Крутой маршрут - Глава тридцать пятая. Светлые ночи и черные дни

• О матери
• Крутой маршрут
• Часть I
• Глава первая. Телефонный звонок на рассвете
• Глава вторая. Рыжий профессор
• Глава третья. Прелюдия
• Глава четвертая. Снежный ком
• Глава пятая. «Ума палата, а глупости – саратовская степь…»
• Глава шестая. Последний год
• Глава седьмая. Счет пошел на миги
• Глава восьмая. Настал тридцать седьмой
• Глава девятая. Исключение из партии
• Глава десятая. Этот день…
• Глава одиннадцатая. Капитан Веверс
• Глава двенадцатая. Подвал на Черном озере
• Глава тринадцатая. Следствие располагает точными данными
• Глава четырнадцатая. Кнут и пряник
• Глава пятнадцатая. Ожившие стены
• Глава шестнадцатая. «Простишь ли ты меня?»
• Глава семнадцатая. На конвейере
• Глава восемнадцатая. Очные ставки
• Глава девятнадцатая. Расставанья
• Глава двадцатая. Новые встречи
• Глава двадцать первая. Круглые сироты
• Глава двадцать вторая. Тухачевский и другие
• Глава двадцать третья. В Москву
• Глава двадцать четвертая. Этап
• Глава двадцать пятая. Бутырское крещение
• Глава двадцать шестая. Весь Коминтерн
• Глава двадцать седьмая. Бутырские ночи
• Глава двадцать восьмая. С применением закона от первого декабря
• Глава двадцать девятая. Суд скорый и праведный
• Глава тридцатая. «Каторга! Какая благодать!»
• Глава тридцать первая. Пугачевская башня
• Глава тридцать вторая. В Столыпинском вагоне
• Глава тридцать третья. Пять в длину и три поперек
• Глава тридцать четвертая. Двадцать две заповеди майора Вайнштока
• Глава тридцать пятая. Светлые ночи и черные дни
• Глава тридцать шестая. «Собака Глана»
• Глава тридцать седьмая. Подземный карцер
• Глава тридцать восьмая. Коммунисто итальяно…
• Глава тридцать девятая. «На будущий – в Ерусалиме!»
• Глава сороковая. День за днем, месяц за месяцем
• Глава сорок первая. Глоток кислорода
• Глава сорок вторая. Пожар в тюрьме
• Глава сорок третья. Второй карцер
• Глава сорок четвертая. Мы вспоминаем Джордано Бруно
• Глава сорок пятая. Конец карлика-чудовища
• Глава сорок шестая. Время больших ожиданий
• Глава сорок седьмая. Баня! Просто обыкновенная баня!
• Глава сорок восьмая. На развалинах нашего Шлиссельбурга
• Часть II
• Глава первая. Седьмой вагон
• Глава вторая. «Разные звери в божьем зверинце»
• Глава третья. Транзитка
• Глава четвертая. Пароход «Джурма»
• Глава пятая. «Вам сегодня не везло, дорогая мадам Смерть…»
• Глава шестая. На легких работах
• Глава седьмая. Эльген – по-якутски «мертвый»
• Глава восьмая. На лесоповале
• Глава девятая. Спасайся кто может!
• Глава десятая. Здесь жили дети
• Глава одиннадцатая. «Ветерок в кустах шиповника…»
• Глава двенадцатая. Между урчем и кавече
• Глава тринадцатая. Война! Война! Война!
• Глава четырнадцатая. Сорок девять по Цельсию
• Глава пятнадцатая. И свет во тьме
• Глава шестнадцатая. Молочные реки, кисельные берега
• Глава семнадцатая. Бледные гребешки
• Глава восемнадцатая. В чьих руках топор
• Глава девятнадцатая. Добродетель торжествует
• Глава двадцатая. Порок наказан
• Глава двадцать первая. Известковая
• Глава двадцать вторая. Веселый святой
• Глава двадцать третья. Рай под микроскопом
• Глава двадцать четвертая. Разлука
• Глава двадцать пятая. Зэка, эска и бэка
• Глава двадцать шестая. Mea culpa
• Глава двадцать седьмая. Снова преступление и наказание
• Глава двадцать восьмая. От звонка до звонка
• Часть III
• Глава первая. Хвост жар-птицы
• Глава вторая. Снова аукцион
• Глава третья. Золотая моя столица
• Глава четвертая. Труды праведные
• Глава пятая. Временно расконвоированные
• Глава шестая. И барский гнев, и барская любовь…
• Глава седьмая. «Не плачь при них…»
• Глава восьмая. Карточный домик
• Глава девятая. По алфавиту
• Глава десятая. Дом Васькова
• Глава одиннадцатая. После землетрясения
• Глава двенадцатая. Семеро козлят на идеологическом фронте
• Глава тринадцатая. Тараканище
• Глава четырнадцатая. Двенадцатый час
• Глава пятнадцатая. По радио – музыка Баха
• Глава шестнадцатая. Коменданты изучают классиков
• Глава семнадцатая. Перед рассветом
• Глава восемнадцатая. За отсутствием состава преступления
• Эпилог
• Лев Копелев, Раиса Opлова - Евгения Гинзбург в конце крутого маршрута
• Примечания

Глава тридцать пятая. Светлые ночи и черные дни

Мы говорили по двадцать часов в сутки. Охрипли. Настроение было приподнятое. Переполняло гордое сознание, что ты человек, владеющий связной речью, способный к общению с другим человеком.

За короткое время я изучила до мельчайших деталей не только жизненный путь самой Юли, но и биографии всех ее родственников до третьего колена.

Я по шесть часов в день читала ей стихи. Мы повторно рассказали друг другу основательно зачерствевшие бутырские новости.

Потом наступила реакция. Мы внезапно замолчали, углубились в себя, в мысли о вариантах исхода. Как ни варьируй, а все чаще единственным выходом стала казаться смерть.

Спасение от самой себя приходит совершенно неожиданно. Вдруг открывается дверная форточка, и в нее просовывается какая-то папка, похожая на классный журнал. Вслед за папкой – белобрысая голова надзирателя, прозванного Ярославский. Доброта сейчас берет в нем верх над ежедневной муштрой. Его лицо расплывается в улыбке, и он радостным голосом произносит одно волшебное слово:

– Каталог!

Это был предметный урок на тему о том, как никогда нельзя терять надежду. Мы уже давно пришли к выводу, что библиотека будет «инвентаризироваться» все десять лет, но вот… Да, это был каталог. И неплохой. Богатая библиотека, прекрасный выбор книг.

Это был конец одиночества. Завтра в это время ко мне придут Толстой и Блок, Стендаль и Бальзак. А я думала о смерти, глупая!

Торопясь и ошибаясь, выписываем номера желаемых книг. Завтра нам принесут их по две на каждую. Вот счастье-то, что я не одна больше! Одной дали бы только две книги, а так – четыре. Это уже паек, на котором можно существовать.

Должно быть, мы так и светимся счастьем, потому что Ярославский окончательно не выдерживает. Воровато оглядываясь на обе стороны, он обнажает в широкой улыбке неровные, но очень белые зубы и ободряюще кивает головой:

– Завтра…

И это завтра наступило. Я держу в руках четыре книги и изнываю от жадности, не в силах решить, какую из них мне менее жалко отдать сейчас Юле. Она добродушно предоставила мне выбор. С чего же начну? «Воскресение»! Конечно, с него! Юльке, поразмыслив, отдаю «Избранное» Некрасова. Она сразу начинает издавать изумленные восклицания:

– Всю жизнь считала, что декабристки – непревзойденные страдалицы. А между прочим: «покоен, прочен и легок на диво слаженный возок»… Попробовали бы они в столыпинском вагоне…

Но разговаривать уже некогда. Надо читать. И я вгрызаюсь в затрепанный толстовский томик.

В семье меня всегда считали страстной и неуемной пожирательницей книг. Но по-настоящему раскрылся передо мной внутренний смысл читаемого только здесь, в этом каменном гробу.

Все, что я читала до этой камеры, было, оказывается, скольжением по поверхности, развитием души вширь, но не вглубь. И после выхода из тюрьмы я опять уже не умела больше читать так, как читала в Ярославской одиночной. Именно там я заново открыла для себя Достоевского, Тютчева, Пастернака и многих других.

Там же я элементарно изучила впервые историю философии, добросовестно проработав несколько томов. Как ни парадоксально, но в тюремной библиотеке можно было свободно получать многие книги, давно изъятые из обычных библиотек.

Нет ничего проще, чем объяснить глубокое воздействие книги на одиночника отсутствием внешних впечатлений. Нет, не только это. У человека, изолированного от повседневности, от «жизни мышьей беготни», создается какая-то душевная просветленность. Ведь, сидя в одиночке, ты не гонишься за фантомом жизненных успехов, не лицемеришь, не дипломатничаешь, не идешь на компромиссы с совестью. Ты вся углублена в высокие проблемы человеческого бытия и подходишь к ним очищенная страданием.

И если даже лагерь, с его звериной обнаженной борьбой за существование, сохранил чистыми тысячи душ наших товарищей, то что говорить об одиночной тюрьме. Ее облагораживающее действие несомненно. Конечно, если она длится не особенно долго, если она еще не успевает разрушить основы личности.

Сколько раз в лагере я с нежностью вспоминала свою страшную ярославскую одиночку! Потому что хоть существование мое в ней было мучительно, но никогда и нигде, ни раньше, ни позднее не раскрывались так лучшие стороны моей личности, как там. Определенно, в течение этих двух лет я была куда добрее, умнее и тоньше, чем во всей моей остальной жизни.

Даже ежедневное ухудшение режима в тюрьме не могло погасить радостного возбуждения, вызванного открытием библиотеки. Только бы не закрыли опять. И мы стоически выдержали такую акцию, как переодевание в тюремную форму, в так называемые «ежовские костюмчики».

Все наши собственные вещи, находившиеся в камере, у нас отобрали, и нам выдали серовато-бурые сатиновые юбки и кофты, с коричневыми продольными и поперечными полосами, сделанными в стиле бубнового туза, негнущиеся, украшенные такими же полосами бушлаты. Только шапок у них не хватило, и у меня остался цветистый платочек нашей няни Фимы. Ботинок казенных тоже не хватало, и я продолжала ходить в домашних стоптанных красных тапочках. Эти тапочки и платок были теперь единственными светлыми пятнышками среди всего окружавшего нас.

– Отходили в дамском… – издевательски бросил корпусной, по прозвищу Сатрапюк, уминая в мешки наши хорошие домашние пальто.

В первые минуты мы отнеслись к этой процедуре трагически. Как-никак, а превратиться в чучело – это чего-нибудь да стоит для тридцатилетней женщины, даже если ее никто не видит. Но потом отвлеклись задачей – как сохранить бюстгальтеры, хоть по одному. В казенное бельевое обмундирование входили только грубые бязевые рубашки и штаны. Лифчиков не полагалось. А ходить распустехой было страшно оскорбительно.

Каждая из нас с цирковой ловкостью спрятала по одному бюстгальтеру и пронесла его через бесчисленные обыски, проводившиеся в этой тюрьме дважды каждый месяц. Бюстгальтеры эти мы стирали над парашей и штопали рыбьей костью, вынутой из вечерней похлебки. Их надо бы сохранить как воспоминание о несокрушимости «эвиг вайблихе». Мой потерялся потом в лагере во время бесчисленных этапов.

Через неделю после первой выдачи книг у нас обеих разболелись глаза. Ведь днем в камере было почти темно: северная сторона, высоченный деревянный щит без трещин и черный бордюр из огромных ворон на нем. Стало ясно, что если продолжать читать по восемь-девять часов ежедневно при таком освещении, то можно ослепнуть. Надо было как-то приспособляться. И мы приспособились.

Хотя начальство тюрьмы заботливо меняло наших коридорных надзирателей, чтобы мы не привыкали к ним и чтобы между нами на завязывалось человеческих отношений, но все-таки время от времени те же дежурные возвращались на наш этаж, и нам удалось разобраться в них. Каждый имел свое прозвище и свою оценку.

В те дни, когда по коридору вышагивал Сатрапюк или неслышными шажками подкрадывался к глазку Вурм – отвратительный узкогубый прыщавый тип, – мы соблюдали режим идеально. Но когда появлялся Ярославский, или Святой Георгий, или миловидная кругленькая Пышка, мы меняли порядок суток.

Научившись спать сидя, мы садились вполоборота к глазку в таких позах, что нас можно было принять за читающих. Раскрытые книги лежали перед нами, но мы безмятежно спали сидя.

Зато ночью, когда ослепительная электрическая лампа заливала камеру светом, мы научились так класть книгу под одеяло, что можно было незаметно читать чуть ли не до рассвета. Конечно, глаза при этом тоже страдали от ненормальной позы, от недосыпания. Но все-таки это было каким-то выходом. Нам долго удавалось так дурачить дежурных. Лишь изредка открывалась дверная форточка и раздавался голос надзирателя:

– Первое место, скажите второму месту, чтобы ОНО не закрывалось с головой.

Это означало, что ОНО, то есть Юлька, слишком натянула над собой одеяло.

Так и текли эти черные сонные дни и светлые ночи, с мучительно слепящим светом лампы, с подпольным чтением. Так и шло время в физических и душевных муках, в просветленном общении с книгами, в смене надежд и отчаяния.

Небо над прогулочными камерами становилось все серее. Чайки стали залетать реже. Вороны на оконном щите усаживались более плотно. Наступила осень.