Глава 3

Секуляризация означает отсечение, отъятие. Секуляторами прежде называли палачей, которые отрубали головы осужденным. Теперь же секуляризация – это изъятие из компетенции и из-под власти Церкви принадлежащих ей материальных и духовных ценностей и передача их в руки светской власти, светских учреждений. Кроме того, секуляризация – это и процесс обмирщения Церкви, который может быть как внутренним, так и внешним. О внешних процессах говорить, кажется, излишне: известно, как они проходили, достаточно взглянуть на голые стены храмов и монастырей, которые до сих пор стоят в наших городах и селах, как скелеты. Обратный процесс начался только в последние годы.

Что же касается секуляризации духовной, то это – подмена духовных ценностей ценностями земными, временными: историческими, культурными и тому подобными, то есть снижение жизни Церкви с духовного уровня на уровень душевный, превращение Церкви из Дома Божия, открывающего для людей врата вечности, в одно из земных учреждений, служащих земле.

Секуляризация может происходить в разных планах, на разных уровнях, но она есть внедрение в Церковь традиций, взглядов, этики и ценностей, чуждых самой Церкви, взятых из мира, мира во многом языческого. Секуляризация – это процесс размывания, растворения Церкви в житейском море мира. Это процесс не просто физического сокращения и уничтожения Церкви, но также и ее принижения, профанации, подчинения влиянию мира.

Господь сказал: Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня (Мф. 10:37). В сущности говоря, вне Христа и нет настоящей любви; настоящая любовь – это дар Божественной благодати. Иная любовь, которая не от Бога, превращается в нечто другое: в биологическую привязанность, в культурную общность или какие-нибудь иные виды групповой солидарности. Только лишь одна любовь Христова может дать человеку силы истинно и бескорыстно любить других людей. Она преобразует также и любовь человека к своим близким, делает ее чистой и глубокой, заставляет не потакать их слабостям и греховным привычкам, не любить в них их материальное и вещественное благополучие, а любить бессмертную душу, желать для них самого большого блага: вечной жизни, спасения их душ для вечности. Существует для христиан определенная иерархия ценностей, определенная их «шкала»: высшей ценностью для нас является Христос и обетованная Им вечная жизнь. Если же кто-либо или что-либо займет их место в нашем сердце, то ясно, что дух секуляризации основательно вторгся в нашу религиозную жизнь и мы, по сути, перестаем уже быть христианами. Так например, во многих протестантских союзах, деноминациях, обществах наши верующие с удивлением обнаруживают, что о Боге, о вечной жизни почти ничего не говорится: рассуждают о различных социальных, экономических, экологических проблемах, о благотворительных учреждениях, но не о вечности; о Боге, о внутренней жизни, об очищении души у них практически не услышишь. Там нет не только развитого, развернутого учения, как в Православной Церкви – обобщенного опыта подвижников, опыта внутренней брани – но и даже намеков на это нет, будто этот вопрос их вовсе и не касается. Когда при них кто-то заговорит о непрестанной молитве, о бдении над своим сердцем и тому подобных необходимых видах внутреннего делания, то они смотрят на такого человека как на какого-то «эгоиста», который занят только самим собой, «спрятался от мировых проблем в себе». Вот один из примеров того, как временные ценности, не отрицая самого христианства, подменяют собой вечное; за этим временным вечное исчезает из поля зрения человека. Вот одно из следствий секуляризации, подмена жизненных ориентиров, когда ориентируются не на то, что пребудет до конца, а на то, что возникает и гибнет.

Одно из проявлений процесса секуляризации в современном обществе – развитие идеи обожествления человечества. Церковь учит: даже самое малое добро может совершаться человеком только благодатью Божией, при помощи Божией. Теперь же Бог, как Действующий в нас, отвергается, человечество полагается только на свои силы, и потому на первый план выступают уже иные, не духовные факторы, например, наука, искусство и другие, подобные им.

Секуляризация Церкви проявляется в ориентации на земные учреждения. Церковь имеет свой символический духовный язык. Мирская культура также выработала свои символические языки: язык театра, язык музыки, язык поэзии и т. п. Содержание подсказывает форму: мирское искусство, будучи по содержанию своему приземленным и страстным, и вылилось также в определенные, соответствующие ему формы. Если эти чуждые Церкви формы будут в нее переноситься, то с разрушением церковных традиций станет уничтожаться, размываться само духовное содержание ее жизни.

Вот анекдотический пример.

В Англии состоялось совещание представителей разных Церквей: методистской, англиканской; присутствовали также и католики. Обсуждался вопрос: какой вид современного, наиболее популярного искусства можно использовать на пользу Церкви – чтобы привлечь в нее больше народа. Обсудили и пришли к выводу, что это… цирк! Он является самым перспективным, и хорошо было бы служителям Церкви изучать приемы иллюзионизма… Если вы думаете, что это шутка, вы заблуждаетесь. В действительности представители протестантских общин часто прибегают к различным необычным приемам ради привлечения к себе внимания и увеличения числа членов общины. Один протестантский пастор изучил ряд акробатических трюков и на площадях, около рынков и других людных мест демонстрировал их: так он привлекал к себе народ. И когда видел, что толпа, окружающая его, уже достаточно значительна, то, взобравшись на шест, начинал религиозную проповедь.

Вот такие формы может принимать процесс обмирщения, принижения Церкви.

Церковь – Богочеловеческое учреждение: здесь и Божественное, и человеческое вместе. Но Церковь как таковая есть открытие Царствия благодати на земле и введение людей в это Царствие. Церковь в миру, и она над миром. Церковь спасает мир, но она не растворяется, не должна растворяться в нем: Церковь должна возвышать мир до себя, должна воцерковлять мир. Но в процессе секуляризации происходит другое: Церковь опускается до уровня мира, якобы для того, чтобы стать понятной, доступной для него. Церковь не воцерковляет уже мир, а сама обмирщается и в конце концов теряет и духовность свою, и даже, в земном плане, теряет паству. Если Церковь становится похожей на мир, то люди уже не находят в ней чего-либо принципиально нового для себя. Да потому-то и происходит этот процесс секуляризации, что люди, вступая в Церковь, не хотят изменяться сами. Церковь же требует от человека беспрерывного изменения себя.

Церковь включает верующих в Богообщение; Богообщение требует от человека напряженной борьбы с грехом, вне этой борьбы оно невозможно, невозможна жизнь в Церкви; тот, кто не ведет эту борьбу, – мертвый член Церкви. А современный человек весьма неохотно борется с грехом: он слишком изнежен, слишком привык к развлечениям и удовольствиям, часто большую часть повседневного труда за него совершают машины и автоматы, потому он мало способен к постоянному напряженному внутреннему подвигу. Здесь-то и возникает соблазн объявить этот подвиг, требуемый Церковью, чем-то отжившим и устаревшим и начать реформировать ее – не самим изменяться, как этого требует Церковь, а Церковь изменять в угоду своим страстям. И это действительно одна из серьезнейших причин современного секуляризма – нежелание исправлять себя, нежелание пребывать в постоянном внутреннем подвиге, желание найти более легкие, приемлемые для себя условия жизни в Церкви. А так как их не находят, то возникает желание реформировать саму Церковь.

Это реформирование может протекать под разными, внешне благовидными предлогами, личинами, например: перевода текстов богослужения на современный язык, календарной реформы, различных модернизаций богослужения и так далее. Но это все вовсе не так безобидно! Для древних языков характерен другой тип мышления, в них больше динамики и способности к молитве и глубоким созерцаниям. Современные языки носят характер более описательный, информационный, а древние – скорее коммуникативный. И вот, когда переводятся древние богослужебные тексты на этот секуляризованный язык, тогда сама молитва теряет динамичность и глубину: тогда она воздействует уже больше на разум, чем на сердце, тогда она становится чуждой духу человека.

Святые Отцы говорят, что у каждого человека есть внутренний логос, внутреннее слово, некий внутренний язык, не язык внешнего слова, а язык непосредственного созерцания, непосредственных проникновений; этот язык одинаков у всех людей, потому-то люди и понимают друг друга, потому мы понимаем психологию людей, живших в различные эпохи в разных странах, например, когда читаем древнегреческую литературу: «Илиаду», «Одиссею», когда читаем фольклорные произведения народов Африки или берем в руки наших классиков. У всего человечества есть единый внутренний логос, сам человек в писаниях святых Отцов называется словесным существом. В результате же определенных исторических условий, известных исторических потрясений, возникли внешние, так называемые профористические, языки – это интерпретация внутреннего слова, происходящая у нас на уровне рефлексии. Они (эти языки) находятся в разной степени приближенности к внутреннему логосу, и у древних языков эта приближенность больше, чем у современных. Поэтому реалии духовной и религиозной жизни лучше выражаются через древние языки, через их структуры, через их внутренний объем слова. Не только синтаксис и грамматика, но и этимология древних языков намного глубже и многограннее. Так что через них люди скорее могут приблизиться к содержанию богослужения, глубже вжиться в него, стать причастными к Богообщению. Усвоение же слова, переведенного на новый язык, происходит внешне, поверхностно, более рассудочно, чем эмоционально.

Процесс секуляризации покушается также и на наш календарь. Идут споры о перемене юлианского календаря на григорианский. Юлианский календарь был создан в Римской империи за полвека до рождения Христа Спасителя. Григорианский же календарь – «дитя нового времени» – родился в католической среде: руководил его созданием папа Григорий XIII, который сам был астрономом. Юлианский календарь цикличен, григорианский же прямолинеен. Юлианский календарь Церковь приняла не ради утилитарного измерения времени, а для отражения ее внутренних ритмов, внутренних ритмов ее духовной, религиозной жизни и хронологии событий Священной Истории. В этом смысле он имеет все преимущества перед григорианским.

Секуляризация – это ориентация на внешнее, вот она и ориентируется здесь на сезоны – климатические периоды, на внешнюю точность по отношению к солнечному году. Подобное явление происходит в случае сличения иконы и картины: так, например, в иконе отсутствует перспектива, изображение объемов, нарушены анатомические пропорции. Поэтому часто думают, что древняя икона несовершенна, считают ее особый символический язык незнанием художественных приемов изображения. И только впоследствии начинают понимать: как раз в иконе-то и заложены огромная информация и сила, которых не может отразить картина, хотя она внешне и более точна.

Вот и на эти два календарных стиля можно посмотреть, как на икону и на картину: на юлианский календарь – как на икону, а на григорианский – как на картину времени, хотя время – это неопределимая субстанция. Конечно, картины здесь никакой быть не может, я говорю условно – только лишь о некоторых подобиях.

Из-за ориентации на внешнее мы теряем самое существенное и важное для нас. Хотя мы вполне сознаем, что наука имеет свои средства, свои цели, у нее свои материальные объекты для изучения – мы это признаем и не вторгаемся в область науки, – но в то же время религия имеет свои ценности, свойдуховный мир, свои средства выражения. Вот поэтому юлианский календарь стал для нас не простым исчислением времени – он стал для нас также определенным символическим языком.

Процесс секуляризации коснулся также и нашей иконописи. Он стремится превратить ее в картинопись, в живопись. Икона смотрит на нас из вечности, поэтому-то в ней нет прямой перспективы (в иконе – обратная перспектива); там восприятие пространства и времени иное. Там и пространство, и время не трехмерные, а сферические. Икона – это форма раскрытия внутреннего духовного содержания изображаемого на ней, а картина – портретное изображение определенных материальных реалий. Картина, как и икона, часто создается на основе типовых норм, но всегда выражает чью-то психологию, настроение; картина выражает чувственное состояние, а икона – внутреннюю реальность, внутренний мир. Икона соединена с Божеством, через нее проявляется Дух, картина же соединена с миром. Поэтому великие художники эпохи Ренессанса были ничтожны как иконописцы: они создавали шедевры искусства, но эти шедевры принадлежат земле, не открывают человеку путь к небу, а оставляют его в поле притяжения земли, под тяжестью страстей, в текущем потоке эмоций.

Процесс секуляризации затрагивает и самую сокровенную, внутреннюю жизнь христианина: не только сокращается продолжительность наших молитв, но происходит еще и нечто худшее – наше сознание загружается различной хаотичной, бесконтрольной информацией, которая несет в себе множество страстей и противоречий.

Человек получает огромную «страстную информацию» от театральных постановок, кинофильмов и телепередач. Святые Отцы отрицательно относились к театру. Не следует думать, что такое отношение было вызвано тем, что в то время театр был особенно пошлый, развращенный – нет, известно, что многие древнегреческие трагедии в «земных измерениях» нравственны. Но дело в том, что здесь нет особого различия между классическим театром и балаганом, здесь говорится о принципе: театр страстен сам по себе, он возбуждает воображение, фантазию, грезы, он разжигает страстное сопереживание игре актеров, неочищенным, земным, а часто и явно греховным чувствам. И потому Православная Церковь никогда не смотрела на театр как на средство для проповедания христианских ценностей. А теперь на Западе иные методы: ставятся не только пьесы, но и балеты на религиозные темы, где кощунственно изображается земная жизнь Господа Иисуса Христа; Евангелие хотят превратить в фарс, Спасителя мира – в танцора.

Возникают уже целые серии фильмов на тему жизни нашего Спасителя, Его учеников. С церковной точки зрения это совершенно недопустимо! Игра артиста – это умение воплощаться: человек – неважно, высоко он нравственный или безнравственный, но человек земной, страстный – как он может представлять себя в роли Христа Спасителя, то есть «воплощаться» во Христа! Для нас это – сплошное кощунство.

Святые Отцы всегда учили, что чем выше духовно поднимается человек, тем более видит он себя грешным, видит огромную пропасть между собой и Богом. Эту пропасть, как два берега – мост, соединяет Святой Крест Господень. В «картинах» же человек сравнивает и отождествляет себя с Богом, а ведь мы помним, кто был первым, отождествлявшим себя с Богом, – это сатана. Создатели подобных фильмов находят себе оправдание: «Это, дескать, такой вид проповеди христианства, популяризация Евангельской истории»; они будто бы таким образом призывают в Церковь народ, развивают в нем интерес к религии и так далее. Но они не говорят о том, что они лгут на Христа, лгут на Апостолов! Кого же может привлечь ложь и куда? Да, она может привлечь, но не к Богу, а к отцу лжи – диаволу. Привлечь к Богу может только благодать Божия, действующая на человеческое сердце. Самое страшное во всем этом – то, что профанированный образ Христа, который изобразит артист, может навсегда остаться где-то в подсознании человека, и он невольно будет отождествлять Христа с тем, кого видел на подмостках театра или на экране телевизора. Таким образом, здесь происходит секуляризация уже самого священного для нас – образа Христа Спасителя.

Секуляризация захватывает частную жизнь христиан, когда они не хранят поста, считая его ненужным, отжившим свое время. Не соблюдая постов и уставов Церкви, такие люди выпадают из внутренних ритмов церковной жизни, теряют способность сопереживать страданиям Господа Иисуса Христа, испытывать небесную радость праздников, воспринимать сердцем как свет и жизнь святое Причастие.

Секуляризация – это также замещение и вытеснение из круга нашего чтения религиозной православной литературы литературой светской и страстной.

Вот что такое секуляризация сегодня! И ужаснее всего то, что этот процесс непрерывно нарастает, как лавина снега, катящаяся вниз.

Кажется, ни одно понятие не подвергалось таким искажениям, подделкам, такой изощренной словесной «эквилибристике» и всевозможным спекуляциям, как понятие культуры.

В настоящее время намечается тенденция рассматривать как часть культуры саму религию. Поэтому нам необходимо внести некоторую ясность, хотя бы очертить общие контуры того универсального явления, которое называется культурой.

Во-первых, под культурой мы подразумеваем определенный уровень человеческих знаний: науки, философии, литературы, в том числе – материальные памятники прошлых веков, техническо-общественный уровень современной нам жизни и т. п.

Во-вторых, культура – это творческая способность определенного народа, его традиции и особенности, если можно так выразиться, земное лицо этноса.

В-третьих, культура – область взаимоотношений между людьми, этические нормы – правила человеческого поведения, то есть довольно сложная исторически оформившаяся знаковая система общения людей друг с другом.

Религия и культура – понятия вовсе не адекватные. (Мы – христиане, поэтому, говоря о религии, подразумеваем христианское вероисповедание). В основе религии лежит Божественное Откровение. А культура – сложный продукт человеческой деятельности и истории. Объектом религии, ее конечной целью и главным содержанием является Само Божество, точнее – мистическая любовь между человеком и Богом, через которую человек включается в вечную жизнь и становится причастником Божественных совершенств. Объектом же культуры является земная жизнь человека; цель и содержание культуры заключаются в реализации себя человеком через интеллектуальную деятельность, нравственные принципы и нормы поведения. Иными словами, религия – обращенность души к Богу и реалиям вечности, а культура – обращенность души к земле и бытию во времени.

Имеет ли отношение к культуре религия? – Имеет, но не прямое, а косвенное. Христианство подняло человеческую личность на недоступную для языческого мира высоту; оно освободило личность человека от насилия коллектива, дало ему возможность нравственной свободы и силу для осуществления этой свободы. Оно послужило критерием для переоценки прежних моральных ценностей, раскрепостило человека, положив в основе взаимоотношений между людьми не насилие, не регламент внешних мелочных предписаний, а любовь. В этом отношении христианство дало культуре новый импульс, но ни одно общество никогда не было полностью христианским, и даже лучшие его (общества) представители только шли по пути к идеалам Евангелия, стоявшим всегда впереди, перед человеком и человечеством. Даже для святых спасение было даром Божиим и восполнением благодатью их человеческих немощей и несовершенств. Поэтому культура, как синтез неоднородных и несовместимых в нравственном отношении величин, никогда не была и не может быть христианской.

В определенные исторические времена христиане составляли большую часть населения многих регионов, но ни одно государство не было в полном смысле этого слова христианским. Христианское государство – это небесное Царство, вечная жизнь. Такой взгляд может показаться несколько ригористичным, но если мы, христиане, попробуем проследить и зафиксировать свою внутреннюю жизнь и ее внешние проявления, то увидим, как далека она от христианства. Мы увидим, что главным содержанием этой «мысленной продукции» являются страсти, гордыня, стремление к успеху и власти, житейские заботы, пустые мечтания и целые потоки ненависти и зла. Святой Иоанн Кронштадтский писал, что, по крайней мере, 40 процентов его мыслей принадлежит диаволу. Это видел святой муж в состоянии духовного прозрения, какая же часть нашего духовного потенциала принадлежит темным силам! А что сказать о людях, индифферентных по отношению к вере, неверующих и тех атеистах, которые с ненавистью говорят о Христе? Разве они изолированы от созидания того, что мы называем культурой? И ведь именно эти люди, оказавшись, так сказать, с развязанными руками и как бы не имея нравственной ответственности за свои слова и деяния, развивают особенно бурную деятельность в земном самовыражении – через искусство, литературу, философию и т. д. Блаженный Августин в период внешнего расцвета христианства (V в.) видел Церковь как город Божий в огромном государстве язычества, как странника, идущего по дорогам языческого мира. Августин и Тертуллиан, испившие до дна чашу мудрости античного мира, являющиеся представителями высокой культуры – в нашем понимании, два самобытных мыслителя, они с особой настойчивостью утверждали границу между древними Афинами и Новым Иерусалимом – между областью души и царством духа.

Устремление человека к Богу выразилось в культе. Отпадение от Бога и обращенность к земле создало культуру и выразилось в ней.

Мы вовсе не хотим охарактеризовать культуру одним общим знаком отрицания. Мы только напоминаем, что это недифференцированное понятие стало сферой всевозможных спекуляций, и в нем хотят растворить, ассимилировать и уничтожить без остатка то высшее, что имеет человек – Божественное Откровение.

Тех, кто критически смотрит на душевную жизнь современного общества, кто видит в истории культуры не прогресс, а нарастающую энтропию, как правило, шантажируют такими кличками, как «сектант», «невежда», «дикарь», или налепляют ярлыки с прозвищами «обскурант» и «фанатик». Таким образом, сторонники «культуризма» религии применяют весьма некультурный способ для подавления своих оппонентов, а именно – метод психологического террора и призыв к общественности подвергнуть их изгнанию из среды «культурных» как париев и гоев.

Нам говорят, что человек должен быть образованным и просвещенным. Мы вполне согласны, но эти слова имеют корнями «образ» и «свет». Противоположностью образования служит не слово «незнание», а слово «безобразие» – потеря образов, бесструктурность, хаотичность; антиподом слова «просвещение» является мрак, затемнение сущности, потеря ориентира. Мы утверждаем, что ложное знание – это не образование, а напротив – более далекое отступление от истины, чем простое неведение; это некая величина со знаком «минус», если сравнить ее с незнанием как с нулем. Ложные знания – это большая опасность, чем незнание; это плотный заслон, который стоит между душой и истиной, заслон, который надо преодолеть, чтобы стать способным увидеть истину; это не путь по бездорожью, а лабиринт, в котором оказывается человек. Поэтому культура, несущая в себе ложную информацию, ложные знания как в интеллектуальном, так и в нравственном аспектах, представляется, скорее, антикультурой, скрывающей свое лицо под чужой маской.

Как мы сказали, культуры, адекватной христианству, не существует, однако самим принципом культуры, если принимать этимологию этого слова, должна была бы стать (чего нет на самом деле) естественная нравственность, которая заложена в душе человека.

Слово культура означает «умение почитать, умение уважать». Истинно уважать человека можно только как образ и подобие Божие, как бессмертный дух, как явление вечности. В этом смысле мы можем назвать культуру – в ее призвании почитать человека – религиозной. Но так как культура – общественное явление, то для нерелигиозного или многоконфессионального общества критерием ее может стать уважение к человеку, основанное на чувстве солидарности и принципе права. Однако посмотрим, насколько современная культура отвечает этому принципу и задаче; как православный христианин, не желающий кривить своей религиозной совестью, идти на компромисс, должен относиться к культуре конца ХХ столетия.

Сначала рассмотрим культуру как уровень знаний, как развитие науки, философии, литературы и искусства.

Научные знания относятся скорее к понятию цивилизации, чем культуры. Сами по себе они нравственно нейтральны, то есть могут служить как добру, так и злу. К культуре принадлежит не произведение технического гения, а само отношение человека к технике и другим отраслям науки. Здесь мы можем отметить, что человек, пребывая в мире сложной электроники и автоматики, приобретает бездушно-утилитарное отношение как к личности, так и к природе. Повелевая машинами, покорно исполняющими его волю, он постепенно переносит принцип инструментализма и на тех людей, с которыми находится в общении. Человек для человека становится инструментом: им пользуются для достижения своих целей, вне этого инструмент перестает быть нужным.

Эта эмоциональная охлажденность и самозамкнутая гордыня – характерная черта нашей современности. Как оценить это явление в отношении культурном? Как рост и прогресс или как потерю и энтропию?

Человек возложил на машину значительную часть того труда, который прежде исполнял сам. Он дает программу – машина решает задачу; он гордится этим достижением, но на самом деле с его душевными силами происходит то же, что с телом, лишенным привычных нагрузок, – они постепенно ослабевают и деградируют. Работа с машинами требует строгой спецификации, которая сужает поле умственного зрения человека, делает его односторонним. Является ли такая техническая специализация прогрессом в отношении культуры человека?

Обратимся к современному искусству и литературе – их многие авторы пытаются представить христианскими. Какие великие произведения искусства дало наше время? Могут ли они сравниться с произведениями хотя бы прошлого столетия?

Чтобы нести христианские идеи, сама интеллигенция должна быть христианской, но многие ли из ее представителей ведут церковную жизнь? – Почти никто или редкие единицы. Как же из пустого кувшина может вылиться вода, которая туда не налита?

Культура народа – это характерные для него исторические традиции. Сохранены ли они в настоящее время – не как бутафория, а как жизненная сила? Мы можем отметить, что эти традиции разрушаются. Чем заполнены витрины и полки книжных магазинов, что представляют собой телевизионные программы и видеофильмы – то, что играет роль каналов современной культуры? Перед нашими глазами пестрят картины убийств, насилия, секса. Даже классическая литература, сама по себе далеко не религиозная и не христианская, почти не издается. Ее редко принимают букинистические магазины, объясняя это тем, что подобная литература плохо продается, на нее нет спроса. И действительно: светская, но не совсем порвавшая с нравственностью литература стала уже неинтересной; ее вытеснили детективы, многочисленные учебники по сексу и эротике. Этот поток крови и грязи, обезличивший и обесчеловечивший людей нашего века, уничтожает народные и национальные традиции, извращает чувства человека, лишает его представлений о христианской нравственности. Что это: новая культура или потеря культуры?

На уличных стендах и в киосках мы видим открытки и картины, которые раньше показывали из-под полы в каких-либо темных притонах. А теперь они стали украшением наших городов, и если человек отворачивается от них, то его считают, в лучшем случае, чудаком вроде Дон-Кихота, а в худшем – фанатиком, человеконенавистником и даже сектантом. Христианин должен быть против такой спекуляции словом «культура», когда само достоинство человека унижается, втаптывается в грязь. Современный абстракционизм порождает чувство безысходности, тупик, гибель. Сам человек в таком искусстве чаще всего появляется в образе распадающихся конструкций. Современная музыка своими ритмами порождает массовый психоз и истерию. Что же это – культура или антикультура? Мы, христиане, против такой культуры, хотя бы нас и обвиняли в обскурантизме.

Культура подразумевает под собой взаимоотношения людей, и определенные ее формы – как бы символический язык этих отношений, основанных на уважении к личности человека. Теперь эти отношения зиждятся на другом фундаменте: деньги, выгода, расчет вытесняют не только дружбу, но и родственные связи. Эталоном жизни становится богатство. Что это? – прогресс культуры как умение уважать и почитать человека, или ее энтропия?

Обычно, разбирая вопросы мировой культуры, исследователи ее, в том числе христиане, забывают поразительный и вместе с тем универсальный факт человеческой психологии и антропологии, а именно: что так называемое «естественное» состояние человека вовсе не естественно, а порождено, словно глубокой болезнью, грехом.

Социальные и нравственные утопии, постулирующие «природное добро» в человеке и относящие все зло к внешним условиям и воспитанию, оказались безжизненными и обреченными на провал. Самые благоприятные внешние условия, окружающие ребенка, самые возвышенные методы воспитания не могли победить в душе человека гордыни, эгоизма и самых низменных страстей. Грех действовал с одинаковой силой и в хижинах бедняков, и во дворцах властелинов, в демократических Афинах и в имперском Риме. Самовыражение не просвещенного христианством человека в искусстве и литературе, науке и других видах интеллектуального творчества всегда оставалось культом гордыни, прикрывающей себя словами о достоинстве человека, и культом страстей, который часто выдавался за утонченный эстетизм.

Искусство – это сопереживание, эмоциональный гносис. Человек, читающий литературные произведения или созерцающий картины, сопереживает чувствам и страстям персонажей. Эти страсти проходят через его сердце и сознание, он соучаствует в них. Свет христианства показал безобразие языческой красоты. Нам предлагают во имя земного божества культуры восторгаться как самоценной красотой изваяниями Венеры – воплощением обольстительного сладострастия, или же идолами гималайского пантеона – воплощением демонизма. Здесь одно из двух: или должно притупиться религиозное чувство человека, или же он с отвращением отвернется от этой фантасмагории.

Интересная историческая деталь: грузинская культура периода, последовавшего за принятием христианства и вплоть до XI века, практически не имеет памятников мирской литературы. Неужели в этот период люди были менее культурны в силу того, что черпали самые возвышенные и чистые идеи и образы из Библии и творений Отцов? Однако затем снижение духовного уровня, переключение интересов и начавшаяся нравственная переориентация вызвали другие потребности, которые и нашли свое отражение и воплощение в светской литературе.

Как относится христианство к светской культуре? Христианская жизнь – это внутренняя борьба человека за чистоту мыслей, желаний, которые воплощаются в словах и делах; это борьба с грехом, таящимся в недрах человеческого сердца, и с темным демоническим миром, стремящимся подчинить себе человека через его гордыню и страсти.

Чему служит то поле, которое называется человеческой культурой? Способствует ли оно победе светлых сил в душе человека, или наполняет его сознание страстными образами и горделивыми мечтаниями? Освобождает ли оно человеческий дух от гнета аффективных эмоций и непрестанного блуждания мысли, похожего на хороводы призраков? Направляет ли оно ум от темного и временного к вечному, или приковывает сердце к видимому и проходящему? Дает ли светская культура цельность человеческой душе как нравственной в христианском значении этого слова личности, или раздробляет ее, заставляя переживать различные чувства: страстную любовь, ненависть, жажду мести, похоть и т. п?

Чему способствует эта культура: тому, чтобы Бог был конечной целью и главным содержанием человеческой жизни, или тому, чтобы мир с его страстями, представлениями, с его гордыней и самообожанием вторгся в человеческую душу и наполнил ее собой, сделал земную жизнь главным содержанием и целью человека? Культура всегда была и будет культом человеческих чувств, не просвещенных благодатью. Однако нравственный уровень ее, в смысле естественной морали, или уровень безнравственности, колеблется в пределах широкой амплитуды. Лучшие произведения мирского искусства могут восхищать, вдохновлять человека, но не в силах возродить его душу, дать покой его мятущемуся сердцу. Мы не против культуры, но мы настаиваем на необходимости дифференцированного подхода к ней.

Светская культура – это, в земных измерениях, универсальный, всеобъемлющий фактор, не считаться с ней – значит сознательно заключить себя в область собственных иллюзий, выбрать путь волюнтаризма. Мало тех, кто может всецело посвятить себя Богу, поэтому в душах людей образуется вакуум, который они стремятся чем-то заполнить. Для людей нерелигиозных это вообще обычное, постоянное состояние. И здесь лучшие произведения культуры могут послужить тем средством, которое удержит человека от полной моральной деградации. Что же касается людей, отдавших себя полностью религиозной и церковной жизни, то в ней, в этой жизни, они и найдут все лучшее, что разбросано по крупицам в культуре светской. Но главное: религия дает им то, что недоступно и неведомо миру. Прекрасно образованный для своей эпохи человек, изучивший в молодости языческую философию, святитель Василий Великий писал, что когда он приступил к изучению Священного Писания, то понял: мирские науки и языческая мудрость – это детская игра.

Нам говорят, что современный человек не должен отдаляться от современной культуры; что такое самоограничение сделает его ущербным, даже как христианина. А что представляет собой эта культура в ее наиболее популярных и характерных произведениях? Что читает и смотрит современный «культурный» человек? Здесь излишне что-либо доказывать, достаточно просмотреть телевизионные передачи хотя бы одного дня или зайти в любой книжный магазин; что мы там увидим и услышим, что ожидает нас там? Мы увидим не культуру как элементарное уважение к человеческому существу, которое еще существовало в минувшие века, а книги по сексу и оккультизму, детективы и руководства по драке и убийствам, увидим на обложках книг вспоротые животы, обнаженные тела и лики демонов. А среди них, как бы в насмешку, мы можем заметить книги Священного Писания, как святыню в грязи, что еще более некультурно, чем продажа одной порнографии. Почему никто не возвысит голос против такой профанации святыни?! И нас хотят уверить, что христианин должен питаться этой отравленной пищей, чтобы его не назвали врагом культуры, чтобы на него не нашили, как тюремный номер, имя фанатика или сектанта!

Нам кажется, что современная культура, за небольшим исключением, является антикультурой, борьбой не только против Православия, но и против всякой культуры как таковой, а с духовной точки зрения – религией секса и насилия. Даже такой нерелигиозный человек, как Наполеон, был возмущен, когда граф де Сад подарил ему свои книги, и велел посадить его в тюрьму. Теперь эти книги свободно продаются в магазинах и киосках, и вряд ли они особенно отличаются от других подобных произведений и руководств. Поэтому мы обращаемся к нашим обвинителям с призывом: очистите сначала авгиевы конюшни в своем дворе, а уже затем мы будем говорить об отношении христианства к культуре.

Вопрос: Может ли христианину нравиться мирское искусство?

Ответ: Это зависит от того, на какой степени духовного развития стоит христианин. Но если спросят меня, то я скажу, что из всех поэтических книг, которые я читал в своей жизни, лучшая – Псалтирь. Нет таких глубоких, задушевных, проникновенных стихов, как псалмы. Вся литургика, все богослужение Православной Церкви – это священная поэзия, можно сказать, это – шедевр поэзии. Лично мне кажется, что Церковь имеет возможность удовлетворить любые, самые тонкие эстетические вкусы людей. Например, архитектура храмов – тоже, я считаю, шедевр, даже в том случае, если мы будем смотреть на нее с другой позиции, с мирской. Почему, когда хотят показать лучшее, что создал народ (например – иностранным гостям), то показывают не клубы или театры, а монастыри и храмы и даже их развалины? Потому, что никакое искусство не достигло такой степени совершенства. В этом отношении церковному искусству нечего занимать у мира, оно достигло вершин даже в формальном исполнении.

Но нужно ли читать художественные произведения? Нужно или не нужно слушать мирскую музыку? Это каждый человек пусть решает для себя сам; это зависит от его включенности в духовную жизнь. Для человека, восшедшего на определенные степени духовной жизни, страстное и чувственное мирское искусство перестает быть созвучным его духовному состоянию, оно становится для него неинтересным. Искусство требует сопереживания и включенности, а духовный человек не может сопереживать страстям и эффектности персонажей мирских произведений. Однако нельзя подходить к разным людям с одной меркой, и поэтому мы отнюдь не требуем насильственного отречения от мирского и светского искусства. Это не должно быть преждевременным. Религия – это новая жизнь, и душа ищет в ней живого содержания, которого не может дать ей мир.

После распятия Христа Спасителя Голгофа стала главной святыней Новозаветной Церкви. По преданию, туда часто приходила молиться Божия Матерь. К Голгофе совершали паломничество христиане, жившие в Палестине и за ее пределами. Это было вскоре замечено врагами Христа, и они решили превратить Голгофу в свалку для вывозившегося из города мусора. Но Голгофа оставалась святыней. В глазах христиан это надругательство было как бы продолжением страданий Христа. Поруганная Голгофа напоминала о том, что Сын Божий был предан самой позорной и унизительной казни, но это унижение стало вечной славой Спасителя.

Во II веке римский император Адриан, сломив отчаянное сопротивление иудеев во главе с Варкохбой, овладел Иерусалимом.

Иерусалим – мир Божий – он переименовал в Элий – город солнца и, чтобы прекратить паломничество христиан к Голгофе, расчистил ее от мусора и поставил на холме храм Венеры. Знал ли Адриан, что он делал – неизвестно. Римский император по своему положению был главным жрецом Империи – понтификом и поэтому находился включенным в поле демонических сил, являясь медиумом осознаваемых или неосознаваемых им сатанинских планов. Если он сознательно поставил на месте Голгофы храм Венеры-Афродиты, то мы должны приписать ему сатанинскую проницательность и демоническую гениальность. Культ Венеры – концентрат чувственных наслаждений – чувственным огнем угашает огонь Духа в сердце человека, ночными темными призраками изгоняет из души свет Божества. Культ похоти и блуда парализует волю человека, делает душу глухой к голосу вечности, ввергает человека в рабство материи и вещества. Блудник за пригоршню грязи, как Иуда за 30 сребренников, продает Христа; как Исав за похлебку, отказывается от своего человеческого достоинства и Божественного благословения. Демон знает, что для того, чтобы отнять у человека Бога, достаточно нравственно растлить его.

Существует три вида борьбы с христианством. Во-первых – его физическое уничтожение огнем и мечом. В такой борьбе рождаются герои и трусы, мученики за веру и отступники от нее.

Во-вторых – борьба посредством лжи и клеветы, подделок, циничных насмешек и тонкой иронии, когда в сознание людей постепенно внедряется лживое, карикатурное представление о христианстве. Достаточно сравнить хрестоматийные высказывания идеологов атеизма с площадной бранью, нацарапанной на стенах разграбленных и разрушенных храмов, чтобы увидеть их генетическое и культурное единство.

В-третьих – борьба, которая ведется путем профанации христианства. Храмы не разрушаются, но рядом с ними растут, словно грибы после дождя, капища Венеры – «театры эротики», видеозалы и т. п. На одной полке вместе с Евангелием лежат для продажи руководства по восточному сексу, астрологии и хиромантии; в одном ряду с иконами – самые прихотливые изображения современных «афродит» и «венер». Развратившаяся душа не может полюбить строгую красоту добродетели, не может принять благодати Божией. Есть, впрочем, и другие виды борьбы с христианством. Например, теософская школа, общая для древних гностиков и современных оккультистов; ее представители христианство из универсальной и вечной истины хотят обратить в некий религиозно-исторический феномен, который нужно постоянно обновлять и пополнять через заимствование из других религий. Также – реформаторство и модернизм, которые постепенно превращают христианство в социологию, а Церковь – в культурно-общественный институт, где идеи о Боге и вечности приобретают второстепенное, так сказать, вспомогательное значение. Этот процесс особенно ярко выражен в некоторых протестантских конфессиях и общинах. – Авт..

Мы живем в сложную эпоху. Царь Соломон сказал: Время разбрасывать камни, и время собирать камни (Еккл. 3:5). Камни культуры и истории, традиции и морали, камни монастырей и храмов были разбросаны с неумолимой жестокостью и последовательностью. Пришло время собирать камни, снова строить из них монастыри и храмы. Народ начинает осознавать, что в духовности и религии его спасение, вне религии и Церкви – поле центробежных сил. Народ постепенно приходит к пониманию, что прошлое надо беречь так же, как и настоящее, что традициями надо дорожить так же, как могилами предков и жизнью детей. С Голгофы начали счищать грязь и мусор, который набросала на нее атеистическая инквизиция. Но тут же пришла другая опасность – вблизи Голгофы строится храм Венеры. Теперь религия свободна. Людям дается возможность знать и верить, но Валаам снова что-то шепчет тайком на ухо Валаку⁴¹. А по слову Соломона, в развращенное сердце не входит мудрость Божия (Мудрость Божия – Логос Христос).

Христианство требует борьбы с чувственностью, очищения сердца, помыслов и желаний. Больше всего хранимого храни сердце твое (Пр. 4, 23). Благодать Святаго Духа делает человеческое сердце храмом Божиим, развратная жизнь – свиным хлевом. Свобода – одна из главных ценностей человека. Однако значение этого слова для многих неясно. Некоторые понимают свободу как уничтожение всех преград на своем пути, возможность делать то, что они хотят; Христос же определил свободу как познание истины. Истина делает человека свободным (Ин. 8:32). Борьба с грехом и низменными страстями дает человеку потенциал духовной свободы. Свобода – это актуализация в человеке Божественного образа и подобия, свобода – это жизнь согласно своему высшему предназначению.

Внешняя свобода для христианина – это условие для реализации добра. А для кого-то свобода – возможность накопить максимум денег и получить благодаря им максимум наслаждений. В такую свободу вписываются секс и порнография, но это на самом деле жалкое рабство в плену у своей чувственности. Свобода – это становление личности. А культ страстей и секса несет личности развращение и распад. Свобода для религии и в то же время свобода для порнографии – это свобода расти вместе цветам и сорным травам, в расчете на то, что сорные травы и колючки задушат и заглушат цветы. Это коварный, замаскированный вид антирелигиозной борьбы. Потоки мутной грязи льются со страниц журналов и газет, с экранов телевизоров и кинотеатров. Они заполняют собой города и жилища, души и умы людей.

Грех паразитирует на понятии красоты, как зло паразитирует на понятии добра. Грех и зло в своем настоящем виде слишком безобразны и отвратительны. Откровенная порнография прячется за словами «красота человеческого тела», как будто любители порнографии – это бесстрастные эстеты, которые любуются подобными картинками, как поэт – звездным небом. Христианам всегда было особенно присуще чувство целомудрия; целомудрие стало почти синонимом святости. Христианские мученицы, которых вели на смерть, просили не о сохранении своей жизни, а о том, чтобы не обнажали их тела. Для развращенных же людей даже сам брак становится эпизодом, а семья – тяжелым ярмом. Если порнография не будет публично осуждена, признана врагом народа и нации, не будет запрещена и уничтожена, то она, как душевный СПИД, разрушит общество. С этим врагом не может быть договора и перемирия.

Какое значение имеет в христианстве национальность?

Христос пришел спасти человека – личность. В Ветхом же Завете мышление определялось некими общими категориями (в том числе выступал и фактор народности), личность не была раскрепощена, над личностью в большой мере довлело общество. После пришествия Иисуса Христа на землю произошло освобождение самой человеческой личности, человеческого духа. Поэтому добро и зло теперь рассматриваются в личностных категориях, путь к совершенству открыт для всех, но также – и путь к погибели.

Национальность, культура, цивилизация – это земные категории, категория же вечности – дух. Сама нация возникла во времени, она является плодом определенных исторических, географических, психологических (и так далее) субстратов, в которых она развивается и существует, причем существует не изолированно, а взаимодействуя с другими нациями. Но это – категории души, а не духа. Дух же един, потому-то Господь сказал Апостолам: Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа (Мф. 28:19).

Нация не может отречься от Бога – от Бога может отречься личность. Нация не может быть христианской, христианской может быть определенная часть людей, входящих в эту нацию. Когда говорят «христианское государство», то это только условно и не совсем верно: государство не может быть христианским, потому что и государство, и нация объединяют людей не по религиозному признаку. Нация – это прежде всего культурная общность с определенными традициями, обычаями, укладом жизни и так далее, то есть всем тем, что принадлежит земле. Христианство не зачеркивает того, что принадлежит земному бытию, но оно дает другую шкалу ценностей. Высшая ценность для нас – Божество и Богообщение, но при этом христианство не уничтожает других ценностей, оно одухотворяет их.

Некто сказал, что мы суть пришельцы на земле и что всякое отечество для нас чужбина, и всякая чужбина для нас отечество. Как это понимать?

Если мы будем смотреть с точки зрения вечности, то вообще вся земная жизнь – это один миг, она является лишь «утробным» периодом, истинная же жизнь – это жизнь вечная. Однако и ребенок, прежде чем появиться на свет, развивается в утробе своей матери, он не может отвергнуть ее организм; так и эта земная жизнь тоже есть подобие какого-то организма, в котором формируется человеческая личность. Поэтому для христиан недопустимо смотреть на земную жизнь как на абсолютную и точно так же недопустимо считать ее за ничто, так как именно здесь, на земле, происходит становление личности человека, здесь решается самый главный вопрос: с Богом или без Бога будет человек в вечности.

Церковь не национальна – Церковь сверхнациональна.

Церковь – единый народ, это – христиане!

В Церкви категория нации отсутствует – в ней люди объединены Духом Святым. Само христианство не уничтожает понятие нации как таковой: она относится к тем реалиям земной жизни, в которых мы существуем, но мы должны одухотворять их; мы не должны ничего ставить на место Божества. У нас, христиан, должна быть точная шкала ценностей: выше всего стоит Бог, выше всего стоят потребности человеческого духа.

Чтобы несколько уяснить, что представляет собой нация и какое отношение должно быть между христианством и национальным самосознанием, нам кажется, следует обратиться к единственному верному источнику наших духовных знаний – Библии. Библия – удивительная книга. События прошлого как перспективные пророчества повторяются в настоящем и раскрываются в будущем. Время направлено от будущего к прошлому, а пророчества – от прошлого к будущему. В Библии мы находим ответы на волнующие нас вопросы, предостережения, угрозы, обетования, проклятия и благословения. И в ней мы можем найти хотя бы краткие и фрагментарные указания, которые должны послужить ориентиром и своего рода нитью Ариадны в запутанном лабиринте национальной проблематики. Наш путь становится особенно трудным потому, что он проходит через поле человеческих страстей и гордыни. С одной стороны, национальное самосознание представляет собой форму хранения исторических традиций и культуры народа, без которых он превратился бы на душевном уровне в общество нищих или детей из приюта, которые не знают имен своих родителей.

С другой стороны, тонкая и хрупкая граница отделяет это чувство от национального эгоцентризма – превозношения своим только потому, что оно свое – от такого же, в сущности, нищенского провинциализма. Поэтому национальное чувство является мечом, которым можно защищать исторические права и достоинства своего этноса, и мечом, которым можно поразить свое собственное сердце, иссушив в нем любовь к другим народам, забыв, что каждая нация является только лишь частицей единой человеческой семьи.

Когда-то человечество находилось в теснейшем единении с ангельским миром. После грехопадения праотцев – этой катастрофы, совершившейся на заре истории, – люди стали пришельцами на земле.

Грех представляет собой центробежную силу, он не может объединять, а только разделяет. Еще до потопа определились два рода: Сифа и Каина. Родовое начало, по-видимому, было сильнее личного, поэтому один народ стал носителем добра, а другой – зла. Зло в то время не имело той духовной преграды, которую мы называем благодатью. Добро должно было охранять себя даже физически, мы бы сказали, в материальных формах. Поэтому смешение этих родов явилось новым падением. Не было благодати, как объединяющей силы, поэтому зло, как духовный потоп, еще до всемирного потопа покрыло всю землю. Как бы маленьким островком в этом океане оставалось семейство Ноя, но и оно не было свободно от ига зла и греха. Трое сыновей Ноя стали основателями трех человеческих рас. Исторические судьбы этих рас во многом определило благословение Ноя, которое он дал своим сыновьям. Но язык был один, поэтому наций как таковых еще не существовало. До грехопадения человек имел центр своего бытия в Боге. Он чувствовал постоянную зависимость от Бога, как струя от источника или луч от светила. После грехопадения человек потерял этот духовный центр и психологически он сам стал центром своего бытия.

В Вавилоне же происходит новый этап грехопадения: человечество захвачено демоническим полем уже не личной, а коллективной гордыни. В этой гордыне оно черпает свои силы, пытается воздвигнуть башню человеческой цивилизации, которая достигла бы небес и сделала людей богами. Здесь над человечеством нависла еще более страшная, чем во времена Ноя, опасность – уподобления демоническим существам, вступления в своего рода единство с сатанинским миром.

И вот Господь разрушает это иллюзорное единство зла. Человечество теряет единый язык, внутренний логос перестает действовать, переходит в летальное состояние, и люди больше не понимают друг друга. Здесь возникают многочисленные так называемые «профористические» – внешние языки, языки звуков и знаков, языки символов. Вместе с этим перерождается само мышление человека, оно становится более поверхностным и внешним, оно уже не проникает в истинную суть предметов и явлений, а, образно говоря, лишь скользит по их «коже». Но в данном случае то, что называется в Библии рассеянием народов, было великим благом для человечества, оно спасло его от совершенного уподобления демонам и помешало сделать землю адом, где царит единый язык зла.

По библейскому преданию, человечество было разделено на 72 народа. Однако нельзя сказать, что образование народов и наций является продолжением грехопадения, то есть злом для человечества. Злом было включение людей в импульс зла, следствием – разделение, а образование наций и народов было не центробежным, а, скорее, центростремительным процессом. На месте затонувшего материка появились островки, но нельзя сказать, что островки – это зло. Таким образом, человечество стало похоже на архипелаг, который в одно и то же время разъединен и соединен.

Так как человечество находилось в состоянии ожидания Спасителя мира и проходило горький опыт богооставления, то сохранение первобытного Богопочитания (теми, разумеется, кто его еще сохранил) требовало определенной осторожности в общении с народами и племенами, принявшими демонические культы в форме языческих религий. В этом смысле разделение человечества на народы и нации давало еще ведающим истинное Богопочитание людям возможность как-то защитить, предохранить себя от язычества и идолопоклонства, которые, как духовная эпидемия, распространялись по земле.

В Библии мы находим запрещение для иудеев вступать в брак с иноплеменниками, так как в то время зло было сильнее добра, а Израиль – в определенный исторический период – являлся единственным носителем веры в истинного Бога (хотя мы и знаем, что и в других народах оставались люди, имеющие высокое понятие о Боге: см., например, книгу Иова). Однако запреты означали скорее самозащиту, чем изоляционизм. И в самом родословии Иисуса Христа указаны «представители» моавитян и хананеев – Руфь и Раав. Избранничество израильского народа было не привилегией, а служением, поэтому пророки призывали народ через покаяние и смирение быть достойным этого служения. Но к сожалению, уже во времена земной жизни Христа Спасителя часть народа считала свое избранничество именно привилегией. Христос принес Себя в жертву за наши грехи, но внешним поводом к Его распятию послужил национальный провинциализм, который хотел видеть в Мессии царя, подобного одновременно Соломону и Александру Македонскому. Поэтому учение Христа о любви ко врагам и о том, что для Бога одинаково драгоценны душа человека и его спасение, к какому бы народу или нации он ни принадлежал, было воспринято как провокация против национально-исторической роли иудеев и их особых прав в царстве Мессии. Приговор над Христом – это приговор национальной гордыни над любовью, но в то же время – приговор над собственным национальным самопоклонением, жертвой которого стал иудейский народ, рассеянный по всему миру, испивший чашу страданий и унижений.

Человечество вступило в новую духовную эру – Дух Святый сошел на Апостолов, Господь послал на землю обетованного Утешителя. В кондаке Пятидесятницы сказано о том, что Господь, разделивший народы во время строительства Вавилонской башни, теперь соединил их благодатью⁴². Человечество получило высшее единство – единство Церкви. В этом духовном единстве нет скифа, эллина и иудея (Кол. 3:11), в нем человеческие сердца объединены отобразившимся в них Христом (Гал. 4:19). Однако Господь не уничтожил нации, они продолжают существовать на душевном уровне, не препятствуя единству людей в единой Церкви Христа.

Святые Отцы учат, что душа человека, единая по природе, имеет две направленности, две обращенности. Во-первых, силу души, устремленную к вечности и духовному миру – называемую духом; к свойствам духа относится религиозное чувство, внутренний логос, способность к духовной любви и чувство истины. Во-вторых, силы души, обращенные к земле, называемые собственно душой; здесь можно отметить: логизирующий рассудок, способность к творчеству и образному мышлению, область эмоций, силу воли, а также область подсознательных врожденных инстинктов и т. п. Область религии – это область духа. Область культуры, научного, художественного творчества, этических обычаев и т. д. – это область души. На уровне духа мы едины, на уровне души существуют свои особенности, представляющие собой лицо этноса, но не препятствующие единству христианской веры и любви.

Христианство говорит о том, что дух, душу и тело создал Бог как единую личность. Поэтому спасение человека связано с одухотворением его души, а не с ее уничтожением. Душа, находящаяся под воздействием импульсов духа, не мешает, а помогает спасению человека; душа, ставящая временное выше вечного, а свои ценности выше ценностей духовных, подобна служанке, восставшей против своей госпожи. Нет тирана хуже и опаснее для страны, чем раб, захвативший трон. Поэтому христианин должен соблюдать строгую иерархичность сил и способностей своей личности, а именно: тело должно быть подчинено душе, душа – духу, а дух – Богу; тогда временное сделается каналом для вечного, тогда этническая и национальная солидарность может стать хранительницей христианских традиций и зерном, из которого при помощи благодати произрастает та христианская любовь, которая распространяется не только на все народы и нации, но и на врагов.

Сила нации – в ее служении Богу, так как зло и гордыня обречены на распад, а добро неуничтожимо. Даже его кажущиеся, видимые поражения служат семенами для новых всходов. Тот, кто не любит другие народы и нации, не может любить и свой народ, так как он любит самого себя под маской любви к народу. Истинное национальное достоинство – это способность к христианскому служению людям, этим нация умножает свои духовные богатства.

Смирение – не капитуляция перед злом, а союз с Богом. Любить врага – не значит соглашаться с ним, опускать меч, когда нужно защищать свои очаги и могилы предков; это значит видеть в каждом человеке явление вечности – образ Божий, хотя и помраченный невежеством и грехами.

В настоящее время мир переживает нравственный кризис. Если раньше религия была гонима извне, то теперь она гонима изнутри. Она грозит выродиться в некие исторические традиции без духовного содержания, стать чем-то вроде национального этикета; духовность при этом подменяется оккультной мистикой, которая соединена с крайней нравственной распущенностью. Оккультизм и разврат растлевают самую душу народа, и это внутреннее отступление от Бога обрекает людей в историческом плане на страдания и катастрофы, предотвратить которые не в силах никакие «известные» структуры. И здесь мы опять находим объяснение происходящему в Священном Писании. В библейской книге «Числа» описывается поразительный случай, когда оккультист Ветхого Завета моавитянский царь Валак, устрашенный победами Израиля, призвал к себе оккультиста и мага Валаама и просил проклясть израильтян, чтобы Дух Божий отступил от них. Трижды Валаам пытался проклясть Израиль, но вместо этого помимо своей воли трижды благословил его. Валак был в негодовании. Тогда Валаам, чтобы не потерять обещанных Валаком даров, дал совет развратить Израиль через моавитских женщин, заставить его впасть в блуд и идолослужение – тогда Бог отойдет от него. Совет был принят и исполнен. Обессиленный грехом Израиль подвергся страшным испытаниям; пророки и судьи старались суровыми мерами искоренить разврат, чтобы израильтяне не погибли окончательно. Что-то подобное происходит и в наши дни с православными народами. Их хотят развратить гордыней, блудом и магией, чтобы сделать беззащитными перед врагами. В Библии мы можем видеть, как пророки во времена тяжелых исторических испытаний, обращаясь к народу, говорили, что причина его бедствий – не сила и лютость врагов, а собственные грехи, и призывали людей к покаянию. Искреннее покаяние – это уже новые отношения человека и народа с Богом, это начало новой истории.

Человеческое слово – средство общения и самовыражения. Но в нашем лексиконе есть слова, которые уже не несут строго определенной смысловой нагрузки и скорее затемняют, чем проясняют суть дела. Некоторые из них стали ярлыками и кличками, которые стараются приклеить на тех, кто не согласен с каким-либо мнением или с чьей-то позицией. Одним из таких слов, смысл которого люди недостаточно ясно понимают, является столь модное ныне слово «фанатизм». Часто человека, стойкого в своих убеждениях, называют фанатиком только потому, что у него есть твердая мировоззренческая позиция, которую он не желает и нравственно не может менять. Вспомним то время, когда фанатиками называли вообще всех религиозных людей; когда верующего человека называли мракобесом, изувером и саму веру в Бога хотели представить результатом невежества, фанатизма или же лицемерия. И вот теперь, в настоящее время, слово «фанатизм» опять начинают употреблять для того, чтобы в какой-то степени очернить, дискредитировать человека, который имеет свои убеждения и не может менять их, как меняют перчатки, или как хамелеон меняет свой цвет в зависимости от окружающей среды. Поэтому нам надо разобраться, что есть фанатизм и что есть принципиальность.

Я понимаю фанатизм как духовную гордость, ориентирование на самого себя, убежденность не в истине, а исключительно в справедливости собственного мнения. Фанатизм – это дефицит и даже отсутствие любви к другим людям, фанатизм – это убеждение, как определенная поза, при отсутствии желания понять другого человека; фанатизм – это непробиваемая духовная оболочка, через которую человек неспособен увидеть ничего другого; фанатизм является в некотором смысле саморелигией. Кредо людей, исповедующих ее: «Мое мнение всегда правильно!»

Что же касается убежденности и принципиальности, то здесь – нечто другое. Человек, имеющий свои религиозные убеждения, способен объяснить и отстоять их; способен ответить на вопрос, почему именно они стали для него истиной и жизнью. Человек принципиальный, но не фанатичный, умеет указать на самую суть, самую основу своих убеждений. Не менять своих убеждений, не колебаться в них, не подменять истину пользой, то есть прагматизмом, – это вовсе не значит быть фанатиком. Лично я считаю, что в дальнейшей своей перспективе понятия «истина» и «польза» сливаются друг с другом. Истина не несет в себе внутренних противоречий, исповедующий ее никогда не посрамится, надеющийся на нее никогда не ошибется, не обманется. Человек же, подменяющий истину сиюминутной выгодой, никогда не достигнет высоких целей и результатов. Сиюминутная выгода, полученная за счет отступления от своих убеждений, через некоторое время может обратиться в трагедию. Эта эфемерная польза будет взорвана и разрушена самим потенциалом лжи и противоречий, заложенных в ней, потому что всякая ложь имеет центробежное направление. Всякая ложь сама в себе содержит элементы тления и распада. Истина же – целостна и нетленна.

Люди, внутренне равнодушные к религии и лишь номинально принадлежащие к христианству, видят в непоколебимой приверженности к святому Православию только фанатизм и нежелание посмотреть вокруг и увидеть, что существует множество других религий. Они не представляют, что Православие можно избрать не только как одну из истин и даже не только как высшую из истин, но лишь как единственную и универсальную истину. Взгляд на Православие как на универсальную истину – единственный путь ко спасению и реальному Богообщению – неприемлем для этих безразличных к религии людей. Они видят в таком взгляде отрицание всей истории мировой культуры и мировой цивилизации. Но в таком случае надо посмотреть, как относились к Православию святые Отцы.

Все Отцы Церкви, все Вселенские и Поместные Соборы всегда учили, что истина одна, что нет плюрализма истин и релятивизма в области нравственности. Учение всех святых Отцов, почитаемых Православной Церковью, все соборные постановления, принятые как «конституция» Православной Церкви, основывались на принципе исключительной истинности Православия. Ни в одном соборном постановлении вы не сможете найти даже намека на то, что существует несколько истин и что кроме Православия есть еще некие спасительные религии. Поэтому, если мы примем приверженность к Православию и убеждение, что только в нем осуществляется истинное спасение, за позицию фанатика, то, значит, и все постановления Вселенских и Поместных Соборов нам надо так же отнести к плодам фанатизма, потому что все они говорят о единой истине.

В постановлениях Вселенских и Поместных Соборов чувствуется особая тревога за чистоту веры, за чистоту Православия; видна необыкновенная чуткость святых Отцов к каждому уклонению от древнего церковного Предания, к самой опасности этого уклонения, которая может содержаться в какой-нибудь неверной или неточной формулировке. Мы знаем, как скрупулезно изучались на Вселенских Соборах все те материалы, на основании которых формулировались соборные правила, особенно догматические постановления и каноны. Иногда несогласия среди участников Соборов возникали из-за одного только слова, которое могло внести в определение двусмысленность.

Если мы считаем убежденность в том, что спасение только в Православии, фанатизмом, то постановления Вселенских Соборов должны рассматриваться нами как произведения людей, недостаточно просвещенных и не имеющих христианской любви; тогда мы вообще не должны считать для себя обязательными эти важнейшие соборные постановления. Но что же тогда останется от нашего Православия? Церковь не знает никакого «либерального» Православия. Церковь знает только одно Православие – то, которое доносит до нас букву и дух церковного Предания, идущего от Апостолов. Либерального Православия не существует. Теософского Православия – тоже. Религиозная «уравниловка», согласно которой все спасутся, во что бы они ни верили, лишь бы верили, ложна и неприемлема. Православие предполагает единственность, уникальность и вечность истины. Допущение множественности истин означает неверие ни в одну из них. Если мы будем подходить к убежденности как к фанатизму, а к индифферентности в убеждениях как к проявлению христианской любви, то к кому же мы тогда отнесем таких святых Отцов, как Киприан Карфагенский, который сказал: «Кому Церковь – не Мать, тому Бог – не Отец», – к людям, через которых говорил Дух Святый, или же к узколобым и злым фанатикам? К кому причислим святителя Николая Мирликийского, который проявил такую горячность во время спора с арианами? К тем, кто имел любовь к Иисусу Христу, подобную любви Апостолов, или же опять – к фанатикам, неспособным понять и принять чужое мнение? Мы не можем назвать ни одного из святых, ни одного из учителей и Отцов Церкви, кто говорил бы о плюрализме истин. Если же сих богоносных мужей называть фанатиками, то что же тогда означает само слово «фанатизм»?

Консерватизм – это не фанатизм. Слово «консерватизм» имеет не только отрицательное значение, как очень часто считают в миру. Консерватизм – это значит «сохранение». Православная Церковь – не эволюционирующая Церковь, в отличие от римско-католической. Святое Православие утверждает, что эволюции в догматической области не существует, что святые Отцы и Вселенские Соборы раскрывали догматы, которые уже находились в первоначальном Откровении. Ничего качественно нового они не внесли, а лишь только выявили, раскрыли и определили все то, что уже было. Теория эволюции имеет в своей основе принцип развития от простого к сложному, от примитивного и низшего – к более высокому. Принцип эволюции в догматической сфере всегда дает возможность предполагать, что в будущем могут появиться какие-то новые учения, догматы и откровения. Что же касается Православной Церкви, то она учит, что мы шли не от бедности, а от богатства. И все богатство дал нам уже Господь Иисус Христос в Своем Откровении. Все это первоначальное богатство было заложено в учении первенствующей Церкви. Святые Отцы и Вселенские Соборы проделали действительно титаническую, колоссальную работу. Но какую работу? Они сформулировали то, что находилось в Священном Предании и Священном Писании, воплотили догматические определения в безупречную словесную форму, не внеся в них ничего нового. Эти идеальные формулировки имели огромное значение именно тогда, когда Церкви грозила опасность неправильного понимания тех или иных православно-церковных истин. И потому очень часто непосредственным поводом к созданию их становилось искаженное понимание Священного Предания и Священного Писания еретиками.

В христианское вероучение нельзя вносить никаких новых элементов, ибо Господь уже дал нам всю истину. Господь дал нам некую, образно выражаясь, уплотненную энергию в самом начале Своего благовестия, и этой энергией Церковь питается на протяжении всей своей истории. Мы знаем не больше, чем знала Церковь тысячу лет тому назад. И в те времена Церковь не знала больше, чем во времена Апостолов. Церковь всегда подобна самой себе. В Церкви нет приращений. В Церкви есть только одно – раскрытие: раскрытие символов, раскрытие образов. Само богословие – это рассказ о вечных догматах Церкви на языке, понятном для современного человека. Но богословие не может прийти к каким-то новым открытиям, как, скажем, физика или химия. Даже когда мы говорим о религиозной проблематике, то это не вполне точно. В Церкви нет и не может быть никакой религиозной проблематики. Могут возникать лишь определенные трудности при поиске точных словесных формулировок в процессе раскрытия уже известных церковных истин. Церковные истины не определяются на уровне дискуссии или полемики. Церковные истины – это выявление учения Церкви, которое существовало всегда. Например, в XIV веке были так называемые паламитские споры, говорили, будто Церковь приняла «новый» догмат о Божественном Существе и Божественных энергиях. Но если мы обратимся к патристике, то увидим, что «паламитами» до святого Григория Паламы были преподобные Макарий Великий, Симеон Новый Богослов, Григорий Синаит и многие другие, что это учение всегда существовало у Отцов Восточной Церкви. Уже святой Василий Великий учил о Божественных свойствах и Божественном Существе. В его книге «Против Евномия» мы находим учение о Божественной природе и Божественных именах. Святитель Григорий Палама сформулировал православное учение, которое было подтверждено на двух Константинопольских Соборах. Но это не было новым шагом или новой ступенью в развитии христианской догматики. Это было правильным богословским выявлением уже существующей и известной церковной истины.

Позиция, согласно которой нельзя соединить несоединимое, – ибо Православие обладает полнотой истины и не нуждается в приращении истины извне – не может рассматриваться как проявление личного фанатизма. Эта позиция подтверждается историей Церкви, примерами святых Отцов и постановлениями Вселенских и Поместных Соборов, которые Церковью не отменены и отменены быть не могут, иначе будет отменено само святое Православие. Другой вопрос, сохранилась ли в какой-то мере истина в инославии; какова степень искажения истины в тех или иных конфессиях? Апостол Павел говорит, что мы не судим внешних (1Кор. 5, 12–13). И потому мне кажется, что для нас главным остается понимание: спасение только в Православной Церкви. Инославие и иноверие – это внешнее. Внешних судим не мы, а Бог.

Раскол в жизни Церкви является не только экклесиологическим, но в большей степени и психологическим явлением. Корни раскола лежат в глубине человеческого сердца, в области темных страстей и демонических переживаний, нередко скрытых от сознания самого человека. Раскольники, по словам святых Отцов, повторяют грех падшего архистратига. Что заставило Первоангела восстать против Творца и отторгнуть треть ангелов от Небесной Церкви?

Святые Отцы говорят, что этот безумный поступок был вызван гордыней. Люцифер, залюбовавшись своей красотой и величием, забыл, что его совершенство – лишь Божий дар, что сам он – ничто, вызван из небытия волей Божией, и, посчитав себя равным Богу, из Ангела света превратился в ангела тьмы. Итак, причина раскола – гордость. Сама гордость при своем проявлении распадается, как цвета в спектре, на многие страсти, представляющие собой звенья одной цепи. Это – непослушание, властолюбие, тщеславие, самолюбование, мечтательность и, наконец, состояние полной демонической медиумичности, которое у святых Отцов называется прелестью. Это состояние граничит с безумием.

Сатана до грехопадения был Ангелом, исполненным любви к Богу, его пламенная любовь выразилась в имени Люцифер, то есть – «светоносный». Когда он сам захотел стать Богом, то сила прежней любви к Божеству превратилась в такую же невыразимую и несравнимую ни с чем любовь к самому себе. Эгоцентризм обрек его на гордое одиночество, он закрыт от всего мира непроницаемой завесой гордыни; он ненавидит Бога с такой же силой, с какой любил Его; он ненавидит человека как образ Божий; он ненавидит и презирает тех, кто оказался под его властью. Он недоступен ни для какого общения, он не внимает никому. Любовь как единственная возможность выйти из вечного мрака и вечного одиночества для него потеряна. Нет ни одного существа, которое бы он не презирал. При этом интеллект сатаны и других падших духов хотя и поврежден грехопадением, но еще сохранен. И мы видим здесь проявление гордыни как самозамкнутость и безграничную веру в самого себя.

Преподобный авва Дорофей пишет: «Я не знаю другой причины падения монаха, кроме как доверие своему мнению». Надо отметить, что все формы психических заболеваний – от истерии до шизофрении – имеют одну общую черту с состоянием темных духов. Это внутренняя отключенность ото всех и вера исключительно в свои собственные мысли и представления. Душевнобольной замыкается в себе и перестает реагировать на слова окружающих. Душевнобольные относятся даже к самым близким и родным людям бесчувственно и бессердечно; они похожи на черный цвет, который поглощает лучи, не отражая их, – так и эти больные не могут отражать и излучать любовь, хотя при некоторых формах истерии они и способны театрально играть в любовь и произносить высокопарные фразы.

Когда человек безусловно верит своим мыслям, с ним происходит то же, что нередко происходит с людьми, которые верят своим снам. Вначале сатана влагает в его ум тонкие рассуждения, остроумные сравнения, блестящие идеи, а затем, когда убедит его в превосходстве над другими, то начинает нашептывать свои пагубные мысли, но скрытые, тайно, как бы перемешивая яд с медом. Если такой человек открывает свои помыслы духовному отцу, то диавол оказывается в положении внезапно пойманного вора, так как духовный отец, не включенный в поле страстей искушаемого, со стороны лучше увидит расставленные сети и скрытые уловки врага. Затем, обращение к духовному отцу за советом или благословением является проявлением смирения, а благодать ищет смиренных сердцем. Если же человек скрывает свои помыслы, лелеет их, как змею, на своей груди, верит в них как в «откровение» Божие, то постепенно он оказывается в плену темных сил.

Так и раскол начинается с веры в самого себя: демоническое чувство самолюбования и самодостаточности рождает непослушание. «Кого теперь слушать?» – спрашивает обычно с презрением будущий раскольник. Святые Отцы постоянно искали случаи для послушания, отвержения своей воли, чтобы совершенствоваться в смирении. Преподобный Антоний Великий, когда дело касалось лично его, не доверял себе, а спрашивал совета у ученика. Другой преподобный – Макарий Египетский – говорил: «Когда я встречаю человека, то держу помысл: “Это мой господин, и мне надо слушать его”, когда встречаю маленького ребенка, то также думаю: “Это сын моего господина, и поэтому надо слушать его” и так сохраняю мир в сердце». Преподобный авва Дорофей рассказывает, как один монах отказывался слушать игумена, говоря, что послушался бы, если бы на его месте были фиваидские или скитские подвижники. «Если бы был Макарий Великий, то я бы послушался», – заявлял он. Прошло время, и этот же брат сказал, что Макарий тоже может ошибаться, и он послушался бы только Григория Богослова и Василия Великого. Затем решил, что слушаться можно только первоверховных апостолов Петра и Павла, а затем, будучи все более одержим гордыней, сказал: «И Апостолы тоже люди, я могу послушаться только Самой Святой Троицы». Кончилось тем, что он совсем обезумел. Когда монах гордо вопрошает: «Кого теперь слушать?», то подтекст этих слов таков: «Почему я должен слушать всех вас, такую мелкоту в сравнении со мной?.. Мне самому непосредственно Бог дает мысли». Такой монах, как у преподобного Дорофея, говорит: «Раньше были духовные отцы, а теперь где духовные отцы? – Их нет». На это демон отвечает ему: «Есть: я твой духовный отец».

Существует духовный закон «подобный ищет подобного». Гордый демон, видя гордыню человека, находит в нем отражение себя, поэтому он входит в его душу, как хозяин в собственный дом.

Для монаха грех непослушания является также грехом клятвопреступления, потому что перед Крестом и Евангелием он дает обет, клятву об отсечении своей воли и послушании игумену и братии. Ад – это вечное непослушание Богу. Раскол – непослушание Церкви.

Гордыня рождает властолюбие. Сатана захотел стать вторым Богом и присвоить себе не подобающие ему честь и имя. Одна из причин раскола – это властолюбие. Расколы начались уже во времена Апостолов. Апостол Иоанн Богослов пишет в Третьем Соборном Послании о современном ему раскольнике: Любящий первенствовать у них Диотреф не принимает нас(3Ин. 1:9). Грех властолюбия хитер и коварен. Он внушает человеку, что власть дает возможность приносить людям добро и счастье, твердой рукой защищать Православие от всяких искажений и ересей. Он поселяет в сердце человека ложную уверенность в том, что он своими немощными человеческими силами, при помощи власти как внешнего инструмента, может осуществить волю Божию на земле; тогда все средства для получения власти кажутся позволительными. Человек, не понимая, что он действует по страсти гордыни, считает, что желание первенства в Церкви – это желание наиболее полно отдать себя служению Богу и людям (сатана обещал всех ангелов возвести в степень серафимов). Так что желание первенства и власти – одна из важнейших причин раскола.

Святые Отцы называют сатану первым мечтателем. Он увидел себя в своих мечтаниях равным Богу, он увидел себя в своей собственной фантазии обладателем божественной силы и власти. Если Господь создал миры Своим Словом, то сатана – творец иллюзорных миров и неосуществимых утопий. Если сатана представляет себя Божеством, то раскольник в своих мечтаниях представляет себя Церковью. Но это всего лишь иллюзия. Поэтому святой апостол Иуда, сын Иосифа Обручника, в своем Соборном Послании называет тех, кто не сохранил единство веры, мечтателями (Иуд. 1:8), сравнивает их с безводными облаками, которые не могут напоить землю дождем, с осенними деревьями (Иуд. 1:12), которые своими оголенными ветвями похожи на кости скелета – напрасно путник искал бы на них плодов. Он сравнивает раскольников со свирепыми морскими волнами (Иуд. 1:13), то есть волнами во время бури: кажется, что волна все сметет на своем пути, но мгновенье – и от нее уже нет и следа. Раскольник находится в мире собственных иллюзий, но утопия, как и всякая ложь, ведет человека к смерти.

Святитель Димитрий Ростовский пишет, что демон совершил безумие: восстать против Бога, сравнить себя с Богом, вести борьбу со Всемогущей Силой – это безумие. Однако гордость сделала сатану безумным. Ни собственное падение, ни падение его соратников, ни беспросветный мрак ада, ни ужас вечной смерти – ничто не может уже изменить некогда светлого архистратига, в нем все поглощено ненавистью к Богу и желанием самому стать Богом. Несмотря на свой интеллект первоангела, сатана находится в состоянии безумия.

Почему трудно убедить раскольника? Потому что раскол, как и всякий грех, алогичен. Гордость лишает человека способности мыслить объективно. У человека, уверенного в силе своего ума и в своей правоте, образуется особая психическая установка, похожая на плотный фильтр, который не допускает до его сознания все, что противоречит желаниям его сердца. Раскольник, еще не выслушав доводов своего собеседника, уже заранее отвергает их. Он игнорирует любые доказательства и продолжает, не обращая ни на что внимания, утверждать свое. И тут нет уже никакой логики, а только уверенность в собственной правоте. Психические больные не поддаются убеждению, потому что их внутренний мир – визуальных представлений, голосов, которые они слышат, – это для них мир высшей реальности, недоступный для «профанов», которые не понимают их. Так и в расколе мы видим подобие интеллектуальной изоляции, уход в мир собственных представлений, неспособность и нежелание понять другого. Гордость не может не только слушаться, но и слушать. Поэтому, разговаривая с раскольником, нередко испытываешь чувство, что твои слова обращены к спящему или глухому.

Одно из проявлений гордыни – осуждение. Все расколы основаны на осуждении и отрицании. Нам запрещено осуждать даже брата, а раскол – это непрестанное осуждение всей Церкви. Слово «диавол» означает клеветник. Святые Отцы поясняют это: диавол клеветал на самих Ангелов. Раскол – это осуждение прежде всего иерархов, которых Иоанн Богослов в Откровении символически называет Ангелами Церквей. Именно грех осуждения делает раскол живучим. Люди, одержимые этой страстью, всегда будут находить в расколе возможность предаться ей под видом борьбы за правду. Святитель Григорий Богослов пишет о том, что ничто так сильно не льстит падшему человеку, как если его пороки называют добродетелями. А в расколе осуждение является лакомым блюдом, хотя на самом деле это вид душевного людоедства. Психологизм раскола переходит в демонизм раскола. Апостол Иуда пишет, что Господь ангелов, не сохранивших своего достоинства, но оставивших свое жилище, соблюдает в вечных узах, под мраком, на суд великого дня… Так точно, – говорит он, – будет и с сими мечтателями, которые … отвергают начальства и злословят высокие власти (Иуд. 1:6,8). Ангелы не сохранили своего достоинства – верности Богу, а раскольники не сохранили верности Церкви; по словам Апостола, их ожидает одна участь.

Святой апостол Иуда открывает нам еще одну сторону раскола: полную потерю духовности и замену ее душевностью – областью человеческих страстей, через которую действуют демонические силы. Дух – это самая глубокая из всех гностических сил человека, через него осуществляется Богообщение. Дух обращен к Богу, душа – к земле, дух – к тому, что невидимо и вечно, душа – к тому, что существует во времени. В духе человека заложено религиозное чувство – внутреннее видение духовного мира и себя как части этого мира, способность к Богообщению – способность переживать Богообщение в личном духовном опыте. В духе заключен внутренний духовный логос человека – непосредственное познание, которое иногда выражают словом интуиция. Только через благодать, пребывающую в Церкви, силы духа пробуждаются и освобождаются от порабощения душе.

Потеря духовного и замена его душевным – это потеря правильного внутреннего духовного опыта и замена его душевной фальсификацией, при которой реальность подменяется религиозной фантазией, а воображение и страсти соединяются с внушениями сатаны. Апостол Иуда пишет: Это люди, отделяющие себя (от единства веры), душевные, не имеющие духа… уста их произносят надутые слова (Иуд. 1:19,16). Пузырь может казаться значительным по величине, но он пуст внутри; так высокопарные слова этих людей внутри пусты, так как не имеют силы духа; они злословят то, чего не знают (Иуд. 1:10), их злословие Церкви основано на невежестве, но это волевое невежество – они не знают, потому что не хотят знать.

Мы сравниваем самоизоляционизм раскола с самозамкнутостью душевнобольных. Душевнобольной всегда самозамкнут, хотя бы и был болтлив. Но здесь аналогия не вполне точна: больной – жертва темных сил или своего психического заболевания; у него парализована воля, он не имеет возможности понять следствий своих поступков; поэтому сумасшествие не обрекает человека на вечную гибель, скорее это страдание, которое будет вознаграждено. А раскольник сам выбрал свой путь и стал добровольным безумцем, он приглушил в себе голос своей совести: смеясь над ним, как над детскими страхами, он гордо восстал против Церкви, он сам помог сатане завладеть своей душой.

Демон может появляться в виде ангела света, раскол обычно появляется под маской особой ревности о чистоте веры. Апостол Павел в Послании к Тимофею пишет про таких людей: …имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся (2Тим. 3:5). В расколе остается только утрированная форма и театральное православие. Сила благочестия – это не человеческие таланты и способности, а благодать Духа Святаго. Откуда изгнана благодать, туда приходит дух велиара. Апостол Павел в том же Послании пишет: …как Ианний и Иамврий противились Моисею, так и сии противятся истине(2Тим. 3:8), а имя «сатана» означает противник – противник Бога. Люди, развращенные умом (там же), – это те, у кого ум находится под властью самой страшной из всех страстей, развращающих человека, – страсти гордыни. Апостол Павел называет их невеждами в вере: хотя бы эти люди изучали богословие и знали Священное Писание, но, потеряв благодать, они становятся невеждами в вере, в том, что открывается духу и хранится в Церкви. Когда гаснет свет, то даже зоркие глаза перестают видеть дорогу, и человек, как слепой, падает в яму. Знают ли раскольники, какому темному лику они поклоняются?

Преподобный Иоанн Дамаскин сказал: «Икона – это то же Божественное Откровение, только написанное не буквами, а красками». Поэтому, прежде чем говорить о языке икон, нам нужно коснуться языка Библии, языка Священного Писания.

Святые Отцы утверждают, что в Священном Писании, как в Ветхом, так и в Новом Завете, все тексты многоплановы. В них содержатся, кроме буквального исторического смысла, еще другие пласты, другие смыслы: нравственно-назидательный, духовно-символический и так далее. Некоторые Отцы находят в них аналогический, возвышающий, эсхатологический (относящийся к будущим событиям), типологический (в котором отражается пророческое видение) и другие смыслы, которые превращают буквальные, исторические события и явления, описываемые в Библии, в цепь перспективных пророчеств.

Все Священное Писание подчинено единой цели – спасению человека. Библия – это указание пути от земли к Небу, пути человеческой души к Божеству. Задача Священного Писания и задача иконы – помочь человеку найти путь Богообщения, открыть перед ним мир духовный. Эта цель обусловила определенный, специфический язык как Писания, так и иконы. Из-за своей безграничной глубины, внутренней емкости смысла, Библия характеризуется особым языком: с одной стороны, этот язык предельно лаконичен, с другой – глубоко поэтичен. Здесь употребляются аллегории, символы, метафоры, метафорические образы; их расшифровка позволяет нам проникнуть в духовную сущность явлений, помогает увидеть лежащие за буквальным смыслом неведомые человеку духовные пласты. Некоторые Отцы говорили: «Сколько слов в Священном Писании, столько в нем и тайн».

Само Священное Писание представляет собой огромный, величественный, ослепительно-белоснежный айсберг, лишь вершина которого видна над поверхностью моря, а большая часть этой огромной ледяной горы находится в глубине океана, в бездне Божественных тайн. Язык же Священного Писания позволяет нам увидеть не только вершину «айсберга», но и представить те его очертания, которые скрыты от поверхностного взгляда.

Аллегорические толкования Библии существовали еще во времена, предшествовавшие Рождеству Христову. Иудейско-греческий философ Филон, рассказывая о жизни ферапевтов (иудейской общины наподобие монашеской), говорит о том, что у них было много книг, которые аллегорически толковали Священное Писание. Позже святые Отцы создали целую науку толкования Библии – экзегетику. Среди них: свв. Афанасий Великий, Григорий Богослов, Василий Великий, Ефрем Сирин, Климент Александрийский и многие другие. Язык Библии оказывает могущественное, непосредственное воздействие на душу человека: никакое переложение Библии, никакой пересказ не может передать ту внутреннюю энергию, то духовное величие, которое сокрыто в словах, излившихся из сердец пророков – сердец людей, находившихся под действием Духа Святаго. Всякий пересказ Библии становится уже обесцвеченным, прозаическим, обедненным, похожим на Священное Писание не более, чем тень человека может быть похожа на него самого.

Итак, язык Священного Писания – это особый язык, он дает возможность в видимых событиях прозревать духовное, невидимое, то, что позволяет соприкоснуться, сделаться соучастником другого эона – эона вечности.

Так же и у иконы есть свой условный язык. Перед иконой и Священным Писанием стоят одни и те же цели: через земное показать небесное, через вещественное – духовное; включить человека в другую – благодатную, стоящую вне земных ограничений и категорий жизнь, дать ему возможность соприкоснуться с вечностью, пережив ее в своем внутреннем, духовном, религиозном опыте.

Как складывалась икона? В чем ее отличие от картины? Картина – живописное изображение; она мимитична, то есть подражательна: в картине художник стремится зеркально отразить реалию и действительность – чем больше сходство, тем лучше считается картина. Но перед иконой стоит другая, более сложная задача – передать не столько внешний, сколько внутренний образ человека.

Святые Отцы утверждают, что существует невидимый, духовный образ человека – это как бы сама идея, софийное существование человека, его идеальное предназначение; иногда называют это внутренним логосом, живущим в человеке. И вот, перед иконой стоит задача передать внутренний образ, сохранив в то же время конкретность личности и событий. Сложный синтез картины мимитического (зеркального, подражательного) характера и символического образа, сочетание картины и иероглифа дали почву для создания мистического знакового языка христианской иконы. Святой Дионисий Ареопагит пишет о священных изображениях, что в них должно быть сходство и несходство. Сходство должно помогать человеку узнать в изображении первообраз, а несходство подчеркивает: первообраз не может быть выражен портретно, но через определенный язык с ним можно соприкоснуться, возвести к нему ум и сердце, реально почувствовать его. Поэтому икона всегда условна: икона – это не портрет, икона – это символ небесного; икона – это обнаружение проявления действия духовного мира в нашем земном бытии, в наших земных реалиях.

Как мы знаем, христианское богословие, богословие Восточной Церкви сочетает в себе катафатику и апофатику. Катафатичность – это возведение ума от низшего к высшему через подобие и через аналогии, а апофатичность– отрицательное богословие; оно подчеркивает, что Божество невыразимо и неизреченно, что Бог, присутствуя во всем, Сам – выше всего. В иконе отразились эти два аспекта богословия – катафатика и апофатика. Икона, являя нам реалию духовного, в то же время говорит, что сам первообраз намного выше любого его изображения.

В иконе мы имеем дело не с простым метафорическим мышлением, но с мышлением символическим, а символ всегда устойчив. Знаково-метафорические образы могут меняться, а символ обладает определенной кафоличностью, устойчивостью, поэтому-то иконы, написанные по канонам Православной Церкви, всегда, где бы они ни находились, узнаются верующим человеком.

Если говорить о различных школах иконописи, то здесь можно привести сравнение со многими диалектами одного языка. Нельзя говорить о философии иконы, но можно говорить о ее богословии, богословии – не как абстрактном мышлении, а как внутреннем религиозном опыте. Икона – это воплощение мистического опыта всей Восточной Православной Церкви. Иногда икону относят к византийскому искусству – это неверно, неточно, это очень условно. Кроме огромного региона Восточной Римской Империи, к православному миру Востока нужно отнести и другие области, например: Закавказье, западную часть Персии, где одно время процветало христианство, Сирию и так далее. Кроме того, православная икона впитала, вобрала в себя традиции Александрии и Египта, но оттуда она взяла еще только сырой материал – нужно было его воцерковить, переосмыслить, исправить, одухотворить.

В VIII веке в Византии возникла так называемая иконоборческая ересь. Император Лев Армянин, считая, что иконопочитание является главным препятствием для обращения мусульман в христианство, решил произвести реформу Церкви, уничтожить иконопочитание. Нашлись идеологи иконоборчества – философы, религиозные деятели, которые выдвинули ряд аргументов против почитания икон. Эти аргументы заключались в следующем: духовный мир имеет иные субстанции, иные измерения по сравнению с миром материальным, следовательно, духовный мир не может быть изображен, выявлен, определен в материальных формах. Иконопочитание иконоборцы сравнивали с поклонением идолам в язычестве, настаивая на том, что основой языческих религий является космофилия, то есть обожествление космоса и его сил; следовательно, по их мнению, идолопочитание в языческих религиях было вполне естественно и логично, потому что в идолах отображались идеи и феномены материального мира, к которому была привязана мысль язычников. Что же касается христиан, то их обращенность к вечному и духовному, с точки зрения иконоборцев, не может быть выражена через материальное и вещественное. Для иконоборца выражать духовный мир через материальные образы – значит профанировать его, овеществлять, заземлять, то есть лгать на Самого Бога. Повторение аргумента иконоборцев мы встречаем и в современных рационалистических сектах, а также в некоторых протестантских конфессиях.

Что касается православных, то они, возражая иконоборцам, говорили: и духовный, и материальный миры – произведения одного Творца; духовный и материальный миры – это две картины, написанные одним Художником. Если между духовным и материальным мирами нет природной, субстанциональной тождественности, то существует другая связь – связь подобий. Человек – представитель материального мира в мире духовном, и Бог, создавая космос, Своей премудростью в самом космосе заложил информацию о духовном мире; поэтому видимый мир представляет из себя знаковую систему мира духовного, систему, в которой духовный мир отражен не мимитически, то есть не в зеркальных его отражениях, а в символах, как бы в тайнописи и иероглифах. Оттого-то икона и является для нас не портретом, а символом горнего мира.

Однако у иконы есть свои особенности. Господь принял человеческую плоть, Он был видим и осязаем. Святые – это люди, которые жили на земле, но стали носителями Духа Святаго; в них преобразились человеческая природа и естество, преобразились через соединение с Божественным Светом, поэтому, как мы уже говорили выше, в образе должно быть и сходство, и несходство. Несходство, условность иконы закономерны: изображенный на ней человек находится в духовном мире, он смотрит на нас из вечности, области других измерений; поэтому духовный опыт и мистическое видение Церкви создали канон иконы. Условность иконы мирские люди часто считают некой инфантильностью, «детским периодом» (было время, когда так же считали и искусствоведы). На самом же деле икона глубоко продумана. Если бы она была простым портретом, мы имели бы дело не с преображенным человеком, а с его душевным, земным состоянием. Но икона – это окно в вечность. Икона являет нам человека-обитателя духовного мира. Икона открывает и обнаруживает в себе прежде всего духовную сущность, поэтому язык ее должен говорить нам о духовной сущности того, кто изображен на ней.

Католическая Церковь, оторвав себя от традиций Единой Вселенской Церкви, потеряла чувство иконы. У католиков икона превратилась в картину на религиозную тему, на которой изображены те же люди, которых мы видим на улице. Поэтому католическая «икона» не возвышает ума, не дает человеку возможности внутреннего общения с тем, кто изображен на ней. «Портрета» Неба быть не может, но символы духовного присутствуют в земном; иначе человек вообще был бы лишен всякой информации о Небесном.

Иконопочитатели, опровергая доводы иконоборцев, говорили о том, что само человеческое слово – это тоже символ, тоже знак. Однако через Священное Писание, через слово мы имеем сведения о духовном мире. В молитве мы также употребляем слово, и хотя оно является символом, мы через молитву общаемся с Богом. И икона, если она написана правильно, – это то же священное повествование, которое начертано не буквами, а красками; не пером, а кистью. Существующий канон иконописи необходим, православный иконописец должен строго придерживаться его; если этот канон нарушается, то обязательно нарушается и наше внутреннее отношение к иконе. Когда икона превращается в картину, пусть даже прекрасную картину, в подсознании начинает действовать возбужденное эмоциональное чувство, оно поглощает, притупляет и подавляет чувство духовное. Перед прекрасно написанной («прекрасно» – в мирском значении этого слова, как художественное произведение) «иконой» человек может испытывать даже некоторое молитвенное возбуждение, но это будет возбуждение земной красотой, при котором человек не отрывается от земли, а, наоборот, пригвождается к ней.

Если икона написана не по канонам Церкви, то она превращается или в абстракцию и фантастику, или в картину, отражающую земную реальность и земные категории красоты. Такая «оземленная» картина неспособна внести в душу человека мир и покой, неспособна открыть ему свет Вечности. Она может вызвать эстетическое чувство и эстетическое удовольствие, которое на самом деле является фальсификацией чувства духовного, утонченной страстью непросвещенной души. В еще большей мере это относится к статуям, объемным изображениям, имитирующим трехмерные земные реалии, ощущение вещественности и телесности.

Изображение на иконе смотрит из вечности, оно лишено притяжения к земле. В ней – преображенная духом материальность, которая становится как бы невесомой и прозрачной. В статуе, напротив, ощущаются тяжесть, масса, физическая уплотненность, принадлежность земле. Статуя не только стоит на земле – статуя тяготеет к земле. Изваяния языческих богов устанавливались в античных храмах. Ум и сердце язычника не могли подняться над космосом, они всецело принадлежали этому миру. Статуя – это выражение материальности. Характерно, что зачастую величайшие скульпторы Ренессанса изображали человеческое тело обнаженным, даже если перед ними стояла задача запечатлеть образы Ангелов или мучеников; тем самым сознательно или подсознательно они подчеркивали свою генетическую связь с языческими ваятелями Греции и Рима.

Но в то же время икона – именно символ, она не может быть абстракцией. Например, на Западе – не только в протестантизме, не ограниченном традицией, но и в Католической Церкви – «иконы» стали создаваться уже такими художниками, как Дали. Абстракционизм проник в эти Церкви, но он никак не может создать настоящую икону. Почему? Потому что икона – это выражение Церкви, а Церковь есть общность – общность религиозного чувства, религиозного сознания. Абстракционизм же создает знаки, которые каждый человек подвергает своей личной, внутренней интерпретации, поэтому соединять находящихся в храме верующих он не может.

Следовательно, православная икона не должна переродиться ни в натурализм Ренессанса, ни в абстракцию, совершенно оторванную от объективной реальности. И в том, и в другом случае она перестает быть иконой. Абстрактные знаки – это не икона; они могут иногда пробудить некое мистическое чувство, ощущение некой тайны, но не могут направить это чувство, наполнить его содержанием; а самое главное – они совершенно не способны соединить душу человека с тем, кого они изображают. Что же касается натурализма Ренессанса, то этот натурализм только лишь еще больше оземляет и приземляет человека.

Икона должна возвысить человека, возвести его к духовному миру, а натурализм Ренессанса сам духовный мир снизил до уровня земли. Икона является для нас сложным образом, в котором нет зеркального изображения, но есть узнавание того, кому мы молимся; узнавание – потому что узнаваемый, находясь в другом мире, в других измерениях, в другом бытии, остается при этом той же личностью. Отсюда упоминавшиеся сходство и несходство иконы. Отсюда символика в деталях иконы: условное изображение больших глаз, высокого лба, узких губ. Здесь подчеркнуто: глаза – это способность к духовному видению, направленность человеческой души к Небу, способность к мистическим созерцаниям, обращенность к Богу; глаза отражают внутреннее видение человеческого сердца. Широкие губы – символ чувственности, узкие – знак аскетизма⁴³. Таким образом, икона является не абстрактным знаком или портретом, а священным изображением. Иконопись, даже если, скажем, смотреть не с религиозной точки зрения, а только лишь с точки зрения искусства, уже являет собой идиому⁴⁴искусства.

Иконописец обязательно должен быть включен в религиозную жизнь, а если не так, то он будет, в лучшем случае, добросовестным копировщиком, в худшем – фантазером, который станет навязывать верующим людям свои собственные фантазии, мечты и представления о духовном мире, с которым он сам не имеет ничего общего.

Святые Отцы считали весь процесс иконописания священнодействием. Раньше иконописцы готовились к своему труду так же, как священники – к совершению литургии. Иконы писались в монастырях только в утренние часы, до принятия пищи. Перед работой служился молебен тому святому, над образом которого трудился иконописец. Затем, во время писания икон, читалась Псалтирь. Таким образом, икона создавалась в духовной атмосфере. Неудивительно, что больше чудотворных икон написано в древности: древние иконописцы впитали в себя самый дух Православной Церкви. И если художник пренебрегает иконописным каноном, то это значит, что он хочет опыт Церкви заменить своим собственным индивидуальным опытом.

Запад, разорвав догматическое единство с Восточной Церковью, потерял мистическое, созерцательное восприятие духовного мира, свойственное древней Церкви. Это восприятие он заменил мимитической картиной на визуальном уровне. Мимитическая картина, по сути дела, – это искусство художественной фотографии – чем больше сходство с изображенным предметом, тем выше и талантливее считается картина. Но визуальная картина может отразить индивидуум, а не личность, то есть она не проникает за завесу человеческого тела. Духовная красота в такой картине часто подменяется красотой телесной и психологическим состоянием изображаемого человека. Такая картина динамику мистических созерцаний заменяет внешней экспрессией.

Расцвет западной католической живописи и искусства приходится на эпоху Ренессанса. Ренессанс значит «возрождение». О каком возрождении здесь идет речь? О возрождении античного искусства, о возрождении язычества. Язычникам особенно было свойственно изображать олимпийских богов, ваять их в металле и камне. Статуи языческих богов были сделаны по-человечески столь прекрасно, что до нас дошли предания о том, как некоторые люди безумно и страстно влюблялись в них. Так и живописцы эпохи Возрождения стремились передать живые пластические формы – на полотне. Мы чувствуем в фигурах «святых», которых изображали гениальные по-человечески, но слепые духовно художники Ренессанса, присутствие не духа, а плоти и крови. Пластичность, красота и вместе с тем – тяжелая материальность, заключенность в вещество человеческого тела, его тяжесть, массивность, страстность, «оземленность».

Икона – мистична, а картина – психологична. Картина вызывает у человека определенные эмоциональные переживания, икона – переживания духовные, мистические. Вид прекрасного человеческого тела может вызвать подсознательные эротические чувства, которые человек по ошибке воспримет как мистический экстаз. Такой человек, внешне молясь святому, в темных глубинах души наслаждается сексуальными переживаниями, которые имитируют духовное вдохновение. Такой человек остается невозрожденным и непросвещенным.

В иконе эпохи Возрождения, этой вершине мимитической религиозной картины, обоготворен сам человек, абсолютизированы его земные страсти, его земное бытие. Поэтому в творениях великих художников Ренессанса (великих по тому, как превозносил и превозносит их таланты этот мир, и ничтожных в измерениях духовных), в их картинах человек поклоняется самому себе. В них потерян символический язык.

Другая крайность, характерная уже для нашего столетия, – абстрактное искусство. В нем язык иконы также потерян. Символ – это общечеловеческое явление, в отличие от эмблем, метафорических образов, олицетворений, которые могут иметь индивидуальный, субъективный, единичный характер. Символ – это обобщенность и определенное постоянство. В абстрактном искусстве символ отсутствует. Абстрактное искусство всегда глубоко индивидуально и субъективно. Вместо символа оно пользуется образом, но образом деформированным, искаженным, как бы вывернутым наизнанку, который часто переходит в некие бредовые сюжеты, в некий мираж, подчеркнутую иллюзорность. Поэтому о языке абстрактного искусства так же невозможно говорить, как о языке наркоманов, о языке их безудержных, безумных видений.

А язык иконы – это язык именно символов. Через церковные символы осуществляется реальная общность молящихся, их религиозное единство, единое чувство, единая вера и надежда. Абстрактное же искусство не может никого объединить, оно индуктирует у людей на основе подсознательных ассоциаций различные образы и состояния – совершенно не сходные. Перед абстрактной картиной каждый замкнут в кругу своих глубоко личных, индивидуальных переживаний и эмоций. Поэтому-то абстрактное искусство не объединяет, а разъединяет и разобщает.

Художник-абстракционист имеет дело с темными глубинами подсознания, он вызывает из этих глубин посредством ассоциаций мрачные, неясные грезы, как заклинатель вызывает призраки из тьмы ночи. «Абстракция» – это отвлечение, отвлечение от конкретности, от реалий, это бегство в ничто, это поэзия тьмы, хаоса и безумия, поэзия катастрофы. Поэтому абстрактное искусство никогда не сможет стать искусством храмовым, никогда не сможет нести и отражать в себе храмовую символику.

Сама Церковь – это значит единство, общность, сосредоточенность. Церковь – общность молитвы, богослужения, общность символов. Установившаяся символика имеет историческую преемственность, поэтому мы должны дорожить церковным преданием как языком Церкви. Разучившись понимать этот язык, мы станем чужды ее внутренней жизни.

Если церковное искусство – обобщенный опыт подвижников и аскетов, то абстрактное искусство – опыт декадентов, имитация искусства картинами душевнобольных.

Церковное искусство показывает личность человека преображенной, просветленной Фаворским Светом. Святой смотрит в этот мир из вечности. В церковном искусстве отражена не просто человеческая личность, а личность логоизированная, то есть личность, в которой пробужден внутренний логос, личность, преображенная Духом Святым. В абстрактном искусстве отражен другой мир: распад личности, ее деформация. Абстрактное искусство – это внутренний взрыв, предчувствие будущих катаклизмов и потрясений.

В церковном искусстве дышит надежда вечной жизни и Воскресения; в абстрактном искусстве дышит смерть и ощущается запах разложения.

Церковное искусство – искусство внутренней гармонизации, внутренней логоистичности, исцеления человеческой природы. Абстрактное искусство – искусство первобытного хаоса и безумия.

В церковном искусстве вечный, незримый свет проникает и изливается как бы изнутри тех ликов, которые изображены на иконе. В абстрактном искусстве мы ощущаем тьму, которая сочится из недр картины.

В церковном искусстве фон – это вечность; в абстрактном искусстве фон – это разрушающаяся и агонизирующая Вселенная.

Церковное искусство находило свое выражение и вдохновение в монастырях, в пустынях, в молитвенных созерцаниях. Абстрактное искусство – в психиатрических больницах, в дурмане наркотиков.

В церковном искусстве не только личность человека, но и весь мир видятся преображенными в Божественном Свете, здесь приоткрывается тайна вечности. Абстрактное искусство – это состояние отчаяния или холодного демонического презрения к миру.

Церковное искусство несет в себе огромный потенциал нравственных ценностей, красоту добродетели. В абстрактном искусстве мир чаще всего показан с подчеркнутым натурализмом и цинизмом, в состоянии взрыва и распада; он видится здесь через призму демонического мистицизма, переживания ужаса будущей глобальной катастрофы. Абстракционизм – это мрачная поэзия смерти, реквием неизбежного конца, в котором звучит страшная безысходность. Полет абстракционизма – это падение в бездну. Абстракционизм не может изобразить человеческой личности, он изображает только фрагменты человеческого тела или конструкции из них как мертвую модель человека. В абстракционизме любовь подменена ужасом; где нет любви, там нет единства, там все в распаде, противостоянии и вражде. Там бунт вещей против человека и бунт человека против Бога. Там человек, который должен служить звеном между духовным и физическим мирами, сам оказался в состоянии распада. Он, как атлант, упал под тяжестью небесного свода, и этот свод, столкнувшись с Землей, превратил Вселенную в пламя испепеляющего пожара. Поэтому абстрактное искусство – это судороги и конвульсии больного мира. Мир, потерявший Бога, бьется в агонии, и художник-абстракционист стоит, зачарованный этой мрачной картиной.

Абстракционизм – уничтожение форм, поэтому картины абстракционистов воспринимаются субъективно. В абстрактном искусстве царит дух опьянения, вседозволенности, той мнимой свободы, которая переходит в пляску смерти.

Подобное познается подобным. Икона познается через совершенствование, преображение души и сама содействует этому преображению; картина – посредством культуры эмоций, эстетизмом, под которым часто скрывается культ изощренных страстей. А абстракционизм – через действие самых темных инстинктов и наклонностей человеческой личности.

Модернизм в нравственном отношении представляет собой приспособленчество: это путь беспрерывного компромисса между христианством, хранимым в церковном предании, и духом, обычаями мира с его языческими представлениями, мира, который поставил человечество на место Бога.

Экзегеты считают символом мира апокалиптическое море – эту неустойчивую, всегда меняющуюся стихию. Модернисты, провозглашая обновление Церкви, хотят, чтобы Церковь менялась по образу мира, а не мир по образу Церкви.

Церковь – это не синтез философских систем и не взаимодействие культур, а Божественное Откровение. Мы имеем две формы Откровения: Священное Писание и Священное Предание, основу которого представляет литургика. Как Ветхий Завет раскрывается в Новом Завете, так ветхозаветная литургика раскрылась и воплотилась в богослужении новозаветной Церкви. В «Пятикнижии» Моисея повествуется о том, что образ ветхозаветного храма – Скинии – был открыт Моисею на Синае. Предметы Скинии, богослужебные обряды и устав были также показаны ему в синайской теофании.

По церковному преданию, христианская литургия ведет свое начало от Самого Спасителя. Этому высшему священнодействию был научен апостол Иаков, епископ Иерусалимский, именуемый братом Господним, когда Христос явился ему после Воскресения из мертвых.

Модернисты, требующие изменения обрядов, или видят в них не божественное установление, а человеческое творчество, или же, что также похоже на реформаторов, считают себя носителями благодати Святаго Духа и пророческого вдохновения, способными усовершенствовать и уточнить то, что сделано Апостолами и святыми Отцами.

Религия относится к области духа, человеческая культура – к области души. Творчество, ориентированное на культуру и вкусы современников, неизбежно совершит фальсификацию – подмену духовного душевным. Модернизм есть «мини-революция».

В основном, модернисты требуют реформы языка, календаря, иконописи и церковного пения. Более крайние считают, что надо пересмотреть христианскую догматику и христианскую мораль с целью их либерализации.

Модернисты утверждают, что древний церковный язык мало понятен для современного человека, то есть они сводят язык к его семантике, игнорируя значение духовное и эмоциональное. Но литургия – это тайна, никакой язык не сможет сделать ее понятной на рассудочном уровне; она открывается душе по мере ее внутреннего очищения. Ни одно словесное объяснение обряда не может исчерпать его внутреннего смысла. Обряд и молитвы – это не столько средство информации, сколько коммуникации – включенности человека в духовную реальность.

В Библии написано, что долг иерея отделять священное от несвященного. В Церкви должен быть особый священный язык, отличный, то есть отличающийся, от обыденного языка улицы и рынка или от языка философских абстракций и лирических переживаний. Сам язык Нового Завета представляет собой не простонародный и не литературный греческий язык, а идиому⁴⁵, не имеющую аналогии с произведениями того периода.

Богослужебный язык таких народов, как грузины, славяне, сирийцы, представляет собой не язык определенной эпохи, а неповторимую идиому языка. Так, например, идиома богослужебного грузинского языка была выработана в монастырях Тао-Кларджети, а доведена до совершенства – отцами Афонского Иверского монастыря, также выходцами из Тао-Кларджети.

Святые Кирилл и Мефодий на основе македонского наречия болгарского языка создали языковую идиому, которая стала священной речью славянских Церквей. Блаженный Иероним отбросил классический язык Цицерона и Вергилия, которым он владел в совершенстве, и в основу своего перевода Библии (который до сих пор остается непревзойденным у романских народов) положил идиому латинского языка.

После реформации мы видим на Западе другой процесс – десакрализацию церковного и библейского языков.

Древний язык ценен для нас как русло традиции, в котором мы находимся, как язык, на котором говорили святые, как язык более тонких духовных вибраций. Древний язык по своей динамике и богатству глагольных форм лучше выражает молитвенные переживания и чувства человека; его корневые основы более онтологичны, чем у современных языков, слово более объемно и многогранно. Древний язык соответствует типу религиозного мышления-созерцания, новый язык – научным описаниям и рассудочным суждениям. Древний язык проникает в суть предметов и вещей (ноуменов), новые языки приспособлены к описанию свойств и явлений (атрибутов и феноменов), что означает материализацию стиля языка. Если в древнем языке доминировали глагольные формы, то в современном – прилагательные всех видов, указывающие не на действие, а на качество.

Святые Отцы учат о внутреннем логосе, присущем изначально всем людям, и о внешних профористических языках, появившихся в определенный период истории и находящихся в процессе дальнейшего разделения.

Древние языки ближе к внутреннему логосу, поэтому они более глубоко воздействуют на человеческое сердце. Новые языки имеют центробежное направление – от сердца к рассудку, поэтому молитва на новом языке, несмотря на кажущуюся семантическую ясность, оставляет сердце сухим и неудовлетворенным.

Слова древних языков часто не имеют адекватных переводов на языки новые, поскольку в их основе лежит другое миросозерцание, другое видение вещей. Если мы попытаемся перевести слово древнего языка на новый язык также одним словом, наиболее близким ему по смыслу, то обедним содержание, сделаем его узким и односторонним, нам потребуется для перевода целый ряд синонимов, а это значит, что мы потеряем ритм речи, сделаем ее складом имен. Богослужение имеет свой ритм, свое дыхание. Растянуть богослужебный стих – это значит превратить его в комментарий, а перевести на новый язык, сохранив ритм, – значит картину в красках перерисовать одноцветным карандашом. Сохраняя древний язык, мы сохраняем особую духовную красоту богослужения, отделяя священное от обыденного и повседневного, а самое главное – через сохранение языка противостоим новому стилю материалистического рассудочного мышления.

Следующее, чего добиваются модернисты, это реформа церковного календаря. Она отчасти осуществилась: целый ряд поместных Церквей перешел на так называемый «новый стиль» (к нашему счастью, Иерусалимская, Грузинская, Сербская и Русская Православные Церкви остались верны традиционному церковному календарю). Однако, чтобы избежать прямого противоречия с каноном I Вселенского Собора относительно сроков празднования Пасхи⁴⁶, принявшие новый стиль Пасхалию по-прежнему продолжают определять по календарю юлианскому и оттого вынуждены пользоваться одновременно двумя календарями, напоминая тем самым человека, который сидит в двух привязанных друг ко другу лодках. При этом некоторые из них называют реформированный календарь новоюлианским, а некоторые – григорианским. В то же время часть духовенства и верующих в этих поместных Церквах принять новый стиль не пожелала и оказалась в оппозиции к правящей иерархии. Таким образом, результатом реформы оказалась кровоточащая рана на теле Церкви; ее внутреннему единству был нанесен тяжелейший урон.

Имеет ли григорианский календарь какое-либо преимущество перед юлианским? По нашему мнению, юлианский календарь в отношении астрономической масштабности и библейского осмысления времени стоит неизмеримо выше григорианского⁴⁷. Следует сказать, что григорианский календарь изначально был воспринят Православной Церковью вовсе не как научное достижение, а как культовый папистский календарь, как новое средство агрессии для проникновения папизма в государственные и церковные структуры. Этот календарь был осужден в 1583 году на Константинопольском Соборе, где присутствовали все восточные патриархи. Употребление его в Православной Церкви было запрещено навсегда. Неоднократно повторялось это решение и на последующих Соборах. Поэтому те, кто сегодня выступает за принятие григорианского календаря, выступают, по сути, против самой Церкви, против ее постановлений.

Некоторые считают, что величина солнечного года, указанная в григорианском календаре, является достижением науки нового времени. Но это не так. Кумранский календарь, созданный, по крайней мере, за несколько столетий до Рождества Христова, имеет год почти такой же величины, как григорианский (разница – в четвертом ряду десятичной дроби), а солнечный календарь Омара Хайяма (XI век) даже превосходит григорианский календарь в отношении астрономической точности.

Вопрос о культовом значении для католической Церкви григорианского календаря требует специального разбора. С этой точки зрения календарная реформа рассматривается, в частности, в книге профессора Полака «Время и календарь»⁴⁸.

История Церкви датирована по юлианскому календарю. Перевод этих дат на другой календарь вызывает хронологический хаос. В литургическом отношении григорианский календарь произвел деформацию и изменение самого Устава, то есть нарушил Типикон, составленный святыми Отцами и ставший частью церковного организма.

Дух модернизма проникает в церковную иконопись. Символика и условный язык священных изображений заменяются портретным натурализмом или абстрактными знаками, похожими на оккультную тайнопись. В портретно-мимитических изображениях суть иконы – духовное преображение человека – заменяется душевным психологизмом и эстетизмом. Такая икона «из окна в небо» превращается в «окно на улицу», она не открывает перед человеком другого мира, того, что выше земли. Что касается абстрактных изображений с религиозным содержанием, то они остаются проекцией субъективных переживаний художников-абстракционистов, чаще всего – переживаний ложно-мистического характера, оккультным визионерством.

Православная икона – это созерцание и духовный опыт святых восточной Церкви, опыт, обобщенный и кристаллизированный в иконописном каноне.

Дух мира все больше проникает в церковное пение. Можно сказать, что музыка (в данном случае пение) – это интим человеческих чувств, чуткий барометр переживаний человека. Напевы несут в себе информацию и силу даже вне слов, а иногда и вопреки словам. Светские напевы насыщены страстями; они могут вызывать восторг, но не приводят душу к покаянию. Душевно-чувственный восторг, нечто вроде поэтического вдохновения, и молитвенное состояние не похожи друг на друга. Светские напевы не способны принести душе умиротворение и очищение, они вносят в богослужение струю душевности и чувственности. Это эстетическое, а в сущности своей, страстное восхищение противостоит молитве, отвлекает от нее сердце, и человек выходит из храма таким же, каким он вошел в него, как выходят из оперного зала.

Святые Отцы придавали пению огромное значение. Уже Климент Александрийский говорил о языке напевов и считал, что в богослужении может употребляться напев только дорийский. Православный «Осьмогласник» был составлен святыми гимнографами, это плод их молитвы, переложенной на язык напевов, включающих душу в ритм небесного хорала.

Церковный язык, икона, архитектура, убранство храма, литургические напевы, все это – единое духовное поле Церкви, в котором воскресает и преображается человеческий дух.

Церковный язык ближе к внутреннему логосу – языку духа, языку религиозной интуиции и молитвенных созерцаний, чем языки современные. Это язык не рассудка, а сердца, язык непосредственных проникновений, язык напряженной духовной энергии и особой динамики. Древние языки вызывают в человеческой душе нечто вроде «припоминания» о потерянной человеком способности непосредственной внутренней передачи своих мыслей, восприятия содержания другой души и озарения от Бога.

Это язык логоса, который глубже внешнего языка, нуждающегося в материальной форме – слове.

Внешние профористические языки все больше отдаляются от своего центра – духовного логоса, все больше дифференцируются и материализуются.

Новые языки обращены преимущественно к рассудку человека – аналитической способности его разума, низшей по сравнению с духовной интуицией. Они также способны выразить эмоционально-чувственные, страстные состояния человека, но для выражения проявлений области духа, которая раскрывает себя в молитвенном порыве, новые языки оказываются вялыми, бессильными, как мышцы дряхлого старика.

Сторонники языковой реформы богослужения утверждают, что на новом, современном языке литургика станет более понятной. Но литургика – сама по себе тайна. Она не может быть понятна на вербально-семантическом уровне, иначе ее можно было бы понять и усвоить, сидя в кресле с книгой в руках за письменным столом.

Литургика – это не повествование, которое может быть подробно разъяснено, не ребус, который можно разгадать или решить. Литургика – включенность человека в духовную реальность, а средством этого является воздействие на человека всего духовного поля Церкви: храмовой архитектуры и убранства, богослужебных напевов, а главное – силы молитв священнослужителя и народа, находящегося в Церкви. Про святого Иоанна Кронштадтскогорассказывали, что когда он совершал литургию или молча молился на проскомидии, люди чувствовали силу его молитв и Божественную благодать явно, почти физически.

Древний язык ближе к внутреннему логосу, поэтому он имеет сильнейшее воздействие на человеческое сердце. Странное явление: иногда фраза на славянском языке, минуя аналитический рассудок человека, потоком горячего света озаряет, как будто открывает его сердце, и оно трепещет, как душа странника, который после долгого пути увидел огни отеческого дома. Здесь происходит то, что мы уже назвали – может быть, не вполне точно – «припоминанием». Человек вспоминает о потерянном рае и о том языке, которому повиновались все живые существа, языке, на котором он беседовал с Ангелами. Здесь – мистика языка. Древний священный язык трогает сердце человека, заставляет звучать сокровенные струны души. Модернисты не знают и не чувствуют этого, они хотят древние языки заменить новыми для того, чтобы была понятнее семантика слова, которая не делает понятнее тайну богослужения.

Кроме того, в литургике существует параллельный язык образов и ритуалов, не менее важный, чем язык словесный. Этот символический язык еще менее понятен, но он служит включенности человека в живую реальность происходящих событий. Если мы хотим сделать богослужение доступным для нашего плотского рассудка, то мы должны сделать понятными обряды: или заменить их словесной интерпретацией, или перевести на язык театральной пантомимы, то есть превратить обряд из многогранного священного символа в мимический жест. Что же останется тогда от литургии? Назидательное представление? Когда мы говорим, что литургия – это воспоминание земной жизни Христа Спасителя, то мы вовсе не имеем в виду, что литургия – инсценировка Евангелия. Литургия – это возможность для человека посредством священных символов самому стать участником библейских событий, внутренне пережить Голгофскую Жертву как Жертву, совершенную лично для него, а Воскресение Христа – как воскресение своей души.

Мы сказали, что древний язык – это напоминание сердцу человека о его древнем отечестве – потерянном рае. А современный язык – это язык школы и университета, язык улицы и рынка, фабрики и вокзала. Он не помогает человеку вырваться из плена обыденных повседневных дел, забот и интересов. Священный язык как бы свидетельствует, что в храме мы имеем дело с другим миром, другой, необычной для нас реальностью.

Не только между содержанием речи и чувством, но также и между чувством и самой формой языка существуют ассоциативные связи. Вообще форма не может быть совершенно абстрагирована от содержания.

Новый язык, хотим мы этого или нет, будет нести в себе новое содержание, новую информацию, новый эмоциональный подтекст, выявить и определить которые невозможно нашему логизирующему рассудку.

Богослужение нельзя смешивать с проповедью или богословием. Проповедь рассказывает нам о духовном мире, а молитва включает нас в этот мир; богословие указывает путь, а молитва ведет по этому пути.

Мы говорим о красоте древних языков. Что мы подразумеваем под этим? Мы думаем, что это некое тайное созвучие ритмов сердца с ритмами древнего языка, и эта гармония воспринимается нами как особая красота языка. Внимательно прочитаем вслух псалмы на новом и древнем языках; какую разницу увидим мы в своем внутреннем состоянии? Новый язык подобен воде, которая может утолить жажду, но оставит душу холодной, а древний язык – вино, веселящее и радующее сердце человека.

Цель науки – подчинить себе видимый мир и природу. Цель религии – это вечная жизнь как вечное общение души с Божеством. Поэтому при попытке объединения науки и религии просто не сходятся ни цель, ни предмет, ни средства (метод). Наука не может ни подтвердить, ни опровергнуть религию. «Медвежью услугу» оказывают религии богословы, пытающиеся построить свои доказательства бытия и промышления Божия о мире путем апелляции к научным знаниям, тем знаниям, которые через некоторое время будут уже устаревшими.

Для религии свобода воли – это необходимое свойство личности, это возможность выбора. Чем выше в нравственном отношении личность, тем больше у нее внутренней свободы, тем независимее выбор.

Материализм смотрит на свободу как на осознанную необходимость. Но там, где необходимость, уже нет свободы. Впрочем, надо отличать материализм от материалистов. Материалист как личность часто поступает в своей жизни по принципу свободы воли. Материалист может жертвовать своей жизнью ради другого. Два человека в одной и той же ситуации могут поступить по-разному: один – своей грудью закрыть друга от ножа, а другой – убежать, спасая собственную жизнь. Так где же здесь осознанная необходимость? Уже само слово «осознанная» делает понятие свободы элитарным, получается, что свобода может быть доступна только тем, кто осознал ее необходимость, а те, кто не могут ее осознать, – несвободны. Если свобода зависит от осознания, то она обуславливается степенью интеллектуального развития, то есть внутренним фактором, тем, что материализм отрицает.

В своей повседневной жизни материалисты не смотрят на другого человека как на конгломерат атомов и молекул, а питают друг к другу чувства любви и дружбы. В общественной жизни не ориентируются на принцип необходимости поступков (детерминизации воли, обусловленности воли), а, наоборот – если человек поступает хорошо, его поощряют, и если человек поступает плохо, не говорят, что он детерминирован и не смог поступить по-другому, но наказывают его. Когда говорят: «Почему ты поступил плохо?», то здесь уже подразумевается существование свободы воли как факта.

Но надо сказать, что и признание первичности сознания и первичности духа еще не делает человека религиозным. Человек может быть идеалистом по своему мировоззрению и в то же время быть нерелигиозным, как, например, Гегель. Он был идеалистом, но религиозным человеком не был, потому что сама религия – это не абстракция, сама религия – это непосредственное свидетельство души о существовании Божества и духовного мира, союз и общение с Божеством. Это чувство ближе всего стоит к интуиции, поэтому мы и называем его религиозной интуицией. И одна из задач православной аскетики – усилить, очистить эту интуицию, поэтому аскетика тесно связана с христианской антропологией.

Церковь является хранительницей Фаворского Света. Церковь – это живой, харизматический организм. В ней были созданы и ей принадлежат Священное Писание, творения святых Отцов и гимнография. Поэтому эти произведения могут быть поняты и правильно восприняты только в Церкви. Вне Церкви они становятся мертвыми телами, вне Церкви нельзя понять ни Священного Писания, ни патристики. Если организм изъять из среды, в которой он существует, то организм станет трупом. Труп можно анатомировать, разложить по клеткам, можно описать морфологию мертвого тела, но труп никогда не даст представления о самой жизни организма.

Вот почему Священное Писание, патристика и гимнография не могут быть рассматриваемы человеком, который стоит вне Церкви, они будут мертвы и немы для него.

Между тем, в последнее время в светской науке, которая проникла и в науку церковную, часто фигурируют туманные термины, начинающиеся с приставки «псевдо»: псевдо-Климент, псевдо-Макарий и т. д. Приставка «псевдо» означает «ложный», и поэтому ученые-рационалисты зашифровывают под этим термином определенную идею, а именно: «Лжец обманул, профаны приняли, а умные люди обнаружили». Однако Церковь обладает более устойчивыми ориентирами, чем любая наука. Церковь обладает традицией, преемственностью, поэтому в Церкви не только хранятся, но и живут ее духовные сокровища.

Прошлый век в науке был отмечен тенденцией панкритицизма, то есть всеобщим критицизмом. Признаком высокой культуры интеллекта считались безудержный скептицизм, разрушение доверия к первоисточникам, в результате чего факты дискредитировались. Истины и идеи, казавшиеся прежде непреложными, отметались, как «не заслуживающие доверия»; людям казалось, что привычный, окружавший их мир – мир этих истин и идей рушится и вокруг – пустота, вакуум. И этот вакуум стремительно заполняла безудержная фантазия самих ученых, наперебой предлагавших различные, противоречащие друг другу концепции. Однако в результате это лишь отбросило далеко назад саму науку.

Церковь сохраняет принцип преемственности, Церковь имеет определенные «берега» традиции. Вне берегов река или превращается в неуправляемый, разрушительный поток, или же застывает в гниющих болотах. Вся история науки является в какой-то мере историей крушения теорий и гипотез. Теории, которые только-только казались последним словом науки, через некоторое время оказывались несостоятельными. Самые блестящие гипотезы, когда под ними нет фактов и традиций, немного спустя уже рассматриваются как представления и фантазии самого ученого.

Только в последнее время наметилась тенденция к более внимательному, более бережному и осторожному обращению с первоисточниками. История науки показала великую роль традиции, которая лучше всего могла сохранить сокровища прошлого.

Опровергая факты, сохраненные нам традицией, ученый расчищает поле для своей собственной фантазии, здесь уже начинается не наука, а научная романтика. Ученый составляет свою концепцию и хочет эту концепцию оправдать так же, как адвокат своего клиента в суде – любым путем. И оттого нередко обращается к тем же способам, что и неразборчивый в средствах адвокат. Используется тенденциозный подбор фактов: принимается только то, что отвечает данной концепции, а остальное отбрасывается в сторону, об остальном умалчивается, как будто бы оно и не существует. Это вид нечестного молчания. Затем, факты даются не точно, а в перифразах, в определенном тенденциозном изложении. Часто бывает и прямое искажение фактов. Некоторые из ученых прибегают к такому методу: повторению одного и того же в различных вариантах. Если какой-нибудь факт, по-видимому, благоприятствует их теории, то они стараются как можно чаще повторять ссылку на этот факт, варьируя его в различных словесных формулировках, так что у читателя возникает иллюзия, что он имеет дело со многими фактами и многими доводами. Затем – подтасовка фактов. Приводятся факты, не имеющие отношения к данному вопросу. Приводятся как доказательства сомнительные положения и доводы, которые еще сами не доказаны.

Затем – тенденциозный подбор мнений других ученых. Из каждого научного труда можно «выдернуть» несколько фраз и при их помощи необходимым образом изобразить позицию его автора. Такая «ссылка на источники», когда точка зрения другого деятеля науки намеренно искажается, приводится в «соответствие» с утверждаемой идеей, имеет своей целью создать впечатление, что все ученые в этом вопросе единомысленны. На самом же деле такого единомыслия не существует.

В других трудах, напротив, наблюдается метод дискредитации своего оппонента. А некоторые из ученых действуют точь-в-точь по методу Остапа Бендера, который начал спор с утверждения: «Бога нет, это медицинский факт», а так как это доказано якобы наукой, то и доказывать больше нечего.

Нечестность полемики проявляется еще и тогда, когда человек апеллирует к страстям своей аудитории.

В прошлом веке была обнаружена рукопись «Учение двенадцати Апостолов». До сих пор ученые спорят о том, к какому времени принадлежит этот памятник, Церкви он принадлежит или нецерковным кругам и т. д. Между тем, только сама Церковь может сказать, ее это произведение или не ее. Когда в научном мире был поднят вопрос о подлинности посланий священномученика Игнатия Богоносца, то были выражены противоположные мнения: одни говорили, что они подложные, другие – подлинные, третьи утверждали, что эти произведения подвергались в позднейшее время интерполяции⁴⁹, некоторые полагали, что послания были сокращены и т. д. Таким образом, светила европейской науки выражали диаметрально противоположные мнения, которые невозможно было согласовать. И поэтому, когда вы сегодня слышите слово «псевдо», то помните, что ученый, стоящий вне Церкви, потерял самый главный ориентир – традицию, предание и преемственность. У него другой метод, казуальный, то есть случайный, он делает выводы из разрозненных фрагментарных фактов, совпадений.

Церковь всегда была ближе к тем событиям, о которых теперь спорят. Отцы Церкви знали ее жизнь и поэтому интуитивно скорее могли отличить подлинник от фальшивки, чем те ученые, которые такой духовной интуицией не обладают. К тому же древние Отцы лучше знали саму патристику, поэтому могли с большим правом сказать: истинно или ложно, свое или чужое. И конечно, те Отцы Церкви, которые стояли ближе ко времени создания этих произведений, лучше могли ориентироваться, подложные они или нет, чем мы – по прошествии стольких столетий. Поэтому наиболее объективным во всех отношениях является голос Церкви, а не мнение человека, который полагается на силу своего собственного интеллекта и почему-то предполагает, что именно он нашел и обрел истину. История свидетельствует о том, как часто то, что считалось опровергнутым, оказывалось на самом деле истинным. Сколько таких свидетельств представила нам археология! А те произведения критического направления, которые когда-то казались последним и неизменным словом науки, теперь воспринимаются как ее детский лепет…

Сразу следует оговориться: в современной науке имеется множество теорий и гипотез подобного рода, не только отличающихся друг от друга, но и диаметрально противоположных. И потому теория Дарвина – лишь одна из многих (к тому же не имеющая под собой фактических доказательств), но при этом – наиболее распространенная. В чем ее принцип? – В природе идет беспрерывный естественный отбор. В борьбе за существование выживают более приспособленные организмы. Менее приспособленные и слабые гибнут. У организмов возникают отклонения от типа, которые могут быть полезными, и тогда эти организмы имеют дополнительный шанс выжить. Полезные признаки передаются по наследству. Так возникают новые формы и виды живых существ. Развитие идет от простого к сложному.

Могут ли удовлетворять нас эти положения? Можем ли мы на них возвести грандиозное здание эволюции?

Во-первых, надо сказать, что теория Дарвина является гипотезой, так как очевидных доказательств она не имеет. На памяти человечества один вид никогда не переходил в другой и нового вида в природе не создалось. Мы можем говорить только о разновидностях, но не о качественно новом виде.

Согласно теории Дарвина, три принципа – приспособление к окружающей среде, внутривидовая борьба и способность к размножению – обуславливают эволюцию. Но мы видим нечто парадоксальное: этими качествами обладают в наибольшей степени не высшие существа, а низшие – грибки и растения, размножающиеся посредством спор. Легче всего приспосабливаются к окружающей среде как раз они. После извержения вулканов, после наводнений или, наоборот, в пустыне, когда долго нет дождя и она превращается в мертвое поле, более высокоразвитые существа вымирают, а остаются жить (сохраняют жизнеспособность) существа примитивные. Также эти примитивные существа обладают, по сравнению с высокоразвитыми, лучшей способностью к размножению. Таким образом, если исходить из трех принципов дарвинизма, то жизнь должна была бы остановиться на уровне грибков и спор. Это был бы оптимальный вид живых существ, приспособленных для обитания на Земле. Таким образом, из этих трех принципов никак не вытекает возникновение более сложных и поэтому более «хрупких» и более «нежных» по отношению к окружающей среде существ.

Далее: теория Дарвина казуальна, то есть основана на случайностях. Случайно у какого-то существа появляется новый признак. Если этот признак полезен (дает ему новый шанс и возможность выжить в настоящих условиях), то этот полезный признак закрепляется за данным существом и передается по наследству. Вот основа морфологии дарвинизма: высшие существа происходят от низших казуально, через случайное возникновение каких-то отклонений от общей нормы. Можем ли мы быть удовлетворены таким решением вопроса, оправдано ли оно? Мы знаем, что органы бывают полезны только тогда, когда они развиты; находясь же в зачаточном состоянии или будучи недостаточно развиты, они не оказывают никакого благоприятного воздействия, не дают преимущества, наоборот, являются бременем для организма.

Например, у какого-то существа, которое эволюционно должно стать птицей, вырос некий отросток – на месте будущего крыла. Сама теория Дарвина отрицает появление крыла сразу, она говорит о постепенном превращении чего-то в крыло. И вот у существа, неизвестно почему (по какой-то аномалии) появился отросток, из которого потом развилось крыло. Какое отношение этот отросток может иметь к выживанию этого индивидуума? Никакого. Он не будет ему полезен. Наоборот, этот отросток будет еще мешать ему в борьбе за существование: настигать добычу, убегать от врага и т.д. Таким образом, пока отросток не разовьется в крыло, он будет не помогать, а обременять это существо. И почему, возникнув, он должен остаться? Как случайно он возник, так же случайно – в других поколениях – он должен и исчезнуть. Это второе возражение против дарвинизма, на которое дарвинизм ничего еще не смог ответить.

Затем, бывают существа, которые переживают сложные метаморфозы. Например, гусеница превращается в бабочку, тело гусеницы в коконе растворяется, становится похоже на густой крем, и потом из этого крема постепенно образуется другой организм – организм бабочки. При чем здесь полезные или вредные признаки? Эту метаморфозу никак нельзя объяснить тем, что у существа «случайно» появились зачатки каких-то органов или другие, так сказать, полезные признаки. Здесь говорится уже о сложном плане существования.

Кроме того, никакой из органов тела не может рассматриваться изолированно. Все они тесно связаны своими функциями друг с другом, поэтому какое-либо изменение одного органа влечет за собой изменение всего организма.

Говорят и о так называемых остаточных (рудиментарных) органах – одном из положений дарвинизма. То есть, в человеческом теле есть органы, которые уже не функционируют, и это доказывает, что когда-то человеческий организм был иным. Однако мы не можем удовлетворяться таким объяснением.

В прошлом веке ученые-эволюционисты находили в организме человека около ста восьмидесяти органов, которые, по их мнению, были совершенно бесполезны. Однако большинство из них оказалось органами внутренней секреции, без которых жизнь человека вообще невозможна. Поэтому здесь нужно поставить вопрос по-другому. Во-первых, не все функции органов нам достаточно хорошо известны; во-вторых, человеческий организм имеет так называемые резервные органы, которые в случае повреждения какого-то органа как бы заменяют его, берут на себя его нагрузку. Таким образом, мы можем утверждать, что в человеческом теле нет ничего лишнего.

Ученые определяют возраст геологических пластов, окаменелостей и т. д. в различных числовых данных, и некоторым людям кажется, что Библия противоречит науке. Но когда мы говорим о возрасте человечества, то за точку отсчета принимаем окончание творения, создание человека. До этого были периоды творения, которые названы в Библии «днями». Под «днями» святые Отцы (например, свт. Василий Великий) подразумевали периоды, продолжительность которых нам неизвестна. «Дни» начались еще до творения солнца, поэтому «дни» – это этапы, когда творилось новое, а какие промежутки были между этими этапами – неизвестно, этого мы установить не можем.

Да и может ли наука вообще опровергнуть библейское летосчисление? Диалектический материализм говорит о том, что материя – универсальная субстанция, что все связано со всем, и рассматривает мир как бесконечное и целое, где ничего, изолированного от окружающего, быть не может. Ученые, определяя возраст окаменелостей, пластов и т. д., употребляют различные методы датировки. Есть радиоактивный метод, называемый калий-аргоновым. Есть другой, углеродный, метод, основанный на том, что известен период распада молекулы двуокиси углерода. Есть еще способы, основанные на измерении слоев метеоритной пыли, которая оседает на поверхности Земли; основанные на измерении увеличения дельты реки от наносов (так как река несет определенное количество осадков, то дельта все более удлиняется). Можно ли назвать эти способы датировки точными? Для того, чтобы датировать прошлое нашей планеты, нужно принять принцип униформизма, а именно: процессы, которые происходили в прошлом, тождественны по своему характеру и по своей интенсивности с теми процессами, которые происходят в настоящее время и будут происходить в будущем. Но оправдан ли этот принцип?

Существуют так называемые катализаторы, в присутствии которых один и тот же химический процесс может происходить с различной быстротой. Есть катализаторы, ускоряющие процессы в сотни раз. Поэтому как мы можем доказать, что раньше не существовало других факторов, не имеющих места сейчас, что раньше не существовали катализаторы, в присутствии которых те же самые процессы могли происходить в неизмеримо более короткие сроки, чем в настоящее время? Кто нам дал право утверждать, что раньше условия были точно такие, как сегодня, и что участвовали в образовании Земли точно такие же силы, как действующие в настоящее время? Таким образом, все эти датировки являются гипотетическими.

Униформизм плохо согласуется с диалектическим материализмом, который говорит как раз о взаимосвязи явлений и о непрерывных качественных изменениях в природе. Мы знаем, что в недалеком, даже доступном для нашего обозрения, прошлом, процессы развивались по-другому. Например, магнитное поле Земли было гораздо большим, чем теперь. Оно за полторы тысячи лет уменьшается чуть ли не вдвое (приблизительно). Степень интенсивности радиации раньше была другой. Сами же материалисты говорят об ином составе атмосферы в прошлом; значит, тогда действовали и другие силы. Теория униформизма, на которой зиждятся все «датировки», не может быть признана нами обоснованной.

Далее, разные методы датировки дают разные, противоречащие друг другу результаты, не согласующиеся между собой. Особенно это относится к методу датировки путем измерения слоя метеоритной пыли. Если бы Земля имела такой возраст, как считают эволюционисты, то вся она была бы скована панцирем космической пыли. На дне океанов также должен был бы лежать слой этой пыли. Нам могут возразить, что пыль постепенно растворялась в пластах земли. Однако метеоритная пыль имеет другой химический состав, нежели земная поверхность: там намного больше никеля, и поэтому выявить слой метеоритной пыли нетрудно. Оказалось, что слой этот весьма тонок, особенно на дне океанов. Но ярче всего противоречия метода датировки путем измерения слоя метеоритной пыли с концепциями эволюционистов были выявлены после того, как люди достигли поверхности Луны. Так как предполагается, что Земля и Луна приблизительно ровесники друг другу, то, следовательно, слой космической пыли на Луне, где практически отсутствует атмосфера, должен быть весьма значительным. Предполагали, что этот слой достигает нескольких километров, и поэтому космические корабли конструировали так, словно их надо было посадить в болото.

Кроме того, считали, что во впадинах слой космической пыли должен быть еще больше. Однако, когда люди достигли Луны, то оказалось, что поверхность ее покрыта сравнительно тонким слоем космической пыли и люди вовсе не увязали в ней. Это уже свидетельствует о том, что Земля намного моложе, чем утверждают сторонники теории эволюции.

Далее, эволюционисты говорят о том, что жизнь возникла из простейших форм – вирусов. Однако оказалось, что вирусы могут существовать, только паразитируя на более высоких организмах. Сами по себе вирусы существовать не могут!

И о другом «постулате» дарвинизма: существа, морфологически похожие на человека, еще не могут быть приняты нами как человеческие существа. Человек – духовный феномен, не имеющий аналогий в видимом земном мире. Сходство оболочек еще не доказывает сходства зерен, заключенных в них (пример: пшеница и плевелы). Мы ничего не знаем о психической жизни тех ископаемых существ, которых пытаются выдать за наших предков. Предположим, что в нашем мире исчезли все обезьяны; в таком случае, обнаружив при раскопках несколько скелетов и фрагменты костей горилл, а рядом камни и палку для сбивания орехов, ученые, исходя из морфологического принципа, могли бы сказать, что пред нами – останки примитивных людей. Кости гориллы послужили бы источником для научных вдохновений, монографий и диссертаций. Но мы знаем, что обезьяна – совершенно другое существо, качественно отличающееся от человека, – это зверь. Итак, когда находят скелеты разных существ, то лишь по внешним анатомическим данным еще ничего нельзя сказать об их умственных способностях. Эти существа, как и обезьяны, могут быть просто человекоподобными зверями. Вообще, психологию нельзя вывести из морфологии, тем более, довольно сомнительного характера. Когда-то говорили о том, что характерным признаком, отличающим человека от животного, является площадь коры головного мозга и отношение коры головного мозга к общему объему мозга. Однако сделано открытие, что кора головного мозга дельфина по площади превышает кору головного мозга человека как в абсолютном, так и в относительном измерениях. Таким образом, если исходить лишь из формального строения, то дельфин должен находиться в интеллектуальном отношении на более высокой ступени развития. Затем стали говорить о том, что важна не только эта величина, но и сложность структуры мозга. Но и здесь оказалось, что кора головного мозга у дельфина структурно более сложна, чем у человека. Таким образом, нельзя по останкам ископаемых говорить о степени умственного развития того или иного существа. Пока никаких переходных форм между человеком и зверем не обнаружено. Если бы они были, то непонятно, почему все человекозвери вдруг исчезли (причем исчезли во всем мире, в регионах с разными условиями). Вероятно, только потому, что их и вообще не было.

Эволюционисты говорят еще о том, что зародыш человека проходит (повторяет) в развитии главные стадии эволюции. Однако это тоже совершенно бездоказательно. Главным образом ссылаются на жаберные щели у человеческого плода на определенной стадии внутриутробного развития; но так называемые «жаберные щели» при тщательном исследовании оказываются лишь складками, которые не имеют ничего общего с жабрами рыб. Они построены из другого материала и никогда не выполняют этой функции, из них образуется лицо человека. К тому же, плод обезьяны в определенные ранние периоды больше похож на человека, чем на обезьяну: нет волос, другое строение головы и т. д. И если мы будем исходить из принципа эволюционистов, то нам следует сделать вывод, что обезьяна произошла от человека. Таким образом, и это положение не имеет под собой никаких доказательств.

Две концепции, две точки зрения на происхождение и существование нашего мира, теория креационная⁵⁰ и эволюционная – эти два мировоззрения представляют собой не философскую абстракцию, а отношение к жизни, стиль мышления с его психологическими установками, шкалу ценностей, взгляд на нравственные законы, понятия добра и зла.

Нам с детства внушали, что эволюционная теория является не шаткой гипотезой, а объективной, твердо установленной и доказанной истиной, наукой, оперирующей лишь неопровержимыми фактами, в том числе, из области археологии и палеонтологии. Нам говорили об ископаемых останках вымерших обезьяноподобных существ, якобы предков человека, и о различных способах определения их возраста. Этих ископаемых гоминидов распределяли по клеткам эволюционной карты, точно из их костей, как из кубиков, строили башню, на верхней площадке которой помещали человека.

Однако эволюционная теория и все ее доказательства, включая химические и радиоактивные методы, имеют ряд неустранимых ошибок, которые эволюционисты предпочитают обходить молчанием. Во-первых, «забывается», что человек – это прежде всего понятие психологическое, а не анатомическое. Мы можем найти физическое сходство между всеми зоологическими существами, но оно закономерно, так как зоологические организмы пребывают в одной жизненной среде. Иначе было бы невозможно их существование и выполнение необходимых физиологических функций. Поясним примером: корабли и лодки – от маленького челна и ладьи до огромных фрегатов и современных эсминцев, несмотря на все их различия, должны иметь общий принцип конструкции, учитывающий их пребывание в водной стихии. Но было бы странно говорить, что ладья сама собой трансформировалась в галеру, а галера превратилась в нефтяной танкер – их создал человеческий разум, учитывая объективные физические законы, пребывание и движение объемных тел в водной среде. Поэтому сходство зоологических существ свидетельствует не о происхождении высшего от низшего, а только об идеальной модели живых организмов, находящихся в единой внешней среде.

Вторая ошибка заключается в неправильности постулатов, на которых основаны все методы определения возраста геологических и биологических объектов. Изолированных материальных структур вообще не существует, поэтому процессы, происходящие в них, находятся в сложном взаимодействии с другими системами; это относится как к макро-, так и к микромиру. Напомним при этом, что система существует не только в пространстве, но и во времени.

Между тем химические, радиоактивные и другие виды анализов предполагают постоянную и независимую от среды стабильность процессов. Продолжительность фиксируемых процессов представляется для них как бы «счетчиком» времени, как для отдаленного прошлого, так и для отдаленного будущего. Однако мы знаем, что даже незначительное присутствие катализаторов может изменять время тех или иных процессов в тысячу и даже в десятки тысяч раз. Совершенно невозможно реально учесть факторы, ситуации и космический фон в прошлом и будущем; а ведь это есть то, что обусловливает течение любого химического, физического или внутриядерного процесса. Если рассматривать процесс изолированно от изменяющейся пространственно-временной среды, то результат будет столь же сомнительным, как и при попытке понять смысл фразы, выдернутой из контекста. Странно, что эволюционисты для доказательства теории саморазвивающегося мира прибегают к методам, подразумевающим принцип неизменности самих процессов. Итак, вторая ошибка – это анализ процессов в реально не существующих закрытых системах, изолированных от взаимодействия со средой, остающейся вечно неразрешенным вопросом для наблюдателя. Поэтому все использующиеся методы определения возраста Земли или существования человека лежат за границей фактологии, в области гипотез и предположений. Здесь мы говорим о принципах, не касаясь качества самих методов анализа, не дающих адекватных результатов и не согласующихся друг с другом. Это уже вопрос частного характера.

Третья ошибка, отчасти психологического характера, – это претензия эволюционистов на создание научной (именно научной, а не романтической) картины мироздания. Такая претензия вызвала к жизни, как призраков из небытия, десятки космогонических теорий, гордо названных научными, которые, поразив воображение современников, затем тихо и незаметно растаяли и исчезли как тени. Наиболее популярной в настоящее время является теория взрыва, теория расширяющейся Вселенной. При этом предполагается первоначальное существование мира в виде материи огромной плотности. Но если признать, что эта плотность абсолютна, то трансформация такой субстанции невозможна, потому что при абсолютной плотности не может быть движения как перемещения или превращения – одно исключает другое. Если же плотность была относительна, то вопрос «до» или «после» остается нерешенным, а картина мироздания, которую рисуют эволюционисты, превращается в эпизод или фрагмент. В таком случае, наиболее логичной была бы позиция агностицизма (непознаваемость причин и конечной цели). Но эта позиция лишила бы эволюционистов основания для какой-либо философской теории. Агностицизм является рассудочным выводом о границах нашего рассудка и относительности наших интеллектуальных знаний. Он может привести человека или к поиску другого гносиса – к вере, или к ползучему позитивизму, то есть поражению и отказу от поиска смысла жизни (образно говоря, позитивизм – это фантасмагория фактов, предстающая перед сознанием интеллектуального паралитика).

Теперь мы обратимся к более близкому нам, то есть обозримому периоду истории. Здесь мы находим обильный материал, добытый археологами – этими неутомимыми плавателями по подземному океану. Перед нами – произведения античного искусства, извлеченные из недр земли, как жемчужины из моря. О чем говорят они нам? Об эволюции человеческого интеллекта? О постоянном развитии и утончении эстетического чувства? О возрастании и совершенствовании с каждым веком мастерства древних художников? О поступательном движении в истории искусства от несовершенства к совершенству? В таком случае, античное искусство должно было бы уступить место постаменту для некоего трона красоты, на котором восседали бы современные абстракционисты и сюрреалисты. Но видим другое: произведения древних мастеров, даже небольшие сохранившиеся фрагменты их предстают перед нами как шедевры искусства, они поражают нас совершенством форм, внутренней экспрессией, психологичностью, динамизмом композиции, единством содержания и художественных воплощений и тем, что мы назвали бы музыкальностью произведения, где творческие идеи, как звуки единого аккорда, присутствуют и звучат в каждой детали.

Искусство древнего Востока не менее поразительно – это поиск мистической глубины бытия. Искусство Востока становится условным и символическим, не теряя экспрессии и психологизма, свойственных эллинизму. Уже древние египтяне нашли то художественное средство, которое открывает возможность «взглянуть» из вечности во время, из космоса во вселенную – это обратная перспектива. Если бы теория эволюции, которую называют теорией исторического прогресса, была верна, то ХХ век, наверное, обрадовал бы нас рождением гениев, которые превосходили бы по силе своего дарования Гомера и Вергилия. Однако этого не произошло. Сторонники эволюции почему-то отождествляют развитие человека с технократией, как будто идеал человека – мощный, сверхсовременный компьютер. Но даже и в отношении научных знаний древних людей археология дает нам материал для размышления.

На востоке Палестины находится впадина, похожая на лунную долину. Это берега Мертвого моря; здесь огонь, ниспадший с неба, сжег преступные города. Во времена земной жизни Христа Спасителя жителям Палестины казалось, что эта местность – безмолвное пророчество, образ будущего огненного потопа. Берег моря покрыт солью, точно инеем. Во время бури волны выбрасывают из его глубин глыбы застывшей смолы; в нем нет жизни, оно похоже на ту чашу полыни, которую Ангел возмездия поднимет ввысь и изольет на землю (Откр. 8:11). Долина Мертвого моря безмолвна как могила. В прибрежных скалах, прячась от лучей палящего солнца, ютится тощий кустарник; ветер с юга, как дыхание пустыни, несет песок, смешанный с солью; там почти не бывает дождей. Высоко в небе повисли на своих могучих крыльях орлы; так ладьи, подняв паруса, плывут по океану. Они высматривают свою добычу – ядовитых змей.

Эту местность, где, кажется, остановилось само время и все живое уснуло до Страшного Суда, ветхозаветные монахи ессеи сделали своей обителью, они выкопали в скалах пещеры, скрылись здесь от мира, подобно тому, как их предки покинули Египет, чтобы найти Обетованную Землю. Там не было ничего, что радовало бы взоры и развлекало ум. Днем небосвод походил на струи расплавленной меди, напоминая им о смерти. Ночью звездное небо говорило им о вечности.

Ессеи были замкнуты в своей секте, в которую новые члены допускались только после долгого и тяжкого испытания: опыта безмолвия, поста и полного послушания старшим представителям общины. В противоположность другой ветхозаветной секте – ферапевтов, искавших внутреннего мистического единения с Божеством, ессеи представляли собой сплоченную организацию с четкой структурой и строгим уставом, который предписывал им многочисленные правила и ритуалы. Эти люди были объединены эсхатологическим ожиданием Мессии, который истребит грешников на земле, презрением к миру и враждой к храмовому священству. Священную Историю они представляли как непрестанную борьбу сынов света с сынами тьмы и были готовы вступить в эту борьбой с мечом в руках. Ритуалы ессеев были окружены таинственностью, но особое место в них занимал солнечный свет, как символ божественной эманации. Первые лучи восходящего солнца они должны были встречать гимном Богу.

История этой секты сложилась драматично. Во времена неудачного восстания иудеев против Рима пещерные монастыри ессеев превратились в один из последних оплотов отчаянно сопротивлявшихся мятежников. Разъяренные римские воины предали захваченных в плен иудеев мучительной смерти. На месте монастырей ессеев осталось только пепелище. Однако осажденным ессеям удалось сохранить свое главное сокровище – обширную библиотеку – спрятав пергаментные свитки в нескольких отдаленных пещерах. Так здесь, в кумранских скалах, словно в каменном саркофаге, сохранялись они в течение почти девятнадцати столетий. (Впрочем, есть сведения о том, что некоторые пещеры Кумрана были открыты раньше и на рынках Дамаска продавались древние рукописи, привезенные из Палестины). Нередко на суде главный свидетель решает выступить последним – с неопровержимыми доказательствами невиновности обвиняемого, доказательствами, от которых зависит приговор. И так в финале многовекового суда – пристрастного, лживого и грязного, суда рационалистов над Библией (они не переставали утверждать, что все Священное Писание – это ряд фальсификаций и подделок), в ХХ веке свидетелями истинности Библии неожиданно выступили кумранские рукописи.

История этой находки необычна, она чем-то напоминает библейский рассказ о Сауле, который пошел искать пропавших ослов своего отца и, встретившись с пророком Самуилом, был наречен им царем Израиля (1Цар. 9–10). У юноши бедуина пропала коза. Он взбирался на скалы и заглядывал в овраги, не сорвалось ли туда животное, полз по склонам горы, держась за кустарник, и вдруг увидел в пустынном месте, куда, казалось, не ступала человеческая нога, вход в пещеру. Предполагая, что коза могла забрести туда, он вошел внутрь и увидел глиняные кувшины, в которых хранились древние свитки. Разыскав животное и возвратившись к своим родным, юноша рассказал о двух находках: козленка и пещеры. Домашние его догадались, что рукописи можно продать (не будем останавливаться на этом подробно: последующее по остроте сюжета походило на детектив), и в конце концов кумранские тексты оказались в руках ученых.

Кумранская библиотека явилась одним из величайших археологических открытий ХХ века. Рукописи доказали идентичность современных библейских книг с их древними кодексами, а также существование оригиналов неканонических книг на иудейском языке, что отрицалось рационалистами. Отрицательная критика Библии, оказавшись в состоянии шока, стала заниматься поисками разночтений незначительных фрагментов, то есть «мелкими вылазками», не решаясь давать бой в открытом поле.

Но сенсацией эта находка стала не только для библеистов, но и для астрономов, поскольку среди кумранских рукописей был обнаружен солнечный календарь, являвшийся ритуальным календарем ессеев. Календарь, как и некоторые другие документы, например, карта храмовых сокровищ, был закодирован. В этом календаре были указаны величины года, но отсутствовал интервал «выравнивания» и число вставочных дней. Астрономы трудились над разгадкой календаря с таким же рвением, как Шампольон⁵¹ над египетскими иероглифами. Когда «выравнивающие» величины были найдены, то оказалось, что год кумранского календаря совпадал с годом календаря григорианского до 4-го порядка десятичной дроби, то есть практически был тождествен ему.

Ессеи поселились в Кумране во II веке до Рождества Христова, но секта существовала гораздо раньше, и время создания календаря ессеев теряется в глубине веков. Некоторые ученые предположительно относят его к периоду израильских царей, а другие считают его самым архаичным календарем Палестины. Хотя, конечно, все это – область гипотез, и как ни заманчиво вступать в зазеркалье научной романтики, но мы предпочитаем не отходить слишком далеко от интересующего нас факта, а именно: величина солнечного года была известна астрономам древнего мира задолго до чеканки в Риме медали в честь папы Григория XIII и создания «сверхточного» календаря, носящего имя этого иерарха. Достоинство кумранского календаря настолько значительно, что в ЮНЕСКО было предложение взять его в образец всемирного календаря.

Теория эволюции учит о прогрессе человечества как биологического вида и человека как особи, что должно было бы отразиться в поступательном развитии искусства и философии, а также научного мышления – умения находить решения технического характера. Но вот, как мы можем видеть, история свидетельствует о другом.

В связи с календарным вопросом мы коснулись более широкой проблемы: выбора между креационной и эволюционной теориями, которые нельзя согласовать. В настоящее время в наших учебных заведениях сложилась странная ситуация: обе взаимоисключающие системы преподаются параллельно: креационизм (творение) как историческая истина – на уроках Закона Божия и эволюционизм как научная истина (а не гипотеза) – на уроках биологии. При этом эволюционизм преподается по дарвинистическому варианту. Не способствует ли такая система преподавания развитию скептицизма и нигилизма среди учащихся? Почему в курс преподавания таких предметов, как биология, зоология, геология и т. д. не входит ознакомление молодежи с критикой эволюционистической концепции, в то время, как наука накопила для этого достаточно материала? – Во-первых, здесь ощущается инерция прежнего идеологического материализма, во-вторых, – некомпетентность части педагогов, которым легче учить по существующему шаблону, нежели заняться самообразованием. Но есть еще один фактор: тем, кому внушалось, что они – высокоорганизованные представители рода гоминидов, а в сущности – «интеллектуальные общественные животные», теперь трудно и страшно нести тяжкий крест своего богоподобия. Цивилизация, на которую любят ссылаться эволюционисты, оторвав науку от нравственности, поставила мир на грань апокалиптических катастроф. Мир наш похож на сверкающий огнями иллюминаций «Титаник», который плывет в ночном океане истории неизвестно куда. В заключение мы хотим сказать, что, с нашей точки зрения, эволюционизм представляет собой в значительной мере психологическое явление.

Среди неизвестного в окружающей нас природе самым неизвестным является время, ибо никто не знает, что такое время и как им управлять. Аристотель

Постоянным фактором нашего бытия является время. Однако античная и современная философия не дали какого-либо удовлетворительного объяснения этого вездесущего феномена. Определить – значит найти характерные свойства. Время не имеет ни природы, ни свойств, кроме одного свойства – необратимости. Философы, работавшие над этой проблемой, или отступали, признав свое интеллектуальное поражение, или пытались одно неизвестное определить другим неизвестным, впадали в тавтологию или, в лучшем случае, заменяли язык философских суждений и определений языком поэзии: аллегориями, метафорами и иносказаниями, то есть образным языком древних мыслителей.

Наиболее глубокие рассуждения о времени мы находим у Платона и у блаженного Августина. Платон в своих знаменитых «Диалогах» указывал, что до сотворения мира времени не существовало. В вечности пребывала Божественная идея как образец космоса. Время возникло вместе с мирозданием, оно является только тенью и подобием вечности. «Время возникло вместе с небом, чтобы, одновременно рожденные, они и распались бы одновременно, если наступит для них такой распад» (под «небом» Платон подразумевал космос). Характерно, что взгляды Платона на феномен времени совпадают с положениями теории относительности, которая также говорит о невозможности рассматривать время до момента мироздания, то есть о «временности времени». Платон учил, что Солнце, Луна и звезды созданы для определения времени, как стражи-«блюстители» времени. Здесь Платон почти дословно повторяет Моисея (христианские апологеты считали, что древним философам было известно Пятикнижие Моисея).

Попытке осмыслить время посвящен ряд глав знаменитой «Исповеди» блаженного Августина, епископа Иппонийского. Заслуга Августина в том, что он указал на два измерения времени:

1) объективные ориентиры, существующие вне нашего сознания;

2) субъективные ориентиры – ритмы и восприятия времени, заложенные в самом человеке.

Для измерения времени может служить любое явление природы, если оно равномерно и периодически повторяется: вращение Земли вокруг своей оси (сутки), смена фаз луны – лунный месяц, движение Земли по орбите вокруг Солнца – год.

При создании единой системы времени возникают трудности, так как основные единицы времени – год, месяц, сутки – не соразмерны между собой (например, год не вмещает в себя целое число суток и так далее).

Календарь является одной из попыток выявить ритмы времени, создать модель времени, образ времени, составить его периодическую систему. Для этого берутся различные ориентиры, которые условно считаются устойчивыми. Календарь – не только продукт науки, не только таблица математических исчислений, но также и религиозное и философское осмысление времени, переданное языком математики. Говорить о точности времени невозможно. Это недоразумение, которое стало для нас привычным и поэтому не воспринимается как бессмысленность; ведь главное, а то и единственное свойство времени – его неповторяемость. Повторяется не время, а условные отсчеты и ориентиры времени. Пример – картографическое повторение положения космических тел через определенные периоды, которые мы условно берем за вехи и этапы времени. Но даже пространственные совпадения космических ориентиров времени мнимы и иллюзорны, так как весь космос находится в движении: миллиарды галактик, как «корабли, плывут в свой путь безвестный… кто ведает: куда» (Верхарн).

Достоинства календаря – это ритмичность структуры (периодичность и гармония) и точность по отношению к заданным ориентирам (то есть к их мнимому пространственному совпадению). Кроме того, церковный календарь должен соответствовать библейскому учению о времени, а именно: учитывать семисуточную неделю, восходящую к этапам творения; сутки – как простейший цикл времени; космические тела – Луну, Солнце и звезды – как совокупность ориентиров времени. Наша задача – рассмотреть возможности и достоинства двух календарей – юлианского и григорианского – главным образом по отношению к литургической жизни Православной Церкви.

Одной из основных единиц измерения всех календарных систем является год. Однако многим неизвестно, что год как период времени определяется не однотипно. Современная астрономия имеет дело с несколькими математическими картинами года.

1. Сидерический, то есть звездный год, – это время одного оборота Солнца в небесной сфере среди неподвижных звезд. Он заключает в себе 365,2564 средних солнечных суток. Этот год учитывает фактор звезд (например, положение Солнца относительно звезд Малой Медведицы), поэтому имеет наиболее постоянные устойчивые ориентиры и соответствует библейскому учению: «И сотворил Бог Солнце, Луну и светила для отделения времени» (см. Быт. 1, 14–19).

2. Тропический год – период прохождения Солнца между точками весеннего равноденствия, он равен 365,2422 средних солнечных суток. Его фактор – Солнце (положение Солнца относительно Земли).

Математическая картина тропического солнечного года менее устойчива, чем звездного.

3. Аномалистический год – период прохождения центра Солнца через перигей его видимой геоцентрической орбиты – 365,2596 суток.

4. Драконический год – период прохождения Солнца через один узел Луны на эклиптике (круге небесной сферы, по которому проходит видимое годовое движение Солнца) – 346,6200 суток.

5. Календарный год – 365 суток в простом году, 366 – в високосном (сутки условно взяты как неделимое целое).

6. Лунный год, состоящий из 12 лунных месяцев, – 354,367 суток.

Юлианский календарь ориентирован на сидерический – звездный год. Григорианский – на тропический, солнечный год, поэтому сопоставлять их точность относительно друг друга невозможно. Этот фактор многие критики юлианского календаря упускают из вида или же умышленно умалчивают о нем. Между тем точность юлианского календаря нельзя рассматривать в измерениях тропического года. Эта ошибка, ясная для ученых, остается обычно не замеченной широкой аудиторией.

К достоинствам юлианского календаря относятся: строгое чередование простых и високосных лет в ритме 3–1; одинаковое число високосных лет в столетии; связь и симметричность юлианского календаря с лунным календарем: цикл в 28 лет, когда дни недели возвращаются к тем же числам месяца; цикл в 19 лет, когда повторяются те же фазы Луны по отношению к числам месяца. Пасхальный цикл, или Великий Индиктион, содержащий 532 года (28 х 19) – цикл, по прошествии которого расположение фаз Луны, дни, недели и числа месяцев повторяются, то есть праздник Пасхи становится периодичным.

Через юлианский календарь, его математико-символическую знаковую систему время воцерковляется в ритмах богослужения, особенно в Пасхалии. Воцерковленное время становится символом и образом Вечности.

В григорианском календаре четырехсотлетний период на 3 дня короче, чем в юлианском, из-за превращения трех високосных годов в простые, и эта, казалось бы, незначительная разница разрушает гармонию и ритм календаря.

Григорианский календарь лишен цикличности. Его периоды столь велики, что он практически прямолинеен; по отношению к лунному календарю он не симметричен, а параллелен, он учитывает меньше космических факторов, чем юлианский календарь (отсутствие звездных ориентиров; его факторы – движение Солнца через геоцентрическую ось – изменчивы). Григорианский календарь из всех библейских ориентиров времени сконцентрирован на движении одного лишь Солнца, которое рассматривается с геоцентрической позиции. Он потерял связь с лунным календарем, потому стал чужд библейскому летосчислению. Григорианский календарь по сравнению с юлианским по своей структуре более примитивен, а его вычислительные таблицы более громоздки и неуклюжи.

Цикл дает возможность предвидеть будущее и воспроизводить прошлое. Ритм – это жизнь, всякое бытие – физическое, биологическое и психологическое протекает в определенных ритмах. Разрушение ритмов – это распад и смерть. Само слово «космос» означает «упорядоченная вселенная», космические ритмы – проявления его логизаций. Где закон, там ритм. Вне ритма космос превратится в хаос.

Григорианский календарь оземлен, он фиксирует вместо ритмов климатические периоды на Земле; юлианский календарь космоцентричен, он стремится улавливать пульс Вселенной. В юлианском календаре, по образному выражению пифагорейцев и платоников, «звучит музыка небесных сфер», а его числовые таблицы – ноты «звездной симфонии». Цикл и круг – это символы вечности.

Григорианский календарь, как уже было сказано, прямолинеен. Прямая линия – образ «дурной бесконечности», символ увековечения времени, то есть неодухотворенной материальности. Юлианский календарь эсхатологичен. Григорианский утилитарен и технократичен. Он лишен какого-либо мистического подтекста. Юлианский календарь – космическая поэма. Григорианский – сухая бухгалтерия. Григорианский календарь, потеряв ритмичность, стал деструктуализирующей силой.

Что положительного дал так называемый «новый стиль»? В григорианском календаре полугодия, кварталы и месяцы содержат различное число суток. Дни недели не совпадают с числами месяца. Чередование «расщепленных» недель происходит независимо от продолжительности месяцев. Число дней в столетиях в григорианском календаре неодинаково. Високосные годы не имеют периодичности. Григорианский календарь по отношению к космосу является провинциализмом (Солнечная система – вместо Вселенной). Он связан с земными явлениями, климатическими временами года, что представляет собой главный аргумент сторонников григорианской Пасхалии. Однако не надо забывать, что следование точной календарной дате для определения Пасхи с игнорированием остальных факторов, в том числе – воскресного дня недели, было практикой некоторых малоазийских общин: они праздновали Пасху 14 нисана, стремясь к точному повторению исторической даты Воскресения Христа. Этот малоазийский обряд был осужден на I Вселенском Соборе, а его последователи с тех пор рассматривались как еретики – их называли четыредесятники, или квадродециманы. Следовательно, точность месяца и числа в праздновании Пасхи самодовлеющей ценности не имела, а при игнорировании других библейских факторов такая практика приравнивалась даже, как сказано выше, к ереси (вопроса о Пасхалии мы коснемся позже и рассмотрим его отдельно, так как этот вопрос – кардинальный для церковного календаря).

Календарь как осмысление и логизация времени заключает в себе духовный потенциал мировоззрения эпохи, общества, в которых он возник и сформировался. Юлианский календарь – творение александрийских астрономов. Александрия была одним из главных философских, религиозных и научных центров мира. В Александрии проживала самая большая колония иудеев (до 200 тысяч). Там происходил плодотворный синтез между ветхозаветным монотеизмом и античной философией. Там образовалась впоследствии школа библейской экзегетики, которая отличалась приверженностью к аллегорическому толкованию Священного Писания.

В Египте и на Синае жили монахи и аскеты из иудеев и их прозелитов (ферапевты). А в Александрии имели широкое распространение библейские книги, переведенные на греческий язык. Александрия являлась перекрестком культур Египта и Рима, Иудеи и Эллады. Египет был погружен в думы о вечности, колоссальные пирамиды были порывом к ней.

Год юлианского календаря относится к звездному году, однако его исчисление не совпадает со звездным годом, а на 9 минут и 1 секунду меньше его; год юлианского календаря больше солнечного тропического года на 11 минут 14 секунд. Созиген⁵² имел в руках таблицы Гиппарха⁵³, однако не принял их, поэтому можно сказать, что год юлианского календаря в числовой характеристике представляет собой некое среднее уравнение между сидерическим и тропическим годами, их гармонизацию с б!ольшей приближенностью к звездному году. В этом мы видим провиденциальное значение юлианского календаря для Церкви. Если бы год юлианского календаря полностью совпадал с сидерическим годом, то праздник Пасхи вскоре отошел бы от земных координат; если бы совпадал с тропическим, то был бы отключен от космических факторов, от так называемого «истинного года» и привязан только к климатическим периодам на Земле. Во втором случае терялась бы сама идея Пасхи, преображение не только Земли, но и всего космоса через преображение человечества. Юлианский календарь учитывает и космические факторы, и земные климатические периоды, и лунные (синодические) месяцы.

Современные критики юлианского календаря говорят о неточности календаря как о его ошибке или несовершенстве. Однако они упускают тот очевидный факт, что ошибка не может создать гармонию, что из несовершенства не может произойти целый ряд временных циклов, составляющих необычайную по красоте среди других календарей картину времени.

Время – неуловимая субстанция, время – тайна, и как тайна оно может быть выражено и зафиксировано через символы. Юлианский календарь – это иконографическое выражение времени, это священная икона времени.

В Библейской книге «Бытие» сказано: И увидел Бог (высшая степень достоверности), что все сотворенное Им хорошо весьма, то есть – прекрасно (Быт. 1:31).

Я исхожу из Библейского Откровения и постулата древних философов, что красота – свойство истины, и поэтому красота – путеводная звезда, ведущая к истине. Если юлианский календарь в сравнении с григорианским красив (его математическая картина стройна, изящна и гармонична), то он обладает дополнительной возможностью быть более точным и полным выразителем «физической сути» того, что философы называют ноуменами и целевыми идеями, а физики – динамическими законами Вселенной. Мысль о гносисе красоты может показаться парадоксальной, но она стара, как сам мир.

Знаменитый теоретик физики А. Пуанкаре в книге «Математическое творчество» утверждал, что «красивые уравнения – самые полезные», и писал об особом эстетическом чувстве ученых (похожем на научную интуицию), неведомом профанам от науки, которые недоумевают и даже смеются над этим.

Известный шведский физик, лауреат Нобелевской премии Ханнес Альвен, изучая творчество выдающихся ученых современности, пришел к следующему выводу: «Хотя имена великих ученых-теоретиков хорошо известны, не каждый представляет себе, каким образом они работают. Часть их работы напоминает деятельность художника. Подобно тому, как художник выражает свои мысли и чувства в красках, скульптор – в глине, музыкант – в звуках, так и профессионал от искусства науки использует формулы и законы, которые, подобно всякому обогащенному отражению окружающего нас мира, являют собой степень красоты. Высочайшая похвала, которую теоретик может заслужить, показывая вновь выведенную формулу, это восторженный возглас его коллеги: “Как она красива!”»

Фактически красота формулы отличается от красоты музыки не более, чем красота музыки от красоты картины… Древние греки относили астрономию к изящным искусствам, ее музой была Урания.

Многим нашим современникам кажется, что физическая формула – это не обобщенная типовая и закодированная в числах картина, а слепок, фотография физического феномена. Между тем математика и физика – это преломление образов явлений через сознание человека с целью обнаружения общих законов и закономерностей, ритмов и циклов неких устойчивых принципов, свойственных явлениям. Теоретику математики необходима сила воображения для построения сложных, часто неожиданных комбинаций и способность к философским абстракциям для нахождения общих законов. Известный физик Бор сказал о своем друге: «У него не хватило воображения для математики, и он стал поэтом».

В синтетическом мышлении древних философов красота была категорией высших реалий. Для Платона красота глубоко мистична. Это – свет Божественной идеи, прообраза мира. Душа в состоянии мистического восхищения, «божественного эроса» созерцает красоту первоначальных идей (диалог «Филеб»).

Мир для пифагорейцев и платоников, как произведение Высшей Красоты, включает в себя принципы гармонии и теневое отражение прекрасного. Для пифагорейцев «небо – это гармония и число». Космос – не только порядок, но и украшение и наряд.

Великие ученые древности и многие ученые нового времени – Максвелл, Бор, Эйнштейн и Гейзенберг при решении физических и математических задач исходили из принципа красоты и гармонии Вселенной. Основоположник квантовой механики Гейзенберг писал: «Наука нового времени показывает, что в окружающем нас мире неизменными являются не геометрические формы, а динамические законы, (и) гармонию пифагорейцев ищем в математических структурах». Бор старался представлять физические законы в зримых образах.

В древнем мире астрономия и математика считались сакральными науками. Платон учил, что без знания математики и музыки никто не должен переступать порога философских школ.

Математика и музыка – это проникновение в тайны мировой гармонии. Числа приводили пифагорейцев в состояние интеллектуального экстаза, музыка – в состояние экстаза эмоционального. Душа мудреца, слушая музыку, особенно дорийские напевы, в своем подсознании созерцала священные числа. Музыка была построением числовых рядов и уравнений за пределами знаков и рефлексий в царстве логоса души.

Математик, составляющий формулы, чувствовал музыку, напевы и созвучия этих формул. Он ощущал их гармонию и совершенство, или, наоборот, их деструктивность и распад. Число для пифагорейцев было не только измерением, но и квинтэссенцией явления, его постоянным индексом. Числа не только определяли меры и соотношения предметов, в числах были закодированы феномены Вселенной, ее прошлое и будущее.

Особое значение в духовной истории античного мира имела Александрия. Она была сплавом преданий, цивилизаций и культур Азии, Африки и Европы. Она являлась преемницей древних погибших цивилизаций, похороненных, как в огромном саркофаге, под жгучими песками Сахары. Каменные гряды, почерневшие и потрескавшиеся от солнца, и песчаные холмы Сахары похожи на вздыбленные в буре и внезапно застывшие волны бескрайнего мертвого моря, в котором погребены, как затонувшие корабли, города и поселения хамитских государств.

Пирамиды Египта изумляют не только грандиозностью своих форм, но и высокой точностью математических и астрономических расчетов, и мощным творческим гением их создателей, которые находили неожиданные и неповторимые решения для каждой архитектурной композиции. Глубоким знаниям звездной карты неба, инженерным талантам безымянных строителей пирамид и храмов не перестают удивляться современные ученые. Погруженные в летаргический сон пирамиды, эти рукотворные скалы-усыпальницы фараонов стоят у побережья пустыни, как надгробные памятники над кладбищем древних цивилизаций.

Хамитская цивилизация рано вошла в соприкосновение с семитской (халдейской и израильской), а затем арийской (персидской и греческой). В древних раввинистических преданиях есть рассказы о беседах халдея Авраама с египетскими мудрецами, они делятся друг с другом познаниями в математике и астрономии. Со времен Александра Македонского Египет входит в орбиту эллинистического мира. Великий Александр решил создать мировую империю. Его замысел не осуществился, но Александрия – детище Александра – стала интеллектуальной столицей огромного региона и целой эпохи. (Впоследствии самая большая в мире Александрийская библиотека была сожжена халифом Омаром в VII в. по Р. Х. Древними рукописями из пергамента и папируса завоеватели отапливали бани города в течение 8 месяцев. Вместе с библиотекой умерла Александрия: она была погребена под пеплом сожженных книг, как Помпеи под пеплом Везувия. На ее месте родился новый город – Аль-Искандар).

Во время пребывания Юлия Цезаря в Египте царица Клеопатра представила ему знаменитого александрийского астронома и математика Созигена, которому Цезарь поручил составить календарь. Созиген был знаком не только с гелиоцентрической системой Аристарха Самосского, но и с космоцентрическими системами пифагорейцев, которые считали центром Вселенной космическое пламя – энергетический источник, не видимый с земной орбиты. Александрийские астрономы во главе с ним создали одну из самых совершенных в мире календарных систем (созданная в 46 г. до Р. Х., она подверглась незначительной коррекции в I и IV веках по Р. Х.). Созиген взял за основу календаря звездный год с учетом тропического года и создал астрономическую таблицу такой красоты и гармонии, которая могла привести в восхищение самого Пифагора. Существует мистика чисел. Школа Пифагора считала особенно значимыми в мистическом значении те числа, из которых можно извлечь корень. Платоническая традиция, имеющая много общего с пифагорейством, выделяла 1, 3 и 10 (1 – точка, внематериальное число; 3 – первое реальное число, трехгранник – атом огня и основа других многогранников – моделей атомов; 10 – полнота, плерома, заключает в себе цифры, из которых составляются все числа).

В христианской символике единица и триада относятся к Божеству и Его Ипостасям, а десять означает совершенство, полноту и законченность. Представим математическую картину юлианского года в его элементарных циклах – сутках:

3⁵(243)†3⁴(81)†3³(27)†3²(9)†3¹(3)†3⁰(1)†1¹(1)†0,5²(0,25)=365,25 – число дней юлианского года.

Три основных цикла юлианского календаря дают нам следующую картину: первый цикл – чередование трех простых и одного високосного года (3 и 1), триада и единица – священный символ Божества.

Второй цикл – совпадение чисел месяца и дней недели через 28 лет; сумма этих чисел (2†8) дает 10 (плерома, совершенство и законченность).

Третий цикл – совпадение фаз Луны с числами месяца через 19 лет (1†9=10). Также плерома.

Священным циклом христианизированного и воцерковленного юлианского календаря является Великий Индиктион – Пасхальный круг, это 532 года. Сумма цифр 5†3†2 опять дает плерому – 10.

Могут ли такие уравнения быть простым совпадением, или же это мистический подтекст календарно-астрономической таблицы?

Три цикла юлианского календаря имеют числовую сумму 10, а по учению христианских экзегетов 103=1000 – означает вечную жизнь, совершенство в Боге, не имеющее конца, служит символом вечности. Ритмы и циклы юлианского календаря – это включение космоса в вечность.

Юлианский календарь, как звездный, учитывает истинный годовой путь Земли вокруг Солнца. Тропический год – движение точки равноденствия навстречу мнимому движению Солнца. Это перемещение точки равноденствия составляет разницу у звездного года с солнечным приблизительно 21 минуту в год, а у юлианского календаря – 11 минут, которые за 128 лет составляют одни сутки. Тропический год нельзя назвать более точным, чем звездный, но он более видимый и наглядный, он решает утилитарные задачи, связанные с климатическими периодами и органическими фазами жизни на Земле. Звездный год – это год философов и мистиков, тропический год – год земледельцев и ремесленников.

Сознание человека, рационализировавшись и опредметившись в «новое время», перестало ощущать космические ритмы, переключилось на периодичность земных явлений, связанных с практической утилитарной жизнью человека, и звездный год был вытеснен годом солнечным. Высшее достоинство юлианского календаря – ритмы и цикличность – материалистический и прагматический ум стал воспринимать как ошибки в расчетах (хотя уже вавилоняне в XI в. до Р. Х. и шумеры во II тысячелетии до Р. Х. знали разницу между солнечным и звездным годами⁵⁴).

Сторонниками календарной реформы выступали папы Сикст IV, Климент VII, Григорий XIII – вдохновитель Варфоломеевской ночи, при котором реформа была осуществлена. Самое деятельное участие в работе над григорианским календарем принимал орден иезуитов. Комиссию возглавлял иезуит Христов Клавдий. Работы были окончены в 1582 году. По этому случаю в Риме изготовили медаль с изображением папы Григория и надписью «Григорий – лучший из верховных жрецов». Но календарь вызвал бурную полемику внутри самого католического мира. Ведущие ученые XVI века, в частности Виет, которого называют отцом современной алгебры, утверждали, что григорианский календарь астрономически не обоснован⁵⁵. К числу противников нового календаря принадлежал знаменитый Скалигер – основоположник научной хронологии.

Многие выдающиеся астрономы выступали против реформы или предлагали взамен свои системы. Чтобы прекратить опасные споры, папа Григорий издал указ, в котором угрожал церковным отлучением тем, кто откажется принять новый календарь.

Разница между юлианским календарным и тропическим годами – одни сутки в 128 лет – ко времени введения григорианского календаря составляла 10 суток (точнее, около 11). В новом календаре это время было аннулировано, календарь ориентирован только на тропический год; количество високосных годов в столетии – изменено, вследствие чего календарь практически потерял периодичность и ритмичность.

Церковь, забыв о своих измерениях времени, о самой идее времени, подчинила себя обсерватории, для которой григорианский календарь – далеко не самая совершенная система тропического года. Существуют более точные измерения солнечного года, созданные как до григорианского календаря, так и после него. До григорианского календаря – это календари древних инков, Омара Хайяма и Скалигера (лунный арабский календарь также астрономически совершеннее, чем григорианский). Более точные числовые измерения тропического года дают календари ХХ века – Сикха и Всемирный календарь, принятый ООН в 1954 году. Интенсивно разрабатываются новые календарные системы с различными числовыми характеристиками недель и месяцев.

Поэтому, если Церковь станет на путь календарного реформаторства и будет ориентироваться на технократический мир, то ей придется непрерывно менять астрономические календари, непрерывно ломать и деформировать устав и формы своего богослужения.

Симптоматично, что недавно Афинский университет обратился к Церкви Эллады с рядом рекомендаций, в том числе с советом принять новый, так называемый универсальный, календарь.

Церковь должна сохранить свои мистические знания, свое духовное в!идение времени и вечности, свое Священное Предание. Секуляризация – это обмирщение и омертвение Церкви. Такая Церковь не сможет стоять над миром, а окажется позади него, будет пренебрегаема миром как его иждивенка, и, растеряв свои сокровища, в конце концов окажется ненужной для мира.

Календарь – это система отсчета времени. Но что такое время?

Время – одномерная величина, предполагающая три фазы: прошлое, настоящее и будущее.

Реально – прошлого нет. По отношению к человеку прошлое существует как воспоминание. Реально – будущего нет. По отношению к человеку будущее – предвидение. Будущее – это возможность, прошлое – то, что имеет в настоящем свои следствия. Мы чувствуем, что все наши определения времени недостаточны.

Блаженный Августин в своей бессмертной книге «Исповедь» писал: «Я знаю, что такое время, когда меня не спрашивают об этом, а когда спрашивают, то чем больше думаю, тем больше недоумеваю».

Будущее – небытие, прошлое – небытие, настоящее – грань между двумя безднами небытия, луч, тонкий, как геометрическая линия, непрестанно скользящий от будущего к прошлому.

Николай Кузанский сказал: «Вечность – это свернутый свиток, а время – это развернутый свиток». Для пантеиста Кузанского вечность – это потенция времени, а время – это модификация вечности. Но и переход времени в вечность, а вечности во время заставляет предполагать временное небытие вечности или же протяженность вечности как некого интервала между двумя периодами времени, то есть приводит к абсурдному выводу о начале и конце вечности.

Христианство смотрит на вечность как на изначальное бытие, где соединено воедино будущее, настоящее и прошлое, где исчезает необратимость, неповторяемость и односторонняя протяженность времени, то есть асимметрия времени. Время протекает на фоне вечности, но вечность не зависит от феномена времени. Во времени: небытие поглощает бытие. В вечности: бытие не поглощается небытием, а само поглощает потенцию небытия.

Время является, по нашему мнению, дискретным движением материи физической и духовной. Совершенство дискретного движения – это гармония, ритм и цикличность. Несовершенство дискретного движения – дисгармония его волновых энергий, которую условно можно назвать энтропией времени.

Вечность – это большая тайна, чем время. Но, говоря неуклюжим человеческим языком, условно и иносказательно, можно предположить, что вечность как совершенная форма совершенного бытия является отсутствием дискретного движения, энергетической уплотненностью, где энергия приобретает свойства необратимости и не превращается в шлак энтропии, где бытие осуществляется не в молекулярно-атомных структурах, а в простых энергетических монадах, подобным которым становится воскресшее тело человека и преобразившийся космос.

Время как дискретное движение – это ритм и созвучие. Вечность – безмолвие, не как отсутствие, а как полнота ее совершенства. Коммуникативными символами вечности являются космические ритмы. Юлианский календарь учитывает космические ритмы, соприкасается с ними, отражает их. Следовательно, юлианский календарь сам является гармоническим образом вечности.

Церковь – это образ вечности на земле, это – явление вечности во времени, то есть возможность перехода из времени в вечность. Пульс Церкви – календарь – должен быть звездным, а не солнечным, космоцентрическим, а не гелиоцентрическим.

В Священном Писании нам открыто, что будет новое небо и новая земля (2Пет. 3, 13; Откр. 21, 1). Поэтому поле действия Церкви не гео- или гелиопланетарно, а метакосмично. Миссия Церкви – преображение и одухотворение Вселенной через спасение и преображение ее ипостаси – человека.

Календарь – форма исторической памяти, запечатленной, как в созвучиях, в периодах и ритмах. Для многих эта мысль покажется странной и непонятной. Для сравнения обратимся к феномену памяти человеческой. Запоминание и припоминание происходят по принципу сходства и аналогий. Припоминание похоже на воспроизведение картины по ряду ее сохранившихся фрагментов или же на решение алгебраической задачи. Эти фрагменты представляют из себя закодированные созвучия, из которых составляется аккорд. Все содержание нашей психической жизни располагается в памяти по закодированным системам, каждая из которых имеет свой индекс. Мы привыкли считать, что память оперирует словами и чувственными образами. Однако на самом деле в подсознании человека, как в складах и подвалах памяти, хранятся закодированные записи, похожие на генетический код, которые только на уровне сознания воспроизводятся в формах образов и слов. Возможно, что эта огромная работа по составлению каталогов памяти происходит во сне. Есть мнение, что в глубоких фазах сна отсутствуют сновидения. Отсутствуют формы сновидений как интерпретации шрифтов и кодов в образе и слове. Но происходят процессы сновидений как образование сновидений и конструкций из самих кодов, без их рефлексивной расшифровки. Одним из самых существенных элементов кода запоминания является ритм и созвучие. Пастернак писал: «Аккорды – это дневник». Поэты преимущественно имеют дело со своим подсознанием. В древние времена они почитались наряду с прорицателями, но и теперь поэты иногда говорят правду.

Конструкции кодов памяти строятся в ритмах. Дискретное движение мыслей, как и всякое дискретное движение, требует ритма. Иначе оно превращается в дисгармонию и хаос. Почему музыка захватывает и пленяет дух? Почему поэзия дает наслаждение? Потому, что мелодия и ритм сродни процессам нашего подсознания, био- и психоритмам. Склероз и психические заболевания нарушают симметрию и гармонию в электрограмме человеческого мозга. Почему сильные эмоциональные переживания (радость и скорбь) вызывают инстинктивную потребность в пении? Например, в погребальных плачах и причитаниях? Бальмонт писал: «Мало плакать, надо стройно-гармонически рыдать». Через ритм и гармонию пения налаживаются психофизические ритмы, нарушенные взрывом эмоциональных переживаний. Пение является важной стороной богослужения, настроем человеческого духа. Поэтому древняя Церковь строго следила, чтобы в храмовое пение не проникали мирские и страстные мелодии.

Говоря о гармонии, нужно вспомнить известный закон Оккама: «Не следует без надобности умножать число сущностей». Этот закон отвечает тому же принципу: в гармоническом ряду требуется меньше сущностей и усилий, чем в беспорядочном, для достижения того же результата. Во всей Вселенной от метагалактики до атома наблюдаются ритм и порядок, закон и созвучие. А современная музыка часто превращается в антимузыку. Музыка, лишенная мелодии и ритма, несет в себе взрывной заряд. Она разрушительно действует на человека и окружающую природу. Цветаева писала: «Музыка – это бунт». Музыка в ее подсознании была бунтом, и поэтому ее стихи похожи на картины Вальпургиевой ночи. Пастернак в одном из своих стихотворений предполагал, что «на четвертом поколении» музыка станет «полетом валькирий».

И современное абстрактное искусство – это выпадение из космических ритмов. Это не только фиксация, но и индуктирование взрыва, катастрофы. Рок- и поп-музыка – это диссонирующая лавина звуков, конвульсии и агония, образ первобытного хаоса и будущего богооставления. После концертов рок- и поп-музыки происходят сцены массового психоза и истерии, доходящие до убийств и самоубийств. Доказано, что звуки подобной музыки даже на значительном расстоянии могут приводить животных к заболеванию и гибели. Есть также данные, что мелодичная музыка способствует росту растений, а хаотичные звуки подавляют и заглушают их. Жизнь человека и общества в измерениях и структурах календарной системы, в периодическом и ритмизованном времени несет в себе память о прошлом и предвидение будущего. Изменение форм мышления связано с новыми ритмами, поэтому в истории человечества можно найти параллели между социальными потрясениями и интенсивной разработкой новых календарных систем.

В языческом мире существовали различные календарные системы. Наиболее точным был год древнеегипетского календаря, ориентиром для которого служила звезда Сириус. И Юлий Цезарь во время пребывания в Египте поручил знаменитому астроному Созигену составить совершенный астрономический календарь. Неизвестно, был Созиген монотеистом или язычником, во всяком случае, как образованнейший человек своего времени, он был знаком с учением Библии. Его тонкая научная интуиция, граничащая с мистическим прозрением, дает нам возможность предположить, что он не был лишен Божественного откровения – хотя бы на уровне пророчества сивилл. Египетские пирамиды по своей форме похожи на атом огня, как его изображали пифагорейцы и платоники. По росписям египетских пирамид, выполненных почти в иконографическом стиле, без прямой иллюзорной перспективы, можно судить о мистических знаниях и прозорливости их создателей. Эллада размышляла, Рим воевал и властвовал, Египет созерцал. Эллада создала европейскую философию, Рим – политику, Египет – математику и астрономию. Египет смотрел на землю через звездную кальку неба. Созиген быстро окончил колоссальную работу.

В 46 году до Р. Х. календарь был окончен, в 45 году он стал государственным календарем. В 44 году был убит Юлий Цезарь, как будто смерть только и ждала завершения этой огромной работы, более величественной, чем построение пирамиды Хеопса. Созиген, как великий композитор, написал непревзойденную симфонию времени.

Юлианский календарь был создан на основе календаря древнеегипетского. Звездный год учитывает реальное положение Солнца относительно отдаленных звезд, так что он практически постоянен. Солнечный год учитывает движение точки равноденствия навстречу солнцу, которое происходит с постепенным ускорением; от прохождения солнца через точку весеннего равноденствия зависят климатические периоды. В древние времена они обычно включали в себя только лето и зиму, а впоследствии – четыре времени года.

Звездный год называется в астрономии истинным, он математически более точен и постоянен. Солнечный год связан с сельскохозяйственными работами, животноводством и ремеслами, поэтому он менее точен, но более практичен и «очевиден».

Знаки Зодиака, через которые проходит солнце, являются картиной звездного года. При солнечном годе картина знаков зодиака смещается. Знаки зодиака – это сакральные иероглифы космического мира. Изображение знаков зодиака в древних храмах свидетельствует о том, что годом храмового богослужения признавался звездный год. Разница между звездным и тропическим годом составляет приблизительно 20 минут, но этот разрыв постепенно увеличивается.

Когда родился Христос, Иудея была включена в состав Римской империи. Она входила в Сирийскую провинцию. Даты Рождества Христова и все главные события Его земной жизни Церковь отмечает по юлианскому календарю. История Церкви также была зафиксирована в знаковой системе юлианского календаря. Переменить календарь – значит оторваться от этих чисел. Нам могут возразить, что мы празднуем события, а не числа. Но числа осуществляют ритм, последовательность и порядок событий. Библейские события даны в космических аккордах, нотами которых является календарь. Замена календарной системы разрушает или изменяет эти созвучия. Наряду с юлианским календарем в ряде провинций существовали местные архаичные календари, которые имели главным образом культовое значение. К IV веку они постепенно исчезли (в некоторых, впрочем, местах они существовали вместе с юлианским до V–VI вв.).

Юлианский календарь имел огромное значение для Церкви. Она получила единое измерение времени, единый храмовый календарь и могла синхронно отмечать праздники, посты и другие церковные даты. Соблюдение юлианского календаря осуществляло связь прошлого с настоящим и будущим в одних ритмах времени.

Из какого лагеря вышли первые критики юлианского календаря? В Византии наиболее известные из них – Григор Никифор и Исаак Аргик.

Григор Никифор – представитель рационалистического крыла византийской философии, отпочковавшегося от пантеистической системы Иоанна Итала. Он был энциклопедически образованным человеком – историком, философом, математиком и астрономом. Впрочем, некоторые из современников (Акиндин) указывали, что его познания более обширны, чем глубоки и основательны и он часто берется за дело, не изучив его как следует. Григор Никифор выступал противником и оппонентом святителя Григория Паламы, защитника святоотеческого учения о Фаворском Свете, о вечных Божественных энергиях, в которые включается человек через православную аскезу. Антипаламиты не признавали вечных Божественных сил и энергий, а Фаворский Свет считали атмосферным явлением. Для противников Григория Паламы исихазм, основанный на безмолвии молитвы, был непонятен. Они не только отрицали его, но и делали предметом насмешек и даже политических интриг. Григор Никифор был сторонником унии с Римом и составил свою объединительную программу, отличавшуюся релятивизмом.

Другим противником юлианского календаря выступал, как сказано выше, Исаак Аргик, византийский монах. Впоследствии он был уличен Церковью в тайном язычестве и предан на Поместном соборе анафеме. Возможно, он принадлежал к мистрийскому кружку философов, мечтавших о возрождении великой Греции с ее языческими культами и философскими школами. Такие союзы существовали до самого падения Византии.

В XI веке католическая Церковь порвала связь с Церковью Вселенской. Прежде всего было потеряно мистическое единство. Католическая Церковь была ориентирована на мирскую культуру и цивилизацию. Восток, если можно об этом говорить в психологических обобщениях, созерцателен и глубок, а Запад деятелен. Православная Церковь готовит свою паству к Царству Божиему, которое начинается в глубине человеческих сердец, среди страданий и превратностей земного бытия и раскрывается в вечности. Запад хочет построить Царство Божие здесь, на земле: Церковь – с институтами и прерогативами государства, во главе которого стоит монарх и теург – папа с властью самодержца.

Православная Церковь – соборна. Истину может хранить только общее церковное сознание. Католическая Церковь – мобильна. Дисциплину в войске может осуществить единый центр с неограниченными законодательными и исполнительными правами. Восток смотрит на Церковь как на единую и единственную духовную живую среду, где происходит общение души с Богом. Запад смотрит на Церковь как на войско, борющееся с силами ада, где всем принадлежат трофеи победы. Восток считает субъектом Богообщения личность, Запад считает им Церковь. Поэтому в западной Церкви личность подчинена коллективу с тенденцией к нивелированию личности. Враги Рима часто хотят представить римских первосвященников и иерархов как носителей всевозможных грехов и пороков. Большей частью такие сведения неверны и анекдотичны. Римские папы были представителями своей среды, не хуже и не лучше ее (скорее – лучше). Среди них были люди различного нравственного и интеллектуального уровня. Но сам метод управления Церкви государством с подчиненной Риму армией и репрессивным аппаратом, с непрерывными модификациями и реформаторством, необходимым для государства, требовал решений и действий, которые казались поверхностному взгляду проявлением личных слабостей и амбиций самих пап. Примат коллектива над личностью, взятый в качестве стратегии, породил такие явления, как защита коллектива идеологической разведкой (орден доминиканцев), разведкой политической (орден иезуитов), репрессивным аппаратом (инквизиция), которые действовали так же, как репрессивный аппарат любого государства. Критики католицизма часто забывают об исламской, китайской и других инквизициях.

Сикст и Юлий наполнили Рим произведениями художников античности и Ренессанса. Они были щедрыми меценатами. Они украсили Вечный город, как некогда украсил его Помпей. Искусство служило средством для привлечения мира в Рим, поэтому оно было ориентировано на мир. Это искусство было страстно и чувственно, как сам мир. Даже на фресках святые изображались обнаженными.

Один из Римских пап, войдя в Ватикан, воскликнул: «Иисусе мой, ведь это языческие боги!» Над ним много потом смеялись в Риме; этот случай рассказывали как анекдот – про деревенщину и профана. Материальный мир был абсолютизирован. Небо – втиснуто в категории материального вещественного бытия. Главным образом, именно здесь назревала потребность в новом календаре, как в новом дыхании времени. Уже на Базельском Соборе вопрос об изменении календарной системы поднял Николай, епископ Кузанский, предшественник Джордано Бруно, который самой католической Церковью не без основания подозревался в пантеизме. Выдвигались различные проекты различных систем, но они оказывались неточными или слишком громоздкими.

Календарная реформа была осуществлена в 1582 году при папе Григории XIII. Это был выдающийся иерарх, аскет в личной жизни. Но в его нравственные правила входило «насилие во имя добра». Это был тот период, когда католичество вело ожесточенную борьбу с протестантством, переходя от защиты к контрнаступлению. Григорий XIII начал свое правление с организации Варфоломеевской ночи, так как считал гугенотов врагами Бога, подлежащими уничтожению. Он принял голову вождя гугенотов как символ победы католицизма и приказал выбить по этому случаю медаль, как император после блистательной победы. Он считал, что провел великолепную операцию, удалил омертвевшие ткани и спас организм от заражения и гангрены. Для самих гугенотов он считал лучшим пострадать на земле и этим отчасти искупить грехи, чем распространять лжеучение и идти в ад. Он отлучил от церкви английскую королеву Елизавету, чтобы снять с ее подданных присягу верности. Он помогал Филиппу Испанскому потопить в крови восстание в Нидерландах, боясь, что власть перейдет к протестантам. Он засылал иезуитов в протестантские страны – Англию и Нидерланды – под видом учителей и воспитателей. Он заложил основы унии на Западной Украине через привлечение православных в католические семинарии, которыми руководили иезуиты. При этом в тайных циркулярах запрещалось поощрять переход православных в католичество. Более выгодным считалось иметь сторонников католичества среди самих православных, чем явных католиков, которые не могли оказывать влияния на народ.

Римская Церковь была канонически оторвана и мистически отключена от Церкви Вселенской. В новом календаре солнечно-планетарная система выделена и исключена из космоса. В самой католической Церкви центром стали Рим и папа. А в новом календаре единственным ориентиром – Солнце. Римская Церковь, ориентируясь на мирскую цивилизацию и культуру, эволюционировала и менялась. В григорианском календаре истинный год, космическое время подменено меняющимся земным временем, зависящим от движения точек равноденствия и от ускорения этого движения. Для Церкви-государства нужен земной календарь.

От симфонии юлианского календаря в григорианском календаре остались только два цикла: день и год, остальные созвучия были разрушены. Многим людям кажется, что чередование простых и високосных годов сохранилось, но это не так. Из четырех столетий выпали три високосных года. Пульс календаря стал аритмичен. Некоторые астрономы – современники Григория XIII считали, что григорианский календарь является порчей юлианского. Но дело обстояло сложнее. Были подменены главные принципы и ориентиры юлианского календаря. Григорианский календарь игнорирует космос. Струны космоса у него порваны, осталась только одна струна времени, натянутая между Землей и Солнцем.

В 1792 году Франция была объявлена республикой. Победила революция, была провозглашена декларация прав гражданина и отменена смертная казнь. Вместе с тем королевская чета была публично казнена, а ее ребенок – втихомолку забит до смерти сапожником, которому его передал Конвент на перевоспитание. Гильотина уничтожила больше людей, чем было казнено преступников за столетия королевского правления. Чтобы заставить народ забыть свое прошлое, была вырезана значительная часть аристократии, духовенства и ученых. Революционное правительство создало «религию человеческого разума» – с карнавально-цирковыми обрядами, в которых осмеивалось и пародировалось христианство. На престол собора Парижской Богоматери посадили голую артистку – аллегорию человеческого разума – и члены Конвента приветствовали ее. Парижского епископа заставили сложить сан. Большинство членов парижского Синода последовали его примеру. Но требовались еще другие реформы, чтобы создать «нового человека», порвавшего со своим прошлым. Одной из них явилась реформа календарная. Ее осуществил революционер и астроном Ромм, впоследствии окончивший жизнь самоубийством.

В революционном календаре семидневная (библейская) неделя была заменена десятидневной декадой. Началом эры было объявлено не Рождество Христово, а провозглашение Французской Республики. Календарь был лишен законченности и гармонии; в каждом году оставалось несколько дней, которые не входили в число месяцев. Они были объявлены праздничными днями и получили имена, напоминающие о революции. Это мертворожденное дитя просуществовало десять лет.

В 1921 году революция победила в Турции. Султан был отстранен от власти. Новое правительство объявило себя внеконфессиональным. Турецкая империя распалась. Патриархи оказались включенными в новообразовавшиеся государства. В Церкви подняло голову движение, которое принято называть обновленчеством. Константинопольский патриарх Мелетий выступил с программой, согласно которой разрешалось священникам вступать в повторные браки после принятия сана, епископам – иметь жен и т. д.

Наряду с этим был поставлен вопрос о новом календарном стиле. Новое время революций и потрясений, расшатавшее церковные традиции, не укладывалось в рамки календаря, который закреплял и оберегал эти традиции. Правительство Ататюрка благосклонно смотрело на календарные реформы, видя в этом один из элементов европеизации Турции.

Так же и в России – к числу первых декретов Ленина относится принятие григорианского календаря, так называемого «нового стиля». С 1923 по 1940 год предпринимались неоднократные попытки замены семидневной недели на пятидневную и шестидневную.

Да, именно так: обычно календарная реформа происходит при насильственной ломке народного сознания, чаще всего – во времена общественных потрясений, революций, при стремлении отказаться от традиций, порвать с прошлым, забыть о своей истории, создать новый ритм мышления, новое мироощущение, выйти из духовного русла прошлого, поставить текучую фактичность выше вечных реалий, видимое и конкретное предпочесть их идее, ее вечному содержанию.

Прогресс цивилизации превращается в эволюцию жестокости и инволюцию духовности. В наше время смена календаря будет означать новый этап в оземлении и принижении духа, девальвации религиозных ценностей.