К 30-летию со дня кончины старца Варнавы
17 февраля 1936 г. – по старому стилю, – исполняется 30 лет со дня кончины замечательного делателя духовного, которого знали и почитали миллионы людей в России, – “утешителя и кормильчика”, иеромонаха о. Варнавы, у Троице-Сергия, или, как называли его в народе, – “батюшки-отца Варнавы”.
Я не могу писать о житии его, о высоком его подвижничестве: слишком мало я знаю об этом святом старце. О нем написана обстоятельная книга безыменного составителя, изданная “Иверской Обителью при селе Выксе”. Я лишь позволю себе, в память его, рассказать то немногое, чему сам был свидетелем, что слышал от близких мне людей, и что имеет отношение ко мне. В безоглядное и безутешное наше время полезно оглядываться на прошлое, в котором забыто много чудесных людей и дел.
Еще в раннем детстве не раз я слышал, как говорили у нас в семье, когда надо было решать что-нибудь важное: “к Троице-Сергию надо съездить, что батюшка Варнава скажет”. Этот неведомый “батюшка Варнава” мне представлялся похожим на нашего батюшку о. Виктора, от Казанской, где меня крестили, и мне казалось, что и “батюшка Варнава” тоже всех крестит – окунает в святую воду. Почему так казалось? Потому, должно быть, что с батюшкой о. Виктором в детской душе моей переплетались слова “батюшка” и “крестит – окунает”. В притворе храма Казанской Божией Матери стояла жестяная купель, и няня говорила, что в этой вот “купельне” меня крестили, – “батюшка отец Виктор окунал”. И еще во мне было странное сочетание: “Варнава” и “Варавва”. Не только эти слова мешались, а и события путались: мне, младенцу, казалось, что разбойник Варавва, о котором говорится в Евангелии, – а я и в церкви слыхал про него, и дома рассказывали у нас, – и есть тот самый разбойник, который пожалел Господа на Кресте, и которому Господь сказал – “ныне будешь со Мною в раю”. И вот, в воображении моем спуталось – “Варнава” и “Варавва”, и в имени “Варнава” чудилось мне святое, райское. В детской душе бывают странные сочетания. Вот, к слову, вспомнилось: в раннем детстве, в словах – “чаю воскресения мертвых” казалось мне, что там, – в раю? – тоже, как и у нас, празднуют воскресенье и всем умершим – и воскресшим – дают по воскресеньям… чай! и даже – с булочками! И так было это радостно! Милая детская наивность.
Словом, с “батюшкой Варнавой” во мне сочеталось светлое и святое. И – жуткое. Откуда же это жуткое? А вот откуда. Мне казалось, что “батюшка Варнава” всё знает. Бог всё знает. А “батюшка Варнава” всегда при Боге, молится за всех грешников, всех утешает и – провидит. Потому-то к нему и ходят со всякими важными делами. Одна женщина повезла к нему свою дочку, перед свадьбой узнать, можно ли выдавать замуж за такого вот человека, и его карточку показала. А батюшка Варнава поглядел на дочку и говорит: “а, Христова невеста!” И дал ей “Троицкий листочек”, а на листочке была нарисована картинка, как апостол Петр тонет, а Христос ручку ему дает, и написано на листочке – 29 июня. Стали думать, что бы это могло значить. Решили, что к хорошему. Веру надо иметь, как Петр, и будет хорошо: апостол Петр поверил и Господь спас его. Не поняли сказанного батюшкой Варнавой: “а, Христова невеста!” И вот, что вышло. В самый Петров день, 29 июня, каталась та девица с женихом на пруду в Царицыне, на лодке, и с ними были гости. Стали местами меняться – лодка и опрокинулась, девица и утонула, “Христова невеста” стала. Этот случай так на меня подействовал, что я и теперь помню, будто это вчера случилось.
Вот это “жуткое”, эта чудесная сила – знать, что будет, сочеталась во мне с именем – “батюшка Варнава”. Даже когда я вырос и был студентом, рождалась во мне тревога, когда я думал о батюшке Варнаве: а вдруг он скажет?!.. Заглядывать в будущее страшно.
Помню, было мне лет пять-шесть. Меня еще не брали к Троице-Сергию, но старшие ездили туда каждый год. Как-то приехала матушка от Троицы. Была она у батюшки Варнавы, и он сказал ей: “а моему… имя мое назвал, – “крестик, крестик…” Это показалось знаменательным: раза три повторил, словно втолковывал, “чтобы запомнила”, говорила матушка: “а моему… крестик, крестик!” Другим детям – кому образок, кому просвирку, а мне – “крестик, крестик”. – “А тебе вот крестик велел, да всё повторял. Тяжелая тебе жизнь будет, к Богу прибегай!” не раз говорила матушка. И мне делалось грустно и даже страшно. Сбылось ли это? Сбылось. Много крестов и крестиков выпало на долю многим. И мне выпал.
Эта история с крестиком повторилась, по новому осветилась в моей душе года через два-три, когда я ходил на богомолье к Сергию-Троице с нашим старичком – плотником Горкиным. Я описал ее в своей книге “Богомолье”.
Но почему толковать этот “крестик” только как провидение страданий! Страдания – земной человеческий удел, Страдания – испытания, “одержка”: помни.Быть может, в этом “крестике” было предвидение не только испытания? Теперь я знаю, что и это, как-будто было.
Не могу не вспомнить одной знаменательной встречи с батюшкой Варнавой. Эта встреча связана с началом писательской моей работы, С первой моей книгой “На скалах Валаама”.
Это вышло совсем случайно. Написать книгу? Об этом я и не помышлял. Правда, мой первый рассказ только что появился в журнале “Русское Обозрение”. Сам редактор, “друг Константина Леонтьева”, жал мне руку, – “детская рука какая” и ободрял: “пишите, приносите”. Но о писательстве я не думал. Писатели – это совсем особенные люди. Я разглядывал себя в зеркале и видел глаза, глядевшие так пугливо. Разве писатель может родиться в Замоскворечьи, на шумном дворе, где только простой народ, где совсем не читали книг, где и книг “настоящих” не было, а только старенькое Евангелие, молитвенники, да на полках в чулане “Четьи-Минеи” прабабушки Устиньи? Напечатал выдуманный рассказ, а мне заплатили деньги. Стыдно было смотреть на Пушкина. И я скоро забыл об этом.
Тут подошло другое: я женился. Студент, юный из юных. Незнакомые спрашивали: “братец и сестрица будете?” А если бы узнали, что я – “писатель”?! И вот, мы решили отправиться в свадебное путешествие. Но – куда? Крым, Кавказ?.. Манили леса Заволжья, вспоминалось “В лесах”, Печерского. Я разглядывал карту России, и взгляд мой остановился на Севере. Петербург? Веяло холодком от Петербурга. Ладога, Валаамский монастырь?.. туда поехать? От Церкви я уже шатнулся, был, если не безбожник, то никакой. Я с увлечением читал Бокля, Дарвина, Сеченева, Летурно… стопки брошюр с книжных прилавков на Моховой улице, где студенты требовали “о самых последних завоеваниях науки”. Я питал ненасытную жажду “знать”. И я многое узнавал, и это знание уводило меня от самого важного знания – от Источника Знания, от Церкви. И вот, в таком-то полубезбожном настроении, да еще в радостном путешествии, в свадебном путешествии, меня потянуло… к монастырям! Потянуло в детство. Вспомнилась Троица, как ходили пешком, бывало… с Горкиным к Троице ходили.
И вот, перед Валаамом, – к Троице, “благословиться”. Благословляться, студенту-то благословляться!.. – стыдно. Но так надо. Помню, – конец июля. Светлый-светлый день. В окно вагона – перелески, тропки, выбитые лаптями богомольцев. Бывало, с Горкиным ходили, шли по зорьке, молитвы пели, дремали в полдень в жарких елках. Милый Горкин, преставился, давно. Говорил, бывало: “благословиться надобно, косатик…” Ну, вот, благословимся. Сохранилась связь с Горкиным, с далеким прошлым: как и тогда, – батюшка Варнава, жив еще. Всё еще “на пещерках”, у Черниговской, всё еще утешает.
И вот, прошлое, далекое, – вернулось. Знакомый дворик, у Черниговской. Сколько лет прошло… пятнадцать лет! А он такой же. И люди те же, бедные, родные, все – мои. Келейка, с крылечком, с тем же… когда-то поднимался по ступенькам, робкий, мальчик, боялся – “всё он знает, все грехи”. Теперь –другой: студент, с “сестрицей”, почти безбожник, никакой. Старые рябины, в гроздьях. Толпа народа, вздохи, как и тогда, давно. Там вон стояла Домна Панферовна с Анютой, Анюта сорвала рябинку, Домна Панферовна отшлепала ее по ручкам. А тут, под елкой, мы с Горкиным. Всё та же елка, черная, густая, только повыше стала. Когда-то батюшка благословил меня: “а моему… – имя мое назвал – крестик, крестик”. Дал из кармана крестик. Все шептались: “ишь, крестик ему выпал!” Теперь я знаю: выпал крестик. А тогда, в блеске, – не думалось.
Ждем долго. Говорят батюшка устал, не выйдет больше. Юные нетерпеливы: ну, что же, и без благословенья можно. И стало как-то посвободней на душе, а то пугало, “безбожника” пугало: вдруг, скажет что-нибудь такое… “испортит настроение”! Теперь не скажет, не увидим. Сейчас в Москву, на Николаевский вокзал, посмотрим Петербург, а там – на Ладогу, на Валаам… Мы хотим идти – и слышим оклик, знакомый оклик: эй, петербургские!..” На крылечке – он,отец Варнава, давний, и всё такой же, только побелей бородка. Смотрит на нас через толпу и манит: “эй, петербургские!..” “Сестрица” спрашивает, робко: “кто из Петербурга… батюшка зовет?” Нет никого из Петербурга. А он, так весело, на нас: “идите-ка!..” Мы удивлены, подходим нерешительно. На нас глядят, дают дорогу. В Петербург мы… – будто и “петербургские”. Как же он узнал?! Подходим. Бокль, Спенсер, Макс Штирнер… – всё забылось. Я как-будто прежний, маленький, ступаю робко… – “благословите, батюшка, на путь…” Думал ли я тогда, что путь – пойдет за Валаам, во всю Россию, за Россию?.. Не думал. А он? Он благословил – “на путь”.
Смотрит внутрь, благословляет. Бледная рука, как та, в далеком детстве, что давала крестик. Даст и теперь?.. – “А, милые… ну, живите с Господом”. Смотрит на мой китель, студенческий, на золотые пуговицы с орлами… – “служишь где?” – Нет, учусь, учусь еще. Благословляет. Ничего не скажет? Надо уходить, ждут люди. Кладет мне на голову руку, раздумчиво так говорит: “превознесешься своим талантом”. Всё. Во мне проходит робкой мыслью: “каким талантом… этим, писательским?” Страшно думать.
Валаам прошел виденьем: богомольцы, люди, плеск Ладоги, гранитные кресты, скиты, молчальники и схимонахи… кельи в глухих лесах, гагара – птица на глухом озерке, схимонах Сысой с гагарой – птицей… – “все во Христе, родимый… и гагара-птица во Христе…” – олени на дорогах, как свои… в полночный час за дверью – “время пе-нию… моли-тве ча-а-ас!..” – блеск белоснежный Храма, лазурь и золото под небом, над лесами, жития… – и написалась книга, путь открылся. Батюшка-Варнава благословил “на путь”. Дал крестик и благословил. Крестик – и страдания, и радость. Так и верю.
Январь 1936 г. Париж.
Комментировать