VI. О князе Потемкине-Таврическом
Многие дают Светлейшему князю Григорию Александровичу Потемкину-Таврическому название великого политика, государственного человека: есть люди (или были), которые считают его и хорошим полководцем: но все это и обо всем решит время, будущность, — и неумолимая история истина откроет миру то, что ныне от нас сокрыто в тени.
Многое слышал я о Таврическом от полковника Д. Г. Сп., бывшего при нем дежурным штаб-офицером. Д. Г., живши пред австрийскою компаниею и после нее у князя Петра Ивановича Багратиона, говаривал не раз о делах графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского, об Александре Васильевиче Суворове-Рымникском, о Михаиле Федотовиче графе Каменском, о Племянникове, Штофельне, Вейсмане, Репнине, и о многих знаменитых людях прежнего времени. О Румянцеве и о Суворове говорил всегда с сердечною радостью. Он любил их, и слова его текли быстрою рекою, светлою, прозрачною. О Потемкине же говоривши, иногда призадумывался. Надобно было усиленною просьбою стащить с языка его несколько слов. — Вот несколько строк из его рассказов и из разговоров других многих значительных людей. Не ручаюсь за их достоверность. Я буду рассказывать только то, что слышал, и только то, что могу припомнить. Моего здесь нет ни слова.
I
Потемкин — дворянин. Отец его протоиерей, и брат родной отца его премьер-майор. Этому последнему Григорий Александрович обязан всем, потому что, по его совету и по его просьбе у своих знакомых значительных людей, Григорий Александрович определен в корпус кавалергардов рядовым[89]; иначе был бы в духовном звании, в которое, по окончании наук, имел желание поступить.
II
Потемкин в русском царстве вознесся на высочайшую степень. Во всех высоких правительственных местах был президентом, во всех государственных заведениях начальником; был русской армии фельдмаршалом, был и в Запорожском войске, им восстановленном, простым казаком-серомою (т.е. бедняком), под названием Грыцько Нечеса; и в дополнение всего этого, польской Речи Посполитой был гетманом, по конституции которой мог иметь при себе своих три полка войск. — И так незначительный смоленский недостаточный дворянин был в России величайшим Бойярином[90], и был в связях с домами знатнейших польских вельмож.
III
Под его распоряжением украинские степи умножены народонаселением, и открыты тут две губернии. И Крым окончательно им же усвоен России. Город Херсон был его творение.
IV
В его время русская армия получила новую обмундировку. Косы, пукли, щиблеты, шляпы, и прочее на прусский манер бывшее, были изгнаны. Солдаты были одеты легко, красиво, — по-русски. Об этом Потемкин сказал так:
Солдат и должен быть таков,
Как встал, так и готов.
V
Потемкин сформировал из самых лучших и рослых людей Екатеринославский гренадерский полк в восемь тысяч человек, Екатеринославский егерский корпус в четыре тысячи, Елисаветоградский конноегерский полк в двенадцать эскадронов. Войска эти были его любимые, и как будто составляли его гвардию.
VI
Он сформировал корпус пеших стрелков в тысячу человек из юношей малороссийского дворянства. Тут всякий рядовой был армии сержантом, и всякий сержант — уже прапорщик. Сержанты носили на своем кинжало-штыке серебряные темляки.
VII
Долго стояла армия на суше и флот на море пред Очаковым. Войск в распоряжении Потемкина было до 80 тысяч человек; сверх того наблюдательная или резервная армия, под началом графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского, была в готовности. Отдельные от войск осадных корпуса, под началом отличных генералов (а наиболее всего единственный Суворов), и флот наш повсюду разбивали в прах турецкую силу, и делили славу свою со славою Светлейшего. А он жил, и думал, — ну, конечно, не об Очакове, потому что как бы не взять его в самое короткое время, например, дней в двадцать, в тридцать! Очаков был гораздо слабее Измаила, а Суворов взял же Измаил, пробывши при нем не более шести-восьми дней, и взял, не имея ни такого числа войск, и никаких особенных способов. Но Потемкин медлил. — Настала мокрая, холодная осень, потом лютая, жестокая зима, какой не помнили старики, — а он все-таки и не думал о взятии Очакова. Войска повырыли себе землянки, и в них укрывались кое-как от жестокости погоды. Лесу — нигде ни деревца, ни прутика; воды очень мало, степь полая! Люди и лошади терпели во всем ужасный недостаток. Больных было множество, смертность в людях и лошадях чрезвычайная. Солдаты убедительно просили лично князя Потемкина взять Очаков, но просьба не была уважена. Наконец, в армии все чины стали тайно роптать, и Потемкин, после девятимесячного облежания крепости, решился на штурм; и Очаков взят 6-го декабря 1788 года. — Потеря при этом из войск наших была не слишком значительна.
Что причиною такой медленности Потемкина, рассказывавшие не объясняли; даже Д. Г. Сп. не объяснял, а говорил только, и то в полголоса, как будто не хотя: «Будут уверять, что Потемкин медлил оттого, что должно было при штурме пасть много людей, а он жалел их и ждал добровольной сдачи крепости. Да нечто мало померло во все время от лютой зимы и от недостатков? Едва ли не третья часть осадного войска пала! Но судии и рядить о том — не наше дело!» Так говорил раз он, этот благороднейший, истинно русский человек-дворянин. Его звала живым ходячим архивом дел и происшествий со времен блаженной памяти императрицы Елисаветы Петровны до времени насильственной смерти генерала Лазарева, случившейся в Грузии[91].
VIII
После взятия Очакова, Потемкин отправился в С.-Петербург. Здесь он награжден матушкою нашею государынею орденом Св. Георгия первого класса. Прием ему в С.-Петербурге и при Высочайшем Дворе был достоин его желания. Но после данного им в Таврическом дворце известного миру, единственного в свете бала, сделался невесел и казался нездоровым. Ничто ему уж не нравилось, ничто не прельщало; всем, что только высокое воображение умного, честолюбивого человека может пожелать, он в жизни своей, буквально говоря, пресытился. Глубокая дума овладела им; часто по нескольку часов, сидя с поникнутою головою, он не говорил ни слова. — В таком расположении духа отправился он из столицы к армии. Местопребыванием избрал в Молдавии город Яссы, и здесь, окруженный сонмом значительнейших вельмож русских и иностранцев, жил как сибарит, как римский Лукулл.
Уже с 1789 года во Франции распространился мятеж против законной власти. Горячие головы, напитанные идеями Вольтера и Даламберта, повсюду возмущали народ, буйствовали. Сын ада, Ингольштагский профессор Адам Вейсгаубт, принявший имя Спартака (известного римлянина), раздувал в Германии огонь вольности и неповиновения законам. В Польше недовольные вельможи-честолюбцы составляли партии, желая возобновить древнюю славу своих предков, не повиновались законам, не слушали короля своего и истинно любивших отечество свое разумных людей; и обманутые Кабинетами некоторых Дворов, — за желание сохранить Польшу в целости, за ее охрану и за милости, ненавидели и злились на нашу матушку-царицу, и по слепоте своей, отвергали все, что государыня наша им для их же пользы предлагала, и делали России всевозможные пакости.
Все это умножало горечь князя Таврического. Лучшие планы его о восстановлении Греции не исполнились. Теперь рыцарски-храбрая, но легкомысленная Польша влеклась усильно своими буйными слепцами-аристократами к совершенному падению. Дума глубокая, непроницаемая, расстраивала здоровье Потемкина. Он любил Польшу!
Русские войска отдельных корпусов поражали повсюду неприятеля. Порта, доведенная советами лукавых до крайности, изнемогала. Дело шло к миру; но министры Англии и Пруссии удерживали ее от того. Чтобы нанести последний и сильный удар оттоманам, князь Потемкин в самое преддверие зимы дал повеление графу Александру Васильевичу Суворову — «во что бы ни стало, взять (грозную и неприступную) крепость Измаил». Отец наш Суворов знал опасность и почти невозможность выполнить повеленное, но повиновался. С двадцатью восемью тысячами человек войска, в котором было — половина казаков и флот под началом адмирала де Рибаса, Суворов явился пред Измаилом; в самое кратчайшее время приготовил штурмовые способы, послал письмо Потемкина к сераскиру, начальнику крепости с требованием ее сдачи. Сераскир отвечал на письмо: «Что скорее река Дунай обратится к началу своих источников, и небо соединится с землею, нежели падет Измаил». Суворов послал свое письмо к нему, уверяя словом. что если не покорится Измаил, он возьмет его штурмом, и тогда пощады никому не будет. — Ответа не было. Пришлось штурмовать.
Потемкин, не надеявшийся на покорение Измаила, прислал повеление Александру Васильевичу Суворову: «Если предвидится невозможность взять Измаил, то оставить.» Суворов отвечал ему: Намерение мое твердо, решено; два раза русские были у ворот Измаила, стыдно будет в третий раз отступить». И Измаил взят штурмом 11-го декабря 1790 года[92]. Штурм и оборона его могут быть поставлены гораздо выше, нежели штурм и защита Саррагоссы в Испании, прославленные в нынешнее время.
Суворов рапортовал Потемкину кратко так: «Измаил пал к стопам ее Императорского Величества!» — А государыне-матушке-царице всеподданнейше донес сими только словами: «Знамена Вашего Императорского Величества развеваются на стенах Измаила».
По взятии Измаила, князь Потемкин ожидал к себе Александра Васильевича Суворова. Он прибыл и явился. Великолепный князь Тавриды встретил его, и с высоким благоволением милости говорил: «Граф Александр Васильевич! чем могу я вас наградить за все победы над врагами и за взятие Измаила? Скажите, друг мой!» — Слова эти и тон, каким они приговорены были князем, оскорбили Александра Васильевича. Он кланялся и отвечал: «Помилуй Бог! Ваша Светлость!… Столько милости!… Меня никто не может наградить, кроме Бога и всемилостивейшей нашей матушки-государыни-царицы». — Этим ответом Александр Васильевич нанес гордости Светлейшего сильный удар. До внутренности души оскорбился Таврический, но отмстить уже был не в силах. Суворов, по вызову Двора, тогда же отправился в С.-Петербург, и в генваре 1791 года был уже там. Государыня императрица, Мать наша, соизволила пожаловать его званием подполковника лейб-гвардии Преображенского полка: отличие тогда высокое!
После взятия Измаила, Порта увидала невозможность продолжать войну, без причин начатую; ясно уразумела, что советы министров Англии и Пруссии имели только собственную пользу их царств, и вели Оттоманскую Империю к совершенному падению, искала мира, и государыня наша дала ей его. Мир заключен был в августе 1791 года.
Война кончена. Князь Потемкин, по слабости своего здоровья, просил у государыни императрицы увольнения от всех дел на покой в любимый свой город Херсон. Желание его было исполнено. В октябре месяце он выехал из Ясс.
IX
И в самом деле Потемкин казался крепко нездоровым. По пути в Херсон с ним были две значительные особы из дам и супруга Павла Сергеевича Потемкина, Прасковья Андреевна, урожденная Загряжская. Сверх многочисленной свиты, при нем были: любимец его адъютант К. Ф. Боур, дежурный штаб-офицер полковник Д. Г. Сп. и чиновник дипломатической части, с давнего времени безотлучно при нем бывший, Н. Л. Львов. Во все время поезда князь Григорий Александрович был неизобразимо как задумчив. Переправляясь чрез реку Серет, необыкновенно разлившуюся от дождей, Светлейший на средине ее получил подарок при письме от высокозначительной особы. Вслед за тем в пути князь очень ослаб. Упросив дам отправиться вперед, вышел из своей кареты, лег возле нее, укрылся бывшим на нем плащом, — и скончался! Окружающие не подозревали его смерти, и долго, долго ожидали его пробуждения; думали, что он заснул. — Это было 15-го октября 1791 года.
Так кончил жизнь свою сын счастия, великолепный князь Тавриды!…
Вот стихи на память вельможному Бойярину Светлейшему, сочиненные Н. Л. Львовым:
Среди побед, во славе беспредельной
Герой здесь кончил жизнь. О, человек скудельный!
Коль жив ты, — умствуешь, объемлешь в мыслях свет;
Смерть придет, — блеск исчез, и с жизнью все минет!
Прах его похоронен в г. Херсоне, друзьями его и людьми, память его чтущими. По подписке на собранные деньги там воздвигнут ныне ему памятник.
X
Князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический был богат, ибо мог все иметь, и в то же время был беден, скуп и расточителен; добр, помнил добро, ему сделанное, забывал обиды, ему нанесенные, и мстил многим до горечи. Честолюбию и гордости его не было меры. Непроницаемым, но зорким умом в своих думах, он делал много добра по-своему; делал и зло. Горд с вельможами и другими несколько пониже себя значительными людьми; прочим мало доступен. Ласков с нижними чинами. Среди роскошного обеда, где с отличным искусством были приготовленные кушанья, он едал иногда всласть черный солдатский хлеб, соленую сухую рыбу, и вместо прекраснейшего вина пил солдатский артельный квас. Словом: это был в жизни своей и намерениях точно Алкивиад, и часто, по неопрятности своей и сарказмам, походил на Диогена.
[89] Рядовой кавалергард равен был тогда чином армии поручику.
[90] Бойярин? Почему просто не боярин или болярин? Объяснюсь после, в другое время, а теперь скажу только. Бойярин—слово древле-славянское, наше коренное, из двух речений составленное,—не датское, не шведское, и отнюдь не французское и не дейчерское, куда, по привычке за умом-разумом, за указательствами, безотрицательно, об нас — о славянах, о русских, лазят светло-просветленные, и всему иностранному безусловно верят,—и куда г. проф. Булыгин ходил на ходулях ученого. Сколько трудов и забот ему было отыскивать корень этого слова!... И по пустякам!
[91] О Д. Г. Сп. скажу когда-нибудь после. Он достоин жить в памяти людей, любящих матушку нашу царицу; жить в памяти по происшествиям, в которых был действующим лицом.
[92] Крепость Измаил, известно, была при истоке Дуная. После первой войны 1770 года была почти вновь устроена французскими инженерами. По оборонительным способам она была едва ли не третья в Европе. Вал ее был высоты три и четыре сажени, а ров в шесть и семь сажень; и шесть бастионов обстреливали стену крепости.
Комментировать