Содержание
Текст книги предоставлен издательством «Символик».
Делай, что должно, или Вместо предисловия
Вспоминаю, как в 1993-м мы с друзьями смогли организовать во дворе Зимнего дворца поминовение Царственных мучеников, тогда ещё не прославленных. И директор музея, и другие сотрудники самых разных убеждений, верующие и неверующие, как могли помогали нам. Без их участия панихида не состоялась бы. Все действовали как единое целое, каждый вносил какую-то маленькую лепту, и, быть может, впервые я увидел так отчетливо, как люди становятся народом. Господь был посреди нас, и этот опыт сильно меня утешил в то довольно страшное время.
Иногда кажется, что все наши усилия пропадают втуне, ведь ненавистников Государя не становится меньше. Но вспомним почти век Вавилонского пленения, из которого народ Израильский вышел окрепшим, победившим язычество, которое успело пустить в нём глубокие корни.
Делай, что дóлжно, а Господь сделает остальное.
Настоящим чудом стало прославление Государя, его родных и верных ему людей. Путь к прославлению был пройден меньше, чем за десять лет. А ведь начиналось всё с полной безнадёжности, можно было лишь мечтать об этом в какой-то дальней перспективе. Никаких рациональных объяснений случившемуся я не вижу — это было немыслимо, но это произошло.
Делай, что должно, и не останешься огорчённым.
В книге, которую мы осмеливаемся предложить вам, собраны характерные случаи из жизни Государя и его семьи, проясняются некоторые моменты, до сих пор вызывающие ожесточённые споры (даже среди православных). Это нельзя назвать биографией — скорее, ещё одной формой поминовения тех, кто последовал путём Христовым, смертью своей пробив брешь во вратах, которые должны были замкнуться, заключив в прошлом историческую Россию.
Первым это с поразительной ясностью понял святой Патриарх Тихон, заложив основание и для своего исповедничества, и для будущего прославления Царя. Святитель сказал: «Мы знаем, что он, отрекаясь от престола, делал это, имея в виду благо России и из любви к ней. Он мог бы после отречения найти себе безопасность и сравнительно спокойную жизнь за границей, но не сделал этого, желая страдать вместе с Россией». В захваченной большевиками Москве было произнесено первое слово будущего жития, сделан первый шаг для покаяния тех людей, которые не смогли защитить своего Богом данного Государя, его жену, детей, верных, отдав их на погибель: «Мы должны, повинуясь учению Слова Божия, осудить это дело, иначе кровь расстрелянного падёт и на нас, а не только на тех, кто совершил его»[1].
Так в кромешной тьме явился первый проблеск воскрешения Святой Руси, казалось, безнадёжно погубленной.
Делай, что должно, и она просияет вновь, как бы ни был ты слаб.
Делай, что должно.
Владимир Григорян
Часть I. Детство, любовь, семья
Начало
У наследника престола великого князя Александра Александровича было пятеро детей, и всех воспитывали, как воинов. Даже девочек. Спали на солдатских железных койках с тонкими матрацами и жёсткими подушками, да и вся прочая мебель была самая простая. В шесть утра дети поднимались, обливались холодной водой, получали на завтрак кашу с чёрным хлебом. Несмотря на строгое воспитание, они росли весёлыми, радостными, чувствуя каждую минуту, что их любят. Благородство прививалось им с младенчества. Друг детских игр Государя (в ту пору Николеньки, или Ники) Владимир Олленгрэн вспоминал о Страстной неделе: «В пятницу был вынос Плащаницы, на котором мы обязательно присутствовали. Чин выноса, торжественный и скорбный, поражал воображение Ники, он на весь день делался скорбным и подавленным и всё просил маму рассказывать, как злые первосвященники замучили доброго Спасителя. Глазёнки его наливались слезами, и он часто говаривал, сжимая кулаки: «Эх, не было меня тогда там, я бы им показал!» И ночью, оставшись одни в опочивальне, мы втроём разрабатывали план спасения Христа. Особенно Ники ненавидел Пилата, который мог спасти Его и не спас. Помню, я уже задремал, когда к моей постельке подошёл Ники и, плача, скорбно сказал: «Мне жалко, жалко Боженьку. За что они Его так больно?». И до сих пор я не могу забыть его больших возбуждённых глаз»[2].
Что-то пророческое было в этом детском отвращении Николая к Пилату — человеку, который мог спасти Сына Человеческого, но не спас. Так же отступились от Царя: высший командный состав Русской армии, известные патриоты, в том числе монархисты, и прочие люди, которые, зная, что тот ни в чём не повинен перед народом, выдали его на верную смерть. В феврале 1917-го, а многие ещё раньше, они отреклись от своего Государя. Отреклись из равнодушия и страха перед общественным мнением.
Через всю свою жизнь пронёс Николай Александрович и любовь ко Христу.
Его вера была простой и сильной, такой же, как и вся его личность, мало понятая и современниками, и потомками. Сдержанность Государя — свойство сильной души — люди принимали то за бесчувствие, то за ограниченность, не зная следующего, например, факта из его детства: «Бывало, во время крупной ссоры с братьями или товарищами детских игр Николай Александрович, чтобы удержаться от резкого слова или движения, уходил в другую комнату, брался за книгу и, только успокоившись, возвращался к обидчикам и снова принимался за игру, как будто ничего не было» (воспоминания воспитателя цесаревича К. И. Хиса)[3].
Быть может, это шло от воспитания. Император Александр II, прозванный Освободителем, был очень ласков с младшими внуками, но к Николаю относился строго. Однако придворные не раз замечали, как по пути из кабинета, который шёл мимо детских, Государь сворачивал, подходил к спящему Ники и целовал его. Он, как никто, понимал, сколь тяжкая ноша ждёт этого ребёнка в будущем, предчувствовал, что жизнь внука может сложиться трагически. За два года до рождения Николая участник тайной организации дворянин Дмитрий Каракозов выстрелил в императора Александра, когда тот гулял по городу. Убийству помешал Осип Комиссаров, выходец из крестьян, шапочных дел мастер и, по удивительному совпадению, земляк легендарного Ивана Сусанина.
Но с тех пор покушения следовали одно за другим.
Николаю ещё не исполнилось двенадцати лет, когда в феврале 1880 года устроили взрыв на первом этаже Зимнего дворца. Погибло 11 солдат-участников Русско-турецкой войны, служивших в Финляндском полку; более пятидесяти человек оказались ранены. Они лежали вповалку, окровавленные, в обгоревших мундирах — хорошие русские люди, принявшие муки, охраняя своего Царя.
Спустя год с небольшим было совершено последнее, седьмое покушение. Царь мог бы спастись, но пожелал подойти к воинам, погибшим и раненым при взрыве первой бомбы. В этот момент ещё одна разорвалась у него под ногами.
Незадолго перед тем возле кабинета Императора стали находить тела мёртвых истерзанных голубей. Выяснилось, что на чердаке дворца поселилась хищная птица. Александр II воспринял это как предзнаменование скорой гибели и не ошибся.
Ники в матроске стоял возле гроба деда, предчувствуя, что и его мирной жизни настал конец, и ему тоже придётся принять смерть от врагов русского народа. Первый дневник совсем ещё юного Николеньки открывается песней о добром молодце, кудри которого расчёсывает старуха-смерть[4]. Государь часто пел её в юности:
Вниз да по речке,
Вниз да по Казанке,
Серый селезень плывёт.
Вдоль да по бережку,
Вдоль да по крутому
Добрый молодец идёт.
Он со кудрями,
Он с русыми
Разговаривает…
Кому ж мои кудри,
Кому ж мои русые
Достанется расчесать?
Досталися кудри,
Досталися русы
Старой бабушке чесать.
Сколь она ни чешет,
Сколь она ни гладит,
Только волосы дерёт.
Он воспитывался рыцарем. Был рыцарем. Умер рыцарем, ни разу себе не изменив. Задолго до его кончины блаженная старица Параскева Ивановна Дивеевская говорила: «Он выше всех царей будет»[5]. Не было в истории России Государя более близкого по духу нам, православным, и просто более человечного. История русского народа увенчалась им, чтобы даже после гибели он остался нашим Царём на долгие-долгие годы смуты.
Семья и власть
Царица целовала подушку мужа, когда его не было рядом, а он страдал даже от недолгой разлуки с нею и детьми. «Их медовый месяц длился 23 года», — говорили современники. Это было тем удивительнее, что характеры царственных супругов были весьма различны. По словам близкой подруги и фрейлины Императрицы Анны Вырубовой, «у Государыни был вспыльчивый характер, но гнев её так же быстро и проходил. Ненавидя ложь, она не выносила, когда даже горничная ей что-нибудь наврёт; тогда она накричит, а потом высказывает сожаление: «Опять не могла удержаться!». Государя рассердить было труднее, но когда он сердился, то как бы переставал замечать человека, и гнев его проходил гораздо медленнее. От природы он был добрейший человек… В нём не было ни честолюбия, ни тщеславия, а проявлялась огромная нравственная выдержка, которая могла казаться людям, не знающим его, равнодушием».
Никакие бедствия не могли умалить их счастья, которое черпалось в любви друг к другу. Ни тяжелейшая болезнь Наследника, ни мучительные переживания за Отечество не охладили этот семейный очаг. Тепло от него согревало и страну. Самый безумный упрёк в адрес Царя: он был прекрасный семьянин (этого не отрицают и самые заклятые его враги), но лучше бы столько же внимания уделял стране. Вопрос, способен ли облагодетельствовать свой народ человек, не сумевший даже вокруг себя создать атмосферу, в которой хочется жить?
Жена Иосифа Сталина покончила с собой. Мы не знаем, как могла сложиться жизнь его сына Якова, но Василий вырос совершенно несчастным человеком, как и Светлана, в конце концов сбежавшая в Америку. Ещё страшнее особенности характера Сталина отразились на миллионах ни в чём не повинных людей, погибших от раскулачивания, голода, расстрелянных и сгинувших в тюрьмах и лагерях.
Вовсе не тот холодный мрак, который царил в душе Сталина, сделал несчастным его семью и миллионы других семей, погубил в мирное время огромное число людей, —вовсе не он привёл нас к Победе 1945 года. Можно твёрдо сказать: будь у Сталина хотя бы толика того дара любви, которым обладал Император Николай Александрович, мы обошлись бы куда меньшей кровью в 30-40-е годы. Это ответ на нелепое обвинение в том, что Царь был счастлив в браке.
«Мне снилось, что я влюблена…»
Алиса Гессен-Дармштадская, причисленная к лику святых как Императрица Александра Фёдоровна, рано потеряла мать. Сироту приютила у себя её бабушка — королева Британии Виктория, называвшая внучку «моё солнышко». Цесаревича Николая Алиса впервые увидела, когда ему было шестнадцать, а ей на четыре года меньше. Он понравился ей, и спустя несколько лет девушка приехала в Россию снова. Что они любят друг друга, стало ясно на второй прогулке. Отказ родителей благословить брак нисколько не охладил будущего Государя. Его можно было убедить изменить своё мнение лишь тогда, когда он не был уверен в своей правоте. И наоборот, никто на свете не мог на него повлиять, когда он твёрдо знал, что всё делает верно. Алиса была такой же. Выслушав королеву Викторию, которая была далеко не в восторге от её выбора, она осталась при своём.
Главное препятствие состояло в другом. Алиса, глубоко религиозная девушка, была убеждённая протестантка. Пять лет Николай Александрович молил Бога, как сам он вспоминал, «облегчить Аликс переход в православную веру и дать мне её в жёны». Наконец, много передумав, она согласилась. Стены, разделявшие влюблённых, рушились одна за другой. Когда Николай признался Алисе в мимолётном увлечении балериной Кшесинской, девушка от всего сердца его простила: «Я люблю тебя ещё сильнее после того, как ты рассказал мне эту историю. Твоё доверие глубоко тронуло меня. Я постараюсь быть достойной его. Благословит тебя Господь, мой любимый…»[6]
«Мне снилось, что я влюблена, — написала будущая Царица в дневнике жениха в один из дней. — Я проснулась и узнала, что это — правда, на коленях я благодарила Бога за это счастье. Истинная любовь — это дар Божий. Каждый день она становится сильнее, глубже, полнее и чище»[7].
До конца жизни Николай и Александра праздновали не только день венчания, но и день помолвки. Мы знаем об этом из письма Императрицы мужу, написанного во время Первой мировой: «В первый раз за 21 год мы проводим этот день не вместе, но как живо я всё вспоминаю! Мой дорогой мальчик, какое счастье и какую любовь ты дал мне за все эти годы… А знаешь, я сохранила то «платье принцессы», в котором я была в то утро, и я надену твою любимую брошку»[8].
Хотя началось их супружество с несчастья: не стало Императора Александра III Миротворца. Юная невеста и её будущий муж отправились в длинное путешествие — сопровождать гроб из Крыма в Петербург. «Так я въехала в Россию, — вспоминала Александра Фёдоровна. — Государь был слишком поглощён событиями, чтобы уделить мне много времени, и я холодела от робости, одиночества и непривычной обстановки. Свадьба наша была как бы продолжением этих панихид — только меня одели в белое платье»[9].
Кстати, отчество Фёдоровна не имело никакого отношения к имени отца новобрачной герцога Людвига. Дело тут в старинной русской традиции: цариц из рода Романовых как бы удочерял святой мученик Феодор Стратилат, а Феодоровская икона Божией Матери была главной семейной святыней этой семьи.
Анна Вырубова вспоминала забавную историю: «Возвращаясь с докладов от юной Государыни, мой отец делился с нами своими впечатлениями. Так, он рассказывал, что на первом докладе он уронил бумаги со стола и что Государыня, быстро нагнувшись, подала их сильно смутившемуся отцу. Необычайная застенчивость Императрицы его поражала. «Но, — говорил он, — ум у неё мужской — une tete d’homme». Прежде же всего она была матерью: держа на руках шестимесячную великую княжну Ольгу Николаевну, Государыня обсуждала с моим отцом серьёзные вопросы своего нового учреждения; одной рукой качая колыбель с новорождённой великой княжной Татьяной Николаевной, она другой рукой подписывала деловые бумаги. Однажды, во время одного из докладов, в соседней комнате раздался необыкновенный свист.
— Какая это птица? — спрашивает отец.
— Это Государь зовёт меня, — ответила, сильно покраснев, Государыня и убежала, быстро простившись с отцом.
Впоследствии как часто я слыхала этот свист, когда Государь звал Императрицу, детей или меня; сколько было в нём обаяния, как и во всём существе Государя»[10].
Труды и молитвы
Неутомимая труженица, Александра Фёдоровна не знала отдыха на протяжении всей своей жизни, вечно о ком-то беспокоясь. В Ялте при её горячем участии, на её средства было построено несколько современных санаториев для туберкулёзных больных. Когда денег не хватало, Государыня устраивала благотворительные ярмарки, для которых сама рисовала, вышивала, а подчас и сама торговала своими работами. Иногда брала с собой Наследника.
И в столице она не прекращала заботы о страдальцах. Анна Вырубова вспоминала, как часами объезжала больницы по просьбе Царицы, расспрашивая больных об их нуждах: «Сколько я возила денег от Её Величества на уплату лечения неимущих!»[11] Императрица запрещала об этом рассказывать кому бы то ни было.
В этом они были очень схожи с Государем. Госпожа Олленгрэн, начальница Василеостровской женской гимназии, вспоминала, как Государь приглашал её вечерами в свой рабочий кабинет. После очередного тяжёлого дня, страшно уставший, он просматривал списки наиболее нуждающихся детей и определял, кому чем помочь. Однажды госпожа Олленгрэн решилась сказать, что сумма, которую он решил пожертвовать, слишком велика: так на всех не напасёшься. Император твёрдо отвечал: «Царь должен на всех напастись»[12]. А потом тихо попросил, в который раз, никому ни слова не говорить о его помощи.
Когда началась Русско-японская война, в залах Зимнего дворца был открыт склад белья для раненых, где Императрица работала, собственноручно подшивая и ремонтируя износившиеся вещи. В Царском селе она основала школу нянь, приют для женщин, Инвалидный дом для искалеченных в Маньчжурии солдат. При доме имелись мастерские, где ветераны обучались разному ремеслу, там всегда кипела работа. Для тех, кто имел семьи, Государыня распорядилась построить домики и выделить огороды. Никакие бедствия не могли сломить её духа.
Где черпала силы святая Александра? Вырубова вспоминала, что Царица любила помолиться в разных храмах, объезжая их один за другим. «Припоминаю наши поездки зимой в церковь ко всенощной. Ездили мы в её одиночных санях… Бывали счастливые дни, когда нас не узнавали, и Государыня молилась — отходя душой от земной суеты, стоя на коленях на каменном полу, никем не замеченная в углу тёмного храма. Возвращаясь в свои царские покои, она приходила к обеду румяная от морозного воздуха, со слегка заплаканными глазами, спокойная, оставив свои заботы и печали в руках Вседержителя Бога».
Многим известно, что в Первую мировую Царица с дочерьми много трудились в госпиталях, но есть малоизвестные свидетельства об этом их подвиге, которые дорогого стоят. Вот, быть может, самое замечательное, оставленное дочерью врача-мученика Евгения Боткина Татьяной.
Раз на царскосельском Братском кладбище хоронили офицера, скончавшегося в одном из местных лазаретов. Другой офицер, возможно, знакомый умершего, оказался там на панихиде. В маленькой церкви столпилось слишком много народу, так что он вышел на улицу. Уже становилось темно. Вдруг у ограды кладбища остановился автомобиль, из него вышла дама, вся в чёрном, и, войдя в ворота, остановилась у первой же могилы, осеняя себя крестным знамением. Офицер отошёл чуть дальше, не желая помешать даме и предполагая, что вскоре она уедет или войдёт в храм. Каково же было его удивление, когда, отойдя от одной могилы, эта женщина пошла к следующей, потом ещё к одной — и так обошла всё кладбище, останавливаясь и молясь перед каждым крестом. В какой-то момент офицер узнал её. Это была Императрица. Она приезжала сюда ночью молиться за павших[13].
В этом была вся Александра Фёдоровна — самоотверженная, сострадательная, смиренная. Здоровье её оставляло желать много лучшего, по великосветским салонам уже давно разносилась клевета в её адрес, будто бы она немецкая шпионка. А Царица продолжала вымаливать свой, русский, народ. И он это чувствовал.
В начале декабря 1916-го Императрицу с дочками восторженно встретили в Великом Новгороде. При звоне колоколов старинных церквей она шествовала, окружённая ликовавшими простыми людьми. В Десятинном монастыре зашла в келью местной старицы Марии Михайловны, лежавшей там в тяжёлых веригах. Монахиня доживала последние дни. Увидев Царицу, она протянула к ней руки и тихо сказала: «Вот идёт мученица — Царица Александра»[14]. Обняла и благословила.
Дети
Интересный эпизод мы находим в воспоминаниях Николая Дмитриевича Семёнова-Тянь-Шанского, морского офицера, потомка знаменитого русского географа: «Государь очень хорошо плавал и любил купаться. После продолжительной гребли на двойке в финских шхерах мы причаливали к какому-нибудь островку и купались. Когда мы были в воде, Цесаревич, разрезвившийся на берегу (он не купался), сбил мои вещи, аккуратно сложенные на скамейке, в песок. Я начал было выходить из воды, желая подобрать вещи, так как был ветер и их разбрасывало; его величество, обращаясь ко мне, сказал: «Оставьте вещи, Алексей их уронил, он и должен их собрать» — и, обращаясь к наследнику, заставил его поднять мои вещи»[15].
Малейший намек на спесь, попытка вообразить себя высшими существами вызывала у Царской семьи абсолютное неприятие. Царица сама штопала вещи, которые младшие девочки донашивали за старшими, да и Государя не баловала. Сам он не был столь экономен, но с юмором смирялся. Это было, кстати, свойственно истинной русской аристократии, не любившей превозноситься, оставлявшей это сомнительное удовольствие разбогатевшим плебеям. Царская семья стояла во главе этой традиции.
А вот что вспоминает Анна Вырубова: «Раз как-то приехал в Гамбург Государь с двумя старшими великими княжнами; дали знать, чтобы я их встретила. Мы более часу гуляли по городу… Идя переулком по направлению к парку, мы столкнулись с почтовым экипажем, с которого неожиданно свалился на мостовую ящик. Государь сейчас же сошёл с панели, поднял с дороги тяжёлый ящик и подал почтовому служащему; тот его едва поблагодарил. На моё замечание, зачем он беспокоится, Государь ответил: «Чем выше человек, тем скорее он должен помогать всем и никогда в обращении не напоминать своего положения; такими должны быть и мои дети!»»[16]
Подобное происходило изо дня в день. Как признавался доктор Евгений Сергеевич Боткин (а слову этого человека можно верить, он никогда никому не льстил): «Государь Император Николай Александрович — самый интеллигентный и образованный человек, какого я когда-либо встречал в своей жизни». Такими же он воспитывал и своих детей.
Алексей
Следующая история описана в воспоминаниях баронессы Софьи Карловны Буксгевден, фрейлины Императрицы: «Во время одной прогулки по берегу Днепра, при посещении Императорской Ставки Верховного Главнокомандующего, Цесаревич, будучи в шаловливом настроении, вытащил у меня зонтик и бросил его в реку. Великая княжна Ольга и я старались зацепить его палками и ветками, но так как он был раскрыт, то течением и ветром его подхватило, и не было под рукой ни лодки, ни плота, с которого можно было бы его поймать.
Неожиданно появился Государь. «Что это за представление?» — спросил он, удивлённый нашими упражнениями около воды. «Алексей бросил её зонтик в реку, и это такой стыд, так как это её самый лучший», — ответила великая княжна, стараясь безнадёжно зацепить ручку большой корявой веткой.
Улыбка исчезла с лица Государя. Он повернулся к своему сыну.
«Так в отношении дамы не поступают, — сказал он сухо. — Мне стыдно за тебя, Алексей. Я прошу извинения за него, — добавил он, обращаясь ко мне, — и я попробую исправить дело и спасти этот злополучный зонтик»»[17].
Это была простая, ясная позиция: дети должны вырасти людьми.
С Алёшей было сложнее потому, что из-за его болезни окружающие его вольно или невольно баловали. Шалости его бывали иногда несносны, но святые родители и сёстры всё-таки побеждали в борьбе за его душу.
И вновь предоставим слово Татьяне Боткиной: «Наследник был очень живой, любил игры и забавы мальчиков, и часто бывало невозможно его удержать. «Подари мне велосипед», — просил он мать. «Алексей, ты знаешь, что тебе нельзя!» — «Я хочу учиться играть в теннис, как сёстры!» — «Ты знаешь, что ты не смеешь играть». Иногда Алексей Николаевич плакал, повторяя: «Зачем я не такой, как все мальчики?» Частые страдания и невольное самопожертвование развили в характере Алексея Николаевича жалость и сострадание ко всем, кто был болен, а также удивительное уважение к матери и всем старшим. Наследник принимал горячее участие, если и у прислуги стрясётся какое горе. Его Величество был тоже сострадателен, но деятельно это не выражал, тогда как Алексей Николаевич не успокаивался, пока сразу не поможет. Помню случай с поварёнком, которому почему-то отказали от должности. Алексей Николаевич как-то узнал об этом и приставал весь день к родителям, пока они не приказали поварёнка снова взять обратно. Он защищал и горой стоял за всех своих»[18].
Ольга
Вспоминает Софья Яковлевна Офросимова, фрейлина Императрицы: «Однажды привезли новую партию раненых. Их, как всегда, на вокзале встретили великие княжны. Они исполняли всё, что приказывали им доктора, и даже мыли ноги раненым, чтобы тут же, на вокзале, очистить раны от грязи и предохранить от заражения крови. После долгой и тяжёлой работы княжны с другими сёстрами размещали раненых по палатам.
Усталая великая княжна Ольга Николаевна присела на постель одного из вновь привезённых солдат. Солдат тотчас же пустился в разговоры. Ольга Николаевна, как и всегда, и словом не обмолвилась, что она великая княжна.
— Умаялась, сердечная? — спросил солдат.
— Да, немного устала. Это хорошо, когда устанешь.
— Чего же тут хорошего?
— Значит, поработала.
— Этак тебе не тут сидеть надо. На фронт бы поехала.
— Да, моя мечта — на фронт попасть.
— Чего же. Поезжай.
— Я бы поехала, да отец не пускает, говорит, что я здоровьем для этого слишком слаба.
— А ты плюнь на отца да поезжай.
Княжна рассмеялась.
— Нет, уж плюнуть-то не могу. Уж очень мы друг друга любим»[19].
Её называли — «дочь Отца», настолько она стремилась быть похожей на Государя. Правда, характер был от матери — вспыльчивый и отходчивый. Любая неправда вызывала у святой княжны горячее негодование. Ещё одной её особенностью были следы какого-то горя, которое она пережила. Хотя она часто смеялась, шутила, в глазах оставалось что-то грустное. Особенно это стало заметно после революции, когда её природная жизнерадостность окончательно исчезла.
Татьяна
Она была совершенно лишена самолюбия, по выражению баронессы Буксгевден. Проще говоря — лишена гордыни. Стоило её попросить о чём-то, мгновенно откликалась, окружала родных постоянной заботой. Ей говорили: «Пойдём гулять», — идёт гулять. «Почитай мне», — тут же берётся за книгу. Так и в госпитале во время войны она выполняла самую тяжёлую работу: делала перевязки гнойных ран, ассистировала при сложных операциях. Государыня не раз писала мужу: «Татьяна заменит меня на перевязках». Мысль, что девушка может возразить, сказать, что устала, даже мимолётным выражением лица показать несогласие, не приходила Царице в голову.
Самое удивительное, что иногда Татьяну всё-таки считали гордячкой, но вот что отвечала на это близкая подруга Императрицы Юлия фон Ден: «Я не знала никого, кому бы гордыня была менее свойственна, чем ей. С ней произошло то же, что и с Её Величеством. Её застенчивость и сдержанность принимали за высокомерие, однако стоило вам познакомиться с ней поближе и завоевать её доверие, как сдержанность исчезала и перед вами представала подлинная Татьяна Николаевна. Она обладала поэтической натурой, жаждала настоящей дружбы. Его Величество горячо любил вторую дочь, и сёстры шутили, что если надо обратиться к Государю с какой-то просьбой, то «непременно уже Татьяна должна попросить Рapá, чтобы он нам это разрешил». Очень высокая, тонкая, как тростинка, она была наделена изящным профилем камеи и каштановыми волосами»[20].
Сдержанность была очень заметной её чертой, никто не помнил, чтобы Татьяна находилась не в духе, была раздражена. Клавдия Битнер, гувернантка детей во время их жизни в Тобольске, пришла к выводу: «Если бы семья лишилась Александры Фёдоровны, то крышей бы для неё была Татьяна Николаевна»[21].
Мария
Подвижная и очень смешливая, она была самой озорной из детей. Однажды стащила ванильные булочки с родительского чайного стола, и когда мать решила её наказать, уложив спать пораньше, Государь улыбнулся, сказав: «Я боялся, что у неё скоро вырастут крылья, как у ангела! Я очень рад увидеть, что она человеческий ребёнок».
Отца Маша обожала. Её крик «Хочу к Papá!» был кошмаром для её няни, не всегда успевавшей перехватить ребёнка, стремившегося улизнуть к отцу. Приходилось её запирать, чтобы она не ворвалась к Императору во время приёмов и другой работы.
Весёлый нрав девочки замечательно уживался с сострадательностью. В одном из монастырей Владимирской епархии она заметила больную схимонахиню, сидевшую далеко от встречавших Царскую семью монахинь, и сказала об этом отцу. Когда Государь вышел из храма после молебна, то подошёл к болящей вместе детьми, поговорил, попросил благословения и молитв. Следом подошли все остальные члены семейства, а одинокая матушка-схимонахиня расплакалась от умиления. Такого уважения, внимания она никогда в своей жизни не встречала. Мария сияла от радости, что смогла всё это устроить.
В Царском селе она знала по именам всех солдат охраны, помнила, как зовут их жён и детей, многие обстоятельства их жизни. Охранники из рабочих учили её готовить лепёшки из муки без дрожжей, а один из красноармейцев попытался тайком пронести в дом Ипатьева именинный пирог для Марии. Это было 14 июня 1918 года, когда святая княжна отметила свой последний, 19-й день рождения.
Анастасия
Татьяна Боткина вспоминала: «Иногда, чинно разговаривая, она, если мы вставали за чем-либо, незаметно подставляла нам ножку. Мария Николаевна и Анастасия Николаевна страшно любили играть в крестики-нолики и знали какой-то секрет, при помощи которого всегда выигрывали, но сообразительный Глеб (сын доктора Боткина — В.Г.) проник в их секрет, и Анастасия Николаевна, проиграв ему несколько раз, предупреждала Марию Николаевну:
— Берегись, Мари, он хорошо играет.
<…>
Около пяти часов к моему отцу приходила Её Величество, которой он ежедневно выслушивал сердце. К этому времени мой отец всегда просил нас подать ему вымыть руки, что мы и делали, наливая воду в стеклянную чашку, которую великие княжны назвали «простоквашницей».
Однажды, уже после нашего отъезда, мой отец попросил сидевшую у него великую княжну Анастасию Николаевну выйти в коридор и позвать лакея.
— Вам зачем?
— Я хочу вымыть руки.
— Так я Вам подам.
На протесты моего отца она сказала:
— Если это Ваши дети могут делать, то отчего я не могу?
Моментально завладев «простоквашницей», она начала усердно помогать моему отцу мыть руки. Вообще, простота и скромность были отличительными чертами Царской Семьи»[22].
А вот что рассказывала о младшей из княжон Софья Яковлевна Офросимова: «Её хорошенькое личико полно жизни и лукавства. Её быстрые глазки всегда сверкают неудержимым весельем и задором, они неустанно зорко высматривают, где бы ей нашалить… Острый, подчас беспощадный язычок рассказывает обо всём виденном. Всюду, где она появляется, загорается неудержимая жизнь и звучит весёлый смех. При ней «даже раненые пляшут», по собственному её выражению. Как ей не сидится за шитьём! Но бледные, тонкие руки Татьяны Николаевны быстро вяжут рукавицу, Ольга Николаевна ещё ниже склонила голову над шитьём, а Мария Николаевна выбирает новую работу. Надо сидеть и работать… И её быстрая ручка берёт первую попавшуюся детскую рубашонку»[23].
Часть II. «Есть такая профессия»
«Есть такая профессия — родину защищать» — помните эти слова? Их произносит в фильме «Офицеры» командир, понимавший, что любить и беречь свою страну, свой народ нужно не только, когда они всем тебе угодили, а всегда. Этот стержень в русском человеке сформировали в том числе российские императоры, начиная с Павла Первого. Каждый второй из них был убит. Ни один не был властолюбцем, ни один не презирал свой народ, все они уважали и любили его.
— Радуйтесь, братцы, тиран умер! — крикнул солдатам один из убийц императора Павла, кто-то из братьев Зубовых.
В ответ прозвучало:
— Для нас он был отец[24].
Дорог для меня и другой случай — времён царствования Николая Павловича, прадеда Царя-мученика. 1831-й год, эпидемия холеры достигла Петербурга. Начали распространяться слухи, что во всём виноваты доктора, заражавшие хлеб и воду. Произошли беспорядки, несколько врачей были убиты. В один из дней громадная толпа собралась на Сенной площади. Узнав об этом, Государь в сопровождении нескольких человек устремился туда. Войдя в середину толпы, он, благодаря своему росту видимый отовсюду, призвал людей к совести и закончил речь громовым рыком:
— На колени! Просите у Всемогущего прощения!
Тысячи горожан как один опустились на колени. Едва ли не четверть часа назад эти люди задыхались от ярости — и вдруг всё стихло, зазвучали слова молитвы[25].
Его смерть тоже нельзя назвать естественной. Государь умер от горя, когда понял, что его армия, несмотря на мужественную борьбу, терпит поражение в Крыму. Дело в том, что врагами России в тот момент были не нынешние Англия и Франция; на территории Британской, Французской и Османской империй жило немногим меньше половины населения Земли, в их руках была сосредоточена львиная доля богатств и ресурсов человечества!
Мы не станем подробно описывать здесь историю правления Императора Николая Александровича. Дадим лишь некоторые сцены и эпизоды его царствования, позволяющие понять, осветить целое, и ответим на часть самых ходульных обвинений в его адрес.
«Кровавое воскресенье»
Возможно, самое популярное из таких обвинений — клеветническое утверждение, будто по инициативе Государя произошёл расстрел рабочих 9 января 1905 года. По этой причине мы не можем обойти вниманием эту страницу русской истории.
За три дня до этого, в день Крещения Господня (6 января по старому стилю. — Прим. ред.), Государь с духовенством и свитой вышел из Зимнего дворца на Неву, к заранее приготовленным беседкам. Началась служба, а из Петропавловской крепости дан был салют. Это происходило каждый год, но в этот раз из пушки вылетел заряд картечи. Со звоном посыпались стёкла в окнах дворца, но бóльшая часть заряда досталась молящимся. Пять пуль попали в беседку, одна просвистела рядом с Императором, и можно назвать чудом, что в результате погиб лишь один человек — городовой по фамилии Романов. Кто-то растерялся, но Царь, сохраняя полное спокойствие, продолжал молиться. Это был не первый и не последний раз, когда он демонстрировал своё полное равнодушие к опасности. А ведь у случившегося был очень нехороший контекст.
Ещё третьего января началась забастовка на Путиловском заводе, которая быстро охватила сотни предприятий города, прежде всего те, что производили оружие и боеприпасы для армии, действующей в Маньчжурии. «Я избрал именно эти заводы, потому что знал, что как раз в это время они выполняли весьма серьёзные заказы для нужд войны»[26], — признавался впоследствии организатор забастовки священник Георгий Гапон. Поэтому велика была вероятность того, что выстрел из крепости не случайность, что он может повториться. Но представить себе Императора Николая Александровича в страхе бегущим от Иордани (прорубь для погружения в освященную воду на Крещение Господне. — Прим. ред.) было совершенно немыслимо.
Уже когда Крестный ход вернулся в Зимний дворец, Государь согласился с доводами охраны, что есть смысл вернуться в Царское Село и подождать там окончания расследования причин забастовки. Поэтому 9 января его в городе не было, и кому собирались вручать свою петицию полтораста тысяч рабочих, которых повели на Дворцовую площадь Гапон и провокаторы из числа революционеров, совершенно непонятно. Император, конечно, беспокоился, зная о беспорядках, но министр внутренних дел Пётр Дмитриевич Святополк-Мирский убедил его отказаться от введения военного положения и вообще, побывав у Государя накануне трагических событий, всячески его успокаивал. Да и самого себя министр, человек либеральный и незлой, сумел убедить в том, что ничего выдающегося не происходит.
Не насторожили его даже очевидные свидетельства того, что рабочие в глаза не видели текста петиции, слишком много там было чисто политических требований: «Свобода слова, свобода печати, свобода собраний, свобода совести в деле религии». Совершенно замечательным было требование ввести «ответственность министров перед народом». Решительно невозможно представить себе, что рабочим вдруг пришла охота контролировать правительство! Или вот ещё: «Немедленное возвращение всех пострадавших за убеждения»[27] — то есть освобождение революционеров, в том числе террористов. И наконец — «самая главная наша просьба» — созыв Учредительного собрания. В огромной массе воспоминаний о событиях 9 января нет ни слова о том, чтобы обычные рабочие, не состоявшие в какой-нибудь партии, читали петицию накануне её подачи, обсуждали её, вносили правки. Она целиком продукт Гапона и революционеров, с которыми тот активно общался.
Накануне они собрались ещё раз. Предоставим слово самому Гапону: «Решено, что завтра мы идём, — сказал я им. — Когда я пойду в Зимний дворец, я возьму с собою два флага, один белый, другой красный. Если Государь примет депутацию, то я возвещу об этом белым флагом, а если не примет, то красным, и тогда вы можете выкинуть свои красные флаги и поступать, как найдёте лучшим»[28].
Он не замедлил дать понять, что значит «лучшим», спросив, есть ли у революционеров оружие. Конечно же, оно имелось.
Никакого приказа стрелять в рабочих не было. Была злонамеренность одних людей и полная бездарность других, прежде всего министра внутренних дел Святополк-Мирского и градоначальника генерала Ивана Александровича Фуллона. Ни тот, ни другой не догадались даже приспустить императорский штандарт над Зимним, что сигнализировало бы об отсутствии во дворце Государя.
Главный виновник трагедии со стороны власти Святополк-Мирский пользовался большой популярностью в обществе по причине своих «прогрессивных» взглядов. Его назначение было уступкой общественному мнению, о которой Царю пришлось горько пожалеть.
Сказать, что Государь был в гневе, узнав о трагедии в Петербурге, значит не сказать ничего. В силу его громадной сдержанности это прошло почти незамеченным, но нужно хоть немного знать биографию Императора, его характер, чтобы понимать, как тяжело он пережил случившееся. Первым лишился своего поста министр юстиции Муравьёв. Изгнаны из власти оказались и Фуллон со Святополк-Мирским, которого великий князь Сергей Александрович назвал Святополком Окаянным. Уволили с позором, без традиционного благодарственного именного рескрипта, без ордена, выгнали «как мошенника и вдобавок без гроша содержания»[29], жаловалась жена бывшего министра, обманувшего Государя своими успокоительными речами и проспавшего беду.
Но этим реакция Императора Николая Александровича не ограничилась. Вместе с Александрой Фёдоровной они из собственных средств вплоть до Февральской революции оказывали помощь членам семей убитых и раненых. Уже 19 января Государь встретился с представителями рабочих. Разговор состоялся хороший, Император держался, как всегда, просто, с ним рядом любому было просто и хорошо. Любому, кроме тех, кто пытался оказывать на Царя давление или лгал ему в глаза.
Обдумав итоги этой встречи, Государь дал правительству поручение создать комиссию по расследованию случившегося. Состоять она должна была по его наказу «из всех заинтересованных в рабочем вопросе ведомств, фабрикантов и выборных рабочих. Задача этой комиссии — исследовать причины неудовольствия рабочих и изыскать меры к устранению таковых в будущем».
Это был шаг, не имевший прецедентов не только в России, но и в мире. 145 тысяч петербургских рабочих приняли участие в выборах 50 своих делегатов. Выбирая, просили: «Ты там в комиссии-то насчёт политики не больно… Ну её к лешему!» О том же просил и председатель комиссии, член Государственного совета Николай Владимирович Шидловский, ведь перспективы открывались огромные — не только установить всех виновных в случившемся 9 января, но и стать постоянно действующим органом, который помогал бы Государю улучшать жизнь рабочих, разрешать их конфликты с промышленниками.
Увы, в число делегатов просочилось, как обычно бывает, слишком много политических активистов. Вскоре посыпались политические требования, начался шантаж: мол, не прислушаетесь — объявим забастовку. Закончилось всё упразднением комиссии.
Мнение огромного количества русских рабочих о так называемом «кровавом воскресении» и последующей революции 1905 года было далеко не однородным. Мнение многих выразил московский слесарь Агапов, отправивший письмо-обращение в редакцию «Нового времени». Там его печатать отказались, из страха или по какой другой причине, но содержание текста всё-таки получило известность. «9-го января мы шли не бунтовать, — обращался Агапов к революционерам, — и не требовать чего-либо от царя, а по вашему наущению шли довести до царя о наших нуждах, так как, по словам вашим, чиновники их от царя скрывали. Вы обманули нас и сделали рабочих, верноподданных царя — бунтовщиками. Вы подвели нас под пули намеренно, вы знали, что это будет. Вы знали, что написано в петиции якобы от нашего имени изменником Гапоном и его бандой. А мы не знали, а если бы знали, то не только никуда бы не пошли, но разорвали бы вас в клочья вместе с Гапоном, своими руками. Теперь мы поняли обман и вас, и берегитесь! Вас кучка, нас же многомиллионный православный народ»[30].
Жизнь в ту эпоху была не сахар во всём мире, и Российская империя не являлась исключением. Было трудно, множество безобразий и жестокостей творилось повсеместно, и представителями власти в том числе. Трагедия 9 января стала одним из проявлений этого несовершенства, исправить которое могло бы со временем лишь сильное, ответственное гражданское общество и небезразличная власть, сотрудничающая с ним. Но трудно вспомнить на протяжении всей тысячелетней истории России человека, который больше, чем Император Николай Александрович, готов был бы откликнуться на любую благородную инициативу. Придите и помогите ему, поймите его и поддержите — и за десять лет Россия смогла бы пройти путь, который не одолела доныне. Но не шли, предпочитая шипеть по углам и убивать его верных слуг.
Рядовой Романов
Осенью 1909-го года государь захотел испытать новые солдатские форму и снаряжение. Их, вместе с оружием и патронами, доставили из 16-го стрелкового полка с посыльным солдатом, которого Николай Александрович попросил помочь ему водрузить всё это на себя. Вес был немалый — около двух пудов (в переводе на наши меры — около 33 килограммов). В таком виде Государь прошёл через Ливадийский парк и двинулся по шоссе. По пути он решил подшутить над встретившимся жандармом, спросив, как пройти в царский дворец. Тот, не узнав его, осерчал, резко ответив, что туда ему нельзя. Император двинулся дальше, за два часа прошёл около десяти вёрст и вернулся к себе вполне довольный[31].
Зачем это ему понадобилось? Война с Японией показала, что прежнее обмундирование и снаряжение безнадёжно устарели. Требовалось что-то более практичное, удобное, защитного цвета и так далее. Как писали в газетах: «Элемент франтовства… должен отпасть». Вводилась, помимо всего прочего, новая солдатская рубаха, которая нам известна как гимнастёрка; установлены были новые пехотные образцы снаряжения, которые предусматривали вещевой и сухарный мешки, полотнище походной палатки, сумку на 120 патронов, бронзовый котелок, алюминиевую флягу с чехлом и приспособлением для но́ски, а также алюминиевую кружку для чая.
Обычно придумывают одни — носят другие: удобно или нет, у солдата никто не интересуется. Но не так вышло на этот раз. Чтобы принять окончательное решение, Государь придумал испытать новое обмундирование лично. Экипировка оказалась превосходной и прошла не только Первую мировую, но с некоторыми, не слишком значительными изменениями, продержалась потом до 70-х годов.
Царь нисколько не афишировал этот эпизод, но сведения всё равно просочились в печать. Начальник канцелярии Государя генерал Александр Александрович Мосолов не без юмора рассказывал: «Император Вильгельм в письме к Государю поздравил его с этой мыслью и её исполнением, но, говорят, в несколько кислых выражениях. А наш военный агент в Берлине сообщил, что кайзер потребовал перевода всех статей по этому предмету из русских газет и досадовал, что не ему, германскому императору, пришла эта мысль».
Она и не могла ему прийти, ведь для кайзера воин был лишь инструментом. Нужно было любить солдат, чтобы самому стать на время одним из них.
Эта история имела и другое продолжение. Офицеры 16-го полка предложили Государю зачислить его в Первую роту и на перекличке вызывать его, как рядового. Николай Александрович с удовольствием согласился и потребовал себе солдатскую послужную книжку, которую собственноручно заполнил, вписав в графу «Имя»: «Николай Романов».
Еврейский вопрос
Довольно часто Государя обвиняют в антисемитизме, и на это обвинение обязательно нужно ответить.
Массовое участие евреев в революции — не только в России, но и повсеместно, — конечно же, рождало во властных кругах настороженное отношение к ним. Контакты между евреями и другими народами империи складывались не безоблачно, никто не вёл себя идеально, и взаимные предубеждения и обиды создавали массу затруднений. Всё это было, однако, решаемо. Скажем, довольно неплохо уживались с евреями белорусы, и великороссы, вне всякого сомнения, должны были последовать по тому же пути. Да и сами евреи, преодолев соблазны эмансипации, очевидно, смогли бы найти общий язык с остальными гражданами империи. Всё, что для этого требовалось, — время и определённые усилия со стороны власти, которые нельзя сказать, что не предпринимались. Не случайно глава Особого отдела Департамента полиции Сергей Зубатов стал одним из создателей Еврейской независимой рабочей партии, которая защищала права евреев-пролетариев, заодно прививая им монархические убеждения.
Ну а как относился к евреям сам Государь?
Однажды он приехал на обед в один из полков в Петрограде. Во время обеда зашёл разговор о недавнем террористическом акте, в котором было установлено участие евреев. Один из офицеров — по неосторожности или умышленно — громко сказал: «Перевешать бы их всех». — «Не забывайте никогда, что евреи — мои подданные», — спокойно, но отчётливо произнёс Царь[32].
В своё время на него большое впечатление произвели «Сионские протоколы», появившиеся в составе книги Сергея Нилуса — автора, которого Государь очень уважал. Выдающийся православный публицист, оставивший замечательные описания жизни нашего монашества, прежде всего Оптиной пустыни, Сергей Александрович склонен был верить без разбора в разного рода злодейские заговоры. Поверил и на этот раз, а вслед за ним — и Государь. Узнав об этом, самые одиозные из русских националистов — антисемиты Павел Крушеван, Алексей Шмаков, Николай Марков и ещё некоторые деятели Союза русского народа воодушевились и обратились к премьер-министру Петру Аркадьевичу Столыпину с предложением использовать «Протоколы» для борьбы с революцией. Они хотели, натравив народ на евреев, связать русских людей общим врагом, совершенно не понимая, с кем связались. Но, каким бы сложным ни было отношение Императора и Столыпина к еврейскому вопросу, это были государственники и люди чести. Сама мысль о подобных политических методах была им совершенно отвратительна.
Вдобавок Столыпину удалось выяснить, что происхождение «Протоколов» настолько туманно, что приписать их можно кому угодно. Подобные подделки были чрезвычайно распространены, например, во Франции, существовала целая отрасль политической литературы подобного сорта. Например, автор глупейшей книги «Забавное Евангелие» Лео Таксиль, который сделал вид, что раскаялся и стал ревностным католиком, несколько лет сочинял фантастические опусы про масонство, чтобы потом, раскрыв обман, высмеять борцов с «вольными каменщиками». Кто придумал «Сионские протоколы», неизвестно: рукопись прошла через столько рук, что следы потерялись. Но установить связь этих «Протоколов» с евреями оказалось решительно невозможно. Узнав об этом, Царь разгневался и начертал на страницах книги, в составе которой они находились: «Протоколы изъять, нельзя чистое дело защищать грязными способами»[33]. Их дальнейшее распространение в России было категорически запрещено.
После того, как в сентябре 1911 года Столыпин был убит в Киеве еврейским революционером Дмитрием Богровым, киевское еврейство в панике побежало из города. Камердинер Царицы Алексей Волков впоследствии вспоминал: «На третий день после катастрофы состоялся наш отъезд из Киева. Я слышал, как при прощании с генерал-губернатором Триповым Государь строго наказал ему, чтобы он ни под каким видом не допускал еврейского погрома. Приказание Государя… соблюдено было в точности»[34].
И, наконец, самый впечатляющий эпизод.
Какие-то изуверы убили 12-летнего мальчика Андрюшу Ющинского, и создавалось впечатление, что убийство было ритуальным. Установить виновников злодеяния не удалось, а на скамье подсудимых оказался киевский приказчик Менахем Мендель Бейлис. Псевдопатриотические круги — те самые, которые всего через три-четыре года обрушатся с клеветой на Царскую семью, — инициировали бешеную кампанию против Бейлиса в прессе.
Государь, получавший точные сведения обо всём происходившем, в виновность Бейлиса верить наотрез отказался. Не имея возможности вмешаться в ход процесса — суд в России был тогда независимым, — он ясно давал понять, на чьей он стороне. Но вот суд заканчивается, присяжные Бейлиса — оправдывают! И вот тут Царь совершает жест, в высшей степени для него характерный, — дарит судье Фёдору Болдыреву золотые часы[35], сказав: «Я счастлив, что Бейлис оправдан, потому что он невиновен»[36]. Всё это происходило на фоне бесконечной клеветы в адрес Государя, на фоне обвинений его в неприязни к иудеям. Революционерам удалось собрать благодаря этой кампании немалые средства; кормила она и журналистов, так что с фактами никто не считался. Бейлис не был для Царя ни евреем, ни калмыком, он был подданным, которого попытались засудить без вины.
Таким было отношение Императора к российскому еврейству.
Инженеры Его Величества
«Слабый царь», — повторяют слабые люди. Наверное, это делает их самих сильнее в собственных глазах. «Слабый царь», — говорят безжалостные, привыкшие вырывать власть силой. Им кажется, что это их обеляет: как же, мол, радеть о благе народном, не предавая да не подличая. В глазах этой публики Царь Николай Александрович с каждым годом становится всё «слабее» и «слабее».
Между тем и поныне многими почитаемый Иосиф Сталин, тиран и убийца, за всё время, что он стоял во главе страны, не сказал в адрес Императора Николая ни одного плохого слова. Глупо и унизительно было лгать людям, которые ещё помнили прежнюю жизнь. Да и не мог генеральный секретарь ЦК КПСС не понимать, что оставил ему в наследство Император Николай Александрович.
Большая часть довоенной обрабатывающей промышленности СССР была создана в царское время[37]. Половина из 400 крупнейших заводов появилась при Государе Николае Александровиче. Особенно интенсивно подобные предприятия строились или укрупнялись во время Первой мировой войны[38]. Станкостроение за три года войны выросло втрое[39], такие же успехи были во многих других областях. Вся танковая промышленность 30-х годов базировалась на машиностроительных и судостроительных заводах, построенных при Царе.
Но всё это лишь верхушка айсберга. Ведь развитие промышленности полностью зависит от состояния инженерных кадров.
Так вот, к началу Первой мировой войны 8-9 из 20 ведущих инженерных вузов мира находились в Российской империи. Инженеров выпускалось около 2000 в год, в четыре-пять раз больше, чем в Англии. По этим показателям Россия догнала Германию[40], и, конечно, СССР не смог бы явить в 30-е годы никаких экономических чудес без этой базы, чудовищно искалеченной гражданской войной. В 1917 году в России имелось 11 800 инженеров и 26 500 студентов технических вузов, а, значит, уже в 1921 году число первоклассных специалистов-инженеров должно было увеличиться примерно до 38 000. Вместо этого в 1927 году в советской промышленности трудилось всего 13 700 инженеров[41]. Остальные — погибли, оказались в эмиграции или в «местах не столь отдалённых».
Этот провал срочно начали заполнять полуграмотными людьми. Почему полуграмотными? Да очень просто: юношу или девушку из образованной семьи запросто могли не принять в вуз или выгнать как «бывших». Это случилось, например, с выдающимся советским конструктором Виталием Андреевичем Грачёвым. Будущий лауреат двух Сталинских премий, родоначальник школы советской внедорожной техники (ГАЗов, ЗИЛов и так далее) был изгнан из Томского технологического института за «непролетарское происхождение». Высшего образования он так и не получил, что, к счастью, не помешало ему пробиться. Понятно, что на каждый подобный счастливый случай, когда человек с прекрасным потенциалом смог-таки стать инженером, приходилось несколько несчастных или трагических. Добавим, кстати, что практически все преподаватели технических вузов СССР 1920-30 годов получили образование или его основы до революции.
При Государе как раз никто не смотрел на социальное происхождение абитуриентов. Высшее образование было доступно для всякого жаждущего знаний. Детей крестьян, рабочих, ремесленников и прочих «неинтеллигентных» сословий в техникумах было 80%, в технических вузах — 50%, в университетах — 40% благодаря низкой плате за учёбу. А лучших от платы освобождали вовсе и даже платили стипендии. Никакого сравнения с демократическими Соединёнными Штатами, где стоимость учёбы могла быть в 20 раз выше, чем в Российской империи. Кстати, в послевоенном СССР больше половины студентов были детьми служащих, специалистов, интеллигенции. Никита Хрущёв сказал это прямым текстом: «В высших учебных заведениях… мало детей рабочих и колхозников. В московских вузах, например, детей рабочих и колхозников учится всего 30-40%»[42].
Именно инженеры старой школы и их ученики, выросшие в среде, сложившейся до революции, добились становления СССР как технически сильной державы. Советского в них было очень мало, и за это их то сажали, то выпускали, то устраивали в разного рода «шарашки». Создатель почти всех советских истребителей 30-х годов Николай Поликарпов в 1929 году писал из лагеря жене: «Помолись за меня святому Николаю, поставь свечку и не забывай про меня. Береги себя…»[43]. До конца дней он носил нательный крест. Создателя «Катюши» Георгия Лангемака выгнали из партии за то, что он чуть ли не демонстративно венчался в Морском Никольском соборе Кронштадта[44]. Верующим был знаменитый конструктор ракетно-космических систем Сергей Королёв.
Но даже в этом ряду выделяется академик Валентин Петрович Глушко, делящий с Королёвым славу родоначальника советской космонавтики. На его двигателях летали все российские космонавты, начиная с Гагарина и заканчивая нашими современниками. Долгое время Глушко был главным конструктором космических систем, а последним его большим проектом стал многоразовый ракетно-космический комплекс «Энергия — Буран». В общем, инженер №1 в СССР, и на протяжении всей своей жизни этот человек горячо любил и почитал Царя Николая II.
Его сын Александр вспоминал в разговоре со мной:
«Был период в 1988 году, после первого инсульта у отца, когда мы с ним очень много времени проводили не просто вместе, а в разговорах. Отец постепенно восстанавливался в Кремлёвской больнице и даже собирался ехать на пуск очередного космического корабля. Кажется, это был июль, когда он рассказал о приезде императора Николая Александровича в Одессу в 1914 году. Всем было интересно посмотреть на него, и дедушка с бабушкой на пролётке вместе с отцом и его сестрой отправились к маршруту следования Государя. Отцу не было ещё шести лет, и характер у него был очень живой. Он не стал маяться за спинами, а встал на четвереньки и пополз между ног, рискуя быть затоптанным.
«Жандармы и полицейские проворонили меня, — вспоминал он, — засмотрелись на императорскую свиту, и я оказался на дороге. Поняв, что уполз очень далеко, стал разворачиваться, чтобы вернуться обратно, и тут увидел перед собой начищенные сапоги».
Сапоги были очень хорошие. Пятилетний ребёнок ойкнул, ожидая увидеть грозное лицо какого-нибудь жандармского генерала или самого генерал-губернатора Одессы, но вместо этого увидел улыбающееся лицо императора Николая II. «Ой! — ещё раз произнёс я, — рассказывал отец. — Николай взял меня на руки и, улыбаясь, спросил: “Господа, чей это сын?” Сходивший с ума отец поднял руку: “Мой, Ваше Императорское Величество…”» Император подошёл к тому месту, где стоял мой отец, и попросил пропустить его ближе ко мне. «Больше не теряйте своего сына, — сказал Царь дедушке, — а то он совсем уползёт и никто не сможет его найти…» Поцеловал мальчика в щёку и передал родителю. Тот был счастлив.
Позже отец вновь вернулся к этой истории, очень много она для него значила. Сказал, что его поразили глаза императора, потом он не мог забыть этого взгляда. «Царь улыбается, а я смотрю в его глаза, — говорил отец, — и вижу, сколько в них боли, как он нуждается в помощи. Как ему нужны те, кто будет помогать ему, укреплять нашу страну». И тогда отец дал себе слово, что посвятит свою жизнь служению Царю. Что, когда он вырастет, то всё сделает, чтобы страна, во главе которой стоит такой человек, всегда была первой во всём, лучшей в мире.
«Когда в 1918 году я узнал о расстреле Царской Семьи, то для меня рухнул весь мир, — рассказывал мне отец. — Я потерял смысл жизни…»
Спасло его увлечение космосом…»[45]
А вспомним Игоря Сикорского — основоположника мирового вертолётостроения, который был убеждённым монархистом и с большим уважением относился к Императору. Мы не говорим здесь о многих и многих, о ком стоило бы сказать. Для сильных людей Царь никогда не был слабым человеком.
«Тише, ребята, тише…»
Подобно своему деду — Александру Освободителю, Государь считал своей обязанностью присутствовать на фронте, видеть, чувствовать, понимать, что происходит. Никто не мог запретить Царю бывать там, где сражаются его подданные.
Так было и апреле 1915-го, когда поезд Государя остановился у станции Хыров, откуда в автомобилях поехали к выстроенному по берегу вблизи Днестра 3-му Кавказскому корпусу. Командовал корпусом генерал Владимир Александрович Ирман. Маленького роста, коренастый, с седой бородой и в огромной папахе, с Георгием на шее и на груди, он производил впечатление лихого старого вояки. Таких солдаты любят. Государь объехал все части корпуса. В одном месте его тяжёлый автомобиль зарылся в песок, завяз. В один миг солдаты, как пчёлы, осыпали автомобиль и понесли его, как пёрышко, а Царь, не успев покинуть машину, встал в полный рост и, смеясь, говорил солдатам: «Тише, тише, ребята, осторожней, не попади под колёса». — «Ничего, Ваше Величество, Бог даст, не зашибёт», — неслось в ответ, и кто не мог дотянуться до автомобиля, тот просто тянулся руками к Государю: ловили его за руку, дотрагивались до пальто, гладили. «Родимый, родненький, кормилец наш, Царь-батюшка», — слышалось со всех сторон, а издали неслось могучее «У-рр-аа!»[46].
Сравните с событием другой поры, когда на русскую землю шагнула демократия и «малодушного» самодержца сменил «великий патриот», «народный кумир», «человек железной воли» Александр Фёдорович Керенский. В Тарнополе (Тернополе) его хотели представить Забайкальской казачьей дивизии. Почётный караул, как положено, выхватил шашки. Жутко, тоскливо пискнул Керенский и бросился бежать, путаясь в полах пальто, чтобы спрятаться в ближайшем доме[47]. Казаки не смеялись, они огорчённо провожали глазами это перепуганное существо, вообразившее себя их Главнокомандующим. Одна эта картина выдаёт всю пошлость и безнадёжность февральского переворота.
В самом начале битвы за крепость Осовец Государь приезжает туда, чтобы воодушевить своих воинов, певших:
Там, где миру конец,
Стоит крепость Осовец,
Там страшнейшие болота,
Немцам лезть в них неохота.
Гарнизон был в восторге от появления Государя, а комендант — генерал Карл-Август Шульман — совершенно растерялся. Он боялся за жизнь монарха, внезапно появившегося недалеко от передовой, в месте, по которому в любой момент могла «отработать» вражеская артиллерия. Царь, однако, посетил один из фортов и Покровскую церковь, пострадавшую при бомбардировке. Перекрестился перед образом святителя Николая Чудотворца, который сам же подарил этому храму в далёком и мирном 1897 году. При разговоре со священником спросил, было ли страшно во время обстрела. Тот ответил:
— Нет, Ваше Императорское Величество. Только мне скучно стало, когда снаряды стали ложиться близ церкви, и я пошёл в храм.
Государь улыбнулся и уехал из крепости очень довольный[48]. У него было необъяснимое обыкновение посещать ключевые места русской обороны накануне их жесточайших испытаний. Так было и с посещением Саракамыша, где горсти наших воинов предстояло вскоре выдержать удар турецкой армии. Где Петербург, а где Саракамыш? Большинство генералов слыхом о нём не слыхивало. И вдруг там появляется — на виду у врага! — Царь, окрыляет бойцов, а вскоре после этого весь мир повторяет название этого заштатного, ставшего легендарным городишки.
* * *
Страх был Царю совершенно неведом. Не боялся он ни снарядов, ни покушений — в отличие от Керенского и большевистских вождей. От снарядов хранит Бог, от покушений — народная любовь.
«Однажды вечером при возвращении из Тарнополя, — вспоминал граф Дмитрий Сергеевич Шереметев, — автомобиль Государя, шедший, как всегда, очень быстрым ходом, в тумане отделился от нашего автомобиля и попал на узловую станцию, где к тому времени вся зала станционного вокзала была полна ранеными, вывезенными для эвакуации. Они лежали на полу. Среди персонала, сестёр милосердия и раненых неожиданное появление Государя произвело потрясающее впечатление. Никто не ожидал его тут увидеть. Государь обошёл всех раненых, милостиво разговаривая и расспрашивая, и во время этого обхода подошёл к одному умиравшему офицеру, который лежал на полу. Государь опустился возле него на колени и подложил руку под его голову.
Офицер узнал Государя. Государь сказал ему: «Благодарю Вас за службу. У Вас есть семья?» Он ответил тихим голосом: «Жена и двое детей». Государь сказал ему «Будьте спокойны, я их не оставлю». Офицер перекрестился, сказал: «Благодарю Ваше Вели…» и скончался»[49]. Как говорят, на руках у Царя.
Могла ли армия не любить и не почитать его? Могла ли она устоять в 1917-м, лишившись человека, которому доверяла?
Вот сцена, случившаяся на фронте после отречения Императора Николая Александровича и описанная генералом Антоном Ивановичем Деникиным: «Войска были ошеломлены — трудно определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифеста. Ни радости, ни горя. Тихое, сосредоточенное молчание. Так встретили полки 14-й и 15-й дивизий весть об отречении своего императора»[50].
Армия, полностью готовая к наступлению, рассыпалась в считанные месяцы. Генерал немецкой армии Эрих фон Людендорф признавался: «В апреле и мае 1917 г., несмотря на одержанную победу на Эне и в Шампани, только русская революция спасла нас от гибели».
О дневниках Государя
Очень много претензий высказывается к дневникам императора Николая Александровича, в которых читателю не хватает интимности, раздражает отсутствие заветных мыслей, душевных порывов. Это следствие некоторого недопонимания.
Государь знал, что рано или поздно дневники обязательно станут достоянием общественности. Почти любой из нас, окажись он в подобной ситуации, постарался бы «подать» себя как можно более выгодным образом, но святой Царь осознанно действовал ровно наоборот. Та сдержанность, которая царит в его записях, — памятник характеру, для которого неприемлемо было позирование, тщеславное желание нравиться. Конечно, он не был «каменным гостем», часто смеялся, шутил, но раскрывался только в личном общении с людьми, сумевшими тронуть его душу, идёт ли речь о простых солдатах в госпиталях, стариках-крестьянах где-нибудь в Малороссии, любимой семье…
Мне довелось знать одного удивительного вятского священника — отца Василия Булатова, такого же простого и сердечного человека, каким был наш последний Царь. Немало настрадавшись, отец Василий мгновенно откликался на чужую боль и многим умел помочь. Но при этом совершенно не умел и не любил общаться по телефону, писать письма и так далее.
— Мне нужно видеть глаза, — кротко отвечал он на возникавшие в связи с этим упрёки.
В этой его особенности, как и в дневниках Государя, заключена была большая сила, непонятная, чуждая и даже враждебная натурам эгоистическим, привыкшим более казаться, чем быть. Им не дано понять людей, которые не хотят и не умеют казаться.
Смиривший себя
Здесь уместно вспомнить ещё одного человека — великого князя Николая Николаевича. Почти во всём он был полной противоположностью Царю. С помощью своих бездарных помощников он привёл Русскую армию к тяжелейшим поражениям, погубив её лучшие кадры. Всё, чего касался великий князь, неизбежно разрушалось — но это совершенно не мешало ему нравиться публике, млевшей от мнимо-героической, якобы решительной его натуры, обладавшей подлинным гением лишь в одной области — умении себя подать. «Решительность» Николая Николаевича, в частности, проявилась в том, что когда незадолго до революции к нему пришли заговорщики с предложением свергнуть Государя, великий князь вместо того, чтобы немедленно их повесить, отпустил этих людей с миром, не мешая им вредить своему Царю и своей Родине. Когда Императора Николая Александровича в 1917 году начали умолять отозвать своё отречение, он ответил генералу Владимиру Николаевичу Воейкову: «Что мне оставалось делать, когда мне все изменили. Первый Николаша. Читайте»[51], — и протянул генералу телеграммы, где командующие фронтами призывали его отказаться от власти. Потеряв опору в армии, а точнее, в её высшем командном составе, Царь лишился малейшей возможности влиять на события. Он боролся до конца, пока оставался малейший выбор, после чего в дневнике появилась ещё одна лаконичная запись: «Кругом измена и трусость и обман!»
Но это будет позже, а пока, после ряда поражений в начале войны, Ставка ударилась в шпиономанию, отравлявшую и армию, и страну. Насаждалась шпиономания с огромной энергией и размахом. С прифронтовой полосы были высланы сотни тысяч евреев, ложно заподозренных в пособничестве врагу. Империя оказалась наводнена этими несчастными, озлобленными людьми. Разом потеряв всё, они стали отличным материалом для революции.
Жертвами подозрительности Николая Николаевича и его окружения стали также русские немцы — люди, как правило, по-настоящему преданные Государю.
Вот что пишет фрейлина Императрицы Анна Вырубова в книге «Страницы из моей жизни»:
«Все, кто носил в это время немецкие фамилии, подозревались в шпионаже. Так, граф Фредерикс и Штюрмер, не говорившие по-немецки, выставлялись первыми шпионами; но больше всего страдали несчастные балтийские бароны; многих из них без причины отправляли в Сибирь по распоряжению великого князя Николая Николаевича, в то время как сыновья их и братья сражались в русской армии. В тяжёлую минуту Государь мог бы скорее опереться на них, чем на русское дворянство, которое почти всё оказалось не на высоте своего долга. Может быть, шпионами были скорее те, кто больше всего кричал об измене»[52].
Огромный скандал, сильно повредивший монархии, вызвало дело полковника Мясоедова — совершенно невинного человека, казнённого по ложному обвинению в шпионаже. В этой истории великий князь действовал рука об руку с ненавидевшим Царя Александром Ивановичем Гучковым, лидером «Союза 17 Октября» и председателем недавно распущенной III Государственной Думы. В ответ на все недоуменные замечания, что против обвиняемого нет ни единой улики, Николай Николаевич продолжал твердить: «Всё равно повесить». Как писал публицист того времени Георгий Михайлович Катков (внучатый племянник знаменитого редактора «Московских новостей»): «Впервые русское общественное мнение как бы получило официальное подтверждение немецкого влияния в высоких правительственных кругах. Позиция Гучкова, по видимости, полностью оправдывалась. Всё было подготовлено для решительного выражения недоверия правительству»[53].
С этого мгновения многократно усилилось распространение клеветы в адрес русской Государыни. Однажды императорский лейб-хирург Сергей Петрович Фёдоров застал Цесаревну Марию плачущей. На вопрос, что случилось, великая княжна ответила, что «дядя Николаша хочет запереть mamá в монастырь»[54]. Это была, конечно, неправда, но нет никаких сомнений в том, что автор этой идеи — начальник Военно-походной канцелярии императора князь Орлов неоднократно обсуждал её с Николаем Николаевичем, к которому бегал при любой возможности. В конце концов Государь был вынужден соединить этих неразлучников, отправив их вместе на Кавказ.
Почему он прежде ни во что не вмешивался, позволяя Николаю Николаевичу совершать одну ошибку за другой? Ведь известно, как тяжело Государь переживал подобное положение дел. Дело тут даже не в свойственной Царю деликатности, а в том, что он не имел на это права. Ещё пятого декабря 1846 года Император Николай Павлович утвердил «Устав для управления армиями в мирное и военное время», в котором добровольно ограничил полномочия монархов. Читаем соответствующий раздел:
«п. 1. Главнокомандующий есть непосредственный и полный начальник армии, всех ея управлений и чинов, не исключая и Членов Императорской Фамилии, если бы они прибыли в армию.
п. 2. Приказания Главнокомандующего, в законном порядке сделанныя, исполняются в войсках, ему вверенных, как Высочайшия повеления»[55].
Никто не ожидал, что это может привести к двоевластию, вот почему занятие Государем поста Главнокомандующего однажды стало неизбежным. Поразительно! Как только во главе армии встал Император, поражения вдруг разом прекратились, как и многочисленные безумные инициативы, исходящие из Ставки. И что же? Восторги в адрес Николая Николаевича в обществе не утихали, а громадных успехов Государя в организации борьбы с врагом и на фронте, и в тылу — не видели в упор…
Устами врагов
Шаг за шагом мы двинулись к победе. Ликвидирован снарядный голод, предпринят Брусиловский прорыв. Мало кому известно, что русская промышленность в годы войны выросла на четверть, в то время как экономики всех европейских стран обрушились. Весной 1917 года армия готовилась к решительному наступлению, и это сыграло с Россией самую злую шутку, какую только можно представить. Как выразился историк Сергей Фёдорович Ольденбург: «Самым трудным и самым забытым подвигом Императора Николая II было то, что он при невероятно тяжёлых условиях довёл Россию до порога победы; его противники не дали ей переступить через этот порог»[56]. Именно близость огромного успеха, в котором не сомневался никто из знающих людей, подвигла заговорщиков на революцию.
Чтобы читатель не воспринял это как мои домыслы, приведу выдержку из воспоминаний смертельного врага Государя, человека, посвящённого во все тайны февральского переворота, лидера кадетской партии и министра Временного правительства Павла Николаевича Милюкова:
«Как я смотрю на совершённый нами переворот, я хочу сказать… того, что случилось, мы, конечно, не хотели. Мы полагали, что власть сосредоточится и останется в руках первого кабинета, что громадную разруху в армии остановим быстро, если не своими руками, то руками союзников добьёмся победы над Германией, поплатимся за свержение Царя лишь некоторой отсрочкой этой победы. Надо сознаться, что некоторые, даже из нашей партии, указывали нам на возможность того, что произошло потом. Конечно, мы должны признать, что нравственная ответственность лежит на нас. Вы знаете, что твёрдое решение воспользоваться войной для производства переворота было принято нами вскоре после начала войны, вы знаете также, что наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего в корне прекратили бы всякие намёки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования… История проклянёт вождей так называемых пролетариев, но проклянёт и нас, вызвавших бурю. Что же делать теперь, спросите вы. Не знаю, то есть внутри мы все знаем, что спасение России — в возвращении к монархии»[57].
Все, кто винит Государя в неумении управлять, посмотрите на чудовищную некомпетентность «ответственных правительств», сменивших его! Сначала — Керенского, потом — Ленина. В считанные месяцы мы прошли путь от крепкой державы и отличной армии, которые переживали объективные трудности, связанные с войной, но оставались полностью боеспособными, — до подлинной катастрофы, когда немцы оказались под Петроградом, батальонами разгоняя российские дивизии. «Мы, старики, может быть, не доживём до решающих битв этой грядущей революции», — тосковал Ленин в январе 1917-го, наблюдая за тем, как окрепла империя за время войны. Но уже через год от государства остались руины. Столь «гениальны», «решительны», «дальновидны» и «ответственны» были люди, свергнувшие Царя-мученика.
С тех пор вот уже сто лет они позорят сами себя, клевеща в адрес Государя, а общество и сегодня повторяет этот лепет, обвиняя во всём человека, единственная вина которого заключается в том, что он не «вырезал» своих врагов на монгольский или турецкий манер.
В числе первых эту мысль высказал лидер легальных российских марксистов Пётр Бернгардович Струве. Тот самый, что после событий 9 января 1905 года разразился статьёй «Палач народа» с призывами к возмездию и освобождению. Не зная обстоятельств трагедии, он обвинил в случившемся Императора Николая Александровича.
Спустя несколько десятилетий Василий Витальевич Шульгин (в феврале 1917 года принимавший отречение Императора) стал свидетелем совсем другого выступления Струве, в котором тот заявил, что у него есть единственная причина для критики Николая II: тот был излишне мягок с революционерами. Теперь Пётр Бернгардович не сомневался: их нужно было «безжалостно уничтожать». Что же, с иронией переспросил Шульгин, и самого Струве тоже нужно было уничтожить? Тот взволнованно воскликнул: «Да!» И, встав с места, зашагал по зале, тряся седой бородой. «Да, и меня первого! Именно так! Как только какой-нибудь революционер поднимал голову свою — бац! — прикладом по черепу!»[58]
Конечно, такое было совершенно невозможно в православной стране. Подчиняясь требованиям закона, христианской совести, элементарным понятиям русского народа о человечности, Государь не мог ходить и бить профессоров прикладами по черепу. При том, что он вовсе не нянчился с революционерами, сумел справиться с первой революцией и довёл до отчаяния Ленина.
Лишь удар в спину со стороны лиц, обязанных защищать трон, группировок, громче других кричавших о патриотизме, — лишь это массовое явление иуд, которые вместе с нравственностью и честью утратили даже инстинкт самосохранения, помогло ввергнуть Россию в ад.
Доверие Спасителю, ответственность за судьбу своей родины, своего народа — вот чем жил Государь, не отвлекаясь на красивые фразы, увлекательные подмены. Он был настоящим и видел настоящее.
«Никому не дано права убивать»
Не левые партии, не революционеры совершили Февральскую революцию. Львиная доля вины — на патриотах, решивших пожертвовать Царём якобы ради России.
Произошла полная нравственная деградация всех тех сил, которые должны были служить опорой трону. К самому Императору подступились не сразу; первый удар, как уже было сказано, достался Государыне.
Вновь обратимся к книге «Страницы из моей жизни» фрейлины Императрицы Анны Вырубовой:
«В августе из Крыма приехал Гахам Караимский (так крымские последователи иудаизма — караимы именуют своего духовного главу. — Прим. ред.). Он представлялся Государыне и несколько раз побывал у Наследника, который слушал с восторгом легенды и сказки, которые Гахам ему рассказывал. Гахам первый умолял обратить внимание на деятельность сэра Бьюкенена (английского посла в России в те годы. — Прим. ред.) и на заговор, который готовился в стенах посольства с ведома и согласия сэра Бьюкенена. Гахам раньше служил по Министерству иностранных дел в Персии и был знаком с политикой англичан. Но Государыня и верить не хотела, она отвечала, что это сказки, так как Бьюкенен был доверенный посол короля английского, её двоюродного брата и нашего союзника. В ужасе она оборвала разговор.
Через несколько дней мы уехали в Ставку навестить Государя <…> Сзади меня иностранные офицеры, громко разговаривая, обзывали Государыню обидными словами и во всеуслышание делали замечания: «Вот она снова приехала к мужу передать последние приказания Распутина». «Свита, — говорил другой, — ненавидит, когда она приезжает; её приезд обозначает перемену в правительстве» и т. д. Я отошла, мне стало почти дурно. Но Императрица не верила и приходила в раздражение, когда я ей повторяла слышанное»[59].
О том, что было дальше, Вырубова пишет, уже не касаясь англичан, но показывая пропасть, которая разверзлась между Государем и российской общественностью после убийства Григория Распутина:
«Когда в столице узнали об убийстве Распутина, все сходили с ума от радости; ликованию общества не было пределов, друг друга поздравляли: «Зверь был раздавлен, — как выражались, — злого духа не стало». От восторга впадали в истерику. Ужас и отвращение к совершившемуся объяли сердца Их Величеств. Государь, вернувшись из Ставки 20-го числа, всё повторял: «Мне стыдно перед Россией, что руки моих родственников обагрены кровью этого мужика»… Государь выслал великих князей Дмитрия Павловича и Николая Михайловича, а также Феликса Юсупова из Петрограда. Несмотря на мягкость наказания, среди великих князей поднялась целая буря озлобления. Государь получил письмо, подписанное всеми членами Императорского дома, с просьбой оставить великого князя Дмитрия Павловича в Петрограде по причине его слабого здоровья. Государь написал на нём только одну фразу: «Никому не дано права убивать»»[60].
«Обратно заработает»
В марте 1917 года Государь с семьёй и той частью окружения, что не предала их, оказался под арестом. Выходить дозволялось только в сад, где за Царём через решётку жадно наблюдала наглая толпа. Иногда она осыпáла Николая Александровича насмешками. Лишь у немногих во взгляде читались боль и сочувствие.
В это время революционный Петроград готовился, по воспоминаниям дочери Евгения Боткина Татьяны, к празднику — похоронам жертв революции. Священников решили не звать, поэтому бóльшую часть и без того немногочисленных тел родственники погибших тайно унесли и предали земле сами. Чтобы не отменять «праздник», пришлось набирать по мертвецким каких-то китайцев, умерших от тифа, и неизвестных покойников. Хоронили их очень торжественно в красных гробах на Марсовом поле. Подобное мероприятие провели и в Царском Селе. Там жертв революции оказалось совсем мало — шестеро солдат, угоревших пьяными в подвале магазина. К ним присоединили кухарку, умершую в больнице, и стрелка, погибшего при усмирении бунта в Петрограде. Похоронить их решили под окнами кабинета Государя, рассчитывая этим оскорбить его. Погода была прекрасная, зеленели почки на деревьях, но едва под звуки «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» в ограду парка стали вносить красные гробы, как солнце заволокло тучами и густыми хлопьями повалил мокрый снег, заслоняя безумное зрелище от глаз Царской семьи[61].
* * *
Та же весна семнадцатого. Когда земля оттаяла, а дети начали поправляться после тяжело перенесённой ими кори, Государь предложил всем арестованным с ним в Царском Селе немного потрудиться. За дело взялись и семья, и приближённые. Выкопали грядки, посеяли овощи, которые им не суждено было собрать.
До отправки арестантов в Тобольск оставались считанные дни. Императрица всё ещё была слишком слаба, но с улыбкой за всем наблюдала. Иногда к ней подходили солдаты охраны, с которыми она подолгу разговаривала. Те удивлялись, не встречая со стороны Александры Фёдоровны ни малейшего пренебрежения. Уважение их к Царской семье росло, и лишь немногие — самые злобные — демонстрировали свою ненависть. Один, например, тайно бросил в печку пару башмачков Царицы, после это открылось.
Когда закончили с грядками, Государь предложил срезать засохшие деревья парка и разделать их на дрова. Он всегда был очень вынослив и любил трудиться. Как-то раз охранявший их солдат не удержался и воскликнул: «Ведь, если ему дать кусок земли, и чтобы он сам на нём работал, так скоро опять всю Россию заработает»[62]. Наверное, он мог бы. Царь, судя по развитию событий, оставался единственным человеком в стране, способным с ней управляться. Это стало ясно почти сразу, когда начали слабеть, а затем и вовсе рухнули фронты. Те, кому казалось, что они знают, что делать, — оказались ни на что не годны, и воцарился кровавый хаос. Несчастная, ослепшая страна, где лишь дети сохранили способность видеть.
Май 1917 г. «Всемилостивейший Государь! Николай Александрович! Если Вам тяжко переносить заключение своё, верьте и знайте, что миллионы русских сердец оплакивают Вас как страдальца за Святую Русь. На нашей планете, начиная Спасителем, немало было страдальцев; и не [только на] Вашу долю выпала эта горькая чаша. Люди злы, но миллионы русских сердец возносят мольбы к Богу об утешении Вас. Молитесь же и бодрствуйте! Верный и неизменный Вам 12-летний Георгий»[63].
Часть III. Верные
В этой части мы поговорим о тех, кто сохранил верность Царской семье. Нет нужды объяснять, почему это имеет огромную важность. Ведь именно эти мученики явили собой пример того, как дóлжно служить родине и помазанникам Божиим, данным нам ради того, чтобы Русь была подлинно святой Русью, а не ареной для схватки политических партий и их вождей.
«Если к делам врача присоединяется вера…»
Третьего февраля 2016 года Евгений Сергеевич Боткин был причислен Русской Церковью к лику святых. За его прославление ратовали православные медики. Многие оценили подвиг врача, сохранившего верность своим пациентам — оклеветанным, преследуемым. Но оценили они не только это.
Евгений Сергеевич прошёл путь от неверия к святости, как хороший доктор идёт к больному, лишив себя права выбора — идти или нет. Много десятилетий говорить о нём было запрещено. Он лежал в это время в безымянной могиле, как враг народа, казнённый без суда и следствия. При этом именем его отца, Сергея Петровича Боткина, была названа одна из самых известных клиник в стране.
Евгений был четвёртым ребёнком в семье. Мать его была редкой женщиной, достойной мужа: играла на множестве инструментов; тонко понимала музыку и литературу; в совершенстве владела несколькими языками. Супруги вместе устраивали знаменитые Боткинские субботы, на которые собирались родственники, в том числе поэт Афанасий Фет и меценат Павел Третьяков, и друзья, такие как основатель российской физиологии Иван Сеченов, писатель Михаил Салтыков-Щедрин, композиторы Александр Бородин и Милий Балакирев.
В этой чудесной атмосфере прошло раннее детство Евгения. Брат Пётр позже вспоминал: «Внутренне добрый, с необычайной душой, он испытывал ужас от любой схватки или драки. Мы, другие мальчишки, бывало, дрались с неистовством. Он, по обыкновению своему, не участвовал в наших поединках, но когда кулачный бой принимал опасный характер, он, рискуя получить травму, останавливал дерущихся…»[64].
Здесь проглядывает образ будущего военного врача. Евгению Сергеевичу доводилось перевязывать раненых на передовой, когда снаряды рвались так близко, что его осыпáло землёй.
По желанию матери Евгений получил домашнее образование, а после её смерти (мальчик пережил это событие в десятилетнем возрасте) поступил сразу в пятый класс гимназии. С отличием закончил военно-медицинскую академию. Отец успел порадоваться за него, но в тот же год Сергея Петровича не стало. Пётр Боткин вспоминал, как тяжело Евгений пережил эту потерю: «Я приехал на могилу к отцу и вдруг на пустынном кладбище услышал рыдания. Подойдя ближе, увидел лежащего на снегу брата. «Ах, это ты, Петя, вот пришёл с папой поговорить», — и снова рыдания. А через час никому во время приёма больных и в голову не могло прийти, что этот спокойный, уверенный в себе и властный человек мог рыдать, как ребёнок»[65].
Женился Евгений Сергеевич в двадцать пять лет на 18-летней дворянке Ольге Владимировне Мануйловой. Поначалу жизнь супругов складывалась вполне благополучно: Ольга рано осиротела, и муж стал для неё всем. Но чрезвычайная занятость мужа вызывала огорчение Ольги Владимировны — он работал в трёх и более местах, следуя примеру отца и многих других медиков той эпохи. Из Придворной капеллы спешил в Мариинскую больницу, оттуда — в Военно-медицинскую академию, где преподавал. И это не считая командировок…
Ольга была религиозна, а Евгений Сергеевич поначалу относился к вере скептически, переменился он лишь позже. «Среди нас было мало верующих, — писал он о выпускниках академии незадолго до казни, летом 1918-го, — но принципы, исповедуемые каждым, были близки к христианским. Если к делам врача присоединяется вера, то это по особой к нему милости Божией. Одним из таких счастливцев — путём тяжкого испытания, потери моего первенца, полугодовалого сыночка Серёжи, — оказался и я»[66].
Русско-японская война была первой в жизни Боткина. Итогом затянувшейся военной «командировки» стали два боевых ордена, опыт помощи раненым и огромная усталость.
Однажды при ночном обходе Георгиевского госпиталя Евгений Сергеевич увидел, как раненный в грудь солдатик обнимает в бреду санитара. Когда Боткин пощупал его пульс и погладил, раненый потащил обе его руки к своим губам и начал их целовать, вообразив, что это пришла мать. Затем стал звать пришедшего тятей — и вновь руку к губам. Боткин вспоминал всё, что видел, — и поражался, что никто из страдальцев «не жалуется, никто не спрашивает: «За что, за что я страдаю?» — как ропщут люди нашего круга, когда Бог посылает им испытания»[67].
Раз во время выезда на передовую Евгений Сергеевич попал под артобстрел. Первая шрапнель разорвалась вдалеке, но затем снаряды начали ложиться всё ближе. Боткин хотел уже покинуть опасное место, как вдруг увидел раненного в ногу солдата. «Это был перст Божий, который и решил мой день», — вспоминал Боткин. «Иди спокойно, — сказал он раненому, — я останусь за тебя». Взял санитарную сумку и отправился к артиллеристам. Орудия били непрерывно, и земля, покрытая цветочками, тряслась под ногами, а там, где падали японские снаряды, буквально стонала. Впрочем, за себя Боткин не боялся: «Никогда ещё я не ощущал в такой мере силу своей веры. Я был совершенно убеждён, что, как ни велик риск, которому я подвергался, я не буду убит, если Бог того не пожелает; а если пожелает — на то Его святая воля»[68].
Когда сверху раздался зов: «Носилки!», он побежал туда вместе с санитарами посмотреть, нет ли истекающих кровью. Оказал помощь, присел ненадолго отдохнуть.
«Один из батарейных санитаров, красивый парень Кимеров, смотрел на меня, смотрел, наконец выполз и сел подле меня. Жаль ли ему стало видеть меня одиноким, совестно ли, что они покинули меня, или моё место ему казалось заколдованным, — уж не знаю. Он оказался, как и вся батарея, впрочем, первый раз в бою, и мы повели беседу на тему о воле Божией… Над нами и около нас так и рвало — казалось, японцы избрали своей целью ваш склон, но во время работы огня не замечаешь»[69].
В записях Евгения Сергеевича подкупает отсутствие цинизма, с одной стороны, и пафоса — с другой. Он удивительно ровно шёл всю жизнь между крайностями: живой, радостный и в то же время тяжело переживающий за людей.
Жена и дети давно заждались Евгения Сергеевича. А ещё его ждал Цесаревич Алексей, несчастный ребёнок, родившийся с тяжёлой наследственной болезнью — гемофилией. Болезни крови были предметом докторской диссертации Евгения Сергеевича. Это предопределило выбор Императрицы Александры Фёдоровны, кому стать новым лейб-медиком Царской семьи.
Супруга Евгения Сергеевича рассчитывала, что в Царском Селе муж сможет уделять ей больше времени.
Но, увы — Цесаревич Алексей был тяжело болен, да и здоровье Государыни оставляло желать много лучшего. Из-за отёков Императрица носила специальную обувь и не могла долго гулять. Приступы сердцебиения и головные боли надолго приковывали её к постели. Навалилась на Боткина и масса других обязанностей.
И его отношения с женой начали стремительно ухудшаться.
«Жизнь при дворе была не очень весёлой, и ничто не вносило разнообразия в её монотонность, — вспоминала дочь Евгения Сергеевича Татьяна. — Мама ужасно скучала»[70].
Ольга Владимировна томилась, ей начало казаться, что жизнь проходит мимо. Она влюбилась в учителя своих сыновей, прибалтийского немца Фридриха Лихингера, который был почти вдвое младше её, и вскоре стала жить с ним открыто, потребовав у мужа развода. Однако не только старшие сыновья, но и младшие дети — Татьяна и мамин любимчик Глеб — решили остаться с отцом.
* * *
В это время доктор Боткин очень сблизился с Цесаревичем, который ужасно страдал. Евгений Сергеевич целые ночи проводил у его постели, и мальчик однажды признался ему: «Я вас люблю всем своим маленьким сердцем». Евгений Сергеевич улыбнулся. Редко ему приходилось улыбаться, когда речь шла об этом ребёнке.
«Боли становились невыносимыми. Во дворце раздавались крики и плач мальчика, — вспоминал начальник дворцовой охраны Александр Спиридович. — Температура быстро поднималась. Боткин ни на минуту не отходил от ребёнка»[71]. «Я глубоко удивлён их энергией и самоотверженностью, — писал преподаватель Алексея и великих княжон Пьер Жильяр о докторах Владимире Деревенко и Евгении Боткине. — Помню, как после долгих ночных дежурств они радовались, что их маленький пациент снова в безопасности. Но улучшение наследника приписывалось не им, а… Распутину»[72].
Распутина Евгений Сергеевич недолюбливал, полагал, что тот изображает из себя старца, не являясь им на самом деле. Он даже отказался принять этого человека у себя дома в качестве пациента. Впрочем, будучи врачом, не мог отказать в помощи вовсе и отправился к больному лично. Виделись они всего несколько раз в жизни, но это не помешало появлению слухов, что будто бы Евгений Сергеевич — поклонник Распутина. Это была неправда, но бесконечно больше, чем Григория, Боткин презирал тех, кто организовал травлю этого мужика. Он был убеждён, что Распутин лишь повод.
«Если бы не было Распутина, — сказал однажды доктор, — то противники Царской Семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой — из меня, из кого хочешь»[73].
* * *
Для отношения Евгения Васильевича Боткина к Царской Семье можно подобрать только одно слово — любовь. И чем больше он узнавал этих людей, тем прочнее становилось это чувство. Жила семья скромнее, чем множество аристократов или купцов. Красноармейцев в Ипатьевском доме удивляло потом, что Император носит заштопанную одежду и изношенные сапоги. Камердинер рассказывал им, что и перед революцией его господин носил то же самое. Цесаревич донашивал старые ночные рубашки великих княжон. Девочки не имели во дворце отдельных комнат, жили по двое и спали на простых солдатских кроватях…
Бессонные ночи, тяжкий труд подорвали здоровье Евгения Сергеевича. Он так уставал, что засыпал в ванне, и лишь когда вода остывала, с трудом добирался до постели. Всё сильнее болела нога, пришлось завести костыль. Временами ему становилось совсем худо. И тогда он менялся ролями с Анастасией, становясь её «пациентом». Великая княжна так привязалась к Боткину, что рвалась подавать ему мыло в ванной, дежурила у него в ногах, примостившись на диване, не упускала случая рассмешить.
Очень дружен был Боткин и с великой княжной Ольгой Николаевной. У неё было доброе сердце. Когда в двадцать лет Ольга начала получать небольшие карманные деньги, то первым делом вызвалась оплатить лечение мальчика-калеки, которого часто видела во время прогулок ковыляющим на костылях.
«Когда я вас слушаю, — сказала она однажды доктору Боткину, — мне кажется, что я вижу в глубине старого колодца чистую воду»[74].
В 1913-м Царская семья едва его не лишилась. Началось всё с того, что во время торжеств в честь 300-летия Дома Романовых великая княжна Татьяна выпила воды из первого попавшегося крана и заболела тифом. Евгений Сергеевич выходил свою пациентку, но заразился сам. Его положение оказалось много хуже, так как дежурства у постели царевны довели Боткина до полного истощения и сильной сердечной недостаточности. Лечил его брат Александр Боткин, неутомимый путешественник и изобретатель, а «по совместительству» — ещё и доктор наук в области медицины.
Другой брат — Пётр Сергеевич, дипломат, узнав из телеграммы, что Евгений совсем плох, примчался в Россию из Лиссабона, пересаживаясь с экспресса на экспресс. Между тем Евгению Сергеевичу стало лучше. «Увидев меня, — писал Пётр, — он улыбнулся такой хорошо знакомой его близким улыбкой, почти нежной, очень русской»[75].
«Он нас напугал, — сказал Государь Петру Сергеевичу. — Когда вас уведомили телеграммой, я был в большой тревоге… Он был так слаб, так переработался… Ну, теперь это позади, Бог взял его ещё раз под Свою защиту. Ваш брат для меня больше, чем друг… Он всё принимает к сердцу, что с нами случается. Он даже делит с нами болезнь»[76].
Незадолго перед Первой мировой войной Евгений Сергеевич написал детям из Крыма: «Поддерживайте и берегите друг друга, мои золотые, и помните, что каждые трое из вас должны четвёртому заменять меня. Господь с вами, мои ненаглядные»[77].
Когда началась война, была надежда, что это ненадолго, что вернутся радостные дни, но эти мечты таяли с каждым днём.
«Мой брат навестил меня в Санкт-Петербурге с двумя своими сыновьями, — вспоминал Пётр Боткин. — «Они сегодня оба уходят на фронт», — сказал мне просто Евгений, как если б сказал: «Они идут в оперу». Я не мог смотреть ему в лицо, потому что боялся прочесть в его глазах то, что он так тщательно скрывал: боль своего сердца при виде этих двух молодых жизней, уходящих от него впервые, а может быть, и навсегда…»[78]
Одного из сыновей, двадцатилетнего Дмитрия, назначили в разведку. Потом была телеграмма: «Ваш сын Дмитрий во время наступления попал в засаду. Считается пропавшим без вести. Надеемся найти его живым».
Не нашли.
В тот страшный вечер, когда стало известно, что надежды больше нет, Евгений Сергеевич не проявлял никаких эмоций. Когда разговаривал со знакомым, его лицо оставалось неподвижным, голос был совершенно спокойным. Лишь оставшись наедине с Татьяной и Глебом, он тихо произнёс: «Всё кончено. Он мёртв» — и горько заплакал.
Спасала только работа, и не его одного. Императрица и великие княжны тоже очень много времени проводили в госпиталях. Там увидел царевен поэт Сергей Есенин, написавший:
Где тени бледные и горестные муки,
Они Тому, Кто шёл страдать за нас,
Протягивают царственные руки,
Благословляя их к грядущей жизни час.
Только в Царском Селе Боткин открыл 30 лазаретов. Как всегда, работал на пределе человеческих сил. Как-то раз, вспоминала одна медсестра, Евгений Сергеевич подошёл к постели солдата, из крестьянской семьи. Тот из-за тяжёлого ранения не поправлялся, только худел и пребывал в угнетённом состоянии духа. Дело могло закончиться очень плохо.
«Голубчик, а чего бы ты хотел поесть?» — неожиданно спросил Боткин солдата.
«Я, ваше благородие, скушал бы жареных свиных ушек», — ответил тот. Одну из сестёр тут же послали на рынок. Больной съел то, что заказывал, и пошёл на поправку. «Представьте только, что ваш больной одинок, — внушал Евгений Сергеевич сёстрам. — А может, он лишён воздуха, света, необходимого для здоровья питания? Балуйте его»[79].
Нужно лечить не болезнь, а больного[80], — это заветная мысль его отца Сергея Петровича. Имелось в виду, что люди различны, нельзя их лечить одинаково. Для Евгения Сергеевича эта мысль получила ещё одно измерение: нужно помнить о душе пациента, это очень много значит для исцеления.
* * *
Дыхание революции, всё более смрадное, многих сводило с ума. Люди не становились более ответственными, наоборот, — рассуждая о спасении России, энергично подталкивали её к гибели. Одним из подобных энтузиастов был поручик Сергей Сухотин, свой человек в великосветских кругах. Вскоре после Рождества 1916 года он заглянул к Боткиным. В тот же день Евгений Сергеевич позвал в гости фронтовика, которого лечил от ран, — офицера сибирских стрелков Константина Мельника.
Сухотин со злорадством взялся пересказать очередную сплетню о Распутине, довершив свой рассказ выводом, что Распутин и фрейлина Императрицы Анна Вырубова — несомненно, немецкие шпионы.
— Простите, — внезапно произнёс Мельник, — то, что вы здесь утверждаете, очень тяжкое обвинение. Если Вырубова шпионка, вы должны это доказать.
Сухотин обомлел, потом презрительно и бестолково начал говорить о каких-то интригах.
— Какие интриги? — попробовал уточнить Константин. — Если у вас есть доказательства, сообщите их полиции. А распространять слухи бессмысленно и опасно, особенно если это вредит Их Величествам.
— Я того же мнения, что и Мельник, — вмешался Евгений Сергеевич, желая положить конец этому разговору. — Такие вещи нельзя утверждать без доказательств. Во всяком случае, мы должны доверять нашему Государю при любых обстоятельствах[81].
Меньше чем через год Сухотин примет участие в убийстве Григория Распутина. Потом хорошо устроится при большевиках, женится на внучке Льва Толстого Софье, но не доживёт и до сорока, разбитый параличом.
Не пройдёт и трёх лет после разговора, как дочь Боткина Татьяна станет женой Константина Мельника. Боткин к этому времени будет уже расстрелян. «Доверять нашему Государю при любых обстоятельствах». Это была предельно точная и умная рекомендация, данная врачом тяжело заболевшей стране. Но время было такое, что люди больше всего верили лжецам.
* * *
В конце мая Евгений Сергеевич был временно выпущен из-под стражи. Заболела невестка, жена погибшего сына Дмитрия. Доктору передали, что она при смерти, но молодую вдову удалось выходить. Вернуться обратно под арест оказалось куда труднее, пришлось лично встречаться с Керенским. Тот, судя по всему, пытался отговорить Евгения Сергеевича, объяснял, что вскоре Царской семье придётся отправиться в ссылку, но Боткин был непреклонен.
Местом ссылки стал Тобольск, где атмосфера резко отличалась от столичной. Государя здесь продолжали чтить и видели в нём страстотерпца. Присылали конфеты, сахар, торты, копчёную рыбу, не говоря о деньгах. Боткин старался отплатить за это сторицей — врач с мировым именем, он бесплатно лечил всех, кто просил о помощи, брался за совершенно безнадёжных. Татьяна и Глеб жили с отцом.
Что будет дальше, никто не знал. В какой-то момент большевики прислали комиссара Василия Яковлева, обещавшего вывезти ссыльных в Москву. Но тут к делу подключился Екатеринбургский исполком, перенаправивший арестованных по другому маршруту…
Дети Евгения Сергеевича остались в Тобольске. Он догадывался, что ехать с ним в Екатеринбург слишком опасно. Лично за себя не боялся совершенно.
Как вспоминал один из охранников, «этот Боткин был великаном. На его лице, обрамлённом бородой, блестели из-за толстых стёкол очков пронизывающие глаза. Он носил всегда форму, которую ему пожаловал государь. Но в то время, когда Царь позволил себе снять погоны, Боткин воспротивился этому. Казалось, что он не желал признавать себя пленником»[82].
В этом видели упрямство, но причины стойкости Евгения Сергеевича были в другом. Их понимаешь, читая его последнее письмо, так и не отправленное брату Александру.
«В сущности, я умер, умер для своих детей, для друзей, для дела», — пишет он. А далее рассказывает, как обрёл веру: ведь в работе врача так много христианского.
«Меня поддерживает убеждение, что “претерпевший до конца, тот и спасётся”. Это оправдывает и последнее моё решение, когда я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца. Как Авраам не поколебался по требованию Бога принести Ему в жертву своего единственного сына. И я твёрдо верю, что так же, как Бог спас тогда Исаака, Он спасёт теперь и моих детей, и Сам будет им отцом»[83].
Детям в посланиях из дома Ипатьева он, конечно же, всего этого не открывал. Писал совсем другое: «Спите вы покойно, мои ненаглядные, драгоценные, да хранит и благословит вас Бог, а я целую и ласкаю вас бесконечно, как люблю. Ваш папа…»[84].
Вот что писал о Евгении Сергеевиче цареубийца Яков Юровский: «Доктор Боткин был верный друг семьи. Во всех случаях по тем или иным нуждам семьи он выступал ходатаем. Он был душой и телом предан семье и переживал вместе с семьёй Романовых тяжесть их жизни»[85].
А помощник Юровского Никулин как-то раз, кривляясь, взялся пересказать содержание одного из писем Евгения Сергеевича. Ему запомнились там такие слова: «…Должен тебе сообщить, что, когда Царь-Государь был в славе, я был с ним. И теперь, когда он в несчастье, я тоже считаю своим долгом находиться при нём»[86].
Ведь эти нелюди понимали, что имеют дело со святым!
Он продолжал лечить, помогал всем, хотя сам тяжело болел. Страдая от холода и почечных колик, ещё в Тобольске отдал свою подбитую мехом шинель великой княжне Марии и Царице. Они потом кутались в неё вдвоём. Впрочем, все обречённые поддерживали друг друга, как могли. Императрица и её дочери ухаживали за своим доктором, кололи ему лекарства. «Страдает очень сильно…», — писала в дневнике Императрица. В другой раз рассказала, как Царь читал 12-ю главу Евангелия, а потом они с доктором Боткиным её обсуждали. Речь идёт, очевидно, о 12-й главе Матфея, где фарисеи требуют от Христа знамения и слышат в ответ, что не дастся им иного знамения, кроме знамения Ионы пророка: Ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи (Мф. 12: 40). Это о смерти Его и Воскресении.
Для людей, готовящихся к смерти, эти слова много значат.
Их было 52 человека
Привезённых в Екатеринбург убивали постепенно.
Сначала из Ипатьевского особняка вывели матросов Климентия Нагорного и Ивана Седнёва, присматривавших за царскими детьми. Красногвардейцы их ненавидели и боялись. Ненавидели, потому что эти матросы якобы позорили честь моряков. Боялись, потому что Нагорный — мощный, решительный, сын крестьянина — открыто обещал набить им морды за воровство и издевательства над царственными узниками. Седнёв больше молчал, но молчал так, что мурашки начинали бегать по спинам охраны. Казнили друзей-матросов через несколько дней в лесу вместе с другими «врагами народа». По дороге Нагорный ободрял смертников, а Седнёв продолжал молчать.
Когда красных выбили из Екатеринбурга, тела матросов нашли в лесу, исклёванные птицами, и перезахоронили. Многим запомнилась их могила, усыпанная белыми цветами.
После их удаления из Ипатьевского дома, превращённого в тюрьму, красноармейцы уже ничего не стеснялись. Пели похабные песни, исписали стены матерными словами, изрисовали мерзкими изображениями. Не всем охранникам это нравилось. Один рассказывал потом с горечью о великих княжнах: «Унижали и обижали девочек, шпионили за малейшим движением. Мне часто было их жаль. Когда они играли на рояле музыку для танцев, они улыбались, но из глаз их текли слёзы на клавиши»[87].
* * *
Затем, 25 мая, казнили Илью Леонидовича Татищева, царского генерал-адъютанта. Прежде чем отправиться в ссылку, Государь предложил сопровождать его другому генерал-адъютанту, графу Павлу Константиновичу Бенкендорфу, который находился вместе с ними под арестом в Царском Селе. Тот отказался, сославшись на болезнь жены. Тогда Царь обратился к другу детства Кириллу Анатольевичу Нарышкину. Тот попросил 24 часа на обдумывание, на что Государь сказал, что в услугах Нарышкина более не нуждается.
Татищев сразу дал согласие.
Очень остроумный и добрый человек, он сильно скрасил жизнь Царской семьи в Тобольске. «Несмотря на очень хорошие отношения и на искреннее желание свиты жить в мире, — вспоминала Татьяна Боткина, — всё-таки благодаря напряжённому и нервному состоянию происходили мелочные споры и ссоры, после которых Илья Леонидович Татищев говорил: «Не надо мельчать, не надо мельчать». Это было для него очень важно, сохранять лицо в час испытаний. Однажды тихо признался в разговоре с учителем царских детей Пьером Жильяром: «Я знаю, что не выйду из этого живым. Но молю только об одном: чтобы меня не разлучали с Государем и дали мне умереть вместе с ним»»[88].
Их всё-таки разделили. Здесь, на земле…
Полной противоположностью Татищеву был генерал Василий Александрович Долгоруков — скучный, вечно брюзжащий. Но в решительный час не отвернулся, не струсил. Его расстреляли 10 июля.
* * *
В сентябре 1918-го дошла очередь до фрейлин Императрицы Екатерины Адольфовны Шнейдер и графини Анастасии Васильевны Гендриковой. Не имея при себе никаких вещей, Анастасия Васильевна в Пермской тюрьме сама стирала своё бельё под краном, причём, имея только одну смену, стирая блузу, надевала рубашку, а стирая рубашку, надевала блузу. Однажды её вызвали на допрос:
— Отчего Вы не попросите Ваши вещи? — спросили её.
— Мне ничего не нужно, — спокойно сказала графиня.
— Что Вы хотите?
— Служить Их Величествам до конца дней своих.
— Ах так?
— Да, так.
— Ведите обратно в тюрьму[89].
Вскоре пришла стража, распорядившись, чтобы графиня и Екатерина Адольфовна следовали за ней. Всем стало ясно, зачем. Графиня встала совсем спокойная и только сказала: «Уже?» Её заверили, что переводят в другую тюрьму. Вели через лес вместе с другими заключёнными, в том числе камердинером Императрицы Алексеем Волковым. Зная, что ведут убивать, тот решился бежать, вслед полетели пули. Графиню Гендрикову и Шнейдер живыми Волков больше не видел. Потом их тела нашли зарытыми около города.
Их было 52 человека — тех, кто добровольно отправился в изгнание с Царской семьёй, чтобы разделить их участь. Мы назвали лишь несколько имён.
Казнь
«Надеждой себя не балую, иллюзиями не убаюкиваюсь и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза», — написал незадолго до гибели Евгений Сергеевич Боткин. Едва ли кто из них, негласно приговорённых к смерти, думал иначе. Задача была простая — остаться собой, остаться людьми в очах Божиих. Все заключённые, кроме членов Царской семьи, могли в любой момент испросить себе жизнь и даже свободу, но не захотели.
* * *
В половине второго ночи 17 июля 1918 года арестованных разбудил комендант Юровский, велев спускаться в подвал. Он предупредил всех через Боткина, что вещей брать не нужно, но женщины набрали какую-то мелочь, подушки, сумочки и, кажется, маленькую собачку, как будто они могли удержать их в этом мире.
Обречённых начали расставлять в подвале так, словно собирались их фотографировать. «Здесь даже стульев нет», — произнесла Государыня. Стулья принесли. Все — и палачи, и жертвы — делали вид, будто не понимают, что происходит. Но Государь, который сначала держал Алёшу на руках, вдруг посадил его за свою спину, прикрывая собой. «Значит, нас никуда не повезут», — сказал Боткин после того, как был зачитан приговор. Это не было вопросом, голос врача был лишён всяких эмоций.
Никто не хотел убивать людей, которые даже с точки зрения «пролетарской законности» были невиновны. Словно сговорившись (а на самом деле, наоборот, не согласовав действий), убийцы начали стрелять по одному человеку — Царю. Лишь случайно две пули попали в Евгения Сергеевича, затем третья задела оба колена. Он шагнул в сторону Государя и Алёши, упал на пол и застыл в какой-то странной позе, словно прилёг отдохнуть. Юровский добил его выстрелом в голову. Осознав свою промашку, палачи открыли огонь по другим приговорённым, но почему-то всё время промахивались, особенно по великим княжнам. Тогда большевик Ермаков пустил в ход штык, а потом стал стрелять девушкам в головы…
Вдруг из правого угла комнаты, где зашевелилась подушка, раздался женский радостный крик: «Слава Богу! Меня Бог спас!». Шатаясь, поднялась с пола горничная Анна Демидова, Нюта. Двое латышей, у которых закончились патроны, бросились к ней и закололи штыками. От крика Анны очнулся Алёша, двигаясь в агонии и закрывая грудь руками. Его рот был полон крови, но он всё силился произнести: «Мама». Юровский снова начал стрелять…
* * *
Простившись с Царской семьёй и отцом в Тобольске, Татьяна Боткина долго не могла уснуть. «Каждый раз, смежая веки, — вспоминала она, — я видела перед глазами картины этой ужасной ночи: лицо моего отца и его последнее благословение; усталую улыбку Государя, вежливо слушающего речи чекиста; затуманенный печалью взгляд Государыни, устремлённый, казалось, в Бог знает какую молчаливую вечность. Набравшись мужества встать, я распахнула окно и села на подоконник, чтобы быть обогретой солнышком. В этом апреле весна действительно излучала тепло, и воздух был необыкновенной чистоты…»[90]
Эти строки она написала шестьдесят лет спустя. Быть может — пытаясь сказать что-то очень важное о тех, кого любила. О том, что после ночи наступает утро, и стоит распахнуть окно, как Небо вступает в свои права.
[1] Современники о Патриархе Тихоне: Сборник в 2-х томах. – Том I. – М.: Издательство ПСТГУ, 2012. – 720 с.
[2] Сургучев И. Д. Детство императора Николая II. – СПб.: Царское дело, 2013. – 224 с.
[3] Ольденбург С. С. Император Николай II. Опыт биографии // Русская Летопись. – Кн. 7. – С. 4.
[4] Дневники императора Николая II. 1882–1918 гг. Фонд 601, опись 1, единицы хранения 217–266.
[5] Воспоминания монахини Серафимы (Булгаковой) // Преподобный Серафим Саровский и Дивеевская обитель. – М.: Отчий дом, 2011. – 560 с.
[6] Платонов О. А. Николай Второй в секретной переписке. – М.: Алгоритм, 2005. – 800 с.
[7] Мемуары Ники и Аликс – М.: Издательство АСТ, 2015. – 320 с.
[8] Там же.
[9] Вырубова А. А. Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом. – М.: Рипол Классик, 2016. – 416 с.
[10] Там же.
[11] Там же.
[12] Сургучев И. Д. Детство императора Николая II. – СПб.: Царское дело, 2013. – 224 с.
[13] Боткина Т. Е. Царский лейб-медик. Жизнь и подвиг Евгения Боткина. (Текст под редакцией К. К. Мельник-Боткина и Е. К. Мельник.) Составитель Ковалевская О. Т. – СПб.: Царское Дело, 2010. – 528 с.
[14] Вырубова А. А. Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом. – М.: Рипол Классик, 2016. – 416 с.
[15] Кравцова М. В. Воспитание детей на примере святых Царственных Мучеников. – М.: Благо, 2003. – 288 с.
[16] Вырубова А. А. Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом. – М.: Рипол Классик, 2016. – 416 с.
[17] Кравцова М. В. Воспитание детей на примере святых Царственных Мучеников. – М.: Благо, 2003. – 288 с.
[18] Боткина Т. Е. Царский Лейб-Медик. Жизнь и подвиг Евгения Боткина. (Текст под редакцией К. К. Мельник-Боткина и Е. К. Мельник.) Составитель Ковалевская О. Т. – СПб.: Царское Дело, 2010. – 528 с.
[19] Кравцова М. В. Воспитание детей на примере святых Царственных Мучеников. – М.: Благо, 2003. – 288 с.
[20] Ден Ю. А. Подлинная Царица. Воспоминания близкой подруги Императрицы Александры Феодоровны. СПб.: Царское дело, 1999. – 244с.
[21] Кравцова М. В. Воспитание детей на примере святых Царственных Мучеников. – М.: Благо, 2003. – 288 с.
[22] Боткина Т. Е. Царский лейб-медик. Жизнь и подвиг Евгения Боткина. (Текст под редакцией К. К. Мельник-Боткина и Е. К. Мельник.) Составитель Ковалевская О. Т. – СПб.: Царское Дело, 2010. – 528 с.
[23] Кравцова М. В. Воспитание детей на примере святых Царственных Мучеников. – М.: Благо, 2003. – 288 с.
[24] Оболенский Г. Л. Император Павел I; Карнович Е. П. Мальтийские рыцари в России. – М.: Дрофа, 1995. – 490 с.
[25] Колокол: газета А. И. Герцена и Н. П. Огарева. – 1 дек. 1865. – Вольная русская типография. Лондон.
[26] Гапон Г. А. История моей жизни. – М.: Юрайт, 2019 г. – 154 с.
[27] Государство российское: власть и общество. С древнейших времен до наших дней. Сборник документов.
Под ред. Ю. С. Кукушкина. – М.: Изд-во Моск. университета, 1996. – 526 с.
[28] Гапон Г. А. История моей жизни. – М.: Юрайт, 2019 г. – 154 с.
[29] Дневник кн. Екатерины Алексеевны Святополк-Мирской за 1904-1905 гг. / [С предисл. А. Л. Сидорова «О дневнике Е. А. Святополк-Мирской; Прим. Г. Я. Данилиной при участии О. П. Святополк-Мирской] // Ист. записки. – 1965. – [Т.] 77. – С.236-293.
[30] ОР РНБ. Ф. 525. Ед. хр 725. Л. 1-2. Автограф. // Источник. Документы русской истории. – 1997. – №1. – С. 67.
[31] Мосолов А. А. При дворе последнего императора. Записки начальника канцелярии министра двора. – СПб: Наука, 1992. – 264 с.
[32] Тихменев Н. М. Духовный облик Императора Николая Второго. – Париж: 2 Отдел в САСШ ревнителей памяти Императора Николая II, 1952. – 24 с.
[33] Бурцев В. Л. «Протоколы Сионских мудрецов» – доказанный подлог. – Париж, 1938 (Переиздано в сборнике – М.: Слово, 1991).
[34] Волков А. А. Около царской семьи. — Париж, 1928. (Переиздано: М.: Частная фирма Анкор, 1993 – 93 с.).
[35] Maurice Samuel, Blood Accusation. The Strange History of the Beilis Case. – New York, 1966.
[36] Лахман И. «Дело Бейлиса». К столетию знаменитого процесса. [Электронный ресурс]. – URL: http://www.russianscientist.org/files/archive/Liter/2014_LAHMAN-30.pdf (дата обращения: 07.12.2020).
[37] «Николай II или Сталин: кого взять за образец для научно-технологического прорыва?» Беседа с руководителем отдела междисциплинарных исследований Института истории естествознания и техники имени С.И. Вавилова Российской академии наук, историком науки и образования Дмитрием Сапрыкиным. [Электронный ресурс]. – URL: https://vrns.ru/expert-center/4854 (дата обращения: 07.12.2020).
[38] Кафенгауз. Л. Б. Эволюция промышленного производства России (последняя треть XIX в. – 30-е годы ХХ в.). – М.: Эпифания, 1994. – 846 с.
[39] Сидоров. А. Л. Экономическое положение России в годы Первой мировой войны. – М., 1973. – 662 с.
[40] Сапрыкин Д. Л., руководитель Центра исследований научно-образовательной политики ИИЕТ РАН им. С. И. Вавилова. «Инженерное образование в России: история, концепция, перспективы» // Журнал «Высшее образование в России» – № 1. – 2012.
[41] Сапрыкин Д. Л. Образовательный потенциал Российской Империи. – М.: ИИЕТ РАН, 2009.
[42] Газета «Известия» – 1958. – 21 сент. – Москва.
[43] Два неба конструктора Поликарпова. // Газета «Вера-Эском». – 2011. – Октябрь. – №645.
[44] Как жаль, что ты не был с ним знаком. // Газета «Вера-Эском». – 2019. – Май. – №827.
[45] Его звёзды. // Газета «Вера-Эском». – 2018. – Октябрь. – №813.
[46] Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914-1917 гг. – Нью-Йорк: Всеславянское Издательство, 1960-62.
[47] Шильников И. Ф. 1-я Забайкальская казачья дивизия в Великой европейской войне 1914-1918 г. – Харбин. 1933.
[48] Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914-1917 гг. – Нью-Йорк: Всеславянское Издательство, 1960-62.
[49] Шереметев Д. С., граф. Из воспоминаний о Государе Императоре Николае II. – Брюссель, 1936.
[50] Деникин А. И. Очерки русской смуты. – Париж, 1921.
[51] Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914-1917 гг. – Нью-Йорк: Всеславянское Издательство, 1960-62.
[52] Вырубова А. А. Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом. – М.: Рипол Классик, 2016. – 416 с.
[53] Катков Г. М. Февральская революция. – Париж: YMCA-Press, 1984.
[54] Фирсов С. Л. Николай II. Пленник самодержавия / Серия ЖЗЛ. – М.: Молодая гвардия, 2017. – 526 с.
[55] Устав для управления армиями в мирное и военное время. – СПб.: Военная типография, 1847.
[56] Ольденбург С. С. Царствование Императора Николая II. – Мюнхен, 1949.
[57] Цитируется по книге: Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера. [Под ред. С. Куликова]. – М.: Никея, 2018. – 600 с.
[58] Рыбас С. Ю. Василий Шульгин: судьба русского националиста. – М.: Молодая гвардия, 2014. – 543 с.
[59] Вырубова А. А. Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом. – М.: Рипол Классик, 2016. – 416 с.
[60] Там же.
[61] Боткина Т. Е. Царский лейб-медик. Жизнь и подвиг Евгения Боткина. (Текст под редакцией К. К. Мельник-Боткина и Е. К. Мельник.) Составитель Ковалевская О. Т. – СПб.: Царское Дело, 2010. – 528 с.
[62] Мультатули П. В. Император Николай II. Мученик. – М., Вече, 2016. – 680 с.
[63] ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 2281. Л. 78. Рукопись. Подлинник.
[64] Жизнь – государю, честь – никому: нравственный выбор Евгения Сергеевича Боткина. (К 140-летию со дня рождения). // Бюллетень Сибирской Медицины. – 2006. – № 1. – С. 109-116.
[65] Там же.
[66] ГА РФ. Ф. 740. Оп. 1. Д. 12. Лл. 1-4. Опубл. Татьяна Мельник (урождённая Боткина). – Указ. соч., С. 115-119.
[67] Боткин Е. С. Свет и тени русско-японской войны 1904-5 гг.. – Спб., 1908.
[68] Там же.
[69] Там же.
[70] Боткина Т. Е. Царский лейб-медик. Жизнь и подвиг Евгения Боткина. (Текст под редакцией К. К. Мельник-Боткина и Е. К. Мельник.) Составитель Ковалевская О. Т. – СПб.: Царское Дело, 2010. – 528 с.
[71] Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914-1917 гг. – Нью-Йорк: Всеславянское Издательство, 1960-62.
[72] Жильяр П. Император Николай II и его семья. – Вена.: Русь, 1921.
[73] Жизнь – государю, честь – никому: нравственный выбор Евгения Сергеевича Боткина. (К 140-летию со дня рождения). // Бюллетень Сибирской Медицины. – 2006. – № 1. – С. 109-116.
[74] Боткина Т. Е. Царский лейб-медик. Жизнь и подвиг Евгения Боткина. (Текст под редакцией К. К. Мельник-Боткина и Е. К. Мельник.) Составитель Ковалевская О. Т. – СПб.: Царское Дело, 2010. – 528 с.
[75] Там же.
[76] Там же.
[77] Там же.
[78] Там же.
[79] Там же.
[80] Боткин С. П. Побеждая смерть. Записки первого военного врача. – М.: Родина, 2020. – 400 с.
[81] Боткина Т. Е. Царский лейб-медик. Жизнь и подвиг Евгения Боткина. (Текст под редакцией К. К. Мельник-Боткина и Е. К. Мельник.) Составитель Ковалевская О. Т. – СПб.: Царское Дело, 2010. – 528 с.
[82] Мейер И. Л. Как погибла Царская Семья. – М.: Товарищество «Возрождение» Всероссийского фонда культуры, 1990.
[83] Боткина Т. Е. Царский лейб-медик. Жизнь и подвиг Евгения Боткина. (Текст под редакцией К. К. Мельник-Боткина и Е. К. Мельник.) Составитель Ковалевская О. Т. – СПб.: Царское Дело, 2010. – 528 с.
[84] Мельник-Боткина Т. Е. Воспоминания о царской семье и её жизни до и после революции. – М.: Книга по Требованию, 2014. – 111 с.
[85] Юровский Я. М. Последний царь нашёл своё место. – Архив Президента РФ. Ф. 3, оп. 58, д. 280. Машинопись с рукописной правкой. Опубл.: Исповедь цареубийц, С. 301.
[86] Запись беседы с Г. П. Никулиным… РГАСПИ. Ф. 588, оп. 3, д. 13, л.л. 1-71. Опубл.: Исповедь цареубийц, С. 210.
[87] Valentin Speranski. La maison a destination speciale. – Paris, 1929.
[88] Мельник-Боткина Т. Е. Воспоминания о царской семье. – Белград: Всеславянский книжный магазин М.И. Стефанович, 1921. – 86с.
[89] Там же.
[90] Там же.
Комментировать