Оглавление
I. Дела человеческие
«Приди, покажу тебе дела человеческие!»
Я поднялся из своего затвора и силою духа был отведен в лес — в лесу я увидел человека, рубящего дрова: рубил человек дрова и, нарубив, захватил большую охапку, чтобы нести. И не мог. Бросил охапку и снова принялся рубить. И нарубив, опять захватил охапку и опять не под силу. И так несколько раз и каждый раз бросал дрова и начинал снова рубить.
«Вот человек, поднявший большой грех, но по малодушию не может перенести его, а вместо покаяния — прилагает беззаконие к беззаконию, грех на грех». И очутился я во дворе дома — во дворе я увидел человека у колодца, черпающего воду: у колодца стоял человек, черпал воду в утлый сосуд — и вода проливалась в колодец.
«Хочет человек доброе дело сделать. Но душа его ничтожна и мелка. И вот и добрые желания, а никого не утоляют, а льются сквозь душу, как вода».
И отведен я был в третье место — к вратам церкви — у церковных ворот я увидел двух всадников на конях: держали они бревно поперек, хотели ввезти в ворота и не могли.
«Вот иго правды, но в руках гордых «партийцев». Ни один не хочет смириться и переложить бревно — не хочет сознаться в своей ошибке. И оба остаются за вратами».
И я возвратился в свой затвор — и было мне на раздуму.
Разумное древо
Сотворив из Адама жену Адама — Еву, Бог ввел их в рай и положил завет:
«Все, что вы видите здесь, для вас уготовано, всякое дерево на ваше наслаждение, от всех насыщайтесь, и лишь одно Разумное дерево на погибель вам. Бегайте его и не касайтесь: прикосновение к нему принесет вам тлю и горечь. Сохранитесь — и избегните смертного жала и наследите пространства жизни вечной! Вкусите — падением великим падете: горек его плод и смерть прозябает в нем».
Сказал Господь и, благословив человека на райскую жизнь, почил.
И вошел страх в сердце первозданных.
* * *
Разумное дерево — мать деревам стояло посреди рая широколистое, прекраснее всех дерев.
И от корней его истекал источник, насыщая весь рай — великий Океан-река, разделяясь на четыре реки: Фисон, Геон, Тигр и Ефрат.
И звери и птицы и гады — весь рай, все собирались под Разумное дерево наслаждаться его красотой.
«Бегите, не касайтесь! бегите, не вкушайте!»
И в сердце рос первородный страх: каждую минуту зорко следи за собой, чтобы невольно, нечаянно как не коснуться запретного — матери райских дерев; каждую минуту настороже будь: ступишь неловко — пропал!
В сердце вырастал страх — страх греха, страх потерять душу, страх перед самим собой.
И уйти некуда — от себя не уйдешь!
Устрашились первозданные — и райский сад им враждебен стал.
И тогда Сатана, обернувшись змеем, обольстил Еву, а Ева — соблазнила Адама.
И раздвинув листья, из плодов Разумного дерева вышла белая окликанная смерть и, щерясь, повела дружков за ушко-да-на-солнышко — из вольного рая на утлую землю.
Властелин
Был властелин велик.
Имел он власть над всеми царствами — все властители и цари были подчинены ему — вся земля.
И возгордился властелин и, чтя себя равным Богу, имя свое поставил выше самой судьбы.
* * *
На Коляду — в вечер Рождества — созвал властелин к себе на пир убогих и нищих со всех окрестных стран.
И взяв с собой большие сокровища — серебро и золото — сел на престол перед убогими и нищими.
— Просите у меня, что хотите: я дам вам!
Они же, как один, ответили:
— Дай нам бессмертие!
* * *
И повелел властелин, зная страсти человеческой души — корысть, зависть, сластолюбие — повелел рабам-челядинцам и юношам и девам и всем женам своим и гудцам и свирцам и скоморохам выйти на пиршество, стать круг престола со слонами, конями, верблюдами и крокодилами.
И пир загорелся огнями и кликами.
И резче всякого клика и человечьего и звериного прозвучал кличь самого властелина к убогим и нищим:
— Все это — ваше! Даю вам!
— Дай нам бессмертие! — был ответ.
* * *
И тогда по повелению властелина воздвигнут был великий жертвенник: несметные дары от моря, гор и лесов возжены были в честь пирующих.
И юноши и девы, как богов, славили убогих и нищих и, хваля, кланялись убогим и нищим, как царям — земным богам.
Но яд человеческого призрачного счастья — слава и почесть — не отравили душу убогих и нищих.
— Дай нам бессмертие! — и в третий раз сказали они, как один.
— Да я же сам смертен! — воскликнул властелин и стал, как столп,..
И тихость нечаема, как тьма внезапная, покрыла клики и песни и тварь и плеск.
— Так зачем же ты грабишь и воюешь, порабощаешь народы, смертью казнишь, гоняешься за славой и клевещешь, собираешь богатство, обманываешь и обольщаешь — сколько беды пошло в мире, сколько слез! — и насилию твоему нет конца! И куда хочешь понести награбленное или где хочешь скрыть свои богатства? Не один ли пойдешь в землю?
— Если оставлю поступать так, — гордо ответилвластелин, — то и все остановится творимое на земле: замрет всякая жизнь!
Они же сказали ему:
— Добру не повелено остановиться, ибо добро от света повелено. А злое — от тьмы есть. Зло и ложь достоит огнем сжечь или сам гореть будешь.
И убогие и нищие покинули пир.
Древняя злоба
Старец, великий в добродетелях и прозорливый, побеждая демонские искушения и ни во что уже ставя их коварства, достиг совершенного бесстрастия, — обожился духом и чувственно видел и ангелов и бесов и всеих действа над человеком.
Видел старец ангелов, видел и бесов.
И не только шапочно знал старец всех бесов, но и каждого поименно. И, крепкий в терпении, без страха досаждал им и смеялся над ними, а то и горько пошутит, поминая им небесное низвержение и будущую в огнемуку.
— Доиграетесь, — скажет, — несчастные, подпалят вам ужотко хвост!
И бесы, хваля друг другу старца, почитали старца. И уж приходили к нему не искушения ради, а из удивления. И кланялись ему: явится в час ночного правила одноногий какой — есть об одной ноге бесы такие, а рыщут так быстро, как мотоциклетка! — прикроется ногой с головкой и стоит в уголку смирно, пока не попадется на глаза старцу, а попался — поклонится и пойдет.
Вот был какой великий старец!
На сходбище бесовском зашел как-то разговор у бесов о небесных тайнах.
И один бес спросил другого беса:
— А что, товарищ, если кто из нас покается: примет Бог его покаяние или не примет?
— А кто ж его знает!— ответил бес, — это никому неизвестно.
Зерефер же, слыша речь бесов, вступил в разговор.
— А знаете, товарищи, — сказал Зерефер, — я пойду к старцу и искушу его об этом.
А был Зерефер сам велик от бесов и был уверен в себе и не знал страха.
— Иди, — сказали бесы, — только трудное это дело: будь осторожен, старец прозорливый, лукавство твое живо увидит и не захочет спрашивать об этом Бога.
Зерефер преобразился в человека.
И солдатом в щегольском френче вышел от бесов к старцу.
* * *
В тот день много было приходящих к старцу — много пришлось старцу принять и беды и горя и глупости. И после вечерних молитв, когда наедине в своей келье размышлял старец о делах человеческих — в келью постучали.
Старец окликнул — и поднялся к двери.
Солдат, переступив порог кельи, с плачем упал к ногам старца — и плач его был так горек и отчаяние так смертельно, что и самое крепкое человеческое сердце не могло бы не вздрогнуть от таких тяжких слез.
— Что такое? О чем ты так плачешь? — растроганный плачем, спросил старец.
— Не человек я! — отвечал солдат, — я сам дьявол! — мои преступления ужасны.
— Чего же ты хочешь? Я все сделаю для тебя, брат мой!
Плач надрывал сердце, а смирение человека, в покаянии ровнявшего себя с самим дьяволом, открывало сердце.
— Лишь об одном — одно хочу просить тебя, — сказал солдат, — ты помолись и пусть объявится тебе: примет ли Бог покаяние от дьявола? Если примет от дьявола, то и от меня примет: дела мои — дела дьявола.
— Хорошо, будет так, как просишь, — сказал старец, — по утру приходи и я тебе скажу, что повелит мне Бог.
* * *
Старец стал на молитву и, воздев руки к Богу, много молил, да откроется ему: примет ли Бог покаяние от дьявола?
И вдруг как молонья предстал ангел:
— Что ты все молишь о бесе? — сказал ангел, — или спятил? ведь, это ж бес, искушая, приходил к тебе.
Старец закручинился: знал он всех бесов и с одного взгляда каждого видел, и вот скрыл от него Бог умысел бесовский.
— Не смущайся, — сказал ангел, — таково было смотрение Божие. И это на пользу всем согрешающим, чтобы не отчаивались грешники: ибо не от единого из приходящих к Богу не отвращается Бог. И когда явится к тебе бес, и станет спрашивать тебя, скажи ему, что и его примет Бог, если исполнит он повеленное от Бога покаяние!
И ангел внушил старцу о угодном Богу покаянии.
Поклонился ангелу старец и восславил Бога, что услышана его молитва.
И сказал ангел, отлетая:
— Древняя злоба новой добродетелью стать не может! Навыкнув гордости, как возможет дьявол смириться в Покаянии? Но чтобы не сказал он в день судный: «хотел покаяться и меня не приняли!» — ты передай ему, пусть же исполнит покаяние, и Бог его примет!
* * *
Без сна провел старец ночь в тихой молитве.
Молился старец за род человеческий — за обедóванную измученную землю и за беса, алчущего покаяния.
Рано поутру, рано — еще до звона старец услышал знакомый плач — и плач этот был так горек и отчаяние так смертельно, что и самое крепкое человеческое сердце не могло бы не вздрогнуть от таких тяжких слез.
Солдат стучал под окном и плакал.
Старец узнал его голос и отворил дверь кельи.
— Я молил Бога, как обещал тебе, — сказал старец, — и мне открыл Бог, что и тебя примет, если ты исполнишь заповеданное покаяние.
— Что же должен я сделать?
— Хочешь каяться, так вот что сделай: стоя на одном месте, ты должен три лета взывать к Богу непрестанно во все дни и ночи: «Боже, помилуй мя, древнюю злобу!» — и это скажи сто раз; а другое сто — «Боже, помилуй мя, мерзости запустения!» — и третье сто скажи — «Боже, помилуй мя, помраченную прелесть!» И когда ты это исполнишь, сопричтет тебя Бог с ангелами, как прежде.
— Нет! этого — никогда! — сказал Зерефер, великий от бесов, бесстрашный, уверенный и гордый и, дохнув, весь переменился, — если б я хотел каяться так и спастись, я б это и без тебя давно сделал. «Древняя злоба?» Кто это сказал? — От начала и до ныне яславен, счастлив и удачен, и все, ктомне повинуются, счастливы и удачны. И о чем люди просят, как не о счастье и удаче. И какая ж это «мерзость запустения?» — Этот мир со звездами и бурей! и какая, где«помраченная прелесть?» ведь всякому хочется жить и не как-нибудь, и я даю эту жизнь. Я дал человеку радость, я дал человеку и смерть! Нет, я не могу так себя бесчестить!
И, сказав, бес был невидим.
«Древняя злоба новой добродетелью стать не может!» — уразумел старец слова ангела и с горечью принял их в свое сердце.
Вошь
Был один старец и шла о нем молва, как о праведном человеке.
«Праведником» все старца и звали.
Ушел он от миpa — от суетных мирских хотений в пустыню и, творя дело души, в уединении жестоко жил и молился в пустыне — во все дни и в самый полуденный зной собирал он камни в пустыне, страданиями мучил и истлевал свое тело, и зарывался в болото и пек себя на солнце, и, обнажаясь, садился на муравьиную кочку, а в морозы погружался в прорубь по шейку, пил и ел в меру — больше сухарики да ключевую воду, и до утра ночь выстаивал на чтении словес Божьих, да «не утолстеют мысли».
И был Богу послух.
А дьявол не отступал от старца.
И все, чего бы ни сделал праведник, все только было дьяволу в смех: рассядется ли в муравейник, заляжет ли на припек на солнышко, и уже он, хвастун хвостатый свое чего-нибудь обязательно выкинет, какую-нибудь гадость подстроит — один грех!
Кряхтел старец, облизывался и отплевывался — и горько ему было и просил он у Бога: «просветить ум и смысл светом разума — открыть ему сердечные очи!»
И приснился старцу вещий сон: разверзлись райские врата и вошел он в праведный град и там сопричтен был к святым угодникам; и когда в весели наслаждались праведники райским блаженством, увидел он себя покрытым с ног до головы ядреной крепкой вошью.
Восстав от сна, уразумел старец перст Божий и стал усердно молить Бога: «да пошлет ему Бог в этом мире от вши претерпение!»
И услышана была молитва старца.
И вот ни с того, ни с сего среди бела дня наслана была на него вошь — «мышам подобная» — великое стадо.
И восскорбел старец со скорбящими и восплакался с плачущими и бездомными.
И тогда в посрамлении отступил от него дьявол.
Конь и лев
Занозил себе лев лапу, а старец Герасим вытащил у льва занозу. И благодарный лев не только не захотел съесть старца, а с безмолвием, без всякого своего рыку, стал служить старцу.
В мясопустные дни лев служил старцу с утра весь день: и воду возил, и все работы исполнял, какие надо, и к вечеру водил коня на водопой и, напоив коня, приводил назад к старцевой избушке.
Так втроем и жили: старец, конь да лев.
* * *
Старец, видя такую к себе милость Божью, благодарил Бога.
А лев, помня о помощи старца, из всех сил старался угодить старцу.
Но каково было коню? Что чувствовал конь, когда лев водил его на водопой и обратно к избушке?
* * *
Был этот конь — добрый конь: рыжий с белым пятном на лбу. Просвет-конь, звонко топал копытом, играл, а тут — тише воды, ниже травы: со львом-то жизнь какая! — ни тебе травы пощипать вольно, ни тебе побегать вольготно: лев так в оба и смотрит, а на уме — чуть что, и съест! (Ведь и человек, если что стараться очень начнет, и то жди — всегда наоборот, а лев — зверь!)
И уж вода не вкусна коню, и трава не сладка коню.
И никто не знал, как трудно коню!
* * *
Старец знал, для чего ему лев служит.
И лев знал, для чего он, лев, старцу служит.
А конь ничего не знал: для коня старец — старец Герасим, а лев — лев!
И про это тоже никто не знал — ни старец, ни лев.
И возненавидел конь льва, а пуще старца.
И одного уж ждал конь и об одном — по-своему, по-лошадиному — творил Богу молитву и утреннюю и вечернюю: «чтобы освободил его Бог ото льва, прибрал старца!»
Дар рыси
В лесу в келейке жил старец. Уединился он в лесную келью, чтобы, очистив помыслы свои от суеты и сердце от вожделений, делать Божье дело.
В миру страсти ослепляют человека! И как часто, думая, что делаешь для миpa, на самом же деле угождаешь своей страсти, и оттого не только какая людям помога, а и еще большая смута бывает в мире, а в смуте — и у первого твоего друга за рукав нож спрятан!
Жил старец в лесу, трудясь над собой, и достиг большой чистоты и душевности, и уж от советов его и дел бывало облегчение людям в их мудреной жизни и, скажу, в наш горький век.
Старец редко выходил к людям, чаще к нему в лес приходили. И тут, в лесу, перебывали у него всякие — и смущенные, и покаранные совестью, и больные телесно, заболевшие оттого ли, что для их душевного совершенства надо было испытать им большую боль, или оттого, что потрясенная душа их расстраивала и телесную их жизнь. Старец по глазам и слову, обращенному к нему, угадывал силою своего духа недуги приходящих и отпускал от себя с миром.
Раз сидит старец в своей келейке, беседуя с Богом устами своего ясного сердца, и слышит: кто-то стучит.
Окликнул — не отвечают!
Или ему это почудилось?
И уж задумался старец о горести и обольщении чувств и всей неверности миpa.
И опять — Нет, ясно: кто-то стучал под дверью.
— Да кто же там?
И пошел, отворил старец дверь — а там — рысь с ней детеныш ее: рысь детеныша подталкивала перед собой, а сама лапкой показывала на него.
— Слепенький, мол, рысенок у меня, исцели!
К старцу приходили люди всякие — и душой изболевшие и от изболевшей души телом расстроенные, а бывали и ниже зверя, ниже гада, ниже червя ползучего, звери же еще ни разу не приходили к нему. Но и появление зверя — этой рыси с детенышем не смутило старца — и разве еще не прозрели человеколюбцы, как часто человек-то, «гордость и венец земной твари», зарождается на свет Божий по духу куда там ниже зверя, гада, червя ползучего!
Сотворив молитву, старец плюнул в слепые глаза рысенку — и, к великому счастью матери, рысенок вдруг стал озираться.
Путь до лесной келейки был не близкий, рысенок проголодался и мать первым делом прилегла тут же у порога и накормила детеныша. А накормив, поднялась и, покивав старцу — «спасибо, мол, спасибо тебе!» — побежала домой, помахивая хвостом от счастья, и с ней рысенок ее, не слепыш, а быстрый!
«Какая понятливая!» — подумал старец.
И благословив отходящий день — чудесный, стал на вечернюю молитву.
* * *
Мы считаем дни, и дни наши проходят в заботах, мы боимся «случайности» и горчайшей из всех случайностей — смерти, мы живо забываем добро, какое оказывают нам люди, и болезненно помним все дурное и злое, мы обольщаемся счастьем, которое, думаем мы, достижимо в этом веке победой над внешним, и обольщаем других, суля мир и покой в беспокойном и враждующем строе самой жизни нашей, мы лжем себе, чтобы забыться, и лжем другим, чтобы отвлечь их от страшной и невыносимой правды жизни,ведь жизнь наша и всей твари, от былинки до невидимых духов, волнующих нас и теснимых (эксплуатируемых) нами, ни больше, ни меньше, как постоянное насилие, явное или скрытое, каждого над каждым — слепцы, воюющие против войны и убийства, как будто бы в мире, в самой «мирной» жизни не то же убийство и война постоянно! — и у кого есть глаза и уши и чувства, тот это ясно видит и слышит и чувствует.
Старец увидел и услышал и почувствовал страшную правду жизни и, отрекшись от этой жизни, не вел счет дням и ничего не боялся, старец жил в воле Божьей, не обольщаясь ни счастьем, ни покоем в юдоли труда и неизбежных, ничем не отвратимых напастей, старец не помнил ни добра, ни зла на людях, и забыл о рыси и о ее слепомрысенке, прозревшем по его молитве.
И опять сидит старец в своей келье, беседуя с Богом, и слышит: стучат.
Окликнул — но никто не ответил.
И на этот раз пошел старец, отворил дверь — и увидел рысь — одну, уже без рысенка: приподнявшись на задние лапы, положила рысь к ногам старца овечью шкуру.
«Вот тебе за рысенка!»
Старец изумился — он никак такого не ожидал от рыси! И с благодарностью смотрел на небо, для которого создан человек и всякая тварь на земле.
Но, опустив глаза, был изумлен не меньше: он увидел тут же возле овечьей шкуры ободранную овцу.
— Господи, за что мне такая мука? — говорили ее закаченные глаза и весь ужасный ободранный вид; а рядом с овцой стояла старуха Ефремовна и трясущейся головой жаловалась бессловесно — «Господи, куда я пойду теперь, последнюю у меня овечку отняли!»
Старец замахал на рысь:
— Не надо мне твоей шкуры: ты погубила овцу и последнее отняла у старухи, не возьму!
Рысь не видела ни овцы, ни старухи и только почуяла, что сделала чего-то не так — и лапкой показывала старцу:
— Не знала, мол, и не собиралась, я только хотела отблагодарить за детеныша!
И стояла так — и глаза ее рысьи неплаканные наливались слезами:
— Не знала я!
И старцу жаль стало зверя.
— Ну, ладно! Да вперед, смотри, не делай так!
И опять счастливая — «не сердится старец!» — подала ему рысь лапку на прощанье —
Подержал ее старец за колючую лапку —
— Ну, не сержусь, не сержусь!
И побежала рысь, помахивая хвостом от счастья.
«Какая неразумная!» — подумал старец.
И, благословив отходящий день — чудесный, стал на вечернюю молитву.
* * *
Много приносили старцу всяких даров в благодарность за его помощь: дети приносили игрушки, матери и отцы — рукоделье и хлеб.
И все он отдавал тем, у кого была нужда, но овечью шкуру он никому не отдал: шкура так и осталась лежать в его келье — дар рыси.
То, что могут уразуметь люди, рыси не дано, и, принося благодарность, она действовала своим звериным разумом — человеку же дано знать глубины, но свершение глубин и человеку не дано, а только искание и скорбь.
И рысьи слезы были, как эта скорбь человеческая, а скорбь человеческая есть свет жизни.
Святая тыква
Был в Иерусалиме человек верен и праведен, именем Иаков. У креста предстоял Иаков на Голгофе перед распятым Христом. И когда воин пронзил копием ребра Христовы — и истекла кровь и вода, видел Иаков, как течет кровь. И имея в руке только тыкву, — как круглая чаша, — взял в нее кровь Христову.
И до смерти своей со страхом и твердостью сохранял Иаков эту тыкву-чашу с кровью Христовой.
* * *
По смерти Иакова два старца пустынника приняли святую тыкву.
По пути в пустыню явился им ангел: «Мир вам, Божьи старцы, — сказал ангел, — благовествую вам радость: храните сокровище — кровь Христову, и не возбраняйте дара сего и милости всем приходящим с верою!»
И со всех концов земли приходили к старцам в пустыню — и, как бы ни были одержимы страстью, всякий, с верою приходя, исцелялся.
Когда же наступил час помереть старцам, пришел в пустыню смирный монах Варипсава, и передали старцы Варипсаве святую тыкву.
* * *
И пошел Варипсава из пустыни и, ходя из города в город, из страны в страну, по всей земле много чудес творил и исцелений от всякой страсти.
А разбойники, видя великие чудеса, смекнули се6е:
— Убьем, — говорят, — монаха, возьмем эту кровь Христову, и будет у нас большое богатство!
И однажды в ночь, как шел Варипсава — нес страждущему миpyбессмертный источник: кровь Христову — разбойники напали на него, убили и унесли сокровище.
С того часа пропала святая тыква с животворящей Христовой кровью.
Lesaintgraal
В мире ходит грех — и страждет мир:
родятся на беды,
живут безнадежно,
погибают в отчаянии.
В мире вопиет грех, на небо вопиет грех —
безответно!
Вопиют чувства, вопиют дела, вопиют мысли, вопиет сердце —
неутоленно!
Боль и болезни, вражда и злоба, неведение и невидение, тупая неустанная забота о днях гасят последний свет жизни. Погасающий свет моей жизни вопиет на небо —
беспросветно!
«Веруй — и обрящешь»:
Веруй, ступай — делай; ступай — трудись, стучи, ищи — и найдешь; бодрствуй, молись, толкай — и откроется!
И ты увидишь — воскрыленная подымется на небеса святая чаша с Христовой кровью и свершится: суд утолит твое неутоленное замученное сердце!
II. Русские повести
«И я не различал, когда день или когда ночь,
но светом неприкосновенным объят был».
Завет
От святой великой соборной церкви — Святыя-Софии-Неизреченныя-Премудрости-Божия — шел Варлаам к себе в монастырь на Хутынь.
У великого моста через Волхов народ запрудил дорогу — тащили осужденного, чтобы бросить его в Волхов.
Увидев осужденного, велел Варлаам слугам своим стать на том месте, где бросать будут, а сам стал посреди моста и начал благословлять народ.
И благословляя, просил за осужденного:
«выдать его для работы в доме Святого Спаса!»
И как один, голосом воскликнул народ:
— Преподобного ради Варлаама, отпустите осужденного и дайте его Варлааму. И пусть помилован будет в своей вине!
И осужденного выдали Варлааму.
И взял его Варлаам с собой и оставил у себя жить в монастыре.
И работая в монастыре, человек этот — преступник осужденный — оказался и работящим и совестливым, иникакого зла от него не видели!
Это было у всех на глазах и каждый благословил дело преподобного Варлаама.
* * *
Случилось и в другой раз, опять, когда шел Варлаам по великому мосту — вели осужденного, чтобы бросить его с моста в Волхов.
Родственники и друзья и много народа с ним, увидя Варлаама, пали перед ним на колени, прося: пусть благословит он народ и отпросит себе осужденного.
— Избавь от смерти!
Но Варлаам, как и не видел никого, как и никаких просьб не слышал,— поспешно прошел он через мост и все его слуги с ним.
— Грех ради наших не послушал преподобный нашей просьбы! — сокрушались родственники и друзья осужденного и сочувствовавший народ.
А другие, припоминая бывшее с тем осужденным, говорили:
— Вот и никто его не просил тогда, а сам остановился и начал благословлять народ и отпросил осужденного у супостатов его и народа.
И печалились друзья осужденного:
— Много мы просили его, но он отверг наше моление, и за что, не знаем!
Подошел священник, «поновил» осужденного и, дав ему причастие, благословил на горькую смерть — и тогда сбросили осужденного в Волхов.
У всех это осталось в памяти — и много было скорби в народе.
* * *
От святой великой соборной церкви — Святыя Софии-Неизреченныя Премудрости Божия шел Варлаам к ce6е в монастырь на Хутынь.
И у великого моста народ, увидя его, приступит к нему.
— Отчего так: первого того осужденного — за него никто тебя не просил! — и ты избавил его от смерти и позаботился о нем, и вот он живет! А другого ты отверг и не внял просьбе ни родственников его, ни народа, заступающего перед тобой, и вот он погиб?
И сказал Варлаам:
— Знаю, вы внешними очами видите только внешнее и судите так, сердечные же ваши очи не отверзты! И вот тот первый осужденник, которого испросил я у народа, был во многих грехах человек и осужден по правде за преступные дела, но когда судьи осудили его, пришло в его сердце раскаяние, а помогающих у него никого не было, и оставалось ему — погибнуть. А тот другой осужденный — неповинный, напрасно осужден был, и я видел, мученической смертью умирает и уж венец на голове его видел, он имел себе высшего помощника и избавителя, и участь его была выше нашей! Но вы не соблазнитесь от моих слов и одно помните: горе тому, кто осудил неповинного, а еще горше тому, кто не стал на защиту неповинного!
И это памятным осталось на Руси русскому народу.
Царевич Алей
Был великий хан царь Огодай.
Правил Огодай своим царством разумно, и был порядок в его царстве. И быть бы ему довольну, да случилось большое горе: царица Туракина лежала в проказе.
Печально проходили годы. Не собирал Огодай пиры, как раньше, не затевал игрищ, не тешился потехой.
Кроток вырос Алей царевич. Женился Алей — и опять горе: царевна Купава сделалась бесноватой.
* * *
Разумно правил Огодай своим царством, разумные давал законы, и любил Огодай о божественном послушать — очень хотелось ему Христа увидеть!
Раз прилег Огодай отдохнуть после обеда, лежит себе раздумывает — и видит, откуда ни возмись, птичка! летает посреди палаты, и такая необыкновенная! Смотрит Огодай на птичку и диву дается.
А птичка взлетела под потолок, да как ударит крылом — посыпалась с потолка известка, да пылью Огодаю прямо в глаза — и ослеп Огодай.
Ослеп великий хан царь Огодай!
И сумрак покрыл царские палаты. И никому не стало доступа во дворец — крепко затворился Огодай.
И еще печальней потянулись дни.
* * *
А слух уже пошел: стали в народе поговаривать — «слепотой поражен царь!»
И стало в народе неспокойно.
Призвал Огодай царевича Алея:
— Иди, — сказал сыну, — в дальние земли, да не бери с собой никого: еще станут обо мне рассказывать, о моей слепоте! Один иди, собери дань: на это мы и проживем! Как узнают люди, что ослеп я, придет другой царь и захватит наше царство. А что соберешь, то и будет нам напоследок.
* * *
Пошел царевич Алей в дальние земли — и никого с собой не взял, как отец наказывал ему.
А был Алей очень жалостлив — жалко ему было слепого отца, жалко прокаженную мать, жалко бесноватую жену.
И много тужил он.
В дальней земле нанял Алей себе слуг и собирал дань с «великой крамолой» — и мало давали ему.
Спешил Алей — и ничего не выходило путно.
А наемные слуги, крамолой возмутив народ, оставили его.
* * *
Жалостью замучилось сердце:
жалко ему было народа, что возмутил он крамолой — жалко наемных слуг, до его прихода мирных людей, обольстившихся легкой наживой и ожесточенных наемны делом —
жалко ему было отца, мать и жену: придет другой царь, возьмет их царство —
«И куда пойдут они: слепой, прокаженная и бесноватая?»
«Кому таких надо?»
«Кто их приютит?»
«И сам он, чем им поможет?»
«И хоть бы дань собрал — это и было б им про черный день, а то ничего! И то малое, что дали ему, он отдал, как плату, наемным слугам, а они же, получив деньги, бросили его!»
За городом при дороге сидел царевич Алей один с пустыми руками —
— и лучше бы ему самому ослепнуть, как отец ослеп!
— быть прокаженным, как лежит мать прокаженная!
— стать бесноватым, как жена бесноватая!
— и лучше бы ему самому быть тем народом, обиженным им через наемных слуг, тем ожесточившимся народом, излившим ожесточение свое и обиду в непокорстве!
— и лучше бы поменяться ему местом со слугами, которых проклинает народ, и, которые, исполняя волю его, за все его же одного и винят!
* * *
И когда так сидел царевич Алей при дороге, покинутый, со своей отчаянной жалостью и уже чернело в его глазах — и сумрак, кутавший его, был ночнее сумрака, упавшего на отцовский дом; непрогляднее сумрака, простершегося над обиженным, ожесточенным народом, удушливей сумрака, обнявшего наемных слуг, промотавших и плату и награбленное.
И когда почувствовал Алей, что один он на земле — кругом один! — какой-то подошел к нему:
— Возьми меня, — сказал он, — я тебя не оставлю.
— А откуда ты?
Странник показал на гору — там по горе елочки стояли крестами в небо.
— Там.
— А как тебя звать?
Странник смотрел на Алея, ничего не отвечая.
— Кто ты?
Странник только смотрел на Алея.
И Алей протянул руки к нему —
— Ты меня не оставишь?
— В чем твое горе? — спросил странник.
— Я раб великого хана царя Огодая. Послан царем собирать дань. И вот мне ничего не дают. А велено мне собрать дань поскорее.
— Я тебе соберу. Оставайся тут, я пойду в город.
И странник пошел один в город.
А царевич Алей остался. И видел Алей — свет голубой дорожкой таял по его следу.
* * *
А скоро из города показался народ: шли по дороге к царевичу, несли дань.
И откуда что взялось — так много было и золота и серебра! — о таком сокровище царевич и не думал! «И все это для него!» «И всю эту дань он передаст отцу!»
«И эта дань куда больше той, какую ждет Огодай себе про черный день!»
За богатыми пошла беднота.
И когда последняя старушонка-нищенка Клещевна, истово перекрестясь, положила свою последнюю копейку, поклонилась татарскому царевичу и поплелась назад в город в свой арбатский угол к Власию, царевич Алей стал перед другом.
— Что я могу сделать для тебя?
— То, что я тебе.
— Ну, будем навеки братья!
И царевич подал страннику свой пояс.
И странник, взяв пояс царевича, связал его со своим поясом, и опоясал себя и царевича.
— Это братство, — сказал странник, — более кровного братства рожденных братьев. И как счастлив тот, кто избрал себе брата и был ему верен!
— Много серебра и золота с нами, — сказал царевич,— пойдем в нашу землю.
И они пошли, два названных брата.
И подошли к ханскому городу, два названных брата.
У берега реки остановились —
— О, брат мой, Алей!
— Я.
— Войдем в воду: омоемся вместе.
И дивились ангелы на небесах, что сказал Господь человеку: «брат!»
Странник вошел в реку и с ним царевич Алей. Странник взял рыбу —
— О, брат мой, Алей!
— Я.
— Ты знаешь силу этой рыбы?
— Нет.
И сказал странник:
— Глаза этой рыбы — от слепоты; стамех — от проказы; желчь — от темных духов.
И почуял царевич сердцем: отец ослеп — и вот прозреет! мать в проказе — и вот очистится! жена бесноватая — и вот освободится!
И положил он все сокровище — всю дань — и серебро и золото до последней копейки старушонки-нищенки Клещевны к ногам названного брата, взял рыбу и поспешил домой — в дом печали и боли и отчаяния.
Желчью коснулся царевич сердца царевны Купавы — и жена узнала его. Перекрестилась Купава: «Господи! как давно она не видела его, потемненная, и вот опять видит!»
Стамехом царевич коснулся рук царицы Туракины — и мать поднялась, как омытая.
— Ты мою душу обрадовал!
Глазами царевич коснулся глаз царя Огодая — и отец прозрел.
— Откуда это?
И рассказал ему царевич все свои неудачи и все отчаяние свое и как в последнюю покинутую минуту, когда сердце его разрывалось от жалости, подошел к нему какой-то… пожалел его, собрал для него дань и потом побратались они — «все сокровища он оставил брату, а брат дал ему эту рыбу!»
Великий хан царь Огодай поднялся:
— Пойдем, сын, ведь это был Христос!
* * *
И они поспешно вышли из дворца, царь Огодай и царевич Алей. И пошли по дороге к реке, где оставил царевич названного брата.
Но там его не было.
На берегу лежало сокровище — серебро и золото — но его уж не было.
И, глядя на дорогу, Огодай вдруг увидел: по дороге к горе, где елочки крестами глядят, шел — и свет голубой дорожкой таял по его следу.
Великий хан царь Огодай растерзал свои царские одежды и с плачем припал к земле.
Царь Аггей
В городе Фелуане царствовал царь, именем Аггей — единый подсолнечный прегордый царь!
От моря и до моря, от реки и до конца земли было его царство, и много народа жили под его волей.
Стоял царь за обедней и слышит, дьякон читает: «Богатые обнищают, а нищие обогатятся».
В первый раз царь услышал и поражен был: «богатые обнищают, а нищие обогатятся».
— Ложь! — крикнул царь, — я царь — я обнищаю?
И в гневе поднялся царь к аналою и вырвал лист из евангелия с неправыми словами.
Большое было смятение в церкви, но никто не посмел поднять голоса — царю как перечить?
Царь Аггей в тот день особенно был в духе — на душе ему было весело и он все повторял, смеясь:
— Я, царь Аггей, — обнищаю!
И окружавшие его прихвостни, подхалимя, поддакивали.
А те кто знал неправду царскую, и хотелибы сказать, да как царю скажешь? — страшна немилость!
По обеде затеяли охоту.
И было царю весело в поле. Сердце его насыщалось гордостью.
— Я, царь Аггей, — смеялся царь, — обнищаю!
Необыкновенной красоты бежал олень полем. — И все помчались за ним. — А олень, как на крыльях, — никак не догонишь.
— Стойте! — крикнул царь, — я один его поймаю!
И поскакал царь один за оленем.
Вот-вот догонит — На пути речка — олень в воду. Царь с коня, привязал коня, скинул с себя одежду и сам в воду, да вплавь — за оленем — вот-вот догонит.
А когда плыл царь за оленем, ангел принял образ царя Аггея и в одежде его царской на его царском коне вернулся к свите.
— Олень пропал! Поедемте домой!
И весело промчались охотники лесом.
* * *
Аггей переплыл реку — оленя нет: пропал олень! Постоял Аггей на берегу, послушал. Нет, пропал олень! — Вот досада!
И поплыл назад. А как выплыл, хвать — ни одежды, ни коня! — Вот беда-то!
Стал кликать — не отзываются. — Что за напасть! — И пошел. Прошел немного, опять покликал — нет никого! — Вот горе-то!
А уж ночь. Хоть в лесу ночуй. Кое-как стал пробираться. Иззяб, истосковался.
А уж как солнышка-то ждал!
Со светом Аггей выбрался из леса — слава Богу, пастухи!
— Пастухи, вы не видали моего коня и одежды?
— А ты кто такой? — недоверчиво глядели пастухи: еще бы, из лесу голыш!
— Я ваш царь Агеей.
— Давеча царь со свитой с охоты проехал, — сказал старый пастух.
— Я царь Аггей! — нетерпеливо воскликнул Аггей. Пастухи повскакали.
— Негодяй! — да кнутом его.
Пустился от них Аггей — в первый раз застонал от обиды и боли!
Едва дух переводит. Пастухи вернулись к стаду. А он избитый поплелся по дороге.
Едут купцы:
— Ты чего нагишом?
А Аггей сказать о себе уже боится: опять поколотят.
— Разбойники… ограбили! — и голосу своего не узнал Аггей: сколько унижения и жалобы!
Сжалились купцы, — а и вправду, вышел грех, не врет! — кинули с возу тряпья.
А уж как рад-то он был и грязному тряпью — ой, не хорошо у нас в жестоком мире!
В первый раз так обрадовался, и не знает он, как и благодарить купцов.
Голодранцем день шел Аггей, еле жив.
Поздним вечером вошел он в свой Фелуан город.
Там постучит — не пускают; тут попросится — гонят. Боятся: «пусти такого, еще стащит!» И одна нашлась добрая душа, какой-то забулдыга пьющий музыкант: «если и вор, украсть-то у него нечего, а видно, несчастный!» — принял его, накормил.
Никогда так Аггей не ел вкусно — «советский суп» с воблой показался ему объеденьем. Присел он к печке, обогрелся — ой, не хорошо у нас в жестоком мире! — отдышался, все молчком, боится слова сказать, а тут отошел.
— А кто у вас теперь царь? — робко спросил музыканта.
— Вот чудак! Или ты не нашей земли? Царь у нас Аггей Аггеич.
— А давно царствует царь Аггей?
— Тридцать лет.
Ничего не понимает Аггей: ведь он же царь Аггей, он царствовал тридцать лет!
«И вот сидит оборванный в конуре у какого-то забулдыги. И никто не признает его за царя. И сам он ничем не может доказать, что он царь. Кто-то, видно, ловко подстроил, назвался его именем, и все его ближнее поверили. Написать царице письмо, помянуть то их тайное, что известно только ей и ему, — вот последняя и единственная надежда! — по письму царица поймет, и обман рассеется.»
Аггей написал царице письмо. Переночевал и другую ночь у музыканта. Ну, до царицы-то письмо не дошло! А нагрянули к музыканту «полунощные гости» с обыском и, как там пастухи, жестоко избили Аггея — выскочил он, забыл и поблагодарить музыканта: хорошо еще в чеку не угодил!
И бежал он ночь без оглядки. А вышел на дорогу — кругом один, нет никого.
«Я, царь Аггей, — обнищаю!»
Вспомнил все и горько ему стало.
Был он царем, был богатый — теперь последний человек! Никогда не думал о таком, и представить себе не мог, и вот знает: что такое последний человек!
* * *
Ангел, приняв образ царя Аггея, не смутил ни ближних царя, ни царицу: он был, как есть, царь Аггей, не отличишь.
Только одно забеспокоило царицу: уединенность царя.
— Есть у меня на душе большая дума, я один ее передумаю, и тогда будем жить по-старому! — сказал царь царице.
И успокоил царицу.
И никто не знал, что за царь правит царством, и где скитается по миpy настоящий царь Аггей.
А ему надо же как-нибудь жизнь-то свою прожить!
Походил он, походил по жестким дорогам голодом-холодом, последним человеком, зашел на деревню и нанялся батраком у крестьянина лето работать. — А крестьянское дело тяжелое, непривычному не справиться! — Побился, побился — плохо. Видит хозяин, плохой работник, — и отказал.
И опять очутился Аггей на проезжей дороге, кругом один.
И уже не знает, за что и браться! И идет так дорогой — куда глаза глядят.
Навстречу странники.
— Товарищи, нет мне места на земле!
— А пойдем с нами, товарищ!
И дали ему странники нести «коммунальную суму».
И он пошел за ними.
Вечером вошли они в Фелуан город. Остановились на ночлег. И велели Аггею печку топить и носить воду. До глубокой ночи Аггей ухаживал за ними.
А когда все заснули, стал он на молитву — и в первый раз молитва его была ясна.
«Вот он узнал, что такое жизнь на земле в этом жестоком мире, но и его, последнего человека, Бог не оставил, и ему, последнему человеку, нашлось на земле место! — он и будет всю свою жизнь до последней минуты с убогими, странными и несчастными: помогать им будет — облегчать в их странной доле! И благодарил он Бога за свою судьбу. И ничего ему теперь не страшно — не один он в этом жестоком непостижимом мире».
И когда так молился Аггей в тесноте около нар, там, в царском дворце, вышел ангел в образе царя Аггея из своего затвора к царице — и светел был его лик.
— Я всю думу мою передумал! Будет завтра у нас пир.
И велел кликать на утро со всех концов странных и убогих на царев пир.
И набралось нищеты полон царский двор.
Пришли и те странники, которым служил Аггей. И Аггей пришел с ними на царский двор.
И поил и кормил царь странников.
А когда кончилось угощенье и стали прощаться, всех отпустил царь и одного велел задержать — что суму носит, «мехоношу».
И остался Аггей и с ним ангел в образе царя Аггея.
— Я знаю тебя, — сказал ангел.
Аггей смотрел на него и было чудно ему видеть так близко себя самого — «свой царский образ».
— Ты царь Аггей! — сказал ангел, — вот тебе корона и твоя царская одежда, теперь ты царствуй! — и вдруг переменился.
И понял Аггей, что это — ангел Господень.
«Нет, ему не надо царской короны, ни царства: он до смерти будет в жестоком миpe среди беды и горя, стражда и алча со всем миром».
И слыша голос человеческого сердца, осенил его ангел — и с царской короной поднялся над землей.
А Аггей пошел из дворца на волю к своим странным братьям.
И когда проходил он по темным улицам к заставе, какие-то громилы, зарясь на его мешок, убили его. — Искали серебра и золота, и ничего не нашли! — И душа его ясна, как серебро, пройдя жестокий мир, поднялась над землей к Богу.
Камушек
Жил-был старик со старухой. С молоду-то плохо приходилось: навалит беды и обиды, никуда не схоронишься. Очень они роптали на свою жизнь и долю; и сколько ни просят, сколько ни молятся, все по-прежнему, а то и того хуже!
Ну, а потом свыклись и все терпели.
Старик рыбу ловил, старуха рыбу чистила, так и жили.
И до глубокой старости дожили — дедушка Иван да Митревна старуха.
* * *
Лежит раз дед, спать собирается, а сам все раздумывает: «и почему одним жизнь дается и легкая и удачная, а другим не везет и все трудно, и люди, как рыба, одни мелко плавают, другие глубоко?»
И слышит дед, ровно кто с речки кличет:
— Дедушка Иван! а! дедушка! перевези меня, прекрасную девицу!
Не хотелось старику вставать, а надо — «мало ли что может быть, несчастье какое!» — и поднялся, да прямо к речке, сел в лодку — и на тот берег.
А на берегу-то и нет никого.
И уж думал старик назад возвращаться и только что взялся за весла, слышит, опять кличет:
— Дедушка Иван! поезжай ниже! возьми меня, прекрасную девицу!
Старик сажени три проехал и остановился.
А и там нет никого.
«Эка досада, — думает старик, — все-то попусту, только зря взворошился, сон разбередил!»
И только это он подумал, слышит и в третий раз:
— Дедушка Иван! поезжай ниже! возьми меня, прекрасную девицу!
И опять послушал старик — проехал еще немного.
И нет, никого не видно.
«Или шутит кто?»
И уж взялся за весла — и вдруг как в лодку стукнет:
— Поезжай домой, дедушка!
И лодка сама оттолкнулась — и поплыла.
А ведь никого — никого-то не видать старику!
Доехал он до деревни, оставил у берега лодку и домой. А старуха не спит: забеспокоилась — ждет старика! И рассказал ей старик, как трижды кто-то кликал его, и от берега до берега искал он, кто это кличет.
— В лодку кольнуло: «Поезжай, говорит, домой, дедушка!» А никого нет, не видать. Не знаю, кого я и перевез!
— Надо, старик, по утру посмотреть, что ни есть в лодке! — сказала старуха, — с великого-то ума, может, ты рака какого рогатого перевез на свою голову: я за твоего рака отвечать не желаю!
И до утра все беспокоилась старуха.
* * *
Утром рано, еще все спали, вышел старик на реку и прямо к лодке.
Глядь — а в лодке икона: девица с крестом в руке и так смотрит, как живая, жалостно — «Дедушка, мол, Иван, потерпи еще!»
Взял старик икону да скорее с иконой в избу.
— Вот кого я, старуха, перевез-то!
Обрадовалась старуха:
— Ну, старик, это наше счастье, молись Богу!
И поставили икону в красный угол на божницу, засветили перед ней лампадку — от огонька она еще живee, как живая смотрит.
И ожили старики: теперь им пойдет удача.
— Слушай, старик, помяни мое слово, мы разбогатеем, только не надо из рук упускать!
А она взяла да и ушла — через трое суток ушла от стариков.
Есть на деревне у берега площадка — она туда и ушла на муравку:
на муравке-то, значит, ей там лучше, на миpy, на народе!
* * *
Сорок дней прошло, сорок ночей, лежит старик, не спится ему, все раздумывает: «и почему одни и не ищут счастья, а им все дается, а другие, сколько ни стараются, а из-под рук, все мимо, и как рыба — и дается и не удержишь!»
И слышит дед, ровно с реки, как тогда, кличет: «Дедушка Иван, перевези мой камушек!»
Поднялся старик да на реку в лодку — и прямо к тому самому месту, откуда тогда икону перевез — «прекрасную девицу»
— Я, дедушка, камушек! — услышал старик.
Стукнуло в лодку, закатилось в нос — и лодка потяжелела.
— Ну, дедушка, пихайся, вези меня домой!
Старик отпихнул лодку и поехали, и чем дальше, тем труднее, едва добрался.
— Дедушка, вынеси меня на муравку! — камушек-то просит.
Пошарил старик в лодке, поймал камень — каменный крест — а поднять-то и не может!
Так и пошел домой с пустыми руками.
— Надо всем миром! — сказала старуха.
И до утра просидели старики, не спалось им в ту ночь, все о камушке разговаривали: какой он, этот камушек — каменный крест — каменный или серебряный?
— Дедушка, вынеси меня на муравку!» — повторял дед, как сказал ему мудреный этот камушек.
У всякого есть свой камушек — свое им вспомнилось, свое тяжелое и горькое — беда, свое невыносное — доля, и как вот, слава Богу, до старости лет дожили и уж пора «домой!»
* * *
Наутро пошел старик народ собирать. Рассказал старик о камушке.
— Надо всем миром!
И откликнулись: всем народом пошли к речке — всем миром подняли камень и на мураву снесли, на берег.
Там и поставили —
А на камне написано: «Великая мученица».
И как поставили этот каменный крест, из-под камушка-то ключик и побежал — студеная вода! — и в самую засуху бежит, не высыхает, а и в зиму не мерзнет:
«Ради крестного камушка великомученицы!»
Венец
В Святой вечер шел Христос и с ним апостол Петр — нищим странником шел Христос с верным апостолом по земле.
Огустевал морозный вечерний свет. Ночное зарево от печей и труб, как заря вечерняя, пожаром разливалась над белой — от берегового угля, нефти, кокса еще белее! — снежной Невой.
Шел Христос с апостолом Петром по изгудованному призывными гудками тракту.
* * *
И услышал Петр: из дому пение на улицу. Приостановился — там в окнах свечи поблескивали унывно, как пение.
И вот в унывное пробил быстрый ключ — вознеслась рождественская песнь:
Христос рождается —
Христос на земле!
Обернулся Петр: хотел Христа позвать войти вместе в дом — а Христа и нет.
— Господи, где же Ты?
А Христос — вон уже где! — мимо дома прошел Христос — слышал божественное пение, не слышать не мог — и прошел. Петр вдогон.
Христос рождается —
Христос на земле!
С песней нагнал Петр Христа.
И опять они шли, два странника, по земле.
* * *
По дороге им попался другой дом: там шумно песня, и слышно — на голос подняли песню, там смех и огоньки.
— Под такой большой праздник бесстыжие пляшут!
И Петр ускорил шаги.
И было ему на горькую раздуму за весь народ: «пропасть и беды пойдут, постигнет Божий гнев!»
И шел уныл и печален — жалкий слепой плачь омрачал его душу.
Вдруг спохватился — а Христа и нет.
— Господи, где же Ты?
А Христос — там!
Или входил Он в тот дом и вот вышел?
Христос там — у того дома: и в ночи свет — светит, как свет, венец на его голове.
Хотел Петр назад, но Христос сам шел к нему.
И воззвал Петр ко Христу:
— Я всюду пойду за Тобой, Господи! Открой мне: там Тебя величали, там Тебе молились, и Ты мимо прошел, а тут — забыли Твой праздник, песни поют, и Ты вошел к ним?
— О, Петр, мой верный апостол, те молениями меня молили и клятвами заклинали и свет мой осиял их сердце — я всегда с ними! А у этих — сердце их чисто и я вошел к ним в дом. И вот венец: сплетен из слов и песен — неувядаем, виден всем.
* * *
В Святой вечер шел Христос и с ним апостол Петр.
И в ночи над белой Невой — над заревом от печей и труб сиял до небес венец.
— Пусть эта весть пройдет по всей земле! — не из золота, не из жемчуга, а от всякого цвета красна и бела и от ветвей Божия рая — неувядаем венец от слов и песен чистого сердца.
Журнал «Путь» № 2
Комментировать