VIII. Русские на горах Альпийских (быль)
(Рассказ старого солдата. Быль)[97]
Сцена I
Вид представляет время глубокой осени. Сумрачный вечер. Кругом высочайшие горы, покрытые в самом верху снегом. Местами видны водопады с высочайших гор. Слышен гром и местами блестит молния. Чуть слышен гул пушечных выстрелов. В средине горы покрыты тучами, а в иных местах туманом. В самой дали, на сев.-востоке, немного пониже верхушки высочайшей горы, чуть виден мелькающий огонек, и возле огня, в шляпе и в плаще, развеваемом ветром, отец русских воинов Александр Васильевич Суворов; из-за скал мимо его мелькают тянущиеся русские войска. Минуты три не слышно человеческого голоса. Потом начинает чуть-чуть слышаться вдали, в горах русская старинная заливная песня, без слов с рожком и бейным кларнетом, на голос стародавней песни: «на горах то горах, было высоких; во лесах лесах-то было, лесах темных, пролегала путь дороженька», — Минут чрез десять голос песни мало-помалу утихает. Во все это время эхо гор с перекатами тихо вторит грому пушечных выстрелов и песен.
Сцена II
Ночь. Углубление в горе в роде пещеры. Здесь огонь, костер дров; под навесом горы, на штыке, воткнутом в землю — свиток восковой тонкой свечки зажженной, пред навесом пещеры стоят в козле четыре ружья, из коих два небольшие. В углублении, пред огнем сидит старик гренадер и починивает сапоги; шибко, скоро работает. Вокруг него много починенных сапог; сзади несколько французских сум патронных. Юноша унтер-офицер второй, с обвязанною шеей, чистит гренадерский колпак. Правее гренадера лежит с обвязанною головою юноша унтер-офицер первый, а левее гренадер раненый. На сцене темнота. От огня чуть видны вдали верхушки гор, покрытые снегом, и лес, Слышен тихий гул говора.
Юноша 2‑й. (Держа пред собою гренадерский колпак, смотрит на него.) Вот, Михайло Михайлович, и твой колпак вычистил; кажется, чисто?
Старый гренадер Огонь-Огнев (работает). Хорошо. Спасибо, сударь! (взглянул) Э!… Да что ж вы не поцеловали герб-то? Ведь он царский! всея Руси герб! А под ним-то что? Кажись, написано: с нами Бог! Поцелуй, сударь, поцелуй! (перестает работать) Да! (крестится) С нами Бог! Истинно, он один милосердый с нами, да отец Александр Васильевич!… Пожалуй друг! И орла и надпись.
Юноша 2‑й. Да я целовал М. М! И еще поцелую тысячу раз; на небе Бог, на земле Царь! Слава Богу! слава Царю!
Огонь Огнев (продолжая работать, начинает тихо петь на разные русские старинные напевы. Голос его — тенор, чистый, хоть несколько дребезжащий, но поет отлично. Музыка из двух бейных кларнетов, флейты, одной скрипки примо, виолончели, двух валторн, фагота и флажолета, тихо подыгрывает. Второй юноша, вслушиваясь в голос песни, изредка подпевает).
Ах! как у нас-то было на святой Руси,
У коренных было славян,
Да! у славян! у русских!
Пронеслась весть нам, солдатушкам,
Весть радостна — во поход идти.
Пишет цесарский царь, пишет, просит нашего царя-батюшку.
Видите? просит!
(В это время юноша 1‑й поднимает голову и, облокотясь, слушает).
Ой ты гой еси! Православный царь!
Славянский царь всея Руси! и
Помоги ты мне царю, царю бедному,
Царю Римскому, Немецкому.
Разорили меня, погубили меня,
Французишки безбожные.
Эка-пить беда! погубили!
Бьют напропалую мои войска цесарские!
Нет у меня генерала славного.
На нет и суда нет!
(Радостно и восторженно поет):
Помоги Ты мне, русский царь-батюшка,
Сохранить мое царство бедное,
Ты пришли-ка, пришли, православный царь,
Свои войска богатырские.
Ты пришли-ка, пришли, мой отец родной,
И своего Суворова, графа Рымникского!
(Говорит протяжно) Вот что!…
До веку вечного не забудет тебя мое царство бедное!
И видно!-… не забыло! …
(Музыка перестает играть),
Просил батюшку царя нашего; вот по его воле мы и пришли, Италию освободили, всех французов тут побили, крепости у них побрали, и цесарцев в штыки храбро ходить научили… А за все за это?… Плата… да спасибо Какое? — Вишь куда ихнули! куда ворон и костей не занес бы!
(Окончив починять сапоги, вытирает их щеткою, связывает попарно, и в это же время начинает петь. Музыка тихо подыгрывает).
«Кто в Швейцарии не бывал,
Тот горя не знает.
Ох! не знает!
А мы были побывали,
Всю нужду узнали
И теперь еще не избавились от этого наказания.
За кровь нашу, да за верность, да за храбрость награда… какая? ( Трясет головою ) Бррр!!! Сказать правду: Немцы!… Да что и баить!… Нашу кровь-то в соусе съедают! (Скороговоркою) Трарара, трарара, трах трах, трах трах трах! французам задали страх!…
(Музыка перестает играть. Огонь-Огнев продолжает напевать гренадерский поход, потом тревогу; Флажолет тихо подыгрывает. Между тем Огонь-Огнев собирает крышки от французских патронных сум, отдает их 2‑му юноше. Флажолет перестает играть)
«Нате-ка, сударь, десяток вам и десяток вашему брату. Положите в сухарные мешки. Пригодится вперед. Ведь у вас в них дней с пять нет ни крошки хлеба. Стало быть и есть порожнее место… (Взглядывает на 4‑го юношу). Э! да вы не спите? Как, сударь, ваша рана? Помогла ли ей наша родная земля по-прежнему?
Юноша 1‑й. Слава Богу, Михайла Михайлович! Кажется, лучше. Не так уж рвет глаз.
(Оба юноши укладывают в сухарные мешки крышки сум).
Огонь-Огнев. То-то, мои миленькие! русская земля во сто раз лучше всякого немецкого лекарства. Помните это! Уж я вам и прежде говорил. Ранят ли: возьми с своего креста земли своей, русской, положи в самую тоненькую тряпочку, крепко накрепко смочи своими слюнями, и с молитвою ко господу Богу приложи ее к раненому месту; да как начнет подсыхать, опять смочи покрепче. Стошнится ли по родных, по своему отцовскому дому, возьми щепоточку этой святой русской землицы, с молитвою ко господу Богу, вкинь в манерочную крышку, налей водицы, перекрестись, и выпей. Пройдет, и рана и тоска пройдет. Велико дело земля русская! (Обращаясь к раненому гренадеру). А ты что крехчешь, неженка купецкий сынок? Видишь, расклоктался словно курица с цыплятами! Эко диво! ранен! да ништо ты в кость ранен? Да ништо лекарь рану твою не перевязал? Да ништо я сам восемь раз не был ранен? Терпи! нишкни! крехтанье не поможет. Да этого и подмосковные бабы не делают. (К юноше 1‑му) Так ли это, сударь?
Юноша 1‑й. Так-то так, Михайла Михайлович, да вон-то как. Ведь ей-богу иногда становится не в сутерпь.
Огонь-Огнев. Ну да это оттого, что его поздравила пуля в другой раз. Когда случится еще, то на третьем подарке перестанет клоктать. Попривыкнет.
Юноша 1‑й. Да скажи, дядюшка Михайло Михайлович! откудова ты взял песни, что теперь-то пел.
Огонь-Огнев. Откуда? вот диво дивное, чудо чудесное! откуда? (треплет себя в грудь) Отсюда!
Юноша 1‑й. Смотри, Михайло Михайлович! чтоб тебе от начальства не было гону. Кто знает, правда ли все это?
Огонь-Огнев. Да ништо гг. генералы и гг. офицеры этого не говорят? Ништо вы сами не слыхали о том речей их? ведь вы слышали, сударь!… Да это такая истина, как я и вы — христиане православные, русские, а не цЦесарцы. Да ништо мы, солдаты, без ума-разума, без глаз? Да это и дурак поймет, и слепой увидит, что было и есть — истинно так!… А вот я и скажу вам правду-матку (видна горесть на лице его), от чего пришла мне охота петь песни.
— Часа три-четыре тому назад, починивши сапоги отцу Александру Васильевичу, понес их, когда вы спали. Прошка Степанович взял их у меня, и вдруг слышу голос: где Миша Михайлович? Миша Михайлович, поди-ка сюда! — Я вошел в комнату. Тут было несколько наших господ генералов и свитских офицеров, да статский генерал Егор Борисович, вот что у отца-то пишет. Прошка да старинный знакомец казак Иван пред камином сушили старый плащ и мундир Александра Васильевича; и все в одной комнате. Гляжу: Господи Боже наш! Александр Васильевич с черной рубашке, в коротком исподнем, небритый; седые, редкие, длинные волосы не убраны; глаза… ух! Господи наш! глаза не те уж орлиные, что бывало как взглянет, словно рублем одарит. Невесел отец; кажется нездоров. — «Здравствуй, Миша! сказал Александр Васильевич: спасибо тебе, помилуй Бог, спасибо! Подожди, Миша! Дай, Прошка, ему водочки». — У меня, и не знаю как, покатились слезы из глаз. В третий раз от роду полились они. Сердце у меня защемило. Ты ли это, отец наш родной?… Худой такой стал! думал я. Доели же тебя отца нашего, доконали цесарцы! — Прошка вынес из другой комнатки графинчик водки. Егор Борисович взял его, и погрозив Прошке, налил в серебряную рюмочку. Александр Васильевич сам изволил мне ее поднесть. — «Выпей, Миша! говорил мне: ведь ты с Новиковым под Кинбурном спас меня от смерти. Помнишь ли, Миша, как ты зверя турку ссадил с седла, и еще после двух пеших великанов свалил штычком? А при Рымнике, когда мы помогли австрийцам и разбили турецкую армию, ты спас меня от молодца турка, а теперь ты и обул меня. Дал бы вам богатырям всем водочки и хлебца, помилуй Бог, дал бы; да нет. Потерпите, выйдем из гор, и тогда… тогда и тебя возьму к себе, и со мною успокоишься. Ведь ты лета свои давным-давно выслужил». (Утирает глаза, полные слез.) Не помню, как я вышел из комнаты Александра Васильевича. Вот от чего я весел и радостен, и слагаю песни. Ништо мне впервину слагать их? ведь я москвич, посацкий сын… Эти песни что-то не удались; голосу не приберу.
Оба юноши разом: Подкрепи его здоровье, Господи Боже наш!
(Музыка начинает играть тихо на тех же инструментах старинную русскую песню. Юноши тихо поют: «Ах, что ж это в поле за травушка, во чистом-то поле за муравушка! Не цветешь ты трава, только вянешь». Минут шесть песня продолжается. В это время Огонь-Огнев укладывает в ранец сапожный инструмент и восковую свечку, а в сухарный мешок крышки патронных сум. поправляет на ногах щиблеты, встает, берет штык, надевает его на свое ружье, обтягивает портупею, поправляет на себе суму патронную, гладит свои седые длинные усы, поправляет косу, приглаживает полулысую голову, и берется за починенные сапоги. Юноши чистят на себе амуницию. Музыка перестает играть, а юноши петь.)
Огонь-Огнев. Дай-ка по ранжиру; нет, по удали поставлю сапоги наших богатырей (ставит сапоги). Вот князь Петр Иванович Багратион; вот Вилим Христофорович Дерфельден; вот силач и храбрец Максим Владимирович Ребиндер; вот Ферштер; остальные — становись, становись русские витязи, все рядышком! (Смотрит на них, сложа на груди руки крестом и склонив голову, протяжно говорит:) Бог знает! чрез час или чрез день не будете ли вы лежать на чужой сырой земле, покрытые снегом с ногами живых теперь ваших господ? Как знать? (взглядывает на небо) одному милосердому господу Богу это известно. (крестится.) Буди воля Твоя святая. Господи Боже наш! (Опустив голову, минуты три молчит)
Юноша 1‑й. Что ты, дядюшка, задумался? ай что слышал недоброе?
Огонь-Огнев (шибко оборачивается к юноше). Нет, ничего ни слыхал. А вот что: я считал сапоги, одиннадцать пар починил, и все французскою кожею. (Обращается к слушателям.) Знатная французская кожа! мягкая такая, жаль, что легковата, не прочна. Ну, да как быть! на безрыбье и рак рыба… Не говоря уж об нас, о солдатах, да наши гг. генералы и офицеры терпят ужасную нужду. Вьюки их у многих поотстали, а у других, с лошадьми и с экипажем, погибли, послетали с гор в бездонные пропасти; и они остались в чем были, пообосели. Больно душе посмотреть на них. Сапоги-то у них без подошв попротерлись; а они, мои голубчики, и пообрезали фалды у своих мундиров, да и пообвернули свои ноги; а иной, доносивши это, и рукава из шинели своей выпорол. Подумаешь: куда хитра Русь! да и правду сказать, нужда научить калачи есть. Да и как по этим ужасным, высоким, крутым горам, по вертепам, по страшным пропастям не истереть русских подошв!… То карабкаешься на ужаснейшие горы, и спускаешь с них отцом-штыком французишков вниз головою в тар-тарары; то лезешь сквозь пещеры, выбиваешь из них неприятелей, дерешься не на живот, а на смерть с безбожниками, лепишься по узенькой дорожке, кое-как переходишь этот ужасный Чортов Мост, а внизу ужасная глубокая пропасть, и гонишь, и колишь эту безбожную сволочь; то с высочайшей горы летишь вниз кубарем, или катишься на родимых салазках, и бьешь этот непотребный народец, то скачешь, как коза, с камня на камень, по быстротоку глубокому, или плетешься чрез реку по пояс в воде. Тут осень, а там вверху зима: снег, холод, ветер. Полезь выше — сквозь облака — дождь, чичер, быстротоки, грязь, а внизу гром. Сказывают наши, что внизу с громом была и молния, а мы не видали. Тфу ты пропасть! нет ни дороги, нет ни тропинки, нет живой души! и только кое-где жилье, и пустое, почти без людей! Вот завтра будет две недели, как мы в этих ужасных горах, и бьем всякий Божий день безбожных французов, а они, как грибы, невидимо из землн растут. А горы-то! кажется, им и конца не будет! ну ужь горы! куда тебе горы Черкесские!… в половину меньше! А мы там воевали, и батюшка наш Александр Васильевич водил нас и бил Черкесов; Черкесы-то почище и побойчее французишков. Мы были там сыты, а здесь… бьем французов, эту сволочь нехристианскую, и голодны; нет у нас ничего, нет и магазейнов; и сам-то отец наш Александр Васильевич дней с шесть не видал куска мяса, да едва ли у него есть теперь вдоволь и хлеб-то насущный!… Эх, о, ох!…
(Идет, надевает свой колпак, берет ружье; на средине сцены примыкает к ружью штык, вытирает его, осматривает замок, поправляет в нем кремень. Во все это время говорит:)
О, Господи Боже наш, нам бы еще можно в благовар (треплет по своему животу) не класть ничего нужного; подтянувши живот покрепче, можно и четвертый день не видать на зубах куска хлеба, а угомонить голод картофелькою в волошский орех, или корешком свеколки в восьмушку фунта; да ему-то, нашему отцу родному, старику, на зуб положить едва ли что есть. Купить здесь не где, не у кого… Голоден ты, отец наш родной Александр Васильевич! худо нам! Ну, уж эти цесарцы! (Смотрит на штык своего ружья и ласково его обтирает) Старый друг! неизменное русское копье! скажи-ка ты мне: много ли ты в моих руках сделал ударов врагу? много ли ты отправил их на тот свет? если не выше сотни, то наверное сотню — и татар и черкесов, и турок, и поляков, и французов! Упокоил буйные их головушки! (Взглядывает на небо, становит пред собою ружье и облокачивается на него левою рукою.) Господи Боже наш! прости меня старика, и помилуй всех нас!…
(Поникнув головою, тихо творит молитву, потом молчит. Музыка на тех же инструментах начинает играть старую песню. Юноши тихо поют: «Не бунтуйте вы ветры буйные! не спеши ты зима с морозами! Уж вы дайте нам сослужить службу царскую, службу государыне, царице-матушке; вы дайте нам град Очаков взять.» — Так продолжается минуты четыре. Музыка перестает играть, а юноши петь).
Огонь-Огнев (встрепенувшись). Чтой-то я? зачем, об чем мне думать? убьют? воля Божия! и пора! Умрем с голоду, с холоду? все воля Божия! Жаль только отца Александра Васильевича! жаль будет славы русской! жаль и детишек-то! нареклись недавно служить Богу и Государю. (Оглядывается и видит, что Юноша 1‑й встал и, согнувшись, едва на ногах стоит.) Что с вами, сударь? о, да что же с вами? (бросается к нему и поддерживает). Что у вас болит?
Юноша 1‑й. Ничего. Так, ничего, Михайло Михайлович, думаю, оттого, что долго лежал, живот подвело, авось поисправлюсь. (Силится встать прямо.)
Огонь-Огнев. (в сторону про себя.) Не то, совсем не то! (К юноше) Стойте же! (Останавливает его, поспешно ставит ружье к козлу, надевает колпак за ремень на штык, бросается к своему ранцу, и говорит про себя🙂 Бедные мои воскормленники! голодны, о, голодны! Ну, теперь пора им дать по кусочку хлебца и сырку. Дай Господи много лет здравствовать Алексею Дмитриевичу! (К обоим юношам). Садитесь-ка здесь! да и ты купецкий сынок, соседушка моего отцовского дома, приподнимись! Вот (дает манерку с водою) умойте-ка глаза, да и помолитесь Господу Богу, а я что-нибудь достану вашим зубам на работу. (Они исполняют приказание, а Огнев достает из сухарного мешка едомое, и повернувшись к ним задом, говорит тихо: надобно оставить половину на будущее! кладет на платок кусок хлеба, кусок сухаря, кусочек сыру и несколько картофелин вареных; остальное прячет). Умылись ли? Ну-ка, все на колена становись, да на восток, где наша матушка Святая Русь! Туда! туда! (показывает; все становятся на колени, молятся господу Богу, припадя челом к земле). Довольно! солдату долго кивать головою не приходится; была бы тут (треплет себя в грудь) любовь к Богу милосердому, да любовь к Царю Батюшке; была бы она в душе-то, тогда и малая молитва угодна Милостивому.
( Садятся все; Огонь-Огнев кладет платок с едомым, из мундирного своего кармана, достает обтянутую кожею фляжку, режет три тоненьких ломтика хлеба, берет манерочную крышку, кладет в нее эти ломтики, и налипает на них немного из фляжки. Все смотрят с радостью.)
Юноша 1‑й. Дядюшка, Михайло Михайлович, да откуда тебе Бог послал этот милостивый дар?
Ведь у тебя вовсе ничего не было; скажи пожалуйста!
Огонь-Огнев. После, скажу после, а теперь извольте-ка! (дает юношам из манерочной крышки по маленькому кусочку смоченного хлебца. Берут.)
Оба юноши (поднося ко рту, в один голос:) Ах, дядюшка! да это воняет водкою! не хочу!
(отдают назад.)
Огонь-Огнев. (строго) Извольте скушать! говорю вам: ешьте! (ласково) Пожалуйте, мои милые, да и проглотите! Это и лекаря велят (Юноши повинуются). Вот и тебе, купецкий сынок, кусочек хлебца: прожуй, слышь ты, прожуй хорошенько и проглоти; это на тощее брюхо нужно. На-ка, выпей! (подает ему манерочную крышку, тот берет и пьет. Огнев режет на четыре части картофель, и дает все это каждому. Все, перекрестившись, с наслаждением начинают есть.) Кушайте во здравие! Мало, да нечего делать. Благодарение Господу Богу милосердому и за это.
Юноша 1‑й. Велика Божия милость! Да как же это, М. М., откуда?
Огонь-Огнев. Слушайте же: когда я вышел от отца Александра Васильевича, слышу голос: «Михайло Михайлович! Огонь-Огневич! 6 — Я откликнулся: здесь! — «Подь-ка сюда!» — Я воротился и в темноте едва рассмотрел: это был Алексей Дмитриевич Зайцев, капитан, что бригад-майор, наш знакомец и благодетель. «А что, Михайло Михайлович! есть ли у тебя что в сухарном мешки?» — Нет ничего, Ваше Благородие! — «Худо, сказал он. А детишки-то хвои как?»
Оба ранены, да спасибо легко. — «На-ка тебе, и себя и их покорми сказал он, и сунул мне в руки узел. Не помню, как я ему повалился в ноги, а он и был таков; ушел. Прихожу сюда, вы все еще спите; развязываю узел, смотрю: Боже мой! едомое! картофель, сыр, куски хлеба и сухарь, и вот фляжка. От радости обомлел. (Окончили есть. Огнев берет свой платок, стряхивает в горст крошки и завязывает в узелок.) — Ну, воскормленники! помолитесь Господу Богу о здоровье Алексея Дмитриевича, и поблагодарим Всевышнего Создателя за святую, за явную Его милость; и ты, купецкий сын, молись. О! ты это дело плохо исполняешь! (Все встают и молятся Богу, кладя земные поклоны. Юноши хватают у Огнева руки и целуют, а гренадер Кирилов целует его ноги) полноте, полноте! (Быстро отступает назад.) Благодарите господа Бога, да усердно молитесь Ему, шепотом творите про себя Ему милосердому молитву, не делайте ничего худого, служите батюшке-царю верно, и будете на свете жить хорошо, будет на сердце весело. Милосердый не оставляет тех, которые чтут и любят Его. (Огнев весело поправляется на вытяжку, идет, шагая по-суворовски, приговаривает: раз, два, три, четыре.) (В сторону ) Слава Богу! детишки мои поправились; теперь пойдут и не останутся на горах, на снегу, в земле чужой, в руках злодеев, которым от сердца помогаем своею кровью, а они считают нас дикими. Едомого будет еще назавтра, а там… что Бог даст! (Обращается к юношам.) Скажу вам радостную весточку: осталось перехода четыре, много-много пять или шесть до хлебных закромов царя нашего. Это я слышал в комнате у отца Александра Васильевича, как говорил свитский майор князю Петру Ивановичу Багратиону, смотря на бумагу, где места-то понаписаны, на землеписание что ли, не знаю. Бог даст, дойдем! не унывайте только, да крепитесь! (В сторону про себя) Господи Боже мой! прости меня старика: солгал! не слышал этого, солгал из жалости к ним; солгал, они не дойдут по слабости здоровья, если не будет впереди надежды. (Садится под навесом.)
Гренадер Кирилов. А есть ли еще по дороге впереди эта сволочь безбожная — французишки?
Юноша 1‑й. Ну, если б и были? Ништо не сметем с лица земли, как в прошедшую ночь и как прежде, по-старому?
Огонь-Огнев. Знатно, воскормленник! знатно! спасибо, русская кровь! Так мы должны все думать, да и на деле доказывать.
(Юноши берут свои ружья, берут и ружье Кирилова, отирают их, поправляют в них кремни, переменяют на полках порох, ставят ружья с козел, вынимают из-под сумок своих патроны, очищают их бережно, считают. Огнев делает то же с своими патронами и с патронами Кирилова.)
Юноша 1‑й. По счету моему, как стал в Италии лицом к врагу, выпустил до сего дня 87 пуль.
Огонь-Огнев. И наверное третья пуля была в лоб врагу?
(Юноша весело взглядывает на Огнева и отрицательно трясет головою.)
Кирилов. Что и говорить! Он мастер стрелять, а штычком-то отцом, ведь я знаю, человек тридцать сорок вы, сударь, отправили на тот свет.
Юноша 1‑й. (с презрением) Не лги, друг! не похлебствуй! не возводи на ближнего твоего свидетельства ложна! не лги! лжец есть негодяй. Кто считал, сколько каждый из нас, солдат, погубил французишков? (Задумывается) Да! война эта ужасная!… Во всех делах прежде и после было горячо, а при Нови было ужасно жарко, невмоготу становилось! Помните ли, как все войска двинулись ко врагам, а по всей линии залился ружейный да пушечный огонь, и закипела штыковая работа? Помните ли, как Вилим Христофорович Дерфельден, этот храбрый старец генерал, бывши впереди, водил нас против горной батареи? Сгонят наши прикрытие, истребят дочиста, доберутся до водопроводов, до широких и глубоких канав, а из густоты виноградников пред батареею так и осыпят наших французы пулями. Долго эта батарея не давалась нашим в руки, и из виноградников лезли большие колонны французов; казалось, не было уже никакой возможности завладеть этою губительною батареею. Батюшка наш Александр Васильевич явился как ангел, как Св. Георгий, явился сам тогда, как наши от сильных колонн и от картечи с батареи назад пятились. Явился, и сам повел нас. Помните ли это? И колонны французов сметены с них, и лоском все положено, и канавы перескочили, перелезли, и чрез виноградник продрались, кладя тут безбожных на смерть; вскарабкались на гору, а как? Это только Богу известно, и батарея стала наша. Все легло при ней от штыков русских! один Бог милосердый помог нашим! — Помните ли, как шла на нас тогда же сильная колонна, шла молодецки! и полковник, старик-великан, Федор Васильевич Харламов, как гром закричал: дети, ко мне! оборачивай вражеские пушки! заряжай! Катай!» Пушек с пятнадцать оборотили, и брызнули в лицо колонны картечью. В память ли вам, как за выстрелом все кинулось по слову Харламова — вперед, дети! и аншпигом валил он французишков в колонне, и кипела штыковая насмерть! О, жарко было тогда! слишком горячо! Угомонивши эту бойкую сволочь, и еще и еще работали, и несколько колонн пало и рассыпано. Знатно, богатырски? по-суворовски работал в этот день Московский гренадерский Розенберга полк! О! я и здесь и в Польше не видал, чтобы наши били так храбро врагов! Истинно, полк этот — молодцы витязи! Да и наши гренадеры была тут чистая русская удаль, — один на пятерых. В этот день легло много, очень много пало! Царство им небесное! (Все крестятся.) — Странное дело, непонятное для того, кто не христианин, а видимое нами! Помните ли, когда мы на другой день, с раннею зарею, прошедши Нови, и за нею, на взлобке горы по дороге и по бокам ее, едва могли пробраться чрез мертвые тела французов. Эта работа была Московских гренадеров и Тамбовского полка, Видели ль, заметили ль вы наших падших изредка кой-где? Они почили, как святые, с лицом чистым, точно уснули! А поколотые французы? ни на одном лице не видал я человеческого образа!… ух, ужасный, отвратительный вид! И издыхая на штыках наших гренадер, они, казалось, не вспомнили Господа Бога Создателя, и погибли в страшных судорогах!… (вздрагивает.) Да, это истина чистая; вы сами это видели, сами скажете, что я не лгу; равно и то не ложь, если бы (взглядывает на Огнева) дядя Михайло Михайлович не спас меня и брата от безбожников в четырех сражениях, тогда быть бы нам на том свете! Одному ему, да покойнику Махальченке, (крестится) царство ему небесное. — обязаны мы с братом нашею жизнью. (Встает и целует в голову Огнева, и другой юноша то же делает.) Михайло Михайлович! дай Бог тебе здоровья и благополучия!
Огонь-Огнев (схватывает за руки юношей, держит и с чувством говорит) За что это? за что? Да ништо это не мое было дело? Ништо вы не воскормленники мои на службу царскую? Ништо я вас шесть лет уже не любил и не люблю? Ну, хорошо! спасибо, когда это теперь помните; но будете ли помнить и тогда, как проживете на свете лет пятьдесят? Поставите ли за меня свечу пред образом Спасителя, и помянете ли мою душу грешную в Михайлов день.
Юноша 2‑й и гренадер Кирилов. Да покарает нас Господь Бог, когда мы будем живы, да забудем тебя — дядьку, второго отца, учителя, и кормильца нашего!…
Юноша 1‑й. Дядюшка! да ништо мы цесарцы, чтобы забыть помощь, или цыгане какие, чтоб не помнить твою отеческую к нам милость? С малолетства моего с братом ты смотришь за нами, как за своими детьми, учишь добру, во всем помогаешь нам. Куда бы мы были годны без твоего отцовского надзора? (целует Огнева в голову, и идет к своему ранцу, садится, Второй юноша делает то же.)
Кирилов. (Перебивая речь юноши, говорит:) Запойте-ка, сударь, святую песнь, которую часто вы певали с храбрым Звоновым. Пожалуйста, запойте, сударь! а я подтяну.
Юноша 1‑й. Извольте, запою. Пойте и вы за мною.
(Поет церковном напевом, голосом альта, и все вместе поют — бас, тенор, два альта. Музыка тихо подыгрывает).
«Согрешихом, беззаконновахом, неправдовахом пред Тобою, ниже сотворихом, ниже соблюдихом, якоже заповедал еси нам. Но не предаждь нас до конца, отцев Боже! Благословен еси!
(Все крестятся).
Огнев (смотря на сапоги). Что ж это не идут за сапогами? Уж верно прислужники улеглись спать, и не думают о том, что господа-то их без сапогов.
Сцена III
Те же. Издали с левой стороны выходит ловкий, высокий гренадерский унтер-офицер Махотин, в полной амуниции, неся ружье наперевес. На нем, сверх ранца с сухарным мешком, французских два ранца полно накладенных. Останавливается, всматривается.
Махотин (про себя). Э, насилу-то нашел! (громко) Стой прямо, смотри направо! (шибко идет к пещере) Здравствуйте все вы!
(Все вскакивают, и грен. Кирилов поднимается на ноги. Все бросаются к нему, и говорят разом:)
Петр Иванович! Петр Иванович! здравствуй! Ты жив еще? слава Богу! Ты жив еще, не убили? слава Богу!
Махотин. Не убо прийде час, братия! Слава Богу! и жив, здоров. Вот только в левом плече шпажная ранишка, да это дрянь. (Целуются и говорят между собою тихо.) А Звонов где? ведь и вы охотники все вместе были; я только с несколькими товарищами отбился от вас. Где же Звонов-то? (Становит к козлу свое ружье, скидает с себя ранец и садится.)
Огонь-Огнев. Прошлую ночь была сильная драка: тут, кажется, он погиб. Долго мы бились при озере, наконец осилили врагов, пробились сквозь теснину и пролетели сквозь ядра, пули и картечи. Мы врезались в густую колонну французов; нас было мало, а их куча сильная, и больше за оградами, да за камнями. Здесь мы славно работали, — знаешь, по-суворовски кипела штыковая. Была темнота сильная, и только освещали французские выстрелы.
В это время Звонов, с Иваном Егоровичем, Кашкина полка унтер-офицером, да с прочими нашими отрезан был от нас; мы слышали только его голос — как лев рыкал он: «Братья, сюда! братья, работай! с нами Бог!» Работали-то мы славно и лоском клали французов и далеко — версты четыре их гнали; да Звонова с товарищами нет, кликали его, кликали их, — не отозвалися, верно погибли; в темноте найти тел их было нельзя, вчера днем искал я его: нет нигде. Царство небесное ему и всем павшим! Жаль!…
Махотин. Знатный был гренадер! двадцатерых удалых стоил, молодец! Царство ему небесное! Жаль! … Ну да что ж прикажешь делать? Разве мало пало наших храбрых товарищей! Рано ли поздно ли, а умирать надобно! Ну да обо всем этом знают наши начальники; поговорим о том после, а теперь скажи-ка ты, Михайло Михайлович, есть ли у тебя, отец наш, на зуб-то что положить? (Принимается развязывать свои ранцы.)
Огонь-Огнев. Есть несколько, но так мало; а часа три-четыре тому назад ни крошки не было, Изволь и последнее: может быть, ты голоден, не ел ничего? (Хочет достать из своего сухарного мешка съестное.)
Махотин. Нет! не трудись, отец Михайло Михайлович! Я сыт и припас для тебя и для всех нас. И вот насилу-то на третьи сутки, слава Богу, вас отыскал. Теперь живой с вами не расстанусь. Смотрите-ка! (Достает из сухарного мешка несколько больших кусков сыру, несколько белого хлеба, кусок сухого бульону, много сухарей белых.) Видите ли? Это здесь, — а тут (указывает на французские ранцы) есть и еще несколько. Всего этого покуда довольно с нас будет; и с командирами и товарищами поделимся хоть понемножку, да пособим им, — будет с нас покуда; а там что Бог даст. Раздели-ка, отец, всем нам поровну, все это.
(Все смотрят с радостью, все благодарят его.)
Огонь-Огнев (жмет руку Махотина.) Спасибо! благодарствуем! ты не забыл меня, прежнего своего дядьку и моих воскормленников.
Махотин. Аще забуду, забвенна буди душа моя пред Создателем! — Эх, жаль Звонова, храброго молодца! Ведь это его святая поговорка. Бедняга, не тем будь помянут! если бы в молодости своей не зашалился, не лежать бы теперь его костям на этих ужасных, чужих горах; он был бы теперь великий духовный человек!
Огонь-Огнев (во время этого разговора, все едомое делит на две половины, разрезывает бульон; одну самую большую часть откладывает, другую половину режет надвое.) Петр Иванович! я думаю так; студень-то засушеную отдать вот этот кусок побольше отцу Александру Васильевичу; этот нашему начальнику, доброму и храброму князю Петру Ивановичу; а, этот бригад-майору Зайцеву, который ныне, по милости своей, подкрепил нас хлебом, сырком, да картофелькою. Ведь у них чай этого нет.
Махотин. Дело, дело отец Михайло Михайлович. Сделай как ты знаешь. (Обращается к раненому гренадеру Кирилову.) Ну ты что, сдобный пирог, купецкий сынок? ранен? Если в кость, в теперешнюю пору плоховато, если же в мякоть — вздор!
Кирилов. Кажись, не в кость, да сильно рвет, сударь!
Махотин (берет свое ружье, осматривает курок, обтирает его и поправляет штык.) Э? да это оттого, что ты неженка, москвич, купецкий сынок, — на калачах, да на сайках выкормлен; а вскорми-ка тебя по-нашему, на могучем черном хлебце, на штях, да на гречневой каше, ты был бы чудо-богатырь! полно, не кряхти, ведь ты не баба! (Становит свое ружье к козлу, садится.) Что ж это ты, Михайло Михайлович, разделил едомое только на две половины?
Огонь-Огнев. Ты знаешь для чего: видишь, что они ослабли, не здоровы. А мы с тобой еще, слава Богу! положим да и понесем; а они (с усмешкой) и пойдут за нами, как теленок за коровой. Вот вам, мои детки! (дает каждому по кусочку хлеба и по кусочку сыра) поешьте, мои милые! А тебе, Петр Иванович, вот и водочка! (достает из мундирного кармана фляжку, отвинчивает у ней крышку и наливает.) Выпей-ка, старый мой воскормленник! (дает крышечку Махотину.)
Махотин (с радостью взявши в руки крышечку, крестится, смотрит на Огнева с чувством и говорит): Дядя! отец! старый друг!…за здоровье Царя-Батюшки, за здоровье отца Александра Васильевича, за здоровье твое, Михайло Михайлович. и всего православного воинства! (пьет и отдает Огневу крышечку.) Благодарствую! … Постойте-ка, я с радости и забыл: ведь и у меня это добро завелось. (Достает из мундирных карманов две обтянутые сафьяном фляжки.) Вот это, кажись, рейнское, не пил еще ни капли, а берег для тебя и для них (указывает на юношей).
(Все едят с наслаждением. Юноши взглядом благодарят Махотина и Огнева, Огонь-Огнев и Махотин укладывают в сухарные мешки едомое.)
Огонь-Огнев. Спасибо! береги у себя на будущее, дай ренское-то. (Берет, отвертывает у фляжка крышку, наливает в нее вина и подает первому юноше.) Выпейте-ка, сударь! ведь вы пивали в Италии квасок-то италиянский, чем нас цесарцы нередко подчивали вместо винной виноградной порции, и вместо коровьего мяса давали частехонько мясо ослиное.
Первый юноша (взяв крышечку). Спасибо тебе, отец! Спасибо и старшему товарищу Пехру Ивановичу! За здоровье царя-отца, за здоровье батюшки Александра Васильевича, и за ваше! (Пьет и отдает крышечку.)
Огонь-Огнев (наливает крышечку, и подает второму юноше). Извольте-ка, мой последний воскормленник, храбрец, удалец, выкушай на здоровье! Оно нужно теперь.
Второй юноша (берет). Скажу: да здравствует сватая Русь! Да здравствует отец Александр Васильевич! Да здравствуют все царя любящие! Да здравствуем все мы для службы Царской! (пьет). Спасибо, дядюшка, отец Михайло Михайлович! Дьяковаты и тоби товарищу, Петр Иванович! (Отдает крышку.)
Огонь-Огнев (принимал крышечку, завинчивает фляжку и отдает ее Махотину), Э! опять по-хохлацки! зачем это? (Юноши взглядывают с улыбкою друг на друга.) А ты, Кирилов, извини: не дам теперь, ты давеча свое выпил.
Махотин (приняв фляжку, кладет в карман). Не дивись, отец, что все еще на сердце свое родное, хохлацкое: ведь родился овцой, козлом не бывать. Постойте-ка! Я вам покажу свою добычу, да и порасскажу, как я странствовал трое суток, отбившись от вас с сражении.
Все в один голос. расскажи, сделай милость, рассказывай!
Махотин. Извольте. Помните ли 19‑е число, когда при Муттентале расщипали в пух французов, а на другой день рано, все мы охотники, — роты егерей Кашкина, да генерал Венецкий с своим батальоном, посланы были Михайлом Андреевичем Милорадовичем вперед по долине встретить друзей? Вы знаете, что прошедши версты три, и лишь остановились и не совсем-то осмотрелись, как шесть смелых колонн неприятелей-то наших показались, и передовые их бойко и шибко неслись к нам; мы стали перекидываться подарками, а занесшихся к нам поближе убаюкивали штыками. Помните ли, как за фронтом скакал на лошади адъютант Милорадовича и кричал: оттягивай! заманивай их, принимай к горам!… Я оглянулся назад, — наших не видно. Мы неохотно пятились, и всякая наша пуля сбивала с ног французишку. Работая, думал я, куда же делись наши? А неприятель напирал шибко. С распущенными знаменами, с барабанным боем и с музыкою шел он и заставлял нас шибко пятиться. мы примкнули к горам, а егеря-французишки стали обходить нас, прядая, как козы, по крутизне, и били наших сверху. Что за диво такое, думал я, враг-то носится по скалам, словно дикая коза! И одного из этих прыгунов я с самой кручи спустил пулею. Он упал почти у ног моих. Ах, ты негодяй, — видишь, что у него! Под башмаками-то другие подошвы, с железными щипами, ремнем к ногам попривязаны, что мне было прежде и не в примету. Не время было сорвать с него эту премудрую вещь: нас сильно теснил напиравший враг; вы это сами знаете. Наконец, французы развернули на бегу из трех колонн фронт, и прикрытые густою цепью застрельщиков, бойко, хватски шли вперед. Наших войск все-таки не видно было сзади нас; тут, помните ли, сзади нас, поперек долины был виноградник по пригоркам; и наши войска, подпустив к себе поближе задорных врагов, вдруг как будто из земли выросли, сделали залп из ружей, и крикнувши ура! ударили на штыки: вот тогда-то и не помню, как я с вами расстался. Мы добрались до линии вражеской, и закипела, забурлила наша штыковая работа, по-суворовски. Все побежало от наших ко второй своей линии; тут я с товарищами врезался в шапошников — в гренадер, и работал с сердцем, усердно. Смотрю, почти на носу у меня знатный, богато одетый и на прекрасной лошади, французский штаб-офицер; он втравливал своих на нас. Я с товарищами — к нему, ударил штыком, да и промахнулся, не в него, а в лошадь хватил; лошадь на дыбы, упала; захотелось мне молодца взять живьем, я его лежачего за воротник, а он меня в грудь эфесом своей шпаги. Э!! да ты и умираешь, а ногой дрыгаешь! И дал ему знатного-презнатного туза кулаком, так что он упал на землю. Схвативши парня за шиворот, дернул, и эполет его остался у меня в руке; я еще за него, — а тут, откуда ни возьмись офицер с бородою италиянского жида, с усами, — шпагою меня вот в левое плечо. Ах, ты ветреная. пустая мельница, безбожник! и мигом хватил его прикладом так, что он слетел с лошади своей, как сноп с возу. Покуда я с ним управился отцом-штыком, первый-то мой знакомец, на лошади угомоненного француза, улетел; упорхнула птичка! жаль! Схвативши с земли эполет, — вот этот (показывает), видите ли? чистое золото, увесистый и с каменьями, я принялся опять за работу, и после взглянул по сторонам: повсюду навалены кучи тел этой бойкой дряни, остальная бежала опрометью; шибко бежали они от нас, без оглядки, а наши за ними. С товарищами, не оглядываясь, мы гнали их верст гораздо более десяти, и клали выскочек на упокой. Смотрим, французы строятся в колонны, а за ними невдалеке виден город; мы к ним, шагах в стах-двух обдали нас пулями и картечью. Тут на мосту много наших пало, и все наши храбрые офицеры тут погибли. Мы пооттянули немного назад из под выстрелов; осматриваюсь, нас было человек не более трёхсот и ни одного офицера; сзади, вдалеке, чуть мелькали наши войска: конные казаки и, казалось, была и пехота; французишки же разламывали мост, и сбрасывали с него наших убитых и живых — раненых. Жаль нам было своих, да нечего было делать. Мы стали помаленьку оттягивать назад; мне, общим словом, солдаты приказали быть их начальником; и так стал я командиром над храбрейшими из храбрых, и повел их в порядке к нашим войскам. Ни одна живая душа из французов не преследовала нас. Дошедши до места побоища, я велел остановиться минут на пять, пообобрать у убитых и раненых французов едомое. Позабрали, что нашли и едомое, и что полегче да поценнее. Запаслись больно негодники: у всякого сыр, белые сухари, мясо и водка, и в довольстве. Видно, не надеялись на щедрость цесарцев, которые и нас, своих спасителей, морят с голоду! Собрали также пары по две, по три на брата и подошв со щипами, и после того же дня примкнули к войскам, которые стояли при горах. Я явился к Милорадовичу, рассказал ему все, и он, поцеловавши меня, сказал: «Бог мой! вы молодцы! вы богатыри! Стань с своими особо, я тебя с твоими товарищами отпущу, и напишу обо всем рапорт к Александру Васильевичу, а ты лично это и подашь». Тут подходили наши вьюки и легко раненые. Ввечеру, поздненько уже Михайло Андреевич отпустил меня с товарищами, приказав собрать всех легко раненых и вести их к передовым. Вот нынче ночью я и явился сюда, и был у отца Александра Васильевича, подал Милорадовичеву бумагу. Батюшка, прочитавши ее, изволил спросить: «А где твоя добыча? Покажи эполет». Я достал, от меня его взяли. Бывший тут французский штаб-офицер или генерал, не знаю, сказал, что это эполет генерала Массены. Меня спросили; каков он был видом, я рассказал об этом, как мог, как заметил, и рассказал обо всем как было. Отец Александр Васильевич лично сам приказать мне изводил беречь эполет, и когда выйдем из гор, явиться к нему с ним. Отпуская меня, изволил сказать мне: «Прощай, чудо-богатырь! Помилуй Бог! ты русский! чисто русский!» Вот и добыча (показывает кошелек золота, белье). Это из чемоданчика молодца, который улетел на лошади офицера с жидовскою бородою, угомоненного мною; а вот этого же жидка-французишки золотые часы, кошелек золота (показывает); а в этих ранцах большая часть — едомое. По выходе от батюшки, его Прохор Степанович сказал мне, что вы живы, и указал, где вас найти. Поэтому-то я вас и отыскал. Вот все мое похождение! Теперь мои товарищи все с нашими охотниками вместе собрались и празднуют, вот за этою горою (показывает), и делятся добытым по-братски, и я с вами поделюсь. (Высыпает из двух кошельков золото и достает четверо золотых часов.)
Огонь-Огнев (с благодарным лицом, вставши, жмет его руку). Спасибо, воскормленник! не нужно этого, благодарствуем. Спрячь поскорее все это в свой ранец, да и нишкни. Ведь и у нас, у всех четверых этого-то всего довольно — и часов золотых, и денег, и белья много. Едомого лишь не было; вот твое-то едомое теперь для нас пригодно, поделим и за него благодарствуем. На что нынче это золото и все добро? Был бы хлеб! (Махотин целует Огнева, прячет все в ранец. Во все время предшедшего разговора юноши и Кирилов дремлют.) Э! да что ж это и в самом деле за сапогами-то не идут? Куда мне им разносить их, — устал до смерти, сон так и клонит.
Сцена IV
(Те же и человек восемь военных слуг)
Один из них. На силу-то, на великую силу нашли вас, Михайло Михайлович!
Все (скидают фуражки). Здравствуйте, Михайло Михайлович! Починил ли?
Огонь-Огнев. Здравствуйте! Давно починены, извольте разбирать сапоги, всякий своего господина, лишних не брать!
Слуги (берут сапоги, достают из своих карманов и из платков картофелю понемногу, а иной кусочек сырку, кладут пред Огневым, и почти в один голос говорят:) Вот вам в благодарность мой господин прислал. — На другое, прочее извини, не тужи! — За твою помощь барин будет благодарить после.
Огонъ-Огнев. Спаси Бог их превосходительства и всех отцов начальников. Спасибо! Да есть ли что едомое у самих-то ваших господ?… Если нет, то берите это и несите назад господам.
Все слуги (в один голос). Есть, Михайло Михайлович! На нынче и на завтра будет; хотя и очень малость, однакож есть, кое-что есть! Прощайте, отец Михайло Михайлович! Спасибо, благодарствуем! (Кланяются, надевают фуражки и уходят.)
Огонь-Огнев (смотря на принесенное, Махотину). Вот брат, Петр Иванович! голый ох, за голым Бог! Часов пять шесть тому назад ни крошки не было. Велико милосердие Господа Бога! Теперь всего у нас довольно, слава Богу! Дай-ка поупрячем. (К юношам.) Пожалуйте ваши ранцы с сухарными мешками (берет, вынимает из них крышки патронных сум, укладывает в сухарные мешки картофель и сыр). Вот вам, милые детки, несите, да пожалуйте без спросу и с брать! Бог знает, скоро ли доберемся до хлебных закромов, чтобы не было с нами по пословице: сначала густо, а после пусто.
Второй Юноша (берет ранцы). Ни за что! будем с голоду умирать, а без твоей воли не тронем, ты знаешь нас!
Огонь-Огнев. Знаю, знаю; да не мешало сказать, а вы за это не положите на меня гневу! (Кладет крышки в сухарный мешок Кирилова. Ему.) А ты, брат, понесешь это.
Сцена V
(Те же, два офицера и лекарь Стабеус из-за скалы с левой стороны, бодро выходят, худо одетые в шинелях; они всматриваются)
Стабеус. Вот он, наш-то добрый Михайло Михайлович, здесь! (Сближаются к Огню-Огневу. Махотин и юноши всматриваются; исключая Кирилова, все встают на ноги). Здравствуйте!
Все, Здравия желаем, Ваши Благородия!
Стабеус. Михайло Михайлович, друг, брать, однополчанин, старинный мой приятель! почини мне сапоги, видишь? (показывает ноги). Вовсе обосел, — без подошв и нет ни у кого у сапожников дратвы.
Оба офицера (в один голос). И мне, брат Михайло Михайлович! отец Михайлович! Видишь, до крови свои-то родительские подошвы продрали, сделай милость обуй!
Огонь-Огнев. Извольте, ваши благородия, сейчас! Как таким, как нашему доброму лекарю и вам, храбрым нашим начальникам, не услужить! Садитесь-ка здесь, (сажает их под навесом пещеры. Он, Махотин и второй юноша снимают с ног сапоги.) Посушите пред огнем свои ноги. Ну-ка, Петр Иванович и вы (второму юноше), мой последний воскормленник, извольте-ка приниматься за починку сапогов живее, а я достану нужное. (Берут сапоги, отбирают их, а Огнев с живостью достает из своего ранца и сухарного мешка сапожный инструмент, концы дратвы, крышки французских патронных сум, восковой свечки свиток, втыкает в землю штык, зажигает свечку, становит на штык, дает Махотину и второму юноше все нужное к работе.) Извольте-ка приниматься пошибче, да поскорее, и починим. (Шибко начинают работать.) Да помельче шов-то делайте. Бот видите ли, и пригодилось то, чему я вас учил! Знать что-нибудь полезное не мудрено и не тяжело. (Первому юноше.) А который-то теперь час и далеко ли до свету? Посмотрите-ка, сударь, на часы.
Первый юноша (вынимает из-за пазухи часы, смотрит). Скоро будет четыре часа, Михайло Михайлович!
Стабеус. Э! детки, да вы оба ранены, дайте-ка я посмотрю.
Огонь-Огнев (встрепенувшись, взглядывая на Стабеуса, трясет головою). Нет, нет! не нужно теперь, батюшка Михайло Мартынович! Их раны наружные, — приложил своего лекарствица, им и лучше, А вот сделайте милость, посмотрите-ка купецкого сына: он в кость хоть и не ранен, а вижу ему не в сутерпь больно.
Стабеус. Быть по-твоему, Михайло Михайлович, я твое лекарство знаю: оно прежнее, давнишнее, русской землицы в тряпочку, да крепко все это смочить своими слюнями и приложить к ране! Так ли? И это на первый раз хорошо, чтобы воздух в рану не входил. Однако, Михайло Михайлович, возьми-ка вот (достает из своего кармана сверток, развязывает, намазывает на холст лекарство), возьми-ка вот мое, сними с ран свое, да мое-то и приложи; ведь ты мастер этого дела. (Кладет возле него пластырь.) Исполни это, непременно исполни: а то худо будет. Ну-ка Кирилов, покажи свою рану! (Встает, отрезывает снизу свитка кусок восковой свечки, зажигает и дает одному из офицеров; оба придвигаются к Кирилову, и закрывают собою его. Раздевают; Стабеус осматривает рану, достает из кармана лекарства, инструмент.) Э! ну, да слава Богу кости не повредило, худого нет ничего. (Занимается. Первый юноша достает из своего ранца рубашку, развертывает ее, рвет на большие куски.) Вот что было: кусок мундирного сукна и подкладочного холста, от этого-то рвало и было больно. (Занимается; перевязав рану, одевают его.) Теперь ты будешь здоров; больно-то будет больно, но идти не помешает. Встань-ка, пройдем!
Кирилов (оправляется, встает и идет несколько шагов). Благодарю вас, Ваше Благородие, батюшка Михайло Мартынович! как рукой сняло. (Стабеус укладывает свой инструмент, он и офицер садятся на прежнее место.)
Огонь-Огнев (взглядывает на Кирилова и потом на Стабеуса). Спасибо вам, Ваше Благородие, за поправку: без вашей помощи пришлось бы бросить молодца на снегу! Правду пословица говорит: дело мастера боится! (Окончив работу, обрезывает подошвы; к Махотину и юноше.) А у вас как?
Махотин и юноша второй. И у нас готово! подшили, но не обрезали еще (отдают.)
Огнев (обрезая подошвы, вынимает из ножен свой тесак, гладит им на сапогах подошву приговаривая:) Молодцы, мои детки! Готово, Баше Благородие, извольте обуваться! (Они берут сапоги, обуваются.)
Первый юноша (отдавая им лоскутья своей изорванной рубашки, говорит:) Вот, ваше благородие, пожалуйте, возьмите на обвертки себе ног, а то чулки-то ваши не слишком годны.
Лекарь и оба офицера (берут и в один голос) Спасибо, брат! ну, да спасибо же тебе, миленький! (Обуваются.)
Огонь-Огнев (уложивши свой инструмент сапожный, берет пластырь, данный Стабеусом, нюхает, рассматривает), О! да это пластырь знатный, полезный. (Кладет в карман, завертывая его в платок. К Стабеусу и к Офицерам) А что? Ели вы, Ваше Благородие? положили ли что в ваш благовар?
Все трое (в один голос), Ели, Михайло Михайлович! Вот и тебе картофельки. ( Обувшись, встают и достают из карманов картофель).
Один Офицер. На хлеб извини, дней несколько его не видим.
Другой Офицер. Ну, да как быть! Терпеть осталось немного. Потерпится, слюбится!
Огонь-Огнев (взглядывает на Махотина, тот ему кивает головою, Огнев не принимает картофель.) Благодарствуем! Не нужно, оставьте-ка это у себя, ваше благородие, на черный день, чтобы черный вол да на ногу не наступишь А вот извольте взять от нас. Махотин добыл от французишков сырку да хлебца. Бот сейчас поделился! (Вскакивает, достает из своего сухарного мешка три кусочка сыру и три куска сухарей, дает это им.) Вот вам, ваши благородия! Заморите у себя мучителя голодного.
Все трое (берут, смотрят на едомое с удовольствием) кладут в карманы, и в один голос говорят:)
Брат Михайло Михайлович!
Михайло Михайлович! друг!
Дядя! родной! приятель! (до веку вечного не забудем твоей милости).
Огонь-Огнев. Стоит ли того, ваши благородия? Ведь мы русские, православные христиане! мы солдаты, а вы наши отцы-командиры.
Стабеус (в сторону сам про себя.) Я немец, — вот 13‑й год служу царю русскому, служил в молодости моей у цесарцев, — нет не то! русский солдат — христианская душа, храбрый человек! Я, дас ист фрейлих! (Крестится по-русски. К Огневу.) Ну, брат тезка, за все тебе спасибо, благодарствую. Когда-нибудь да отслужу тебе за твою великую милость. (Жмет его руку.)
Офицеры (е один голос). Благодарствуем вам, Михайло Михайлович! спасибо всем вам!
Все, т.е. лекарь и оба офицера. Прощайте! (Снимают шляпы, кланяются и идут.)
Огонь-Огнев, Махотин оба юноши и гренадёр Кирилов (встают). За ласковое слово покорнейше благодарим! (Садятся.)
Огонь-Огнев. Сон ужасно одолевает; Вот другую ночь до сей минуты очей не смыкал; ляжем-ка с тобою, Петр Иванович, да хоть часок соснем. А вы (к юношам) не спите, да чуть шорох, тревога, становитесь наготовь и будите нас честно, прикладами. Ложись-ка, Петр Иванович. (Ложатся под навесом горы, крестятся и засыпают; гренадер Кирилов спит. Юноши очищают свою амуницию, улаживают ее, оправляют повязки на своих ранах. Так минуты три-четыре продолжается тишина. Внезапно слышен вдали голос благозвучный, величественный, бас, не совсем-то внятный.)
Голос поет. Кто Бог велий, яко Бог наш? Ты еси Бог творяй, творяй чудеса!
(Юноши взглядывают друг на друга.)
Первый юноша. Это он!
Второй юноша. Кажется, его голос! (Голос повторяет святой этот стих. Он становится вполне внятен с последним припевом: творяй чудеса!)
Сцена VI
(Показывается бравый молодой гренадер, с обвязанною головою, неся ружье на перевес; Он обвешан французскими ранцами; поет:)
С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог! и т. д. (Выходит на площадку, озирается на все стороны, и увидав влево, вдали, при скале огонек, останавливается; рассматривает и говорит радостно:) Это они… точно они! Вот два ружья унтер-офицерских; вот и гренадерские колпаки на ружьях… Да, это они, души моей радость! (Скрестив на груди руки, он тихо творит молитву; окончив ее, громко говорит:) О, благодарение Тебе, мой Создатель!
Юноши унтер-офицеры. Это наш витязь Гавриил! точно, это он!… (Вглядываются, Звонов быстро подходит к костру; юноши, увидав его, вскрикивают от радости и бросаются к нему; все его обнимают, целуют, говоря каждый свое:) Брат, ты жив? — Слава Богу! сын мой жив! — Хвала милосердому!
Звонов. Благодарение Господу Богу: жив-то я жив, как видите; но слетев с горы в пропасть, поизмялся; плохо было мне, мой отец, мои братья! (Махотин сажает Звонова на чурбан дерева; с него снимают все тяжести.)
Махотин. Э, да голова-то у тебя в крови!… Рана?
Звонов. Ничтожная, пустая ранишка!
Огонь-Огнев (снимает с головы Звонова повязку и осматривает его). С боку!… вскользь! однакож нехорошо. (К 1‑му юноше) Дайте-ка поскорее свои острые ножницы, а ты, Кирилов, достань из моего ранца бутылочку, что для ран, с уксусом и водкою, скорей! (Остригает волосы на голове у Звонова; обтирает, примачивает рану, и прикладывает пластырь, потом обвязывает голову его большим платком, говоря юноше:) Вот хотели вы для облегчения бросить платок то, а он и пригодился; посмотрите-ка, ведь теперь Гаврило наш стал похож на трехбунчужного пашу. — Ну, дело сделано; кажется, хорошо. (К Звонову) Нет ли у тебя еще раны?
Звонов. Есть мой отец, мой родной! есть… вот в левом боку пуля пронесла; кажется, ссаднила только кожу, однакож сильно рвет; перевязать-то перевязали, но наскоро; кажется, обвязка соскочила. (Вмиг снимают с него мундир, камзол, и Огнев, осмотрев рану, перевязывает ее.)
Огонь-Огнев. Ну, кончено, все сделано; пройдет; ведь и дома топором порубишь, косой или ножом порежешь, бывает больно, однакож проходит. Ну, рассказывай нам теперь, как ты намедни ночью в драке отбившись, от нас, странствовал, и расскажи с начала, от Мутного[98], чтобы Петр Иванович слышал да знал.
Звонов. Повремени, отец мой, после. (Подвигает к себе французские ранцы, развязывает их, и из двух вытряхивает: куски сыру, ветчины, белые сухари и хлеб, кусок бульону, да плоских бутылочек, обтянутых кожею, до десяти.) Вот наперед всего, едомое да питомое; бери отец, Михайло Михайлович, и дели всем нам, как сам знаешь. Видите ли, г‑да цесарцы, заботясь о друзьях своих французах, доставили им роскошную пищу, а о нас, с незапамятных времен своих хранителях, о нас, своих кровных помощниках, забыли! Ну, да Бог с ними; об этом знает Бог и царь, да наша матушка Святая Русь. А вот (вытряхивает из третьего ранца), это добыча моя, добыча праведная, от французишков собранная, побор святой! Вот тонкое белье; вот семь толстых кошельков золотых голландских; вот четверо часов золотых; вот и серебряные вещи: ложки, бокалы, чарки, и золотые монисты и перстни; все это, видно по праву liberte, egalite, по праву равенства, — взято было покойниками, взято честно, под ударом штыком, от мирных жителей прирейнской Неметчины и от вольнолюбивых бедных швейцарцев. (Смотрит на все эта с презрением, и говорит сам с собою:) Дорого вы мне достались!… и если буду жив, то долго буду помнить явное спасение меня господом Богом.
Огонь-Огнев (разложил съедомое на тесть частей). Всем поровну; а запасное-то у нас есть от Петра Ивановича. Слава Богу! О, как велика милость Господа к нам! (К Звонову) Ну, сынок, спасибо! да не морщись и крепись. (Смотрит на него с сердечным сожалением.) Убирай же свое серебро и золото; этой дряни и у нас, у каждого, пропасть; спрячь все это в свой ранец. — (К юношам и Кирилову) французские-то ранцы разрезывайте на наушники нам, ведь теперь холодно, а будет и еще холоднее; так тут наши колпаки, шляпы, плетешки или букли, да и самые косы право не защитят наших ушей от упорного ветра мороза и метели, (Смотря на пищу) Теперь голод-мучитель стал от нас на семисотую версту; а что, Петр Иванович, и ты, мой Гаврюша, эту засушенную студень не отдать ли нам нашему доброму начальнику, полковнику Жукову? Ведь даром, что он стар, а молодец в бою и в карман за храбростию да за распоряжением не полезет; как вы думаете? Кто знает, быть может, у него нет ни крошки пищи, и положить на зубы в благовар нечего?
Махотин и Звонов (в один голос). Это дело отец! делай, что знаешь. Это должно, это следует.
Махотин. Да положи, отец, и сухариков, и сырку, и ветчинки; не оскуди его. Дать бы нужно и г‑м нашим храбрым офицерам; хоть по крошке, а нужно бы дать.
Огонь-Огнев. Дело! (Отбирает пищи, из каждой части и несколько бутылок.) Хорошо, детки, знатно! вы христиане, русские, истинные христиане и слуги царские! Спасибо вам, что не забыли и родительского и моего наставления. Вот и отложил, и ужо отнесу сам ко всем нашим начальникам. (Смотрит на Звонова.) Э, да я от радости и забыл, а ведь нужное. (Берет плоскую бутылочку, наливает из нее в манерочную крышку, и говорит Звонову:) Выпей-ка, сын мой любезный! Хоть ты и не любишь этого, мало пьешь, однако же теперь для подкрепления пропусти половинку. А вот (достает из кармана) и русский наш батюшка сухарик, заветный, закуси им. Ей-ей, русский сухарь лучше всякого боярского да заморского кушанья.
Звонов (выпил и чрез минуту будто повеселел). Спаси Бог тебя, отец! благодарствую. Вот с самого дела при Нови, в Италии, и во рту не было не только водки, но и вина. Ну, я теперь с вами, как в раю небесном! Вот теперь и начну рассказывать, что со мною было, и как я спасся от видимой смерти. Я расскажу Петру Ивановичу сначала, когда нас, охотников, послали от Мутена вперед к корпусу Вилима Христофоровича (1). Начальник наш, старик Жуков, повел нас по этой нескончаемо длинной горе; мы шли часу до 5 вечера, без отдыха, и шли по-суворовски. Темь от густоты тумана стала так велика, что мы и на пять шагов от себя ничего не могли видеть; а к тому же, дождь с снегом и холодный, резкий ветер заставили нас остановиться. мы искали приюта и дровишек-хворосту, для огня и для постилки, чтобы сесть поотдохнуть; но ни того ни другого не было. Гора голая, покрытая мохом, напитанным сыростью, как грецкая губка, да и снег. Сверху мокро, снизу мокро и непогодь. Ну, как говорится, хоть волком вой! Начальник наш тужил, да помочь-то нашему горю не мог; к счастию, казаки, при нас бывшие, отыскали в стороне, далеко, сарай и при нем немного хворосту, — дали знать, и чрез несколько минут в сарай и хворост были уже у нас. мы стали разводить огонь. В это самое время прибыл с сотней казаков офицер из корпуса Дерфельдена, и в то ж мгновение наш начальник стал из нас вызывать охотников идти вперед. Весь отряд был готов душою на это, но он назначил лишь около сотни человек, и поручил их приехавшему офицеру. мы отдали свои ранцы казакам, и ухватившись каждый, кто за чумбур, кто за стремя у казачьего седла, шибко понеслись вперед. Темь, дождь-сеянец, буйный ветер и скользкая грязь много мешали нашему ходу. Мы слышали впереди ружейные и пушечные выстрелы, и горело ретивое добраться к месту боя; усиливали свои шаги, но все еще было далеко; наконец выстрелы замолкли, и мы чрез несколько времени добрались до своих и пошли тесниною; примешь шаг налево — скала, примешь два шага направо — озеро; и вот мы остановились. Тут был наш авангард и князь Петр Иванович Багратион. Паш Поручик Стефанович, раненый, явился к нему и получил приказание тихо двинуться вперед и стать пред его егерским полком. мы так и сделали; стали и получили от французов встречное поздравление: пули и картечь понеслись к нам по озеру. К счастию, мы стояли за углом скалы, и она приняла на себя подарок безбожников. Частенько они повторяли такие подарки нам, и тут-то я ранен в голову. Мы прижались к скале и, опершись на ружья, ждали чего-то. Поручик Стефанович спрашивал егерских офицеров; зачем стоим? Они сказали, что после долгого боя с врагом, они прогнали его за скалу, но выгнать из-за нее не стало сил; и много наших пало за скалою; французам сподручно; они, стоя и лежа за каменьями, осыпали наших смертью. Поручик Стефанович отдал нам шепотом такое приказание: коль только услышим выстрелы на скале, с левой стороны, и впереди себя залп из ружей, быстро вперед и ура! Через час слышим на скале выстрелы и чрез секунду впереди залп из ружей; мы бросились вперед, крикнули ура, — и начали душить французов, как мокрых кур. Их было пропасть; много ли было наших сзади нас, не знаю. Темь! мы работали знатно, отлично, подчивали по-русски, по-суворовски, — и враг, разбитый на голову, бежал; мы неслись. за ним, укладывая негодяев на вечность, в ад. Так было более часу; но вот догнал я трех; одного, потом другого — повалил; добирался и до третьего, как слышу его жалобный голос: «Пощади, помилуй, непобедимый русский! Молю!» — По голосу я догадался, что это юноша, а по его речи, должен быть юноша образованный; мне стало жаль его, и я сказал ему по-ихнему: брось ружье; ступай за мной, а иначе тебя убьют! Направо и налево смертная работа у наших шла быстро, только у меня на минутку прекратилась; товарищи мои поотстали от меня, и я, громко окликая их, шибко шел вперед. Вдруг выстрелы, пули осыпали меня, и одна из них задела мой бок, обожгла тело как раскаленными иголками; и в это мгновение, пощаженный мною шедший сзади безбожник ударил меня штыком, к счастию не в тело, а в сухарный мой мешок. Гад! безбожник! сказал я по-французски, ударил его прикладом в лоб, и бесчестный не пикнул. Я кинулся вперед на выстрелы; тут уже работали наши, и мне досталось отправить на тот свет человек пять… Я погнался за беглецами, но оступившись, упал в пропасть. Долго ли я лежал без памяти, не знаю; но пришедши в себя, чувствовал боль во всем теле, а более всего в голове. Ошаривая кругом себя, я нашел свое ружье, и все мое было при мне; не смея ни встать, ни пошевелиться, я стал пробовать ружьем: с боков обрывы, позади скала прямая, а спереди были два дерева, и при корнях-то их я удержался; пробую далее — за ними обрыв, прямой, гладкий, тут-то, братцы, вознес я сердечную молитву к Богу, создавшему мир и меня грешного, за явное спасение. — За темнотою я рассмотреть ничего не мог: где я и можно ли мне надеяться выйти из этой тюрьмы? Но вспомнив стих Священного Писания: «Возверзи печаль твою на Господа, и Той спасет тя», — я молился Присносущему о избавлении меня, и стало легче на душе. Я ощупал свою голову, из нее сочилась кровь, и много; достав из кармана губку труту, смочил, ее слюнями, приложил к ране, и, обвязав крепко, стал дожидаться рассвета. Явился Божий свет; густые тучи неслись над моею головою; внизу была темь, густой туман застилал все; дождь давно перестал, но с меня текла вода; наконец чрез час или более, тучи пронеслись, туман стал исчезать, и взглянув вниз, я увидал глубочайшую пропасть. Осматриваясь, я видел, что нет никакой возможности взобраться на то место, отколе я упал; скала обрывистая, угловато-острая, направо обрыв, гладкий как сиена, и лишь слева представлялся мне трудный, однакож возможный путь в эту бездонную пропасть. Я пустился, и с Божиею помощию, то ползком, то летом, спустился вниз. Время было уже около полудня; тут увидал я быстрый поток воды и множество мертвых французов; тут были и наши убившиеся до смерти при падении. Отдохнув, я сволок своих в одно место, уложил, прочел над ними молитву, и бросил на каждого горсть земли; пообобрал у убившихся французов ранцы, и почти у каждого находил водку, а съестное у всех. Кое-как из этой плачевной юдоли вышел я наверх уж ввечеру, и дорогою встретил князя Багратиона и генерала Повало-Швейковского, князь Багратион, остановившись, расспросил меня, и я рассказал ему все. Он приказал своему адъютанту, чтобы после перевязки раны меня привели к нему. Лекарь так и сделал, и добрый наш князь Петр Иванович, обласкав меня, расспрашивал обо всем, не только о моей службе, но и о прежней моей жизни, и сказал: «Молись Богу, Звонов, я тебя никак не забуду; а своим скажи, что я приказал вашему начальнику подать мне обо всех охотниках список, с отметкою, кто больше отличился в ночной драке; и всем вам будет награда». — Вот и все рассказал вам, мои милые; осталось лишь сказать, что я, ослабев в силах, пролежал у Калеминцев[99] до прошлого вечера.
Все (в один голос, кто что:) Слава Богу! Это видимая милость Господня, что ты жив, и проч.
Огонь-Огнев. Знаете ли что? ведь сон-то клонит меня не на шутку, да так и валит; смерть спать хочется; вот я, Петр Иванович и Гаврило, ляжем и соснем; а вы (юношам и Кирилову) уже спали; так теперь извольте не полениться, не дремать; и чуть тревога, будить нас. (Ложится под навесом скалы, юноши вытирают ружья Махотина и Звонова, Кирилов чистит их гренадерские колпаки.)
Сцена VII
Кругом высочайшие горы, до половины покрытые снегом; узкое ущелье, по которому идут русские войска. Густой туман, снег, дождь я порывистый ветер. Вблизи слышится гром и реет молния; сквозь клубящийся туман промелькивает на одной из самых высоких гор русское войско, тянущееся чрез нее по глубочайшему снегу, без дороги и тропинки. По ущелью видны два водопада, образующие глубокий быстроток, между которых тянутся наши войска, идя большею частию в воде, и кое-как взбираясь на гору (2). Выше полугорья этой горы, в полосе снега, виден огонек; около него чуть приметен старец, в шляпе, с полями, надвинутыми на уши, и в плаще, развеваемом ветром; возле, него несколько офицеров. Донской казак и лошади (3). Из идущих мимо войск, многие ратники, отделяясь от фронта к огню, клали на костер ружейные ложи от ружей раненых ратников, не могших от истощения сил нести даже оружия, но с помощью товарищей шедших с войсками.
В ущелье, по которому тянутся остальные войска, слышна заливная закубанская песня, с игрою на кларнетах и на рожках:
Ой вы горы, горы вы Змиевы,
Снеговы горы высокие!
Вы круты горы Черкесские!
Уж вы ли горы поднебесные! и проч.
Сцена VIII
(при м. Кур)
(Темная ночь; вдали на необозримом пространстве видны костры огня и вокруг них кружки русских воинов; слышен гул говора и оклики часовых; шесть человек ратников приближаются к огням)
Часовой (грозно). Кто идет?
Ответ: Охотники! Ребиндерцы, Жуковцы!
Часовой: Мимо! Вот пройдите подалее и направо. (Указывает путь, охотники идут.)
Огонь-Огнев. Вот, детки: Бог таки привел дойти до своих, а все от того, что мы усердно помолились Ему, а Он-то, милостивый, и послал нам силу и явную помощь. — О, молитесь, молитесь, детки Богу! делайте доброе, да и думайте о добром, и Господь всегда поможет . Дойдем, отдохнем, и вся усталость наша и боль от ран сойдет, как с гуся вода.
Махотин (громко кричит). Охотники! Ребиндерцы! Жуковцы! Милорадцы! Кашкинцы! Охотники!
Офицер (подбежавши). Кто так кричит? А? Кто вы?
Огонь-Огнев. Здравствуйте, ваше благородие, Иван Семенович! Эго мы с ранеными поотстали, и ищем теперь своих. Не знаете ли, Ваше Благородие, где охотники Жуковцы?
Офицер. Здорово, лысый Михайло Михайлович! (Всматривается) А, да тсе вы! Здорово хлопци-казаки, ачь було запропастились! Пойдемте-ка к Максиму Владимировичу, он приказал привести крикунов к себе. (Идут)
(Костер яркого огня. Близь него рослый старец-генерал, в шинели сверх мундира, полулежит на срубленных ветвях дерева; около него четыре офицера и несколько ратников сидят вокруг огня. Генерал привстает и всматривается в пришедших, которые стали на вытяжку и в один голос:)
Здравия желаем, Ваше Превосходительство! Здравствуйте, батюшка Максим Владимирович!
Генерал. А? это ты, Михайло Михайлович, и с своими! здравствуй, брат! здравствуйте дети! подойдите поближе, (Подходят.) — И! чтой-то вы, детки? А ты, Звонов? а ты, Махотин? что вы все охирели? ранены?
Огонь-Огнев. Ваше превосходительство, из сил выбились мы; раны, кажись, ничего не стоящие, так дрянь, а сил поубавили; и едва, едва дошли мы сюда. Простите, ваше превосходительство! Ей-ей это было не от лености.
Генерал. Благодарите Господа Бога, что дошли. Науменко! Иван Семенович! пошлите сию минуту за Стабеусом; надобно осмотреть и перевязать у них раны. Самошка! подай бутылочку! надобно тебе, Михайло Михайлович, Огонь-Огневич, дать водочки.
Огонь-Огнев. Покорно благодарю, Ваше Превосходительство, отец Максим Владимирович! за вашу милость ко мне благодарствую!
Самошка (крепостной человек). Вот, барин, бутылочка: да в ней и капли нет.
Ребиндер. Да ты, Самошка, отродясь был глуп; видишь, ты не заткнул хорошо, и водка вылилась. Эх-ма! жаль; ну, старик, не тужи, потерпи; завтра будет порция. Садитесь-ка все подле огня, и погрейтесь, пока Михайло Мартынович придет, да перевяжет у вас раны.
Огонь-Огнев. Ваше превосходительство! не сожалейте, что мне нечего выпить, У нас было, и теперь, кажется, еще есть. (К первому юноше тихо) ведь есть у вас ренского-то фляжечка? Достаньте-ка. (Юноша достает фляжку в коже, кусок сыру, и отдает Огневу.) Вот, ваше превосходительство, примите это, остаток от французишков, убитых, кажись, при Мутене. Простите, батюшка Максим Владимирович, что смеем представить вам.
Ребиндер (с благодарным взглядом берет фляжку и пробует). О, да это мадера, и знатная; спасибо вам всем, а тебе, Миша, очень спасибо. Все вы, весь полк, любите меня, а вы особенно меня любите; и в горах-то здешних то то, то другое ко мне присылали, то картофельку, то свеколки, то сыру или сухарей; и за это вам мое отеческое спасибо; а вина-то давно у меня во рту не было; десятерицею вам отплачу! — Садитесь же, садитесь, я вам приказываю!
Огонь-Огнев. Ваше Превосходительство, батюшка Максим Владимирович! позвольте нам к своим; там явимся к начальству: боимся, чтобы взыскания не было.
Казак. Ваше превосходительство! лекарь у охотников, перевязывает раненых; он сказал: окончу, сейчас явлюсь.
Ребиндер. Хорошо, постой, не уходи. (К Науменке) Иван Семенович, напиши записку Жукову, а я подпишу, чтобы Огнева с его детьми принял безо всякого взыскания, а Стабеусу напиши от себя, чтобы он хорошенько осмотрел и перевязал у них раны; а ты (казаку) отведи их к отряду охотников Жукова. (Науменко отдает записки Огневу.) Ну, дети, с Богом! ступайте к своим, и помните, что я вас никогда не забуду (4).
Все ииестеро. Отец! батюшка Максим Владимирович! Ваше превосходительство! за милость вашу, твою отеческую милость, покорнейше благодарим. (Уходят.)
Ребиндер. Иван Семенович! пишите на лоскутке для памяти мне, пишите так: просить, об юношах в офицеры; Махотина к чину; Звонова к ордену, да и в отставку за ранами; Огнева к донату, даром что у него есть уже два Анненских, и обоих ко мне на мою хлеб-соль; а Кирилову — ничего, он хоть и отлично храбр, да все еще шалун; нанюхался прежде по трактирам французской вони; и промотал отцовское; ничего! (Науменко написал, отдает; Максим Владимирович кладет записку в свою книжку.) Ну, теперь мне кажется, мы всех записали к награде.
(Творит тихо молитву, крестится и ложится спать. Обрубок деревца служит изголовьем семидесятилетнему старцу, с лишком пятьдесят лет в войсках прослужившему Богу, Царю и Отечеству; Самошка укрывает его лошадиною попоною.)
Сцена IX
(Ночь, костры огня; при них кружки ратников; при одном сидят: старик-начальник, несколько офицеров и воинов. Огонь-Огнев со своими приближается)
Часовой; Кто идет?
Махотин и Огонь-Огнев. Охотники! — Здравствуй, Федорыч!
Часовой. Мимо! (И на привет ни слова: это было правилом.)
(Огонь-Огнев подходит прямо к полковнику Жукову; остановились на вытяжку и в один голос все:) Здравия желаем, Ваше Высокоблагородие!
Жуков (вглядывается и радостно). А! слава Богу, пришли! здравствуйте дети, верные слуги царя-батюшки! здравствуйте! (В это время многие из ратников, сидевшие при огнях, встают, подходят к Огню-Огневу, и радостно говорят): Это Михайло Михайлович с своими детками, как наседка с цыплятами. Слава Богу! дотащился таки! Егорыч![100] поди, отыщи Михайлу Мартыновича; скорее сюда его, перевязать им раны. (Унтер-офицер уходит.)
Огонь-Огнев (подавая Жукову записку). Это к вам, ваше высокоблагородие от его превосходительства Максима Владимировича; шедши сюда, были пред ним по его приказанию.
Жуков (прочитав записку). Не за что взыскивать с вас, а благодарить Господа Бога, должно, что не остались на дороге. Ну, теперь горы стали гораздо меньше и дорога-то в миллион раз лучше, и пропитание есть.
Егорыч. Ваше Высокоблагородие! лекарь в хлопотах, еще не всех раненых перевязал; а сказал, пусть бы к нему пришли.
Жуков. И то дело! Отведи же их к нему; да вели выдать им сию же минуту хлеб, мясо и водку. Ну, ребята, ступайте с Богом, да после перевязки выпейте водочки, кому следует, и закусите по-кубански жареною на угольях говядинкою, и засните с Богом!
Все. Покорнейше благодарим, Ваше Высокоблагородие! счастливо оставаться, (Идут, и круг ратников-охотников принимает их с радостью, как кровных друзей.)
Сцена X
(Сумрачное раннее утро; едали виден небольшой город Фельдкирхен, Голый лес, в котором во многих местах подымается дым от костров. Небольшая площадка; под навесом скалы сидят Огонь-Огнев и молодой человек в синем русском зипуне, в шароварах с напуском на сапоги; на нем круглая русская шляпа, с медным крестом вершка в полтора (5); на поясе патронташ и широкий нож, вроде кинжала или пионерного фашинного ножа; чрез одно плечо перекинут круглый ранец, через другое сбитенщицкая баклажка; ружье со штыком в руках у него.)
Молодой человек. Нет, дедушка ты мой родимый! теперь с тобою уж не расстанусь; рвалось мое сердце и прежде к тебе, да что же было делать мне? ты был все впереди, Максим Володимирович, еще как входили в горы, приказал мне быть при полку безотлучно; говорил так: ты, Прохор, будь при полку, и смотри, чтоб у тебя для людей было всего довольно. На шести вьюках было и едомое и питомое, и все почти дней в пять разобрали, кто в долг, а кто и за наличные. Недалеко от Чортова Моста, лошадки мои с вьюками сорвались с тропинки и понеслись в пропасть. Я ахнул, да и только: помочь беде не было никакой возможности, и два моих молодца-работника с ними ж унеслись. Поплакал я горько; жаль было ребят, жаль было и доморощенных лошадок. (Вздыхает.) Вот я и остался с кнутовищем да с баклагою, из которой думал подчивать православное воинство сбитеньком или водочкою.
Огонь-Огнев. Так с вьюками твоими и все пропало? Жаль! Дед твой, царство ему небесное! да и отец вынесли домой, в Белев, много добра; хорошие, честные были маркитанты; а ты, если Бог вынесет, придешь домой с кнутовищем! Чтобы тебе попросить Максима Владимировича деньги-то, которых было у тебя немало, положить в казенный ящик? Помнится, я тебе и говорил об этом в Италии; эх, жаль!
Прохор (озираясь кругом). Дедушка! да видишь ты, мне и родитель мой, своим и своего отца именем, приказывал во всем тебя слушаться. Деньги, 32 тысячи с сотнями, по твоему приказанью, перед походом в горы, отдал я тайком его превосходительству; и он изволил написать бумагу, запечатал ее с деньгами, и отослал от своего имени в полковой ящик; а расписку полковую с своею припиской отдал мне. (Поворачивает к себе баклажку.) Вот, отец ты мой, и в этой двудонной баклажке есть малая толика вещей драгоценных, и деньжонок тысяч пяток, побольше. Сверху, в ней завелась теперь водочка, а внизу добро; и никто не подумает, что баклажка так ценна. Мудрость эту, еще мальчиком, слышал я от нашего Белевского купца. бывшего лет 20-ть маркитантом в каком-то полку.
Огонь-Огнев (смотрит на него сурово). А вещи драгоценные где ты достал? уж не от здешних ли жителей грабежом? Говори правду, не лги!
Прохор. Нет, помилуй меня Бог! Нет, дедушка! у нас и в роду не бывало этакого порока; и я помню, как один полковник, в Польше, парил маркитантов за грабеж! Нет, дедушка, Боже меня сохрани от такого несчастья. А достал я в Италии, при Тартоне, от солдат разных полков покупкою за бесценок, а другие достались за пищу. (Слышен громкий крик: к ружью! они вскакивают и поспешно уходят.)
Сцена XI
(Площадка между скал и леса. На ней фронт охотников под ружьем. — князь Багратион, хромая подходит с адъютантом и полковником Жуковым.)
Князь Багратион. Здравствуйте . богатыри-молодцы!
Весь фронт громко. Здравия желаем, ваше сиятельство!
Князь. Охотники! справа, слева заходи, ступай, ступай! (Охотники зашли, окружили его). Стой! с плеча! (Охотники становят ружья к ноге.) Отец наш Александр Васильевич повелел мне выдать вам на порцию деньги, и я отдал их вашему начальнику. Это за вашу отличную храбрость во всех делах в Швейцарии и при Мутене; а тем, кто был в деле при озере Сейруте и за Гларисом, тем дана двойная порция. Его сиятельство, отец наш, благодарит вас, и велел сказать: вы чудо-богатыри! вы витязи! вы русские!
Разные голоса. Благодарим отца нашего! благодарим батюшку Александра Васильевича! рады стараться! готовы на смерть!
Князь Багратион (махнул рукой, и все замолкло). Выпейте водки и закусите говядиной; а потом к своим полкам. Спасибо, благодарствую вам, братцы, за ваши труды и храбрость. Когда будет нужно, я у отца Александра Васильевича, выпрошу вас к себе. Прощайте, спасибо вам!
Весь фронт охотников громко. Покорнейше благодарим, Ваше сиятельство! рады на смерть!
Князь (увидав Прохора). А эго что за молодец? Поди-ка сюда! (Прохор подходит, князь осматривает его, поворачивает.) Молодец! все есть на нем; не будь баклажки, был бы настоящий русский ратник. Кто ты такой? А в баклажке что у тебя?
Прохор. Я маркитант, Ребиндера полка, Ваше сиятельство; горы погубили моих лошадок со вьюками, а с ними вместе и молодцов моих работников; вот я и остался с одним кнутовищем, а в баклажке завелась водочка,
Князь Багратион. Охотники! направо кругом! ступай! (Уходя с Жуковым, говорит:) Что за русский народ! ни горя, ни голоду, ни холоду, ни устали не знает. Скажи начальнику ласковое слово, и рады на явную смерть; а сколько трудов великих, никогда не бывавших в свете, в эти четыре недели! И горы непроходимые, и пропасти бездонные, снег и дождь, чичер и мороз, сильный враг на всяком шагу, голод и пустынные безлесные места: все, все преодолели; и враги наши французы с своею Венскою братиею побеждены и осрамлены навеки! А посмотрите на рать русскую: она как будто ни в чем и не бывала; все веселы и радостны.
Сцена XII
(Местоположение прежнее. Охотники, разделенные по полкам, на три части в живописных кучках расположились при кострах, и жарят на деревянных вертелах говядину; при каждой труппе есть одна или две цесарские маркитантки, которые подносят охотникам водку. Повсюду говор и смех, слышны и песни вполголоса. Полковник Жуков с офицерами сидит посредине отряда. Около костра в стороне виден кружок из 4 8 человек гренадер, мушкетер и егерей; при них маркитант Прохор и два швейцарца с вьюком на осле. Они развязывают вьюк, и вынимают из него полкруга сыру, хлеб, мясо, железные вертелы и много бутылок.)
Звонов. Вот, отец Михайло Михайлович, и вы все мои милые братья! вот привел к вам добрых Швейцарцев с вьюком, Здесь все есть, всего довольно! Ты, Прохор, бери говядину, соль и вертела со сковородами да с маслом, и жарь: это твое дело; а тебе отец, Михайло Михайлович, сыр и хлеб. — Много ли бутылок вина взять? их здесь двадцать четыре; да вино-то, говорят, хорошее, старое, старее отца вот этого Швейцарца.
Махотин. Бери все; за все заплатим.
Звонов. Дело! а расплату-то я уже сделал.
Огонь-Огнев. Нас здесь девятнадцать человек, да два швейцарца; ну, на трех бутылка, станет семь; четыре отнести к старику-начальнику, пусть он с офицерами за здравие выкушает; а остальные на дорогу. А сколько ты, сын мой, за все это заплатил? надо знать.
Звонов. После отец мой, скажу. — Ну? За что ж взглянул ты на меня неласково? изволь, изволь скажу: за все это заплатил я тридцать восемь золотых голландцев, — и слава Богу, что достал; хорошо знать иностранные языки, а без того многие и господа офицеры достать ничего не могут.
Огонь-Огнев. Посади же немца с его сынишком; а ты, Прохор, дай им по маленькой рюмочке водки; ну-ка сынок, Гаврюша, дай четыре бутылки; а вы, Иван Егорович[101], Андрей Григорьевич и Петр Иванович, вставайте, да и пойдем к начальнику, отнесем ему бутылочки с вином; пусть выкушает за здравие царя и батюшки Александра Васильевича.
Все в один голос. Ладно, отец Михайло Михайлович!
(Огонь-Огнев, Махотин, Григорьевич и Егорович уходят.)
Звонов (сажает швейцарцев возле себя и подносит им водки; потом садится и поет: благодарную молитву господу Богу. Когда он кончил, швейцарец старик спрашивает что-то у него, и выслушав ответ, целует его в плечо и жмет ему руку. Звонов говорит:) Старик спрашивал меня, что мы пели; я сказал, и посмотрите, как он ко мне приютился, как у него переменился вид, какая милая доверенность разлилась по лицу его? О, братья! велико слово молитвы к Богу!… Веруй в Бога милосердого, следуй путем заповедей Господних, люби людей, воздай Божие Богови, а Кесарево Кесареви, — и счастие и благо осенили бы весь мир, и не было бы вражды, и не проливалась бы кровь народов… Да! вот французы отвергли милосердого Бога, разорили храмы Господни, а на алтари возвели мерзость запустения; ниспровергли трон законного своего государя, и нет конца буйству народа беспутного… и не будет! — Миллионы народа ограблены, разорены, из достаточных сделались нищими; священники и граждане гибнут тысячами под топором палачей, по воле извергов правящих ветреною, но несчастною Франциею»…
Первый унтер-офицер. Скажи же, брат, — ты много читал, учен хорошо, стало знаешь, — скажи же, отчего все эго произошло?
Звонов. Отчего? от неисполнения заповедей Господних. Во Франции богачи родители воскармливали детей своих грудью наемниц; в отрочестве не смотрели за ними, не внушали страха Божия, не учили молитвам. Отрок был на руках у нанятого дядьки, часто глупого, но всего чаще развратного, безнравственного иноземца; в юности он учился как хотел и чему хотел; ему давали полную свободу, и он более всего читал те книги, те сочинения, которые писали безбожники. А родителям его было некогда позаботиться об нем: балы, зрелища, искательство мест, забота о приобретении денег, и мало ли еще что, отнимали у них все время; и вот это поколение юношей возросло, возмужало; напитанное безбожием и ненавистью к властям, составляло тайные сходки под видом братства. Эти братства составлялись, усиливались и возросли донельзя, и все от них погибло: и храмы Божии, и царь, и дворянство и честные люди с достатком. В пылу буйства, подстрекаемая ими, злобная, голодная чернь убивала, жгла и истребляла без разбора, и доброго помещика, отца своих подвластных, и бесчеловечного владетеля земли; и все сравнено, и все горько стонет, и нет спасения ни кому и нигде, исключая войск, в которых укрывается и честный человек и изверг, неся жизнь свою на жертву какой-то свободе! Да, это истина! Вспомните о нашей пословице: «без Бога, ни до порога!» а о Боге-то у французов давно уже и помину нет. Из этого и последовало, что в каждом семействе, с давних времен, не было нравственности, т. е. ни веры, ни страха Господня, ни любви и почтения к родителям, ни уважения к старшим, ни преданности к царю. Набить потуже карман деньгами, каким бы то ни было средством, сделалось у всякого правилом, жарким желанием. И вот в судах и всех местах управления явились членами, судьями, люди безнравственные, купившие свои места; надобно же было им покрыть свою покупку, и пошли в ход везде взятки; тот получает место, кто больше за платил за него; и тот прав по суду, кто больше дал. Все, и честь и совесть, и законы, все пошло с молотка: кто больше?… Да! это было и есть… Нет, не могу больше говорить. (Задумался)
Юноша. Так все это беззаконие происходит оттого, что родители худо смотрели за своими детьми, не учили их ни в отрочестве, ни в юности, ничему доброму? Спаси нас, Господи, от этого!
(В это время является Огонь-Огнев со своими и с ним три музыканта Ребиндерова полки: Лапшин, Сахаров и Суханов)
Огонь-Огнев. Здравствуйте! Вот и наши честнейшие полустарички; отыскал их; они отбились от полка, как лебеди от стада (указывает на них). Простите меня, братцы, замешкался; а начальник наш ужасть как доволен подарком и за бутылочки благодарит нас всех. — Ну, Прохоры готово ли? Подавай все, и водку подноси тому, кто пьет; за все ответчик я, слышь ты; я, я!
Многие голоса. Нет, я! я! мы! мы!
Огонь-Огнев (улыбаясь, машет руками). Детки! я стар; скоро Бог пошлет по душу, давно перевалило за тридцать лет, как служу я Богу и государю, пора мне и честь знать, пора костям на покой! А денег-то у меня пропасть; на что же мне их беречь? ни роду, ни племени у меня нет; всех Господь поприбрал; умру… все останется! а если б и не осталось, так есть мои воскормленники, и вот из них первые, они меня и похоронят по-христиански, и помянут, и будут помнить меня до своей смерти. Так ли, детки?
Звонов. Отец! если забуду тебя, забвенна буди пред господом Богом душа моя. Не ты ли ободрил меня своими словами, когда я был привезен в полк? Не ты ли, мой второй родитель, влил в меня надежду на милосердие Господне? И я забуду тебя!… и мы все забудем тебя? О, нет! Богом клянемся: нет!
Махотин, юноши и Кирилов (смотрят с любовью на Огнева и говорят всякий свое:) Да, да, дядя милый, отец сердечный! вовек не забудем тебя, по гроб будем помнить! (Все садятся в кружок.)
Огонь-Огнев (разрезав говядину, сыр, хлеб, разносит товарищам, и говорит, утирая слезы:) Ну, братцы, попросим у Бога благословения на хлеб-соль.
(Все встают, Огонь-Огнев читает вслух молитву, и все садятся за пищу. После обеда Звонов говорит:) Ну, Гаврило Степанович, теперь за бутылками очередь; давай-ка сюда обреченных семь; а ты, Прохор, помогай вынимать пробки. (Звонов, Прохор и два швейцарца, откупоривают бутылки; швейцарцы достают из карманов четыре маленьких стаканчика.)
Огонь-Огнев (наливает). Подносите сперва старшим! (Подносят, он поет:)
Подноси сосед соседу,
Сосед любить пить винцо.
Аль мы не молодцы?
Аль мы не удальцы?…
Гренадер Петров[102]. Постойте-ка, вот разве я вам спою свою доморощенную, старинную смоленскую песенку. Вот так уж песенка! (Усмехается.)
Все. Спой, Петрович! уж верно знатная песня!
Петров (поет)
Дзядцка сидзидзь на припецки,
Гарелку пьець;
А дзядзина не вважая
Цалком, цароцки глотая!
Ух, ух, у — у — х!
(Все смеются.)
Звонов. И моя копейка не щербата, и я запою. (Поет)
Коль за здравье пить взялися
Нашей Матушки Руси,
Наливай брат не ленися
И живее подноси!
Наливай брат, наливай!
Все до капли выпивай!…
Службы лишь не забывай! (2)
Батюшка Михайло Михайлович! ведь всего вышло пять бутылок. Семь еще, отец: выпьем за здравие царя-государя, за здравие отца Александра Васильевича, во славу воинства русского и матушки святой Руси!
Огонь-Огнев. Дело, сын! Братцы, подавайте всякий свою манерочную крышку! (Все снимают с манерок крышки и швейцарцы наливают в них вино.) Слушайте ж, братцы: как окончу речь, всем громко крикнуть ура!
Музыкант Лапшин. А мы и заштатные кларнеты приготовим.
Огонь-Огнев (стал с средине круга на вытяжку, и подняв вверх стакан с вином, говорит:) Слава Создателю, Царю Небесному! Благодарение Ему, Господу милосердому, за Его великие к нам милости! Вечная хвала и благодарность великому вождю нашему, отцу Александру Васильевичу, за его к нам любовь и за то, что научил нас бить врагов! Спасибо нашим г‑м генералам и офицерам, что делили с нами в горах все бедствия, и храбры были как богатыри! Хвала нам, всем русским царским ратникам! (Возвышает голос) Слава, слава Царю! слава Святой Руси! Ура!
Все. Ура! урра!! уррра!!! (Музыканты на кларнетах играют тут: все пьют.)
Огонь-Огнев. Кончено, братцы; сядем, отдохнем. (К Звонову) А швейцарцам-то, Гаврюша, ты давал вина?
Звонов. Как же, давал отец!
Второй юноша унтер-офицер. Вот теперь-то бы, в этот час, пожаловали к нам французики, или бы мы на них налетели, то-то наделали бы мы чудес! Едва ли бы и одного живым пустили, хоть бы их было всемеро больше.
Унтер-офицер Егорыч и многие слушавшие эти слова. Правда! истинно так!
Апшеронец. Если мы в горах, и голодные и усталые, били на смерть и гнали этих безбожников, втрое нас сильнее, то побожиться теперь не грех, силы и удали у нас у каждого станет на десятерых, лишь бы не вести с ними перестрелки: метко, лихо стреляют и бойки.
Первый юноша унтер-офицер. Ну, не все метко; есть и у них, и самая большая часть таких, что пускают пулю на ветер, на виноватого; а бойки оттого, что во время драки все они подвыпивши, а иные и вовсе в полпьяна; лезут, выпучив глаза, и ничего пред собою не видят. Эго я видел в драке при Нови, и чуть было не попал под грех; и смешно и холодно на душе становится, как вспомнишь.
Апшеронец. Расскажите ж нам, как это было.
Первый юноша унтер-офицер. Пожалуй, расскажу. Это было в самый пыл драки при Нови. Мы с боя вошли уже на полугорье, и знатно теснили врага. Справа были у нас молодцы Московские гренадеры, слева, помнится, полк Повало-Швейковского. Враг неохотно пятился от нас, а мы по-свойски упрашивали его сделать это без церемоний и поскорее. Наконец барабаны наши ударили гренадерский поход и скорый марш; мы усилили натиск, и густой фронт врага не устоял, — стал скорыми шагами отступать; штыковая работа у них кипела; вдруг видим: пребольшая колонна идет прямо на наш охотничий батальон и на левое крыло Московцев. Начальник наш, Ф. В. Харламов, богатырским своим голосом, и, бой при нем в барабаны, сзывал нас к себе; и в это время мы столкнулись с колонною, как говорится, грудь на грудь. Началась свалка смертная: нас было мало, а их сила сильная. В тяжкой этой работе я лишь отбился от двух задорных пьяных негодяев, уложив их на покой, как увидал близ себя высокорослого, вершков двенадцати, гренадера с зверским рябым лицом и длинными усами. Он, выпучив глаза, продирался между своими вперед, и кричал: аванс! аванс! За ним неслись другие. У меня пули в дуле не было, выпустил, а заряжать было некогда; он лез прямо ко мне; признаться, я трухнул от этого зверя, но, со вздохом к Господу, приготовился встретить его, — и он ринулся прямо на меня. В мгновение я отскочил вправо и хотел его поподчивать сбоку штыком, как он, споткнувшись, упал; товарищи мои сбили прикладами с его головы медвежью шапку; а он, лежа, поднял разбитую, окровавленную свою голову, и во все горло ревел: аванс! был пьян; товарищи мои его убаюкали. — И много, почти все в этой драке, да, почти все французы были пьяны, и лезли на нас как бешеные, а мы били их как сумасшедших. Да вы же и сами были в бою, в этот день, и, думаю, заметили, что вся французская армия для куражу были навеселе, а многие и в полпьяна (6).
Все. Правда! И при Мутене так было, да и пред Гларисом негодники почти все были в полпьяна, тогда как у нас пусто было в брюхе.
Первый юноша унтер-офицер. Видите ли, Андрей Григорьевич, откуда у них бойкость-то; ведь по пословице: пьяному море по колено! А будь у них по-нашему, так вот ей-Богу! они были бы хуже гарнизонных рекрут. И так не хвали их бойкости, и не надевай на них нашего кафтана русского. Русские собою не поменяются ни с кем и постоят за себя. Правда, французы не трусы, храбро лезут вперед, да в штыковую-то, рука на руку, плохи, и против наших ударов не стоят ничего; фехтуют ружьем, да и только. А второе, их водят в бой густыми колоннами, и впереди их лучшие, отборные стрелки; а при натиске они несутся вперед и стреляют уже без прицела, с пояса; колонна шибко и близко идет за ними. И вот какой же трех шеренговой фронт устоит против этой огромной кучи, когда у него нет сзади запасу? Линия прорвана, опрокинута, и тогда же половина колонны рассыпается густым строем, — силою своею быстро теснит, гонит пред собою опрокинутый фронт; а другая половина двигается за нею и подкрепляет; тут им и раздолье, тут и победа. Французы любят быть в кучах, и по большой части кучами действуют. А мы, мы любим простор, на воде, на свободе; это уж наша порода. Еще в 795 и 796 годах, батюшка наш Александр Васильевич говаривал нам после ученья: «Есть беспутные, ветряные, сумасбродные, безбожные французишки; они на немцев и иных воюют колоннами, и мы будем их бить колоннами!» А в Италии так и было, так и делал наш отец. Нет, Андрей Григорьевич! не хвали того, что правдивой хвалы не стоит. Вот я слышал еще в Италии, как один офицер из штаба Александра Васильевича говорил нашему полковнику; «Вяжут руки Александру Васильевичу, да и только. Он распорядится так, а из Вены придет иначе. Не вяжи-ка рук отцу нашему, не мешайся в дела его из-за тысячи верст венские безмозглые немцы, дай-ка ему над всем волю, — тогда не то бы было; и мы не были бы теперь здесь, а где-нибудь подальше, и не потерпел бы наш отец таких трудов и недостатков, какие мы перенесли в горах. С Франциею было бы то же, что с Польшею.
Весь кружок слушавших. Правда, правда!
Апшеронец. Насилу-то заставил вас говорить, и вы сказали правду. А то бывало и зубом не вытянешь у вас того, что слышали от начальников. Спасибо вам! А о цесарцах кое-что и я слышал от нашего Милорадовича. Он в Италии раз, в сердцах, рассказывал нашим штаб-офицерам о их проделках.
Второй юноша унтер-офицер. А что же наш витязь Милорадович рассказывал о цесарцах?
Апшеронец. Рассказывать-то я не мастер, да и не помню всего.
Все. Ну, что помните, то и рассказывайте.
Апшеронец. Ну, коли так, извольте слушать. — Скоро после Новского сражения, Михайло Андреевич приехал из главной квартиры и привез в полк, за прежние дела, кресты за храбрость. Нас потребовали, и мы стали вокруг его палатки; у него были господа штаб-офицеры; слышим, Михайло Андреевич громко и с досадой говорит: «Бог мой! да это хуже татарства, это безумство, отнимать волю докончить праведное дело, и вязать руки отцу нашему; быть коварными, неблагодарными за нашу кровь, за них льющуюся издавна!»
И много, очень много говорил он еще о том, как цесарский царь просил нашего царя-государя о спасении себя от французов; как наши пришли и как начали бить и гнать французов; как очистили почти всю Италию от безбожников. Потом что-то тихо разговор вел, не слыхать было говора; затем опять слышно стало, но кто говорил, не знаю, а говорил с досадой. После всего этого, шефский адъютант говорил старику Жукову: «Вы сейчас изволили говорить, что французы не делали нам вреда: а помните ли, что вчера поутру вы говорили? Вы толковали, что Франция насылает нам Божие наказание, шлет безбожные книги и безбожных голодных учителей; наши богачи нарасхват покупают эти книги, а голышей принимают в дома, одевают их, поят, кормят, богатят, и отдают им учить своих детей; а наука-то их не христианская, содомская.» — Тут его высокоблагородие ответил ему так: «Да ведь это не штыки, не пули с картечами, а дело любовное! Хочешь, читай их книги; хочешь, принимай в дом сороку-болтушку: вольному воля, спасенному рай; дуракам закон не писан. Пусть их лезут в немцы! Ведь от этих-то людей и так нельзя ожидать для матушки Руси никакого проку; пусть обезьянничают? А зафранцузятся? так по старому, по давнему порядку, к иному пришлют на дом кого-нибудь, поусовестить и наставить его на путь дорогу христианскую, нашу русскую, и он после того будет по-русски не только делать, но и думать. Ведь бывало при Матушке, дойдет до ее материнского слуха, что такой-то-де боярский сынок, или племянничек богача, приехал из-за моря, да и начал по иностранному куролесить, и что ему и Бог уже не Бог, и нет для него ничего доброго на Святой Руси. Вот она, наша Матушка (царство ей небесное!) и призовет бывало своего верного русского старичка, и повелит ему разузнать в деле верно, да и поусовестить молодца или молодку. О, богомолен был этот старик; честный был русский человек и верный слуга царский, и был отличный мастер направлять на путь истины заблудших». Вот вам и рассказал все, что помню; может быть, оно и не так, да что ж делать? Память стала плоха, и не удержится в ней всего, как вода в разбитой посудине, да и дело-то не наше солдатское думать о том, чего не следует. Пословица говорит: «много будешь знать скоро состаришься!»
(Во время этого разговора, Огонь-Огнев и Махотин собрали песенников, с рожками, бубнами и проч.; Огонь-Огнев составил из них кружок и стал в средине. Устроив все, запевает:)
Не кокушечка ли в сыром-то бору
Вскуковала, встосковала, и т. д.
(Рожки и кларнеты разливаются по воздуху, и эхо вторит в горах русскую песню; в это время весь отряд охотников сближается, обступает хор и радостно слушает; приходить полковник Жуков с офицерами; ему дают широкое место. Песня кончена.)
Полковник Жуков. Миша! Огонь Михайлович! запой-ка: во-лесах то, лесах …
Огонь-Огнев. Слушаю, ваше высокоблагородие! сейчас! (Музыкантам) Братцы! при запеве подводите потише, чтобы мой-то голосок слышен был его высокоблагородию; а где духа моего не хватит, подсобите. (Запевает:)
Во лесах-то лесах, лесах,
Лесах было темных, и т. д.
По окончании песни, Огонь-Огнев говорит песенникам: Ну-ка, братцы, скорую, плясовую.
Песенники поют:
Пошли наши подружки
В лес по ягоды, по грушки, и т. д.
(Во время пения, два молодых ратника вылетели из круга песенников, и пустились плясать ловко, вприсядку, и бить в ложки под такт песни; кончили.)
Весь отряд. Ай молодцы! Ну, ай да Апшеронец, ай да Азовец! хваты, чистая русская удаль!
Полковник Жуков (подзывает плясавших и дает им деньги). Спасибо вам! знатно! вот же вам на водку.
Огонь-Огнев. Прохор! подь-ка сюда. (Прохор подходит.) Баклажку долой, отдай ее Гавриле Степановичу; да и нож то отдай, пойдешь русскую! Смотри ж, не ударь лицом в грязь.
Прохор. Ведь отвык, а постараюсь.
Огонь-Огнев (песенникам). Братцы, отцовскую, польскую. (Запевает с игрою кларнетов, и весь хор песенников поет с рожками:)
Тучи грозны засинели
Ветр с полудня засвистел, и т. д.
По окончании, Огонь-Огнев запел скорую, а песенники за ним:
Эх, на что ж было город городить?
На что ж было капустку садить? и т. д.
(Прохор выскакивает из круга песенников; стал, поклонился начальникам и на обе стороны, и пошел; да как пошел? любо, мастерски, ухарски)
Все. Ай да, Прохор Васильевич! Ай да молодец! хват! знатно! барски! по-нашему!
Жуков. Спасибо тебе, Прохор! утешил! (Офицеры говорят Прохору свое спасибо: он кланяется.) Ну, Проша, отдохнув, да еще тряхни русскую, потешь, брат, старика. Огонь Михайлович! Михайло Огневич! еще одну, скорую.
Огонь-Огнев (подбежав к Жукову). Слушаю Ваше Высокоблагородие! (Песенникам) теперь, братцы, для Его Высокоблагородия лодку! дернем низовую, да поскладней в голосах-то и позвончее, по-молодецки! (Устраивает лодку, песенники садятся.) — Я буду у кормы; ты, Петр Иванович, будь на носу, и окликай; а ты, Прохор, будь в средине, за хозяина… (Поют )
Вниз да по матушке по Волге,
По широкой, да по долгой! и т. д.
Огонь-Огнев. Ну, друг, Прохор, махни! (Запевает )
Во поле береза стояла,
Во поле кудрявая стояла, и проч.
(Прохор отличается и приводит всех в восхищение.)
Жуков. Распотешил Прохор! спасибо тебе, благодарствую! (Песенникам) спасибо и вам, ребята! а тебе однолеток, Огонь Михайлович, во сто раз спасибо! Ну, дети, пора идти в поход; собирайтесь. (Уходя, оборачивается к Огню-Огневу и говорит:) А ты, Огонь Михайлович, с своими в походе запоешь песенку, и занесешься в поднебесье соколом. (Все расходятся по местам, убираются, увязывают ранцы, подвязывают портупеи, надевают патронные сумы, и стали в минуту е готовы.)
Звонов (к Огню-Огневу). Отец! Швейцарцев домой? Попроститься бы с ними, да вот что: мне хочется дать им на память два серебряные бокала, которые я взял из ранца у убитого мною французского офицера. Ты, отец, отдай им сам, скажи, что это им на память, А мне они на кой ляд? быть может, и убьют; так пусть доброму человеку достанется; он и внуки его будут нас поминать.
Огонь-Огнев (нежно глядит на него). Да деньги ты заплатил ему все? за провоз-то, заплатил?
Звонов. Все сполна, и верхом сполна. (В это время подходят юноши и Махотин, вслушиваются в разговор.)
Огонь-Огнев. Ну, так пожалуй отдадим бокалы; и впрямь, на что они нам? (Поет)
Вы серебряны подносы,
Позолочены бокалы,
Нам из вас не пивать!
Второй юноша унтер-офицер. Дядюшка, ведь и у нас с братом есть лишнее, не нужное: две серебряные рюмочки, и мы отдадим, можно?
Махотин. А я дам две серебряные ложки, позволишь?
Огонь-Огнев. Хорошо, детки! спасибо вам от меня; вот и выходит, что правда нашему присловью: русский человек готов и последним куском поделиться.
Звонов (подводит к Огню-Огневу швейцарцев). Вот они; я сказал им, что мы идем и больше едва ли увидимся. Посмотрите, как у старика стало лицо печально. (Отдает Огню-Огневу бокалы.)
Огонь-Огнев (Звонову). Переводи же им слова мои. (К швейцарцам) За ваше к нам доверие мы все тебя, брат, благодарим и всем вам от нас спасибо. Вот мы идем отселе и едва ли когда увидимся. Прощай! Господь вас всех да сохранит; и вот тебе от нас на память, прими, да помни нас. (Отдает ему два бокала, две рюмки, две больших ложки и серебряные карманные часы.) Это не грабленое, помилуй Бог! нет, — слышь ты. не грабленое, а взятое у грабителей, которых мы в сражениях отправили на тот свет. Француз кесим-башка! француз морт! (Последним словам все улыбаются; швейцарец благодарит, кланяется и жмет всем руки. Звонов достает из своей записной книжки лоскуток бумаги и пишет на нем карандашом, по-немецки о том, что Императорские русские гренадеры, — прописал имена, — из благодарности швейцарцу, оказавшему им доброе расположение и услугу, подарили из добычи своей серебряные вещи. Написав, отдает ее швейцарцу. Все прощаются со швейцарцами, и идут к козлам ружей; слышен бой барабанов; ратники идут к сборному месту.)
Сцена XIII
Фронт охотников трехсотенной дружины. На правом фланге отдельно стоят, не по ранжиру, пятнадцать человек ратников и три музыканта. Ратники держат ружья у ноги. Полковник Жуков стоит пред фронтом, барабанщики бьют на молитву, Жуков командует: «Слушай! (Флигельман выбегает) на молитву! (Флигельман показывает, ратники сделали на молитву, скидают шляпы и молятся» Потом Жуков командует:) Слушай! на плечо! по отделениям направо заходи! ступай! стой! Охотники, ступай! — Колонна двинулась, и всякий ратник перекрестился. Барабанщики забили фельдмарш, засыпали бой дробью а Огонь-Огнев запел с песенниками:
Слышишь ли, понимаешь ли, разумеешь ли,
Ты, мой сердечный друг!
Колонна за взлобками гор и за лесом скрылась, и лишь слышался гул песни и звук барабанов; наконец и они замолкли; а два швейцарца со своим вьюком все еще стояли на месте, смотрели вслед ушедшим, и изредка махали шляпами. Старик перекрестился, махнул последний раз, и тихо опустив голову, пошел в город. Казалось, он творил молитву о всем русском воинстве и о ратниках, щедро его одаривших[103].
Дополнения
1) Для прикрытия вьюков и легкораненых, шедших к Гларису, был послан этот отряд, равно и для соединения с корпусами Дерфельдена и Розенберга.
2) Князь Петр Иванович Багратион в 1805 и 1806 годах, рассказывал иногда посещавшим его вельможам о походе чрез Альпийские горы, и вот, сколько упомню, его слова:
«При мне из Альтдорфа был проводником молодец швейцарец, ходок-охотник. Ему платили дорого. Не доходя до Глариса, мы долго бились с французами, наконец опрокинули их и выгнали из теснины, да выйти из нее к Гларису не могли. Много потерял я здесь людей! Ввечеру, на расспрос мой, проводник мне сказал: скалы слева перелезть можно, но с большим трудом; справа обойти озеро также можно, но далеко и очень трудно обходить, топь; однако же, говорил он, я несколько раз на моем веку это делал; теперь холод, и думается мне, что лесом, по мху да по кочкам, пробраться можно и ближайшим путем; проведу. — Я распорядился, налево послал гренадерский баталион перелезть чрез скалу, а направо в обход послал другой (в каждом баталионе было не свыше 250 человек); проводнику дал сто червонцев и сказал, что если проведет баталион и поставит сзади французов, не дававших нам выхода, будет награжден вдвое; если же изменит, то на месте умрет под штыками. Он исполнил дело свое честно, л я наградил его по обещанию. Он провожал меня до Линдау, где отец наш Александр Васильевич отблагодарил его щедро.
3) Это был отец Александр Васильевич, с своими приближенными. Оy говорил проходившим мимо его войскам: «Чудо-богатыри! чада Павлоеа! витязи русские! перемахните эту гору: близко! не далеко! С нами Бог!… мы русские!» А сам он, отец наш, изнемогал; на нем, кроме ветротленного плаща, ничем не подбитого, был холодный мундир, камзол белый без рукавов, короткое белое исподнее, нитяные чулки и полуботфорты; и все это семидесятилетнего старца уж конечно не могло греть при резко-холодном чичере; он был без перчаток, которых никогда и не носил. — Старец видимо изнемогал в физических силах, но духом был бодр, все это было нам заметно; видно было и то, что отец наш изменился в лице; померк его орлиный взгляд.
4) Не об одних этих шести человеках были попечение и забота начальника, и не одни они душою были преданы своим командирам. О, нет! тысячу, раз нет! в армии самая большая часть начальников были отцы подчиненным, а все подчиненные дети их, дети добрые, послушные; и была во всех высокая, в христианском духе, нравственность. Как теперь, не знаю. Стар и хил стал я, и ни на шаг пред собою ничего не вижу, да и видеть-то в глуши моего жительства нечего. Однако же случается, в иное время увидишь и между мирными жителями, что-то уже не наше старинное; маячится пред глазами и слышится что-то новое, заезжее, не русское, да ясно рассмотреть и понять, по старости лет моих, не могу, и думаю это должен быть мираж, обаяние.
Не раз случалось прежде слышать мне, да и ныне доходят слова: «в старинных войсках была жестокость; солдат бивали крепко, немилосердно, и худо смотрели за их нравственностью». Кто же это говорит? Поколение, в нынешнее столетие вышедшее на божий свет, филантропы, которые сами деют, по словам покойника Дениса Васильевича Давыдова:
А глядишь, наш Мирабо
Старого Гаврила,
За измятое жабо,
«Хлещет в ус да в рыло;
А глядишь, наш Лафает,
Брут или Фабриций,
Мужиков под пресс кладет
Вместе с свекловицей.
Правда, что греха таить, изрядно наказывали не только начальники, но и старики-ратники в своем кругу, по своему суду-ряду. Но наказывали не то чтобы немилосердно: нет! а давали на память. Но кого же наказывали? негодяев; ведь и в семье не без урода. А за что? биты бывали: за воровство, за пьянство, за лень, за озорничество на квартирах, за невежливость и за грубости; последний порок был величайшею редкостью; наказывали также за то, что забывал молитвы, солдатский катехизис, которому его учили неусыпно и толковито, и за неопрятность. Высшие начальники штрафовали и г‑д офицеров, за вольнодумство и за небрежение к службе. После отеческого наставления сажали под арест, иного просто, а иного на хлеб да на воду, дней на пять, на шесть; и это-то наказание отеческое, толковатое наставление, созидали нравственность и богатырство войск нашей матушки царицы Екатерины Алексеевны Великой. Да, повторю: это-то наказание и творило во всех и каждом повиновение, и созидало высокую военную нравственность, без которых ни что доброе, полезное существовать не могло. Каждый полковой начальник был точно как отец семейства; пекся и заботился о подчиненных, как о своих детях, и полк, врученный ему, считал своим домом; а какой добрый хозяин не позаботится о своем доме и о добром порядке между своими домочадцами?
Так, или почти так, было в большей части войск прошедшего века: но чтобы решительно во всей четырехсоттысячной армии, тогда существовавшей, было все, о чем я говорил выше, за это не ручаюсь и этого не утверждаю; а скажу только, что высшее начальство, по неизменной воле нашей Матушки Царицы, требовало и зорко смотрело за исполнением порядка, влитого в войска великим П. А. Румянцевым-Задунайским и величайшим, бессмертным Александром Васильевичем Суворовым.
5) У всякого русского ратника было родительское благословение: медный крест или медные складни с изображением святых, и пред ними, поутру и ввечеру, русский человек молился господу Богу.
6) Истину этих слов доказали французы в последующих войнах с нами; и я думаю, что оставшиеся в живых, прозябающие на белом свете наши витязи, видевшие их близёхонько в битвах, бывших с 1805 года по день вступления в Париж, подтвердят мои слова. Вот и любимая песня и марш французов на ее голос, 1799 года:
Братья, рюмки наливайте!
Лейся через край вино!
Все до капли выпивайте,
Осушайте в рюмках дно.
Тот худой солдат в полках,
Который доброй браги не напьется:
Он зрит опасности в боях;
Пьяный к славе лишь несется.
Конец
В интернет-публикации IV и V главы расположены правильно. Прим. Адъютанта.
«Будь благочестив, уповай на Бога, молись Ему усердно, да имей надежду на Государыню Матушку Царицу».
«Люби Бога всею душою; Он сотворил нас, и все добро от Него. Чти и люби сердечно Матушку Государыню: она у нас на земле по Боге первая владычица».
«Слепо повинуйся начальникам; не рассуждай о том, что велено!, а исполняй». И пр. и пр., тому подобное.
Такие наставления, влитые в душу новичка, производили истинных русских воинов. Добавьте к этому Катехизис отца Александра Васильевича и неусыпный присмотр стариков воинов за недобронравными, и вы вполне поймете всю нравственную силу былой царской службы.
Федор Васильевич был истинный христианин; строг, но справедлив с своими подчиненными; любил их, как отец детей; любим был высшими начальниками; в сражениях был храбр и неутомим. Во всю мою долговременную службу я не видал в том ему подобного, да и не слыхал. Рост имел — два аршина 12? вершков; плотен и, как тополь, — строен. Лице имел, несмотря на семидесятилетний свой возраст, благообразное, мужественное, и силу непомерную.
Мир праху твоему, истинно русский дворянин воин, сын отечества и верноподданнейший слуга царскому престолу!! — Любимец и отец ратников! — Мир праху твоему!!…
1) Князь П.И. Багратион, приближаясь к г. Бресцио, получил сведение от передовых казаков, что, верстах в двух впереди города, стоят посты французов; и из них один главный, на дороге, сот из четырех человек, с пушкою. Князь П. И. Багратион, в ту же минуту, отделил до ста человек егерей-молодцев своего полка, приказал донцу храброму полковнику Поздееву посадить их на лошадей, и сорвать этот пост. — Витязь Поздеев вызвал своих добронных удалых донцов, дал им на руки по одному егерю, указал как их везти, приказал как действовать, и быстро двинулся к французскому посту; за ним шел с пехотою князь Багратион. — По приближении к французским постам на ружейный выстрел, избранные егеря, стали у каждого казака одною ногою с левой стороны в стремя; Поздеев тучею понесся с своими вперед, а за ним нареченные в чистую схватку казаки с егерями. Не вдалеке пред постом, передовые казаки с обыкновенным своим криком: Гий…! Ура!! сделали удар на французов, и рассыпавшись направо с налево, неслись отрезать им путь к городу. В это мгновение казаки с своими товарищами-егерями накрыли неприятельский пост. Натиск на врага был быстрый, суворовской. Егеря, соскочив со стремян, работали штыками, а казаки копьями, — и смерть запировала; весь пикет был истреблен; часть живьем взята в плен, и лишь один офицер на борзой своей лошади унесся в город дать знать своим о постигшем несчастии. Этот маневр атаки для французов был нов; он был русский, суворовский; французы не знали и не понимали еще Великого.
3) Русские знали уже правило похода, данное давным давно Александру Васильевичу. Мы в походе делали привалы так: передовой при первом взводе барабанщик, по приказанию бил в барабан отбой, и первый взвод, строясь шибко, останавливался, становил ружья в козлы, и скинув с себя амуницию, ложился отдыхать, за ним шедший второй взвод то же делал, и так далее, чрез час или чрез два отдыха при первом взводе барабанщик бил подъем, первой взвод поднимался и шел, за ним делал тоже второй и последующие — время даром не текло. Этот способ движения при натиске на врага, много выигрывал время против обыкновенных методически по-немецки делаемых на пути роздыхах.
4) Этот поступок Гоф-кригз-рата, не явно ли, не ясно ли открывает ненависть и злобу на действия великого Суворова! Это был уже чистой вред общему делу спасения Европы! — для заседавших в Гоф-кригз-рате людей с умом математически-немецким, методическим, с брюхом, полюбившим французскую кухню, для этих людей, говорю, у которых был главою барон Тугут, честь Австрийской империи, целость ее, выгода и спасение Германии от бича духа демократии, не стоило ничего. — Думается мне: уж верно здесь действовали французские голландцы посредством иудеев, а они, эти честные золотые голландцы, лишь захотят, и стена неприступной крепости в 20 футов толщины и в 30 высоты — разрушится; пожалуй отворятся ворота крепости, им, путешествующим на ослах. Об этом спорить, и это опровергать никто не может. Издавна так случалось много раз; было и после, во многих местах и много раз, исключая однакож из сего мать мою, благословенную Россию. Исполин Наполеон в наше время был первым и единственным мастером этого дела. Вспомним Мака и Веин-Ротера.
О Махотине когда-нибудь напишу несколько строк. — Просьба его к государю императору Павлу Петровичу со слов его написанная, и отправленная им из-за границы, достойна внимания. — Махотин жаловался Его Величеству, что его обидели, — произвели в подпорутчики за отличную храбрость.
После Мунтентальского сражения, все наши тяжко раненые взяты французами, и Федор Васильевич перевезен в г. Нанси; там он и скончал жизнь свою.
Полковник Василий Иванович Свищов, прощаясь с Федором Васильевичем Харламовым, говорил ему: «тавовонко говорю тебе, брат Федор; а встреча нам мертвого тела в г. Грудке выходит, по приметам нашим, на правду (Об этом прилагаю у сего статейку, под названием: Приметы и сны). — Вот теперь ты тавовонко лег; а я может быть лягу завтра. Да, тавовонко! — Бог знает! — и думается… У меня на сердце плоховато».
И в самом деле предчувствие не обмануло бесстрашного богатыря, в высоком смысле благороднейшего старика В. И. Свищова. 19-то сентября в сражении при с. Мунтентале, он был тяжело ранен картечью в живот; и чрез несколько часов скончался.
Мир праху вашему, русские люди!
Нет уже им подобных. — Святая Русь оскудела ими! — Были, есть и будут отлично храбрые воины, но подобных… нет!
«Дивный! тебя воспрославит лишь тот песнопевец достойно, коего песни как море, шумят и на небо восходят!» Нет еще песнопевца, нет и историка, который бы описал свято, истинно, дела великого!
Гарнизон состоял в крепости свыше чем из сорока тысяч человек, под главным начальством Сераскира (имя его запомнил) и семи частных султанов. На стенах ее было более 200 орудий и более половины гарнизона лучших янычар, поклявшихся умереть на валу, но не допустить русских в крепость.
Турки хорошо знали Суворова, и пред штурмом две ночи не спали, ожидая с фанатизмом встретить его силы.
Александр Васильевич, во время бытности своей пред Измаилом, с каждого полка собрал лучших старых солдат, говорил им, что крепость непременно должна быть взята; это повелевает наша матушка-царица, а воля ее — святой закон! — Объяснял способ, как и в каком случае при штурме поступать; потом во всех полках лично сам учил воинов, и рассказывал, что нужно и как при штурме делать. Он умел возбудить в воинах дух самоотвержения, и ратники, любившие его полною душою, поняли его наставления, и с нетерпением ожидали штурма.
11-го декабря, ночью, часа за три до рассвета, по первой ракете, шесть штурмовых колонн устроились и стали на назначенных пунктах. По второй ракете, войска двинулись вперед. Третья ракета взвилась, и все шесть колонн шибко понеслись к крепости. Тишина была гробовая: ни одного выстрела. Наши шли, и шагов за триста от крепости встречены были ужаснейшим огнем со всех батарей и со всего вала пулями, картечью и ядрами. От выстрелов крепость была вся в свету. Без выстрела наши, в глубокой тишине, подошли ко рву крепости, бросили в него фашинник, опустились туда, поставили лестницы к стенам, и полезли по ним на вал, под прикрытием выстрелов наших стрелков, рассыпавшихся на краю рва — турок, защищавших вал, было множество. С неизобразимым бешенством они отражали наших. Кровь лилась, но наши лезли, и первый шаг на вал был сделан. Закипел рукопашный бой. Всякий шаг земли турки обороняли упорно. Смерть пировала! Турки усиливались ежеминутно, две наших колонны опрокинули ко рву, и в то же время сделали вылазку из ворот крепости. Многочисленная толпа конных и пеших турок с криком — Алла! кинулась на резервы, а часть понеслась по краю рва крепости. Александр Васильевич этого ожидал, и, подпустивши их близко к себе, приказал изо всех пушек, собранных в резерве, открыть огонь. Осыпанные ядрами и картечью, турки рассеялись. В это же мгновение резерв пехоты и конница кинулись на них, и, опрокинув, поражали на смерть. Турки почти все пали; остальные спасались в ворота крепости, а за ними ворвались и наши. Это дало делу штурмующих поверхность над неприятелем; но он все еще упорно защищал вал от штыков наших. Михаил Илларионович Кутузов (архистратиг 1812-го года), более двух часов боровшийся с малочисленною своею колонною противу превосходного числом неприятеля, который получал подкрепление, послал своего адъютанта к Александру Васильевичу, с донесением, что он вскоре не будет в силах удержаться на валу; просил помощи, и Александр Васильевич, пославши около двухсот человек, велел сказать ему, что он поздравляет его комендантом крепости Измаила. — Слова чудные, многозначительные, и лишь один Александр Васильевич мог их сказать, и сказать Кутузову.
Стало светать. С величайшим усилием теперь лишь наши грудью сдвинули неприятеля во внутрь города. Крепостные ворота были заняты нашими, резервы введены, и войска наши стали твердою ногою на стенах Измаила.
Неприятель, согнанный с вала, теснился в улицах и двигался густыми тучами вперед против наших. Смертный бой не переставал кипеть ни на одно мгновение. В это самое мгновение внеслась в крепость наша артиллерия, и начала картечью, продольными ядрами и гранатами сметать с ног неприятеля. Он поколебался, и наши кинулись вперед. Неизобразимо ужасный бой усилился по всей крепости: в улицах, в домах, в мечетях дрались, резались на смерть. — Так продолжалось гораздо за полдень. — Турки помилования не просили, но с высочайшею храбростию бешенством дрались, и все пали. Оставался один дом или что-то в роде каменного укрепленного сарая; и его взяли, и вывели оттоле главнокомандующего сераскира, с его детьми, многими начальниками и с янычарами, которых было тысяч до двух.
Тут же, пред дверями этого укрепления сераскиру подослали ковер, и он, севши на него, попросил лишь трубку с табаком, опустил голову, курил ее, и не говорил ни слова. Через несколько минут он прошен был к Александру Васильевичу, и отец наш принял сераскира со свойственным ему добродушием и ласкою.
Так пал Измаил, единственная крепость в Турции. Все в ней досталось победителям. Солдаты пригоршнями и касками делили между собою золото; прочему богатству числа не было.
Турок пало убитыми и тяжелоранеными выше тридцати тысяч человек; в плен взято до десяти тысячи, всякого звания. Между убитыми находили женщин с кинжалами и ятаганами в руках.
С нашей стороны потери было до двух тысяч убитыми и до двух тысяч пятисот человек ранеными всех чинов.
Старики, рассказывавшие про этот штурм, словами своими прожигали радостью сердца слушавших и наводили даже ужас. Крестясь, говорили они: «милосердый Господь Бог благословил! Ему хвала и вечное благодарение! Взяли, но было жарко; о, жарко было! Никто из нас не думал о смерти, но никто же не думал и остаться живым!»
Велик был Суворов! Богатыри, витязи были русские ратники! Не было прежде, и не будет после подобных им в целом мире. Да, это истица чистая, святая!…
Наш Боян, Гавриил Романович Державин, на взятие Измаила написал оду. Давно я читал ее; теперь помню только несколько строк; если память мне не изменяет, то вот они:
Представь последний день природы,
Что пролилася звезд река,
На огнь пошли стеною воды,
Бугры взвились за облака;
Что вихри тучи к тучам гнали,
Что мрак лишь молньи освещали,
Что гром потряс всемирну ось,
Что солнце, мглою покровенно,
Ядро казалось раскаленно:
Се вид, как вшел в Измаил Росс!
Всяк был Курций, Деций, Буарос.
Те, которые в последствии времени видели этого красавца Я…, рассказывали (давно это было), что он был уже слишком дряхл, и обрюзг. Был значительного имения помещик и жил роскошно, барски, но разумеется, как мещанин во дворянстве.
[97] Издатель не усомнился присоединить к историческим рассказам о Суворове эти сцены, писанные с натуры тем же автором. Представляя живо суворовское войско с его благочестием, преданностью к начальнику и вообще начальству, взаимною привязанностью, войско, одушевленное одним духом, они как бы дополняют историю.
[98] Муттенталь.
[99] Сводный гренадерский батальон.
[100] Унтер-офицер Кашкина егерского полка.
[101] Унтер-офицеры подков: Кашкина, Милорадовича и Ребиндера.
[102] Апшеронского полка старик.
[103] Так рассказывал Прохор, возвращавшийся из города, куда ездил за водкой.
Комментировать