Глава 1. Формирование мировоззрения и начало научной деятельности (1867–1899)

Стефан Григорьевич Рункевич родился 11 января 1867 года в семье священника Григория Рункевича, служившего в то время настоятелем Свято-Васильевской церкви села Корытное (Корытно) Бобруйского уезда Минской губернии. В восьмой день после рождения, 18 января, он был крещен. Восприемниками его были известный в Минской губернии благотворитель – помещик Слуцкого уезда Константин Ксавериевич Войнилович³ и дочь священника Кличевской церкви Игуменского уезда Иоанна Костки – Евгения, родная сестра матери младенца, Пелагии Ивановны. Крещение, по просьбе отца, совершил настоятель Голынской Покровской церкви, духовник благочиния Илья Андреевский (†1886)⁴. Кроме Стефана в семье Рункевичей были еще старшие дети Михаил (род. 15 ноября 1862 г.) и Мария.

Летом 1868 года ввиду крайне неблагоприятных обстоятельств, возникших вследствие интриг Бобруйской уездной администрации против священника Григория, семья Рункевичей вынуждена была оставить Корытнянский приход и переехать на новое место. Григорий Рункевич со своей семьей оказался заложником давнишних болезненных проблем Белорусского края. Он стал одной из многочисленных жертв произвола и фанатизма местных польских помещиков и чиновничества, имевших в то время здесь огромное влияние.

Отец Стефана, священник Григорий, происходил из семьи дьячка Стефана и Феклы Рункевичей. Образование он получил в Пинском духовном училище и Минской духовной семинарии. Во время учебы в семинарии Григорий Рункевич в течение пяти лет (с 1 октября 1855 г. по 1 октября 1861 г.) занимал должность штатного письмоводителя семинарского Правления, а также около трех лет исполнял обязанности секретаря Комитета по строительству семинарского корпуса и архиерейского дома⁵. После окончания семинарии женился на дочери священника Кличевской церкви Пелагии Ивановне Костко. 1 января 1862 года Григорий Рункевич был рукоположен архиепископом Минским и Бобруйским Михаилом (Голубовичем) в сан священника и назначен настоятелем на Корытнянский приход⁶.

Первые годы его пастырского служения пришлись на очень неспокойное и бурное время, ознаменованное яркими и весьма трагическими событиями.

В начале 1860-х годов польская шляхта и магнаты уже активно готовились к национально-освободительному восстанию, начавшемуся открыто в январе 1863 года, сначала в Царстве Польском, а затем охватившему и Западные губернии⁷ Российской империи. Поднятое здесь высшим польско-шляхетским сословием и католическим духовенством, восстание не получило поддержки простого народа, однако внесло большую смуту в край, вписав очередную трагическую страницу в его историю.

Предотвратить восстание не смогла даже примирительная по отношению к Царству Польскому политика императора Александра II. Поляки давно мечтали о восстановлении своей утраченной государственности и никакие мероприятия российского правительства не могли остановить этого стремления. Однако большие заблуждения поляков были в том, что весь Западный край они считали своим, а политические их амбиции простирались до восстановления Речи Посполитой в границах 1772 года. Но именно в этом коренился залог неуспеха польских начинаний. Само восстание, имевшее значение для польской аристократии, шляхты, ксендзов и вообще для коренной Польши, не имело никакого смысла для православного белорусско-литовского населения Западных губерний. Поэтому, оторванные от жизненных реалий, польские политические устремления с самого начала были обречены на провал.

Серьезные волнения в Царстве Польском начались уже в 1860 году и политическая обстановка там постепенно стала накаляться все более. Мощным толчком к восстанию послужил и манифест 19 февраля 1861 года об отмене крепостного права, так как он с сокрушительной силой ударял по материальному благосостоянию польской знати, столетиями строившемуся на безжалостной эксплуатации крепостного крестьянства.

Несмотря на нарастающее политическое напряжение в Польше, император Александр II все же продолжал политику примирения и уступок. В марте 1861 года появился указ, даровавший Царству Польскому автономию. Создавался Государственный совет Царства – высший совещательный и контрольный орган, формировалась польская гражданская администрация и выборное местное самоуправление – губернские, уездные и городские советы⁸. Однако надежды Российского правительства на водворение порядка примирительной политикой и реформами не давали желаемого результата, а все возраставшие волнения требовали более решительных мер.

С целью изолировать опасные элементы, по решению вице-председателя Государственного совета Царства, маркиза А. Велепольского, на 3 января 1863 года был объявлен рекрутский набор, причем в списки призывников были внесены большей частью участники политических манифестаций. Но эта мера оказалась крайне недальновидной и, по сути, спровоцировала начало вооруженного восстания. Уклонившиеся от набора лица вышли из Варшавы и составили первые повстанческие отряды. Общее руководство восстанием взяло на себя так называемое временное народное правительство – «жонд народо́вы». На территории Белоруссии и Литвы восстание поддержал местный польский элемент в лице шляхты, ксендзов, мелких чиновников и гимназистов.

Говоря о состоянии Западных губерний, и в частности Белоруссии, накануне восстания, нужно отметить, что здесь вся гражданская власть практически целиком находилась в руках польского чиновничества, относившегося с нескрываемой ненавистью и презрением к русской власти и правительству. Если в Царстве Польском, с преобладающим польским населением, революционные идеи находили относительно широкое сочувствие, то в Белоруссии и Литве оппозицию русскому правительству в основном составляли польское дворянство – шляхта и католическое духовенство. Эти два сословия, имевшие огромное влияние и значение во времена Речи Посполитой, пользовавшиеся привилегиями и обладая большими богатствами, не могли забыть своих прежних вольностей и всеми мерами стремились к их возвращению – к «отбудованию» старой вольной Польши. При этом надо отметить, что шляхта здесь имела исключительное влияние на материальные и культурные стороны общественной жизни. Почти три четверти земельного, то есть главного богатства края принадлежало помещикам польского происхождения. О культурном же польском преобладании нечего и говорить. В то время как русские школы только начинали появляться, в крае царила польская книга, польская газета, польская наука, разговорным языком был польский, на котором велась часто и официальная переписка.

Начав восстание, повстанцы, впрочем, не имели достаточных сил, чтобы вступать в открытые столкновения с правительственными войсками, и потому большей частью их отряды действовали методами партизанской войны. Между тем руководители восстания всячески старались привлечь на свою сторону простой народ: то заигрывая с ним и суля разные льготы, то запугивая и открыто угрожая. Однако народ не только не поддержал восстания, но с каждым днем все больше и больше проникался ненавистью к повстанцам, видя многочисленные злодеяния, совершаемые ими по всему краю. Их отряды, бродившие по лесам, приносили с собой только горе, страдания и страх. Сотни ни в чем не повинных людей – стариков, женщин, детей – были убиты, искалечены и часто с изуверской жестокостью. Среди убитых повстанцами мирных жителей были поляки, русские, евреи, иностранцы, католики и православные, люди самых различных званий, профессий и положения. Их вешали, стреляли, забивали до смерти. Повстанцы грабили местечки, деревни, разоряли и поджигали церкви, жгли дома и целые поселения⁹.

Во время восстания сильно пострадало и местное православно-духовное сословие. Чего только не пришлось вынести православному духовенству от польских повстанцев – угрозы, издевательства, побои и грабежи претерпело оно. Совершались и убийства. Буквально всю Россию облетели известия о зверских убийствах священников Даниила Конопасевича, Романа Рапацкого, Константина Прокоповича, дьячка Федора Юзефовича¹⁰. Многим священникам, чтобы избежать насилия, приходилось прятаться¹¹. Некоторых из них, приговоренных повстанцами к смерти, спасла лишь охрана русских военных¹².

Вспоминая те тревожные дни, священник Григорий Рункевич писал: «Кроме убиенных и повешенных православных священников, было множество в крае таких мучеников священников, которые хотя и спасли свою голову от виселицы, но не менее пострадали от варварских козней нравственно»¹³. К числу последних отец Григорий причислял и себя.

Корытнянский приход, на котором он служил, находился в то время во владении четырех польских помещиков. Все они были активными сторонниками восстания, а состоятельнейший из них, владелец имения Корытное и др. пан Иосиф Войнилович, участвовал в нем открыто¹⁴. Находясь в таком месте, отец Григорий волей неволей оказался вовлеченным в открытое противостояние. Следуя своему пастырскому и патриотическому долгу, молодой священник мужественно противостал на своем приходе мятежному духу, разгоравшемуся в крае. Несмотря на грозящие опасности, он «искренно и прямодушно, с полным усердием и ревностью старался словом и примером охранить вверенную ему паству, как от случайных волнений, так и от увлечения кого-либо из своих в ряды польско-революционной банды»¹⁵. И в его лице повстанцы действительно встретили нравственную силу, противоборствующую их замыслам. Как правило, в то время священникам приходилось разъяснять своим прихожанам истинные причины и цели восстания, ободрять малодушных, рассеивать ложные слухи, организовывать дозоры для охраны селений и многое другое. И люди действительно не только переставали бояться польской пропаганды и запугиваний, прятаться от повстанцев, но и сами активно начинали противодействовать повстанческому движению.

Очень красноречиво о народных настроениях во время восстания свидетельствует писатель-историк В.В. Крестовский: «От разных сельских обществ и приходов <…> посыпались благодарственные письма Монарху и заявления военным властям о готовности задавить «панское рушенье», помогать войскам, составлять из себя партизанские отряды и сельские караулы. В самой Польше было то же самое. <…> Военным властям нередко с трудом надо было сдерживать крестьянскую злобу на панов, – злобу, накопившуюся веками и которая особенно сильно сказалась на литовской Руси, где с именем поляка невольно связывалась мысль о прошедшем гнете во всех его разнообразных проявлениях, потому что литовский поляк – это не только даже помещик (между помещиками были и русские), сколько его управляющий-шляхтич; поляк – это не всегда губернатор, но наверное чиновник его канцелярии, письмоводитель станового; поляк на литовской Руси – это все то, что стояло в непосредственном столкновении с народом, что росло на нем гнилым паразитным грибом и постоянно давило его в течение нескольких веков. И замечателен факт, что панская Вильна, Гродна, равно как и Варшава, впервые облеклись в глубокий траур в самый день 19 февраля 1861 года»¹⁶.

Уже к осени 1863 года, благодаря решительным действиям генерал-губернатора М.Н. Муравьева и российским войскам, восстание было практически подавлено, а к началу 1864 года исчезли последние его очаги. Некоторые наиболее активные участники восстания, а также совершившие особо тяжкие преступления, были казнены, других сослали в Сибирь или во внутренние губернии России. Тем не менее многим польским помещикам и чиновникам, так или иначе имевшим отношение к восстанию, удалось остаться при своих имениях и должностях. Один из активных участников восстания, действовавший в районе Корытнянского прихода, Людвиг Шомчик, по представлению прихожан, конфирмацией Минского временного военного губернатора В.И. Заболоцкого¹⁷ был сослан на поселение в Сибирь. Между тем помещик Иосиф Войнилович «отделался лишь шестимесячным домашним арестом в городе Слуцке»¹⁸. Видя в священнике Григории своего обличителя и противника, испытывая к нему крайнюю неприязнь, местные помещики-поляки решили выместить на нем свою злобу и по возможности убрать с прихода. Пан Иосиф Войнилович сумел вооружить против отца Григория уездную бобруйскую администрацию, и вскоре против него составилась целая враждебная коалиция. С этого времени на священника Григория Рункевича посыпались бесконечные кляузы, доносы и вымышленные обвинения начальству. Наконец, воспользовавшись законом о невмешательстве духовных лиц в гражданские дела, враждующая сторона обвинила отца Григория в таковом вмешательстве. Интрига возымела успех, и в середине 1868 года он «был сужден Епархиальным Начальством за мнимое вмешательство не в свои дела к временному лишению прихода и месячной монастырской епитимии»¹⁹.

В ту пору умер тесть отца Григория – священник Иоанн Костко, настоятель Кличевского прихода в Игуменском уезде Минской губернии. С одной стороны, эта утрата усугубила душевные страдания семьи Рункевичей, с другой – к ним переходил по наследству Кличевский приход, уже более ста лет являвшийся наследственным в их роду по женской линии²⁰. Это обстоятельство в столь трудную минуту было воспринято отцом Григорием как явный Промысел Божий.

Не радостно было покидать Григорию Рункевичу Корытнянский приход, на устройство которого им было потрачено немало сил и средств. За семь лет своего служения он построил на приходе две приписные церкви, устроил в приходском храме новый иконостас, через имеющихся в Москве знакомых обогатил церковную ризницу, перестроил дом священника, потратив на то 500 рублей собственных денег, возвратил 105 десятин церковной земли, захваченной при прежнем священнике помещиком Иосифом Войниловичем²¹. Кличевский же приход хотя и был не лучший в материальном обеспечении, однако желанный для Рункевичей по родственным впечатлениям. На смертном одре священник Иоанн Костко убедительно просил отца Григория, чтобы он не переуступал прихода в чужие руки и не переставал бы совершать поминовение на могилах своих предков и то же бы завещал своим наследникам²².

Получив назначение к Кличевской Свято-Троицкой церкви, Рункевичи в июне 1868 года переехали на новое место.

Стефан, будучи тогда еще младенцем, конечно, далек был от тех проблем, которыми жила семья. Однако описанные события имели последствия, которые непосредственно коснулись его сознания, запечатлевшись в детских воспоминаниях.

Григорий Рункевич надеялся, что на новом месте жизнь его будет более покойной и мирной, но ожиданиям его не суждено было сбыться. Кличевский приход частью входил в состав имений польского магната графа Маврикия Потоцкого²³ и принадлежал Игуменскому уезду, но частично относился и к Бобруйскому уезду, надлежа надзору той же бобруйской администрации²⁴. Враждебная отцу Григорию коалиция, вновь видя его в своих владениях и окрыленная прежним успехом, опять начала его преследовать. Со временем она пополнила свои ряды, найдя сторонников среди чиновников Игуменского уезда и хозяйственной администрации графа Потоцкого. Ввиду этого, вокруг отца Григория создалась такая обстановка, что он встречал в своей приходской и хозяйственной деятельности препятствия буквально во всем, так что ему, по собственному его свидетельству, приходилось «силою брать для питания своего даже воздух»²⁵.

12 июля 1870 года в семье Рункевичей родился четвертый ребенок Николай. Но в следующем году их постигла тяжелая утрата: скончалась супруга отца Григория Пелагия Ивановна, горячо и нежно любимая всем семейством. По ее смерти отец Григорий остался «с четырьмя малолетними детьми и тремя сиротами отца своего»²⁶. Кроме пастырских обязанностей на него одного теперь ложилась забота о воспитании четырех «безматерних сирот». Часто в минуты усталости от непосильных трудов и горькой печали он ходил на могилу жены, где «у гроба своей милой подруги изливал свои чувства в молитвах и слезах», находя отраду своему «страждущему сердцу и изнывающему духу»²⁷.

Трудным и скорбным оказался жизненный крест священника Григория. Обиды и огорчения не переставали преследовать его. Враждебная клика пронесла его имя по уезду «как прокаженного, с самыми язвительными колкостями и насмешками, обнесла клеветой, всевозможными интригами в доносах по Начальству, стараясь повредить ему существенно, или сместить с прихода»²⁸. На плечи отца Григория в то время свалилась «целая бездна доносов и по ним следственных процессов от разных лиц и по разным инстанциям»²⁹.

Испытывая на себе и видя бесчисленные беззакония, бесчинства и открытый грабеж в отношении крестьян со стороны панской хозяйственной администрации, а также бездействие или откровенное покрывательство со стороны уездных чиновников, отец Григорий глубоко скорбел о бесправии и забитости народа. Прихожане часто жаловались ему на горькую свою судьбу, изливая в сердцах свои скорби. Как мог отец Григорий утешал их добрым словом. Наконец, крайне бедственное положение простого люда и чувство самосохранения заставили его взяться за перо. В начале 1874 года он опубликовал в столичной газете «Современность»³⁰ статью «Рекрутский набор в Минской губернии Игуменского уезда», где открыто затронул еврейский вопрос и коррумпированность местных чиновников. В том же году он написал в Варшаву графу М.А. Потоцкому письмо, жалуясь на вопиющие злоупотребления его хозяйственной администрации и взывая к его христианской совести, просил принять соответствующие меры. В следующем,

1875 году он написал подобные письма мировому посреднику Н.Е. Раковичу и председателю Бобруйского съезда мировых посредников А.П. Воронцову-Вельяминову³¹. Однако письма никаких положительных последствий не принесли. Ничего не добившись частной перепиской, отец Григорий в феврале

1876 года опубликовал в «Современности» еще одну обличительную статью, где описывал как в Игуменском уезде грабят крестьян, упомянув имена Потоцкого, Раковича и др. И хотя под статьей стояла подпись «Белорусский священник», нетрудно было догадаться кто ее автор. Тучи над Григорием Рункевичем сгустились, напряжение стало критическим и вскоре разразилось для него новой бурей.

В начале лета возникло дело по обвинению священника Григория Рункевича в оскорблении и неблаговидных поступках в отношении представителей гражданской власти: станового пристава Орла и жандармского унтер-офицера Астапченко.

Также ему приписывали возмущение крестьян против местного помещика. Хотя обвинения, как и прежде, были вымышленными, но дело на этот раз приняло серьезный оборот. Враги его решили действовать теперь через Петербург. Жалоба на отца Григория была передана в канцелярию обер-прокурора Святейшего Синода. 3 июля 1876 года в Минскую духовную консисторию из обер-прокуратуры поступила официальная бумага на имя Преосвященного Александра (Добрынина), епископа Минского, с просьбой разрешить ситуацию. Видя, что дело дошло до столицы и, не желая обострять обстановку, владыка Александр счел за лучшее переместить «беспокойного» священника на другой приход³². К тому же и Минский вице-губернатор И.П. Альбединский, в неофициальном письме советовал Преосвященному как можно скорее удалить Григория Рункевича с прихода. «При этом считаю долгом присовокупить, – писал вице-губернатор, – что в ином случае я буду поставлен в необходимость донести Г[осподину] Управляющему Министерством Внутренних дел, что за пребыванием Рункевича на месте я слагаю с себя всякую ответственность за могущие произойти беспорядки в среде крестьян всех окрестных волостей»³³.

Отец Григорий, сознавая свою невиновность, просил Преосвященного Александра назначить следствие. Благочинный, священник Иоанн Еремич, рекомендовал владыке иерея Григория как «человека вполне нравственного, рассудительного, ко всему доброму стремящегося и преисполненного любовью к ближним». «Видя в нем примерного священника, отличающегося как трезвою жизнью, так и домостроительством и сверх сего, имея в виду то, что Рункевичем на Кличевском приходе понесено много убытков на устройство своего двора и <…> частным образом много средств (до 700 рублей) к возведению нового храма», просил не лишать его прихода³⁴. Прихожане со своей стороны также направили Преосвященному ходатайство об оставлении отца Григория настоятелем, характеризуя его как «в здешнем крае единственного доброго Пастыря и Наставника, просвещающего их в истинных обязанностях к Богу и Государю»³⁵. Однако ни просьба самого отца Григория, ни ходатайства благочинного и прихожан не смогли изменить решения архиерея, не желавшего, видимо, обострять отношения с гражданской и духовной властями.

4 августа 1876 года священник Григорий Рункевич был назначен настоятелем Спасо-Преображенской церкви в местечко Заславль Минского уезда. Очень поспешно, едва успев собрать свои небогатые пожитки, Рункевичи выехали на новое место. Для их семейства все случившееся было настоящим бедствием. Расточив в течение 15 лет все свои сбережения на устройство двух приходов, семья оказалась практически разоренной.

На Кличевском, как и на прежнем приходе, отец Григорий, несмотря на бесчисленные препятствия и слабое здоровье, успел довольно много сделать. Он построил в деревне Сушь приписную церковь, обогатил вкладами ризницу главной церкви и библиотеку, составил проект на постройку нового храма и уже собрал на оный 2000 рублей пожертвований. В Кличево им было открыто приходское училище. Кроме того, он на собственные деньги полностью перестроил хозяйственные постройки и дом священника, израсходовав более 1200 рублей, так никем ему и не возмещенных³⁶. Но делать ничего не оставалось, как только покориться обстоятельствам.

В этом году Стефан Рункевич должен был поступать в подготовительное отделение Минского духовного училища. Однако происшедшие события вынуждали его остаться рядом с отцом. Так целый год он вместе со своим страдальцем-родителем прожил в Заславле. Условия для жизни там оказались не самые лучшие. Квартира для священника, в которой они поселились, была «устроена посреди базарной площади, у самых дверей грязного кабака», где от шума проходящих и проезжающих не было покоя «ни днем, ни ночью»³⁷. Нравственная атмосфера на приходе также была не утешительная. Приход совсем недавно был присоединен к православию из латинства. Паства его, по словам отца Григория, была «крайне офанатизированная и развращенная, каждая личность дышала ультрамонтанским духом, а племенная вражда и ненависть ежедневно угрожали взрывом!»³⁸

Душа отца Григория страдала безмерно. Ему трудно было примириться со столь неожиданной и стремительной переменой. Перемещение это он воспринимал не иначе как временную ссылку и, помня завещание своего тестя, в глубине сердца надеялся вернуться на Кличевский приход. В начале лета 1877 года он написал письмо прибывшему на Минскую кафедру новому архиерею – Преосвященному Евгению (Шерешилову), с просьбой пересмотреть дело о его перемещении. К письму он прилагал краткое описание своей священнической жизни, где изложил печальную историю своих злоключений. Но и новый владыка не удовлетворил просьбу отца Григория. Так и пришлось ему остаться еще на многие годы нести свой нелегкий пастырский крест в местечке Заславль³⁹.

К осени Григорий Рункевич хлопотал о поступлении Стефана в Минское духовное училище. Туда принимали мальчиков из семей священно-церковнослужителей с девятилетнего возраста. Учебный курс был рассчитан на пять лет и состоял из подготовительного отделения и четырех классов. Однако благодаря подготовке, полученной в родительском доме, и учитывая семейные обстоятельства, Стефан Рункевич, минуя подготовительное отделение, был сразу зачислен в первый класс⁴⁰.

Духовное училище располагалось в лучшем месте города – на Соборной площади, где его четырехэтажные здания величественно возвышались над находящимися по соседству казенной палатой и казначейством⁴¹.

Старшие дети уже учились в Минске. Михаил перешел в этом году в четвертый класс духовного, Мария в третий класс женского духовного училища. Стефан, как и они, в силу трудного семейного их положения был принят в училище на полное епархиальное содержание. Так начались годы учебы.

Уже в училище Стефан Рункевич проявил блестящие способности. На протяжении четырех лет он неизменно возглавлял разрядный список успеваемости учеников. Старший брат его Михаил также был весьма способным ребенком, и после окончания училища продолжил учебу в Минской духовной семинарии. Дети немало утешали страдальца-отца своими успехами, а когда наступали каникулы – вся семья собиралась вместе в родительском доме.

В 1881 году Стефан Рункевич с отличием окончил духовное училище и был принят в первый класс Минской духовной семинарии.

На Григории Рункевиче лежала теперь забота о материальном обеспечении сыновей. В семинарии оба они обучались уже на собственный кошт. Хотя это и составляло определенную трудность, но не отягощало отца. Оба сына были лучшими учениками на своих курсах. В семинарии, как и в училище, Стефан Рункевич всегда был первым по успеваемости. Так Бог подавал отраду отцу Григорию в его детях.

В августе 1884 года Учебным комитетом при Святейшем Синоде была произведена реформа духовных учебных заведений. В семинариях в учебном отношении произошел ряд положительных изменений. К семинарскому курсу наук были прибавлены библейская история, сравнительное богословие, история и обличение раскола, сделано обязательным церковное пение, прежде совершенно пренебрегаемое и существовавшее лишь для обладавших хорошим голосом. Было усилено преподавание богословских предметов и ослаблено преподавание небогословских: классических и новых языков, математики, философии. Было уничтожено прежнее разделение семинарского курса на общеобразовательный и богословский, и богословские предметы преподавались уже с младших классов. Для содействия религиозно-нравственному воспитанию учащихся была учреждена специальная должность духовника. Вообще, стремление было усилить в духовных школах церковность и патриотизм.

Незаметно пролетели ученические годы Стефана в Минске. Наступил 1886/87 учебный год – последний год учебы в семинарии.

26 сентября 1886 года в стенах Минской духовной семинарии проходило торжественное открытие новоучрежденного Кирилло-Мефодиевского братства. Это событие было значимым не только для самой семинарии, но и для духовенства Минской епархии. Братство должно было взять на себя заботу «об увеличении учебных и нравственно-воспитательных средств обучающихся в Семинарии воспитанников и доставлении беднейшим из них средств к удовлетворению их крайних нужд или жизненных потребностей»⁴². При общей бедности белорусского православного духовенства появление такого попечительного органа о воспитанниках семинарии было крайне желанным. Устав братства утвердили еще в мае 1885 года, но акт открытия был отложен к началу настоящего учебного года и приурочен к 26 сентября – дню памяти Св. Апостола и Евангелиста Иоанна-Богослова – храмовому празднику семинарской церкви. Праздничное богослужение в сослужении всего высшего минского духовенства совершил Преосвященный Варлаам (Чернявский), епископ Минский и Туровский. Торжественное открытие братства происходило в актовом зале семинарии и началось молебном перед большой иконой Свв. Кирилла и Мефодия. На акте присутствовали: начальник губернии князь Н.Н. Трубецкой, вице-губернатор И.П. Альбединский, многие высшие гражданские чины, начальствующие и преподаватели учебных заведений и другие лица. По окончании молебна Преосвященный произнес речь, после которой был прочитан устав братства. Все присутствующие согласились быть его членами. Тогда же были избраны Совет братства, казначей, делопроизводитель и члены Ревизионной комиссии. Уже таковое начало дела вселяло надежду на успех всего предприятия.

Событие это было описано в статье «Кирилло-Мефодиевское Братство при Иоанно-Богословской церкви Минской Духовной Семинарии» и опубликовано в «Минских Епархиальных Ведомостях»⁴³. Автором материала был воспитанник шестого класса семинарии Стефан Рункевич. Это была его первая публикация, ставшая прологом ко всей дальнейшей научно-публицистической деятельности будущего историка и церковного деятеля.

В 1887 году в июне Стефан Рункевич окончил Минскую духовную семинарию вторым по успеваемости⁴⁴. Как способный ученик он был рекомендован Правлением семинарии в числе еще нескольких выпускников к поступлению в Санкт-Петербургскую духовную академию. Приемные испытания в нее должны были состояться во второй половине августа. Стефану предстояло сдать семь экзаменов: три письменных и четыре устных, и все оставшееся время он посвятил подготовке к ним.

К назначенному сроку абитуриенты съехались в академию. Прибывших и заявивших желание подвергнуться «поверочным испытаниям» было 78 человек. Сначала сдавали письменные экзамены. Для письменной работы по Священному Писанию Нового Завета поступающим была предложена тема: «Справедливо ли мнение, будто бы Христос Спаситель словами: «не судите, да не судимы будете» (Мф. 7, 1) воспрещает всякого рода общественные суды?» Тема эта была выбрана не случайно. В обществе в то время распространялись «толстовские» идеи, и сочинение должно было носить своего рода полемический характер. По истории философии профессор М.И. Каринский предложил тему общего характера, не требующую каких-либо специальных знаний. Она звучала так: «Если не может быть сомнения в том, что нравственные требования согласны с разумом, то как объяснить тот факт, что сравнительное достоинство людей по нравственной жизни часто не совпадает с сравнительной степенью их умственной зрелости». Темой для сочинения по латинскому языку послужили слова Цицерона в его «Тускуланских рассуждениях» о познании Бога из дел Его. За письменными экзаменами следовали устные: по догматическому богословию, общей церковной истории, греческому языку и одному из новых языков – немецкому или французскому. Воспитанники Минской духовной семинарии сдавали немецкий⁴⁵.

По итогам экзаменационной комиссии Стефан Рункевич оказался в числе лучших абитуриентов, благополучно выдержавших вступительные экзамены, и был принят в академию на казенное содержание. Один из товарищей Рункевича, приехавших с ним из Минской семинарии, не сумел сдать экзамены на должном уровне и возвратился домой. Другой, Иван Новицкий, был принят в академию в числе своекоштных студентов⁴⁶.

Всего на первый курс С.-Петербургской духовной академии было зачислено 54 человека: А. Бриллиантов, Н. Добронравов, Д. Миртов, С. Смирнов, П. Тимофеев, А. Фаворский, С. Успенский, Ф. Мегорский, Д. Станиславский, С. Рункевич, С. Ситкевич, В. Парфинский, Ф. Яхонтов, М. Быстров, Л. Шавельский,

B. Иванов, Н. Малыгин, Н. Диковский, Д. Казанский, Г. Зверев,

C. Околович, П. Вознесенский, Н. Петровский, М. Остроумов, Г. Петров, В. Попов, А. Канавин, П. Лахостский, П. Колоколов, А. Гапетский, М. Добровольский, Н. Аквилонов, М. Хволынский, П. Ильменский, Н. Успенский, Н. Спиранский, П. Опекаловский, В. Белогостицкий, А. Белавин, З. Курдиновский, А. Светлов, А. Благодатов, А. Белоликов, Л. Лозанов, И. Новицкий, А. Канаровский, А. Азиатский, Н. Огнев, Н. Образцов, А. Тихомиров, В. Нестеров, И.Д. Ненарокомов, Н. Князев и П. Поспелов⁴⁷.

Поступившим было предложено собственноручно заявить, кто из них какую параллельную группу предметов желает слушать и какой из древних и какой из новых языков хотел бы изучать⁴⁸. По новым академическим уставам, введенным в 1884 году, часть предметов носила общеобязательный характер, в том числе богословие и философия, остальные же распределялись по двум параллельным отделениям: словесному и историческому⁴⁹. Стефан Рункевич избрал для себя историческое отделение, определив тем самым область своих будущих научных интересов. Любопытно, что на историческое отделение предпочитали записываться наиболее даровитые студенты⁵⁰.

1 сентября начались занятия в академии. Вместе с тем для Стефана Рункевича начиналась совершенно новая жизнь. Столица открывала пытливому юноше обширные возможности и горизонты. Общее настроение его было светлым и радостным. Радостно было и оттого, что рядом с ним были теперь милые его сердцу родные братья. Старший брат Михаил учился здесь же на четвертом курсе академии, а Николай – в четвертом классе С.-Петербургской духовной семинарии, переведенный в нее стараниями отца этим летом из Минска. Академия и семинария находились рядом и размещались на территории Александро-Невской Лавры.

Условия для учебы и проживания в Петербургской духовной академии были, можно сказать, замечательными. В бытовом отношении студенты академии были обеспечены несравненно лучше студентов других учебных заведений, вынужденных ютиться по частным квартирам, обедать в столовых и т.п. Здесь было все под руками к услугам студентов. Большие и светлые жилые комнаты, хороший стол, одежды достаточное количество, громадная библиотека, большой сад для прогулок. Можно было целиком отдаться занятиям, никакие посторонние заботы не отвлекали студента.

Помещения для занятий учащихся находились в верхнем третьем этаже академического корпуса, в стороне, которая окнами выходила на Лавру. Спальни располагались в той же стороне здания этажом ниже. В комнатах для занятий каждый имел определенное место за одним из двух больших столов, рассчитанных на шесть человек. Тут же стояли два платяных шкафа для одежды, две большие этажерки для книг, два дивана и стулья. В одной комнате занималось 12 человек, сидевших за столами в алфавитном порядке. Для обеда и чаепития студенты спускались в столовую на первый этаж. Здесь же была студенческая библиотека и приемная для гостей, а также находились кабинеты инспектора, двух его помощников и эконома.

Академическая церковь размещалась на втором этаже. Там же располагались аудитории, актовый зал, Церковно-археологический музей и студенческая читальня, куда поступало большое количество периодической литературы. Академическая библиотека находилась в отдельном здании в саду. В том же здании были квартиры ректора, библиотекаря, помощника библиотекаря и секретаря Совета академии.

Как и везде, к лекциям на первых порах студенты относились очень внимательно и посещали их аккуратно. Но постепенно энтузиазм проходил, и только некоторые профессора привлекали массы студентов; у других лекции посещались средне, а у иных и совсем мало, особенно, когда приходило время подачи семестровых сочинений, и студенты усиленно занимались ими у себя, в свободных аудиториях или в Публичной библиотеке.

В системе академического курса семестровым сочинениям придавалось большое значение. Наряду с серьезным и глубоким изучением темы студенты учились методике научно-исследовательской работы, поэтому и балл по сочинению при общем годовом зачете экзаменационных оценок принимался в удвоенном значении. Студенты в большинстве случаев относились к работе над семестровыми сочинениями серьезно. Из нескольких предложенных тем выбирали наиболее для себя интересные, подбирали по ним необходимый материал, много читали, делая выписки, советовались друг с другом, проверяя свои взгляды и выводы⁵¹.

Впрочем, упадок интереса студентов к лекциям и сосредоточение их внимания главным образом на семестровых сочинениях заставляли преподавателей прибегать к разного рода мерам. Например, при выведении общего годового балла старались определить «удельный вес» баллов по устным экзаменам и по сочинениям так, чтобы не уронить значения первых и не слишком повысить вес последних. Ввиду этого, при выводе общего балла была принята система, выработанная профессором В.В. Болотовым, «обладавшим большими математическими способностями». Обыкновенно, по окончании экзаменов, он вместе с профессором Т.А. Налимовым занимался сводом или, лучше сказать, проверкой свода (сделанного канцелярией) баллов экзаменационных и по сочинениям. «Но как ни ухищрялись они, – писал в своих воспоминаниях профессор А.Л. Катанский, – сделать так, чтобы и овцы были целы и волки сыты, сила вещей, однако брала свое и было очень заметно, что дело клонится к восстановлению дореформенного (до 1869 г.) склада академической учебной жизни: лекции и их слушание, а вместе с тем отчасти и экзаменские испытания отходили на второй план»⁵².

Надо отметить, что студенты старших курсов с заботой и вниманием относились к вновь поступившим, помогали конкретными делами и моральной поддержкой, столь необходимой на первых порах⁵³.

Ректором академии в это время был Преосвященный Антоний (Вадковский), человек замечательных внутренних качеств и культуры. В 1885 году, будучи еще архимандритом, он был переведен из Казанской духовной академии в Петербургскую на должность инспектора. Очень скоро он снискал к себе уважение и любовь как преподавательской корпорации и студентов, к которым поставил себя в чисто отеческие отношения, так и в духовном и светском обществе. 15 апреля 1887 года архимандрит Антоний был назначен ректором академии, а 3 мая состоялась его хиротония в епископа Выборгского, викария Санкт-Петербургской епархии. Академия радостно приветствовала своего нового ректора в полной уверенности, что он своей опытной рукой установит те научно-воспитательные идеалы, к которым должны были быть направляемы питомцы духовной академии как будущие руководители юношества в духовно-учебных заведениях и пастыри Церкви. Один из профессоров академии впоследствии вспоминал, что владыка Антоний отличался «преданностью научным интересам, в высшей степени благородным, симпатичным характером и немалым административным тактом»⁵⁴.

В этом же году в преподавательской корпорации академии появилась новая яркая личность, внесшая живую струю в академическую жизнь. Это был молодой, энергичный и талантливый иеромонах Антоний (Храповицкий), будущий Киевский митрополит. В 1887 году он был назначен в С.-Петербургскую духовную академию доцентом на кафедру Священного Писания Ветхого Завета. В академической среде его прозвали «малым Антонием» в отличие от ректора, которого называли «Антонием великим»⁵⁵.

Как владыка ректор, так и отец Антоний (Храповицкий) были известными в Петербурге проповедниками. Под их влиянием среди студентов академии стало заметно развиваться стремление и любовь к проповеди. Всякое выдающееся явление – из общественной или академической жизни – немедленно подвергалось пастырскому обсуждению в речах Преосвященного ректора, которые «он так любил держать перед студентами иногда и за богослужением, а чаще всего во время ежедневных собраний студентов для утренней и вечерней общей молитвы», и в задушевной беседе отца Антония, который жил в здании академии и вел со студентами самое широкое знакомство⁵⁶.

Своим живым словом они умели направить молодые сердца к самым высоким идеалам и благородным устремлениям. Замечательно, что именно этот учебный год и следующий дали необычайно высокое число студентов, принявших монашеский постриг⁵⁷.

В академии Степан⁵⁸ Рункевич, как уроженец белорусской земли, очень скоро сблизился со своим знаменитым соотечественником, профессором Михаилом Осиповичем Кояловичем. Здесь, в академии, М.О. Коялович преподавал русскую гражданскую историю. У него на родине его имя уже давно пользовалось самой широкой известностью. Его знали и как ученого исследователя, и как неутомимого вдохновителя и борца за православно-русское дело в Белоруссии.

Свою педагогическую деятельность в С.-Петербургской духовной академии М.О. Коялович начал в 1856 году с преподавания сравнительного богословия. В 1857 году он занял кафедру Русской истории, которая тогда объединяла обе половины этой истории – церковную и гражданскую. После реорганизации академии в 1869 году М.О. Коялович стал преподавать только русскую гражданскую историю.

Это был один из тех профессоров, чьи лекции привлекали к себе массы учащихся. Искренний, прямой, всей душой преданный науке человек, он «производил неотразимое влияние на своих постоянных слушателей своими речами и силой своей обаятельной личности»⁵⁹. Глубокое, всестороннее знание предмета, ясное и живое изложение, соединенные с ознакомлением и оценкой существующих в науке разнообразных взглядов по общественным и историческим вопросам – все это производило на студентов сильное впечатление и уберегало их от увлечения модными, часто неосновательными мнениями и взглядами⁶⁰. На его лекциях царило живое общение между профессором и учениками. С интересом слушая его чтение, студенты всегда удивлялись свежести и живой отзывчивости его ума на многие исторические и современные вопросы русской жизни⁶¹. Но самое главное, чем был известен профессор М.О. Коялович, это его глубокое знание истории и проблематики Западной России, где русская православная стихия на протяжении многих веков соприкасалась с западным католическим миром. Это соприкосновение порождало сложные исторические процессы и явления, носившие зачастую весьма трагический характер. Именно там была масса «застарелых проблем», к разрешению которых могло привести только правильное понимание сути происходивших событий.

М.О. Коялович не отделял судьбу горячо любимой им Белоруссии от общей судьбы России. Он рассматривал историю и Белоруссии, и России, и всего славянского мира с позиций славянофилов. М.О. Коялович не уставал повторять о единстве исторической и культурной миссии славян, объединенных кирилло-мефодиевской идеей. Его искренне волновали и тревожили судьбы славянства в целом, разъединенного не только территориально, но и конфессионально. По мнению М.О. Кояловича, стремление к объединению славян не должно было закрывать путь к пониманию своеобразия и особенностей развития отдельных славянских народов. Ввиду этого он всегда обращал внимание на исторические, этнографические и культурные особенности родной ему Белоруссии⁶².

М.О. Коялович не был сугубо кабинетным ученым. Его научная работа историка-исследователя была тесно связана с публицистической деятельностью и определяла ее характер. Публицистике М.О. Коялович отдавался столь же беззаветно и горячо, как и науке. В своих многочисленных статьях и речах, бесчисленных письмах к близким и единомышленникам он был проводником одной идеи – единой и неделимой России. Убеждение это возникло вследствие кропотливых научных изысканий и долгих размышлений⁶³.

Преподавательская и научная деятельность профессора Кояловича составляли одно неразрывное целое. Высказывая свои взгляды как ученого и гражданина с профессорской кафедры, М.О. Коялович особенно живо делился ими со студентами-земляками. С некоторыми из них он входил в более тесное общение, стараясь «под своим непосредственным руководством воспитывать… молодые силы на защиту русских интересов и доблестную борьбу с наплывом» в белорусский край «разных инородных и иноверных сил»⁶⁴. Более двадцати лет тому назад он образовал среди своих земляков, воспитанников академии, целую научно-историческую школу, ставившую себе задачей углубленную разработку истории Белоруссии и большего упрочнения в ней общего православно-русского дела⁶⁵. Среди представителей этой школы можно назвать имена О.В. Щербицкого, Н.П. Жуковича, Ю.Ф. Крачковского, П.А. Червяковского, И.Я. Киприановича, А.И. Шавельского, А.Б. Белецкого, Е.Ф. Орловского, А.С. Будиловича, Л.С. Паевского, А.В. Ярушевича, К.Н. Харламповича, Н.И. Теодоровича, Л.М. Солоневича и многих других историков, общественно-политических и церковных деятелей.

У профессора довольно часто собирался небольшой кружок его земляков для бесед и поучения. Во время этих встреч М.О. Коялович, не стесняемый рамками классного чтения, спокойно и обстоятельно раскрывал своим слушателям много новых сторон в исторических судьбах Белоруссии. Он указывал «прямой царский путь» ее исторического развития, побуждал молодых людей как можно больше трудиться на «пользу и славу общерусского дела», остерегаясь при этом «льстивых, очаровывающих, усыпляющих слов волков, приходящих в овечьих шкурах»⁶⁶. Его глубокое всестороннее знание истории родного края делало для него ясным и легкоразрешимым многое, что другим казалось таким темным и запутанным. При этом он часто передавал эпизоды из своей обильной поучительными событиями жизни. Во время этих бесед студенты «затаив дыхание» внимали речам профессора, взирая на него как на «исполинский столетний дуб, как на живой исторический памятник, участника в великом русском деле, защитника и предстателя интересов родины…»⁶⁷.

Еще у себя дома Степан Рункевич был наслышан о профессоре Кояловиче. В семье Рункевичей, как, впрочем, и во многих белорусских священнических семьях, к нему давно относились с глубоким почитанием. Сохранилось письмо, написанное в 1881 году священником Григорием Рункевичем профессору М.О. Кояловичу в Петербург о тревожных событиях, происходивших тогда в Белоруссии после убийства императора Александра II. В то время по всей Белоруссии прокатилась волна страшных пожаров. От огня сильно пострадали Минск и уездные города. В народе распространялись слухи, что Петербург и Москва якобы не приняли нового императора, и он бежал в Варшаву, что уже и сам Антихрист объявился в столице. Говорили, «что все мятежники 60-х годов вернулись в край, что им возвращены конфискованные имения, что велено строить повсюду новые костелы, что предадут суду тех католиков, которые перешли в православие, а русских и совсем изгонят отсюда», у мужиков отнимут землю и вернут панщину⁶⁸. И вот, тревожась за судьбу края и вообще России, отец Григорий сообщал о том М.О. Кояловичу, делясь с ним своими думами и патриотическими переживаниями. «Наш народ западно-русский, – писал он, – приписывает убиение Императора Александра Николаевича крамольной руке поляков; если этот факт подтвердит история, то нет сомнения, что мы переживаем новый исторический бунт поляков против России.

Господи, Боже наш! да когда это Россия избавится от поляков, от этих исконных демонов террористов?! Боже праведный! сколько уже эти выродки из славян чрез ряд веков наделали бед нам западно-русским! Неужели мы и теперь так слабы, что дадим им возможность снова нас вешать, разрывать на части наших жен и детей, и вообще делать смуту в крае!?

Бедная Россия со своим предательским дворянством! Наши добродетельные Цари возлагают всю надежду на дворян, представляют в их руки кормило правления, – а они безнаказанно и свободно периодически предают отечество в руки врагов. Так было всегда в России с древних времен, так делалось и за нашей памятью и делается теперь. Восстали было два-три человека в 60-х годах против врагов отечества, спугнули вражью силу с руля правления года на два на три, затем опять все пошло по старому порядку, – Россия опять пригнула свою шею, и по старому запряглась в ярмо польско-жидовской пропаганды. Бог свидетель, что со смертью Муравьева и с удалением Кауфмана мы не видели в своем крае ни одного администратора из чистых и разумных патриотов православно-русских!?

Простите меня великодушно, Высокоуважаемый Михаил Осипович, за откровенное изложение пред Вами личных моих патриотических чувств и ощущений! Скажу прямо, что я считал бы великим грехом с своей стороны, если бы в настоящую минуту не сообщил Вам о столь бедственном политическом состоянии родного мне края. Вы пишите историю отечества, пусть бы хотя на страницы правдивой истории попали эти горько-слезные строки мои, если уж они своевременно не могут оказать существенной помощи нашему злосчастному отечеству России!»⁶⁹

Теперь, в стенах академии, Степан Рункевич имел возможность непосредственно общаться с профессором М.О. Кояловичем, проникаясь духом и опытом этого выдающегося человека.

С первого же года учебы в Петербурге Рункевич начал литературную деятельность, публикуя небольшие рассказы и сценки в одном из популярных в то время юмористических журналов «Стрекоза»⁷⁰.

На третьем курсе ректор академии владыка Антоний поручил Степану Рункевичу заведование церковным чтением в академическом храме⁷¹. С того же времени Рункевич стал принимать участие в деятельности академического кружка студентов-проповедников, проводившего религиозно-нравственные чтения в храмах, школах, общественных помещениях, ночлежных домах и других местах Петербурга. Кружок этот начал свою деятельность в начале 1887/88 учебного года, как раз в то время, когда стал учиться в академии Степан Рункевич. Организован он был по замыслу отца Антония (Храповицкого), непосредственно руководившего его работой, и находился под покровительством ректора академии. Целью его было дать студентам возможность реализовать свои богословские знания в свободной, нестесненной богослужебными рамками проповеди, направленной к простому народу, «внести светозарный луч божественного учения в темную житейскую массу»⁷².

Внебогослужебная проповедь в Петербурге была делом не новым. Своей организацией и широким развитием она была обязана петербургскому «Обществу распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви», организованному в 1881 году протоиереем Казанского собора Михаилом Ильичем Соколовым⁷³. Тем не менее деятельность студентов-проповедников встретила самые искренние симпатии и одобрение в среде простого народа. Интерес к студенческой проповеди был неподдельным. Везде, где появлялись студенты-проповедники, они встречали горячую признательность и благодарность.

С каждым новым учебным годом кружок пополнялся новыми молодыми силами и все более расширял свою деятельность.

Работа проповеднического кружка заинтересовала Степана Рункевича еще в начале второго курса. В то время отец Антоний (Храповицкий) стал устраивать у себя собрания студентов-проповедников, «чтобы поменяться мыслями и поделиться впечатлениями», вынесенными из проповеднической практики. Собрания эти были открыты для всех желающих. Первое собрание состоялось в октябре 1888 года. Проходили они в квартире отца Антония, которая находилась в здании главного академического корпуса. Это была большая комната, служившая прежде залом квартиры инспектора академии. Простая, более чем скромная обстановка квартиры Храповицкого с ее неуклюжим письменным столом и двумя лампами, из которых одна не имела абажура, хорошо была знакома каждому студенту. Перед собранием комнату почти целиком загромождали приносимыми из актового зала стульями.

Большая часть собраний проводилась у отца Антония, но иногда, когда ожидалось много слушателей, собрание переносилось в просторную 3-ю аудиторию. Собрания проходили по определенному, установившемуся еще с первых встреч, плану. Сначала читалось несколько подготовленных кем-либо из членов кружка рефератов на волновавшие их темы, а затем проходило общее их обсуждение. Так как рефераты писались не «по заказу», они носили вполне искренний характер: каждый писал только о том, что ему было хорошо известно и в религиозно-нравственные чтения, утроилось. Студенты-проповедники появлялись не только в самых захолустных уголках Петербурга, но перешли городскую черту и несли свою проповедь на пригородные фабрики и заводы⁷⁴.

С начала 1889/90 учебного года Антоний (Храповицкий) состоял уже инспектором академии. Однако должность эта не изменила его характер и не поколебала сердечных и близких отношений, какие сложились между ним и студентами. По-прежнему студенты-проповедники собирались в квартире отца Антония потолковать о назревших вопросах из проповеднической и пастырской деятельности. Правда, в этом учебном году состоялось всего четыре собрания: в сентябре, ноябре, январе и феврале. К этому времени собрания приобрели такую популярность, что посещались почти всеми студентами академии. На последнем, февральском, собрании свой реферат читал Степан Рункевич.

Размышляя над причинами не вполне достаточного влияния духовенства на современное общество, он увидел корень зла в «чрезвычайно неудобном строении быта нашего духовенства». Предложением его было полное и коренное переустройство последнего. Хотя предложения Рункевича по большей части были проникнуты мечтательным идеализмом, одна мысль была вполне зрелой и, в общем, могла бы иметь применение. Он считал, что в заботе об улучшении быта духовенства следует обращать первое внимание не на увеличение денежного содержания священника, а на полное, по возможности, обеспечение образования детей священнослужителей и безбедной жизни сирот⁷⁵. В этой мысли Степан Рункевич выражал то, что сам видел, прочувствовал и пережил на собственном детском опыте.

С началом следующего 1890/91 учебного года студенты не без сожаления узнали, что отец Антоний (Храповицкий) покинул стены академии, получив назначение на должность ректора С.-Петербургской духовной семинарии. Особенно ощутимо почувствовал урон кружок студентов-проповедников. Хотя отец Антоний жил отделенный от академии одним только забором и его по-прежнему часто навещали студенты, участия в академической жизни он уже не принимал.

С уходом отца Антония из академии кружок студентов-проповедников лишился своего основателя и постоянного вдохновителя. Антонию (Храповицкому) одному принадлежит первая мысль о студенческих религиозно-нравственных чтениях в той форме и в тех размерах, в каких эти чтения велись три предшествовавших года, ему же принадлежало и практическое осуществление этой мысли. Студенческий проповеднический кружок так тесно группировался вокруг отца Антония, что люди скептического склада предсказывали с выходом Храповицкого из академии совершенное исчезновение проповеднического кружка и самого студенческого проповедничества. Однако зловещие предсказания не сбылись. Это доброе дело в себе самом носило задатки своей жизненности⁷⁶. В тех местах, где религиозно-нравственные чтения велись регулярно и более или менее продолжительное время, они успели настолько привиться, что о возможности их прекращения никто не допускал и мысли. И как только новый академический год вступил в обычную колею, студенческие чтения возобновились снова. В одни из прежних мест студенты пошли сами, из других студентам-проповедникам поступили настойчивые приглашения. И дело пошло установившимся порядком, хотя отсутствие объединяющего центра сказывалось не раз⁷⁷.

Несмотря на то что Степан Рункевич был уже на четвертом курсе и много времени уделял работе над кандидатским сочинением, он, как и ранее, принимал самое живое участие в работе проповеднического кружка. Им была составлена целая программа чтений для Князь-Владимирской школы у Новодевичьего монастыря, находившейся под покровительством Петербургского епархиального братства во имя Пресвятой Богородицы. Чтения там возобновились 27 января и были посвящены объяснению воскресных и праздничных Евангелий, а открыл их сам ректор академии⁷⁸.

Для написания диссертации на ученую степень кандидата богословия Степан Рункевич избрал тему по истории Минской епархии. Согласно академическим правилам студенты на третьем курсе представляли избранные ими темы кандидатских сочинений в Совет академии на утверждение. Рункевич сформулировал название своей работы как: «История Минской епископии до учреждения Полоцкой епископии»⁷⁹. Исследование должно было охватывать период существования Минской епархии от начала ее учреждения в 1793 году до 1833 года – восстановления Полоцкой кафедры. Минская епархия в своем историческом развитии представляла много особенностей в сравнении с другими епархиями. Учрежденная именным указом императрицы Екатерины II 13 апреля 1793 года для областей, присоединенных к России по второму разделу Речи Посполитой, Минская епархия вскоре включила в себя и другие обширные территории, отошедшие к России по третьему, окончательному разделу Речи Посполитой. Так Минская епархия оказалась самой большой по размерам из всех епархий, когда-либо существовавших в России. Воссоединение с Православной Церковью полутора миллиона западнорусских униатов, происшедшее в 1794–1795 годах, сделало епархию еще большей и по числу приходов и по числу прихожан. Уже в 1795 году возникла необходимость выделить из Минской епархии одну епархию самостоятельную – Брацлавскую (впоследствии Подольскую) и одну викарную – Житомирскую (Волынскую), которая в 1799 году также стала самостоятельной. А в 1833 году с восстановлением Полоцкой кафедры от Минской епархии была отделена, в состав вновь учрежденной, Виленская губерния. Вот именно этот исторический отрезок времени и положил Рункевич в основу своего исследования. Период этот был еще совсем мало изучен, а между тем по своей оживленности и насыщенности историческими событиями представлялся весьма интересным и важным для истории Русской Церкви. М.О. Коялович как научный руководитель одобрил решение своего воспитанника. Он высказал пожелание о более тщательной и широкой разработке этой темы в дальнейшем, выразив готовность оказывать со своей стороны внимание и помощь. Заявленная тема была утверждена Советом академии.

Тогда же на третьем курсе Рункевич начал подготавливать научные материалы для своей диссертации, для чего ему приходилось проводить много времени в библиотеке и архиве Святейшего Синода, занимаясь, в частности, с архивом греко-униатских митрополитов⁸⁰.

Учеба в академии приближалась к концу. Рункевич готовился к выпускным экзаменам, усиленно работая над кандидатским сочинением. Профессор М.О. Коялович в это время серьезно болел. С января 1891 года он сильно занемог, врачи долгое время не могли поставить верный диагноз, но со временем обнаружилась опасная болезнь почек⁸¹. Степан Рункевич часто навещал своего руководителя. Кояловичу полюбился этот простой, скромный, вдумчивый молодой человек. Он уже успел оценить его трудолюбие, серьезное отношение ко всякому делу, основательность. Старый профессор видел в Рункевиче живой неподдельный интерес к истории Церкви и Отечества, видел в нем настоящего исследователя. Научной работой его он был доволен, но из-за болезни все же не мог уделять достаточного внимания.

Надо сказать, что за годы учебы в Петербурге Степан Рункевич и сам уже внутренне значительно возрос, возмужал, стал самостоятельным. Академия сильно повлияла на него и много ему дала. Александро-Невская Лавра, преподаватели, друзья студенты – все здесь стало родным, близким.

В начале июня проходила защита кандидатских сочинений. Профессор М.О. Коялович на защите отсутствовал. Состояние здоровья его было совсем плохое. Несмотря на старательное лечение, для которого обер-прокурором Святейшего Синода К.П. Победоносцевым были исходатайствованы необходимые средства, положение не менялось⁸². Из-за болезни М.О. Коялович не смог представить свой отзыв на диссертацию Рункевича, написав лишь краткую записку, что сочинение его «вполне заслуживает степени кандидата богословия, особого внимания Совета и денежной награды»⁸³. Подробный отзыв он намеревался представить после своего выздоровления.

Защита прошла успешно. 11 июня 1891 года Степан Рункевич Советом академии был удостоен степени кандидата богословия с правом получения степени магистра без нового устного испытания. «По обстоятельной полноте исследования и тщательной разработке предмета» работа Рункевича действительно обратила на себя, в числе еще нескольких диссертаций, особое внимание Совета. Заключением комиссии из наставников академии по присуждению денежных наград за курсовые сочинения, «Совет Академии удостоил кандидата богословия Рункевича Стефана денежной награды в количестве 50 рублей»⁸⁴.

Прошел прощальный вечер в академии. Выпускники разъехались. С некоторыми еще в жизни предстояло встретиться, а с некоторыми уже никогда. На душе было и радостно и грустно. Радостно оттого, что закончилась учеба, и впереди предстояла самостоятельная жизнь; грустно оттого, что приходилось расставаться с большой и дружной академической семьей. Степан Рункевич ненадолго уехал домой навестить отца и вскоре снова вернулся в Петербург. Жизнь навсегда теперь связывала его с этим городом.

23 августа 1891 года на 63-м году жизни скончался профессор М.О. Коялович. В прошедшем году, 6 ноября, он праздновал 35-летие своей преподавательской деятельности и тогда был еще бодр, и никто не мог себе даже представить, что менее чем через год его не станет. Смерть его была тяжелым ударом не только для родных, но и для сослуживцев, студентов и многочисленных его почитателей. Из жизни ушел действительно большой человек, выдающийся ученый, педагог. 25 августа в академическом храме прошло отпевание почившего профессора. Заупокойную службу совершали викарные епископы Антоний Выборгский и Николай Ладожский в сослужении более чем 30 архимандритов, протоиереев и иереев. На отпевании присутствовало много высоких чинов. Академический храм не мог вместить всех желающих помолиться о упокоении души усопшего. Во время отпевания и погребения были сказаны речи: ректором академии Преосвященным Антонием, Преосвященным Николаем, профессором протоиереем П.Ф. Николаевским, преподавателем Литовской духовной семинарии П.Н. Жуковичем⁸⁵, учениками почившего – Степаном Рункевичем и студентом четвертого курса Н. Красковским.

У гроба своего учителя в академическом храме Рункевич говорил: «Пал столп науки; скончался народный борец; холодное дыхание смерти задуло светильник, горевший ярким пламенем деятельной любви к православной вере, престолу и народу. Если у гроба скончавшегося в расцвете лет многообещающего юноши льются обильные слезы родных и близких, оплакивающих в нем свои безвременно смертью разбитые надежды; если кончина зрелого мужа вызывает громкие рыдания осиротелой семьи, то какие потоки слез, какие вопли рыданий должны бы иметь место у гроба того, у кого семьей была вся образованная Россия, а родным и близким весь православный русский народ!?

Велико призвание – деятеля науки, деятеля общественного. Могучей силой труда и таланта он разрывает рамки тесного круга семьи, дружбы или знакомства; он словно возвышается над границами пространства и времени, которые для него как будто не существуют. Всякому деятелю на одном с ним поприще, всякому образованному человеку, – хотя бы отделенному от него целыми тысячами верст пространства и целыми сотнями лет, – он является отцом, братом, другом, учителем. И вот перед нами в гробу тот, кто с таким же правом носил почетное имя общественного деятеля, с каким он увенчан был и именем славного деятеля науки.

Но нет! Слезам и рыданиям у этого гроба не место. Слезы залечивают сердечные раны; рыдания заглушают горькую печаль. Но эта гнетущая скорбь мысли, которая охватывает всякого, до кого доходит печальная весть об этой безвременной кончине, ни слезами, ни рыданием не может быть вылечена, и ее печальный отзвук раздастся через столетие в устах нового историка, который скорбно пожалеет о ранней смерти того, каждый год жизни которого вносил столько света в жизнь и жизни в науку.

У свежего гроба не будем повторять, распространяться подведением итогов научной деятельности почившего: его исторические труды давно заняли почетное место в науке. Не будем заниматься и описанием значения его, как общественного деятеля, для западной России: будущий историк этого края не забудет показать меру влияния того, кто лежит перед нами в гробу, на оздоровление и возрождение западной России в смутную для нее пору шестидесятых годов; а широкая и почетная известность покойного профессора по всей западной России, даже среди простого народа, та скорбь, которую вызвала там его кончина, и отзвуки которой уже доносятся сюда, – служат лучшим доказательством того, что почивший был для этого края России великим деятелем и родным человеком. У незакрытого гроба не будем касаться и замечательной личности почившего, производившей на всех, имевших счастье ее знать, неотразимое впечатление цельности, никогда не знавшей разлада между словом и делом.

Но здесь – и теперь, пока гробовая крышка еще не сокрыла от нас навсегда почтенный лик усопшего – мы вспомним о том знамени, которое всегда дороже было почившему, которого он до самой своей кончины не выпускал из рук и стойко и небоязненно его нес среди всех волнений и бурь многомятежной нашей жизни. На этом знамени яркими знаками начертано: честное служение православно-русской земле. Наш долг, его учеников, долг его почитателей, взять это знамя и своими руками держать его прямо и твердо, как прямо и твердо держали эти когда-то полные мощи, а ныне безжизненно опустившиеся руки. Наша забота, чтобы это высокое знамя не наклонилось под течением противного ветра, и чтобы оно было передано таким же, величественное и невредимое, и последующим поколениям. Наше дело удержать его прямо, а само оно не сломается, выдержит какой угодно напор противной бури. И когда весело и бодро будет развеваться в наших руках этот священный стяг, тогда мощный дух почившего будет жить с нами: и провозглашаемая ныне почившему вечная память будет в отношении к усопшему действительным провозглашением вечной памяти о нем, или лучше сказать, провозглашением начинающей жизни его «многая лета» в грядущих поколениях»⁸⁶.

Погребли профессора на новом Никольском кладбище Александро-Невской Лавры⁸⁷.

Тяжело, скорбно переживал Степан Рункевич смерть учителя. В душе были некоторое недоумение и осиротелость. Он ясно сознавал, какой значительный человек ушел из жизни и ушел, казалось, безвременно. Он чувствовал, что на нем, как на молодом историке, теперь лежит определенная ответственность преемственности той исторической школы, которую создал М.О. Коялович в С.-Петербургской духовной академии. Он стал последним, кем непосредственно руководил и кого наставлял профессор, он был рядом с ним последние месяцы его жизни и, наконец, проводил тело своего наставника в последний путь. Профессор М.О. Коялович умер, но не умерла его школа, не умерли его идеи. Они продолжали жить в его учениках.

По окончании академического курса С.Г. Рункевич остался в Петербурге, чтобы продолжить научные работы в синодальном архиве, подготавливая к печати свою диссертацию. Он намеревался переработать и расширить ее, чтобы после публикации представить на соискание магистерской степени. Это была обычная академическая практика, когда «выдающееся по достоинствам кандидатское сочинение» рекомендовалось профессором переработать автору в магистерское⁸⁸.

К этому времени в архиве уже обратили внимание на серьезного и трудолюбивого молодого человека. Слышали о нем положительные отзывы профессора М.О. Кояловича, мнение которого в архиве было весьма весомым. М.О. Коялович при жизни состоял членом специальной высочайше учрежденной Комиссии для разбора и приведения в порядок дел, хранящихся в архиве Святейшего Синода. Комиссия эта, созданная в 1865 году по инициативе Н.И. Григоровича⁸⁹, имела своей задачей разобрать и описать находившийся в совершенно неподобающем состоянии синодальный архив⁹⁰. Кояловичу был поручен разбор документов архива западнорусских униатских митрополитов, хранившихся в архиве Синода. Он занимался разборам униатского архива сколько находил возможным, но, несмотря на его посильные многолетние труды, архив по-прежнему оставался до конца не разобранным. По смерти М.О. Кояловича начальник синодального архива А.Н. Львов⁹¹ решил передать это дело С.Г. Рункевичу, видя в нем достойного преемника почившего профессора. Для этого Рункевич был приглашен на службу в архив Святейшего Синода⁹². К осени он уже приступил к работе, а 24 октября 1891 года, по принятому служебному порядку для обеспечения служебных прав, С.Г. Рункевич получил звание причисленного к канцелярии обер-прокурора Святейшего Синода сверх штата⁹³.

Вместе с тем С.Г. Рункевич обязан был по существующим правилам после окончания академии отслужить определенный срок учителем – по полтора года за каждый год обучения.

В 1870 году Святейшим Синодом было предписано, чтобы в аттестатах студентов, обучавшихся на казенном содержании в духовных академиях, ставились пометки об обязательной выслуге определенного срока по духовному ведомству, положенного за воспитание в академии. Таким образом, каждый студент, окончивший курс обучения в академии, обязан был отрабатывать свое казеннокоштное содержание. Причем никто не мог уволиться до выслуги этого срока без особого разрешения Святейшего Синода⁹⁴. В удовлетворение этого требования Рункевич с этого же года начал преподавать Закон Божий в городских начальных училищах, занимаясь в них преподаванием в течение последующих семи лет.

Архив западнорусских униатских митрополитов, разбор которого был поручен С.Г. Рункевичу, содержал в себе огромное количество документов, имеющих важное историческое значение. Большинство из них было ценным материалом для истории православия, римо-католичества и унии на территории бывших Великого княжества Литовского, Польши, Речи Посполитой и нынешних Украины, Литвы, Белоруссии. Документы, хранившиеся в архиве, охватывали период с 1470 по 1839 год и давали исследователю богатейший исторический материал.

Во времена унии архив западнорусских униатских митрополитов назывался «митрополитанским», или «митрополитальным» архивом. В 1829 году по распоряжению Греко-униатской духовной коллегии он был доставлен из Полоцка в Петербург, вернее одна его часть, так называемый Виленский митрополитальный архив. В 1841 году в Белорусско-Литовскую коллегию, управлявшую делами бывших униатов⁹⁵, была прислана другая часть митрополитального архива из Радомысля. После закрытия Белорусско-Литовской коллегии 1 сентября 1843 года постановлением Святейшего Синода 31 декабря 1843 года акты архива бывших униатских митрополитов было велено передать в синодальный архив «для надлежащего хранения», но «с тем, чтобы все акты приведены были в возможный систематический и хронологический порядок и имели по каждому роду общую и частную описи», а из важнейших должны быть сделаны «краткие выписи». Но передача архива замедлилась и была окончательно произведена лишь в 1847 году.

Еще в 1844 году к осмотру документов униатского архива был допущен редактор Археографической комиссии протоиерей Иоанн Григорович. Он обнаружил довольно значительное собрание актов (XV–XVII вв.), как исторического, так и юридического содержания, о событиях в Православной западнорусской Церкви, множество документов, которые вовсе не были известны ни Н.Н. Бантыш-Каменскому, ни митрополиту Евгению (Болховитинову). Эти документы потом и были напечатаны в изданиях названной комиссии.

С марта 1861 года разбором архива униатских митрополитов около года занимался прикомандированный к синодальному архиву преподаватель Могилевской духовной семинарии К.А. Говорский⁹⁶. Уже к июню дела (6748(от сотворения мира)–1819 гг.), находившиеся в связках, им были разобраны, приведены в систематический порядок и составлена опись тем из них, которые имели историческое, юридическое и палеографическое значение. Кроме того, К.А. Говорский отделил принадлежавшие униатскому архиву печатные брошюры и рукописные книги или сборники разных официальных и частных бумаг, сделав им особую опись. Он же составил список пожертвованных им 14-ти рукописных документов за 1506–1626 годы, относящихся к истории западнорусской Церкви⁹⁷. В 1864 году помощником начальника синодального архива Н.И. Григоровичем были сняты копии с древних документов униатского архива (около 289 листов) для печатания их в «Вестнике Юго-Западной и Западной России»⁹⁸, издаваемом К.А. Говорским⁹⁹.

В 1863–1864 годах «для приведения греко-униатского Архива в порядок, соответственно его важности», был принят ряд мер для обеспечения его дальнейшей сохранности. Тогда же документы разместили в одной из комнат синодальной канцелярии, где воздух был гораздо суше, чем в архиве.

В 1865 году, незадолго до открытия Комиссии по описанию и приведению в порядок дел, хранящихся в архиве Святейшего Синода, будущий ее член Н.И. Григорович составил «Проект описания Архива бывших греко-униатских митрополитов», предлагая в нем «распределить и описывать все рукописи в хронологическом порядке, без подразделения на более или менее важные». В 1866 году разбирать униатский архив, как уже говорилось, Комиссия поручила М.О. Кояловичу¹⁰⁰. Но необходимость продолжительной, сложной и чрезвычайно утомительной предварительной работы разбора архива, которой не мог посвятить свои немногие досуги покойный профессор сам лично, привела к тому, что предпринятый опыт не имел сколько-нибудь значительных результатов, хотя и стоил немалых трудов. Теперь эту работу на себя принимал С.Г. Рункевич.

Незадолго до этого вокруг униатского архива возникла некоторая интрига со стороны ведомства духовных дел иностранных исповеданий. Представители ведомства решили предложить для разбора архива западнорусских униатских митрополитов своих специалистов. Архив этот естественно очень интересовал католиков, потому они и хотели взять разбор этого важного для церковной истории архивного комплекса в свои руки. 31 января 1891 года должно было состояться очередное заседание Комиссии по описанию синодального архива, на котором, между прочим, предполагалось и обсуждение этого вопроса. На заседании должен был присутствовать профессор М.О. Коялович, но в это время он уже серьезно болел и не имел сил прибыть в архив. Зная о том, что в заседании будет поднят вопрос о возможности передачи архива западнорусских униатских митрополитов для разбора в руки представителей ведомства иностранных исповеданий, он писал накануне председателю синодальной архивной Комиссии академику А.Ф. Бычкову: «К великому моему прискорбию я не могу быть завтра в заседании Архивной Синодальной Комиссии, на которой, без сомнения, будет присутствовать князь Кантакузен¹⁰¹ и будет излагать, конечно, несознательно планы Гезена¹⁰², как изучать и <неразборчиво> для папских целей содержание униатского архива. <…> Уповаю на Ваше, Афанасий Феодорович, стоятельство против польских и иезуитских злоумышлений на униатский архив.

Мне кажется, обидно не для меня одного, а и для Комиссии, что после того, как обдуманы правила для описания этого архива и назначено лицо, которое ведает это дело и немало уже сделало, является новый член, заявляющий претензию взять это дело в свое распоряжение и вести его неизвестно как. Я претендую, чтобы всякие предположения князя Кантакузена были мне сообщены и было бы известно мне <неразборчиво> подобно тому, как это было, когда более сведущий ученый <Голубев> предлагал свой список описания униатского архива.

Считаю нужным сообщить еще, что в униатском архиве всех его отделов есть немало трактатов, проектов, грамот, писем, позорящих русскую православную церковь и только весьма опытный ученый сумеет найти в том же архиве документы и факты, ниспровергающие этот позор; а как легко ошибиться при недостатке этой опытности и наделать чудовищных выводов, это можно видеть в сочинениях генерала Бобровского¹⁰³. Нет основания думать, чтобы чиновники такого ведомства, в котором значится г[осподин] Гезен, имеют больше этой опытности и менее способны были делать ошибки при разборе этих памятников. Имеющиеся у меня опыты их разбора документов и бумаг по делам латинства отнимают всякую уверенность, что они способны описывать униатские документы, как следует; а так как в их среде находится г[осподин] Гезен, то может возникать опасение, что более важные из этих документов раньше будут <означены> в Кракове или Риме, чем в России.

Смею надеяться, Афанасий Феодорович, что Вы постоянною Вашею заботливостью о <неразборчиво> благе и свойственною Вам проницательностью оградите униатский архив от влияния латинопольских злоумышлений!»¹⁰⁴

Действительно, намерение чиновников департамента духовных дел иностранных исповеданий взять на себя разбор униатского архива вызывало недоумение. В синодальном архиве уже не первый десяток лет работала специальная Комиссия из ученых специалистов, занимавшаяся разбором и описанием хранившихся в нем документов, и вдруг, кто-то со стороны предлагает свои услуги. Само такое предложение выглядело довольно странным, не говоря уж о том, с чьей стороны исходила его инициатива.

Униатский архив не был передан для разбора специалистам, рекомендуемым представителями департамента духовных дел иностранных исповеданий. По настоянию и ходатайству А.Н. Львова¹⁰⁵ обер-прокурор К.П. Победоносцев, «всегда с особой заботливостью относившийся к охранению и обнародованию памятников нашей родной церковной старины и в частности к синодальному архиву», предоставил возможность специальных занятий по разбору архива западнорусских униатских митрополитов. Профессор М.О. Коялович, понимая, что сам уже не сможет больше заниматься его разбором, предложил в Комиссии для этого дела кандидатуру своего воспитанника С.Г. Рункевича, которому доверял и верил в то, что он сможет осуществить предстоящий труд достойно.

Приступив к занятиям по разбору униатского архива, С.Г. Рункевич продолжал готовить к публикации свою кандидатскую диссертацию. Обнаруживаемый новый материал, относящийся к теме его сочинения, он включал в работу, значительно обогащая ее содержание. Став сотрудником синодального архива, С.Г. Рункевич как исследователь оказался в исключительно благоприятных условиях, получив широкий доступ к источникам. В его распоряжении оказалась огромная масса исторического материала во многом еще мало исследованного и почти неизвестного.

Постепенно архивный материал сам повел за собой молодого исследователя, так что ему пришлось значительно расширять предполагаемый план и программу своего сочинения. Все более кандидатская диссертация выливалась в качественно иное, более фундаментальное и солидное исследование. С.Г. Рункевич видел теперь свою задачу в максимально полном, по возможности, освещении того исторического периода бытия Минской епархии, исследованием которого занимался.

Здесь в Петербурге, кроме архива и библиотеки Святейшего Синода, С.Г. Рункевич, для уяснения некоторых военных и политических событий изучаемой им эпохи, работал с документами военно-научного архива Главного штаба и сенатского архива. В исследовательских целях он предпринял поездку в Киев, где изучал документы архива, библиотеки и церковно-археологического музея Киевской духовной академии, а также документы Киевской духовной консистории. Кроме того, он побывал в Чернигове и Могилеве на Днепре для ознакомления с архивами местных духовных консисторий. В Минске он исследовал архивы Минской духовной консистории, духовной семинарии и архив Минского архиерейского дома¹⁰⁶. Неразобранность и беспорядочность архивного материала, с которым ему пришлось столкнуться, в особенности консисторских архивов, требовали много усидчивости, терпения и внимательности.

Постепенно в руках у историка стал накапливаться обширный архивный материал. Зачастую он выходил за хронологические рамки исследования и поэтому не вся масса документов могла быть целиком включена в сочинение. Между тем возникало желание ввести собранные исторические материалы в научный оборот. С этой целью С.Г. Рункевич обратился в редакцию «Минских Епархиальных Ведомостей» с предложением начать в них публикацию документов, касающихся истории Минской архиепископии, причем материалы брался предоставлять бесплатно, без всякого гонорара¹⁰⁷. Тогдашний редактор «Ведомостей», инспектор Минской духовной семинарии А.И. Черницын¹⁰⁸, охотно откликнулся на предложение С.Г. Рункевича.

С декабря 1891 года в «Минских Епархиальных Ведомостях» началось печатание присылаемых С.Г. Рункевичем документов под общим заглавием «Материалы для истории Минской епархии». В предисловии к публикации молодой историк писал: «Тринадцатого апреля 1893 года исполнится только столетие со дня учреждения Минской епархии, а между тем и за этот, сравнительно недолгий, период своего существования Минская епархия представляет такое богатство исторической жизни, что в этом отношении едва ли может сравниться с нею какая-либо другая из российских епархий, кроме разве Киевской. Довольно сказать, что Минская епархия успела выделить из себя такие три громадные епархии, как Волынская, Подольская и Литовская; кроме того, ее части отошли к епархиям: Киевской, Екатеринославской, Подольской и др. Таким образом, история Минской епархии тесно связана с церковной историей всего западнорусского края. Между тем, для истории Минской епархии, собственно в ее нынешних пределах, сделано очень мало, а это в то время, когда для отошедших от нее окраин сделано довольно значительно. В Вильне, том за томом, выходят в свет «Акты Виленской Археографической Комиссии» и «Археографический Сборник»; в Киеве – «Архив юго-западной России»; в Витебске – «Витебская Старина»: во всех этих исторических сборниках местной церковной истории отведено видное место. Кроме того, на страницах киевских, литовских, волынских и других епархиальных ведомостей то и дело появляются различные исторические документы – то в целом виде, то в большей или меньшей обработке. Только в Минске местной истории как-то несчастливилось. После издания в 1848 году «Собрания древних грамот и актов городов в Минской губернии» в Минске не было обнародовано в печати из исторических документов почти ничего, так что в чужеместных изданиях можно найти гораздо более материалов для минской истории, нежели в изданиях минских»¹⁰⁹.

Публикацию исторических документов С.Г. Рункевич начал с материалов для биографии Преосвященного Виктора (Садковского), первого Минского архиепископа, продолжив ее затем опубликованием писем Преосвященного. Всего было предложено к напечатанию 150 писем с примечаниями и комментариями С.Г. Рункевича, а также составленными к ним алфавитным именным и тематическим указателями¹¹⁰.

В начале 1892 года С.Г. Рункевич поместил в «Церковном Вестнике» ряд очерков о Петербургской религиозно-просветительной благотворительности под заглавием «Студенты-проповедники». Очерки были посвящены описанию деятельности студенческого проповеднического кружка при С.-Петербургской духовной академии, членом которого он сам еще не так давно был. Очерки привлекли к себе внимание и вскоре были изданы отдельной книжкой с одноименным названием, ставшей первой отдельно изданной литературной работой С.Г. Рункевича. Впрочем, еще ранее была издана в отдельной книжке написанная им народная лекция «Преподобные отцы Сергий и Герман, Валаамские чудотворцы, основатели Валаамской обители» (СПб., 1890). В этой книжке к тексту лекции иеромонах Климент (Верниковский)¹¹¹, впоследствии епископ, добавил церковные песнопения и одно стихотворение, посвященное Валааму, поэтому книжка была означена «составленной» иеромонахом Климентом¹¹².

С поступлением на службу С.Г. Рункевич не прервал своей религиозно-просветительской деятельности, начатой в академическом кружке студентов-проповедников. Теперь он продолжал ее в качестве члена «Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви».

Свое официальное существование «Общество» начало, получив высочайшее утверждение, с 4 апреля 1881 года. Время, когда оно зарождалось, было ознаменовано в России особенным наплывом и распространением различных новых идей, зачастую чуждых русскому духу и сердцу. Вместе с походом против государственных устоев начался поход и против Православной Церкви. Все эти веяния и движения нигде так сильно не ощущались как в Петербурге.

Водворившаяся в русских умах смута постепенно разлагала русское общество, ведя его к безбожию и расцерковлению. Это обстоятельство давно уже обращало на себя внимание православного духовенства, но, к сожалению, ему долго не хотели придавать серьезного значения. Наконец, необходимость решительной борьбы с надвигающейся опасностью стала ощущаться с очевидной определенностью и вызывала к этой борьбе лучшие церковные силы. Главнейшее же оружие борьбы Церкви с ее врагами, как известно, – это открытое возвещение истины отступившим от нее.

7 апреля 1880 года в квартире одного сановного ревнителя православия из петербургских мирян состоялось собрание двадцати пяти «ревностнейших» столичных пастырей – первое заседание нарождающегося «Общества распространения религиозно-нравственного просвещения». Первым вопросом, поставленным тогда на разрешение в заседании, был: «Не благовременно ли открыть в Петербурге религиозно-нравственные чтения и беседы в храмах, общественных залах, в тюрьмах и частных домах?» И собрание, и вопрос являлись результатом «давно сознаваемой в кругу православных потребности установить более живое общение между пастырями и пасомыми, разрешить с христианской точки зрения множество накопившихся жгучих вопросов современной жизни»¹¹³. Как известно, богослужебная проповедь всегда ограничивается определенными условиями и рамками, внебогослужебная же беседа, не лишенная и пастырского авторитета, позволяет входить в самую гущу будничной жизни и разрешать любые, даже самые незначительные вопросы. С целью более успешного ведения в столице религиозно-нравственных чтений и бесед и было решено основать из ревнителей православия общество для распространения религиозно-нравственного просвещения.

Ни один из проповедников, членов «Общества», с первых же дней не мог пожаловаться на недостаток слушателей. Как выяснилось, народ действительно нуждался в живом пастырском слове и вскоре это слово уже звучало во многих уголках Петербурга, охватив практически все его слои. Беседы проводились и в среде простого рабочего люда, и в торговой среде, проникали и в среду «великосветскую». Были места, например, где собиралась исключительно интеллигенция. Кроме того, велись специальные беседы со старообрядцами и пашковцами¹¹⁴. В 1887 году «Обществом» были открыты бесплатная духовная библиотека и читальня.

Членами «Общества» в свое время были такие замечательные личности, как протоиереи И.В. Васильев, С.Н. Ставровский, И.Н. Полисадов, И.Г. Заркевич, В.Я. Михайловский, ректор С.-Петербургской духовной академии протоиерей И.Л. Янышев, священник М.И. Соколов, профессор Казанской духовной академии Н.И. Ивановский и многие, многие другие.

В 1888 году в состав «Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви» официально вошел кружок студентов-проповедников С.-Петербургской духовной академии. Став в свое время членом проповеднического кружка, С.Г. Рункевич вскоре стал и членом самого «Общества», где продолжал свою проповедническую деятельность.

Так, в 1892 году по субботам Великого поста он вел в Свято-Троицкой церкви «Общества» систематические чтения из истории первенствующей церкви – «О святых женах» и «О святых мучениках» II и III веков¹¹⁵. Кроме того, им были проведены в зале Педагогического музея две беседы на тему «О святом Игнатии Богоносце и святом Иустине Философе», несколько бесед «О святых женах» в помещении Городских скотобоен (на Петербургском скотопригонном дворе на Забалканском проспекте (ныне Московский))¹¹⁶.

Наконец была завершена работа над сочинением по истории Минской архиепископии. Исследование, начатое на студенческой скамье, теперь представляло собой солидную монографию (в 600 страниц), принесшую в скором времени ее автору немало похвал, научное признание и известность.

6 ноября 1892 года С.Г. Рункевич представил в Совет С.-Петербургской духовной академии на соискание степени магистра рукописное сочинение под заглавием: «История Минской архиепископии (1793–1832 гг.), с подробным описанием хода воссоединения западнорусских униатов с Православной Церковью». Совет назначил двух рецензентов для ознакомления с сочинением и написания о нем отзывов: экстраординарного профессора академии протоиерея П.Ф. Николаевского и доцента кафедры Русской гражданской истории П.Н. Жуковича¹¹⁷.

Исследование С.Г. Рункевича представляло собой сочинение, состоящее из двух частей, разделенных на девять «книг». В небольшом предисловии к работе автор мотивировал принятое им деление истории Минской архиепископии на три периода, определял задачи исследования и сообщал краткие сведения об использованных им рукописных и печатных источниках. Гранью между первым периодом истории Минской епархии, которому посвящалось исследование, и последующим служил 1832 год, когда на Минскую кафедру был назначен епископ Евгений (Божанов).

Поставив себе задачу написать историю первого периода жизни Минской епархии, С.Г. Рункевич прежде всего «имел в виду выдвинуть на первый план прогрессивный рост епархиальной жизни и тот особенный характер, ту специфическую окраску, которая отличала жизнь Минской епархии, во всякий данный ее момент, как от жизни других епархий, так и от различных периодов ее прошлого»¹¹⁸. Так была определена главная цель исследования.

Первая часть исследования, очень короткая по времени, но богатая по содержанию, заключала в себе первые три года жизни Минской епархии. Совершившееся в эти годы воссоединение с Православной Церковью западнорусских униатов, отстранило собой на второй план все другие стороны церковной жизни и явилось главным, господствующим событием этого времени. Необходимость обрисовать состояние православия в Речи Посполитой в эпоху предшествующую учреждению Минской епархии и воссоединения униатов заставила С.Г. Рункевича значительно отодвинуть хронологические рамки этой части исследования в глубь прошлого.

Вторая часть рассказывала об упорной и медленной работе постепенного приспособления западнорусских областей к формам церковной жизни, выработанным Русской Церковью. Так как Минская епархия состояла из областей, долгое время находившихся в составе Речи Посполитой, то она в этом отношении требовала особенно много труда и усилий со стороны своих архипастырей. Если епархиальная жизнь этого периода имела те или иные специфические оттенки в тот или другой момент своей истории, то это всецело зависело от личных свойств стоявшего во главе епархии архиерея. Поэтому в этой части своего сочинения С.Г. Рункевич на первый план выдвинул биографии епархиальных Преосвященных и все исследование посвятил тем средствам, какими располагала епархия в это время для нового движения церковной жизни вперед.

Нужно отметить, что при написании этой работы С.Г. Рункевич сравнительно немного имел в своем распоряжении печатных источников. Большую часть материалов он заимствовал непосредственно из архивов. Обилие собранного архивного материала дало ему возможность обставить свое историческое повествование целым рядом точных, часто малоизвестных или совсем неизвестных фактов, сообщило всему исследованию большую хронологическую точность, помогло успешно разобраться в ряде запутанных вопросов прошлого. Заслуживает внимания и то, с какой тщательностью отнесся С.Г. Рункевич ко всей предыдущей печатной отечественной литературе, имевшей какое-либо отношение к предмету его исследования. Это и крупные сочинения, такие, как «История воссоединения западнорусских униатов старых времен» М.О. Кояловича, «Последние годы Речи Посполитой» Н.И. Костомарова, и отдельные публикации, рассыпанные по разным провинциальным, преимущественно епархиальным, изданиям¹¹⁹.

В отношении польской исторической литературы С.Г. Рункевич воспользовался лишь более важными напечатанными церковно-историческими материалами, насколько они могли быть ему полезны. У Рункевича был на руках настолько богатый архивный материал, что польская церковно-историческая литература и даже польские архивы не могли дать ему по истории Минской епархии исследуемого периода чего-либо нового и важного. Вообще с фактической стороны сочинение представляло собой образец полноты¹²⁰.

Одновременно с этой крупной работой С.Г. Рункевич составил еще одно исследование, специально посвященное столетнему юбилею Минской архиепископии: «Краткий исторический очерк столетия Минской епархии (1793 – 13 апреля – 1893)»¹²¹. Оно было гораздо меньше по объему, но зато освещало всю прошедшую историю епархии.

В очерке последовательно были отображены все основные события, происшедшие в жизни Минской епархии, а также даны биографии и краткие характеристики деятельности ее архиереев. Последние значимые события епархиальной жизни, сообщаемые в исследовании, относились к августу 1892 года.

К началу 1893 года очерк был завершен. В кратком предисловии С.Г. Рункевич сообщал, откуда им были почерпнуты сведения для исследования. «Для Введения и первого отдела настоящего Очерка составитель воспользовался собственным исследованием, пока еще не напечатанным: «История Минской архиепископии (1793–1832 гг.)». Для второго отдела материалами послужили главным образом записки деятелей воссоединения 1839 года и изданные по случаю исполнения пятидесятилетия со времени этого события статьи и документы (в их числе брошюры И.А. Чистовича, И.И. Малышевского, священника П. Афонского, статьи М.О. Кояловича), а также документы, хранящиеся в архиве Святейшего Синода, и известия современной событиям периодической печати. Третий отдел был написан на основе материалов, напечатанных в «Минских Епархиальных Ведомостях» за все время их издания, причем некоторые сведения проверены и дополнены на основании документов, хранящихся в архиве Св. Синода». Внизу стояла подпись: «11 января 1893 г., С.Петербург»¹²². Это был день рождения С.Г. Рункевича. Тогда ему исполнилось 26 лет.

Представленный в Петербургский духовный цензурный комитет «Очерк» 22 января 1893 года был дозволен к опубликованию и в скором времени отпечатан в Минске в частной типографии Б.И. Соломонова.

11 апреля 1893 года в Минской епархии начались торжества, посвященные ее столетнему юбилею. Во всех церквях епархии за богослужением торжественно читалось архипастырское послание Преосвященного Симеона (Линькова), епископа Минского и Туровского. Вечером того же дня во всех минских храмах были совершены заупокойные всенощные бдения, а на следующий день заупокойные литургии, после которых были отслужены панихиды по императрице Екатерине II, императорам: Павле I, Александре I, Николае I, Александре II и по почившим Минским архиереям. Вечером 12 апреля, на кануне самого юбилея, в минских храмах совершалось всенощное бдение. 13 апреля, после литургии, возглавляемой Преосвященным Симеоном, из кафедрального собора был совершен торжественный крестный ход с чудотворной иконой Божией Матери «Крупецкая» к реке Свислоч. В крестном ходе принимали участие все городское духовенство, воспитанники и воспитанницы духовных учебных заведений Минска, многочисленные богомольцы, а также местные войска, придавшие праздничной процессии особую торжественность. Во время водоосвящения при погружении святого креста в воду был произведен праздничный пушечный салют¹²³. Так был отмечен столетний юбилей Минской архиепископии. Наиболее значимым литературным вкладом в празднование юбилея стали публикации С.Г. Рункевича, начатые в «Минских Епархиальных Ведомостях», и изданный им «Краткий исторический очерк столетия Минской епархии (1793 – 13 апреля – 1893)».

8 июля 1893 года Совет академии слушал представленные П.Н. Жуковичем и протоиереем П.Ф. Николаевским отзывы о сочинении С.Г. Рункевича «История Минской архиепископии (1793–1832 гг.), с подробным описанием хода воссоединения западнорусских униатов с Православной Церковью в 1794–1796 гг.». Отзывы носили самый благоприятный характер, и Совет «разрешил это сочинение к напечатанию на счет сумм, ассигнуемых на печатание протоколов и магистерских диссертаций, поручив цензуру оного» ректору академии архимандриту Борису (Плотникову). Дальнейшее же суждение о допущении сочинения на магистерский диспут было решено вынести после его напечатания¹²⁴.

6 ноября, ровно через год после подачи сочинения в Совет академии, С.Г. Рункевич написал ее ректору, архимандриту Борису, письмо, в котором обращался с просьбой о назначении срока защиты. По-видимому, сочинение его к этому времени уже было напечатано. «Я хотел бы почтительнейше просить Вас, Высокочтимый Отец Ректор, – писал он, – назначить мой коллоквиум в один из воскресных или праздничных дней второй половины ноября; и если бы это назначение зависело от Митрополита, то и пред Его Высокопреосвященством повергнуть эту мою просьбу. Причина та, что в будни и я, и мои все знакомые, которые желали бы присутствовать на диспуте, заняты службой или уроками. Что же касается краткости срока, то Пл[атон] Ник[олаевич] Жукович сказал мне, что для него совершенно безразлично, когда будет назначен диспут, а о[тец] Павел Федорович Николаевский тоже обещал, что и с его стороны не будет задержки. Для меня же самое удобное время было бы воскресенье 28 ноября»¹²⁵. Однако просьба эта удовлетворена не была, и защита магистерской диссертации состоялась лишь в феврале следующего года.

2 декабря 1893 года проходило очередное заседание Комиссии по описанию дел, хранящихся в архиве Святейшего Синода. На нем С.Г. Рункевич докладывал о проделанной им работе по описанию архива униатских митрополитов, представив «Записку», в которой излагался весь ход работы.

Приступая в 1891 году к разбору униатского архива, Рункевич, по собственному выражению, застал его с внешней стороны в состоянии превосходном. И это было не только его личное мнение, но и мнения, слышанные им «от компетентных в археографическом деле лиц»¹²⁶. Архив имел для своего хранения особое помещение, все бумаги, если не были переплетены в книги, то обернуты чистыми обложками и помещены в закрытых коробках. Но с внутренней стороны, относительно возможности пользоваться архивом в научных или справочных целях, он имел «печальное положение». 1018 документов были выделены под названием «важнейшие документы» в особый отдел, для которого в 1860-е годы была составлена краткая опись. Хотя точность этой описи оставляла желать лучшего, тем не менее, она все же давала возможность «с большим или меньшим усилием ориентироваться в сумме обнятых ею документов». Остальные же бумаги архива, превышающие число охваченных описью по меньшей мере в 20 раз, оставались неописанными, частью сгруппированные в особые «книги», большей же частью собранные в «связки». И «книги», и «связки» имели свои особые надписи, о которых С.Г. Рункевич замечал, что «они тогда наиболее отвечали действительности, когда носили такой широкий характер, как например надписи: «Бумаги XVI и XVII столетий» и т.п.»¹²⁷. «Книг» считалось 114, «связок» – 467, кроме того, 14 номеров документов, пожертвованных в архив К.А. Говорским, и 97 номеров «печатных книг, брошюр и разных листов», как они названы были в указанной выше описи. «Книги» представляли собой сборники переплетенных вместе документов, составленных без хронологического порядка, но большей частью следуя какой-либо системе – например, по предметам или лицам, к которым относились собранные документы, или по характеру самих документов – «сборник переписки архиепископа Лисовского», черновые отпуски из канцелярии митрополита, метрики ставленников за известный период времени и т.п. Что касалось «связок», то они, имея вполне приличный внешний вид, по своему содержанию представляли полнейший хаос, в котором большей частью не возможно было найти даже признаков какой-либо системы или порядка. Очень часто рядом с документом XV столетия находился документ XIX столетия, рядом с королевским повелением или папской буллой на пергаментах – ненужный конверт или черновая заметка на лоскуте, – и все это нисколько не связанное между собой по содержанию.

В свое время профессор М.О. Коялович, занимаясь разбором униатского архива, за недостатком времени поручал частью это дело студентам духовной академии, которые и составили описание около тысячи документов. Однако полезная для студентов работа не много принесла пользы архиву. К тому же различные лица-описатели, не будучи ознакомлены с трудами своих предшественников, нередко составляли по два и даже по пять описаний одного и того же документа – по подлиннику и по спискам, которые, как правило, имелись для всех древних документов XV и XVI столетий, делая тем самым лишнюю работу. Просмотрев эти студенческие описания, С.Г. Рункевич не счел возможным воспользоваться ими в какой-либо степени¹²⁸.

Приступая к разбору архива, С.Г. Рункевич со своей стороны принял следующую систему. Прежде всего он решил установить точную хронологическую дату каждого отдельного документа, или, вернее, каждого листа, так как почти все бумаги XV–XVII столетий были разбиты по листам. Это было необходимо, во-первых, потому, что само описание предположено было составить в строго хронологическом порядке, а затем, во избежание вторичных описаний документов, по спискам после описания их по подлиннику. Работа была начата с последней связки. И этот, «противный всем логическим требованиям прием, оказался наиболее практичным». Последние связки, несмотря на неоднородность заключающихся в них документов, представляли собой в значительной степени документы позднейшего времени сравнительно с первыми по нумерации связками. И так, постепенно идя от недавнего к древнейшему, без особого труда и ущерба для хода работы, шло ознакомление с новым характером древнейших документов: с особенностями их языка, письма, формы.

Работа над разбором архива продолжалась целый год. Все связки были разобраны Рункевичем в пять и одну четвертую номеров. Каждый номер был заключен в занумерованную обложку из листа белой бумаги и был снабжен отдельной карточкой, показывающей его точную хронологическую дату и в некоторой степени его содержание. Если справедливо было заключение относительно описания документов XV и XVI столетий, что в этого рода описаниях самое важное – хронологическая дата документа, то в этом случае годовая исключительно подготовительная работа могла в некоторой своей части иметь и прямой практический результат.

После такого разбора «связок» С.Г. Рункевичу нетрудно было уже соотнести бывшие в них документы с тысячей уже описанных студентами и заняться подробным описанием всего архива в хронологическом порядке. Образцом для самого описания послужили издания Комиссии: «Описание документов и дел, хранящихся в Архиве Св. Синода». Причем в своем описании С.Г. Рункевич решил идти в сторону более краткого изложения, руководствуясь следующими правилами: а) описания ведутся в строго хронологическом порядке, причем документы, имеющие отношение к одному и тому же предмету и непосредственно связанные между собой, группируются в «дела»; б) переписка разных лиц выделяется в особый отдел под названием «Письма» с расположением бумаг по авторам (мотивами для выделения этого рода документов в особый отдел послужило: неудобство расположения писем в хронологическом порядке, особый характер их содержания и особый их формат); в) особый отдел под названием «Сборники» составляют книги, содержащие в себе разнообразные материалы, расположенные без соблюдения хронологического порядка. Невозможность ввести этого рода документы в хронологическое описание, по мнению С.Г. Рункевича, была очевидной. А касательно предложения со стороны некоторых лиц разрывать «книги», он отвечал: «Помимо того, что разрушать древние сооружения, хотя бы и для возведения новых, не дело археографического учреждения, – против разрывания книг были доложены Комиссии и научные основания покойным М.О. Кояловичем, – и этот вопрос тогда же был решен Комиссией»¹²⁹.

Ко времени настоящего заседания С.Г. Рункевичем уже была сделана часть описания униатского архива по указанному образцу. Описание было доведено до 1736 года и состояло из 1289 номеров документов, охватывая период времени в 265 лет.

Особое внимание Комиссии С.Г. Рункевич обратил на документы XV и XVI столетий, сгруппированные в 245 номеров: во-первых, потому что это были «документы чисто русские и православные» и, во-вторых, потому что «документы этого времени вообще очень редки и <…> ценятся на вес золота»¹³⁰. Из их числа 87 документов уже были напечатаны в различных археографических изданиях. Из напечатанных наибольшее количество документов имело то или иное отношение к различным церковным земельным делам преимущественно Киевских митрополитов и Киево-Печерского монастыря. Постоянно встречающиеся в этих документах упоминания о различных местных церквях, духовных лицах и т.п. сообщали им, помимо их юридического и географического интереса, высокий церковно-исторический интерес. Между ними два документа относились к князю К.И. Острожскому; один представлял собой обширное завещание отца митрополита Михаила Рогозы, в котором сообщались неизвестные до того сведения о юности митрополита; несколько документов на пергаменте; не мало королевских и митрополичьих автографов и др. Составленные описания этих документов, а также и всех остальных по 1736 год, Рункевич и представил на рассмотрение Комиссии¹³¹.

Выслушав доклад С.Г. Рункевича и рассмотрев представленную им часть описания, Комиссия со своей стороны сделала лишь некоторые замечания, в целом положительно оценив саму работу. Ввиду исторической важности и значения, какое имели описанные документы униатского архива вообще и главным образом в виду того, что многие из этих документов не были изданы и никому неизвестны, Комиссия признала не только полезным, но и необходимым в интересах развития исторической науки напечатать составленное С.Г. Рункевичем описание архива униатских митрополитов, о чем и постановила представить на утверждение обер-прокурора Святейшего Синода¹³².

Комиссия высоко оценила работу молодого ученого. На этом же заседании С.Г. Рункевич был избран в члены Комиссии по описанию синодального архива, став теперь полноправным ее сотрудником¹³³.

Вскоре было утверждено и решение Комиссии о печатании первого тома «Описания», а наблюдение за его изданием было поручено председателю Комиссии академику А.Ф. Бычкову.

21 декабря 1893 года Совет С.-Петербургской духовной академии рассматривал уже изданное сочинение С.Г. Рункевича «История Минской архиепископии (1793–1832 гг.)». Его члены единодушно согласились с представленными ранее отзывами рецензентов, и сочинение было допущено на магистерский коллоквиум для защиты. Официальными оппонентами были назначены прежние рецензенты: профессор протоиерей П.Ф. Николаевский и доцент П.Н. Жукович. Время защиты Совет предоставил назначить новому ректору академии Преосвященному Никандру (Молчанову), епископу Нарвскому, «по соглашении с оппонентами и с магистрантом»¹³⁴.

Магистерский диспут состоялся 20 февраля 1894 года. Проходил он в воскресный день в актовом зале С.-Петербургской духовной академии. На диспуте присутствовали ректор и профессора академии, студенты, друзья и близкие С.Г. Рункевича. Посторонних слушателей почти не было.

Перед началом диспута секретарь академии прочитал небольшой curriculum vitae диспутанта. После этого на кафедру поднялся сам С.Г. Рункевич. Он произнес речь, в которой красноречиво и обстоятельно изъяснил те побуждения, цели и средства, которые он имел и которыми руководствовался при написании своего исторического исследования. В конце речи он искренно поблагодарил всех тех, кто своим вниманием и содействием облегчили трудности его работы. В заключение С.Г. Рункевич указал на то, что его труд и по новизне своего предмета, и по причине тех трудностей, которые ему пришлось преодолевать, не может быть назван вполне совершенным в своей области¹³⁵.

Первым начал оппонировать профессор протоиерей П.Ф. Николаевский. Указав существенные достоинства диссертации и выразив весьма сочувственное отношение к сочинению, он отметил и следующие недостатки: «а) то обстоятельство, что для характеристики положения православия в западной России перед временем учреждения Слуцкой епископии магистрант мало пользуется фактическими данными эпохи после первого раздела Польши, предпочитая данные более отдаленного времени; б) недостаточное внимание к некоторым новым данным о происхождении Виктора Садковского; в) то, что автором недостаточно выясняется связь воссоединения униатов минских с белорусскими; г) то, что для характеристики белорусского архиепископа Афанасия Вальховского он не воспользовался некоторыми печатными материалами (Записками Добрынина); д) то, что он не выяснил отношений архиепископа Иова Потемкина к светлейшему князю Потемкину, а также религиозных взглядов этого последнего, имевших некоторое влияние на положение тогдашних западнорусских церковных дел; е) то, что не попытался выяснить отношений Императора Александра I к делам православной Минской архиепископии; ж) то, наконец, что он игнорировал вопрос о первых предположениях открыть православную епархию в пределах Польши не в Слуцке, а в самой Варшаве»¹³⁶.

После П.Ф. Николаевского свои замечания по поводу диссертации сделал П.Н. Жукович. «Во-первых, поставив в особую заслугу магистранту то, что он первый обратил внимание на внутреннюю жизнь православной Минской архиепископии после воссоединения», Жукович «отметил в его обозрении внутренней жизни Минской епархии пропуск прихожан, или того народа, который и образовал Минскую архиепископию». Затем он указал «на противоречивость во взглядах магистранта на отношения Екатерины II и Павла Петровича к польским судебно-административным порядкам, происшедшую вследствие пропуска им позднейших, относящихся сюда, указов Екатерины». Фактическую скудость епархиальной жизни позднейшего периода (1812–1832), по мнению оппонента, С.Г. Рункевич «мог бы несколько восполнить указанием фактов религиозно-просветительной, в частности законоучительской, деятельности православного духовенства Минской архиепископии, тем более, что вопрос о преподавании закона Божия православного исповедания, имевший в тогдашних западнорусских учебных заведениях своеобразную постановку, тесно связан был с вопросом об открытии православных приходов в уездных городах литовских губерний». П.Н. Жукович указал также на неверное утверждение магистрантом принадлежности базилианам некоторых учебных заведений, которые после изгнания иезуитов перешли к разным католическим монашеским орденам. И, наконец, признал неверной ссылку С.Г. Рункевича на «Археографический сборник документов, относящихся к истории северо-западного края» (№160), в доказательство той мысли, что в 1807 году по всем уездным городам Литовско-Виленской губернии учреждены были православные приходские церкви¹³⁷.

С.Г. Рункевич со своей стороны дал вполне удовлетворительные ответы и разъяснения на делавшиеся ему вопросы и замечания. По окончании защиты ректор академии, владыка Никандр, собрав голоса членов академического Совета, объявил, что Совет признает защиту диссертации удовлетворительной и будет ходатайствовать перед Святейшим Синодом об утверждении С.Г. Рункевича в степени магистра богословия¹³⁸.

Члены Совета, братья, товарищи и знакомые С.Г. Рункевича поздравляли его с успешной защитой. Были высказаны пожелания «и дальше работать на избранном им, еще почти совсем не тронутом поприще научно-исторического исследования»¹³⁹.

Любопытную запись по поводу проходившей защиты оставил в своем дневнике начальник архива и библиотеки Святейшего Синода А.Н. Львов: «Сегодня был диспут С.Г. Рункевича, защищавшего свою «Историю Минской архиепископии». Народу буквально ни души. Ни один даже архиерей не приехал. Опытные люди говорят, что теперь в академии – раз ректор архиерей – то публика состоит только из дам. А так как последних на коллоквиумы не допускают, то в зале пустота. Характерный признак! Диспут прошел без всякого впечатления, п[ри] ч[ем] оппоненты – П.Ф. Николаевский и Жукович не специалисты этого вопроса и ограничились чисто формальными похвалами и замечаниями. Тут нужен был Коялович»¹⁴⁰.

Конечно, с замечанием А.Н. Львова о том, что оппоненты были «не специалистами этого вопроса» согласиться трудно. По крайней мере, протоиерей П.Ф. Николаевский не только прекрасно ориентировался в литературе рассматриваемой эпохи, но и сам занимался научными изысканиями, имеющими непосредственное отношение к предмету исследования С.Г. Рункевича. Буквально за года полтора до этого он опубликовал в «Христианском чтении» «Материалы к истории трехлетнего заключения православного епископа Виктора Садковского в польских тюрьмах»¹⁴¹. Кроме того, в свое время он лично содействовал Рункевичу в собирании материалов по истории Минской архиепископии. Это видно из дарственной надписи на экземпляре «Писем к разным лицам Преосвященного Виктора Садковского, первого Минского архиепископа», подаренного Рункевичем Николаевскому в 1893 году. Нельзя сказать, чтобы и для П.Н. Жуковича эта тема была незнакома.

Относительно замечания, что тут «нужен был Коялович», можно сказать, что исследование Рункевича было вполне зрелой самостоятельной работой, в которой он достаточно серьезно обосновывал свои взгляды на исторические события. Это можно видеть, например, в оценке Рункевичем личности первого Минского архиепископа Виктора (Садковского), не совпадавшей с взглядом покойного профессора.

В исследовательской литературе к тому времени сложились две точки зрения на личность и деятельность архиепископа Виктора (Садковского). Одна принадлежала исключительно М.О. Кояловичу, высказанная им в его сочинении «История воссоединения западнорусских униатов»¹⁴². Согласно его оценке, Преосвященный Виктор представлялся человеком нерешительным, слабым и даже недалеким, как будто не понимающим и не дорожащим тем великим делом, во главе которого ему пришлось стать (воссоединение униатов. – Г.Щ.). Другой взгляд, противоположный, напротив, рисовал Преосвященного Виктора человеком в высшей степени энергичным, полным апостольской ревности и непоколебимой воли, способным затмить славу даже самого Георгия (Конисского)¹⁴³. А близкие к этому суждению польские историки готовы были даже признать Садковского «каким-то черным гением, исполненным фанатизма и коварной изобретательности», «смелым агентом русской политики, ревностным прозелитом Православия»¹⁴⁴. С.Г. Рункевич не соглашался ни с той и ни с другой позицией. В его изложении жизни Преосвященного Виктора заметна незримая полемика с М.О. Кояловичем, который не совсем верно понимал эту личность и с мнением которого Рункевич решительно не соглашался. В своем сочинении он особенно подробно рассматривал те эпизоды деятельности Преосвященного, которые негативно оценивал Коялович. В этом смысле Рункевич заметно очистил и возвысил личность Садковского, и, притом, не в ущерб исторической правде. Возражая ошибочным выводам своего учителя, он выдвинул многочисленные достоверные факты, доказывающие, что Преосвященный Виктор если и не был энергичным народным борцом, то, по меньшей мере, был усердным и преданным делу работником.

Насколько основательны были выводы С.Г. Рункевича можно судить по тому, какой круг источников он привлек при изучении личности архиепископа Виктора. Имея в своем распоряжении совсем немного опубликованных источников, Рункевич большую часть материала почерпнул из архивов Святейшего Синода, Минской, Киевской, Могилевской, Черниговской консисторий, архивов Киевской духовной академии, Минской духовной семинарии¹⁴⁵. Обилие архивного материала, оказавшегося в его руках, дало возможность обогатить свое исследование целым рядом точных исторических дат, малоизвестных или совсем неизвестных фактов, воспроизвести максимально точную хронологию многих событий. Он смог восполнить обширные пробелы, устранить и исправить многие неточности в биографии Преосвященного Виктора, а следовательно, имел право на более объективные выводы.

На следующий день после защиты, 21 февраля, ходатайство Совета академии об утверждении С.Г. Рункевича в ученой степени было передано в Святейший Синод. Согласно поданному ходатайству и отзыву присутствующего в Синоде бывшего Полоцкого епископа Преосвященного Маркелла (Попеля), Святейший Синод указом от 21 марта 1894 года утвердил С.Г. Рункевича в степени магистра богословия¹⁴⁶.

После выхода в свет книга «История Минской архиепископии (1793–1832 гг.)» сразу же привлекла к себе внимание. В периодической печати на нее появилось немало рецензий и заметок. Наиболее оригинальная из них, если не сказать даже курьезная, была напечатана в журнале «Kwartalnik Historychny» за 1894 год (вып. I). Польский критик, некий Modest Michnowiecki, высказав сперва в своей заметке в адрес труда С.Г. Рункевича ряд сумбурных обвинений и то, что его историю Минской епархии вообще нельзя назвать историей и тому подобное, в конце все же сам признавал значительные и несомненные достоинства книги¹⁴⁷.

Экземпляр «Истории Минской архиепископии» С.Г. Рункевич отправил Минскому Преосвященному Симеону (Линькову) со словами благодарности за разрешение ознакомиться с документами Минской духовной консистории. В письме он замечал владыке, что его предшественники по Минской кафедре всегда встречали «благосклонным вниманием научные труды, посвященные истории Минской епархии». Так, при архиепископе Михаиле (Голубовиче) было приобретено во все приходские библиотеки епархии сочинение архимандрита Николая (Трусковского)¹⁴⁸ «Историко-статистическое описание Минской епархии»¹⁴⁹. Преосвященным Евгением (Шерешиловым) было признано в свое время необходимым приобретение для библиотек всех церквей епархии девятитомного «Описания церквей и приходов Минской епархии»¹⁵⁰, а по распоряжению епископа Варлаама (Чернявского) выписано сочинение М.О. Кояловича «Чтения по истории западной России»¹⁵¹.

«Вашему Преосвященству ведомо, – писал С.Г. Рункевич, – что вверенная Вашему Преосвященству епархия представляет собою арену еще не вполне угасшей борьбы между православием и латинством, между русскою силой и польщизной. И если конечный исход этой борьбы, при блестящем расцвете церковно-народного образования в Минской епархии, не представляется уже ни для кого загадкой, то все же позволительно надеяться, что всякое средство, могущее ускорить достижение благоприятной Церкви и Отечеству цели, будет принято с готовностью. Осмелюсь думать, что научное сочинение, посвященное прошлому православно-русского дела во вверенной Вашему Преосвященству епархии, может оказаться небесполезным и для епархии деятелей настоящего времени»¹⁵². Далее Рункевич просил Преосвященного рассмотреть возможность рекомендовать его книгу «для приобретения во все церковные библиотеки» епархии. Условия предлагались такие: «Цена книги 4 рубля. Выписывающие непосредственно от меня (по адресу: С.-Петербург, Святейший Синод. Стефану Григорьевичу Рункевичу) за пересылку не платят. При одновременной выписке значительного числа экземпляров можно воспользоваться значительной уступкой».

Преосвященный Симеон (Линьков) благосклонно отозвался на просьбу. Постановлением Минской духовной консистории книга С.Г. Рункевича «История Минской архиепископии (1793–1832 гг.)» была рекомендована духовенству для приобретения в церковные библиотеки епархии туда, «где позволяют средства»¹⁵³.

11 мая 1894 года, причисленный к канцелярии обер-прокурора Святейшего Синода сверх штата, коллежский секретарь С.Г. Рункевич был назначен младшим секретарем Святейшего Синода по делопроизводству о принятии, обмене и отчуждении недвижимых имуществ¹⁵⁴. Указом Правительствующего Сената от 22 декабря 1894 года за выслугу лет он был произведен из коллежских секретарей в титулярные советники¹⁵⁵. В следующем, 1895 году, его перевели младшим секретарем в делопроизводство церковного суда¹⁵⁶.

В седьмом номере «Исторического Вестника» за 1894 год была напечатана статья С.Г. Рункевича «Протоиерей Трофим Егорович Куцинский, первый из духовных кавалер Георгиевской ленты»¹⁵⁷.

Публикация в таком солидном журнале было делом довольно престижным. Еще в первой половине минувшего года Рункевич стал предлагать редактору «Исторического Вестника» С.Н. Шубинскому свои статьи¹⁵⁸. Кроме них, по предварительной договоренности с редактором, он писал рецензии и заметки на некоторые новоизданные книги и брошюры исторического содержания, которые и публиковались в «Вестнике»¹⁵⁹.

Во время одной из бесед с С.Н. Шубинским Рункевич предложил ему ознакомиться с имеющимися у него любопытными документами – военными дневниками. Дневники эти принадлежали скончавшемуся в Петербурге 7 августа 1893 года капитану артиллерии Бобруйского крепостного гарнизона Михаилу Алексеевичу Вержболовичу, участнику русско-турецкой войны 1877–1878 годов.

Сын дворянина Минской губернии капитан М.А. Вержболович был достаточно неординарной личностью: художник-самоучка, поэт, прекрасный танцор, душа общества, глубоко правдивый и честный человек, он имел привычку вести дневник. Назначенный в действующую армию, М.А. Вержболович пользовался всяким удобным моментом, чтобы записать свои впечатления во время похода. Кроме того, к своим записям он, хотя и не совсем профессионально, но с большим старанием делал рисунки. Среди зарисовок были бытовые сценки, виды городов, местности, планы боевых позиций и прочее. Записи передавали личные впечатления и переживания происходящего. Написанные простым безыскусным языком, они дышали правдивостью и реализмом. С.Г. Рункевич надеялся, что дневники заинтересуют редактора «Исторического Вестника». Он написал краткое предисловие к ним и, несколько обработав записи, подготовил к публикации две небольшие главы¹⁶⁰.

«По-моему, – писал С.Г. Рункевич, препровождая дневники С.Н. Шубинскому, – они интересны, будучи более похожи на путевые заметки. Надеюсь, и Вы согласитесь, что некоторые страницы заслуживают бесспорного одобрения по своей правдивости и непосредственности впечатлений»¹⁶¹. В том же письме он просил редактора сообщить, годен ли будет дневник для «Исторического Вестника», чтобы знать, работать ли над ним далее.

По всей видимости, дневник капитана М.А. Вержболовича не вызвал к себе большого интереса, потому как остался недоработанным и неопубликованным¹⁶².

В свое время любопытную статью «Когда настанет конец века, с каких пор начались новогодние визиты и откуда ведет начало обычай встречать новый год в церкви» С.Г. Рункевич поместил в «Новом Времени»¹⁶³. В ней он высказал довольно новые и оригинальные мысли по поводу встречи нового года в Церкви.

В августе 1894 года Учебный комитет при Святейшем Синоде определил книгу С.Г. Рункевича «Краткий исторический очерк столетия Минской епархии» допустить в библиотеки церковно-приходских школ Минской, Волынской, Подольской, Литовской и Холмско-Варшавской епархий¹⁶⁴.

В это время в Вильно самостоятельным изданием вышла опубликованная ранее С.Г. Рункевичем в «Литовских Епархиальных Ведомостях» статья «Епархиальное управление православными монастырями и церквами нынешней Литовской епархии до учреждения православной литовской кафедры»¹⁶⁵. В Минске в «Епархиальных Ведомостях» продолжали публиковаться присланные им материалы по истории епархии. Отдельными оттисками из них были изданы: «Письма к разным лицам преосвященного Виктора Садковского, первого Минского архиепископа (I–CL)»¹⁶⁶; «Дело об арестовании преосвященного Виктора Садковского 18 апреля 1789 г.»¹⁶⁷; «Материалы для истории Минской епархии»¹⁶⁸; «К истории Минского кафедрального собора»¹⁶⁹; «К истории монастырей Минской епархии»¹⁷⁰; «Служебный путь преосвященного Виктора Садковского, первого Минского архиепископа»¹⁷¹.

В предисловии к публикации писем Преосвященного Виктора (Садковского) С.Г. Рункевич писал, что считает своим «священным долгом засвидетельствовать свою почтительную и глубокую благодарность» товарищу обер-прокурора В.К. Саблеру, «содействию которого настоящее собрание, главным образом, и обязано своим существованием». Далее он указывал, что второй выпуск «Писем преосвященного Виктора» будет начат печатанием «не ранее конца будущего года». Однако второй выпуск издан не был.

Надо отметить, что это были последние печатные труды С.Г. Рункевича, посвященные родной Минской епархии. К этому времени литературно-научное внимание историка стало переходить с предметов местного значения на предметы значения общего.

В середине 1895 года вышла редактированная и снабженная примечаниями С.Г. Рункевича «Переписка Филарета, митрополита Московского с С.Д. Нечаевым»¹⁷², изданная сыновьями бывшего обер-прокурора – Д.С. Нечаевым и Ю.С. Нечаевым-Мальцовым. Это были 242 письма, собранные, приведенные в порядок и снабженные Рункевичем на основании архивных изысканий комментариями.

Степан Дмитриевич Нечаев, состоял обер-прокурором Святейшего Синода с 6 апреля 1833 по 25 июня 1836 года. Переписка с ним Московского митрополита Филарета (Дроздова) имела почти исключительно деловое значение, но при этом письма носили достаточно интимный характер. Для Московского святителя С.Д. Нечаев был близкий – «свой» человек. Митрополит Филарет не стеснялся перед ним в суждении о текущих делах Синода, о лицах соприкосновенных с ним. Многие письма имели вид записок и в виду своего откровенного и доверительного характера были очень интересны. Публикуя письма, С.Г. Рункевич снабдил их множеством примечаний об упоминаемых в них лицах и обстоятельствах тех дел, которых они касались.

Письма святителя Филарета С.Г. Рункевич получил из семейного архива Нечаевых. Из того же архива он почерпнул материал и для изданных им книжек: «Письма аскета. Из переписки архимандрита Игнатия Брянчанинова с С.Д. Нечаевым»¹⁷³ и «Из церковно-общественной жизни второй четверти нашего столетия. Письма к бывшему Обер-прокурору Св. Синода С.Д. Нечаеву А.С. Стурдзы, Ф.А. Голубинского, архимандрита Фотия и А.С. Пушкина»¹⁷⁴. Обе книги были отдельными оттисками из журнала «Христианское чтение». Надо отметить, что публикация некоторых писем А.С. Пушкина¹⁷⁵ представляет сегодня особую ценность, так как в настоящее время местонахождение подлинников этих писем неизвестно. В собраниях сочинений поэта они приводятся как раз именно по тексту, данному Рункевичем¹⁷⁶.

Не ослабевала деятельность С.Г. Рункевича и в качестве члена «Общества распространения религиозно-нравственного просвещения». Для него эта деятельность давно уже стала частью жизни, душевной потребностью. В ней он реализовал себя исключительно как христианин. Своим внутренним идеалом он видел то, чтобы по возможности нести свет христианского просвещения и культуры в среду простого народа. Здесь в Петербурге, начиная со студенческой скамьи, он встретил массу ярких примеров самоотверженного служения ближним, как в лице духовенства, так и в лице мирян. Нужно сказать, что Петербург вообще в то время отличался большой активностью и разнообразием форм христианского служения. Множество благотворительных организаций, обществ, церковных братств, частных лиц самым активным образом искали и находили более совершенные и продуктивные формы служения ближним. Процесс этот отличался динамикой и творчеством. Многочисленные примеры, которые видел С.Г. Рункевич вокруг, вдохновляли и его самого искать более полной личной реализации на этом поприще.

С 1 января 1895 года «Общество распространения религиозно-нравственного просвещения» начало издание еженедельного журнала «С.-Петербургский Духовный Вестник», посвящавшийся обозрению столичной и епархиальной жизни в Петербурге.

По задумке организаторов, журнал должен был служить органом Санкт-Петербургской епархии и самого «Общества», ставя себе целью – дать возможность духовенству епархии обмениваться между собой плодами своей проповеднической, просветительской и благотворительной деятельности, а светским читателям – назидательное чтение, как в статьях богословского характера, так и в словах, поучениях и беседах, которые должны были печататься в журнале применительно к переживаемым церковным событиям.

В обсуждении программы журнала принимали участие члены «Общества» протоиереи: И.Г. Покровский, Л.П. Петров, А.С. Лебедев, священники: А.И. Сперанский, П.Д. Городцов, В.Н. Велтистов, П.Н. Лахостский и светские лица: Я.И. Зарницкий, А.А. Завьялов, С.Г. Рункевич и др.¹⁷⁷.

30 апреля 1895 года на торжественном годичном собрании «Общества» С.Г. Рункевич был в числе еще нескольких лиц включен в кандидаты членов Совета¹⁷⁸.

В 1894/95 отчетном году С.Г. Рункевич дважды участвовал в проведении в вечернее время духовных беседах, организованных в Троицкой церкви «Общества». Здесь же провел одну беседу и его младший брат Николай, в то время студент четвертого курса духовной академии и член академического кружка студентов-проповедников¹⁷⁹. В следующем году С.Г. Рункевич принимал участие в научно-популярных чтениях, проводимых «Обществом» в зале Педагогического музея.

Но этого казалось мало, возникало желание сделать нечто большее. Забота о религиозно-нравственном просвещении народа, поиск новых путей благотворительности возобновили в памяти давнюю академическую мечту об издании народной литературы. То, о чем говорилось некогда в задушевной атмосфере студенческих собраний у отца Антония (Храповицкого), теперь захотелось воплотить в жизнь, воплотить в виде доступного и по содержанию и по цене народного издания.

Первые крупные народные издания были организованы во второй половине XIX века в Москве, преимущественно издательскими фирмами И.Д. Сытина, Е. Губанова, Е. Абрамова, И. Морозова, А.А. Холмушина и др., выпускавшими так называемую лубочную литературу. С быстрым развитием грамотности среди народа, особенно вследствие широкого распространения повсюду в 1880-е годы церковно-приходских и начальных школ, запрос народа на книжное чтение необычайно вырос. Тогда со стороны некоторых общественных учреждений и частных издательских фирм стали появляться попытки дать народу соответствующее его развитию и потребностям полезное и дешевое издание, но уже не лубочного, а более серьезного характера. В свет выходят такие периодические народные издания, как «Сельский Вестник», «Чтение для народа», «Воскресенье», «Сотрудник», «Читальня народной школы» и др. Редакции народных журналов начинают издавать и отдельные книжки для народного чтения. Однако первый систематический опыт издания народно-просветительных книжек принадлежал Московскому комитету грамотности, за которым затем был основан аналогичный комитет в Петербурге, проявивший себя особенно энергично в последние годы своего существования (1894–1895). Не сочиняя специально беллетристических книг для народа, С.-Петербургский комитет подбирал доступные из произведений крупных писателей, отечественных и иностранных (Гюго, Доде, Золя, Уайльда) и издавал их полностью, без сокращений. Комитетом были изданы и научные книжки, написанные уже специально для народа.

По своей энергии замечателен был опыт В.Н. Маракуева, издававшего с 1882 года «Народную Библиотеку», также выпустившую массу книжек с произведениями отечественных и иностранных писателей (Плутарха, Шекспира, Диккенса, Флобера, Ожешко). Широкую известность в деле издания народной литературы приобрело издательство «Посредник», издававшее жития святых, «полезные книги», беллетристические произведения (в особенности рассказы графа Л.Н. Толстого), или произведения, специально написанные для «Посредника». Для своих изданий издательство усвоило и оформление, и цену лубочной литературы, а для их распространения пользовалось услугами книгонош, действуя через И.Д. Сытина, которому передало и всю хозяйственную сторону дела. Благодаря этому издательство очень быстро расширило в народной среде круг своих книг. Деятельность «Посредника» возбудила в просвещенном обществе интерес к народной литературе и вызвала к жизни ряд новых издательских предприятий. Так возникла серия книжек, изданных журналом «Русское Богатство», по направлению своему близких к изданиям «Посредника», и серия народных книжек, выпущенных редакцией «Русской Мысли». В качестве издателей народных книг выступали также А.Г. Коваленская, А.М. Калмыкова, М.М. Ледерле, И.В. Жирков и др.

Параллельно с упомянутыми изданиями появлялись и народные издания духовно-просветительного характера. Примечателен один из наиболее ранних опытов издания подобной литературы – опыт пашковцев. Осуществлен он был «Обществом поощрения духовно-нравственного чтения», открытым В.А. Пашковым в Петербурге в 1876 году. За время своего существования «Общество» выпустило более 200 брошюр ценой от 1/2 до 6 копеек; некоторые брошюры раздавались даром. Для распространения брошюр в деревнях общество снаряжало особых книгонош. Брошюры были частью переводные с английского и немецкого языков, частью оригинальные. Содержанием их служили беседы о предметах веры и христианской нравственности, разъяснения текстов Св. Писания, библейские тексты, выдержки из сочинений свт. Тихона Воронежского и бесед С.-Петербургского митрополита Михаила (Десницкого). Сами по себе брошюры в отдельности не представляли сектантского направления, но в совокупности обнаруживали явную сектантскую направленность. Позднее Святейшим Синодом был определен даже целый ряд брошюр, подлежащих изъятию и запрещению («Что такое христианин?», «Радостная весть», «Путь к спасению», «Пастухи и овцы», «Христос все во всем», «Встревожился Иерусалим» и др.). В том же направлении, как и пашковские брошюры, действовал журнал «Русский рабочий», основанный в Петербурге М.Г. Пейкер в 1875 году и прекратившийся в 1886 году. Но это были издания так называемого сектантского толка. В 1887 году в Москве священником С.Я. Уваровым был организован еженедельный иллюстрированный журнал «для чтения в христианской семье» – «Воскресный День». Вскоре в приложении к нему стали выходить «Воскресные Листки», содержащие историю и объяснение церковных праздников, жизнеописания святых, описания чудотворных икон, а в 1893 году начало выходить бесплатное ежемесячное приложение «Воскресный Собеседник», содержащее систематические внебогослужебные беседы. В 1888 году московскими священниками С. Ляпидевским и И. Бухаревым начал издаваться иллюстрированный духовно-нравственный воскресный народный листок «Кормчий». Известными духовными изданиями для народа были: «Троицкие листки», книжки Братства Пресвятой Богородицы в Санкт-Петербурге и др. Однако все эти издания, несмотря на значительную пользу, приносимую ими, конечно были еще очень далеки от того, чтобы всецело удовлетворить народную потребность в чтении. Касаясь в основном религиозно-нравственной стороны жизни и рассуждая о предметах высшего духовного порядка, они оставляли в стороне предметы будничные, проблемы повседневной жизни. Все эти издания, хотя и читались народом, и нередко с большим интересом и пользой, все же не достигали цели нормального развития народного мировоззрения и улучшения нравов.

В 1895 году С.Г. Рункевич сам решил выступить в роли издателя. Замысел его состоял в том, чтобы дать народу по доступной «копеечной» цене, покрывающей лишь расходы по изданию, классическую богословскую библиотеку в извлечениях из современных и древних церковных писателей. Именно в таком виде по его представлению и могла сочетаться одновременно просветительская и благотворительная деятельность, ведь заповедь Спасителя накормить и напоить алчущего и жаждущего относится не только к материальной, но и к духовной, словесной пище. Именно в этом возвышенном смысле и постарался реализовать ее С.Г. Рункевич.

Основанное С.Г. Рункевичем издательство было названо соответственно идее – «Народная Академия». Зарегистрировано оно было по адресу, где снимал квартиру сам Рункевич: улица Гороховая 36, квартира 24¹⁸⁰. Был собран первоначальный издательский капитал из пожертвований некоторых лиц, выразивших сочувствие задуманному предприятию, и личных накоплений молодого ученого. Незадолго до этого за свою «Историю Минской архиепископии (1793–1832 гг.)» он получил солидную денежную премию . Книга была предложена на соискание премии графа Уварова и по отзыву профессора П.Н. Жуковича¹⁸¹ императорская Академия Наук удостоила ее денежной награды¹⁸².

В изданиях «Народная Академия» С.Г. Рункевич ставил своей задачей осветить с высшей, христианской точки зрения по возможности все стороны жизни. Все издание предполагало включить в себя несколько серий или отделов. Каждая серия должна была быть посвящена особому предмету: уроки христианской жизни из поучений современных проповедников; избранные места из святоотеческих творений; религиозные мотивы у русских писателей и поэтов; царство природы, которая непрестанно воспевает славу Божию и при правильном, внимательном изучении приводит к познанию бесконечного величия Творца.

Первая серия книжек, «Доброе слово», посвящалась исключительно избранным статьям из поучений наиболее выдающихся современных проповедников. «Проповедники – архипастыри и пастыри, – писал С.Г. Рункевич в обращении к читателям, – в своих многочисленных проповедях касаются, можно сказать, всех сторон общественной, семейной и личной жизни, и на многоразличные жизненные вопросы дают свои мудрые христианско-пастырские ответы, наставления, советы. Но, конечно, нет возможности перечитать все поучения, хотя бы только выдающихся по своим дарованиям и духовной опытности проповедников. Избирая из поучений наиболее замечательное, оригинальное, ясное и издавая по возможно доступной цене, Народная Академия в «Добром слове» открывает доступ народу к неисчерпаемой сокровищнице христианского пастырского слова».

Первая книга «Доброго слова» вышла в ноябре 1895 года. Она содержала в себе избранные проповеди из поучений митрополита С.-Петербургского и Ладожского Палладия (Раева) – 32 беседы на различные темы и, кроме того, биографию с портретом владыки¹⁸³. Цена книжки в 160 страниц была всего 10 копеек, а при оптовой закупке более 100 экземпляров – 7 копеек.

В декабре вышла вторая книга «Доброго слова» – «Из поучений Высокопреосвященного Антония, архиепископа Финляндского и Выборгского». Кроме 44 статей она также содержала биографию и портрет архипастыря¹⁸⁴. Тираж книги составил 10 000 экземпляров.

Материал для книжек подбирался мастерски и со знанием дела. Издание С.Г. Рункевича было сразу же воспринято с большим одобрением. Оно встретило высокие отзывы со стороны духовной печати и благодарные отклики многочисленных читателей. Кроме народного чтения такие книги становились отличным подспорьем и для священников многочисленных небогатых сельских приходов. Для любого сельского пастыря, даже при большом желании, при множестве изданных проповедей и некотором их однообразии ознакомиться со всеми напечатанными творениями современных проповедников было делом непосильным. Избрать же из всей массы проповеднической литературы наиболее существенное и интересное также было задачей весьма нелегкой. «Народная Академия» в «Добром слове» как раз и ставила себе задачу помочь в этом простому, неискушенному читателю.

Книжки «Народной Академии» можно было приобрести в церкви «Общества распространения религиозно-нравственного просвещения», на углу улиц Николаевской и Стремянной; на складе братства Пресвятой Богородицы в воротах Александро-Невской Лавры; в книжном магазине известного книгопродавца И.Л. Тузова в Гостином дворе и у самого издателя. Кроме того, книги выписывались по почте.

Успешное начало задуманного предприятия вдохновляло и самого С.Г. Рункевича и лиц, сочувствующих изданию. Было даже предположено, что издание «Народная Академия» в непродолжительном времени будет преобразовано в периодическое¹⁸⁵.

Для издаваемой серии С.Г. Рункевичу пришлось перечитать многие «собрания слов и речей» более или менее выдающихся современных проповедников. Отсутствие в печати критических статей о проповедниках того времени, кроме мелких рецензионных заметок, а также желание поделиться своими мыслями и впечатлениями подвигли его написать ряд критических очерков. Так, в первых номерах «Церковного Вестника» за 1896 год появилась статья С.Г. Рункевича «Современные проповедники»¹⁸⁶. Первые очерки были посвящены проповеднической деятельности отца Иоанна Кронштадтского и Московского митрополита Сергия (Ляпидевского).

В феврале 1896 года вышла третья книга «Доброго слова» – «Беседы на семь слов Спасителя со креста, Высокопреосвященного Владимира, архиепископа Карталинского и Кахетинского, экзарха Грузии»¹⁸⁷. Объем ее составлял 80 страниц, а цена – 8 копеек. В марте вышла четвертая книга – «Из поучений протоиерея Иоанна Ильича Сергиева»¹⁸⁸ – 68 статей с биографией и портретом отца Иоанна. В апреле вышла пятая книга – «Из поучений Преосвященного Макария, епископа Томского и Барнаульского»¹⁸⁹.

Тогда же в апреле С.Г. Рункевич получил за книгу «История Минской архиепископии (1793–1832 гг.)» Макарьевскую премию. Премия покойного митрополита Московского Макария (Булгакова) присуждалась Святейшим Синодом за сочинения по предметам богословских наук и вообще духовного образования¹⁹⁰. Представленная на седьмое присуждение, книга по отзыву профессора И.И. Малышевского была удостоена неполной премии в 1000 рублей¹⁹¹. Это было значительным подспорьем для нового издания.

В конце пятой книги «Доброго слова» С.Г. Рункевич сообщал, что в непродолжительном времени издатель имеет намерение начать второй отдел «Народной Академии», под названием «Библиотека Святых Отцов». В этот отдел должны будут войти жизнеописания и избранные творения отцов Церкви в новом переводе. Он также обращался к читателям: «Издатель просит лиц сочувствующих его изданию, распространять сведения о «Народной Академии» между своими знакомыми, так как, при дешевизне издания, нет возможности делать о нем объявления в газетах. В настоящее время издание окупается при расчете по десяти печатных страниц на одну копейку; при большей распространенности издания можно было бы еще более удешевить его».

К печати уже готовилась шестая книга «Доброго слова» – «Из поучений протопресвитера Иоанна Леонтьевича Янышева» и др. Однако неожиданно «по сложившимся независящим обстоятельствам»¹⁹², издание «Народной Академии» и очерки были прекращены. Что именно послужило причиной этому сегодня с достоверностью сказать трудно. Возможно, это было связано с каким-то разногласием, возникшим у С.Г. Рункевича с кем-то из членов или руководителей «Общества распространения религиозно-нравственного просвещения», так как именно с этого времени Рункевич вышел из его состава.

Отлично редактированные и оформленные книги «Народной Академии» выходили многотысячными тиражами, и почти каждая из них имела несколько выпусков, очерки «Современные проповедники» были изданы отдельным оттиском¹⁹³. Но, к сожалению, так успешно и с таким вдохновением и энтузиазмом начатое предприятие вдруг было прервано в самом начале.

6 мая 1897 года С.Г. Рункевичу «за отлично-усердную службу» был высочайше пожалован орден Св. Анны 3-й степени¹⁹⁴.

В конце мая он уехал на два месяца в командировку за границу¹⁹⁵, предположительно в Вену. По возвращении в Петербург его внимание было сосредоточено главным образом на служебной деятельности по должности секретаря.

Вскоре в свет вышел подготовленный С.Г. Рункевичем первый том «Описания документов архива западнорусских униатских митрополитов», содержавший в себе 1065 документов с 1470 по 1700 годы. На обложке имелся эпиграф – «Отторгнутые насилием (1595) воссоединены любовью (1839)»¹⁹⁶.

Том «Описания» содержал в себе источники самого разнообразного характера. Среди них по своей исторической важности выделялись следующие группы памятников: во-первых, сношения королевской и папской власти с представителями униатской иерархии: королевские подтверждения прав, привилегии, презенты, универсалы, фундации, папские буллы, бреве, индульгенции; во-вторых, документы, касающиеся введения унии, распространения ее и борьбы с ней; в-третьих, документы, касающиеся собственно униатской иерархии и монастырей; в-четвертых, разного рода имущественные дела, главным образом земельные, об архиерейских, монастырских и церковных имениях. К последнему разделу преимущественно относились и сохранившиеся в архиве документы за время, предшествовавшее унии. Замечательно, что «земельное право», основывающееся на давности и подлинных владетельных документах, заставило унию, так старательно истреблявшую памятники православия в районе своего распространения, наперекор своему желанию сохранить этого рода документы, заключающие в себе «неоспоримую историю последовательного насильственного захвата латинством в западной России православного достояния»¹⁹⁷.

Описание документов было сделано в строго хронологическом порядке, притом так, что древний документ стоял под своей датой, а, например, позднейшая копия его значилась датой позднейшей, дело же датировалось датой первого документа. За датой следовало название документа, затем указание языка (русский, латинский, польский, итальянский, французский) и количество листов документа, изложение его содержания, а также палеографические и библиографические сведения. В основе изложения стояло, главным образом, полное указание содержания документов, с возможным перечислением лиц, мест и предметов. Для документов и однородных дел были даны подробные описания образцов. Документы, имеющие прямое отношение к Православной Церкви, приводились в существенных выдержках, иногда и полностью. Важные, характерные места документа нередко приводились на языке оригинала, с сохранением его особенностей.

При составлении описания С.Г. Рункевичем было принято за правило заносить все без исключения сведения, касающиеся церковной жизни и просвещения: духовенства, церквей, монастырей, благотворительных учреждений, школ, типографий, учителей. По возможности отмечались все указания, дающие свидетельство об экономическом состоянии в данной местности в известное время, именно: о дорогах, мостах, мельницах, садах, огородах и т.п. Из множества имен обязательно упоминались имена лиц духовных и учителей, прочие же лишь по мере необходимости. В изложении событий на первом плане было поставлено требование краткости, насколько она не препятствовала полноте указаний содержания документов, причем имелось в виду, что «вслед за выходом их описания издание полного их текста явится научной необходимостью и вопросом не очень отдаленного будущего»¹⁹⁸.

При «Описании» имелись три указателя: именной, населенных пунктов и предметный. В конце тома помещались на четырех листах фотообразцы старинного русского, латинского и польского письма. Присоединение образцов было сделано специально по желанию С.Г. Рункевича. По его мнению, это было не только превосходной иллюстрацией к «Описанию», но имело и практический характер для лиц, желающих ознакомиться с подлинниками, но не знакомых предварительно со свойством документов. Ему уже были известны случаи, когда исследователи, «желавшие познакомиться с документами униатского архива, прибыв в архив, не могли их прочитать»¹⁹⁹.

Цена одного тома составляла три рубля, но в свободную продажу книга не поступала²⁰⁰.

Для русской исторической науки документы униатского архива впервые стали известны с середины XIX столетия, когда значительное их число было издано Археографической комиссией в первых трех томах «Актов, относящихся к истории Западной России»²⁰¹ и первых двух томах «Актов, относящихся к истории Южной и Западной России»²⁰². Эти документы в свое время сослужили немаловажную службу не только для науки, но и для государства, «способствуя установлению и в научных сочинениях, и у высшего правительства реалистичных и твердых взглядов на обострившийся в те годы вопрос о русско-польских отношениях в западном крае». В то же время некоторое число документов униатского архива, преимущественно из изданных Археографической комиссией, перепечатал К.А. Говорский в своем журнале «Вестник Юго-Западной и Западной России», а позднее, в 1883 году, несколько документов были изданы С.Т. Голубевым в приложении к первому тому его сочинения «Киевский митрополит Петр Могила и его сподвижники»²⁰³. Для своих ученых трудов униатским архивом в разное время пользовались: митрополит Макарий (Булгаков), М.О. Коялович, И.А. Чистович²⁰⁴, П.О. Бобровский, С.Т. Голубев²⁰⁵. Но только М.О. Коялович и С.Т. Голубев решились выйти за пределы имевшейся описи и ознакомиться с документами архива, в нее не вошедшими. «Вообще же архив, в своем полном объеме, оставался недоступным для работников науки, так как при отсутствии описи и неразобранности архива, пользование им требовало затраты значительного времени и труда, а между тем в научных работах²⁰⁶ приходилось рассчитывать лишь на материал случайный»²⁰⁷.

Выход в свет первого тома «Описания документов архива западнорусских униатских митрополитов» явился результатом кропотливейшей шестилетней работы С.Г. Рункевича. Работа действительно была проделана колоссальная. Как уже говорилось, целый год ушел исключительно только на разбор находящихся в большом беспорядке документов архива. Сколько труда затем пришлось положить на разбор древних почерков, часто в плохом состоянии, документов, писанных большей частью не на русском языке, описать и классифицировать их.

Научная важность этого труда была огромна. При оценке обстоятельств, составляющих церковную историю и особенно историю церковной унии на территории Украины, Литвы, Белоруссии и Польши, существовало и существуют два основных взгляда: православный и католический. «Описание», содержащее ценнейшие исторические документы, начиная с 1470 года, еще задолго до возникновения самой унии, открывало историкам доступ к такому источнику для изучения церковной истории, который чужд всякого пристрастия и преувеличения и проливает свет истины на межконфессиональные споры.

За труды по составлению первого тома «Описания документов архива западнорусских униатских митрополитов» С.Г. Рункевичу 27 февраля 1898 года была объявлена «благодарность Высочайшего Его Императорского имени»²⁰⁸.

18 марта 1898 года он был произведен из титулярного советника в коллежские асессоры²⁰⁹.

В 1898 году С.Г. Рункевич подготовил и издал еще одну книжку, принадлежавшую к серии предпринятого им несколько лет назад народного издания – «Из творений святого Василия Великого, архиепископа Кесарии Капподакийской. Правила богоугодной жизни (‛Αρχή των ’ηϑιχων)»²¹⁰, в новом переводе с греческого, с приложением краткого жизнеописания святителя Василия.

1899 год в культурной России был ознаменован столетним юбилеем со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина. Повсюду проходили юбилейные литературные вечера. В печати появились многочисленные публикации, посвященные памяти русского гения. Не остался безучастным к этому событию и С.Г. Рункевич. В пятом выпуске «Христианского чтения» за 1899 год была опубликована его статья «Религиозные мотивы в сочинениях А.С. Пушкина»²¹¹. Тема религиозных мотивов в творчестве русских писателей и поэтов заинтересовала его еще в период издания им книг «Народной Академии» и предполагала реализоваться в отдельной серии выпусков.

Чтобы понять общее духовное настроение поэта, С.Г. Рункевич внимательно изучил не только литературное, но и эпистолярное наследие А.С. Пушкина. Отметив в его сочинениях те места, где так или иначе затрагивались религиозные понятия, Рункевич пришел к выводу – «религиозные мотивы не нашли для себя широкого применения в поэзии Пушкина»²¹². Но он видел достоинства поэта в другом. Ранние увлечения А.С. Пушкина, затемнившие в нем религиозные начала, были неизбежной данью времени и обществу, среди которого жил поэт. Пушкин запечатлел в себе дух современного ему общества с его достоинствами и недостатками, и в этом смысле был дитя своего времени. Но главное то, что в длительном напряжении творческих усилий он сумел прозреть красоту духовных ценностей. «В своей личности, в своем развитии, в своей жизни, и в своей поэзии, – писал С.Г. Рункевич, – он силой своего поэтического гения воплотил целый период нашей культурной жизни, оставив его потомству как бы отлитым из металла, и этим соорудил для последующих поколений целую ступень в той труднодоступной скале, которая отделяет истину чистого и «совершенного познания» от тьмы людского неведения и умственного сна, облегчив, таким образом, путь к достижению высшей ее точки – области разума, к которой медленно и с великим трудом идет в своем вечном к ней стремлении человечество. В этом великая заслуга Пушкина»²¹³. «Гений Пушкина уже провидел вершины, к которым стремится ощупью все человечество, красоту Разума, красоту Безграничности, красоту Духа <…>. На струнах пушкинской лиры прорывались уже звуки гимнов этой вечно новой Красоте»²¹⁴. По мысли Рункевича, А.С. Пушкин, выразив в совершенстве то, чем жило современное ему общество, его идеалы, заботы, стремления, «остановился на вершине самосознания этого периода, на том моменте, когда почувствовалось, что идеалы эти не выдерживают критики, заботы ничтожны, стремления напрасны. Сознание такое уже явилось, но силы порвать с прежним не было»²¹⁵.

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю²¹⁶.

«С этим разрывом, – писал С.Г. Рункевич, – начинался уже другой период, которому дано олицетвориться в другой жизни, в другой личности»²¹⁷. А в этой жизни А.С. Пушкин явился одним из тех, «кто своей жизненной работой облегчают человечеству его трудный и долгий путь самосознания и познания»²¹⁸.

Статья «Религиозные мотивы в сочинениях А.С. Пушкина» вскоре после публикации была отпечатана отдельной книжкой²¹⁹ в типографии А.П. Лопухина²²⁰. Профессор С.-Петербургской духовной академии А.П. Лопухин был широко известен в духовной литературной среде как редактор журналов «Церковный Вестник» и «Христианское чтение».

Это был человек выдающихся публицистических способностей, изумительной энергии и инициативы. В свое время он не только спас академические издания («Церковный Вестник» и «Христианское чтение») от казавшегося неминуемого краха, но сумел поднять их на прежнюю высоту и увеличить подписку. Сделано это было благодаря задуманному им изданию перевода на русский язык полного собрания творений святителя Иоанна Златоуста – в виде ежегодных премий (по 1 книге) подписчикам академических изданий. Дело в том, что «Церковный Вестник», будучи академическим журналом, в то же время до 1888 года являлся и официальным органом Святейшего Синода. С учреждением в этом году уже специально синодального печатного органа – «Церковных Ведомостей», с обязательной подпиской для всех российских приходов, от «Церковного Вестника» отошла официальная часть, что привело в результате к заметному падению подписки на оба академических издания. Подписка упала с шести-семи тысяч до двух. И вот благодаря редакторству А.П. Лопухина с 1893 года подписка постепенно стала расти, так что ко дню 25-летия журнала в 1899 году достигла более чем 7200 экземпляров²²¹.

Сближение С.Г. Рункевича с этим замечательным человеком привело к длительному их литературному сотрудничеству, вплоть до самой кончины профессора.

К этому времени Рункевич, будучи еще довольно молодым человеком, уже много добился: ученая степень магистра, членство в авторитетной архивной комиссии, перспективная служба, орден, дававший право личного дворянства, а главное, он приобрел известность как писатель. Об этом свидетельствует уже тот факт, что его имя, хотя еще совсем молодого человека, было включено в самую крупную дореволюционную русскую универсальную энциклопедию – «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона²²².

Приехав некогда в Петербург «скромным семинаристом», он за десять лет приобрел себе в научных кругах известность и авторитет, причем благодаря исключительно личным дарованиям и огромному трудолюбию.

Рункевич сознательно не заводил семью. Он целиком посвятил себя работе – служба, научные занятия и церковно-общественная деятельность поглощали все его время без остатка. При этом на первом месте стояла наука. Она была для него не просто предметом для интеллектуальной деятельности, но служением Церкви, обществу, человечеству. Его фундаментальный труд «История Минской архиепископии» раскрывал новую страницу в истории Русской Православной Церкви. Несмотря на то что к этому времени уже появились известные исследования митрополита Макария (Булгакова) и И.А. Чистовича, работа С.Г. Рункевича существенно дополняла и во многом конкретизировала в своей области труды этих ученых. Эта работа, имеющая на первый взгляд региональный характер, касалась на самом деле одной из самых сложных страниц общерусской истории.

Его занятия наукой совмещались с активной церковно-общественной деятельностью, результатом чего явились издания Народной Академии. Рункевич удивительным образом сохранял в себе приобретенные в юные годы возвышенный дух и возвышенные идеалы, которым старался следовать и осуществлять на деле. Это был церковный интеллигент в самом лучшем смысле этого слова.