V. Воспоминания об Александре Васильевиче Суворове (статья А. Столыпина)[85]
Смотри, как в ясный день и в бурю,
Суворов тверд, велик всегда!
Державин.
Имев счастие быть адъютантом графа Суворова около двух лет безотлучно, я многое видел, многое слышал, и решился записать все то, что могу об нем вспомнить на 70-м году своей жизни.
Начну с моего приезда в Варшаву. В 1795 году, в августе месяце, явился я к генерал-адъютанту Тищенко, и спросил: «Когда буду иметь счастие быть представленным фельдмаршалу?» — «Будет время!» отвечал мне Тищенко. Видя из столь сухого ответа неблагорасположение ко мне генерал-адъютанта, я вошел в гостиную или, лучше сказать, в приемную комнату, и сказал князю А. И. Горчакову о таковом ответе, прибавив, что я сам себя представлю. «Боже тебя сохрани! Я все сделаю», сказал князь. В ту же минуту вышел из спальной Тищенко, и князь сказал ему, что ежели он не хочет меня представить фельдмаршалу, то он сам меня представит. Князь едва кончил, как фельдмаршал прыгнул на средину комнаты, подняв правую руку к козырьку каски; Тищенко тотчас доложил ему; «Адъютант Столыпин!» Он, обернувшись ко мне, спросил: «Где служил твой отец?» Забыв, что батюшка отставлен лейб-кампанцем, при восшествии на престол Петра III, я отвечал: «Не знаю, Ваше сиятельство!» Он, приложив указательный и средний пальцы правой руки к губам, вскричал: «В первый раз … не знаю!» Граф Хвостов[86], тут же бывший, прибавил: «Алексей Емельнович служил по статской службе». Зная, что фельдмаршал статскую службу не любит, я, вероятно от испуга, вспомнил о Лейб-Кампанском корпусе. И только что граф Хвостов успел выговорить, я закричал во все горло: «Нет, Ваше сиятельство, батюшка служил в Лейб-Кампанском корпусе!» Тут фельдмаршал и все предстоящие засмеялись, видя испуг мой. До самого отъезда его в Петербург, г-н Тищенко не допускал меня часто быть при нем; мне даже не было объявлено о времени его отъезда в Петербург. В начале ноября месяца, пришел в квартиру фельдмаршала, узнал я, что он в эту ночь выезжает в Петербург. Тотчас явился я к казначею экстраординарной суммы; получив от него прогонные деньги, а подорожную от генерала Буксгевдена, начальствовавшего Варшавой, я немедленно, в перекладных санях, пустился догонять фельдмаршала, обогнал его в ту же ночь, и приехал на станцию, где повар уже расположил в камине огонь и приготовил самовар. Почтовые лошади также были готовы. Услышав звон колокольчика, я выскочил в сени, принял фельдмаршала из дормеза и ввел его в комнату. Он, увидев меня, сказал: «Ты уже здесь? Все ли готово?» Я отвечал: «чай и лошади готовы!» Напившись чаю, он приказал мне ехать вперед, и просить князя Петра Ивановича Багратиона, командира егерского батальона, не делать ему встречи и не отдавать никаких почестей, а собранный баталион распустить. Князь Петр Иванович тотчас распустил батальон. Лошади были готовы; фельдмаршал, не выходя из дормеза, пустился в путь. Не доезжая одну станцию до Гродно (это уже было утром), он отправил меня к князю Н. В. Репнину, с просьбой о неделании ему никаких встреч. По приезде в Гродно, явился я к князю и доложил о просьбе графа; но князь мне сказал, что повеления императрицы он не может не исполнить. Мы с адъютантом его, князем П. Г. Гагариным, отправились к мосту, где были приготовлены мною лошади. Гагарину желательно было видеть фельдмаршала. Не прошло часу нашего ожидания, как увидел я скачущую кибитку; с кучером на козлах сидел повар, а кибитка была закрыта рогожей, Ту же минуту велел я скорей закладывать лошадей, а повару сказал: «Смотри, чтоб у тебя все было готово!» Кибитка помчалась, а я, оборотясь к Гагарину, с превежливым поклоном, просил его довести до сведения князя Николая Васильевича о проезде фельдмаршала. Гагарин не хотел верить. Я ему сказал, что от мосту не отойду, доколе дормез графский не приедет, и дал ему честное слово что по приезде дормеза я растворю дверцы, и что он даже может в него сесть. Когда дормез прибыл, я отворил дверцы и просил князя в нем посидеть. Гагарин зачал расспрашивать: «где фельдмаршал?» Денщик ему отвечал, что он давно проскакал в кибитке. Простившись с Гагариным, я пустился догонять графа. Наше путешествие от Гродно и до Стрельны было без замедления: в Митаве П. А. Фон-Дер-Пален, а в Риге обер-комендант, по просьбе фельдмаршала, отменили предписанные церемониалы.
По прибытии в Стрельну, фельдмаршал приказал мне ехать в Петербург к графу Н. А. Зубову, и от него узнать: «что? как? где?» Камердинер Прохор доложил ему, что нужно купить ленту на косу и пудры; он приказал все искупить. В полночь я отправился из Стрельны в Петербург, где нашел всех спящими; разбудил камердинера Н. А.; он, увидев меня, вскричал: «Ах, батюшка!… где граф Александр Васильевич?» — «В Стрельне», отвечал я, «поди, буди графа». Камердинер, разбудив его, позвал меня в спальную, где я нашел графа и графиню. Сперва Графиня Н. А. спросила меня: «Здоров батюшка?» А граф: «Ну, что, Александр, зачем приехал?» Я слово в слово повторил словесное приказание фельдмаршала: «что? как? где?» — «Ох уж вы мне!… все хорошо!…» сказал граф. «Сестра твоя Хастатова с мужем здесь, поезжай к ним, да спи спокойно. Я завтра, поутру, поеду в Стрельну; прощай!» Ленту и пудры для фельдмаршала граф Н. А. приказал камердинеру все искупить; я же отправился к сестре моей.
Утром я уже не застал графа Н. А.; а майор Смоленского драгунского полка, Ф. П. Уваров, сказал мне, что с графом поехали генералы П. А. Исленьев и Н. Д. Арсеньев, Я пустился обгонять их; но только что взошел в комнату где был фельдмаршал, увидел, что карета графа Зубова подъехала к крыльцу, доложил о приезде его. Фельдмаршал приказал его впустить.
Поезд наш из Стрельны до Зимнего Дворца состоял из придворной восьмистекольной кареты в восемь лошадей; в ней сидели: фельдмаршал в полном мундире, без шубы, с шляпою в руках, подле него Граф Н. А., насупротив П. А. Исленьев и Н. Д. Арсеньев, также без шуб, с шляпами в руках; одно окошко было опущено (это было в ноябре около 20-го числа). Приехавши во дворец и взошед по маленькой лестнице, что ныне называется Комендантская, uраф Н. А., обернувшись ко мне, сказал: «Твой молодец нас всех заморозил!» Во внутренних комнатах, на половине Великой Екатерины, я увидел, какое внимание было оказываемо даже к причудам фельдмаршала: все зеркала в комнатах Императрицы были завешены. По ее приказанию, велено было узнать все его привычки и выполнять их. Фельдмаршалу и его свите назначен Таврический Дворец для жительства.
В течение трехмесячного пребывания нашего в Петербурге, когда фельдмаршал обедал у себя, всегда бывали у него гости; а за стол садились в 10 часов утра, но не ранее.
Достоин замечания различный прием, сделанный им двум вельможам. Раз, за столом, раскладывал я горячее; фельдмаршал спросил: «Чей это экипаж?» Я, взглянув в окно, доложил: «Графа Остермана!» Фельдмаршал выскочил из-за стола, и выбежал на крыльцо так поспешно, что я, находясь ближе его к двери, не мог его предупредить. Лакей гр. Остермана только что успел отворить дверцу у кареты, как он вскочил в нее, благодарил Остермана за сделанную ему честь посещением, и, поговорив минут десять, простился с ним. Остерман был в то время вице-канцлером Иностранной Коллегии, но оною не управлял. Через несколько дней, сидя за обедом, фельдмаршал спросил: «Чей это экипаж?» Я отвечал: «графа Безбородко!» Он не встал из-за стола; а когда граф Безбородко вошел в столовую, он велел подать стул подле себя, и сказал ему: «Вам, Граф А. А., еще рано кушать: прошу посидеть!» Безбородко, поговорив с четверть часа, откланялся; фельдмаршал не встал его провожать. В то время А. А. Безбородко был действительный тайный советник, и управлял Иностранною Коллегиею.
В 1797 году, в начале апреля месяца, мы выехали из Петербурга в Тульчин, где фельдмаршал должен был сформировать армию из ста тысяч человек против французской республики. Примечательно в пути было одно: на последней станции к Вишкам, селению фельдмаршала графа П. А. Румянцева-Задунайского, граф А. В. оделся в полный фельдмаршальский мундир и во всех орденах, подъехав к воротам дома, вышел из кареты с шляпою в руке, прошел чрез весь двор пешком. Часа через два он отправился в путь.
По приезде в Тульчин, фельдмаршал занялся составлением армии. Местечко Тульчин принадлежало графу Потоцкому, который сам жил в Усмане; супруга же его, урожденная княгиня Мнишек, статс-дама российского Двора, с четырьмя дочерьми, жила в Тульчине и занимала верхний этаж дома, в нижнем этаже которого поместился фельдмаршал[87].
«Просыпался он в два часа пополуночи, окачивался холодною водою и обтирался простынею перед камином; потом пил чай и, призвав к себе повара, заказывал ему обед из 4-х или 6-ти кушаньев, которые подавались в маленьких горшочках[88]; потом занимался делами, и потом читал или писал на разных языках; обедал в 8 часов поутру; отобедав, ложился спать; в 4 часа пополудни — вечерняя заря; после зари, напившись чаю, отдавал приказания правителю канцелярии, генерал-адъютанту Д. Д. Мандрыке; в 10 часов ложился спать. Накануне праздников, в домовой походной церкви всегда бывал он у заутрени, а в самый праздник у обедни. К заутрени являлась рота, находившаяся в карауле; как офицеры, так и солдаты, кроме бывших на притинах, все долженствовали быт в церкви. По субботам, войскам, стоявшим в Тульчине, ученье и потом развод; перед разводом фельдмаршал всегда говорил солдатам поучение: «Солдат стоит стрелкой; четвертого вижу, пятого не вижу; солдат на походе равняется локтем; солдатский шаг — аршин, в захождении полтора; солдат стреляет редко, да метко; штыком колет крепко; пуля дура, штык молодец; пуля обмишулится, штык никогда; солдат бережет пулю на три дня. — Безбожные, окаянные французишки убили своего царя. Они дерутся колоннами и нам, братцы-ребята, должно учиться драться колоннами».
В первую субботу учились драться колоннами. Фельдмаршалу угодно было приказать мне стать с солдатским ружьем в первой шеренге пехотного полка; по окончании ученья пожаловал меня в унтер-офицеры. Во вторую субботу приказал мне стать в первой шеренге кавалерийского полка, и по окончании учения, сказал: «Жалую тебя в офицеры и беру к себе в адъютанты».
Приказания фельдмаршал отдавал мне самые лаконические, так что я часто должен был угадывать смысл их. Когда Смоленский драгунский полк входил в Тульчин, фельдмаршалу угодно было ехать за город смотреть его на марше; он ехал верхом на казацкой лошади, в галоп, с плетью в руке; обернувшись ко мне и указав плетью на полк, сказал: «э! а!» Я пустился скакать, и усмотрел, что третий баталион потерял дистанцию; причиною этого было замедление в ходу пушек. Я тотчас именем фельдмаршала приказал артиллерийскому офицеру с пушками податься вперед, и дистанция тем сохранилась; по возвращении моем фельдмаршал не сказал ни слова.
Однажды фельдмаршал, после обеда, вскричал: «мальчик!» Он иначе не звал меня, и я тотчас взошел; он умывался и спросил меня; «Завтра суббота?» — Так, Ваше сиятельство! — «Пушки не боялись бы лошадей, а лошади пушек!» Видя, что он замолчал и продолжал умываться, я вышел, послал ординарца позвать дежурных подполковников, по кавалерии Каменева, а по пехоте Тихановского, и передал мм словесно приказание фельдмаршала, слово в слово. Они не поняли и спрашивали меня: «что бы оно значило?» Вспомните, господа, первое учение колоннами, сказал я: пехота училась против кавалерии, а потом артиллерия; но кавалерия против артиллерии еще не училась; прикажите стрелять из пушек, и как скоро пушки загремят, я взойду в спальную посмотреть, есть ли в камине огонь. Ежели мы ошиблись, фельдмаршал тотчас меня спросит; что за пальба? Я ему доложу, как я понял его приказание и передал вам; но ежели мы поняли, то он, обернувшись ко мне, приставит два пальца к губам, и зачнет заниматься тем, чем занимался. Точно так и случилось. Как скоро пушки загремели, я взошел в спальную, фельдмаршал обернулся ко мне, и, приставив два пальца к губам. зачал заниматься по-прежнему; а я посмотрел в камине огонь и вышел вон.
Раз фельдмаршал приказал мне позвать начальника провиантской комиссии при армии, полковника Н. А. Дьякова. Когда он взошел, фельдмаршал сказал ему: «Н. А., все запасные магазины были бы у тебя наполнены, и все, что принадлежит к подвижным магазинам, было б в исправности; но ежели, Боже сохрани! где-либо провианта не достанет, то, ей-ей, на первой осине я тебя повешу!… Ты знаешь, друг мой, что я тебя люблю, и слово сдержу!»
В кабинете я не слыхивал шуточных разговоров и не видал каких-либо проказ; за обедом дело было иное.
Однажды после обеда фельдмаршал лег отдыхать; Прошка ушел к своей жене; денщиков отпустил я обедать. (Прошка и денщики составляли всю его услугу.) Я лег подле спальной на диван и заснул крепко. Вдруг слышу, что Прошка меня громко будит. Я побранил его за шум, думая, что фельдмаршал спит; но он сказал мне, что фельдмаршала в спальной нет. Я вскочил с дивана, и, осмотрев спальную, кинулся в переднюю, спросил: не проходил ли фельдмаршал? — «Нет, Ваше Благородие!» отвечали денщики. Возвратясь в ту комнату, где я спал, увидал, что окошко в сад открыто; я ту же минуту, надел шпагу, выпрыгнул в окошко, побежал по аллее, и заметил, что фельдмаршал идет полем к водяной мельнице; вышел в калитку, пустился его догонять. Он, услышав мои шаги, прибавил шагу, но вдруг остановился и, оборотясь ко мне, сказал: «Устал, Ваше Благородие?» — Немного, Ваше сиятельство! сказал я — «Так пойдем домой».
Раз получено было донесение о повальной болезни и большой смертности в дивизии генерал-поручика Д. И. Киселева; фельдмаршал отрядил дежурного подполковника Каменева, с строгим приказанием произвести следствие и привести больницы в должный порядок: «Солдату не нужно латинской кухни, но довольно травки-муравки: солдату отдых; в больницах чистота!» Вместе с этим дивизионному командиру предписано явиться в главную квартиру. Увидав в дверь, что в залу вошел Д. И. Киселев, я тотчас вышел к нему и сказал, что фельдмаршал еще не выходил, и вместе с тем, просил его, на сей раз, фельдмаршалу еще не являться. «Да ведь он знает, что я приехал!» возразил Д. И. Киселев. — Да, сказал я: плац-майор и мильд-ефрейтор вчерась еще доложили о вашем приезде — «Ну, как же мне ныне не явиться?» продолжал Д. И. Киселев.
Фельдмаршал в неудовольствии на вас, сказал я: послушайтесь меня, не являйтесь и сегодня. Д. И. послушался меня, и уехал к дежурному генералу Н. Д. Арсеньеву. На другое утро, по обыкновению, фельдмаршал закричал: «мальчик!» Я тотчас вхожу в спальную. «Д. И. приехал?» — Так, Ваше сиятельство! — «Поди, зови кушать!» Вхожу в комнаты и прошу Д. И. от имени фельдмаршала кушать. «Это не может быть; я еще ему не являлся», сказал Д. И. Киселев. Смею ли я именем фельдмаршала, без его приказания, просить к нему кушать? возразил я. Арсеньев, тут бывший, сказал; «Что, брат Киселев, видно Столыпин лучше нашего знает фельдмаршала!» — Когда все приглашенные к столу съехались, фельдмаршал вышел и подошел к генералу Киселеву, сказал: «Здравствуй, друг мой, Д. И., садись подле меня!» и во все время обеда проговорил с ним дружески. Вставши из-за стола и по уходе фельдмаршала, Д. И. спросил меня: «Почему ты узнал, что мне будет такой прием?» — К фельдмаршалу я уже привык, и знаю, что он доволен всегда одним раскаянием виноватого; а как вы медлили ему представляться, то он и полагал, что вы чувствуете вашу вину… не знаете, как к нему явиться.
Однажды у фельдмаршала за столом гостей было весьма много; подле меня сидел полковник П. А. Борщев, который в продолжение обеда со мной разговаривал; перед самым окончанием обеда, фельдмаршал сказал мне: «Мальчик! берегись ведь П.А. фран-масон; он все знает, что делается. П. А.! что теперь делает китайский император?» Борщев отвечал: «Он уже отобедал, встал из-за стола и пошел почивать! Граф, встав из-за стола, сказал: «И мне пора спать!» и ушел.
В другой раз гостей было много, в том числе семейство французских эмигрантов: старик виконт де Полиньяк, сын его дюк де-Полиньяк, внук его Арман де Полиньяк, и шевалье де ла Ривьер. Я далеко сидел от фельдмаршала и не слыхал его разговора; вдруг дежурный генерал сказал довольно громко: «Столыпин! Фельдмаршал вас спращивает!» — Я привстал и сказал: что прикажете, Ваше Сиятельство? — «Чем у нас чистят полы?» спросил меня фельдмаршал. — Нашатырем, Ваше сиятельство, отвечал я. — «Что стоит в день?» Двадцать пять червонцев. — «Помилуй, Бог, как дорого!» Когда все встали из-за стола, меня спрашивали: «как мне в голову взошел нашатырь?» Я уверял, что сам того не понимаю; но, зная, что за обедом фельдмаршал всегда шутит и не терпит медленности в ответах, я сказал ему первое слово, которое мне попалось.
В иностранных газетах 1796 года писано было, что генерал Моро окружен австрийскими войсками, и что он как будто в западне; в них все объяснено было обстоятельно, сказаны имена австрийских генералов, сколько у кого войск, и как они расположены. В одно утро фельдмаршал приказал мне отнести газеты к инженерному полковнику Фалькони, чтобы он, по сим известиям, начертил план, и статью из газет перевел на русский язык, — и когда все будет готово, то поставив палатку в саду, после вечерней зари, пригласить туда всех генералов на чай. По пробитии зари, фельдмаршал и генералы сели вокруг стола; но г. Фалькони еще не было. Фельдмаршал приказал читать вслух перевод из иностранных ведомостей; вошедший полковник Фалькони тут же представил и план, им начерченный; тогда фельдмаршал сказал: «На военном совете начинают дело с младших: почему рассматривайте по очереди и объявляйте всякий свою мысль!» Все генералы, рассмотрев прилежно план, объявили, что если генерал Моро не захочет жертвовать войсками, под командой его находящимися, то он должен будет сдаться. — Фельдмаршал же, взглянув пристально на план, сказал, указывая на расположение войск на плане: «Ежели этот австрийский генерал не успеет подать помощь генералу, защищающему мост, то Моро тут пробьется!»
Не упомню, через сколько времени, в газетах было видно, что именно тот генерал, про которого говорил фельдмаршал, не успел помочь генералу, защищавшему мост, и Моро пробился, и тем спас войско от плена и себя прославил.
В одно воскресенье фельдмаршал пошел к заутрени, я за ним. Он стал на левый клирос подле дьячка, я же возле клироса, а потом пошел, чтобы впустить в церковь роту солдат, в карауле бывшую. Когда офицеры и солдаты стали во фронт, тогда я ушел опять к левому клиросу. Не прошло и четверти часа, как фельдмаршал вскричал: «Воняет! воняет!» В церкви были: священник в алтаре, дьячок на клиросе, и офицеры с ротою солдат. Я обошел все ряды солдат, и увидав в передней у дверей старуху в оборванном и замаранном одеянии, тотчас приказал денщику ее выпроводить. Когда я возвратился на свое место, фельдмаршал спросил меня: «От чего?» — Замаранная старуха, Ваше сиятельство… я ее выпроводил. — Он вскричал: «тьфу, погано!»
Между заутренею и обеднею я пошел к себе на квартиру, чтобы переодеться. У фельдмаршала болела нога, и я во все время болезни спал на диване у спальной. Когда я пришел к нему, камердинер его Прошка сказал мне, что в мое отсутствие Тищенко и Тихановский в разговоре с фельдмаршалом произносили мое имя. Я весьма спокойно отвечал ему, что мало ли о чем говорят. Перед каждым обедом, так как у меня не дрожали руки, я наливал фельдмаршалу водку, и он бывало всегда примолвит: «Эр фикс не улетит!» В этот же день, когда я подавал ему рюмку с водкою, он отвернулся от меня к дежурному генералу Арсеньеву. Я доложил ему: прикажете ли водки? Он вдруг вскричал: «Н. Д.! обманывает: говорит, вода!» Я повторил: водка, Ваше сиятельство. Фельдмаршал сказал: «сердится!» и сел за стол. Я стал раскладывать горячее; спрашиваю Н. Д.: чего прикажете, щей, или супу? — Фельдмаршал, имея перед собою свои горшочки, сам себе раскладывал и сказал: «Н. Д! обманет! обманет!»
Я весьма громко возразил: Ваше сиятельство, ложь русскому дворянину не идет, и грамотой дворянской ему запрещается лгать и обманывать! — Фельдмаршал закричал: «сердится, сердится!» Вставши из-за стола, он пошел к себе, а с Н. Д. мне сказал: «Как можно так смело говорить с фельдмаршалом!» — Я опасаюсь, отвечал я, что меня выпишут из адъютантов в армейский полк; но совесть моя чиста! — Надобно знать, что Тищенко и Тихановский донесли фельдмаршалу, что воняло в церкви не от старухи, а от солдат; старухи никакой будто не было; что все это я выдумал. В течение нескольких недель, не проходило ни одного обеда, чтоб фельдмаршал не повторял: «обманет!», а потому я и решился сказать Д. Д. Мандрыке, что буду просить фельдмаршала приказать исследовать, была ли старуха у дверей церкви или нет? Он мне отвечал: «Как тебе не стыдно: разве ты не видишь, что граф шутит, а не то давно бы он выписал тебя в какой-нибудь полк». Чрез несколько времени, 22 октября, в день коронации Великой Екатерины, фельдмаршал, идя к обедне, вдруг остановился среди залы и сказал: «Андрыка! (он так звал Мандрыку) скажи мальчишке, чтоб он не плакал: 24 ноября он генерал-аудитор-лейтенант; а взошед в Вену, он генерал-адъютант!» Мандрыка подошел ко мне и сказал: «Ты сам слышал, нечего тебе пересказывать!» Я же вскричал довольно громко: Мне не плакать должно, а благодарить Создателя, что имею счастие быть адъютантом, — фельдмаршал, как будто выслушав мой ответ, пошел в церковь, В этот день он произвел из капитанов в секунд-майоры Павла Петровича Турчанинова и Николая Семеновича Жигулина; почему и велел мне сказать, чтоб я не плакал, что и доказывало, что он не верил тому, что на меня ему наговорили.
В течение сентября войско училось производить ночные нападения. Было сделано земляное укрепление, окруженное в три ряда волчьими ямами; это укрепление в одно из таковых нападений брали приступом.
В ноябре с 12 на 13 число провели всю ночь у графа, и потому после обеда пошел на свою квартиру отдохнуть, как в третьем часу мой человек мена разбудил, и сказал, что Д. Д. Мандрыка и С. Д. Панчулидзев ко мне идут. «Что заспался? Скоро к зоре… пойдем-ка!» Мы лишь вышли на площадь, Д. Д. продолжал: «Знаешь ли, ведь государыня скончалась?» Меня так поразило это известие, что я сказал: не может быть! Тогда он мне показал конверт с императорскою печатью и спросил меня: «Что нам делать? Я пришел с тобой посоветоваться.» — Ежели вы доложите теперь фельдмаршалу, сказал я, он целую ночь проплачет и не уснет, ослабнет, и легко может быть, что не вынесет своего горя. Не лучше ли будет, если я останусь у него, и к себе на квартиру спать не пойду? Он, по обыкновению, в два часа закричит: «мальчик!»; я к нему взойду. Он спросит: «что нового?»; я ему доложу: Д. Д. приходил, но вы изволили почивать. Он велит мне вас позвать; я сам пойду вас будить, и пока одеваетесь, фельдмаршал уже окатится холодной водой, перед камином оботрется, повар напоит его чаем и получит приказание о 4 или 5 кушаньях к обеду; тогда можно надеяться, что никакого несчастия не случится. — Мандрыка на это согласился, и точно так и сделали. Потом, когда он вышел от фельдмаршала, то сказал мне: «тебя спрашивает!» Я вошел и получил следующий приказ: «Сегодня обедня! Всем быть в парадных мундирах; священнику в богатом облачении; после обтедни царский молебен; а потом присяга и панихида!» Я тотчас велел объявить приказ чрез ординарцев. Настал час обедни. Фельдмаршал, в полном мундире, во всех орденах, у шляпы петлицы и перо бриллиантовое, прямо пошел в алтарь. Я взошел было за ним, но он, стоя на коленях и не обращаясь ко мне, махнул рукой, и я вышел из алтаря и стал у левого клироса. Пред окончанием литургии, дьячок подошел ко мне и сказал, что фельдмаршал просит воды; обернувшись, я увидал, что денщик держит уже на подносе стакан воды и полотенце, и тотчас передал все это дьячку. О приготовлении воды и полотенца я не знал; но полагаю, что это было сделано по приказанию самого фельдмаршала. По окончании литургии, он вышел из алтаря и стал на левый клирос; нельзя было и приметить из его лица, что он плакал. После благодарственного молебна все вышли на площадь; он сам командовал войсками, а по окончании присяги, возвратясь в церковь, отслужили панихиду по усопшей монархине. Фельдмаршал также все это время был в алтаре. После священник сказывал мне, что он, как во время литургии, так равно и во время панихиды, стоял на коленях и горько плакал. В зале, где уже кушанье было на столе, фельдмаршал говорил со статс-дамою графинею Потоцкою, урожденною княгинею Мнишек, и с окружающими его; но никто не мог заметить на его лице грусть, стеснившую его сердце.
В скором времени скончался дежурный генерал Н. Д. Арсеньев. Граф приказал мне остаться в Тульчине для его погребения, а сам переехал в деревню, отстоящую на 12 верст.
В одно утро приходит ко мне унтер-офицер с гауптвахты, с донесением о прибытии генерал-адъютанта Баратынского. Я тотчас явился к нему; он спросил меня: «Где фельдмаршал?» — В деревне, в 12-ти верстах, отвечал я. — «Прикажите поскорее лошадей: я прислан государем императором». Лошадей заложили разом, генерал-адъютанту в дормез, мне тройку в телегу. Я, прискакав к фельдмаршалу, доложил ему, что от государя императора едет генерал-адъютант Баратынский. Он приказал по приезде впустить его. Они в спальне говорили часа с два. По выходе г. Баратынского, я приказал подать дормез и сам надел чуйку. Г. Баратынский спросил меня: «Ты куда?» — За вами, Ваше Превосходительство, для получения ваших приказаний, отвечал я. — «Сядьте вместе со мною.» — За честь себе поставлю! — Лишь только мы сели в дормез, как он сказал: «Боже мой! Я более ничего не желал бы, как того, чтобы государь хоть с час пробыл бы с ним в кабинете, для блага государя и Отечества!» По возвращении нашем в Тульчин, г. Баратынский немедленно отправился в Петербург. Причина приезда и разговор его с графом остались для всех нас тайной.
До воцарения императора Павла I-го генерал-фельдмаршалы имели право жаловать чинами до полковников.
Фельдмаршал, получив известие о кончине императрицы Екатерины II, произвел меня в секунд-майоры, в день Архангела Михаила, т. е, 8 ноября: ибо он всегда и всех жаловал в праздничные дни; но государю императору не благоугодно было утвердить моего производства.
В истории Суворова, сочиненной Полевым, описано, на странице 208-й, прощание фельдмаршала с любимым его Фанагорийским полком. Прощания этого вовсе не было. Я один находился при графе, когда он, в 1797 году, марта 1-го дня, в три часа пополуночи, отправился из Тульчина. Это мне памятно и тем, что тогда он перекрестил меня, поцеловал в лоб и, ударив по плечу, сказал: «Бог милостив, мы еще послужим вместе!» К моему несчастию, сего не случилось. Д. Д. Мандрыка, П. Г. Тищенко, П. Г. Носков и Стивриаков, бывшие уже в отставке, отправились, в пять часов утра, за графом в Кобрино. Провод никаких не бывало!
Александр Столыпин.
[85] Надеемся угодить читателям, присоединяя еще рассказ о Суворове, другого современника и очевидца. Изд.
[86] Известный русский стихотворец.
[87] В спальне фельдмаршала, обыкновенно посредине, к стене настилали сена, которое покрывали простыней и одеялом; в головы клали две большие подушки, что и составляло всегда его постель. У окна ставили: стол для письма, двое кресел или два стула (как случится) и маленький столик, на котором повар разливал чай. Для спальной всегда назначали комнату, где есть камин, для кабинета особой комнаты не занимали.
[88] Приготовляемые для графа в пяти горшочках кушанья в скоромные дни были: вареная с разными пряными веществами говядина, под названием духовой; щи из свежей или кислой капусты, иногда калмыцкая похлебка, башбармак, пельмени; каши из разных круп и жаркое из дичи или телятины. Весною, даже в скоромные дни, любил разварную щуку, под названием щуки с голубым пером. В постные дни: белые грибы, различно приготовленные; пироги с грибами; иногда жидовская щука. Готовилась она так: снимут с щуки кожу, не отрезывая головы, и очистив мясо от костей, растирают оное с разными пряностями, фаршируют им щучью кожу, и, сварив, подают с хреном.
Комментировать