Православие, оккультизм и волшебные сказки — Надежда Локтева

Блистательный Гилберт Кийт Честертон как-то написал симпатичное и остроумное коротенькое эссе “Драконова бабушка” — в защиту волшебных сказок. Не считаю себя вправе подражать классику, тем более что мне предстоит задача куда более щекотливая.

Православие, оккультизм и волшебные сказки

Блистательный Гилберт Кийт Честертон как-то написал симпатичное и остроумное коротенькое эссе “Драконова бабушка” — в защиту волшебных сказок. Не считаю себя вправе подражать классику, тем более что мне предстоит задача куда более щекотливая. Честертон защищал сказки от грубых прагматиков, которые не верят в них только потому, что вообще не верят ни во что, чего не в состоянии постигнуть их рассудок; моими же оппонентами являются люди весьма мною уважаемые и почитаемые за братьев по вере, и даже более того — намного более продвинутые на поприще церковной жизни. Менее всего мне бы хотелось, чтобы эта статья была расценена как камень в огород Православия: причисляя себя к числу наиболее грешных и нерадивых его чад, я, тем не менее, с благоговением готова подписаться под каждым словом Символа Веры.

Взяться за перо меня заставила неоконченная дискуссия с одним знакомым православным журналистом. Главными аргументами в пользу того, что волшебные сказки не стоит читать, а тем более писать православному человеку, у моего уважаемого собеседника были следующие утверждения (речь шла в основном о западноевропейской литературной сказке ХХ века и таких авторах, как Дж.Р.Р. Толкиен, А. Линдгрен, Т. Янссон и другие, а также моих более чем скромных литературных опытах в этом жанре). Во-первых, существа, фигурирующие в этих сказках: эльфы, гномы, хоббиты, муми-тролли и т.д., — не являются ни людьми, ни ангелами, ни животными, следовательно, они могут быть только бесами. А во-вторых, в сказках часто повествуется о волшебстве и волшебниках — явная проповедь оккультизма. Дабы избавиться от сей языческой прелести, мой знакомый настоятельно советовал мне немедленно сжечь все вышеупомянутые тексты и покаяться, а после никогда не возвращаться к “греховному служению хоббитам и эльфам”.

Если бы мой собеседник выражал позицию всей Церкви, и передо мной ребром встал бы вопрос выбора между сказками и Православием, я, наверное, молила бы Господа дать мне силы не только отправить в огонь половину домашней библиотеки, но и навсегда забыть о том, как связать два слова на бумаге, отрекшись тем самым и от своей профессии — журналистики. Но вот мнение лица духовного, директора московской Свято-Владимирской православной гимназии священника Алексия Уминского, который позицию, подобную высказанной моим оппонентом, прямо называет “псевдоправославной”. В статье “Размышления о школе и детях” он цитирует письмо в редакцию “Православной беседы” некой читательницы, чьей дочери в школе задали сочинение на тему “Что бы я сделал, если бы был волшебником”.

“Вы только подумайте, какая удивительная тема! — замечает священник. — Какой простор для доброй детской души, чающей подарить что-то миру, поделиться с другими теплотой. Но что пишет эта ревностная не по разуму мамаша? Она с восторгом пересказывает тщательно воспитанную в дочери псевдодуховную и абсолютно недетскую реакцию: “Я не хочу быть волшебником! Все волшебники — колдуны, а колдовство христианам запрещено!”

О чём говорит в этот момент ребёнок? Стойко исповедует свою веру? Да нет, это вовсе не та принципиальная исповедническая позиция, которую силится отыскать мать в словах своей дочери. Это совершенно безответственная и даже трусливая реакция, облечённая во внешне благочестивую форму. Это приговор матери, отобравшей у ребёнка его невинное детство. Понимаете, если сказать детям о том, что все волшебники — колдуны, а эльфы и гномы — бесы, то при этом нельзя достигнуть ничего другого, кроме как подорвать их душевные силы. От этого их идеалистическое детское видение мира мгновенно не изменится на взрослое. Просто в сознании будут разрушены их детские категории добра и зла, борьбы, преодоления, улучшения мира. Им станет просто лень что-либо придумывать, о чём-либо мечтать. Ну зачем, право, попусту тратить время, если волшебство возбраняется, а реальных возможностей нести радость в мир нет? То есть рассуждать-то они, возможно, станут и по-взрослому, а внутри души — пустота. Та пустота, которая по мере взросления скорее всего заполнится цинизмом, отрицанием на этот раз и маминых ценностей…”.

Отец Алексий Уминский говорит о вещах, очевидных, наверное, для любого здравомыслящего человека, как светского, так и церковного. Но, боюсь, у “ревностного не по разуму” неофита и на это сразу же найдётся масса контраргументов. “Ну хорошо, — скажет мой уважаемый оппонент. — Но ведь эльфы-то и гномы на самом деле бесы, а волшебники — на самом деле колдуны! Да и где вы видели человека, который творил бы чудеса, не будучи ни святым, ни колдуном? А вдруг ребёнок, одураченный мультиками про дядюшку Ау и домовёнка Кузю, начнёт общаться с “барабашкой”? Или, мечтая осчастливить мир, став волшебником, окажется лёгкой добычей оккультной секты? И вообще от мечтательности — прямой путь к прелести. Пусть лучше уроки учит!..”. Я знаю православных людей, которые перестали давать детям игрушки, услышав о том, что куклы и плюшевые мишки — суть идолы, в которых любят селиться бесы, и стали ярыми ненавистниками собак после того, как батюшка сказал, что их ни в коем случае нельзя держать в квартире. Но от бесов нельзя оградиться каменными стенами, враг проникает к нам такими путями, каких мы себе и не представляем, и единственный способ защититься от соблазнов — учиться активно противостоять им и молиться.

Слова отца Алексия направлены в защиту детского видения мира, но сказки сочиняются взрослыми; есть взрослые, которые любят читать сказки не меньше детей. Я не ребёнок, поэтому у меня больше причин оправдываться — детей защищает их духовная невинность, их мало волнует вопрос о том, кто такие “на самом деле” сказочные герои, гораздо важнее знать, добрый или злой перед ними персонаж. Возможно, я не сумею убедить моего знакомого, но надеюсь поддержать тех, кого подобные категоричные высказывания повергли в уныние и, может быть, оттолкнули от Церкви. Мы ведь знаем — Господь часто попускает испытания на пути к Нему. Знакомая до боли ситуация — придёт в храм новичок с верой ещё робкой, несмелой, а тут какая-нибудь церковная бабушка: не так одет, не так стоишь, не так крестишься… И бабушек можно понять, они-то ведь и новичку добра желают, и не знают, кому невольно могут сыграть на руку…

Конечно же, сказки (как и любые произведения искусства) бывают разными. Есть сказки откровенно недобрые, прославляющие жестокость, воровство и обман, есть просто скабрезные, есть и те, которые можно назвать оккультными и даже демоническими. Чем сказочное волшебство отличается от оккультизма, почему “Хроники Амбера” Роджера Желязны или “Хроники Дерини” Кэтрин Курц в немалой степени являются оккультными произведениями а “Властелин Колец” Толкиена и “Мио, мой Мио!” Астрид Линдгрен — нет, хотя волшебство и фантастические персонажи присутствуют и в тех и других книгах? Попытаюсь объяснить это, как смогу.

Глубоко уважаемого мною Толкиена часто (и, в общем-то, по праву) называют “отцом фэнтэзи” — довольно странного жанра, соединившего в себе эпичность мифа с поэзией волшебной сказки, реализм характеров и событий с фантастичностью реалий мира, созданного воображением писателя. Когда-то Честертон, один из литературных предшественников Толкиена, дал очень точную характеристику сказки как произведения о том, что делает здоровый человек в краю чудес. Авторы современных книг в жанре “фэнтэзи”, к сожалению, чаще повествуют о том, что делает безумец в прохладном мире виртуальной реальности; они могут отвлечённо рассуждать о “равновесии добра и зла”, ибо не знают ни того, ни другого. Однако произведения самого Толкиена, “фэнтэзи” по форме, по духу являются тем, что автор, профессор филологии, называл “fairy story” — волшебная история. В своём эссе “О волшебных историях” Толкиен указывает такие признаки волшебных историй, как фантазия, способная создавать то, что писатель называет “вторичным миром” или “малым творением” (“sub-creation”), внутри которого описываемые события воспринимаются как реальные; восстановление душевного равновесия, побег — не от жизни, а от зла и уродства в ней, — и утешение счастливой развязки, радость, без которой нет волшебной истории. Попытаюсь объяснить это подробнее, переводя, по мере возможности, на язык, близкий православному человеку. Боюсь, что задача моя будет нелёгкой: я беру на себя дерзость заявить, что лучше моего собеседника разбираюсь в сказках, — но мой опыт жизни в Православии, чтения духовной литературы неизмеримо меньше. Я даже не филолог, не специалист в области фольклора и мифологии, я всего лишь профессиональный журналист (то есть дилетант широкого профиля), увлечённый художественной литературой. Поэтому если мне возразят богословы, мне нечего будет им ответить. Но признать сказки Толкиена и Туве Янссон бесовской прелестью значит для меня возвести клевету на уважаемых мною авторов (не знаю, как госпожа Янссон, а Толкиен был воцерковлённым католиком и имел духовника, с которым советовался по поводу своих произведений). Клевета — это грех, совершать который я не хочу даже из страха впасть в искушение. Если я заблуждаюсь — да поможет мне Господь разобраться в ошибках и прийти к покаянию. Если нет — да смягчит Он сердца иных православных родителей и духовных пастырей, в чьих душах страх затмевает любовь.

Возможно, детям, подобным отроку Варфоломею, не нужны сказки, как не нужны сладости и игры со сверстниками. Но не из каждого ребёнка вырастет Преподобный Сергий Радонежский. Далеко не каждому дано пройти путь монашеской аскезы. Послушание — это не трусость и не инфантильность; чтобы отрешиться от собственной воли, нужно по крайней мере эту волю иметь. И насильно лишать ребёнка мирских радостей, вместо того, чтобы научить относиться к ним разумно и здраво, значит подталкивать его либо к бунту, либо к тому, чтобы зарыть в землю дарованные ему Господом таланты. Православный педагог — это не обязательно человек, работающий в церковно-приходской школе; православный писатель не обязательно пишет только святочные рассказы и жизнеописания подвижников Церкви. Как человек, любящий литературу и мифологию, могу сказать, что с момента обращения к Православию я открыла в чтении новую — и самую радостную (иногда — и нестерпимо болезненную) грань — видеть описываемые события глазами христианина. Радость — даже в абсолютно светских (иногда — откровенно языческих или атеистических) произведениях находить отблеск Фаворского света, даже слабую, едва теплящуюся искру, подтверждающую найденную истину (и отнюдь не потому, что художественной литературе я верю больше, чем Евангелию!); боль — оттого, что противоречия между божественной и падшей природой в искусстве ощущаются особенно остро. Умный пастырь, проповедуя перед язычниками, первым делом постарается найти в чужой вере то, на что может опереться его проповедь, что созвучно Слову Божию, в чём, как в зеркале (пусть искажённом, кривом, замутнённом), отражается тоска и томление по высшей Истине, по любящему и милосердному Творцу, — и нет большей радости, чем момент прозрения человека: так вот что я искал, вот Кому неосознанно поклонялся, вот Чей голос слышал я в лучшие свои мгновения в голосе ветра, в шуме волн, в громыхании грозы!.. Апостол Павел возмутился духом при виде языческих Афин, но начал не с обличения афинян: мол, понаставили тут идолов!.. — а с предположения, что “неведомый Бог”, Которого, не зная, чтят афиняне, и есть Бог, сотворивший мир и все, что в нём, и о Котором он, Павел, пришёл поведать им.

Волшебные сказки — не религия (к счастью), но в лучших из них, как и в лучших произведениях светского искусства, есть религиозная нить — ясная грань добра и зла, критерий истины, свидетельствующий о присутствии в мире высшего начала; есть глубина, обращённая к подсознанию человека, к существующим в нём архетипам — оттого так органичны и узнаваемы сказочные образы, в какую бы странную или фантастическую оболочку они ни были облечены. Можно очароваться этой внешней оболочкой, можно испугаться её причудливости — и не разглядеть за ней внутреннего смысла или, наоборот, обмануться пустышкой. Я предлагаю заглянуть вглубь.

1. Эльфы, хоббиты и другие.

Оппоненты Честертона (которых он, кстати, не принимал всерьёз) наивно полагали, что сказки читать вредно, поскольку эльфов и драконов на самом деле не существует. По мнению моего уважаемого собеседника, вред волшебных сказок заключается в том, что сказочные персонажи как раз существуют в реальности, просто они не те, за кого себя выдают (однажды на страницах газеты он в полемическом задоре причислил милейшего крокодила Гену к прямым потомкам древнего змия). Несмотря на диаметральную противоположность этих двух позиций, ущербность и той и другой заключается в том, что они отказывают человеку в праве на фантазию. Когда-то замечательный английский сказочник и христианский мыслитель К.С.Льюис, полемизируя совсем на другую тему, предупреждал об опасности коварной фразы “на самом деле”, приводя в качестве примера следующий ход мыслей: “Если бы в кресле лежала невидимая кошка, оно казалось бы пустым. Оно пустым кажется. Следовательно, в нём лежит невидимая кошка”. Человеку, не любящему сказки, очень легко поверить в то, что главная задача сказочника — ввести в заблуждение доверчивого слушателя, заставив его смешать фантазию с реальностью. С тем же успехом мы можем обвинить во лжи вообще любого писателя, строящего свой сюжет не на документальном материале. В романе Оруэлла “1984” читатель начала XXI века видит жестокую антиутопию, картину обезбоженного и обесчеловеченного мира, а вовсе не провал автора, возомнившего себя “нострадамусом” и попытавшегося предсказать построение социализма в Англии 80-х. Мы испытываем особое чувство, когда узнаём, что у героев книги есть реальные прототипы, но возмущаться произволом писателя, давшего персонажам другие имена или приписавшего им действия, которых не совершал прототип, по меньшей мере примитивно. Талантливо написанный роман трогает нас не меньше (а очень часто и больше) документального очерка, ибо будит способность чувствовать и сопереживать, вскрывая глубинный смысл событий и явлений. Мы можем прослезиться над финалом “Братьев Карамазовых”, но не внесём в помянник имени Илюшечки Снегирёва.

Дети воспринимают сказку так же, как взрослые — литературу: если ребёнок слишком мал, чтобы отличать реальность от вымысла, то с точки зрения достоверности для него нет такой уж большой разницы между Змеем Горынычем и доисторическим ящером: и тот и другой отделены от него непреодолимым расстоянием времени и пространства. Когда ребёнок подрастёт и увидит в музее скелет динозавра, это не разрушит его любви к сказкам (хотя ни один музей не покажет ему скелета Змея Горыныча). Но если найдётся взрослый, который постарается убедить его в том, что все драконы — это попросту ящеры, а сказка — попросту небылица, то это может сломить его душу, убив вкус к любой фантазии; либо — если этого ребёнка научили любить сказки — он этому взрослому просто не поверит, хотя вряд ли сможет возразить. Ибо — и дети это прекрасно чувствуют — сказка на целое измерение больше, чем просто небылица, в ней есть то, чего нет в розыгрыше или детском вранье; то, что далеко не исчерпывается внешней стороной событий. Новогоднюю ёлку любят и те дети, которые давно уже знают, что “Дед Мороз — это на самом деле папа”. Вопреки расхожему мнению, открытие это не связано с жестоким разочарованием: нормальный ребёнок, умеющий играть, прекрасно отличает фантазию от реальности, и тот факт, что папа нарядился Дедом Морозом, ещё не говорит о том, что Деда Мороза не существует. Папа играет в Деда Мороза так же, как девочка, укачивающая куклу, играет в маму, а мальчик, ведущий в бой оловянную армию, — в полководца. Да и сам образ чудесного деда с белой бородой для детей связан прежде всего с праздником, тайной, сюрпризом, исполнением самых заветных желаний. Героев сказки судят по плодам — для ребёнка не так уж важно, что велосипед, о котором он мечтал, куплен в ближайшем магазине, а не привезён на санях, запряжённых четвёркой оленей. Отец для ребёнка всесилен, как великан, и всемогущ, как чародей — я знала маленькую девочку, искренне убеждённую в том, что её папа и есть самый настоящий добрый волшебник (что, кстати, ничуть не мешало православному воспитанию дочки).

О том, чем отличаются сказочные волшебники от реальных ведьм и колдунов, мы поговорим позже, хотя разница между ними, наверное, ничуть не меньше, чем между тремя поросятами из сказки и гадаринскими свиньями. Человек, видящий бесов в хоббитах и муми-троллях, забывает о том, что сказка, прежде всего, глубоко символична. Чудесным образом преображая реальность, по-настоящему волшебная сказка не закрывает, а заново открывает её для нас. “Чтобы не скатиться к безумию, не достичь его никогда — мы нуждаемся в Восстановлении, — писал Дж.Р.Р.Толкиен в эссе “О волшебных историях”. — Мы должны суметь заново взглянуть на зелень; должны поразиться, но не ослепнуть, глядя в бездонную синеву, на золотые и красные краски. Мы должны встретить кентавра и дракона; а затем, может быть, как древние пастухи, внезапно увидеть овец, собак, коней — и волков…”. Мы представляем себе единорога не для того, чтобы начать презирать лошадь — а чтобы увидеть её как впервые и вновь удивиться чуду прекрасного Божьего творения. Читая о приключениях хоббита Фродо Бэггинса и его друзей, мы узнаём страшную и прекрасную историю о героической борьбе абсолютно негероического “маленького человека” (читайте — рядового христианина) с искушением духовного зла (ведь “Властелин колец” — это прежде всего книга о духовной брани, а Кольцо Всевластия — не символ ли это тех соблазнов, о которых говорил Достоевский в “Легенде о Великом Инквизиторе”?), и видим, что выстоять в этой битве возможно.

Необычный облик персонажа — это не искажение образа Божия, а всего лишь символическое преображение реальности. Есть символы высокие, священные, известные каждому православному; но выражаются они в вещах простых, которые сами по себе не являются ни высокими, ни священными. Мы знаем, кто скрывается в облике четырёх животных Откровения, и с благоговением склоняемся перед ними (хотя сочли бы язычеством поклонение быку, пасущемуся на лугу, орлу, парящему в небе, или льву в зоопарке). Мы не ставим овцу выше человека — но в образе Агнца угадываем Того, Кто выше нас всех… Есть символы низкие, запечатлевающие отдельные черты, иногда пороки людей, наиболее ярко отражённые в сказках и баснях о животных: так, лиса или кот олицетворяют для нас хитреца, медведь — простодушного увальня и силача. Весёлая и остроумная фантазия финской художницы Туве Янссон, нарисовавшей однажды симпатичного бегемотика с длинным хвостом, а затем придумавшей для него целый мир, населив его и другими персонажами с разными характерами, — из того же ряда. В обитателях Муми-дола — мечтателе и путешественнике Снусмумрике, заботливой Муми-маме, приземлённом прагматике Хемуле, бесшабашной Малышке Мю — мы видим самих себя, свои достоинства и недостатки — и учимся смеяться над собой, а смех — хорошее лекарство от гордыни. Мы можем сказать о ком-то: “Он жаден, как Снифф” или “Она тревожится обо всём, как Филифьонка”, но при этом не подразумеваем, что у того, о ком идёт речь, есть хвост. Значение имеет не то, как выглядят персонажи, а то, что они делают (я думаю, даже книжки и мультики, трогательно повествующие о жизни разного рода монстриков, чертенят, маленьких ведьмочек и привидений, свидетельствуют скорее о духовном невежестве, чем о сознательном сатанизме авторов).

В основе мира, созданного фантазией Янссон, лежит доброе и, в сущности, очень здравое отношение к жизни, не имеющее ничего общего с проповедью антихристианства; этот мир многообразен, но в нём, как и в любой подлинно волшебной сказке, очень чётко видны границы между добром и злом. Доброта, смелость, умение дружить, прощать и жертвовать собой ради ближнего, уважение к личности другого, верность данному слову — именно эти качества больше всего ценятся в Муми-доле, и не приветствуются — подлость, жестокость, ложь, изворотливость, жадность. Кстати, там всё-таки есть один по-настоящему демонический персонаж, которого боятся и ненавидят все остальные — это Морра (о недвусмысленных параллелях, которые проводит автор, можно судить хотя бы по выражениям типа: “Морра его знает”, ругательству “морровы дети” и т.д.). Образ Морры, которая губит всё, к чему прикасается, несчастной и одинокой оттого, что не знает других способов общения с миром; которая, желая согреться, садится на костёр и гасит его, очень точен и, кстати, характерен именно для христианского понимания зла: души, отвернувшиеся от Бога, отвергнувшие Его дары, просто обречены на паразитическое существование, тоску и одиночество. Если вы хотите объяснить детям, что такое погибшая душа, прочтите им про Морру…

Несколько особняком стоят персонажи, напрямую пришедшие из языческих мифов (я думаю, именно это было главной причиной нападок моего собеседника на Муми-тролля: хоть маленький, белый и пушистый, но тролль всё же…). Что ж, в этом случае нам придётся причислить к языческим произведениям “Нарнию” Льюиса — из-за фавнов, дриад и гномов, — а заодно запретить православным детям читать древнегреческие мифы, отбросив всё лучшее, что есть в истории Тесея и Ариадны, приключениях Геракла и Одиссея. Но, мне кажется, следует разделять языческие культы и поэзию мифов; по правде говоря, для меня язычники делятся на две категории: те, кто в богах и силах природы бессознательно ищет истинного Бога, праведного и милосердного, и те, кто стремится от Него спрятаться; первыми движет любовь к Творению, вторыми — поклонение силе во всех видах. Человеку с поэтическим восприятием мира очень легко представить себе, что, если у дерева есть душа, то она, скорее всего, похожа на гибкую деву с зелёными волосами; а пещеры и скалы вызывали в воображении образ коренастого человечка с бородой, упорно дробящего камень молоточком. Поклоняться и приносить жертвы, а тем более наделять персонифицированные силы природы худшими из человеческих пороков люди стали гораздо позже, и надо полагать, культы и всё, что с ними было связано, сыграли далеко не последнюю роль в том, что прекрасные нимфы, олицетворение кристальных источников, превратились в жестоких и похотливых демонов, преследующих мужчин. Дереву или камню не нужна пролитая перед ними кровь — но на неё, как мухи, слетаются те, кому она желанна, овладевая при этом открытыми душами людей, многие из которых, может быть, ужаснулись бы, осознав, кому приносят дары… Расхожим мифом о “светлом язычестве” мы обязаны именно поэзии, а не культу, но, как писал Льюис, любовь, ставшая для нас богом, становится бесом. Поэтому, когда мы говорим, что “языческие боги — это на самом деле бесы”, мы, с одной стороны, говорим правду, а с другой — рискуем найти невидимую кошку там, где её нет, — в культурных архетипах, в поэтических образах, свободных от поклонения.

Сказка — это миф, освобождённый от культа; как правило, подозревать любителя сказок в поклонении эльфам и гномам имеет не больше смысла, чем спрашивать, верит ли он в то, что кот может носить сапоги и шляпу, а лягушка — выйти замуж за царевича. Если бы меня интересовало, существуют ли эльфы на самом деле, я читала бы не сказки, а газеты и брошюры, издаваемые разного рода “контактёрами”, лично встречавшимися со сверхъестественными существами. Сказки для этого — источник слишком недостоверный. Хотя вот тут-то мы выходим на ещё один пласт людей, от которых, на мой взгляд, сказки тоже нуждаются в защите. И вовсе не потому, что они их не любят. Они их как раз любят. Правда, весьма своеобразно, рассматривая сказочные сюжеты как некие зашифрованные послания, информацию об обитателях “тонких” и прочих миров, подобных тем, что описаны в “Розе мира” Д.Андреева. Существует множество статей и книг, авторы которых с маниакальным упорством пытаются доказать тождество Шамбалы и славянского Беловодья или связать Ивана — Коровьего Сына со священной коровой индусов. Чем-то это напоминает эзотерические толкования Священного Писания, авторы которых готовы расшибиться в лепёшку, лишь бы узнать, что именно писал на песке Христос перед тем, как простить грешницу, но не видят при этом главного — Самого Христа. Сказке (как и Писанию) это вредит не более, чем исследования филологов и мифологов, видящих в визите героя к Бабе Яге лишь аллегорию обряда инициации; но обедняет самих “эзотериков”, а иногда и вводит в заблуждение наивных читателей (в том числе и моего уважаемого собеседника).

Есть, впрочем, момент, который мне представляется очень важным именно для христианского понимания волшебных сказок. Касается он определённого типа персонажей, наиболее ярко представленного в западноевропейском фольклоре и литературе, в частности, в творчестве Дж.Р.Р.Толкиена, а именно — эльфов (я имею в виду не крошечных существ с крылышками, а героических “фэерис”, пришедших из кельтских преданий). Если мы сравним мифы и сказки разных народов, то у каждого из них мы найдём нечто общее — сказания о некоем необыкновенном народе (или отдельных персонажах), наделённом чудодейственными свойствами, среди которых мы можем выделить следующие:

— бессмертие (или очень долгая жизнь);

— сверхчеловеческая мудрость и прозорливость, способность видеть и предсказывать будущее;

— неземная красота и благородство;

— высочайшее совершенство во владении разного рода искусствами: поэзией, музыкой, танцами, шитьём, ювелирным, кузнечным, кулинарным и прочими ремёслами;

— близость к природе, умение понимать и подчинять себе животных, растения и стихии;

— владение волшебством, которое основано не на приобретённых знаниях и умениях, а присуще им естественным образом, как речь или дыхание.

Прежде всего — это не боги, хотя мифологии некоторых народов и отождествляют их с богами и полубогами. Трудно причислить их и к персонифицированным духам природы, так как они, как правило, не связаны напрямую ни с одной из стихий, хотя находятся в дружбе, пожалуй, со всеми. Это также не обычные люди, искушённые в колдовстве, ибо магия Волшебной страны сильно отличается от людского оккультизма (я бы даже сказала — диаметрально ему противоположна).

Как правило, жизнь этих персонажей тесно связана с некой “блаженной” страной, подобием земного рая. Таковы “Острова Блаженных” в кельтской мифологии, которые средневековая легенда о Святом Брандане, перекликающаяся с ирландским преданием о плавании Брана, напрямую отождествляет с раем; Остров Буян или чудесное “тридевятое царство”, место обитания сказочной королевны. Но это не святые в христианском понимании, несмотря на многочисленные совпадения и сходства: Святая Феврония Муромская очень напоминает мудрых дев русских народных сказок (или они напоминают её), а Рождественского Деда на Западе зовут Санта Клаус (то есть Святой Николай).

Ближе всего эти персонажи к людям; собственно, в большинстве сказок они напрямую отождествляются с людьми, но людьми особенными, словно бы свободными от недостатков и несовершенств простых смертных. С людьми они нередко находятся в хороших отношениях, даже вступают с ними в браки: чаще всего герой-смертный завоевывает руку и сердце чудесной девы (Василиса Премудрая и Марья Моревна русских сказок, пушкинская Царевна-Лебедь, западноевропейские феи и т.д.). Человек может жить в Волшебной стране, но, как правило, что-то там портит, нарушает запрет, вследствие чего оказывается изгнанным или наказанным.

Пожалуй, из всего вышесказанного можно заключить, что больше всего эти персонажи походят на обитателей рая — людей, какими они были до падения и какими, может быть, стали бы, если бы сумели устоять перед искушением. Это сравнение могло бы показаться кощунственным, если бы не одна оговорка: походят — но ими не являются. Отождествить их с Адамом и Евой до грехопадения — всё равно что спутать с живым человеком портрет, сделанный неумелым художником. Я осмелюсь высказать одну дерзкую мысль: волшебная сказка есть мечта падшего человека об утерянном Рае, и — что самое главное — мечта о человеке непадшем. Эта мечта ущербна, как ущербен и порочен сам человек после грехопадения, наделяющий жителей волшебной страны своими собственными недостатками (оттого-то эльфы в сказках порой больше похожи на бесов, чем на обитателей земного рая), как ущербно вообще любое творчество, ибо творим мы по своему образу и подобию. Но это не значит, что творчество само по себе является грехом. Ибо, как писал Толкиен в эссе “О волшебных историях”: “…мы творим так, как можем, поскольку сами также сотворены — но не просто сотворены, а сотворены по образу и подобию Творца”. Перестать творить — значит для человека развоплотиться, возвратить Творцу Его дар явленной жизни, признав Творение неудачным. Господь этого не хочет.

2. Магия или чудо?

Хочется сразу избежать путаницы: под словом “волшебство” я, несмотря на очевидную этимологию, подразумеваю деяния не языческих волхвов, но обитателей Волшебной страны. Слово “магия”, а тем более “колдовство” тут вряд ли подходят, хотя о.Сергий Булгаков называет Адама до грехопадения “белым магом” , которому власть над миром была присуща “не как предмет вожделения и самостоятельная цель, но как одно из проявлений его духовной высоты и святости”. Сама сказочная вера в возможность “белой магии” является не бесовской прелестью, как считают некоторые, а, скорее, генетической памятью об утраченной благодати; тогда как оккультизм есть попытка вернуть себе эту власть силой, проникнуть в Рай “с чёрного хода”, взломав некий “код” или “шифр”. Но, поскольку сами мы не свободны от первородного греха, то вполне естественно, что наши представления о человеке, каким он мог бы быть, если бы не утратил благодати, весьма далеки от истины, и, как писал К.С.Льюис, “искры небесной силы и красоты падают в болото грязи и глупости”. Поэтому, возможно, детская мечта: “Хочу быть волшебником, чтобы творить добро!” — и может в зрелом возрасте вылиться в реальные попытки заняться оккультизмом, тем более что возможностей для этого очень много: от дешёвеньких пособий на книжных лотках до семинаров и тренингов для интеллектуальной публики. Но, опять-таки, сказки в этом виноваты лишь косвенно.

Как ни странно, для доброго и более-менее здравомыслящего человека, пришедшего в оккультную секту из желания “стать волшебником”, любовь к сказкам может стать и своеобразным мостиком к отрезвлению и спасению — слишком уж велико несоответствие между тем и другим. Так прозревают люди, занявшиеся оккультизмом в целях духовного развития, чтобы, как им кажется, понять Христа и Православие на более высоком уровне (в этом грехе приходилось каяться и автору этих строк). В статье диакона Андрея Кураева “Попытка быть оптимистом” приводится рассказ известной певицы Жанны Бичевской, пришедшей к Православию весьма характерным для нашего времени образом: “Всё началось, как и обычно: оккультная литература, Блаватская, Рерихи, Вивекананда, Рамакришна… И вот однажды ночью читаю очередную оккультную книжку и натыкаюсь на вполне дежурный оккультный тезис: “Путь вверх и путь вниз — один и тот же… Что вверху, то и внизу… добро и зло едины…” И вдруг меня объял такой ужас. Пришло осознание — ведь это же уравнивание Бога и диавола, это же, по сути, сатанизм!.. И от объявшего меня страха я не могла оставаться на месте, я бросилась вниз, к своему “жигулёнку”, и помчалась в Троице-Сергиеву лавру исповедоваться и причащаться!”.

Я абсолютно уверена, что человек, искренне любящий сказки, ощущающий самый дух того, что Толкиен называл “fairy story”, никогда не пропустит, а тем более, не примет подобного тезиса: как уже говорилось, в волшебной сказке этические акценты расставлены очень чётко. Волшебники в сказках бывают только двух видов — добрые и злые (каким бы наивным это ни казалось иным “интеллектуалам”). Причём разница между ними на поверку не исчерпывается целями, которым они служат; различна сама природа волшебства: если магия добрых волшебников по природе своей сродни искусству коренных жителей Волшебной страны, то злые волшебники и феи — это просто колдуны со всей присущей им демонической атрибутикой: мрачной пещерой с кипящим над огнём ядовитым варевом, жабами, змеями и прочим антуражем, привлекательным лишь для извращённого ума.

Волшебник, даже добрый, редко бывает главным героем сказки (Гарри Поттера придумали уже в наше время); его роль чаще сводится к функции чудесного помощника героя. Собственно, деяния сказочных волшебников — это лишь одна из форм чуда, без которого немыслима волшебная сказка; от разновидности “фэнтэзи”, которую можно назвать “оккультной фантастикой” (по аналогии с фантастикой научной), сказка отличается отношением к волшебству. В мире произведения “оккультной фантастики” магия имеет научную природу — например, мы можем прочесть такое описание действий героя: “Он сконцентрировал свою энергию в плотный огненный шар и усилием воли направил его в жизненный центр врага”. Сказка никогда не стремится объяснить природу чудесного; оно всегда является как дар. Именно поэтому существуют реалистические произведения, которые гораздо ближе к толкиеновскому определению “волшебной истории”, чем самая изощрённая фантастика, ибо в них тоже происходят чудеса, но чудеса эти, как и в нашей жизни, далеко не всегда связаны с тем, что мы называем “сверхъестественным”. Очень немногим православным являлся огненный ангел у них в комнате; очень немногие из подобных явлений были действительно от Бога. Зато каждый из нас может припомнить случаи, когда помощь свыше приходила порой очень странными, но совершенно естественными путями, а иногда и мы сами выступали её орудиями в жизни других. Чудо — когда робкий подросток, преодолев страх перед избиением, вступается за слабого; чудо — когда водитель проехавшей мимо машины разворачивается и возвращается, чтобы подобрать припозднившегося путника; чудо — когда в потоке прохожих, брезгливо обходящих упавшего на улице человека, вдруг появляется опытный врач, намётанным глазом распознавший симптомы сердечного приступа или диабетической комы; когда старая дева, упрямо отвергающая “добрые” советы подруг, вдруг встречает суженого, которого действительно стоило ждать долгие годы; когда нечаянный взгляд, улыбка, оброненная фраза вселяют надежду в душу человека, уже решившегося на самоубийство, удерживая его от последнего шага… Такие случайные, казалось бы, совпадения не объясняют и, уж конечно, не отменяют истинных чудес, но имеют ту же природу. Бог любит действовать разными путями.

Вспомним сюжет известной книги А.Грина “Алые паруса” (жанр которой сам автор, кстати, определил как “феерия”, то есть, буквально, “fairy story”): чудаковатый собиратель фольклора (а вовсе не волшебник), встретив в лесу маленькую девочку с игрушечным корабликом в руках, тут же сочиняет историю о корабле с алыми парусами, невольно заронив в её сердце зёрнышко мечты; а через несколько лет молодой капитан, почуяв в доброй, чистой девушке близкую душу, воплощает для неё эту мечту, не имея в распоряжении никакой магии, кроме двух тысяч метров алого шёлка, искусства парусного мастера и оркестрика нищих музыкантов… Тем не менее, долгий путь, которым шли друг навстречу другу Грэй и Ассоль, многочисленные обстоятельства, приуготовляющие эту встречу предназначенных друг для друга людей, наконец, сама кульминация, почти запредельная радость узнавания, запечатлённая в таком ярком, ослепительно сияющем символе, как сверкнувший на горизонте алый парус, делают повесть Грина подлинно волшебной историей. И уж конечно, Грэя, произносящего свои знаменитые слова о том, что нужно делать так называемые чудеса своими руками, трудно заподозрить как в чародействе, так и в претензиях на место Бога; Грэй — это скорее выросший ребёнок, который не предал свою детскую мечту о том, что бы он сделал, если бы был волшебником (что для ребёнка значит — если бы имел для этого силы и средства).

Показательными можно назвать и слова, которые звучат в финале ещё одной современной сказки — повести Пола Гэллико “Томасина”. Для тех, кто не читал её или не смотрел снятого по ней фильма “Безумная Лори”, вкратце перескажу сюжет: ветеринар Эндрью Макдьюи, одинокий озлобленный человек, после смерти жены отвернувшийся от Бога, усыпляет любимую кошку своей маленькой дочки; девочка от горя смертельно заболевает. В это время кошку, которая по стечению обстоятельств не умерла, а только заснула под наркозом, спасает странная девушка Лори, которую одни жители городка считают ведьмой, другие — дурочкой, а третьи — блаженной: живёт она в уединённом домике в лесу, лечит зверей и слышит голоса ангелов. В этой глубоко христианской по сути повести, которую можно назвать историей обращения Макдьюи, тоже нет ничего, что могло бы показаться фантастическим даже материалисту (кроме, пожалуй, видений кошки Томасины, потерявшей память под воздействием наркоза и вообразившей себя египетской богиней, и некоторых способностей Лори, которые, впрочем, на развитие сюжета влияют лишь косвенно). Тем не менее, то, что Толкиен назвал придуманным им термином “эвкатастрофа” (“благая катастрофа”, внезапный поворот к лучшему, счастливая развязка, являющаяся неотъемлемым элементом волшебной истории), в этой повести происходит: кошка вспоминает свою прежнюю жизнь и возвращается к маленькой хозяйке; девочка идёт на поправку. Когда Лори объясняет внезапное “воскресение” кошки Макдьюи (уже своему будущему мужу), тот разочарованно говорит своему старому другу, священнику:

“ — …Значит, это не чудо…

— А тебе и жалко! — заулыбался священник. — Очень мило с твоей стороны, меня пожалел. Нет, Эндрью, не чудо. Но ты оглянись, вспомни, как всё хорошо задумано, а?..”

Эвкатастрофа, внезапный поворот событий, радость счастливой развязки — и есть то чудо, без которого не бывает волшебной истории, и заключается оно не столько в фантастичности событий, сколько в том действии, которое оказывает история на читателя. В какой-то степени она близка к настоящему катарсису: “Вот признак настоящей волшебной истории, законченной и высокой: сколь бы безумными ни были события, описанные в ней, сколь бы фантастическими и ужасными ни были приключения — но когда совершается “поворот”, то у читателя — неважно, у ребёнка или у взрослого — перехватывает дыхание, и бьётся взволнованно сердце, и подступают слёзы (или даже действительно льются) — всё это так же остро, как бывает в любом жанре литературы — и всё-таки особенно остро”. При этом “…волшебные истории не отрицают существования Несчастливой Развязки, горя и поражения… Но волшебные истории отрицают (наперекор всему) всеобщее окончательное поражение, и потому они — благая весть, приносящая слабый отблеск запредельной Радости в этот мир, горький, как скорбь”.

Разумеется, Толкиен, будучи христианином, не стал бы употреблять слов о “благой вести” случайно, и, подходя к этой теме в эпилоге эссе “О волшебных историях”, он сам говорит о том, что тема эта серьёзна и опасна. “Мне кажется, — пишет он далее, — что Евангелия заключают в себе либо волшебную историю, либо нечто ещё более величественное — то, в чём скрыта суть всех волшебных историй. Евангелия рассказывают о многочисленных чудесах — рассказывают очень художественно, трогательно и прекрасно… но среди их легенд скрыта величайшая и самая завершённая из всех мыслимых Счастливых Развязок. Легенда, которую донесли нам Евангелия, действительно воплотилась в Истории Первичного Мира… Рождение Христа — это Счастливая Развязка человеческой истории. Воскресение — это Счастливая Развязка в истории Воплощения. Евангельская легенда начинается с радости и в радости завершается”.

В какой-то степени подтверждение этому мы неожиданно можем найти в сугубо научной книге Владимира Проппа “Морфология волшебной сказки”. В отличие от Толкиена, который даёт определение волшебной истории исходя из её внутреннего содержания и действия на читателя, Пропп исследует морфологические особенности жанра и, анализируя основные функции персонажей русских народных сказок из сборника Афанасьева, приходит к неожиданному для себя выводу, что все волшебные сказки единообразны по своей форме, которую можно свести к некоему набору сюжетных ходов, повторяющихся в различных вариациях от сказки к сказке. Выделим некоторые из них.

— Один из членов семьи (как правило, представитель старшего поколения) отлучается из дома и обращается к герою с неким запретом (приказанием, просьбой).

— Герой нарушает запрет (причём поступок этот часто оказывается связан с действиями некоего “вредителя”, антагониста героя; тот либо подталкивает героя к непослушанию, либо появляется в сюжете в его результате).

— Антагонист пытается обмануть жертву, чтобы овладеть ею или её имуществом; жертва поддаётся обману и тем невольно помогает врагу.

— Герой покидает дом: изгоняется, бежит или отправляется на поиски чего-либо (нередко — утраченного в результате действий антагониста и нарушенного запрета), скитается, терпит лишения.

— В сказку вступает новое лицо — даритель, снабжающий героя волшебным средством, позволяющим впоследствии ликвидировать беду. Перед тем как одарить героя, подвергает его испытанию, выспрашивает, либо обращается с просьбой (Стоит отметить, что, несмотря на это, общение между героем и дарителем не носит характера сделки, хотя и ставит героя перед определённым выбором. Чаще от него требуется не столько совершение какого-либо доброго поступка, сколько признание своих ошибок, доверие к дарителю (каким бы ничтожным тот ни казался) или отказ от дурного поступка. Классическая ситуация, обыгрываемая в нескольких русских сказках: герой, изголодавшийся в пути, собирается съесть пойманного зверёныша (зайчонка, львёнка, воронёнка и т.д.), но отпускает его по просьбе матери: “Не ешь, Иван, моего детёныша, я тебе пригожусь!” — “Чем ты можешь мне пригодиться!..” Герой не получает (и не требует) никаких гарантий будущей помощи, им движет лишь великодушие и милосердие, поэтому награда за добро всегда является как дар, часто неожиданный. — Н.Л.).

— Герой получает волшебное средство (чудесного помощника). “Этим герой внешне теряет всякое значение: сам он не делает ничего, помощник исполняет всё, — отмечает В.Пропп. — Тем не менее морфологическое значение героя очень велико, так как его намерения создают стержень рассказа”.

— Герой и антагонист вступают в непосредственную борьбу, антагонист побеждается, начальная беда или недостача ликвидируется.

— После этого возможно преследование, новые атаки антагониста. В действие может вступить и так называемый ложный герой, который приписывает себе все заслуги, похищает добычу героя, выдаёт себя за него, а в ряде случаев — предательски убивает. Героя воскрешает чудесный помощник, в результате чего тот нередко приобретает новый облик, лучший, чем прежде. Героя узнают по полученной им в ходе приключений метке — ране, повязке, кольцу, — либо он проходит испытание (отвечает на вопрос, узнаёт невесту в толпе одинаково одетых девушек с закрытыми лицами, выходит живым из кипящего котла и т.д.). Ложный герой разоблачён, антагонист побеждается уже окончательно.

— Герой вступает в брак и воцаряется.

Из функций персонажей, отмеченных Проппом, я выделила те, что неожиданно для меня самой сложились в целостную картину (я думаю, хорошо знакомую не только мне, но и тем из читателей, кто уже понял, что я имею в виду). Сам исследователь в заключении своей работы ставит вопрос: “если все волшебные сказки так единообразны по своей форме, то не значит ли это, что все они происходят из одного источника?”. Возможно, моё предположение слишком рискованно, но в пропповской структуре волшебной сказки мне видится символическое изложение основных событий истории человечества, описанной в Ветхом и Новом Завете — от запрета, данного Адаму и Еве, нарушения его и изгнания из рая (=из дома) до Искупления и грядущего Воскресения. Разумеется, эту символику нельзя понимать слишком буквально, хотя некоторые параллели просто напрашиваются, — но очень важно то, что герой волшебной сказки никогда не побеждает без помощи извне. Юмористы, пренебрежительно вышучивающие излюбленного героя русских сказок (на самом деле подобный персонаж есть у всех народов) — дурачка, которому, по их мнению, “незаслуженно повезло”, просто не понимают сути христианства, ибо нам даруется милость ещё более неслыханная и незаслуженная, нежели везение дурака, женившегося на царской дочке и получившего полцарства.

Вот к каким мыслям иногда может привести одно лишь рассуждение о таком далёком, казалось бы, от Православия предмете, как волшебные сказки. Не судите строго: собственно, весь этот длинный текст был написан с одной-единственной целью — доказать, что волшебные сказки не продиктованы из преисподней. Не являются они и Божественным откровением; сказка — не Священное Писание и даже не апокриф. Сказки сочиняются людьми и, как и все людские творения, имеют двойственную природу, но Бог хочет от нас не бездействия, но действия сознательного и ответственного; отцы Церкви предостерегают от лукавого мудрствования, но не требуют от нас умственного опрощения. Искусство обращено к духовной сфере, а значит — связано с повышенным риском; мы можем пасть ниже язычников, возлюбив человеческое творение больше Творца человеков, но беда не в том, что мы слишком сильно любим искусство, а в том, что мало любим Бога. В этом случае всё, что окружает нас, может стать искушением — ведь ни одного человека с живой душой, если он не извращенец и не философ, не соблазняет то, что само по себе ужасно или отвратительно. У бесов нет ничего своего; любое искушение обращено к какой-либо благой стороне, но в глубине таится порча: так, вор жаждет денег или вещей, но стремится заполучить их за счёт другого; прелюбодей следует половому влечению, но не желает связывать себя какими-либо обязательствами, забывая о духовной стороне заповеди “…будут два во плоть едину”.

Бесы могут являться людям в образах эльфов или инопланетян — или ангелов; опасность не в том, что мы верим в тех и других, а в том, что забываем испытывать духов. Средневековому человеку бесы чаще являлись в обличье ангелов или эльфов, наши современники видят их в облике “гуманоидов”, но мечта о встрече с жителями других планет также не внушена из ада, просто ад использовал её в своих целях. Мы не знаем всех замыслов Творца — если во Вселенной есть другие планеты, то почему не предположить, что Господь сотворил на них другие существа? Можно представить их уродливыми монстрами или бездушными биороботами со сверхчеловеческим разумом — тогда мы получим воплощённый кошмар, убедительную картину ада. Но можно представить, что сотворены они также по образу и подобию Божию и что они не пали, подобно человеку — и тогда сама фантазия способна подняться до уровня проповеди; прекрасный пример христианского подхода к жанру научной фантастики — “Космическая трилогия” Льюиса.

В устах христианина волшебная сказка тоже может стать формой проповеди; я помню, какое действие произвело на меня прочтение андерсеновской “Снежной королевы” в полном, не адаптированном для советских детей варианте, где Герда, босая, в лёгкой одежде, бредёт к замку Снежной королевы сквозь колдовскую метель, где снежинки сгущаются в отвратительных чудовищ. Она читает “Отче наш…” — и слетевшие ангелы разгоняют снежных страшилищ, а потом согревают ноги и руки девочки… В этом свете предшествующий эпизод, когда олень просит волшебницу-финку дать Герде силу двенадцати богатырей, а та отвечает, что не может сделать её сильнее, чем она есть, что сила, заключённая в её маленьком любящем сердце, неизмеримо больше, — наполняется новым смыслом: как можно сделать сильнее того, кому сам Бог помогает? “Если Бог за нас — кто против нас?..”. Одним этим эпизодом Андерсен сказал больше о том месте, которое занимает волшебство в сказочном мире, чем я могла бы сказать всей этой длинной статьёй: добрый волшебник добр ещё и тем, что послушен Богу… Свет Христов просвещает и “вторичные миры”, созданные воображением христианских сказочников; в них, как и в Первичном мире, для Господа нет ничего невозможного — и русалочке, пожертвовавшей собой ради возлюбленного, даруется надежда обрести бессмертную душу…

Прекрасно, когда ребёнок воспитывается на житиях святых, и с точки зрения жанра многие жития — настоящие волшебные истории (что ничуть не умаляет их и не подвергает сомнению их достоверности). Волшебная сказка не может заменить Священного Писания, святоотеческой и житийной литературы, но она выполняет одну очень важную для христианского и человеческого воспитания функцию: даёт нам благодатную прививку Чуда (ибо чудо, если оно доброе, всегда имеет благодатную природу; только суеверие магично) и учит отличать благое чудо от злого. На большее она не претендует.

Вот, собственно, и всё, что я хотела сказать.