По благословению митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Владимира
Рекомендовано к публикации Издательским Советом Русской Православной Церкви
Введение
Я отталкиваюсь от земли, а парю над лугами, я не чувствую своего тела, потом я набираю скорость и взлетаю ещё выше, передо мной дивные поля с цветами, вдали горы, снеговые вершины, я спускаюсь ниже и вижу под собой реку. Меня обдувает тёплый ветер с ароматом цветов, только бы не упасть, нужно долететь до дальнего леса и там развернуться. Пора домой, меня ждут, я вижу как мой муж Никита, сын Иван и моя мама собирают на стол, готовится праздничный ужин. Солнце медленно садится, а на горизонте оно становится почти красным шаром, значит, завтра будет ветренно, я замедляю скорость, снижаюсь… и просыпаюсь.
Давненько я уже не летаю во сне, но, каждый раз испытав это состояние, я просыпалась наполненная счастьем! Не всегда у меня выходило так нежно планировать, бывало, что падала под откос, в пропасть, цеплялась за камни и душа замирала от страха, тогда просыпаешься в мокром поту и судорожно пытаешься объяснить сон. К чему бы это? Но однажды со мной произошло совсем другое.
Существует мнение, что наш сон есть мимолётное прикосновение к выходу души из тела, некая «малая смерть». Ведь во сне мы не чувствуем своей плоти и наше сознание отключено. Кстати, сильные депрессии и шизофрению лечат не только гипнозом, но и погружением в глубокий сон. Клиническую смерть, которую я пережила в 20 лет, невозможно сравнить ни с чем. Сразу осмыслить происходящее нельзя, состояние в котором пребывает душа и тело не похоже ни на счастливый сон, ни на страшный. Прошло почти сорок лет, а воспоминания у меня чёткие, будто случилось это вчера. Выход моей души из телесной оболочки я ощутила довольно быстро, я смотрела на себя сверху, моё тело лежало на операционном столе, а сама я плавала под потолком. Каждая деталь, движения врачей, их голоса, разговоры имели особенную чёткость, похожую на наводку фокуса в фотоаппарате. Мне казалось странным, что они не видят меня, а копаются в моём животе, я даже хотела как-то обратить на себя внимание. Спустилась к ним поближе, услышала их панические разговоры, всё их внимание было обращено к моему телу. «Ау! Я здесь!» — прокричала я, но никто меня не услышал. Я рассердилась и вдруг почувствовала, как моя бестелесность наполняется неведомой силой и влетает в ярко освещённый коридор, а я или не я, но, видимо, моя душа превратилась в гладкий, полированный металлический шар, размером с теннисный мячик, который мчался с невиданной скоростью по туннелю и мне хотелось зажмурить глаза от слепящего бело-яркого света, совершенно не понятно, откуда исходящего. Сила, толкавшая меня вперёд была сверхъестественной. От белого сияния не было спасения (глаза зажмурить не удавалось!), вокруг меня стали возникать знакомые, как бы стёртые полу лица, голоса зазывали вперёд. Потом развилка, я забираю вправо, свет постепенно съёживается, проступают тени, словно повеяло подвальной сыростью, моё движение замедляется, и впереди, в конце туннеля я вижу поворот, а за ним темень, и неведомый голос говорит мне: «Не иди дальше, иначе ты не сможешь вернуться, подумай, у тебя есть выбор ещё несколько мгновений и назад дороги не будет…» Я — шар, зависаю в воздухе, моя душа наполняется сомнением, кажется, что ты не подвластен себе, сколько минут длиться это борьба, трудно сказать, всё исчисляется светосекундами, но вдруг, совершенно непонятно почему, я начинаю внушать себе «вернись, не ходи дальше, там впереди смерть, вечность.. » и как ядро из пушки я вылетаю назад.
Меня бьют по щекам, я окружена медсёстрами, они в панике что-то говорят, в их руках шприцы, кислородные подушки, а ноги и руки мои привязаны к кровати. До сих пор не понимаю почему? Это уже не сон, не смерть, не другой мир, а первый Медицинский институт. Ура! Путешествие за кромку жизни закончилось благополучно.
Далеко не сразу я поняла, что со мной произошло. Прошло с тех пор много лет и первый человек, который услышал мою историю и объяснил мне, где я побывала, был мой муж Никита. До этого я не рассказывала никому об этом. Во-первых мне было трудно выразить словами случившееся со мной, я долгое время жила под шоком, а потом боялась, что не поверят. После клинической смерти я стала видеть сны каждую ночь. Одно время даже записывала. Странно, но с возрастом интересных снов стало меньше, зато всё чаще мысленно возвращаюсь к прошлому, семье, друзьям, многих уж нет в живых, вспоминаю пейзажи, особенно новгородские, которые меня напитали покоем и красотой… и ещё многое другое, что подвластно только нашей памяти и времени. После пережитой клинической смерти у меня появилось как бы подтверждение, что помимо нашей физической оболочки есть и бестелесная душа. Я поняла, что человеку необходимо совершенствовать свою душу и ухаживать за ней как за садом. Какими прекрасными цветами и деревьями мы засадим свою душу — сад, так и будем жить, только от нас зависит станет ли он Раем или адом, будем ли мы верить в Бога или в тёмные силы зла….
Причины, следствия и последствия нашей жизни не всегда нам понятны, проанализировать их, а следовательно как говорят в жизни «на ошибках учиться» дано не всем. Есть люди, которым опыт свой и чужой совершенно не в обогащение, им нужно много раз разбить лоб, упасть в яму, полезть на рожон, а в результате так ничего и не понять. Считается, что мы формируемся рано, и в первые годы жизни родители играют фундаментальную роль в нашем самосознании. Можно ли обрести полноту личности посредством обрубания семейных корней, традиций или забытья? Что может наполнить нашу душу и сердце? Как сохранить добро и тепло? Что есть вера в Бога и как пронести её через все искушения и не потерять? Советы давать легко, но каждый находит для себя свой путь….
Известно, что путешествия — это хороший рецепт от одиночества, подпитка души, общение с миром и взросление; в передвижении есть и умиротворение, а любопытство есть надёжный двигатель молодости и познания. Наши предки уезжали в кругосветные путешествия на несколько лет, тогда не было самолётов и знакомство с миром затягивалось. Может, эта не-поспешность имела смысл, молодой человек возвращался домой возмужавшим. Сегодня мы совершаем как бы набеги на памятники, не всегда можем промедлить свой шаг, вникнуть, дослушать и досмотреть до конца… ровно также как и прошлое, которое может быть столь же увлекательным познанием времён.
У святителя Августина есть прекрасное объяснение времени. Время, говорит он, лишь длительность, у которой есть прошлое, настоящее и будущее. Прошлое уже было — его нет; будущее будет, и его нет, а что же есть? Есть настоящее, но и его почти нет, оно — точка соприкосновения между прошлым и будущим, в которой будущее постоянно переходит в прошлое. Святого Августина называют первооткрывателем времени. С невероятной глубиной вглядывается отец Церкви в тайну того, что уже было, чего ещё нет, и что в настоящем своём неуловимо.
Человек неразрывно связан со временем, живет во времени, во времени раскрывается его историчность, а в историчности — богообразность в неповторимости.
Я прожила полжизни в России и пол жизни во Франции, и, как говорил святитель Иоанн Златоуст, «пришла пора сокрушиться своим сердцем, исчислить время твоей жизни и сказать самому себе: дни бегут и проходят; годы оканчиваются; много пути нашего мы уже совершили; а что мы сделали доброго?»
Вот поэтому и я решаюсь поделиться здесь своими наблюдениями, вспомнить кое, что из детства, рассказать о том как жили наши родители, что им удалось сберечь вопреки всему и передать уже в эмиграции детям и внукам… Кто были эти люди? И почему они всю жизнь, несмотря ни на что, верили в возвращение на родину и в будущее России.
Итак, дорогой читатель, сейчас я возьму тебя за руку и мы вместе, преодолевая время, пересечём границы прошлого, настоящего и будущего.
Рождество
Хранитель милых чувств и прошлых наслаждений, О ты, певцу дубрав давно знакомый Гений, Воспоминание, рисуй передо мной Волшебные места, где я живу душой, Леса, где я любил, где чувство развивалось, Где с первой юностью младенчество сливалось И где, взлелеянный природой и мечтой, Я знал поэзию, весёлость и покой.
А.С. Пушкин. «Царское Село»
Состояние ожидания праздника, трепет душевный, радостный холодок от приближающихся дней, наполненных гостями, вкусностями, подарками и ещё кучей всяческих таинственных сюрпризов, начинался уже в начале декабря.
А фольгу от шоколадных конфет мы распрямляли с помощью столовой ложки и вкладывали в страницы книг, до начала Поста. Она предназначалась для мандаринов и грецких орехов, которые мы заворачивали в неё, продевали иголкой нитку и потом развешивали на ёлке. Мандариновый запах приближался с каждым днём, а ещё запах яблок, которые отец покупал в деревянных ящиках, где, золотые и ароматные, они лежали в тонкой кружевной стружке, и напоминали припомаженных девушек в кружевных воротничках. На ящиках были наклейки «Солнце», «Золотой ранет», «Шестой номер». Яблоки были разного сорта, размера и цвета. Отец приносил эти ящики задолго до Рождества и мама держала их на полках между дверьми , где было достаточно прохладно, там же наверху, почти под потолком, стояли банки с вареньем, но это те, которые мама и няня берегли для праздника. Однажды Петя не удержался, и, когда никого не было дома, подставил табуретку и потянулся к одной из банок. Трудно было удержаться перед соблазном, клубничное и айвовое варенье зачаровывали не только его, но и моё воображение, которое рисовало хрустальные розе-точки, наполненные этими лакомствами. Петя потянулся, но сумел ухватиться только за тонкую верёвочку, которой было обвязано широкое горлышко банки.. , и она всей своей трёхлитровой тяжестью рухнула на него. Наверное, он страшно ревел, потому что в дверь стала стучать и звонить соседка по площадке, которая случайно оказалась дома. Петя открыл ей дверь и та увидела зарёванную физиономию с огромной синей шишкой на лбу. Удивительно, но банка с вареньем не разбилась! Родители Петю не ругали, а наоборот, смеялись, отчего ему стало ещё стыднее за его тайные покушения на рождественские запасы, да ещё во время Поста.
Вместе с мамой и няней мы задолго до праздника начинали лепить пельмени, начинка была разная, обычно из трёх сортов мяса (свинина, говядина, баранина), считалось, что от этого они сочнее. Уже в начале декабря стояли морозы, а потому, пересыпав пельмени мукой, мы выкладывали их рядами в картонные коробки и выставляли на балкон. Мама, которая выросла на Камчатке, замечательно умела мариновать горбушу, пересыпала большие свежие ломти рыбы укропом и крупной солью, окутывала в льняное полотенце и тоже выносила на холод. Обязательным угощением были у нас в доме и пироги с визигой. Не знаю, есть ли она сейчас, но тогда ни один рождественский стол не обходился без этих пирогов. К ним, конечно, добавлялся и жареный гусь, начинённый капустой и яблоками, или большой свиной окорок с брусничным вареньем. Иногда в духовке томился фазан, а к нему тушилась свёкла с брусникой или клюквой. Всё это готовилось из расчёта не только на семейный рождественский кружок, а и на все последующие дни, когда приходили друзья с детьми и обязательно уносили с собой не только подарки, но и кусочки наших пирогов с визигой и яблоками. Я не помню, чтобы в Рождество за столом, взрослые много выпивали, веселье было не от похмелья, а от радости что все мы вместе, за нашим семейным столом, в такую дивную волшебную Рождественску ночь. Да, конечно, была и водочка в графинах, и белое и красное вино, (шампанское у нас пили на Новый год), наливки, портвейны и сладкие морсы для детей. Нам с Петей разрешали сидеть со всеми, пока мы не засыпали в ожидании Деда Мороза с подарками, хотелось подсмотреть — настоящий ли он или, как мы подозревали, переодетый папа.
На первый день Рождества всегда приходило много гостей, дети одевались в костюмы, нянечка помогала им гримироваться, заплетала косы, приделывала какие-то немыслимые лисьи и волчьи хвосты и уши, бороды из ваты, кокошники из цветной бумаги и блёсток, — и начиналось представление!
Надо сказать, что наша няня была большой мастерицей. Она замечательно шила и вышивала, а ещё делала искусственные цветы из гофрированной бумаги. Причём, все цветы были разные: розы, анютины глазки, маки, колокольчики, ромашки… из них она плела очень красивые венки для украшения наших танцевальных номеров.
Елочные свечи всегда были под особым надзором, за ними наблюдали все. Ведь ёлка, большая, до потолка, украшенная шарами, бумажными гирляндами, игрушками (ещё аж от нашей бабушки) и кусочками вполне возгораемой ваты, могла, не дай Бог, вспыхнуть!
После праздника всем гостям раздавались маленькие подарочки, которые мы заранее готовили своими руками. С помощью мамы и няни задолго до праздника, мы шили маленькие красные мешочки из кусочков бархата или атласного шелка, нашивали на них блёстки и бисер и наполняли мандаринами, орехами и шоколадками. Туда же мы вкладывали именные открытки со стихами или двумя милыми строчками. Помню однажды, как няня написала нашей подруге, которая всегда смущалась и была очень застенчивой: «Роза вянет от мороза, Ваша прелесть — никогда!» Девочка эта была так рада! Прыгала от восторга и всем показывала открытку.
Календарный Новый год у нас в семье «отмечали», но достаточно скромно, для нас детей он проходил незамеченным, родители шли на молебен в храм, а потом в полночь выпивали бокал шампанского и то наша няня ворчала «ещё Пост, а вы себе такое позволяете».
Все эти недели Поста, вплоть до Сочельника, наша квартира наполнялась вкусными запахами. Они менялись каждый день, и суета вокруг закупок, и особое приготовление каждого заранее продуманного блюда создавало для нас, детей, чувство причастности к чему-то особенно радостному и долгожданному. Наши вечера по мере приближения праздника удлиннялись и нам разрешалось идти спать позднее обычного потому, что каждый из нас разучивал или стишок, или песенку, а иногда и маленькую пьеску, в которой были задействованы взрослые. И здесь мастерицей на всякие шарады и загадки была наша няня. Она помнила их уйму.
С детства нас приучали к церкви, к литургии, к вечерним службам. Конечно, особенно строго в семье соблюдали все недели Великого Поста, но в отношении нас, маленьких, были кое-какие поблажки, снисхождения. Я хорошо помню, что строгость была, но это никак не пугало нас, детей. Наш священник, настоятель нашего храма, был для нас чем-то совершенно «своим», доступным, соединённым со всем укладом нашей жизни. Родители, когда мы были совсем маленькими, так устраивали, что мы не мешали им своей вознёй и плачем в храме, как только мы уставали стоять (а с этим было очень строго) нас уводили в дальние помещения. Обычно в трапезную, где мы помогали накрывать на стол или сидели в сторонке, читали или рисовали. Бывало, что кто-то из прихожан занимался самыми маленькими, читали и разъясняли детские тексты на евангельские сюжеты, но всё это было соразмерено с возрастом каждого. Помню как однажды отец Николай подозвал меня и сказал: «Тебе исполнилось 7 лет и ты должна перед Причастием обязательно исповедоваться. Ты ведь уже вполне знаешь, что плохо и что хорошо». Я почему-то испугалась и заплакала! А вдруг, я не смогу исповедоваться и как нужно «распознать» свои дурные поступки? Но батюшка меня успокоил и сказал: «Вот увидишь, всё у тебя получится, ты только задумайся, как ты проводишь каждый день, что говоришь своим близким или друзьям, гневаешься ли ты, грубишь… » С тех пор прошло очень много времени, я выросла, стала взрослой, но до сих пор мне требуется огромное усилие перед исповедью, чтобы понять себя, осознать грехи не только на уровне «бытовом» или детском (когда я доводила до слёз мою нянечку), а услышать нашёптывания греховные, собраться с мыслями и со всей строгостью к себе распознать, где я завидовала, плохо думала о людях, мало молилась или недостаточно помогала… и конечно сразу, как только задумаешься над этим, хотя бы над одним таким поступком, наваливается целая лавина, которая в каждодневной жизни как бы затмевается суетой, растворяется в ежеминутных делах и ты не видишь за этим самого себя. Ведь очень трудно постоянно себя контролировать, но если ты живёшь по совести, то конечно в тебе происходят некие зарубки, отметинки твоих грехов. Позднее, уже в юности у меня был маленький опыт посещения монастырей. Это были паломничества на несколько дней. Но именно там, я как-то внезапно поняла, как необходима очистительная исповедь и молитва перед принятием Святых Таинств. Скажу ещё, что до сих пор, мне очень трудно исповедоваться часто, каждую неделю и особенно у незнакомого священника. Может быть это происходит от того, что очень долгое время у нас в семье был один духовный отец, он нас чувствовал и мы дети выросли с ним. Отец Николай обладал замечательным свойством — он никогда никого не принуждал и не ругал. Помню, как в свои пятнадцать-семнадцать лет мне не очень хотелось ходить на ежевоскресные литургии, в моей голове стали возникать разные сомнения, крутиться вопросы, на которые не могла найти ответы и даже не всегда обудить с моей подругой. Уж не знаю как, но отец Николай заметил моё состояние и однажды после вечерней подозвал к себе и сказал: «Если тебе по каким то причинам сейчас трудно бывать в храме, то постарайся дома молиться утром и вечером, читать Евангелие и знай, что я всегда готов с тобой поговорить». У меня словно камень с души упал…
Но вернусь к детству. 6 января — Навечерие или Рождественский Сочельник, был последним днём Рождественского поста, канун Рождества Христова. В этот день мы особенно готовились к наступающему празднику, квартира была наполнена особой праздничной суетой.
Мы, дети, уже знали, что само название Сочельник происходит от слово «сочиво», приготовленное из варёных зёрен риса или пшеницы, которое обычно вкушают только после литургии. Поэтому часть Сочельника 6 января проходила у нас в полном неядении, до первой вечерней «вифлеемской звезды». Пост предрождественский соблюдался у нас до конца вечерни. Однако, ведь служба вечерни соединяется с Литургией, служится утром, поэтому отец Николай нам объяснял, что и постимся мы до того момента, когда в центр храма выносится свеча и перед свечой поется тропарь Рождеству Христову. Те из нас, кто причащались на ночной Литургии , по церковной традиции, вкушают пищу в последний раз не менее, чем за шесть часов до времени Причастия, или примерно до 6 часов вечера. И здесь дело не в конкретном количестве часов, что 6 или 8 часов нужно пропоститься и ни минутой меньше, а в том, что устанавливается некая граница, мера воздержания, которая помогала бы и нам соблюсти меру.
Помню, что не всегда мы, дети, выдерживали эти длинные службы, частенько засыпали. Встретить праздник ночью — конечно, это была особая душевная радость. Таких служб в году очень мало — на Рождество и Пасху, и все эти замечательные особо торжественные службы совершаются ночью.
Как красиво украшался наш храм на Рождество, всюду еловые ветви, живые красные и белые цветы и в воздухе стоит особый запах, смесь жасминного ладана с лесом, елью, медовых свечей и таинственная полутьма, перед тем как всё засияет светом и торжественным песнопением «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небесе… » и весь храм подхватывает!
По мере взросления после Рождественской Литургии у меня оставалось чувство, которое как-бы не хотелось расплескать, хотелось надолго сохранить духовную радость. Наша нянечка была человеком очень набожным и почти всегда оставалась на разговление в храме. Помню, как она объясняла, как бы извинясь перед нами, «не могу я после длинного Поста, только что причастившись на Литургии, окунуться в ваше семейное застолье, пир и смех». Но надо сказать, что это с ней было не каждый год. Почему она делала такие антракты в соблюдении строгости, объяснений толковых от неё было не до-бится. Мама нам говорила, что есть такие люди, особенно подвижники, аскеты, монахи, богато наделенные благодатными дарами Божиими, что за шумным торжеством они теряет благодатный настрой. Для них внешняя часть второстепенна. Но как нам, простым мирянам, распознать и провести такую четкую грань между духовным и земным, между состоянием в котором пребывают аскеты и мы грешные? Повредит ли человек своему молитвенному состоянию если он вместе со всеми разделит семейную радостную трапезу после Литургии? На этот вопрос я получила ответ гораздо позже, когда поняла, что состояние созерцания, молитвенности всегда связано с приливом духовной радости, благодати, которую Господь щедро изливает на своих рабов. Но мы не можем себя сравнивать с монахами аскетами, с нас и спрос другой, а потому демонстративный отказ от общего радостного семейного застолья иногда напоминает ханжество и фарисейство.
Ночное мерцание наряженной ёлки, которая оставалась у нас до Крещения, огонь цветных, кручёных свечей, поблескивания серебрянного «дождя», маленьких ангелков, снегурочек, птичек, китайских фанариков и разноцветных шаров… всё это и днём и ночью сохраняло в квартире волшебную атмосферу. Иногда, когда взрослые засыпали, мы с Петей ночью прибегали на цыпочках в столовую, забивались на кушетку, в подушки, и, затаив дыхание, наблюдали за ёлочной красотой в темноте. Ёлка жила какой-то особенной жизнью, совсем не похожей, конечно на ту, ещё голую и холодную, только что принесённую с мороза, прямо из леса, с остатками снега на стволе. Теперь она была частичкой нашей жизни, любовно украшенная, да ещё игрушками «семейными», она тоже становилась членом нашей семьи, не только делила радости, но и щедро дарила их. Отец каждый год подкупал несколько больших шаров или разноцветные ёлочные бусы, а мы с Петей и няней вырезали и клеили бумажные гирлянды, флажки, «цепи», которые папа, взгромоздившись на стремянку, растягивал, приколачивал от стенки к стенке под потолком через всю квартиру. В ночной тиши вся эта елочная красота от какого-то невидимого движения воздуха медленно поворачивалась на своих тоненьких верёвочках, крутилась вокруг оси, светилась, искрилась и жила загадочной жизнью… Мы не очень верили в Деда Мороза, но почему-то верили, что подарки нам приносила именно ёлка, что они как грибы выростали именно под ней. Подарки всегда были интересные, и никогда их не было много, скорее даже, мало. Но! Почему-то так было устроено (конечно, по-волшебству!), что эти подарочки всегда были нам сюрпризом, который мы не ждали. Петя мечтал, например, о деревянной лошадке, но нет, ёлка ему дарила тенисную ракетку, и он который никогда и не думал играть в теннис, вдруг влюбился в него. Помню, как однажды, я получила на Рождество в подарок маленькую швейную машинку. Она была крохотной, но совершенной копией маминой «Зингеровской». Вы догадались. Именно так я начала обшивать своих кукол.
Очень грустно было наблюдать, как постепенно ёлка начинала осыпаться. Хотя её жизнь у нас была продлена почти на 20 дней из-за огромного ведра с водой, в котором она стояла вместе с крестовиной. Иногда, но это зависело от породы ели, она выдерживала и даже давала новые зелёненькие побеги вплоть до февраля. Уж не говоря о том, что родители всегда праздновали Старый Новый Год, который приходится на середину Святок и ёлка наша оставалась вполне свежей. Это праздничное настроение, шутки, посещения оперы, балетов, детских спектаклей, оставалось у всех вплоть до Крещения.
Разбирать ёлку для нас, детей, было всегда грустно, Петя плакал, а потому мама и няня так устраивали, что в наше отсутствие, пока мы были в школе или на прогулке, быстренько снимали все игрушки, заворачивали их в тонкую папиросную бумагу, шары обволакивали ватой и складывали до следующего года в коробки, которые хранились на антресолях. Когда мы возвращались домой, всё было убрано, иголки с паркета и ковров подметены, гирлянды сняты, и сама ёлка исчезала как в сказке, будто уносилась кем-то неведомым до следующего праздника. Прошло много десятилетий, жизнь наша стала другой, а в Советские годы были времена, когда нам нельзя было праздновать Рождество и даже запрещено было украшать ёлку вифлиемской звездой. Нам оставили только Новый год, но и то он был другим, не таким радостным и частенько голодным. Но так счастливо распорядилась моя судьба, что живы ещё «из той жизни» несколько друзей, которые вспоминают наши праздники и непередаваемое состояние Рождественского счастья, переходящее почти в волшебство, привитое нам с детства родителями. Оно осталось со мной на всю жизнь.
Семья
Дитя, не смею над тобой Произносить благословенья. Ты взором, мирною душой, Небесный ангел утешенья.
A.C Пушкин. «Младенцу»
«Острую жалость вызывает умирание и охлаждение человеческих надежд и человеческих чувств. Острую жалость вызывает всякое расставание. Острую жалость вызывают многие воспоминания о прошлом, о безвозвратном, и сознание своей неправоты, причинение страданий другим людям, особенно близким. Жгучую, пронизывающую жалость испытывал я часто, когда смотрел в глаза животных: есть выражение глаз страдающих животных, которое нельзя вынести. Вся скорбь мира входит в вас. Я часто, очень часто чувствовал людей, как угрожаемых смертью, как умирающих, и представлял себе молодых и радостных, как больных, постаревших, потерявших надежды.» Именно этими словами Николая Бердяева из «Самопознания» я и хочу продолжить свой рассказ.
Вот уже более тридцати лет, как я живу в Париже и приезжаю в свой любимый Питер все реже, семья и работа связывают нас и диктуют свои законы, но каждый раз, когда я бываю в городе своего детства и юности, я прихожу к дому номер 4 на Гороховой улице. На его сером фасаде висит большая мемориальная доска, на которой золотом выписано: здесь «…жил знаменитый оперный певец Иван Васильевич Ершов». Рядом — другие мемориальные доски, громкие имена, прославленные люди, — в разное время все они проживали в этом доме.
Я родилась в квартире, расположенной на предпоследнем, пятом, этаже. Она занимала пространство всего периметра дома. Дед хотел видеть небо и простор, но, к сожалению, вид из окна был не на Александрийский шпиль, а во двор-колодец, довольно мрачный. Вся анфилада комнат соединялась огромным коридором, по которому я совершила первые шаги, а чуть позже каталась на деревянном желтом велосипеде, пряталась в шкафы и чуланчики. У меня с детства сохранилось ощущение таинственности нашей огромной и во многом «сказочной» квартиры. Все комнаты и коридор были увешаны сценическими фотографиями деда и бабушки, полотнами самого деда, рисунками и картинами Кустодиева и Репина, с дарственными надписями, эскизами костюмов Бе-нуа к вагнеровским циклам. В нашей квартире было два рояля и с детства завораживающий меня инструмент фисгармония, нотные шкафы до потолка, книжные полки, — и всегда много, много живых цветов. Это букеты от поклонников. Здесь же на кушетках и креслах валялись шкуры, мечи и щиты Зигфрида, гусли Садко, многочисленные гримерные ящики и масса зеркал самых разных форм и размеров. Атмосфера была пропитана творческими деяниями деда и бабушки, воздух вдохновения десятилетия питал не только меня, моих родителей, но и многих друзей, соратников, учеников. Этот огонь служения искусству сохранялся долго, вплоть до смерти бабушки в 1972 году.
Моя бабушка, Софья Владимировна Акимова-Ершова, была партнером деда по сцене, его концертмейстером и профессором по классу вокала в Ленинградской консерватории. Их романтическая встреча в Лейпциге и любовь, сложные, вулканические отношения сравнялись и упокоились в одной могиле в Александро-Невской лавре.
Бабушка была второй женой деда, а он её вторым мужем. Разница в возрасте — почти в тридцать лет. Он — «выходец из народа», она — дворянка. Бабушка вышла замуж за Ершова против воли своих родителей, а перед этим пережила бурный, почти драматический развод с первым супругом — Александром Сергеевичем Андреевским. По профессии он был юрист, но его настоящей страстью была музыка и опера. Именно он, увлеченный Вагнером, впервые рассказал ей о замечательном «русском вагнерианце» Иване Васильевиче Ершове. Как считал Андреевский, Ершов не имел себе равных по исполнительскому мастерству, даже в Германии.
Итак… бабушка Софья Владимировна Акимова (Ершова), будущая жена Ивана Васильевича Ершова и мать Игоря (моего отца), родилась в 1887 году на Кавказе в городе Тифлисе. На своей левой руке, на безымянном пальце, я ношу фамильное кольцо с вензелем из трех букв «С.В.А.» (имя, отчество, фамилия бабушки) — это то малое, что сохранилось у меня от семьи, от той её части, которая жила в «старой» дореволюционной России.
Всю жизнь я обращалась к бабушке только на «Вы», так уж в нашей семье было заведено. Сегодня это кажется старомодным и даже смешным, но это «Вы» не привело нас к отчуждению, а даже наоборот, постепенно ввело меня в пространство отношений возвышенных, некоего «бельканто», стояния «на пуантах», — всего того, что воспитывает в человеке уважение к личности. Теперь такие бабушки редкость. Может быть кое-кого такая бабушка могла бы и напугать; особенно её глаза, всегда внимательные, строго смотрящие, жизнь по расписанию, требовательность и ответственность не только к другим, но прежде к самой себе. Да, она не была «классической» бабушкой, в коляске меня не катала, кашу не варила и сказки не читала. Зато с детства водила меня в Мариинку и в Малый на балет и оперу; рассказывала о детстве в Тифлисе, о своей матери (верующей и строгой женщине), о годах, проведенных в Германии, о Париже и Женеве, о том, как Иван Ершов построил дом и деревянный театр на реке Мста в деревне Воронья гора Новгородской области, где хотел ставить камерные спектакли и привозить артистов из Питера (театр вскоре после революции сожгли местные жители); бабушка учила меня играть на рояле и, как ни странно, петь. Не вышло из меня ни пианистки, ни певицы, но музыка вошла в мою жизнь навсегда. Бабушка вплоть до самой смерти (а ей было 86 лет) каждый день садилась к инструменту. К ней по-прежнему приходили ученики, она сохранила сильный голос, и её драматическое сопрано поражало своим диапазоном, никак не вяжущимся с грузной седовласой женщиной преклонных лет и орлиным профилем. Разговоры мои с ней, вплоть до её кончины, были увлекательными, она всегда живо интересовалась «чем я дышу, с кем дружу и в кого влюблена». Она была на редкость благородным, не безразличным и, как ни странно, влюбчивым человеком (особенно это касалось её учеников. Свою строгость она унаследовала от матери, а влюбчивость и застенчивость — от отца. Думается, для неё слова «родственник», «сын», «внук» не сводились к кровным связям, она часто повторяла (даже своему сыну Игорю), что «её духовные дети — ученики». Дед и бабушка жили еще в той жизни, когда слова «служение искусству» звучали возвышенно и правдиво, они действительно «служили», не во имя славы. Хотя слава была им знакома. Но под её гнетом они не только не сломались, но и не заигрались в неприступных «знаменитостей».
Бабушка происходила из дворянской, патриархальной семьи Акимовых. Считалось, эта фамилия произошла от армянской фамилии Экимян (или Хекимян). Её деды, со стороны отца — Николай Захарьевич Акимов, а со стороны матери — Антон Соломонович Корганов, хорошо говорили на грузинском языке и прекрасно владели русским. Я, благодаря моим предкам, соединила в себе много кровей: одна бабушка — армянка, другая — нанайка, их дополняют донские казаки, украинцы… — и все эти «четвертинки» меня радуют, эта «гремучая смесь» дает мне ощущение равенства со всеми частями света.
Гувернантки и гувернеры трех сестер Акимовых (Нины, Сони и Ирины) были француженки и немцы, учителя музыки и танца выписывались из Москвы. Моя бабушка всегда сокрушалась, что плохо знает английский и уже в 75 лет решила наверстать упущенное, засела за тетради и учебники и меня подключила! Семья Коргановых была богата, владела большими нефтяными месторождениями. Армянский геноцид 1915 года, а потом и революция, разорили их, но до меня доходили слухи, что до сих пор в Тбилиси сохранилась улица Коргановых… Не знаю, правда ли это?
Я с детства любила слушать рассказы бабушки. Она живо и образно описывала свою юность, встречи с людьми, сыгравшими в её профессиональной жизни ключевую роль. Она многое видела и запечатлела в своей памяти эти встречи с пианистами Артуром Шнабелем, Раулем Пюньо, скрипачами Пабло Сарасате, Яном Кубеликом, Фрицем Крейслером, виолончелистом Пабло Каза-лесом. Она стала ученицей Марии Александровны Славиной и позже выступала в оперных спектаклях с выдающимися русскими и зарубежными дирижерами: Эдуардом Направником, Сергеем Кусевицким, Альбертом Ко-утсом. Её партнерами по сцене стали Леонид Собинов, Павел Андреев, Иван Ершов и многие другие.
После двухлетнего обучения вокалу в Петербурге бабушка едет со своим первым мужем в Германию. Два года, 1911-1912, она проводит в настойчивом изучении Вагнера и его репертуара. Близкое знакомство с музыкальным критиком В. Коломийцевым и дирижером С. Кусе-вицким привело к тому, что её приглашают принять участие в сезоне концертов, посвященных 100-летию Вагнера, в Петербурге. Она не нашла в себе сил отказаться от столь лестного предложения, хотя «волновалась и умирала от страха». И вот 6 февраля 1913 года её фамилия появляется на афише рядом со знаменитым исполнителем Вагнера — Иваном Ершовым. Дебют был настолько блестящим, что Софье Акимовой-Андреевской предлагают подписать контракт и быть зачисленной в труппу Ма-риинского театра уже с октября месяца 1913 года. С этого момента начинается её карьера оперной певицы и партнерши Ивана Ершова по сцене, во всем многообразии вагнеровских героинь (Зиглинда в «Валькирии», Гутру-на в «Гибели богов», Елизавета из «Тангейзера» и Эльза из «Лоэнгрина»).
А поздней осенью 1914 года она расстается со своим первым мужем и переезжает на новую квартиру. В ту пору все её чувства и мысли были обращены только к одному человеку. 7 ноября 1916 года у Софьи Акимовой и Ивана Ершова рождается сын, которому дают имя Игорь.
Всегда собранная, одухотворенная, она умела подняться над «суетой сует», над всем будничным и мелким, в ее судьбе были взлеты и падения. Век девятнадцатый, в котором родилась бабушка, и век двадцатый расколол не только Россию, но и семью Акимовых. Они покинули Тифлис в 1915 году, оказались в Германии, потом революция и опять разлуки, которые разбросали семью. Нина (старшая сестра бабушки), Софья (средняя) и младшая Ирина, вместе с матерью Марией Антоновной уехали в 1915 году в Европу. Их отец, Владимир Николаевич Акимов, остался в Тифлисе. События 1917 года, потрясшие Российскую империю, разделили семью навсегда. Мать бабушки и две ее сестры решили остаться в Швейцарии, Софья вернулась к Ивану Васильевичу Ершову в Петроград. «Скоро всё закончится, мы опять увидимся, я так хочу обнять маленького Игоря. Твои сестры хорошо учатся, и мы скоро вернемся домой… » — так писала моя прабабушка. Им суждено будет встретиться еще один раз, примерно в 1922-24 году, когда Софье с сыном будет разрешено посетить с гостевым визитом Женеву. И по тем временам казалось, что разлука — навсегда.
Вот уж действительно, никогда не говори «никогда»! В 1964 году моя бабушка Софья Владимировна впервые, после сорокалетнего перерыва, увидела свою младшую сестру Ирину. Та приехала с приятельницей в Ленинград как турист, на три дня. В моей памяти отпечаталась маленькая, прямо держащаяся, как бы «засушенная», с голубыми волосами швейцарка. Ни русского, ни армянского в ней ничего не осталось, она была эталоном швейцарского благополучия, и на меня пахнуло «гербарием» веков. Мы встретили её в нашей квартире, с анфиладой комнат, на улице Гороховой. Бывшая квартира Ершова-Акимовой превратилась постепенно в огромную коммуналку. Из каждой комнаты высунулись любопытные носы, дабы посмотреть на «голубоволосую» швейцарскую старушку. Она и мне была в удивление. Почему-то я запомнила, что бабушка решила принять сестру достойно и шикарно. Как только открылась входная дверь, мне было приказано поставить на проигрыватель пластинку в исполнении деда, так что тетя Ирина вступила под звуки Вагнера и голос Ершова. Бабушка занимала в «нашей квартире» три комнаты, а на большой кухне стояло семь деревянных столиков с аккуратными маленькими навесными замками на каждом ящичке, три газовых плиты и соответствующие неаппетитные запахи из помойных ведер. Голубая старушка шла по коридору под звуки Вагнера и по-русски, с довольно сильным акцентом, выговаривала: «Слушай, Софи, как ты можешь жить в этой стране! Воды горячей в гостинице нет, я не могу принять ванну. Краны не отвинчиваются, уборная забита газетой, а туалетной бумаги нет, еда жирная, салатов не подают…», — и так далее… Потом тетя Ирина перешла на французский, продолжая жаловаться с прежним азартом на «сервис» гостиницы «Октябрьская». Любопытные носы соседей быстро скрылись, заслышав чужую речь.
Я была поражена, что сестры не кинулись друг к другу в объятия, не заплакали, в общем, все то, что мы обычно наблюдали по телевидению в трогательных передачах «Жди меня». И это после стольких десятилетий разлуки! Бабушка была смущена, отец возмущён, мама суетилась за приготовлением чая. Кстати, переписка между сестрами, хоть и с перерывами, по совершенно определенным обстоятельствам тех лет и режима, худо-бедно не прерывалась. Но эта встреча, без слёз радости, волнения, проходила как-то не так, как полагалось. Я помню, как все мы к ней готовились, особенно бабушка, но не учли мы «противоположной стороны», не ожидали, что эмоции и слезы радости напрочь сотрутся советской бытовухой. Тетя Ирина долго говорила о неудобствах нашей жизни, к торту с розочками не притронулась, вымыть руки в ванной отказалась, музыку попросила пригасить, а фотографии из семейного альбома просмотрела небрежно. Зато показала свои — большой дом с садом в Лозанне, шикарный автомобиль. Вот и говори потом, что есть родственные связи…
Так я впервые увидела не просто заморских людей, а своих заграничных родственников. Семейная струна во мне не задрожала и любопытство не взыграло. Казалось, что я у них тоже вызвала, скорее, чувство страха (а вдруг начну просить о подарках). Но я ничего не попросила -моя двоюродная бабушка мне не понравилась, и никакого желания посетить Швейцарию в то время у меня не возникло. Мы все переживали интереснейшее время «оттепели», и меня совершенно не привлекали отношения с малосимпатичными заграничными родственниками.
Помню, что бабушка была расстроена встречей. Тетя Ирина оставалась ещё три дня в Ленинграде, но с бабушкой они уже не виделись, кажется, мой отец возил их на могилу деда в Александро-Невскую Лавру. Позже, когда бабушка стала писать свои воспоминания, она частенько читала нам черновики. Ей хотелось сказать многое, но, как мне кажется, по тем временам она себя придерживала, срабатывала самоцензура. Этот страх доверить бумаге себя, свои мысли, переживания, въелся и в неё, хотя она прожила вполне благополучную жизнь, не пострадала и бояться ей было особенно нечего. Помню, что отец мой критиковал её за умолчания и недосказанность мемуаров.
В этот рассказ о женщинах моей семьи я не буду вплетать повествование о деде, который во многом сформировал бабушку. О нём написано много книг, статей, в 1999 году в Санкт-Петербурге в издательстве «Композитор» вышло второе, дополненное, исследование профессора А.А. Гозенпуда. Этой книге он отдал почти десять лет, она заполнена фотографиями и большими серьёзными исследованиями творчества деда. Помню, как Гозен-пуд много и дотошно работал с архивами, расспрашивал бабушку, моего отца, учеников деда. Абрам Акимович умер несколько лет назад, в преклонном возрасте, ему было далеко за девяносто. А совсем недавно в Париже я увидела его по телевидению в фильме, посвященном С.С. Прокофьеву, — он замечательно говорил, вспомнил и о «Трёх апельсинах», где партию Труффальдино исполнял Ершов, который в 1927 году был уже не молод, однако Прокофьев уговорил его стать первым исполнителем.
Творческое влияние Ершова на Акимову было несомненным. Как в оперном, так и в камерном исполнительском искусстве оба были исключительно требовательными тружениками. Непрерывное совершенствование мастерства, неутомимый труд, постоянная работа над расширением репертуара; они никогда не признавали никакого «кокетства», жеманной пошлости и безвкусицы.
Мой дед скончался в 1943 году, а я родилась в конце 45-го, так что деда своего я не знала. Но тем не менее я выросла в атмосфере поклонения таланту и гению Ершова, а мой отец на протяжении всей жизни так и не смог справиться с комплексом «сына великого отца». Хотя сам унаследовал прекрасный голос, внешность, пропел на сцене Малого оперного театра два сезона (особенно он был выразителен и красив в роли Куракина и Дон Жуана), но в 1946 году он все-таки окончательно и бесповоротно избрал путь художника.
* * *
Странна наша судьба и её возвращение «на круги своя». Мой рассказ будет неполным, если не вспомню о том, как в конце семидесятых годов я оказалась в Женеве. Здесь в доме для престарелых я познакомилась с тетей Ниной, старшей сестрой бабушки.
В первый момент я была совершенно потрясена её внешним сходством с бабушкой Соней. Тете Нине было почти сто лет; жизнь сложилась в Швейцарии неожиданно: после смерти мужа-швейцарца она перешла в протестантство и, более того, стала довольно известным философом и богословом. К ней приезжали за советами издалека и поговаривали, что она многое видит… Из разговора с ней я узнала, что она всегда была верующим человеком и что в акимовской семье в церковь их водила мать. Мне трудно было отвечать на её вопросы, к сожалению, я не могла описать жизнь ее сестры Сони. Но сколько вопросов она мне задала! И какой проницательностью она обладала, в отличие от их младшей сестры Ирины, той самой «голубой» старушки… Видимо, в какой-то момент она почувствовала мою неловкость и сказала: «Ты, наверное, стесняешься и не можешь мне сказать, что Соня не была верующим человеком? Я вполне понимаю и жалею её, она оказалась в положении деликатном, ведь жила в безбожном СССР. Но я знаю, что на протяжении всей своей жизни она оставалась настоящей христианкой, человеком Совести, а это огромное мерило, особенно для людей советских, совесть которых, как мне известно, была связана с карьерой и именем. Нужно, чтобы ты на всю жизнь запомнила, что твоя бабушка была, по сути, христианкой, она никогда не совершила ни одного предательства и сделки с совестью, а это было непросто в тех обстоятельствах». После этих слов у меня будто камень упал с души, и я рассказала тете Нине, что до конца своих дней её Сонюша была окружена учениками и любящими сподвижниками. Наверное, для многих из них она была «последним могиканином». Может, потому её всегда с уважением и восхищением величали не иначе как «профессор».
Дом «ершовский» уплотнился до размеров коммунальной квартиры, но стены в нем как бы расширились и гостеприимно раскрывали двери для новых и новых учеников. Уже больная, но всегда встававшая к двенадцати часам, бабушка тщательно приводила себя в порядок, укладывала свои густые, красивые седые волосы в прическу, подмазывала губы яркой помадой, душилась, надевала шелковую фиолетовую кофту с широкими рукавами и садилась к роялю. До самой смерти она переписывала свои дневниковые записи, встречалась с учениками и была в курсе последних мировых событий, она сумела разобрать архив деда, передала его библиотекам и музеям, так что почти ничего не пропало: каждая фотография надписана, каждая вырезка из газеты нашла своё место.
Бабушка всегда была эпикурейцем, любила разные вкусности и, уже чувствуя дыхание смерти, попросила отца налить ей бокал шампанского. Одна из любимых учениц, Татьяна Лаврова, обняла её, запела колыбельную, а через полчаса бабушки не стало…
Счастье, что она упокоилась в одной могиле с дедом, на «театральных мостках» в Александро-Невской Лавре. Надгробие — серая мраморная плита. Скромность и простота, которые были присущи этим двум артистам в жизни и на сцене, сопровождают их и в мир вечности.
Няня
Подруга дней моих суровых, Голубка дряхлая моя! Одна в глуши лесов сосновых Давно, давно ты ждешь меня. Ты под окном своей светлицы Горюешь, будто на часах, И медлят поминутно спицы В твоих наморщенных руках…
А.С. Пушкин. «Няне»
В детстве у меня была нянечка, о ней я уже немного рассказала. Она досталась
мне «по наследству» от папы, которого она вынянчила. Сейчас таких нянь уже нет, этот класс вымер, а были они особыми женщинами. Её звали Елена Михайловна Субботина, её родная сестра Дуня (которую все звали Дуду) одевала мою бабушку для сцены и заведовала её театральным гардеробом. Обе сестры приехали из новгородской деревни Крестцы на заработки в Петербург в 1909 году. Крестцы славились вышивкой, которая так и называлась «крестецкой строчкой». Дуду и моя нянечка Елена были мастерицами в «строчке», до сих пор в Париже у меня сохраняется скатерть её рукоделия.
Все детство нянюшка меня обшивала, особенно она любила шить костюмчики для моих кукол из розового целлулоида. Кукол у меня было три, и все с большим гардеробом. Нянечка была доброты неземной, все мне прощала и совершенно не занималась тем, что называется воспитанием. Она была малограмотная, сама выучилась писать и читать. Набожность и церковность няни сыграли большую роль в моем воспитании. Помню, как она почти машинально, как бы между делом, молилась. У нее были молитвы на всякий случай, каждое утро — «Отче наш», на ночь — «Вечернее благодарение»… Только сейчас я начинаю осознавать, какое значение в моем воспитании сыграла эта малограмотная, но кроткая и смиренная старушка. Она научила меня прощать и молиться за обидевших нас. Доброта и покой нянюшки сыграли в моей жизни огромную роль. Моим первым учителем грамматики была тоже она и, как я теперь понимаю, няня применила ко мне тот же способ обучения буквам и чтению, который она испытала сама. Она вырезала из бумаги большие буквы, складывала из них простые слова, а потом перемешивала все и просила меня сложить заново. Няня много читала мне вслух, и я уже в три года разбирала по складам предложения. У нас с ней образовалась настоящая дружба, я с ней играла, как с ровесницей, ничего от нее не скрывала.
С личной жизнью ей не повезло. Первый раз она вышла замуж в 32 года, и муж её умер в первую брачную ночь. Второй оказался пьяницей и бил её. Стерпеть она этого не смогла и ушла от него. Своих детей у неё не было, а любовь к ним была большая. Так она и попала в нашу семью, вначале выходила, вынянчила моего отца (её Гуленьку), а потом уже и меня. Жила вместе с нами совершенно родным человеком.
Прогулки с няней были каждодневными. Рано утром мы выходили из дома, в любую погоду, и шли в Александровский сад (напротив Адмиралтейства) или до Михайловского и Летнего. Весной мы собирали подснежники в большие белые букеты, осенью — желтые и красные листья, а в маленькую корзиночку шли желуди. Зимой — санки, катание с ледяных горок: бух… — и все лицо жжет, нянечка меня бранит, выбивает из валеночек снег. Я была упрямым ребенком и иногда донимала свою добрую нянюшку. Наделаю проказ за день, а перед тем, как должны прийти домой мама и отец, целую милую няню и умоляю ничего им не рассказывать. Наказаний от родителей не получалось. Но однажды мои фантазии превзошли себя! Одну из моих кукол звали Ира, кроме того, у меня был Петрушка, который надевался на пальцы, я представляла разные сцены и разговаривала за него, а ещё был большой медведь. Почему-то я его не любила. Он был страшно облезлый, внутри у него что-то сухо трещало. Однажды мама и папа, как обычно, поутру ушли. Я осталась в квартире с нянечкой, которая занималась хозяйством на кухне. В своей комнате я разговорилась с любимой куклой Ирой, и не знаю, то ли она подала мне идею, а может быть, запахи, шедшие из кухни… только я потихоньку пробралась в столовую и стащила из буфета огромный кухонный нож с костяной ручкой. Я знала, что в комнате у нас всегда была электрическая плита (с металлическими спиральками), которую включали для подогрева в холодные дни. Я взяла медведя, положила его на пол, разрезала на куски, затем поставила детскую игрушечную сковородку на плиту, вставила штепсель в розетку, разложила куски медвежатины на сковородке… Мишка запылал довольно быстро. Нянечка прибежала из кухни с кувшином воды, так как запах горелого быстро распространился по всей квартире. Она плеснула на мое «блюдо», и оно задымилось ещё больше. Медвежьи опилки плавали по паркету, я рыдала, оправдываясь тем, что хотела приготовить ужин для папы и мамы. Но где-то внутри себя я была рада, что расправилась с ненавистным мне скрипучим зверем. Скрыть происшествие от родителей не удалось. Меня наказали жестоко — отняли все книжки на несколько дней. Нянюшка переживала больше меня. Она чуть не плакала от жалости ко мне, целовала и успокаивала.
Няня много со мной говорила. Мое детское воображение особенно поражали ее рассказы о «крепостном иге» — её семья была крепостной. Мне тогда было невдомек, что такое «крепостной крестьянин», и почему-то казалось, что это такие люди, которые живут в крепости, а потому очень воинственные и богатые. В нянином рассказе удивляло, что она частенько повторяла: «А мы и не очень хотели уходить на волю, любили своего барина, плакали и молились, чтобы он нас при себе оставил». Вот тут я уже совсем ничего не понимала, а расспросить её не умела.
Няня обожала мою бабушку и отца. Как я говорила, она была членом семьи, жила с нами, а задолго до моего рождения сопровождала на летние и зимние дачи. Об этих поездках она мне, девочке, тоже рассказывала, и на всю жизнь поразил меня её рассказ о разбойниках.
Мой дед Иван Ершов на простом холщовом полотенце написал Образ Христа, с которым никогда не расставался. Это холщовое полотенце потом всю жизнь висело над моей кроваткой, сейчас оно пропало, как и многое другое, но одна пожелтевшая фотография, с обломанными краями, приехала со мной во Францию: слева — моя мама, в центре — глупый пупс лет пяти, это я, справа — няня; мы стоим на фоне полотенца с Образом.
Так вот, няня рассказывала, что в 1910 году летом дед собрался к себе на дачу, в Новгородскую губернию, на Воронью гору, где он строил театр. Бабушка и няня оставались в Петербурге и должны были поехать позже, а потому дед захватил с собой кое-что из вещей и бабушкины фамильные драгоценности. Всю жизнь она хранила их под крышкой рояля (насколько это было надежно — трудно сказать, нашу квартиру грабили много раз и в разные периоды). Дед взял коробочку с драгоценностями, завернул ее в холщовое полотенце с Образом Христа и положил все это в сундук вместе с остальными вещами. Дорога длинная, в то время попасть на реку Мсту через новгородские леса было делом долгим, лошадей меняли в Малой Вишере, на постоялом дворе пили чай, отдыхали. В шестидесятые годы, посещая эти места, я сама пила жидкий чай в Маловишерской столовой, где в середине зала возвышался десятиведерный самовар из Ершовского дома, наполненный самогоном. Отмахав много верст, дед ехал через лес, и вот тут, уже почти возле дома, на него напали разбойники. Лошадей остановили, кучера ссадили, сундуки взломали и… перед ними развернулся лик Христа! Это их так напугало, что один упал на колени, стал молиться, другой дал дёру, побросав в панике награбленное. Третий, правда, все же прихватил с собой бабушкину коробочку с драгоценностями, но каково было удивление деда, когда через пару дней крестьяне принесли коробочку с нетронутым содержимым, сказав, что нашли её подброшенной к одному из домов.
Няня дожила до 1963 года. Она всю жизнь страдала стенокардией. Умерла от приступа. Когда её нашли, увидели, что правая рука была занесена ко лбу, она, видимо, не кончила крестного знамения, когда душа её отлетела на небеса. А это милость Божия.
Мама
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит — Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить, и глядь — как раз умрем. На свете счастья нет, но есть покой и воля…
А.С. Пушкин
Мама моя, красавица, драматическая актриса, полжизни проработала в ТЮЗе (начинала у Брянцева). Приехала она в Ленинград в 1935-м с Камчатки, наполовину нанайка, наполовину — украинка. Детство свое я проводила не только на ершовском рояле, но и за кулисами ТЮЗа, в окружении живых сказок. Мама обладала на редкость стойким и сильным характером; она похоронила двух малолетних детей (мою младшую сестру и брата) — когда отец привез маму из больницы, её волосы из сине-черных стали совершенно седыми. Мне было пять лет, помню, как я испугалась, в первый момент я не узнала её и заплакала.
А теперь мы в Париже, и я сижу на полу, в квартирке, которую занимала моя мама. Передо мной книжный шкаф, ещё один в коридоре, с полок на меня смотрит смесь подписных советских изданий, эмигрантской литературы и… Марининой. Мне предстоит разобрать, отобрать, разделить на кучки все эти книги. Что-то придется выбросить, часть сохранить и перенести к нам домой, какую-то часть подарить друзьям. Кое-что из вещей и книг я уже вынесла на улицу и была поражена, как люди на это набросились. В людском копошении в скарбе чувствовалась какая-то жадность и ещё нечто неопределимое и отталкивающее, то, что обычно проявляется в человеке небедном, ведь среди подбиравших книги и мамины вещи бездомных не было.
Безнадежное и грустное дело сохранять библиотеки, перевозить их через границы, копить вещи в подвалах. Один мой знакомый сказал, что наконец стал разбирать свой чердак, где свалены детские игрушки его детей, — детям сейчас за пятьдесят, у них уже дети и даже внуки. Жизнь вещей кончается со смертью владельца. Мама моя ещё жива, но она уже не живет в этих стенах, пришлось поместить ее в старческий дом. Никогда не могла представить себе, что так случится, это ужасно для меня, но так лучше для нее. Маме 93 года. В последнее время у нее было много падений, переломов, больниц, а у меня — постоянный страх за ее жизнь. Каждый день к ней приходили две женщины помогать, медсестра раскладывала на всю неделю лекарства, следила за давлением и сердцем, наш «участковый» врач постоянно был на связи, мы сами жили в десяти минутах ходьбы, внук Иван звонил бабушке каждый день… Да, мама совсем не похожа на себя. Последние годы книжку она держала вверх ногами, уверенно говоря мне, что читает. «Мамочка, что ты сегодня делала?» — это мой каждодневный вопрос. — «Массу дел! Читала, вязала, стирала, разговаривала с подругами по телефону»… Вот уже много месяцев, как она «читает» всё ту же книгу с картинками — «Камчатка», только обернула её в газету. Подруги в России уже все давно умерли. Мама, худенькая и легкая как пушинка, с двумя протезами вместо шеек бедра, перенесла и раковую опухоль, и смерь двух детей, и все тяготы жизни в блокадном Ленинграде, актерские выступления на фронте… О военном периоде она особенно долго помнила и много рассказывала, но теперь из ее памяти стерлось все. Она не помнит, как звали ее единственного мужа, моего отца…
Я посмотрела на верхнюю полку шкафа и увидела толстенную книгу. Потянулась за ней, но от неловкого движения книга упала на голову, а пожелтевшие страницы рассыпались. Собрать их хоть и долго, но можно, ведь страницы пронумерованы, а вот выстроить порядок событий в памяти моей мамы — уже нельзя. Эти страницы стерлись из ее памяти безнадежно, а когда пытаешься вернуть ее «назад» — она сердится. Куда, в какое загадочное небытие ушло все? Страдает ли она сама от невозможности заполнить эти «чистые листы»?
Кое-как я справилась с развалившейся книжкой и, наконец, нашла титульную страницу. Оказалось, это «Обрыв» Гончарова. Хорошая книга. Я перевела взгляд на окно и увидела синее, ясное, без единого облачка небо. Такой солнечный январь, почти весенний, бывает в Париже не часто. В высоком поднебесье яркой белой звездочкой мелькает самолетик. Может, он летит в Россию, а может, — на Камчатку, где родилась в 1915 году моя мама.
Как у всех, конечно, есть в ее жизни некоторые загадки, и об этих секретах мне уж никогда не узнать. Несмотря на преклонный возраст и болезни, она держалась всегда молодцом, хотя за последние пять лет сдала. Каждый раз, уезжая из Парижа (звоня ей утром и вечером), я молилась, чтобы в моё отсутствие ничего с ней не случилось, и Бог был милостив ко мне и к ней. Роковые события, связанные с её здоровьем, происходили всякий раз, когда я была рядом, и каждый раз её болезни и операции приводили меня к естественным житейским мыслям, в перечень которых входил и такой вопрос: крещена ли моя мама? И если нет, то как быть, когда наступит последний час? Звать ли священника?
Разбирая мамины полки, в кипе фотографий я нашла совсем маленькую потертую карточку с изображением годовалой девочки в белом пышном платье, сидящей на кресле. На обратной стороне карандашом, крупным малограмотным почерком моей нанайской бабушки написано: «Дорогую мою девочку Лиду поздравляю с днем Ангела». Все-таки крещена? Так ли это важно? Как будет проходить Высший суд на небесах, по нашим делам или по нашим неумелым, недостаточным молитвам, будет нам даровано прощение или наказание?
Думаю, что я неплохо знаю жизнь мамы. Она родилась на Камчатке, а её дед по матери — на Аляске. От нанайцев мама унаследовала удивительный национальный дар рукоделия, вышивки, фантазии в шитье и росписи по шелку. От предков к ней перешла по наследству и интуиция. «Бывало, утром просыпаешься, а дед запрягает собачью упряжку и едет за сотни километров. Зачем, куда? А потому, что он «услышал» (хотя почты нет никакой), что заболел близкий человек. Нужно ему помочь, принести пищи, разжечь огонь…» «А когда стареет человек, он не хочет быть обузой семье. Ведь и так тяжело живется. Он сам решает, что пора умирать, идет на курган — и веревку на шею.»
Странными, сказочными для меня, девочки, были её рассказы о боге Медведе, о том, как весна приходила за одну ночь и всё покрывалось цветами и медовыми запахами, и так же враз наступала полярная ночь; как можно было ведром черпать в нерест семгу; как к горячим камчатским источникам приходили лечиться не только люди, но и животные. В её (моей) нанайской семье все были охотники, но почем зря зверя не убивали, а бабушка (Куркова) могла попасть белке в глаз. «Дед мой жил на Аляске и был не только охотником, но и мыл золото. Конечно, скупали у него это за гроши, за спирт, за ружьё, даже за американские консервы. Много раз я видела, как его, пьяного, шайтан окуривал да вокруг приплясывал, а потом бабушка его в печку задом сажала.»
Путь от Камчатки, где она запоем читала книги в какой-то сельской библиотеке, потом стала техником-строителем, а потом приехала в Ленинград поступать в Театральный институт, был ею пройден огромный… Но странности первобытного человека, некая фатальность в характере мамы сохранилась до сих пор. Меня всегда поражало, как она умела справляться с трудностями и одиночеством. Никогда ни на что она особенно не жаловалась.
Любовь и, я бы даже сказала, уважение к животным у неё тоже наследственные. Я даже не помню, когда в нашей семье не было бы кота или собаки, а порой одновременно двух-трех котов и собак, и они вполне «по-Дуровски» между собой дружили. Был в нашей жизни с мамой и деревенский период, когда у нас появились куры, кролики и корова. Всем им были даны имена, всем им у нас хорошо жилось, резать курочек и кроликов мама так никогда и не смогла научиться. Отдавала их соседям. Пиком нашего деревенского бытия стала покупка коровы, которую она ласково назвала Доча и научила меня ее доить… «Знаешь, у лаек необыкновенные голубые глаза! Но для того, чтобы они работали, бежали, их три дня не кормят. Каюр только голосом с ними управляется, никогда их не подстегивает, а на ходу кидает им мороженую рыбу. Сама видела, как мчалась такая упряжка через деревню и на дорогу вышла свинья. От нее через пять минут ничего не осталось, собаки на ходу ее сожрали.»
Первую лайку с небесным цветом глаз я увидела в Париже. Почему-то в СССР я их не встречала. А после войны никто в квартирах собак не держал, да и кот был редкостью, и хозяевам, выгуливавшим своих четвероногих друзей, вслед частенько неслось: «Вот, самим жрать нечего, а они псов развели». Это относилось и к нам, потому как первая собака появилась у нас в 1950 году. Её звали Бой, очень красивая песочного цвета овчарка, с добрым лицом и большими карими глазами. В 1952 году она с нами поехала в путешествие на Северный Кавказ, где папа писал портреты каких-то передовых колхозников и проектировал (хотя что он мог проектировать?) павильоны мини-ВДНХ. Помню, что мы жили недалеко от станицы Курганная, где, кажется, снимался фильм, который в народе прозвали «Враки про кубанские казаки». А ещё по нашей местности протекала стремительная и холоднющая река Лаба, приток реки Кубани. Так случилось, что в первый класс я пошла именно там, и меня, девочку, удивляло, на каком странном русском языке все вокруг говорят. Мне не повезло, в этом плодородном краю, благоухающем розами и изобилием «кавунов», я заболела малярией, и помню, что лечили меня хинином, отчего кожа моя пожелтела, тело ослабло, и в свои семь лет я практически разучилась ходить. Для того, чтобы как-то восстановить силы, меня старались кормить тутовыми ягодами и медом, после чего я возненавидела эти продукты на всю жизнь… Мама вывозила меня на самодельной коляске (скорее похожей на тачку для земли) на берег Лабы. Собака Бой нас всегда сопровождала. Уж не помню, по какой случайности я сползла к самой воде, где стремнина подхватила меня и понесла… Мама закричала, побежала вдоль реки, но вокруг не было ни души и некого было звать на помощь. Бой кинулся в реку, схватил меня за платье и вытащил.
Когда мне было лет десять, мы с мамой гуляли на Елагином острове. Стояла тёплая весна, вокруг прудов цвели кувшинки, летали синие стрекозы, и вдруг я увидела птицу, которая лежала у самой воды и смотрела на меня испуганным глазом. Я позвала маму, и она, взяв её в руки, сказала мне, что пока трудно определить, ворон это или грач, но птенец, видимо, выпал из гнезда. Присмотревшись к птичке, мы обнаружили, что у неё не хватает одной ноги. Мама сказала, что если мы её здесь оставим, она погибнет. Мы принесли её домой и дали имя Карка. Пришлось купить ей клетку, потому что в то время у нас был кот. Птице было трудно двигаться, она довольно неловко прыгала на одной ноге, отказывалась клевать семечки, но постепенно освоилась с людьми, и когда наш кот выходил на улицу, мы выпускали Карку из клетки. Он постепенно стал совсем ручным, и мама решила, что можно попытаться сделать ему что-то вроде маленькой деревянной ноги. Этот странный протез она мастерила довольно долго из каких-то палочек, клея и ниток. Когда дошло до укрепления его на теле птички, дело не заладилось. Пришлось нашу затею оставить. Инвалиду Карке жилось у нас хорошо, он довольно шустро приспособился прыгать на своей одной ноге, через год он вырос в ворона, и мама сказала, что это умная птица и мы научим его говорить. Дело до науки так и не дошло. Однажды утром мы обнаружили Карку в клетке мертвым. После этого я никогда не заводила домашних птиц…
«Мама, помнишь нашу Урчу? Как она радовалась, когда попадала на природу, бегала кругами по траве? (Об этой невинной душе рассказ впереди.) А помнишь нашего кота Фильку? Он был очень красивый, тигровый, черно-бело-рыжий, с длинной шерстью, и нашли мы его во дворе у помойки. Больше всего на свете он любил сидеть на дне ванной и ловить язычком струю воды. Ты говорила, что это камышовый кот… А помнишь, еще у нас был кот Тиша? Он был большим донжуаном, весной пропадал, шлялся неделями, возвращался худой, ободранный, еле держался на ногах и заваливался спать.» — «Нет, ничего не помню!» — сердито отвечает мама. А я сержусь и раздражаюсь на неё за этот провал памяти, за то, что я больше не могу делиться с ней своими мыслями, что больше она никогда не напишет мне ни одного письма, которых за нашу жизнь было написано очень много и которые начинались словами: «Курочка моя, доченька моя». Эти письма я только что разбирала и завороженно перечитывала. Сколько детальных описаний, сколько рассказов о друзьях, сколько надежд и планов! Наша переписка сохранилась, особенно за тот страшный год, когда мы были разлучены с ней и Иваном и казалось, что навсегда они останутся в СССР, а я во — Франции.
Шел 1981-й, полтора года мы прожили в разлуке. Я уехала к Никите, Ивана пришлось оставить в СССР. Он стал неким заложником в сложной игре КГБ со мной и Никитой. Вся ситуация была похожа на натянутую струну, хождение по канату над пропастью. Иван, которому тогда было 4 года, жил с моими родителями. Не буду пересказывать всю историю, но хочу вспомнить одну немаловажную деталь, скорее, даже событие, из-за которого наше тогдашнее хождение над пропастью могло обернуться настоящим падением в неё. И если бы не мамина сила воли и нанайская интуиция — так бы все и рухнуло. И вся наша жизнь с Никитой, мамина судьба, будущее Ивана сложились бы иначе. Как? Этого никто не знает.
Помню, как мама в один действительно прекрасный день сказала мне по телефону: «Мы с Иваном получили в ОВИРе паспорта. В них срок выезда во Францию ограничен двумя месяцами». Ликованию нашему с Никитой не было предела. Теперь всё будет хорошо, французскую визу они быстро получат. Прошла неделя, и тот же телефон принес ужасную весть, что она шла выносить помойное ведро, поскользнулась во дворе, упала и сломала шейку бедра. В одной из лучших больниц Ленинграда «им. В.И. Ленина» оперировали мою мамочку. Рано утром пришел хирург. Он не совсем твёрдо держался на ногах после ночного банкета, праздновался его выход на пенсию, и сегодня была последняя операция. Из-под белоснежного халата, пропахшего хлоркой, странным образом выглядывала пижама и стоптанные домашние тапочки. Он нагнулся над мамой и выдохнул смесь водочного перегара, закуски и папиросного угара. Уже под наркозом, на операционном столе, мама отдаленно и глухо слышала звуки молотка, вколачивающего в её бедро гвоздь. Что вбивалось? Неизвестно. Видимо, так было надо. Затуманенный взгляд хирурга и дрожь в руках сыграли роковую роль. Предмет, который должен был надёжно соединить кости в шейке бедра, — прошел рядом. Это был не обычный гвоздь, а достаточно увесистый, многогранный десятисантиметровый предмет, с остро отточенным концом, который, пройдя рядом с костью, уперся в живую ткань. Это был не просто предмет, а деталь военного самолета, из ценного металла титана. С одной стороны — винтовая нарезка, с другой — ручная заточка. Боль после операции — нестерпимая, не проходящая. «А ты что хочешь? Кости-то нужно соединить, чтобы нога не болталась. Мы тебе гвоздик вбили. Учти, из ценного металла! Его через четыре месяца нужно вынуть и нам вернуть…», — сказал хирург маме. И продолжил: «Ты, кажется, в Париж собиралась? Оставь эти мысли, лежать тебе месяца три, а потом будешь учиться ходить. Да и ещё нужно проверить твой рентген! Мне он не нравится, не исключаю рака костей». Хирург любил аккуратность и правду.
Рентген повторили, результат показал, что рак костей в прогрессивной стадии. Маму выписали из больницы через десять дней, рентгеновские пленки на руки не выдали, потому как не положено — должно пойти в архив. Помог семейный «блат», благодаря другу-хирургу снимки просмотрели ещё раз и выяснилось, что они принадлежат другому больному. Перепутали фамилию, и диагноз был ошибочным. Но боли в ноге не прекращались, хотя все врачи и даже «семейный» утверждали, что операция прошла хорошо. За время, что мама лежала в ленинградской больнице, мы похоронили Нину Алексеевну (мать Никиты) на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Дни переходили в недели ожидания, и казалось, что цепному кошмару непредсказуемости событий не будет конца. Трудно сейчас припомнить, как мы действовали изо дня в день, решения приходилось принимать интуитивно и по возможности обдуманно, но чувство полного бессилия и ощущение, что пришел конец всему было для нас очевидно! В Париже, наведя справки, выяснили, что подобная операция при хорошем исходе восстанавливает человека и его способность ходить на пятый день, а через десять дней при занятиях со специалистом человек уже самостоятельно передвигается с костылями. Ни о каком «гвозде», соединяющем кости, парижские врачи не слыхали, здесь ставили пластиковый протез.
Приговор хирурга звучал угрожающе, но, наконец, маму привезли домой, и телефон ожил. Мама мужественно сказала, что как только пройдет боль, она немедленно займется визой и билетами и что ни в коем случае она не хочет, чтобы я приезжала. Она понимала, чем может закончиться мое появление в Ленинграде. Преодолевая дикие боли, она стала ходить с помощью костылей. Мои друзья помогали ей, старались успокоить Ивана. Он был как зверёк, который чувствует опасность и инстинктивно жмется к людям в надежде на спасение…
И все-таки день отлета наступил. Мама лежала на кровате-каталке, Иван рядом, две женщины в форме завезли их в боксик, задернули шторки, попросили маму и Ивана раздеться и приступили к «шмону». Он был основательным, бессмысленным, унизительным и грубым. Кажется, собирались разбирать костыли — в них можно было спрятать брильянты; мальчика попросили открыть рот и тщательно осмотрели его тельце. Бедная мама, с трудом сдерживающая боль, сама раздевалась и одевалась после обыска. Родина провожала с любовью, так, чтобы надолго запомнилось! Самолет задержали на два часа…
В Париже нам казалось, что несколько сеансов гимнастики, массажи, уход — и здоровье мамы восстановится. Но боли не прекращались, и мы показали ее специалисту. После рентгена хирург сказал нам: «У вашей матери начинается гангрена и необходимо немедленно делать операцию. В ином случае придется ампутировать ногу». После операции вся клиника сбежалась смотреть на «восьмое чудо света» — предмет, он же титановый гвоздь, он же деталь самолета. Ничего подобного французские врачи не видали. Гвоздь прошел мимо и вызвал нагноение. На границе с мамы взяли письменное обязательство, что она вернет кусок этого ценного металла в СССР, а я решила сохранить его как редкий коллекционный образец. Надеюсь, золотому запасу страны и авиастроению я не нанесла ущерба.
Через неделю мама уже ходила на костылях, боли исчезли. Мы с Никитой решили уговорить её остаться с нами, но, видимо, она и сама понимала, какая жизнь предстоит ей в Ленинграде. Иллюзий и перспектив, что мы когда-нибудь ещё увидимся — не было. Через месяц скончался Брежнев, ему на смену пришел Андропов. Подумать, что наше воссоединение висело на волоске ещё и от этих перемен в стране Советов! Мама попросила политическое убежище.
С тех пор она ходит с костылем и как-то однажды, смеясь, сказала мне: «Я теперь, как Карка, скачу на одной ноге… Помнишь, мы ему тоже протез выдумывали, да он умер». Совсем недавно (в свои 89 лет) она опять упала, с ещё большими страданиями и усилием опять стала ходить, но уже с двумя костылями.
Мамино постепенное увядание вызывает во мне страх и незнакомые доселе чувства. Вдруг она мне говорит: «Ты хорошо выглядишь. Может, тебе пора родить? А кто твой муж?» Разговоры наши свелись к двум фразам: «Как ты завтракала? Как спала?» Спрашивать чуть пространней уже бесполезно. Она забыла много слов и понятий. Хотя, утром встаёт, сама одевается, застилает кровать и идет к столу. А ведь она была красавица. Длинные косы цвета воронова крыла с синим отливом, она их укладывала в причудливые прически. Высокая, стройная, хорошо танцевала, пела, читала стихи… В ней всегда была застенчивость и робость, порой даже самоуничижение, которое, полагаю, оставалась у неё от принадлежности к малому народу. Но была в ней и дерзость, и бесстрашие. В 1935 году она села в поезд и десять дней ехала до Ленинграда. Цель — Театральный институт. Приняли её тоже не сразу. По способностям она прошла, но приемная комиссия поставила условие: исправить за год русское произношение. Вот тут-то и сказался её упрямый характер. Перед самой войной она стала актрисой Брянцевского ТЮЗа. «Вот посмотри, это ты в роли Беатриче… А это ты в «Грозе» Островского.» — «Нет, не помню. Неужели это я?» — опять сердится мама и замолкает.
В моей голове с утра до вечера толкутся вопросы, и я мысленно обращаюсь к тебе: «Ну, мамочка, неужели ты не помнишь, какие ты пиры закатывала, сколько самых разных людей сидело за нашим столом, какие интересные разговоры мы вели, как мы с тобой путешествовали и как ты, прожившая всю жизнь с моим отцом, была им брошена в свои 60 лет… Нам удалось с тобой выдержать, пережить трудности. После долгих месяцев ночных рыданий и болезни ты нашла в себе силы и пошла опять работать в театр. Ты стала заведовать костюмерной в замечательном ансамбле Якобсона. Ты объездила почти всю Россию, побывала в Германии, Югославии. Тебя все любили, и ты любила всех… Последний раз ты упала страшно. Когда я прибежала к тебе, то нашла, раздетую, окоченевшую, лежащей на полу в огромной луже крови. Как и когда ты упала? Может, ты так лежала всю ночь? Мое сердце разрывалось от жалости, страха, безысходности, и я стала молиться, читать все молитвы подряд, я укрыла тебя всеми одеялами, подложила под голову подушку, которая тут же пропиталась кровью. Я вызвала скорую помощь, мы поехали в больницу… Удивительно, что ты ничего не сломала, только рассекла голову. Нет, инсульта у тебя не было и тебя не парализовало, но после этого последнего падения из твоей памяти начисто стерлось много имен, событий, дат, как и место, где ты прожила двадцать лет. Вот тогда, после трехнедельного пребывания в больнице, мне чудесным образом удалось устроить тебя в мини-старческий дом (всего тринадцать старушек) рядом с нашим домом… Ты восприняла свою комнату так, будто жила в ней всю жизнь…
Я мучительно переживаю этот новый этап нашей жизни. Мне стыдно, и я ругаю себя за то, что у меня нет больше сил, нет возможностей ухаживать за тобой двадцать четыре часа в сутки. В это твоё последнее мирское пристанище я перенесла вещи, кое-какую мебель, цветы и книги, которые ты так ни разу и не раскрыла. Ты окружена вниманием и заботой девушек-медсестер. Терпение и любовь этих белых, желтых и чернокожих ангелов к постояльцам поразительна. Чем-то напоминает твоё отношение к больным и бессловесным животным…
Кстати, ты часто говорила мне, что отмерено тебе мало и что ты скоро умрешь. Для меня, девочки, девушки, потом взрослой женщины, на разных этапах жизни твои слова звучали по-разному, вызывали чувство страха. С детства я боялась твоего исчезновения, а с возрастом слова переросли в некое заклинание смерти, и ты не умирала, а дожила до 93 лет… Как объяснить эти заклинания? Как твой постоянный страх смерти или, наоборот, готовность принять её в любой момент? Может, это говорило в тебе первобытное нанайское: «Приходит срок, и он идет на курган…». Бывает, что в своих снах я вижу тебя молодой, веселой, бодрой — такой, какой я тебя помнила в юности. Просыпаюсь и с удивлением думаю: как же это может быть, что твой «тот» образ так отпечатался в моем подсознании? Он как награда мне, взамен того, какой ты стала. Твой сегодняшний облик меня страшит, трудно быть рядом, и каждый раз, уходя от тебя, я задаюсь вопросом: почему?.. Сознаешь ли ты сама свой медленный уход из нашей жизни? И сколько времени тебе суждено еще пребывать в этом преддверии?.. На все бесконечные вопросы я нахожу только один ответ: во мне говорит величайший страх приближающейся смерти, он повергает меня в пустыню мыслей, в этом страхе твоего исчезновения растворяется все и остается только пронзительная жалость к тебе. Это дыхание смерти так близко, так мистически не имеет границ; расстояние ей не подвластно… Можно только уповать на банальную фразу: «Время всё лечит». Ничего оно не лечит, и наши близкие, покинувшие эту «юдоль слёз», всегда живут с нами. И сегодня я могу только шептать: «На все воля Божия», — и пожелать тебе, мамочка, тихого и безболезненного угасания».
Четвероногий друг
Ангел кроткий, безмятежный, Тихо молви мне: прости…
А.С. Пушкин
Мой отлет в эмиграцию нельзя сравнить с «белым бегом» наших бабушек и дедушек, в равной мере, как и с современной миграцией соотечественников. К приезду Ивана и моей мамы в 1981году мы сняли маленькую двухкомнатную квартиру на улице Гандон. В этом же доме, двумя этажами ниже, жили родители Никиты, а название улицы вызывало смех у всех советских друзей. Нина Алексеевна Кривошеина в свое время ругала Игоря Александровича: «Игорь, как я буду надписывать конверт с таким адресом в Москву? Как вы могли снять квартиру, во-первых, в «хамском тринадцатом округе», а во-вторых, это название улицы!» Я не знаю, по какому стечению обстоятельств Игорь Александрович нашел эту квартиру, но именно сюда, в этот дом, я приехала к Никите с двумя картонными чемоданчиками, и здесь мы счастливо прожили семнадцать лет. Мне и вправду приходилось объяснять советским друзьям, что улица названа так в честь французского писателя…
В съемной квартире на улице «имени Гандона» нас окружили голые стены и пустое пространство. Мы купили матрац, положили его на пол; два стула, большую доску превратили в кухонный стол и место для моего рисования, за ним же мы принимали гостей, и еще у старьевщика сторговали старый черно-белый телевизор. Он был для меня замечательным продолжением языковой школы «Берлиц». Никита жил холостяцкой жизнью, а когда, ещё до нашего знакомства, приезжал из Лондона, где работал, в Париж, то останавливался у родителей. Скарбом он не обзавелся. Пережив три эмиграции, аресты и ссылки, семья Кривошеиных чудом сохранила несколько фамильных предметов, но любимые сковородки и кастрюли приехали с Ниной Алексеевной в 1975 году из Москвы, а потом достались мне в наследство вместе с прекрасной книгой рецептов «Tante Marie».
Шутливую рекомендацию Игоря Александровича, что нужно жениться на «красивой, доброй, умной и богатой», Никита выполнил не до конца и до сих пор повторяет, что «последний пункт в этом списке у Ксении отсутствовал».
Уже в первые дни нашего знакомства (в Женеве) Никита предложил мне прокатиться на его мотоцикле. Я бесстрашно согласилась, хотя трусила, потому что никогда не садилась на такую машину. Первые путешествия мы совершили по Швейцарии, потом по Франции, пересекли горный массив Юра, проехали через Бургундию, Эльзас… Прекрасная Франция поразила меня разнообразием и ухоженностью пейзажа, вкусной едой, обилием музеев, приветливостью людей. Все говорили «merci», а за что — непонятно… Как не вспомнить анекдот-быль: приехавший русский пошел утром в булочную, купил знаменитый белый хлеб «багет», и продавщица ему сказала «merci»; он был страшно озадачен: «Или она меня обсчитала, или хлеб жесткий». Проверил сдачу, все в порядке. Потискал хлеб, почти горячий. — «Так за что же она меня благодарила?»
До сих пор не понимаю, как я не боялась ездить с Никитой на мотоцикле? По природе он человек рассеянный, впрочем, по молодости страха не чувствуешь, особенно когда сидишь за спиной любимого человека. В наших пробегах мы частенько ехали по большим автотрассам, мимо нас проносились гигантские грузовики-трейлеры, от которых буквально сдувало в кювет, а через пару километров, съехав с магистрали, Никита останавливался, раскрывал карту и грустно говорил: «Мы заблудились, я не знаю, куда ехать…» Потом мы каким-то русским чутьем выскакивали на маленькие проселочные дороги и, петляя по ним, приезжали в совершенно незнакомый городок или селение. Шли в первую дешёвую, всегда чистенькую, гостиничку, вкусно ели, осматривали местные достопримечательности и катили дальше. Тогда я впервые поняла, как можно просто, без особого комфорта, совершенно безопасно узнавать страну. Именно тогда я увидела, сколько молодежи, да и людей среднего возраста, с рюкзаками, на велосипедах, пешком, в автобусах и поездах передвигаются самостоятельно по всей Европе. В руках бутылка воды, карты, а глаза и ноги ищут интересные места! Меня, только что выехавшую из СССР, удивляла легкость, беспрепятственность путешествий, доступность обозрения, сеть удобных магистралей и дорожек по всей стране, простота и открытость людей, быстрота и слаженность всего этого огромного механизма, который работает на обслугу как «дикого», так и цивилизованного туризма.
Никита объездил и облетел вокруг шарика несчётное количество раз. Благодаря тому, что он работал переводчиком в разных международных организациях, ему повезло, он всюду побывал, «да ещё возили бесплатно» (и тут он гнусно хихикает), а вечная жизнь на колесах и в небе, смена стран и континентов срослась не только с профессией, но стала второй натурой, и от этого ему до сих пор кажется, что он чего-то не досмотрел.
Наши мотопробеги начались давно, в 1979 году. Тогда Иван и моя мама были еще в СССР, и тем, кто не знает, хочу напомнить, что очень непродолжительно, буквально год, можно было без всякой телефонистки в любой заграничной телефонной будке бросить монетку, набрать номер Москвы и Ленинграда и услышать родной голос. Кажется, эта свобода связи была «открыта» под Олимпийские игры. Так, однажды заехав на вершину горы в Юре, где вокруг лежал снег, из-под которого пробивались первые подснежники, мы увидели красную будку. Оттуда я и позвонила в Ленинград, а сказав, где я нахожусь, крайне поразила свою маму. В одном из таких путешествий нас занесло в город Пуатье. Мы ехали по улице, зажегся красный свет светофора, и перед нашим мотоциклом возникло странное существо. Оно было белое, квадратное, носатое, малошерстное и очень противное. «Это он! Я всегда мечтал только о таком!» — вскричал Никита, спрыгнул с мотоцикла и подбежал к человеку, который вел эту образину на коротком поводке. Долго что-то выяснял, записывал, вернулся и сказал: «Мы сюда приедем через несколько дней, но на поезде». Через десять дней мы опять вернулись в Пуатье. Я прекрасно помню, как мы пришли по заветному адресу, как раздвинулись большие, достаточно массивные железные ворота и нам навстречу выехал мальчик лет семи верхом на белом монстре. На длинной поросячьей морде без намордника красовались боевые шрамы, он больше походил на квадратный шкафчик, чем на собаку, — покрытый жесткой белой шерстью, с маленькими свинячьими глазками. Прошло пять минут, и на нас с лаем и визгом кинулась стая таких же гладких, мускулистых свинушек все на одну морду. «Господи, — подумала я, — ну и семейка! И именно о таком чудище Никита мечтал всю жизнь?!» С момента нашей роковой встречи с белым монстром он долго и нудно капал мне на мозги, что Иван, якобы, должен расти с собакой, а иначе вырастет мальчик-эгоист. Он мне впаривал, что ещё в Москве, в шестидесятые, видел английский фильм, где главный герой обладал «булем», что со времен своей холостяцкой жизни в Англии спал и видел у себя бультерьера — белого! И вот сейчас такой случай подвернулся! Надо сказать, что у меня в прежней жизни в СССР было несколько собак, все они были хороших кровей и даже мирно сосуществовали с нашими котами, но главное — они были приятной, красивой, нормальной внешности. А эта шумная галдящая орава никак не походила на мои представления о собаке. Мы были окружены плотным кольцом акуло-свиней, от вида которых тряслись поджилки. «Сейчас мы выберем себе щенка, — сказал Никита. — Ты знаешь, что их папа — чемпион мира, он голландских кровей, редчайшая порода белых бультерьеров, а мама из Англии и тоже большая аристократка.» «Опять эмигранты и беженцы, — подумала я, — неужели нельзя обойтись простой, без выкрутасов, местной породой?» И в это мгновенье к нашим ногам прижался беленький «поросенок», трясущийся от страха. Он жалобно скулил, просил защиты от семейной братвы, которая так и норовила его покусать. «Никита, возьмем этого, видишь, он совсем не злобный… » Я всегда любила мальчиков, но тут я сильно прокололась, оказалось, что это девочка.
Она росла кроткой, ласковой, тихой, но упрямой «зайкой». Её сердечные и душевные «антенны» всегда были настроены на нас — на её семью. Потом она много, очень много болела, а могла бы погибнуть в первый день нашего знакомства. На железнодорожном перроне Пуатье, обалдев от незнакомых шумов, «зайка» чуть не сиганула под подходящий поезд. Никита растерялся, двухмесячный белый комочек выскользнул у него из рук, длинный поводок-лебедка как-то неловко раскрутился, и в последнюю секунду перед наезжающим составом я подхватила её!
Хозяева были рады сплавить нам девочку, таких идиотов, как мы, видимо, было не очень много — все покупали её братишек. Нас горячо убеждали, что мы сможем разбогатеть на потомстве, так как сейчас бультерьеры в большой моде и цене. Это была чистая правда, по тем временам мы выложили за неё приличную сумму и, конечно, никогда ни о каком «детрассаднике» не помышляли, потому что в нашей парижской малогабаритке она должна была приносить нам только радость. Но знали бы мы, во что это нам обойдется, в какие бессонные ночи, лекарства, клиники и тысячи франков выльется минутная слабость нашей (моей!) души. Но и теперь, поверни я колесо времени вспять, я опять купила бы только её.
Все семнадцать лет этот полноправный член семьи радовал нас своей лаской и умом. Ей нравилось, когда за ней ухаживали, выхаживали после многочисленных операций, вывозили на испанский пляж, где она зарывалась носом в песок, жарилась на солнце, мокла в море, а через неделю от соленой воды покрывалась гнойниками почище ющенковских… Но все это было позже, а тогда мы привезли её на Гандон и стали думать, как же её назвать? В королевском родословном паспорте стояла дата рождения 8 марта 1981 года и буква U. Мама моя предложила дать ей имя Урча — Urtcha, что по-нанайски — «девочка». Если верить, что данное имя является своеобразной Кармой жизни, то наша Урча вполне оправдала свою судьбу — она так и осталась девственницей. Никаких миллионов мы на её потомстве не заработали, но зато она полностью вписалась в ряды перемещенных лиц, легко войдя в семью русских эмигрантов в тринадцатом округе Парижа, населенном китайскими беженцами.
Урчу пора было воспитывать. В этот минимум входили прогулки без поводка, знание своей подстилки, уважение к ближнему и прочий собачий кодекс чести. Получалось все наоборот, дрессировке подвергались мы. Гулять она не любила, и как мы ни тянули ее, бросая приманки в виде мячиков и конфет, дело дальше пяти метров не шло. Она упиралась, отчаянно тормозила, прохожие оглядывались и смеялись… Приходилось брать упрямого «слоника» на руки, нести до ближайшего садика. В результате мы так и не научили ее ходить «у ноги», садиться и ложиться по команде, знать свое собачье место на коврике, от которого, кстати, она наотрез отказалась и прочно поселилась на нашей двуспальной кровати, нахально улегшись между нами тяжелым бревнышком. Чем старше она становилась, тем чаще казалось, что Урча обладает неким чутьем, не свойственным животному. Нет, она не становилась похожа на хозяев (хотя это было бы не лишним), но в ней созрела личность, которая привела к некоему очеловечиванию. Она тонко угадывала атмосферу дома, настроения, с каждым членом семьи у неё была своя повадка. К больному она прижималась своим гладким, розовым пузом, и было чувство, что ей удается вытянуть из тебя недуг. Она чуяла наших гостей: если то были добрые друзья, она не реагировала на них, уходила в другую комнату и, зарывшись носом в подушки, спокойно дрыхла, если же люди с дурными мыслями, она забивалась в угол комнаты и начинала мелко дрожать. Иногда дело доходило и до хулиганства. Помню, к нам приехал Виктор Балашов из Америки, старый лагерный друг Никиты, по прозвищу «Балаш-побегушник». Мы сидели на кухне и ужинали, шарф и пальто Балаша остались в соседней комнате, где Урча мирно спала на диване, ничто не предвещало бури… Разговор и застолье наше затянулись, и я не пошла проведать собачку. К последнему метро Витя заторопился, пошел одеваться, мы вошли в комнату и обомлели: пальто, шарф и шляпа гостя были изодраны в мелкие клочья. «Этот шарф мне связала любимая девушка», — как-то удивленно и беспомощно пролепетал Балаш. Наша «зайка» мирно посапывала, поскуливала и подрагивала ногами во сне, наверняка она видела весёлый собачий сон.
В воспитании детей мы чаще всего полагаемся на свою интуицию, реже — на книжные советы, иногда — на опыт родителей, хотя ответную радость и благодарность получаем не сразу. С животными проще: вкладывая в них свою любовь, взаимность получаешь сразу. Ур-ченька была напрочь испорчена нашим воспитанием. Из нее выросла эгоистка, она ревновала нас не только к гостям (таким, как друг Балаш), не выносила нашего отсутствия. Как-то мы ушли в гости и вернулись далеко за полночь. Сразу показалось странным, что нас не встретил обычный радостный лай и прыжки до потолка. Мы прошли в комнаты, собаки не было, на балконе, дверь которого была открыта, ее тоже не оказалось, я заглянула в платяной шкаф — пусто… Мне бросилось в глаза, что дверь на кухню плотно закрыта. Подергали дверную ручку — казалось, будто с другой стороны дверь что-то держало. Прислушались. Странные шуршащие звуки, потом скулящий лай… Поняли, что собака жива. Возились мы долго, кое-как открыли дверь (оказалась — табуретка), вошли и увидели жуткую картину: мука с горчицей и вареньем, рассыпанная крупа, разгрызенные пластиковые бутылки. Вода, перемешанная с бумажными упаковками, разодранными в клочья, образовала на кухонном полу настоящий слой папье-маше… Из-под кухонного стола вылезло настоящее чудище с перемазанной мордой. Она не чувствовала себя виноватой, хвост не поджала, не убежала в уголок, а с радостью принялась носиться по комнатам, сметая все на своем пути. Утром я обнаружила, что в коридоре ножки книжных полок она хорошо обгрызла…
Французы — народ невозмутимый, их ничем не удивишь, однако наша бульченька стала для них настоящим вызовом, некой провокацией. Мы не подозревали, что наша Урча наведет страх на всю округу. Народ от неё шарахался, она вызывала панику и отвращение у местного населения и особенно у китайцев, для которых белый цвет связан с трауром. Однажды, выйдя с Урчей на прогулку, Никита зазевался и она вбежала в ближайший китайский ресторанчик. Ей показалось, что на полу она увидела свои любимые желтые теннисные мячики, за которыми бегала на пляже в Испании и в садике церкви Сент-Ипполит. О ужас! Свиная мордашка сунулась в китайский алтарь, схватила апельсин, потом другой, лапы затоптали пирамиду курившихся палочек, несчастные хозяева замерли от страха. Белый призрак, монстр разрушил алтарь! Китайцы загалдели, Никита не на шутку испугался, назревал скандал, дело могло дойти и до рукоприкладства. Пришлось нам мучительно ублажать хозяев и… домового.
Характер собаки во многом зависит от хозяина; из пуделя тоже можно сделать тигра. Помню, как в одну из снежных зим мы оказались с Никитой в Питере. Идем по Гороховой, а нам навстречу, переваливаясь на своих свинячьих ножках, бодро бежит бульчик. Ну, точь-в-точь Урча! Я и не подозревала, что бультерьеры доедут и до северной столицы, уж больно неподходящий климат для этой английской породы. Стоял крепкий мороз, собака была без пальто и калош, мои материнские чувства взыграли и я кинулась ее обнять. Хозяин, молодой человек в кожаной куртке, резко приказал ей «фас!» — я до сих пор не знаю, какое чудо спасло меня. Зубы лязгнули, я поскользнулась и упала… «Я же хотела её погладить… У меня такой же в Париже», — пробормотала я. — «Неужели? И его могут гладить посторонние на улице?» — «Да, конечно, она добрая». — «Ну, значит, у вас не настоящий бультерьер», — резко ответил парень. Я оскорбилась ужасно, но спорить не стала. Да, наша девочка была не такой, как надо, за свою жизнь она никого не укусила, была доброй, кроткой, складочки на её гладком лбу прибавлялись с каждым годом — как заметила одна наша приятельница: «Это оттого, что она много думает». Наблюдение нашей подруги походило на правду; как любого из нас физические страдания и прикованность к постели приучают к созерцанию, кротости и философским отвлечениям, так и нашу Урчу постоянное балансирование между жизнью и смертью привело к некоему самоуглублению. Наблюдая за ней, мне порой казалось, что она знает о нас гораздо больше, чем мы о ней.
Не проходило месяца на протяжении семнадцати лет её жизни, чтобы она не болела. Она стала своеобразным павловским подопытным кроликом для нашего ветеринара доктора Тьебо. Сколько раз он спасал её от страшных воспалений кожи, им было сделано пять операций, не считая более серьезных уже в Институте ветеринарной медицины. Сколько перевязок я сделала ей, сколько уколов, притирок, компрессов, мазей, капель, сколько сотен килограммов особого корма, супов домашнего приготовления и витаминов. А бессонные ночи, когда приходилось выносить ее на руках на улицу… В какой степени Ур-ченька стала подружкой нашему сыну? Думаю, что свою воспитательную, однако Иваном неосознанную, роль она сыграла; собака скучала без него больше, чем он без неё. Для Ивана она была развлечением, и она принимала это с удовольствием: он запрягал её, как лайку, сам становился на ролики, и они весело катили по тротуарам Парижа. Они частенько гуляли в дворовом садике церкви Сент-Ипполита, она обожала бегать за теннисными мячиками. Прогулки омрачались криками сторожа, потому что, соскучившись по запахам земли и травы, наша «птичка» с остервенением рыла ямы под кустами. Каждый раз мы рисковали быть оштрафованными за порчу зеленых насаждений. В этот маленький оазис её не нужно было тащить, она неслась туда, сломя голову, но, к сожалению, садик частенько запирался на замок (подозреваю, что из-за Урчи), сторожа злобно кричали на нас, отгоняли, а она тыкалась черным пятачком в заборную сетку и жалобно скулила. Вообще, Париж, в отличие от многих других мировых столиц, за последние годы стал очень враждебен к собакам. Просто так не присядешь, и бедным четвероногим приходится все труднее. Теперь и больших собак в Париже стало меньше, а многие хозяева ходят с метелочками и пластиковыми мешками, а не то — штраф.
Урча редко оставалась дома одна, и на отдых в Испанию летала с нами. Процедура перелета всегда была связана с большой организационной волокитой. Доктор Тьебо выдавал ей специальный пропуск «здоровья», справку с разрешением пересекать границу, мы ей покупали «детский» билет и перед самым отлетом сажали в большую раскладную клетку, обязательно со своей привычной игрушкой. Каждый раз я давала ей маленькую успокоительную таблетку, а не то по приземлении её долго тряс нервный «колотун». Зато она любила кататься в автомобиле: высовывала морду в окно навстречу ветру.
Мы переехали на другую квартиру, привычная малогабаритка сменилась на простор, нас это радовало, а для Урчи стало мукой, душевным страданием. Долгие месяцы она никак не могла привыкнуть к нашей стометровке и никак не решалась дойти до последней комнаты. Сначала жила в коридоре, потом — у входной двери, и все норовила выскочить наружу, куда-то бежать… Наконец, решилась приходить на кухню к своей миске, через три месяца с трудом освоила нашу спальню и без особой радости — нашу новую кровать, потом ненадолго стала заглядывать в гостиную, но на этом все застопорилось и дальше дело не пошло. Как мы ни пытались заманить её разными хитростями, ничего не помогало, а ведь как она обожала жариться на балконе под парижским солнцем, просовывать голову сквозь прутья и смотреть сверху на мир. Она впала в агарофобию, потом — в депрессию, стала быстро слабеть, хуже видеть. В 1999 году осенью мы планировали полететь на Гваделупу посетить Ивана: он служил во французской армии. Почти перед самым нашим отлетом Урче стало хуже. Что делать, как быть? Я побежала к врачу, он уверил меня, что сделает всё возможное, чтобы за десять дней нашего отсутствия выходить Урчу. Ведь он спасал её столько раз! Моя мама на время нашей поездки жила у нас, девушка, которая гуляла с собакой, когда мы далеко улетали, тоже была надежной подмогой, так что мы поцеловали нашу «зайку» в черный носик и полетели к сыну. Каждый день мы звонили в Париж, я молилась, чтобы она дождалась нас и не умерла. Я не могла представить себе, что не провожу её в последний путь.
Накануне нашего возвращения она упала в коридоре, начались конвульсии. Прибежала девушка и вместе с моей мамой донесла её до Тьебо. Сделали укол, Урча пришла в себя, лекарствами стали поддерживать сердце, и врач оставил её в стационаре. Но, видно, не суждено мне было ещё раз заглянуть в её черные раскосые глазки и погладить розовый теплый животик. Она скончалась без нас.
Мне всегда казалось, что у Урчи есть свой ангел-хранитель, который после смерти поможет ей оказаться в райских кущах, а потому мы сожгли её тело и закопали пепел под кустами в садике церкви Сент-Ипполита, там, где на платочке зеленого газона она была по-настоящему счастлива. Мама моя, которая жила от нас в ста метрах, частенько, прогуливаясь, наведывалась к Урче и даже высадила цветочки на этой странной могилке.
Дивеево
Восстань, боязливый:
В пещере твоей
Святая лампада
До утра горит.
Сердечной молитвой,
Пророк, удали
Печальные мысли,
Лукавые сны!
До утра молитву
Смиренно твори;
Небесную книгу
До утра читай!
А.С. Пушкин
Как современному русскому человеку отделить зёрна от плевел, избавиться от всепроникающей лжи и обрести то, что было изничтожено? Вернуться к самобытности общественного уклада России. На протяжении долгих десятилетий истерзанная страна, изуродованные жизни, не могли предполагать, что однажды случится чудо и молитвой о нас грешных, убиенных святых Новомучеников, Россия очнётся от страшного сна. В тяжёлые годы тьмы и гнёта многодесятилетний узник Гулага, замечательный историк церкви Сергей Фудель написал: «Мы очень многого не знаем. Ясно нам только одно: ночь истории подошла к концу. Может быть, вся задача нашего уходящего поколения в том и есть, чтобы передать молодым христианам это чувство рассвета, чувство приближения сроков».
Человек в Советском Союзе был по-своему счастлив, он жил в бессобытийном мире, и эта иллюзия безоблачного счастья была бы идеальной, если бы не состояние постоянного страха, в котором жили советские люди. В эти безбожные десятилетия в сознании человека произошло полное смещение добра и зла, воспевание новых божеств утверждающих истину вне Христа. Жизнь страны: школа, институт, газеты, радио, телевидение, всё было пронизано марксистко-ленинской идеологией. Для Бога, Евангелия, отцов Церкви, богослова, священника — не было места в советском обществе, их место было в спецхранах, в лагерях и расстрельных подвалах.
Думающая часть страны, сопротивленцы, духовенство, интеллигенция, те кто не был посажен, расстрелян, те кто дожил до вегетарианских времён брежневcкого застоя — могли почти с ощущением счастья окунуться в состояние относительной своботы. Радость прочитать в «самиздате» тексты о.Павла Флоренского, Соловьёва, Хомякова, сквозь радиозаглушки услышать другие «голоса », впервые открыть замолчанных и запрещённых поэтов и писателей. Эти ростки пробившиеся вопреки всему в 60-70 годы были глотками истинной свободы. Ведь так была устроена система, что если ты жил «по совести», то чаще всего платил за это своей свободой, а если жил по лжи принимая условия системы, то брал грех на душу и обязан был платить этой власти по всем векселям. Открытая вера в Бога, хождение в храм, проповедь, чтение Евангелия, были делом опасным. Вечные духовные ценности и заповеди Господни были ловко заменены на «краткий курс» превращенный в веру и идолопоклонство вождям.
Безбожная власть всё давила на своём пути. Непродолжительное затишье после 1945 года сменилось массированным наступлением на Церковь и верующих. В 1959 г. ЦК КПСС принимает постановление о необходимости улучшить массово-политическую работу среди трудящихся. Особое значение Хрущёв придавал «научно-атеистической пропаганде». Именно с этого времени начал издаваться журнал «Наука и религия». Священнослужители, монастыри, храмы, приходы, верующие — всё было поставлено под особо жёсткий контроль. Так что, поколение, которое помнит эти «оттепельные» времена, знает о беспрецедентном давлении и гонениях, которому подверглась Русская Церковь.
Поколение родившееся в 1953 году, после смерти Сталина, выросли в совершенно атеистическом государстве. Ведь вплоть до 1985 года крещения и венчания проходили тайно, приходская жизнь, её живой организм, наполненый молодыми людьми, воскресными школами, катехизацией, паломничествами и всем прочим — то что теперь возрождается — было абсолютно немыслимо. Может, и сегодня ещё мало слов разъясняющих, и мы частенько видим обмирщение духовенства и обрядоверие у мирян.
Никто не ждал чуда, но Господь сжалился над нами грешными, и рухнул безбожный строй. Но никто не мог предполагать, что народ, оказавшийся «на свободе», без «краткого курса», без идеи и веры в светлое будущее, будет долго бродить в «потёмках».
А тогда, в 90-е годы, отбросив страх, люди массами кинулись в церковь! Ох, как хотелось и верилось, что с наскока, быстро и легко можно перейти из атеиста-коммуниста в верующего православного! Думалось, что стоит только перешагнуть порог церкви и сразу откроются церковные врата и будет некое продолжение «светлого будущего».
Но вот, наконец, мы обрёли свободу вероисповедания, возможность войти в храм, выучить первые слова молитв, зажечь свечу и прикоснуться к святым иконам и мощам… И никто нас за это не преследовал! Много было крещений, но многие ли из нас остались в церкви? Не было тогда ни миссионеров, ни умных наставников, ни тонких психологов. Некому было объяснить задеревеневшему люду, что дорога к храму, тяжела и сопряжена с большой внутренней работой. За 75 лет советской власти человек потерял представление что же такое Русь, как жили семьи до 1917 года, как они воспитывали своих детей, как традиции и вера передавалась из поколения в поколение, как с детства и юности богослужебная поэзия и литература формировала сердце и душу. Не ведали в массе совей советские люди и об истории Церкви, о лагерях смерти устроенных в Монастырях, о расстрелах священников, о том сколько сотен тысяч вынужденно покинуло родину и оказались эмигрантами, как они жили на чужбине, хранили веру Христову, строили храмы, издавали книги, сколько русских полегло в братоубиственной войне 1919-21гг, и как уже на своей второй родине
в Европе во время Второй мировой войны становились в ряды Сопротивления….
Блуждал человек в царстве Тьмы и вдруг увидел Свет, который ощущал интуитивно, но понять его природу не мог. А потому ещё и сегодня, состояние нашей воцерков-лённости, нашего молодого христианства больше всего напоминает времена первохристианские: с теми же сомнениями, искушениями, жаждой чудес, со стремлением стяжания Духа Святого и радости богообщения. Но как трудно всё это вместить в себя, как тяжело душе выхолощенной и хладной прикоснуться к слову Евангельскому, когда вокруг столько соблазнов. Как укрепить сердце и чем наполнить душу?
О Серафиме, Саровском Чудотворце, известно далеко за пределами России. Книги о святом, его жития, есть на всех европейских языках, в интернете можно найти фильмы о Дивеево. Множество паломников из Франции посетило это святое место. В Париже есть несколько эмигранских храмов св. Серафима, с иконой и частицами мощей Преподобного. В Бургундии, после того как несколько монашек съездило в Дивеево открылся небольшой женский православный монастырь. Сестры, чистокровные француженки и англичанки, настолько почитают батюшку Серафима, что у себя в саду воспроизвели келью Преподобного. Это трогает и умиляет до слёз, а саровча-не наверняка не догадываются, насколько велика слава и молитва их земляка. Батюшка Серафим по своему почитанию, далеко обогнал и преподобного Сергия, и святых равноапостольных князя Владимира и княгиню Ольгу…
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную! Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!»
Трудно начать рассказ о нашей поездке. Назвать её паломничеством тоже трудно. Препятствия на пути к её осуществлению были, но скорее организационные, рутинные, хотя в последние дни в Москве, уже перед началом 1998 года (хотели мы ехать в Дивеево 3 января), в предпраздничной гостевой суете, под подсказку на ухо, что трудно, сложно, никто не ждёт, да и мерещилось, что не те попутчики, как добираться по морозу, ну и прочие бытовые, уже забытые глупости.
Впервые в СССР мы приехали в 1989 году. Повеяло переменами. Мы, как и многие эмигранты, решились рискнуть. А потом уже каждые два года приезжали в Россию навестить стариков, друзей и поездить по стране. Вот и сейчас, в конце декабря мы с Никитой и сыном оказались в Москве.
В Дивеево мы задумали поехать давно — наш сын Иван уже побывал там, опередив нас на три года. Летом он попал на большой праздник к 1 августа, когда празднуется день преп. Серафима Саровского. Уже по фотографиям Ивана, где дороги и тропинки вокруг монастыря выложены цветами (подобные узоры из живых цветов я видела только в Индии), дивеевская природа и храмы, на фотографиях выглядели почти как заманка туристов… но рассказы нашего сына были лучше всех фотографий.
Ну так вот, мы купили билеты на поезд. С нами выразили желание ехать московские друзья, муж и жена А.
3 января в 22 часа мы сели в поезд на Казанском вокзале, зашли в вагон, и были несказанно удивлены: вышитые занавесочки на окнах, мягкие матрасы, чистое бельё и все прочие атрибуты так называемого СВ. Мне показалось, что у наших спутников от этого нежданного комфорта, поднялось настроение. Попили чаю и улеглись. В 5 часов утра зазвонил мой будильник, и проводница за дверью сообщила: «Подъезжаем к Арзамасу!»
Из тёпло-жаркого вагона мы сошли в темноту и снег. Народ вокруг нас куда-то побежал стайками, поспешили за толпой и мы; оказались на вокзале. Никита упрямо стремился к кассам автобуса. Нам нужно было ещё 60 км ехать до Дивеева.
Вокруг шофёры легковых машин наперебой предлагали свои услуги, но Никитушка твердил об автобусе.
Мы уже встроились в очередь билетных касс, когда к нам подошёл последний шофёр.
— А может поедете? — как-то почти не настойчиво спросил он.
Наши друзья были согласны ехать сразу. Никита недовольно буркнул: «Как хотите…»
Было немножко странно и почти неправдоподобно оказаться в машине иностранной марки, чистой, мягко скользящей по заснеженной в ночи спящей природе. Все мы молчали, а для меня было страшно услышать первые слова нашего водителя; про себя я умоляла, лишь бы он молчал, потому как слова, должны были оказаться противными, глупыми, с комментариями, о которых и не хотелось думать, с ненужными в эти полтора часа разговорами, с расспросами, ну и всё остальное, что обычно объединяет людей случайных в таком месте и при таких обстоятельствах. Но наш шофёр долго молчал, потом заговорил, и после дву-трёх фраз мы поняли, что это нам подарок. Он говорил умно и обо всем сразу, как бывает только о русских — и о земле, которую нужно продавать и покупать, ругал Ельцина, Ленина и коммунистов, рассказывал интересно о себе, жене и дочери, с болью делился об арзамасских безобразиях, о разрушении церквей и поругании большевиками святых мест. Как всегда, не обошёлся он и без рассказов о чудесах, происшедших с ним самим. Через 20 минут весело бежавшая машина встала в ночи и метели. Наш шофёр недовольно вышел. Открыл капот, чего-то там ковырнул, вернулся за руль.
— Плохо дело, видимо дальше не поедем, не проверил я аккумулятор, заменил на новый, поставил от другой машины.
Мы приуныли ужасно. На всякий случай шофёр повернул два-три раза ключ стартёра — мотор зашелестел, набрал обороты и мы вдруг поехали. На десятую минуту мы уже почти летели над асфальтом. Наша подруга, сидевшая рядом с водителем, тихонько подстанывала и уговаривала ехать потише.
— Что с моей машиной? Она так никогда не ездила, — вслух удивлялся шофёр.
— Помедленнее, пожалуйста… — стонала Татьяна. А машина и вправду летела по воздуху, взлетала на горки, ухала вниз, и казалось, что нас несёт уже не этот аппарат — гибрид, полуиностранного производства, а нечто иное, неземное, какая-то сила, которая торопит нас всё скорее и скорее вперёд. Вот уже первые огни, домики Дивеева, расчищенные дорожки, сугробы… и мы как-то сразу подлетели к монастырю, встали, вышли из машины и из метельной ночи попали на утреннюю службу.
Было чувство, что из полёта по заснеженной тёмной дороге нас забросило в этот храм небесный, где пели голоса ангелов. Ничего подобного я никогда не слыхала! Как-то почти сразу я осознала, что вышла из темноты в Рай; чувство космичности этого места и его отделённо-сти от всего мира меня не покидало все полных два дня, которые мы провели в Дивеево. Стоишь на службе с утра до вечера, и нет ни ощущения времени, ни усталости. Люди вокруг. Их очень много. Много молодых; молчаливых детей. Нет толкотни, нет разговоров. Монашки, совсем молодые, молящиеся в одном порыве. Молитва настолько объединяющая, что хочется быть в этой массе человеческой долго, бесконечно.
Не хочу подробно рассказывать о нашем бытовом устройстве, могу только быть безмерно благодарна всем нас принявшим, обогревшим, поселившим в Дивеево. Спасибо всем — и о.Георгию, и матушке игуменье Сергии, и монахине Юленьке, и монахине Ольге. И всем послушницам, нас кормившим в трапезной и так терпеливо переносившим наши разговоры за едой.
Сколько построено, отреставрировано, возвращено, выкуплено, выращено! А скиты в лесу вокруг, а сколько ещё предстоит!!! Матушка игуменья оказала нам великую милость, пригласила к себе, показала свои альбомы с фотографиями. Смотришь и диву даёшься, какие силы в столь короткие сроки подняли из руин всю эту красоту.
Уже после переноса святых мощей преподобного Серафима расцветало Дивеево не подням, а по часам. С давних-предавних пор, ещё с конца XVII века, когда место это было предназначено Царицей Небесной в четвёртый её удел, но как бы для испытания было Дивеево населено враждебными людьми. Они и сейчас живут рядом с монастырём, а предки этих людей напали на преподобного Серафима, зверски его били почти до смерти, пытались найти деньги в его келье, да ничего не найдя, испугались и убежали. При возрождении монастыря, наплыве со всей России (и не только) паломников, помощи со всего света, местное население враждебно относиться к святыне. Мало кто из них приходит помолиться в храм. Но и здесь все меняется. Людей, желающих жить рядом с преподобным Чудотворцем, становится всё больше, и уже сами жители, настроенные против, не выдерживают, продают дома и уезжают, а на их место, конечно же, селятся жаждущие быть вблизи дивеевского монастыря.
Батюшка Серафим много говорил и предсказывал о Дивеево. Известно, что организовал он две общины, одна из которых состояла из девушек: « Если кто моих сирот девушек обидит, тот велие получит, от Господа наказание. А кто заступит за них и в нужде защитит, и поможет, изольётся на того велия, милость божья свыша. Кто даже сердцем воздохнёт, да пощажет их и того, тоже Господь наградит. И скажу вам, помните: счастлив всяк, кто у убогого Серафима в Дивееве пробудет сутки, от утра и до утра, ибо Мать Божия, Царица Небесная, каждые сутки посещает Дивеево!»
Не хочу впасть в гордыню, но не могу не воскликнуть: «Счастье это посетило нас!» И эта несказанная радость, прозрачная чистота разлита в самом воздухе и природе.
Мы познакомились с отцом Георгием (Павловичем) — мы привезли ему письма из Парижа. Отец Георгий, молодой, умный, образованный, ласково нас принявший, много и интересно с нами говоривший, повёз нас на машине к источнику преподобного Серафима. Выстроена на берегу речки деревянная часовня, сделана запруда, а на горе на берегу, где бьёт источник, поставлен крест. Вокруг снег, лёд, скользко, но народ идёт к кресту и запруде самый разный. Вот и наша группа, вполне смешанная, из московской интеллигенции и эмигрантов из Парижа. Сама не помню как, но решение окунуться пришло ко мне мгновенно, даже не раздумывала. Разделась до нага, по мосточкам спустилась и три раза с головой окунулась; странно, что выходить было совсем не холодно. Никита последовал моему примеру, он не колебался ни секунды.
Потом нам сказали, что вода в источнике круглый год +4 градуса. Через некоторое время, не сразу, появилось ощущение настоящего очищения. Тяжесть душевная, горечи, обиды и прочая накипь и окалина нашей жизни — всё ушло. Появились радость и лёгкость почти детского счастья. Захотелось, чтобы длилось это состояние долго, всегда, по возможности не заслонялось бы суетой сует.
Ощущение прикосновения к неземной прозрачности, заполнило меня всю после этого омовения, трудно даже понять сразу, что с тобой произошло. Только по возвращении в Париж я почувствовала, насколько мне стало легче. Из души ушли беспокойство и страх. Велика милость Господа, и, видимо, то, что мы оказались с Никитой в Дивеево, есть результат не слепого случая, а скорее закономерность, которую мы поняли не сразу. К преподобному Серафиму, как известно, приходили люди за помощью, молитвами, просили избавлений от болезней душевных и телесных, но были люди, которые посещали его из простого любопытства, маловеры. Известен случай с генералом, который, весь увешанный орденами, важный, надутый, верящий только в свою силу, авторитет и власть, был принят преп. Серафимом. Вышел генерал через полчаса беседы потрясённый, вынеся все свои ордена в фуражке, а от прежней важности не осталось и следа. Известно, что в будущем он стал вести другой образ жизни, а все награды, полученные нечестно, уже более не надевал.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную», — звучало всюду в Дивеево. С этими словами молитвы на устах, монашенки приглашают нас к трапезе, на прогулку по канавке, дарят подарки. Монахиня Люба, по послушанию работающая в дивеевской гостинице, бурятка, милая, улыбчивая, добрая зовёт нас к трапезе с этой молитвой. Показывает нам заснеженный сад и огород, здесь выращивают в теплицах помидоры, огурцы и… цветы, которыми украшен круглый год храм и иконы.
Нас задарили. Здесь и книги, и сухарики преподобного Серафима, в его чугунке высушенные, просфорочки с его изображением, маслице из лампадки для помазания, земля из глубины канавки, вырытой вокруг монастыря. По преданию, Сама Царица Небесная стопочками своими прошлась по этой земле и указала границу — «обвод» монастыря. А сам старец Серафим чудным образом показался здесь с мотыжкой и начал копать эту канавку. Подаренная нам земля из глубины, а не с поверхности канавки, что означает — из глубины столетий, веков не земных. Мотыжка преп. Серафима уцелела, монахини вынесли нам мотыжку, целовали мы её и молились. Нас окружил народ, кто случайно оказался рядом, все пришли в волнение, крестились, молились. Я гладила мотыжку, и странное чувство удивления и чуда меня охватывало: как этот предмет уцелел, как он остался не истреблённым за все эти страшные богоборческие годы в России? Впрочем, как и огарочек той свечи, который сохранился, и сбылось предсказание преп. Серафима… и многое ещё сбудется.
Нам приходилось сдерживать своё любопытство, а удивляло многое. Хотелось посмотреть, как мать Ирина пишет иконы (да поняла я, что этого просить нельзя), а они замечательные; мы их увидели в церкви рождества Христова, той первой и самой древней. По предсказанию, сюда будет перенесено четверо мощей. Здесь читают день и ночь Псалтырь, горит неугасимая свеча и лампады. Мать Ирина, как нам рассказала матушка Игуменья, держит себя постом и старается в полном одиночестве, только с молитвой наедине, писать иконы «Сама не знаю, как моя рука кистью водит, будто это и не я сама, а сам Господь Бог иконы выписывает». Может быть, я не совсем точно помню её слова, но смысл был именно таким.
Нас повели на «экскурсию» по территории монастыря, к святым могилам, вокруг по канавке, к святым мощам преподобного Серафима. Для нас их открыли (велика милость Божия!) и мы смогли помолившись, приложиться к ним. Водила нас монахиня Ольга, молодая, светлая лицом, замечательно обо всём рассказывающая.
Я пыталась многое запечатлеть на камеру. Но и впрямь пыталась, ничего из съёмок не получилось. Чувство, что невозможно запечатлеть в памяти машинного нутра всё, что мы видим не оставляло меня. В какой то момент моя камера остановилась, батарейка кончилась, и получилось, что из всех двух дней наснимала я всего 20 минут.
Дважды мы шли по канавке. Первый раз ночью, после службы, снег, морозец, луна светит, и процессия из монашек с молящимися, а вокруг нас бегает несколько собак «из своих», живут они при монастыре, охраняют от тех, что живут рядом, но не принимают Дивеева. Удивительно, что каждый раз, когда на нашем пути попадались люди посторонние, эти собачки начинали отгонять их лаем, и собак из соседних домов тоже облаивали и не пускали в свою стаю. Днем монахиня Ольга повела нас по той же канавке. Деревья полуторовековые, посаженые после смерти преп. Серафима, а значит после 1833 года. Они как стражи стоят по всему кругу границы монастыря, вдоль по канавке. Поразила меня лиственница, посаженная в день рождения наследника, царевича Алексея.
Ствол её, оттого, что люди отдирают кору на память, стал в этом месте цвета запёкшейся крови. Если подумать, что этот красный цвет для наследника был знаковым с самого рождения и ещё до всего, и Паша Саровская — пророчица, к которой приезжали Государь и Государыня, — выносила им «красный лоскут» с объяснением, что это означает, что ждёт в будущем наследника, который появиться на свет. Тут и его болезнь крови — гемофилия, и символ красного знамени большевиков, и красный террор и трагическое убийство всей семьи Государя.
У нас в доме в Париже висит маленький гобеленчик. Его мне удалось увезти с собой когда я уезжала навсегда во Францию к Никите. По рассказам моей бабушки, попал к нам в дом этот гобелен, из спальни наследника Алексея. Ничего особенного в этой вышивке нет: сидящий под деревом человек в шляпе и собака рядом. У гобелена два цвета: бело-серо-пепельный, из которым вышит пейзаж с человеком, и багрово-красное, зловещее, небо.
Вот и наступил наш день отъезда. Все в монастыре готовились к Рождеству Христову, гости и паломники прибывали каждый день. Нам повезло,мы приехали немного раньше и оказались в сравнительно малочисленной толпе. Матушка Игуменья распорядилась, чтобы нас с оказией отвезли в Арзамас к поезду. Шёл маленький монастырский автобус, мы со всеми попрощались, и нас втиснули в плотно набитую машину. Кроме нас четверых в ней оказались молчаливая девушка лет 15-ти, средних лет монашка из Рижского женского монастыря и странный хлопотливый дедушка, шофёр и рядом с ним молодой человек. Монашка из Риги привезла в Дивеево подарки и думала возвращаться налегке. Да ей самой в обратную дорогу надавали гостинцев не меньше, был даже запечённый в тесте кабанчик.
Как выяснилось из разговора, который сразу же и естественно завязался, старичка величали «батюшкой», но был ли он таковым, для меня остается загадкой. Он и сопровождавший его молодой человек тоже заезжали в Диеевский монастырь с подарками к Рождеству и, погостив, ехали дальше, а потом ещё дальше, и предстоял им большой объезд к праздникам. Батюшка был говорлив, поначалу мне даже показалось, что он немного «навеселе», его монолог привёл к интересному повороту в общей беседе. Из рассказов прояснилось, что когда-то он был автомехаником, а потом стал дьяконом. Основное место его пребывания — Ульяновск, но он любит передвигаться, ездит по монастырям, выполняет просьбы, поручения скорее по хозяйству.
Слова батюшки, обращённые в темноте и тесноте машины как бы ко всем и к себе самому, размышления вслух, так же как и у нашего первого шофёра, вёзшего нас в Ди-веево, были на редкость интересны и разнообразны. Он не знал кто мы, откуда, внутри машины лиц не было видно, одеты мы были как все, просто, поэтому бояться или контролировать свою речь ему не надо было. Совершенно естественно рассказ его с восстановления монастырской жизни перёшёл к предыстории, к разрушению храмов, Саровской обители, и сотен других, разорённых и разграбленных при Советской власти. Батюшка не по-дьяконски ругался и проклинал «хозяев» страны, арзамасских атомщиков, сетовал на бедность и отсталость в Ульяновске.
— А как там памятник «копчушке» (Ленину), всё стоит? — спрашивает Никита.
— А куда же ему деваться, стоит, — отвечает батюшка.
— А улица Водников, а улица Рылеева… не переименовали?
— Всё на месте… — бурчит дедушка.
— Ну а памятник Карамзину, всё там же, в Карамзин-ском садике? — допытывается Никита. — А овраг в центре города? А на месте ли река Свияга? — вопросы сыпались один за другим.
В темноте не было заметно, удивился ли батюшка от вопросами, задаваемых странным картавым голосом из глубины машины, с совсем не советской манерой разговора. Никита был удивлён такому повороту в разговоре больше, чем сам старичок. После возвращения его с семьёй в СССР из Франции в 1948 году, а ему было тогда 14 лет, их сослали в Ульяновск. Никита, молодой парижанин, пошёл учиться в вечернюю школу рабочей молодёжи и работать токарем на завод, в ночную смену. Отца, вернувшегося на Родину с иллюзиями и мечтами быть ей полезным двумя Сорбоннскими дипломами, арестовали здесь же в Ульяновске в 1949 году. После Сопротивления, пыток в Гестапо, Бухенвальда, Игорь Александрович Кривошеин оказался в тюрьме и лагере с обвинением в измене Родине.
«Будь ты проклят, Ульяновск!» — эти слова от Никиты я слышала часто. Страшные полуголодные годы, полные страха за жизнь отца. Неизвестность его местонахождения после ареста. Никита присутствовал при аресте отца дважды. Один раз — гестапо в Париже, второй раз в Ульяновске. Безысходность, болезни Нины Алексеевны, постоянный страх, что придут и за ними в любой момент….
Батюшка продолжал говорить: — «А когда этот вампир маленьким был, ведь никто в Симбирске из детей с ним играть не хотел, все его боялись. Он злой был. Драться любил, животных мучил, кошек вешал… посмотрите, ведь памятники ему ещё по всей России стоят. Плохо это! Пока они стоят этому антихристу, ничего хорошего не будет в стране. Кровушку этот вампир бронзовый у народа до сих пор выпивает, он от этой крови крепчает, наливается… »
Почему так случилось, что надо было приехать Никите за несколько тысяч километров, чтобы в чреве машины на заснеженной дороге услышать голос, который возвращал его пережитое? Главной темой ненависти дьякона было детство Ленина. Он сыпал подробностями, о которых лично я никогда не слыхала. Подозреваю, что многое, как всегда в таких случаях бывает, было народной легендой, но скорее в противоположность добрым рассказам о дедушке Ленине и кудрявом «мальчике-ангеле», глядящем со значка октябрёнка. Видимо сам рассказчик здорово в жизни натерпелся от советской власти, сдержать себя он не мог, заснеженные поля по которым мы ехали, отделяли Никиту от Потьмы всего несколькими километрами. В 1957 году Никита был арестован, почти год одиночки, потом Дубровлаг. В какой несчётный раз на краю смерти сохранилась семья Кривошеиных молитвами преподобному чудотворцу Серафиму Саровскому? Через все испытания, аресты, обыски, лагеря, эмиграции и реэмиграции хранится в семье медальон с частицами мощей (власов) Святого Серафима. Прислан этот медальон был Государыней в 1918 году из Тобольска в благодарность за помощь Александра Васильевича Кривошеи-на (деда Никиты), которую он оказал Государю Императору и его семье.
Начинался и заканчивался наш путь в Дивеево странно…
Мы вернулись во Францию, к себе домой и через несколько дней я увидела сон. Будто раздался звонок в дверь нашей парижской квартиры. Мы всем семейством сидим за столом, на нашей кухне и ужинаем. Я иду открываю дверь, на пороге с опущенной в смущении головой, стоит мой отец. Он подымает глаза, они полны слёз и при этом он виновато улыбается. Потом его тело отрывается от земли и как бы переплывает в нашу квартиру, потом на кухню. У него в руках маленький детский чемоданчик и одет он в незнакомое мне серое пальто.
«Ну вот, теперь я могу быть с вами…» — произносит он, и меня выбрасывает из сна. Я проснулась и почувствовала, что моему отцу сейчас хорошо, что, может быть, мои молитвы были Господом услышаны, и у отца душа сейчас кротка и успокоена. И показалось мне, что, там, на неведомом нам Свете, он нашёл самого себя и очистился от всего страшного, что терзало его душу всю жизнь.
Милость Божия велика. Господь сподобил меня прикоснуться к великой Дивеевской Святыне, мы помолились о прощении грехов наших. Путешествие многое расставило на места, всколыхнуло воспоминания, кровоточащие раны успокоились. «Слава тебе, преподобие Серафиме! Радуйся душ смятенных умирителю пресладостный. Радуйся в бедах и обстояниих помощниче скорый. Радуйся, преподобне Серафиме, Саровский чудотворче».
Рука дающего не оскудеет
Торгуя совестью пред бледной нищетою, Не сыпь своих даров расчётливой рукою: Щедрота полная угодна небесам. В день грозного суда, подобно ниве тучной, О сеятель благополучный! Сторицею воздаст она твоим трудам. Но если, пожалев трудов земных стяжанья, Вручая нищему скупое подаянье, Сжимаешь ты свою завистливую длань, — Знай: все твои дары, подобно горсти пыльной, Что с камня моет дождь обильный, Исчезнут — Господом отверженная дань.
А.С. Пушкин
В нашей маленькой церкви на Оливье де Серр в Париже шла воскресная литургия. И вдруг молитвенное состояние прихожан было нарушено необычным шумом, исходящим из трапезной. Староста, стоящая за свечным столиком немедленно бросилась туда, потом мы услышали довольно грубый мужской голос и взволнованные увещевения нашей старосты. Несколько мужчин прихожан кинулись на помощь, так как даже через закрытые двери храма, стало ясно, что ситуация может вылится в рукопашный конфликт. В большие окна нашего зала, примыкавшего к церкви, я увидела, как Павел и Марк, под руки ведут через дворик уже известного нам «бомжа».
Не в первый раз, он проникал во время службы на нашу кухню, находил бутылки с красным вином, напивался и начинал дебоширить. Обиднее всего, было то, что мы его всячески подкармливали, помогали деньгами и вообще старались как-то обиходить. Был он кавказской внешности, уже не молод и вряд ли вообще верующий, но наш церковный календарь он знал досканально, потому что в большие праздники приводил ещё и своих друзей. Как-то раз, идя на литургию я увидела, как один из них копается в помойном баке и вынимает из него выброшенную одежду, примеряет на себя, засовывает в мешок… прошло два часа и этот «бомж», вооружившись белой палочкой, изображая слепца вошёл к наш храм. Служба только что закончилась и он натыкаясь на людей и чуть не упав на солею, чётко направился к свечному ящику. «Слепец» видел, что уже начали считать собранные на тарелочку деньги. «Отец Владимир, как быть? Вы же знаете, что он зрячий и всё это театр?» — спросила я. Отец Владимир рассмеялся, и сказал: « Да, конечно знаю и, что они из трапезной вино таскают, тоже знаю. Постараемся и к нему проявить терпение и любовь». Краем глаза, я увидела, как староста уже суёт «бомжу» мелочь, а он внезапно прозрев, начинает её пересчитывать…. Грешна, но во мне взыграли чувства не христианские ! И конечно, уже не в первый раз я задалась вопросом: «Как дать милостыню, кому именно? И есть ли в этом смысл? Нужно ли потакать обману, которому частенько подвергаются люди подающие? Или не задавая лишних вопросов и не рассуждая, следовать словам Господа: «Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся» ( Мф. 5:42) Но как поступать с бомжами, с цыганскими детьми? Ведь мы почти наверняка знаем, что есть и «бомжовская мафия» и профессиональные нищие, которые работают на «хозяина». И когда отец Владимир дал мне понять, что и к этому падшему обманщику нужно проявить любовь, я не приняла его слов. Мне было трудно понять, как вот взять и полюбить всякого бродягу, да ещё который тебя же обманывает.
Но тут же я подумала, ведь во всех храмах стоят ящички на которых написано: «на бедных», «на храм», на певчих… да и в конце литургиии мы обносим тарелочки. На каких же бедных мы собираем и как выявить «истинных» и «фальшивых»? Да и кто мы такие, чтобы с высоты нашей внешней чистоты, и гордыни, определять «кто есть кто»? Французский философ и ученый Паскаль, писал, что «условно можно разделить всех людей на праведников и грешников. Праведники — это те, кто считает себя грешниками, а истинные грешники — это те, кто чувствуют себя хорошими людьми». Эти люди никогда не видят своих недостатков, не чувствуют, как далеки они от Бога, от любви. Потому что любви всегда мало, и нужно её алкать и давать другим.
По жизни я наблюдала, что люди делятся на группы подающих. Одни не раздумывая следуя порыву сердца дают всем просящим. Часто мы видим как в переходах метро, из толпы выделяется человек и на ходу, кидает бумажку или мелочь, сидящему нищему. В этот момент почти в каждом из нас, особенно в тех, кто не подаёт, а проходит мимо, но замечает жест подающего, вскипают противоречивые чувства и мысли: зачем этот человек подал, зря сделал, всё равно пропьют, обманщики, воры, мафия… и т.д.? Некоторые, не хотят подавать пьяницам и нищим потому что не хотят быть соучастником их падения. Ведь его трудовые денежки, будут скорее всего пущены не на хлеб детям и не для «выползания со дна», а на продолжение своей падшей жизни. Вроде как будто ты подаёшь нищему не хлеб насущный, а яд, который с каждым днём разъедает его всё сильнее… Один из моих друзей в России решил помогать беспризорникам. Грязные, битые, нанюхавшиеся клея «Момент», отвязные, их много в больших городах. Как правило, просят «мелочь»… Не только в России, во всём мире государство плохо справляется с ними. Они бегут из детдомов и возвращаются к попрошайничеству под эгидой взрослой бандитской мафии.
Чем им помочь? Мой друг попытался своими силами и малыми средствами как-то пристроить их, общался, вёл беседы, покупал им разное необходимое, проводил с ними время и даже приводил к себе домой. В результате был ими бит и ограблен.
Советский опыт работы с беспризорниками и нищими сводился к их отлавливанию и высылке на 101 км. О работе с детской преступностью и бродяжничеством нам известно по книгам и фильмам «Педагогическая поэма» и «Флаги на башнях».
В них рассказывается о перевоспитании несовершеннолетних правонарушителей в детской трудовой колонии, создателем и руководителем которой в 20 е годы был автор этих книг А.С. Макаренко. До сих пор слышны голоса в России, что нужно бы ввести именно эту систему воспитания, но никто из защитников этого метода не говорит о жестокости на гране садизма по отношению к этими малолетним правонарушителям. Конечно о душе, вере и Боге там речь не шла, наверняка из воспитанников Макаренко получились верные сталинцы, но… перестали ли они пить, рукоприкладствовать, воровать, предавать, развратничать? Об этом история умалчивает. До недавнего времени сохранялась иллюзия, что с крахом безбожных десятилетий, общество восстанет всей своей духовной мощью. Но большевики выпестовали совершенно нового человека, утратившего всяческие представления о нравственности. Этот человек не верит никому, он не доверяет государству, не видит спасения в Церкви. Моральная деградация общества налицо: преступность, пьянство, наркомания, жестокость, жажда наживы… Мы можем продолжать обличать, но как оздоровить общество?
Милостивое отношение к животным на фоне жестокосердия к тем же беспризорным выглядит странно и это признак сдвинутого сознания общества. Опытные миссионеры, гуманисты, священники, те, кто сегодня во всём мире занимается социальными проблемами, ищут пути. Но как их миссия трудна и неблагодарна!
«Рука дающего, да не оскудеет!», — чаще всего эту руку мы не протягиваем, потому что делается обидно за самого себя. Ты дал, он взял, не оценил и пропил… И мы начинаем осуждать его, но не себя. Очень трудно взвалить на себя непомерную ношу, и вероятнее всего не нужно брать на себя этот труд, который выше сил наших. Ведь придётся потом всё бросить и расписаться в собственном бессилии. Такие сверхподвиги иногда заканчиваются трагически. Приведёшь с улицы бродягу, отмоешь, накормишь, поселишь, а он… Ведь большинство этих людей больны психически и физически, они абсолютно асоциальны, и именно вследствии этих причин попадают на улицу, которая даёт им иллюзию свободы и равенства с миром, а потому многие из них отказываются идти в ночлежки и спецдома.
Наверное, нужно помогать по своим силам, Господь обязательно укажет человеку ищущему приложения своего милосердия. И, конечно, отказаться от укоров в адрес этих людей, им и так трудно, а поучения ни к чему не приводят, только вызывают раздражение. Нужны ли им наши советы, наставления и тем более проповеди и душеспасительные разговоры о вере и Боге? Да и советы можно наверное давать, и о Боге говорить, но только когда завя-зыается беседа, разговор по душам, а ведь чаще всего, мы в их глазах выглядим благополучными, а оттого вызываем раздражение и агрессию. Постараемся хотя бы в малом следовать словам: «…Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал , и вы напоили Меня; был странником, и вы Меня приняли; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне…» (Мф. 25:34-40).
«Православное дело» В Париже
Католичество с давних пор уделяло большое внимание социальным вопросам, а с середины 19-го века Ватикан взял на себя миссию «особой католической социальной доктрины». У протестантов тоже были напряжённые поиски в этой области и к тридцатым годам 20 века появилось «Движение социального христианства».
В настоящее время католичество и протестантство показало на практике воплощение идей «социальной доктрины». Во Франции существуют развитые и современные католические больницы для всех слоёв общества. Бесплатные столовые и денежные пособия для бездомных. Для детей-сирот, одиноких стариков, наркоманов открыты специальные центры, где лечат и стараются адаптировать к работе. Более того, гуманитарная помощь распространяется и на другие страны, причём не только в христианские. Таких примеров множество, особенно в последние десятилетия, когда войны, экологические катастрофы, болезни и эпидемии обрушились на весь мир. Щедрость наших братьев во Христе католиков остаётся примером для многих.
Совсем недавно Русская Православная Церковь во главе с патриархом Кириллом разработала и опубликовала документ «Миссия Русской Православной Церкви». Этот проект был утверждён Синодом РПЦ. В объёмном документе подробно разработан проект миссионерской помощи на всех уровнях: беспризорники, одинокие матери, инвалиды, приюты, школы, богадельни. Впервые после падения богоборческого режима, РПЦ берёт на себя ответственность и миссию активного помошника в устроении жизни на равне с государством.
По пути милосердия (а само слово прекрасно, оно ведь составлено из милости сердца или сердечной милостыни) почти сто лет шёл весь русский народ, интеллигенция, дворянство и купечество, вплоть до 1917 года. На милосердии к ближнему и вере в Бога была воспитана лучшая часть русского общества. Все больницы, приюты, сельские школы, помощь неимущим, благотворительность в самом широком смысле — стали традицией в России. Мать Мария ( Скоб-цова), о которой я расскажу, — целиком отражение этого явления и более того, эта удивительная женщина, достигла наивысшего духовного расцвета потеряв свою родину.
Эмиграция людей часто не объединяет, а ожесточает и размежевывает. Первая эмиграция (как её принято называть) людей, выброшенных в пустоту и нищету, насчитывала сотни тысяч. Надо сказать, что эмиграция русская была разнообразна сословно, то есть были совсем простые и малообразованные люди, аристократия, интеллектуалы, писатели, художники, артисты, духовенство. Но почти все эти слои находились в бедственном материальном положении. Ведь русские люди бежали от пули, от большевистских расстрелов, пересекали страны (Сербия, Турция, Чехия, Германия, Франция…). По дороге если и удавалось хоть что-то сохранить из своих сбережений и ценных вещей, всё тратилось и продавалось. Редко кто из прибывающих на Запад, мог заработать себе на жизнь своей настоящей специальностью, если таковая была. Расхожий образ русского эмигранта, кстати внедрённый советской пропагандой: русский князь — шофёр парижского такси. Были конечно и такие, но большинство из тех, кто знал иностранные языки (а в среде интеллигенции и аристократии их было большинство), всё-таки устраивались гувернёрами в богатые дома, манекенщицами в Дома мод, снимались в кино, шли во французскую армию, поступали в Сорбонну и получали французские дипломы. Со временем жизнь устраивалась, кто-то адаптировался, но многие попали в страшное бедственное положение, превращались в бездомных бродяг, спивались, сходили с ума…
Семья Скобцовых приехала из Сербии в Париж в январе 1924 года. Выезжали они из России в эмиграцию в 1920 году. В продолжении этого долгого пути, в Тифлисе, у них родился сын Юрий, а в Сербии в 1922 году родилась Настя.
В эмигрантской анкете, которую заполняла Елизавета Юрьевна, в строке профессия ею было написано «рисование». А у Даниила Ермолаевича, была специальность «политического лидера казачества» — так что профессией это было назвать трудно, но тем не менее он активно включился в общественную деятельность в среде казаков-эмигрантов в Париже. А для того, чтобы прокормить семью он устроился… шофёром такси. Семья с трудом сводила концы с концами, Елизавета Юрьевна зарабатывала росписью тканей, шитьём и изготовлением кукол, на этом она навсегда испортила себе зрение. Конкуренток у неё была масса, русские женщины в Париже были известны своим мастерством рукоделия и вышивки, платили за этот неблагодарный труд очень мало.
Личность Елизаветы Юрьевны настолько связана с эпохой в которой она выросла и воспиталась и, что о ней нельзя сказать будто она «человек на все времена», которому в наше время можно подражать во всём,. Мы можем восхищаться только её силе духа, смелости и даже безрассудности, с которой она кидалась в пропасть неизвестности ради нахождения и достижения истинного решения. В деле помощи ближнему, в милосердии, в строительстве домов для бедных и больных, открытии храмов сила её личности и вера в то, что она сумеет довести начатое до конца, заражала и её помощников. Она всё делала своими руками для своих приютов — и полы мыла, и стены возводила, и храмы расписывала, и пищу готовила… Судьба матери Марии во многом похожа на судьбу России 20-го века. Революция расколола страну и выбросила из России лучших её сынов и дочерей. Русские люди потеряли свою родину, веру в Бога и доброту к ближнему. Мать Мария среди этой безнадёжности душ и отчаянии сердец нашла силы спасать людей словом и делом.
Жизнь матери Марии состоит из трагических этапов и, я бы сказала даже — роковых — ударов, но и много раз ей спасительно везло. Вот и с началом своей второй жизни ей повезло — она оказалась в эмиграции в Париже. Воспитанная в России на немецкой и французской философии 19-го века, увлечённая левыми «прогрессивными» идеями, модными и распространёнными в то время настолько, что у многих в убеждениях и взглядах стиралась грань между христианством и коммунизмом (это произошло с Н. Бердяевым), потрясённая и не принявшая первую революцию, но увлечённая октябрьским восстанием, ставшая членом эсеровской партии и активно работающая при новых властях, Е. Ю. была одержима поиском идей справедливости на Земле. Кто из русских не был тогда затянут в этот омут и чем это обернулось для России, мы теперь знаем. Она была ученицей Серебрянного века, впитавшая идеи Вл. Соловьёва, свободу поэтического слова А. Блока, услышавшая раскаты грядущего Апокалипсиса в гражданской войне и, конечно, предчувствовавшая свой мученический конец. Во многих своих текстах, написанных живым, темпераментным (и, я бы сказала, горячим) языком, слышится её голос, оклик, призыв к нам оглянуться вокруг и задуматься о страшных грехах, бездне безбожия и Голгофе, на которую взошло человечество в 20-ом веке. Очень рано она почувствовала своё предназначение и судьбу и, как это бывает у святых, пророчила свою гибель! В Париже началась её вторая жизнь, но первая была богатым, неисчерпаемым источником. В парижской эмиграции она встретилась со своими единомышленниками и старыми друзьями. А жить без общения с близкими по духу людьми было просто невозможно, и как бы ни тяжела была рутинность и бедность, Елизавета Юрьевна шла по пути предначертанному. Вопреки всему она продолжала писать статьи, стихи, читать лекции и… учиться. Могу предположить, что творчество было для неё как молитва и спасение в самые трудные моменты жизни. Даже в лагере, в нечеловеческих условиях, больная и, конечно, знавшая о своей предстоящей смерти, мать Мария продолжала творить.
Мало кто знает, что русская богословская мысль и русская традиция милосердия девятнадцатого века были глубоко социальны, именно поэтому к началу XX в. уже были намечены конкретные пути к решению «православных социальных проблем» в России. Революция всё разрушила. Группа русских, оказавшихся во Франции, объединились вокруг м. Марии (Скобцовой) и создали общественное объединение «Православное дело». В одной из своих статей в сборнике «Православное дело» м. Мария говорит: «Мы собрались вместе не для теоретического изучения социальных вопросов в духе Православия. Среди нас мало богословов, мало учёных, и мы, тем не менее, хотим поставить нашу социальную идею и мысль в теснейшую связь с жизнью и работой. Вернее, из работы мы исходим и ищем посильного богословского её осмысления. Мы помним, что «Вера без дел мертва» и что главным пороком русской богословской мысли была её оторванность и беспочвенность от церковно-общественного ДЕЛА.»
В январе 1923 года из России была выслана большая группа интеллигенции, среди них был и Н. Бердяев. С 1925-ого года он возглавил в Парижском Православном Богословском институте кафедру догматического богословия. Его выступления привлекали слушателей и вызывали огромный интерес, часто во время лекций возникали споры, обсуждения. Елизавета Юрьевна стала вольнослушательницей Богословского института. В том же 1925-ом году состоялось освящение храма Сергиевского Подворья , во главе всего стоял митрополит Евлогий (Георгиевский). Атмосфера Православного Богословского института, в которую она окунулась, совершенно её преобразила, мучившие вопросы стали находить ответы, появились единомышленники, будто новую жизнь она начала сблизившись с чутким наставником и ставшим её духовником о. Сергием Булгаковым. Она высоко ценила Булгакова-богослова, но сейчас она ещё больше оценила
Булгакова-иерея. В те годы статьи и философские размышления, были написаны Е.Ю. под влиянием идей отца Сергия. Он остался на всю жизнь её советчиком.
В Париже в то время было столько русских, что выходило несколько ежедневных газет, ежемесячных толстых журналов, десятки издательств, русских ресторанов и кабаре, были русские лицеи и школы, летние лагеря для детей и подростков, при каждом православном приходе была воскресная школа, Кадетский корпус продолжал свою деятельность, политические движения и партии самого разного толка жили активной жизнью, общественная и культурная жизнь била ключом. Франция двадцатых годов, оправлялась после тяжелейших ран первой мировой войны и экономически набирала обороты. Те кто из эмигрантов помнит то время не из книг, все говорят, что Франция вплоть до мирового кризиса 1929 года жила на подъеме и даже весело, но, конечно, эта атмосфера в малой степени касалась русской эмиграции. Социальная защита и помощь неимущим, а тем более эмигрантам, только начинала обретать конкретные действия. Было страховое обеспечение по болезням, но это было частное страхование, которое могли себе позволить люди работающие и откладывающие деньги на случай болезни или госпитализации. Люди без работы, без дипломов и профессий не могли рассчитывать на социальную помощь от государства. Первая русская эмиграция ( впрочем как и другая) могла занять место только среди наименее квалифицированной части… пролетариата, то есть совершенно «люмпенизироваться», что и произошло почти со всеми слоями русского общества. Более того, по сравнению с французским рабочим, русский эмигрант мог рассчитывать на мизерный заработок, и даже получив работу, он никогда не был уверен, в завтрашнем дне, при малейшем промышленном кризисе предприятия он первый увольнялся. Конечно это жестокое социальное неравенство, тяжело сказывалось на морально-психическом состоянии людей. Это унижение было даже двойное, так как многие из эмигрантов обладали специальностями, и общественно- политическим положением, «весом», в России, но всё это было совершенно непереносимо «автоматически» на Запад. Нужно было всё начинать с нуля, проходя круги ада унижений, просьб и нищеты.
Елизавета Юрьевна с тремя детьми, мужем и матерью оказалась в самой гуще событий и переустройства жизни. Софья Борисовна Пиленко (урож. Делоне), её мать, всю жизнь оставалась опорой, поддержкой и стержнем семьи. Даниил Ермолаевич в равной степени (даже после развода) был помощником и деятельным участником во всех начинаниях Е.Ю. Счастье, что они были окружены в Париже близкими по духу и деятельности людьми.
В продолжении зимы 1925-26 годов тяжело болела маленькая Настя, а 7 марта 26 года она скончалась.
Е.Ю. не отходила от постели умирающей дочери и до нас дошли страшные рисунки умирающей Насти, которые датированы буквально по часам. Смерть девочки, так же как и смерть в своё время любимого отца потрясла её. Это странное определение «несправедливости» смерти, о котором она писала и говорила в юношеские годы после кончины отца, сейчас обрели другие формы. Тогда она замкнулась и почти озлобилась на Бога, всячески пытаясь разобраться в чём же « Его справедливость и за что наказание?». А сейчас, в свои 34 года, она написала следующее: «Сколько лет, — всегда, я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему. Ещё вчера говорила о покорности, всё считала властной обнять и покрыть собой, а сейчас знаю, что просто молиться-умолять я не смею, потому что ничтожна». И дальше она пишет «Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. И чтобы оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своём ничтожестве. О чём и как не думай, — больше не создать, чем три слова: «любите друг друга», только до конца и без исключения, и тогда всё оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть… » Эти строки, можно считать поворотом и уже настоящим началом её пути, к которому она так долго готовилась, перед ней открылись как она сама говорила «ворота в вечность и законы вчерашнего дня отменились» и у неё «выросли крылья». И по её же выражению — это называется «посетил Господь». И смерть девочки, не парализовала душу её страхом, не замкнули её на своём горе, произошло чудо, она увидела ясную цель, свой жертвенный путь, без остатка отдать себя на Любовь к ближнему своему.
В 1927 году на 5-ом съезде Русского Студенческого Движения в Клермоне, Елизавета Юрьевна была выбрана кандидатом в члены Совета Движения. Практически с этого момента начинается её миссионерская деятельность. Формально она должна была ездить по Франции с докладами на собраниях русских общин, разбросанных по всей стране. Сама она писала в своих отчётах, что чаще всего эти лекции превращались в духовные беседы, более того она говорит, что «С первого же знакомства завязывались откровенные беседы об эмигрантской жизни или о прошлом, и мои собеседники, признав вероятно, во мне подходящего слушателя, старались потом найти свободную минутку, как бы поговорить со мной наедине: около двери образовывались очереди, как в исповедальню. Людям хотелось высказаться, поведать о каком-нибудь страшном горе, которое годами лежит на сердце, или об угрызениях совести, которые душат. В таких трущобах (где она чаще всего бывала) о вере в Бога, о Христе, о Церкви говорить бесполезно, тут нужда не в религиозной проповеди, а в самом простом — в сочувствии».
Её рассказ как она посещала шахтёров в Пиренейских горах, на юге Франции и с какой ненавистью она была встречена этими несчастными людьми, как только начала свою «проповедь» — заслуживает особенного внимания. С чтением лекций о «добре и зле», с призывами в «состраданию к ближнему» — без душевного сочувствия к людям, не возможно было выступать и философствовать, когда страшная нищета и болезни шахтёров — всё это требовало незамедлительных действий. Её предложение провести беседу, было встречено враждебным молчанием и потом злобными словами: « Вы бы лучше нам пол вымыли, да всю грязь прибрали, чем доклады читать!» Она сразу согласилась: «Работала усердно, да только всё платье водой окатила. А они сидят, смотрят… а потом тот человек, что так злобно мне сказал, снимает с себя куртку кожаную и дает мне со словами: «Наденьте… Вы ведь вся вымокли». И тут лёд растаял. Когда я кончила мыть пол, меня посадили за стол, принесли обед, и завязался разговор.» В результате беседы выяснилось, что один из шахтёров был на грани самоубийства. Елизавета Юрьевна решила, что невозможно оставлять его в таком состоянии. Она решила уговорить его и отвести к знакомым, где он смог бы восстановить свои душевные силы и веру в жизнь.
В следующей своей поездке в Марсель, целью которой было спасение двух русских интеллигентов наркоманов, она совершенно бесстрашно вошла в притон, и буквально вытащила силой из него молодых людей. Следующим действием, она посадила их на поезд и сама отвезла их в семью, (в деревню) где они, работая на природе, постепенно стали приходить в себя.
На этих двух примерах, (а таких случаев было много) можно сказать словами самой Е.Ю. «то что я даю им так ничтожно, поговорила, уехала и забыла. Каждый из них требует всей вашей жизни, ни больше, ни меньше. Отдать всю свою жизнь какому-нибудь пьянице или калеке, как это трудно». Она продолжала ездить и читать доклады по всей Франции, но каждый раз «лекции» переходили в человеческое общение. Душеспасительные разговоры, чаще всего переходили в конкретные действия с её стороны: она старалась помочь больным, осиротевшим детям, отчаявшимся от одиночества и нищеты женщинам… Она всё чаще стала задумываться о том, что же необходимо сделать для этих несчастных людей и как она должна поступить СЕГОДНЯ. Всё больше Е.Ю. понимала, что она обречена идти по пути самоотверженного милосердия.
В 1927 году она издала сборник житий под названием «Жатва Духа». Это сборник пересказов житийного материала, но сама она на основе его пытается высветлить и конкретно обозначить центральную роль просветления и расцвета чужих душ в результате жертвенного служения Святых подвижников. В этом сборнике она приводит пример инока Серапиона, который готов был отдать последнее и самое драгоценное имущество — Евангелие — на пользу нищих и бродяг. И когда его спрашивали, куда он девал Евангелие, он отвечал:» Я продал Слово, которое научило меня: продай имение своё и раздай нищим».
Так постепенно, вокруг будущей матери Марии стала образовываться настоящая группа людей, поставившей своей задачей, наряду с практической благотворительной деятельностью, искать и выяснять ХРИСТИАНСКИЕ основы общественной социальной работы.
Говоря сегодня о современной христианской благотворительности и милосердии, нам нужно хотя бы чуть чуть представить, в каких условиях и как православные люди в эмиграции, своими малыми силами и средствами работали на этом поприще. Они и вправду пребывали в настоящей антисоциальной пустыне, а деятельность организации «Православного дела» была первой ласточкой.
Но прежде чем продолжить свой рассказ, я должна сказать о поворотном событии в жизни Елизаветы Юрьевны Скобцовой. 16 марта 1932 года в храме Сергиевского подворья Парижского Православного Богословского института Е.Ю. приняла от митрополита Евлогия монашеский постриг, получив имя Мария в честь Святой Марии Египетской. Митрополит Евлогий очень надеялся, что мать Мария пойдёт по пути традиционного монашества. Но видимо не суждено было этому быть. Мать Мария после пострига, проехала по монастырям, побывала и в Пюхтицком женском монастыре, ездила в Финляндию на Валаам. Но не в затворнической жизни чувствовала она своё призвание, вся её натура и вся её готовность служения, была направлена в народ, в люди, в монашество в миру, путь на который она ступила не мог превратиться для неё в убежище.
Основоположницей женского монашества она не стала, хотя митрополит Евлогий возлагал большие надежды на это. И сам он к концу тридцатых годов с прискорбием писал, что «монашества аскетического духа, созерцания, богомыслия, то есть монашества в чистом виде, в эмиграции не удалось» Он внимательно и с большой сердечностью относился ко всем начинаниям м. Марии, помогал ей во всех начинаниях, с его благословения она открыла свои Дома и Храмы. Однажды митрополит Евлогий и мать Мария вместе ехали в поезде и стоя у окна любовались пейзажем Франции и неожиданно для неё самой он задумчиво вслух произнёс: «Вот Ваш монастырь, мать Мария!»
А в сентябре 1932 года мать Мария подписала свой первый контракт на аренду дома, в нём она собиралась открыть «Общежитие для одиноких женщин». Этот дом 9 на ул. Вилла де Сакс в Париже был снят ею без всяких надёжных финансовых средств. Пришлось взять денег в долг
Потом у неё подобная ситуация повторялось часто. Сначала возникала идея, которой она была одержима и кидалась в неё с головой, заражала своим энтузиазмом своих помощников, её пытались отговорить, образумить, но она никого, никогда не слушала и… получалось, она добивалась цели.
Название организации «Православное Дело» придумал Н. Бердяев, ближайшие помощники и сотрудники были всегда рядом: Т.Ф. Пьянов, И.И. Фондаминский, К.В. Мочульский, о. Дмитрий Клепининин, духовный наставник о.Сергий Булгаков, а уже вначале войны большую организационную помощь оказывал в течении полутора лет И.А. Кривошеин. К моменту открытия первого Общежития «Православное Дело» накопило уже немалый опыт. Это были не только богословские кружки и поездки с лекциями по Франции, но и уже конкретно организованная помощь бедным. Но сейчас у м. Марии появилась первая крыша и дом, который мог стать приютом для всех кто нуждался в нём незамедлительно. Дом был совершенно пустым и не обжитым, одна из комнат на втором этаже была превращена в домовую церковь. Именно с неё начались росписи стен, окон, вышивки для убранства церкви. Постепенно дом заполнялся «посетительницами», а уже через два года он не вмещал всех нуждающихся.
Сама мать Мария вела активную деятельность и не только по благоустройству нового Дома, она ездила по Франции, списывалась с больницами, посещала их и привозила к себе в «Общежития» для восстановления сил. Это были самые разные люди, у одних не было возможности долго оставаться в больнице, кто-то был одинок и ему нужно было помочь с оформлением документов, а потом найти работу, а тяжелее всего было старикам…
В своём рассказе-отчёте «В мире отверженных» мать Мария в пишет: «Во первых, удалось организовать Комитет помощи русским душевнобольным, в который вошли доктора-психиатры, как русские, так и французы, и различные лица, принявшие к сердцу тяжёлое положение этих больных. Во-вторых, удалось, путём переписки со всеми французскими психиатрическими учреждениями( которых больше восьмидесяти) установить, что по крайней мере, в 60-ти из них находятся на излечении русские. Общая цифра этих людей достигает 600 человек. Дома чрезвычайно разбросаны по всей Франции, русские распределены в них неравномерно — есть такие, где два-три человека, а есть и такие, где их несколько десятков. Перед Комитетом стоит задача посетить все дома, что, конечно требует больших средств, даже при возможности поручить это дело в особо удалённых департаментах местным православным священникам. Но, несмотря на трудности этой задачи, кое-что мне удалось осуществить.
Во-первых, этим делом сейчас занимается пять человек (это помощники по Общему Делу). Мне лично удалось посетить, не считая парижского района, все дома Нормандии и Бретани, дома расположенные в центре Франции и дом в Армантье (Норд) В общей сложности я была в 18-ти домах, остальные посетители видели тоже домов до 12. Думаю, что общий итог обследованных больных сейчас превышает 200 человек. По моим подсчётам из этих 200-т меньше 15-20 могут быть возвращены к нормальной жизни.
Прежде чем говорить об этих конкретных случаях, мне кажется нужным дать общую характеристику постановки дела и лечения душевнобольных во Франции(прим. Докл. — в тридцатые годы 20-го века) Конечно, дома чрезвычайно разнообразны, но общее впечатление от них совсем не плохое. Поражает огромное количество врачей, по нашим понятиям — юношей, в возрасте 30 лет, которые стоят во главе домов (главврачи) с 1000-2000 больных Это очень отрадное явление. Так как это квалифицированный врач и думается, что это явление чрезвычайно благоприятно отражается на общей атмосфере самой больницы. Впечатление такое, что в течении последних пяти лет обновился весь медицинский состав. Младший состав лечащих врачей, чем дальше от Парижа, тем лучше, проще и сердечнее. В смысле помещений картина также разнообразна: есть очень устарелые и малогиегинические здания, а есть только что построенные, причём по последним правилам техники и гигиены. Тут мне хочется сделать одну неожиданную оговорку. Мне пришлось посетить одно учреждение, которое состоит на половину из старых и негиегиничных павильонов, предназначенных на слом, а другая половина этой больницы — только что отстроена. Новые павильоны поражают количеством солнца, воздуха, чистоты. Это своеобразные стеклянные оранжереи, окружённые песчаными площадками, для прогулок.
…Далее из всех моих впечатлений мне хочется выделить «две семейные колонии» — мужскую и женскую. Они находятся в департаменте Сены. Центр этого учреждения по составу больных не велик — это больница человек на пятьдесят, где есть зал для собраний, кинематографический зал, душ, парикмахерская, помещение для персонала и административное бюро. Принцип этой больницы — приюта, что больные распределены по квартирам у местных жителей. Правительство платит местным жителям, которые берут к себе домой больного, около 300 фр. в месяц. А лучший из хозяев на ежегодном конкурсе получает награду.
Для местных жителей это своеобразное подсобное ремесло, а для больных — это возможность жить не в больничных стенах ( эта больница может располагать только 50 койками, но располагает врачами и фельдшерами, которые еженедельно навещают больных). Мужчин числящихся за этой больницей — 800, а женщин — 500. Интересно заметить, что за 30 лет подобной практики существования колонии, почти не было несчастных случаев, т.е., когда фельдшер замечает, что состояние больного ухудшается, он незамедлительно забирает его в больницу. Должна сказать, что система этих двух колоний произвела на меня самое отрадное впечатление.
Теперь хочу перейти к вопросу о «русских» больных. Это понятие» русский» для меня и нашего «Православного дела» гораздо шире. А здесь я хочу перейти к конкретным примерам и тому что мы ДОЛЖНЫ делать для них.
Понятие «русский», тут надо понимать более чем растяжимо. Мне часто приходиться иметь дело с больными вообще любой славянской народности. Они были рады объясниться со мной хоть на каком-то славянском языке и рассказать о своих нуждах. Ведь они даже французского не знают и объясниться с персоналом не могут!
Нашему Комитету придётся в связи с помощью для таких людей вступить в переговоры с различными консульствами, рекомендуя обратить их внимание на собственных граждан, находящихся в чрезвычайно трагической ситуации. Я сама видела совершенно ужасающий случай (и, видимо, он не единственный) как один молодой поляк, только что приехавший во Францию и не знающий ни слова по-французски, заболел, но попал на излечение не в обыкновенную больницу а в сумасшедший дом. Там то я его и обнаружила. И сколько таких случаев ещё! Многие из таких больных умоляют помочь им выйти отсюда. Не будем забывать, что больных среди них большинство, и что выход для них не возможен. Но необходимо посещать больных, как в нормальных стационарах, так и душевнобольных. Надо отвечать на их письма, посылать им газеты, книги, табак…
Но есть категория людей, которым нужна не только такая «косметическая», но кропотливая и постоянная помощь. Это те люди кто поправился совершенно и мог бы быть выпущен на свободу. Относиться это к разным больным, и к категории поправившихся душевнобольных и туберкулёзных, и прочих.
Необходимо, чтобы кто-нибудь взял на себя заботу о их устройстве на работу или нахождению им посильному труду, вне стен больницы. К этой категории относятся: бывшие пьяницы, сидящие иногда по пять лет и получившие дезонтоксикацию, потом жертвы всяческих несчастных случаев, падений, переломов, сотрясений мозга, плохо видящие и глухие.
Посещая больницы, по составу людей из «русско-славянских» народов я видела за последнее время: несколько инженеров, художников, много офицеров, таксистов, простых казаков, одного банкира, солдата экспедиционного корпуса, одного калмыка. (Женщин гораздо меньше, чем мужчин) Среди больных попадаются и очень молодые. Я видела трёх слепцов и одному из них, по словам врача, операция помогла. Все эти люди нуждаются в общении на родном языке, участливости и внимания, так как все они одиноки.
Чтобы этот рассказ не производил впечатления полной безнадёжности для наших сил и не пугал трудностями поставленной задачи, я считаю своим долгом добавить, что нам удалось уже помочь шестерым из нуждающихся. Они совершенно вошли в жизнь, но психологически находятся в некотором промежуточном периоде. Нам необходимо обследовать и далее, все больницы и психиатрические лечебницы, в них мы можем помогать выявлять здоровых и нуждающихся в поддержке людей».
* * *
Чем больше разворачивалась деятельность матери Марии , тем острее вставал вопрос о аренде нового дома в Париже и за городом. В помещении на ул. Вилла де Сакс, велась активная работа. Так в январе 1933 года здесь прошёл съезд Лиги Православной культуры. С докладом выступил К.Мочульский и присутствовал митр. Евлогий, в ноябре состоялось открытие Богословских( миссионерских) курсов, с числом слушателей в 56 человек. Вступительная лекция была прочитана о. Сергием Булгаковым, задача была поставлена большая: лекции по изучению Священного писания, истории Церкви, литургии, апологетики, догматического богословия.
И вот летом 1934 года мать Мария снимает новый дом на ул. Лурмель № 77. Дом был расположен в 15 округе Парижа, в самом центре «русского района». Плата за наём была 25 тыс. фр. в год, по тем временам огромная. Мо-чульский писал: «Денег никаких, риск огромный, но она не боится», а сама м. Мария говорит: «Вы думаете, что я бесстрашная. Нет, я просто знаю, что это нужно и что это будет. На Сакс я не могла развернуться. Я кормлю теперь двадцать пять голодающих, а там я буду кормить сто. Я просто чувствую по временам, что Господь берёт меня за шиворот и заставляет делать, что ОН хочет. Так и теперь с этим домом. С трезвой точки зрения это- безумие, но я знаю, то это будет. Будет и церковь, и столовая, и большое общежитие, и зал для лекций, и журнал. Со стороны я могу показаться авантюристкой. Пусть! Я не рассуждаю, а повинуюсь… » И у неё всё получалось! Дом был настолько не жилым, что пришлось буквально заниматься строительством. Для церкви, она придумала переустроить гараж, во дворе дома. Попросила кого можно собрать церковную утварь, многое перенеслось их Сакса, сестра Иоанна (Рейтлингер) написала большую икону Покрова Пресвятой Богородицы, постепенно, за многие годы в этой церкви появились вышивки и иконы написанные самой матерью Марией. На фотографиях которые дошли до нас можно увидеть в каком виде было здание вначале и как оно преобразилось. Даже облачения священнику она вышивала собственными руками. Несмотря на годы, войну и большое разорение( дом и часть улицы снесены в середине в 70- х годов) сохранились иконы, вышивки и облачения созданные руками этой замечательной женщины.
Она ни минуты не могла сидеть без дела: строительство нового дома, закупка продовольствия, поездки по стране, вышивки икон, стихи, статьи, большая организационная работа… всего не перечислить. Лурмель стал и до конца оставался центром деятельности м. Марии.
Вот что было написано в «Вестнике РСХД» 1937 года:
«Цель женского общежития (на ул. Лурмель) дать возможность малоимущим людям за минимальную плату иметь полный пансион. В общежитии сейчас живёт 25 человек, из которых часть оплачивает своё существование, часть не имеет возможность внести даже половинную сумму. Кроме того в общежитии постоянно живёт 7-8 человек персонала. При этом общежитии уже три года существует дешёвая столовая, в которой выдаётся от 100 до 200 обедов в день.(В одном 1935 году столовая выдала 22.991 обед.) За этот год, о росте столовой говорят такие цифры: в январе было отпущено 814 обедов, а, например, в декабре уже 2.815. Стоимость обеда( суп и второе мясное) этой осенью была поднята с 1 с пол. До 2 франков. Столовая посещается главным образом получающими пособие безработными. Среди столующихся удалось наладить культурно-просветительскую работу, в которой активное участие принимают сами посетители столовой».
Мать Мария не остановилась на достигнутом и продолжала открывать новые общежития: на ул. Франсуа Жерар в 16-ом округе был найден дом предназначенный для семейных, неимущих. На авеню Феликс Фор был открыт дом для мужчин. В тридцатые годы во Франции, правительство всё больше обращало внимание на права и нужды эмигрантов, особенно в здравоохранении. Те, у кого было постоянное место жительства, (т.е. снятая или собственная площадь) могли по закону получить бесплатный уход в больнице. После пребывания в больнице (особенно это касалось туберкулёзных больных) предстояло немедленно идти на работу. Санаториев, домов отдыха на всех не хватало. Под Парижем в Нуази-ле-Гран м. Мария и её помощники приобрели усадьбу для выздоровления таких туберкулёзных больных. Безусловно, что миссионерская деятельность м. Марии во Франции была тесно связана со структурами социальной помощи населению. Положительные перемены в области здравоохранения постепенно набирали обороты, на миссионерской ниве значительный вклад внесла женщина философ Симона Вейл (её часто сравнивают с м. Марией), а также движение «Pretres Ѳиѵгіег».Сегодня во Франции каждый человек застрахован и последний бездомный может рассчитывать, что он не останется без врачебной помощи. Начало страхового и социального обеспечения зарождалось именно в тридцатые годы XX века.
Невозможно в коротком очерке рассказать о всей деятельности м. Марии и «Православного дела», а так же передать атмосферу «центрального» дома на ул. Лурмель. Но приведу отрывок из воспоминаний её близкого друга и помощника, профессора Мочульского:» Комната в которой живёт мать Мария — под лестницей, между кухней и прихожей. В ней большой стол, заваленный рукописями, письмами, счетами и множеством самых неожиданных предметов. На нём стоит корзинка с разноцветными мотками шерсти, большая чашка с недопитым холодным чаем. В углу — тёмная икона. На стене над диваном — большой портрет Гаяны (прим. докладчика — Гаяна, старшая дочь м. Марии, погибла 30 авг. 1936 г. в Москве. До сих пор не известны причины её смерти) Комната не отапливается. Дверь всегда открыта. Иногда м. Мария не выдерживает, запирает дверь на ключ, падает в кресло и говорит: «Больше не могу так, ничего не соображаю. Устала, устала. Сегодня было около сорока человек и каждый со своим горем, со своей нуждой. Не могу же я их прогонять». Но запирание на ключ не помогает. Начинается непрерывный стук в дверь, она отворяет и говорит мне: «Видите, так я живу».
14 июня 1940 года началась оккупация Парижа. Работа м. Марии и «Православного Дела» не только не прекратилась, а даже усилилась и расширилась. При немецкой администрации эта деятельность стала более опасной, а 22 июня 1941 года после нападения Германии на СССР в Париже и окрестностях было арестовано больше тысячи русских эмигрантов. Все они были направлены в лагерь Ком-пьень, в ста километрах от Парижа. Среди арестованных были и соратники м. Марии по «Православному делу».
* * *
Далее я хочу привести отрывок из книги «Мать Мария» автор о. Сергий Гаккель: «В числе заключённых находился и Игорь Александрович Кривошеин. В конце июля он был освобождён. Его товарищи по заключению, чья судьба ещё не была решена, поручили ему организовать помощь, как заключённым в лагере, так и их семьям, — многие из которых лишились средств к существованию. Чтобы осуществить это задание И.А. Кривошеин обратился к С.Ф. Штерну, который годами занимался сбором пожертвований и оказания помощи нуждающимся. Штерн согласился помочь и посоветовал Кривошеину обратиться к матери Марии. Это была их первая встреча. Мать Мария приняла его ласково и сразу дала согласие на совместную работу». После этого при помощи Кривошеина был организован комитет в который помимо м. Марии, Кривошеи-на и Штерна, вошли о. Дмитрий Клепинин, С.В. Медведева и Р.С. Клячкина. Благодаря замечательной организации, на протяжении периода 1941-42 годов этим комитетом было отправлено сотни посылок семьям заключённых и нуждающимся, французский Красный Крест предоставил для перевоза посылок грузовик. Самый опасный период для «Православного дела» наступил в 1942 году. В феврале этого года в Париже были расстреляны Б. Вильде и А. Левицкий, (русские участники Сопротивления, о них речь впереди), с которыми, благодаря И.А.Кривошеину сотрудничала м. Мария. А 7 июня во Франции вступил в силу указ гитлеровской канцелярии о необходимости всем евреям носить «жёлтую звезду Давида». Практически с июля месяца начались массовые аресты евреев.
На Лурмель уже не хватало места для всех нуждающихся, а с возникновением новой проблемы — помощь евреям, работы только прибавилось. И.А. Кривошеин говорил, что «вопрос стоял уже не только о материальной помощи. Нужно было доставать для евреев поддельные документы, помогать им бежать в ещё не оккупированную зону Франции, укрывать их и устраивать детей, родители которых были уже арестованы». Мать Мария и её соратники вели бесстрашную жизнь и с самого начала войны они верили в победу. Хочу уточнить, что благодаря свидетельствам и рассказам И.А. Кривошеина, который сам пережил Бухенвальд и Дахау, а потом и советские лагеря, был награждён медалью Героя Сопротивления, появились в шестидесятые годы первые рассказы о матери Марии. Эти подлинные и правдивые свидетельства о жизни этой замечательной женщины, легли в основу для дальнейших исследований летописцев. В его архиве сохранились документы тех лет, а также фотографии художественных работ м. Марии.
Я не буду рассказывать о последних месяцах, которые мать Мария провела на свободе, об этом уже написано. Хочу привести сухие даты из летописи её, составленной А.Н. Шустовым:
«8 февраля 1943 года — обыск на ул. Лурмель, разгром гестаповцами «Православного дела». Арестован сын м. Марии Юрий Скобцов.
9 февраля мать Мария и о. Дмитрий Клепинин и Ф. Пьянов, арестованы гестапо, заключены в пересыльную тюрьму — форт Роменвиль.
27 апреля м. Мария в числе 213 арестованных отправлена из Компьеня в женский концлагерь Равенсбрюк.
В 1944 году 28 января Софья Борисовна Пиленко получила открытку от дочери из Равенсбрюка, в которой м. Мария писала «Я сильна и крепка».
6 февраля в концлагере Дора погиб сын м. Марии Юрий Скобцов.
16 апреля — празднование православной Пасхи. Мать Мария украсила окна своего барака художественными вырезками из бумаги (все виды праздников, в т.ч. религиозных, в лагере были запрещены). Она посещала чужие бараки, утешала женщин, вела беседы и рассказывала многим из советских заключённых о жизни во Франции. Часто читала им Евангелие и толковала его. Эта драгоценная книга была у неё украдена, когда её перевели в карантинный блок.
1945 год, 10 января — мать Марию, ослабевшую и больную, переводят в Югентлагерь.
31 марта — узница под номером 19263 казнена в газовой камере Равенсбрюк.
Так не дожив двух месяцев до победы и освобождения лагеря союзными войсками погибла мать Мария. Её трагическая кончина пришлась на Великую Пятницу по западной пасхалии. По одной из версий состояние здоровья от крайней степени дизентерии (истощение) было таким, что по лагерному методу «селекции» она была обречена на уничтожение. По другой, она добровольно заменила собой девушку, которой было уготовано сожжение в газовой камере.
Исход
Кто видел край, где роскошью природы
Оживлены дубравы и луга,
Где весело шумят и блещут воды
И мирные ласкают берега,
Где на холмы под лавровые своды
Не смеют лечь угрюмые снега?
Скажите мне: кто видел край прелестный,
Где я любил, изгнанник неизвестный?
А.С. Пушкин
Кроме интересных путешествий, двадцатый век принёс в мир невиданный феномен
исхода в эмиграцию. Климат и вправду изменился, пласты человечества сотряслись, сдвинулись, породив колоссальные волны размывшие границы; для людей бегущих, они как бы перестали существовать. Тоталитарные режимы не смогли сдержать сотрясений, под их натиском упала не одна «берлинская стена», а страх быть съеденным акулами оказался ничтожным препятствием, в сравнении с океаном крови, залившим Вьетнам и Камбоджу. На утлых судёнышках, тысячами, люди спасали жизни, сегодня арабо-африканцы продолжают начатое дело, только уже совершенно по другим соображениям.
Несмотря на огромный в последние десятилетия приток иммигрантов во Францию, она ещё не стала Америкой. В начале 70-х годов Франция ( по своему принципу «страна убежища») приняла сотни тысяч вьетнамцев, китайцев, камбоджийцев и лаосцев. Это были беженцы, спасавшие свою жизнь от коммунистических преследований. В основном они осели в Париже и на юге Франции. Живут своей обособленной жизнью, открывают магазины, рестораны, гостинницы. Их дети и внуки — это образцы хорошего образования, многие вполне двуязычны и двукультурны, вживаются во французское общество, но не теряют корней. Почти никогда, эта молодёжь не замешана в межэтнических разборках с французами или арабами. Есть среди них и католики, службы в храмах идут на своём языке. Здесь не обойтись без исторической памяти. После 1920 г. Франция приняла огромное число русских эмигрантов. В Париже 15-ый округ так и назывался «русским районом». Была такая же концентрация и в парижском районе Пасси, под Парижем в Медоне и Кламаре. Открывались храмы, выпускались газеты, журналы, работали школы и гимназии… Русская эмиграция оставила огромный культурный след во Франции. Дети и внуки постепенно вжились, многие из них забыли русский язык, но православие крепко связывает русские семьи. Конечно появились и смешанные браки с католиками. Вероятно, что христианские основы сыграли не последнюю роль в благополучном вживании русских во Франции.
Необходимо напомнить и о большом притоке польской иммиграции в 20-е годы. Поляки в основном укоренились в северных районах Франции и работали на шахтах. Их дети сохранили живую веру, ассимилировались.
Во Франции всегда было много островных чернокожих французов, алжирских и тунисских арабов, были и франкоязычные колонии Чад и Сенегал. После войны, в 1946 году, Франция нуждалась в дешёвой рабочей силе, а потому в обмен на неё те, кто приехал, получили «вид на жительство», а многие — и гражданство. Это были настоящие многодетные «работяги». Ни о каком культурном слое речь не шла, и, тем более, — о межэтнических и межрелигиозных разборках. Это было мирное мусульманское население. Работа-семья-молитва. Но время шло и уже их дети, а потом и современные внуки стали проявлять недовольство и выражать чувства социального неравенства. Им казалось, что «их унижают». Во Франции очень хорошо разработан пакет социальной защиты, а потому многодетная мусульманская семья имеет даже больше льгот и денежной помощи чем обыкновенный семейный француз. Для иммигрантов построены целые пригородные посёлки, много « государственных» домов в больших городах. Квартиры в этих домах выданы иммигрантам пожизненно, за очень низкую плату, коммунальные услуги оплачиваются мериями.
Задача французского правительства — это всяческая ассимиляция иммигрантов, при неподавлении национальных особенностей. Строят мечети, пагоды, открывают католические храмы где службы идут на своём языке. Президент Франции Никола Саркози ставит задачу создать «умеренное мусульманство» толерантное ко всем религиям на территории «страны убежища». Высказывания крайне правого лидера Ле Пенна, только подлили масла в огонь и вызвали в своё время бурные протесты мусульман. Нынешнее правительство старается сдержать приток нелегельных иммигрантов и одновременно справиться с задачей внутри страны.
Во Франции действует закон о запрещении ношения мусульманского платка и тем более бурки и паранджи в общественных местах (школы, университеты, больницы… ) Есть частные школы: мусульманские и еврейские, где носят культовые предметы и одежду. Более того во французких школах законом запрещено учителям ношение поверх одежды креста, иудейской кепы, а также значков с политической символикой.
К сожалению меры по ослаблению межэтнической напряженности не приводят к желаемым результатам. Достаточно самого незначительного повода, чтобы возникали кровавые разборки среди арабов и иудеев или арабов с полицией. Горят машины, льётся кровь, тюрьмы наполнены мусульманской молодёжью.
В первой и второй волне русской эмиграции родители неустанно повторяли своим детям «говорите по-русски». Но заставить детей придя из французской школы сразу перейти на язык семьи, было делом не простым. Так устроен человек, что он интуитивно выбирает путь наименьшего сопротивления. А ещё, очень маленькому существу не хочется выделяться в среде своих сверстников, а хочется «быть как все». Трудности сохранения родного языка подстерегают все эмиграции. У китайцев и арабов, получается очень хорошо сохранить двуязычие, а вот у русских труднее. Сегодня внуки и правнуки русских потомков первой волны на 80 процентов забыли язык Пушкина, хотя есть и такие которые стремятся его выучить заново. Это явление отторжения огорчает тем более, что иностранцы — немцы, французы, англичане — учат русский язык, читают наших классиков в оригинале, ездят в Россию на практику.
Как только после исхода русские попали в эмиграцию, они тут-же организовали приходские школы и детские лагеря. Я уже писала, что Франция и Германия тех послереволюционных лет, стали настоящими центрами культурной жизни России. Здесь открывались и филологические кружки и университеты на дому, выходило несколько десятков толстых журналов, ежедневных газет, работали театры и издательства. В те годы родителям не нужно было особенно прилагать усилий чтобы «заставлять» детей учить русский. Но с годами эмиграция всё больше расстворялась в среде социального обитания, в отрыве от России, родители сами того не замечая переходили в разговоре с детьми на французский, и как бы они не повторяли детям «говори по-русски!», те через две минуты забывали об этом, как только попадали на улицу. В 30-е годы были обустроены православные летние лагеря: «Витязи», «Соколы» и «ACER» (РСХД — Русское студенческое движение). Лагеря были палаточные и располагались в живописных южных районах Франции. Руководители дружин, составляли разнообразную программу, приспособленную к вкусам и возрасту детей. На предворительных сборах обсуждались планы культурно-просветительские, спортивные, выбирались «руко» (руководители) каждой группы. Обычно эти лагеря были расчитаны на две смены: июль и август. Обязательным было присутствие в каждом лагере священника и обустроена в палатке походная церковь. Утро начиналось в 7 часов под горн, быстрое умывание ледяной водой, линейка, подъём русского штандарта, молитва, завтрак… и начало активной деятельности.
В лагере все (хочешь или нет), но обязаны были говорить по-русски! Родители с большим воодушевлением относились к этим «русским летним университетам» своих детей. Благодаря лагерям на всю жизнь эти ребята сохранили любовь к языку и традициям. Все основатели этих лагерей были энтузиастами, работали от чистого сердца, не было тут ни идеологии, ни политики, а стремились они передать молодому поколению кодекс чести, благородства и гордости за свой народ. Основателем детской молодёжной организации «Витязей» был Николай Фёдорович Фёдоров, вольноопределяющийся Белой армии. В эмиграции он оказался как тысячи русских беженцев и решил организовать в местечке Лаффрей лагерь, как он сам говорил «для сохранения веры, языка и культуры среди русских эмигрантов». Это он выбрал для «Витязей» девиз «За Русь! За веру!», а небесного покровителя Святого благоверного князя Александра Невского. Здесь в походной церкви, с любовью и вниманием украшенной молодёжью и детьми, ежедневно возносились благодарственные православные молитвы. А в 1961 году на пожертвования, была построена каменная церковь. И в ней до сих пор, каждое лето собирается молодёжь, приезжают их родители, друзья и молятся: «Господи, избави родину нашу от всякого злаго обстояния, утверди нас в вере православной и даждь нам скоро в землю российскую возвратится». Эта молитва «Витязей» звучала странно и трогательно в устах детей, которые никогда не видели родины своих предков и знали Россию только из рассказов, книг и песен, и, конечно, из православной литургии. В журнале «Костёр», который выпускают и сегодня «Витязи», можно прочитать уже о современной жизни организации, а тогда вокруг реального костра, эти дети пели русские песни, слова которые не всегда им были понятны. Но они эти слова заучивали наизусть, а по прошествии почти 50 лет, они выросли и многие из них оказались уже в свободной России. А тогда, когда это всё начиналось, никто из них и думать не мог, что к ним в лагеря, будут приезжать дети из бывшего СССР, а они, «Витязи», будут ездить на съезды в Россию, и к ним будут съезжаться ребята из Саратова, Ардова, Нижнего Новгорода… 12 сентября 2009 г. в городе Городец, в дни пребывания Святейшего Патриарха Кирилла «Витязи» были приглашены на торжества. Духовный руководитель, протоиерей М. Резин пишет об этой встрече: «Звонили колокола. «Витязи», которых было около 80 человек, стояли во дворе храма в честь иконы Божией Матери Федоровской. До самого конца мы не знали подойдёт ли к нам патриарх, заметит ли? Ведь народу было видимо невидимо. Мы стояли в строю четыре часа — задача не из лёгких, если учесть, что среди приехавших были дети восьми-девяти лет, которые не спали, не ели и преодолели расстояние в 300 километров. И когда патриарх Кирилл шёл уже к воротам, весь строй «Витязей» по команде : «Витязи, вожатые — под гимн смирно!» — грянули как один: «Мы витязи славной России, за веру, за Русь мы идём! И эти слова дорогие мы радостно в жизни несём… » Патриарх остановился, улыбнулся и внимателно выслушал гимн до конца, а потом неожиданно предложил рассказать ему о нас. После разговора Святейший благословил «Витязей», которые провожали его громогласным «ура!»
Так небольшие куски французской земли, над которыми в течении 75 лет, каждые два месяца в году развивался русский штандарт, неожиданно получили продолжение уже на исторической родине. А лагеря «Витязей», «Соколов» и «РСХД» до сих пор продолжают существовать во Франции и ждут к себе гостей из России.
Эмигрант всегда одержим желанием не вжиться, а выжить, что частенько приводит к полному отсутствию культурного интереса к стране их приютившей, даже русская, первая волна, как-бы проевропейская и христианская, в которой было всё — и аристократия, и духовенство, и простые люди. Кто-то разбогател, а кто нет, но и сытый и голодный Франции душевно до конца не приняли. Она для них навсегда не мать, а мачеха. Почему так? Может оттого, что у «тех» русских, в отличие от прагматичных китайцев, была уверенность, что Ленин и Советы скоро падут, а потому, сидели на чемоданах, и долго, долго ждали белого парохода….
Вторая волна состояла из пленных, им дорога назад была заказана, иллюзий они не питали и говорят, что они вжились лучше всех, многие из них почти расстворились в новых странах и осталась у их детей от русскости только фамилия с окончанием на «off» — «Popoff».
Русское кладбище Сен-Женевьев де Буа — редкое место. Это кусок истории трагических событий, здесь слёзы и страдания русских людей и как хочется, чтобы это место стало источником не только рекламных роликов про «старую» эмиграцию, но и вкрадчивым рассказом, о душах усопших вдалеке от России, о сынах и дочерях, ставшими героями и защитниками отечества на чужбине.
«Белая Роза» и «Резистанс»
Бог помочь вам, друзья мои, И в бурях, и в житейском горе, В краю чужом, в пустынном море И в мрачных пропастях земли!
А.С. Пушкин
Благодаря советской пропаганде, до недавнего времени в России существовало мнение, что Сопротивление во время войны 1941-1945 годов было исключительной прерогативой коммунистического подполья. Знания о «другом» Сопротивлении всячески замалчивались, потому как эти группы в Европе были сформированы людьми, далекими от коммунистической идеи. Русские-французы и русские-немцы, люди правого толка, верующие христиане любили свою родину и хотели освободить от Гитлера не только Германию, но и завоеванный им мир. Национал-социалистическая доктрина расового превосходства немецкого народа была известна еще до войны. Кто бы мог думать, что она окажется живучей и что идеи чистоты высшей расы до сих пор будут смущать умы.
Русская эмиграция в Европе была крайне разношерстной и представляла собой слепок русского дореволюционного общества, только в изгнании. Обострились несогласия и противоречия: правые яростно осуждали левых (виня их в победе большевиков в России в 1917 году), монархисты в своих журналах писали манифесты против всех, им отвечали эсеры и меньшевики, единая церковь раскололась на три юрисдикции — РПЦ, РПЦЗ и малую часть, временно перешедшую под Вселенский патриархат.
С началом войны разногласия не устранились, но наметился перелом. Враг занял Европу, потом напал на СССР, и против этого общего врага нужно было объединиться. Каждый, кто считал своим долгом совести встать на борьбу с нацизмом, решились на конкретные действия. Политика коллаборационизма Франции и те компромиссы, на которые пошло правительство Петена, были для многих патриотически настроенных французов неприемлемы. Русскими в рядах европейского Сопротивления двигали сложные чувства в борьбе с Гитлером: долг послужить приютившей их стране (ставшей второй родиной), надежда на победу и освобождение России, поражение не только национал-социалистов, но и крах сталинского СССР. Но победа только укрепила Сталина, репрессии и преступления против собственного народа продолжились, и этот вампир в облике Антихриста до сих пор кое-кому внушает надежды на свою «канонизацию». Мечты о канонизации Гитлера немцам в голову не приходят, а если бы пришли, то вызвали бы наверняка шок и экстренное совещание Совбеза ООН.
В 1942 году, перед русскими во Франции встал вопрос, нужно ли создавать отдельный русский «Резистанс» или вступить в ряды французской организации. По многим причинам, которые излагает один из участников «Резистанса» И.А. Кривошеин в «Вестнике участников Сопротивления» (Париж, 1946-1947), идея создания отдельной русской ячейки была отвергнута. Самым главным аргументом было то, что такое формирование затруднило бы конспирацию и в случае «провала» повлекло бы удар по всему русскому делу во Франции.
Борис Вильде, Анатолий Левицкий, Вики Оболенская, Тамара Волконская, мать Мария (Скобцова), отец Димитрий Клепинин… Это только малая часть имен из списка русского «Резистанса», блестяще образованных, православных, любящих Францию и Россию, и мученически принявших смерть. О некоторых из них рассказ впереди, а пока я поведаю о малоизвестной молодежной группе немецкого Сопротивления.
В Германии в 1943 году была раскрыта организация «Белая роза», её руководители, Ганс и Софи Шоль, Александр Шморель, Кристоф Пробс, Вилли Граф, Курт Хубер были казнены.
Почему они назвали себя «Белая роза»? В дневниковых записях молодых людей, основавших движение, этому нет четкого объяснения. До сих пор строятся догадки происхождения названия: то ли роман Ф. Достоевского «Братья Карамазовы», где на гроб мальчика была
* * *
положена белая роза, символ возрождения и вечной жизни, подсказал им его, то ли повесть известного писателя Б. Травена «Белая роза» (1929), в которой он рассказывает о народном движении в Мексике. Нельзя исключить и «Божественную комедию» Данте. Ганс Шоль, его сестра Софи, их друзья и соратники Вилли Граф, Кри-стоф Пробс, Александр Шморель и профессор Курт Ху-бер были знатоками поэзии и литературы, и «небесная роза» Данте уже стала однажды символом молодежной группы «Bundisch Jugend» в начале 30-х годов. Членом этой группы был и Ганс Шоль, вплоть до 1933 года, когда пришедшие к власти национал-социалисты её запретили.
Кто они, эта группа образованных, увлеченных искусством и любящих жизнь молодых людей? Они вышли не из бедняцкой или пролетарской среды, где классовая борьба горячила кровь, а подпольная и конспиративная жизнь была нормой. Все шестеро членов «Белой розы» — выходцы из буржуазной среды. Они были богаты, их научная и медицинская карьера после окончания университета, очевидно, была бы вполне успешной. Родители сыграли важную роль в их духовном воспитании и формировании политических взглядов. Их объединяли христианские принципы морали и вера в Бога. Ганс и Софи Шоль были протестанты, Вилли Граф — католик, Александр Шморель — православный, Кристоф Пробс был верующим, но некрещеным. Накануне казни он попросил креститься, но ему было в этом отказано (в день казни у него родился третий ребенок). Об этих героях невозможно говорить коротко, на спех, не хочу и я, рассказывая об их подвиге, невольно скатиться в патриотический газетный пафос. Почти все они вели дневники, писали письма; некоторыми отрывками из них я и хочу поделиться с читателем.
Им было всем чуть за двадцать, но, читая их дневники и письма с русского фронта, поражаешься взрослости суждений, осознанности выбора, глубокой вере, молитве за растерзанную родину, сострадания к униженным. Они сознавали опасность, по их пятам шла смерть, но даже накануне казни они скорее утешали своих друзей и близких, говорили о вечной красоте, мечтали о будущей свободной Германии и молились Богу.
За очень короткий срок им удалось многое. Они нашли помощников и единомышленников как среди профессуры и известных литераторов, так и в студенческой среде. Они сумели написать и распространить десятки тысяч листовок по всей Германии. Они действовали рискованно и, как все или почти все молодые люди, порой безрассудно.
По рассказам знавших их людей все они были ребятами веселыми и обаятельными, а по фотографиям, дошедшим до нас, очень красивыми. В студенческие годы, на медицинском факультете Мюнхенского университета, их свели общие интересы — музыка, литература, политика. С приходом к власти национал-социалистов эти мальчики и девочки быстро повзрослели и с ужасом осознали, в какой страшный мрак окунулась их страна.
Софи Шоль пишет в своем дневнике: «Мы много говорили с нашим отцом. Чаще всего наши беседы проходили во время длинных прогулок. Отец на многое открыл нам глаза. Мы любили Германию, так сильно, что никогда не задавали себе вопросов, «за что и почему» мы любим нашу родину. С приходом Гитлера нас стали учить и объяснять «как и за что» мы должны любить нашу родину. Мы жили как несмышленые зверушки, мы были невинными полевыми цветами, свободно бегущими по небу облаками и легким ветерком ласкающим наши лица, мы обожали музыку и поэзию, зачитывались Гёте и Достоевским, ходили на концерты Генделя и на воскресную мессу, мы молились и читали святого Августина… Но вдруг оказалось, что все это ни к чему. Мы, наши друзья, были такие разные, настолько индивидуальные, в чем, казалось бы, и кроется богатство человеческой личности, и вдруг оказалось, что именно в этом и есть главная опасность для нации, для национальной идеи. Как-то незаметно, нас всех поставили под знамена, мы запели другие песни, нас научили маршировать, ходить строем, не возражать и коллективно думать. К концу тридцатых годов вся Германия была зациклена на шпиономании».
«Скажи, отец, — спрашивал Ганс Шоль, — а фюрер знает о существовании концентрационных лагерей? Он знает, как в молодежных отрядах следят за партийной дисциплиной? Знает ли он, что душевнобольных детей увозят из клиник и монастырей в неизвестном направлении? Почему тем, кто освобождается из лагерей, запрещено под страхом смертной казни рассказывать, что они пережили? Почему и как такое правительство и такой вождь смогли укрепиться в нашей стране?» Отец Ганса и Софи Роберт Шоль был по профессии налоговым советником. В начале 30-х годов он увлекался идеями «великой Германии» и даже вступил в одну из национал-социалистических организаций. Но довольно быстро понял, что политические взгляды и идеи фашизма ему как верующему протестанту совершенно чужды. Он не боялся прямо говорить со своими детьми о том, что происходит с их народом, когда главным становятся богатство и идеология власти. Отец не уходил от ответов и объяснял: «Германия пережила страшные годы бедности, безработицы и унижений. Великая страна практически к началу 30-х годов перестала существовать как великая держава. Фюрер сумел возродить экономику, остановил инфляцию, бедность отступила, люди поверили ему и его партии. Вы родились сразу после Первой мировой войны, вы выросли в бедной стране, но свободной, оглянитесь вокруг, — сегодня нас стали уважать и бояться. Это кое-кому придает уверенность. Но мы не животные, а потому материальное благополучие не может нас сделать счастливыми. С патриотическими песнями на устах и стройными рядами фюрер и его партийцы поведут молодежь на смерть, и вы будете обязаны служить не Господу, а дьяволу. Программа служения и «правильной» любви к родине уже для всех вас прописана. Молодежь призвана под знамена, бить в барабаны, трубить в горн, носить форму, значки, петь патриотические песни. Как детей из сказки о знаменитом гамельнском крысолове, вас заманят в пещеру, где все погибнут… »
«В начале 1942 года мы стали находить в наших почтовых ящиках листовки, — пишет в своем дневнике Инга Шоль. — Текст их содержал выдержки проповедей епископа Мюнстерского фон Галена. 12 июля всей Германии стало известно, что орден иезуитов закрыт, а его члены выгнаны из своих обителей с приказом немедленно покинуть провинцию Вестфалию. То же самое постигло и женские обители в Лотарингии и Варте, вплоть до отдаленных границ. В бенедиктинском монастыре святого Иосифа, где обычно находили приют и медицинскую помощь одинокие матери с детьми, был проведен обыск, а вскоре мы узнали, что это место переоборудовано под огромный кинотеатр. «Ненужные, неполезные люди», среди которых много душевнобольных, инвалидов, одиноких стариков, вывозят из больниц в неизвестном направлении, а родственникам сообщается об их внезапной смерти и выдается кучка золы. Мы все больше понимали, что нас хотят перековать душевно, из нас, христиан, хотят сделать другую нацию и свернуть с пути Господа!»
Довольно длинный текст Готфрида Келлера становиться первой листовкой «Белой розы»: «Опустевшая земля проросла бурьяном, народ пребывает в состоянии позора, преступники торжествуют. Слишком поздно мы вспомнили утраченные истины: все добрые люди рассеялись, а имя злым легион… » Эта вольнолюбивая германская поэма XIX века звучит так, будто она написана сегодня. Друзья перепечатывают ее на машинке, рассылают наугад, бросают в почтовые ящики, а уже следующие листовки, размноженные на ротаторах, Александр, Ганс и Вилли в чемоданах развозят по всей Германии. Вскоре к ним подключается Софи Шоль, младшая сестра Ганса (в 1942 году она поступает на биологический факультет, знакомиться с друзьями брата и становится активным членом «Белой розы»).
До отъезда студентов-медиков на Восточный фронт они составили и распространили еще три листовки, а после возвращения в Мюнхен их активная деятельность распространяется уже по всей Германии. Поворотным моментом войны стало поражение вермахта под Сталинградом, оно удвоило силы европейского «Резистанса» (Сопротивления), а «Белая роза» стала продумывать политическую концепцию свободной Германии. Казалось, что победа близка! Но 18 февраля 1943 года, в то время, когда очередные листовки были разбросаны по всему университету, здание оцепляют солдаты, молодых людей арестовывают, увозят в тюрьму, и уже на следующий день их судит знаменитый внесудебный фашистский Народный трибунал.
22 февраля Ганс и Софи Шоль, и Кристоф Пробс были гильотинированы. Александр Шморель и профессор Курт Хубер были арестованы чуть позже и казнены 13 июля, Вилли Граф — 12 октября.
Из воспоминаний сокамерников Софи, Ганса и Александра
«Ты побледнела, твои руки немного дрожали, когда ты в камере перечитывала смертный приговор и, закончив, тихо сказала «Спасибо, Господи!». За что ты благодарила Бога? Наверное, за то, что, несмотря на многочасовые допросы, ты никого не выдала, точно так же держался и твой брат Ганс. Каждый раз, возвращаясь в камеру, он подходил к окну, улыбался и говорил, что «они» так ничего и не узнали. Ты, дорогая Софи, смотрела на «них» своими большими карими глазами, ты была похожа на олененка, которого немного испугал шум в лесу, но который быстро оправился от страха и готов опять прыгнуть в неизвестность, в стихию свободы. Ты вспоминала письма своего брата и Александра Шмореля с русского фронта. Когда к тебе обратился один из следователей и сказал: «Видимо по молодости вы не понимали, что творите беззаконие, выступаете против своей великой нации и против фюрера», — ты побледнела и тихо ответила, что, если выйдешь на волю, то начнешь все с начала и что тебе не за что стыдиться. «А позор и возмездие падет на ваши головы, — сказала ты. — Мы, «Белая роза», не молчим, мы — ваша нечистая совесть! Вы уничтожили 300 000 тысяч польских евреев, для вас это не люди, для вас это скот. Каждого еврейского мальчика в возрасте от 15 до 20 лет вы отправили в концентрационные лагеря и на принудительные работы, а еврейских девушек вы посылаете обслуживать немецкие бордели СС»».
«Господи, слава Тебе! У нас хватило мужества и сил все взять на себя. Мы никого не выдали. Возблагодарим Господа за силы, которые он нам дает в борьбе с сатаной. Пусть мы погибнем, но зато у многих немцев откроются наконец глаза. Я люблю Россию, я обожаю свою вторую родину Германию, я хочу помочь освободиться от страшного богоборческого правления. Наши листовки достигли Баварии, Ульма, Штутгарта, Регенсбурга, Зальцбурга и Вены. За такой короткий срок мы сделали много. А нас было так мало», — так незадолго до казни говорил Александр Шморель, для которого, как это ни странно, было чуть ли не счастьем попасть в 1942 году на три месяца на русский фронт, то есть оказаться на земле своих предков. Благодаря отцу немцу, известному врачу, и своей русской няне он хорошо знал историю России.
Вкратце биография А. Шмореля такова. Он появился на свет в 1917 году в Оренбурге. Мать — русская, дед — православный священник. Вскоре мама умерла от тифа, и отец женился вторично, теперь уже на немке. Во время гражданской войны смерть подобралась к их семье совсем близко, и в 1919 году семья бежала в Баварию, в Мюнхен.
В письмах с фронта Александр старался рассказать отцу, как он видит и воспринимает Россию. Он и Ганс Шоль оказались в Гжатске и здесь, в медбатальоне, работая санитарами, хороня мертвых, облегчая страдания раненым, они читают Достоевского, Гоголя, Шиллера, Гёте. «Сегодня мы с Гансом были в церкви, — пишет Александр. — Нас окружала толпа молящихся стариков, женщин и детей. Как они молились! Как пели! Удивительно, что за все годы страшной богоборческой власти у этого народа осталась вера. Её не смогли убить ни репрессии, ни лагеря. Когда кончится война, я вернусь в Россию…»
15 октября 1942 года Ганс Шоль пишет в письме своей младшей сестре Инге: «После войны я обязательно повезу тебя в Россию. Ты полюбишь эту страну так же сильно, как и я». Словно вторя словам этих мальчиков, мать Мария (Скобцова) в лагере смерти Равенсбрюк говорила своим солагерницам: «Если выживу, вернусь в Россию и буду бродить по дорогам».
В дневнике, с которым Ганс никогда не расставался, мы читаем следующие строки: «О, Господь, Создатель наш! Ты сотворил не только прекрасный мир, но и человечество, но сейчас я вижу, как это человечество ужасно, — оно разрушает не только Твое создание, но и уничтожает себя. Лживость людская так глубоко укоренилась, что немцы уже не могут существовать без того, чтобы не убить себя до конца. Мой пессимизм ожесточается изо дня в день, безнадежность отравляет мою душу, я бы хотел освободиться от этого, потому что жить с этим греховно. Сегодня немцы — конченая нация… Помоги нам, Господи, и защити детей Твоих!». И далее: «Я в России, мы с Александром работаем с утра до ночи. Хороним, перевязываем раненых, ездим по селам, где очень много инфекционных больных. Моя душа страдает, она не находит места, я больше не думаю о прекрасном искусстве, ни о Достоевском, ни о Генделе… Я окружен красивейшей природой, березы в своем предсмертном, траурном уборе из прозрачной золотой листвы, на фоне синего неба, трепещут на холодном ветру, они прекрасны, но вот-вот их прихватит морозом, и листья опадут, но воспоминание о красоте останется в нас навсегда. Что останется от нас? Я заметил, что личность — не только у нас, но и здесь в России, — стирается, превращается в чистый гладкий лист».
Содержание и стиль листовок «Белой розы» было необычно. Да, в них, конечно, были слова: «Свобода! Долой Гитлера! Гитлер массовый убийца!», но в основном тексты изобиловали выдержками из классиков литературы, из Священного Писания и Аристотеля. Задача состояла в том, чтобы заставить немецкую интеллигенцию осознать весь ужас, в котором пребывает Германия и Европа, попытаться разбудить ее сознание, воззвать к ее совести. «Студенты! — написано в листовке. — На нас смотрит немецкий народ! По Гёте, у германской нации трагическая суть, ее судьба в какой-то степени подобна судьбе греков и евреев. В настоящее время немецкий народ подобен толпе безвольных трусливых людей, послушных воле любого хозяина, немцы готовы к тому, чтобы их согнали в стадо и подвели к краю бездны. Они уже наполовину в этой пропасти. Но можно лишь надеяться, что это лишь кажется. В результате систематического насилия над совестью каждый человек замкнулся в молчании или обороняется ложью. Мало у кого хватило мужества изобличить зло. Тех, которые дерзнули воззвать к общественности, ждала смерть. Предстоит многое рассказать о судьбе этих героев».
А вот и другая листовка: «Кто ведет подсчет погибшим: Гитлер, Геббельс? Конечно же, ни тот, ни другой. Ежедневно в России погибают тысячи наших людей! Горе постигло дома русских, польских, немецких крестьян, некому утешить плачущих матерей. Гитлер отнял у них самое дорогое, подверг их детей абсурдной смерти и продолжает им нагло лгать. Каждое слово, произносимое Гитлером, есть ложь. Когда он говорит «мир», он думает о войне. Когда, богохульствуя, он ссылается на Всемогущего, он думает о силах зла, о падшем ангеле и о Сатане. Его рот есть зловонная адова пасть, его мощь обращена на погибель».
В одном из последних текстов «Белой розы», приводятся слова поэта XIX века Новалиса, которые и сегодня звучат пророчески: «Лишь бы Европа воскресла, образовалось бы государство из государств, сформировалась бы достоверная политическая наука. Неужели объединившиеся государства должны подчиняться силе иерархии? В Европе будет продолжать литься кровь, покуда нации не осознают своего собственного безумия, покуда народы не вернутся к своим древним алтарям, мирному труду и не восславят мира на недавних полях битв. Религия и только религия может помочь проснуться европейскому сознанию и стать гарантом прав народов, и только тогда на наших землях воссияет новым светом христианство, веротерпимость и мир».
Сегодня мы живем в объединенной Европе, но упаси нас Бог позабыть, какой кровью, какими жертвами выстрадано это объединение.
В нашей семье сохранились уникальные издания двух выпусков «Вестника участников Сопротивления». Одним из его основателей был Игорь Александрович Кри-вошеин. В одном из сборников он рассказывает и о своем «Резистансе», об аресте, пытках, лагерях Бухенвальд и Дахау и о возвращении в Париж после победы в июне 1945 года. В «Вестнике» приводятся рассказы очевидцев и воспоминания людей, знавших Бориса Вильде, Анатолия Левицкого, Вики — Веры Оболенской, матери Марии (Скобцовой), Ариадны Скрябиной (Сарры Кнут) и других. У многих из них нет могил, они «похоронены в общих гробах», но на знаменитом кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, под Парижем, стараниями русской диаспоры воздвигнут Кенотаф (памятник). На нем выбиты золотом имена русских героев, выгравированы их портреты.
Что же послужило импульсом для этих молодых людей безоговорочно встать на опасный путь Сопротивления? Ведь в оккупированной немцами Франции можно было спокойно существовать при условии, что ты не еврей, не коммунист, не антифашист. Более того, часть русской эмиграции, поддавшись своим иллюзиям, почти сразу встала на путь сотрудничества с оккупантами. Но были и такие, которые, рискуя своей жизнью и жизнью своих семей, укрывали подпольщиков и евреев, беглых военнопленных, сбитых союзных летчиков, помогали с документами, переводили через границы. Сотни, если не тысячи спасенных людей, сотни спасавших их русских сопротивленцев — имена тех и других исчезли из нашей памяти, остались лишь наиболее яркие из них.
На основании материалов «Вестника», где опубликованы воспоминания очевидцев, я расскажу о двух русских эмигрантах: о блестящем ученом, полиглоте Борисе Вильде и красавице «Вики» Оболенской.
Важно отметить, что первая подпольная организация возникла во Франции в августе 1940 года, как только свастика взметнулась над Парижем. Листовки с призывом
* * *
«Мы все с генералом де Голлем» уже тогда, в наивысший пик победы нацизма в Европе, расклеивались в телефонных будках, в уборных, на немецких автомобилях, бросались в почтовые ящики. Именно тогда Б. Вильде и А. Левицкий задумали свой первый номер газеты «Национального комитета общественного спасения — Резистанс».
Она увидела свет 15 декабря 1940 года. Через четыре года детище Вильде-Левицкого, ставшее ведущей газетой Сопротивления, публикует статью «Интеллигенция — авангард «Резистанса»». Действительно, в эту группу, наподобие немецкой «Белой розы», входили университетская молодежь, ученые, музейные работники, а также крупные писатели: Жан Кассу, Клод Авелин и Пьер Абраам. Общепризнанным вождем этой группы был Борис Вильде, первым его заместителем — Анатолий Левицкий. Кроме печатной и устной пропаганды, которую они вели как в Париже, так и в провинции, Вильде проводил весьма сложную и опасную работу по переправке в неоккупированную зону, а оттуда на испанскую границу добровольцев в армию де Голля. В обвинительном акте Бориса Вильде упоминается еще одно его преступление — «шпионаж», что, по-видимому, относится к двум раздобытым им секретным документам: о строившемся подземном аэродроме и о базе подводных лодок в Сан-Назэре, о существовании которой Лондон узнал именно из этого источника. Многое в этом деле осталось загадочным и по сей день. Главных его героев, которые могли бы пролить свет, уже нет в живых. Известно лишь имя виновника разгрома группы Вильде, крупного немецкого агента, внедрившегося в Национальный комитет общественного спасения, замешанного и в других предательствах.
Личность же самого Вильде еще до войны была окутана некоторой таинственностью. В своих воспоминаниях Борис Сосинский пишет: «Борис Вильде шел среди людей, как завоеватель. Он появился в Париже откуда-то из Прибалтики бесстрашным провинциальным русским мальчиком, полным романтических бредней о «подвигах и славе»; как сам Вильде пишет позднее в своих предсмертных тюремных записках, «жадным к жизни и счастливым, несмотря на нищету и мировую скорбь». Его светлые глаза смотрели на мир и людей открытым, полным беззаветной смелости взглядом. Однажды он сказал мне: «Я всегда живу так, как если бы завтра я должен был умереть». Но, может быть, еще больше, чем предсмертный дневник, самые поступки Вильде позволяют догадываться о содержании этой интуиции, приведшей его к высшей жертве. Подпольная жизнь была его родной стихией: собрания заговорщиков, хранение оружия, борьба со слежкой, вечная конспирация… Если бы не его порою ничем не оправданная любовь к риску, не азартная игра со смертью, он мог бы стать руководителем всего французского движения Сопротивления. Вильде и Левицкий посеяли зерна противостояния фашизму. Их журнал, их деятельность, суд над ними и, наконец, их героическая смерть повлияли на многих».
Известный публицист и историк эмиграции В. Варшавский приводит слова Вильде, которые тот пишет в тюрьме: «Я поклялся самому себе сделать из свой жизни игру — забавную, капризную, опасную и трудную… » И далее В. В. говорит: «Вильде не стал ни искателем приключений, ни ницшеанцем, ни новым Ставрогиным, хотя у него было достаточно для этого силы. Обладая ясным умом, огромной волей и железной выносливостью, всегда бесстрашно идя на риск, он мог добиться всего на любом общественном поприще. Он был щедро наделен для этого способностью подчинять людей своему влиянию, орудовать понятиями и словами и еще в большей степени «математическим разумом», необходимым для научных занятий. Учился он с необыкновенной легкостью. После пьяной бессонной ночи садился за научную книгу с головой совершенно ясной. Уже в тюрьме, в течение восьми недель, занимаясь по два, по три часа в день, он выучивает древнегреческий, достаточно, чтобы при помощи словаря разобрать любой текст. Мне пришлось слышать его доклады по самым разнообразным вопросам этнографии, антропологии, языковедения, социального и экономического строя различных исчезнувших и современных цивилизаций, и по тому, с каким вниманием и интересом его слушали седовласые специалисты, я мог судить, что его доклады были не только блестящи по построению и ясности изложения, но основанными на углубленном знании предмета. Вильде было совершенно чуждо самодовольство «умных людей», самоуверенно говорящих о чем угодно. Все мы чувствовали, встречаясь с ним, как под этой поверхностью «умного человека» скрывалось что-то более глубокое — непосредственная, первородная интуиция жизни, неясная и загадочная. О своих талантах и многочисленных занятиях в разных областях он сам очень редко и очень скупо говорил. Однажды на мой вопрос, почему он занимается сразу столькими науками, он, усмехнувшись, ответил: «Единственная наука, меня интересующая, — это наука жизни». Это меня удивило. Я знал, что он не занимается школьной философией и никогда не участвовал в том беспардонном метафизическом остроумничанье, которое, с легкой руки «учеников» Мережковского, буйно цвело на нашем «Монпарнасе». Но, может быть, еще больше, чем предсмертный дневник, самые поступки Вильде позволяют догадываться о содержании интуиции, приведшей его к высшей жертве, вовсе не к ставрогинской, «так сказать, насмешливой» жизни, чего можно, казалось, было ждать от человека, бывшего в молодости, по его собственным словам, чудовищем».
Об этой жертве чаяла и Вики Оболенская, казнённая через гильотину в Германии, и мать Мария (Скобцова), сожженная в печах Равенсбрюка, и многие другие…
В 1922 года совсем юный Вильде становится зачинщиком движения в пользу автономии ливов. Тюрьма, высылка. В Германии, во времена первых успехов нацизма, он ведет прокоммунистическую деятельность. Новое тюремное заключение. Очутившись во Франции, он мечтает присоединиться к испанским республиканцам. Но женитьба и увлечение научной работой в Музее человека, как будто дают новое направление его жизни, уводят его от беспокойных, романтически-революционных порывов юношеских лет. Начинается война. С первых же дней Вильде на фронте. Томится от бездействия месяцев drole de guerre («странной войны») Хлопочет о зачислении в экспедиционный корпус в Норвегию. В 1940 году, после разгрома французской армии, бежит из плена и, уже через несколько недель по возвращении в Париж начинает движение борьбы против немецких оккупантов, движение, которому он первый дает имя Resistance.
Это был один из тех постоянно являвшихся в истории русского общества беспокойных, волевых и смелых людей, которых влечет какая-то сила туда, где идет борьба против угнетения и несправедливости, — будь то революционное движение, война за освобождение славян или Трансвааль. Этими людьми, в сущности, двигает та же, видимо, питаемая глубокими течениями народной жизни русская идея, которая нашла свое выражение в творчестве великих русских писателей и мыслителей. Их не останавливают ни страх пыток, тюрьмы и казни, наоборот — они как бы ищут смерти, дабы положить себя «за други своя».
Трагическая развязка повести жизни Вильде — смерть под пулями немецких палачей. Его духовный облик, как и его героическая смерть, говорит о том, что был он из этих людей, о которых классик сказал: «А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой». Впрочем, люди близко его знавшие, уже и раньше могли об этом догадываться. Появляясь на Монпарнасе, только как случайный гость, он становится одним из самых деятельных участников антитоталитарного кружка, основанного Ильей Исидоровичем Бунаковым-Фондаминским в 1938 году как бы в предчувствии грядущих событий. Это был кружок почти тайный, негласный, в него были приняты единицы. Сам Илья Исидорович называл его «орденом» (В. Варшавский).
Чем занимались в этом кружке, в чем была его цель? На собраниях здесь читались и обсуждались доклады по политическим и социальным вопросам. Но это не был политический кружок в тесном смысле слова. В него входили люди разных взглядов и разных миросозерцаний. Общим было только одно: желание служить идеалу правды, сияющему, как самая яркая звезда на восходящем небе России. Собственно в рассказе об этой звезде было все содержание того предания об ордене русской интеллигенции, которое И.И. Фондаминский старался передать нам, эмигрантским сыновьям.
Когда наступили дни испытания, почти все участники этого кружка доказали на деле, что все эти разговоры не были для них только прекраснодушной болтовней: погибли в Германии сам И.И. Фондаминский и мать Мария (Скобцова) и отец Димитрий Клепинин; расстрелян немцами Б. Вильде. Рискуя не только своей головой, но и жизнью своих жен и детей, принимают героическое участие в борьбе с врагами России и всего человечества В. Алексинский, В. Андреев, Б. Сосинский, А. Угримов, И. Кривошеин.
«Ни один из членов кружка не стал коллаборантом. Теперь нам кажется естественным, что именно в этом кружке Б. Вильде должен был стать одним из самых главных деятелей. Но тогда мы еще сомневались. Нам казалось, он слишком ценит удовольствия, слишком увлечен своей научной карьерой. Однажды в ресторане, когда после плотного обеда он с несколько детской важностью с наслаждением закурил толстую сигару, я подумал: нет, он слишком любит жизнь. Не выдержав, я спросил тогда, как он относится к нашему кружку и к тому, ради чего мы его затеяли. Он посмотрел на дым своей сигары, потом слегка удивленно на меня и с наивностью, всегда в нем появлявшейся, когда он был совершенно серьезен, сказал: «Главная цель моей жизни — это Резистанс»». (В. Варшавский).
Мой тесть И.А. Кривошеин, хорошо знавший Б. Вильде, говорил мне, что он был последователен до конца. На суде, когда немецкий обвинитель сообщает ему о своем решении требовать для него смертной казни, Вильде записывает: «Быть расстрелянным — это в некотором роде логическая развязка моей жизни». В предварительной речи председатель суда не может не сказать о факте, который, видимо, его удивляет и вызывает восторг: «Вильде нашел в себе моральную силу, будучи в тюрьме и наверняка догадываясь о смертном приговоре, после японского изучить санскритский язык». Последние слова приговоренного: «Я иду на смерть с высоко поднятой головой: я ничего не сказал при допросе», — были как две капли воды похожи на слова юных Ганса и Софи Шоль из «Белой розы». А через два года казненная в тюрьме Plotzensee в Берлине 4 августа 1944, Вики Оболенская добавит: «Председатель, наверное, заметил, что за все эти одиннадцать месяцев я не произнесла ни одного слова правды, но это нагромождение лжи имело единственную цель: покрыть товарищей, до которых вы никогда не доберетесь».
Подпольная деятельность, железная воля, дисциплина, опасность, риск, казнь… Прошли десятилетия, и для нас, живущих сегодня, кажется, что за этим образом скрывается не человек, а некий абстрактный бездушный герой, на манер киношного Джеймса Бонда или Штирлица. Но не нужны никакие слова (они будут звучать банально), не нужны подробности биографии Вильде и длинный список его подвигов (все покажется холодным и архивным), по сравнению с его предсмертным письмом к жене:
«Простите, что я обманул Вас: когда я спустился, чтобы еще раз поцеловать Вас, я знал уже, что это будет сегодня. Сказать правду, я горжусь своей ложью: Вы могли убедиться, что я не дрожал, а улыбался, как всегда. Да, я с улыбкой встречаю смерть, как некое новое приключение, с известным сожалением, но без раскаяния и страха. Я так уже утвердился на этом пути смерти, что возвращение к жизни мне представляется очень трудным, пожалуй, даже невозможным. Моя дорогая, думайте обо мне, как о живом, а не как мертвом. Я не боюсь за Вас. Наступит день, когда Вы более не будете нуждаться во мне — ни в моих письмах, ни в воспоминании обо мне. В этот день Вы соединитесь со мной в вечности, в подлинной любви. До этого дня мое духовное присутствие, единственно подлинно реальное, будет всегда с Вами неразлучно.
Вы знаете, как я люблю Ваших родителей — они мне стали родными. Благодаря таким французам, как они, я узнал и полюбил Францию. Пусть моя смерть будет для них скорей предметом гордости, чем скорби. Постарайтесь смягчить известие о моей смерти моей матери и сестре. Я часто вспоминал о них и о моем детстве. Передайте всем друзьям мою благодарность и мою любовь… Моя дорогая, я уношу с собой воспоминание о Вашей улыбке. Постарайтесь улыбаться, когда Вы получите это письмо, как улыбаюсь я в то время, как пишу его (я только что взглянул в зеркало и увидел в нем свое обычное лицо). Мне припоминается четверостишие, которое я сочинил несколько недель тому назад:
Comme toujours impassible Et courageux inutilement, Je servirai de cible Aux douze fusils allemands1.
Да, по правде, в моем мужестве нет большой заслуги. Смерть для меня есть лишь осуществление великой любви, вступление в подлинную реальность. На земле возможностью такой реализации были для меня Вы. Гордитесь этим. Сохраните, как последнее воспоминание, мое обручальное кольцо.
Умереть совершенно здоровым, с ясным рассудком, в полном обладании всеми своими духовными способностями, — бесспорно, такой конец более по мне, разве это не лучше, чем пасть внезапно на поле сражения или же медленно угаснуть от мучительной болезни. Я думаю, это все, что я могу сказать. К тому же скоро пора! Я видел некоторых моих товарищей: они бодры. Это меня радует. Бесконечная нежность поднимается к Вам из глубины моей души. Не будем жалеть о нашем бедном счастье, — это так ничтожно в сравнении с нашей радостью. Как все ясно! Вечное солнце любви всходит из бездны смерти… Я готов, я иду! Я покидаю Вас, чтобы встретить Вас снова в вечности. Я благословляю жизнь за дары, которыми она меня осыпала… Ваш Б. В. Понедельник, 23-е февраля 1942 года».
«Вики» — подпольное имя Веры Оболенской. Она любила танцевать, все схватывала на лету, много читала и очень любила Францию, свою вторую родину. Хотя вся жизнь её прошла в Париже, она сохранила прекрасный русский язык и была к тому же добрым, глубоко верующим человеком. Столь же горячо она любила Россию. Те, кто знал Вики ранее, считали её скорее светской, немного сумбурной девушкой. Но после её смерти знавшие говорили, что легкомысленность её была чисто внешней, а на самом деле она была сильным и благородным человеком.
Решение её пойти в «Резистанс» было тесно связано с христианскими ценностями добра и зла, она отвергала насилие а потому ее слова: «Нельзя, исповедуя Христа и понимая сущность Его заветов, — братство людей в Духе Святом, — примириться с религией отбора людей по крови», — эта фраза была естественным ответом Вики на заявления Гитлера о расовой дискриминации.
Прилетев в Лондон из Бордо 17 июня 1940 года, генерал де Голль обратился к своим соотечественникам со следующими словами: «Франция проиграла сражение, но не проиграла войну. Пусть люди во главе правительства, поддавшись панике и позабыв о чести, капитулировали и отдали страну в рабство, но еще ничто не потеряно!» Призывая каждого француза, где бы он не находился, присоединиться к его действиям де Голль закончил свое выступление: «Наша страна в смертельной опасности. Будем же все бороться, чтобы спасти ее. Vive la France!» Слова де Голля стали для Вики определяющими. Довольно скоро она нашла союзников среди французов, для которых расовая доктрина национал-социалистов была столь же неприемлема. Эти люди, с которыми свела ее судьба летом 1940 года, были ей близки и понятны. Подпольная организация «Reseau OCM», во главе которой стоял Жак Артюис, объединяла людей правого толка, далеких от коммунистистических идей. Сам Жак Артюис до войны был успешным предпринимателем, состоял в правой партии и писал трактаты о перспективах экономического развитии Франции. Более того — он мечтал после войны создать Соединенные Штаты Европы. Он был патриотом своей страны, был врагом нацизма, но никак не врагом германского народа. После оккупации его чувство долга за униженную родину нашло отклик в сердцах единомышленников; так родилась подпольная группа ОСМ. Ничего нет странного в том, что эти настроения целиком перекликались с патриотическими настроениями русского белого офицерства из окружения Вики Оболенской. ОСМ доставляла в Лондон военные сведения о немецких передвижениях, набирала и группировала партизан для восстания в день высадки союзников и формировала будущий гражданский аппарат власти генерала де Голля. Вики была не только секретарем Жака Артюиса, но и активной связной вплоть до его ареста в 1941 году. Разгром ОСМ не остановил Вики, и она продолжила свою подпольную деятельность как агент связи между Центром и другими организациями.
Софья Носович, близкий друг и соратник Вики по Сопротивлению, пишет: «Ею была снята квартира на rue Cassete, где она хранила архивы ОСМ, принимала ответственных работников нашего движения, переписывала на машинке все приказы и тайные донесения в Лондон, снимала копии планов, схем мест высадки парашютистов и снабжения оружием. Работала она толково, быстро, весело и без отдыха с раннего утра до позднего вечера; никогда не шифровала и не записывала ни одного имени, ни клички, ни номеров телефонов, не говоря уже об адресах. Эта невероятная память делала ее идеальным агентом и прекрасным секретарем. Как-то раз в метро Вики попала в облаву; при ней был чемодан, набитый планами и секретными документами. На вопрос полицейского, что в чемодане, она с веселой усмешкой ответила: «Mais une bombe, monsieur!» (конечно же, бомба!) — тот рассмеялся и пропустил её.
Арестована она была у меня на рю Сен-Флорэнтин утром 17 декабря 1943 года. Она зашла на минутку передать мне некоторые сведения и не очень важные документы. Накануне был арестован мой ближайший сотрудник по работе, он не выдержал допроса и дал мой адрес. В 11 часов утра раздался стук в дверь, я пошла открывать и увидела перед собой револьвер, немца и трех французских милиционеров. Выход из моей комнаты был один; бегство Вики, уничтожение документов были немыслимы. Арест сопровождался, как всегда, грубостью, нелепыми угрозами о немедленном расстреле, окриками с неизменной игрой револьверами. Забавна была реакция гестаповца, который при виде удостоверения личности Вики завопил по-немецки и по-французски: «eine echte Prinzessin!» — «une vraie princesse!» (настоящая княгиня!). Найденные в её сумке документы тоже порадовали его. Вики отвечала ему спокойно и с достоинством. Все это продолжалось недолго. Скованные одной парой наручников, мы спустились во двор, подняв руки над головой, чтобы предупредить друзей, живущих в этом доме о нашем аресте. Никогда не забуду, как Вики, с весёлой усмешкой тихонько напела мне: «Сегодня нитью тонкою связала нас судьба»… Повезли нас на avenue du General Dubail в маленький особняк, где сразу же устроили очную ставку с моим товарищем по работе. Мы с Вики никогда не осуждали его, зная всю его храбрость и великолепную работу в «Резистанс». Дюбаль, его кличка, опознал меня и отказался oт Вики, что позволило ей при допросе скрыть и отрицать очень многое. Первой допрашивали меня. Допрос этот прошел гладко, но ночью меня потащили наверх в ванную, и озверелый нацист долго бил меня по лицу. Не могу сказать, сколько времени всё это продолжалось. Не успела я вернуться в комнату, где меня ждала Вики, и прилечь рядом с ней, как нацист опять ворвался к нам, и все началось сначала. Слава Богу, мне удалось промолчать и никого не выдать. Вики лежала, закрыв лицо руками. Наконец, он ушел, обещав нам мучительную смерть. Вики, со слезами на глазах, перекрестила меня: «Ну, теперь моя очередь, ты отбыла своё», — сказала она».
В гестапо их пытали ещё два дня, нацисты устали и в бессилии кричали: «Вы все голлисты и коммунисты, так вам и надо!», а Вики ответила: «Если вы все так настроены против коммунистов, то почему бы вам не повоевать с ними на Восточном фронте?». Один из них усмехнулся и, играя наручниками, сказал: «Нет, лично я ненавижу войну, а здесь хороший спорт». Потом их перевели в знаменитую тюрьму Фрэн, где допросы продолжились. Их посадили в разные камеры, и после гестапо тюрьма показалась тихим приютом. Вики сразу вошла в тон тюрьмы. Она попала в интернациональную камеру: француженка, итальянка, австриячка — все политические, все молодые веселые женщины. Она усовершенствовала свой немецкий с австрийкой, давала уроки русского языка итальянке, импровизировала стихи, утешала. Удивительно, что точно так же, словно по сценарию, вела себя в лагере смерти Равенсбрюк мать Мария (Скобцова): она собирала вокруг себя женщин, рассказывала им о России, читала свои стихи. Но это была внешняя жизнь — те, кто помнит и Вики, и монахиню Марию, рассказывали, что параллельно протекала другая жизнь, полная беспокойства о родных и о предстоящих допросах. А вдруг не выдержишь пыток, шантажа и проговоришься? На допросах гестапо особенно упирало на эмигрантское прошлое Вики и всячески уговаривали отколоться от коммунистов. Но Вики объяснила им, что совершенно не разделяет взглядов большевиков и что ее цель совсем в другом: «Я русская, выросла во Франции; не хочу изменять ни своей родине, ни стране, приютившей меня». На их антисемитскую пропаганду она отвечала: «Я верующая христианка и поэтому не могу быть антисемиткой». Как только допрос подходил вплотную к именам, к её работе, сотрудникам, адресам и т. д., тут Вики отрицала всё и путала их, как могла. Ничего они от неё не узнали и создалось впечатление, что они ей поверили. Но 28 марта её выводят под конвоем из тюрьмы, запихивают в грузовик, до отказа наполненный знакомыми ей людьми. Увидев их, она понимает, что напрасен был её труд оградить оставшихся на свободе товарищей, спасти дальнейшую деятельность «Reseau». Напрасна была её сплошь выдуманная история о несуществующем «Жераре», на которого немцы после её показаний завели дело… Все были арестованы! Гораздо позже стало известно имя предателя: он покончил с собой, оставив жену и четырех маленьких детей…
Вечером их привезли в город Аррас, где было сосредоточено все их подпольное дело. Там и начались главные допросы Вики. Её допрашивали на протяжении четырнадцати дней, с утра до вечера, и, несмотря ни на какие угрозы, она исполнила свой долг до конца. Военный следователь прозвал ее Prinzessin Ich-Weiss-Nicht (княгиня Ничего-не-знаю).
На одном из допросов дело дошло до денег — её спрашивали о размере сумм, проходивших через её руки. «Миллион, а иногда два», — ответила она, поняв по предыдущим допросам, что это им известно. «Вы никогда ничего не взяли для себя из этих сумм?» — спросил её немец. «Вы спрашиваете у меня глупости! — ответила Вики по-немецки. — Вы понимаете, глупости!» — и следователь замолчал. Каждый раз после многочасовых допросов она возвращалась в камеру, изнемогая от усталости, но и тут она не теряла самообладания, оставалась доброй, услужливой, делилась со всеми, чем могла. До объявления ей смертного приговора она сидела в общей камере, и у всех соседельцев Вики оставляла о себе самую светлую память.
Её приговорил к смерти военный суд в Аррасе. Обвинение: «Шпионаж. Никаких смягчающих вину обстоятельств». Решение было принято заранее. Председатель объявил смертный приговор и спросил о последнем желании. Вики просила разрешения написать матери — отказали. О муже она не смела и говорить, чтобы не подвести его: ведь на всех допросах она играла роль равнодушной жены. Затем её перевезли в Париж, и 13 июня Софья Но-сович и Вики под охраной, в наручниках, оказались в автомобиле, который промчал их на огромной скорости до Восточного вокзала. Их посадили в поезд Париж-Берлин, и через сутки они оказались в берлинской тюрьме Альт-Моабит. Их рассадили в разные камеры, на режим приговоренных к смерти: кандалы круглые сутки и постоянно зажженный ночью свет. Судьба им помогла: камеры находились одна над другой, и они общались перестукиванием по азбуке Морзе. Так в одну из бессонных ночей Вики «простучала» подруге: «Я поставила перед собой цель: по окончании войны ехать в Россию и работать там для родины». Вики всюду заводила друзей и здесь в своей последней тюрьме, где были сосредоточены все немецкие и иностранные смертницы, к ней прониклась немка надзиратель (сама же арестантка). Рискуя, она тихонько приносила ей хлеб с маргарином, газеты; закрывая шторы на ночь, шептала ей последние новости, подбадривала… Тюрьма эта пострадала от английских бомбардировок и пожаров, и многим арестованным удалось бежать из неё, и во избежание этого всех запирали вместе в подвальную камеру.
«Первую тревогу мы провели вместе с немками, приговоренными к смерти, — вспоминает Софья Но-сович. — Камера была переполнена ими, сколько их там было, сказать трудно. Когда надзирательница открыла дверь, мы увидали фигуры сидящих на полу женщин, закутанных в одеяла. Тихо позвякивали цепи на их руках. Они мало говорили, неохотно отвечали на вопросы. Мы так и не узнали, за что были приговорены к смерти эти несчастные женщины. Казнили их по несколько сразу. Днем, после обеда, уводили их в черный подвал, где они ждали до глубокой ночи часа смерти. Часто выли они, как звери. Вся тюрьма затихала в ужасе, прислушиваясь к их крику смертной тоски. С нами вместе поместили одну советскую молодую девушку, докторшу по профессии. Более очаровательного внешнего и внутреннего облика трудно было себе представить. Её приговорили к смерти в Берлине за пропаганду против войны и за связь с немецкими коммунистами. Тихая, скромная, она мало говорила о себе. Рассказывала главным образом о России.
Нас поражала она своей спокойной уверенностью, как она говорила: «В необходимость жертвы своего поколения для благополучия и счастья будущего». Она ничего не скрывала, говорила о тяжелой жизни в СССР, о всех лишениях, о суровом коммунистическом режиме, о том что всю её семью расстрелял Ежов. А потом прибавляла: «Так нужно, это тяжело, грустно, но необходимо, вот увидите, после войны все изменится». Встреча с ней еще более укрепило желание Вики ехать на родину. Они сговорились непременно встретиться там, но обе погибли в Берлине. Сперва — Вики, а потом — она».
Накануне казни, во время прогулки Софья и Вики были вместе. Неожиданно её вызвала смотрительница. О чем был разговор? Вики удалось шепнуть Носович: «Меня спрашивали, хорошо ли я знаю немецкий, видимо, хотят предложить переводить, сказали, что повезут за город, в дальний лагерь…» Их разводят по камерам, проходят сутки, опять налет английской авиации, всех сгоняют в подвал… Но — Вики нет. И тут Носович понимает, что Вики ей солгала, что история с переводом — ложь.
«Да, её отвезли, но не в дальний лагерь, а на расстрел, — пишет Софья Носович. — Теперь я знаю, что нашла она в себе нечеловеческие силы, идя на ужас казни, думать о нас, оставшихся, обо мне, о своем друге по заключению. Ведь смертницам читают приговор заранее. Знала она, куда шла… »
В копии документа помечен день смерти Веры Оболенской: 4 августа 1944 года. Она была не повешена и не расстреляна. Она была обезглавлена.
Приидите, поклонимся и припадем…
Воспоминаньями смущенный,
Исполнен сладкою тоской,
Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
Вхожу с поникшею главой.
Так отрок Библии, безумный расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев наконец родимую обитель,
Главой поник и зарыдал.
В пылу восторгов скоротечных,
В бесплодном вихре суеты,
О, много расточил сокровищ я сердечных
За недоступные мечты,
И долго я блуждал, и часто, утомленный,
Раскаяньем горя, предчувствуя беды,
Я думал о тебе, предел благословенный,
Воображал сии сады.
А. С. Пушкин «Воспоминания в Царском Селе»
Может показаться странным, но исторически так сложилось, что Франция сохранила величайшие раннехристианский святыни, а Париж, благодаря русской эмиграции после 1917 года, стал одним из самых православных столиц Запада. Так было до 2000 года, а теперь Италия перегоняет Францию, где, по статистике, православие стоит на втором месте после католичества. Происходит странный процесс оправославливания, который можно сравнить с процессом «наоборот», который был в России до революции, когда интеллигенция, да и аристократия, отходили от веры, а в 19 веке в определённых кругах, возникла мода на католичество. В самом Париже около тридцати православных храмов, среди них есть и румынские, греческие, болгарские, сербские, грузинские и коптские… Русских храмов осталось около 10, а было гораздо больше. Для русских самым большим и красивым храмом в Париже на сегодня является Св. Александро-Невский Собор, который находится в юрисдикции Константинопольского Патриархата. Русская православная церковь Корсун-ской Епархии (МП) до сих пор не имеет своего Собора и ютится в храме перестроенным в 1931 г. из гаража. Все стены этой церкви, она же Кафедральный собор Трёх Святителей расписаны фресками о. Григория Круга и Леонида Успенского, а в левой части храмы великая святыня — икона Иверской Божией Матери (о её чудесной истории обретения я ещё расскажу). Но вот парадокс. В большом соборе Св. Александро-Невского, молящихся всё меньше, в основном очень пожилых, жизнь приходская съёживается, службы некаждодневные, в крипте этого храма, службы идут по-французски, что тоже не способствует привлечению русско-язычных мигрантов… Зато в маленьком, тесном храме Трёх Святителей, служат и утром и вечером круглый год, народ прибывает, очень много молодёжи, детей, воскресная школа, лагеря, конференции — полнота приходской жизни.
Меняется контингент прихожан и в других храмах, конечно с российской точки зрения это даже не приходы, а приходики. На воскресных службах там бывает 30-40 человек, 5-10 причастников. Все священники в возрасте до 50 лет служат в церкви и работают на светской работе, жалованья от Епархии они не получают. В лучшем случае, жена священника зарабатывает деньги на светской работе, а батюшка служит в свободное от домашних обязанностей время.
Многие русские, которые в эмиграции оказались сразу после гражданской войны, переживали страшную нищету. Но как только они оказались в Париже, сразу стали создавать православную общину и искать место для церкви. Денег хватало только на то, чтобы снять гараж да перестроить его в церковь, собрать кое-какую церковную утварь. Духовенство служило в облачениях, трогающих сердце: столько было положено заботы, любви и тщания, чтобы из жалких тряпочек соорудить одежды, достойные предстоятелей. Но несмотря на бедность, люди жертвовали на строительство, устраивали приходские школы, всячески старались сохранить русский и церковнославянский язык. Я помню священников старого времени, а в тридцатые годы было много рукоположений офицеров, у них была особая выправка, но богословское образование они получили под свист пуль.
Русские «старые» эмигранты, которых всё меньше, до сих пор выделяются из толпы. В церкви они очень скромно себя ведут, никогда не шумят, громко не разговаривают, особенно красиво и торжественно одеты на праздники. Их дети и внуки стали французами, не все из них хорошо говорят по-русски. Но после падения «железного занавеса» многие из них стали ездить на свою историческую родину. Кто-то работает в совместных фирмах, молодёж учится в русских университетах, ездят в паломничества, стараются активно помогать русской церкви.
Церковное поведение — это ведь тоже традиция, воспитание с детства, а это или получается или нет. У нас в семье всегда было правило, никогда не поучать, не шикать, не одёргивать: «что ходишь в джинсах или без платочка». Ведь пример окружающих — это лучший учитель. Ну, что поделать, когда во время литургии вдруг звонит мобильник!? Или девушка в шортах? Приходиться мягко объяснять. Мы своего сына всегда готовили к церкви, одевали в самую хорошую одежду, объясняли правила поведения в храме.
Во время больших праздников таких как Пасха, Рождество, эмигранты особенно красиво одеваются. Женщины надевают ожерелье из яичек-кулончиков, которые они собирают всю жизнь. Обычно первые яички девочка уже в пять лет получает в подарок на Пасху. На Пасхальной заутрене в одежде обязательно присутствуют белый и красный цвет. У мужчин это чаще всего красный галстук или шёлковый шейный платок. Женщины и дети должны быть нарядно одеты, совершенно исключено одеваться в чёрный строгий костюм. Всё должно сиять праздником!
Примером вкуса и стиля для многих является дореволюционное дворянство. В послереволюционные времена даже донашивая старую одежду, эти люди выглядели красиво и элегантно. «Бывшие», как называли дворян в СССР, уже бедно, плохо и немодно одетые, все равно как-то выделялись. Именно по внешнему виду их определяли как «из благородных». В чем же здесь секрет, в какой степени он связан с одеждой? Традиции передавались из поколения в поколение. Это входило в поры и в кровь. Именно поэтому «бывшие», хоть и плохо одетые выделялись из массы не столько одеждой, а своим поведением и воспитанием.
Моя бабушка мне с детства говорила, что настоящая дворянка, должна и на балу блистать и пол вымыть. В этом и кроется секрет «бывших» людей. Многих из них не смогла «перековать» советская власть, их не сломили лагеря, а в эмиграции, те, кто жил бедно сохранял достоинство.
Самые знаменитые парижские манекенщицы были все сплошь русские дворянки. Как принято говорить «из хороших фамилий». Русские манекенщицы-аристократки стали знаменитыми в Париже не только потому, что они были очень красивы собой, но и потому что обладали безупречными манерами, знали языки и умели держаться в обществе. Этому их научили и в «Смольном институте благородных девиц», и дома. У моей бабушки с детства была французская гувернантка Жозефина, которая говорила с ней только по-французски, заставляла обливаться с утра ледяной водой, заниматься спортом, потом появился немец, который на всю жизнь привил бабушке любовь к немецкой поэзии. В восемь лет ей наняли учителя музыки, пения, потом повезли за границу, чтобы показать мир (как говориться для расширения кругозора). Частые посещения оперы, чтение умных книг, наука вести дом, быть хорошей хозяйкой и любящей женой и матерью и, конечно, вера и церковь — вот из чего постепенно складывалась личность барышни.
Молодой человек воспитывался ещё строже. Обычно его будущее определялось семейными традициями, ведь были династии военных, чиновников и просто помещиков (а управлять своим хозяйством дело непростое). Хорошие манеры, вкус к одежде, стилю жизни, поведению в обществе и т.д. сами по себе не могли бы созреть. Да, наверное, это можно обозначить как нечто врождённое, то, что передаётся по наследству. Ведь горничная, которая работала у «господ», как бы она не наблюдала годами за жизнью своих хозяев, никогда не могла превратиться в аристократку. Но в прежней России, она себя не чувствовала отверженной, обделённой, у неё не возникало комплекса неполноценности. Если она хорошо знала своё ремесло, то попасть на работу в богатый дом, она могла только по рекомендации, а не «по блату». Все несчастья начались, когда «каждая кухарка захотела управлять государством».
Как связаны достаток, богатство и возможность выглядеть красиво, элегантно? Можно ли быть бедным, но изящным? Да, можно быть бедным, но одеваться изящно и просто. У меня была нянечка, она мне досталась по наследству от моего папы, всю жизнь она прожила у нас в доме, стала членом семьи. Она была простой новгородской крестьянкой. Сама научилась читать и писать, была глубоко верующим человеком, замечательно вышивала. Но какое у неё было достоинство и скромность! И этот класс простых русских людей исчез. Он просто вымер.
В первой эмиграции многие женщины были вынуждены донашивать одежду с чужого плеча. Как-то я разговорилась с одной пожилой дамой, из рода Ш. и она мне сказала: «Есть правило, чтобы всегда выглядеть изящно. Для этого, нужно держать в полном порядке руки, голову и ноги. Остальное неважно, можно хоть до гробовой доски донашивать старенький, но дорогой костюмчик от Шанель, но причёска, маникюр и не стоптанная обувь — это моя витрина».
Моя бабушка, вплоть до своей смерти, никогда не ходила полдня в халате, непричёсанной и неприбран-ной. Даже если она была дома совсем одна. Мой покойный тесть И.А.К., дворянин, офицер лейб-гвардии конной артиллерии, не только не снимал пиджак при дамах, но он его надевал с утра. И даже выйдя на пенсию, не мог себе позволить небрежность в туалете, он был так воспитан с детства в Кривошеинско-Морозовской семье и в Пажеском корпусе. О сквернословии в обществе не могло быть и речи. Было не допустимо кричать на своих подчинённых, в споре перебивать собеседника и повышать голос. Самодуры помещики и барыни, конечно, были, но это было не правило, а скорее исключение. Дипломатии отношений со своими слугами (начальник-подчинённый) тоже учили с детства!
Сейчас на Западе перестали человека принимать «по одёжке», ценят, прежде всего, его знания, ну и конечно его повадки, а потому не нужно «класть ноги на стол», «ковырять в носу», жевать часами жвачку, пить пиво из бутылки, разговаривать с набитым ртом и сквернословить. Вообще в последние годы огромное значение придаётся здоровому образу жизни: спорт, лёгкая еда, отказ от курения и алкоголя. Это и есть лучший «бренд» человека, который хочет сделать карьеру, преуспеть в обществе и стать настоящей леди или джентельменом.
Но перейду от правил хорошего тона к рассказу о наших православных святынях во Франции. Хочу заметить, что во Франции отношение к святыням совсем другое, чем в Италии или Испании.
Многих русских это удивляет, но удивляться на самом деле не стоит, потому что достаточно знать, в каком провале пребывает современное католичество во Франции, как гулко отражаются от каменных стен одинокие шаги редко молящихся — «посетителей», как странно бездушно звучат современные песнопения, лишённые всяческой божественной мистики, как схематично-поверхностно совершаются таинства Крещения, Венчания, Отпевания. Обновленчество, пришедшее в католические храмы после Второго Ватиканского Собора 1962 г., только оттолкнуло, а не привлекло молодёжь. Казалось, что месса под джаз или гитару, с новомодными литургическими молитвами, когда Отче Наш звучит как подарок — заманит заблудших овец в «современную» церковь. Но не тут-то было, обновленчество потерпело крах, храмы опустели ещё больше, их приходиться продавать с молотка или сдавать в аренду под дискотеки и рестораны. Этот прискорбный перечень церковных бед можно продолжить и он нам живо напомнит те советские времена, в которых мы сами не так давно пребывали. Католическая Франция, за последние десятилетия секуляризации разучила людей молиться, вера в Бога, таинство и чудо подменилось актом гуманитарной помощи и воцерковление человека отодвинулось на задний план. Сегодня француз, подающий милостыню, отправляющий посылку голодающим африканским детям — считает что он живёт не только по совести, но и по-Божески, и вполне может обойтись без церкви, без молитвы, без слова Господня и уж наверняка без священника, подменив всё благотворительностью. Ещё в 30-х годах, прошлого века, во Франции вошли в моду т.н. «Рабочие батюшки», позже появилась «Армия спасения», «Врачи без границ», несколько лет уже существует сеть «Ресторанов Сердца» основанных знаменитым актёром Колюшем, который искренне и щедро помогал бездомным, но сам был человеком далёким от церкви .Французская интеллигенция идёт по стопам Колюша, принимает активное участие в акциях милости к падшим, но в массе своей остаётся вне церковных стен. Где же проходит эта золотая середина церковной жизни, молитвы, традиции и благотворительной миссии? Как легко перейти с одной крайности в другую. В России только-только нащупывается путь милости к падшим, народ к этому не готов. В бедной стране, жившей 75 лет без Бога, встать на путь христианской щедрости « отдать последнюю рубашку ближнему и дальнему» — практически невозможно. На всё нужно не только время и стабильность, но и умное слово священника, деятельная помощь государства, разъяснения через СМИ.
Лет десять назад мне Господь Бог послал оказаться в городе Брив (провинция Коррез) и оказаться в пустынном бывшем монастыре основанном св. Антонием Падуанским. Святой источник, гроты со струящейся водой, озерца, лужайки, тишина и пустота. Я набрала в маленькую бутылочку из под «Виши» воды из стены поросшей мхом. Рядом табличка «Святой источник Антония». Вечером у меня была встреча с мэром этого города и я по наивности рассказала о своём открытии. Он засмеялся и сказал: « Мадам, и Вы верите в эту чепуху. Я уверен, что это вода которая вытекает из испорченного водопрвода. Я знаю, что ею пользуются для поливки своих огородов соседние дачники». Это было сильно сказано! И я подумала о силе атеистической пропаганды, слепоте современного человека, а потому и неверии в Божественное чудо.
Рассказывая о бедствиях наших древних святынь во Франции, как не вспомнить и о том, что большевистская власть в 1917 официально провозгласила свободу вероисповедания, но на самом деле приступила к беспощадному гонению на неё. Духовенство истязали и избивали до смерти, алтари и предметы богослужения подверглись осквернению, монастыри превратились в пыточные камеры и тюрьмы, где первыми заключёнными в них оказались монахи и настоятели. История поругания Соловецкого монастыря нам хорошо известна, но сколько по России было подобных монастырей! Надругательства над мощами обставлялось с особой жестокостью. Большевики специально вскрывали раки, выкрадывали мощи, а затем заставляли священников всенародно открывать пустые раки… дабы выставить всё в шарлатанском виде.
Кощунственные церемонии снимались на кинематограф, потом силой сгоняли народ и демонстрировали. В газете «Правда» от 16.04.1 919 года была помещена статья «Святые чудеса» и приведён протокол вскрытия мощей Св. Сергия Радонежского. Вскрытие происходило в присутствии докторов медицины, большого количества коммунистов и под дулом пистолета иеромонаха Иона игумена Лавры, заставили приступить к кощунственному акту. Им пришлось в течении двух часов разбирать покровы и мощи Св. Сергия, которые более пятисот лет тому назад благословил русский народ на борьбу с татарами во имя спасения и объединения России. У стен монастыря собралась огромная толпа протестующих верующих, многие стремились приложиться в последний раз к святыне, а в это время в храме щёлкали фотоаппараты и снималось кино. Поздно вечером позорное дело было закончено и скреплено 50 подписями…. Великая милость Господня, что пала безбожная власть, мы можем сегодня прикоснуться в России к святым мощам, по великому провидению, укрытому Богом от надругательств. Они явились нам сегодня во спасение и может быть для окончательного очищения соделанных преступлений на нашей несчастной земле. Так будем благодарны провидению Господню и помолимся о воле людей, которые поставят окончательную точку в «научном» обретении останков св. Царственных Новомучеников. К ним приедут приклониться верующие всего мира, точно также как мы припадаем к нашим древним святыням во Франции.
Париж
Терновый Венец Спасителя
Всё чаще, даже в отдалении от больших городов, в католических храмах можно увидеть у алтаря или в пределах, копии русских икон: Рублёвскую Троицу, Богородицу, Спас Нерукотворный. В октябре 2007 года Патриарх Алексий II посетил Францию и преподнёс в подарок кардиналу Вэнт-Труа список иконы Владимирской Богородицы. Патриарх выступил на Парламентской ассамблее Совета Европы, встретился с Президентом Н.Саркози и служил молебен у великой Святыни Тернового Венца Спасителя в Соборе Парижской Богоматери. Гигантский Собор не мог вместить всех желающих, толпа вылилась на площадь. Своды Нотр-Дам и площадь, на которой были установлены экраны с трансляцией, наполнились православным песнопением. Народ замер, затаил дыхание, кто-то молился, кто-то плакал от переполнявших чувств. Терновый Венец вместе с частицей Креста Господня и Гвоздем были вынесены на алтарь и молитва, православного Предстоятеля, клира, хора и молящихся, впервые за тысячу лет, зазвучала в центре Европы!
Терновый Венец Спасителя, возложенный римскими воинами для усугубления страданий на главу Иисуса Христа, вместе с другими святынями с 1806 года находятся в сокровищнице собора Нотр-Дам де Пари. За последние годы Францию посетили сотни тысяч православных и только единицы знают, сколько эта земля, несмотря на войны, революции и забвение современного общества сохранила раннехристианских святынь. (До 1054 года, когда единая Церковь раскололась на Православную и Католическую — святыни были общими. С момента разъединения православные считают их «своими», в равной степени как и римо католики, а потому во избежание путаницы и споров принято называть эти Святыни раннехристианскими.)
Как же Терновый Венец оказался во Франции?
В 1204 году крестоносцы завоевали Константинополь, основали Латинскую империю, которая просуществовала до 1261 года. Правящий Император Балдуин II продал королю Франции Св. Людовику IX многочисленные христианские святыни, которые находились в Константинополе. Какого было удивление Святого Людовика (он был канонизирован за своё благочестие и веру), когда среди приобретённых реликвий обнаружился Терновый Венец Спасителя. 9 августа 1239 года, за 40 км. от Парижа, сняв с себя королевское облачение, Людовик вместе со своим братом Робертом, торжественно на плечах внес в столицу великую святыню. Через три года в Париж из Константинополя была перевезена и частица Креста Господня. В рекордные сроки с 1243-1248гг., для этих реликвий в центре города на острове Ситэ была воздвигнута часовня, Сент-Шапель. На строительство этого шедевра готической архитектуры пошло в два раза больше средств чем на покупку Тернового Венца! Сюда же перенесли и фрагмент честного Креста и один из гвоздей, вбитых в тело Христа. Терновые шипы, а их в Венце было 70, в качестве дара, были розданы соборам и храмам различных христианских стран. Во время Французской Революции Сент-Шапель была закрыта, но святыни удалось спасти от надругательств, их тайно вынесли и спрятали в подвалах Национальной Библиотеки.
Благодаря конкордату 1801 года между Наполеоном и Римским Папой реликвии были возвращены парижскому архиепископу. Их поместили в специальные запаянные стеклянные ампулы и с 1806 года до сего дня они находятся в сокровищнице собора Notre-Dame de Paris.
В Страстную Пятницу католической Пасхалии, Святыни выносятся в Собор и верующие могут приложиться к ним.
Так и до великого молебна, совершенного Патриархом Алексием , каждый год во время Великого поста православной Пасхалии на протяжении вот уже нескольких лет, православными архиереями (сербами, болгарами, греками, русскими), совершаются службы, читаются акафисты, при стечении огромного числа верующих приезжающих со всей Европы. Бывает, что русские приглашают на молебны иерархов и священников из других православных поместных церквей, но обычно службы проходят раздельно.
Иверская-Парижская
Прихожанами кафедрального храма Трёх Святителей (Корсунской Епархии РПЦ) в Париже, регулярно устраиваются паломничества по святым местам Франции. В этом подворье, в самом центре столицы по великой милости Господней, находится чудотворная икона Иверской Божией Матери. История её спасения от рук ростовщиков на Парижской барахолке русскими эмигрантами похожа на детектив.
В 1930 году эмигрант-москвич А.Н. Павлов в одной из парижских антикварных лавочек, через витрину увидел огромную икону. Он вошёл в магазин и сразу узнал в ней Иверскую Божию Матерь. Павлов стал расспрашивать хозяина, как к нему попала эта икона и выяснилось, что она была вывезена одним французским офицером в 1812 году из Москвы, а теперь потомки этого офицера хотят продать её. Весть об иконе быстро облетела всю русскую эмиграцию, это было воспринято не только как особый знак, но и как чудо! Как известно в 1812 году французские солдаты разграбившие Москву, не пощадили и церквей. Из одного только Успенского собора было вынесено драгоценной утвари 18 пудов золота и 325 пудов серебра, были сорваны оклады с икон, а из Иверской часовни пропала главная святыня — Иверская икона. Позднее в 1852г. была написана её точная копия, которая оставалась в часовне до Революции 1917, именно её образ и остался в памяти москвичей. В 1922 году всё убранство часовни было опять изъято, но уже большевиками, а икона перенесена в храм Воскресения в Сокольниках, но уже без жемчужной ризы.
Но вернёмся к нашей парижской Иверской Богоматери. Русские эмигранты привели в магазин специалистов, которые внимательно изучили поверхность доски, взяли пробы лака и краски и в результате пришли к выводу, что перед ними вероятнее всего именно та самая икона, которая исчезла из Москвы в 1812 году и промыслом Божиим находилась почти 120 лет в безвестности. Хозяин-антиквар, довольно быстро понял, что является обладателем музейной редкости, а потому сразу взвинтил цену. Он запросил 250000 франков.( 200 франков считалось очень хорошей месячной зарплатой). Для выкупа иконы был создан комитет и эмиграция сумела собрать деньги на задаток, что позволило взять икону из магазина. Икона торжественно была принесена в Собор св. Александра Невского, на рю Дарю. Здесь при огромном скоплении верующих, митрополит Евлогий (Георгиевский) после окончания молебна сказал: «Пусть этот образ Владычицы послужит нам символом единства и откроет двери в нашу многострадальную Родину». С этого момента икона стала путешествовать по всей Франции. Перед ней совершались молебны в православном соборе в Ницце, и в Каннах. Все радовались появлению иконы, слёзно молились и продолжали собирать деньги для её окончательного выкупа. Несмотря на активность, нужная сумма так и не была собрана. Пришлось икону вернуть в магазин! А.Н. Павлов, её первооткрыватель, был в отчаянии, и летом 1931 года он пришёл за советом к епископу Вениамину (Федченкову) основателю подворья Трёх Святителей. Как многие эмигрантские приходы, открытые в те 30-е годы в Париже, этот новый «храм» помещался в бывшем гараже. Его нижняя часть и подвал трудами православных превратился в просторный зал, а на «втором этаже» была достроена трапезная и монашеские кельи. Приход только образовался и денег не хватало ни на утварь, ни на иконы. Каменные неоштукатуренные стены, фанерный иконостас, духовенство в облачениях сшитых руками прихожанок. Но сколько любви и заботы было вложено во всё это! В те же годы, в том же парижском квартале и тоже в гараже, мать Мария (Скобцова) открыла свой первый храм. Вот как в те годы описывает жизнь Трёх Святителей митр. Антоний (Блум): «Денег не было никаких, на которые можно было бы покупать пищу для живших при храме пяти монахов. Ели они только то, что прихожане складывали в картонные коробки у дверей одной кельи. Придёшь как-нибудь поздно вечером и видишь: как лежит на цементном полу епископ Вениамин, закутавшись в свою монашескую мантию; в его келье, на его койке — нищий, на матрасе — нищий, на ковре — нищий; самому епископу там места нет».
Епископ Вениамин выслушал удручающий рассказ Павлова и усмотрел в его обращении особое знамение для прихода. Он немедленно поехал в магазин и с ужасом узнал, что икону уже отправили в подвал как трудно продаваемый «предмет». Епископу Вениамину было разрешено спуститься вниз и с трудом, из под завалов самых разных вещей он увидел Иверскую… стоящую вниз головой! Владыка Вениамин был в ужасе от надругательства над святыней. Он стал на колени перед образом и на глазах потрясённого хозяина стал молиться. Слёзы текли по его лицу, он был в отчаянии от безденежья и от безысходности. И вдруг он услышал голос: «Как ты можешь сомневаться? Где же твоя вера?». Вероятно состояние владыки, его коленопреклонное моление, произвёло на «антиквара» сильное впечатление и после непродолжительного разговора владелец снизил цену и даже согласился пойти на продажу в рассрочку. Более того он разрешил владыке забрать икону в храм. Как не велико было сомнение, что удастся собрать нужную сумму, вл. Вениамин стал рассылать письма по всей Франции. Эмигранты состоятельные и бедствующие, и те кто откладывал «на похороны» и на «чёрный день», все стали присылать деньги. Но самым неожиданным было жертвование от прихожанки Наталии Соболевой. Она продала своё единственное изумрудное кольцо, что окончательно решило дело. (Через несколько лет Н. Соболева приняла постриг, уехала в Эстонию. Она похоронена в Пюхтицком монастыре.) В январе 1932 года деньги были полностью выплачены. Владыка Вениамин отслужил благодарственный молебен, после чего двери храма по его благословению в течении месяца не запирались ни днём ни ночью. Люди со всей Франции ехали приложиться к святыне, которая окончательно нашла своё место в центре Парижа, в Трёхсвятительском подворье. С этого времени храм стал расцветать и приумножаться молящимися и красотой — стены украсились иконами и фресками Л. Успенского и о. Г. Круга. И сегодня, каждую среду вечером, православные христиане самых разных национальностей поют акафист перед чудотворным образом Иверской Божией Матери.
Святая Елена
В центре Парижа есть улица Сен-Дени, на которой находится церковь Сен-Лё-Сен-Жиль, в которой лежат мощи св.царицы Елены, матери императора Константина. Улица эта уже двести лет пользуется недоброй славой, потому как на ней расположены увеселительные клубы, а с наступлением ночи она заполняется женщинами особой профессии. Может быть для верующего человека это соседство покажется странным. Но есть в этом и особый знак! Ведь св. Елена разрушила языческие храмы на Голгофе, один из которых был посвящён Венере, а другой Юпитеру. А потому и сегодня мы уповаем на её помощь в победе над низменными страстями. Царица Елена была погребена в Риме в храме св. Маркеллина и Петра. Так как же её святые мощи попали в Париж?
История нас возвращает в IX век, когда французский монах, по имени Тёджист, страдал неизлечимой болезнью, молился у раки св.Елены и получил исцеление. После этого он решил спрятаться в храме на ночь, выкрасть мощи и перевести их во Францию. Ему это удалось! Но когда он привёз их в свой монастырь в регионе Шампань, около города Реймса и объявил об этом братии, то ему не только не поверили, но и осудили за сей ужасный поступок. Более того это стало предметом большого «международного» епископского скандала. Писались письма в Рим, собирались комиссии и выяснилось, что действительно мощи св. Елены исчезли из раки. В результате переговоров Папа простил монаха Тёджиста и повелел оставить святыню в Реймском монастыре. Но король Карл «Лысый» не был уверен в подлинности мощей, а потому приказал монаха Тёджиста подвергнуть пытке кипятком и посмотреть «как защитит» его св. Елена. Вся братия монастыря три дня стояла на коленях и непрерывно молилась. А сам Тёджист уже однажды исцелённый св. Еленой, без страха согласился на подобную муку. Монах вышел из испытания невредимым и даже не получил ожогов! С этого времени с IX по XII век от этой святыни происходит целая череда исцелений, которые были тщательно зафиксированы. Монастырь в Реймском епископстве, где хранились мощи стал процветать и превратился в очаг паломничества. Во времена якобинских гонений во Франции, монахи узнали что к ним в обитель направлен целый отряд, с приказом конфисковать всё монастырское имущество, сам монастырь разрушить. Один из монахов по имени Грассар, взял мощи из раки и спрятал их в отдалённой деревенской церкви. Монастырь действительно был разрушен, а древние «кирпичи» растащили крестьяне. Шло время, а с ним пришли и перемены и уже состарившийся отец Грассар решился сообщить епископу Парижскому о том, где он спрятал мощи царицы Елены. Эта весть очень быстро дошла и до представителей Святого Гроба Господня. Они считали св. Елену своей покровительницей, потому как именно она восстановила церкви в Вифлееме и на Голгофе и возложила Крест Господень на умершего и он воскрес. Епископат решил найти достойное место в столице для помещения святых мощей
В 1820 году в церкви Сен-Лё-Сен-Жиль в Париже произошла торжественная передача мощей, причём в раку были положены описания событий, начиная с римских времён. Так всё и оставалось нетронутым , только за последний век об их существовании почти забыли…по-тому как сами мощи находятся в саркофаге подвешенном под сводами церкви!
В 1997 году благодаря усердными стараниями и подвижничеству о. Николая Никишина и с разрешения кюре Жоржа Морана, у св. Елены представителями трёх православных юрисдикции (Константинопольской, Румынской и Московской) был совершён первый молебен. А в 2003 году по благословению арх. Корсунского Иннокентия (МП) была совершена первая православная литургия. За последние годы в крипте церкви появились русские иконы, царские врата расписанные московскими мастерами иконописи, регулярно, два раза в месяц здесь поют акафисты и служат литургию. По молитвам св. Елены образовалась православная община-приход и это святое место в центре Парижа зажило своей новой жизнью.
Провинция: святые места
Для русских людей, особенно для тех кто помнит богоборческий строй СССР, может показаться странным, что и во Франции, судьба святынь претерпела нелёгкие времена.
Французская революция 1789-1799, десятилетним тяжёлым катком прошлась по Церкви. Раны вандализма до сих пор зияют на многих памятниках, прекрасные скульптуры Святых и Ангелов обезглавлены, многие фрески замазаны штукатуркой, готические витражи -разбиты, надругательство над священством было таким же страшным как и во времена безбожного СССР. Святыни, нашего христианского прошлого были поруганы и преданы забвению. Если XIX век был достаточно благополучным для Церкви во Франции, то в начале XX началась новая волна гонений. Был проведён закон об отделении школ от церкви, в школах запретили даже факультативную катехизацию, было закрыто сотни частных конфессиональных учреждений, из страны были изгнаны монашеские ордена, конфискованы церковные здания…Именно тогда был утверждён принцип «светскости» Французского государства. Именно поэтому то, что Терновый венец Спасителя, частица Креста и Гвоздь до сих пор хранятся в Соборе Парижской Богоматери — воспринимается как чудо. Наверное это можно сравнить с чудом обретения Святых Мощей Преподобного Серафима Саровского, найденных на чердаке Казанского Собора, превращенного большевиками в «музей истории религии и научного атеизма».
Плат Божией Матери
Группы паломников во Франции по святым местам обычно состоят из православных разных юрисдикций. В последние годы к ним стали присоединяться и католики. Кто знает, может в этом интересе к святыням сыграли не последнюю роль и православные, которые ездят и в Амьен к Честной Главе св.Иоанна Предтечи, поклоняются Плату Божией Матери в 90 км. от Парижа в городе Шартр, молятся у мощей царицы Елены в парижской церкви Сен-Лё-Сен-Жиль, и едут в Эльзас к св.Вере, Надежде, Любови и матери их Софии…
Почитание Богородицы и места связанные с её чудесным явлением, таким как Лурд, сегодня привлекают тысячи паломников, постоянный поток молящихся идёт и к Плату Пресвятой Богородицы. Шартрский собор Божией Матери стоящий высоко над городом знаменит не только своей «чистой» готикой и изумительными витражами с особо синим цветом, но и тем, что здесь лежит Плат (Покров) Пресвятой Богородицы. Предание утверждает, что именно он был на Пречистой Деве в момент рождения Богомладенца. Покров пр. Богородицы в 876 году был подарен Собору королём Карлом II, а в 911 году под стенами Шартра появились норманы и тогда епископ Жантельм, уповая на заступничество Богородицы, устроил крестный ход и вывесил Плат на городской стене. Произошло чудо — норманы обратились в бегство! Второй раз, чудо произошло в 1194 году, когда пожаром был уничтожен не только город, но и Собор. Одна из монашек успела снести ларец с Покровом в подземную часовню, где он находился вплоть до возведения нового Собора Нотр-Дам де Шартр, который строился полтора века, был освящён королём Св. Людовиком IX в 1260 г. и получил название «Акрополя Франции».
Вера, Надежда, Любовь и мать их София
Спустя три года после Французской революции в 1792 году монастырь в местечке Эшо, недалеко от Страсбурга, был продан с аукциона и в нём разместился ресторан с винным погребом. Мощи святых Веры, Надежды, Любви и матери их Софии, которые находились в этом монастыре — исчезли! Владыка Ремигий в 777 году получил эти мощи в подарок от папы Римского Адриана, на своих плечах торжественно перенёс их и поместил в монастырской церкви св. Трофима. После исчезновения мощей прошёл век и только в 1898 году остатки монастыря в Эшо были объявлены «историческим памятником» с разрешением проведения церковных служб, а в 1938 году епископ Шарль Руш привозит из Рима две новые частицы мощей святой Софии. Одна из них помещена в саркофаге из песчаника, а другая — в небольшом реликва-рий. Почитание, с молебнами и акафистами великомучениц Веры, Надежды, Любви и матери их Софии особенно торжественно проходит в Эшо каждое 30 сентября.
Св. Иоанн Предтеча
История Главы св. Иоанна Предтечи в г. Амьене связана с многовековыми трагическими перипетиями; много раз за 2 тысячи лет она исчезала и обреталась!
Нечестивая Иродиада приказала закопать главу святого в своём саду, а тело было отдано ученикам св. Иоанна. Прошло много лет и в царствование императора
Константина и его матери Елены на Святую Землю стало стекаться множество паломников к честному Кресту и Гробу Господню, среди них оказались и два инока, которым во сне привиделось место, где лежала глава Крестителя. Действительно в бывшем саду царя Ирода иноки обнаружили святыню, положили в мешок и отправились в путь на поиски работы. По дороге к ним присоединился нежданный попутчик-гончар, которому иноки, устав от поклажи, поручили нести мешок, но строго наказали в него не заглядывать. Любопытство разъедало гончара, он был уверен, что в мешке богатство. Он улучил момент и уже намеревался развязать мешок, как вдруг перед ним явился св. Иоанн и приказал ему взять мешок и бежать от иноков. Всю свою долгую жизнь, прожил гончар в довольстве, раздавал милостыню, помогал бедным и свято хранил Главу Крестителя, а после смерти передал своей сестре с наказом жить христианскими добродетелями. С этого момента начинается длинная вереница перипетий-Глава переходит из рук в руки, попадает, то к праведникам, то к нечестивым еретикам. После утверждения православия, на константинопольском соборе честная Глава опять оказалась в Константинополе. 14 апреля 1204 года во время IV крестового похода крестоносцы захватили столицу Византийской империи. Город был разорён и ограблен. Каноник Валлон де Сардон нашёл в развалинах одного дворца странный футляр. Он открыл его и увидел серебряное блюдо, в центре которого, под стеклянным колпаком были скрыты останки человеческого лица. Не хватало только нижней челюсти. На блюде была надпись по-гречески, которую каноник прочитал и понял, что перед ним глава св. Иоанна Предтечи. Валлон де Сардон решил увезти Главу к себе на родину на север Франции. Через два года в 1206 году епископ Амьена торжественно встретил мощи св. Иоанна, а в 1220 был заложен первый камень прекрасного готического Кафедрального Собора, который станет самым прекрасным собором всей Европы и в котором упокоится Глава св. Иоанна. После революции по всей Франции проходили описи церковного имущества с изъятием мощей и реликварий честной Главы подвергся надругательству со стороны Конвента. Были сняты все драгоценности с мощей, а саму Главу было приказано отправить на кладбище. Но приказ не был исполнен! Мэр города тайно вывез сокровищницу и укрыл у себя в доме. Только через двадцать лет мощи св. Иоанна опять вернулись в собор. Но французская революция сделала своё злое дело, посеяв всеобщее недоверие к святыням, а XIX век пошёл ещё дальше и наука не без участия церкви стала «доказывать» ложность мощей. Почитание и паломничество к Амьеньской святыни угасло и в 1958 году по благословению епископа Амьена пришлось собрать научную комиссия вместе с медиками, которая проведя тщательную экспертизу пришла к выводу, что св. Глава по всем параметрам принадлежит Иоанну Крестителю.
«… И возвращается ветер на круги свои»
«Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои.»
Екклесиаст
П осле 1990 года для многих эмигрантов открылась возможность приезжать в Россию. Но поехали не все. Много раз я слышала от старшего поколения, что они не хотят возвращаться в «другую страну». Им хотелось сохранить в памяти то, что осталось от детства. Об этом состоянии метущейся ностальгии очень хорошо написано у Набокова в «Других берегах» и у Бунина в «Окаянных днях». Набоков сосредоточился на культивировании и консервации памяти и для рассказа нам своего детства и юности до революции 1917 года, а Бунин в страшном своём повествовании описывает кровавую бойню гражданской войны, унижения крестьянства, интеллигенции, аристократии, аресты и голодную смерть русских людей, тех кто остался на родине, отказавшихся или не смогших уехать в эмиграцию. Набоков и Бунин обоими произведениями очень дополня ют друг друга и читателю вырисовывается ясная картина состояния умов, настроений тогдашних русских. Через горе обрушения страны, трагедию разрыва семейных связей, раздвоенность — они вынужденно, не по своей воле на долгие десятилетия, оказались оторванными от России, своих корней, потеряли не только нажитый поколениями предков уклад жизни, но и любимых людей и свою Отчизну…
Может быть, не все читали Набокова и Бунина, но тогда наверняка со школьной скамьи знакомы с «Войной и миром» Л. Толстого. Это произведение пронизано мельчайшими и любовно выписанными подробности русской «старины», той, как бы кинематографической жизни, которая даже в СССР воссоздавалась в кино и театре с большим тщанием. Толстой с первых страниц окунает нас в атмосферу и характер тогдашних взаимоотношений, описание семейных традиций, он сплетает для нас тончайшее кружево рассказов о деревенской жизни, выписывает портреты крестьян, солдат, горожан; он смакует русскую кухню, и мы воочию сидим за одними столами вместе с барами и узнаём, что ела и пила не только аристократия, а и простые люди, как одевались, куда ездили, что читали и какую музыку слушали наши прадеды; как сватались, венчались, рожали и крестили, как воевали и погибали… Этот дивный узор повествования увлекает и ведёт за собой в тот ушедший навсегда от нас русский мир, который существовал воистину и взаправду вплоть до 1917 года.
Наши старики эмигранты унесли именно такую Россию в своей памяти, в своих чемоданах им удалось спасти только фотографии да несколько семейных предметов. Эта память для многих из них была дороже, чем простое любопытство поездки в СССР на пепелище собственных домов. Но после 1991 года некоторые всё-таки поехали. Почти всех ждало разочарование. У кого-то семейная усадьба превратилась в развалины, у кого-то квартира стала коммунальной, кого-то встретили словами «опять буржуи понаехали»… Но берёзки и просторы были всё те же, только поля заросли бурьяном, в прудах и реках не всегда ловилась рыба, а многие храмы были поруганы, снесены или превращены в склады…
Вот и мы с Никитой оказались в России в 1990 году в Ленинграде, потом была Москва, позже поездки по стране, а потом Эстония и бывшая ГДР.
Последний раз я была в Таллинне в шестидесятые. Поездка в Эстонию, для всех советских людей, особенно интеллигенции, в те годы была глотком свободы, некой отдушиной, даже если хотите «малой заграницей». Я помню, как ленинградцы и москвичи ездили в Эстонию погулять по средневековому городу, поесть вкусного творога со сметаной, попить пива в погребках, послушать джаз, привезти кусочки янтаря … Прошли годы, маленькая страна вошла в новую фазу развития, а мне оказавшейся теперь во Франции, было очень интересно оказаться через 40 лет у «старого Томаса» и пойти в собор Александра Невского, как бы венчающего с высоты Вышгорода этот маленький протестантский город.
* * *
20 октября 2000 года мы прилетели в Таллинн, сели в такси, шофёр заговорил с нами по-английски. «И много в городе, таких как Вы таксистов, говорящих на иностранных языках?» — поинтересовались мы. «Да почти все. Кто по-немецки, кто по-английски балакает, надо перестраиваться, у нас очень много туристов и так круглый год. Я сам русский, всю жизнь здесь прожил, работал на заводе инженером, а потом решил поменять специальность. Теперь доволен, жить стало лучше, свободней чем раньше». «А мы слышали, что русских притесняют. Это правда?» — настаивали мы с вопросами.
«Всё это политика. А те, кто хочет, тот язык выучил и работает. Вон у вас в Европе небось всем места хватает, а недовольные есть всюду».
Довольно быстро мы домчались до центра города, устроились в гостинице, и вышли погулять; и вправду, всюду слышалась иностранная речь. Да и понятно, ведь виз въездных теперь не нужно, это единая Европа. Температура таллиннской толпы положительная, полно кафе, ресторанчиков, лавочек с местными сувенирами из кожи, стекла, янтаря и за покупку, как в Париже, говорят «merci». Но и русская речь на каждом шагу, а если заговоришь, отвечают тоже по-русски.
Мы впервые с Никитой попали в «ближнее зарубежье», нам было всё интересно. Дошли до площади Старого Таллина, на шпиле городской ратуши всё тот же флюгер в виде солдатика. Он символ и страж города. Это и сеть Старый Томас. Говорят, что пока «старик» находится на своем боевом посту, Таллину не грозит никакая опасность.
А мне подумалось, что и собор св. Александра Невского так странно контрастирующий с обликом города, символически венчает его со своего Вышгородского холма; он в равной мере заботиться о постоянстве и возвращая «ветер на круги свои» напоминает нам о величии Российской Империи. Прошло более ста лет, чего только не было! Войны, революции, разрухи, а его колокола звонят по сей день и тысячи православных тянуться сюда за утешением. Храм был возведён в 1900 году в память о чудесном спасении императора Александра III в железнодорожной аварии в 1888 году. Собор украшение Таллина. Купола, колокольный звон, белокаменные стены — он как большой корабль, с паствой на борту, парит над городом в окружении средневековой архитектуры. Русские императоры возводили храмы по всей Европе. Великолепные Соборы до сих пор украшают Ниццу, Канны, Париж, Би-арритц, столь же прекрасные и в Женеве и Баден Бадене… Их история пережила себя, приезжающие на воды и море «чеховские дамы с собачками», сменились после 17 года эмигрантами первой волны, но и они постепенно уходят в мир иной, а потому благодаря упразднению «железного занавеса» эти Соборы пополнились новыми верующими, приезжающими теперь в Европу на заработки. Многие укореняются. Теперь их очередь реставрировать старые и возводить новые храмы во славу Божию и воистину следовать словам «восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит».
В воскресенье мы стояли на литургии, огромный собор был заполнен до отказа, служил Митрополит Таллиннский и всея Эстонии Корнилий (Якобс). В тот год исполнилось 10 лет архиерейского служения Владыки. Проповедь митрополита была о чудесах выздоровления, прозрения и воскрешения из мёртвых Господом нашим Иисусом Христом… Именно в этот момент мне и подумалось о чуде сегодняшней встречи, через 35 лет моего мужа Никиты Кривошеина с Владыкой Корнилием. А ведь и не мечталось, когда в 1971 году Никита уезжал навсегда из СССР, а Владыка Корнилий (тогда отец Вячеслав) был настоятелем маленького прихода в Нымме.
Их первое знакомство произошло в лагере в 1958 году в Мордовии, в месте под названием Явас. Мой муж всегда вспоминал об этой встрече с благодарностью. Их разговоры, душевная связь тех лет остались навсегда. Потом, после отъезда Никиты в Париж, была переписка, которая не прерывалась, и вот — подарок судьбы: неожиданно Совет Европы послал Никиту на четыре дня для работы в Таллинн. Я, конечно, упросилась поехать, для меня ведь это было не только любопытство — посмотреть на другую Эстонию, но и познакомиться с Владыкой. Будущий митрополит родился в 1924 году в дворянской семье русских эмигрантов, отец был в звании полковника царской армии, когда в России случилась революция они бежали в Эстонию. Отец Вячеслав Якобс рос в Таллинне, с отрочества почувствовал в себе духовное призвание, пошёл по пути приходского окорм-ления, через это нашёл счастье и единение с паствой. Потом молодого священника направили в Вологду. Стояла хрущёвская оттепель, гонения на церковь развернулись во всей «красе», а отец Вячеслав потеряв бдительность переусердствовал в просветительском рвении — решил «распространять» Бердяева. Его арестовали в 1957 году, причина: « антисоветская пропаганда — собирал вокруг себя молодёжь, устраивал музыкальные вечера на дому, обсуждал духовную литературу». Эти невинные встречи привели к аресту и осуждению на 10 лет политических лагерей.
Органы КГБ предоставили отцу Вячеславу все условия духовного самоусовершенствования в мордовских лагерях, где Никите встреча с батюшкой была как подарок, душевной радостью и поддержкой. После освобождения отец Вячеслав вернулся к священнослужению, но думал ли он тогда, что ему выпадет нелёгкий крест стать митрополитом Эстонским….
Собор был недавно отреставрирован, после службы нас пригласили осмотреть его, потом мы трапезничали, знакомились с клиром и мирянами. Митрополит Корни-лий сказал, что завтра он едет в Пюхтицкий монастырь и если мы свободны, то он возьмет нас с собой. Мы с радостью приняли приглашение. В пять утра на машине, в сильном утреннем тумане, мы выехали в направление Святой Горы. В разговорах и воспоминаниях, мы незаметно проехали два часа и поспели к утренней службе в Успенском соборе.
Вошли. В полупустом храме, пели четыре женских голоса, и так же, как в моё посещение Дивеева, меня охватило чувство необыкновенного блаженства и радости, возвышающей до небес. О женском монастыре в Пюхтицах на Святой Горе, прославленном явлением Божией Матери и обретением чудотворного образа Ее Успения, я читала много, но не мечтала, что попаду сюда. У всякого монастыря, есть своя легенда и история, а потому после службы, нас повели к Заповедному дубу, на котором была найдена икона Успения Божией Матери. Вот уже несколько сотен лет, он не покрывается листьями, от его стволов и коры веет древностью и вечностью, кажется, что он замер в ожидании благословенного знака с небес, чтобы вновь зазеленеть… В монастырской летописи говорится, что шесть столетий возвышается дуб на этом месте и, по преданию, в XVI веке он был свидетелем совершившегося чуда. Здесь, на Святой Горе, было явление Божией Матери. Первым её увидел эстонский пастух, и именно там, где являлась Богородица, на сучьях дуба был обнаружен чудотворный образ. Мы увидели его в Успенском соборе — это изображение лежащей во гробе Пресвятой Богородицы.
О Пюхтицах написано много, пересказывать его историю не буду, а хочу поделиться впечатлениями от этого посещения, так странно и неожиданно нам ниспосланного. Первое, что меня поразило — удивительное чувство покоя, гармонии и красоты разлитой во всей природе. Стояла осень, солнечная и тёплая, паломников обычно приезжающих летом и в большие праздники не было. Мы с Никитой оказались почти одни, да ещё молодая влюблённая пара, я их заметила на утренней службе, а теперь взявшись за руки они бродили по монастырским просторам. Жёлтые, красные листья, гроздья рябины, голубое поднебесье над куполами, обилие цветов в оранжереях и на клумбах. Летом, когда цветут розы, воздух наполняется дивным благоуханием.
Владыка Корнилий нас представил матушке игуменьи Варваре. Она впервые попала в Пюхтицы в начале пятидесятых годов и вот уже более тридцати лет направляет жизнь насельниц.
Как положено, нас усадили трапезничать. На стол подали овощи, ягоды, фрукты, выращенные в монастырской оранжерее, дивный творог, сметана, ряженка, мёд, всё со своей фермы. Матушка игуменья рассказала нам из каких трудностей, ей приходилось возрождать и поддерживать монастырь. Её увлекательный и живой рассказ о нахождении средств для покупки и установления новой котельной мне показался сочетанием детектива с Божиим Промыслом. В монастыре есть не только телефон-факс, но и электронная связь, а за пультом управления котельной досматривает одна из послушниц с высшим техническим образованием. Прогрессу и порядку в Пюхтицах могут позавидовать многие русские эмигрантские приходы! Хоть и идёт здесь постоянная работа физическая и рукодельная, молитва не прекращается. Она на устах сестёр, которые восстанавливают древние ризы, в молитвенной тиши пишутся иконы, этот ручеёк, как живой источник даёт силы всем труженикам монастыря. В послушании у матушки игуменьи 170 монахинь и послушниц разного возраста, с разной судьбой, приехавших со всего света. Энергия, сила духа матушки Варвары, умение всё поставить на хозяйственную ногу, строгость, любовь и внимание к каждой монашке, создают особую атмосферу единой, деятельной семьи.
За последние годы трудами сестёр на территории монастыря был построен скотный двор, вырыт огромный пруд, в нём разводят рыбу, которую нам подавали во время обеда. Уже к вечеру Владыка Корнилий, с которым мы не расставались, завёз нас на ферму монастыря. Тут нам показали и амбары, и сеялки, стадо коров, пасеку, сотни кур.
Осматривать уголки этой «прогрессивной» обители нам выделили монахиню Олимпию. С ней, мы увидели мастерские по реставрации икон и золотого шитья, замечательную выстроенную и расписанную фресками крестильную. Сама монахиня Олимпия — эстонка, по своему послушанию пишет иконы, поёт на клиросе, совсем недавно она и ещё три послушницы расписали крестильный храм. «Писали быстро, в несколько недель справились, сами удивлялись, как хорошо и споро работалось…», — говорит она с радостной улыбкой.
В летние месяцы Пасхальные и Рождественские недели и, особенно в праздники Пюхтицкой иконы Божией Матери Успения, монастырь наполняется паломниками, со всех концов света и не только из России. Кстати попасть теперь в Эстонию русскому человеку труднее, чем нам из Франции, он мыкается часами в консульствах, достаёт туристическую визу, которая стоит дорого и не всем по карману. Как и во всех больших монастырях, здесь хорошо налажен приём паломников, никто не остаётся без крова, есть гостиница, селят у жителей соседней деревни, каждый приезжающий идёт помолиться, а потом окунуться в водах живоносного источника.
Прозрачное, будто из фарфора лицо монахини Олимпии оживилось, когда я показала ей открытку с изображением матери Марии (Скобцовой), я рассказала, что пишу книгу о её творчестве, занимаюсь выставкой её работ. «Вы, конечно знаете, что она у нас бывала в начале тридцатых годов, сразу после пострига во Франции… и фильм о ней здесь снимался, а когда актриса Касаткина приезжала, мы её учили как нужно носить монашеское облачение». Странно, подумала я, и здесь мать Мария напоминает мне о себе.
Сестра Олимпия повела нас в музей монастыря. Здесь хранятся предметы, облачения, принадлежащие святому Иоанну Кронштатскому, много фотографий тех лет. Оказывается, он не раз бывал в Пюхтицах, совершал богослужения и заботился о строительстве его, но особое значение в прославлении обители сыграл Эстлянский князь и губернатор Сергей Владимирович Шаховской. Именно он и его супруга посвятили последние годы своей жизни благоустройству монастыря, они скончались в Пюхти-цах, прах их покоится здесь же, у стен храма пр. Сергия Радонежского.
На закате дня мы собрались в обратный путь. Матушка Варвара и её насельницы ласково простились с нами и приглашали приезжать. По возвращению в Париж у нас завязалась переписка, а в 2010 году матушка Варвара скончалась..
Мы провели с Владыкой Корнилием вместе целый день, конечно если бы не он, то вряд ли бы мы встретили такой царский приём. Было бы хорошо, но совсем иначе. Все, с кем за этот длинный день нам пришлось увидеться, испытывают к митрополиту огромную любовь и доверие. Наши сердца и души были переполнены волнением, весь обратный путь до Таллинна мы делились впечатлениями. Владыка много и интересно рассказывал нам о трудном положении, которое сложилось у Православной Церкви в Эстонии, после распада СССР, о своих личных стараниях уврачевания расколов.
Благословение на монашеский постриг и архиерейство Владыка Корнилий всегда воспринимал как новый крест. Ему выпали годы трудного епископства, пришлось разрубать узлы постсоветской церковной дипломатии. Но Господь милостив к нему и в свои преклонные годы он полон сил, энергии, забот о пастве и думает только о благе Православной Церкви в Эстонии.
Ещё в Париже Александр Ельчанинов рассказывал мне о молодом Братстве св. Анастасии Узорешительнице и о первом православном радио «Град Петров». Как я поняла, многие из русской эмиграции и особенно парижские основатели франко-русского «Голоса Правос-лавия» помогали в создании «Града», а АСЕР, во главе которого был Александр, поддерживал эту инициативу и материально. В очередной раз, когда я собралась в Россию, он дал мне письмо и координаты о. Александра Степанова. Кажется, Галина Клишова, которая открыла первый хоспис в 1999 в Питере, привела меня в Братство.
Я познакомилась с отцом Александром, он увлечённо рассказывал мне о планах, о том как они окормляют неустойчивых подростков, как помогают адаптации вышедшим из тюрем, работают с наркоманами и о новорождённом детище «Граде Петровом», а потом неожиданно предложил «Давайте запишем с вами несколько передач. Было бы хорошо, чтобы вы рассказали нашим радиослушателям о матери Марии (Скобцовой) и о владыке Василии (Кривошеине)». Я согласилась, а через несколько дней опять встретилась с отцом Александром и мы с ним поехали в Ал.-Невскую Лавру на встречу с митрополитом Владимиром. Отец Александр хотел помочь мне в устройсте выставки художественных работ м. Марии в Русском Музее, а митрополит Владимир дал своё благословение. Наш разговор с митрополитом длился долго, мы пили чай, он расспрашивал о вл. Василии, о православной Франции и с удовольствием перемежал свою речь французскими фразами. Шёл 2001 год, ранняя солнечная весна, уже цвела черёмуха, я подписала договор на книгу с издательством «Искусство» и планы мои вы-стривались в череду приятных знакомств и перспектив…
За последние два десятилетия много написано об русской эмиграции, уже не сосчитать конференций, монографий, выставок, документальных фильмов посвящённых этой «модной» теме. Но и книги, и конференции бывают разные, иногда скучные, порой повторяющие уже давно известные факты, а иногда их перевирающие. Потомки первой волны русской эмиграции, сохранили церковные традиции и богатство русской культуры, долгие десятилетия они жили в надежде, что их родина освободится от богоборчества и придёт время, когда они смогут передать накопленное ими духовное богатство своим детям и внукам. Но не всегда выстроенные в нашей голове мечты сбываются так, как могло бы уложиться в логику событий.
Франция, эмигранты первой волны, казалось бы их потомки и подхватят эстафету поколений. Да не всё так просто. Их внуки, рождённые в Европе, не всегда знают русский язык,может быть, только малая часть из них знакома с семейной историей, далеко не все уже ходят в православные храмы, а когда умирает «последний из столпов», то вся бережно накопленная библиотека или архив выбрасывается как ненужный хлам на помойку. Как не печально, но такие случаи мне известны.
Но произошёл неожиданный возврат — «деды и отцы» эмиграции, стали истинным чернозёмом для нового «русского посева», так обильно взошедшего после падения Советов на бывшем пространстве СССР. Многие эмигранты из Европы, основашие в 70 годы «Голос Православия», с центром и студией в Париже — уже в мире ином, некоторые ещё вполне бодры, и несмотря на свой преклонный возраст приезжают в Россию. Именно их инициатива и энергия о. Александра Степанова легла в основу будущего «Града Петрова».
Я многих ещё помню, слышу их голоса, рассказы о себе, о семьях, о беге и спасении, о жизни, нищете, голоде в Париже, Константинополе, Праге, Берлине… выброшенные в эмиграцию, без профессий, а часто без знаний языка , они должны были погибнуть или бесследно расствориться в иной культуре. Но вышло иначе, они выжили, сохранили и приумножили семьи, построили храмы, сохранили язык и традиции. Почти вся эмиграция долгие десятилетия жила, что называется, на чемоданах, в надежде, что Советы скоро отомрут. Но не тут то было, пришлось ждать 75 лет. Почему и для кого эти люди так бережно охраняли своё прошлое? Кому, кроме их самих, да небольшому кругу единомышленников это было нужно? Может быть это был инстинкт самосохранения, в чужой среде? Ответить на эти вопросы трудно, но одно ясно, что ничего не делается без промысла Божьего и дело «отцов» не пропало всуе, сегодня оно живёт и даже заговорило новым голосом « Града Петрова» в городе на Неве.
В 1990 году на первом совместном семинаре «Голоса Православия» и «Град Петров» во Франции в монастыре Бюси-ан-От, отец Борис Бобринский сказал: «Русское рассеяние, массовая эмиграция двадцатых годов явилась, с одной стороны, страшной трагедией, а с другой стороны, и необычайным благословением Божиим, благодаря которому Православие перекочевало с Востока на Запад, укоренилось на Западе, а затем уже стало расти и свидетельствовать, …Духовные плоды общинной жизни, я думаю, это само церковное сознание, сознание жизненности Православия в современном обществе. Например, у нас есть желание выйти из среды своего «приходского «гетто». Я нарочно употребил это слово, чтобы сказать, что мы не хотим замыкаться в собственное самодовольство и самолюбование. Думаю, что в той степени, в которой развивается евхаристическое духовное сознание развивается и чувство миссионерской ответственности».
А вот что сказал отец Борис в 1999 году, практически в год основания «Град Петров»: «С наступлением постсоветской эпохи в России появляются люди, готовые прийти нам на смену и продолжить нашу работу, и здесь хотелось бы напомнить слова святого Иоанна Крестителя о Христе « Ему должно расти, а мне умоляться» /Иоанн,3-30/. Я благодарю Господа за то, что я был причастен к этому миссионерскому делу с самого начала, за то как оно рождалось, росло, зрело, за то, что я вижу живое продолжение нашей парижской организации в студии Санкт-Петербурга, которая создаётся и начинает действовать».
«Голос Православия» созданный в 1979 году на Западе, трудами потомков русской эмиграции с 2000 года стал официально вещать в России уже как бы в новом обличии,с названием радио «Град Петров», — у которого действительно счастливая судьба. Ему не пришлось годами трудов и ошибок настраивать свои волны на верное слово и интонацию; с момента рождения оно стало наследником «Голоса Православия», той первой православной радиостанцией вещавшей в течении 20 лет для советских слушателей. Судьбы двух радиостанций, как судьбы русских семей, счастливо воссоединились! Что не часто бывает, преемственность поколений произошла естественно и легко, а «отцы», которые начинали в Париже это, как они сами говорили «безнадёжное дело»- могут только гордиться таким замечательным воплощением их мечты.
«Дух дышит, где хочет» — но и эфирный дух не ведая препятствий и «границ на замке» вошёл в новое тело и согрел сердца. Несмотря на огромную культурную пропасть в воспитании, истории и политике — эта лакуна оказалась уже преодолимой в самом начале 1989-90 годов. А ведь тогда Россия только начинала оттаивать, сбрасывать оковы и навёрстывать упущенные десятилетия своего «я». В церковном окормлении Россия тех лет представляла из себя духовную пустыню. Среди людей верующих и деятельных как никогда, была огромная жажда знаний. Эти люди, по большей части молодые, только начинавшие своё воцерковление, без специальной подготовки, без книг, без разъяснений «добрых пастырей» на местах, неожиданно встретились с русскими эмигрантами. Для молодых учредителей будущего «Града Петрова» и основателей православного Братства св.Анастасии Узорешительницы, встреча с «Голосом Православия» стало настоящим «богословским университетом». Оказалось, что эта огромная и единая семья сотрудников и помощников раскинута по всему свету, объединённая общим миссионерским делом, в основании которого были муж и жена Поздеевы из Германии (которые будучи совсем молодыми супругами начинали свою церковную деятельность на оккупированных территориях в 1942 году в Псковской миссии ), отец Борис Бобринский из Франции и лютеранский пастор Евгений Фосс, по материнской линии русский, из Швейцарии.
Во время наших бесед с отцом Александром Степановым он часто повторял слово «чудо». И вправду, не есть ли чудо, что кончилась власть Советов и в России открылись храмы, приходские школы, курсы катехизации, из ничего выросли воцерковлённые семьи, Богословские институты, семинарии, православные издательства, появилось образованное священство… Не есть ли чудо, что уже в начале 90 годов, в России , стало возможным бесстрашно читать В. Соловьёва, Н. Бердяева, П. Флоренского, о. А. Шмемана, Шаламова, Солженицына и многих других запрещённых писателей, издания которых, довольно скоро из разряда «сам и там издата» стали осуществляться собственными силами в России. Отпала необходимость, рискуя жизнью, тайком перевозить запрещённую литературу, в списки которой были занесены Библия и Евангелие.
В 1990 году французский «Голос» познакомился с зачатком Братства св. Анастасии в северной столице, будущими священниками Александром Степановым и Львом Большаковым. Эта встреча позволила более конкретно понять нужды воцерковления и богословской мысли в России, представить конкретную помощь в налаживании будущей радиостанции непосредственно на месте. У начинающих с нуля энтузиастов были практически те же трудности, с которыми столкнулся «Голос Православия» в 1979 году в Париже. И тогда, и сейчас на помощь пришел пастор Фосс. Так же как двадцать лет назад, он сказал По-здеевым, что дело не в деньгах — деньги можно найти, а дело в идее, солидарности и увлечённости делом, а в 1994 году в Санкт-Петербурге, он повторил те же слова будущим основателям «Града Петрова».
У молодых православных не было ни денег, ни радиотехники, ни людей, ни программ, но было огромное желание преодолеть трудности. Поздеевы рассказывали о своём начинании во Франции: « Прошло несколько лет напряжённой работы, появились люди, помощники, средства и идея религиозного радиовещания, распространения слова Божия оказалась настолько динамичной, что собрала вокруг себя талантливых сотрудников, русских богословов, профессоров и священников со всего мира».
Прошло 20 лет и рождение «Града Петрова» повторилось почти также, и, что удивительно, в основании стояли те же Поздеевы, о. Борис Бобринский, пастор Фосс, Валентин Корельский, о. Владимир Ягелло, Нико Чавча-вадзе… Список всех сотрудников «Голоса Православия» невозможно привести целиком. Каждому должно отвести особое место, дано слово. Отмечу, что в те годы, когда существовал «железный занавес», несмотря на церковные несторения на Западе, а порой даже межюрисдик-ционную вражду, в благородной работе «Голоса Православия» объединились люди из РПЦЗ, РПЦ, Экзархата Вселенской Патриархии, католики, протестанты и даже малоцерковные люди!
Совместная работа начинается в мае 1994 года после подписания договора о сотрудничестве с Братством св. Анастасии, предусматривающего предоставления доступа к парижским программам «Голоса», поиск и закупка недорогих радиостанций и создание местной студии звукозаписи. В декабре 1994 года начинается вещание на волне одной из основных радиостанций Петербурга. Создаётся редакция, которая в то время, своей пуповиной целиком была привязана к Парижу, к студии звукозаписи и обработке текстов, составлению программ, над которыми работали сотрудники «Голоса Православия». В 1999 году студия в Петербурге получает «постоянную прописку» на набережной лейтенанта Шмидта в Братстве св.Анастасии Узорешительницы и уже вещает как официальное радио Санкт-Петербургской митрополии «Град Петров».
После распада СССР, только малая часть эмигрантских начинаний, сумели успешно себя перевоплотить или перебазировать в Россию.
К ним относятся: радио « Голос Православия» переродившееся в «Град Петров», организация НТС ( которая выпускает и сейчас журнал «Посев» и «Грани»), журнал «Континент» (основанный в Париже, а теперь выходящий в Москве), радио «Свобода» с русской редакцией в Москве, молодёжная православная организация «Витязей» (Париж), она активно действует на пространстве России с корпунктами в Москве и Петербурге, издательство ИМКА-Пресс, которая стала соучредителем издательства «Русский Путь» и Фонда Русское Зарубежье, основанное А.И. Солженицыным. Старая русская эмиграция исчезает, можно только пожалеть, что кровные их потомки не смогли подхватить эстафету на Западе, но можно порадоваться, что пересаженные корешки на новую русскую почву дали такие прекрасные всходы.
Мне хотелось бы назвать всех, кто был причастен к деятельности «Голоса Православия», в самые разные годы. Их служение делу и духу преодолело время и границы. Многих я знала лично: Кирилл Ельчанинов, светлейшая личность, один из столпов РСХД, теперь его дело продолжает сын Александр; Степан Татищев, (он был шафером на нашей свадьбе с Никитой К., а наши семьи связывают долгие и крепкие годы дружбы); Валентин Корельский, Нико Чавчавадзе, Ульяна и Михаил Самарины, Анна Татищева, Ксения Паскалис о. Владимир и Варвара Ягелло, о. Борис Бобринский: эти люди ещё живы.
Для них, как и для всех основателей «Голоса Православия» как говорит о. Борис: « Россия никогда, не переставала быть нашей Родиной, даже если волею судеб или скорее, Промысла Божьего мы были отброшены за границу, как доброе семя, которое приносит плоды духовные в меру наших сил. Сам «Голос Православия», конечно, является связью с Россией, даже тогда, когда непривычные наши интонации или акценты мешают русскому слушателю. Так сложились наши судьбы, что многие из нас родились или воспитывались за границей. После нашего тридцатилетнего торжества «Голоса», я радуюсь, что «Град Петров» унаследовал наши духовные ценности. Я счастлив, что это молодая радиостанция будет вещать в России и дышать одним с нами Духом. Православное радиовещание — это есть голос Божий, который через современную технику проходит через все затворы, через все стены и доходит до сердец людей»
Прошло ещё десять лет. И уже в 2010 году я опять оказалась в студии «Града». Удивительные преобразования произошли за эти годы. Большой пласт программ радио посвящает христианскому и историческому просвещению. Появился цикл передач «Возвращение в Петербург». Город на Неве давно вернул себе своё родное имя, но его карта до сих пор испещрена советскими новоязами. В передачах об этом жизненно важном вопросе, выступают специалисты, историки, богословы. Они рассказывают кем были и что творили организаторы массовых убийств, в честь которых названы улицы, проспекты и площади Санкт-Петербурга. Володарский, Марат, Урицкий, Бела Кун, лейтенант Шмидт, Маркс, Ленин… список длинный. Их имена были увековечены коммунистами в городе носящем имя апостола Петра. Раздвоеннность сознания приводит к плохим последствиям, символы исторического зла разъедают, а «возращение на круги своя» очищают наши души и память. Большевики очень хорошо понимали как важна топономика, как незаметно и вкрадчиво она въедается в сознание людей; стирается из памяти поколений «кто есть кто», но однажды заняв место прочно и надолго вытесняют и искажают историческую истину.
В феврале 2011 года Архирейский собор Русской Православной Церкви принял постановление «О мерах по сохранению памяти Новомученников и всех невинно от богоборцев в годы гонений пострадавших». В этом тексте есть слова о «необходимости возвращения имён и о продолжении диалога с государством и обществом, для того, чтобы в названиях улиц и населённых пунктах не возвеличивались имена лиц, ответственных за организацию преследований и уничтожении неповинных людей, в том числе и за веру пострадавших». Этот важный документ был опубликован. Но как мало людей знакомо с этим текстом! И кто воплощает эти благие намерения в жизни? Но не будем роптать, возрадуемся малому и преумножим нашими трудами «голоса и дух» отцов, чтобы они звучали громче из ушедшего небытия и вернулись к нам возрождёнными.
Твоя стена
Несколько лет назад по французскому телевидению я видела передачу о телепатии.
Как обычно ведущий пригласил разных участников. Тут были учёные, маги, шарлатаны и гадалки. Обсуждался вопрос телекинеза. Кто-то выступал «за», кто-то «против». Конечно самый сильный аргумент противников «а вы докажите». И вот очередь дошла до известной французской гадалки, ясновидящей Мод Кристен. Ей завязали глаза и только после этого дали в руки маленький камень. Она его потёрла, сжала в ладонях, и произнесла: «Я чувствую огромный сгусток негативной силы, которая сконцентрирована в этом кусочке. В нём много крови, страданий и ненависти, и всё это происходило совсем недавно, где-то в самом центре Европы… » Потом ей развязали глаза и ведущий программы, раскрыл секрет: « Вы держали в руках осколок Берлинской стены».
Каждый город обладает характером, он как человек имеет своё лицо, мордочку или маску. Не так много на свете городов, где осталось такая концентрация трагизма, как в Берлине. В нём нет красоты старинных ансамблей, всё было разбомблено, а те отдельные исторические здания, которые сохранились, оперный театр, музеи — на долгие десятилетия, были отрезаны от Западных немцев.
За Брандербургскими воротами начинался другой Берлин. Хотя и эта «граница» не была единственной. Весь город, как лоскутное одеяло, был нарезан секторами, ячейками свободной и не свободной зоны и через всё это возвели Стену.
Первый раз я оказалась в Берлине проездом в 1979 году. Я ехала в гости, по приглашению моей девяносто девяти летней бабушки, в Женеву. Моё путешествие длилось две ночи и почти два дня. Села я на поезд в Ленинграде, потом Москва-Берн, через Польшу и Германию. Купе было узенькое, на троих, моими соседями оказалась женщина средних лет с мальчиком подростком. Они должны были сойти в ГДР.
В первую ночь нашего пути я проснулась от того, что наш поезд стоит, и кажется, уже давно. Соседка моя, при свете ночника зашептала: «Мы в Бресте, здесь нам колёса меняют. Это часа на два, а заодно и документы смотрят». Скоро послышался голос проводника «Из купе не выходить!» А ещё через пару минут к нам сильно постучали и сразу вошёл молодой военный, женщина в форме и проводник. У нас отобрали паспорта, приказали выйти в коридор, пошныряли глазами по стенам, посветили карманным фонариком по потолку, заглянули под нижние полки. Я отвернулась к окну и в ночных сумерках, на плохо освещённой платформе увидела, как пожилую полную женщину снимали с поезда с тяжёлыми чемоданами. Уж не помню, сколько длилась эта ночная смена колёс с постановкой на новые рельсы, но, когда наконец состав тронулся, я увидела, как та же немолодая женщина, вся взлохмаченная, бежала по перрону с растерзанной огромной сумкой и развалившимся чемоданом, чтобы успеть на ходу вспрыгнуть в вагон. Ей никто не помог, а поезд набрал скорость.
Я кое-как заснула, а утром мы уже катили по Польше. Поля, поля, редкие, одинокие пахари на лошадках, иногда на сотни километров попадается трактор, бедность, обшарпанность мелькавших за окном станций. Следующей ночью мы должны были пересечь границу с Германией. Всё почти сценарно повторилось. Сильный стук в дверь, и морда чёрной овчарки сунулась сразу под нижнюю полку. Мальчонка от страха вскрикнул и кинулся к матери, я в ночной рубашке успела прикрыться простынёй. «Всем встать! Выйти! А вы, гражданочка, поторопитесь, вам здесь слезать. Да вещички свои подберите». Только сейчас я заметила, что мои соседи уже одеты и готовы на выход, а их чемоданы, полурастерзанные досмотром уже ожидали их в коридоре. Это был Берлин, его Восточная зона. Моя соседка кинулась прибирать чемодан и сумки, я пыталась помогать, а в это время женщина немецкий пограничник подняла наши матрацы, посветила фонариком под потолком, собака обнюхала все уголки и не забыла о нас.
«Можете ложиться!» Я не успела попрощаться с соседкой и покорно залезла на верхнюю полку. Меня закрыли на ключ, поезд тронулся и покатил по Западной зоне Берлина. Лёжа плашмя на животе, в темноте, я приподняла жёсткую шторку окна и стала всматриваться в мелькавшие тени за стеклом. Сначала, я видела только глухую бетонную стену, с металлической сеткой и колючей проволокой на верху, вдоль которой наш поезд ехал довольно долго. Минут через пятнадцать этого мрачного пути стали мелькать будки со слабым электрическим освещением, рядом люди в форме с собаками, все стоят лицом к проезжающему поезду. Потом опять стена, а через пару минут из этой мрачной темноты мы вырвались в полосу света. Наш состав набрал скорость, будто хотелось ему поскорее проскочить этот участок, где на его пути замелькали тысячи живых светлячков, которые двигались, сливались в живые потоки, их разводило в разные стороны… Что это? Неужели ночной Берлин!? И «этот» Берлин не спит в мрачной летаргии своего соседа! Один город, но какое неравенство, будто один слепой, а другой — зрячий. Этот город сверкал огнями, в ночи я различила кафе, гуляющие парочки, сотни машин… Видение длилось несколько минут, потом поезд опять окунулся в вязкую темноту, опять сбросил скорость, и я опустила штору. Из своего угла, закрытая на замок, я почувствовала, что там, где был неоновый свет, идёт другая жизнь, к которой ни меня, ни мою соседку, ни сотни тысяч моих советских соплеменников допускать нельзя. Я тогда не могла определить, какая эта жизнь, почему принято говорить что «там» свобода, а здесь наоборот… Тогда я ещё мало знала о Стене и не очень задумывалась о том, как живут немцы в Берлине.
После того, как я оказалась в эмиграции, вторая поездка в Берлин случилась в 1987 г. Потом я бывала много раз, уже после падения Стены, но это второе знакомство, было столь же сильным, как и первое, мимолётное, из окна ночного поезда.
Наш самолёт стал медленно снижаться. Нужно было, не промахнувшись «упасть» в пятачок «своего» аэропорта.
На этом широком авиавираже, город распластался словно птица и в иллюминаторе было хорошо видно, некое урбанистическое неравенство. Почему-то, в одной части Берлина машин было больше, движение гуще, освещение ярче, а в других местах, преобладали автомобили ярко синего цвета и улицы малолюдные и плохо освещённые. Так, с высоты, в сгущающихся сумерках, я впервые увидела два лица одного Берлина и знаменитые васильковые немецко-восточные «трабаны», производством которых так гордилась ГДР. Пахнуло чем-то знакомым и унылым.
Берлин был разделён на 4 сектора — французский, английский, американский и советский. Во французском секторе в местечке Тейгел, до сих пор находится русское кладбище, с деревянной церковью. На нём похоронен дед моего мужа — Александр Васильевич Кривошеин. Рядом, могила его политического противника Владимира Дмитриевича Набокова, закрывшего своим телом Милюкова.
Западная часть Берлина вливается в Потсдам, вокруг большие озёра, шикарные виллы, замки с башенками и крепостями. Между двумя озёрами есть узкая полоска воды, соединённая мостом Глинкер. В девятнадцатом веке мост был деревянный, в потом его заменили на металлический. В период холодной войны именно он окончательно делил Германии. На противоположной стороне начиналась советская ГДР, и почти невооружённым глазом, без бинокля, можно было увидеть зыркающие на Западный берег пулемётные стволы и вышки. Мост этот вошёл в историю как «шпионский». На нём обменяли американского пилота Гарри Пауэрса на советского разведчика Рудольфа Абеля.
Прошло 18 лет после объединения, в бывшей Восточной части Германии, и сегодня видишь, насколько люди, ещё не «оттаяли». Времена «холодной войны» крепко вошли в поколения. ГДеРовским немцам трудно перестроиться, привыкнуть к новой жизни, раны кровоточат. А казалось, бы, чего проще, ведь объединились люди одного языка, одной культуры, но ЦК ГДР и Штази, умудрились, за малый срок, превратить их уже в других немцев. Молодым, родившемся после объединения в 1989, чтобы помнили, осталось много реликвий, от того времени. Возле Восточного вокзала сохранилась почти километровая часть Берлинской стены.
Она расписана художниками и смахивает на политический плакат. Мы с Никитой, видели эту стену ещё не раздолбанную, она тянулась через весь город, более того, даже под землёй. Дело в том, что берлинское метро, было построено давно, а после стены, чтобы не повадно было восточному немцу спрыгнуть на рельсы «не своей» станции, и выйти в свободной зоне, эти места отгородили; где-то залили бетонкой, а где протянули проволоку под током. Люди с одной стороны — люди с другой стороны. Даже если чудом спрыгнешь и побежишь, все равно погибнешь.
За наземной частью стены, со стороны ГДР, была распаханная полоса, с вышками, с солдатами, с автоматами, с овчарками. И несмотря на это, народ все равно бежал.
Мы пришли с Никитой, в музей « Берлинской стены», основанный в 1961 на знаменитом погранично пропускном пункте в американской зоне «Чекпойнт Чарли». Кстати, на этой уже виртуальной границе, до сих пор, сохранились русские буквы «КПП» и слова предупреждения на трёх языках « Здесь вы выезжаете из американского сектора».
В музее «побегушников», поражает не только многоголосие туристов, но и огромное стечение немецкой молодёжи. Лица сосредоточенные, читают, смотрят как завороженные на ужасное прошлое, слушают объяснения. Их волнует история тех лет. Экспозиция музея устроена продумано, много фотографий известных политиков, улыбающийся Джон Кеннеди посетивший Берлин в 1961 году и олицетворив себя с трагедией разделённого народа, воскликнувший «я берлинец!» Рядом, фотографии событий шестьдесят первого года, когда на этом КПП стояли лоб в лоб американские и советские танки; можно послушать их рёв, голоса, приказы командиров… А вот и улыбающийся Рональд Рейген, со своей женой Нанси, это уже 1989 год.
Фотографии Эриха Хонеккера, взасос целующегося с Брежневым, Горбачёв с Раисой и тут же Ростропович, играющий на виолончели, в момент разрушения стены.
На стендах гедееровская пропаганда, документы тех лет. Но больше всего поражают всевозможные, немыслимые агрегаты, они же — «средства передвижения», с помощью, которых, люди бежали из Восточного Берлина в свободный мир. Чего только народ не выдумывал: здесь и воздушные шары, и змеи, и самодельные, бесшумные мини-самолёты, автомобили с тайниками и двойным дном, (под размер человека), футляры от контрабасов и барабанов, водолазные скафандры, подводные мини-батискафы… Наглядно выставлены рассказы и фотографии удачливых «побегушников», можно послушать их голоса, посмотреть на чертежи конструкций.
Очень немногим удалось переплыть, перелететь и прорыться в ФРГ. Тех, кого ловили сажали, более 1000 человек погибли от пуль пограничников. При Ульбрихте, (до возведения стены), только в марте 1953 года бежало 50 тысяч человек. Тогда ещё по ним не стреляли… На территории ГДР, к 1961 году уже стояла почти миллионная советская армия. Строительством стены, как секретарь ЦК по вопросам безопасности, управлял лично Эрих Хонеккер.
Для меня было полным откровением (а нас в СССР учили другой истории) увидеть хронику тех событий, той драматической ночи 13 августа 1961 г., когда Берлин «разрезали» пополам. Советская армия не дремала, в случае чего, они были готовы в любую минуту блокировать войска западных союзников. За одну ночь, уже к утру, гедееровские солдаты полностью разделили город. Полиция перегородила колючей проволокой 193 улицы, блокировала 4 линии метрополитена и 8 трамвайных линий, заварили водопроводные и газопроводные трубы, перерезали телефонные и электрические кабели. С 13 по 17 августа тысячи строителей, мобилизованных по тревоге по всей ГДР, под неусыпным оком автоматчиков построили 9-километровую монолитную бетонную стену высотой 3,2 метра. Эта Стена разделила мосты и площади, кладбища и бульвары, пруды, парки и человеческие судьбы на многие десятилетия.
Хонеккер мечтал, что его детище отпразднует вековой юбилей, а от того частенько приговаривал: «Стена простоит еще сто лет, пока не будут устранены причины, обусловившие ее возведение». Но воздадим славу Господу, что такие условия появились гораздо раньше… Как всякий сумасшедший, Хонеккер не ограничился строительством только стенки, а почему-то, уже в самые казалось бы благополучные, семидесятые, под зданием Госсовета на 6-метровой глубине вырыл бункер, состоявший из нескольких комнат с велюровыми обоями, вентиляцией и 30-метровым подземным выходом во двор. Но и это его не спасло…
«Знаешь, — сказал мне Никита, — когда родители опять в 1975 вернулись в Париж, мы с папой поехали в Берлин. Он хотел посмотреть на этот город. Как бы глаза в глаза. Ведь он был в Сопротивлении, арестован гестапо, в 1943г., его пытали 12 дней в ледяной ванне, а потом отправили в Бухенвальд. Освободили союзные войска… он вернулся в Париж настоящим скелетом, еле стоял на
ногах. Немцы проделали над ним операцию, вырезали, огромный кусок якобы «лишней» вены на предплечье.
«И как же, Игорь Александрович, приехал в Берлин, после тридцати трёх лет? Ведь он боролся с фашизмом и для него каждый немец, должен был олицетворять нациста. Что он сказал?»
«Мы, конечно, тогда приехали с папой в ФРГ. И то, что он увидел, поразило его. Он плакал от счастья и сказал, что несказанно рад, видеть свободную и процветающую Германию».
«Я хорошо помню, — продолжал Никита, — 22 июня 1941 года. В этот день вероломного нападения на СССР немцы решили провести профилактические посадки по всей Франции. По спискам найденным немецкой комендатурой в Парижской полицейской префектуре, гестапо арестовало во Франции тысячи русских эмигрантов, в том числе и Игоря Александровича. В число арестованных входили и священники, и таксисты, и интеллигенция… Отца, как и других, поместили в транзитный лагерь Ком-пьень. Евреи из посаженных, в этот лагере, были выделены в особую отгороженную колючей проволокой зону. Их ждала геноцидная участь. Русские содержались в лагере Компьень без допросов и судов, а скорее на всякий случай, для устрашения. Спустя три месяца все, кроме евреев были освобождены. Компьеньский лагерь был транзитным и подведомственным Вермахту. Его начальником был капитан по фамилии фон Нахтигаль, а в русской среде его звали « Соловей». С первого дня заключения русских в лагерь, Нахтигаль разрешил посещения родственников и продовольственные передачи. Еврейская зона управлялась не им, но Соловей был в курсе и смотрел сквозь пальцы, как русские наладили тюремный механизм верёвочного переноса провианта, и делились чем могли с еврейской частью лагеря. Нахтигаль ни на кого не повышал голос, характер у него был ровный, более того, он охотно разрешил устроить в одном из бараков самодельную церковь. Русские сколотили из подсобных материалов подобие алтаря, нарисовали иконы. Священники, а их было в Компьене много, церковь освятили и начали служить. После освобождения русского контингента Компьень-ский лагерь продолжал существование как транзитный, только в нём ожидали этапирования в концлагеря Германии французы, а Нахтигаль продолжал гнуть свою линию, на наиболее мягкий режим содержания.
Однажды мне родители сказали, что придёт необычный гость, немецкий офицер. Наверное, сегодня это может показаться диким, и почти неправдоподобным, но это было именно так. Он, впрочем, побывал в гостях и у других русских семейств, побывавших в Компьене, оставшихся ему благодарными. Вот и мои родители пригласили коменданта лагеря, Нахтигаля, к пяти часам на чашку чая. Более того, к этому времени Игорь Александрович вполне уже состоял в антинацистском подполье и активно помогал матери Марии (Скобцовой). Так, что подобное прилюдное общение с немецким офицером, было по всем статьям, небезопасно.
Необычный гость прибыл во время, в руках у него была кожаная палочка — стек, пил чай, говорил по-французски с акцентом. С его разрешения я взял его серую армейскую фуражку с распластанным оловянным одноглавым орлом и долго его рассматривал. Лагерная буколика «Соловья» долго продолжаться не могла, всё дошло до высокого начальства. В наказание за халатность Нахти-галь был переведён в боевую часть на Восточном фронте. Там он выжил, но после поражения Рейха Союзники в его личном деле обнаружили должность «начальник лагеря» и арестовали.
Его должен был судить Нюренбергский Трибунал, каким-то четвёртым или пятым процессом, но Компьень-ские русские все как один написали этому Трибуналу петицию с обстоятельным рассказом об отношении к ним Нахтигаля в 1941 году.
Нюренбергские судьи никакого состава преступления, кроме факта занимаемой должности в «деле» Соловья не обнаружили, а потому оправдали его подчистую…»
Никита рассказал мне эту историю, а я подумала, что Берлинская стена, построенная для разделения собственного народа в мирное, послевоенное время, уже дала трещину во время войны! Кто был друг, кто враг? И как заведомый враг, неожиданно оборачивался другом…Ведь среди немцев было немало настоящих антифашистов. Они понимали, что идеи Вермахта не только безумны, но и обречены. Особенно, это стало явным после Сталинградского поражения. А те немцы, которые поняли довольно быстро, что необходимо что-то делать, были настоящими патриотами. С таким человеком Игорь Але-ксандрович познакомился в Париже в сорок первом.
Свободное владение немецким позволяло ему для Сопротивления выполнять самые рискованные задания. Для изучения на месте ряда вопросов, касающихся промышленности и применения иностранной рабочей силы, Игорь Александрович в сорок третьем году, несколько раз приезжал в Берлин. В тоже время в Париже, в одной русской семье он познакомился с неким Вильгельмом Бланке. Это был немец, лет 30-40, служивший в экономическом отделе «Мажестик» в звании Sonderfuhrer. Он прекрасно говорил по-французски, учился в Швейцарии и не имел близких и родных в Германии. Почти всю свою жизнь он провёл за границей, занимаясь коммерческой деятельностью. Бланке много бывал по делам во Франции и Испании, где во время гражданской войны находился в «красной зоне».
Постепенно, в результате встреч и разговоров с Игорем Александровичем, Вильгельм стал высказывать своё не согласие с Гитлеровской политикой и вскоре уже не скрывал своих антинацистских убеждений. Он был крайне пессимистичен в своих высказываниях, говорил, что война будет проиграна Германией и считал, что чем скорее она окончится, тем легче будут её последствия для немецкого народа.
После долгого наблюдения за Бланке Игорь Александрович пришёл к выводу, что необходимо попробовать предложить ему сотрудничество. Уверенности, что Бланке согласиться и пойдёт на вербовку, не было никакой, но, как ни странно, немец без колебаний и сразу принял предложение.
Материалы, которые он стал передавать, оказались крайне важными. Эти сведения изымались из документов и выписок ежедневных рапортов гестапо о деятельности её на всей территории Франции, всех арестов, раскрытия тех или иных отделений, организаций, радиопостов и часто даже с фамилиями арестованных В этих же рапортах перечислялись и проведённые Сопротивлением террористические акты, действия против «маки» с точным количеством жертв с обоих сторон.
В результате провокации, в 1944 году, Вильгем Бланке и Игорь Александрович были арестованы.
Это был второй арест Кривошеина, после Компьеня. Но, если тогда, всё кончилось благополучно, то теперь его допрос и пытки, начались немедленно и длились с понедельника 12-го по субботу 24-го июня. Прерывались они, лишь в воскресенье, 19-го( ведь и чинам Гестапо, нужно было отдохнуть). За эти одиннадцать дней его иногда отвозили «ночевать» в тюрьму Френ, но чаще он оставался там же, на рю де Соссэ, в маленькой мансарде, похожей на пенал, с руками, скованными наручниками, за спиной. В этих допросах и пытках были применены все, ставшие уже киношными гестаповские методы: его избивали, пытали «ледяной ванной», «кормили» дружескими уговорами с подкупом и провокациями, и с рассуждениями о долге. Результат — нервное истощение от многодневных бессонниц, физические страдания и страх ареста друзей и семьи… Нина Алексеевны и Никита в этот момент скрывалась на ферме под Парижем, потом в семье Генриха де Фонтенэ, который был другом и видным деятелем Сопротивления. С первого же дня Игорю Александровичу сказали, что он будет расстрелян! На протяжении всех одиннадцати дней допроса и пыток, он ставил перед собой только одну задачу — никого не выдать, чтобы не дать делу «развернуться». До конца своих дней, для него так и осталось загадкой, почему расстрел был заменён на депортацию в Бухенвальд.
Он видел Бланке после своего ареста ещё два раза. Один раз издали в здании гестапо, другой раз их вместе привели на допрос, из тюрьмы Френ. Они были скованы одной парой наручников, поговорить им не удалось. Всяческое слово и жест карались мгновенно. Бланке вёл себя на допросах прекрасно, никого не выдал, не сказал ничего, что могло ухудшить положение Игоря Александровича. Вернувшись из Бухенвальда, он узнал, что Вильгельм Бланке, также твёрдо и бесстрашно держался перед военным судом, который состоялся в июле месяце в отеле «Континенталь». Он взял на себя полную ответственность за свои действия и сказал, что он немец, любящий свою родину, ненавидящий фашистский режим и что он с радостью сделал то, что ему велел долг и совесть. Бланке расстреляли в августе 1944 года. Игорь Александрович вернулся в 1947 году в СССР, где был опять арестован и где на Лубянке, во время допросов его упрекали, «что если он выжил в Бухенвальде, то значит был сотрудником гестапо». Поверить, что человек по доброй воле вернулся на родину, они не могли, ну, а коли вернулся, значит враг.
Моё послевоенное Ленинградское детство прошло в окружении сверстников, рисующих мелком на чём попало свастики. Немцы — это фашисты, потом это при-печатывание перекинулось на других иностранцев, порой величали так и своих русских, которые выделялись из общей массы. Фильм Александрова «Цирк», призванный воспитывать уважение к цвету кожи и профилю, экзамена на терпимость не выдержал. Позднее образ «не своего» человека перекинулся и на людей кавказкой национальности.
Это трибальное «наш — не наш, свой — не свой» так засело в сознании советских людей, настолько проникло в поры, перекинулось в поколения, что и молодые, те кто теперь летает в бизнес классе на «Эр Франс», и те, кто живут в русской глубинке, с трудом себя сдерживают от оскорблений. В слово «свой» вложено больше чем принюхивание, в нём отгороженность от «не нашего», желание подпереть Стену, подновить железный занавес, внутри которого были свои круги ада, и километры колючки отгородившие «своих же от своих», и сын доносил на отца, а брат в монастырских стенах расстреливал брата. Кто же был «наш» и «свой»? И когда же это безумие началось?
Прошлый век, как ни один в истории, был помечен построением «стен» и границ. Но стены рухнули, Европа едина, человек обрёл свободу, но так и не сумел обрести мир с самим собой. Труднее всего осмыслить, что «своего» можно встретить за пределами своей семьи, города, страны и языка. А порой близкий, родной человек, на проверку оказывается чужим.
Владыка Василий
Мне очень трудно поставить окончательную точку в моём повествовании.
Эта завершающая глава посвящена Архиепископу Василию (Кривошеину): офицеру, монаху, богослову. Мой рассказ о нём является как бы доказательством тому, что мы ничего не можем предполагать и решать заранее и только Господь ведает истинные пути нашей земной жизни.
По учению преподобного Макария Египетского, христианин — это таинственное единство горнего света и дольнего мира. Название новой книги, которая вышла в издательстве Сатис « Письма о горнем и дольнем» вполне соответствует и горнему свету и дольнему поднебесному пути, Божьему миру, где на протяжении почти четверти века, на Святой Горе Афон, подвизался простой монах Василий (Кривошеин).
Ничто не предвещало петербуржцу, студенту исторического факультета в миру Всеволоду Александровичу Кривошеину, четвертому сыну министра при императоре Николае II, оказаться на Афоне, стать автором всемирно известных святоотеческих и теологических трудов (о пр.Симеоне Новом Богослове , Св. Григории Паламе, о молитве и многих других). Более того, когда Всеволод в 1919 году вступил в Белую армию к Дроздовцам, он скорее помышлял о военной карьере, по примеру своих братьев — Василия, Олега, Игоря и Кирилла. Он не был особенно религиозен, но всю гражданскую войну проносил нательную иконку св.Варвары, которая сберегла его от шальной пули и высветила будущий горний Афонский свет. Именно Афон, куда он поехал паломников в 1925 и остался послушником, сделал владыку Василия таким, каким он был: смиренным монахом, ведущим скромную жизнь, сохраняя при этом свободу мысли и слова. Человек глубокой эрудиции, полиглот, несмотря на все сложности, с которыми ему пришлось столкнуться в Церкви, именно правда и любовь заставила владыку Василия всю жизнь оставаться верным Московскому Патриархату.
Как всякий пожилой человек, а тем более монах, он готовился к смерти и заранее написал завещание. В нём он подробно описывает, как он желает распорядиться своим монашеским скромным имуществом, и главным богатством — библиотекой — в 1500 томов, которую он завещает Ленинградской духовной академии. А начинается это «Завещание» со слов: «Я, нижеподписавшийся, Василий Кривошеин, архиепископ Брюссельский и Бельгийский,
Православной Русской Церкви в Бельгии, Московского Патриархата, бельгийский гражданин, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, объявляю своим завещанием, что после моей кончины и архиерейского отпевания тело моё должно быть похоронено в склепе 582/50 купленном на моё имя на брюссельском кладбище Иксель».
Этому желанию не суждено было сбыться именно потому, что дольний поднебесный путь, был проложен иначе для Владыки… он был отпет в храме, где был крещён и упокоился в городе на Неве, в котором родился. 12 сентября 1985г. он был приглашён совершить Божественную литургию по случаю празднования памяти св. Благоверного князя Александра Невского в Спасо-Преображенский собор. Именно здесь, ровно 85 лет назад над ним было совершено Таинство Святого Крещения. После литургии ему стало плохо и уже 24 сентября 1985 года, на Серафи-мовском кладбище его тело было предано земле. Из разговора двух старушек на кладбище: «Кого же хоронят?» — «Святого человека, который за границей жил. За ту святость Бог его и привёл на Родине умереть».
Для Владыки Василия было настоящим счастьем в последние годы жизни ещё раз побывать на Афоне. Архимандрит Серафим (Томин), который был тогда наместником в нашем, русском Пантелеймоновском монастыре, рассказывал о последнем посещении Владыки: «Дел у меня в монастыре, как говорится непочатый край. С утра до вечера хлопочу. А владыка Василий целыми днями за мной ходил и, знаете, просил поисповедовать его. Я даже удивлялся этому, как это я буду владыку исповедовать?». Он был счастлив, что посетил родную обитель, Святую Гору, где провел четверть века и всё просил архимандрита Серафима: «Ты меня ещё раз поисповедуй, ты ещё раз поисповедуй… ну пожалуйста». Он как будто знал, что больше не вернётся сюда, а потому хотелось ему очиститься от всего, что налипло на душу за годы жизни его вне Афона, как будто хотел снять с себя некую накипь. И это ведь так характерно для настоящего монаха. Он также был безмерно счастлив, когда при нём приехало первое пополнение из русской Церкви на Афон. Владыка светился, радовался и всё повторял: « Ах, какие хорошие, хорошие пришли монахи!». Он был горд за свой монастырь, что жизнь его будет постепенно оживать, что новые монашеские силы дадут возможность монастырю не погибнуть. Он мало рассказывал о годах Афонской жизни, но вот интересные воспоминания: «Помню, когда я только начинал на Афоне, тогда была совершенно особая старческая жизнь. Нужно знать, что монахи на Афоне очень замкнутые. Как сказано в житии Марии Египетской, что свидетелем их жизни был только Сам Бог, так и на Афоне: каждый живёт своей внутренней жизнью. Таким был и отец Силуан. Никто из монахов не осознавал, какой это подвижник. Он делал своё дело и всегда молчал. Вся его жизнь отмечена печатью святости, выражавшейся в его глубоком смирении и любви к людям. Это был, пожалуй, единственный человек из всех, кого я знал, который никогда не осуждал ближнего своего. Никто на Афоне никогда своим внутренним миромне делится. Это характерно для монахов-пустынников». Многих поражала во Владыке поистине монашеская бедность. Об этом в своих воспоминаниях пишет и митрополит Антоний (Блум). После его кончины нам в семью передали его вещи, и мы были потрясены тем изношенным и заштопанным рубашкам, — видимо он никогда ничего себе не приобретал, кто-то ему штопал старые вещи, — ведь для него никогда не существовало материальных ценностей, в жизни он был то что называется «не практичным человеком», плохо понимал в хозяйстве, а к деньгам был совершенно равнодушен. Единственное, что он берёг и собирал, так это свою библиотеку и жил одной мыслью: успеть сказать, написать, помочь людям, ничего не требовал для себя, а стремился делать всё только для блага Церкви.
После 1989 года мы стали часто бывать в России. С радостью отмечали, что дело Архиепископа не стоит на месте; богословские труды, воспоминания, письма стали широко известны в России и за её пределами. Каждый раз навещали его могилу на Серафимовском кладбище и в один из наших приездов были поражены ухоженностью могилы; из живых белых цветов был выложен крест, тщательно подкрашена ограда, горела лампада… Было воскресенье. Мы постояли на службе, вернулись к могиле, нас окружил народ, кто-то прикладывался к кресту, ставил свечи, молодой батюшка предложил послужить панихиду, а кто-то из толпы сказал: «Вот идёт Лидия Семёновна Назаретская. Это она ухаживает за могилой». К нам подошла, улыбаясь, уже немолодая женщина, среднего роста, в чёрной шляпе. «Вот вы и приехали. А я всё пыталась найти ваш адрес, всех спрашивала, хотела написать вам в Париж и рассказать, почему я так привязалась к Владыке. Ведь только его молитвами я и жива…». И потом она поведала свою историю. У неё была первая любовь, жених, который погиб в ополчении в первые месяцы войны, ему было 18 лет. О его смерти она узнала не сразу, а по прошествии нескольких лет, уже после окончания войны. Молодой человек был очень набожным, и долгие годы снился ей, и во сне всё просил молиться о его душе. Родственников у него не было, осталась одна невеста Лидия Семёновна, которая продолжала заказывать по нему панихиды. И вот однажды он ей приснился сияющим, радостным, и попросил её съездить в те места, где он погиб, взять земельку и подсыпать под крест, который укажет ей священник. Лидия Семёновна была прихожанкой церкви на Серафимовском кладбище. Она поговорила с настоятелем храма и тот указал ей на могилу Владыки Василия (Кривошеина ). «Он тоже был когда-то солдатом и к тому же великий молитвенник. Вот сюда и подсыпьте землю». Для Лидии Семёновны с этого момента могила и личность Владыки обрела особое значение. Она всё узнала о нём, прочла все его книги, стала ревностно ухаживать за могилой. Так завязалась наша переписка и Лидия Семёновна стала для нас близким человеком на долгие годы, вплоть до её кончины в сентябре 2008.
Но случилось чудо! И горний свет, исходящий от Владыки, привёл к его могиле уже другую женщину, которая точно так же продолжает ухаживать за ней, читать его труды, писать нам письма… и говорит о монахе с Афонской Горы, как о близком и родном человеке, молитва, которого согревает её постоянно.
И вправду, неисповедимы пути Твои, Господи…
P.S.
В этой книге я попробовала показать отражение времени-пространства в его многомерном переливе, и места, и эпохи, и переменчивости людей… Наша земная жизнь не постоянна, обстоятельства меняются, человеческая душа мечется, а в превратностях судьбы невозможно найти счастья. Русские люди теперь свободно путешествуют по миру и любуются его красотами. А Игорь Александрович Кривошеин любил вспоминать довоенную рекламу бюро путешествий Кука: «Посетите мир, прежде чем его покинуть» — я же расстаюсь с читателем рифмой и размером….
Город мой состоит из руин красоты Он белеет и тает как призрак. Полу-ночь, полу-день Запах гнили, воды из каналов Вперемешку с черёмухой горклой…
В предрассвете зари полечу за мостом,
Тот, что перекинут через реку.
До банальности захваленная белая ночь,
Приземлюсь, с рекою побеседую.
А на той стороне, за другим мостом,
Третий справа — это мой дом.
Если сжаться в комок,
Превратиться в платок,
Подстелиться под дверь и пролезть…
Я увижу других,
Я услышу чужих,
Запах мой не узнаю в своей колыбели…
До банальности захваленная белая ночь,
Не укроешь ты пологом колыбельным.
Ты оставишь меня, не в защиту себе
Оголив мои раны детства,
Не услышу друзей,
Не увижу родных.
На могилы их брошу цветы…
Пролечу над Невой,
Поверну на залив
И махну на прощанье рукой.
К. К., 1990 г.
Петроград — Ленинград — Париж — Санкт Петербург, XX век
Именной указатель
«Семья»
Иван Васильевич Ершов (1867-1943).
Знаменитый русский и советский оперный певец (тенор), педагог, профессор, народный артист СССР. Выдающийся представитель русского вокального искусства начала ХХ в. Его голос был редкой силы и диапазона, имел своеобразный тембр. Ершов создал незабываемые музыкально-сценические образы, отмеченные огромным драматизмом. Его исполнение покоряло яркостью, самобытностью, психологической выразительностью. Большое значение придавал артист гриму, костюму, пластике движений. Прославился как исполнитель партий в операх Вагнера, Римского-Корсакова и Мусорского. Всю жизнь пропел на сцене Мариинского театра. Похоронен вместе с супругой в Некрополе Ал.-Невской Лавры, СПб.
Софья Владимировна Акимова-Ершова (1887-1972).
Родилась в родовитой дворянской семье Коргановых-Акимовых. Её отец, генерал, в течение 15 лет был директором Тифлисской казённой оперы. Софья Акимова закончила Лайпцигскую консерваторию, училась у М. Славиной. Оперная и камерная певица, профессор Лен. Консерватории, заслуженная артистка Узбекской ССР. Супруга и партнер по сцене И.В. Ершова.
Игорь Иванович Ершов (1916-1985).
Родился в Петрограде, в семье музыкантов. Отец, Иван Васильевич Ершов, — известный оперный певец, солист Императорского Мариинского театра. Мать, Софья Владимировна Акимова-Ершова, — певица, профессор Ленинградской консерватории. В 1932 году И.И. Ершов поступил на подготовительное отделение Института живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е.Репина в Ленинграде, учился под руководством И.Я. Билибина. Более того Игорь Ершов обладал прекрасным голосом (баритоном) и пропел на сцене Малого Оперного театра в Ленинграде два сезона (1946-48). И.И. Ершов окончил Институт им. И.Е. Репина в 1947 году. Дипломная работа — рисунки и литографии к поэме А.С. Пушкина «Медный всадник». Произведения И.И. Ершова находятся в собраниях многих музеев: в Государственном Русском музее, Музее истории города Санкт-Петербурга (Петропавловская крепость), Всероссийском музее А.С. Пушкина, Российской национальной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина; Государственном музее изобразительных искусств г. Архангельска. За рубежом работы И.И. Ершова представлены в «Музее «Карнавале»» (Париж), Библиотеке Ф. Миттерана (Париж), в частных собраниях Франции и Англии.
«Мама»
Никита Игоревич Кривошеин.
(6 июля 1934, Париж) — русский переводчик и писатель, общественный и политический деятель русской эмиграции, Кавалер ордена Святого Даниила III степени. В
1946 году семья русских дворян-эмигрантов первой волны во Франции Кривошеиных репатриировалась в СССР и в
1947 году приняла советское гражданство. Поселились в Ульяновске.
Никита Кривошеин работал на заводе в Ульяновске, закончил вечернюю школу рабочей молодёжи. Окончил Московский институт иностранных языков. В августе 1957 года был арестован КГБ за напечатанную в газете «Le Monde» не подписанную статью о вторжении советских войск в Венгрию. Осуждён по статье 58 (ч. 10), и отбывал наказание в мордовских политлагерях. Работал на пилораме, на погрузочных работах. После освобождения с 1960 по 1970 годы работал письменным и синхронным переводчиком. Работал в журнале «Новое время». Прописан был в Малоярославце Калужской области. В 1971 году вернулся во Францию. Работал синхронным переводчиком в ЮНЕСКО, ООН, Совете Европы. Занимается переводами русской художественной литературы на французский язык. Женат на Ксении Игоревне Ершовой (Кривошеиной), сын Иван.
«Четвероногий друг»
Нина Алексеевна Кривошеина (урождённая Мещерская), 1895-1981.
Родилась в Санкт-Петербурге в семье крупного банкира и предпринимателя, владельца Сормовского и Коломенского заводов А. П. Мещерского. После революции ушла в Финляндию по льду Финского залива. Супруга И. А. Кривошеина. Активный член партии «младороссов». В 1948 году возвращается в СССР, переживает арест мужа и сына. В 1975 г. снова эмигрирует в Париж, где пишет свои воспоминания «Четыре трети нашей жизни» Одна из интереснейших книг о русской эмиграции, вышедшая в серии А. И. Солженицына «Наше недавнее» Ymca-Press, 1984 г. и вторым изданием ВМБ (Всероссийская мемуарная би-блиотека)1999 г. Эти воспоминания послужили основой для фильма «Восток- Запад». Нина Кривошеина публиковалась в журналах «Вестник РСХД» и «Звезда». Скончалась в 1981 году в Париже и похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
«Дивеево»
Настоятельница Серафимо-Дивеевского монастыря игумения Сергия.
17 ноября 1991 года митрополит Нижегородский и Арзамасский Николай во время входа с Евангелием ввел матушку Сергию в алтарь дивеевского Троицкого собора, а затем, стоя на кафедре посреди собора, провозгласил «Ак-сиос» и возложил на игумению Сергию крест последней игумений Серафимо-Дивеевского монастыря Александры. Игумения Сергия (Александра Георгиевна Конкова) родилась 26 мая 1946 года и выросла в благочестивой верующей семье под Москвой, вблизи обители преп. Сергия Радонежского. Окончила стоматологический институт, работала заведующей зубоврачебным отделением больницы. Хотя ещёв детстве духовник семьи предсказывал Александре Георгиевне монашеский путь, и в юности у неё появилось желание посвятить жизнь служению Богу, родители долго не давали благословения на вступление в монастырь. Наконец, в 1981 году по родительскому благословению она пришла в Рижский монастырь, через год была пострижена в рясофор, а в 1984 году — в мантию с именем Сергия в честь преп. Сергия Радонежского.
«Рука дающего не оскудеет»
Церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы на Оливье де Серр (Olivier de Serres ).
Церковь существует по этому адресу с 1936 года, по благословению митрополита Евлогия о. Сергий Четвериков стал первым настоятелем. Этот храм пережил много перипетий но остался верен традициям Архиепископии (КП) и движению РСХД ( Русское студенческое христианское Движение) 1946 год был трудным годом в жизни Движения и его храма. Владелец дома, в котором они помещались больше десяти лет, предложил на выбор: приобрести дом в собственность или выехать из него. Пришлось, конечно, принять первое предложение и приступить к сбору средств. Начать пришлось буквально с нуля, рассчитывая на отклик не только постоянных посетителей храма, но и всех сочувствующих этому делу. Отклик на сбор был широкий, пожертвования стали поступать, но стоимость дома по тем временам была немалая (1 400 000 франков), и владелец дома торопил с завершением дела. В этот трудный момент помог архимандрит Мефодий, указавший жертвователя, который внес крупную сумму, пожелав остаться неизвестным. С Божией помощью и жертвенными усилиями многих дом был куплен. Все, на ком лежала ответственность за храм и за Движение, смогли вздохнуть с облегчением после исчезновения угрозы выселения из дома, знакомой многим русским церквам Парижа. На протяжении всей истории прихода при нём действовали десятки кружков как религиозного, так и общекультурного направлений. Сегодняшние встречи развиваются в рамках этого движения, сохраняя в приходе дух русской традиции в самом широком смысле этого слова. Следуя традициям своих предшественников, настоятель храма — отец Николай Ребиндер, уже в течение нескольких лет проводит регулярные воскресные встречи со всеми желающими.
Мать Мария (Скобцова).
Монахиня Мария (известна как Мать Мария, в миру Елизавета Юрьевна Скобцова, в девичестве Пиленко, по первому мужу Кузьмина-Караваева; 8 [21] декабря 1891, Рига — 31 марта 1945, Равенсбрюк, Германия) — монахиня Константинопольского Патриархата (Западноевропейский Экзархат русской традиции). Поэтесса, мемуаристка, участница французского Сопротивления. Канонизирована Константинопольским Патриархатом как преподобному-ченица в 2004 году. Во время германской оккупации Парижа её дом на ул. Лурмель, 77, стал одним из штабов Сопротивления. В 1942 г. мать Мария пыталась помочь евреям, согнанным на зимний велодром на парижском бульваре Гренель для последующей отправки в Освенцим. Мать Мария, о. Димитрий Клепинин и И. А. Кривошеин также выдавали евреям фиктивные справки о крещении, которые иногда помогали. Одно время у матери Марии также укрывались советские военнопленные.
В феврале 1943 года её восемнадцатилетний сын Юра и о. Димитрий Клепинин были арестованы гестапо. Оба погибли в лагере. Она также была арестована и впоследствии отправлена в лагерь Равенсбрюк в Германии, где и погибла. По одной из версий её гибели, накануне Пасхи, 31 марта 1945 года, она пошла в газовую камеру вместо одной из отобранных администрацией лагеря женщин.
Мочульский Константин Васильевич (1892-1948).
Русский литературовед, философ. Родился 9 февраля 1892 в Одессе, в семье профессора.
Эмигрировал в 1920: жил сначала в Болгарии и преподавал в Софийском университете, в 1922 переехал во Францию, где в 1924-1940 читал в Сорбонне курсы по истории русской литературы и философии. Преподавал в Православном богословском институте в Париже. Поддерживал близкие отношения с С.Н. Булгаковым и высоко ценил развиваемое последним софиологическое направление в русской религиозной философии. Умер Мочульский в Комбо (Франции) 21 марта 1948.
Пьянов Федор Тимофеевич (1889-1969).
Родился 19 сентября 1889 г. Был одним из руководителей Русского студенческого христианского движения (РСХД) сначала в Германии (1923-1927), а затем во Франции (1927-1935). В 1930-е гг. руководил студенческими лагерями РСХД. Секретарь РСХД во Франции (до 1935 г.). Один из инициаторов создания Кружка русской культуры в Париже (1933). К середине 30-х гг. стал помощником матери Марии (Скобцовой) и секретарем основанной ею церковной организации помощи русским эмигрантам «Православное дело». В 1935 г. совместно с матерью Марией (Скобцовой) и священником Михаилом Чертковым основал «Дом отдыха» для выздоравливающих туберкулезных больных в мест. После начала Второй мировой войны принимал участие в Сопротивлении. 20 сентября 1941 г. был арестован фашистами и заключен в лагерь Компьень, из которого через некоторое время ему удалось выйти. 8 февраля 1943 г. снова арестован гестапо вместе с отцом Димитрием Клепининым. В 1945 г. освободился из лагеря. Скончался 13 июля 1969 г. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.
Священник Димитрий Клепинин (Клепинин Дмитрий Андреевич) (1904-1944). Родился 14 апреля 1904 г. в г. Пятигорске Терской области в семье архитектора. Брат Н.А. Клепинина. В 1920 г. эмигрировал с семьей в Константинополь, затем в Белград. В 1920-е гг. — член кружка православных студентов, основанного Н.М. Зерновым и М.В. Зерновой в Белграде. Во Францию приехал в 1924 г. Окончил Свято-Сергиевский православный богословский институт в Париже. Один из основателей (вместе с матерью Марией (Скобцовой)) благотворительной организации помощи русским эмигрантам «Православное дело» Во время оккупации Парижа принимал участие в деятельности Сопротивления, помогал евреям. Входил в Комитет помощи заключенным лагеря Компьен. 8 февраля 1943 г. был арестован гестапо вместе с другими сотрудниками «Православного дела» и заключен в нацистский концлагерь Компьен, а затем в подземный лагерь «Дора» (Бухенвальд). Претерпел многочисленные издевательства и умер от болезни и истощения 9 февраля (по другим сведениям, 8 февраля) 1944 г. О. Димитрий был канонизирован Вселенским Патриархатом в 2004 г., вместе с Юрием Скобцовым и м. Марией Скобцовой.
«Белая Роза»
Inga Scholl.
La rose blanche. Six allemands contre le nazisme. Les editions de minuit, Paris, 2008.
Hans et Sophie Scholl.
Lettres et carnets. Tallandier. Paris, 2008.
Игорь Александрович Кривошеин (1899-1987).
Родился в Петербурге. Третий из пяти сыновей А.В. Кривошеина, министра земледелия и землеустройства (1908-1915). Председатель правительства Юга России у ген. П. Врангеля (1920). Гофмейстер, действительный тайный советник Игорь Кривошеин — штабс-капитан лейб-гвардии конной артиллерии в армии генерала П.Н. Врангеля. Окончил Сорбонну, инженер. Узник нацистских (Бухенвальд, Дахау) и советских концлагерей, участник движения Сопротивления. В период с 1939 по 1941 годы активно помогал матери Марии (Скобцовой). Награжден медалью Сопротивления. Скончался в Париже. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Борис Вильде (1908-1942).
Русский, принявший французское гражданство; окончил историко-филологический факультет и Этнографический институт. Работал при европейском отделе Музея человека, совершил две научные командировки в Эстонию и Финляндию. Был мобилизован в 1939-1940 годах. Во время оккупации был судим по делу «Resistance» и расстрелян на холме под Парижем Mont-Valerien 23 февраля 1942 года. Посмертно генерал Де Голь наградил его медалью Сопротивления.
Анатолий Левицкий (1901-1942).
Русский, принявший французское гражданство, окончил историко-филологический факультет и Этнологический институт, заведующий одним из отделов Музея человека. Был одним из самых деятельных организаторов этого музея, известен своими трудами о шаманизме. Мобилизован в 1939-1940 годах. Во время оккупации был судим по делу «Resistance» и расстрелян на Mon-Valerien 23 февраля 1942 года. Генерал Де Голь наградил его медалью Сопротивления. «ЛЕВИЦКИЙ. Выдающийся молодой ученый, с самого начала оккупации в 1940 году принял активное участие в подпольном Сопротивлении. Арестован гестапо, держал себя перед немцами с исключительным достоинством и храбростью, вызывающим восхищение». Алжир, 3 ноября 1943 года» (текст, выбитый на памятной доске в Музее человека в Париже).
«Вики» — Вера Аполлоновна Оболенская
(урожд. Макарова).
Родилась в Москве 4 июня 1911 года. Казнена в тюрьме «Plotzensee» в Берлине 4 августа 1944 года. Посмертно награждена орденом Почетного легиона, военным Крестом с пальмовыми ветвями и медалью Сопротивления. Выписка из приказа: «Младший лейтенант F. F. I., основательница, главный секретарь О. С. М. — участница Сопротивления с 1940 года. Будучи арестована, вывезена в Германию и гильотинирована в Берлине, явила собой всем прекрасный пример преданности Франции и героизма в борьбе с гитлеризмом» (подписи: «Бидо и Мишле»). Из приказа фельдмаршала Монтгомери: «Этим приказом я хочу запечатлеть мое восхищение перед услугами, оказанными Верой Оболенской, которая в качестве добровольца Объединенных наций отдала свою жизнь, дабы Европа снова могла стать свободной». 6 мая 1946 года.
Илья Исидорович Фондаминский (Фундаминский) (литературный псевдоним Бунаков) (1880-1942). Историк, публицист, редактор. Редактор журнала «Современные записки». Один из организаторов Лиги православной культуры (1930). Оказывал благотворительную помощь многим русским эмигрантам во Франции. Перед приходом в Париж фашистов отказался покинуть Францию и погиб в немецком концлагере 19 ноября 1942 года, приняв крещение незадолго до смерти. Канонизирован Константинопольским патриархатом в 2004 году, причислен к лику святых.
Варшавский Владимир Сергеевич (1906-1978).
Родился в 1906 году в Москве. Сын известного журналиста. Эмигрировал в 1920 году. Учился в Чехии и в Париже. Участвовал во Второй мировой войне. Писатель и журналист. В 1950 году переехал в США, где проживал до 1968 года. Работал в Соединенных Штатах и в Германии. Скончался 23 февраля 1978 года в Женеве. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
«Приидите, преклонимся и припадём»
Инок Григорий (Георгий Иванович Круг).
Иконописец, родился в 1908 г. в С. Петербурге, скончался в 1969 г. во Франции. В 1931 г. уехал для усовершенствования в Париж (руководители — художники Сомов, Миллиоти). В 1932 г. изучал технику иконописи у старосты Русской иконописной артели при обществе «Икона» (основана старообрядцем Вл. П. Рябушинским) Федорова и у иконописца Рейтлингера. Писал иконы. В 1948 г. пострижен в монахи в церкви Св. Троицы в Ванве. Получил имя Григорий в честь св. Григория Иконописца Печерского Создал иконостасы в Трехсвятительском храме в Париже (МП), в старческом доме в Нуазиле-Гран, в церкви детского дома в Манжероне, в церкви дома Бердяева в Кламаре (МП), в скиту Св. Духа в Рамбуйе. Его иконы есть в храме Св. Троицы в Ванве и др. Реставрировал иконы в Италии.
Успенский Леонид Александрович (1902-1987).
Родился в 1902 г. в дер. Голая Снова Воронежской губернии в крестьянской семье. Учился в гимназии г. Задон-ска. После окончания гимназии принимал участие в гражданской войне. Эвакуировался в Галлиполи, затем переехал в Болгарию, где работал шахтером (до 1926 г.). В 1927 г. приехал во Францию, в Париж, где у него обнаружился художественный талант. В 1929 г. поступил в только что открывшуюся Русскую художественную академию Т.Л. Сухотиной-Толстой, затем учился у Милиотти и у Сомова. Под влиянием будущего знаменитого парижского иконо-^г-гг) писца Григория Круга Л. А. Успенский обращается к иконописи. Совместно с Г. Кругом принимает участие в росписи храма Трехсвятительского подворья в Париже. Женат на Л. А. Савинковой-Мягковой. С 1944 г. преподавал иконописа-ние в Богословском институте св. Дионисия, основанном Свято-Фотиевским братством. С 1954 г. преподавал иконо-ведение (как богословскую дисциплину) на Богословско-пастырских курсах при Западно-Европейском экзархате Московского Патриархата в Париже (по 1960 г.), а также в Ленинградской духовной академии. Скончался в ночь с 11 на 12 декабря 1987 г. в Париже. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.
«…И возвращается ветер на круги свои»
Митрополит Таллиннский и всея Эстонии Корнилий (Якобс) в миру Вячеслав Васильевич Якобс.
Родился 19 июня 1924, Таллин) — епископ Русской православной церкви; митрополит Таллинский и всея Эстонии, предстоятель Эстонской Православной Церкви Московского Патриархата. Дед — Василий Христианович Якобс (1827—1908) — генерал-майор, военный инженер. Отец — Василий Васильевич Якобс, родился в 1874 году, окончил Николаевское кавалерийское училище, полковник белой Северо-Западной армии (1919 год), эмигрировал в Эстонию. После присоединения Эстонии к СССР был арестован, расстрелян в Москве в 1940 году или 1941 году. Мать — Татьяна Леонидовна, урождённая Епинатьева (1904-1996), дочь потомственного почётного гражданина. Вячеслав Якобс окончил 6 среднюю школу (1943 год), ныне именуемая Таллинской Центральной Русской Гимназией, а также Ленинградскую духовную семинарию (1951 год; заочно). С 8 февраля 1948 года — иерей, настоятель храма Марии Магдалины в Хаапсалу. Одновременно служил и на других приходах Таллинской епархии. Одним из его духовников был протоиерей Михаил Ридигер, отец Патриарха Алексия II. 27 февраля 1957 года был арестован управлением КГБ по Вологодской области по обвинению в антисоветской агитации (обвинение основывалось на хранении священником православной литературы и его беседах с верующими на религиозные темы). В мае 1957 приговорён Вологодским областным судом к 10 годам лишения свободы, заключение отбывал в Дубравлаге (Мордовия). Сохранились и опубликованы письма, которые посылал в лагерь священнику Вячеславу Якобсу таллинский протоиерей Валерий Поведский.
В июне 1960 года срок заключения ему был снижен до пяти лет, и 12 сентября 1960 года священник Вячеслав Якобс был условно-досрочно освобождён. Реабилитирован 14 октября 1988 года. С 1994 года — архиепископ Таллинский и всея Эстонии. С 6 ноября 2000 года — митрополит Таллинский и всея Эстонии. Последовательный сторонник сохранения Эстонской православной церкви в юрисдикции Московского Патриархата.
Схиигумения Варвара (в миру Валентина Алексеевна Трофимова) (1930-2011).
Настоятельница Пюхтицкого Успенского ставропи-гиального женского монастыря родилась 17 августа 1930 года в городе Чудово Новгородской области, в благочестивой семье. С началом войны семья эвакуировалась в Лугу
Ленинградской области. Там Валентина получила среднее образование, а также пела и читала в Казанской церкви. Закончив после школы бухгалтерские курсы, работала по специальности.
В 1952 году стала послушницей в Пюхтицком Успенском женском монастыре.
С 1955 года Валентина Трофимова проходила послушание в виленском женском монастыре во имя равноапостольной Марии Магдалины под руководством опытной старицы-игумении Нины (Баташевой) (впоследствии схиигумении Варвары), семь воспитанниц которой, включая и Валентину, стали игумениями. 5 марта 1958 года в Вильнюсе инокиня Валентина Трофимова приняла постриг в мантию с именем Варвара. 3 января 1968 года указом Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия I монахиня Варвара (Трофимова) была назначена настоятельницей Пюхтицкой обители.18 января 1968, в канун праздника Богоявления, архиепископ Таллинский и Эстонский Алексий (Ридигер; впоследствии Патриарх Московский и всея Руси) в Александро-Невском соборе г. Таллина возвел монахиню Варвару в сан игумении, а на следующий день, 19 января, в Пюхтицах вручил ей игуменский жезл. В Свято-Троицкой Сергиевой лавре Святейший Патриарх Алексий I возложил не нее наперсный крест. 26 ноября 2010 года игумения Варвара приняла постриг в схиму.
Александр Кириллович Ельчанинов.
Родился в 1957 году в Париже. Сын Кирилла А. Ельчанинова и внук священника Александра Ельчанинова. Окончил университет Сорбонна в Париже. Активный член Русского студенческого христианского движения (РСХД). После кончины своего отца К.А. Ельчанинова в 2001 г. стал руководителем Фонда помощи верующим в России при РСХД (ACER-Russie, Париж), организации, которая занимается оказанием благотворительной и духовной помощи России с начала 1960-х годов. Проживает в Париже.
Протоиерей Александр Степанов.
Родился в 1956 году в Ленинграде. В 1980 году окончил физический факультет Ленинградского государственного университета. Работал в Физико-техническом институте им. А.Ф. Иоффе, Ленинградском инженерно-строительном институте (ЛИСИ), заведовал лабораторией теплофизики. Кандидат физико-математических наук. Рукоположен в сан священника в 1992 году. Настоятель домовой церкви великомученицы Анастасии Узорешительницы и храма святых благоверных князей Феодора, Давида и Константина Ярославских на Васильевском острове. Главный редактор радиостанции Санкт-Петербургской епархии «Град Петров».
Протопресвитер Борис Бобринский.
Родился 1925 в Париже в аристократической семье. Граф. Окончил Свято-Сергиевский богословский Институт в Париже в 1949 г. Кандидат богословия (1949). С 1949 по 1951 гг. стажировался на православном факультете Афинского университета. Инспектор Института с 1951 г. Профессор догматического богословия с 1953 г. В 1957 г. женился на Е.Ю. Дистерло. Рукоположен 18 октября 1959 г. Деятельный участник экуменического движения. Настоятель франкоязычной церковной общины Святой Троицы в крипте Свято-Александро-Невского собора в Париже (1969) (с 1973 г. — приход) Константинопольский Патриархат. В 1965-1967 гг. занимался научными исследованиями на факутетете протестантской теологии Университета Нью-шатель (Франция). Один из основателей и главный редактор (directeur de la redaction) бюллетеня «Bulletin de la Crypte», издающегося с 1971 г. Один из основателей и первый руководитель радиостанции «Голос Православия» (Париж) (1970-е гг.). Доктор богословия (1987). Декан Свято-Сергиевского института (1993-2005). Многочисленные богословские статьи в русских и иностранных журналах.
Корельский Валентин Анатольевич.
Проживает во Франции. Всю жизнь служил в банке «Лионский кредит». Пенсионер. Член правления радиостанции «Голос Православия» (радио на русском языке). Активный прихожанин Свято-Александро-Невского кафедрального собора в Париже (Архиепископия церквей русской традиции, Вселенский Патриархат).
Татищев Степан Николаевич (1935-1985).
Родился в 1935 году в аристократической семье. Граф. Проживал в Париже. В 1957 г. женился на Анне-Марии Марселе Августине Борель (Borel) (род. 1933). В 19711974 гг. был культурным атташе Франции в Москве и много делал для защиты верующих в СССР. Принимал участие в передаче за границу рукописей А.И. Солженицына, за что был выслан из СССР и объявлен в СССР «персоной нон грата». Затем преподавал в Институте восточных языков в Париже. Один из основателей, первый казначей и администратор радиостанции «Голос Православия» (Париж) (1970-е гг.). Скончался в 1985 году.
Радио «Град Петров».
Возникло при поддержке хорошо известной российским слушателям радиостанции «Голос Православия», вещающей из-за границы на русском языке с 1979 года. «Голос Православия» был создан благодаря усилиям подвижников своего дела, Елены Петровны и Евгения Евгеньевича По-здеевых. Бессменным председателем этой радиостанции был и остается протопресвитер Борис Бобринский, до недавнего времени декан Свято-Сергиевского Богословского института в Париже. Санкт-Петербургская епархиальная радиостанция «Град Петров» в своей работе старается ориентироваться на добрые традиции «Голоса Православия» — это отказ от всякой политической деятельности и полемики с традиционными христианскими конфессиями, создание передач исключительно на основе положительного опыта православного Предания, а также использование в программах трудов современных православных богословов и проповедников.
Монастырь Покрова Пресвятой Богородицы Бюси-ан-От (Bussy-en-Othe) Франция. Монашеская община была основана в 1938 г. игумени-ей Евдокией (Мещеряковой) совместно с монахиней Блан-диной (Оболенской) и монахиней Феодосией (Соломянс-кой) в мест. Муазен (Франция) в 50 км. от Парижа. В 1946 г. община переехала в имение В.Б. Ельяшевича «Вишневый сад» в Бюси-ан-От в Бургундии, переданное её владельцем общине в дар. Здесь был основан Покровский женский монастырь. Игумения Евдокия (Мещерякова) стала его первой настоятельницей. В настоящее время обитель возглавляет игумения Ольга (Слезкина), духовная дочь епископа Мефодия (Кульмана).
Архиепископ Брюссельский и Бельгийский Василий (Кривошеин) 1900-1985.
В миру — Всеволод Александрович. Родился 17/30 июля (по другим данным, 19 июля) в Санкт-Петербурге. Окончив в 1916 г. гимназию в Петрограде, Всеволод Кри-вошеин поступил на историческое отделение историко-филологического факультета Петроградского университета. Весной 1917 г. он переехал в Москву, где продолжал образование на том же факультете Московского университета. В 1919 г. принял участие в гражданской войне, отморозил руки и ногу и в феврале 1920 г. был эвакуирован из Новороссийска в Египет; осенью 1920 г. он переехал в Париж и поступил там на филологический факультет Сорбонны, который окончил с дипломом (1924) (по другим данным, в 1922-1923 гг. учился в Мюнхенском университете).
В 1924-1925 гг. принимал участие в Русском Христианском Студенческом Движении, был на его съездах в Ар-жероне. В сентябре 1925 г. выехал из Франции на съезд Движения в Хоповском монастыре в Югославии, откуда отправился в паломническую поездку на Афон. Прибыв в русский Пантелеимонов монастырь, он обошел затем монастыри Святой Горы, а в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы того же года был принят в качестве послушника в братство Пантелеимонова монастыря игуменом архимандритом Мисаилом.
Состоял под руководством духовника архимандрита Кирика и нёс послушание в мастерской починки церковных облачений. В канун праздника Благовещения в 1926 г. он был пострижен в рясофор с именем Валентина, а год спустя — в мантию, с именем Василия, и получил новое послушание: учиться греческому языку. В феврале 1951 г., по приглашению настоятеля русского храма свят. Николая Чудотворца в Оксфорде архимандрита Николая (Гиббса) и с благословения игумена Пантелеимонова монастыря архимандрита Иустина прибыл в Англию и стал работать по подготовке издаваемого Оксфордским университетом богословского словаря греческого патристического языка, 21 мая 1951 г. был рукоположен епископом Далматинским Иринеем (Сербского патриархата) во иеродиакона, а на следующий день — во иеромонаха, и стал служить в Оксфордской церкви свят. Николая в качестве помощника настоятеля. 28 апреля 1957 г. был возведен в сан архимандрита; а постановлением Святейшего Патриарха Алексия и Священного Синода от 26 мая 1958 г. архимандрит Василий был назначен викарием Патриаршего Экзарха в Западной Европе митрополита Николая с титулом Волоколамского и с пребыванием в Париже.
По кончине (в апреле 1960 года) митрополита Брюссельского и Бельгийского Александра (Немеловского) епископ Василий был назначен на Брюссельскую кафедру.
В июле того же года он был приглашен Патриархией в Москву, где, в день праздника Казанской иконы Божией Матери, был возведен в сан архиепископа Брюссельского и Бельгийского. Скончался 23 сентября в Ленинграде. Похоронен на Серафимовском кладбище в Ленинграде (ныне Санкт-Петербург).
Комментировать