Слепые вожди: четыре момента в исторической жизни церкви

Параграф § I § II § III § IV

«Подчиненный народ привык смотреть на поведение своих начальников, как на некоторый образец и подражать им. Посему грехи людей незначительных губят одних только согрешающих, а грехи человека значительного и многим известного наносят всем общий вред, делая падших еще более нерадивыми о добрых делах».

Св. Иоанн Златоуст в словах: О священстве.

В настоящее время происходит, как некоторые выражаются, переоценка ценностей в сфере нашей общественной жизни. В этом случае не делается исключения и для нашей православной церкви. И ее положение делается тоже предметом критики и суда. Судьи находят в ней много недостатков, и эти недостатки указываются не только со стороны, но и самими представителями церкви. Следовательно, в указании этих недостатков нельзя находить признаков враждебности к церкви: ведь церковь сама раскрывает свои болезненные проявления. Какие эти недостатки, в чем они заключаются, об этом несколько пояснений сделаем после.

А теперь пока зададим себе вопрос: Как нужно смотреть на те недостатки, какие обнаружились в положении дел церковных в настоящее время? Есть ли они что-либо поразительное, неожиданное, немыслимое? Можно ли утверждать, что только в наше время, при каких-то исключительно неблагоприятных условиях церковь дошла до такого печального положения? Без сомнения, большинство публики, не обладая церковно-историческими сведениями даже в ограниченных размерах, так именно и думает. Но думать подобным образом, значит погрешать против исторической истины. Церковь в своем историческом бытии нередко подвергает себя самоанализу с целью искоренения вкравшихся недостатков и лечения своих болезней. Сколько раз церковь принималась за это и в какие времена производила эту, так сказать, чистку – на этот вопрос с какой-либо точностью отвечать, конечно, трудно. Мы имеем в виду очень скромную задачу выбрать лишь несколько исторических моментов подобного рода оценки церкви самой себя, моментов¹ более выдающихся и любопытных для нас, т. е. для представителей русской церкви.

Мы, впрочем, начнем свою речь издалека. Но в церкви христианской нельзя найти явлений, которые не были бы сродни между собой – будет ли это родство близкое или не столь близкое. Церковь составляет единое целое не в катехизисе только и не в теоретических представлениях, а в самой действительности, самой жизни.

Никто не скажет того, что времена Господа Иисуса Христа уже не близки и не сродны нам. Пока мы христиане, эти времена останутся для нас незабвенными, будут привлекать все наши мысли и чувства. Ведь без Христа и Его деятельности не было бы и самой христианской церкви. Мало того: перечитывая некоторые главы из Евангелий, может даже казаться, что они как будто бы написаны не 18 веков назад, а недавно, в виду явлений нашего времени. Я разумею в настоящем случае знаменитую 23 главу Евангелия Матфея, в которой заключаются грозные обличения Иисусом Христом книжников и фарисеев. Я лично всегда обращал особенное внимание на эту главу, ибо она поразила меня жизненной истинностью, неоскудеваемой правдивостью.

Начнем с анализа и раскрытия содержания этой главы Евангелия. Но прежде всего нам нужно слегка разъяснить вопросы почему Иисус Христос, реформируя иудейскую церковь на совершенно новых началах, а это было одной из задач деятельности Христа, имевшего целью на почве иудейской церкви создать универсальную церковь, для всех равно спасительную, обращает свою речь не к первосвященникам, священникам и левитам, а к другим лицам иудейского мира, главным образом к фарисеям. Ведь, по-видимому, не на них, не на фарисеях лежали заботы о благоустроении церкви того времени, а на лицах священнического класса. В разъяснение этого вопроса нужно сказать: священство иудейское во времена Христа лишилось руководительного значения: оно было лишь каким-то пережитком от времен прежних, заведовало лишь ритуальной стороной культа и в этом отношении ничем не отличалось от языческого жречества. Руководительство народа иудейского в нравственном и религиозно-умственном отношении перешло к фарисеям, этим присяжным толкователям Священного Закона. Они, фарисеи, могут быть названы преемниками прежних иудейских пророков. Пророки имели целью религиозно-нравственное воспитание народа, а по заключении пророческого служения, фарисеи эту же задачу приняли на себя, но, как известно, выполняли ее очень плохо, не умеючи.

Христос называет фарисеев «вождями» народа, пусть «слепыми» вождями, но все же вождями. Они присвоили себе «учительские кафедры» (Златоуст) и являлись «учителями закона» (Златоуст же). Их влияние на политическое и религиозное положение иудейского народа было очень сильно и стало потом неизменным. Они имели очень много приверженцев в народе: «друзей в народе». Мало-помалу фарисеи завладели Синедрионом, сделавшись его членами. Они достигли такого могущества, что религиозные дела почти очутились в их руках: все богослужебные постановления, молитвословия и жертвоприношения стали совершаться по их предписаниям. Фарисейская партия отменила прежние постановления касательно допроса свидетелей на суде, расторжения брака по разводному письму, праздников и т.д. Влиятельнейшие из фарисеев затеняли даже значение первосвященника. Если народу приходилось выбирать одно из двух; выразить ли большое уважение знаменитым из фарисеев или первосвященнику, он отдавал предпочтение тем перед этим последним². В Евангелиях указывается также немало случаев, свидетельствующих о высоком положении фарисеев. Видно, что они обладали правом отлучать от синагог (Иоан. 12:42), а это тоже значит, что и отлучать от церкви. Они обладали властью судить лиц, нарушивших правила нравственности, как это открывается из евангельского рассказа о женщине, уличенной в прелюбодеянии и приведенной ко Христу (Иоан. 8:3). До их сведения считалось нужным доводить о выдающихся случаях в общественной жизни иудейского народа. Пример встречаем в истории слепорожденного, которого по исцелении кто-то счел нужным представить к фарисеям для допроса (Иоан. 9:13). Другие черты, рисующие очень влиятельное положение фарисеев, будут указаны сейчас. Теперь мы понимаем, почему обличительные речи Христа обращены главным образом к фарисеям. Фарисеи были действительно вождями своего народа и несли ответственность за его нравственное воспитание. Они были почти тем же для иудейской церкви, чем сделалась иерархия для христианской церкви несколько позднее.

Обратимся к рассмотрению речи Господа против фарисеев, помещенной, как мы сказали, в 23 главе Евангелия Матфея. Речь эта направлена не против одних фарисеев, но и книжников. Рождается вопрос: нужно ли отожествлять или разделять эти два класса иудейских передовых людей? Нет сомнения, эти два класса иудейских представителей тесно связаны были взаимно. Книжник значит ученый, но и фарисеи относились к разряду ученых людей. Поэтому всякий фарисей был в тоже время и книжником. Но конечно, не всякий книжник обязательно принадлежал к партии фарисейской. И в Евангелии иногда книжники отделяются. Различие их иногда указывают в том, что книжники по отношению к закону были болеe теоретиками, чем практиками, а фарисеи наоборот. Но Христос мало различает одних из них от других. Вероятно, разница между ними была очень незначительна.

Свою обличительную речь против них Христос начинает очень торжественно. «На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи» (Мф. 23). Как известно, Моисей ни на какой кафедре не сидел, а потому речь Христа здесь имеет очевидно образный характер. Этими словами Он хочет сказать, что книжники и фарисеи сидели на кафедрах с большим сознанием своего достоинства, они почитали себя действительными учителями народа; но Христос дает разуметь, что на самом деле, они заняли это место без всяких прав, путем беззастенчивой узурпации³. Дальнейшая речь Его показывает, как мало они заслуживали этого высокого места. «По делам их, – внушает Христос, – не поступайте, ибо они говорят (положим и хорошо) и не делают. Связывают бремена тяжкие и неудобоносимые и возлагают на плечи людям, а сами не хотят и перстом двинуть их» (Мф. 23). Здесь Христос порицает фарисеев и книжников за то, что они в своей жизни не сообразуются с собственным учением: слово у них расходится с делом. И это в самой крайней степени. Возлагая на других тяжкие бремена закона, они сами являются какими-то сибаритами. Они не только не думают взваливать на свои плечи тяжесть закона, как делали их ученики, но они не находят никакого удовольствия даже в том, чтобы пальцем пошевельнуть для осуществления указанных законом обязанностей⁴. Однако, они это делают не так явно, чтобы все могли заметить их проделки. Ярко оттенить это обстоятельство и берет на себя их Обличитель. Принимая во внимание их лукавство в этом отношении, Он характеристично называет их «гробами скрытыми, над которыми люди ходят и не знают того» (Лук. 11:44). Само собой, что если бы иудеи знали, что им часто приходится ходить по поверхности гробовых пещер, то их дух невольно возмущался бы представлением о той мерзости, которая чуть не постоянно у них под ногами. Но если они этого не знают, они остаются спокойны и довольны. Сравнивая же фарисеев с гробами скрытыми, Христос срывает с них личину, чтобы все могли знать, что скрыто под ней. Но это дело не совсем-то легкое.

Продолжая свои обличения против слепотствующих вождей народа, Христос указывает на их суетное пристрастие к внешним преимуществам. Нужно думать, что такое пристрастие вытекало из их неуместного представления, что они восседают на седалище Моисеевом. Христос говорил: «Все свои дела они делают с тем, чтобы видели их люди: расширяют хранилища (φυλακτήρια) и увеличивают воскрилия одежд своих» (Мф. 23). Эти филактирии и воскрилия, заметим мимоходом, в мысли невольно сближаются с нашими монашескими клобуками и мантиями, этими суетными отличиями монахов от остальных смертных. Но что такое эти филактирии? По-русски это слово переведено «хранилища». Перевод этот точен. Действительно, это были хранилища, т. е. мешочки, в которых хранились пергаментные полосы с надписями из святого Писания. Такие мешочки носились привязанными ко лбу и к руке. В этом случае ревностные исполнители закона лишь делали то, что предписывал им закон. В книгах Исход (Исх.13:3–16) и Второзакония (Втор.6:5–9, 11:13–21) действительно внушается евреям носить такие амулеты. Что касается надписей из святого Писания, то содержание их заимствовалось из тех же глав Исхода и Второзакония. В надписях этих словами Писания внушалось памятование об избавлении евреев от тирании египетской и об исполнении главнейших заповедей. Смысл предписания ветхозаветного закона о филактириях не совсем ясен, и едва ли закон предписывал постоянное ношение этих неудобных амулетов. Во всяком случае книжники и фарисеи из этих филактирий делали своего рода выставку благочестия. Они «расширяли» эти «хранилища» т. е. делали из них что-то слишком бросающееся в глаза, помпезное. А «воскрилия одежд» что такое? Это есть исполнение следующего предписания из книги Чисел: израильтяне должны «делать себе кисти на краях одежд и в кисти вставлять нити из голубой шерсти» (Числ.15:38–40). Очевидно, воскрилия были чем-то вроде бахромы на платье. Книга Чисел говорит, что израильтяне должны были делать их для того, чтобы, взирая на кисти, они не забывали об исполнении заповедей Господних. По-видимому, такую голубую бахрому обязаны были носить все мужчины еврейские. Но книжники и фарисеи сделали из этого предписания эгоистическое отличие для себя. Они, не как прочие израильтяне, безмерно увеличивали и удлиняли эту бахрому, чтобы все видели, что они исполняют предписание об этом не только в должной, но и сверхдолжной мере. Евангелист Лука, передавая содержание той же речи Христа против книжников и фарисеев, приводит обличение их в том – «они любили ходить в длинных одеждах» (Лк.20:46). Они носили одежды, названные в оригинале: στολάς. Что это за одежды? Στολη – это была одежда знатных людей, даже отличительная царская одежда (1Мак.6:15). Если так, то значит они любили нарядное платье, которое совсем не к лицу учителю Закона Божия.

Не к лицу им были и другие их навыки и пристрастия. Христос говорит: «Также они любят предвозлежания на пиршествах и председания в синагогах» (Мф. 23). Иоанн Златоуст, изъясняя приведенные слова Господа, готов еще извинить фарисеям первые места на пиршествах, не хочет извинять их за то, что они стремились к председанию и в синагогах, этих храмах того времени, в синагогах где сами же книжники и фарисеи поучали народ совсем обратному. «Учитель закона, – прибавляет Златоуст, – говорит ли, молчит ли, обедает или другое делает должен являться образцом для других во всем»⁵.

«Любят они – книжники и фарисеи, – говорит далее Христос, – и приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: «учитель, учитель!», «равви, равви!»» (Мф. 23). Какое тщеславие! Но увы, ныне время далеко ушло вперед по части тщеславия по сравнению с эпохой фарисеев. Одни такие пышные титулы, как «ваше высокопреосвященство, владыко святый» – чего стоят! Златоуст, разбирая смысл сейчас приведенного обличения фарисеев, замечает: «Славолюбие книжников и фарисеев сводило их с ума»⁶. Разуется, само название «учитель, равви», с которым обращались к ним их почитатели, не заключало ничего худого, худо было то, что фарисеи жадным ухом прислушивались к этим возгласам:, «любили» их⁷.

Дальнейшая речь Христа направляется против религиозной и общественной деятельности книжников и фарисеев. «Горе вам, – возглашал Он, – книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам; ибо сами не входите и хотящих не допускаете» (Мф. 23). Лицемеры – говорит о них Христос. Лицемерие действительно составляло, так сказать, первородный грех фарисейства. Христос нередко внушал: «берегитесь закваски фарисейской, которая есть лицемерие» (Лук. 12:1). Любопытно, что еврейский талмуд даже женам фарисеев приписывает лицемерие; здесь замечается, что «жена фарисея, играя роль благотворительницы, в тиши же приготовляет бедствие»⁸. Лицемерные учители могли воспитать такого же достоинства и учеников, что особо возмущало дух Христа, как Он и выражает это в приведенных словах о Царстве Небесном.

В чем же особенно выражалось бесцеремонное лицемерие фарисеев, на это Христос указывает прежде всего в таких словах: «Горе вам, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примите тем большее осуждение» (Мф. 23). «Поедаете домы вдов» – что это значит? Это можно понимать двояко: книжники и фарисеи любили себя угощать не на счет имущества лиц богатых, которых не так легко было обольщать, а от достояния вдов, нуждающихся в религиозных утешениях, и таким образом, гости увеличивали бедность вдов вместо того, чтобы облегчать ее. «Они не просто ели, но поедали», – прибавляет Златоуст⁹. Можно понимать рассматриваемые слова и так: возможное дело, что «они в самом деле были обманщиками, смеявшимися над простодушными людьми, и потому прямо обирали их» (Феофилакт)¹⁰. Нужно сказать, что любостяжание составляло не последнюю черту в облике фарисейском. Лука пишет, что когда Христос разъяснял своим ученикам невозможность одновременного служения Богу и мамоне, то фарисеи беззастенчиво смеялись над речами Христа, потому что они были, – замечает евангелист, – «сребролюбцы». При этом случае сам Христос назвал их сребролюбие «мерзостью» (Лк.16:13–15). Говоря о поедании домов вдовиц фарисеями, Христос при этом ставит им в укор их «лицемерные долгие молитвы». Молитвы фарисейские, нужно сказать, производили на Христа самые неблагоприятные впечатления, и Он часто бичует фарисеев за эти их мнимые подвиги. Их длинные молитвы, в отличие от искренней молитвы, носили характер многословия. Такого рода молитвы Христос сильно порицал. «Моляся», – учил он, – «Не говорите лишнего, как язычники, ибо язычники думают, что во многословии своем будут услышаны» (Мф. 6:7). Итак, по суду Христову, слишком длинная молитва, какую любили фарисеи есть принадлежность культа идолопоклонического. Спрашивается: как назвал бы Он нашу современную молитву, переполненную многословием? Кроме своей ненужной длинноты, лицемерие фарисейской молитвы заключалось в ее показном характере. «Лицемеры, т. е. фарисеи, по наблюдению Христа, любят останавливаться молиться в синагогах (т. е. всенародно) и на углах улиц, чтобы показаться перед людьми» (Мф. 6:5). Он замечает, что такая молитва остается без благих последствий. Мало того: молитва фарисейская прямо была карикатурна. Все считают молитву прославлением Бога, а фарисеи превращали ее в самовосхваление. Известно, как недостойно молился фарисей при виде мытаря в храме, по свидетельству Христову. (Лук. 18:10–12). Но возвратимся к нашему вопросу о длинных молитвах фарисеев. Нужно обратить внимание на то, что Христос обличает фарисеев совместно и за эти молитвы, и за то, что они «поедали домы вдовиц». Есть ли действительная связь между длинными молитвами и «поеданием домов вдовиц»? Связь есть, и она подмечена древними толкователями Евангелий. Прежде всего нужно сказать, что фарисеи как-то умели приобретать симпатии женского пола (впрочем, это свойство всех религиозных лицемеров). Иосиф Флавий прямо говорит, что «в особенности в руках фарисеев были женщины»¹¹. Этот факт сам по себе очень важен, но важнее всего то, что фарисеи сумели привлечь к себе женщин, и в особенности вдов, своими длинными молитвами. Женщины вообще религиозны, а вдовы и тем более: эти последние нуждаются в утешениях, в сочувствии к их положению. Но тут-то и являлись к ним на выручку фарисеи со своими предлинными молитвами. Разумеется, эти лицемеры, эти Тартюфы, уверяли вдов, что свои продолжительные молитвы они возносят за несчастных женщин, лишившихся своих мужей. А раз вдовы этому верили, ключи от сундуков и кладовых комнат переходили в карман лицемерных молитвенников. Молитва их приносила осязательные плоды.

Но продолжим рассмотрение речи Господа, обращенной против книжников и фарисеев. «Горе вам, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина и оставили важнейшее в законе: суд (т. е. справедливость), милость и веру. Вожди слепые, отцеживающие комара и верблюда поглощающие»! (Мф. 23). Под комаром, конечно, здесь разумеется десятина с какой-то мяты, а под верблюдом справедливость, милость и чистая вера. Ветхозаветный закон предписывал иудеям давать десятину от стяжаний в пользу храма (Числ. 18:26; Втор. 12:6, 14:28), но при этом, конечно, не имелось в виду доводить дело до той крайности, какую встречает Христос у лицемеров. По выражению древнего учителя церкви, фарисеи со своими скрупулезными десятинами казались просто «безумными: презирая важнейшие заповеди, они старались об исполнении неважных, являлись людьми мелочными»¹². Фарисеи заботливо отчисляли десятину с таких произведений своих огородов, которые, даже взятые в своей совокупности, почти не имели никакой ценности в земледельческой стране, какой была Палестина.

Дальнейшую часть обличений книжников и фарисеев составляют следующие речи Господа. «Горе вам, лицемеры, что очищаете внешность чаши (т. е. стаканов) и блюда, между тем как внутри они (эти сосуды) полны хищения и неправды. Фарисей слепой! Очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их» (Мф. 23). Нельзя позабывать того, что ветхозаветный закон много обращал внимания на внешнюю чистоту израильского народа, но фарисеи до последней степени утрировали предписания этого рода, почему Христос и восстал на этих мнимых законников. Он обличает их за то, что «они обмывали стаканы, блюда и столы, на которых кладется пища, но в тоже время пили вино и ели пищу, добытые неправдой (это-то Христос и называет «внутренностью чаши и блюда»), что собственно и осквернило их сосуды» (Феофилакт)¹³. Вообще фарисеи, вроде наших раскольников, если дело касалось принятия пищи, придавали чуть не сакраментальное значение пустым обычаям. Они удивлялись на Христа, видя, что Он садился за стол, не умыв рук (Лук. 11:38); осуждали за тоже и Его учеников (Мф. 15:2 и дал.). Да и вообще они были безмерно требовательны в вопросах о пище и питании. Угодить на них в этом отношении было просто невозможно. Вот что говорил о них Сам Христос: «Пришел Иоанн Креститель ни хлеба не ест, ни вина не пьет, и вы (книжники и фарисеи) говорите: в нем бес. Пришел Сын человеческий: ест и пьет, и говорите: вот человек, который любит есть и пить вино, Он – друг мытарей и грешников» (Лук. 7:33–34). Это были какие-то необузданные критиканы, вроде наших необразованных монахов. Религиозно-умственный кругозор книжников и фарисеев был ограничен и низмен.

Христос, обличая книжников и фарисеев, не находил достаточно сильных выражений, чтобы заклеймить их жестокость, бездушие, лицемерие и ханжество. Он уподоблял их окрашенным «гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты» (Мф. 23:27). Нужно помнить, что гробы в Палестине устроялись в пещерах, искусственных или естественных, или точнее: эти пещеры и служили гробницами. Поэтому, если Христос говорит об украшении гробов, то разумеет совсем не те украшения, к каким привыкли мы, а разумеет известку, алибастр и мрамор, которыми отделывались входы в такие гробы. Чтобы постичь всю силу разбираемого изречения Христова, следует знать, с каким ужасом иудеи смотрели на мертвое тело: прикосновение к мертвецу они считали осквернением, в особенности для священников и назареев (Лев. 22:3–4; Чис. 5:2)¹⁴. Христос называл фарисеев «слепыми вождями» (Мф. 23:16). Они действительно и были такими; но им казалось делом нелепым приписывать им «слепоту», и они в сознании своей непогрешимости возражали Ему: «Неужели мы слепы»? (Иоан. 9:40). Он называл их также «безумными, змиями и ехиднами» (Мф. 23:17, 33). По-видимому, к фарисеям относятся грозные слова Его: «Ваш отец диавол» (Иоан. 8:13, 44).

В наше время фарисеев больше не существует, но фарисейство с его характеристичными особенностями никогда не исчезало со страниц истории. Оно надолго пережило свое время.

Перенесемся к христианско-византийским временам. Тут познакомимся с известиями и взглядами одного из очень видных и наблюдательных отцов церкви, – разумеем Григория Богослова. Григорий – это такой писатель, который очень охотно и без всяких прикрас описывал церковную жизнь своего времени, и главным образом живописал сотоварищей по служению, многочисленных восточных епископов того времени. Свидетельства Григория, жившего во второй половине 4 века, для нас особенно важны в том отношении, что они знакомят с такой эпохой византийской церковной жизни, которую можно признавать одной из самых выдающихся по своему внешнему блеску и значению. Трудно указать в истории христианско-византийской жизни другую эпоху, которая была бы со внешней стороны славнее этой; и быть может, еще труднее отыскать здесь же эпоху, которая была бы описана кем-либо так живо обстоятельно и с такой наблюдательностью, как это находим у Григория. Поэтому мы имеем все основания изобразить времена Григория Богослова, как наиболее характеристические в истории христианско-византийской жизни. Одного не нужно забывать при изучении этих времен по сочинениям Григория, что сам этот отец принадлежал по разным причинам к числу разочарованных личностей; но это касается колорита его описаний, а не может внушать сомнений относительно истинности и правдивости фактической стороны в его нередко резких и суровых картинах жизни.

Свое время Григорий, не обинуясь, называет временем «епископского омрачения»¹⁵. Я уже сказал, что Григорий описывает почти исключительно епископов своего времени, избегая, однако, личностей и удовлетворяясь безличной характеристикой этих вождей церкви. «Страшный, изрытый пропастями овраг», – говорит он на своем излюбленном, изукрашенном языке. «Это мы, то есть наше, забывшее чин свой, сословие («Говорю это со слезами», – прибавляет правописатель); это – мы, не на добро восседшие на высоких престолах; мы народные председатели, учителя прекрасного; мы, которым дано в удел питать души божественной пищей, но которые сами истаиваем от голода; мы враги немощей и в тоже время мертвецы, заражающие непрестанно новыми и новыми недугами; мы путеводители по стезям, может быть скользким, но по стезям таким, по которым мы никого еще не водили, да и не ходили и сами; мы, не следовать которым правило самое простое и вместе урок, всего прямее ведущий ко спасению; мы, которых эта возвышенность (т. е. епископская кафедра) обличает в худых нравах; а эта решетка (разумеется решетка, отделявшая тогда алтарь и его служителей от остального храма), отделяет нас от прочих людей не поведением, но высокомеpием. Но почему я решился передать это слову, тогда как я не люблю разглашать многое без уважительной причины; пусть слышит это всякий, объявляет Григорий, и теперь и в будущие времена» (стр. 6). Возблагодарим этого св. отца, что он был так великодушен, оставив нам очень ценный и богатый исторический материал, причем он давал себе ясный отчет о том, какую пользу он приносит неведомым грядущим поколениям читателей. Характеризуя пастырский комплект современной церкви, Григорий Богослов, не без сарказма, пишет: «Это было прежде огражденное седалище мудрых, двор совершенных, возвышение для ангельских ликований, решетка, разделяющая два мира: постоянный от преходящего, предел между богами и эфемерными тварями. Так было некогда. А что ныне, смешно то и видеть. Всем отверст вход в незапертую дверь, и кажется мне, что как будто слышу глашатая, который стоит впереди и провозвещает: «Приходите сюда все слуги греха, ставшие поношением для людей, приходите смело: для всех готов широкий престол, приходите и преклоняйте выи под простертые десницы (т. е. для посвящения). Общее всех достояние – воздух, общее достояние – земля, для всех широкое небо, для всех также дары моря – для всех и престолы. Великое чудо!» – взывает писатель. «Саул не только не лишен благодати, но даже пророк»! (стр. 77–80). «Никто не останавливайся вдали, и всякий иди сюда. Все толпитесь около божественной трапезы, и теснясь, и тесня других. Если ты силен, гони другого (чтобы занять его место), несмотря на то, что этот другой совершен, много трудился на престоле, престарел, изнеможден плотью, презирает мир и живет в Боге, и добрый священник Царя Небесного». Подобного рода пастыри, по замечанию св. отца, могли быть полезны для своей паствы в одном и единственном отношении. «Кто пишет картину с оригинала», – говорит он, – «Тот ставит сперва перед собой подлинник, и потом картина принимает на себя списываемый образ. Но кто смотрит на вас, пастырей 4 века, тот пойдет противоположной стезей. И это – единственная польза от вашей испорченности» (стр. 78). Дорисовывая картину той неразборчивости и смелости, вследствие которой всякий считал себя достойным «властвовать» в церкви, Григорий еще говорит: «Вот дух времени – всякий смел на все. Подобно грибам, вдруг выбегают из земли и мудрецы, и военачальники, и епископы, хотя они и не потрудились прежде на свою долю над чем-нибудь добрым. Что же выходит из этого? Добродетель унижается»¹⁶.

Переходим к более частным чертам, которые отмечали тогдашних пастырей церкви. Григорий приписывает им гнев, презорство (наглость), взаимную зависть. «Вожди народа, т. е. епископы», – пишет он, – «беззаконно восстают друг на друга. Ополчаясь вместо оружия гневом и завистью и кипя презорством, как свирепым огнем, они восстали друг на друга, и из-за них разделилась целая вселенная» (стр. 67). «Одни из них состязуются за священные престолы, и восставая друг против друга, поражаются и поражают бесчисленными бедствиями; это неукротимые воители, они возглашают мне мир и хвалятся кровью. Предлогом споров у нас Троица, а истинной причиной невероятная вражда. Всякий двоедушен: это овца, прикрывающая собой волка, это уда, коварно предлагающая рыбе отравную снедь. Таковы вожди, конечно, церкви» (стр. 79–80). Тщеславие и страсть к богатству составляли настоящую язву тогдашних епископов. Григорий говорит об этом много и часто. «В предлог епископами представлялось попечение о душах (христианских), а истинным побуждением оставалось любоначалие, не осмеливаюсь сказать: сборы и поборы, отчего весь мир приходит в жалкое колебание» (стр. 19–20). «До того омрачены очи наши этой страстью или к суетной славе, или к богатству!» (стр. 80). При другом случае Григорий пишет: «Если во всяком случае худа ненасытность, то еще хуже быть ненасытным духовному лицу». «Если бы все так рассуждали (т. е. как сам Григорий), то никогда бы не было таких беспорядков в церквях». «Но входить в такие розыскания», – скромно замечает он, – «не имею намерения» (стр. 51). Впрочем, при удобном случае он не считает излишним сказать еще следующее: «Я присовокупил бы о золоте, что ему принадлежит владычество». Этим-то, пристрастием к золоту, он и объясняет себе почему у епископов «одно только царское превозмогает над духом» (стр. 33). Выделяя себя из ряда епископов своекорыстных и сребролюбивых, Григорий говорит о себе: «Я не из числа пастырей, которые продают (благодать) и говорят: «Благословен Господь и обогатихомся» (Захар. 11:5), не из числа пастырей, которые пасут самих себя, а не овец»¹⁷. Он приводит очень поучительный пример расхищения даже церковных денег епископами и их приспешниками. Как известно, Григорий Богослов был некоторое время архиепископом столичной константинопольской церкви. Церковь эта, по его словам, принадлежала к самым богатым: ей щедро благотворили императоры, она имела много доходов, стекавшихся с разных сторон, славилась своими драгоценными вещами. И что же? Когда Григорий прибыл в столицу в качестве ее предстоятеля, никаких денег в Константинопольской церкви не оказалось; драгоценности исчезли. Не найдено было ни записей, ни отчетов. Виновниками такого расхищения были предшественники Григория по кафедре и церковные экономы. Можно было начать следствие, но Григорий отказался что-либо предпринять из боязни, что это «послужило бы к оскорблению таинства», т. е. христианской веры (стр. 51). Не молчит Григорий и о многих других некрасивых чертах, какими стали отличаться епископы того времени. Они, как оказывается, «любили ездить на отличных конях, блистательно выситься на колеснице». Им очень нравилось, чтобы их «встречали и принимали с подобострастием, чтобы все давали им дорогу и расступились перед ними, лишь только издали увидят их грядущих. Они знали толк и любили «мягкие и волнующиеся одежды»; как хорошие гастрономы, отдавали должное «поварским, искусно приготовленным снедям», ценили роскошные трапезы и держали патентованных поваров¹⁸.

Если Григорий Богослов не преувеличивает, то одну из самых неприятных черт в поведении тогдашних епископов составляло их человекоугодничество, часто вытекавшее из низменных расчетов. Он откровенно говорит: «Мы (т. е. епископы) – рабы времени и народных прихотей, отдаем ладью свою всякому подувшему ветру, у нас учение, наподобие хамелеонов, принимает непрестанно новый цвет» (стр. 27). При другом случае, изобразив то, каким должен быть «молитвенник великого Христа» (т. е. епископ) по своим нравственным достоинствам, он находит, что далеко не все эти молитвенники соответствуют своему призванию. Чаще всего между ними встречались, так сказать, «всегдашние слуги человеческого могущества; смотря по обстоятельствам, как трость, колеблемая ветром, они склоняются туда или сюда и подают не врачество, но образец всякого порока». Разумеется, епископы старались соблюдать внешний декорум, «носили по выражению Григория, кожу могущественного, царственного льва»; но под этой кожей они «скрывали раболепство лисицы, чтобы оставаться хитрецами и даже злодеями и перекидываться во все виды порока». Они любили, когда открывалась к тому возможность, быть «сотрапезниками земного царя и возлежать среди пирующих», им нравилось, если «судья сажал их рядом с собой, а не ниже себя». Но все такого рода отличия доставались не даром. Приходилось «целовать окровавленные руки или ласкать подбородок, чтобы добиться даже небольшой милости». Мало того: приходилось, ради даже небольших житейских преимуществ, допускать чуть не кощунство. Епископу, по словам Григория, даже «в священных местах (под священными местами, по-видимому, нужно разуметь храмы) одному или вместе с другими собратами приходилось говорить приятное слуху, заботливо снискивая любовь у народа». Епископам приходилось, по уверению Григория, «услуживать и из-за престолов, за которые препираясь другие делятся на скопища. Увы, увы! Как велики наши скорби»! – восклицает св. отец. (Стр. 71–74).

Фарисейское лицемерие, по известиям Григория, находило себе приют в сфере монахов того времени, а для монашества, нужно помнить, и тогда был открытый путь к епископским престолам. В стихотворении «на лицемерных монахов» Григорий пишет: «Как мрачен и бледен ты, т. е. монах. Ходишь без обуви с распущенными волосами; едва можешь выговорить слово (от воображаемого истощения), хитон свис у тебя с пояса или черная хламида чинно влачится по пятам. Если все это делается ради веры, то об этом, ведь, должна свидетельствовать целая жизнь. А если это только одна картина, т. е. лицемерие, то пусть хвалит кто другой, а не я! Если кто лицемерит, мне приятно уж в нем то, что изнуряет свою плоть и в этом несет наказание за обман!». Этого рода монахи, по Григорию, чуждались физического труда, не платили податей, освобождали себя от забот о пропитании родителей. Об этих монахах св. отец произносит такой приговор: «Кинем мы их воронам»¹⁹.

Епископы были очень неравнодушны к ласкательным титулам, с какими к ним обращались. Им приятно было, если их величали «боголюбезнейшими, святейшими» или как-нибудь в этом роде. А тот, кто не поступал так, мог получать упрек в недостатке почтительности к руководителям церкви²⁰. Те же епископы, подобно древним фарисеям, изъявляли притязания на председания, где бы они не появлялись, и на целования, т. е. приветственные возгласы, в собраниях. Иоанн Златоуст, младший современник Григория Богослова, с сокрушением говорит: «Я не могу удержаться от слез, когда и ныне слышу о «первоседаниях» и «целованиях» (конечно, епископов) и представлю, как много зол произошло отсюда для церквей Божьих»²¹.

Мы сказали, что Григоpий Богослов при изображении епископов своего времени избегает личностей. Кажется, делает он только одно исключение для некоего Максима. Максим был жалкой креатурой архиепископа александрийского и сделался по интригам этого последнего (стр. 32, 37) епископом константинопольским в то время, когда действительным епископом Константинополя был Григорий Богослов. Следовательно, Максим был антиепископом по отношению к Григорию, подобно тому, как на римском епископском престоле не раз появлялись антипапы. В описании этого Максима у Григория заметно звучит нотка раздражения; но это и понятно. Максим, хоть и на короткое время был соперником Григория по константинопольскому престолу. Этого антиепископа, этого авантюриста называют в истории циником, но кажется было бы приличнее именовать его эпикурейцем. Свое описание Максима наш Григорий начинает такими словами: «Это стоит того, чтобы рассказать, ибо может послужить вечным памятником позора для злых». И затем так изображает его: «У нас в городе был человек женоподобный, какое-то египетское привидение, злое до бешенства, пес, и пес из мелких, уличный прислужник, черноволосый, курчавый, косматый. Курчавым он был издавна, а космы изобретены вновь; потому что искусство – второй творец. Всего чаще это бывает делом жен. Что Максим не принадлежит уже к числу мужчин, это таилось до времени, а теперь показала его прическа. Для нас удивительно в теперешних мудрецах, говорит Григорий, что жалким образом принадлежат они к обоим полам; по волосам походят на женщин, а по жезлу на мужчин. Этим хвастался и Максим, у него плечи всегда осенялись золотыми кудрями, и всю ученость носил он на теле. Он, как слышно, прошел по многими лукавым путям; но об иных пусть разыскивают другие: у меня нет времени для этого. Впрочем, это имеется во многих записях (протоколах) у градоправителей», т. е. просто в полиции. Речь идет у Григория о «срамных делах» Максима, за которые он подвергался изгнанию из городов (стр. 36). Св. отец называет его «новым египетским Протеем». Этот Максим, при помощи золота, легко подкупил некоторых епископов в свою пользу, которые, по выражению Григория, золотом и «склоняются на худшее». Они вдруг, без всяких предуведомлений, посвящают Максима в епископы Константинополя, или, говоря саркастически – образным языком описателя, «они спешат обстричь (то есть постричь) этого пса и возвести его на престол прежде, чем это стало известно народу, вождям церкви и даже мне; назнаменовали его пастырем». В заключение Григорий упоминает о конце всей этой позорной комедии. Максим должен был удалиться из Константинополя. Это Григорий описывает лишь в следующих нескольких словах. Максим, «из псов сделанный пастырем, опять из пастырей стал псом и – какое бесчестие – псом покинутым». (Стр. 29, 31, 33–35).

Григорий Богослов так был недоволен составом епископата своего времени, так был поражен их многочисленными недостатками, что не понимал, почему Господь Бог не накажет недостойных епископов так, как Он наказывал в древнее время нерадивых вождей израильского народа и вообще нечестивцев, упоминаемых в Библии. Он не может уяснить себе, почему на головы нечестивых епископов не посыплются камни, как они сыпались с горы Синая во время пребывания там Моисея на дерзких, желавших проникнуть туда, и даже на бессловесный скот, случайно приближавшийся к этой горе (Исx. 19:13)? Почему этих епископов не постигнет участь сынов Аароновых, принесших к алтарю огонь чуждый и умерщвленных чудесно появившимся пламенем? Почему они, епископы, не испытывают гибели, поразившей первосвященника Илия и его детей, – последних за то, что они имели предерзливый ум и на священные котлы налагали неосвященные и жадные руки, а самого Илия за то только, что он имел таких беспутных детей? Почему Господь не поражает епископов, унижавших свой сан, как Он поразил внезапной смертью Озу, прикоснувшегося к кивоту Господню во дни Давида? Наконец он восклицает: «О, когда бы Божие правосудие наказало их гефской болезнью (чирьи), и за свои кафедры терпели бы они казнь на своих «седалищах» (1Цар. 5:9). В последнем случае указывается на известное событие из истории Филистийских жителей Гефа.

Обозревая общее положение церковных дел своего времени, Григорий восклицает: «О, гибель! Мы опять назначили награды пороку. Оплачет ли сие какой певец, искусный в сложении плачевных песней»? (стр. 81).

О себе же самом Григорий Богослов пишет, что он «подавлен общим нашим (т. е. епископским) бесславием» (стр. 79). Он же с чувством горести прибавляет: «Я не хочу участвовать с ними (епископами) ни в совете, ни в плавании, ни в пути»²². И указывает причину, по которой он решился на такой шаг: «Как скоро увидал я дела непотребные и заботливо обдуманный обман, отступил назад и вне (епископского сообщества) поставил свою ногу» (стр. 81, 72). Затем он заявляет: «Пусть идут они своим путем, а я поищу себе Ноева ковчега, чтобы спастись в нем от ужасной смерти» (81). Но, сомнительно, чтобы он мог найти себе такой спасительный ковчег в те времена.

Скорбь Григория, при виде вопиющих недостатков церковных пастырей 4 века, заставляет его в чувстве отчаяния воскликнуть: «Христос напрасно пронзен гвоздями» (80), т. е. напрасно Христос принимал страдания для нашего спасения. Нужно много горести накопиться в душе, чтобы позволить себе такой исполненный отчаяния возглас.

Читая Григориевы описания вождей церкви 4 века, нельзя не видеть, что много из тех недостатков и пороков, которые обличал Христос в фарисеях, сохранилось или возродилось и в христианской церкви. Встречаем здесь сребролюбие и погоню за земными выгодами, чванство и тщеславие, пристрастие к первоседаниям и льстивым приветам, лицемерие. Но ко всему этому еще прибавилось нечто и такое, чего, по-видимому, не замечалось даже у фарисеев, например, человекоугодничество, расхищение церковных денег, какие-то «срамные дела», по крайней мере, некоторых епископов. Опять невольно припоминаются слова Григория: «Христос напрасно был пронзен гвоздями»!

Приняв на себя задачу выяснить, что замечаемые и отмечаемые в положении нашей церкви текущего времени недостатки не есть что-либо специфически принадлежащее только нашей эпохе, мы сейчас остановили свое внимание на одном знаменательном моменте в истории византийской церкви, с целью указать, что в этой церкви даже в пору ее лучшего состояния наблюдалось много очень существенных недостатков и отступлений от нормы. Других каких-либо примеров из истории той же византийской церкви представлять мы не намерены, чтобы не слишком затягивать нашей речи. Равно мы не имеем в виду отыскивать подобного же рода недостатки в состоянии западных церквей прошедших времен, потому что эти церкви жили по своим собственным особым правилам и нормам, и очень мало могут служить иллюстрациями к положению дел в нашей отечественной церкви²³. Поэтому, в интересах изучения нашего вопроса, лучше, т. е. полезнее всего, будет обратиться к прошедшим судьбам нашей русской церкви. Правда, при изучении этой церкви с предпринятой нами целью встречается то неудобство, что церковь эта во все времена не блистала достоинствами. Но чтобы не растеряться в выборе материала для нашего дела, мы, как нам кажется, избежим этого неудобства, если выбором для нашего рассмотрения, прежде всего из давнишних времен, такой момент в жизни нашей церкви, когда она историческими условиями вызвана была задать себе прямой вопрос: Какие более важные недостатки накопились в ней с течением времени и как от них можно освободиться? Быть может, читатели догадываются, что мы имеем в виду положение дел церковных во времена кризиса нашей государственно-церковной жизни, в царствование Петра 1-го. Обратив свое заботливое внимание на усовершенствованиe государственно-общественной жизни в других отношениях, глава государства не мог оставить без призора и дела церковные, тем более, что имелось в виду существенное преобразование высшего духовного управления. Приводим слова самого Петра, находящиеся в так называемом «Духовном регламенте», слова, ясно указывающие, что и в русской церкви того времени накопилось много недостатков, которые требовали серьезного к себе внимания. Петр писал: «Между многими по долгу богоданныя нам власти попеченми о исправлении народа нашего, посмотря и на духовный чин и видя в нем иного нестроения, и великую в делах его скудость, несуетный на совести нашей возымели мы страх, да не явимся неблагодарни Вышнему, аще толикая от Него получив благопоспешества, во исправлении как воинского, так и гражданского чина, пренебрежем чина духовного». В чем именно состоят упомянутые царем нестроения и скудость, и что нужно для устранения недостатков церковных, это и должен был выяснить «Духовный регламент». Духовный регламент, как известно, есть книга, сочиненная Феофаном Прокоповичем, архиепископом Новгородским, но жившим по воле Петра в Петербурге и бывшим, так сказать, правой рукой его в делах церковных. Регламент должен был сделаться руководственной книгой для духовной коллегии, т. е. для святого Синода. Являясь такой книгой, он заключает в тоже время немало материала, характеристичного для положения церкви того времени. Нужно было подвергнуть нелицеприятной критике это положение, а это и делает регламент Феофана.

Больше всего регламент говорит о состоянии епископского класса своего времени. Но эта-та сторона истории и церкви прошедшего времени для нас особенно важна. Потому что при изучении еще более ранних веков, согласно указанию наших источников, нам пришлось в предшествующей речи иметь дело с вождями церковной жизни. Значит, если и теперь сосредоточим свое внимание на вождях-же церкви, то будем говорить вообще о явлениях, взаимно объясняющих друг друга! Получается более или менее строгое единство предмета рассмотрения.

Основной грех, в который впадали русские вожди церкви по указанию регламента, это «спесь»²⁴. Было время, когда епископы, рассуждает регламент, были свободны от этого греха, но времена эти давно прошли. И ни от чего другого производит автор регламента это явление, как от невежества. «Если посмотрим через истории, аки чрез зрительные трубки, на мимошедшие века, увидим все худшее в темных, нежели в светлых учением временах. Не спесивились так епископы в прежние века», например, до 4 века. Но автор при этом не молчит, что не всякое учение и всякое училище непременно просвещают человека и делают его чуждым спеси. Есть такие училища, которые остаются, по выражению регламента, «в прежней тине», и в которых преподается не истинное, а «привиденное и мечтательное учение», т. е. учение призрачное и возбуждающее пустую гордость. По замечанию регламента, «такого учения вкусивши человецы глупейшии бывают от неученых», т. е. бывают даже хуже самых неученых. Затем автор говорит о такого рода человеках, и, по всей вероятности, под ними разумеет тогдашних русских епископов, ибо по связи речи только к ним могут относиться дальнейшие слова автора. «Ибо весма темни суще, мнят себя быти совершенных и помышляя, что все, что-либо знать мощно, познали: не хотят, по ниже думают честь (т. е. читать) книги и больше учитися». (Все признаки невежественной спеси). «Когда напротив», – продолжает автор, – «прямым, т. е. истинным, учением просвещенный человек, никогда сытости не имеет в познании своем, но не престанет никогда же учитися, хотя бы он и Мафусалев век пережил. Се же вельми бедственно, что указанные неосновательные мудрецы не только не полезны, но и вельми вредны суть и дружеству (т. е. обществу), и отечеству, и церкви. Равного чина людей они ненавидят, и, если кто в учении похваляем есть, того всячески тщатся пред народом и у властей обнести и охулити. За невежеством своим легко проговорятся, a мнения своего изреченного переменить отнюдь не хотят, чтобы не показать себе, что не все знают» (опять видим признаки спеси). «А мужие мудрии», – добавляет автор, – «держутся пословицы: мудрого человека свойство есть отменять мнение», т. е. не стоять упорно на своем (стр. 63–64). Таковы плоды «привиденного и мечтательного учения», умножения которого отнюдь не желает автор. Вот немногое, что находим в регламенте по отношению к умственному состоянию вождей церкви того времени.

Гораздо обстоятельнее и интереснее характеризует рассматриваемый памятник нравственное и нравственно-общественное положение епископов начала 18 века. Здесь автор вооружается против той же несимпатичной черты в облике тогдашних вождей церкви, которая замечалась и в их интеллектуальном положении – разумеем спесь. Регламент особенно настойчиво приглашает русских архиереев к смирению и предостерегает их против высокомерия и самомнения. Нельзя не видеть, что эти последние недостатки слишком бросались в глаза в поведении рассматриваемых лиц. Регламент внушает: «Ведал бы всяк епископ меру чести своей и невысоко бы о ней мыслил, и хоть дело убо великое, но честь никаковая почитай в Писании (т. е. священном писании) знатная определёна» (стр. 40). Затем в регламенте в частности указывается, каких поступков должны избегать архиереи, как несообразных с их смирением и характером их призвания. «Се же того ради предлагается – читаем здесь – чтобы укротити оную вельми жестокую епископов славу (т. е. чрезмерное тщеславие), чтобы оных под руки (донележе здрави суть) не вожено и в землю бы оным подчиненная братия не кланялись. То правда, что дело пастырское, (т. е. епископское), немалое есть, яко посольство Божие; и заповедует Бог, да прилежащии добре пресвитеры (под которыми у ап. Павла здесь разумеются, очевидно епископы), сугубой чести сподобляются, паче же труждающиися в слове и учении (1Тим. 5). Обаче честь оная умеренная есть, а лишняя, и почитай равно царская, да не будет». Значит спесь простиралась так далеко, что епископам хотелось стоять чуть не на равной ноге с царями. «Да и умеренной чести», – внушает автор, – «не самим пастырям (т. е. архиереям) искать и от подручных истязовать, но свободно подаваемою довольствоватися. Следует из того и сие», – раскрывает автор, – «чтобы епископ не был дерзок и скор, но долготерпелив и рассудителен», в особенности в пользовании принадлежащею ему властью налагать эпитимии (стр. 41–42). В регламенте допускается даже возможность и таких случаев, когда епископы злоупотребляли этой своей властью «ради какой-то прибыли своей или много коего собственного интереса». Регламент по этому поводу поучает архиереев: «Искали б они в столь важном деле не яже своя, но яже Господа Иисуса» (стр. 49).

Касаясь нравственного состояния высших представителей духовенства, наш памятник между прочим предостерегает их от некоторых странных притязаний и даже от совершения известного рода преступлений. Очевидно, и притязания, и преступления, о которых мы хотим сказать, во всяком случае были возможны, мыслимы. Выступая в качестве проповедников, некоторые епископы, без сомнения, в силу той спеси, которая была им свойственна, желали слышать со стороны своих пасомых лишь похвалы своему ораторству. Поэтому регламент внушает такому проповеднику. «Аще видит от слова своего в народе пользу, да не хвалится тем. Аще же не видит, да не сердитует, но сердится, и людей за сия да не поносит» (стр. 89). Представляется, таким образом, возможными случаи, когда проповедник за неисполнение своих наставлений бранил народ, может быть, с церковной же кафедры. Ввиду этого автор регламента резонно замечает: «Дело проповедника есть говорить, a обращение сердец человеческих дело Божие есть» (Ibid.). Еще менее понятной представляется предполагаемая регламентом возможность прямых преступлений со стороны архиерея. Здесь епископ предостерегается от того, что можно назвать грабежом. Регламент дозволяет каждому священнослужителю, начиная от архимандрита и кончая последним церковно-слушателем, в случае тяжкой обиды его apxиереем или несправедливого суда над ним apxиepeя же, апеллировать на этого последнего в высшую инстанцию, например, в Святой Синод. Но такое искание высшей правды со стороны потерпевших, по предположению регламента, может сопровождаться для них притеснениями от архиерея. Может случиться, что архиерей не только станет донимать жалобщиков разными угрозами, но решится даже, как выражается регламент, «печатать или грабить домы оных». «Печатать», т. е. по-видимому, отчислять в пользу своей казны; что же касается выражения «грабить домы», то для нас остается неясным, как это архиереи могли совершать такое дело; но что оно не выходило из пределов возможного, свидетельствует регламент (стр. 58).

Регламент, как видим, немного говорит о нравственных недостатках вождей церкви своего времени. Хотя и из сказанного можно все же делать немаловажные выводы. Обращаемся к замечаниям регламента о церковно-общественном служении архиереев. Замечания эти, во всяком случае, очень любопытны. Прежде всего, регламент внушает архиереям, что как бы ни было ревностно и успешно их церковно-общественное служение, они должны быть скромны в оценке своих заслуг. Автор регламента пишет: «Апостол, считая за ничто мнение коринфян о своих пастырях кичащихся, сказует, что дело пастырское имеет весь поспех (т. е. успех) и плод от самого Бога, в сердцах человеческих действующего. И из того апостол выводит, что за дело сие человеку никаяже остается похвала» (стр. 41). Опять-таки, значит и при исполнении архиереем его церковно-общественного служения он призывается быть далеким от всякого рода спеси, о чем регламент прилагает, можно сказать, все попечения. В отношении церковно-общественного служения архиереев регламент особенно настойчиво предписывает им возможно чаще объезжать свои епархии. Такая настойчивость вытекала, вероятно, из того, что обязанность эта очень часто забывалась епископами. Регламент говорит о том, «чтобы епископы смотрели, хранятся ли в епархии его от пресвитерей и монахов и прочих должныя оным заповеди, и чтоб имел на сие духовных фискалов (т. е. попросту благочинных). «Обаче понеже сие», – прибавляет автор – «не довольно есть; ибо и фискалы оные, дружа своим благодетелем, или мзду емля, много утаевают, того ради подобает епископу в год или в два года единожды объити и посетить епархию свою» (стр. 52). В пример для подражания автор указывает на ап. Павла, неустанно путешествовавшего для благоустроения первых церквей. Также нужно отдать честь древней византийской церкви: и ее предстоятели ревностно исполняли эту обязанность. Свои сравнительно небольшие епархии архиереи обходили ежегодно; обозревая их, они имели возможность останавливаться в каждом селении на более или менее продолжительное время, так, что могли посещать поодиночке дома всех своих пасомых, не исключая и хижин бедняков, чтобы с каждым пастырски обо всем побеседовать и каждого наставлять на путь благочестия. Указ византийского императора Алексея Комнина вот чего требовал в этом отношении. «Апостолы ни для чего иного обходили вселенную, как для того, чтобы преподать правое проповедание всем людям. Итак должно и архиереям, которые наследовали их честь, каждому подобным образом делать в своем округе, потому что не служит к унижению архиерея, а напротив к величайшей его чести, если он взойдет и в хижину бедняка, обстоятельно познакомится с его положением и направит его на путь благочестия, ибо такой архиерей делается подражателем учеников Христовых и самого Христа и этим преимущественно исполняет обязанность архиерейского звания. И «каноникон» (так назывались сборы с мирян епархии в пользу архиерея) для того назначен архиереям, чтобы каждый, обходя епархию и уча, от него питался»²⁵. Так гласит указ. А из слов Иоанна Златоуста ясно открывается до какой степени архиереи простирали свои попечения над пасомыми. Он свидетельствует: «Имеющий сан епископа не более ли обойдет каждый день домов, чем разносчики, получая отсюда неисчислимые неприятности»²⁶, предполагается за свою назойливость.

Указывая на необходимость возможно частого посещения архиереем своей паствы, что как мы видели действительно соблюдалось в древней греческой церкви, регламент дает очень немалочисленные правила о том, при каких условиях должна совершаться эта визитация. Очевидно, эта сторона церковно-общественной деятельности не изъята была от разных недостатков. Регламент определяет. «Время летнее кажется быть удобнейшим к посещению нежели зимнее; се же того ради, что не так много летом, как зимой, и сам епископ, и церкви, посещаемые на корм и иные нужды его издержать. Не надобе сена, а дров мало треба. Хлеб, рыба, корм конский дешевле. И может епископ не далече от города на поле в палатке время перестоять, чтобы не утруждать священников или граждан кватерой (помещением), наипаче, где город убогий» (стр. 52–53). Интересно отметить, что здесь речь ведется не об удобствах архиерея, а духовенства и народа. Удобства архиерея приносятся в жертву удобствам духовенства и прочей паствы. Ясное дело, архиереям тем самым рекомендуется довольствоваться малым, такая простота, которая едва-ли была им по нутру, особенно если возьмем в расчет, что по словам регламента, они больше помышляли о царских себе почестях. Само по себе понятно, что во время визитации епархии, епископ обязан разузнавать о религиозном и нравственном положении посещаемой местности, входить в рассмотрение нужд, разбирать жалобы, доносы и т. д. В то время когда он занимается этим делом, проживая может быть в палатке, он должен, по рассуждению регламента, принимать разного рода предосторожности, чтобы не навлечь на себя каких-либо нареканий. Регламент на этот счет предписывает, например, следующее. «Покамест епископ донесенных дел не управит, и сам к себе гостей не позовет (т. е. не должен звать) и званный к иным не пойдет, чтобы не обольстился трактаментом (приемом и угощением) или поне(же) подозрения бы на себя не подал, что он судит по пристрастию за угощение свое». Однако, регламент не разрешает епископу долго оставаться в одном и том же посещаемом месте. «Есть ли же дело», – продолжает регламент, – «явится долгого времени требующее (за разными препятствиями), то оное дело отложить ко управлению (к решению) в дом свой. А это для того, чтоб ему на едином месте недолго гостить и стало б ему времени к посещению всей епархии». Очень любопытно, по своему содержанию, дальнейшее предписание автора регламента. «Если епископ похощет звать к себе гостей, то весь бы тот трактамент своей казной отправлял, а не налагал бы побору на священство или на монастыри. И не может извиниться тем, что он беден, ибо не по долгу, но по свободной своей воле звать гостей или не звать будет». В последних словах звучит как будто даже ирония. Интересно отметить, что в те времена архиереи при объезде, неизвестно для чего, устрояли даже пиршества, чего в настоящее время уже не делается. Но при этом не нужно забывать, что такие пиршества, очевидно, им ничего не стоили, ибо они устроялись на счет местного духовенства и местных монастырей; значит apxиереи были очень далеко от того, чтобы останавливаться в каких-либо полевых «палатках». В числе других обязанностей, возлагаемых регламентом на архиерея при объезде им епархии, обращает на себя наше внимание следующая: «Спросит епископ священства, т. е. священников, и прочих человек: не делаются ли где суеверия; не обретаются ли кликуши; не проявляет ли кто для скверноприбытства ложных чудес при иконах, при кладезях, источниках и прочее. И таковые изделия, т. е. выдумки, епископ запретит со угрожением клятвы (т. е. анафемы) на противляющихся упрямцев» (стр. 55–56). Если мы хорошо знаем, какое бесчисленное множество суеверий объемлет народную мысль и чувство в наше время, то понятно, насколько больше было этого зла в прежние времена. Cyeверие прямо-таки вытесняло здравую веру. Но интересно было бы знать: насколько сами епископы в этом отношении отличались от прочего народа? Не подавали ли они сами неназидательного примера другим в этом случае? Наконец, передадим еще один пункт инструкции, касающейся объезда епархии архиереем. Этот пункт говорит об архиерейской свите при объездах. Регламент внушает: «Крепко заповедать должен епископ служителем своим, чтоб в посещаемых городах и монастырях благочинно и трезво пребывали и не творили б соблазна, наипаче же не домогались бы у монахов и попов кушанья и питья и конского корму лишнего. Кольми паче не дерзали бы грабить под опасением жестокого наказания. Ибо слуги архиерейские обычно бывают лакомые скотины, и где видит власть своего господина, там с великой гордостью и бесстудием – бесстыдством, – как татаре на похищение устремляются» (стр. 56).

Изобразив церковно-общественные задачи деятельности архиерея по регламенту, задачи, определявшиеся недостатками, характеризовавшими церковно-общественное служение епископства тех времен, мы с тем вместе почти достигли конца нашего дела, поскольку оно касается такого памятника, как Духовный регламент. Остается прибавить очень немногое. Этот памятника, между прочим, имеет своею целью упорядочить материальное положение архиереев, предписав им возможную умеренность и непритязательность в этом отношении, как можно догадываться, потому что эти правила часто нарушались. Регламент так пишет: «Указуется им, епископам, чтоб лишних служителей не держали, ненужных строений не делали; також священного себе одеяния и своего платья над подобающую чести своей потребу не умножали» (стр. 40). По всей вероятности, неоправдываемые надобностями, постройки, умножение священного одеяния, а равно и разнообразие личного гардероба, вытекали у архиереев из суетного и тщеславного желания, как можно выделиться из ряда окружающего их общества. Против пристрастия архиереев накоплять деньги и богатство, регламент постановляет следующее правило: «По смерти архиереев, архимандритов и прочего монашеского чина личного их имения родственникам и свойственникам ничего не давать», но такое предписывается обращать в собственность синодской или монастырской казны (стр. 178). Как жаль, что теперь забыто это мудрое правило, забыто по крайней мере по отношению к высшей иерархии из монашествующих!

Нет сомнения, Духовный регламент не имел целью выставить напоказ все недостатки современной церкви. Петр великий, как мы знаем, находил «много нестроений в духовном чине», «великую в делах его скудость». Обо всем этом наш памятник дает ограниченное понятие. Но есть одна сторона «духовного чина», которой регламент касается смелой рукой, – разумеем те факты и явления, которые стояли в связи с очень чувствительным недостатком высшего духовенства своего времени, недостатком, который именуется здесь «спесью». В этом отношении встречалось много такого, что являлось как-бы каким-то наследством от времен отдаленных в жизни церкви.

В общем жизнь высшего духовенства времен Петра, если к данным Регламента присоединить некоторые немногие известия из других литературных источников, представляла следующую картину. Положение высшего духовенства этой эпохи оставляло желать многого лучшего. Архиереи давали повод к замечанию, что не «всяк епископ может чистое слово сложить». Даже патриарх вызывал и со стороны светского общества, и со стороны духовенства нарекания и упреки в невежестве, когда не отличал обряда от догмата, формы от сущности, требовал перекрещивать крещенных через обливание, объявлял бритье бороды искажением образа Божия в человеке и прочее²⁷. Недостаток образования вел к пустому тщеславию и напыщенности выше всякой меры. Среди архиереев попадались, как мы знаем, такие, которые «ревновали о вельми жестокой славе», чуть ли не претендуя на честь «равную царской». Находясь в вожделенном здравии, они для пущей важности заставляли водить себя под руки, не стыдились принимать земные поклоны от «подчиненной братии», которая «стлалась на землю». Нечего и говорить о том, что при таком положении вещей расстояние между архиереями и прочим духовенством, а равно и паствой, чрезмерно увеличилось. Кандидатов, являвшихся для поставления на священство, когда подвергали их испытанию, не пускали даже в архиерейские сени, а держали на крыльце, хотя бы в зимнюю стужу, по 5–6 часов, заставляя их приходить туда «мучиться» в продолжение нескольких недель. А тот жалкий сброд, который окружал архиерея в качестве его приближенной свиты (как «лакомыя скотины») спешил вытянуть последнюю копейку у деревенского бедняка. Если кто из духовенства хотел искать архиерейского суда, то «сторожа в приказ даром ни за что» не пускали, а к какому-нибудь дьяку являться без взятки не решился бы и сам истец. Легко себе представить, до какой степени в таких случаях утрачивалось понятие об обязанностях архиерейства. В одной жалобе метко было замечено, что к воротам святителя страшно и приблизиться, как к вратам адовым. Недоступность архиереев для духовенства была причиной их частой «оплошки», ошибок, когда они вполне полагались на своих «служебников», т. е. приспешников, а эти наперед были подкуплены людьми провинившимися или недостойными. Кроме того, среди архиереев встречались и такие лица, которые не без основания терпели обвинение в лихоимстве, потворстве и неправде, дозволили себе собственноручную расправу с членами клира и т. д. Религиозная жизнь общества носила печать огрубения и суеверий. Митрополит Ростовский Димитрий писал, что с трудом можно найти истинного сына церкви; почти в каждом городе изобретается особая «вера»²⁸. Господствовали cyeверия, а под их покровом всевозможные злоупотребления. Ложные чудеса обольщали доверчивую народную толпу; появлялись ложные святыни, именно, по выражению регламента «мощи сумнительные» и «чуждые некие», вообще, по словам этого памятника, случалось, что воздавались почести «телесам мертвых не свидетельствованных», т. е. не канонизованным мощам (Рег., стр. 26, 36). Распространялись выдуманные рассказы из жизни святых, или, как выражается Регламент, «истории святых, сказующие чего не было; или православному учению противные, или бездельные и смеху достойные повести» (стр. 23). Не говорим уже о кликушестве, знахарстве, колдовстве и т. п. Рядом с этим бросался в глаза страшный упадок нравственности. «Современные проповедники восклицали в своих проповедях, что нечестие дошло до последней степени. По резкому замечанию одного писателя нашего времени, «духовенство и миряне этой эпохи старались превзойти друга друга не умом и добродетелями христианской жизни, а пороками» (проф. И. Покровский). Характеристику духа времени можно найти у Прокоповича в его проповеди в день открытия Синода. Он отмечает господствовавшую тогда странную самоуверенность, выражавшуюся в афоризмах: «у нас, слава Богу, все хорошо» или: «здоровые не требуют врача», а между тем «все хорошее», «все здоровье» исчерпывалось, по словам проповедника тем, что «слепые водили слепых»²⁹. Вообще церковная жизнь была в большом застое, оставалась мертва. Материальная сторона церковного быта – и она не представляла ничего привлекательного. В этом отношении хуже всего было то, что архиереи не стеснялись выбором источников, из которых можно было извлекать выгоды для церкви. Некоторые из них, не обинуясь, для привлечения богомольцев объявляли там или здесь какую-нибудь икону чудотворной, когда она была совсем чужда такой благодати. Духовный регламент рассказывает: «Неции архиереи, для вспоможения церквей убогих или новых построения, повелевали проискивать явления иконы в пустыне (в пустыре) или при источнице и икону оную за самое обретение свидетельствовали быти чудотворной» (стр. 27). Хороши же были эти «неции архиереи»! Не даром один обличительный голос из петровского времени говорил «пастыри наши не о пастве своей заботятся, но о золоте и серебре, о зданиях и поместьях, об украшении риз», т. е. своего платья³⁰.

От Петра 1-го до нашего времени утекло много воды, прошло чуть не два столетия. Естественно спросить: что представляла собой церковная жизнь этого значительного периода времени в нашем отечестве? Насколько улучшилась она, если улучшилась, и в каких отношениях? Но всяком случае, не лишне узнать, насколько церковь прислушивалась и применяла к делу те ненесправедливые требования, которые раскрывались и решительно предъявлялись «Духовным регламентом»? Вопрос этот прямо вытекает из того известного факта, что «Регламент» не есть книга, отжившая свой век; нет, официальной церковью она до сих пор считается неотмененным руководством для высшего духовенства и прочих пастырей нашей церкви. Регламент остается тем зеркалом, в которое должна смотреться наша церковь, чтобы знать – в одежде ли она брачной? К сожалению, обозреть жизнь нашей церкви за двухсотлетний период, здесь и сейчас, конечно, невозможно. Всего не перескажешь. Остается ограничиться чем-нибудь немногим взамен всей «многочастной и многообразной» церковной жизни двух столетий.

При изучении трех предшествовавших моментов из церковной жизни, чтобы не слишком разбрасываться в своем деле, мы останавливали свое внимание главным образом на какой-нибудь одной книге или же книгах, написанных одним и тем же писателем и служащих нашей цели. Так для суждения о положении иудейской церкви времен Христа мы обращались к евангелию Матфея, для обстоятельного ознакомления с состоянием византийской церкви 4 века мы руководились творениями Григория Богослова; а для разрешения вопросов о том, чем была русская церковь во дни Петра 1-го перед ее преобразованием, мы смело брали в руки такое авторитетное произведение, как Духовный регламент. Все эти произведения, несмотря на весьма неодинаковое достоинство их авторов, носят большое единство в том отношении, что они представляют собой суд и критику над образом жизни и деятельностью никого другого, как именно «вождей» церкви. Теперь спрашивается: есть ли и можно ли указать какое-либо сочинение, нам современное и во всяком случае не слишком отдаленное от нашего времени, которое могло бы служить цели? 5 лет тому назад, мы с грустью должны были бы сказать, что ничего такого нам не известно; а теперь с уверенностью можем отвечать: таковая книга есть. Я разумею обширное сочинение (более 800 страниц) под таким заглавием – «Материалы для истории православной церкви в царствование императора Николая 1-го». Сочинение в двух частях, издано «Императорским русским историческим Обществом». Написано оно было давно, а автором его был известный талантливый церковный писатель М. Я. Морошкин, теперь уже умерший; увидало же оно свет лишь в 1902 г.³¹

Полагая в основу нашего дальнейшего изложения книгу о. Морошкина, мы, однако, не будем устраняться и других известий, иллюстрирующих положение дел, которого касается эта книга; и само собой, дадим место замечаниям о положении церкви с изучаемых нами сторон в последующее время и, в частности, в настоящее время. Но замечания этого рода по необходимости будут немногочисленны и кратки.

О. Морошкин дает массу свежего и интересного материала касательно жизни и деятельности архиереев наследуемого им времени. Поэтому, чтобы не растеряться и не утонуть в массе его любопытных известий и характеристик, следует положить какие-нибудь границы для нашего очерка. Такими границами мы поставим следующее: Духовный регламент изобилует разного рода прещениями и директивами по адресу архиереев. Теперь спрашивается: как относились архиереи к этим прещениям и строгим предписаниям? Слушались ли их или же пропускали их мимо ушей? Другими словами, становились ли архиереи на ту высоту, стать на которую призывал их регламент, во имя задач их деятельности? Таким образом, регламент сделается для нас руководителем в выборе для исследования тех или других сторон архиерейской жизни.

Очень суровый приговор относительно архиереев изучаемой эпохи дает человек, на глазах которого протекла жизнь весьма многих предстоятелей нашей церкви. Разумеем обер-прокурора св. Синода графа Протасова, в течение 20-ти лет занимавшего эту ответственную должность (1836–1855 г.). По свидетельству о. Морошкина³² Протасов «смотрел на архиереев, как на касту, господствующую над белым духовенством и угнетающую это последнее»; «он рад был преследовать их за злоупотребление властью. Он часто обращался к архиереям с нецеремонными фразами: «Батюшка, что это у вас за беспорядок? На что это похоже? Что вы смотрите»?³³ Спрашивается: имел ли основание обер-прокурор Протасов так сурово относиться к архипастырям русской церкви? Не был ли он сам повинен в данном случае в злословии и придирчивости? А посмотрим.

Обратим прежде всего наше внимание на интеллектуальную сторону в положении высшего духовенства. Духовный регламент делает следующие упреки этому духовенству своего времени. Оно надмевалось «привиденным» (т. е. призрачным) и «мечтательным» (т. е. позволявшим много о себе думать) «учением», вследствие которого, вкусившие этого учения, люди бывали глупее совсем неученых. Оно, высшее духовенство, далее считало себя совершенством и думало, что «все что-либо знать мощно, оно познало». Далее: будучи невежественно, оно, однако бралось за богословствование, причем подобные лица «изреченного своего мнения переменить отнюдь не хотели, чтоб не показать себя, что не все знают». Таких людей Регламент объявляет весьма «вредными и для государства, и для церкви». Естественно спросить себя: исчезли ли эти неприятные черты в высшем духовенстве, изучаемого нами теперь царствования? Ответим. То несомненно, что образование, в особенности богословское, распространилось и пустило корни, если будем принимать во внимание всю совокупность архиерейского персонала изучаемого времени. Уже течение самого времени уславливало прогресс в этом отношении. Невежество отходило в область предания. Но с другой стороны, нельзя не отмечать того явления, что богословское образование данного времени носило своеобразный характер. Людей, действительно интересовавшихся наукой, было очень мало. Высшая духовная власть равнодушно смотрела на это дело. Для нее эта наука представлялась не действительной потребностью, а каким-то декорумом, который нужен был лишь для того, чтобы со стороны казалось, что в церковном ведомстве есть и поощряется наука. Богословская наука имела своими главными назначением подтверждать традиционные воззрения, не обладая правом анализировать и критиковать эти воззрения. Если кто хоть на йоту отступал от принятых взглядов, тот рисковал услышать грозное слово и подвергнуться наказанию. Поэтому богословская наука у нас, в отличие от западной, была мертвечиной. Сколько-нибудь знаменитых экзегетов, церковных историков и богословов-догматистов в те времена почти не встречаешь. Тот профессор богословской науки считался наилучшим, о ком до высших властей не доходило никаких слухов. Если же о нем начинали говорить, да еще и сам он позволял себе литературные споры, то он слыл за человека беспокойного, неуместного в церковных сферах, где должны господствовать «мир и тишина» (да тихое и безмолвное житие поживем).

А еще чаще встречалось много такого, что с большой резкостью обличал и осмеивал Духовный регламент в сейчас цитированных нами его словах. Приведем некоторые примеры. В указанное выше царствование жил на свете некий архиепископ Варлаам Успенский († 1876). Этот архиерей был человек грубый, своенравный, суевер, враг всякой новизны, как бы она ни была полезна, видевший в каждом отступлении от рутины вольнодумство и ересь, смотревший на просвещение, как на заразу и порчу нравственности, упрямый до смешного, готовый идти на нож из-за своих убеждений, хотя бы они были ошибочны (2. 328). Портрет этого Варлаама, как видим, представляет точное воспроизведение тех архиерейских черт, которые с такой силой порицал Регламент в епископах эпохи предреформенной. Подтвердим же фактами указанную характеристику этого архиепископа. Профессор одной духовной семинарии заподозрен был Варлаамом в вольнодумстве и еретичестве за то, что выпустил из Бургиева учебника по риторике «хрии», за то, что обращался гуманно с семинаристами и давал им темы для сочинений из действительной жизни, как, например, описание святок, лета, а не из св. Писания³⁴. Суеверие Варлаама простиралось так далеко, что походило на веру в бабьи басни. Преосвященный имел терпение вести дневник своих снов, так как верил, по его словам, в значение их. А самый поразительный пример, свидетельствующий о его суеверии, состоял в следующем. На тропинке, ведущей от архиерейского дома в баню, Варлаам нашел одну ничтожную принадлежность нижнего белья, служащую обыкновенно в простонародье вместо подтяжек. Вещь сама по себе не стоила никакого внимания. Но наш архиерей вообразил, что она брошена с целью «испортить» его, т. е. наворожить на него. И вот он приказывает отыскать человека, покусившегося его испортить, и когда таким зловредным человеком оказался певчий, архиерей, не понимая, что он делает, приказал по трижды в день сечь мнимого преступника, с целью заставить его сознаться в злоумышлении. Умственный кругозор Варлаама, наконец, достаточно открывается из того, что он был уверен, что будто Византия и царство греческое, потеряв политическое бытие, вместе с тем потеряли и знание богословских догматов – мысль более приличная раскольнику, чем просвещенному православному архиерею (2. 328, 330, 335). Остановим свое внимание еще на другом примере. На нем мы увидим с каким пренебрежением и подозрениями относились архиереи к представителям богословской науки даже в Академиях. К глубокому сожалению, в самом некрасивом виде нам приходится говорить о ком же? О знаменитом митрополите Макарие Булгакове. То, что нам нужно будет отменить, представлялось бы совершенно невероятным, если бы об этом сообщал кто-либо другой, а не сам потерпевший. В самом начале 50-х годов, значит в правление Николая I, назначен был профессором обличительного богословия в столичную академию молодой иеромонах (впоследствии архиепископ, † 1890 г.) Никанор Бровкович. Прошел первый год его профессорства; молодой ученый очень заинтересовался своей кафедрой. Можно было ожидать добрых плодов. Но вот неожиданно приглашает его к себе ректор, преосвящ. Макарий и дает ему следующее приказание, в таком тоне, как будто бы дело шло о чем-нибудь самом пустячном: «Вот что, о. Никанор, вы будете теперь читать введение в богословие. Мне некогда, слишком я занят (Нужно сказать, что до этого дня введение в богословие преподавал сам владыка). В моей книге – прибавил владыка, – вы найдете все, что нужно сказать с положительной стороны» (т. е. Макарий указывал молодому профессору на свою книгу «Введение в богословие»). Трудно представить себе большее неуважение к науке, чем какое выразилось в указанном приказании владыки? Он меняет предметы преподавания у профессора с такой же непринужденностью, с какой хозяйка меняет меню блюд у себя на кухне. Но это было бы еще полбеды для Никанора. С перемещением его с одной кафедры на другую для него начался ряд тяжких страданий и даже нестерпимых оскорблений. Не прошло и года, как послушный Никанор бросил свою прежнюю науку и засел за изучение и преподавание «введения», вдруг преосв. Макарий снова призывает к себе злосчастного профессора и заявляет. «Послушайте, о. Никанор, говор о вас ходит в городе. Вы, там на лекциях, касаетесь щекотливых вопросов. Это толкуют не только студенты, но и выносят в город. Я теперь вас предупреждаю. Но если толки не прекратятся, я переведу вас – да и теперь не перевести ли – на греческий язык»? Не угодно-ли, прибавлю я, на греческий язык, а языки в Академиях считаются самыми захудалыми кафедрами. Право, профессура в то время мало чем отличалась от кабалы. В чем заключалась неосторожность Никанора, это он сам разъясняет так. Тогда все было переполнено толками о книге Штрауса: Das Leben Iesu, о которой, однако, никто из профессоров академии ни слова не упоминал на лекциях. «Таков был тогда, – говорит Никанор, – дух академического преподавания – подобные щекотливые вопросы замалчивались». А молодой профессор вздумал отступить от такого мудрого правила. Оказалось, он приобрел немецкую книжку, заключавшую опровержение Штрауса, составил на основании ее лекцию против этого писателя и в продолжении получаса излагал ее перед аудиторией. Каков либерализм! Рассказав об этом инциденте, Никанор в своих автобиографических записках, кстати, сообщает сведения о том, как в те блаженные времена высшие члены духовенства, состоя профессорами, относились к соблазнительным с их точки зрения геологическим выводам, неблагоприятным для библейского учения о семидневном миротворении. Но приведем собственные слова Никанора. Ректор Академии, преосв. Макарий говорил перед своими слушателями, посвящая вопросу пять минут: «Что, мол, некоторые толкуют, будто под днями миротворения следует разуметь целые пеpиоды времени; но это – де пустяки. В священном – де писании везде еврейское слово «иом» понимается в смысле дня. И только»! Но еще проще разделался, по словам Никанора, с неприятным для догматиста вопросом, другой профессор, ректор петербургской семинарии Леонтий Лебединский, впоследствии наш митрополит († 1893). Приводим точные слова повествователя. Леонтий, «коснувшись в богословском классе того же семидневного творения, высказался весьма типично в замечании, что «мол там геологи роются в земле, как жуки в г–не»³⁵. Но возвратимся к судьбе самого Никанора. Раз этому пришло в голову изложить на лекциях по введению в богословие Кантову критику доказательств бытия Божия, с тем, чтобы дать со своей стороны новую постановку для этих доказательств. Но из этого невинного предприятия вышла крупнейшая неприятность для него. Владыка Макарий потребовал самонадеянного профессора к себе. «Сказать, что он при этом с грязью смешал меня, – пишет Никанор, – это мало. Он не растер меня в порошок потому, что это сделать нельзя было; но готов был отбросить меня, как мерзкого червя». Произошла следующая возмутительная сцена. «Что вы там такое»? – кричал Макарий. «Опровержением доказательств бытия Божия занимаетесь? И вы осмелились поднять хульный язык на кого?! На бывшего наставника, на своего ректора! Прямо мне в глаза» (очевидно Макарию наговорили, что Никанор разбирал мысли первого, изложенные им в вышеупомянутом «Введении в богословие»). «Да вы знаете ли?! Мое сочинение признано всеми, как образцовое, до которого вам никогда не дорасти. Ведь вы знаете, что выходит? Моська лает на слона. Тьфу! Вознамерился было, добавляет повествователь, плюнуть на меня, но отвернулся и плюнул через стол на пол»³⁶. Заметим кстати, что не один Макарий Булгаков употреблял плевки в качестве наидействительнейших полемических аргументов. Такой же прием любил и епископ Виталий Щепетев († 1846) в бытность ректором петербургской академии. О. Морошкин говорит: «Виталий во время чтения лекций студентам сидел по большей части обратившись к ним спиной (очевидно, он был самого презрительного мнения о своих слушателях); когда же кто-нибудь из смельчаков студентов решался в это время возражать ему против его тезисов, тогда он обыкновенно делал полуоборот на профессорских креслах и, как можно больше набрав во рту слюней, плевал в ту сторону и по тому направлению, где сидел дерзкий оппонент (2, 177); о результате же своих полемических плевков ученый муж мало заботился, а они могли быть очень существенны. Но доскажем безобразную историю с Никанором. Макарий, не ограничившись ругатней по адресу молодого профессора, донес своему начальству, петербургскому митрополиту, что Никанор оказался неправославен (тяжкое обвинение!); митрополит приказал ректору взять проштрафившегося в свои руки. Никанору, впрочем, не долго пришлось профессорствовать, и, вообще, после много лет его держали, как говорится, в черном теле. Через несколько лет над тем же Никанором стряслась, по его словам, новая тяжкая беда. Он вздумал издать в свет часть своих ученых работ, именно – «Описание раскольнических сочинений». И что же вышло? Св. Синод издал циркулярный указ, которым приглашал русскую церковь молиться от навождения нечистой силы, проявляющейся в издании таких пагубных сочинений, как сейчас названное сочинение и другие в том же роде, и распорядился, чтобы впредь подобные сочинения без соответствующей православной критики не издавались. Итак, «я, Никанор, замечает он сам, очутился чуть ли не в числе расколо-учителей»³⁷. Так высший церковный ареопаг понимал свою задачу охранения православия! И заметьте, все эти невзгоды происходят с лучшим из духовных писателей, ознаменовавшим свое имя изданием не одних многочисленных богословских, но и философских трудов, с доктором православного богословия.

В последующее за описанной эпохой время положение богословской науки разве немного было лучше. Не имея возможности долго останавливаться на этом вопросе, ограничимся немногими замечаниями. В 1889 году св. Синод издал в руководство духовным академиям знаменитую инструкцию, которая произносила строгое суждение о магистерских и докторских диссертациях, уже появившихся в свет, и поставляла многие ограничения и стеснения для приобретателей ученых степеней на будущее время. Инструкция начинается так: «Во многих сочинениях, представляемых на соискание ученых богословских степеней, а также и бывших на рассмотрении синода изданиях профессоров духовных академий были допущены воззрения и суждения, несогласные с духом и учения православной церкви. Ввиду сего и в предупреждение появления на будущее время ученых богословских сочинений с нежелательными недосмотрами и погрешностями, особенно со стороны направления, предложить академиям к непременному руководству и исполнению: 1. Чтобы при рассмотрении докторских и магистерских сочинений обращаемо было советами академий внимание не на одни только ученые достоинства сочинения (очевидно, членам синода, архиереям, это казалось делом второстепенным), но и на соответствие общего направления его с духом и достоинством православной церкви, и 2. чтобы сочинения заключали в себе такую полноту и определенность изложения по данному вопросу, при которых не оставалось бы сомнения в истинности православного учения». (Заметим: православного учения, которое и самими членами синода понималось не одинаково). Чего в особенности требовалось избегать в будущих диссертациях, это указывает инструкция на примерах, взятых из сочинений, написанных профессорами академий. «Посему не могут быть признаны, гласит инструкция, соответствующими своему назначению сочинения, 1) в которых приводятся неправильные взгляды на происхождение и значение тех или других церковных учреждений и памятников, преданий, обычаев. Так в одном сочинении почитание мощей отнесено к суевериям и даже приведена сатира иконоборческих времен против почитания икон (но считаем нужным сказать, что сатира эта была напечатана на греческом языке и, следовательно, назначена была для специалистов); из ряда выходящие, подвиги св. мужей и жен умаляются и даже порицаются, а относительно причтения их церковно к лику святых делается замечание, что канонизация их обусловливается не столько заслугами, сколько высоким иерархическим положением канонизуемого лица». (Поясним: здесь заключаются реплики против проф. Ф. А. Терновского и его сочинения: «Греческая церковь в период вселенских соборов». За это сочинение Терновский лишен был академической кафедры и вскоре под тяжестью огорчений и материальных лишений умер). Инструкция далее продолжает характеризовать сочинения, заслужившие порицание от Синода. Это, во 2-х, «такие, в которых отрицаются, хотя бы и с видимостью научных оснований (т. е. значит хотя бы и совершенно справедливо), достоверность таких событий, к каким церковное предание и народное верование привыкли относиться как к достоверным событиям, имеющим священную важность. Так, например, в одном сочинении автор (разумеется в данном случае известный профессор Е. Е. Голубинский и его замечательная книга «История русской церкви» утверждает, что сказание о посещении Руси апостолом Андреем не заслуживает никакого внимания и отнесено должно быть к области сказок. К той же категории сказок отнесены у него и сказания о крещении св. княгини Ольги в Константинополе и князя Владимира в Корсуни». (Проф. Голубинский наказан легко; ему долго пришлось ждать от Синода утверждение в докторской степени и отказано было в праве печатать продолжение сочинения, и если оно потом увидало свет, то это случилось при исключительных обстоятельствах). К третьей категории непохвальных сочинений инструкция относит такие, «в которых события священной истории Ветхого Завета рассматриваются с точки зрения современных государственных и общественных учреждений и действия тех или других лиц св. истории – судей, пророков и проч. – изображаются как действия различных политических партий». (Заметим, что здесь находим неодобрительные суждения по адресу профессора И. Г. Троицкого, написавшего магистерское сочинение на тему «Состояние евреев во времена судей». Автору приказано было перепечатать свое сочинение, и только за второе ее издание он удостоен искомой степени). К четвертой категории сочинений, заслуживающих порицания, отнесены в инструкции такие, в которых события церковной истории в своем ходе и развитии представляются только связью причин и действий, выходящей из одних человеческих побуждений и стремлений, из движения страстей, из побуждения честолюбия и властолюбия, из влияния господствующих в данное время школ и направлений. (Нет сомнения, скажем, что инструкция посылает упрек писателям за то, что они не постарались указывать действия перста Божия в событиях церковно-исторических); «вследствие чего, продолжает поучать инструкция, многие важнейшие церковно-исторические события выставляются в неправильном свете как, например, в одном сочинений изъяснялось, что Вселенские соборы в своих вероопределениях подчинялись влиянию то той, то другой богословской школы, смотря потому какая из школ одерживала перевес между представителями собора». (Читатель, конечно, узнает большую новость, если я скажу, что в приведенных словах подвергается укорам докторское сочинение вашего покорнейшего слуги. Однако, он оставлен без всякого наказания, хотя один любитель «погромов» в 80-х годах, указуя в печати на сейчас названное его сочинение, взывал к карающим властям: «Обуздайте его», но никакой синий мундир и никакой черный клобук не отозвался на его зов. Запрещено было лишь давать читать эту диссертацию семинаристам). Приведем, наконец, еще один параграф данной синодской инструкции, очень любопытный по своему содержанию. Здесь возвещалось: «В кругу тем богословского содержания (разумеется в академиях) встречаются такие, которые направляют сочинителя исключительно к изучению какой-нибудь ереси или какого-либо ложного учения и останавливают на этом предмете его внимание и мышление в продолжение года или и более». При этом запрещено было «приводить в систему и возводить к единству идеи еретического измышления, почти всегда (будто бы) более или менее нелепые и даже в логическом отношении бессвязные»³⁸. Считаем нужным заметить, в приведенных последних словах заключается порицание на проф. Будрина за его докторское сочинение «Антитринитарии 16 века» которое, сколько помню, однако не встретило препятствия к приобретению автором искомой степени.

Едва ли нужно добавлять, что подобные правила, составленные и одобренные синодом архиереев, тяжелым гнетом легли на только что начинавшую укрепляться русскую науку церковного характера. Начались репрессалии, которые терроризовали представителей этой области знания³⁹. Проф. Каптерев за свое сочинение «Характер отношений России к православному востоку» не был удостоен Синодом искомой автором докторской степени. Правда, после он удостоен этой степени за другое, вновь написанное им сочинение, но это было очень слабое произведение, выгодно отличавшееся от первого хорошего его труда лишь тем, что оно, по суду Синода, было вполне православно⁴⁰. Той же участи, как первое сочинение Каптерева, заслужила магистерская диссертация проф. Аквилонова «о церкви». Известный архим. Павел Прусский, на смертном одре, как свою последнюю волю, выразил требование не давать Аквилонову ученой степени. Разве можно было остановить без исполнения последнее желание умирающего полураскольнического старца? Отказано было Синодом в магистерской степени преподавателю Васильеву за сочинение «Канонизация русских святых», как противное учению св. церкви. Получили более или менее нелестные замечания от лица архиереев, заседавших в Синоде, за свои магистерские сочинения проф. Глаголев С., Мышцин, Андреев, Спасский и другие. Сочинение последнего об Аполлинарии Лаодикийском вызвало новый синодский циркулярный указ, которым подтверждалось отнюдь не давать молодым богословам тем о еретиках и ересях, хотя, нужно сказать, ересь Аполлинария была такого характера, что ровно никакого вреда для церкви не было бы, если бы автор выразил ей даже сочувствие, чего, однако, не было. Этого мало: когда г. Спасский представил свое сочинение на Макариевскую премию, то хотя оно выдержало критику такого строгого ученого суда, как покойный проф. Болотов, и хотя автор выставлен был соответствующим учреждением в качестве первого кандидата на премию⁴¹, Синод, по настоянию митрополита Иоанникия, вычеркнул Спасского из числа лавреатов, как непослушного сына православной церкви, возжелавшего свести небезопасное для него знакомство с еретиком 4 века, о котором сам митрополит, вероятно, имел самые смутные представления.

До каких капризов, до какой степени блажи доходят иногда в своих требованиях архиереи Синода по отношению к бедным профессорам, хорошо видно из следующего примера. Проф. С. Т. Голубев написал для приобретения докторской степени книгу «История Киевской Академии», вып. 1. Книга с самым лестным для автора отзывом совета препровождена была в Синод на предмет утверждения автора в степени. И что же случилось? Члены Синода нашли, что преждевременно было бы удостаивать автора докторства за первую часть сочинения и определили: подождать от автора дальнейших частей его. Каково решение! Члены Синода, очевидно, воображали, что ученые книги столь же просто составлять, как создавать мракобесные постановления об ученых книгах. Бедный профессор должен был употребить еще 12 лет на изготовление нового докторского сочинения, в угоду странной блажи. 12 лет г. Голубев оставался без вожделенной профессорской промоции и в Академии, и в университете, где он тоже занимал богословскую кафедру. Какое ангельское терпение нужно было иметь профессорам, чтобы выносить подобные обиды!

Закончим наш очерк, вызванный известными предписаниями Регламента, указанием на один удивительный фарс, сочиненный одним архиепископом наших дней. В 1905 году о. Антоний Храповицкий возвестил urbi et orbi о новых опасных еретиках, посрамляющих нашу православную церковь. В своем доносе Святому Синоду, теперь напечатанном, он докладывал этому ареопагу, что к опасным либералам нужно относить следующих трех лиц: 1. известного философа Вл. С. Соловьева, 2. теперь покойного ректора М. университета кн. С. И. Трубецкого и в 3. вашего покорнейшего слугу. Всех троих он поставил в связь с новотюбингенцами, т. е. с последователями рационалистического немецкого богослова Ф. X. Баура. На этих трех опасных мужей, по его словам, «несытым оком» взирают профессора духовных академий, желая, очевидно, одного – уподобиться им в вольнодумстве⁴². Но почтенный архиерей, сближая указанных лиц с новотюбингенцами, по-видимому, думает, что для того, чтобы прослыть либеральным человеком в вопросах учено-богословской мысли, нужно примкнуть к новотюбингенской школе, между тем как она давно отжила свой век и давно похоронена, уступив место новым, более зрелым либеральным теологическим направлениям⁴³.

Не далее как год тому назад один из вышеупомянутых нами профессоров духовной академии в чувстве возмущения порядками, господствующими в нашей церкви по отношению к богословской науке, писал так: «Никто так не боится стремления к истине, как представители церкви» (т. е. архиереи). «Православием они признают государственно-национальную религию; истиной же они называют то, что согласно с их мировоззрением». Автор заканчивает свою речь прямым и решительным протестом против такого православия и говорит: «Православие, как понимание христианства, может быть приемлемо только в той мере, в какой оно есть истина. Если же православие – ложь, оно ни для кого не обязательно»⁴⁴.

«Беда, коль пироги начнет печь сапожник», или, выражаясь словами духовного Регламента, «неосновательные мудрецы не только не полезны, но и вельми вредны суть и дружеству, и отечеству, и церкви».

Обращаемся к обозрению нравственных отношений наших архиереев в изучаемое время; для какой цели разнообразный и ценный комплект сведений находим в вышеуказанных «материалах» о. Морошкина. В своем месте мы указали, что Регламент вооружался против архиерейской, как он выражается, спеси, против высокомерия и самомнения. Этот памятник внушал, чтобы «всяк епископ ведал бы меру чести своей и невысоко бы о ней мыслил». Да и в этом случае епископ, по регламенту, должен был взять себе за правило следующее: «Да и умеренной чести не самим пастырям (т. е. архиеереям) искать и от подручных истязовать, но свободно подаваемою довольствоватися». Спрашивается: архиереи изучаемой нами эпохи были ли послушны этого рода предписаниям? Далеко не всегда и далеко не все. Как понимали они эту честь? Часто очень своеобразно. Вот несколько характеристических известий о митрополите Антонии Рафальском († 1848). В этом митрополите многих неприятно поражала кардинальская пышность его двора, надменность в обращении с подчиненными и недоступная презрительность, слишком явно выказываемая ко всему, что стояло ниже его. Счастье (он быстро сделался митрополитом петербургским) отуманило ему голову, а власть сделала его деспотом и несправедливым. Вот несколько диалогов, имевших место между владыкой и его подчиненными. «Почему мы должны платить деньги за секретаря Лисенко, укравшего их?» – спрашивали члены консистории Антония, приказавшего им внести всю украденную сумму. «Потому, – отвечал он, – что я приказываю вам». «Представьте это дело в Синод», – заметил митрополиту один из членов Синода. «А ты забыл, – возразил Антоний, – что я – президент Св. Синода». «Не пожалуете ли, ваше выс–нство, – спросил ректор Петербургской семинарии, – на экзамен в духовное училище»? «Мне низко там быть», – с презрением ответил Антоний, сам в своем образовании не простиравшийся дальше семинарии. Продолжая характеристику Антония, скажем еще, что в поступках его проявлялось что-то барское, желание возвышаться над мнимой мелочностью. Он любил жить на широкую ногу, заказывал такое большое меню обеденных блюд, что кушанья хватало чуть не на всю лаврскую братию (О. Морошкин. 1. 98, 104). Примеру митрополитов следовали архиепископы и епископы. Многие из них ни во что ставили своих подчиненных и третировали их как лакеев. Скажем прежде всего о характере и подвигах архиепископа Иринея Несторовича († 1864). Его раздражительность доходила до ярости, самоуправство и совершенное презрение к правам других и даже бесчеловечие составляли свойства его натуры, его поступки и действия получали характер выходок, вообще архиерейская власть совсем испортила его. Он позволял себе кричать в церкви, во время совершения литургии; так, раз он обратился в присутствии всех с такими словами к ректору семинарии: «Что ты много о себе-то думаешь, что ты много знаешь иностранных языков; Митридат-то больше тебя знал, а убил свою родную мать». Он бранился во время богослужения, останавливал отправление богослужения, с подчиненными обращался сурово, награждал и казнил их без суда и причины. При вступлении в управление одной епархией, Ириней в продолжение менее года отрешил от должности многих протоиереев, а еще большое число прочих духовных лиц то удалил от должности, то запретил в священнослужении, то переводил с хороших мест на худшие. При этом случае он показал себя самым неразборчивым и самоуправным мстителем и карателем; ибо он наказывал духовенство не только за преступления, совершенные до него, но и за те, которые он, так сказать, предугадывал в подчиненном ему духовенстве или подозревал, и наказывал без милости, без суда, с холодным бесчеловечием азиатского деспота. Ириней, можно сказать, позволял себе измывательство даже над почтеннейшими лицами из духовенства. Так городскому благочинному, в случае архиерейского служения в соборе, Ириней приказал встречать себя на середине дороги между домом архиерейским и собором, причем благочинный должен был стоять здесь не менее получаса, и притом в легкой одежде, несмотря на самые жестокие морозы (а дело было в восточной Сибири). Снисхождение архиерея выразилось разве только в том, что в случае, если благочинный стал бы замерзать, ему позволено было немного прохаживаться, но не иначе, как делали это часовые солдаты. Подобное же благочинный обязан был проделывать и тогда, когда владыка посещал по какому-либо случаю и другие городские храмы. Мало того: он должен был «вынимать Иринея из кареты и снова сажать в нее» в должное время. А в свое оправдание владыка говорил, что будто также поступают и главнейшие русские архипастыри. (2. 4, 5, 11). Продолжая злоупотреблять своей властью над тем же благочинным, архиерей, под видом приведения собора в порядок, приказал ему ночевать в соборе со сторожами и также дал ему повеление, ввиду свирепствовавшего поветрия, выражавшегося в головных и грудных болезнях, свидетельствовать на домах болевших священно-и церковнослужителей, сторожей и звонарей, что благочинный и должен был делать. Каких бессмысленно преувеличенных представлений о своей персоне держался Ириней, ясно видно из следующего факта. Однажды в соборе при начале богослужения тот же благочинный, проходя мимо генерал-губернатора, прибывшего в храм, сделал поклон ему. За это архиерей опозорил его перед всем честным народом, обратившись к нему со следующими словами, выражавшими крайнее высокомерие владыки: «Невежа, при мне ты не должен кланяться г. губернатору: где я, там все должно уничижаться и падать; эти же слова повторили Ириней и в алтаре, по причащении Святых Таин» (2. 13–14). О другом архиепископе Аркадии Федорове († 1870) рассказывают, что желая смирить одного секретаря консистории, казавшегося ему самомнительным, этот архиерей благословлял его левой рукой, оправдывая себя тем, что архиерей имеет право благословлять обеими руками; он же, в случае прихода к нему секретаря с делами, приказывал своему лакею принимать от последнего бумаги в прихожей, а свои резолюции, идущие в консисторию, писал так неразборчиво, что с трудом можно было прочесть их, хотя в других случаях писал отлично (2. 273, 276–7). Этот же Архиепископ Аркадий смотрел на подчиненное ему духовенство, как на стадо баранов. Он без всяких поводов перемещал их с места на место, иногда за 300–400 верст, и в этом случае ни плачь семейства переводимых, ни грозящее разорение – ничто не могло умилостивлять преосвященного; или же поступал еще хуже: оставлял за штатом духовных лиц, без всяких прошений с их стороны (ibid., 281). Епископа Виталия Щепетева, о котором мы уже упоминали, характеризуют, как человека надутого, пренебрежительно обращавшегося с низшими, упрямого, чрезвычайно требовательного по отношению к другим, грубого до цинизма с подчиненными (Ibid., 177). Важничая и величаясь перед подчиненными, те же архиереи Николаевских времен совсем позабывали о своем достоинстве, когда они встречались с человеком, бояться которого были все основания. Так, когда к отпеванию тела митрополита Антония Рафальского, в храм пожаловал император Николай, архиереи, участвовавшие в печальной церемонии, ради человекоугодничества до нельзя сократили чин отпевания, например, прочтено было только два Евангелия, а затем обряд быстро двинулся к концу⁴⁵. Интересно отметить, что при этом принесены были в жертву земной власти и богослужебный чин, и чувства благоговения.

Печально это, но нужно сказать, что и в настоящее время архиереи продолжают себя держать в отношении к своим подчиненным так же, как в старое время бары держали себя со своими рабами. Вот письмо из Харькова, помеченное 9-м сентября 1905 года и попавшее в печать. «Владыка принимает всех священников в передней, возле вешалки и калош, принимает всех зараз и при публике; и если кто оробеет или не совсем гладко изложит свою просьбу, то такого священника поднимает на смех, так что некоторые любители комических представлений нарочно заходят в приемные часы позабавиться, глядя, как это владыка-архипастырь издевается над своими священниками»⁴⁶. Один наш писатель следующими чертами изображает современное нам высшее духовенство. «Архипастыри составили как бы генералитет в обществе верующих и отделили себя от клира и народа китайской стеной; они никогда не сливаются со средой священнослужителей и народа и не болеют их нуждами. Епископы совсем не знают тех, кого они ставят на служение алтарю, а священники и диаконы со своей стороны бегают от архипастырей, как от огня. Дошло до того, что в некоторых уездах С–ской епархии архиереев прозвали «поповской смертью». и лет семь тому назад один диакон этой епархии от страха действительно повалился бездыханным к ногам епископа, когда последний торжественно вступал под кров деревенской церкви»⁴⁷.

Как известно Духовный регламент, «чтоб укротити вельми жестокую епископов славу», предлагает, «чтоб оных под руки не вожено и в землю бо оным подчиненная братия не кланялись». Но архиереи пропускали мимо ушей эти слова. Под руки их водили и водят, как и встарь. Некоторые из них проявляли в этом отношении большую виртуозность. Архиепископ Ириней Нестерович умел делать так, что вся тяжесть его тела, при вождении его под руки, ложилась на руки иереев, ему воспособлявших (О. Морошкин. 2, стр. 11). Так было по времена Николая I, но мало изменений произошло и впоследствии. Библиотекарь Московской синодальной библиотеки так описывает акт вождения под руки митрополита Сергия Ляпидевского († 1897). «Сергий, бывало, вступал в присутствие синодальной конторы в Москве необыкновенно торжественно: его подхватывали под руки чиновники у подъезда и воздвизали по устланной бархатным ковром лестнице с толком, чувством и расстановкой». Но такое вспомоществование престарелому митрополиту не условливалось его слабостью (в этом случае и регламент позволял оказывать снисхождение к епископу), ибо когда были свидетели, которые могли косо посмотреть на такой парад, он благополучно поднимался по лестнице собственными усилиями⁴⁸. Мы думаем, что все это происходило так, как уверяет описатель, ибо склонны думать, что сам автор не был только пассивным зрителем акта первого, но и деятельным участником в нем. Что касается земнопоклонения архиереям, то, как известно, несмотря на прямое воспрещение его регламентом, оно еще и теперь в полной силе. Из прежних же времен отменим лишь земнопоклонение иеромонаха Никанора Бровковича, о котором он пишет сам. Оно необычайно по условиям, среди которых оно происходило. Никанор был профессором Академии и падал ниц перед своим же сотоварищем по службе, ректором Макарием Булгаковым, правда преосвященными ректором, но в тоже время последний был и профессором наравне с Никанором. Это уж что-то напоминает сны ветхозаветного Иосифа. Заметим еще, что это распростертие на земле было в один и тот же раз неоднократным, а многократным ad libitum. Земное поклонение ото всех лиц духовных, за исключением архиереев, всегда принимал и Московский митр. Филарет, но оно было не столько низкопоклонством, сколько, кажется, данью величию этого святителя⁴⁹.

Вышеописанное крайне ненормальное самовозвеличение наших архиереев, при котором они, по выражению проф. Е. Е. Голубинского, «как начальники вознеслись на недосягаемую высоту, а их подчиненные ниспали в неизмеримую глубину», имело своим следствием то, что одни «стали олицетворением грозной власти, а другие – рабской приниженности и рабского трепета». По меткому выражению того профессора, архиереи мало-помалу «в представлении мирян превратились во что-то такое, что засажено в губернском городе за двенадцатью стеклами и что единственно существует на страх и на грозу попам». Происхождение такого явления, в силу которого архиерей сделался «олицетворением грозной власти» по отношению к лицам, исполненными лишь «рабской приниженности и трепета», историк Голубинский объясняет прежде всего тем, что у нас епархии были и есть очень и слишком обширны. А «совершенно естественно, по его рассуждению, что чем обширнее область, тем начальник сознает себя большим начальником. Таким образом обширность наших епархий должна была приводить к тому, чтобы с одной стороны архиереи наши поддались духу властительства или высоковластия, а с другой стороны, чтобы подчиненное им духовенство, которое могло лицезреть архиерея очень редко, исполнилось духа особенного смирения и рабства». Другую причину явления этот же историк находит в недостатке для архиереев, так сказать, хорошей житейской школы. Когда появились архиереи у нас, то они не имели перед глазами поучительных примеров, лишены были руководительной традиции. «Но человек предоставленный самому себе, говорит проф. Голубинский, всегда и везде оказывается человеком – всегда в этом случае он наклонен поставить дело так, чтобы присвоить как можно более власти»⁵⁰. Такого рода объяснения может быть и верны; но от таких, так сказать, естественно-исторических объяснений ничуть не легче для тех, кому приходится собственным опытом узнавать, в чем выражается властно-начальственное отношение архиереев, которое дает знать себя до сего дня.

Совершенно другое объяснение для рассматриваемого явления в нашем епископате дает о. протоиерей Певницкий в своих «записках». Он пишет: «Дух внутренней гордыни, тот традиционный недуг нашего епископства, о котором ап. Павел говорил ученику своему Тимофею в послании, этот недуг издавна поражает многих наших епископов не без влияния, конечно, на это самого источника этой гордыни – злого духа, диавола, которому выгодно уязвить первого пастыря церкви, чтобы удобнее затем вредить пасомым. Зараженные этой язвой, иные епископы становятся в холодное неприступное положение идолов, перед которыми нужно только благоговеть, преклоняться и пресмыкаться». Считаем нужным заметить, что автор в этом объяснении стоит не на точке зрения исторической, а догматической; но тем не менее оно остается в наших глазах очень характеристическим. Впрочем, о. Певницкий вслед за этим старается подыскать и более естественное объяснение явления. Он продолжает: «Этому идолопоклонническому положению все благоприятствовало еще с глубокой старины. Было крепостное рабство, были полновластные господа и бесправные рабы. Господа стояли на высоте недосягаемой для раба. Это крепостничество, как язвой, заразило все и всех; с древних времен проникло оно и в духовное звание и доселе действует в нем с силой с одной стороны в «господине нашем» и «владыке» епископе, с другой – во всех священно-церковнослужителях, рабах и нижайших послушниках»⁵¹. В этом втором объяснении о. Певницкого верно только одно, что в «идолопоклонстве» епископам виновны не одни архиереи, а и подчиненное им духовенство: оно должно было протестовать во имя евангельских начал, но этого оно не делало. По нашему же мнению, самовозношение архиереев у нас вытекло из причин общих: во 1-х, как известно, власть портит или, как другие выражаются, развращает людей (а у наших архиереев власть была обширная); а во 2-х, в христианской церкви, а у нас в особенности, скоро забыто было подлинное Христово Евангелие (а напомнить об этом было некому: никаких реформаторов у нас не появлялось).

В чем же выражалось «высоковластие», по терминологии проф. Голубинского, архиереев, переходившее часто в самоволие, это видно на их деятельности, поскольку она обращена была на подчиненное им духовенство. Разумеется, поведем речь главным образом о нравах епископов, процветавших в царствование Николая 1-го. О. Морошкин говорит: «Распоряжение вверенным ведомством, как поместьем, в котором можно хозяйствовать по своему произволу, к сожалению, явление довольно обыкновенное в нашей общественной жизни. Этого порока (т. е. хозяйствования в своем ведомстве как поместье) не чужды (были) и архиереи, несмотря на свое отречение от мира». Особенно характеристическими чертами указанного архиерейского воззрения наш летописец считает «непотизм и любостяжание». «Одни из таких духовных администраторов, по словам его, соблюдают при этом некоторого рода приличие и как бы сдерживают себя, другие же, напротив, смотрят на эти злоупотребления, как на право, соединенное со званием, узаконяют и доводят их до самой наивной патриархальности». Тот же летописец приводит множество примеров в подобном роде. К числу последних лиц, т. е. наиболее беззастенчивых, принадлежал, по свидетельству автора, преосвященный епископ Амвросий Морев († 1854). У него до такой степени было развито чувство любви к родным, что он готов был вызвать во вверенную ему епархию и поместить на лучшие места не только самых близких родных, но и всех троюродных и четвероюродных и даже тех, которых сам не признавал родственниками, но которые утверждали, что они ему приходятся в родстве; он готов был отнимать для них без всякой вины места у других, даже быть жестоким, не будучи таким по природе. Амвросий считал себя счастливым только в кругу своих родных и потому его архиерейское жилище более походило на дом семьянина, чем на келью монаха. Когда Амвросия перевели на должность архиерея в Пензу, к нему прибыла целая колония его племянников и мужей его племянниц, которые все заняли самые выгодные места и должности. О. Морошкин справедливо замечает, что «непосредственным результатом непотизма бывает страсть к приобретению для обеспечения своих родных и система поборов и подарков, из чего, естественно, вытекает еще новое зло – несправедливый и пристрастный взгляд на людей, которых достоинства оценивались не самим начальником, а его родственниками и притом, по количеству подарков, получаемых ими и по степени оказываемого им подобострастия. Следствием всего этого – все слова о. Морошкина – являлась система угнетения и преследования людей честных и достойных, благородных душой, но бедных, возвышение же людей ничтожных и безнравственных, но тароватых и щедрых на подарки, наконец, пренебрежение к законности при ведении дел и владычество произвола». Все эти недостатки, по уверению того же летописца, совмещало в себе и непотическое управление епископа Амвросия Морева, и притом проявлялось в самых отвратительных формах, потому что родственники его были люди в высшей степени невежественные и алчные; они сплетничали ему, ссорились между собой и перебивали друга у друга приходивших к архиерею просителей, чтобы сорвать с них взятку. Совершенно опутанный своими родными, Амвросий сделался правителем несправедливым, корыстолюбивым и жестоким. (2. 250–251). Нередко, по наговору племянников, без всякого суда и следствия, люди достойные лишались мест и потом без куска хлеба бродили по епархии. На их место определялись люди недостойные и безнравственные, но богатые или состоявшие в родстве с присными Амвросия и проч. (2. стр. 252, 262). На одной линии с Амвросием нужно поставить и преждеупомянутого нами архиепископа Аркадия Федорова. О. Морошкин о нем говорит, что он был двоедушен, пристрастен, мстителен, любил определять к лучшим местам своих родственников и любимцев и был жестокий деспот, находивший как бы удовольствие в страданиях других. В Перми, по словам нашего автора, все лучшие места он отдал или своим родным, которых число простиралось там до 23 человек или своим землякам – владимирцам, которых скопилось вокруг него до 77, большей частью женатых на его родственницах. При этом разумеется не могло обойтись без разных противозаконностей и неправд. Так, за смотрителем пермского духовного училища, его родственником, человеком светского звания, в продолжение двух лет числилось одно из самых богатых мест – протоиерейское в г. Ирбите (заметим: дело неслыханное, чтобы за мирянином числилось протоиерейское место, конечно ради доходов, поступавших в карман архиерейского родственника). Зато не родственникам и не землякам, подпадавшим гневу Аркадия, по наговорам его близких, приходилось очень тяжело: он разорял их в конец, прибегая, при этом к весьма обыкновенному приему некоторых из наших архиереев, именно переводя их из одного прихода в другой без всякой причины до тех пор, пока они от горести не сходили в могилу или не бежали в другие епархии. Одного из таких несчастных, под разными предлогами, Аркадий переместил в течение года 13 раз. Можно было бы, – прибавляет, – о. Морошкин, считать почти мифом рассказы эмигрировавших от него об его жестокостях и холодно-обдуманном бесчеловечии, если бы не удостоверяли в том неподкупные и беспристрастные официально документы (1. 149). В числе родственников Аркадия особенно дурным влиянием на него отличался какой-то архимандрит Павел – предмет общей ненависти пермского духовенства. Этот человек, говорят, сначала был у него кучером, потом послушником, и, наконец, сделанный архимандритом, назначен был Аркадием членом консистории. В конце концов в пермской епархии, как некоем поместье преосвященного, только почти и пользовались благами жизни и спокойствия священнослужители, поступившие из владимирской губернии, из которых большая часть, кажется, были родственниками самого Аркадия или архимандрита Павла, а также те из пермских уроженцев к других епархий, которые вошли в родство с владимирцами. Дело доходило до того, что его преосвященство и архим. Павел отправляли некоторых, кончивших курс семинаристов, во Владимирскую епархию, с приказанием жениться на их родственницах, как-то на их внучках и племянницах; посылались эти женихи даже под присмотром архиерейского келейника, вероятно из предосторожности, чтобы они не сбежали по дороге. И семинаристы, женившись на архиерейских родственницах и возвратившись обратно, получали самые отличные места; мало того: привезенные с их женами их сестры, выйдя в Перми замуж, тоже выхлопатывали своим мужьям, своим братьям и другим родственникам лучшие же места (2. 281). Таков был Аркадий, один из птенцов николаевских времен.

Так-то архиереи этих времен исполняли предписания Духовного Регламента, «чтоб епископ не был дерзок и скор, но долготерпелив и рассудителен», и чтобы он не копил денег для родственников и свойственников. Все это забыто и нимало не стесняло архиереев. Тоже самое нужно сказать и относительно предписаний того же памятника об объезде архиереями своих епархий. Как далеки в этом случае были они от того, чтобы жить в каких-то подбитых ветром палатках, не делать пиршества на счета местного духовенства и монастырей, не брать лишнего сена для коней и обуздывать своих слуг, готовых обирать и священников, и монастырских начальников. Картина объездов епархии архиереями получалась совсем обратная. О. Морошкин пишет: «К несчастью, и это дело, как и многие другие у нас, исполняется далеко не так, как следовало бы: то оно обращается у некоторых во что-то формальное, механическое, то принимает характер чего-то, похожего на прогулку, то становится каким-то триумфальным шествием или каким-то неприятельским набегом. Вот, например, в самую рабочую пору, окруженный свитой и певчими, скачет архиерей. Причты церквей, лежащих по тракту его путешествия, ожидают владыку со страхом и трепетом; вот уже он приближается к селу: священник в облачении с крестом выходит ему на встречу, но архиерей несется мимо, едва удостоив священника и собравшихся около него прихожан благословением из кареты. Или еще хуже того: архиерей заходит в церковь, но приказывает проверить и осмотреть книги своему письмоводителю или кому-нибудь из своей свиты; тогда начинается настоящая реквизиция, и без значительного для сельского причта побора дело никак не обходится. Но разделавшись с письмоводителем, нужно причту вытерпеть еще более жестокое нападение от других членов архиерейской свиты, как-то протодиакона, иподиаконов, певчих и пр. С каким-то варварством, с самой цинической наглостью, начинается требование водки, денег, прибавки, надбавки и т. д.; священник по мере сил и возможности ублаготворяет своих непрошеных гостей и за все это нередко слышит от них брань, упреки и ругательства». Дело происходило в царствование Николая I, значит, точь-в-точь, как и в блаженные Петровские времена, во времена сочинения регламента, когда «слуги архиерейские, как татаре на похищение (т. е. на разграбление церковных причтов) устремлялись», при объездах епархии архиереями. Старая история! Но это далеко не все, что нужно сказать для характеристики явления недавнего прошлого. Не так-то скоро архиерей проезжал мимо богатого господского дома; здесь нередко бывает устроен для него ночлег, на другой день предлагается обед, прогулки по окрестностям и т. п. Не скоро он оставлял также какой-нибудь уездный гостеприимный город, особенно если в нем было зажиточное купечество, которое любит иногда щегольнуть русским хлебосольством и нередко дней пять угощало архиерея жирными обедами. Часто случилось, что архиерей, найдя себе приют в уездном городе, не ехал обозревать сельские церкви, а давал приказ, чтобы все причты являлись к нему в этот город к известному дню; и вот, в рабочую пору, когда нашему сельскому духовенству, занимавшемуся земледелием, дорог не только каждый день, но и час, оно на несколько дней отрывалось от своих хозяйственных занятий и исправления духовных треб. Результатом подобных обозрений бывала только трата денег духовными, беспорядок в их приходе и в домашнем быту, желчь и брань против архиерея. Но совесть архиерея покойна (!): он исполнил лежащий на нем долг. Наконец, случалось, что обозрение принимало карательный характер и имело одну цель – наказывать, ругать, сменять с мест или совсем от них отрешать. Тут же обращалось в вину: и замешательство священника, и его неловкие ответы архиерею, и дрожащий его голос, и бледный цвет его лица. Такого рода обозрения сопровождались со стороны архиерея суровыми взглядами, наводящими ужас на священников и холодящими их кровь, страшными криками, угрозами и жестокой игрой судьбами низших своих собратий. (1. 431, 435–7). Боже, как же все это неприлично! В примерах неблагопристойного поведения архиереев при обозрениях епархий недостатка нет. Эпоха царствования Николая знала много таких примеров. О архиепископе Кирилле Богословском-Платонове († 1841 г.) известно было, что при обозрении им подольской епархии его наезды происходили с челядью, которая была слишком велика и которая весьма разоряла духовенство своими поборами. Известие это взято нами из записки графа Бенкендорфа на имя обер-прокурора Святого Синода (в 1839 г.)⁵². Об епископе Амвросии Мореве в «материалах» о. Морошкина говорится, что все поездки преосвященного по епархии сопровождались постоянно огромными поборами. Со своей стороны протоиереи уездных соборов и сельские благочинные старались в этом случае превзойти друг друга в усердии к интересам архипастыря, за что получали от него особые льготы и права злоупотреблять своей властью и делать поборы собственно для себя. Когда известие об огромных поборах Амвросия дошло до Синода и епископу нужно было дать объяснение, тогда он не скрывал, что подношения ему бывали, хотя будто бы и не столь ценные, как гласила молва, и что духовенство будто бы очень охотно ублаготворяло его свиту, не желая уступить этой чести дворянству и купечеству. При этом владыка пренаивно замечал: «Такое радушие и хлебосольство, не воспрещенное законами ни божескими, ни гражданскими, составляет искони лучшую черту характера русского народа» (2. 251, 266). Еще случай. Архиепископ Елпидифор Бенедиктов († 1860) обвинялся в следующем: посещая сельские церкви подольской епархии, он возил с собой своего родного брата, молодого парня, Гаврилу, поручив ему поверять при ревизии наличные суммы при каждой церкви. Гаврила же этот после ревизии взимал без исключения с каждой церкви по 12 рублей. В одном приходе священник решился спросить самого преосвященного, следует ли этот побор вписать в расходную церковную книгу, и получил от него такой ответ: «Пиши, если хочешь, но предупреждаю тебя, что нигде места не сыщешь». В иных приходах случалось так, что при ревизии в церкви в наличности не было более 3–4 рублей; в таких случаях тот же брат архиерея, купно с другими членами архиерейской свиты, сильно настаивали, чтобы священники давали своих по 12 руб., и буде не имеют своих, то заняли-бы у кого-нибудь, а впоследствии, по мере накопления церковной суммы, удовлетворили бы из нее кредитора, и стращая священника отрешением от места, заставляли удовлетворять своим требованиям. Это обвинение Елпидифора дошло до сведения Синода. Архиерею пришлось давать объяснение, но это объяснение было еще наивнее, чем у Амвросия. Он писал в Синод: «Что касается получения денег при обозрении церквей, то действительно было таковое получение, и с моего ведома, как везде и всегда водилось и водится», – заявлял оправдывавшийся архиерей. Деньги, по словам его, не брались зря, но записывалось где и сколько дано. «Конечно, нельзя похвалить, – добавляет Елпидифор, – что это мной было допущено, но я к этому склонился частью повсеместным обычаем, частью же здесь особенной некоторой нуждой, испытываемой при мне диаконами и певчими» (2. 360, 362–3). Разумеется, приведенное оправдание никого не удовлетворит. Или вот еще живой рассказ из николаевских же времен о епископе Николае Доброхотове († 1864), рассказ прот. Певницкого, который сам был очевидцем обозрения епархии этим архиереем. «Николай имел обыкновение и любил разъезжать по епархии громоздко и заживаться там подолгу со всей своей многочисленной свитой, которую составляли: ключарь, протодиакон, три иподиакона, весь архиерейский хор в 25–30 человек, келейники, кучер, форейтор, а иногда и письмоводитель. Архиерей обыкновенно ехал с ключарем в своем дорожном фургоне, в котором помещались большие запасы провизии, закусок и вин; фургон везли 12 обывательских лошадей. Позади, отстав на большое расстояние от своего владыки, тянулись огромная свита и множество повозок, битком набитых разной архиерейской челядью и разной ее принадлежностью, а также съедомой поклажей. Живая кладь давала о себе знать своим гоготаньем, шумом, гамом, ораньем и пением на разные лады всяких нецензурных песен. Всю эту жадную орду бедное духовенство везде должно было принимать, кормить и поить до пьяна, и одарять деньгами, разными вещами, по требованию, терпя при этом тьму забот и хлопот, неблагодарностей и даже обид, особенно от пьяниц. В поездках своих епископ Николай останавливался большей частью у помещиков и проживал иногда для отдыха у них по многу дней, свита же его в таких случаях проживала на свободе, без дела, по селам и монастырям, объедала и опивала духовенство беспощадно. Вот они эти архиерейские «татаре», заметим мы. Самым бесцеремонным взяточничеством прославился соборный ключарь, фаворит архиерея. Дело в этом случае происходило обыкновенно так. Когда архиерей посещал какой-нибудь приход, входил в церковь с пением εὶς πολλά, осматривал алтарь и благословлял народ, в это время ключарь устремлял стопы к спичному ящику: здесь уже наготове лежала приходо-расходная книга, ключарь начинал ее перелистывать и когда доходил до того места в ней, где вложены были деньги для него (уж, значит, так полагалось по правилу), брал их себе в карман, говорил: «Все исправно», – и возвращал книгу старосте. Затем тот же ревизор начинает считать наличную церковную сумму, причем очень ловко отодвигал в сторону золотые и целковики, потом клал их себе в карман, восхваляя старосту и настоятеля за образцовый порядок. Описатель в заключение говорит: «Так обирал ключарь каждую церковь: брал и добровольную дачу, брал и своевольно»⁵³. Спрашивается: неужели же архиерей всего этого не видал и не знал? К сожалению, мы должны сказать, что дело визитации церквей архиереями не пришло в должный порядок и в последующее, послениколаевское время. Тот же прот. Певницкий опять в качестве личного наблюдателя, рассказывает нам, как совершал, уже в царствование Александра II, свои обозрения епархии митрополит Палладий Раев († 1898), когда он был, впрочем, еще в чине рядового епископа. Дело происходило в Тамбовской епархии. Под видом обозрения епархии, он просто разъезжал для развлечения и, между прочим, для личного интереса. Любил он разъезжать по ней пышно, с помпой и величественно. Излюбленный ключарь везде упреждал архиерея, везде подымал на ноги духовенство и народ, заставлял их устраивать Палладию покрудрявее (?) встречи при въездах в села и входах в церкви. Палладий первый завел, чтобы из церквей везде духовенство выходило к нему навстречу в церковном облачении и с множеством икон и хоругвей и ждало заранее его приезда на церковной площади. В поездках всегда его сопровождала огромная свита с певческим полным хором, протодиаконом, иподиаконами. Но это только цветочки, а ягодки впереди. Вот, например, какое было дело, по словам прот. Певницкого. Во время одной поездки по епархии Палладий «со всей своей богохранимой свитой остановился в санаксарском монастыре: все пили, ели и отдыхали тут несколько дней. Перед своим отъездом архиерей берет за руку настоятеля, идет с ним в кабинет, начинает говорить с ним о материальном положении монастыря, узнает, что несмотря на свою бедность, монастырь накопил 5000 денег, очень для него нужные. Затем начинается следующий любопытный диалог. Архиерей: «Сколько же ты можешь пожертвовать мне на постройки»? (должно сказать Палладий любил делать ненужные постройки). Настоятель на это сказал: «Сотенку-другую, пожалуй». – «Нет, тут не сотни, а тысячи надобно». – Затем, помолчав несколько, владыка сказал: «Вот что о. настоятель, пять тысяч, ты отдай все, а я тебе разрешу рубить монастырский лес, сколько хочешь и выручишь поболее 5000». Настоятель стал было возражать, но дело все-таки кончилось тем, что деньги эти уплыли из монастырской казны. Рассказ этот записан писателем со слов потерпевшего настоятеля, о. Илария. Свежо предание, а верится с трудом, только и остается воскликнуть при этом. Тот же писатель прибавляет еще, что «все тамбовское духовенство не любило Палладия Раева за то, что он презрительно и свысока с ним обращался, требуя раболепного поклонения себе»⁵⁴. Очень недавно нам привелось прочесть в одной духовной газете следующую заметку: один староста пишет (в «епарх. отголоск.») о больших расходах церквей и духовенства на прием очень требовательной свиты архиереев при посещении последними сельских церквей⁵⁵. Старая закваска, значит, еще не потеряла силы.

Обратимся к ознакомлению с материальным положением архиереев изучаемого нами периода, т. е. николаевских времен. Разумеется, эта сторона положения немного нам известна. В чужом кармане трудно считать деньги. Но все-таки нельзя умолчать, что бескорыстие не всегда составляло принадлежность нашего архиерейства. Так повелось в этом чине почему-то очень давно, еще в ранние византийские времена. Отметим некоторые факты в этом роде из эпохи, о которой мы ведем речь. О управлении епархией архиепископа Кирилла Богословского-Платонова в одном официальном документе передаются следующие факты. «Всякое лицо, получающее духовную степень, не прежде удостаивалось таковой, пока не пожертвует деньгами под предлогом украшения архиерейской церкви и ризницы, для чего под секретом хранилась (очевидно, записная) книга». Далее: «Протоиерейские степени и награды, зависящие от преосвященного и жалуемые по его представлению Минодом, давались не за заслуги, но прежде или после получения эти милости окупаются». Еще: «По распоряжению Синода предписано было, чтобы лишь монастыри и благочинные подольской епархии имели установленные печати; консистория же распорядилась, чтобы и каждая приходская церковь имела такие печати, причем печати, стоившие 1 рубль, продавались по 17 злотых польских»⁵⁶. Разумеется, все такое делалось не без ведома архиерея. По известиям о. Морошкина, епископ Амвросий Морев чисто из корыстолюбивых видов отдал в аренду частным лицам продажу церковных свечей и выдумал награждать священников черными скуфьями, которые позволял употреблять им даже во время богослужения (2. 251). Подобным же образом поступал и архиепископ Гавриил Розанов († 1858 г.). Он отдал, находящиеся при церквях (в Одессе), свечные лавки в аренду сначала двум местным купцам, а потом одному из них, который таким образом сделался монополистом свечной торговли в городе. Такое право куплено было подарком архиерею двухтысячной кареты. Тот же архиепископ приказал благочинным взимать на архиерейский дом по 10 рублей ассигнациями в год с каждой церкви, а с богатых и более, будто-бы за церковные отчеты и метрические книги; рассказывали, что ставленников производил он на мздоимстве, взимая со священника 1000 р. ассигнациями, а с диакона 500. Домовой секретарь архиепископа Гавриила за объявление ставленникам резолюций преосвященного вымогал с каждого от 20 до 50 рублей; ставленные грамоты, за которые положено брать по 15 коп., продавались по 10 руб. Когда потребовалось объяснение по этому поводу от архиерея, он мог дать только ответ уклончивый (2. стр. 2–3). В более позднее время наталкиваемся на факты еще худшие. Один из епархиальных архиереев привлекал богатых купцов к пожертвованию на устройство храмов, представлял жертвователей к наградам, и, однако, эти храмы остались построенными только на бумаге; когда же преемник этого епископа по кафедре сделал было запрос о деньгах, пожертвованных на церкви и не израсходованных на этот предмет, то получил в ответ от предместника, что в деньгах, пожертвованных через него на благие дела, он не намерен давать отчета. Сообщалось также, что производился какой-то сбор в одной епархии на построение каких-то архиерейских конюшен⁵⁷. А разве уж конюшни – такая неизбежная нужда? Некоторые архиереи увеличивали свои незаконные доходы путем распродажи своих сочинений. Разумеется, всякий архиерей, если он, к сожалению, был в тоже время и писателем, мог безнаказанно навязывать церквям и духовенству, часто не имевшие сбыта, свои сочинения. Такие факты общеизвестны. Но некоторые из архиереев в подобном случае достигали значительной виртуозности. Так один документ официального происхождения удостоверяет, как далеко простирались злоупотребления архиепископа Кирилла Богословского-Платонова при продаже им своих проповедей в его епархии. «За приобретение издаваемых Кириллом проповедей не приглашались, но ежегодно (заметьте: ежегодно) заставлялись указом консистории все церкви, духовенство, причетники (sic!), лица, назначенные к рукоположению и даже церковные старосты (слава Богу, хоть сделано исключение для жен и детей священнических!) к платежам за годовое издание по 3 рубля серебром»⁵⁸. Достойно истинного сожаления, что Кирилл оказался очень плодовитым писателем. Еще находчивее поступал в деле распространения своих многочисленных произведений митр. Макарий Булгаков. В Московской академии в 60-х годах в библиотеке ее была такая большая масса экземпляров «догматического богословия» Макария, что ими хоть печи топи. В бытность студентом названной академии, я недоумевал по этому поводу, но дело объяснялось очень просто. Преосв. Макарий, пользуясь своими связями в синодских сферах, пожелал сбывать с рук свою догматику в учебные заведения оптом, и вот в одно прескверное утро Московская Духовная Академия получила сразу 100 экземпляров многотомной догматики Макария, причем деньги за них авансом удержаны были синодской канцелярией из тех сумм, которые назначались на нужды библиотеки указанной академии. А так как ежегодный библиотечный бюджет в то время был очень ограничен, то академия целый год сидела без новых книг, томилась книжным голодом⁵⁹. Другой случай, иллюстрирующий умение преосв. Макария же распространять свои сочинения. В одной бедной сельской церкви ярославской губернии в шкафу оказалось несколько разрозненных томов «истории русской церкви» вышеназванного владыки. Возникал вопрос: каким образом и зачем попали в сельскую церковь ни на что непригодные разрозненные томы «истории»? Оказалось, что они присланы были из консистории, без ведома причта, и за них истребована крупная сумма денег из скудного кошелька бедной церкви⁶⁰. Очевидно, это произошло по распоряжению высшего центрального духовного управления, инспирируемого заботливым автором данного сочинения. Так наживаются капиталы на специальных сочинениях! Ведь, без сомнения, эта последняя операция произведена была в очень многих епархиях русской церкви. А сколько здесь насчитывалось приходов?!

Быть может, читатель слишком щепетильный, пробегая последние страницы из сейчас написанного, подумает: какие это мелочи? К чему об этом писать? Но св. Златоуст рассуждает не по-вашему. Останавливая свое внимание на фарисейской скрупулезности, осуждаемой Евангелием, св. отец замечает: «Все это сочтет, пожалуй, кто-либо и за мелочи, но мелочи эти бывают причиной великих зол»⁶¹.

Нам теперь следовало бы сказать, как значительны были иногда архиерейские капиталы, нажитые теми ли способами, на какие мы указывали или какими другими. Но по этому вопросу мы мало осведомлены. Можем привести лишь следующие примеры. В 1863 году скончался рязанский архиепископ Смарагд Крыжановский, оставивший после себя очень значительный капитал. Узнаем об этом из писем митр. Филарета к обер-прокурору Синода. Этот митрополит в указанных письмах говорит: «Несветлая черта, что представившийся (Смарагд) оставил (после себя) около 100,000 рублей. Может быть она просветлеет, если найдется о них завещание общеполезное». В другом письме он говорит «по количеству сбереженного трудно было всему прийти законным путем. Гласность не будет благосклонна. Одно облегчение возможно – доброе завещание» (но токового, заметим, не обрелось). Еще: «Сведения о преосв. Смарагде очень печальны. Конец не соответствовал началу его деятельности»⁶². Некоторые сведения имеем мы о большом капитале, оставшемся по смерти митрополита Филофея Успенского († 1882). Это удивило всех его почитателей, потому что он слыл за великого аскета и молчальника. Преосв. Савва в своих известных «Записках» писал: «Не скрою скорби моей, что газеты с таким злорадством разнесли весть о том, что Филофей оставил после себя 97,000 рубл. Лично знав святителя и его жизнь, и то смутился и удивился тому, что копил он капитал, чего учитель его – Филарет Московский был вполне чужд». Макарий, епис. Нижегородский, обращаясь по этому поводу к одному важному светскому чиновнику указанного города, с иронией сказал: «Вот умри вы и окажись у вас 90,000, начнут говорить: награбил, а у святителя (т. е. Филофея) нашлось 90,000 – это ничего». Митрополит Платон, преемник Филофея, по известиям Архиепископ Саввы, и совсем критически отнесся к своему предшественнику и к собранному им для наследников капиталу. Даже в Киевской лавре, где жил и умер Филофей, после этого охладело к нему усердие многих. Стоустая молва поставляла происхождение этого капитала в связь с грандиозным хищением, из-за которого возникло громкое судебное «дело о Мазуриной и Булах»⁶³. Самый большой капитал, который был нажит лицом архиерейского сана – это, конечно, капитал митрополита Макария Булгакова. Этот капитал, как мы видели, был нажит не совсем-то легальными путями, посредством начальственного вымогательства и в целом, вероятно, простирался до полумиллиона, как видно из того, что на разные премии его имени им накоплено более 300,000 рубл.⁶⁴ В оправдание Макария скажут: он доброе дело сделал, учредил премии, но, по нашему мнению, дело архиереев не учреждать стотысячные премии, а показывать добрый пример христианской нестяжательности. Ведь лишние деньги архиерей всегда может сейчас-же отдавать нуждающимся, как и делал наш митрополит Филарет.

Духовный регламент, как мы знаем, требовал от архиереев, чтобы они «ненужных строений не делали, також священного себе одеяния и своего платья над подобающую чести своей потребу не умножали». Но по обыкновению, архиереи этой заповеди, как и других возвещенных в регламенте заповедей, не соблюдали. Факты, на которые мы хотим указать, почти все относится ко временам более близким к нам. Неимоверной любовью к ненужным постройкам заявил себя митрополит Палладий Раев, когда он был еще простым епископом. В «записках» прот. Певницкого читаем: «Память о себе Палладий оставил одними постройками, да и то совершенно ненужными и обременявшими многих понапрасну». Далее он приводит примеры. Отметим один из них. Недовольствуясь давнишним архиерейским домом, в котором находили весьма достаточное и просторное до излишества помещение все его предшественники, Палладий задумал во чтобы то ни стало, надстроить на нем такое же помещение повыше и нимало немедля начал широкую и дорогую постройку. Средства же денежные велел собирать по епархии, особенно из сундуков монастырских. И выстроил так, что на прежнем большом архиерейском доме явился другой дом, тоже большой и просторный, сообщающийся с нижними многими внутренними ходами, и стал таким образом архиерейский дом истинным лабиринтом с несчетным количеством комнат. Зачем и для каких целей совершилось это столпотворение – неизвестно. Самому архиерею нужен в нем только один уютный угол, где он и находит свой покой, а все прочее, как пустыня, великая и пространная, необитаема⁶⁵. Митрополит Макарий тоже очень любил тратить лаврские деньги на перестройку и изукрашение архиерейских покоев – в Москве и в Лавре. На эту затею, говорят, он истратил десятки тысяч, которые могли бы быть употреблены с большей пользой. Да и почему бы владыке не истратить на эту прихоть часть из своего полумиллионного состояния? Нужно сказать, что архиерей Никанор Бровкович, в бытность свою архимандритом, однажды посетил московские кельи митр. Филарета, и удивляясь паркетам, расписным потолкам, аристократической мебели, вообще блеску, даже находил, что помещение не напоминало «апостольской простоты»⁶⁶. Знак, что московское помещение митрополита вовсе не нуждалось в тех разорительных поправках, которых потребовал новый изящный митрополит. Что касается излишества во «священном одеянии», против чего предостерегает архиереев регламент, то известно, что архиерейские ризницы повсюду разнообразны и богаты. Но интереснее всего то, что некоторые архиереи по своей неумеренной любви к пышности и разнообразие своих облачений доходили иногда до святотатства. Об архиепископе Гаврииле Розонове рассказывают следующее. Отобрав во всех церквах (Одессы) от икон серебряные и золотые привески в значительном числе пудов, а равно драгоценные камни и жемчуг и церковную сумму, он публиковал в газетах, что все это ему пожертвовано от неизвестного; затем послал все это в Москву, чтобы там из этих вещей изготовить для него архиерейскую ризницу со всеми к ней принадлежностями, (Морошкин, 2, стр. 2). К слову сказать, у нас под руками есть любопытная книжица: «Записки П. Грозова, бывшего диакона, при Филарете митрополите Московском о служениях последнего в Москве и в Московской епархии» (стр. 1–130)⁶⁷. Книжка состоит исключительно из кратких заметок вроде следующей: «1857 г. декабря, 6-го дня. Владыка изволил служить в Чудове монастыре. Облачение белое, с подворья, парчовое, полосками и цветами белыми. Митра красная, вверху св. Дух (?) с бриллиантовыми и жемчужными камнями. Другая зеленая. Мантия с жемчугом фиолетовая. Орлы голубые. Подушка белая. Посох царский. Панагия плоская и крест № 2», (стр. 34). Какое же значение может иметь такое диаконское произведение? Если автор для памяти записывал, что именно из облачений и их принадлежностей по своему личному усмотрению или распоряжению митрополичьего эконома, брал он и приготовлял для митрополичьего служения, то, конечно, его произведение не имеет никакого значения; если же, как старается уверить издатель, примем (из текста «записок» этого, однако, не видно) за несомненное, что сам митрополит указывал своему диакону (точнее: иподиакону), в чем он думает совершать ближайшую праздничную церковную службу (стр. 2), то возникает вопрос, возможное-ли это дело, чтобы Филарет, у которого дорога была каждая минута, мог обдумывать, в каком облачении целесообразнее совершать службу в тот или другой празднуемый день? Не мелочь ли это? По вопросу о том, «умножают-ли наши архиереи свое платье над подобающую своей чести потребу», конечно, много распространяться нет надобности. Известно, что русские архиереи, в противность греческим, одеваются пестро и богато, в шелки, бархат и соболя, подобно московским купчихам. Не могу, однако, удержаться от того, чтобы не записать здесь одного личного воспоминания о факте, который может изгладиться из памяти потомства (а это было бы жаль). В 1875 году от Синода послан был ревизовать Московскую Духовную академию прославленный доктор богословия преосвящ. Макарий Булгаков, тогда еще лишь архиепископ. Получено было известие, когда, в какой день он пожалует в троицкую лавру. Нашлись в академии лица, которые поставили себе целью проследить из любопытства за всем, чем будет сопровождаться прибытие и пребывание в лавре такого высокого, с петербургской складкой, гостя. Этих любопытных людей в первый же день по приезде владыки поразило следующее обстоятельство: в массе багажа, привезенного на лаврских конягах в митрополичьи покои, где имел пребывание высокий гость, они, т. е. любопытствующее, узрели более десятка ящиков в форме небольших гробиков. Что значил сон сей? Что хранилось в этих гробиках? Вопрос, над которым они беспомощно ломали голову. Но «ларчик просто открывался». Это уяснилось постепенно, по мере дальнейших наблюдений над владыкой. Оказалось, что каждый гробик был футляром и заключал рясу владыки с приличествующим ей гарниром. Макарий пробыл в лавре на этот раз столько дней, сколько было у него захвачено костюмов. Каждый день он облекался в новую для зрителей рясу, причем подрясник, четки и панагия всегда имели колорит, подходящий к цвету рясы. Когда академическая корпорация представлялась владыке, на нем была великолепная темно-голубая бархатная ряса, а когда корпорация раскланивалась с ним, в день его отъезда, он был одет в роскошную же светло-малиновую бархатную рясу. В промежутки между этими днями владыка носит только шелковые костюмы, преимущественно, кажется, муаровые⁶⁸. Господи, чем могут интересоваться люди⁶⁹!

Скажем теперь еще об одной стороне архиерейского быта, о которой регламент, к сожалению, не постановил никакой заповеди, вероятно даже тонкий ум Феофана не мог провидеть того, что потом стало реальным явлением. Правда регламент рекомендовал архиереям простоту в жизни, но такого общего правила было недостаточно в виду той, подчас, более, чем царской роскоши и тех лукулловских вечерей, которыми прославились некоторые владыки Николаевских и последующих времен. Наш прежний знакомец, митрополит Антоний Рафальский «захотел поставить себя магнатом по старинным имперским статутам. Митрополичий дом свой в Петербурге он отделал великолепно. Там, где прежде видели потускневшую позолоту, Антоний положил мрамор с позолотой, картины в дорогих золоченых рамах. Где прежде видели простую окраску полов, там он положил паркет-мозаику. Устроил великолепную золоченую мебель. Поставил швейцара с булавой⁷⁰, которого прежде не было. Выезжать стали при кучере и форейторах в галунах и треуголках, и с двумя гайдуками на запятках в ливреях же и треуголках». Если регламент упрекал архиереев, что они стремились стать по чести на линии царской, то Антоний, кажется, желал затмить и самих царей. В самом деле, в то время, как Николай I выезжал обыкновенно на паре, а императрица в редких случаях на шестерике, митрополит обычно разъезжал на шестерике, а в торжественных случаях даже на осьмерике⁷¹. Он любил жить на широкую ногу, имел роскошный стол, любил долго продолжавшиеся обеды, у него были французские повара: покровительствующий ему фельдмаршал Паскевич прислал ему своего повара, чудо поваренного искусства. Митрополит редкий день обедал один и редкий стол проходил у него без шампанского (Морошк., 1. 98, 104–5). Говорят, что когда митр. Антоний умер, то Николай I сказал: «Да, у меня митрополит будет, но Антония уже не будет» (ibid., 105). И я со своей стороны уверен, что второго Антония Рафальского петербургским митрополитом не будет; но ведь и слава Богу. С Антонием Рафальским по роскоши и неумеренности в столе соперничал, не раз нами упоминаемый митр. Палладий Раев. Известия наши о нем относятся, впрочем, к тому времени, когда он был еще рядовым епископом в Тамбове. Прот. Певницкий пишет: любил он пожить в свое удовольствие. Повар у него был первоклассный и стол готовился изысканный и обильный, подавались стерляди, осетры, лучшие вина с шампанским Редерер. При нем жил его родной брат, иеромонах, да еще два сына владыки. Весь стол и все содержание оплачивалось на братский (!) монастырский счет. И все прежде (в монастыре) скопленное ушло, по выражению описателя, на это благоутробие. (Потрачено 20,000 р. в три года) Мало того, уезжая, Палладий оставил после себя неоплаченными много счетов по разным колониальным, гастрономическим и винным лавкам; в этих счетах значилось на большую сумму изысканные и дорогие предметы потребления: рейнвейны, венгерское, клико, зернистая икра, балыки, стерлядь, даже рябчики, и всякие фрукты. И все это на тысячи оплатил после монастырь⁷².

Насколько в настоящее время архиереи блещут «апостольской простотой, чуждой джентльменства», скажем мы, пользуясь терминологией Архиепископа Никанора, предоставляем судить другим⁷³.

Нам остается рассмотреть еще один вопрос, который не нашел себе надлежащего места выше. Духовный регламент требовал от епископов, чтобы каждый из них зорко смотрел за тем, «не проявляет ли кто для скверноприбытства ложных чудес при иконах, при кладезях, источниках, и таковая безделия» приказывал «запрещать». Но, к сожалению, наш главный источник, «материалы» о. Морошкина, молчит по указанному поводу. Правда, из других источников мы знаем, что, например, наш митр. Филарет в данном случае стоял на высоте своего призвания; но по Филарету нельзя составлять понятия о деятельности прочих архиереев. Подражали ли они ему – мы не знаем. В бумагах Филарета, впрочем, встречается указание на один факт, свидетельствующий, что иные епископы его времени, довольно легкомысленно относились к своей обязанности преграждать путь к прославлению мнимочудотворных икон. Так в 1859 г. оренбургский епископ Антоний Радонежский († 1872) доносил Синоду, что в доме казачьего урядника Макарова икона св. Николая начала источать миро из очей; при этом не разобрав хорошенько дела, просил местного наказного атамана купить этот дом и обратить его сперва в молитвенный дом, а потом в церковь. Впрочем, потом архиерей увидел, что он впал в грубое заблуждение; он сам писал по этому поводу в Синод, что «икона не выдержала критики и что она убрана в укромное место»⁷⁴, т. е., конечно, была спрятана. Духовный регламент, как мы знаем, вооружается не только против мнимочудотворных икон, но и предостерегает от прославления сомнительных по своему достоинству мощей, когда внушал епископам: «О мощах, где какие явятся сомнительные, разыскивать». По-видимому, это требование было излишним: трудно представить себе, чтобы кто-нибудь решился прославлять мощи чуждые святости. Но, однако, действительность граничит иногда с невероятным. То, что рассказывается на основании официальных данных не о каком-нибудь темном человеке, а о епископе Амвросии Мореве представляется очень странным. А рассказывается о нем вот что: в городе Балахне огласили святым одного монаха, по имени Пафнутия, умершего лет за 200 до того времени, к которому относится наше происшествие. Стали разглашать, особенно женщины, о разных чудесах, будто бывающих на его могиле. Амвросий, основываясь на этих россказнях, без всякого сношения с Синодом, как бы канонизовал Пафнутия и приказал построить над его гробом церковь. За это противозаконное действие Амвросий в наказание переведен с лучшей епархии на худшую. (Морошкина, 2, 377).

Итак, мы видим, что недостатки неразлучны с жизнью церкви. Ни ветхозаветный, ни новозаветный закон не избавлял церкви от печальных явлений в жизни их последователей. Ветхозаветный закон так называемого избранного народа не избавил этого последнего от тяжких заблуждений. Дело кончилось тем, что все стало у него клониться к явному упадку: «Скиния церкви ветхозаветной готова была превратиться в развалины» (Филарет) во дни Христовы. Отчего произошло такое явление? По свидетельству Христа оттого, что вожди народа оказались слепыми вождями (Мф. 23:16; 24); мало того слепыми, но и безумными (Mф. 23:17). Они только умели говорить хорошо о Боге, добродетели и законе, а действовать сообразно своему учению и не умели и не хотели. Какими же они могли быть руководителями других? Очень дурными. «Они – слепые вожди слепых, а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму» (Мф. 15:14). Вожди избранного народа, несмотря на все его преимущества, вели его не в светлый рай, а в тинистую яму. Таково значение неразумных вождей в жизни народа. И мы знаем, что после этого времени еврейский народ никогда не мог достигнуть той высоты своего развития, на какой стоял во дни великих ветхозаветных пророков. Новая христианская религия, основанная самим Сыном Божьим, тоже недолго удержалась на должной высоте, давала благополучие ее последователям. Куда-то исчезли и тот энтузиазм, и та гармония духа, которые раньше были достоянием ее последователей. Григорий Богослов уже ничего хорошего, как мы знаем, не видел в положении византийской церкви его времени. Он и сам нуждался в новом Ноевом ковчеге, чтобы спастись от угрожавшей гибели. Виновниками такого злосчастии он считал вождей церкви, епископов. Вожди оказывались дурными, не могли быть лучше и руководимые ими. Григорий Богослов, изобразив нравственный упадок епископата, говорит: «Таковы вожди», – и прибавляет – «а недалеко отстал и народ». О последнем же он пишет: «Всякий мудр на злое. Один закон (для всех): тому иметь преимущество, кто всех порочнее. Они хотели бы, чтобы им принадлежал и мир, и Бог, и все, что в последние дни будет принадлежать совершенными; и чтобы добрые трудились напрасно. Вот что угодно, чтобы бежала отсюда всякая правда, чтобы все слилось во едино – Христос, человек, солнце, звезда, тьма, ангел добрый и денница, уже не светозарная (рисуются социалистические представления 4 века о всеобщем равенстве), чтобы почитались равными апостолу Петру – богоубийца Искариот и священному Иерусалиму – злочестивая Самария, чтобы были в равной цене и золото, и серебро и железо, в одном достоинстве жемчужина с диким камнем и сток нечистот с чистым источником, чтобы все смешалось между собой и слилось вместе, как прежде, когда мир был еще первозданным веществом» (твор. его, 6, 80), т. е. чтобы все снова пришло в состояние хаоса. Интересная картина. Григорий здесь говорит о той переоценке ценностей, которая имела место в его время, и которая так напоминает наше время, наши дни. Тоже стремление поставить, как говорится, все кверху дном, как это наблюдается у нас и сейчас. Наш святой отец думает, что все, что было дурного в обществе в его время, возникло благодаря недостойным духовным вождям народа. «Мы, говорит он о епископах конца 4 века, мы – враги немощей (по идее) и в то же время (на деле) мертвецы, заражающие (других) новыми и новыми недугами; мы, идти в разрез с которыми – правило самое верное и вместе урок, всего прямее ведущий к спасению» (ibid., 6). Единственная польза от испорченных епископов, по нему, заключается в следующем: кто учится живописи, тот ставит перед собой оригинал и как можно точнее копирует его. «Но кто смотрит на вас, т. е. недостойных епископов, тот пойдет противоположной стезей. И это, – говорит св. отец, – единственная польза от вашей, т. е. епископской, испорченности» (ibid., 78). Младший современник Григория, св. Иоанн Златоуст, со своей стороны указывал, что епископ только тогда достигает своей задачи, когда является образцом для вверенных его попечению. Он пишет: «Учитель закона говорит ли, молчит ли, обедает ли или что другое делает, должен являться образцом – и в походке, и во взоре, и в одежде, и вообще во всем»⁷⁵. Но таких идеальных пастырей церкви было мало, а большинство их вовсе не заботилось о подавании доброго примера. О результатах такого положения дела нами было ужо говорено. Духовный регламент Феофана, как мы знаем, главным пороком русского епископского сана почитал спесивость, от которой, как от источника, производит он другие крупные недостатки нашего высшего духовенства. Этот памятник указывает в качестве главного правила епископского поведения следующее: «Ведал бы всяк епископ меру чести своей и невысоко бо о ней мыслил». При другом случае он же внушает, «чтобы епископы искали бы не яже своя, но яже Господа Иисуса». Все недостатки епископского чина автор регламента возводит по своему происхождению ко временам очень древним, к началу 4 века, т. е. к еще более ранней эпохи, чем когда жил Григорий Богослов. Значит, весь длинный период православной церкви от 4 века до начала 18-го с точки зрения регламента представлял собой темную полосу в жизни церкви. И мы не думаем, чтобы автор слишком ошибался, предаваясь ламентациям. Во все эти века было мало хорошего в жизни церкви. Во всяком случае, регламент улучшение дел церковных желал бы начать с епископов. Без сомнения, это и справедливо. Но вот вопрос: требования, предъявляемые регламентом, послужили ли стимулом к нравственному возрождению епископского чина? Мы старались нарисовать картину интеллектуально-морального состояния епископата средины 19-го века, сопоставляя факты этого времени с позднейшими и даже современными и пришли к тому выводу, что регламент оставался книгой, почти запечатанной для наших архиереев; в этой книге они мало находили обязательных для себя правил. Все дела оставались почти в прежнем положении. Архиереи ничего не забыли и ничему не научились. Поучительно в настоящем случае выслушать голос автора «Записок», недавно появившихся, очевидно, при условиях свободы печати, голос прот. Певницкого, авторитет которого в смысле беспристрастия не возбуждает сомнений. О. Певницкий, описывая конец 50-х годов, передает свое впечатление от очень интересного сочинения калязинского протоиерея Беллюстина. Это сочинение, под заглавием «Описание сельского духовенства в России», по условиям цензуры могло появиться только за границей, но быстро, хотя и контрабандой, распространилось у нас среди интеллигентных людей⁷⁶. Но предоставим слово самому почтенному автору. Беллюстин «часто называет архиереев русской церкви книжниками и фарисеями, восседающими на Моисеевом седалище, а то и Макиавелями и сатрапами в рясах, у которых один принцип: pereat ecclesia, fiat nostra voluntas». Затем о. Певницкий указывает на существование мнения, что будто эта книга возводит хулу на русскую церковь, позоря ее в лице ее иepapхов. Но наш автор не соглашается с этим и говорит: «Все, прочитавшие эту книгу, не нашли в ней никакой хулы, а нашли только одну колкую и резкую правду о современных и прежних архиереях, которые уклонились от своего истинного пути образа великого архиерея и первосвященника Христа, Который не только не заставлял никого пресмыкаться перед Ним, но всем говорил, и особенно апостолам, что Он пришел не для того, чтобы Ему служили, но всем послужить, и что во христианской церкви кто первый, тот да будет всем слуга». В заключение автор приводит следующее известие. «Не нашел, как говорили тогда, никакой хулы на церковь в этой книге и великий император Александр II, когда он прочитал ее. И затем приказал секретным порядком разослать по экземпляру этой книги каждому архиерею с наказом: иметь ее у себя, как книгу настольную»⁷⁷. Таким образом, на поверку выходит, что прав был обер-прокурор Протасов, который «смотрел на архиереев, как на касту, угнетавшую белое духовенство и который рад был преследовать их за злоупотребление властью». Суждение о. протоиерея Певницкого не сделалось анахронизмом и в отношении к нашему времени. В «Церкковном Вестнике» за 1909 год мы встретили следующую горькую тираду, едва ли заключающую в себе преувеличение: «Владыки святые (обращение к архиереям)! Забудьте хоть теперь, в это страшное время, о своих привилегиях и подумайте о несчастном народе, который, истомившись от духовного голода, погружается в беспросветную тьму безверия. Православной церкви грозит великая опасность. Горе нам, если мы не постараемся отвратить ее»⁷⁸. Но все эти и подобные возгласы останутся голосом, вопиющим в пустыне, если епископы, наконец, не сделаются, чем должны быть – образцами в жизни для руководимого ими народа. Великий христианский сердцеведец, св. Иоанн Златоуст, не даром много раз повторял мысли вроде следующих. «Подчиненный народ большей частью привык смотреть на поведение своих начальников, как на некоторый образец и подражать им. Поэтому и люди, ведущие частную и недеятельную жизнь, уединением прикрывают свои грехи (речь идет у него о монахах); но быв поставлены на вид (т. е. став архиереями), бывают принуждены обнаружить для всех души свои посредством действий. Как добрые дела их приносят пользу, побуждая многих к соревнованию, так и проступки их делают более нерадивыми о делах добродетели. Посему душа священника⁷⁹ должна со всех сторон блистать красотой, дабы она могла просвещать души взирающих на него. Грехи людей незначительных, совершаемые как бы во мраке, губят одних только согрешающих, а грехи человека значительного и многим известного (т. е. епископа) наносит всем общий вред, делая падших более нерадивыми о подвигах, а внимательных к себе располагают к гордости. Поэтому священник⁸⁰ должен оградить себя со всех сторон тщательной бдительностью и постоянным бодрствованием над своей жизнью. Итак, во священство должны быть избираемы такие души, какими по благодати Божьей оказались некогда тела святых отроков в пещи вавилонской» (Дан.3:22–40)⁸¹. Эта истина об отрицательном влиянии недостойных епископов на своих пасомых всегда сознавалась в церкви; но от сознания ее редко улучшалось положение вещей. Вождям церкви нужно стать на высоте своего призвания. А это будет только тогда, когда само понятие власти, отданной в их руки, совершенно изменится. Не без основания говорят, что власть вообще портит или даже развращает людей; пусть же власть, и власть очень большая, вождей церкви будет служить лишь на пользу и благо подчиненных. Власть эта должна быть абсолютно чужда властительства (по регламенту, «спеси»). Она должна быть таким же подвигом, каким ознаменовали себя, не говорю – св. апостолы, этого уж слишком много – мужи апостольские, Дионисий Александрийский, Киприан Карфагенский, Афанасий и Василий великие, Иларий Пуатьерский, Иоанн Златоуст, Амвросий Медиоланский, Августин Иппонский и другие. Нужно, чтобы, оканчивая свою святительскую деятельность, епископ со спокойной совестью мог сказать самому себе и Сердцеведцу: «Подвигом добрым подвизахся» (2Тим. 4:7). Власть архиерея, сообразная своему идеалу, должна походить на власть отца семейства, на власть школьного учителя, самоотверженно отдающего себя своему делу. Вообще вождь церкви должен знать и помнить, что его назначение и обязанности характеризуются краткими, но многознаменательными словами: паси овцы моя (Иоан. 21:16); а это значит единственно то, что «пастырь добрый душу свою полагает за овцы свои» (Иоан. 10:11).

У нас очень многие обещают себе улучшения церковных дел от предстоящего всероссийского собора. Но мы не принадлежим к оптимистам в этом отношении. Высшей церковной властью для деятельности этого собора указаны такие задачи, которые не прилежат к центру церковной жизни, а касаются лишь ее периферии. Во всяком случае, было бы очень благодетельно для церкви, если этот или ближайший к нему по времени русский церковный собор ввел избрание архиереев путем народного голосования, точно и разумно урегулированного. Это без сомнения повело бы к сближению и установлению более теплых отношений между епископом и его подчиненными. Конечно, избрание епископа народом не есть панацея в отношении к церковным болезням. Но с этого, без сомнения, нужно начать церковную реформу в России. Это избрание должно положить начало серьезному контролю общества, т. е. духовенства и верующих, над архиереями, нередко забывающими в настоящее время, что они существуют для служения церкви. Но этого одного еще мало. Нужно, чтобы наши архиереи всегда, т. е. и по избрании их голосом общественным, оставались под бдительным контролем народа и духовенства своей епархии. Нужно чтобы архиереи помнили и знали, что в случае, если они перестанут отвечать своему назначению, они могут лишиться своей кафедры, как и всякий другой чиновник и общественный деятель. Говоря так, мы вовсе не требуем чего-либо необыкновенного, введения какого-либо новшества. Церковная история показывает, что подобного рода контроль был известен в древности. В 1 и 2 веке мы встречаем не только пресвитеров, но и епископов, лишившихся своих должностей, как скоро они впадали в немилость у управляемого ими народа⁸². Подобное же встречаем в 4 веке, когда паства известной местности находила, что ее епископ сделался неработоспособен⁸³. Григорий Богослов при одном случае пишет: «Если ты силен, гони другого, несмотря на то, что он много трудился на престоле, подвижник и добрый священник» (т. е. архиерей)⁸⁴. Этот писатель говорит здесь об изгнании в смысле саркастическом, представляя, что изгоняется с кафедры «добрый», достойный архиерей. Но, конечно, он не стал бы ничего иметь, если бы такому изгнанию подвергся недостойный своего сана епископ. Без сомнения, такие примеры бывали, причем дело происходило по воле и решению паствы. Деяния Вселенских соборов указывают, что бывали такие случаи, когда паства настаивала на отречении архиерея от кафедры, и Вселенский собор не выражал негодования против требовательной и настойчивой паствы. Так третий вселенский собор, по одному случаю, имел рассуждение об отставном митрополите Евстафии, принадлежавшем к Памфилийской области. Но что собственно привело этого архиерея к отставке? Об этом собор говорит обиняками. Об Евстафии замечается, что «он был смущен, вошедши в неожиданные обстоятельства» – разумеются, очевидно, какие-то новые условия жизни, к которым он не привык; эти обстоятельства, так сказать, совсем захлестнули его. В чем же дело, это определеннее выражается в указании собора, что Евстафий сделался «небрежен» – это правда, но «не по лености и не по нерадению», а по любви к «уединению» (или отчужденности: употребленное здесь греческое слово ὰπραγμοσύνη) значит уединение, удаление). Теперь понятно, что Евстафий, любя уединенную подвижническую жизнь, взятый, может быть, на архиерейство прямо из монастыря, своими противообщественными стремлениями мог создать себе врагов, стал тяготиться непривычными заботами о долге, сделался небрежен. И вот паства потребовала, чтобы он опростал кафедру – и он должен был повиноваться⁸⁵.

Во всяком случае было бы желательно, чтобы усилился контроль церковной общины над архиереями. Мы вообще не понимаем: станет ли честный, благородный, преданный своему делу человек бояться какого-либо контроля? Тем менее станет бояться такого контроля епископ, который, по суждению Григория Богослова, должен быть «совершен, много трудиться на престоле, небошествен, презритель мира и добрый священник Царя небесного». Если кто из архиереев, оцениваемый с точки зрения духа времени, потребностей и запросов его, оказывается в большей или меньшей мере не соответствующим этому идеалу епископа, то, без сомнения, лучше было бы для него и не возлагать на свои рамена бремени епископства. Не без основания же 2-е правило 7 вселенского собора гласит: «Если хиротонисуемый епископ обнаружит колебание и не выразит радостной готовности так поступать и учить (как требуют правила), то пусть не хиротонисуется, потому что Бог изрек: ты умение отверг еси, отвергу и Аз тебе, еже не жречестовати Мне». (Ос. 4:6).