Рассказы из истории Русской Церкви. Книжка 5-я

Воцарение Михаила Романова. – Подвиг Сусанина. – Возвращение из плена митрополита Филарета. – Деятельность его в сане патриаршем: народная перепись; патриаршие приказы; исправление богослужебных книг. – Труды и страдания преп. Дионисия. – Учреждение Сибирской епархии. – Сношения с Грузией. – Принесение ризы Господней в Москву. – Преставление Филарета. – Отношения его к папству и протестантству. – Патриархи Иоасаф I и Иосиф. – Кончина царя Михаила

Слово Авраамия Палицына, при единодушном избрании на царство Михаила Романова: «Се бысть по смотрению Всевышнего Бога» – оказалось вещим и сбылось на деле. Новый царь, «излюбленный всею землею», стал залогом успокоения церкви и государства. При ближайших потомках Михаила укрепилось царство Русское, и до наших дней, по милости Божией, на престоле обширной и сильной Империи сияют доблестями и славою державные отрасли дома Романовых.

Провозгласив царем шестнадцатилетнего Михаила Феодоровича Романова, Земский Собор назначил ехать к нему «в челобитчиках»: Феодориту, архиепископу Рязанскому, с Владимирскою иконою Богоматери и образом Московских чудотворцев, троим архимандритам – Чудовскому, Новоспасскому и Симоновскому, Троицкому келарю Авраамию Палицыну, троим протопопам, боярам – Феодору Ивановичу Шереметеву, родственнику молодого царя, и князю Владимиру Ивановичу Бахтеярову-Ростовскому с несколькими окольничими, стольниками и выборными людьми из городов. Посольство выехало из Москвы 2 марта; но еще прежде разосланы были грамоты по городам с известием об избрании Михаила.

Между тем послы Земского Собора прибыли в Кострому и 14 марта, подняв иконы, принесенные из Москвы, и чудотворную Феодоровскую икону Богоматери, из Костромского Успенского собора, пошли все с крестным ходом в Ипатьевский монастырь, где жил избранный царь с матерью, инокинею Марфою Ивановною. Они встретили образа за монастырем; но когда послы объявили им, зачем присланы, то Михаил отвечал: «с великим гневом и плачем», что он государем быть не хочет, а мать его Марфа прибавила, что она не благословляет сына на царство, и оба долго не хотели войти за крестами в соборную церковь: насилу послы могли упросить их. В церкви послы подали Михаилу и матери его грамоты от Собора и говорили речи по наказу, но получили прежний ответ; Марфа говорила, что у сына ее и в мыслях нет на таких великих преславных государствах быть государем; он не в совершенных летах, а Московского государства всяческих чинов люди по грехам «измалодушествовались, дав свои души прежним государям, не прямо служили»; что Михаилу быть на государстве, а ей благословить его на государство только на гибель; кроме того, отец его, митрополит Филарет, теперь у короля в Литве в большем утеснении, и враги, сведав об избрании сына его на царство, могут погубить Филарета. Послы со слезами молили и били челом Михаилу, чтоб соборного моленья и челобитья не презирал: выбрали его по изволению Божию, не по его желанию, положил Бог единомышленно в сердца всех православных христиан от мала и до велика на Москве и во всех городах. Все прежнее зло, говорили они, делалось попущением Божиим, да всех православных христиан грехом, во всех людях Московского государства была рознь и междоусобие. А теперь Московского государства «люди наказались все и пришли в соединение во всех городах». Послы молили и били челом Михаилу и матери его с третьего часу дня до девятого, говорили, чтоб он воли Божией «не снимал» и был на Московском государстве государем. Михаил все не соглашался; тогда послы стали грозить ему, что Бог взыщет на нем конечное разоренье государства. Наконец священные чины, подъяв на руках честные кресты и чудотворные иконы, подошли с ними к Михаилу, и Феодорит с твердостью сказал: «не противься воле Божией: не мы предприняли сей подвиг, но Пречистая Божия Матерь возлюбила тебя, – устыдись пришествия Ее». Смутился Михаил от неожиданной, строгой святительской речи, в которой мнил слышать глас самого Бога; твердость его поколебалась: он подошел в слезах к матери, чтобы в ней найти себе подкрепление; но в то же время Феодорит со всем собором и бояре с выборными от всех городов, и народ пали на колена пред инокинею Марфою Ивановною, рыдая и умоляя ее именем Бога, Церкви и страждущего отечества – отдать сына на утешение народа Русского, на спасение церкви, веры и отечества. «Смотри, говорили они в слезах, указывая на чудотворные иконы, кто желает сего, кто пришел приветствовать тебя с избранным царем – сыном твоим». Наконец благочестивая инокиня с твердостью сказала сыну: «Божие есть сие дело, а не человеческий разум». Тогда сын повергся на землю пред чудотворными иконами Богоматери и, рыдая, произнес: «аще есть на то воля Твоя, я – Твой раб, спаси и соблюди меня». Потом, вставши и обратившись к послам, сказал: «аще есть на сие дело воля Божия, буди тако». Затихли в храме рыдания; на лицах, присутствовавших в нем слезы печали, превратились в слезы радости; весть о милостивом слове нового царя мгновенно перелетела за стены храма и вложила в сердца всех восторг невыразимый. Благочестивая старица взяла руку сына и, вместе с ним преклонив колена пред ликом Заступницы рода христианского, со слезами изрекла: «в Твои пречистые руце, Владычице, предаю чадо мое, настави его на путь истинный, устрой полезная ему и всему православному христианству»¹. Тотчас возложили на государя животворящий крест, поднесли царский жезл и предложили стул царский. Самодержец всея России слушал Божественную литургию и торжественное молебствие, при окончании которого возглашено было многолетственное поздравление царю богоизбранному. Так совершилось воцарение Михаила Феодоровича в Костромском Ипатьевском монастыре в 14 день марта 1613 года, с того самого времени доселе торжественно празднуемый Церковью в честь Феодоровской иконы Богоматери.

Слова Феодорита с товарищами, что Михаилу нечего было бояться участи своих предшественников, потому что люди Московского государства «наказались» и пришли в соединение – эти слова были вполне справедливы. Страшным опытом люди Московского государства научились, что значит «рознь и шатость», развязывающие руки измене. Земские люди имели столько нравственной силы, что могли воспользоваться наказанием, встали, соединились, очистили государство и отныне могут уже поддерживать нового государя. Казны нет и взять неоткуда, ибо государство разорено, земля наполнена воровскими казаками, не знающими меры своему буйству; Заруцкий грозит с юго-востока, Шведы и Поляки – с запада; новый государь – неопытный, мягкосердечный юноша, около которого нет людей сильных умом и доброю волею, и, несмотря на все это, Михаил удержался на престоле: при первой опасности, при каждом важном случае подле царя видим Собор Земский, одушевленный тою же ревностью, с какою «последние люди» шли на очищение государства. До какой степени в лучших людях 1613 года крепко было убеждение, что должно пожертвовать всем для поддержания, охранения нового царя, восстановлявшего государственный порядок, до какой степени лучшие люди наказались в этом отношении, доказал всего лучше подвиг Сусанина. Когда Михаил, выехавши из Москвы после сдачи Кремля, жил в отчине своей близ Костромы, отряд Поляков (как говорит грамота, но, по всей вероятности, воровских казаков, ибо Поляков уже не было тогда в этих местах), узнав об избрании нового царя, отыскивал место его пребывания с целью умертвить нежеланного им восстановителя государственного порядка. Враги схватили крестьянина Ивана Сусанина из Костромского уезда села Домнина, принадлежавшего Романовым, и начали пытать его страшными пытками, вымучивая показание, где скрывался Михаил. Сусанин знал, но не сказал, и был замучен до смерти².

Царское венчание Михаила совершилось в Московском Успенском соборе 11 июля; в священном обряде первенствовал Ефрем, митрополит Казанский³.

И дума, и двор в первые годы царствования Михаила находились в смутном положении, изобличали беспорядок, бывающий обыкновенно следствием сильных бурь: развалины старины слабые, беспомощные, лишенные главных подпор своих, низвергнутых бурею⁴; подле них нанесенный ураганом новый слой, также еще не утвердившийся крепко, не вошедший в свое новое положение. При таком неопределенном состоянии и при отсутствии твердой руки, которая бы все привела в порядок, каждому дала свое место, всего легче людям энергическим, ловким, дерзким, не разборчивым в средствах, овладеть волею других и приобресть видное место.

Наконец нашлась твердая рука для управления кормилом государства. По заключении перемирия с Ляхами и Литвою⁵ возвратился в отечество доблестный родитель государя, митрополит Филарет, измученный долговременным пленом. После многих почетных встреч на пути под Москвою, на берегу речки Пресни⁶, встретил митрополита сам царь и поклонился отцу в ноги. Филарет сделал то же самое перед сыном и царем, и долго оба оставались в этом положении, не имея сил ни тронуться, ни говорить от радостных слез (14 июня 1619 г.).

Патриарший престол после Гермогена оставался праздным: дожидались Филарета, дожидался его Иерусалимский патриарх Феофан, приехавший в Москву за милостынею. Вместе с владыками русскими Феофан предложил патриарший престол Филарету, «зная, что он достоин такого сана, особенно же потому, что он был царский отец по плоти, да будет царствию помогатель и строитель, сирым защитник и обидимым предстатель». Посвящение Филарета последовало 24 июня.

С этого времени начинается в Москве двоевластие: было два великих государя, Михаил Феодорович и отец его, святейший патриарх Филарет Никитич⁷, и это была не одна форма; все дела докладывались обоим государям, решались обоими, послы иностранные представлялись обоим вместе, подавали двойные грамоты, подносили двойные дары. Хотя имя Михаила и стояло прежде имени отца его, но понятно, что опытный и твердый Филарет имел очень большую долю в правлении при малоопытном, молодом и тихом Михаиле. Этою неопытностью и мягкостью молодого царя уже успели воспользоваться люди, которым, по прежним делам их, не следовало быть близ престола. Иначе пошло дело, когда приехал Филарет; некоторые, привыкшие к своеволию при молодом царе, не желали возвращения его родителя, который должен был положить предел этому своеволию; другие, наоборот, были довольны тем, что с приездом Филарета они избавлялись от смутного и тяжкого многовластия⁸.

Деятельность Филарета была обращена преимущественно на дела государственные. В самом начале своего правления предложил он меру простую, но весьма важную по последствиям: произвесть всеобщую поземельную перепись государству. Земский собор вполне одобрил предложение патриарха. Когда составилась перепись, правительство стало знать, с кого и сколько требовать, и доходы государственные увеличились. Помещикам определен рубеж, за который никто не мог простирать своего права; крестьяне перестали бродить с места на место и в нищенской праздности предаваться пьянству и грабежам.

Другим важным делом державного первосвятителя было учреждение патриарших приказов. Из числа их: а) приказ судный, иначе патриарший разряд, стал заведывать всею судебною частью в значении епархиального управления. Предметами заведывания были: 1) дела о построении церквей; 2) определение к духовным должностям, или, точнее, – выдача настольных грамот; 3) рассмотрение жалоб на духовенство и духовных лиц между собою; 4) рассмотрение преступлений против веры; 5) рассмотрение завещаний и суд по брачным делам; б) Приказ церковных дел, наблюдавший, чтобы никто не служил без ставленных и отпускных грамот и при богослужении соблюдалось бы благочиние. в) Казенный патриарший приказ, с 1620 года, собирал доходы с вотчин, посылал приказчиков, посельских и житничных старцев, брал пошлины за грамоты и печать патриарха. г) Дворцовый приказ, под управлением дворецкого с дьяками, делал заготовления и расходы по продовольствию и постройкам патриаршего дома и двора и заведывал служащими при дворе патриарха.

Печатание книг церковных и меры к исправлению их возобновились в Москве еще до возвращения Филарета из плена. В ноябре 1616 года, царским указом поручено архимандриту Сергиевской лавры Дионисию⁹, с канонархистом старцем Арсением Глухим и священником села Клементиевского (что ныне слобода Сергиевского посада) Иваном Наседкою, заняться исправлением Требника. Дионисий и его сотрудники принялись за дело, вверенное им, с живым усердием и не без достаточных пособий: кроме древних славянских рукописей, были у них четыре греческих требника. Арсений хорошо знал славянскую грамматику и язык греческий. С такими пособиями увидели, что позднейшие списки Требника обезображены ошибками; особенно странно было видеть, что Требник, недавно изданный, издан был с грубыми ошибками. Исправители сделали, что могли сделать, – по мере сил и убеждению своему. Но в Москве огласили их еретиками. В июле 1618 г. на соборе положили: «архимандрит Дионисий писал по-своему изволу. И за то архимандрита Дионисия, да попа Ивана от церкви Божией и литургии служити отлучаем, да не священствуют». Дионисия обвинили в том, что «имя Святой Троицы» велел в книгах марать и Духа Святого не «исповедует, яко огнь есть». Это означало: а) что исправители полагали сделать перемены в славословиях Святой Троицы, оканчивающих собою разные молитвы; б) в чине водоосвящения исключали слово «и огнем», как внесенное произволом невежества¹⁰. Напрасно Дионисий писал защищение поправкам своим. Пока происходили совещания собора, Дионисия держали под стражею, а в дни праздничные в кандалах водили по улицам Москвы. Народ кричал: «вот еретик! хочет вывесть огонь из мира». И бросал в него, чем попало. Преподобный, покрытый рубищем, был весел, как младенец. Потом в Новоспасской обители томили его в дыму на полатях и морили голодом. Арсений также посажен был в жестокое заключение. И целый год продолжались истязания с Дионисием. Главными обвинителями на соборе были: Сергиева монастыря уставщик Филарет, ризничий диакон Маркелл, да головщик старец Логгин. Маркелл мало известен, но весьма известны Логгин и Филарет. Головщик Логгин был прежде того справщиком книг при типографии, и, следовательно, теперь он стоял за личное свое дело. Все его достоинство состояло в том, что он был «громогласный певец, и хитрость грамматическую и филосовство книжное нарицал еретичеством». «Ты мастер всему, – замечал ему раз преподобный Дионисий, – а что поешь и говоришь, о том не рассуждаешь; вопишь великим гласом: Аврааму и семени, семени его до века». Архимандрит ввел читать в храме беседы Златоустого, переведенные преподобным Максимом Греком, – а Логгину это «море сладости, яко лужа негодная, вменяшеся». Наглость его не знала себе границ, как и невежество. Уставщик Филарет был другом Логгина. Этот был еще замечательнее. Он иночествовал в обители более 50 лет, но «от простоты не научения две мысли мудрования недоброго на ум его приидоша; первая убо мысль сицева: глоголаше бо, Господь наш Иисус Христос не прежде век от Отца родися, но тогда, егда послан был Архангел Гавриил благовестити пресвятой Деве Марии. Другая же мысль ему о мудрование: содетеля Бога, непостижимого и неописанного, Отца и Сына и Святого Духа, описана глаголаше и человечеобразна суща».

Иерусалимский патриарх Феофан, прибыв в Москву, обратил внимание любви на страдальцев: он предложил патриарху Филарету облегчить положение их; Дионисий и Арсений освобождены были из темницы; Наседка успел освободиться от гонения еще прежде. Совершенное же оправдание Дионисию Филарет произнес не прежде того, как получил письменный отзыв от других патриархов. Тогда (в 1626 г.) особенною грамотою повелел он не читать более слова «и огнем» в молитве водоосвящения и зачернить это слово в Требнике. Таким образом волнение невежества, дышавшего расколом, было укрощено.

Исправление и печатание книг при патриархе Филарете продолжалось непрерывно. Преп. Дионисий и сотрудники его указали много ошибок в разных церковных книгах. Согласно с волею патриарха особенно тщательно пересмотрены были Требник и Служебник. Но так как тревоги невежества, заволновавшегося из-за одного слова, показывали, что весьма нужна осторожность в деле исправления, да и сам патриарх Филарет стремился более всего охранить Русское от иноземного, от латинства; то в исправлении книг при нем следовали преимущественно также славянским спискам. В 1633 г. окружною грамотою он требовал отобрать по всем местам и прислать в Москву для предания огню устав, напечатанный справщиком Логгином¹¹.

В то же время обращено особенное внимание на распространение христианства между Сибирскими народами. Еще тогда, как при царе Грозном покорена была Сибирь, в ней стали селиться по местам Русские; в 1603 г. уже крестились некоторые из начальников Чусовских Вогуличей. В 1620 году, по ревностной заботливости патриарха Филарета, положено было, для успехов веры, назначить архипастыря в Тобольск; архиепископом поставлен Киприан, игумен Хутынский, уже известный ревностью к отеческой вере. Благочестивый царь Михаил снабдил Сибирского архиепископа пособиями жизни. Ревностный архипастырь выполнял надежды царя и патриарха, крестил многих неверных в св. веру; а чтобы и жизнь христиан не была соблазном для слабых в вере, он старался врачевать то сильное расслабление нравов, какое видно было в Русских поселенцах того края. Это стоило ему многих трудов и огорчений. Для успехов веры и благочестия построил он несколько монастырей в разных местах своей епархии¹².

Заботы первосвятителя обращались и на бедственную, отдаленную Иверию. Персидский шах Аббас, пользуясь бедствиями России, страшно опустошил Грузию. Кахетинский царь Теймураз I в 1619 г. писал к царю Михаилу: «лучше бы у матери моей утроба пересохла, и я бы не родился, нежели видеть, что православная христианская вера и земля Иверская при моих глазах разорены; в церквах имя Божие не славится и они стоят все пусты». Теймураз умолял подать помощь Грузии. На соборе духовенства и земских лиц Кахетия, Карталиния и Имеретия приняты были в подданство Русского царя. Россия спешила подать возможную помощь бедствующей Церкви и государству Грузии. В 1637 г. при посольстве к Теймуразу отправились «для рассмотра и исправления христианской веры» Ипатский архимандрит, два священника с диаконом, два иконописца и столяр с материалами.

Желая поддержать мирные сношения с Россиею, разоритель Грузии, шах Аббас, прислал в 1625 году посольство в Москву с дарами для великих государей. Патриарху поднесена была риза Господня, в драгоценном золотом ковчеге, похищенная Персиянами из Мцхетского собора¹³. При этом случае патриарх и святители поступили весьма осмотрительно. Они рассудили, что о ризе Господней нет письменных свидетельств, а положиться на отзыв магометан невозможно: остается одно – молить Бога об открытии истины. Назначен был недельный пост с молитвою. После того в крестопоклонное воскресенье Великого поста первосвятитель, совершив всенощное бдение, повелел возлагать принесенную из Персии святыню на недужных, как древле равноапостольная царица Елена полагала найденные ею кресты на мертвеца. И как тогда истинный крест Христов узнали по силе, воскресившей мертвеца, так и теперь получено было удостоверение свыше о ризе Господней: больные разными болезнями, по возложении на них святыни, получали исцеления. В честь принесения ризы Господней в Москву учреждено празднество в 10 день июля и составлена служба¹⁴.

После 14-летнего правления патриарх Филарет преставился, в старости доброй 1 октября 1633 года и погребен, при всеобщем плаче, в первопрестольном Успенском соборе. Знаменитый боярин в думе и на поле ратном при сроднике его царе Феодоре, гонимый и невольно постриженный при Годунове, митрополит Ростовский при первом самозванце, страдалец за веру и правду в 10-летнем плену польском, наконец патриарх и соправитель державному своему сыну, – Филарет Никитич Романов занимает видное место между великими людьми Русской земли, как незыблемый столп церкви и отечества в самое трудное и опасное время. Он любил просвещение: возвратясь из плена, он принес с собою с юго-запада сознание услуги просвещения для веры. В Чудове монастыре заведена была при нем патриаршая греко-латинская школа, первым учителем в ней был тот самый Арсений, который страдал пред тем за ревность свою в исправлении требника; в 1633 году она уже подавала иностранцу-путешественнику Олеарию надежды на лучшую будущность. А в следующем году напечатали для нее при букваре несколько грамматических правил. Под надзором патриарха Филарета составлена и исправлена его рукою «Повесть о бывших после царя Бориса замешательствах»¹⁵.

Папизм на севере наделал столько зла, а на юге мнимое сближение с ним Греческого православия (уния) раздирало Русь и топило ее в потоках собственной ее крови. В такое время не дивно слышать отзыв православия о папизме не слишком мягкий. Патриарх Филарет на соборе 1620 года положил перекрещивать обращающихся из латинства к православию: постановление неправое пред учением церковным, но извиняемое ужасами времени¹⁶. В том же духе горького недостоинства папизмом осуждены были сочинения Кирилла Транквиллиона и рассмотрен катехизис Лаврентия Зизания¹⁷.

Хотя лютеранство представлялось менее опасным, нежели папизм, но постановление о перекрещивании римских христиан отнесено и к лютеранам. Царь строго предписал, чтобы как в Москве, так и в других городах православные, находившиеся в услужении у иностранцев, оставили и домы их и впредь не поступали бы к ним для работ и службы.

Преемником Филарета на первосвятительской кафедре был архиепископ Псковский Иоасаф, «по изволению царя и по благословению патриарха Филарета». Современные хронографы говорят, что «нравом и жизнью он был добродетелен, но к царю не дерзновенен», т.е. не пользовался таким значением в делах государственных, какое по праву принадлежало великому предместнику его, отцу государя. Печатание богослужебных книг продолжалось и при новом патриархе: Иоасаф сперва позволил издать Требник, Устав и Служебник Филарета без перемен; но потом счел необходимым исправить в них очень многое. Главное исправление состояло в пополнении чинов молитвами и действиями, частию же в отмене некоторых действий¹⁸. В других книгах, напр. в Октоихе, желали исправлять ошибки писцов поверкою, но по спискам славянским, или же только одним своим рассуждением. Особенно же усердно продолжали печатать еще не напечатанные службы. В пособие к улучшению книг собирали славянские списки в Москву из монастырей; но точно так же, как при патриархе Филарете, глубоко чувствовали и сознавали, что в исправленных книгах остается много разных погрешностей.

По кончине патриарха Иоасафа I на престол патриарший возведен был, по избранию жребием, Симоновский архимандрит, старец Иосиф (27 марта 1643 года).

Вскоре после того (12 июля 1645 года) скончался царь Михаил добродушный первоначальник державного рода Романовых на престоле Русском. Пред кончиною, находясь в полном сознании, он велел призвать царицу, сына Алексея Михайловича с дядькою его, Борисом Ивановичем Морозовым, и патриарха; простился с женою благословил сына на царство, при чем сказал Морозову: «Тебе, боярину нашему, приказываю сына и со слезами говорю: как нам ты служил и работал с великим веселием и радостью, оставя дом, имение и покой, пекся о его здоровье и научении страху Божию и всякой премудрости, жил в нашем доме безотступно в терпении и беспокойстве тринадцать лет и соблюл его как зеницу ока: так и теперь служи».

Снова увидели люди Русские венец Мономаха на главе шестнадцатилетнего отрока¹⁹. Но еще не знали они, что юному царю Алексею промысл Божий предназначил расширить пределы государства, стесненные при отце его²⁰.

Угодники Божии, жившие в первой половине XVII века, преподобные: Дионисий, архимандрит лавры Сергиевой, – ученик его блаж. Дорофей, – Иринарх, игумен Соловецкий, – Диодор Юрьегорский, – Прокопий Вятский, – Вассиан Тотемский, – Симеон Верхотурский, – Симон Воломский. Упадок иночества и просвещения. – Семена будущего раскола

Обратим благоговейный взор на подвиги угодников Божиих, современных царствованию первого самодержца из благословенного рода Романовых. Начнем с великого поборника веры и отчизны, преп. Дионисия, архимандрита Сергиевой лавры. Освобожденный от истязаний, которым подвергнут был за исправление требника, он имел утешение принять в обители своей патриарха иерусалимского, своего защитника от неправедного гонения. Первосвятитель Феофан возложил на страдальца правды свой клобук, положив его прежде к ногам преп. Сергия и совершив молитву к угоднику Божию. И всему братству лавры, со слезами радости, изъявил патриарх одобрение за его подвиги: «прежде слышали все церкви восточные скорбь вашу и труд, понесенные вами за Христа от гонителей правой веры, а ныне очи мои видели все, за что пострадали вы, и не напрасно, потому что многим послужило это ко спасению».

Особенно патриарх изъявил желание видеть тех иноков обители, которые во время беды ратной дерзнули возложить на себя броню и с оружием в руках ратовать против врагов. Преподобный Дионисий принял было требование патриарха с недоумением, но подвижники добровольно вызвались: «Яви нас, отче, владыке нашему; буди все по воле его».

И представлено патриарху более двадцати иноков, «в них же первый был именем Афанасий Ощерин, зело стар сый и весь уже пожелтел в сединах». Патриарх спросил его: «ты ли ходил на войну и начальствовал над ратью мученической?» Афанасий ответствовал: «ей, владыко святый, понужден был слезами кровными». Патриарх спросил еще: «Что тебе свойственнее – иночество ли в молитвах тайно или подвиг перед всеми людьми?» Афанасий, поклонясь, ответствовал: «всякая вещь и дело, владыко святый, в свое время познается: у вас, святых отец, от Господа Бога власть в руках разрешить и связывать. Что творю и сотворил, – то сделано по долгу послушания»; и обнажив голову, поклонился ему и сказал: «известно тебе да будет, владыко мой, вот подпись латынян на главе моей от оружия; а еще и в лядвиях моих находится шесть памятей свинцовых; сидя же в келии в молитвах, как можно найти было добровольно таких будильников к воздыханию и стонанию? Все это не по-нашему изволению, но по воле пославших нас на службу Божию».

Патриарх, без сомнения, удовлетворенный сознанием, что над воинственным одушевлением защитников лавры господствовал дух иноческого благочестия, смирения и простоты, благословил Афанасия, целовал его с любовью и прочих его сподвижников отпустил с похвалою.

Преп. Дионисий ввел в обители чтение бесед св. Златоуста по переводу, сделанному Максимом и Силуаном, также бесед Григория Богослова, и рассылал их списки по монастырям. «Келья не имеет устава», говорил Дионисий; в келье, по своей горячей любви к Богу, он почти все время проводил в молитве, в чтении слова Божия и писаний св. Отцов. Спать ложился за три часа до благовеста к заутрене: когда приходил к нему пономарь с свечою, он в малой мантии полагал 300 поклонов земных; потом, разбудив келейников, шел в церковь. Он строго соблюдал церковный устав, не позволяя ничего убавлять против него. Сам читал и пел на клиросе. Признательный к благотворителям обители, он требовал, чтобы читались синодики на проскомидии. В каждую утреню обходил он церковь и осматривал, все ли в храме; выходил с братиею и на работы монастырские. У него были и живописцы, и иконописцы, и мастера золотых и серебряных дел. Он усердно заботился о храмах не только лавры, но и сел монастырских, где построено им несколько новых храмов, особенно после разгрома польского. Все, что получал он для себя от благотворителей, употреблял он не на себя.

Из числа учеников преп. Дионисия особенно известен блаж. Дорофей, по прозванию – «Трудник»²¹. Келарь Симон Азарьин пишет о нем: «он был так тверд в благочестии, что никогда не оставлял церковного богослужения, исправлял должность пономаря в церкви чудотворца Никона и вместе с тем был канонархистом и книгохранителем. В келье выполнял он правило необыкновенное: ежедневно читал весь псалтирь и клал до 1000 поклонов, притом же писал книги. Спал он очень мало и никогда не ложился для сна. Пищею его служил кусок хлеба и ложка толокна и притом не каждый день; только по убеждению архимандрита стал он есть хлеб с квасом.» По известию священника Ивана Наседки, Дорофей, усердно трудившийся для раненых и больных, много терпел неприятностей и по особенности своей жизни. Следившие за жизнью его замечали, что не едал он по три и по четыре дня, а иногда и целую неделю. Иные говорили о нем, что он – святой человек; другие же, видя его валяющимся у стены или у печки, смялись над ним, как над глупцом. «Раз и я, – говорил Наседка, – смялся над ним вместе с другими». Дионисий, заметив это, строго посмотрел на меня. Спустя 10 лет, в духовной беседе в Москве напомнил я Дионисию о замечании его относительно Дорофея; авва сказал: «не спрашивай иноков о делах иноческих. Для нас беда открывать мирянам наши тайны». Я грешный просил объяснить мне это. «Вы, миряне, сказал он, если услышите худое о чернецах, осуждаете их на грех себе; а если услышите доброе, не стараетесь подражать тому, а только хвалите; из вашей похвалы выходит опасное искушение для нас: рождается гордость». На вопрос о значении строгого взгляда его он отвечал: «вы смеялись над человеком святым оттого, что жил он не по-вашему. Мне известно, что не едал он по неделе, по 10 дней капли воды не бывало у него во рту; ходил босой, нагой, голодный, с неумытыми руками и лицом. Он мучился блудными помыслами и потому-то томил себя голодом и жаждою».

После опустошений польских, в селах лавры храмы были сожжены или ограблены. Преп. архимандрит построил несколько церквей сельских, из которых иные еще доселе целы. Ревностный о благолепии дома Божия, он имел в запасе всякую церковную утварь и, когда являлись просители, с любовью выдавал нужное для той или другой церкви.

Проведя жизнь в высоких подвигах любви к Богу и к ближнему, авва Дионисий мирно преставился 10 мая 1633 года, и патриарх Филарет сам отпевал его²².

В то же время просиял благочестием другой настоятель обширной и многолюдной обители, преп. Иринарх, игумен Соловецкий с 1614 года. Тогда настоятель Соловецкого монастыря был лицом весьма значительным для целого северного края. На него возлагалась защита севера от Шведов и Датчан. Хотя с Шведами заключен был тогда мир, но и на них нельзя было полагаться; а Датчане, увлекаясь надеждою на счастие Шведов, потребовали от России, чтобы отдана им была вся Лапландия (земля Лопарей), и приготовились поддерживать требование свое морскою войною. Царь Михаил, предоставив блаж. игумену Иринарху, кроме беспошлинной продажи соли и рыбы, казенную подать с монастырских крестьян и еще казенную долю с рыболовных промыслов на Норвежском берегу моря, предписывал привесть все крепостные строения монастыря в полное оборонительное состояние на случай войны. Сколько забот и трудов игумену! На восточной стороне монастыря проведена вторая каменная стена с двумя огромными башнями; внутри монастыря построены два корпуса для военных людей; на северной и южной стороне обители проведены глубокие рвы, выкладенные камнем. В Сумском и Кемском острогах сделаны новые укрепления. В них и в обители число военных людей увеличилось до 1040 человек, – на содержании монастыря. Датчане в 1623 г. на четырех военных кораблях явились у Карельского острова, ограбили некоторых русских промышленников, но ни на что более не отважились и возвратились. При таких заботах об ограждении обители от внешних бед преп. Иринарх, как сам был примером духовной жизни, так и ревновал возбуждать и поддерживать в братии заботу о жизни духовной. Эта ревность заставила его просить великих государей – царя и родителя его патриарха, дабы, словом, власти напомнили забывчивым инокам о их обязанностях. Во все время правления своего преп. Иринарх отличался снисходительною кротостью в отношении к другим и строгостью к себе. Проведя последние два года свои без дел начальственных, в подвигах безмолвной молитвы, он преставился 17 июля 1628 года²³.

При настоятельстве преп. Иринарха подвизался в Соловецком монастыре преп. Диодор Юрьегорский, постриженный в иночество еще игуменом Антонием, который поручил его в надзор духовному иноку, иеромонаху Иосифу Новгородцу.

Похоронив отца своего, скончавшегося иноком в Соловках, Диодор пожелал видеть Соловецких отшельников, подвизавшихся на пустых островах. Он ушел на пустынный остров, не взяв с собою ни пищи, ни питья; ходя 40 суток по острову, он изнемог до крайности, некоторые из братий нашли его лежавшим под деревом и едва живым; они принесли его на монастырское подворье и призвали духовника. После исповеди, укрепившись пищею, ревнитель отшельнической жизни поселился на пустынном острове, при двух найденных им отшельниках. Отсюда ходил он беседовать и с другими отшельниками, каковы были: старец Ефрем, Никифор Белец, Алексей Калужанин, Иоасаф Тихон Москвич, Феодор Рязанец, Порфирий, Трифон, Иоасаф, Севастиан и другие. Пустынник Тихон, по настоятельной просьбе его, рассказал о себе, что он ушел из Алексина во время первого самозванца, оставив все свое и переплыв на утлой лодке море. Никифор, встреченный без всякой одежды, поспешил скрыться и только сказал: «посещай подвижников, Диодор, чтоб и самому иметь от Бога утешение». Диодор усердно посещал пустынников, доставляя им необходимое для жизни. Впоследствии братия обители стали роптать на то и говорили: «хлеб обители тратится на тех, которые не трудятся для обители». Особенно же, когда ушел в отшельничество больничный келарь Кирик, лучше которого никто не ходил за больными, братия сильно возмутилась, и игумен Иринарх вынужден был принять меры против страсти к отшельничеству. Он послал братию, стрельцов и рабочих на острова с тем, чтобы они возвратили отшельников в монастырь; тогда и Диодор вместе с другими заключен был в оковы в больнице, и к нему приставлена была стража. Спустя три месяца, он снова ушел на остров и прожил здесь полгода. Брат его, живший также в Соловецком монастыре, отыскал его, но в самом жалком положении, – расслабевшим от борьбы с нечистыми духами. Диодор решился теперь расстаться с Соловками и удалиться на Онегу. Недалеко от Кенозера, в пустынном лесу, избрал он себе место для пребывания и начал подвизаться. Но соседние жители вынудили его уйти отселе. Ему понравилась Юрьева гора над озером Водлом, в 25 вер. от Олонца к северу; здесь водрузил он крест, поставил келью и начал подвизаться в молитве; сюда вскоре пришел к нему пустынник Прохор, и они 7 лет провели отшельниками. После того Диодор решился основать здесь обитель Св. Троицы и отправился в Москву; при посредстве келаря Сергиевой лавры Александра²⁴ получив доступ к великой старице Марфе Ивановне (матери царской), он получил от нее разную утварь и 200 руб. денег; царь Михаил дал старцу грамоту; от других благотворителей получено им 300 рублей. Так построены были храм и обитель. Скоро собралось довольное число братий и построен был еще храм Богоматери с приделом в честь Соловецких чудотворцев. Хлебопашества своего еще не было у обители, а место было вдали от поселений. Поэтому случилась нужда в хлебе. Поднялся ропот на старца: «деньги, – говорили, – истратили на храм, а питаться нам нечем». Потерпите, – отвечал старец, и сам стал на молитву. Ему явился светлый старец. «Кто ты?» – спросил Диодор. «Я Александр Ошевенский», – сказал явившийся: «не скорби, а утверждай братию; пропитал же Господь народ Израильский в пустыне, а вас немного; будет время, что здесь соберется множество иноков, теперь же скажи братии, чтобы ловили рыбу в озере». Старец не с первого раза поверил явившемуся, опасаясь обольщения; три раза явился ему небожитель и только тогда, когда явившийся произнес молитву Господню, Диодор выслушал его доверчиво. Братия столько наловили рыбы, что, оставив себе нужное, продали на 60 рублей и купили хлеба. В другой раз избавились от голода тем, что нечаянно нашли в лесу черную куницу и продали ее за 8 рублей. В монастырь прислан был для усмирения от патриарха Филарета инок Феодосий, человек беспокойный. Раз так озлобился он на старца, наставлявшего его добру, что хотел убить его. Он завел преподобного в лес под каким-то предлогом и жестоко избил его, до того, что бросил под деревом, считая умершим. Когда старец, пришедши в себя, добрел кое-как до кельи, Феодосий испугался и бросился в ноги настоятелю, прося простить его. «Бог да простит тебя, чадо – это не твое дело, а дело врага», – отвечал незлобный старец и не сказал тогда никому о случившемся. Феодосий и после того не переменился. Он начал возмущать братию против настоятеля и уговорил некоторых удалиться из обители. 17 человек убежали с Феодосием, похитив, что только могли, из собственности монастырской. Диодор благодарил Бога, что избавил обитель от смут и тревог. Много и других скорбей пришлось испытать блаж. Диодору; но он все переносил терпеливо. Большая часть времени его проходила в уединенной молитве. Приблизился и конец жизни его. Собираясь ехать в Каргополь, по нуждам обители, старец собрал братию и убеждал проводить жизнь иноческую и не слушаться людей, подобных Феодосию; а старцу Прохору сказал: «уже нам с тобой здесь не видаться; если Богу угодно, увидимся в будущем веке». И точно, прибыв в Каргополь, он заболел, приобщился св. Таин и мирно скончался 27 ноября 1633 года. Он погребен был здесь под церковью; но собеседник его Прохор, спустя два года, перевез нетленное тело его в обитель, где оно было похоронено на южной стороне храма св. Троицы. После преп. Диодора осталось духовное завещание, в котором строго заповедал он братии отнюдь не держать в обители ничего хмельного²⁵.

В XVII веке немало являлось людей с именем юродивых. Патриарх Иоасаф I в 1636 году писал: «иные ходят в образе пустынническом и в одеждах черных и веригах, растрепав волосы, но не для Господа и не в Господе»²⁶. И позднее собор 1667 г. осуждал таких же людей: «иже мнятся благоговейни быти, но суть же таковы, живут посреди градов и сел в образе отшельника и затворника, волосаты, и в монашеской свитце, иные же и в железах скованы, такожде наги и босы ходят по городам и селам в мире, тщеславия ради, да восприимут славу от людей и да почитают их за святых, ко прелести простым и невеждам»²⁷. Не таков был блаж. Прокопий Вятский. Взяв на себя иго юродства для одного Христа, для Христа он нес его до смерти: до смерти терпел скорби самолюбия, язвимого то насмешками, то бранью, то холодностью людей, до смерти заставлял страдать плоть свою и от недостатка пищи, и от перемен погоды. Он блаженно почил 21 декабря 1627 года²⁸.

В пределах Тотемских подвизался преп. Вассиан. В мирском быту он был портным, жил в браке и имел двух сыновей. Потом, в Тотемской обители приняв монашество, года два провел в подвигах послушания под настоятельством настоятеля Ферапонта. Ревнуя же о высшем совершенстве, по благословению игумена, поселился в 50 верстах от Тотьмы, на р. Тиксне, при храме св. Николая. Сперва жил он здесь на паперти храма, потом упросил причт и окрестных жителей уступить ему место в 20 саженях от храма для хижины. Ему поставили келью, и он начал уединенно подвизаться в посте и молитве. Это было в 1594 г. Он приходил в храм на каждую службу, а в келье совершал иноческое правило. По благословению наставника своего Ферапонта, возложил он на тело свое вериги, на плечи – цепь, на чресла – железный обруч, а на голову под куколем надел железную шапку. В таком одеянии подвизался он 13 лет. Он не пускал никого к себе в келью, кроме духовного отца, и питался подаянием, которое принимал в оконце кельи. Так подвизался раб Божий в строгом затворе, очищая дух страданиями грешной плоти для жизни небесной. Уразумев близкую кончину свою, преп. Вассиан призвал духовника, исповедался, приобщился св. Таин и тихо предал дух свой Богу 12 сентября 1624 г. Только при погребении узнали, какими тяжестями смирял он тело свое²⁹.

Другой подвижник того же времени, Симеон Верхотурский, или Меркушинский, был родом из дворян, но скрыв знатность свою в смирении христианском, вел жизнь бедняка. Переходя из деревни в деревню, шил он платье преимущественно для бедных; кончив работу, уходил из дома рано по утру, когда все спали, чтобы избежать не только денежной платы, но и слова благодарного за работу. Он доволен был и тем, что давали пищу и кров. Чаще всего проживал он в погосте Меркушах, в 50 верстах от Верхотурья, где была пристань для судов, плававших по р. Туре. Он любил в тиши уединения наслаждаться красотами природы и прославлять Творца ее. Когда не было работы, брал он уду, садился на берегу реки и доставал оттуда лишь нужное для одного дня. Еще поныне цела ель на утесистом берегу р. Туры, где полюбил сидеть блаженный, занимаясь ловлею рыбы. Вогуличи и другие инородцы края тогда были новыми христианами; блаж. Симеон вступал с ними в разговоры и учил христианскому благочестию. Располагая к себе бедных своею услужливостью, он находил сердца их открытыми для принятия наставлений его и усердно сеял в простых душах правила страха Божия. – Никогда не оставлял он посещать богослужение храма и особенно храма Меркушевского. Чистая жизнь его служить примером для других; а этот пример особенно нужен был и благотворен для края еще дикого, недавно увидавшего свет христианский. Блаженный Симеон, страдавший грыжею, скончался не старым, около 35 лет, в 1642 году, и погребен был при церкви Архистратига Михаила³⁰.

Земледелец из отчины Волоколамского Иосифова монастыря, Симеон, приявший иночество с именем Симона в Пинегской Макариевой обители, в 1613 г. поселился в 80 верстах (к юго-западу) от Устюга, на р. Кичменге, в лесу Воломском. Здесь он пять лет прожил один, не знаемый людьми; питался овощами, который сам садил, а иногда выпрашивал хлеба в каком-либо селении. – Когда понемногу стали являться к нему ревнители благочестия, он построил по грамоте царя Михаила и по благословению Ростовского митрополита Варлаама храм в честь Воздвижения креста Господня и в 1620 г. посвящен был в сан игумена своей обители. Строгий подвижник, служивший для других примером трудолюбия, простоты сердечной, поста и молитв, 12 июля 1641 г. злодейски умерщвлен был в своей обители. Подвижник рубил лес, когда подошли к нему три крестьянина и стали требовать, чтобы он отдал им царскую грамоту на землю обители. Они навалили на него колоду и грозили смертью; преподобный едва упросил отпустить его в обитель за грамотою. Монастырские люди бросились искать злодеев, но те скрылись. Когда приблизился праздник блаж. Прокопия Устюжского, народ пошел на поклонение святому и большая часть братии Симоновой пустыни отправилась также в Устюг. Злодеи, узнав о том, воспользовались благоприятным для них временем. Ночью найдя преп. Симона одного в пустыне, стали терзать его пытками, требуя царской грамоты; потом послали его в церковь искать грамоту. Преподобный со слезами молился Богоматери, причастился св. Таин и затем сказал: «теперь делайте со мною, что хотите». Злодеи осыпали его ругательствами и побоями, потом отсекли ему голову и бросили тело близ кельи³¹.

Читатель, без сомнения, заметит, что число подвижников, угодивших Богу в первой половине XVII столетия, весьма невелико. Мы не видим здесь ни тех великих святителей-чудотворцев, ни тех дивных основателей обителей иноческих, какие просияли в предыдущих веках. Упадок истинного, искренно-благочестивого монашества был очевиден в пределах Московского государства. Вместе с ним постепенно развивалось и другое зло – упадок просвещения, начинавшийся еще прежде. В страшном перевороте междуцарствия, нашествия Ляхов исчезли последние остатки школ; в разоренных храмах и обителях богослужебные книги, истребленные пожарами, заменены новыми рукописными, – работами полуграмотных писцов, со множеством грубых ошибок, или вновь напечатанными, без надлежащей поверки и исправления. А между тем слепая привязанность к букве и обряду возрастает по мере возрастания невежества. Мы видели, какую бурю гонения воздвигло одно слово, невежественно внесенное в требник и исключенное из него преп. Дионисием. Что же можно ожидать от других изуверов, подобных уставщику Филарету и громогласному певцу Логгину, когда будет предпринято полное исправление богослужебных книг? Ответ на этот вопрос последует вскоре – во время первосвятительства великого Никона.

Страдания южнорусского народа от унии. – Иосафат Кунцевич. – Восстановление православной иерархии. – Архипастыри Киевские: Иов Борецкий и Исаия Копинский

Между тем как Московское, или лучше сказать – северно-русское государство начинало успокаиваться после бедствий и кровопролития смутного времени под скипетром первого самодержца из дома Романовых, православный народ южной Руси претерпевал тяжкие страдания за веру отеческую. Насильственное введение унии сопровождалось мучительством и страшными гонениями, о которых мы говорили уже прежде. Дикий фанатизм короля Сигизмунда и иезуитов не уступал в свирепости языческим гонителям христианства. В Малороссию введены были войска и начались преследования вооруженною рукою. Полилась кровь. Гетман Наливайко, пламенный защитник прародительской веры³², защищал родину счастливо, разбил Ляхов и старался возвратить слабых между духовными к долгу их по вере и жизни. В 1597 г. войсковые депутаты отправлялись по обыкновению на главный сейм. Наливайко вместе с ними явился засвидетельствовать верность королю. Но их всех в первую же ночь схватили и бросили в подземную темницу; здесь ни днем, ни ночью не давая отдыху Гетману, сторожа будили его обухом секиры, а на третий день он и депутаты выведены были на площадь, посажены в медного быка и сожжены медленным огнем. Этим злодейством, нарушавшим все права политики и совести, рассудка и чести, не удовольствовались. Польские солдаты с обнаженными саблями принуждали в храмах народ преклонять колена и ударять себя в грудь по обычаю римскому и читать символ веры о Святом Духе непрославно. Храмы насилием отнимали и объявляли униатскими. Духовенство латинское переезжало от храма к храму в повозках, в которые впрягали до 20 и более человек, вместо скотов. Те храмы, прихожане которых никаким насилием не могли быть вынуждены к унии, отданы в аренду жидам; ключи храма и колокольни перешли в жидовскую корчму.

На сейме, в Варшаве, один депутат (Волынский) говорил: «В войне турецкой много ратных людей потребуется от народа Русского греческой веры, – того народа, который если не будет удовлетворен в своих нуждах и просьбах, то может ли поставить грудь свою оплотом державы вашей? Как может он стараться о доставлении отечеству вечного мира, когда дома не имеет внутреннего спокойствия? Каждый видит ясно, какие великие притеснения терпит этот древний русский народ относительно своей веры. Уже в больших городах церкви запечатаны, имения церковные расхищены, в монастырях нет монахов – там скот запирают; дети без крещения умирают; тела умерших без церковного обряда из городов как падаль вывозят; мужья с женами живут без брачного благословения; народ умирает без исповеди, без приобщения. Неужели это не самому Богу обида, и неужели Бог не будет за это мстителем? Не говоря о других городах, скажу, что во Львове делается: кто не униат, тот в городе жить, торговать и в ремесленные цехи принят быть не может; нельзя мертвое тело погребать, нельзя к больному с тайнами Христовыми открыто идти. В Вильне, когда хотят погребсти тело благочестивого русского, то должны вывозить его в те ворота, в которые одну нечистоту городскую вывозят. Монахов православных ловят на вольной дороге, бьют и в тюрьмы сажают»³³.

Более двадцати лет (считая от низложения на Брестском соборе 1596 г. увлеченного в унию митрополита Михаила Рагозы) кафедра православных первосвятителей Киевских оставалась праздною; не подчинившихся унии епископов оставалось только двое: Гедеон Львовский († 1607) и Михаил Перемышльский († 1612). Епископы, увлеченные в соединение с Римом, заняли престолы святителей православных и употребляли все средства, не стыдясь даже и самых преступных, для умножения своего стада. Между ними особенно отличался бесчеловечною жестокостью полоцкий униатский епископ Иосафат Кунцевич. Он запечатал православные храмы по всей Белоруссии и открыто требовал выгнать православных вон из государства; мучил их следствиями и судами, домогаясь одного – перехода в унию; ругался над совестью и над самыми мертвецами³⁴. В ноябре 1623 года Кунцевич умерщвлен жителями Витебска, в котором он запечатал храмы, ругался над святынею и над клиром, сохранявшим верность отеческой вере³⁵. Смерть одного мучителя дала повод другим к усилению мучительства.

Но церковь православная, утвержденная на незыблемом основании, на самом Христе Спасителе, и Его единого признающая своим главою и верховным Пастырем пастырей, пребывала неодолимою, несмотря на отпадение многих чад своих, увлекаемых лестью, или отторгаемых насилием³⁶.

Слабыми в вере оказались некоторые из дворянства, прельщаемые богатством и почестями. В числе их находился и сын свято-памятного князя Константина³⁷, последний князь острожский – Иоанн (Януш), принявший латинство из опасения лишиться своих богатых владений³⁸. Самою чувствительною потерею для православной церкви было отступничество князя Иеремии Вишневецкого, владетеля неизмеримых пространств и неисчислимых поселений в южнорусском крае.

Главными опорами церкви в это тяжкое время были: казачество и школы, учрежденные братствами.

Непоколебимая твердость в вере казацкого войска удерживала иногда порывы фанатизма папистов. Шляхта ненавидела казаков, но короли дорожили ими, понимая значение войска Запорожского для обороны королевской власти от непокорных и мятежных панов, а потому опасались слишком раздражать казаков гонениями на православие. Так особенно при воинственном гетмане Петре Сагайдачном, польское правительство не нарушало прав казацких, и уния в Малороссии утихла. Даже на Волыни, в Червонной Руси и в Литве, при жизни Сагайдачного, всегда готового извлечь меч на защиту веры, гонения ослабели. По смерти его они возобновились с прежнею силою.

Мы имели уже случай говорить о церковных братствах и основанных ими школах. В начале XVII века они усугубили ревность свою на защиту веры; явились и учители, достойные православия. Один из самых достойных представителей православия был Леонтий Карпович, воспитанник Острожских школ, строитель и первый архимандрит виленского Духова монастыря, с 1616 г. епископ Владимирский и Брестский. Он еще тогда, как был иеродиаконом печерской лавры, в 1608 г. написал обличение на унию: он описывает унию, как очевидец брестского сейма 1595 г. и пером достойным события. В звании архимандрита виленского братства, Леонтий в 1615 г. говорил две проповеди, одну на Преображение Господне, другую на Успение Богоматери, Эти проповеди – образец сердечного красноречия, плод глубокого знания слова Божия, искусства, достойного церковной кафедры; современники не напрасно называли сего страдальца за веру «подобным Златоусту в витийстве».

Мелетий Смотрицкий, преемник Леонтия в управлении виленскою обителью и воспитанник того же Острожского училища, сперва был самым ревностным защитником православия: отягченный злобным гонением латинян и униатов, он имел слабость (1627) перейти на сторону унии; по мнению некоторых современников, он раскаялся пред смертью († 1633).

В том же Острожском училище написано было весьма дельное сочинение об унии: Апокрисис или ответ на Ипатиево описание брестского собора³⁹. К числу училищ южной Руси в 1615 году присоединилось еще одно, которому суждено было стать во главе всех прочих. Жена Стефана Лозки, маршалка Мозырского повета, Анна Гулевичевна Лозкина, по наследственной набожности и по любви к Русскому народу, с согласия своего мужа отдала киевский дом и двор свой на пользу общественную, а именно: на устроение там монастыря, школы для детей всякого сословия и гостиницы для духовных странников «греко-восточного исповедания», а чтобы ее «фундация» пришла в действие, она немедленно ввела туда священноинока Исаию Копинского с несколькими монахами и светскими лицами и завела там школу; это распоряжение свое она утвердила на суде записью 1615 года 14 октября. С этой записи и начинается положительная и достоверная история Киевского братства⁴⁰. «Богомысленный муж» (по выражению современников) Исаия Копинский был первым исполнителем распоряжений достопамятной основательницы Киевского братства и первым его устроителем. Вскоре явился новый попечитель Киевского братства – «муж христианских добродетелей и милостынь полный», по словам митрополита Иова Борецкого. То был питомец Острожских школ и Запорожской Сечи, гетман Петр Конашевич Сагайдачный, уроженец червонорусский. После многолетних войн и походов, он в 1619 году, «вспомогая православным монастырям и церквам на Украине», построил в Киевском братстве деревянную Богоявленскую церковь с приделом Благовещения.

В 1620 году, среди великого поста, в братской гостинице остановился достопамятный духовный странник, Иерусалимский патриарх Феофан, возвращавшийся из Москвы, где он посвятил в сан патриарший государева отца Филарета Никитича. При нем находился экзарх патриаршего престола Константинопольского, Арсений, архимандрит великой церкви. Тогда Киевское братство около десяти месяцев было, можно сказать, средоточием Киевской иерархии, куда со всех ее концов приникали обрадованные православные люди. Феофан дал Киевскому братству две благословенные грамоты и признал его патриаршею ставропигией.

Пребывание патриарха Феофана в Киеве составило эпоху в управлении южнорусской митрополии. К празднику Успения Пресвятой Богородицы (15 августа 1620 г.) съехалось, по обыкновению, множество знатнейшего духовенства, дворян и запорожских казаков с своими начальными и гетманом Петром Конашевичем Сагайдачным. Скорбя о бедственном положении сиротствующей Киевской иерархии, все, и особенно казаки, стали неотступно просить патриарха Феофана поставить им православного митрополита и епархиальных епископов. Долго не соглашался осторожный святитель; но когда ему представили сеймовые польские конституции, определявшие свободу восточного вероисповедания, и указали на пример прежних константинопольских патриархов, которые присылали в Киев ими самими избранных митрополитов, тогда Феофан склонился на общую просьбу, посвятил Иова Борецкого, игумена Михайловского монастыря, в сан митрополита и рукоположил еще десять епархиальных архипастырей.

Восстановление православной Киевской иерархии встревожило униатских епископов. Тотчас по отъезде Феофана из Киева, они подали донос Сигизмунду III, что приезжавший патриарх был никто иной, как султанский шпион и возмутитель Малороссиян, что Иов Борецкий и другие посвященные Феофаном епископы суть его соумышленники, что самое посвящение их без королевского разрешения есть нарушение и презрение высшей правительственной власти. Окруженный иезуитами, король забыл на этот раз, что сам он в том же году предписывал киевским гражданам принимать священного гостя с почтением, что сам он в ту пору повелевал всем украинским и польским жителями провожать его «честно, безопасно и со всяким удобством». Без всякого исследования доноса, он немедленно велел разослать универсалы, где все новопосвященные епископы объявлены были изменниками, которых следует ловить и представлять королевскому суду. Напрасно митрополит Иов посылал для оправдания себя Иосифа, епископа Владимирского: король требовал, чтобы к нему явились и все прочие. Исполнить волю королевскую значило бы подвергнуть себя крайней опасности, и потому Иов написал только свое: «Оправдание невинности», посланное им к Сигизмунду III⁴¹.

Тогда-то ожесточенные изверги поднялись с огнем и мечом на верных чад церкви православной. Иезуиты и униаты, как бы соревнуя друг другу, употребили все, что только могут внушить нетерпимость и изуверство. Описание этих ужасов до глубины волнует душу самого спокойного испытателя дел человеческих...

В это бурное время наравне с прочими и Киевское училище подверглось опустошению. Братство было рассеяно; ученики и учители умирали в истязаниях; церковь разграблена, гостиница разорена, и не остаться бы камню на камне, если бы гетман Сагайдачный с своими казаками не остановил буйства грабителей и убийц. Огорченный вероломством Поляков, он отказался помогать им против Турок, и поднявшись с своим станом, перешел через Днестр и вступил в Малороссию. С прибытием Сагайдачного в Киев, гонение на православных стало значительно утихать. Он начал отнимать вооруженною рукою церкви, занятые католиками и униатами, овладел остатками Киево-братского монастыря и занялся возобновлением как его, так и находившегося при нем училища. Не жалея никаких издержек, Сагайдачный дал монастырю села и восстановил школу, пожертвовав ей свое достояние. Там покоится и прах его⁴².

Митрополит Иов Борецкий (1620–1631), посвященный из игуменов Киевского Михайловского Монастыря, был, по словам св. Димитрия Ростовского, «благочестив и премудр, в божественном писании искусен, греческий и латинский языки добре умевый и тех языков иные в школе учивый»⁴³. Им в 1621 году издано «Советование о благочестии», – сочинение столь превосходное, что переносит с собою читателя во времена мужей апостольских. Вот некоторые правила его: «Возбуждать и приготовлять к св. мученичеству как самих себя, воспоминая слова Христовы – пастырь добрый душу свою полагает за овцы, так и сердца народа, и чтобы с радостью переносили расхищение и разграбление своих имуществ и терпели бы, как за вины, притеснения от властей, а также и оковы, наконец охотно, мученически, принимали бы всякую смерть, ради Господа... Не должно гневаться на младших и низших степенью клириков, если они архиереям и другим начальникам напоминают что-нибудь, или от чего предостерегают; напротив, позволить им это делать, помня, что и царей, и патриархов предостерегали и обличали... Если архиереи и другие настоятели с любовью допустят делать себе замечания и будут исполнять все предписанное, то отцы в сынах, а сыны в отцах пребывать будут, и таким образом последует согласие и приверженность к ним народа».

Когда православный епископ Полоцкий, Мелетий Смотрицкий, после путешествия в Рим, написал «Защищение путешествию по восточным землям», в котором он не только высказал желание, дабы «восточная Церковь соединилась с западной», но и написал оскорбительные клеветы на Церковь восточную и русских защитников православия, – митрополит Иов созвал собор (в 1628 году) в Печерской лавре. Общим приговором сочинение Мелетия признано противным истинной церкви, а сам автор принужден был торжественно отказаться от своих мнений.

Между тем иезуиты и униаты, оспаривая законность существования Киевской школы, воздвигнутой Сагайдачным без королевского разрешения, делали ей разные притеснения и обиды. Многочисленные вкладчики и покровители училища не смели продолжать своих благотворений: если бы кто, даже по духовному завещанию, отказал что-нибудь в пользу церкви и училища, принимать не дозволялось.

Налоги, утеснения, гонения на Малороссию до того усилились, что наконец воевода киевский счел себя вынужденным принесть королю и сенату жалобу о горестном состоянии народа русского, доведенного до крайности. Тогда же митрополит Иов отправил из Киева в Москву Исаакия, епископа Луцкого, с просьбою к царю и патриарху принять Малороссию под свое покровительство. Уважая права народные и не желая поступить против чести, царь Михаил Феодорович не захотел воспользоваться этим и нарушить мир с Польшей⁴⁴; но щедро одарил митрополита и посланника его. Малороссия опять продолжала бороться своими собственными силами. После кровавой борьбы, разбитые Поляки старались помириться с казаками и предложили им в гетманы коневского уроженца Тимофея Орендаренко. Митрополит Иов и новый вождь храбрых запорожцев, съехавшись в Черкассах, положили отправить к королю двух представителей с жалобою на разорения, причиняемые Украине войною. Вместе с тем Иов поручил им исходатайствовать у короля привилегию на заведенную в Киеве братскую школу. В 1629 году последовала королевская грамота, которою утверждалось устроение на усадьбе подаренной Анною Гулевичевною, братства милосердия и богадельни, с тем, дабы что «они своим иждивением ни построили бы, то на вечные времена должно остаться во власти и ведомстве как их самих, так и их потомков». О школе, впрочем, тут не было упомянуто ни слова; очевидно, что грамота эта писалась под редакцией ближайших советников короля – иезуитов, для которых борьба с училищами была во сто раз трудней, чем разграбление церквей, монастырей и богаделен. Но на этот раз довольно было и такой привилегии: все-таки она могла служить хоть какою-нибудь защитой от беспрестанных нападений заклятых противников православного училища. Наконец, на сейме, после самого шумного заседания, повелено и духовным, и мирянам обоих вероисповеданий сохранять мир и спокойствие, а за насильство и наезды на владения, принадлежащие православным, положен штраф в три тысячи гривен. Таким образом, при конце жизни своей, митрополиту Иову привелось увидеть хотя малые плоды своих многолетних попечений о спокойствии угнетенного края.

Преемником святителя Иова был Исаия Копинский, воспитанник острожских училищ, с молодых лет до гроба подвижник. Он 14 лет провел в Антониевой пещере и был ее настоятелем, потом короткое время начальствовал в Богоявленском братстве при самом учреждении училища. По просьбе старцев, принимал он на себя заботы об устроении нового Густынского монастыря, по его ходатайству князь Михаил Вишневецкий обезопасил существование новой обители своими распоряжениями; а супруга его, княгиня Ирина (Раина) Вишневецкая назначила, как для устроенного им Мгарского Лубенского монастыря, так и для нового Ладинского скита, угодья, с тем, чтобы последний был женским, а игумениею была сестра отца Исаии Александра⁴⁵. Из игуменов Межигорского монастыря посвящен он в 1620 г. патриархом Феофаном в епископа Перемышльского. Гонение, воздвигнутое иезуитами и униатами, принудило его оставить Перемышль. В Ладинском скиту с послушником Геннадием выкопал он своими руками пещеру, построил кельи и другие принадлежности: в Густыне и Мгаре построил и освятил храмы. Любимым местом пребывания его был Ладинский скит⁴⁶. С званием архиепископа Смоленского и Черниговского, присутствовал он на соборе, призывавшем Мелетия к раскаянию. В том же звании он подписался на исправлении служебника, изданного в Киеве в 1629 году.

Блаж. Исаии одолжена Церковь превосходным назидательным сочинением – «Духовною лествицею». Это сочинение издается между сочинениями св. Димитрия Ростовского, но ему принадлежит разве только перевод сочинения на славянский язык⁴⁷. Особенно важно и по содержанию и по духу послание святителя к князю Иеремии Вишневецкому, сыну благотворительницы основанных им монастырей, с увещанием возвратиться к прародительской вере: «Милостивый князь, – взывал к отступнику богомысленный старец, – сердца всех нас духовных и всего благочестивого христианства преисполнились скорбью неизреченною, когда мы увидели, что ваша княжеская милость, вожделенная утеха наша, отрекаетесь от святой веры ваших предков и родителей. Плачет и сетует Церковь Божия, вами покинутая. Всем нам ведомо, какими страшными клятвами связала вас, относительно религии, родительница ваша, блаженной памяти княгиня Раина, отходя от мира сего. На чью душу падает грех, Господь ведает. Но мы знаем, что отцовская клятва сушит, а материнская искореняет. Спросил бы я всех, зачем отрекаются от древней и чистой веры? Если для мудрости мира сего, то оная мудрость есть юродство пред Богом, по слову Апостола. Если для избежания заблуждений, то да ведуют все, что нет и быть не может заблуждения в православной церкви Христовой; скорее там оно найдется, где ежегодно что-нибудь прибавляется, или убавляется по изволению человеческому. Если же для почести мира сего и для корысти – то это дело постыдное и низкое, недостойное вашего славного рода»⁴⁸.

Кратковременное управление митрополиею Исаии (1631–1633) ознаменовано, по отношение к юго-западной России, некоторою льготою для православия, а по отношению к Киево-братскому училищу полным развитием много полезной деятельности Петра Могилы.

Благотворное правление митрополита Петра Могилы. – Киевская коллегия. – Преподобный Афанасий Брестский и Иов Почаевский

Величайший благодетель Киевской школы, Петр (Могила), происходил от князей молдавских, был внуком волошского князя Иоанна и сыном молдавского князя Симеона. Он принадлежал к тому семейству, которое всегда славилось своею ревностью к православию и любовью к благолепию храмов Божиих. В Киевском каталоге митрополитов сказано, что Петр Могила получил воспитание в парижском университете, где выслушал полный курс словесных наук и богословия; другие же пишут, что он обучался во львовской школе. Не утверждая ни того, ни другого мнения, мы видим только, что Могила совершенно был знаком с европейским образованием; он лучше всех усмотрел то, чего тогда недоставало нашему отечественному просвещению. В молодости он находился в военной службе и отличился в рядах польских войск под Хотином. Неизвестно, что заставило Петра Могилу променять блестящее поприще, ожидавшее его в мирской жизни, на скромную долю инока: пути Промысла неисповедимы и часто вопреки всем предположениям ведут они человека к цели высокой, которой с другого противоположного пути и не видно. Печерский архимандрит Захария Копыстенский (1614–1626) принял его в число святого братства. Здесь в общении с учеными братиями, которые единственною целью своих мирных занятий поставляли поддержание православия, он ближе мог ознакомиться с состоянием и нуждами русской церкви и довершить свое образование, полученное им в мире.

Обитель Киево-Печерская была тогда одною из главных опор гонимого православия. Заведенная в ней архимандритом Елисеем Плетенецким типография издавала необходимые книги для православных церквей и возникавших училищ. Святогорские иноки: Киприан, получивший образование в Венеции и Падуе, Иосиф, протосинкелл александровского патриарха, виленский проповедник Лаврентий-3изаний Тустановский, Памва Берында и Тарасий Земка приготовляли переводы писаний отеческих. Архимандрит лавры, Захария Копыстенский, кроме переводов, писал защищение православного учения от нападения латинян и других иноверцев⁴⁹. Таким образом в Киево-Печерской лавре, несмотря на гонения врагов, все одушевлено было ревностью по православию; ученые иноки старались и в прочих братиях и служителях церкви возбудить усердие к православной вере и слову Божию. Потомок княжеского рода, имевший, конечно, значительные связи, отлично образованный Могила и в сане простого иеромонаха пользовался особенным влиянием на дела церковные. Он находился в близких отношениях и к митрополиту Иову, и к архимандриту печерской лавры Захарии. С ними-то он думал думу крепкую о бедственном положении церкви православной; с благословения их он исполнил замысел, дотоле небывалый. Не столько боясь огня и меча врагов веры истинной, сколько зловредного и хитрообольстительного их учения, Петр (Могила) решился образовать достойнейших им соперников. Для этой цели, выбрав несколько способных молодых людей из иноческого и светского звания, он отправил их на собственном своем иждивении за границу для усовершенствования в высших науках.

Когда архимандрит Захария скончался (в апреле 1626 г.), и братия лавры, по своим правам, приступили к избранию нового настоятеля вольными голосами, то нашлось много голосов в пользу Иеромонаха Петра, человека знатного родом, истинного ревнителя о благе церкви, хотя ему едва было тридцать лет от роду, и прошло не более двух лет, как он вступил в монастырь. Правда, были и несогласные на это избрание, и обитель довольно времени оставалась без настоятеля; но наконец ученые братия восторжествовали. Патриарх Константинопольский Кирилл Лукарь, от которого зависала лавра, как его ставропигия, утвердил избрание.

Киево-Печерская лавра только с половины XVI столетия начала восставать из развалин. Сколько позволяли обстоятельства, настоятели ее: Мелетий, Елисей и Захария, заботились об улучшении наружного ее состояния. Петр Могила, будучи архимандритом лавры и в сане митрополита в продолжение девятнадцати лет, не жалел ни своих денег, ни трудов на ее устройство. Он обновил извне и внутри церковь Успения Божией Матери, украсил св. пещеры, восстановил упадшие церкви. При нем в первый раз издано описание житий преподобных, подвизавшихся в пещерах, или Патерик, в прославление памяти древних подвижников⁵⁰. При нем описаны и совершившиеся при св. мощах угодников Божиих чудеса, которые, вопреки несправедливым толкам врагов православия, не иссякали и по отпадении униатов; а вместе описана и лавра с ее пещерами⁵¹. Он возвратил под управление лавры древний монастырь в Киеве Пустынно-Николаевский, основал Голосеевскую пустыню и на свой счет завел богадельню.

Другое дело, постоянно занимавшее Петра, было учреждение высшего училища в Киеве для образования достойных защитников православия. Училище, существовавшее в Богоявленском Братском монастыре, не достигало этой цели, потому что не доставляло высшего богословского образования. Между тем для желающих такого образования из униатов открыт был доступ в коллегию, основанную папою Григорием XIII для греков в Риме, где по просьбе униатского митрополита Киевского назначено было постоянно содержать на казенный счет четырех воспитанников из Русских. Многие из учившихся в этой коллегии заняли потом значительные места в греко-униатской иерархии. Подобную же коллегию, или семинарию, положили основать в Минске униатские епископы.

Петр Могила дождался возвращения из-за границы своих питомцев, а других ученых взял из львовского православного братства и назначил им пребывание в лавре, обязавшись письменным условием доставлять им содержание и всякие пособия. Патриарх Константинопольский Кирилл Лукарь и управляющий митрополиею Киевскою Исаия Копинский преподали благословение на сие святое дело. Епископы: Луцкий, Пинский и Хельмский, знатнейшее духовенство Киевское и почетное братство лаврское письменно изъявили на то свое согласие. Как велика была ревность к святому делу в лавре, доказывает подпись одного из числа братии ее Антония Мужиловского, который подписался так: «Антоний Мужиловский, иеромонах и старец монастыря печерского, притом кровь свою пролить готов».

Однако же вскоре по прошению главных сословий: православного духовенства, войска казацкого и обывателей города Киева Петр Могила решился соединить свое вновь заводимое училище с Богоявленским. Причиною такой перемены с одной стороны было опасение, чтобы училище Богоявленское совсем не упало, имея столь значительного соперника в училище лаврском, у которого были лучшие наставники, с другой, быть может, и желание самого Петра скорее достигнуть цели трудов своих, так как в училище братском воспитанники уже были готовы для высшего образования, тогда как в лавре надлежало бы еще приготовлять их. Петр Могила удержал за собою звание старшого брата в Богоявленском братстве, опекуна, смотрителя и защитника в братском училище. Таким образом давнее желание его исполнилось: круг образования духовного был расширен, и приняты в преподавании наук лучшие методы, какие существовали тогда в иностранных училищах.

На сейме 1632 года, бывшем по смерти короля Сигизмунда и избравшем на престол польский сына его Владислава, знаменитый архимандрит Печерский был в числе депутатов от Малороссии. При усиленных стараниях его и православных его сотоварищей в первый раз после водворения унии было торжественно признано правительством существование православной митрополии и четырех епархий. Тогда же положено: 1) быть двум митрополитам, униатскому и благочестивому (т.е. православному); 2) в Полоцкой епархии быть двум епископам и благочестивому иметь пребывание в Могилеве; 3) в епархиях перемышльской и львовской всегда быть благочестивым епископам; 4) луцкую епископию уступить им же; 5) благочестивым свободно относиться к священникам и епископам хотя бы другой епархии. Возвратить им несколько монастырей и храмов, отнятых униатами. Жарко спорили ляхи и униаты, не допуская внесть сей акт в актовые книги; но успели только в том, что исполнение его отложено до времени. На сейме коронационном (13 февраля 1633) Владислав возобновил акт, предоставлявший свободу православным, и присягнул в охранении безопасности православия. Тогда же вся Речь Посполитая подтвердила диплом, выданный королем.

В тоже время все православные, бывшие на сейме, единодушно избрали в сан митрополита Киевского Петра Могилу. Ему хорошо было известно, что иезуиты и униаты не отдадут беспрекословно того, что они привыкли уже считать своею собственностью, что с ними надо будет действовать энергически. С другой стороны, он видел, что жезл Киевской иерархии в дряхлых уже руках, что старец Исаия не выдержит ожидаемого напора со стороны врагов Церкви восточной; поставляя все это на вид православным, собравшимся на сейме, он не стал отказываться от единодушного избрания несмотря на то, что Исаия был еще жив. Петр не мог не видеть, что оказывается как бы неблагодарным к своему ближайшему благодетелю, что дело это может лечь пятном на достославную его память: но, имея целью умиротворение страждущей Церкви и оборону ее от врагов, он решился пожертвовать своею личною безукоризненностью и принял жезл архипастырский⁵².

Получив королевское утверждение и испросив благословение патриарха цареградского, Петр Могила вызвал во Львов валашского митрополита с епископами и принял от него посвящение (28 апреля 1633 г.). После того он снова воротился в Краков и присутствовал при коронации короля Владислава IV, последовавшей 6 февраля того же года. Во время торжеств и церемоний Могила не терял из виду своего возлюбленного училища. Испросив себе позволение и в сане митрополита оставаться архимандритом Киево-Печерской лавры, а также и Никольского монастыря блюститель, Могила начал ходатайствовать о дозволении преобразовать Киево-братские Богоявленские школы в православную академию. Но сколь легко достиг он утверждения первой своей просьбы, столь же трудно было ему отстоять последнее требование. Особенно неприятно это было католическому и униатскому духовенству; оно ясно видело, что заведением первоклассного училища готовится неизбежный подрыв всему тому, что воздвигали они столько лет и с такими неприятностями и трудами. Некоторые из значительнейших чинов сейма решительно отвергли просьбу Петра Могилы; но когда Владислав IV, по неотступному его ходатайству, изъявил твердую свою волю о преобразовании Киево-братского училища, тогда заспорили о переименовании его в академию. Могила уже не счел нужным гнаться за именем, когда самое дело было сделано, и получил желаемую привилегию на образование «коллегии», в которой введено было пространное преподавание философии и богословия.

Первопрестольный город православия в России, после многократного разорения Монголами и Литовцами надолго оставленный своими митрополитами, во время Петра Могилы имел не более десяти или двенадцати церквей православных. Софийский кафедральный храм, или монастырь, со времени унии принадлежащий униатским митрополитам, был в запустении. Петр Могила, возвратив его в свое ведение, первое старание употребил на восстановление этого священного памятника благочестия Ярославова, если не в прежнем величии, то по крайней мере в достойном его благолепии. Не укрылись от его благочестивой попечительности и другие памятники древней святыни. Он возобновил древний храм Спаса в Берестове, восстановил монастырь Выдубицкий, начал возобновлять и церковь Десятинную, под развалинами которой обрел священные останки св. в. к. Владимира. Такими услугами святитель Петр засвидетельствовал не только свое благочестие, но и глубокое сочувствие ко всему древнерусскому. Заботясь об удовлетворении главнейших потребностей своей паствы, Петр Могила обратил внимание и на издание церковных книг. Он требовал, чтобы никакие церковные книги не выходили вновь без сличения с греческими и сам трудился над их пересмотром и исправлением. Этим благовременным распоряжением он устранил от своей Церкви те смуты, какие произошли в Церкви великороссийской от первых неисправных изданий, выходивших более полустолетия. Еще будучи архимандритом лавры, Петр Могила вместе с собором малороссийских епископов занимался пересмотром Служебника. После того он трудился над приготовлением к изданию Цветной Триоди и особенно Потребника. Этот последней труд, кроме своей обширности, важен и по тем наставлениям, какие предлагаются для священнодействующего о существе и образе совершения св. таинств.

Особенное защищение православной веры и богослужения обнаружено было Петром Могилою против сочинения бывшего ректора Киевского училища, потом архимандрита Дубенского, Кассиана Саковича, который сперва обратился в унию, а после совсем перешел в Римскую Церковь. Этот отступник православия издал книгу, исполненную самой злобной клеветы против своих прежних единоверцев – православных и униатов, в которой особенно нападал на богослужение и обряды православной Церкви, оставшиеся и у униатов, по большей части, неприкосновенными, и обвинял православных в усвоении себе реформатских мнений. При таком нападении на православие ревностный архипастырь не мог оставаться безответным. Он издал опровержение на клеветы Кассиана в книге под названием «λίθος», или «Камень с пращи истинной святой православной Церкви Русской», скрыв свое имя под названием Евсевия Пимена, т.е. благочестивого или православного пастыря. С отчетливым знанием дела, он опроверг хулы на православное чиноположение в совершении таинств и обрядов богослужения, представил несправедливость укоризн, делаемых русскому духовенству, и доказал неосновательность учения Римской Церкви о главенстве папы и об исхождении Святого Духа «и от Сына».

В 1640 г. Петр Могила пригласил епископов, архимандритов и игуменов на собор. С 8 сентября начались заседания и читан был Катехизис, сочиненный в Киеве. Предварительные рассуждения о спорных предметах происходили между учеными архимандритами и игуменами под председательством Самуила Шацека, ученого архимандрита Слуцкого, а соборные определения записывали разумные и очень ученые отцы Иосиф Константинович, ректор киевский, бывший потом епископом Мстиславским, и Иннокентий Гизель, ректор Гойских школ. Тогда же рассуждали и составили определение не только «о состоянии святых, но и состоянии вообще душ умерших, о частном суде, о чистилище, о форме таинства евхаристии». В этих определениях видим, что собор, с одной стороны, опровергал римское мнение о чистилище, с другой – осуждал и крайность реформации, введшей, во вражде к Риму, учение, что святые до будущего суда не наслаждаются блаженством, а все вообще души умерших остаются до суда в каком-то сне, в состоянии бессознательном. Таким образом собор старался отклонять православных сколько от ошибок папизма, столько же от своеволий реформации. В этом духе пересмотрено и «исповедание веры». Назвав его «изложением веры Руссов» (ἔκθεσις τῆς τῶν Ρoύσσων πίστεως), собор отправил его на греческом языке на рассмотрение восточных пастырей. Ясский собор 1642 г. при депутатах русской церкви снова пересмотрел его и отправил к патриарху. «По настоянию нашей русской Церкви, – писал Петр Могила, – Церковь Константинопольская произнесла проклятие на все кальвинские, еретические артикулы веры, изданные подложно под именем св. отца памяти Кирилла (Лукария), патриарха Константинопольского, на соблазн верных Божиих чад восточной Церкви». Это определение мая 1662 г., защитившее честь патриарха Кирилла, за подписом патриарха Парфения, препровождено было к Киевскому митрополиту и было подписано им самим и всеми епископами южной России. «Пусть это обратится в стыд тебе и каждому другому, несправедливо обвинявшему нас в потворстве кальвинизму и лютеранству», – говорил митр. Могила отступнику Кассиану Саковичу. В мае 1643 г. одобрено было всеми восточными патриархами изложение веры Руссов и названо «православным исповеданием кафолической и восточной Церкви»⁵³. Но книга оставалась еще на Востоке. Митрополит два года ждал ее. В 1645 г. он издал сокращение православного исповедания веры; об артикулах веры, сперва на польском, потом на русском языке; на польском для того, как сказано в предисловии к русскому изданию, чтобы «заградить уста бесстыдным клеветникам, которые на том же языке дерзают обвинять пред светом Церковь православно-кафолическую в разных ересях». Хотя пространное исповедание веры оставалось еще 29 лет неизданным, вопреки надеждам Могилы⁵⁴, но определение границ, отделяющих православие от папизма и реформации, уже сделалось общеизвестным.

Заботясь непрестанно о созданной им Киевской коллегии, святитель Петр дал ей приличное помещение в выстроенном на его иждивении каменном доме, назначил из своего имения и из волостей лаврских несколько деревень на ее содержание и вообще оказывал учащим и учащимся всякого рода вспоможение. Предоставив высшее образование юношества коллегии Киевской, он завел другое низшее училище в Виннице. Он приготовил своим воспитанникам руководство для упражнения в молитве и благочестивых размышлениях в книге, названной им: «Анфологион, или собрание цветов». Посвящая сию книгу «благонравным студеом (студентам) школ Киевских», он писал юношам: «часто приходило мне на мысль, что в сем училище не только должны быть преподаваемы высшие науки, но и особенно должно быть посеваемо в сердцах ваших, юноши, благочестие. Посему я перевел некоторые духовные размышления и решился сам в настоящее цветущее весеннее время в виде отдыха от ежедневных трудов и хлопот собрать для вашего цветущего юношеского и детского возраста благоухающие цветы благочестивых размышлений и умилительных молитв на лугах богодуховных церковных учений и св. Писания и в знак моего отцовского усердия принести их в дар всему вашему содружеству, т.е. конгрегации школ Киевских».

Современники уверяют, что ревностный к вере и просвещению архипастырь, видя неустройство и безначалие Польши и встречая на всяком шагу нетерпимость и фанатизм папистов, советовал вождям казацкой рати искать себе спасения в союзе с единокровным и единоверным Московским государством. Но Петру Могиле не суждено было дожить до соединения Малой Руси с Великою: еще не достигши преклонных лет, он уже приблизился к концу своего земного поприща. Обращая взор на протекшую свою жизнь, он мог сказать: «все, что имел я, то посвятил вместе с собою на хвалу и служение Богу». Той же цели посвятил он и остатки своего имущества. В духовном завещании, составленном за восемь дней до кончины, он объявил первою своею наследницею Киевскую Коллегию, которой существование, как «единственный залог свой» (unicum pignus meum), желал упрочить и на будущие времена. Ей оставил он значительные суммы на содержание, свою библиотеку на разных языках и недвижимую собственность, для нее приобретенную; поручил ее покровительству знатнейших тогда защитников православия и умолял их милосердием Божиим о сохранении ее навсегда, а наставников ее обязывал, чтобы они жили по данным от него правилам и, по смерти его, в каждый четверток совершали о нем поминовение. Прочее свое имущество Петр Могила разделил Киевскому собору, лавре, бедным монастырям и церквам, им воздвигнутым из развалин. Несколько оставшихся отчин он передал своему брату Моисею, единственному тогда потомку рода Могил.

Приснопамятный и достопочтимый архипастырь преставился 31 декабря 1646 года; тело его, согласно с его завещанием, положено в склепе Великой церкви Киево-Печерской лавры.

Во время первосвятительства митрополита Петра, с юго-западной Руси подвизались угодники Божии: преподобный Афанасий Брестский, мученик, и преподобный Иов (по прозванию Железо) игумен Почаевский, подвижник и чудотворец.

Первый из них был сын благородных и благочестивых родителей, получил в молодых годах своих высокое образование, так что мог учить других языкам латинскому, польскому и русскому. В 1622 г. гетман литовский Лев Сапега, по воле короля, отдал ему на воспитание мнимого сына Марины Мнишек, шляхтича Лубу, которого иезуиты готовили на самозванство, чтобы вновь поднять смуты в России; по распоряжению Сигизмунда отпускали на содержание дорогого человека до 6000 злотых в год; наставник жил с питомцем своим семь лет в Брестском монастыре; потом, приняв иночество в Вильне, в 1629 году, по гонениям от униатов, принужден был переходить с одного места на другое. Он жил в обителях: Кутеинской, Межигорской, Дубовской, что под Пинском. В 1636 г., по распоряжению канцлера Радзивилла, Дубовский монастырь отдан был иезуитам, и православные иноки выгнаны были из своей обители. Блаж. Афанасий пришел в Купятицкий монастырь; но и здесь не было ему покоя от папизма. В 1637 г. он отправился для сбора милостыни в Белоруссию и оттуда в Москву. Полный помыслов и забот о благе православия, представив царю Михаилу Феодоровичу о печальной судьбе своей, он, для успехов св. веры над ее врагами, советовал изобразить на военных хоругвях образ Божией Матери в кресте, по его видению⁵⁵. По возвращении из Москвы он назначен был игуменом Симоновского монастыря в г. Бресте-Литовском. По долгу звания своего, вступив в спор об имениях обители, резко обличал он поклонников папы в жадности, в корысти и в происках злостных. Это навлекло на него неприятности; но митрополит Петр Могила защитил его.

Провождая житие в страхе Господнем, игумен учил тому же и братию и настойчиво внушал – не слушать новых учений, рассеваемых отступившими от восточной кафолической веры; особенно же в скорбях времени ожидал он помощи Божией и проводил дни и ночи в молитве. Положив себе за правило читать каждую субботу акафист Божией Матери, он с точностью выполнял свое правило. Матерь Божия утешила подвижника своего. «Иди, слуга мой, – сказала она блаженному Афанасию в видении, – смело говори сенату и королю, дабы не тревожили святой православной веры. Если они не послушают тебя, то навлекут на себя суд Божий, – преданы будут во власть сильного царя и народа». Повинуясь Матери Божией, смелый подвижник правды объявил вслух сенаторам, что ляхи должны ожидать себе кары небесной за кровавые притеснения православию. Тогда в Варшаве находились послы православного царя. Блаженный Афанасий открыл им, что иезуиты скрывают у себя лицо опасное для России, мнимого сына Марины Мнишек, шляхтича Лубу, бывшего у него на воспитании, а теперь уже 15 лет проживающего у иезуитов; игумен доставил послам и несколько писем Лубы, где тот называет себя царевичем. По воле царя послы потребовали, чтобы выдан им был самозванец, но паны уверяли, что Луба – бедный шляхтич, невинный ни в чем, и Польша не может выдать его для казни. Блаженный Афанасий твердо повторил сенаторам, что напрасно худые люди строят ковы против православного царства, – себе во вред преследуют они православие. От него требовали доказательств, что воспитанник его – не сын Марины. «Ни покойный Сапега, ни Мнишки не признавали Лубу за царевича», – отвечал он. Блаженный Афанасий содержался в оковах и был освобожден только тогда, когда Русское посольство перестало требовать выдачи Лубы. После того, в Киеве, невинный страдалец докончил свой дневник, сохранившийся до нашего времени⁵⁶. Началась кровавая борьба казаков с ляхами. От блаженного Афанасия потребовали, чтобы он признал законность унии; за несогласие же с произволами человеческими заключили его в брестскую подземную темницу и заковали по рукам и ногам в кандалы. Твердый исповедник смело объявил гнев Божий польскому правительству за оскорбление прав человечества и за защиту, оказываемую тем, которые нагло оскорбляли Церковь Божию для прихотей человеческих. Ляхи решили предать его позорной смерти. Тогда он вслух сказал: «конечно отступники от св. веры, надменные ложным просвещением, еще не малое время будут преследовать исповедников истины небесной; но настанет время, когда в Бресте и во всей окрестной стране процветет православие и сияние его уже не померкнет; там, где будет лежать тело мое, козни врагов отступников от св. веры будут бессильны». Св. исповедник был обезглавлен 5 сентября 1648 г.⁵⁷

Преп. Иов, в крещении Иоанн, сын православных родителей из Покутья, прозываемых Железо, положил начало подвижнической жизни в Угорницком Спасском монастыре, в Червоной Руси. Сюда поступил он в 10 лет и спустя два года был пострижен в монашество. Возрастая послушанием, чистотою и кротостью в жизни духовной, он утешал друзей благочестия жизнью своею. Здесь же в 30-летнем возрасте удостоился он против воли своей и по воле настоятеля, сана священства. Известность добродетелей его разносилась по Украине. По любви к благочестию и чистой вере, кн. Константин Константинович Острожский, узнав о духовной жизни его, выпросил его у Угорницкого игумена для должности настоятеля Дубенской обители своей. Дубенский крестный монастырь расположен был на острове, омываемом с трех сторон рекою, близ г. Дубно⁵⁸. Благочестивый князь вызвал блаж. Иова в свою обитель, чтобы поддержать искреннее благочестие в иноках среди разлившейся порчи нравов, растлеваемых папизмом. Ревностный игумен собрал в обитель свою многочисленное братство, которое по его наставлению усердно занималось изучением писаний св. Отцов. К нему приходили многие слушать наставления его в благочестии. Строгий подвижник твердо боролся с скорбями времени и утешал других в скорбях.

По кончине приснопамятного князя Константина, при отступнике от веры отеческой, сыне его Януше, начались жестокие гонения на православных. Блаж. Иов более 20 лет управлял Дубенским монастырем, но, когда увидел, что нельзя уже ему оставаться более в том крае без вреда себе и другим, удалился в Почаевскую обитель.

Успенская обитель на Почаевской горе уже славилась тогда чудесами Богоматери⁵⁹. Приняв на себя, по неотступной просьбе братии, настоятельство, блаж. Иов встретил и здесь новые скорби, но уже не от папистов, а от протестанта Форлея, наследника благочестивой Анны Гойской. Он отнял у обители имения, пожертвованные ей Гойскою, и всячески теснил иноков, разгонял богомольцев и хотел совсем разорить монастырь. В 1623 году послал он толпу слуг в монастырь разграбить его. В исполнение воли пана ограблены были все драгоценные утвари обители и унесен был чудотворный образ Богоматери. Для Форлея и этого было мало. Он нарядил жену свою в священные одежды иерейские, дал ей в руки св. Потир, и она стала произносить хулы на св. Евхаристию и на Богоматерь. Но в то же мгновение злой дух овладел богохульною женою. Страшные ее муки прекратились только тогда, когда чудотворная икона была благоговейно возвращена в монастырь.

Множество подвигов преп. Иова, как замечает писатель жития его⁶⁰, «можно уподобить разве бесчисленному множеству звезд на тверди небесной, и они известны единому Богу, прозирающему в тайные изгибы сердец человеческих». И преп. Иов дела благотворительности и подвиги поста совершал в тайне, равно как и подвиги молитв в изрытой им уединенной пещере. Днем он упражнялся в разных рукоделиях и особенно любил заниматься садоводством: он собственными руками насаждал плодовые деревья, прививал их, окапывал, устроял сад. Сам же копал озеро и обносил его плотинами⁶¹. С братиями обходился кротко и ласково: никто ни слыхал от него слова резкого. Из уст его всего чаще слышались слова: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного». Раз проходя чрез гумно монастырское, застал он человека, крадущего пшеницу. Вор в испуге пал к ногам игумена и умолял не объявлять о его поступке. Преподобный не только не укорил его ни одним словом, но еще сам поднял на плеча его мешок и отпустил с миром, напомнив ему только о том ответе, который должны мы дать за дела свои пред судом Божиим.

За несколько лет до кончины, преп. Иов принял великую схиму с именем Иоанна. Большую часть времени проводил он теперь в пещере, в строгих подвигах поста и молитвы. «Если бы каменная пещера, в которой тайно подвизался преподобный, имела уста, говорит ученик его Досифей, она о многом поведала бы нам». Впрочем, не оставлял он забот и об иноках обители; в 1649 г. под его смотрением построен был великолепный храм Св. Троицы. В пещеру затворялся он иногда на три дня, иногда на целую неделю, чтобы проливать слезные молитвы за себя и за бедствующее православие края. Однажды во время пламенной молитвы его небесный свет осиял пещеру его и отразился из глубины пещеры на храме обители. Свидетель сего чуда Досифей пал в ужасе. От подвигов стояния молитвенного, ноги преп. Иова отекли и покрылись ранами. Это можно видеть и поныне на нетленных мощах его. Гниение страдавших ног было так сильно, что тело кусками отпадало от костей, но блаж. подвижник переносил страдания с дивным терпением, по примеру древнего Иова. В таких подвигах дожил он до ста лет и, предсказав день смерти своей за неделю, тихо, без всяких страданий, почил 28 октября 1651 г.⁶²

Над мощами преп. Иова являлся свет. Спустя семь лет по преставлении его, блаж. игумен Почаевский явился Дионисию Балабану, митрополиту Киевскому, и сказал, что Господу угодно открыть мощи его. Видение повторилось в другой и в третий раз и сопровождалось угрозою гнева Божия за неисполнение воли Божией. Наконец митр. Дионисий с архимандритом Феофаном и с братиею обители (8 августа 1659) открыл гроб преп. Иова и мощи его обретены нетленными. При этом последовали исцеления. Самое замечательное из них совершилось над больным Почаевским игуменом Досифеем. Накануне праздника Воздвижения Креста Господня, прибывшая в обитель благородная панна Домашевская услышала с прислугою своею необыкновенное пение, исходившее из храма, тогда как в окнах светился огонь⁶³. Сперва подумала она, что иноки совершают всенощное бдение. Посланная служанка Анна нашла церковные двери отворенными, и в храме слышала пение, а когда вошла в храм, увидала преп. Иова среди светлых мужей, совершающих молитву. В страхе стояла она неподвижно, но угодник Божий, обратясь к ней, сказал: «не бойся, девушка, иди и позови ко мне игумена обители Досифея». – «Он лежит на смертном одре, отвечала Анна». Преподобный подал ей шелковый плат, омоченный в миро и велел отнести к больному. Анна пошла и у дверей кельи стала звать игумена в храм от имени преп. Иова. Больной сперва принял этот зов за мечту; потом, оградив себя крестным знамением, взял плат, положил его на себя и, почувствовав себя окрепшим, встал с постели и пошел в храм. Экклесиарх, пришедший к началу утрени, изумился, увидав того, кто вчера лежал на смертном одре. Как это ты, отче, пришел сюда? спросил он игумена «Отец наш Иов молится за нас и послал мне исцеление», отвечал игумен. Припомним еще одно чудо из наших времен: в 1832 году девица Матрона из Оренбургской губернии, три года страдавшая головною болью и отвращением ко всему святому, приведена была на богомолье в Киев. Там увидела она во сне старца, украшенного сединами, и близ него некую жену в белом одеянии. По слухам о чудесах Почаевской иконы Богоматери отправилась она в Почаевский монастырь и здесь над мощами преп. Иова получила облегчение, а пред чудотворною иконою Богоматери полное исцеление⁶⁴. Это было за семь лет до уничтожения в пределах Русской земли той унии, от которой так много страдали православные в XVII и XVIII веках.

Первые годы правления царя Алексея Михайловича. – Никон до патриаршества. – Преп. Елеазар Анзерский. – Бунт в Новгороде. – Перенесение в Московский Успенский собор мощей святителей, пострадавших за веру и отечество. – Никон патриарх. – Присоединение Малороссии и счастливая война с Польшей. – Моровая язва. – Церковная деятельность Никона. – Основанные им монастыри. – Заботы о просвещении. – Исправление богослужебных книг. – Сношение с востоком. – Соборы 1654 и 1655 года. – Судьба расколоучителей

Царь Алексей Михайлович, при вступлении на престол, имел важное преимущество пред своим родителем: он был уже не избранным, а наследственным государем; бояре и народ привыкли смотреть на него от колыбели, с благоговейным уважением, как на будущего законного царя. Он наследовал государство, – многолетнею деятельностью его родителя успокоенное внутри, огражденное безопасностью извне. Несмотря на то, бремя правления, неразлучное с царским венцом, казалось, было еще не по силам 15-летнему монарху. Ему недоставало твердости и опытности, свойственных летам более зрелым; он еще чуждался дел государственных, искал развлечений, особенно в соколиной охоте, любимой им до страсти. Судьба не подарила ему руководителя, какого имел юный Михаил в доблестном родителе; мать Алексея, царица Евдокия Лукьяновна, скончалась чрез несколько недель после своего супруга. Патриарх Иосиф не был способен заменить собою патриарха Филарета: удрученный глубокою старостью, он не обращал полного внимания даже и на дела церковные⁶⁵, а к государственным был вовсе неспособен.

Правление перешло в руки бояр, и во главе их стал воспитатель царя, Борис Иванович Морозов⁶⁶, сановник умный, образованный, но хитрый и корыстолюбивый. Чтобы обеспечить за собою власть, он старался удалить от двора родственников покойной царицы; окружал юного государя людьми, себе преданными; доставил друзьям своим важнейшие места. Не довольствуясь этим, он искал случая еще более возвыситься посредством родственного союза с семейством царским⁶⁷.

Другие бояре завидовали влиянию Морозова: корыстолюбие, притеснения его клевретов, в соединении с некоторыми несвоевременными налогами, вывели из терпения народ. Народ роптал, жаловался на лихоимство судей, достигшее высшей степени; приписывал все бедствия родственнику царскому, с которым заодно действовал тесть его Милославский, человек ума ограниченного, между тем возгордившийся своим возвышением, алчный к обогащению.

Наконец вспыхнул мятеж в Москве; озлобленная чернь умертвила несколько ненавистных ей чиновников и грабила хоромы Морозова⁶⁸; он так же был бы убит, если бы царь не успел скрыть и тайно отправить его в Кириллов-Белозерский монастырь⁶⁹. Спустя несколько времени, когда жители столицы были успокоены ласками и обещаниями, а упразднившиеся места заняты достойными и любимыми сановниками, сам царь, объявив народу, что желает говорить с ним, – в праздничный день выехал на лобное место. В сильной и трогательной речи выразил он сожаление о бедствиях, претерпенных гражданами от злых чиновников; обещал быть их защитником, охранять от всяких притеснений. Особенно тяготила Алексея Михайловича забота о судьбе нежно-любимого воспитателя. Дав обещание наказать Морозова, если найдет достойным этого, он решился напомнить о нем; объявил, что, не требовав до сих пор от граждан никакой жертвы, надеется, что они исполнят первую его просьбу, забудут проступки боярина, который был ему вторым отцом и наставником, а Морозов будет стараться заслужить и их любовь. Слезы блистали на глазах юного Алексея. Народ упал на колени, целовал одежду, ноги его и единогласно восклицал: «да будет, что угодно Богу и тебе, государю! Мы все дети твои»⁷⁰. Столица успокоилась. Чрез несколько времени возвратился в нее и Морозов. Он с тех пор, в самом деле, сделался благотворителем народа, защитником утесненных и, по свидетельству современников, вместо прежней ненависти, заслужил общую любовь⁷¹.

Впрочем волнение, прекратившееся в Москве, отозвалось в других городах, где также народ жаловался на злоупотребления. В это смутное и тяжкое время Промысл Божий послал юному царю твердого и верного руководителя. Избранник Промысла явился к Алексею в лице игумена отдаленной и малозначительной обители Кожеозерской, Никона.

Громадное значение этой великой (хотя и не всегда безупречной) личности в истории Русской Церкви налагает на нас обязанность проследить жизнь Никона от начала ее до конца.

В 1605 году у крестьянина Нижегородской области села Вельдеманово, Мины, родился сын Никита. Он скоро лишился своей матери и все детство провел под нестерпимым гнетом мачехи. Ему рано удалось выучиться грамоте. Чтение книг увлекло его к аскетической жизни, и в 12 лет он убежал из дома отца в монастырь, где еще в этом раннем возрасте удивлял братию силой своего характера и ревностью в монастырских подвигах. Родня опять вызвала его в мир и заставила жениться. На 21 году он выбран был в священники прихожанами одного соседнего села; но по своим достоинствам не долго мог оставаться в таком захолустье. Чрез два года об нем узнали московские купцы, бывшие на Макарьевской ярмарке, и перезвали его с собою в Москву. Чрез 10 лет, лишившись детей, Никита уговорил жену постричься, а сам удалился на Белое море в Анзерский скит.

Анзерский остров лежит в двадцати двух верстах от острова Соловецкого. Он был прежде необитаемым и служил только временным пристанищем для Беломорских судов и промышленников, покуда не поступил в собственность Соловецкого монастыря по грамоте, данной еще при жизни преп. Зосимы Соловецкого от веча великого Новгорода, незадолго до уничтожения вольности Новгородской. Настоятели монастыря завели там солеварни и при них поставили первую деревянную церковь св. Николая. В 1616 году поселился на острове преп. Елеазар, сын Козельского купца Севрюкова, постриженик Соловецкий, при преп. игумене Иринархе. Местное предание уверяет, что пустынник работал деревянные чашки, выставлял их на пристани, а сам удалялся в леса от людей. Приплывавшие поморцы брали посуду, а в отплату оставляли хлеб, крупу и капусту. Мало-помалу собралось к нему несколько ревнителей скитского жития. Кельи отшельников поставлены были в версте одна от другой. В субботу вечером собирались старцы для общей молитвы и на следующий день, совершив воскресное пение, расходились по кельям для богомыслия и рукоделия по силам каждого. Дивный пустынножитель лично известен был царю Михаилу Феодоровичу, которому он предсказал рождение сына и наследника, Алексея. К сему великому подвижнику пришел отрекшийся от мира священник Никита и принял пострижение иноческое с именем Никона. Тогда Анзерские скитники озабочены были сооружением каменного храма, вместо ветхого деревянного; деньги на строение были собраны⁷², но работы еще не начинались. Несколько лет провел Никон в далеком от всякой мирской суеты пустынном убежище, где, вместо стен, одно море и благочестие служили оградою, но некоторые недоразумения, случившиеся между Никоном и преп. Елеазаром⁷³, были причиною удаления его в 1635 году из Анзерской пустыни. Никон, проезжая с острова на утлой ладье, едва не погиб от внезапной бури и только упованием на силу Креста Господня спасся от потопления пред Онежским устьем; пристал к Кий-острову, где в память своего спасения водрузил крест, с тем намерением, чтобы со временем построить там хотя малую церковь, или монастырь. Потом он продолжал путь свой до Кожеозерской пустыни⁷⁴; пробыв в ней несколько времени, он возлюбил это уединенное место, и принятый там в число братии, удалился на ближайший остров, построил себе келью, питался рыбою своей ловли, ходил в монастырь только для отправления или слушания Божией службы и провожал все прочее время в уединении и богомыслии. Избранный братиею в сан игумена обители, он прибыл в Москву по делам монастырским. Молва о добродетелях пустынного инока сопровождала Никона в столицу. Его необыкновенный ум, светлый взгляд на предметы, природное красноречие и величавая наружность довершили впечатление, произведенное им при дворе. Юный царь полюбил его с первого свидания и велел назначить архимандритом Новоспасского монастыря.

Здесь началось сближение царя с Никоном, обратившееся в искреннюю дружбу. Царь часто призывал его для беседы, поручил ему принимать и докладывать себе прошения от бедных, сирот и утесняемых. Влияние Никона возрастало так заметно, что даже Морозов, достигший тогда высшей степени значения, мог опасаться встретить в нем соперника. Чрез два года Новоспасский архимандрит был посвящен в сан митрополита Новгородского. Доверенность государя сопровождала его и на новое место служения: кроме полной власти в делах духовных, на него возложено было поручение иметь надзор за судопроизводством; дано право освобождать из темниц всех несправедливо заключенных. В Новгороде Никон прославился многими благодеяниями: во время бывшего там голода ежедневно питал на архиерейском подворье несколько сот неимущих, устроил богадельни для престарелых и увечных. Еще более возвысился он во мнении государя, когда, с опасностью собственной жизни, укротил мятеж, возгоревшийся в Новгороде, во время того же голода. Никон укрыл царского наместника князя Хилкова в своих палатах, а сам вышел к бунтующему народу; удары посыпались на Никона: одни бросали в него каменья, другие били палками, и он замертво оставлен на площади. Едва дышащий, поднят он служителями; но тотчас же отправился совершать литургию с крестным ходом в той части города, где свирепствовал бунт; после литургии Никон не убоялся и еще раз явиться к мятежникам и вошел в самую избу, где собрались они. Твердость пастыря на сей раз поразила самых свирепых: они притихли, прекратили убийства, но еще не переставали действовать против правительства; заградив путь к столице, ссылались со Шведами, чтобы передать им город. Никон успел уведомить царя и указал, какие нужно предпринять меры против злоумышленников; сам предал бунтующих анафеме. Буря утихла, укрощенная твердостью Никона; народ обратился к нему за разрешением духовным; царь предоставил суд над виновными митрополиту, и митрополит судил как пастырь справедливый и милостивый⁷⁵. Это было в 1650 г. С того времени любовь царя к Никону увеличилась; он часто стал вызывать его в Москву для советов.

Последние годы первосвятительства патриарха Иосифа ознаменованы открытием св. мощей преп. Саввы Звенигородского, преп. Александра Свирского в основанных ими обителях и св. великого князя Георгия Всеволодовича во Владимирском Успенском Соборе. В то же время, по мысли митрополита Никона⁷⁶ и соборному определению, царь повелел перенесть в московский Успенский собор останки святителей, пострадавших за веру и отечество: патриарха Иова из Старицы, патриарха Гермогена из Чудова монастыря и св. митрополита Филиппа с Соловецкого острова. Сретая мощи первопрестольника Иова⁷⁷, среди великого стечения народа, и предчувствуя близость собственной кончины, старец – патриарх Иосиф со слезами сказал царю: «вот, смотри, государь, каково хорошо за правду стоять: и по смерти слава!» Чрез несколько дней Иосиф сильно заболел и вскоре преставился (в 1652 году), после 10-летнего первосвятительства.

Между тем за мощами св. митрополита Филиппа отправился на Соловки митрополит Никон с боярином князем Хованским в сопровождении многих лиц духовных и светских. С ним послана была царская молитвенная грамота к св. Филиппу, в которой правнук Грозного, преклоняя свой царский сан пред святителем мучеником, молил его пришествием в Москву разрешить грех Грозного царя и упразднить поношение, лежавшее на царской власти⁷⁸. Во время отсутствия Никона царь писал ему замечательные письма, в которых выразилась вся душа доброго и набожного Алексея⁷⁹. Из писем царя видно, что бояре очень недовольны были силой Никона⁸⁰, заметно и то, что сам Никон не умел смягчать своей силы кротостью и благодушием. В самых почтительных выражениях царь советовал ему быть поснисходительнее к боярам, но в то же время просил его не сказывать им об этом совете, не выдавать его – царя, что он заодно с ним – митрополитом. Добрый до слабости⁸¹, находясь под двумя влияниями – Никона и бояр, царь боялся оскорбить ту и другую сторону, колебался между ними и старался мирить их.

По исполнении возложенного на него поручения⁸², Никон не застал уже в живых патриарха Иосифа и должен был заступить его место⁸³. Но он хорошо видел слабость церковной власти в дряхлых руках своего предшественника, видел вред монастырского приказа⁸⁴ и невыгодное влияние нового уложения на дела церковные⁸⁵, видел самоволие бояр и враждебные отношения их к нему, как к любимцу царя, видел множество беспорядков⁸⁶, требующих для уничтожения своего свободной и ничем не стесняемой силы, и решительно отказался от первосвятительского сана. В Успенском соборе, при полном собрании бояр и многочисленном стечении народа, царь долго заклинал Никона именем Божиим не оставлять церкви в сиротстве и без пастыря. Наконец Никон решился исполнить волю царскую, но прежде, обратясь ко всем спросил: будут ли почитать его как архипастыря и отца, слушать его во всем, и дадут ли ему устроить церковь? Все клятвенно обязались повиноваться своему пастырю в делах церкви и совести, и Никон принял патриаршество (25 июля 1652 г.).

Неограниченная дружба соединяла нового патриарха с царем. Вместе молились они, вместе рассуждали о делах, вместе садились за трапезу и так было каждый день. Патриарх был восприемником детей царских. Ни одно государственное дело не решалось без участия Никона, в течение шести лет. И великий ум, предприимчивый, твердый характер Никона отпечатлены на этих годах, счастливых для государства русского (1651–1657 г.).

Самым блистательным и самым славным делом в царствование Алексея было соединение Малороссии с Великою Россиею. Еще в предшествовавшее царствование, вскоре после смерти знаменитого защитника веры и прав своей родины, Петра Конашевича-Сагайдачного, умевшего внушить польскому правительству и страх, и уважение к себе, православный митрополит Киевский Иов Борецкий, не видя иного «благотишнейшего пристанища» для своей паствы, присылал (в 1625 г.) к царю Михаилу Феодоровичу и патриарху Филарету с просьбою о принятии Малороссии и запорожских казаков «под их государскую руку»⁸⁷. Но царь Михаил боялся вовлечь свое, ослабленное смутами, государство в новую борьбу с Польшей. Он только обнадежил своих единоверцев в покровительстве; обещал, в случае нового притеснения православия, вступиться за них. С такою же осторожностью действовал преемник его, созвав Земский Собор при патриархе Иосифе (1648 г.), когда доблестный гетман Богдан (Зиновий) Хмельницкий умолял его о принятии Малороссии в подданство Москвы. Он соглашался исполнить его просьбу только тогда, когда сам король признал казаков независимыми; предлагал им, в случае нестерпимых насилий, переселиться в Московское государство, обещая дать обширные земли, в то же время старался примирить своих единоверцев с польским правительством. Но устроить дело мирным путем было невозможно.

Между тем страдания Украины увеличились⁸⁸, и Хмельницкий снова обратился в Москву с усиленными просьбами о присоединении единоверных к единоверным. Но и на этот раз царь решился еще испытать посредничество, и опять без успеха. Надлежало опасаться, что казаки, доведенные до отчаяния, поддадутся султану; тогда крымские татары и турки придвинутся ближе к Москве.

Гетман просил покровительства и ходатайства у нового патриарха московского⁸⁹, и не напрасно. В грановитой палате снова созван был великий собор из духовенства, бояр, думных и выборных всяких чинов людей. Начиная с патриарха Никона, все единогласно решили и просили государя «за честь свою стоять и против польского короля войну вести, а гетмана Богдана и все войско Запорожское с городами их и с землями принять под свою государскую руку для православные христианские веры и святых Божиих церквей»⁹⁰.

Наконец важнейшее дело второго царя из дома Романовых, дело, обессмертившее имя Алексея, было решено. Получив радостную весть из Москвы, обрадованный вождь угнетенной Малороссии торжественно предложил войску и народу присоединение к Великой России. Бессмертный Богдан изобразил бедствия, претерпенные Малороссиею, необходимость искать государя и защитника, искать его «не в царях басурманских, турском или крымском, но в православном христианском великом царе восточном; который есть с ними единого благочестия греческого закона, единого исповедания». Он заключил словами: «Кроме его царские высокие руки благотишнейшего пристанища не обрящем; а буде кто с нами не согласует теперь, пусть идет куда хощет, вольная дорога». Раздались общие восклицания: «Волим под царя восточного православного крепкую руку, в нашей благочестивой вере умирати, нежели ненавистнику Христову, поганину достатись». Уверившись с согласии всех, гетман произнес: «Буди тако, да Господь Бог нас укрепит под его царскою крепкою рукою». Народ единогласно отвечал: «Боже утверди, Боже укрепи, чтобы мы вовеки все едино были!».

Торжество воссоединения Великой России с Малою совершилось 8 января 1654 года. Восторг народа и войска не знал пределов; бояре московские, принявшие присягу от новых подданых царя Алексея, посетили Киев, где митрополит Сильвестр Коссов встретил их такою речью: «Целует вас в лице моем оный благочестивый Владимир, великий князь Русский; целует вас апостол Андрей Первозванный, провозвестивый на сем месте велию просияти славу Божию, яже ныне вашим пришествием благополучно паки обновляется; целуют вас общему житию начальницы, преподобный Антоний и Феодосий Печерские и все преподобные, лета и живот свой о Христе в сих пещерах изнурившие; целуем и мы о Христе ваше благородие со всем освященным собором, целующе же любовне взываем: внидите в дом Бога нашего и на седалище первейшее благочестия русского, да вашим пришествием обновится яко орля юность наследия благочестивых великих князей русских»⁹¹.

Вслед за присоединением Малороссии необходимо должна была начаться война с Польшей. Но она не могла уже быть опасною для державы, которая по слиянии двух родственных племен русской земли сделалась настолько сильною, что сама уже внушала ужас врагам своим. Царь Алексей сам отправился на войну, поручив семейство свое и все внутренние дела государственные другу-патриарху; бояре ежедневно являлись с докладами к Никону и без него не могли приступить ни к какому делу⁹². Посол за послом спешили к нему от царя с известием о взятии городов. В полгода овладели Смоленском, Минском, Витебском, со множеством окрестных мест. В 1655 г. завоевана была Вильна с остальными городами Белоруссии; и в то же время прошли всю Волынь и Галицию, разбивая поляков; там и здесь первые в победах были казаки. Польша доведена была до изнеможения. Она предложила перемирие, оставив временно за Россиею все завоевания.

Между тем, как царь находился с войском, в Москве (в 1651 г.) открылась моровая язва, перешедшая затем и в соседние города. В столице свирепствовала она с страшною силою, так что к ноябрю месяцу почти не осталось священников⁹³. Патриарх с обыкновенною для него твердостью делал распоряжения к облегчению бедствий; особенно заботился он о сохранении оставленной на его попечении царской семьи. Послав наперед приказание в Калязинский монастырь об осторожном приготовлении келий, служб и всего нужного к приезду царицы⁹⁴, Никон отправился с семьею царя-друга в лавру богоносного Сергия, потом странствовал с нею из монастыря в монастырь, вместе с чем лично наблюдал за безопасностью мест. В то же время от имени царицы рассылал по городам грамоты об употреблении строгих мер предосторожности: предписано было ограждать зараженные места крепкими заставами, жечь костры для очищения воздуха. Наконец в конце октября патриарх в Вязьме передал царю дорогое сердцу семейство его невредимым и тогда же отправился вперед в Москву, чтобы очистить город⁹⁵. Зараза открылась в 1655 году по городам восточного края. Так как суеверие распространяло вредные мысли о происхождении и ходе язвы, то патриарх разослал от своего имени пространную окружную грамоту к вразумлению суеверов и невежд. В грамоте патриарх, убеждая переносить несчастие с терпением, укрепляться молитвою и постом, советовал беречься сообщения с зараженными, запрещал верить ложными толкам суеверов, разглашавшим, что никто не должен избегать этой язвы, как посланной гневом Божиим. Пастырь поучал, что каждый отвечает за грехи свои, что по наставлению пророков, Спасителя и апостолов спасаться от смерти не грешно, а напротив, кто не избегает опасности видимой и подвергается ей без нужды, тот самоубийца. Иные, говорил патриарх, не слушая добрых советов, сами погибли и других погубили. Они поверили сказкам сновидцев, которые говорили, будто Бог открыл им, когда и как прекратится язва. И что же вышло? Зараза поражала легковерных, а от них переходила на других; христиане умирали без приготовления христианского. «Будем, – заключал пастырь, – Ниневитяне, не содомляне! Оставим злобу, да не погибнем от злобы»⁹⁶.

При тех блистательных надеждах, какие возбуждены были победами над Польшей и присоединением Малороссии, естественно было, что Никон (1656 г.) одобрил войну с Швецией за владения православной России в Ливонии. Дела с Швецией, как и с Польшей, шли с успехом, пока Никон пользовался доверенностью царя; между прочим, в Кокенгузене освящена была церковь во имя царевича Димитрия, и город назван Дмитриевым.

Плодом трудов патриарха было и то, что в начале 1656 года молдавский воевода Стефан через послов своих просил царя принять его под покровительство, как принят гетман Малороссии. И Молдавия причислена к владениям царя, хотя и не была удержана⁹⁷.

Такова была государственная деятельность Никона на пользу православному отечеству, с искреннею любовью к доброму государю. Посмотрим теперь на пастырские подвиги его в служении церкви и духовному просвещению.

Вступление на патриарший престол доставило ему средства еще более развить свой преобразовательный дух в служении истине и благу Церкви и отечества. Он установил партесное пение греческое и киевское, применяясь к древним напевам; ввел более разнообразия в иконной живописи; вообще заботился о благолепии церквей московских и о стройности богослужения, искореняя повсюду, как прежде в Новгороде, обычай читать и петь в несколько голосов. Собственным примером строгой жизни внушал духовенству иметь бдительный надзор над нравственностью мирян; в отношении к нерадивым был взыскателен и строго наказывал за всякое нарушение церковного чина. При самом назначении в духовные должности подвергал ставленников строгому испытанию в знании обязанностей: посвящал в священники и диаконы только людей, имевших достаточные познания, по крайней мере, в чтении и письме, что конечно не могло нравиться невежественным ставленникам и вместе с тем настоятельно требовало изыскания мер для просвещения духовенства.

Патриаршая власть при Никоне усилилась до высшей степени. Патриарх был действительным, а не номинальным только «великим государем», окружал себя царскою пышностью и величием. Он выстроил себе новый дворец⁹⁸, употреблял все средства тогдашнего искусства для украшения соборов и для благолепия богослужения: лучшие облачения в патриаршей ризнице принадлежат ему; на них употреблены целые пуды жемчуга, золота и камней; около митры первосвятителя видим корону. Никона боялись сами бояре, которых он обличал без всякого стеснения, поступая с ними самовластно⁹⁹. Действия монастырского Приказа и самого Уложения были парализованы сильным влиянием патриарха на царя. Хотя Никон не успел совершенно уничтожить Уложение и заменить его вновь изданною Кормчею книгою, но побудил царя разослать по всем воеводам выписки из градских законов Номоканона в дополнение Уложения, с повелением производить суд по этим выпискам. Вопреки Уложению, которое безусловно запретило увеличивать церковные имущества, патриарший дом и построенные Никоном монастыри обогатились новыми вотчинами. Другие монастыри в то же время получили возможность делать новые приобретения. Но в то же время вследствие той же дружбы царя с патриархом и всегдашней готовности Никона на пожертвования для блага отечества никогда еще с церковных земель не было таких больших сборов даточными людьми, лошадьми, военными припасами, как при Никоне. Сам патриарх выставил в поле до 10000 воинов; столько же выставили монастыри. Патриарх, кроме того, на свои богатые средства увеличивал свои домовые богадельни, раздавал богатую ручную милостыню, делал пожертвования на тюрьмы¹⁰⁰.

В начале и в половине XVII века был уже весьма заметен упадок монашества. Хотя в это время возникло более ста новых обителей, но все они были не благоустроены и малолюдны (по 2, по 3 монаха, почти без всяких средств). Может быть, в видах возвышения монашества чрез посредство новых обителей иноческих, образцовых по строгому уставу и изяществу зданий, Никон основал в разное время три знаменитых монастыря.

Первый из них сооружен, в 1652 году, в заливе Белого моря, на Кий-острове, где Никон, еще отшельником, при переезде с Анзерского скита на материк, спасенный от потопления, водрузил крест. Новая обитель, в память этого события, наименована Крестным монастырем и была щедро одарена царем и патриархом¹⁰¹.

Другой монастырь основан Никоном на озере Валдайском. Живописные виды окрестностей озера и лежащих на нем островов весьма понравились Никону, когда он, бывши еще митрополитом Новгородским, проезжал в 1651 г. в Москву. Немедленно по вступлении своем на патриаршеский престол он вознамерился устроить на одном из островов обитель, отличную от обыкновенных – по образцу Иверского Афонского монастыря. Испросив соизволение царя Алексея Михайловича, он отправил на Афонскую гору несколько живописцев, предписав им снять новую копию с чудотворной иконы Божией Матери, а равно доставить самовернейший план монастыря. Когда сии посланные возвратились, патриарх отправил на остров Валдайского озера искусных зодчих, которые, избрав место для монастыря, построил на этом месте сперва рыбачьи хижины, а потом и деревянную церковь во имя Божией Матери. В 1654 году Никон отправил митрополита Новгородского Макария в Боровичский Духов монастырь для перенесения мощей праведного Иакова Боровичского в новосозидаемую обитель¹⁰², а сам, вложив в серебряный позолоченный ковчег части мощей святителей московских Петра, Ионы и Филиппа, отправился с ними из Москвы и, прибыв в новоустроенный монастырь, переложил мощи св. Иакова Боровичского в новую серебряную раку и поставил ее, равно как и ковчег с мощами святителей московских, в деревянной церкви. В том же году патриархом Никоном учреждена в Иверском монастыре архимандрия. При втором посещении патриарха заложена, а при третьем освящена им, вместо бывшей деревянной, каменная церковь во имя пресв. Богородицы. Тогда же принесена им икона Божией Матери, списанная с Афонской Иверской или Портаитской, украшенная золотом и драгоценными каменьями. Царь Алексей Михайлович, имевший особое благоволение к Никону, много содействовал своими щедрыми пожертвованиями к устроению сего знаменитого монастыря, и 1654 года мая 9 дня дал новой обители «великую жалованную грамоту»¹⁰³, в которой село Валдай переименовано Богородицким, озеро – Святым и самый монастырь назван Иверским-Святоезерским¹⁰⁴.

Третий и важнейший из числа монастырей, основанных Никоном, находится в окрестностях Москвы и известен всему просвещенному миру под именем Нового Иерусалима¹⁰⁵. При поездках из Москвы в созидаемый им Иверский монастырь Никон заметил прекрасную местность при реке Истре и вознамерился устроить здесь верное подобие Иерусалимского храма и в нем гроба Господня. Купив у боярина Романа Боборыкина землю и село Воскресенское, все окружаемое рекою, гористое место выровнял насыпью, с трех сторон выкопал рвы, поверхность холма обнес деревянною оградою с восемью башнями и внутри на первый случай соорудил во имя Воскресения Господня теплую деревянную церковь с трапезою и прочими службами. Эта церковь в 1657 году была освящена им в присутствии государя, который, рассматривая местоположение, столько пленился им, что сказал патриарху: «Сам Бог изначала определил место сие для обители; оно прекрасно как Иерусалим».

Никон, утешенный столь сладким именем, назвал в угодность царю новую свою обитель «Новым Иерусалимом»; а гору, с которой царь смотрел на окружающую местность, – «Елеоном»; тогда же и другие близлежащие многие места получили наименования, сходные с священными местностями Палестинскими. Вскоре после того чрез Арсения Суханова Никон получил из Иерусалима чертежи и модель храма гроба Господня, и в 1658 году заложен тот дивный храм, который ему не суждено было окончить¹⁰⁶.

При всегдашней заботливости о духовном просвещении клира и народа великий первосвятитель не мог оставить без внимания и покровительства Греко-Латинской школы, учрежденной при патриархе Филарете. В 1648 году любимец царя Алексея, окольничий Федор Михайлович Ртищев¹⁰⁷, устроил близ Москвы Андреевский монастырь, вызвал туда братию из разных киевских и других малороссийских обителей и решился завести там ученое братство для перевода разных полезных церковных книг. С этою целью он обратился с просьбою к митрополиту Сильвестру Коссову, который, снисходя к благочестивому его желанию, избрал между прочими Епифания Славинецкого и отправил его в Москву. Обеспеченный содержанием от Ртищева, Славинецкий немедленно приступил к переводу разных священных книг. В этом деле он явился образцом для своих сотрудников, также вызванных из Киева, Арсения Сатановского и Дамаскина Птицкого: занимаясь переводами, он в то же время составлял полный лексикон славяно-греко-латинский и задумывал новый перевод всей Библии с греческого текста на язык славянский. По вступлении Никона на патриарший престол вызван был из Соловецкого монастыря и Арсений Грек¹⁰⁸ и присоединен к ученому братству. Никон желал иметь всех их близ себя и из Андреевского монастыря переместил Славинецкого, Птицкого и Арсения в Чудов монастырь, а Сатановского – в Богоявленский, и сделал Епифания начальником патриаршего чудовского училища и главным справщиком печатного двора, не отвлекая его и от прежних занятий¹⁰⁹.

Важнейший подвиг патриаршего служения Никона заключается в исправлении церковных книг. Труды, предпринятые по этой части при патриархе Филарете и Иосифе, доказали необходимость поверки книг по греческим подлинникам и тщательного исправления вкравшихся погрешностей. Оба первосвятителя находили время и средства собственным надзором следить за печатавшимися церковными книгами, хотя и при этом вновь выходившие книги не могли освободиться от некоторых важных ошибок.

В ином отношении к этому делу стоял слабый и доверчивый патриарх Иосиф. Он не мог сам лично заниматься им, а между тем потребность исправления книг или, по крайней мере, строгого и внимательного надзора за ними была уже ясно признана всеми, так что уже нельзя было не удовлетворять ей. Патриарх решился поручить дело надзора за печатанием книг лицам, пользовавшимся особенным его доверием.

По свидетельству сибирского митрополита Игнатия¹¹⁰, они были: протопопы Аввакум, Иоанн Неронов, суздальский поп Лазарь, поп Никита (прозванный впоследствии пустосвятом), царский духовник, протопоп Стефан Вонифатьев и некоторые другие. Это были, как можно видеть из последствий их жизни, люди с умом хитрым, способные действовать на других, имевшие довольно лицемерия, чтобы возбуждать участие к себе. В предметах веры существовала для них одна только мертвая буква без отношения к ожитворяющему ее духу. Не имея в сердце способности воспринимать внутренний смысл богослужебного обряда и всей внешней стороны христианского богопочитания, руководимые лицемерною набожностью, они тем не менее, как и все подобные люди, любили доискиваться особенного значения, особенности там, где или вовсе не было повода к тому или было совершенно невозможно по сокровенности самого дела. Не удивительно, что такие люди были приверженцами тех мнений и понятий, чуждых истинно благочестивому чувству, которые вообще принадлежали партии мнимых приверженцев старины. Они вносили свои мнения и в богослужебные книги. Ничто не препятствовало им; они овладели доверенностью Иосифа, пользовались общественным уважением по своему положению; печатный двор был тогда в ведомстве царского дворцового приказа, под управлением единомышленника их князя Львова. Итак, новые справщики церковных книг, отличавшиеся крайним невежеством, не только портили книги, печатая их с неверных, искаженных рукописей, о сличении которых и не думали они, но и вносили в книги свои собственные заблуждения. Учение свое о сложении перстов в крестном знамении они подтверждали мнимым сказанием блаженного Феодорита о перстосложении Мелетиевом, присоединив собственное толкование¹¹¹ в так называемой Кирилловой книге (изд. 1644 г.), в предисловии к следованной псалтири (изд. 1647 г.), также в книге о вере единой (изд. 1648 г.) и в малом Катехизисе (изд. 1649 г.). Каждая из этих книг печаталась в числе 1200 экземпляров, все они разносили заблуждения по всем краям русской земли. При таком своеволии в издании богослужебных книг происходили беспорядки и несогласия в самом совершении богослужения. Порча церковных книг дошла до высшей степени и была тем прискорбнее и безотраднее, что производилась явно, утверждаясь, по-видимому, на законных основаниях.

Еще в сане архимандрита Новоспасского Никон смотрел со скорбью на невнимание к устроению церковному со стороны дряхлого и немощного патриарха Иосифа. В 1649 году прибыл в Москву Иерусалимский патриарх Паисий. Святитель, конечно, скоро заметил несогласие в богослужении русской Церкви с Церковью греческою, и из всех окружавших его скорее всего он мог разделить наблюдения и мысли свои с Никоном, который сам так живо сочувствовал этому делу. Не удивительно, что на благоговейного к святыне Никона глубоко подействовали неоднократные беседы греческого святителя о некоторых разностях в совершении обрядов русской Церкви с греческою. При беседах с царем Никон не замедлил передать ему замечания Паисия и собственные свои планы. Следствием было отправление на восток Арсения Суханова¹¹². К движению благочестивой ревности пришло на помощь новое побуждение. С святой горы Афонской пришло известие, что там явился некто из сербов, Иеромонах Дамаскин, учивший открыто, что каждому христианину нужно креститься двумя, а не тремя первыми перстами. Отцы афонских монастырей по благословению Цареградского патриарха Парфения, присланному им письменно, составили собор, призвали на оный к ответу самого Дамаскина и «книгу русскую (вероятно нашу следованную псалтирь¹¹³), у него взяли, а в ней тако написано, якоже той учаше, и тую книгу соборне сожгоша; а тако творящих и учащих анафеме предаша». Собор святогорский утвердил совершать крестное знамение непременно тремя первыми перстами.

Это событие навлекло явное подозрение на справщиков печатного двора. Они были удалены и наблюдение над исправлением книг поручено ученым монахам киевским.

Вступив на престол первосвятительский, патриарх Никон не замедлил обратить внимание на те же беспорядки в московских церквах, какие исправлял он в прежней своей Новгородской епархии. Кроме того, он был поражен здесь иными, еще более важными разногласиями и неправильностями: так литургию совершали то на семи, то на шести просфорах, употребляя притом просфоры с различными печатями; образ совершения проскомидии во многих церквах был также различен. Вместо того, чтобы для крестного знамения слагать три первых перста и благословлять перстосложением именословным, крестились и благословляли только двумя перстами; неправильно писали святое имя Господа Иисуса; были и другие различия¹¹⁴. Никон, строгий во всем, касающемся благочиния церковного, не мог смотреть на все это равнодушно и решился ввести то единство в богослужении, которым все должно быть запечатлено в Церкви. При стремлении к сей цели он еще сильнее убедился в необходимости исправления богослужебных книг. Он увидел, что беспорядки в совершении богослужения не были только отступлением от чина церковного, излагающегося в богослужебных книгах, но что они вошли и в самый состав этих книг, наполненных разными неисправностями.

Чтобы очевиднее и тверже удостовериться, в каком состоянии были богослужебные книги, Никон обратил внимание на древнее книгохранилище, давно забытое всеми. В продолжение многих дней он рассматривал¹¹⁵ книгохранилище с тайною и сильно поражавшею душу его мыслью: «не есть ли что погрешено от православного греческого закона». Страшная мысль эта оправдалась. Прочитав шитый на саккосе Фотия, принесенном из Греции, символ веры, Никон увидел несогласие с ним символа в новопечатных книгах; рассматривал и чин святой литургии, и здесь нашел некоторые недостатки и излишества в сравнении с греческим; намеренные и ненамеренные ошибки в переводе, даже немаловажные изменения в мыслях находились и в других книгах. Надобно было положить конец распространению зла. К тому же времени возвратился из путешествия Арсений Суханов. Правда, составленный им отчет о путешествии (Проскинитарий) далеко не отвечал тем целям, каких ожидал от него Никон, ибо Арсений смотрел поверхностно на свое дело и, вовсе не обращая внимания на тогдашнее бедственное состояние христианского Востока, много сообщил известий о Греческой Церкви, представивших ее не совсем в благоприятном свете; однакож это не препятствовало ему быть и полезным. Между известиями Арсения находилось и следующее: «греки троят в церквах аллилуия, а в Царьграде знаменуются греки тремя персты».

Увидев столько разногласия между богослужебными книгами и церковными чинами, Никон советовался с царем об уничтожении и исправления поврежденного. Царь, конечно, готов был предоставить ему полную свободу поступать в сем случае, как ему угодно. Но не так думал сам патриарх. С одной стороны, взирая с глубоким уважением на предпринимаемое дело, как на дело самой православной веры, Никон не хотел совершить его единолично, своею собственною властью; а с другой – замечая в одних явное нерасположение и предвидя противоборство с их стороны, а в других не совсем уверенный, он признал за лучшее просить царя о составлении Собора. Эту мысль патриарх передал царю, основывая притом предложение свое о соборе на правилах апостолов и вселенских соборов, повелевающих быть по временам соборам для рассуждения о делах церковных. Царь согласился. Причина такого именно образа действования лежала сколько в опытах предшествовавших исправлений, столько и еще более в положении настоящего образа мыслей и отношений современников. На нем председательствовал сам царь, присутствовали патриарх Никон и многие из пастырей Русской церкви¹¹⁶. Заседание собора открыто было речью патриарха. Раскрыв, что нет ничего богоугоднее, как присно поучаться в божественных заповедях и на них твердо основываться, показав, как за целым и чистым хранением сих заповедей постоянно и строго блюли вселенские соборы и благочестивые цари, Никон продолжал: «праведно есть и нам всяку церковных ограждений новину истребляти, видящим новины всегда виновны бывати церковного смятения же и разлучения, но уставом последовати святых отец», благоговейно принимать все, что прияли и утвердили святые соборы, бывшие до сего времени. Следовательно, надобно нововведенные чины церковные, несогласные с древними славянскими и греческими книгами, надлежащим образом исправить. Этого требует самое дело, священный долг, возложенный на каждого пастыря Церкви, и сама совесть каждого истинного христианина. На ваше рассмотрение, – заключил патриарх, – предлагаю теперь вопрос: «новым ли московским печатным книгам последовати, в них же многая обретошася нами от преведших и преписующих неискусне с древними греческими же и славенскими несходства и несогласия, явнее же рещи, погрешения, или древним греческим и славенским, иже обои един купно чин и устав показуют?» В ответ на эту речь и этот вопрос патриарха царь и собор сказали: «достойно и праведно исправить противу старых харатейных и греческих». Получив такой ответ, Никон здесь же предложил несколько примеров, свидетельствовавших об отступлении настоящих церковных чинов от греческих и несогласии с правилами соборными. Всякий раз, как он представлял какую-либо несообразность или неправильность новых церковных книг, Собор говорил: «и мы такожде утверждаем быти, якоже греческие и наши старые книги и уставы повелевают быти»¹¹⁷. Однако же между присутствовавшими на соборе нашлись люди, которые подавали голос в защиту московских книг. Это были – Павел епископ Коломенский, протопоп Аввакум, Иоанн Неронов и другие¹¹⁸.

Чтобы устранить всякие возражения со стороны противников, в совете царя с первосвятителем положено было написать к восточным патриархам о предложенном деле и просить их решения относительно некоторых предметов. Избран был известный по своей жизни с доброй стороны Мануил грек и отправлен в Константинополь с царскою и патриаршею грамотою. В своей грамоте к патриарху вселенскому Никон спрашивал о предметах в то время спорных. Патриарх Паисий собрал греческих пастырей и деянием соборным утвердил решение московского собора: следовать православному писанию восточных учителей в древних греческих и славянских книгах. Вместе с тем написаны были соборные ответы на 25 вопросов, приложенных Никоном. Патриарх Паисий в грамоте к Никону изъявлял живейшую радость и глубокое уважение к предприятиям русского первосвятителя. Препроводив толкование на чин богослужения, иначе Скрижаль, рассмотренную и одобренную, как писал он, на соборе, вселенский патриарх просил Никона ни в чем не разнствовать от уставов восточной Церкви: «да будем, – говорил он, – чадами единой и той же матери – Церкви восточной и да не имеют нечистые еретические уста никакого повода упрекать нас в какой-либо разности». Хотя Никон, прикрывая Церковь свою как любящий ее пастырь, не писал Паисию о самом важном несогласии нашей Церкви с греческою, о несогласии в символе веры: но Паисий, узнав об этой разности, препроводил верный греческий список Никео-Константинопольского символа веры и просил уничтожить разность, столь важную¹¹⁹. В заключение просил Паисий Никона быть снисходительным к тем, которые заблуждались не в существенных догматах веры, а только в вещах маловажных.

Послание цареградского первосвятителя обрадовало царя и патриарха русского. Теперь с поразительною ясностью представилась им мысль, ясно высказанная Паисием в его послании, именно мысль о том, чтобы среди зачинавшихся движений не отступить русской Церкви от матери своей, но остаться верною и пребыть в совершенном единении с нею. Эта мысль окончательно побудила к приобретению древних рукописей греческих. С этою целью отправлен был на восток тот же Арсений Суханов, который был там прежде; ему поручено было не щадить издержек для приобретения древних греческих рукописей. Арсений приобрел на одном Афоне до 500 книг богослужебных и учительных, между которыми одному евангелию считали тогда 1050 лет, другому – 650, одному служебнику – 600 и другому – 450 лет и проч. Много рукописей приобретено в разных других местах¹²⁰.

Ко времени возвращения Арсения с такими сокровищами прибыли в Москву патриархи Антиохийский Макарий и Сербский Гавриил, митрополиты Никейский Григорий и Молдавский Гедеон. Никон воспользовался этим редким случаем для главного дела своего. Он собрал (в 1655 г.) собор русских пастырей и пригласил на оный дальних гостей. Патриархи и митрополиты признали нужду в исправлении книг, так как древние греческие книги, тогда же пересмотренные, оказались несходными с позднейшими славянскими. По прочтении деяний соборов московского и константинопольского 1654 г., единогласно всеми принято следовать их решениям. Никон говорил пред собором, что уже много раз укоряли восточные пастыри Церковь русскую в неисправности книг и обрядов ее, и в пример указал на перстосложение в крестном знамении¹²¹. Патриарх Макарий объявил, что двуперстное знамение принадлежит армянам и издревле принято «творити знамение честного креста тремя перстами десныя руки». Он произнес отлучение на двуперстников и свой отзыв подписал собственноручно¹²². Такой же голос подали сербский патриарх и оба восточные митрополиты. Затем Никон предложил на рассмотрение собора исправленный служебник и скрижаль, присланную патриархом Паисием. То и другое было рассмотрено и одобрено. Дело исправления и печатания исправленных книг потекло быстро и непрерывно¹²³. В особенности издание Скрижали было благотворным делом для Русской Церкви, слишком бедной такими источниками духовного просвещения; издание ее прямо направлено было против нелепых слухов и лживых нареканий врагов книжного исправления.

Великое дело Никона принималось большинством духовенства и мирян с полною покорностью. Только немногие обнаружили противление пробудившемуся общему сознанию нужды в исправлении книг. Это были те, которые портили книги при патриархе Иосифе и которые теперь, вследствие определения соборного, должны были отвечать за порчу книг. Таков был Аввакум, первый обнаруживший неудовольствие на исправление испорченных им книг. К нему пристали Павел Коломенский епископ и Костромской протопоп Даниил, делившие с Аввакумом дружбу. Эти трое стали возмущать других против дела, одобренного соборами. По соборному определению, Аввакум сослан был на берег Байкала¹²⁴, помощник его в порче книг князь Львов – в Соловецкий монастырь, Даниил – в Астрахань, а Павел скрылся от обличений патриарха. Спокойствие восстановилось. Мудрые распоряжения Никона оказывали благотворное действие. Когда выслушаны были отзывы святителей Востока, то и те, которые прежде колебались не по упорству против истины, а по недостатку образованности, оставляли свои предубеждения, как, например, протопоп Иоанн Неронов, в иночестве Григорий¹²⁵. Из отношений Никона к Неронову видим, что великий первосвятитель умел иногда быть снисходительным отцом к немощным, хотя и ревновал о чистоте Церкви.

Удалив сеятелей плевел из двора церковного и в то же время действуя на прочих писаниями отеческими и вразумлениями в предметах православной веры, великий первосвятитель, если бы не отвратил совершенно, то по крайней мере весьма ограничил бы влияние приверженцев к старопечатным книгам и указал бы средства к скорому искоренению их духа. Но по неисповедимым судьбам Промысла; часто располагающим события вопреки самой, по-видимому, очевидной верности человеческих соображений, произошло иное. Для блага Церкви потребно было отсечение всех ветвей внутренно засохших и ставших бесплодными в очах Сердцеведца, дабы беспрепятственно и плодоносно совершалось произрастание и процветание неувядаемого древа, Самим Богом насажденного.

Наказаны были заточением в отдаленные места главнейшие и упорнейшие противники исправления церковных книг. Удаление их послужило к распространению, или, лучше сказать, к обнаружению раболепной привязанности к старым книгам и в других, дышавших одним духом с распространителями, суеверия. Изгнанные из Москвы, защитники старопечатных книг разносили грубые понятия и ложные нарекания свои в страны отдаленные – туда, где по судебному приговору надлежало им быть в заточении. Наказание их в связи с делом, которое еще только совершалось и которое не было еще всюду общеизвестно, и потому возбуждало любопытство народное, привлекало к ним весьма многих слушателей. Преступники пользовались своим положением. И здесь, как в Москве, они представляли дело по своим грубым понятиям, прибавляя к этому вымыслы и ложь, говорили с жаром, выставляя себя мучениками за истину, за «старую» веру. Посему неудивительно, что «богохульное плодоношение» суеверов¹²⁶ распространялось по различным странам, градам и весям царства Русского.

Такое пагубное сеяние плевелов еще более распространилось, когда прекратилась деятельность бодрого стража нивы Господней. Последующая печальная судьба патриарха Никона сильно способствовала успехам расколоучителей.

Охлаждение дружбы царя с патриархом. – Козни врагов Никона. – Удаление Никона в Воскресенский монастырь. – Прибытие Паисия Лигарида. – Вопросы Стрешнева Паисию. – Обыск в тайном архиве патриарха. – Дело Бобарыкина. – Дело Зюзина. – Прибытие двух восточных патриархов. – Собор 1666 г.; суд над Никоном. – Низложение и заточение бывшего патриарха. – Собор 1667 г.; одобрение книжного исправления; суд над расколоучителями и их последователями

Соединяя необыкновенный ум с возвышенным духом и непоколебимою твердостью воли¹²⁷, Никон обладал чудною нравственною силою, влиянию которой невольно подчинялось все окружающее. Доказательством служат, с одной стороны, безусловная к нему преданность большей части его приближенных, любовь народа, привязанность и неограниченная доверенность царя; с другой – мелкие козни царедворцев, не находивших средств действовать прямо против громадной личности, перед которою все враги являются какими-то пигмеями. Значение, которым облекал его государь, возбуждало зависть в боярах: Никон имел многочисленных врагов при дворе¹²⁸. Вполне сознавая свое превосходство пред другими, он любил им пользоваться, старался еще более возвысить патриаршую власть, вооружался против всякого нарушения ее прав. Суровый до излишества нрав, взыскательный надзор над поступками не только духовных, но и светских сановников, высокомерие патриарха оскорбляли многих. Громко укорял он в церкви, в присутствии самого государя, бояр, подражавших некоторым обычаям запада. К духовенству был неумолимо строг, не щадил даже святителей: так Коломенского епископа Павла¹²⁹, дерзнувшего противиться исправлению церковных книг, отрешил, без суда соборного, от епархии и подверг заключению. Он восставал и против монастырского приказа, учреждение которого представлялось стеснительным для патриаршей власти, особенно когда распоряжения его стали касаться не одних церковных имений, но и духовных лиц¹³⁰; не любя щадить врагов своих, нередко предавал их проклятию¹³¹. Но как дотоле власть духовная всегда находилась у нас в некоторой зависимости от власти царской, то, при неуступчивости Никона, падение его было неизбежно. Не маловажную роль в этом деле играли, без сомнения, и другие обстоятельства: ненависть приверженцев раскола к смелому исправителю книг, особенно же происки царедворцев. Но они не были главною, тем менее единственною причиною: вражда бояр только подала повод к первым несогласиям между царем и патриархом и вместе с неуступчивостью и раздражительностью Никона уничтожила впоследствии возможность примирения.

Перемена отношений между царем и патриархом сделалась особенно заметною по возвращении царя из второго (ливонского) похода в 1658 году. Во время отсутствия государя власть Никона естественно усилилась; нет сомнения, что в это время и характер царя сделался независимее, по крайней мере относительно Никона; без него уже привыкли обходиться. Теперь, при новой встрече, действительно должны были яснее обнаружиться темные стороны характера строгого первосвятителя, на которые прежде царь не обращал внимания, или смотрел с снисходительностью друга. Тем не менее, едва ли и в это время Алексей Михайлович приобрел на столько твердости характера, чтобы действовать с полною самостоятельностью, – его натура была слишком мягка для этого. Почувствовав на столько решимости, чтобы выйти из-под влияния Никона, он в то же время весьма легко подчинился другим влияниям, и должно сказать, этим последним, собственно, и был обязан тем, что шел дальше и дальше в разлад с своим прежним другом. Дружеских бесед за трапезою уже не было, не было искренних совещаний о делах с другом-первосвятителем. Если бы добрый царь и патриарх откровенно объяснились между собою, прежнее дружество ожило бы снова. Но царь, по природе своей и по прежним отношениям к патриарху, не мог решиться на прямое объяснение, на прямой расчет с Никоном; он был слишком мягок для этого и предпочел бегство; он стал удаляться от патриарха. Никон заметил это и, также по природе своей и по положению, к которому привык не мог идти на прямое объяснение с царем и вперед сдерживаться в своем поведении. Холодность и удаление царя прежде всего раздражили Никона, непривыкшего к такому обращению; он считал себя обиженным и не хотел смириться до того, чтобы искать объяснения и мерами кротости уничтожить нелюбье в самом начале. По этим побуждениям Никон также удалился и тем давал врагам своим полную свободу действовать, все более и более вооружать против него государя. Так, вскоре по возвращении царя из похода, отношения двух друзей сделались очень натянуты; надобно было ожидать взрыва накопившихся в том и другом неудовольствий. Враги Никона сторожили удобную минуту, чтобы подложить искру и зажечь вожделенную для них вражду между царем и патриархом. Благоприятный случай к тому представился скоро.

В Москве делали торжественный прием грузинскому царю Теймуразу, прибывшему скрепить союз Грузии с Россиею. Патриарх оставил Воскресенское уединение свое, чтобы принять участие в деле, которое было в связи с делами церковными и в котором участвовали предшественники его, начиная с патриарха Иова. Но патриарх не был приглашен во дворец. Изумленный Никон послал своего боярина узнать о причине. Стольник Богдан Хитров любитель старины и родственник царский, ударил боярина палкою; посланный сказал, что он прислан патриархом; Хитров повторил удар с грубою бранью. Раздраженный Никон требовал удовлетворения, и царь обещал лично объясниться с патриархом; но, происками бояр, Никон не получил удовлетворения. Патриарх надеялся говорить с царем в праздники; но пришел один праздник (8 июля 1653 г.), и царь удержан был от выхода; пришел другой (10 июля), – патриарх долго ждал царя; но князь Ромодановский, пришедший объявить, что царь не выйдет, стал публично упрекать Никона в гордости за титло великого государя и «сказал царским словом», чтобы вперед патриарх не смел называться и писаться великим государем.

Тогда Никон, огорчившийся до глубины души, потерял терпение. По окончании литургии он объявил вслух всех, что он более не патриарх¹³²; поставил к Владимирской иконе Богоматери посох святителя Петра и в ризнице написал письмо царю, прося себе кельи для пребывания. Это был поступок самоволия, достойный порицания и пагубный по своим последствиям. Царь смущенный хотел успокоить Никона; присланный им князь Трубецкой стал увещевать патриарха; но Никон остался непреклонным, ожидая по-видимому «пришествия царского». Еще раз явился боярин и произнес наконец: «Великий Государь указал тебе сказать, где ты изволишь, тамо себе монастырь и келии избери». Тогда патриарх, имевший на этот раз право оскорбиться только тем, что не сбылись его ожидания, вышел из собора, чтобы сесть на телегу. Народ не допустил его, Царь прислал карету; но Никон отверг ее и в большую грязь отправился из кремля пешком на Воскресенское подворье, а оттуда уехал в свой Новый Иерусалим. Вслед за ним был послан Трубецкой, чтоб еще раз, от имени государя, спросить о причине отшествия. Никон повторил, что «ради спасения душевного ищет безмолвия, отрекается от патриаршества и просит себе в управление только основанные им монастыри: Воскресенский, Иверский и Крестный». Вместе с тем благословлял Крутицкому митрополиту Питириму управлять церковными делами и в письме к царю смиренно молил о прощении за скорый отъезд.

Поселившись в любимой обители, он посвятил себя попечениям о построении каменной соборной церкви, принимал личное участие в работах; вместе с другими копал землю, носил камни, известь, воду. Близ монастыря устроил он пустыню, в которую часто уединялся для поста и молитвы. Молва о труженической жизни добровольного изгнанника не могла не тронуть сердца кроткого царя, из которого еще не изгладились следы привязанности к бывшему другу. Алексей Михайлович не переставал осыпать его милостями; посылал значительные суммы на содержание ему и братии; предоставил в полное распоряжение его доходы с трех основанных им монастырей и принадлежащих к ним сел. Но враги удалившего патриарха, в числе их некоторые лица духовные (Крутицкий митрополит Питирим, Рязанский архиепископ Иларион, Чудовский архимандрит Иоаким), продолжали действовать. Стараясь сделать невозможным примирение, они, с одной стороны, более и более вооружали царя; с другой поддерживали раздражительность в патриархе. Никон, изнуряя свое тело постом и трудами, не смирился духом на столько, чтоб совершенно отказаться от притязаний на власть, которая ему уже не принадлежала.

Так прошло четыре года, и в это время отсутствие ревностного первосвятителя принесло горькие плоды для церкви. С одной стороны, сам Никон лишил себя средств примирить простодушных с делом книжного исправления. С другой – враги Никона, стараясь унизить его, вместе с тем унижали в лице его дело святой правды и укрепляли суеверие. Без сомнения, созревшее зло открылось бы и без переворота в судьбе Никона, но в другом виде. Теперь же суеверы приняли самое сильное участие в погибели Никона. Они надеялись, что, низвергнув ненавистного им патриарха, восторжествуют над самою Церковью. Они успели возвратить Аввакума из Сибири, и Аввакум в столице принимаем был с честью, тогда как патриарха судили и осуждали. Они открыто просили царя свергнуть Никона, жалуясь, что Никоново исправление книг грозит вере падением¹³³, внушали народу, что Никон в немилости, Никон под судом за исправление книг.

Может быть в видах мира церковного, а вероятнее для окончательного низложения ненавистного им Никона митрополит Питирим¹³⁴, с боярами Салтыковым и Трубецким представил царю, что Церковь остается без пастыря и необходимо избрать нового патриарха. Царь велел быть собору. Тогда ненависть к Никону обнаружилась в самом черном виде. Чего ни говорили о нем? Больно слушать крики страстей, дошедших до дикости. Впрочем, нашлись два лица, которые довольно свободно говорили в пользу Никона на соборе. Ученый Епифаний Славинецкий, писавший соборные акты, объявил, что в правилах церковных не нашел он, чтобы отрекшегося епископа лишали священства. А Игнатий Иовлевич, архимандрит Полоцкий, говорил, что, не выслушав голоса самого патриарха, почему удалился он от кафедры и желает ли оставить ее навсегда, нельзя составлять определения об отрешении его от управления Церковью; к тому же русские епископы не в праве судить своего архипастыря без участия восточных патриархов. Сей голос проник в кроткое сердце царя, а постановления собора не были утверждены.

К несчастию Церкви, прибыл в Россию бывший митрополит Газский Паисий Лигарид. Об этой личности по важному участию ее в деле Никона необходимо сказать предварительно несколько слов.

Панталеон Лигарид (мирское имя Паисий) был уроженец острова Хиоса, получил образование в Риме, в греческой коллегии, учрежденной папою Григорием XIII. Оставив Рим в 1642 году¹³⁵, он искал, но безуспешно, счастия в Константинополе, потом перешел в Угро-Валахию, был учителем в Яссах и там умел расположить к себе пребывавшего в молдавских монастырях гроба Господня Иерусалимского патриарха Паисия. Последовав за ним в Иерусалим, Панталеон принял от него пострижение и получил новое имя Паисия, которым прикрыто было все старое.

Наш паломник Арсений Суханов, находившийся в то время в Иерусалиме, был восприемным отцом Лигарида. Спустя несколько лет монах Паисий был уже митрополитом Газы палестинской и, несмотря на перемену имени, подвергался осуждению патриархов Досифея и Хрисанфа (преемников покровителя его, Паисия) за прежние неправославные сочинения¹³⁶. При непрестанных странствованиях с места на место, Паисий обратил на себя внимание патриарха Московского Никона. Имея нужду в ученых людях для предпринятого исправления церковных книг, Никон, по рекомендации Арсения, приглашал его к себе в Москву, тем более что слышал и о собственном желании Паисия приехать в Россию. «Слышахом о любомудрии твоем, – писал он к Лигариду (в 1657 году), – от монаха Арсения, и яко желаеши видети нас, великого государя: тем и мы тебе, яко чадо наше по духу возлюбленное, с любовью прияти хощем. Точию, прием сия наша письмена, к царствующему граду Москве путешествовати усердствуй». Но неизвестно, почему Паисий не последовал немедленно этому приглашению и только уже спустя несколько лет явился в Москву, когда Никон был совсем в другом положении, и явился не для пособия заботливому патриарху в его полезных для Церкви трудах, а для отягчения его участи.

Паисий был самый истый грек из всех приезжавших в Россию греков, хитрый, льстивый, пронырливый, и всего более дороживший корыстью, которая, собственно, и привлекала его в Россию и для которой он охотно жертвовал и долгом, и совестью. Приезд его обрадовал обе стороны: царь принял его очень ласково, как человека, который, при основательном знании церковных правил, легко может распутать ему трудное дело, безуспешно тянувшееся целых пять лет. Никон с своей стороны тоже рассчитывал найти в Паисии своего защитника, тем более что он явился в Москву по его приглашению. Он поспешил отправить к Паисию Арсения-грека с приветствием. Но обласканный царем и еще более вельможами, Лигарид не замедлил стать в ряду самых злых врагов Никона. Первым делом Паисия и вельмож были вопросы родственника царского, Семена Стрешнева Паисию о Никоне и ответы Паисия, выбранные из церковных правил в осуждение Никону. Между тем Никон, в других случаях не совсем доверчивый, не зная расположения Паисия, в письме к нему излил жалобу на свое положение и подобную же грамоту написал константинопольскому патриарху. Грамота была перехвачена вельможами; письмо к Паисию было, как понятно, также в их руках, и обе бумаги глубоко огорчили доброго царя.

Вопросы Стрешнева и ответы Паисия скоро дошли до Никона. Теперь он уже видел совершенно ясно, как жестоко обманулся в Паисии и какого опасного врага нажил в нем, ожидая встретить защитника. На вопросы и ответы он отвечал с своей стороны сильными возражениями, при чем обнаружил обширную начитанность и замечательную силу ума, смело высказал свой взгляд на многие важные предметы, имевшие отношение к его делу, выразил убеждения, в силу которых он действовал прежде, – выразил с полною откровенностью, нисколько не стесняясь тем, что они могут послужить орудием против него же. Например по поводу обвинения в том, что позволял себе бить подчиненных, Никон говорит прямо, что действительно иногда и в церкви смирял он непокорных, и даже «рукою по малу», – но что он не отказывается и на будущее время поступать таким образом с людьми бесчинными, так как, по его убеждению, «тот не погрешит против истины, кто, взявши бич, изгонит из церкви соборной творящих беззаконие, говоря: дом Мой дом молитвы наречеся, вы же властью сего мира сотвористе вертеп разбойников». В возражениях Никона отразилось вполне смятенное, взволнованное до самой глубины, состояние духа, в каком он находился в то тяжелое время своей жизни. Как будто он и писал их единственно с той целью, чтобы вылить на бумагу подавлявшие его ощущения, которые ему необходимо было высказать, чтобы сколько-нибудь облегчить себя, а высказать было некому; предположение это тем более вероятно, что Никон, как видно, не имел намерения сделать какое-либо употребление из написанных им возражений и никому не подавал их в виде протеста.

В конце 1662 года вельможи убедили царя потребовать сведений о состоянии имущества церквей, монастырей и дома патриаршего, с донесениями настоятелей, каких вещей и подарков требовал от них Никон? В то же время раскрыт был тайный архив патриарха. Понятно, какое впечатление должны были произвесть на него известия о таких обидах, как обвинение в растрате казны, вмешательство светских в духовные дела, осмотр его келий и бумаг. Никон в письме к государю горько жаловался на эти обиды и выражался тем резким и смелым языком, каким обыкновенно говорил в минуты душевного волнения и которому придавало теперь еще более силы сознание правоты своего дела. С особенным негодованием писал он об обыске, произведенном в его кельях, и горько жаловался на дерзость, с какою нарушены тайны совести, вверенные ему, как святителю¹³⁷. Царь Алексей Михайлович не мог не признать справедливости Никоновых жалоб; но, с другой стороны, резкий тон письма, смелые и неумеренные обличения не могли не огорчить его: он сам признавался приближенным людям, как сильно «оскорбляют и досадуют его жестокие письма» Никона. Враги Никона, устроившие все это, торжествовали: им удалось разрушить добрые отношения между царем и патриархом, возбудить между ними новые неудовольствия и сделать взаимные отношения их затруднительнее и запутаннее прежнего. Время между тем проходило. Царь оставался под влиянием бояр и, хотя все еще не решался приступить к избранию нового патриарха, но уже не делал попыток к сближению с Никоном; Никону в свою очередь труднее было теперь возвратить прежнее спокойствие; положение его становилось безвыходнее, и теперь-то особенно явились те внутренние искушения, для борьбы с которыми нужна была великая нравственная сила. Напрасно думал Никон подавить поднимавшуюся внутри его бурю суровыми аскетическими подвигами, даже усиленными физическими трудами, разделяя их с работниками, работавшими при постройке Воскресенского монастыря.

Вскоре после того началось другое дело, не менее тяжкое для Никона. Тяжба с родственником царским, стольником Романом Бобарыкиным, которому монастырский приказ присудил землю, купленную патриархом для Воскресенского монастыря, привела Никона в безмерное раздражение; он прибег к тому несчастному средству мщения, к которому, как он сознается, он обращался, «от тяжкия кручины огорчеваясь»; он проклял Бобарыкина. При том это несчастное дело Никон совершил каким-то особенным образом: он отслужил молебен, за молебном велел прочесть царскую жалованную грамоту на земли Воскресенского монастыря как бы свидетельство, что отнятая Бобарыкиным земля действительно составляет монастырскую собственность, и потом стал читать 108-й псалом, выбирая из него известные слова проклятия и прилагая их к «обидящему»: да будут дние его мали, да будут сынове его сиры и жена вдова и проч. Бобарыкин сделал донос, что эти проклятия Никон относил к лицу государя. Чувствительный и очень набожный царь был, разумеется, огорчен этим известием до крайности. Назначено исследование на месте. В следователи избраны враждебные Никону бояре (князь Никита Одоевский и Родион Стрешнев) и несколько духовных лиц, между которыми первое место занимал Паисий Газский, легкомысленно принявший на себя судебную должность в чуждой ему Церкви, не имея от своего патриарха не только полномочия, но даже и вида на свое звание.

Здесь суждено было Никону и Паисию, врагам прежде первого свидания, встретиться впервые лицом к лицу. Не станем исчислять всех наглых речей следователей (особенно Лигарида), обращенных к Никону, ни ответов патриарха, не менее суровых и дерзких¹³⁸. Хотя царь приказал вельможам-следователям обходиться с патриархом Никоном со всем уважением, подобающим его сану, но они, окруженные толпами стрельцов и чиновников, распорядились Никоном по-своему: вместо вопросов предлагали ему укоризны и брань, запирали его в келье и живших с ним в монастыре подвергли пыткам. Никон доказал, что проклинал не царя, а обидящего Бобарыкина. «Я служу за царя молебны, сказал он, а не проклинаю его на погибель». Окружающие его монахи также подтвердили, что патриарх за царя постоянно молится, а кого проклинал, они не знают. Итак, исследование не подтвердило доноса и только довело патриарха до последней степени раздражения. Из донесения следователей, явно недобросовестного, царь не мог не видеть ненависти, преследующей Никона, и поспешил успокоить патриарха своим расположением, потом послал ему подарки.

Но враги патриарха не дремали: Паисий, в письме к царю, выставил себя ревнителем Церкви и царской чести, писал, что для пользы Церкви и царя надобно снестись с константинопольским патриархом. Он же приготовил еще прежде вопросы о царской и патриаршей власти, не называя в них по имени Никона, но выбирая случаи из истории Никона в том виде, как представляла их враждебная сторона. Царь отправил вопросы не к одному, а ко всем патриархам. В 1664 году получены ответы, но в неопределенных выражениях: о самом Никоне не было ни слова. Конечно, все ответы имели ближайшее отношение к его делу и уполномочивали собор русских пастырей действовать по отношению к нему самостоятельно; но все-таки они возбуждали сомнение, то ли именно сказали бы патриархи, если бы их прямо спросили о Никоне, если бы им с полной откровенностью изложили его дело. А Иерусалимский патриарх Нектарий, хотя и подписался под определением собора, но в особом письме просил царя за Никона; он писал, что ни в грамоте царской, ни в наказе послу не находит причин к строгому осуждению Никона и умолял царя вспомнить заслуги Никона, возвращением его к кафедре, не слушать возмутителей покоя и умирить Церковь¹³⁹. Голос одного из замечательнейших по глубокой учености и ревности к православию восточных первосвятителей произвел сильное впечатление на царя; он внушил ему сомнения относительно действительной важности патриарших ответов в приложении к делу Никона, показал, что ответы в том виде, как они написаны, не могут привести дело к верному и несомнительному решению и что для этого нужно придумать новые средства. Царь решился пригласить самих патриархов в Москву, для личного присутствия на соборе, который должен будет заняться подробным рассмотрением и решением дела о патриархе Никоне. В ответ на царское приглашение, константинопольский и иерусалимский патриархи отказались ехать в Россию по причине трудности путешествия и смутного состояния церковных дел в их собственных областях. Изъявили согласие отправиться в Москву два другие патриарха – Александрийский Паисий и Антиохийский Макарий; последний бывал уже в России, именно во дни могущества патриарха Никона, и был хорошо знаком с русским гостеприимством.

Когда горестный конец Никонова дела уже приближался, когда не оставалось уже, по-видимому, никакой надежды к примирению, лучшие из окружающих царя стали замечать в разговорах царских сожаление об участи, ожидающей бывшего его друга и как бы возвращение к прежнему дружелюбию¹⁴⁰. Царский постельничий, издавна расположенный к Никону, Никита Зюзин, писал ему, что чрез ближних людей Артамона Сергеевича Матвеева да Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина, государь приказал ему, Зюзину, отписать к патриарху, чтобы он немедля приезжал в Москву и шел прямо в соборную церковь Успения. По прочтении письма, Никон, вполне уверенный в искренности Зюзина¹⁴¹ и обнадеженный слухами о жалости, выражаемой государем, сказал: «буди воля Божия, сердце царево в руце Божией, а я рад миру». Чтобы восстановить союз любви, Никон прибыл в Москву, прямо в Успенский собор, в день памяти св. митрополита Петра (21 декабря) во время утрени и послал звать царя на молитву. Это произвело сильную тревогу. Минута была решительная: от нее зависело или падение врагов Никона или окончательное низвержение его. Враги убедили царя не принимать патриарха и объявить, чтобы ехал обратно в Воскресенский монастырь. Огорченный патриарх сказал вслух, что отрясает прах с ног своих там, где не принимают его¹⁴². Потом грамотою объявил согласие свое на избрание нового патриарха, с тем, чтобы оставлены были в ведении его построенные им монастыри, прощал всех оскорбивших его, разрешил как виновных перед ним епископов, так и бояр Стрешнева, Бобарыкина и подобных им, если они окажут раскаяние; желал также, чтобы не был запрещен ему доступ к царю и доступ к нему желающим посещать его. Но эти условия сильно не нравились враждебной стороне: пребывая на покое близ Москвы, Никон мог снова сблизиться с царем и сделаться опасным для тех, которые старались погубить его. Убедили царя положиться на решение собора под председательством приглашенных патриархов, а письмо Никона осталось без внимания.

В ноябре 1666 года прибыли наконец в Москву два первосвятителя православной церкви: Паисий «милостью Божиею папа и патриарх великого града Александрии и судия вселенной» и Макарий «милостью Божиею патриарх Божия града Антиохии и всего Востока». Под председательством самого государя, открылся собор, в котором кроме обоих патриархов, участвовали четыре митрополита русских, шесть греческих (из Никеи, Амасии, Иконии, Трапезунда, Варны, Хиоса), один грузинский и один сербский, шесть наших и два греческих архиепископа, пять епископов, более пятидесяти архимандритов, игуменов и протоиереев; присутствовал и весь синклит царский. Заседания открылись 1 декабря 1666 года: царь сидел на высоком троне; патриархи занимали богатоукрашенные места. Торжественна была минута, в которую Никон, вызванный из своей обители и приготовившийся к суду причащением св. Таин и елеосвящением, явился уверенный в правоте своей, гордый и непреклонный, как прежде. Никакие убеждения не могли заставить его прийти без преднесения, по чину патриаршему, животворящего креста. Все присутствовавшие встали. Он прочел входную: «Достойно есть» и сотворил отпуск; трижды поклонился царю, потом патриархам и всему священному собору. Но не видя для себя места наравне с патриархами, не хотел сесть на указанное ему, которое было без возглавия и подножия, и стоя слушал обвинения в течение нескольких часов. Обвинителем явился сам царь. Весь взволнованный, в слезах, стоял он пред святителями, произнося обвинения на своего бывшего душевного друга, жаловался на самовольное удаление патриарха, на восьмилетнюю церковную смуту по его вине, отрицал всякую вражду к нему с своей стороны. Если бы в эту минуту Никон решился сделать один добрый, уступчивый шаг, царь Алексей Михайлович, по всей вероятности, здесь же в соборе искренно примирился бы с ним. Но крутой, чуждый смирения, неуступчивый нрав не допустил Никона сделать этого шага; он отвечал, что ушел от царского гнева, но в свою же епархию и патриаршества не оставлял. Царь представил Собору перехваченное письмо Никона к патриарху цареградскому и жаловался на бесчестие. Никон отвечал, что письмо это он писал духовно и тайно к своему брату, и не его вина, что написанное тайно делается явным.

На Соборе представлено множество обвинений против Никона. Между ними одни были заготовлены еще прежде и были поводом к созванию Собора и приглашению восточных патриархов; другие возникли во время самого суда. В числе первых обвинений были следующие: а) что патриарх Никон самовольно, без благословной вины, оставил престол свой и пребывал в уединении слишком продолжительное время, отчего произошли в Церкви беспорядки; б) досаждал государю и не был ему покорен, митрополита Газского называл еретиком и мятежником; в) без соборного суда подвергал запрещению некоторых епископов и лишал их епархий; г) по удалении от патриаршего престола посвящал некоторых в духовный сан; д) будучи патриархом, вмешивался в дела гражданские. К другим обвинениям, открывшимся на Соборе, относились следующие: е) когда был призван на Собор, по обычаю церковному, то пришел не смиренным обычаем; ж) унижал патриархов, говоря, что они не владеют древними своими престолами; з) отверг правила средних и поместных соборов, бывших по седьмом вселенском¹⁴³; и) в письмах к патриархам, православнейшего государя обвинял в латинстве, называл мучителем неправедным, говорил, что и вся русская Церковь приклонилась к латинским догматам; й) живя в монастыре Воскресенском, многих людей наказывал не духовно, но мучил мирскими казнями; к) построил монастырь Воскресенский, назвал его Новым Иерусалимом, и таким образом наругался святому названию; л) отнял многие вотчины для своих новоустроенных монастырей, распоряжался в этом случае самовластно и в ущерб имению монастырей, принадлежащих другим епархиям. Таковы были обвинения, которые читали Никону в Чудовской церкви, по окончании всех соборных рассуждений, – обвинения, вследствие которых он и был низложен.

Самое важное из всех обвинений, возведенных на Никона, основывалось на пагубных последствиях удаления его от пастырской деятельности – на «волнении и колебании Церкви, на умножении нестроений», словом – на расколе, который значительно усилился во время продолжительного вдовствования Церкви¹⁴⁴. Действительно, с удалением Никона, преследовавшего зло, оно быстро оживилось и восстало с новою силою; те, которые были совершенно усмирены силою ума и воли патриарха, теперь снова явились деятельными поборниками своих лжеучений, получив к тому полную свободу; вызванные снова боярами и не видя здесь прежнего своего обличителя, они стали свободно развивать свою пагубную деятельность. Но в этом прискорбном явлении можно ли обвинять исключительно одного Никона? Не более ли виновными являются те, которые были причиною удаления патриарха? Бояре стеснили чрез Монастырский приказ деятельность патриаршего судного разряда, которому принадлежали дела по отношению к преступлениям против веры, раздражили Никона своими грубыми выходками против святости патриаршего сана, своими клеветами при дворе и не дали ему докончить великого дела. Возвратив из ссылки в Москву главных зачинщиков раскола, они, под видом ревности к старой вере, а в самом деле для успешного выполнения своих замыслов, открыли широкий путь распространению раскола.

На последнем заседании собора, в Благовещенской церкви Чудова монастыря (12 декабря 1666 г.), решена участь Никона. При этом печальном действии добрый царь не хотел присутствовать; не приняли участия в нем и достойнейшие пастыри того времени: Лазарь Черниговский, Симон Вологодский и Михаил Коломенский. Никону объявлено было, что он, от имени всех патриархов и Собора российского духовенства, присужден к лишению святительского сана и заточению, с сохранением только звания простого монаха, в одной из пустынных обителей «даже до последнего его издыхания, яко да тамо возможет плакатися своих грехов в безмолвии мнозе»¹⁴⁵. Тщетно возражал Никон, что его осудили не в соборной церкви, где он восприял жезл пастырский, а в частной, монастырской и в присутствии одних клеветников его. Не удерживая своего негодования, называл он незаконным суд, произведенный «пришельцами и наемниками». Патриархи стали снимать с него клобук с жемчужным херувимом и драгоценную панагию: «разделив их, можете поправить ваше рабское состояние», произнес низложенный. Отправленный в Ферапонтов Белозерский монастырь, он не принял богатой шубы и других даров, присланных от царя для обеспечения его во время путешествия; велел сказать, что Никон ничего не требует. Садясь в сани, он говорил сам себе: «Никон, Никон! От чего же все это тебе приключилось? Не говори правды, не теряй дружбы. Давал бы ты богатые обеды и вечерял с ними, не было бы тебе этого».

Низложением Никона не окончилась деятельность великого собора: окончив в 1666 году суд над бывшим патриархом, собор в следующем 1667 году произнес осуждение на упорных расколоучителей и их последователей.

На Соборе высказалась необходимость полного, всестороннего исправления церковного порядка, нарушенного по поводу исправления церковно-богослужебных книг патриархом Никоном. Необходимость эта была тем настоятельнее, что неудовольствия и волнения дошли до открытого отступления от Церкви; духовенство усиливало эти волнения; священники, по выражению собора, «вознерадили о всяком церковном благочестии и попечении», позволяли себе произвольные действия, противные правилам церковным, даже начали образовывать свои отдельные общества, неповинующиеся Церкви; мало-помалу стало развиваться мнение, что «ересьми многими и антихристовою скверною осквернены церкви и чины и таинства церковные»¹⁴⁶. В духовенстве усматривалось грубое невежество, невнимательность к своему делу, даже прямые нарушения обязанностей, происходящие от корыстного пользования местами, нетрезвость, неповиновение установленной власти; в среде монашествующих заметно было пренебрежение иноческих обетов и нарушение строгости монастырской жизни; в поведении народа – небрежное отношение к местам богослужения, равнодушие к таинству покаяния и другие признаки упадка истинного благочестия. На Соборе постановлены были и определения: a) ближайшим образом относившиеся к делу исправления книг и тех именно мест, которые были защищаемы раскольниками; b) определения, касавшиеся жизни и поведения духовенства и, наконец, c) определения, имевшие целью искоренить те беспорядки, которые замечены были в церковной жизни.

Определения, известные под общим наименованием определений Собора 1666–1667 года, собственно суть: 1) определения Собора русских архиереев и высшего духовенства, бывшего под председательством митрополита Питирима в феврале 1666 г.; 2) определения Собора русских архиереев и прочего духовенства вместе с восточными патриархами, в 1667 году, и 3) определения Собора русских пастырей под председательством новопоставленного патриарха – Иоасафа II¹⁴⁷.

Приступая к решению вопроса о раскольниках и их заблуждениях, Собор счел нужным предварительно изложить свое мнение о трех предметах, имеющих значение «оснований» в деле о расколе.

Предметы эти суть: вопрос о патриархах греческих; о греческих богослужебных книгах; о Соборе 1654 г. Два первых вопроса возникли конечно не по сомнению в чистоте верований православных восточных патриархов и неповрежденности греческих богослужебных книг, а потому что появились дерзкие отрицания со стороны раскольников. Предубеждения против Церкви восточной, нужно заметить, уже с давних пор росли и развивались в народе русском. Несчастное положение греческой Церкви под владычеством турок, заставлявшее греков обращаться к западу, приводило некоторых из русских к неправильной мысли о том, будто греческая Церковь впала в латинство, и что греческие книги, печатаемые на Западе, утратили свой первоначальный православный характер и имеют отступления от православия в духе западном. Предвидя и предчувствуя, что вслед за патриархом Никоном и другими пастырями русской церкви восточные патриархи выступят с словом обличения против них, отделившиеся не устыдились заподозрить восточных пастырей в неправославии и чрез это самое отрицали одно из важных доказательств, на которых утверждался патриарх Никон в деле исправления церковно-богослужебных книг. Последовательно проводя свою мысль, раскольники признавали недействительными и определения московского Собора 1654 г., и это именно потому, что в глазах патриарха Никона и всей русской Церкви определения эти потому и важны, что побуждения к ним были поданы со стороны восточных первосвятителей, и утверждение и засвидетельствование важности этих преданий проистекли от них же. Прежде всего предложен был вопрос: как нужно думать о патриархах восточных? Остались ли они верными православию, живя под властью магометан? Решая этот вопрос, собор определяет: «исповедывать святейших патриархов» константинопольского, александрийского, антиохийского, иерусалимского «по настоящее время пребывающими в православии». Другой вопрос был: «праведны ли и достоверны ли печатные книги греческие, употребляемые патриархами восточными и священниками в священнослужении?» В деле исправления церковно-богослужебных книг, как в начале, так и в последствии, Никон всегда старался поставить на вид важность греческих книг; и когда дело было сделано и исправленные книги стали вводить в употребление, тогда каждая разность их со старыми книгами для людей неведующих казалась, по собственному их признанию, «латинской ересью». И так как такого рода сомнение стояло в связи с предыдущим, то и отцы собора, опровергнув первое, опровергнули и второе; они единодушно определили, что «книги печатные и рукописные, которые употребляют св. патриархи и по которым исполняют славословие Божие и чины церковные, должно признавать православными и следовательно во всем принимать их». Когда таким образом единодушное определение Собора признало верность православию Церкви восточной и ее богослужебных книг, то само собою открывалось значение Собора московского 1654 г.; он «признан был православным, истинным».

Затем на соборе было изложено мнение о тех основаниях, на которых думали утвердиться державшиеся раскола. Этими основаниями для расколоучителей были:

1) Собор 1551 г., известный под именем Стоглавого. Положения раскольников, опровергаемые Соборами 1666–1667 г., почти все первоначально были высказаны уже на Стоглавом Соборе, и для раскольников постановления этого Собора были особенно дороги; они представлялись им в виде непререкаемых оснований древне-церковного учения; в Стоглаве представлены были доказательства для некоторых нерешительных раскольнических мнений; эти доказательства почти с буквальною точностью приводились раскольниками в борьбе против учения православного.

2) Житие преподобного Евфросина Псковского, в котором доказывается древность употребления сугубой аллилуиа в церквах русской и греческой.

3) Свидетельство Мелетия и Феодорита в пользу двуперстного сложения.

4) Указание на Максима Грека, будто он учил читать и петь аллилуиа сугубое.

5) После исторических свидетельств, раскольники в основание своих положений приводили и собственные объяснения и рассуждения. Так, доказывая свое мнение о сугубой аллилуиа, раскольники приводили в свое оправдание, будто аллилуиа значит то же, что и слава Тебе Боже.

В своих определениях Собор излагает свое мнение о каждом из этих оснований. Отцы Собора, признавая недействительными постановления Стоглава, приводимые раскольниками, указывали, что этот Собор не чужд был ложных мнений; погрешности допущены им «нерассудно», простотою и неведением, – внесено в церковное правило то, чего сами не могли хорошо понимать. Замечают даже, что это был только поместный Собор, так как в определениях своих не имел он сношения с церквами восточными, тогда как это надлежало сделать в силу единоверия церквей. И это в обычае восточной Церкви. Стоглав, не исполнивший этого обычая, есть только частный, поместный Собор, решения которого должны быть предоставлены на суд Собора важнейшего. Последний, т.е. «больший» Собор может и должен исправить неправильности «меньшого» Собора. Присутствие самого царя не делает Стоглавый Собор равным вселенскому, потому что характер вселенского Собора есть именно тот, чтобы на нем или сами непосредственно или чрез своих представителей – были епископы всех церквей, как это заповедует 2-е правило Карфагенского собора. Заключительным выводом было то, что если Собор Стоглавый был поместный, то и постановления его можно отменять и изменять. Клятву, положенную на Соборе Стоглавом, Собор 1667 г. разрешает и разрушает, как безрассудную клятву, ибо, по замечанию отцов Собора, митрополит Макарий и его сподвижники на соборе не только не соглашались с древними греческими и славянскими книгами, но и издали свои определения без сношения с восточными церквами. – Суждение собора о другом основании раскольнических мнений – «жизни Евфросина» – было такое же, как и о Стоглаве; собор сделал подробное и полное опровержение мнения о сугубой аллилуии. Не признали отцы Собора истинным и свидетельство Мелетия и Феодорита. А о свидетельстве Максима Грека собор заметил, что это свидетельство не могло принадлежать Максиму, как человеку особенно мудрому и ученому, который не стал бы приводить мнения не твердого и ни на чем не основанного. Наконец и собственным рассуждениям раскольников Собор противопоставляет свои объяснения. Так на толкование раскольников, будто аллилуиа есть то же, что и слава Тебе Боже, собор дает иное, правильное объяснение.

Так в своих определениях московский Собор опровергает все основания, приводимые раскольниками в защиту своих мнений.

Далее, рассмотрев основания свои и раскольничьи, Собор рассматривает самый «предмет» отделения раскольников от Церкви православной – богослужебные книги и исправление их при патриархе Никоне.

При рассмотрении некоторых церковно-богослужебных книг, Собор высказал свое решение – о «служебнике» патриарха Никона. Еще на соборе 1651 г. рассматриваем был служебник, и в нем сделано было несколько поправок. В 1655 г. в другом московском соборе патриарх Никон, пользуясь присутствием патриарха Антиохийского Макария, предложил снова на рассмотрение собора служебник; он был рассмотрен и одобрен. Вновь рассмотренный и напечатанный во время самого собора служебник Никона был утвержден. – Другою книгою, обратившею на себя внимание собора, была «Скрижаль». Русской церкви недавно еще сделалась известною эта книга: когда патриарх Никон просил восточных патриархов принять участие в исправлении книг, то патриарх Паисий препроводил, между прочим, толкование на чин богослужения, иначе скрижаль, рассмотренную и одобренную, как он писал, на соборе; так как в этой книге изъяснялся почти весь круг церковного богослужения, то собор определил воздавать ей особенную честь. Рассмотрена и одобрена была книга, которая хотя не принадлежала к кругу богослужебных, но имела важное значение в деле полемики против раскола. Это «Жезл правления» Симеона Полоцкого¹⁴⁸. Были рассмотрены и утверждены ответы патриарху Никону (епистолии), присланные в 1655 г. патриархом Константинопольским Паисием на те вопросы, которые предлагал Никон. Наконец собор издал свое решение о сочинении касательно сложения перстов при крестном знамении, – сочинении, обыкновенно предпосылаемом псалтири следованной и другим церковным книгам; соборное определение запрещает веровать этому сочинению и повелевает уничтожать в печатных книгах как «невежественное и нерассудное»¹⁴⁹.

Затем собор обратил внимание на те «частные положения», содержавшиеся в богослужебных книгах, которые явились исправленными в новопечатных книгах, по сравнению со старопечатными. Таковыми были: а) чтение 8-го члена символа веры, б) крестное знамение, в) чтение так называемой молитвы Иисусовой, г) почитание четвероконечной и восьмиконечной формы животворящего креста и д) хождение посолонь.

Все эти частные положения, как составляющие главный предмет разногласия православия и раскола, уже очень известны; поэтому мы только перечислим вкратце самые определения собора. Излишнее слово в 8-м члене символа веры «истинного» Собор определил опустить. Вместо двуперстного сложения при крестном знамении собор определил употреблять троеперстное, как древнее и всеобщее, и при этом отличает образ перстосложения при крестном знамении и при пастырском именословном благословении. В Иисусовой молитве – вместо слов «Боже наш» раскольники читали «Сыне Божий». Отцы собора не осуждают и той, как читают раскольники, но только утверждают свою, как «соборную и общую», а особенно «секущую меч на еретики арианы». – Вместо исключительного почитания раскольниками восьмиконечного креста с надписанием «се Агнец Божий» и адамовою головою собор определил воздавать равное почтение и четвероконечному кресту и этот последний изображать на просфорах, назначаемых для жертвенного Агнца. Наконец раскольники защищали ошибочный обычай – хождение посолонь, которое действительно предписывалось в старопечатных книгах при некоторых священнодействиях. Восточные патриархи замечали на соборе, что ходить по направлению к западу не согласно с восточною церковью. Поэтому согласно с обычаем церкви восточной и древнерусской собор отверг раскольническое мнение и определил, чтобы хождение с плащаницею, мощами, хождение вокруг купели при крещении, вокруг аналоя при таинстве брака совершалось по направлению к востоку.

Из всех рассуждений и определений собора выходило то общее заключение, что церковно-богослужебные книги исправлены законно и правильно и остались вполне верны древне-церковному православию и что следовательно церковь, принимающая в употребление эти книги, также православна. На этих общих выводах держится и то постановление, что те, которые не принимают новоисправленных книг, не признают их православными, равно те, которые не почитают православною церковь, принимающую таковые книги, должны быть почитаемы «раскольниками». Чтобы подействовать на упорных страхом церковного наказания, собор присовокупил к этим общим постановлениям и угрозы: «аще кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится святой восточной церкви и сему священному собору или начнет прекословить и нам противлятися: и мы такового противника данною нам властью от святого и животворящего Духа проклятию предаем»... Вследствие таких определений бывший прот. Аввакум, поп Лазарь, чернец Епифаний, диакон Феодор и др. преданы анафеме, как противники православию.

Эта анафема доселе производила и производит сильное действие на старообрядцев: они утверждают, будто бы начало отделения их от церкви последовало вследствие произнесения Макарием, патриархом Антиохийским, в Москве 1666 г. и московским собором 1667 г. клятв на содержащих старые обряды и что клятвы произнесены прежде, а потом последовало отделение. Они как будто не видят или, лучше сказать, не хотят видеть, что клятвы собора суть ничто иное, как приговор или осуждение, произнесенное собором на людей, уже показавших себя противниками церкви, и именно на них, а не на обряды, защитниками которых они себя выставили, потому что отделение расколоучителей от церкви последовало прежде 1667 г., как ясно видно из наглых поступков и писаний зачинщиков раскола. Самое учреждение «правил единоверия» неоспоримо доказывает, что православная церковь не осуждает строго разности в обрядах, но отсекает от себя анафемою тех, которые из-за обрядов отделяются от единства церковного. Припомним слова приснопамятного нашего святителя, митрополита Московского Филарета: «изреченное собором 1667 года проклятие положено на не покоряющихся святой восточной церкви и священному собору, на противников, яко еретиков и непокорников. И следственно вступившие в мир и соединение со святою апостольскою церковью, поскольку сим являют, что они не суть противники, то по самой силе определения собора 1667 года должны быть разрешены и разрешаются, и пребывают свободны от изреченного тем собором проклятия. При сем надлежит принять во внимание, что писанное в книге Стоглава о знамении честного креста и о сугубой аллилуии, и о прочем собор 1667 года хотя и нашел несходным с древними греческими и славянскими харатейными книгами и сего не одобрил; но однако на сию книгу и на писанное в ней, и на упоминаемый в ней собор своего проклятия не положил, рассуждая, что писано то по неведению и что составившие описанный в сей книге собор не были противниками церкви. И потому святейший Синод не против суждения собора 1667 года и благословно вступившим в соединение и мир со святою апостольскою церковью, по снисхождению, разрешает обычное для них употребление вышеупомянутых и прочих подобных обрядов»¹⁵⁰.

Преемники Никона, патриархи Иоасаф II и Питирим. – Патриарх Иоаким. – Соловецкий бунт. – Кончина царя Алексея. – Никон в заточении. – Царь Феодор Алексеевич. – Возвращение и кончина Никона. – Деятельность патриарха Иоакима. – Собор 1681 года. – Заботы о просвещении. – Московское училище. – Состояние духовного просвещения на юге. – Дела южной митрополии. – Митрополиты: Дионисий Балабан и Иосиф Нелюбович-Тукальский

В течение семи лет переменилось два преемника Никона на московском патриаршем престоле. Они прошли едва заметно, как тени, и действительно казались тенями, сравнительно с той личностью, которой место они заняли. Первый из них, патриарх Иоасаф II, посвященный двумя восточными патриархами в январе 1667 года из архимандритов Троицкого Сергиева монастыря, старец добрый, кроткий и незлобивый, остался заметным только по деяниям великого собора, в которых он участвовал. Здесь, кроме суда церковного на противников церкви, определены были многие статьи, касавшиеся до внутреннего и наружного устройства церковного, и отменены неправильно вкравшиеся обычаи, как-то перекрещивание переходящих к нами из латинской церкви и запрещение священнослужения вдовым священникам, и некоторые несвойственные привилегии, данные архимандритам великих обителей. Соображаясь с нуждами расширяющегося царства, собор рассудил сделать некоторые изменения в составе епархий: архиепископы астраханский, тобольский и рязанский возведены были на степень митрополитов; основано епископство в Белгороде; восстановлены особые епархии в Нижнем Новгороде и Владимире; Пермская епархия отделена от Вятской; положено увеличить число епархий в Сибири. Изданы многие постановления, касавшиеся устройства судов патриарших и епископских, имуществ архиерейских и монастырских. Исправление богослужебных книг по греческому тексту не прекращалось при патриархе Иоасафе. В 1670 г. издана была цветная Триодь, проверенная с подлинником, а в 1672 г. напечатана постная Триодь, вновь переведенная с греческого текста.

По кончине Иоасафа (в 1672 г.) избран на патриаршество митрополит Новгородский Питирим, один из врагов Никона. Десятимесячное пребывание его на патриаршем престоле прошло бесследно для русской церкви, но в лице преемника его она получила снова мудрого, твердого и ревностного первосвятителя.

Иоаким, из дворянского рода Савеловых, с ранней юности обучался в Киево-братской коллегии, потом проходил военную службу и на 35 году жизни (в 1655 году) принял пострижение в Киево-Межигорском монастыре¹⁵¹. Вызванный в Москву патриархом Никоном в 1657 году¹⁵², он был архимандритом Чудова монастыря, потом митрополитом новгородским; возведен на патриаршество в июле 1673 года. Промысл Божий судил ему во все время управления русскою Церковью непрестанно бороться то с расколом, то с отпрысками папизма.

При самом вступлении на первосвятительский престол он застал горестное и небывалое дотоле событие: бунт в Соловецкой обители против Церкви и царской власти.

Еще в 1657 году присланы были в Соловецкий монастырь новоисправленные книги. Старые иеромонахи посмотрели на них и сказали, что они «старики и по старым книгам едва читают, а по новым, сколько ни учиться, не навыкнуть будет». Некоторые помоложе хотели было служить по-новому, но им запретил это архимандрит Илия. В Москве в это время заняты были делом Никона и не обратили надлежащего внимания на отдаленный монастырь, только сменили Илию. А между тем старообрядчество все зрело в обители под влиянием множества сосланных сюда противников Никона. Здесь жили князь Львов, бывший начальник печатного двора при патриархе Иосифе, и бывший архимандрит Саввина монастыря Никанор, некогда бывший духовник царский, ставший во главе восстания. В обитель явились разбежавшиеся сообщники волжского разбойника Разина и множество безрассудных ревнителей мнимой старины. Когда после великого собора снова прислано было в монастырь требование служить по-новому, келарь Азарий и казначей Геронтий написали челобитную государю от лица всей братии, в которой просили оставить монастырь в старом предании Чудотворцев. После нескольких попыток к вразумлению упорных¹⁵³ в 1668 году царь послал в монастырь стрельцов, и началась соловецкая осада, при которой первою опорою бунта были казаки из шаек Разина. Из-за крепких стен обители, привыкшей к осадам во время нападений от Шведов, раздались пушечные выстрелы по царскому войску, впервые возвестившие открытый разрыв раскола с государством. В первый же раз раскол отверг здесь и молитву за царя. Священники все протестовали против этого решения монастырского собора и успели ускользнуть из монастыря. Тогда явилось другое крайнее положение раскола: «Мы и без священников проживем», порешил Никанор с казаками и некоторыми из монахов, «священники нам не нужны»; и действительно стали жить без богослужения и без таинств. Осада монастыря затянулась на 10 лет, потому что государство, занятое тогда еще Разинским бунтом, не могло употребить на нее достаточных сил. Наконец, в 1676 году уже третий воевода Мещеринов взял монастырь. Многие бунтовщики погибли в сече; оставшиеся в живых зачинщики бунта, в том числе и Никанор, перевешаны, другие разосланы в Колу и Пустозерск; покорные Церкви и государству оставлены в монастыре¹⁵⁴. Так возвращена православию знаменитая лавра Соловецкая, когда зло пустило уже глубокие корни в окрестностях и даже в дальней Сибири.

Усмирение соловецкого бунта было последним делом царствования Алексея; монастырь был взят за неделю до его кончины¹⁵⁵. После краткой болезни царь мирно преставился на 49 году от рождения, напутствованный св. Таинствами и назначив наследником престола старшого сына своего Феодора¹⁵⁶.

Царь Алексей Михайлович принадлежит к числу замечательнейших государей русских. Являя в себе высокий образец добродетелей христианских¹⁵⁷ и семейных, постоянно заботясь о благе своего народа, он «покорил себе сердца подданных, которые столько же любили его, сколько благоговели пред ним»¹⁵⁸. Недоставало ему только проницательности и более глубокого взгляда на государственные отношения; изменяла иногда и твердость, особенно в молодых летах. Чрезмерная доброта подавала повод к излишней доверчивости, которую, как мы видели, часто употребляли во зло люди, умевшие чем-нибудь снискать расположение царя. Злоупотребления, особенно корыстолюбие некоторых вельмож, были главными причинами смут, нарушавших при Алексее Михайловиче спокойствие московского государства. Но тень, набрасываемая временными неустройствами, исчезает пред светлою стороною царствования, в которое присоединилась Малороссия, распространились пределы России до берегов отдаленного Амура, вышло Уложение, решен вековой вопрос об исправлении богослужебных книг, совершились многие другие замечательные события. Потомство забыло бедствия, от которых страдали только современные поколения. Оно помнит лишь деяния, посеявшие плодотворные семена для будущего, имевшие благодетельное влияние на судьбу многих грядущих поколений. Деяния эти навсегда увековечили память о царствовании Алексея Михайловича, стяжали ему, несмотря на недостаток самостоятельности в его характере, наименование «мудрого родителя Петра Великого».

Царь Алексей пред кончиною писал в духовном завещании: «от отца моего духовного, великого господина, святейшего Никона, иерарха и блаженного пастыря, аще и не есть ныне на престоле сем, Богу тако изволившу, прощения прошу и разрешения».

А между тем патриарх – изгнанник, на которого умирающий самодержец устремлял угасающий взор свой, еще томился в заключении, в пределах Белозерских. После низложения на соборе Никон был отправлен в Ферапонтов монастырь, назначенный ему местом заточения. При жестокой стуже изгнанник и спутники его, не имевшие теплой одежды, сильно страдали от холода¹⁵⁹. По прибытии на место Никон испытал всю строгость заключения, почти темничную, потому что сперва даже заложены были железными затворами окна его келий, однако в непродолжительном времени получил он и облегчение от незаслуженных томлений. Никон даже начал пользоваться совершенною свободою и многими льготами, по личной к нему любви кроткого царя Алексея, который никогда не питал к нему неприязни, несмотря на происки бояр. Искренно желал он примирения, хотя и тайного, с бывшим своим другом и крестным отцом всех детей своих. Милостыня царская – деньги и съестные припасы, в виде поминок то радостных, то печальных, часто посылались к бывшему патриарху. Сначала он отвергал дары царские, но в день пасхи (1668 г.) пил царское вино и угощал им свою братию¹⁶⁰. Вскоре Никон получил от царя позволение иметь свою отдельную церковь в монастыре, для которой теперь же было прислано ему богато-украшенное евангелие напрестольное, серебряные потир и дискос, несколько пар церковных облачений и немало различной церковной утвари. Никон избрал для себя одну из монастырских церквей, во имя Богоявления Господня на св. вратах, и здесь стали совершать для него богослужение иноки, рукоположенные некогда в священный сан самим Никоном в последние годы его патриаршества. Одни из них прибыли с ним из Москвы, как добровольные спутники осужденного патриарха; другие после различных судебных исследований об участии их в деле Никона под стражею присланы к заточенному патриарху. Сам патриарх стал с этих пор получать значительное содержание из Москвы, имел все удобства жизни, даже выезжал из места своего заточения и пользовался свободно монастырской библиотекой.

По указу государя выстроены были для него новые обширные кельи с 25 жилыми покоями и деревянными переходами на стене, в 30 сажен длины, ведущими к надворотной крестовой церкви¹⁶¹. По своему властительному характеру Никон, можно сказать, был полным распорядителем в месте своего заточения: игумен монастыря и братия, и даже самые стрельцы, приставленные для его стражи, были ему покорны и называли его святейшим по тому неизъяснимому чувству, которое обыкновенно вселяет в окружающих человек гениальный и твердый волею. Никон всегда любил труды подвижнические, когда еще был патриархом, – еще более стал он трудиться в Ферапонтове. Сам он, с своею прислугою и бывшею при нем братиею, расчистил по другую сторону озера лесистый участок на урочище, называемом Лещево, развел там два обширных огорода и разработал поле для хлеба и овса. Иногда вместо годовых припасов, которые ему должно было получать из соседних монастырей, требовал он денег взамен их¹⁶². Все это давало ему возможность раздавать обильную милостыню по всей окрестности, и тем умножалось его влияние; народ к нему стекался отовсюду не только за денежным пособием, на которое Никон был весьма щедр, но и за лекарствами, и для молитв его, потому что бывший патриарх читал молитвы над болящими, особенно над беснующимися, помазывая их елеем, и некоторые исцелялись, как он сам письменно извещал о том царя. Никон, монах и узник, казалось, стал привыкать к своей доле, не ожидая ничего лучшего. Вдруг нечаянная кончина кроткого царя жестоко напомнила ему о его узах¹⁶³; может быть, такое тяжкое испытание нужно было для великой души Никона, чтобы окончательно отрешить его от всего земного и сделать достойным той Голгофы, под которою он избрал себе место последнего покоя. Давно уже слишком привольное его положение в Ферапонтове приводило в страх недоброжелателей его в столице; там старались представить его опасным даже и в самом заточении, распускали молву о мнимых его сношениях с волжским атаманом Разиным, неохотно смотрели на множество народа, стекавшегося к нему в монастырь; келейные посещения людей всякого звания и пола возбуждали неблаговидное подозрение, и, быть может, в этом был неосторожен Никон, слишком строгий нравственностью во всю жизнь и потому мало внимательный к людской молве. Начались наветы от беглого келейника патриаршего Ионы, который был строго наказан за нетрезвую жизнь, впрочем, по суду монастырскому; Иона рассказал о крестах, какие ставил Никон на озере, с титулом патриаршим и с жалобою на свое заточение¹⁶⁴.

С кончиною царя Алексея отяготилась участь Ферапонтовского заточника. Новый царь Феодор и по молодости, и по болезненному состоянию постоянно зависел от лиц его окружающих, а между тем друзья Никона (Матвеев и другие) были удалены от двора, уступив свое место Милославским, близким родственникам царя по матери, враждебно расположенным к бывшему патриарху.

По доносам Ионы и других было назначено строгое исследование, с перемещением Никона монаха для более строгого надзора в Кириллов монастырь. Из наставлений, данных Чудовскому архимандриту Павлу и окольничему, посланному с ним для исследования доносов в Ферапонтов монастырь, видно, как еще боялись Никона в Москве и не доверяли его покорности, хотя и напрасно. Велено было позвать его к допросу в соборную церковь и, в случае отказа, идти к нему в келью с приговором; но бывший патриарх не оказал ни малейшего сопротивления, спокойно пошел в церковь и отвечал на многочисленные статьи допросов.

Не отрекался он, что допускал к своей руке и позволял себя называть святейшим патриархом, говоря, что о том известно было великому государю. Клеветы о мнимых сношениях с Разиным нисколько его не смутили; он не скрыл, что когда шайки атамана были в пределах Белозерских, сам пристав царский привел к нему в Ферапонтов двух казаков, которые извещали его о силе своего атамана, хотя это не имело никаких последствий и не было тайною. Видно, что совесть бывшего патриарха была совершенно спокойна, и он не боялся никаких улик; касательно же виновного келейника объявил, что у него не было своей расправы и суда, как его в том обвиняли, но что приговор над Ионою совершился по суду монастырскому.

Несмотря однако на такие искренние ответы, бывшему патриарху не позволено было даже возвратиться в свои келии, и прямо из церкви был он отвезен в Кириллов монастырь под строгий затвор; все его имущество колейное описано и отобрано, кроме самых необходимых вещей; присные его все разосланы по дальним монастырям; к нему приставлены более для надзора, нежели для услужения, два совершенно ему чуждые старца в Кириллове, всякое же свидание и переписка запрещены, и выход из келии дозволен только в ближайшую церковь. Поколебалась на минуту твердая душа Никона; сам следователь архимандрит Павел, сжалившись над ним, доносил патриарху Иоакиму, что Никон заплакал, услышав о намерении удалить его присных, и со слезами просил оставить их при нем, ради его старости, обещая впредь поминать Иоакима святейшим патриархом, чего прежде не делал потому, что почитал его причиною всего зла. Он даже намекнул, что при начале своего удаления в новый Иерусалим, когда дело шло о избрании ему преемника, сам он указывал на Иоакима, как на единственного человека, способного занять его престол; но все просьбы престарелого узника остались тщетными: ему надлежало испить до дна всю горькую чашу заточения.

Тяжка была жизнь Никона в Кириллове. Здесь предстоял низложенному первосвятителю последний период испытания, из которого вышел он как злато, искушенное в горниле. Никону суждено было в первые годы своего заключения в Кириллове страдать ежедневно от угара в дымных кельях, где его затворили под крепкою стражею, так что он едва не скончался от невыносимого томления, пока не были построены для него новые келии¹⁶⁵. Изнуренный старец помышлял о вечности и желал только последней отрады: успокоиться под сению созданной им обители нового Иерусалима. Все житейское в нем уже перекипело, и последняя даже искра мирская угасла в Кириллове во время пятилетнего тяжкого заключения.

Наконец настало и для него время успокоения. Благочестивая тетка царя, царевна Татьяна Михайловна, всегда благоприятствовавшая Никону, убедила Феодора посетить забытую обитель нового Иерусалима и принять от оставленной там братии челобитную о возвращении ее основателя. Пораженный величием зданий, начатых по образцу св. Гроба, государь велел продолжать их и, движимый состраданием, предложил на соборе дозволить старцу Никону умереть в основанной им обители. Долго оставался непреклонным патриарх Иоаким, вероятно из боязни найти опасного совместника в лице бывшего патриарха, доколе наконец весть о принятии схимы и совершенном изнеможении Никона тронула его сердце.

В самый тот день, когда пришло в Кириллов монастырь милостивое разрешение царя и патриарха, Никон еще заранее, по тайному предчувствию, собрался в путь и, к общему изумлению, велел собраться своей келейной братии. С трудом посадили в сани изнуренного болезнями старца, чтобы влечь по земле до струга на реке Шексне. При впадении Шексны в Волгу приветствовали его посланные от братии Воскресенского монастыря; Никон велел плыть вниз к Ярославлю и, причалив у Толгского монастыря, приобщился запасных даров, ибо начинал крайне изнемогать. Игумен с братиею вышли к нему навстречу и с ними вместе сосланный на покаяние враг Никона, бывший архимандрит Сергий, который во время суда содержал его под стражею и осыпал поруганиями. Этому Сергию, заснувшему в трапезе в час приплытия патриарха, явился во сне Никон, говоря: «брате Сергие, восстани, сотворим прощение!» и внезапно услышал он, что шествует Волгою патриарх и братия уже потекли ему навстречу. Вслед за ними устремился Сергий и, видя умирающего, раскаянный, со слезами пал к его ногам и испросил себе прощение. Снова тронулся струг по водам. Граждане Ярославские, слыша о его пришествии, стеклись к реке и, видя старца на одре смертном, с плачем припадали к нему, целуя руки и одежды и прося благословения; одни влекли вдоль берега струг, другие же, бросаясь в воду, им помогали: так причалили к обители Всемилостивого Спаса.

Изнемогающий страдалец уже ничего не мог говорить, а только давал всем руку; дьяк царский велел перевезти струг на другой берег, чтоб избавиться от толпы народной. Ударили в колокол к вечерне, Никон стал кончаться. Озираясь, будто кто пришел к нему, сам он оправил себе волосы, бороду и одежды, как бы готовясь в дальнейший путь; духовник с братиею прочитали отходные молитвы. Патриарх же, распростершись на одре, сложив крестообразно руки и вздохнув, отошел с миром (17 августа 1681 г.). Между тем благочестивый царь Феодор, не зная о его преставлении, послал навстречу карету свою со множеством коней; когда же узнал, прослезился и спросил: что завещал в своей духовной Никон? Услышав, что усопший избрал его, как крестного сына, своим душеприказчиком и во всем на него положился, кроткий царь с изумлением сказал: «если так святейший патриарх возложил на меня всю надежду, воля Господня да будет и я его в забвении не положу». Он велел везти тело его в новый Иерусалим.

Новые затруднения возникли со стороны патриарха Иоакима при погребении Никона, которому не соглашался он воздать почестей святительских, как лишенному сана вселенскими патриархами. Однако же государь убедил Корнилия, митрополита Новгородского, действовать при погребении и, сам участвуя в трогательном обряде, нес на раменах своих останки Никона от Елеонского креста до той могилы под Голгофою, где Никон приготовил себе место для вечного покоя. По просьбе царя Феодора, все патриархи восточные, признавая церковные заслуги Никона, грамотами своими разрешили, чтоб имя его опять было включено в священный лик патриархов, ибо этот великий муж русской Церкви всегда был достоин своего высокого сана, хотя временно испытал искушения и скорби.

Между тем, как царь Феодор заботился о восстановлении святительской чести своего крестного отца, ревностный патриарх Иоаким неутомимо подвизался в устроении дел церковных, в борьбе с расколом и в распространении духовного просвещения.

Осудив Никона, великий собор 1667 года утвердил, однако, все его церковные распоряжения, признал даже справедливым его взгляд на монастырский приказ. Было постановлено, что патриарх не должен носить титула «великого государя», должен повиноваться верховной власти и не вступаться в мирские дела; но в то же время была подтверждена независимость духовенства и всех людей церковного ведомства от мирского суда не только в гражданских, но даже в уголовных делах. Впрочем, несмотря на соборные постановления, воеводы и другие мирские власти постоянно вторгались в церковные суды. Само духовенство предпочитало духовному суду светский, продолжало подавать свои иски на посторонних в разных приказах, а также судиться у воевод и городских властей; многие монастыри судились по-старому в приказе большого дворца. Так было при двух слабых престарелых преемниках Никона; но ревностный первосвятитель Иоаким, взявшись твердою рукою за кормило Церкви, не допускал мирского вмешательства в дела церковные¹⁶⁶; должности судей и сборщиков даней поручал он лицам духовным, строго следил, чтобы лица клира не подлежали суду мирскому, кроме преступлений уголовных, которые должна была судить власть светская, и то не иначе, как с ведома власти духовной. Между тем он предпринимал меры, которые должны были увеличить надзор духовной власти за делами Церкви. На соборе 1675 года он определил, чтобы все церкви и монастыри (кроме монастырей, приписанных к патриаршему дому), находившиеся по писцовым книгам в той или другой епархии, были в ведении епархиального архиерея, и чтобы никто из архиереев не имел в чужой епархии подвластных себе церквей и монастырей. Этим распоряжением уничтожились те страшные беспорядки, которые в то время были так обыкновенны между духовенством, особенно монашествующим, и к которым вели так называемые «несудимые грамоты» и старый обычай, по которому некоторые монастыри и церкви ускользали от надзора местного архиерея, принадлежа архиерею другой епархии¹⁶⁷.

В ноябре 1681 года патриарх Иоаким созвал собор русских святителей для рассуждения о делах раскола. Собор просил благочестивого царя Феодора, чтобы «развратники и отступники (раскольники), которые по многом церковном учении и наказании, и по архиерейском попечении явятся противны и святой церкви непокорны», были отсылаемы к гражданскому суду, где и получали бы решение, какого кто достоин, как было при царе Алексее Михайловиче¹⁶⁸, при чем воеводы и приказные люди обязаны вполне содействовать церковной власти. По предложению царя, собор положил: новоисправленные книги безденежно выдавать каждому, кто только принесет книги прежних изданий. Царь сообщил, что самоволие заводить пустыни с тем, чтоб они служили пристанищем раскола; оно же умножает часовни, где народ собирается слушать молитвы пред сомнительными иконами, а оставляет святую литургию. Собор постановил: впредь не дозволять новых подобных пустынь, а живущих в таких пустынях, где вблизи живут мирские люди, вывесть в монастыри, храмы же обратить в приходские церкви; из числа же часовен оставить только те, к которым близка стража, прочие же закрыть.

Лучшими мерами, без сомнения, были те, которые направлялись против самого корня раскола, против народного невежества, которое предавало массы непросвещенного народа во власть злонамеренных расколоучителей. Так смотрел на корень раскола патриарх Иоаким, и на этом взгляде основывалась заботливость его о распространении духовного просвещения.

Патриаршая Чудовская школа, существовавшая в Москве, покровительствуемая Никоном и руководимая Епифанием Славеницким вместе с другими членами ученого братства, пережила бурю бед Никона¹⁶⁹. После падения Никона ученые труды наставников, возбудив толки в толпе невежд, нашли многих противников и училищу, и учению: расколоучители открыто вопияли против книжных исправлений, крепко держались за старину и в свете образования хотели видеть тьму бесовскую. Но слепое гонение на учение послужило только к усиленному сознанию нужды учения и вместо разрушения науки повело к ее возрастанию.

Присутствовавшие на великом соборе восточные патриархи Паисий и Макарий в слове, предложенном от лица их в день Рождества Христова, убеждали народ и царя полюбить мудрость и позаботиться о заведении училищ греческих и славянских¹⁷⁰, а пастырям вменяли в обязанность содействовать царю доходами с церковных имений¹⁷¹.

Тогда же некоторые из боголюбивых граждан Москвы подали просьбу о дозволении открыть училище при церкви св. Иоанна Богослова¹⁷². Оба патриарха восточные и Московский патриарх Иоасаф благословили доброе намерение двумя грамотами¹⁷³. Но все воззвания к щедрости пастырей и настоятелей монастырских остались тщетными. Церковные и монастырские отчины уже довольно были истощены частыми сборами на нужды государственные. Дряхлые старцы-патриархи Иоасаф и Питирим не предпринимали ничего для устроения училищ. Царь озабочен был то укрощением бунтов, то внешними войнами. Неизвестно ничего даже о судьбе предположенного училища при церкви Иоанна Богослова.

Странным кажется, как не настоял об учреждении училища в Москве сильный при дворе, молодой образованный инок, с пылкою деятельностью, ученик уважаемого царем архипастыря Черниговского Лазаря Барановича, учитель царевича Феодора Алексеевича, Симеон Полоцкий. Но, прибыв в Москву в 1664 году, он, хотя и принимал участие в ученых трудах на пользу Церкви Русской, однако более семи лет жил простым иноком в Заиконоспасском монастыре. Около 1672 г. сделался он наставником царевича Феодора: с этой поры стал он более иметь силы и влияния на других. Но, к несчастью, он не знаком был с греческим языком, а его латинское образование отчуждало от него строгих к православию иноков и иерархов.

При патриархе Иоакиме пришло наконец время, когда завещанное восточными первосвятителями дело должно было исполниться. В 1673 году возвратился в Москву из путешествия по востоку некто иеромонах Тимофей и принес с собою известие о притеснениях, какие терпело тогда православие на востоке, особенно в Иерусалиме, от латинян, домогавшихся не только овладеть всеми святыми местами в Палестине, но и привлечь всех в покорность папе. Дошло это и до сведения юного царя. Сожалея об участи христиан восточных, он пожелал учредить училище греческое в Москве, дабы оказать какую-нибудь помощь угнетаемому православию. Патриарх Иоаким охотно согласился с мыслью государя. Собрано было до 30 учеников; избран учителем проживавший в Москве ученый грек Мануил¹⁷⁴, а после него иеромонах Иоаким, также из греков; ректором училища назначен сам Тимофей, которого патриарх причислил к своему домовому клиру. Училище открыто было при типографии. «И невозможно изобразить, – пишет один из учеников сего училища, – как заботились о нем сам благочестивейший государь и святейший патриарх». Едва не каждую неделю приходили они в типографию и порознь, и вместе, и явно, и тайно, чтоб утешаться новым и неслыханным делом, наделяли учащихся и одеждою, и червонцами¹⁷⁵. Не менее радовался и патриарх Иерусалимский Досифей, когда узнал о благотворном предприятии на пользу духовного просвещения¹⁷⁶. Скоро начатки эллинского учения показались малы для щедрот государя, и он пожелал дать школе более обширные размеры и преобразовать ее в академию, но, не успев привести это дело в исполнение, скончался. Незадолго до ранней кончины он обратился к патриархам восточным с прошением прислать в Москву испытанных в православии и учености наставников.

Между тем как в Москве едва появилась еще заря науки, свет просвещения колебался и едва не погасал на юге Руси: Братская коллегия в Киеве страдала от бури мятежей и неустройства, объявшей всю Малороссию. Около 1657 года Киево-Богоявленский монастырь, со всеми принадлежавшими к нему строениями и училищем, дотла был истреблен страшным пожаром. Коллегии в это тяжкое время уже не существовало, последние из возмужавших питомцев ее взялись за оружие, чтобы отмстить врагам отечественного спокойствия за гибель и разрушения, внесенные ими. Несколько лет спустя, при ректоре Иоанникии Голятовском предпринято восстановление разрушенных зданий, но успели построить только деревянную Богоявленскую церковь и несколько убогих хижин для небольшого остатка уцелевших учеников! В 1665 году в самых окрестностях Киева открылись военные действия, и коллегия снова подверглась совершенному разрушению.

Все эти бедствия проистекали из междоусобий, раздиравших несчастную Украину после кончины доблестного гетмана Богдана Хмельницкого и митрополита Сильвестра. Между тем как война польская продолжалась с обоюдными успехами и неудачами, самая Малороссия едва не отпала от державы московской, изменою гетмана Виговского, избранного вопреки законных прав сына Хмельницкого, Юрия. Один только Киев остался неизменно верным царю. Мечтая о совершенной независимости Украины, Виговский пленился ложными обещаниями Польши о свободе гражданской и духовной и обагрил кровью благословенную страну, присоединение которой не стоило ни единой капли крови. Поляки и хищные крымцы воспользовались ее неустройством, чтобы грабить под видом союзников то Виговского, то Юрия. Сам Юрий явился за булавою отца своего, получил утверждение от царя, изменил ему и кончил иночеством, во цвете лет, странное и бурное свое поприще.

В столь же печальном расстройстве находилась, со времени кончины Сильвестра Коссова, киевская иерархия, страдавшая внутренними раздорами и слабостью двух своих первосвятителей. Первый из них, Дионисий Балабан (1657–1663), прежде избрания в митрополиты был администратором на Волыни от имени Сильвестра Коссова и состоял в сане епископа Луцкого и Острожского. Избранный в киевские первосвятители, Дионисий Балабан истребовал на это благословение от Константинопольского патриарха Парфения. Нежелание его снестись предварительно о своем избрании с патриархом московским было причиною того, что царь Алексей Михайлович не признал Дионисия митрополитом и повелел посвященному тогда в Москве из киевлян епископу Мстиславскому и Оршанскому Мефодию быть блюстителем киевской митрополии. К стыду православия, Дионисий усердно содействовал измене Виговского и вместе с ним присягнул в верном исполнении статей Гадячского договора, предававшего Малороссию во власть Польши. Он окончил жалкую и многомятежную жизнь свою в Корсуне, не смея показаться в Киеве, но удерживая за собою власть святительскую до самой кончины.

Православное духовенство и шляхетство левой стороны Днепра избрали в митрополиты Иосифа Нелюбович-Тукальского (1663–1676), бывшего епископа Могилевского, удалившегося в Чигирин от преследования униатов. Приверженцы Польши с своей стороны избрали в митрополиты Антония Винницкого и убедили короля заточить Иосифа в Мариенбургскую крепость¹⁷⁷.

В начале 1665 года выступил на поприще общественной деятельности Петр Дорошенко, простой чигиринский казак, ознаменовавший последующую жизнь свою смелыми подвигами и разными злодеяниями. Он захватил в свои руки власть гетманскую. По просьбе его король приказал освободить из заточения митрополита Иосифа и возвратить его на родину. Но Иосиф не смел явиться в Киев как потому, что боялся негодования царского на принятие митрополии, без ведома и согласия московского двора, так и потому, что ни киевское духовенство, ни малороссийские казаки правой стороны Днепра, как не участвовавшие в избрании Тукальского, не хотели признавать его своими митрополитом. В Киеве между тем местоблюститель Мефодий явился возмутителем¹⁷⁸ против благодетеля своего, царя православного. Вскоре после того Дорошенко поддался Туркам, по наущению митрополита Иосифа, который, не внимая советам лучших людей Украины¹⁷⁹, чрез это постыдное дело потерял уважение народное. Малороссии предстояло быть союзницей поклонников Магомета, если бы Андрусовский договор (1667 г.) не остановил этого гибельного дела в самом его начале. Россия заключила перемирие с Польшей и, взяв на себя покровительство над исповедующими веру православную, успокоила тем волнение в народе, а уступка Киева со всеми к нему принадлежностями и военными снарядами во власть царю на два года послужила первым звеном, неразрывно связавшим юго-западную Россию с северо-восточной.

Блюстителем престола киевской митрополии от царя был назначен Черниговский архиепископ Лазарь Баранович. С первого же раза он благотворно подействовал на взволнованные умы несчастной Украины и способствовал к восстановлению в ней возможной тишины. В 1669 году Баранович уговорил послать в Москву посольство о принятии всей Малороссии в подданство, о прощении вины ее и о подтверждении казацких вольностей. Между прочим, поручено было членам сего посольства настоять на том, чтобы не отдавать Полякам Киева, – «сего, как сказано в инструкции, первопрестольного града царства русского, от которого искони на всю Россию воссияла благодать Божия». Тогда же состоялись статьи так называемого Глуховского договора; Дорошенко отвергнут, и Демьян Многогрешный принял гетманские клейноды и присягнул в верности государю.

Истекал срок Андрусовскому договору; надо было возвратить Киев польской короне. Всегда праводушный и верный слову, царь Алексей Михайлович, может быть, и исполнил бы это; но обстоятельства были сильнее его царской воли. Гетман Многогрешный, митрополит Иосиф Тукальский, Лазарь Баранович, архиепископ Черниговский и Киево-Печерский архимандрит Иннокентий Гизель настоятельно требовали, чтоб не отдавать священного города врагам православия, и царь Алексей Михайлович решился: в конце 1679 года Киев окончательно присоединен к державе русской. Раз утвердив это, царь уже не отступал ни пред какими угрозами и на неоднократные требования польского правительства твердо отвечал одно: «не отдам Киева». И Киев, колыбель русского православия, остался навсегда достоянием державы русской¹⁸⁰.

Грустно и смутно померкла вечерняя заря многомятежной жизни митрополита Киевского Иосифа Нелюбович-Тукальского. Он скончался в Чигирине, в 1676 году. Увлекаемый обстоятельствами и слабым характером, тяжкими несчастиями заплатил он за свои политические ошибки; но потомство не упрекнет его в измене православию и самую привязанность его к недостойному Дорошенко отнесет к движению благородно-признательной души. Братская коллегия не забыла его посильной благотворительности; не от избытков он жертвовал ей, а делился собственным куском хлеба, ибо отдал ей то, что ему самому дано было на пропитание¹⁸¹. Смуты и нестроения своей родины, а всего более Церкви, глубоко волновали его добрую, но слишком доверчивую душу, а отсутствие возможности поправить дело своей иерархии сокрушало его безмерно. «По беззакониям моим, – писал он 9 августа 1670 года к боярину Ордину-Нащокину, – которым нет числа, не признаю я себя душою, страждущею за благочестие. В горести душа моя. Как могу назваться пастырем, когда растеряно стадо? О, да соберет его Создатель и Искупивший Своею кровью»¹⁸².

Таково было бедственное положение южнорусской митрополии, еще отделенной от целости отечественной Церкви, под недействительною, а только номинальною зависимостью от патриархов цареградских.

Уничтожение местничества. – Кончина царя Феодора. – Цари Иоанн и Петр под опекою царевны Софии. – Стрелецкий и Раскольничий мятежи в Москве. – Строгие меры против раскола. – Усиление раскола и разделение его на толки. – Борьба патриарха с расколом и папизмом. – Развитие устной проповеди. – Заиконоспасская академия. – Братья Иоанникий и Софроний Лихуды. – Споры о «пресуществлении» в таинстве Евхаристии. – Подчинение Киевской митрополии Московскому патриарху. – Виды патриарха Иоакима относительно южных славян

В числе многих заслуг для отечества бдительного и ревностного первосвятителя Иоакима нельзя умолчать об участии его в уничтожении пагубного местничества¹⁸³. Когда, по челобитной выборных людей, представленной царю Феодору боярином князем В. Голицыным, созван был Земский собор (12 января 1682 года), патриарх произнес сильную речь от лица духовенства¹⁸⁴: все члены собора пристали к мнению патриарха, и разрядные книги были сожжены в присутствии царя и собора. Таким образом дела государственные начали приходить в порядок при тихом шестилетнем правлении царя Феодора: усмирилась Малороссия, и с Портою заключен был мир, также с другими соседями, Швецией и Польшей. Благоденствовала и Церковь: патриарх Иоаким старался угашать расколы, распространять просвещение в училищах духовных и даже для лучшего надзора за духовенством и паствою хотел учредить в расширяющемся царстве до пятидесяти кафедр епископских, местных и викарных. Предприятие рушилось с преждевременною смертью бездетного царя Феодора (27 апреля 1682 года) и государство временно погрузилось в смуты и волнения, из которых исторгла его только мощная десница возмужавшего Петра.

Неистовый стрелецкий бунт был началом зол, когда патриарх с благонамеренными боярами провозгласил на царство вместо болезненного Иоанна¹⁸⁵ десятилетнего бодрого Петра, под управлением матери его царицы Наталии и добродетельного боярина Матвеева. Честолюбивая царевна София, действуя втайне с родственными ей Милославскими, взволновала стрельцов, и жертвами их сделались в течение трехдневного бунта Матвеев, Нарышкины и все бывшие опоры царствования Алексея и Феодора; едва не погиб сам патриарх, устремившийся с Красного крыльца увещевать толпу. Вынужденное провозглашение Иоанна для соцарствования Петру и приглашение Софии управлять государством совокупно с малолетними братьями были плодами первого мятежа стрелецкого, стоившего отечеству столько драгоценной крови.

Спустя несколько дней, смятение гражданское приняло личину церковного. Когда вся Москва была еще в трепете от кровопролития, раскольники подговорили стрельцов Титова полка «постоять за старую веру». Никогда раскол, по-видимому, не имел лучшего времени для выполнения самых безрассудных замыслов. Начальником стрельцов был князь Хованский, тайный приверженец раскола. Хованский, не столько желая защищать раскол, сколько стать первым при троне, оказал покровительство заговорщикам. Они желали доставить себе более, чем полную свободу: они желали получить всю власть в свои руки и отмстить как за Соловецкую осаду, так и за казнь Аввакума и его сообщников. Хованский дал им в предводители Никиту Пустосвята, уже несколько раз осужденного за раскол¹⁸⁶. Подобные Никите, соловецкий беглец Савватий и другие, нарочно вызваны были в Москву. Они настаивали немедленно приступить к переменам. Хованский едва уговорил их не спешить, польстив их обещанием, что предстоявшее венчание царей (23 июня) совершится по старым книгам. Никита и другие бродяги ходили между народом, призывая на защиту старого благочестия. «Постойте, постойте, православные, за истинную веру, не принимайте новой Никоновой», шумел Пустосвят. Выборные Титова полка ходили с тем же по стрелецким полкам. Волнение становилось общим, хотя большинство стрельцов (исключая Титова полка) не согласились подписываться под челобитною, составленною бродягой монахом Сергием.

По настояниям Хованского, назначен день для выслушания челобитной – 5 июля 1682 года. В этот день толпы раскольников с шумом ворвались в кремль. Неся пред собою аналои, образа, зажженные свечи, а за пазухами каменья, они подошли к Архангельскому собору и расположились на площади. Сергий взошел на скамью и читал вслух соловецкую челобитную. Возбужденный фанатиками, народ грозно волновался. Первосвятитель с собором святителей совершал моление об усмирении мятежа. Из храма он выслал протопопа с напечатанным увещанием народу и с обличением клятвопреступному Никите. Раскольники едва не убили посланного. После молебна патриарх возвратился в Крестовую палату. Князь Хованский не раз присылал требовать, чтобы патриарх вышел на площадь; с тем же требованием явился он и во дворец, куда приглашен был Софией патриарх. София и патриарх видели намерения заговорщиков; да и страшный опыт был так недавно. София, царица Наталия, две царевны объявили, что не оставят церкви и ее пастырей без защиты. Хованскому сказано, что собрание будет в Грановитой палате в присутствии царственных особ; там выслушана будет и челобитная.

Долго заговорщики не хотели расстаться с площадью, однако собор открылся в палате. Близ правительницы, царицы и царевен сидели с патриархом 7 митрополитов, 5 архиепископов, 2 епископа, между ними святитель Митрофан. Несколько архимандритов и пресвитеров, бояре и выборные войска стояли. Раскольники, по знаку Хованского, вошли в палату с шумом, с образами, аналоями, свечами. Они подали челобитную. София приказала читать ее.

«Бьют челом, так начиналась челобитная, священнический и иноческий чин и все православные христиане, опрично тех, которые Никоновым книгам последуют, а старые хулят». Патриарх заметил: «книг старых не хулим мы, напротив по ним и по греческим исправляются поздние испорченные; вы, судии старой и новой веры, еще не касались и грамматики, а принимаете на себе судить о вере, что принадлежит пастырям». Дерзкий Никита несмотря на то, что ему запрещено было говорить, сказал с грубостью: «мы пришли не о грамматике с тобою говорить, а о церковных догматах», и продолжал шуметь в том же тоне. Холмогорский архиепископ Афанасий, сам прежде бывший в расколе, заметил Никите дерзость и грубость его. Пьяный расстрига в порыве ярости бросился на архипастыря, хотел бить его и едва удержан был одним из выборных. Далее в челобитной читали: «цари изнемогоша, архиереи падоша; просим, чтобы великие государи взыскали старое прадеда и деда их благочестие». Выраженное в этих словах сомнение о православии царей, Алексея и Феодора, особенно раздражило пылкую Софию: она вскочила с места и грозила, что все царское семейство после этого уйдет из Москвы. Стрельцы струсили этой угрозы, потому что в случае ухода царского семейства из Москвы на них поднялись бы все войска и вся земля; они поспешили успокоить гневную правительницу¹⁸⁷. Патриарх взял в одну руку Евангелие св. Алексия, в другую – соборное установление патриаршества. Первое показывал, как улику упорству, не желающему переменить в старом ни одной буквы. В последнем прочел Символ веры , где написан он без прибавления слова о Святом Духе: «и истинного», тогда как эта прибавка печаталась при патриархах Филарете и Иосифе. По отношению к изображению святого креста указал на сосуды преподобного Антония Римлянина. Сделано было и еще несколько указаний в древних книгах по главным пунктам спора.

Чувствуя, что ничего не сделали для себя, невежды подняли неистовый крик: «вот-так, вот-так!» кричали они, подняв двуперстное знамение. Мятежникам сказано, что решение им будет объявлено. Царственные особы удалились; за ними вышли патриарх и прочие.

Невежды возвращались из кремля с криком: «победили!» На лобном месте еще раз поставили аналой и кричали: «веруйте по-нашему, мы переспорили всех архиереев». За Яузою отзвонили в колокола.

На утро расстриге Никите, выданному стрелецкими выборными, была отрублена голова на лобном месте; товарищи Пустосвята разосланы были по дальним монастырям, многие разбежались¹⁸⁸.

После столь явного и столь неистового мятежа в самых палатах царских правительство принуждено было прибегнуть к самым строгим, согласно духу времени, мерам для усмирения раскольников: раскол был совершенно запрещен в государстве; тех, которые перекрещивают совращенных, назначено казнить смертью, хотя бы они и покаялись; за укрывательство раскольников виновных бить кнутом и налагать на них пеню. Множество раскольников в отчаянии бросились за границу¹⁸⁹ или укрывались от правительства в непроходимых лесах севера и Сибири; самые рьяные изуверы сами стремились на казни, как на мучение за веру, или же сами себя сожигали в срубах; учение об очистительном подвиге самосожжения, которое проповедовал еще Аввакум, нашло себе множество последователей.

Между тем раскол, отвергнув церковный авторитет и предоставленный самому себе, распался на множество толков. Прежде всего, вследствие отвержения православной иерархии, между раскольниками возник трудный вопрос: «откуда брать священников?» Одни стали брать их у Церкви, сманивая к себе пьяных и нищих попов и разными способами очищая в них благодать рукоположения от Никоновой скверны; другие положили, что можно обойтись и без священства, предоставив все требоисправления выборным мирянам. Так возникли два основных толка в расколе: «Поповщина» и «Беспоповщина», которые в свою очередь распались на множество великих толков¹⁹⁰, разделенных друг от друга или обрядовыми разностями, или степенью отрицательного отношения их к Церкви и государству. Ничем не обуздываемое отрицание часто принимает в них характер уже не раскола, а чистой ереси¹⁹¹. Еретический характер раскольнического отрицания главным образом выразился в отвержении православной иерархии, отвержении таинств: евхаристии, священства и брака, или в ложном представлении о силе и способах совершения этих и других таинств, в смешении их с обрядами, раздавании, например, вместо евхаристии пасхального хлеба (артоса) и Богоявленской воды. Крайняя степень отрицания выразилась в «Нетовщине», которая совершенно отвергнула все таинства и обряды и, отчаянно опустив руки, все предоставила Богу: «пусть спасет, как Сам выдает».

После раскольничьего бунта московского правительство приняло особые настоятельные меры. Неутомимый патриарх Иоаким составил пространное опровержение челобитной, представленной собору 1682 года, сочинение, достойное христианского пастыря и по духу, и по изложению, в котором видна обширная ученость, ум глубокий и основательный. Оно составляет как бы отчет в поправках богослужения, на которые раскол указывал, как на отступление от веры истинной. Каждой такой поправке показаны основания в подлинной священной древности. «Увет духовный» (так названо опровержение челобитной) разослан был ко всем архипастырям для чтения по всем церквам. Сверх того, патриарх издал еще несколько небольших сочинений против раскола¹⁹² и отправил в разные места избранных им увещателей. Так архиепископ Холмогорский Афанасий, возвратившись в свою епархию, ревностно действовал там против «поморян»¹⁹³. Он собрал обширную библиотеку рукописей для вразумления невежд и написал для них: «Щит веры». В сибирские остроги и волости в 1688 г. послан был иеродиакон Михаил «для исправления церковных догматов и духовных дел», поставленный после в игумена Енисейского с тем же назначением¹⁹⁴. Игнатий Корсаков в 1689 г. в сане Новоспасского архимандрита отправлен был в Кострому и Кинешму для увещания тамошних раскольников. Казанский митрополит Адриан написал для своей паствы «О крестном знамении».

Письменная деятельность патриарха Иоакима не ограничивалась обличением расколоучителей: он должен был вести борьбу и с папизмом. Польско-латинское влияние начала беспокоить русскую иерархию еще при жизни Славинецкого, вскоре по прибытии в Москву Симеона Полоцкого. Между этими представителями двух направлений киевского образования старого – эллино-славянского и нового – польско-латинского, с самого начала обнаружилось столкновение, в котором московская иерархия приняла сторону Епифания и старалась его авторитетом ослабить авторитет Полоцкого. По своему кроткому и миролюбивому характеру Епифаний не входил в неприязненные отношения к Полоцкому, но не скрывал и своего несочувствия к образу его мыслей, например, указывал на то, что в основу своего «Венца Веры» Полоцкий принял не Никейский, а мнимо-апостольский католический Символ веры. Когда Епифанию было поручено исправлять Библию, он не принял Полоцкого в число своих сотрудников, как человека не знающего греческого языка, а знающего лишь один латинский, и заметил, что вообще в последнее время в Киеве читают одни латинские книги и от этого иногда истины не знают. После смерти Епифания Полоцкий, оставшись без соперников, начал еще резче отзываться о невежестве москвитян, держал себя заносчиво и гордо, не хотел знать ни патриарха, ни других духовных властей, даже сочинения свои печатал без благословения патриарха в дворцовой типографии. Патриарх Иоаким был сильно раздражен против гордого придворного монаха, обвинял его в «хлебопоклоннической ереси» (так как он учил покланяться хлебу в евхаристии до времени его действительного пресуществления), называл его орудием иезуитов. Но Полоцкий был недоступен для патриаршей власти, потому что находил себе сильную поддержку в царе и при Дворе¹⁹⁵.

Симеон Полоцкий отличался также, как проповедник. Живая проповедь, давно уже замолкшая на севере, начала подавать голос с половины XVII века, особенно по примеру южной Руси. Еще патриарх Никон дозволил Епифанию Славинецкому произносить иногда проповеди, а в 1667 году восточные патриархи Паисий и Макарий преподали благословение прихожанам церкви Иоанна Богослова иметь по их желанию священника-проповедника. Однако для русской Церкви нужен был пример человека сильного, чтобы ослабить предубеждение народное против проповеди. И таким явился Симеон Полоцкий. Воспитанник южных училищ, даровитый ученик просвещенного и добродетельного Лазаря Барановича, учитель царский, уверенный в благоволении своего венценосца-воспитанника, Симеон, с пылким умом, с живым воображением, с жаждою деятельности, свободно стал на кафедру. Успех проповедника был блистательный. Произнесенные им поучения на воскресные дни («Обед душевный», изданный в Москве, 1681) и на праздники («Вечеря душевная» 1683) быстро распространились по России; они стали известны еще прежде, чем вышли из типографии¹⁹⁶. Однакож новость Полоцкого для иных была странностью, а те, которым не нравилась власть его при Дворе, особенно желали найти в новом что-нибудь худое. Патриарх Иоаким с неудовольствием смотрел на проповедника, но не мог запретить ему¹⁹⁷. Впрочем, к чести Полоцкого, нужно сказать, что он, не ограничиваясь тонкостями киевской схоластики, имел в виду живые, практические цели и умел приспособляться к потребностям и понятиям слушателей: он сильно укорял духовенство за леность к назиданию паствы, обличал невежество народа, раскола, грязные пороки, суеверие, остатки язычества – веру в волшебство, в нашептывание, заговоры, встречи, приметы, ложные чудеса и святыни, обличал народные игры, праздники Коляды и Купалы, проповедовал необходимость просвещения и обращался к царю с молением об умножении школ и учителей.

Пример Полоцкого не остался без подражателей: в Пермских усольях умного Строганова, поощряемый его покровительством, неизвестный по имени, приходский священник городка Орла, написал книгу: «Статир» или поучения воскресные и праздничные, подражая, как сам он говорил, поучениям святых отцов, – премудрого Кирилла Транквиллиона и «трудолюбивого, разумного отца Симеона Полоцкого»¹⁹⁸. Сей неученый, но с здравым смыслом проповедник умно рассуждал о нужде живой проповеди. Но ему не легко обходилась проповедь его; невежи прихожане кричали: «здесь бывали у нас священники добрые, но не делали того, а жили попросту; откуда же этот вводит странности?» В предисловии к «Статиру» проповедник излагает обстоятельства жизни своей в любопытном рассказе, по которому можно судить о степени образования нашего духовенства в конце XVII века.

Последним трудом Полоцкого была грамота для новой академии¹⁹⁹. Мы видели, что царь Феодор, не желая ограничиться одними начатками эллинского учения, захотел устроить высшее училище – академию. Намерение царя сделалось известным на западе Европы, и ученые стали являться из Польши с намерением занять места наставников в будущей академии. В 1681 году прибыл в Москву с этою целью некто Ян Белободский, бывший кальвинистским проповедником в Слуцке. Симоновский архимандрит Гавриил Домецкий и Павел Негребецкий, выходец из Польши, вскоре из бесед с ним открыли его неправомыслие²⁰⁰. Белободский обличен был самим патриархом в неправомыслии и не допущен в училище. Осторожный царь не хотел поручить академию даже ученым из юго-западных областей русских, которых представлял ему Негребецкий, как мужей отлично образованных и твердых в православии. Русский посланник в Царьграде Возницын, по воле царя, в 1682 году обратился к патриархам: цареградскому, антиохийскому и александрийскому с прошением прислать в Москву испытанных в православии и учении наставников, и патриарх Иоаким писал о том же к патриарху Иерусалимскому Досифею²⁰¹.

Написанная Полоцким грамота замечательна во многих отношениях. Академии предназначалось быть верховным училищем всех свободных наук, храмом мудрости духовной и гражданской, со всеми правами самостоятельного ученого корпуса, какими пользовались в то время европейские университеты: она должна была управляться советом профессоров, под председательством избираемого из среды из их блюстителя или ректора, подлежала только собственному своему суду во всех делах, кроме уголовных, могла приобретать всякого рода имущество в полную безотчетную собственность. Учащиеся из низших сословий народа только чрез нее получали право на высшие степени государственной службы по части гражданской; для благородных академический аттестат облегчал и сокращал производство, давая немедленно чины, соответственные успехам. Сверх того, академии принадлежало право заведывания всей системой народного образования и воспитания: без разрешения академии не дозволялось нигде заводить училищ, ни даже иметь домашних наставников и учителей. Иностранные ученые, приезжающие в Россию, должны были подвергаться испытанию в академии и только на основании полученных от нее свидетельств допускались к свободному пребыванию в государстве. Наконец, сообразно с духом времени, академическая конференция облечена была грозною властью верховного судилища по делам веры и благочестия над людьми всякого чина и звания. Ректору же и учителям вменялось в обязанность наблюдать, чтобы ни у духовных, ни у мирян не было в домах запрещенных книг, и чтобы не учившиеся свободным наукам не вступали в состязания о вере.

Общие понятия о важности и целях христианского просвещения изложены в первом пункте грамоты²⁰². Далее исчисляются предметы преподавания: грамматика, пиитика, риторика, диалектика, философия разумительная (умозрительная), естественная (физика), богословие созерцательное (учащее вещей божественных) и деятельное (учащее совести очищения), право церковное и гражданское (учение правосудия духовного и мирского) и прочие свободные науки.

От блюстителя и учителей требовалась присяга в твердом сохранении православия. Если кто из учителей пожелает определиться на царскую службу, то не иначе может быть принят, как с свидетельством ректора и прочих учителей. А за продолжительную усердную службу при академии, засвидетельствованную ректором, учителю обещается особая пенсия от щедрот царских.

Поместить академию предназначалось в Заиконоспасском монастыре, в котором для сего обещано построить до Неглинных ворот здание на казенный счет. На содержание училища, учителей и учеников приписывались к Заиконоспасскому монастырю еще семь монастырей с их вотчинами. Сверх того, царь прибавлял еще на содержание академии свою дворцовую вышегородскую волость в Верейском уезде со всеми угодьями и мельницами и несколько пустошей. Наконец, чтобы обеспечить академию со стороны учебных пособий, царь обещал предоставить академии царскую библиотеку²⁰³.

После кончины Феодора, не успевшего привести в исполнение задуманного им великого дела, бунт стрелецкий и волнения, поднятые раскольниками, отвлекли на время правительство от устройства академии; впрочем, учение в типографской школе продолжалось. По укрощении мятежей, когда бразды правления приняла царевна София, заботы о начатом деле образования возобновились, и два ученые инока представили царевне просьбы в стихах о водворении наук в столице, по плану Феодора. Первым был Чудовский иеродиакон Карион Истомин, который в ноябре 1682 года поднес царевне просьбу в стихах: в ней он изображает высокое значение мудрости, восхваляет ум Софии, напоминает ей заботы отца ее и брата о просвещении своих поданных и просит, чтоб она умолила братьев своих Иоанна и Петра утвердить в Москве полный курс образования²⁰⁴. Другой был настоятель Заиконоспасского монастыря иеромонах Сильвестр Медведев, ученик Симеона Полоцкого; в январе 1685 года он представил царевне грамоту царя Феодора об учреждении академии и вместе с нею также свое стихотворное послание²⁰⁵. Но вероятно вследствие влияния патриарха Иоакима, который неблагоприятно смотрел на Медведева, как поборника латинства, опасался видеть его блюстителем будущей академии, – привилегии академии не были утверждены руками царей. В это время в Москву уже ожидали учителей греческих, за которыми посылали к восточным патриархам.

В марте 1685 года прибыли в Москву, после многотрудного и продолжительного путешествия, два родные брата – иеромонахи Иоанникий и Софроний Лихуды²⁰⁶. Они представили в Посольском приказе две грамоты: одну от восточных патриархов, свидетельствующую о их православии и учености, а другую от гетмана Самойловича, обласкавшего путников при проезде через Малороссию. Цари и царевна приняли милостиво ученых восточных наставников; для них построены были особые деревянные кельи в Богоявленском монастыре.

Здесь начались труды Лихудов²⁰⁷. Между тем приступлено к постройке обширного здания для академии в Заиконоспасском монастыре, чему весьма много содействовал и деньгами, и распоряжениями сильный в то время при дворе князь Василий Васильевич Голицын, которого Лихуды называли своим «заступником, защитителем, помощником, покровом и прибежищем». Здание было окончено в 1686 году: сам патриарх с собором духовенства присутствовал при открытии его, и благословил перейти туда Лихудам с учениками из Богоявленского монастыря. Открылся полный, но постепенный курс учения на двух языках, латинском и греческом. Грамматику и пиитику Лихуды преподавали на греческом, а риторику, логику и физику на обоих языках. Успехи учеников так были блистательны, что они в три года изучили означенные науки, могли говорить на обоих языках и перевели несколько книг на славянский язык.

Но едва только первые семена науки начали приносить плоды, как учители подверглись тяжким искушениям. Еще до приезда Лихудов в Москву начали распространяться в народе неправильные толки о таинстве Евхаристии, принесенные с запада: некоторые держались мнения лютеран о значении хлеба и вина в Евхаристии; другие принимали учение римских католиков о времени пресуществления хлеба в Тело, и Кровь Христову. В девятый день по приезде Лихуды уже имели спор о святой Евхаристии с поляком Белободским в присутствии царей и придворных. Белободский не мог устоять в споре с православными докторами богословия и наконец сознался, что он «непричастен богословия». Но такое благоприятное окончание спора было только началом продолжительных состязаний. В главе приверженцев римско-католического учения о Евхаристии стоял строитель Заиконоспасского монастыря иеромонах Сильвестр Медведев, по отзывам современников «чернец великого ума и остроты ученой»²⁰⁸. Он представил свои мысли в сочинении, под названием «Манна», усиливаясь в нем доказывать, что хлеб и вино пресуществляются в Тело и Кровь Христовы при произнесении слов Спасителя, выражающих установление таинства: «приимите, ядите, сие есть тело Мое; пийте от нея вси, сия есть кровь Моя», – и не считал важными последующие слова молитвы церковной, которою призывается на освящаемые Дары благодать Св. Духа. Для опровержения сего мнения Лихуды написали: «Акос или врачевание, противополагаемое ядовитым угрызениям змиевым», – и на основании многих свидетельств, взятых из преданий апостольских и писаний св. отец, изложили православное учение о времени пресуществления. Против «акоса» Сильвестр написал: «тетрадь на Иоанникия и Софрония Лихудов», на которую Лихуды отвечали «диалогами грека учителя к некоему Иисуиту». Спор зашел так далеко, что о высоких предметах святейшего Таинства даже простой народ стал толковать на торжищах. Для пресечения соблазна, патриарх Иоаким вступил в сношения с восточными патриархами, которые и прислали целое собрание церковных свидетельств, подтверждающих православное учение о св. Евхаристии²⁰⁹. Сверх того, он с особенною пастырскою строгостью писал послания к духовным властям киевским, подозревая, что ложные мнения первоначально возникли на юге России, и получил от них удостоверительные листы, которыми они соглашались с православным учением и отвергали заблуждение папистов²¹⁰.

В это время первосвятитель московский мог иметь властное влияние на южнорусскую православную Церковь: киевская митрополия была уже подчинена патриарху московскому и всея России.

При гетмане Самойловиче настало самое удобное время для соединения Киева с Москвою в церковном отношении. Мы видели, что это дело было близко к успеху при Богдане Хмельницком и патриархе Никоне, но удаление последнего и, наконец, низвержение его отсрочило успех соединения надолго. Теперь гетман Самойлович также сознавал необходимость быть верным Москве и вместе с тем, подобно Хмельницкому, все в Малороссии старался подчинить своей власти, от всех требовал к себе полнейшего повиновения; а патриарх Иоаким, еще более Никона, способен был устроить это дело, потому что он лучше Никона знал состояние малороссийского духовенства, так как в юности своей много лет провел в Малороссии²¹¹.

Переписка между патриархом Иоакимом и гетманом Самойловичем относительно поставления в Киев митрополита начинается с 1683 года. В письме к Самойловичу (от 4 сентября 1683 г.) патриарх высказывает глубочайшее сожаление о том, что, по дошедшим к нему слухам, киевская митрополия без начального пастыря, киевского митрополита, всякого благочиния лишилась. Действительно, положение иерархии в киевской митрополии могло подать повод патриарху, к сожалению, и к вмешательству в дела митрополии. Иерархия тогда совсем пала. Вместо настоящих архиереев в киевской митрополии ходило много греческих и сербских архиереев, изгнанных патриархами и даже лишенных сана, которые тем не менее, за недостатком в Малороссии настоящих архиереев, совершали всякие священнодействия и рукоположения. Но еще более сильное побуждение заботиться об избрании в Киев митрополита имел московский патриарх потому, что в то же время могло выставить претендента на ту же митрополию польское правительство, которое возобновило попытку привлечь в унию представителей южнорусской иерархии – епископов тех областей, которые находились еще под польским обладанием. Один из них Иосиф Шумлянский, епископ Львовский, охотно согласился принять унию. Снискав себе таким образом расположение польского правительства, он начал незаконно титуловаться администратором киевской митрополии и старался возбудить в Малороссии мятеж против Москвы.

Вслед затем (в 1684 г.), когда гетман Самойлович заботился о приискании достойного лица для занятия престола киевской митрополии, прибыл в Батурин епископ Луцкий и Острожский Гедеон Святополк, князь Четвертинский, знаменитый происхождением и страданиями за веру православную²¹². На съезде в Киеве он был избран на митрополию и тогда же изъявил непременное свое желание принять жезл архипастырский не от кого другого, как от первосвятителя всероссийского в Москве. После продолжительной переписки о правах и преимуществах будущего архипастыря киевского, цари и царевна изъявили полное согласие на присоединение южной митрополии; а патриарх Иоаким с великою радостью отвечал Самойловичу, что он согласен избранного архипастыря на престол киевской епархии возвести и благословением его утвердить, во-первых, потому что с самого начала распространения христианской веры в России митрополия была одна и повсюду Россияне были в повиновении и послушании всероссийскому престолу; во-вторых, потому что когда собором всех святейших восточной Церкви патриархов устроился в царствующем граде Москве патриарший престол, то на соборе повелено было всем российских престолов архиереям повиноваться патриаршему престолу московскому. В особом письме к Четвертинскому Иоаким приглашал его в Москву для посвящения.

Прибыв в Москву с многолюдною свитою духовных и мирских лиц, Гедеон был посвящен в сан митрополита киевского 8 ноября 1685 г., при торжественном служении патриарха в Московском Успенском соборе и в присутствии царей. Стоя пред патриархом среди церкви на орлеце и произнося обыкновенную архиерейскую присягу, Гедеон давал обещание, что во всем будет повиноваться московскому патриарху²¹³. После посвящения, он получил драгоценные дары от щедроты царской²¹⁴ и две утвердительные грамоты: одну от царей, другую от патриарха. В первой из них подтверждены все привилегии, о которых просил гетман²¹⁵, за исключением одной – права называться экзархом константинопольского патриархата. В грамоте, данной от патриарха, заметно стремление с его стороны поставить Гедеона на такое же положение, в каком были и другие митрополиты, подчиненные московскому патриарху. Так он титулует новопоставленного митрополита «митрополитом киевским и галицким и малыя России», но ни разу не называет его митрополитом всея России, как назывались до того времени киевские митрополиты. Дозволяя Гедеону носить митру с крестом и ношение креста пред ним в его епархии, патриарх, «ради единичества» с прочими российскими митрополитами, повелевает носить белый клобук, что до сих пор не было в обыкновении у киевских митрополитов, по примеру святителей восточных. О неподсудности митрополита патриарху по делам администрации (чего особенно добивался гетман) в патриаршей грамоте не упоминалось²¹⁶.

После того как Гедеон Четвертинский принял посвящение в сан митрополита киевского в Москве от московского патриарха и торжественно обещал повиноваться ему во всем, подчинение киевской митрополии московскому патриархату уже совершилось на деле. Но, пока константинопольский патриарх не изъявил своего согласия, присоединение не могло еще считаться совершенно законным. Притом гетман и Четвертинский считали необходимым, чтобы константинопольский патриарх знал о совершающемся подчинении киевской митрополии московскому патриархату и дал на это свое согласие: они опасались, чтобы вселенский патриарх не поразил их своим проклятием, чему уже бывали примеры²¹⁷. Немедленно после посвящения Гедеона отправлено было посольство в Константинополь и чрез год получены грамоты от патриарха Константинопольского Дионисия и Иерусалимского Досифея, разрешающие подчинение южнорусской церкви московскому патриарху²¹⁸.

Таким образом благоразумный и деятельный патриарх Иоаким блистательно довершил то, чего не успели в свое время сделать великий патриарх Никон и незабвенный гетман Богдан Хмельницкий²¹⁹. Присоединение киевской митрополии к Москве имело весьма важное значение для современной церковной и государственной жизни. С одной стороны, оно давало московскому первосвятителю возможность следить за учением православной веры на юге, не допуская лжеучений, притекающих с запада. С другой – предотвращалась возможность участия духовных властей в смутах, возбуждаемых честолюбцами, которые постоянно находили поддержку в местном духовенстве²²⁰. Наконец, самое соединение политическое, совершенное Богданом, оставалось непрочным без единства религиозного, которое одно могло связать неразрывными узами малороссийский юг и великороссийский север в одну обширную Россию, посредством единства Церкви.

Совершив великое дело соединения, Иоаким явил себя самым глубоким политиком XVII века, тем более что светлый ум его прозревал еще далее для блага и силы России. В нем созрела обширная мысль: соединить под властью патриаршего престола всея Руси, как основанного первозванным апостолом, всех православных наших единоплеменников на юге Европы. Эту мысль подтвердил Сербский митрополит Савва II Бранкович, приезжавший в Россию для сбора в пользу своей кафедры, разоренной междоусобиями²²¹. Выехавший из Болгарии в Москву князь Ростислав Страшимирович еще более утвердил Иоакима в его намерениях: обласканный патриархом, он обещал склонить к церковному соединению не только своих единоземцев, между которыми имел много приверженцев, как единственный потомок государей Болгарских²²², но даже и Сербов с Черногорцами и Молдаван с Волохами. Иоаким надеялся преклонить вселенского патриарха к отказу от духовной власти над этими странами, как достиг той же цели относительно Малороссии; но племянник его Дубровский, посланный им в Царьград для предварительных переговоров с греческим духовенством и турецким правительством об этом деле, едва спасся от разъяренной черни, когда в Константинополе получено известие, что в Москве подписан (26 апреля 1686 г.) наступательный и оборонительный союз с Польшей против Крыма и Турции²²³. Эта неудачная попытка завоевания Крыма, предпринятая по внушению славолюбивого князя В. Голицына, вопреки желанию патриарха Иоакима, вопреки убедительному молению цареградского патриарха²²⁴ и настояниям умного гетмана Самойловича²²⁵ – послужила препятствием к тому великому делу, которое и доныне еще не вполне совершилось: мы разумеем здесь освобождение православных Славян, и в особенности многострадального народа Болгарского, от греческой иерархии и возвращение им права иметь своих единоплеменных архипастырей и возносить свои молитвы пред престолом Божиим на своем родном языке.

Последний патриарх Адриан. – Характер и деятельность царя Петра. – Отношения его к делам церковным, к духовенству Великороссийскому и Малорусскому и к монашеству. – Монастырский приказ. – Святители: Иов Новгородский, св. Митрофан Воронежский, Стефан Рязанский, св. Димитрий Ростовский, Филофей Тобольский, св. Иннокентий Иркутский, Феофан Прокопович. – Взгляд Петра на монастыри. – Положение монашества и белого духовенства. – Меры против раскола; действия Питирима. – Состояние духовного просвещения в Киеве и Москве. – Церковные суды. – Уничтожение патриаршества и учреждение Святейшего Синода

Преемником просвещенного и ревностного первосвятителя Иоакима был митрополит Казанский Адриан, последний в числе десяти патриархов московских и всея России. При выборе патриарха, высшие власти указывали на Маркелла, митрополита Псковского, – человека ученого и образованного²²⁶; но низшее духовенство было против Маркелла и указывало на Адриана. Царь Петр пристал к архиереям и хотел Маркелла; но царица Наталья Кирилловна с архимандритами, игуменами и низшим духовенством стояла за Адриана. Врагам Маркелла не нравилась его обширная ученость, и они говорили, что ученый патриарх будет благоприятствовать иноверцам. Враги Маркелла пересилили, и Адриан был возведен на патриаршество²²⁷.

Новый патриарх крепко стоял за старые обычаи: он предавал анафеме брадобритие²²⁸ и вооружался против употребления табака столько же, как и против лжеумствований лютеранских²²⁹. При нем усилилось противодействие южнорусскому образованию; один несчастный случай еще более утвердил иерархов в подозрительности к западным ученым²³⁰.

Реакция против западного образования коснулась самих Лихудов. Они преподавали своим ученикам грамматику, пиитику, риторику, логику и физику. Все эти науки излагались ими по схоластическому, но сглаженному методу; вместо Аристотеля ученые греки выдвинули наперед отцов Церкви, вместо латыни – греческий язык. Но для возбуждения подозрений насчет их православия теперь довольно было и того, что они с греческим языком не оставляли и латинского. Главным обвинителем их явился Иерусалимский патриарх Досифей, который давно уже следил за успехами латинской науки в России и несколько раз писал в Москву предостережения против киевских ученых. Отправляясь в Россию, Лихуды дали ему обещание учить москвичей только по-гречески. Узнавши, что они не сдержали своего обещания, Досифей (1693 г.) отправил в Москву три послания – к царям, патриарху и самим Лихудам, в которых решительно осуждал преподавание в академии латыни; Лихудов укорял за то, будто они не занимаются своим делом, а забавляются около физики и философии и не подготовили ни одного учителя, и грозил им отлучением. Ученых братьев отставили от академии, предоставив им преподавать итальянский язык на печатном дворе; но Досифей не был доволен и этим: он требовал, чтобы их вовсе выгнали из Москвы, обвинял их в сношениях с турецким правительством. Тогда их заточили в Костромской Ипатьевский монастырь²³¹. Место их в академии заняли их ученики, при которых латинский язык уже совершенно был изгнан из академии.

Все это происходило в начале царствования Петра, когда юный царь, сначала под опекою Софии, потом под влиянием матери, далеко несвободной от предрассудков старины²³², наконец, в соправительстве старшего брата²³³, не пользовался полнотою самодержавной власти. Но освободившись от всех препон, связывающих его руки, Петр явился гениальным преобразователем своего государства.

И прежние цари из дома Романовых предпринимали преобразования, но по характеру своей церемониальной, неподвижной, дворцовой жизни и своего исключительно церковного образования, они только могли писать грамоты из дворца, обличать нестроения, выставлять новые требования на бумаге, направленные не столько к нововведениям, сколько к охранению старых обычаев при новых порядках. Новый царь явился человеком отрешенным и от дворцового этикета, связывавшего деятельность его предшественников, и от древнего быта. Религиозного воспитания он не получил ни в правилах киевской схоластики, ни в духе великорусского древнего благочестия: отсюда готовность у него к восприятию новых понятий в религиозной сфере и светский характер его реформы. Он учился без руководителей и даже без книг, на ходу, среди потех, и прежде всего, разумеется, бросался на то, что его поражало очевидной пользой: его заняли не киевская элоквенция с диалектикой, а корабли, пушки, крепостные работы, ремесла, – то, чем Европа так возвышалась над Россиею, для чего Россия толпами вызывала к себе иностранцев, несмотря на свою религиозную замкнутость; это был уже не ученик риторики, как брат его царь Феодор, а корабельный плотник, бомбардир, шкипер, человек совершенно реального направления. Это направление сблизило его с Немецкой слободой, без которой он не находил удовлетворения своей любознательности. Для его предшественников, для большинства русских людей знаться с еретиками было страшно, для Петра, не воспитанного в старинных понятиях, этого страха не существовало, и он без всякого стеснения протянул к иноземцам свою руку, как к друзьям и учителям.

Петр вырос в гонении от родных, Милославских, царевен-теток и царевен-сестер, под страшными впечатлениями стрелецких бунтов, впечатлениями вечных жалоб матери, постоянно раздражаемый указаниями окружающих на отнятую у него власть, на его заброшенность в Преображенском, на торжество нелюбимой родни. Еще в XVI веке был у нас царь, воспитанный под такими же впечатлениями; из него вышел Иоанн Грозный. Из Петра вырабатывался царь такой же грозный, с такою же ревностью к своей власти, с болезненной ненавистью к религиозному суеверию и религиозной исключительности. Но от кровожадного мучительства Иоаннова спасла его высокая задача, которую он поставил целью всей своей жизни и для которой трудился, напрягая все силы духовные и телесные, силы исполинские в сравнении с обыкновенными силами человеческими²³⁴. Задачей его было образовать русский народ и посредством образования довести его до возможно высшей степени политического могущества и экономического благосостояния. С давних пор и доныне против Петра слышится упрек в увлечении иноземцами, в поклонении Западу, в пренебрежении русской народностью. Ничего не может быть несправедливее этого упрека. Россия в ее идеальном виде была для Петра – все на земле; за нее он готов был жертвовать жизнью²³⁵. Запад же для Петра был только орудием, – орудием ценным, пока цель еще не достигнута²³⁶.

К несчастью, еще в начале Петр встретил страшные бунты мнимых староверов, волнение невежественных масс, под личиною веры и во имя древнего православия, потом заговор на жизнь его и мятежное восстание стрельцов. На это восстание царь отвечает страшным стрелецким розыском с пытками и жестокостями, каких история не видала со времен Грозного; это был акт не правосудия, а ожесточенной ярости царя, который в это время, по словам современников, был как лев рыкающий²³⁷. Страшные застенки Преображенского постоянно наполнялись новыми жертвами царского гнева; среди пыток и казней, орудие крутой воли Петра – суровый князь-кесарь Ромодановский непрестанно, по собственным словам его, «кровьми омывался». Так с самого начала Петровская реформа получила крутой и даже фанатический характер и стала вводиться насильственными и жестокими средствами.

Но, несмотря на ненависть к суеверию, напрасно обвиняют Петра в недостатке веры. В виду громадности предстоящих работ, Петр считал первым долгом как для себя, так и для своих подданных «безустанный труд», физический и умственный, ремесленный и военный. И в этой любви к труду мы видим первую черту религиозного характера Петрова. «Молись и трудись», – говаривал он, а также: «аще кто не хочет делати, ниже да яст». «Мы, – писал царь из Голландии патриарху Адриану, – последуя слову Божию, бывшему ко праотцу Адаму, в поте лица трудимся». «Мы, – писал царь в другой раз почти в тех же выражениях боярину Стрешневу, – по заповеди Божией к праотцу Адаму, в поте лица своего хлеб едим». Как человек умный и много испытавший, Петр не мог не заметить, что часто самые усиленные труды ни к чему не ведут, что для успеха нужно еще что-то. Что же именно? «Благословение Божие», – решил Петр, по крайней мере в применении к себе. «Быть трудолюбивым и честным, – рассуждал Петр, вот лучшая политика человека, власть имущего; приносит она, однако же мало пользы, если не сопутствует ей благословение Божие». Эта идея о воле Божией, всем управляющей, о необходимости помощи Божией, Божьего благословения для успешного труда, проникает всю общественную деятельность Петра и дает ей христианский оттенок. Обращение царя к Промыслу Божию оживало с особенною силою при радостных или торжественных событиях²³⁸. Воззвание к промыслу Божию не было чуждо Петру и при неудачах²³⁹.

В трудных для совести случаях, которые, впрочем, при определенности воззрений Петра, были у него очень редки, он считал для себя непременным долгом обращаться к свету закона Божия и освещать им путь свой. Таково было дело царевича Алексея. Петр призывал духовных и светских сановников принять участие в разбирательстве этого трудного для его совести дела²⁴⁰.

Нельзя сказать, чтобы религиозное сознание, внушавшее Петру во всех общественных отношениях благоговение к закону Божию, было всегда безошибочно. Строгость перевешивала в нем милосердие, и, казня преступников, Петр почти всегда забывал изречение Апостола: «и хвалится милость на суде». В этом отношении любопытна одна сцена из эпохи стрелецких казней. Патриарх Адриан, вспомнив старинную обязанность святителя печаловаться за опальных, пришел в застенок с иконою Богоматери и молил царя о пощаде преступников. «Зачем ты здесь? – вскричал Петр, – разве тебя зовет сюда твоя обязанность? Скорее уходи и поставь икону на свое место; – знай, что я не меньше твоего чту Бога и Его Пречистую Матерь, но мой долг и истинное благочестие обязывает меня заботиться о народе и карать злодеяния, ведущие к общей погибели». «Я думаю, – сказал даже царь, – что для Бога нет более приятной жертвы, как кровь беззаконников». Но в другом подобном случае, Петр поступил иначе: когда он приехал в Смоленск для казни стрельцов, и преступники уже были подведены к плахе, вдруг из толпы народа бросается к ногам раздраженного государя игуменья Смоленского девичьего монастыря Марфа, с громким воплем о помиловании. Это неожиданное зрелище так поразило царя, что он подал знак остановить казнь, и вскоре милость восторжествовала над справедливым гневом; Петр почувствовал сладость прощения и, в благодарность Марфе, приказал, чтоб она требовала от него, чего пожелает, что он все готов исполнить. Тогда благочестивая старица просила построить в обители ее каменную церковь, вместо деревянной, и просьба ее была исполнена²⁴¹.

Как человек искренно верующий, Петр естественно должен был молиться. К внешнему богопочтению Петр относился довольно свободно. По праздникам Петр ходил в церковь, при чем, по живости характера, любил принимать участие в богослужении: пел на клиросе и читал апостол, но богомольем особенным не отличался. Черты древней русской набожности: постничество, долгие земные поклоны, возжигание многих свечей пред образами, любовь к добродушным колоколам и прочее были не в духе царя. Тем не менее были в многотрудной жизни Петра такие минуты, когда он молился с полною горячностью и искренностью. Так, после страшной бури на Белом море, пристав к берегу у Пертоминского монастыря, Петр с усердною благодарственною молитвою поставил крест в память о своем чудном спасении. Так, на полях Полтавских, над могилою убитых воинов, Петр, конечно, волнуемый самыми сильными и разнообразными молитвенными ощущениями, водрузил собственноручно крест с надписью: «воины благочестивые, за благочестие кровью венчавшиеся в лето от воплощения Бога Слова 1709». Так во время пребывания в Карлсбаде, Петр часто удалялся на близлежащую гору для уединенных молитв. И доселе деревянный крест обозначает там место царской молитвы.

Но вместе с тем Петр, в виду осмеяния суеверий и старых обычаев, позволял себе грубые и кощунственные забавы²⁴², соблазнявшие верующих людей. Брадобритие, немецкое платье, празднование Нового года 1 января (вместо 1 сентября) и другие нововведения восстановляли чтителей старины против царя преобразователя. А преследуемые Петром изуверы раскольники принимали его за антихриста.

Патриарх Адриан сначала было резко высказался в старом духе против иноземных обычаев и нововведений, но скоро должен был замолчать; в последнее время он даже вовсе уехал из Москвы и жил безучастно в своем любимом Перервинском монастыре²⁴³. Патриарх не мешал реформам; но Петру этого было мало, ему нужно было, чтобы патриарх ему содействовал: безучастное положение первосвятителя было тем же отрицанием новых порядков, только безмолвным. Петр видел в патриархе живое нравственное средоточие всех недовольных; для подтверждения такого взгляда, среди тогдашних обстоятельств, ему вовсе не нужно было каких-нибудь особенных фактов в поведении Адриана, достаточно было и того, что Адриан высказывался в духе недовольных прежде; теперь он замолчал, но он мог заговорить опять, и притом в такое время, когда противодействие патриарха было всего более опасно, могло наделать еще больше хлопот, чем времена патриарха Никона. В октябре 1700 г. патриарх скончался, и возник трудный вопрос о назначении ему преемника. Где было найти человека, сочувствующего реформам, когда между духовными лицами трудно было выбрать даже такого патриарха, который давал право надеяться на одно только безмолвие с своей стороны? Петр решился повременить избранием патриарха. Управление церковью на время поручено было «местоблюстителю патриаршего престола». С этого времени идет непрерывный ряд перемен в иерархическом строе Русской церкви.

Патриарший дом, домы архиерейские и монастырские дела повелено ведать боярину Ив. Алекс. Мусину-Пушкину: «сидеть на патриаршем дворе в палатах и писать монастырским приказом». Велено переписать все монастыри мужские и женские; сколько монахов и монахинь переписчики застанут в каких монастырях, тем и оставаться в своих монастырях неисходно. Монахи в кельях наедине не должны ничего писать, чернил и бумаги не держать, писать должны в трапезе, в определенном месте, с позволения начальника, по преданию древних отец. Ни в мужских, ни в женских монастырях нельзя было никого постричь вновь без царского указа. Эти распоряжения объяснялись целым рядом жалоб предшествовавшего времени на ослабление нравственности в монастырях и на кочевую жизнь монахов и монахинь, производящих соблазн своим поведением. Затем последовала хозяйственная реформа: в архиерейских и монастырских вотчинах велено дать новый торг на все оброчные статьи, которые отданы были на оброк до урочных лет, и если новые откупщики станут давать больше старых, то им и отдавать статьи, не дожидаясь истечения урочных лет для прежних откупщиков. Посельские старцы в вотчинах отставлены; вместо них определены приказчики из мирян. Наконец знаменитый указ 1702 года определил назначить монашествующим определенное (весьма ограниченное) количество денег и хлеба, а затем все остатки назначены на пропитание нищих в богадельнях и в бедные монастыри, у которых нет вотчин.

Понятно, что такие распоряжения не могли не быть неприятными для высшего духовенства. Может быть, в этом заключалась одна из сильнейших причин, почему Петр встречал в нем постоянное противодействие всем своим преобразованиям, особенно в духовенстве великорусском, как более обиженном притеснениями монастырского приказа и не имевшем достаточного для целей реформы образования. В этом сопротивлении видам Петра, доходившем иногда до преступления, оказывались виновными не только священники и монахи, но даже и архиереи²⁴⁴. Большая часть иерархов великорусского происхождения подражала безмолвию патриарха; и только весьма немногие выражали делами свое сочувствие Петру, как Афанасий Холмогорский и Тихон Казанский. Первый был лично известен царю своим образованием и ласковым обращением с иностранцами, которые приезжали к архангельскому порту; последний доставлял значительные пожертвования на содержание войска.

В особенности пользовались уважением царя Петра два современных ему святителя: Иов, митрополит Новгородский, и св. Митрофан, первый епископ Воронежский.

Иов, постриженик и впоследствии архимандрит Сергиевой лавры, митрополит Новгородский с 1697 года, завел в своей епархии училища для образования достойных священников. Главными сотрудниками его в этом деле были греки братья Иоанникий и Софроний Лихуды, заточенные, как мы уже видели, в костромской Ипатьевский монастырь. Иов выпросил их у царя Петра и, с помощью их, в 1706 г. учредил при доме своем два училища – греко-латинское и словенское. Для помещения их он построил, подле своего архиерейского дома, обширное двухэтажное здание, до сих пор известное под именем «Лихудиевского училища». В шесть лет они довели своих учеников до риторики и логики, обучив их сверх того греческому и латинскому языкам. Чрез учеников, получивших образование в этих училищах, митрополит завел потом до четырнадцати русских школ по уездным городам и монастырям обширной своей епархии.

Кроме занятий по училищу, Лихуды трудились над сочинениями и переводами книг с греческого и латинского на русский язык. Для пособия им митрополит Иов вызвал из Москвы некоторых прежних учеников их (иеродиакона Кариона Истомина, Николая Семенова и других) и таким образом учредил при своем доме «общество переводчиков»²⁴⁵. Кроме этих учреждений, клонившихся к распространению отечественного просвещения, митрополит Иов достопамятен еще другими заботами, делающими честь его человеколюбию. Он с 1706 г., на иждивение своих вотчинных доходов, завел в Новгороде три больницы, странноприимницу и дом для незаконнорожденных и подкидышей. Этот воспитательный дом был устроен в приписанном к архиерейской кафедре упраздненном монастыре Колмове, на берегу Волхова, близ Новгорода. Иов живал здесь летом и сам наблюдал за своими «найденышками». Государь, узнав об этих человеколюбивых учреждениях, в 1712 и 1713 гг., повелел на содержание их приписать к новгородскому архиерейскому дому половину монастырских вотчин в Олонецком уезде и Галилейскую пустынь в Новгородском уезде, в Деревской пятине, бывшую до того времени за Воскресенским монастырем; в 1714 году обратил в воспитательный дом для приема несчастнорожденных и всяких младенцев богадельню сестры своей, царевны Наталии²⁴⁶.

Достигнув глубокой старости, Иов несколько раз просился на покой в Троицкий монастырь, в котором принял пострижение, или в Колмов, где завел воспитательный дом для подкинутых младенцев; но государь удерживал полезного деятеля на его месте. Досточтимый святитель скончался 3 февраля 1716 г.²⁴⁷

Св. Митрофан знаменит не школьною ученостью, но святостью жизни и содействием Петру в усердном радении о благе родной земли.

Михаил (мирское имя св. Митрофана) происходил из духовного звания и провел большую часть жизни в быту семейном. Овдовев²⁴⁸, он на 40 году постригся в Золотниковской обители, недалеко от Суздаля. Там же и после в Макариево-Унженском монастыре был он настоятелем.

В 1682 г., когда нужно было избрать первого епископа воронежского царь Феодор, благоговевшей к препод. Макарию, избрал «ученика и наместника его, игумена Митрофана, мужа истинно праведного и святого», как говорит современная монастырская записка²⁴⁹. Новые епархии, в том числе и воронежская, открыты были тогда с той целью, чтобы ближайший надзор святителей мог вовремя видеть замыслы лжеучителей, принимать меры для противодействия расколу. Митрофан посвящен во епископа воронежского 2 апреля 1682 г. патриархом Иоакимом с 16 архипастырями. Здесь же в Москве пришлось ему убедиться в значении раскола для церкви и государства: он был свидетелем кровавого неистовства стрельцов против ненавистных им бояр и буйства Никиты Пустосвята с его шайкой в Грановитой Палате. Нельзя было не удержать до гроба в душе этих страшных сцен. И святитель Митрофан до гроба был столько же твердым обличителем своеволий невежественного раскола, сколько ревностным попечителем о благе государственном.

Проникнутый духом учения Христова, святитель был искренним чтителем власти царской и усердным попечителем о благе православного царства. Царь Петр Великий готовился тогда к войне с магометанским царством и для осады Азова с моря строил на воронежской верфи корабли разных размеров. Святитель Божий старался помогать царю и молитвою, и словом увещания. Он объяснял при каждом случае, как благодетельны намерения государя для церкви и отечества, столько лет страждущих от дикого магометанства. Когда же строение кораблей встретило себе затруднение, вопреки стараниям царя, в недостатке денег, святитель поспешил отвратить это препятствие. Собрав все деньги, какие были у него при кафедре, он принес их государю и сказал: «всякий сын отечества должен от своего достатка помогать нужде государственной; прими же, государь, от моих издержек оставшиеся деньги и употреби их против неверных». Тронутый Петр принял это пособие из рук святителя, как залог благоволения Божия к его предприятию. И в последующее время св. Митрофан жертвовал достояние свое на нужды государства. Во время шведской войны расходы военные истощали казну до крайности. В 1700 г. св. Митрофан послал от себя 4000 руб. на остановившееся строение кораблей в воронежском адмиралтействе. В следующем году он пожертвовал 3000 руб. на жалованье воинам.

С своей стороны, царь-преобразователь глубоко чтил и любил св. Митрофана: не уступая никогда никому и ни для чего из своих нововведений, он сделал однажды уступку только для святителя воронежского, по следующему случаю: человек Божий, благоговея к помазаннику Божию, твердо хранил в душе, что св. воля Божия выше всего и что спасение душ христианских, врученных сей волею христианскому пастырю, должно быть предметом ревности пастырской, и не боялся говорить правду царю, в виду опасностей грозного царского гнева. Петр проживал по нескольку недель в Воронеже для надзора за постройкою военного флота. Вблизи адмиралтейства стоял дворец его. По обычаю иноземному здание царское было украшено изваяниями языческих богов. Раз царь пригласил к себе святителя. Старец перешел уже мост и вступил на остров р. Воронежа, где находилось адмиралтейство, как взор его встретил изваяния языческие у ворот дворца. Целомудренный взор святителя оскорбился и благоговение его к христианству, заменяемому здесь памятниками язычества, возмутилось. Святитель не пошел далее, а воротился в свои кельи. Государь, которому сказали, что архиерей был у дворца и ушел, оскорбился поступком архипастыря и послал опять звать его к себе. Святитель отвечал посланному: «пока государь не повелит низвергнуть идолов, которые соблазняют народ, не могу явиться во дворец пред царские очи». Услышав столь решительный ответ, Петр пришел в негодование. «Как смеет он не слушаться царской власти?» – говорил гневный Петр. Царь послал сказать, что, если не явится сейчас же, как преступник царской воли подвергнется казни. «Жизнь моя во власти царя, – отвечал святитель посланному: – но для меня лучше умереть, чем нарушить долг святительского сана моего. Лучше умереть, чем присутствием своим или боязливым молчанием одобрять язычество. Неприлично государю православному ставить языческие болваны и тем соблазнять простые сердца народа». Гнев Петра между тем несколько остыл, и когда передали ему слова святителя, он терпеливо выслушал их. С своей стороны свят. Митрофан, хорошо зная строгость Петра, спешил приготовить душу свою к вечности. Он распорядился, чтобы благовестили к всенощному бдению в большой колокол. Государь, услышав благовест, спросил: «что за праздник завтра?» Ему отвечали, что нет никакого. Он послал спросить о причине благовеста к архиерею. Святитель отвечал посланному: «мне, как преступнику, словом царским назначена смерть; готовясь к смерти, хочу я совершить соборное моление с церковью о прощении грехов моих, чтобы Господь явил надо мною милость Свою». Петр изумился решимости святителя умереть по ревности к делу Божию. Он немедленно послал успокоить его милостивым словом своим и просил не тревожить народа необычайным звоном. Затем немедля велел снять статуи, оскорбившие пастыря. Услышав о последнем, святитель на другой день пришел к царю и смиренно благодарил его за уничтожение изваяний, соблазнительных для народа. Так пастырь Божий совершил исповеднический подвиг. Государь видел по этому опыту величие духа в святителе и еще более, чем прежде, стал уважать его. Святитель Митрофан и во всякое другое время близко к душе держал мысль о смерти. Доказательством тому служит синодик его, в котором видим, как любвеобильное сердце святителя обнимало и овец паствы своей и людей, верно служивших отчизне православной²⁵⁰. Дом его был отдыхом для всех утомленных жизнью, в нем находили помощь себе все бедные, вдовы и сирые. Он был прост в обхождении: к нему открыт был доступ для каждого, богатого и бедного, знатного и безызвестного.

Двадцать лет св. Митрофан управлял воронежскою паствою, достиг глубокой старости и мирно преставился 23 ноября 1703 года²⁵¹. По воле Божией случилось, что в тот самый день прибыл в Воронеж государь. По обычаю своему поспешил он посетить доброго архипастыря, но уже застал его при последнем издыхании; царь поцеловал его руку и остался ждать кончины, которая не замедлила. Государь сам закрыл глаза его и велел приготовить все нужное для погребения почетного. Когда священники подошли, чтобы поднять тело для выноса, государь, обратясь к чинам морским сказал: «нам стыдно будет, если не засвидетельствуем признательности нашей сему благодетельному пастырю отданием последней почести; мы сами вынесем тело его». И с этими словами государь поднял гроб святителя и с старшими военачальниками понес в собор; потом сам же нес тело в усыпальницу и опустил в могилу. «Не осталось у меня такого святого старца, – буди ему вечная память!» – сказал царь благодарный²⁵².

Между архипастырями своего времени, воспитанными среди старого, немногосложного быта, где важнейшим церковным вопросом была забота о благолепии обрядов и о строгой дисциплине церковной, Петр нашел слишком мало святителей, подобных Иову и Митрофану, и встретил слишком мало сочувствия и содействия своим предначертаниям, а потому естественно должен был обратить взор на духовенство южной России, как более просвещенное и более способное к тем реформам, которые казались ему необходимыми. Недоверие к православию киевских ученых, сильно укоренившееся в Москве, и обличения восточных патриархов²⁵³ не могли задержать исполнения твердой воли царя. Еще при жизни патриарха Адриана, Петр положил начало поставлению архиереев из малороссов – воспитанников киевских, и первый выбор пал на того, кому впоследствии вверено было управление всею Русскою Церковью по кончине последнего патриарха.

Стефан (в мире Симеон) Яворский родился в Волынском местечке Яворове. Родители его, принадлежавшие к дворянскому сословию, как и все дворяне тогдашнего времени, обращали на себя особенное внимание папистов и униатов. От их злобных преследований Яворские принуждены были покинуть родину, удалились в Малороссию и поселились со всем своим семейством в Нежине. Юный Симеон с детских лет показывал необыкновенные способности и склонность к наукам. Но так как в Нежине в то время не было никакого училища, то родители поручили его на воспитание Варлааму Ясинскому, бывшему тогда иеромонахом и проповедником в Киево-Печерской лавре. Когда, в звании ректора и восстановителя Киево-могилянской коллегии, Ясинский перешел игуменом в Братский монастырь, то взял с собою Яворского и определил его во вновь открытые школы, имея сам непосредственное над ним наблюдение. Дорожа счастливыми способностями своего воспитанника, Ясинский, независимо от школьных уроков, сам преподавал ему поэзию и риторику, читал и объяснял ему латинских авторов, искренно радуясь понятливости и успехам своего юного питомца, и, наконец, отправил его в галицкие и польские училища, славившиеся тогда отличными наставниками-иезуитами²⁵⁴. Возвратившись оттуда с званием «учителя словесных наук и философии и полного богослова»²⁵⁵, Яворский посвятил труды свои на служение родному училищу. Постриженный в Киевской лавре в 1690 году, учитель, проповедник, игумен Киево-Николаевского пустынного монастыря, он был прислан (в начале 1700 года) от благодетеля своего Варлаама Ясинского (тогда уже митрополита Киевского) в Москву, с просьбою к патриарху Адриану о посвящении его на вновь учрежденную южно-Переяславскую епархию. Выслушав слово²⁵⁶, произнесенное Стефаном над гробом боярина Шеина, Петр захотел видеть проповедника на одной из ближайших к Москве епархий. Несмотря на то, что в Москве приняли Стефана не ласково, осыпали его бранью и клеветами, и даже сам Стефан упорно отказывался от архиерейства²⁵⁷, царь повелел патриарху Адриану посвятить киевского игумена прямо в сан митрополита рязанского, а по кончине патриарха назначил его «экзархом святейшего патриаршего престола, блюстителем и администратором».

Одним из главных дел Стефана в новом его звании была борьба с расколом и протестантством. Он застал в Москве рассеиваемое раскольниками мнение, что будто бы близко пришествие антихриста, что Москва – Вавилон, а жители ее – вавилоняне, слуги антихристовы и сыны погибели. Главнейшим поводом к распространению этих слухов были преобразования Петра, дурно понятые невеждами. Они брались за вычисления, назначали день и час, когда Христос придет на суд, и сообразно с таким вычислением рыли могилы, делали гробы, закутывались в саваны и ложились ожидать Христа. Яворский решился обличить и образумить грубых лжеучителей и для этого написал сочинение, в котором, обличив суеверные мнения раскольников, показал, на основании св. Писания, истинные знамения пришествия антихристова.

В то время открыта в Москве секта самых исступленных кальвинистов. Стрелецкий полковой лекарь Димитрий Евдокимов Тверитинов-Дерюшкин, живя при одном неправославном враче и набравшись от него кальвинских мыслей, начал рассеивать дерзкие хулы на св. иконы, крест, мощи, Евхаристию, призывание святых, поминовение усопших, литургию, посты, значение добрых дел и другие предания православной Церкви. Эта зараза распространилась между стрельцами и мастеровыми. Цирюльник Фома Иванов дошел до такой дерзости, что публично произносил в Чудове монастыре хулу на св. Алексия митрополита и разрубил ножом его икону. Стефан немедленно приступил сначала к тайному расследованию относительно этого общества и, нашедши главных виновников, в 1714 г. предал нераскаянных анафеме, а Фома Иванов подвергнут был смертной казни по суду гражданскому²⁵⁸. Чтобы навсегда предохранить некрепких верою от подобных заблуждений, Яворский написал знаменитое свое сочинение «Камень Веры», которое, впрочем, не было напечатано при жизни автора.

Митрополит Стефан Яворский был одним из знаменитейших ревнителей православия. Смелый, благородный и откровенный он говорил правду самому Петру, окруженному протестантами. Это не мешало однакож правдолюбивому монарху уважать святителя; зато иностранцы-лютеране смотрели на него, как на непримиримого и опасного своего врага. И не они одни, но и все враги Церкви православной боялись сильных, прямых и непобедимых его обличений. По его внушению царь в 1719 году издал указ не иначе дозволять брак лютеранина с православным лицом, как под условием воспитания детей в православии.

Другой, современный Стефану, великий святитель и искренний друг последнего от юности, был св. Димитрий, митрополит Ростовский.

Не вдалеке от Киева, в городке Макарове, у малороссийского сотника Саввы Григорьевича Туптало в 1651 году родился сын, нареченный при крещении Даниилом. Воспитанный с младенчества благочестивыми родителями в страхе Божием, юный Даниил был отдан в Киево-могилевскую коллегию и начал проходить по порядку классы, только что открытые Иоанникием Галятовским²⁵⁹. Томимый жаждою познаний, он быстро окончил учение в начальных школах и в цвете юношеских лет достиг классов поэзии и риторики. Здесь-то раскрылся перед ним тот рудник слова, который потом разработал он сам своим гениальным умом. Под руководством знаменитого полемического богослова Галятовского, Туптало изучил те приемы и обороты речи, которые невольно поражают в его поучениях и беседах самого обыкновенного читателя; у него занял он ту энергию и непобедимую силу убеждения, которые явились впоследствии в борьбе его с раскольниками. И потому благодарить надо Провидение, что оно допустило будущего святителя слушать уроки в киевской коллегии. К сожалению, он не мог идти далее риторики: ибо кроме того, что других классов не было тогда в коллегии, даже сама она в то время едва не подверглась полному разрушению.

Окончив учение в коллегии, семнадцатилетний юноша не захотел оставаться в мире и испросил у своих родителей благословение вступить в монашество; 9 июля 1668 г. в Киево-Кирилловском монастыре Даниил принял иноческое пострижение и прославленное им потом имя Димитрия. Следуя таким образом вышнему призванию, юный инок весь погрузился в подвижничество: строгое уединение и богомыслие, отречение от всего, что имеет мир в себе привлекательного, необыкновенная кротость, смирение и послушание, неутомимое усердие к Церкви Божией и непрестанная молитва отличали его даже между старейшими братиями обители. Такой светильник не мог долго оставаться под спудом. Через шесть лет после этого блюститель киевской митрополии архиепископ Лазарь Баранович вызвал его в Чернигов, облек в сан иеромонаха и определил проповедником при соборе. Два года проповеднического служения в Чернигове столько прославили молодого витию, что имя его сделалось известным не только в Малороссии, но и в Польше и Литве. Упрошенный братиею Слуцкого православного монастыря, он целый год проповедовал там слово Божие. Многие обители предлагали св. Димитрию принять начальство над ними: но он уклонялся от этих приглашений и продолжал жить в Слуцке, не имея сил расстаться с любимцем души своей Иоанном Скоткевичем, строителем того монастыря. Лазарь Баранович и гетман Самойлович упрашивали его воротиться в Малороссию, и св. Димитрий, дождавшись кончины своего друга и почтив память его надгробным словом, в 1679 году прибыл на родину. Гетман принял его весьма милостиво и благодетельствовал ему; но добродетельный и смиренный инок не захотел употреблять в свою пользу расположения сильного человека и удалился в Батуринский Николаевский монастырь, где усугубил свое подвижничество, проводя время в посте, молитвах, чтении свящ. Писания и проповедании слова Божия. Вскоре братия Киево-Кирилловского монастыря обратилась к св. Димитрию с убедительнейшими просьбами о принятии начальства над ними, извещая, что они единогласно избрали его своим игуменом. Они просили и гетмана ходатайствовать о том же; но св. Димитрий отправил представителя их с благодарственным письмом; убеждения Самойловича также не подействовали. Через год после того явились к нему два старца Максаковской Преображенской обители с предложением игуменства. Долго отговаривался св. Димитрий; наконец, неотступные просьбы преодолели его глубокое смирение, – потому более, что Максаковский монастырь, по своему уединенному местоположению, соответствовал строгой отшельнической его жизни. Не долго однакож он управлял этою обителью: 1 марта 1682 года его перевели в том же звании в Батуринский Крупицкий монастырь; но и здесь начальствовал он с небольшим полтора года и потом сам отказался от настоятельства и возобновил строгую келейную жизнь в том же монастыре. Так будущий великий святитель готовился в тиши уединения к будущим великим подвигам!

В 1684 году архимандрит Киево-Печерский, Варлаам Ясинский, вызвал св. Димитрия в лавру и предложил ему собрать и исправить «Жития святых». Огромный труд устрашил Димитрия; но убеждения архимандрита и соборных старцев вынудили его согласие, и он приступил к занятиям. Действительно, работы было много; попытки предшественников Димитрия в этом деле были далеко несовершенны, руководствоваться ими и думать было нечего: следовало начинать сначала. Димитрий обложил себя книгами Метафраста, писателями восточной и западной Церкви, греческими историками и жизнеописаниями святых, собранными Макарием, митрополитом Московским, под названием Четьи-Минеи. Два года провел св. Димитрий в Киево-Печерской лавре, весь преданный своему занятию²⁶⁰; а в 1686 году, подвигнутый неотступными убеждениями гетмана Самойловича и батуринского духовенства, снова принял начальство над Крупицким монастырем. Здесь он докончил первую четверть своих Четьи-Минеи, содержащую в себе жизнеописания святых, память которых празднует православная Церковь в сентябре, октябре и ноябре месяцах. Труд этот, рассмотренный и одобренный архимандритом Варлаамом Ясинским и всем лаврским собором, немедленно был напечатан в печерской типографии и в 1689 году представлен царскому Двору. Патриарх Иоаким разгневался было, что книга напечатана без его рассмотрения, но, сделав замечание митрополиту Варлааму, одобрил благочестивое усердие сочинителя²⁶¹.

В том же году гетман Мазепа, питая уважение к Димитрию и желая представить его ко Двору, взял с собою в Москву, где он и пробыл около двух с половиною месяцев, при чем представился царю Иоанну Алексеевичу и царевне Софии Алексеевне, а также и царю Петру Алексеевичу в Троицком монастыре. В Москве Димитрий часто посещал патриарха Иоакима, который, продолжая одобрять его занятия, благословил его иконою. Возвратившись из Москвы, св. Димитрий еще с большею ревностью принялся за работу. Чтоб не иметь никакого развлечения, он построил для себя в своем Батуринском монастыре²⁶² особую келью, которую в записках своих называет «скитом»²⁶³ и, отказавшись от управления вверенною ему обителью, совершенно заключил себя в своем ските и в 1693 году окончил вторую четверть своего творения, в которой поместил жизнеописания святых, празднуемых в декабре, январе и феврале месяцах. В следующем году св. Димитрий был переведен игуменом в Глуховской Петропавловский монастырь, где также продолжал многополезные свои занятия. Через три года потом он был перемещен в звании настоятеля в Киево-Кирилловский монастырь, куда двадцать девять лет перед сим вступил бельцом, а вышел оттуда иноком. Здесь однакож св. Димитрий начальствовал недолго, ибо того же года наименован архимандритом Черниговского Успенского Елецкого монастыря, а в 1699 году переведен был в Новгород-Северскую Спасскую обитель. Тут он окончил и третью четверть своих Миней: март, апрель и май месяцы. Последняя четверть совершена св. Димитрием в 1705 году уже в Ростове. Таким образом слишком двадцать лет трудился святитель над этим образцовым сочинением, которое и в свое время имело, и доныне сохранило духовновоспитательное влияние на православный русский народ. Св. Димитрий желал доставить благочестию чтение и приятное, и полезное и доставил лучшее для всех состояний. Красноречие жизнеописателя – живое и увлекательное, язык – образец славянской чистоты и изящества.

В том же 1700 году, когда Стефан Яворский был неволею поставлен в митрополиты Рязанские, Петр поручил Киевскому митрополиту Варлааму Ясинскому «поискать из архимандритов и игуменов или других иноков доброго и ученого и благонепорочного жития, которому бы в Тобольску быть митрополитом, и мог бы Божиею милостью исподволь в Китае и в Сибири в слепоте идолослужения и других невежествиях закоснелых человек приводить в познание и служение и поклонение истинного живого Бога». По этому требованию был прислан Димитрий и весною 1701 года посвящен в митрополиты Сибирские; но и это назначение было невольное: Димитрий заболел с горя; он чувствовал, что здоровье его не могло бороться с суровым климатом Сибири, да и труд, на который он положил все свои силы, остался бы неоконченным. Посему царь Петр, посетив его больного, позволил ему остаться в Москве для проповеди слова Божия, и святитель проповедовал здесь около года. В 1702 г. определен он на кафедру Ростовскую.

Ревностный святитель нашел свою епархию в печальном положении, в каком находились тогда почти все епархии великороссийские и из которого хотел их извлечь Петр посредством образованных архиереев. Духовенство было невежественное, учить своих духовных детей не могло, и духовные дети тем легче увлекались проповедью какого-нибудь раскольничьего старца, который кричал против духовенства, отступившего от правой старой веры²⁶⁴. Грустно и больно было образованному и ученому сыну юго-западной Руси встретить такое невежество в новой своей пастве; св. Димитрий решился просветить и исправить сперва церковных учителей, и для этого написал и разослал им два окружных наказа с изъяснением их обязанностей как по отношению к самим себе, так и к вверенной им пастве. А дабы на будущее время приготовить для Церкви способнейших священнослужителей, он основал в Ростове семинарию и, разделив ее на три класса, сам надзирал за ходом учения, а иногда, за неимением учителей, сам обучал детей. Кроме этого, способнейшим из воспитанников он толковал в свободное время свящ. писание, желая восполнить этим недостаток богословского класса²⁶⁵.

Но св. Димитрию предлежал еще другой, важнейшей подвиг в Ростовской пастве. Там было в то время множество раскольников, главные учители которых, укрываясь в брынских лесах, чрез потаенных своих проповедников всюду рассеивали свое зловредное учение. Крайне прискорбно это было просвещенному защитнику веры Христовой. Он решился объезжать по нескольку раз свою епархию и проживал в Ярославле не малое время для того, чтобы словом обличать закоснелое невежество отступников Церкви православной. Однажды при выходе из храма нечаянно спросили его незнакомые ему чтители брады: «нам велят брить бороды, а мы готовы положить и головы свои за бороду. Как повелишь нам, владыко?» Святитель, вовсе не ожидая подобного вопроса, нашелся однако дать ответ и верный, и остроумный: «Как вы думаете, – сказал святитель, – отрастет ли голова, если у вас снимут ее?» Нет, – отвечали те. «А брада?» Брада отрастет. «Пусть же вам отрежут бороду, дождетесь другой». После того святитель узнал, что в пастве его много людей, которые сомневаются в спасении души из-за того, что по указу царя обрили бороду, думая, что вместе с тем лишились образа Божия. Святитель в 1705 году разослал по епархии сочинение: «О образе Божии и подобии в человеце». А царь Петр повелел как можно чаще печатать это сочинение. Между тем святитель готовил обширное сочинение: «Розыск о брынской вере», сочинение превосходное в том отношении, что раскрывает самый дух раскола, показывая в нем недостаток евангельского смысла и любви. В первой части он оканчивает исследование той мыслью, что вера раскольников не права, а во второй – тем, что учение их душевредно; в третьей – тем, что дела их не богоугодны. Ненависть, возбужденная в раскольниках всех толков этим сочинением к угоднику Божию, лучше всего свидетельствует о том, как сильно и неприязненно им было оружие слова Димитрия. Перед очами всего мира стали они с своей верой неправою, своим вредным учением и с делами, приводящими в ужас и омерзение всякого испытателя судеб человечества²⁶⁶.

Из ученых сочинений святителя Ростовского особенно замечательна «Летопись», названная самим сочинителем, по скромности, «келейною», т.е. написанною для домашнего употребления; но из собственного письма св. Димитрия к другу его, Стефану Яворскому, открывается и другая, важнейшая цель этого сочинения. «В нашей Малороссийской стране трудно найти библию славянскую... и редко кто знает порядок историй библейских... И для того хотел вкратце библейскую историю преподать таковым для ведания». Особенно любопытно здесь его исследование «о несогласном летосчислении». Вообще, летопись эта была бы единственною в нашей литературе, если бы была окончена; но, к сожалению, св. Димитрий успел довести ее только до 3600 года от сотворения мира.

Такие многочисленные и разнообразные занятия, увеличивавшиеся с году на год, по мере возвышения св. Димитрия по степеням церковной иерархии, нимало не погасили в нем проповеднического жара. Будучи уже митрополитом, он все оставался тем же ревностным органом слова Божия, каким был и в ту пору, когда едва лишь переступил границу юношеского возраста, каким являлся и в Киеве, и в Чернигове, и во всех монастырях, куда приводим был, ко благу святой Церкви, вышним Промыслом. В сане иерарха он редко совершал литургию без слова поучительного. Проповедуемые им истины христианства, так сродные его уму, были жизнью его сердца, и оттого, изливаясь прямо из души, являлись всегда живыми, действенными: и не в тесных пределах школьной риторики, не в напыщенных формах классического ораторства того времени изрекал он высокие догматы и святые правила жизни христианской, а в простой беседе отца с детьми, учителя с учениками. Искусно пользуясь всем, что имеет в себе наука, св. Димитрий, при необыкновенной силе выражений и живости оборотов, умеет держать в постоянном напряжении внимание слушателя, не позволяя ему ни на одну минуту скучать сухим изложением догматических или нравственных истин. Самый тон обличения у него не грозный и потрясающий, а тихий, отечески-укорительный, выражающийся иногда в повествовании несколько сатирическом. И доселе вся православная Россия питается вдохновенными беседами святителя Ростовского²⁶⁷.

Но дух бодр, а плоть немощна. Изнемогая в силах св. Димитрий все еще не прекращал своих занятий и за два дня до своей кончины (26 октября 1709 г.), больной и расслабленный, едва совершил божественную литургию. На другой день он позвал к себе певчих и заставил их петь им же самим сочиненные духовные песни. Что происходило тогда в душе праведника, тихо волнуемой воспоминаниями, порождаемыми этой мелодией, которую сложил он в первой поре свежести и крепости сил!.. 28 октября служители, взошедшие в келью митрополита, увидели его стоящим на коленях и уже предавшим дух свой Богу. Так скончался праведник на 59 году от рождения!

Тело святителя оставалось непогребенным до прибытия друга его Стефана Яворского²⁶⁸, который вторично отпел его 25 ноября и предал земле в Яковлевском монастыре, в юго-западном углу Зачатьевской церкви, по желанию почившего²⁶⁹.

Оставшаяся многочисленная библиотека его отослана тогда же в Москву в патриаршую библиотеку, а черновые его рукописи положены, согласно завещанию, в гроб, вместо возглавии и подстилки. Кроме библиотеки не найдено никакого имения, потому что он, кроме книг, ничего не собирал, а все раздавал бедным, нуждающимся, больным и сирым, не оставив ничего даже на погребение²⁷⁰.

Мы видели, что слабость здоровья и труды в составлении Четьих-Миней отвлекли св. Димитрия от апостольского подвига в пустынях Сибири. Промысл Божий предназначил этот подвиг другому, неутомимому и ревностному труженику: имя просветителя Сибири принадлежит преимущественно блаж. митрополиту Филофею, в схиме Феодору.

Филофей Лещинский родился 1650 года и по выходе из киевской коллегии женился и был священником; но лишившись супруги, принял монашество и в скором времени произведен в наместники Братского монастыря. Местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский, соученик Лещинского, имел счастье в непродолжительном времени, согласно державной воле Петра I, рукоположить Филофея в сан митрополита Сибирского и Тобольского, на место св. Димитрия, перемещенного в Ростов. При самом посвящении он получил поручение стараться о распространении христианства между разными язычниками Сибири, в духе евангельском; личная ревность и внутреннее призвание еще более требовали того же от Филофея. Помощниками святому делу были взятые им из Киева ученые иноки и благочестивые молодые люди. Филофей, как видно, глубоко сожалел о потере восточной Даурии, уступленной Китаю в 1689 г. Он отправил миссионеров к пограничным сибирским Монголам и старался обратить к святой вере самого калмыцкого кутухту (первосвященника), который столько уважал его, что не усомнился в грамотах своих называть святителя «Великим ламою» и «над ламами ламою». Святитель Филофей простирал ревность свою и на Пекин²⁷¹; узнав, что некоторые из пекинских поселенцев, под тяжестью языческого мрака, начинают ослабевать в святой вере, он послал в Пекин (в 1711 г.) обличительную грамоту и успел поддержать слабых в любви ко Христу. Одушевленный наставлениями его, купец Осколков в 1713 году просил маньчжурскую палату внешних сношений о дозволении присылать в Пекин русских священников. Хотя пред тем такая же просьба русского правительства была отвергнута, но Осколкову дело удалось. Император дозволил прибыть русской миссии. И в 1714 году отправлены были из Тобольска архимандрит Иларион Лежайский, иеромонах Лаврентий и иеродиакон Филимон с причетниками. В 1715 г. они приняты были в Пекине с отличным вниманием; император велел отвесть им квартиры и выдавать содержание; они служили в той же каменной церкви, которая устроена была для русской роты, и их труды не оставались без пользы для Русских и для Китайцев²⁷².

Заболев тяжкою болезнью, неутомимый труженик отказался от кафедры и принял схиму в Тюменском монастыре с именем Феодора; ревность его к распространению веры получила теперь еще более свободы. Сибирский воевода, князь Гагарин, предложил ему внешние пособия для проповеди; Феодор отправился с несколькими священниками вниз по Иртышу к Остякам. Первый год службы вере немного принес видимых плодов; после долгих убеждений Феодор успел склонить в Самаре народ к тому, что тот сам сжег идола своего; тоже сделано в шорванских юртах; но здесь смятение едва могло быть успокоено убеждениями в бессилии не умевшего защитить себя идола. В Конди крещены некоторые отцы семейств. В 1713 г. Феодор во второй раз поплыл по Иртышу. В алтынских юртах слово веры одержало победу над самыми закоренелыми идолослужителями. Феодор крестил 3500 человек, в том числе жен и детей прежде крещенных Остяков. В следующем году отправился он из Тюмени в Пелым и крестил 400 вогулов, а миссионер помощник его еще 300. В Березове, по устроению Промысла, собрались Остяки из дальних кочевьев. Феодор крестил их и оставил им священника. В 1715 г. он плавал вниз по Конде и в здешних Остяках встретил упорное сопротивление, даже покушение на жизнь его. Но надежда на Господа, искренность убеждения и чистота души, одушевлявшие богоугодного старца, одержали победу над упорным заблуждением. В том же году он снова вызван на митрополию и продолжать заботу о распространении веры. В 1716 г. посланные им миссионеры обратили чулымских татар и более половины Кистимцев, живших на реке Томе. В 1718 и 1719 годах святитель, несмотря на дряхлость лет опять сам путешествовал с проповедью святой веры, был в Иркутске и оттуда дважды за Байкалом, плавал по рекам Ангаре, Тунгуске и Кеши. Феодор был отцом обращенных им, доставлял им пособия жизни, свободу от подушного оклада и рабства. Апостольскими своими подвигами он успел обрести для Христа до 40000 остяков, вогулов, татар, тунгусов и других инородцев и поставил для них 37 церквей.

Удалясь в Троицкую Тюменскую обитель, он провел пять лет в труженичестве и молитвенных подвигах. Добрый пастырь, не щадивший себя для паствы своей, скончался 31 мая 1726 г., завещав похоронить себя у самого входа в храм Троицкий, дабы, по его собственному выражению, «мимоходящие попирали прах его ногами»²⁷³.

В первые годы служения митрополита Филофея открыта была епархия Иркутская, – викарная сибирской митрополии, где прежде того были уже обители иноков – ревнителей веры²⁷⁴. Первым епископом Иркутским был Варлаам Косовский, из воспитанников киевских. По перемещении его в Тверь на место его, несколько лет остававшееся праздным, поступил св. Иннокентий, уроженец малороссийский, из древней дворянской фамилии Кульчицких. По окончании полного курса наук в киевской академии он был пострижен в монашество в Печерской лавре и отправлен был вместе с другими в Москву к должности учителя в тамошнюю славяно-греко-латинскую академию. Четыре года нес он училищную службу и, достигнув звания префекта, был переведен в Петербург в Александро-Невскую лавру, где вскоре занял должность наместника. Когда Петр I вознамерился учредить в Китае епископию, наравне с римско-католическою миссией, Иннокентий 5 марта 1721 года хиротонисан был в сан епископа и отправлен к посланнику Измайлову в Пекин на место бывшего там архимандрита. О прибытии его послана была к китайскому правительству предуведомительная грамота. К несчастью, она не застала уже в Пекине Измайлова, пользовавшегося большим уважением Богдыхана, и, по интригам миссионеров-иезуитов, была возвращена селенгинскому начальнику с таким изъяснением, что «по указу богдыханскому, господина Иннокентия Кульчицкого в Пекин пропускать не велено, для того, что от сибирского губернатора никакого об нем письма нет и знаку печати, каковые даны Измайлову, пе приложено». Иннокентию повелено было до времени оставаться в Селенгинске, где он и пробыл до 1725 года, а затем, по указу Синода, выехал в Иркутск на житье в тамошнем Вознесенском монастыре; два года спустя он назначен был викарием тобольского митрополита в Иркутске, с подчинением ему Вознесенского монастыря; и таким образом уроженец юга поставлен был Промыслом благовестить Евангелие сынам суровой Сибири. Высшее помазание, щедро излиянное в душу и сердце угодника Божия, не являлось тщетным: полудикие обитатели дальнего севера убеждались вдохновенною его проповедью и толпами стекались к купели крещения. Чтоб упрочить дело обращения идолопоклонников, Иннокентий открыл при Вознесенском монастыре училище для детей всякого звания, где преподавали им русский букварь, чтение и пение, толковали заповеди, учили читать, писать и переводить по-монгольски; но с кончиною святителя эта школа упала и совсем уничтожилась. Св. Иннокентий мирно кончил благочестивую жизнь свою 26 ноября 1731 года и в простой монашеской мантии погребен был в склепе под соборною церковью Вознесенского монастыря²⁷⁵.

Таковы были святители, избранные Великим Петром на служение церкви православной в трудную эпоху преобразования России. Нам остается сказать еще несколько слов об одном в высшей степени даровитом, ученом монахе, который сделался ближайшим и усерднейшим сотрудником Царя-преобразователя и по кончине его стал во главе церковного управления.

Феофан Прокопович родился в 1681 году. Он был сын киевского мещанина и при крещении наречен был Елеазаром. В детстве лишившись родителя, он поступил на воспитание к родному своему дяде, иеромонаху Феофану Прокоповичу, бывшему тогда ректором коллегии. Елеазару было всего три года; но с каждым месяцем появлялись в нем новые отблески того могучего ума и несокрушимой воли, которыми впоследствии изумлял он всех своих современников. Достигнув отрочества, он поступил в низшие классы училища и еще раз остался сиротой, лишившись на восьмом году своего возраста благодетеля-дяди. Какой-то киевский мещанин, имя которого остается, к сожалению, неизвестным, взял мальчика к себе на воспитание и дал ему возможность продолжать начатое учение. Семнадцати лет от роду Елеазар Прокопович уже окончил полный курс академических наук; но жажда к познаниям только что разгорелась в нем. В 1698 году он поехал в Литву и, встретив препятствие в исповедуемой им православной вере, назвался униатом и даже вступил в братство витебского базилианского монастыря под именем Елисея, – все это для того, чтоб иметь возможность еще раз выслушать курс высших наук. Настоятель отправил его в волынское владимирское училище, находившееся при кафедральном монастыре униатского епископа. Блистательные успехи в науках скоро обратили на него внимание всего училищного начальства, и Елисей скоро из ученика сделался учителем поэзии и риторики. Чрез несколько времени провинциал базилианского ордена отправил Прокоповича вместе с другими канониками в римскую академию для изучения философских и богословских наук. Три года пробыл он там, исполняя все обязанности, сопряженные с принятым им званием; но пылкость характера Прокоповича была причиною того, что тайна его обнаружилась и мнимый Елисей должен был бежать через Венецию и Австрию в Польшу. Прибыв в православный Почаевский монастырь, он принял монашество с переименованием в Самуила. Спустя несколько времени Прокопович был приглашен в Киев митрополитом Варлаамом, который лично знал необыкновенные его способности и 1704 года определил его в академию учителем пиитики. В следующем году Прокопович принял имя Феофана, в память своего покойного дяди, и с тем уже остался до самой смерти.

Словом приветственным на приезд в Киев Петра I, произнесенным в Софийской церкви 5 июля 1706 года, открывается великолепный ряд торжественных и похвальных слов Феофана. Это слово замечательно, как памятник первой встречи его с Петром. Несмотря на многие недостатки, нельзя не признать в нем искреннего выражения радости. Очень кстати Феофан окружил себя воспоминаниями старины и связал древнюю славу России с настоящею. В год Полтавской битвы, в проезд Петра Великого через Киев, Феофан Прокопович произнес длинное похвальное слово или «Панегирикос о православной над войсками Свейскими победе». В этом слове, довершившем возвышение Феофана, он – первый из современных ему ораторов стал изображать живую современность, не переводя ее в символы и аллегории.

В 1716 г. Феофан, уж ректор академии, был вызван в Петербург и там постоянно говорил проповеди, в которых выяснял слушателям политические события и планы Петра. В 1718 г. во время розысков, когда русское духовенство уличалось в связях с царевичем и отринутой царицей, когда Петр заподозрил в этом даже и Стефана Яворского²⁷⁶, Феофан говорил слово о власти царской с ясными намеками на современников; тут говорилось о богословствующих невеждах, которые хотят летать, но как «прузи, имея малые крыльца, а чревище великое», сейчас же падают на землю, – о мудрецах, каким-то бесом льстимых или меланхолиею омраченных, которые считают грешным, что ни увидят чудного, славного, веселого, – о видящих сония и гласы слышащих; доказывалось, что и священный чин обязан повиноваться государю, ибо этот чин не есть иное государство.

Феофан положил основание новой школе проповедников, заключавшей в себе возможность уклонения в протестантскую односторонность: он допускал совершенно свободное изъяснение текстов св. Писания без авторитета отцев Церкви²⁷⁷. От проповеди он требовал обличения предрассудков и суеверий и преподавание основных догматов христианства, всем доступного, ясного и подкрепленного текстами. Он особенно предостерегал против произвольных, натянутых толкований, против обычая – мимо прямого смысла искал аллегорий и символов, и предписывал строго держаться буквального смысла. Как основатель новой школы в богословской науке, Феофан сильно восстал против влияния католических преданий, вкравшихся в нашу Церковь, и ревностно трудился над их искоренением. В этом критическом труде он руководствовался одним Писанием и личным разумом. Понятно, что при таком образе мыслей Феофан, непримиримый враг римского католицизма, в своих воззрениях на предметы веры и церковное устройство естественно должен был уклоняться на сторону протестантства и в этом отношении значительно расходился с Яворским и другими киевскими учеными, которые отыскали в его богословских лекциях протестантские понятия о первородном грехе, оправдании верою, о церковной внешности и т. п. Сверх того, местоблюстителю Стефану, строгому в жизни и твердому в правде, не могла нравиться гибкость Феофановой совести и свободное участие его в пиршествах вместе с иностранцами²⁷⁸, так что когда царь захотел возвести Феофана в сан святительский, Стефан счел за нужное противиться его постановлению²⁷⁹. Но воля Петра была исполнена, и Феофан в 1718 г. сделался епископом Псковским с правом носить саккос, что тогда почиталось особенным монаршим благоволением, ибо епископы облачались в фелонь с омофором. С этой поры Прокопович становится правою рукою Петра в делах церковных, более министром, чем святителем Церкви.

По кончине Петра и особенно при Бироне Феофан стоял во главе церковного правления и действовал самовластно, нисколько не обуздывая страстей своих и мстительности против тех, которые прежде служили ему препоною. Хитрый и дальновидный, он умел устоять и удержать все влияние в ту страшную эпоху, когда знатнейшие деятели на поприще политическом кончали жизнь свою в снегах Сибири, когда от пыток и телесных наказаний не избавляли ни личные достоинства, ни высокий сан. Но пришел конец и его многомятежной жизни (8 сентября 1736 г.); в устрашающих образах проходили пред ним минувшие события, и, готовясь предстать суду Божию, он, приставив указательный палец ко лбу, произнес: «о, главо, главо! разума упившись, куда ся приклонишь?»²⁸⁰.

Церковные преобразования Петра коснулись и состояния духовенства как монашествующего, так и белого. Взгляд Петра на монашество, выраженный еще при учреждении монастырского Приказа, проходить по всему его законодательству о монастырях. Руководясь своими материальными понятиями о служении обществу и раздраженный теми подметными письмами против реформы, которые из монастырских келий распространялись в народе, он смотрел на монахов, как на людей, которые «поедают чуждые труды» и от которых, кроме того, являются «забобоны, ереси и суеверия». Несмотря на значительные суммы денег, заимствованные Петром из богатых обителей²⁸¹, первою заботою его было сокращение числа монастырей и монахов. Еще с 1701 года монастырский Приказ начал перепись монастырей для составления определенного штата монашествующих. Штаты не были составлены, но принято было общим правилом число монахов и монахинь против переписи не увеличивать, постригать желающих только на свободные места. С течением времени и то число монашествующих, какое найдено по переписи, стало уменьшаться; вместо убылых монахов в монастырях помещались больные, нищие, сумасшедшие и особенно отставные солдаты. Впрочем, вскоре по основании новой столицы на берегах Невы Петр устроил там новую обитель в честь св. великого князя Александра Невского, в которую перенес и мощи его из Владимира²⁸². Здесь монахи были преимущественно ученые, по выбору самого царя, который ясно понимал пользу, приносимую Церкви ученым монашеством, и указом предписал: «во всех Российския Империи монастырях, переписав молодых ниже 30 лет монахов, для учения, кого каких наук возможно, в славяно-латинские школы собрать». В 1727 году император Петр II повторил тот же указ; в нем замечено между прочим, что целью такого распоряжения поставляется то, чтоб был от ученых иноков «плод Божией Церкви».

Белое духовенство требовало еще более попечений, нежели монашествующее; реформа застала его в самом жалком положении, материальном²⁸³ и нравственном²⁸⁴. Для улучшения материальных средств приходского духовенства правительство предпринимало сокращение числа церквей и священно-церковнослужителей. При построении новой церкви требовалось предварительное разрешение высшей духовной власти и самого государя, обращалось внимание на число приходских дворов, отводимых для новой церкви, на достаточность средств для ее содержания и на расстояние ее от соседних церквей. Но вопрос об улучшении содержания духовенства так и остался нерешенным. При Петре уменьшилось даже и то благосостояние, каким духовенство пользовалось прежде. Так еще с 1698 года всем церквам, у которых были какие-нибудь угодья и приходские дворы, прекращена была казенная руга, а тем, у которых вовсе не было ни прихода, ни угодий, эту ругу велено выдавать только наполовину. Кроме того, самые угодья церквей – мельницы, рыбные ловли, лавки, постоялые дворы и пчельники, которые были особенно любимой доходной статьей духовенства, были объявлены теперь оброчными статьями казны и обложены оброком. Старые платежи в архиерейскую казну сделались для духовенства еще тяжелее прежнего, попав теперь в ведомство сборщиков монастырского Приказа. Чтоб усилить нравственное значение белого духовенства, решили поставлять в священники и дьяконы людей достойных и противодействовать обычаю, по которому места передавались по наследству и продавались, находясь в зависимости от домов священнослужительских. Набор детей духовенства в военную службу еще более увеличил число недостойных священников и дьяконов, потому что молодые люди бросались на места, чтоб отбыть от военной службы. Народному значению духовенства весьма много вредило еще то, что оно было притянуто к общей тогда системе полицейских доносов; оно обязано было доносить правительству о прихожанах, которые противодействовали реформе, о распространителях суеверий и расколов, о заговорах против государя, даже в том случае, если узнавали о них на исповеди.

Неудивительно, что при таком положении духовенства с одной стороны, а с другой – при жестоких гонениях со стороны правительства, – раскол, как отрицание Церкви, усиливался постоянно, разветвляясь на бесчисленные толки²⁸⁵. Вразумления церковного (кроме святителей, упомянутых выше) он встречал весьма мало. Безжалостный впоследствии к неисправимым изуверам, Петр в первой половине своего царствования приказывал с противниками Церкви с кротостью и разумом поступать по Апостолу – «бых беззаконным яко беззаконен, да беззаконных приобрящу», и «не так, как ныне, жестокими словами и отчуждением». Он думал, как видно из этих слов, что дело пойдет успешнее с переменою тона, ибо до тех пор духовные лица обращались к раскольникам, как строгие судьи к преступникам. Петр нашел человека, который мог быть способнее других к такой перемене обращения: то был Питирим, игумен Переяславского Никольского монастыря, сам бывший прежде в расколе и потому знавший хорошо своих прежних собратий. В 1706 году Петр поручил ему обращение раскольников увещательными средствами. Если царь не хотел преследовать своих подданных за религиозные убеждения, то, с другой стороны, смотря на раскол как на заблуждение, он не мог позволить, чтобы заблуждения распространялись в народе. Он терпел раскол только с условием, чтобы раскольники исполняли обязанности добрых граждан и подданных: так он прямо объявил Выгорецким раскольникам, что позволяет им молиться по-старому, если только они будут усердно помогать ходу железных заводов. Выгорецкие раскольники усердно работали, уверяли царя, что они за него молятся, оказывали разные знаки своей преданности и потому беспрепятственно могли молиться по-старому. Но Петр хорошо знал, что не все раскольники были похожи на Выгорецких, знал, что это самые злые противники преобразования, самые ревностные распространители учения о новых временах, как временах антихриста, знал, что эти люди толпами бегут и кроются в лесах и пустынях, лишая государство рабочих сил и отбывая от службы. Петр не хотел преследовать безвредных раскольников; но чтоб они были безвредны, чтоб правительство могло терпеть их, как безвредных, нужно было знать, что они, где они и сколько их? В феврале 1716 года велено было переписать всех раскольников, как светских, так и чернецов и черниц; но как Выгорецкие раскольники получили право молиться по-старому за усердную работу на заводах, так и все раскольники за это право должны были помочь государству в его великой денежной нужде, должны были платить двойной оклад. В течение 12 лет Питирим обратил весьма много раскольников в юрьевецком и балахнинском уездах. В 1716 г. он послал в керженские поповщинские скиты 130 вопросов, на которые раскольники отвечали тоже вопросами (числом 240), но ответов на вопросы Питирима не прислали, уклоняясь от состязания с ним из боязни посрамления. После неоднократных требований с его стороны эти ответы присланы были к нему в 1719 году, когда он был уже епископом Нижегородским. В селе Пафнутьеве наконец состоялся обмен этих ответов с ответами Питирима и знаменитое собеседование его с учителями Керженцев: Варсонофием и дьяконом Александром, в присутствии многочисленной толпы раскольников, кончившееся присоединением расколоучителей к православию²⁸⁶. Ответы святителя Питирима под именем «Пращицы» и исповедь Варсонофия напечатаны и разосланы были по церквам²⁸⁷. Питирим сам объезжал скиты раскольничьи, строил церкви, приготовлял и поставлял способных священников. К концу жизни его († 1738) в его епархии едва осталось 2000 раскольников, тогда как в 1716 году их считалось свыше 40000.

Для истребления раскола необходимо было просвещение духовное, и оно составляло постоянную заботу царя-преобразователя. В киевской Могилянской коллегии по восстановлении ее учение продолжало процветать. Тишина, водворившаяся в Киеве со времени присоединения его к семейству городов русских, безопасность от всех притеснений, никогда не перестававших в местах, подвластных польской короне, привлекали в Киевское училище и других молодых людей, не принадлежавших даже державе русской. От царей Иоанна и Петра коллегия получила две грамоты: в первой из них предоставлено ей право беспрепятственно владеть вотчинами со всеми принадлежащими к ним угодьями, пожитками и доходами. Вторая грамота назначает, еще в первый раз, царское жалованье коллегиальному начальству²⁸⁸, хотя весьма скудное. Петр-единовластитель даровал (26 сентября 1701 года) киевским школам новую милостивую грамоту. Главное, что особенно было лестным для коллегии в этой грамоте, – это название ее академией, равною по привилегиям «иным академиям во всех государствах иноземческих». Вместе с этим ученики в царской грамоте наименованы «студентами», с правом неподсудности никому, кроме ближайшего своего начальства. С этой поры началась новая эра существования Киево-Могилянской коллегии; возведенная в звание академии, она год от году становилась более достойною своего высокого имени.

В 1710 г. Киев, пораженный тяжким бедствием – чумою²⁸⁹, был свидетелем чуда, явленного Богом, дивным во святых Своих. Только один Михайловский монастырь, в котором почивают мощи св. великомученицы Варвары, был сохранен вместе с подгорным скитом своим от губительной болезни. Желая увековечить сие великое знамение молитвенного ходатайства св. великомученицы, митрополит Иоасаф сочинил ей акафист и установил прочитывать его еженедельно по вторникам, что исполняется доныне.

Конечно и академия не могла не разделять бедствий своего края. В одних имениях, принадлежавших коллегиальному братству, произвели страшное опустошение моровая язва и саранча, а другие отошли за границу, под владычество Польши, по Прутскому договору, при котором Украина правой стороны Днепра досталась Польше. Но внутреннее состояние академии день ото дня возвышалось. Особенно ректор ее Феофан Прокопович, отрешившись от уз схоластики, приобрел своими богословскими трактатами такую славу, какой никогда не имели его предместники. Сверх того, высокое значение его, приобретенное милостивым вниманием государя и могущественного любимца его Меньшикова, связи с другими вельможами двора не могли не быть благодетельными и для училища; в аудитории его стали слышаться знатнейшие фамилии, и все лучшие помещики малороссийские, зная о любви монарха к просвещению, наперерыв спешили отдать детей своих в единственное тогда училище. Граждане, купцы и мещане киевские за честь себе поставляли быть в числе воспитанников академии, заключавшей в себе до 1100 слушателей.

Академия пользовалась покровительством гетманов Мазепы и Скоропадского и имела постоянных попечителей в лице митрополитов киевских: Варлаама Ясинского (1690–1707) и Иоасафа Кроковского (1707–1718), который после измены Мазепы был вызван Петром на собор в Глухов вместе с другими святителями, чтобы предать проклятию коварного изменника и ненасытного честолюбца. Болезненно отзывалась в сердце Иоасафа анафема тому, кого за несколько дней перед сим почитал он охранителем православия и благодетелем просвещения; но скорбя о человеке, он поражал клятвою изменника вере, царю-благодетелю и родному краю. Немедленно по прибытию в Киев митрополит обнародовал акт проклятия печатными листами, с увещанием ко всему народу пребывать в верности к государю. В 1718 году, когда начался суд над царевичем Алексием, Иоасаф был вызван в Петербург, но остановлен в Твери, и, между тем как свите его приказано было следовать в обратный путь, митрополит был заточен в Тверском Архангельском монастыре, где 1 июля 1718 года и скончался²⁹⁰. Он был последним первосвятителем киевским на праве избирательном; преемники его назначались уже по общему порядку.

Положение Московской академии, в начале царствования Петра, было весьма неблагоприятно. Наступило время переходное: влияние греческого языка сменяется латинским, круг ученой деятельности расширяется, наставников берет академия не из Греции, но из единоплеменной Руси юго-западной. Замечательно, что в это время рушилась последняя опора ученых из Греков: последний патриарх московский, стоявший за идеи царя Феодора и Софии, до самой смерти заботившейся о вызове новых ученых из Греков, скончался, оставив академию в опасности совершенного упадка. Действительно, непрестанная смена наставников в академии после Лихудов, дошедшая наконец до того, что некому было учить, сокращение предметов учения, открытое гонение на язык Греческий, не могли обещать академии прочного существования, и это до тех пор, пока не вступился в ее участь преобразователь России.

Первый из учеников Лихудов и почти последний в ряду наставников, вышедших из их школы, Палладий Роговский, не мог напоминать собою Лихудов: заграничное образование не оставило в нем и следов Греческого образования, полученного им в Москве, так что он не знал даже языка Греческого. Слушав полтора года Лихудов еще в школе Богоявленского монастыря, Палладий, желая «совершенного учения», удалился из Москвы, снял иноческое платье и учился год в Вильне в иезуитской школе; потом в Силезском городе Нейссе провел еще год, «учася пиитическому разуму»; отсюда перешел в Ольмюц для слушания риторики. Но ольмюцкие иезуиты не соглашались допустить его в школу, если он не примет унии, и Палладий решился из любви к науке на временное, впрочем, только наружное отступление от православия. Это открыло ему дорогу в Рим, где семь лет изучал он философию и богословие в греко-униатской коллегии, был здесь посвящен в пресвитера униатским митрополитом Онуфрием и, по окончании учения, получив степень доктора философских и богословских наук, тайно уехал в Россию, исповедал патриарху Адриану свое невольное отступничество, написал пространное исповедание своей веры в духе православия и проклял учения, мудрствования, догматы и толкования западные, несогласные с учением Церкви восточной. В 1699 году патриарх принял Палладия в недра православной Церкви, а на следующий год поручил ему должность наставника в академии и поставил его игуменом Заиконоспасского монастыря²⁹¹.

Между тем, по смерти патриарха Адриана во главе управления делами Церкви стал митрополит Стефан Яворский. В 1701 году царь вверил его непосредственному надзору и попечению Московскую академию, и Яворский первый принял название протектора академии. Выбор, сделанный Петром, оправдался как нельзя лучше: просвещенному вниманию Яворского обязана академия своим восстановлением и распространением. Лучший из тогдашних воспитанников Киевской академии, докончивший свое образование за границею, Стефан внушил царю, что лучшим образцом для устройства академии Московской может быть Киевская, уже засвидетельствовавшая долговременными опытами доброе направление введенного в ней образования и даровавшая Церкви многих архипастырей и ученых, и Петр, еще прежде указывавший патриарху Адриану на киевских ученых²⁹², повелел «завесть в академии учения латинские». Сличая это распоряжение Петра с распоряжениями царя Феодора Алексеевича и патриархов восточных, имевшими место при основании академии и после при Лихудах, находим, что тогда отдавали преимущество и даже исключительное господство образованию греческому, а теперь вводится образование латинское. Царь Петр в свое путешествие по Европе видел одни рассадники латинского образования и потому, внося преобразование во внешнюю жизнь народа, желал и науку облечь в общепринятые на Западе формы. Стефан Яворский, питомец школ киевской, львовской и познанской, очевидно, не мог не сочувствовать порядку, введенному в этих школах. Потому, в силу указа царского, Яворский обратился за учителями к академии Киевской и после смерти Палладия устроил академию Московскую по образцу Киевской. Есть основание думать, что все уроки читались и сочинения были писаны на одном латинском языке: академия утратила прежнее название школ греческих и именовалась латинскими славяно-латинскими школами²⁹³.

Мы уже видели, что царь-преобразователь тяготился последним патриархом. Хотя Адриан вовсе не походил на Никона и только безмолвием протестовал против реформ и нововведений, но пред глазами Петра всегда носился призрак прежнего «властительного» великого государя²⁹⁴. Не надеясь найти Адриану преемника просвещенного, достойного уважения по благочестию и вместе с тем усердного сподвижника в деле преобразования государства, Петр давно уже решился уничтожить патриаршество в России и заменить его соборным управлением.

По воле царя, в 1720 г. собран был собор пастырей церкви русской. Под председательством самого царя собор рассуждал о высшем духовном правительстве. Признано было полезным поручить управление церковью, вместо патриарха, постоянному собору пастырей. Причины обнародованы следующие: а) тогда как занятия одного лица могут останавливаться то болезнями, то смертью его, собор имеет возможность вести дела безостановочно, и ответы на возможные сомнения могут быть всегда готовы. б) Легче дознать правду собору многих, чем одному лицу. в) В решениях собора более может быть беспристрастия, чем в решениях одного лица. г) Решения собора более имеют важности и твердости, и потому охотнее будут исполняемы, чем решения одного лица. д) И влияние сильных не столько может препятствовать правильным определениям собора, чем решениям одного лица. Вследствие сего положено было, не изменяя ничего в отношениях церковного правления, открыть постоянный духовный собор, который назывался сначала духовною коллегиею, а потом получил наименование «Святейшего Правительствующего Всероссийского Синода».

В 1721 году царь Петр уведомил посланием константинопольского патриарха, а через него и прочих первосвятителей восточных об учреждении соборного правления Русской церкви. Патриарх Иеремия в ответ на царское послание писал к св. Синоду, признавая его братом во Христе восточных патриархов, с равною им церковною властью. Такое же послание получено от патриарха Антиохийского Афанасия; патриархи александрийский и иерусалимский не прислали от себя отзыва, потому что первый скончался, а второй лежал на смертном одре.

Так утвердился новый вид высшего управления церкви русской!

Духовный Регламент, написанный Феофаном Прокоповичем, пересмотренный собором и утвержденный государем, как применение древних церковных правил к состоянию русской церкви, стал церковным правилом. Впрочем, самим Регламентом как оставлены в неприкосновенности и древней силе древние правила соборов и отцов, так предоставлено Синоду вводить и новые постановления, по нуждам св. церкви, по руководству св. Писания и правил церкви вселенской, по утверждении их самодержавною властью²⁹⁵.

Президентом св. Синода был назначен Стефан, митрополит Рязанский; за ним по старшинству следовали члены: Феодосий (Яновский), архиепископ Новгородский, Феофан, архиепископ Псковский, Петр, архимандрит Симоновский, Леонид, архимандрит Петровский, Филофей, архимандрит Донской, греческий священник Анастасий Кондоиди, Иоанн, протопоп Троицкий, Петр, протопоп Петропавловский, иеромонах Варлаам Овсянников.

В сущности, постоянный собор, или Синод, остался тем же для русской церкви, чем было патриаршее правление, как и писали патриархи. Заменив собою патриаршество, он принял на себя и занятие патриаршего правления. Священным долгом его, долгом пред Господом и церковью, служит следующее: наблюдать за чистотою учения и благолепием богослужения, противодействовать ересям и расколу, поверять сказания о святых и искоренять всякое суеверие, наблюдать за проповеданием слова Божия, избирать и поставлять достойных архипастырей, преподавать наставление архипастырям в случае недоумения их, принимать и разрешать жалобы недовольных решениями церковных правителей. Преимущественному смотрению его принадлежат все духовные училища и все лица духовного звания, равно цензура духовных книг, свидетельствование мощей и чудес и сопричисление к лику святых. Ему принадлежит окончательное решение дел о сомнительных браках или о браках в недозволенных степенях родства и о расторжении брака. Вообще же все, что может иметь влияние на состояние отечественной церкви по отношению к догматам веры или к богослужению и правлению, составляет предмет забот и рассуждений св. Синода²⁹⁶.