Жизнь святейшего Никона, патриарха Всероссийского

Плоды разума его верны, и имя его живо будет во век. (Сир. 37:26, 29).

«Бог просвети тя во времена наша, да очистятся вся неудобная, и да исправятся».

Слова константиноп. патр. Паисия в грамоте к патр. Никону. Скриж. 1656.

Значение патриарха Никона в отечественной истории – церковной и гражданской

Патриарх Никон принадлежит к числу тех немногих людей, которых Господь воздвигает среди народов по особенным нуждам церковного и гражданского общества. Они являются или для возбуждения одряхлевшей духовной жизни в народах, или для восстановления общественного порядка, расстроенного смутами времени, или, наконец, для поддержания падающего благочестия и возвращения заблудших на путь правой веры, с которого они уклонились под влиянием неразумия, своеволия и гордости. История отличает таких людей именем великих. Подвиги их производят переворот в жизни народов. Одарённые от Творца природы, преимущественно пред всеми своими современниками, светлым и обширным умом, добрым и ко всему истинно-прекрасному расположенным сердцем, твёрдой и могущественной волей они совершенно ясно видят недостатки своего времени, безбоязненно восстают против них всей силой своей власти и воли, словом и делом очищают предрассудки, разрушают суеверия, истребляют пороки, разят неправду, прогонят мрак невежества и, ниспровергнув обветшавшие основы народного быта, полагает для него новое, на добрых и истинных началах утверждённое направление, устанавливают лучший, совершеннейший порядок жизни общественной. За то современники провозглашают их дерзкими нововводителями, нарушителями отеческих преданий, презрителями священной ревности, ненасытимыми честолюбцами, возмутителями общественного спокойствия, – преследуют их завистью, клеветой, ненавистью и нередко осуждают, как врагов церковного и гражданского благосостояния. Тогда великие сходят со своего поприща; но движение, сообщённое ими народной жизни, тем с большею силою порывается вперёд, чем более препятствий встречает от невежества и суеверия. Плоды разума их не исчезают в бурю бедствий, а напротив, искушённые в горниле опасностей, они являются в виде более блистательном, и разливают свет свой далеко-далеко на грядущее потомство. Мысли, предприятия, предначертания этих людей остаются навсегда живыми в умах народов, и мало-помалу созревают, укрепляются, и достигают своего совершенства. Потомки спокойно и мирно довершают то, чему бурное начало положил великий их предок, в борьбе с духом своего века. Таков обыкновенный исход жизни и деяний великих людей. Вменися озлобление исход их, и еже от нас шествие сокрушение; они же суть в мире; плоды разума их верны, и имя их живо будет во веке (Прем. 3:2, 3; Сир. 37:26, 29).

Таково именно значение и патриарха Никона в отечественной истории церковной и гражданской.

В истории церковной. В смутное время церковной жизни нашего отечества принял Никон первосвятительский жезл св. Петра митрополита. В недрах Церкви боролись между собою два направления, совершенно противоположные друг другу, но одинаково неблагоприятные истинному духу Церкви. С одной стороны, здесь уже деялась тайна беззакония, приготовлявшая отступление от нас тех, которые от нас изыдоша, но не быша от нас: болезнь, имевшая произвести безобразный струп раскола, сильно заразила здравое тело Церкви, и делалась день ото дня опаснее. Невежество помрачило чистоту нашего древнего вероучения изобретением новых, неизвестных Церкви, догматов; обезобразила древний величественный чин православного богослужения искажением богослужебных книг, установлением новых, чуждых Церкви, обрядов, и злоупотреблением в существеннейших частях богослужения – в пении и чтении; наконец – расстроило самый порядок церковного управления грубым своеволием и неповиновением власти церковной. Между тем все это прикрывалось святыми и в высшей степени дорогими для сердца русского именами православия и священной древности. К довершению этого бедствия Церкви, суеверы, «не понимая ни православия, ни кривославия», как говорил один из тогдашних современников¹, «и божественные писания точию по чернилу проходяще» и как бы страшась осветить безобразие своих заблуждений, упорно не хотели и слышать о просвещении, считая всякую книжную мудрость ересью и опасною заразою для единства и чистоты веры. «Какое несчастие!» восклицал другой из очевидцев тогдашних событий, – «отнимают оружие, которым можно бы прогонять духа тьмы, обличать еретиков, исправлять других: врачество называют смертоносным ядом»². Тогда всей отечественной Церкви угрожала опасность потерять окончательно последние искры духовного просвещения, какие, по ревности пастырей, всё ещё не переставали светиться от времени древних среди самого мрака невежества; угрожала опасность лишиться не только великолепия, благочиния и чистоты богослужебных обрядов, но и чистоты самой веры, и подвергнуться нареканию в уклонении от единства с православною восточною Церковью! Но, тогда как суеверие одних, защищая мнимую старину свою, впадало в одну крайность, легковерие и вольномыслие других стремительно и безотчётно порывалось к иноверным новизнам, и безбоязненно нарушало древние постановления отечественной Церкви. Ближайшее знакомство с западными народами произвело в те времена неблагоприятные действия на многих из наших лучших соотечественников, которых вера, по духу века их, не была воспитана твёрдым, отчётливым и основательным изучением православных догматов веры, и благочестие не было утверждено на ясном сознании силы и важности законов церковных. Оттого в них весьма ослабело должное уважение к храмам Божиим, установленным Церковью святым постам, благоговейному чествованию священных времён, почитанию св. икон, св. мощей и т.п. Некоторые даже открыто позволяли себе кощунствовать над уставами Церкви.

Наконец, среди неблагоприятных внутренних обстоятельств Церкви, не имело надлежащего благоустройства и внешнее её положение в обществе, особенно отношение её к гражданской власти. Суд Церкви в одном из существеннейших своих прав перешёл тогда в руки людей мирских. С первых времён отечественной Церкви ей принадлежал суд над лицами и предметами, посвящёнными на ближайшее служение храму и алтарю Господню. Но теперь, кроме того, что вещественным достоянием Церкви заведовали мирские приставники, самые высшие иерархи должны были принимать суд в мирских судилищах, от мирских людей. И это изменение древнего церковного управления производило не меньше смуты в Церкви, как и внутренние её волнения, оно отнимало у пастырей средство действовать силою богодарованной власти своей против нарушителей церковных уставов, истощало достояние Церкви, принадлежавшее ей по усердию благочестивых предков, даже посягало на право раздаяния священных степеней церковного служения. Кто бы мог остановить этот поток зла, с каждым годом возраставший в своей широте и силе? Необходим был высокий ум, быстрый, проницательный, предприимчивый; необходима была воля могучая, непреклонная и неудержимая никакими преградами в стремлениях к добрым своим целям; необходимо было чувство живое, светлое, всецело проникнутое ревностью о Боге и святой Его Церкви. Господь Церкви воздвиг на защиту и помощь ей патриарха Никона! От самой природы, по воле Творца её, в избытке наделённый высокими дарованиями ума, воли и чувства, и строгостью долгого пустынного уединения воспитавший и утвердивший в себе дух ревности по славе Божией и спасении людей, Никон, при первом своём появлении в Москве, с глубоким прискорбием увидел недуги и страдания Церкви и всею силою своих дарований восстал на её защиту. В той мере, как распространялось и возвышалось поприще его служения Церкви, умножались и совершенствовались подвиги его для блага Церкви. Он смело и могущественно восстал против суеверия одних и вольномыслия других нововводителей отечественной Церкви. Этим двум ложным направлениям, раздиравшим Церковь, Никон противопоставил одно истинное: восстановление и утверждение в отечественной Церкви совершенного согласия и единения с Церковью восточной в учении веры, обрядах богослужения и правилах церковного управления. Вот средоточие, из которого берут своё начало, в котором сходятся цели всех заслуг Никона для духовного просвещения, богослужения и управления отечественной Церкви! При таком направлении своих деяний, Никон шёл наперекор господствовавшему духу своего времени и потому, подобно всем великим мужам, должен был собственными страданиями запечатлеть правоту дел своих. Невежество и вольномыслие восстали против своего гонителя, свели его с поприща пастырских подвигов, и заключили в пустынной обители. Но, сразив Никона, низвергнув его с патриаршего престола, суеверы и вольнодумцы не только не могли истребить плодов ревности его для блага Церкви, но и положили основание прочнейшему их утверждению. По судьбам Промысла, Никона судит собор, по составу своему, почти вселенский, и непреложно утверждает на все времена плоды пастырских трудов его. Этот собор умоляет царя и пастырей устроить училища для духовного просвещения, утверждает сделанные Никоном исправления в богослужебных книгах и обрядах; постановляет правило о неподсудимости духовенства мирским судиям; изрекает строгий суд на легкомысленных нарушителей уставов Церкви. Тогда раскол, подобно плевелам, распространявшийся на святой ниве Церкви, был исторгнут окончательно из её почвы, и явился наружу во всём своём безобразии: в Церкви просияло одно чистое древнее православие и, охраняемое с внешней стороны деятельною ревностно царей, а с внутренней – отеческим попечением пастырей, до наших дней украшает собой народную жизнь отечества. Так плоды разума его (патр. Никона) верны и имя его живо вовек!

В истории гражданской. Никон, по своим заслугам, принадлежишь не одной церковной истории, а вместе и гражданской. Он есть лицо церковно-гражданское. Но и в гражданской истории он имеет подобное же значение, как и в истории Церкви. Смутные времена самозванства оставили после себя глубокие следы в общественном быте народа русского. Царь Михаил Фёдорович и отец его, патриарх Филарет Никитич, много заботились о том, чтобы привести в надлежащий порядок расстроенные части государственного управления и для внутреннего благоустройства отечества сделали многое, но не все. Продолжать начатое ими досталось царю Алексею Михайловичу и патриарху Никону. Главным недугом в гражданской жизни того времени был недостаток правосудия. Это общественное бедствие поддерживалось и питалось корыстолюбием, честолюбием и своеволием бояр – другими несчастиями того времени. И вот главнейшей царственной заботой кроткого и благочестивого царя было смирить своеволие и непокорливость сановников и водворить в государстве правосудие. Никон, по той власти, какою облекла его любовь и дружба царя, служил для него верным сотрудником и советником, каким был для царя Михаила Фёдоровича патриарх Филарет Никитич. Во внешних делах государства особенно важен был тогда вопрос об отношениях России к неприязненным ей соседям: Польше и Швеции. Попытки царя Михаила Фёдоровича и святейшего отца его возвратить Московскому государству древние наши вотчины, отнятые у нас соседями в бедственные времена отечества нашего, были неудачны. Бояре страшились и при новом царе начинать войну с Польшей и Швецией. Но патриарх Никон, победив все боязливые возгласы бояр, доставил царю славное имя Государя «Великие и Малые и Белые России». Он простирал государственные виды ещё далее: желал присоединить к титулу своего царя «Ингерманландский и Кексгольмский». Но одна неудача нашего войска и Никона обвинили в честолюбивом вмешательств в дела, «чуждые патриаршему достоинству и власти». Тем не менее, время привело в исполнение и все гражданские, как и церковные предначертания Никона. Царь Феодор Алексеевич сразил своеволие и честолюбие бояр уничтожением местничества. Пётр Великий утвердил правосудие введением нового судопроизводства и довершил великую мысль Никона о возвращении к России древних русских областей от Польши и Швеции.

Соответственно такому значению патриарха Никона в отечественной истории, собственную его историю приличным находим разделить на пять отделов. В первом сделаем очерк жизни великого первосвятителя до избрания его на патриарший всероссийский престол, чтобы видеть, как Господь приготовлял своего избранника к предназначенным ему подвигам. Во втором изложим борьбу Никона с неблагоприятным духом своего века, или пастырские труды Никона для блага Церкви и Отечества. В третьем раскроем историю восстания самого духа времени на Никона и его деяния, или обстоятельства падения Никона. В четвёртом суд над Никоном. Наконец в пятом – жизнь Никона в заточении, возвращение его в Воскресенский монастырь и восстановление в сане всероссийского патриарха.

Знаменитейшему из патриархов всероссийских Промысл Божий судил родиться на самой низкой степени гражданского состояния. Патриарх Никон происходил от простых поселян села Вельдеманова, отстоящего недалеко от Нижнего Новгорода³. Отца его звали Миною, а мать – Мариною. Предание сохранило память о них, как о людях добродетельных и благочестивых⁴. Сын Мины и Марины, Никон родился в мае 1605 года, в св. крещении наречён был Никитою, по имени переяславского чудотворца Никиты (24 мая)⁵.

Никите, будущему патриарху-изгнаннику, суждено было увидеть над собой преследования и клеветы почти вместе с тем, как он увидел свет Божий. Горести встретили Никиту при первом рассвете его детства. Недолго утешали его любовь, ласки и нежные попечения матери; дав жизнь сыну, она вскоре сама оставила земную жизнь. Отец его вступил во второй брак с вдовою. Мачеха оказалась к Никите суровою до злости, безжалостною до бесчувствия: младенец-сирота, чужой для её сердца среди родных детей её от первого брака, сделался постоянным и ближайшим предметом, на который она обращала жестокость своей души. Впрочем, раз просияла для Никиты радость жизни. Промысл вложил в сердце одной благочестивой женщины чувство материнской сострадательности к малютке-сироте. Добродетельная Ксения (так звали эту женщину) взяла его к себе на воспитание. Но неисповедимый в судьбах своих Бог скоро лишил Никиту и этой отрады: Ксения умерла, и радость жизни для Никиты надолго погасла. Он был взят обратно в дом отца и сделался опять предметом ненависти и злости своей мачехи, так что едва мог утолять свой голод чёрствым хлебом. Грубая брань, побои и всякого рода оскорбления всюду преследовали Никиту.

Правда, были в доме лица, которые жалели его и заботились о нем. Бабка его и сам отец старались увещаниями, угрозами и наказаниями расположить мачеху к пасынку, но после всякого подобного внушения, злоба её к Никите возрастала ещё более. Отец, по нуждам домашним, нередко отлучался надолго и далеко из дома; и тогда злая жена его поступала с Никитою, как хотела. Неоднократно он подвергался опасности от рук мачехи даже лишиться жизни. Когда возвращался домой отец, бабка жаловалась ему на жестокое обращение мачехи с Никитою, но мачеха всякий раз оправдывалась клеветами на Никиту. Наконец злоба мачехи к Никите возросла до того, что он умер бы от приготовленной для него отравы, если бы само Провидение не спасло его жизни⁶.

Но вот, Никита подрос, благоразумный отец его признал полезным отдать сына в научение грамоте. Никита и сам, по врождённому расположению к познаниям, желал учиться. По благочестивому обычаю того времени, книжное воспитание Никиты началось чтением слова Божия. Юная и скорбная душа его с жаждою впивала в себя животворные струи этого божественного источника утешений. И благотворно было для Никиты такое обучение: он всем сердцем полюбил чтение книг Божественного писания, почувствовал всю сладость этого занятия и, чтобы никогда не оставлять его, решился посвятить себя, на заре жизни, иноческому уединению в священной тишине какой-либо обители. Но отец его не понимал предназначения своего сына. Щедро наделённый от природы счастливыми дарованиями, Никита скоро сделал отличные успехи в чтении и письме. Тогда отец его, побуждаемый единственно родительскою любовью к сыну, возвратил его к себе в дом, и велел ему оставаться здесь навсегда. Никита покорился воле отца, но душа его искала радостей не житейских и земных. Никита искал пустыни и пустынных подвигов, он томился жаждой беспрепятственно услаждаться законом Божьим день и ночь. С глубоким прискорбием замечал он, как мало-помалу забывается им грамота, и мало-помалу закрывается от него сокровищница божественной мудрости и небесных утешений. Голос благодати, слышимый им в сердце, звал его в уединение. Отец не соглашался с желаниями сына; Никита решился тайно оставить дом родительский для всецелого посвящения себя Богу в безмятежной обители.

В то время в Печёрском Нижегородском монастыре славился добродетелями один благочестивый старец, именем Анания⁷. Пламенея любовью к Богу, отрок Никита, улучив удобный случай, взял из дома отца несколько денег, явился с ними в Печорский монастырь к этому старцу и просил его исходатайствовать ему у игумена и братии позволение остаться в монастыре и жить вместе с клириками. Игумен, по совету братии, согласился принять Никиту в число клириков и душа благочестивого отрока нашла теперь для себя самый обильный источник утешений в чтении слова Божия и пении священных песней.

В то же время открылись в Никите первые начатки его предприимчивого, твёрдого и строгого характера. Он не хотел опускать ни одной службы церковной и всегда старался поспевать в церковь к началу богослужения. Но, молодой летами, сознавал слабость своего возраста и боялся проспать время утреннего богослужения. Сметливость его нашла средство избавиться от такой опасности: он стал ложиться спать на кладе благовестного колокола. Таким образом, первый звук благовеста уже пробуждал Никиту на утреннее славословие Господа, и отрок спешил в храм воздать Богу жертву чистой и мирной молитвы. И чем менее послаблял себя Никита в естественных потребностях возраста, тем более и более раскрывалась в нём любовь к Богу и Его святому закону. Прозорливый руководитель его и наставник, старец Анания, видя подвиги его благочестия и любовь к чтению священных книг, предрёк ему Патриаршество⁸. Так промысл Божий уже начинал являть миру будущего первосвятителя России. Никону было тогда 12 лет⁹.

Между тем отец Никиты много искал своего сына и не находил. Наконец, пришла ему весть, что сын его живёт в Печёрском монастыре. Мина не хотел оставить своего сына в монастыре и послал к нему одного из своих друзей, с поручением склонить Никиту к возвращению домой. Долго никакие убеждения не могли поколебать решимости Никиты жить всецело для Бога в тишине святой обители. Но вот он слышит, что отец его и бабка находятся при смерти. «Если не поспешишь возвратиться к ним», – говорил прибывший за ним поселянин, «то уже не увидишь их более в этом мире». Никита прослезился; чувство сыновней любви повлекло его в дом родительский, где он думал найти на одре смерти самых близких и дорогих для его сердца людей. Никита, после пяти лет, проведённых в обители, возвратился домой¹⁰. Здесь он узнал обман, но покорился воле отца. Впрочем, те, которые хотели обмануть его, изрекли истину, не ведая её сами. Отец Никиты и бабка, немного спустя после его возвращения домой, заболели к смерти и на руках Никиты скончались. Никита опять обратился душой своей в уединение монастыря. Но родственники не позволили исполниться этому благочестивому его намерению; они убедили его вступить в брак и продолжать хозяйство своего отца¹¹. Однако же, доля поселянина не была предназначена для Никиты. Он постоянно сожалел об уклонении своём от однажды принятого им пути спасения и томился духом. Удовольствия мира не были для него обольстительны. Сердце его стремилось к услаждению словом Божьим. Ему сладостны были томные звуки колокола и умилительные напевы священных песней более чем все шумные восклицания восторженного народного веселья. Никита решился приискать себе место причётника при какой-нибудь приходской церкви. Желание его скоро исполнилось. Через год после вступления его в брак, священник и прихожане одного села, которое не далеко было от деревни, где жил Никита, узнали о доброй жизни его и предложили ему занять при их церкви место чтеца. Никита с радостью принял такое предложение. Но один только год служил он церкви в звании чтеца. В это время скончался священник той церкви, при которой был чтецом Никита. Прихожане избрали своего чтеца на место почившего священника. И вот ещё два года провёл будущий Патриарх при той же церкви в сане священника.

Слава пастырских добродетелей и благочестия его распространилась далеко за пределы его прихода. О нем узнали в Москве. И вот однажды явились к нему московские купцы принять его благословение и предложили ему переместиться в Москву. Никита, желавший более простора для мощной своей души, более деятельности для ума, и более подвигов благочестия для сердца, согласился на предложение московских купцов и переместился в столицу. Это было в 1627 году на 22 году возраста Никиты¹².

Но, чем более проходило времени от дня уклонения его от первоначально принятого им пути спасения и чем теснее, по видимому, делались связи его с миром, тем пламеннее и сильнее возгоралось в сердце избранника Божия, однажды навсегда запавшее в него, чувство неизменной привязанности к строгим иноческим подвигам в священной тишине келейного уединения. В самом супружестве своём он видел не благоволение Божие. Прошло 12 лет супружеской его жизни: Никита оставался бездетным дети умирали в младенчестве. Никита решился, наконец, однажды навсегда расстаться с миром. Он склонил к тому же и свою супругу. Поместив её в московский женский Алексеевский монастырь, он избрал местом для своих подвигов отдалённый от столицы пустынный Анзерский скит на Белом море¹³. В то время управлял Анзерским скитом преподобный старец Елеазар. К нему-то явился Никита с молением принять его в число анзерских подвижников. Преподобный старец склонился на неотступные моления Никиты и позволил ему жить с анзерскими иноками. Никита радостно возблагодарил Господа Бога, обратившего его на высокий путь спасения, который один только удовлетворял высоким стремлениям его духа и всеми силами души и тела взялся за предлежащий ему подвиг. Тогда было Никите 30 лет.

Строг был иноческий устав в Анзерском ските. Подвижники, в числе 12, жили по всему пространству острова, в расстоянии двух вёрст друг от друга и от церкви, которая находилась на самой середине острова. Хижины, разбросанные таким образом в разных местах, не были обнесены никакой оградой. Но за то море и благочестие служили для них самою крепкою оградою. Каждый из иноков трудился и молился один отдельно в своей келье. В продолжение всей недели они не видели друг друга. Но вот наступал вечер субботы, или навечерие какого-нибудь праздника; отшельники собирались в общий храм и проводили в нем целую ночь в богослужении, молитве и чтении священных книг. Кроме того что у них вычитывалось в это время и было пето всё, что положено церковным уставом для вечернего и всенощного богослужения, они читали ещё все двадцать кафизм псалтири и толкование рядового воскресного или праздничного евангелия. Потом с наступлением утра слушали они божественную литургию, причащались св. Христовых тайн и, подав друг другу взаимное прощение, расходились в безмолвные свои жилища до следующей субботы, или навечерия какого-нибудь праздника. Здесь каждый вычитывал в сутки весь круг церковного нощеденственного богослужения и, кроме того, акафисты Божией Матери и Спасителю, каноны Иисусу Христу, Богородице и Ангелу Хранителю и молитвы утренние и вечерние¹⁴.

Никита все это исполнял в точности. В безмолвной келье, при шуме волн морских, в часы глубокой ночи, любил он переноситься мыслью и сердцем от земли в небесные селения. Но жизнь его превосходила своей строгостью строгие уставы скитские. Как постник и затворник, он служил примером духовных доблестей для окружавших его иноков. К обычному правилу скита он прибавил ещё чтение в каждые сутки всех 20 кафизм псалтири, молитв от обуревания злых духов и 1000 поклонов. Среди таких подвигов, он почти не давал сна очима своими, ни дремания веждома своима. Вооружённый молитвой и строгим постом, он крепко стоял на страже сердца своего, отражал от него все греховные помыслы и чувства и жил в Боге и с Богом.

Но благодатный мир души его был возмущён обнаружением слабой воли в его супруге. К глубокому своему огорчению, получил Никита от своих родственников известие, что супруга его хочет оставить монастырь. В надежде на небесную помощь, всегда готовую спасать заблуждающих, он пал в своей келье пред Господом в слезах и молитве об утверждении сердца супруги его на принятом пути спасения. Между тем отписал своим родственникам, чтобы они увещевали её оставить всякое покушение и намерение избавиться от жизни монастырской и поспешить пострижением. Пламенная молитва Никиты и увещания родственников не остались без вожделенных для них плодов: супруга Никиты приняла иноческий образ. Но дни её в здешнем мире уже были сочтены: она вскоре переселилась в вечность. Тогда Никита со всей свободой благочестивой души начал возносить в молитве своей ум и сердце горе к Богу: уже ничто более ничто земное не тяготело над ним. Преподобный Елеазар, видя подвиги его, постриг его на 31 году жизни в монашество и нарёк Никоном¹⁵. Новый инок, всецело преданный Богу, казалось, недоступен уже был ни для каких искушений печали житейской. Но Провидение как бы хотело заранее открыть Никону будущую печальную участь его, с её причинами и горькими последствиями¹⁶.

Устраивая Анзерский скит¹⁷, преподобный Елеазар желал видеть в нем каменную обширную церковь вместо прежней небольшой деревянной. Но, так как собственных средств Анзера недостаточно было на сооружение предполагаемой церкви, то Елеазар решился отправиться в Москву, чтобы здесь испросить пособие от благочестивых московских граждан и от самого царского двора, при котором он пользовался известностью и уважением. Он взял с собой и Никона. В Москве приняли их почтительно, как славных подвигами благочестия. Вся собранная ими милостыня простиралась до 500 рублей. По возвращении в скит, Елеазар положил эти деньги в церковное казнохранилище и как будто забыл о них. Протекло три года; церковное здание не было даже начато¹⁸. Деятельный и решительный Никон осмелился напомнить своему настоятелю о необходимости приступить к сооружению храма. Елеазар не внимал его совету. Никон предлагал отдать, по крайней мере, деньги на хранение в Соловецкий монастырь, чтобы не узнали о них, говорил Никон, разбойники и не убили нас самих¹⁹. Предложение опять не принято. Твёрдый в своих намерениях Никон не переставал напоминать Елеазару о деньгах и осмелился даже укорить настоятеля своего и братию в сребролюбии. Благочестивый старец оскорбился и открыто объявил Никону свой гнев на него за непослушание. Огорчился и Никон строгим замечанием, какое сделал ему преп. Елеазар. Никону жаль было видеть, как все его ревностные старания о пользе скита равнодушно отвергаются и даже навлекают на него самого гнев настоятеля. Он не предчувствовал тогда, какая судьба постигнет его за этот открытый и твёрдый до непоколебимости характер! Никона обвиняли уже и теперь во вмешательстве не в свои дела²⁰. Впрочем, не вдруг решился он расстаться с драгоценным для сердца его Анзерским безмолвием. Он выжидал, не перестанет ли гневаться на него старец Елеазар. Но эти ожидания были напрасны. Гнев Елеазара, считавшего себя обиженным от Никона, не только не уменьшался, но с каждым днём более и более возрастал. Никон решился дать место гневу²¹ и удалиться со святого острова, где провёл около четырёх лет в пустынных подвигах. В небольшой лодке, с одним благочестивым поселянином, он отправился в Кожеезерскую пустынь, славную тогда подобно Анзеру святыми подвижниками. На море постигла Никона страшная буря, но молитва спасла его от потопления. Лодка, на которой он плыл, принесена была ветром к острову Кию. От всей души благодарный Господу за избавление от потопления, Никон водрузил крест на том самом месте, где вышел на берег острова и дал обет воздвигнуть здесь монастырь, или, по крайней мере, малую церковь, если благопоспешит ему Господь в дальнейшем течении иноческой его жизни²².

Между тем буря утихла. Никон пустился опять со своим спутником в открытое море, по предположенному направлению. Приплыв к устью Онеги, он отпустил крестьянина, а сам продолжал путь вверх по берегу реки. На пути он стал чувствовать голод, а между тем пищи с собой не имел никакой. Усталый и томимый голодом, он увидел, на другой стороне реки, богатую деревню и хотел найти в ней подкрепление своим силам, но ни один из жителей её не хотел подать ему лодки. Наконец сжалилась над ним одна бедная вдова и велела сыну своему перевезти путника в деревню. «Сам Господь да воздаст вам за оказанную мне любовь», – сказал своим благодетелям Никон, по выходе на берег. В самой деревне встретили его новые огорчения: никто не хотел принять его к себе в дом. Никон опять обратился с просьбою к той же благочестивой вдове и не обманулся в своей надежде. Бедная, но набожная вдова приняла его к себе в дом, предложила ему пищу и успокоила. В то время был голод в этой стране; Никон тем более ценил усердие к нему бедной вдовы и тем болезненнее чувствовал, что не имеет средств воздать ей за её доброту²³.

На третий день после того Никон прибыл в Кожеезерскую пустынь²⁴. Представ пред игуменом и братией, он умолял их принять его в своё братство. Но без вклада принять его не хотели. У Никона было единственное сокровище, которое он взял с собой из Анзерского скита. Это книги: Полуустав церковный и Каноник. Он передал их в общее достояние монастыря и тогда игумен, и братия дозволили ему разделять вместе с ними подвиги иночества.

Но общежительный устав Кожеезерской пустыни не удовлетворял стремлениям души Никона. Он искал высших, совершеннейших духовных подвигов и с глубоким сожалением вспоминал о блаженном состоянии души своей в Анзере. Потому и здесь он обратился к настоятелю и братии с просьбой, чтобы ему дозволено было удалиться одному на особый остров, для строжайших отшельнических подвигов. Настоятель и братия благословили святое его желание. Никон избрал для себя один пустынный, понравившийся ему, остров на том же озере и поселился здесь в совершенном уединении. Один Бог был свидетелем его подвигов. К Нему он безмятежно возносился здесь всеми силами своей души. Анзерский устав был и здесь постоянным правилом его жизни и только в воскресные и праздничные дни Никон являлся из своей пустыни в общежительный монастырь, чтобы участвовать с братией в церковном богослужении.

Но, между тем как Никон продолжал подвизаться в отшельническом уединении, преставился к Господу настоятель Кожеезерской пустыни. Братья не видели среди себя человека, который бы мог, лучше Никона, «право править» это святое Христово стадо, и премудро водить его на пажити Божественных догматов и заповедей. Они единодушно сознавали, что Никон превосходит всех их разумом и добродетелями и потому единодушно желали иметь его своим игуменом. Никон не хотел принимать настоятельства, но просьбы братии делались более и более настойчивы. Побеждённый усердием их, Никон отправился в Новгород и здесь принял посвящение в игумена Кожеезерской пустыни от митрополита Аффония. Это было в 1643 году, на 38 году жизни Никона.

В звании настоятеля Никон показывал в себе для братии совершенный образец иноческих подвигов. С ними вместе он всегда молился, вместе вкушал трапезу; слово Божие постоянно было на устах его и поучало чрез него братию; он не стыдился брать на себя чреду исполнять всякие монастырские требы наравне с простыми иноками: сам ловил рыбу, делил её на части и представлял в трапезу.

Но вот уже наступало время, когда должен был этот яркий светильник добродетелей христианских стать на высоком свечнике всероссийской Церкви, чтобы освещать собой не одно уединение обителей, но и всю отечественную Церковь. Промысл призвал Никона в столицу.

В 1646 году монастырские нужды побудили Никона отправиться в столицу. Здесь слава строгой его подвижнической жизни, добродетелей и ума, воспитанного чтением слова Божия и молитвой, достигла слуха царя Алексея Михайловича. Юный и воспитанный в благочестии и страхе Божием²⁵ царь повелел представить к себе знаменитого Кожеезерского игумена. Величественный, открытый и смелый вид строгого подвижника, сила и теплота слова его, гибкость и дальновидность ума, глубокое знание слова Божия, правил Церкви и ревность о славе Божией и пользе людей, вечной и временной, выразившиеся в беседе его с царём, привязали юное сердце царя к Никону и с той минуты душа царя, скажем словами священного Писания, спряжеся с душой Никона, как древле душа Ионафана с душой Давида. Никон сделался другом и наперсником царя.

По воле царя, патриарх Иосиф посвятил Никона в сан архимандрита Московского Новоспасского монастыря. Этот сан и место открыли Никону обширное поприще для его дарований и деятельности, а необычайная милость царская отличала между всеми нового архимандрита. Немного сохранилось известий о заслугах Никона для Церкви и отечества на поприще служения, которое он теперь проходил, но и краткие известия, какие сохранились, ясно свидетельствуют о ревности его к славе Божией и благу ближних, всегда отличавшей Никона. Он великолепно устроил вверенный его управлению монастырь, склонив и самого царя к украшению обители, где покоился прах его предков²⁶. В самом образе жизни иноков он произвёл значительную перемену: перенёс в столичный монастырь ту же строгость, какой отличались Анзерская и Кожеезерская пустыни, воспитавшие Никона. Наконец испросил у Государя подтверждение права Новоспасского монастыря на владение вотчинами²⁷. Но важнейшей его заслугой в это время было ходатайство пред царём за бедных, вдов и сирот, прибегавших к правосудию царя.

Царь хотел видеть своего друга сколько возможно чаще. Поэтому он повелел Никону являться в каждый пяток к утрени в придворную церковь. Здесь, по окончании богослужения, Никон услаждал царя своим сильным, живым, умилительным и трогательным собеседованием о предметах веры и благочестия. Царь слушал его внимательно, и чем дольше продолжалось его знакомство с Никоном, тем более и более открывались необыкновенные по тому времени душевные дарования Новоспасского архимандрита, и тем крепче становилась их взаимная любовь. Но Никон не хотел один пользоваться таким счастьем и дружбой царя. Он употребил её как нельзя лучше, в пользу своих сограждан. В своих беседах с царём он обращал милостивые взоры его на беззащитных вдов и сирот, притесняемых несправедливостью некоторых сильных земли. Знакомый по собственному опыту с лишениями и гонениями всякого рода, Никон искренно сочувствовал бедным и несчастным гонимым неправдой людей и умолял царя о правосудии. Царю весьма угодно было это ходатайство Никона, и он поручил ему принимать от всех просителей челобитные и в урочное время представлять себе. Появление в Москве благодетеля сирых и вдовиц, близкого к царю и сильного пред ним, тотчас сделалось известным во всей столице. Со всех сторон её стали стекаться к Никону в монастырь бедные и сирые, искавшие защиты правосудия. Другие, не могши по чему-нибудь подать своих челобитных Никону в монастыре, дожидали его на пути, когда он в урочный день и час отправлялся к царю, останавливали своего покровителя и, подав ему челобитную, просили его ходатайства пред царём. Человеколюбивый царь, ревностный к благу всех подданных, не выходя из церкви по окончании утрени, выслушивал челобитные, принесённые Никоном, повелевал дьяку тут же писать на них милостивые решения и отдавал их обратно Никону. Со слезами радостного и благородного сердца встречали просители своего защитника и покровителя, когда он выходил от царя²⁸. Так было в продолжении трёх лет (1646–1649). Любовь царя к Никону возрастала более и более.

Прошло три года неизменной и самой живой дружбы царя Алексея Михайловича с Никоном. В это время промысл Божий открыл Никону высшую степень служения Церкви и вместе новое обширнейшее поприще для его подвигов к благу православного отечества нашего. Престарелый митрополит новгородский Аффоний, тот самый, который посвящал Никона в игумена Кожеезерской пустыни, теперь просил себе у царя и патриарха позволения сменить архипастырский жезл на посох старца Спасского Хутынского монастыря. Царь и патриарх, уважая маститую старость добродетельного архипастыря, разрешили ему провести остаток дней в безмолвии обители, в священном звании схимника. В Москве стали искать достойного преемника Аффонию. Выбор патриарха и всего освящённого собора пал на архимандрита новоспасского. Царь, со своей стороны, желал почтить достойного своего друга саном архипастыря и потому охотно соизволил на избрание собора. И так 9 марта 1649 (7157) года Никон был торжественно рукоположен в сан митрополита новгородского и великолуцкого, при служении двух патриархов – Иерусалимского Паисия и всероссийского Иосифа²⁹.

Самый день вступления Никона на паству новгородскую как бы предуказывал уже будущие пастырские заслуги его для Церкви и отечества. Он прибыл в Новгород 24 марта, накануне праздника Благовещения пресвятой Богородицы и самого светлого дня³⁰. С пламенной ревностью к славе Божией и спасению паствы своей, он вступил в этот день в древний храм Святой Софии и пред лицом алтаря вознёс первую свою святительскую молитву о благочестивейшем царе и вручённых ему людях, поспешил отправиться в Хутынь, чтобы испросить себе благословение от блаженного предшественника своего на архипастырской кафедре. Радостно встретил святитель-старец своего преемника, о котором он и прежде знал, что это муж крепкий его и, провидя в нем великое светило для всей отечественной Церкви, не хотел первый подать ему благословения. «Ты мя благослови», – отвечал он Никону на просьбу его о благословении. В свою очередь и Никон не считал себя достойным благословить своего славного предшественника. Долго просили они друг у друга благословления, но ни один не хотел первый благословить другого. «Благослови мя, патриарх», – сказал, наконец, Никону Аффоний. Никон, приняв это за ошибку старца, немощного зрением и памятью, смиренно отвечал ему: «Ни, отче святый, я грешный митрополит, а не патриарх». «Будешь патриарх, благослови мя», – с твёрдостью возразил ему прозорливый старец. Никон уступил настоятельному и непреклонному требованию святого старца и благословил его. Тогда и Аффоний воздвиг старческую руку свою над Никоном, и знамением креста Господня низвёл благословение свыше на славного своего преемника и на будущее высокое служение его Церкви и государству³¹.

Отпустив Никона в новую его паству, отдалённую от столицы, царь, искренно преданный ему, не хотел лишить себя навсегда, или, по крайней мере, надолго, сладостной и назидательной беседы с просвещённейшим в то время мужем и своим другом. Поэтому он вёл с ним частую переписку, исполненную сердечной любви и преданности, и выражал усердное желание видеть его вблизи своих царских чертогов. Никон представлял державному своему другу необходимость, по церковным канонам, жить пастырю в пределах своей паствы³². Итак, не разлучая своего друга-святителя навсегда с его паствой, царь, однако же, каждой зимой вызывал его в Москву для свидания с собой и совещания с ним о церковных и государственных делах. Никон возвращался из столицы к своей пастве с новыми знаками царского благоволения.

Но недолго Никон оставался вдали от царя и столицы. Прошло три года и пять месяцев³³ правления его Новгородской епархией, и промысл Божий воззвал его на высоту всероссийского патриаршего престола. Апреля 15 дня 1652 года скончался патриарх Иосиф³⁴. Никон был в это время на пути в Соловецкий монастырь, куда он отправлялся для перенесения в Москву св. мощей московского митрополита Филиппа. «Возвращайся, Господа ради, поскорее к нам обирать на патриаршество, а без тебя отнюдь ни за что не примемся», – писал ему царь³⁵. В начале июля Никон возвратился в Москву с драгоценной святыней, за которой плавал на Белое море³⁶. Июля 23, спустя немного после того, как св. мощи митрополита Филиппа поставлены на место покоя в первопрестольном храме Москвы, в том же храме составился собор, в присутствии самого царя и его вельмож, для избрания патриарха России, на место почившего Иосифа. Все знали, что первосвятителем отечественной Церкви должен быть теперь новгородский митрополит Никон, друг царя и архипастырь, превосходивший всех своих современников обширным умом и ревностью к Церкви и отечеству. Желал этого и сам царь³⁷. Никону известно было такое намерение собора и желание царя. Но как дальновидный архипастырь, предвидевший труды и опасности, какие ожидают преемника Иосифа на первосвятительском престоле, он хотел уклониться от избрания и не явился на соборе. За ним послали нарочитых людей из высшего духовенства и гражданских сановников. Никон с решительностью отказался от присутствия на соборе и от патриаршества. Послы, возвратившись на собор, объявили ему отречение Никона. Тогда, соблюдая обычный порядок при избрании епископов, собор назначил для избрания на патриаршество, кроме Никона, двух иеромонахов – Антония и Феогноста³⁸. Вынули жребий, и он пал на Антония. Но как дряхлый старец, Антоний отрёкся от патриаршего сана. Тогда царь открыто предложил собору избрать на первосвятительский престол России новгородского митрополита Никона. Собор принял и утвердил предложение царя. Тогда царь и собор снова отправили к Никону посланников просить его, чтобы принял избрание и наречение в патриарха всероссийского. Между тем до слуха Никона дошло уже и то, что первый жребий пал не на него, а на Антония. Никон стал ещё твёрже в своём отказе и умолял избирателей, через них посланных, оставить его в покое на новгородской кафедре. Но отказ его только более и более усиливал желание царя видеть его на патриаршестве московском. Снова отправлены были к Никону посланники и снова принесли от него собору тот же ответ. Тогда царь послал к нему многих знатнейших своих бояр, несколько митрополитов, архиепископов, епископов и архимандритов просить Никона в кафедральный храм и, если он опять будет отрекаться, привести его против его воли. Никон явился на среду собора, пред лице Государя, многочисленного сонма архипастырей, вельмож и почётнейших граждан Москвы. Царь, встав со своего места, объявил ему своё и общее всех архипастырей и народа желание видеть его патриархом в Москве. «Несть таковыя меры, да архипастырем буду», – отвечал Никон. Долго просил его Государь от имени всей отечественной Церкви, быть верховным её архипастырем, но Никон оставался непреклонным в своём отречении. Тогда царь, архипастыри, бояре и весь народ пали на помост церковный пред Никоном и со слезами умоляли его быть у них патриархом³⁹. Изумлённый и до глубины души тронутый смирением царя, Никон смягчился. Он немедленно воздвиг царя от земли и сам залился слезами. Тогда рыданиями исполнился весь храм. Прошло немало времени, все плакали и ожидали от Никона совершенного согласия. «Тогда я вспомнил», – говорит о себе Никон, «что сердце царёво в руце Божией и убоялся отречения»⁴⁰. Но прежде, нежели объявил он совершенное своё согласие на избрание себя в патриарха всероссийского, обратившись ко всему собору своих избирателей и к самому царю, громко сказал пред ними: «Знаете, как первоначально дошёл до нас свет Евангельской веры и как мы приняли от вселенских патриархов правила св. Апостол, св. вселенских и поместных соборов и св. отец и постановления греческих православных государей. По всему этому мы называемся христианами и хранителями правил и постановлений Церкви. Так называемся мы, но на самом деле весьма мало оправдываем своё название (а яже суть делы, зело скудно действуется в нас). Но помните, что не слышателие, а творцы закона праведни пред Богом: что Мя зовёте: Господи, Господи и не творите, яже глаголю? Говорит нам Спаситель наш. Итак, если угодно вам избрать наше смирение в патриарха всероссийского, дайте мне слово и сотворите завет в этой соборной и апостольской церкви, пред Господом Богом и Спасителем нашим Иисусом Христом, пред св. Его Евангелием, пред образом преблагословенной Девы Богородицы, пред св. Ангелами и всеми святыми, что вы обещаетесь непременно хранить заповеди Евангелия Христова, правила и постановления св. Церкви и будете слушаться нас во всем, как первосвятителя и отца верховнейшего». «Тогда», – заключил Никон, «мы не можем отречься от сего великого архиерейства».

Благочестивейший царь, весь освящённый собор, бояре и народ, «усердно и любезно восхитив этот ответ», – как говорит Никон, тогда же, в том же первопрестольном московском храме клятвенно обещались неизменно хранить и исполнять всё, на что указывал им в своём ответе Никон. «Они свидетельствовались», – говорит Никон, «Господом Богом и Спасом нашим Иисусом Христом, пресвятою Богородицею, всеми Ангелы и всеми святыми, пред священным Евангелием и св. иконами!». После таких торжественных обетов царя и всего народа, Никон, к общей их радости, изъявил согласие быть избранным на первосвятительский престол, и тогда же совершилось наречение его в патриарха московского и всея России⁴¹, в начале 48 года его жизни, а 25 июля 1652 (7160) г. в соборном первопрестольном московском храме Успения пресв. Богородицы совершено посвящение Никона в патриарха «рукоположением Корнилия, митрополита казанского и свияжского, со всем освящённым собором»⁴². Новопоставленный патриарх совершил обычное шествие на осляти, которого вёл под ним сам царь. Торжественный обед во дворце и богатые взаимные подарки царя и патриарха заключили праздник⁴³.

Дружба самая тесная соединяла нового патриарха с царём. Вместе они молились, вместе рассуждали о делах, вместе садились за трапезу, так было почти каждый день. Патриарх был восприемником детей царских. Ни одно государственное дело не решалось без участия в нём мысли Никона. И великий ум, предприимчивый, твёрдый характер Никона отпечатлены на тех немногих счастливых годах отечества нашего, когда первосвятительский жезл был в руках патриарха Никона (1652–1658 г.)⁴⁴.

С высоты патриаршего престола Никон обширным, светлым и быстрым взором ума своего окинул всю широту отечественной Церкви, ясно сознал её потребности и решился действовать для блага её с полным самоотвержением. Лета действительного правления его всероссийскою Церковью ознаменованы многочисленными и великими его заслугами для духовного просвещения, общественного богослужения и церковного управления.

С первых лет озарения России светом христианства, мудрые правители её, по наставлению просвещённых пастырей греческих, сознавали нужду в училищах для образования духовенства, а через духовенство – всего народа русского. Известны попечения первых наших христианских великих князей об учреждении училищ в Киеве и Новгороде⁴⁵. Но последующие не благоприятные обстоятельства государства – междоусобия князей, порабощение монгольское, отделение юго-западной Руси к державе иноверной, долго не позволяли наукам водвориться в нашем отечестве. С другой стороны, мирное состояние у нас православия, соблюдаемое особенным попечением промысла Божия, успокаивало умы наших предков, представляя утешительное зрелище в благочестии пастырей и народа русского и во славе подвижников Церкви, просиявших своей жизнью, а не учёностью. Отсюда возникло убеждение, что, так как благочестивыми можно быть и без наук, то значит, науки излишни. Учились и учили и то весьма не многие, только чтению и письму. Между тем, привычка к такому порядку дел, утверждаясь более и более, породила опасение, как бы от его перемены не произошло неблагоприятных движений⁴⁶. Наконец, несчастная судьба Греции, откуда в древние времена распространялся на нас свет просвещения, как бы набросил тень на самую чистоту православия древних учителей наших в вере и благочестии, ввела у нас другое опасение, как бы, заимствуя по-прежнему у греков просвещение, не потерять и самим заветной святыни сердца русского – православия⁴⁷. Знали предки наши цветущее состояние наук у своих единоверцев и единоплеменников на юге России и, однако же, оставались равнодушными к успехам их просвещения. Известно было, что эти успехи покупались ценой не всегда благоприятных для Церкви усилий, и потому у нас много было людей, заботившихся о своём спасении, которые старались отклонить любознательных юношей от учения и говорили им: «Такой-то зачитался, такой-то впал в ересь от чтения книг»⁴⁸. Напрасно целые соборы пастырей восставали против такого направления соотечественников и старались заводить училища. Непросвещённые не верили благотворному влиянию наук на чистоту и твёрдость веры, и спокойно оставались в своём убеждении. Но вот на помощь просвещению нашего отечества опять восстают те, от кого мы приняли первые лучи веры и духовного просвещения. Собор восточных Иерархов, учреждая патриаршество в России, вменяет в обязанность нашим отечественным архипастырям, каждому в своей пастве, внушать любовь к изучению священных наук и оказывать посильную помощь, как наставникам, так и желающим учиться⁴⁹. Двум первым нашим патриархам не было времени заботиться об основании училищ, когда надобно было поддерживать первые основания государства⁵⁰. С прекращением смутных времён, новые печальные опыты исправления богослужебных книг показали ясно, что спокойствие Церкви, не ограждённое истинным просвещением, весьма ненадёжно⁵¹. И вот, в первосвятительство третьего патриарха всероссийского (1633 г.) является первое греко-латинское училище⁵². Оно было устроено подле патриаршего двора в Чудове монастыре и получило название патриаршего⁵³. История сохранила имя первого ближайшего её начальника и наставника: это был грек по имени Арсений⁵⁴. В первый же год после своего основания оно уже подавало иностранцу Олеарию надежду на хорошую будущность⁵⁵. В следующем году напечатано было для него при букваре несколько грамматических правил⁵⁶. Царь и патриарх, довольные его устройством, имели намерение завести греко-латинские школы и во многих других городах⁵⁷. Но невежество спешило подавить возникающее просвещение в самом зародыше. Неизвестно состояние греко-латинской школы при патриархе Иоасафе I. Но при Иосифе она уже сделалась предметом ненависти людей, защищавших испорченность богослужебных наших книг. Сам основатель её и наставник подпал ненависти и гонению патриарха за то, что был ревностным обличителем неисправности тогдашних богослужебных книг славянских и делал патриарху неоднократные представления сличить наши славянские церковные книги с греческими, и исправить первые по тексту последних⁵⁸. Такими представлениями он навлёк на себя со стороны суеверов подозрение в измене православию и по их настоянию сослан был патриархом в Соловецкий монастырь для исправления будто бы в образе мыслей и поведения⁵⁹. Свет просвещения, едва начавший мерцать в нашем отечестве, казалось, должен был теперь опять погаснуть надолго. Но доброе дело, начатое мудрым патриархом, не осталось в забвении. Явился ревностный подражатель первосвятительских подвигов Филарета – явился Никон.

«Патриарх Никон», – говорит один из отечественных архипастырей, «был пастырь, просвещением своим превышающий того века людей»⁶⁰. Любя сам просвещение и с юных лет воспитанный чтением слова Божия и писаний отеческих, Никон с сожалением смотрел на погасавшее у нас просвещение и искал способов возбудить в соотечественниках охоту к основательному изучению Божественных и священных писаний и дать помощь как наставникам, так и желающим учиться⁶¹. Он знал, что справедливо уважать более жизнь христианскую, нежели образованность, но знал и видел собственными глазами, что и пренебрежение науками ведёт к вредным последствиям для Церкви, тогда как основательная учёность может служить лучшим украшением для самого благочестия. И вот, ещё среди подвигов управления новгородской паствой, он уже заботился о распространении в самой Москве средств к духовному просвещению. Не вступаясь в дела патриаршего Чудовского училища, Никон нашёл средство открыть в Москве новый рассадник для наук. Давно уже в Киеве процветали учения братства, воспитывавшие, между прочим, защитников православия для тамошнего края, теснимого униатами. Слава этих учёных иноческих обителей известна была и в Москве, но здесь боялись просвещения и не хотели заимствовать его ни откуда. Чуждый предрассудков, Никон убедил царя пересадить семена духовной мудрости из южного края отечества нашего на север и дать им здесь средство прозябнуть, возрасти и созреть к славе и украшению Церкви и государства. Итак, в 1649 году, в то самое время, когда Арсений Грек удалён был в Соловецкий монастырь, возникающее просвещение нашло себе покровителя в молодом любимце и сверстнике царя, постельничем Фёдоре Михайловиче Ртищеве. По мысли и убеждению Никона, он устроил для наук на берегу Москвы реки, вблизи Воробьёвых гор, у церкви св. Апостола Андрея, монастырь во имя Преображения Господня, как бы в знак того, что отсюда теперь должно начаться преобразование духовной жизни нашего народа, как она некогда была преобразована св. проповедью первозванного Апостола⁶². Сюда вызваны были учёные иноки Киево-Печерской лавры, Межегорского монастыря и других малороссийских обителей. В числе их первое место занимал Епифаний Славеницкий, «муж мудрый, искуснейший, многоучёный, в философии и богословии изрядный дидаскал, искуснейший в еллиногреческом и славенском диалектах», успевший показать ещё Киеве много опытов своих богословских познаний⁶³. В то же время царь Алексей Михайлович требовал в Москву от митрополита киевского Сильвестра ещё двух учёных иноков из лавры: Арсения Сатановского и Дамаскина Птицкого, «Божественного писания ведущих и еллинскому языку навычных и с еллинского языка на славенскую речь перевести умеющих и латинскую речь достаточно знающих»⁶⁴. Цель их призвания в Москву была не только учёная, но и учебная. Занимаясь переводами «душеполезных книг» с греческого языка на славянский, они должны были вместе с тем обучать московское юношество свободным наукам⁶⁵. Таким образом, составилось в точном смысла учёное братство с училищем. В то же время Никон в Хутынском новгородском монастыре устроил типографию для удобнейшего распространения учёных трудов этого братства по всем краям обширного отечества нашего⁶⁶. Но вскоре Промыслу угодно было поставить Никона на более обширное поприще просвещённой его деятельности.

В те времена, когда на училища смотрели, как на место развращения умов и прочих христианских нравов и всячески старались препятствовать учёным их занятиям, нельзя было бы и ожидать особенно великих и обильных плодов духовной мудрости от училищ андреевского и чудовского. Довольно и того, если бы они дали движение умственному застою в народе. Но Никон, ничем неудержимый в стремлении к своим целям, в короткое время своего заведывания этими училищами, умел сделать при помощи их много полезного для духовного просвещения в нашем отечестве. Занятия учёного братства под его надзором и покровительством были необыкновенно живы, быстры и деятельны. Первою и главною, по тому времени, заслугой этих училищ было то, что они издавали богослужебные книги в исправнейшем роде, по сличении их с греческими подлинниками. Но, как бы ни довольствуясь этим важным трудом, они составляли новые переводы писаний отеческих и даже гражданских сочинений греческих и латинских, полезных в общественном быте. Долго было бы исчислять подробно все произведения их в этом роде, они весьма многочисленны⁶⁷. Упомянем, по крайней мере, о важнейших. Тогда в первый раз переведены и изданы в свет: Скрижаль, в которой помещено изъяснение на литургию и учение о таинствах Церкви⁶⁸; многие слова Григория Богослова, Афанасия великого, Шестоднев Василия великого, Богословие Иоанна Дамаскина. Не забудем также о новом переводе нового Завета, о новом переводе полного собрания церковных правил и о сокращении Властаря и Арменопула⁶⁹, о переводе космографии и других книг. Кроме того, переведено с греческого много церковных служб различным святым, празднуемым Церковью, жизнеописание святых мужей и разных других сочинений, относящихся к церковной истории⁷⁰. Наконец, известны и собственные сочинения учёных иноков для пользы духовного просвещения: так явились тогда лексиконы – греко-славено-латинский как руководство для молодых питомцев, науки к переводу сочинений греческих на язык славянский и филологический или свод разных мест из греческих отцов, служащий к изъяснению священного Писания⁷¹. В то же время составлено довольно новых служб нашим отечественным святым, например св. Иакову Боровицкому, св. Анне, княгине Тверской и др.⁷².

Обременённые столь многими трудами, учёные исправители, переводчики и сочинители церковных книг, находили время и для занятий собственно по училищу. Правда, издатели Библии на славянском языке в 1663 году жалуются, что «переводчиком греческим не мнозем сущим обретатися, от нихже славянския церковныя книги переведены исправляхуся»⁷³. Отсюда можно заключить, что училища не успели ещё тогда образовать достаточного числа воспитанников, способных для переводов с греческого языка на славянский. Но при пересмотре славянского перевода Библии, изданного в 1674 году, в числе членов московского учёного братства, кроме Епифания и игумена путивльского Сергия, видим уже соотечественных нам иноков Евфимия и Моисея, священника Никифора и ещё двух светских типографов. Все они называются хорошо знающими греческий и латинский языки и славянскую грамматику и, конечно, одолжены своим образованием московским училищам, под руководством киевских наставников⁷⁴.

Не в одной Москве хотел видеть Никон училища и учёных: он имел намерение распространить свет просвещения и по всей широте обширного отечества нашего. Мы уже знаем, что собор вселенских патриархов, утвердивший патриаршество в России, вменял в обязанность каждому епископу убеждать в своей епархии людей к изучению божественной и священной науке. Конечно, обязанность побуждать самих пастырей к этому существенному их долгу лежала главным образом на первосвятителе московском. Никон, точный исполнитель своих обязанностей, предписывал подчинённым ему архипастырям, «научая весь народ православный спасительным Христовым заповедям, особенно отрочат, наказания усердно желающих, учению, чтению и доброгласному и согласному пению по преданию св. восточныя Церкви, учити и наказывати, избирая на сие учителей в благих свидетельствованных и богобоязненных: и сея ради вины, якоже лепо, училища поставляти, и никому же от неискусных и нелепотных паказателей в них даяти дерзновение»⁷⁵. Правда, не видно по историческим памятникам, чтобы в это время где-нибудь, кроме Москвы, открыты были училища, по крайней мере, Никон исполнял священную свою обязанность, и усердно желал размножения по всем епархиям училищ и учёных людей⁷⁶.

Вступив, по смерти Иосифа, на патриарший престол, Никон принял под своё непосредственное покровительство и Чудовское патриаршее училище. Начальником его сделался теперь Епифаний Славеницкий. Чтобы отнять у суеверов всякое средство вредить просвещению, Никон перенёс самый печатный двор в Чудов монастырь и отдал в полное распоряжение учёным инокам Преображенской и Чудовой обители. Главным смотрителем и справщиком на печатном дворе определён был тот же Епифаний Славеницкий⁷⁷. Среди таких распоряжений для пользы наук, Никон не забыл и Арсения Грека, томившегося в заточении на Соловецком острове за ревность свою к просвещению. Арсений возвращён был в Москву и определён помощником Епифанию Славеницкому⁷⁸. Между тем зоркий взгляд самого патриарха неусыпно наблюдал за действиями и успехами учёного братства. Деятельность училищ оживилась и принесла Церкви и отечеству вожделенные плоды. Много истинно полезного сделано здесь для народного просвещения и ещё больше обещали мудрость Никона, трудолюбие учёных и щедроты царя.

Между тем, в Москве, которую, может быть, Никон хотел сделать средоточием духовной Мудрости для всего отечества нашего, любознательность его собрала богатейшую, по своему времени, библиотеку. Сохранилось до нас описание её, составленное по велению самого царя Алексея Михайловича, после удаления Никона в Воскресенский монастырь. В этом описании значится книг более 1000 томов⁷⁹. Тут встречаются книги греческие, латинские, немецкие, писанные и печатанные на бумаге и на пергаменте. Некоторые из них приобретены Никоном ещё тогда, когда он был новгородским митрополитом, это по преимуществу книги греческие и латинские⁸⁰. Другие приобретены им уже в сане патриарха – это преимущественно книги греческие. Многие из них выписаны из древних наших монастырей⁸¹, и ещё большая часть с востока, куда патриарх, как увидим, нарочито за ними посылал старца Арсения Суханова⁸². В состав никоновской библиотеки вошли и учёные труды иноков андреевского и чудовского училища. Самым усердным помощником ему в умножении библиотеки был Арсений Грек⁸³. Собрание книг, по содержанию их, было самое разнообразное. Кроме книг св. Писания и творений св. отцов Церкви, упоминаются в библиотеке Никона: Гомер, Софокл, Гезюд, Демосфен, Аристотель, Геродот, Фукидид и другие древние греческие писатели, под общим именем философов. Здесь же встречаются различные физики, географии, грамматики, логики, космографии, лексиконы, риторики, ланд карты⁸⁴. Сам патриарх сознавал важность своей библиотеки: с сознанием своей заслуги в этом отношении, он говорит о ней в грамотах своих к константинопольскому патриарху Дионисию и газскому митрополиту Паисию⁸⁵. Многие из книг подписаны им собственноручно⁸⁶.

Наставляя отечественное юношество в училищах, и собирая в пособие наставникам их «превосходные книги»⁸⁷, Никон в то же время восстановил в Церкви давно прекратившийся у нас обычай общенародных поучений посредством живого пастырского слова. После поучений митрополита Фотия не видим на севере России ни одного опыта живой проповеди в храмах. Мало-помалу образовалась даже уверенность, что живая проповедь – проповедь ереси. Вместо живой устной проповеди считали достаточным читать уставные чтения из древних учителей Церкви.

Никон сознал потребность в живой, устной проповеди, основанной на слове Божием и писаниях отеческих и как собственным примером, так и своими предписаниями положил начало её восстановлению после векового молчания её на наших церковных кафедрах. Замолкшая в XVI веке, она теперь снова начала подавать свой голос. Никон, по своему времени, знал слово Божие совершеннейшим образом. Он с юных лет вдохнул в себя животворную силу небесной истины и всегда старался сохранять и возгревать в себе божественные дары её. Чтение св. Писания и отцов Церкви было любимейшим его занятием. Итак, одарённый от природы силою и увлекательностью слова, напитанный чтением св. Писания и св. отцов, Никон не опускал ни одной божественной службы в храме без живого назидательного собеседования с народом. Слово его было огнём, пожигающим упорных грешников и возгревающим чувство умиления и дар слез в сердцах, отверстых для слышания слова благодати. Беседа его была проста, естественна, для всех удобоприемлема, задушевна. Голос его был звучен и приятен⁸⁸. Многочисленные толпы народа стекались со всех сторон слушать живую устную и сладостную для христианской души, воодушевлённую беседу своего архипастыря. Нередко слёзы умиления текли из очей слушателей; с взорами, исполненными слёз, вещал им правду Божью и умилённый архипастырь.

Но храм Божий был для Никона не единственным местом и время общественного богослужения – не единственным временем проповедования слова Божия. Во всех случаях жизни Никон обращался к св. Писанию и в нём искал изречений, сообразных с тем или другим случаем. Приходил ли он в темницу, он утешал узников словом Божиим. Встречал ли на пути нищего, подав милостыню, подавал и наставление из слова Божия. Усматривал ли какой-нибудь порок, немедленно обличал его словом Божиим. Подавал ли кому совет в уединении своей храмины, или в обществе других людей, слово Божие непременно сопутствовало его слову. Нередко уста Никона, как бы по невольному побуждению, произносили изречения слова Божия и в обыкновенных частных разговорах. Так была настроена душа Никона! Так она переизбыточествовала ведением слова Божия и любовью к нему! Тем отраднее было для паствы видеть у себя такого архипастыря, что подчинённый ему клир не обладал духовным просвещением. Поучая в храме народ, Никон поучал в то же время и клир; поучал он своих сослужителей и в частных беседах с ними. Сотрудником ему в этом великом пастырском труде был учёнейший в своё время Епифаний Славениций. Время немного сохранило памятников проповеднических трудов этого учёнейшего мужа⁸⁹. Может быть, он и действительно проповедовал весьма редко, боясь восстать решительно против утвердившегося издавна обычая слышать в церкви только отеческие творения, тем не менее, ему и мудрому его покровителю принадлежит честь первых проповедников в XVII веке, ослабивших господствовавшее до них предубеждение против живой проповеди и положивших начало восстановлению впоследствии во всей силе и славе устной проповеди⁹⁰.

Время не сохранило до нас церковных поучений Никона. Может быть, он и совсем не писал их, а произносил только устно. Осталось, однако же, несколько других его сочинений, которые служат для потомства памятником глубокого и светлого его ума, обширной начитанности, основательного знания слова Божия, писаний отеческих и правил церковных, пастырской ревности о вразумлении заблуждающихся, любви к просвещению и, особенно, к истории отечества. Одни из них признаются принадлежащими Никону, в подлинности других более или менее сомневаются. Из первых особенною известностью пользуются:

1) Поучение или окружная грамота патриарха Никона к духовным и мирским всякого состояния людям о принятии мер предосторожности против моровой язвы⁹¹. После пастырского приветствия, в котором первосвятитель желает благодати, мира и милости от Вседержителя Бога Отца, единородного Сына Его, Господа нашего Иисуса Христа, и Утешителя Св. Духа и преподаёт своё благословение и молитву «всем повсюду и коемуждо особно пребывающим, священным и честным архиереям, архимандритам, игуменем и всему священному причту и всем благородным боярам и прочим всем всякого чина, возраста, мужеска полу и женска, православным христианам, возлюбленным во Св. Духе чадам», – он объявляет своей пастве, что «во многих городах моровое поветрие есть, а отчего, то един Бог святый весть и никому о сем знати не належит, разве еже глаголати, яко не бывает злоба, сиречь скорбь, ни во граде, ни в селе, аще не Господь попустит». Показав, таким образом, истинную причину народных бедствий, пастырь умоляет своих пасомых искать в милости Божией спасения от постигшего их бедствия, раскаяться в грехах и творить плоды, достойные покаяния: «Молим вас, – пишет он, – о своих мимошедших и настоящих прегрешениях каятися, и грех своя святым чистым исповеданием очистити и молитвою и постом со слезами праведный гнев Божий уставити». Но, чтобы быть всегда готовыми христиански встретить угрожающую смерть, пастырь убеждает бедствующую свою паству не ожидать беспечно наступления самого смертного часа, но заранее напутствовать себя в загробную жизнь исповедью и причащением св. Христовых тайн. «Аще ли кто, – продолжает пастырь, – нерадения ради о сих обленится, да весть таковый, яко чист есмь аз от всякого поречения, сказав вам волю Господню, о вашем здравии и спасении пекийся». Между тем в Москве явились лжеучители, которые, основываясь на том, что от воли Божией никуда не уйдёшь, говорили, что не надобно брать никаких мер предосторожности против морового поветрия. Вместе с тем распространилась молва, будто Господь наказывает отечество за исправление Никоном богослужебных книг, и будто бы открыто было некоторым людям в видении, что для прекращения гнева Божия необходимо навсегда прекратить печатание ново исправленных книг. Такая молва подвергла нареканию и самого патриарха, о котором стали, кроме того, говорить, что он оставил свою паству, не желая разделять с ней страшную опасность. С пастырской ревностью и вместе кротостью обличает Никон это вредное направление умов и примером и наставлениями Спасителя, Апостолов и св. отцов, спасавшихся некогда бегством от опасностей и преподававших советы не подвергать себя без нужды явному бедствию, доказывает, что «опасство от морового поветрия с помощью Божией имети добро есть и благоприятно» и, напротив, «не леть есть каждому себе самого в напасти пометати», подобно тому, говорит Никон, как нельзя признать не виноватыми тех, которые «в пучину себе самих ввергают ради потопления, или поднимают оружие против себя самих». Вот, говорит святитель, многие, как только постигла Москву язва, перешли, подобно Лоту, в другие места, ещё незаражённые, и «милосердием Божиим ныне здравствуют и о спасении своём от оные язвы хвалу Богу своему воздают». Но другие, пренебрегая добрыми советами, сами погибли, и других погубили. Зараза поражала легковерных, и от них переходила на других, «и яко молния во всю Россию простреся», так что многие из умиравших христиан «за умаление священников, ниже спутника доброго нашего – пречистого тела и крови Христовы сподобишася». Переходя потом к слухам о себе самом, Никон прощает своим злословителям и клеветникам, замечает, что он выехал из Москвы не по своей единственно воле, но по указу Государя Царя, и предостерегает паству впредь не умножать своих грехов восхищеньем себе права судить других, принадлежащего одному Богу и поставленным от Него властям. Потом убеждает не верить лживым сновидцам, против которых так часто говорили ещё Пророки, Апостолы и сам Христос Спаситель. Они, говорит пастырь, «не ведуще Божия о них промысла, и не воспоминающе своих согрешений, грехи ко грехам прилагают, глаголюще, яко сего ради человека, или онаго, таковая язва бысть в мире, и сие глаголют туне; еже бо кто согрешает, за сие сам и суд восприимет, а не иные за него». Наконец, он опять умоляет прекратить разные пересуды о других, как будто виновниках народного бедствия, советует каждому заботиться о своей безопасности и готовности встретить смерть, каяться в грехах и просить у Господа помилования. В заключение сам, в пример пастве, обращается к Богу с умилительной молитвой, в которой исповедует грехи свои и паствы своей и трогательно, в духе покаянной молитвы Манассииной, молит милосердие Господа утолить праведный свой гнев, подвигнутый на отечество наше. «Вы же и сами», – обращается он затем к пастве своей, «подражайте Учителя; стяжите душ ваших покаянием, слезами, милостыней, любовью, правдой смирением, да безбедне же и благополучие настоящего жития время преводим и в будущем вечные радости сподобитися не лишимся».

2) Послание или окружная грамота ко всем православным христианам о созидании Онежского крёстного монастыря. В ней патриарх излагает причины, расположившие его к сооружению крестного монастыря, и особенно распространяется о милостыне в пользу церквей и монастырей⁹².

3) Рай мысленный⁹³. Одна часть этой книги составлена Стефаном Святогорцем, который собрал в ней «разные цветы о св. горе Афонской, о Сиверском монастыре на той же св. горе и о портаиской иконе». Вторая написана Никоном по подражанию первой. В ней содержится повествование «о монастыре Иверском Святозерском (Валдайском) и о явлении и перенесении мощей св. Иакова Боровицкого в монастырь Иверский»⁹⁴.

4) Речь к собору 1654 года об исправлении богослужебных книг⁹⁵.

5) «Никона, патриарха московского, вопрошение, киими персты знаменати лице, к патриархам антиохийскому, сербскому и митрополиту никийскому»⁹⁶.

6) Переписка Никона с царём Алексеем Михайловичем. Особенно замечательны письма Никона во время путешествия его в Соловецкий монастырь за мощами св. Филиппа митрополита⁹⁷.

7) Возражение на 27 вопросов, предложенных боярином Симеоном Лукьяновичем Стрешневым газскому митрополиту Паисию Лигариду «о разорении патриаршеских дел» и на ответы ему Паисиевы⁹⁸. Стрешнев предлагал эти вопросы Паисию с намерением осудить дела Никона во время удаления его в Воскресенский монастырь и Паисий отвечал на них согласно с намерением Стрешнева. Всякий ответ приводится к одному заключению: «Никон да извержется». Но Никон опроверг, или, по его выражению, «разорил», как вопросы Стрешнева, так и ответы на них Паисия. Здесь-то, в 26 и 27 возражениях, Никон особенно жестоко восстаёт против монастырского приказа и уложения царя Алексея Михайловича, установившего этот приказ в том виде, в каком он существовал при Никоне. Книга эта очень обширна и доказывает в Никоне обширное и глубокое знание св. Писания, церковной истории, правил соборных и отеческих и гражданских законов, отечественных и греческих. Но, к сожалению, она писана с чрезмерным ожесточением и раздражением на бояр и на монастырский приказ. Впрочем, историк Никона должен наперёд со всем беспристрастием прочитать его возражения: они доставляют обширный материал к объяснению обстоятельств печальной участи этого великого патриарха⁹⁹.

8) Грамота к Паисию Лигариду, митрополиту газскому.

9) Грамота к константинопольскому патриарху Дионисию. Содержание этих двух грамот одно и то же. Никон излагает в них историю своего возведения на патриаршество, удаления из Москвы в Воскресенский монастырь и состояние Церкви в это бурное время. Впоследствии сего будем иметь повод узнать содержание этих грамот подробнее¹⁰⁰.

Из сочинений Никона, в подлинности которых сомневаются, особенно известна «Летопись русская», под именем Никоновой, или по Никонову списку¹⁰¹. Она представляет весьма полный свод многих русских летописей, степенных книг и греческих хронографов, доведённый до 1630 года. Шлецер, в предисловии к первой её части не говорит с решительностью, чтобы эта летопись была составлена самим Никоном. Основание своего сомнения в её подлинности Шлецер находит в том, что она в первом и втором томе до стр. 532 почти слово в слово сходна с так называемым патриаршим списком летописей. Так и Бакмейстер¹⁰² замечает, что Никону, подписавшему свой подлинник в 1661 году, некогда было успеть в три года пребывания своего в Воскресенском монастыре составить летопись. Сомнения эти не важны. Патриарший список мог быть составлен самим Никоном прежде, а этот полнейший – после. Сам Шлецер по письму и слогу признает обе эти летописи писанными в половине XVII века, значит – во времена Никона. Различие между ними только то, что первый содержит почти одни выписки из древних летописей, а во втором древние слова заменяются новыми и сами известия пополняются выписками из хронографов и других источников. Но сомнительно, чтобы из предшественников Никона мог кто-нибудь составить такие летописи. Равно нет нужды предполагать, как предполагает Бакмейстер, будто Никон имел только три года для составления летописи и потому, на основании этой краткости времени, отвергать саму подлинность сочинения. Никон мог начать свою летопись ещё в Новгороде, в бытность свою там митрополитом с 1649 года. По крайней мере, многие летописи рукописные, хранящиеся в новгородской софийской библиотеке, и самая, так называемая, софийская летопись, сходством своим с Никоновой доказывают, что они служили источником для составителя Никоновой летописи. Наконец, по языку и внутреннему направлению мыслей она совершенно сходна с возражениями Никона на вопросы Стрешнева Паисию Лигариду и ответы на них Паисия, и значит, принадлежит тому же лицу, которому принадлежат и эти возражения. В том и другом сочинении видна одинаковая ясность и твёрдость мысли, живая сообразительность, глубокое уважение к великим мужам, принёсшим истинную пользу Церкви и отечеству, и жестокое презрение к людям, которые для собственных выгод злоупотребляют своими правами и обязанностями. Отдавая свою летопись в Воскресенский монастырь, Никон сделал собственноручно скрепу по её листам и надписал: «Лета 7169 (1660 – 1661) сию книгу положил в дом святого живоносного воскресения Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христова, новаго Иерусалима, смиренный Никон, Божию милостью патриарх. А кто восхощет ю усвоити, якоже Ахар, сын Хармиев, или утаить, якоже Анания и Сапфира: да отымет от него Господь Бог святую свою милость и да затворит двери святых щедрот своих, и да приидет на него неблагословение и клятва, и казнь Божия душевная и телесная в нынешнем веке и в будущем вечная мука. А кто сие писание каким злым умышлением испишет от книги сея, да испишет его имя Господь Бог от книги животныя»¹⁰³. Очевидно, Никон дорожил этой книгой, как богатым сокровищем и как трудом рук своих и плодом своего ума и сердца.¹⁰⁴

Так действовал Никон на пользу духовному просвещению в нашем отечестве! Но просвещённый взор его не мог не видеть и тех беспорядков, которые вкрались тогда в богослужение и управление нашей Церкви. И Никон деятельно восстановлял упавшее благолепие общественного богослужения и благочиние церковного управления.

В отечественной нашей Церкви господствовал тогда странный обычай, укоренившийся годами – читать и петь при общественном богослужении для скорости в два и три голоса в одно и то же время. Всенощное и вечернее богослужение разделяли на несколько частей и отправляли все части вдруг. Ектении и возгласы совершенно сливались с пением клира¹⁰⁵. Один чтец, по свидетельству очевидца, начинал полуночницу с кафизмой, другой, в то же самое время, читал символ веры, тропари и так далее, до конца полуночницы. Один дочитывал шестопсалмие, другой вместе с ним уже оканчивал кафизмы, третий пел славу. И все они старались превзойти друг друга поспешностью, так что не было никакой возможности ни слушать, ни понимать то, что читали¹⁰⁶. В церквях равнодушно было терпимо пеше нестройное, дикое, лишённое всякого благообразия, производившееся притом в одно и то же время на разные напевы и с таким же беспорядком, как и чтение¹⁰⁷. От разности нотных знаков, которых рабски держались и от большего или меньшего умения петь произошли и разности в напевах¹⁰⁸. То растягивали слова до крайности, продолжительной остановкой голоса на каждой букве, то переменяли ударения в словах, отчего вместо благочиния нередко происходил в церкви соблазн¹⁰⁹. Преподобный Дионисий, архимандрит Троицкого Сергиева монастыря, говорил знаменитому в своё время уставщику Логгину: «Ты мастер всему, а что поёшь и говоришь, того в себе не рассудиши, како прямее надо в пении или в говорении разумети, чем ты и в церкви Божией братию смущаешь и в смех вводишь. В чтении и молении глаголеши: Аврааму и семени и везде писана оксия над ятем: и семени; а ты – как сам выговариваешь, так и поёшь и вопишь великим гласом: Аврааму и семени его до века и светлую статью кричишь над наш»¹¹⁰. Но в таком жалком состоянии оставалось наше церковное чтение и пение только до того времени, когда Никон, ревнитель благочиния церковного, родившийся с дарованием к великим и славным предприятиям и в недолгое время пастырства своего восстановивший так много порядков в русской Церкви¹¹¹, явился на новгородской архипастырской кафедре. Сердце его возмущалось церковными беспорядками, и он вооружился против них и словом и делом. Немедленно, по вступлении на митрополию, он предписал в церквях вверенных его управлению, петь и читать в один только голос, без поспешности, с надлежащим благоговением, чтобы богослужение имело важность и величие, свойственные его духу. Для большего успеха в столь важном деле, он выписал из Киева знатоков греческого и киевского напевов, равно как и партесного пения и поручил им обучать своих певчих¹¹². При содействии этих учителей, он ввёл у себя приятное и согласное пение.¹¹³ Шушерин говорит, что «Преосвященный митрополит Никон первее повеле в соборной церкви греческое и киевское пение пети и превелие име прилежание до пения, и на славу прибрав клиросы предивными певчими и гласы преизбранными, пение одушевлённое паче органа бездушного. И такового пения, якоже у митрополита Никона, ни у кого не было»¹¹⁴. Но такое ощутительное превосходство церковного пения, введённого Никоном пред всяким другим того времени и отличный порядок при богослужении, установившийся вслед за уничтожением обычая читать в одно и тоже время в несколько голосов, встретили в современниках его, вместо признательности и уважения, негодование и явный ропот. Сам патриарх Иосиф смотрел на всё это, как на неуместное нововведение и выражал неудовольствие на Никона в слух своих приверженцев. Не смотря, однако же, на неудовольствие патриарха и на безрассудный ропот современников, считавших искоренение беспорядков церковных нарушением законного исполнения и восхищавшихся нестройным чтением и пением¹¹⁵, Никон не прекращал своих полезных трудов. Напротив, он более и более воспламенялся ревностью к продолжению их, одушевляемый особенным благоволением царя. Каждый раз, когда только Никон приезжал из Новгорода в Москву, царь приглашал его для священнослужения ко двору. Никон служил в придворной церкви с новыми своими певчими и по новому порядку чтения, в присутствии самого государя, который с удовольствием слушал стройное пение и одобрял благочиние в отправлении богослужения, установленное Никоном. Никон умел воспользоваться этим удовольствием и одобрением царя для своей цели. Он предложил ему совет установить подобное чтение и пение во всей России¹¹⁶. Вняв совету Никона, царь в 1651 году составил в своём дворце собор, и здесь распространено было на всю Россию сделанное Никоном улучшение в церковном чтении и пении. Собор постановил: «По преданию св. Апостол и св. и богоносных отец и по уставу, пети во св. Божиих церквях чинно и безмятежно, на Москве и по всем градам, единогласно, на вечернях и на павечерницах и на полунощницах и на заутренях, псалмы и псалтирь говорить во один голос тихо и неспешно, со всяким вниманием... без всякого зазора церковного»¹¹⁷. Свиток соборного уложения положено было, для общего сведения, прочитать во всех церквях с амвона¹¹⁸. В Москве, по благочестивой ревности царя, вскоре после того образовался даже певческий хор. По совету Никона, царь вызвал из Киева знатоков пения и поручил им обучать московских дьяков¹¹⁹.

Так много ещё в сане митрополита новгородского сделал Никон в пользу прекращения беспорядочного чтения в церквях и для восстановления стройного пения! По вступлении на патриарший престол, он с большей ревностью продолжал довершать эти полезные труды свои для благочиния церковного богослужения. По делу и праву всероссийского патриарха, он, не смотря на мятежный ропот современников¹²⁰, старался распространить и утвердить во всех российских церквях установленный им порядок чтения и пения. Для этой цели внушал епархиальным архиереям ту же заботу, какой была объята его душа, чтобы они содействовали его попечениям, и убеждал их на этот труд именем предания восточной Церкви¹²¹. И отечественные пастыри, послушные первосвятителю, были верными сотрудниками его в св. деле. Они строго преследовали непослушание и упрямство, поддержавшее в церквях нестройное пение и чтение, беспрестанно рассылали по своим епархиям грамоты о единогласном чтении и стройном пении в церквях¹²². Кроме того учреждали строгий надзор за исполнением своих предписаний¹²³, угрожали ослушникам большими штрафами и жестоким наказанием без всякой пощады¹²⁴. Между тем, сам Никон принимал меры, чтобы улучшить богослужебное пение в церквях московских. С соизволения государя, он выписывал знатоков греческого напева из самой Греции, и вызывал лучших знатоков киевского напева и партесного пения из Киева и Новгорода. В ноябрь 1656 года приехал в Москву с одобрительной грамотой от цареградского патриарха Иеродьякон Мелетий для обучения греческому пению московских дьяков и поддьяков. В том же году отправлено было посольство в Киев за одним из известных там певцов партесного пения – Иосифом Зазвойским, для управления партесным пением в Москве¹²⁵. В октябре того же года Никон писал новгородскому воеводе Голицину сыскать там и выслать в Москву регента из белорусов, для обучения москвичей невскому и партесному пению¹²⁶. И заботы патриарха не остались без успеха. Трудами его «пение и знание», скажем словами одного из его современников, «распростреся от великого Новаграда во все грады и монастыри великороссийские епархии и во все пределы их»¹²⁷. Пастыри последующих времён восхищались напевами, которые были улучшены и введены в церкви неутомимым старанием Никона: «Кое есть погрешение, – говорил преемник его патриарх Иоасаф, обращаясь к раскольникам, – яко или гречески, или болгарски, или малороссийски поётся в церкви? Вскую, рцыте нам противницы, неимамы любити их сладкопения? Еже ово сердце в сокрушение приводит, ово ум от уныния на молитве освобождает, ово весело слышати церковного пения увещает. Во истину благая суть сия изводства, ибо и само есть благо»¹²⁸.

Другим ещё более важным недостатком в церковном богослужении того времени была неисправность наших богослужебных книг. Давно уже пастыри наши чувствовали этот недостаток и принимали меры к его исправлению, но, не смотря на все их попечения и труды, неисправность наших богослужебных книг не только не уменьшалась, а, напротив, с каждым годом более и более умножалась, так что не только незначительные погрешности, но даже ереси вкрались в богослужебный книги нашей Церкви¹²⁹. Патриарху Никону суждено было встретить в них, кроме ошибок переводчиков, писцов и типографщиков, «нововводные повеления, ихже содержаху», как сказано в Пращице духовной, «по сущему неведению пять патриархов», предшествовавших ему¹³⁰. Не станем подробно исчислять, как много было этих погрешностей в наших церковных книгах при первых четырёх патриархах¹³¹. Обратим внимание только на те важные погрешности, которые прибавил к прежним и оставил патриарху Никону предшественник его патриарх Иосиф. Книги, изданные при нём, составляют драгоценность для раскольников¹³². Люди, которым он доверил издание и печатание церковных книг, вовсе недостойные такой высокой доверенности, наполняли их множеством ошибок и грубых прибавлений¹³³. В это-то время явилось в церковных книгах лжеучение о сугубой аллилуйе, и прибавление слова «истиннаго» в восьмом члене символа веры. Кроме того, издатели книг, воспользовавшись благословением патриарха напечатать составленную из разных сочинений книгу «о вере единой, истинной и православной и о св. Церкви», включили в неё¹³⁴ лжеучение о самом важном для старообрядства предмете – включили аввакумовский толк о сложении перстов, ограждённый ссылкой на Феодорита и помещавшийся ещё прежде¹³⁵ в сборнике, известном под названием «книги Кирилловой», хотя в нём помещалось одно только слово Кирилла иерусалимского об Антихристе¹³⁶. То же превратное толкование о сложении перстов, подтверждённое ссылкой на Феодорита, внесено в псалтирь с восследованием и в служебник. Наконец, чтобы нововводное лжеучение успешнее внушить юным умам, жаждущим просвещения, оно внесено в предисловие учебной псалтири и в сокращённый катехизис Петра Могилы, не смотря на то, что в киевском катехизисе, с которого он напечатан, ясно предписывается креститься тремя перстами¹³⁷. Эти повреждённые книги напечатаны в числе 6000 экземпляров и, с согласия патриарха Иосифа, разосланы по всей России. Вместе с ними распространилось по всей России и двуперстие. Только дожившие уже до глубокой старости и простолюдины, которые не слыхали прежде о двуперстии, не знали Феодоритова писания, а держались древнего предания церковного, не были заражены им¹³⁸. Даже Никон «догматов твёрдый хранитель и блюститель усерднейший, и столп благочестия непоколебимейший», как назвал его один из отечественных иерархов¹³⁹, знаменовался в то время крестом двуперстным. Так глубоко и так широко пустили свои ядовитые корни нововводные заблуждения, составляющие основу раскола! «О прочих же несогласиях и погрешениях, о приложениях и отъятиях», скажем с сочинителем духовной пращицы, «за множество зде писати» оставляем. Что внесено в книги «ово преводниками неискусными, овоже преписующими неразумными, или еретиками, за невмещение оставляем зде писати». Сам патриарх Иосиф, для которого в последние дни жизни не оставалось уже тайным повреждение ново печатных церковных книг, ужасался своего положения, сильно опасаясь, чтобы не заставили его отказаться от святительского престола за неосторожность в избрании справщиков книг. С этим опасением, с этой безотрадной мыслью он и умер¹⁴⁰.

Но там, где только ужасался и изнемогал Иосиф, там великий ум Никона нашёл средства искоренить зло. Нельзя, впрочем, не заметить, к чести славного патриарха, что он не поспешно приступил к исправленью погрешностей, вкравшихся в наши богослужебные книги и, приступив, не поспешно совершал это великое дело. Такая осторожность имела основательные причины. Рассудительный Никон, уму которого отдавали должную дань уважения восточные патриархи¹⁴¹, и удивлялись иностранцы¹⁴², не мог не видеть, что полное исправленье книг возможно только при сличении их с греческим текстом. Но в то время у нас не доверяли новым греческим книгам¹⁴³, считая верными только древние. Это недоверие заставляло пользоваться греческими книгами с крайней осторожностью, пользоваться только при сходстве их со старыми славянскими рукописями. Большинство людей, ослеплённых таким предубеждением, большинство упорных невежд, совсем не готовых, или мало готовых принимать исправленье богослужебных книг, невежд, уже начавших сеять неудовольствие против Никона, за его ревность о благочинии в совершении богослужения, особенно тяготило патриарха Никона. С другой стороны, предшествовавшие печальные опыты исправленья богослужебных книг самым разногласием в поправках обличали только своё несовершенство и угрожали будущему исправителю трудами тяжкими. Оттого-то первые полтора года, по вступлении на патриарший престол, Никон позволял перепечатывать книги, то с одною мольбой о прощении ошибок¹⁴⁴, то разрешал делать незначительные поправки на основании старопечатных славянских книг и древних греческих переводов¹⁴⁵, пользовавшихся доверием у его современников» то отнимал явные злонамеренные прибавки¹⁴⁶. И к этим незначительным переменам снисходя тогдашнему тревожному состоянию умов, он прибавляет увещание – не соблазняться ими¹⁴⁷. Тем необходимее была такая осторожность, что в те времена самые грамматические поправки принимали с недоверчивостью, считая их повреждением чистоты веры и поэтому нужно было и касательно их успокаивать тревожные умы безрассудных приверженцев мнимой старины¹⁴⁸. Между тем Никону предстоял подвиг не исправления только речений, но и восстановления самого смысла, и этот мощный борец, выступая на открытую, опасную борьбу с народным предубеждением, мало-помалу готовился и готовил всё нужное к великому делу, составлявшему задачу того времени¹⁴⁹.

В июле 1653 года возвратился с востока Арсений Суханов, отправленный туда, ещё в 1649 году, царём Алексеем Михайловичем и патриархом Иосифом для описания св. мест и греческих церковных обрядов¹⁵⁰, и возвратился именно к тому времени, когда уже мятежники, своевольствовавшие при патриархе Иосифе и недовольные Никоном, возросли и заводили явные расколы. В то время против греков имели у нас сильное предубеждение. Владычество нечестивых турок, думали тогда наши соотечественники, повредило самому православию Церкви греческой¹⁵¹. Поэтому самый главный вопрос, занимавший в это смутное время умы наших предков, был следующий: греческая восточная Церковь, которую патриарх Никон ставил пробным камнем для русской, сохраняет ли сама своё древнее православие? Ожидали решения этого вопроса от проскинитария Арсения Суханова¹⁵². Но, к сожалению, он решал вопрос весьма неосновательно. Арсений, описывая чин Иерусалимского богослужения, забыл, что устав и выполнение – не одно и то же. Привыкши видеть строгое и точное, хотя не довольно чинное, исполнение церковных обрядов в благоденствующей Москве, где пастырствовали Иерархи, не встречавшие препятствия своей заботе о благочинии церковном и не обратив внимания на страдальческое положение восточных христиан, он сделал неблагоприятные отзывы о каждом незначительном несоблюдении устава в греческой Церкви, так что своими упрёками и нескромными пересудами, ещё в бытность свою в Иерусалиме, заставил Иерусалимского патриарха Паисия жаловаться на него царю Алексею Михайловичу¹⁵³. Эти-то отзывы Арсения, благоприятствуя направлению умов, какое давали тогда ново печатные книги, сделались камнем претыкания для людей, преданных ново вводным заблуждениям и произвели великий соблазн¹⁵⁴. Почитатели мнимой старины, не отличая восточной греческой Церкви от частных людей, бесчинствовавших в ней, заговорили, что хотя греческая Церковь и отличается от нашей некоторыми обрядами, хотя греки и не так изображают на себе крестное знамение, но смотреть на них не надобно. Они не достойны уже нашего подражания, потому что отступили от древнего православия. Несмотря на возникшее волнение, не смотря на безрассудные возгласы против греческого православия, патриарх Никон не выпускал из виду своего главного намерения – согласить богослужебные книги русской Церкви с греческими. Никон видел, что для этого священного труда настало время, и от многих слышал обличение погрешностей, вкравшихся в наши богослужебные книги. То образованный боярин Ртищев раскрывал перед ним повреждение нашего устава¹⁵⁵, то знаменитый Епифаний объявлял, что служебник наш во многом не согласен с греческим служебником¹⁵⁶. Впрочем, осмотрительный патриарх не без особенного рассмотрения принимал замечания Епифания и других просвещённых современников. Он обозрел патриаршее книгохранилище. Здесь, прежде всего, встретился с деяниями московского и константинопольского соборов об учреждении патриаршества в нашем отечестве. Со смущением духа прочитал он здесь то место, которым заповедуется совершенное согласие между греческой и русской Церковью. Этот завет поразил Никона. Он глубже, чем прежде, почувствовал, что на нём лежит долг исправлять ошибки и что ему нельзя уклоняться от труда, как бы он ни был тяжёл. В этом же деянии символ веры написан был не в том виде, в каком явился он в ново печатных московских книгах. Несогласно было новое чтение символа и с другим греческим символом, который был вынизан жемчугом на саккосе, принесённом в Москву из Греции при всероссийском митрополите Фотие. Патриарх начал рассматривать служебник и нашёл в нём «ово прибавлено, ово отъято, ово превращено»¹⁵⁷. Он обратился к другим богослужебным книгам и также поражён был несходством их с древними славянскими и греческими. Чтобы пресечь это зло, Никон, в 1654 году, предложил царю, ссылаясь на правила св. Апостолов и св. вселенских и поместных соборов, которыми предписывается ежегодно собирать соборы для церковных нужд¹⁵⁸, созвать собор, и рассудить о несходстве ново печатных богослужебных книг с греческими и древними славянскими. Царь одобрил предложение патриарха и назначил свои палаты местом для собора. Алексей Михайлович – поборник благочестия, как называли его восточные патриархи¹⁵⁹, сам присутствовал на соборе. Здесь же были, кроме патриарха, пять митрополитов, четыре архиепископа, один епископ, одиннадцать архимандритов, игумен и тринадцать протопопов. «Всесвятейший Никон», – замечает летопись, «яко Илья Боговидец, ревнуя о Боге Вседержителе»¹⁶⁰, предложил собору вопрос: «Новым ли московским печатным книгам последовати, в них же многая обретошася нами от преведших и преписующих неискусно с древними греческими же и словенскими несходства и несогласия, явно еже рещи погрешения; или древним греческим и славенским, иже обое купно чин и устав показуют, в них же св. Божии человецы и сих творцы восточные и богословцы и учители Афанасий великий, Василий великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Иоанн Дамаскин и Пётр, Алексий, Иона и Филипп, московские чудотворцы, и прочие святые научающеся, Богови угодиша»¹⁶¹. Благочестивейший государь и весь собор единодушно отвечали: «Достойно и праведно исправити новыя книги противу старых харатейных книг и греческих. И мы также утверждаем быти», прибавил собор, «якоже греческия и наши старыя книги и уставы повелевают»¹⁶². Но ещё прежде такого соборного определения патриарх указом от 11 января 1653 (7161) года потребовал опись книгам степенных монастырей для того, «чтобы было ведомо, где который книги взяти печатнаго дела исправления ради»¹⁶³. Теперь же сделал распоряжение, чтобы доставлены были в Москву из всех древних русских обителей старинные книги, церковные за 500 лет и ранее переведённые и на пергамене писанные. Требуемые книги были представлены отовсюду из древних русских книгохранилищ – из новгородского софийского собора, из Юрьева монастыря, из Хутына, Троицкого Сергиева, Волоколамского и из прочих монастырей и городов¹⁶⁴. Но царь и патриарх не довольствовались таким богатым собранием древних книг из русских хранилищ и не решились приступить к совершению предпринимаемого дела без сношения с восточными патриархами. «Богоизбранная сугубица – благочестивый царь и христолюбивый патриарх, умыслиша здраво» подкрепить решение собора русских пастырей голосом восточных патриархов. Если когда, то теперь особенно нужно было патриарху Никону показать, что он не новое что-нибудь установляет, а всячески старается следовать преданию восточной Церкви¹⁶⁵. В таком духе и действовал великий пастырь. Он, по соизволению царя, послал к восточным патриархам благонадёжного и благонамеренного человека – Мануила Грека¹⁶⁶, вручив ему грамоты с вопросами о погрешностях, внесённых в наши богослужебные книги и с известием о намерении исправить их. Дело шло быстро, в том же году¹⁶⁷ патриарх Паисий, получив грамоты, созвал собор, на котором присутствовали двадцать четыре митрополита, один архиепископ и три епископа с прочим духовенством и единодушным соборным голосом утвердили определение московского собора. Паисий поспешил отправить к патриарху Никону соборное решение «во всем последовати древних великих православных учителей восточной Церкви писаниям, сущим в ветхих книгах греческих и славянских». К этому присоединил соборные ответы на 25 вопросов, предложенных Никоном, верный греческий список символа веры и скрижаль, рассмотренную и одобренную, как писал он, собором¹⁶⁸. Патриарх просил Никона ни в чём не отступать от уставов восточной Церкви, «да ни едино разнство имамы, яко чада истинная одной и той же Церкви, и да ни едину вину обретают скверная, еретическая уста нас оглаголати о некоем разнстве»¹⁶⁹.

Решение собора греческих пастырей расположило Никона к новым подвигам, в прежние времена, при исправлении наших богослужебных книг, или вовсе не обращали внимания на греческие подлинники, делая поправки только на основании переводов¹⁷⁰, которые в свою очередь не были чужды погрешностей, или, если и обращались иногда к греческим книгам, то к книгам неудовлетворительным, не решавшим недоуменных вопросов или по своей малочисленности, или по новости издания, которому у нас не доверяли. Никон решился собрать на востоке древние греческие книги и с ними, равно как со славянскими древними переводами, сличить богослужебные книги. Зная, что «греческая св. писания суть нам славянам прототипом, еже есть, первообразное, от ихже вся книги, наша переводим, ничесоже прилагающе, иди отъемлюще, да совершенне им уподобимся»¹⁷¹; зная, что св. восточная Церковь, как сказано в пращице духовной, «Во всякое достоверное утверждение имеет неоскудное древних рукописных книг стяжание: в Царьграде, в Иерусалиме, в Антиохии, Александрии, на Афонской и Синайской горе и в прочих местах в тех странах премногое множество обретается книг по епархиям и по св. обителям»¹⁷² он отправил на Афонскую гору и в другие восточные монастыри Арсения Суханова, уже знакомого с ними¹⁷³. Арсению велено было не щадить издержек для приобретения древних греческих рукописей и книг и в январе 1655 года он возвратился с таким богатым и обильным сокровищем, которое удивляло своим множеством и своей древностью самих почитателей мнимой старины¹⁷⁴. На одном Афоне приобрёл он до 500 богослужебных и учительных книг, между которыми одному евангелию считали тогда 1050 лет, другому 650, одному служебнику 600 лет, другому 450. Около 200 рукописей приобретено в других местах¹⁷⁵. Из числа богослужебных книг привезено: Библии 2 экземпляра, псалтири 4, евангелия 6, апостола 2, служебников 4, евхология или требника 3, устава 8, канонника 2, молитвослов 1, часослов 1, песней троичных 1, кондакарий 1, миней служебных за месяц сентябрь 3, за октябрь 1, за ноябрь 1, за декабрь 2, за январь 2, за август 1, чин священнослужения 1, чин пострижения в монашество 1. Кроме этого патриархи александрийский, антиохийский, сербский и другие православные архиереи, из уважения к просьбам русского патриарха, прислали в Москву до 200 самых древних книг¹⁷⁶.

Когда таким образом всё было приготовлено к основательному исправлению богослужебных книг, прибыли в Москву патриархи – антиохийский Макарий и сербский Гавриил, и митрополиты никейский Григорий и молдавский Гедеон. Патриарх Никон воспользовался этим редким случаем для своего святого дела. Он созвал в 1655 году новый собор из русских пастырей и пригласил сюда восточных Иерархов. Собор открыт был чтением Евангелия, посланий апостольских, правил семи вселенских соборов, определений собора, бывшего в Москве в царских палатах и соборного деяния, присланного к Никону патриархом Паисием¹⁷⁷. Затем Никон «столп благочестия непоколебимый и божественных и священных канонов разумитель присноискуснейший, отеческих догмат, повелений и преданий неизреченный ревнитель и оберегатель достойнейший»¹⁷⁸, обратился к собору за советом касательно исправления богослужебных книг. Сперва он представил соборному рассмотрению древние греческие и славянские книги, с ново печатными московскими, чтобы обличить соборным голосом неисправность последних и утвердить правильность первых и отцы собора, рассмотревши старописные и греческие и славянские книги, нашли древние греческие во всём согласными с ветхими славянскими, а в ново печатных московских книгах открыли многие несходства с древними греческими и славянскими и единогласно решили¹⁷⁹ следовать определениям московского и константинопольского соборов. Потом, Никон выставляет для соборного обличения образ перстосложения, утверждённый ново печатными книгами. Антиохийский и сербский патриархи, с двумя чужестранными митрополитами, единодушно отвергли этот ново вводный обычай и поразили отлучением от Церкви почитателей двуперстия¹⁸⁰. Наконец Никон предложил на рассмотрение собора уже исправленный им служебник и переведённую скрижаль. Отцы собора, рассмотрев представленные книги, одобрили их к печати. Вместе с этим одобрением собор определил и другие церковные книги, наполненные погрешностями, исправить, согласить во всём как с древними греческими, так и славянскими священными книгами, в которых не найдено ни одной погрешности, и напечатать. Теперь-то с точностью исполнялось то, чего давно желали послесловия церковных книг, исполнялось именно тем способом, какой указал стоглавый собор, хотя и не воспользовался им: исправление было в полном смысле соборное, правительственное¹⁸¹.

Утверждаясь на определении собора, патриарх Никон смело и решительно приступил к исправлению богослужебных книг, чтобы очистить их от всех погрешностей. Благонадёжные лица, которым он вверил это великое дело – учёные иноки андреевского и чудовского училищ, не смотря на то, что почитатели повреждённых книг называли их изменниками православия¹⁸², с полной осторожностью, с усердием, не щадя ни трудов, ни сил, оправдывали патриаршую доверенность¹⁸³. Они то переводили вновь нужные для богослужения книги, то исправляли, как замечено в пращице духовной «евангелиями в евангелиях погрешения, апостолами в апостолах, октоихами в октоихах, минеями в минеях, триодями в триодях, требниками в требниках, служебниками в служебниках, уставами в уставах, псалтирями в псалтирях, часословами в часословах, ирмологиями в ирмологиях»¹⁸⁴ и сличали исправляемую книгу не с одним или двумя, а со многими изданиями одной и той же книги¹⁸⁵.

Из ново исправленных таким образом книг первым явился в печати служебник; к исправлению его прежде других книг приступили, по важности употребления его в Церкви¹⁸⁶. Вслед за служебником вышла в свет в русском переводе скрижаль, за которую патриарх Никон, по отзыву одного из просвещённейших его современников «достоин вечного благодарствия от Церкви»¹⁸⁷. «Яко древле Иаков, в напоение овец бессловесных, веществен камень от вещественна кладязя отвалил есть, – говорится в предисловии этой книги, – тако он (патр. Никон) ныне мысленный неявленства, пачеже невежества, во многих уме лежащего, камень, во еже словесным овцам Христовым чистою известного священнодействительных знамений видения водою напоенным быти, от мысленного таинственных священнодейств кладязя отвалити потщася». И не напрасно превозносили такими похвалами Никона за издание скрижали. Она особенно важна была для тогдашних русских читателей тем, что в ней всё прямо направлено против заблуждений того смутного времени. Как сильно обличала она заблуждения приверженцев мнимой старины, как верно поражала нововводное их учение, можно видеть из того, что тотчас после появления её в свет, они восстали, «и возбесилися разными душепагубными хулами на Церковь»¹⁸⁸, можно видеть из тех нападений, которым подвергли её, порицая в ней каждое слово, каждое правило, каждое объяснение. Всякое её положение считали ересью, то аполлинариевой, то несториевой, то жидовской¹⁸⁹, то ново вводным мудрованием; утверждали, будто «никтоже от богословец дерзнул тако писати, якоже Никон»¹⁹⁰. Но Никон не прекращал пастырских трудов своих. Со времени издания скрижали не проходило ни одного года¹⁹¹, который не ознаменовался бы исправлением и изданием какой-нибудь богослужебной книги, под непосредственным смотрением самого патриарха. До 1648 года, под его личным надзором, изданы: постная триодь, апостол¹⁹², следованная псалтырь, у которой отняты были злонамеренные прибавления о сложении перстов для крестного знамения, часослов, ирмологий, переведённый снова, требник и сборник молитв. Даже имена святых, потерявшие свою правильность и с ней значение, по неискусству переписчиков и невежеству типографщиков, патриарх Никон «изменил», по замечанию одного из русских патриархов, «похвальным изменением, т.е. от несовершенства в совершенство: да всякое имя своё содержит знаменование, к древнему приведошася совершенству, яже неправописано быша»¹⁹³. Стараясь таким образом искоренять прежние погрешности, вкравшиеся в богослужебные книги, Никон в то же время заботился предотвратить поводы к появлению в книгах новых неисправностей. Для этой цели, наученный горьким опытом своего предшественника, он подчинил типографию своему личному надзору, своему непосредственному распоряжению и запретил приступать к печатанию ново исправленных книг без особенного от него разрешения¹⁹⁴.

Устраивая чин общественного богослужения, оглашая храмы Божии стройным и умилительным пением, внятным и благообразным чтением и очищая богослужебные книги от вкравшихся в них погрешностей, Никон в то же время обращал пастырскую попечительность свою и на внешнее украшение храмов, чтобы сделать их достойным местом особенного благодатного присутствия Божия и совершения спасительного таинства тела и крови Господа. Благочестие наших предков издревле любило величественно украшать храмы Божии. Но в ужасы самозванства, когда Москва и многие другие города пылали от пожаров, когда горели в них св. обители и св. храмы, Церковь лишилась большей части своих внешних украшений: поляки, как впоследствии через два века французы, отличались таким изуверством, что не только похищали из русских храмов золото, серебро, драгоценные камни, но и самые иконы умышленно раскалывали и сжигали. С воцарением благочестивого Михаила Фёдоровича и в дни ревностнейшего патриарха Филарета Никитича, снова начали сиять благолепием отечественные храмы Божии и св. обители. Но никогда так богато и так великолепно не украшались в нашем отечестве храмы Божии, как при царе Алексее Михайловиче и патриархе Никоне. Никон в высшей степени любил красоту внешнего благолепия церковного. В сане новгородского митрополита, он великолепно устроил и украсил св. Софию в Новгороде и церковь св. Никиты, епископа новгородского, в Москве, при новгородском подворье¹⁹⁵. Золото, серебро и драгоценные камни блистали на св. иконах, священных сосудах и святительских облачениях, которыми украшался Никон, подобно Аарону, по собственным его словам¹⁹⁶. Та же ревность к достойному украшению св. храмов Божиих перешла с ним и на патриарший престол. Тогда в Москве величественно украсился первопрестольный храм; царь устроил в нём новый иконостас, в котором деисусы, праздники, пророки, праотцы и местные иконы обложены чеканным серебром, с позолотой. Никон сам торжественно освятил его¹⁹⁷.

С глубоким сожалением, однако, видел Никон, что искусство иконописания в нашем отечестве далеко не соответствовало достойному изображению священных лиц и предметов. Наше иконописание, которое пользовалось некогда уважением и в иностранных землях¹⁹⁸, было в XVII веке, по свидетельству очевидца, жалким и безобразным подражанием греческой живописи¹⁹⁹. Не таков был Никон, чтобы равнодушно терпеть это неустройство в святилище Божием. Надобно было возбудить в соотечественниках охоту, усердие и любовь к икононисанию и дать им все средства к правильному и успешному образованию своих художественных дарований. Для этой цели, в счастливые годы первосвятительства Никона, лучшие иконописцы из всех городов вызываемы были в Москву для обновления и украшения московских храмов. Возбуждённое таким образом соревнование приносило свои плоды, полезные для успехов художества²⁰⁰, многие из иконописцев содержались при царском и патриаршем дворах и получали богатое содержание. Наконец Никон просил царя возвысить иконописцев на степень первых художников в отечестве²⁰¹. Покровительствуя, таким образом, художникам, Никон сам непосредственно наблюдал за произведениями их кисти, одобрял, что было в них хорошего, и исправлял недостатки. В этом отношении, он заботился не только о приличии и красоте изображения, но и о правильности самого рисунка²⁰². Но, тогда как искусные иконописцы величественно расписывали священными изображениями св. храмы, царь, для патриарха-друга, не щадил своих сокровищ, золота, серебра, драгоценных камней и тканей на украшение св. икон, священных сосудов и облачений церковных²⁰³. Никон в то же время сам умножал богатство и число великолепных украшений на собственные келейные доходы²⁰⁴. Лучшие из древних патриарших облачений, сохраняющихся в московской ризнице: богатейшие панагии, саккосы и митры, принадлежат патриарху Никону²⁰⁵. «Никон, – говорит один из отечественных архипастырей, – был пышен по внешности даже до возбуждения зависти»²⁰⁶.

Особенным великолепием внешних украшений отличался Иверский монастырь, предмет особенных попечений Никона в первые годы его патриаршества. Никон устраивал его так, чтобы он был «в подивление всем зрящим»²⁰⁷. Наконец, не был забыт Никоном и скит Анзерский – первое училище иноческих его подвигов, где он провёл лучшие годы безмятежной жизни. Кроме ходатайства пред царём о милостыне на благоустроение и содержание Анзера, Никон и сам, посылая прежнему настоятелю своему, старцу Елеазару, «рыбку беложку», в то же время пожаловал монастырю богатые оклады на св. иконы²⁰⁸. Но венцом пастырской мудрости Никона в украшении св. Божиих храмов служит воздвигнутый им храм воскресения Христова в новом Иерусалиме, возбуждавший во все времена удивление не только соотечественников, но даже иностранцев.

Есть мнение, основанное на любви Никона к благолепию церковному, будто бы он первый ввёл в отечественной Церкви иконы итальянской живописи – мнение несправедливое. Никон был ревностнейшим чтителем и поборником византийского иконописания, подобно всем предшествовавшим ему отечественным первосвятителям. Стремление ко всему новому, возникшее тогда в нашем отечестве, имело неблагоприятное влияние и на само искусство отечественного иконописания. С начала XVII столетия особенно славились у нас иконописанием две школы: Московская и Строгановская²⁰⁹. Многие св. храмы величественно украсились произведениями их кисти. Различаясь между собой только некоторыми частными чертами в изображении священных ликов²¹⁰, они сохраняли вначале общий стиль византийский. Но одна из них скоро изменила наш древний православный тип священных изображений. В половине XVII века Строгановская школа уклонилась к западному – фряжскому стилю иконописания. И многие из наших бояр стали покупать образа этой живописи и украшать ими свои домовые храмы. В то же время другие из бояр привезли с собой из польского похода иконы латинского письма. От наблюдательного взора Никона не укрылось это распространение в его пастве не православных икон. Строгий поборник священной древности, переданной нам с востока вместе с верой, Никон велел отобрать иконы новой живописи, обезобразил их и велел стрельцам носить их по улицам города с таким объявлением: «кто впредь будет писать иконы не по старине, тот подвергнется строжайшему наказанию». Затем эти иконы собраны были в соборной церкви и два патриарха, всероссийский Никон и антиохийский Макарий, бывший тогда в Москве, торжественно произнесли отлучение от Церкви на тех, кто впредь будет писать иконы в духе новой школы «на манер франков и поляков». Никон хотел потом сжечь эти иконы, но царь предложил зарыть их в землю. Это опять совершено было двумя патриархами²¹¹. Наконец окружной грамотой предписал отечественным иконописцам следовать в изображении священных лиц и предметов древней византийской живописи, и угрожал строгим наказанием тем из них, которые осмелились бы впредь писать иконы не по древнему преданию восточной Церкви²¹².

Был обычай у наших предков того времени приносить в церковь свои домашние иконы, ставить их на отдельном каком либо месте, возжигать перед ними и только перед ними свечи, тогда как местные иконы оставались как бы в пренебрежении, или только молиться при богослужении и даже называть их «свояси боги». В светлый праздник, равно как и в другие великие праздники, прихожане, принёсшие эти иконы в церковь, опять выносили их из церкви домой и, подержав их в продолжение праздничного времени, снова возвращали в церковь. Никон запретил этот неблагочинный обычай и постановил, чтобы или совсем не приносили своих домашних икон в церковь для подобного чествования, или, если кто принесёт в церковь икону, чтобы не считал уже её своей, но отдал священнику для общего христианского её чествования²¹³.

Такими-то подвигами ознаменовал патриарх Никон пастырскую попечительность свою о чистоте н благочинии общественного богослужения! Но неутомимо деятельный и ревностнейший первосвятитель оказал много истинно полезных заслуг и для той части пастырского служения, которая составляет, по отзыву самих св. отцов, искусство из искусств²¹⁴. Переходим к обозрению подвигов Никона по благоустройству церковного управления²¹⁵.

Никон, благоговевший к памяти мудрого, искушённого в многочисленных опытах, патриарха Филарета Никитича, не хотел видеть никаких перемен в учреждённых им, по духовному ведомству, приказах. Тем горестнее смотрел он на жалкую особенность, какая возникла в церковном управлении при кротком, но слабом²¹⁶ его предшественнике. Эта особенность касалась пространства и пределов церковного суда. Древнее вселенское право Церкви иметь свой суд над священными лицами, и посвящёнными Богу предметами было утверждено в нашем отечестве законами ещё первых наших великих князей и потом неоднократно подтверждалось последующими великими князьями. Но в XIV веке стали являться у нашего духовенства, так называемые, несудимые грамоты, которые освобождали церкви и монастыри, имевшие эти грамоты, от суда епископского и поставляли в зависимость от одного государя²¹⁷. Многие из богатых монастырей и церквей с усилием домогались этой чести. Причиной такого желания духовных избавиться от суда святительского было то, что суд низших епархиальных чиновников был иногда стеснителен и тяжек. Поэтому-то случалось, что и те церкви, которые не хотели, или не могли избавиться от суда святительского, просили у своих архиереев несудимой грамоты, чтобы зависеть от них самих непосредственно, а не от десятильников и им подобных чиновников²¹⁸. Но тогда же многие иерархи и венценосцы сознавали несообразность с церковными законами такого порядка дел²¹⁹ и стоглавый собор подчинил всё духовенство суду своих епископов²²⁰. «Государевым дворецким и дьякам» дозволено было наблюдать только за монастырской экономией и монастырской казной и ведать судом монастырских крестьян²²¹. В таком именно виде учреждён был впоследствии, при Михаиле Фёдоровиче, и монастырский приказ²²². Он заведовал не более как «расправой мирских обидных дел, давал суд на приказчиков и крестьян монастырских» и собирал с монастырских вотчин царские подати²²³. Но уложением царя Алексея Михайловича подчинены суду монастырского приказа и все духовные лица, со всеми принадлежащими им людьми, «во всяких истцовых исках»²²⁴. Заседали в этом приказе окольничий и два дьяка²²⁵. Таким образом, управление монастырскими имениями и самый суд над духовными лицами перешли в ведение чиновников гражданских. Этого мало: чиновники, заседавшие в монастырском приказе, пользуясь неопределённостью правил уложения, установивших права и обязанности этого приказа и опираясь на общие постановления о суде²²⁶, начали мало-помалу переходить от разбора мирских (истцовых) дел в церковных вотчинах, к заведыванию в них духовными делами, присвоили себе право избирать и поставлять священнослужителей и причётников в монастырские сёла и начали распоряжаться по своему произволу определением и отрешением от места самих настоятелей монастырей²²⁷. Кроткий, но слабый старец, патриарх Иосиф не полагал никаких препятствий такому расширению власти монастырского приказа.

От дальновидного и проницательного ума Никона не укрылся этот беспорядок церковный, хотя он прикрывался именем государственного уложения. С полным уважением к царю, Никон дерзновенно, однако, восстал против монастырского приказа, как только посвящён был на митрополию новгородскую. Отправляясь в свою паству, Никон представил царю, что в слове Божием и в канонах Церкви нет основания для духовной власти монастырского приказа, хотя уложение и основывало свои постановления, между прочим, на «правилах св. Апостол, св. отец и на градских законах благочестивых греческих государей²²⁸. Благочестивый царь, которого сердце было отверсто для всех внушений закона евангельского, признал справедливым это представление Никона и дал ему несудимую грамоту на митрополию новгородскую²²⁹. Не смотря, однако, на несудимую грамоту, полученную Никоном от царя, воевода новгородский дерзнул вмешаться в церковные дела. Никон, в бытность свою в Москве, опять обратился к царю с горькой жалобой на вмешательство светских властей в дела управления церковного. Царь Алексей Михайлович подтвердил воеводе не вмешиваться в дела новгородской митрополии²³⁰. С тех пор Никон уже спокойно управлял вверенной ему паствой²³¹. Но вот, Никона избирают в патриархи всероссийские. И что же он полагает главным и непременным условием своего согласия на избрание? В первопрестольном храме Москвы, в присутствии собора духовных и гражданских властей, царь просит Никона принять в свои руки жезл св. Петра митрополита. Никон, не смущаясь, поставляет как бы торжественный завет между собой и будущей паствой своей в том, что она будет покорна заповедям Христовым и правилам церковным. Не называя по имени монастырского приказа²³², Никон уже самой покорностью правилам церковным обязывал царя и бояр, если не совершенно закрыть этот приказ, то, по крайней мере, ограничить права его, или отнять у него средство к злоупотреблению своими правами. Царь, искренне желавший видеть Никона на патриаршем престоле и находивший требование его совершенно справедливым, клятвой подтвердил свою покорность правилам Церкви. Бояре и народ последовали примеру царя. Тогда только Никон принял в свои руки жезл св. Петра митрополита, и твёрдо держал его в продолжение всех дней своего славного служения Церкви и отечеству в сане первосвятителя русской Церкви. Правда, монастырский приказ при нём закрыт не был, но он приведён был в такие пределы, какие первоначально назначила ему мудрость патриарха Филарета Никитича и царя Михаила Фёдоровича²³³. Патриарх сам стал теперь управлять церковными имениями и принадлежащими к ним церковными лицами²³⁴. Монастырскому приказу предоставлено было право разбирать только гражданские дела между крестьянами в монастырских вотчинах. И такой порядок управления наблюдал, охранял и поддерживал Никон во все счастливые годы своего патриаршества²³⁵.

В связи с пастырскими трудами Никона в защиту прав и преимуществ церковного суда, была у него забота о сохранении и увеличении церковных имений. Ещё в XV веке недвижимые церковные имения служили нередко поводом к неудовольствиям святителей с боярами и князьями²³⁶. Но вопрос о праве Церкви на приобретение недвижимых имений и владение ими особенно стал занимать духовное гражданское правительство со времени Иоанна Васильевича III. Сосредотачивая все силы государства в одно стройное целое, и для этой цели уничтожая уделы, Иоанн III обратил своё внимание и на церковные поместья, с намерением причислить их к собственности государственной. Первым делом его в этом отношены было то, что после покорения Новгорода в 1478 году, он раздал тамошние церковные имения детям боярским²³⁷. Затем мысль свою касательно церковных имений предложит он собору 1500 года, на котором председательствовал митрополит Симон. Но собор, защищая права духовенства, отвечал царю: «Не смеем отдать церковного стяжания, ибо оно есть Божие и неприкосновенно»²³⁸. После такого ответа Иоанн III уже не возобновлял своих требований. Но Иоанн IV продолжал мысль деда своего о недвижимых церковных имениях. Грамотой 1531 года он запретил вотчинникам «спускать родовые вотчины на сторону» и не позволял ни продавать их, ни закладывать, ни отдавать на помин души в монастыри²³⁹. Чтобы придать более силы своему постановлению, он прикровенно высказал свою мысль о церковных поместьях на соборе 1551 года. Собор, не отнимая у духовенства права на владение поместьями, ограничил, однако, право на приобретение их. Было постановлено, чтобы ни монастыри, ни епископы впредь не покупали деревень без воли государя, а имения, уже укреплённые за церквями в малолетство царя, были возвращены ему²⁴⁰. Наконец в 1572 и 1581 годах положено было впредь не принимать вотчин в монастыри, но взамен того брать деньги по цене сёл, но прежних вотчин «не выпускать»²⁴¹. С тех пор мысль об ограничении прав духовенства на приобретение вотчин была постоянной государственной мыслью. Подобно отцу своему, Фёдор Иоаннович запретил вотчинникам жаловать в монастыри поместья на помин души²⁴². Правда, царь Михаил Фёдорович, по совету отца своего патриарха Филарета Никитича, только установил лучший порядок управления монастырскими имениями, но не лишал монастыри самых имений²⁴³, равно как и прав на приобретение новых вотчин²⁴⁴. Тем не менее, царь Алексей Михайлович в 1648 году повелел сделать выписку о вотчинных землях, приобретённых духовными лицами, церквями и монастырями с 1580 по 1648 год и, рассмотрев эту выписку²⁴⁵, подтвердил прежние постановления государей об ограничении права церквей и монастырей на приобретение недвижимых имений, и такой закон внесён был потом в саму книгу уложения²⁴⁶. Наконец в 1651 году снова подтверждён этот закон уложения: окружной грамотой царя запрещено церквям и монастырям приобретать в заклад и в собственность тяглые земли и угодья²⁴⁷. Казалось бы, что после всех таких постановлений, церковные недвижимые имения не могли уже увеличиваться. Но патриарх Никон, по силе воли и власти своей, опиравшейся на дружбе царя, стоял выше всех подобных ограничений. Ни один из отечественных архипастырей никогда не обладал такими огромными вотчинами, как Никон. Много земель и деревень имел при себе новгородский архиерейский дом. Но при Никоне богатства его увеличились ещё более²⁴⁸. Много вотчин имел и московский патриарший дом, но при Никоне число их весьма значительно умножилось²⁴⁹. Наконец Никон построил три монастыря. Царь пожаловал им богатейшие вотчины²⁵⁰. Никон прибавил к ним много своих, купленных на келейные и казённые монастырские деньги²⁵¹. Скажем более: заботливость Никона о недвижимых церковных имениях не ограничивалась только пределами собственной его епархии. Он охранял, защищал и утверждал права и других архипастырей и подведомых им монастырей на владение церковными поместьями, и на приобретение новых – покупкой их или вкладом от усердия благотворителей. Стоит особенного замечания, что во все годы счастливого и славного служения Никона Церкви (1652–1658 г.) не видно ни одной царской грамоты, которая бы ограничивала права церквей на приобретение вотчин²⁵². Никон имел столько мудрости, что в его правлении Церковью, по его же внушению, видели в достоянии Церкви достояние Божие и потому не только считали церковные вотчины неприкосновенными, но и не полагали преград к их умножению²⁵³. Тем не менее, Никон охотно и щедро жертвовал богатствами монастырей и церквей для государственной пользы. Во время войны царя с Польшей и Литвой, Никон сам рассылал грамоты в богатейшие монастыри с предписанием отправлять к царю в военное поле людей, лошадей, хлеб и военные снаряды, которыми богаты были некоторые из тогдашних монастырей²⁵⁴. Антиохийский патриарх Макарий, бывший в 1655 году в Москве, спросил однажды Никона: «Сколько войска отправилось с царём в поход против поляков?» «До трёхсот тысяч человек, – отвечал Никон и прибавил, – я сам выставил десять тысяч воинов и такое же число получено от монастырей, смотря по богатству и доходам каждого из них»²⁵⁵. Об одном только заботился Никон, «да не мирская власть изветом неким влезет в ня» (церковные имения)²⁵⁶.

Но дух нового времени поставлял сильные препятствия пастырской ревности Никона к защите древних прав и преимуществ отечественной Церкви. Когда ещё Никон был митрополитом, при дворе царя уже слышались жалобные возгласы, подобные следующему: «Николи такого бесчестья не было, чтобы ныне государь нас выдал митрополитом»²⁵⁷. Проницательный архипастырь видел, что в его время должны повториться подвиги доблестных поборников Церкви и отечества – св. митрополита Филиппа и патриархов Иова и Гермогена. Преемник одушевлявшей их пастырской ревности, Никон желал, чтобы они почивали блаженными останками своими в виду недоброжелателей Церкви и, обличая их, поощряли на подвиг самоотвержения тех, когопоставил Дух Святый пасти Церковь Господа и Бога, юже стяжа кровию Своею. Никон пришёл, таким образом, к мысли соединить в московском Успенском соборе гробницы трёх мужественных страдальцев за Церковь и отечество.

Января 19-го 1652 года происходило открытие мощей преподобного Саввы Звенигородского²⁵⁸. Глубоким благоговением к новоявленной святыне и судьбам промысла Божия, дивного в святых своих, проникнуты были сердца всех, предстоявших гробу нового чудотворца. Здесь был и сам царь с многочисленной свитой из вельмож. Митрополит Никон, сослуживший патриарху Иосифу при открытии св. мощей, воспользовался умилением царя, чтобы предложить ему мысль свою о перенесении в московский успенский собор патриархов Иова и Гермогена и св. митрополита Филиппа²⁵⁹. Особенно просил он возвратить в первопрестольный город мощи св. митрополита. Никон представлял государю, что этой честью святителю царь загладит вину прадеда своего и указывал на пример Феодосия младшего, который перенесением из Коман св. мощей Иоанна Златоустого сделал имя своё в Церкви незабвенным, а матери своей Евдокии, виновнице изгнания святителя, исходатайствовал прощение. С сердечным утешением выслушал благочестивый государь это трогательное для души его моление Никона и тогда же изъявил ему своё согласие.

Марта 20-го того же года²⁶⁰ составился в Москве собор из русских архипастырей и знатнейшего духовенства московского, под председательством патриарха Иосифа, в присутствии самого государя. Благочестивый царь Алексей Михайлович предложил на рассмотрение святителей святое намерение и желание своё касательно доблестных первосвятителей России, почивавших, по судьбам Божиим, вне первопрестольного храма паствы своей. «Я сокрушаюсь сердцем, – говорил государь, – что доблестные ревнители Церкви и отечества почивают не вместе с собратами своими в священной сени храма Успения пресвятыя Богородицы и пламенею желанием перенести останки их в первопрестольный храм их паствы. Митрополит Филипп, – продолжал царь, – несколько раз являлся мне во сне, и говорил: «Я долго лежу вдалеке от гробниц собратий моих митрополитов, пошли за мной, и перенеси меня в их среду». Итак, – заключил царь, – давно уже имею желание взять оттуда мощи св. Филиппа и перенести в Успенский собор»²⁶¹. Собор не только изъявил согласие на благочестивое предложение царя, но и со слезами радости благодарил монарха за святую его любовь и веру к памяти святых и блаженных иерархов всероссийских.

Итак, в тот же день торжественно перенесены были священные останки доблестного патриарха Гермогена из Чудова монастыря в первопрестольный храм московских святителей и поставлены поверх земли, подле медного шатра ризы Господней. Бесчисленное стечение народа предшествовало и сопутствовало гробнице, скрывавшей тело ревностнейшего защитника веры и отечества в бедственную годину государства московского. Со слезами умиления воздавали эту честь блаженному первосвятителю патриарх Иосиф и благочестивый царь.

Тогда же в Старицу, за телом блаженного патриарха Иова, отправлен был ростовский митрополит Варлаам, маститый старец, подобный самому Иову, с многочисленной свитой из духовных и светских лиц. Апреля 8 незабвенный своими подвигами патриарх Иов явился опять торжественно из Старицы в Москву, куда некогда с подобным же торжеством вызывал его из безмолвного убежища на кафедру св. Петра царь Василий Иоаннович Шуйский. Стечение народа было так многочисленно, что едва находили себе путь духовенство и сановники, сопровождавшие гробницу патриарха²⁶².

В Соловецкий монастырь за св. мощами митрополита Филиппа отправился Никон, как постриженик Соловецкого монастыря, где и сам митрополит Филипп принял некогда иноческий сан и был игуменом. В спутники Никону назначен был боярин князь Никита Ивановичи Хованский с многочисленной свитой. С радостью отправился Никон в путь, отслужив себе в напутствие в Успенском соборе молебен Господу Богу в присутствии государя. Патриарх Иосиф благословил его в путь. Царь вручил ему грамоту к св. мощам Филиппа, написанную в подражание молитвенного послания, какое царь греческий Феодосий писал к мощам св. Иоанна Златоустого, когда переносил их из Коман в Константинополь²⁶³. Никону поручено было прочитать эту грамоту в церкви, над гробницей святителя, вслух всего народа. Почти с каждого места продолжительной остановки, для отдыха от путевого утомления, Никон извещал государя о своём здоровье и успехе пути²⁶⁴, и царь в свою очередь не забывал Никона²⁶⁵. Св. Пасху Никон проводил в Вологде²⁶⁶. После того он пустился в открытое море. Но промысл Божий, как бы в знамение той бури, какую Никон должен был впоследствии потерпеть, подобно святителю, за нетленными останками которого он шествовал, воздвиг сильную бурю на Белом море²⁶⁷. Корабли были рассеяны по разным местам и многие разбились о морские скалы. Корабль, на котором плыл дьяк, исчез без вести. Но Никона спасла сила креста Христова; ему опять судил Промысл обрести себе избавление от волн морских в пристанище острова Кия. Никон повторяет здесь свой обет – воздвигнуть монастырь. Между тем отправлены были по разным местам нарочитые люди отыскивать рассеянных бурей спутников митрополита. И когда они собрались на остров Кий, Никон опять вверился пучине морской. Наконец июля 3 воды Белого моря благополучно принесли Никона к месту его назначения – в Соловецкий монастырь. Утешительно и сладостно было увидеть Никону ту пустыню, где он в невозмущаемой тишине уединённой своей кельи, среди шума волн морских, но далёкий от бурь житейских, с лёгкостью орла возносился умом и сердцем своим горя к Богу, ведающему тайны сердец. По вступлении в обитель св. Зосимы и Савватия, Никон вручил братии указ царский и патриарший, повелевавший им с честью отдать Никону св. мощи митрополита Филиппа.

Скорбью исполнились сердца иноков Соловецкой обители, не желавших расстаться со св. мощами священномученика, бывшего некогда игуменом этой самой обители; но, зная, что «сердце царя в руце Божией», смиренно покорились его указу. На 7 июля²⁶⁸, Никон совершил в соборном храме обители, где почивали и св. мощи Филиппа, всеночное бдение со всей торжественностью, приличною великим праздникам. На другой день, после литургии, которую совершал также сам Никон, открылось в обители умилительное и трогательное зрелище. Началось чтение молебного послания царя к мощам св. митрополита Филиппа. Стоны и рыдания братии и собравшегося многочисленного народа заглушали голос Никона, который сам читал это послание. Все плакали о лишении столь великой заветной святыни своей²⁶⁹. Обитель, которая некогда лишилась св. своего игумена ещё при жизни его, когда царь Иоанн Васильевич IV вызывал его в Москву для поставления в митрополита всей России, теперь должна была в другой раз лишиться св. своего пастыря, по случаю перенесения в Москву нетленных мощей его. Но Никон продолжал совершать своё дело. По прочтении пред угодником царского послания, начался молебен. Рыдания не прекращались. После молебна священнослужители приступили к священной раке, покоившей св. мощи Филиппа, чтобы подъять её на рамена и препроводить на приготовленный уже корабль, который должен был отплыть с этим драгоценнейшим сокровищем благочестия русского к царствующему граду. Тогда братья Соловецкой обители, с грустью в душе, воспели над гробом святителя нарочно на этот раз сочинённый трогательный гимн²⁷⁰. За тем все приступили к отходящему от них святителю, чтобы в последний раз облобызать св. десницу его в вечное себе благословение. Наконец, подняты были с места св. мощи св. Филиппа²⁷¹, и открылось шествие с ними из храма к морскому берегу, где стоял приготовленный для них корабль. Вопли и рыдания умножились, оглашая воздух, исполненный благоуханием от св. мощей и фимиама²⁷². Солнце ярко блистало на драгоценных утварях и облачениях церковных. Ещё раз братия обители и народ воздали благоговейное поклонение св. мощам и корабль скрыл священную гробницу в своих недрах.

Грамотой царя велено было Никону плыть со св. мощами Филиппа из Соловецкого монастыря морем до Онежского устья²⁷³, а с Онежского устья – рекой Онегой на Каргополь, откуда реками же и озёрами на Волок на Коропке, затем вниз рекой Шексной, потом Волгой, Дубной, Яхромой до Дмитрова, а из Дмитрова идти сухим путём в Москву²⁷⁴. Но обстоятельства расположили Никона совершить с мощами священномученика до Москвы тот самый путь, которым впоследствии сам он должен был возвращаться из заточения в устроенную им Воскресенскую обитель. Прибыв из Белозерска в Рыбинск, Никон по случаю оказавшегося вверху Волги мелководья, направил свой путь в Ярославль и отсюда сушей в Троицко-Сергивскую лавру, куда и прибыл 4 Июля²⁷⁵.

Июля 9 совершилось торжественное перенесение мощей священномученика Филиппа в царствующий град Москву²⁷⁶. Три дня и три ночи стояли св. мощи среди соборной церкви для благоговейного поклонения и лобзания их благочестивым народом московским. Наконец 13 июля они переложены в новую богатую раку, и поставлены на правой стороне собора в приделе св. Димитрия Солунского²⁷⁷. Царь щедро одарил Никона. Он пожаловал ему много драгоценных церковных облачений и сверх того несколько деревень новгородскому архиерейскому дому²⁷⁸.

Царь, извещая после того воеводу Одоевского²⁷⁹ о перенесении в Москву св. мощей митрополита Филиппа, ублажал в грамоте к нему страдальцев правды, порицал гонителей их и, между прочим, писал: «А мы, велике государь, ежедневно просим у Создателя и Вседержителя Бога нашего и у пречистой Его Матери, и у всех святых, чтобы Господь Бог... даровал нам, великому Государю, и вам боярам с нами единодушно люди Его световы рассудити в правду всем равно»²⁸⁰.

Такими-то средствами, ещё в сане митрополита новгородского, противодействовал Никон тем преградам, которые дух времени хотел поставить пастырской ревности его к благоустройству Церкви. По вступлении на патриарший престол он отпечатлел ту же ревность и то же противодействие духу времени на самых заслугах своих для законодательства церковного.

При патриархе Иосифе в первый раз напечатано было собрание церковных правил, под названием кормчей книги²⁸¹. Но в это время издатели церковных книг вносили в них свои заблуждения, искажали во многих местах смысл в пользу своих предрассудков и помещали статьи подложные. Такой же участи подверглась и кормчая книга. Никон, вступив на патриарший престол, рассмотрел её и нашёл в ней, кроме множества самых грубых типографических ошибок, нелепое смешение понятий, превращение смысла, пропуски, лишние вставки, многие главы совершенно неизвестного происхождения, а сверх всего этого – несколько мнений прямо раскольнических²⁸². В таком виде издатели успели уже выпустить несколько сот экземпляров²⁸³. Но Никон остановил выход прочих экземпляров, подверг кормчую рассмотрению соборному и, по указанию собора, сделал в ней исправления²⁸⁴. При этом снесено было несколько старых списков церковных правил и всё издание поверено по списку древней греческой кормчей патриарха Паисия иерусалимского, который был в то время в Москве²⁸⁵. Соображаясь с потребностями своего времени и со значением самой кормчей книги, Никон исключило, из неё статьи, которые признавал несовременными или излишними и включил, на место их, то, что находил или особенно приличным для самой книги, или полезным для церковного управления в его времена. Так он исключил предисловие, которое было помещено в кормчей патриарха Иосифа и включил сказание о патриаршем поставлении²⁸⁶ и кроме того статью о римском отпадении, грамоту императора Константина к папе Сильвестру, и ещё послесловие, которое объясняет, значение кормчей книги и излагает историю её исправления. Никон считал уложение восточных патриархов о патриаршестве в России краеугольным камнем в основании самостоятельного иерархического управления отечественной Церкви²⁸⁷. Поэтому, ему весьма естественно было прийти к мысли поместить это уложение в кормчую книгу. С другой стороны предисловие, помещённое в Иосифской кормчей, было заимствовано из одного литовского списка кормчей, составленного 1601 года в Люблине и, по содержанию своему не имело никакого приложения к изданию кормчей в Москве²⁸⁸. Не забудем и того, что Никон в это время уже ввёл, между прочим, греческое пение в церквях, и имел намерение согласить славянские богослужебные книги с греческими. Суеверы негодовали на него за сближение с греческой Церковью. Но Никон находил для себя сильное оправдание в уложении о патриаршестве в России, где выставляется на вид нашим патриархам сохранять единство с греческой Церковью не только в догматах, но и в обрядах Церкви²⁸⁹. Все эти причины вместе расположили мудрого патриарха исключить из кормчей излишнее предисловие и на его место поставить определение восточных патриархов о патриаршестве в России – поставить то, что должно было составлять во все последующие времена отечественной Церкви основание и начало церковного управления²⁹⁰. По таким же требованиям своего времени, Никон внёс в кормчую книгу грамоту, данную императором Константином великим римскому папе Сильвестру. Она необходима была для постоянной цели Никона – возвысить православную Церковь. Он ясно видел, что значение духовенства в обществе его времени с каждым годом падало ниже н ниже. Суд над церковными лицами, как мы уже говорили, перешёл в руки мирских людей; имуществами Церкви и самыми церковными должностями распоряжались бояре²⁹¹. Но ничто так разительно не могло обличить людей того времени в несправедливости их притязаний на церковный суд и церковные имения, как эта грамота Константина великого папе Сильвестру. Не много нужно было проницательности, чтобы понять её смысл и видеть разительное несходство с ней тогдашнего положения дел отечественной Церкви. Правда, она по справедливости признаётся неподлинной. Но Никон, по духу своего века, не знавшего учёных исследований, верил её подлинности. Верили её подлинности и бояре, и сам царь. И вот, на основании этой-то грамоты Никон получил от царя те великие права и преимущества, какими владел в счастливые годы своего патриаршества. Конечно, первой виной всех этих преимуществ была дружеская любовь царя к Никону, но юридическим основанием их служила именно эта самая грамота. Благочестивый царь Алексей Михайлович ревновал к Константину великому в усердии к Церкви Божией. Не одно предположение высказываем в этом случае, но истину, засвидетельствованную врагами Никона и подтверждённую им самим. Враги Никона прямо говорят, что «государь царь на письме подал многие привилегии Никону такожде, якоже Константин великий, вельми почитаючи папу римского Сильвестра, вручил ему папе многие привилегии»²⁹². Никон, отвечая на эти слова врагов своих, не только не отвергает подлинности самой грамоты, на которую ссылаются враги его, но и доказывает, что государь дал ему прав менее чем сколько дано было Константином великим папе Сильвестру²⁹³. Таким образом, сам Никон признаёт, что грамота Константина великого служила основанием той обширной церковно-гражданской власти, которой пользовался он во славе Церкви и её служителей. Наконец, Никон внёс ещё в кормчую книгу статью о римском падении. Нельзя не предположить с достоверностью, что и эта статья направлена была Никоном против духа его времени. Во времена Никона обнаруживалось в наших предках стремление к сближению с латинами²⁹⁴. Надобно же было показать сынам православной Церкви неправды Церкви римской и правду в отношении к ней Церкви кафолической восточной и таким образом предохранить их от заблуждений чуждой Церкви²⁹⁵. Итак, труды патриарха Никона, по законодательству церковному, свидетельствуют о его пастырской ревности и мудрости²⁹⁶.

Издав, таким образом, в свет кормчую книгу и имея в виду единство управления отечественной Церкви с греческой, Никон не хотел принимать ни какого другого законодательства для отечественной Церкви, кроме правил, помещённых в кормчей. Но в этом случае ревность его к сохранению единства нашей Церкви с греческой ввела его в крайность. Он поставил наравне между собою законы градские, или узаконения греческих царей по делам Церкви и правила св. Апостолов, вселенских и поместных соборов и св. отцев, и как последние, так и первые считал неприкосновенными²⁹⁷. Никону неизвестна была истина, что каждая частная Церковь может, по требованию своих местных обстоятельств, заменять постановления греческих царей собственными местными постановлениями, только бы эти постановления были согласны с вселенскими канонами²⁹⁸. Никон, напротив, возвёл постановления греческих царей на степень неизменяемости и потому, между прочим, восставал против уложения²⁹⁹. Он убедил самого царя, как бы в дополнение и исправление уложения, разослать по всем воеводам выписки из греческих законов номоканона и велеть им судить по этим законам дела уголовные³⁰⁰. Но Никон в этом отношении безотчётно платил дань своему мало просвещённому веку. Тем не менее, ревность его о сохранении правил Церкви вообще в совершенной неприкосновенности делает ему особенную честь и доставляет славу знаменитейшего из иерархов русских³⁰¹.

Ограждая, таким образом, права и преимущества отечественной Церкви от вмешательства в них посторонних людей, Никон хотел видеть в подчинённом ему духовенстве достойных служителей святой Церкви и алтаря Господня. Поэтому, возвышая внешнее состояние духовенства и значение его в обществе, Никон в то же время употреблял строгие меры, чтобы возвысить и нравственное состояние лиц освящённых.

Понимая светлым и обширным умом своим, что уважение народа к вере и Церкви весьма тесно связано с уважением к служителям веры и Церкви, Никон имел особенное попечение о том, чтобы представить в духовенстве образец благочестия для народа и тем возбудить в пастве искреннее уважение к своим пастырям³⁰². Внимательное избрание людей на церковные степени и строгий надзор над избранными и посвящёнными, вот средства, какие употреблял он к достижению этой цели.

В те мало просвещённые времена отечества нашего, когда ещё боялись учения и училищ, были нередко поставляемы на служение Церкви люди грубые, без правил жизни, без знания обязанностей священного сана, без сведений нередко и в главных истинных веры и благочестия христианского³⁰³. Такому нравственному и умственному состоянию священнослужителей соответствовала и сама внешняя их жизнь³⁰⁴. Но Никон, сам с низших степеней церковного служения возвысившийся до патриаршего престола и везде показывавший в себе образец исправности, мог ли равнодушно взирать на неисправных служителей Церкви Божией? Он старался пресечь в самом корне недостатки современных ему пастырей. И прежде него чувствовали потребность исправления духовного чина, но все средства, какие употреблялись для этой цели, относились не к первому источнику зла, а только к последствиям, от него происходящим и потому, останавливая на более или менее продолжительное время те или другие беспорядки, не уничтожали их совершенно в самом зародыше³⁰⁵. Никон восполнил то, чего недоставало в распоряжениях его предшественников. Хорошо зная, что внешнее поведение человека зависит от внутреннего настроения его души, Никон предписывал епархиальным архиереям посвящать на священные степени только людей «учительных» и строго воспрещал принимать кого бы то ни было в причт церковный без предварительного испытания образа его мыслей, знания им веры и правил Церкви и без свидетельства отца духовного о благочестивой его жизни³⁰⁶. Никон хотел, чтобы пастыри стояли всегда выше своих пасомых по уму, образованному и воспитанному чтением слова Божия и по жизни, оправдывающей в себе чистоту веры, твёрдость надежды и теплоту любви в сердце пастыря³⁰⁷. А чтобы всегда иметь людей достойных такого избрания, патриарх вменял епархиальным архиереям в непременную обязанность, как мы уже видели, заводить училища. Сам, между тем, подавал в этом отношении, как и во всём прочем, пример прочим архипастырям.

Он никого не рукополагал ни на одну церковную степень без личного испытания его и без свидетельства посторонних достоверных людей о благочестивой его жизни³⁰⁸. Так же поступать предписывал он и своим наместникам, при назначении ими людей на церковные должности³⁰⁹. Таким избранием естественно предотвращалось определение на священные места людей недостойных столь высокого служения. Но наблюдая за внимательным избранием священнослужителей Церкви, Никон неослабно смотрел и за верным прохождением ими своего служения. Для этой цели он начертывал духовные уставы³¹⁰. Тех, которые оказывались неисправными, и даже делались поводом к соблазну своей паствы, Никон предписывал епископам и своим наместникам удалять от служения Церкви и поставлять на место их достойнейших³¹¹. В случае, если бы кто из клира не захотел слушаться поставленной над ним церковной власти, Никон позволял своим наместникам и епископам просить помощи от гражданской власти и действовать на непокорных страхом стрельцов и пушкарей³¹². Между тем сам он был неумолимо строг к священнослужителям, преступно нарушавшим правила Церкви. Призванные к личному его суду, они подвергались жестокому истязанию по законам, иногда заключению в темницу, телесному наказанию и ссылке в Сибирь, или в отдалённый монастырь на заточение. «Никон тотчас по возвышении своём, – говорит один очевидец, – употребил в дело полновластие, которое исходатайствовал себе у царя. Все испугались его. От него в страхе – главы духовенства, архимандриты, священники, даже люди, которые пользуются властью и находятся в царской службе. Никакое заступление не имеет над ним действия. Виновного в невоздержанности, пьянстве, буйстве он тотчас наказывает ссылкой. У него есть своя стража, которая берёт священников и монахов, замеченных в таких проступках. Мы видели тюрьмы, наполненные этими несчастными, которых обременяют тяжёлыми цепями и деревянными колодками на шее и на ногах»³¹³. Впрочем, строгий к упорным и бесстрашным нарушителям законов, Никон с кротостью любвеобильного отца принимал возвращающихся от заблуждения к раскаянью в своих проступках. Он забывал в этом случае и те оскорбленья, какие наносили ему виновные грубыми укоризнами в прежнем строгом обращении с ними. «По грехам моим нетерпелив я; простите, Господа ради!» – отвечал им Никон на все укоризны³¹⁴. Возвращая Церкви раскаявшегося Ивана Неронова, Никон плакал.

Но не одно духовенство составляло предмет пастырской заботливости Никона. «Патриарх, – говорил Никон, – есть жив и одушевлён образ Христа, делы и словесы живописуя в себе истину. Первее убо (он должен) ихже от Бога прият, во благочестии и чистоте житие сохранити»³¹⁵. Как понимал Никон служение первоcвятителя, так и самым делом проходил его. По долгу верховного пастыря, он зорко наблюдал за духовным состоянием всех своих пасомых и, по мере приемлемости их, неослабно внушал им и словом и примером своей жизни, понятия о жизни христианской, богоугодной. Но большая часть людей того времени требовала, по духовному своему состоянию, млека, а не брашна. Поэтому с пастырским благоразумием снисходя к детской немощи своих пасомых и желая возводить их от видимого к невидимому, Никон, поучая их вере и христианским добродетелям, требовал от них, по крайней мере, непременного исполнения обрядов Церкви и всех её постановлений, определяющих внешнее благоповедение христианина³¹⁶. Примером благоговейного сохранения христианских правил жизни всегда служил для паствы Никона собственный дом его. Сам строго соблюдая все уставы Церкви, Никон и окружал себя людьми, подобными ему по ревности к благочестию, и их-то употреблял в орудие для надзора за благоповедением своих пасомых³¹⁷. Но, к сожалению, во многих местах нашего отечества не было тогда должного повиновения уставам церковным. Своеволие недавно тогда минувших лет, времён самозванства, заразившие собой все стороны жизни – общественной, гражданской и церковной, также близкое и легковерное знакомство с иноверными народами, особенно во время войн с Польшей, наконец, постоянное пребывание в России множества иностранцев, внесло и в нашу отечественную Церковь, издревле твёрдую в православии и заботливую о благочинии церковном, различные беспорядки в делах благочиния церковного. Во многих из наших соотечественников того времени не было уже такого усердия к храмам и богослужению, каким всегда отличались древние наши предки. Св. посты, которые так строго были хранимы в прежние времена, теперь свободно нарушались³¹⁸. Священнейший долг христианина – исповедь и приобщение св. Христовых тайн, во многих местах был неисполняем, даже умирали без покаяния в грехах³¹⁹. Не говорим уже о том равнодушии, с каким взирали на св. тайны, когда их нёс служитель алтаря в дом того или другого больного³²⁰. Житейские занятия во дни воскресные и праздничные теперь открыто совершались, тогда как прежде считались за тяжкий грех³²¹. Не было должного благочиния и в самих храмах при богослужении: здесь не молились, а смеялись, переходили с места на место, озирались и беседовали о суетных предметах³²². Пастырские грамоты того времени исполнены жалобами на это несоблюдение христианских правил жизни³²³. Не было строгой христианской жизни и в самих обителях³²⁴. Так велика была нравственная болезнь того века! Но мог ли на всё это равнодушно смотреть Никон, строгий блюститель порядка, во всех его видах, и особенно ревностнейший поборник правил веры и благочиния церковного? Он всей силой власти своей восстал против бесстрашных нарушителей порядка в храме Божием и острым словом своим, не разбирая сана и звания лиц, обличал, не смущаясь, в церкви при народе³²⁵. Ревность его о доме Божием доводила его иногда и до того, что он считал себя в праве, как сам говорил, подражать, при виде неблагочиния церковного, самому Иисусу Христу, изгнавшему торжников из храма бичом из вервия³²⁶. Преследуя бесчиние в храмах, Никон устремлял внимательный взор свой и в дома своих пасомых и отсюда удалял предметы, несообразные, по его мнению, с духом православной Церкви. Боярам, бывшим в польском походе, весьма понравились в римских костёлах органы. Они завели их у себя в домах. Никон немедленно приказал отобрать и у них органы. Потом, когда собралась царская дума, и явились сюда, между прочим, и те, у кого найдены были и отобраны органы, Никон, перед лицом царя и всего собрания, громко обличал их, называя каждого по имени³²⁷. Не говорим уже о том, как строго наблюдал Никон за соблюдением постов и прочих уставов церковных. Грамоты его об этом предмете неоднократно призывали всех христиан к хранению постановлений православной Церкви и обязывали духовных пастырей внимательнее смотреть за христианской жизнью своих пасомых³²⁸. За людьми, близкими к себе, Никон, не разбирая гражданского значения их, строго наблюдал сам. Упорные говорили ему: «Силой говеть не заставишь». Но и нехотя упорные говели, пока Никон имел силу³²⁹. Так действовал Никон в защиту, охранение и утверждение в жизни христиан постановлений православной Церкви!

Особенное внимание обратил Никон на истребление умножившихся в отечестве татей и разбойников. В 1655 году, когда государь находился на ратном поле, а внутри России свирепствовала моровая язва, воры и разбойники находили простор для своих преступлений и не знали им меры. Никон издал против них сперва милостивое определение: приказал воеводам созвать всех преступников в города на площади, обнадёжив их совершенной безопасностью, и когда они соберутся, предложить им раскаяться в своих винах пред Богом и государем – с тем, что после этого раскаянья, они получат прощение без всякого наказания³³⁰. Но этот указ Никона не имел успеха. Итак, желая образумить упорных, Никон запретил священникам исповедовать и причащать их, когда они будут пойманы, уличены и приговорены к смертной казни³³¹. Никон надеялся, что страх отойти в загробную жизнь без напутствия телом и кровью Христовой и даже без исповедания грехов перед духовным отцом, вразумит, по крайней мере, некоторых из заблудившихся от пути спасения³³². Но мы увидим, как строго был он сам наказан судом восточных патриархов за такое постановление о разбойниках.

Искореняя нравственное зло в своей пастве строгими постановлениями против него, Никон в то же время старался насаждать и возвышать в Церкви христианское благочестие. Лучшим средством для него к развитию и утверждению в отечественной Церкви истинно христианского благочестия служили его благотворительность, частная и общественная. «О сём разумеют ecu, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою (Ин. 13:35), сказал Спаситель ученикам своим, а в лице их и всем своим последователям. Никон старался развить и распространить эту высокую христианскую добродетель во вверенном его попечению народе примером собственной благотворительности. И в этом отношении он является величайшим первосвятителем нашей Церкви. Дела благотворительности с древних времён в нашей Церкви находились в распоряжении церковных властей³³³, но никто никогда не оказывал столько благотворений, частных и общественных, бедным и сиротам, как патриарх Никон. Ещё в сане новгородского митрополита он был истинным отцом своей паствы. Никогда он не выходил из дома не взяв с собой достаточного числа монет для раздачи бедным и нищим, с которыми мог встретиться на дороге. Кошелёк его был отверст для нуждающихся³³⁴. Так он делал каждый раз, когда показывался, где бы то ни было, народу, и особенно когда в день недельный или праздничный шёл в храм Божий, возносить «милость мира, жертву хваления». Нередко из храма направлял он путь свой к домам убогих и к темницам и везде слово утешения, и милостыня ожидали и встречали тогда печальных. Но и двери архипастырского дома его не были закрыты для меньших его братий о Христе. Во время чрезвычайной дороговизны хлеба в Новгороде от неурожая, когда граждане томившиеся голодом, беспрестанно стекались к нему толпами для испрошения помощи, архипастырь, не щадя ни хлеба, ни денег, учредил в своём доме постоянную раздачу милостыни, по воскресеньям деньгами, а ежедневно хлебом. «В каждый день воскресный, собирались к Никону, – говорит его жизнеописатель, – убогие старцы и старицы, сирые отроки и младенцы и все бесприютные и беспомощные». Душа Никона радовалась при виде утешенных печальных и вместе смущалась мыслью о бедности человеческого рода. «Старым давал он по две деньги, средовечным по одной, малым и младенцам по полуденьге»³³⁵. Утром каждого дня, в его же доме, происходила раздача хлеба: всякий бедняк получал на день из рук митрополита укрух хлеба, достаточный для дневного пропитания. Между тем голод объял и многие другие места его паствы, кроме Новгорода. Настала везде чрезвычайная скудость и дороговизна хлеба. Слава благотворительности митрополита собрала к нему многочисленные толпы народа со всех концов обширной его паствы. Ожидания пришельцев, томимых голодом, исполнились. Никон приказал отделить в своём доме особенную обширную комнату и питать в ней всех, кто придёт искать убежища от истомления голодом. Более 100 человек, а иногда более 300, питались здесь каждый день от щедрот митрополита, благодаря Бога, даровавшего им столь милостивого архипастыря. В 1651 году Никон, по воле государя, отправлялся из Новгорода в Москву. Путь свой ознаменовал он благотворениями. Проживая в Москве, он благодетельствовал нищим щедрой рукой: кроме того, что подавал им милостыню «врознь» деньгами, он нередко в праздничные дни покупал у продавцов хлеб, калачи и платье и отправлял в богадельни и тюрьмы³³⁶.

И на высоте патриаршего всероссийского престола, среди ревностного исполнения всех видов многосложного своего долга, Никон находил довольно времени, чтобы позаботиться об утешении несчастных страдальцев бедности, беспомощной старости и сиротства. «Никон, – скажем словами одного из его клириков, – и в сане патриарха не изменил своего благого нрава»³³⁷. Расходные книги патриаршего приказа, несомненно, свидетельствуют, что никто из патриархов не расходовал столько на милостыню нищим, и никто не делал столько пособия нуждающимся, как патриарх Никон. При каждом выходе своём на служение он подавал нищим из своих рук деньги³³⁸, из церкви нередко, как и в Новгороде, направлял путь свой к тюремным узникам в чёрной палате, на Варварском крестце, в Разбойном и других приказах. В праздничные дни он допускал и певцов Лазаря в свою столовую палату за трапезу, и сам разделял с ними пищу³³⁹.

Отец сирых и убогих, Никон не позволял и другим делать какие бы то ни было притеснения и обиды людям бедным. Самой искренней, сердечной любовью к беззащитным беднякам проникнуты грамоты Никона, в которых он делает подчинённым себе властям вразумления касательно обхождения с крестьянами. «Я слышал, – пишет он, например, архимандриту Иверского монастыря Иакову, – что де скорбят крестьяне и плотники; могорца мало даёшь: и тебе б отнюдь не оскорблять наймом никаких наймитов и даром бы не много нудить. Бога ради будь милостив ко братии и ко крестьянам и ко всем, живущим в обители той»³⁴⁰. Неоднократно, кроме того, Никон давал своим крестьянам разные льготы по случаю неурожаев, наводнений и других бедственных случаев³⁴¹. Он был попечительный отец своей области.

Но для любвеобильной души Никона не довольно было одной частной благотворительности. Он хотел, чтобы престарелые и увечные имели постоянный кров и призрение. Для этой цели он, когда ещё был митрополитом, испросил у государя позволение построить в Новгороде богадельни для бесприютных старцев и увечных. Добрый и мудрый царь, сочувствовавший всем пастырским предначертаниям своего друга Никона к славе Божией, и пользе государства одобрил и подтвердил его намерение касательно устройства богаделен. Пользуясь таким позволением, Никон устроил в Новгороде четыре богадельни в различных концах города, испросил для них у государя определённый оклад денег и хлеба для содержания и принял их под своё особенное покровительство. Успокоенные в них старцы, убогие и сироты весьма часто видели среди себя своего благодетеля и покровителя с архипастырским благословением мира и любви, словом, утешения и богатой милостыней. Никон проводил здесь по несколько часов в утешительных и назидательных беседах.

Когда Господу угодно было воззвать его на московский первосвятительский престол, он и здесь не только благотворил в разные времена и в различных местах и не только поддерживал богоугодные заведения своих предшественников, но и строил новые нищепитательницы и сам надзирал за призрением в них нищих и увечных. С давних времён при патриаршем доме в большие праздники и дни поминовения государей и святителей, патриархи обыкновенно раздавали значительную милостыню нищим, а в день кафедрального праздника Успения Богоматери питали при своём доме до 2,500 бедных людей всякого звания. При патриаршей кафедральной церкви содержалось 12 нищих, называемых богородицкими, которые получали каждый день по 25 копеек. На иждивении патриаршего казённого приказа содержались богадельни, состоявшие в разных частях города, и назывались домовыми, келейными богадельнями патриарха. Никон в первый ж год вступления своего на первосвятительский престол умножил число их построением на собственное иждивение двух новых богаделен³⁴². Время открыло ему нужду и способы к сооружению ещё новых богаделен, и Никон построил их много³⁴³.

Распространяя в пастве своей любовь к ближним примером собственной благотворительности, частной и общественной, Никон в то же время утверждал в ней любовь к Богу сооружением св. обителей. Благоустроенные монастыри всегда служили в Церкви Христовой училищем благочестия для народа. Никон построил их три: Иверский, Крестный и Воскресенский.

Воспоминания о блаженных днях жизни на острове Анзере всегда наполняли собой благочестивое сердце Никона. Объятый такими воспоминаниями, он однажды на пути из Новгорода в Москву, в 1651 году,³⁴⁴увидел около Валдая³⁴⁵ величественное озеро, усеянное прекрасно расположенными на нём островами. В душе Никона возгорелся огонь любви к жизни пустынной, всегда составлявшей предмет его сердечных желаний и стремлений. Он тогда же положил намерение построить здесь на одном из островов св. обитель. С этой мыслью прибыл он в Москву и открылся царю. Благочестивый государь похвалил святое намерение своего друга. Но Никон вскоре отозван был к другому делу, не менее важному и святому. Он отправился в Соловецкий монастырь для перенесения оттуда в Москву св. мощей митрополита Филиппа³⁴⁶. На этом пути, занятый мыслью о предполагаемой им обители и, размышляя о подвигах страдальцев за веру Христову и Церковь, Никон имел видение, в котором предстал ему святитель Филипп и одобрил его намерение касательно новой обители. При виде Соловецких островов, Никон оживил в себе воспоминания о своей пустынной жизни и ещё более утвердился в мысли воздвигнуть монастырь на острове Валдайского озера. С этой решимостью возвратился он в Москву из своего святого путешествия и вступил на патриарший престол. Между тем, ещё в бытность свою митрополитом новгородским, он много слышал о чудесах иверской иконы Божией Матери на Афоне, нередко доходила до слуха его и слава афонских подвижников³⁴⁷. Никон хотел теперь соединить воспоминания о ските Анзерском с благоговейными представлениями о св. Афоне и стал «благоумильно» просить царя о позволении построить желаемый монастырь³⁴⁸. Царь изъявил согласие на прошение патриарха. Обрадованный исполнением своего желания, Никон немедленно отправил на место, избранное им для Иверской обители, надёжнейших из близких к себе иноков, дал им в распоряжение множество людей и поручил вести работы, сколько возможно поспешнее. Соответственно местоположению Анзерского скита³⁴⁹, и посвящению новой обители имени Богоматери, грамотой царя от 6 мая 1654 года озеро Валдайское было переименовано святым озером, село Валдай – Богородицким и сам монастырь Святоозерским³⁵⁰. Но в расположении зданий монастыря Никон подражал расположению Иверского монастыря афонской горы³⁵¹. Деятельность в производстве работ была самая быстрая. В четыре года (1653–1657) на диком острове, покрытом густым лесом, явился величественный монастырь, со многими каменными церквями, прекрасно устроенными³⁵², кельями и разными службами монастырскими, окружённый большой каменной оградой. Никон принимал сам во всех распоряжениях по этому делу непосредственное участие и нередко лично посещал производившиеся постройки³⁵³. Между тем в Иверский афонский монастырь отправлены были нарочитые люди с тем, чтобы они принесли снимок с чудотворной тамошней иконы Богоматери. Когда этот снимок был принесён в Москву, Никон с церковным торжеством встретил его за городом³⁵⁴, и потом сам отправился с ним в созидавшуюся обитель. В то же время он принёс сюда части мощей св. отечественных первосвятителей Петра, Алексея, Ионы и Филиппа. Ещё прежде, по его поручению, новгородский митрополит Макарий перенёс в новую обитель мощи св. Иакова Боровицкого. Тогда как Никон обогащал свою обитель христианской святыней, царь обогатил её в разные времена обширными вотчинами и разными угодьями³⁵⁵ и пожаловал несудимой грамотой³⁵⁶. Устроив, таким образом, свою обитель, Никон ввёл в неё строгий общежительный порядок и великолепие в богослужении, так что, по выражению одного из отечественных архипастырей, эта обитель была в те времена отлична от обыкновенных³⁵⁷. В 1657 году Никон просил уже самого государя удостоить посещением Иверский монастырь, устроенный с большим великолепием³⁵⁸.

Сам патриарх, в окружном своём послании к православным христианам о созидании крестного монастыря, излагает причины, расположившие его к этому святому делу. «В мимошедшем 1639 лете, – говорит он, – мы, будуще иеромонахом, творихом шествие по морю из скита Анзерского и во время то от великого волнения морского едва непотопихомся, но уповающе на силу божественного и животворящего креста, спасение получихом пред Онежским устьем, к пристанищу, к Кию острову и славу воздахом распеншемуся на кресте Господу нашему Иисусу Христу о оном избавлении. Будучи же тогда на том острове, на воспоминание того своего спасения водрузихом на том месте святый и животворящий крест». После этого события, продолжает он, сердце наше стало более разгораться любовью к кресту Христову и расположило нас создать на острове Кий иноческую обитель. Но прежде, нежели мысль эта пришла в совершение, Господь на пути моём, говорит Никон, в Соловецкий монастырь за мощами св. митрополита Филиппа, судил мне увидеть, спустя 17 лет, крест, поставленный на острове Кие, совершенно целым и услышать, что сила Божия чрез него спасает многих от опасности потопления. Тогда, заключает свою грамоту Никон, я утвердился в намерении воздвигнуть здесь монастырь³⁵⁹. И вот, в 1656 году, когда сооружение Иверского монастыря приходило уже к концу, Никон испросил у царя грамоту на построение другого монастыря – Крестнаго, на острове Кий в заливе Белого моря³⁶⁰. В то время Никон обнародовал от себя окружную грамоту о созидании этого монастыря и призывал всех сынов отечественной Церкви к пожертвованиям в пользу созидаемой вновь обители³⁶¹. Между тем в Москве приказал он устроить для обители величественный крест, из кипарисного дерева, по высоте и широте подобный, как говорит Никон, кресту Христову, украсил его серебром, золотом и драгоценными камнями, сокрыл в нём до 300 частиц св. мощей, также кровь многих св. мучеников и части св. камней палестинских. На сторонах этого креста изображены: вверху равноапостольные Константин и Елена, а у подножья царь Алексей Михайлович, царица Мария Ильинична и патриарх Никон, в молитвенном положении, с преклонёнными коленами и главами ³⁶².

Торжественно отправлял Никон этот крест из Москвы к месту его назначения. После молебного пения в соборной церкви он сам, при собратии многочисленного московского духовенства и народа, сопровождал его за Сретенские ворота, до того места, где стоял Филиппов крест³⁶³. Здесь опять совершив молебное пение, Никон отпустил святыню на предназначенное ей место и, благословив людей, имевших отправиться с нею в дальнейший путь, возвратился в Москву. С тех пор пастырский взор его постоянно следил за ходом и успешностью сооружения новой обители. Царь приписал к ней богатые вотчины³⁶⁴. В 1661 году Никон имел уже утешение видеть воздвигнутой новую свою обитель и освятить в ней церкви³⁶⁵.

В 1657 году Никон предпринял построить третий монастырь близ села Воскресенского, в 47 вёрстах от Москвы. Это село было прежде куплено им для обители Иверской. При частых своих отправлениях в новоустроявшуюся тогда Иверскую обитель, Никон неоднократно останавливался в селе Воскресенском для отдыха от пути, и каждый раз утешался красотой его местоположения. Сердечная любовь его к жизни иноческой указала ему и здесь воздвигнуть обитель. Царь позволил сооружение её и Никон, не любивший напрасно терять времени, в том же году сам указал для неё место и открыл работы. Место было выбрано гористое, окружённое рекой Истрой. Никон выровнял его насыпью, с трёх сторон выкопал рвы, вокруг обнёс деревянной оградой с 8 башнями и внутри на первый случай соорудил тёплую деревянную церковь во имя воскресения Господня, с трапезою и прочими монастырскими службами. Государь сам прибыл на её освящение, которое совершал патриарх. Отправляясь обратно в Москву, в сопровождении патриарха, царь остановился в версте от монастыря на одном возвышении, чтобы отсюда обозреть прекрасную местность, избранную Никоном для обители. Обозревая её, он и сам столько пленился её красотой, что, обратясь к патриарху, сказал ему: «Сам Бог изначала определил это место для обители, оно прекрасно, как Иерусалим». С восторгами радости принял Никон эти слова государя и назвал новую обитель Новым Иерусалимом. Из Москвы прислал государь дружеское письмо Никону и опять называл в нём новую обитель именем Иерусалима³⁶⁶. Снова обрадованный патриарх положил это письмо царя-друга в серебряном ковчежце под престолом, и утвердил за обителью название Нового Иерусалима. В соответствие такому названию обители, и все места, прилежащие к ней, получили новые названия, перенесённые на них со св. палестинских мест. Гору, с которой царь обозревал местность монастыря, патриарх назвал Елеоном, река Истра, окружающая монастырь, получила имя Иордана, из прочих мест одно названо Назаретом, другое – селом Скудельничим, иное – Фавором и Ермоном, Рамой и т. п. В довершение подобия нового нашего отечественного Иерусалима древнему палестинскому, Никон предпринял обширное намерение – воздвигнуть посреди своей обители большую каменную церковь во имя воскресения Христова во всём сходную с Иерусалимским храмом³⁶⁷. Для этой цели он отправил в Иерусалим уже знакомого с ним келаря Троицкой лавры Арсения Суханова с тем, чтобы он снял и привёз в Москву планы

и модели с иерусалимской и вифлеемской церквей. Арсений возвратился в Москву в следующем 1658 году, в январе. В апреле того же года Никон положил первый камень в основание знаменитого новоиерусалимского храма, доставившего славу своему соорудителю не только в нашем отечестве, но и в отдалённых чужих странах³⁶⁸.

Но, сохраняя в благочестии и чистоте житие тех, «ихже от Бога прият», Никон ревностно заботился и о том, чтобы «неверные подражатели сотворити вере». По собственным его словам, это второй существеннейший долг пастыря³⁶⁹.

Среди многочисленных, многосложных и многотрудных подвигов к устроению внутреннего благосостояния отечественной Церкви, Никон не уступал ни одному из ревностнейших отечественных первосвятителей в пастырском попечении об обращении к Христу людей, чуждых нам по вере, но соединённых с нами гражданскими узами.

Сибирь была главной, обширнейшей и плодоноснейшей нивой, где пастыри наши, начиная с конца XVI века, насаждали православную веру. Покорение Сибири Иоанном Грозным открыло туда первый путь вере Христовой. Сам Иоанн предписывал вологодскому епископу послать в Сибирь священников для распространения христианства³⁷⁰. В царствование Годунова и особенно царя Михаила Фёдоровича, христианство довольно уже утвердилось в Сибири, даже в отдалённых её концах. Здесь были поселены русские переселенцы, построены новые города, основаны церкви и монастыри³⁷¹. Патриарх Филарет Никитич открыл уже отдельную сибирскую епархию³⁷². Патриарх Никон утвердил веру Христову в самой столице сибирских остякских князей и основал здесь рассадник св. веры для всех прочих племён сибирских и вместе приют для обращённых к Христу. В городке Конде, столице остякских князей, первый луч веры воссиял ещё в конце XVI века. Князь их Алачев был христианин³⁷³. В то же время устроены были здесь церкви, и многие из остяков крестились. Но время упразднило церкви и остановило дальнейшее распространение св. веры. В патриаршество Никона опять воссиял свет благодати в сердцах остяков. Архиепископ Симеон прислал царю просьбы от 14 остякских волостей о присылке к ним священников и иноков для просвещения их св. крещением. Никон сделал больше. По настоянию его, царь повелел архиепископу устроить в Конде монастырь и полный причт церковный, чтобы отсюда распространился свет веры Христовой и к другим сибирским племенам. Кондский монастырь с тех пор служил рассадником св. веры в Сибири, главным пристанищем для проповедников и убежищем для обращающихся к Христу³⁷⁴.

Простирая взоры пастырской попечительности на отдалённые страны отечества и насаждая в них св. веру, Никон не оставлял без пастырского попечения и ближайших к нам по месту иноверных соотечественников. В страны приволжские, занятые татарами, черемисами и мордвой, начал проникать свет Христовой веры ещё во время порабощения России монголами. В 1261 году была уже открыта саранская епархия³⁷⁵. С течением времени трудами некоторых русских подвижников и пастырей Церковь приобрела в тех странах многих членов³⁷⁶. При первых патриархах наших деятельно совершалось обращение к вере Христовой татар и мордвы. Но Никон заботился сделать более. Он, когда ещё был новгородским митрополитом, (1651 г.) просил патриарха Иосифа посвятить Мисаила на рязанскую архиепископскую кафедру. Впоследствии, когда сам сделался патриархом, Мисаил был ревностнейшим сотрудником ему в деле обращения к Христу мордвы и татар. Никон послал его обращать к св. вере мордву и татар в шацком и тамбовском уздах. Мисаил, с Божией помощью, успел крестить 4,200 человек. Извещая об этом Никона, он просил патриаршего благословения снова отправиться в Касимов, Шацк и Тамбов для проповеди³⁷⁷. Никон благословил св. ревность архипастыря. Мисаил, переезжая из одного места в другое, в святительской одежде, убеждал иноверцев принять св. веру Христову. В одном селе обращено им вдруг 315 человек мордвы с жёнами и детьми. Но тогда же упорнейшие из суеверов собрались толпой, и стрелы посыпались в святителя. Пронзённый ими, Мисаил скончался мучеником веры. Но и среди предсмертных мучений не переставал вразумлять заблуждающих обратиться к вере во Христа Спасителя³⁷⁸. Тогда Никон открыл, как увидим, другой путь к распространению святой веры среди иноверных соотечественников.

Вятская область принадлежала тогда к епархии патриаршей. Никон знал, что она очень обширна и среди множества населяющего её народа есть много язычников и у самих христиан тамошних остаётся ещё немало языческих суеверий³⁷⁹. Между тем отдалённость её от первопрестольного города патриаршей епархии не позволяла самим первосвятителям со всей точностью наблюдать за состоянием веры в тех странах. Никон открыл средство помочь этому неудобству. Вблизи самой Москвы существовала самостоятельная епархия коломенская. Никон, с согласия царя и по решению собора, упразднил её, а вместо её открыл новую епископию – вятскую и великопермскую³⁸⁰, Епископ Александр был первым святителем на новооткрытой кафедре³⁸¹. Никон определил ей из своих патриарших доходов в тех странах такой же оклад содержания, каким пользовался прежде епископ коломенский в своей епархии. В то же время царь приписал к ней из ближайших селений столько же душ крестьян, сколько принадлежало епископии коломенской³⁸². «И сие дело, – говорил Никон, – сделано к Божественной славе и Божиим людям к спасению»³⁸³.

В самой Москве Никон, как попечительный пастырь, деятельно заботился об обращении иноверцев в недра православной Церкви, и пастырская заботливость его не оставалась бесплодной. В летописи своей он говорит о патриархе Филарете Никитиче: «Многие языки приведе в православную веру, многие поганы к вере приведе»³⁸⁴. То же надобно сказать и о самом Никоне. Он крестил многих из жидов, магометан и других иноверцев, живших в Москве³⁸⁵. Для ближайшего наблюдения за благочестием новокрещённых, он одних из них держал при своём патриаршем доме, других помещал в благоустроенные монастыри³⁸⁶. Некоторых из них сам воспринимал от купели крещения и оставлял при себе, как духовных своих детей³⁸⁷.

Наконец, когда Господь возвратил России древние её православные области, отторгнутые от неё Литвой и Польшей и обращённые в унию, Никон начал снова восстанавливать в них св. православную веру. Неизвестно какими успехами увенчались пастырские попечения его об этом святом деле. Несомненно, по крайней мере, то, что наместнику своему в Полоцке и Витебске он предписывал: «Елико мощно, сопротивных светом непорочным нашей веры обогащати и униятских попов принимати в православие, испытавше их опасно, и повелев им римское и латинское недугование прокляти»³⁸⁸.

Такими-то пастырскими трудами ознаменовал Никон своё служение отечественной Церкви³⁸⁹. Но, мудрый и ревностный первосвятитель, Никон был мудрым советником и сотрудником царя-друга и в управлении государственном.

С именем царя Алексея Михайловича история обыкновенно соединяет мысль о государе мудром, деятельном в устройстве внутреннем и счастливом в делах внешних. Но великие царственные дарования его обнаружились не вдруг по вступлении его на престол: первые годы его правления предвещали времена слабого Фёдора Иоанновича³⁹⁰. Вступив на престол 16 лет³⁹¹, юный царь не занимался делами государственными и всё время проводил в путешествиях по окрестным монастырям³⁹², или в соколиной охоте, любимой им до страсти³⁹³. Кормилом государства правили бояре. Они не уважали юного царя, и своеволие господствовало при дворе³⁹⁴. Корыстолюбие и его исчадие – неправосудие были отличительными чертами их правления государством³⁹⁵. Дела судебные решались не по законам, а по ценности подарков судьям от истца и ответчика³⁹⁶. Оттого богатые притесняли бедных, сильные – слабых. К довершению народного бедствия, введены были новые тягостные налоги, даже отданы на откуп многие необходимые в общежитии предметы³⁹⁷. Иностранцы захватили всю торговлю в свои руки; отечественные купцы, стесняемые на всех путях промышленности тяжкими пошлинами, терпели большие убытки от продажи своих товаров³⁹⁸. Народ роптал на лихоимство судей, подозревал их в заговоре с иностранцами против России, и с негодованием смотрел на каменные палаты людей приказных. Наконец, при таких неустройствах гражданских, естественные бедствия: неурожай, падеж скота, частые пожары, привели народ в ярость – в Москве вспыхнул мятеж: народ до того озлобился на сановников, что убив многих из них, требовал от царя выдачи любимца его Морозова³⁹⁹. Государь сам вышел к бунтующему народу и едва кроткой речью успел остановить мятеж. Этот бедственный случай обратил внимание царя на состояние государственного устройства. При светлом уме и добром сердце, он тотчас постиг истинную причину народных бедствий, и с тех пор главной царственной заботой его в делах внутренних было утверждение гражданского правосудия. Немедленно после народного мятежа⁴⁰⁰, он повелел составить уложение, которое и было обнародовано 3 октября 1649 года⁴⁰¹. Но изданный закон не истребил старой привычки дьяков, бояр и воевод⁴⁰² и царь принял на себя труд непосредственного блюстителя правосудия: каждый обиженный имел к нему свободный доступ, и мог жаловаться на несправедливый суд⁴⁰³. Для прочнейшего утверждения правосудия царь чувствовал необходимость в ревностном сотруднике, и нашёл его в своём друге Никоне.

Мы уже видели, как в звании новоспасского архимандрита Никон служил царю верным вестником правды и искренним другом бедных. На пути к царю он принимал просьбы от народа, и царь, не выходя из церкви, давал на них решения. Отправляя Никона в Новгород, царь поручил ему здесь надзор за гражданским правосудием. Ему дана была власть осматривать темницы, и по своему усмотрению разрешать узников. Он имел право наблюдать за производством дел во всех судебных местах и утверждать или изменять, по своему рассмотрению, решения судей гражданских, не исключая решений и самого градоправителя. Никон, таким образом, должен был сделаться, по воле государя, полномочным наместником его в Новгороде⁴⁰⁴. И ревностный архипастырь с честью для себя и всего духовенства отечественного оправдал это высокое доверие к нему царя-друга. Прежде всего, и более всего он действовал мерами убеждений и вразумлений на самих судей, внушая им нелицеприятное и бескорыстное правосудие, чтобы никому не делали обид, налогов и притеснений⁴⁰⁵. Затем уполномоченный царём, он, являясь в темницы с милостыней, приносил с собой в тоже время и правосудие. Узники радовались его приходу. Он проводил с ними по несколько часов в беседах. Дальновидный ум его умел скоро и верно различать преступления от невинных осуждений и определять степень самих преступлений. Каждое посещение им темницы сопровождалось освобождением немалого числа узников, невинно осуждённых и облегчением участи виновных. Слава правосудия митрополита известна была всей его пастве. Оттого случалось, что соперники, прежде, нежели начинали между собой дело судебным порядком, приходили в дом митрополита и на словах объявляли ему неудовольствие друг против друга⁴⁰⁶. Никон с участием отца разбирал их дело, укорял виновного, ободрял и утешал обиженного и, не нарушая прав ни того, ни другого, оканчивал спор миролюбием. Но там, где не имели успеха данная ему от царя власть и собственное его благоразумие, Никон переносил дело на решение самого царя. Во время пути в Соловецкий монастырь за св. мощами митрополита Филиппа, он заметил в Каргопольском уезде некоторые земские беспорядки и, между прочим, опущение одного важного источника государственных доходов и тогда же с пути сообщил царю свои замечания⁴⁰⁷. На патриаршем престоле подвиги Никона в водворении гражданского правосудия как бы сливаются с подвигами самого царя. По той власти, какую доверила ему любовь и дружба царя, он, подобно патриарху Филарету Никитичу, смирял испорченных бояр строгостью⁴⁰⁸. и отличал особенной честью достойных слуг престола⁴⁰⁹. Но в особенно величественном виде открыл Никон свою преданность царю и отечеству при укрощении народного возмущения в Новгороде.

Народный мятеж, бывший в Москве 26 мая 1648 года⁴¹⁰, со всей силой отозвался потом через два года в Новгороде⁴¹¹. Виновником этого возмущения новгородцев был один посадский человек, по прозванию Волк. По видам корыстолюбивым он явился к немцам, торговавшим в Новгороде, и за плату обещал им открыть тайный заговор, который будто бы замышляли против них новгородцы. Немцы, знавшие не расположенность к ним в то время простого народа русского, согласились купить у Волка тайну его. Тогда Волк объявил им, что народ считает их участниками в измене Бориса Морозова и потому новгородцы хотят всех их переловить и умертвить. «Поэтому, – говорил Волк немцам, – если хотите остаться живыми, поспешите удалиться отсюда в свою землю». Немцам известно было общее нерасположение умов в России против Морозова; они видели неприязнь к нему и в новгородцах, особенно после московского возмущения; знали, наконец, что Морозова обвиняют, между прочим, в излишней корыстолюбивой привязанности к иностранцам. Слова Волка, поэтому, приняли они за совершенную правду и в тот же день, собрав, сколько успели, своё имущество, отправились из Новгорода в путь за границу.

Волк, жаждавший добычи, рад был этому удалению иностранцев. Обманув немцев за деньги, он решился, для большей прибыли, обмануть и своих сограждан. Явившись в земскую избу, он всенародно объявил, что немцы – друзья Бориса Морозова и участники в измене его царю и теперь, по просьбе Морозова, отправляются с его казной за границу. «Порадеем великому государю, переловим беглецов и будем судить их, как изменников», – заключил он свою речь.

Народ не принял на себя труда обдумать слова Волка, как будто опасаясь потерять время, благоприятное для открытия и наказания измены. С яростью в душе, с каменьями и палками в руках, устремились новгородцы вслед за немцами. Неистовые крики их заглушали всякое внушение благоразумия. Немцев догнали, без всякой жалости посыпались на несчастных тяжкие удары. Имение их подверглось расхищению. Нашлись, однако же, люди рассудительные. Остановив возмутителей от убийства и кровопролития, они просто и ясно показали им неблагоразумие их действий. «Кто же будет свидетелем измены Морозова, если мы перебьём здесь всех немцев?», сказали они. Новгородцы одумались. Немцы, оставшиеся ещё в живых, были возвращены в город и заключены под крепкую стражу, до времени судебного исследования об их участии в предполагаемой измене Морозова. Между тем, заключив немцев в темницы, возмутители устремились грабить их лавки и дома. Ужасы опустошения сопровождали повсюду бунтовщиков: тогда не стало уже пощады и согражданам богатым и знатным, всех стали обвинять в заговоре с немцами к вреду отечества.

В это время был воеводой в Новгороде боярин князь Фёдор Андреевич Хилков. Узнав о возмущении новгородцев, он послал своих дьяков и стрелецких голов с отрядами войска вразумить народ и прекратить восстание крамольников. Но большая часть стрельцов, увлечённая корыстолюбием, пристала к стороне возмутителей. Дьякам и головам стрелецким угрожали смертью, если они не перестанут уговаривать народ. Тогда же в толпе раздался голос, что все гражданские чиновники и во главе их сам воевода – друзья Бориса Морозова, заодно живут с немцами и отправляют за границу хлеб, соль, мясо и рыбу на продажу, к крайней скудости отечества, отчего будто бы поднялась дороговизна на все жизненные припасы. Огонь мщения запылал в груди всех безрассудных ревнителей государственной пользы. Народ и стрельцы, кипя страстью убийства, устремились в крепость к дому воеводы. Оставленный всеми и как бы обречённый на жертву смерти, Хилков по городской стене убежал в дом митрополита. «Пойдём же и мы туда, убьём изменника», – закричали неистовые голоса, и разъярённая чернь с палками и каменьями устремилась к дому митрополита. Никон, скрыв воеводу во внутренних своих кельях, приказал своим людям крепко запереть ворота дома. Крамольники начали брёвнами разбивать ворота и кричать, чтобы митрополит выдал им воеводу – друга немцев и Морозова. Некоторые из домашних людей митрополита вышли, по его приказанию, к бунтовщикам и пытались уговорить их. Но ожесточённая чернь, неспособная принимать никаких внушений, схватила их, осыпала бранью и ударами и стала допрашивать, где скрывается воевода. Верные служители Никона, при всей ожесточённости крамольников против них, не открыли им места убежища воеводы и терпеливо переносили удары. Многие из них даже пали жертвой неизменной верности своей митрополиту и своему долгу.

Между тем по всему городу раздавались два набата: один на городской башне, а другой на колокольне соборной Николаевской церкви, на Ярославовом дворе, близ земской и таможенной избы, где были главный притон бунтовщиков. Весь город был объят ужасом.

Неустрашимый архипастырь, всегда готовый положить душу свою за люди своя, сам, вверив себя Богу, вышел к крамольникам. При виде знаменитого владыки своего, народ притих и молчаливо ожидал его слова. С отеческой кротостью начал Никон говорить: «Любезные дети! Зачем пришли ко мне с оружием? Я всегда был с вами и теперь не скрываюсь. Я пастырь ваш и готов положить за вас душу свою». «Так он хочет саном своим заступать и укрывать изменников!» – вдруг раздалось в толпе, и Никон был повержен на землю. Удары со всех сторон сыпались на него: одни били его своими руками, другие бросали в него каменьями, иные били его палками... не было ни уважения к сану, ни жалости к человеку! Великодушный Никон молил о своих убийцах, как некогда сам Спаситель о своих распинателях: Отче! непостави им греха сего; не видят бо, что творят! Наконец силы телесные оставили его, и он уже без чувств лежал поверженный на земле. Неистовая и буйная чернь продолжала волочить его по земле и осыпать ударами. Но Господь, не хотевший предать смерти своего верного служителя, вложил в сердце некоторых зрителей сострадание к страдальцу-архипастырю. Они пробились сквозь толпу и обступили уже полумёртвого митрополита. Тогда открылись очи и у крамольников, остававшиеся до сих пор в слепоте от страсти мщения. Невольный страх овладел ими и один по одному они стали расходиться со двора митрополита: вскоре удалилось отсюда всё скопище.

Полумёртвого митрополита подняли служители его и внесли в келью. Через несколько времени он пришёл в чувство. Но, как ревностнейший архипастырь, он не хотел и думать о своём спокойствии, когда паства его бедствовала от мятежа. Не смотря на крайнюю слабость свою, он решился сделать со своей стороны всё к усмирению мятежа и восстановлению законного порядка. Немедленно отправлены были, по его приказанию, гонцы ко всем градским архимандритам, игуменам и священникам с известием, чтобы они тотчас явились в кафедральный храм св. Софии. Между тем здесь начался благовест к крестному ходу. Никон, готовясь на смерть, исповедался у своего отца духовного и, когда собралось в соборе духовенство, явился туда и сам. Отсюда с церковными хоругвями, крестами и иконами открылось шествие в Знаменский собор, близь которого находилось место собрания крамольников. С большим трудом совершал Никон путь; кровь лилась у него из ушей и гортани. Было ещё утро: изнемогая от ран, он совершил, однако же, в Знаменской церкви божественную литургию и, укрепившись св. тайнами, велел везти себя непокрытым в санях прямо к земской и таможенной избам, где происходило совещание бунтовщиков о новых буйствах. Твёрдо стал среди них архипастырь. Трепет и ужас объяли крамольников, изумлённых и пристыженных явлением к ним архипастыря, на которого они возложили убийственные руки свои. Приказав себя поднять и собравшись с силами, Никон с твёрдостью возгласил: «Дети! Я всегда проповедывал правду без страха, а теперь ещё дерзновеннее возвещу вам истину. Ничто земное не устрашает меня, готова уже душа моя грешная к смерти, я сподобился принять тело и кровь бессмертного источника, Христа и Бога моего. Я, как пастырь, пришёл спасти вас от возмущающих вас волков, от духа вражды и несогласия. Успокойтесь и если знаете за мной какую-нибудь вину или неправду против царя нашего, то, объявив её ныне, убейте меня, я готов умереть с радостью. Только обратитесь к вере и повиновенью».

Объятые стыдом и страхом крамольники не смели возвести и взоров на иерарха, и ничего не отвечая ему, один за другим поспешили удалиться в свои дома. Никон велел везти себя отсюда в храм св. Софии и здесь, среди многочисленного собрания духовенства и народа, предал анафеме главнейших зачинщиков возмущения. Тогда горькое раскаяние заступило в народе место ожесточению.

Но главные заговорщики, боясь гнева царского, в страхе и отчаянии начали искать средств к оправданию себя перед царём. И вот начались новые ужасы в народе: перед окнами земской избы положены были плаха и секира и под угрозой смерти принуждали всех важнейших граждан подписывать свои имена на белых столпцах, на которых предполагалось написать донесение государю, от имени будто бы всех граждан новгородских, что они «показали радение государю», истреблением изменников. Таких подписей собрано было уже боле тысячи. Особенно притеснение терпели духовные, как свидетели более достоверные, чем все другие. Между тем, чтобы в Москве не было узнано истинное положение дел в Новгороде, крамольники поставили вокруг города по всем дорогам крепкую стражу, со строгим приказанием никого не пропускать в Москву. Для большего успеха в этих распоряжениях, избраны были предводители, из которых главный назывался «воеводой», а прочие – «его помощниками». К стыду крамольников, воеводой сделался некто Иван Жеглов, дворецкий митрополита, посаженный им за тяжкое преступление в тюрьму и теперь, во время общего мятежа в народе, бежавший из тюрьмы. Вот он отдавал свои приказания подчинённым, будучи сам ещё связан по шее цепью!

Мало, однако же, верили крамольники, чтобы вести об их мятеже не достигли как-нибудь слуха царского. Одна беда родит другую, так было и с нами. Ослеплённые страхом справедливого наказания, они хотели укрыться от гнева природного царя под скипетром царя иноземного и иноверного и решились сдать город Швеции или Польше. Умысел их готов уже был созреть и исполниться, но дальновидный и мудрый митрополит дал делу другой оборот.

Несмотря на все меры, какие приняты были бунтовщиками, чтобы пересечь сообщение с Москвой, Никон нашёл средство известить царя о возмущении новгородцев и их намерении отдаться под покровительство польского или шведского короля. Укрывая ещё воеводу в своих кельях, он с нарочным надёжным человеком отправил к царю тайными путями грамоту, в которой подробно описал весь ход возмущения новгородцев, за тем овладевший ими страх гнева царского и наконец, намерение передаться в подданство Швеции и Польши. Глубоко поражён был царь этой вестью возмущения своих подданных и о страданиях своего друга – митрополита. Чтобы утешить его в скорбях, царь немедленно написал к нему от себя грамоту и отправил с тем же гонцом. Чувства признательности, любви и преданности царя к Никону вполне выразились в этой грамоте, где он называл Никона «новым страстотерпцем и мучеником»⁴¹². В тоже время и с тем же гонцом отправил царь грамоту и к новгородцам, угрожая им смертью в случае нераскаяния и обнадёживая милостью, если они принесут раскаяние пред своим митрополитом, и испросят себе прощение от него и разрешение, выдав только главных возмутителей.

Пока всё это происходило в Москве, благоразумнейшие из новгородцев, увлечённые прежде общим потоком возмущения, но теперь сознавшие свою вину, стали приходить к Никону со слезами раскаяния. Испрашивая у него прощения, они в то же время умоляли его употребить за них своё ходатайство пред царём. Они хорошо знали, как много значило слово Никона на суде царя – друга его. Никон, как добрый пастырь, готовый положить душу свою за люди своя, принял их незлобиво, как детей, обратившихся от буйства к повиновению, оплакал вместе с ними прежнее их заблуждение, простил и разрешил их со своей стороны, как архипастырь; но дальнейшее объявление милости отлагал до получения грамоты от царя. Но вот разнеслась весть по Новгороду, что грамота от царя получена. Бесчисленные толпы собрались перед земской избой, ожидая решения своей участи. Грамота прочитана: ужас смерти поразил всех, но оставался ещё луч светлой надежды в том, что государь всё дело отдал на волю милостивого Никона, который должен был наказывать виновных и миловать невинных. Все устремились к дому митрополита: тысячи голосов раздались теперь в слух Никона: «прости нас, прости нас!». Никон обещал им прощение, только, по долгу спреведливости, велел народу выдать гражданской власти всех главнейших зачинщиков бунта. Народ с готовностью обещал исполнить это приказание. Между тем мудрый архипастырь воспользовался благоприятным для назидательного слова его расположением своих пасомых: три часа поучал он их из священного Писания и отцов Церкви повиновению властям и доброй жизни. Народ плакал от раскаяния и умиления. Со слезами во взорах проповедовал и архипастырь, во всём готовый спострадати своей пастве. Подав, таким образом, надлежащее вразумление народу, Никон торжественно объявил ему прощение и разрешение от себя и обещал милость от великого государя. С восторгами радости и признательности к своему архипастырю возвратились все по домам и тишина по всем концам Новгорода водворилась⁴¹³. Правосудный государь вполне оценил заслуги Никона, который с самоотвержением истинного пастыря действовал к усмирению этого страшного новгородского восстания⁴¹⁴. «Избранному и крепкостоятельному пастырю, – писал впоследствии царь к Никону, – милостивому, кроткому, благосердому, беззлобивому, но и паче же любовнику и наперснику Христову и рачителю словесных овец; о, крепкий воине и страдальче Царя небесного, о возлюбленный мой любимиче и содружебниче святый владыко! Пишу тебе светлосияющему во архиереех, аки солнцу сияющу по всей вселенной, тако и тебе сияющу по всему нашему государству благими нравы и делы добрыми... собинному нашему другу душевному и телесному»⁴¹⁵.

Верный и доблестный помощник царю в делах внутреннего государственного правления, Никон был одним из ревностнейших поборников славы царя и отечества и в сношениях России с иноземными державами. Так блистательнейшее из внешних государственных дел царствования Алексея Михайловича, присоединение Малороссии к России и возвращение некоторых других древних отечественных владений, отторгнутых от нас некогда Польшей и Литвой, было плодом великой мысли Никона.

В Брестском храме св. Николая 9 октября 1596 года провозглашена уния⁴¹⁶. Немедленно после того начались ужасные страдания православных в Польше, Литве и Украине за твёрдость в вере отцов своих. Эти страдания напоминают собой Мученичество первых веков христианства.

В 1597 году введены в Малороссию польские войска. Солдаты с обнажёнными саблями принуждали в храме народ приклонять колена и ударять себя в грудь по обычаю римскому и читать св. символ веры с прибавлением: «И от Сына». Православные храмы с насилием были отнимаемы католиками, или объявлялись униатскими. Духовенство латинское переезжало от храма к храму в повозках, в которые впрягали до двадцати и более православных христиан. Те храмы, которых прихожане никаким насилием не могли быть вынуждены к унии, отдавались в аренду жидам. Всякий раз, когда надобно было православному совершать церковную требу, необходимо было ему прежде идти за церковными ключами к жидам, для которых золото – идол, а вера Христова – предмет злобных насмешек и ругательств⁴¹⁷. Явились храбрые защитники прародительской веры, но, вместе с гетманом своим Наливайкой, сожжены в Варшаве в медном быке медленным огнём и Украина объявлена на сейме лишённой всех прав.

Сагайдачный победами своими над польскими войсками возвратил Малороссии гражданские и церковные права её. Уния здесь на несколько утихла⁴¹⁸. Но в 1622 году Сагайдачный умер. Гонение на православных в Малороссии возгорелось снова. Над несчастными опять стали господствовать жиды и польские магнаты. К довершению бедствий, придумана была позорная дань: униат свободно получал пасхальный хлеб, где и как хотел, а православный не мог печь его сам, и покупал не иначе, как у жида и по цене жидовской, в противном же случае платил тройную цену. При таком положении дел православное малороссийское духовенство обратилось с просьбой о помощи к государству единоплеменному и единоверному. В Москву отправлен был Исаакий, епископ луцкий, с поручением от своего митрополита Иова Борецкого ходатайствовать у царя Михаила Фёдоровича и патриарха Филарета Никитича о принятии Малороссии под их государскую руку. Но день избавления Малороссии тогда ещё не настал. Исаакию отвечали: «Царское величество и святейший патриарх будут о том мыслить, как бы православную веру и церкви Божии и вас всех от еретиков в избавлении видеть»⁴¹⁹. Между тем в Малороссии опять начались волнения. На помощь бедствующей отчизне восстал мужественный гетман Павлюк (в 1637 году) и оружием вынудил поляков дать Малороссии мир. Но изменнически схваченный поляками, он подвергся ужаснейшей казни: у живого содрали с головы кожу. Малороссия опять объявлена лишённой всех прав⁴²⁰. На защиту её восстал гетман Остраница. Но, подобно Павлюку, был схвачен вместе с несколькими товарищами, и отправлен в Варшаву. Одни из них здесь колесованы, другим переломали руки и ноги, третьи, пробитые спицами насквозь, подняты на сваи. На место казни явились жёны пленников с грудными детьми, и наполнили площадь воплями. Жён перерезали всех до одной, а детей, ползавших около окровавленных матерей, жгли перед глазами отцов на железных решётках. Между тем по городам и селениям Украины открылась такая же зверская жестокость и наглое поругание над святыней. В глазах родителей сжигали детей на угольях и варили в котлах, а потом предавали матерей мучительнейшей смерти⁴²¹. Ограбив православные храмы, ляхи отдали их в аренду жидам; потиры, дискосы, ризы и стихари распродали в корчмы. Жиды переделали церковные сосуды и облачения на домашнюю посуду и убранства; жёны их наделали себе из риз и стихарей нагрудники, оставляя на них, как знак торжества над верой, св. кресты⁴²². Польские магнаты и римское духовенство ставили русское христианство наравне с язычеством.

Тогда Господь воздвиг на помощь страждущей вере православной мужа благочестивого и храброго. Это был Богдан Хмельницкий. По мощному слову его, собрались к нему все ревностные поборники православия. Составилось огромное ополчение и храбро выступило против притеснителей Церкви православной. «Причиной, понудившей казаков восстать войной на ляхов, – писал Хмельницкий, – было не то, что ляхи несправедливо отнимали у них селенья и дома, не то, что лишали их земного отечества, не то, что отягощали работами, подобно немилостивому Фараону (всё это не отказались бы терпеть казаки), но то, что ляхи, принуждая их оставить благочестивые догматы и присоединиться к заблуждению, злым юродством разоряли мысленные селения и догмы нетленных душ»⁴²³. Православное духовенство Малороссии благословило оружие Хмельницкого на защиту веры и отчизны.

С 1647 года закипела жестокая брань казаков с Польшей. При самом начале войны Хмельницкий открыто уже выразил своё желание передаться в подданство России. «Пусть поляки утесняют нас, – сказал он однажды, – но ещё не умерла мать казаков Россия»⁴²⁴. Напрасно польские магнаты старались примириться с казаками разными подарками и лестными обещаниями вольности. «Нам не нужны ни дары, ни обещания; владейте Польшей, а Украина должна быть свободной», – отвечали им казаки⁴²⁵. Разбив несколько раз поляков, Хмельницкий славной победой под Зборовым (Збаражем) в 1649 году, заставил польского короля Яна Казимира принять, между прочими статьями договора, следующие: а) уничтожить между русскими в Польше и Литве унию, как возмутившую народ и покрывшуюся христианскою кровью; б) православным церквям остаться при своих древних вольностях и имениях, как было исстари в) невскому митрополиту иметь место в сенате; г) иезуитским училищам не оставаться более ни в Киеве, ни в других поместьях казацких⁴²⁶. Но поляки и не думали исполнять этого договора. Напротив, жестокости снова начались, как в Малороссии, так в Литве и на Волыни⁴²⁷.

В столь тесных обстоятельствах Хмельницкий отправил послов к царю Алексею Михайловичу с прошением покровительства и защиты малороссийскому народу и предлагал вступить в подданство России со всей Украиной. Это было в феврале 1651 года, при патриархе Иосифе. Царь предложил просьбу Хмельницкого на рассуждение собора духовных и гражданских особ. Собор, соразмеряя силы государства, постепенно восстанавливавшиеся после величайших государственных бедствий, хотя полагал согласиться на просьбу Хмельницкого, но полагал боязливо и потому ничего не сделал⁴²⁸. В Москве боялись войны с Польшей. Начались переговоры и пересылки из Москвы в Украину. Патриарх Иосиф, как ни желал мира Церкви православной, но не имел столько силы в совете, чтобы склонить государя и бояр принять своё мнение. Послы Хмельницкого возвратились к нему с нерешительным ответом от московского царя⁴²⁹. Но Хмельницкий не терял надежды на православного государя.

В 1652 году он возобновил своё ходатайство перед царём Алексеем Михайловичем о принятии Малороссии в подданство России⁴³⁰ и, между прочим, извещал, что если православный царь откажет Малороссии в её просьбе, то она признает над собой власть султана, но никак уже не останется под властью польского сейма. Состояние Малороссии становилось теперь тем опаснее, что хан крымский намерен был помогать польскому королю в порабощении Украины. Между тем Хмельницкому известна была сила перед царём патриарха Никона. Поэтому, испрашивая себе подданства у царя, Хмельницкий послал особую грамоту к Никону, умоляя его быть ходатаем пред царём о присоединении единоверных к единоверным⁴³¹. Положение дел было очень затруднительное для России. Принять Малороссию в своё подданство значило объявить войну Польше. Но если бы Малороссия отдалась на волю султану, в таком случае к Москве придвинулись бы татары и султан. Но Никон не любил отступать назад при виде опасности. Многие из бояр рассуждали и теперь, как в 1651 году⁴³². Но Никон убедил царя принять под свою высокую защиту единоверную и единоплеменную нам Малороссию⁴³³ и яркими красками изобразил царю страдания в Украине православной Церкви. В то же время он заметил царю, что казаки защитят и себя и Москву от поляков, если только царь православный примет их под своё покровительство. Никон знал благодарность и храбрость доблестных сынов Украины. Итак, по настоянию Никона, в апреле 1653 года отправлены были в Польшу русские послы с требованием покоя Малороссии прежде, нежели Москва поднимет в защиту её своё оружие⁴³⁴. В сентябре возвратились наши послы, и донесли царю, что польское правительство не приняло посредства России в деле Малороссии.

Октября 1 того же года (1653) государь собрал в грановитой палате собор⁴³⁵ из духовных и светских лиц и предложил ему на рассуждение настоящее положение дел России с казаками и Польшей. На предложение царя последовал единодушный ответ духовных и земских чинов: «Для православной христианской веры и св. Божиих церквей, гетмана со всем войском принять в подданство России». Тогда же назначены были к отправлению в Малороссию тверской наместник Василий Васильевич Бутурлин, муромский наместник Иван Васильевич Алферьев и думный дьяк Илларион Дмитриевич Лопухин, чтобы привести всех жителей Малороссии к присяге на подданство православному государю⁴³⁶. Октября 5, после молебна в большом Успенском соборе, приняв благословенье от патриарха и быв у руки царской, они отправились в свой путь⁴³⁷.

Января 8-го 1654 года, «благодаря патриарху Никону»⁴³⁸, совершилось в Чигирине⁴³⁹ торжество соединения Малороссии с государством московским.

С какой любовью малороссияне обратились тогда к Никону, показывает письмо к нему Ивана Выговского⁴⁴⁰, и пример игумена Иоиля Турцевича. Приглашённый в 1654 году в Иверский монастырь, Иоиль на дороге заболел, но просил перенести, по крайней мере, тело его туда, куда стремилась любовь его, в Иверский монастырь, воздвигнутый Никоном: «аз, – говорит он, – послушание моё к пастырю и по смерти сохраню»⁴⁴¹.

Но поляки не хотели добровольно уступить России Малороссию, и вот теперь неизбежна была война России с Польшей⁴⁴². Октября 23-го 1653 года, после молебна в большом Успенском соборе, царь торжественно объявил всему своему народу, что «Прося у Бога милости и заступления у всех святых, идёт на недруга своего короля польского мстить многие неправды его»⁴⁴³. Никон благословил благочестивейшего государя на защиту православной Церкви, страждущей в Украине от насилия ляхов. С того дня начались в войсках наших приготовления к походу и продолжались до следующей весны. Апреля 26-го 1654 года выступил из Москвы с отрядом войска князь Алексей Никитич Трубецкой. Войско проходило мимо дворца, «под переходами», где стояли царь, царица и патриарх. Никон кропил воинов св. водой⁴⁴⁴. Местом собрания всего войска, назначенного в поход против поляков, был избран город Вязьма. Сюда-то мая 15 в Троицын день государь отправил икону иверской Божией Матери, присланную Никону константинопольским патриархом Парфением. Из Успенского собора до монастыря Донского провожал её сам царь с патриархом, предшествуемые крестами, священными хоругвями и св. иноками, при стечении всего московского народа⁴⁴⁵. В тот же день отправлен в Вязьму Одоевский с передовым войском. Никон, опять стоя с царём на переходах, кропил войско святой водой⁴⁴⁶. Мая 16 отправился туда же князь Яков Черкасский. Никон служил в большом Успенском соборе молебен в присутствии царя и окропил войско святой водой. Наконец, мая 18 выступил в поход и сам царь. Войска собрались на красную площадь к дворцу. Патриарх Никон из окна царской столовой благословил воинов и окропил св. водой. Затем царь вышел из своего дворца к войску и торжественно отправился с ним из Москвы⁴⁴⁷. У всех ворот, через которые надлежало проходить войску, пристроены были по обеим сторонам ворот возвышенные ступени («рундуки большими ступеньями»), обитые красным сукном. На этих возвышениях стояли духовные со св. крестами в руках, и окропляли св. водой воинов, предводимых самим царём.

В Москве остались правителями бояре: князь Михаил Петрович Пронский, князь Иван Васильевич Хилков и окольничие: князь Фёдор Андреевич Хилков, князь Иван Андреевич Хилков, князь Василий Григорьевич Ромодановский и думный посольский дьяк Алмаз Иванов. К дворцу царицы определены были окольничие: Иван Андреевич Милославский и Прокопий Фёдорович Соковник⁴⁴⁸. Но главный надзор за благоустройством государства и попечение о семействе царя, любовь и дружба государя предоставили патриарху Никону⁴⁴⁹; без совета с Никоном ничего не могли сделать, ни предпринять бояре⁴⁵⁰.

Положившись совершенно на Никона в делах внутреннего правления государством, царь Алексей Михайлович мог теперь свободно и смело спешить в неприятельскую землю, чтобы нанести Польше решительный удар. Посол за послом спешили от царя к Никону с известием о взятии городов⁴⁵¹. Между тем Никон, заботясь не только о внутреннем благосостоянии государства, но и о продовольствии войск, бывших с царём в походе, сам распоряжался своевременной доставкой к ним хлеба и ружейных запасов⁴⁵². Получая, таким образом, все средства к счастливому продолжению войны, государь августа 16 в ночь сделал приступ к Смоленску, который считался вратами для вступления во все владения Польши. Сентября 23-го 1654 года, князь Юрий Иванович Ромодановский послан был в Москву с известием о сдаче царю Смоленска. Никон торжествовал с народом в храме Божием победы царя молитвами к Царю царей, своей силой веселящему царей, и своим спасением радующему их в самые дни брани. Разосланы были грамоты и по всем церквям России с известием о победах православного царя нашего, и на необъятном пространстве всего отечества вознеслась к Господу сил жертва хвалы и благодарения за царя от верных сынов Богом хранимого и Богом прославляемого царства⁴⁵³.

Но в то самое время, когда счастье блистало царю со всех сторон в его войне с Польшей, грозные тучи бедствий скоплялись над первопрестольным городом нашего отечества. В Москве появилась моровая язва⁴⁵⁴. Опасная зараза эта, усиливаясь постепенно, обратилась, наконец, в настоящую чуму и погубляла множество народа. Никон известил царя о бедствии, постигшем отечество. Царь отписал, чтобы патриарх принял на себя попечение об охранении его семейства⁴⁵⁵. Поручив заведывание церковными делами крутицкому митрополиту⁴⁵⁶, Никон сам выехал с семейством царя из столицы в лавру богоносного Сергия, так многократно спасавшего отечество наше от бедствия молитвами своими пред Богом. Отсюда послал он грамоту в Калязин монастырь с приказанием приготовить там со всей осторожностью кельи, службы и всё нужное к приезду царицы⁴⁵⁷. Между тем в Москву отправлены были из Сергиевой лавры две чудотворные иконы, как надёжнейшее средство к спасению от заразы. Особой грамотой по этому случаю патриарх просил жителей Москвы принять посылаемые иконы с полным благоговением и в молитве к Богу искать избавления от постигших бедствий⁴⁵⁸. Касательно охранения царского двора от язвы послан был боярам приказ: «В государевых мастерских палатах и на казённом дворе, где государево платье, двери и окна замазать, чтобы в те места ветер не проходил; и на дворце приезжие ворота замкнуть, чтобы через дворец отнюдь никто не проходил; а в которых дворах учинилось на Москве моровое поветрие и из тех дворов достальных людей выпускать не велеть и велеть те дворы завалить и приставить к тем воротам сторожи крепкие, чтобы из тех дворов отнюдь никто не выходил и с Москвы по деревням и в города их не отпускать; а на Москве, и в слободах, в которых дворах до нынешнего числа морового поветрия не было, всяких чинов людям велеть сказать, будет те люди похотят ехать с Москвы в подмосковные, и в дальние деревни, и в города и тем бы людям с Москвы ездить не запрещать». Но язва день ото дня распространяла свои опустошения. В донесении царю от 3 сентября Михаил Петрович Пронский писал, что «после Семёнова дня (1 сентября) зараза усилилась с такою жестокостью, что все шесть приказов стрелецких были совершенно истреблены, все церкви, кроме большого собора, лишились священников, так что некому уже было погребать умиравших; их закапывали в тех домах, где приключилась им смерть». «Все приказы, – говорит он, – заперты, дьяки и подьячие умерли, все бегут из Москвы, опасаясь заразы; я же без твоего государева указа покинуть города не смею»⁴⁵⁹. Избегая близкой опасности, патриарх с семейством царя направил путь из Сергиевой лавры в Калязин монастырь, сам лично наблюдая за безопасностью дороги. На пути узнал он, что в Москве к увеличению народного бедствия, распущены суеверами вредные слухи о причинах появления моровой язвы. Суеверам хотелось прекратить печатание исправленных Никоном церковных книг и потому они начали распускать слухи о видениях, в которых будто бы Господь Бог требовал прекращения книгопечатания. Тогда, говорили они, прекратится и язва, которая теперь потому именно посылается на людей, что изменили будто бы богослужебные книги. Но Никона трудно было обмануть в таких делах. Со стана в Троицком селе на Нерли, именем царицы и царевича Алексея Алексеевича он отписал оставшемуся в Москве боярину Михаилу Петровичу Пронскому: «Вы писали к нам и прислали расспросные речи о видении жёнки Стефанидки Колуженки, да брата её Тережки; и та жёнка с братом своим Тережкой в речах своих рознились: жёнка Стефанидка указывала в виденьи на образ великомученицы Прасковии, наречённой Пятницы, а брат её Тережка указывал на образ пречистой Богородицы; да жёнка же сказывала, что тот её брат от роду был нем, а Тережка сам про себя сказал, что он говорил немо, а не нем был; и то знатно, что они солгали, и вы б впредь таким небыличным вракам не верили; и что они же в своих речах говорили, чтоб запечатать книги, и печатный двор запечатан давно и книг печатать не велено для морового поветрия, а не для их бездельных врак»⁴⁶⁰. Но эта грамота не застала уже в живых князя Пронского. Сентября 11 и он сделался жертвой смертоносной заразы. Хилков известил об этом царицу и царевича. Тогда Никон принял на себя всё попечение о семействе царя и об отечестве. Зараза перешла между тем и во многие другие города, кроме Москвы и везде производила страшные опустошения. Никон, оставаясь в безопасном до времени Калязине, рассылал отсюда именем царицы и царевича Алексея Алексеевича, в тот же год родившегося⁴⁶¹, грамоты по всем городам об употреблении строгих мер предосторожности: предписано было ограждать заражённые места крепкими заставами, жечь костры для очищения воздуха; донесения, переходившие заражёнными местами, списывать со слов у костра, а подлинники сжигать⁴⁶². «Те сёла и деревни, в которых моровое поветрие объявится, от здоровых мест засекать кругом, чтоб из тех заморных сёл и из деревень крестьяне и всякие жилецкие люди здоровых сёл и деревень с крестьяны ж и со всякими жилецкими людьми не сходились ни которыми делы, а у засек велеть ставить из здоровых сёл и деревень по скольку человек пригоже; а на больших проезжих дорогах учинить заставы крепкие, а малые и просёлочные дороги велеть все засечь». Но, как ни строги были предпринимаемые меры против распространения моровой язвы, она начала угрожать и Калязинскому монастырю. Никон принял намерение отправиться с семейством царя по направлению к Новгороду, и уже сделал распоряжение о безопасности дороги. Дворянину Дубровскому дан был наказ: «В селе Поречье, и в деревнях сыскать всяких чинов людьми на крепко: в котором месте чрез большую дорогу тело Ивановой жены Гавренева перевезли и, сыскав допряма, на том месте, на дороге и по обе стороны дороги, сажень по десяти и больше, накласть дрова, и выжечь то место гораздо и уголье с тое дороги, и пепел с землёй велеть свезть и на то место насыпать новые земли; а в ширину выжигать ту дорогу на сторону сажень по десяти и больше и землю, которую засыпать, иметь издали, а не близко тое дороги». Но тогда как производились эти распоряжения, язва в Москве и окрестных городах начала мало-помалу прекращать свои опустошения; Царь, получив известие об уменьшении язвы внутри России, поспешил увидеть своё семейство. Октября 5 он оставил Смоленск и выехал в Вязьму⁴⁶³. Октября 21 он прибыл в Вязьму. Сюда явилось и семейство его в сопровождении патриарха⁴⁶⁴. Никон передал царю дорогое для сердца его семейство совершенно невредимым. Царь искренне благодарил патриарха-друга за попечение его о государстве и своём доме. Давно уже царь Алексей Михайлович и патриарх Никон управляли государством как бы вместе, подобно Михаилу Фёдоровичу и отцу его патриарху Филарету Никитичу. Давно уже царь питал к Никону сыновние чувствования, как к отцу. Теперь, в избытке благодарных чувств, желая утвердить и увековечить свою сердечную расположенность к Никону, он почтил его титулом великого государя, как назывался великий дед царя патриарх Филарет Никитич⁴⁶⁵. Никон со своей стороны весьма не желал такой почести, как бы предчувствуя опасность, какой угрожает ему этот почётный титул⁴⁶⁶. Но, по настоянию царя, титул великого государя остался за Никоном во всех деловых бумагах. Несравненно ценнее, выше и приятнее была для Никона другая награда. Царь «за доброопасное тщание» Никона в сохранении царского семейства, дал жалованную грамоту Иверскому монастырю на богатые вотчины, с освобождением притом этих вотчин от подсудимости светскому начальству⁴⁶⁷. Но Никон спешил разделить скорби первопрестольного города своей паствы. Передав царю семейство его, и оставив их в безопасной Вязьме, сам отправился в Москву узнать, в какой степени опасно там моровое поветрие. Отсюда известил он государя, что моровое поветрие в Москве утихает, но совершенно ещё не прекратилось⁴⁶⁸. Между тем со всей внимательностью наблюдал за исполнением мер предосторожности и с точностью исследовал случаи смерти, казавшиеся продолжением язвы⁴⁶⁹. Царь и семейство его оставались в Вязьме до февраля 1655 года. Наконец февраля 10 возвратился и сам царь из Вязьмы в Москву⁴⁷⁰. Никон торжественно встретил победителя со св. иконами и крестами, при стечении многочисленного народа, государственных чинов и всего духовенства⁴⁷¹. Московские жители, при виде царя, забыли бедствия, недавно их поражавшие. Не долго, однако же, оставался царь в мирном кругу своих верноподданных.

Труды и опасности, понесённые для пользы отечества, служат сами собой для великих душ приятнейшей наградой. Одушевляясь таким чувством, ревностнейший к благу своих подданных царь Алексей Михайлович предпринял 11 марта того же 1655 года второй поход против поляков. Отслушав в большом Успенском соборе молебен, который совершал сам патриарх, царь отправился «в отчину свою – Смоленск для своего государева и земского дела»⁴⁷². В Москве остались начальниками: боярин князь Григорий Семёнович Куракин и окольничие: князь Даниил Степанович Великого-Гагин, Тимофей Иванович Щербатов и думный посольский дьяк Алмаз Иванов⁴⁷³. Мая 24 государь двинулся из Смоленска «на недруга своего польского короля Яна Казимира»⁴⁷⁴. Слава и победы опять сопровождали русское оружие. Но к крайней горести своей, по взятии Шилова, государь узнал, что в Астрахани опять появилось моровое поветрие. Немедленно отправил он туда князя Волконского для принятия нужных мер, чтобы поветрие не распространилось далее. Но Господу угодно было снова посетить бедствием первопрестольный наш город Москву. В июне проникла зараза и во внутренние области России; по-прежнему стали происходить опустошения в Москве. Но царь вполне надеялся на мудрость и попечительность патриарха, испытанную во время недавно минувшего общественного бедствия. Итак, оставив попечение о Москве Никону, сам царь возвратился к войску. Никон опять принял на себя заботы о внутреннем благосостоянии государства. По-прежнему он отправился из Москвы с семейством царя в Калязин монастырь и от имени царевича рассылал указы о мерах предосторожности против распространявшейся заразы⁴⁷⁵. Но особенные обстоятельства этого времени потребовали от него и особенных мер в сравнении с прежним годом. Суеверие и злонамеренность стали более и более распространять те вредные для общественного спокойствия мысли о происхождении язвы, которые начали являться в народе в прошедший год. Патриарх написал и разослал от своего имени пространную окружную грамоту, в которой вразумлял суеверов и невежд. Убеждая переносить несчастье с терпением, укрепляться молитвой и постом, он советовал беречься сообщения с заражёнными, запрещал верить ложным толкам суеверов, которые разглашали, что никто не должен избегать этой язвы, как посланной гневом Божиим. Первосвятитель учил, что каждый отвечает за свои грехи, что по наставлению пророков, Спасителя и Апостолов, спасаться от смерти не грешно, а напротив – кто не хочет избегать видимой опасности и без нужды подвергает ей себя, тот должен быть признаваем самоубийцей. Иные, говорил патриарх, не слушая добрых советов, сами погибли и других погубили. Они поверили сказкам сновидцев, которые говорили, будто Бог открыл им, когда и как прекратится язва. И что же вышло? Зараза поражала легковерных, а от них переходила на других; христиане умирали без приготовления христианского. «Будем Ниневитяне, а не Содомляне, оставим злобу, да не погибнем от злобы», заключал пастырь⁴⁷⁶. Между тем не оставлял он без попечения и войск, находившихся в походе с царём. Многочисленными грамотами воеводам и монастырям он предписывал посылать царю на войну служилых людей, хлеб, оружие, лошадей⁴⁷⁷. «Указал государь царь и мы великий государь», так начинались его грамоты. Но, тогда как Никон благоустроял внутреннее состояние государства, русские войска, предводимые самим царём, переходили от победы к победам. По взятии Вильны царь немедленно отправил в Москву стольника Ивана Колычева известить о победе царицу, царевен и Никона⁴⁷⁸. Хмельницкий в то же время с царским воеводой Бутурлиным опустошил Волынь и Галицию до самого Люблина. Изгнанный из королевства Ян Казимир прибегнул к великодушию российского государя и вступил с ним в переговоры. Уполномоченные с обеих сторон заключили в Вильне 24 октября 1655 года мирный договор, блистательный для России⁴⁷⁹. Победоносный царь прибыль в Вязьму. Сюда же, по его желанию, отправился с царевичем и патриарх. Царь опять искренно благодарил здесь друга своего и истинного святителя, спасавшего отечество и церковь⁴⁸⁰. Государь принял титул «самодержца великие и малые и белые России». Как сотрудник царя в делах государственного правления, особенно в эту печальную годину (1654–1655г.) и Никон получил титул патриарха великие и малые и белые России⁴⁸¹. Так слава царя возвышала славу патриарха, и доблести патриарха возвышали славу царя⁴⁸²!

Слава побед царя Алексея Михайловича в Польше и Литве достигла слуха и молдавского воеводы Стефана. Знали в Молдавии и силу патриарха Никона при царе, равно как и готовность Никона, по долгу пастыря, покровительствовать церквям православным. Присоединение Малороссии к православной России обнадёживало и православных жителей Молдавии, что русский царь примет их под свою высокую защиту и освободит от ига турецкого. И вот в начале 1656 года, воевода молдавский Стефан прислал в Москву митрополита Гедеона и посла лагофета Григория, которые «били челом тайно», чтобы государь «пожаловал, призрел на него Стефана воеводу своей государской милостью и принял, как и гетмана Богдана Хмельницкого под свою высокую руку, дабы надо всеми православными был он один благочестивый государь»⁴⁸³. Никон убедил государя принять это предложение молдавского воеводы, да будет едино стадо и един пастырь. Никон с душевным восторгом представлял себе славу Церкви православной среди славянских народов, когда она вся будет под державой одного православного государя! Желания и ожидания его начали уже исполняться. Царь принял предложение молдавских посланников. Никон сам в соборной церкви, в алтаре перед престолом, привёл митрополита Гедеона к присяге на верноподданство России, которую он давал от имени всего духовенства Молдавии. В то же время крутицкий митрополит и соборный протоиерей принимали присягу среди храма от лагофета Григория, который читал её от имени всего народа молдавского. Торжественный стол в чертогах царских заключил присоединение Молдавии к России. Но как предложение сделано было «тайно», то и последующая история этого присоединения осталась тайной. Известно только то, что хотя Молдавия причислена была к владениям царя, но не была совершенно удержана⁴⁸⁴. Вероятно, последующие смуты политические в России и самой Молдавии не позволили ни нам утвердить права на владение Молдавией, ни жителям Молдавии отторгнуться совершенно от турок и пристать к единоплеменным и единоверным россиянам⁴⁸⁵.

Так действовал Никон на пользу православному отечеству с любовью искренней к достойному государю!

Итак, патриарх Никон, на высоте первосвятительского престола, возвеличенный многочисленными и величайшими заслугами своими для Церкви и государства, необыкновенными душевными дарованиями, обширным, дальновидным, зорким и многообъемлющим умом, непоколебимо твёрдой и постоянно деятельной волей, всегда жаждавшей счастья православных соотечественников, наконец превознесённый искренней дружбой государя, Никон, скажем словами одного из очевидцев его, «казался всемощным»⁴⁸⁶. Но, видно нет на земле прочного счастья, которого не могли бы поколебать никакие удары судьбы. Вот, прошло шесть лет славного патриаршества Никона⁴⁸⁷. Церковь, благоустрояемая во внутренних и внешних своих частях и государство, прославляемое мудрыми законами внутри и победами русского оружия вовне, Церковь и государство с умилением взирали на взаимную любовь, соединявшую сердца достойнейших своего века государя и патриарха⁴⁸⁸, и ожидали от неё новых многочисленных плодов благотворных для веры и отечества. Но вот прошло, повторим, шесть лет с того времени, как великий Никон принял в отечественной Церкви жезл первосвятительский и Господу угодно было, чтобы этот ревностнейший первосвятитель запечатлел правоту своих подвигов для Церкви и отечества собственными страданиями. Тяжкое искушение постигло Никона. Патриарх мужественно боролся с ним. С началом 1658 года⁴⁸⁹ «Нача быти бессоветие и раздор между благочестивейшим царём и святейшим патриархом Никоном»⁴⁹⁰.

Давно уже царедворцы с завистью смотрели на особенную близость Никона к царю. Никон, неисповедимыми судьбами Божьими возвышенный из хижины бедного поселянина на высоту первосвятительского престола, стоял во главе всех царских советников, а необыкновенный ум его и любовь царя возвышали его над всеми знаменитейшими в то время боярами. Мы видели Никона одним из ближайших к царю людей ещё в сане новоспасского архимандрита: он являлся тогда перед царём защитником слабых и бедных против сильных и богатых. Отпуская своего друга в Новгород, царь как бы чувствовал утрату в нём для своей души и каждую зиму призывал его в столицу для дружеских бесед и государственных совещаний. В сане патриарха Никон, без преувеличения можно сказать, был как бы соправителем царя в делах государственных. Искавшие милости у царя в тоже время обращались с прошением о ней и к патриарху Никону⁴⁹¹. Но вот, царь оставляете столицу, живёт в отдалённых пределах государства, занятый войной с врагами отечества. В Москве оставлены им наместники для управления столицей и внутренними делами государства. Высший надзор за ними поручен патриарху Никону и Никон отдаёт им приказание⁴⁹². В то же время моровая язва поражает столицу, её окрестности и множество отдалённых городов внутри России. Тысячами помирает народ. Семейство царя в опасности смерти. Государь возлагает попечение о нём на патриарха и Никон, охраняя семейство царя, в то же время именем царевича, которому тогда не было ещё и одного года⁴⁹³, рассылал указы к боярам в Москву и к воеводам в другие города с приказаниями о мерах предосторожности. Власть бояр как будто не существовала! Опасность миновала, не коснувшись семейства царского, война ознаменована славой русского оружия: Никон получает богатейшие дары от царя. Награждены и прочие верные и доблестные слуги отечества, мужественно ратовавшие за него в битвах. Но Никон даже возвеличен титулом великого государя. Теперь он казался на высоте недосягаемого величия для всех, окружавших престол царский!

Друзья веры и отечества радовались такому возвышению достойного мужа, они были друзьями и Никона⁴⁹⁴. Но в числе ближайших слуг царя были и такие, которые славу свою считали выше всякого блага общественного. Завистливые, они не хотели видеть ни высоких дарований других людей, ни блистательных заслуг их для блага отечества; они смотрели только на знаменитость происхождения и славу предков. Споря друг с другом за места в совете царском и на службе государственной⁴⁹⁵, они не могли не бросить взоров негодования и гнева и на Никона, который был среди них «новым человеком», каким-то странным пришельцем, затмившим, однако же, все их знаменитости. Вот почему, когда Никон был ещё митрополитом, при дворе царя уже тайно говорили, или, по выражению самого царя, «перешёптывали»: «николи такого бесчестья не было, что ныне государь нас выдал митрополитам»⁴⁹⁶. Слухи эти доходили и до самого царя, как видно из собственного письма его к Никону. Но тогда ещё крепка была, по самой недавности, взаимная любовь и дружба, соединявшая царя и Никона. Вот Никон сделался патриархом – новый удар для честолюбцев, окружавших царя! Они, которые видели Никона ещё простым священником, потом иноком и далее настоятелем одной бедной пустыни, они теперь никак не могли в своих представлениях о нём возвыситься от мысли о простом иноке к понятию о патриархе и продолжали смотреть на него, как на бедного отшельника, который, по их словам, не в свои дела вмешивался, когда участвовал в совете государя. Никон казался и был, в самом деле, великим, но завистливые честолюбцы втайне говорили: «Что он величается? Чернецов у царя много»⁴⁹⁷.

Не забудем, что между царедворцами были и родственники царя. По большой части, они были возведены в звание бояр из самых низших чинов. Это Стрешневы, родственники государя по матери и Милославские – родственники первой его супруги⁴⁹⁸. Жив был самый тесть царя, Илья Данилович Милославский. По правам родства, им естественно хотелось быть ближайшими советниками царя. Но Никон не только как бы отдалял их от царя своей особенной близостью к нему, но и затмевал славой необыкновенных своих дарований. Душам слабым и честолюбивым естественно было ненавидеть сильного соперника.

Возбуждая, таким образом, зависть в царедворцах и, особенно, в родственниках царя своей необыкновенною близостью к престолу, Никон был для них тяжёл и в других отношениях гражданских и церковных.

Мы уже знаем, что корыстолюбие было господствующим пороком бояр того времени. Жалобы на неправосудие людей приказных вопияли во всех местах, особенно слышались они в Москве, столице царя и первопрестольном городе патриарха. Царь юный, благочестивый, правосудный, с искренней любовью к своему народу, страдавшему под гнётом неправосудия некоторых бояр, повелел составить уложение. Уложение было составлено, напечатано, разослано по всем городам России, но судебные дела всё ещё продолжали «вершаться» по произволу корыстолюбивых судей. В Москве высшие сановники подавали тому соблазнительный, пример⁴⁹⁹. Не был чужд этой слабости и Илья Данилович Милославский, тесть государя. Одинаковой с ним болезнью страдал и свояк царя – Борис Иванович Морозов. Патриарх Никон, знавший, по собственному опыту, как тяжело бремя бедности, особенно когда оно соединяется с преследованиями несправедливости, всегда стоял во главе бедного народа и жестоко обличал неправосудие судей. Он не щадил их даже в думе царской, нередко называя виновных по имени⁵⁰⁰. Может быть, от него слышали уже подобные уроки и Илья Данилович Милославский и Борис Иванович Морозов. Но, естественно, они поддерживали друг друга против патриарха, а царица Мария Ильинична Милославская держала сторону своего отца. Таким образом, самые ближайшие к царю лица, даже супруга его, опять и с этой стороны имели повод быть не расположенными к Никону⁵⁰¹.

Корыстолюбие бояр поддерживалось их своеволием, непослушанием власти и законам. Тогда ещё весьма памятны были времена междуцарствия, когда своеволие бояр находило себе большой простор. Царь Михаил Фёдорович и особенно отец его, святейший патриарх Филарет Никитич, смиряли непокорливых бояр и приводили их в должные пределы подчинения и повиновения⁵⁰². Но дух непокорности, господствовавший тогда в большей части царедворцев, перешёл и в царствование Алексея Михайловича. Юность царя дала новую свободу развитию своеволия бояр, которое помрачило первые годы царствования этого кроткого и мудрого царя. Оно произвело, как мы уже знаем, крамолы и убийства. Но делается известным и сильным при дворе Никон и слово царя становится «во дворце добре страшным и исполняется без замотчания»⁵⁰³. Бояре увидели, что нет уже места для своеволия, и мало-помалу начали отставать от него. Но они хорошо помнили, кто подал царю совет против них. Когда царь выступил в поход польский, новые удары поразили своеволие бояр. «Царь, по случаю своего отъезда», – говорит один современный этим происшествиям свидетель и очевидец, «для управления делами во время своего отсутствия назначил наместника и нескольких подчинённых ему сановников и подчинил их патриарху Никону, без согласия которого они не могли решать ни одного дела, как большого, так и самого малозначащего. Они должны были являться к нему с докладами всякое утро и, если кто из них опаздывал, то принуждён был дожидаться позволения войти у крыльца, как бы жесток ни был мороз, потому что двери запирались в известный час и стражи никого не впускали⁵⁰⁴. Бояре являлись, но, конечно, негодовали!

Никон, тяжёлый для бояр в делах гражданских, горек был для них и со стороны церковной. Мы уже имели случай заметить, что на чистоту и твёрдость веры многих соотечественников наших того времени имел вредное влияние запад Европы, с которым пришли тогда предки наши в ближайшее сношение. Но особенно ощутительным оказалось это влияние в высших сословиях нашего тогдашнего общества. Здесь, по преимуществу, не соблюдались уставы церковные; здесь являлись органы латинские и итальянские иконы. «Ближние бояре и окольничие царя Алексея Михайловича», – говорит один историк, «путешествуя беспрерывно по Европе, привозили в отечество своё новые открытия относительно к утончённости нравов, роскоши и внешним наслаждениям⁵⁰⁵. К числу таких принадлежали и некоторые из родственников царя, пользовавшиеся притом особенным его благоволением. Таков, например, был Никита Иванович Романов⁵⁰⁶. Но мог ли равнодушно смотреть на отступление бояр от священной древности Никон, ревностнейший поборник православия?.. «Лучше бы нам на новой земле за Сибирью с князем Иваном Ивановичем Лобановым пропасть, нежели (быть) с новгородским митрополитом!» – писал в Москву к друзьям своим один из сановников, отправлявшихся с Никоном в Соловецкий монастырь для перенесения в Москву св. мощей митрополита Филиппа⁵⁰⁷. И от чего такое неудовольствие на Никона? «Как де так, – продолжает тот же сановник, – силой заставливает говеть: никого силой не заставишь Богу молиться»⁵⁰⁸. В сане патриарха Никон с той же ревностью охранял святыню Церкви от попрания её легкомыслием вольнодумцев. Мы уже знаем, как он отобрал у бояр латинские органы и фряжские иконы⁵⁰⁹. Можно ли не думать, что все такого рода поступки патриарха с боярами возбуждали против него людей недовольных и желавших избавиться от строгого первосвятителя?

Но, тогда как одни из бояр легкомысленно стремились к новизне в Церкви, чуждым древнего её православия, другие стояли во главе суеверов, упорных защитников мнимой церковной старины. Многие из таких бояр-суеверов были близки к самому престолу царя и принадлежали к древним знаменитым родам⁵¹⁰. Невежды, они не терпели Никона за исправление богослужебных книг, улучшение церковного пения и устройство греко-латинских училищ, особенно же за уничтожение беспорядочного обычая ставить в храмах свои иконы и воздавать им особенное пред другими чествование⁵¹¹. Они не могли забыть и того, что их «доблии и великоревностнии» протопоп Аввакум, князь Львов и другие расколоучители томились в заточении⁵¹². Как же им было не искать в действиях Никона повода к тому, да нань возглаголют, чтобы избавиться от неприязненного им и ненавистного патриарха? Такой повод представился.

В 1656 году Никон одобрил царю войну с Швецией, даже вопреки мнению многих думных бояр, предлагавших государю сохранять мирные отношения к Швеции до совершенного окончания войны с Польшей. Но Никон надеялся, что и поход в Швецию будет для царя и отечества так же славен и обилен добрыми последствиями, как и поход в Польшу. Знал ещё Никон, что и патриарх Филарет Никитич хотел отнять у шведов древние владения, присвоенные ими во время несчастной годины нашего отечества. Но тогда, при слабости внутренних сил государства, расстроенных предшествовавшими междоусобиями, эти добрые намерения не исполнились. Почему же теперь Алексею Михайловичу, мудрому, твёрдому, бодрому, могущественному внутренними силами государства и уже славному блистательными победами, почему же ему не исполнить того, к чему стремились державный отец его и мудрый дед? Предприимчивый и решительный Никон не страшился опасностей и затруднений. Он убедил царя твёрдо, с упованием на Бога и святых Его, взяться за оружие и возвратить государству и отечественной Церкви древнее их достояние в Карелии и Ингерманландии. Послушался царь: поход открылся. Но, так как при совещании о нём не было в думе единодушия, то не оказалось единодушия и в битвах. Впрочем, первые действия русского оружия были и теперь блистательны так же, как и в польский поход. Но вот подступили к Риге, и успехи нашего войска встретили себе сильную преграду: измена покрыла бесчестием славное доселе оружие русское⁵¹³! И с этих пор начинается непрерывный ряд бедственных неудач нашего войска, которые довели, наконец, отечество до крайнего внутреннего изнеможения. Добродушный, но в подобных случаях гневный⁵¹⁴ царь раздражён был такими неблагоприятными государственными обстоятельствами. Гнев его естественно должен был более всего падать на того, кто настоятельно советовал ему начать войну со Швецией. С таким негодованием возвратился царь в Москву. Им овладели недовольство собой и другими, скорбь и уныние – обыкновенные спутники испытанных неудач. А между тем, несчастная война продолжалась; казна государственная была истощена до последней крайности. Отправлены в Венецию посланники просить денег взаймы, но им ничего не дали. Явилась к Москве, по совету бояр, новая модная монета, вместо прежней серебряной и вслед за ней открылось народное возмущение. Патриарх, как бы далёкий от всех этих общественных бедствий, предпринял тогда же строить новые монастыри, Воскресный и Крестный и испросил для них у государя богатые отчины. Когда же бояре хотели открыть источник государственных доходов в вотчинах и движимых имениях монастырских, Никон сделал против этого сильное возражение и испросил у государя подтверждение несудимой грамоты, какую дал некогда Михаил Фёдорович патриарху Филарету Никитичу⁵¹⁵.

Но не трудно было оклеветать перед царём все действия Никона. Огорчение царя государственными неустройствами открывало теперь широкую дверь всем клеветам на нелюбимого боярами патриарха. И так, завистники, и недоброжелатели Никона, давно желавшие избавиться от него, воспользовались для своей цели настоящими неблагоприятными обстоятельствами государства. Клеветы на Никона с разных сторон стали доходить до слуха царёва. Одни говорили, что патриарх злоупотребляет дружбой царя: советует ему предпринимать походы, чтобы, с удалением царя из Москвы, самому властвовать над всеми и над всем⁵¹⁶. Другие клеветали, что Никон хочет, будто бы, сделаться равным государю, и даже Никон хочет быть сам царём⁵¹⁷. Титул великого государя, данный Никону царём, служил для врагов патриарха благовидным основанием такого обвинения. Кроме того, Никон, имел неосторожность, в надежде на дружбу и любовь царя, во время похода его в Польшу, отписать именем царевича одну казённую вотчину к Иверскому монастырю⁵¹⁸. Теперь доносили государю, будто Никон похищает себе имущество государственное, самовольно приписывая к своим монастырям обширные отчины из государственных крестьян⁵¹⁹. Между тем прибавляли, указывая на состояние дел наших со Швецией: Никон не хочет, чтобы царь пользовался вспомоществованием от монастырских отчин. Значит, заключили, Никон не почитает царя. Явились, наконец, и такие лжесвидетели, которые, вероятно, свою нравственную болезнь перенесли на Никона: Никон, говорили они царю, был подкуплен иезуитом Аллегретти, чтобы присоветовал царю поднять оружие против Швеции и тем отвлечь войну от пределов польских⁵²⁰. Добрый, повторим, но при подобных клеветах гневный царь, конечно, сильно был раздражён мнимой изменой своего друга, которая, по направлению того века, могла казаться, только не в Никоне, очень вероятной. Может быть, друзья примирились бы при личном свидании и искреннем объяснении друг с другом. Но этого-то теперь бояре и не допускали. Они уже решились, во что бы то ни стало, отвлечь царя от патриарха и поселить в них, вслед за недоверчивостью друг к другу, взаимную холодность, неприязнь и, наконец, произвести открытый разрыв. Лучшим средством для этой цели представлялось не допускать их между собой до личного свидания, когда сердца их могли бы опять согреться и соединиться любовно, искры которой не погасли в них, как увидим, даже в то время, когда, казалось, они начали уже ненавидеть друг друга.

И вот уже не стало взаимных дружеских бесед патриарха и царя за трапезой в царской или патриаршей столовой. Никона перестали звать во дворец и для государственных совещаний. Царь прекратил свои обычные выходы к богослужению патриаршему и всегда оставался слушать богослужение в придворной церкви. Всякий раз, когда служил Никон, особенно когда совершались торжественные крестные ходы, Никон по несколько раз посылал от себя священников во дворец просить царя на соборную молитву с патриархом. Царь не являлся. Никон приказывал продолжать благовест церковный и снова посылал просить государя к соборному богослужению, царь отказывался. Никон ожидал, царь присылал сказать, чтобы «его не ждали». Так, повторим, «нача быти бессоветие и раздор между благочестивейшим царём и святейшим патриархом»⁵²¹.

Болезненно было для сердца Никона видеть, как мало-помалу хладеет теплота дружбы между ним и царём, столько плодотворная до сих пор для Церкви и государства. Никон уже чувствовал утрату своего прежнего влияния на дела государственные и даже церковные, но ещё продолжал терпеть. Наконец, грубость, дерзость и бесстыдство недоброжелателей его дошли до того, что они стали открыто ругаться над святительским благословением Никона. «Боярин Семён Стрешнев, – говорит Никон, – научил некоего пса, себе подобного, седети, якоже при Вознесении Господь наш воздвиг руце и благослови своя ученики, тако и того пса изучил обоими пред ним ногами ругатися благословению Божию и назвали того пса Никоном патриархом»⁵²². Никон жаловался царю на этот поступок Стрешнева, но исследования по его жалобе произведено не было⁵²³. Тогда, как бы стыдясь своего унижения в столице, удручаемый в ней завистью, клеветой и презрением от бояр, Никон удалился из Москвы в Воскресенский монастырь, под предлогом обыкновенной своей заботливости о созидании этой любимой им обители⁵²⁴. Здесь он хотел найти покой своей душе, возмущённой неблагоприятной переменой отношений между ним и царём-другом. Отсюда хотел он дать почувствовать и державному своему другу утрату патриарха; говорят, что разлука теснее соединяет друзей, нежели постоянное пребывание вместе. Но те времена, когда юный царь из Новгорода вызывал своего друга Никона в Москву для дружеских бесед, те счастливые времена первой юности царя прошли для друзей невозвратно. Царь был теперь уже в тех летах, когда холодная рассудительность берёт вверх над нужными чувствами сердца и Никон обманулся в своих предположениях.

Бояре были весьма рады удалению патриарха из столицы. Теперь они уже безопасно сеяли клеветы на него перед царём. К прежним присовокупили новую: Никон строит монастыри, а о делах патриарших не радит и о государстве с царём не промышляет⁵²⁵. Потеряв доверие к Никону, царь теперь верил клеветам бояр на Никона. Между тем война со Швецией продолжалась без личного присутствия царя среди войск. Он оставался в Москве, как бы спасаясь самовластия Никона, которым так угрожали ему бояре. Воеводы царские, оставленные на произвол себе самим, спорили друг с другом о местах и теряли одну за другой победы⁵²⁶. Царь раздражался несчастным ходом войны и вместе с тем усиливал свой гнев и на Никона – советника войны. Тогда враги патриарха увидели возможность довести взаимную холодность между царём и Никоном до открытого совершенного разрыва.

Обратились за помощью к монастырскому приказу, ненавистному для Никона⁵²⁷. Приказ сделался теперь в своих распоряжениях смелее и настойчивее. Он опять теперь распространил свою власть от светских монастырских дел к заведыванию местами настоятелей в монастырях и стал определять священников и дьяконов в монастырские сёла без сношения с местным архипастырем и даже патриархом, а единственно по указу государя царя⁵²⁸. Беспорядки церковные умножились. Никон жаловался царю на несправедливое вмешательство монастырского приказа в дела церковные, царь не внимал его грамотам, бояре радовались. Свою смелость они довели теперь до того, что стали опровергать распоряжения самого патриарха и отобрали у него некоторые вотчины⁵²⁹. Главный боярин приказа Никита Одоевский, которому поручено было некогда и составление уложения, нелюбимого патриархом наравне с монастырским приказом, сделался теперь личным врагом Никона и не без особенного, конечно, намерения так производил дела, чтобы раздражать и оскорблять Никона⁵³⁰. Никон писал царю убедительные и трогательные послания, в которых на основании слова Божия и правил Церкви доказывал, что не прилично мирским людям вмешиваться в управление церковными делами. Он указывал также на примеры древних иудейских и христианских благочестивых государей, почитавших священный чин и достояние церковное и за то благословенных Богом и людьми; указывал и на примеры нечестивых царей, которых память погибла с шумом⁵³¹. Но приближённые царя выставляли ему эти мысли Никона то сомнительными, то несправедливыми и даже дерзкими. «Никон сравнивает тебя, – говорили они царю, – с нечестивыми царями израильскими». Царь гневался и посылал своих бояр сказать Никону, чтобы он перестал писать к нему такие грамоты. Никон надеялся победить царя настойчивостью, дерзнул даже написать, чтобы царь уничтожил и самую книгу уложения, которую, по словам Никона, бояре почитали «паче Христова Евангелия», но где, между тем, «всё на Церковь и на священный чин написано»⁵³². Царь послал бояр сказать Никону решительно, чтобы он перестал к нему писать, иначе, присовокуплял царь, «терпеть тебя не будем»⁵³³. Как ни больно было патриарху слышать такой ответь царя, но всё ещё льстивая надежда примирения с царём не оставляла Никона, хотя уже близок был окончательный разрыв взаимной их дружбы.

В июне 1658 года приехал в Москву грузинский царь Теймураз присягать на подданство России. Событие важное для отечества, как в гражданском, так и в церковном отношении, потому что дело шло, между прочим, о защите грузинской Церкви против угнетений исламизма⁵³⁴. Патриархи наши всегда в подобных случаях принимали участие в совете царском. Никон надеялся, что сан патриарший даст ему и теперь право присутствовать в царских чертогах. Он нарочно оставил своё воскресенское уединение и прибыл в Москву. Июля 6-го назначен был торжественный приём Теймураза при дворе царя⁵³⁵. Никон ждал в своём патриаршем доме, что вот и его пригласят во дворец. Но, к крайнему огорчению, он остался непозванным⁵³⁶. Царь уже опасался влияния своего друга на дела государственные. Никон послал своего боярина, князя Димитрия, узнать, почему не позвали патриарха во дворец⁵³⁷. Но царский сановник и родственник Богдан Матвеевич Хитрово, устроивший дорогу для грузинского царя и не щадивший своей палки для любопытных зрителей, увидел, в числе других, боярина патриаршего и сильно ударить его в голову той же палкой. Князь Димитрий возразил Богдану: «Напрасно, Богдан Матвеевич, бьёшь меня, мы сюда за делом ходим». Хитрово, как будто не зная, кого он ударил, спросил князя: «Кто ты?». «Я человек патриархов и определён в эту должность царским величеством», – отвечал Димитрий. «Не дорожися», – возразил ему Хитрово с грубой бранью и повторил свой удар, так что «уязви люто зело». Боярин патриарший возвратился к Никону, с горькой жалобой на обиду от Хитрово. Глубоко оскорбился Никон, оскорблённый уже прежде тем, что не был почтён приглашением к торжественному царскому столу, как всегда бывало в прежние годы. Итак, обиду, причинённую его боярину, он принял за личную обиду самому и немедленно написал государю письмо, в котором просил суда над Хитрово, а в случае, если дело это останется без удовлетворения с гражданской стороны, Никон угрожал Хитрово судом церковным⁵³⁸. Царь собственноручным письмом отвечал патриарху, что «по времени» он увидится с ним и переговорит об этом деле. Никон успокоился в ожидании свидания с царём. Но прошло два дня, а Никон всё ещё не был позван во дворец и Хитрово оставался без наказания⁵³⁹.

Июля 8-го настал праздник Казанской Божией Матери. По древнему обычаю в Москве, вечерню и всенощное бдение на этот праздник, равно как в самый день праздника литургию совершал патриарх в одном из московских храмов, посвящённом имени Казанской Божией Матери. При каждом церковном богослужении присутствовал здесь и сам царь со своими вельможами. Перед литургией совершался крестный ход из большого Успенского собора в церковь, где был храмовый праздник, царь всегда принимал участие и в этом священном шествии⁵⁴⁰. Начался у праздника благовест к вечерне. Собрались в церковь духовенство и народ. По принятому тогда обыкновению, Никон посылает одного из священников собора просить царя на праздничное торжество и сам отправляется из дому служить у праздника вечерню. Посланный возвращается к Никону в церковь и доносит ему, что государь велел себя не ждать. Вечерня совершилась. Настало время всенощного бдения, Никон, исполняя свой долг, опять посылает звать царя и посланный возвращается с прежним ответом. Начался на другой день благовест к крестному ходу. Никон ещё посылает просить государя или принять участие в священном шествии, или, по крайней мере, прибыть к литургии. Но царь не был ни в крестном ходу, ни за литургией. Таким образом, Никон, предполагавший увидеть государя, по крайней мере, в церкви, не получил желаемого.

Июля 10-го опять настало подобное же церковное торжество в Успенском соборе, в память принесения от персов части ризы Господней и положения её в этом храме⁵⁴¹. Перед вечерней на этот праздник Никон опять посылал одного из священников просить государя к соборному богослужению и опять услышал, что государь не будет. Перед всенощным бдением был снова отправлен к царю священник с таким же поручением. Вероятно, неприятными показались государю столь частые просьбы патриарха. И вот, является в келью к Никону⁵⁴² от имени царя князь Юрий Ромодановский. «Царское величество гневается на тебя и потому к службе не будет, и на святую литургию завтра ждать себя не велел», – сказал он Никону. Никон слушал, Ромодановский продолжал: «Царь повелел тебе сказать, что ты преобидишь царское величество, называя сам себя великим государем, но ты не великий государь, а один у нас великий государь – царь»⁵⁴³. Никон отвечал: «Хотения моего не было называться великим государем, а изволил так называть меня и писать в грамотах сам государь царь, на что есть у меня и свидетельство в грамотах, писанных рукой самого царского величества». Но Ромодановский, как бы не слушая патриарха, спешил окончить свою речь: «Почитал тебя царь, – сказал он в заключение Никону, – как отца и пастыря, а ты зазнался, и теперь царское величество писаться тебе великим государем запретил, и почитать тебя не будет». После этих слов Ромодановский удалился. «И мы, – говорит Никон, – тую похвалку слыша, вздумали дать место гневу»⁵⁴⁴. Однако же, он отправился ещё к праздничному всенощному бдению и, хотя в смущённом состоянии души, приступил в своё время к совершению божественной литургии.

Среди умилительного церковного торжества, Никон предался, со всем жаром своей души, грустным и скорбным размышлениям. Ему казалось, что имя его опозорено перед всем государством, что он в глазах всех соотечественников сделался неверным слугой и лицемерным другом царёвым⁵⁴⁵. Архипастырь и первосвятитель в нём на время скрылись; остался человек с прирождённым самолюбием. Никон, действовавший до настоящей минуты с полным самоотвержением для блага Церкви и государства, теперь обратился к себе самому, допустил возникнуть в себе опасному сознанию своих заслуг и представлению неблагодарности к ним от соотечественников. В мрачном виде явились теперь перед ним все его подвиги в благоустроении Церкви и государства. За одни осуждали его в повреждении веры, за другие – в беззаконном властолюбии, за те и другие вместе клеветали на него царю, преследовали его, покушались на самую жизнь его⁵⁴⁶. Наконец и сам царь, по сердечной преданности к которому Никон не щадил себя для пользы отечества, сам царь принимал клеветы на него, верил им, и удалялся от патриарха. Тогда не трудно было Никону представить себя страдальцем за веру и отечество, сравнить себя с доблестными святыми отцами Церкви, терпевшими много бедствий за чистоту и твёрдость веры своей, наконец найти сходство в судьбе своей с жизнью св. Апостолов, терпевших всякого рода страдания от врагов креста Христова и с самим подвигоположником Иисусом Христом, кровью своей стяжавшим Церковь свою⁵⁴⁷. Самый праздник того дня располагал его к подобным чувствованиям. Это был, говорит сам Никон, тот день, «когда, совершая память перенесения в Москву многоцелебной ризы Господа нашего Иисуса Христа, верные сыны Церкви воспоминали страдания своего Господа, Его поношение и поругание, оплевание и заушение, одеяние хламидою, осуждение неправедное, распятие, крест и смерть»⁵⁴⁸. Душа Никона возмутилась при таких скорбных представлениях своей участи, и он решился «дать место гневу». Пример многих св. отцов, св. Апостолов и самого Иисуса Христа, удалявшихся иногда от преследования злобы врагов своих, утверждали его в такой решимости⁵⁴⁹. И вот, по совершении божественной литургии, Никон, огорчённый и возмущённый до глубины души, поспешно разоблачается, как бы спеша снять с себя тяжесть церковного правления, надевает «смиреннейшую и худейшую», как сам говорит, «архиерейскую мантию», восходит на амвон и вслух многочисленного народа возглашает: «Я никогда и не мыслил бы, – сказал он, – на таковый сан взыти, если бы государь в этой же самой церкви не обещался пред Богом, св. Ангелами и всеми святыми непреложно хранить заповеди божественные и правила церковные. Но весть Господь, яко наш великий государь дал такое обещание пред Богом и пред св. чудотворным образом пресвятые Богородицы, пред св. Ангелами и всеми святыми и не один царь дал такое обещание, но и весь царский синклит, и весь народ. И до тех пор, пока они пребывали по возможности верными своему обещанию, мы терпели», – говорил Никон. «Но теперь, – продолжал Никон, – когда они изменили своему клятвенному обещанию и царь стал гневаться на нас неправедно, якоже весть Господь, мы, помня своё обещание о хранении заповедей Господних, како обещалися на поставлении патриаршеском с подписанием, свидетельствуем в церкви небом и землёю, что государь напрасно гневается на нас и помня заповедь Господа: егда гонят вы во граде бегайте в другий, оставляем наш первопрестольный град и отходим в пустыню»⁵⁵⁰. Затем он поставил к Владимирской иконе Богоматери жезл св. митрополита Петра и взял вместо него старческий посох. В ризнице написал письмо к царю, и отправил во дворец с дьяконом Иовом⁵⁵¹: «Се вижу гнев твой на мя умножен без правды, и того ради и соборов во св. церквах лишаемы; аз же пришлец есмь на земли; и се ныне, поминая заповедь Божию, дая место гневу, отхожу от места и града сего, и ты имаши пред Господом и Богом дати ответ»⁵⁵². Послав к государю такое письмо, Никон опять вышел из алтаря, и сел среди храма на ступенях архиерейской кафедры, лицом к западным дверям, в ожидании царского ответа. «Неведомо, – говорит Никон, – читал или нет государь это письмо, только то письмо назад прислал с тем же дьяконом»⁵⁵³. Между тем, приходит к патриарху от имени царя князь Алексей Никитич Трубецкой, с вопросом: «Почему ты просишь себе кельи, когда есть у тебя кельи, на патриаршем дворе?». «Не мои это кельи, – отвечал Никон, – но того, кому господь благоволит отдать их, а меня прошу государя отпустить в какой-нибудь монастырь». Трубецкой отправился с таким ответом патриарха к царю. Народ, бывший в церкви, поражённый такой необычностью, и, не желая расстаться с любимым своим архипастырем, держал запертыми двери, не позволяя ему уходить, и со слезами умолял его не лишать паству своего присутствия. Простодушный, он думал, что сам царь придёт теперь в церковь, и успокоит возмущённого духом патриарха. Но от царя опять приходил Трубецкой, в сопровождении Стрешнева Иродиона. Опять предложен был Никону прежний вопрос; Никон дал прежний ответ. «Нет ли у тебя какого гнева на великого государя, или каких-нибудь наносных речей?» – продолжал Трубецкой. «Никакого гнева на царя у меня нет, и никаких наносных речей на него я не слушаю, – отвечал Никон, – но даю место гневу царского величества, что без правды царского величества синклит, бояре и всякие люди церковному чину обиды многие творят, а сыску и управы царское величество не даёт, а о чём мы пожалимся, и он гневается на нас»⁵⁵⁴. С таким ответом Трубецкой опять возвратился к царю. Народ продолжал держать крепко запертыми двери, чтобы не выпустить патриарха. Прошло довольно времени, царь не приходил, и никого от себя не присылал. Никон часто вставал со своего места, и хотел выйти из церкви, но народ с рыданием удерживал его. Прослезился и сам Никон, но не оставил своего намерения. Приходил снова Трубецкой с некоторыми другими боярами, и объявил от имени государя, что Никон может выбрать для своего жительства любой монастырь. Никон поклонился Трубецкому, сказав: «Поклоняются великому государю за его царскую милость», и после этих слов со слезами пошёл из церкви, возглашая слова псалмопевца: «Се удалихся бегая, и водворихся в пустыни; чаях Бога, спасающего мя от малодушия и от бури»⁵⁵⁵. Бояре велели расступиться народу, и отворить двери. Народ с горьким рыданием сопровождал своего первосвятителя.

Площадь покрыта была, говорит Шушерин, грязью. Никон встретил здесь едущую колымагу, и хотел сесть в неё, чтобы отправиться на воскресенское подворье. Народ всё ещё надеялся, что архипастырь не оставит их. Тотчас лошадь была выпряжена, и колымага откинута в сторону. Никон продолжал идти пешком. Он дошёл уже до ворот Спасителя. Народ заслонил пред ним собой эти ворота, и не хотел пустить в них патриарха, не внимая никаким убеждениям. Никон сел в одной из нишей, и плакал. Но являются стрельцы, и ворота для патриарха отворились. Ему подана была карета, но Никон в неё не сел, и пеший прибыл на воскресенское подворье. Здесь, подав сопровождавшему его народу мир и благословение, он вошёл в свои кельи.

Никон предполагал, что царь, увидев такую решительность его, вспомнит гражданские и церковные его заслуги, приведёт на память и прежнюю взаимную их дружбу, и умирится⁵⁵⁶. Сам царь, казалось, благоприятствовал таким надеждам Никона. На воскресенское подворье явились к Никону от царя Трубецкой и Стрешнев с повелением царя: «Яко да не отъиду, – говорит Никон, – не видевся с ним». Но прошло три дня; вести от царя Никону никакой не было. Нетерпеливый⁵⁵⁷ Никон решился окончательно оставить столицу. Он призвал к себе крутицкого митрополита Питирима; сказал ему, что «на время» удаляется в свой Воскресенский монастырь, и поручает ему, до своего возвращения, заведовать, в качестве наместника, патриаршими делами, сносясь по важнейшим делам с самим патриархом⁵⁵⁸. Наконец, выпросил в Новодевичьем монастыре две простые плетёные киевские колымаги; на одну из них сел сам, а на другую положил свои вещи⁵⁵⁹, и в таком виде отправился в путь к Воскресенскому монастырю.

Царь скорбел об унижении патриарха. Он послал вслед за ним Трубецкого с патриаршей каретой. Но посланный нашёл Никона уже в Воскресенском монастыре. «Почему ты без указа царского величества с Москвы съехал?» – спросил здесь Никона Трубецкой. «Я не в дальнее место отъехал, – отвечал ему Никон, – буде царское величество на милость преложится, и гнев свой отложит, опять будем»⁵⁶⁰. Боярин просил Никона принять, по крайней мере, присланную от царя карету; Никон отказался от этой чести. Трубецкой отвёз эту карету в село монастырское Чернево, и здесь она оставалась долгое время.

И вот Никон, по собственным его словам, «водворился в пустыни»⁵⁶¹. Он не переставал, однако же, ждать, что государь пришлёт к нему грамоту с приглашением возвратиться в Москву и восстановить взаимный мир⁵⁶². Он предполагал даже, что решительным удалением своим из Москвы возбудит и во врагах своих сожаление об утрате патриарха и желание возвратить его на престол⁵⁶³. Он думал, что страсти врагов его перестанут действовать, когда с его стороны не будет им противодействия. Но не так случилось на самом деле. В Москве сказали, говорит Никон: «Нам ненадобен патриарх: добр и крутицкий митрополит»⁵⁶⁴, – сказали это, и как будто забыли просить патриарха о возвращении. Напротив, одно занимало теперь ум, память и сердце врагов Никона: как бы совершенно низложить его с патриаршего престола. Но прежде, нежели будем обозревать жизнь Никона в воскресенском его уединении, обратим внимание на мнения различных отечественных и иностранных писателей о причинах несогласий между ним и царём.

Согласно с тем, как мы изложили причины несогласий между царём Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном, говорят об этих причинах два иностранца – барон Майерберг и Адам Олеарий, также первый жизнеописатель Никона – иподьякон его, Иван Корнильевич Шушерин, и наконец, сам Никон.

Майерберг, который был посланником к царю Алексею Михайловичу от римского императора Леопольда, жил в Москве, знал язык русский, и перевёл на латинский язык уложение царя Алексея Михайловича, так говорит о печальной участи Никона: «Патриарх Никон, бывши любезнейшим царю, казался всемощным у него; но он низринут придворной жизнью, и, сокрывшись в монастыре, им самим построенном, Иерусалим именуемом, живёт в упадке, без всякой надежды восстановления, не теряя однако же, бодрого духа. О падении его разные говорят различно. Правдоподобнее приписывают это чрезмерной охоте его к новостям и опрометчивому совету завести России войну с поляками и шведами, а также тому, что для искоренения невежества, он открыл в Москве училища языков латинского и греческого, велел снять с западных стен в церквях от частных людей ставившиеся иконы, дабы молящиеся не стояли к ним задом; жестоко укорял оба пола за частые по турецкому обыкновению омовения. Этим самым у недоверчивых и привязанных к старинным обычаям россиян подпал он подозрению в перемене будто бы догматов веры. За то у всех он в ненависти, и все вообще желают ему заточения, так что никого не имеет он заступником себе у царя, которого сердце отдалила от него ещё и царица, издавна его ненавидящая, и тесть царский, неприязненный ему по некоторым своим причинам. А добрый царь Алексей так осаждён этими любимцами своими и другими первостатейными министрами, что никому нет до него доступа. Далее вопли утеснённых, нужды государства и неудачи войск, или вовсе от него утаиваются, или прикрываются приличными намерениям их видами»⁵⁶⁵.

Олеарий, бывший врачом царя Алексея Михайловича с 1659 г. до 1666 года, и очевидцем бедственной участи Никона, так говорит о причинах удаления его в воскресенское уединение: «Патриарх... почёл себя обиженным, и удалился в деревню; будто бы он хотел, как говорят, сделать некоторые нововведения, или лучше сказать, преобразования; потому что не принадлежит к числу обожателей икон, которым русские очень преданы». О царе Коллинс делает такой отзыв: «Царь обыкновенно добр, благодетелен, целомудрен, точен в исполнении церковных обрядов, покровитель веры; если бы не окружало его густое облако доносчиков и бояр, которые направляют к злу добрые его намерения, то его без сомнения должно бы поставить наряду с добрейшими и мудрейшими государями»⁵⁶⁶.

Шушерин начинает историю печальной участи Никона такими словами: «Позавиде супостат великия любве благочестивого царя со святейшим Никоном патриархом; нача быти между ними бессовестие и раздор чрез неких злых человек, иже от супостата на то устроенных»⁵⁶⁷.

Подобным же образом писал о причинах своего несогласия с царём и сам Никон. Правда, далёкий от тонкостей жизни придворной, и всегда прямой и открытый в душе, не терпевший ни в ком двуличности, Никон говорит нерешительно о клеветах бояр на него; тем не менее, он сделал весьма замечательный отзыв о причинах своей печальной участи. Вот как он пишет об этом, например, к константинопольскому патриарху Дионисию: «От исперва благороднейший царь наш бысть благочестив вельми и милостив, и во всём божественного закона послушлив, елико нами что скажется, и милостию Божией и за нашим благословением повоева литовскую землю; тогда нача мало-помалу гордети и выситися, и нами глаголемая от заповедей божественных презирати, и во архиерейские дела вступатися, повелением и судом (церковным) обладати, или собою так восхотелося ему, – замечает Никон, – или от злых человек развращён, якоже и Ровоам царь израилев отверже собор старческий, и послуша паче юнош, совоспитающихся с ним»⁵⁶⁸. В другом месте Никон сравнивает себя с Мардохеем, царя – с Артаксерксом, а врагов своих – с Аманом. Рассказав историю о торжестве Мардохея над клеветником своим Аманом, Никон продолжает: «Добро было бы, аще бы и у нашего царя государя отъял Господь сон забвения; помянул бы государь наш и нашу к ним государем работу, и молитвы, и слёзы, якоже есть ведомо им государем, и превратил своё немилосердие к нам на первую любовь, и советующим на мя злое сотворил бы, яко же и Артаксеркс Аману, иже приготови Мардохею виселицу в дому своём, понеже Мардохей не кланяшеся Аману, и зависти ради, что сидел Мардохей в дому царёве; дабы и наш государь сотворил тем, которые душу его смущают и ненавидети нас творят, и тогда бы и нашего государя царя утишил Господь Бог, якоже царя Артаксеркса, от гнева»⁵⁶⁹. Наконец, Никон, кроме этой гражданской, так сказать, причины своих неудовольствий с царём, представляет ещё другую – со стороны пастырской заботливости своей о благе Церкви. Извещая константинопольского патриарха Дионисия, между прочим, о появлении раскола в нашей отечественной Церкви, по случаю исправления Никоном богослужебных книг, Никон заключает свою речь об этом предмете таким образом: «И сего ради от всех возненавиден есмь, занеже помощью Божией ищем и держим во всём неразрывно греческого закона предания, яже вся ныне называют моим Никоновым преданием»⁵⁷⁰.

Замечательно также, что в истории печальной участи Никона всегда являются, как мы уже видели и ещё увидим, одни и те же сановники. Двор царя Алексея Михайловича был весьма многочисленный. Одних стольников было 2,714, ближних бояр – 11, бояр – 69, окольничих – 90, думных дворян – 37, думных дьяков – 11⁵⁷¹. Между тем, в деле Никона видели, и постоянно будем видеть только Стрешневых, Милославских, Одоевского, Долгорукого, Трубецкого, Салтыкова, Ромодановского и дьяка Алмаза Иванова, т. е. видим как бы заговор против Никона. Иначе, почему бы должны непременно являться здесь только родственники царя (Стрешневы и Милославские), бояре монастырского приказа (Долгорукий и Одоевский), и те из бояр, из которых одних царь оставлял своими наместниками во время похода польского, а другие имели в своих семействах духовных детей протопопа Аввакума?⁵⁷²

Но представляют и другие причины первоначального неудовольствия между царём и патриархом; только все эти причины не заслуживают вероятия.

Униат Кульчинский считает виной падения Никона то, что будто бы Никон хотел и просил царя объявить его папой, и будто бы приказал уже сделать для себя папские регалии. Но великая княжна Ирина Михайловна изъяснила царю, брату своему, что если он на это согласится, то не может уже иметь вместе с папой столицы своей в Москве. Морозов при этом уверил царя, что Никон для этой именно цели приказал напечатать жалованную грамоту Константина великого папе Сильвестру. «Никон, – продолжает Кульчинский, – после того перешёл в католическую Церковь, и, чтобы не жить со схизматиками, удалился в свой Воскресенский монастырь. Через 4 года опять возвратился было в Москву; но, так как не согласился на войну против поляков, то по именному повелению отослан опять назад. Потом, когда царь повелел своему духовенству судить его, Никон послал апелляцию к папе, а потому царь принуждён был дело это перенести на суд греческих патриархов, которые его, как еретика, осудили и отослали в один, на Волге находящийся, монастырь»⁵⁷³. Быть может, что и действительно обвиняли Никона перед царём в стремлении сделаться папой, как вообще обвиняли его в стремлении сделаться папой, как вообще обвиняли его в стремлении к самовластию. Но, чтобы сам Никон был виновен в этом, на то нет, и не может быть никаких доказательств⁵⁷⁴. Напротив, Никон не терпел латинства, и собор, осудивший Никона, не только его самого не обвиняет в склонности к латинским догматам, но и говорит, что Никон «называл» русскую Церковь преклонившейся к латинским догматам «ради газского митрополита Паисия»⁵⁷⁵.

Татищев новой клеветой на Никона дополняет обвинение, взводимое на патриарха иезуитом Кульчинским. Он говорит, что Никон первый из отечественных первосвятителей приказал ставить на церквях по пять глав, вместо прежней будто бы всегда одной, и под четырьмя из них боковыми разумел 4-х вселенских патриархов, а под пятой – средней и самой большой – себя самого, как главу их, в качестве папы⁵⁷⁶. Далее: будто бы Никон не только повредил кормчую книгу, внесением в неё правил о суде церковном, и в частности – грамоты Константина великого папе Сильвестру, но и прямо сочинил эту книгу, по своим выдумкам. Ещё: будто бы Никон, с целью возвысить сан патриарший перед царским, изменил во всех летописях слова: «посла князь», или «повеле князь» митрополиту или епископу, на выражение – «моли князь». Но все эти клеветы так неосновательны, что ниспровергаются даже при поверхностном знакомстве с историей отечественной Церкви. Издревле, далеко прежде Никона, существовали в России церкви одноглавые и пятиглавые. Таких церквей немало сохранилось и до нашего времени в наших древнейших городах: Киеве, Москве, Новгороде, Пскове, Чернигове и др.⁵⁷⁷. Даже можно напротив сказать, что Никон, если бы хотел держаться западного обычая при сооружении церквей, то должен был бы строить церкви одноглавые, а не пятиглавые. Церкви с 5-ю главами принадлежат преимущественно стилю греческому. Справедливо только то, что в патриарший период истории нашей Церкви умножились в Москве пятиглавые храмы⁵⁷⁸. Обвинение Никона в подложном будто бы издании кормчей книги опровергается свидетельством самой кормчей: в ней в конце означено, что она начата печататься при патриархе Иосифе с 7 ноября 7158 года (1650), и только в свет издана Никоном в лето 7161 (1653), в первый год его патриаршества, с несколькими изменениями, сделанными, как мы уже замечали, по указанию преимущественно древних греческих и славянских списков кормчей. Наконец, последнее обвинение, будто бы Никон заменил слово «повеле князь» словом «моли князь», опровергается свидетельством древнейших отечественных летописей, не бывших в руках Никона: здесь Шлецер видел неоднократно выражение «моли князь» и проч. Впрочем, и сам Татищев сознаётся, будто бы эту перемену стал делать ещё митрополит Макарий при исправлении Киприановых степенных книг⁵⁷⁹.

Татищев передаёт ещё следующее известие о причинах неудовольствия между царём Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном. «Один дворянин, – говорит он, – убивший брата и невестку для получения деревень, составлявших их поместье, осуждён был по законам к смерти. Видя неизбежную казнь, он подкупил царского духовника, чтобы исходатайствовал ему у царя прощение. Государь отказал духовнику в исполнении его ходатайства, а духовник дерзнул отлучить за это царя от причащения св. тайн. Царь жаловался на духовника Никону, но патриарх не только не уничтожил, а напротив подтвердил и одобрил распоряжение духовника. Государь стал питать после того неудовольствие против Никона, и не хотел видеться с патриархом. Раздражённый патриарх оставил самовольно паству, и уехал из Москвы в воскресенскую обитель.

Тщетно призывала его паства, скорбевшая о его отсутствии»⁵⁸⁰. Но если Никон действительно подтвердил духовниково запрещение, то, значит, он уже имел негодование против царя, а за что, в рассказе Татищева нет об этом ни слова; притом, вероятно ли, чтобы духовник для спасения убийцы продал свою душу, совесть, веру, и сделал такую дерзость в отношении к царю, а патриарх стал поддерживать недостойного духовника? Наконец, по законам того времени, вотчина была наследственна, а поместье составляло временное имение, которое давалось вместо жалованья⁵⁸¹. Следовательно, убийца не мог бы воспользоваться поместьем своего брата⁵⁸².

Кроме того, иностранцы писали, будто бы Никон противился разводу царя Алексея Михайловича с первой его супругой, или, по другим, второму браку его, по смерти первой супруги⁵⁸³; но в первом случае царица была бы защитницей Никона, тогда как, напротив, известно, что она была неприязненна Никону. А вторая половина этого обвинения в большом разладе с историей и хронологией: смерть первой супруги царя случилась уже в 1669 году, когда Никон томился в заточении. Притом, Никон и в заточении своём радовался второму браку царя, и принял с живейшей признательностью свадебные подарки⁵⁸⁴.

Были из иностранцев и такие, которые разглашали, будто Никон, подкупленный большими деньгами от польского короля, возбудил русский народ к бунту, который не иначе мог быть усмирён, как пролитием крови многих тысяч людей⁵⁸⁵. Но виновником бунта в Москве, как известно, было корыстолюбие некоторых бояр, и особенно Морозова. Бунтовщиком и взяточником Никон никогда не был; напротив, он опасностью собственной жизни укрощал народные мятежи, неумолимо преследовал корыстолюбие бояр, и щедрой рукой благодетельствовал бедным.

Наконец, в рижской газете 1670 года от 19 ноября было, между прочим, напечатано, будто бы Никон низложен за то, что позволил лютеранам, кальвинистам и папистам ходить в русские церкви, что у наших предков считалось несогласным с христианством. Низверженный Никон, прибавляет газета, собрал будто бы войско, и хотел за своё бесчестие отомстить царю войной. После того, газета нашла нужным похвалить Никона за терпимость его к иноверным, оправдать его действия, и при этом высказать несколько обидных порицаний царю. Царь искал у шведского правительства наказания издателю этой газеты⁵⁸⁶. Правда, тогдашнее правительство наше внимательно исследовало, сколько жило с патриархом в Воскресенском монастыре иноверцев, и кто они, и кто из иностранцев посещает Никона⁵⁸⁷. Но причину таких действий правительства объясняет Шушерин: опасались, говорит он, чтобы Никон в состоянии гнева не стал обвинять царя перед иностранцами в каких-нибудь неодобрительных поступках, и не раскрыл им тайн нашего двора. Верно и то, что враги Никона впоследствии клеветали на него, будто он «строит крепости (монастыри), собирает войско, приготовляет оружие» и т. д.⁵⁸⁸; но чтобы Никон когда-либо допустил возникнуть в себе такой мысли, на это нельзя представить никаких оснований. О терпимости Никона к иноверцам вот что пишет один очевидец его: «В Москве множество франков, шведов и англичан, но патриарх Никон изгнал их из города, потому что ненавидит всякого рода еретиков. Непосредственной причиной изгнания было то, что во время одного крестного хода по улицам города он заметил, что эти люди не снимают шапок, и не крестятся перед св. крестами и иконами. Он вытребовал у государя выслать их из всех православных городов и крепостей, и чтоб вперёд они жили за городскими стенами, исключая тех, которые примут православие. Он велел уничтожить церкви и церковки, которые они здесь издавна имели, равно как и мечети татар. Более всех пострадали армяне, особенно во множестве жившие в Астрахани. Велено было разрушить их церкви, и им запретили носить московское платье. Один армянин, бывший придворным переводчиком, просил у Никона позволения носить московское платье, и подкрепил свою просьбу приложением 50,000 рублей, но и это не приклонило патриарха на милость»⁵⁸⁹.

Таким образом, все изложенные разнообразные причины неудовольствия между царём и патриархом, несогласные с теми причинами, какие представлены в нашем исследовании, показывают только то, как может разнообразиться молва, основанная на одних догадках, и до каких странных видов она в состоянии доходить! Каждый из писателей полагает на неё печать своего образа воззрения на предметы. «Может быть, – заключим словами Левека, – появятся и ещё историки, которые захотят признавать Никона злодеем! Так-то любят даже без доказательств умножать число виновных»⁵⁹⁰. Но возвратимся к изложению дальнейшей истории патриарха Никона.

По удалении в Воскресенский монастырь, Никон жил в нём самым строгим подвижником, представляя в себе для братии образец иноческих трудов. По прибытии в обитель, он облёкся в бедную и грубую одежду⁵⁹¹, надел на себя железные вериги, и всецело посвятил себя молитве, посту и телесным трудам. В чёрной монашеской мантии, только с источниками, он первым являлся в церковь к богослужению, и последним выходил из неё. Каждый день, по окончании литургии, он со слезами выслушивал молебен пресвятой Богородице, «поемый во всякой скорби душевной и обстоянии»⁵⁹². Келейное правило исполнял со всей точностью, по уставу Анзерскому, и продолжал до глубокой ночи. Пост его был постоянный и самый строгий. Пищу его составляли хлеб, огородные овощи, и в праздники, говорит Шушерин, мелкая рыба; питьём служила вода. Между тем, в простой бараньей шубе, в рясе «из влас агнчих пепеловидного цвета»⁵⁹³, подпоясанный усменным поясом, покрытый куколем, Никон, с простой тростью в руке, первым являлся среди всех монастырских работ. Сам с братией ловил для обители рыбу; копал вокруг монастыря рвы и пруды, и наполнял их рыбой; строил мельницы, разводил огороды и плодовые сады; рубил лес под посев хлеба, расширял и удобрял поля; осушал болота рвами; улучшал покосы, косил и убирал сено: всегда и везде являлся примером трудолюбия, исправности и благоразумной опытности; первый исходил на всякое дело, и после всех полагал конец своим трудам.

Во время постов, установленных св. Церковью, Никон умножил свои подвиги. В 150 саженях от обители, на берегу реки Истры, он устроил для уединения и совершенного безмолвия пустыню, с двумя церквями, по примеру церквей на Афонской горе у пустынных отцов⁵⁹⁴. Сюда-то он удалялся во время св. постов, оставляя общежительную обитель, для совершенного пустынного уединения и безмолвия. Здесь, наедине с собой и Богом, изнурял плоть свою, и возвышал дух свой к Господу постоянной молитвой, постом, коленопреклонением и поклонами. Сон его тогда был не более трёх часов в сутки.

Особенным предметом попечений его и трудов была начатая им дивная по своему плану церковь Воскресения Христова. Главное внимание Никона было сосредоточено на успехе и исправности работ по её сооружению. Теперь он говорил сам в себе вместе с Давидом: «едино просих от Господа, то взыщу: еже жити ми в дому Господни вся дни живота моею, зрети ми красоту Господню, и посещати храм святый Его!» При попечительном его и неусыпном надзоре, строение церкви совершалось успешно. Никон сам носил кирпичи для неё, побуждая и поощряя своим примером к тому же делу и братию своего монастыря.

Так было во все работные дни. В праздники и царские дни, говорит Шушерин, Никон являлся архипастырем. В простой, но благообразной архиерейской одежде, с архипастырским жезлом в руке, входил тогда Никон в церковь, и совершал божественную литургию, по чинопоследованию архиерейскому. В это время он рукополагал в построенные им монастыри иеродьяконов и иеромонахов, и посвящал архимандритов, и поставлял в монастырские сёла священников. По совершении литургии, он разделял с братией монастыря общую монастырскую трапезу.

В часы, свободные от трудов, молитвы и послушания монастырского, Никон посвящал себя чтению духовных книг. Здесь он продолжал, между прочим, составлять свою летопись. Изображая превратности царств, народов и частных людей, Никон точнее узнавал цену своего крестного испытания в сладостном уединении Нового Иерусалима.

Среди строгих подвигов благочестия, Никон не забывал и дел милосердия, которое составляло как бы душу его жизни. Он повелел братии принимать и покоить в обители всех странников и пришельцев, которые приходили сюда во множестве для поклонения святыне. Он питал их нередко вместе с собой в трапезе, и содержал в обители до трёх дней на счёт монастыря, и не только людей, но «и самый их скот», говорит Шушерин. Нередко случалось, что в обитель Никона уклонялись для успокоения утомлённые ратники, возвратившиеся в отчизну с поля битвы. Никон сам угощал их в братской трапезе, и даже омывал им ноги, по заповеди евангельской, говорит Шушерин⁵⁹⁵. В иные дни таких гостей было у Никона до двух и трёх сот. Совершая это сам в Воскресенской обители, Никон завещал наместникам тоже делать в прочих своих монастырях. Он хотел вдохнуть во всю свою братию дух христианского милосердия.

Приходили ли к Никону люди, желавшие посвятить себя на всецелое служение Богу в Воскресенской обители, он никого из них не отсылал от себя, памятуя слово Господа: грядущаго ко Мне не иждену вон⁵⁹⁶. Брать «вклады» с поступающих вновь в его обитель не было в обычае у Никона; напротив, он сам давал новопоступившему иноку всю монашескую одежду.

Царю известны были все высокие подвиги Никона в Воскресенском его уединении. Поэтому, благочестивый государь нередко присылал ему богатую милостыню – по тысяче и по две тысячи рублей, говорит Шушерин. Кроме того, нередко отправлял со своего сытного двора множество различных яств и питий для братской трапезы. Всякий раз, когда случалась какая-нибудь особенная радость в доме царя, Никон получал от государя богатые подарки. В день тезоименитства особ царского дома, к Никону посылались именинные пироги, как бывало всегда и прежде до удаления его в Воскресенский монастырь⁵⁹⁷.

Особенную милость патриарху оказал государь в том, что передал в полное его распоряжение построенные им обители, со всеми угодьями, землями и людьми, им принадлежащими. Царь запретил даже своим чиновникам брать обыкновенные государственные поборы с монастырских крестьян, приписанных к обителям Никона. Кроме того, он назначил Никону каждогоднюю плату за камские соляные варницы в 2000 рублей.

При помощи всех этих средств и пособий Никон воздвигал выше и выше храм Воскресения Господня в своём новом Иерусалиме. Но злоба и зависть, удалившие патриарха из столицы в пустынное изгнание, не переставали и здесь возмущать мир его души⁵⁹⁸. Только заботливое сердце царя всё ещё было обращено к прежнему своему другу – патриарху Никону⁵⁹⁹.

Прошёл год по удалению Никона в Воскресенский монастырь. В Москве тогда распространился слух, будто крымский хан идёт на Россию. Сердце царя обратилось с дружеской заботливостью к патриарху, жившему в беззащитном Воскресенском монастыре. К нему отправлен был думный дьяк Алмаз Иванов с поручением – предложить Никону переселиться в другое безопаснейшее место. «Инде, кроме Москвы, ближних градов нет», – отвечал ему Никон на предложение, и потом продолжал: «и зде нам пребыти не у чего, а в дальние места ехать не на чем, и ты царскому величеству доложи, где нам изволить жить»⁶⁰⁰. Дьяк отправился обратно в Москву. Между тем патриарх давно уже всего более желал личной беседы с царём. В монастыре заговорили, что орда уже приближается к самым московским пределам. Никон поспешил за Алмазом в Москву. Здесь он остановился на Воскресенском подворье, и дал знать о себе царю. Вместо радушного приёма, какого ожидал Никон, отправлен был к нему тот же Алмаз Иванов с вопросом: «Зачем он прихал?» – «По присылке царского величества и для ради варварского нахождения», – отвечал Никон. Ответ Никона был передан царю. Три дня после того Никон не получал от царя никакой вести. Наконец, дума царская присудила отослать Никона в калязинский монастырь. С таким объявлением опять отправлен был к нему Алмаз Иванов. «Не лучше ли в Зачатейский монастырь, что в Китай город, в углу, у Зачатья?» – сказал ему Никон. «Да там тюрьма», – отвечал дьяк. «О том-то и я говорю, – заметил Никон⁶⁰¹ и продолжал, – аще не угодно царскому величеству наше пришествие, мир и благословение, то мы пойдём в своё строение, в Воскресенский монастырь, а в Калязин монастырь не идём»⁶⁰². «Поезжай, не упрямься, чтоб большего дурна не учинилось», – возразил дьяк. Но Никон просил свидания и личного объяснения с государем. Государь прислал к нему того же дьяка спросить: «О каких нуждах хочет он говорить с государем?» Никон не дал ответа дьяку. Наконец, государь снова прислал к Никону того же дьяка сказать, чтобы он явился во дворец вечером. В назначенное время Никон допущен был до личного свидания с царём, впрочем, в присутствии бояр. Никону оказаны были все почести патриаршие: царь и бояре принимали от него благословение, и царь даже посадил Никона возле себя на том месте, где сидел он в счастливые годы своего патриаршества⁶⁰³. Но искреннего разговора у него с царём не было. Даже не упомянуто было в речах и об оставлении Никоном патриаршего престола⁶⁰⁴. Только государь дал Никону позволение, осмотреть, если он захочет, построенные им монастыри, и потом звал его в следующий день на царский обед, но Никон отказался, сказавшись, что рано утром думает ехать из Москвы. По выходе от царя, Никон посетил царицу и всех членов царского семейства, и затем возвратился на своё подворье. На другой день он уже опять жил в воскресенском уединении.

Спустя два месяца после возвращения из Москвы в Воскресенский монастырь, Никон, частью по желанию осмотреть основанные им монастыри, частью по открывшемуся в Воскресенском монастыре недостатку средств к содержанию⁶⁰⁵, отправился сперва в монастырь Иверский, а потом отсюда – в Крестный. Из Воскресенского монастыря в Иверский и Крестный вызвался сопровождать Никона один иеродьякон Феодосий, прибывший сюда из Москвы и сказавшийся гонимым от митрополита Питирима за приверженность к Никону. Никон принял его и приблизил к себе. Но в Крестном монастыре поведение Феодосия показало в нём человека подозрительного. При допросе он сознался, что подослан отравить патриарха. Чаша с отравой уже была выпита Никоном; но Господь, сохранивший святителя невредимым от подобной опасности ещё в отрочестве, не допустил ему умереть и теперь⁶⁰⁶. Никон отправил Феодосия к царю, вместе с письмом о злых его умыслах. В Москве Феодосий сперва не хотел признаваться в своём покушении на жизнь патриарха, а потом открыто сознался, что он виновен в том, о чём писал Никон царю. Царь отдал виновного в полное распоряжение Никона. Патриарх благодарил царя, и отвечал, что в своём деле не может быть судиею, и не желает зла врагам своим. Чьё это было орудие – исследование не открыло. Но Никон был уверен, что это был «митрополита крутицкого злой дьякон», подосланный им искать смерти ненавистного патриарха. И сам Феодосий показывал, будто послали его митрополит Питирим и чудовский архимандрит Павел⁶⁰⁷, но подробнейшее исследование дел было оставлено.

Между тем, дела церковного правления пришли в большое расстройство. Всё, что делал истинно полезного для Церкви Никон, было теперь объявлено суеверами вредным для чистоты православия; Никоновым еретическим преданием⁶⁰⁸. Беды Никона были бедой и для училищ, основанных Никоном. Ревнители просвещения подверглись в народе нареканию в измене православию⁶⁰⁹. Мятежные расколоучители открыто начали восставать против новоисправленных книг, и – вместе против их просвещённых исправителей. Никоново исправление богослужебных книг, говорили они, угрожает падением вере. Суеверы сделались теперь столько сильны, что успели возвратить в Москву из Сибири протопопа Аввакума, и Аввакум в столице принимаем был с честью. В тоже время они открыто просили царя свергнуть Никона, и возглашали в народе, что Никон в немилости у царя за исправление богослужебных книг.

Благочестивый государь укрощал по возможности возмущение суеверов⁶¹⁰: повелевал ловить возмутителей народного спокойствия, и предавать строгому наказанию. Но эти меры не истребляли и даже не останавливали распространения раскола. С другой стороны, монастырский приказ вступил теперь в полное распоряжение делами церковными, и производил большие беспорядки в церкви⁶¹¹. Прежние определения Никона теперь подвергались изменению в монастырском приказе⁶¹². Даже начали говорить, что сам Никон, отходя из Москвы, «на волю монастырского приказа положился в суде, как он изволит»⁶¹³. Наконец, само духовенство, которое до совершенного удаления Никона в воскресенское уединение оставалось только в числе безмолвных зрителей бедствий Никона, теперь открыто пристало к стороне врагов и недоброжелателей патриарха.

Может быть, духовные давно уже были недовольны строгим и взыскательным патриархом; но собственная власть его и особенно сила у царя заграждали для них всякое покушение к восстанию против него. Теперь, удаление Никона в Воскресенский монастырь развязало им, так сказать, руки и язык. Но прежде, нежели покажем действия их против Никона, объясним причины самого недовольства их Никоном, имея в виду преимущественно ближайшие к патриарху лица. При кротком, но слабом предшественнике Никона, престарелом Иосифе, как бояре, так духовные распоряжались делами Церкви по собственному произволу. Патриарх существовал почти только по имени, и подтверждал распоряжения подчинённых ему пастырей. Довольно уже того в подтверждение этой мысли, что справщики книг исправили тогда книги по своему мудрованию, а не по благочестивому желанию и намерению патриарха, и тем менее по ожиданиям от них Церкви. При Никоне настало другое время. Здесь действовал один Никон. Прочие церковные власти должны были только слушать его, и исполнять его волю. По действию этой-то могучей воли, не терпевшей слышать ни от кого возражений, Никон совершил в дни своего архипастырского служения столь много истинно полезного для Церкви. Но эта же предприимчивая, решительная и непреклонная в своих стремлениях воля Никона вовлекла его в неприятные столкновения с людьми, разделявшими с ним бремя церковного правления. Мы видели, что Никон имел неудовольствие ещё с патриархом Иосифом, по случаю исправления богослужебного порядка и церковного пения. Может быть, его постигло бы и тогда же какое-нибудь наказание от патриарха, если бы не поддерживал его сам царь; Никон делается патриархом; между тем остаются в стороне лица, считавшие себя достойными занять это высокое служение. И вот о Никоне говорят: «Напрасно он величается; мы сами – старее его в попах»⁶¹⁴. Никон действует самостоятельно, так, как будто бы и не было при нём прочих архиереев; на него гневаются. Наконец, Никон судит, осуждает и извергает епископа (Павла коломенского), упорного в расколе; прочие архипастыри, составлявшие постоянный собор при патриархе, скрывают в своём уме до времени мысль, что Никон самовольно действует в управлении Церковью. Не говорим уже о тех из духовных, которые сами тайно или явно держались раскола; не говорим и о низшем духовенстве, которому не могла нравиться строгая взыскательность патриарха.

Никон, жаловались также в своё время, унижал будто бы архиереев и в частном обращении с ними. Помня слово Апостола, говорил о себе Никон, – ина слава солнцу, ина слава луне, и ина звёздам, он с высоты патриаршего престола не хотел нисходить в обращении с подчинёнными ему архиереями до совершенного равенства с ними⁶¹⁵. Признавая в них своих братьев во Христе и сослужителей, Никон в тоже время различал церковное и гражданское значение власти патриарха и подчинённых ему архиереев. Привыкшие, при кротком предшественнике Никона, меряться, так сказать, честно с патриархом, честолюбивые из духовенства хотели видеть такое же уважение к их личностям и от Никона. Никон не соответствовал их ожиданиям; они распространили слух, что Никон «не хочет называть их братиею, особенно – архиереев, им самим посвящённых, но и вельми унижает»⁶¹⁶.

Наконец, у некоторых из архипастырей были ещё свои личные неудовольствия против Никона. Жесточайшими врагами его являются: Иларион, м. рязанский, Питирим, митрополит крутицкий, и Мефодий, епископ мстиславский. Почему же? Иларион не мог забыть невинной вины Никона в отношении к нему, вины той, что Никон как бы отстранил собой от патриаршего престола отца его, которому первому выпал тогда избирательный жребий, и именем которого, как дряхлого старца, Иларион надеялся править Церковью. Притом Иларион был родственник Павла, епископа коломенского: в мире Иван Ананиин; он был женат на сестре Павла коломенского⁶¹⁷. Питирим, с низложением Никона, сам надеялся быть патриархом, как и был, хотя недолго, и не в то время, когда хотел⁶¹⁸. Мефодий слышал постоянные возражения Никона против законности посвящения его в епископа мстиславского и блюстителя кафедры киевского митрополита⁶¹⁹. Как же им было не желать низложения столь неприязненного к ним патриарха?⁶²⁰

Итак, повторим, с удалением Никона в Воскресенский монастырь, бояре и власти, говоря языком того времени, восстали общими и совокупными силами на Никона: «расторгнем от нас узы его, и отвержем иго его», – сказали они сами в себе⁶²¹, и вот предлагают царю под предлогом попечения о благоустройстве Церкви, низложить Никона с патриаршего престола собором отечественных архипастырей.

Салтыков и Трубецкой вместе с митрополитом Питиримом представили царю, что Церковь остаётся без верховного пастыря, и что необходимо, поэтому избрать нового патриарха. Царь повелел быть собору. Февраля 16, 7168 (1660) года, составился в крестовой патриаршей палате собор из русских и нескольких, бывших тогда в Москве, греческих архипастырей. На собор явился и сам царь, в сопровождении своих вельмож. Он открыл первое заседание речью к архипастырям, в которой объявлял, что «святая Божия соборная Церковь пастыря и жениха не имеет», по случаю оставления престола патриархом Никоном, и предлагал собору рассмотреть внимательно дело Никона, и прекратить вдовство Церкви⁶²². Собор объявил со своей стороны полную готовность исполнить волю царя, и определил начать исследование дела со следующего дня. Тем и окончилось заседание первое. Утром 17 февраля опять собрался священный собор в крестовой патриаршей палате. Боярин Пётр Михайлович Салтыков представил на суд собора доносы разных лиц на патриарха Никона, и предлагал от имени государя допросить здесь же, по этим доносам, самих доносителей. Доносы касались оставления Никоном патриаршего престола. Двое из доносителей – митрополит Питирим и боярин Трубецкой свидетельствовали, что Никон, будто бы, не дослужив литургии, оставил престол с клятвой – никогда на него не возвращаться. Но все прочие показывали только то, что Никон «отошёл» из Москвы в Воскресенский монастырь, что и без того было ясно до очевидности. Сербский митрополит Михаил даже явно противился свидетельству Питирима. Но зато другие греки упрекали Никона в дерзости Амановой, сильно восставали против его строптивости, и подавали открытый голос «извергнуть» Никона⁶²³.

«И преосвящении, – сказано в соборном свитке, – прияв сии письменные сказки, свидетелей против сказок на соборе допрашивали – священного сана по священству, а прочих – по святой евангельской непорочной заповеди». Выслушав показания свидетелей об отшествии Никона в Воскресенский монастырь, собор «познал: святейший Никон патриарх оставил престол своею волею». Послали того же Салтыкова доложить государю о последствиях соборного рассуждения о деле Никона, и вместе просить государя «о указе». Государь повелел сделать выписку из церковных правил приспособительно к вине Никона. Собор возложил это дело на архиепископа вологолодского Маркелла, архиепископа рязанскаго Илариона, архиепископа псковского Макария, архимандрита чудовского Павла и игумена Александро-свирского монастыря Симона. Они выписали те правила, в которых говорится о самовольном оставлении престола епископами, и в которых эти епископы, самовольно оставляющие свою паству, подвергаются «отлучению»⁶²⁴.

В третье заседание, собор, основываясь, как он сам говорит, на этих выписанных из кормчей книги правилах, определил, подвергнуть Никона низложению с патриаршего престола даже с извержением из священного сана.

Но явился и поборник правды – знаменитый Епифаний Славеницкий. Он безбоязненно заговорил на собор, против всех один, в защиту Никона, и объявил, что в правилах церковных нет того, чтобы отрёкшегося от престола епископа лишали священства. «Долго спорили об этом вопросе; согласия не было. Надобно было, однако же, написать решение государю. Но как написать? Подвергнуть ли Никона извержению из сана, или только низложить его с престола? Составить «изречение собора» поручено было Епифанию Славеницкому. Учёный муж нашёл средство уладить это дело. Он составил два определения. В одном Никон осуждался на совершенное низложение с престола с извержением из сана и ссылкой в заточение. Здесь сказано, что патриарх Никон оставил свой престол, ни от единого не понуждаем, обличаем от своей совести, дерзновенно исповедав пред людьми посреди соборной церкви недостоинство своё, и сотворив отрицание, и клятвою клятся, яко аще размыслю взыскати престола своего, да буду анафема». Поэтому собор, на основании 14, 16, 34 и 35 Апост. правил, 25 IV Всел. соб. и «иных законов царских и правил соборных и отеческих», приняв во внимание то, что «Никон на себе суд изнесе, отрицаяся и отвергаяся престола своими устнами, своим произволением, никем гонимый или понуждаемый», определил: «судихом отвергнутися ему законно и праведно, и всеконечно обнажитися престола и архиерейства, отпасти и отчуждитися совершенно, и вместо его иному рукоположитися, якоже правда ищет, постоянно словесному Христову стаду не стояти без пастырскаго попечения и призрения, сего ради да бывший наш патриарх Никон буди извне, и обнажён всякаго архиерейскаго действа и благодати, и ниедину волю имея прочее во архиерейския одежды облачатися, и архиерейское служение что совершати, яко лишён архиерейския благодати и власти»⁶²⁵. Но осторожный Епифаний составил в тоже время и другое определение, где Никон подвергался только лишению патриаршего престола, с оставлением в сане архиерейском. Таким образом, представляя государю то и другое «изречение собора», он писал в особой по этому предмету грамоте: «аще убо есть царства твоего и собора суд, изречением да извержется (Никон), сице пишется грамота извержения его⁶²⁶; аще же есть мысль и намерение великаго твоего царствия и собора, яко да будет токмо лишён престола, а не совершенно извержен, се знаменовахом и другую грамоту сицевую...; но, – присовокуплял Епифаний, – не яко мы извергаем его, ниже изречение изрекаема, но вопрошени бывше, якоже тече, яже на нём, вина, отвещаем, и паки, якоже явится святому твоему царствию и святому собору, сице да будет». Но царь не утвердил ни того, ни другого определения собора о Никоне. Из самой нерешительности действий собора не трудно было усмотреть пристрастие в его суждениях.

Итак, дело Никона осталось нерешённым. В конце апреля прибыл в Москву известный царю своим красноречием и учёностью архимандрит полоцкого Богоявленского монастыря Игнатий Иовлевич. Обратились и к нему за мнением о деле Никона. В торжественной речи перед собором учёный архимандрит говорил, что, «не выслушав голоса самого патриарха – почему удалился он от кафедры, и намерен ли оставить её навсегда», нельзя составить решительного определения об отрешении его от управления Церковью, тем менее об извержении его и что русские епископы не вправе судить своего патриарха без сношения с восточными патриархами, и поэтому предлагал собору производить дело Никона «искусно, долгим исправлением и многим советом», и если угодно будет собору избрать нового патриарха, то просить для имеющего быть нового первосвятителя благословения и согласия у Никона⁶²⁷. Этот голос проник в кроткую душу царя, не хотевшего взять на себя осуждение патриарха.

Никон жил в это время в своём Крестном монастыре. Царь отправил к нему стольника Пушкина просить разрешения его на избрание нового патриарха. Никон не отказывался дать это разрешение; но право назначить себе преемника предоставлял главным образом себе. Он хорошо знал своих судей и ненависть, какую они к нему питали. Кроме того, он просил, чтобы в непосредственное и исключительное его заведывание отданы были построенные им монастыри. Пушкин с таким ответом Никона возвратился в Москву. Вслед за ним прибыл и Никон в Воскресенский монастырь, чтобы здесь ближе наблюдать за действиями собора⁶²⁸.

Собор не согласился на предложение Никона. Архиепископ кипрский Кирилл даже утверждал, что не следует давать монастырей в управление архиереям, отходящим на покой, и что так будто бы принято в восточной Церкви. И участь Никона опять осталась нерешённой.

Услышав о таких действиях собора, Никон назвал его «жидовским сонмищем»⁶²⁹. Это такой же собор, говорит он, каковы были соборы: «на Василия великого повелением епарха, на Григория Богослова повелением Валента, на Иоанна Златоустого повелением царицы Евдоксии, и на Филиппа митрополита повелением царя Иоанна Васильевича Грозного». Собор этот, говорил Никон, составлен по повелению царя, а не по воле высшей церковной власти, как должно бы быть по правилам Церкви⁶³⁰. Он судит патриарха, а между тем состоит из подвластных ему епископов: члены судят свою главу. Он судит патриарха заочно, даже ни однажды не позвав его к суду, тогда как по правилам Церкви подсудимый епископ должен быть позван на суд собора три раза, и тогда уже, если он не явится, можно судить его заочно⁶³¹. Собор, наконец, предлагает государю избрать нового патриарха при жизни прежнего, вопреки коренным, говорит Никон, постановлениям о патриаршестве в России⁶³². И по всем этим причинам Никон делает такой отзыв о соборе: «аще кто назовёт сие соборище жидовским сонмищем, не погрешит истины; аще кто рассмотрит того деяния, вся лжи полна, и ниединыя истины»⁶³³.

Тем не менее, управление всеми делами патриаршего престола поручено было собором митрополиту Питириму, с запрещением ему сноситься с патриархом⁶³⁴. Вступив, таким образом, во все права патриарха, Питирим перестал поминать имя Никона при богослужении, запретил делать это и во всех российских церквях, под угрозой строжайшего наказания церковного и гражданского, начал становиться при богослужении на патриаршем месте, наконец – совершил, вместо патриарха, «шествие в неделю ваий на осляти»⁶³⁵, и рукоположил, по воле государя, епископа Мефодия в Оршу и Мстиславль, тогда как, говорит Никон, эти города «были под Литвою, и, посвятив, отпустил на киевскую митрополию, в качестве местоблюстителя киевской кафедры, между тем как Киев принадлежал тогда к патриархату константинопольскому»⁶³⁶. Узнав о таком самоволии Питирима, Никон в церкви Воскресенского монастыря провозгласил ему отлучение от общения церковного⁶³⁷.

Узнали и в Москве о таком поступке Никона, и пришли на несколько в недоумение. Благочестивый государь хотел непременно знать, вменима ли клятва, произнесённая Никоном на Питирима, или нет. В это время жил в Москве епископ полоцкий Каллист. Он известен был царю, как образованнейший архипастырь своего времени⁶³⁸. И вот Каллисту поручено было составить от себя и представить государю мнение об анафеме, которую Никон провозгласил Питириму. Епископ полоцкий исполнил данное ему поручение. В начале своей грамоты, в которой представляет он государю своё мнение о рассматриваемом поступке Никона, просвещённый епископ уподобляет Церковь Христову ковчегу Ноеву, и горько скорбит, что между отечественными пастырями нет единодушия; отчего Церковь, вместо того, чтобы служить местом убежища, успокоения и спасения для всех обуреваемых, труждающихся и обременённых душ, сама обуревается жестокими разделениями и расколами⁶³⁹. Затем, похваляет ревность благочестивейшего царя, который один, по словам Каллиста, блюдёт целость и безопасность корабля Церкви, «аки котва корабля нашего». Наконец, переходит к самому поступку Никона, и рассматривает основания, по которым Никон возгласил Питириму анафему. Таких оснований поставляет он три: Никон, говорит он, предавая анафеме Питирима, мог иметь в виду или то, что Питирим без воли своего патриарха, совершал обряд шествия на осляти, или то, что он рукоположил Мефодия мстиславского, или «словеса (Питирима о Никоне) досадительная и поносительная». Против первой вины Питирима Каллист отвечает, что совершать обряд шествия на осляти не запрещается не только всякому архиерею, но и священнику. Против второй: Мефодий правильно поставлен Питиримом в блюстители невской митрополии, так как это сделано по совету с собором других архипастырей. Правда, замечает при этом Каллист, что правила церковные запрещают епископам «делать что-либо важное воли старейшаго между ними»⁶⁴⁰, – но Никон, продолжает он, клятвенно отрёкся от своего престола, и, следовательно, не имеет уже никакого права вступаться в управление областью, ему не принадлежащую. Он теперь, говорит Каллист о Никоне, «несть старейшина властию apxиереом, ниже патриарх ныне московский, но точию архиерей беспрестольный и безобластный». О третьей вине Питирима Каллист рассуждает так: «если бы и действительно Питирим поносил Никона, во всяком случае, никому же самого себе отмстити подобает». Архиерей, продолжает он, обвинённый в каком-нибудь поступке, судится собором 12 епископов⁶⁴¹. Никон между тем один осудил Питирима. Впрочем, замечает Каллист, пусть бы вины Питирима были и действительно «удобоклятвенны», но по оставлении престола «и по соборном отставлении, святейший Никон, не сый пастырь, не может быти и наказатель, не сый кормчий несть и управитель; чужда ему жатва сия, убо серп его да не внидет в ню». После такого рассмотрения причин, по которым Никон произнёс анафему Питириму, Каллист решает предложенный ему вопрос следующим образом: «тща есть и суетна предлежащая клятва, неимуща основания твёрда, убо безвредна и некрепка, и якоже ничтоже сущи мнится быти; аще и возопи святейший Никон гласом клятвенным на преосвященнаго Питирима. Но не знаем гласа его, яко несуща пастыря; тем же и не пpиeмлeм есть, нимало же вреден, и непщую толико ему успевати, елико волны или стрела, камень биющия, вредно деют; или яко сень мимо вскоре грядущи, якоже ничтоже суще, ничтоже досаждает, тако клятва тища не найдёт ни на единаго».

Впрочем, просвещённый архипастырь не выдаёт своего мнения за непременно и неизменно верное, и обещает согласиться с мнением высших иерархов. «Сие моё о сей клятве разумение и рассуждение», – заключает он свою грамоту, «в нём же аще что изгрубил, прощению сподобитися недоумению моему, смиренно к твоима пресветлаго царскаго величества припадаю ногама, ничесому же, яко нижайший во apxиepeex, высочайших умов согласию прекословяще⁶⁴².

Но отзыв Каллиста об анафеме Никона Питириму не успокоил умов, раздражённых против патриарха. Оскорблённые до глубины души этим поступком Никона, враги его начали рассеивать перед царём и в народе новые клеветы на патриарха, одну другой черней, одну другой ужаснее, которые сделали Никона страшилищем своего времени и для последующих веков. Больно слышать крики страстей, дошедших до дикости!

Никон, как мы уже знаем, по воле государя назвал одну из построенных им обителей Новым Иерусалимом. Чтобы, кажется, можно было вывести из этого названия, кроме повода к постоянному назиданию в вере и благочестии христианском? Но нет; врагам Никона нужен был повод к клевете на своего противника. Никон жил теперь в этом Новом Иерусалиме. И так, враги, прежде всего, распространили мнение, что Никон не имеет, будто, права называться московским патриархом, а должен называться новоиерусалимским. Епископы, рассуждали недоброжелатели Никона, получают своё название от места, в котором живут. Значит, заключили они, Никон должен называться не московским, а новоиерусалимским патриархом⁶⁴³. В связи с этим мнением явилось другое; вот, заговорили враги Никона, явился уж и новый Иерусалим; отсюда придёт Антихрист; Никон и есть этот самый Антихрист! Раскольникам, озлобленным на ревностнейшего защитника и поборника православия отечественной Церкви, и без того уже готовым видеть в нём врага Церкви, понравилось такое название Никона. Молва об этом распространялась далее и далее, и раздавалась громче и громче. И Никон должен был доказывать озлобленным против него изуверам и суеверам, что не он Антихрист, а кто-нибудь другой, потому что к нему не могут относиться признаки Антихриста, указываемые в священном писании и учении св. отцов Церкви. Но возражение Никона осталось только на бумаге⁶⁴⁴, а слово сие, что Никон Антихрист, промчеся между раскольниками даже до сего дне! Сколько нужно было терпения Никону, чтобы спокойно выслушивать такие горькие клеветы!

В Воскресенском монастыре жили с Никоном многие из иностранцев: греки, поляки, новокрещённые немцы, черкесы и жиды⁶⁴⁵. Кроме того, дивный план воздвигаемого здесь храма во имя Воскресения Христа Спасителя возбуждал любопытство иностранных путешественников по России, и привлекал их к Никону в Воскресенский монастырь. Никон принимал и покоил всех их весьма радушно. Но в Москве нашлись люди, которые это обстоятельство обратили в тяжкую вину Никону. Царю было сказано, что Никон в беседе с иностранцами жалуется им на него, как на присвоителя будто бы церковной власти и церковного имущества. Разгневанный царь неоднократно посылает к Никону своих бояр со строгим выговором за мнимое оскорбление себя, и с повелением не иметь впредь никаких спошений с иностранцами⁶⁴⁶.

Тоже обстоятельство, только с другой стороны, обратили в новую клевету на Никона. Нашлись опять люди, которые распустили молву, будто Никон в Воскресенском монастыре окружает себя иноземцами для того, чтобы под их прикрытием бежать за границу, и оттуда искать патриаршего престола в России силой военного оружия! Дума будто бы поверила этой молве, и внимательно допытывалась, нет ли действительно у патриарха намерения бежать за границу, и в какой степени опасны для отечества окружающие Никона иноземцы⁶⁴⁷.

Наконец, Никон, как попечительный и искусный домовладыка, деятельно занимался хозяйственным устройством своих монастырей. Вотчины их, раскинутые на обширных пространствах, заключали в своих пределах много земель пустопорожних. Никон заселял, или, как тогда выражались, «наполнял тыя земли наемцы и боярскими подданными». Самые монастыри он ограждал крепкими стенами, и снабжал даже военными орудиями, по общему духу нашей отечественной древности⁶⁴⁸. Враги Никона не опустили и это благоразумное хозяйство его поставить ему в вину, и в вину тягчайшую. Никон, говорили они, не только называется великим государем, но и на самом деле хочет быть великим государем, владетельным. Вот он строит для себя крепости, или, по их выражению, «обозы и ограды», – так говорили они, указывая на величественные стены, какими ограждал и украшал Никон свои монастыри. Вот, говорили они далее, Никон набирает себе подданных из разных наёмных людей, русских и иностранцев, которых и поселяет в своих монастырских вотчинах⁶⁴⁹. Иностранцы, услышав это, заговорили: Никон хочет сделаться папой! Вести эти, конечно, передавались царю; при чём, по всей вероятности, не забыли сказать, что Никон притворной дружбой выманил себе у царя те огромные имения, какими теперь владеет, выманил именно с целью самому сделаться великим государем⁶⁵⁰.

Но, как бы ни довольствуясь этими клеветами, враги Никона находили нужным искать ещё новых обвинений против патриарха. По всем церквям и монастырям посланы были от имени царя особенные доверенные лица, с поручением исследовать на месте «о недоведомых наших», – говорит Никон, или о том, «кто, что про меня ведает, и где из котораго монастыря что-либо движимых или недвижимых вещей взял, вотчины, или золотые, или ефимки», и проч. Настоятелям монастырей предписано было составить «подлинно порознь и по статьям сказки и росписи, и за своими руками прислать к великому государю с нарочным и добрым старцем или слугою без всякаго мотчания, о том, что имал патриарх Никон, будучи на патриаршеском престоле, потребы монастырския, казну, лошади, хлеб, вотчины на мену в цены и без цены, и церковных, и казённых и вотчинных потребы сосудов серебряных и золотых, и книг, и иного чего, и сколько четвертей хлеба, и куды возили к нему, и в котором году и месяце, и при которых властех. Всяк камень», – заключает Никон, «подвигли, да что-либо обрящут на мя»⁶⁵¹. Отправленные следователи «сыскивали с большим страхом и прещением, и ложным всяким воровским людем, кто что скажет, верили, и по тем сказкам» доносили своему ближайшему начальству, и отсюда сведения сообщались царю⁶⁵².

В то же время раскрыт был тайный архив патриарха. Никон горько жаловался на это оскорбление себе, особенно потому, что им нарушались тайны, вверенные ему, как святителю⁶⁵³.

Как при дворе составляли разные клеветы на Никона, и передавали царю, так и к Никону, в Воскресенское его уединение приходили разные легкомысленные люди, и сообщали ему неблагоприятные вести об отношениях к нему государя царя. Эти злые языки не только поддерживали, но и усиливали и раздували пламя взаимной вражды между ними. Так, к Никону, по собственным его словам, явился один человек, и сказал ему, будто бы он сам слышал от царя: «Если бы я, – так говорил будто бы при нём царь, – не боялся Бога, то сделал бы патриарху то, чего он и не ведает». Естественно было раздражённому патриарху поверить этой вести, и привести себе на память слова Евангелия: хотяше его убити, но бояшеся народа, зане яко пророка его имеяху⁶⁵⁴. Поступки с Никоном царедворцев, приходивших к нему с выговорами от царя⁶⁵⁵, ещё более убеждали его в справедливости таких горьких и соблазнительных вестей⁶⁵⁶.

Среди столь смутных обстоятельств нашей отечественной Церкви, прибыл в Россию бывший митрополит газский Паисий Лигарид. Он был сперва в Иерусалиме протоиереем, затем постригся в монашество, и посвящён на митрополию в Солунь, а отсюда переведён впоследствии в Газу иерусалимскую. Патриарх Иерусалимский Нектарий, узнав о нехорошем поведении газского митрополита, лишил его кафедры, и подверг запрещению священнодействия⁶⁵⁷. Тогда Паисий обратился искать себе счастья в Греции и Италии, и здесь долго скитался без епархии. Но вот теперь, когда в нашем отечестве возникли церковные смуты, Паисий испросил одобрительную грамоту константинопольского патриарха Парфения Куккума, как знающий церковные правила, и явился с ней в Москву как способный будто бы к употреблению при исследовании поступков Никона⁶⁵⁸. Здесь каждая из враждебных сторон по делу Никона желала иметь у себя Паисия. Сам Никон, надеясь, что Паисий, как муж учёный⁶⁵⁹, пристанет к стороне защитников патриарха, написал ему дружеское письмо, в котором откровенно излил перед ним жалобу на бедственное своё состояние, и подробно описал, как причины своего удаления в Воскресенский монастырь, так и печальное состояние Церкви после отшествия его из Москвы⁶⁶⁰. Но Паисий, милостиво принятый царём и ещё более вельможами, не замедлил стать в ряду самых ожесточённых врагов Никона, и сделался «всех злых советов на Никона составитель»⁶⁶¹. К нему-то обратились теперь с радостными надеждами все недоброжелатели Никона, давно жаждавшие низложения неприязненного им патриарха. И вот первым делом Паисия и вельмож были 27 вопросов боярина Семёна Лукьяновича Стрешнева о «новых обычаях патриарха Никона», и ответы Паисия, прибранные из церковных правил в осуждение Никону⁶⁶². И Паисий, как говорит о нем Никон, «Ни о клевете уведев, ниже и клеветнике, вся святыя Божия заповеди, и св. апостол и св. отец каноны – на соблазн людем простым растолковал»⁶⁶³. Все безобразные слухи, какие до этого времени распущены были в народе врагами Никона, были утверждены и как бы освящены⁶⁶⁴ голосом Паисия и письменным его свидетельством⁶⁶⁵, Никон сделался теперь в глазах правительства церковного и гражданского самым подозрительным и опасным человеком. Со стороны церковной признали его самовольным нововводителем, потребителем праотеческой, древней, истинной веры, и даже противником Христа, превозносящимся паче всякаго глаголемаго Бога или чтилища (2Сол. 2, 4); со стороны гражданской – государственным мятежником, противником царской власти⁶⁶⁶. Под страхом жестоких наказаний, запрещён был посторонним людям вход к Никону. Служителей его, духовных и светских людей, близких к нему, и всех живших с ним имели всегда в особенном внимании и под строгим надзором. Некоторых из них подвергали даже пыткам, по одному какому-нибудь подозрению, ссылали в дальние монастыри в строгое заключение⁶⁶⁷.

Но не щадил и Никон Паисия. В раздражённом состоянии души он написал сильное возражение против ответов Паисия на вопросы Стрешнева, и как в этом письменном возражении, так и в устных своих беседах о Паисие, признавал его злейшим своим врагом, и изливал всю горечь неприязни к нему.

Таким образом, с прибытием в Москву Паисия Лигарида, смуты нашей отечественной Церкви не только не уменьшились, но и увеличились. К прежним присоединились новые. Никон, защищая неподсудимость духовенства гражданским судьям, в жару ревности высказал мысль, что «священство больше царства»⁶⁶⁸. Отсюда возник и распространился в народ вопрос «о пределах власти царской и патриаршей». Этого мало: легкомысленный Паисий, прибирая всё, чем бы можно было доказать искомую справедливость желаемого извержения Никона, написал, между прочим, в своих ответах Стрешневу, что архиерей, дважды приявший рукоположение, должен быть, по правилам церковным, извержен из сана⁶⁶⁹. Никон, говорил Паисий, был дважды рукоположен: при посвящении на митрополию новгородскую, и при возведении на патриарший престол; следовательно и Никон должен быть извержен из сана⁶⁷⁰. Паисий не предвидел, к каким печальным следствиям придёт такое его умствование. Никон не затруднился возразить на это умствование Паисия. Показав истинный смысл церковных правил, определяющих извержение из сана дважды рукоположенному⁶⁷¹, Никон обращается потом, между прочим, к примерам отечественной Церкви, и замечает, что, подобно ему, были дважды рукоположены патриархи – Иов, Гермоген и Филарет. Но так как, говорил он, по правилам Церкви, должны быть извержены и те, которые рукополагали их в другой раз, а рукополагали их и восточные патриархи, и так как, далее, должны быть отлучены от Церкви и те, которые принимают у себя священнослужителей, изверженных из сана⁶⁷², то, какое отсюда горькое следствие! Будто бы пастыри восточной и русской Церкви потеряли правильное поставление патриархов, и подверглись, частью извержению из сана, частью отлучению от Церкви за общение с изверженными⁶⁷³. Но Никон не останавливался на этом: принимающий, говорил он далее, в общение с собой человека, отлучённого от Церкви, и сам должен быть, по правилам Церкви, отлучён от Церкви⁶⁷⁴. Паисий, продолжал Никон, отлучён от Церкви своим патриархом; но с ним имеют общение царь, высшие иерархи и бояре русские; опять, какое жалкое следствие! Наконец, Паисий, говорил Никон, держится латинства⁶⁷⁵; с ним, однако же, имеют общение пастыри отечественной нашей Церкви; так не подвергается ли опасности и наша Церковь уклониться в латинство! Всё это благоприятствовало мыслям раскольников, и раздирало внутренний мир Церкви. Паисий видел, что он послужил виновником всех этих волнений, и решился скорее избавиться от Никона. И вот, по его настоянию, начались приготовления к новому собору для рассуждения о делах Никона. В феврале 1663 года окружной грамотой царя извещены были все архипастыри отечественной Церкви, чтобы к 9 мая явились в Москву на собор, и привезли с собой искуснейших в правилах церковных архимандритов и иеромонахов⁶⁷⁶. Мая 10 опять открылось в крестовой патриаршей палате соборное рассуждение о Никоне; председателем собора был Паисий Лигарид. Согласно мнению Игнатия Иовлевича, высказанному им ещё на первом соборе, теперь постановлено было снестись по делу Никона с константинопольским патриархом, и от него просить разрешения споров, возмущающих покой русской Церкви. Сообразно с таким определением собора, составлены были председателем его Паисием Лигаридом 25 вопросов о разных поступках Никона. Паисий Лигарид июня 7, в самый день пятидесятницы⁶⁷⁷, представил государю прошение от своего имени, в котором, выставляя себя ревнителем Церкви и царской чести, писал, что для пользы Церкви и царя надобно передать суд над Никоном константинопольскому патриарху... «Патриаршеское достоинство, – писал он, между прочим, царю, – превосходит все прочия, и потому, как частно, так и общественно все признают непристойным, что толь высокое седалище в продолжение 4 лет остаётся обнажённым красоты своей... Если патриарх Никон оказался преступником, то определением собора, как недостойный, должен быть извержен; если же он ни в чём не обвинён, то свободно может возвратиться на свой престол. Таким образом, должно, наконец, окончить сию распрю; ибо Россия сделалась позорищем для вселенной, и все народы ожидают видеть окончание и развязку сего трагического зрелища. Сверх того, нужно доказать невинность и беспристрастие; ибо ещё носится ложный слух, что патриарх Никон бежал по причине угрожавшей ему опасности тайного убийства и открывшегося тиранского заговора. Таковая молва наносит вашей августейшей империи явное бесславие отцеубийства, и во-первых, наносит бесчестие вашему священнейшему величеству, потом правительство и народ русский покрывает неизгладимым бесславием смертного греха, котораго и единое помышление приводит в ужас. Таким-то суждением иностранцев, – продолжает Паисий, – подвергаешься ты, Алексее, человече Божий! по причине одного Никона, осыпаннаго твоими благодеяниями и милостями; но я знаю уже, что беспримерная неблагодарность превратила мёд в желчь, и добрейшее вино – в оцет. Итак, остаётся сообщить обо всём константинопольскому патриарху, дабы он, как вселенский судия, законным порядком мог дать правосудное решение в столь важном деле, от которого страждет общая слава всего государства»⁶⁷⁸. В заключение своей грамоты, Паисий предлагает государю писать «сообщение» константинопольскому патриарху на греческом языке «для удобнейшаго понятия без помощи переводчика, дабы тайны вашего величества, – говорит Паисий, – не разгласились между разномыслящим народом (ad multos variae opinionis et censurae compotes)». Царь согласился на предложение Паисия, но повелел отправить вопросы о Никоне не к одному константинопольскому патриарху, а ко всем восточным первосвятителям, и об имени Никона в самих вопросах не упоминать, чтобы решение восточных патриархов казалось тем более беспристрастным, и чтобы потом собор русских иерархов, основываясь на суждении восточных патриархов о разных случаях из истории Никона, мог сам уже произнести суд открытый над Никоном. Итак, тем же летом отправлен был на восток иеродьякон грек Мелетий с вопросами к патриархам о поступках Никона. Посланнику, сверх того, даны были особенные жалобные грамоты на Никона ко всем восточным патриархам, с тайным наставлением изъяснить им подробнее вины Никоновы⁶⁷⁹, и требовать в патриарших ответах ближайшего к ним применения⁶⁸⁰.

Между тем, в то самое время, когда собор продолжал ещё свои рассуждения о Никоне, монастырский приказ со своей стороны не забывал оскорблять и раздражать новыми нападениями и без того уже до глубины души огорчённого и расстроенного патриарха.

Некто Иван Сытин подал в монастырский приказ на Никона челобитную, в которой писал: «Никон завладел многою моею землёю, велел меня убить, человека моего велел повесить, крестьян моих патриаршие крестьяне, но приказанию Никона, били и грабили, и наконец – Никон присвоил себе моего крестьянина, и вписал в свою отчину, село Рождественское»⁶⁸¹. Монастырский приказ отправил окольничего Осипа Сукина и дьяка Василия Брехова к Никону, в Воскресенский монастырь, исследовать это дело, и, если Никон окажется виноватым, потребовать от него законного удовлетворения Сытину. Началось следствие в Воскресенском монастыре. Никон объявил, что он: 1) не отнимал у Сытина земли, но сам Сытин завладел монастырской землёй; 2) убивать Сытина никогда не приказывал, а напротив знает, что Сытин угрожает ему убийством⁶⁸²; 3) крестьянин Сытина сам повысился, по страху наказания от своего господина; 4) крестьяне патриаршие и Сытина поссорились сами собой, без участия Никона, и наконец, 5) Сытин хочет присвоить себе чужого, патриаршего крестьянина, а не патриарх крестьянина Сытина⁶⁸³. С таким ответом Никона следователи возвратились в Москву. Но монастырский приказ не удовлетворился их следствием. «Наряжены были новые следователи: думный дворянин Иван Баклановский и дьяк Зверев. Им приказано было спросить о деле Никона с Сытиным людей посторонних. Посланные спрашивали «окольных людей». По следствию опять оказалось, что весь донос Сытина был составлен им на Никона ложно. Монастырский приказ оставил дело без всяких дальнейших последствий, хотя в уложении сказано, что за ложные доносы, и особенно за бесчестие патриарху, истцы подвергаются строгому наказанию⁶⁸⁴.

Ненаказанная клевета одного подала смелость и другим клеветникам делать подобные же доносы на патриарха, только с большим для себя успехом, чем успех Сытина.

Осенью 1662 года стольник и родственник царей Роман Бабарыкин донёс монастырскому приказу, будто бы Никон завладел участком его земли близь Воскресенского монастыря. Не исследовав дела, приказ позволил Бабарыкину взять этот участок от монастыря, и обратить в свою собственность. Бабарыкин, не взирая на все возражения Никона, насильно отнял у монастыря спорный участок. Настал июнь 1663 года. Стали поспевать в полях озимовыя хлеба; созревала и рожь Бабарыкина. Никон поспешил приказать своим крестьянам, чтобы они сжали её для Воскресенского монастыря. Бабарыкин подал челобитную в монастырский приказ. И вот, являются в другой раз к Никону в Воскресенский монастырь окольничий Осип Сукин и думный дворянин Иван Баклановский, с поручением от монастырского приказа истребовать от патриарха удовлетворение Бабарыкину за пожатую у него рожь⁶⁸⁵. Никон дал заметить присланным, что патриарха не прилично судить окольничему и думному дворянину. Но Осип Сукин, посмотрев в данный ему от монастырского приказа наказ, возразил Никону с грубостью: «Отвечай! Или велят учинить указ по своему усмотрению, а для сделки пришлют отряда два стрельцов». «Угроз ваших не боюсь, – отвечал Никон, раздражённый грубостью окольничего, – убивай хоть теперь, если тебе приказано!» «Коли такой указ будет, не поссоримся», – продолжал Сукин. Никон не имел более терпения продолжать речь с ним, и немедленно отдал приказание своему казначею принести все деньги, какие только найдутся в казне монастырской. Деньги были принесены. Оказалось 600 рублей. Никон положил их все на стол перед судьями. «Господь глаголет, – сказал он потом, обратившись к ним, – хотящему судитися с тобою, и ризу твою взяти, отдай ему и срачицу. Возьмите и вы от меня всё, что имею. Если же этого будет для вас мало, то велю отдать вам все оклады с монастырских образов, колокола, книги, и всю утварь церковную». Окольничий предложил Бабарыкину взять деньги; в знак послушания судии, Бабарыкин взял все деньги. Получив, таким образом, с избытком удовлетворение⁶⁸⁶, посланные возвратились в Москву.

Спустя несколько дней, монастырский приказ снова отправляет некоторых из своих чиновников в Воскресенский монастырь, по делу же Бабарыкина. Окольничий Осип Сукин, не известно почему, был устранён от этого назначения. Место его занял думный дворянин Баклановский, которому дан был в помощь дьяк Василий Зверев. Они прибыли в монастырь в сопровождении многих подьячих и отряда стрельцов. Явившись к Никону, они объявили ему окончательное решение монастырского приказа, по которому Никон должен непременно уступить спорную землю Бабарыкину. Патриарх возразил, что эта земля издавна принадлежит Воскресенскому монастырю, а не Бабарыкину⁶⁸⁷. Тогда посланные объявили прямо, что им приказано отвести эту землю Бабарыкину, и после этих слов отправились на само поле исполнить данное им от монастырского приказа поручение⁶⁸⁸. Это было вечером 25 июня. Никон велел братии монастырской немедленно собраться в церковь. Пришёл сюда тотчас и сам. Здесь приказал он петь молебен св. кресту Господню, и во время молебна возглашать псалмы, какие положено, по чинопоследованию св. Афанасия александрийского, петь «в напастех»⁶⁸⁹. На другой день, по совершению литургии, Никон повторил этот молебен по тому же чинопоследованию. В конце молебна он полагал пред образ Божией Матери и под святой крест жалованную грамоту царя Воскресенскому монастырю, и читал над ней молитвы. При этом молебне случилось быть и Бабарыкину. Не сказав, впрочем, об этом ни слова, ни в церкви, ни потом в кельях патриарха, к которому он заходил после литургии, Бабарыкин отправился в Москву.

В Москве он донёс монастырскому приказу, что Никон: 1) на молебне проклинал царя и всё его семейство, выбирая слова проклятия из псалмов, и, полагая пред иконами жалованную грамоту царя Воскресенскому монастырю, читал над ней какие-то молитвы; 2) в тот же день порицал царя в своей келье. Чувствительный и доверчивый царь повелел собраться у себя в палатах архипастырям, какие составляли тогда в Москве собор для суда над Никоном, и со слезами жаловался им на патриарха. Архипастыри тогда же положили немедленно послать Никона в заточение. Но два епископа⁶⁹⁰ настояли, что необходимо предварительно исследовать дело.

Для следствия отправлены были в Воскресенский монастырь боярин монастырского приказа князь Никита Иванович Одоевский, окольничий Родион Стрешнев и думный дьяк Алмаз Иванов, с отрядом стрельцов и множеством дворян и детей боярских⁶⁹¹. С духовной стороны посланы были астраханский архиепископ Арсений и архимандрит Богоявленского московского монастыря Феодосий. С ними отправился и газский митрополит Паисий Лигарид, также со званием следователя, хотя не имел никакого законного права на суд по делам чужой Церкви и её патриарха. Государь повелел им обходиться с Никоном почтительно. Но они распорядились Никоном по своему: допрашивали его с наглой дерзостью, вместо вопросов предлагали ему укоризны и брань, и своей грубостью и дерзостью до того наконец раздражили патриарха, что он принуждён был сказать им: «Видно, вы теперь пришли на меня, как некогда приходили жиды на Христа! – Так ты нас и христианами не признаешь? – возразил Одоевский, – Христианства в вас никакого не вижу, ни знаю, кроме беззакония и мучительства, – отвечал Никон»⁶⁹². Приняв за крайнее оскорбление себе эти слова патриарха, следователи удалились из его кельи.

Между тем, по всему монастырю расставлена была стража из стрельцов, в виде предохранительной меры от возмущения. Стрельцы содержали караул в самых кельях Никона⁶⁹³. Всякий раз, когда Никон должен был выходить со своей братией на монастырскую работу, их сопровождали стрельцы. Наконец, лишили Никона и этой, хоть горькой, свободы. Одоевский от имени государя⁶⁹⁴ объявил ему 28 Июля, чтобы «он из Воскресенского монастыря никуда не выходил, и в самом монастыре знал только свою келью и церковь, а за ограду монастыря отнюдь не выходил». «И в темницу, пожалуй, готов есмь, – отвечал патриарх Одоевскому, – только ты выслушай правило константинопольского собора: мирской человек, без суда повергающий епископа в темницу, или оскорбляющий его другим каким-нибудь образом, проклят⁶⁹⁵. – На это есть грамота от собора, – возразил Паисий Лигарид. – А на основании каких правил церковных она писана? – спросил Никон. – С собору писана, а не от правил, – отвечал Паисий. – Пусть делают, что хотят, – заключил Никон, – воля их да будет!»

Не менее своего патриарха терпели от следователей и все духовные, и мирские люди, жившие с ним. Стрельцы врывались в полном своём вооружении в монастырские кельи и даже в церковь во время богослужения, с насилием влекли иноков и мирских людей к допросу, и после допроса, соединённого с жестокими пытками, содержали под крепкой стражей.

Одержимый такой «напастью»⁶⁹⁶, Никон усугубил свои молитвы к заступнице усердной, Матери Господа Вышнего. По окончанию обыкновенного молебна пред иконой Божией Матери, «певаемаго во всякой скорби душевной», Никон каждый день после литургии с обильными слезами, стоя на коленях пред иконой Богоматери, и с распростёртыми руками взывал с сонмом своих иноков к Царице небесной: «Предстательство христиан непостыдное», и т. д.

И однако же, по донесению самих следователей, крайне недобросовестному⁶⁹⁷, всё дело Никона состояло только в том, что он велел читать на молебне псалмы с осуждениями на нечестивых, имея в виду Бабарыкина, а свидетели, которых следователи допрашивали, единогласно говорили, что за царя патриарх велел читать и читались ектении, но – к кому относились псалмы, имя того не было произносимо⁶⁹⁸. «Непристойныя речи Никона про царя», о которых доносил Бабарыкин, состояли только в том, что Никон укорял царя за общение с «латиномудренным Паисием».

По самому донесению следователей царь не мог не видеть ненависти, преследующей Никона, и поспешил успокоить патриарха своими подарками. Но злоба недоброжелателей Никона нашла новое средство к возмущению мирных и святых занятий его в Воскресенском уединении.

Никон, как ревностный архипастырь, заботясь сделать иноверных сынов отечества сынами единой православной отечественной Церкви, и связать их с ней крепкими узами сыновней преданности и любви, имел обычай держать новокрещённых под непосредственным своим надзором – до времени значительного преспеяния их в вере и благочестии. В числе таких новокрещённых, жили с ним в Воскресенском монастыре два еврея, христиане, впрочем, по имени и совершившемуся над ними крещению, но усердные почитатели талмуда по вере и душевным своим свойствам. Один из них часто отлучался из обители в столицу к такому же еврею, по имени Даниил, известному при дворе⁶⁹⁹. В доме Даниила, говорит Шушерин, совершались жидовские обряды, в которых принимал участие и крестник патриарха. Неблагодарный, он дерзал даже клеветать на Никона пред Даниилом, который в свою очередь, в надежде милостей от бояр, не медлил распространять эти клеветы при дворе. Нашлись между тем люди, которые сказали обо всём этом патриарху. Никон приказал исследовать это дело. По обыкновенному производству судебных розысков в то время, обвиняемого стали пытать, и наложили ему раны, как говорит Шушерин. Но он не признавался. Потому, велено было посадить его в монастырскую тюрьму. В это время, новокрещённый товарищ его, опасаясь, быть может, и сам пыток, тайно убежал в Москву, и, явившись «на государевом дворе», громко закричал: «за мною есть государское слово». Государь повелел привести его к себе, и услышал от него, что в Воскресенском монастыре брошен патриархом в темницу человек, который просит царское величество освободить его от оков, и позволить ему явиться на суд в Москву. Тогда же посланы были в Воскресенский монастырь чудовский архимандрит Иоаким и один гражданский чиновник с отрядом стрельцов. Никон беспрекословно отдал им неверного служителя своего и Христова. Дерзкий клеветник не убоялся очернить непорочную жизнь Никона и перед самим царём: строгого подвижника, добровольно расторгнувшего узы брака ради уединённой жизни для Бога, он обвинял перед царём в неверности своим обетам и во многих других преступлениях, даже в смертоубийстве. Изумился кроткий и благочестный царь, и строго, под угрозой лишения языка, запретил ему распространять эти слухи о патриархе⁷⁰⁰.

В мае 1664 года возвратился в Москву с Востока иеродьякон Мелетий с ответами четырёх восточных патриархов на 25 вопросов русской Церкви о разных случаях из истории патриарха Никона. Восточные первосвятители, основываясь на том, что слышали из уст Мелетия о Никоне, и что писали им из Москвы в особенных жалобных грамотах на патриарха⁷⁰¹, решили, во-первых, возникавший тогда в нашем отечестве по делу Никона вопрос «о пределах власти царской и патриаршей»,⁷⁰² и потом строго осудили поступок Никона при избрании его в сан всероссийского патриарха, когда он требовал от царя, пастырей и всего народа клятвы в верности себе⁷⁰³, также – восстание его против монастырского приказа и уложения⁷⁰⁴, анафему на Питирима и других⁷⁰⁵, титло великого государя⁷⁰⁶, созидание монастырей⁷⁰⁷, участие в управлении делами государственными⁷⁰⁸, особенно – удаление из Москвы в воскресенское уединение⁷⁰⁹, за что уже теперь определили ему быть низведённым на степень простого монаха, посвящение им людей на церковные должности после удаления своего с престола⁷¹⁰, отзыв его о соборе 1660 г.⁷¹¹, улучшения, сделанные им в чине общественного богослужения⁷¹², и наконец, гневе его за оскорбление его боярина⁷¹³. «Тот архиерей, – заключают своё рассуждение восточные патриархи, – который виновен по всем этим ответам, учинённым без всякого греха (aprocrimatizwv), должен быть низвержен из архиерейской чести и достоинства, и другой вместо него да рукоположится»⁷¹⁴.

Патриарх иерусалимский Нектарий сделал на конце общих патриарших ответов ещё свою особенную приписку, в которой утверждал, «что по ответам, изложенным восточными патриархами, судится (eujunetai) не только епископ и митрополит, но и патриарх, который не должен говорить, что ему нельзя быть судимым от своих, учинённых ему епископов: «всякая церковная персона, – говорит Нектарий, – от коеяждо церковныя персоны правима есть, с настоящим слогом святых правил (ty paronti suntagmati twn ierwn canwnwn)⁷¹⁵.

Ответы восточных патриархов с особенной припиской к ним Нектария, были присланы в Москву, как мы уже сказали, с иеродьяконом. Но в тоже время Нектарий отправил от себя особых доверенных людей к царю Алексею Михайловичу для испрошения милостыни, и им вручил особливую грамоту к нему, с убедительным прошением о возвращении Никона на московский патриарший престол⁷¹⁶. Эта грамота проникнута самым глубоким и живым сочувствием к несчастному русскому патриарху, пламенной и сердечной любовью к Церкви и благосостоянию её служителей, и открытым возражением чувств мыслей своей души. Нектарий писал, что ни в грамоте царской, ни в наказе, данном послу, не нашёл он причин к строгому осуждению Никона, и умолял царя вспомнить заслуги этого достойного патриарха, не слушать возмутителей общественного покоя, возвратить Никона на патриарший престол, и тем восстановить мир в отечественной Церкви⁷¹⁷. «Просим мы священное ваше величество», писал Нектарий, «чтобы вы не преклоняли слуха вашего к советам мужей завистливых, любящих мятежи и возмущения. Свидетельствуюсь Богом, что нас весьма огорчили случившиеся в российской Церкви соблазны. Вы не ведаете, что в теперешнем положении, когда наша Церковь находится под игом рабства, мы уподобляемся кораблям, потопляемым постоянными бурями от разных притеснений языческих, и одну вашу российскую Церковь мы видели, подобно второму Ноеву ковчегу, служащею спасением от всякаго языческаго потопа, и сохраняющею в себе неистленными семена благочестия. Ныне же кто внушил вам отвращение от сего блага мира? Миролюбивейший государь! Последуй кротости Давида, восприми ревность по вере православной, и постарайся со тщанием паки возвести законнаго патриарха вашего на престол его, дабы во время священнаго твоего царствования не было положено злаго и гибильного начала сменять православных и правомыслящих о догматах веры патриархов ваших. Это послужило началом падения Церкви нашей в Константинополе, и соделало нас посрамлёнными пред западною Церковью. Опасайтесь и вы, чтобы необычайное у вас не обратилось в гибельную привычку. Если Никон говорит, что он отрекался не от престола, а от непокорных, то явно, что он обличает непокорность народа. Итак, покажите к нему должное повиновение, как к строителю благодати, повиновение, говорю, не обыкновенное в церквах Божиих, но каковое предписывают Божественные законы. Если б кир Никон и письменно отрёкся от престола, то и сие извинительно»⁷¹⁸.

Это письмо восточного патриарха, чуждого смут русских бояр, произвело глубокое впечатление на добродушного царя. Он и всегда понимал друга своего лучше, чем кто-либо из придворных вельмож. Теперь убеждение в невинности и величие Никона было в нём снова оживлено. Великодушный государь вспомнил заслуги Никона для Церкви и престола, как бы забыл огорчения, какие терпел от него в предшествовавшее печальное время взаимных несогласий, и не хотел выдать Никона злобе многочисленных его недоброжелателей. В октябре того же (1664) года Никон прислал в Москву своего архимандрита, по нуждам воскресенской обители. Царь благосклонно принял архимандрита, и написал к самому Никону письмо, полное любви и уважения: «Великому государю, – писал царь, – святейшему Никону архиепископу царствующаго града Москвы и всея великия и малыя и белыя России патриарху... Да ты жалуешь – пишешь, тужишь о нас; и аще Бог даст, жив будешь, за твоими пресвятыми молитвами не зарекались и не зарекаемся и паки приезжать; а старца твоего государева, новаго Иерусалима, препокоив, отпустил к тебе, и стрельцов Саввы чудотворца 50 человек послал. Царь Алексей, со многою любовию, радостною лобызав честную десницу твою государеву, челом бью»⁷¹⁹.

Теперь обрадовались друзья и доброжелатели Никона, и предприняли намерение утвердить царя в прежней любви и расположенности к патриарху. Этот опасный подвиг взял на себя боярин Никита Алексеевич Зюзин⁷²⁰. Никон любил Зюзина и уважал его, как прямого и достойного слугу престола⁷²¹. В свою очередь, Зюзин понимал великие достоинства Никона, и видел ненависть, какой преследовали его бояре. Преданность его патриарху изобрела средство примирить царя и патриарха, средство, обещавшее, по-видимому, несомненный успех. Зюзин хотел соединить опять сердца обоих друзей внезапным свиданием. Он предполагал, что внезапное появление Никона в Москве обрадует царя, и сильнее оживит в нём чувство любви к прежнему искреннему своему другу⁷²². Зюзин отправляет к Никону письмо. В нём извещает патриарха, что будто бы царь присылал к нему «ближних своих людей» – Артамона Матвеева и Афанасия Нащокина⁷²³, и через них велел ему, Никите, написать к Никону письмо следующего содержания: «Чтобы Никон в следующий воскресный день, или на праздник святаго Петра митрополита, приехал к утрени в московский Успенский собор: страже, которая бы стала спрашивать его при воротах городских, сказал, что это власти Саввинскаго монастыря; по входе в соборную церковь стал на обычном патриаршем месте, взял в руку посох св. Петра митрополита и послал просить царя к утрени; тогда царь, сказано в письме, пришлёт бояр с отказом, но Никон не должен их слушать; он должен чрез этих же бояр просить у государя ключей от келий патриарших; царь ключи пришлёт; по совершении утрени Никон должен идти в свои кельи, и просить к себе государя; тогда царь чрез несколько времени сам придёт к нему и переговорит о его деле». Но Никон мог прийти к вопросу, почему же царь написать такое письмо к нему поручил Никите Зюзину, а не кому-нибудь другому? Зюзин предвидел такое недоумение в патриархе, и прибавляет в письме, будто Нащокин и Матвеев сказали ему от имени царя, что более некому поручить это дело, так как Никон никому другому, кроме Зюзина, не поверит. В заключение письма Зюзин просит Никона возвратить к нему подлинник письма.

Письмо отправлено с новгородским священником Сисоем Андреевичем. Но Никон не поверил такому неожиданному известию. Он списал с письма копию, и оставил её при себе, а подлинник возвратил через того же священника к Зюзину, с такой припиской: «Не возможно тако быти, во еже мне тако к Москве шествие сотворити».

Прошло несколько дней; Никон не являлся в Москве; Зюзин не хотел оставить своего предприятия. Он призывает к себе одного из иподьяконов патриарших, и объявляет ему, будто царь посылает его к Никону с письмом. «Царь ведает, – говорит ему Зюзин, – твою любовь к патриарху, такожде и онаго к тебе». Иподьякон не верил; все тогда знали беспомощное состояние Никона, и боялись печальной участи людей, которые решались говорить или делать что-нибудь в пользу и защиту преследуемого патриарха. Зюзин призвал своего духовника, и представил его в свидетели истины своих слов. Иподьякон поверил, и понёс Никону новое письмо от Зюзина. Здесь было сказано, что царь в другой раз присылал к нему, Зюзину, своих ближних людей, Матвеева и Нащокина, и опять поручил ему известить Никона о своём желании видеть патриарха в Москве. «Даже, – прибавлял Зюзин, – царь прислал ко мне с ними записку собственной руки, где было сказано, чтобы я верил тому, что будут говорить мне Артамон и Афанасий… И ты убо, святейший, – заключал своё письмо Зюзин, – поверь нам и пришествие сотвори».

Никон и с этим письмом поступил так же как с первым. Копию с него оставил у себя, а подлинник возвратил, по желанию Зюзина, к нему. В собственной записке к своему доброжелателю опять отвечал: «Не возможно сему тако быти».

Спустя ещё немного дней, Зюзин опять посылает того же иподьякона к Никону с новым письмом. Он просит патриарха покориться воле великого государя, который в третий раз будто бы извещает его о своём желании видеть прежнего своего друга в Москве. «Если же и теперь не будешь в Москву», – писал Зюзин Никону от имени царя, – и не сотворишь мира в Церкви и между нами, то знай, что во веки не водворится в Церкви тишина и наша любовь не восстановится; если же ты прибудешь теперь в Москву, по нашему желанию, то во всём исполним волю твою, как угодно будет тебе и Господу Богу».

Никон отвечал посланнику: «Возвращения себе патриаршего престола не желаю; но мира и тишины Церкви Божией и царскаго милосердия душевно желаю; только боюсь, чтобы в этом деле не было обмана. Но вручаю себя воле Божией и царскому благоволению». Иподьякон отвечал, что Зюзин посылал его с письмом при своём отце духовном во имя царского повеления. Никон решился испытать на самом деле верность этих известий; не возвратил теперь Зюзину подлинного его письма, и стал собираться в путь. «Скажи боярину, – говорил он иподьякону, – что я сам буду в Москву, и письмо его привезу».

Ласковый приём, сделанный незадолго перед этим временем, как мы видели, царём архимандриту воскресенскому, также дружеское письмо царя, которое получил Никон тогда же с архимандритом своим, и, наконец, одно представившееся ему в церкви во время утреннего богослужения видение, в котором предстал ему сонм прежде почивших святителей, восставших из гробов в храме Успения, и по воззванию св. Петра, давших ему руки с поощрением к защите Церкви⁷²⁴ – рассеяли в душе его тени сомнения касательно содержания письма Зюзина, и расположили его исполнить предложение усердного к нему боярина.

В субботу, за неделю до праздника Рождества Христова⁷²⁵, после вечернего богослужения, Никон отправился в Москву с архимандритом своим и несколькими иноками. У московских Смоленских ворот их спросили: «Кто они?» – ответ был: «Власти Саввина манастыря». После этого, их пустили в Москву⁷²⁶. Никон явился прямо в Успенский собор. Здесь совершалась уже утреня, и читали первую кафизму. При входе в церковь, Никон велел своим спутникам петь входное «достойно есть», а сам приложился к св. иконам. Протодьякон сказал ектению «помилуй нас, Боже», и, после обычного возгласа священника, Никон стал на патриаршем месте, и взял в руку оставленный им некогда посох св. Петра митрополита. Тогда подошёл к нему под благословение митрополит ростовский и ярославский Иона III Сисоевич, бывший местоблюстителем патриаршим⁷²⁷, также протоиерей собора и прочие священники, и весь народ. Начали продолжать чтение псалтири. Никон призывает к себе митрополита Иону, и посылает его с воскресенским архимандритом и одним из соборных священников⁷²⁸ к государю сказать, что «патриарх принёс мир и благословение великому государю, всему его царскому дому, и всему царствующему дому».

Посланные явились к государю, и передали ему слова Никона. Царь пришёл в изумление. Немедленно были отправлены гонцы к знатнейшим боярам и духовным властям – звать их во двор царский для совета. Минута была решительная: от неё зависело или падение врагов Никона, или низвержение его самого. Бояре и духовенство собрались во дворце, и положили послать к Никону с вопросом: «почему и зачем он прибыл?»

Был послан боярин Никита Одоевский с несколькими другими⁷²⁹. Никон отвечал им, что принёс мир и благословение великому государю, всему дому царскому, и всей своей пастве⁷³⁰. С таким ответом посланные возвратились во дворец, где ожидала их царская дума.

Бояре и бывшие здесь архиереи дали царю совет – отослать Никона опять в Воскресенский монастырь. С таким поручением отправились к Никону: боярин Одоевский, Паисий Лигарид, Питирим и некоторые другие из духовных и светских особ⁷³¹. Но патриарх, согласно содержанию письма, объявил им желание видеть лицо самого царя. «Хощу видети лице царское и благословити дом его», – сказал им Никон. Посланные укорили его тем, что он прибыл в Москву как тать, в ночи, и присовокупили: «Не возможно тебе видети царскаго лица, потому что о твоём деле дано уже знать неоднократными грамотами вселенским восточным патриархам; и вскоре ждём пришествия их в Москву; поэтому, – говорили посланники Никону, – нельзя тебе видеть царя до вселенских патриархов». В заключение своей речи они опять повторили Никону, чтобы он немедленно возвратился в Воскресенский монастырь: «пойди ты, – говорили они ему, – в свой Воскресенский монастырь, и живи там до указу, и не мешкай, чтоб большего дурна не учинилось»⁷³². Никон отвечал решительно, что имеет крайнюю нужду видеться с царём «ради нужных великих дел». Посланные донесли об этом государю.

Всё это происходило в большом Успенском соборе, во время утрени.

Окончилась утреня. Никон в церкви ожидал ответа от царя. Является опять Одоевский, и объявляет снова, чтобы Никон возвратился в Воскресенский монастырь, впредь до царского указа. Никон приложился к св. иконам, и вышел из церкви, взяв с собой и посох св. митрополита Петра. Ключарь просил его оставить посох в соборе, но Никон отвечал ему: «Не твоё дело; я прежде оставил его, я же теперь и беру его».

У церкви ожидали Никона боярин Димитрий Долгорукий и отряд стрельцов с полковником. Государь приказал им проводить Никона за город, чтобы не произошло народного смятения. Садясь в сани, Никон отряс прах с ног своих, возглашая слова Спасителя: идеже аще не приемлют вас, исходяще от града того, и прах от ног ваших отрясите, во свидетельство на ня (Лук. 9, 5)⁷³³. Полковник стрелецкий отвечал: «А мы этот прах предметом». «Разметёт вас сия метла явльшаяся», – возразил ему Никон, и отправился в путь⁷³⁴.

За «земляным городом» боярин велел остановиться Никону «для великаго государева дела». Никон остановился. «Государь повелел мне, – сказал Долгорукий, – просить у тебя для него благословения и прощения. – Бог его простит, – отвечал Никон, – если только эта смута не от него произошла. – Какая смута? – спросил его Долгорукий. Никон отвечал: «Если государь не виновен в настоящем моём пришествии в Москву, если это сделалось не по его воле и без его ведома, то Бог ему простит». Долгорукий с таким ответом патриарха возвратился к государю; вместе с ним оставили Никона и стрельцы.

По приходе к государю, Долгорукий объявил ему ответ Никона, и присовокупил, что патриарх взял с собой посох св. Петра митрополита. Опять вопрос – как поступить теперь с патриархом? Надобно было узнать обстоятельнее о приезде его в Москву, и взять у него посох святого митрополита московского. За тем и другим отправили к Никону, со стороны духовенства – митрополита сарского Павла и чудовского архимандрита Иоакима, а из гражданских сановников – окольничего Иродиона Стрешнева и дьяка Алмаза Иванова с 6-ю стрелецкими головами и многими ратниками людьми⁷³⁵. Им велено было почтительно просить у патриарха посоха, если он у него самого в руках; если же у иподьякона патриаршего, то взять без дальних объяснений, но не возвращаться в столицу без посоха и ясного ответа от Никона о его приходе в Москву. Посланные встретили Никона в селе Черневе⁷³⁶. Здесь они объявили ему волю царя и собора. Но Никон не хотел открыть им тайны письма, по которому явился в Москву, ни отдать посоха. Упорство с той и другой стороны продолжалось двое суток. Дом, где остановился патриарх, постоянно окружён был стражей. Посланные к нему от царя, в точности исполняя данный им наказ, находились при Никоне неотлучно, и не переставали докучать ему требованием о деле, для которого посланы к нему⁷³⁷.

Терпение Никона, наконец, истощилось. Он увидел, «что от них не избыть»⁷³⁸. Взяв в руку свою посох, и крепко держа его, Никон обратился к посланным, и сильным голосом сказал им: «При первом нашем удалении из Москвы, мы свидетельствовали в соборном храме, что государь царь несправедливо гневается на нас; теперь тоже свидетельствуем пред этим св. посохом, и просим царское величество оставить свой гнев на нас. Буде ему наше смирение не годно патриархом на Москве быти, – продолжал Никон, – и он, якоже хощет, да сотворит, точно нас бы жаловал – не оскорблял, и кто будет у него патриарх, и он бы тоже не изобижал нас, и ни во что же наше достояние не вступался». Потом, возвышая голос, Никон так заключил свою речь: «И аще царское величество правду станет к нам держать, то сей св. посох ему в благословение, и в отмщение супостатом его; аще ли кая неправда его к нам смиренным обрящется, то да будет сей св. посох ему во свидетельство и отмщение всякой неправде его»⁷³⁹. Затем вручил посох своему архимандриту Герасиму, который сопровождал его в Москву и теперь, по указу царя, должен был с настоящими посланными из Москвы возвратиться ко двору. Ему же отдал Никон и письма Зюзина, и поручил отдать, как письма, так и посох, лично государю.

Приняв от архимандрита посох, государь отослал его в собор с митрополитом крутицким Павлом⁷⁴⁰.

Зюзина подвергли жестоким пыткам, и среди их допрашивали, по какому побуждению и с чьего совета писал он письма к Никону? Виновный не хотел скрывать своей вины. Он немедленно объявил, что всё это сделал «от своего изволения, желая видеть Церковь Божию в умирении, такожде и великого государя с святейшим патриархом в совете; на Афанасия же Нащокина и Артомона Матвеева писал напрасно, – прибавил он, – того ради, дабы мне святейший патриарх о том писании поверил».

Боярская дума приговорила Зюзина к смерти, на основании 2 ст. 4 гл. уложения. Но государь, «по просьбе благородных чад своих», как сказано в грамоте о наказании Зюзина, «помиловал его от смерти», но повелел лишить его всех вотчин, сослать в Казань, и вписать в число служивых дворян, вместе и с детьми его⁷⁴¹.

Иподьякон, носивший письма Зюзина к Никону, не дожил до суда человеческого. Немного дней спустя, после заключения своего под стражу, он скончался, завещав тело своё погребсти в обители Воскресенской, к которой питал чувства особенного благоговения и преданности. Государь позволил исполнить это завещание верного слуги патриаршего. Никон встретил его с крестами за монастырской оградой, и с особенной честью внёс в церковь, признавая в нём, как говорит Шушерин, мученика. Потом сам совершил над ним погребение, и велел поставить гроб его под лестницей, которая вела на Голгофу.

Священник Сисой, носивший первое письмо Зюзина к Никону, был сослан в Соловецкий монастырь, и там окончил остаток дней своих в подвигах иноческих⁷⁴².

Митрополит ростовский Иона подвергнут епитимии за то, что подошёл к благословению Никона, и уволен от звания блюстителя патриаршего престола. На это место определён был теперь Павел, митрополит крутицкий.

Когда наказаны были, таким образом, все, которые были прикосновенны к делу Зюзина, «тое смущение», скажем словами Шушерина, «конец прият».

Но теперь отправили к самому Никону думного дьяка Дементия Башмакова, и чудовского архимандрита Иоакима – с поручением передать ему волю царя и собора, чтобы он изложил и прислал в Москву на бумаге то, что устно говорил посланникам царским в селе Черневе, отдавая им посох св. Петра митрополита. Никон беспрекословно исполнил эту волю царя и собора. Он отправил к собору грамоту, в которой объявлял своё согласие на избрание нового патриарха, прощал всех оскорбивших его, разрешал как виновных пред ним епископов, так и бояр – Стрешнева Семёна, Бабарыкина и подобных им, как скоро они будут просить у него прощения, но требовал, чтобы под его управлением остались три, построенные им, обители; чтобы «в распоряжение ими не вмешивались епархиальные архиереи; чтобы постановление священнослужителей в этих монастырях и в церквах, от них зависящих, предоставлено было ему; наконец, чтобы ему занимать после действительного московского патриарха первую степень на соборах, иметь свободный доступ к царю, а также, чтобы и к нему был свободный доступ к царю, а также, чтобы и к нему был свободный доступ всем, кто пожелает посещать⁷⁴³. Но собор, на рассмотрение которого предоставлено было царём это требование Никона, не согласился признать независимости Никона от власти нового патриарха, дозволить ему свободное посвящение священнослужителей в его обителях, без участия епархиальных архиереев; требовал даже обратно вотчин, отписанных от других мест в Воскресенский монастырь; лишал этот монастырь имени нового Иерусалима, и, наконец, ограничивал приезд Никона в столицу. Никон даже не был удостоен ответа от собора на свою грамоту. «Но не бысть нам противу того ответа», – говорил Никон⁷⁴⁴. И не могло быть ответа: в Москве нужна была эта грамота от Никона только для свидетельства, что он сам не только будто бы устно, как прежде, но и письменно, как теперь, отрёкся от патриаршего престола⁷⁴⁵. Нужна была эта грамота для собора, который имел вскоре составиться для окончательного суда над Никоном под председательством самих восточных патриархов.

Нельзя же было, наконец, оставаться делам Церкви в таком неустроенном положении. Ответы восточных патриархов, по отзыву одного из них самих, не могли решить окончательно участи Никона, как приговор заочный⁷⁴⁶. Между тем, царь не хотел взять на себя осуждение патриарха, бывшего некогда любимейшим его другом. Итак, для водворения в Церкви мира и тишины, отправлены были ко всем четырём восточным патриархам призывные грамоты, чтобы они явились лично на собор в Москву для суда над Никоном, «дабы здесь своими очима видели они дела, от него творимыя, взящшее имели навестие, и дабы очиститися пресветлейшему царскому престолу, купно же во еже бы людскаго и мирскаго ухранитися над предбудущия времена оглаголания, да не рекут изгнана быти Никона из патриаршества по страсти некоей человеческой!»⁷⁴⁷ Но, как скоро стало известно в народе, что призывают в Москву восточных патриархов; суеверие мнимых старообрядцев, окрепшее несчастьем Никона, дико восстало не только на Никона, но и на всю восточную Церковь, от которой не могло ожидать себе пощады. «Иные устно, другие письменно», стали разглашать, будто вновь исправленные Никоном книги – еретические, Церковь более не Церковь, архиереи не архиереи, восточные христиане и пастыри их потеряли чистоту веры, живя среди иноверных»⁷⁴⁸. Волнение в народе возрастало более и более. «Священники оставили думать о церковном благочинии, и стали гнушаться книгами, напечатанными при Никоне⁷⁴⁹. Наконец, толико гласно и дерзостно начали «лаять и клеветать» на Церковь «не словесы точию лживыми, но и писаниями, много хулением исполненными, яко сим (писаниям) даже рукам оным же (словам) ушесам коснутися самаго пресветлаго православнаго царя Алексея Михайловича»⁷⁵⁰. Тогда царь, «возревновав по Боге ревностию Илииною», немедленно послал грамоты во все грады и страны своего государства к архиереям, призывая их в Москву на собор. Пастыри Церкви русской, «яко добрии вои Христовы и яко добрии пастырие», поспешили на голос царя, и явились в Москву в феврале 1666 года. Но раскол так глубоко и широко раскинул свои корни, что сами пастыри как бы не доверяли друг другу в чистоте веры, и прежде, нежели приступили к рассуждению о неустройстве Церкви, нашли нужным предварительно «соиспытатися и совзыскати между собою тако в православных догматах веры, якоже и в преданиях св. отец, дабы не услышати: врачу исцелися сам». Итак, в предварительном собрании пастырей в патриаршей крестовой палате, где в это время не было никого более, кроме особ духовных, они предложили сами себе три вопроса, особенно важных по тому времени: а) «како должно есть непщевати о святейших патриархах греческих – суть ли они православны, живуще под властию великаго гонителя имени христианскаго?» б) «Книги греческие печатные и древние рукописные, их же греческие патриархи и вси священницы во всяком священнослужении употребляют, держати годствует ли, и суть ли праведные и достоверные?» в) «Собор, бывший в Москве при патриархе Никоне (1654 г.), есть ли за праведный собор вместителен?» На все эти вопросы «бысть един глас всего освящённаго собора», что и греческие патриархи, и греческие богослужебные книги, и московский собор 1654 г. – «православны во всём». Каждый архиерей, для большей достоверности, дал своё мнение на бумаге, и утвердил подписью своей руки⁷⁵¹.

Апреля в 29 день было второе заседание собора, в царской столовой палате. Оно открыто речью царя к отцам собора. «На плодоносной ниве православной русской державы, – говорил царь, – посеял небесный Домовладыка пшеницу чистаго православия учением и подвигами сперва св. Апостола Андрея первозваннаго, потом – Кирилла и Мефодия, впоследствии согрел её «рачительством» великой княгини Ольги, наконец, обильно одождил и возрастил водами крещения Владимирова, так что она и плод нескудный принесла в житницу небесную; но теперь, – продолжал царь, – возникли на этой ниве душевредные плевелы – расколы, которые угрожают собой чистой пшенице православия, и потому я, – говорил государь, – собрал вас сюда, зная, что, вашего звания дело есть, еже ниву Божию из плевел очищати; мы же, – продолжал о себе царь, – готови есмы вся наша и самих нас положити на поборение по церкви Божией». Затем он предоставляет на собор уложение восточных патриархов о патриаршестве в России (хрисовул) – книгу, которая для Никона служила руководством в исправлении всех беспорядков церковных его времени⁷⁵², и спрашивает отцев собора: «так ли веруют и исповедуют архипастыри русской Церкви?» Митрополит Питирим, от имени всего собора, благодарил царя речью за ревность к православию, и на вопрос о книге «хрисовул» отвечал: «Приемлем ю, яко истинную броню веры; тако верим, тако держим, якоже в ней». Заседание окончилось.

Утвердившись, таким образом, в православии, пастыри приступили к исследованию и рассмотрению неустройств, волновавших Церковь. В последующие 7 заседаний были призываемы к суду собора все главнейшие виновники церковных возмущений. Многие из них раскаялись в своих заблуждениях, и были приняты собором в общение с Церковью; но упорнейшие остались непреклонны в суеверии своём, и сосланы в заточение⁷⁵³. Наконец, во 2-е и последнее заседание собор составил и положил обнародовать «наставление благочиния церковнаго», чтобы «уврачевать душепагубный вред, заразивший собой многих членов российской Церкви»⁷⁵⁴.

Но, тогда как пастыри нашей отечественной Церкви, в ожидании прибытия в Москву восточных патриархов, заботились о восстановлении в своей Церкви надлежащего благоустройства и порядка, Никон, для суда над которым призывались патриархи, обратился к константинопольскому первосвятителю Дионисию с прошением себе защиты. Он написал к нему пространную грамоту, в которой подробно изложил вселенскому иерарху историю своего вступления, по воле царя и народа, на московский патриарший престол, объяснил начало своих несогласий с царём, сообщил сведения о появлении в Церкви нашей раскола, описал своё отшествие из Москвы в Воскресенский монастырь и последующее затем состояние отечественной церкви, особенно распространился о Питириме, Мефодии и о Паисие Лигариде, наконец – просил Дионисия дать о нём суд беспристрастный и совершенно справедливый. «И о сём молим вашу святыню, – заключает Никон свою грамоту к Дионисию, – разсудить о нас и о царском величестве в правду, како подобает быти, якоже хощете и сами судими быти в день втораго пришествия Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, и нам о всём скажите в правду, а мы и сами, – продолжал он, – не нудимся на таковое дело, дабы нам быти патриархом на Москве, но дабы Божиих судеб в противление не впасть. А что будет в сём деле неправедно ваше кое повеление, – прибавляет он, – то Господь наш Иисус Христос взыщет на вас в день судный праведно»⁷⁵⁵. Один грек из иеромонахов, живших с Никоном в Воскресенском монастыре, перевёл эту грамоту на греческий язык, и в таком переводе она отправлена от Никона с доверенным лицом в Константинополь. Но на дороге была перехвачена, доставлена царю, и глубоко огорчила кроткое сердце государя!

Между тем стало известно, что два восточных патриарха александрийский Паисий и антиохийский Макарий уже идут в Россию для суда над Никоном⁷⁵⁶. Царь послал новые призывные грамоты к пастырям отечественной Церкви, чтобы все они прибыли в Москву для великого дела, и привезли с собой искуснейших из подчинённого им духовенства. Архиепископ астраханский Иосиф должен был торжественно встретить восточных первосвятителей в пределах России, и сопровождать их в путешествии до Москвы⁷⁵⁷. Во всех городах, через которые лежал их путь в Россию, к ним стекалось бесчисленное множество народа, и духовенство выходило на встречу со св. крестами и иконами. Почётная стража государя охраняла их в продолжение всего пути.

Ноября 2-го сам царь с боярами и знатнейшим духовенством торжественно встречал восточных патриархов в Москве. По обыкновению того времени, сделана была им встреча в трёх местах. Сперва, вышли к ним со св. крестами и иконами, и русским духовенством, имели шествие к Лобному месту. Здесь встретили их 4 архиерея с 10 архимандритами, 12 игуменами и 6 протоиереями. Наконец из Успенского собора вышел к ним на встречу митрополит Питирим с ростовским митрополитом Ионою, рязанским архиепископом Иларионом и епископом черниговским Лазарем, с 7 архимандритами и протоиереем собора Михаилом⁷⁵⁸. Здесь же встретил их и сам царь Алексей Михайлович.

Ноября 28, «по изволению царя и согласию патриархов восточных»⁷⁶⁰, отправлен был в Воскресенский монастырь от имени всего освящённого собора архиепископ псковский Арсений, и с ним два архимандрита: богоявленский из-за Ветошного ряда в Москве Герасим, и спасский из Ярославля Сергий, также несколько игуменов, и отряд стрельцов с полковником – чтобы звать Никона в Москву на суд, пред собор восточных и русских святителей. Посланные, прибыв к Никону, объявили ему волю собора «святейшие патриарси, александрийский и антиохийский, – сказали они, – по согласию с константинопольским и иерусалимским патриархами, пришедшие в царствующий град известия ради всяческих вещей духовных; и весь освящённый собор требуют, чтобы ты дал им ответ, почему оставил престол свой, и удалился в Воскресенский монастырь». Но ревностный поборник и точный хранитель канонов церковных, Никон, не преминул возразить им: «Откуда взяли такое безчиние святейшие патриархи, что за мной, бывшим начальнейшим архиереем, посылают, вопреки правилам св. Апостол и святых отец, не архиереев, но архимандритов и игуменов? Правила соборныя и апостольския, – продолжал Никон, – прямо говорят, что должно посылать за обвиняемым епископом двух или трёх епископов, а не архимандритов и игуменов⁷⁶¹, а вы, архимандриты и игумены, по какому правилу явились теперь ко мне?»⁷⁶² «Мы с тобой говорим не по правилам, а по указу, – грубо отвечал ему архимандрит Сергий. – Давай ответ, пойдёшь на собор, или нет?»⁷⁶³. «Идти я не отказываюсь», – заметил ему разгневанный грубостью его патриарх, – но слов твоих слушать не хочу». «Ты этим безчестишь нас», – возразил ему Сергий. Но, чтобы скорее окончить споры, патриарх отвечал: «С вами есть архиепископ; с ним я и буду говорить». «Скажи же нам», – спросил тогда патриарха псковский архиепископ, – скажи нам, что донести о тебе великому государю; будешь ты на соборе, или не изволишь?» «На собор я буду, – отвечал Никон, – только немного оправлюсь»⁷⁶⁴. Между тем посланники собора отправляют в Москву гонца с известием, что Никон «обесчестил их, и на собор в Москву не йдёт, и не хочет идти».

Настало время вечернего богослужения. Патриарх отслушал с братией вечерню и повечерие, и при выходе из церкви отдал архимандриту приказание, чтобы он и вся братия монастыря готовились служить литургию завтра вместе с патриархом. Затем, в келье прочитал он своё обычное вечернее правило⁷⁶⁵, и всё, что, по уставу Церкви полагается для приготовления к священнодействию. По окончании молитвы, сделал распоряжение о предстоящем отправлении в Москву на собор: велел взять с собой кормчую книгу, псалтирь с восследованием, свои возражения на вопросы боярина Стрешнева Паисию Лигариду⁷⁶⁶, и крест, который обыкновенно носили пред патриархом во время его шествия; боле ничего не велел брать. Немного спустя, начался, по его приказанию, благовест к утрени. После утрени призвал он к себе духовного отца, и исповедался пред ним. Затем, сам с архимандритом и священниками совершил елеосвящение, и помазал освящённым елеем себя, весь свой причт и братию, чтобы предстать пред собор, говорил он впоследствии, с чистой совестью и готовностью положить душу свою за истину⁷⁶⁷. Все это происходило в церкви. По приходе в келью, он приказал читать для себя часы и последование ко Св. Причащению. Тогда посланники собора опять явились в келье Никона, и дали знать ему, что имеют до него «государево дело». Патриарх не хотел нарушить беседой с ними благодатного мира души, принятого им от силы таинств, и велел сказать им, что не может теперь принять их: «Яко аз ныне готовлюся к небесному Царю», – отвечал он. Немедленно потом приказал благовестить к литургии, отправился в голгофскую церковь, предшествуемый свещами и пением, облачился в архиерейские одежды, и – в последний раз литургисал по чину патриаршему. Между тем явились в церковь и посланники собора, и беспокойный архимандрит Сергий завёл громкий спор с иноками о новоисправленных книгах, о стройном пении, введённом в церковь Никоном, и о греческом языке, на котором Никон совершал теперь литургию, но которого Сергий не понимал, и потому оглашал еретическим. Патриарх не потерпел его бесчиния: он послал к нему своего иподьякона, по имени Германа⁷⁶⁸, и приказал выйти ему из церкви. Сергий вышел, а с ним вышли и все прочие посланники собора. Трогательно совершалась литургия патриархом, который был уверен, что уже в последний раз здесь на земле предстоит святому жертвеннику, и приемлет на руки святая святых! Не раз порывались слёзы из очей Никона и всех его сослужителей. После заамвонной молитвы, он с глубоким умилением сердца поучал братию свою в продолжительной беседе с ней терпению за Христа; книга деяний апостольских лежала у него перед глазами, и примеры св. Апостолов воодушевляли его и через его уста – всю братию обители к готовности с радостью переносить все страдания и лишения за Христа и Его св. Церковь, как говорил Никон. Обильные потоки слёз текли из очей слушателей, беспредельно преданных бедствующему своему патриарху, настоятелю и отцу. По совершении литургии, Никон, подав мир и благословение братии, с миром пошёл в свои кельи.

Но нет мира «с ненавидящими мира». На самом крыльце церковном встретили патриарха громкие упрёки посланников собора: «Что ты нас держишь, – громко говорили они, – ни прикажешь, ни откажешь». Особенно много и грубо кричал архимандрит Сергий, которого первый жизнеописатель Никона, иподьякон Шушерин, называет «невежественным». Патриарх, не отвечая им на грубости, кротко пригласил их с собой в кельи. Здесь он спросил архиепископа, зачем приходили они к нему сегодня утром? «К тебе есть указ, – отвечал ему архиепископ, – чтобы ты ехал в Москву на суд пред собор. Скажи же, – продолжал он, – поедешь или нет?» «Слава Богу! – отвечал Никон. – О всем готов есмь и иду».

Вечером того же дня патриарх отправился в путь. С горьким плачем и рыданием сопровождали его иноки устроенной им обители. На Елеонской горе, при подножье водружённого им здесь креста, на том самом месте, откуда он некогда вместе с царём обозревал величественную местность новой обители, и называл её новым Иерусалимом – здесь теперь остановился патриарх, чтобы ещё однажды взглянуть на любимую свою обитель, и подать ей о имени Божием благословение мира и благоденствия. Он вышел из повозки, надел мантию, велел дьякону читать ектению, и молился вместе со всею братией о здравии и спасении благочестивейшего государя, и о благосостоянии святой обители, к которой обращены были теперь взоры и сердце его. С глубокой скорбью в душе благословил он потом с Елеона в последний раз свою обитель, подал благословение и лобзание мира каждому из братии, и обратился продолжать путь. Взорами, полными слёз, провожала его братия с высот Елеона, пока не скрылся от них патриарх в тёмной дали. Тогда с грустью в сердце, с молитвой к Богу о возвращении к ним любимого настоятеля, возвратились они в свою обитель.

Никон продолжал свой путь к Москве, но уже не с торжественностью патриарха, а в униженном виде подсудимого. Ему предшествовал отряд стрельцов; позади ехали духовные власти, которые посланы были от имени царя и собора звать его на суд в Москву.

Версты за две до села Чернева встретил патриарха архимандрит владимирского Рождественского монастыря Филарет, и именем указа велел ему остановиться. Подошедши затем к Никону, он вручил ему грамоту от собора, в которой было написано: «Посылали к тебе преосвященнаго Арсения, архиепископа псковскаго, со архимандриты, и указали тебе сказать, чтобы ты ехал к Москве вскоре, и ты великаго государя указу и святейших патриархов повеления не послушал, к Москве не поехал, отказал нечестно, и тем непослушанием великому государю учинился непослушен, и святейших патриархов и весь собор обезчестил. И великий государь, за премногое своё беззлобие и долготерпение, и святейшии патриарси и преосвященный собор презревше твоя досады и непослушание, прислали к тебе второе архимандрита Филарета, да Чудова монастыря соборнаго старца священника Лаврентия, чтоб тебе приехать к Москве нынешняго 175 (7175) года, декемвриа во 2 день, в другом, или в третьем часу нощи, а чтоб не ранее другова и не позже третьяго часа; а взъехав, стоять на архангельском подворье в Кремле городе, у никольских ворот, а ехать тебе смирным образом в десяти человеках или меньше»⁷⁶⁹. «Не правда, – сказал Никон, прочитавши грамоту, – неправда, будто я обезчестил архиепископа, архимандритов и игуменов, которые приходили звать меня на суд, как неправда, и то, будто я не еду в Москву; не я вас безчещу, а вы меня безчестите, когда, вопреки церковным правилам, посылаете за мной архимандритов и игуменов». «Мы приходим, – отвечал Филарет, – исполняя волю освящённаго собора, а не сами собой это делаем». «Некому на вас жаловаться, – воскликнул огорчённый патриарх, – остаётся – одному Богу, пред небом и землёю, засвидетельствовать ваши неправды, – и с трепещущим сердцем громко возгласил: «слыши небо, и внуши земле!»

В самом селе Черневе⁷⁷⁰ патриарх был опять остановлен. Здесь встретил его новоспасский архимандрит Иосиф. Была ночь. Иосифу надобно было объявить Никону волю царя, восточных патриархов и всего освящённого собора; но он не знал наизусть того, что было предписано ему собором для объявления Никону, и особенно не помнил наизусть титула восточных патриархов. Итак, именем указа, приказав остановиться Никону и его спутникам, Иосиф послал за огнём, и потом, когда принесли ему огня, он прочитал в данном ему наказе титулы царя, восточных патриархов и всего освящённаго собора, затем повторил тоже, что было сказано Никону и прежде рождественского архимандрита Филарета: «Но ты и его обезчестил, и в Москву не едешь; приказывается же тебе в последний раз непременно быть в Москве 3-го декабря, ночью, и с небольшим числом людей». «Ох, лжи и неправды исполненныя», – отвечал возмущённый духом патриарх, – давно ли, – продолжал он, – был у меня владимирский архимандрит, да и теперь он с нами? Как же он обезчещен, и как я не еду в Москву? Горе, горе вашей лжи и неправде! и для чего велите мне прихать в Москву ночью, и с небольшим числом людей?» «Я невольный человек, – отвечал ему Иосиф, – мне что написали, я то и говорю».

Дальнейший путь до села Тушина совершался без остановок. В Тушине подошёл к патриарху сопровождавший его стрелецкий голова, и сказал: «Велено нам приехать в Москву 3-го числа декабря; а ныне ещё 30 ноября; так не остановиться ли нам здесь? Между тем отправим в Москву гонца спросить, велят ли нам приехать раньше 3 декабря, или нет». «Делайте, как хотите, – отвечал ему Никон. Поезд здесь остановился. Полковник отправил в Москву гонца за приказаниями. Никон велел приготовить для себя дом, в котором бы не было никого из посторонних людей. В нём отслушал вечернее правило, и несколько успокоился. В ту же ночь получается указ от царя, чтобы Никону приехать в Москву за 4 часа до света. Отправились. В Москве, у Каменного моста, близ кремля, остановили Никона и его свиту. При свете большого числа фонарей, которые на это время были зажжены здесь, осматривали, сколько людей прибыло с патриархом, и кто они. Нашли – немного, и пустили всех идти далее. У никольских кремлёвских ворот, где было архангельское подворье, опять остановили их, и сами ворота от них затворили. Вдруг являются два стрельца, и берут иподьякона Никонова, который предшествовал своему патриарху в пути с крестом. Никон ещё прежде говорил ему, что может это случиться, и тогда же приказал ему отдать себе крест, в случае, если потребуют его куда-нибудь от патриарха. Так и поступил теперь этот иподьякон; вручил крест патриарху, а сам отдался на волю стрельцов. Быстро вели⁷⁷¹ его стрельцы в караульню Каменного моста, и отсюда представили для допросов во дворец⁷⁷². Никона между тем поместили на архангельском подворье.

Горестно было Никону видеть, что его лишают самых близких к нему людей; но его ожидали ещё большие огорчения. Подворье, на котором поместили патриарха, находилось в Кремле, у никольских ворот, на углу так называемого Лыкова двора⁷⁷³. Как только вступил в него Никон со своей свитой, весь Лыков двор окружён был строгим караулом, так что нельзя было никому ни к ним войти, ни от них выйти. С наступлением же дня крепко заперли самыя ворота никольские, и разломали мост перед этими воротами, так чтобы никому нельзя было идти и мимо Лыкова двора. Между тем патриарх, по принятому им обычаю, велел петь у себя в келье утреню и потом – в своё время часы. По окончанию богослужения, он приказал своему эконому предложить трапезу себе и своим спутникам, но услышал от него, что все припасы, какие взяты были из Воскресенского монастыря, отправлены на воскресенское подворье, потому что ночью сюда их не пустили. «И теперь, – продолжал эконом, – стража не пускает никого ни к нам, ни от нас. У меня есть, – говорил он, – только один укруг хлеба, который остался в моих санях – вот он», – и при этих словах показал его патриарху. Была тогда суббота. «Раздроби его нам всем, – отвечал ему патриарх, – да не будем, – говорил он дале, – жидовствующе, вопреки церковным канонам, постящеся в субботу». Эконом разделил этот хлеб более, чем на 30-ть частей, по числу людей, составлявших свиту патриарха. И этой пищей довольствовались они целый тот день.

Утром (в 9 часу) следующего дня, который был воскресный, в 1-е число декабря, «в царской палате, нарицаемой столовой»⁷⁷⁴, составился блистательный собор, какого до сих пор не видала ещё российская Церковь. Здесь собрались 2 восточных патриарха, 7 митрополитов русских, и столько же греческих, 6 архиепископов русских, и 2 греческих, 5 епископов русских, 24 архимандрита, 7 игуменов, 13 протоиереев, и сверх того протосинкелл великой александрийской церкви, и эконом апостольского антиохийского престола⁷⁷⁵. Сюда явился и сам царь, в сопровождении своих знатнейших бояр⁷⁷⁶. «Сим всем собравшимся», скажем словами деяния, посланы были звать Никона на собор: Александр, епископ вятский, Мефодий, епископ мстиславский, и архимандрит из нижнего печорского монастыря Иосиф. По приходе в келью патриарха, они сотворили обычную молитву, поклон патриарху, и, по его указанию, сели. Началась беседа. Но немного спустя, посланные встали и сказали Никону: «Царское величество и святейшие патриархи и весь освящённый собор призывают тебя на собор». «Готов», – отвечал им Никон, и тотчас хотел идти, приказав келейному своему монаху, чтецу Марку, нести пред собой патриарший крест. Посланные к нему от собора остановили его: «Не прилично тебе, оставившему патриарший престол, идти на собор с предносимым крестом», сказали они патриарху. Патриарх отвечал им словом Божиим, объясняя им изречениями св. писания непобедимую силу креста Господня во всех случаях жизни человеческой. Посланные долго спорили с ним. Патриарх не уступал, и продолжал идти. Они отправили от себя вестников на собор сказать, что Никон не идёт без креста. Собор подтвердил им неослабно настаивать, чтобы патриарх оставил крест. Но Никон не хотел слушать их убеждений. Так, среди споров, вышли они из внутренних келий в переднюю. Здесь опять удержали патриарха посланные от собора, и требовали, чтобы крест непременно был оставлен. Патриарх не преставал доказывать им словом Божиим силу креста. Вышли в сени: посланники твёрдо настаивали, чтобы Никон не велел нести пред собой креста. Но ещё твёрже стоял в своём намерении непоколебимый Никон, и, беседуя о победоносной силе креста Господня, продолжал идти вперёд. Вот уже спустились на крыльцо верхнее и потом нижнее. Спор становился сильнее и сильнее. Никон не показывал ни малейшего признака уступчивости требованию собора: времени в бесполезных спорах прошло уже очень много. Является, наконец, вестник от собора, и объявляет Никону позволение идти на собор с предносимым крестом.

Весь кремль занят был бесчисленным стечением народа; патриарх с большим трудом находил себе путь. Пред ним несли животворящий крест Господень; народ с честью встречал своего любимого, но несчастного патриарха, которого за 9 лет тому назад со слезами провожал из Успенского собора на Воскресенское подворье. Никон благословлял на все стороны. Приблизились к первопрестольному храму московских святителей; здесь совершалась божественная литургия. Патриарх желал поклониться отечественной святыне, благоговейно хранимой в святилище этого храма; южные двери Успенского собора были отворены; но лишь только подошёл к ним патриарх, двери перед ним затворились. Никон сделал благоговейное поклонение святому храму, где сам некогда, на высоте святительского престола, призывал благодать Божию на царствующий град и на всю обширную державу русскую, и отправился далее. В Благовещенском соборе также возносилась к Господу бескровная жертва. Никон прошёл к западным дверям; он желал, хотя на несколько проникнуть слухом своим к сладостным для истинного христианина звукам умилительного пения литургийного; но и здесь перед ним затворились двери. Сотворив опять поклонение святому храму, с болезненным чувством Никон отправился уже прямо в царскую столовую, где ожидал его многочисленный собор. Но и здесь встретили его новые огорчения.

Двери столовой были до этого времени открыты; Никон уже издали видел сонм святителей, имевший произнести над ним решительный суд. Но опять, как только он подошёл к дверям, они были перед ним затворены. В это время происходило между присутствовавшими на соборе совещание: встать ли, когда войдёт Никон, или не вставать? Решено, наконец: никому не вставать для Никона. Никон между тем стоял пред дверями, и ждал, когда позволено будет ему войти. Наконец, двери отворились, и подсудимый патриарх предстал собору иерархов с предносимым ему крестом и с архипастырским жезлом в руке. Благочестивый царь, увидев крест, предносимый патриарху, встал со своего места; его примеру последовали и все судьи Никона. Патриарх подошёл к столу, который был поставлен пред восточными патриархами, прочитал «достойно есть» и «Владыко многомилостиве», и, сотворив отпуст, отдал посох следовавшему за ним монаху Серафиму, сам между тем приблизился к ступеням трона царского, и трижды поклонился царю⁷⁷⁷. Затем, он сделал по поклону восточным патриархам, всему прочему духовенству, боярам. Монах Марк, в это время, поставил патриарший крест на правой стороне царского трона, в углу. Никон, не видя приготовленного для себя места, взял опять свой посох из рук монаха Серафима, и встал около стола пред лицом государя. Царь, стоя на высших ступенях своего трона, едва слышным голосом велел ему сесть, и указал место по правую сторону своего трона, на лавке. «Где повелишь мне сесть, государь?» – отвечал Никон. Царь опять указал ему на то же место. «Не знал я, государь, – отвечал Никон, – что так поступлено будет здесь со мной; не привёз я с собой архиерейского стула; а это место – не для меня. Скажи же, государь, – продолжал Никон, – для чего ты призвал меня пред этот собор?» Между тем и крестоносец Никона, увидев, что патриарх не сел, опять взял крест его, и стал пред лицом государя, при конце стола патриаршего. Царь сошёл со ступеней своего трона, и, обращаясь к патриархам, возгласил: «Святейшие вселенские православные патриархии! Судите меня с этим человеком, который прежде был для нас истинным пастырем, пасшим народ Божий в правду, подобно Моисею, предводительствовавшему израильтянами; а потом, не знаю, что с ним случилось: оставил этот город и паству, удалился в Воскресенский монастырь, сотворил Церковь российску вдовствовати осмь лет и шесть месяцев, им же изветом мнози раскольницы и мятежницы восташа, Церковь терзати начата, и многия души лестным учением во ад низвлекоша; живя в Воскресенской обители, предавал проклятию многих из духовных и гражданских особ. Я призвал ваше правосудие, – заключил свою речь царь, – с тем, чтобы всё это вы рассудили». Слёзы текли из очей кроткого государя при обвинении человека, некогда столь близкого его сердцу, и прослезился собор. Восточные патриархи через толмача спросили Никона, почему он оставил престол и удалился в монастырь? Никон отвечал, что удалился «от гнева царска»⁷⁷⁸ и водворился в пустыни, не выходя, однако же, из епархии. Царь свидетельствовал Богом пред всеми, что никакой личной вражды не питал против святителя, и напротив – как в благочестии рождённый и воспитанный, всегда почитал первосвятителя, как отца. Патриархи опять спросили Никона: почему он, оставляя престол свой, «клятву сотвори, еже никогдаже на престол возвратитися, ниже помыслити?» Никон отвчал: «Никогдаже о сем кляхся», и подробно рассказал, как он оставил Москву, и почему в воскресенском уединении предавал анафеме некоторых духовных и светских особ. Ответа от восточных патриархов не было. Царь продолжал: «Он же, Никон, писал о нас к константинопольскому патриарху, порицая нас в своём письме всякими дела и словесы». «Я писал к константинопольскому патриарху, как младший брат старшему, котораго притом я признаю православными, – отвечал Никон, – и не предполагал, чтобы её обнаружили ко вреду и соблазну Церкви». Судьи опять безмолвствовали; перестал говорить и сам царь. Тогда восстали с обличениями на Никона новгородский, бывший крутицкий, митрополит Питирим, рязанский митрополит Иларион, и мстиславский епископ Мефодий. Они наперерыв друг перед другом осыпали Никона бранью, и спешили обвинять его, пред собором восточных и русских архипастырей, в клятвенном оставлении престола, самовольном низвержении коломенского епископа Павла и суровом обращении с паствой. Иларион подымал даже руку на первосвятителя. Сам Никон предался гневу в сильных против них возражениях. Начали было читать грамоту Никона к константинопольскому патриарху Дионисию, но патриархи, чтобы прекратить возникшее смятение на соборе, сказали Никону через толмача: «Иди в свояси; завтра опять позовём тебя сюда же; будь готов; завтра же прочтём и грамоту, которую ты писал к константинопольскому патриарху». Тогда Никон возвратился на архангельское подворье с той же честью русского патриарха, с каковой явился на собор: пред ним несли животворящий крест Господень.

Был, как мы сказали, день воскресный. Патриарх ещё на пути к собору жаждал услышать литургийное богослужение, и не слышал. Теперь, по возвращении с собора, он велел петь, по крайней мере, часы в своей келье. После часов патриарху доносят, что свита его остаётся третий день без пищи, с того самого времени, как патриарх отправился из Воскресенского монастыря в Москву. Сжалился Никон над несчастным положением своих спутников, «да не скончаются гладною смертию», сказал он, и послал одного из них просить начальника стражи, окружавшей архангельское подворье, чтобы он довёл до сведения государя, что Никон и его свита истаивают от голода, и что патриарх просит царя позволить свободный выход его людям с архангельского подворья, чтобы «потребная приносить». Начальник стрельцов за лучшее для себя признал не отходить от своего места, и никого из своих подчинённых не посылать во дворец с таким известием. Долго не видя успеха, патриарх сам громким голосом закричал всем стрельцам, которые были расставлены на лыковом дворе⁷⁷⁹, чтобы сказали государю о бедственном состоянии Никона и его людей. Тогда один из сотников принял смелость доложить об этом своему полковнику, а этот – придворному боярину, и таким образом состояние Никона и его свиты стало известно самому царю. Добрый государь Алексей Михайлович, всё ещё сохранявший чувства почтения и дружбы к патриарху, приказал отпустить из своего двора достаточное число съестных припасов для содержания Никона с его людьми. Явились к Никону с этими припасами два подьячих с сытного и кормового дворов. После поклона патриарху, молча подали ему расписание припасов, назначенных для него царём. Никон не принял этих росписей, но спросил посланных, от кого они и с чем присланы? Чиновники отвечали безмолвным поклоном. Никон повторил свой вопрос. «Нас прислали ключники сытнаго и кормоваго дворов», – был ответ. «Писано есть, – отвечал Никон, – яко лучше есть зелие ясти с любовию, нежели телец упитанный с враждою; скажите царю, – прибавил он, – что этого я никогда у него не просил и не прошу; я прошу, чтобы дозволено было свободно приходить к нам и выходить от нас». Посланные передали ответ Никона ключникам, а эти – дворецкому, который довёл его до сведения царя. Вечером того же дня просимая Никоном свобода была дарована царём ему и его людям, с тем только ограничением, чтобы из посторонних никто не смел проходить к ним, с чем бы то ни было. Обрадовался Никон милости царской; тотчас отправлены были нарочитые люди на воскресенское подворье за монастырскими съестными припасами, и Никон имел в тот вечер утешение вкусить вместе со своей братией припасов любимого им нового Иерусалима. После трапезы благодарил он Бога, не только за то, что Господь насытил его с братией земных благ, но и за то, что даровал им пищу из святой их обители.

Декабря 5-го⁷⁸⁰ опять явились к патриарху Александр, епископ вятский, Мефодий, епископ мстиславский и архимандрит Иосиф с приглашением на собор. Патриарх немедленно отправился с ними, предшествуемый св. крестом. Собор собран был в прежнем месте. Патриарх, по приходе на собор, прочитал, как и в первый раз, молитвы, поклонился царю, восточным патриархам, и всему собору, и стал на том же месте, которое занимал в предшествовавшее заседание. Начали читать «ответы восточных патриархов» о винах Никона. Все слушали с глубоким безмолвием. Но Никон назвал «еретическими» правила, приводимые из номоканона против обвинений, на него взносимых; потому, говорил Никон, что греческий номоканон напечатан в странах западных. Тогда восточные патриархи подняли свой номоканон, лежавший перед ними на столе, «начаша целовати», и спросили прочих архиереев, принимают ли они эту книгу? «Приемлем и целуем, – отвечал собор⁷⁸¹. Никон не возражал. Затем приступили к чтению грамоты Никона к константинопольскому патриарху Дионисию, выбирая из неё места наиболее резкие по выражению в них Никоном неприязни к своим недоброжелателям. Все, однако же, слушали с глубоким молчанием. Только самые ожесточённые враги патриарха – Питирим, Иларион и Мефодий прерывали это безмолвие грубой и дерзкой бранью, которой осыпали Никона⁷⁸². Царь Алексей Михайлович, видя безмолвие бояр, с укором обратился к ним, и требовал улик против патриарха. В рядах их открылось движение. Все как будто готовились что-то сказать, и все, между тем, опять молчали. Каждый имел только личности против Никона, которые боялся обнаружить. Наконец выступил на середину собора князь Юрий Долгорукий, и объявил, будто Никон называл Церковь русскую преклонившейся к догматам латинским, потому только, что Паисий Лигарид принимаем был ласково боярами. Убеждённый в своей невинности, с прискорбием в душе и презрением во взорах посмотрел на него Никон. Царь печально склонил голову. «Благочестивейший государь, – сказал тогда Никон, – девять лет приготовляли то, в чём сегодня хотели обвинить меня, но что ж вышло? Никто не может промолвить ни слова, никто не отверзает уст; не всуе ли поучишася тщетным? Но вот я даю тебе совет: повели им побить меня камнями, и они это сделают; иначе, если и ещё девять лет будут выдумывать клеветы, то и тогда ничего не найдут против меня!» Слёзы блеснули на очах государя; он закрыл лицо своё руками, и склонил голову на край своего трона. Все безмолствовали. Долго царь оставался в таком положении, смущаясь и негодованием и сожалением: негодованием на бояр, безмолвных в решительные минуты суда, и сожалением о патриархе, которого открытая душа представлялась ему теперь в более и более ясном свете. Затем, опять продолжено чтение грамоты Никона. Царь, слушая её, приходил более и более в задумчивость: сердце его согревалось мало-помалу прежней любовью к патриарху. Любящее сердце его не вынесло горестного положения бывшего друга, иногда возражавшего, иногда безответного. После продолжительного молчания, во время которого царь погружён был в глубокую думу, он тихо сошёл со ступеней своего престола, приблизился к Никону, и, взяв его за руку, начал тихо говорить ему, так что могли слышать только близкие к патриарху иноки: «Святейший! Что это ты сделал в позор и бесчестие мне?» «Что?» – отвечал вопросом Никон. «Ты, пред отправлением на собор, – продолжал царь, – исповедался, причастился и елеем освятился, готовясь к собору, как-бы на смерть; это – для меня позор». «Государь! – отвечал патриарх. – Я всё это сделал потому, что ожидал не только скорбей и мучений, но и самой смерти». «О, святитель Божий! – продолжал кроткий и благочестивый государь. – Я и помыслить об этом не могу; не только сделать; ужели ты думаешь, что я забыл заслуги твои, оказанные тобою мне и моему семейству и всему государству в бедственную годину посещения Божия? Нет, не будет этого!» И клятвами продолжал царь уверять Никона во всегдашней своей преданности к нему и неизменной любви. Но Никон ясно предвидел печальный конец своей борьбы с многочисленными недоброжелателями, и потому при первых клятвенных словах царя удержал его рукой, и тихо отвечал: «Благочестивейший государь! Не возлагай на себя таких клятв; поверь мне, что лютыя скорби и беды готовятся мне». И чтобы показать царю хоть сколько-нибудь коварство врагов своих, Никон рассказал ему, как собор присылал за ним, вопреки церковным правилам, архимандритов, чтобы раздражить патриарха, и как потом эти посланники бесчинно поступали с ним. Царь на это ничего не отвечал, но продолжал укорять Никона: «И тем ты обесчестил меня, – говорил он Никону, – что писал к константинопольскому патриарху жалобную грамоту на меня». «Я писал эту грамоту тайно, – отвечал опять Никон, – как брат к брату, и не думал, чтобы она была обнаружена когда-нибудь на соблазн народу». Царь предложил ему восстановить взаимный мир и разрушить средостение возникшей между ними вражды. Но Никон был твёрдо убеждён, что минувшая дружба их уже невозвратима, и потому не смотря на уверения царя, предрёк своё горькое осуждение. «Добро и блаженно, царю, избрал еси дело, аще совершиши его, – отвечал Никон. – Но поверь мне, – продолжал он, – что это не будет исполнено». После этих слов разлучились царь и патриарх. И то было уже последнее их свидание в здешней жизни, и последняя беседа после осьмилетней разлуки!

Между тем, когда происходил тайный разговор между царём и патриархом, неосторожно вмешался в него инок, стоявший возле Никона с патриаршим крестом. Царь гневно воззрел на неосторожного инока. Восточные патриархи подумали, при этом случае, что у патриарха с царём идёт немиролюбивая беседа о кресте, предносимом Никону. Немедленно, по их повелению, их же архидьякон Анастасий выступил на среду собора, сделал поклонение инокам, царю и патриархам, подошёл потом к крестоносцу Никонову, и стал брать у него крест. Жалобным тоном воскликнул инок к своему патриарху: «Владыко святый! Оружие наше отнимают от нас». «Воля Божия да будет, – отвечал ему патриарх. – Если потребуют от нас, – продолжал он, – и последней срачице, и ту отдадим. С радостию всё будем терпеть во имя Господне». И так патриарший крест Никона был взят, и поставлен пред лицом восточных патриархов.

Когда окончилось чтение грамоты Никона к Дионисию, восточные патриархи отпустили Никона домой. Была уже ночь; по темноте её царь повелел проводить его до дому со свечами. «Дети, вы слышали, – сказал он по приходе домой инокам, бывшим с ним на соборе, – вы слышали, что царь обещал нам своё благоволение; но верьте мне: нас ожидает множество печалей и скорбей».

Прошла неделя в соборных совещаниях: делали выписки из новоканона, сообразные различным винам Никона; исчисляли так же примеры из истории византийской Церкви о патриархах, оставлявших по собственной воле первосвятительский престол. Только голос епископа черниговского Лазаря Барановича, Симона вологодского и коломенского Мисаила раздавался в пользу Никона, которому они хотели сохранить сан святительский, лишая его места патриаршего. Они склонили было на свою сторону и восточных патриархов, которые, вняв их совету, хотели уклониться от осуждения Никона. Они написали уже грамоты к константинопольскому и Иерусалимскому патриархам, с известием, что, не встретив в столице московской ни их самих, ни их местоблюстителей, отказываются приступить к решительному суду над Никоном. Но им объявили, что согласие прочих патриархов на осуждение Никона уже известно⁷⁸³. Итак, рано утром, декабря 12, открылось третье и последнее заседание собора уже не в царских чертогах, но в небольшой Благовещенской церкви над вратами Чудовской обители. Добродушный государь не имел силы духа присутствовать при осуждении своего прежнего друга. Старались уклониться также от собора и три достойнейших своего времени епископа: Лазарь Баранович черниговский, Симон вологодский и Мисаил коломенский. Но их заставили, против их воли, прийти на собор. Симон вологодский, долго, однако же, отказывался подписать определение собора; но, убеждённый принуждением, написал так: «Аще истинно, буди тако, аще же несть истины, ни аз утверждаю». Тем не менее, Лазарь Баранович и Мисаил остались непреклонны в своём мнении, и не подписали свитка соборного⁷⁸⁴. Собрав, таким образом, согласие епископов на предварительно составленное осуждение Никона, собор отправил своих посланников звать самого Никона к выслушанию соборного решения о его делах.

Никон немедленно покорился требованию собора, и отправился – без предносимого креста. По приходе в церковь Благовещения, он увидел всех отцев собора в малом церковном облачении. Он стал посреди церкви, и ожидал распоряжений от восточных патриархов. Они велели ему слушать «извещение соборного суда». Тогда эконом антиохийского престола начал читать с амвона соборный свиток о низвержении Никона на греческом языке. После него то же самое повторил на славянском языке Иларион, архиепископ рязанский, «вопия велегласно», как сказано в деяниях этого собора. Никона обвинили, что он 1) смутил всё царство русское, вмешиваясь в дела, неприличные патриаршему достоинству и власти; 2) самовольно и с клятвой оставил престол свой, за оскорбление только своего слуги; 3) по оставлению от патриаршества распоряжался самовластно в трёх своих монастырях, и давал им гордые названия Иерусалима, Вифлеема, Голгофы, и т.д.; 4) похищал разбойнически государственное достояние, так что, если бы мог, похитил третью часть царства; 5) коварно препятствовал избранию, вместо себя, нового патриарха; 6) дерзостно предавал многих анафеме; 7) по причине удаления его из Москвы умножились в Церкви соблазны и расколы; 8) ругался обычаем глумителей над двумя архиереями, единого именуя Анну, другого Каиафу; такожде дву от синклита царских боляров и посланников именова Иродом и Пилатом; 9) не смиренным образом явился на собор, и 10) на самом соборе укорял восточных патриархов, называя беспрестольными; 11) суд патриаршеский унижал, называя его баснями, и правила, приводимые патриархами против преступлений его, признавал ложными; 12) в грамоте к константинопольскому патриарху называл государя латинствующим, мучителем, неправедным, и царский синклит и всю российскую Церковь – преклонившимися к латинским догматам; 13) называл газского митрополита еретиком и мятежником; 14) архиереи сам един низверже, кроме всякого поместного собора; 15) был жесток к духовенству; 16) живя в Воскресенском монастыре, многих иноков и мирских людей за преступления градскими казньми мучаше, а не духовною кротостию наказываше. «Познавше убо мы, – заключали восточные патриархи своё определение о Никоне, – яко Никон не архиерейские употребляше кротости, но мучительски неправдам приложися: в хищения вдадеся, и мучительствы обвязася, по святым и божественных богопроповедников Апостолов, по вселенских же, средних и поместных благочестивых соборов правилам, сотворихом его всякаго священнодейства чужда: во еже бы ему к тому не действовати архиерейских. Ибо его совершенно извергохом и низложихом мы, Божиею милостию патриарси с омофоры и с епитрахили, со всем поместным преосвященным собором (и с греческими прилучившимися архиереи), изъявляюще, еже отныне вменятися и именоватися простым монахом Никону, а не к тому патриархом. Место же его обитания даже до последняго его издыхания определися, да будет обитель кая либо древняя и удобоприходная, во еже бы ему безпрепятно и безмолвно плакатися о своих грехах»⁷⁸⁵.

Никон долго слушал безмолвно; наконец решился остановить Илариона, и сделал возражение против некоторых обвинений. Брань посыпалась на патриарха от рязанского архиепископа; Иларион, забыв всякое приличие, «лаял на Никона», как тогда выражались, и в своём неистовом состоянии называл его в храме Божием самыми ругательными именами: «Чадо! благодать во устну твоею, – кротко отвечал ему Никон. – Уста пастыря, – продолжал он, – должны произносить благословения, а не поношения и неправду». Тогда восточные патриархи вошли на амвон, и, помолившись пред царскими дверьми, обратились к Никону, и, указывая на его клобук, повелевали ему через толмача снять его с себя. «Почему же велите мне снять с себя клобук?» – спросил огорчённый Никон. «Собор осудил тебя, и дела твои обличили тебя, – отвечали ему патриархи. – Посему, – продолжали они, – ты недостоин отныне называться патриархом, как оставивший самовольно и с клятвою паству свою». «Пусть собор осудил меня, хотя и неправедно, – возразил им Никон, – пусть и дела мои, которых однакож не было на самом деле, обличили меня; пусть я и самовольно оставил паству свою, но да не будет, чтобы я сам с себя снял клобук – это знамение моих клятвенных обетов пред Господом – сохранить до конца жизни непорочное иночество. Я сам этого не сделаю, – продолжал он, – если вам надобно, чтобы клобук был снят с меня, то поступайте сами, как хотите». Тут Никон немного остановился и потом продолжал, обратившись опять к патриархам: «Спрашиваю же вас, откуда вы взяли такия правила, по которым низлагаете меня? Если я и действительно виновен; если и действительно достоин извержения: то почему вы совершаете это дело втайне, как тати? Зачем привели меня сюда, в эту малую монастырскую церковь, где нет теперь ни царя, ни народа? Не здесь я принял, по благодати Святаго Духа, жезл первосвятительскаго служения российской Церкви; не здесь, но в великом соборном храме, среди многочисленного стечения народа, я восприял патриаршество. Там слёзно умолял меня царь со всем народом быть их первосвятителем; там дали мне царь и народ клятву, неизменно хранить догматы и уставы Церкви; туда же пойдём и теперь, и там, если найдёте меня виновным, низложите меня». «Там или здесь всё равно, – равнодушно отвечали патриархи на требование Никона; дело совершается, – продолжали они, – по воле всего освящённаго собора. А что здесь нет царя, то это его воля». Сказав это, патриархи подошли к Никону, и собственными руками сняли с него клобук, украшенный жемчужным херувимом, и драгоценную панагию, слитую из серебра, вызолоченную и украшенную дорогими камнями. Тогда Никон, в порыве негодования, сказал громким голосом, указывая на жемчуг, серебро и драгоценные камни: «Возьмите и разделите; получите облегчение и отраду от угнетающих вас нужд». Услышав такой укор, патриархи отдали клобук и панагию Никона келейному монаху его Марку, сопровождавшему своего патриарха на собор, а между тем сняли простой клобук с одного из бывших на соборе греческих иноков, и надели его на Никона. Но пастырский жезл и архиерейская мантия остались у Никона, «страха ради народнаго»⁷⁸⁶. Наконец громким голосом повторили восточные патриархи Никону: «Отныне ты уже не должен называться патриархом, и жить в созданном тобою Воскресенском монастыре, но должен идти на покаяние в назначенный тебе для этой цели от царя и собора Ферапонтов монастырь». И, после этих слов, отпустили Никона. Садясь в сани, с сокрушением сердца и глубоким вздохом сказал Никон себе самому: «Никон, Никон! Вот за что всё это тебе: не говори правды, не теряй дружбы; если бы ты устроивал у себя богатыя вечери, и с ними угощался, то верно этого с тобой не случилось бы». «Да не дерзнёт кто от безчинных ругатися Никону и обиду творити», от собора назначены были проводить Никона до подворья, и быть с ним в самом подворье два архимандрита: суздальский Павел и ярославский Сергий, известный уже Никону по своей грубости; со стороны гражданской следовало за ним множество стрельцов: опасались народного возмущения.

Но те самые, которые посланы были от собора охранять Никона от обиды, терзали душу его, когда она и без того уже была вся в ранах (негодования и досады). Никон, во время пути, беседовал со своими иноками о терпении. Сопровождавшему его архимандриту Сергию это не нравилось: «Молчи, молчи, Никон!» – не раз с грубостью кричал он в слух патриарха. Никон сначала терпеливо переносил такую грубость; но, увидев, что молчание его не пристыждает Сергия, но вызывает на большие и большие дерзости, велел своему эконому Феодосию сказать Сергию: «Если имеешь власть, то приди и загради уста». Эконом тотчас исполнил волю своего владыки: «Патриарх велел тебе сказать, – сказал он, обращаясь к Сергию, – если имеешь власть, то иди и загради ему уста». «Как ты смеешь называть патриархом простаго чернца?» – вскричал Сергий на эконома. «А ты как смеешь отнимать у него имя патриарха, которое он получил свыше, а не от тебя гордаго?» – послышался громкий голос из толпы народной. Сергий немедленно обратился к стрельцам с приказанием, чтобы взят был человек, сказавший такие слова. Ему донесли: «Яко уже восхищён бысть и поведён». Эконом тотчас сообщил Никону о несчастных следствиях своего замечания Сергию. «Блажени изгнани правды ради, яко тех есть царство небесное», – отвечал на это Никон.

По приходе в келью, патриарх искал утешения себе и своей братии в чтении писаний св. отцев. Он преимущественно пред другими творениями отеческими любил беседы св. Златоуста на послания апостола Павла. Их-то он и стал читать перед братией в настоящие горькие для всех их минуты. Но невежественный Сергий отравил своей злобной грубостью и это сладкое утешение несчастного патриарха. Никем не званный, он дерзко явился во внутреннюю келью к патриарху, где все с благоговением внимали словам Иоанна Златоуста из уст своего архипастыря, прервал чтение, и с насмешливостью собственной речью начал утешать Никона, а для большей свободы снял с себя и камилавку. «Кто ж тебя звал сюда?» – сказал ему Никон. «Меня просили сюда восточные патриархи и весь освящённый собор», – отвечал с наглостью Сергий. «Положим, что это так; но перестань лаять на нас, как наученный на это пёс», – сказал ему Никон. Сергий не только не перестал, но ещё с большим ожесточением и дерзостно досаждал патриарху. «Вижу, Сергий, – заметил ему Никон, – вижу, что ты угождаешь людям, желая восхитить мой престол; но истину скажу тебе, что в непродолжительном времени с бесчестьем лишишься и того, что теперь имеешь»⁷⁸⁷. Сказав это, Никон умолк, и никак уже не отвечал на дерзости Сергия, которые ещё долго не переставали терзать слух огорчённого до глубины души патриарха.

С наступлением вечера, Никон в домовой церкви слушал вечерню. На ектеньях поминали его патриархом. Отсюда опять возникла ссора у иноков Никона с Сергием. В самой церкви Сергий вскричал на служащих: «Что вы это делаете? Поминаете простого чернца патриархом?» Но его запрещения в это время никто не слушал.

Наступила ночь. Беспокойный Сергий и другим не давал покоя – с зажжённой свечой отправился он осматривать все двери подворья, приговаривая: «Как бы не ушёл Никон». Никто не хотел остановить его от таких предосторожностей. Между тем на земском дворе, близь архангельского подворья, в туже ночь открылись страшные пытки. Вопли несчастных доходили до слуха Никона и его братии. К довершению печали патриарха, ему сказали, что пытают любимого им и «воспитаннаго при ногу его» иподьякона⁷⁸⁸. Кто были эти несчастные, и в чём их подозревали, история не имеет прямых сведений. Не напрасно же, однако же, вопли их доходили до слуха Никонова, и при том в самые болезненные для сердца его минуты. Шушерин не сомневается, что это были жертвы за патриарха, и говорит, что их было много, так что за множеством не хотел и имён их перечислять⁷⁸⁹.

Воссияло, наконец, последнее утро для Никона в Москве. После утреннего богослужения, пришёл к нему боярин Семён Стрешнев, принёс разных съестных припасов и одежд из собольих мехов, и именем царя просил патриарха принять всё это на дорогу: «Ты идёшь, – говорил он, – в путь далёкий, и тебе нужно всё это». «Возврати это к пославшему тебя», – отвечал ему патриарх. – Никон не имеет в этом нужды». Стрешнев долго упрашивал, чтобы подарки царя были приняты Никоном: «Ты ещё более разгневаешь царя», – говорил ему Стрешнев. Но Никон оставался недоступен ни для каких убеждений. Тогда посланник царский, почтительно приблизившись к патриарху, тихо сказал ему: «Благочестивейший царь просил у тебя благословения себе и всему дому своему». Но Никон отказался дать благословение. Стрешнев опять долго упрашивал его, но не получил желаемого. Тогда, сделав ему поклон, отправился к царю, и объявил о своём неуспехе.

Разгневанный царь немедленно повелел исполнить над Никоном определение собора – отвезти осуждённого патриарха в Ферапонтов монастырь, «во еже бы безпрепятно и безмолвно плакатися ему о своих гресех»⁷⁹⁰.

Но прежде, нежели будем описывать жизнь Никона в его заточении, сделаем несколько замечаний, большей частью собственными словами Никона, о тех обвинениях, какие приписаны ему в «известии о совершённом его низложении и извержении»⁷⁹¹.

«Праведно или не праведно осуждён Никон, о сём Богу судить», – говорит один из просвещённейших архипастырей нашей Церкви⁷⁹². Тем не менее, страхом и трепетом обнимается сердце, при чтении заключительных слов «извещения о совершённом низложении Никона». Здесь страхом нелицеприятного суда Божия свидетельствуют судьи Никона справедливость своего определения над ним: «сия вся, – говорят они, – правильно сотворихом, кроме всякаго лицеприятия, и кроме страстнаго суждения, боящеся немогуща прельститися Бога (имеет бо Бог око отмстительное), и страшащеся будущаго онаго судища, воздающаго казнь взаим; разсуждающе же во уме и в мысли нашей, в сем и в будущем веце, вечнаго огня вечное мучение, правильный и по Бозе суд изнесохом, и сотворихом»⁷⁹³.

Обвинений, как мы видели, много падает, по суду собора, на патриарха Никона. Но мы поставим самого Никона лицом к лицу с его обвинителями; чего не будет доставать в ответах Никона к уяснению его дела, то дополним собственными нашими замечаниями. Тогда истинное значение дела Никонова откроется, по нашему мнению, в обильнейшем свете, незатемнённом тенью пристрастия с одной стороны, и клеветы – с другой⁷⁹⁴.

Но предварительно скажем, что Никон признавал себя, перед своей совестью, неповинным ни в одном из приписываемых ему проступков. В одном из своих возражений на ответы Паисия Лигарида боярину Стрешневу, он смело называет себя «ничтоже зла сотворшим ко всем». «На нас труждающихся в слове Божии наскачеши, – говорит он Паисию, – ничтоже зла тебе сотворших, якоже и ко всем»⁷⁹⁵. В другом месте он сравнивает себя с Григорием Богословом, и, приводя слова его из прощальной беседы с константинопольской паствой, где ревностный архипастырь свидетельствует чистоту всех своих действий, Никон продолжает: «Сим последуя, и мы глаголем: которое тяжкое от нас кто-либо пострада, или чим оттщетихом кого, или что есть досада наша, покажите ми, токмо не солгите»⁷⁹⁶. На этом-то основании, Никон до конца жизни своей сохранил убеждение в несправедливости произнесённого над ним осуждения, и, как увидим впоследствии, не переставал и в самом заточении называть себя патриархом. Если же он и сознавался иногда в своих винах по отношению к другим, то при этом замечал: «Аще и наше что лихо было к ним; писание глаголет не противитися злобе злобою»⁷⁹⁷.

«Извещение о совершённом низложении Никона», прежде всего, обвиняет его в смутах государственных, какие произвёл будто бы Никон своим вмешательством в дела «неприличныя патриаршескому достоинству и власти». Но о гражданских заслугах Никона сам царь, как мы видели на соборе восточных и русских святителей, судивших Никона, отзывался с глубочайшей признательностью. И беспристрастная история отдаёт полную справедливость мудрости, и ревности Никона в содействии царю в делах государственных⁷⁹⁸. Какие же здесь разумеются дела, неприличные патриаршескому достоинству, в которые Никон «влагался»? Ничто столько не соблазняло недоброжелателей Никона, как титул его – великий государь. Они видели в этом титуле притязание патриарха на высшую гражданскую власть. Неоднократно случалось нам видеть в истории Никона, как сильно укоряли его в этом титуле бояре, приходившие к нему от имени государя в церковь, при удалении его в Воскресенский монастырь. Этот же титул послужил камнем опоры для вражеских клевет на Никона перед царём. Этот же титул вызвал вопрос Стрешнева Паисию газскому: «Никон нарёкся великим государем; согрешил ли он, что такое высочайшее титло принял? Согрешил ли или нет, скажи нам и протолкуй»⁷⁹⁹. Наконец тот же титул, как опора будто бы гражданского властолюбия Никона, имеется, вероятно, и теперь в виду, когда изрекается ему осуждение за вмешательство в дела, неприличные патриаршему достоинству и власти.

Что же сказать об этом титуле? Сам Никон не видел в нём ничего особенного. «Возвестите ми, – говорил он врагам своим, – что различествует государь с господином?»⁸⁰⁰. «Впрочем, – замечает Никон, если и имеем особенное значение чести и власти титул – великий государь; то мы не сами себе восхитили его, – говорит он, – но получили, даже против своей воли, от государя царя; он, великий государь, – говорит Никон, – со многим молением говорил нам о сём». Это было в Вязьме, когда Никон представил государю семейство его, сохранённое от моровой язвы усердием, попечением и молитвами Никона, «чтобы писалися великим государем, а нашего изволения на то не было».

Первый из отечественных патриархов, носивший этот титул, был Филарет, родитель государя царя Михаила Фёдоровича. Царь Алексей Михайлович питал к Никону, в начале его патриаршества, сыновние чувства уважения, преданности и любви. Всем известна была и сила Никона перед царём. Но особенно эта сила и власть обнаружились в деле присоединения Малороссии к московскому престолу. Что же удивительного, если в это время стали называть его в деловых бумагах, по примеру патриарха Филарета, «великим государем»?⁸⁰¹ Может быть, тогда же сам царь сделал такое распоряжение, только частным образом, а не официально. По крайней мере, враги Никона, когда говорят об этом титуле его, сознаются, что так начал называть его сам царь, «вельми почитаючи его»⁸⁰². Исторически известно, что этот титул был приписан однажды и восточным патриархам в знак особенного почтения к ним царя и его вельмож⁸⁰³. А в Вязьме государь, вероятно, только утвердил этот титул за Никоном, или пожаловал ему официально.

Никон, впрочем, сам не искал и не желал этого титула. Он, согласившись с желанием царя писать этот титул в грамотах, никак не согласился позволить провозглашение его в церкви при богослужении. Поэтому-то впоследствии и писал он о себе к константинопольскому патриарху Дионисию: «Мы великим государем не называлися, и в государственныя дела не вступалися; а что о неправде кому говорили, и бедных от бед избавляли, и то мы архиереи на сие поставляемся»⁸⁰⁴.

Далее читаем в извещении: «Никон по среде великия соборныя церкви обнажися из всего архиерейскаго деяния, вопия велегласно: не ктому есмь патриарх московский, ниже ктому пастырь вменяюся, но пасомый, яко грешник и недостойный». Так говорили Никону враги его и до соборного суда над ним: «Никон сверже с себя ризы патриаршаго достоинства, по совершении божественныя литургии», – вот их обыкновенное выражение. И Паисий газский говорил об этом поступке Никона, как о необычайном: «Ин никтоже сотворил бы сего», – говорил он в ответах своих Стрешневу. Но Никон просто и ясно отвечал на это Паисию: «Еда вы не снимаете с себя священных одежд, по совершении литургии? А у нас, – прибавляет патриарх, – таков есть чин». Что же касается до другой части этого обвинения, будто Никон «вопиял велегласно в церкви: не ктому есмь патриарх московский», и т. д.; то рассуждение об этом было ещё на соборе, как мы видели, 1660 г., и тогда же явились защитники Никона из пастырей, очевидцев Никонова отшествия в Воскресенский монастырь. На эту вину указывал Никону и Паисий Лигарид. Но Никон отвечал ему: «От кого ты навык, будто аз говорил: не достоин быти патриархом, и впредь я не патриарх? Аз, отходя от Москвы, говорил не тако, якоже ты глаголеши; но засвидетельствовал есмь Господу Богу и пречистой Богородице», и святому и честному и животворящему кресту Господню, и св. Ангелом, и всем святым, у св. велицей церкви, пред небом и землёю, что ведал гнев царёв без правды на мя, и сего ради дая место гневу, отхожду»⁸⁰⁵.

«Cия же сотворив и проглаголав», – продолжает извещение. «отъиде с великим гневом и стремлением, и отверже патриаршескую свою высоту, и вручённое себе стадо, кроме всякия нужды и навета остави, точию же человеческою некоею страстию уведён, и отмщения ради на единаго честнаго мужа от синклита царскаго, ударившаго его патриаршаго слугу, и изгнавшаго от стола царскаго, суща мерзкаго человека».

Не так рассуждал Никон о своём удалении из Москвы. Он говорил о себе, что оставил престол «злаго ради времени»⁸⁰⁶, и объясняя это, прибавлял: «Понеже всё мирское владение обняло, а мы ни во что почтены есмы»⁸⁰⁷. Кроме Никона, свидетельствовал об этом и патриарх иерусалимский Нектарий в письме своём к Алексею Михайловичу. Здесь он говорит, как мы уже знаем, что Никон оставил престол «ради непокориваго народа». Правда, правила церковные подвергают строгому наказанию того пастыря, который самовольно оставил бы престол свой. Но те же самые правила делают весьма замечательное ограничение по этому предмету: «Аще некий епископ, исповедания ради чистоты веры, или понеже бе поборник истины, рекше – противяйся властем, не творящим истины, и того ради от града изгнан бысть, и в другой град приидет, ту пребывание ему имети подобает, дóндеже примирение обрести возможет»⁸⁰⁸. Так поступил и Никон, как он сам о себе говорит⁸⁰⁹. Гонимый за неумолимую правду, которую он всем без лицеприятия возвещал ⁸¹⁰, он три дня, после объявления в соборе о своём намерении оставить Москву, ожидал примерения с царём на Воскресенском подворье, и потом долго в Воскресенском монастыре, пока в Москве, вместо того, чтобы просить патриарха возвратиться на престол свой, назначили собор для окончательного его низложения. Тогда уже Никон удалился далее от Москвы в Крестный монастырь⁸¹¹, и въезд в Москву для него навсегда был запрещён⁸¹².

Впрочем, Никон знал только отшествие своё из Москвы, но не сознавал своего отречения, о котором свидетельствует «извещение». «Слово отречения, – говорил Никон в ответе своём Стрешневу⁸¹³, – не было произнесено устами моими, когда я удалялся из Москвы в Воскресенский монастырь 10 июля 1658 года». «Не оставляя архиерейства отходил», – писал также Никон в грамоте к константинопольскому патриарху Дионисию, и в доказательство этого представлял: «Взях един сакос, и едину митру; и прочих одеяний архиерейских по единой одежде недрагих взял, службы ради архиерейския»⁸¹⁴. Кроме того, отправляясь из Москвы, он благословил управлять делами Церкви митр. Питириму, только на время⁸¹⁵, и приказал притом сноситься с собой. Но Питирим уже самовольно вступил потом во все права патриарха. Значит, Никон вправе был сказать против обвинения его в отречении и оставлении престола: «Никогда же о сём помыслих».

С другой стороны, правила церковные, говорит Никон, подвергают осуждению тех епископов, которые самовольно удаляются из своей епархии⁸¹⁶. «Но мы, – продолжает Никон, – в иные уезды и паствы не отходили, но в наших московских паствах живём»⁸¹⁷. Но пусть Никон оставляет свой престол совершенно произвольно. Почему же братски не заметили ему в то же время, или в другое удобнейшее, прочие архипастыри, бывшие тогда в Москве? Почему ни один из них не дал совета Никону возвратиться на свой престол? Значит, и они – не без греха. Даже сами они сознавали свою вину в этом деле; обвиняли их за то и другие. Это выразилось в вопросе Стрешнева Паисию Лигариду: «имеют ли грех архиереи, что не возбранили Никону злаго совета?» Паисий так отвечал на этот вопрос: «Если они были спрошены Никоном, то имеют грех; если они не были спрошены, то греха не имеют». Правда, и сам Никон не обвинял своих сослужителей за то, что они не удержали его от опасного удаления из Москвы в воскресенское уединение. «Виновны ли, – говорит по этому случаю Никон, – виновны ли Апостолы, которые не удерживали Иисуса Христа, когда Он удалялся от убийственных рук жидовских? Напротив, – говорил Никон, – Апостол Пётр получил от Господа строгий укор за то, что однажды, слушая предсказание Господа о крёстных своих страданиях, осмелился сказать: милосерд ты, Господи. Не имать Тебе сие быти. Иди за Мною, сатана, сказал ему тогда Господь»⁸¹⁸.

Но, отдавая справедливость такому великодушию Никона, не можем не винить сослужителей его, ни мало не попрепятствовавших удалению своего патриарха с престола. Тем безответнее они в этом отношении перед судом правды, что самовольно потом и совершенно отпали от своего патриарха!⁸¹⁹

Однакож, продолжает «извещение», Никон, и по удалению в воскресенское уединение, «не преставал действовати архиерейская, хиротонисая безпрепятно». И это обвинение ещё до собора враги Никона считали немаловажным. Боярин Стрешнев предлагал вопрос Паисию Лигариду: имел ли право Никон, по удалению в Воскресенский монастырь, рукополагать священников и дьяконов, и действительно ли его рукоположение?⁸²⁰ Но Никон, как бы признавая это обвинение не стоящим возражения, ответил на него только вопросом: «По каким канонам недостойно ми есть рукополагати, и кто на мя свидетельствуяй?»⁸²¹ Сам великий собор сделал впоследствии такое определение о священниках и дьяконах, рукоположенных Никоном: «Быти им в том чину, кто во что посвящён, для того, что сии церковницы посвящены прежде извержения монаха Никона из патриаршества»⁸²².

Далее поставили Никону в вину и самые невинные, для простого даже смысла деяния его. Он созидал, говорится в извещении, монастыри «с неприличными титлами и суетными именованиями, новый Иерусалим нарицая, и Голгофою, Вифанеию и Иордан». Извещение находит в этих названиях кощунство: «глумяся, – продолжает оно, – из Божественных вещей, и ругаяся вещам святым, нарицая себе быти патриарха Новаго Иерусалима». Но послушаем, как рассуждает Никон о святых наименованиях, какими украсил он свою обитель и некоторые из принадлежащих к ней мест.

Ещё Стрешнев предлагал, между прочим, Паисию газскому такой вопрос: «Никон строит по се время монастырь, и назвал его новым Иерусалимом; доведётся ли, чтоб такого святаго града имя было перенесено ино?»⁸²³ Паисий находил неприличным такое название, по тем же причинами, какие указаны и в соборном извещении. Что же отвечал Никон? «Не позорю аз стараго Иерусалима новаго ради, – говорил он, – понеже писано есть во пророцех: из Сиона изыдет закон, и слово Господне из Иерусалима – того закона есмь любитель, и слова Господня хранитель; не стыждуся и сам иерусалимлянином нарицатися. Согрешает ли кто, – спрашивал он далее, – согрешает ли кто, еже в славу Господу Богу с любовию созидает храм во имя святаго Воскресения, еже есть во Иерусалиме, величеством и мерою и добротою?»⁸²⁴ И потом отвечает, что не только не прилично, а напротив весьма душеспасительно для христиан иметь пред очами, по крайней мере, в названиях или в вещественных образцах видимые знаки того, что составляет предмет их особенной благочестивой любви и поклонения. Для этой именно цели, продолжает он, и воздвигнут Новый Иерусалим. «Священными изображении, – говорит он, – и храмы, и жертвами, и священными сосуды и иными вещьми в писаниях и умышлениях, очи зрящих ум возводят к боговедению и первообразному. Так, – продолжает он, – и постоянное воззрение на Новый Иерусалим постоянно возводит взоры ума нашего к тем священным местам, которыя прославлены божественными стопами, проповедию, чудесами, страданиями, смертию, воскресением и вознесением на небеса нашего Спасителя и деяниями Его святых Апостолов – к тем святым местам, откуда вера Христова распространилась во все концы вселенной».

«Один есть, по писанию, Иерусалим на земли, а второй на небеси», – говорил Паисий Газский в ответах своих Стрешневу, доказывая, что неприлично называть Воскресенскую обитель новым Иерусалимом. «Так, – отвечал на это Никон, – но в одном только месте, в Антиохии, первоначально стали называться верующие во Христа христианами! Значит, – замечает Никон, – нам, живущим не в Антиохии, уже неприлично называться христианами».

«Впрочем, – продолжает Никон, – название новаго Иерусалима не мною дано построенному мною Воскресенскому монастырю. Сам царь, удивлённый красотою местоположения этого монастыря, которое созерцал он со мной с Елеона, назвал его новым Иерусалимом – сперва устно, в разговоре со мной, а потом и письменно в особой на это грамоте. Таковая грамота, – прибавляет Никон, – держится и ныне в честнем месте. Смотри и виждь, – заключает после того своё оправдание Никон, обращаясь к Паисию газскому, – смотри и виждь, на кого ты таковое поношение износиши и досаду твориши!»⁸²⁵

Что же касается до названия Никона патриархом новаго Иерусалима, то Никон нигде и никогда не присваивал себе такого названия. Правда, эта мысль ходила в кругу его врагов и до собора, и произвела такой вопрос: «Кто истинный патриарх иерусалимский?» Паисий, отвечая на этот вопрос, огласил Никона антихристом. Но Никон насмешливо отвечал подобным совопросникам: «Возьмите хрисовул вселенских восточных патриархов, утверждающий патриаршество в России – там увидите, кто иерусалимский патриарх, и какая честь и степень седалища принадлежит всероссийскому патриарху»⁸²⁶.

«Никон, – говорит далее извещение, – похищал разбойнически, яко аще было ему леть и возможно, похитил бы третью часть царства». Каким же образом Никон похищал государственное достояние, и похищал разбойнически, похищал насильственно и с ненасытимым корыстолюбием? Конечно, здесь речь идёт о богатых вотчинах, какие жаловал государь царь для монастырей и первопрестольной церкви патриарха; но чем же здесь виноват Никон? Послушаем, однако же, что он сам говорит в оправдание своё в этом обвинении. Во-первых, Никон смотрел на недвижимое имение церковное не как на личную собственность духовенства, но как на достояние Божие: «Не суть наше достояние, но Божие», – говорит он о них в опровержение слов Одоевского, который в уложении назвал вотчины церковные «патриаршими, митрополичьими», и т.п.⁸²⁷ Потом, Никон действительно получил от государя царя множество вотчин для патриаршего дома и трёх построенных им монастырей. Но большая часть этих вотчин были наградою от царя Никону за его заслуги, или лично семейству царскому оказанные, или вообще государству и Церкви, а все вообще были усердным даром дружбы и любви царя к патриарху; об этом свидетельствуют сами жалованные грамоты, какие давал царь патриарху.

Поэтому, с полным сознанием своей правоты, Никон говорит: «Ничтоже туне от царя нашего приях, от движимых и недвижимых вещей, яко Бог весть, и не погубих с любодейцами, но всё возложил Господеви, яко свидетельствуют вещи, и есть царю нашему не сугубо и трегубо воздаяние, но присно плодоносимо в сем веце и, по многолетнем его житии, в будущем до пришествия Христова не престанет приклад благодати⁸²⁸.

«Никон, – говорили также враги его, – разорил коломенскую епископию ради своего Воскресенскаго монастыря»⁸²⁹. «Сие дело, – отвечает Никон, – сделано к божественной славе и Божиим людем ко спасению, и не на разорение епископии. Каким же образом Коломенская епископия, – продолжает Никон, – принадлежит патриаршей области, по близу сущи; земля же вятская и великопермская отстоит больше полуторых тысящь вёрст, и есть место не малое, и людей множество, к ним же прилежат страны, язык не мало, и есть тамо останок немало языческих обычаев, нецыи же глаголют и идолопоклоннических останков останцы есть. Напрасно также, – продолжает Никон, – обвиняют меня, будто я сделал это для Воскресенскаго монастыря. Воскресенский монастырь, когда упразднялась епископия коломенская, не начинал ещё и строиться. Притом, вотчины этой епископии отобраны были не на патриарха, а на государя царя. Правда, впоследствии оне перешли в Воскресенский монастырь, но впоследствии, а не в то самое время, когда закрывалась епархия коломенская. Государь царь, полюбив Воскресенский монастырь, когда был в нём на освящении первой деревянной церкви Воскресения Христова, подарил этому монастырю вотчины, отобранныя недавно в казну от упразднённой коломенской епископии. Напрасно также, – говорит Никон, – обвиняют меня одного в этом деле, если только оно заслуживает сколько-нибудь обвинения. В приказе посольских дел, – говорит Никон, – свидетельствует отпуск, яко царскаго величества с волею содеяно и епископов советом».

Одно только можно поставить в вину Никону в этом отношении. Он, в надежде на свою силу и власть перед царём, именем малолетнего царевича, когда царь был в походе польском, приписал несколько казённых пустошей к своему Иверскому монастырю. Это было ещё в мае 1655 года⁸³⁰, но тогда ничего не говорили об этом поступке Никона!

Далее читаем в извещении, что, хотя Никон «остави престол совершенно, обаче последи раскаявся, различными препинаше коварствы, во еже бы иному не быти патриархом». Но мы уже знаем, что Никон, после тщетных усилий возвратиться на свой патриарший престол, дал своё согласие на избрание нового патриарха. Припомним здесь и слова Никона в грамоте его к константинопольскому патриарху Дионисию, где он говорит, что «быть патриархом на Москве не нудимся», но только боимся, чтобы не прогневать Бога отречением от святительского служения Церкви.

Несравненно важнее следующая вина, приписываемая Никону: Никон «проклинаше российския архиереи, всякаго истязания и суда кроме». Никон горячо поступил, предав Питирима анафеме за самоуправство. Но зачем же пренебрегли справедливой мыслью Никона? Никон подверг отлучению Питирима 1) за отступление от своего патриарха; 2) за самовольное посвящение Мефодия мстиславского, и 3) за совершение обряда – шествия на осляти, в неделю ваий.

Правила Церкви говорят: «Аще который пресвитер, или епископ, или митрополит дерзнёт отступить от общения с своим патриархом, и не будет возносити имя его в божественном тайнодействии, прежде совершённаго осуждения его; таковому собор определил быти чужду всякаго священнодейства»⁸³¹. Таким образом, не прямо ли не только церковному отлучению, но и лишению сана подверг себя Питирим самовольным отступлением от своего патриарха?⁸³² Правда, есть ограничение этого правила: «Отделяющиеся от общения с предстоятелем, ради некия ереси, осуждённыя св. соборами, не токмо не подлежат положенной правилами епитимии, но и достойны чести, подобающей православным⁸³³. Но Никона никто, кроме суеверов, не обличил в ереси; собор восточных и русских святителей признал веру Никона чистой.

Не забудем также, что в те времена входило, между прочим, в епископскую присягу обязательство такое, что епископ будет в постоянном повиновении своему патриарху, и не будет слушаться гражданской власти, «хотя б ему и смертию претили», когда от него потребуют чего-нибудь противного церковным канонам. Это исповедание обязательств святительского сана совершалось пред лицом Церкви в храме Божием, в присутствии самого царя, с твёрдым обещанием признать себя достойным извержения из сана в случае льстивого человекоугодничества против своего патриарха⁸³⁴. Никон, таким образом, произнесением анафемы на Питирима исполнил то, на что Питирим сам себя обрекал⁸³⁵.

Немаловажным основанием для анафемы, произнесённой Никоном на крутицкого митрополита, служило и то, что Питирим, без сношения с константинопольским патриархом, посвятил епископа Мефодия, с наречением его оршанским и мстиславским, и блюстителем киевской митрополии. Мефодий был до этого времени протоиереем в городе Нежине. Царь Алексей Михайлович в видах теснейшего соединения Литовского и Малороссийского края с Московским неоднократно предлагал Никону посвятить в Оршу православного епископа, и отправить его на жительство в Киев в качестве наместника митрополии киевской, от имени московского патриарха. Никон находил в этом посвящении: 1) нарушение прав константинопольского патриарха, к области которого принадлежал ещё тогда Киев; он предлагал государю снестись по этому делу с константинопольской Церковью, но этого сделано не было; 2) нарушение правила церковного, которое запрещает посвящать епископа без назначения посвящаемого к определённому месту и церкви. Но Орша и Мстиславль, говорил Никон, «были в то время под Литвою», и православных жителей почти не имели, а православный Киев принадлежал в церковном отношении патриархату константинопольскому. Никон удалился из Москвы; Питирим исполнил волю царя. Мефодий, не видав Орши, куда поставлен был епископом, отправился в Киев. Невское духовенство известило об этом своего патриарха. Цареградский патриарх, на основании 35 апостольского правила, проклял его, крутицкого митрополита, говорит Никон⁸³⁶. Но невозможно, прибавляет Никон, чтобы отлучённый от Церкви константинопольским патриархом, не был от неё отлучён и всероссийским патриархом⁸³⁷.

Продолжая раскрывать поступок Питирима в подробнейших чертах⁸³⁸, Никон находит в нём «четверогубое беззаконие»: во-первых, Питирим посвятил в епископа того, кто избран в этот сан гражданской властью, а не церковной, за что правила Церкви подвергают извержению «поставившаго с поставленным от него»⁸³⁹; во-вторых, правила, запрещающие епископам делать что-либо важное в церкви «без старейшаго» и без совета областнаго собора⁸⁴⁰; а Питирим, последний из русских митрополитов, «посвятил Мефодия без согласия на то своего патриарха и ни собора о том не собирал, ни соборовал»; в-третьих, правила запрещают епископу совершать что-либо епископское в чужой епархии⁸⁴¹, а Питирим посвятил Мефодия в Москве, в епархии патриарха, а не в своей митрополии; в-четвёртых, он посвятил епископа в цареградскую, чуждую область, что также противно правилам Церкви⁸⁴².

Наконец, об обряде в неделю ваий, совершавшемся в нашей Церкви, Никон говорил, что его может совершить только один патриарх, потому что он один «жив и одушевлён есть образ Иисуса Христа», тогда как «градскии епископы по образу суть 12 Апостолов, сельскии же по образу 70 Апостолов». А крутицкий митрополит, прибавляет при этом Никон, сельского епископа место держит⁸⁴³. Прекрасно замечает далее Никон, что Апостол Пётр «ниже на кресте восхоте тако пригвоздитися, якоже Христос, но стремглав умоли мучителей пригвоздитися; крутицкий же митрополит творит, что Христос делал, ему же не достойно есть творити». Мы и сами, присовокупляет Никон, со страхом и трепетом совершали этот обряд. «Мерзость убо запустения на месте святе есть крутицкий митрополит», – заключает в порыве негодования Никон⁸⁴⁴.

Прибавил, что Никон предал анафеме и троих иноков. Но опять не без основания. Они были упорные раскольники: не только не принимали исправленного ствола веры, но и в храме, во время богослужения, производили из-за новоисправленных книг большие беспорядки⁸⁴⁵.

Наконец, нужно-ли говорить ещё, какое основание имел Никон предать анафеме боярина Семёна Стрешнева, когда этот боярин, по выражению Никона, ругаясь над святительским благословением патриарха, «глумяся играл благодатию Христовою»⁸⁴⁶.

Ещё обвинение на Никона: «Оставлением престола сотвори Церковь свою вдовствовати осмь лет и шесть месяцев, в неже между патриаршества время соблазнишася его ради мнози, и явишася раскольницы и мятежницы православныя российския Церкве». Но раскольники явились раньше удаления Никона из Москвы в Воскресенский монастырь; и они-то, между прочим, были причиной удаления патриарха в воскресенское уединение. Притом, виновником таких беспорядков, после удаления патриарха, справедливее назвать Питирима, который самовольно вступил во все права патриарха, и не имел ни столько силы духа, ни столько ревности и мудрости пастырской, чтобы противостать умножению раскола в Церкви. Кто виновен, что Аввакум, напр., сосланный Никоном в Сибирь, теперь, с удалением Никона в Воскресенский монастырь, возвратился в Москву, и получил полную свободу для мятежных своих действий против Церкви?

Далее продолжает извещение: Никон, «ругаяся по обычаю глумителей двум архиереам, единого именова Анну, другого Калиафу, такожде дву от синклита царскаго боляров и посланником именова Иродом и Пилатом». Это объяснится само собой, когда припомним следствие по доносу Бабарыкина на Никона. Там, между прочим, Никон говорил следователям, что они поступают с ним как жиды с Христом. Эти-то слова Никона в подробнейших чертах раскрывает здесь «извещение»⁸⁴⁷.

Новая вина Никона: «не смиренным образом прииде на собор». Никон горд, Никон величается преимуществами, каких удостоил его царь. «Он засмотрелся на себя, и возгордился своею высотою», – вот мнение бояр того времени о Никоне⁸⁴⁸. Но Никон так отвечал на эти отзывы о нём: «Не радуется Никон в царских привиллегиях, ниже хвалится о них; любит Никон св. Христово Евангелие, за него же страдати хощет, и умрёти о нём готов; слышал Никон св. Писание: »не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в них же несть спасения! Всяка слава человека, яко трава"⁸⁴⁹. Но в чём же состоял «несмиренный образ», в котором Никон явился на собор? Никон, говоря другими словами, явился на собор в сане патриарха с предносимым крестом. Но сан снят с него уже собором патриархов. «Паче же нас, – говорят восточные патриархи, – a6иe оглаголствовати не преста, поведая не имети нас древних престолов наших, вне же наших епархий скитающеся пребывати, единаго в Египте, другаго в Дамаске, безпрестольно». Никон говорил здесь о восточных патриархах тоже, что прежде говорили о нём самом враги его. Никон, говорили враги его, не должен называться московским патриархом, потому что живёт не в Москве, а в Воскресенском монастыре. Никон возражал: александрийский и антиохийский патриархи, так как живут в Каире и Дамаске, не должны уже, согласно умствованию врагов его, называться александрийским и антиохийским⁸⁵⁰. Кроме того, враги говорили Никону, что он непременно подлежит извержению из сана; между прочим, за то, что жил более определённого канонами времени⁸⁵¹ вне, будто бы, пределов своей паствы. Никон опять возражал, что и восточные патриархи, когда приезжают в Москву за милостыней, проживают здесь более определённого канонами времени; значит, и они подлежат осуждению⁸⁵². Тоже повторил он и на самом соборе, только в выражениях более резких. На это-то объяснение Никона и указывает теперь «извещение»⁸⁵³.

Но Никон не только укорял лично восточных патриархов, но и «суд их патриаршеский уничижи». Чем же уничижил Никон суд восточных патриархов? Тем, отвечают они, что «нарицал его баснями, того ради, яко приводихом за его преступления правила; прямо его преступлениям противящияся, яже он нарицаше лживая; наипаче же, – продолжают патриархи, – вторый канон, сотворённый на соборе, бывшем в Св. Софии, повелевающий сице: яко архиерей, нисшедый на место кающихся, не может архиерейскaя действовати; сей он канон весьма отрече, и вся правила средних и поместных соборов, бывших по VII всел. соборе, всячески отверже. Паче же, – присовокупляют патриархи, – толкования и сказания наша, яже обще мы, яко крайнии архиереи и учители Христовы Церкве сотворихом, самыя суеты нарече быти. Номоканон с великим безстудством нарече еретическим, того ради, яко напечатася в странах западных». Никон, как показывают его «возражения», действительно не находил ни одного правила против своих поступков. Поэтому, естественно, мог называть лживыми правила, приводимые восточными патриархами против его поступков. Что же касается до 2-го канона собора в храме Св. Софии, то Никон только не относил его к себе, но вовсе не отвергал его, как будто бы подложный⁸⁵⁴. Но чтобы Никон отвергал все правила соборов, бывших после VII вселенского, то это весьма не достоверно. Никон благоговейно чтил все каноны церковные, как «законодательство Св. Духа». «Откуду церковные законы привзошли суть? – спрашивает он в одном месте врагов своих, и отвечает он сам: – Свыше суть»⁸⁵⁵. И везде, где ни говорит о церковных правилах, не иначе называет их, как божественными⁸⁵⁶. Кроме того, правила, на которые указывает извещение, помещены самим же Никоном в кормчей книге, которую Никон знал во всей точности, и почитал, как книгу «божественную»⁸⁵⁷. Другое совсем дело, если Никон, знавший одно толкование правил Церкви, именно то, которое принято им в кормчей книге, и которое он представлял в свою защиту, не соглашался с тем толкованием, которое представляли восточные патриархи в его обвинение. Потому-то он и называл эти толкования «сущими суетами», как называл нередко в своих возражениях и толкования Паисия Лигарида. По той же причине, конечно, он назвал и номоканон восточных патриархов еретическим – под тем предлогом, что книга эта напечатана была в странах западных.

Затем, обвиняют Никона в личном оскорблении самого царского величества, обвиняют в том, за что правила св. Апостолов прямо изрекают епископу: «Да будет извержен от священнаго чина»⁸⁵⁸. «К тому, – продолжают восточные патриархи, – во епистолиях, к нам четырём патpиapхaм, посланных от него бывших, но в руце тишайшаго царя доставшихся – в них же извествова он православнейшаго государя нашего царя и великаго князя Алексея Михайловича латинствовати, нарицая его мучителя неправедна, и уподобляя его Иеровоаму и Озии, подобно же синклит и всю Церковь российскую преклонившеюся к латинским догматам?"

Прежде, нежели представим ответ самого Никона на это обвинение, мы должны заметить, что, во-первых, Никон писал не много «епистолий», но одну, и не ко всем четырём восточным патриархам, но только к одному константинопольскому, и притом лично ему одному, а не для сообщения и прочим патриархам⁸⁵⁹. Эта грамота, говорится далее в «извещении», досталась в руки царя. Правда, она была перехвачена на дороге у посланнаго с ней от Никона к константинопольскому патриарху. Потом, говорится в извещении, будто бы Никон называл в ней царя Алексея Михайловича мучителем, неправедным и уклонившимся вместе со всей отечественной Церковью в латинство. Но в самой грамоте нет об этом ни слова. Общее её содержание выражает сам Никон такими словами: «Ею же (грамотою) объявляем твоему преблаженству, яже суть о нас, како и сперва бысть наше патриаршество, и отхождение от царствующего града Москвы в Воскресенскую обитель, и всех мимошедших, яже суть о нас». Правда Никон здесь с сильным негодованием описывает злоупотребления монастырского приказа, которым не было полагаемо преград высшей властью; правда и то, что он извещает константинопольского патриарха о наказаниях, каким подверглись люди, дерзавшие говорить что-нибудь в защиту Никона; но всё это он описывает, как обыкновенный ход дел в его время, не только без оскорбительных выражений для царской чести, но даже с искренним сожалением о необуздываемом своеволии бояр. Никон и среди тесноты гонений в Воскресенском монастыре молился за царя. «Некогда оклеветан бых, – писал он в этой же грамоте, – яко бы проклинаю царя; се же никогда тако бысть, разве молитв наших смиренных»⁸⁶⁰.

Что же касается до уклонения будто бы русской Церкви, вместе с государем, к латинским догматам, то Никон об этом говорит только в том отношении, как мы уже замечали, что царь пастыри и вельможи имеют общение с Паисием Лигаридом, которого Никон считал «латином, еретиком», и даже сделали его председателем собора для суда над русским патриархом, и, следовательно, как бы сами вместе с ним уклонились в латинство⁸⁶¹. Но мы увидим, в какой мере справедлив был Никон в своём отзыве об этом Паисию.

Послушаем теперь, что говорит сам Никон в защиту себя против обвинений в оскорблении царского величества. «Не бранил аз царя, ни браню, но злобу его оглаголую и не престану!» – вот сущность оправдания Никона против обвинения его в оскорблении царя⁸⁶². Объясняя в другом месте эти слова свои, Никон замчает: «Ему (царю) кажется легко, что волю дал всякому неправеднику злословить нас, елико кто хощет и умеет, а нам уже от тех злодеев смерть приходит»⁸⁶³. Поэтому, в грамоте к Паисию Лигариду он пишет о своих неблагоприятных отношениях к царю таким образом: «Мы пред царём никакой вины своей не знаем, опричь того, что пишем и говорим, постерегаючи неправды синклита его, что св. Божии монастыри до большего убожества довели, и церкви Божии сильною рукою своею разорили, и что делать им то не годится». Раскрывая в подробнейших чертах эти неправды синклита, Никон продолжает: «Без нашего архиерейскаго благословения от св. церквей и монастырей животы святыя и поместья отъемлют, и без архиерейскаго обрания (избрания), епископы и архимандриты по их воле поставляются, и по разсмотрению их посылаются, и нас самих и весь преосвященный собор мирския люди судят и называется тот суд – монастырский приказ, – к этому прибавляет Никон. – И которых самих от Св. Духа вручённою нам властию вяжем, их увольняют, и ни во что нашу связку и проклятие почитаючи, велят их развязывать, и сами с ними соединены, на молитву приходят, преступаючи Апостольския 10 и 11 заповеди»⁸⁶⁴.

Между тем, Семён Стрешнев предлагал Паисию газскому, в числе прочих вопросов и следующий: «Один, который называет мучителем вельможнешаго царя нашего, и смеет нарицати несправедливаго обидителя и хищника; что потому подобает по святым правилом?»⁸⁶⁵ Паисий отвечал так: 84 правило св. Апостол пишет: «Кто ни есть опозорит царя сверх права, будет казнён; аще же мирский человек, да будет проклят». Знал это правило и Никон; но находил несправедливым относить его к себе. Он, прежде всего, укоряет Паисия в неправильном чтении этого правила, и приводит правильное чтение его, по кормчей: «Аще кто досадит цареви или князю без правды, аще есть причётник да извержится, аще мирской человек да отлучится». Затем, останавливается здесь особенно на двух словах – «без правды» и «причётник», и вслед за толкованием, какое помещается в кормчей, говорит: «Без правды убо досаждати не оставляет (не позволяет) правило: по правде же кто обличает царя или князя, несть достоин муки». Потом, обращая внимание на слово: «причётник», Никон замечает, ссылаясь на царские книги (basileica biblia): «Причётник, а не архиерей; ина бо слава солнцу, ина слава луне, и ина звёздам; досаждати убо цареви всем возбранено есть, но не архиереом».

Объяснив, таким образом, смысл Апостольского правила, Никон обращается к своим отношениям к царю, и не отказывается, что он неоднократно «обличал» царя, но делал это не по увлечению какой-нибудь личной страсти, но по здравому сознанию архипастырского своего долга. «Глаголах, – говорит он о себе словами псалмопевца, – о свидетелях Господних пред цари, и не стыдяхся». Но были ли на самом деле какие-нибудь неправды царя, как говорит Никон? «А яже что неправедно есть и немилость царёва, всем явно есть», – отвечает на это Никон⁸⁶⁶. В заключение своего оправдания Никон делает различие между словами: «дерзость и дерзновение», и в пояснение этого различия приводит множество изречений и примеров из св. Писания – к себе он относит только «дерзновение».

Что же сказать нам об этих обвинениях, взносимых на Никона, и оправданиях самого Никона? Обвинение преувеличивает истинное значение дела: Никон представлял царю на вид несправедливости монастырского приказа, делаемые боярами от имени будто бы царского величества; вот враги Никона и обвиняют его в оскорблении царского величества. Оправдывается Никон согласно с верным смыслом церковных канонов. Исключение одно: «причётник» в правилах Апостольских означает не чтеца только и певца, как понимает Никон, но всякое лицо, принадлежащее к клиру (clhricov). Во всяком случае, мы уже видели, что Никон вовсе не имел в виду того, чтобы эта грамота его к константинопольскому патриарху была обнаружена к соблазну Церкви.

Продолжаем читать в «извещении»: «Сие же наипаче глаголаше ради газскаго митрополита Паисия завистию уведён, занеже ведаше его обыкша беседовати с пресветлым синклитом о гражданских делах». Не только наипаче, но и единственно ради Паисия газскаго, говорил Никон то, о чём идёт здесь речь. Это доказывают возражения Никона на вопросы Стрешнева, и грамота к константинопольскому патриарху Дионисию, где он единственно и исключительно на общении пастырей и бояр русских с Паисием Лигаридом основывает своё мнение об опасности, какая угрожала отечественной Церкви от латинства. О самом Паисие Никон делает такой отзыв: «О нём глаголется от сведующих его, – говорит он, например, в грамоте к константинопольскому патриарху Дионисию. – Яко римлянин есть и веру держишь римскую, и посвящён во диаконы и во пресвитеры папою, и будучи в польской земле, в костёле отправлял по римски, и во граде Москве которые пресвитеры и диаконы, гречаны и московские с ним живут, и те сказывают, что ничто достойно святительства творить, мясо яст, и пиет безвременно, и прежде яст и пиет, а потом служит». В возражении на 26 вопрос Стрешнева Никон говорит о Паисие ещё с большей подробностью. «Нецыи повествуют, – говорит он здесь, – яко Паисий не есть православныя святыя восточныя Церкве, но западнаго римскаго костёла, у папы был 30 лет диаконом, и в Мутьянех был долгое время, и вельми насеян римския ереси, много попам вдовым велел на других жёнах жениться, и чернцам и черницам молодым брачитися, и мяса ясти, и мутьянский митрополит писал ко вселенским патриархам, и они его прокляли, и платье велели с него взять, и он из Мутьян ушёл в Польшу, и в Польше многое время при короле был, и по всем костёлам службу отправлял; да на него же свидетельство привёз св. Афонския горы монастыря Константинова архимандрит Феофан – книжицу, толкование на «величить душа моя Господа», а та книжица друкована в Риме, и в ней писано: собнейшему владетелю, кардиналу, господину Франциску Барберини, владыце моему честнейшему⁸⁶⁷, и имя его написано мирское Пантелеймон Лихаридиус; да и здесь он живёт, никакого чернеческаго правила не держит, и к церкви не ходит, ни на вечерню, ни на утреню, ни на литургию; нецыи глаголют, яко и мясо ест; Фёдор Татьянин сам видел, как табак пьёт».

Спрашивается: почему же Никон так неодобрительно отзывался об этом газском митрополите? «Извещение» отвечает: «завистию уведён, занеже ведаше его обыкша беседовати с пресветлым синклитом о гражданских делах». Не то говорит безпристрастная история: по свидетельству Фабриция, Паисий Лигарид действительно принадлежал к числу греков латинствовавших⁸⁶⁸. Несомненно, по крайней мере, то, что он учился в Риме под именем Пантелеймона⁸⁶⁹. В московском архиве иностранных дел хранятся письма его к кардиналу Барберини⁸⁷⁰.

Что же касается до бесед Паисия с царским синклитом о гражданских будто бы делах – то они весьма невероятны. Паисий не вмешивался и не мог вмешиваться в гражданские дела. Напротив, как мы уже видели, он был душой общества врагов Никона. Все распоряжения, какие делались по делу Никона, были плодом «бесед Паисия с пресветлым синклитом». «Бояре, – говорит Никон, – во всём послушливы ему были, и что возглаголет, яко от уст Божиих послушали его, яко пророка Божия». И так грек сомнительного православия был председателем собора русских архипастырей, собравшихся (1663 г.) для суда над Никоном! Но положим, что он был православный; имел ли право вмешаться в дело Никона и быть его судьёй?

Нельзя не удивляться крайней смелости и неосторожности этого учёного мужа, от которого Никон ожидал столько добрых плодов для Церкви русской – нельзя не удивляться, как он принял на себя звание учителя и правителя дел Церкви не только в чужой епархии, без соизволения местного епископа, но и в чужой стране, без воли местного церковного правительства⁸⁷¹. Правила церковные строжайше запрещают епископам самовольное покушение на право и честь епископов других областей. Ограждая честь и права епископа каждой области, они запрещают архипастырям оставаться в чужой епархии более трёх месяцев; а Сардийский собор ограничил этот срок даже тремя неделями; не позволяют постороннему епископу учить народ в церкви, где местный епископ не столько красноречив как первый, и вообще, под угрозой лишения сана, запрещают постороннему епископу делать что-либо в чужой области без воли на то местного епископа⁸⁷². Газский митрополит Паисий знал, конечно, все эти правила, но не хотел приложить к себе ни одного из них. Очевидно, он не боялся осуждения за это ни от русскаго духовенства, ни от бояр, которые тогда, может быть, в счастливом неведении церковных нравов благоговели перед умом и учёностью Паисия, или, что вероятнее, заглушали в себе знание правил желанием досадить строгому для них Никону.

Затем, правила Церкви не позволяют епископу оставлять своей епархии, без воли на то начальнейшего епископа, митрополита или патриарха, и виновный в нарушении этих правил осуждается на отлучение от Церкви⁸⁷³.

Но газский митрополит Паисий Лигарид не имел никакого позволения от своего патриарха на отправление в Россию; напротив он был даже под запрещением священнослужения у своего патриарха. Правда, Паисий, говорили тогда, привёз будто бы с собой одобрительную грамоту от константинопольского патриарха; но если это и справедливо, во всяком случае, неизвестно, каким образом достал он эту грамоту, и, между тем, епископ под угрозой лишения сана, обязывается правилами Церкви не принимать в общение с собой клириков, отлучённых от Церкви другим епископом⁸⁷⁴. Эти правила, конечно, известны были и константинопольскому патриарху, который давал Паисию одобрительную грамоту. Время открыло истинное значение Паисия Лигарида, и подтвердило справедливость слов Никона, что Паисий «еретик и мятежник», что он скитался без истинного свидетельства о своём чине и пришёл в российскую страну «благочестие украсть, прелазя божественнаго писания оплоты»⁸⁷⁵. На собор восточных патриархов, судивших Никона, Паисий боялся явиться и не явился, хотя впоследствии подписался под всеми определениями этого собора⁸⁷⁶.

В 1668 г. сам царь Алексей Михайлович получил от иерусалимского патриарха Нектария грамоту с известием, что Паисий Лигарид, за самовольную и долговременную его отлучку от своей епархии, и некоторые другие вины, давно уже отлучён от Церкви, и лишён своего сана. Немного спустя, после осуждения Никона, Паисий, как уже ненужный в Москве, получил повеление удалиться в свою епархию, но, доехавши до Киева, здесь должен был остановиться. Иерусалимский патриарх Досифей, преемник Нектария, и константинопольский патриарх Парфений. снова произнесли на него анафему, Паисий обратился к царю Алексею Михайловичу с просьбой о ходатайстве ему прощения и разрешения. Добрый царь принял на себя это ходатайство. Досифей разрешил Паисия от клятвы своей и своего предшественника Нектария, который, однако же, был ещё в это время жив, хотя не заведовал делами патриаршими, как удалившийся на покой. Поэтому, в Москве распространилась молва, что разрешение Паисия Досифеем не действительно. Но изворотливый Паисий доказал в особой по этому предмету грамоте к царю, что будто бы «ложно то речения, яко подобает человеку от того разрешену быти, от кого связан бе, хотя бы он и жив был»⁸⁷⁷. Между тем, проживая в Киеве, с пенсионом от русского царя он вызвался преподавать в академии философию, и доносами на киевское духовенство начал было и оттуда возмущать царя. Сам воевода киевский, князь Трубецкой, не знал, как выжить Паисия из Киева⁸⁷⁸. Где скончался он, не известно. Такова-то судьба главнейшего виновника печального решения участи патриарха Никона! Но обратимся опять к обвинениям, приписываемым Никону.

Новое обвинение на Никона: «архиереи сам един низверже, кроме всякаго поместнаго собора». Правда, епископ, по правилам церковным, может быть судим только областным собором, а в случае невозможности составиться полному областному собору, епископа судят 12-ть епископов⁸⁷⁹. И патриарх не может низложить подвластного себе епископа без собора, но должен предложить его дело рассмотрению собора в своём присутствии⁸⁸⁰. Но и Павел, епископ коломенский, которого одного только и низложил Никон, был судим ещё на соборе 1654 г., когда происходило совещание об исправлении богослужебных книг, и когда Павел один противился определению всего собора. Потом Никон писал о нём константинопольскому патриарху в той же грамоте, в которой просил совета у вселенского патриарха для предпринимаемого тогда исправления богослужебных книг. Константинопольский патриарх Паисий, отвечая на эту грамоту Никона, подвергал в то же время извержению из сана и епископа коломенского Павла, противившегося этому святому делу. Между тем, Паисий писал грамоту не только от себя, но и от многочисленного собора, который составился при нём для рассуждения об исправлении славянских богослужебных книг. Таким образом, Никон, осудивший Павла, епископа коломенского, был, можно сказать, только исполнителем воли решения константинопольского патриарха и его собора⁸⁸¹. Притом, Павел был осуждён за противодействие исправлению божественных книг. Но это исправление совершалось собором. Следовательно, и русские архипастыри, согласившиеся на исправление богослужебных книг, согласились и на осуждение епископа, который восставал против их определения.

Но Никон, говорят, не ограничился обычным низложением этого епископа; «но по низложении из мантии обнажи его жестоце, и на лютая биения и наказания предаде, не помянув онаго слова, яко дважды никогоже казнити подабает за тож и едино преступление. Тем же, – прибавляет извещение, – прилучися архиереови тому изумитися (с ума сойдти) и погибнути бедному, кроме вести, от зверей ли снеден, или в воду впад утопе». Странно! этот же самый епископ, который, по словам извещения соборного, или «от зверей снеден, или в воду впад, утопе», и, во всяком случае без вести пропал, ума лишившись, после жестокаго наказания от Никона – этот самый, говорит, епископ, после осуждения Никона, предстал в здравом уме и полном здоровье тому же собору русских и восточных святителей, был осуждён ими, как упорный и мятежный раскольник, и заточён в Полеостровский монастырь⁸⁸².

«Ещё же и отца своего духовнаго повеле без милости бити, даже обезувечену ему на ногу быти, якоже сами язвы его видехом», – говорят восточные патриархи. Правда, Никон не пощадил за раскол и собственного духовника. Но трудно поверить, чтобы тот самый Никон, который писал некогда к настоятелю Иверского монастыря: «Ради Бога берегите братию и крестьян», трудно поверить, чтобы он повелел бить до увечья, и кого же? Отца своего духовного! Справедливо, впрочем, что Никон сурово обращался с подчинённым ему духовенством. Но нельзя строго обвинять его за эту суровость, если принять во внимание грубость нравов того времени. Вот как защищается сам Никон против этого обвинения. Он не отказывается от своей строгости и даже говорит о себе: «В церкви смиряли мы иногда, а иногда и рукою по малу; того не отрицаемся творити и ныне врагом и безстрашным людем»⁸⁸³. Враги Никона приписывали всю строгость обращения Никона с духовенством личному его гневу и раздражительному характеру, и потому признавали его недостойным носить священный сан. Это именно выразилось в вопросе Стрешнева Паисию газскому: «Подобает ли архиерею бить и ударить и в ссылку сослать? То всё чинил Никон, и не мог ся насытить мирскими людьми, но и духовным чином всегда».

«Ответо-творец», – как называет Паисия Никон, отвечал так: «Не сыскиваю лучшей добродетели, что правда в человеке, что терпите, а худшаго зла, что гнев». Потом, продолжая доказывать, что Никон поступал в рассматриваемом отношении совершенно вопреки своему сану, Паисий указывает на примеры кротости древних – Авраама, Моисея, Давида, например Апостола Павла и самого Пастыреначальника Иисуса Христа; далее ссылается на церковные правила, которые запрещают священному лицу бить не только верного, но и неверного⁸⁸⁴; наконец, обращает внимание на священные епископские облачения, и объясняет духовное значение их в смысле кротости и терпения.

Никон в своём ответе Паисию не отвергает силы приводимых им доказательств; но только показывает односторонность суждения Паисиева. Те самые древние св. мужи, на которых указывает Паисий, как на образцы кротости, «в правде были», – говорит Никон, «не кротки, но и зело суровы и немилостивы». Авраам поразил оскорбителей племянника своего Лота, Моисей убил египтянина, разбил богоначертанные скрижали закона, и т.п. Давид сам о себе говорит: возненавидех вся делающия беззакония. И в новом Завете, продолжает Никон, тот самый Апостол Павел, который в одном месте говорит о себе: бехом тиси, якоже доилица греет своя чада; в другом – со строгостью спрашивает Коринфян: хощете ли, да с палицею прииду к вам, и повелел отлучить кровосмесника от общества христианского. Сам Иисус Христос, Сын любве Отчей, бичём из вервия изгнал торжников из храма иерусалимского⁸⁸⁵.

Как же понимать кротость, которой требует Церковь от каждого из своих священнослужителей, частью в положительных канонах, частью в самых священных облачениях, которыми она облекает иерархов? Никон и на это отвечает: «Святии, – говорит он, – себе не отмщали, а по суду всякому неправду мстили, били и убивали». Сообразно с этим, он понимает и смысл церковных правил, запрещающих священнослужителям ударять кого бы то ни было. «Аще кто, епископ, или пресвитер, или диакон, – говорит Никон согласно с толкованием кормчей на 27 Апостольское правило, – от гордости и неудержания ярости несе руку на искренняго, да извержется; аще кто, целомудрен смысл имея, беззаконно нечто творящаго в церкви Божией или во святых местах, биет, таковый не извержется». Продолжая, таким образом, защищать себя прямо церковными канонами, Никон ссылается и на те из них, которые предписывают епископам иметь у себя «местников» для рассмотрения и суда дел, поступающих к епископу. «Тако бысть и в нас с царским советом», – говорит Никон. Наконец, ослабляя силу последнего доказательства Паисиева, Никон объясняет значение некоторых священных принадлежностей архиерейского облачения, приспособительно к своей цели. Так, например, он говорит о жезле, который, по его словам, даётся, между прочим, и для того, «еже наказовати непокоривыя и жестокосердыя».

Последнее обвинение на Никона: «Живя в Воскресенском монастыре, многих иноков и мирских людей за преступления градскими казнями мучаше, а не духовною кротостию наказоваше». За преступления, а не безвинно! Значит справедливость на стороне Никона. И опять, история не знает другого примера в доказательство этих поступков Никона, кроме упомянутого нами выше происшествия с одним евреем. Братья Воскресенского монастыря все были преданы Никону, как отцу. Иначе, они не решились бы разделять с ним самые тяжкие его страдания.

Итак, общий вывод из всех изложенных замечаний об осуждении Никона может быть сделан следующий:

1) Никон не прав в отношении к царю, которого дружбу и любовь нередко оскорблял в минуты глубоких душевных огорчений. Но справедливость требует сказать, что твёрдый в своих правилах, он, верно, не изменил бы благороднейшим качествам человека, не встречая со стороны царя чего-нибудь весьма горестного для своего сердца. Царь верил клевете врагов Никона, и, не требуя от него личного объяснения, стал гневаться на патриарха-друга. Правда, царь, даже во время самого соборного суда над Никоном, изъявлял к нему свою расположенность; но Никон ясно видел, что милостивые обещания царя идут в противоречии с делами;

2) О боярах и говорить нечего: столько самых несправедливых огорчений и крайних скорбей причинили они патриарху! Никон, если не прав в отношении к ним, то разве тем, что, по горячности, подвергал некоторых из них отлучению от Церкви;

3) Что же касается неприязненных отношений между некоторыми лицами духовенства и патриархом, то последний здесь менее всего виновен. Если Никон против некоторых духовных лиц и гремел церковным отлучением, то надобно помнить, что в этом случае патриарх имел дело не с простыми людьми, но со служителями алтаря, не со своими личными врагами, а с непокорными и мятежными пастырями Церкви, возмущавшими её мир, и раздиравшими её единство своим отделением от патриарха;

4) Собор восточных и русских святителей судит Никона, как бы забывая, что:

а) он (собор) имеет дело с человеком, который досадил другим только неумолимой правдой;

б) судить верховного пастыря, который, ревностно заботясь о благе Церкви и государства, без пощады, по требованию своего времени, преследовал неблагочиние церковное и преступления гражданские, допускаемые невежеством, и защищаемые покровительством сильных, и который заслужил, поэтому ненависть от наказанных, или угрожаемых наказанием ровно как и от их покровителей;

в) что восстания против церковного порядка были слишком сильны, и требовали мер решительных, какие и употреблял Никон, и личные оскорбления, причиняемые Никону, были так дерзки, что превосходили меру человеческого терпения.

5) По делам церковным, епископа могут обвинять только люди вообще «достойные вероятия»⁸⁸⁶, о которых притом надобно узнать, предварительно, общественное мнение⁸⁸⁷. Еретики, изверженные и отлучённые, не принимаются в свидетели и обвинители против епископа⁸⁸⁸; также неблагонравные и те, которые тоже самое дело прежде рассматривали, или при рассмотрении его присутствовали⁸⁸⁹, и вообще – люди сомнительных отношений к обвиняемому епископу⁸⁹⁰, «мнози бо таковии», сказано в кормчей книге, «церковное благочиние смясти и превратити хотяще, клеветами вины сшивают на непорочные и правоверные епископы⁸⁹¹. Во всяком случае, и самые достоверные свидетели должны подтверждать свои обвинения на епископа основательными доводами⁸⁹². Но собор осуждает Никона, как бы не примечая, что:

а) множество епископов, греческих и русских, заседавших на соборе, были личными врагами Никона; а прочие из греческих епископов могли не знать в истинном виде хода дел Никона;

б) доносители, светские и духовные, не принадлежали к числу людей с добрыми качествами, и имели сильный повод к клеветам на Никона в своих неприязненных к нему отношениях; притом же они во время самого собора более ругались над патриархом, чем доносили на него;

в) главнейшие из них подлежали отлучению от Церкви, по суду своих патриархов, и:

г) почти все русские иерархи уже прежде рассматривали дело Никона, и готовы были лишить его святительского сана; наконец:

д) доносители не представили никаких основательных подтверждений в свидетельство истины своих донесений; тогда как Никон устно и письменно защищался с полным сознанием и ясным выражением правоты своего дела.

Обратимся теперь к дальнейшим деяниям великого Московского собора. Продолжая свои рассуждения о благоустройстве нашей отечественной Церкви, собор обратил внимание и на пастырские распоряжения Никона по церковному управлению. Немногие и неважные из этих распоряжений были собором отменены; но большая и главнейшая часть их утверждена для Церкви на все времена.

Так, во-первых, мы видели, что Никон, по государственным потребностям своего времени, запретил исповедовать и приобщать разбойников и татей, когда они будут пойманы, уличены в преступлении, и осуждены на казнь. Вопрос об этом постановлении Никона был предложен самим царём собору восточных патриархов. Патриархи отвечали: «Сия вся суть еретическая и пребеззаконна, и вне Церкве Христовы. Это, – продолжают патриархи, – ересь Новата, Евстафия и др., которые не хотели принимать в общение с Церковию людей падших, хотя бы они и раскаивались». Затем, они указывают на милосердие Господа, преклонившаго ради спасения грешников небеса, и сошедшаго на землю; представляют места из свящ. писания, где сам Бог призывает грешников к раскаянию, и даёт им обетование прощения; наконец, ссылаются на церковные правила, в которых говорится о причащении пред смертью всех раскаивающихся грешников, хотя бы они были в это время под епитимиею⁸⁹³. Последние слова ответа: «По вышеписанному вопросу обретаем зело виновна Никона и последующих ему». Но ещё боярин Стрешнев спрашивал, между прочим, Паисия газского: «Добро ли учинил Никон, или худо, яко не изволил, дабы исповедались и приобщались, которые люди были виноваты, и указано их казнить по градским законам?»⁸⁹⁴ Паисий не одобрил постановления Никона, и указал на пример самого Спасителя, который на кресте даровал спасение одному из распятых с ним разбойников.

Но Никон не остался безмолвным и при осуждении этого сделанного им постановления. «Аз того ради, – говорил он, – по всем градом таковыя грамоты посылал, яко, да преставше разбойницы, приходят в покаянное житие, прежде даже не яты будут»⁸⁹⁵. Отсюда заключал Никон, что напрасно за такое постановление обвиняют его в жестокости и бесчувственной несострадательности: «Да никтоже неищует сие суровство быти, – говорит он, – ниже безчеловечства, но конечныя кротости, и изряднаго врачевания»⁸⁹⁶. Показав, таким образом, добрую цель своего постановления, Никон представляет, по своему разумению, и канонические его основания. Он ссылается, во-первых, на изречения слова Божия, в которых заповедуется служителям Христовых даров быть весьма внимательными в раздаянии их людям, чтобы не повергать их псам или пред свиньями, и самим христианам – достойно приготовлять себя к принятию этого высочайшего дара. Далее он указывает на правила св. отцов, которыми повелевается священнослужителям соблюдать строгую разборчивость при общении св. даров, чтобы и самим не подпасть гневу Божию, и своей слабостью не погубить других. Так он особенно указывает на правила св. Василия великого, в которых говорится о людях, непреодолимо держащихся своих пороков и с которыми, по нераскаянному их упорству во грехах, «у нас, – говорит св. Василий великий, – не должно быть ничего общего, чтобы и самим не погибнуть с чужими грехами»⁸⁹⁷, и на другие слова того же св. отца: «Не даждь Сына Божия в руки недостойных, не устыдися никогоже от славных земли в час той, ни самаго того носящаго венец»⁸⁹⁸; также – на слова св. Иоанна Златоустого в толковании его на послание к коринфянам: «Свяжи согрешившаго, дóндеже умолить Бога, не остави его разрешённа, да не множае свяжется Божиим гневом; аще аз свяжу, Бог ктому не свяжет, аще аз не свяжу, нерешимыя того ждут узы». Но самым важным основанием для своего постановления признаёт Никон плоды таинства причащения. «Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь, во Мне пребывает, и Аз в нём», – сказал Спаситель. «Кто же смеет, – рассуждает Никон, – таковое безстудство показати, да достойна сотворив Божественнаго причастия, тогда казнить?»

Защитив, таким образом, своё постановление, Никон продолжает: «А еже бы исповедати, и причастити вскоре св. Божественных таин разбойнику пойману на разбое, или убийце, нигдеже обретается таковое правило». Касательно же разбойника, получившего спасение в последние минуты своей жизни на кресте словом Спасителя: «Днесь со Мною будеши в раи», – Никон замечает Паисию: «Смотри, яко и при распятии Христове един спасеся, и един осудися; како же ты глаголеши всякому подавати пречистых таин?»⁸⁹⁹ Впрочем, излагая защищение Никона, мы далеки от той мысли, чтобы разделять совершенно его убеждение, вопреки ясному правилу св. Апостолов, которое подвергает извержению из сана епископа или пресвитера, не принимающего покаяния от раскаивающихся грешников, как бы ни велики были их грехи⁹⁰⁰. Но представляем здесь защищение Никона с тем, чтобы показать, что он делал свои постановления «небезразсудно».

Другое постановление Никона, отменённое собором, касалось освящения воды в день Богоявления. Никон окружной грамотой от 1 января 1656 года постановил в отечественной Церкви – совершать великое водоосвящение в праздник Богоявления только однажды, в навечерие праздника: «Зане, – писал он, – едино крещение по Апостолу, а не два; сего ради и древний св. восточныя Церкви чин точию в навечерие Богоявления водоосвящение творити повелевает»⁹⁰¹. Эта грамота, подобно большей части грамот того времени, заключалась клятвой на тех священнослужителей, которые не хотели бы покориться распоряжению патриарха. Но собор, судивший Никона, рассмотрев это постановление, определил: «Повеление и клятву, юже неразсудно положи Никон, бывший патриарх, о действе освящённыя воды на св. Богоявление, еже действовати единощи (точию в навечерие), разрешаем и разрушаем, и ни во чтоже вменяем. Повелеваем же и благословляем творити по древнему обычаю святыя восточныя Церкве, и по преданию св. богоносных отец, в навечерии действовати освящение св. вод в церквах, и по утрии на реке, яко же повелевают и вси церковнии уставы, теже молитвы глаголати и действотворити»⁹⁰².

Но не «неразсудно» поступил и Никон в рассматриваемом нами постановлении. Водоосвящение накануне праздника Богоявления, как остаток того водоосвящения, которое с древних времён Церкви совершалось в навечерие Богоявления для крещения оглашенных⁹⁰³, существовало в древности в Церквях восточных, как видно из древних церковных уставов. Но другое водоосвящение, совершающееся в самый праздник, получило своё начало в Церкви иерусалимской, и даже в 5 и 4 столетии совершалось только в ней одной, где было обыкновение выходить в день Богоявления на Иордан, и здесь воспоминать крещение Спасителя⁹⁰⁴. Поэтому, о нём и упоминается не во всех древних уставах восточных, но только в иерусалимских. Вероятно, Никон имел под руками при исправлении богослужебных книг один из таких уставов, где положено совершать водоосвящение только однажды, и на этом основании сам сделал такое же постановление. По крайней мере, не без основания же Никон говорит: «Древний св. восточныя Церкве чин точию в навечеpиe Богоявления водоосвящение творити повелевает».

Но, отменив эти два постановления Никона, великий собор непреложно утвердил все прочие пастырские труды Никона для благоустройства Церкви. В слове в день Рождества Христова того же 1666 г., несколько дней спустя после осуждения Никона, патриархи Паисий и Макарий увещевали народ и царя «взыскать премудрости»⁹⁰⁵. «Видим, – говорили патриархи, – яко во мнозех от вас не имеет премудрость места, идеже главу приклонити. Скитается она, якоже Христос, премудрость Божия в Вифлеемсте вертепе, и несть взыскаяй ея... Оставивше греческий язык и небрегуще о нём, оставили есте и мудрость, и аки оземствовавасте (изгнали) ю. Взыщите же ея (премудрости) толь мощне, якоже искаху ея велиции вселенныя учители: Василий великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоустый, Афанасий великий, Дионисий Ареопагит, Иоанн Дамаскин и инии многочисленнии светильницы Церкве». И, обращаясь к самому царю, архипастыри говорили: «Положи отныне в сердце твоём так греческая, яко славенская и иная назидати; спудеов (учеников) милостию си и благодатию умножати, учители благоискусныя взыскати, всех честьми на тpудолюбие поощряти. То абие узриши многия учения тщатели, а в мале времени приимеши, даст Бог, плод стократный и полныя рукояти от сих семен».

К устроению училищ патриархи особенно призывали пастырей Церкви русской. «Не хощем же, – говорили они, – да вся тягота и бремя на прекрепкий царский престол возложится, яко едва не безконечныя имеющий иждивения на оборону и утверждение своея державы. Но токмо хощем, да разделится на аpхиеpеи, и на избpaннейшия начальныя архимандриты, яко имеющих многия отчины и доходы довольныи. Да приложатся убо единодушно к божественному сему делу». Говорили потом пастырям: «сотворитеся делатели в винограде Христове, искореняюще терние, и куколь душевредный извергающе. Можете бо от плевел очистити гумно, аще точию восхощете, занеже бо имеете всякое благополучие и довольство изобильное в руках ваших».

Такими представлениями восточные архипастыри преклонили одного из граждан Москвы к устроению училища при церкви св. Иоанна Богослова⁹⁰⁶, и вместе с московским патриархом Иоасафом двумя грамотами утвердили это благочестивое намерение. Впоследствии, немного спустя времени основалась славяно-греко-латинская академия⁹⁰⁷.

Подобным же образом великий собор утвердил и начатое Никоном исправление богослужебных книг, равно как и все другие его распоряжения по благоустройству общественного богослужения. «Испытывахом подробну, – сказано в свитке собора, – чрез многое время новоисправленныя и новопреводныя книги, и ничтоже стропотно или развращённо, или вере нашей православной противно в новоисправленных и новопреведённых книгах печатных обретохом, но всё согласно со старыми славяно-российскими и греческими харатейными книгами». Одобрив поэтому книги, «яко исправишася и преведошася, и напечаташася при Никоне патриархе, и после его отшествия, за благословением освящённаго собора», и утвердив православное учение о чтении символа без прилога «истиннаго», пении Аллилуйи трижды в ряд, о сложении перстов для крестного знамения, молитве Иисусовой и четвероконечном кресте, о сложении перстов для благословения народа и т.п., великий собор заключает своё определение о них так: «Сие наше соборное повеление и завещание ко всем чином православным предаём, и повелеваем всем неизменно хранити и покорятися святей восточной Церкви. Аще ли же кто не послушает повелеваемых от нас, и не покорится св. восточной Церкви, и сему освящённому собору, и начнёт прекословити и противлятися нам, и мы таковаго противника данною нам властию от св. и животворящаго Духа, аще будешь от освящённаго чина, извергаем и обнажаем его всякаго священнодействия и благодати, и проклятию предаём, аще же от мирскаго чина, отлучаем и чужда сотворяем от Отца и Сына и Св. Духа, и проклятию и анафеме предаём, яко еретика и непокорника, и от православнаго всесочления и стада, и от Церкви Божия отсекаем, яко гнил и непотребен уд, дóндеже вразумится и возвратится в правду покаянием. Аще же кто не вразумится и не возвратится в правду покаянием, и пребудет в упрямстве своём до скончания своего, да будет и по смерти отлучён и не прощён, и часть его и душа с Иудою предателем, и с распеньшими Христа жидовы, и со Арием, и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камение и древеса да разрушатся, и да растлятся; а той да будет не разрешён и не разрушен, и яко тимпан во веки веков. Аминь»⁹⁰⁸.

Патриархи не оставили без внимания и церковного иконописания. Согласно с намерениями и трудами Никона, они особой грамотой (1668г.) определили, чтобы занятие иконописанием не было дозволяемо всякому живописцу, но только избранным и отличнейшим по искусству в этом деле, которые притом должны получить свидетельство о своём искусстве и праве на иконописание от других опытнейших иконописцев; чтобы иконописание было под наблюдением духовного начальства; чтобы лучшие иконописцы только этим художеством исключительно и занимались, и особенно, чтобы не развлекались какими-нибудь низкими занятиями, и для этого освобождены были от низких званий и должностей, несоответствующих их священному занятию⁹⁰⁹. Вслед за тем, царь Алексей Михайлович окружной грамотой от своего имени обнародовал это постановление восточных патриархов, возвёл иконописцев на степени первейших художников в государстве, и подтвердил, чтобы иконы писали непременно «по преданию св. и богоносных отцев, по необходимому обычаю св. восточной Церкви, по приличности дел и лиц, лепо, честно, с достойным украшением, искусным разсмотром художеств»⁹¹⁰. Истинный дух иконной живописи и цель её в грамоте царской выражены так: «Во ежебы всякаго возраста верным, благоговейныя очеса на иконы возводящим, к сокрушению сердца и слезам покаяния, к любви Божией и св. его угодников, к подражанию житию их богоугодному возбуждатися и, предстояще им, мнети бы себе на небеси стояти пред лицы самых первообразных»⁹¹¹. Этого желал и к этому стремился и патриарх Никон.

Касательно же приношения в церковь прихожанами своих домашних икон, великий собор определил: «Прииде и то в слух наш, отчасти же и самем видети приключися, яко вообычаися зде неблаголепно, еже прихожанам иконы свои домашния в церкви приносити, и, всякого чина кроме, идеже кто хощет поставляти, не согласився и со священником, чесо ради свары и прения паче же и вражды обыкоша бытн, к тому яко свещи всяк пред своею иконою поставляет, небрегомым сущим местным иконам олтарным, и всяк своей иконе моляся, на различныя страны покланяется, и тако велие в церкви смятение и неблагочиние бывает; сим же изветом неискуснии людие своя си иконы (боги своя) именуют, чесо ради явствуются не знати единства Божия, паче же многобожию непщевати, ещё же овогда тыя святыя иконы в церковь приносят, овогда же износят, наипаче в светлыя дни воскресния Христова, обнажающие храм Божий красоты его, еже всё есть не лепо; тем же судихом: отселе сицеву беззаконию не быти; аще бо кто хощет икону поставити в церкви, да отдаст ю вовсе церкви, не именуя ея своею, ниже износя отнюдь никуда, священник же благочинно да поставит ю, и свещи первие местным олтарным иконам да представляются, потом же прочим поклон чинно да творится, ко олтарю обращшимся». Так было определено и Никоном⁹¹².

Наконец и главнейшие подвиги Никона по церковному управлению получили утверждение от великого собора. Монастырский приказ, с которым боролся Никон, был закрыт⁹¹³. Неподсудимость духовенства мирским судьям получила прочное основание. Собор поставил: «Во всех архиерейских домах быти духовным искуснейшим мужем, судити духовныя лица и духовныя дела, да не вовлагают отныне, говорит собор, священников и монахов в мирские судилища, ниже да судят мирские люди освящённаго монашескаго чина и всякаго церковнаго причта, «якоже запрещают правила св. Апостол и св. отец»⁹¹⁴. Особенно в казённом приказе, заведывавшем церковными доходами, определено было присутствовать непременно духовным лицам, и вместе с тем местная власть в вотчинах поручена духовенству. Светских людей положено было посылать в вотчины только для того, чтобы смирять людей непокорных духовной власти, и наблюдать за безопасностью монастырей от пожара и воровства⁹¹⁵. Царь подтвердил все эти постановления собора жалованной грамотой патриарху Иоасафу.

Правда, монастыри, построенные Никоном и вотчины к ним приписанные подверглись было на соборе неблагоприятному о них определению. Постановлено было сначала не признавать монастырей Никона правильно созданными, как основанных будто бы без соизволения собора русских архипастырей, и самые вотчины предположено было у них отобрать. Но, по ходатайству царя, собор «вменил монастыри Никона к чине правильно созданных», и дозволил им пользоваться вотчинами, пожалованными от Государя, возвратив только церквям и монастырям те из них, которые Никон приписал от этих церквей и монастырей к своим монастырям⁹¹⁶.

Между тем, епархия вятская, открытая Никоном, была «укреплена» великим собором «дальняго ради разстояния», как говорил в своё время и Никон⁹¹⁷.

Не упоминаем о честнейших распоряжениях Никона по благоустройству церковного управления, направленных против господствовавших в то время беспорядков в Церкви. Все эти распоряжения получили высшее и неизменное утверждение от великого собора. Достаточно привести в подтверждение этой истины свидетельство самого великого собора, что, «на нём помощию благодати Божией, Церковь российская соединилась в единство и согласие веры и чина со св. восточною Церковию в древних преданиях св. Апостолов и св. отец"⁹¹⁸, т.е. великий собор довершил и непреложно утвердил то, что составляло главнейший предмет пастырской ревности и мудрости Никона⁹¹⁹.

Но, тогда как восточные патриархи одобряли и утверждали пастырские труды Никона, сам виновник и совершитель этих трудов томился уже в заточении.

Рано утром, 13 декабря, на другой день по низложению Никона, приходит к нему стрелецкий полковник Аггей Шепелев, и объявляет осуждённому патриарху, что ему поведано немедленно отправиться в Ферапонтов монастырь в сопровождении отряда стрельцов. «Готов есмь, – отвечал Никон полковнику, – твори, что ти повелено, и что хощеши». Шепелев вышел из келий патриарших.

Затем являются к Никону посланник от вселенских патриархов и всего освящённого собора. «Вселенские патриархи и весь освящённый собор требуют у тебя клобука и панагии, который сняты вчера с тебя, и отданы твоему монаху Марку», – сказали они Никону. Никон беспрекословно исполнил требование собора, сказав только при этом: «Воля Господня да будет!»

Шепелев снова явился к патриарху, и объявил, что уже всё готово к его отправлению. Никон хотел немедленно отправиться, но ему велели несколько подождать. В кремле собралось множество народа, желавшего проститься со своим первосвятителем. Правительство начало опасаться возмущения, обыкновенного в тогдашнее время. Боялись, однако же, употребить и строгие меры, чтобы удалить народ из кремля. Поэтому, прибегли к хитрости. Приказано было стрельцам распустить в собравшемся народе слух, что Никон будет отправляться через Спасские ворота и по Сретенской улице. Между тем, в тоже время, отдан был другой приказ – обходиться с народом кротко и ласково. Простодушные поверили этому слуху, и влекомые желанием проститься со своим патриархом, поспешили выйти из кремля в китай-город. Теперь, когда народ удалился из кремля, Никон в сопровождении ближайших к себе людей, духовных и светских, вышел из своих келий, и сел в приготовленные для него сани. Их окружили 4 отряда стрельцов по 50 человек с каждой стороны. Поезд с поспешностью отправился на Каменный мост, и потом в Арбатские ворота, называемые иначе Смоленскими, и наконец, за Земляной город. Никто из встречавшихся не смел приблизиться к Никону; стрельцы всех отгоняли; иноки и светские люди, которые провожали Никона, окружены были также со всех сторон отрядами стрельцов. Вопли и рыдания спутников Никона оглашали воздух. Никон, твёрдый духом утешал их словом Божиим и писаниями св. отцев.

Но правительство опасалось, чтобы и вне кремля, за земляным городом, не произошло народного возмущения. Этому благоприятствовала и самая темнота местности, не освещённой, подобно кремлю, фонарями. Поэтому здесь, по обеим сторонам дороги, по которой надлежало отправляться Никону, расставлено было до 1000 вооружённых стрельцов, с горящими факелами в руках. Они проводили патриарха за Дмитровские ворота до слободы Сущёвой, и отсюда все стрельцы кроме отряда Шепелева, возвратились в Москву.

Шепелеву с его отрядом приказало было сопровождать Никона до самого места заточения. За слободой Сущёвой, на выезде из города, полковник велел всем сопровождавшим Никона инокам и светским проститься с патриархом. Тогда раздались громкие вопли и рыдания. Патриарх благословил их всех. «Предаю вас Богу и благодати Его», – сказал он им теперь, как некогда Апостол Павел при разлуке с ефесскими пресвитерами. Не сходя, однако же, с места разлуки, они с душевной скорбью долго взирали вдаль, которая поспешно скрывала от них патриарха, пока Никон стал совершенно для них невидим.

Теперь только народ узнал, что Никон уже давно отправился. Все поняли обман; но оставалось только с печалью разойтись по своим домам.

Была жестокая стужа. Никон, между тем, не имел тёплой одежды. Царь, как мы видели, прислал ему на дорогу мехов; но Никон не принял. Страдали с ним и все его добровольные спутники. Стрельцы, не показывая ни какого сострадания к ним, спешили только, сколько возможно скорее, отъехать далее от Москвы.

На рассвете того же дня прибыли они в одно селение близ реки Клязьмы, в расстоянии 25 вёрст от столицы. Здесь приказано было им остановиться. Остановились и простояли два дня без всякого дела.

На третий день является сюда с указом царским печорский архимандрит Иосиф. Ему приказано было сменить при Никоне новоспасского архимандрита, который прежде назначен был в спутники осуждённому патриарху. Расставаясь с патриархом, новоспасский архимандрит, преемник настоятельства, которое занимал некогда и Никон, дал ему от себя тёплую одежду в дорогу⁹²¹. Кроме того, он передал Никону и свой запас съестных припасов⁹²². Итак, Никон нашёл себе покров от зимнего холода, но спутники его продолжали страдать от стужи.

В самом пути постигло Никона большое несчастье. Однажды ночью, когда поезд отправлялся с большой поспешностью по лесу, сани Никона раскатились по дороге и ударились о дерево; Никон выпал из них и ударился о пень головой, так, что голова его расшиблась до крови. «Бог весть, – замечает при этом Шушерин, – от борзости ли коней это сделалось, или с намерением правивших конями»⁹²³.

Приближались к Угличу. Никон видел, как страдают путники его от зимнего холода. Ему хотелось, чтобы в этом городе куплена была для них тёплая одежда. Но знал и то, что полковник не захочет остановиться в городе, чтобы набожный народ не произвёл бунта, увидев в таком унижении своего патриарха. Поэтому Никон отправил было вперёд некоторых из своих иноков, чтобы они распорядились покупкой для себя и своих товарищей тёплой одежды, и потом были готовы к дальнейшему путешествию вместе с ним из Углича. Но только что посланные Никоном хотели отправиться по поручению патриарха, стрельцы остановили их, и распоряжение Никона осталось без исполнения.

Между тем в Угличе каким-то образом сделалось известным приближение к городу изгнанного патриарха. Набожные граждане вышли к нему навстречу с подарками. Никон рад был принять от усердия их тёплую одежду и пищу; но стрельцы ни одному из граждан, вышедших навстречу, не позволили подойти к Никону, всех разогнали криком, бранью и ударами, и – стрелою, как говорит Шушерин, промчались по Угличу.

Проехали 15 вёрст от города впредь. Здесь на пути находилось одно богатое село, где в тот день был торг. Никон предполагал, что в этом селе, по крайней мере, позволено будет ему купить для спутников тёплую одежду. Но Шепелев, опасаясь встретить и здесь такое же усердие от жителей к патриарху, какое оказали граждане Углича, наперёд послал туда отряд стрельцов с приказанием удалить с улицы весь народ, именем великого государева дела. Приказание его было исполнено. Итак, путешественники опять быстро пронеслись по пустой улице села, едва замеченные любопытными взорами из окон.

Подобные же меры предосторожности были принимаемы и в продолжение всего остального пути. Случалось ли остановиться где-нибудь для отдыха, или для ночлега, наперёд посылаемы были в эти места отряды стрельцов, с поручением сгонять с улиц народ, отводить особенный дом для Никона и его спутников, удалять из него всех посторонних людей, и когда прибывал сюда Никон, стрельцы тайно вводили его в приготовленный дом. Жители сёл и деревень, через которые отправлялся Никон, знали, что везут под стражей в ссылку какого-то великого человека; но кто этот великий человек, никто не знал, и слово ропота не выходило ни из чьих уст.

Но Господь, говорит Шушерин, не оставил в совершенной безвестности своего святителя, осуждённого в заточение, и не допустил спутникам его страдать от холода в продолжение всего пути. В одном селе, недалеко от реки Мологи, Никон остановился ночевать. Стрельцы тайно ввели его в приготовленный для него дом, и, признав его крепко ограждённым от всяких любопытных взоров, удалились в другое место. Но вот, когда Никон остался один с несколькими из своих спутников, выходит из тайного места⁹²⁴ старушка, и с горькими слезами спрашивает их, кто из них раб Божий Никон? Ей указали на патриарха. Припав к ногам святителя, старица горько зарыдала. «Куда ты идёшь, пастырь наш? Зачем оставляешь нас на расхищение?» – говорила она ему. Удивлённый такой неожиданностью, Никон спросил, как она узнала о его заточении. «В прошедшую ночь, – отвечала старушка, предстал мне во сне Муж благообразный и сказал: «Вот раб Мой Никон идёт в заточение, и терпит в пути великую скорбь и скудость; ты помоги ему в нужде, сколько можешь». После этих слов, – говорила старушка, – явившийся мне скрылся». Клятвами подтверждала она, говорит Шушерин, истину своего видения. От глубины души возблагодарил Никон Господа, пекущегося о рабах своих. Старушка опять спустилась в место своего убежища, и принесла оттуда 20 рублей денег и несколько тёплых одежд. Со слезами просила она патриарха не отвергнуть её приношения. С благодарной и благоговейной душой принял Никон это приношение, как дар самого Бога.

Рано утром, ещё задолго до дневного рассвета, послышались на крыльце дома, где ночевал Никон, шаги стрельцов; старушка, припав к ногам Никона, со слезами испрашивала его благословения. Никон осенил её знамением св. креста, с молитвой к Господу, чтобы сам Он многомилостивый воздал добродетельной старице за то приношение, какое она, во имя Его, сделала святителю. Задыхаясь от слёз и рыданий, старушка скрылась в прежнее тайное место.

К следующей ночи, по словам Шушерина, прибыли они в слободу Мологу. Недалеко от этой слободы находился монастырь Афанасьевский, бывший тогда приписным к Воскресенскому Никонову монастырю. Никон считал его поэтому своим, и желал провести наступавшую ночь в священной сени обители, в обществе преданной ему братии. Шепелев, с холодным равнодушием исполнявший возложенное на него поручение, не сочувствовал Никону в пламенных благочестивых его желаниях. Как приставник, который долженствовал хранить вверенного его надзору узника, Шепелев боялся везде народного возмущения, которое могло отнять у него Никона. Итак, Никон принуждён был остановиться в слободе Мологе, недалеко от монастыря.

Утром Никон должен был отправиться мимо св. врат монастырских. Игумен и братия монастыря вышли к нему на встречу за врата с различными приношениями. Издали увидев вышедших из монастыря иноков, Шепелев послал вперёд стрельцов, с приказанием волей или неволей возвратить их в монастырь. Со скорбью в душе взирал Никон, как стрельцы с бранью и ударами обращали братию и игумена в монастырь. Когда приблизились к стенам монастыря, Никон благоговейно перекрестился, и заочно благословил св. обитель и усердие к нему братии. Игуменом тогда в этом монастыре был ученик и постриженик Никона Сергий.

В следующую ночь они были уже близь реки Шексны. Но в это время опять встретил Никон большое огорчение. Никона уязвило острое дерево, лежавшее на дороге, так сильно, что он едва не лишился жизни. Самое острие этого дерева вонзилось в тело его. Сидевший вместе с ним инок вынул это острие из язвы, и, как памятник страданий патриарха, положил, по его приказанию, в сани для хранения до прибытия в Ферапонтов монастырь.

Наконец близко уже было самое место заточения Никона. Шепелев наперёд отправил в Ферапонтов монастырь отряд стрельцов к игумену и братии с известием, что к ним, по указу государеву, посылается на заточение монах Никон, для которого они должны приготовить кельи. Стрельцы явились в монастырь в полном своём вооружении. Игумен и братия не знали предварительно о том, что к ним везут Никона. Поэтому появление вооружённых стрельцов в монастыре произвело немалое смущение в иноках.

Но незадолго перед тем временем в Ферапонтовом монастыре был пожар, который испепелил почти все монастырские здания. В кельях, уцелевших от пожара, с трудом помещалось братство монастыря. Для Никона здесь уже не могло быть места. Оставались незанятыми только две комнаты больничные – «Смрадныя и закоптелыя, яже изрещи не удобно», – как говорит о них Шушерин.

Ещё до рассвета утреннего привезли в монастырь и самого Никона. Его встретил один игумен. Братии запрещено было даже показываться в это время на дворе монастырском. Игумен указал Никону приготовленные для него кельи, и вот Никон из обширных, светлых и великолепных патриарших палат⁹²⁵ очутился «в смрадных и закоптелых кельях, яже изрещи неудобно»⁹²⁶. Испросив у Господа силы крепости к перенесению своего тяжкого, уже по самому началу, заточения, Никон, с грустью в сердце, смежил на несколько очи свои для успокоения от трудов и скорбей, подъятых в пути.

Рассвело. К Никону явились приехавшие с ним из Москвы архимандрит и стрелецкий полковник, также игумен и келарь монастыря. Утомлённый от пути и страдавший от двух больших язв, полученных в дороге, Никон не мог лично принять их, но велел только своим инокам спросить, зачем они пришли. Они объявили, что по указу царя и всего освящённого собора требуют его в церковь. Зачем? – опять спросил их Никон. Они отвечали, что им повелено отобрать у Никона архиерейский посох и мантию. Никон беспрекословно тогда же отдал им и то и другое. Итак, теперь уже и последние знаки патриаршего достоинства Никона были взяты у него и отосланы в столицу, где, между тем, избрали нового всероссийского патриарха Иоасафа⁹²⁷.

Строго и жестоко было заточение Никона в первые годы пребывания в Ферапонтовом монастыре. Правда, добродушный царь Алексей Михайлович, желая получить благословение от Никона, которого не получил при отправлении его в заточение, повелел Шепелеву оказывать осуждённому патриарху снисхождение, и приготовлять для него стол из царских сокровищ. Но гневный Никон, не подавая царю благословения, не хотел вкушать и трапезы от царских яств. Он предпочёл ей общую монастырскую братскую трапезу. Шепелев неоднократно упрашивал Никона принять «пищу от милости царскаго величества» и нередко томил его голодом, не позволяя ходить за общую братскую трапезу; но непреклонный Никон отвечал всегда: «Аще ми и умрети, но не сотворю сего». Шепелев писал об этом Государю, и, вместо ответа, получил позволение возвратиться в Москву, взяв с собой и печорского архимандрита Иосифа. Это было спустя месяц после заточения Никона. И вот, на смену их прибыли из Москвы новоспасский архимандрит Иосиф и дворянин Стефан Лаврентьев сын Наумов. Жестокость заключения Никона увеличилась. Новый приставник его не только не стал позволять никому из посторонних приходить к Никону, но и никого не допускал подходить близко к его келье. Келья, где жил Никон, была в самой стене монастырской. Окна её обращены были к большой дороге, которая проходила тогда подле самой стены. Наумов приказал забить окна крепкими железными решётками. Самую дорогу перевёл на другое место, отдалённое от монастырской стены. К дверям кельи, выходившим на открытый монастырский двор, приставлена была крепкая стража, которая наблюдала за всеми входившими и выходившими через эти двери. Такой же караул стоял и под окнами Никоновой кельи. Стража сопровождала Никона и его иноков при всех их входах и выходах. Самые переходы их из кельи в церковь совершались в сопровождении караула. Но Никон терпеливый, говорит Шушерин, не роптал на свою горестную участь, и за всё благодарил Господа, молясь за самых врагов своих: «Отче, отпусти им: не ведят бо, что творят». Ни бедность, ни теснота, ни унижение не могли поколебать в нём твёрдого духа: без малодушия переносил свои страдания. Он постоянно носил на себе железные вериги, и маленький серебряный ковчег со св. дарами⁹²⁸. В таком расположении духа, и с таким напутствием, он всегда был истинным воином Иисуса Христа, облечённым во все оружия Божии против слабостей плоти и искушений духа. Неутомимо деятельный, он не хотел оставаться праздным и в тесноте заточения⁹²⁹. Очищая ум и сердце смиреной молитвой к Богу и покаянием, он тело своё изнурял постоянными трудами. Он сам носил дрова для своей кельи, ходил за водой на озеро и готовил пищу для своей братии, которая прибыла сюда разделять с ним скорби заточения.

Приближалась сырная неделя. Государь, приготовляясь к народному празднику, вспомнил и о Никоне, с которым в счастливые дни его жизни разделял он в это время богатую трапезу в своих царских чертогах. Он велел отправить к Никону от своего имени множество рыбы и напитков разного рода. Но Никон отказался принять подарки царя. Они напомнили ему невозвратимую утрату радостнейших дней жизни, когда любовь и дружба соединяли душу его с душой царя. Однакож общие просьбы братии монастыря смягчили, наконец, его твёрдость, и Никон с благодарностью принял милостыню царя.

В прощальное воскресенье Никон пообедал в общей монастырской трапезе. По его распоряжению, к столу подавали яства и напитки, присланные ему от царя. Только одну дельву вина, говорит Шушерин, Никон приказал оставить до светлого Христова Воскресения, никому, однако же, не открывая своего намерения, с которым сделал такое распоряжение. Сам, между тем, не вкушал теперь во время обеда ничего, что подавалось из подарков царя. Некоторые из иноков Воскресенского монастыря, разделявших с ним заточение, следовали его примеру. Но другие, по недогадливости, вкусили от царской пищи и от царского пития. Никон подверг их за это, говорит Шушерин, церковной епитимии, как преслушников воли настоятеля.

Настал великий пост, и Никон посвятил всего себя духовным подвигам. Было время, когда он на дни св. четыредесятницы удалялся в пустынное уединение, и там, среди совершенного безмолвия пребывал в посте и молитве. Теперь он далеко был от своего Воскресенского скита; но и среди общежительного монастыря, Никон продолжал сохранять принятый им устав для препровождения великих дней св. четыредесятницы. Уединённая молитва, строгий пост и непрестанные труды были неразлучными спутниками его во всё время св. поста.

В один из дней св. четыредесятницы, после утреннего богослужения, которое совершалось в его кельях, Никон рассказал братии свой сон прошедшей ночи. «Представилось мне, – говорил Никон, – будто я нахожусь в каком-то обширном, великолепно устроенном здании. Сюда приходит ко мне протопоп большого московского Успенского собора Михаил, и просит у меня благословения на освящение одной церкви. «Я, – говорил Никон, – вздумал провести его по всем комнатам этого здания. Вот мы прошли с ним две-три комнаты, из которых одна другой лучше и прекраснее. Наконец, вступили в самую лучшую, и остановились, изумлённые и поражённые её великолепием. Когда мы удивлялись её великолепию, вдруг является пред нами светлый и благообразный юноша, и спрашивает нас: «Чему вы удивляетесь?» Как не удивляться такому великолепию? – отвечал я, – говорил Никон. «Так знаешь ли, что это за здание? – опять спросил меня юноша, – говорил Никон. – Это здание сооружено и украшено твоим терпением, – и прибавил, – но постарайся скончать своё течение; а ныне говорю тебе, что ты вкусишь своего хлеба». После этих слов, говорил Никон, юноша сделался невидим.

Скоро последовало, замечает Шушерин, и исполнение видения. В тот же день, во время благовеста к литургии, собрались к Никону в келью жившие при нём архимандрит, начальник отряда стрельцов, и игумен монастыря с келарем, чтобы, по обычаю, проводить его в церковь. Благовест продолжался. Никон беседовал со своими посетителями о духовных предметах. Вдруг доносят ему, что его желает видеть иеромонах Михаил, и с ним несколько послушников Воскресенского монастыря, которые присланы от Воскресенской братии к Никону с гостинцами. С радостью принял Никон эту весть; немедленно приказал пустить их к себе, благословил, облобызал и посадил вместе с собой. Михаил объявил, что он привёз Никону от братии 200 рублей денег и десять хлебов монастырского печения, такожде – рыбы и других запасов. С радостными слезами возблагодарил Никон Господа Бога, и усердие братии Воскресенской обители. «Вот и сбылось видение», – сказал он архимандриту и прочим, которые пришли к нему перед литургией.

В самый день св. Пасхи, после литургии Никон пригласил к столу своему архимандрита Иосифа, полковника Наумова, игумена и келаря Ферапонтова монастыря и многих из братии. Во время обеда, он приказал своим служителям принести вино, которое оставлено из присланного царём к сырной неделе. Наполнив им свою чашу, Никон обратился к своим гостям, и торжественно сказал: «Да не до конца пребудет вражда наша с царём, се ныне питие сие про здравие благочестивейшаго царя со всеми вкушаю, и впредь присланным от него отрицатися не буду». Обрадовались посетители этой благоприятной перемене в Никоне, и, при словах примирения его с царём, до земли поклонились ему. Затем, Никон сам наполнил их чаши тем же вином, и просил их пить за здравие царя. Всё это немедленно, в тот же день, описано, и грамота с таким известием отправлена к государю.

Вскоре Никон получил от царя позволение иметь свою отдельную церковь в монастыре, для которой теперь же прислано было ему богато украшенное евангелие напрестольное, серебряные потир и дискос, несколько пар церковных облачений, и немало различной церковной утвари. Никон избрал для себя одну из монастырских церквей, во имя Богоявления Господня на св. вратах, и здесь стали совершать для него богослужение иноки, постриженники Воскресенского монастыря, рукоположенные некогда в священный сан самим Никоном, в последние годы его патриаршества⁹³⁰. Одни из них прибыли с ним из Москвы, как добровольные спутники осуждённого патриарха, другие, после различных судебных исследований об участии их в деле Никона, под стражей присланы к заточённому патриарху⁹³¹. Сам патриарх стал с этих пор получать значительное содержание из Москвы, имел все удобства жизни, даже выезжал из места своего заточения, и пользовался свободно монастырской библиотекой⁹³². Решётки от окон в кельях его были откованы, и даже разрешено было построить для него новые кельи.

Получив такую свободу, Никон, с согласия игумена монастыря и начальника стрельцов Наумова, начал со своими иноками рубить лес на берегу озера, недалеко от монастыря, и расчищать место для посева хлеба и разведения огородных овощей. Между тем, собственными руками устроил рыболовные сети, нередко по целым дням трудился на озере в ловле рыбы, и доставлял её в общую братскую трапезу.

Среди таких занятий он пришёл к мысли соорудить памятник своего заточения. Для этой цели предпринял устроить посреди глубин озера каменный остров, и на нём поставить крест с надписью, которая бы засвидетельствовала читателям о заточении патриарха. Предпринял и – сделал. Избрано было им место на озере в расстоянии от берега на 2 версты, глубиной более 2-х сажен. Никон сам со своими иноками возил сюда на плотах каменья, и располагал их по предположенному плану. Мало-помалу каменный остров Никона стал уже показываться из вод озера. Никон укрепил его, и сделал длиною боле, чем 12 сажен, шириною – 5 сажен. Устроив, таким образом, свой остров, Никон поставил на нём крест с надписью: «Никон, Божиею милостию патриарх, постави сий крест Господень, будучи в заточены за слово Божие и за св. Церковь на Беле-озере в Ферапонтове монастыре, в тюрьме». Мимо этого самого места пролегала зимой большая дорога к монастырю. Путешественники и богомольцы останавливались при кресте Никона, и прочитывали надпись.

Но одна опасная мысль, приведённая в исполнение, породила подобную себе другую. Никон приказал вырезать такую же надпись на всех своих келейных сосудах, и приказание его было исполнено⁹³³.

Этим делом занимался, по поручению Никона, один из живших с ним иноков, именем Иона, человек нетрезвенного и буйного поведения. Никон хотел однажды отправить его, говорит Шушерин, в наказание за буйство на работу в монастырскую пекарню. Иона прибегнул к защите гражданского надзирателя Никонова, оклеветал перед ним патриарха, и, между прочим, открыл ему тайну надписей, какие делал Никон на своих сосудах и на устроенном им кресте. Наумов обо всём этом отписал царю, и отпустил в Москву самого Иону для личных объяснений о Никоне перед его судьями. Но добродушный царь Алексей Михайлович оставил теперь этот поступок Никона без внимания. Иона на пути в Москву, останавливаясь в городах, монастырях и сёлах, везде выдавал себя за ревнителя правды, который потому будто бы скрылся от Никона, что боялся строгого наказания от него за сопротивление разным его преступлениям. Но клеветнику не суждено было видеть столицы. В Переяславле он, бесчувственно нетрезвый, упал в кипящий на винокурне котёл, и здесь сварился. «Тако зле жития сего лишися, – говорит Шушерин, – якоже вторый Иуда предатель».

Вскоре Никон сделался болен, и, изнемогая от болезни и скорбей, стал предполагать близким конец своей жизни. В это время он переносился душой в блаженную обитель нового Иерусалима, где подвизался некогда с братией, как отец с детьми, которых всех желал усыновить Господу. Он пламенел теперь желанием сложить, по крайней мере, бренные останки свои в построенной им самим и возлюбленной более других обители Нового Иерусалима. Не знал тогда Никон, что ему суждено ещё долго томиться в заточении, и пережить всех виновников своего заключения. Он написал к строителю Воскресенского монастыря, старцу Сергию и братии письмо, в котором усердно просил их исходатайствовать ему от царя разрешение быть, по крайней мере, погребённым в Новом Иерусалиме под Голгофой.

Казалось, самые обстоятельства благоприятствовали исполнению надежд Никона. В Москве не только народ, но и сам царь по нежности сердца своего, почувствовал утрату столь великого мужа, своего искреннего друга и мудрейшего советника. Все дела государственные, с удалением Никона, пришли в явное расстройство. Внутри отечества от неблагоразумия бояр происходили бунты. Вне пределов государства, на поле битвы, честолюбивые воеводы спорили только друг с другом за места, и теряли одну за другой победы, даже с намерением выдавали друг друга врагам⁹³⁴. Царь, которого присутствие требовалось теперь и в столице и в походе, не знал, что делать. Он нередко вспоминал с сердечным соболезнованием о тех счастливых годах своего царства, когда сам с храбрым войском разил на поле битвы врагов, а патриарх, друг его, всей душой преданный благу отечественному, мудро управлял внутренними делами государства. Падение Никона почитал теперь царь собственным несчастием. И, как бы в тайный упрёк ему, перед ним сменялись один за другим патриархи, а Никон оставался жив. Царь хотел, по крайней мере, получить благословение от первосвятителя, которого почитал некогда как отца, и не получал. Но теперь, когда Никон сам обратился к нему с просьбой о дозволении быть погребённым в Воскресенском монастыре, царь признал самым удобным для себя временем испросить у него благословение. Наумову дано было знать, чтобы он предложил об этом смиряющемуся патриарху. И вот Наумов, исполняя возложенное на него поручение, однажды явился к Никону, и от имени царя стал просить «прощения и благословения царскому величеству, и всему его дому». «Хорошо, – недоверчиво отвечал Никон. – Но скажи мне, – прибавил он, – кто тебя этому научил?» Наумов с клятвой уверял, что ему об этом писано из Москвы. «Если это так, – продолжал Никон, – если царь перестанет гневаться на нас напрасно, и томить нас этими мучениями, то просьба твоя будет исполнена». После такого объяснения с Наумовым, Никон написал к царю прощальную грамоту. «Приходил ко мне, богомольцу вашему, – писал он царю⁹³⁵, – Стефан Наумов, и говорил мне вашим государским словом, что велели ему, по вашему государскому указу, с великим прошением молить и просить о умирении, чтобы я богомолец ваш, тебе великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея великия и малыя и белыя России самодержцу, подал благословение и прощение, а ты, государь, богомольца своего милостию своей, по своему государскому разсмотрению, пожалеешь; и я смиренный тебя, великаго государя, царя и великаго князя Алексея Михайловича, и благоверную государыню, царицу и великую княгиню Марию Ильиничну, благороднейших царевичев, и благородных царевен благословляю и прощаю; а когда ваши царские очи увижу, и тогда я, богомолец ваш, вам государям со святым молитвословием наипаче прощу и разрешу⁹³⁶, якоже божественное святое Евангелие показует о Господе нашем Иисусе Христе, и деяние св. Апостол – всюду с возложением рук прощение и цельбы творили»⁹³⁷.

Но желания и ожидания Никона не исполнились. Царь, получив от него прощальную грамоту, не решился, однако же, дозволить ему возвратиться ни в Москву, ни в Воскресенский монастырь. Присланный к Никону с грамотой от царя Иван Образцов привёз ему только богатые подарки: 1000 рублей денег и множество различных яств и питий. Но, обманутый в своих ожиданиях, Никон отказался от этой милости царя, и возвратился к прежнему на него гневу.

Марта 4-го 1669⁹³⁸ скончалась первая супруга царя Алексея Михайловича. Благочестивый государь опять отправил к Никону подарки с прошением молитве об упокоении усопшей царицы. Родион Стрешнев привёз к Никону 500 рублей денег. Как ни значительна была эта сумма по тому времени, но Никон не принял. «Мы должны, – сказал он Стрешневу, – молиться за упокой царицы и без сея мзды, сколько Бог подаст нам сил». Стрешнев долго и много убеждал Никона принять от царя милостыню, но Никон оставался и остался непреклонен в своём отказе. Впрочем, чтобы не возникло мнения, что он не принял денег на поминовение царицы по злопамятству к ней, как виновнице его изгнания, Никон совершал по ней поминовение при каждой литургии⁹³⁹.

Однакож, мало-помалу начала опять смиряться непреклонная душа Никона. Царь вступил в новый брак с Натальей Кирилловной Нарышкиной⁹⁴⁰, и прислал Никону богатые подарки»⁹⁴¹; Никон охотно и с душевной признательностью принял всё присланное. Немедленно, по получении известия о браке царя, он отправился в церковь со своей братией, и слушал благодарный молебен Господу Богу с возглашением многолетия царю, новой супруге его и всему их дому. Наконец, в знак совершенной своей преданности к царю, усердно угостил его посланника, и, одарив, отпустил с честью⁹⁴².

Радовался и царь смягчению сурового духа Никонова. Дружба между ними уже готова была, кажется, снова возгораться с прежней же силой. Никон отправил келейного своего дьякона Мардария в Москву для испрошения у царя некоторых новых милостей для него и его братии; царь всё исполнил, с честью и подарками отпустил от себя дьякона, и со своим посланником отправил к Никону значительную милостыню⁹⁴³. Можно было даже надеяться, что скоро настанет час освобождения Никона из заточения. Но Промысл, по неисповедимым судьбам своим, определил быть иначе.

Косма Лопухин, присланный теперь от царя с милостыней к Никону, не успел ещё выйти из Ферапонтова монастыря, как сюда же прибывает брат его, Фёдор Лопухин, с известием к Никону о смерти царя Алексея Михайловича⁹⁴⁴. С непритворной горестью принял Никон эту неожиданную весть. Он воздохнул от глубины сердца, прослезился, и, обратив взоры к небу, сказал: «Воля Господня да будет! Аще бо зде с нами прощения не получи, но в страшное пришествие Господне судитися имать». Лопухин просил его подать прощение царю на бумаге. «Мы исполняем, – сказал Никон, – слово Господа: оставите, оставится и вам, – и присовокупил: – Бог его простит». Но не решился дать письменного разрешения⁹⁴⁵.

Лопухин вручил Никону 100 рублей и мех песцовый чёрный на помин души покойного царя. Никон принял дары, и совершал поминовение за каждой литургией.

Преемником царю Алексею Михайловичу был юный сын его, Фёдор Алексеевич. Состояние Никона в начале царствования нового царя напомнило Никону первые месяцы его заточения. «На блаженнаго Никона, – скажем словами Шушерина, – паки диавол бурю возставляет чрез своё орудие – злых человек».

Юному царю опять оговорили Никона в разных тяжких преступлениях против мира Церкви и государства. Основанием к этим наговорам послужили неблагоприятные слухи о Никоне, распущенные упомянутым выше иноком Ионой. И вот к Никону опять отправляют строжайший караул, с крепким наказом смотреть за ним неопустительно. Патриарх Иоаким тогда же послал грамоту к инокам Ферапонтова монастыря со строжайшим запрещением именовать на письме и изустно «святейшим патриархом» сосланного в заточение монаха Никона⁹⁴⁶. После того стрельцы «тучи озлобления и тесноты творяху блаженному Никону», – говорит Шушерин. «Господи, не постави им греха сего», – молился Никон за врагов своих, чувствуя теперь в сердце всю сладость смирения. «Благо мне, яко смирил мя еси», – неоднократно повторял он, испытавши столько горестей, сокрушивших человеческое самолюбие.

Но не прошло и одного года от восшествия на престол Фёдора Алексеевича, как представлено было ему до 300 обвинительных статей на Никона. История не сохранила нам содержания всех этих статей. Шушерин говорит только, что они были «лжесоставны и полны всякия неправды». Царь, по совету с патриархом, отправил к Никону следователей, которыми были чудовский архимандрит Павел, дворянин Иван Желябовский и дьяк Семён Рубцов. Им приказано было допросить Никона с подробностью по всем обвинительным статьям, и, отобрав от него показания, отправить самого в Кирилло-Белозерский монастырь. По прибытии в Ферапонтов монастырь, следователи, не заходя к Никону, вошли в одну из тамошних церквей, и отсюда послали звать Никона, именем царского и патриаршего указа. Изумлённый такой неожиданностью Никон не отказался, однако же, на их призыв, но немедленно явился в церковь. Архимандрит Павел объявил ему, что он прислан по указу царя, и патриарха произвести над ним следствие. «Воля Господня да будет», – отвечал Никон. – «Не убоюся от тем людей, окрест нападающих на мя; аще и что смертно пострадати надлежит, готов есмь». Желябовский, приняв такой ответ за оскорбление себе и своим товарищам, не удержался и в самой церкви от грубой брани⁹⁴⁷. Но патриарх обратился к архимандриту, и попросил его скорее объявить ему дело, для которого они присланы из Москвы. Тогда дьяк прочитал, во-первых, наказ, данный следователям, и потом – самые обвинения, взведённые на Никона. Недоброжелатели Никона оклеветали монастырскую жизнь его; не устыдились обвинить в участии с мятежником Стенькой Разиным⁹⁴⁸, клеветали и на чистоту жизни того, чьё иночество было непорочно с юных дней; донесли и о кресте, который был поставлен Никоном на острове близь Ферапонтова монастыря с надписью: «Никон патриарх заточён за слово Божие и св. Церковь»; наконец говорили царю и патриарху, что Никон беспрестанно ссорится с окружающими его людьми. Начались допросы. Никон не затруднялся ответами, и каждое своё показание дополнял изречениями слова Божия. Времени прошло много. Наконец допросы сделаны были все. Никон надеялся успокоиться после таких душевных волнений в тишине своей мирной кельи. Но его ожидали тягчайшие скорби. Следователи, вызвав его из кельи на суд свой в церковь, уже не позволили ему опять возвратиться в них, но немедленно, по окончании допросов, окружила Никона стража из стрельцов, и, под её строгим наблюдением, он отправлен был в Кирилло-Белозерский монастырь. Подобная же участь постигла и некоторых из келейных иноков Никона: несколько дней содержали их здесь же под крепким караулом, и потом сослали в крестный Никонов монастырь⁹⁴⁹. Келейную казну патриарха и все вещи его следователи, по отправлении Никона в Кириллов монастырь, переписали, запечатали, и отправили вслед за ним в Белозерск⁹⁵⁰. Здесь они положены были в особенное место для хранения⁹⁵¹. Но Никону самому не позволено брать из них ничего: «Не даша ему и нужных потреб»⁹⁵². Распорядившись, таким образом, Никоном и его имением, следователи отправились обратно и донесли царю и патриарху о своих действиях в Ферапонтовом монастыре, и представили им письменные показания Никона на те многочисленные обвинения, какие были на него вознесены.

Помещение Никона в Белозерском монастыре было самое неудобное: «келлии бо, идеже его заточиша, неугожи вельми от необычнаго нагревания и угару»⁹⁵³. Страдая головными болями от сильного ушиба головы на пути из Москвы в Ферапонтов монастырь, Никон теперь не знал покоя от этих болей ни днём, ни ночью. С каждым днём боли эти усиливались, так что он сам и окружавшие его стали опять ожидать скорой его кончины. Над ним сжалился архимандрит Никита, настоятель монастыря, и отписал патриарху Иоакиму, чтобы позволено было построить для Никона новые кельи, «да не безвременно скончается смертно», – писал Никита. Но «Святейший патриарх, – говорит Шушерин, – многих ради духовных и мирских правлений и вседневныя докуки положи сия глаголы в забвение».

Новые клеветы опять обратили внимание правительства на Никона. У него всё уже было отобрано, что могло свидетельствовать о патриаршем его достоинстве, всё – исключая одной панагии и двух патриарших печатей, которые уцелели у него до сих пор, не известно – каким образом⁹⁵⁴. История не говорит, делал ли Никон из этих вещей какое-нибудь противозаконное употребление или нет; тем не менее, патриарх Иоаким, «по времени некоем», присылает к Никону своего ризничего, дьякона Иоакинфа, отобрать у Никона и эти вещи. Никон отдал их посланнику без всякого прекословия. Но, лишившись этих вещей, Никон получил то, что для него было более всего нужно в тогдашнем его положении. Иоакинф привёз с собой от патриарха указ, которым позволялось переделать в кельях Никона печи, и построить для него особую поварню⁹⁵⁵. Но и теперь Никон не знал мира душевного: его постоянно занимала забота о довершении начатой им Воскресенской обители. Все его мысли, чувства и желания были к ней устремлены. Никон сам хотел лично надзирать над её сооружением, и особенно – сооружением знаменитого храма Воскресения Христова.

Господь вложил в сердце юного царя, скажем словами Шушерина, разведать и узнать подробно жизнь, дела и причины падения Никона. К счастью блаженного патриарха, было при царе лицо, которое могло представить ему Никона в истинном его свете. Это была тётка царя – царевна Татьяна Михайловна. Она во всю свою жизнь питала глубокое уважение к Никону, и никогда не забывала заслуг его для семейства царского во время моровой язвы. Слыша преследования, клеветы и притеснения, какие терпит Никон в своём заточении, Татьяна Михайловна решилась расположить царя к облегчению горькой его участи. В благоприятные минуты домашней беседы с царём – своим племянником, она со всей нежностью сострадательного и любвеобильного сердца своего рассказывала ему о дружбе Никона с отцом его, царём Алексеем Михайловичем, о заслугах Никона и печальном его заточении. Сердце юного царя мало-помалу проникалось любовью и уважением к Никону. Мудрая тётка его не забыла напомнить ему и о его личных отношениях к Никону, как своему крёстному отцу; указала, наконец, и на величественный и незабвенный памятник ума и благочестия Никона – храм Воскресения Христова, в новом Иерусалиме, который оставался, однако же, недовершённым, и подвергался опасности совершенного разорения и опустения. Она просила при этом царя возвратить Никона в Воскресенский монастырь. Наконец, чтобы окончательно расположить его к этому доброму делу, она убедила его посетить основанный Никоном монастырь Воскресения Христова. Недоброжелатели Никона предчувствовали его победу над собой, и старались отклонить царя от посещения Воскресенской обители. Но убеждения тётки одержали вверх над всеми препятствиями, какие старались поставить враги Никона намерению царя видеть новый Иерусалим.

Декабря 1-го 1680 года Фёдор Алексеевич удостоил посетить обитель, воздвигнутую Никоном, и наречённую по воле царственного друга его Новым Иерусалимом. Поражённый величием зданий, начатых по образцу иерусалимского храма гроба Господня, но уже 14 лет остававшихся в запустении, с тех самых пор, как Никон удалён в Ферапонтов монастырь, государь глубоко вздохнул от сожаления о столь прекрасном здании, оставленном в пренебрежении, и тогда же объявил волю свою продолжать строение по принятому Никоном плану. Это дело поручено было благочестивым царём «ближнему его человеку» Михаилу Лихачёву. «Итак, – скажем словами Шушерина, – по воле великаго Спасителя нашего Бога, строящаго всяческая зиждительным своим словом, обитель святая Воскресенская нача в совершение приходити». Царь пробыл здесь много времени, утешаясь красотой местоположения и величественностью монастырских зданий. «Братию удоволи милостию довольно», и к празднику св. Петра митрополита возвратился в Москву. Теперь мысль и желание видеть самого строителя этого монастыря глубоко запала в душу благочестивого царя, и никогда уже не оставляла его. Однакож, исполнение этой мысли отложено было до другого более удобного времени. Царь неоднократно и после того посещал Воскресенскую обитель, которую полюбил он всей душой, как и благочестивый отец его, но не решался предложить братии о возвращении им Никона. Патриарх Иоаким, опасаясь иметь в Никоне соперника в патриаршестве, противился под разными предлогами освобождению его из Кирилло-Белозерского монастыря, и возвращении в Воскресенский монастырь, но вместо того, повелел только дать Никону и находившимся при нём инокам некоторую ослабу от притеснений стражи. Но и благочестивое намерение царя должно же было получить совершение.

На погребение архимандрита Воскресенского монастыря Варсанофия опять прибыл в эту обитель и сам царь Фёдор Алексеевич, и в то время предложил братии, не желают ли они, чтобы возвращён им был в настоятели Никон, и, если желают, то пусть подадут ему прошение об этом. «А Бог милостивый, – присовокупил благочестивый царь, – помощь подаст, и то дело устроится». Обрадовались братья, услышав это милостивое и давно вожделенное для них слово царя. Не теряя времени, они составили и подали царю убедительное прошение возвратить им их отца и пастыря Никона. «Радуемся превеликою радостию, – писали они царю, указывая на великую его милость к Воскресенской обители, – и торжеством премногим торжествуем яко и прешедшии море печалей и скорбей Моисеем, и вселившиеся в земле обетованной. Но одним мы отличаемся от израильтян, – продолжали они. – Израильтяне перенесли с собой в землю обетования и кости Иосифа, избавившаго их от глада; а мы до сего времени не дерзали простирать к тебе моление своё о возвращении нам отца нашего, избавившаго нас от глада словес Божиих. Мы не уподобились ещё и константинопольцам, просившим царя возвратить им из Коман Златословесного учителя. Итак, умоляем твою милость, – заключали они прошение своё царю, – подаждь Церкви исполнение, приведи кормча кораблю, поели пастыря стаду, пристави главу к телу христоподражательнаго нашего наставника, святейшаго Никона; изведи из темницы душу его, яко блаженнаго иногда Игнатия патриарха цареградскаго из заточения; повели свободити из Кириллова монастыря в монастырь живоноснаго Христова Воскресения, растущий днесь в высоту повседневнаго прославления, яко дерево плодовито при исходищах твоего богатодаровитаго и щедролюбезнаго излияния насаждённый и уповаемый, да и он купно с нами твоих пребогатых даров насладится, и в старости да возвеселится»⁹⁵⁶. Прошение это подписано строителем монастыря старцем Германом, казначеем, старцем Сергием, и 60-ю человеками братии.

Возвратясь в Москву, царь объявил патриарху Иоакиму, что он хочет дать свободу патриарху Никону, и поместить его в Воскресенский монастырь, чтобы он привёл в совершение начатую им постройку этой обители, и особенно храма Воскресения Христова. Иоаким отвечал, что сделать этого нельзя: «Это дело (заточение Никона) учинено не нами, а великим собором и святейшими восточными патриархами, – говорил Иоаким, – а потому, – продолжал он, – Никон и возвращён быть не может без разрешения собора и восточных патриархов». Царь, однако же, не оставлял своего намерения, и не терял надежды успеть в его исполнении. После неоднoкpaтных предложений об этом патриарху, которые все оставались для Никона бесплодными, царь решился, наконец, созвать собор для рассуждения о возвращении Никона из заточения. Собор составился в патриаршей крестовой палате из всех бывших тогда в Москве архипастырей и знатнейшего духовенства московского, под председательством патриарха. Явился на собор и сам царь, в сопровождении своих вельмож. Он предложил на рассмотрение собора прошение иноков о возвращении им Никона, и вместе своё желание исполнить их прошение. Открылись голоса и в пользу Никона; их было даже не мало, но патриарх сильно настаивал, чтобы Никон оставался на месте заточения⁹⁵⁷. Это несогласие патриарха с желанием царя отвлекло собор от решительного определения: все разошлись, ничего не сделав.

Желая победить кротостью настойчивость патриарха Иоакима, царь пригласил его в свои чертоги, и начал упрашивать вместе с тёткой своей царевной Татьяной Михайловной – согласиться на возвращение Никона в Воскресенский монастырь. Патриарх решительно отказался от согласия на предложение царя. При одном только условии он решался освободить Никона из заточения: если восточные патриархи позволят это. Глубоко опечален был царь отказом патриарха. Глубоко сожалел он и о Никоне, который желал душевно и ожидал от милости царя возвращения себя в Воскресенский монастырь. Иноки этой обители не хотели оставить его в неведении об ожидавшей его радости. Царь, сожалея о Никоне, написал к нему утешительную грамоту, и отправил с прежними его келейными иноками – иеродьяконом Мардарием и иеромонахом Варлаамом⁹⁵⁸. Царь просил Никона «возверзти свою печаль на Господа, молить единаго в Троице славимаго Бога о здравы царя, и не отлагать упования на лучшую участь».

Возрадовался душой и сердцем Никон, получив это милостивое письмо от царя. От сердца чистого и пламенного возблагодарил он Господа, призревшего на смирение раба своего, и вложившего в сердце царя благое желание и намерение о нём: утешившись, таким образом, он предал дальнейшую свою судьбу под крепкую руку Божию, в том уповании, что десница Божия вознесёт его во время своё. Между тем, царь Фёдор Алексеевич продолжал оказывать благоволение к Воскресенской обители, и довершал начатые, но неоконченные там здания, на счёт своей собственной казны. Так, среди царственных забот, он не оставлял мысли и о Никоне. Но вскоре посетил его недуг, и решение участи Никона замедлено было болезнью царя.

В тоже время и сам Никон, удручённый дряхлостью лет и немощью тела, и претерпевший столько скорбей в своём заточении, сделался тяжко болен, принял елеосвящение и облёкся в схиму. Настоятель Кирилловского монастыря, архимандрит Никита, опасаясь его смерти, немедленно отправил гонца к патриарху Иоакиму с грамотой, в которой спрашивал его: если Никон окончит жизнь, то, по какому чину совершать над ним погребение, как поминать его на ектениях, и где положить его тело? Иоаким отвечал, что погребение над ним должно совершать обыкновенное монашеское, и поминать простым монахом; а тело положить в церковной паперти. Такое распоряжение сделано было патриархом без ведома царя. Узнав о нём, царь немедленно отправил к Иоакиму своего боярина, чтобы грамота с таким распоряжением была задержана в Москве. «То писание уже есть тамо» – отвечал патриарх посланному от царя.

Болезнь Никона с каждым днём усиливалась более и более. Не имея уже надежды на выздоровление, Никон желал, чтобы, по крайней мере, тело его было положено в Воскресенском монастыре, а не оставалось на месте его заточения. И вот собственной рукой начертывает он краткое письмо к братии Воскресенского монастыря, и отправляет его со своим иподьяконом Иваном Корнильевичем Шушериным. «Благословение Никона патриарха сыновом нашим», – писал он архимандриту Герману, иеромонаху Варлааму, монаху Сергию, монаху Ипполиту, и вкупие всей братии. «Ведомо вам буди, яко болен есмь болезнию великою, возстать не могу, в гноищи лежу, а милость великаго государя была, что хотел меня из бедности взять по вашему челобитью, и писал-жаловал своею рукою, а ныне, то время совершилося, а его милостиваго указу нету; умереть мне будет внезапу. Пожалуйте, чада моя, не помните моей грубости, побейте челом о мне ещё великому государю, не дайте мне напрасною смертию погибнуть, моего жития конец приходит; а каков я, и то вам про меня подробно скажет Иоанн, что от вас живёт на приказе»⁹⁵⁹. С прискорбием выслушали это предсмертное моление Никона братия созданной им обители. Архимандрит Герман не замедлил отправиться в Москву, и представил письмо Никона самому царю. Тронутый им до глубины души царь составил опять собор, и убедительно просил разрешить Никону возвращение в Воскресенскую обитель, «яко при смерти есть». «Буди по воле твоей, благочестивый царю», – отвечал собор. Получив согласие собора, царь скоро отправил в Кирилло-Белозерский монастырь дьяка Ивана Чепелева, с поручением перевезти Никона, живого или мёртвого, в Воскресенский монастырь⁹⁶⁰. Это было 1681 году⁹⁶¹.

Прежде, нежели Чепелев прибыл в Кирилло-Белозерский монастырь, Никон, как бы прозревая духом прибытие его, в продолжении нескольких дней перед тем, сам вставал с одра болезни, и готовился в путь. Братия, бывшие с ним, приписывали всё это болезненным припадкам. Так было неоднократно. Наконец, в самый день прибытия царского посла к нему, он весело и бодро встал с постели, оправил себе волосы, надел дорожную одежду, вышел на крыльцо и сел в стоявшие здесь кресла, как бы в ожидании предстоящего пути. С удивлением смотрели на это служившие ему иноки. Окинув их взором, Никон сказал: «Я готов, а вы что ж не готовитесь? Вот скоро за нами будут». Безмолвно приняли иноки эти слова Никона. Но немного спустя после того, действительно является в кельи Никона Чепелев, и объявляет ему милость царскую. Одержимый тяжкой болезнью, Никон благодарил, однако же, царя, в лице его посланного, низким поклоном и сердечным словом живейшей признательности. Вскоре приготовлены были струги для плавания по Шексне. Когда уже всё нужное для пути было готово, с трудом посадили Никона в сани, чтобы влечь его по земле до струга, который ожидал его на реке Шексне. На берегу реки Никон простился с иноками Белозерского монастыря, подав им мир и благословение, вошёл затем в приготовленный струг, и отправился в путь. Его сопровождали: присланный из Москвы дьяк Чепелев, архимандрит Кирилловского монастыря Никита – духовник Никона и несколько иноков. Братия Воскресенской обители, узнав, что возвращается к ним Никон, отправили от себя к нему на встречу двух иеромонахов и одного иеродьякона. Эти посланники встретили Никона на Шексне за 20 вёрст до Волги. Объявив Никону радость и сердечное желание братии Воскресенского монастыря – видеть лицо своего знаменитого настоятеля, иноки вместе с ним отправились по Шексне в дальнейший путь. Скоро достигли они Волги. Чепелев хотел плыть вверх по этой реке, но Никон, имея вероятно в виду путь, которым некогда плыл он к Москве со св. мощами митрополита Филиппа, приказал плыть вниз по Волге, по направлению к Ярославлю. Народ стекался на берег реки, где плыл Никон, чтобы видеть великого пастыря, удостоиться принять его благословение, и поднести ему дары от своего усердия.

Августа 16-го 1681 года Никон велел остановить струг, за полверсты до Толгскаго монастыря. Изнемогая от болезни, он опасался, чтобы не отойти в жизнь загробную без напутствия св. дарами. Здесь с живой верой в Искупителя приобщился запасных даров от руки духовного отца своего – Кирилло-Белозерского архимандрита Никиты. Укрепившись верой, и считая себя готовым к переходу в вечность, Никон приказал продолжать путь, в надежде на милость Божию. Через несколько времени струг, на котором плыл Никон, остановился у берега против самого Толгского монастыря. Сюда вышли ему на встречу игумен монастыря с братией, и сосланный туда на покаяние бывший архимандрит Сергий, тот самый, который, во время суда над Никоном, осыпал его разными ругательствами, и содержал стражу над ним. Со слезами пал теперь Сергий к ногам умирающего святителя, испрашивая себе его прощения. «Прости меня, святитель Божий», – сказал он Никону, обливаясь слезами, и перед всеми исповедал видение, которое трепетом объяло его душу. «Едва только после божественной литургии и братской трапезы возлёг я отдохнуть, – говорил Сергий, – мне явился Никон, и сказал: «Брат Сергий! Встань, простимся». В это время ударил в дверь моей кельи послушник, и объявил, что игумен и братия пошли встречать патриарха Никона, который плывёт по Волге на струге в Москву. Изумлённый видением, я поспешил, – говорит Сергий, – увидеть первосвятителя, и сподобиться от него прощения». Никон подал ему мир, благословение и прощение.

Но силы Никона изнемогали более и более. Однакож не теряя времени, он велел плыть к Ярославлю. По приближении к городу, Никон приказал остановить струг при береге реки Которосли, против монастыря Всемилостивого Спаса. Жители Ярославля, услышав о приближении к ним Никона, стеклись видеть блаженного патриарха, и, нашедши его уже на смертном одре, со слезами лобызали его святительскую руку и ноги. Затем с большим трудом повлекли они на себе струг по реке Которосли к Спасскому монастырю. Отсюда вышли на встречу к Никону начальник города и настоятель Спасского монастыря с братией. Но Никон ничего уже не мог говорить, и только взорами благословляя и благодаря усердие народа, безмолвно давал им лобызать свою руку. Народ стекался более и более, и не давал покоя Никону, уже крайне изнемогавшему от болезни. Сопровождавший его царский дьяк и архимандрит белозерский велели перевезти струг на другой берег. Когда же струг тронулся по реке, патриарху наступила минута смерти и, не доплыв до Туговой горы, он начал кончаться. Ударили в колокол к вечерне. Никон, озираясь, как будто кто к нему пришёл, сам оправил себе волосы, бороду и одежду, как бы готовясь в дальнейший путь, или к встрече кого-либо. Духовник с братией увидели, что для него настал последний час земной жизни, и начали приготовлять его к отходу в вечность. Они совершили над ним «последование при исходе души от тела». Патриарх, распростёршись на одре, подал благословение окружавшей его братии, и, сложив крестообразно на персях руки, глубоко вздохнул в последний раз, и отошёл с миром к Господу, которого любил от всего сердца в течение всей многопечальной своей жизни. Это было 17 августа, в 4 часа пополудни, 7189 – 1681 года. Тогда исполнилось Никону 76 лет, 2 месяца и 24 дня от рождения.

Братия, сопровождавшие Никона, опрятали благоговейно тело его. Архимандрит Всемилостивого Спаса со своей братией совершал над ним панихиду, в присутствии начальника города и многочисленного стечения народа. Царский дьяк отправился в Москву донести царю о смерти Никона. Между тем, Фёдор Алексеевич, предуведомлённый о безнадёжном положении Никона, и, не теряя надежды встретить его в Воскресенском монастыре живого, прислал в Ярославль великолепную карету, чтобы Никон отправился в ней к месту своего возвращения. Но карета прибыла в Ярославль уже на другой день по смерти Никона. Дьяк по прибытии в Москву, известил царя о смерти святителя. С глубокой скорбью принял эту весть благочестивый царь, и подробно расспрашивал Чепелева об обстоятельствах смерти Никона, и его духовной. «Я напоминал Никону о духовной», – говорил дьяк царю, – но он отвечал, что писать духовной не хочу, но во всём полагаюсь на великаго государя; да будет на нём, и всём его доме Божие благословение!» «Если так, – отвечал царь, – то воля Господня да будет; сколько Бог поможет, я его не предам забвению». Тогда же сделано было распоряжение, чтобы тело блаженного патриарха перевезти в Воскресенский монастырь.

Когда получено было в Ярославле известие о такой воле царя, архимандрит, сопровождавший Никона, с братией устроили «возила со всяким опасением твёрдо», и после панихиды над телом блаженного патриарха, возложили гроб его на приготовленные «возила», и отправились в путь, при многочисленном стечении ярославского духовенства и народа. По городам и сёлам выходили из церквей на встречу со св. крестами, хоругвями и иконами; совершали над гробом почившего патриарха литию, и лобызали самый гроб. Когда стали приближаться к женской Александровской обители, игуменья этого монастыря вышла на встречу с 200 инокинями, предшествуемая св. крестами и духовенством. Со слезами подошли они все к гробу, скрывавшему тело многострадального Никона, отслушав литию, они благоговейно лобызали гроб, и, проводив его немало, возвратились в свою обитель. Наконец, прибыли с гробом блаженного патриарха к Троицкому Сергиеву монастырю. Здесь со всей погребальной торжественностью встретил почившего патриарха архимандрит Викентий с братией.

Но, незадолго до прибытия почившего патриарха к Троицкой лавре, прислан был указ сопровождавшему его кирилло-белозерскому архимандриту, чтобы он⁹⁶² немедленно прибыл в Москву, а сопровождать гроб поручил троицкому архимандриту Викентию. Итак, от Троицкого монастыря отправился сопровождать гроб почившего первосвятителя архимандрит этой лавры Викентий, и провожал его прежним порядком и с подобающими почестями до самого Воскресенского монастыря. Накануне дня, в который назначено было погребение Никона, прибыл в Воскресенский монастырь сам государь с высочайшей фамилией⁹⁶³, и в сопровождении всего своего двора. С ним прибыл митрополит новгородский Корнилий со знатнейшим духовенством московским и придворными певчими. Благочестивый царь хотел, чтобы погребение Никона совершил сам патриарх со всем освящённым собором своим. Но патриарх Иоаким, сколько ни убеждал его государь, отказался быть на погребении, под тем предлогом, что без разрешения восточных патриархов он не может воздать Никону почестей святительских, не может поминать его патриархом. «Я готов идти на погребение Никона, – говорил царю Иоаким, – но только поминать его патриархом не буду. Если же необходимо надобно поминать Никона патриархом, то я отказываюсь идти и на его погребение». Государь принимал всю ответственность на себя в случае неудовольствия на это со стороны восточных патриархов; но Иоаким остался непреклонен в своём намерении. Впрочем, митрополиту Корнилию он позволил отпевать Никона так, как повелит ему государь.

Вечером, накануне того же дня, когда предназначено было совершить погребение Никона, вечерню и всенощное бдение за упокой служили по требнику Петра Могилы⁹⁶⁴. Утром⁹⁶⁵ следующего дня, августа 26-го, привезено было тело Никона в деревню Мокрошу⁹⁶⁶. Государь повелел воскресенскому архимандриту Герману отправиться туда с братией, и возложить на усопшего патриаршую мантию с источниками, панагию и всё облачение первосвятительское, какое приготовил сам Никон для своего погребения ещё до низложения своего с престола патриаршего. Между тем, в монастыре начался для сбора погребальный благовест. Государь со всем домом и двором, своим, митрополит со всем духовенством собрались в каменную великую церковь св. креста на Голгофе⁹⁶⁷, где уже ожидало их многочисленное стечение народа. Духовенство облачилось в новые, устроенные именно на этот раз церковные одежды из дорогих китайских тканей. Между тем, гроб Никона, по возложении на почившего первосвятителя патриаршеских одежд⁹⁶⁸, привезён был на Елеонскую гору, и поставлен на том самом месте, откуда Никон с царём Алексеем Михайловичем нарекал некогда новоустроившуюся тогда обитель Новым Иерусалимом⁹⁶⁹. Когда донесено было об этом царю, начался колокольный звон, и из Голгофской церкви последовал крестный ход к Елеонской горе, со святыми иконами, хоругвями и с запрестольным крестом, сопровождаемый митрополитом Корнилием, многими архимандритами и прочим духовенством, в присутствии государя, высочайшей фамилии и знаменитых особ, и многочисленного стечения народа, при пении придворными певчими и самим государем, всем духовенством, и народом, стихиры: днесь благодать Святаго Духа нас собра... По приходе на эту гору, к месту, где стоял гроб почившего первосвятителя, митрополит раздал свечи⁹⁷⁰ государю, царскому семейству, знатнейшему духовенству, и всем сановникам. Архимандрит Викентий в то же время роздал свечи священникам, дьяконам, инокам и всему народу. Началась панихида. По окончании её, митрополит и государь своими руками подняли гроб, который потом несён был в монастырь, между двумя рядами свещеносцев⁹⁷¹ руками священников и иноков учеников Никона, бывших с ним в заточении. Сам государь, в сопровождении вельмож, шёл вслед за гробом, и вместе с певчими с умилением пел: «Днесь благодать Святаго Духа нас собра»... Слёзы лились из очей всего множества народного. В монастыре раздавался погребальный звон. По прибытии в монастырь, гроб Никона поставлен был в церкви Успения Божией Матери, под Голгофой. Началась заупокойная литургия. Совершал её митрополит Корнилий со всем освящённым собором. С пением «приидите, поклонимся…» гроб почившего патриарха внесён был, по церковному обычаю того времени, в алтарь, и Никон, уже мёртвый, как бы опять служил престолу, от которого некогда живый, в последний раз, в сане святителя принял святое напутствие, когда отправлялся на суд и ожидавшее его заточение.

По окончании литургии, митрополит Корнилий с многочисленным духовенством вышли на среду церкви совершать надгробное пение над усопшим первосвятителем. При всех молитвословиях, по повелению государя, поминаем был усопший патриархом. Сам государь читал кафизмы и апостол, и пел всё последование погребения вместе со своими певчими. При последнем целовании, государь извлёк из-под схимы святительскую руку Никона, и со слезами облобызал её. Примеру его последовали весь двор, духовенство и народ, которого вздохи превратились, наконец, в рыдания. Когда же закрыт был гроб, наверх его положены были загашенные свечи, как бы в знак того, что всякая вражда погашается⁹⁷². Потом, тело почившего святителя вынесено было на священнических руках в церковь св. Предтечи, под Голгофой, к месту, которое напоминало, по назначению Никона, место погребения царя священника Мелхиседека, и где сам Никон, в бытность свою в этом монастыре с 1658 до 1666 года, ископал себе могилу. В неё-то теперь государь с митрополитом собственными руками опустил гроб первосвятителя с трогательным пением: «святый Боже!..»⁹⁷³. Всё время совершения литургии отпевания продолжалось 9 ½ часов. По окончании всех погребальных церковных обрядов, царь щедро одарил бывшее при погребении Никона духовенство деньгами и вещами, частью из келейной казны Никона⁹⁷⁴, частью из собственной казны. Духовенство и народ в тот же день оставили монастырь; но сам царь, как бы не желая расстаться с Никоном, пробыл ещё несколько дней при его гробе, и, братию монастыря «удоволив», особенно же с царской щедростью наградив труды, болезни и страдания сподвижников Никона в тесноте заточения, возвратился в столицу.

Болезненно было добродушному царю видеть, как Иоаким не соглашается возвратить Никону имя патриарха. Возвратившись в Москву, Фёдор Алексеевич послал Иоакиму одну из самых дорогих митр Никона, на помин его души. Иоаким не принял этой митры. Царь огорчился, и повелел отдать её смоленскому митрополиту Симеону. Теперь уже убедился царь, что в России не возвратят Никону первосвятительских почестей, и решился испросить их от Востока.

Редкий из первосвятителей мог заслужить такое уважение, какое оказано было Никону царём Фёдором Алексеевичем. Благочестивый царь собственноручно написал грамоту к четырём восточным патриархам, убедительно испрашивая у них Никону прощения разрешения, возвращения первосвятительского достоинства и пречисления к лику всероссийских патриархов. Дьяк Прокопий Возницын получил повеление доставить эту грамоту на восток, и привезти от восточных патриархов разрешительные грамоты Никону.

Пока Возницын исполнял возложенное не него поручение, царь продолжал благодетельствовать обители, в которой покоился теперь останками своими великий иерарх – Никон. Всё, что до этого времени отнято было от обители, он возвратил с избытком. Самое село Троицкое с принадлежащими к нему деревнями, подавшими повод к ссоре Никона с Бабарыкиным и к увеличению неудовольствий Никона с царём, Фёдор Алексеевич отдал теперь во владение Воскресенского монастыря. Но предметом особенной его заботы был храм Воскресения Христова. Фёдор Алексеевич прилагал все труды и усилия, чтобы окончить это великолепное место селения славы Божией.

Но Господу угодно было воззвать и его самого из здешней жизни прежде, чем пришли в исполнение начатые им добрые предприятия. Ревностный чтитель Никона пережил великого первосвятителя только 8 месяцами: он почил о Господе 7190–1682 года, месяца апреля 27 дня⁹⁷⁵.

Патриархи восточные, рассмотрев в грамоте царя доказательства великих качеств, добродетелей и подвигов Никона на пастве, страданий и высокого смирения в заточении, прислали почившему иерарху грамоты разрешительные от всего, в чём связан он был их предшественниками, и приобщили его к лику всероссийских патриархов. В сентябре 7191–1682 года прибыл Прокопий Возницын с этими грамотами в Москву, и вручил патриаршие грамоты царям Иоанну и Петру Алексеевичам. Сентября 9-го, по повелению царей, сделан был перевод их с греческого языка на славяно-русский, и представлен на благоусмотрение и надлежащее распоряжение патриарха Иоакима. Осторожный первосвятитель усомнился в верности перевода, и потребовал к себе самых подлинников за подписью и печатями восточных патриархов. При себе приказал он своему толмачу перевести их на русский язык и прочитать. Патриарх константинопольский Иаков писал, что св. Церковь имеет власть, соразмеряя суд и милость, наказывать и миловать согрешающих, особенно если они «творят плоды, достойные покаяния». Так, продолжал он, и патриарх Никон, хотя был осуждён за свои вины собором восточных и русских архипастырей, и лишён святительского сана, но благодушно перенёс своё наказание, «многими и тмочисленными печальми и нуждами себе усмири, и многих печальных ради трудов в небесном царствии вводящей путь, возвратив, евангельское различных благих дел совершение, в тернии, озлоблении, в нужном пребывании постом и молитвами непрестанными и бденьми всенощными, яко злато в горниле, искушён бысть, и яко всеплодие Бога живаго жертва явился, и тако страдательными трудами и прочее жития своего препроводил, не даде сна очима своима, ниже дремания на челе своём, ниже покоя составом своим, дóндеже блаженным сном уснув, благочестно к Господу отъиде». Обращаясь к самым причинам извержения Никона из патриаршего сана, вселенский патриарх замечает, что «Никон осуждён не яко неких вин ради душевных или телесных, и елика от архиерейства благодать впредь без воззвания отчуждати, имея естества и исцеления невосприемное творя, ниже над Божественная догматы благочестий согреши, столп бо благочестия непоколебаемый знаем бысты, и Божественных и священных канонов сберегатель присноискуснейший, отеческих догмат, повелений же и преданий неизреченный ревнитель и заступник достойнейший: но яко человек, человечески болезнствуя от малодушия некоего гневом и унынием побеждён бысть…» Поэтому, собор, составившийся при константинопольском патриархе для рассуждения о причислении Никона к сонму всероссийских иерархов, нашёл «благословным воззвать Никона к патриаршескому поминовению», впрочем, замечает Иаков: «Не разрушения ради собора того, от котораго он низвержен бысть, никако: собор бо той не разрушаем, – пишет Иаков от имени своего собора, – паче же быти нерушимо и крепко хранимо хощем». После всех таких рассуждений, Никон восстановляется в сан патриарха следующими словами: «Преподобныя памяти возлюбленный брат наш, господин Никон, бывший патриарх московский и всея Русии, вместо воздаяния и мздовоздаяния, показания ради долгаго преподобничества терпения, имеет прощение и разрешение от приключившагося ему соборнаго извержения, и да будет прощён в нынешнем веце и в будущем от Отца и Сына и Св. Духа, святыя и живоначальныя Троицы; восприяв же духовный хитон архиерейства, да примет, яко патриарх, всегда церковное поминовение, поминаем с прочими патриархами московскими во священных диптихах, и по всяким именованным временам священных церковных последованиях безсумненно да сочитается в яве в сочисление прочих патриархов московских, патриархом же являемы и именуемы и поминаемы ни один да не сопротивится, подлинно тако да будет! Тем же во оправдание издадеся сие прощение его»⁹⁷⁶. Совершенно такого же содержания грамоты присланы были от патриархов – александрийского Парфения, антиохийского Неофита и преемника его Кирилла, и Иерусалимского Досифея⁹⁷⁷. Выслушав их, патриарх Иоаким, говорит Шушерин, объявил и со своей стороны: «Сужду и аз праведно сему быти тако».

Тогда имя патриарха Никона было вписано в патриарший синодик, и стало возноситься в наших церковных службах наряду с прочими почившими отечественными первосвятителями, с возглашением вечной памяти ему, как блаженному всероссийскому патриарху⁹⁷⁸.

Итак, мы видели жизнь святейшего Никона, патриарха всероссийского; обозрели его деяния, его служение Церкви и отечеству, его осуждение, его страдания, и, наконец, возвращение к славе российского первосвятителя. Мы всегда, везде и во всём видели одного и того же Никона – одного и того же в звании мирянина, пресвитера, инока, митрополита и верховного пастыря Церкви, и осуждённого страдальца; он везде был себе равен, ни в чём себе не изменил. Нам представляется в нём человек со светлым, гибким и изобретательным умом, впечатлительным и восприимчивым сердцем, строгой, предприимчивой, решительной и непреклонной волей, всегда искавшей и как бы жаждавшей новых, высших и совершеннейших подвигов для себя, действовавшей всегда с полным и ясным убеждением в справедливости своих действий, и потому нетерпевший никаких преград в своих ревностных, постоянно живых и деятельных стремлениях к благоустройству церковной и общественной жизни православного отечества. С молодых лет он уже решился сделаться иноком; обстоятельства увлекли его в другую сторону: поставили в отношения семейной жизни. Но внимательный к своему призванию, он расторг брачные узы, и удалился в монастырь. Иноческая жизнь среди братии показалась ему не довольно строгой, и он переселился в пустынный скит на уединённом острове. Слава строгой жизни сделала имя его известным в столице, а беседа подвижника с юным и набожным царём привязала к нему душу царёву. Вступив на святительскую и потом на патриаршую кафедру, Никон сохранил всю строгость правил как в собственной жизни, так и в управлении Церковью, и во внешних своих сношениях: ревнитель порядка и благоприличия во всём, не терпел нарушения его в церковном чине и жизни духовенства, а надменное невежество или упорное преступление наказывал без зазрения совести в своих палатах, высших духовных особ судил по всей строгости церковных правил, а гражданских сановников, близких царю и родственных его дому, обличал не смущаясь: вопиял против несправедливого вмешательства гражданских властей в церковные дела; жаловался на беспорядки церковные и гражданские царю, жаловался восточным патриархам, запрещал, наказывал, отлучал от Церкви боярских сообщников из духовенства, и был непоколебим, как адамант. Деятельность и ревность пастыря не полагали себе меры; но зависть и ненависть к Никону, возбуждённые неумолимой его правдой, положили предел его ревности. Тогда надобно было случиться одному из двух: или этот непреклонный характер должен был смягчиться, и склониться, по крайней мере, до равнодушия к современным беспорядкам в Церкви и в гражданском обществе, или неутомимо ревностный первосвятитель, нетерпеливый к беспорядкам, должен был оставить престол. Первое было не в характере Никона, и – он оставил престол. Но вот и в уединении монастыря он несёт самые трудные послушания. Призванный на собор, он пришёл как бы не для защиты и оправданий, а для обличений, и обличал пристрастие, укорял несправедливый, по его мнению, суд, не щадя ни чина, ни сана, ни личностей. Пятнадцать лет страданий не смягчили совершенно этого характера, до конца жизни он сохранил сознание правоты своего дела. Эта-то твёрдость, стойкость и непреклонность характера, основанные в его мнении – на безошибочном сознании правоты своих действий, были началом добра, которое Никон сделал для Церкви и государства, и – всех бедствий, какие он сам потерпел: в них-то и недостатки Никона и его совершенства! Но плоды разума его верны, и имя его живо во век.

Письмо к Царю Алексею Михайловичу от Никона патриарха из принадлежащего тогда Князю Ивану Алексеевичу Воротынскому села Чашникова, просительное о помиловании Романа Бабарыкина и об отдаче его на поруки.

Милостивый Великий Государь Царь и Великий Князь Алексей Михайлович всея Великия и Малыя и Белыя России! Милостив буди Роману Бабарыкину и нам изволь ево, Великий Государь, на поруки выкинуть. Богомолец Ваш Государев смиренный Никон Патриарх в Чашникове селе, Князь Ивана Алексеевича Воротынскаго обретаюсь за 2 часа. Здрав буди, Святый Царю, и благосчастен со всеми своими!