Вечер стоял прекрасный. Погода была свежая, бодрая, но не такая холодная, что “боязно нос высунуть”. Небо темно-синее, чистое, все звездочками усеяно, а звездочки так и мигают в безбрежной высоте, точно улыбаются оттуда. Снег, как белою скатертью, обтянул все улицы. Идешь — под ногами хрустит. И что-то праздничное, бодрящее разлито в воздухе, будто не только люди, но и вся природа напряженно и нетерпеливо ждет Рождества. Улицы против обыкновения людны, во всем городе оживленно, потому что открылась мясная ярмарка и продажа елок, разных украшений и игрушек в балаганах уже началась. Из уезда много народу наехало: кто за покупками, кто за детьми, чтобы взять их на святки домой… Движение, шум, говор даже там, где в обыкновенное время царит полная тишина. Сани то и дело проносились мимо нас, со свистом прорезывая снег полозьями и обдавая нас изредка комьями снега. От лошадей пар валил… Нам было весело, шутя и болтая, бежали мы по Копленской улице.
— А того-то медведя надо купить непременно! — заявил вдруг Петя.
Мы уже заранее ходили на рынок — приглядеться и прицениться, теперь шли мы, чтобы покончить дело с покупками.
— Какого медведя? — спросил я.
— А что в балагане Волкова… на дыбы встал, неужели забыл?
— А‑а… помню!
— Надо купить!
— Медведь хороший… только…
— Что?
— Дорог ведь он, Петя!
— Что за важность! Нынешний год — не прошедший: есть на что!..
— Так-то так… да ведь не один медведь!
— Знаю, что не один… так что же?
— Хватит ли?
— Вот еще выдумал… Давай — сочтем… Свечей…
И мы, бежа вприпрыжку, начали снова делать умственные выкладки.
Вдруг в воздухе пронесся резкий свисток локомотива.
Я невольно вздрогнул.
— Что ты? — рассмеялся Петя. — Ведь это машина… вагоны собирает к поезду.
— Разве уж семь скоро?
— Да как же? Мы в шесть вышли!
Вокзал железной дороги находился в стороне, в нескольких саженях от нас.
— А ведь сейчас Володя Козырев уезжает! — произнес я в виде замечания.
— Говорил разве тебе?
— Говорил… Я видел его вчера.
— Давай забежим? — предложил Петя.
— Зачем?
— Да так… Володьку проводим…
— Успеем ли?
— Еще бы! Рынок до десяти открыт…
Я согласился, и мы свернули в переулочек, который вел прямо к вокзалу.
Народу было довольно много, так как крестьяне, служащие в городе, спешили на праздники домой. Локомотив, маневрируя, бегал по рельсам, прицепляя один за другим небольшие вагоны. Раздавались резкие свистки, чугунное чудовище пыхтело, выпуская клубы пара, которые эффектно расплывались в воздухе. Мы везде искали отъезжающего товарища, но не могли его найти. Между тем пробил уже первый звонок.
— Да где же он? — недоумевали мы, ходя по платформе.
— Верно, уж уехал, — решил Воронцов.
— Да когда же?
— Вчера, видно!
— Поздно было…
— Ну, завтра… далеко ли ему ехать?
— Батюшки мои! Родимые! Ох, беда-бедешенька! — вдруг точно вырвался откуда-то болезненный крик, выделившись отчетливо среди общего говора и гама, царивших на платформе.
— Что это? — вопросительно посмотрели мы с Петей друг на друга.
И мы бросились туда, где уже собралась небольшая кучка людей.
— Батюшки мои! Сердешные! Что же мне теперь делать-то?
Какая-то старуха в нагольном полушубке, в поношенном платке на голове сидела на холодных плитах платформы и рыдала.
— Что ты ревешь? Что такое случилось? — спрашивали ее.
— Ох, батюшки! Тошнехонько мне… помрет он теперь… не видючись со мной, помрет…
— Да что у тебя?.. Эй, бабка, слышь: что случилось? — обратился к ней жандарм, протискиваясь сквозь толпу.
— Билет, родненький, билет…
— Что — билет? Утеряла?
— То-то и есть, милые мои… утеряла…
— Да ты поищи хорошенько!
— Искала уж, касатик, сбилась искамши… да нету-ти!.. Что мне теперь делать-то?
— Без билета нельзя! Оставаться придется!..
— Ну, ничего, в городе веселее, — пошутил кто-то, но сейчас же, поняв всю непристойность шутки, юркнул в толпу и скрылся.
— Ох, горе мое лютое!.. Умрет он теперь… умрет! — рыдала баба.
— Кто умрет?
— Сыночек мой, сыночек, болезные!
— Отчего умрет?.. Болен он разве?
— Дюжо (очень) болен… дюжо… Грамотку получила… Без надеждушки болен… И деньги-то я у чужих людей заняла, хоть последние-то минуточки захвачу, думала… увижу его… А што теперь мне?
И она в отчаянии упала лицом на холодные камни.
— Экая беда! — пожалел кто-то из толпы.
— Внимательней надо быть… не так, — посоветовал солидный господин в енотовой шубе.
— Жалко, бедную, жалко! — покачал головою купец и отошел в сторону.
— А ты далеко едешь, бабушка? — вдруг обратился к лежавшей старухе Петя.
Он все время стоял сосредоточенный и несколько бледный. Его, видимо, взволновало горе старухи. Он и теперь говорил не совсем твердым голосом.
— Далеко ли едешь? — повторил он снова, толкнув старуху, которая ничего не ответила на его первый вопрос.
— До Н‑ой станции, кормилец! — произнесла она, не подымая головы. — До Н‑ой станции…
— Далеко это?
— Далеко, далеко…
Рыдания душили ее.
Петя посмотрел на меня.
Я понял его взгляд. Мне и самому было глубоко жаль бедной старухи…
— Далеко ведь, — шепотом произнес я, желая помочь и в то же время чувствуя, что дать надо много, пожалуй… все!
— Сын умирает… Неужели, Саша, тебе… Я вспыхнул и поспешно ответил приятелю:
— Нисколько…
— Тогда…
Он не кончил и бросился бегом в вокзал. Я последовал за ним и догнал его уже у кассы. Все деньги были у него.
— Что стоит до Н‑ой станции? — дрожащим голосом промолвил Петя, подходя к оконцу кассы.
— Которого класса?
— Третьего!
— Пять рублей сорок!
Петя молчал с секунду, видимо еще колеблясь.
— Дайте! — произнес он громче обыкновенного и подал кассиру две трехрублевые бумажки — все наше богатство!
Через минуту мы были уже около старухи, которую подымал жандарм.
— Бабушка, бабушка, возьми вот! — сказал Петя, подавая ей билет.
— Касатик ненаглядный! Да где же ты нашел? — воскликнула старуха.
— У дверей нашли!..
— Милые вы мои!.. Дай вам Бог…
Она быстро упала на колени и поклонилась нам в землю.
Петя побежал от нее с такой поспешностью, будто он спасался от погони.
Я бросился за ним.
Когда мы уже сбегали с крылечка вокзала, раздался второй звонок.
Едва переводя дух, уставшие, остановились мы посреди улицы и молча взглянули друг на друга.
Я не знаю, что в эту минуту чувствовал Петя, но мне было как-то особенно хорошо, так хорошо, как никогда еще я не чувствовал себя… именно в эту минуту…
— Домой? — спросил я тихо Петю.
— Куда же? — отвечал он вопросом. И мы пошли домой…
Почти всю дорогу мы молчали. Только подходя к дому, Петя обратился ко мне:
— Тебе не жаль?
Я ничего не отвечал.
— Нельзя было, Саша… ведь сын умирает, а мы… Как она рыдала!.. Обойдемся и без елки один год! Я рад… ей-Богу рад!
Я и сам был рад. Мне было жалко, что мы остались без елки, но в то же время чувствовалось, что дело сделано хорошее, что иначе и не следовало… Я сердцем сознавал, что, поступи иначе, может быть, воспоминание о рыдающей старухе отравило бы все наше веселье…
Мы остались без елки — и все-таки нам было весело…
При виде нарядной елки у купца мне стало невольно грустно от мысли, что вот и у нас могла бы быть такая же… Но только на одну минуту смутилось мое сердце, полное счастья.
Это было то внутреннее, глубокое счастье, которое испытываешь только тогда, когда чувствуешь себя виновником чужой радости, когда сознаешь, что хотя чуточку людского горя да убавил, что чрез тебя хотя одною слезою меньше стало в мире!.. Года пройдут, и не забудешь этих минут… Счастье, счастье!.. Есть одно только счастье, друзья мои! Наше счастье — в счастии других. Счастлив тот, кто разливает вокруг себя радость, свет: облегчает горе, осушает слезы! И нет тяжелее муки, как сознание, что чрез тебя плачет кто-нибудь в мире. Скоро ли, долго ли, но эти слезы отравят всю твою радость, все твое шумное, блестящее веселье — мнимое, ошибочное счастье жизни!
Комментировать