Завершая работу над романом, в 1877 году Толстой писал: «Мне теперь так ясна моя мысль… В «Анне Карениной» я люблю мысль семейную, в «Войне и мире» любил мысль народную». Уже первые строки романа, ставшие хрестоматийными, указывают ту призму, через которую смотрит писатель на жизнь своих героев.
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой…»
Семья, любовь, измена — вот тот оселок, которым испытываются герои «Анны Карениной». Персонажи незаметно разводятся автором в две группы: тех, кто сочувственно относится к идеалам семьи, и тех, кто проповедует — словом или своей жизнью — иные, «антисемейные» ценности. По этому критерию в самом начале повествования противопоставляются Вронский и Левин. Вронский, ухаживающий за Кити без всякого намерения жениться, «не только не любил семейной жизни, но в семье, и в особенности в муже, по тому общему взгляду холостого мира, в котором он жил, он представлял себе нечто чуждое, враждебное, а всего более — смешное». Для Левина, напротив, создание собственной семьи было самым заветным желанием, или, как пишет Толстой, «главным делом жизни»: «Любовь к женщине он не только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью». Как следствие такого отношения, Левин сперва влюбился не в саму Кити, он «был влюблен именно в дом, в семью, в особенности в женскую половину семьи Щербацких», но двух старших дочерей скоро выдали замуж, и тогда он понял, что именно младшая должна стать его женой. Сельский образ жизни Левина усиливает его уверенность в необходимости семьи: как ему передали эту землю, так и он должен заботиться о ней всю жизнь, беречь, возделывать ее, а потом передать своим сыновьям, это его долг, хотя он и не может в начале романа сформулировать отчетливо, долг перед кем — перед собой ли, перед жизнью, перед человечеством, перед своим родом или перед Тем, в Кого он так долго не может поверить?
Интересно, что отношение некоторых героев к идеалам семьи на протяжении романа меняется: так, к концу повествования Вронский в этом… становится похож на Левина. Ему мало любовных отношений с Анной, он хочет создать настоящую семью: «Мы соединены самыми святыми для нас узами любви. У нас есть ребенок, у нас могут быть еще дети. Но… моя дочь по закону — не моя дочь, а Каренина. И завтра родится сын, мой сын, и он по закону — Каренин, он не наследник ни моего имени, ни моего состояния, и как бы мы счастливы ни были в семье и сколько бы у нас ни было детей, между мною и ими нет связи… работая, необходимо иметь убеждение, что дело мое не умрет со мной, что у меня будут наследники, — а этого у меня нет». Проснувшаяся семейственность Вронского — еще один кирпичик в стене, вставшей между ним и Анной. Один из второстепенных героев романа, Весловский, характеризуя в разговоре отношения Вронского и Анны в тот момент, когда они жили в имении Алексея, в качестве комплимента говорит, что «в их доме чувствуешь себя как в семье». Эту же характеристику повторяет и их приживалка, княжна Варвара: «Они живут как самые лучшие супруги». Однако на поверку это мнение оказывается ложным. В качестве лакмусовой бумажки Толстой использует визит к ним Долли. Выступая в романе живым воплощением «семейного инстинкта», она сразу же замечает те детали, которые раскрывают истинное положение вещей. За обедом Долли быстро понимает, что Анна не заведует хозяйством, эта обязанность легла на плечи самого Вронского (какой контраст с Кити, которой в начале своей семейной жизни пришлось даже вести «бои» со старенькой Агафьей Михайловной за право управлять хозяйством в доме Левина): «И по взгляду Алексея Кирилловича, как он оглядел стол, и как сделал знак головой дворецкому, и как предложил Дарье Александровне выбор между ботвиньей и супом, она поняла, что все это делается и поддерживается заботами самого хозяина. От Анны, очевидно, зависело все это не более, как и от Весловского. Она, Свияжский, княжна и Весловский были одинаково гости, весело пользующиеся тем, что для них было приготовлено». Еще большее недоумение вызывает у Долли отношение Анны к дочери: «…тотчас же по нескольким словам Дарья Александровна поняла, что Анна, кормилица, нянька и ребенок не сжились вместе и что посещение матерью было дело необычное. Анна хотела достать девочке ее игрушку и не могла найти ее. Удивительнее же всего было то, что на вопрос о том, сколько у ней зубов, Анна ошиблась и совсем не знала про два последние зуба».
Анна не хочет семьи, она не умеет быть Вронскому женой и матерью его ребенка, в сознании своем она остается любовницей Вронского. Это с болью и горьким недоумением видит и сам Вронский. Когда он уезжает на выборы и задерживается на один день, Анна присылает ему письмо: «Ани очень больна, доктор говорит, что может быть воспаление. Я одна теряю голову… Я ждала тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где ты и что ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная, что это будет тебе неприятно». У Вронского текст вызывает тягостное чувство: их ребенок болен — а она готова была бросить девочку и ехать искать его, Вронского, не по надобности, а из-за своей ревности, и не поехала не потому, что побоялась оставить заболевшую дочь без присмотра, а лишь из-за того, что это могло быть ему неприятно.
Это не единственный случай, когда Анна поступает вопреки «семейному идеалу». Несмотря на настойчивость Вронского, она долго не соглашается искать у мужа развода. Когда Вронский пытается объяснить ей, что он хочет видеть своих детей законнорожденными, она холодно отвечает, что больше детей не будет. Они не нужны ей. Ей нужен только Вронский, он весь, чтобы он принадлежал ей до конца. И проблему деторождения, как сообщает Анна Долли, она решает именно с этой точки зрения: помогут ли ей новые дети удержать при себе Алексея? Почему-то (вопреки очевидному, много раз высказанному желанию Вронского) решив, что нет, не помогут, она решается на какой-то поступок, судя по реакции Долли, для XIX века не очень распространенный, — видимо, на способ предохранения от нежелательной для нее беременности (о чем Алексей, скорее всего, не подозревает, потому что настойчиво говорит о будущих детях). Свою уже рожденную дочь, Ани, Каренина не любит, все время сравнивая ее с первым ребенком, Сережей. В эту область своей жизни Анна не пускает Вронского — это заповедная зона, дорогое для нее чувство, которое он не сможет понять. Но этим ее постоянным воспоминанием о прошлом задается потаенное сравнение двух жизней Анны: семейной жизни с Карениным и псевдосемейной жизни с Вронским.
Когда чувство к Вронскому уже овладело Анной, слова Каренина о том, что он любит ее, вызывают у нее отвращение и негодование. Многократно в различных формулировках она твердит себе, что между ними никогда не было любви. Любви в том смысле, который в это слово вкладывает Анна, то есть всепоглощающей страсти, заставляющей забыть обо всем и на все пойти, у Анны и Каренина действительно не было. А вот семья, как ни странно, была. А может быть, как раз не странно — страсть ли тот фундамент, на котором строят Дом? Судя по финальным отношениям Анны с Вронским, это не фундамент, а какая-то сейсмическая зона, на которой никакой дом не выстоит.
Семья Карениных появляется в романе в тот момент, когда, еще незаметно для обоих супругов, уже начинается ее разрушение. Но по отдельным штрихам и намекам мы можем воссоздать и слабые, и сильные места этого союза.
Самым уязвимым местом их отношений является внешняя форма. Именно она в период отчуждения коробит Анну все больше и больше — та неестественность, с которой они разговаривают между собой, как будто притворяясь кем-то, кем они не являются: «Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, — сказал он… тем тоном, которой он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил». Эту натянутость чувствует и «камертон семейной жизни» в романе — Долли: «Ей не нравился самый дом их; что-то было фальшивое во всем складе их семейного быта».
Но, как выясняется в критический момент семейной жизни Карениных, это не суть их отношений, а лишь неудачная форма, объяснение которой найти нетрудно в биографии Алексея Александровича. Он рос сиротой, не зная ни семейной ласки, ни дружеского участия. С момента окончания университета Каренин всю жизнь свою посвятил службе. К Анне до женитьбы он не испытывал никаких особенных чувств, и, возможно, даже не сделал бы предложения, если бы на него не надавила сводившая их тетка Анны. Однако после объяснения, как пишет Толстой, Каренин «отдал невесте и жене все то чувство, на которое был способен». Более того, она стала единственным близким для него человеком, единственным другом. Не вина, а беда его была в том, что он не способен страстно любить и зажечь в ней ответную любовь, и даже то чувство, которое было в его сердце, у него не получалось как следует выразить в словах. Но Каренин любил Анну как умел, был ей действительно преданным и верным мужем. И как мог говорил ей об этом: «Ну, тебе карету подаст Кондратий, а я еду в комитет. Опять буду обедать не один, — продолжал Алексей Александрович уже не шуточным тоном. — Ты не поверишь, как я привык… И он, долго сжимая ей руку, с особенною улыбкой посадил ее в карету». Эти неловкие, неуклюжие попытки показать ей его привязанность трогательны и умилительны, Каренина жалко, как было бы нам жалко ребенка-инвалида, который, упираясь костылями, с трудом пытается наклониться к полевому цветку. И лишь для охваченного страстью сердца Анны неумелые знаки внимания мужа принимают отвратительные и уродливые формы бездушия.
Из отдельных слов романа видно, что отношения Карениных строились на взаимном уважении и внимательности друг к другу. «-Я не полагаю, чтоб можно было извинять такого человека, хотя он и твой брат, — сказал Алексей Александрович строго. Анна улыбнулась. Она поняла, что он сказал это именно затем, чтобы показать, что соображения родства не могут остановить его в высказывании своего искреннего мнения. Она знала эту черту в своем муже и любила ее. — Я рад, что все кончилось благополучно и что ты приехала, — продолжал он. — Ну, что говорят там про новое положение, которое я провел в совете? — Анна ничего не слышала об этом положении, и ей стало совестно, что она так легко могла забыть о том, что для него было так важно».
Это изменилось, как только Анна внутренне согласилась принять ухаживания Вронского. Переступив этот нравственный Рубикон, она словно потеряла способность заботиться о другом человеке: «…для него (Каренина — Е. В.), знавшего ее, знавшего, что, когда он ложился пятью минутами позже, она замечала и спрашивала о причине, для него, знавшего, чтовсякую свою радость, веселье, горе она тотчас сообщала ему, — для него теперь видеть, что она не хотела замечать его состояния, что не хотела ни слова сказать о себе, означало многое».
И, потеряв эту способность, Анна не сумела или не захотела вернуть ее, даже соединившись с тем, кого полюбила. С Карениным до увлечения Вронским у нее были мягкие, ровные, уважительные отношения, действительно семейныеотношения, когда двое пытаются стать единым целым, живут переживаниями, радостями и горестями другого — такие отношения, о которых мечтает Вронский, и от чего Анна надрывно и резко отказывается: «- Отчего ты, хвастаясь своей прямотой, не говоришь правду? — Я никогда не хвастаюсь и никогда не говорю неправду, — сказал он тихо, удерживая поднимавшийся в нем гнев. — Очень жаль, если ты не уважаешь… — Уважение выдумали для того, чтобы скрывать пустое место, где должна быть любовь. А если ты не любишь меня, то лучше и честнее это сказать».
Почему Анна так изменилась? Это можно понять, только разобравшись, что произошло в ее душе в тот момент, когда она сделала выбор в пользу Вронского.
Как мы говорили, измена — одна из главных тем романа. С этого события начинается роман — Стива Облонский изменил жене. Они женаты много лет, у них растет пять детей. Стива давно не воспринимает Долли как женщину, он уже долгое время изменяет ей, хотя она и не подозревает об этом — и вдруг очередное его любовное приключение оказывается ей известным. Именно об этом — а не о самом событии — жалеет Облонский. Более того, в дальнейшем мы узнаем, что он сделал из этого события определенные выводы — и больше не заводит романов с прислугой (дом должен быть святыней), а только на стороне и с большими, чем раньше, предосторожностями, чтобы не причинить боль жене.
Не изменять он не может, в чем искренне признается всем интересующимся, как не может не любить вкусной еды или других комфортных удовольствий жизни. К семье у него двойственное отношение — он добр и привязчив, поэтому любит детей, испытывает жалость к жене (в тот злополучный день, когда его тайная радость перестала быть для Долли тайной, он вернулся из театра с большой грушей для жены), более того, он искренне восхищается ее рассудительностью, ценит ее как хозяйку, но… совершенно не ведет себя как семьянин. Когда Долли напоминает ему, что он должен дать ей деньги на пальто для детей, Стива легко отмахивается от этой проблемы — и в тот же день покупает коральки для актрисы, за которой увивается, и приглашает ее на совместный ужин в ресторане.
Даже когда он, чувствуя себя виноватым, пытается приготовить их деревенский дом к летнему отдыху жены и детей, Облонский делает там совсем не те преобразования, какие нужны, от чего его многодетная жена первое время отдыха испытывает массу неудобств — он просто не умеет заботиться о семье, потому что не живет ее интересами. И даже не хочет ими жить: «Москва… была все-таки стоячее болото. Это всегда чувствовал Степан Аркадьич. Пожив в Москве, особенно в близости с семьей, он чувствовал, что падает духом… он доходил до того, что начинал беспокоиться дурным расположением и упреками жены, здоровьем, воспитанием детей, мелкими интересами своей службы».
В свете же принято совсем другое отношение к браку: у князя Чеченского две семьи, законная и незаконная. У других (их имена в романе все множатся) — семья и связь на стороне. Эта связь легко заводится и так же легко, со временем, обрывается или заменяется на новую.
Облонский в этом действует, как и многие знакомые ему люди. К этому лагерю до отношений с Анной принадлежит и Вронский: «В его петербургском мире все люди разделялись на два совершенно противоположные сорта. Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости (заметим, что на деле многие герои романа ценят и целомудрие до брака, и семейные заботы: Кити чувствует себя виноватой, когда невольно подает надежду Левину, в то время как сама увлечена Вронским, ей вовсе не доставляет удовольствия «парад поклонников»; сам Левин тяготится тем, что до брака потерял невинность и не всегда хранил целомудрие; в конце романа мы мимолетно встречаемся с семьей князя Львова, мужа средней дочери князей Щербацких, в которой отец лично следит за воспитанием сыновей. — Е. В.). Это был сорт людей старомодных и смешных. Но был другой сорт людей, настоящих… в котором надо быть, главное, элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым, отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться».
Связь Анны и Вронского показана Толстым и совне, и изнутри. В глазах света (той его части, которая благосклонно относится к «свободной» жизни) это сперва блестящий роман, которому можно только позавидовать. Перелом наступает, когда становится ясно, что для Вронского и Анны это отношения всерьез. Бетси Тверская, сама имевшая всем известного любовника, пытается вразумить Анну: на внебрачную связь «можно смотреть трагически и сделать из нее мученье, и смотреть просто и даже весело». «Может быть, — поучительно прибавляет она, — вы склонны смотреть на вещи слишком трагически».
Мать Вронского, его брат осуждают его за то, что это не «обыкновенная пошлая светская связь, что это не игрушка, что эта женщина» для Алексея «дороже жизни». В момент, когда герои уже соединились, Вронский в разговоре с братом четко расставляет акценты: это не любовное приключение, он считает эту женщину своей женой. Свет, почувствовав это, отворачивается от них: он может принять семью, даже второбрачную (вот почему Бетси так настаивает на разводе Анны), может с понимающей улыбкой покрывать любовников, но гражданский брак — чуждое понятие для России XIX века, потому что в нем нарушение нравственных законов становится явным, а свет еще лицемерит сам перед собой, показывая, что эти заповеди для него чего-то стоят (хотя дух его уже совсем не христианский, что всячески подчеркивает Толстой, как впрямую, так и, например, ироничным комментарием к словам Бетси: «Блаженны миротворцы, они спасутся, — сказала Бетси, вспоминая что-то подобное, слышанное ею от кого-то»).
Взгляд на связь Анны и Вронского изнутри гораздо драматичнее. Да, у них это всерьез, их чувство всеохватно и безбрежно, — но нравственная суть ситуации не меняется: измена остается изменой. Автор подчеркивает это очень яркой деталью: в первые дни ухаживания Вронского, когда все еще так неясно и расплывчато, «чуткий камертон» Долли в момент, когда Анна рассказывает ей про общение с Вронским на балу, вдруг, среагировав на интонацию Карениной, произносит вроде бы случайную, но очень важную для Толстого фразу: «О, как ты это похоже сказала на Стиву!» Анна воспринимает это замечание в глобальном смысле и «оскорбляется»: «О нет, нет! Я не Стива! Я оттого говорю тебе, что я ни на минуту даже не позволяю себе сомневаться в себе». Но в том-то и дело, что с моральной точки зрения поведение Облонского и будущее поведение Анны качественно не различаются.
Толстой показывает сближение Карениной и Вронского как духовную борьбу Анны, невидимую брань ее души, не осознанную до конца и ею самой. Несколько ключевых слов сопровождает описание поведения Анны в период принятия ею решения. Во-первых, ей время от времени бывает стыдно, на нее находит ужас, и она всячески пытается это чувство заглушить. Во-вторых, в моменты, когда она мысленно склоняется к решению принять ухаживания Вронского, в ее портрете появляются дьявольские, страшные, прелестные (от святоотеческого понимания слова «прелесть») черты: на балу, где она впервые танцует с Вронским, она прелестна, но «было что-то ужасное и жестокое в ее прелести»; в ночь окончательного объяснения с Вронским, когда Анна вернулась домой, «лицо ее блестело ярким блеском, но блеск этот не был веселый — он напоминал страшный блеск пожара среди темной ночи». Неоднократно Толстой говорит о присутствии «какой-то невидимой силы, которая помогала ей и поддерживала ее», когда Анна обманывала мужа, о «духе злобы и обмана», который владеет ею. И напротив, в тот момент, когда Анна пытается отказать Вронскому, тот поражается «новою, духовною красотой ее лица».
Но страсть в душе Анны побеждает, она принимает ухаживания Алексея. Еще до физической измены происходит измена мысленная: лежа рядом со спящим мужем, «она думала о другом, она видела его и чувствовала, как ее сердце при этой мысли наполнялось волнением и преступною радостью… — Поздно, поздно, уж поздно, — прошептала она с улыбкой. Она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в темноте видела».
После этого «прелюбодеяния в сердце» Анна закрывается от мужа, и тут Каренин наконец осознает губительность той неуклюжей и неестественной внешней формы их отношений, которая раньше его не беспокоила. Он не умеет выбрать верный тон и потому не может пробиться сквозь броню лжи и притворства, в которую теперь одета Анна, не может преодолеть то противление сил тьмы, которые борются теперь на стороне изменяющей ему жены: «Каждый раз, как он начинал думать об этом, он чувствовал, что нужно попытаться еще раз, что добротою, нежностью, убеждением еще есть надежда спасти ее, заставить опомниться… Но каждый раз, когда он начинал говорить с ней, он чувствовал, что тот дух зла и обмана, который владел ею, овладевал и им, и он говорил с ней совсем не то и не тем тоном, каким хотел говорить. Он говорил с ней невольно своим привычным тоном подшучиванья над тем, кто бы так говорил. А в этом тоне нельзя было сказать того, что требовалось сказать ей».
Наконец, Анна изменяет мужу и в реальности. И вдруг оказывается, что в этот миг, которого они с Вронским так долго ждали, на самом деле совершилось нечто ужасное и непоправимое: они оба чувствуют, что переступили какую-то страшную границу, о существовании которой, видимо, даже и не подозревали, этот поступок нарушил, сломал что-то важное и очень дорогое в их душах и их жизни. Вронский чувствует себя убийцей (с этого момента начала супружеской близости с чужой женой на него иногда будет находить «странное чувство» — «чувство омерзения к чему-то: к Алексею ли Александровичу, к себе ли, ко всему ли свету»; Анну же с этого дня начинает преследовать ночной кошмар, в котором оба мужа одновременно расточают ей свои ласки).
Каренина чувствует себя «столь преступною и виноватою», что может только просить прощения. «Боже мой! Прости меня!» — вырывается у нее. При этом Анна прижимает к себе руки Вронского, но эта мольба о пощаде обращена не «к нему», а «и к нему», как пишет Толстой. Значит, несмотря на свое внешнее равнодушие к религии, в критический момент своей жизни Анна инстинктом души понимает, Кому она изменила сейчас. Запомним это.
Эпизод 2
Семейные узы с Карениным духовно разорваны. Но остается еще одна ниточка, более прочная, привязывающая Анну к семье — ее отношения с сыном. Они любят друг друга бесконечно, и Сережа своим чутким детским сердцем понимает, что в маминой жизни что-то изменилось. Он недоумевает, он растерян, и это смятение ребенка как огнем жжет обоих любовников.
«Присутствие этого ребенка всегда и неизменно вызывало во Вронском то странное чувство беспричинного омерзения, которое он испытывал последнее время» — то уныние и отвращение, которое иногда возникает даже у неверующего человека после совершения греха. Сережа, как пишет Толстой, был для них тем компасом, который показывал «степень их отклонения от того, что они знали, но не хотели знать». Но, кроме этого фона чистоты и невинности, на котором яснее видна была нечистота их поступка, был еще один важный момент: именно на Сереже сосредоточилась вся любовь Анны во время ее семейной жизни с Карениным, поэтому мальчик был особенно ей дорог. И, собственно, после того, как она переступила черту заповедного «нельзя», которая, как оказалось, была в ее душе, Сережа был той причиной, по которой Анна очень долго не могла решиться на публичный разрыв с мужем.
После того как Анна сообщает Каренину, что она любовница Вронского, поведение ее мужа меняется: он прекращает неловкие и растерянные попытки достучаться до ее сердца. Теперь он со своей стороны жестко и непримиримо рвет внутренние узы, которые их соединяли: «Без чести, без сердца, без религии, испорченная женщина!.. Я ошибся, связав свою жизнь с нею… Мне нет дела до нее». И, как пишет Толстой, он вычеркивает жену и сына из своих переживаний. При этом внешние отношения Каренин оставляет неизменными, требуя от Анны соблюдения форм приличия. И лишь когда он сталкивается у себя дома с Вронским, Алексей Александрович решает начать дело о разводе.
Но тут для Анны наступает время родов, после которых она заболевает. В очередной критической ситуации в душе Карениной, неожиданно для Вронского и, наверно, для нее самой, вновь пробуждаются христианские чувства: будучи при смерти (врачи говорят, что вероятность летального исхода — девяносто девять процентов из ста), она вызывает уехавшего из города мужа и просит у него прощения.
Удивительны два момента в ее покаянии. Во-первых, она, в духе христианской аскетики, отделяет овладевшую ее душой страсть от себя самой: «Я все та же… — говорит она мужу. — Но во мне есть другая, я ее боюсь — она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь (в момент покаяния. — Е. В.) я настоящая, я вся» — страсть ушла, и восстановилась цельность ее личности, собственно, то, что и обозначается словом цело-мудрие. И второй момент -ее желание деятельного христианского покаяния: «Я ужасна, но мне няня говорила: святая мученица — как ее звали? — она хуже была. И я поеду в Рим, там пустыни, и тогда я никому не буду мешать, только Сережу возьму и девочку…»
Это искреннее покаяние Анны — чудо, которое преображает и ее душу, и сердце Каренина: он вдруг смог по-настоящему, по-христиански простить ее, «радостное чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу». Еще одна маленькая деталь в этом эпизоде подчеркивает его житийный дух: несмотря на то что она покаялась и обиженный муж простил ее, Анна вдруг восклицает: «Опять они пришли, отчего они не выходят?» Кто они? Невольно вспоминаются предсмертные видения, многократно описываемые в житиях святых, когда умирающий видит бесов, подступающих к его душе, то в образе эфиопов, то в образе каких-то незнакомых недобрых людей.
Но Господь дает Анне возможность деятельного покаяния: несмотря на большую вероятность смертельного исхода, она выжила. У Карениных начинается новая жизнь. Они вместе, Алексей Александрович ухаживает за чужим ребенком, которого любит, как своего, и даже больше, чем любил Сережу. Каренин действительно переродился, неуклюжая, сухая оболочка его поведения прорвана, он живет теперь жизнью милующего, сострадающего сердца. Он полностью открыт, искренен и беззащитен. И потому новый удар со стороны Анны оказывается самым болезненным: ей не нужно его прощение, ей не нужна его любовь, ей не нужна их семья — она уезжает с Вронским.
Нет, она действительно старалась. Когда Бетси приезжает к ней с предложением увидеться с Вронским перед его отъездом в Ташкент, Анна не только отказывается от этого свидания, но и сообщает об этом мужу. Однако ошибка Анны в том, что она боролась лишь за внешнее, за те самые формы приличия, которые раньше вызывали у нее протест. Сейчас она честно пытается быть верной женой — снаружи. В сердце же у нее при этом нет к Каренину никаких теплых чувств: ни жалости, ни любви, ни даже желания полюбить его. И когда он кротко благодарит ее за доверие и за само решение, Анна испытывает лишь раздражение, которое не старается побороть, как и ту страсть, которая вновь царит в ней: как может муж говорить, что нет никакой надобности Вронскому прощаться с «тою женщиной, которую он любит, для которой хотел погибнуть и погубил себя и которая не может жить без него»! Помысел уже принят и признан ею, вызванное им действие лишь вопрос времени.
Второй раз семейные узы рвутся окончательно и бесповоротно: она бросает не только мужа, но и любимого сына, понимая, что уже ни при каких обстоятельствах они с Сережей не будут жить вместе.
Вот почему Каренина не может стать Вронскому женой, а Ани матерью — она сожгла за собой все мосты, она ради страсти отказалась от семейственности — от супружеского долга, от материнской любви к Сереже, и, один раз сломав это в своей душе, Анна и не хочет, и не может вернуться к тому, что убила в себе. Нет, все возможно с Божьей помощью, но она снова не вспоминает о Его присутствии — до следующей, уже последней в ее жизни критической ситуации.
Отношения с Вронским постепенно накаляются. Анна ведет себя как ревнивая и страстная любовница, желающая удержать любимого мужчину при себе, владеть им всем, до конца — а это, разумеется, невозможно. Вронский в одиночку пытается наладить семейную жизнь, вести себя с Карениной как разумный, терпеливый муж, что Анну каждый раз выводит из себя — он не завоевывает ее вновь и вновь, как полагается пылкому любовнику, «в нежности его теперь она видела оттенок спокойствия, уверенности, которых не было прежде и которые раздражали ее». Кроме того, Вронский пытается придумать себе какое-то занятие, как и положено мужчине.
Идеальный пример такой семьи, которую пытается создать Алексей (пример не для Вронского с Анной, которые об этом ничего не знают, а для читателя) — это Левин и Кити. Сначала Катя тоже немного ревновала (вспомним сцену, которую она устроила Левину за то, что он пришел с сельских работ позже, чем обещал), но постепенно справилась с этим чувством, вошла в роль жены, для которой настроение и занятия мужа столь же важны (а может быть, даже важнее), чем ее собственная жизнь: когда муж уезжает на несколько дней на охоту, ей немного грустно, но, видя радость Кости, Катя не только примиряется с его поступком, но даже присылает записку с предложением задержаться на охоте подольше, если ему хочется (и здесь возникает параллель с той исполненной негодования запиской, которую Анна послала Вронскому, когда он задержался на выборах).
У Вронского с Анной такой гармонии не получается. Каждое дело, не связанное с ней, вызывает у Анны жгучую, постепенно принимающую патологические формы ревность: «Для нее весь он, со всеми его привычками, мыслями, желаниями, со всем его душевным и физическим складом, был одно — любовь к женщинам, и эта любовь, которая, по ее чувству, должна была быть вся сосредоточена на ней одной, любовь эта уменьшилась; следовательно, по ее рассуждению, он должен был часть любви перенести на других или на другую женщину, — и она ревновала».
Вронский воспринимает эту ревность болезненно — как попытку лишить его свободы, не интимной, нет, он любит Анну и не изменяет ей, но психологической свободы, желание Карениной поглотить его всего вызывает у Алексея протест — и потому он не теряет возможности лишний раз доказать Анне свое право заниматься другими делами. В реальности это превращается в постоянную борьбу между ним и ею, борьбу, которая сопровождается сценами, оскорблениями, потом страстными примирениями — и при этом медленно убивает само их чувство.
Писатель подробно и вдумчиво показывает, как постепенно эта разрушительная страсть завладевает всем существом Анны, так что после очередной ссоры на пустом месте даже ее сознание начинает мешаться. Затем оно, наоборот, становится болезненно четким и ясным, но эта ясность подпитывается тем унынием и ожесточением, которыми, по духовным законам, часто сопровождается страсть: весь мир предстает перед Анной ареной борьбы людей друг с другом, борьбы, которая вызвана жаждой утоления греховного желания: «Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити так же: не Вронский, то Левин. И она завидует мне. И ненавидит меня. И все мы ненавидим друг друга».
Затем Толстой, словно следуя «Добротолюбию», показывает, как принятый помысел уныния вызывает в душе Анны волну богоборческих чувств:
«Звонят к вечерне… Зачем эти церкви, этот звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все ненавидим друг друга». Через несколько часов, уже в поезде, когда сосед по вагону перекрестился, ее противохристианский настрой поднимается с новой силой: «Интересно бы спросить у него, что он подразумевает под этим», — с злобой взглянув на него, подумала Анна».
И наконец, это ожесточенное уныние в соединении с косвенным богоборчеством приходит к неизбежному духовному итогу — Каренина решается на самоубийство. Но далее происходят две удивительные вещи. Примеряясь к тому, под какой вагон лучше броситься, Анна перекрестилась. И это очередное обращение к Богу, как и в момент ее болезни, вызвало немедленное чудо — предоставленную Анне возможность покаяния: «Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для нее все, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми ее светлыми прошедшими радостями». Господь мгновенно снял с ее глаз пелену греха, вновь убрал из души ту разрушительную страсть, которая не давала ей жить.
Однако Анна, словно не заметив этого, все-таки исполняет свое намерение — бросается под поезд. Но как описаны последние мгновения ее жизни? Это выглядит как полное покаянное обращение к Богу, подкрепленное даже внешней позой («…упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена»). «Где я? Что я делаю? Зачем?» Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне все!» — проговорила она, чувствуя невозможность борьбы».
Таким образом, последними словами Анны были слова молитвенного обращения к Богу. До этой финальной сцены Толстой-моралист очень серьезно и строго показывал, как Анна сама, погружаясь в страсть к Вронскому, постепенно губит себя, свою душу, как опустошение и ожесточение по ее вине овладевают ее сердцем (чего стоит хотя бы мимолетный эпизод, когда Анна сознательно пытается влюбить в себя Левина, случайно заехавшего к ней, а потом пытается этим эпизодом вызвать ревность и боль Кити). Здесь же писатель словно вдруг замирает и отшатывается от того приговора, который почти произнес. Да, Анна совершила ошибку, и эта ошибка искалечила много жизней, в том числе и ее жизнь. Но внезапно в силу свою вступает эпиграф романа: «Мне отмщение, и Аз воздам». И смысл его не в том, что Анна получила то, что заслужила своим поведением, что ее страшная смерть — закономерный итог ее грешной жизни. Описанием последних минут жизни Анны Толстой вдруг расширяет смысл эпиграфа: суд — за Богом. Что для Него окажется важнее — греховная страсть Анны или ее последний вздох: «Господи, прости мне все!»? «Мне отмщение, и Аз воздам». А мы — не знаем и не смеем судить.
Это ни в коем случае не оправдание измены и прелюбодеяния. Толстой говорит здесь о другом. Смысл романа скорее в апостольском: «Блюдите, како опасно ходите». То, что измены приняты в развращенном свете, — это не самое страшное обрамление жизни Анны. Страшнее другое, на что указывает Толстой: искушению плоти подвержен любой, даже очень хороший и семейственный по природе своей человек. В романе два тому примера. Первый — это размышления Долли, которым она предается по дороге к Вронскому и Анне.
Долли, как мы уже говорили, — воплощение в романе семейного начала, причем в чистом, «бескорыстном» его виде. Муж ей изменяет, но она все равно остается с ним: у них дети. Ради них она и живет, заботится об их здоровье, воспитании, то радуется, какие они хорошие, то сокрушается о их дурных поступках.
И вот, когда Долли едет навестить Анну, она задумывается о том, осуждает ли она поступок Карениной. Незаметно мысли переключаются на ее, Долли, собственную жизнь. Ее сомнения в осмысленности собственной жизни знакомы, наверно, большинству современных многодетных мам: «Беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие… Роды, страдания… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные… Потом болезни детей, этот страх вечный; потом воспитание, гадкие наклонности, ученье… И все это зачем? Что ж будет из всего этого? То, что я, не имея ни минуты покоя, то беременная, то кормящая, вечно сердитая, ворчливая, сама измученная и других мучающая, противная мужу, проживу свою жизнь и вырастут несчастные, дурно воспитанные и нищие дети. …В самом лучшем случае они только не будут негодяи. Вот все, чего я могу желать. Из-за всего этого столько мучений, трудов… Загублена вся жизнь!» Все могло быть по-другому — эта искусительная мысль постепенно завладевает Долли. Она могла развестить с неверным мужем и начать жизнь заново. На ум пришли поклонники, которые когда-либо выражали ей свою симпатию, и вот уже «самые страстные и невозможные романы представлялись Дарье Александровне». Да, когда она вживую столкнулась с «семьей» Анны, ее искусственность (как в театре, как на званом обеде) оттолкнула Долли, она вновь вернулась к своему выстраданному семейному идеалу, и непрозвучавшее, но слышное в подтексте «спасется через чадородие, если пребудет в вере и любви…» снова вступило в свои права, но немаловажно то, что и она, хоть ненадолго, но тоже соблазнилась возможностью страстной любви.
И второй пример — поведение Левина у Анны. После вечера в клубе, с алкоголем, игрой, Стива везет его к сестре. Левину время от времени приходят в голову сомнения, правильно ли он поступил, приняв это приглашение, но в беседе с Анной он об этом забывает. Каренина покоряет его воображение, сердце Константина наполняется симпатией к ней, и симпатией не совсем невинной: «Да, да, вот женщина!» — думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое подвижное лицо». В какой-то момент общения он чувствует к ней «нежность и жалость, удивившие его самого».
По дороге домой Левин вновь начинает слышать упреки совести: «Было что-то не то в нежной жалости, которую он испытывал к Анне». И наконец, в разговоре с женой ему становится окончательно стыдно и ясно: «Он знал теперь, что этого не надо было делать». Кити в приступе ревности жестко и огрубленно формулирует то, что и сам Константин смутно чувствовал: «Ты влюбился в эту гадкую женщину, она обворожила тебя. Я видела по твоим глазам».
Разумеется, эта мимолетная симпатия Левина к Анне осталась без последствий. Но Толстой все-таки уделяет ей внимание — потому что, как он многократно подчеркивает в романе, измена начинается в душе человека, и случиться это может в один момент, вот почему так важно стоять на страже своего сердца. И хотя Левин, по меркам света, выглядит смешным, когда он выгоняет из своего дома Весловского, откровенно ухаживавшего за Кити, в глазах Толстого он поступает верно, потому что и Левин, и Кити ощущают, что в эти моменты происходит что-то неправильное, нечистое. Кити не умеет остановить поклонника, и оба они, Катя и Константин, чувствуют, как страшная, хотя и очень смутная угроза неверности (пусть даже в виде простого удовольствия от комплимента) вторгается в их семейную жизнь.
Показательно, кстати, что когда спустя какое-то время Весловский точно так же ведет себя с Карениной в присутствии Вронского, реакция у Анны такая же, как у Кити: она была «недовольна тем тоном игривости, который был между нею и Весловским, но сама невольно впадала в него».
Важно в этом эпизоде и отмеченное Толстым отношение Алексея: «Вронский поступал в этом случае совсем не так, как Левин. Он, очевидно, не приписывал болтовне Весловского никакой важности и, напротив, поощрял эти шутки». Это наблюдение писателя не случайно. В конечном итоге мужчина, как более сильный, несет ответственность за то, что происходит с его избранницей. И насколько прав Левин, оберегая Кити от возможного искушения, настолько, в глазах Толстого, виноват Вронский, который подтолкнул Анну к измене и, в конечном итоге, к гибели. Еще задолго до финала романа Толстой вводит знаменитый символический эпизод скачек, когда неверное движение Вронского-наездникасломало спину его лошади. Это невольно сопрягается со сценой гибели Анны, когда, упав под колеса поезда, «она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину». В символическом смысле этого образа страшная сила, с которой она не смогла справиться, была ее страсть — и именно он, Вронский, увлек ее к падению, хотя она в некоторые моменты своей жизни и пыталась сопротивляться этому чувству.
Он виноват? Она? Общество? «Мне отщение, и Аз воздам» — слышим в ответ. «Анна Каренина» в чем-то похожа на творения святых отцов: подробное описание страсти нужно здесь не для того, чтобы читающий осудил грешника, а для того, чтобы он смог с помощью этого анализа бороться с собственным грехом. Это роман не только о том, как погибла оступившаяся женщина, бросившая ради любовника свою семью, но и о том, что отношения между мужчиной и женщиной — это минное поле, где без рассудительности, внимания к своей душе и веры очень легко оступиться, искалечив и свою, и чужую жизнь.
Источник: Татьянин день