I
В нашем монастыре есть послушник из староверов. Родители его готовили в начетники своего общества, но любознательный юноша Михаил, – так звали его, – не оправдал их надежд. Переходя с места на место по торговым делам, он часто сталкивался с никонианами, которые и убедили его оставить свое староверство. Пробовал Михаил склонить своих родителей последовать его примеру, но встретил от них ярое противление и даже гонение за измену веры отцов и дедов.
Тут-то и вспомнились Михаилу слова Спасителя: «И всякий, кто оставит домы… отца или мать… ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную». Он решительно покинул родной дом и пришел в монастырь. На второй год своего послушания в различных работах на поле, на огороде, в кухне и в церкви Михаил задумался: – Для чего все это? Вот собралась кучка людей, – копают, строят, хлопочут, ссорятся, мирятся… А все как-то не ладно! Не видно и цели всех этих мирских дел… Для чего я оставил своих стариков родителей и верчусь в этом колесе многоразличных дел?
С этими вопросами приходит он вечером в воскресенье к брату Иоанну, уважаемому человеку в монастыре за смиренную мудрость.
Брат Иоанн имел обычай заход солнца сопровождать пением. На этот раз Михаил застал его за перепиской нот «Ныне силы небесныя». Пишет и тихонько подпевает.
– Не помешаю?
– Нет. Пожалуйте! – Как всегда с улыбкой встречает брат Иоанн своего гостя.
После приветственных переговоров Михаил скоро направил разговор на вопрос, который его мучил.
– Не все ли равно, что я копаюсь здесь на монастырской земле или в мире? Нас подымут рано, до четырех часов, и после спешной молитвы и чая гонят в поле. Целый день до обеда и после до восьми с половиною часов пашешь или боронишь. После ужина усталый и сонный отстоишь вечернюю молитву и в десять часов спешишь в келью спать. Трудишься много, но нет горячего увлечения делом. К чему все это?
– Вас удивляет, что здесь в монастыре, как и в мире, повторяются те же картины; что люди – везде люди. Так же выбиваются из сил для большего приобретения вещественного богатства; так же ссорятся, завидуют, тщеславятся… Но есть и разница. Вы помните, как некий человек просил Иисуса Христа разделить ему с братом наследство. Господь не захотел их делить. Вед Он, как Бог, мог бы их разделить самым точным образом, так что не оставалось бы больше причин для распри. Однако же не делит их. И правда, что толку делить? Сегодня Он их разделит, а завтра забралась корова одного брата на хлебное поле другого, – и вот опять распря и суд! Господь хочет, чтобы любовь была между братьями, тогда и делить их не надо. Андрей будет говорить: «Возьми, пожалуйста, Ваня». А Иван в ответ: «Нет, Андрюша, возьми ты, голубчик!» В мире идет дележка пo законам, да по заслугам, а у нас в монастыре должна быть взаимная уступка по любви. И мир, как ни делится, все правильно разделиться не может. Сколько зависти, злобы, вражды из-за разделения богатств! Вы вероятно слышали про социалистов. Эти люди возмущаются, что миллионер-фабрикант ежедневно пирует, а сотни людей, от зари до зари работающих у него на фабрике, выбиваются из сил ради грошей, едва достаточных на содержание их бедных семей. Социалисты мучаются вопросом – как бы правильно разделить земное богатство между людьми и составить такие законы, которые и впредь ограждали бы людей от распри из-за благ жизни. Да вот что-то не могут. Некоторые из них уезжали в свободные места Америки, начинали жить по-новому и тоже ничего не выходило. Поживут немного как будто и хорошо, а там опять ссоры, зависть, тщеславие и разделение. Другое совсем – общежительные монастыри. У нас должен царить только один закон любви, закон царский по Писанию: возлюби ближнего твоего, как себя самого (Иак. 2:8). Тогда между нами будет мир, потому что нам делиться не надо. В мире хотят жить по разуму, по науке, а мы должны жить по сердцу, по любви.
– Но отчего же и у нас зависть и ссоры и злоба? – спрашивает Михаил.
– Да оттого же, отчего и в мире. Духовные враги общие для всех людей. Если твой брат вдруг по непонятной причине сердится, ведь вы знаете, что это его искушает враг Христов. Разве можете тогда ненавидеть этого брата? Вы должны молиться, чтобы Господь отогнал от него нечистого духа. Пожалуй негодуйте на духовного «врага», но на брата вашего не сердитесь и продолжайте его любить. Это все равно, как если бы ухаживали за больным человеком. Ведь вы любите его, а негодуете только на его болезнь и стараетесь ее изгнать.
– Да, это правда. Но скажите, брат Иоанн, неужели вы миритесь с окружающей обстановкой, и все вам здесь кажется хорошим?
– Вы еще человек молодой и видели мало. Но поверьте моей опытности, везде, куда бы вы ни пошли, найдете причины скорбеть и огорчаться. Я был в разных положениях: и богатым, и бедным, и большим начальником, и подневольным рабом, обошел кругом света, жил с разными людьми и в конце концов пришел в тому решению – надо оставаться на том месте, где терпится. Как и Господь говорит: «Не переходите из дома в дом; но если будут гнать вас в одном городе, бегите в другой». Пока живу на земле, я не надеюсь, что там, где-то в другом городе, будет лучше и спокойнее. Живу и терплю, сколько могу. Вы взгляните на братию. Чем она защищается от нападок врага? – Терпением! «Терпением вашим спасайте души ваши» (Лк. 21:19) – вот девиз земного жителя.
Немного помолчав, брат Иоанн сказал:
– Однако вы увидите в Житиях Святых, что некоторые монастыри были истинными островами мира и любви среди передряг житейского моря. Люди не только находили телесное успокоение в гостеприимстве братии, но и душевную отраду. Вот это одна из главных целей каждого монастыря – быть гостиницей и тихим убежищем для людей, чувствующих себя странниками и пришельцами на земле. Для них можно и покопаться в огороде, и хлеб помесить на кухне, и спеть молебен на клиросе. Правда, практика жизни научает нас разглядывать странников, потому что приходят иные с худыми намерениями. Но будем и к ним снисходительны. Принимая всех без разбору, мы можем оказать гостеприимство и ангелам (Евр. 13:2).
IV
В трапезной братия обедает. На краю стола под образами сидит игумен. По его звонку быстро меняются кушанья. Все сидят чинно, безмолвно, глаза опустивши до полу: строгий игумен не любит, когда братия за столом посматривает друг на друга. У аналоя стоить брат Софроний и читает пролог громким неторопливым голосом. Он знает, что его внятное чтение очень нравится и братии, и игумену, а потому он становился к аналою по большим праздникам, или когда игумену вздумается пообедать не у себя в келье, а вместе с братией в общей столовой, или трапезной, как принято называть ее в монастырях.
Отобедавши братия положила ложки на стол и ждет игуменского звонка, чтобы стать на молитву. Иной проголодавшийся послушник хотел бы еще покушать, но тоже спешит положить свою ложку, зная как игумен не любит долго засиживаться за столом. Но на этот раз он сидит неподвижно и внимательно слушает чтение. А читал брат Софроний о послушнике, который не исполнил поручения своего духовного отца и тем оказал ему великое благодеяние. Случилось это так.
В один скит приходит странник и ищет на некоторое время помещения. Там был старец, который предложил пришельцу занять у него свободную келью. Странник поселился в ней и вскоре благочестивым образом жизни, поучительною проповедью и другими дарованиями привлек к себе множество посетителей. Некоторые приносили ему пищу и одежду. Узнав об этом, старец вознегодовал:
– Сколько лет здесь я пребываю в посте, и во мне никто не ходит; а вот этот проходимец не успел сесть на чужом месте, как собрал около себя толпы почитателей! Надо его выгнать! Поди, – обращается старец к своему послушнику-келейнику, – скажи ему, чтобы он немедленно перебирался отсюда куда хочет: нам самим нужна келья.
Послушник приходит к страннику и с низким поклоном говорит:
– Мой отец прислал меня узнать – как твое здоровье?
– Благодари за внимание отца твоего и попроси его помолиться за меня: немного нездоровится что-то…
Юный послушник прибегает в старцу.
– Ну, что? сказал ему?
– Сказал, отче. Он обещался уйти.
Чрез некоторое время сердитый старец опять зовет послушника.
– Да, что же он не выходит?! Поди, скажи ему, что если он не уйдет сейчас, я сам приду и выгоню его палкой!..
Келейник старца опять приходит к страннику и с низким поклоном говорит:
– Узнав о твоей болезни, отец мой послал меня навестить тебя.
– Его святыми молитвами теперь, слава Богу, лучше.– Ответил странник.
Послушник вернулся к старцу и просит его повременить до воскресенья.
Старец дождался воскресного дня, но узнав, что странник и не думает уходить, окончательно разсердился, схватил свою палку в сам пошел выгонять его.
– Отче, подожди немного. Чтобы не было соблазна, сбегаю посмотреть – нет ли у него народу. Нехорошо, если тебя увидят в таком гневе.
Не дожидаясь ответа, послушник побежал к страннику и говорит:
– Сам отец мой идет просить тебя зайти к нему в келью.
Услышав о таком внимании к нему, странник радостно выбежал навстречу старцу и, ничего не подозревая, издали еще кланяется ему, благодарит его за внимание к нему убогому и говорит:
– Не трудись, отец мой, я приду к тебе.
Старец оторопел от такой встречи. Гнев его сразу утих. Он догадался о проделке послушника и умилился сердцем. Откинув палку, он сам бросился к страннику и стал обнимать и целовать его.
Угостив странника в своей келье, старец зовет юного послушника.
– Ты ничего не говорил страннику, что я тебе велел?
– Прости, отче! – повалился келейник в ноги старцу.
Старец поднял его и сам ему поклонился до земли.
– Спасибо тебе, дорогой! Ты должен быть моим духовым отцом, а не я тебе: ты спас две души от великой погибели.
Только с окончанием этого поучительного примера, игумен позвонил три раза, и вся братия вышла из-за стола. Пропев обычные молитвы и поклонившись в пояс игумену со словами: «Спаси Господи!», братия потянулась за ним в кельи.
Вдруг в коридоре игумен обратился к братии, окинул ее глазами и остановился на своем келейнике.
– Слышал?.. Если бы ты был умен, ты мог бы внести в нашу монастырскую жизнь много добра и мира… От тебя зависит многое.
Потупился келейник, отец Онисифор, и ничего не ответил. Братия тоже хранила гробовое молчание. Каждый отлично знал недавно случившиеся события, в которых отец Онисифор играл не последнюю роль, ежедневно докладывая игумену о монастырской жизни и освещая поступки братии собственными толкованиями.
Игумен удалился в свои покои, а некоторые из братии вернулись опять в трапезную, где обступили брата Софрония и своими вопросами вызывали его на объяснение прочитанного.
Иные соблазнялись этим примером, и у них явилось сомнение относительно обета безусловного послушания.
– Послушание, – сказал брат Софроний, – это оружие спасения; но в нашем монастыре это оружие обоюдоострое. Хорошо и душеспасительно исполнить доброе послушание своего духовного отца; но если вы искусственно или хитростью вынуждаете игумена, чтобы он дал послушание во вред или в обиду брату – это уже не хорошо! Вы знаете, к чему я говорю. Вот вы поспорите между собою из-за какого-нибудь дела, и один из вас сейчас же бежит в игумену как бы за благословением: «Батюшка, вот брат Павел так-то и так-то делает; вы как благословите?» Вы хорошо знаете, что этого довольно для нашего батюшки, чтобы он отменил распоряжение Павла, как самочинное, хотя бы он и правильно поступил. Сколько мы видели ссор на клиросе! Недавно, например, уставщик отец Алипий распорядился читать канон Богородице, а чтец Михаил захотел вдруг показать свою самостоятельность и бежит в алтарь в батюшке: « Благословите, батюшка, читать канон святому». Батюшка охотно благословляет, думая, что его прислал к нему уставщик и что так полагается по уставу. И вот Михаил с важностью читает выпрошенный им канон, несмотря на энергические протесты отца Алипия. Огорченный он тоже идет к батюшке и жалуется, что его, уставщика, не слушает чтец Михаил. Батюшка с выговором к Михаилу, а тот ему в ответ: «Кого же мне слушаться, батюшка?» – Вас или отца Алипия? Вы сами благословили читать канон святому». Тогда батюшка с недовольным видом делает замечание отцу Алипию: «Ты, как уставщик, лучше их должен знать: аще волит настоятель, читаются и такие каноны». И вот вместо молитвы вышла распря и неприятность. Где же тут любовь? Разве таким послушанием вызывается святое благословение? Я не стану напоминать вам множество примеров, где ваше хитрое послушание или искусственно вызванное благословение дает поводы только к ябеде, к клевете, к ссоре, К обиде. Вы хорошо их и сами знаете. Так что, братия, не соблазняйтесь прочитанным мною поучением н не судите своих духовных отцов. Чаще вы сами бываете виноваты.
– Брат Софроний, – вдруг перебивает его молодой белокурый послушник с голубыми невинными глазами, – а как же нам говорят, чтобы мы отдали своему отцу игумену и душу, и тело, чтобы не разсуждая исполняли всякое послушание.
– Не совсем так. Отец Илья, вы недавно говорили мне, что писал преподобный Иоанн Лествичник относительно обета послушания.
Отец Илья тихий, незлобивый инок, очень уважаемый братией за свою строгую жизнь. Между прочим он не мылся в бане и не спал лежа, а только сидя и притом немного. Несмотря на различные лишения и воздержания в пище, он всегда имел здоровое, розовое лидо и удивлял прилежанием в работе. Отец Илья любил читать, но особенным его уважением пользовалась книга игумена Синайской горы, Иоанна Лествичника. Он мог на память привести некоторые его поучения. Так и на этот раз он тихим голосом медленно произнес:
– Когда мы желаем вверить спасение наше иному, то прежде должны разсматривать, испытывать и искусить сего кормчего, чтобы не попасть нам вместо кормчего на простого гребца, вместо врача на больного, вместо безстрастного на человека обладаемого страстьми, вместо…
– Довольно, довольно! Спаси вас Господи, отец Илья! Так вот, братия, – продолжает брат Софроний, – Господь вам дал ум, чтобы вы могли разсудить и не увлекаться всяким ветром учения, вверив себя человеку недостойному. Если вы будете безразсудно отдавать ум и сердце первопопавшемуся человеку, то как вы избежите коварных сетей врагов Христовых? Вспомните предсказания Спасителя нашего, как придут многие обольстители и многих прельстят. Не будьте младенцами умом. Чем дальше, тем труднее наступают времена для жаждущих обрести спасение…
Брат Софроний замолчал и задумчиво поникнул головою. На его лице яснее отразилась та внутренняя борьба, которая давно таится у него в душе. Братия поняла, что иного есть недосказанного в его речи, но поняла также, что брат Софроний и не может всего сказать. Все иноки, находившиеся в трапезной, низко поклонились ему со словами: «Спаси, Господи!» и тихо стали расходиться по своим кельям.
Оставшись один, брат Софроний бросился на колени и, простирая руки к иконам, горячо повторял: «Мати Божия, спаси нас!»
* * *
Отец Савва в восторженном настроении вот уже вторую неделю: на праздник Святого Духа его постригли в монахи и обещались вскоре посвятить в иеродиаконы. Он еще молодой человек, лет тридцати, не больше. Здоровый, красивый, сильный. Когда встречаешь подобного монаха, всегда напрашивается вопрос: почему такой юный и крепкий человек сделался иноком? Подозреваешь обыкновенно какую-нибудь тяжелую драму в его жизни, вроде неудачной любви или смерти невесты.
По словам словоохотливого отца Саввы, у него не случилось ничего особенного. Учился он в гимназии, дошел до шестого класса, как вдруг умирает его отец. Надо было поддержать бедную старуху мать и взрослую сестру, – и он поступает писцом в одну железнодорожную контору. Но прошло пять лет, и Семен, – так его звали до принятия монашества, – окончательно осиротел: старуха-мать его умерла, а сестра еще при жизни родительницы вышла замуж. Семен очень убивался в своем одиночестве и первое время старался найти утешение в церковной молитве: он ежедневно посещал могилу любимой матери, а вторую половину сорокоуста он решил провести в ближайшем монастыре.
Скорбный юноша обратил на себя внимание игумена и братии, и те предложили ему остаться в монастыре еще некоторое время.
– В самом деде, – думал Семен, – зачем я теперь поеду переписывать бумаги в конторе? Здесь так тихо, спокойно, без забот. Народ такой ласковый, внимательный.
И Семен остался. Вскоре он вошел во все подробности монастырской жизни и надел подрясник послушника. Как хорошо знакомому с канцелярским делом, игумен поручил ему вести деловую переписку и не раз давал ему довольно серьезные поручения по монастырскому хозяйству.
Семен чувствовал, что здесь он, как говорится, на месте, и свое пребывание в монастыре считал делом промысла Божия. Но было и у него одно неисполненное желание, которое причиняло ему тайные муки: он хотел постричься в монахи. Его молодые сверстники давно уже носят рясу и клобук с наметкой, а он все еще послушником!
– И отчего такая несправедливость? – иногда позволял он попечаловаться на монастырской кухне своему другу Ивану. – Я и всю службу церковную хорошо знаю, и голос есть, и послушником шестой год. Вон, Тимофея через три года сделали монахом!
– Тебе-то обижаться нечего на батюшку, – успокаивает его Иван. – Все мы видим, как он любит своего Сёмушку. Подожди немного: он тебя сразу в иеромонахи произведет.
Отец игумен много раз слышал просьбу Семена, и сам он очень желал украсить его ангельским чином; но, глядя на его здоровое, краснощекое лицо, на его мужественную фигуру, боялся слишком рано связать его на веки обетами целомудрия и воздержания.
– Погоди, потерпи, Сёмушко! – ласково говорил игумен своему любимцу-богатырю, – это даже хорошо, что у тебя есть неисполненные желания: тогда-то и хочется и жить, и работать. Исполни-ка все, что ты желаешь, – и ты заскучаешь. Подожди, придет время и до тебя.
Наконец, игумен решил постричь Семена и ждал только подходящего случая, чтобы обрадовать его.
Однажды весной, среди других богомольцев приходят в монастырь три девушки. Они из тех женщин, которые переходят из одного монастыря в другой и за свою работу, – полотье гряд, мойка белья, полов, шитье рубах и др., – получают ночлег, пропитание и иногда небольшую плату. Отец игумен благословил их вымыть братский корпус и библиотеку. Келейник батюшки сперва привел девушек в обширный зал библиотеки, где сидел в то время Семен и делал выписки из книг. Он отложил свою работу и стал помогать женщинам передвигать столы и шкафы.
Вдруг приходит игумен. Увидя Семена между женщинами, он страшно вознегодовал и, ничего не спрашивая, крикнул ему:
– На поклоны!.. Сейчас ступай на поклоны! Ах, ты!..
– Я присматриваю за ними, батюшка… – начал было оправдываться Семен.
– Да, разве некому без тебя посмотреть за ними!
Семен пошел в трапезную и стал с Иисусовой молитвою класть земные поклоны пред образами, пока не утихнет гнев игумена. Случалось, что батюшка иного инока продержит на поклонах около часа, но Семена он позвал к себе через десять минут и сделал ему отеческое внушение. Разстроганный послушник припал к его коленам и поцеловал ему руку.
– Добрый парень! – думал про себя игумен, глядя на его заплаканное лицо. – В самом деле, надо скорей прикрыть его клобуком, чтобы он уже не оборачивался вспять, взявшись за орало. А то… долго ли до греха!
И, положив свою руку на голову Семена, по-прежнему ласково сказал ему:
– Ну, вот что Сёмушко: я тебя сделаю монахом. Да, выдержишь ли ты трудное иноческое житие?
– Выдержу, батюшка! Бог поможет, – выдержу!
– Разве только Бог поможет…
Игумен благословил и отпустил его. Вскоре его любимец Сёмушко стал отцом Саввою и скрыл свои длинные каштановые волосы под клобуком и наметкой.
И вот теперь у отца Саввы вторая неделя праздничного настроения. Все эти дни он проводил в усердной молитве и в восторженном созерцании в храме или у себя в келье. И ночью не один раз подымался на молитву. Свой прием пищи новый монах уменьшил до невероятных размеров. Он сразу как-то весь ушел в себя, стал тих и молчалив. Ему казалось, что с принятием ангельского чина, у него действительно выросли духовные крылья Божественного созерцания.
Отец игумен не любил никаких крайностей. Воспользовавшись предстоящим храмовым праздником в соседнем монастыре, в числе других иноков он благословил и отца Савву пойти поклониться чудотворной иконе Божией Матери.
– Пусть хоть немножко разсеется, – подумал игумен. – Человек не может долго и неослабно держать себя на высоте духовной жизни.
На праздник в монастырь сошлось и съехалось много народу из окрестных городов и сел. Все номера гостиницы, все кельи монахов, даже некоторые службы, были заняты приезжими гостями. Большая часть богомольцев расположилась прямо на лугу, на берегу красивой речушки, где стояли длинными рядами возы и столы торговцев.
Оживленный говор всего множества людей, крики детей, торговля, пение калик перехожих, – все это сливалось в один веселый гул, от которого сердце радовалось у монахов.
– Экая благодать Божия! – восторженно говорили она друг другу. – Сколько в этом году народу привалило!
– Погоду Господь дал хорошую, – вот и пришли православные.
В самом деле, июньская погода была на диво хороша. Тепло, ясно, тихо, все в цвету, все благоухает. Зеленый ковер обширного луга отделялся темным поясом леса от синего неба. Бабы и ребятишки все в ярких ситцах, а кумачовые рубашки мужиков выделялись среди них, как цветки мака в огородной пестроте.
Раздался благовест, и тысячи рук поднялись в воздухе для крестного знамения. Народ двинулся ко храму, который давно уже был полон. Урядники едва поддерживали проход у южных дверей для почетных гостей. Вся церковная ограда, весь сад также переполнились народом. Двери и окна храма были открыты, а потому пение хоров далеко разливалось по всему саду. Точно весь мир молился, в это время!
Отца Савву пригласили на клирос, и он восторженно пел своим мягким басом.
Всенощная кончилась поздно. Ночь также была тихая, теплая, светлая, благоухающая. Народ шумно расположился на траве ужинать. Ребятишки со звонким смехом черпали воду с реки и таскали ее к кострам, протянувшимся по берегу длинною вереницею веселых огней. Среди серых зипунов крестьян расхаживали черные фигуры иноков с корзинами в руках и раздавали богомольцам большие ломти ржаного хлеба. Луг снова оживился тысячами голосов. Звон посуды, веселый смех и громкие оклики создавали шум, но этот шум был удивительно мирного характера и навевал только радость на проходящих.
Поужинав, богомольцы стали устраиваться на ночлег. Отец архимандрит благословил растащить целый стог сена на подстилку. Молодежь весело бегала с охапками только что засохшей пахучей травы.
Недалеко от костра, около почтенных лет странника, с умным лицом, с длинными волосами, в светло-серой поддеве, сидела группа богомольцев и жадно слушала его поучительные речи. В это время один бойкий парень подошел к костру и закурил трубку.
– От курения-то в этом месте, – замечает ему странник, – надо бы удерживаться. Мы сюда собрались чествовать Божию Матерь, а ты вот куришь диаволу.
– Зачем так говорить! – возражает парень. – И табак Божия трава. Все сотворено на службу человекам.
– Если бы, – спокойно продолжает странник, – от курения у тебя был только вред телу твоему, то я не говорил бы тебе ничего; но ведь тут ущерб твоему сердцу и разуму. Курение табака – это бесовское изобретение на погибель душ человеческих.
– Ну, заладил одно: бесовское, да бесовское! Теперь, посмотри, кто не курит! Нынче и из духовенства употребляют табак, – значит в Писании ничего не сказано против него.
– В Святом Писании говорится о другом курении, которое прежде ежедневно утром и вечером возносили в храме Соломоновом пред Богом. И теперь мы возносим дым кадильный на наших богослужениях. А ты знаешь, что означает этот дым кадильный? В Откровении Иоанна Богослова сказано, что фимиам курения есть молитвы Святых. Понял? Вот, когда монахи непрестанно содержат в устах молитву Иисусову, это они возносят Духовный фимиам в Богу. А бес, должно быть, позавидовал и вложил в уста людей свое курение, вредное для здоровья и помрачающее ум. Теперь понимаешь разницу? Молитва в устах – это духовное курение Богу, а у тебя в устах трубка – это курение бесам.
Парень смутился от этой проповеди и поспешил скрыться в толпу богомольцев, а странник, заметив, что он заинтересовал своею речью слушателей, продолжал обличать употребление табаку и водки.
Между тем отец Савва поужинал с здешней братией в трапезной и вышел пройтись немного по лугу, на котором стали укладываться богомольцы. Вот он заприметил группу людей около странника и сообразил, что там идет у них беседа и, конечно, что-нибудь о духовном. Он долго не решался подойти к ним, но, увидев, как другие спокойно подсаживаются к страннику, решил, наконец, и сам приблизиться к беседующим. Странник, взглянув на отца Савву, перевел речь на значение монашества.
– Разве Господь, – говорил он,–того хочет, чтобы человек завернул свой талант в платок и закопал в землю? Что толку от денег, которые лежат без движения? Каждый простой человек понимает, что надо пустить их в оборот, и тогда они приумножатся. А монах что делает? Ему дал Господь талант – ум и сердце, – а он его завертывает в платок, то есть облачается в рясу, и закапывает себя в землю, в пещеру. Ну, что ж, блестит его талант! Чиста его душа! Ей не от чего было пачкаться, мараться. Ему не для чего было грешить, да и не может: он один в пещере. Здесь ему некого обидеть. Но что же будет с ним потом, когда придет Господь и потребует отчета? Да, то же, что и с тем негодным рабом, который убоялся своего Господина, зная, что он жнет, где не сеял, и собирает, где не разсыпал. Лукавый и ленивый раб подал ему его талант: блестит он, как новый! Пролежал он завернутый в земле неподвижно. Так вот и монах. Представит Господу свою душу, ум и сердце, чистыми, неоскверненными. Но какая цена в них? Его душа ничего не испытала, не прошла через горнило земных страданий, не выносила на себе тяжести человеческих грехов, не мучилась вместе с другими под зноем страстей, под морозом черствых отношений людей. Такая душа не знает ни добра, ни зла. Она не знала ни грехов, ни страстей, ни мук, ни горя; зато не знала, что такое жертва, сострадание и любовь к ближнему, что значит помочь ему, защитить его, умереть за него. Ведь только душа, искушенная по всяческим, имеет особую цену в глазах Божиих. Не так ли?
Слушатели упорно молчали. Отец Савва не нашелся сразу, что и отвечать. Среди группы богомольцев был один молодой лавочник. По его горящим глазам и по тому вниманию, с которым он слушал, сразу было видно, что он весь был поглощен проповедью странника. Но были и такие, которые много, много видели на своем веку разных пророков, и чего только они не наслушались от них! Эти спокойно отнеслись к словам проповедника и дожидались только, – не вступят ли кто с ним в словопрение. Общее молчание величавый странник принял за согласие с его речью, а потому он продолжал:
– Ведь если Господь дает талант человеку, то, конечно, с тем, чтобы он приобрел на него другой талант, а то и три, и десять. Дана тебе мыслящая и чувствующая душа. Хорошо. Приведи к Богу другую душу, а если можешь, то и три, и десять. Вот что значит приумножить талант! А не так как делают монахи: закроются рясою и молят в пещере о спасении своей души. Разве не знаете: иже аще хощет душу свою спасти, – погубит ю. Нет, уж ты предоставь свою душу спасать Единому Спасителю нашему, Иисусу Христу; а сам отвергнись себя и иди благовествуй царствие Божие, иди спасать других людей.
– Да, как же святые угодники спасались и других спасли, – не выдержал, наконец, отец Савва. – Разве мало мы знаем преподобных, которые в затворах были и прославились…
– Ты святых угодников не тронь. Не о них речь. Если – святые, то значит они прославили чем-нибудь Бога. Да и то надо сказать: которые скрылись от мира и погребли себя в неизвестности на веки веков, про тех мы ничего не знаем, А известны нам те пустынники, отшельники, затворники, которых Господь вывел из одиночества и явил миру. Зажженную свечу не ставят под кровать, не покрывают сосудом, но ставят на подсвечнике, чтобы она светила всем в доме. Святые угодники и были такими яркими свечами. Они словом или примером просвещали умы и сердца людей. А я хочу сказать про тех, которые, желая спасти свою душу, ограждаются от соблазнов, от грешного мира, от людей, и не научаются главному, что вводит в царство Божие – любви к ближнему. Не так бойтесь греха, как пустого сердца без любви, без сострадания. Любовь, говорит Писание, покроет множество грехов. Но любви ничем не заменишь! Ни молитвы, ни ряса, ни богатства, ни жертвы, ни труды, ничто не может заменить любви, как Бога не заменишь никакою тварью.
Среди слушателей произошло сильное движение. Лавочник порывисто развел руками. У многих вырвались слова одобрения. Бедный отец Савва окончательно смутился. Он понял, что все ждут его ответа, оправдания монашества, но он сразу так был подавлен сильными доводами странника, что не в силах был ответить ни слова. Напротив, он сам готов был согласиться с ним во всем. И вот, чего он так домогался много лет, теперь ему кажется заблуждением, ошибкою. Кровь бросилась ему в голову. Тяжело дыша, он безпомощно повел головой.
– Господи! – мысленно обратился он в единому непогрешимому Учителю. – Что я скажу? Что стало теперь с моим монашеством?
А странник, не переставая еще сильнее обличать монахов, говорил, что иночество имеет временное значение. Наконец, он дошел до подробностей. Нет, дорогие мои, не ряса спасает человека! Да и зачем она у монахов черного цвета? Не ко тьме зовет нас Господь, а к свету. Пусть мирские люди носят черные фраки с хвостами, инокам жe подобает скорей белые льняные потиры чистоты и святости, с золотыми поясами по персям, как сказано в Откровении Богослова. Если монах носит на себе ангельский чин, то ему и надо уподобляться светлому ангелу.
Странник взглянул в это время на смущенного отца Савву, как бы указывая на его рясу; но тот быстро вскочил на ноги и, сильно волнуясь, стал горячо возражать своим громким голосом.
– Ты не понимаешь главного в монашестве и потому смущаешь народ. Мы отказываемся от своей воли, отвергаем себя, по слову Спасителя, и глубоко смиряемся во всем. Враг Христов пал чрез свою гордыню, а мы подымаем себя чрез смирение. Унижающий себя, сказано, возвысится. Диавол по коварству принимает на себя светлый образ ангела Божия, а мы по смиренномудрию принимаем темный вид грешных людей. Последователи князя мира сего весело празднуют и носят светлые одежды, а мы, рабы Божие, постоянно оплакиваем наш грех, нашу смертность и потому носим черные одежды покаяния и траура. Но по одежде еще не суди о человеке. В овчих шкурах ходят и волки хищные. Мы заботимся больше о чистоте сердца, да о руках неповинных. Ища света Божия, мы не боимся темноты: в темноте-то скорей услышим, что нам надо сказать во свете!
Отец Савва был прекрасен в это время. Его могучая фигура в рясе казалась для богомольцев еще колоссальнее на фоне чуть бледного неба июньской ночи. Вспыхивающий костер по временам освещал его вдохновенное лицо. Он быстро окинул своим орлиным взором окружающую его группу людей и сразу понял, что сердца всех теперь повернулись в его сторону.
Только странник склонил свое спокойное лицо и внимательно слушал, не возражая ни одним словом.
– Нам, монахам, – все более и более разгорался отец Савва в своей обличительной речи, – что разбирать одежды! Мы из послушания оденем все, что прикажут. Благословят, – оденем и золотой стихарь, и блестящую ризу. А только то нам каждому надо крепко знать про себя, чтобы мы, как избранные Божии, святые и возлюбленные, всегда бы были облечены в милосердие, благость, смиренномудрие, кротость и долготерпение, а более всего – в любовь, по заповеди Христовой. Погоди, по милости Божией, мы убелим свои одежды честною кровию Спасителя нашего! Здесь, на земле, что нам заботиться об одежде! Если Господь так одевает крины сельные, то оденет и наше бренное тело. А вот о чем нам надо позаботиться, чтобы явиться на званный пир Христов в брачной одежде: это важно! Вот тогда-то мы и сменим свою черную рясу на белый потир, как ты говоришь, чистоты и святости!..
Лавочник в восторге бросился к отцу Савве, обхватил его руками, а потом, сообразив, что так непристойно обращаться с иноком, стал перед ним на колени и протянул руки:
– Благослови, отче! Ведь, ишь, какую дал тебе Господь благодать!
– Бог благословит! Я не иерей, – смиренно ответил ему отец Савва.
Одобрение пронеслось среди слушающих:
– Хорошо сказал тот, – заметил один из них,– нo и этот умел ответить. Вот уважил!..
– Действительно, – вдруг отозвался странник, – дело не в одежде, а в сердце человека; но как ты заставишь его биться свободно, жить, когда оно связано? Ничего не имею против какой-либо одежды, но я говорю против обязательной формы, вообще против обязательности множества постановлений, которые связывают христианскую свободу. Христос за нас распялся, освободил нас от клятвы законныя, а мы снова сами себе затягиваем узел связывающих нас правил и человеческих узаконений…
– И никто, – перебивает его отец Савва, – тебя не связывает. Ведь Серафим же Саровский носил в иночестве белый балахон.
– Да, то можно было только одному Серафиму, а не тебе! Однако, пора нам кончить беседу. Не знаю, как тебя звать, инок, но ты хорошо говорил, и нечто для меня было ново в твоей речи. Если желаешь, завтра я с тобой поговорю еще, а теперь боюсь что-нибудь сгоряча сказать необдуманное. Утро вечера мудренее. Спасибо вам, братцы, за внимание. Спокойной ночи!
Странник отвесил всем поясной поклон и медленно удалился по направлению к гостинице.
Возбужденный отец Савва не пошел в трапезную, где разместилась монастырская братия, а проплутал всю ночь в ограде монастыря, раздумывая о словах странника. Он сознавал, что его проповедь имеет свое значение. В душе отца Саввы неожиданно сразу поднялось много новых вопросов о путях спасения.
– Неужели я, – в сильном смущении спрашивал он себя, – отказавшись от всей сладости мирской жизни, стою вдруг на ложном пути? Неужели это не угодно Господу, что, отошедши от людей, от суеты житейской, я всецело предался молитве и послушанию? Разве не сказано: непрестанно молитесь?!
О, как бы в ответ ему прокрадывается в его разгоряченной голове мысль:
– А кто тебе сказал, что ты отказался от сладостей жизни? Сладко-то тебе здесь, в монастыре, а не в железнодорожной конторе, где ты целые дни сидел согнувшись над скучными бумагами иногда до поздней ночи. Много ли счастливых и радостных в мире? Повсюду ты видел горе, слезы, нужду н болезни. В мире будета иметь скорбь, – сказал Спаситель Своим апостолам. А ты ушел от скорби. Но Господь не молил Отца небеснаго, чтобы Он взял нас из мира, но чтобы только сохранил нас от зла.
И отец Савва еще более терзался от этих мыслей. Все недоуменные вопросы, обыкновенно, легко и скоро разрешал ему отец игумен; а теперь он сомневался, – может ли успокоить его батюшка.
– Ведь, правильно, – думал он, – сказал странник: иди, благовествуй царствие Божие… Да, действительно, многие блуждают, как овцы без пастыря. Ну, что ж? попрошу у батюшки благословения: пусть он отпустит меня миссионером на проповедь…
За обедней отец Савва то горячо обращался к Божией Матери помочь ему найти путь истины, то в своих думах забывал, где он стоит и что делает. Он не мог отделаться от чрезмерного наплыва новых мыслей, навеянных странником. После многолетней душевной тишины и молитвенного восторга, вдруг такое сильное искушение духа!
Кончилась обедня. Отслужили соборне молебен пред чудотворною иконою Божией Матери. Братия потянулась в трапезную. Но отец Савва, не дожидаясь своих спутников, немедленно отправился домой в свой монастырь. Ему так хотелось поскорей передать игумену свои сомнения, чтобы он успокоил его внутреннюю борьбу.
– Что случилось, дорогой мой, – тревожно спросил отец игумен своего любимца, когда тот бледный, весь в слезах, повалился ему в ноги.
– Батюшка, вы меня постриги, – так вы меня и утвердите монахом!
И отец Савва подробно разсказал его ночную беседу с неизвестным ему странником.
– Поди‑ж ты! – думал отец игумен во время взволнованной речи молодого инока.•– Я ждал и боялся врага с одной стороны, а он вдруг; пролез, откуда я уж никак не ожидал.
– Если ты, – внезапно перебил игумен многоречивый поток отца Саввы, – будешь увлекаться всяким ветром учения разных обольстителей, прикрывающихся именем Господа нашего Иисуса Христа, то, действительно, трудно тебе будет нести взятое иго Христово. Не я ли тебе твердил много раз: укрывайся всегда, как дитя в объятиях матери, в лоне Церкви Божией от всех нападений наших духовных врагов. Не надейся на свой ум, на свои силы. Враг еще сильнее. Только союз всех верующих, вся Церковь Божия, представляет ив себя несокрушимую силу. Ведь ты знаешь, что сонм Святых и Преподобных, прославленных нетлением мощей, благоугодили Господу, стоя на камени веры?
– Знаю, батюшка.
– Ну, а разве Святители и все множество Преподобных угодников Божиих не были монахами?
– Были, батюшка.
– А признавали они клобук, и черную рясу, и непрестанную молитву, и затворы в пещерах, и уставы своих монастырей?
– Признавали, батюшка.
– Ну, так как же ты после такого избранного Богом сонма свидетелей можешь еще сомневаться?
– Господи! как это просто и ясно! – радостно воскликнул отец Савва, и тяжелая гора сомнений сразу свалилась с его души.
Игумен не на шутку встревожился за своего любимца, и, чтобы вытравить у него всякий след от слышанного учения странника, он тотчас же повел его в церковь н велел ему просить у Бога прощение за свои сомнения.
После ряда молитв с земными поклонами, игумен подводит отца Савву в раке Преподобного, основателя монастыря, и строгим голосом говорит ему:
– Всякое дерево, – учит Господь, – узнается по плодам его. Доброе дерево приносит плоды добрые. Видишь мощи угодников Божиих? Это добрые нетленные плоды Православной Церкви! А есть ли в протестантских церквах и у разных наших сектантов подобные святые плоды? Слышал ли когда об открытии мощей у них? Нет! И не будет! Потому что не собирают с терновника виноград, ни с репейника – смоквы. Только истинная лоза Божия – Православная Церковь – дает нетленные грозды винограда для вечной жизни. Веришь этому?
– Верю, батюшка, – кротко ответил отец Савва и с благоговейным страхом опустился на колени перед ракой Преподобного.
– Проси Преподобного, – подсказал ему игумен,– чтобы сохранил он тебя от соблазнов, ересей и раскола и утвердил бы своими молитвами в истинной вере и в послушании Церкви, которую, по непреложному обещанию Спасителя, и врата адовы же одолеют.
Окончательно подавленный речью батюшки, отец Савва со слезами стал целовать раку Преподобного и громко просил его помочь ему проходить достойно иноческое: звание.
В затворе
Еще в самые ранние годы мне приходилось слышать о самопроизвольно похороненных схимниках. Будто бы они безвыходно находились в пещерах, спали в гробах, а питались только просфорами. Черные одеяния их были с изображениями белых черепов и костей и с вышитыми словами молитвы: «Святый Боже». Никто не мог их видеть, и даже послушник, подававший им просфоры через маленькое оконце, никогда не входил в наглухо заваленную дверь.
Ужас пробирал меня от этих рассказов. Я себе представить не мог, как это можно существовать при таких условиях! Потом, когда у меня развилась любовь к чтению, я стал искать книги о затворниках. Из них я узнал новый ряд ужасов, который преследует отшельника в пещере. Ему приходится испытывать духовные искушения, бороться с невидимыми злыми врагами, защищаться от их нападок чрезмерным бодрствованием и усиленными молитвами. Но в то же время, как бы в возмездие за эти нравственные страдания, он получает неизъяснимые утешения от Бога, удостаивается видения ангелов и даже посещения Царицы Небесной.
Но все это я узнавал по рассказам, да из книжек. Нельзя ли увидеть воочию такого затворника и поговорить с ним с глазу на глаз?
Встречая странников или посещая русские монастыри, обыкновенно я выведывал — нет ли и теперь, в наше время греха и распущенности, где-нибудь такого святого затворника, который мог бы удовлетворить мое любопытство.
Однажды я приехал в скромный монастырь, в глухом месте среди болот и лесов, поговеть и причаститься св. Таин. Тут не было ни пещер, ни затворов. Простодушные иноки из крестьян не поражали торжественностью своего богослужения, но зато чувствовалось в их молитвах старание и искренность. Они охотно вступали со мной в беседу и своим детским незлобием навевали неизъяснимый мир в мою душу. Спрашивал я у них о затворниках и отшельниках.
— «Уж чего же лучше, —заметил мне один иеромонах, — наш отец Ефрем сам был когда-то в затворе. Он вам все расскажет».
Отца Ефрема я знал за жизнерадостного человека, всегда улыбающегося, любящего поговорить. Мне никогда не пришло бы в голову, чтобы этот сорокалетний бодрый мужчина, без малейшей седины в волосах, с живыми карими глазами, сидел в затворе несколько лет. О его прошлом мне никто не рассказывал. Слышал я только, что отец Ефрем переведен сюда недавно из другого большого монастыря. Он производил впечатление образованного человека с хорошими манерами. Но если он был в затворе, — думал я про себя, — то почему же он вышел из своего добровольного заточения? И зачем он запирался? Что он делал в одиночестве? Что испытал, перечувствовал?
С этими вопросами я вошел в келью отца Ефрема.
— Немногим, — ответил он, — я рассказывал об этом. И вам, простите, всего не скажу. Сколько возможно, с удовольствием поведаю вам о моем отчуждении от людей, но только не здесь. Пойдёмте в лес и по дороге побеседуем.
Отец Ефрем надел клобук и рясу, и мы вышли из монастыря по узкой дороге между густыми рядами стройных сосен и елей.
— Вы спрашиваете, — начал свою повесть монах, — зачем я ушел в затвор. Обыкновенно, люди уходят в монастыри и пустыни под влиянием рассказов и чтения о выдающихся примерах подвижничества. Читал и я жития святых, но удалиться от людей заставило меня Христово Евангелие. «Царство Мое, — сказал Господь, — не от мира сего». И я глубоко задумался над этими словами. Значит, что же? Если хочешь жить в том мире, считаться гражданином какого-либо государства, войти участником в то или другое дело, завести свою семью, построить дом, то можно ли в то же время считать себя гражданином и Христова царства? Я сказал себе тогда: нет! Если кто приходит ко Христу и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, или кто не отрешится от всего, что имеет, тот не может быть Его учеником. И вот я надумал оставить решительно все и удалиться в пустыню. Но куда именно? Теперь ведь не скроешься ни в лесах, ни в горах от людей. Теперь надо приписаться к какому-нибудь городу или волости, быть в известной зависимости от государственных порядков, отбыть воинскую повинность и вообще быть гражданином государства, иначе уходи вон из отечества. Тогда я решил уйти в затвор.
— Да, зачем же это?!—перебиваю я отца Ефрема. — Ведь мы живем в христианском государстве, верующие открыто исповедуют Христа, церковь наша не только не гонима, но, напротив, торжествует и господствует.
Вдруг с лица отца Ефрема исчезла обычная улыбка, чёрные брови его сдвинулись, он остановился и, смотря мне в упор своими сверкающими глазами, быстро заговорил взволнованным голосом:
— А разве во времена Христа гнали иудейскую церковь? Разве она не господствовала в Иерусалиме? Разве у нее не было великолепного храма, целого штата архиереев, священников и левитов? Разве Палестина не была покрыта множеством синагог, с раввинами и учителями? Разве не доведено было до тончайшего развития учение о законе Божием? И все это было делано не ложно, но во имя истинного Бога. И Сам Христос не отступал от религиозных предписаний своего времени, ходил всегда на праздники в Иерусалим и другим приказывал приносить установленные жертвы по закону и соблюдать и делать все, что велят соблюдать сидящие на Моисеевом седалище книжники и Фарисеи. И первосвященники, как Каиафа, говорили не от себя, но, вдохновленные свыше, предсказывали правду. Тем не менее Христос выделяет своих учеников из торжествующей земной церкви и предлагает им оставить все: дом, родителей, жену, детей, земли, и последовать за Ним…
— Ну, да это понятно! — восклицаю я: — с приходом Христа кончился Ветхий Завет, а с ним и церковь под законом. Теперь ведь Новый Завет и новая церковь под благодатью. Потому и кончилось торжество иудейской земной, как вы говорите, церкви.
— Да, правда, Христос открыл нам двери в Свое небесное царство, в Свою Церковь избранных, но это небесное царство, эта Церковь Христова не от мира сего. Те, которые идут за Христом, отрекаются от себя, отказываются от всех благ земных и, живя среди людей, становятся как бы противниками общественной жизни. Их преследуют, бьют, выгоняют, ругают, убивают; они, как отребье мира сего, попираемы и презираемы. Но зато они блаженны! Ведь кому раскрывается царство небесное, царство мира, любви и блаженства? — Нищим духом, плачущим, алчущим и жаждущим правды, изгнанным за правду. «Блаженны вы, — говорит Христос, — когда будут поносить вас и гнать, и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали пророков, бывших прежде вас». Вот это гонимое малое стадо и составляет Новозаветную Церковь. А христианская Церковь, которая теперь торжествует на земле с многочисленной иерархией, с роскошными храмами, с духовными школами, с богословскими учениями, под покровительством земных властей, с богатством скопленных сумм и драгоценностей, эта еще живет в Ветхом Завете.
— Как! — не выдержал я: — по-вашему Ветхий Завет продолжается еще и теперь в христианском мире! Тогда как же вы понимаете апостольское учение о Церкви, о Новом Завете?
— Новый Завет, — более спокойно стал говорить о. Ефрем, — сделан, но жизнь по Новому Завету, жизнь правды, мира, любви, добра, жизнь совершенных, святых, праведных людей, эта блаженная жизнь, полная гармонии, без зла и насилия будет потом, в царстве Божием. Теперь, в земной жизни, Господь предлагает только одно: отвергнись себя и возьми крест свой, и следуй за Мной. Иначе никто не может быть Его учеником. Так именно в первое время и понимали люди. Быть христианином тогда — это значило быть гониму и убиту. А когда Византия стала столицей Востока, когда на земле прекратились гонения на церковь, она сама стала гнать еретиков. Тогда все горячие последователи Христа рассеялись по пустыням, образовали множество скитов и монастырей и удалились от шумного мира.
— Но простите, — говорю ему, — ваша речь очень соблазнительна, и мне странно слышать ее от сына Православной Церкви, каким я вас считал до сих пор. Наконец, к чему вы все это говорите? Ведь вы хотели рассказать, как вы ушли в затвор.
— К тому я речь и веду, — ещё более спокойно ответил о. Ефрем. — Пожалуйста, не соблазняйтесь. Ведь, я вам говорю о том, как я думал, прежде чем попал в затвор. Прав ли я был, или не прав, — это другое дело. Я вам рассказываю все, как было. Да. И вот я решил удалиться от людей. Долго я просил игумена запереть меня в келье. Наконец, он позволил мне пробыть в затворе весь Великий пост. В первый день Пасхи, после обедни, батюшка приходит кo мне и христосуется. — «Сегодня, — говорит он, — Христос расторгнул узы вечной темницы и вывел заключенных на свободу». — Но я повалился ему в ноги и просил его оставить меня взаперти еще на неопределенное время. Игумен согласился. И так я пробыл около четырёх лет.
— Как же вы, — спрашиваю его, — проводили время в затворе? Вообще, расскажите, что с вами было в четырех стенах?
— Сначала, — стал рассказывать отец Ефрем, — я весь отдался молитве. Прочитывал и пел часы, каноны, акафисты. Каждый день положил себе за правило читать по нескольку глав Евангелия. И у меня таким образом время незаметно проходило. Спать я себе много не позволял. Подымался и среди ночи для краткой молитвы. Ел я в сытость только шесть дней в неделю. По пятницам ничего не вкушал, и даже воды не пил. Один из послушников подавал мне пищу чрез вырубленное отверстие в дверях, но никогда ничего не говорил и не спрашивал меня: запрещено ему было. Стекла маленького окошка во двор были закрашены белой краской. Форточку я открывал для воздуха почти ежедневно. В движениях мне не было большой нужды, потому что свои молитвы я сопровождал всегда частыми земными поклонами. Помните, как сказано: телесное упражнение мало полезно, а благочестие на все полезно, имея обетование жизни настоящей и будущей. От стояния на коленях у меня появились толстые мозоли на ногах. Белье мне приносили на смену каждую неделю.
(Окончание следует).
Душеполезное чтение. Ежемесячное издание духовного содержания. Годы 41–44, 1900–1903.
Комментировать