Отдел IV (1867–1879 г.)

В Казань прибыл преосв. Антоний, как раз к празднику Рождества Христова. При первом вступлении в кафедральный Собор 23 Декабря он был приветствован речью кафедрального о. Протоиерея В.П. Вишневского. Содержание этой речи замечательно тем, что в ней с особенным значением указано на то, что выражено было и в речи прощальной, сказанной о. Ректором Смоленской Семинарии. Это – родство по плоти и по духу преосв. Антония с бывшим Казанским Архиепископом Филаретом¹.

Мы приводим эту речь в подлиннике.

«Преосвященнейший Владыко, Богодарованный нам Архипастырь и отец!

«Прежде нежели ты вступишь на новый для тебя архиерейский престол, благоволи выслушать, что чувствует новая паства твоя, покоряясь тебе.

«Нам известно, что ты по плоти отрасль того благосеннолиственного древа, от которого произрос, – пасший целые девять лет здешнюю церковь Господа и Бога, назад тому тридцать годов, пламенный ревнитель Православия и искренний пастырь душ – приснопамятный Митрополит Киевский Филарет; а по пастырскому твоему служению ты истинный сын его в вере (1Тим. 1:2). Свято сохраняя память об истинно апостольских подвигах, которые совершил у нас, во дни наши, сей великий Святитель Божий, мы по сему совершенно уповаем, что и ты здешнее стадо Божие будешь пасти в духе и силе его – отца твоего в вере; а мы, слушаясь гласа и идя за тобою (Ин. 10:3–4), будем иметь утешение видеть у себя те плоды веры и любви, которые росли и множились здесь во дни светения сего великого светильника.

«Владыко святый! Обезопасенный такими чувствами к тебе новой твоей паствы, с радостию Духа Святаго (1Фес. 1:6) совершай священнодействие благовествования Христова в нашей, ещё нескудной не ведущими истинного Бога и Его же послал есть Он, Иисуса Христа, – стране, дабы твоё приношение и язычников, будучи освящено Духом Святым, было благоприятно Богу. (Рим. 15:16)»².

Со своей стороны преосв. Антоний, в ответ на вышеприведённую речь и общее для всех назидание, в самое первое своё служение в день Рождества Христова сказал, между прочим, следующее:

«Чувствую братие всю тяжесть пастырского жезла правления сею новою моею паствою; сознаю всю важность и трудность пастырского здесь служения. Ибо знаю, что здесь, в стране сей, ещё не осуществлена великая мысль грозного Царя – покорителя Казани и учредителя в ней святительской кафедры, чтобы просветить сей край светом Евангелия Христова и слить в единое тело с народом русским многочисленные племена, обитающих здесь, инородцев; – что есть в сей пастве много «овец, яже не суть от двора» православной Церкви, и даже козлищ, вовсе неведущих Евангелия Христова, яже подобало бы привести во едино стадо – к Единому Пастырю; что многие, и из обратившихся на путь истины и спасения в прежнее время, совращаются опять на распутия лжи и погибели... Сколько, поэтому, потребно здесь сил и подвигов, сколько неизбежно скорби и болезни для Пастыря, обязанного бдеть о спасении всех, вверенных ему душ, яко слово хотяща воздати о них Пастыреначальнику».

«Сознаю всю немощь и скудость моих сил для предлежащего мне делания и уповаю лишь на Единого Всесильного, совершающего свою силу в немощах наших, Господа Иисуса, Ему же служу духом моим, и благодатию Коего есмь, еже есмь. Уповаю на помощь Преблагословенной Матери Божией, принявшей издревле под свой покров и заступление град и страну сию и ознаменовавшей оные явлением честного и чудодейственного Своего Образа, здесь благочестно хранимого и чтимого. Уповаю на молитвы св. Гурия и Германа, первых пастырей Казани, апостольски подвизавшихся, вместе с блаженным Варсонофием, в просвещении сей страны св. верою и почивших здесь телесами своими, коих и честные останки хранятся и чтутся в стране сей, как благоплодные семена, насажденного ими здесь, христианства и залоги сопребывания их с сею бывшею их паствою и молитвенного заступления над нею. Верую, что и блаженный дух целого сонма прочих бывших ангелов Церкви Казанской, – между коими столько славных имён мужей доблестных, сильных словом и делом перед Богом и людьми и незабвенных заслугами своими Церкви и Отечеству, каковы: Ефрем, великий Гермоген, – впоследствии Патриарх и страдалец за Веру и Отечество, – Вениамин, Амвросий, бывший потом мудрым Первостоятелем Собора Церкви Российской, Филарет, ещё памятуемый многими здесь и приснопамятный святою жизнью и апостольскими трудами, – носится и теперь над сею бывшею их паствою с живым участием в судьбах её, и не престаёт немолчно вопиять о ней перед Престолом Господним на небесах о помощи и благопоспешении позднейшим преемникам их святительской кафедры».

«Вот что ободряет меня, братие, в предстоящем мне служении у вас, вот что укрепляет и окрыляет ревностию мои немощные силы! Но, возлюбленные! Молю вас, споспешествуйте мне и вы все, истинные чада св. Церкви, верные овцы стада Христова, в моём делании ко благу и спасению сей паствы! Ибо все вы можете это делать, и даже скажу более – без вашего содействия тщетны будут все мои труды, бесплодны все усилия»³.

Касательно самой первоначальной домашней житейской обстановки преосв. Антония в Казани, мы упомянем пока только то, о чём и сам преосв. Антоний не замедлил высказаться в самых первых своих письмах из Казани. «В архиерейском доме я нашел столько грязи, что и не знаю как дожить до лета, чтобы все очистить. Эконом архиерейского дома старик чуть ли не девяностолетний... довольно этого, чтобы составить понятие об управлении домом. Сам же предместник мой свидетельствовал мне, что он не обращал внимания на обстановку дома»... «Заметьте, что он в Собор кафедральный, отстоящий от дома на несколько шагов, ездил в карете на четверне... Но что утешает меня, это то, что дом построен моим дядею – Владыкою Филаретом, хотя преемниками его – особенно Григорием (впоследствии Митроп. С.-Петербургским) совершенно исковеркан в расположении кабинета и других помещений. Хорошо, что есть достаточно денег, чтобы приступить к ремонту дома во всём его составе». Ремонт, действительно, был произведён в первое же лето (1867 г.) и притом в таком виде, что когда приезжал в Казань Самарский преосв. Герасим и поинтересовался осмотреть весь дом, то сказал преосв. Антонию: «если бы то, что я видел в братских и певческих комнатах здесь, было бы и в моих архиерейских собственно покоях, тогда бы я представлял себя живущим в палаццо... Здесь и в коридорах-то чище, светлее, свежее, чем в моих самарянских конурках»... В частности же, для избавления себя от странно-смешного, – как выражался преосв. Антоний, – удовольствия, чтобы несколько сажен проезжать на четверне, – он первым же делом распорядился устроить крытую галерею, ведущую прямо изнутри новоустроенного при доме парадного крыльца к боковому крыльцу собора, подобно тому, как это было и в Смоленске. Да и вообще все эти сведения вполне напоминают о том, что было сделано преосв. Антонием по части устройства архиерейского дома в Смоленске. Потому вести речь об этом предмете излишне.

Обращаемся к главному. Прежде всего, воспользуемся словами некролога. Вот эти слова: «Что касается до Казанской епархии, то можно смело утверждать, что после святителя Гурия ни один из последующих за этим Первосвятителей иерархов Казанских не сделал для этой епархии столько добра и столько самых разнообразных и многочисленных заслуг, сколько высокопр. Антоний. С приездом Владыки в Казань, по всей епархии повеяло новым освежающим духом. Первою его заботою было ознакомиться со всеми её вопиющими нуждами и затем принять соответствующие меры к их возможному удовлетворению»⁴.

В этих словах некролога знаменательно указано на имя первосвятителя Гурия... И мы, со своей стороны, можем не обинуясь сказать, что преосв. Антоний, как благоговейнейший почитатель святых Угодников Божиих, прославленных нетлением (каковое чувство в нём особенно развилось в Киево-печерской Лавре), – как будто даже изучал все главные свойства и отличительные черты сего Первосвятителя, которого он сделался преемником, хотя через три столетия. Этому свидетельство, между прочим, мы можем представить в установлении преосв. Антонием еженедельного чтения акафиста в честь святителя Гурия (в четверг перед литургиею). Это чтение утешало его, как нельзя более. Невольно воспоминается, как он неопустительно лично сам, совершая это акафистово пение, скоро изучил его почти всё наизусть. Из числа многочисленных воззваний: радуйся! он особенно любил повторять и дома, при подходящих случаях, следующие: Радуйся света истины распространителю! Радуйся правыя спасительныя веры в верующих утвердителю! Радуйся благолепного храма Пресвятыя Богородицы создателю! Радуйся усердный служителю Таин Христовых и неусыпный молитвенниче! Радуйся чина церковного строгий блюстителю и хранителю отеческих преданий! Радуйся мудрый руководителю твоих сотрудников! Радуйся не тесно в любви твоей всех вмещаяй и наконец слова: Витии многовещанныя, яко рыбы безгласныя недоумевают глаголами, еже како и отшельником денно-нощною молитвою пример подаваеши, и паству твою примерно управляеши! ...

Во всех этих изречениях, повторявшихся в устах преосв. Антония, в молитвенных чувствованиях выражалась, с тем вместе, как бы программа и инструкция для его собственных действий. В некрологическом очерке и во всех речах надгробных, равно и в живом свидетельстве вообще и некоторых печатных сведениях эти именно истины и действия, преимущественно, свидетельствуются. Всеми такими данными, с присовокуплением многих особых, лично нам известных, соответственно вышеприведенным акафистовым изречениям, мы и воспользуемся в дальнейшем изложении архипастырского служения в Бозе почившего Святителя Антония, поистине приснопамятного для Казанской паствы, которая не без основания, как выражено было в самом первоначальном известии о его кончине, – так чтила его при жизни, что признавала его за святого⁵.

Смысл и значение первого из акафистных воззваний к св. Угоднику Первосвятителю Казанскому Гурию – «Света Христовой истины распространителю в неверующих» – относились к первой и особенной попечительности и деятельности преосв. Антония в Казанской епархии в силу самых тогдашних обстоятельств в религиозно-церковном состоянии крещёных татар. Прежде чем последовало назначение преосв. Антония в Казань (читаем в некрологическом очерке)⁶, и местное начальство и высшее духовное Правительство всего более озабочено было фактами вероотступничества крещённых татар в здешнем крае, отпадавших от Церкви Христовой целыми деревнями, целыми тысячами. Потому, новоприбывший Архипастырь со всею энергиею принялся за устройство миссионерского дела в здешнем крае. Вследствие этого, он всеми, зависящими от него, мерами настаивал на усилении преподавания миссионерских наук в здешних духовных Академии и Семинарии, покровительствовал благосостоянию и развитию Казанской крещёно-татарской центральной школы, учреждённой бывшим Профессором Академии, а ныне Директором Казанской инородческой учительской семинарии Н.И. Ильминским; всячески содействовал изучению приходскими священниками инородческих языков, особенно татарского языка, и с этою целью, для поощрения ревностных в этом деле священников, исходатайствовал у Святейшего Правительствующего Синода значительные, добавочные к их казённому жалованью, оклады; и наконец, всячески содействовал учреждению при здешнем кафедральном Соборе и успехам Братства св. Гурия, которое имеет главною задачею – просвещение инородцев и вразумление заблуждающих. Ежегодные отчеты этого Братства свидетельствуют, – какое множество приходских школ открыто и содержится им в инородческих приходах, какое множество книг, вероучительных, богослужебных и учебных на инородческих языках издано им на свои средства и на те вспомогательные средства, которые даются ему ежегодно миссионерским Обществом. Все эти труды Владыка поощрял всеми зависящими от него способами, а некоторые даже издавал на свой счёт (напр. «Письма о магометанстве» Муравьева). Открытый тем же Братством при Спасском монастыре миссионерский приют со специальною целью для приготовления молодых людей – большею частью из воспитанников Семинарии – к миссионерской деятельности, обращал на себя постоянное Архипастырское внимание Владыки. Неоднократно он присутствовал даже на лекциях, читанных в приюте, и на собеседованиях, там происходивших. И приют этот, по недавнему его существованию, хотя и не успел ещё сделаться рассадником миссионеров, но непременно сделается таковым. Из школ инородческих уже вышло множество ревностных деятелей по образованию народному в здешнем крае, и даже есть несколько священников, диаконов и причётников из природных татар, черемис и чуваш, которые, будучи определены в приходы, населённые их единоплеменниками, сделались для них естественными миссионерами. Вообще видимыми плодами неослабных усилий Казанского Архипастыря было то, что отпадения крещённых татар массами в здешнем крае прекратились. Возникают случаи вероотступничества лишь изредка – единичные, которые в области религии, составляющей область свободы, совести и мысли, всегда неизбежны».

В отчёте своём за тот год, в котором уже скончался преосв. Антоний (от 19 Октября 1879 г. по 26 Октября 1880 г.) Братство Святителя Гурия в чувстве и сознании глубокой скорби выразилось, что отчёт этот должен быть начат печальной страницей. Братство в этом отчётном году лишилось своего Покровителя, незабвенного высокопреосвященнейшего Антония, который был вместе с тем главным учредителем и душою Братства и который, как истинный ревнитель с первых же пор с исполненною духа горячностью принялся за развитие и устройство миссионерского дела в здешней Казанской епархии всеми возможными мерами в разных отношениях и проч.⁷ Для этой цели Преосвященный открыл и Братство, наименованное братством св. Гурия, первого Архипастыря – Просветителя страны Казанской. Предоставив дело устройства вновь открытого Братства лицам компетентным в этом деле, сам он, между тем, старался возбудить между представителями здешнего общества сочувствие к этому новому, вызванному потребностями паствы, учреждению. Всё, что ни вырабатывал Совет Братства полезного для своей деятельности, находило поощрение со стороны покойного Архипастыря и, где нужно было, он со свойственною ему энергиею и настойчивостью старался привести в исполнение те или другие планы Совета Братства. Вообще имя покойного Архипастыря Антония навсегда останется незабвенным для Братства св. Гурия, – с ним связано самоё появление и развитие Братства».

В дополнение и, в своей мере, в разъяснение этих данных следует привести здесь и свидетельство незабвенного в деле миссионерства против магометанства Гордия Семеновича Саблукова⁸, Гордия бабая, как любили именовать его крещёные татары и как именовал в надгробной речи Законоучитель крещёно-татарской школы в Казани священник В.Т. Тимофеев, который сам из крещённых татар-крестьян. Когда Православное миссионерское Общество (говорится в его биографическом очерке), по ходатайству высокопр. Антония и при внимании высокопреосвященнейшего Митроп. Московского Иннокентия, постановило давать средства на учреждённый в Казани частный миссионерский приют, Гордий Семенович душевно радовался этому вниманию к миссионерским нуждам Казанского края и неустанно следил за деятельностью приюта. Но за то он особенно крепко жалел, что апостольская ревность высокопр. Антония о миссионерстве не встречает поддержки от кого следует... что его архипастырские труды и заботы о введении миссионерских наук в круг предметов семинарского курса и о приготовлении в Казанской Семинарии достойных пастырей для многочисленных инородческих приходов в Казанской епархии постоянно парализовались разными препятствиями. Тяжело было Гордию Семеновичу всё это переносить, когда высокопр. Антоний и он сам и его сотрудники видели, что всё это происходит в то время, когда магометанство неимоверно усиливается в Казанском крае...⁹

Излишне говорить, что все эти слова Гордия Семёновича выражают вместе с тем и чувствования преосв. Антония... Этого Гордия Семёновича сам преосв. Антоний любил и уважал до благоговения, как призванника Божия, а смирению его христианскому он не знал какую воздать честь, разве только назвать его учителем для самого себя...

Да, что тяжело было переносить Гордию Семёновичу, – то ещё более было тяжело для самого преосв. Антония. Мы знаем это твёрдо, потому что нам приводилось переписывать его представления к высшему Начальству именно по вопросам о миссионерском образовании... Знаем и то, что писал он куда следовало и в частных письмах... Знаем в большинстве, что получал он в ответ на это... Можем сказать, что здесь-то и зародилась самая начальная причина его постоянной затем болезненности и ускоренной кончины, именно от напряженных усилий в борьбе... при ничем неудержимой и неуспокоиваемой ревности... Если и случалось иногда отклонять его на время от этой напряжённости, за то всякое новое обстоятельство, и тем паче полученное оттуда сверху, не соответствовавшее его целям и планам, известие производило в нём новое сильнейшее возбуждение. «Вот на тебе читай, коли хочешь по субботам. А, впрочем, прочитай-ка ещё мне в слух, чтобы вдуматься хорошенько, что сие наконец хощет быти»... Вообще сюда идут в особенности те слова, в каких характеризировал преосв. Антония прежде упоминаемый автор¹⁰: «Он не сидел сложа руки, действовал энергически, боролся насколько только представлялось ему возможным».

Дело в том, что преосв. Антоний, будучи горячо занят вопросом об общем преобразовании семинарий, для Семинарии Казанской, в частности, желал и настаивал, чтобы сделаны были некоторые исключения из общих правил собственно в видах миссионерских, но оказывалось, что проект его и ходатайства по этому предмету постоянно парализовались разными препятствиями.

Вследствие неудовлетворения вышесказанных ходатайств и представлений, преосв. Антоний обратился к другим исключительно местным средствам и мерам для достижения просветительной цели в отношении инородцев. Он (читаем в некрологе)¹¹ устроил, с разрешения св. Синода и Высочайшего на то соизволения, два монастыря и женскую общину и наконец, устроил ещё прежде него основанный и начатый постройкою в видах спасительного действования на местных раскольников в г. Чистополе женский Успенский общежительный монастырь. Как много все эти Монастыри обязаны в Бозе почившему Архипастырю, можно видеть из того одного обстоятельства, что без него они не устроились бы вовсе... Так, черемисский Михаило-Архангельский монастырь, хотя издавна был любимою мечтою нескольких грамотных и начитанных отшельников из Козмодемьянских черемис, но им в ходатайстве их об устройстве монастыря было первоначально отказано за невозможностью будто бы уступить им под монастырь казённую лесную с корабельным лесом дачу. Но благодаря возобновлённым усиленным просьбам главных учредителей черемисского монастыря о разрешении им устроить св. обитель для отшельников черемис, и благодаря энергическому ходатайству перед Святейшим Синодом Казанского Владыки, который сам, как истинный монах и подвижник, глубоко и искренно любил иноческую жизнь, не только было разрешено устройство черемисского монастыря, но монастырь этот с избытком наделён был и лесною прекрасною дачею до 150 десятин и богатыми рыбными ловлями по реке Волге на протяжении 21 версты, так что монастырь этот со своим черемисским училищем считается теперь одним из самых благоустроенных. Так же и Чистопольский женский монастырь, хотя разрешён был к устройству ещё при преосвященном Афанасии и даже возведены были отчасти здания его вчерне, но как через несколько лет основатель этого монастыря, потомственный почетный гражданин Иван Дмитриевич Поляков помер, а наследник Полякова обнаружил полнейшую холодность к этому делу, то окончательное устройство этого монастыря обязано тоже преосвященному Антонию, – что стоило для него весьма тяжелых хлопот. Сколько ни старался Владыка, и письменно и личными убеждениями, возбудить в наследнике Полякова сочувствие к довершению столь святого дела, как устройство монастыря с училищем, в нём предположенными, но убеждения Владыки были почти безуспешны; он достиг только того, что от помянутого наследника был передан епархиальному начальству капитал в 28000 рублей, оставленный г. Поляковым на содержание Чистопольского монастыря, и ещё некоторые акты на недвижимости, обещанные в пользу монастыря учредителем его, тем же Поляковым, на содержание Чистопольского монастыря. Но требовалось сделать ещё очень многое для монастыря: отделать окончательно и приготовить к освящению храм монастырский, снабдить его приличною утварью, приготовить к освящению, устроить дома для членов причта монастырского. На всё это требовалось до 15000 рублей. Где их взять? И вот в подобные критические минуты Провидение всегда посылало Владыке благотворителей. Его Высокопреосвященство вошёл в переписку с одним благотворителем здешнего и вятского края, пожелавшим остаться в неизвестности»¹². Плодом этой переписки было то, что в одно достопамятное утро (11 Сентября 1878 года) явился к Владыке благочестивый старец и передал ему лично в полное распоряжение капитал в 60 000 руб. (облигациями 2-го восточного займа), и при этом словесно выразил только одно желание, чтобы не менее 40 000 руб. отделено было на Чистопольский женский монастырь. Столь необычайная и беспримерная жертва дала Его Высокопреосвященству полную возможность не только докончить устройство Чистопольского женского монастыря, но и совершенно обеспечить существование его в будущем. Равным образом и устройство Цивильского женского монастыря и учреждение Козмодемьянской женской общины завершены и достигли цветущего состояния, благодаря, главным образом, добрым отношениям Владыки к двум лицам, к одному из здешних Казанских купцов Василию Никитичу Никитину, не пожалевшему на преобразование развалившегося древнего Цивильского мужеского монастыря в женский целых десятков тысяч рублей и, затем, пожелавшему устроить там на свой счет даже новый храм, и к другому – Козмодемьянскому купцу Ивану Матвеевичу Зубкову, который на устройство черемисской общины пожертвовал более тридцати тысяч рублей, на которые и устроено им несколько прекрасных корпусов, составляющих украшение целого города. Так Владыка всегда умел привлечь к себе сердца благотворителей, которые и несли к нему свои жертвы с полною охотою и с безграничным доверием».

Для этой же просветительной цели, преосв. Антоний старался и умел находить людей способных и энергических, отыскивая, где только было возможно. Здесь мы приведём слова из того же некролога¹³. «Он находил этих людей и в Академии и в среде мещанской и, наконец, за границей, напр. на св. горе Афонской... Так, для спасительного действования на раскольников, он пригласил и всеми мерами умел поощрить Профессора здешней Академии Н.И. Ивановского, которого собеседования с раскольниками в Казани, Чистополе и других местах в продолжение многих лет были так многоплодны, что они составили эпоху в истории миссионерства в отношении к местным раскольникам. Для той же цели Владыка позаботился приготовить одного начётника из крестьян Самарской губернии Павла Афанасьевича Сергина, который, будучи принят в духовное звание и прошедши иерархические степени – сперва псаломщика, потом диакона и, наконец, священника, сделался, находясь под руководством Профессора Ивановского, самым ревностным противораскольническим миссионером в Казанской епархии и образцовым собеседником с раскольниками. Наконец, Владыка даже из среды раскольников привлёк к делу православия таких ревностных деятелей на пользу Церкви, каковы о. Пафнутий, который из приверженцев раскольнической секты, укоренившейся было в пределах Пруссии под начальством известного Павла Прусского, – сделался преданнейшим сыном православной Церкви и даже её священнослужителем, так много помогавшим Его Высокопреосвященству при вразумлениях здешних Казанских сектантов. Затем, выписанный Владыкою с Афонской горы монах Михаил, бывший раскольник из мещан Тверской губернии, оказался проникнутым такою глубокою верою в истину православия, и такою ревностью к проповеданию, что Владыка не поколебался рукоположить его в иеромонаха и назначить его миссионером для действования на раскольников нескольких уездов – преимущественно же Свияжского и Тетюшского, каковым о. Михаил и оставался здесь с величайшею пользою для дела Церкви, пока не был назначен Святейшим Синодом в Настоятеля Селенгинского монастыря и в начальника Алтайской противораскольнической миссии».

Действуя так ревностно в духе Первосвятителя Казанской Паствы Святителя Гурия? – распространителя света Евангельской истины в неверующих, преосв. Антоний являлся всегда и везде не менее ревностным подражателем его, – как утвердителя правыя спасительныя веры в сердцах верующих чад паствы своей.

Для изображения святительской деятельности приведём здесь слова из надгробного слова, сказанного о. Ректором Казанской дух. Академии Протоиер. А.П. Владимирским¹⁴: «Почивший о Господе Архипастырь наш правилом для своей святительской жизни и деятельности избрал себе в руководство и долг именно то наставление и заповедь, данные св. Апостолом Павлом ученику своему Тимофею, выраженные в тех словах Послания, коими мы предначали наше настоящее слово: «образ буди верным словом... верою и чистотою (1Тим. 4:12). Непрестанно памятуя о том, что Епископ, как преемник апостольского служения в Церкви Божией, должен быть верным хранителем евангельского учения и назидателем его в сердцах людей, почивших о Господе, Архипастырь наш был строгим и ревностным исполнителем этой, сколько высокой, столько же и многотрудной, обязанности. Глубоко благоговея сам перед истинами Христовой веры, сколько возвышенными и непостижимыми для человеческого разума, столько же и спасительными для душ человеческих, он вседушевно желал, чтобы и вся паства его, чтобы весь народ христианский принимал их с таким же, как и он сам, благоговением, чтобы все исповедовали их так, как изначала содержала их св. православная Церковь, определившая понимание их на святых вселенских Соборах. Обладая высоким и светлым умом, обширными и основательными богословскими познаниями, с искренним убеждением относясь к богословскому и ко всякому научному образованию, почивший Архипастырь и сам принимал эти истины живою и сердечною верою, не надмеваясь обширностью своих научных познаний, и желал, чтобы и другие, изучая их, невысоко мудрствовали о себе, но украшались простотою младенца и смиренномудрием, всегда памятствуя слова св. Апостола: буее Божее премудрее человек есть (1Кор. 1:25), равно как и то свидетельство истории, что просветила мир светом спасительной истины не мудрость человеческая, а буйство проповеди (1Кор. 1:21) двенадцати простых галилейских рыбарей.

«Ревностно и от искреннего сердца соблюдая евангельскую истину во всей её небесной чистоте, почивший о Господе Архипастырь неослабно старался об утверждении и укоренении её во всей пастве своей. В этом отношении о нём можно сказать тоже самое, что сказал некогда о себе св. Апостол Иоанн Богослов: для меня, нет большей радости, как слышать, что дети мои держатся истины (3Ин. 1:4). По сему, памятуя заповедь св. Апостола Павла: подобает быти Епископу учительну (1Тим. 3:2), он весьма часто назидал своих чад о Господе словом спасительной истины и в сём храме, и в других храмах града сего, и в храмах многих других градов и селений своей епархии. Измлада наученный правильному разумению Свящ. Писания, и не только в совершенстве знавший его, но и всем сердцем чтивший его, яко воистину слово Божие (2Фес. 2:13) он всегда на нём утверждал свои собеседования с паствою и при всех случаях и обстоятельствах предлагал ей слово здравое не зазорное (1Тим. 11:8), солию благодати Божией растворенное, исходящее из искренно верующего и любящего сердца и доходящее до сердца слушающих. Но к чему мы говорим перед вами, братья, о качествах его пастырского слова, когда конечно каждый из вас, слыша его из его уст с сей самой кафедры, сам испытал его благотворное и спасительное действие на себе самом?

«Так почивший о Господе Архипастырь наш, как добрый служитель Господа Иисуса Христа (1Тим. 4:6), право правил слово спасительной евангельской истины (2Тим. 2:15) во вверенной ему Божественным Пастыреначальником словесной пастве».

То же самое засвидетельствовано было перед всеми и от лица всех в речи, сказанной при отпевании почившего другим достопочтенным лицом¹⁵, а равно и третьим¹⁶.

«По истине – говорил, между прочим, первый из сказанных лиц, – почивший наш Архипастырь был светильник горяй и светяй; и от сего пламенеющего глубокою чистою верою и христоподражательною любовью светильника все и всяк просвещались и возгревались в сердце благодатною верою из церковных его бесед и поучений, всегда полных сердечного безыскусственного красноречия, убедительных по силе назидания и соединяющих, вместе с глубиною богословствующей мысли, сколько стройно-прекрасную форму, столько же простоту в выражениях и потому, всегда доступных для разумения и усвоения всеми и малообразованными и даже простыми из пасомых»¹⁷.

«Высшая власть Русской Церкви (сказано было, между прочим, третьим лицом), даруя в своё время, почившего ныне Архипастыря прежнему тёмному ныне же светлому граду Казани (слова тропаря св. Гурию), без сомнения возлагала на него великие и верные надежды как на учителя и охранителя св. православной веры, известнейшего, испытанного, ревностного и непоколебимого, каков именно и требовался для нашего града. И наш почивший Архипастырь, призванный к столь великому и высокому делу, сразу встал на высоте своего призвания и неизменно тщился быть светильником, стоящим не под спудом до самой блаженной кончины своей»¹⁸.

«Ту же самую ревность об охранении евангельского учения и насаждения его в сердцах слушающих преосв. Антоний неуклонно проявлял при посещении (во время экзаменов) как духовных, так и светских начиная с высших и оканчивая училищами и школами, в коих, как сказано в сейчас приведенной речи, он с изумительнейшею неустанностью просиживал, почти каждый раз, множество часов – с 9 утра до 2–3 по полудни. Так же точно и при частных приёмах посещавших его лиц или при посещении им самим домов и семейств более или менее знаемых, преосв. Антоний при всяком случае и поводе преподавал духовное назидание, утешение, добрый совет и благословение, принимая в то же время живое и сердечное участие в их семейных и радостях и горе, возводя эти самые чувствования к духовному спасительному значению, возбуждая чувства веры и упования христианского. В последнем случае он являлся и нежданно напр. к одру болящих, к смерти или к гробу уже почивших ему известных, над коими совершал и панихиды и нередко погребение. Наконец, и в своём предсмертном завещании, как сказано в одной из надгробных речей, в Бозе почивший пастырски умолял Казанскую паству твердо хранить православную веру Христову и неуклонно держаться исповедания истин богоспасительных, свидетельствуя сим и из-за гроба истинно-апостольскую ревность, так что мы теперь, воспоминая о совершённом им тринадцатилетнем служении, не преувеличим истины, если приложим к лицу в Бозе почившего сказанное св. Апостолом при последнем прощании с ефесскими верующими: «я не дорожил своею жизнью, только бы с радостью совершить моё поприще и служение, которое я принял от Господа Иисуса Христа проповедать Евангелие благодати Божией» (Деян. 20:24)¹⁹.

В некрологе говорится: «Что касается благолепия храма, созданного ещё усердием св. Гурия, то этот первый в епархии храм давным-давно требовал всестороннего обновления; но дело это всё откладывалось. Но такой неусыпный устроитель своей епархии, как покойный Владыка, не мог далее откладывать этого дела, и он изыскал для этого дела достаточные средства, более 30 000 руб., и обновил как изнутри, так и извне кафедральный Собор так великолепно, как до него он никогда не был обновляем. Высочайшие Особы, соизволившие в разное время посетить здешний Собор, и сам Государь Император, удостоивший город Казань и здешний Собор своим посещением в семидесятых годах, изъявляли лично Казанскому Владыке своё благоволение за целесообразное обновление храма»²⁰.

Относительно этой деятельности есть особая статья, свидетельствующая об усердии преосв. Антония. Он сам составлял размещение иконописания святых. Сам даже поднимался по устроенным подмосткам до высоты купола. Это напоминало ему труды Владыки Филарета, Митрополита Киевского, который тоже в своё время лазил, по сказанию преосв. Антония, как очевидца, при возобновлении великой, небеси подобной, церкви, устроив даже для себя особый костюм для большего удобства.

«Кроме стенного внутри и снаружи, включая и самый пятиглавый купол, обновления Собора, особенно замечателен св. престол. Он весь вылит из бронзы самого высшего достоинства, а изображения из чистого серебра. Стоимость этой работы определяется свыше четырех тысяч рублей. Кроме того, чтобы предохранить от всякой порчи, преосв. Антоний нашёл средства, отчасти употребивши и свои, сделать хрустально-стеклянный футляр по особому заказу, кажется, на мальцевском заводе самой прочной толщины. Это придало ещё более художественный вид всей работе. Государь Император с сопутствовавшими ему Их Императорскими Высочествами Государем Цесаревичем Наследником и В.К. ВЛАДИМИРОМ АЛЕКСАНДРОВИЧЕМ изволили входить в алтарь и, осматривая эту работу – выразить своё одобрение».

«Наконец, незадолго до кончины преосв. Антония, по его старанию и по усердию, глубоко почитавшего его, купца М.П. Платонова, устроены по заказу в Москве, литые бронзовые царские двери с серебряными украшениями, стоимостью тоже свыше трех тысяч рублей. Престолом и царскими дверями особенно утешался преосвящ. Антоний, что они будут долговечны по самому материалу».

«Украшая таким благолепием Собор, достойный сего по историческому значению своему и, в частности, по имени и св. памяти создателя его, первого святителя св. Гурия, преосв. Антоний, с самых первых дней до последних в своей жизни, вносил в него благолепие и благоухание внутреннее; это, можно сказать, беспримерно учащённое священнослужение его в сём храме. Как нельзя более выразительно и умилительно засвидетельствовано об этом в следующих, между прочим, словах речи, сказанной при перенесении почившего из его покоев в кафедральный Собор²¹ – и в проповеди, сказанной в 40-й день²² – «Без нескольких дней тринадцать лет, (сказано было в речи) – еженедельно, в иные же недели по нескольку раз, а бывало, что почти и ежедневно в течение недели, входил ты, добрый наш Пастырь, в сей престольный наш храм, чтобы своими священнодействиями и усердными молениями низводить на богодарованную тебе паству спасительную для всех человеков благодать Божию. И сё – в настоящий день бывшие твои сослужители приносят тебя на раменах своих в сей же храм на вечный покой. Войди убо с миром в место покоя твоего, верный служитель Христов и благочестивейший строитель Таин Божиих». «Будем же взирать (сказано было в заключение слова), и на самоё место покоища сего нашего Архипастыря, не как только чести ради его Святительства здесь уготованное, но с несомненною верою, что как усердно-учащательны были вхождения его в храм сей для священнодействия, – (а вхождения эти были столь частовременны, что пример их в этом не для многих может быть удобоподражателен), – так и отселе навсегда душа и дух его молитвенно-благодатный будут присущи здесь выну посреде служащих и всех усердномолящихся, яко присных ему чад его возлюбленной паствы, и паче соприсущи духу молитвенно поминающих его по слову св. Апостола, яко наставника, глаголавшего слово Божие и бдевшего о душах наших, и ещё паче взирающих на скончание его жительства ради посильного подражания его вере и христианским добродетелям».

Преосв. Антоний, действительно, питая особенное благоговейное расположение к кафедральному храму и потому во все праздничные дни (исключая случаев, когда он был приглашаем служить в храмовые праздники в каких-либо приходах, или в Казанском Богородицком женском монастыре, где находится Св. Чудотворная Казанская Икона Божией Матери), и во все даже воскресные и другие дни совершал литургии и всенощные непременно в Соборе. Это расположение ещё более усилилось, когда он имел утешение произвести в нём прежде указанное обновление во всех частях.

От этого в домовой (иначе называемой крестовой) церкви, он служил очень-очень редко. Он говаривал, что эти церкви нужны только для немощных, или для леностных, или – серьезно говоря – для братии архиерейского дома и для архиереев, чтобы неопустительно выслушивать все службы в будние дни. Да если где-то здесь, равно как бывало и в Смоленске стыдно и грешно не совершать служения в Соборе, когда он тут же под боком. К тому же Архиерей есть главный настоятель Собора, который потому то и именуется кафедральным. Наконец, в Соборе всегда может быть много молящихся по самой вместимости его, и через это открывается источник больших доброхотных приносителей, каковые приношения в пользу ли храма (напр. от продажи свеч), или духовенства (напр. на проскомидии), всегда потребны по скудости средств и для того и для другого.

В видах большего удобства соборному духовенству бывать неопустительно при Богослужениях, а равно – чтобы быть готовым всегда к совершению напр. молебнов прибывающим в разное и неслужебное время дня, – преосв. Антоний озаботился устроить смежно с самою оградою архиерейского дома (она же и соборная) – каменный двухэтажный корпус для помещения духовенства²³. Впрочем, при всех удобствах для себя и для духовенства посещать соборный храм, преосвящ. Антоний скорбел, что этот храм находится на самой окраине города в крепости, где он открыт со всех сторон для ветров и зимних буранов в самом порывистом их стремлении так, что как говорится, с ног ломит всякого пешехода; – а с другой стороны, вся эта местность крепостная и ближайшая к ней занята исключительно казёнными и торговыми зданиями; самая же центральная населённость города отстоит на очень большое расстояние от Собора и раскинута ещё в большую даль. Поэтому предмету преосв. Антоний частенько говаривал с бывавшими у него после литургии посетителями, когда замечал число бывших при Богослужении незначительное; причём, сам же первый признавал, между прочим, сказанную причину, заключающуюся в местоположении кафедрального Собора. «То ли дело бывало в Смоленске, где Собор в самом центре и красуется на самой вышке, как бы венец над всем городом». Для наглядного удостоверения, он нередко приказывал келейному принести фотографический в большом размере вид Смоленского Собора. А здесь, выйдя только из ворот крепости, или не побывавши в крепости, не увидишь и куполов и крестов соборных; да что особенно жалко, и звон то колоколов, даже самого главного колокола, несмотря на громадный вес его 1650 пудов, – не слышен в городе; он весь уносится за реку Казанку в поле... да у меня – готов, пожалуй, выбить окна, – которые при всяком благовесте трясутся и звенят до неприятного оглушения».

Впрочем, – говаривал преосв. Антоний, – «честь и хвала нашим древним православным храмолюбивым предкам, как местным, в тех или других городах, жителям, так и начальству и самому правительству, что в те времена всегда отводили места для главных соборов на самых лучших видных местах. Следовало бы и потомкам их и теперешним современникам поревновать об этом. Так, напр. здесь в Казани, почему бы не воспринять истинно благую мысль создать другой Собор теплый, собственно для Богослужения в нём в зимнюю пору, когда в теперешний Собор, преимущественно зимою, бывает затруднительно приходить и даже приезжать в открытых санях. Вот бы напр. самое лучшее место для второго Собора там, где теперь Воскресенская церковь, и тем паче это удобно бы сделать, что эта церковь готовится уже к разлому с тем, чтобы возвести на её месте новую. Вместо этой последней церкви, как приходской, прекрасно бы создать Собор тем более, что приходские средства весьма незначительны, как мне известно, чтобы создать её скоро, – а на сооружение Собора обязательно дали бы все жители города, – и дело совершилось бы скоро. Приход весь, сам собою, остался бы при этом Соборе; следовательно, и средства были бы для причта, который нет нужды иметь в полном комплекте, подобном соборному; служить в этом Соборе должны были бы лица Собора главного. Весьма бы хорошо и назидательно созданием этого Собора увековечить для потомков те самые тяжкие, переживаемый нами отечественные события, наименовав этот Собор во имя св. Благоверного Князя Александра Невского в память толикократных чудесных Божиих знамений в сохранении драгоценнейшей жизни Благочестивейшего Монарха нашего Государя Императора АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА, – чему мы видим достойные примеры в других городах. И это тем более, что здесь в городе со стотысячным населением нет ни одного храма во имя св. Благоверного Князя Александра Невского, а только есть придел в холодном соборе Казанского женского монастыря, который устроен собственно в память Императора АЛЕКСАНДРА Благословенного²⁴.

Одинаковое, как к кафедральному Собору, питал преосв. Антоний чувство благоговения и усердия к храмам соборным в Казанском женском монастыре, в которых попеременно находится подлинная Чудотворная Икона Божией Матери, от этого получившая и самое именование «Казанская». В этих соборах преосв. Антоний совершал литургии ежегодно разов по двенадцати и более и, в большинстве со всенощными. Он установил торжественное, при своём личном служении, перенесение этой Иконы из теплого Собора в холодный, и обратно из последнего в первый, большею частью в праздник Воздвижения. Это он установил по излюбленному им примеру в Киево-Братском академическом монастыре, а так же и в Смоленске, где подобные перенесения св. Чудотворных Икон совершались с церковным торжеством. По причине частого архиерейского служения в соборах монастыря, тамошние певчие-послушницы на обоих клиросах, до того усовершенствовались в хоровом пении, которому обучал их архиерейский же о. Регент (он же и ключарь кафедрального Собора Протоиерей П.Д. Миловидов), – что в последние годы преосв. Антоний не приказывал, кроме торжественных престольных праздников, являться архиерейскому хору, а предоставлял петь при его служении одним монастырским певчим.

Последняя дань благоговения и усердия к месту святыни в соборных монастырских храмах – св. Чудотворная Икона принесена была преосв. Антонием при торжестве трехсотлетия от явления сей св. Иконы. Преосв. Антоний принимал самое тщательное участие во всех приготовлениях к этому празднеству: – в устройстве новых орнаментов на св. Иконе, – в избрании места среди двора для совершения молебствия, в особенном чинопоследовании и в распределении всего порядка и церемониала для обхождения вокруг Собора с чтениями Евангелия и песнопениями и в составлении нарочитого синаксаря для прочтения на всенощной по подобию имеющихся в церковно-служебных книгах. Эта последняя дань тем более свидетельствовала о его чувствах благолепия и усердия, что это было уже в предсмертные дни, ровно за четыре месяца до его кончины. Вследствие утомления его при повсюдном участии в сказанных приготовлениях, с ним случились такие припадки, что он не мог прибыть даже к совершению всенощного бдения, которое поэтому совершено было без него тремя епископами, прибывшими на это празднество: – Преосвященным Никанором Уфимским (бывшим прежде в Казани Ректором Академии), Преосв. Варсонофием, викарием C.-Пeтербургским в Новгороде (бывшим Ректором Казанской Семинарии) и местным Викарным преосв. Павлом. Впрочем, с трудом можно было тогда уговорить его, чтобы не быть на всенощной, а лучше поберечь силы для совершения литургии в самый день празднества (8 Июля 1879 г.). Литургию он совершил в сослужении трёх епископов, двух архимандритов, четырёх протоиереев и после литургии молебствие на особо устроенной на дворе эстраде; – но совершить хождение вокруг Собора уже не мог от ослабления. Вздохнув однако несколько, не разоблачаясь, в алтаре, во время совершавшегося обхождения, преосв. Антоний опять-таки сам встретил с крестом в Соборе всю процессию, которая и закончена была им с провозглашением многолетия ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ и всему царствующему Дому, св. Синоду, ему самому с паствою, присутствующим (поименно) трем епископам, настоятельнице с сестрами, – всем благотворителям Обители, властям и воинству, жителям г. Казани и всем православным христианам». Затем из Собора в мантии с так называемою «славою» преосв. Антоний прибыл в помещение Игуменьи, где оставался и на обеде, не ради, конечно, участия в нём, а собственно потому, что здесь, при несовместимом почти множестве присутствовавших лиц из всех высших властей и почетного гражданства и купечества, преосв. Антоний имел в виду осуществить одну истинно благую мысль, которую ещё задолго перед сим сложил в сердце своём. Это – устройство при Казанском Богородицком женском монастыре, внутри его ограды, богадельни для бесприютных сирот и вдовиц собственно духовного звания. В эту-то пору, во время обеда, преосв. Антоний, после первой здравицы за драгоценное здравие Государя Императора АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА, Государыни Императрицы, Наследника Цесаревича и всего царствующего Дома, хотя, видимо, едва перемогаясь, произнёс речь, в которой невыразимо умилительны были и, как нельзя более близки к значению торжества и к религиозному и царелюбивому чувству каждого, следующие слова: «Да! кто не знает, и мог ли, узнавши не умилиться во всю глубину сердца, что наш благочестивейший Державный Монарх, как первенец и истинный сын св. Церкви, чудным образом спасавшийся от угрожавших ему опасностей жизни, всякий раз по благополучном миновании опасностей, тот же час поспешал в существующий в столице соборный храм, созданный во имя празднественно чествуемой ныне св. Чудотворной Иконы Царицы небесной и перед находящеюся в нём чудотворною иконою, именуемою «Казанскою», изливал первые свои горячие благодарственные моления перед ликом Заступницы за свыше дарованное чудесное спасение от рук сынов беззакония и погибели»²⁵. При самом же окончании обеда и после речей, произнесённых г. Начальником губернии Н.Я. Скарятиным, губернским Предводителем дворянства А.Г. Осокиным и помощником Попечителя Казанск. Учебн. Округа М.А. Малиновским, – преосв. Антоний обратился ко всем присутствовавшим с выражением своей давно желанной мысли об устройстве богадельни. «Столь светлый и необычайный праздник, каков настоящий наш праздник в честь трехсотлетия со времени явления драгоценной святыни нашего града, Чудотворной Казанской Иконы Божией Матери, по мнению моему, в высшей степени достойно и прилично было бы ознаменовать и увековечить память о нём каким-либо добрым и благотворительным делом. Каким же именно? В нашем городе хотя и есть довольно благотворительных учреждений, но напр. для бесприютных сирот и вдовиц такого учреждения не имеется, а в городские заведения они не принимаются, за редкими исключениями и, таким образом, часто остаются совершенно без приюта и без всяких средств к жизни. Поэтому нельзя не признать не только благопотребным, но и совершенно необходимым устройство в г. Казани, при здешнем монастыре, богадельни для означенных сирот и вдовиц, число коих может быть по крайней мере до 24, по две на каждый уезд. Но так как средств на устройство подобного учреждения в распоряжении епархиального начальства не имеется, то я и убеждаюсь пастырски пригласить, прежде всего, участвующих в настоящем торжестве, а затем и всю мою паству к посильным пожертвованиям на означенное богоугодное дело, чтобы таким образом воздвигнуть, хотя бы и не вдруг, достойный памятник ныне празднуемому трехсотлетию от обретения Чудотворной Казанской иконы Божией Матери!» Приглашение Архипастыря принято с полным и общим сочувствием, и предложенный для подписки пожертвований лист покрыт был подписями на сумму около 2000 рублей, в число каковой суммы сам Высокопреосвященнейший Владыка изволил подписать от себя 500 рублей и от экономии архиерейского дома столько же.

Сумма, оказавшаяся по подписке, в количестве 2000 р., само собою, незначительна, если исключить 500 руб. пожертвованных преосв. Антонием от себя лично и 500 руб. пожертвованных от архиер. дома; зато преосв. Антоний во все последние дни своей жизни архипастырски располагал всякого доброхотного дателя к посильному жертвованию. При нас был, между прочим, памятный факт в этом роде. Первогильдейный купец N.N. явился к преосв. Антонию за благословением на отъезд в Москву и Петербург, по торговым делам и с предложением своей услуги, – не требуется ли для самого Преосвященного что-либо купить в столицах (каковые поручения исполнялись им N.N. и в прежние поездки). Преосв. Антоний, прежде всякого ответа, приказал мне принести из кабинета, хранившийся у него, лист для подписок на богадельню и, вручая его посетителю, сказал: «а вот прежде всего благословляю вас принести на это дело вашу лепту, соответствующую вашим торговым средствам. N.N. увидев в первых строках 500 руб. подписанных преосв. Антонием и ещё от дома apxиep. 500 руб. промолвил: «Да Вы, В. В-ство, свои-то лепты изволили принести слишком значительные». «Не дивитесь этому, был ответ. Верьте, что это и не от избытка и не ради показа в пример другим. Избытка-то у меня никогда не накоплялось, да и теперь нет. Я вам скажу искренно, – какие это деньги. Вам ведь известно, что я просил себе у Высшего Начальства отпуск в Мае и Июне сего года, с намерением совершить путешествие в г. Киев; и мне привелось бы израсходовать на это путешествие не менее 500 руб. Но как это не состоялось, то я и положил в сердце ещё заранее пожертвовать эти деньги на богадельню. Так точно и деньги 500 р. из суммы архиерейского дома я позволил себе назначить на этот предмет, могу сказать, безобидно и не в ущерб экономии, потому что во время моей болезни, продолжавшейся целый год с малыми промежутками, расходы на содержание меня были весьма ограничены. Я, в большинстве, питался овсянкой или мелкой капустой в рассоле, а теперь уже, как говорится, не в коня корм никакой... Следовательно, что уэкономилось в это время, достойно и праведно пожертвовать на богоугодное дело в пользу сирых и бесприютных. Вот и вам мой совет: думаю, что и для вас тащиться, при ваших годах и не совсем надежном здоровье, в столицы нет неизбежной надобности. Потому сообразите-ка все расходы, потребные на поездку и проч., – и их-то пожертвуйте во всей сумме, сверх того, что вы желали бы теперь подписать на предложенном вам листе, – да и супруге вашей – старице N.N. предложите, чтобы поусердствовала от себя на дело благотворения несчастным бесприютным своего пола. Правда, у вас есть и своя богадельня при церкви, – но ведь это учреждение, завещанное родителями вашей супруги и выполнено на их же средства; а вы по слову св. Апостола, благотворения не забывайте от ваших собственных трудов и благоприобретений».

Сейчас изложенный факт был 1-го Октября во время чая после литургии, совершив которую в Соборе, преосв. Антоний особенно сильно жаловался на ноги, приговаривая: «ну нет, ноги мои, кажется, уже не слуги мне... Ах если бы послужили они мне ещё 4-го числа – в день памяти Святителя Гурия – тогда бы уж пора уложить их совсем на покой, протянувши их во гробе, что несомненно скоро, скоро...» Когда N.N. при этом сказал: «нет, Владыка святый, я когда приеду, то и без вашего поручения привезу для облегчения Ваших ножек сапожки энотики в роде валенок из самой нежной шерсти». Преосв. Антоний на это: «а когда вы поедете? «Да завтра или послезавтра...» Преосв. Антоний: «что же за крайность такая?! Вы здешний гражданин, старожил, и к тому член-учредитель Братства Святит. Гурия; ужели уедете от праздника, в который совершается особенный молебен в присутствии членов Братства, обязанных стоять под своею хоругвию. Нет, я не благословляю и вообще не советую тащиться в осеннее время»²⁶.

Прервав несколько речь, по причине боли в ногах, которые он тут же поднял на диван и приодел одеялом, – преосв. Антоний завёл речь о Братстве, выражая чувства, сколько утешения своего от посильных его успехов, столько же и нескрываемой скорби о том, что усердие членов заметно умаляется. Напр. общие годичные собрания, время от времени, становились малочисленнее; взносы членских денег тоже... А что касается до еженедельного, в четверг, молебна с акафистом Святителю Гурию, как свышнему покровителю Братства, то после двух-трех лет от установления этого молебствия, усердствующие почти совсем умалились вообще, а о состоящих членами Братства и поминать нечего; между тем, как установлено возносить особые прошения на ектении и читать молитву собственно о благопоспешении Братству в деле просвещения инородцев и вразумления заблуждающих и отпадающих».

Сам же преосв. Антоний неопустительно совершал молебен и читал акафист, в летнюю пору приезжая даже из загородного дома – верст за 6–7, пока не стал, по временам, заболевать в последние два-три года. Его стараниями и в немалой части собственными средствами, изданы были в отдельных книжках службы во имя и честь как Святит. Гурия, так Святит. Германа и Варсонофия и, с тем вместе, сделаны хромолитографированные на деревянных досках иконы этих трех Святителей (всех вместе на одной в размере 6 вершков в вышину и 5-ти в ширину) и как те, так и другие, разосланы по всем церквам епархии, а для желающих приобрести их, открыт был склад для продажи при свечном ящике в кафедральном Соборе.

Установление еженедельного молебствия с акафистом в честь Святителя Гурия и самоё совершение его в кафедральном Соборе, кроме значения его по отношению к Братству, учреждённому собственно при кафедральном Соборе, для преосв. Антония имело ещё своё значение, а потому и вызывало такое усердие. Оно воскрешало для него время служения и Киевского и Смоленского. В Киеве он бывал возможно часто на акафистном молебствии, совершаемом в каждую среду в Великой Лаврской Церкви перед св. Чудотворною нерукотворённою Иконою Успения Божией Матери, а также в бытность свою Ректором Академии и Настоятелем Киево-Братского академического монастыря, он совершал такое молебствие в каждую субботу перед св. Чудотворною Иконою Божией Матери, именуемою Братскою²⁷. В Смоленском кафедральном Соборе тоже в каждый вторник совершал он перед св. Чудотворной Иконой Смоленской Божией Матери, причем самый молебен и акафист совершаем был (по именованию Собора Успенским) в честь Успения Божией Матери. Поэтому преосв. Антоний с самых первых пор ввёл и напев чисто Киево-Лаврский, каковой особенно был умилителен в пении первого кондака в акафисте – «Избранной от всех родов Божией Матери и Царице», и кондака по 6-й песни ирмосов: «в молитвах неусыпающую Богородицу и предстательство непреложное...» Здесь в Казани акафистно-молебная служба хотя и не подходила под содержание сказанных песней-кондаков, – преосв. Антоний, тем не менее, скомпонировал, отчасти сам напев первого кондака: – «Возбранный Святителю и Чудотворце Гуриe, приими от нас недостойных и пр.», напев совершенно тожественный с Киево-Смоленским, и окончательно переложить на ноты поручил о. Регенту архиерейского хора. Напев этот сразу почувствован был всеми, как самый умилительный, и очень нередко певаем был (и до днесь поётся) вместо причастия на литургии. Много и других священных песнопений по Киево-Лаврским напевам введено было здесь, так же как и в Смоленске, – что чувствовалось всеми с полным умилением, – не говоря уже о самом преосв. Антонии, который после службы с этими напевами, говаривал от глубины сердца в присутствии посетителей: «ну вот сегодня я служил и молился в один раз – и здесь, и в Смоленске, и в Киеве». Все эти напевы скоро перешли, прежде всего, в женский монастырь и затем в другие приходские церкви, при которых имеются порядочные хоры певчих.

Этим и заканчивается здесь речь о действиях преосв. Антония в отношении к двум столь свято и усердно чтимым им соборным Казанским храмам, составляющим главные святыни для всех православных жителей г. Казани.

В прочих Казанских городских храмах, как приходских, так и домовых, в разных учебных и богоугодных заведениях, преосв. Антоний служивал почти во всех, а в большинстве, ежегодно в престольные праздники. Все крестные ходы, равно общественные, по каким-либо событиям и знаменательным случаям, молебствия были им неопустительно совершаемы. Одним словом, в этом отношении о нём должно сказать тоже, что сказано было при описании служения его в Смоленске. В соответствие тому, что было засвидетельствовано в прощальной речи, сказанной преосв. Антонию бывшим Смоленским кафедр. Прот. П.И. Ждановым о неопустительном и неустанном служении его в соборах и городских церквах и пр., всякий может увидеть такое же свидетельство и в надгробных речах о молитвенном настроении его души и горячем усердии к Богослужению во всё время святительства в Казани до последних дней. – «Почивший наш Архипастырь (говорено было в слове о. Рект. Акад. Прот. А.П. Владимирского)²⁸ не только словом своим, которое он предлагал всегда яко воистину слово Божие (1Фес. 11–13), слово здравое не зазорное и солию растворённое (1Тим. 11:8), поучал свою паству истинам веры и благочестия, но сам первый являл делом и жизнью пример высоких добродетелей, которые так явственно сочетались в нём с истинно высокими природными качествами его души и таким образом составляли из себя как венок, сплетённый из приятнейших для зрения и благоухающих цветов. Но, в особенности, заметно выдавалось в его жизни молитвенное настроение души его и горячее усердие к Богослужению. Глубоко сознавая немощи человеческой природы и преданный воле Божией, он находил действительное успокоение своему духу, среди сложных и многотрудных пастырских служебно-административных занятий, большею частью в молитве. Молитва была, можно сказать, наиболее любимым занятием души его. Многим из вас, сетующие братья и сестры, без сомнения известно, что он почти ежедневно присутствовал при церковном Богослужении своей домашней церкви, – вечернем и утреннем; особенно же при совершении божественной литургии. В частности, во время святой четыредесятницы, он, можно сказать, неотходно присутствовал при совершении церковного Богослужения, а в среду и пятницу, в течение всей четыредесятницы, сам совершал преждеосвященные Божественные литургии. Так же усердно и неопустительно совершал он Богослужение не только в праздничные и воскресные дни, но нередко и в дни обыкновенные и притом во всех храмах городских, при всяком празднике или другом каком-либо случае. Усердие его к Богослужению было столь сильно, что только тяжкая болезнь могла удерживать его от Богослужения. Но и в это время, при незначительном ослаблении болезни, он, хотя с великим трудом, непременно или сам совершал литургию в дни великих церковных праздников, или только присутствовал при её совершении. И как же он скорбел душою, когда болезнь удерживала его дома в такие дни! Так, дух его, преданный Богу и в Боге покоившийся, желал как можно чаще привитати в доме Божием!»

Во время поездок своих по епархии, преосв. Антоний тоже всевозможно часто совершал Богослужение в городах и селах, – в последних, по крайней мере там, куда могла прибывать его свита с частью apxиерейских певчих, так как последние большею частью следовали на пароходах по Волге и Каме от одного предназначенного пункта до другого и без собственных экипажей не могли проезжать в дальние от этих рек селения. В сопутствии местного урожденца, маститого старца кафедр. Прот. В.П. Вишневского, преосв. Антоний проникал в самые отдалённые местности русского и инородческого населения. В последних – инородческих, особливо чувашских и отчасти черемисских селениях, о. Протоиерей был особенно ему необходим и полезен, как знающий языки этих инородцев; кроме того, обладая удивительною памятью, он знал как названия всех селений, так и лиц, составляющих местные причты, потому что в прежние годы был Инспектором Семинарии и десятки лет Членом Консистории.

В некрологе²⁹ об этих поездках, между прочим, читаем: «Покойный Владыка ежегодно делал поездки по обозрению епархии и при этих обозрениях, иногда даже пешком, проходил немалые пространства от одного прихода до другого по причине крайней беспутицы от оврагов и отсутствия мостов; потому он проникал даже в такие местности (особенно в Царевококшайских и Чистопольских дебрях), где до него не бывал ни один из его предшественников – Казанских Архипастырей. О поездке в Царевококшайск он сам рассказывал так: «На пространстве целых ста тридцати четырех верст на трактовой дороге только одно русское село с церковью, а то всё деревни черемисские и лес непроходимый и непроглядный, в котором, замечательно, я не видел даже ни птицы пролетевшей, ни зверка промелькнувшего... Это – невообразимая глушь, едва пропускающая тарантас; в сторону же от дороги с трудом можно пробраться на простой телеге; а то лучше согласиться идти пешком». Таким образом, сбылись слова высокопр. Арсения, Митрополита Киевского и Смоленского старца-Архимандрита Алексия, «что тут не до свиты и комфорта и не до кареты митрополичьей...», хотя преосв. Антоний привёз её с собою в Казань. В этой карете ему только и приводилось ездить за 18 верст в Седмиезерную Пустынь ради служения при перенесении тамошней Чудотворной Иконы Смоленской Божией Матери – (25 Июня) и при проводах её обратно в пустынь – 27 Июля³⁰.

В чём состояла специальная, по местным требованиям, задача и цель ежегодных поездок преосв. Антония по приходам, это само собою понятно из сказанного прежде о происходивших отпадениях крещённых инородцев (собственно татар) в магометанство. «Преосв. Антоний», – как справедливо высказал в своих воспоминаниях о нём достопочтенный о. Прот. Евгений Попов³¹, – «никак не хотел верить, что приходской священник в этих приходах – крещёно-татарских может встретить какие-либо препятствия входить в дома своих прихожан для личных увещаний и вразумлений заблуждающих; но когда перед ним самим в одном месте заперли двери в доме одного отпадшего татарского семейства, тогда он сделался снисходительнее в своих требованиях от приходских священников». Зато, по свидетельству другого достопочтенного воспоминателя рассматриваемая энергическая неустанная деятельность преосв. Антония оправдывалась результатами самыми благотворными в среде тех же инородцев, не только крещёных, но и некрещёных. Свидетельство это тем большее имеет значение, что оно относится во-первых ко времени уже по кончине преосвящ. Антония, и сам воспоминатель, очевидно, относился ко всему с совершенною беспристрастностью, а во вторых – самые предметы и все данные его воспоминаний, взяты им на месте с натуры и, с тем вместе, со слов очевидцев, в числе коих находилась и его родительница, о которой он свидетельствовал, между прочим, в таких словах относительно её чувствований и убеждений: «незабвенного Владыку Антония недаром же моя матушка покойная называла прозорливым». Приведём несколько строк из подлинного изложения воспоминателя: «8-го Ноября 1880 года исполнился уже год, как скончался Архипастырь Казанский Антоний! Время течёт быстрой рекой! Но как бы оно скоро ни текло, а имя Владыки Антония надолго останется памятным в Казанской епархии и найдёт видное для себя место в истории. Мы не будем говорить здесь о всех его добрых насаждениях, а скажем только о двух: это о Черемисском мужском монастыре в Козмодемьянском уезде, и о Черемисской женской общине в г. Козмодемьянске. Оба эти учреждения устроены с целью утверждения Черемис в Православной Вере и распространения оной между коснеющими в языческих заблуждениях инородцами, а главное, чтобы отклонить их от языческого идолопоклонства «Керемети», которой поклоняются не только некрещёные, но и крещёные Черемисы и Чуваши. Как из Черемисского мужского Монастыря, так и из Черемисской женской Общины, мы вынесли самые отрадные впечатления. Оба эти учреждения – плоды св. чувств, забот и деятельности почившего незабвенного Архипастыря. Царство ему небесное! Вот настоящие и самые лучшие памятники, которые прочнее и благодетельнее всяких наших монументов и украшений! Имя Владыки Антония надолго останется в памяти во всей Казанской епархии. Почти нет в епархии села, где бы он не был. Посещение его в памяти у многих инородцев. Хорошо его помнит и Варангушская Кереметь, куда собирались, и собираются и ныне, Черемисы и не только некрещёные, но и крещёные для совершения своих языческих радений из разных деревень не только Казанской, но и Вятской губернии. Владыка Антоний первый из Казанских Архипастырей решился проникнуть в эту дальнюю и, притом небезопасную, местность, где один далее из некрещёных черемис объяснял ему обряды жертвоприношений и показал развешанные на ветвях дерев остатки жертв, сохранившиеся после бывшего перед тем мольбища.

«В заключение наших воспоминаний не можем умолчать и о теперешнем Владыке Казанском Сергии, который, по примеру Владыки Антония, тоже весьма тепло и сочувственно отнёсся как к Черемисскому мужскому монастырю, так и к Черемисской женской общине и удостоил вниманием притом эти святилища своим личным посещением. В устройстве каменного Собора в Черемисском монастыре он принимает деятельное участие и дай Бог ему таких же во всем успехов, каких достигал, не без усилий и нередко слез, незабвенный Владыка Антоний»³².

К этому воспоминанию присоединим ещё одно, сообщённое нам письменно, от достопочтеннейшего лица, помещика Казанской губернии, представляющее живое характеристическое свидетельство благоплодности поездок преосв. Антония по епархии в деле религиозного благоустроения пасомых деревенских жителей. Выписываем подлинное сообщение. «В одну из поездок своих по епархии, высокопреосв. Владыка Антоний заехал, как он выразился, отдохнуть к одному помещику, знакомому ему ещё с 40-х годов по бывшему служению этого помещика в Киеве в военной службе³³. Усадьба и местность так понравилась Владыке, что он назвал раем, особенно сад, который в то время был в полном цвету; всего более его поразило бесчисленное множество роз разных сортов и редкие древесные породы. Когда помещик предложил, не благословит ли Преосвященный отправить в доме всенощную, он отвечал: да, желалось бы непременно; но ведь слишком далеко посылать за причтом; (приходская церковь от усадьбы в 12-ти верстах и к тому же за рекой, а ближе десяти верст церкви от деревни нет); но помещик все-таки успел пригласить приходского священника с диаконом и певцами... Ко всенощной собралось очень довольно крестьян, и когда по окончании службы Преосвященный стал благословлять народ, который долго не расходился и окружал его всюду, то он спрашивал многих, – какие кто знает молитвы; но как оказалось, что ни один из них не знал, то Преосвященный обратился к приходскому священнику и сказал: что это значит, – у вас никто и молитв не знает? – тот отвечал: что эта деревня удалена от приходской церкви, да и дорога самая неудобная к сообщению… и наконец, крестьяне не отдают своих детей в училище... Все это так, – сказал Преосвященный, – но вы не венчайте до тех пор, покуда жених и невеста не будут знать молитв...

«На другой день Преосвященный просил экипаж и лошадей ехать в ближайшее село (но не приходское) к обедне. Возвратившись оттуда снова стал хвалить местность и сад; просил, чтобы ему прислать в загородный его дом разных растений, особенно роз и душистых пионов разных сортов, которые он очень любил. Всё это было ему вскоре же послано и принято им, как нельзя лучше».

Собираясь ехать в Казань, Преосвященный Антоний снова хвалил усадьбу, и сказал: у вас совершенный рай... но только рая небесного-то нет; ежели бы была здесь церковь, то я бы мог быть у вас почаще и подольше... На это помещик отвечал, что это давнишнее желание жены моей; – благословите Владыка и мы немедленно приступим к постройке церкви. «От души благословляю на доброе дело, ответил он; только всё нужно будет сделать законным порядком, а теперь выберемьте ка место. Преосвященный думал, что церковь будет строиться помещиком при своей усадьбе, но помещик высказал, что церковь нужна не для меня с женой; мы живём в деревне только пять месяцев, а остальное время года в городе. Мы желаем, чтобы церковь Божия была для крестьян; а потому, если устроить её при усадьбе, то они все-таки удалены будут на две версты; – да притом, мы предполагаем в деревне³⁴ недалеко от церкви устроить училище... «Истинная правда и святое дело, – сказал Владыка, так поедем в деревню теперь же и выберем там место. Место было выбрано и Владыкою благословлено. – Это было в 1875 году.

«В 1876 году помещик получил, уже утверждённый Строительным Отделением, план каменной церкви, и в том же году приступлено было к постройке. В 1879 году храм уже совершенно был сооружён, благоукрашен, и всё готово было к его освящению, – но болезнь Архипастыря в этом году не дозволила ему освятить его... Он желал и говорил, что освятит сам, и отложил до Мая месяца 1880 года; – но Всевышнему угодно было отозвать его от временной жизни в жизнь вечную».

«Когда помещик сказал Преосвященному Антонию, что жена его боится, что умрёт, не дождавшись освящения, то он сказал: «я вот умирал целый год, да не умер; а жена ваша, слава Богу, здорова и наверное не лишена будет утешения узреть освящение, созданного вами во славу имени Господня, прекрасного храма».

«Наконец, преосв. Антоний, бывши в усадьбе у этого же помещика, через полтора года после первого посещения, поехал посмотреть строящийся храм, который был уже возведён до окон. Помещик просил его нельзя ли устроить склеп для себя и жены под колокольней. На это Преосвященный Антоний сказал, что можно устроить склеп под полом и в самой церкви, и сам указал и благословил место в углу на левой стороне. Затем всем крестьянам, собравшимся тут же, преподал самые назидательные наставления о значении для них будущего храма... как особенной неожиданной милости Божией».

Во время своих поездок преосв. Антоний строго наблюдал за всеми чинопоследованиями и обрядами в совершении Богослужения местными священниками, и подобно, как в Смоленской епархии, многое исправлял и нечто указывал в новое руководство по примеру Киевскому и Смоленскому. В частности, он требовал не сокращения служб, а выполнения, по возможности, по уставу, тем паче в приходах полураскольнических, а равно и пения на гласы и вообще по церковному обиходу напр. Богородичных, прокимнов, причастных. Это ревностно наблюдал он и в городских церквах, где имеются наемные вольные хоры певчих.

В отношении первого сельско-приходского пения преосв. Антоний делал неоднократные распоряжения³⁵. Касательно же городских хоров он давал особенные предложения Консистории, из коих приводим здесь одно – позднейшее по времени (от 14 Сент. 1875 г.)³⁶. Несмотря на неоднократно деланные епархиальным Начальством распоряжения по поводу того, что в некоторых, особенно градских, церквах вольнонаёмные хоры певчих из всяких разночинцев дозволяют себе разные отступления от надлежащего порядка, небрежно относясь к церковному уставу, употребляя напевы и композиции необычайные и не одобренные для церковного употребления, или не для всякого хора удобоисполнимые и проч., – до сведения моего доходит, что беспорядки сии и ныне продолжаются и Настоятели церквей небрегут о сём и не принимают нужных мер к недопущению оных. Есть, как я слышу, хоры, управляемые даже лицами неблагонадежными, сомнительной нравственности и знания певческого дела. В выполнении служб и выборе песнопений нередко бывает самый нелепый произвол. Например, в некоторых церквах на всенощном бдении совсем не поются стихиры даже на «Господи воззвах», а кое-как читаются; поются же только два стиха псалма; от этого Богослужение делается крайне монотонным, однообразным и скучным, чем охлаждается усердие к оному в народе. На Литургии, вместо положенных по уставу причастных стихов, сообразных с тем или другим недельным или праздничным днем, или во всяком случае каких-либо вполне приличных тому или другому дню песнопений, – поются иногда песни вовсе неуместные в сие время, как напр. мне самому случалось недавно слышать петые в одной церкви на литургии вместо положенного причастна, – «Ныне отпущаеши» и вечерний псалом – «Благослови душе моя Господа», для каковых песнопений есть своё вечернее время, а отнюдь не Литургия. Случилось также мне слышать и пение «Милость мира» самой нелепой новой композиции, крайне растянутой и вовсе не соответствующей ни духу, ни объёму молитв, в сие время читаемых священником, чем по необходимости беспрестанно прерывалось внимание служащего и молящихся и нарушалось то благоговейное настроение души, каким должны быть проникнуты в сие время служащие и молящиеся. Вследствие этого я вновь считаю нужным предложить Консистории учинить следующее:

1) Вменить в обязанность настоятелям церквей, дабы они впредь отнюдь не предоставляли произволу одних старост нанимать певчих, а сами лично участвовали в сём деле, тщательно осведомляясь, из каких именно лиц будет состоять хор, и главное – кто им будет управлять, и предварительно испрашивали на сие моего разрешения.

2) Им также вменить в обязанность строго наблюдать, чтобы певчие не дозволяли себе отступлений от церковного устава, и перед каждою службою, особенно перед всенощным бдением, тщательно просматривали оный, не допускали также никакого произвола в выборе напевов и песнопений для того или другого богослужебного времени; концертов же и вообще композиций не одобренных, на основании неоднократно повторявшихся указов синодальных, отнюдь не пели в церкви; во время службы вели себя самым благопристойным образом, не дозволяли себе никакого неуместного говора, шума, а равно неприличного стояния задом к иконостасу, ни других подобных бесчиний.

3) Благочинным вменить в обязанность постоянно осведомляться, в точности ли исполняются певческими хорами сии правила, и о случаях нарушения таковых доносить мне немедленно.

4) Независимо от сего, главный надзор за певческими хорами в г. Казани поручить Регенту архиерейского хора, о. Ключарю кафедрального собора Миловидову, коему предоставить право осведомляться, – как сии хоры выполняют в церквах своё дело и об узнанных им, каких бы то ни было, отступлениях от надлежащего благочиния доносить мне.

5) Для удостоверения, в какой мере в настоящее время диаконы и причётники градских церквей сами опытны в надлежащем выполнении церковных служб относительно чтения и пения, как простого на гласы, так и нотного по обиходу, – а равно, насколько способны они руководить в сём деле желающих участвовать в чтении и пении на клиросе прихожан как детей, так и взрослых (что рекомендуется приходским настоятелям всячески поощрять и поддерживать в своих приходах, по доброму примеру некоторых церквей в Казани, и в других городах и селах), – поручить о. Ключарю, вместе с соборным священником Васильковым произвести испытание градским диаконам и причётникам.

6) Наконец, дать знать о. Регенту архиерейского хора, что ему необходимо восстановить вновь открытую им за несколько лет перед сим, но потом прекратившую своё существование школу, как для обучения вообще церковному пению, так и в особенности для приготовления регентов, в которую могли бы являться, между прочим, из городов и сёл псаломщики для слушания уроков на более или менее продолжительный срок, дабы таким образом в Казанской епархии, по возможности, имелись и в градских и сельских церквах диаконы и причётники надлежащим образом обучившиеся певческому делу и чтобы, таким образом, пение повсюду установлялось возможно одинаковое, правильное, по чину и благообразно, по слову Апостола³⁷. Наконец, в отдельности, относительно инородческих приходов преосв. Антоний делал распоряжения о том, чтобы и чтение напр. Апостола и Евангелия и чтение Символа Веры, молитвы Господней и других песнопений совершалось на инородческом языке.

Прочие данные, соединявшиеся с задачею и целью учащательных поездок преосв. Антония, имели значение по отношению к быту и положению приходского сельского духовенства и вообще административной части в общем строе и состоянии епархии, – о чем будет подробно сказано в следующей главе.

В заключение всего, что относится до примерно ревностного усердия преосв. Антония ко всем Богослужениям и к самому точному совершению их, для наглядной характеристики его в рассматриваемом отношении, мы приведём здесь следующий факт: – «Любя во всем благолепие при Богослужении, в том числе и личный состав соборного причта, преосв. Антоний был на первых же порах озабочен приисканием хорошего Протодиакона. Таковой, наконец, нашёлся в Петербурге, состоявший в классном чине в придворной Капелле певчий – бас Пешехонов, который действительно своим видом, ростом, манерами и голосом составлял красу в общей обстановке церковного служения; сам преосв. Антоний выражал к нему явное внимание и расположение. Спустя год, однажды как-то за обедом праздничным, преосв. Антоний обратился к этому Протодиакону с вопросом: «А что о. Протодиакон, – привыкли ли вы к служению?» – Тот бесцеремонно отвечал: «Нет, Ваше В-ство, тут вопрос-то не о привычке, а о том, насколько может ещё хватить моих сил. Ведь, по моему верному нарочито записанному счёту выходит, что мне привелось служить с Вами в течение прожитого мною здесь года почти полтораста разов и, притом, с весьма частым приготовлением... А, наконец, Ваши-то служения, особливо всенощные, известно, каковы: ничего не сокращают ни в пении стихир, ни в чтении и кафизм, хотя бы их было три – (напр. в пост великий). Если бы я знал, Ваше В-ство, наперёд обо всём этом, то простите милостиво, ни за что бы в жизни не согласился поступить в протодиаконы». Этот Протодиакон действительно недолго (года два с небольшим) выдержал; он скончался от чахотки. Да и сам преосв. Антоний, как замечали все, тоже подорвал свои силы, между прочим, ревностью к Богослужению, при множестве других многообразных своих служебных занятиях, от которых он не давал себе буквально ни отдыха, ни срока, начиная с официальных и оканчивая всякими частными выслушиваниями просителей и приёмами посетителей во всякую пору без отказа. Во время даже болезни, при малейшем ослаблении её, он непременно стремился совершать Богослужение; – бывало (что видели все) даже так, что не только водили иподиаконы под руки, но при помощи других, почти носили его на руках по ступеням крыльца. Он же иногда только проговаривал: «Ну-ну, таскайте мои немощи и не смущайтесь... Ведь недаром хранится в Соборе при св. мощах Святителя Гурия посох его³⁸, которым он подпирался, когда не в силах был стоять перед св. престолом». Относительно же приёма всех и каждого во всякую пору с утра до вечера, несмотря на явное утомление, а в последнее время и при болезненности, в речи, сказанной в 9-й день поминовения, читаем: – «Ты, благостнейший наш Архипастырь, сам говорил при первом служении твоём по вступлении на здешнюю паству, что ты по примеру и по заповеди Христа так должен возлюбить паству твою, чтобы и душу свою быть готовым положить за неё. И на самом деле, ты положил за нас и паству твою свою душу. Ибо что тебя низвело во гроб и, вмещающую тебя в себе ныне, могилу?! Ты пришёл к нам в полной силе; твоё здоровье цвело, а сердце было полно радости о Господе, – полно благодати и даров духовных. Но ты пожертвовал и истощил всего себя за нас и паству твою. Не зная покоя и отдыха, бдел о спасении всех, помня, что предлежит тебе слово воздати верховному Пастыреначальнику, – и нажил себе неисцельную болезнь, низведшую тебя ещё рано во гроб»³⁹.

Все это сущая правда; но правда и то, что нередко и не от малых числом лиц, почитавших преосв. Антония, приводилось слышать взгляды и суждения о такой ревности преосв. Антония, как деле неумеренности неодобрительной... Но здесь-то и оправдываются на нём слова из акафиста Святителю Гурию, которые, как сказано прежде, преосв. Антоний любил повторять в числе прочих: «Витии многовещанные, яко рыбы безгласные видим о тебе, Святителю, – недоумеют бо, еже, како и отшельником денно-нощною молитвою пример подаваеши и паству твою примерно управляеши». Ответом же на указанные суждения могут служить прежде уже приводимые слова из надгробного слова, – т. е. что молитвенное настроение и участие в Богослужении служило для преосв. Антония не препятствием, а успокоением его духу, укреплением его сил и, так сказать, окрылением его энергии, при всех многосложных и многотрудных пастырских и всех служебно-административных занятиях. Но если эти слова могли бы представляться кому-либо в смысле известного изречения: «de mortuis aut bene, aut nihil», то вот иное свидетельство об этом, выраженное лично перед преосв. Антонием при торжестве празднования трехсотлетия от времени явления св. Чудотворной Казанской Иконы Божией Матери и вызвавшее тогда самое одушевлённое и искреннейшее сочувствие во всех присутствовавших. «Как в добром благочестивом семействе дети любят и почитают своего отца, на авторитете и деятельности которого зиждется и благоуспевает благосостояние их и семейства, так и мы, православные и верные сыны общей Матери Церкви, строго храня завещанные нам предками святые религиозные убеждения и чувства, несомненно, проникнуты самою нелицемерною и сердечною любовью и самым глубоким сыновним уважением к нашему общему Отцу, Казанскому Архипастырю Высокопреосвященнейшему Антонию. Он всегдашний неусыпный молитвенник наш за нас, за наших детей, за всю паству. Мы веруем, что его святыми и пламенными молитвами перед престолом Всевышнего и перед Небесною Заступницей, обретение Иконы Которой нами сегодня празднуется, – мы охранены и избавлены от всех тех внутренних невзгод и треволнений и внешних бедствий, от которых, к великому нашему прискорбию (нельзя в том не признаться), так много пострадали многие части нашего дорогого отечества. Он – Архипастырь наш, всегда на страже своей паствы; он неуклонно руководит её к познанию Богооткровенной истины и первый с полным самоотвержением служит примером к воспроизведению этой истины в самой нашей жизни. По его прекрасной и глубоко религиозной мысли и его указаниям празднуется и самоё нынешнее торжество трёхсотлетия от обретения Казанской Чудотворной Иконы Богоматери, конечно, к нашему назиданию и к нашему благу. Потому я уверен, что все, одушевляемые сыновнею любовью и сердечною преданностью и глубоким уважением к нашему благостнейшему Отцу Архипастырю, соединятся со мною в моих искреннейших благожеланиях: «За здоровье Высоко преосвященнейшего Антония, Архиепископа Казанского и Свияжского!.. Самоё одушевлённое, всеми исполненное, пение многолетия Архипастырю Казанскому, было ответом на эту одушевленную речь»⁴⁰. Чтобы полнее понять смысл всех слов этой речи и точнее определить значение их, нужно знать, что они изошли из уст такого лица, которое само стояло в главе местного управления и на страже к охранению и утверждению благосостояния губернии. Сказавший эту речь был – г. Гражданский Губернатор, тайный сов. Н.Я. Скарятин, который по самым служебным своим обязанностям по управлению губерниею, имел особенные отношения – и официальные и частные личные, – к преосв. Антонию и вообще к епархиальному управлению и, следовательно, мог видеть и определять более, чем кто-нибудь, образ и ход административных действий преосв. Антония, равно как чувствовать и признавать его личные качества и достоинства, как святителя и всегдашнего неусыпного молитвенника за свою паству и вообще за все её население. К тому же этот Начальник губернии имел особенные основания и право свидетельствовать так о служебных и личных достоинствах преосв. Антония по самой даже долговременности служения своего в Казани – вместе с преосв. Антонием – именно в течение целых тринадцати лет; он и встречал преосв. Антония при вступлении его на паству – в Декабре 1866 г. – и проводил его на вечный покой в Ноябре 1879 г. Личные же чувствования и отношения Н.Я. Скарятина к преосв. Антонию, особливо в последние годы, были истинно искренни, как пасомого к Архипастырю и засвидетельствованы им и взаимно преосв. Антонием при предсмертных днях и часах жизни последнего⁴¹.

В некрологе сказано: «с какою неослабною ревностью и энергиею высокопр. Антоний вёл дело миссионерства вместе с устройством, в этих же целях, монастырей в инородческом и раскольническом населении здешнего края, и вообще благоустроял всё, что относилось к религиозно-церковной области его архипастырского управления, с такою энергиею, немедленно по вступлении на Казанскую кафедру, принялся они за внутреннее устройство самого управления епархиею и за улучшение быта и состояния духовенства. Так, прежде всего, он обновил личный состав присутствия Консистории, заменив прежних членов новыми с задатками свежих сил и потребной энергии»⁴².

Это обновление действительно совершено было, но только не в том виде, как нередко бывает у иных из новопоступающих главных начальников, и где нередко сбывается только известная пословица: – «новая метла сначала больно чисто метёт, а затем и малого сору не поуберёт». Из прежних Членов иные уволились, – зато преосв. Антоний, вместе с избранием новых, избрал и такого, который состоял Членом ещё ранее прочих и только за несколько лет перед этим уволился. Основания и соображения в последнем деле были вполне благоразумны и целесообразны. Указываемый Член во 1-х был о. кафедр. Протоиерей, следовательно, по статуту и служебному авторитету ему принадлежало это звание; во 2-х преосв. Антоний сам не скрывал, что он поступил так по совету и даже особенной рекомендации преосв. Григория, Епископа Калужского, который, дважды находившись на службе в Казани, весьма хорошо знал избранных в духовенстве лиц и членов Консистории, и в особенности о. Прот. В.П. В-ского, бывшего, между прочим, Членом академической Конференции и следовательно сослуживцем преосв. Григория в бытность его Ректором Казанской Академии. Впрочем, в самом предложении преосв. Антония о назначении о. кафедр. Протоиерея Членом, ясно были указаны причина и цель. «Видя настоятельную и неотложную надобность усилить и ускорить в Консистории делопроизводство по 1-му столу, по причине умножившихся до крайности, дел от многочисленных случаев совращения крещёных татар в магометанство и русских в раскол, я считаю нужным, чтобы делами по этому столу занимался Член в особенности опытный и знающий и местности, и дух, и быт населённости»⁴³. Потому-то преосв. Антоний, как сказано было прежде, брал с собою и в поездки по епархии о. кафедр. Протоиерея. Вообще же преосв. Антоний сам отлично понимал, что если бы Члены Консистории были все новички или иные из недавних, то сколько бы сам он ни был сведущ и опытен, всё-таки дело управления на новом месте могло бы быть не без затруднений и идти не вполне надежно.

Личная опытность преосв. Антония по делам епархиального управления оправдалась, как известно, ещё в Смоленской епархии, где он своею деятельностью сделался известен в числе передовых Епископов администраторов. Иные же титуловали его прогрессистом в этом отношении и даже либералом. Что эти два эпитета действительно слагались в понятиях некоторых, – ближайший и живой пример сему представлял сам предместник преосв. Антония, – бывший Архиепископ Казанский Афанасий. Не говоря о том, что передавали нам за подлинное некоторые из лиц близких к преосв. Афанасию, при которых он ещё ранее отзывался о преосв. Антонии по передовым действиям его в смысле сказанных эпитетов, – сам преосв. Антоний слышал лично из уст преосв. Антония в искренних беседах⁴⁴ собственное его признание в этом. «А, знаешь ли, – говорил однажды мне преосв. Антоний в тоне, как бы, полушутливом, – какой комплимент поднёс мне здесь на первых порах преосв. Афанасий?.. Он просто напросто оттитуловал меня прогрессистом и либералом... И такие, – как сам он признался, – мнения его обо мне были неизменны у него дотоле, пока после многих наших свиданий и бесед он разубедился в своих мнениях... Зато сказал он, наконец, Вы истинно оправдываете на себе изречение: «из молодых да старый». И вот в этом-то последнем, как подлинном и правдивом отзыве о преосв. Антонии действительно ещё заранее были уверены здесь в Казани, – и с первых же пор ожидали от него для здешней епархии многообразных мероприятий и действий. «Уверенность и ожидания эти, – сказано в некрологе, – не замедлили осуществиться. С первых шагов по управлению епархиею повеяло новым освежающим духом⁴⁵, который, по преимуществу, пронёсся и разлился в самых непосредственных действенных отношениях к сотрудникам, начиная с высших ближайших и оканчивая такими лицами, служащими по духовно-епархиальному ведомству, над коими современная либеральная печать считает своею задачею и удовольствием, кстати и не кстати лишь только глумиться; – мы говорим – о чиновниках и канцелярских служителях Консистории»⁴⁶.

Главными ближайшими сотрудниками были, во-первых: Преосвященные Викарные, затем о.о. Ректоры Академии и Семинарии (последние не в епархиальнoм, а духовно-учебном управлении, а потому и речь о них будет в своём месте). Далее сотрудниками были – весь состав присутствия Консистории с включением Секретаря и все Благочинные и вообще священники. Об отношениях преосв. Антония ко всем этим лицам вполне справедливо должно сказать словами же акафиста Святителю Гурию, что он был «мудрым руководителем своих сотрудников» и эта мудрость была именно та, которую сам преосв. Антоний определил и охарактеризовал в тех словах, которые сказал в ответ на речь, сказанную ему бывшим Ректором Смоленской Семинарии при прощании: «Что касается до моих отношений ко всем подчинённым сотрудникам, то моё правило и характер начальствовать и управлять так, чтобы насколько и где только возможно не давать и чувствовать своего начальствования, чтобы начальства как бы не было, – и чтобы я мог, таким образом, без опасения доверять всем и предоставлять самостоятельную деятельность в пределах прав и обязанностей, сколько и в потребной мере усердия и благоразумия, оставляя за собою только бдительный беспристрастный надзор и оценку служебной деятельности и, в случаях нужных, руководство»⁴⁷.

«В этом-то именно главном принципе, – как сказано и в некрологе об управлении в Казанской епархии⁴⁸, – всей административной деятельности преосв. Антония, которому он неуклонно и явственно для всех следовал, и заключается тайна той пленительной манеры обхождения с подчинёнными, какою обладал по чувству любвеобилия и отличался высокопр. Антоний; отчего с первого же времени по прибытии его на Казанскую паству повеяло новым освежающим духом, вызывающим и располагающим всякого к открытой мысли, к слову и действию по всем, относящимся к каждому, вопросам и нуждам, так как и сам он поставил первою себе задачею и заботою ознакомиться с этими нуждами, чтобы принять соответствующие меры к их удовлетворению при общем сочувствии и содействии всех своих сотрудников».

Начнем речь с Преосвященных Викариев, которых при нём переменилось четверо.

Прежде всего, должно сказать, что преосв. Антоний имел мнение о викариатствах не в пользу этого учреждения, – что и высказывал он открыто, особливо в ту пору, когда Викариатства стали учреждаться в большем числе епархий и притом так, что учреждение их происходило собственно по личному усмотрению епархиальных Архиереев с обязательством при этом, иметь все средства к содержанию Викарных Преосвященных из источников епархиальных, – собственно монастырских. «Дело видимое, – говорил он, – что само Правительство не сознавало существенной надобности в этом учреждении, когда наперёд навсегда отказалось давать казённые средства. С другой стороны понятно, что в иной епархии действительно нужно бы быть Викарию или по многочисленности церквей (около тысячи и более), или по разным местным потребностям (где напр. есть во множестве раскольники или инородцы), или наконец, вследствие необходимости облегчить труды епархиального Архиерея по его маститости или слабости здоровья, а также когда Архиереи состоят Членами св. Синода или часто вызываются для присутствия в св. Синоде. Но что же? В этих-то епархиях, может статься, и нет никаких местных средств... следовательно, и действительно потребное викариатство открыто быть не может, хотя это отзывалось бы положительным ущербом для благосостояния епархии. Наоборот же: где вовсе не нужно, но есть зато средства, – там, как бы из прихоти только, или искания праздного спокойствия от дел епархиальных, всякий Архиерей волен и может представить о назначении ему Викария... Это по моему выходит тоже, что иной Архиерей по скудным средствам архиерейского дома с трудом может держать пару коней и приличный экипаж, – а другой езди хоть на шестерне и в золочёной карете с форейторами в галунах»... При этом преосв. Антоний, в одиночной беседе, или в среде близких указывал даже поименно на епархии и Архиереев, которые относились к последней категории; а с тем вместе с особенным удовольствием и уважением отзывался о тех, кои не воспользовались этою льготою, несмотря и на средства и самую огромную численность церквей в своих епархиях (напр. упоминались им епархии – Курская, Полтавская и др.).

При других случаях преосв. Антоний не скрывал и того, какие по его мнению могли быть здесь задние мысли и цели у тех, кому обязаны инициативою нововведения и возможное размножение этих непрошенных викариатств. По своей неподкупной искренности и неизменному правилу, – никогда не говорить обиняками, или только намёками и в половину, преосв. Антоний высказывался, между прочим, так: «Замечаете ли, в какую именно пору воспоследовало сказанное изволение на открытие викариатств? Именно в ту, когда по новому уставу духовно-учебных заведений – Академий и Семинарий, – открыт особенный доступ к ректорству и белому духовенству и даже лицам светским (с обязательством вступить в духовное звание). При этом же, известно из печати, имелось в основании то, что бывшие доселе ректорами исключительно архимандриты, будто бы не соответствовали во множестве своим постам, так что если бы было возможно для водящихся этими основаниями и взглядами, то пожалуй, не прочь были бы от желания убрать всех ректоров архимандритов в монастыри. Но как это было бы уж чересчур... то вот теперь и найден путь, по которому можно с почётом сводить их с колеи ректорской на пост викариатства... А так как затем, – что всего понятнее, – при выборном начале, особливо в первые годы, будут избираться для баллотировки, по преимуществу, не монашествующие, да и в Академиях теперешних желающих поступить в монашество не будет (как это уже и оказалось, потому что даже обучающиеся в Академии вдовые священники отрицаются от монашества)⁴⁹, то остаётся только свести итог: сколько через 10–15 лет окажется ректоров и вообще учёных архимандритов и сколько кандидатов не только на праздные викариатства, но и на самостоятельные епархиальные кафедры. К утешению остаётся только одно, что вернее всего и сами, набравшие себе Викариев, епархиальные Архиереи в недальнем, быть может, будущем сознают скороспешность своих желаний, или сам св. Синод признает потребным закрывать их постепенно, чему уже и есть немалые примеры. Так, учреждённые викариатства в Твери, Тамбове, Вологде, Тобольске, Чернигове поминай как звали. В противном же случае, т. е. когда доведут до крайнего умаления число, желающих поступить в монашество лиц с академическим образованием и доведут, между прочим, именно тем, что служебный ход учёных монахов будет более и более суживаться и понижаться через не выбирание их напр. в Ректора и Инспекторы, тогда ведь придётся разве только обратиться к тем же мерам, какие введены теперь уже по части поставления в приходские священники вместо кончивших семинарский курс, недоучей из диаконов и даже из причётников»... Эти рассуждения преосв. Антония, как раз подтверждаются словами прежде упоминаемого автора недавней статьи: «К биографии Антония, Архиепископа Казанского». «Преосвященного Антония живо всегда интересовали все события и явления в церковной жизни. Он напр. очень скорбел о том, что современное учёное монашество не пользовалось особенным покровительством высшей власти. «Душа моя болит» – так неоднократно выражался по этому поводу преосвящ. Антоний»⁵⁰.

При других случаях, по поводу нового устава Семинарии, в котором постановлено, что Ректор Семинарии не может занимать никаких других должностей – напр. Члена Консистории, и если он Архимандрит – Настоятеля монастыря, разве только, когда Семинария находится в самом монастыре... (тоже сказано и в уставе Академии о Ректорах) – преосв. Антоний высказывал от всей глубины души свои суждения такие: «Скажите пожалуйста: монашествующих учёных укоряют и порицают, что они вращаются вне всякой сферы монастырской жизни и, в то же время, отнимают всякую последнюю возможность входить в эту сферу, запрещая быть настоятелями монастырей, в коих, между тем, они – Ректора могли бы всегда, напр. в вакациальное время жить и в свободное другое время побывать, помолиться, поговеть, или хотя бы повидать монастырскую жизнь и службу, правила и обычаи. Так вишь, нет и нет! Между тем, сами же ведают, что эти лица, ректора-архимандриты, числятся прямыми кандидатами, положим, сперва на викариатства, которые по ихнему же положению, назначаются быть в монастырях, в коих викарные Епископы должны быть нераздельно и настоятелями. Спрашивается: а что если этот Викарий-Настоятель монастыря и не ночёвывал двух-трёх ночей в монастыре, находясь во всю свою жизнь на учебной должности. Каков он будет Настоятель? ... Горе и беда тогда и самим монастырям под управлением таких настоятелей. Не это ли же самое представляется и в том уставном положении, что Ректора Семинарий и Академий не могут занимать должностей по званию Членов Консистории. Достаточно представить только, что вот такой-то Ректор назначается в Викарии, а может быть, назначен и прямо в епархиальные Архиереи, – что же? Как он сам себя должен чувствовать и сознавать, когда он тоже во всю жизнь не видел ни протоколов, ни журналов консисторских, не имел в руках ни одного следственного дела и незнаком с самыми простыми формами и порядками делопроизводства? … и как должен чувствовать себя в отношении к такому новопоступившему сотруднику епархиальный Архиерей, тем более ослабевающий в силах или даже находящийся вне епархии, напр. в Синоде? ... помощи ли и споспешествования ожидать от такого сотрудника в управлении епархиею главному Архиерею, или насколько возможно, безобидно вовсе избавлять его от участия в делах в устранение излишней путаницы? Правда, иных Ректоров, как и прежде, будут вызывать на чреду служения, где обыкновенно назначается им кресло в какой-либо экспедиции С.-Петербургской Консистории; – но ведь не бывавший Членом Консистории (как это бывало прежде) вступит в экспедицию, как в темный лес... К тому же нередки примеры, что и не бывавших на чреде Ректоров прямо назначают в Епископы⁵¹. Нет и нет!.. кто бы как ни думал и как бы ни понимал мои теперешние слова, я твердо убеждён, что учреждения новых, в таком количестве и в таком виде викариатств не принесёт пользы и успеха в благосостоянии нашей отечественной Церкви. Другое дело, по моему, когда бы епархии, или особенно многочисленные по церквам, или слишком большие по пространству, или требующие особенных трудов, напр. по миссионерству, положили разделять на самостоятельные. Так и бывало; – напр. здешняя Казанская епархия разделена в 1832 году на Казанскую и Симбирскую; – бывшая Оренбургская (по особенному громадному пространству) сначала (в 1850 г.) разделена была на Оренбургскую и Самарскую, а потом в 1858 году на Уфимскую и Оренбургскую; Херсонская – на Херсонскую и Таврическую; – Томская в 1861 г. – на Томскую и Енисейскую; – Варшавская – на Варшавскую и Волынскую. И я помню, как покойный Владыка (Филарет, Митрополит Киевский), по личному представлению коего разделена Казанская епархия, в бытность его здешним Архиепископом, вспоминая об этом, говорил: «мне хотели было дать в Казани Викария, но я не нашёл этого полезным и целесообразным. Иметь Викария, – говорил покойный Владыка, – почти тоже, в известном роде, для самостоятельного делового Архиерея, что если бы сидящий на козлах главный возница имел около себя подручное лицо (к тому же малоопытное), которому или навсегда отдал бы одну возжу, положим левую или, хотя по временам, отдавал бы от усталости или от лености и правую возжу... Понятно, как надежна была бы такая езда и для хозяина-седока и для самого экипажа». Так выражался высокопр. Филарет (Киевский), когда известно (ещё в 1856–1857 годах), было рассуждаемо в св. Синоде по вопросу о викариатствах вследствие записки, присутствовавшего тогда в св. Синоде, преосв. Иннокентия, бывшего тогда Архиеп. Камчатского (впоследствии Митроп. Московского). Вопрос этот не получил тогда хода и результат как не соответствовавший делу и цели... Филарет, Митроп. Московский, принял этот вопрос особенно не сочувственно⁵², и помню, писал об этом тогда же Владыке Филарету Киевскому».

При таких рассуждениях преосв. Антония однажды приведена была ему такая мысль: «если бы допустить нынешнее размножение викариатств, то нельзя ли бы совместить в лице каждого Викария звание и должность Ректора Семинарии, подобно тому, как это было и бывает и теперь по отношению к Академиям»... А что же... – перебил он сразу эти слова. Да ты может быть, и не вычитал ли где-нибудь подобной мысли или же просто говоришь от себя? И затем сам тут же стал развивать эту мысль с совершенною сочувственностью и проектировать решение этого вопроса самым отчетливым образом, начиная с самого благотворного значения этого введения для Семинарии и оканчивая тем, что сами-де Викарии чувствовали и сознавали бы себя действительно состоящими у дел... и не пробавляющимися в самом своём содержании какими-либо кошельковыми сборами от бедных монастырей епархии. Тогда бы, по-моему, можно допустить и выборы Проректоров Семинарии из среды своей корпорации, только не на пожизненный срок, а, по крайней мере, на четырехлетие, подобно как избираются теперь Инспекторы в Академиях. Да, – сказал преосв. Антоний, – я готов бы первый встать на стороне подобного порядка. Иначе же, заметил он опять, можно ручаться чем угодно, что введение нынешних викариатств обязано своею инициативою каким-нибудь прожектёрам, – «печальникам» о благе будто церковного управления и ими же самими восписуется себе особая честь, «что вот-де это дело как сразу и успешно привилось!». А когда окажется последствие ни туда, ни сюда, – тогда они же сами первые пропечатают, «что вот-де не сумели сами же наши Архипастыри воспользоваться и этим благодетельным учреждением!» И это будет «по делом» для тех, кто не может закрыть своего слуха от подобных вещаний в лицо им!»⁵³

При подобных понятиях своих об учреждении викариатств как же, спрашивается, смотрел преосв. Антоний на свое викариатство Казанское?

В ответ на это имеются данные, столь же верные, как и приведённые, т. е. взятые из его же собственных уст. Одновременно с рассуждениями вообще о викариатствах и по другим случаям, преосв. Антоний с полнейшею беспристрастною откровенностью говаривал и о викариатстве здешнем Казанском, и прежде всего по отношению к себе самому. «Если бы, – говорил он, – был проект у Правительства наоборот об упразднении лишних викариатств, – то я бы, пожалуй, первый отозвался в пользу этого проекта. В Смоленской епархии было церквей почти на одну треть более, чем в здешней, – и то, слава Богу, я ни на йоту не затруднялся. Да и самое происхождение здешнего викариатства давно ли; к тому же кому из здешних неизвестно, что оно обязано временным обстоятельствам и условиям, именно тем, что бывший здесь Архиепископ преосв. Григорий, как состоявший Членом св. Синода, был часто вызываем в Петербург и потому на время своего отсутствия мог иметь нужду в Викарии. А впрочем, будь тот же самый преосв. Григорий теперь Казанским архиереем, то, при нынешних путях и средствах сообщения, – при усовершенствованном пароходстве, при железной дороге от самого Нижнего до Петербурга и, наконец, при телеграфах на всем протяжении, – едва ли бы и он сознавал нужду, да и Правительство тоже, – по крайней мере, едва ли дало бы штатное казённое жалованье здешнему Викарию, при всей даже ограниченности последнего (в 800 р.). Правда, по мере развития деятельности здешнего Братства Святителя Гурия и в видах вообще развития миссионерства, Викарий может иметь здесь как бы специальное назначение и дело; но бывали примеры, что председательство Братства было в руках и светских лиц⁵⁴, и дело шло – достойно и праведно сказать, – сравнительно оживленнее и благоуспешнее, в особенности по части устройства школ и самого сбора денежных средств. С другой стороны, если не самое учреждение викариатства, зато личные достоинства здешних преосв. Викариев, из коих теперь, при мне уже третий⁵⁵, и наши взаимные отношения таковы, что дай Бог, чтобы и впредь было всегда так, для блага и успеха в деле епархиального управления. По этим достоинствам и отношениям я могу даже похвалиться, что я истинный счастливец. Первый напр. преосв. Викарий Гурий был из умудренных опытностью даже на дипломатическом поприще, равно как и на миссионерском в бытность его начальником Пекинской миссии; с ним, хотя и в один только год, я сблизился душевно. О втором, преосв. Викторине, кажется излишне всякое свидетельство, так как оно слишком ведомо и понятно было всем, кто в течении шестилетнего его викариатства знал его и видел наши между собою отношения, равно как его практичность и деятельность. О третьем Викарии, преосв. Иоанне, довольно сказать только то, что он и прежде семь лет служил при мне в Смоленске кафедр. Протоиереем и Членом Консистории»⁵⁶. Каковы же были чувства и отношения к преосв. Антонию этих преосв. Викариев, это засвидетельствовано было ими торжественно при отъездах их из Казани. «По Архиерейскому сану, – говорил напр. преосв. Викторин, обращаясь к преосв. Антонию, – мы братья, но в административном отношении и значении между нами известная разность. Но Вы не давали чувствовать сей последней. Вы и здесь являлись ко мне, как любящий брат к брату... и эти-то отношения Ваши и побуждали меня к постоянной желательной моей готовности быть не по имени только Вашим помощником, но и исполнять в точности все Ваши поручения, и не только исполнять, а и предупреждать, где можно и уместно, Ваши благие желания на общую пользу паствы»⁵⁷. Так же точно преосв. Иоанн, при прощании, на домашнем обеде у преосв. Антония взволнованным голосом и сквозь слезы выразил ему свою безграничную благодарность и признательность как благостнейшему Архипастырю, от которого он не только здесь в Казани, но ещё и прежде в Смоленске, всегда видел сколько мудрое руководительство, как отца благодетеля, столько же и всеобъемлющую, ко всему нисходящую, любовь нежной матери»⁵⁸.

Что эти чувствования и свидетельство их были не временными только и перед очами самого преосв. Антония, мы приведём здесь дословное содержание письма⁵⁹, написанного мне преосв. Викторином по кончине преосв. Антония, когда он узнал, между прочим, что мною начато составление биографии его. «Помоги Вам Бог в Вашем труде составления биографии приснопамятного Владыки высокопр. Антония! Когда придётся Вам говорить о моём шестилетнем при нём служении, то напишите, что я был всегда с неизменною к нему сыновнею преданностью, глубочайшим почитанием и всегдашнею готовностью и предупредительностью в исполнении всего, что ко мне относилось, и – он ко мне с полною братскою любовью и отеческим благоснисхождением, так что между нас не пробегало и тени какого-либо охлаждения и т. п. Вы сами лично знаете, как в зимние вечера мы ездили иногда в добрые благочестивые семейства, а больше всего проводили у него в собеседовании, по преимуществу, о делах епархиальных, в частности же, по Братству, заведование делами которого им было предоставлено мне почти всецело, – и вообще о делах церковного управления, – причём поверяли друг другу всё и даже переписку с разными лицами высокопоставленными... Вам известно, как почивший Владыка особенно интересовался подобными сведениями и как ценил всякую добрую мысль и утешался, когда узнавал о каких-либо благих начинаниях и с какою сочувственностью отзывался на всё подобное, равно и сам писал другим своё многое. Летом же, помните, как часто я и Вы бывали у Владыки в загородном доме и там среди подобных же собеседований мы втроём делали прогулки по лугам, по нивам, по лесам – по дебрям (как любил он выражаться), – одним словом: – тогда как, при появившихся во многих епархиях Викариях, в иных между ними и главными Иерархами отношения не вдруг установлялись правильные, – в Казани же были они, можно сказать, достоподражательными»...

«Добрые отношения сии между нами не прекращались и по переселении моём в Витебск; переписка между нами продолжалась постоянно самая искренняя, можно сказать, братская. Касательно управления, кроме определённо однажды назначенного мне рода занятий, Владыка поручал мне давать мнения и о делах из круга собственного его ведения и ни разу не случалось, чтобы он не согласился с даваемыми мною заключениями. Для примера возьмите хоть в Консистории два протокола 1873 года, – один о диаконе Филонове, которого хотели, было стереть с лица земли... а другой о. Шихабановом (Благочинном), у которого сделалось семейное несчастие с дочкой... Они покажут Вам, как я решал дела и как Владыка смотрел на мои решения... Можно сказать также и о том, что Владыка, по отношению к моей службе, для улучшения моего, незавидного в материальном отношении, положения, предоставил мне в заведывание сначала Ивановскую Лавру⁶⁰, а потом, по уступке её мною Вам, Кизический монастырь, который доставлял мне прибавки на содержание до 500 руб. в год, и этого я никогда не забуду. Высокопр. Митрополит Исидор, отпуская меня в Казань, говорил мне, что там содержание бедное и, если окажется нужным, я могу просить увеличить его. Но мы обошлись и без казённой прибавки местными средствами и без расстройства монастырей сих. Впрочем, Вы сами видели наши отношения с Владыкой и можете свидетельствовать о них, как очевидец».

«Р. S. Высокопреосвященнейший иногда допускал меня быть участником трудов своих письменных. Так, после нашего рассуждения о том великом значении, какое имеет в нашей нравственной жизни исповедь, особенно исповедь детей, он сам написал о сём предложении духовным пастырям, в котором разъяснил им этот предмет, а мне поручил составить исповедательные вопросы, так как я сам бывал духовником и дело это, – говорил Владыка, – знакомее мне, чем ему⁶¹. Предложения эти и вопросы мои были напечатаны и в Епарх. Известиях, и потом перепечатаны и превознесены в Христианском Чтении, кажется в 72 или 73 годах. Действия наши так были солидарны, что их иногда смешивали, приписывая мои ему, а его мне. Так, после смерти уже его, во многих газетах перепечатывался анекдот об одном дьячке, будто бы заплатившем в Консистории деньги, данные ему самим Владыкою Антонием и пр. Факт этот в газетах извращён к унижению Консистории и Секретаря её. Это было не так, как напечатано в газетах, а вот как: Умер в г. Свияжске, при одной из приходских церквей, дьячёк, оставивший после себя сирот до 8-ми душ, из коих один был послушником в Свияжском монастыре. Чтобы обеспечить семейство в содержании, я этого послушника определил на место отца с тем, чтобы он через год просил себе стихаря. Прошёл год, парень вздумал жениться без стихаря. Он попросил писца Консистории Воскресенского написать ему прошение о посвящении в стихарь. Воскресенский уверил его, что прошение написано так, что Архиерей никак не откажет, и взял с него за это 3 руб. Но удостоить просителя стихаря оказалось невозможно, как ещё не выучившего ни катехизиса, ни священной истории; и на прошение его о стихаре последовал отказ. Тут бедный дьячёк расплакался и говорил, что его уверял Воскресенский, что Архиерей никак не откажет, и взял с него за это три руб. Я сказал об этом г. Секретарю; Секретарь прислал ко мне Воскресенского; а я, в наказание за вымогательство, послал его отнести в Свияжск и отдать лично эти деньги и принести в получении оных мне расписку. Тем дело это и кончилось. Николай Васильевич (Секретарь), вероятно, хорошо помнит это, и тут никакого нарекания нет на Консистории, а писец её только взял много с бедного дьячка за написание просьбы, за то и получил чувствительное воздаяние. А газеты дело одного Архиерея приписали другому и передали в извращённом виде».

«А вот сейчас прочитал я в Правительственном Вестнике, что Обер-Прокурором св. Синода Высочайше определён Его Высокопревосходительство Константин Петрович г. Победоносцев. Да! – верно дух в Бозе почившего преосв. Антония там, на небе, ходатайствовал о сём... Дай Бога обновления в управлении кормилом дел церковных к возвышению Православия»⁶².

В этих последних словах письма разумеются те личные самые искренние отношения, кои установились ещё со времён Смоленских между преосв. Антонием и К.П. Победоносцевым и вследствие коих между ними была весьма частая переписка. И преосв. Антоний действительно высказывал многократно своё пламенное желание и упование: «вот когда бы Господь даровал в Обер-Прокуроры св. Синода К.П.П., этого воистину израильтянина (новозаветного) в нем же льсти несть (Ин. 1:47). Этих отношений и переписки между преосв. Антонием и К.П.П. мы не раз коснёмся, смотря по предметам дальнейшего изложения, в своём месте.

Здесь же, для окончательной характеристики отношений преосв. Антония к местным своим Викариям, укажем ещё на одну, в своём роде, редкостную и любопытную черту. Преосв. Антоний настолько был проникнут духом и чувством братского единения с преосв. Викариями (или, говоря попросту, был настолько деликатным), что при совместном служении Литургии в ту пору, когда нужно восседать (во время чтения Апостола) ему самому на главном горнем месте (устроенном на известной возвышенности), а Викарию особо, на месте без возвышения, – никогда этого не делал, а приказывал всегда ставить кресла с подушками два рядом, для себя с правой стороны, а для Викария с левой, – так что горнее место оставалось праздным. Этому дивились сначала видевшие служение прежних Архиепископов совместно с Викариями, – и думали было объяснить незнанием порядка преосв. Антонием... или, по крайней мере тем, что он был в первые месяцы не в сане ещё Архиепископа. Но оказалось иначе; – преосв. Антоний делал это именно по чувству братского единения и находя как бы неловким сидение преосв. Викария внизу у подножия горнего места... Так же точно при возглашении многолетия на молебнах, при сослужении Викария, было произносимо имя Викария непосредственно рядом с его именем и затем в конце присовокуплялось: «с Богохранимою их паствою». То и другое сразу обратило внимание бывшего здесь и присутствовавшего в Соборе при Литургии и молебне, высокопр. Макария⁶³, который и высказал братски преосв. Антонию своё мнение, как указание; но преосв. Антоний не пожелал изменить заведённого прежде порядка, особливо, чтобы не сделать слишком явную передвижку в местах сидения, – хотя бы даже с поступлением нового Викария.

Обращаясь к дальнейшим, по порядку ближайшим, сотрудникам собственно по делам епархиальным, Членам Консистории, – в отношении которых уже сказано было о произведённой замене прежних новыми, – нужно сказать, прежде всего, в каком положении застал преосв. Антоний делопроизводство в Казанской Консистории. Еще в Смоленске мне приводилось читать в его письме, что «дел нерешённых оказалось около 900, а немало оказалось и таких, кои ещё не получали никакого движения. Последнее объясняли ему тем, что тогда предместник его, преосв. Афанасий, получил отставку и должен был собираться к перемещению в назначенный ему для жительства подгородный Кизический монастырь, то Секретарю Консистории и домашнему письмоводителю привелось суток двое-трое разбирать в его кабинете, покрытые слоями пыли, кучи бумаг и в том числе весьма немало нераспечатанных конвертов, в коих оказывались даже указы Синодские и отношения высшего управления. Это говорил он и лично, но с присовокуплением, что «очевидно, и самое присутствие Консистории не чуждо было того, чтобы слагать вину всю на своего Архипастыря и из этого делать себе мягкое возглавие и образовать привычку для своей неспешности в решениях дел». И замечательно, что избрав последних в самое же первое время, преосв. Антоний не заменял впоследствии, в течение тринадцати лет, ни одного из них. Значит, выбор был верный и надежный! Кафедральный о. Протоиерей, сравнительно, сугубо оправдал своё служебное звание тем, что несмотря на свои годы старческие, до последних пор был, как сказано прежде, постоянным спутником преосв. Антония при обозрении епархии и состоял Членом учредителем Братства и Членом от духовенства в Управлении Семинарии, а затем двое и из других занимали эту последнюю должность. Одна такая долговременность служения этих непеременных Членов, сама собою, даёт уже разуметь, что всё исходившее из требований и указании преосв. Антония выполнялось точно и оправдывалось желаемыми результатами. Вследствие этого и личные отношения преосв. Антония к таким сотрудникам выражались во всегдашнем внимании и расположении к ним и в достойной оценке их личных достоинств, трудов и заслуг. Все эти Члены и Секретарь, действительно были, можно сказать, ущедрены наградами, равно как они и сами сознавали характер и значение всех действий и распоряжений преосв. Антония и лично к ним относившихся, и вообще к строю и направлению в ходе епархиального управления, видя в лице его самого первый живой пример административной опытности, неустанной деятельности, строгой во всём внимательности, нелицеприятной правды и в тоже время примернейшей благостности. Вполне верно изображена в этом отношении характеристика одного из Членов Консистории, избранного в первый же год преосв. Антонием и состоявшего в этой службе до самой кончины своей в 1882 г. – Прот. Гавр. Феод. Мелановского в надгробной речи, сказанной Профессором Богословия в Университете Прот. Мих. Мих. Зефировым. «Почивший пастырь был и церковно-общественным деятелем, в звании Благочинного, Член Консистории и по другим некоторым должностям. И он всегда не любил и не умел делать свое дело кое-как, лишь бы свалить его с рук, но всегда основательно, добросовестно, своевременно. Ему и на ум не могло приходить, чтобы покривить... и злоупотребить тою долею прав и власти, какая была ему предоставлена. Зато и пользовался он по достоинству уважением всех; его любил, им дорожил, его отличал и возвышал приснопамятный наш Архипастырь Антоний»⁶⁴.

«С такою же точно начальническою внимательностью, сказано в некрологе, относился преосв. Антоний и к второстепенным деятелям-труженикам, штатным чиновникам и ко всей меньшей – канцелярской братии, труждающимся в Консистории. Тогда как современная либеральная печать только считает как бы задачею, кстати и некстати, глумиться над указываемыми служащими, Владыка взглянул на их, в большинстве достойное сожаления, положение с истинно-отеческой точки зрения. Он сознавал, что так как этот служащий люд весьма нужен для успешного ведения дел с формально исполнительной стороны, то само собою и положение его материальное должно быть, по возможности, улучшено. Для этого преосв. Антоний воспользовался, бывшими ещё в 1815 г. в распоряжении епархиального Начальства, остаточными экономическими средствами в количестве семнадцати тысяч рублей и исходатайствовал у св. Синода разрешение на устройство нового каменного дома для помещения в нём всех чиновников и канцеляристов, служащих в Консистории. И вот теперь, благодаря собственно личной отеческой попечительности Владыки об участи этих меньших братий, они имеют готовые казённые квартиры, представляющие особенные удобства уже тем, что находятся близ самого корпуса Консистории, на одном даже дворе»⁶⁵.

Понимая и ценя так достоинства и заслуги местных Членов Консистории и обобщая в этом же смысле консисторские корпорации во всех епархиях, преосвящ. Антоний с особенною скорбью встретил то распоряжение, коим предписано, чтобы Членов Консистории не избирать впредь ни в члены Правления семинарских и училищных, ни в депутаты на съездах епархиально-училищных, ни в благочинные... «Вот до какой репутации, – говорил преосв. Антоний, – дослужились о.о. Члены Консисторий!» А, между тем, недовольно ли взглянуть только здраво и прямо на нововышедшее распоряжение, чтобы сразу же увидеть многие несообразности и явные затруднения. Вот какой-нибудь губернский город с небольшим числом церквей и, следовательно, наличных священников и протоиерев. Само собою, из числа их избираются лучшие достойнейшие, начиная со степени самого образования. Этих лиц нужно четыре собственно для Консистории. Спрашивается: кого же теперь избирать в Члены Правления Семинарии и училища и, тем более, в первое? Очевидно, из остальных, так как их требуется пять лиц... В числе же последних, естественно, окажутся такие, кои действительно не проявят силы влияния, но – не в обиду будь сказано, – едва ли проявят и интеллигенцию... в педагогическом или распорядительном управлении заведением...⁶⁶.

Напротив, Члены Консистории, когда они были, по прежнему, членами семинарско-училищных Правлений, по своему служебному положению могли нередко лично и прямо содействовать самым Правлениям по тем или иным делам и случаям, по коим нужно бывает сноситься Правлениям с самою же Консисториею... да и вообще самый их авторитет служебный в епархии имел очевидный благотворный вес и в среде семинарско-училищных корпораций. О не избирании Членов Консистории в благочинные преосв. Антоний высказывался в этом же роде. «Что за беда, если напр. Член Консистории есть и местный Благочинный (т. е. над городскими церквами только). Положим, по делам его благочиния по его же собственным рапортам идут рассуждения в Консистории; да не то ли же бывает в св. Синоде, где присутствующими состоят епархиальные Архиереи, и по делам их епархий и даже их личным представлениям происходят рассуждения в Синоде; – или в Государственном Совете, в коем состоят Членами Министры, разве не по их же делам происходят обсуждения?»

«Вслед за обновлением состава Консистории, говорится в некрологе⁶⁷, преосв. Антоний не укоснил обновить и институт благочиннический. Он ввёл совершенно новый порядок избрания и определения лиц на должности благочинных, именно установил правило для выбора благочинных самим духовенством. Этот порядок действительно был совершенно новый по отношению собственно к здешней епархии; но он был уже не новый для некоторых других епархий и для самого преосв. Антония. Говорить об этом, впрочем, излишне после всего сказанного в подробности и pro и contra в прежнем изложении о его Смоленском служении. Преосв. Антоний этим нововведением в здешней епархии доказал, очевидно, твердость прежних своих личных убеждений, несмотря на известные возражения высокопр. Филарета Московского, которые, – как он говорил сам, – высказывал ему и здесь преосв. Афанасий – его предместник, титуловавший его, между прочим, прогрессистом и либералом именно за это нововведение. Для устройства порядка в выборах благочинных преосв. Антоний воспользовался, почти целиком, своими же прежними Смоленскими правилами.

«С введением выборного начала в благочиннический институт (говорится в том же некрологе⁶⁸) Владыка, естественно, должен был придти к мысли и об учреждении, так называемых, благочиннических советов – этих зародышей местного самоуправления в среде духовенства». Под этими советами преосв. Антоний прежде всего разумел то, что благочинные, как избранные духовенством округа, должны были бы, по преимуществу, входить в сорассуждения со священниками из особенно опытных. Эта мысль сначала проведена была им при личных словесных собеседованиях с некоторыми благочинными новоизбранными и потом перешла и в среду вообще духовенства. Она скоро осуществилась в одном из благочиннических округов в особом проекте, по которому признавалось нужным сказанные совещания привести в точную определённость как по отношение к лицам избранным, так и к предметам совещаний и самому образу и пределу этих совещаний. Проект этот преосв. Антоний сразу одобрил, как благотворный и соответствующий, между прочим, 165 ст. устава дух. Консисторий, и потому дал тогда такую резолюцию: «По примеру округа сего Благочинного (Скворцова) рекомендуется учреждать подобные же благочиннические советы и в прочих округах на изложенных основаниях и условиях, – и где будут таковые советы предположены к учреждению, доводить до моего сведения. О сём припечатать в ближайшем № Известий по Казанской епархии»⁶⁹. Со своей стороны преосв. Антоний по поводу учреждения этих советов говорил: «Ведь эти советы, собственно говоря, не новость; они почти тоже, только в миниатюре, что и бывшие прежде духовные Правления; разнятся они от последних тем, что 1) Правления находились в двух-трёх уездных городах, во 2-х обстановлены были разными канцелярскими формами, особенно вредившими делу в лице чинов, именовавшихся повытчиками и проч., – тогда как советы эти существуют в округе каждого благочиния, и дела в них производятся исключительно священниками и самые решения, вносимые в особую книгу, представляются только епархиальному Архиерею, а предварительно рассматриваются на съездах без всяких особых формальностей».

Но ещё прежде введения выборного назначения благочинных и учреждения советов благочиннических (сказано в некрологе)⁷⁰, Владыка в первый же год своего управления Казанскою епархиею исходатайствовал у св. Синода разрешение на издание «Известий по Казанской епархии», чтобы установить постоянную живую связь между духовенством и епархиальным управлением и дать самостоятельный орган для взаимного обмена мыслей, сведений, предположений о местных вопросах, делах и нуждах. В тогдашнюю пору эти местные епархиальные издания были тоже ещё вновь (в каких-либо 5–7 епархиях); – но преосв. Антоний говорил, что «если где, то в Казани – городе Академическо-университетском всего непростительнее чуждаться подобных нововведений». С тем вместе всего удобнее находил он открыть это издание при Казанской Духовной Академии в видах большей серьёзности по содержанию и самой удобности для типографского дела и рассылки, так как при Академии издавался уже с давних годов журнал «Православный Собеседник», к которому Известия по Казанской епархии могли относиться и примыкать в качестве приложений. Академия тогда же изъявила на это свою готовность и доднесь это издание при ней продолжается. Хотя почему-то и возникали было вопросы об учреждении особой редакции для Известий, но преосв. Антоний оставил их без внимания, – и во всяком случае без последствий.

Скорее же всего, он сам лично обратил внимание на неисправность в предъявлении подписок и высылке денег на это издание, а равно на неозабоченность о возможно своевременном получении №№ и, наконец, на невнимательность к прочитыванию их в среде духовенства. В предложении своём духовной Консистории, (от 25 Февраля 1868 года № 687)⁷¹ он писал, между прочим: «Усматривал я (во время своих поездок по епархии), что Известия по епархии, обязательные для всех причтов, частью получаются слишком не скоро, частью и по получении остаются у причтов или нечитанными, или и по прочтении непонятыми и необязательными будто бы к исполнению в потребных случаях, частью же некоторыми церквами вовсе не выписываются. Вследствие сего Консистория имеет предписать благочинным циркулярно, чтобы они: 1) поставили самим себе на вид и строго внушили подведомым им священникам, дабы они тоже, со своей стороны заботясь всячески о скорейшем и своевременном получении епархиальных Известий, немедленно по получении прочитывали их как сами, так и в присутствии причта, и тогда же принимали оное к непременному исполнению, не ожидая на то особых указных предписаний, и под опасением, что за неисполнение или замедление в своевременном исполнении таких распоряжений, которые даются через епархиальные Известия – именно к исполнению, – причты будут подвергаться денежным штрафам, а благочинные – за такое же невнимание и неисполнительность – сверх того, выговорам. 2) Относительно самобеднейших церквей благочинные имеют распорядиться, чтобы таковые церкви ограничились выпискою из редакции Православного Собеседника одних только епархиальных Известий без Собеседника. 3) Сверх этого вменяется благочинным в обязанность наблюсти строго, дабы по окончании года все изданные №№ епархиальных Известий были непременно тщательно священниками собраны, переплетены в книги и внесены в церковные библиотеки для необходимых справок и руководства причтам на будущее время».

Но так как Редакция Известий по Казанской епархии, между прочим, заявила печатно в этих же самых Известиях, что к удивлению ни посторонние лица, ни особенно духовенство Казанской епархии, не отозвались сочувствием к этому изданию, не присылали никаких статей и даже малейших заметок, подходящих по предметам и содержанию к опубликованной программе (напр. по части описания церковных древностей, чтимых св. икон, крестных ходов, местных обычаев и пр. пр. ...), – то преосв. Антоний, в видах побуждения и вызова духовенства к сочувствию и приготовлению материалов, сделал особое распоряжение, чтобы при всех церквах были непременно заведены летописи, в коих, прежде всего, изложены были бы историческо-статистические описания церквей и приходов и затем вносились бы постепенно повременные, чем-либо замечательные события и случаи, и даже какие-либо явления в природе, выходящие из обыкновенного порядка... В этом отношении преосв. Антоний воспользовался тоже готовыми распоряжениями, сделанными им ещё в Смоленской епархии. По поводу этого он, между прочим, говорил: «удивляюсь, что в здешнем многоучёном городе не нашлось доселе желающих принять на себя труд составить исторически-статистическое описание всей епархии; в Смоленске же это дело при мне же было и начато и выполнено самым удовлетворительным образом»⁷².

Точно также преосв. Антоний выражал не только удивление, но и сожаление, что в Казанской епархии до него не были учреждены церковно-приходские попечительства. Потому в первых же месяцах своего управления (от 29 Апреля 1867 года), он в особом предложении духовенству Казанской епархии писал так: «Крайне сожалею о такой отсталости, в сём отношении, Казанской епархии от других многих, и имея в виду, что учреждение церковно-приходских попечительств, по самой идее об их значении несомненно весьма полезно и благотворно и для благоустройства церквей, и для открытия приходских школ, и для призрения бедных и, наконец, для улучшения быта самого духовенства, считаю нужным теперь же предписать духовенству приходскому, в особенности сельскому, дабы они непременно и всемерно озаботились открытием попечительств, так как это дело, более всего, зависит от его влияния на прихожан и ему должно принадлежать начинание сего дела. Для успешного же достижения цели в этом благом деле, священники, – кроме общих, уже объявленных в печати, положений и правил о попечительствах, – имеют руководствоваться ещё следующими указаниями»... Эти же последние в самом же предложении изложены в 6-ти пунктах. Укажем, между прочим, только два: – в одном сказано, – «чтобы по открытии попечительств члены их не ограничивались только номинальным их существованием, а ознаменовывали себя деятельным участием; в другом – благочинным вменено в обязанность первее всего подать в лице своём добрый достойный пример для подведомых причтов и настрого наблюдать, не препятствуют ли где-либо самые причты учреждению попечительств из каких-либо своекорыстных видов, или не заключаются ли эти препятствия вообще в неблагоприятных взаимных отношениях между причтами и прихожанами...⁷³

О своекорыстных видах, по преимуществу нарушающих добрые отношения между причтами и прихожанами, преосв. Антоний давал особое предложение приходскому духовенству (от 12 Августа 1867 г.). «Своекорыстные виды, тем паче выражавшиеся в поборах и даже в вымогательстве платы (напр. за требы), – писал в этом предложении преосв. Антоний, – особенно вредят добрым отношениям между причтами и прихожанами; с одной стороны они раздражают прихожан, а с другой унижают в глазах их самые причты, заставляя смотреть на пастырей, как на наёмников, и на самые священные требы не как на дело христианское спасительное, а как на оброк в пользу причта и пр. Потому строго воспрещаются какие-либо излишние поборы и вымогательства, наипаче же в тех приходах, где причты пользуются определённою ругою и нескудными доброхотными даяниями». В отдельности выражено в этом предложении строжайшее предостережение и прещение духовенству, состоящему в приходах инородческих, так как «до сведения моего, – писал преосв. Антоний, – дошло и даже лично дознано, что крещёные инородцы не только стесняются и ропщут на это, но указывают в том, между прочим, причину перехода некоторых крещёных татар обратно в магометанство»⁷⁴.

Не отрицая действительности последнего факта, как указания на причину отпадения, мы приведём в своём месте замечательные данные на то, что эта причина со стороны отпадающих измышленная. В этих данных самыми цифрами будет доказано, что с татар-магометан взимается в пользу муллы вдвое и более, чем с крещённых в пользу церковного причта. Вообще речь о разных многократных распоряжениях преосв. Антония по отношению собственно к инородческим причтам и прихожанам будет особо, в связи с прочими действиями и мероприятиями его по разным вопросам относительно благоустройства быта и положения сельского духовенства, начиная с учреждения упомянутых уже церковно-приходских попечительств. Подробное изложение этих сведений имеет быть в следующей главе.

Относительно особенной заботливости преосв. Антония о возможно скорейшем повсюдном учреждении церковно-приходских Попечительств читаем в некрологе следующие строки: «Высокопреосв. Антоний употреблял все меры к тому, чтобы при первой возможности повсюду в приходах Казанской епархии учреждались духовенством церковно-приходские Попечительства, каковые в настоящее время и имеются уже в большей части приходов. Но, действуя в этом через посредство местных причтов, неутомимый Архипастырь не хотел этим самым сваливать с себя бремени забот и трудов по этому предмету, так как с ним связывался вообще вопрос громадной важности, каков вопрос об улучшении быта духовенства. Не говоря о его самом живом участии в разрешении этого вопроса в местном Губернском Присутствии по обеспечении православного духовенства, где он состоял Председателем, – он изучил экономическое положение здешнего духовенства вообще и каждого причта в особенности не по бумагам только и не по клировым лишь ведомостям, которые, впрочем, он ежегодно рассматривал самым тщательным образом⁷⁵, но в самой действительности на месте по своим личным наблюдениям и лично же добываемым сведениям. Ежегодно совершая поездки для обозрения той или иной части епархии, он нигде не опускал из виду ни малейших подробностей, так или иначе обусловливающих известное положение как причта в приходе, так и самой церкви, равно и состояние прихожан и отношения их к причту, сводя, направляя и прилагая все данные, сколько к разрешению вопроса по обеспечению вообще православного духовенства, столько в видах более благотворного значения и действия приходских Попечительств»⁷⁶.

«Действуя в последних видах, преосв. Антоний желал особенно устранить все поводы к нередко обнаруживавшимся неблагоприятным отношениям между причтами и прихожанами. Потому хотя прежде он указывал духовенству довольствоваться собираемою с прихожан ругою, – но опытом убедился сам, что и этот источник сколько неудовлетворителен для безбедного обеспечения, – особливо в случае неурожая или бедности многих прихожан, столько же служит иногда поводом к возникновению новых взаимных неудовольствий и, притом, к унижению духовенства при неточно определённых и не утверждённых формальными приговорами положениях и условиях относительно руги»⁷⁷. «Отсюда, – говорится далее в некрологе⁷⁸, – постоянным и горячим желанием Владыки было, чтобы во 1-х относительно руги, где таковая уже установлена, были составлены надлежащие акты, равно как и по наделу церковных причтов узаконена пропорция земли, – а относительно прочих сборов, делаемых причтами, последние были капитализированы по взаимному соглашению прихожан и причтов, каковое соглашение должно быть облечено в форму же законных актов; и во 2-х, если это возможно, чтобы и самые руги заменены были денежною платою со стороны прихожан, и чтобы эти платы не были собираемы самими причтами, а вносимы были в местные волостные правления. Это желание, действительно, начинало было осуществляться, но в редких приходах». «Не меньшим желанием Владыки – говорится также в некрологе⁷⁹, – было и то, чтобы при каждой церкви были церковно-приходские дома, – для чего было многократно рекомендовано духовенству обращать, при удобных условиях, в таковые свои собственные дома через выкуп последних на счет сумм собираемых с прихожан, при прямом участии в этом деле Попечительств, а в случае необходимости и с воспособлением от самых церквей». Желание это проводилось сначала лично в приходах, посещаемых преосв. Антонием при обозрении епархии, а затем в 1878 г. дано им предложение (20 Сент. № 2965) Консистории по этому предмету⁸⁰.

«Объезжая каждый год те или другие уезды Казанской епархии и посещая села, я между прочим, тщательно вникал в быт священно-церковнослужителей и при этом усматривал, что они по большей части имея посредственное состояние, более всего, особенно при поступлении на места, встречают затруднения в устройстве своего быта со стороны помещений для своего житья. За весьма редкими исключениями, при самых церквах нет ни только церковных или приходских домов, но даже и усадебной земли, которая считалась бы несомненною и неприкосновенною собственностью церкви, неотчуждаемою ни в каком случае в частные руки, и на которой бы имели полное право селиться члены причта. Почти повсюду они живут в своих собственных домах, построенных на земле, не признаваемой церковною, а считающейся обывательскою, как это пишется почти повсюду и в клировых ведомостях. От этого так бывает, что когда священно-церковнослужители переходят с одного места на другое или же умирают, то дома их, коль скоро не приобретаются почему-либо их преемниками, продаются в частные руки вместе с усадебного землею, вследствие чего вновь поступающие священно-церковнослужители поставляемы бывают в необходимость заботиться не только о приобретении себе домов для жительства, но и самой усадьбы для поселения. Во многих селах случалось мне встречать близ самой церкви дома, принадлежащие крестьянам и купленные у бывших членов причта, тогда как поступившие на их места новые священно-церковнослужители принуждены были построить или купить себе собственные дома где-либо в далёком расстоянии, на так называемой обывательской земле».

«Такое положение вещей нельзя не признать совершенно ненормальным, поскольку оно противно существующим узаконениям, по коим никакая сельская приходская церковь как не могла быть в начале построена, так и не может продолжать своего существования в качестве самостоятельной иначе, как под условием обеспечения причта при ней законною пропорциею земли и первее всего усадебной для поселения причта, по возможности, в самом недальнем расстоянии от церкви».

Далее в этом предложении весьма подробно и пространно изложены и выяснены все положения и условия касательно возможного приведения в исполнение настоящего дела со стороны причтов и Попечительств.

Изложенные здесь положения и условия, впрочем, почти те же, какие предлагались преосв. Антонием по этому же предмету в Смоленской епархии. Сюда же должно отнести и другие предложения, напр. об очищении церковно-причтовых усадебных земель от всяких строений местных жителей, о земле для кладбищ, о приведении кладбищ в приличный вид и пр.

Что касается до деятельности приходских Попечительств по отношению к одному из главных предметов их деятельности – учреждению церковно-приходских школ, то с этой стороны, сравнительно со Смоленскою епархиею, деятельность преосв. Антония не выражалась особенно и, тем более, непосредственно административно. Причины этому были очевидно те, что во 1-х собственно церковно-приходские школы были, в это время, вообще парализованы заведением школ от земства, и местные Архиереи перестали уже быть председателями училищных советов, а во 2-х это дело, главным образом, было сосредоточено в круге деятельности Братства св. Гурия.

«Не чуждался, – говорится далее в некрологе же⁸¹, – Владыка и столь благотворной мысли, какова мысль, появлявшаяся и в других епархиях, – именно об учреждении эмеритальной кассы для духовенства Казанской епархии; но он желал, чтобы эта мысль не была насильно навязана духовенству; напротив, он старался, чтобы её приняли все добровольно и чтобы в основу проектируемой кассы был положен значительный капитал, или собранный сразу по подписке, или пожертвованный, хотя временно, каким-либо лицом. Но как этого духовенство не могло достигнуть, то и учреждение кассы отсрочено на неопределённое время и вопрос об нём не возобновлялся доселе».

Наконец, в некрологе же читаем, что «высокопр. Владыка, вооружённый опытным всесторонним знанием каждого прихода своей епархии, приступил к составлению (в силу известного правительственного распоряжения о сокращении приходов) нового расписания приходов и церквей, которое и было утверждено в Высочайше учреждённом главном Присутствии по делам православного духовенства и в 1876 г. было введено в Казанской епархии»⁸².

Это правда, что преосв, Антоний употребил всё своё опытное личное знание и всевозможное старание, чтобы расписание новых приходов и назначение к ним настоятелей и помощников и проч. было возможно правильно и соразмерно пространству приходов и соответствовало их существенным нуждам; – но на самоё это нововведение он, с первого же раза, взглянул весьма не сочувственно и, хотя исполнил как повеленное, все-таки остался при своих убеждениях неизменно. «Если где», – говорил он между прочим, – «то в Казанской-то епархии сокращение приходов и церквей составляет положительную несообразность... Тогда как число татарских мечетей и мулл, на моих уже глазах, растёт и растёт и, притом рядом и вокруг наших Православных церквей и приходов, – мы, наоборот, хотим уменьшить число последних. Не выходит ли здесь то, что через уменьшение числа дворов овчих, в кои подобает приводить иныя овцы, яже не суть от дворов сих, и через сокращение числа дверников открывается возможность – не только прелазать инуде иным пропагандистам, а прямо и смело шагать через разобранные по местам, прежде бывшие, ограды и расхищать овец, даже и во дворах сущих, а не только захватывать около дворов привитающих? А что сказать о самой причине и цели? ... Ведь, выходит, что здесь дело, по изречению Святителя Димитрия Ростовского не ради Иисуса, а ради хлеба куса». С другой стороны, имеется ли для епархиальной власти законное право сокращать приходы и оставлять праздными церкви, которые известно сооружены на копейки и крохи, собиравшиеся от кровавопотовых трудов местных жителей и от пламенно сердечных их чувствований? Эти последние не вознесутся ли, не возопиют ли на небо? Еще – как примется и восчувствуется и частными разноместными храмоздателями, напр. помещиками, в их родовых имениях подобное распоряжение? Что же касается сокращения самых членов причта (так что в иных приходах остается один священник с одним лишь причётником), то что и подумать об этом в отношении совершения самого Богослужения в церкви? Довольно только вообразить: вот причётник, во время пения напр. «Херувимской песни», или «Тебе поем» и «Достойно есть», должен будет в тоже время подавать и принимать кадило в алтаре (так как сторож собственно не имеет права входить в алтарь), или во время причастна подавать теплоту... Очевидно выполняя всё это, причётник (разумеется здесь будничная служба, где никаких певцов не бывает) – должен продолжать и пение... («Охма! нет и слов договорить»...). И что же должны делать мы-то, епархиальные Архиереи для того, чтобы все было по чину и благообразно? Что будут значить напр. и мои все распоряжения относительно и чтения и пения и пр., когда священник прямо в глаза мне же скажет, что требования эти не приложимы к делу и почти не мыслимы. Да и самые причётники в праве сказать: «помилуйте, В. Преосвященство, ведь если все вычитывать и петь одному и одному, то где же прикажете взять такую грудь и горло? ...» «Да, да... составители всего этого нововведения, видно по всему, приравнивали Православное церковное Богослужение к лютеранскому и чуть ли не к магометанскому, где действительно для первого требуется один лишь пастор и органист, а для второго мулла и азанчей... Но, о Господи прости! и даруй упование, чтобы сие нововведение аще, – как и видимо, – оно от человек токмо, скоро-скоро, само собою, и разорилось бы...» (Деян. 5:38)⁸³.

Подобные рассуждения преосв. Антоний высказывал не только частным образом в среде близких знакомых, но и проводил их в смысле официальном, когда являлись напр. личные ходатайства от некоторых приходов и храмоздателей о неизменении у них, прежде бывших, церковных причтов, или когда оказывались явные и крайние затруднения в некоторых приходах в делах церковной исполнительности. Подобным делам иногда он давал ход официальный с резолюциями своими в Консистории; а, с тем вместе, по поводу их он писал, куда надлежало, с изложением своих взглядов и убеждений, вроде вышеприведённых рассуждений. В ряду лиц высокопоставленных, преосв. Антоний с особенною неприкровенностью писал, бывало, К.П.П., видя всегда в его ответах чистую христианскую искренность и единомысленность с ним в убеждениях и взглядах по разным предметам переписки. Бывало, если, по получении и прочтении чьих-либо подобных писем, преосв. Антоний чувствовал себя как-то особенно успокоительно и вызывался на откровенные разговоры, то можно было иногда угадывать, что верно получено письмо от К.П.П. Да и сам он, если не перед всяким и не всегда указывал на имя писавшего, – то обыкновенно выражался так: – «да! вот как, и люди светские умеют понимать и обсуждать наши же церковно-духовные вопросы и дела... что и нам, – Архиереям, не стыдно поревновать и поучиться»... Остаётся с уверенностью думать, что так как рассматриваемое дело о сокращении приходов приняло известный обратный ход, именно при Обер-Прокурорстве К.П.П., – то прежде писанное преосв. Антонием возымело, хотя и впоследствии времени, свою долю силы и значения. С подобными фактами и явлениями в области церковного и духовного управления за всё время Обер-Прокурорства Его Высокопревосходительства мы встретимся и ещё не раз в этом же роде и значении.

При своей ревностной заботливости об улучшении приходских причтов преосв. Антоний не мог, однако, не видеть к своему прискорбию, что сами причты не вполне оказывали ему своё содействие. Последнее, главным образом, обнаруживалось в неточности показаний причтами, – чтобы не сказать более, – касательно самых доходов церковных, собственно свечных. В этом он и лично уверялся при рассматривании книг во время поездок по епархии, и вообще при многократно возбуждавшихся вопросах, вызывавших особые распоряжения касательно обязательной покупки свеч, приготовляемых на свечном заводе, устроенном в Казанском женском Монастыре, от которого открыты были особые склады в разных местах по уездам. Вопрос о свечных доходах, надобно сказать, преосв. Антонием изучен был во всей полноте ещё в Смоленской епархии, где, как известно, эти именно доходы, при искреннем участии тамошних причтов, сразу достигли до суммы вдвое большей сравнительно с прежнею. Потому-то здесь, в Казанской епархии, он не мог не обратить внимания на те цифры доходов свечных, кои по местам выставлялись уже до последней крайности – минимальной... Подобные случаи он приказывал даже вносить в свой путевой журнал по обозрению епархии и печатать в Известиях, указывая самые местности и названия приходов. Для примера приведём хоть одно из таковых данных. «В приходах Цивильского уезда, кроме одного N, приходо-расходные церковные книги дают прямой повод видеть в церковных причтах или нерадение об увеличении церковных доходов, или намеренное сокрытие оных по церковным книгам; ибо всюду показывается в продаже такое количество свеч, которое совершенно не соответствует количеству прихожан и бывающих Богослужений и разных треб; да и самая прибыль от продажи свеч выставляется ежегодно в одной и той же сумме и, притом, самой ничтожной. Напр. от церкви N, число прихожан которой близко к четырем тысячам обоего пола, в прошлые четыре года подряд выставлялось свечной прибыли ежегодно ровно 16 руб. 8 коп.?, а от церквей N и N, где такое же количество прихожан и по два священника, ежегодной прибыли только по 24 руб. 2 коп.! У всех причтов на сей раз одно оправдание, что из прихожан большая часть совсем не бывают в церквах при Богослужениях, а бывающие посещают Богослужение не все; – но это, очевидно, только отговорка, которая в тоже время явно обличает причты в том, что они не учат и не располагают своих прихожан к Богослужению и к исполнению христианских их обязанностей»⁸⁴.

Наконец, самоё выражение в вышеприведённых словах путевого журнала относительно намеренного скрывания причтами церковно-свечных доходов, как ни представлялось бы, в своём роде, резким и укорительным для причтов, – но, к прискорбию, оно было верно фактически. Такой образ действования некоторых причтов, особенно обнаружился по поводу проектированного духовенством устройства свечного епархиального завода. Преосв. Антоний, при разрешении проекта о свечном заводе, как думалось многим из духовенства, действовал, по меньшей мере, несочувственно прямым, будто бы, интересами духовенства и вообще епархиальным средствам, каковые, между тем, требовались на существеннейший предмет, – на содержание местных духовно-учебных заведений. Дело об устройстве свечного завода при жизни преосв. Антония так-таки и не осуществилось, как,будто бы намеренно им заторможенное. Но лицевая сторона этой, как говорится, медали, была совершенно не та, как представляли, трактовали и даже печатали. Чтобы не входить в подробности всего хода этого дела, достаточно только указать на вышесказанное больное место в среде причтов, – именно на скрывание ими действительного количества церковно-свечных доходов. Самый образ практикования в этом отношении скоро перестал быть секретом. Обнаружилось же это потому, что когда, ещё прежде епархиального завода, был уже устроен свечной завод при Казанском женском Монастыре, и когда этот Монастырь обязался со своей стороны представлять в пользу епархии по 2 руб. с каждого пуда проданных свеч, и когда поэтому и все причты обязывались покупать всё потребное количество свеч исключительно на этом заводе, дабы через это самый процент, взимаемый с монастырского завода по 2 руб. с пуда, увеличивался, – тогда-то, говорим, сказанный секрет и разоблачился. Приходские причты, согласно последнему обязательству, хотя и стали покупать свечи производства монастырского завода, но или наполовину, или и менее того противу действительно потребного для церквей количества, а остальную часть покупали, более или менее, скрытно или под каким-либо предлогом у частных лиц, – в чём особенно орудовали церковные старосты. Кроме прочих побуждений к этому, нельзя было не понять здесь сразу того главного, что при покупке свеч из монастырского завода или из складов в других местах, количество купленных свеч могло быть поверяемо по записям продажи... тогда как при покупке у частных торговцев, этого не может быть... Вот это-то и было у преосв. Антония главнейшею причиною, чтобы не сочувствовать проекту об устройстве епархиального завода. Когда бывали у него лично сами составители проекта или депутаты от съезда духовенства с ходатайственными представлениями по этому предмету, то он некоторым из первых откровенно и напрямки говорил: «что вы, о.о., себя морочите и меня морочить хотите? ... будьте уверены все, что я бы сам первый стал во главе этого дела, – если бы можно надёжно опереться на плечи ваши... Но не вы ли свидетельствуете сами о себе, что храмлете на обе плесне? Дайте истинно пастырское слово, что ни один из причтов не позволит и фунта купить где-либо, кроме епархиального завода, тогда, понятно, и толковать нечего о несомненной пользе епархиального завода, могущего быть капитальным источником средств на содержание учебных заведений. Если же это, к прискорбию, будет так же, как и доселе, по отношению к монастырскому заводу, – то я не позволю себе участвовать в создании того, что основывалось бы только на песке»...

Вообще преосв. Антоний крепко опирался в своих рассуждениях об излишности устройства епархиального завода, при существующем уже заводе монастырском, на самых ясных положениях и точных арифметических и экономических выкладках, а именно: «если бы только духовенство вполне сочувственно отнеслось к производительности завода монастырского, т. е. чтобы самым обязательнейшим образом покупало с этого завода полное потребное количество свеч для всех церквей – что составляло бы в сложности свыше четырёх тысяч пудов, – то во 1-х – разве недостаточно бы для духовенства получать от Монастыря, как оброк, по восьми тысяч рублей ежегодно; а во 2-х, он не без основания заявлял и то, что при дальнейшем развитии и усовершенствовании производительности монастырского завода и при соблюдении самой точной цифры непременно покупаемого для церквей количества свеч (свыше 4/т. пудов), – Монастырь в состоянии будет увеличить взнос за каждый пуд до 3-х и более рублей, – следовательно, доставлять в пользу епархии свыше 12/т. Потому, если духовенство не хочет довольствоваться этим готовым и, просто сказать, даровым источником и тянет, во что бы то ни стало, за проектируемый собственно епархиальный завод, то он со своей стороны не знает, как определить и назвать то, разве только признать и приложить здесь смысл известного изречения, т. е. «наперёд широко растопыривать «суму на большую крому» от того каравая, для испечения которого нет не только муки, но не приготовлены ещё и семена для посева и самой земли ещё пахатной не имеется»...

Таким образом, проектированный, епархиальный свечной завод при жизни преосв. Антония не был устроен. Но, замечательно, что когда был уже устроен завод, вскоре после кончины преосв. Антония – в 1880 году, – слова его не замедлили оправдаться на состоянии этого завода, и, притом в силу именно тех причин, по коим преосв. Антоний не мог выражать своего сочувствия и даже согласия на устройство епархиального завода. Несмотря на положительнейшее условие, обязательное для всех причтов, – чтобы отнюдь никто не дозволял себе и других не допускал покупать свечи, кроме завода и его складов у частных торговцев, хотя бы по сравнительно дешёвым ценам⁸⁵, Управление епархиального завода нашло себя вынужденным, не через долгое время, донести епархиальному Начальству, что – «ожидания Управления заводом не осуществились, потому что почти все старосты церковные и даже сами священники, приезжавшие перед праздником в Казань, взяли свечи у частных торговцев, свидетелями чего были неоднократно Члены Управления завода, которые могут указать и на лиц, таким образом поступивших. Настоящее отношение духовенства к устроенному свечному заводу, согласно его же усиленному желанию, противоречит, принятым самим духовенством на бывшем в 1880 г. епархиальном съезде, правилам епархиального свечного завода...» По поводу сего был, действительно, настоятельный циркулярный указ Консистории с особою резолюциею самого высокопр. Архиепископа Сергия⁸⁶. Но прошло вот уже три года существования епархиального завода и перед глазами нашими снова повторение того же заявления, не от одного уже Управления, а от целого епархиального съезда (бывшего в Сентябре 1883 г.), с указанием тех же самых причин, что многие причты и старосты, в расчёте на неизвестность действительного количества свеч, продаваемых в их церквах, только одну и, притом, только меньшую часть свеч покупают на епархиальном заводе, а остальную, большую, у частных свечеторговцев⁸⁷. Вследствие чего Съездом постановлено: «Учредить возможно строгий контроль в лице местных Благочинных за покупкою свеч из завода старостами и причтами; для чего и просить о.о. Благочинных, чтобы они, при ревизиях церквей, непременно требовали от них квитанции с завода о покупке свеч, с целью определения взятого количества и если окажется, что старостою и причтом взято незначительное количество, меньшее против действительной потребности церкви, то о таковых доносить епархиальному Начальству, и просить о наложении взыскания». Наконец, из журналов этого же Съезда видно, «что хотя назначена была от Съезда особая Комиссия для обревизования епархиального завода, для разрешения, как выражено в журнале, весьма важного и глубоко интересующего духовенство вопроса: – что же именно дала духовенству свечная операция за трехлетний период её существования, – и, в частности, что завод теперь имеет и что и кому завод должен? – но эта Комиссия в результате своих действий выразила, по преимуществу, одно, – именно своё сознание в трудности и почти невозможности произвести ревизию завода в точном смысле этого слова»...⁸⁸. После всех этих данных излишне, кажется, договаривать, – насколько был прав преосвящ. Антоний в своём не сочувствии и не согласии в отношении устройства епарх. свечного завода.

С другой стороны преосв. Антоний, при самых обсуждениях своих об увеличении материальных средств для церквей и причтов, всегда не опускал из виду и старался провести и внедрить в сознание духовенства ту свято-апостольскую истину, что служащим алтарю, дабы иметь право делиться с алтарем (1Кор. 9:9–14), должно паче всего сугубо прилежать сему служению и таким образом сеюще духовная, пожинать не скудно и телесная.

Выше было уже замечено, что в путевых журналах преосв. Антония обозначалось слишком малое, по иным приходам, количество получаемых от продажи свеч, доходов, и когда на этот раз он узнавал от всех одно и тоже оправдание, что из прихожан большая часть не бывают в церквах, то в этом последнем оправдании преосв. Антоний видел только отговорку и указывал на неё, как на явное обличение самого же духовенства; что оно значит, не учит и не располагает своих прихожан к Богослужению и к исполнению христианских обязанностей. В этом отношении преосв. Антоний, кроме возможно частых словесных внушений, давал от себя разные циркулярные предложения.

Так во 1-х, видя из исповедных росписей о большом множестве прихожан, не бывающих не только у св. Причащения, но и на исповеди и в этом самом находя явное живое свидетельство как о не усердии прихожан к исполнению этого главнейшего христианского долга, так и о нерадении духовенства, чтобы всемерно располагать к тому первых, – преосв. Антоний не только делал настоятельные циркулярный распоряжения по этому предмету, но предписал разослать при этом изложение самых вопросов при исповеди вообще и, в отдельности, при исповеди детей. Последние, как известно из письма прежде приведённые были составлены Викарием преосв. Викторином, а первые те же самые, что были изданы прежде в Смоленской епархии. По связи с делом говения были тоже, как и в Смоленске, сделаны циркулярные распоряжения, чтобы священники и вообще члены причта не отлучались из приходов в течение всего великого поста и совершали бы Богослужения во все недели. Еще писал преосв. Антоний в одном из подобных предложений Консистории для зависящего распоряжения так: «С прискорбием вижу, что весьма часто приходские священники с разными просьбами или ради каких-либо не важных объяснений являются ко мне, как будто нарочно, по субботам или накануне праздников и оставляют, таким образом, приходы и церкви без Богослужения»⁸⁹.

Касательно того, что некоторые из подобных распоряжений, и не в малом числе, выходили по Казанской епархии те же самые, какие делал преосв. Антоний ещё прежде по епархии Смоленской, он не только не скрывался, а напротив высказывал это сам, как свидетельство того, что он действовал не по теории только, а на основании, уже бывших у него, опытов. Он любил вообще, в виду какого-либо мероприятия, предварительно высказываться, – где, когда, как и что делалось им⁹⁰, или что известно ему из опытов других, приводя данные иногда и с противной стороны, – в смысле даже анекдотов или абсурдов, – приговаривая в предостережение самого себя или слушающих, напр. Секретаря и др.: «вот то-то и есть, как бы и нам не решить так, чтобы людей не насмешить и делу не повредить». При указании же на Смоленские дела он прибавлял: «там-то у меня не пропадало ни одного слова и ни одной строчки из делаемых распоряжений... За это всегда честь и хвала тамошнему духовенству за его восприимчивость и готовность к исполнению, или, как выражался он, за податливость и заохоченность ко всякому доброму начинанию; ну а здесь-то, нечего таиться, приводится иногда видеть иное...» Вот почему преосв. Антоний не отказывал почти никому из Смоленских духовных, или семинаристов, просившихся в Казанскую епархию, хотя это неотказывание представлялось со стороны и неумеренным, особливо когда, видимо, давалось преимущество этим пришельцам в назначении приходов, и когда, между тем, они не все оправдывали мнение о них самого преосвящен. Антония.

Обратимся теперь к пастырским административным действиям и распоряжениям преосв. Антония по отношению собственно к инородческим причтам и приходам и к другим его действиям по отношению к духовенству вообще.

На самом первом шагу в столь важной области административной деятельности, – какова по отношению к инородческим приходам и причтам, – должна была выступить главнейшая забота для преосв. Антония о том, – где найти людей в инородческие приходы в состав причтов и – каких именно. Заботе этой, по-видимому, сначала найдено было удовлетворение в заведении известной крещено-татарской Казанской школы и затем, как отраслей её, некоторых других сельских школ, состоявших в ведении Братства, а равно и в учреждении миссионерского причта и т. п., – о чём было сказано ещё в начале. Для личной деятельности преосв. Антония оставалось лишь уметь выбирать из обучавшихся в этих школах, более способных и достойных, лиц к занятию священно-служительских мест в инородческих приходах. Но преосв. Антоний не успокаивался на одном этом. Первые, пока ещё немногие, из воспитанников этих школ, принявшие сан священства и диаконства, каковы бы они ни были по своим качествам, все-таки были ещё неофиты. Да, кроме того, новых-то кандидатов и не предвиделось в скором будущем. Потому преосв. Антоний обратил особенное внимание и на прежних священников, состоявших в инородческих приходах, дабы как из этих, так и из тех составлять причты приходские, как говорится, вперемежку, дабы таким образом, исконные православные русские при взаимном общении с инородческими, начиная с самой практики для усовершенствования в знати инородческого языка, могли возможно ближе поставить себя в отношении к прихожанам из инородцев, а равно и инородческие, возможно более, воспринимали в себя дух священно и церковно-служительский, привыкая к общей, так сказать, колее в жизни и состоянии наших церковных причтов. «Иначе, – говорил преосв. Антоний, – заметно проявляются у новопосвящённых из инородцев виды на какие-то привилегии и пр.; им так и хочется, и думается быть всем Василиями Тимофеевичами»⁹¹. И потому как святой Апостол изрек об Епископах: «подобает быти епископу не новокрещену, да не розгордевся в суд впадет диаволь». (1Тим. 3:6), так и в отношении к этим новокрещённым приложима эта истина. Пусть обрусятся и, паче всего, оцерковятся в долгие годы, когда будут нарождаться от них дети и в этих последних вместе с млеком отродится дух и призвание к духовно-церковному званию и служению, – тогда другое дело, самое благонадёжное и ручательное». Преосвященный Антоний обосновывался в этом и на исторических данных. «Священники и диаконы были из числа инородцев, обучавшихся в новокрещенских школах ещё в XVIII столетии, но как сказано в представлении св. Синода Императрицы Екатерины II – «оказывались к обучению не понятны и, по занятии ими священно-служительских мест, не оказывали благотворного влияния на массы своих единоплеменников; есть даже предание, что они не ознаменовывали себя, большею частью, и нравственною жизнью»⁹². Но так как для достижения, желаемой преосв. Антонием, цели составить, хотя постепенно, контингент причтов вперемежку, сам он видел на деле, что лиц на подобную кандидатуру не имелось наготове в достаточности, то он приступил к следующим, вполне целесообразным и удобоисполнимым, мерам.

Первая мера состояла в том, что он предложил Консистории объявить циркулярно через напечатание в епархиальных Известиях о приглашении диаконов, хорошо знающих инородческие языки, преимущественно же татарский, к занятию священнических мест, – а причетников, таковых же, к занятию мест диаконских, в чаянии достигнуть, по достоинствам, впоследствии и священнического сана. Мера эта тем более согласовалась с делом и временем, что вскоре, когда состоялось определение св. Синода не посвящать кончивших курс Семинарии ранее известного возраста, открылась повсеместная надобность возводить в священники из послуживших диаконов и в диаконы из причетников, – хотя и не много образованных. В отдельности же, по отношении к инородческим приходам, мера эта прилагалась, всего более, как благопотребная. Преосв. Антоний в первые же годы убедился опытом, что воспитанников Казанской Семинарии обучалось инородческим языкам очень малое число и обучение было далеко неудовлетворительно; а потому рассчитывать на них, как кандидатов на приходы инородческие, мало было надежды. Между тем, он знал лично, что некоторые из диаконов и причётников знают инородческие языки в возможном совершенстве, как для разговорных объяснений, так и для толкового вразумительного чтения и пения в церкви, а также для произношения поучений и совершения исповеди на том или ином языке, – преимущественно татарском. К тому же эти лица, как уже пожилые, опытные в жизни и, наконец, знакомые с простолюдинным состоянием прихожан, и само собою прежде и главнее всего, известные честною беспорочною службою и благоговейным усердием к церкви и Богослужению и, наконец, обладающие посильным разумением, нужных для пастыря, предметов и истин, – эти лица могут соответствовать своему месту и служению на пользу инородческих приходов, – с приложением даже своих трудов к начальному обучению детей инородческих грамоте, как на их языке, так и на русском. «Вследствие сего, – писал в заключение своего предложения преосв. Антоний, – желая возбудить соревнование, в будущем, в диаконах и причётниках к усовершенствованию себя самих, я объявляю всем таковым, что они могут явиться ко мне с прошениями для надлежащего испытания»⁹³.

Вторая мера, которую должно назвать особенно целесообразною и обещающей несомненный успех, состояла в обязательстве для всех членов причтов обучать детей своих с малолетства разговорному языку тех инородцев, какие имеются в приходах. Об этом дано было преосв. Антонием особое предложение Консистории (ещё в 1868 г., 19 Окт., № 4580). «Полагаю за несомненное, – писал преосв. Антоний, – что это обучение, с одной стороны, весьма удобно, даже почти неизбежно в инородческих приходах, особливо, где инородцы живут в самых селах, потому что дети причтов, естественно, могут находиться в близких общениях с детьми инородцев и, тем паче, с обучающимися в сельских школах; а с другой стороны, это принесёт самим детям, впоследствии, ту несомненную пользу, что они, поступив в училища духовные и в Семинарии, всего легче и успешнее, при знании разговорного инородческого языка, могут изучать его и по книжному⁹⁴. Они же в будущем могут вполне рассчитывать, что будут всегда первыми, по преимуществу, кандидатами по окончании курса в Семинарии на священничество в инородческих приходах».

В связи с этим предложением, было ещё предложение о том, чтобы в тех приходах инородческих, где теперешние священники не могут совершать всех служб на инородческом языке – татарском, и иные даже не могут читать молитвословий, символа Веры и молитвы Господней⁹⁵, там приучаемы были к этому чтению и пению школьные ученики, а с ними и дети причтов, в видах ознакомления, кроме разговорного, с языком книжным⁹⁶. Для этого же, в совете Братства св. Гурия (28-го Июля 1869 г.), по особенному соучастию преосв. Антония, было постановлено между прочим – отнестись в Консисторию, чтобы наблюдение над инородческими (собственно черемисскими) школами, было поручено местным приходским священникам; и это, само собою, простиралось бы, в мере удобности, и на прочие школы в видах сказанного приучения школьников к чтению и пению в церкви⁹⁷. Зато и наоборот, преосв. Антоний официально предложил Консистории просить совет Братства о принятии мер к возможному ускорению издания переводов молитв и хотя части Богослужений на чувашском и черемисском языках, так как священники отговариваются не имением экземпляров этого издания, между тем, как преосв. Антоний тогда же сделал настоятельное распоряжение, чтобы священники исполняли, по возможности, Богослужение, читали поучения и совершали исповедь и требы при посредстве печатных (русскими буквами) переводов⁹⁸.

Еще прежде этого, в первый же год (1867) после первой своей поездки по обозрению епархии и, по преимуществу инородческих приходов, преосв. Антоний сделал от себя предложение, или как бы воззвание к приходскому сельскому духовенству такого содержания: «И прежде я слышал за верное, и теперь отчасти где мог, лично удостоверился, что многие из крещёных инородцев не только дети, но и возрастные, не знают сколько-нибудь истин христианских и молитв и едва умеют изобразить на себе крестное знамение; многие не имеют на себе крестов и в домах, как лично усмотрел я, или не имеют икон, или держат их в неподобающем благолепии, не на приличных местах и не в должной чистоте и опрятности. Вследствие сего, предписываю приходским священникам сёл, где есть крещёные инородцы, чтобы они, как можно чаще посещали деревни, населённые ими, и самые дома их, не ожидая приглашения для совершения каких-либо треб, и узнавали, носят ли все, и взрослые «и дети, кресты, и есть ли везде в домах и на приличных местах иконы и держатся ли оные в должной чистоте, а также научали всех, особенно же детей, молитвам, крестному знамению и начаткам катехизиса, в чём должны помогать священникам и причётники, в особенности же где есть диаконы, а также способные – наиболее развитые, грамотные и благочестивые из самых прихожан, каковые могут быть во всяком приходе, каковых священники и должны поискать, расположить к сотрудничеству себе в деле назидания других и руководить их в сём деле. Не имеющим на себе крестов, священники пусть сами раздают оные, имея всегда в церкви достаточный запас таковых, приобретаемый на кошельковую сумму, и внушая получающим, чтобы они носили эти кресты постоянно и сохранно; пусть также снабжают и иконами те дома, где оных не окажется, стараясь иметь в церкви запас простых и не дорогостоющих икон, как для сей цели, так и для продажи другим, нуждающимся из прихожан, – каковые иконы можно приобретать частью на кошельковую сумму, частью через приглашение достаточных прихожан и других благотворителей жертвовать оные».

Но, как оказалось, по личному же усмотрению преосвящ. Антония, в некоторых инородческих приходах и даже из приносимых ему жалоб, что священники и вообще причты, не наблюдая и не вникая в религиозно-нравственные духовные потребности прихожан, с избыточным усердием наблюдали только свои интересы в разных сборах и взимании даже вымогательной платы за требы, то преосв. Антоний тогда же дал и по этому предмету предложение. «Все это,– писал он, – между прочим, крайне унижает причты в глазах прихожан, раздражает и заставляет их смотреть на них, как наёмников и на самый долг свой христианский и спасительный для них, как на платеж оброка в пользу причтов и пр. Прошу и молю именем Господа Иисуса Христа всех пастырей-священников блюстись от сего, и за всеми членами причта строго смотреть, чтобы никто – ни диаконы, ни причётники, ни просвирни, не разъезжали за сборами частыми, излишними, так как крещёные инородцы настолько тяготятся этим, что указывают на это, как на причину совращения некоторых крещёных татар обратно в магометанство⁹⁹.

Впрочем, относительно последнего пункта в приведённом сейчас предложении, преосв. Антоний, впоследствии, разубедился, увидев, что это только отговорка и уловка со стороны совращающихся... Он весьма был рад, когда доставлена была в редакцию Известий статья под заглавием «Несколько слов о доходах православного священника и татарского муллы»¹⁰⁰. Статья эта, как сказано было ещё прежде, замечательна именно по отношению к сведениям о положении муллы в материальном отношении. Так как вероятно эти сведения чуть ли не для всех составят новость, а с тем вместе, едва ли не вызовут сожаления и удивления, – как служители, господствующей в отечестве, Православной Христовой Религии обездолены, сравнительно с муллами, в рассматриваемом отношении, а между тем в добавок к этому, о них же слывёт пословица, «что-де они берут и дерут с живого и с мертваго», – то читающие, надеемся, не потяготятся прочтением довольно значительной выписки из указываемой статьи.

«Вероятно, всем известно отпадение крещёных татар в магометанство за последние годы по уездам: Казанскому, Лаишевскому и Мамадышскому; очень многим, вероятно, приходилось также слышать, что в числе других причин отпадения, отпавшие особенно указывают на поборы духовенства, как на весьма тяжкие и неудобоисполнимые; между тем, как в магометанстве таких поборов, будто бы, не существует и потому быть магометанином легче в материальном отношении».

«Чтоб основательнее убедиться в несправедливости обвинения духовенства татарами, я решился собрать самые точные сведения о доходах муллы и сравнить их с доходами священника, получаемыми с прихожан и деньгами и хлебными сборами за требы. Сведения о доходах мусульманского муллы я получил от нескольких мулл лично и, особенно точные, от магометанского «Мударриса» (вроде нашего Благочинного). При исчислении доходов священника, а также и муллы, я буду держаться середины, скорее увеличивая доход первого и уменьшая количество дохода последнего».

«Православные приходы при одном священнике состоять из 300–1400 душ муж. пола, а по домам от 100–500 домов; приход же муллы состоит от 200–300 душ муж. пола, а по домам он 30–100 домов. Для сравнения из православных приходов беру свой приход села Апазова, Казанского уезда, состоящий из 1200 душ муж. пола, живущих в 400 домах; из магометанских приходов бору средней величины деревню в 60 домов.

«Доходы православного духовенства вообще следующие: 1) руга, 2) плата денег за молебны в Пасху, Богоявление, в храмовый праздник и за требы – крещение, браки, погребение и 8) ещё кое-какие доброхотные приношения. Таким образом, в моем приходе с дома выйдет всего на духовенство 1 руб. 85 коп. в год. При этом нельзя не упомянуть и того, что вышеозначенный оклад за требы и сбор хлеба самый высший; но всем должно быть известно, что многие из бедных прихожан руги вовсе не платят, за свадьбу дают 1 руб. 50 коп.; за похороны 30–50 копеек; за крестины 5–10 копеек, а иногда и ничего; а таких прихожан наберётся в моём приходе до 80 домов. Но оставим оклад 1 руб. 85 коп. в своей силе; тогда с 400 домов, при самом исправном уплачивали, доход всего причта будет равен 740 руб., из которых священник получит только половину, а другую причётники».

«Теперь взглянем на сборы магометанского муллы со своих прихожан».

«По закону магометанскому, каждый домохозяин должен платить мулле десятую долю своего имущества, особенно же хлеба. Но так как этот закон у них исполняется не многими, то мы будем исчислять доход муллы в уменьшенном виде. Начнём с хлеба. Мулле должен платить десятую телегу хлеба как ярового, так и ржаного каждый домохозяин; в самом бедном доме бывает обоего хлеба до 20 телег, а в богатом до 800. Мы будем считать по 20 только (?) телег в доме на круг и отдадим мулле «десятину» только с них, т. е. одну телегу ярового и одну ржаного. В порядочный урожай эти телеги дадут хлеба ярового 7 пудов и ржаного 10 пудов, – всего на сумму около 8 рублей – это плата с дома. Каждую пятницу домохозяин обязан приносить мулле 8–10 фунт. какого-либо хлеба; возьмём только 5 ф. хотя бы ржаной муки ценою на 5 коп., – всего с дома выйдет 2 р. 60 коп. После уразы полагается мулле с каждой души до 5 ф. пшеницы или другого хлеба, по стоимости равняющегося 5 ф. пшеницы. Если положить в доме 6 душ, то потребуется отдать 25 ф. пшеницы, на сумму не менее 50 копеек. В праздник «Курбан» каждый домохозяин обязан приносить жертву; имеющий богатства на 40 руб. – приносит овцу, а семейство с большим богатством и состоящее не менее как из 7-ми человек, приносит корову; кожа с жертвенного животного полагается непременно мулле. Если мы положим хоть по овчей шкуре с дома и оценим её в рубль, то к плате мулле с дома прибавится 1 рубль. Плата за свадьбу мулле бывает различна, смотря по количеству рублей «калыма» (плата женихом невесте денег), с которого мулле отдается 2 % с рубля. Калым бывает 5–50 руб. и несравненно более; почему средняя плата за свадьбу может быть 1 р. За похороны платится от 20 коп. до 1 рубля 50 коп. Да кроме сего каждый умирающий отказывает мулле или одежду, или овцу, корову, лошадь, или же деньгами, смотря по богатству, – от 10 до 100 р. Отказывать мулле что-либо по смерти обязан тот, кто в жизни своей нарушил или пост, или оставил не совершённым хотя один «намаз» или другой какой-либо обряд; а так как эти грешки водятся за каждым, то и отказывает мулле, по силам, каждый. Так в одной из соседних деревень, в Шике, недавно один татарин отказал мулле 800 рублей; в деревне Азаках, бывшей Александровского прихода, Казанского уезда, отпавший от Православия татарин, в Православии Игнатий, отказал мулле сумму более 100 рублей. Итак, плата мулле за похороны может быть самая меньшая 5 рублей. Если на деревню, состоящую из 60 домов, положим в год 6 браков, 5 похорон взрослых и 10 малых, то годовой доход муллы за эти требы будет самый меньший до 22 рублей, из которых на каждый дом падет по 36 ½ копеек».

«Таким образом, плата мулле с каждого дома на круг, по самой меньшей мере, равняется 16 р. 46½ к. в год. Итак, сколько же получает татарский мулла со своего прихода, состоящего только из 60-ти домов? Полагая, как показано выше, с каждого дома самою меньшею платою по 16 р. 46½ коп. в год, мулла с 60-ти домов получит 987 р. 90 к. Состоящий же при мечети «азан» (по народному азанчей – вроде нашего пономаря-звонаря) пользуется другими сборами в свою пользу».

«После этого, – говорит автор статьи, – предоставляется самим читателям судить, – насколько несправедливы обвинения вообще православного духовенства в поборах со своих прихожан, – и, в частности, с крещёных инородческих, и сколь лжива-измышлена причина, указываемая в этих поборах, по которой будто бы отпадают крещёные татары от православного христианства обратно в магометанство».

Вообще, относительно вероотступничества как крещёных инородцев, так и раскольников¹⁰¹, преосв. Антоний неоднократно предписывал духовенству доносить об этих случаях прямо и немедленно ему с объяснением ближайших причин этих прискорбных фактов. А, наконец, и относительно находящихся в пределах приходов, некрещеных инородцев разных племен предписано было тоже представлять через каждое полугодие особые ведомости, для чего разосланы были по подобным приходам печатные экземпляры ведомостей с самыми обстоятельными вопросными пунктами, изложенными в отдельных пяти графах, а именно: в графе 1-й – Какого племени инородцы язычники? Сколько их? В каких селениях имеют жительство? во 2-й – В чем состоят их верования? В каких обрядах выражаются их верования? Есть ли у них жрецы или другие какие лица, поддерживающие заблуждения и затрудняющие обращение? в 3-й – Были ли употребляемы священником, и какие именно, меры для привлечения иноверцев к вере Христовой? Какие меры они впредь признавали бы полезными и нужными для успеха обращения? в 4-й – Сколько из них за полугодие просвещено крещением и кто именно? Сколько подающих надежду на обращение к Церкви Христовой? Кто именно? Сколько остаётся ещё некрещёных к следующему полугодию? и в 5-й – Есть ли кто-либо из прихожан, который помогает, и усердно ли помогает священнику в распространении веры Христовой? Сколько лет священник служил при сём приходе, и сколько во время служения своего здесь окрестил из язычников?

Сверх этих пунктов рекомендовалось ещё вести дневники или нечто вроде журнала своих действий. Дневники или журналы рекомендовалось представлять преосв. Викарию, который по рассмотрении, возвращал по принадлежности со своими указаниями или без оных для продолжения. Рекомендовалось, наконец, составлять описание отдельных, особенно выдающихся, случаев для печатания их в Известиях к общему сведению и возможному пользованию этими сведениями, как добытыми из живых фактов на практике.

Далее не трудно было и всякому замечать лично или слышать за верное, про то грустное явление в среде православного населения, что питейные дома и самое питьё водки слишком распространились повсюду в последнее время. Но как татары имеют положительное строгое запрещение корана против питья водки, то пока остаются некрещёными, строго соблюдают этот закон; зато очень скоро заражаются примерами христианского населения, в среду которого вступают по крещении. Поэтому преосв. Антоний с особенною ревностью внушал духовенству принимать все пастырские меры к ослаблению винопития и, если можно, к закрытию питейных домов, особливо с населением крещёных инородцев, чтобы избавить последних от соблазна и заразы, и не дать повода к зазору и прямому обличению со стороны некрещёных инородцев. Последние иногда прямо указывают на живые примеры: «что вот-де пока такие-то не крестились, то были хорошие люди, не пьянствовали и хозяйство у них было в довольстве, а теперь испортились и пораззорились».

С другой стороны – так как питейные дома отворяются, по преимуществу, в дни базарные, а последние открываются, по преимуществу, в дни воскресные, то здесь являлось сугубое зло, т. е. и нетрезвость и нарушение чествования воскресного дня, потому что, продающие и покупающие менее всего являются в церковь и потом тут же, после выручки от продажи, деньги почти неминуемо попадают в кабак. К возможному устранению этого, противного чувству веры и уставам Церкви и вместе нераздельного со сказанными последствиями, пьянства и разгула в воскресные дни, преосв. Антоний тоже располагал всеми мерами местное духовенство. При этом имели место опять особенные же причины и условия собственно по отношению к инородцам и крещёным и некрещёным. Те и другие из последних сколько, естественно, соблазнялись таким очевидным нарушением почитания воскресных дней в среде православных, – столько же, наоборот, видели прямое преимущество в чествовании пятницы, имеющей (особенно у магометан) значение, равное христианскому воскресению. Такое преимущество тем более делалось для них основательным, что к удивлению, может быть, даже их самих, в некоторых христианских же селениях или, как бы, по подражанию инородцам, или по какому-то суеверию, день пятницы тоже чествовался, как день воскресный.

Все эти внушения преосв. Антония, деланные им или лично словесно, или через Благочинных к утешению его не оставались тщетными. В большинстве случаев в этом деле оказывали участие и прямое содействие церковно-приходские Попечительства, которые составляли, даже при общих собраниях прихожан, приговоры с изложением правил и условий по части закрытия питейных домов и уменьшении пьянства и к перенесению базаров с воскресных на другие дни. Получая доношения обо всех подобных действиях, преосвящ. Антоний истинно утешался и давал резолюции почти тожественные со следующею, выписываемою здесь для примера: «Прихожанам села Б-лычева, за уничтожение между ними обычая чтить пятницу наравне или даже вместо воскресного дня, преподается Божие благословение и Консистория выразит совершенное одобрение и благодарность епархиального Начальства, сделав сие через напечатание в «Известиях» известным по всей епархии с указанием на сие, как на пример, достойный подражания и для других приходов, где между прихожанами доселе ещё водится означенный нехристианский обычай – праздновать пятницу или же другие подобные сему обычаи»¹⁰².

Наконец, плодом всех этих Архипастырских благожелательных внушений духовенству, равно как и формальных, прежде приводимых, распоряжений преосвящ. Антония было то, что и в самых «Известиях по Казанской епархии» в отделах программы IX и X, – где в первом из них заключаются «статьи духовного и общего содержания», и во втором – «местные известия», – стали скоро в значительном количестве появляться интересные статьи, доставляемые, по преимуществу, духовенством. Самая редакция «известий» не оставляла без внимания эти труды и услуги для полноты и интереса издания, как местного органа, выражая благодарность всем соучастникам в этом благотворном для епархии деле. Сам же преосв. Антоний, неопустительно прочитывая все печатные статьи с полнейшею внимательностью, а иногда предварительно и в рукописи, строго следил за их содержанием и направлением и самою удобоприложимостью к месту и к делу. Во время поездок по епархии он в большинстве делал свои особенные наблюдения, руководясь именно содержанием той или другой статьи, относящейся непосредственно к известному месту; в тоже время всячески дознавал, – нет ли чего подобного, хотя и оставляемого без внимания, и в других приходах; и если находил что-нибудь однородное, тут же требовал от священника отыскать такой то № «Известий». Тут-то и оказывалось, что или №№ Известий ещё не получались, или полученные вовсе и не разрезывались... или же оказывались разбросанными и даже частью затерянными...

При личных свиданиях с авторами известных статей преосв. Антоний входил в нарочитые подробные объяснения о том, что, быть может, было неудобно поместить в печати. Впрочем, говорил они заочно: «напрасно некоторые, видимо, стесняются высказывать всю правду или выставляют, по преимуществу, светлые только стороны, как бы, напоказ или иногда, не в укор сказать, ради заявления о своей личной только деятельности и заслуге... Здесь своё личное должно быть приносимо в жертву общему благу. Совершенства требовать нельзя и устранить все недостатки или избежать ошибок и промахов тоже невозможно... И что же делать, если мне первому, и по преимуществу, приводилось бы при этом чувствовать скорбь или неприятность. Долг и призвание наши общие и священны, чтобы друг друга тяготы носить и тако исполнити закон Христов».

В этом роде и смысле преосв. Антоний выражал свои суждения, между прочим, тогда, когда являлись к нему священники и прочие члены причта с прошениями о перемещении. Здесь он прежде всего всячески добивался узнать истинные причины и побуждения, вызвавшие желание переместиться; поступал также и тогда, когда по решении дела явно обнаружившего недостатки или личные или служебные, приходилось перемещать кого-либо с места на место. В случае, замеченной с первых же слов, неискренности просителя, или не полного сознания подвергшегося обвинению, преосв. Антоний сначала, как бы, не выдерживал ровности и спокойствия; держа в руках, или имея на столе прошение, или дело, он начинал, бывало, пошевыривать их то туда, то сюда или вдруг вставал и начинал ходить, как бы, устраняя себя от объяснений с перед стоящим, а если и говорил, то скороговоркой и пришепетывая¹⁰³, от чего для непривыкшего слуха с трудом можно было разбирать из трёх одно слово. Была манера, при подобных же случаях, обращаться к деревьям на окнах и ощипывать, замеченные попортившиеся, листки. Делая последнее, он в это время, видимо, как бы, ощипывал и отбрасывал те свои впечатления и чувствования, которые с первого раза неблагоприятно отозвались в его сердце. После этого он вдруг опять обращался к тому же предстоявшему в совершенно ином тоне. «Ну так что же, – чего ты хочешь себе, и рассудил ли ты, чего просишь? по крайней мере подумай и скажи искренно теперь». И бывало, действительно, что проситель, или подсудимый высказывался от всей души и о приходе и о самом себе. «А что же ты прежде об этом молчал и не писал хотя бы в письме и через это ещё более запустил приход; между тем, в своё время можно бы сделать и то и другое, и сам бы ты тогда же чувствовал себя совершенно иначе... Так бери-ка прошение твоё назад и оставайся на теперешнем месте. Недостатки же твои и оплошности я теперь знаю; они не исправимы; только будь, Бога ради, благоразумен сам и т. п.» Испытавшие эти приёмы преосв. Антония отходили от него, подчас, как бы, не веря самим себе, своей перемене в собственном состоянии. Бывало нередко и так: отпустивши того или иного просителя, он и ли тотчас же приказывал воротить его и тут что-нибудь высказывал, или назначал ему снова придти, обещаясь сам подумать, или навести справки в Консистории, чтобы дать окончательное решение, – или же приказывал просителю от имени его тотчас же справиться самому в Консистории и снова явиться к нему, – чтобы не затягивать дело и не задерживать просителя. Правда, когда в летнюю пору преосв. Антоний проживал в загородном доме, отстоящем от города верст на 5, то просителям бывало не без затруднений являться к нему; зато он принимал их, буквально, во всякую пору и не в пору. Пойдёт ли, бывало, он гулять по саду и встретит кого-либо, то или воротится, или с собою же позовет и дорогою прочитает прошение и переговорит обо всём. Когда ему докладывали о времени обеда, он отвечал: «можно ещё погодить, авось кто придёт из просителей». Готовясь же садиться за стол, – опять-таки спрашивал: «а что, нет ли там кого из дожидающихся?» и иногда, не доверяя келейным, сам проходил в приёмную и переднюю, чтобы увериться. Если же на кого он не обращал внимания из подобных поздних просителей, – то это на сборщиков с книгами... «Ну эти-то пусть подождут, хоть и дважды придут; все равно им шататься»... и если принимал таковых, то всегда с неохотою... Срок для их сборов назначал самый кратчайший – дня на два и на один... У него не было назначено никаких определённых часов для приёма; он одинаково принимал и утром и вечером. В надгробном слове, сказанном о. Ректором Академии, самым верным характеристичным образом засвидетельствована эта сторона в жизни преосв. Антония, «как пастыря доброго, готового глашать по имени каждого из пасомых и принимающего к себе всех благовременно и безвременно. Кто только ни приходил к нему, и по служебным и по частным делам и нуждам, всяк приходил с несомненною уверенностью найти всегда доступ не к дверям только, но прямо к его любвеобильному пастырскому сердцу, не тесно вмещавшему по слову Апостола всех в любви своей». Со своей стороны мы можем фактами свидетельствовать, что это выражение, находящееся, между прочим, в акафисте Святителю Гурию: «радуйся всех не тесно в любви своей вмещаяй» заменяло у иных самоё имя преосв. Антония, – равно как и наименование «Благостнейший».

Отказы на прошения бывали в единственном, кажется, только случае, – это когда священники, особливо молодые, просили себе перемещения на другой приход, проживши на первом слишком мало времени. Чтобы подобные просители не обременяли его или просто не насиловали его доброты подобными просьбами, преосв. Антоний объявил, даже через Консисторию, чтобы отселе никто из духовных лиц, ранее трех лет служения на месте не обращался с просьбами...¹⁰⁴ Причиною этого распоряжения, кроме означенной в самом распоряжении, было и то, как высказался и сам преосв. Антоний, что – «когда просят только посвящения во священники кончившие курс Семинарии, и когда приводится их посвящать, и ранее срока по возрасту, по причине собственно недостатка в кандидатах, тогда они готовы на какое угодно место... а как получат священство, то и начинают простирать свои желания и чуть не права на выборы мест. К тому же я узнал, что и священство-то они ускоряют просить, между прочим, потому что засватывают себе Невест ещё сидя на скамьях школьнических, а потом просватавшие за них своих дочерей не дают им, как говорится, ни отдыху, ни сроку, заставляя их хлопотать о каком бы то ни было месте, только бы священническом и возможно поскорее... При этом же самые родные по жене и сама жена начинают подбивать их «просить-де вот туда и туда и, всего более, поближе к ним – этим родным». Преосв. Антоний однажды дал даже особое предложение Правлению Казанской Семинарии такого рода: «До сведения моего дошло, что воспитанники высшего отделения заранее приискивают и высватывают себе невест, в видах немедленно по окончании курса, посредством брачных родственных связей, занять священнические места. Находя, что такое преждевременное промышление себе священнических мест, притом через засватывание невест, совершенно неуместно и несогласно с состоянием воспитанников, и что оно противно последовавшему указу св. Синода, коим воспрещено получение мест поставлять в зависимость от брачных и родственных связей, – я предлагаю семинарскому Правлению строго внушить воспитанникам, чтобы они отнюдь не дозволяли себе этого, так как подобные сделки не только не обеспечат для них получения ими места, но напротив, повредят им в этом, коль скоро дойдёт, за верное, до меня сведение об этом»¹⁰⁵. Вообще, особливо в последние годы, преосв. Антоний к кандидатам на священство – воспитанникам Семинарии относился сравнительно не сочувственно. «При принятии прошения от кончившего курс семинариста с приложением его аттестата, можно было, и не заглядывая в последний, наперёд знать», – говорил он, – «что проситель не пятёрошник и не четвёрошник, иначе, наверное, убрался бы в какое-либо заведение, хотя бы попробовать счастия... Да, впрочем, если являются нынешние пятёрошники, то прежде чем признать их кандидатами на священство по аттестату, приводится, к прискорбию, подвергать их переэкзаменовке собственно по богословским предметами. А что касается до испытания по части знания церковного устава и даже просто хорошего чтения по славянски, то право же, стыд и срам ставить иных на клирос. Видимо-превидимо, что и решившийся поступить в духовное звание нисколько и не подумал позаняться и поприготовиться к этому, хотя по окончании курса жил довольное время в селе при церкви... Скорее же приводилось узнавать наоборот, что, и по прибытии в Казань для посвящения, иные стараются только успеть обегать, особливо в угоду своей привезённой с собой молодой жены, разные гульбища и зрелища и размотать на это значительную часть приданных денег, начиная с платы за номер и стол в гостинице и разные ненужные предметы, покупаемые, как говорится, на широкую ногу».

К слову об обращении с просителями, скажем об образе и манерах преосв. Антония при приёмах вообще лиц служебно-подчинённых. С известною всем любвеобильностью и благостностью не согласовалось, по-видимому, то, что он принимал духовных в зале и не сажал при себе, несмотря на продолжительность приёма, иногда очень значительную. Это было не в отношении только к просителям, а и к другим лицам, являвшимся по служебным делам, напр. Благочинным и другим. Секретарю Консистории или членам и даже начальникам заведений – ректорам и инспекторам при всём том, что приём был прямо в кабинете, он не вдруг предлагал садиться, – а довольно долго, не вставая сам из-за письменного стола, оставлял их, как бы не замечая сам этого, на ногах... или же, в конце концов, сам вставал и продолжал разговор ходя. Приводилось иногда слышать на счёт этого речи не в пользу преосв. Антония, – но в общем итоге и в самом значении чувствовалось это дело совсем иначе. Так в отношении к просителям, принимаемым в зале и на ногах, конечно есть пословица, что «не в ногах правда», за то и не в приглашении к сидению заключается внимание и милость. Можно ощущать, что стул или кресло мягки, да сидеть-то жестко... и выходить-то из гостиной приводится иногда так, что с трудом припомнится, какими дверями вошёл... Это говаривал и сам преосв. Антоний, когда встречал в газетах извещения такого именно рода, что вот-де новоприбывший Архиерей принимает так и так и садит всякого... а не то, что прежде бывший... «Эхма, не велика честь и хвала из-за этого!»

Что же касается до приёмов, и манер второго рода в кабинете, – то по самому значению кабинета, в смысле иноческом – внутренней потаённой келлии, а в административно-служебном, как месте секретно откровенных аудиенций, преосв. Антоний являлся во всей своей простоте, каков и был во всём всегда... Одно напр. то, что при докладе келейного о прибытии такого-то, сказав лаконическое «просить сюда», слышимое и самим прибывшим, – преосв. Антоний, между тем, не отрывал руки от бумаги и пера, и затем по входе уже прибывшего дописывал что-нибудь спешное иногда минуты две-три... При этом, естественно, как он сам был в простом домашнем одеянии, так и всё на письменном столе и прочих местах было открыто перед всеми...; одно это сразу обвивало всякого вошедшего каким-то обаяющим умиляющим духом и тут же вдыхались, впивались такие чувства, которые можно выразить только сопоставлением с теми, какие естественны в отношении к нежно любящему и нежно любимому отцу, и в тоже время, к благоговейно чтимому святителю. Самолично видевшие и испытавшие всё это, несомненно, при чтении настоящего изложения, живо воскресят в своей душе, что чувствовалось ими в своё бремя, и засвидетельствуют, – могла ли мелькнуть хотя тень какой-либо мысли о чем-либо, проявлявшемся в этих приёмах и манерах, не в пользу личного характера преосв. Антония и его отношений к лицам, более или менее, подчинённым и в своей мере даже равностепенным. Мы разумеем то, что эти же самые приёмы и манеры встречали, при случаях, и сами преосвященные Викарии. Вообще, при бывании у преосв. Антония в кабинете разных лиц, иногда собиравшихся в значительном числе, можно было преимущественно видеть и чувствовать, – как тут расширялись во всю полноту его сердце и уста, и изливалась вся его задушевность, беспристрастность, прямота до решительности, чтобы не сказать, иногда до степени неосторожности... или точнее, до самонещадения... Последнее он и сам сознавал и высказывал иногда: «не знаю, кстати ли я сказал то и то или, по крайней мере, поняты ли были мои слова в истинном смысле... Впрочем, как я говорил чисто от души, – дай Бог, чтобы и слышавшие приняли также к душе, а не к ушам только». «Верить в душу других, как в свою», – это было такою чертою преосв. Антония, что многие истинно недоумевали и выражали немалое удивление... Приводилось и высказывать ему нечто в этом отношении, но он оставался неизменным. «Что же? – говорил он на это, – пастырю, значит, должно представлять себя не посреди овец, а волков... Не прилагать же стать к практике и своей жизни пословицу «с волками жить по волчьи и выть». Нет, по моему: «волков бояться и в лес не ходить».

Есть, наконец, ещё данные, показывающие, как будто, что приёмы просителей и удовлетворение их просьб зависели иногда от ходатайствующих и вообще посредствующих лиц. Ходили напр. толки, что «довольно, будто бы, обратиться к известным Владыке лицам и, тогда-де, наверное Владыка умилостивится». В подобных толках есть, положим, доля действительности, но только последняя-то явно перетолковывалась или по неведению или в значении, так называемых, задних мыслей. Преосв. Антоний действительно и, притом открыто при многих выслушивал и от близких к нему и сторонних посетителей отзывы о духовных лицах; равно, когда высказываемы были ему прямые ходатайства за кого-либо, принимал во внимание и последние. Зато, как бы в предостережение самих ходатайствующих и для проверки их искренности, он тут же высказывал какие-либо случаи не оправдывавшихся рекомендаций и ходатайств, а если за верное знал лицо, рекомендуемое с хорошей стороны, то не скрывал чувства приятности при слушании рекомендации и даже благодарил за благовнимание. В противном же случае напрямки отвечал: «ох! нет и нет! ... хорошо бы вашими устами мед пить, – да вы сами не хорошо его поотведали...» А потому и от самого просителя преосв. Антоний не скрывал ходатайства первого рода, внушая при этом, чтобы старался оправдать и впредь заслужить большего... «Подобает бо, – говорил он словами Апостола, – свидетельство добро имети и от внешних, а служающие добре и свидетельствуемые так, – степень себе добре снискают» (1Тим. 3:7, 3:13). Что же касалось ходатайств за провинившихся по делам, – то, при всей своей благостности, он даже не позволял иногда заводить речь в извинение виновного, особенно если виновность состояла в нарушении религиозно-церковного долга, и где предмет и существо вины заключались в личном состоянии виновного, как не радеющего, по слову Апостола, о даровании живущем в нём, еже дано бысть с возложением рук священничества (1Тим. 4:14).

Не приводя здесь других фактов, мы укажем только на один, бывший в самые предсмертные уже минуты жизни преосв. Антония¹⁰⁶. Когда, за день только до кончины, был у преосв. Антония Секретарь Консистории с делами, в числе коих было дело об одном священнике из молодых, допустившем проступок по несоблюдению некоторых важных религиозно-церковных положений, – и когда Секретарь, в смысле смягчения виновности, сказал: «казалось бы, священник этот развитой и здесь с его стороны скорее недоумение...» «Ах, не говорите! ... горе мне, горе именно с этими развитыми священниками». «Какой это был Святитель», – спросил он, обратившись вдруг ко мне, – «я теперь припомнить не могу имени, – который молился при гробе св. Апостола Петра об отпущении ему грехов так, чтобы здесь же при жизни, увериться в несомненности этого прощения? «Лев св., Папа Римский», – отвечал я... «Ну да... А что ему отвечено было?... То, что отпущены все грехи, кроме хиротонии, ибо за это – сказано, – истязан будеши, аще кого добре и законно рукоположил еси, или ни». «Так вот и мне будет», – говорил Владыка. «Эта-то нынешняя развитость, – продолжал он, – и доводит скоро до забвения о том, что главнее всего и священнее для священников. Ох! не такого развития желалось бы видеть в них». Этот факт, как бывший в предсмертные минуты, когда естественнее всего ожидать было бы проявления благостности преосв. Антония, да послужит непререкаемым свидетельством что, как доступен был преосв. Антоний для ходатайств, так же неподатливо принимал их и по делам формально-административным и по частным случаям.

Этим мы и заканчиваем изложение об епархиально-административной деятельности преосв. Антония. Обращаемся к действиям его по отношению к духовно-учебным заведениям – к Академии, Семинарии и училищам и другим.

Казань рисовалась перед взором преосв. Антония, ещё при самых сборах его в Смоленске, как город академический и университетский, живо напоминая ему, в этом отношении, Киев. Там же, в Смоленске, он наперёд утешался ещё и тем, что оба главные представители Казанских высших заведений и целых учебных округов были лица, ему вполне знакомые. Попечитель Казанского учебного округа Петр Димитриевич Шестаков был, в первых годах служения преосв. Антония в Смоленске, Директором Смоленской Гимназии, и тогда же они оба хорошо познакомились. Ректором же Казанской духовной Академии был Архимандрит Иннокентий, кончивший курс в Киевской духовной Академии в 1851 г., и потому, бывший в течение последнего года учеником преосв. Антония, и от него же получивший самоё пострижение в монашество.

Таким образом, весь высший учёный и учебный мир, в лице этих двух представителей, для преосв. Антония не мог быть, как говорится, тёмным лесом, а по служебным его отношениям к этому миру в Киеве он не мог казаться ему даже и новым, помимо разве каких-либо частных местных условий. Впрочем, не касаясь пока отношений преосв. Антония не только к университетской, но даже и к академической корпорации, мы начнем речь, прежде всего о Семинарии, как ближайшем подведомственном ему заведении, и как предмете первой его заботливости по отношению к самой епархии в прямых интересах её благосостояния. На личности же Ректора Академии, при настоящем разе, необходимо будет остановиться потому только, что по прежнему уставу Семинарии были распределены по округам Академий и подведомы были последним, как непосредственным высшим инстанциям, и Ректоры Академий, хотя не однолично, а в составе окружных Правлений академических, были главными заведывателями дел семинарских во всех отношениях. А как Архимандрит Иннокентий, ещё прежде своего ректорства в Казанской Академии, был сначала Инспектором Казанской же Семинарии – а потом Ректором в ней же, и в течении целых двенадцати лет знал вполне все её состояние, начиная с лиц служащих, особливо Ректора – преемника его, бывшего при нём же на службе в течении десяти лет в звании Наставника и Инспектора, – то преосв. Антонию не оставалось ничего более и желать, чтобы получить на первых же порах самые точные сведения о Казанской Семинарии и начать действовать по отношении к ней со своею обычною энергиею.

Казанская Семинария дождалась очереди преобразования по новому уставу только в 1871 г., следовательно, четыре года при преосв. Антонии она оставалась в прежнем виде, и в учебном и материальном отношении. Прежде всего, внимание преосв. Антония обратило на себя помещение Казанской Семинарии. Семинарский корпус, бывший одним из прекрасных домов на самой главной улице Казани – Воскресенской, сгорел ещё в 1842 году и оставался в руинах более 20-ти лет. Затем, – как сказано в некрологе, – «хотя он был возведён постройкою снова (вместо трёх бывших этажей только в два), но по какому-то странному(?) стечению обстоятельств, этот обширный обновлённый корпус, оставаясь по названию и ведомству семинарским, вместо храма духовного просвещения, обращён был весь в торговые и разные мастерские заведения, – а Семинария была обречена на привитание в чужом доме, принадлежавшем духовному училищу, перемещённому, поэтому, в наёмный дом в местности неудобной и неблагоприятной, по низменности и сырости, для здоровья учеников. Впрочем, и училищный дом занимаемый Семинарией, был и тесный и обветшалый и вообще – крайне неудобный. Владыка Антоний, с первого же разу, не мог долее терпеть такого запустения. Он немедленно приступил к делу и, действительно, через год же Семинария перемещена была в свой обновлённый, хотя для другого вышесказанного назначения, семинарский корпус, а училище было возвращено из наёмного в собственный, занимаемый Семинарией. Перемещение Семинарии пришлось как раз ко времени празднования ею (в 1868 г. 20-го Октября) своего юбилея – пятидесятилетнего, со времени бывшего преобразования её в 1818 г. и полутора-векового от времени её первоначального учреждения, так что она была старейшим из всех здешних учебных заведений, и именовалась даже в известный период, – в конце прошлого и в начале нынешнего столетия, – «академиею»¹⁰⁷.

Названное в некрологе странным стечение обстоятельств, по которым семинарский корпус из храма духовного просвещения обращён был в торговые и мастерские заведения, объясняется очень просто. Когда не только Семинарии, но и самые Академии, в предпоследнее время, оказывались в почти вопиющем состоянии и по части материального содержания (напр. служащие в Академиях ординарные Профессора получали оклад жалованья собственно за профессуру 643 руб., а Бакалавры – 321 руб.), и когда все другие три Академии вызвали к себе сочувствие и получили денежное воспособление от своих местных лавр, – тогда одна Казанская Академия оставалась обездоленною в этом отношении. И вот, явилась в среде академической корпорации мысль – ходатайствовать перед высшим Начальством, чтобы, бывший в развалинах и остающийся без назначения, семинарский корпус разрешено было восстановить с отпуском на это из духовно-учебных капиталов потребной суммы, с тою целью, чтобы отдать его в аренду под торговые и проч. заведения, и, выручаемую отсюда сумму назначить в пользу Академии на предмет увеличения жалованья. Ходатайство это имело свой успех: деньги 118 000 рублей были отпущены; корпус восстановлен, и за аренду его получалось 7 795 рублей в год, каковая сумма и была вся назначена в пользу Академии¹⁰⁸.

При первых же, сообщенных преосв. Антонию во всей процедуре и подробностях, сведениях по этому предмету, он просто всхлопнул руками. А так как главным инициатором, составителем проекта и выполнителем его, при участии в самых постройках по восстановлению корпуса, был Ректор Академии, Архимандрит Иннокентий, то преосв. Антоний, на правах его отца духовного по пострижению, и прочитал ему нотацию, требуя, с тем вместе, непременно, чтобы он первый же принял самое деятельное участие, чтобы привести, прежде всего, к соглашению самого арендатора к изменению контракта так, чтобы в восстановленном корпусе теперь же могла получить для себя помещение Семинария. Преосв. Антоний указывал даже и на то, что самый доход от этой операции не хорошо рассчитан. «На одни только проценты с отпущенного капитала 118 000 руб. можно было бы, – говорил он, – образовать довольный, на первых порах, источник к воспособлению служащим в Академии, – а то вышло что же? и капитал употребили и корпус спровадили в чужие руки... Ну-ну! айда, учёные головы! ... Придумали же такой проект... Да что я говорю – придумали: вы просто взяли готовый тришкин кафтан. Впрочем, и этого сказать много... Тришка был правее вас... Он восполнял свои нужды из собственного же достояния, урезывая то полы, то рукава своего кафтана... а вы что? ... вы отняли у нищего кошель, да из него и наставили себе свои рукава и полы... Подумай-ка ты сам (разумеется здесь Ректор Академии Иннокентий), – что теперь остаётся делать мне самому с Семинарией? Помещение у ней чужое, – тоже захваченное по праву только сильного. Я ведь знаю сам ещё из рассказов покойного Владыки (Филарета, Митрополита Киевского), что этот дом приобретён для училища положительно старанием его, так что и уступлен был он в продажу для училища владельцами этого дома собственно по чувствам глубочайшего почитания и преданности их ко Владыке¹⁰⁹, – а Владыка всего более желал приобрести это место для юного рассадника духовного, чтобы последний был, с одной стороны, по непосредственной близости к женскому Монастырю, под видимым непрестанным покровом Царицы Небесной, а с другой – находился в ближайшем расстоянии от Семинарии для удобнейшего общения с последнею. Да и местность здесь свободна от толкотни и шума городского... а теперь вы загнали юных питомцев, как стадо, куда-то на заболотную и разнохарактерную часть города. А главное – что мне делать с Семинарией; ведь нельзя же закрыть глаза, чтобы не видеть, как всё и везде неудобно, и к тому же всё обветшало... а поправлять и, тем более, переделывать капитально как станешь, когда дом чужой и должен же быть возвращён под прежнее заведение – под училище».

Весь этот разговор, ведённый преосв. Антонием лично с Ректором Академии Иннокентием, он не скрывал и от других и повторяя почти буквально; а это одно само собою, давало разуметь, как озабочен был преосв. Антоний устройством Семинарии и училища. Однажды он возобновил такие же свои рассуждения по поводу поднимавшихся проектов о переведении Московской Академии из Троицко-Сергиевой Лавры в самую Москву. Сочувствовавших этому проекту, как известно, было много; так по крайней мере, говорили газеты. «Вот то-то и есть, что Русский человек не всегда и задним умом бывает крепок, говорил преосв. Антоний. Странно было бы, если бы, в самом деле, и Московская академическая корпорация тянула со своей стороны за этот проект... Ведь, недалеко ходить за фактами, а именно: когда в недавних годах приходилось служащим в той же Московской Академии, как говорится, положить зубы на полку, по ограниченности получавшегося штатного жалованья, – тогда кто как не Лавра же в лице Митрополита, оказала самую насущную помощь. Пусть же теперь попробуют выйти из стен Лавры на широкое пустырное поле подмосковное, и когда, со временем, нынешние оклады тоже уравняются, при возвышении дороговизны на всё, с бывшими во дни оны, – тогда кто-то подаст им руку, хотя временной, помощи? ... Небось, вспомнят пословицу: не плюй в колодец...»

Дело о возвращении семинарского корпуса к прежнему его назначению совершилось, как сказано, очень скоро и что замечательно: самоё перемещение в него Семинарии пришлось, как раз, ко времени празднования Семинариею (в 1868 г. 20 Окт.) своего юбилея пятидесятилетнего со времени общего преобразования, бывшего в 1818 г. При речи об этом юбилейном празднестве Семинарии, нельзя не заметить, что в описываемую пору, в продолжение менее чем одного года, стеклись ещё два подобные же торжества. В Январе 1868 г. праздновал свой столетний юбилей первая Казанская Гимназия, первая не по счету только, при существовании второй местной гимназии, но первая по времени, и потому старейшая из всех Российских гимназий, за что ей Высочайше пожалован титул императорской.

A ранее ещё, в 1867 г. 8-го Ноября, празднован был двадцатипятилетний юбилей в духовной Академии. Для преосв. Антония стечение таких празднеств, на самых же первых порах его служения в Казанской епархии, было, сколько знаменательно, столько и прямо полезно. По поводу этих событий были составлены подробные историко-статистические описания; из них-то преосв. Антоний и мог сразу получить все точные, потребные ему, сведения о ходе, характере и направлении и пр. образовательно-воспитательного дела в городе и епархии. Равно он и сам, как участвовавший в этих празднествах и освящавший их значение своим священнослужением и благословением святительским, имел прямую возможность преподать всем этим рассадникам света Истины слова назидания, вполне соответственные каждому по роду их.

Одним из сказанных юбилейных описаний, именно – академическим, преосв. Антоний, между прочим, и воспользовался, чтобы употребить ещё более усиленные меры к возможно скорейшему возвращению бывшего семинарского корпуса к своему назначению. Мы живо, – как бы теперь слушая, преосв. Антония, – воспоминаем, между прочим, следующие слова его: «Ну, чадо моё о. Ректор, – и прежде я знал много уже и глубоко о том поразмыслил; а теперь, выслушав историческую записку о вашей Академии, я ещё более вызываюсь к тем же думам по отношению как к Семинарии, так и самой вашей Академии. Не удивительно ли, – суди сам: вот Академия просуществовала целых двадцать пять лет, и в течение одиннадцати курсов выпустила 280 воспитанников; в том числе – 89 магистров и 45 старших кандидатов с правом получения магистра... и что же? Во всё двадцатипятилетие из такого числа магистров не оказалось ни одного, который бы достиг не только ректорского, но даже и инспекторского служебного звания в своей родной Академии; все эти начальственные лица во всё время были из других академий и благо ещё, что по преимуществу из Киевской – этой родоначальницы всех русских академий. Да и из числа всех 15-ти профессоров только 5–6 из здешних питомцев, а прочие тоже из разных академий. А что сказать о монашествующих? ... сколько их было в числе студентов? Вот что значит устроять духовные академии где-либо на выгонах загородных, где с одной стороны кирпичные заводы, а с другой – какие-нибудь швейцарии, места гульбищные... А толи дело, когда академии в стенах обителей? А если это так теперь, – то что впереди, когда по новому изготовляемому теперь целым сонмом сведущих людей, Уставу академии, студенты будут поступать на разные факультеты? Можно наперёд сказать, что не только не будет монахов, но и самых богословов, в значении полного богословского образования. Слагая всё это и в статистическом цифирном итоге, а паче всего в сердце, я тебе и всем откровенно говорю, что будь я здесь, когда вы сочиняли свой проект об обращении в свою оброчную статью семинарского корпуса, я ни за что бы не согласился... и, тем более, что Академия из этой, под боком находящейся, Семинарии, кажется, менее всего радела о том, чтобы приобретать для себя лучших воспитанников, и ни разу ни одного из них не находила достойным, чтобы непосредственно оставить при Академии в звании Бакалавра; да и вообще, магистров-то из воспитанников Казанских, не Бог весть, сколько выходило. Скажи-ка ты мне, что по твоему значило бы это?... Ведь, ты сам же был сначала Инспектором и Ректором здешней же Семинарии в течение целых двенадцати лет, да и в Академии уже очень довольно прослужил годов. Не самые ли, в самом деле, помещения Семинарии и училища, как крайне неудачные, заброшенные, были, между прочим, причиною малоразвитости учащихся? ... Но вот, посмотрим, что-то будет с переменою и улучшением последних. А ты у меня, хоть умирай¹¹⁰, да содействуй всячески к скорейшему выполнению этого дела, чтобы искупить свой грех».

Грех на бывшем Ректоре Академии, действительно, лежал тот, что он был как главным действователем в строительном Комитете в восстановлении семинарского корпуса, так и в деле отдачи в аренду этого корпуса тому же самому бывшему подрядчику строителю (Данилову) на условиях, – как сказано в Истории Казанской Семинарии, – «выгодных и желательных для контрагента... Последнему было предоставлено право распоряжаться арендуемыми зданиями, независимо далее и от академического Правления, не говоря уже о семинарском, так как и самые здания, по видимому, были отчуждены от Семинарии безвозвратно, да и самую Семинарию, в случае крайней надобности, предположено было построить на другом загородном месте, на даче Спасского монастыря – Подсеке, которая, поэтому уже наперёд была отчислена от Спасского монастыря и передана в ведение Семинарии, о чём донесено было уже в свое время и св. Синоду»¹¹¹.

Таким образом, преосв. Антонию предстоял труд сугубый, – с одной стороны, чтобы изменить условия, заключённые с арендатором семинарского корпуса, а с другой – отстранить самоё предположение о перемещении Семинарии на новое место. Последнее дело, очевидно, для него было затруднительнее первого, потому что, по самой новости своего служения, он не мог прямо и решительно определить, насколько прежнее местонахождение Семинарии могло вполне соответствовать своему назначению, – и это, тем более, что в прежнем проекте о перемещении Семинарии были представлены, видимо, достаточные основания и причины прямо не в пользу прежнего местонахождения Семинарии. И вот тут-то отозвалось с полным сочувствием к желанию преосв. Антония – возвратить родовое достояние Семинарии, – местное духовенство, и обратилось к нему с заявлением следующего содержания: (которое выписываем здесь вкратце).

«Все духовенство Казанское крайне сожалеет, что дом семинарский получил другое назначение, а не то, с каким он был основан отеческою заботливостью архипастырей, которые, основывая помещение Семинарии на этом месте, без сомнения, имели в виду не нынешние выгоды его. Дом этот более столетия, вмещая в себе воспитанников Семинарии, соответствовал своему назначению и удовлетворял потребностям отцов, коих дети здесь обучались и, таким образом, более чем столетняя древность этого духовного вертограда сама стоит за то, чтобы Семинария не переносилась в другое, какое бы то ни было, место. И посему, одна мысль видеть Семинарию откинутою за город представляется несовместною с благом епархии, её нуждами и настоятельными требованиями».

«Да и какое место предположено для постройки нового дома для Семинарии! Здесь, с восточной стороны, рядом дом умалишенных; с западной, также рядом, городское кладбище, – какое грустное впечатление оставит в воспитанниках Семинарии одно это соседство?,.. Кроме того, живя за городом, воспитанники будут разрознены с причтами градских церквей, с которыми они теперь в близком общении, и у которых многие из них имеют постоянные квартиры в продолжение годов учебных. И вообще внутри города более и удобств для приискания квартир и содержания воспитанников, что весьма много значит для сельского духовенства, при крайне скудных средствах, обязанного содержать детей в городе».

«Если скажут, что место помещения Семинарии слишком шумно, то мы видим, что и светские учебные заведения все помещаются на видных местах, а не в углах каких безлюдных. Многие из нас по 12-ти лет провели в учебных занятиях, в семинарском доме на Воскресенской улице, и мы никому не мешали и нам тоже. Для многих из нас, воспитавшихся в этом доме, каждый угол представляется родным, священным и мы находим вполне благотворным, чтобы Семинария оставалась на своём месте, где благоволил Господь для духовного блага всей епархии, отеческою заботливостью архипастырей, основать её».

Одновременно с этим преосв. Викарий Гурий, как настоятель Спасского монастыря, от которого отчуждена была уже, принадлежавшая ему дача – Подсека, и передана в ведение семинарского начальства, в виду предположенной постройки на ней новой Семинарии, обратился тоже к преосв. Антоний с заявлением, что отчуждение сказанной дачи от Монастыря не законно, по меньшей мере, потому что слишком преждевременно, и что устройство на ней будущей Семинарии он сам (преосв. Гурий) находит неуместным в разных отношениях, а между тем Монастырь крайне нуждается вообще в средствах, терпит явный значительный ущерб вследствие отчуждения принадлежащей ему дачи.

Преосв. Антоний тут же оперся на этих двух заявлениях, по его выражению, как и на двух плечах, чтобы взяться окончательно за исполнение своей собственной мысли, – с одной стороны, вывести, возможно скорее, Семинарию из занимаемого ею чужого училищного дома, и с другой, чтобы дать ей помещение в прежнем её собственном корпусе, уступить в котором потребное для неё помещение, преосв. Антоний своим личным влиянием успел уже расположить контрагента Данилова. Оставалось только, не теряя времени – по пословице «начинать ковать железо»... что он и исполнил немедленно, сделавши представление в следующем изложении:

1) «Я признаю совершенно невозможным оставлять Казанскую Семинарию и духовного училище на продолжительное время в настоящем их положении! Настоящее помещение Семинарии по тесноте и неудобству своему не дает никакой возможности применить к ней ожидаемые преобразования по новому проекту. Даже в таком случае, если бы эти преобразования ещё были отложены на неопределённое время, Семинария и училище должны быть скорее выведены из их жалкого до крайности положения.

2) Постройка новых зданий для Семинарии, по мнению моему, столько встретит затруднений, что по необходимости потребуется ещё весьма продолжительное время, пока осуществится это предположение, и к 25-ти годовому бедственному положению, в каком находились и находятся Семинария и училище, прибавится ещё новый десяток. Ибо по настоящим ценам на строительные предметы, а главное для удовлетворения потребностей Семинарии по новому проекту, потребуется капитал для постройки семинарских зданий никак не менее 200 000 р. Можно ли ожидать в скором времени отпуска такой огромной суммы? Да скоро ли ещё могут быть составлены план и смета на постройки и потом – возведены самые постройки?

3) Во всяком случае, строить Семинарию на предположенном загородном месте, принадлежащем Спасскому монастырю, я признаю совершенно неудобным по изложенным в мнении Казанского духовенства причинам, и идти наперекор в сём случае убеждению и желанию духовенства, более всего заинтересованного в будущем положении того учреждения, в котором имеют воспитываться его дети, – считаю несправедливым и не полезным. Духовенство и без того глубоко огорчено тем, что в самом начале, после пожара 1842 г., не было оказано никакой ему помощи для возобновления погоревших зданий, хотя в то время представлялась возможность получить эту помощь на самых выгодных условиях для казённого интереса, а потом хотя и отпущена была на возобновление погоревших зданий значительная сумма из духовно-учебного капитала, но самые здания не возвращены под Семинарию, а обращены в арендную статью в пользу Академии Казанской. Необходимо нуждаясь в деятельном участии и содействии духовенства в улучшении быта учебных епархиальных учреждений в Казани по тому примеру, как сделано мною в Смоленской епархии, я нахожу, что отказ в возвращении Семинарии в прежние здания лишит меня возможности расположить духовенство к значительному содействию в означенном деле.

4) В бывших зданиях семинарских, сколько я успел познакомиться с ними, Семинария может быть вновь помещена с удобствами приспособительно даже к новому проекту духовных Семинарии, так притом, что часть этих зданий и весь нижний этаж главного корпуса могут и опять отдаваться в аренду с назначением доходов за сие на предмет, какой угодно будет указать Начальству. В самом близком расстоянии от этих зданий есть Петропавловская церковь, которая и может быть удобно сделана семинарскою, так что и не нужно будет устроять особой церкви. Притом в весьма недалеком расстоянии эти здания и от кафедрального Собора и архиерейского дома и двух монастырей – Ивановского и Спасского, каковая близость может иметь несравненно благотворнее влияние на духовных воспитанников, чем близость дома умалишённых, и кладбища, и сибирской дороги, и широкого пустого поля на Подсеке, где скорее в воспитании как могут развиваться какие-либо недобрые инстинкты, чем надлежащие благочестивые настроения души. Что касается до помехи от шума городского, который впрочем, не мешает на той же улице быть и Университету и нескольким другим светским учебным заведениям, то эта помеха ничтожна в сравнении с теми неудобствами, какие встретит Семинария за городом, – на Подсеке. Если желать иметь Семинарию на другом более спокойном и уединённом месте, то можно бы предложить разве то место, на котором теперь раскинуты постройки военного ведомства, в особом корпусе, где помещалось прежде военное училище, а теперь – юнкерская школа против самого архиерейского дома и кафедрального Собора и рядом со Спасским монастырем. Конечно, всего бы лучше и приличнее быть здесь Семинарии. Но, само собою, разумеется, что едва ли не напрасно было бы простирать вид на это место.

Вследствие всех этих соображений я пришёл к решительному убеждению, что Семинарию Казанскую следует возвратить на древнее место, в возобновлённые после пожара здания и отданные ныне в аренду купцу Данилову. Хотя с сим последним заключён контракт, но он не откажется добровольно изменить сии условия и согласится уступить большую часть здания даже до исполнения срока, так что Семинария могла бы быть переведена в прежние свои здания в 1869 году. Относительно издержек, каких будет стоить приспособление зданий вновь к нуждам Семинарии, я полагаю, что эти издержки не будут слишком значительны, а могут простираться лишь от 2000 до 3000 рублей. Издержки эти и могут быть покрыты суммою, какая будет выручаться за содержание магазинов и бокового флигеля; а быть может, я найду и другой какой-либо источник и, по крайней мере, могу заимообразно достать потребную на переделки сумму. Что касается Академии, которая, через возвращение семинарских возобновлённых зданий к прежнему их назначению, лишится добавочной суммы на жалование наставников, то само собою разумеется, что эта добавочная сумма должна будет впредь отпускаться из духовно-учебных капиталов. Притом надобно обратить внимание и на то, что с возвращением Семинарии в прежние её здания, останется целою в кассе духовно-учебного капитала весьма значительная сумма – не менее 200 000 руб., которая потребовалась бы на постройку новых зданий для Казанской Семинарии».

Объяснив это Обер-Прокурору св. Синода, преосв. Антоний просил его ходатайствовать перед св. Синодом, чтобы Казанской духовной Семинарии возвращены были прежние её здания и разрешено было вновь поместить её в оных зданиях с будущего курса, и для этого дозволено было войти в надлежащее переговоры с теперешним содержателем этих зданий купцом Даниловым об изменении условий содержания и составлении соображений касательно переделок, какие потребуются в зданиях для приспособления их к помещению Семинарии. К этому преосв. Антоний счёл нужным присовокупить, что купец Данилов имеет надобность, сколько возможно скорее знать, угодно ли будет начальству потребовать от него изменения в условиях содержания им бывших семинарских зданий, дабы распорядиться, так или иначе, отдачею в наём находящихся в них помещений».

Св. Синод, принимая в соображение всё вышеизложенное преосв. Антонием о необходимости вывести Казанскую Семинарию и училище из настоящих тесных помещений их, особенно в виду преобразования их по новому уставу, согласно с заключением хозяйственного управления в Июле 1867 года, определил: 1) поместить Казанскую Семинарию в возобновлённых после пожара зданиях оной; 2) предоставить Казанскому Преосвященному сделать распоряжение, чтобы уступаемые купцом Даниловым помещения для Семинарии приспособлены были к потребностям Семинарии на счет местных епархиальных средств, и 3) по выводе Семинарии из училищного дома, передать этот дом, за исключением необходимых пока для Семинарии помещений, Казанскому духовному училищу. Таким образом, начатое преосв. Антонием дело о перемещении Семинарии увенчалось полным и желанным успехом и даже ранее предполагавшегося срока. Вместо 1869 г. уже «1-е Сентября 1868 г. в истории Казанской дух. Семинарии, – говоря словами автора этой Истории, – было днём обновления родных стен древней Казанской Семинарии, остававшихся после пожара 1842 г. в решительном запустении»¹¹². По совершении Литургии в Петропавловской церкви и молебна с освящением в самом здании Семинарии, в это 1-е число Сентября преосв. Антоний тогда же обратился к начальствующим, учащим и учащимся со следующими словами: «Поздравляю вас всех с освящением родных для вас стен, которые, скажу, малым чем уступают теперь стенам других высших и средних учебных заведений Казани; поздравляю и с возвращением всех под ваш родной кров». Знаменательно должно быть для вас то, что событие сие совершается в первый день нового лета (по церковному счислению) и в год, в который Казанская Семинария празднует свой пятидесятилетний юбилей со времени преобразования, а от основания полуторастолетний, и начнёт новую жизнь. Я, со своей стороны, радуюсь, что Господь привёл меня быть «участником и в благодатном обновлении и в торжестве столь долговечной Казанской Семинарии, чего, быть может, с не меньшею радостью чаяли мои предшественники. Усугубьте же ревность вашу в вашем делании по званию, в которое призваны в новое лето Казанской Семинарии. Призываю на вас и на ваше делание благословение Божие».

Среди самой, впрочем, радости преосв. Антония за успех совершённого им, нового устройства Семинарии, у него была уже на душе новая дума, чтобы не ограничиваться в этом деле даже и тем, что имелось, положим, уже в виду по силе самого новозаключенного с Даниловым контракта, по которому через три года (в 1871 г.) должна была быть уступлена им ещё значительная часть помещений для Семинарии. Преосв. Антоний питал желание и надежду, чтобы в возможно скором будущем, именно по истечении всего контрактного с Даниловым срока, весь семинарский корпус целиком освободить от всяких арендований его под магазины и другие торговые и мастерские заведения, находящееся и доныне в нижнем этаже корпуса. Он предполагал в этом нижнем этаже устроить помещения для библиотеки, для рекреационной залы, для Правления, для эконома и проч., дабы через это дать простор к устройству возможно большего числа камер собственно для воспитанников-пансионеров, и главное – устранить непосредственный прилив всякого магазинно-мастерского люда обоего пола, имевшего выходы и во внутрь двора, который, между тем, был крайне тесен и для семинарских хозяйственных потребностей, не говоря уже об отсутствии всякой возможности ученикам где-либо пройтись по двору. Когда же к этому встречено было препятствие, заключавшееся в том, что через отдачу нижнего этажа в наём выручалась сумма около 10-ти тысяч в восполнение капитала, употреблённого на возобновление этого корпуса из суммы духовно-учебного Ведомства, то преосв. Антоний крайне удивлялся и с глубокою скорбью говорил по этому поводу: «Вот тебе и на... ради процентов экономических жертвуют сугубейшими процентами духовно-нравственными, воспитательными... Здесь наблюдают какую-то экономическую бережливость, сравнительно, скрупулезную, а в других случаях и сотни тысяч нипочем... Кто не знает, напр., на какие громадные суммы производятся покупки домов в Петербурге для помещения учреждений при св. Синоде (как напр., недавно на Литейной улице куплен таковой дом более, чем за полтораста тысяч...). Или: не за каждый ли год, со времени введения нового устава и начавшихся ревизий через Членов Дух.-учебного Комитета, только и читаешь в отчётах, что такие-то и такие семинарские здания забракованы и вследствие этого назначались сотни тысяч? ... Спрашивается: что же значило бы в общем итоге этих сотен тысяч, какие-нибудь десять тысяч, получаемых от отдачи в наём нижнего этажа здешнего семинарского корпуса? ... Наконец, и самые причины забракования семинарских и училищных помещений только и видишь в тех же ревизорских отчётах сплошь и рядом одни и те же... то недостаток сколько-нибудь сажен, и чуть не аршин и вершков вмещающегося воздуха, то отсутствие вентиляции, то распространение миазмов, то не имение дортуаров, ватерклозетов... А что сказать на все это? Не отрицая, конечно, потребных условий гигиенических, кто не сознаёт, однако, насколько в указанных причинах заключается прямой ясной несообразности практическо-житейской в приложении собственно к воспитанникам нашим по их состоянию и быту от колыбели до могилы... Возьмём не только причётнического, но и священнического сына, родившегося в селе и прожившего там до десятилетнего возраста в известной всем обстановке, начиная с босохождения и оканчивая самым помещением в какой-либо одной (у причётников, да и диаконов нередко) избе среди, особливо больного семейства, где детям отводятся не только дортуары, но и постоянные апартаменты (и наприм. зимой) почти всегда на полатях, или на печке... Затем, вопрос: к какой обстановке готовится описываемый мальчик в будущем, на всю свою жизнь, когда он кончит курс Семинарии и благословится поступить в духовное звание, наприм. в священники? Кроме собственного дома, сколько придётся ему быть и по сколько времени пребывать и даже ночевать в деревнях в избах крестьянских, где между тем, бывают (зимой) и телята, и овчата, и поросята... Что же теперь сказать о значении всей обстановки, напр., семинарской в течение шести лет для описываемого субъекта? Не походит ли это на то, когда бы мы взяли растение полевое, пересадили его на шесть лет в теплицу, в оранжерею и затем опять высадили бы в тоже поле!... Или посадили бы птичку в клетку, холили бы её несколько лет и тоже выпустили бы на волю в прежний луг или лес? Ох, ох, о!.. И договаривать-то не хочется: больно тяжело!... А между тем все это воочно совершается... Да ещё говорят: «не сметь своё суждение иметь». Но кому же и иметь эти суждения и на деле осуществлять, как не нам, Архиереям, которым эти питомицы в будущем служении их, по слову Апостола, κληρονομὶα – достояние. Ведь, что ни говорят и ни пишут о причинах бегства воспитанников из духовного звания, а кто не согласится, что одна из причин, и весьма не малая, кроется и здесь. Проживая в описываемой обстановке, воспитанник, явившийся напр. на вакацию в дом родной, если он недостаточно благоразумен, дозволит себе подчас смотреть на всё и даже на родных, вращающихся в своей тесной, скудной обстановке, чуть не с пренебрежением, и тут же высказывается, что избави-де Бог обрекать себя на подобное житьё-бытьё... Да и сами-то батюшки родные разве не допускают при своих детях разных речей вроде этого? Даже пишут иные, из духовных же, с одной стороны восписуя самые красные похвалы нынешнему положению воспитанников, сравнивая их не со своими только действительными бурсами, а изображаемыми с рисунков намеренно карикатурных, а с другой стороны расписывая и своё положение чуть не до последней степени невзрачности и сами не помышляют, что этим самым в конец выгоняют из головы и сердца своих детей мысль и желание посвящать себя духовному званию и затем волей-неволей отпускают своих детей на всё четыре стороны, иногда без всякой определенной перспективы». Так же точно рассуждал преосв. Антоний и о женских духовных училищах, когда прочитывал в газетах описание училищ, где обучают музыке, танцам и даже французскому языку¹¹³. «Ну что будет, – говорил он, – с этой танцовщицей, музыкантшей, француженкой, когда придётся ей выйти в замужество за кандидата на священство, а этот последний поступит в глушь сторонушку, в какой-нибудь новокрещенский черемисский или чувашский приход?.. Кому тут больше беды и горя: мужу или жене или обоим вместе?..»¹¹⁴

Такие рассуждения у преосв. Антония выходили при разных случаях и с прибавкою или развитием с разнообразных сторон. Бывало же это так особливо с той поры, когда он сперва вычитывал что-либо, не подходящее под его взгляд в печатавшихся ревизорских отчётах по другим семинариям, и потом увидел тоже на деле по преобразовании здешней Семинарии в 1871 г.

По отношению к здешней Семинарии, действительно, как раз произошло то, о чём бывали прежние рассуждения преосв. Антония по части забракования ревизорами семинарских зданий или неудовлетворительности помещений в них. «Бывший самый первый Ревизор г. З., читаем в недавно изданной Истории Казанской Семинарии, хотя, по видимому, был за те внутренние переделки, какие предположено было семинарским начальством сделать приспособительно к положению Семинарии по требованиям нового устава, и хотя даже почти готов был (как и проектировал было в особенности сам преосв. Антоний) устроить в семинарском корпусе общежитие для всех воспитанников Семинарии, за исключением тех, которые имеют родителей или родственников в городе, но в тоже время, судя по количеству кубических сажен воздуха, требуемых примечанием к § 169 уст. дух. семинарий, находил возможным расставить по спальням не более ста кроватей, потому что комнаты были очень высоки, площадь же полов была слишком мала. Ни внутренние предположенные переделки, ни общежитие таким образом не состоялись»¹¹⁵.

«Вскоре, после этого первого Ревизора, осматривал Казанскую Семинарию приезжавший г. Директор Хозяйственного Управления при св. Синоде и в своём отчете г. Обер-Прокурору, представил семинарские здания в весьма непривлекательном виде¹¹⁶ и, в бытность свою здесь, указал на необходимость устройства водопровода и ватерклозетов. Бывший затем в 1874 г. Ревизор г. Л. остался крайне недоволен размещением классов и спальных комнат и ещё кой чем, и настаивал на необходимости церкви в семинарском корпусе»¹¹⁷. Кажется, более чем понятно, как и чем представлялись все эти действия г.г. ревизоров преосв. Антонию при тех его взглядах и суждениях, какие видели читатели выше. Довольно только досказать к этому то, что когда вследствие отчета г. Директора воспоследовало разрешение устроить и водопроводы и ватерклозеты и отпущено было тогда же из хозяйственных учебных капиталов около четырех тысяч рублей, а относительно устройства церкви в Семинарии было сделано только распоряжение, чтобы озаботиться устройством церкви и отыскать для сего свои средства, – тогда преосв. Антоний был просто поражен... «Увы и увы! Этого ли только ещё недоставало! На ватерклозеты и деньги сейчас готовы, а на церковь нет и не жди»...

Впрочем, чтобы понять во всей полноте состояние преосв. Антония и смысл сейчас сказанных им слов в отношении к вышеизложенным действиям и распоряжениям высшего Начальства, начиная с г.г. ревизоров, нужно принять в особенное внимание другую сторону дела, которую и преследовал преосв. Антоний в нераздельной связи с вопросом об устройстве семинарского корпуса, чтобы в нём было возможно больше простора для пансионеров, в числе коих он имел в виду, по преимуществу или даже исключительно тех, которые должны были проходить особый курс миссионерских наук и инородческих языков, в особенности татарского. Он имел в виду сделать так, чтобы отделить для последних в семинарском корпусе помещение особое и дать квартиру тут же и преподавателю татарского языка, который имел бы возможно близкое с ними обращение вне классов в качестве практиканта, могущего самый язык разговорный выправлять сравнительно с книжным. В описываемую пору был преподавателем татарского языка Наставник Семинарии Я.И. Фортунатов, кончивший курс в здешней Академии, и главное – местный урожденец, знавший язык татарский с детства. Ещё сотрудником ему был природный не крещёный татарин, Насыр Насыров, известный даже составлением опыта грамматики собственно местного татарского языка. В число этих же пансионеров преосв. Антоний хотел помещать знающих разговорный инородческий язык учеников даже из училища (особливо, когда оно перемещено было в свой дом, весьма близко находящийся от Семинарии), чтобы последние обучались, между прочим, у самих же семинаристов, как более знающих язык, а наконец – сюда же имел в виду помещать особенно способных и надёжных к священству природных татар из окончивших курс в крещено-татарской школе, чтобы они, научая семинаристов татарскому языку, учились сами, по мере возможности, наукам богословским, необходимым для будущего их священнического звания, и вообще сроднялись бы с духом и характером лиц духовного звания и более и более обрусевали.

Обо всём изложенном теперь мы помним у преосв. Антония были нередкие совещания с глубоко чтимым им тружеником-призванником к антимагометанскому миссионерству, Г.С. Саблуковым, который и сам столько же глубоко и благоговейно чтил преосв. Антония, видя в нем апостольскую ревность о просвещении и обращении заблуждающих. Со своей стороны, Гордий Семенович высказывался даже и так: «Мало того, чтобы дать только особое помещение воспитанникам-миссионерам, но следует дать и особую инструкцию. Воспитанники эти должны старательно приучать себя строго соблюдать правила христианской жизни; молитвы домашние должны поочередно читать они – то на языке славянском, то на языке инородческом, который изучают. В отношении поста должны строго руководствоваться уставами и требованиями Церкви. Г.С. требовал даже, чтобы эти воспитанники не употребляли ни курения, ни нюхания табаку»¹¹⁸.

Все эти желания и предположения преосв. Антония, равно как и достойнейшего соревнователя его Гордия Семеновича, не были только так называемыми pia desideria; они с одной стороны обосновывались на прежних уже данных, признанных самим св. Синодом, в силу коих, ещё до преобразования Казанской Семинарии, открыта была особая кафедра татарского языка и противомусульманских наставлений; с другой стороны, преосв. Антоний настаивал на своём проекте об удержании этой же кафедры и по преобразовании Семинарии, по прямому смыслу § 129 устава семинарий, где сказано, что «в Семинарии (той или другой), по местным обстоятельствам и потребностям епархии, может быть вводимо или усиливаемо преподавание особых предметов или некоторых отделов наук, напр., о расколе или о каком-либо вероисповедании, преобладающем в данной местности». По мнению преосв. Антония, – читаем в Истории Казанской Семинарии¹¹⁹, – эта кафедра, при правильной и желательной постановке, только и могла бы быть единственным благонадежным средством к тому, дабы выходили наконец из Казанской Семинарии воспитанники, достаточно способные и готовые к истинно полезной пастырской деятельности в инородческих приходах, преимущественно в приходах с татарским населением, изучившие надлежащим образом как книжный, так и разговорный язык, и получившие надлежащие миссионерские наставления, – без чего все другие миссионерские меры не могли принести прочных плодов. Поэтому преосв. Антоний тогда же заблаговременно составил не только расписание всех уроков, потребных для нововводимой кафедры, в числе 9-ти, отчислив их от некоторых других предметов общеобразовательного семинарского курса, без ущерба для последних, но и указал прямой источник для самого жалованья за эту новую кафедру без всякого прибавочного оклада из духовно-учебных капиталов. Касательно всего этого было проектировано именно так: «для преподавания Татарского языка и противомусульманских наставлений в Казанской Семинарии, после полного преобразования её, дабы это преподавание достигало своей цели и было успешно, назначить 9-ть уроков в неделю, именно: в 1 классе 2 урока, во 2 – 1, в 3 – 2, в 4 – 2, в 5 – 1 и в 6 – 1, отчислив для сего, во первых, четыре урока от Греческого языка, по одному уроку в первых четырех классах (в коих по уставу положено по 5-ти урок.), во вторых, два урока от чтения Греческих Отцов Церкви в последних двух классах, и в третьих, три урока от Латинского языка, по одному уроку, в I, III и IV классах (в коих по уставу положено тоже по 5-ти уроков), что, по заявлению преподавателей Греческого и Латинского языков, не может повредить успешному изучению сих языков, так как число уроков будет сокращено по Греческому только на один урок в каждом классе, а по Латинскому всего на три урока во всех классах; но только при показанном сокращении уроков по Греческому и Латинскому языкам и возможна для преподавания Татарского языка и миссионерских наставлений постановка особой кафедры. Если же преподавание сих предметов поставить иначе и назначить часы для оного вне классного времени¹²⁰, то самоё количество классов, предполагаемых и необходимых для означенной кафедры (9), физически не может быть совмещено в после-обеденное время, так как после-обеденных классов может быть не более шести в неделю, да и преподавание Татарского языка и миссионерских наставлений может быть в таком случае совершенно бесполезно, ибо ученики, утомлённые слушанием и сдачею в течение дня четырех уроков, и обязанные приготовить уроки к следующему дню, никак не могут серьезно и с усердием заняться столь важными предметами, которые, между тем, будут иметь только относительное второстепенное значение и, конечно, не будут считаться обязательными для всех учеников. А между тем, безвредное для успешного преподавания сокращение классов по Латинскому и Греческому языкам в предполагаемом количестве, кроме того, что сделает особую кафедру Татарского языка действительно полезною, даст и средства к постановке сей кафедры без особенного обременения духовно-учебных капиталов, а именно: в Казанской Семинарии по штату на Греческий язык положено два наставника с 12 уроками для каждого, коим жалованья полагается по уставу 1800 руб. Если отделить от уроков по сему языку 6 уроков, то можно оставить одного наставника с 18 уроками, которому и производить жалованья полторы части, т. е. 1850 руб., а остающееся затем 450 руб. пойдут в жалованье преподавателю Татарского языка. Далее, преподаватель Латинского языка по уставу имеет сверх двенадцати три урока, за которые особая прибавка по 60 руб. за каждый урок в год, всего 180 руб. По отделении от него сих трёх уроков, это добавочное жалованье останется и войдёт в состав жалованья преподавателю Татарского языка и, таким образом, составится сумма в 680 руб. и только 70 руб. для него не достанет до 700 руб., каковая цифра составляет жалованье, полагаемое преподавателю, не прослужившему более 5 лет на духовно-училищной службе. Эти 70 руб. должны быть дополнены из духовно-учебного капитала или же, если Еврейский язык не будет преподаваться в Казанской Семинарии, по решительному недостатку желающих изучать его, то означенные 70 руб. могут быть заимствованы из суммы по сей кафедре».

Представляя все эти соображения г. Обер-Прокурору св. Синода для предложения на благоусмотрение св. Синода и ходатайствуя, на основании вышеуказанного § 129 уст. дух. сем., разрешить привести их в исполнение вместе с будущим полным преобразованием Казанской Семинарии по новому уставу, – преосв. Антоний писал сверх этого следующее: «Я прошу не из лишнего чего-либо, но существенного и совершенно необходимого по местным потребностям Казанской епархии, как единственно благонадежного средства к тому, дабы выходили, наконец, из неё воспитанники, достаточно способные и готовые к истинно-полезной пастырской деятельности в инородческих приходах, – (преимущественно же в приходах с татарскими населениями, коих одних в Казанской епархии около четвёртой части всего числа приходов), – изучившие надлежащим образом как книжный, так и разговорный Татарский язык и получившие надлежащие миссионерские наставления, без чего все другие миссионерские меры не могут принести, как доказал опыт, прочных плодов. Таким только образом могут быть приведены в исполнение и прежние, многократно повторявшиеся, распоряжения и предписания св. Синода во исполнение даже Высочайшей воли о том, дабы всемерно усилена была в Казанской епархии миссионерская деятельность приходским духовенством. Таковые распоряжения и предписания делаемы были по поводу, нередко случавшихся в этой епархии, отпадении крещёных татар в мусульманство, причём усматриваемо было, что одна из причин такового прискорбного явления заключалась именно в том, что приходские священники во многих приходах с татарским населением оказывались вовсе незнающими Татарского языка или весьма недостаточно знающими оный, и неспособными иметь какое-либо миссионерское влияние на крещёных татар – своих прихожан».

«В 1867–1870 г. хотя благодарение Богу, не было подобных совращений от веры крещёных татар в слишком большом числе, были, однако же, прискорбные случаи совращения нескольких сотен и нельзя ручаться, что и впредь не могут повториться подобные случаи; но все прежние Высочайшие распоряжения и предписания св. Синода я не могу не признавать имеющими свою обязательную силу и в настоящее время, тем паче, что в 1870 г. по моему ходатайству св. Синод, в видах вознаграждения и поощрения, назначил прибавочное жалованье 20-ти священникам в тех татарских приходах, где эти священники, при хорошем знании Татарского языка, окажутся способными и полезными деятелями по приходу, в особенности же по церковноприходским школам – отраслям Казанской крещёно-татарской школы, заведённым при содействии Братства св. Гурия. Нет сомнения, что эти школы, получившие уже в настоящее время значительное развитие в Казанской епархии, составляют одну из надёжнейших миссионерских мер к предотвращению новых случаев отпадений от веры крещёных татар, а со временем, при Божией помощи, и к привлечению к вере Христовой даже не крещённых. Но эта мера вполне может достигнуть своей цели только притом непременном условии, если эти школы будут иметь ближайшее отношение к церкви и, следовательно, развиваться при непосредственном и ближайшем участии и руководстве священников, так как и было предполагаемо в проекте приснопамятного Архипастыря Филарета. Но само собою понятно, что для того, дабы священники в татарских приходах были способны к достижению этой цели, совершенно необходимо, чтобы они сами были приготовляемы к сему в Семинарии надлежащим образом и, следовательно, чтобы преподавание как Татарского языка, так и противо-мусульманских наставлений, было в ней устроено на самых прочных основаниях, а не как-нибудь, в виде добавочного, зависящего единственно от произвола учеников, параллельного гимнастике или пению, предмета. В настоящее время я, при всём моём усилии в точности исполнить разные прежние предписания св. Синода, вижу себя бессильным к сему; некоторые приходы непременно требуют пастырей самых благонадежных по знанию языка и миссионерской подготовке, чтобы предотвратить тем возможное отпадение от веры, но к крайнему прискорбию не имею таковых в виду».

«Все это побуждает меня, в сознании моего пастырского долга, ещё раз повторить смиреннейшую мою просьбу о разрешении ввести в Казанской Семинарии преподавание Татарского языка и миссионерских противо-мусульманских наставлений на тех основаниях, какие предположены, во внимание к особым обстоятельствам, в каких находится Казанская епархия. Эти обстоятельства столь важны, что дают ей полное право на то, дабы Семинария сей епархии, сравнительно с другими, имела некоторый свой особенный оттенок, чем впрочем, не нарушится отнюдь и её общеобразовательный и классический характер, так как для особой кафедры Татарского языка и миссионерских наставлений, уже разрешенной св. Синодом, требуется отделить лишь не более, как по одному уроку от Греческого языка в каждом классе и только три урока от Латинского языка во всех классах; в отношении же к прочим предметам не предполагается никаких изменений в общей программе семинарских наук по новому уставу. Впрочем, если бы эта особенность, которой я испрашиваю для Казанской Семинарии, представилась существенно изменяющею недавно утвержденный Высочайше Устав семинарский в применении к Казанской Семинарии, то по убеждению моему причины, по коим я о сём прошу, столь важны, что дают мне смелость, благопочтительнейше ходатайствовать дабы повергнуто было это на Высочайшее воззрение Государя Императора испрошено Его Всемилостивейшее разрешение подобно тому, как в 1866 г. Вашим Cиятельством были представлены Его ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ МОИ предположения по преобразованию Смоленской Семинарии и удостоились утверждения. В настоящий раз я имею на своей стороне ещё более оснований к такому «дерзкому» ходатайству, чем в упомянутом случае, потому что ходатайствую о том, без чего вижу себя совершенно бессильным исполнить в точности прежние, но доселе имеющие свою обязательную силу для Казанского епархиального начальства, распоряжения и предписания св. Синода. Я и предвижу, что если особая кафедра Татарского языка и миссионерских наставлений будет поставлена в Казанской Семинарии не на тех основаниях, как я ходатайствую, но как предмет менее даже чем второстепенный, в уровень с гимнастикой и пением, то знание воспитанниками Татарского языка и приготовление их к миссионерской деятельности в инородческих приходах не только не возвысятся, но ещё более упадут в сравнении с настоящим, и лучшие воспитанники скорее будут уходить из Семинарии, благодаря классической своей подготовке, в светское звание, чем обрекать себя на пастырское многотрудное и многосложное служение в татарских приходах, не сознавая в себе должной к тому готовности. А потому, предусматривая, что в таком случае ещё затруднительнее будет мне находить для инородческих приходов способных и благонадёжных кандидатов священства, чем теперь, я благопокорнейше прошу, в случае неудовлетворения моего ходатайства, разрешить Казанскому епархиальному начальству не стесняться прежними, бывшими по сему предмету, распоряжениями и предписаниями высшего Начальства относительно определения в инородческие приходы священнослужителей, непременно знающих язык своих прихожан-инородцев».

«Но чем же все это кончилось? Кончилось тем, что Духовно-учебный Комитет, как главно-орудующий во всех подобных делах, свёл все почти к нулю: в результате Комитетского решения было то, чтобы преподавание Татарского языка назначить в свободное от общих классов время, именно: в два дня в неделю (среду и субботу), когда полагается только три урока вместо четырех в день, и чтобы изучение его предоставить только желающим наравне с языками Чувашским и Черемисским. А так как на этих условиях занятий, очевидно, составляющих для воспитанников только обременение и не могущих привести к чему-либо основательному в изучении языка, желающих оказалось всего-навсего четверо учеников, равно как и обучаться Чувашскому языку пожелали только двое, а Черемисскому никто, – то Семинарское Правление в начале же первого учебного, по преобразовании, года (5 Окт. 1871 г.) решило: классов для преподавания этих языков в Семинарии до времени вовсе не открывать... Правда, впоследствии времени Доцент Казанской Академии по кафедре Арабско-Татарского языка и обличения магометанства, г. Остроумов, как ревностно деятельный Член Братства Святителя Гурия, выразил, к утешению преосв. Антония, свою готовность способствовать продолжению преподавания Татарского языка, несмотря на малое число желающих учиться ему и принимал на себя этот труд бесплатно; но и этот опыт продолжался недолго, так как и сам г. Остроумов переместился из Казани в Туркестанский край».

Что же касается до того, по выражению самого же преосв. Антония, дерзкого его ходатайства, чтобы в случае надобности, дело об открытии особой кафедры Татарского языка и миссионерских противо-мусульманских наставлений было повергнуто даже на Высочайшее Государя Императора воззрение, то хотя официально не было дано ответа на это преосв. Антонию, зато конфиденциально было сообщено ему указание на неуместность такого ходатайства и, в частности, самого выражения, в котором он наименовал сам же своё ходатайство дерзким...

Преосвященный Антоний, по крайней мере, со своей стороны, не раз указывал на это сообщение. Когда приводилось ему ещё делать подобные же от себя представления, он наперёд высказывался: «а что? ведь, опять пожалуй, жди того же ответа...» Помнится нам в особенности, как высказывался на счёт дел подобного рода преосв. Антоний при личных беседах с преосв. Макарием в бытность последнего здесь, в Казани (в Окт. 1874 г.), на ревизии Академии. Высказывался он неприкровенно тем более, что преосв. Макарий был в течение многих последних лет присутствующим в св. Синоде и знал, таким образом, о самых представлениях преосв. Антония; а с другой стороны, сам высокопр. Макарий, при всей видимой сдержанности, выражал прямое сочувствие к убеждениям преосв. Антония и вполне понимал дух и характер его. Вот, между прочим, подлинные слова высокопреосв. Макария, высказанные со всею задушевностью при последней прощальной беседе с преосв. Антонием.

Беседа высокопр. Макария с преосв. Антонием была в квартире первого – в Ивановском Монастыре в присутствии преосв. Викторина и меня, как хозяина-настоятеля Монастыре, вечером 9 Окт. 1874 г., накануне отъезда высокопр. Макария.

«В это время высокопр. Макарий, сидевший на диване рядом с Антонием и готовый, как бы, взять его за обе руки, стал говорить: «Ах, Ваше В-ство! Если бы Вы и не говорили и даже не намекали обо всём подобном, то позвольте уверить Вас, что я не меньше бы знал ведая Вас и видя теперь в лицо и прозирая в Вашу душу... Хорошо Вам рассуждать и писать в своём кабинете... Но имите веру и нам и всему тому, чего Вы не испытывали... Вы, конечно, не скроете и сами, что желали бы и лично присутствовать там – у нас... поблагодарите Господа, избавившего Вас, – именно Вас при Вашем характере, при Вашей ревностности до самоотвержения... Вы сами же на днях передавали мне суждения и буквальные даже выражения в Бозе почившего, Филарета Митрополита Московского¹²¹, с которым Вы неоднократно лично беседовали об этих же предметах и о проч. Смысла и значения этих, переданных Вами, выражений я и прежде держался по своему разумению и по возможности, а теперь приму их ещё более за неизменное правило, как надеюсь, примите и Вы. Еще говорю – благодарите Господа! ... Представьте, что если кому наступили бы на ногу и наступившие не только не извинились бы тут же, но ещё обижались бы, коль скоро заметили бы или узнали, что их наступление было почувствовано¹²²... Больше этого, кажется, Вы от меня ничего не потребуете в смысле разъяснений. Довольно, что я высказываю Вам все это не один-на-один... а вот при двух свидетелях, – «при двою же свидетелех станет всяк глагол» ...

На какие суждения и выражения Московского Митрополита указывал напоминательно преосв. Антонию в вышеприведённых словах высокопр. Макария, – те и другие известны были пишущему ещё прежде из уст преосв. Антония. Указываемые сведения интересны и идут совершенно к настоящему месту, чтобы остановиться на них. Самый случай и повод, по которым преосв. Антоний повторял – как бы в нравоучение себе, – суждения и буквальные выражения «мудрого в советех и делех», Первосвятителя Московского, относятся к той самой поре, когда преосв. Антоний видел неудачу за неудачей в результатах «своих представлений по делам Казанской Семинарии. Получая, попеременно, по его выражениям, то «vetimur», то «non possumus».., он наконец – однажды в особенно скорбно-тревожном чувстве, – сказал: «Дурак я был, что так усиленно и всемерно хлопотал с самого первого раза о возвращении семинарского корпуса... Пусть бы нововводители Устава делали, что и как хотели... а мы тогда посмотрели бы и увидели». «Истинно мудро, – продолжал преосв. Антоний, – рассуждал и советовал высокопр. Филарет, – и привёл в приблизительно буквальных выражениях следующие слова его: «В трудных и, тем паче предвидимых непреоборимыми, действиях и обстоятельствах со стороны противников или, по крайней мере, предзанятых людей мощно-влиятельных, нет вернее средства и надежнее пути, как не выступать против них открыто; это значило бы только усиливать и вызывать противодействующую сторону к большей ещё настоятельности в проведении ими своих начал и предприятий. А с другой стороны, и сами, открыто выступающие при этом состоянии дел, чем более делают благопотребные прямо благотворные указания, тем более содействуют не самому предмету и делу, а той же самой, инако действующей, стороне. Это тоже, – говорил высокопр. Филарет, – если бы при виде здания, плохо основанного и худо отстроенного, и поэтому самому, уже не обещающего ни прочности, ни полезности, ни самой долговременности, кто-нибудь со стороны стал делать указания, где и что неладно и что и как нужно сделать. Здание это, очевидно, при всей негодности может только просуществовать дольше и не давать, пожалуй, замечать своей негодности особливо при желании самих основателей и строителей, во что бы то ни стало, застоять мнимое достоинство своей архитектоники. При отсутствии же всяких указаний со стороны истинно понимающих дело, здание само от себя не замедлит дать знать о своей негодности и обличит самих строителей... которые тогда и сами волей-неволей уступят место другим деятелям».

Далее, при этом же как бы вдруг вспомнил преосв. Антоний и ещё следующие слова высокопр. Филарета, сказанные в ответ, когда преосв. Антоний высказывал Митрополиту прямые опасения, что после такой ломки, очевидной уже в самом проекте нововводимого преобразования и естественно неизбежной, по пословице: «чем дальше в лес, тем больше порубки»... придётся, пожалуй, и вовсе отступиться от всяких предприятий, или просто-напросто воссозидать всё на руинах, при которых не останется ни следов основания, ни почти самой почвы»... «Мы с Вами не стратегики, – были слова ответствующего, – в обыкновенном воинском значении этого слова, но не лишены способности и возможности уразумевать их тактику. Осаждаемые, по мудрой тактике военачальствующих, при виде крайней трудности отстоять против осаждающих внешние укрепления, не опасаются уступать последние иногда без бою, дабы вернее отстоять внутренние¹²³. «И сего мало: в последней крайности, когда осаждающие проникают и вторгаются во внутренние уже укрепления, осаждаемые столь же мудро поступают, что при всём выдерживаемом геройстве склоняются, чтобы уступить, наконец, и эти последние, а не возбуждать в осаждающих ярости и столь стремительных натисков, при которых может быть разрушено все дотла. Таким образом, при уступке и внутренних укреплений, эти последние, без особых требующих того условий и целей (т. е. когда сами осаждаемые не разрушают их, дабы не дать нeпpиятeлю укрепиться в них же) сохраняются в основах своих твердынь, и легко и всецело впоследствии восстановляются и даже в более усовершенствованном устройстве». «Школа, хотя и духовно-церковная не есть самая Церковь, и наука богословская – не Религия. Ту и другую, – школу и науку можно приуподобить, кажется, только к внешним укреплениям, а Церковь и Религию, юже по реченному и врата адовы не одолеют – к внутренним. И вот конец моего слова: уподобляя себя самих к стратегикам воинским, по долгу звания и служения нашего священно-начальнического, нам предлежит ещё и ещё одна высшая сторона в залог успеха, – возносить усугубительно молитвенный глас: Утверждение на Тя надеющихся, утверди, Господи, Церковь, юже стяжал еси честною Твоею кровию»...

Эти-то именно суждения разумел и выражал преосвящ. Макарий, когда указывал на них во время прощальной своей беседы с преосв. Антонием, который со своей стороны восполнял речь первого.

После отъезда высокопр. Макария был предложен преосв. Антонию вопрос: какие были разговоры между ними о новом Уставе академическом?... Преосв. Антоний, оказалось, выдержал себя перед преосв. Макарием так, что не заводил прямой речи об этом. «Было бы, – говорил он на этот раз, – с моей стороны, по меньшей мере, невежливостью перед ним как гостем; да иначе пришлось бы, пожалуй, свести все рассуждения разве к такому комплименту в лицо ему: «кто-де сварил кашу, хотя и плохую, тот по неволе первый сам должен хвалить её и уже не жалеть, в приправу для вкуса других, возможного изобилия масла». А была ли речь касательно новосоставленного учебника по Догматике? Преосв. Антоний с улыбкою отвечал: «это было бы ещё щекотливее... Я даже опасался, что преосв. Макарий, могло статься, слишком глубоко заложил в своём сердце то, что и как я писал ему во время оно по этому собственно предмету, – а писал то я, сказать по правде, больно откровенно и резко... именно, если позволительно приуподобить и выразить это словами св. Апостола Павла о св. Апостоле Петре: в лице ему противу стах, яко зазорен бе (Гал. 2:2)¹²⁴. Сказать откровенно, я не надеялся, чтобы он при настоящем нашем свидании так искренно сошёлся и сблизился со мною во всех отношениях и настолько был откровенен, чему ты сам был живой свидетель... Честь и хвала и благодарение ему за всё это…; а для меня самое вожделеннейшее утешение о Господе. Я с отрадою в душе теперь уверяюсь, что там, – собственно в личном составе св. Синода и, тем паче, в лице Первенствующего, – Слава Богу, – кормило церковного управления держится крепко в руках и якорь твёрд и всегда наготове... Потому хотя бы парусам желали и старались иные заправители давать своеобразное, явно не благопопутное направление, и хотя бы при этом последнем, могли быть повреждаемы и самые мачты и снасти на верху корабля – но отнюдь не самый корабль Церкви, который, как ковчег Ноев, может быть только обуреваем, но не потопляем... А в этом и вся сила, и крепость, и утверждение для нас – смиренных служителей равно и всех истинно-верующих чад св. Христовой Церкви, которая и Сама, – по священно-песненному выражению, – стоит выну в чине своём, достойно взывающи: Слава силе Твоей Господи». «С преосв. Макарием, – продолжал преосв. Антоний, – если и заводил я прямую серьёзную речь по части учебной, то это собственно относительно необходимости и полезности преподавания в здешней Семинарии инородческих языков и учения о Расколе, – о чём я и ходатайствовал ещё в своё время, и в чём мне было наотрез отказано. Но преосв. Макарий, почему-то, выдерживал себя при этом разговоре ни так, ни сяк, – ни pro, ни contra... Да впрочем, я и не налегал особенно на его личные взгляды и мнения, так как и самый вопрос по этому предмету положен уже, очевидно, под спуд... Авось, даст Бог, со временем сами же пообдумаются и в разум истины приидут».

По поводу этих, именно последних, слов преосв. Антония, мы не можем не заметить здесь о следующем факте. То несомненно, что преосв. Макарий, как присутствующий в св. Синоде, разделял мнение Духовно-учебного Комитета и подписывал самый журнал св. Синода касательно отказа в открытии в Казанской Семинарии особых кафедр по преподаванию инородческих языков и учения о Расколе, – о чём так настоятельно ходатайствовал преосв. Антоний, на прямом основании § 129. Но замечательно, что он же сам, преосв. Макарий, когда только сделался Митрополитом Московским, первый обратился с ходатайством в силу этого же § 129 об учреждении в Московской Семинарии особой кафедры по преподаванию учения о Расколе, что и было разрешено для этой Семинарии, а затем и для других, как и для самой Казанской Семинарии. Это было уже по кончине преосв. Антония; но этот самый факт даёт очевиднейшее и прямейшее указание на то, – насколько был прав преосв. Антоний в своих бывших настоятельных ходатайствах, хотя бы и казавшихся тогда дерзкими. В дальнейшем изложении читатели увидят ещё многие и многие из бывших, подобных сейчас сказанному, предположений и действий преосв. Антония, которые относились к status-quo всех наших духовно-учебных заведений после произведённых в них преобразований по новосоставленным уставам (с 1867 г. – в семинариях и училищах, и с 1869 г. – в академиях). Все эти предположения и действия преосв. Антония, в своё время, не только не встречали ни внимания, ни тем более одобрения со стороны тех, от кого ожидать бы подлежало, – а напротив, принимаемы и признаваемы были в совершенно ином смысле и значении... Только уже после кончины преосв. Антония, те или иные из сказанных его предположений и действий стали постепенно возникать на свет и осуществляться; а наконец, в проектах о новых преобразованиях взамен прежних, проживших только 15–17 лет, и в Высочайше утверждённых новых уставах (в Апреле 1884 года для академии и в Августе того же года – для семинарий и училищ) – значительная часть их оказалась в возможно ближайшей сходственности, и по местам совершенной тожественности с последними¹²⁵. Подробное изложение всех этих, указываемых данных будет в непосредственно следующих главах, – где на первом плане поставлена Семинария.

В своём месте было приведено нами несколько слов из письма самого преосв. Антония, писанного им в Петербурге в ту пору, когда только требовались ещё высшим Начальством от всех ректоров Семинарии соображения, по предмету приготовлявшегося преобразования духовно-учебных заведений, и требовались притом слишком ускорительно. «Что же за цель такой поспешности? ... – писал тогда преосв. Антоний. «Видно, что у них там готово что-либо своё уже наперёд и требуемые соображения вовсе излишни... Напротив, уж если делать что-либо, так не столь поспешно и не на живую нитку. И притом, по-видимому, это требование есть дело лишь Канцелярское, а не Синодальное. Ужели же опять допущено будет что-либо значительное у нас в этом деле таким порядком? ... Над проектами о преобразовании Семинарии – иными, я думаю, можно хоть плакать»¹²⁶.

В настоящем месте нашего изложения о том именно, – как преосв. Антоний относился во всё время к нововведённому уставу семинарии и к каким приходил выводам и убеждениям касательно многих и многих несообразностей, – можно сказать, что вышеприведённые слова его письма были выражением какого-то предчувствия или даже предвидения с его стороны. Судя по тем данным, какие встретим сейчас в изложении действий и суждений преосв. Антония, действительно, оказывается, что сплошь и рядом так и сквозили и рябили ему в глаза, – по выражению в его письме, – живые нитки, а по отношению к некоторым §§ Устава так и видно, что ему самому приводилось, как бы, плакать, когда он усматривал в их содержании и, тем более, в самом выполнении их такие несообразности, против которых он не мог не выступать, хотя и не мог успевать как желал и надеялся, как напр. в прежде изложенном деле по отношении к двум §§ Устава – 169 (в примечании) и к 129.

Обращаясь к изложению рассматриваемых данных, с указанием на самые §§ Устава, мы должны указать, прежде всего, на §§ 24 и 89 о выборе через баллотировку лиц начальствующих в Семинарии – Ректора и Инспектора. Факт первый, сюда относящейся, по избранию Инспектора был ещё до преобразования Казанской Семинарии. Дело это состоялось так, что и со стороны, кому угодно, представлялось оно и курьёзным, и странным, и прискорбным... Корпорация семинарская, баллотировавшая кандидатов на эту должность как из числа всех своих наличных наставников, так и во множестве указанных ею же самою лиц сторонних, в конце концов не увидела ни одного достойного: все получили меньшинство баллов... Преосв. Антоний, получив по этому делу журнал Педагогического Собрания с приложением самого листа баллотировочного, испещрённого минимальными баллами, сначала только улыбнулся и сказал: «вот тебе первый блин да комом...» Потом обратился к представившему ему этот журнал с такими словами: «что же за кутерьму такую вы там наделали, и что мне остаётся делать? ... Ведь это стыд и срам для заведения; – вот того и смотри, что подхватят это и газеты... Да и мне то каково представлять об этом св. Синоду, – чего требует, между тем, самый § Устава». Святейший Синод, действительно, обратил на это дело особенное внимание и постановил: – сделать замечание всей семинарской корпорации за не понимание и не умение оценить дарованные ей права.

По поводу этого самого замечания преосв. Антоний рассуждал однажды весьма долго и с особенным заметным волнением... «Что же значит это замечание? Не говоря уже о том, что в этом факте так наглядно, осязательно отразились крайне неблаговидные внутренние отношения между членами семинарской корпорации, ведь из-за этой их истории семинария оставалась две трети года без Инспектора; – это для баллотировщиков-то, может быть и нипочем... тогда как в существе дела неизбежно отзывается неблагоприятно для заведения. Благо, что я тогда решился представить прямо от себя, без выбора, кандидата на инспекторскую должность, временно исправлявшего её Помощника Инспектора, Магистра Я.А. Б-ского и благо, что моё представление было скоро удовлетворено, хотя это было прямо против правил нового Устава. Спрашивается: – не этот ли порядок и ввести бы навсегда, предоставив первое прямое право Архиереям представлять от себя кандидатов на инспекторство и даже на ректорство и в случае уже только не представления ими таковых, или когда представляемые будут признаны почему-либо не соответствующими назначению, – тогда уже, как говорится, клич кликать, – а ещё лучше назначить прямо по избранию св. Синода или Духовно-учебного Комитета. Правда, по отношение к выбору и назначению ректоров Семинарии дело поставлено отчасти похоже на этот порядок, так как в § 24 Устава сказано, что епархиальный Архиерей, в случае несогласия с выбором кандидатов по баллотировке семинарской корпорации, представляет своего кандидата... Но и это постановление Устава, по моему, представляет, в своём роде, сугубую беспорядочность и несообразность... Кому не понятно с первого же разумного взгляда, что во 1-х, если Архиерей представляет своего кандидата вместе с баллотировочным листом со значащимися в нём избранными кандидатами, то этим самым он, очевидно, как бы забраковывает уже выбаллотированных кандидатов; во 2-х, представляемый самим Архиереем кандидат может значиться в том же баллотировочном листе с обозначением, притом, полученных им шаров, если не в большинстве не избирательных, то сравнительно меньших по числу против других, – следовательно, он уже тоже забракован; в 3-х же, кому захочется входить в какую-то конкуренцию с подчинёнными лицами в виду того, что самому Архиерею, по получении указа придётся сдавать его в Семинарское Правление, когда в этом указе будет прописано и то, что представление-де Вашего Преосвященства о таком-то кандидате приказали «оставить без последствий», а утвердить такого-то, избранного по баллотировке. Ведь при этом, пожалуй, хотя заочно втихомолку, прохлопают в среде бывших баллотировщиков в ладоши об архиерейском фиаско... Напоследок же всего и сам утвержденный кандидат – Ректор, волей-неволей, будет чувствовать себя, как бы, не угодным лично Архиерею, который недаром представлял своего кандидата. Понятно, как он будет держать сам себя и к Архиерею и к избравшей его корпорации; а последняя в свою очередь, тоже составит свои взгляды на положение своего Ректора, как человека исключительно обязанного ей своим положением и потому имеющего и впредь опираться на нее, быть под охраной её и защитой от каких бы то ни было, хотя бы от мнимых, неблaгoпpиятныx отношений к Ректору со стороны Архиерея; зато и сам он, Ректор, будет, как бы уже обязан уступать корпорации в её инициативах и действиях, хотя бы и против своих убеждений. Кроме того, по баллотировке может быть избрано лицо большинством баллов весьма незначительным; следовательно, те которые положили шары неизбирательные и притом, по причинам и убеждениям очень основательным, когда увидят, однако, начальником своим лицо, не признаваемое ими в его достоинствах, естественно, будут смотреть на него и впредь, по меньшей мере, не сочувственно; и вследствие этого, естественно, не могут не относиться так же не сочувственно и к тем из сослуживцев, кои дали от себя на баллотировке шары избирательные... Эти же последние, с одной стороны как составляющие большинство, а с другой, имеющие во главе у себя излюбленного, избранного ими, начальника, ещё более могут проявлять свое несочувствие и неблагоприятные отношения к первым... Вдобавок же ко всему этому начнут сами же выбрасывать свой сор из избы, пустившись в корреспонденции, прицепивши сюда, пожалуй, и самого Архиерея с той или другой стороны, смотря по личным расчётам своей партии. Одним словом, трудно и выразить, а не то чтобы распутывать всю подобную вереницу всех несообразностей в самом содержании §§ Устава, и неизбежную от этого всю зловредность для благосостояния всего заведения, порождаемую партиями, интригами и разными нестроениями в среде служащей корпорации...»

Замечательно, что все эти рассуждения высказывал преосв. Антоний в своё время, в начальных ещё годах по введении Устава; но высказанное им здесь, почти целиком, осуществилось в самые последние годы его жизни – в состоянии и действиях некоторых лиц в корпорации Казанской Семинарии, не исключая и самых корреспонденций, направленных прямо против преосв. Антония и наполненных, само собою понятным содержанием в личных расчётах и пр. ... – о чём, впрочем, да не возглаголют уста наши, яко о действиях страстей и слабостей человеческих! ... Автор новоизданной истории Казанской Семинарии (г. Благовещенский) совершенно справедливо охарактеризовал Казанскую Семинарию именно по отношению к избирательному началу... «Нельзя не отметить, – говорит он, – что избирательное начало введено в духовных семинариях и училищах в очень широких размерах, особливо если сравнивать со светскими равностепенными учебными заведениями; даже корпорации духовных академий, в некоторых отношениях, уступают по части избирательных прав; напр. им не предоставлено право избирать кандидатов на должность Ректора... Но, при всём этом, Казанская Семинария отличалась нестроениями; выборы на должности и самоё делопроизводство часто запутывались и расстраивались...»¹²⁷.

Зато, вместо сейчас представленных мрачных и прискорбных явлений, мы должны указать здесь на тот отрадный и достойный полного внимания факт, что вышесказанные мысли преосв. Антония о порядке представления кандидатов на ректорство и инспекторство вполне оправдались, хотя и по кончине его, на самом деле, и весьма скоро... Ещё в 1881 г. состоялось Высочайше утвержденное (24-го Октября) определение св. Синода, по содержанию которого г. Обер-Прокурор св. Синода (от 7-го Мая сего года № 2125), обратился ко всем Преосвященным со своим разъяснительным предложением именно такого рода: «что 1) выше приведённый указ св. Синода был направлен именно к тому, чтобы обеспечить замещение вакантных начальнических должностей вполне благонадежными лицами и притом, по возможности безотлагательно, так как оставление таковых должностей на долгое время без замещения, может иногда отзываться неблагоприятно на успешном ходе учебного и воспитательного дела, и 2) чтобы епархиальные Преосвященные в самых своих представлениях об открывшихся вакансиях указывали вместе с тем и на лиц, служащих в епархии, коих они и признают со своей стороны вполне способными и благонадежными к занятию открывшейся должности, дабы центральное Управление духовно-учебного ведомства, независимо от кандидатов, имеющихся у него в виду и распоряжении, могло всегда иметь в виду и кандидатов местных, указанных епархиальными Преосвященными, по соображению с ближайшими известными обстоятельствами и нуждами». По прочтении этого последнего предложения г. Обер-Прокурора св. Синода, нужно ли договаривать, как близко и почти тожественно содержание и значение его с приведёнными выше рассуждениями и действиями преосвящ. Антония; а в этом самом не заключается ли свидетельство о том, что было сказано о содержании и значении переписки, ведённой преосв. Антонием с нынешним г. Обер-Прокурором св. Синода, от которого и вышло вышеприведённое разъяснительное предложение¹²⁸.

Начав делать указания на суждения преосв. Антония относительно, усматриваемых им во многих разных §§ Устава, несообразностей, мы продолжим их; но предварительно выскажем суждения самого же преосв. Антония об этих его собственных суждениях... «Конечно, – говорил он сам о себе, – меня могут понимать там, как бы, предубеждённым и желающим настаивать на своём даже до упорства, но напротив... Составители нового Устава и теперешние блюстители его и заправители самым выполнением его на практике, сами же только то и делают, что сплошь и рядом, каждому параграфу издают дополнения и разъяснения, а к этим опять прибавляют новые дополнения и толкования, рассылая притом ещё уполномоченных указчиков и направителей для ведения дела, которые в свою очередь ещё надбавляют своего такого же балласта. О чём же это всё свидетельствует как не об очевиднейшей несоответственности «дела рук» их существу самого дела? и кто захочет безусловно, безмолвно следовать этому рукоделию или школьнически водиться только указками, чтобы не сметь своего суждения иметь и не уметь, где своего ума и разума приложить... даже и там, где видимо-превидимо, вопреки тамошним велемудрствованиям, ларчик просто открывается и польза дела прямо достигается»¹²⁹.

Впоследствии, по поводу других подобных же фактов и личных своих действий, преосв. Антоний сам выражал свои суждения ещё в таких словах: «Я знаю, что там сложились обо мне такие уже мнения, что я-де слишком записался или даже исписался». Но смысл этих, как бы самоукорительных суждений, кажется вполне понятен из того, как понимал преосв. Антоний самих слагателей подобных о нём мнений. «Худо это, по-моему, что иные многие медлят...», – писал он ещё заранее и давно преосв. Анатолию, Архиеп. Могилевскому. «Чего доброго? пока мы будем медлить, не решаться, благоприятели наши успеют крепко повредить делу... Опасно как бы в случае такой обычной нам медлительности во всём не вырвали всего у нас из рук враги наши... Сами же помогаем мы руками брать нас врагам нашим». Потому-то, как вполне справедливо комментировал эти слова автор-обнародователь этих писем, сказавши о преосв. Антонии, что «он сам-то, нужно к чести его сказать, не сидел сложа руки, а действовал энергически, боролся насколько только представлялось ему возможным»¹³⁰; так в праве и мы комментировать вышеприведённые суждения преосв. Антония о себе самом, что «он мог казаться записавшимся или даже исписавшимся, но не в отношении к существу предметов, а в отношении к тем благоприятелям-врагам, которые готовы были бы вырвать у архиереев из рук не дела, подлежащие их ведению и деятельности, но вырвать, если бы возможно, из рук их и самые перья и бумагу и даже связать, отбить, отнять самые руки». Эти выражения комментирующие – собственно не наши, а самого же преосв. Антония, и нами только здесь повторены¹³¹.

Обращаемся к начатому выше изложению.

В ряду прочих параграфов семинарского Устава преосв. Антоний на первых же порах, по встретившимся фактам, остановился на §§ 113 и 114¹³², по преимуществу на последнем. «Что значит, прежде всего, – говорил преосв. Антоний, – такое указание, – и к кому оно более относится, к семинарскому Правлению или к епархиальному Архиерею? ... И что за мера и предел, далее которых дело, не разрешившееся по двукратном, только рассмотрении его, не может уже подлежать новому дальнейшему обсуждению на месте, а должно представляться на разрешение св. Синода? Вообще – сколько может быть здесь оборотов, чтобы не сказать извращений, и в понимании этих параграфов, и в направлении самого хода дела и, наконец, в самых отношениях между Правлением и Архиереем? Говоря просто и прямо, этот § 114 можно, прежде всего, почесть как бы за запугивание и для Правлений и для Архиереев: Смотрите-де, – если не войдёте вы в соглашение, то несогласия ваши будут известны в Синоде... Или же этот § походит на обоюдуострый рычаг, коим или Правление может напирать и заставлять Архиерея, в смысле сказанного же запугивания, чтобы он или уступил Правлению, или непременно представил в св. Синод; – или же сам Архиерей может действовать так же. В этом § даже и не сказано ясно: – от кого зависит инициатива представления дела в св. Синод, – от Архиерея или Правления. А вот живые факты: – Правление, выводя на справку этот § 114, делает постановление: «просить Его Преосвященство представить настоящее дело в св. Синод». И что же, если я – Архиерей не представил бы, считая или дело не заслуживающим этого, или имея в виду дать ему свой известный исход, – то Правление может считать это или уступчивостью, или просто трусливостью со стороны Архиерея и впредь станет рассчитывать ещё более на этот §; а пожалуй и само от себя решится донести или, по крайней мере, посредством печати довести до сведения высшего начальства... что так и так-де поступил Архиерей в явное нарушение § 114... причём не затруднится и прибавкою красного словца в свою пользу и, как бы, в честь и похвалу себе за такую ревнительность и ненарушимость Устава. С другой стороны, смысл и приложение этих §§ 113, 114 могут быть расширены и растянуты настолько, что и всякое не утверждение журнального постановления Архиереем может быть принимаемо со стороны Правления за несогласие, хотя бы и не предложено было Архиереем рассмотреть вновь. И тогда что же? Архиерею приводилось бы затвердить только два термина и прикладывать их как тамгу: «утверждается или согласен». Кроме же всего этого известно, что Члены-ревизоры преимущественно извлекают данные из журналов Правления и в этом случае бывают, подчас, чересчур усердны и досужи выписывать целиком резолюции и распоряжения архиереев, и в особенности те, кои несообразны с Уставом и разными положениями, хотя бы только по букве! Но как ревизорские отчёты печатаются и рассылаются повсюду и несомненно попадают в руки даже и воспитанников Семинарии, – то кто исчерпает все последствия, отсюда проистекающие и разливающие столь явный растлевающий вред?»¹³³

Так же точно рассуждал преосв. Антоний о § 19 Устава, где от слова до слова сказано так: «Епарх. Архиерей, по окончании каждого учебного года, представляет св. Синоду по § 34 отчёт о состоянии Семинарии в учебном и нравственном отношении». Этот § значится в главе 2-й озаглавленной: «о власти епархиального Архиерея в отношении к Семинарии». Сопоставляя этот § 19-й со вставленным в его же тексте § 34, в котором говорится, что «подробный отчёт по учебной и нравственной части составляет Ректор Семинарии и, по предварительном обсуждении и утверждении сего отчета Правлением, представляет его епархиальному Архиерею», – преосв. Антоний ставил такой вопрос: «о какой же власти Архиерея говорится в этом § 19-м; в чём она здесь проявляется? – в том ли разве только, что Архиерей своею властною рукою имеет право подписать не самый отчёт, а только представление св. Синоду с препровождением поданного ему, обсуждённого и утверждённого Правлением, отчета... А если бы Архиерей проявил здесь свою власть, по истинному понятию о власти, в том, что указал бы на какие-либо неточности и неисправности и внёс бы свои мнения и замечания, то что же вышло бы? Тогда вышли бы опять на сцену те же §§ 113–114, т. е., так как отчёт обсуждён и утверждён уже Правлением, то всякое новое указание на что-либо или изменение изложенного в нём было бы равносильно и несогласию Архиерея с Правлением и вызывало бы такое же несогласие со стороны Правления с Архиереем; след., прежде чем представить самый отчёт в его подлиннике, нужно представить на разрешение св. Синода самые пункты, вызывавшие взаимные несогласия. Если же при этом признавать Архиерея вне всякой ответственности за содержание отчёта и поставить его, таким образом, в значении только пересылочной инстанции... то не явно ли здесь прямое противоречие самому понятию об отчёте, как свидетельстве благосостояния, или неблагосостояния заведения, а равно и понятию о самом значении Архиерея в отношении к этому заведению, в котором Архиерей епархиальный по § 14 поставлен главным Начальником, по § 15 входит во все подробности управления и удостоверяется в степени благоустройства Семинарии, – и который потому, по § 17, о всех мерах к устранению, замечаемых им, недостатков, или к улучшению той или другой части семинарского устройства... дает Правлению Семинарии письменные предложения». Чтобы не оставаться, – как выражался преосв. Антоний, – в роли пересылочной только инстанции при представлении годичных семинарских отчетов, он предлагал Сем. Правлению не раз, особливо в последние годы, чтобы к отчету прилагаемы были или излагаемые им при этом особые его мнения и отзывы, или некоторые из тех его предложений, которые давались им в течении отчетного года Семинарскому Правлению по разным предметам.

Далее, преосв. Антоний особенно многократно рассуждал о § 16-м под влиянием, получаемых им, разных впечатлений от каждого экзамена. В этом параграфе Устава, – говорил он, – как нельзя более характерно выражено лаконически: «Архиерей присутствует на испытаниях воспитанников, особенно оканчивающих курс» – и только. Действительно, Архиерей остаётся только присутствовать, в простом смысле этого слова, т. е. сидеть и вдобавок разве позёвывать среди скуки и полудремоты от механического образа производства испытаний. Начать, напр., с самого списка учеников, на котором видишь алфавитный перечень их фамилий и набросанные против каждого цифры 3, 5, 3, 2, 4 и т. п., выражающие всю педагогическую радикальную оценку успехов; причём ни способности, ни прилежание учащихся не обозначены ни одной даже черточкой... Как прикажете из этих самых сухих голых цифр составить, сколько-нибудь определённое понятие о личности каждого из испытываемых; кто из них более или менее, сравнительно, развит и вообще приобрёл знание, когда с тройками напр. стоят десять и более учеников, а равно по нескольку с пятерками и четверками. Из одного уже этого так и видится насквозь, что сам-то наставник был рад радёшенек, что по силе самого Устава наставил немые знаки и тем отделался от всякой, будто, ответственности за несостоятельность учеников на экзамене. Да и сами ученики только одно и преследуют на экзамене, чтобы не получить ниже тройки, так как за этим воспоследует для них или переэкзаменовка или опасность не быть переведённым в следующий класс и лишиться казённого содержания. А чтобы они, – ученики, старались показать на экзамене, посильно солидное, своё знание, – этого нет и ничем не вызовешь... Видишь в них чистейшее олицетворение апатии, с добавкою ещё горшего состояния, когда иной ученик, получив билет с вопросами, бывает в состоянии только лишь по нумерации билета отыскать свой вопрос по размеченной на №№ программе; а если, прежде этого, спросить его прямо: – к какому трактату и частному пункту относится этот вопрос в целой системе науки и по контексту, – то поминай, как звали... Впрочем, невольно, как бы пожалеешь тут и самих учеников; потому что целая наука, напр., даже Догматическое Богословие, оказывается разделённою на число экзаменационных билетов с вопросами, как раз почти по числу только наличных учеников, хотя бы их было от 15 до 20... Явное дело, – как громадны должны быть билеты по содержанию, или сколько должно быть выпущено почти целых отделов из системы, которые в виду этого не бывают и репетированы учениками, да и прежде, так себе слегка пройдены, а случалось иные и вовсе были оставлены, тогда как эти выпущенные отделы самые важные¹³⁴. При громадности же билетов вообще очевидно, что ученик отвечает более известное и простое, возможно растягивая, а прочее важное повторяя только по пунктам программы, имеющейся у него тут же в руках... без которой иначе, он как слепой без клюки... Далее: если ученик иногда совершенно спутывается в ответах даже и по программе, то наставник или преспокойно украшается молчанием, как будто дело не его касается, или же, как бы полуулыбается над самим же бедным сконфузившимся учеником... Когда же ответ его как-нибудь неправилен положительно, – и тут наставник редко-редко поправит. А, наконец, если и в учебнике оказывается явная несостоятельность или неточность и т. п., то всего страннее, что наставник опирается прежде всего на то, что в учебнике-де так и, имея его на подобный случай в руках, отыскивает самые строки и торжественно показывает и прочитывает... поставляя себе чуть не в похвалу, что он так ревниво блюдёт значение учебника, как освящённого одобрением высшего авторитета Духовно-учебного Комитета... хотя в это же время, по самому чувству совести, не может не сознавать, что в учебнике дичь-чушь... что иногда тут же, волей-неволей, высказывает и сам наставник. Но так как всё это бывает в глазах и вслух самих же учеников, то что же должно чувствоваться ими и какое составляться понятие и об учебнике и о самом наставнике, когда последний преподавал и объяснял им же это самое место, оставив его неизменным? ... Итак вот всё, в чем, – говорил с грустью преосв. Антоний, – состоит вся процедура и самое значение нынешних испытаний и, следовательно, в этом не более заключаются и сила и смысл § 16, которым определяются право и власть Архиерея, лично присутствующего на этих испытаниях!»

Впрочем, как ни много повторено здесь подлинных суждений и выражений преосв. Антония, – всё-таки этого далеко мало. Все лица семинарской корпорации сами засвидетельствуют, что именно бывало говорено и всем вообще и каждому порознь, когда собирались они у преосв. Антония после молебна по окончании и перед началом учебного года. Достаточно сказать, что подобные аудиенции продолжались иногда более часа времени. Ещё только преподавая благословение каждому, преосвящ. Антоний уже начинал, так сказать, генеральную исповедь и настолько сразу проникался интересом своих рассуждений, что иногда забывал и сам садиться и предлагать сесть собравшимся. Вращаясь в кружке всех предстоящих, он то напрямки, не стесняясь резкостью иных выражений, то вызывая во всех возможное сочувствие, вступал тут же со всяким, начинавшим говорить, как бы, в товарищеские сорассуждения и рад был всякому доброму откровенному слову. Главнейшим же и задушевным желанием его при этом было то, чтобы вызвать всех к единению, содружному действованию и отнюдь не по букве Устава, не по сухим формам учебной педагогики и правилам инструкции… а всячески иметь и проводить влияние на воспитанников на всяком шагу так, чтобы изучать и узнавать их не по одним книжным ответам в классе, а чтобы и в этих последних вызывалось и проявлялось в самих же учениках живое сознание и чувство и в отношении к науке, и к своему научному развитию, и вообще, к духовно-воспитательному состоянию, и самому даже курсу, как призывающему и ведущему их к будущему духовному званию и служению...¹³⁵ «А то что же? – говорил преосв. Антоний, – что ваши пятерошники и четверошники? (это почти всегда высказывалось). Одни из них, кои сравнительно подельнее, ясно, от нас изыдоша, – но не быша от нас: аще бы от нас были, пребыли убо быша с нами... (1Ин. 2:19). Кому, как не вам же известно, поскольку уходит таковых каждый год после даже четвёртого класса и затем, по окончании полного курса... так что и в Академию-то послать, случалось некого или посылать было стыдно из опасения, что не примут... А кому здесь стыд и не честь, как не первым вам самим! ... Но, с другой стороны, и мне-то каково. Ведь, вы сами, – скрывать нечего, – чувствуете себя неловко, когда я, после каждого учебного года, вынужден бываю давать предложения, содержанием коих, к прискорбию, бывают исключительно указания на разные недостатки ваши... Вот и после нынешних экзаменов должен же я буду указать и то, другое, третье... десятое... А сколько и чего высказывать приводится мне во время самых экзаменов?! Не быть же мне там покрышкой и поблажкой того, что и сами ученики ясно понимают... Наконец, в течение каждого года, вникая в ваши журнальные постановления по учебным и педагогическим предметам, могу ли я соглашаться с теми или иными, – в коих так и сквозить одна лишь мертвая буква Устава вместо живых, здравых рассуждений или желание, чтобы отделаться одною формальностью и, главное, свести всё это лишь к одному – к большинству голосов¹³⁶ и на этом обосновать всю силу решений, сколько бы они ни были не основательны и не сообразны с делом и пользою заведения».

В самом деле, если бы выписать всё, что и сколько раз преосв. Антоний излагал и в своих предложениях и в резолюциях на журналах по разным предметам и делам Семинарского Правления, не говоря уже о вышеприведённых устных его рассуждениях и наставлениях, то составилась бы книжка не меньшая, кажется той, в каковой изложен весь семинарский и училищный Устав. Самые Ревизоры, – члены Духовно-учебного Комитета, истинно удивлялись столь ревностной деятельности и неустанному непосредственному наблюдению преосв. Антония за всем. Один из них с особенным беспристрастием и откровенностью, – (так как это уже было после кончины преосв. Антония спустя два месяца), – открыто и перед сторонними многими и самыми семинарскими лицами говорил, между прочим, следующее, – что слышали лично и мы: «Чем более рассматриваю я теперь журналы Семинарского Правления и пр. за последнее, подлежащее моей ревизии трехлетие, все более убеждаюсь, как счастлива была Семинария Казанская при таком Преосвященном, каков был во всём своём участии к ней Владыка Антоний. Да, счастлива была Семинария Казанская. Чего-чего не делал для неё сам преосв. Антоний, – и классы посещал, и на экзаменах высиживал по 5 часов, и сочинения требовал к себе для прочитывания, не говоря уже о проповедях; самые-то темы для чередовых сочинений нередко сам указывал, заменяя назначенные наставниками другими, а темы для экзаменационных сочинений присылал прямо от себя запечатанные, и самые сочинения опять-таки требовал к себе для просмотра. Даже книги, предназначавшиеся Педагогическим Собранием к выписке для чтения учеников, сам он в немалом числе вычеркивал или не одобрял, и рекомендовал в замен их, действительно, вполне идущие к делу. После же каждого учебного года он давал особые предложения, делая в них самые точные и обстоятельные указания и на преподавание и на характеристики преподавателей, и успехи, и недостатки учащихся. А, наконец, сколько на журналах он давал резолюций по разным частям и предметам, – и не перечтешь».

Трудно было бы и нам перечесть, а не то чтобы вместить здесь всё, в подлиннике, резолюции на журналах или отдельные предложения, какие давал преосв. Антоний Семинарскому Правлению по разнообразным предметам и действиям. Для примера и, с тем вместе, для показания самого тона и характера этих резолюций мы выпишем здесь, хотя, несколько резолюций от слова до слова и одно предложение тоже подлинное, хотя отчасти сокращённое, взятые из дел за один, на выдержку, год 1877. Так, при докладах и постановлениях журнальных¹³⁷ о назначенных наставниками темах для сочинений, преосв. Антоний писал следующие резолюции: а) «Признаю тему эту... совершенно неудобною и даже непосильною для учеников по её чрезвычайной обширности и общности». Предлагаю заменить её следующею такою-то... б) «Просто нелепость давать подобные темы для мальчиков 2-го кл.» (Тема, разумеемая здесь, была назначена по общей Истории гражданской такая: «Характеристика Пуритан по Маколею...»); в) «При этой теме придётся ученикам просто лишь списывать только с учебника или повторить что-либо, кое-как схваченное из уроков наставника: какая же польза от подобного маранья бумаги?»... Далее на докладе и постановлении Правления¹³⁸ о выписке книг для чтения учеников Преосвященный написал: «Вижу постоянно из сочинений учеников, что они и без того ничего серьезного не читают, а лишь журнальные фельетоны, повести и романы, от того и сами научаются писать сочинения только в подобном же роде и решительно не умеют сочинять на темы богословские. Потому решительно не согласен дать разрешение на выписку каких бы то ни было романов и прочих для лёгкого чтения книг в ученическую библиотеку. Выписать из указанных книг только Философский Словарь». Книги предназначены были: «В лесах»... «Торговый дом»... (соч. Диккенса), «Базар житейской суеты» (Теккерея), «Дон Кихот», «Тайны Инквизиции» и «Философский Словарь». Еще на докладе¹³⁹ с составленными переводными списками учеников за учебный год преосв. Антоний, указав на некоторый частности, напр., что не обращено должного внимания на то, что ученики в 1-м классе явно бездарные и безуспешные и к тому весьма урослые (от 17 до 20 лет) оставляются ещё и допускаются к переэкзаменовке, и что в других классах некоторые ученики расставлены в разрядных списках не соответственно их развитию, написал так: «Всё это колеблет моё доверие к добросовестности и тщательности составителей списков; поставляется им сие на вид в предостережение хотя на будущее время, если трудно уже поправить ошибки прошедшего. Видно, что в деле сём водились наставники лишь мёртвыми цифрами, а не ясным сознанием достоинства учеников и ценили их не по доброй совести, а более по случайной комбинации цифр. Посему, хотя и утверждаю на сей раз списки, но возлагаю всю ответственность на составителей»...

Что же касается до преднамеченного нами выше предложения преосв. Антония, то, для большего уразумения его содержания и значения, нужно знать ещё о том, как действовал преосв. Антоний и при производстве экзаменов и при частных посещениях им классных уроков по всем предметам и во всех классах.

Преосв. Антоний, между прочим, завёл такой порядок, чтобы списки учеников для экзаменов были составляемы в двух экземплярах, – один, по положению уставному – алфавитный и другой, собственно для него, разрядный¹⁴⁰. Причина и цель этого само собою понятны. В списках разрядных он мог удобно сравнивать достоинство ответов учеников, выше или ниже поставленных в списке, и видеть верность оценки успехов самими наставниками, составившими эти списки. Потому, бывало, он тут же и делал свои отметки на списках; и всего более на списках учеников богословских классов и, ещё частнее, – на списках учеников, оканчивающих курс, где отметки эти делались особенно по ответам этих учеников из Богословия Догматического и Нравственного. Наконец об оканчивающих курс учениках преосв. Антоний требовал и от Инспектора ещё отдельный список с обозначением возможно характеристических свойств и черт и по способностям, и прилежанию, и поведению.

Действуя так, между прочим, по прямому смыслу § 16 Устава, где сказано, что епархиальный Архиерей присутствует на испытаниях и «преимущественно» в высших двух – как специально богословских классах, – преосв. Антоний о значении этого уставного положения высказывался так: «Плохой тот хозяин, который ведя хлебопашество, являлся бы преимущественно туда и тогда только, где и когда уже жнут только хлеб или даже начинают молотить… а менее всего наблюдал бы там, когда пашут и сеют и какие семена засевают и т. д. Поздно уже иметь дело с жателями и вязателями снопов и указывать на тощие колосья и такие же зерна...» Сравнения эти он делал потому, что сам первый не хотел быть таким хозяином и действительно не был, а напротив, – начиная с самых первых классов, он превнимательно следил за преподаванием в них особенно главных предметов и за успехами учеников, в особенности по части сочинений. Потому-то и в своих предложениях он почти постоянно, сколько указывал на неудовлетворительность сочинений и проповедей в высших классах, столько же делал всегда тот вывод, что это плохое писание зависит именно от плохого подготовления учеников в тех классах, в коих преподается Словесность и Логика. На это, впрочем, указывали со своей стороны даже в формальных объяснениях своих и сами наставники высших классов. Положим, преосв. Антоний не оправдывал этих последних слагателей всей вины на своих предшественников по преподаванию в начальных классах, так как ясно видел, что они сами-то уже слишком мало обращали внимания на сторону словесную, не выправляя даже самых грубых грамматических ошибок, – но тем более, всеми мерами заботился и настоятельно требовал от преподавателей Словесности и Логики, чтобы они отнюдь не ограничивались одними лишь уставными положениями и программами, которые, нужно заметить, сам первый преосв. Антоний находил совершенно несостоятельными в видах желаемого развития учеников и положительных успехов их в Словесности и Логике. Надобно было видеть преосв. Антония на экзаменах или при частных посещениях им уроков из Словесности, когда приводилось ему выслушивать ответы учеников, состоящие не более, как или в вызубренных и не осмысленных параграфах, так называемой, теории Словесности, или в прочтении какой-нибудь сказки, в роде «Ерша Ершовича». Что он чувствовал в это время, трудно и выразить во всей полноте, – хотя весьма многое в этом роде выражал он, бывало, при собиравшихся у него наставниках после экзаменов, и письменно в предложениях. Самоё наименование «Теория Словесности» он признавал бестолковым… равно как и самую программу не лучше этого же; программу по «Истории Литературы» находил слишком широкою и с содержанием, во многих отношениях, бесцельным... Число уроков по этим предметам – по 3 только в первых двух классах находил тоже не достаточным...¹⁴¹. Вообще же желая всячески достигнуть, по возможности, положительной цели в рассматриваемом отношении, не возлагая, однако, всего бремени этого дела исключительно на одних преподавателей Словесности и Логики, как действительно не удобоисполнимого для них по самым сказанным программам – преосв. Антоний внушительно требовал и от преподавателей древних классических языков, чтобы они, при переводах на Русский язык, отнюдь не руководились готовыми переводными с иностранных языков текстами, а сближали и возможно сродняли самый язык подлинника со своим Русским языком до возможного корнесловного точного значения каждого выражения и термина, и самого правильного строя речи. Впрочем, признавая такую задачу и самую пользу изучения древних классических языков, преосв. Антоний не признавал той надобности, чтобы на этот предмет поглощалось столько времени, какое назначено по Уставу... именно по 5-ти уроков для Греческого языка в каждом из первых четырех классов, и по два урока в последних двух классах (следовательно, всего 24 урока в неделю) и 15 уроков для Латинского языка в первых 4-х классах¹⁴². Составители Устава, видно по всему, – говорил он, – забыли выражение: «tempus et oleum perdere...» К тому же мертвых-то классиков – самых книг по программе они науказали много, – а живых-то классиков – преподавателей знатоков, да и самых учебников, прямо соответствующих делу, приготовить им на ум мало приходило!..»

Что же касается до новых языков – Французского и Немецкого, то преосв. Антоний не признавал за ними того значения, чтобы успехи по ним должны были иметь равную силу с прочими учебными предметами в отношении к переводу или не переводу учеников в следующие классы. «Ужели, – говорил он, – в самом деле можно уверять себя и других, что ученик, начавший учиться с азбуки, в особенности по-немецки, в течение трёх лет, при двух-трёх уроках в неделю, в состоянии усвоить язык сколько-нибудь удовлетворительно, хотя бы и при руководстве природного Немца... Когда же он, однажды, побывал на классе немецкого языка, где преподаватель был г. Бересфорд, то говорил ещё даже так: «Ну вот, – вам и образец Немецкого преподавателя в природном подлиннике, столь вожделенном для составителей Устава! Да тут нечего и читать Сеньковского, у которого изображён Готфрид Готлибович! Слушая сегодня в классе собственный говор этого «гера» по-русски, я сначала просто остолбенел... а потом едва был в состоянии удерживать себя от улыбок и даже чуть не смеха... Встречавши, при поездках по епархии, чуваш и черемис крещёных, но ещё не обрусевших и слышавши говор их по-русски, я никак не могу отдать предпочтение говору оного гера-преподавателя... И что же теперь бедные ученики могут почерпнуть осмысленного при переводе с Немецкого на Русский, собственно из уст такого преподавателя, и что могут выразуметь из грамматических правил при его же объяснениях? Если и есть одна сторона тут полезная, – это только произношение природно-немецкое, хотя всего сомнительнее, чтобы теперешний преподаватель был природный Немец¹⁴³. Спрашивается: из-за чего же после этого бедные ученики не будут переводимы в следующий класс, потому только, что по-немецки или по-французски поставлен балл 2 или даже 1?»¹⁴⁴.

Указывая на вышеприведённое излишество классных уроков по древним языкам, преосв. Антоний, напротив, крайне сожалел, что для богословских наук, в частности, для Догматического и Нравственного Богословия времени назначено по Уставу слишком мало; и к тому же обе эти самые существенный науки в целом семинарском курсе втиснуты, – по его выражению, – в рамки одного только года... «Не успеет ученик, – говорит он, – и вдохнуть в себя хорошенько этой животворной струи спасительного учения веры и благочестия, – как уже...». Он признавал самым благополезным делом, чтобы преподавание этих богословий начинать с пятого класса, определив в этом классе для Догматики четыре урока, а для Нравственного Богословия два, и по стольку же уроков в VI классе¹⁴⁵. Иначе при теперешнем расписании уроков для Догматики, коих положим назначено шесть в неделю, – если исключить все вакационные, воскресные и праздничные дни, время производства экзаменов и отчислить, хотя, 20 уроков для репетиций, то приходится в год всего только около 150 уроков. А что сказать о числе уроков по Нравственному Богословию?... Их, очевидно, в течение года наберётся не более 50 уроков. Правда, – говорил он, – и самую-то Догматику теперь уже посократили, как будто по какому-то образцу Лютеранскому, выпустивши напр. трактат о догмате почитания св. Ангелов и св. Божиих человеков.

По поводу, сейчас приведённого, отзыва преосв. Антония о сокращении Догматического Богословия, как учебника, притом, как будто по какому-то образцу Лютеранскому, мы должны остановить, здесь на время, внимание читателей на том факте, который был преднамечен в своём месте, именно по отношению к настоящему предмету. Указываемое теперь Догматическое Богословие есть труд высокопр. Макария, по поводу которого, – о чем сказано было прежде, – преосв. Антоний писал ему, больно резко, так что он не надеялся, чтобы они сошлись так близко и искренно, как оказалось в действительности во время пребывания высокопр. Макария в Казани. Излагаемый нами теперь факт следующий.

Преосв. Антоний, когда только увидел в новоизданном учебнике по Догматическому Богословию опущение догматов «о почитании св. Ангелов и о почитании св. Божиих человеков», обратил на это самое серьёзное внимание. Высказавши тогда же перед другими некоторыми компетентными лицами свой взгляд и суждение по этому предмету, – он не замедлил послать автору – высокопр. Макарию письмо, прося его ответа, – что такое означало, сделанное им, опущение сказанных догматов в составленном им учебнике? Ответ последовал скоро...; но в ответе оказалось, ни больше, ни меньше, как что-то вроде только успокоения преосв. Антония, а именно: «так как поручено было ему (Макарию) составить учебник не иначе, как согласно утверждённой уже программе, а в последней указываемые догматы не помещены, то и он сам опустил их в учебнике. В программе же не помещены эти догматы потому, что в Нравственном Богословии излагается трактат о почитании св. Ангелов и св. Божиих человеков... К тому же, – прибавил в изъяснение высокопр. Макарий, – я старался составлять учебник так, чтобы он был не слишком пространен и объёмист, дабы соответствовал и самому времени преподавания – одногодичному, – и числу уроков – в количестве 6-ти в неделю»... Надобно было только видеть, что восчувствовал преосв. Антоний, по прочтении такого ответа, вместо ожидаемого успокоения! ... И действительно, – сначала высказавшись, по обычаю, перед другими лицами, преосв. Антоний снова немедленно же писал высокопр. Макарию в самом строго-серьезном и даже резком тоне... закончив изречением: «Amicus Plato, – sed magis arnica veritas est». Мы приведём здесь, хотя в кратком виде, совмещая при этом как устно высказанные, так и в письме изложенные взгляды и суждения преосв. Антония... «Вот тебе и на! – были первые слова преосв. Антония, по прочтении ответного письма высокопр. Макария... Да я просто не верю, что писал это сам преосв. Макарий... Здесь мало сказать, видна какая-то наивность, до приторности… а отзывается чем-то другим... Или там уже так обаяли их¹⁴⁶ и заполонили... или уже сами-то они так охрамели на обе плесне... или, наоборот, готовы выплясывать на все манеры под настроенную дудку! Пишет, – «что в программе-де утверждённой не помещено этих догматов»... Но вопрос: «Кто составлял эту программу... а тем паче, кто рассматривал её и утверждал? Кажется, да и нет сомнения, что рассмотрение-то составленной (вероятнее всего комитетско-канцелярским путём и образом) программы по преподаванию именно Догматического Богословия, первее всего, и должно было подлежать самому же преосв. Макарию, – как Доктору Богословия и составителю обширнейшей системы Догматического Богословия…» Далее указывается на то, – «что о почитании св. Ангелов и св. Божиих человеков есть трактаты в Нравственном Богословии... следовательно... Но, ведь, и в Литургике есть трактаты и о Св. Таинствах... следовательно, и о них можно было не излагать в Догматике...» И ещё: в Основном Богословии тоже трактуется о многом из вопросов по Догматическому учению... следовательно, опять можно бы исключить нечто и немалое из Догматики... А наконец, – верх удивления то, что такой или иной состав учебника был, так сказать, пригоняем и примериваем к срочному времени преподавания и к количеству уроков... А что было бы тогда, когда бы число уроков по Догматике в VI кл. было назначено по Уставу не более 4-х? ... ведь пришлось бы всю систему Догматического Богословия ещё урезать на одну треть... а вследствие этого, изложение многих догматов разделить «на паи», которые и разместить по разным богословским наукам и отдать изложение и преподавание их, как говорится, «из полу»... Да разве можно отсылать догматическое учение о почитании Ангелов и пр. ... к Богословию Нравственному… где и по самой новосоставленной программе, – изложение об этом поставлено под рубрикой: «Особенные виды внешнего Богопочитания», – и в отдельности даже под заглавием: «Частные обязанности в отношении к Ангелам и св. людям...» И ещё – если преосв. Макарий составлял свой учебник по указке, по готовой мерке и выкройке, – то, что же он сам-то делал, здесь – как автор... Остаётся полагать только, что взял он ножницы и вырезал из своей многотомной Догматической системы страницы из известных мест с подходящими под программу заголовками... снизал эти вырезки на нитку, а затем подразделил на отделы, главы, наставил параграфов... и – делу конец... Между тем, кто он? и Доктор Богословия, и Архиепископ, и Присутствующей в св. Синоде, и Председатель Комитета по составлению нового Устава для академий! Впрочем, это-то последнее его звание, кажется, вернее всего и побудило его так поддаваться разным тенденциям главно-правящих орудователей по части всей происходившей «ломки»... хотя, этим-то самим принципалам-заправителям не предлежит, само собою, никакой ответственности, как напр. в отношении к новосоставленному учебнику по Догматике… который действительно напечатан не «по одобрению Духовно-учебного Комитета», а – «По определению Святейшего Правительствующего Синода», – что и напечатано на обороте заглавного листа. Да недаром ведь, он же сам, преосв. Макарий, сорассуждал и решал вопрос о том, чтобы разбить и размыкать всю целостность Богословского высшего академического образования на факультеты, в ряду коих собственно Богословский-то и оказался эвакуационным... Нет и нет! Я решительно не узнаю преосв. Макария… меня изумляет и возмущает даже до ревности за него же самого одно то, что он думал отделаться таким школьническим или, вдобавок, приказническим ответом на мои самые искренние, глубокие, серьёзные мысли и чувствования по настоящему предмету... Правда, им там, может статься, так и чуется и мерещится, что я-де ревную и тяну за свою Догматику – как бывший учебник...; но я, – как теперь помню твёрдо, – что писано было мною ещё в оно время, когда издание её (пятое) было заторможено на три года»¹⁴⁷.

Вообще преосв. Антоний остался непреклонным в своих взглядах и убеждениях относительно опущения в учебнике по Догматическому Богословию сказанных догматов. По этому предмету он писал в своё же время, между прочим, высокопр. Арсению Митрополиту Киевскому¹⁴⁸. К возобновлению подобных же рассуждений послужил для преосв. Антония ещё следующий факт, в котором он находил положительное, живое, практическое доказательство справедливости прежнего своего отзыва об учебнике Догматического Богословия, «составленном как бы по образцу Лютеранскому».

В одно время, – (к которому относится указываемый факт), – преосв. Антоний, взявши со стола только что полученный и прочитанный им Указ св. Синода, с припечатанием журнала Дух.-учеб. Комитета¹⁴⁹, и давая мне, сказал: «на-ка прочитай вот эти строки… да прочитай вслух». Я прочитал следующее постановление Комитета: «Увольнения учеников от классов в не праздничные учебные дни относятся к случаям экстренным, на которые посему каждый раз должны быть разрешения Ректора, – и эти увольнения, во всяком случае, должны быть уважительны. Посему, к таковым случаям (т. е. уважительным), не могут быть относимы: имянины воспитанника, поминовение родителей и проч., по коим, между тем, в некоторых семинариях даются ученикам увольнения от классов». В одну секунду, по моём прочтении, Владыка с самым порывистым вопросом обратился ко мне: «ну, – рцы ми, что-ти-ся мнить? ... Что это как не Лютеранщина, и не по теории уже только учебно-книжной, а проводимая прямо в дух и жизнь и кого же? Каждого из тех, кои приготовляются быть пастырями и учителями стада Христова!» «Я не могу даже вообразить, у какого Ректора достанет духу отказать воспитаннику, имеющему сердечное святое желание быть в храме в день своего ангела – св. Угодника, помолиться ему с горячим усердием, отслужить молебен, моля его о свышнем покровительстве на новый год жизни...» «Да ведь и самый последний чернорабочий – и тот старается уволиться в день своих имянин, чтобы быть в церкви и поставить, по крайней мере, свечу, если не отслужить молебна... Хотя бы припомнили, что значило, когда Коммиссаров в день своего ангела не опустил своего душевного молитвенного долга – 4-го Апреля! Далее – как будут понимать и чувствовать будущие священники желание и усердие своих прихожан, когда последние станут просить их служить молебны или даже всенощные в доме в честь и память своих святых тезоименников, или панихиды и обедни во дни памяти усопших родителей и проч. ... И напоследок, в каких мыслях и чувствованиях эти же священники должны будут составлять и произносить проповеди о почитании – в значении Богослужебно-молитвенном – св. Ангелов и св. Угодников Божиих, а также о поминовении усопших в особенные знаменательные дни – 9, 20, 40, в день годовщины, – и вообще в называемые родительские поминальные, установленные св. Церковью, седмицы...¹⁵⁰ Да и сами-то воспитанники несомненно ахнут, когда услышат о таком высше-начальственном постановлении, а многие и восплачут, когда будут получать прямой отказ Ректора в увольнении... Ведь, сами же эти законоположители указывают, что «в некоторых семинариях даются в указанные дни ученикам увольнения от классов». Этого мало – в прежнее время и повсюду, несомненно, было так и добрые внимательные Начальники относились к такому усердию учеников с особенным одобрением и поощрением своего рода, преподавая благословение и вручая просфоры или даже книжки именинникам... А теперь, после этого циркуляра, значит – всякий начальник должен подавить, прервать всякие подобный чувствования и отношения... О, Боже мой! Истинно душа замирает при одном представлении подобных действий непрошенных ревнителей-печальников о благосостоянии наших духовно-учебных заведений. И на чём, подумаешь, обосновываются, сколько-нибудь разумно-осмысленным образом, такие дисциплинарные положения! Очевидно, что на одном том, что ученик пропустит текущие дневные уроки или же ещё – что иной ученик может злоупотребить самым временем увольнения от классов...; но в первом случае, кроме крайней скрупулезности, ничего нельзя и придумать; а во втором – остаётся только скорбеть и скорбеть, если допустить такое состояние и направление учеников, по которому нельзя дать им и шагу без надзора... и притом, в отношении к такому делу, каково исполнение молитвенного долга... О! нет и нет!.. видимо-превидимо, откуда и какой дует ветер. Что я говорил и писал прежде об учебнике Догматического Богословия, в котором опущены догматы о почитании св. Ангелов и св. Божиих человеков, как бы по образцу Лютеранскому, это самое зрится теперь воочию на практике и в самых постановлениях – высше-начальственных по части духовно-религиозного образования и воспитания – и где же? ... в наших православно-церковных заведениях!…

Остается знать, – что же было в результате всех вышеизложенных указаний преосв. Антония на неуместность и положительную несправедливость, дозволенного преосв. Макарием, опущения в своём учебнике известных догматов?.. Самый прямой и очевиднейший ответ на это всякий может видеть во «втором издании» того же самого учебника, с обозначением, что это издание – «дополненное». В ряду же дополнений, действительно, находится изложение и догмата о «почитании и призывании Святых», и далее о почитании св. мощей и других останков Угодников Божиих и о почитании св. Икон (с ликами святых же Угодников)¹⁵¹. Изложение это вышло далее особенно пространное, почти на двенадцати страницах (с 341 по 354). О почитании же св. Ангелов ничего не дополнено в новом издании противу прежнего; но в самом изложении о почитании св. Угодников Божиих есть некая частица указания и о почитании св. Ангелов, (напр. на стр. 345). Во всяком случае, очевидно, что высокопр. Макарий volens-nolens внял и последовал указаниям, сделанным ему преосв. Антонием, оставивши без внимания самую программу, которая и доднесь не изменена. Замечательно, между прочим, здесь то, что новое дополненное издание вышло в 1874 г., в котором и было личное свидание между Святителями – Макарием и Антонием, закончившееся, как известно, самыми искреннейшими, взаимно братственными чувствами и отношениями. Таким образом, появление этого издания учебника по Догматическому Богословию с желанным для преосв. Антония восполнением, можно сказать, навсегда завершило и увенчало для него эти чувствования и отношения и не к преосв. только Макарию, но и вообще к лицам представительным в Иерархии, присутствующим в св. Синоде.

После этого мы обращаемся по порядку изложения, к прежде начатой речи о преподавании разных наук в Казанской Семинарии по отношению к учебникам, программам, к самым наставникам и инспекции.

По поводу учебников и программ преосв. Антоний любил вообще, при всяком подходящем случае, входить в личные рассуждения с наставниками Семинарии, которые заводил он иногда и на экзаменах, и при посещениях классов; равно как приглашал тех или иных к себе. Здесь он был рад всякому открытому взгляду и откровенному слову наставника касательно преподаваемой им науки. Судя по личным достоинствам наставников и их суждениям и по интересу самого предмета, преосв. Антоний предлагал иным излагать, что нужно для успеха преподавания, даже на бумаге и со своей стороны изъявлял всякое к этому содействие. По наукам же богословским указывал сам источники и давал книги из своей библиотеки.

По отношению к наукам общеобразовательным у преосв. Антония оставался неизменный, существовавший прежде в семинариях, взгляд: одни из них он признавал за главные, другие за второстепенные. Такой свой взгляд на значение наук преосв. Антоний проводил, по возможности, и в среду всей корпорации наставников, начиная с самого Ректора, который обязан по уставу следить и за классным преподаванием и прочитывать ученические сочинения. При всех подобных личных обращениях со служащими в Семинарии, видимо-превидимо было у преосв. Антония главное задушевное желание провести во всех и каждом единодушие, так чтобы при всей разнообразности научных предметов и знаний у каждого господствовало одно направление и стремление в деле и ходе образовательного влияния и воздействия на учеников в их умственном развитии и настроении. Не раз он искренне отечески высказывался, чтобы для достижения всего этого были, между прочим, заведены, просто по согласию товарищескому, собрания наставников или у Ректора, или Инспектора, или хотя бы по очереди у самих наставников. При этих случаях, – говорил он, – всего естественнее и высказываться в своих взглядах на всё, относящееся к состоянию заведения и узнавать характер этих взглядов в других. Не беда, если бы при этих частных товарищеских собраниях заводились иногда речи и о предметах, подлежащих раcсуждениям в собраниях официальных. Так и бывало в наши времена при подобных же собраниях в самой Академии, где предметы рассуждений официальных были, конечно, во многом далеко не чета семинарским. Через такие взаимно откровенные товарищеские рассуждения, нет сомнения, достигалось бы и то, что и при рассуждениях формальных в общих собраниях педагогических, было бы всегда, по возможности, единодушное соглашение в решениях¹⁵², а не проявлялось бы излишней разноголосицы с понятными последствиями, не благоприятными и для дела и для личных иногда взаимных отношений. Наконец, ближе и прямее всего рассуждения в частных домашних собраниях могли бы выражаться относительно личных хороших и нехороших качеств и черт самих учеников, степени их развития и достоинства успехов, – что всего более гарантировало бы верность составления разрядных списков и самых даже баллов, выставляемых как наставниками, так и членами экзаменационных комиссий. В противном же случае выходит какая-то или мирвольность, или несообразность до крайней резкости в выставляемых баллах, чему, – к крайнему моему прискорбию, – нередко я сам лично бываю свидетелем.

Вот сюда-то и относится содержание, прежде намеченного нами, предложения преосв. Антония от 7 Октября 1877 года за № 2984. Выписываем теперь это предложение здесь с подлинника, хотя отчасти в сокращенном виде.

«Июня 7-го сего года был я на выпускном испытании учеников Семинарии VI класса по Догматическому и Нравственному Богословию, причём спрошены были мною почти все ученики, одна половина из одной, а другая из другой науки. Хотя и прежде, в последние пять или шесть лет, я выносил не очень удовлетворительное впечатление с испытаний учеников VI класса, о чём давал и свои предложения Семинарскому Правлению, с указанием усмотренных мною недостатков в успехах учеников по означенным наукам, но в настоящий раз неудовлетворительность ответов ученических превзошла всякую меру. Начиная с первого до последнего, ученики отвечали так, что нужно было крайне затрудняться оценкой их ответов и недоумевать, заслуживают ли сии ответы сколько-нибудь удовлетворительной отметки. Поставленный первым в списке, ученик не мог с какою-либо свободою ответить по двум, взятым им, билетам из одной науки и, притом, из последней её части, которая лишь недавно должна быть пройдена учениками, а потому должна была лучше сохраниться в их памяти. Это вынудило меня дать как сему ученику, так и всем прочим позволение готовить свои ответы на местах по учебнику, но и сие не помогло. Ответы вообще до того были медленны, вялы, не твёрды, отрывочны, что непрестанно нужно было вызывать их из уст учеников не иначе, как по катехизической форме – вопросами, после тщетных ожиданий от учеников надлежащего свободного изложения того или другого урока. При сём ответы часто были сбивчивы, не точны, погрешительны и выражались языком вовсе не Богословским. Иногда нельзя было дождаться никакого ответа на очень не мудрые, по-видимому, вопросы. Напр. мне ни один из учеников не мог наизусть прочитать Символа Афанасия Александрийского о таинстве воплощения, который, между тем, лежит в основе трактата о сём главнейшем догмате Православной Веры. Преосвященному Викарию, производившему испытания на другой день, один ученик не мог объяснить, что такое приснодевство Божией Матери, кто такие Монофизиты, Монофелиты и проч. Незнание наизусть самых известных классических текстов и неумение находить их скоро в Библии нередко изумляли меня¹⁵³. Приходится с глубоким прискорбием заключить, что ученики и катехизис училищный забыли, а Богословию не выучились, и выходят из Семинарии с познаниями по сей науке вообще очень скудными, неполными и нетвёрдыми, причём, конечно, с трудом можно предполагать в них и убеждения в истинах Богословских вполне ясные, зрелые и непоколебимые».

«Все это, равно как и крайнюю неудовлетворительность письменных упражнений учеников VI класса, о чём дано было мною особое предложение Правлению, Наставник объясняет частью, будто бы, бездарностью учеников этого класса, частью недостаточною подготовкою их в предыдущих классах, частью общею «якобы апатиею их к делу». Согласен и я, что есть, не зависящие от Наставника, причины такого прискорбного факта – упадка Богословского знания в воспитанниках семинарских, но, – как бы ни было, – нельзя оспаривать, что ответственность за такую неудовлетворительность ответов учеников и за столь слабое знание ими сих важнейших в семинарском курсе наук наиболее падает на самого Наставника. Видно, науки сии Наставник читает или недоступно для разумения и усвоения учеников по степени их развития и подготовки, или же вообще без живого участия своего к содержанию сих наук, почему и не возбуждается в учениках должного внимания и любви к преподаваемым им урокам – хотя бы в некоторых, лучших и наиболее даровитых из них. Судя по настоящим ответам учеников, нельзя также не приходить к мысли, что иные части означенных наук, особенно последние, едва ли далее были преподаны или, по крайней мере, не были репетированы с учениками по учебнику и ими не усвоены».

«Вследствие сего, крайне затрудняясь определять на священнические места кончивших курс воспитанников Семинарии, столь незрелых в Богословском образовании и со столь слабым знанием главных Богословских наук, – в чём, между тем, настоит большая надобность в епархии, за неимением других кандидатов, – я пастырским долгом считаю предложить Правлению Семинарии принять все, зависящие от него, меры к устранению на будущее время такого неудовлетворительного изучения в здешней Семинарии Богословских наук. Затем, не могу не обратить внимание Правления и на те причины, коими, как выше сказано было, Наставник Богословия объясняет неуспешность своих учеников именно: 1) В VI классе прошедшего курса, действительно, много было учеников с весьма слабыми дарованиями, каковых едва ли полезно было и следовало доводить до окончании курса. 2) Верно и то, что в предыдущих классах, едва ли не большею частью, ученики неудовлетворительно были приготовлены, во многих отношениях, к слушанию Богословских уроков и изученное ими там так было нетвёрдо и неглубоко в их памяти и рассудке, что скоро забылось и потерялось из сознания. Это видно из весьма слабого знания кончившими курс напр. Церковной Истории, Литургики и Св. Писания даже Нового Завета. Посему вновь повторяю сказанное мною в предложении по поводу ученических сочинений. Вместе с тем, в виду того прискорбного факта, что воспитанники Семинарии являются к окончанию курса с такими скудными познаниями в преподанных им вообще науках в течении семинарского курса и столь мало вообще развитыми и незрелыми, следует и рекомендуется всей корпорации наставников семинарских, ради собственной чести всячески усилить свою ревность к преподаванию каждым из них своей науки, для достижения в своём деле более утешительных и прочных результатов так, чтобы ученики усвояли себе уроки по каждой науке не поверхностно и не на короткое только время, скоро забывая пройденное ими в одном классе по переходе в другой, а к концу курса вовсе теряя из сознания большую часть приобретённых ими знаний, но чтобы каждая наука оставляла, по возможности, глубокие следы в душах их навсегда и чтобы воспитанники, как сообщаемыми им каждою наукою частными знаниями, так и общим влиянием всех наук в совокупности более и более развивались и созревали, переходя из класса в класс, по окончании же курса оказывались достигшими такой зрелости, которая сообразна с их летами и со способностями каждого и могла бы быть достаточным ручательством надлежащей готовности их к главной цели учения семинарских питомцев – к пастырскому служению в св. Церкви. Наконец в) невозможно отрицать и того, что ученики VI класса, действительно, относились к своему делу не ревностно, а вообще апатично. Кроме не тщательности и легкости, с коими писаны были задаваемые им сочинения, как это указано мною в данном по сему предложении, свидетельством сего служит и представленная мне Инспектором Семинарии записка, извлеченная из дел инспекции, об окончивших курс воспитанниках, с частным указанием их особенных, добрых или недобрых, качеств, проявленных в течение особенно последних годов семинарского курса».

«В этой записке почти о половине учеников (о 9-ти) замечается, что они без уважительной причины опустили более или менее значительное число классов и не с должным усердием относились к своему делу. Об одном говорится: «вообще был ленив»; о другом, что только сравнительно с другими был прилежен и усерден, о третьем, что «отличался упорною леностью в посещении уроков, которых он опустил более всех своих товарищей» и, однако же, сей ученик по разрядному списку кончит курс девятым. Вследствие сего предлагаю Правлению поставить на вид и рекомендовать инспекции семинарской на будущее время – устранить такой явный недостаток со стороны её вполне бдительного надзора за воспитанниками, даже жившими в семинарском корпусе, и всячески усилить надлежащее и, притом, не полицейское только, формальное, холодное, а нравственное, животворное, воспитательное влияние на них, что, действуя на их совесть и на нравственное чувство, делало бы невозможным для воспитанников какое-либо значительное манкирование своими обязанностями и предохраняло бы их от небрежения и апатии в занятии вообще всеми, а тем более самыми важными и священными науками семинарского курса – Богословскими, и не давало бы им отнюдь терять из виду главную цель их учения и образования – приготовление к достойному служению св. Церкви в высоком и священном звании пастырей и учителей церковных».

Одновременно с этим преосв. Антоний сделал от себя распоряжение, чтобы Нравственное Богословие в IV классе преподавал, на будущее время, сам Ректор Семинарии, вместо преподаваемого им дотоле Основного Богословия в V классе. «Это последнее – новомодное-то Богословие, – говорил он, – по моему уместнее бы всего перенести даже в IV класс¹⁵⁴ и соединить его с наукою «Обозрение философских учений». К тому же преподавать его может и лицо светское, тогда как Нравственное Богословие свойственнее преподавать лицу духовному и, тем более, Ректору и, между прочим, именно потому, чтобы он и своим авторитетом и собственным примером мог проводить и внедрять возможно глубокое и действенное влияние на духовно-нравственное развитие и усовершенствование воспитанников».

По содержанию вышеприведённого предложения и прежде указанных резолюций, по поводу и других подобных, некоторые из наставников, особливо тех, коих ближе всего касалось дело, входили со своими объяснениями или в Педагогическое Собрание или прямо к преосв. Антонию. Таких объяснений преосв. Антоний не только не отвергал, но даже бывал рад им, как скоро видел тут не какие-либо, собственные только личные извинения, а прямые основательные разъяснения тех или иных сторон самого дела. Последними он пользовался, чтобы проводить их и в общую среду для сведения и приложения к делу, – это очевидно и из вышеприведённого предложения. Когда же, между тем, приводилось ему узнавать нечто в таком роде, что-де содержание и значение некоторых резолюций и предложений приходится, естественно, и не по сердцу и в частности некоторым лицам, и вообще, иногда, членам Педагогического Собрания, – и ещё, что-де на это не могут не обращать внимания своего г.г. Ревизоры не в пользу даже самого же преосв. Антония в смысле, как бы, притязательности с его стороны и подчас резкости и т. п., – то он не только не отклонял подобных суждений, а сам первый тут же готов был высказывать свои собственные мысли на счёт значения своих как этих суждений, так и собственных действий.

Помнится, когда речь зашла именно о том, что-де Ревизоры могут смотреть так и так на характер и значение резолюций и пр. – преосв. Антоний высказывался так: «Охма! Не из этой бы хаты, по малороссийской пословице, таки висти прииматы... А, впрочем, спасибо и тем, которые передают или разделяют эти вести, – так как эти-то вести мне самому первому близко и часто приходятся к сердцу, – только в ином роде и смысле... Сказать прямо и просто: мои то резолюции и предложения составляют только слабое отображение того, что и как г.г. Ревизоры-то пишут в своих отчётах, которые идут не только на обсуждение высшего Начальства и даже самого св. Синода, – но печатаются и рассылаются повсюду – не только по своему духовному Ведомству, но и по ведомству напр. Министерства Народного Просвещения, – и делаются, таким образом, известными даже кому? – самим же ученикам тех семинарий и училищ, в коих произведена была ревизия, и где все лица служащие – начальники и наставники даже поименно, хотя бы и под начальными только буквами, расписаны на разные манеры во всех отношениях и с таких, очень нередко, не приглядных сторон, что иным лицам, служащим в этих заведениях, остаётся лишь завязать глаза и бежать от службы, хотя и бежать-то некуда для занятия такого же учебно-служебного места, потому, что вследствие опубликованных повсюду отчётов, везде уже знают этих лиц... Потому-то, кажется, более чем ясно, что нечего и толковать, что будто бы иным не по сердцу содержание некоторых моих резолюций и предложений, коих самое значение есть в своём роде домашнее, если нет желания у некоторых выносить сор из избы... В моих резолюциях и предложениях ужели же в самом деле можно указать на что-нибудь, что было бы взято не с натуры и что не вызывалось бы сознанием и чувством каждого, желающего проходить своё служение не как-либо наёмнически, или сказать применительно к притче Господа Спасителя, в которой рабы делатели на поле мнили указывать своё усердие и ревность только в том, что обращались к господину поля и жатвы со словами: «Господи, не доброе ли семя сеял еси на селе твоём и откуда сии плевелы... Хощеши ли убо, да шедше исторгнем их?»

Последние рассуждения свои преосв. Антоний выражал в особенности, когда видел, что, подобно сказанному в той же свято-евангельской притче, не было недостатка в усердии к исторганию плевел в лицах семинарской корпорации вследствие каких-либо, иногда очень скороспелых, инспекционных доношений о проступках учеников, добытых лишь путем, как выражено в предложении, полицейским, а пшеница-то, сама собою, исторгалась в лице лучших учеников. уходивших из Семинарии в иные заведения... Об этих рассуждениях и, соответственных им, действиях преосв. Антония изложено будет в следующей главе.

Cильную скорбь, вместе с недовольством и даже негодованием, выражал преосв. Антоний, когда видел уменьшение числа учеников, оканчивающих курс, в иные годы доходившие до половины, и ещё больше, противу определенного по штату числа для Казанской Семинарии. В первом классе определено число учеников в 45 человек, а в последнем – VI-м в 31. Смотря на эту последнюю цифру, он бывало под влиянием сказанных чувств выражался: «экая ведь, подумаешь, точность! не сказано далее круглое число 30, а непременно 31. Оставалось бы только ещё прибавить дробное число ½ или 2/3 ученика... И какая, удивительно, прозорливость у составителей этого числового расписания! ... Хоть бы припомнили при этом пословицу – «цыплят по осени считают...» Ведь, читают же и сами они теперешние отчеты ревизорские и видят, что и как выходит в действительности, – когда напр. в нашей Семинарии в VI классе оказывается недочёт на половину, а иногда и более». Не говоря о разных причинах и главнейшей той, что после четвертого класса, уходят по десяти и более учеников, преимущественно даровитых, в светские высшие заведения, разве можно рассчитывать, что из 45 человек в течение 6-ти лет может быть убыль только на 14?¹⁵⁵. А наконец, что за норма, чтобы в самый первый класс поступило только 45, тогда как в иной год в трёх училищах может оказываться вполне способных и достойных мальчиков гораздо больше или наоборот, значительно менее. Не принимать же их, ради только назначенной цифры, не значит ли обездоливать их безвинно или же заставлять самих родителей отдавать детей в другие заведения... хотя это и без того уже входит в обычай и в прямой, конечно, ущерб достоянию Церкви»¹⁵⁶.

Правда, преосв. Антоний успокаивался было тем, что в виде опыта было открыто параллельное отделение 1-го класса. Но увы! и это, впоследствии, послужило для него ещё к новой скорби и недовольству. Оказалось во 1-х, что в двух параллельных отделениях этого 1-го класса число учеников увеличивалось незначительно, во 2-х, переводить из них в следующий класс тоже нельзя было более определённого числа; а в 3-х, преосв. Антоний скоро понял, что тут дело приняло особый характер. После двух лет существования параллельных отделений самоё-то число успевающих и заслуживающих перевода в следующий второй класс оказывалось, сравнительно с прежними годами, не большее, … потому что оставлялось на второй курс в первом классе десятка два и более учеников... и в конце концов выходило тоже, т. е. после четвертого класса уходить стали ученики ещё в большем количестве, а число оканчивающих курс, как и прежде, до не существования параллельных отделений, нисколько не увеличивалось. Но как на параллельное отделение требовалась особая сумма свыше тысячи рублей из средств собственно епархиальных, которые и без того довольно скудны, – то преосв. Антоний скоро и положил конец существованию параллельного отделения». Дело это, правда, не обошлось для него без неприятностей своего рода, но он настоял на своём. Не можем сказать утвердительно, чтобы преосв. Антоний выражал письменно, но несомненно он высказывал открыто, что не может он, видя не видеть, что признаваемая Правлением Семинарии потребность в параллельном отделении обусловливалась побуждениями и целями не столько в отношении к пользе заведения, сколько к получаемому преподавателями добавочному вознаграждению... Во всяком случае известно, что преосв. Антоний прямо на журналах Правления указывал и опирался, преимущественно на том, что в двух параллельных отделениях оказывалось весьма значительное число учеников, не признаваемых достойными перевода, т. е. говоря прямее, он видел, что на число последних имелся тут особый расчёт, дабы в сложности со вновь принимаемыми в первый класс учениками, и при небольшом количестве последних, выходил общий итог, всегда превышающий нормальную цифру (50), хотя бы то на 5, много на 7–10 человек. Это, действительно, и бывало и оправдывалось самыми справками, которых преосв. Антоний требовал от Правления. Опираясь на последние, преосв. Антоний говорил: «что же? ужели согласиться мне, чтобы, ради каких-либо пяти или десяти учеников, тратить по тысяче слишком рублей в год, а с тем вместе, как бы, искусственно плодить число неуспевающих и рассчитывающих на повторительный курс». Преосв. Антоний настолько решительно был убеждён в этом, что когда Правление Семинарии в общем Педагогическом Собрании постановило просить его, на основании § 114, представить это дело в св. Синод, он не признал нужным выполнять этот § по настоящему делу. С этой поры, при жизни преосв. Антония не было открываемо параллельного отделения.

Вторичную причину уменьшения числа учеников преосв. Антоний видел, между прочим в том, что выражено им было в прежнем предложении о недостатке начальственного влияния и надзора и что высказывалось им применительно к притче об усердии рабов к исторганию плевел... При каждом, бывало, из случаев неодобрительных, о коих Инспектор входил записками в Правление и по коим бывали те или иные рассуждения и определения Педагогического Собрания, преосв. Антоний особенно вникал в значение факта и в самую процедуру дела. Более всего он находил несообразными с делом и педагогикой те определения, по которым, в большинстве случаев, Правление присуждало провинившихся учеников к лишению казённого содержания, с коим соединялась непременная высылка учеников из семинарского корпуса... «Странное дело, – говорил он, – поступок ученика такого рода, что нужно взять ученика под особое наблюдение так, что если бы ученик этот находился в квартире, то его следует переместить в корпус, – а тут выходит наоборот... Ведь, тут выходит почти похожее на то, что заболевшего ученика присудить к высылке из того места, где имеются все лечебные средства и условия. И что за цель удаления ученика? Если тут кроется опасение, что он может заразить других учеников, то значит качество поступка и его собственное состояние гораздо хуже, чтобы ограничиваться этою только мерою наказания – лишения казенного содержания. Такой ученик заслуживает совершенного увольнения из заведения, как опасный своею заразою... С другой стороны, это опасение свидетельствует о недостатке надзора, или предупредительности, или, наконец, о не ручательстве за прочих учеников, как могущих подвергнуться заразе примером поступка и самого лица по пословице «одна паршивая овца все стадо заражает»; – а это опять показывало бы, что и вообще в среде учеников имеются уже значительные задатки тех же недобрых качеств и поступков, но только ловко скрываемых и не предустраняемых... Если же разуметь под лишением казённого содержания и высылкою из корпуса одну исключительную сторону наказания в материальном отношении, – то и здесь прямейшая несообразность. Хорошо, если ученик имеет родителей или родственников; а если он сирота беспомощный, – то это наказание равносильно для него самому исключению. Ему не только нельзя будет иметь квартиры, но и ходить не в чем; а если бы он и нашёл первую, то понятно – самую дешевую и где-либо в глухих окраинах и в трущобах… – а это самое, понятно, чем угрожало бы ему окончательно... и тут-то не мудрено, что, продолжая ходить в Семинарию, он мог бы вносить в среду товарищей неминуемую заразу из атмосферы самого места его проживания... Итак – куда ни кинь, везде выходит клин». В большинстве подобных случаев преосв. Антоний или не соглашался с определением Педагогического Собрания, предлагая заменить взыскание другими мерами, – или же предлагал частным образом нередко мне, как Настоятелю Ивановского Монастыря, находящегося весьма близко к Семинарии, принимать увольняемых из корпуса в Монастырь на жительство бесплатно, давая иногда от себя лично понемногу денег на их нужды. В последнем случае преосв. Антоний не отказывал и самим ученикам в явке к нему; при этом он сам лично старался узнавать состояние учеников в чаянии их исправления и делал самые назидательные внушения.

Во всё время в Казанской Семинарии не было примера, чтобы доводимо было до сведения высшего Начальства об исключении кого-либо из учеников с положительно неодобрительным поведением, о каковых по распоряжению последнего (высшего Начальства) делались особые циркулярные сообщения повсюду с обозначением места, звания и самых неодобрительных поступков и качеств исключённых учеников, с тем, чтобы их отнюдь не принимать ни в какие заведения ни в каких местах. Надобно было видеть, в какое душевное возмущение приходил, бывало, преосв. Антоний, когда только распечатывал пакет и видел подобного рода циркулярные сообщения... «Вот тебе и педагогичность и всякая гуманность! Истинно сказать: солга неправда себе. Ну как согласить, в самом деле, с понятием о гуманизаторах-педагогах, вместивших даже в Уставе в особом параграфе положение, что наставники и самые начальники, при всяком обращении к ученикам, обязаны обращаться на «вы», хотя бы ученик был и отчаянный лентяй и почти негодяй, – как согласить это самоё законоположение с тем, когда тех же учеников через подобные публикации возводят почти что на эшафот и почти лишают прав состояния по отношению к их возрасту, в котором они, так или иначе, могли бы, быть может, в другом заведении исправиться или, по крайней мере, не чувствовать себя вне всякого выхода без опубликования об них повсеместного, не говоря уже о том, что, быть может, самое присуждениe некоторых из них к исключению произведено не вполне основательно... Далее – каково это родителям? Наконец, что может выйти из этих распубликованных личностей – юношей. Не из среды ли их и может, чего избави Бог, распложаться число жертв на разнообразных распутиях нигилизма и т. п.? И ужели этот столь явный голос истины и чувства за ближнего своего недоступен будет ещё надолго для самих законоположников подобных распоряжений и публикаций, чтобы отменить их, как чисто карательные и по последствиям могущие быть самыми зловредными...»¹⁵⁷

Так же почти не мог примиряться преосв. Антоний и с теми распоряжениями, по коим на целые семинарии налагались и в тоже время публиковались такие запрещения, чтобы из учеников этих семинарии не принимать в высшие учебные заведения... «С чем согласуется подобная мера, – говорил он, – когда конечно большинство учеников, и в числе их даровитых достойных, неповинны, быть может, ни в чём, а между тем должны разделить эту общую кару и быть заклейменными из-за того только, что волей-неволей должны были поступить в такое заведение, которое попало под опалу ещё даже прежде их поступления... К тому же, если эти ученики лишены бывают права на поступление в высшие заведения, даже и светские, то что остается делать епархиальному местному Архиерею? Возможно ли ему иметь в виду этих учеников своей Семинарии кандидатами на священство и не нужно ли испрашивать на это особого разрешения? Ведь, если человек ненадёжен и даже опасен, чтобы быть допущенным в среду высшего заведения, – то как же допустить его в среду простого народа и поставить его пастырем последнего. Каково опять всё это самим родителям, когда они должны же все-таки отдавать своих детей в такую, заведомо для них заклеймённую Семинарию? Наконец, что сказать об этом в отношении к общественному мнению, когда и без этого сыздавна бывало уже столько предубеждений и прямых порицаний против всего быта и строя жизни лиц духовного сословия, начиная с учебного образования, чтобы не сказать преимущественно против последнего, понимаемого в смысле необтёсанности, отсталости, замкнутости и т. п. и когда теперь, среди столь страшных и переживаемых событий, как бы, нарасхват разносят и в газетах и в молве всякую, подходящую только лишь под характеристику духовенства, фамилию преступника. И кто не знает – насколько особенно сильно и резко возрастает чувство всеобщего негодования, коль скоро в списке арестованных встречаются личности, происходящие из духовного сословия?... И ужели подобными только распоряжениями и публикациями о лишении воспитанников такой или иной Семинарии права на поступление во внешние заведения можно рассчитывать на достижение верного и благотворного результата в деле отрезвления и положительного исправления учащегося юношества?... Не скорее ли и вернее всего обратить должно здесь самое глубокое внимание на самих начальников и приставников, с таким широким полноправием избираемых в среду корпораций не более, как только образом собственноручного их шарокатания». Не касаясь, впрочем, самого принципа, в силу которого пришли к введению и употреблению таких карательных мер самые составители распоряжений, преосв. Антоний выражался зачастую словами св. Апостола; многи имате пестуны (παιδαγωγους), но не многи отцы… разумея здесь ближайшим образом самое, как бы, отсутствие чувства человеколюбия и в частности к малым сим – юным питомцам. Нам твёрдо известно и помнится, что преосв. Антоний, по поводу изданных вышеприведённых распоряжений высшего Начальства и особливо первого из них, писал в своё время куда и кому следовало о прямой нерациональности их, – и если не об отменении их совершенном, то по крайней мере о видоизменении на иной, более целесообразный, характер и образ действий ко благу заведения. Правда, преосв. Антоний при жизни своей не имел утешения видеть осуществления желанных им последствий, зато когда теперь указанные распоряжения действительно отменены, не очевидно ли здесь опять свидетельство о правде и истине писанного в своё время в Бозе почившим об этом предмете, равно как и о других подобных, относящихся к духовной административно-учебной области и проч.

Впрочем, выражая взгляды и убеждения свои касательно сейчас приведённых распорядительных мер, зависящих исключительно от инициативы высшего Духовно-учебного Управления, преосв. Антоний, в тоже время, находил нечто сходное с ними и в действиях Казанской семинарской корпорации по отношению к ученикам училищ, являющимся по окончании училищного курса на экзамен для поступления в Семинарию. Бывали примеры, что после приёмных экзаменов, особливо когда введено было производить их до вакации, забраковывалось этих учеников чуть не наполовину и никак не менее трети; причём, иным предназначалась переэкзаменовка после вакации, но другим окончательно было отказываемо в поступлении в Семинарию. «Конечно, – говорил преосв. Антоний, – в общем числе экзаменующихся, как и в семье по пословице не без урода. Но почему же не давать права на переэкзаменовку всем желающим? Кто не знает или не согласится с тем, что неудовлетворительность ответов на приёмных экзаменах может зависеть, в большинстве, от случайностей, напр. просто оттого, что мальчик, прибывший из уездного города по своей, может статься, особенной робости, был озадачен и растерялся при новых лицах и при новых приёмах в спрашивании. А с другой стороны, недовольно ли представить то состояние училищного ученика, – что он, быть может, из последних сил старался приготовляться к сдаче экзаменов в училище и, затем, не имея и дня для отдыха, должен был поспешать из-за сотни и даже двух сотен верст в Семинарию и здесь с первого же дня опять предстать на экзамены, в течении коих, между тем, иному бедному сироте приводится привитать где-либо на постоялом дворе, да и в книжки заглянуть нет возможности, потому что он пользовался в училище казёнными и должен был сдать их в училищную библиотеку, – а потому хотя бы и рад был повторить, что нужно, хорошенько, да не почем»¹⁵⁸.

Все эти рассуждения преосв. Антония оправдывались самою действительностью. Немало бывало фактов, что училищные мальчики, лишённые после приёмных экзаменов права на переэкзаменовку, являлись прямо к самому Преосвященному, а с ними иногда и родители и, буквально обливаясь слезами, обращались к милостивому его покровительству, прося облегчить столь злосчастную их долю, представляя при этом училищные свои свидетельства о вполне удовлетворительных успехах по всем предметам, и выражая всю готовность и ревность продолжать не без успеха учение в Семинарии. Преосвященный Антоний принимал самое сердечное архипастырское участие в судьбе подобных мальчиков, препровождая прошение их в Семинарское Правление. Один или два года, преосв. Антоний на самых даже журналах Семинарского Правления об отказе многим ученикам училищным в приёме их в Семинарию давал прямые резолюции, чтобы принять некоторых, особенно желающих и имеющих собственные средства к содержанию, по крайней мере впредь до усмотрения, на срок до нового года и, затем, иметь об них особое рассуждение с тем, чтобы оказавших успехи удовлетворительные принять навсегда в Семинарию, а слабых по успехам уволить совершенно. Такие распоряжения его, в большинстве, оправдывались хорошими результатами; сам же преосв. Антоний обосновывал их собственно на опытах, каковые, действительно, в прежнее время бывали не только в семинариях, но и в академиях; и подобные действия допускались тогда самым Уставом.

Замечательно, что сейчас указанные распоряжения преосв. Антония, хотя и не вполне согласные с некоторыми дополнительными к Уставу предписаниями, не встречали ничего ни со стороны бывших ревизоров – Членов учебного Комитета, ни со стороны семинарской корпорации. К слову сказать, это было в ту пору, когда ещё не был навеян в среду корпорации служащих в Казанской Семинарии лиц, дух партий, проявившийся уже впоследствии с переменою прежнего главного начальственного лица в Семинарии и со времени поступления нового избранного по баллотировке, которая и послужила к самому первому зарождению сказанного духа в среде корпорации. К особенной даже чести лиц семинарской корпорации прежнего времени должно сказать, что все сочувственно отнеслись к сделанным тогда распоряжениям преосв. Антония. Было даже и так, что сама корпорация по собственной инициативе вызывалась на подобные действия и выполняла их самым делом. Пишущему, как лично бывшему участнику в этих действиях, живо памятен такой, между прочим, факт, что все наставники, по преимуществу же те, кои состояли в экзаменационных комиссиях, касательно двух учеников, говоря нынешним выражением, провалившихся на приёмных экзаменах и отчасти на переэкзаменовке, но ясно обнаруживавших очень хорошие дарования, – вошли с заявлением в общее Педагогическое Собрание, чтобы принять этих учеников подобно тому, как делалось это уже прежде по распоряжениям преосв. Антония. А как один из этих учеников не имел достаточных средств к содержанию себя на квартире, то наставники тогда же сделали от себя подписку на воспособление ему впредь до принятия его на казённое содержание.

Излишне говорить, какою отрадою отозвался этот факт в душе преосв. Антония, когда доведён был он до его сведения. «Вот то-то же и есть, – говорил он, – давно бы пора размыслить, чтобы действовать в таком истинно-педагогическом духе и чувстве в отношении к ученикам и взаимно-общительном между собою, а не держаться только формы и буквы Устава, и не держать каждому себя каким-то особняком и своеобразничать»...

Впрочем, рассуждения и действия преосв. Антония по отношению к училищным ученикам не ограничивались только приемными экзаменами их. Он строго следил, впоследствии, особливо в начальных двух классах за этими же учениками, проверяя то, насколько вообще оказывался достаточным тот запас сведений, какой получили они в училище и которым обусловливались их успехи и в самой Семинарии, особливо по изучению некоторых предметов. Прежде уже сказано было, что по поводу ослабления познаний учеников по Логике и Словесности и даже Грамматике, и вообще по части письменных упражнений, – (что слишком резко обнаруживалось в сочинениях и проповедях, даже в высших классах), – преосв. Антоний постоянно указывал наставникам на эти недостатки и требовал от них объяснений. Итак как в наставнических объяснениях он, в большинстве, усматривал, что объяснявшиеся думали только отделываться непщеванием вины о гресех: – одни, в классах старших преподающие, указывали на преподающих в младших трёх классах, где специально изучаются Словесность и Логика, – а последние готовы были просто вопиять против наставников училищных за неудовлетворительную подготовку учеников, и по преимуществу, по части изучения Грамматики и вообще по Русскому языку, – то преосв. Антоний со своей стороны высказывал лично наставникам такие свои суждения: «Кто же мешал обращать особенное внимание на познания учеников училищных по части Русского языка на приёмных экзаменах как при устных ответах, так и в письменных упражнениях экзаменационных, которые читали и оценивали сами же наставники, назначаемые в экзаменационные комиссии, по преимуществу преподающие в начальных двух классах. Как ни рассуждай и ни непщуй тут вины… а дело ясно говорит, что и самое экзаменование новопоступающих учеников училищ ведётся, как говорится, просто с маху, что показывает одно уже время продолжения этих экзаменов, когда в какие-нибудь три-четыре дня, – включая сюда и письменные упражнения по трём языкам: Русскому, Греческому и Латинскому, – успевают проэкзаменовать по семи-восьми предметам до 70 и более учеников, притом съехавшихся из разных училищ, где естественно должна быть разность в развитии и познаниях учеников и, следовательно, потребна особенная внимательность и своего рода применительность со стороны экзаменаторов. Но бывает ли это последнее на деле? такой вопрос, кажется, излишне и ставить».

На основании этих-то данных преосв. Антоний и предлагал, как сказано было прежде, вместо всяких переэкзаменовок, очевидно, тоже летучих, скороспелых, – лучше принимать учеников, хотя и сомнительных, впредь до усмотрения до нового года. «В течение целых четырёх месяцев, понятное дело, можно вполне узнать и познания, и развитость, и способность, и усердие – словом надёжность или ненадёжность учеников к продолжению семинарского курса. При этом совершенно уместным находил преосв. Антоний обращать внимание даже и на тех учеников, которые, во первых, и приняты-то были по экзаменам, – не ахти с какими познаниями, а во вторых, как бы, обеспеченные приёмом своим в Семинарию, нередко, на первых же порах, слишком опускаются и в прилежании и в успехах. Тем и другим одинаково и нужно делать, хотя не формально, вроде проверочного экзамена в самые последние дни перед отпуском на праздники рождественские. И если в результате окажутся эти ученики, даже и принятые прежде по экзамену, мало развитыми и мало успешными, – то и их увольнять, наравне с временно принятыми, препровождая их во время же святок в прежние училища на повторительный курс. Что касается до увольняемых обратно в училища учеников в указываемую пору, это увольнение нисколько не отзовётся ущербом для них. Во 1-х в течение целой половины учебного года проучившись в Семинарии, – они все-таки что-нибудь восприимут в свои мозги и освоятся с порядками и приёмами преподавания, – во 2-х поступивши снова в училища, они в течение второй половины года будут, само собою, в состоянии восполнить все пройденное без них в первую половину, как известное им ещё по прежнему училищному курсу, а затем уже вообще повторить и усвоить основательнее, сравнительно с прежним, все, что нужно будет по их сознанию и по бывшему уже с ними опыту. Наконец, в самом даже экономическом отношении не предвидится ни ущерба, ни денежного затруднения при переезде учеников обратно в училища. Известно за несомненное, что на рождественские праздники ученики разъезжаются, – кроме разве десятой доли, – в дома родителей и родственников. находящихся почти всегда в тех уездах, которые причислены к тому или другому училищному округу, где ученики эти обучались прежде; следовательно, отправиться оттуда в прежнее училище, в большинстве, будет ближе и удобнее, чем даже в Семинарию. Во всех таких случаях семинарская корпорация, действительно, будет в полном праве и по всей справедливости указывать на неудовлетворительную подготовку учеников в училищах, – и тем более, если в выданных от училищных начальств свидетельствах оказавшиеся мало успешными и даже мало способными ученики аттестованы были высокими баллами. И тогда-то училищные наставники, их аттестовавшие, действительно, должны будут сознать свою вину, да и чувствовать себя, понятно, неловко, когда их недозрелый плод возратится в их же огород».

Под разнообразными, более или менее тяжелыми, впечатлениями от бывалых вышеизложенных данных, преосв. Антоний и перед семинарскими лицами, в отдельности перед Ректором, и даже перед другими сторонними, в ком только находил искреннее сочувствие и беспристрастный взгляд, – высказывался не раз о своём собственном, невольно грустном настроении и не беззатруднительном положении по поводу некоторых случаев. «Более чем странно и тяжело бывает на душе, когда, например, только что за несколько дней прочитаешь журнал Семинарского Педагогического Собрания, где расписано по форме и по цифрам всё, как говорится, до косточки и подведена целая вереница всевозможных справок из Устава и частных предписаний и, в конце концов, выставлено то и то, вследствие чего училищные начальники и наставники оказываются, кругом и чуть не наповал, неисправными и проч., – и когда, при всём прискорбии, приводится утвердить подобный журнал и даже иногда присовокупить свои замечания и внушения по отношению к училищным корпорациям.

И вдруг что же? через день напр. является Смотритель училища, а потом и наставники, и все в один голос делают заявление, чуть не в смысле протеста против семинарской корпорации... «Помилуйте! Ведь мы воочию видим – во 1-х, как производятся в Семинарии приёмные экзамены, – во 2-х, – что решительно непостижимо, – к экзамену допускают даже всех тех, кои выпущены из училища со свидетельствами третьего разряда¹⁵⁹ и, наконец, стыдно даже сказать, что из этих-то самых иные попадают в число принятых в Семинарии, равно как и из второразрядных, чуть-чуть посредственных, тоже принимаются, а напротив, лучшие, даровитые и прилежные иногда забраковываются...» Есть ли же после этого для Семинарского Педагогического Собрания какие-либо законные и уважительные основания делать разные – не указания только, но прямые обвинения против училищ иных корпораций за неудовлетворительную подготовку учеников, оказавшуюся на приёмных лишь экзаменах или и впоследствии времени, после переходов таких не принятых учеников в дальнейшие классы. Что мудрёного в том, когда в этих именно учениках и обнаруживается, и остаётся навсегда явный недостаток познаний даже в Русской Грамматике и тем более в дальнейших науках – Словесности и Логике, когда эти ученики и в училище, по преимуществу, не успевали в Грамматике и обнаруживали способности и степень развития – иные едва посредственные, а другие ещё ниже, что и значится в выданных училищных свидетельствах, на которые, между тем, нисколько не обращается внимания¹⁶⁰. С другой стороны, те же училищные наставники, собственно относительно преподавания Русской Грамматики и вообще Русско-Славянского языка, просто готовы были вопиять на небо, – «что-де можно сделать по этому существенно важному предмету, при таком распределении уроков и при такой программе, какие существуют по уставному положению?»¹⁶¹. Наконец же училищные наставники – в свою очередь подобно семинарским, сваливающим вину малоуспешности учеников на недостаточную подготовку их в училищах, – указывают на таковую же не подготовку детей в домах родителей, что, сказать по правде, не в меньшинстве верно, как дознано было мною самим на местах в домах духовенства, особенно у причётников и ещё более в семействах сиротствующих. В конце же концов тут же видишь, что наставники училищ, как под влиянием разных неудобств вести своё дело, так и по недостаточности жалованья только и ждут благоприятного случая, чтобы переменить место службы. Итак, что же прикажете делать нам, – архиереям, среди таких перестрельных огней?»

«Нет сомнения, – рассуждал преосв. Антоний, – что нельзя и фактически и нравственно не согласиться более с училищными корпорациями, чем с семинарской; но как примирить здесь многое в образе действий и в самом положении той и другой стороны, когда тут же на первом плане встречаются прямые положения уставов и, ещё более, разные дополнительные распоряжения высшего Начальства, – коих прямо нельзя же обойти, хотя бы иные из положений самого Устава представляли такие несуразные вещи, перед которыми, думаю, и самые мальчики-ученики невольно, как говорится, вытаращут глаза от удивления, начиная напр. с того, что по расписанию уроков по предметам в первом классе назначено по Латинскому языку 8 уроков, а по Русскому с Церковно-Славянским только 4, или в 4-м классе: по Греческому 9-ть, а по Русскому и Церковно-Славянскому только один – и в общем итоге для всех классов по Русскому и Славянскому – 11 уроков в неделю, а для Латинского 22 и Греческого 18-ть, следовательно, по первому отечественному языку как раз вчетверо меньше против древних языков. Относительно этой, действительно, вопиющей ненормальности преосв. Антоний не давал, как говорится, проходу бывавшим в Казани Ревизорами писал, куда следовало… но опять-таки, уже через долгое только время, сделано было изменение уставного расписания, сообразно существу и требованию дела, хотя и не вполне, по отношение к Русскому языку, который стал доходить до крайнего упадка в наших заведениях¹⁶².

Что касалось в отдельности до училищных заявлений о недостаточной, иногда и слишком, подготовке детей в домах родителей для поступления в училища, то преосв. Антоний признавал их; но в тоже время находил самые требования училищного начальства, по части этой подготовки, чересчур неумеренными. Так напр., в опубликованной по всему местному духовенству программе Казанского училищного начальства было сказано, что «поступающие в училище должны даже знать, где пишется буква гь и где е и т. п.» Преосв. Антоний тогда же предложил ограничить эти требования¹⁶³. Со своей же стороны Преосвященный Антоний делал не раз циркулярные предписания всему духовенству озаботиться и принять все возможные меры к восполнению этого недостатка, отзывающегося явным вредом для успехов детей в училище и составляющего почти непреодолимое бремя для наставников, особенно в первых классах¹⁶⁴. Впоследствии же, скоро открыт был особый приготовительный класс, и учреждены были должности репетиторов, которые были, с тем вместе, и надзирателями, – хотя всё это, при всей очевиднейшей полезности, отзывалось нелегко на самых средствах епархии по самой их, вообще, ограниченности. В последнем отношении преосв. Антоний подпал даже неприятности получить указание со стороны св. Синода на недостаточность, будто бы, его заботливости об изыскании епархиальных средств на училищные потребности. Это было уже после третьей ревизии в 1877 г. когда бывший Ревизор – Член Дух.-учебного Комитета представил Начальству в предварительном извлечении из своего отчета о ревизии, между прочим то, что будто бы в Казанской епархии, по не настоятельности распоряжений епархиального начальства, монастыри мало привлечены к воспособлению на содержание епархиальных заведений. Этот факт преосв. Антоний слишком глубоко и горячо принял к сердцу и представил на него немедленно ответ в очень подробном изъяснении, где показал голословность сделанного г. Ревизором указания.

Впрочем, и помимо письменного представления преосвящ. Антоний немало высказывался по этому случаю, начиная с того, как несправедливо и грешно указывать на монастыри, как на хранилища и источники каких-то будто, неистощимых сокровищ, особливо в виду того, что собственно получают самые-то монастыри из общих государственных источников. Ведь, стыдно бывает даже говорить, да и не поверять, что штатному Иеромонаху напр. отпускается казённого жалованья 6 руб. 90 коп. в год... Далее, давно ли не более лет десяти назад, отошли от всех монастырей, получавшиеся ими из казны, так называемые милостинные деньги – в количестве каких-либо 85 руб. с копейками на каждый монастырь. Да теперь же вдобавок поговаривают уже и о том, чтобы прекратить всякий отпуск казённых денег, доселе ассигнующихся на штатные монастыри¹⁶⁵. При разрешении же на открытие новых монастырей прямо поставляется условием, чтобы не требовалось никаких пособий от казны. Выдача книг для сбора доброхотных даяний преследуется тоже запрещениями. Спрашивается: в чём же могут заключаться, какие-либо избыточествующие, средства в монастырях, чтобы облагать их, безусловно нещадно, окладами на пользу епархиальных училищ, хотя ими и представляются доселе очень немалые суммы. Я знаю, откуда дует ветер тех голословных указаний, которые внёс Ревизор в свой отчёт; – он, очевидно, начитался протоколов съездов духовенства, по преимуществу общеепархиальных, где действительно не раз уже трактовали, а точнее орали особенные выскочливые quasi представители на этих съездах, относительно настоящего предмета. А мне кажется, что если бы подвести только итог, сколько ежегодно тратится церковных денег, получаемых этими представителями на проезд и проживание своё при съездах общих и частных, и тут же вместе, по чистой совести, оценить всё значение этих съездов по их образу действий и по результатам тогда бы, наверное, подул ветер в иную добрую благорассудительную сторону. Эти действия, в большинстве, или только заключаются в пустопорожней формальности, или проявляются в том, что связывают руки и запутывают ход действий училищных начальств и уполномоченных от духовенства же, постоянных членов училищного Правления или, наконец, отзываются каким-то лишь самым придирчивым контролем материальных расходов, иногда самых мелочных, вроде напр. того, – сколько кусочков мелу выходит на классное употребление при арифметических упражнениях или при писании под диктовку на доске... И всё это, между тем, выражается в значении какой-то радетельности о возможном улучшении материального состояния училищ, почти до комфортности, в силу нахватанных новомодных требований и условий гигиенических и т. п. «Охма-охма! плохо дело, когда люди больно охочи залезать, по пословице, не в свои сани, и собственно потому, что они раскрашены, – в сани, которые для этих-то седоков оказываются ни к селу, ни к городу».

Но вот, помнится нам твёрдо, был при подобных рассуждениях преосв. Антония ещё следующий случай, относившийся как раз и по времени и по предмету к этому же рассматриваемому факту. Самому преосвящ. Антонию высказана была, совершенно благовидно, такая мысль: – «Не безызвестно, что Ваше В-ство вместо причитающейся вам от архиерейского дома довольно значительной части доходов, получаете в наличности немного более половины. Не полезнее ли было бы эту, оставляемую в экономии архиерейского дома, сумму назначить Вам самим на предмет воспособления по содержанию духовных училищ, тогда и кажущийся для других, дефицит со стороны здешних монастырей восполнялся бы весьма значительно». Преосв. Антоний, на этих же словах перебивши начатую речь, сказал усмехнувшись: «Да, и впрямь сказать, выходит, что я здесь обмишулился в расчетах... что этим восполнялся бы, поставленный мне на вид, дефицит общемонастырской подати... Но этого ещё мало... я вот ещё что хочу сказать: за такое-то моё дело того и гляди моё имя попало бы тоже и в ревизорский отчет, и непременно с красною строкою, а не такою, как оказалось теперь... И этого ещё мало: если бы я не обмишулился в этом отношении, то можно бы даже из моих-то указываемых денег составлять, по времени, такие куши, что на проценты с них можно было бы учредить стипендии... А наконец: если бы ещё эти-то стипендии да поднести и посвятить чьему-либо имени..: О! тогда бы не только покрылся бы весь дефицит, но покрылась бы, быть может, значительная часть дефицита известных мне отношений... Но вместо, начатой тобою и мною прерванной невольно вырвавшимися словами, – речи не уместнее ли привести себе на память слова Господа Спасителя: сыны века сего, действительно, мудрейши суть паче, неже сыны царствия... А что касается самых денег, то благо, когда по слову же Господню, творит десница так, что невесть и шуйца...»

Действительно, о преосв. Антоний неизвестно, чтобы он когда-либо делал материальные пожертвования в пользу учебных заведений; по крайней мере, фактически указать нельзя ни одного случая в этом отношении. Зато попечительность его об этих заведениях по отношению к внутреннему их благосостоянию доходила, истинно сказать, до самопожертвования...

Чем более и долее, по самому времени, вникал преосв. Антоний во всё, что оказывалось по его взгляду и разумению в преобразованном по новому (1867 г.) Уставу состояния Семинарии и училищ, несообразным и несостоятельным, – тем менее, до последних дней своей жизни, он мог примириться с этим statu quo... При этом весьма часто он выражал какое-то особенное дерзновенно-непостыдное упование, что быть не может, чтобы в скором будущем, во имя блага и успеха духовного воспитательно-образовательного дела в нашем Православном Отечестве, не воспоследовало новое преобразование всех наших духовно-учебных заведений. Это же, – говорил он, – может совершиться тем вернее и благоуспешнее, чем оно совершится скорее и настоятельнее, пока ещё не вконец расшатаны те первоосновы духовно-образовательного дела, какие положены были и окрепли прочно не в дальнем ещё прошедшем. В частности же, обращаясь даже к самым материальным средствам для содержания учебных заведений, – он говаривал: «Истинно не обманчиво было и прежде моё предчувствие и не ошибочны были мои соображения, которые я высказывал с той самой поры, когда только было ассигновано из государственного Казначейства полтора миллиона; – это хотя и золотая, но все-таки цепь, по которой тянут более и более наши духовные заведения и дотянут до того состояния, в котором они и теперь уже оказались... И всего этого мог не видеть разве только намеренно смежавший очи с тех самых пор, как только начали составляться и публиковаться ревизионные отчеты, в которых первейшая задача и цель были ясны с первого же раза, т. е. чтобы порицать и принизить, и сдвинуть наповал весь прежний строй и порядок, и если не обосновать, то нагромоздить новые. Эти же последние (кто опять не видит?), – целиком приноровлены и прямехонько направлены, под современным излюбленным термином общеобразовательности, так, что осталась одна почти только фирма и кличка духовно-церковного образования юношества, специально приготовляемого на служение Церкви и делу духовного образования. Не воочию ли всех фактически всё это обнаружилось, особенно в том, когда по мере и степени достижения общего образования нашими кровными питомцами, воспитанными на дарованный нам полуторамиллионный капитал и другие не меньшие средства, составляющие достояние Церкви и духовенства, – из числа сих питомцев, самых лучших, многие стали, как бы, в перегонки убегать из наших заведений в другие светские, и когда в тоже время и самоё академическое образование, долженствующее составлять верх и венец духовно-богословского и церковно-религиозного образования, тоже расчленилось на частные специальные факультеты, по подражанию светским высшим заведениям; в ряду же их собственно богословский, с первых уже пор оказался самым скуднейшим по числу адептов – призванников к посвящению себя на служение св. Церкви, которая и есть собственно «Alma-Mater», в точнейшем смысле этого слова для всех питомцев духовных заведений, начиная от первой училищной скамьи и заканчивая академическою аудиторией». Потому-то как истинно велика была постоянно ревностная деятельность преосв. Антония, начиная со всесторонних его взглядов, убеждений и суждений, всецело направленных к возможному благосостоянию Казанской Семинарии и училищ, как питомников и рассадников для образования и приготовления будущих служителей Церкви и просветителей народа в духе спасительной веры и благочестия в местной области; – тоже самое должно сказать о всех подобных действиях и отношениях преосв. Антония и к Казанской духовной Академии в пределах законной власти и влияния его, как Протектора, и соответственно самому положению и значению её, как высшего духовно-учебного заведения. Об этом речь будет сейчас в следующей главе. В настоящем же месте нам остается досказать ещё несколько слов о Казанском духовном училище (мужском) и изложить некоторые сведения об Училище девиц духовного звания, состоящем под Высочайшим покровительством Государыни Императрицы.

В некрологе читаем, что преосв. Антоний «возвратил Казанскому духовному училищу прежние, собственно ему принадлежавшие здания, бывшие занятыми в течении 25 лет Семинариею; затем в этих зданиях постепенно, по мере средств епархиальных, были произведены разные капитальные и всесторонние исправления и приспособления. Но при всей скудости средств, преосв. Антоний возревновал украсить училище созданием внутри его храма Божия... Господь благоспешил ему найти благотворителя, Казанского 1-й гильдии купца Павла Васильевича Щетинкина, который на свой счёт устроил в обновлённых училищных зданиях домовую училищную церковь, весьма поместительную и красивую. Теперь воспитанники и наставники не нарадуются, имея свою церковь в своём училище»¹⁶⁶. Церковь эту и училищное начальство, и сам г. храмоздатель возжелали и просили преосв. Антония освятить во имя его св. тезоименинника препод. Антония Киево-печерского. Соизволяя на это от всей души, преосв. Антоний, с тем вместе, осуществил в этом деле и другую свою благую мысль; он освятил церковь не во имя только св. препод. Антония, но и Феодосия Киево-печерского же, так как имена этих угодников Божиих равночествуются в самой Киево-печерской Лавре. Такая благая мысль обосновывалась у Владыки Антония, – что известно было пишущему из его собственных уст, – на тех соображениях и обстоятельствах, что если бы посвятить церковь во имя одного только св. преп. Антония, то храмовый праздник приходился бы во время уже вакации – 10 Июля, следовательно, ученики лишены были бы участия в празднестве. С другой стороны, преосв. Антоний не желал восписывать себе только честь восстановления училища в правах его на самые здания, но даже главнее всего, относил эту честь к дяде своему – высокопр. Филарету, как первооснователю училища в этих зданиях и притом, на собственный капитал устроившему этот самый именно двухэтажный корпус, в котором устроена была и самая церковь. Чтобы совместить оба имени – и своё и дяди – в посвящении храма таким святым тезоименникам, память которых чествовалась бы нераздельно по уставу самой Церкви, преосв. Антоний принял в законное основание то, что высокопр. Филарет, впоследствии (за 17 лет до своей кончины), воспринял «великую схиму» с именем св. Феодосия – Киевопечерского. Таким образом, он и освятил училищный храм во имя обоих св. угодников – Антония и Феодосия – Киевопечерских. Наконец, чтобы и самоё совершение храмового праздника приходилось в такую пору, когда все ученики находятся налицо в училище, преосв. Антоний назначил навсегда 3-е число Мая, день св. памяти св. препод. Феодосия – Киево-печерского с отправлением службы обще-нераздельной обоим угодникам Божиим – Aнтонию и Феодосию, – каковая служба и даже акафист (им общий) имеются в чинопоследованиях Киево-печерских. Самую икону храмовую преосв. Антоний принёс от себя в дар, изображающую обоих св. Угодников; перед нею и совершаются доднесь в храмовый праздник и полиелейное величание, и акафист на всенощной, и молебен после Литургии в честь обоих св. Угодников¹⁶⁷.

«Равным образом – читаем в том же некрологе, – и в Училище девиц духовного ведомства, которое при Владыке Антонии значительно распространено, – благодаря увещаниям его же, выстроена здешним купцом Дм. Ал. Черкасовым, хотя и небольшая, но весьма красивая домовая церковь во имя Введения во храм Пресвятые Богородицы к несказанной радости воспитанниц и начальницы Училища. Владыка озаботился также увеличением числа учениц в этом заведении, и для сего исходатайствовал у Святейшего Синода разрешение на учреждение нескольких стипендий, из коих две даже имени Его Высокопреосвященства»¹⁶⁸. Преосв. Антоний относился к этому Училищу, в полнейшем смысле слова, с отеческою любовью и встречал, взаимное в такой же степени, всевозможное выражение чувств со стороны воспитанниц; он посещал воспитанниц в самые большие праздники – в Рождество и в Пасху, предпосылая им от себя нередко в гостинцы разные лакомства; при посещениях любил до услаждения слушать их пение церковное. В храмовый праздник – в день Введения во храм Пресвятые Богородицы – каждогодно совершал Литургию и в некоторые годы по одной Литургии преждеосвященных Даров. На экзаменах, – вроде общих – публичных, – бывал каждогодно при выпуске окончивших курс воспитанниц. Между тем преосв. Антоний выражал и сожаление, что в этом училище, как окружном, мало бывало воспитанниц из своей Казанской епархии; у него была мысль устроить бы, вроде параллельного отделения, ещё Училище собственно для здешнеепархиальных дочерей духовенства.

О самых первоначальных отношениях преосв. Антония к Казанской духовной Академии было уже отчасти сказано прежде, по поводу дела об освобождении семинарского корпуса от аренды, плата за которую была назначена в пособие к содержанию лиц академической корпорации. Читатели припомнят, что именно и как выражал тогда преосв. Антоний относительно состояния Академии. Выражения и отношения эти, по-видимому, не предвещали тогда ничего особенно доброго для скрепления живой связи между преосв. Антонием и академической корпорацией; – но это только было по-видимому. На самом деле преосв. Антоний, с самого же начала пребывания своего в Казани, относился к Академии чрезвычайно симпатично, или точнее – в чувствах сердечно-родственных. Академическая корпорация не раз слышала из уст преосв. Антония, даже при торжественных случаях, такие его задушевные выражения: «Академия моя возлюбленная», «Академия – моё любимое детище».

Чтобы дать читающим понятие о сейчас сказанных чувствованиях и отношениях преосв. Антония ко всей корпорации Академии, мы укажем здесь, между прочим, на следующие факты. Когда на одном из празднеств академических о. Ректор – Протоиерей Александр Поликарпович Владимирский от лица своего и всей Академии свидетельствовал об искреннейших чувствованиях к преосв. Антонию, тогда сам преосв. Антоний не усумнился со своей стороны выразиться таким образом: «Если бы мне никогда, и даже заочно не было высказываемо то, что теперь, и тогда я, самовнутренно «по чутью», был бы столько уверен во всём, что не обинуясь, яко по слову св. Апостола имеяй благую совесть, позволил бы себе иметь право сам свидетельствовать перед другими о сейчас мне высказанных чувствованиях и отношениях ко мне со стороны Академии, – в каковых взаимно не может не быть уверена и сама Академия, как мне «возлюбленная» (во всей полноте значения этого слова) – уверена, во всей чистоте и прямоте моих вседушевных благожеланий ей от первых дней доныне и неизменных до гроба». Но эта неизменность оказалась в действительности даже переступившею свои пределы: она явилась и из-за пределов гроба именно так, как она была восчувствована и воспринята перед стоявшими при его гробе. Вот подлинные слова из надгробной речи Профессора г. Ивановского.

«Тринадцать лет назад Академия наша встретила у себя Тебя, нового ученого, – живого, энергичного, приветливого Архипастыря, слава о котором долетела ещё несколько раньше, и имя которого было известно во всех духовно-учебных заведениях России. Тогда же каждый из живущих в стенах Академии преподавателей удостоился встретить Тебя в своей квартире, выслушать ласковое слово, добрый совет, одобрение на труд. С этих пор установилась уже тесная нравственная связь между Тобою, досточтимый Архипастырь и Академией. Впоследствии связь эта всё крепла. Каждое Твоё посещение Академии, всякая частная встреча с Тобою обнаруживали, с одной стороны, пастырскую любовь, способную, по Апостолу, изгнать страх, – тонкие, деликатные отношения, соединённые с твёрдостью убеждений, а с другой – полное доверие и глубокую признательность. Мы помним Твои мудрые наставления о науке и благочестии, о значении богословского образования, о приведении всех знаний к единству идеи и силе религиозного воспитания. Мы помним Твои руководительные отеческие наставления питомцам, мы видели ощутительный проявления их юного горячего чувства при всяких встречах и провожаниях Тебя, – чувство, которое будет служить дорогим неизгладимым воспоминанием на всю их жизнь. Мы никогда не забудем Твоих, не раз повторявшихся слов: «Академия моё любимое детище». Уповаем, что и тогда, когда каждому из нас, в определённое ему время, придётся предстать перед престолом Судии, Ты опять скажешь нам: «се аз и дети, яже ми даде Бог».

«Теперь же прости, Владыко святый, и прими дань молитвы, любви и вечной памяти от нас – от детей Твоих! Сподоби и сам Твоих молитв о процветании и укреплении веры, здравых понятий и словес учения, честности и стремлений в Твоём дорогом, любимом детище, да принесёт оно свою достойную лепту на пользу Церкви и служение истинной, просветительной науке»¹⁶⁹.

Говоривший речь начал с первой встречи преосв. Антония в Академии и с посещений, сделанных им тогда же к наставникам Академии в самых их квартирах. Посещения эти были не ради одной формы и не в смысле вежливости и любезности, к чему, – сказать к слову, – преосв. Антоний был даже как бы не способен, а всего более не долюбливал, общепризнаваемого почти обязательными, выполнения этих приличий – визитов, именуя их, по буквальному выражению в чине пострижения в монашество, суетным по обычаю мира сего шатанием. В этом отношении в речи особенно замечательны также выражения о всякой частной встрече собственно лиц академической корпорации. Эти встречи или точнее свидания бывали по преимуществу в доме самого Преосвященного, – для чего у него был всегда открытый доступ и самый приветливый приём одинаково для всех, начиная с бывших ректоров, до каждого без изъятия из лиц академических. Отсюда-то и были постоянные, так сказать, струи живого взаимного общения и обмена мыслей, так как преосв. Антоний при всяком удобном и потребном случае прямо предлагал и уполномочивал того или иного из бывших у него лиц академических передать то, или другое из содержания разговоров в общее для всех сведение, и даже порассудить об этом более или менее сообща, или в среде тех, коих, в частности, касался предмет речи и интерес дела. Следствием этих личных отношений ко всем со стороны преосв. Антония, действительно, было то, что как выражено в речи, установившаяся тесная нравственная связь все более и более крепла и возвышалась, и не только между ним и Академиею, но и между всеми лицами корпорации. Одним словом выходило то, что бывает только в добрых отношениях отца и членов одной семьи.

Отношения эти проявились так скоро, как трудно было бы и ожидать. Менее чем через год епископствования в Казани преосв. Антония, находим уже, напр., такое изображение указываемых взаимных, самых сочувственных, отношений при бывшем торжестве (8 Ноября 1867 г.) в Казанской Академии. Под живыми и знаменательными впечатлениями всего предыдущего и в том числе и главным образом, непосредственно сказанных перед этим архипастырских приветственных слов, обращённых преосв. Антонием к начальствующим, учащим и воспитанникам в Академии, всё сложилось так благоприятно, как сказано буквально в описании этого торжества, «что все, и академические, и посетители, гости и хозяева, живо чувствовали какую-то особенную теплоту, интимность, радушие во взаимных отношениях, – были все благодушны, общительны, откровенны и обязательны, как члены одной семьи»¹⁷⁰. Сюда же должно отнести и все те случаи, когда с первого же года, во время экзаменов в Академии составлялись в своём роде чисто домашние праздники, состоящие в скромных обедах и в прогулках в саду при участии всех лиц, исключительно служащих в Академии. Праздников этих, обыкновенно, было два, – один в Академии, а другой в загородном дому у самого Преосвященного. Всё, здесь бывавшее, представляло такую картину, которая превосходила, можно сказать, даже и то, что выражено в сейчас приведённом описании бывшего празднества, как в своём роде, парадного по самому составу участников.

Всем этим особенно утешался сам преосв. Антоний, находя здесь близкое отражение того, что бывало во дни оны, в бытность его Ректором в Академии Киевской. Проникнутый, или точнее, пропитанный сам всецело духом и характером Киевско-академическим, преосв. Антоний с тем вместе, так сказать, почуял сразу, что провести и внедрить подобно-Киевское всего естественнее если где, то в среде и в жизни Казанской Академии. Нужно заметить, что преосв. Антоний наперёд и наперечёт знал, даже лично, всех бывших ректоров и инспекторов в этой Академии, из коих, ректоров, (всего шести) были хотя только трое Киевско-академического образования, зато двое из них были собственно началоположителями и устроителями и внешнего и внутреннего состояния Казанской Академии. Это были о.о. архимандриты, Григорий и Парфений¹⁷¹, истинные, по выражению преосв. Антония, носители и традиционисты духа и характера Киевско-академического и по своим качествам, строгие блюстители всякого административного и дисциплинарного строя и порядка, способные выдерживать свой авторитет и быть, вообще, достойными деятелями на месте своего служения. О третьем же и последнем из этой категории Ректоре Иннокентии уже достаточно известно из прежде сказанного, где главное то, что он, как воспитанник и духовный сын преосв. Антония по монашеству, мог быть естественно и верным приемником, и проводником всего, что желал и мог только, на самых первых же порах, сделать в рассматриваемом отношении и значении для Казанской Академии лично сам преосв. Антоний. Что же касается, бывших преемственно в течение 25-ти лет, инспекторов Казанской Академии, то из числа всех девяти, шесть были¹⁷² из воспитанников Киевской Академии, из коих одни были современниками преосв. Антония в бытность их в Академии, а другие трое воспитанниками его и постриженниками.

О последующих двух о.о. ректорах и одном инспекторе (поступившем ещё до введения нового Устава, следов., не по выбору), мы не принимаем на себя дела свидетельствования за них, как имеющих свой живой голос, чтобы свидетельствовать о своих личных чувствованиях и отношениях к в Бозе Почившему Архипастырю и начальнику... Для нас, с одной стороны, уместно и достаточно только указать, что оба о.о. ректоры – первый о. Архимандрита Никанор¹⁷³, а второй о. Протоиерей Александр Поликарпович Владимирский были назначены св. Синодом по личному выбору и представлению самого же преосв. Антония, равно как и Инспектор о. Архимандрит Владимир, – и что этот выбор был вполне счастливый по свидетельству самого преосв. Антония, явно для всех выражавшемуся во всех его отношениях к этим лицам по их несомненным личным и служебным достоинствам. Довольно сказать, что первый о. Архимандрит Никанор удостоен был, при ректорстве в Академии, высшей ученой степени, – Доктора Богословия. Второй же, и теперь ректорствующий о. Протоиерей А.П. Владимирский, тоже удостоен, ещё при жизни преосв. Антония, по его же представлению, самой высшей для его сана награды – митры, с присоединением даже и палицы по личному уже изволению самого преосв. Антония¹⁷⁴. Основанием же и побуждением к избранию этих именно лиц преосв. Антоний имел то, что о. Архимандрит Никанор был ему уже известен по особенной рекомендации высокопреосв. Макария, при котором он воспитывался в Петербургской Академии, принял там же пострижение и был Бакалавром при том же Макарии пользуясь его особенным вниманием, равно как и самого, бывшего тогда, Митрополита С.Петербургского Никанора, назначившего ему при пострижении в монашество и своё имя. Относительно же о. Ректора Протоиерея А.П.В., во-первых, известен тот факт, что преосв. Антоний, – при первой же встрече с ним, бывшим тогда Профессором Богословия в Университете, и прослужившим уже, начиная с бакалаврства в Академии, двадцать слишком лет, – когда услышал из уст его, что он священник, то решительно изумился...¹⁷⁵ Потому, при первом же случае, произвёл его в Протоиереи, как заслуженно достойнейшего этого сана по всем правам. Это самое обстоятельство, по лично нам известному рассказу преосв. Антония, произвело на него тогда же какое-то особенное впечатление в пользу о. Протоиерея и зародило чувство особенного благорасположения к нему.

С этой именно первой поры преосв. Антоний, когда встречался, при ежегодных посещениях экзаменов в Университете и других случаях, с о. Протоиереем и более и более убеждался в личных и служебных его достоинствах, то заранее ещё приходил к мысли иметь, в случае вакансии, в лице его первого кандидата на ректорство в Академии. С такими личными желаниями и ходатайствами преосв. Антония соединялись у него особые виды, вполне благопотребные для Академии. С одной стороны, в лице этого последнего о. Ректора Академии преосв. Антоний имел в виду осуществить то, в отсутствии чего укорял прежде Академию, т. е., что она в течение целого двадцатипятилетия своего существования не вывела, по любимому, (унаследованному, между прочим, от своего дяди Филарета, Митроп. Киевского), выражению преосв. Антония, – подобно пчелиному улью, своей родной матки. Если же, рассуждал он, пришла теперь пора к этому созрению и плодотворению пчелиного улья, то что может быть желательнее, достойнее и благонадежнее, как вывести родную матку из самого первого выводка, – из воспитанников первого курса Казанской духовной Академии. С другой стороны, преосв. Антоний имел в виду, что и самый Университет в лице своего бывшего заслуженного Профессора и представителя духовной науки, естественнее всего, мог иметь особенное сближение с Академиею, на которое с первого же раза обратил преосв. Антоний своё особенное внимание и выразил полнейшее своё сочувствие¹⁷⁶. Это было выражено им торжественно при празднестве в Академии по случаю её двадцатипятилетия. «Когда был провозглашен четвёртый тост, – читаем в описании этого празднества, – за здоровье всех, посетивших это празднество, высших лиц местной администрации и в числе их г. Попечителя Казанского учебного округа и профессоров Университета, тогда Его Преосвященство сказал: «Я со своей стороны вседушевно желаю, чтобы Казанское представительное общество всех сословий вошло в желательно-доброе сближение и единение со здешнею духовною Академиею, и в особенности общество учёное, тем более, что в начале основания Академии её снабжал потребными деятелями-наставниками здешний Университет, а впоследствии стала снабжать Университет сей такими же лицами и сама здешняя Академия»¹⁷⁷.

Для полноты всей характеристики желаний, действий и отношений преосв. Антония по части благоустройства местной Академии нельзя не сказать и о том, что с первых же пор проявилась его ревность о восполнении того оскудения в среде Академии, которое, обыкновенно, часто вызывало из души его, произносимое непременно с глубоким воздыханием, изречение псалмопевца: увы... оскуде преподобный! В числе служащих в Академии, в самый год прибытия преосв. Антония, кроме архимандритов, Ректора и Инспектора, было ещё одно лицо из монашествующих; но последний скоро же был перемещён в Ректоры Семинарии Уфимской. А когда, с этим вместе, и Инспектор Академии, Архимандрит Вениамин (Быковский), получил тоже назначение на ректорскую должность в Воронежскую Семинарию, тут-то и восчувствовал преосв. Антоний своё печалование об оскудении преподобных. Он сожалел даже, что не удержал при Академии первого кандидата на Уфимское ректорство, который был бы ближайшим преемником инспекторства в Академии, как служивший много лет при ней. Во всяком же случае, чтобы не ходить «позычать у шабрив», по употреблённому им малороссийскому выражению, преосв. Антоний признал за благо взять лучше Инспектора – монашествующего из местной своей Семинарии, как уже сделавшегося ему достаточно известным, чем ожидать, когда и кого-то пришлют. Вслед за тем, для восполнения выбывшего третьего лица из монашествующих, немедленно вошел с ходатайством официальным и просил письмом о. Ректора Петербургской Академии И.Л. Янышева, чтобы на имевшуюся вакантною кафедру по св. Писанию назначен был, только что кончивший курс тогда в Петербургской Академии, Иеромонах Тихон¹⁷⁸.

Такая озабоченность преосв. Антония о восполнении, оскудевающего в среде Академии, элемента монашествующего сколько объяснялась тогда же его личным монахолюбием, столько же, в частности, для преподавания такого предмета, как св. Писание, он находил более всего соответственным и благополезным назначить лицо духовное и ещё лучше – монашествующее. При этом, однако, он не скрывал своей желанной цели, чтобы завести, как он выражался, своё «доморощенное гнездо», дабы в случае выбывания лиц монашествующих и по бывшему тогда уставу, преимущественно начальственных в Академии, иметь всегда наготове своих кандидатов, как это и бывало прежде во всех академиях, в чём первым образцом была для него, как и во всём прочем, исключительно его alma mater – Академия Киевская. А, наконец, при имевшемся в виду заведении сказанного гнезда, у преосв. Антония, тем не менее, были прямые задушевные желания и надежды, чтобы под непосредственным влиянием лиц, служащих в Академии в звании монашеском, располагать к этому званию и самых воспитанников, хотя не несознавал и сам, что местонахождение Академии мало соответствовало этим условиям и видам, сравнительно с прочими академиями, помещающимися под сению самых обителей иночествующих. В лице одного воспитанника из первого же, начавшегося при нём в 1868 г. курса, преосв. Антоний все-таки имел утешение обрести такого призванника, которого собственноручно и постриг в монашество в академической же церкви. Этот пример был, впрочем, первый и последний за всё время тринадцатилетнего служения преосв. Антония. Мало этого: в последние многие годы не только не было призванников из среды воспитанников к монашеству, но даже в ряду бывших из вдовых священников. Одним словом, – в конец оскуде преподобный – и самоё слово монах вовсе не стало слышно в стенах Академии! Было даже и то, что когда оставался один, прежде помянутый Иеромонах Тихон, тогда на основании нововведённого в 1870 г. Устава, по которому не положено казённых квартир в академическом корпусе никому из наставников, этот Иеромонах Тихон едва-едва, и то по решительному настоянию только преосв. Антония, оставлен был на жительстве в стенах Академии и притом с платою за помещение. Вопрос относительно права Иером. Тихона на квартиру в академическом корпусе впоследствии, через посредство ревизовавшего в 1874 г. Академии, преосв. Макария, был представлен даже в Синод, от которого и воспоследовало удовлетворительное разрешение¹⁷⁹.

По поводу этого, хотя, по-видимому, слишком частного факта, преосв. Антоний, тем не менее, тогда же высказался не в пользу, – и даже очень, – нововводимого преобразования академии. «Вот-те и на... первый блин да и комом! Прежде помещались в академических зданиях почти все наставники, а теперь, когда настроили новых хором на целые семьдесят тысяч, то не достало места ни для кого из них, за то отведены двойные против прежних квартиры и для кого же?., для тех, кои, без обиды сказать, и не стоят того... Что за персоны – библиотекарь и его помощник, секретарь и помощник его... в смысле, служебного их значения для Академии? Да и самые требования для бывания их в Академии при исполнении своих обязанностей возможно ли приравнять к наставническим? Наставникам нужно являться непременно к срочному времени по звонку и затем во время перемены лекций для вторичной лекции, следующей не подряд, нужно или отдохнуть, или сосредоточиться наедине, по кабинетному, для окончательного обдумания своей лекции, или, может быть, понадобится даже справиться в имеющихся у него в квартире книгах... Между тем, идя из квартиры, иногда очень не близкой, и к тому же в дурную погоду, он естественно едва успеет перевести дух от усталости, как тут же должен входить в аудиторию, не медля лишней минуты. А библиотекарь и секретарь в этом отношении совсем иное; не беда, если тот или другой опоздает или придёт ко времени один кто-либо из двух – главный или помощник, в итоге всё равно. Равно как и во время пребывания своего по службе в канцелярии, или в библиотеке они никакою срочностью времени не связаны, и могут быть как хозяева у себя в своих помещениях; да и работа-то их часто механическая, состоящая в иной час разве только в сметании пыли с книг или с дел архивных. Наконец, может ли быть в среде их какая-либо нужда в личной общительности, в интересах их служебных, по роду самой деятельности, – тогда как в среде наставников подобных интересов очень много, кои могут быть удовлетворены с особенным удобством при возможности ближайшего взаимного общения друг с другом, во всякое свободное время, – к чему, как нельзя более, и способствует постоянное жительство в одном корпусе. Самый термин корпорация лиц учебных заведений филологически буквально указывает на сожительство их в одном корпусе. Сверх этого, сколько может открываться потребностей и поводов со стороны самих воспитанников для личных обращений к наставникам по вопросам и научным, и по предметам даже обыкновенно житейского значения, соответственно их юношескому состоянию и воспитанническому положению. Обо всём же этом справедливо сказать, что такое живое непосредственное обращение воспитанников к наставникам превосходит, иногда, своим благотворным значением самое влияние инспекторское, и вообще – официально-начальственное¹⁸⁰.

Итак, если по поводу этого вышеуказанного факта, состоявшего в одном видоизменении внешнего лишь положения и отношений лиц академической корпорации, преосв. Антоний находил и указывал уже столько сторон и явлений, идущих, по его взглядам и убеждениям, как бы, в разрез с более или менее существенными требованиями и условиями внутреннего положения и отношения в строй и характер нормальной академической жизни, – то что оставалось представлять и ожидать со стороны его по делу преобразования академий по прочим частям положительного существенного содержания и значения... И всё это не должно ли было проявиться в тем большей мере и степени, в какой преосв. Антоний уже успел проявить свое личное радение об утверждении желанного строя и характера, как в официально-служебной, так и братственно-корпоративной жизни собственно в здешней Академии?

В самом деле, взвешивая и определяя по своим верным предусмотрительным взглядам характер и значение, имевшего вступить в свою силу, нового преобразования академии, и столько же верно зная все прошедшее здешней Академии, по самому времени не успевшей ещё вполне выработать своего почвенного традиционного устоя, преосв. Антоний, как истинный, а не по званию только, Попечитель её, и как любящий свою семью отец, не мог не озабочиваться даже до опасливости за её будущее. Такую-то именно предусмотрительность и предозабоченность мы уже и видели в том, между прочем, факте, когда преосв. Антоний желал, чтобы Ректором в здешней Академии, если когда, то в эту именно пору было лицо не из сторонников-ревнителей исключительных начал и характера нового преобразования, а из своих доморощенных и переживших самолично всю прежнюю жизнь Академии, который бы и был сколько живым отображателем последней, столько же, так сказать, и отводом противу, сразу имевшего нахлынуть, нового духа и направления. Во главе же всех этих охранительных действий всегда готов был выступить первый сам преосв. Антоний, – что он и доказал самым делом.

В чём именно заключались и как выражались все взгляды и предприятия преосв. Антония в рассматриваемом деле, мы не поставляем, да и не можем поставлять себе задачею, чтобы изложить всё это в полной подробности. С одной стороны, преосв. Антоний писал столь много, и официально, и конфиденциально, и в форме частной переписки – (с самого первого времени только что начинавшегося проектирования преобразования академии, и впоследствии, по введении уже самого преобразования), – что всего писанного не вместили бы самые страницы нашего изложения. С другой стороны, главная сущность писанного в тогдашнюю пору преосв. Антонием, сколько известно, выступает уже и теперь на первый план в начавшемся деле пересмотра нововведённого Устава, и несомненно найдёт и займёт в нём положительное место и значение, тем большее, что самоё дело пересмотра последовало через недолгий ещё срок существования нововведённого преобразования, когда образ и характер последнего не успел ещё видоизменить радикально прежнего status quo наших духовных православных академий... о чём собственно ревновал и ратовал преосв. Антоний, когда писал в своё время по этому предмету. Но как не только результаты, но и самый ход дела по пересмотру нововведённого академического Устава, ещё не известны в определённости¹⁸¹, то и всякое подробное изложение всех тезисов и антитезисов со стороны преосв. Антония было бы неуместно и не своевременно. Здесь уместнее указать, между прочим, на то, как в своё ещё время, иные даже и из сочувствующих писанному преосв. Антонием, если не выражали прямо неодобрения, то по меньшей мере, недоумевали: «что-де за охота была ему писать и писать так, а не иначе и видимо, прать против рожна, и с тем вместе вызывать против себя неблагоприятные взгляды и мнения, наконец, просто-напросто, мучить себя какою-то неудержимостью своей ревности». Подобные недоумения высказывались ему иногда прямо лично. Но знающие знают, что и как отвечал им обыкновенно на это преосв. Антоний. Некоторым близким он даже показывал подлинные бумаги, какие получал, на первых, по крайней мере порах, в ответ на свои представления в значении благоприятном; не скрывал и того, что приводилось ему получать в ином уже значении впоследствии; наконец не утаивал и некоторых своих промахов, которые сам же первый сознавал и поспешал поправить. Обо всём этом мы, со своей стороны, дозволяем себе свидетельствовать на том основании, что – не только читали своими глазами его представления – в большинстве, но и своею рукою переписывали их иногда с автографа преосв. Антония, а иногда писали вчерне под его диктовку. Мало сего: нам приводилось бывать очевидцем и самого состояния душевного, какое нередко испытывал и невольно выражал преосв. Антоний в столь многосторонней борьбе, – при которой, однако, отнюдь не колебался в твёрдости духа и самостоятельности убеждений и сохранял все благодушие при неминуемых и действительно бывавших для него, неблагоприятных последствиях.

Правда есть, быть может, и до настоящего времени разделяющие те же вышеприведённые мнения или недоумения, т. е. что была за охота преосв. Антонию, и из-за чего было выступать и навлекать на себя прямые неприятности, хотя бы явно и несправедливые и страдать духом... Но в разрешении всех подобных недоумений и совопрошений, кажется, более чем довольно представить то, что и как чувствовал и свидетельствовал о себе сам же преосв. Антоний в своих письмах ещё во дни оны по отношению к известному состоянию Киевской дух. Академии. Припомним хотя несколько слов из этих писем. «Да. Академия наша в полном кризисе... и подобный кризис не обходится уже без некоторых неблагоприятных явлений... Душа моя болит при виде этого положения и Бог знает, как она выйдет из этого положения! ... Но, увы! я должен оставить теперь Академию, тогда как я рад бы за неё живот свой положить»¹⁸². Да, если столько выстрадано было преосв. Антонием из-за временного, даже случайного положения, угрожавшего парализованием одной лишь Академии, то, более чем, довольно только сопоставить бывшее тогда с рассматриваемым теперь состоянием преосв. Антония. Если тогда душа его болела до готовности положить живот свой в отношении к Киевской Академии, матери-кормилице, – alma-mater, то здесь такое же страдание его за Казанскую Академию было естественно, как за «любимое им детище», и притом, – не по случаю только временных каких-либо изменений её положения, а в виду того, что при этих изменениях явственно расшатывались и сдвигались со своего места главные основы прежней духовно-академической жизни.

Впрочем, указываемое сопоставление представится нам ещё живее, нагляднее, когда мы перенесём здесь на минуту и предмет дела и состояние деятеля на другое место и на другое лицо. Вот перед нами брошюра¹⁸³ «Поминки по преосв. Филарете, бывшем Епископе Рижском (сконч. 28-го Февраля, 1882 г.)». Об этом святителе автор свидетельствует главнейшим, и почти исключительным образом как о бывшем по выражению его, великом и достославном деятеле на поприще ректорского служения его в Киевской Академии, как до преобразования Академии, так и по введению последнего, в продолжение целых семнадцати лет (1860–1877 г.). Так как преобразование Киевской Академии, как раз совпало со временем юбилея прежнего её существования и должно было совершиться на самом половинном рубеже ректорства Филарета (в 1869 г.), то автор брошюры сгруппировал и изобразил всё это в следующей картине, выставляя на первом плане личность и состояние главного деятеля – Ректора Филарета.

«С юбилеем этого, любимого и чтимого всею Россиею, древнего векового рассадника просвещения – Киевской духовной Академии, кончилась прежняя академическая, созданная по проекту гениального Сперанского и его талантливых сотрудников, жизнь, продолжавшаяся правильным истинным путем своим целых пятьдесять лет. Затем, началось перестройство этой жизни по новому масштабу... Филарету привелось заводить новые академические порядки, – те порядки, кои теперь же, едва дотянувши до десятилетия, уже признаны несостоятельными... Впрочем, светлому уму Филарета они казались таковыми и раньше... но – volens-nolens он должен был разрушать прежнее старое, глубоко обдуманное и твёрдо положенное на своём основании, и вводить вместо его новое – не надежное. Можно представить себе, сколько нравственной борьбы пришлось здесь вынести Филарету, и не здесь только, но начиная ещё со времени его личного участия в работах Петербургского Комитета по преобразованию духовных Семинарий, направленному тоже к разрушении старого, – того участия, которое когда-нибудь будет же признано и оценено, быв отвергаемо почти во всём, что исходило из личных твёрдых убеждений участвовавшего и, как известно, испытавшего при этом и за это много душевных тревог и огорчений»¹⁸⁴.

Во всём содержании и значении приведённых слов для кого не очевидно самое ближайшее сходство и предмета дел и самого состояния и настроения деятелей – преосв. Антония и бывшего Ректора Филарета. Для полноты этого сходства нужно ещё только припомнить о взаимных отношениях между обоими этими лицами. Читатели уже знают, что описанный автором деятель – Филарет был воспитанник самого преосв. Антония при его ректорстве в Киевской Академии, и принял от его руки пострижение в пору именно той самой академической жизни и господствующих порядков, которым этот самый Филарет, ставши Ректором, отдавал такое, несравнимое почти, преимущество перед всеми новыми порядками, которые, хотя и насильственно для себя, должен же был вводить. С другой стороны – так как этот же Филарет и в деле преобразования духовных Семинарий показал и доказал всю свою энергичность и открытую стойкость в своих убеждениях и мнениях, не согласовавшихся с общим проектом, направленным к возможно большему устранению прежних начал и порядков и в духовных семинариях, то и помимо сказанных личных и вообще местно-Киевских академических отношений между Филаретом и Антонием, нужно ли требовать ещё большего сближения для сопоставления степени значения нравственной борьбы в личном положении того и другого. Потому-то преосв. Антоний, когда только получал сведения, как обращались к Филарету в Комитете с известными двусмысленными выражениями – «он-де со своим особым мнением» – то особенно сочувствовал ему за его стойкость, и говаривал: «вот это-то и есть живое доказательство, – каких желали там подобрать Членов Комитета. Не таких ли именно, которые готовы были бы выплясывать только под известным образом настроенную дудку... Иначе, вон как поступают бесцеремонно... прямо подвергают открытому остракизму! Спасибо о. Филарету, что он выдержал себя чисто аристидовски. Для меня, впрочем, это не диво: я и заочно испытал много подобного же, и чуть ли в иных случаях, не по-грустнее Филаретовского положения... Конечно, прискорбно всё это и по-человечески, но тем паче тяжело на душе, когда там, в ряду прочих, заседают и присутствуют те, для коих, по преимуществу, всякого приятия достойно слово свято-апостольское: «аще бо бых человеком угождал, не бых убо был раб Христов».

Да послужат же эти данные в разрешение тех недоумений, какие имели некоторые прежде и, может статься, разделяют и теперь касательно характера и образа действий преосв. Антония, по поводу вводившегося преобразования в духовных академиях, стоивших для него, действительно, и нравственной и официально-служебной борьбы, и сильных тревог, скорбей, и даже опасений...

Как и в чём, и насколько выражались и оправдывались такой характер и образ действий преосв. Антония в рассматриваемом деле, читатели увидят из самых фактов в дальнейшем изложении.

Для краткого предварительного ознакомления читающих с тою именно фактическою стороною, где приводилось преосв. Антонию испытывать внутреннюю борьбу и беспокойства по поводу того, что он писал относительно излагаемого предмета – нововведённого преобразования духовных академий, мы представим здесь, как есть с натуры, два следующих случая.

Под влиянием какой-то особенной тревожности и нетерпеливости в разрешении некоторых вопросов и, вследствие этого, при особенной спешности дела, преосв. Антоний дал мне для переписки несколько листов своего собственноручного, в некоторой степени, секретного изложения, с тем, чтобы возможно ускорить самою перепискою потому, между прочим, случаю, что он собирался на другой день выехать для обозрения нескольких ближайших приходских церквей. При предварительном ещё прочитывании данной рукописи, у меня, как говорится, резало глаза многое, что выходило за пределы умеренности и в изложении дела и ещё более – в самых выражениях, – и что я тогда же выяснил сам себе спешностью писавшего. Несмотря на это, я всё-таки исполнил желание преосв. Антония, чтобы его, по крайней мере, этим успокоить, а этим успокоением воспользоваться, высказать, что нужно, в тоне и смысле как бы своих только недоумений касательно некоторых пунктов в содержании рукописи. Но не тут-то было. Прочитавши наскоро мною написанное и тотчас же подписавши, Владыка с особенною настоятельностью и поручил мне же, – запечатать пакет его особою настольною печатью и надпись на пакете сделать, – уже у себя в комнате, так чтобы письмоводителю отдать только для немедленной же отправки на почту. Правда, я пытался было при этом как-нибудь отклонить его от этой, по крайней мере, спешности, рассчитывая на то, что авось и сам пообдумается или, по крайней мере, по возвращении его из поездки, удобнее будет и мне навести его внимание, на что нужно; но попытка была напрасна... Подивившись немало такой, редко бывавшей, настроенности Владыки и на свободе снова прочитавши с особенным вниманием переписанное мною, я ещё более убедился в неложности своего понимания и потому решился поступить так: запечатав пакет и сделав надпись, я, будто бы по неосторожности и поспешности, вместо песочницы, взял чернильницу и облил пакет. Но как тут же оказалось, что я слишком много вылил чернил, так что они протекли и на другую сторону пакета и даже внутрь его, сквозь неплотно приклеевшиеся на нём складки, то сказать по правде, эта последняя вовсе не преднамеренная уже случайность, как говорится, немало меня озадачила. Вышло, очевидно так, что если бы я и желал оставить без исполнения, придуманный мною для не отсылки бумаги, поступок, заменив пакет, облитый чернилами, другим, – но уже это сделалось для меня самого невозможным по той причине, что чернилами запачкана была часть и самой рукописи. Впрочем, признавши это обстоятельство, по какому-то чутью, предзнаменованием чего-то доброго, я успокоился, оставив пакет в неприкосновенном виде до возвращения Владыки. Судя по вышесказанной нетерпеливости и настойчивости Владыки относительно непременной отправки пакета, я уже предвидел, что при первой же встрече с ним я получу самый первый вопрос о пакете. Но моё предвидение осуществилось ещё в большей мере... Только лишь успел переступить из дорожного экипажа на крыльцо и в швейцарскую, Владыка уже распорядился: «если не в Семинарии о. С., – то пригласить его сию же минуту ко мне». Я был дома, явился... и что же? В самый момент благословения меня, Владыка уже произносил слова: «а что? отправил ты тот пакет, который, помнишь?» И тут-то не самый вопрос, а именно самый тон произношения его сразу дал понять мне что-то особенное, именно представлявшееся мне ещё прежде по чутью, как предзнаменование чего-то доброго... Ободряемый уже этим и желая ещё большего выяснения значения вопроса, я как бы инстинктивно вдруг заменил прежнюю мысль другою – противоположною. «Так точно – отправил, хотя и не в тот же день»… был мой ответ, сказанный в тоне, как бы, особенного успокоения прежнего нетерпения Владыки. «Эхма! проговорил он с глубокою озабоченностью; усердие-то не в пору... Я помню, что ведь ты же сам намекал мне что-то, возбудившее в тебе недоумение при переписке моей бумаги; но я то при спешных своих сборах как-то не вникнул в твои тогдашние слова... А вот в дороге несколько раз обдумывал я написанное мною и пришел решительно к убеждению, что там есть нечто такое, что действительно нужно бы изменить... Право же досадно и прискорбно, что так случилось... Если ты, говоришь, послал не в тот же день, – то когда же именно?»... я нарочно уменьшил число дней и присовокупил: «что же? – если угодно и крайне необходимо, чтобы пакет не дошёл по назначению, то можно послать телеграмму в Петербургский почтамт, чтобы не доставлять, а возвратить... сюда же». – «Ах, в самом деле, – сию же минуту напиши и отправь телеграмму». Но вместо посылки телеграммы, я тотчас же принёс, остававшийся у меня залитый чернилами, пакет... и тут-то всё дело объяснилось и кончилось тем, что преосв. Антоний несколько раз повторил, – как он был озабочен содержанием написанного, опасаясь, главным образом за то, что это могло быть понято там иначе и могло повредить успеху самого дела. Исправивши в прежней рукописи, что и как было им вновь соображено, преосв. Антоний перекрестившись сказал: «ну теперь в добрый час переписывай, ничто же сумняся... Если взглянут там и неладно собственно на меня, – это не беда… зато самоё дело теперь во всей полноте, прямоте и ясности... чтый да разумеет!»

Но вот другой факт, где наоборот, преосв. Антоний был вполне уверен в прямоте и ясности дела, но получил в результате совершенно иное. Этот факт был отчасти известен мне в своё время, но в полноте и подробности имел случай знать его NN., который живо воспомянул его при нашем разговоре уже по кончине преосв. Антония. Сообщаю факт во всей буквальной точности, как рассказан был он мне моим высокопоставленным собеседником, глубоко почитавшим самого преосв. Антония.

«Приехал я раз к преосв. Антонию по делам Братства св. Гурия. Он прочитал мне представление своё в св. Синод и спросил, – какое моё мнение об его представлении. Написана была бумага более, чем резко. Я спросил Преосвященного: а Вы, Ваше Высокопреосвященство, уже отправили эту бумагу? Да, отправил, – был ответ. Тогда я переменил тему разговора и стал было передавать о деле, по которому я приехал; но Преосвященный остановил меня и сказал: «А что же Вы не говорите своего мнения о моём представлении?» Да, ведь, Вы уже послали, Преосвященнейший Владыка, что же говорить? «Нет, пожалуйста, я прошу Вас, скажите прямо откровенно». «Ну, если желаете, Преосвященнейший, я должен Вам сказать, что Ваша бумага написана более чем резко и что за такую бумагу наш брат получил бы порядочный нагоняй». «Ну, мне не дадут, – я монах». «Нет, Ваше Высокопреосвященство, – в этом деле Вы – не монах, а такой же администратор как я; и я полагаю, что и Вам эта бумага даром не пройдет». «Не думаю», – возразил Преосвященный.

«Прошло после этого очень довольно времени, продолжал N.N., и я почти забыл про этот случай. Раз приехал я опять к Преосвященному и он с первых же слов начал говорить: «Помните, я читал Вам бумагу мою в св. Синод... Ваши слова оправдались... Посмотрите-ка, что я получил»... И он показал мне коротенькое изложение, в котором ему был указан, между прочими, один пункт канонических постановлений, но такой пункт, который грозил весьма великим наказанием Епископу... Преосв. Антоний при этом был очень взволнован... «А Вы посмотрите-ка, сказал, между прочим, преосв. Антоний, кто подписал эту бумагу... Обер-Секретарь и ещё какой-то N.N. из штаба синодско-канцелярского – и только... Потому-то не столько вызывает внимания здесь перечень цитат из канонических правил, сколько то, что в значении высшего церковно-правительственного авторитета преподносят их прямо в лицо православному Архиерею сказанные лица»... «Охма!.. говаривал при других подобных случаях преосв. Антоний, если подобное было и бывает доселе, то чего оставалось бы ожидать, коль скоро бы могла состояться пресловутая церковно-судебная реформа? При осуществлении последней, пожалуй, стали бы самим Архиереям через судебных приставов присылать открытые повестки с обозначением в них пунктов дела и выпискою не цитат только, а полного содержания из канонических и новосоставленных судебных законоположений... и в форме реестров, подлежащих обсуждению дел, вывешивали бы афишки на самом крыльце духовно-судебного места»...

В изложенных сейчас фактах мы не показали, по известным нам причинам, самого содержания бумаг, представленных преосв. Антонием высшему Начальству; но главный предмет дела понятен и без особых прямых указаний. Преосв. Антоний, избравший в своей мере специальною темою и задачею следить за всеми фазисами нового академического status quo, естественнее всего, выражал и письменно и словесно именно все то, что усматривалось, признавалось и даже чувствовалось им в этом деле, более или менее, не соответствовавшим прямому истинному значению и благу академий, и что действительно не замедлило уже оправдываться некоторыми фактами, явно обнаруживавшими несостоятельность нового академического Устава. Но так как все подобные явления всего ближе, виделись и чувствовались преосв. Антонием по отношению к здешней Академии, то всё, и общее в новом академическом status quo, прямо или косвенно переносилось и прилагалось им к здешней Академии и не по личным только его взглядам и убеждениям, – но почти обсуждалось им конфиденциально с лицами академической же корпорации, или в отдельности, или сообща при свидании. При этом у преосв. Антония были свои особенные обычные манеры, – при указании на факты общие, прилагать значение их, как бы, к личному состоянию самих слушающих и сорассуждающих. Эти манеры состояли в таких напр. выражениях: «да, вот что теперь у вас в академиях... чего ожидать от таких ваших академических порядков? а у вас в ваших журналах только и видятся нескончаемые вереницы справок, да справок, набираемых из этого какого-то лабиринта», и т. п. Бывало же и так, что преосв. Антоний прямо высказывался: «впрочем, действуйте вы, как знаете, по параграфам ваших справок, а я не согласен и буду писать, куда нужно, своё и при этом наперёд передавал почти всё содержание, предполагавшихся им, подобных отписей и этим самым тут же, как бы, предлагал их на предварительное общее сорассуждение pro или contra¹⁸⁵. Так же точно действовал преосв. Антоний даже в присутствии других, известных ему положительною благонамеренностью, сочувственностью и компетентностью, лиц, чему пример в приведённом выше факте.

Правда, сейчас указанный образ действий и самых манер преосв. Антония не мог иногда, как говорится, не щекотить, хотя бы то под первыми минутными впечатлениями, чувств личного достоинства тех, кого, главнее всего, касалось дело. Но то несомненно, что установившаяся внутренняя нравственная связь и глубоко внедрённые отношения между преосв. Антонием и Академиею изгоняли из души всякого и самую тень, хотя бы набегавших минутно, впечатлений. Сказать должно больше: указываемые манеры преосв. Антония, вместо какой-либо щекотливости, возбуждали и вызывали в каждом ещё большую только coyчастливость в его рассуждениях в силу самой неприкровенности взглядов его на дело и к большему разъяснению тех или иных вопросов, составлявших несомненно общий интерес. Со своей же стороны, преосв. Антоний находил и почерпал здесь успокоение и опору в том отношении, что если там вверху и смотрели на его взгляды и убеждения иногда очень неблаговолительно, зато здесь непосредственно принимались и понимались эти самые взгляды с безлестным сочувствием и живым, в чём нужно, участием, – чего собственно преосв. Антонию и желалось и что, – можно ожидать наперёд, – почти всегда оправдывалось на самом деле, исключая только двух единственных случаев, которые читатели увидят в своём месте в фактах даже официально-документальных. Наконец, в подобных действиях преосв. Антония нужно отметить ещё ту черту, или как бы, своего рода обычную у него манеру, – что он не выступал, как иным, между тем, казалось, проектосоставителем, как теоретик только или идеалист; – напротив, характер подобных начинаний его и всех взглядов и суждений, замечательно, отличался тем, что всё выходило у него, по преимуществу, из наблюдений, соображений и самых приложений практических со всех, доступных для него и соответственных делу и цели, сторон. Поэтому, самые даже официально-документальные факты не могут быть рассматриваемы, как взятые только на выдержку, и как исключительно относящиеся к области академического status quo, но в обстановке разнообразных явлений, какие естественно и практически входили в общую сферу деятельности самого преосв. Антония, как духовно-церковного администратора и как местного Архипастыря в отношении к епархии и общественной жизни своей паствы. Отсюда-то и выходило, что когда преосв. Антоний брался рассуждать об особенно затрагивавших его вопросах, то он не мог как бы удержаться, чтобы не провести дело, как говорится, от крышки до крышки, перебрать и раскрыть все по косточкам, по жилочкам с разнообразных сторон. Случалось, что он высказывал, подчас как бы почти одно и тоже и известное уже слышавшим, но у него тут же выходили новые самые меткие указания на какие-либо иные стороны и явления, имевшие, преимущественно, практическое значение и потому невольно вызывавшие и останавливавшие серьёзное внимание и к его рассуждениям и к самому предмету. Положим, выразилось здесь иногда нечто своебразное и даже как бы не во всём устойчивое, зато он сам первый же готов был выслушивать все резонные против этого указания.

Так, если мы поставим здесь на первом плане вопрос о введённых в академиях по новому преобразованию, так называемых, факультетах или отделениях, – под названиями: а) Богословского, б) церковно-исторического и в) церковно-практического, – то один этот вопрос, начиная с того, что преосв. Антоний, по поводу его выступал со своей стороны, с самыми можно сказать, крупными энергичными протестами, был для него, по выражение его, как бельмо на глазу. Когда же вопрос этот перешёл уже в самую действительность, преосв. Антоний готов был не давать, так сказать, никому проходу, чтобы не высказаться об этом нововведении, указывая на многие, действительно обнаружившиеся, и им в особенности, строго замечавшиеся и прилагавшиеся глубоко к сердцу, разные несообразности.

Помнящим из читателей излишне напоминать, насколько раньше самого введения факультетов в академиях преосв. Антоний высказывал уже свои убеждения в их несообразности и в прямом нарушении самого значения высшего академического образования. По поводу ещё исторической записки, читанной на праздновании 25-тилетия Казанской дух. Академии в 1867 г., – преосв. Антоний говорил тогдашнему Ректору (Иннокентию): «Если это было доселе так, – то что впереди, когда по новому, готовимому теперь целым сонмом «сведущих» людей, Уставу академии студенты будут поступать, яко бы по особому призванию, на разные факультеты? Не нужно быть и пророком, чтобы сказать, что не только не будет в среде их монахов, но даже и богословов в значении лиц, получивших полное богословское образование». На чём именно обосновывал и как мотивировал в указанную пору преосв. Антоний эти свои убеждения и суждения, – мы не в состоянии представить здесь всех данных в подлинности; зато нижеследующий факт покажет достаточно, что преосв. Антоний был в своём роде как бы пророком в рассматриваемом отношении.

Если не по прямым существующим законоположением Министерства Народного Просвещения, то по самому почти общепринятому порядку, законоучителями в средних учебных светских заведениях – гимназиях и т. п. определяются духовные лица, по преимуществу, из получивших высшее академическое образование. В одной из трех Казанских гимназий открылась вакансия законоучителя, на которую Дирекция заранее избрала, со своей стороны, и представила на утверждение Попечителя Округа своего кандидата – священника М., не получившего академического образования, зато зарекомендовавшего себя вполне достойно на должности законоучителя в Прогимназии. Со стороны же епархиального Ведомства имелся тоже наготове прямой кандидат священник М. с учёною академическою степенью Магистра Богословия. Когда последовало отношение от г. Попечителя Округа к преосв. Антонию о первом, избранном и представленном Дирекциею Гимназии, кандидате, то епархиальное Начальство со своей стороны положило определить на должность законоучителя своего сказанного кандидата-Магистра. По этому предмету возникла между двумя начальствами, – светским и духовным, – переписка, выразившаяся в одинаковой с обеих сторон настоятельности. Исход этой переписки оказался, однако, такой, что епархиальным Начальством был утверждён первый кандидат, имевший только степень Студента Семинарии, а не второй – академист, с ученою степенью Магистра.

Факт этот, как понятно само собою, прежде всего задел, так сказать, авторитет епархиальной Власти, не могший устоять на своём предрешении в пользу своего кандидата, имевшего явное преимущество; но с другой стороны, собственно для преосв. Антония он послужил новым сильнейшим толчком и открытым вызовом к окончательнейшему убеждению в явнейшей несообразности характера и значения академического образования с нововведёнными нынешними факультетами. Поэтому именно поводу нам самим приводилось лично слышать такие суждения преосв. Антония: «Да, при нынешнем-то академическом образовании, со временем, академисты, оканчивающее курс по разным факультетам, минуя Богословского, будут не только не больше знать Богословские предметы, сравнительно с лучшими семинаристами, поступающими во священники, а пожалуй ещё плоше последних... Истинное спасибо г. Попечителю и Дирекции гимназической, что так справедливо рассудили относительно выбора кандидата на должность законоучителя из лиц, хотя с семинарским образованием, но уже зарекомендовавшего себя по прежней службе в Прогимназии. Пусть хотя и из чужого лагеря, да всё-таки узнается и здесь и откроется и там, перед кем должно, вся несуразность, в которую поставили и дело академического образования и получающих его, и нас – Архиереев. По-моему Начальство местного Учебного Округа весьма хорошо поступило бы, когда бы по поводу бывшего дела вошло в Министерство с особым вопросом, – чем и как на будущее время руководиться в деле выборов законоучителей в гимназии из священников академического и семинарского образования? Что же относится собственно ко мне, – говорил, – то я вижу, что приведётся после этого кончивших курс в Академии, но не по Богословскому собственно отделению, и желающих поступить во священники, подвергать особому испытанию, подобно как и семинаристов, кончивших курс во втором разряде. Дело естественное и понятное, что проучившийся четыре года в Академии и не слышавший во всё это время ничего из Богословия – Догматического, Нравственного и других Богословских наук, будет выходить из Академии с познаниями по этим наукам только с теми, какие приобрёл он ещё в бытность в Семинарии, которые притом наполовину могли у него выйти из головы». «Далее, – что замечательно, а всего более грустно, – ведь если на какое отделение, то именно на Богословское, число поступающих студентов оказывается постоянно, сравнительно, самое меньшее¹⁸⁶. Бывали примеры, что сдававших последний магистерский экзамен оказывалось по три, по два и по одному воспитаннику. Невольно спрашивается: что ся вам, кому бы то ни было, мнить при подобных явлениях? Не есть ли это некое, но явственное веяние духа времени дышущего, положим, идеже хощет... но всего менее, кажется, долженствовавшего бы проникать в духовные академии, как по самому понятию о них, заведения закрытые¹⁸⁷. А при этом невольно молвишь и то, что в самой среде-то профессоров число принимающих священный сан не вращается ли на единице, как напр. в здешней Академии, не включая самого Ректора, как уже по Уставу неизменно требующегося в сане священном. Между тем, что гласит самый первый параграф Устава о значении и прямом назначении духовных академий в этом именно отношении?»¹⁸⁸ На то, обыкновенное по этому предмету, возражение, – что нет ущерба для успеха преподавания, если преподающий с возможною полнотою обладает знанием своего Богословского предмета, хотя бы он не имел сана священного, – преосв. Антоний обыкновенно отвечал вопросами такого рода: «Скажите мне, пожалуйста, – одно ли и тоже для успеха преподавания и для успехов самих учащихся напр. в военных заведениях, если бы преподаватели были из простых светских лиц – сюртучников, а не из военных, прошедших всю дисциплину и тактику воинскую на практике и даже из участвовавших в походах и, может быть, в жарких боях? Не самый ли здесь мундир, его сабля и шпоры, все движения и приёмы, начиная хотя бы с кручения усов, – словом всё, что может свидетельствовать и олицетворять, так сказать, самоё значение того или иного действия или пункта, излагаемого в науке, в теории, – всё это насколько придаёт силы успеха и в преподавании и изучении предмета... – чтобы последний не входил только в мозги в теоретическом познавании, но проникал в плоть и кровь, в кости и жилы и возбуждал воинский дух в своих адептах, так чтобы и самую аудиторию школьную преобразовывал, как бы, в лагерь и в поле битвы?» «Помню как теперь, – говорил однажды преосв. Антоний, – что в Крымскую войну поступали в ополчение лица светские в больших чинах, напр. в чине статского советника; но их принимали и назначали почти только в офицеры и даже субалтерны, тогда как из военных отставных, и не в больших чинах, ставили прямо в командиры значительных отрядов дружинных. Посудите же после этого и о вашем возражении, что будто все равно, – преподает ли Богословский предмет или церковно-практический простой светский человек или священник! Конечно здесь главное не в рясе только и ризе, – хотя и в этом заключается несомненнейшая доля своего значения, а в личном состоянии носящего их и в значении самого сана и прямом непосредственном отношении к самому предмету преподаваемой науки – Богословской или церковно-практической. Завтра напр. у преподавателя-священника имеет быть лекция о Таинстве Божественной Евхаристии. Преподаватель-священник отправляется на лекцию, как раз, после совершения этого Богоспасительного Таинства... Понятно, с каким настроением, с каким восприятием благодатного духа и силы вступит он на кафедру, в каком тоне послышатся все его выражения, и как они будут чувствоваться и восприниматься слушающими, которые тут же знают, что преподаватель явился прямо из храма от Престола Божия... Между тем, что сказать, и говорить ли о состоянии и обо всём прочем в этом отношении в лице преподавателя светского? У него, положим, завтра же лекция о том же Таинстве Богоспасительной Жертвы, а он накануне, – не в личный укор сказать, – пробыл, может статься, или в театре, или в собрании, или за картами»...

«Нет и нет, – говорил вообще преосв. Антоний, – то ли дело было бы, как самое истовое, когда бы преподаватели, в большинстве, и в академиях и семинариях были в сане священном, особливо те, которые преподают Богословские предметы. А то право же выходит что-то, похожее на раскольнических начётчиков, которые, как известно мне, являясь напр. на собеседования (бывшие в здешней Семинарии), с кипами книг совопроснических, и видя тут лиц исключительно светских, ведущих собеседования, иногда поговаривают, – «что-де такой-то толкует из Слова Божия и святоотеческих писаний, когда и сам он не духовный, не поп, – а такой же видно начётчик, как и наши, только многоучёный...» А иные тут же подтакивают: «что же дивного, когда у них и в духовных-то школах учат Слову Божию и церковному такие же светские, да ещё чиновники в мундирах, а вовсе не попы и не духовные».

На эту же тему о разделении академического образования на специальные отделения, с которым преосв. Антоний отнюдь не мог примириться до конца жизни, – бывали у него нередкие рассуждения и по отношении к избиранию, по баллотировке, кандидатов на ректорство в Семинарии из лиц, не имеющих духовного сана, но только с соответственною учёною степенью Магистра. Во-первых, говорил он, что за необходимость, чтобы Ректор всенепременно был Магистр и даже, как сказано, Доктор. Что за разность своего рода, а с другой стороны где найти можно стольких магистров и зачем обходить лиц достойных – хотя и со степенью кандидатскою. После этого и в Архиерейский сан, тем паче, нужно избирать, по преимуществу, одних даже Докторов... В директорах гимназий едва ли не редкость встретить магистров... Наконец, что за смысл в том законоположении, что Ректор или Инспектор не из магистров должны титуловаться не более, как Исправляющими должность... хотя бы они служили многие десятки лет...¹⁸⁹. Но главное, по-моему, здесь то, из какого состояния по специальности образования должен, по преимуществу, избираться кандидат на ректорство. Представим, что избран и утверждён на ректорство Магистр, прослуживший при Семинарии уже долго и себя хорошо зарекомендовавший и по знанию своего предмета и по преподаванию. Его нужно сейчас во 1-х, произвести в священнический сан со званием Протоиерея, во 2-х, предоставить право носить магистерский крест, – и, с тем вместе, в 3-х, согласно положению самого Устава, ему нужно назначить для преподавания один из предметов собственно Богословских¹⁹⁰. Но что же? Если избранный Магистр и в Академии не слышал собственно Богословских наук и на последнем курсе избрал себе предмет для наставничества, Латинский напр. язык и, действительно, преподавал свой предмет успешно в течение 10–15 и более лет, погружаясь изо дня в день в содержание Энеиды, басней Федра, углубляясь в диалектические и стилистические тонкости, или колотя свои и воспитаннические уши скандованием центаметров и пр. … и высиживая на этом в неделю 16, а при параллельном отделении свыше двадцати уроков, да ещё прихвативши с полдесятка уроков на стороне по каким-либо легким программам, подобно прогимназическим или юнкерско-школьным, – что же, спрашивается, должен чувствовать и сам этот кандидат на ректорство и особенно Богословское-то преподавание и на сан Протоирейства? Как он будет вступать на кафедру Богословскую? … Едва ли иначе, как разве «с книжкою под мышкою», по ней, как по своей лишь псалтирке, в известном смысле этого выражения, – будет пробавляться и сам-то, как бы, только каплями и крупицами, а не то чтобы напитать алчущих и жаждущих слушающих его учеников... А тут ещё как раз епархиальное Начальство назначит чередовые проповеди, которые от него, как главного начальника духовного заведения и преподавателя Богословия, очевидно, должны ожидаться лучшие, чуть не образцовые в местной среде духовенства и общества¹⁹¹. Ведь, не даром же, толкуя так или иначе, а более всего вкось и вкривь, некоторые положения своего нового Устава, эти же самые академисты-магистры и пр. завопияли и исхлопотали себе льготу, освобождающую их от обязанности составлять и произносить проповеди по назначению епархиального Начальства. И на эту льготу охотно там соизволили, как будто для того, чтобы в конец разорвать все отношения лиц, служащих в духовных заведениях, к делу служения на пользу Церкви. Между тем, не по преимуществу ли отличались, бывало, наставники академические и семинарские в деле проповедничества и пользовались за это особенною известностью и почетностью в среде местных обществ и, в этом самом, представляли живое свидетельство о достоинстве своих заведений, о господствующем в них духе, характере и направлении всего образования духовного Богословского... А теперь что? Кто может закрыть слух и глаза от тех укоров, которые решительно в упор, прямо в лицо, сыплются со стороны самого общества относительно нынешнего оскудения живой, назидательной церковной проповеди? Каково же нам, в особенности – архипастырям, чувствовать себя при этом положении дела, когда негде взять проповедающих!.. А с другой стороны, когда приводится прочитывать проповеди иных духовных лиц академического образования, с нынешним современным ученым пошибом, то право же забудешься подчас, что читаешь – проповедь ли церковную или статью, наполненную каким-то публицистическим содержанием по части разных общественных вопросов и самых даже фактов в лице каких-либо пресловутых деятелей... и пересыпанную одними только терминами – «идея, принцип, гуманность, цивилизация, прогресс и т. п., – а ни текстов из св. Библии, ни тем паче святоотеческих изречений, ни языка вообще церковного и не ищи, и не спрашивай. Когда встречаешь подобные проповеди и в печати и видишь там хвалебные отзывы, в большинстве в истертых, впрочем, выражениях такого рода, – что было-де сказано слово... теплое... прочувствованное... то право, тут же при слове напр. теплое так и просится на мысль изречение в св. Апокалипсисе (Откр. 8:13)...» В видах поддержания проповедничества в среде воспитанников Академии, по крайней мере, в том виде, в каком пишутся проповеди иногда дельные и произносятся даже в церкви воспитанниками VI класса в Семинарии, преосв. Антоний делал предложение Академическому Совету с просьбою назначать, хотя по одной проповеди в год, каждому студенту. Академический Совет, хотя видел, что на это нет положений в самом Уставе, но сознавая потребность и полезность предложенного преосв. Антонием дела, сделал от себя постановление об обязательном для студентов сочинении одной проповеди в год. Но как оказалось, что не на кого из наставников было возложить обязательный труд цензуровать эти проповеди во множестве по количеству студентов, – то сказанное постановление и не могло получить желаемого выполнения и студенты, зная это, отнеслись к возложенному на них обязательству совершенно свободно и в большинстве не писали проповедей; а затем самый вопрос об этом закрылся, особливо после кончины преосв. Антония.

Но вот, сколько известно по слухам и газетам, о некоторых результатах пересмотра существующего Устава дух. Академии, в ряду прочих новых положений имеет быть такое постановление, чтобы составление проповедей студентами было непременно обязательное¹⁹² и чтобы эти проповеднические сочинения были принимаемы во внимание для оценки успехов наравне со всеми семестровыми сочинениями, и самая кафедра церковного красноречия – Гомилетика, по новому Уставу, будет отнесена к разряду наук общеобязательных¹⁹³. Относительно же, высказанной преосв. Антонием, характеристики проповедей нынешнего учёного пошиба обращено уже внимание и сделано высшеначальственное распоряжение, в котором буквально выражено, что «Св. Синод имел рассуждение именно о том, что некоторые священники, особенно из городского и столичного духовенства, а также из состоящего при учебных заведениях, при произношении своих проповедей по случаю разных общественных событий или по случаю смерти каких-либо известных деятелей, не всегда с должною сдержанностью и разборчивостью касаются подобных предметов... и потому признал благовременным и благопотребным поручить епархиальным Преосвященным – преподать священнослужителям должные наставления… чтобы, между прочим, пастыри не выступали в своих проповедях судьями общественных дел и явлений не по разуму Богопреданного учения и по мудрованию человеческому, по духу века сего и проч. ...»¹⁹⁴

Далее, – в связи с этою же темою о введении факультетов в академиях, – внимание преосв. Антония обращало на себя положение об академических учёных степенях. Выходя из понятия о значении факультетов, из коих, очевидно, один только выдерживает специальный характер собственно Богословский, преосв. Антоний рассуждал: «Ну вот, что сказать и о самых наименованиях нынешних ученых академических степеней в том именно отношении, что к ним непременно пришпиливается термин «Богословие», т. е. Кандидат, Магистр, Доктор «Богословия»... – на каком основании и к чему это, – разве только и собственно для того, чтобы только отличить от других лиц, получающих эти степени в светских заведениях? По-моему, справедливее и лучше было бы давать титул учёной степени такой: «Магистр или Доктор духовной Академии по такому-то отделению или даже точнее, по такой-то специальной науке»¹⁹⁵. В светских заведениях это так и есть. Опять же магистры и доктора получают у нас, по принятии священства, кресты; докторский же крест в особенности, и по виду и по образу ношения, есть чисто принадлежащий духовному сану, и самая надпись на нём свидетельствует об особенной знаменательности самой учёности в смысле глубокого духовного ведения Богословских истин и, вместе с тем, учительства в строгом Евангельском религиозно-нравственном духе. Спрашивается: если бы не слушавший вовсе Богословского курса в Академии и состоянии на учёной должности по какому-либо частному не Богословскому предмету и получивший учёную степень Доктора за сочинение по науке вовсе не Богословской принял сан священства, то как бы шёл к нему и самый крест? Не так ли же разве, как сострил или точнее сбалагурил во время оно В.И. Аскоченский; насколько тогда эта острота была неуместна, настолько теперь, пожалуй бы, приходилась довольно кстати¹⁹⁶. В самом деле, – шутя, не шутя сказать – невольно чуется и слово молвится: что же если у нас станут размножаться именуемые, положим, по праву достигнутых учёностью степеней, – «Доктора Богословия», но будут оставаться во фраках и мундирах и вообще вроде немецких докторов-богословов, да если эти же доктора Богословия, – не слушавшие в Академии самого Богословия и впоследствии мало когда-либо раскрывавшие св. Библию и какие-либо святоотеческие творения и книги Богословского церковного содержания – будут принимать и священное звание то, что же опять выйдет из самого характера их учёности, хотя бы и высокой и широкой по какой-либо своей специальности? Да, впрочем, что я говорю, как бы, гадательно только, когда к удивлению и прискорбию, не только носящие рясы, но и клобуки, являются соискателями степеней докторских, – но каким путём, в каком направлении, духе и характере своих учёных трудов? Что сказать напр. о докторанте, написавшем исследование о книге Иова? Пришла же, подумаешь, фантазия блеснуть такою велемудростью и притом, хотя бы своею, а то насквозь заимствованною у немецких докторов-богословов! ... Сам же он – докторант перечислил, как известно, в своём предисловии более десяти немецких авторов, которыми он пользовался в своём самостоятельном, будто бы, исследовании, а между тем сверх десяти-то перечисленных авторов, воспользовался каким-нибудь, уже непоименованным в ряду прочих... Я писал ему лично от себя, предупреждая всячески... и писал особо Митрополиту Арсению, – что, избави Бог, пропустить такую новинку диковинную в нашей духовно-Богословской литературе и, тем паче, допустить автора до соискания докторской степени при открытой защите... Одно то, что явился бы здесь человек в таком звании и в том заведении, которого сам начальник, явился бы как на трибуне, – одно это, по моему, больно уже не статно; а с другой стороны, этот самый докторант, при очевидном его увлечении содержанием написанного исследования и при его личном характере, сколько и мне известно, горячем, раздражительном, положим, на открытом диспуте одержал бы верх и вызвал бы, конечно, гром рукоплесканий «во славу такой небывалой эрудиции, но что выходило бы из этого? Недаром и теперь, несмотря на то, что автор-соискатель докторства, выражаясь Гоголевски, «не состоявшись оказался», титулуется уже в светской печати не иначе, как учёный Епископ¹⁹⁷ и притом, не за какую-либо, в самом деле, учёность, в прямом смысле слова, а собственно за новомодный характер и направление этой учёности в духе и тоне чисто западно-протестантского критицизма... На такой, преподносимый печатно, титул – Епископу-то первому и следовало сделать отповедь, приводя себе самому и титулующим его во свидетельство и подобающее назидание, слова св. Апостола Павла св. Епископам Тимофею и Титу о том, каковым подобает быти Епископу собственно в изучении Слова Божия и вообще в исследовании Богоспасительных истин Веры. А вот, как раз, кстати сказать, что мне писали недавно о Митрополите Московском Иннокентии. Пишут, что когда он узнал об этом велемудром сочинении, то в простоте и благоговейности чувства, сказал так: «ну а что же после этого нужно будет читать в храме Божием на страстной неделе вместо паремии, как самых знаменательно-прообразовательных, читаемых от начала до днесь, из книги Иова?! Да и у св. Апостола Иакова в послании Соборном нужно уже будет заменить как-нибудь слова: терпение Иовле слышасте и кончину его видесте… а наконец, и в святцах православных церковных следует вычеркнуть, под 6-м числом Мая, имя «праведного Иова многострадального. Вот до чего доходят иногда наши учёные книжные люди священного сана. Видно, что ум за разум заходит...» Наконец, преосв. Антоний вполне был успокоен, когда узнал сначала из письма Андрея Ник. Муравьёва, а потом из ответного письма самого высокопр. Арсения, какой имелся в виду результат по этому делу, заочно затрагивавшему преосв. Антония, как виделось, едва ли не более, чем кого-либо из ближайших; так как самый Совет Киевской Академии признавал было, со своей стороны, сочинение своего Ректора вполне заслуживающим искомой им степени Доктора. Высокопр. Арсений, по представлении ему журнала Академического Совета, дал своё мнение, которое и представил в св. Синод. Мнение это состояло в следующем: «хотя сочинение Арх. Филарета имеет за собою высокие учёные достоинства в литературном и филологическом отношении, но взгляд автора на избранный им предмет и тон его диссертации, в общем своём складе и направлении, не соответствует Богодухновенному характеру рассматриваемой им книги Иова, издревле Православною Церковью за нею признаваемому». Вследствие этого Митр. Арсений предлагал, не «благоугодно ли будет св. Синоду прежде, нежели пустить сие сочинение в публику, поручить сочинителю некоторые места в нём, могущие подать повод к разным невыгодным толкам, исправить, а другие исключить; или в виде исключения из общего правила, сочинение сие, оставив достоянием школы, дать сочинителю докторское звание без публичной защиты диссертации¹⁹⁸. Св. Синод, соглашаясь с мнением высокопр. Арсения «не нашел возможным допустить названную диссертацию в настоящем её составе и виде к публичной защите автором на степень Доктора Богословия» и предоставил автору исправить её согласно, изложенным в представлении Митрополита указаниям и замечаниям¹⁹⁹. Но Филарет, по словам одного автора, «не захотел да и не мог воспользоваться предоставленным ему правом касательно исправления сочинения, так как он не соглашался со многими замечаниями Митр. Арсения. Он предпочёл представить на степень Доктора новое сочинение под заглавием «происхождение книги Екклесиаст» – Библиологическое исследование»²⁰⁰. Но это последнее его намерение не состоялось и, таким образом, искомое докторство им не было достигнуто.

Впрочем, не по поводу только этого дела преосв. Антоний рассуждал в таком и подобном роде и смысле относительно публичных ученых диспутов. «Ох! часто и больно ноет душа моя, – говаривал он, после присутствования своего на диспутах в Академии – когда представишь себе самое положение и значение оппонентов, и официальных, и частных, и вообще всю процедуру, насквозь являющую в себе одну и одну проформу... А с тем вместе, что сказать и о самой предварительной рецензии по отношению и к предметам сочинений, и к состоянию лиц, принимающих на себя рецензию, и вообще ко всему уставленному порядку дела в соискании ученых степеней. Во всяком случае, это должно быть исполняемо далеко-далеко серьезнее, особливо же при соискании степени докторской. С одной стороны отнюдь не должно, по части оценки, ограничиваться одною средою лишь местной академической корпорации; а с другой и самые предметы для докторских сочинений – (да и для магистерских)²⁰¹ должно наперёд определять по их значению в отношении к целой науке и не допускать каких-либо чисто побочных, хотя и представляющих какой-то специальный, но в тоже время, слишком частный интерес, и по существу не относящийся всецело ни к какой науке в составе академического образования». В этих словах, нужно заметить, было прямое указание на один определённый факт в здешней Академии, – о котором будет речь в своём месте. Но и безотносительно к этому преосв. Антоний держался положительного мнения и убеждения такого рода, что всего ближе и целесообразнее было бы предлагать соискателям степеней брать на себя труд – писать какой-либо трактат, могущий составлять цельный пространный отдел из полной системы науки. Эти сочинения, составляя, по нынешнему излюбленному выражению, «вклад в сокровищницу» познаний, в тоже самое время имели бы ближайшее и полезное приложение к делу самого преподавания наук в Академиях. Довольно было бы иметь их только под руками, вместо того, чтобы излагать во всей полноте содержание их в аудитории. Иначе что же? – ведь, и по опыту я знаю при моих посещениях, и в отчётах на годичных актах постоянно из года в год слышится, что занятия студентов 3-х первых курсов состоят в слушании и записывании и, на основании этих записей, в составлении и усвоении читаемых им лекций, а также в чтении сочинений, относящихся к уяснению изучаемых ими предметов! Но что служит здесь порукой за то, чтобы учащиеся в состоянии были усвоять, как должно, читаемое и слушаемое ими; да и самые их записи классные могут ли быть ведены ими с полнотою и с точною осмысленностью; а отсюда и составляемые ими лекции могут ли оказываться вполне содержательными? ... В конце концов, эти рассуждения свои преосв. Антоний свёл даже к той прямой мысли, что для студентов академий непременно должны быть соответственные «учебники», по крайней мере, по главным наукам; и эти-то учебники, по его рассуждениям, могли бы постепенно составляться сами собою из сочинений на учёные степени, коль скоро такими для последних избирались бы целые трактаты из системы той или другой науки. Об этих учебниках, впрочем, преосв. Антоний трактовал подробно ещё по другому поводу, о чём увидим в своём месте.

Относительно же требования возможно серьезного рецензирования и самого оппонирования при диспутах преосв. Антоний высказывался так: во 1-х, докторантские сочинения нужно бы предварительно передавать во все Академии для рецензировки, находящимися там налицо, специалистами и, может быть, уже докторами; во 2-х, для диспутов избрать одно центральное место и определённое срочное время и, по преимуществу, свободное от занятий и для соискателя и для оппонентов и всех, могущих принять в этом участие, – напр. время рождественских каникул. Это придавало бы особое значение самому делу по его важности и достоинству; а с другой стороны и для соискателей докторских степеней составляло бы «stimulationem calcaribus» при самом труде, чтобы не рассчитывать на местные только рецензии своих colleg-ов и на слишком щедрые рукоплескания при диспуте. Наконец, и самоё отбирание голосов имело бы тогда положительное значение, так как эти голоса исходили бы не от присутствовавших только на диспуте сослуживцев, но людей разноместных и, главное, компетентных и бывших, к тому, рецензентами. Говоря, впрочем, об отбирании голосов – тут же в зале и как бы налету и на ушко под раздающимися рукоплесканиями, – нельзя не примолвить, что это выходит больно не статно... Кажется, по самому понятию о значении голосов, как бы, своего рода вердикта, это дело должно совершаться иначе, именно в особом Собрании Академического Совета с включением рецензентов и оппонентов и с предоставлением даже права другим, бывшим на диспуте, особливо делавшим от себя возражения и, может статься, не вполне удовлетворившимся ответами со стороны диспутанта, или не могшим высказать своих возражений во всей полноте и силе и, тем более, что это бывает обыкновенно второпях, скороговоркой, летуче и как бы в перебивку между возражающими и защищающим²⁰².

Что касается, в отдельности, выше указываемой преосв. Антонием, стороны, что рецензия одних местных лиц, как сослуживцев, и как не всегда вполне компетентных, может быть недостаточна и несостоятельна, то он прямо указывал на факт, бывший в Киевской дух. Академии по поводу соискания степени «Доктора» бывшим ординарным Профессором Щ. «Вот вам, – говорил преосв. Антоний, – не живое ли доказательство моих прежних известных указаний... А что всего более странно и прискорбно, этот факт попал, как говорится, на зубы современной досужной прессы, – где, без обиняков, охарактеризовали действия и отношения наших рецензентов и суждения самого академического Совета в смысле халатности (в буквальном выражении), с прямою укоризною в манкировании предметом и делом такой важности, каково докторство, – особливо в духовном не учёном только, но духовно-учительном смысле.

Наконец, относительно самого избрания предметов для докторских диссертаций преосв. Антоний тоже указывал на живые примеры в лицах, об одном из коих речь уже известна. «Одни, – говорил он, – забираются уже слишком в выспренность, а другие за то ниспускаются в область предметов, почти не заслуживающих и содержанием своим, и значением учёного вообще труда и, тем более, на право соискания докторской степени Православного Богословия». В этом последнем отношении был, действительно, факт собственно в здешней Казанской Академии. Когда Советом Академии представлен был преосв. Антонию протокол открытого общего Собрания (от 18 Мая 1873 г.) о признании защиты ординарным Профессором П.В. Знаменским сочинения на степень Доктора Богословия под заглавием «Приходское духовенство в России со времени реформы Петра», то на этом протоколе последовала такая резолюция Его Высокопреосвященства 28 Мая 1873 года. «Изготовить по сему делу представление Святейшему Синоду, присовокупив и моё мнение о сочинении Профессора г. Знаменского, при сём мною прилагаемое, и препроводив в св. Синод экземпляр сего сочинения».

Не выписывая всего полного содержания этого мнения преосв. Антония (напечатанного в подлиннике в самом протоколе)²⁰³ по его весьма значительной обширности, приведём здесь, особенно замечательные только, пункты.

Вот самые начальные слова преосв. Антония в данном им от себя особом мнении: «Соглашаясь представить Святейшему Синоду ходатайство Совета Академии об утверждении г. Профессора Знаменского в степени Доктора Богословия, считаю, однако же, себя обязанным присовокупить к сему ходатайству, что я, со своей стороны, отдавая справедливость ученым трудам сего Профессора, затрудняюсь настоящее сочинение его признать сочинением «Богословским». Как по содержанию, так и по направлению своему оно не имеет характера Богословского, требуемого, по мнению моему, в диссертации на степень Доктора Православного Богословия. Быв писано первоначально в виде отдельных статей для журнала «Православный Собеседник», сочинение это есть не более, как исторический сборник материалов и, притом, односторонних. Автор в начале диспута счёл нужным и сам заявить сие и объяснил, что его книга есть, действительно, не что-либо целое, а лишь часть целого. Но, к сожалению, подобного объяснения нет нигде в самой книге, а между тем, заглавие одно столь широкое и общее, что в ней, по мысли автора, как будто бы должно содержаться всестороннее и целое изложение предмета. Далее, желая, как можно более, собрать материалов для своего сочинения, автор не всегда довольно разборчиво пользовался сими материалами и рядом с документами и фактами несомненного исторического характера, а иногда даже предпочтительно перед ними, давал у себя место документам и фактам весьма сомнительного достоинства. Не избег автор и того увлечения некоторых новейших у нас повествователей, по которому они слишком обобщают иногда самые мелочные, частные и случайные, даже, может быть, исключительные факты, указывая на них, как на характеристику общего положения дел в то или другое время, или как на отличительное свойство того или другого главенствующего лица и, притом, подбирая факты, относящиеся, в большинстве, к тёмной стороне быта русского духовенства со времени реформы Петра. Под углом зрения автора и с высоты этой огромной массы материалов тёмного цвета открывается самая безотрадная картина, – и впечатление, как после каждого отдела сочинения, так и по прочтении оного в целости, остаётся самое тяжёлое. Конечно, были в частности беспорядки и злоупотребления в этом периоде русской Церкви, как и в среде всякого человеческого общества: но ужели же сплошь и рядом так было в описываемом периоде? Без оговорки автора в этом смысле, без сопоставления других светлых черт с теми темными невольно представляется, что и состояние Церкви Русской было хаотическое, так что среди этого хаоса она, по-видимому, сто раз должна бы стереться с лица земли. Каким образом допущен был в ней такой хаос высшим Промыслом Главы Церкви, обетовавшего пребыть с нею и со служителями её до скончания века? Был ли этот Промысл над нею и над её клиром? Виден ли и в чём именно найден Перст этого Промысла в тех или других, по-видимому, случайностях, которым она подвергалась в то или другое время? Как этот Перст, при всей путанице внешних условий вёл, однако же, Церковь более или менее успешно к своей цели? Обо всём этом в сочинении нет нигде рассуждений и ни одной искрой евангельского света и Богословской мысли не освещается то состояние, в каком, по изложению автора, представляется русская Церковь в период, объемлющий более полутораста лет».

Из сущности и содержания этого мнения преосв. Антония очевидно, что изложенные здесь, положения если для кого, то всего более для самого преосв. Антония, были совершенно естественны и имели особенный вес в силу его личных убеждений, которые так открыто высказывал он относительно значения и характера высшего академического духовного образования. Когда же, наконец, воспоследовало от св. Синода утверждение в степени Доктора Богословия г. Профессора Знаменского, то преосв. Антоний, всё-таки, остался при своём мнении, которое, не обинуясь, высказывал в среде академической корпорации и лично перед самим Петром Васильевичем²⁰⁴. А что сам св. Синод дал своё безусловное утверждение, преосв. Антоний и на это высказывал свои особые суждения, о коих будет речь ещё впереди. Но, что замечательно, и сам П.В. не только в ту пору, но и теперь, вполне от души, выражает своё суждение о его сочинении и о значении полученной им степени Доктора с титлом – «Богословия» отчасти согласное именно с мнением преосв. Антония²⁰⁵. Во всяком случае, говорил и говорит он, – я был бы рад, если бы дали мне степень Доктора с прибавлением «Церковной Истории». Относительно же самого достоинства своего сочинения тоже не скрывает, что оно вышло у него докторским в смысле, так сказать, «improviso et ex necessitate... « Это-то последнее, именно «ех necessitate» разумел и преосв. Антоний по отношению к воспоследовавшему со стороны св. Синода утверждению. «Да скрываться нечего, – говорил преосв. Антоний, – что здесь прямое неотразимое место пословице: «назвался груздем, не отрекайся от кузова». В самом деле, когда введено вдруг такое законоположение высшей власти, что всякий, состоявший, хотя с давних лет, ординарным Профессором, если желает быть им на будущее время, должен непременно в течении трех лет не более, по преобразовании академии, вырасти, во что бы то ни стало, в рост докторский, то что же и оставалось, как одним, – подпавшим под такие impressalia, во что бы то ни стало, браться немедленно за перо, а со стороны другой, volens-nolens, давать утверждение в степенях; в противном случае вышло бы то, что из числа десяти, положенных по штату ординарных профессорских кафедр, оказалось бы незанятым самое большое число. Но спрашивается: во 1-х должно ли, по закону вообще, простираться значение и действие новых положений на прежнее время, или что тоже на лиц получивших уже, по утверждению же св. Синода, звания и места ординарных Профессоров и, притом, таких, коим оставалось дослуживать до срока 25-летия, может статься, 5–6 и менее лет... во 2-х что за цель и какой вообще прямой смысл издавать такое законоположение? разве только ради того, чтобы скорее украсить кафедры ординарных профессоров академий громкими титулами докторства? Но в 3-х на кого же, сказать по сущей правде, можно было так прямо и несомненно рассчитывать, что непременно так и возжелают воссесть на эти кафедры без сознания того, чем условливается самоё значение докторства. Ведь, не кафедра красит Профессора, а последний первую, хотя он и не был бы со степенью Доктора. Во всяком разе и во всех, можно сказать, отношениях такое срочное трехгодичное обязательство для непременного соискания и получения степени докторской, если судить по истинному значению самого труда, – слишком накладно для выполнителей; а если допустить и признать в этих выполнителях не столько соискания докторства по достоинству, сколь и исключительно ради ординатуры, или что тоже, ради трехтысячного оклада, – то это уже больно не ладно... Мне кажется, иной скорее готов расстаться с ординатурой, а другие и навсегда остаться экстраординарными²⁰⁶. Этому, впрочем, есть уже живые доказательства теперь, когда места ординарных профессоров с окладами в три тысячи пустеют, а экстраординарных кафедр не достает... и, таким образом нет ходу и доцентам, хотя вполне заслуживающим званий экстраординарных профессоров²⁰⁷. Наконец, если уже совершенно безусловно сказанное обязательство, то зачем же видим исключения и, притом, в отношении к тем лицам, кои поставлены во главе академии, – каковы ректоры в Петербургской и Киевской академиях, которые, с тем вместе, занимают кафедры ординарных профессоров, хотя это исключение ничем не обусловлено подобно тому, как для Ректора нашей здешней Академии».

Одним словом, много и много своих личных взглядов и суждений высказывал обыкновенно преосв. Антоний, если не прямо против, то по поводу разновременных предметов и явлений, относившихся академическому status quo по новому преобразованию. В заключение мы не можем оставить без изложения ещё несколько подобных же суждений преосв. Антония, имеющих, с одной стороны, прямую связь с предыдущими, а с другой выражающих зоркую всестороннюю его наблюдательность, проникнутую глубокою соучастливостью и вникательностью по отношению ко всем фактам в том виде, как они совершались и, более или менее, осложнялись, и как должно бы быть им в действительности в возможно более соответственном и удовлетворительном положении и значении дела, – что и оправдалось уже в значительной мере в последнее время.

Начав однажды речь по поводу приёмных экзаменов для поступающих в Академии воспитанников семинарий, результаты которых (экзаменов) он видел прямо из журналов здешней Академии, а равно и из печатных таких же сведений других академий, – преосвящ. Антоний, по-видимому, ухватился за этот предмет слишком издалека. Но как и прежде известно было, так и из самой начатой им речи, ещё более открылось, что этот предмет особенно глубоко интересовал его и притом, не в пределах только его значения, а в других многообразных отношениях, – о чём он и писал немало в своё время, куда и кому следовало. Потому-то и при описываемом случае преосв. Антоний главным исходным пунктом своих суждений поставил вопрос: «Ну вот, почему и к чему по новому Уставу академий уничтожены, прежде бывшие, академические учебные округи?²⁰⁸ И что же отсюда оказывается на деле даже в прямейшем и ближайшем отношении к теперешним, напр., приёмным экзаменам воспитанников, являющихся в академии из возможно разноместных и, естественно, разнохарактерных Семинарий? Академии печатают теперь во всеобщее ведение на всю Россию, а пожалуй – и на всю Европу и целый свет (потому что всё это переходит иногда, многое целиком, во всевозможные газеты), – печатают, говорю, статистические в своём роде, данные о результатах этих приёмных экзаменов с обозначением, иногда в очень значительных подробностях, удовлетворительности, и всего более – неудовлетворительности успехов семинаристов по разнообразным предметам и вообще – о степени их малоразвитости, недостаточной подготовки собственно к академическому курсу и т. п. А что же из этого далее? Отпечатала Академия такую свою статистику, да и только... и это из года в год одно и тоже с малейшими разве видоизменениями и притом такими, что в один год из таких-то семинарий прибывшие воспитанники оказались вполне хорошими, а затем – в другой же год или через год из тех же Семинарий, воспитанники показали себя совершенно противоположно... Спрашивается: какое значение, влиятельно-действенное, имеют все эти академические публикационные отзывы? Ни на похвалу, ни на охуждение в подобных отзывах, все равно как бы сказать, на всякое чиханье любая Семинария и не поздравствуется… К тому же, если сравнивать эти отзывы академий с теми, какие печатаются в отчетах Ревизоров-Членов Духовно-учебного Комитета, то нередко встретишь совершенную разноголосицу. В одних отзывах академических, положим, говорится, что по такому и такому-то предмету в воспитанниках из такой-то Семинарии оказалась особенная неудовлетворительность, а в отчёте ревизорском за этот же самый год в той же Семинарии, о преподавателях и успехах учеников по тем же предметам, восписуются особенные похвалы. Кому верить и чему отдать предпочтение? Стороннему лицу, пожалуй, так и сяк; а со стороны семинарской корпорации, всеконечно, предпочтение прямое отчету ревизорскому, так как здесь власть и влияние, награда или выговор и проч. Наконец, в академических же отзывах видится иногда указание и объяснение самых причин неудовлетворительности, например, неудовлетворительности учебников и даже самых программ и проч.; а между тем Духовно-учебный Комитет только на том и стоит, и сидит, и бдит, и Ревизорам преимущественно даёт наказы следить и требовать, чтобы всё шло и выполнялось до буквы по программам и учебникам, из коих (учебников), может статься, по преимуществу, восхвалены именно те, на кои указано в академическом отзыве, как на особенно плохие. При взглядах на всё это право же невольно призадумаешься, что это за кунсткамера, где не рассмотришь ни слона, ни букашки... Или, что это за ларчик, около которого трудятся такие представительные головы и целые корпорации, и одна другой не показывают своего ключа, чтобы отпереть этот ларчик, хотя бы сообща, – а вращают только его и вниз и вверх, около и вокруг!.. Да, кем-то из древних истинно сказано: mutantur tempora, et in illis nos mutamur, а здесь приводится ещё прибавить: et vagamur»²⁰⁹. А между тем, – говорил преосв. Антоний, – будь бы только прежние академические округи и теперь, тогда и отзывы о результатах приёмных экзаменов имели бы свою положительную силу и действие, и программы и учебники были бы в ведении и прямых руках академических корпораций, да и самые-то ревизии семинарий тоже²¹⁰, и наконец, самый Духовно-учебный Комитет знал бы свой предел и свою меру, а не самоуправствовал бы, хлеща с плеча направо и налево, в силу лишь своих тенденций».

Так напр., – говорил преосв. Антоний, – обращаясь в частности к начальной речи о приёмных академических экзаменах: «Если справедливо то, что являющиеся на приёмные академические экзамены воспитанники Семинарии оказываются неудовлетворительно подготовленными и, главным образом, по причине неудовлетворительности семинарских учебников и программ²¹¹, а вследствие этого и самого преподавания; то ясное дело, что самые-то воспитанники, экзаменующиеся в академиях, всего менее виноваты. Между тем, эти же воспитанники семинарий, которые ещё заранее знают, что их назначат в Академии, или по желанию своему предполагают заранее же поступить в неё, несомненнее всего в течение, по крайней мере, последнего года не выпустили бы из виду и из рук академических учебников, коль скоро бы последние имелись²¹². По этим учебникам они наперёд сами бы вообще осмотрели и проверили круг своих семинарских познаний и, наперёд уже, составили бы себе понятие и о том, – что и в какой мере предстоит им отвечать при приёмных экзаменах и изучать в дальнейшем времени по тем или другим наукам. Это же самое весьма было бы полезно и для желающих поступить в духовные академии воспитанников из светских учебных заведений. Далее, – для принятых уже в Академии самый выбор, на какое поступить из трёх нынешних отделений, был бы гораздо более осмыслен, чем теперь. Даже скажу более: при существовании академических учебников, и, следовательно, при явном облегчении слушания лекций и изучения предметов, по моему мнению, если бы и предстояла необходимость вводить в академических курсах отделения, то не более, как разве только два и, притом, не в значении специальности курсов или что тоже факультетов, – а так, чтобы к одному отделению относились все те науки, изучение которых обязательно для всех без исключения воспитанников, – каковы все науки Богословско-церковные, – а к другому отделению и прочие науки и языки... В этом же разе, – что особенно и существенно важно, – количество общеобязательных наук могло бы тогда быть увеличено гораздо-гораздо, и во всяком случае к разряду их всенепременно должно отнести не Основное только Богословие (которое, сказать к слову, не вполне выдерживает своего наименования «Богословия»), но и Богословия – Догматическое, Нравственное, Сравнительное, Гомилетику, Церковную Археологию с Литургикою, и ещё что по существеннее²¹³. Это так и было в старину на деле, хотя и не существовало прямого уставного распределения».

Кроме сейчас указанного значения и прямой пользы академических учебников преосв. Антоний весьма обстоятельно проводил такие же мысли и в приложении к занятиям студентов последнего IV курса, называемого по нынешнему Уставу «практическим». «И на деле видно, – говорил он, – и в отчётах, печатаемых и читаемых на актах из года в год, и почти от слова и до слова говорится об этих занятиях студентов одно и тоже, т. е., «что эти занятия состоят в разработке под руководством преподавателей разных вопросов по предметам их специальных занятий и в специальном изучении и приготовлении к преподаванию в Семинарии, избранных ими, предметов в порядке программ, одобренных учебным Комитетом при св. Синоде для Семинарии; в разборе учебников и пособий в устном изложении практических уроков, согласно с требованиями семинарского преподавания, а также в слушании лекций по избранным ими для практически-специального изучения группам предметов, по которым они приготовлялись к замещению преподавательских кафедр в семинариях и по окончании IV курса должны были сдавать магистерский экзамен»²¹⁴. Но ведь, смотря на эту перечень всех практических занятий студентов последнего курса, право же, ни как не отгонишь от себя мысли: что это за лаборатория не то фельдшерско-аптекарская, не то просто даже кухмистерская?... Ужели для специального изучения, в видах будущего преподавания в Семинарии какого-нибудь предмета в порядке программы и по данному учебнику, одобренному Дух.-уч. Комитетом, потребна именно такая усложнённая процедура занятий и под непременным даже руководством Профессора Академии и притом на целый год непрерывно? И для кого же? Для лиц развитых уже вполне и по возрасту и по значению трехлетнего академического образования, наконец, тех самых, которые в течение трёх лет специально уже изучали, по преимуществу, тот предмет, который они в последний год избирают для будущего своего преподавания. С другой стороны – что же выйдет, когда придётся всё это разработанное приложить к самому преподаванию семинарскому? Ведь если, как видится ясно из отзывов академических комиссий о результатах приёмных экзаменов, – и программы и учебники выставляются главною причиною неудовлетворительности ответов, а самая разработка и приготовления идут, как говорится в самых отчетах о занятиях в IV курсе, в порядке и содержании тех же программ и учебников, то значит и в итоге, и перспективе та же неудовлетворительность... А если опытный, разумный Профессор Академии поступил иначе, по своему, и, приготовленный под его руководством, кандидат на преподавание в Семинарии выступит только со своими ещё пробными лекциями, то что мудрёного, если, держащиеся обязательно неотступно программ и учебников, семинарские ценители и прокатят его на черных за то именно, что пробные лекции его не соответствуют программе и учебнику; или же когда приедет Ревизор и увидит тоже отступление, то распишет его по своему и, пожалуй, выпишет из ряда преподавателей... Ведь, недаром же под разными предлогами и условиями, кончившие курс Академии стали теперь стараться заручаться свидетельствами о сдаче пробных лекций, не выходя ещё из Академии, и по ним получать право на должность преподавателей по своей специальности, чтобы в самом деле иногда, и за самоё-то дельное разумение предмета, но только проведенное на пробных же лекциях в среде семинарской корпорации, не согласно с учебником или программой, не потерпеть так называемого фиаско... Хотя, к слову сказать, здесь опять открывается новая несуразица в том именно отношении, что ведь этих же самых кандидатов на должность преподавательскую, т.е. представивших академическое свидетельство о сдаче пробных лекций, хотя бы отличным образом, семинарские корпорации всё-таки подвергают баллотировке. Спрашивается: кандидата ли тут баллотируют или самое свидетельство академическое? Случись так, что забаллотируют подобного кандидата... тогда что же? Придется разве ему же просить позволения ещё дать новые пробные лекции? ... Что же всё это значит на сколько-нибудь здравый взгляд? Кажется ничего более, как просто-напросто такая нелепица, что из рук вон... И помяните моё слово, что скоро-скоро, даст Бог, минуют все эти затеи и будут назначаться преподаватели или прямо по распоряжению Дух.-уч. Комитета, или по приказам Обер-Прокурорским²¹⁵, а, потому и самые специально-практические занятия студентов IV курса само собою потеряют и последнее, хотя маломальское, значение. Впрочем, если это и будет так, всё-таки и здесь немного ещё прибудет толку и проку; это будет одним лишь видоизменением в смысле только распорядительном, а не то, чего бы желалось и что должно бы быть по существу и значению дела»,

Но когда преосв. Антоний так рачительно входил во всестороннее обсуждение относительно того, как бы должно совершаться размещение кончивших курс в Академии на наставнические должности, а предварительно – чем и как должно было бы обусловливаться окончательное приготовление студентов IV курса взамен, неодобряемой им, системы занятий студентов IV курса, – в это же время последовало, по инициативе собственно Дух.-уч. Комитета, новое мероприятие и как раз в значении ещё большего усиления той же системы по части практических занятий студентов IV курса. И вот тут-то, можно сказать наперёд вышло то, что если вышеприведённые суждения преосв. Антония об этом предмете могли представляться кому-нибудь значительно резкими, то здесь были только цветики, а ягодки явились именно в предуказываемом теперь факте, который мы и изложим в самом подлиннике.

В 1873 году последовало на имя преосв. Антония отношение г. Обер-Прокурора св. Синода от 26 Апреля, за № 110-м такого содержания: «В Учебном Комитете при св. Синоде возникло, в последнее время, предположение об устройстве практических занятий для студентов IV курса духовных академий по преподаванию, избранных ими, наук в местных духовных семинариях, с целью лучшего подготовления сих воспитанников к их будущей преподавательской деятельности. Находя, со своей стороны, такое предположение Комитета весьма целесообразным, предварительно представления его на утверждение св. Синода, считаю нужным обратиться к Вашему Преосвященству с покорнейшею просьбою предложить подведомственным Вам Совету духовной Академии и Педагогическому Собранию Правления Семинарии войти в обсуждение способа выполнения означенной меры, и заключения свои по сему предмету представить мне для дальнейших распоряжений». Замечательно, что преосв. Антоний, по видимому, сначала отнёсся к этой бумаге совершенно спокойно, как свидетельствует и самая резолюция, – а именно: «Препровождается в Совет Академии, который имеет, по сношении и соглашении с Педагогическим Собранием Семинарского Правления, обсудить и сделать заключение по изложенному здесь предмету»²¹⁶. Когда же в Сентябре месяце составлена была, по постановлениям Академического Совета и Семинарского Педагогического Собрания, Комиссии из шести лиц, – трёх академических экстраордин. профессоров и трёх семинарских наставников, в числе коих (последних) – был и я – пишущий, – и когда стало известно преосв. Антонию, что эта Комиссия должна приступить к назначенному ей делу, то преосв. Антоний в бытность мою у него, – спросил: «ну а что ваша Комиссия? Меня ужасно интересует, – не подумай, – самоё дело, а именно вопрос: «ужели вы – шесть голов – не пожалеете здесь хотя бы и малейшей частички ваших мозгов, чтобы в самом деле войти в какие-либо рассуждения». Но, был мой ответ, – Ваше В-ство изволили сами же дать прямую резолюцию: «обсудить и сделать заключение». «Ну что же мне было делать, в смысле формальной процедуры, – не возвратить же бумагу назад, – хотя бы она и заслуживала не более, как этого. А если бы этою бумагою прошено было собственно от меня моё личное обсуждение и заключение, то я, конечно, пожалел бы даже труда и времени прочитать её сколько-нибудь с особенным вниманием, а не то, чтобы обсудить и представлять от себя своё заключение... Потому-то меня и интересует мысль: ужели вы-то станете ломать свои головушки! … Впрочем, не стесняйтесь, делайте своё, – suum cuique, – но только не забывайте, что это «suum rationis honoris que dignum debet»...

В два-три заседания Комиссия наша выполнила порученное ей дело, изложивши свои соображения, в количестве 20 §§²¹⁷, в 2-х экз., из коих один представлен был в Совет Академии, а другой в Педагогическое Семинарское Собрание. Прежде ещё, чем представлены были эти соображения преосв. Антонию открылся случай к разговору об этом предмете между ним и другим лицом при мне же, заставшем разговор уже в разгаре... «Да, – говорил преосв. Антоний своему собеседнику, явственно разделявшему его суждения, – и нужно сказать отличавшемуся, по своему служебному званию, прямотою и стойкостью – аристидовскою²¹⁸. Отсюда можете заключить, как у нас всё проектируется... Там в ряду заседающих за комитетским бюро пришло в голову кому-нибудь одному, как говорится, бросить камень в болотную воду, – а тут извольте заставлять шестерых, от них же вот и он, – вытаскивать»... «А что, в самом деле, – обратился ко мне преосв. Антоний, – Комиссия ваша? ... Я слышал от о. Ректора некоторые пункты из ваших комиссейских соображений... И если эти и подобные соображения представлены будут мне в том же виде и смысле²¹⁹, то я наперёд открещиваюсь, чтобы и читать их, и посылать от своего имени отказываюсь»... «Вот, видите ли, что они-то попринадумали, между прочим, – начал говорить преосв. Антоний, – обращаясь к собеседнику. Первое, чтобы студенты IV курса из Академии ходили целыми группами в Семинарии почти изо дня в день, – это за три версты в один конец, – и тут они должны размещаться по классам по нескольку лиц, из коих один по очереди будет преподавать ученикам Семинарии урок по известному предмету, вместо преподающего его наличного наставника Семинарии. Число же этих пробнопреподавательских уроков от каждого студента требуется не менее шести... Ну скажите, Господа ради, есть ли тут хотя капелька какой-либо сообразительности? Напр. ты знаешь, – было обращение ко мне, – сколько уроков бывает в неделю по Нравственному Богословию или по Основному, или по Литургике; ... – ведь не более двух-трех... а по Нравственному знаю я сам твёрдо, что только два. Представим же себе, что избравших для себя специально преподавание Нравств. Богословия студентов окажется, по крайней мере, пятеро; если же каждый из них уделит по шести классных уроков, то выйдет тридцать, – а всех-то уроков в году учебном по Нравственному Богословию, – за исключением праздников, экзаменов и пр. – едва ли наберется более 50-ти. И так что же? Что вы хотите сделать во 1-х и с самими преподавателями? Заставить их только, быть как хозяев на своём пахатном поле или на гумне, где сложа руки, они будут сидеть и смотреть, – как чужие, только ещё пробующие себя за сохой или бороной и зацепом, – будут в глазах их работать и хозяйничать... а пожинать-то и с гумна свозить придётся им же самим, – тогда как при жниве будут пусты рукояти, а при собрании с гумна окажется лишь мякина... А мне то каково будет, когда и теперь, после каждого экзамена годичного, приводится иногда всхлопывать только руками... потому, что уже становится тяжело делать те или другие указания наставникам по разным предметам. Да и наставники-то разве не вправе будут мне заявлять, «что это-де не мы виноваты – а пришлые лаборанты...» Наконец, что оставалось бы помыслить и о самих учениках Семинарии, когда стали бы они слушать в пересыпку то одного, то другого пробного преподавателя... какой бы они наслушались тут дребедени и какой бы вышел в итоге сумбур из всех разнокалиберностей, которые, естественно, отражались на них бы по роду и виду преподающих...» «Да ещё: правда ли, что в соображениях коммиссейских есть даже такой §, чтобы наставникам Семинарии назначить особое добавочное вознаграждение не менее 300 р. в год...²²⁰. Уж если это правда, то из рук вон, – хотя, очевидно, что губа-то не дура... и это уже конечно выработано не в Комиссии только, а сообща в семинарской корпорации... Впрочем, мне удивительно, что не додумались вы до того, чего бы, сказать правду, и желалось для окончательной пародии на самоё-то инициативное распоряжение от Духовно-учебного Комитета. Следовало бы поставить ещё §, который даже был бы основательнее, а именно: во 1-х так как и наставники Академии должны же бывать в Семинарии на студенческих преподаваниях²²¹ и как им из Академии до Семинарии ходить или ездить весьма далеко и, притом иногда приводилось бы им пробыть в Семинарии на всех уроках, – то им бы следовало назначить прогонные и порционные деньги. А напоследок для самых студентов IV курса, обязанных гурьбами²²² посещать Семинарии, – во всякое время года и в буран и в грязь... нужно сделать подряд на извозчиков, и в междуклассное время – напр. после первых двух уроков – приготовлять завтрак... Иначе если они, бедные, должны будут, пробывши до 2-х часов в Семинарии, снова пешешествовать до Академии на пространстве трех верст, особливо в дурную погоду, – то вы их не заманите и калачём... А то ли дело, когда были бы готовы всегда извозчики и был бы на виду завтрак, – студентам-то ведь вышла бы чистая масляница; – катайся да и только каждый день в Семинарию... да завтракай себе на доброе здоровье! Да, всё это следовало бы изложить и в смете предварительной... и в счёт, конечно, духовно-учебных капиталов, обыкновеннее всего не жалеемых, по преимуществу, на подобные, отсюда же исходящие, затеи, над коими всеми верх преимущества, по всему праву, нужно отдать именно этой последней затее, которая более, чем из рук и из всякой мысли вон, так что и рассуждать-то об ней не только тяжело, но и тошно! И я наперёд говорю, что едва ли буду иметь терпение, чтобы прочитать в подробности, что будет мне представлено в составленных и утвержденных Советом Академии соображениях. Попрошу, кажется, о. Ректора Академии наперёд, чтобы меня избавили от подобной пытки... Пусть их представляют прямо сами от себя. Я же истинно говорю, что если и воспоследует решение оттуда, где возникло самое предположение об устройстве таких практических занятий для студентов IV курса Академии, которое со своей стороны сам г. Обер-Прокурор, – как выражено буквально в его отношении, – находит и вперёд признает весьма целесообразным, – то я решусь кажется на то, чтобы не пускать и на порог Семинарии будущих практикантов, которые и теперь в продолжение IV курса, попросту сказать, шалабольничают... в стенах Академии, а тогда, шляясь из конца в конец города, и совершенно рассеют себя; да и семинарские-то наставники и ученики тоже будут вести дело спустя рукава».

После столь продолжительной тирады бывший собеседник преосв. Антония сказал ему: «Что же, Ваше В-ство, если где и о чём следовало бы привести Вам своё прямое мнение, – то кажется здесь...» Ах! спаси Господи, перебил эти слова преосв. Антоний... Я уже сказал, что наперёд открещиваюсь... и не решусь... чтобы и рук не марать»... «Снесла курица яйцо, оказавшееся болтуном, пусть же сама она и клохчет, сколько хочет, чтобы быть клушкой и из болтуна высидеть и вывести не цыпленка, а что не стоит и выеденного яйца... Я дивлюсь уже и тому, что и академический-то Совет слишком много поступился своим достоинством, когда взялся рассуждать и проектировать по поводу настоящего предположения, вырвавшегося там из чьей-то головы, как бы, с ветру и выраженного в самом отношении Его Сиятельства г. Обер-Прокурора, как бы, вроде загадки... В самом деле, раcсудите хорошенько: в отношении пишется, что в Дух.-уч. Комитете возникло предположение об устройстве практических занятий для студентов IV курса с целью лучшего подготовления к их будущей преподавательской деятельности. Г. Обер-Прокурор со своей стороны уже наперёд признал это предположение весьма целесообразным... но предварительно представления его на утверждение св. Синода, он просит предложить Академии и Семинарии войти в обсуждение способа выполнения означенной меры... В чем же именно состояло самоё предположение Комитета и какие были у него-то самого хотя гадательные меры и способы, – об этом ничего не сообщено, а сказано между тем, что это предположение уже наперёд признано со стороны Обер-Прокурора весьма целесообразным. Не загадка ли это? Извольте-де обсудить то, что только зародилось у кого-то в голове, как предположение, – и сделать заключение об этом, как непременно весьма целесообразном? Совету Академии надлежало бы прямо отринуть этот вопрос в самом принципе... Мало сего: этим вопросом скорее бы нужно было Совету воспользоваться к тому, чтобы поставить вопрос о положительной бесполезности того, отчего и теперь тратятся попусту и время, и труд студентов IV курса... а не поддакивать тому, чем должна ещё увеличиться эта бесполезность… хотя бы дело, там сидящим на месте, и представлялось весьма целесообразным». Скажу прямее: если академии призываются к участию в сорассуждении и содействии Дух.-уч. Комитету по части улучшения преподавания в семинариях, то это дело должно быть отдано в главные руки самих же академий, именно в том виде и значении, как это было прежде при существовании академических Округов. Об этом предмете, помнится, я говорил когда-то с Вами же; да и Вы хорошо знаете про существование наших академических Округов. Эти Округи имели своё значение, положительно полезнейшее и, в своей мере, более чем остающиеся доселе Округи университетские. Ведь Вы начали службу Вашу в здешней же Гимназии и определение Вас зависело только от Попечителя Округа и отчасти Директора Гимназии и, притом, на основании Вашего только аттестата... И Попечитель округа и Директор могли не знать Вас и во сне.., да и сам Университет с той минуты, как выдал Вам аттестат об окончании курса, забыл про Вас, как бы никогда не бывавшего в его ведении... Между тем, у нас всё это делалось в так называвшемся «внешнем» Правлении, в котором председателем был всегда Ректор Академии, члены же инспектор и многие из профессоров; – здесь же имели прямое участие, по известным делам, и члены Конференции, избранные из разных лиц, как из среды профессоров, так и из среды местного духовенства, по преимуществу, достойные и по академическому образованию и по своему служебному званию в епархии. От этой-то местно-начальственной корпорации, в общем составе внешнего или окружного Правления и Конференции, зависело исключительно и самое первоначальное распределение, – кого и куда и на какой предмет избрать и назначить из кончивших курс Академии; совместно же с этим, от той же корпорации (собственно Конференции, в которой участвовали, при этом все лица Академии), – зависело присуждение и самых степеней – магистерских и кандидатских, на основании самых положительных данных, – т. е. успехов за все четыре года, и самого поведения и так называвшихся курсовых сочинений, писанных на степень и уже прочитанных и оценённых. Мало сего – при этом всенепременно принимались во внимание и строжайше взвешивались все основательные заявления членов Конференции и, по преимуществу, профессоров Академии о студентах и pro и contra... Это бывало, можно сказать, что-то в роде именно собрания парламентского, где дозволялись открытые прения и дело иногда не оканчивалось однодневным только собранием. Таким образом, состояние студентов, в большинстве, было разбираемо, так сказать, по косточкам и в отношении успехов, и способностей, и поведения, и всего направления, чтобы дать тому или другому соответственное назначение как по предмету преподавания, так даже и по самому месту будущего его служения. Это одна сторона, которой теперь и тени нет...²²³. А что сказать о другой? Разумею именно ту, что тоже самое Окружное академическое Правление ведало и заправляло всем, что происходило в той или другой Семинарии своего Округа. Все, даже списки учеников семинарий и самых училищ постоянно за каждый учебный год имелись в Окружном Правлении, из которых оно ясно видело все успехи учеников и в них успехи и самого преподавания и, следовательно, личные достоинства преподавателей, коих и формулярные списки, с ежегодными аттестациями местных Архиереев о способности и даже поведении, доставлялись в это же Окружное Правление. Оно же – Окружное Правление, сообща с Конференциею, избирало и ревизоров в подведомые Семинарии и училища не через срочное только время, а смотря потому, где и что оказывалось требующим ревизии на месте...²²⁴. Оно же имело право, на основании всех сказанных данных назначать к перемещению не только наставников, но и ректоров и инспекторов из одной Семинарии в другую в тех или других видах, или присуждать к совершенному увольнению и вообще употреблять свои прямые меры к исправлению разных недостатков в состоянии заведений или представлять об иных Высшему Начальству²²⁵. Оно же, наконец, смотря по состоянию Семинарии, определяло и число студентов к назначению в Академии, зная наперёд, откуда можно надеяться принять сравнительно лучших, способнейших для академического образования, и в видах будущего их назначения для пользы вообще самых учебных заведений и будущего служения этих лиц на пользу Церкви. А если случалось иногда, что присланный для поступления в Академию, воспитанник какой-либо семинарии оказывался на приёмных экзаменах плоховатым, то дело не ограничивалось только нынешними бездельными публикациями о результатах приёмных экзаменов. Окружное Правление имело полное законное право делать замечания и выговоры семинарским начальствам, или даже возвращать воспитанников в свою епархию и, притом, со взысканием с избравших и приславших подобного воспитанника прогонных и путевых денег за оба пути. Вот Вам простое моё сказание о бывшем прежде порядке дела, которое велось так просто, в смысле самом естественном, и рационально и практично. И как всё в этом порядке – и начало с концом и конец с началом сходились, сочетавались... и какая выходила тогда нормальная золотая середина в отношениях между академиями и семинариями, какая концентричность была в самом ходе духовного образования, – какая гармония отражалась во всех действиях управления в том или другом Округе, и какая, вследствие всего этого, типическая характеристичность отпечатлевалась на самых питомцах академических, – так что и доднесь можно сразу угадывать, кто в какой Академии получил образование, хотя бы это было уже в давнейшее время... А теперь что? Право же и сравнивать-то не приводится... начиная напр. с самых факультетов и оканчивая, достойно венчающей их, этою последнею пародиею на них, – настоящим проектом о практических занятиях студентов в преподавании в самых семинариях... Уже истинно теряют головы самые вводители этих факультетов, как вынянчивать самых факультетчиков, когда, кроме специалистов в лице академических профессоров, ещё притягивают сюда же новых нянек – наставников семинарий. Уже верно выйдет отсюда пословица: при семи няньках дитя будет с одним глазом, хотя бы и специальным... Вместо этих няньчиньев, что лучше, как придти бы, по крайней мере, к той мысли, – не изменяя пока и самых специальных отделений, чтобы в продолжение последнего IV курса заставить студентов поняньчиться самим над собою, именно возможно сосредоточиться на главном целостном существенном содержании всего академического образования. А это, по-моему, должно бы выйти вот каким путем и порядком: во 1-х, чтобы были академические учебники по всем главным предметам; во 2-х, чтобы поступившие в IV курс, наоборот, не столько занимались своими специальностями, – для чего с избытком достаточно для них прежних трёх лет, – а чтобы были обязаны слушать определённое число лекций в каждую неделю, по крайней мере, по две по три, – по всем собственно Богословским предметам, – на что, по моему, вполне достаточно и времени, так как помнится в Уставе назначено в IV курсе только 9 лекций для специальных кафедр, – следовательно, менее чем на половину против первых 3-х курсов. При сём и самоё преподавание этих наук должно быть не какое-либо особенно широкое и выспренне научное, а возможно приблизительное к самым учебникам академическим, которые и самими студентами должны быть прочитаны всецело и усвоены осмысленно и сердечно не по школьному, а как свойственно развитому уже человеку – христианину. А что касается и до самого, впрочем, усвоения содержания учебников в роде школьного, т. е. на память, то в этом, само собою, весьма поможет уже одно то, что эти Богословские науки были же, так или иначе, толково и твёрдо изучаемы этими же студентами в своё время в семинариях и не могли же быть в конец забыты. Во всяком случае, эти-то именно слушания и чтения Богословских предметов повеяли бы на них иным духом, произвели бы впечатление и прямое влияние, как на развитых уже людей, а не как в прежнем возрасте. Одним словом, слушающие и читающие целый год эти науки Богословские и при этом, – (что особенно нужно бы ввести обязательно), – непременно прочитывающее священную Библию – из Ветхого Завета некоторые книги учительные и пророческие, – а из Нового Завета все, – студенты, так сказать, одуховнились бы и стали бы смотреть на самую Академию, как на место своего образования, специального собственно в этом существенном смысле, – духовно-просветительном преимущественно перед прочими рассадниками высшего образования, а не как на что-то, составляющее только часть общего высшего университетского образования, в которое хотят же и ревнуют многие втиснуть духовные академии в значении только факультетов в ряду прочих университетских. В этом же случае, – скажу ещё, – не было бы и тех последствий, каковые оказываются теперь при назначении на должности преподавателей Богословских предметов, за недостатком слушающих их специально в академиях, – а равно и тех последствий, что получающие степени Магистра и даже Доктора «Богословия» носят их только номинально... и что, при принятии ими священного сана, они оказываются менее всего выдающими Священное Писание и Богословие, а потому носимые ими самые кресты – магистерские и докторские служат только вывескою того, чего нет в содержании».

– Охма, охма! – произнёс преосв. Антоний это своё обычное восклицание, как-то особенно протяжно на этот раз, с одной стороны от видимой усталости, при продолжительном непрерывном словоговорении, – а всего более от тяжелых чувствований, о которых тут же не утерпел и высказаться.

«Вот Вы, – Ваше П-ство, сказали мне давеча, что следовало бы мне непременно писать... Да разве это секрет, что я уже писал столько, что иным со стороны думается в этом самом видеть нечто, не говорю уже в мою личную не пользу, но будто бы не в пользу и самого дела... выражаясь попросту: будто бы я слишком записался и уже исписался... Но я скажу Вам и всякому, – тоже не как секрет, – что как ни думали бы об этом не со стороны только, но даже и там вверху, я остаюсь при одном: еже писах, писах... равно как еже рекох и теперь воистину глаголах и готов свидетельствовать за Вас самих, что Вы не скажете обо мне, будто я уже слишком заговорился и истощился в содержании нашей беседы...» Когда собеседник, тронутый до глубины души смыслом этих слов, привставая с кресла с поклоном стал свидетельствоваться со всею искренности... – преосв. Антоний, как-то томно и полуулыбаясь, ещё завёл речь: «Вот о тех-то, от коих все оное исходит… желалось бы и должно по справедливости сказать: о когда бы! они поскорее исписались и истощились по части своих новопридумываний, подобных последнему о практикантских занятиях студентов IV курса в Семинарии... и, о когда бы!, скорее наступило то время, которое бы само собою обнаружило и обличило всю несуразность, в большинстве того, что выразилось и на деле уже осуществилось в произведённом вообще новом преобразовании наших академий и семинарий и училищ духовных – в прямой и явный ущерб их благосостоянию... Доживём ли мы с Вами, Ваше П-ство до этой поры, Бог весть²²⁶; но сознавать и высказываться в значении этих желаний и упований, как вызываемых самою насущною, даже вопиющею потребностью, полагательно, никто не в силе наложить запрета... Готов сказать больше: худо, горько, положительное горе будет, если наоборот этою системою придавливания всяких прямых и ясных указаний, заявляемых пока из среды только нашей, доведут до того, когда возмётся за это дело общая пресса... Исход тут одинаково горький и положительно так называемый, – cornutus с двух сторон: во-первых то несомненно, что разобьют, как говорится, наповал всё то, что теперь зиждется, но зиждется так, что теперь же даёт явные признаки скорого распадения, – а во 2-х тут же, взамен распадающихся, будут подставлять такие проекты, которые перещеголяют доселе бывшие... и будут последняя горша, первых!!! до коих не дай Господи нам с Вами и дожить, если бы было суждено этому быть. Но будем воспевать от глубины души: «Утверждение на Тя надеющихся утверди Господи Церковь, юже стяжал еси честною Твоею Кровию и исполнение Церкви Твоея сохрани и всякое достояние её соблюди и управи!» С этими словами преосв. Антоний заносил уже свою руку для благословения своего бывшего собеседника, с коим и простился обычным лобызанием, – примолвив улыбаясь: «извините, однако, А.Е., что я слишком заговорился... хотя не по содержанию предмета и качеству разговора, – а по количеству времени; ведь вот, скоро уже и десять часов, если не больше...»

Готовы бы и мы извиниться перед читателями, что быть может тоже заговорились уже слишком долго касательно многообразных рассуждений преосв. Антония в излагаемом здесь отношении и смысле... Но мы можем так же свидетельствоваться от лица всех тех многих, кто только бывал в подобных собеседованиях с преосв. Антонием, что, с одной стороны, он действительно был способен и был неистощим, чтобы вести свои подобные разговоры со всею полнотою и задушевностью, и что, с другой стороны, самые предметы и содержание его разговоров всегда возбуждали живой интерес, чтобы выслушивать их до конца... не перебивая, и даже при самом окончании все-таки ещё предвидеть что-то впереди по самой связи и последовательности. На этот именно раз, помимо всякого извинения перед читателями, нам нельзя не высказать ещё одного рассуждения преосв. Антония касательно образа и порядка действий в академиях по части формально-официальной, – именно касательно печатания протоколов заседаний Академического Совета и, всего более, распространения их во всеобщее сведение в приложениях к издаваемым академиям и учёным журналам.

Печатание, в особенности же издавание в свет, светских академических протоколов преосв. Антоний находил совершенно излишним, неуместным и во многих отношениях прямо вредным. «Недостаточно ли уже и того, – говорил преосв. Антоний, – что в силу известного § Устава (§ 102) составляется подробный годичный отчёт о состоянии академий во всех отношениях, – который и печатается во всеобщее сведение. А к чему печатать протоколы и, притом, в такой пунктуальной точности со всеми подробностями о всяком деле до самого малейшего, – где всё рассуждение и постановление Совета иногда заключается в словах: «приложить к делу» без принятия даже к сведению, потому что не стоит... Между тем, на это печатание, – с включением (хотя весьма-весьма редко появляющихся), магистерских сочинений – ассигнуется ежегодно 3 000 руб. Следовательно, на все четыре академии двенадцать тысяч... Невольно скажешь: чего ради гибель сия? Не могло ли сие очень-очень почтенное количество денег²²⁷ быть назначено и употреблено на что-либо прямо полезное?²²⁸ И, действительно, эти рассуждения преосв. Антония скоро оправдались именно в последнем смысле. Сам преосв. Антоний имел было в виду уделять хотя некоторую часть из этих денег в вознаграждение Проф. Академии Н.И. Ивановскому за труды его по преподаванию учения о расколе в Семинарии и вообще за воскресные собеседования его с раскольниками в семинарском здании, хотя он и не выразил сего прямо в своём предложении Академическому Совету, в котором он приглашал г. Ивановского для занятий по расколу в Семинарии²²⁹. Но Совет Академии, в то же время входивший в особые рассуждения о крайнем затруднительном положении, – собственно финансовом, – журнала «Православный Собеседник», воспользовался сказанными рассуждениями преосв. Антония «В виду всех своих соображений – (сказано в протоколе Совета по сему предмету), – Совет Академии с глубоким прискорбием известился из доклада Редакции, читанного в общем собрании наставников Академии, о печальном финансовом положении журнала «Православный Собеседник» и считает своею обязанностью озаботиться принятием мер к продолжению его существования, которому угрожает серьезная опасность. Общее Собрание наставников назначило особую комиссию, которой поручило изыскать возможные меры к улучшению финансового положения Редакции. Совет же Академии, со своей стороны, осмеливается утруждать св. Синод ходатайством, не признает ли он возможным деньги 3000 рублей, ассигнуемые на печатание протоколов Совета и магистерских диссертаций, обратить в распоряжение Редакции Православного Собеседника с обязательством, чтобы последняя издавала все, определяемые к напечатанию Советом, протоколы и магистерских диссертаций, а равно и курсовые сочинения, написанные против магометанства, на издание которых отпущена была часть из таких же денег. Остающиеся за покрытием означенных издержек, деньги, могли бы служить субсидиею для поддержания академического журнала и вознаграждением Редакции за те пожертвования, какие она постоянно делала и делает академической библиотеке. В силу этого определили: Просить Его Высокопреосвященство, преосвященнейшего Антония, ходатайствовать перед св. Синодом о передаче 3 000 рублей, ассигнуемых на издание протоколов и магистерских диссертаций, в ведение Редакции Православного Собеседника с прописанным обязательством»²³⁰.

Понятно, с каким сочувствием принял на себя преосв. Антоний ходатайство по этому делу. Но когда воспоследовало удовлетворительное решение св. Синода, он всё-таки не отставал от своей прежней мысли о напрасной трате бумаги и трудов Редакции Православного Собеседника на печатание протоколов. Эта мысль укоренилась в преосв. Антонии ещё более, когда время от времени стали оправдываться на деле все те основания и причины, по которым он находил, с изначала, печатание и распространение во всеобщность академических протоколов неуместным и прямо, во многих отношениях, вредным. «Скажите мне, хотя для примера, – говаривал преосв. Антоний, – в каких высших заведениях, напр. хоть в университетах, ведётся такой порядок, чтобы оповещать всех и каждого, что – «вот-де у нас получаются такие и такие бумаги по таким-то делам, и что по ним бывают такие-то рассуждения, составляются определения» и пр. и пр. Если же этого нет, то что за оригинальная фантазия родилась у проектосоставителей нового Устава для академий, ввести такой порядок делопроизводства в Советах академических, чтобы выставлять напоказ всему свету всё, что происходит в делопроизводстве? Уже не рассчитывали ли здесь проектосоставители на чувство того предуслаждения, что пусть-де видит весь свет и любуется, и восхищается, как отселе всё и во всём пойдёт образцово в новопреобразованном состоянии наших духовных академий? Но увы! подобное предуслаждение только и могло быть предуслаждением, – которое и для них самих совершенно тоже, что выражается пословицею: по усам текло, да в рот ни капли не попало; да и со стороны осталось повторять так же пословицу: «не прочь бы пить мед да не чужими устами»... А потому не наоборот ли, – вместо услаждения, приводится, действительно, выносить из чтения этих протоколов иногда прямое чувствование огорчения, а для иных даже в смысле не безопасного отравления, – могущего переходить ещё и в своего рода эпидемическое заражение... Возьмём самый простой, по-видимому, пункт из содержания протокола напр. такой: «По справке оказалось, – что такой то, кончивши курс Академии по такому-то отделению, получил на последних экзаменах такие-то баллы... незавидные вообще и что о его курсовом сочинении последовали такие-то отзывы... тоже не больно приглядные и поведения он с баллом 3 ¾. Постановили: «Положим... хотя... правда... но... однако... при всём том... удостоить кончившего курс N степени кандидата Богословия»... А затем, в другом протоколе об этом же N сказано: что он назначается в такую-то Семинарию преподавателем таких-то предметов, как специально им изученных... (но, надобно бы прибавить тут ради чистой правды – изученных неудовлетворительно, что очевидно из выведенных в прежней справке баллов его успехов...) И что же далее? Этот кандидат, назначенный преподавателем, является к месту должности... а здесь давным-давно уже прочитаны и сослуживцами и даже семинаристами все те отпечатанные сведения об нём... Спрашивается: сколько здесь на долю этого кандидата выпадает огорчения… и сколько для самих будущих учеников его отравления в смысле явного предубеждения против него, как ненадёжного преподавателя; а это предубеждение не может ли распространиться даже и на тех учеников, кои не находятся ещё, в пору его поступления в преподаватели, учениками его, а имеют поступить только впоследствии? Вот вам и вся цель, и вся польза в данном случае, печатания и публикования протоколов академических! Но это ещё одна сторона – сколько ни худая, но всё-таки внутренняя, касающаяся только частных личностей. А что сказать о других делах. Вот давно ли были примеры в Киевской Академии. Один факт – это соискание докторства самим Ректором Академии. Ведь в какой мере разносился слух в особенную честь и славу его прежде, по поводу самого содержания его учёного труда, – в такой же мере прочитавшие в печатных протоколах всю процедуру дела со всеми отзывами, кончившуюся не в пользу искомого докторства, само собою понизили на много-много процентов свои понятия о самых личных учёных достоинствах писавшего такое сочинение, – а в числе читавших были ближе всего и самые студенты Академии, в которой он был Ректором... Другой же факт, ещё горший по своим последствиям, тот, когда напечатаны были во всей подробности, – в строгом смысле внутреннего рассуждения членов Совета, доходившие, между прочим, до значительных прений по предмету тоже докторства в лице заслуженного Профессора той же Киевской Академии Щ. Известно, как сразу подхватили тогда газеты на свои страницы этот факт и пустились в толкования не по отношению к существу предмета, а именно к процедуре рассуждений и прений и низвели самоё дело на тон фельетонный, и даже карикатурно-юмористический, – изобразивши Членов Совета – Профессоров Академии в буквально так называемом халатном положении и в отношениях взаимных друг к другу и к самому делу. А ведь если что с особенною жадностью читают в газетах, то именно подобные картины и на них утверждают свои суждения с прибавлением своих красных, но не прекрасных словечек, приуравнивая, подчас, образ и характер рассуждений и действий в великоучёных советах академических к каким-либо волостно-правленским... Наконец, эти же газетные сообщения, – да и самые протоколы, – читают все и всякий и всюду, включая сюда самих же студентов академии и продолжая до трактирщиков и сидельцев в питейных домах... Каковы же отсюда последствия... и всё из-за чего? Из-за того, что отпускается на четыре академии целых двенадцать тысяч рублей в каждый год, из коих более чем половина употребляется специально на печатание и распространение, с одной стороны, самых пустопорожних приказнических сведений, а с другой – порождающих столь явную зловредность...» «Слава Богу, – говорил преосв. Антоний, – в протоколах нашей Академии нет такой поживы для газетчиков... Мне даже больно не хотелось, чтобы было пропечатано целиком в подлиннике всё моё мнение, которое приложено было при представлении св. Синоду по делу возведения П.В. Знаменского на степень Доктора, хотя я и успокаиваюсь теперь тем, что значит, не нашлось тут ничего подходящего под вкус и кисть мазильщиков-газетчиков». Впрочем, преосв. Антоний иногда конфиденциально передавал о. Ректору Академии, чтобы некоторые протокольные статьи не были печатаемы²³¹.

Но преосв. Антоний, всё-таки, как бы сглазил такой ход и содержание протоколов здешней Aкaдeмии. Факт, о котором мы хотим сказать, был действительно и случился в самый последний уже год жизни преосв. Антония. По существу дела этот факт, сказать правду, не наводил ещё тени на бывшие всегда чистыми и светлыми страницы протоколов здешней Академии, если бы не привзошли сюда иные, совершенно с чужой стороны, обстоятельства, или точнее, неблагонамеренные тенденции неких господий стреляний – (Быт. 49:24), воспользовавшихся указываемым фактом как бы новым зарядом для своего злорадственного выстрела, пущенного, в роде так называемой шумихи-ракеты сигнальной в среду предъизбранного ими лагеря – известного печатного органа – «Церковно-общественного Вестника».

Факт этот был следующий, как буквально значится он в печатном протоколе 28 Января 1879 г.²³² В заседании этого числа Совет Академии слушали: Указ Св. Правит. Синода на имя Высокопреосвященнейшегого Антония, Архиепископа Казанского и Свияжского, от 24-го Января 1879 г. за № 270: «По Указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующей Синод слушали, предложенный г. Синодальным Обер-Прокурором, журнал Учебного Комитета, за № 306, по представлению Вашего Преосвященства о назначении на кафедру св. Писания Ветхого Завета в Казанской духовной Академии, остающуюся вакантною уже второе полугодие, экстраординарного Профессора Киевской Академии, Доктора Богословия, Акима Олесницкого, с возведением его в звание ординарного Профессора. Приказали: Признавая безотлагательное замещение в Казанской духовной Академии вакантной кафедры по Св. писанию Ветхого Завета постоянным преподавателем весьма желательным, Святейший Синод, согласно с заключением Учебного Комитета, определяет: 1) на основании § 54 Устава дух. академий переместить экстраординарного Профессора Киевской Академии Акима Олесницкого, по желанию его, в Казанскую Академию на кафедру св. Писания Ветхого Завета, с возведением его, как Доктора, в звание ординарного Профессора; 2) поручить Вашему Преосвященству: а) предложить Совету Казанской Академии, чтобы он относился с большею заботливостью к важнейшему предмету своих занятий – пополнение учебного состава Академии соответственными преподавателями, не допуская в этом напрасной медленности и не возлагая забот о приискании наставников для Академии на епархиального Преосвященного и на высшее духовное Правительство; и б) в виду того, что в этой Академии состоит много вакансий ординарного Профессора и нет ни одной свободной вакансии доцента и экстраординарного Профессора, – чем, без сомнения, не может не затрудняться замещение свободных преподавательских вакансий, – предложить, не имеющим степени Доктора Богословия, профессорам и доцентам Академии, в видах уравнения между преподавателями числа кафедр ординарного и экстра-ординарного Профессора, и для чести Академии и своей собственной – усилить заботы о приобретении степени Доктора Богословия.

В содержании этого Указа св. Синода со стороны каждого из читающих его, само собою, невольно обращается внимание на пункт второй, где сказано: «Поручить Вашему Преосвященству, – предложить Совету Казанской Академии, чтобы он относился с большею заботливостью к важнейшему предмету своих занятий – пополнению учебного состава Академии соответственными преподавателями, не допуская в этом напрасной медлительности и не возлагая забот о приискании кандидатов на епархиального Преосвященного и на высшее духовное Правительство». Как ни толковать содержание этого пункта, начиная с самого слова «предложить», смягчающего, по видимому, значение дела, но в официальной, от высшего Правительства, бумаге, все это отзывается равносильным тому, что невольно вызывает понятное чувство... в главных деятелях учёного Академического Совета, – да и во всей корпорации тех наличных преподавателей, к коим относятся дальнейшие слова указа, т. е. «чтобы не имеющие докторских степеней для чести Академии и собственной своей, усилили заботы о соискании и получении этих степеней».

Но замечательно, что если кто первый, то сам же преосв. Антоний восчувствовал это и первый не замедлил высказаться в этих чувствованиях, перед кем находил нужным. Со своей стороны, мы – бывшие личные свидетели описываемого факта, как нельзя более твёрдо помним и столько же твёрдо и несомненно свидетельствуемся самими теми лицами, при коих преосв. Антоний начал свою речь по поводу настоящего указа св. Синода. Это было именно в прощальное, последнее на масленице, воскресенье после отслуженной преосв. Антонием Литургии. К нему прибыли, по долгу и чувству христианскому для прощания, о. Ректор и г. Инспектор Академии в такую притом пору, когда от преосв. Антония отбыли уже все посетители. Пользуясь этими свободными минутами, преосв. Антоний, высказав сначала свои чувствования по отношению к самому времени и прощального дня, и предстоящего великого поста, и будущей св. Пасхи, т. е. что всё это для него (по его развившемуся болезненному состоянию), вернее всего, уже в последний раз на сей земле, и что поэтому и настоящее прощание для него имеет особенное значение, – вдруг обратился к о. Ректору и Инспектору: «вот и с Вами, а в лице Вас и со всею возлюбленною мною Академиею я исполню, наверное, в последний раз этот христианский долг взаимного прощания. От глубины души рад и свидетельствуюсь перед Вами же самими, что я во все мои годы не положил претыкания и не подавал повода к тому, за что Вы могли бы иметь нечто на меня, – равно как и я не находил ничего в Вас, – хотя бы и поискал... Впрочем, вот разве что... могло, может статься, зарониться в среде Вашей, хотя как слабая искорка… именно дело самое недавнее... разумею указ св. Синода, Вам известный». В этот самый момента, присутствовавшие готовы были в один голос высказаться... но преосв. Антоний, не давши им начать речи, – продолжал свою: «Но вот Вам моя святительская исповедь перед Вами. Если Вы и Совет Академии признаете себя нисколько не виноватыми в том, что послужило предметом и поводом для св. Синода дать указ такого, ясно для Вас неблагоприятного содержания, – то знайте, что и я ни прежде, ни теперь и в помышлении не имел взводить на Академию какую-либо провинность. Но станете ли и Вы винить меня, когда я исполнил здесь то, что должен был исполнить по прямому законному положению. Не будь сказано в известном Вам § Устава (§ 54), на который указано, как на прямое основание в самом указе св. Синода, – т. е. «что в случае не избрания кандидата на какую-либо кафедру в течение полгода, – св. Синод, по представлении о том местного Преосвященного, назначает и пр.», а пусть бы этот § относился прямо исключительно к Совету, – я бы тогда был само собою в стороне. К тому же известно, что прошло уже два полугодия со времени открывшейся вакансии; далее, когда в начале второго полугодия истёк срок, опубликованного на эту кафедру, конкурса, – то желающих занять её также никого не оказалось... Наконец, хотя имелся было в виду кандидат из здешних, но нужно было ожидать ещё целые полгода, когда он должен был только ещё защищать свою диссертацию на степень Магистра, – и мог ли ещё защитить и получить, – дело это было закрытое, хотя для меня отчасти и не сокрытое в смысле не безусловной надежности на успех этого магистранта. Что же касается того, что я давал согласие на временное поручение преподавания по этой вакантной кафедре, – то понятно, это вызывалось существеннейшею надобностью, чтобы не оставлять студентов без слушания лекций по столь важному предмету, как св. Писание... Я здесь даже рисковал, когда помню, по особенному представлению Совета, решился дозволить своею властью приступить к чтению лекций до времени испрошения на это разрешения св. Синода. Всё это конечно, и Вам столько же известно, сколько и мне как по Вашим протоколам²³³, так и по личным взаимным нашим обсуждениям этого дела. Наконец, если ещё что, кроме прямого обязательного смысла § Устава, вызывало меня поступить так, как я поступил, то это, – имевшийся в виду и заявивший своё согласие, достойнейший кандидат на кафедру столь важного предмета, – имевший уже степень Доктора Богословия и известнейший своею специальностью именно по этому предмету. Я почитал для себя нравственным и служебным долгом, ради самой чести и пользы Академии, не опустить благоприятного случая приобрести столь достойнейшего Профессора, который и должен был по праву степени занять прямо одну из вакансий ординарно-профессорских, которых в нашей Академии так много, что этим затрудняется дело замещения других кафедр экстра-ординарских и доцентских. На это-то, сказать правду, недаром и как бы невольно обращено особое внимание св. Синода и выражено в самом указе, – т. е. чтобы «предложить наличным преподавателям Академии усилить свои заботы для чести Академии и собственной своей о приобретении степени Доктора Богословия». Но насчёт этого последнего обсудите уже Вы сами; я же признаюсь, что – как ни достожелательна эта честь, но вызывать и, как бы, подгонять к соисканию её сказанными побуждениями и целями, – дело, по моему, не статное, – не статное в том же именно смысле, как я понимал и высказывал это многажды ещё и прежде, когда в самом начале введения преобразования обязали так насильственно всех бывших наличных ординарных профессоров непременно если не быть, то сделаться или явиться докторами... Впрочем, теперь и вспоминать об этом не статно...»

Переведя только дух от явной усталости, при тогдашней его (к тому же) болезненности, преосв. Антоний сказал: «Так вот моя Вам исповедь... теперь за Вами очередь. Впрочем, я и перебил, кажется Вас давеча... Вы хотели было что-то высказать и, наверное, по этому же делу. А я вот Вам ещё, со своей стороны, выскажусь... Всё, что Вы найдёте с Вашей стороны представить мне формально в прямое объяснение Вашего прежнего образа действий в данном случае и, конечно, в своей мере не безоправдательное для Вас, – то я всё с готовностью приму с тем, что сам же и представлю в св. Синод об этом. Пусть там поймут, как угодно, и пусть со стороны, кому досуже, толкуют как хотят, – но то что я говорю теперь и готов исполнить, – само собою, Вы не позволите себе сами, понимать как-нибудь иначе, – о чём живо и глубоко да напомнит Вам самая песнь молитвенная, которую мы все будем слышать и должны восчувствовать в предстоящий святый пост: «Не уклони сердце моё в словеса лукавствия не пщевати вины о гресех»... Итак простимся же друг с другом о Господе с миром и не зазренною совестью!»

Результатом всего этого действительно было то, что значится в протоколе по настоящему делу, – а именно: сначала выведены были справки, в числе 5-ти пунктов, о всей процедуре дела, начиная с 5 Декабря 1877 г., – когда сделалась вакантною кафедра по св. Писанию, и оканчивая заслушанным Указом св. Синода от 24 Января 1879 г. за № 270. Затем Советом Академии постановлено: «Указ св. Синода принять к сведению и исполнению, в чём надлежит. Вместе же с сим просить Его Высокопреосвященство, – не признает ли он возможным, в видах оправдания действий Совета Казанской Академии по делу замещения означенной в Указе кафедры, сообщить св. Синоду о мерах, принимавшихся Советом к замещению оной, как они изложены в справке»²³⁴. Преосв. Антоний, со своей стороны, с полною готовностью согласился с этим представлением Совета и сообщил его во всём содержании св. Синоду.

Так это дело, по-видимому, и особенно для других со стороны представлявшееся чем-то вроде крупных несогласий и даже личных, будто бы неблагоприятных, отношений между Академиею и преосв. Антонием, – кончилось самым естественным законным порядком. Оно не только не породило ничего дискордиального, а напротив, послужило как бы пробным камнем для поверки и оценки, и ещё большего скрепления и утверждения взаимных отношений и служебных и личных с той и другой стороны. Преосв. Антоний, когда только проводил, в сказанный прощальный день, о. Ректора и Инспектора и, в те же минуты помолившись, сел за бывший уже наготове обед, – то не прерывая своего молитвенного настроения промолвил: «да, Слава Богу, что у нас так в Академии! ... Ведь ты верно заметил же, как у Александра Поликарповича и Николая Ивановича в один момент разлилась в лицах их краска, как живое и чистейшее свидетельство того внутреннего состояния, какого только можно желать для полноты и неподкупности взаимного сочувствия искренне-сердечного... Спасибо им; что меня истинно наградили таким утешением. Более чем уверен, что и они сами расстались со мною, особливо в нынешний знаменательный день, с такими же чувствованиями... А вот вы – семинарские, небось подняли бы целый гвалт, вошли бы во всевозможные пререкания и усиливались бы, во что бы ни стало провести дело туда – вверх... на основании известного § Устава, как что-то неразрешимое или, как бы страшное, законопреступное явление... Этого мало, – нашлись бы ещё, скорее всего, борзописцы, которые, размазавши по-своему самоё значение дела, послали бы грамотку в свою излюбленную газетную экспедицию всех подобных дрязгов. Эхма! Поучились бы вы уму разуму и благородству чувств, хотя сколько-нибудь, из живых образцовых примеров в здешней нашей Академии. Или уже так зачерствело всё это у вас, что все равно, что к стене – горох... Вот и в пост то самый, пожалуй, не угомонитесь… хотя я со своей стороны, кажется, совершенно откажусь читать ваши журналы, а поручу это Преосв. Викарию... Но не теперь, впрочем, об этом вспоминать... Да и на душе-то у меня, слава Богу, ничего нет против кого-либо даже и из тех, кои за верное мне известны... Так и передай при случае всем от меня это последнее мое слово. Понимал я и всегда, – откуда ветер дует и от кого и как раздувается... Господь с ними со всеми!»

Но сколько назидательно и умилительно было выслушивать эти последние истинно святительские чувствования и рассуждения, тем в большей мере тяжело отозвалось на душе, когда напротив, как бы по прозорливости преосв. Антония, сбылись его первые слова о том, – «найдутся-де борзописцы или, по сказанному прежде, господие стреляний...» Из какого именно лагеря были последние, об этом не желательно делать какие-либо указания; – каждому из них, наверное, хотя и задним числом, подскажет же собственное чувство их совести и благородства, подавленное ими в своё время... Мы укажем только на тот несомненный факт, что со стороны той корпорации, из протоколов которой (академической) взято почти целиком содержание корреспонденции²³⁵, изложенной в злорадственном диффамационном характере и значении, направленном прямо против преосв. Антония, проявившего будто бы в этом факте последнюю крайнюю степень и меру несостоятельности и бестактности в своих действиях, – со стороны этой, говорим, корпорации последовало, тогда же перед всеми, выражение одного лишь крайнейшего негодования и презрения ко всякому, кто бы ни был во главе или на стороне сказанных господий стреляний… столь нагло прелазивших в чужой даже двор, чтобы тут уготовлять стрелы в туле и наляцать свой лук состреляти во мраце, правые сердцем…²³⁶ Не безызвестно было, что со стороны этих, достойно вознегодовавших, лиц имелось было в виду печатно же изобличить эту подпольную, в своём роде, фабрикацию корреспонденций; но было известно наперёд, что для самого преосв. Антония это было бы делом положительно не желательным. Он, в последнее особливо время, просил даже и не сообщать ему ничего о подобных корреспонденциях, тем паче из Церк.Общ. Вестника. Когда же, однако, так или иначе дошло до него сведение о настоящей корреспонденции, а равно о предполагавшейся отписи, он высказался, между прочим, так: «Мне сдаётся, что делать отписи в подобных делах едва ли не тоже, что по пословице: «бить только по оглоблям...» Правда, я прежде удивлялся самой возможности допущения, столь открьггых и с таким содержанием и направлением, – корреспонденций собственно в нашей церковно-духовной области; но увы! не в корреспонденциях здесь дело, а в том, что для приёма их открыто особое бюро... где и составляются как бы предварительные протоколы такого содержания, которое, если не доставало решительной отваги провести целиком прямо в вышеначальственную сферу... зато путем этих побочных «протоколов» тоже самое содержание становилось ведомо последней ещё в большей мере, в какой только желалось представить... И всё это, само собою, теперь уже не секрет. Не скрываюсь я сам первый, что писал об этом протокольном органе, святотатственно, можно сказать, присвоившем себе и самое первое титло в своём наименовании – «Церковно» Общественного Вестника... Но истинно непостижимое дело, что слушающие-то там непосредственно, в каком виде и смысле и на какие лады и тоны раздаются звуки этого органа, как бы не хотят и чуять того, что при таком направлении этого органа, истинно-то Сионские органы оказываются «как бы повешенными на вербиих... на реках Вавилонских...²³⁷ Или сказать иначе – даже больше: эти-то самые наши органы Сионские сняли и захватили в свои же руки пленшии… чтобы и на них-то разыгрывать свои песни quasi-Сионские глаголемые «церковно-общественные... Писал я напрямки, что ужели нет и силы и власти, если не воспретить совершенно издание этой газеты, то, во всяком случае, подчинить её цензуре духовной и с тем вместе отнять и самоё титло «Церковно», особливо, когда явился официальный орган св. Синода, наименованный по всему праву – «Церковный Вестник».

Последнее желание преосв. Антония действительно сбылось, хотя и недавно только. Государь Император, 28 Октября 1883 года, Высочайше соизволил утвердить определение св. Синода о подчинении газеты «Церковно-Общественный Вестник» ведению духовной Цензуры. Что же касается до вышеприведённых суждений преосв. Антония и самых выражений, представляющихся, как бы, особенно резкими, то достаточно только припомнить, – как преосв. Антоний, ещё гораздо прежде, выражался, в своих напр., письмах к преосв. Анатолию (Могилевскому), о благодетелях-врагах... Наконец, чтобы уразуметь значение того, что преосв. Антоний разумел под предварительной протоколистикою и что называл не секретом для него самого, то в последнее время, с кончиною бывшего Председателя Дух.-уч. Комитета, это стало не секретом и для всех. И замечательно, что самого же редактора Церковно-Общественного Вестника, как говорится, попутал сам грех, когда он сам же первый вошёл в печатную откровенность, «выставим себя проводником идей, бывшего Председателя Комитета²³⁸. Но так как эти то именно идеи и тенденции, с одной стороны, исходившие из Дух.-уч. Комитета путем официальным, а с другой – проводимые в подборе на известный лад разнообразных корреспонденций на столбцах Церк.-Общ. Вестника, были для преосв. Антония, по преимуществу, если не исключительно идущими вразрез с его взглядами и убеждениями, то совершенно понятно, что преосвящ. Антоний и не мог не чувствовать себя и не выражаться так, как видим это в вышеприведённых его суждениях. Но не менее понятно и то, что преосв. Антоний имел в виду здесь не лиц действовавших, хотя и характеризировал их при случае весьма метко, а предмет и значение самого дела, из-за которого он так ревностно, до самоотвержения, ратовал, желая возбудить и в других, кто на сие, по слову Апостола, истое дело призван и поставлен, дабы, – говоря словами его писем, – «самою одною уже медлительностью и нерешительностью не дать врагам-благоприятелям захватить в свои руки это самое дело и повредить ему крепко».

В заключение остаётся вопрос: прав ли был и насколько успел преосв. Антоний во всех своих сказанных начинаниях и действиях? Отвечать на это во всей полноте, по меньшей мере, было бы рановременно. Но с одной стороны ответом на это могут служить те данные, в которых некоторые из начинаний и действий преосв. Антония уже оправдались на деле. С другой же стороны, несомненно, ещё более свидетельствует об этом, начатый уже года три²³⁹, пересмотр бывшего нового Устава духовных академий. За несомненность эту ручается уже одно то, кому принадлежит главная инициатива в этом столь благопотребном и благовременном деле, о значении и характере которого первостоличная Академия предварительно уже засвидетельствовала, что она «празднуя ныне (17-го Февраля 1884 г.) семидесятипятилетие, со дня своего основания, и пятнадцатилетие со времени бывшего нового преобразования, готовится, в недалёком будущем, вступить, согласно Державной воле и предначертаниям св. Синода, в новый третий период своего существования и деятельности, – и что она в этом третьем периоде надеется верой и правдой осуществлять своё прямое назначение во благо св. Православной Церкви и своего возлюбленного отечества, оставаясь верною приснопребывающей идее своего учреждения, как духовного рассадника, и своим исконным традициям»²⁴⁰. А так как эта-то приснопребывающая идея и эти исконные традиции составляли всю суть и главную задачу начинаний и действий преосв. Антония, то для получения искомого ответа остаётся только проследить, хотя вкратце, характер и значение совершившегося пересмотра Устава духовных академий, инициативу которому положил, главным образом, именно тот Константин Петрович Победоносцев, во мнениях и убеждениях которого сам же преосв. Антоний находил всегда самое ближайшее и искреннейшее сочувствие и согласие со своими собственными мнениями и убеждениями.

Обратимся же к тем данным, в которых проявилась инициатива и деятельность Его Высокопревосходительства с самых первых моментов его служения по званию Обер-Прокурора св. Синода, – и в которых действительно отразилась самая ближайшая сходственность в начинаниях и действиях его с таковыми же, бывшими у преосв Антония, во многих отношениях – даже с пунктуальной точностью.

Апреля 26-го 1880 г. состоялось Высочайшее назначение нового Обер-Прокурора св. Синода за увольнением прежнего, по его личному прошению, бывшего, совместно с этою должностью, и Министром Народного Просвещения – Его Cиятeльcтвa Графа Димитрия Андреевича Толстого. Новым Обер-Прокурором св. Синода был Высочайше назначен – Член Государственного Совета, Тайный Советник Константин Петрович Победоносцев. Все серьёзные органы нашей периодической прессы, и духовной и светской, не замедлили тогда же занести на свои страницы этот факт с особенным сочувствием. Вместо сгруппировывания, взятых по частям из страниц разных изданий, данных, мы воспользуемся здесь, между прочим, такими, которые явились не под первым лишь впечатлением и воззрением, но сложились уже после значительного времени и из действительных фактов, и в которых всего прямее и рельефнее представится вниманию всякого и самый искомый ответ, именно – о самых первоначальных действиях новопоступившего г. Обер-Прокурора св. Синода по отношению собственно к духовно-учебным заведениям и в отдельности – к академиям.

Вот эти сведения, взятые нами из подлинного текста одного духовно-церковного издания.

«Скоро год, с 26 Апреля прошедшего 1880 г., когда Высочайше был назначен Обер-Прокурор св. Синода, К.П. Победоносцев. С назначением на этот, высокий и важный в делах церковного управления, пост лица, составившего себе репутацию высокопросвящённого и опытного юриста, принимавшего близкое участие в различных законодательных работах и реформах, а с другой стороны – преданного и благочестивого сына св. Православной Церкви, близко и сердечно интересующегося делами и вопросами религиозно-церковными, естественно, явились тогда же ожидания серьёзных реформ в духовном ведомстве, оживились надежды на скорое решение разных вопросов, затронутых и поставленных на очередь предшествующим управлением. Решение важных и сложных вопросов и введение существенных реформ – дело, конечно, трудное, и ему должно поэтому предшествовать внимательное изучение и обсуждение. И новый Обер-Прокурор действительно поставил своею задачею сначала лично и на месте ознакомиться с различными учреждениями ему подведомыми... Мы не посвящены в тайну намерений нового Обер-Прокурора св. Синода относительно реформ и мероприятий по духовному ведомству, но по некоторым фактам и сведениям имеем основание думать, что перемены готовятся и не заставят себя долго ждать, и прежде всего, кажется, по духовно-учебной части».

«Знакомясь ближе с делами своего Ведомства, новый Обер-Прокурор св. Синода обратил внимание, прежде всего, на духовно-учебные заведения. Не довольствуясь сведениями, имеющимися в центральном управлении этих заведений, он в конце прошлого и начале нынешнего учебных годов лично посещал и духовные академии и семинарии, и училища, близко и подробно наблюдая жизнь этих заведений, присутствуя на экзаменах, на лекциях, на уроках, беседуя с учителями и учениками, внимательно и пристально изучая дух и направление духовного образования и воспитания. Особенного внимания в этом отношении заслуживает посещение г. Обер-Прокурором Киевских духовно-учебных заведений, во время которого он высказывал и свои взгляды на задачу и цель духовного образования. Эти живые непосредственные наблюдения над современным состоянием духовно-учебных заведений, без сомнения, найдут себе приложение в тех изменениях, какие предполагается произвести в уставах и учебных программах этих заведений, которые признано нужным вновь пересмотреть и изменить. Появились известия, напр., о предположении усилить в училищах и семинариях преподавание Русского языка насчёт слишком большого количества уроков по древним языкам, – чему нельзя не порадоваться. От ректоров духовных академий затребованы мнения о том, какие, по их мнению, нужны изменения в ныне действующем академическом уставе; и ректора, посоветовавшись с академическими корпорациями, говорят, уже отправили свои мнения»²⁴¹.

По прочтении этих сведений, нам кажется, что даже излишне было бы и указывать, насколько очевидно здесь, с первого же раза, самое близкое совпадение главных пунктов и сторон в действиях г. Обер-Прокурора св. Синода с теми самыми, какие видели читатели во всех взглядах и суждениях преосв. Антония. Так, самое первое, что новый г. Обер-Прокурор не удовольствовался сведениями, имеющимися в центральном управлении духовно-учебных заведений и проч., – было и со стороны преосв. Антония, всего более и чаще, предметом указаний на эти же сведения и даже самые действия Дух.-уч. Комитета, не только не вызывавшие довольства, а напротив – внушавшие во многом неодобрение и даже недоверие, по его, по крайней мере, личным убеждениям и пониманиям, свидетельствованным тогда же данными фактическими. Далее, самоё затребование мнений от ректоров и корпораций академических о том, какие нужны изменения в действующем уставе академий, было и у преосв. Антония одним, как известно, из первых желаний. К тому же, эти воспоследовавшие мнения, насколько известно, выразились, по преимуществу, в том духе, характере, содержании и смысле, в каком непрестанно и неизменно трактовал и устно и письменно преосв. Антоний, именно – чтобы всевозможно дать поворот рассматриваемому делу к прежнему status quo наших академий. Наконец, замечательно и то, что в значении такого-то именно поворота представила свои мнения корпорация (частнее о. Ректор) Киевской Академии, во имя и в силу авторитета которой действовал, по преимуществу, и сам преосв. Антоний, о чем он и засвидетельствовал открыто при самом торжестве её пятидесятилетнего юбилея, сказавши, что «эта Академия была примерно верна тем истинным добрым началам, какие были положены в самом её основании и не постыдно может стоять на них и всегда...»²⁴². Равно замечательно здесь и то, что когда указываемые мнения Киевско-академической корпорации успели в своё время попасть на страницы газет известного пошиба, то и они не миновали той же участи, какой подпали и мнения преосв. Антония.

Но так или иначе, несомненно только то, что шаг к прямому решительному действованию, именно – по вопросу о пересмотре, просуществовавшего десять лет новопреобразовательного Устава духовных академий, сделан был на самых первых же порах обер-прокурорства Константина Петровича, – и сделан не путём только официальной процедуры в лице учреждений Комиссии (в 1881 г.), но непосредственным самодейственным участием его, как, – по выражению в вышеприведённых сведениях – «преданного и благочестивого сына св. Православной Церкви», и близко и сердечно интересующегося делами и вопросами религиозно-церковными и в ряду их, на первом же плане поставившего для себя задачею лично, пристально проследить дух и направление духовного образования и воспитания и всего состояния духовно-учебных заведений.

В чём же именно выразилось указываемое личное самодейственное участие новопоступившего г. Обер-Прокурора, – ближайшим ответом на это могут служить нижеследующие сведения о посещении им, прежде всех других духовно-учебных заведений, – именно заведений Киевских и по преимуществу тамошней Академии. Сведения эти не без особого, кажется, значения изложены были тогда же весьма подробно в одном из местных Киевских периодических изданий и целиком перепечатаны в Церковном Вестнике, как официальном органе самого св. Синода²⁴³. Мы представим из этих сведений, по преимуществу то, что главным образом относилось к среде академической – к лицам учащим и учащимся, и к самым предметам наук, в особенности же к характеру и направлению собственно наук Богословских и вообще к религиозно-духовному образованию, – и отчасти к среде семинарской.

«При самом первом представлении Ректором Академии – преосв. Епископом Михаилом всех лиц, служащих в Академии, Константин Петрович познакомился отдельно с каждым из них и расспрашивал об их занятиях, входя относительно некоторых предметов академического курса в обстоятельные объяснения. В замечаниях Константина Петровича по этому поводу преобладала мысль о большей сосредоточенности в целой системе академического образования, а относительно учебной практики им высказано было желание иметь печатные руководства вместо существующих записываний лекций, требующих от студентов много времени. После этой беседы он слушал лекции по Латинскому языку, Церковной Археологии, Церковно-Библейской Истории. При последующем разе Константин Петрович сказал несколько слов о желанном характере духовной науки. Академия Киевская, – говорил К.П., – имеет светлые предания, определяющие её призвание в области духовной науки. Она издревле послужила воспитанию многих Иерархов нашей Церкви и общественных деятелей. Будучи по своему началу учреждением народно-церковным, она хотела жить в союзе с народом, с обществом, служить духовным потребностям его. Эти, завещанные преданием, задачи духовной науки существуют в ней и теперь». «В ваших, господа, руках, – сказал Обер-Прокурор – «соль земли»... Молодые люди, вами воспитываемые, далеко разойдутся по разным концам отечества, чтобы в своё время послужить просвещению народа, составляющему важнейшую цель нашу. От направления в теперешнем воспитании их может зависеть успех их просветительной деятельности в будущем».

В следующий раз в разговоре со студентами Академии Константином Петровичем высказано было несколько замечаний об общей постановке высшего Богословского образования в академиях. Между прочим, им упомянуто было о том материале для изучения языка, какой представляют проповеди истинно церковно-отечественные, как напр., покойного Московского Митрополита Филарета. Затем, Константин Петрович обратился к ним, приблизительно, со следующим наставлением: «Желаю вам успешно окончить всё то, что начали. Хотел бы дать вам совет; но у вас есть руководители, которые знают, как направить ваши силы и куда направить. И я только выскажу вам мои пожелания. От всего сердца пожелаю вам, прежде всего, чтобы вы в целом образовании своём держались средоточия, и главное, чтоб это средоточие было основано на одном начале: разумею то, чтобы вы берегли в себе веру. А правду сказать, сохранить веру в себе в настоящее время не так легко. Настоящее время – время критики. Вся наука ушла в критику, и это направление её доведено до крайности. Критика стала до крайности самонадеянною. Вместе с тем, критика стала чрезмерно пытливою, и такое её направление ведёт её к крайней сбивчивости в понятиях, запутанности в исследованиях. Это особенно заметно, напр., на современной немецкой критике: то что осталось от прежней критики, разбивается новою критикой. В виду таких-то крайностей критического направления в современной науке следует старательно оберегать в себе веру, как средоточное начало истины. И дай Бог вам во всё продолжение вашего образования и вашей жизни, когда и сами будете учить других, сохранить стремление к сосредоточенности, стремление к истине, чтобы не быть похожими на тех, которые, думая учить, сами теряются в подробностях и других топят в подробностях. Имея в сердце стремление к истине, вы найдёте её и поймёте. А к познанию истины приводит нас слово Божие в св. Писании. Знать св. Писание необходимо поэтому, как можно полнее. В одной из семинарий от учеников уже V класса пришлось мне слышать признание, что они мало читали Новый Завет. Я им сказал, что уж лучше бы они не имели сюртука, жилета и проч., но имели у себя Новый Завет; без св. Писания христианину жить невозможно. Священное Писание – это кремень, который, ударяя о душу, вызывает искры. Итак, стоя на основе веры и Слова Божия, вы, когда будете учить других, идите прямо к их душе и, не вдаваясь в крайности пытливой критики, стремитесь прямым путем к истине. Вы готовитесь быть учителями. В вашем призвании необходимо держаться твердых начал, сосредоточивать себя в стремлении к истине, в живом чувстве веры. Руководясь такими началами, вы принесёте много добра. Этого я и желаю вам от всего сердца». Наконец, при посещении Киевской же духовной Семинарии, Константин Петрович, расспрашивая у преподавателей о разных предметах и сторонах учебного дела, заметил им всем сообща, что следует им обращать особенное внимание на изучение св. Писания».

По прочтении всего этого изложения остается, кажется, один только труд, – труд не в том, чтобы усматривать и проводить сходства между взглядами и суждениями г. Обер-Прокурора св. Синода и таковыми же известными – преосв. Антония, а в том лишь, чтобы подумать, – можно ли здесь найти и указать в чем-либо разность между первыми и последними... Для наглядности сделаем, однако, хотя одну лишь цифирную перечень главных предметов и сторон, на которые обратил своё внимание и высказал свои указания г. Обер-Прокурор в отношении академического научно-образовательного состояния и проч., и о которых не встречали бы читатели сведений, прежде в разнообразных суждениях преосв. Антония. Так: 1) У Константина Петровича, после первых же обстоятельных объяснений с профессорами Академии относительно постановки предметов академического курса, выразилась первая преобладающая мысль о возможно большей сосредоточенности в целой системе академического образования. Не эта ли же самая мысль была такою же преобладающею и у преосв. Антония, в силу которой он так, можно сказать, вопиял против раздробленности и разбросанности преподавания наук в нововведённых факультетах в академиях? 2) Сказанные К.П. слова о желанном характере духовной науки и приложении её, – в чём представлена примером и образцом древняя и позднейшая до нового преобразования Киевская духовная Академия, – не то ли же в главном содержании и значении, что многократно говорил преосв. Антоний и чего желал видеть в Казанской духовной Академии? 3) Самоё выражение святоевангельское – вы есте соль земли, обращённое и приложенное К.П. к профессорам Академии, – не из уст ли преосв. Антония, как известно слышавшим, – часто исходило в этом же смысле и приложении? 4) Все благожелания К.П. студентам Академии, чтобы «во всём своём прохождении академического образования держались они средоточия, и чтобы это средоточие было основано на едином краеугольном камени – укоренении и сохранении в себе чистой веры и прямых положительных убеждений в истинах христианского исповедания, – не есть ли пастырский отеческий глас того же преосв. Антония, всего чаще раздававшийся во всеуслышание, посещаемых им, студентов? 5) Все суждения К.П. о том, как нынешние науки, – в том числе и Богословские, ушли, так сказать, по уши в критику, и как это направление доведено до крайности в сбивчивости понятий, в запутанности в исследованиях... не напоминает ли самым явным образом для читателей то, что высказывал преосв. Антоний по поводу, между прочим, напр. докторского сочинения бывшего Ректора в самой же Киевской духовной Академии, занёсшегося тоже в глушь немецко-богословской критики? 6) Далее, что сказать о выраженном К.П., между прочим, желании, чтобы воспитанникам Академии иметь печатные руководства по изучаемым ими предметам вместо существующего записывания лекций, требующего от них много времени и труда? Не об этом ли трактовал весьма много и подробно преосв. Антоний? 7) И ещё: если К.П. в одной из Семинарии высказался так об учениках, – «что лучше было бы, если они не имели приличного сюртука, жилета и пр., но имели бы каждый у себя Новый Завет, – то не Преосвященный ли же Антоний желал и проектировал, чтобы не Новый только Завет, но полная Библия были непременною принадлежностью и настольной потребностью для каждого ученика с первого класса Семинарии и пр. 8) Наконец. К.П. было указано на тот материал для изучения языка какой представляют проповеди истинно церковно-отечественные; не это ли же самое желал возможно провести в воспитанников, как будущих священников, преосв. Антоний, указывая материал для проповедей в церковно-служебных книгах?

Впрочем, при всех столь очевидных отожествлениях целого приведённого ряда²⁴⁴ взглядов и суждений в лице двух этих деятелей, нужно принять во внимание, что здесь со стороны одного – К.П. видны только ещё первые проблески его взглядов, суждений, указаний и притом, при самых первых только шагах, и вследствие лишь кратких непосредственных наблюдений и ознакомлений с положением дела. Но вот, при самом окончательном выполнении работы по отношению к пересмотру и изменению существующего доселе Устава и прочих положений в духовных академиях, – в чём сам же г. Обер-Прокурор примет, по долгу и по праву, прямое и полное участие, – несомненно откроется ещё и ещё многое, совпадающее с тем, о чём рассуждал и писал в своё время преосв. Антоний... Потому-то так и просится здесь прямо в сердце то чувство, которое так глубоко-искренно выразил преосв. Викторин при самом первом известии о назначении К.П. Обер-Прокурором св. Синода: «Жаль, что это (назначение) сбылось не при самой жизни Владыки Антония!» В самом деле, если, – сколько известно за несомненное, – и Его Сиятельство, бывший г. Обер-Прокурор св. Синода, Гр. Д.А. Толстой, в своё время первый обратил самое достойное внимание на деятельность преосв. Антония по делу преобразования им Смоленских учебных заведений, а затем, и при самом проектосоставлении преобразования академий, с готовностью (собственно на первых порах) принимал от преосв. Антония и, в ответах своих выражал желание принимать ещё от него изложение мнений и указаний: то во сколько ещё более воспоследовало бы это самое теперь со стороны г. Обер-Прокурора, Константина Петровича? С другой стороны, – как тогда сам преосв. Антоний писал бывшему г. Обер-Прокурору – Гр. Толстому, ещё, всё-таки и на первых только порах, и в своей мере, a priori, или – говоря собственно в приложении к пролагавшемуся только ещё пути к преобразованию, – не более, как заочно, – и потому мог, так или иначе, следовать своим исключительным взглядам, которые всего более и могли не подходить под вкус и нрав, и всех тенденций тогдашних тамошних сведущих людей и главных заправителей; – так, наоборот, тот же преосв. Антоний всего естественнее шёл бы теперь именно по тому пути и кругозору, какие в течение более десяти лет ещё полнее и яснее образовались в его воззрениях на всё то, что он преследовал и прежде шаг за шагом чуть не в каждом из главных параграфов нововведённого академического Устава, которого, однако, volens-nolens, он должен был держаться в своей административной деятельности. Наконец и для Константина Петровича всего ближе, понятнее и, по своему достоинству, ценнее было бы всё, исходившее собственно от преосв. Антония, уже потому самому, что и в принципе и в самой прямой задаче при пересмотре академического Устава дано им тоже самоглавнейшее направление, чтобы возвратить, насколько благовременно и благопотребно, status-quo академий к прежнему духу, характеру и направлению и всей постановке высшего духовного образовательно-воспитательного дела.

Со своей стороны, в отношении всех этих положений и условий, начиная с личных, известных, уже взаимных отношений между преосв. Антонием и К.П., мы имеем такие несомненнейшие данные, которые равносильны полномочию, чтобы свидетельствовать об этом. Его Высокопревосходительство Константин Петрович с готовностью соизволил в своё время выразить согласие на упоминание его собственного лица и имени в нераздельной связи с именем и памятью в Бозе Почившего, – почитая это относящимся и служащим к его собственной чести, – несмотря на то, что он в эту пору уже занял настоящий, столь высокий свой пост, – выразив при этом одно лишь то, достойнейшее христианского смиренномудрия, чувство, чтобы всё, достойное имени и памяти в Бозе почившего Святителя по его деяниям, и относилось собственно к нему одному – преосв. Антонию»²⁴⁵. Понятно, на чем обосновывается и из какого духа и чувства истекает одна эта готовность и соизволение поставить своё имя в такой нераздельности с преосв. Антонием. Не есть ли в этом прямое оправдание смысла других слов преосв. Викторина, выраженных им в том же, прежде указанном, письме по первому известию о назначении Константина Петровича Обер-Прокурором св. Синода: «Да, верно дух преосв. Антония на небе ходатайствовал о сём (назначении)» – ходатайствовал, конечно, не в смысле временной личной только чести для назначенного на столь высокий и важный пост служения, но ради блага самой св. Церкви, для благоуспешнейшего выполнения главных задач и предприятий по разным делам церковного управления, в котором Высочайшею волею Помазанника вручено ему такое важное кормило, как и выражено это в том же письме преосв. Викторина: «Дай же Бог обновления в управлении кормилом дел церковных к возвышению Православия».

Итак, если остановиться всецелым и беспристрастным вниманием на представленных данных, относящихся к делу пересмотра и изменения, бывшего Устава духовных академий, а равно и семинарий, и если столь же беспристрастно представить весь, прежде изложенный, очерк деятельности преосв. Антоний в этом же отношении, – представить, хотя в виде проведённой параллели: то не ясно ли здесь – и логически и фактически заключение в прямую положительную сторону искомого нами ответа на поставленный известный вопрос – именно: «прав ли был и насколько успел преосв. Антоний в своих начинаниях и действиях, на которых он настаивал до самоотвержения?» Впрочем, если окончательный суд и приговор об этом деле ещё впереди в значении всецелого оправдания результатов его в общем приложении к выступающему только ещё теперь новому status quo наших академий, то тем не менее, это значение деятельности преосв. Антония может уже достойно и праведно определиться теми плодами непосредственно личных влиятельно-действенных отношений его собственно к Академии Казанской, которая так открыто и задушевно засвидетельствовала об них, как только может любимое дитя чувствовать всё подобное к возлюбленному отцу...

Приведём здесь ещё раз в отрадное воспоминание для всех истинно сочувствующих слова, из указываемого свидетельствования этих чувств от лица здешней Казанской Академии: «Прости, Владыко святый! Мы никогда не забудем твоих слов: «Академия – моё любимое детище». Приими же и ты дань молитвы, любви, почитания и всякого благодарения от нас – чад твоих и сподоби и там Твоих молитв о процветании и укреплении веры, здравых понятий, честности стремлений в Твоём дорогом детище, да принесёт оно свою благородную лепту на пользу служения св. Церкви и духовной науке»²⁴⁶.

По порядку нашего изложения и по самой связи предметов дальнейшая речь будет о том, – как относился преосв. Антоний, по званию и долгу своему архипастырскому, к местным светским учебным заведениям и вообще к делу общехристианского образования, начиная от аудиторий университетских и оканчивая общенародным обучением в сельских школах.

Бывший г. Обер-Прокурор св. Синода Граф Д.А. Толстой был с тем вместе и Министром Народного Просвещения, – что продолжалось в течение четырнадцати лет. Кто и как бы ни понимал, в своё время, это совмещение в одном лице двух столь высоких и важных постов в церковно-государственном управлении, преосв. Антоний, со своей стороны, имел на это определённый взгляд в смысле благоприятном. В частности такой именно взгляд у преосв. Антония образовался на первых же порах, между прочим, потому, что в обоих ведомствах были тогда, как раз одновременно, на очереди вопросы и самые проекты о преобразованиях учебно-воспитательной части, – начиная – в дух. Ведомстве – с училищ до академий, а в ведомстве Мин. Нар. Просвещения – от народных сельских школ до гимназий и даже до самых университетов. Главнейшим образом преосв. Антоний предусматривал здесь самое естественное, в возможной мере, сближение, в смысле прямого взаимно-содействия и живого воздействия, между и лицами-деятелями, при выполнении сказанных проектов, и между самыми задачами и существеннейшими интересами самого дела учебно-воспитательного в духе, характере и направлении православно-христианском и церковно-народном. Наконец, так как самоё назначение одного лица для занятия двух высшеначальственных должностей, – Синодальной Обер-Прокурорской и Министерской по народному просвещению, – воспоследовало непосредственно после известного, дотоле ещё не бывалого в нашем православном отечестве, первого столь страшного злодейства – покушения на цареубийство, итак как самый этот злодей – сын беззакония и погибели, – оказался из среды питомцев – выродков из учебного заведения Министерства Народного Просвещения, и как тогда же признаки какого-то вообще зловредного и опасного брожения в обучающихся в заведениях и светских и духовных, не могли укрыться от бдительности Правительства, а в силу этого тогда же был издан Высочайший Указ²⁴⁷ о всевозможном внимании, наблюдении и преследовании всех подобных признаков и их проявлений и, всего более, о возможно тщательном и благотворном действии и влиянии на учебно-воспитательное состояние и учащихся и учащих, – то преосв. Антоний всё это особенно глубоко сложил в своём сердце, как одно из священнейших требований своего Архипастырского звания и долга, не в отношении только к прямо подведомым ему духовно-учебным заведениям, но и к прочим светско-народным – от Университета до сельских школ, – хотя и без того, по существовавшим тогда правительственным законоположениям, всякий местный Архиерей есть наблюдатель хода и успехов по преподаванию христианского учения в пределах программ и учебников и, тем паче, наблюдатель и руководитель в отношении ко всем лицам, преподающим христианское учение, начиная от сельских школ до кафедры университетской. По управлении же сельскими школами, на прямом основании тех же законоположений, местные Архиереи состояли прежде Председателями общих губернских училищных Советов.

Во всех указанных отношениях преосв. Антоний, в силу своего определённого взгляда, возлагал прямые надежды, что г. Обер-Прокурор, по своей совместной власти Министра Народного Просвещения, откроет возможно больший простор лицам духовного ведомства к усилению своего значения и влияния в среде общенародного просвещения, и что между самыми заведениями, учебными, – духовными и светскими, – возможно сгладится существующая рознь и исчезнет самоё понятие о какой-то кастовой выделенности духовенства из целостной среды общества. Действительно, под влиянием этого своего взгляда и надежд и вообще по душевному своему чувству и убеждению в несомненной пользе таких взаимных отношений между двумя учебными ведомствами (ставшими в описываемое время под управление одного главенствующего лица), – преосв. Антоний не умедлил на первых же порах выразить открыто свои взгляды и желания. Так на торжестве двадцатипятилетия в Казанской духовной Академии (8 Ноября 1867 года) преосв. Антоний лично от себя провозгласил здравицу такими именно словами: «Я со своей стороны желаю, чтобы здешнее Казанское общество вошло в доброе единение со здешнею Академиею, особенно же, – по самому ближайшему сродству, – общество учёное²⁴⁸. Далее при торжестве столетнего юбилея первой Казанской Гимназии (бывшем 21 Января 1868 года), старейшей в ряду всех гимназий во всей Империи, и потому удостоенной именным Высочайшим Рескриптом на имя Министра Народного Просвещения наименования «Императорской», преосв. Антоний в своей архипастырской речи выразил особенное сочувствие и благожелания к преуспеянию её в будущем: «Благословляю благословением Господним, от Него же исходит всякий залог и успех во всём благом и истинном, и от всей души желаю, дабы и впредь всегда выходили из сего рассадника просвещения, по самой знаменательной его древности в пример и другим позднейшим, – выходили христиански благовоспитанные и истинно просвещённые деятели на пользу общую, а в особенности для здешнего собственно края, ещё так не богатого просвещением, в коем весьма немало ещё элементов, не слившихся доселе даже с общею жизнью русского народа, и о коем, по справедливости, должно сказать, – что в нём жатва многа, но делателей мало»²⁴⁹.

По инициативе и примеру своего Архипастыря, в таком же духе и смысле, отнеслись к этому событию в истории здешней Гимназии, как старейшей представительнице светского образования, со своей стороны и духовная Академия и всё духовенство Казанской епархии. Со своей стороны, праздновавшая столетний юбилей свой, Императорская первая Гимназия отозвалась достойнейшим образом на все, выраженные ей, сочувственные отношения, начиная с Архипастыря.

Вот некоторые слова из ответа от имени Совета этой Гимназии, обращённые к своему Архипастырю: «Воспоминая своё столетнее прошедшее, Гимназия постигает глубокий смысл Ваших Архипастырских благопожеланий на новый период её существования. Истинно отеческие блaгoпoжeлaния Вашего Высокопреосвященства наполняют наши сердца надеждою, что небесною помощью Заступницы нашей и силою Вашего Архипастырского благословения новый век жизни Гимназии будет новым для неё периодом, – периодом зрелого и всестороннего развития духовных сил её, возрастания и высокого преуспеяния на указанном ей поприще служения делу православно-русского просвещения, периодом ещё более деятельного благодействия её во благо отечеству, во славу Божию. Чтобы сия радостная надежда наша была крепка и достоверна, начальствующие, учащие и учащиеся в Гимназии всеусерднейше и почтительнейше просят Ваше Высокопреосвященство – как ныне, так и впредь осенять их благодатью Архипастырского благословения, святыми молитвами ограждать, благомудрым учением наставлять, просвещённым руководством направлять к неуклонному и неукоснительному восхождению от силы в силу, дабы питомцы Гимназии не были младенцами, колеблющимися и увлекающимися всяким ветром учения, по лукавству человеков, по хитрому искусству обольщения (Еф. 4:15), но дабы были мудри, яко змия и цели яко голубие (Мф. 10:16), и дабы всякий из них был совершен и на всякое дело благое уготован (2Тим. 3:17)»²⁵⁰.

Когда такие же истинные сочувственные отношения всего местного учебного ведомства и представителей общества, начиная с главноначальствующих лиц в местных управлениях всех ведомств, выражены были и лично и письменно здешней духовной Семинарии, по случаю, тоже празднованного ею, своего, ещё более старейшего, юбилея стопятидесятилетнего, бывшего в том же 1868 году (20 Октября), – тогда ещё более преосв. Антоний слагал в сердце своём искренние положительные убеждения и надежды относительно столь явственного и столь благоприятного сближения и единения в положении всех местных учебных заведений, как верного залога в будущем ходе и направлены образования, без различия ведомств, во благо общее по местным потребностям церковно-общественным и государственно-народным. «За особенное для себя счастье почитаю, – говорил преосв. Антоний, – что мне пришлось быть во главе участия в настоящем торжестве здешней Семинарии и, с тем вместе, почитаю для себя долгом выразить перед всеми искреннейшее благодарение и всесердечное удовольствие, что здесь на торжестве духовной Семинарии, хотя исторически представляющей в себе такое преимущество старейшинства перед всеми местными духовными и светскими учебными заведениями, но всё-таки в настоящее время и в теперешнем положении занимающей в среде их второстепенное скромное место, – собрались дружно и с любовью для участия в этом торжестве все высокодостойнейшие особы, представители всех ведомств и сословий²⁵¹, – и потому от лица всех и от всей моей души выражаю всеискреннейшее молитвенное пожелание дальнейшего наилучшего преуспеяния Казанской Семинарии – этому старейшему рассаднику христианского просвещения в области Церкви Казанской и в пределах сей страны, где она, со дней оных древних до времени открытия первой Гимназии, была единственным рассадником высшего, по тогдашнему состоянию, всякого научного образования духовного и светского в местном крае, открытым для лиц всех сословий и званий, так что в своё время носила титул Академии»²⁵².

Таким образом, по всем этим, одновременно сгруппировавшимся, юбилейным историческим событиям, совместно празднованным в духовных и светских уч. заведениях, преосв. Антоний все более и более утверждал свой, известный уже, взгляд на настоящее и будущее в ходе и направлении духовного и светского образования в прямых надеждах на возможное объединение и проч.

Для осуществления таких своих желаний и для утверждения самым делом возможно благоприятных отношений между корпорациями духовных и светских заведений преосв. Антоний со своей стороны, – и личной и епархиально-aдминиcтpaтивнoй, – питал прямую и особенную уверенность в самых духовных лицах, служивших в ту пору в Университете и в обеих гимназиях. Первый из них был прежде упоминаемый о. Прот. Д.П. Владимирский – Профессор Богословия в Университете; другие же двое были законоучителями в гимназиях; – в первой Императорской свящ. Н.А. Переверзев, во 2-й свящ. М.М. Зефиров²⁵³. Всем этим лицам преосв. Антоний придавал особенное значение ещё потому, что все они состояли, избранными от духовенства, членами Педагогического Собрания в духовной Семинарии. А как это было в самые начальные годы нового преобразования семинарий, когда нужно было, по преимуществу, иметь прямой и зрелый взгляд, разумное опытное суждение по разным предметам и возникавшим вопросам, и как преосв. Антоний сам лично, более всего, сосредоточил тогда же своё понимание на деле этого преобразования, – и притом, в соотношении с таковым же преобразованием, происходившим тогда и в светских средне-учебных заведениях, – то непосредственное служебное участие сказанных лиц, как членов Советов и там и здесь, составляло для преосв. Антония особый, так сказать, критериум, сколько и самый источник сведений о распоряжениях, исходивших от одного главенствующего инициатора и заправителя этого преобразования в лице Графа Д.А. Толстого – как Обер-Прокурора св. Синода и как Министра Народного Просвещения

В конце концов, всё это, столь желательно установившееся на самых первых порах, воззрение преосвящ. Антония на возможное объединение замыкалось, так сказать, в личных самых благоприятных дружественных отношениях между ним и Попечителем Казанского уч. Округа Петром Димитриевичем Шестаковым, с коим, как известно уже из прежних фактов, преосв. Антоний сам же первый пользовался случаями разделять свои воззрения и суждения по вопросам, относящимся и к духовно-учебному ведомству. При этих отношениях к г. Попечителю преосв. Антоний поставлял себя и его в равностепенное служебное положение не номинально, а в силу того же воззрения на объединение общих интересов в разрешении многих одинаково существеннейших задач и вопросов в деле христианского истинно народного просвещения от высших учёных и учебных кафедр до деревенских скамей в сельских школах и не Русских только, но и инородческих, и не от правительства только учреждаемых, но и от самих приходских сельчан и, в частности, от Братства Святителя Гурия. В этом Братстве сам же г. Попечитель принимал на себя не раз звание Председателя Совета Братства, по избранию всех членов на общих собраниях сего Братства, вполне видевших и ценивших как личное христиански-ревностное усердие его, так и благотворное влияние на развитие и успехи деятельности Братства, по преимуществу, в деле устройства инородческих школ²⁵⁴.

По плану нашего изложения мы остановим внимание читающих, прежде всего, на той деятельности, которая равно соучастно выразилась со стороны двух ведомств – и духовного и светски-министерского, – именно по отношению к народно-школьному образованию, особливо в описываемое начальное время.

Преосв. Антоний, как бывший непременный Председатель Губернского Училищного Совета, пока существовало в силе Высочайше утвержденное (14-го Июля 1864 г.) положение о начальных народных училищах, – особенно глубоко понимал и ценил личное деятельное участие П.Д. Шестакова. Первым главным основанием к этому послужило для преосв. Антония уже одно напр. то, когда П.Д., – при самых ещё первых начинаниях Губернского училищного Совета по делу народного образования, – первый выступил со своим заявлением и положил этим инициативу для направления общей деятельности Совета – такого содержания и характера, что преосв. Антоний тогда же от всей души свидетельствовался так: «да, дай Бог и Архиереям – Председателям Совета проводить такие взгляды, заявлять такой голос и полагать такие начинания, чтобы проводить их в самое дело христианско-народного просвещения во всеместных народных училищах и школах. Всеискреннейшее православно-русское спасибо Петру Димитриевичу за это. Иначе заяви и проведи это же самое Архиерей – Председатель Совета, всё-таки подобное заявление показалось бы кому-нибудь чем-то вроде исключительного, одностороннего, не соответствующего современным взглядам и стремлениям... Тогда как это же самое в лице его, не как даже Попечителя Округа, но как вообще образованного светского человека, всего несомненнее имело прямой смысл и значение в глазах и мнении всякого».

Такой сочувственно-благодарный отзыв преосв. Антония о значении указываемого заявления П.Д. объясняется, между прочим, тем, что содержание этого заявления, можно сказать, всецело совпадало с тем, что и сам преосв. Антоний заявлял и проводил в дело обучения в народных церковно-приходских школах ещё в Смоленской епархии. Приведём здесь некоторые из главных тезисов, буквально выраженных в заявлении г. Попечителя Округа: а) «Чтобы начальные народные (в чистом смысле этого слова) училища достигали прямой истинной цели своего учреждения, прежде всего, необходим выбор вполне достойных лиц-наставников, которые бы не своими только знаниями и умением вести учебное дело приносили пользу детям, но главнее всего, своею жизнью могли бы служить повсюдным назидательным примером, как для вверенных им детей, так и для самих родителей, – людей простых и имеющих себя темными, и потому не менее детей нуждающихся в добром душеспасительном примере в религиозно-просветительном и нравственно-руководственном отношении. б) Поэтому местный священник, по моему крайнему убеждению, не должен ограничиваться официальными лишь отношениями к школе, посещением оной и даванием в ней нескольких уроков, и даже не повременным только наблюдением за направлением школы, – что возлагается на него самым положением, – но требуется от него гораздо большее, действительнешнее, способное растворять сердца и школьников и их родителей – как одинаково духовных его чад по его пастырскому священно-действенному званию и служению в деле строительства спасения душ христиански верующих. в) Поэтому всё преподавание начального обучения, чтобы оно могло вызвать и приобрести полное истинное внимание и уважение в глазах самого народа, должно сосредоточиваться и корениться на религиозно-церковных началах. г) Не только для чтения должны быть, главным образом, даваемы книги священно-церковные, но должно быть вводимо, по возможности, приобучение всех детей к пению священно-церковному. д) Даже и самоё обучение чтению должно начинаться с книг церковной печати – с Часослова, Псалтири, – этих любимых священных книг русского православного народа, который привык в самой грамоте, в самых буквах её видеть и почитать нечто, особенно высокое и священное... И потому следует непременно поддержать и охранять в народе этот благодатный взгляд вполне религиозно-церковным характером и направлением школы. От книг же церковной печати переход к книгам печати гражданской совершенно легок и нечувствительно может совершаться сам собою²⁵⁵.

В этом же отношении и таком же значении преосв. Антоний глубоко благодарил в душе того же Петра Димитриевича Шестакова за другое сделанное им, первым же, заявление и на самом деле состоявшееся в том, чтобы, при обсуждении Губернским училищным Советом тех мер и средств, какие должны и могут быть принимаемы к распространению начальных училищ в разноместных инородческих приходах, равно и самых способов к наблюдению за этими училищами и, наконец и самого образа, и метода обучения инородческих детей, – избрать и приглашать в заседания Совета лиц с положительными специальными по этой части знаниями языков этих инородцев и самого духа и быта их. Эти лица были им самим же указаны, как вполне достойнейшие не только по познаниям, но более всего, по глубокому истиннейшему призванию к этой специальности, именно: – состоявший тогда при Казанском Университете преподавателем татарско-турецкого языка коллежский советник Николай Иванович Ильминский и, кончивший курс в том же Университете, Николай Ив. Золотницкий, как основательно изучивший Чувашский язык, знакомый ему к тому же с детства по самому месту рождения в чувашском селении²⁵⁶. Не замедлив возможно скоро и ближе ознакомиться с этими лицами, преосв. Антоний, в тоже время, сугубо утешился, как дорогою находкою и другими двумя лицами, – каковы были тогда при Казанской дух. Академии Бакалавр Евфимий Александрович Малов и, состоявший тогда в качестве практиканта, столь известный теперь настоятель церкви в крещено-татарской школе, Василий Тимофеевич, – бывший прежде (не к унижению, а к возвышенно его имени сказать) при той же Академии наёмным рабочим – водовозом. Об этих лицах, равно как и об Ник. Иванов. Ильминском преосв. Антоний писал даже на первых порах и в Смоленск, свидетельствуя свою душевную радость и упование, что Господь, видимо, благословляет его начинания, и выражая большую надежду на только что заводившееся, по его выражению, гнёздышко, – на устроявшуюся тогда по исключительной инициативе сказанных же трёх лиц крещено-татарскую школу в скромной избушке в слободке близ Академии.

При таком, явно благоспешествуемом во всём, начальном положении и ходе дел преосв. Антоний, со своей стороны, все более и более лелеял, так сказать, ту задушевную свою мысль, что так или иначе, ближе и теснее, со временем, соединятся элементы двух учебных ведомств в интересе одних и тех задач и целей. В самых указанных лицах-специалистах призванниках – преосв. Антоний видел осязательное доказательство этого, так как г.г. Ильминский и Золотницкий состояли в ведомстве Министерства Народного Просвещения, а г. Малов в среде академической, к которой причислялся и Василий Тимофеевич и по месту своего первоначального работничества, а затем, по званию quasi практиканта. Наконец, эти же самые лица во главе с г. Попечителем Округа, были в числе началоположников учреждения самого Братства св. Гурия и настолько проявили достойно свою деятельность, что при ежегодном общем избирании членов Совета Братства, они всегда получали честь быть в числе не только временно избираемых, но в значении как бы непременных Членов, – что продолжается и доднесь. Со временем – вскоре в состав Совета Братства вступили и другие достойнейшие лица из ведомства Министерства Народного Просвещения, как напр. г.г. Директор и Инспектор народных школ.

Таким-то чередом и пошло и шло было всё дело согласно самым первоначальным взглядам и желаниям преосв. Антония, для осуществления которых в будущем представлялись ему же первому ширь и гладь и достойно сказать, Божия благодать...

Но вдруг самый вопрос о народном образовании получил видоизменение в общем его значении; самые народно-сельские школы оказались разделёнными, и именно по части главного заведования, их устройства и самого характера обучения и пр. Какие были положительные основания, причины и побуждения к такой новой постановке дела по части народного образования, само собою, это не может входить в настоящее изложение. Довольно только сказать, что всё это воспоследовало из Министерства Народного Просвещения и, следовательно, в одном этом стало уже ясно Преосвященному же Антонию, что питаемые им желания и надежды должны были получить вместо действительности значение только так называемых «pia desideria». Потому с самых же первых пор преосв. Антоний, по обычной своей манере, начал высказывать многие разнообразные свои суждения, проводя их широко и далеко, – начиная с этого ближайшего вопроса о начальных народных школах до университетского образования и даже до самых представителей высшей учёности, двигателей и жрецов современной науки. Как всё это выходило, развивалось и укладывалось у него в своего рода, системе и логически и фактически, читатели увидят в сейчас следующем изложении, составленном исключительно из данных, взятых с натуры.

Мне привелось быть личным свидетелем, как преосв. Антоний впивался, так сказать, в каждое слово в сообщённых ему в самый первый раз сведениях, полученных на месте одним лицом, бывшим в Петербурге и там призывавшимся, по его служебному званию, к участию в предварительных совещаниях в министерской камере при личном присутствии самого г. Министра Народного Просвещения, хотя не как председательствовавшего, но как только принимавшего главное участие в совещаниях, происходивших в среде г.г. Предводителей дворянства²⁵⁷. Последние были тогда во множестве в Петербурге по случаю совершения бракосочетания Её Императорского Высочества МАРИИ АЛЕКСАНДРОВНЫ. По словам сообщившего эти сведения, дело было так. Государь Император на придворном бале собственно устно изволил выразить г. Министру и г.г. Предводителям Своё прямое непременное желание, чтобы первый пригласил последних к немедленному общему обсуждению вопроса о проектируемом в Министерстве учреждении начальных народных училищ. Не излагая во всей подробности, сообщённых тогда преосв. Антонию сведений по этому делу, мы скажем только следующее. Сообщившим сведения было высказано, между прочим, что в Министерстве сводилось дело к тому, чтобы в будущих училищных Губернских Советах председательские кресла были предоставлены лицам, подведомым Министерству же – именно Директорам Гимназий; но при бывших совещаниях г.г. Предводителей, нашлись, тут же в среде их²⁵⁸, высказавшиеся прямо и решительно «против» такого положения, – и потому, в конце концов, принято было общим голосом иное положение, т. е. что председательство должно быть предоставлено г.г. Губернским Предводителям, Преосв. Антоний не утерпел, чтобы не прервать речь говорившего... «А что же, скажите пожалуйста, был ли хоть помин какой о бывших-то прежде Председателях Губернских училищных Советов, сиречь – об нас – об Архиереях? ... Или уже так себе – прямо с козел долой... да и на запятках-то, видно, место указать для них не изволили...»

Когда высказаны были эти слова преосв. Антонием в присутствии собеседника, то по самому тону произношения в них выражалось скорее похожее, как бы, на полушутку. Но проводив посетителя, тотчас же преосв. Антоний как бы ухватился за свои же слова и продолжал: «Да, эта новость касается не председательских только кресел, на которых кто бы, пожалуй, ни сидел... И у меня во всё время разговора с А.Г. на душе была главная мысль о том, – что-то будет с нашими церковно-приходскими-то школами! Строго говоря, первое-то положение Министерства Народного Просвещения о председательстве было бы, по моему, лучше и для наших-то церковно-приходских школ, особливо при Обер-Прокурорстве того же Министра. Ведь, живо ещё то особое высочайшее повеление, чтобы все, открывавшийся духовенством и приходскими Попечительствами, сельские школы и оставались в ведении духовенства и притом с тем, чтобы и Министерство Народного Просвещения оказывало содействие к преуспеянию их по мере возможности, и отнюдь не привлекало в свои светские народные начальные училища учеников из церковно-приходских школ никакими мерами убеждения... Следовательно, кому же, как не Графу Д.А. и предстояла бы особая честь во всей целости и точности сохранить указанные положения, когда в руках его одного и власть Министерская и Синодальная – Обер-Прокурорская. Во 1-х он сам знал и знает из своих же отчетов Обер-Прокурорских, что церковно-приходских школ ещё давно существовало уже более двадцати тысяч и число учащихся простиралось до полумиллиона. Во 2-х для привлечения к ним самых сил образовательно-воспитательных был уже открыт тогда же прямой и верный источник, который, если бы только порасчистить его русло пошире и поглубже, был бы всегда достаточным и верным даже и для министерских – то народных училищ, – на что и были примеры. Твердо помню, как всё это было прекрасно проведено в самоё дело и в Смоленской епархии. И нет сомнения, что чем бы дальше, тем бы лучше пошло дело этим именно порядком, особливо при одном главенствующем лице в обоих Ведомствах. В противном случае, чуется, как бы не сбылось слово реченное: «...царство раздельшееся на ся не станет...» Право же, у меня так и поднывает что-то в душе... Я готов бы теперь же писать к Графу Д.А., но жалко, что хорошенько-то ещё не могу взять в толк: отчего это вдруг потянуло ветром, как бы, с так называемого «гнилого угла не к доброй погоде»... Ужели, в самом деле, здесь со стороны Министерства открывается своего рода конкуренция с церковно-приходскими школами, или чего доброго, не подпало ли оно под те паруса, которые в известной среде интеллигенции и современной прессы, видимо, натягиваются в направлении уже не конкуренции только, а даже антагонизма... У этих кормчих так и корчатся мозги от мерещагося им quasi клерикализма, захваченного ими же не более, как из представлений о клерикализме западном... и переносимого в смысле какой-то боязни и придирки и к нам – духовным... Конечно, в приложении к проводникам таких сентенций верно слово Псалмопевца: тамо убояшася страха, идеже не бе страх... за то и с другой стороны, по тому же Псалмопевцу, выходит, что словеса их паче елея, но та суть стрелы... А кому-кому бы, кажется, предлежал здесь первый долг и первый шаг, чтобы развеять всю эту мглу наваждений, как не тому, кто имеет теперь в руках такое верное мерило и по отношению к ведомству Народного Просвещения и ведомству Церковно-духовному и, в частности, духовно-учебному... Впрочем, по рассказам то очевидно, что долго не заставят ждать... тогда не услышим только, а и увидим»...

Действительно, когда начали входить в законную силу и действие положения о ново-учреждённых министерско-земских народных училищах, преосв. Антоний особенно пристально следил за каждым итогом в ходе этого дела и не пропускал случая высказывать свои суждения. То – высказывался он напр. о самых расходах, которые потребовались сразу в огромных размерах из сумм казённых и земских. То – почти пальцем указывал на ново-открываемые заведения – учительские институты и Семинарии по отношению собственно к контингенту лиц, учащихся в этих заведениях. То, – наконец, на самых лиц, начавших вступать в учителя в народных училищах и на непосредственных местных наблюдателей и заправителей делом народного образования, – разумея под последними, между прочим, даже волостных старшин и чуть ли не писарей, и, в тоже время, с особенною грустью выставлял он положение местных священников, хотя и призванных сюда, но как бы ради только отклонения опасности соблазна и, пожалуй, укора и протеста со стороны самих же простолюдинов, увидевших своих духовных пастырей, как бы, оттолкнутыми.

Так, спустя уже долгое время, высказывался особенно подробно преосв. Антоний в беседе с N.N. «Судите сами, что такое теперь священники в отношении к этим училищам? ... не поставлены ли они здесь, буквально сказать, на запятках? Не в прямую ли насмешку, своего рода, назначено им урочное жалованье в уровень, а инде, пожалуй, и менее, с количеством платы, получаемой наёмным сторожем при этом же училище? Зато, в добавок к этому мизерному жалованью, поставили тех же священников ещё в более мизерное нравственно-служебное положение и в отношении к учителям и даже учительницам, как главенствующим в училищах лицам, и ещё более к инспектирующим лицам, не то чтобы к Инспекторам или Директорам этих школ или Предводителям дворянства, нет – но просто-напросто к старшинам с писарями волостных правлений из мужиков... А сколько назначили уроков-то по Закону Божию и по каким программам и учебникам... об этом конечно и Вы знаете... Наконец, так как учителями в училища поступают – quasi специалисты из учительских институтов и семинарий, – а поступают-то в эти самые заведения, известно, хотя бы в меньшинстве, лица самые разнокалиберные и, кажется, нередко полуисключённые ученики из других заведений светских и духовных, – то понятно, что может быть от таких делателей, да ещё при такой нагрузке книг для чтения мальчиков, – книг подчас слишком сомнительного, а случалось, и положительно вредного направления²⁵⁹. Здесь, кажется, нужно ожидать последствий гораздо по круче, нежели от восхвалённых было в своё время, как бы благоспасительных же для народа, – воскресных школ, от коих насилу отделались, хотя тут являлись делатели временно, налётом, – а теперь здесь делание будет постоянное, систематическое. А давно ли, подумаешь, – продолжал преосв. Антоний, – были в силе и действии Высочайше утверждённые положения о начальных народных училищах, равно как и церковно-приходских... где всё главное содержание, так прямо и целостно, направлено было в преимущественную сторону начального народно-школьного преподавания в духе религиозно-церковном, начиная с самой азбуки славянско-церковной, как имеющей, внедрившееся искони в духе и понятии народа, священное благодатное значение... и оканчивая собственно пастырским влиянием на весь ход школьного учения в лице священников и пр.! И, – что было замечательно и особенно утешительно, – содержание этих самых положений разделялось, вполне задушевно, даже самими-то лицами, состоящими в Министерстве же Народного Просвещения... Я и теперь напр. с отраднейшими чувствами вспоминаю то, как напр. сам же Попечитель Округа Петр Димитриевич показал и нам, – Архиереям, как бы урок и пример в этом отношении. Кстати сказать, давненько я собираюсь повидаться с ним и потолковать о ново-вводимых народных училищах. Да и теперь у меня на уме первая мысль такая: «благо, что Архиереи теперь не Председатели в училищном Губ. Совете, а то бы я, на первом же Собрании, предложил вывести на справку прежнее заявление Петра Димитриевича и самоё одобрение этого заявления, воспоследовавшее от Министерства, и поставил бы вопрос всем сочленам: что ся вам мнить, господие-братие? Интересно бы услышать, какие-то поданы были бы голоса на это, но «исключая и самого П.Д., хотя бы то в конфиденциальном значении... и тогда, наверное, по крайней мере, икнулось бы и там – и в Министерстве и почуялось бы и в нашем дух. Ведомстве… выпустившем из под рук своих столь важное и сказать – святое дело своего призвания и долга!²⁶⁰ Впрочем, в Министерстве-то, конечно, свои принципы и виды, что чья власть, того и воля, и особенно на таком свободном раздольном поле, которое разрабатывается новоявившимся земщинным управлением… где и старшины и писари волостные вольны делать, что ни взбредёт в голову... а всего более по части невежественных притязаний и прямых стеснений в отношении к церковно-приходским школам, – на что излишне приводить и примеры, равно как почти напрасное дело и обращаться, к кому бы следовало, об устранении подобных явлений, – чему я сам видел опыты... Но, о! когда бы проникло в разум и пало глубоко-глубоко на сердца всех подобных властных деятелей, начиная с вышних, слово Самого Господа Спасителя: Блюдите, да никто же от вас соблазнить единого от малых сих! А кажется, если бы когда-то теперь это Божественное изречение Господа должно быть слишком свежо и внятно для каждого благомыслящего – и как христианина, и как патриота... Недаром же это самое изречение – именно выражение – единого от малых сил – нашло само себе, как бы невольно, столь знаменательное место и значение в народно-патриотических статьях по случаю страшного первого удара – покушения на жизнь Помазанника – Главы Отечества... «Коммисаров» был истинно един от малых сих в среде той Костромской православной русской населённости, из которой был и земляк его, приснопамятный в истории государства, как спаситель же жизни Царя – «Сусанин»... Тогда как кто были эти сыны погибели и олицетворённого беззакония – Каракозов, Соловьёв? Известно, не от малых сих, а от средних и отчасти от высших, судя по их образованию в заведениях; и они же оба, к несказанному изумлению, были даже учителями в народных училищах и в воскресных таких же школах! И они то, как известно, даже и на суде Верховном, перед неизбежною для них смертною карою, с сатанинским злорадством свидетельствовали первым делом о себе (напр. кажется Соловьёв) буквально, что он не признает никакой религии! Ох, Господи помилуй и спаси!.. Кажется бы уж лучше было, когда бы, по крайней мере, не печатали и не публиковали этих сведений... А то, избави Бог, и от этих одних публикаций ведь яд тоже разливается... И Бог один весть, чего ожидать в будущем! Правда, после этих страшных потрясений всегда начиналось было что то… но выражалось и завершалось едва ли не более, как, выступавшими лишь на очередь полуопределёнными, пересмотрами уставов, где в последних пересмотрах скорее видишь опять-таки такое направление, – как бы больше и шире дать простора и свободы в смысле какой-то автономии в учебных корпорациях; а относительно дисциплинарного и нравственного порядка и влияния на учащееся юношество почти ничего не встретишь... Так напр. от властного и влиятельного надзора за нравственным состоянием студентов университетское начальство совершенно свободно и безучастно, по силе самого Устава, а о религиозном и говорить нечего. Отсюда – что же удивительного в нередко повторяющихся беспорядках в университетах и др. заведениях, где выражались иногда самые резкие демонстрации против Начальства, для прекращения которых вынуждены бывали местные начальства требовать даже военной команды. К тому же всё это опять сейчас же распубликовывается в газетах и, положим, с указанием на такие-то и такие-то меры, принятия начальством против этого зла, – а выходит, что последние остаются не причём, а самые-то распубликования оказываются прямою заразою для других учебных заведений... Этого мало... когда только выходят распоряжения начальства для пресечения зла, – (хотя опять-таки всегда возможно гуманные и какие-то паллиaтивные), – в эту же пору открываются новые сходбища и составляются петиции и чуть не протесты против этих мер или уже прежде существовавших. Наконец – и что почти решительно не объяснимо, – в эту же пору в пользу тех же демонстраторов собираются значительные суммы, или в том самом городе и обществе устрояются благотворительные спектакли или, наконец, самим студентам разрешается начальством устроять балы тоже в свою пользу... Тогда как в других слоях общества того же города, разве не слышатся голоса в роде таких: «эх, плохо-плохо выходит дело; ведь того и смотри и там, где учатся теперь наши ребята, заберут себе в головы эти-то примеры, так что, когда доучатся до большого, тогда жди и от них того же...» А эти-то голоса родителей, столь грустные и опасливые за своих детей, кому, как не нам, – Архиереям, скорее и глубже всего должны проходить не в уши, а в душу... Да что я говорю об этих только голосах? … Я знаю самые подлинные факты из конфиденциальных мне донесений некоторых священников, как напр., новопоступающие из учительских Семинарий и институтов, некоторые учителя, идя в церковь, в глазах же мальчиков-учеников курят папиросы до той поры, что затаптывают окурки в ограде церковной и, выходя из церкви, снова закуривают, зажигая спичку о самую стену церковной паперти... Знаю и то, что в великий пяток один учитель с нарочитою открытостью перед другими, при растворённом окне на улицу, обедался жареным поросёнком... да ещё в добавок тут же пустился в понятные рацеи... А, между тем, подобные-то учителя, по одобрению местных училищных властей, стоят на особенном счету по части учебно-педагогической... Вот вам и вся недолга!»

Воспользовавшись паузою в речи преосв. Антония, собеседник вставил такие слова... «Да, Ваше В-ство, я, помнится, даже читал в газетах что-то похожее на сейчас сказанные Вами факты...» «То-то и есть, что печатать-то печатают, а от этого-то горе ещё горшее... Напечатанное в газетах читают и в самых селах и, к тому же, самые, научившиеся грамоте, мальчики, – а взрослые-то слушают, – и в конце-то всего что же они видят? Видят, что никто из начальствующих, посещающих училища, и ухом не ведут, чтобы обратить на это какое-либо внимание... а заикнись только тут священник или даже сообщи о подобных фактах хотя бы и Архиерею, – тогда-то и припишут это, пожалуй, quasi клерикализму… или ближайшим образом подумают, что здесь-де проявляется какое-то чувство досады и мести за то, что Архиереев-де обошли председательскими креслами в Училищном Совете, которые принадлежали им по прежним Правительственным Положениям».

«Однако, перебил собеседник, когда бы председательство было за Архиереями, тогда бы можно было проводить прямое властное влияние на строй и порядок народно-учебного дела»... – «О! нет, – сказал преосв. Антоний, – «один в поле не воин». Это раз; а главное, разве Архиереи и без кресел председательских по самому истинному понятию о существе дела по народному образованию не есть председательствующие бессменные, как Архипастыри, каждый в области своей паствы и не по правам только уполномочия официального, но по дару и власти Всесвятого Духа, по благодати Святительства... Скажу ближе, прямо в приложении к народному образованию, – точнее к истинному христианскому просвещению: что такое есть и самая св. Церковь в отношении к этому именно делу? Как бы Вы думали ответить на это? Впрочем, если станете думать, то менее всего, кажется, ответите, как должно... А не думая, только перенеситесь мысленно во все учебные заведения, начиная от высших – от университетов, академий, до последней сельской школы, в то самое время, когда только полагается начало учению и совершается поэтому молебен по чиноположению св. Церкви... Припомните-ка, что тогда поётся, что читается, какие особые ектении возносятся – и о ком, и о чём, и в каком значении? Припомните-ка, как это было и как чувствовалось, когда Вы и сами ещё учились! ... И замечательно, что при всех преобразованиях ещё, кажется, не поднимался нигде вопрос об отмене этого чиноположения церковного, хотя я и не знаю за верное, совершается ли оно неотменно везде, напр. в университетах и, чего доброго, и в сельских-то школах, где учителями являются вышесказанные субъекты… и где, пожалуй, они, при совершении молебна в самом училище, готовы быть настолько безумными, что и тут окажутся с папироскою в руках... А вот говорят, будто в здешнем Университете, в то самое время, когда совершается даже Литургия в тамошней церкви, то, – начиная с нижнего этажа на самых ступенях лестницы, ведущей на второй, где находится церковь, происходит чистое курево, от которого клубы табачного дыма могут разноситься и до самых дверей церкви, и будто происходит такое табачное курево в гурьбе студентов в ту даже пору, когда проходят по коридору сами начальствующие и профессора Университета... Пусть эти слухи и преувеличенны, но ведь и при сколько-нибудь похожей на это картине, какой-либо сельский учитель сравнительно оказывается уже на заднем плане, так как он идёт до церкви с папироскою, не представляя, по крайней мере, в эту пору никакой над собою власти... а, с другой стороны несомненно и то, что сельский-то учитель, быть может и снял для себя образец из живых примеров в высшем же заведении... Ах! счастлив тот поэт, который мог выразиться, что предание свежо, но верится с трудом... и я бы желал выразиться словами Псалмопевца: да не возглаголют уста моя дел человеческих; да дело в том, что здесь не поэзия, а тяжкая действительность, входящая в норму, в целый status quo образовательно-воспитательных заведений... А с другой стороны, кто как не мы – Архиереи обязаны законом, с официально-служебной стороны, отдавать ежегодно отчеты, восходящие, в общем составе, на Высочайшее воззрение Благочестивейшего Государя, где должны мы свидетельствовать о состоянии и самого просвещения народного от самых высших до низших слоев в значении духовно-религиозном и нравственно-воспитательном, которое, – при всех министерских видоизменениях учебно-образовательного дела по части разнообразных систем и административных и педагогических, – должно лежать всегда неизменно, как краеугольный камень. Потому-то не председательские только кресла, но и самое-то главное бюро министерское, понятно, какую имеют здесь силу и значение по самой идее об истинном заправлении столь существенно важным и, прямо сказать, священнейшим делом просвещения. В противном же случае, никогда нам, кажется, не дождаться, чтобы не встречаться с такими скорбно-тяжкими явлениями в разных видах, начиная от сельских школ до высших святилищ наук и храмов просвещения... как любят и до днесь величать этими священными титлами учебные заведения... хотя, как бы, в пародию с тем, что зрится, нередко, в действительности... Да, истинно речено: очисти прежде внутренняя сткляницы, и тогда и внешняя их будут чиста... – Истинно же скажу и я, что сколько конечно ни неприятны бывают и внешние ощущения для обоняния от дымного курева, но и внутренние-то от некоторых напр., читаемых на университетских актах, речей ощущения были таковы, что я чувствовал себя в иные минуты, как будто, на иголках... Как ни смотреть на дело, но по меньшей мере, выходит, что очень неумеренно и тем паче неуместно, при указываемых мною теперь случаях, поставлялся перед публикою, так называемый tripos с воскурением во имя жречества в честь современной богини – науки. Ведь, недаром пословица существует, что и от малейших искр, если ветер их раздует, даже сыр-бор загорается… или, говоря ближе к предмету и самому месту, от подобных научно-жреческих воскурений и тончайшие струйки могут действовать сильным одуряющим угаром особенно на мозги тех, у коих они ещё молоды – зелены»...

Сейчас указываемые суждения преосв. Антония и самые факты, по поводу которых они выражались, читатели увидят в следующем за сим изложении.

Не раз приводилось преосв. Антонию выслушивать вопрос, предлагавшийся ему некоторыми, по-видимому, так себе ради разговора, – вопрос такого рода: – «отчего Преосв. Антоний никогда не служил Литургии в университетской церкви, особливо, напр., в день, празднуемой Университетом, годовщины и бывающего там публичного акта (5 Ноября)?» Преосв. Антоний при подобных обращениях к нему, бывало, как бы, отмалчивался, а однажды ответил вопросом же: «а скажите-ка мне, кстати, кто знает за верное, – когда и кто именно из бывших здешних Преосвященных служил в университетской церкви?»... Отделываясь подобным образом от ответа на вопрос, преосв. Антоний, тем не менее, держал его на уме и, видимо было, желал разрешить его как-нибудь самым делом.

И вот, когда предложен был ему ещё такой же вопрос, и когда предложивший его присовокупил, что он сам весьма любит бывать в университетской церкви, где все Богослужение и нередкие проповеди о. Настоятеля-Профессора весьма ему нравятся… преосв. Антоний на этих же словах перехватил речь собеседника и начал свою: «Это не вы – первый только говорите мне; от многих я слышал и меня это весьма радовало. Я знаю некоторых, которые прямо именуют себя прихожанами этой церкви и самую церковь – придворною, в значении, между прочим, близости Университета на расстоянии от их домов. Мне передавали даже, что и самого тамошнего чтеца часов, Апостола и пр. стоит только послушать, чтобы придти в молитвенное расположение... Но когда я спрашивал этих же самых лиц, – много ли бывает богомольцев из корпорации университетской и, в частности, усердно ли посещают Богослужение самые воспитанники Университета? Вот тут-то оказалось, что несмотря даже на то, что чаще и усерднее всех бывают на Богослужении в университетской церкви сам, напр., г. Попечитель, его Помощник и некоторые другие из достопочтенных профессоров, студентов-то Университета раз, два, пять, десять, – да и обчелся... И что же ещё? В эту-то пору, идущие в церковь и выходящие из неё, богомольцы видят постоянно целые гурьбы студентов, толпящихся в нижнем этаже и снующих туда и сюда даже по Лестницам прямо к церкви и, притом, с не снятыми шапками и, в прибавок, с папиросами во рту… как-будто откуриваясь, чтобы не слышать запаху кадильно-церковного...»

«Ну, вот на это-то что вы мне скажете?» – вдруг обратился преосв. Антоний к начавшему речь об университетской церкви. Когда тот, хотя и замявшись, – готов был ответить почти тоже... преосв. Антоний опять перехватил его речь. «Нет, уж не станем толковать об этом, а обратимся ка к тому: отчего же все это так? где причины? и какой источник? ... А ведь, ларчик-то, сказать правду, этот просто открывается... Вы и другие хвалите церковь университетскую и всё Богослужение, начиная с самого чтения; но не помните ли вы речь, читанную уже давно на университетском акте?²⁶¹ Не увидите ли вы тут, с одной стороны именно то, что если и теперь так приятно и назидательно быть в университетской церкви, то каково было все это во дни оны, когда, по словам читанной речи, вся университетская корпорация с Попечителем во главе и со всеми служащими лицами, и со всеми до единого студентами, являлись к Богослужению… и когда эти студенты и, вне Богослужебного времени, совершали те и другие молитвенные правила и проч., и пр. И в силу чего все это было? Само собою, – в силу тогдашних положений и правил устава, и начальственных инструкций и распоряжений, соответствовавших истинным потребностям состояния Университета, где действительно в основание университетской учебно-воспитательной жизни поставлено было и действовало христианское религиозно-церковное начало и направление... Да я скажу сам, по собственному чувству, что когда вступил я в первый раз в университетскую церковь, то, при первом взгляде на её устройство, я отнёс её к разряду, так называемых, «Базилик». Особливо же глубоко-знаменательный смысл представил и внушил мне самый иконостас, устроенный, как известно, в форме креста. Я от души благословлял того, кто первый пришёл к такой назидательной мысли дать иконостасу такой крестообразный вид. Ясно, что здесь, кроме общего понятия об иконостасе, была у строителя особая идея по отношению собственно к значению Божественного храма в храме научного просвещения. Я сам тогда же, осматривая иконостас, от глубины души повторил себе слова священно-церковной песни: Силою Креста Твоего, Христе, утверди мое помышление! И, в самом деле, если где, то именно тут, среди разнообразнейших научных исследований, доступных в меру сил для мышления и разумения человеческого, паче и паче потребно это «утверждение помышлений», чтобы они не заходили за пределы истины и не возносились на разум Божий».

«Но припомните, говорю, хорошенько содержание, указываемой мною, тогдашней речи, или прочитайте её снова с чувством, с толком, с расстановкой... и скажите, – какое впечатление и какое убеждение вынесете вы, и не вы только, а поставьте вместе с собою самих студентов, слушавших и затем прочитавших печатную речь... Вот тут-то, кажется, вы не удивитесь и не станете уже смущаться тем, что вы хотели, было, высказать наравне с другими касательно поведения студентов вблизи самой церкви и во время далее самого Богослужения... А ведь эту речь могли и могут читать теперь и воспитанники всех заведений, готовящиеся, быть может, поступить в Университет... а теперь пока в своих заведениях обязанные, по крайней мере сравнительно, бывать при Богослужениях обязательно, а живущие-то в самых заведениях – бывать и на молитвах утренних и вечерних, каковы порядки, напр., во всех духовных заведениях, или напр., в учительской Семинарии и в крещено-татарской школе. Из этих же последних, известно, большинство поступают сами в наставники сельских школ, где на первом плане опять те же религиозно-церковные порядки... Наконец, и самые теперешние-то студенты Университета, со временем, могут быть инспекторами и директорами гимназий, при которых существуют свои церкви, – или же инспекторами и директорами народных училищ и проч. Сложите же всё это, и представьте себе, – что может быть даже ближайшим образом теперь в среде и состоянии учащихся в сказанных заведениях? ... Не будут ли они, хотя и изредка, но с искоса посматривать на теперешние для них инструкции, на те именно параграфы, где излагаются обязанности и правила в религиозно-церковном и вообще нравственном отношении, – посматривать, как бы только на что-то бывшее, устаревшее... да и на самых-то начальников и приставников, действующих по инструкциям, не будут ли взирать в том же значении, образцы которого представлены в лице Магницкого, и почти что в полукарикатурном виде и смысле, и открыто опубликованы с кафедры университетской перед лицом всех высшеначальственных лиц и самого даже Архиерея, присутствовавших при этом, и своим присутствием, как бы, санкционировавших всё, ими слышанное в речи!»

«Правда, – продолжал преосв. Антоний, – в одном пункте есть нечто, представляющее своего рода крайность, именно, – помню, там, где заведён был даже такой порядок, чтобы развить в студентах дух смирения и человеколюбия, – было заведено так, что в праздники приготовлялись университетские особые обеденные столы для нищей и убогой братии и за столами должны были прислуживать студенты... Положим, говорю, здесь крайность немалая, если только это в действительности выполнялось... Но с другой стороны, слышалось мне, что студенты, когда устрояют общественные балы и там, представляя из себя, как бы, хозяев, выполняют в тоже время обязанности – и какие же? – quasi и буфетчиков и официантов, хотя конечно в виде и значении не общем с наёмными, навычными для выполнения подобных официй, людьми, – то невольно спрашивается: – какие здесь развиваются в студентах чувства – смирения ли, или человеколюбия, или... – ну, сами договорите лучше; – Вы, быть может, видели и в натуре все бальные роли студентов и вообще имеете полное понятие о бальных этикетах... Со своей стороны я не прочь предполагать, что тут может развиваться, положим, вежливость, предупредительность и самая манерность облагороженная и пр. Но переменим декорацию: «вот у тех же студентов торжественные дни храмового праздника или годовщины университетской, и приглашаем был бы к Богослужению Архиерей... И что же? Соответственно тому, какое личное участие принимают студенты в приготовлениях к балам и в исполнениях всего, что требуется во всё время бального празднества, – чего бы следовало ожидать от этих же студентов и в отношении к указываемым празднествам церковным? Не они ли напр., прекрасно бы сделали, если бы составили хор поющих на клиросах из избранных знающих, а с тем вместе, приготовились и сообща все, присутствуя в рядах в храме, пропеть напр. Единородный Сыне… Помяни нас Господи... Верую во единого, Отче наш, и далее самое первое входное – «Достойно есть», поемое при архиерейском служении. Далее – иные бы выносили рипиды, другие прислуживали в алтаре, да кто-нибудь прочитал бы часы не хуже, конечно, тамошнего причётника... И пусть бы всё это они сделали не по приказу, а по собственной инициативе, по искреннему усердию, так как по отношению к устройству бальных празднеств, ведь никто их не принуждает, а сами же они просят на это разрешения и принимают на себя хлопоты... Но что же? – с улыбкою проговорил преосв. Антоний, – что, если бы нынешние студенты только подслушали наши теперешние разговоры, то, кажется, раздались бы хлопанья посильнее, чем приводилось слышать их по прочтении речи, где выставлены были так рельефно суждения и действия Магницкого по части религиозно-церковных обязанностей и правил не для студентов только, но и для лиц служащих!..»

«Так-то! – Если обратиться теперь к самому первоначальному вопросу, послужившему темою для настоящего разговора – «почему я ни разу не служил в университетской церкви», то кажется, я не погрешу, если скажу, хотя предположительно, что архиерейское-то служение не могло ли бы, пожалуй, подвергнуться профанированию своего рода, начиная с того, что и самому Архиерею пришлось бы, могло статься, проходить сквозь тех же, толпящихся вне церкви, студентов, а в храме-то при самом Богослужении привелось ли бы увидеть их в числе молящихся?... Не случилось ли бы так, что при прибытии Архиерея на служение иные и промолвят: «вот-де новая эра восстановления святынности времен Магницкого и К⁰...» Да и к самим-то, усердствующим к Богослужению, лицам начальствующим, того и смотри, может подчас, прилагаться кличка ά la Магницких с тою только разницею, ещё впрочем горшею, что в своё время Магницкий и другие действовали в силу Устава и достигали в своей мере своих целей... а теперь как будто бы нет и Устава и никаких положительных требований, и прав, и влияний со стороны начальства в отношении собственно к религиозно-церковным обязанностям студентов Университета, хотя самое громадное их большинство православного русского происхождения, и многие из них из семейств положительно религиозных и даже, во множестве, из семейств духовенства».

«Правда, – Вам ли или другим суждения мои могут показаться проводимыми немножко уже далеко, сравнительно с содержанием читанной на акте речи; но положение-то дел гласит иное... Чем более следишь постепенно, какие выходят из Министерства новые и новые положения, то по духу и характеру их невольно видишь, что всё, относящееся именно к главнейшему-то предмету и задаче религиозно-нравственного христианского образования, как бы игнорируется. А тут ещё, как раз известного направления современная пресса напрямки трубит, что-де религиозность в деле учебного образования не должна иметь и места, и что самое преподавание вероучительных и нравственных истин по Катехизису или по Богословским системам составляет, по меньшей мере, парадокс, так как при строгих научных историко-философических и натурологических исследованиях и, утверждаемых на них, воззрениях и положениях, эти истины не выдерживают-де сколько-нибудь порядочной критики и т. п. Положим, эти доктрины изошли первоначально из под пера пресловутого историко-философа автора «Истории цивилизации Англии» (Бокля); но подобные воззрения и положения стали уже ходячими в головах и наших Русских последователей и проявляться на страницах журнальных... а отсюда – далёк ли переход и в аудитории, если не прямой, то косвенный и хотя бы зигзагами, в проблесках и намеках только, в роде фактически-исторических указаний на времена Магницких... Мне кажется, если бы только в настоящее дни полагалась самая инициатива учреждения университетов, то в стенах их едва ли бы уделили и местечко для устройства в них храмов-то Божиих в силу тех же сказанных доктрин...»

«Впрочем, закончим нашу беседу другой картиной, которая, сказать правду, живо рисовалась у меня ещё при тех словах, где я представлял то, – как прекрасно поступили бы студенты, если бы действительно было совершаемо в их храмах Архиерейское-то служение. Картину эту живую с натуры недалеко взять. Это напр. Институт благородных девиц или духовное училище девиц же... Замечательно, что в Институте бывают тоже и балы собственно для институток, – но в тоже время, когда бывало я не раз служил в тамошней церкви, то там истинный образец всевозможной дисциплины в отношении религиозно-нравственном, во всей обстановке, начиная с участия в пении и чтении, и даже в одновременных земных поклонениях, чисто, можно сказать, по-монастырски... И что же? Согласуется это или не согласуется с прямыми истинными понятиями о значении этих заведений высших и состоящих под особым Высочайшим ведомством самой Государыни Императрицы? А как университеты тоже носят титулы – Императорских, – то, казалось бы, недостаточно ли и этого одного, чтобы было соответствие и в указываемых отношениях? ... Или сказать, – что здесь-де другое особенное Министерство... другие начала, другой дух... так что если поступают сюда и девицы же, хотя бы из тех же институтов, на так называемые высшие курсы, – то и на них, увы, отражаются similia similibus... А, впрочем, и по виду-то своему они, как говорят, просто стриженные, да и самое-то наименование их курсистками понимается как-то не рекомендательно... К изумлению моему я недавно узнал, что в числе курсисток есть уже и дочери духовных, воспитывавшиеся, к тому же, в епархиальных духовных училищах, следовательно, на церковные же деньги... О tempora, о mores!. А какие? Конечно не meliora и не meliores!

Обратившись, наконец, ещё к содержанию речи о Магницком, преосв. Антоний потребовал подать ему самую книжку, и тут-то, прочитав некоторые пункты из положений Магницкого напр. о том, «чтобы постановлено было наблюдать не только за духом и направлением преподавания, но и за нравственностью и не студентов только, а и самих преподавателей, – и ещё, – что сам Магницкий, – как выражено в речи, – верил, что вместе с начавшимся благочестивым настроением Казанского Университета начинает процветать и Университет», – преосв. Антоний сказал: «Ну, и во что же иначе бы приходилось верить и чего ожидать при подобных положениях? – Разве ожидать бы только, судя по нынешнему status quo университетов, что вот-де так и посыплются со всех сторон и от преподавателей и студентов петиции и демонстрации? ... Но это-то и есть, своего рода, язва нашего времени, что мы и в самых-то принципах и инициативах в деле законоположений, прежде всего, водимся мыслью, как бы де не только гусей но и гусят-то не раздразнить… так как служащим-то в университетах дан излишек простора в смысле своего рода автономии, начиная с безусловного права самоличного выбора начальствующих; – а относительно студентов забыта аксиома, что воспитанник, будь он хоть самого высшего заведения и, по возрасту своему, будь с бородой хоть по пояс, всё-таки не более, как воспитанник, а не гражданин... По самой же степени, получаемого им, высшего образования и по мере взрослости он тем обязательнее должен подчиняться всяким положениям и требованиям Начальства».

«Что ся вам мнить относительно всего, мною теперь сказанного, – я даже и не спрашиваю Вашего мнения и отзыва... А что я сказал теперь, то сказал, – выражусь словами одного классика – вот ему (было указание на меня) очень известного – ὥς μοι ἀλιτέα δοχέει εἴναι...²⁶². И по слову Апостола, уповаю имети благую совесть и такие же убеждения и побуждения, чтобы свидетельствовать это перед кем угодно так, а не иначе»...

Слушавшие такие и подобные суждения преосв. Антония, собеседники, само собою, не все одинаково, а тем более не безусловно, разделяли их значение. В частности можно указать на такие напр. отзывы некоторых из бывавших собеседников, что они усматривали в суждениях преосв. Антония, как бы, своего рода, предзанятые мысли и даже, в своей мере, антипатии к светским заведениям и, по преимуществу, в отношении к тому современному духу и направлению, какие так или иначе вносятся в самый status quo заведений путем административным в форме видоизменяющихся, нередких и разнообразных, проектов. Правдивости этих отзывов в известной доле, действительно, нельзя не признавать. Сказать больше и прямее: в характере и значении рассматриваемых суждений преосв. Антония видимо отражалось, особливо в последнее время, именно то, так сказать, разочарование, которое получил он вследствие не оправдавшихся его желаний и надежд, какие питал он в самом начале состоявшегося общеглавенствующего управления, сосредоточенного в одном и том же лице – и Обер-Прокуроре св. Синода и Министре Народного Просвещения. Такое личное состояние и настроение преосв. Антония тем в большей мере усиливалось, в какой видел он ближайшим образом подобное же в ходе и направлении действий и по учебно-духовному управлению, как бы приноравливаемых к духу и характеру управления министерского. Здесь он прямо усматривал, по своим убеждениям, именно то, о чем и выражался буквально так: это не только и вашим и нашим, а точнее и что хуже – ни нашим, ни вашим, а так себе под чью дудку придётся, под ту и пляшется»... Но с другой стороны, помимо указываемых причин и обстоятельств, порождавших и вызывавших взгляды и суждения преосв. Антония не в пользу status quo светских заведений, должно по всей справедливости признать за преосв. Антонием и наоборот – положительное сочувствие и к светским заведениям в обще-гуманном смысле. Так, если начать даже с самого личного его состояния, то небезызвестно, что он в своё время, ещё на скамье семинарской, питал особенное чувство призвания к философским наукам, а об руку с ними и ко всем, так называемыми artibus liberalibus. Он был непрочь и сам поступить тогда в Университет Московский, где получил образование и родной его старший брат, и был в числе служивших в светском же заведении родной его дядя... Так же точно, и во всё последующее время и в сане святительском, он с приятным сочувствием встречал в рядах университетских Профессоров, – лиц по происхождению из духовного звания и в своё время обучавшихся в Семинарии, ручаясь при этом, что духовное звание и Богословское образование глубоко лежало в корне и основе их убеждений христианско-религиозных, отражающихся и в прочих специально-научных их воззрениях и столько же проводимых и влияющих на слушающих их студентов. В этом отношении живые ближайшие примеры имел он перед глазами и здесь и в других университетах... Вообще, он вполне разделял рассуждение в этом отношении высокопр. Филарета, Митрополита Московского, – самые буквальные выражения которого по этому предмету он твёрдо помнил и к случаю повторял: «Церковь, конечно, человеколюбива и благодушна в том, что образует достойных людей, и плоды сего уступает нередко иному служению. Можно со спокойною совестью пользоваться таким её снисхождением к общему истинному благу»²⁶³. Но смотря на то, что и как было сделано по новопреобразовательному Уставу нынешних семинарий, именно в отношении к возможности (в смысле присвоенных прав и даже, как бы, привилегий сравнительно с воспитанниками гимназий), – выходить по окончании четвертого класса и поступать в университеты и другие светские заведения, – смотря на это или прямо на самых воспитанников, как на птенцов ещё неоперившихся, а не то что окрылившихся, но уже выскакивающих из своего родного гнезда, – преосв. Антоний, действительно, нередко разражался в своих чувствованиях и суждениях об этом явлении, как самом грустном, вредном, даже прямо гибельном по отношению и к самым этим воспитанникам и к заведениям, в которые набирались такие неофиты, недоросли и, в своём роде, ренегаты... Ренегатами он титуловал их не потому, что они оказывались таковыми в отношении к своему званию по происхождению (которое уже теперь законоположительным порядком уничтожено), – а ренегатами от того существеннейшего образовательно-воспитательного элемента – вероучительного Богословского, который должен лежать в основании дальнейшего научного развития и усовершенствования и тем больше, чем выше учебное заведение, хотя бы и светское.

«Ведь, если разобрать, – рассуждал преосв. Антоний, – введённое законоположение, как есть, по азбучным складам и вникнуть в то, что в нём говорится и прямо, и под титлами в своём роде, – то выходит, что семинаристы-то, закончившие только курс четвёртым классом, должны оказываться, – сравнительно с гимназистами, кончившими полный курс, – едва ли не с меньшим запасом познаний по предметам вероучительным, кроме разве св. Писания и то Ветхозаветного только... Следовательно, за что же им и привилегии? Или остаётся признать то, что так как в высших-то заведениях, в университетах и проч. менее всего запроса по части этого именно элемента, то семинаристы, зная это, как бы наперёд убаюкивают себя ещё в Семинарии, что дальнейшее двухгодичное, собственно Богословское, образование в Семинарии совершенно излишне и составляло бы для них одну лишь трату времени; а, пожалуй, иные даже и опасаются, что бы чересчур не осеминариститься и не выдаваться какими-либо Богословскими познаниями в ожидающей их среде высшеучащейся светской молодежи. И на деле, к величайшему прискорбию, оказываются именно такие экземпляры этих ренегатов... Кто-кто, – а они, чуть не первые, готовы на некрасное, иногда до кощунственности, словцо насчет религиозно-нравственных и духовно-церковных предметов... Свидетельства этому и в литературе из под перьев подобных субъектов... Да, верно и вполне приложимо здесь древнее классическо-педагогическое изречение: Qui proficit in litteris, et deficit in moribus, plus deficit, quam proficit²⁶⁴ – и для школы и для жизни»...

Такую именно речь, помнится нам, держал преосв. Антоний в беседе с приезжавшим к нему для нарочитого свидания, одним Преосвященным из одной ближайшей епархии. Последний, между прочим, вставил и тот вопрос преосв. Антонию: «а что, как идут или уже замолкли толки о предполагавшемся открытии в самых университетах особого факультета Богословского наравне с академическим?» «Да, – отвечал с грустью преосв. Антоний; там-то, положим, толковали, да и только... Зато мы-то сами их перещеголяли, устроивши в наших академиях те же факультеты в подражание университетским, и в том числе – Богословский, который едва ли чем отличается от предполагавшегося в университетах... Но дело-то в том, что затевавшие, указываемый Вашим Пр-ством, проект разумели более, чем Вы думаете. В этом проекте имелось в виду то, чтобы заменить, всё целиком, настоящее высше-Богословское академическое образование, – одним словом – слить воедино оба заведения под именованием университетского. Вот тут-то, – что оставалось бы нам с Вами подумывать? А мне кажется, что чего-чего, а уж прежде всего сколько расплодилось бы у нас на православной Руси докторов Богословия, да уж таких, что кто во что бы горазд по части всяких критических исследований, которым далеко бы не чета бывшие напр., о книге Иова... и тогда бы, пожалуй, уже непременно и вопрос «об единении с англиканскою церковью» решился бы как дважды – два, так что и мы-то, быть может, оказались бы присоединившимися к англиканской церкви, а не она к нам, – хотя бы в смысле компромиссов...» А с другой стороны, – говорил преосв. Антоний: «ну уж тогда не возрадовались бы и все теперешние антиклерикалы. Тогда бы ведь им пришлось иметь дело не с теми, которые, по заповеди св. Апостола, пребывают не высокомудруствующе, но смиренными ведущеся… а с бойцами, облечёнными, само собою, не во всеоружие святой Христовой Религии и истины, а во всеоружие науки и, с тем вместе, исполненными таким энтузиазмом, фанатизмом, какие только особенно свойственны, когда ложь смешается с истиною до безразличия сущности и содержания, и где, при этом всего более господствует сила эгоизма и всепреклоняющего авторитета. А это-то собственно и составляет всю характеристику, действительного, сложившегося исторически, западного клерикализма, которого только тени видятся или точнее, просто мерещатся в глазах тех, которые стараются провести инициативу к слиянию высших учебных заведений с упразднением всякой самостоятельности собственно духовно-церковных, каковы наши академии».

«Ну, а что и как, однако, в теперешних-то университетах, напр., в ближайшем Вашем Казанском, по части религиозного и вообще научного развития и направления, спросил гость Преосвященный. Мне бы очень интересно знать об этом именно от Вас...» В разных отрывочных разговорах преосв. Антоний действительно удовлетворил желание своего гостя, рассказав довольно подробно и о той университетской речи, в содержание которой входила трактация о Магницком.

Но вот перед нами ещё другой живой факт, который был тоже в здешнем Казанском Университете на годичном же акте и заключался также в содержании читанной на этом акте, речи. Самые рассуждения по поводу этого последнего факта ведены были, между прочим, преосв. Антонием тоже с одним, бывшим у него тогда проездом на свою епархию, Преосвященным.

На годичном акте в Казанском Университете (в 1876 г.) была читана речь ординар. Проф. Н.О. Ковалевским под заглавием: «Как смотрит Физиология на жизнь вообще и психическую в особенности». Лишь только возвратился преосв. Антоний с этого университетского акта, он во время даже своего домашнего обеда начинал уже высказываться неблагоприятно о содержании слышанной им речи... «Что-то тут больно пахнет, – говорил он, – взглядами современного материализма... А впрочем, как удосужусь, я прочитаю эту речь повнимательнее...» Этот начальный, под первыми лишь впечатлениями, взгляд преосв. Антония, не замедлил усилиться, когда вскоре же сообщены были ему сведения, что и на самом общем университетском обеде, в день бывшего акта, со стороны некоторых профессоров Университета был серьёзный и крупный, шумный говор не в пользу содержания речи в том же, подмеченном преосв. Антонием, смысле. Это ещё более подстрекнуло его собственное желание прочитать хорошенько речь... Наконец, когда преосв. Антонию стало известно, что говор на обеде не кончился только говором; но что один из профессоров вызвался тогда же печатно отозваться о содержании и значении речи, как не выдерживающей своих научных положений в отношении психологическом, – преосв. Антоний сказал: «вот это хорошо и спасибо заявителю... и честь вообще учёному сотовариществу. Если говорится по пословице: дружба дружбой и служба службой, – то тем более истина, к тому же проводимая во имя и путём науки, да ещё так торжественно возвещаемая, должна требовать и вызывать оправдание смысла этой пословицы. Интересно, весьма интересно... что-то явится в печати со стороны Профессора... По части собственно Физиологии, конечно, я не могу как-нибудь специально рассуждать, но чтобы допустить силу и употребление каких-то мерительных снарядов, одинаково будто бы действующих и определяющих состояние сил и органов телесных и душевных в области мышления, сознания и проч.; это уже противно самому мышлению и сознанию и положительному христианскому учению о душе и духе человеческом и, вообще, пахнет своего рода материалистичностью, хотя бы то и не развиваемою автором речи в значении положительно-материалистической доктрины, напр. Бюхнеро-Фохтовской».

Вызов сказанного г. Профессора не заставил ждать себя долго. Преосв. Антоний поручил мне из первых же рук достать ему экземпляр отпечатанной брошюры²⁶⁵. Вскоре после этого и была беседа преосв. Антония с бывшим у него проездом Преосвященным, который сам же навёл его на это расспросами в роде тех, – что-де и как в здешнем учёном университетском и академическом городе и интеллигентном обществе по части современных вопросов, воззрений и проч.?..

Тут-то преосв. Антоний и начал свои обычные рассуждения, заведя речь, как раз по поводу последнего факта, не опустив отчасти и то, что было говорено им и по поводу прежней речи; равно как с этим же Преосвященным, в другие разы, проговорил и обо всём прочем касательно учебно-воспитательного дела и в академиях и в семинариях. Собеседовавший гость спрашивал, между прочим, – как же вообще преподаёт Профессор Богословия в Университете, и как на самом деле относятся студенты к преподаванию Богословия... Ведь они должны же, волей-неволей, слушать и знать, потому что должны отвечать на экзаменах... Я помню, – не знаю как теперь, – что и в университетах отметки по Богословскому экзамену значили слишком много... «Да, – проговорил преосв. Антоний, – ныне приводится только вспоминать то, что было хорошего в старину. Я и сам это твёрдо знаю, что Вы говорите, ещё по Киевскому Университету... Зато тогда Профессор Богословия в Университете читал и Логику и Психологию, а в связи с последнею, конечно, была неизбежна и Физиология человеческая – истинная... И обе они, конечно, одинаково освещались одною и истиною Богооткровенного воззрения на тело и душу человека, или как – помните²⁶⁶ – держался сам, по преимуществу, Ив. Мих. Скворцов²⁶⁷ воззрения на трехчастный состав человека – дух, душу и тело на основании слов св. Апостола. И кто не знает, что значило тогда одно имя Ивана Михайловича? Сколько мне в жизни случалось встречать лиц высокопоставленных из его воспитанников по Университету, истинно с благоговением воспоминающих его имя! ... А теперь что сказать – не о преподавателях Богословия в университетах, которые сами по себе соответствуют своему званию и призванию, но о слушателях – студентах? Едва ли не большинство с трудом знают своего Проф. Богословия хорошенько и в лицо-то, подобно тому, как не видят его и в самой церкви... Что же касается самых успехов студентов в Богословских знаниях, то кажется, – говоря словами автора речи, – излишне было бы употреблять мерительные снаряды и способы физиологические к пониманию и определению психических процессов²⁶⁸. На экзаменах видно простым глазом насквозь, что в головушках-то, а тем паче в сердцах студентов, точь-в-точь то самое, – как выражено в каноне св. Андрея Критского: «Закон Божий изнеможе, празднует Евангелие, писание же всё в тебе, о душе, небрежено бысть»²⁶⁹.

«Да и вообще-то сами же профессора, прямо говорить, что нынешние студенты, при самом ещё поступлении в Университет, являют себя не ахти как, сравнительно с прежним временем. И, – что замечательно, – эти отзывы особенно слышатся о наших семинаристах. Бывало, говорят, семинариста сразу узнаешь, и знаешь наперёд, что тут непременно здоровый положительный толк, и затем во всё время, из курса в курс, постоянно видишь явное развитие, особливо логическое, умственное, равно как и внимательность, сосредоточенность, усидчивость в занятиях, – а ныне нет и нет, кроме самых редких исключений... Да и Вы сами, Преосвященный, конечно, слыхивали отзывы подобные же, по крайней мере, о поступающих ныне в гражданскую службу именно из наших семинаристов, прямо ли из Семинарии или из Университета, что прежнего характера и, так сказать, закала столь отличительного, как прежде в чиновных семинаристах, с трудом поискать... Все это, впрочем, совершенно естественно... Я вот и сам, проезжая по здешней Воскресенской университетской улице, вижу, что, – говоря опять словами автора речи, – волевое движение нынешних студентов формируется одним преимущественным процессом и физиологическим и психическим²⁷⁰ – процессом шатания по улицам и утаптывания тротуаров во время самых урочных часов в Университете... Так и видишь вереницы снующих туда и сюда, или заседающих на тротуарных скамейках с папиросами во рту и к тому же с книжками под мышками... Хотя бы последнего-то не делали; тогда бы можно ещё не угадывать – студенты ли это или какие-нибудь подмастерья, потому что по костюму-то и по всему прочему, явно неряшливому, виду не отличишь... А, наконец, что сказать об этом же волевом движении студентов в том отношении и направлении и процессах», о коих Вы, конечно, знаете из печати? Сколько бывало уже смут, неурядиц, открытых беспорядков, чуть не бунтов… так-то для удержания этого волевого движения недостаточно, не говорим о силе и влиянии университетского Начальства и полицейских мер и способов, а потребно даже бывает войско со снарядами уже чисто физиологическими и материальными... Вот тут-то и вспомнишь про времена Магницкого... чтобы оценить значение его действий и проч. А между тем ныне, хотя и воспомянуто было всё это в исторической записке, но в каком смысле и значении, – сами Вы видели из прочитанных давеча нами некоторых выдержек». – «Да, да! отвечал с явною грустью собеседник – Преосвященный... Но мне кажется, – говорил он, – на счёт содержания этих речей нужно бы рассудить посерьёзнее... Вы всего твёрже меня знаете, как поступил, помните, высокопреосв. Филарет, митропол. Киевский, когда при нём читана была в Киевском Университете речь «о конкубинате». «Еще бы не помнить, – отвечал Преосвященный Антоний. Это было лично при мне на университетском акте; да и то, что писал по этому поводу Владыка Филарет, проходило буквально через мои руки; я составлял и самую бумагу со слов Владыки. Да ведь тогда Владыка-то поступил слишком открыто и решительно, так что течение речи в ту же минуту было прекращено... При этом он сказал только, что он не нарушает продолжения акта, а нарушать своё духовное состояние и особенное настроение, после только что совершённой им в тот же день Божественной Литургии, никто не в силах ни упросить его, ни заставить...» «А впрочем, – присовокупил Владыка тогда же, – если прерванием речи нарушается, быть может, некоторым образом порядок официальный, – об этом я сам же первый готов представить, куда должно, и ответствовать»²⁷¹. «Да, – продолжал преосв. Антоний, – то были другие времена. Помните, как действовал в отношении к Университету и Бибиков; хоть у него была одна только рука, но держал он всё и всех и, в частности, – Университет и кадетский Корпус, крепче, чем двумя руками... Да и присноблаженной памяти Государь Император НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ, помните, какие изволил изречь слова, обращённые, между прочим, вслух ко всем студентам, когда изволил Он, в бытность в Киеве, лично осматривать только что отстроенный тогда новый университетский корпус. А ещё прежде-то, знаете, Университет Киевский был даже закрываем вовсе на два года по Высочайшему повелению²⁷². Пожалуй, ныне укажут на всё это, как на пример крутых строгостей, свойственных тогдашнему времени; зато пусть знают указывающие и о том, в какой мере обращалось самое строго-попечительное внимание высшего Начальства, высоко ценившего всё истинно доброе в успехах и направлении воспитанников тех же светских заведений, и особливо, когда получались сведения об этом, свидетельствованные, напр., самим Владыкою Филаретом, присутствовавшим по временам на экзаменах по Закону Божию... Я твёрдо помню один, между прочим, факт, когда Сам нынешний Государь Император, бывший ещё Цесаревичем Наследником, в Высочайшем ведении Которого состояли все военно-учебные заведения, изволил в Своём письме выразить Свою Высочайшую благодарность Владыке за присутствование его на экзамене в Кадетском Владимирском неранжированном Корпусе, и за отзыв его об успехах кадетов, представленный тогда же Владыкою в своём особом письме Его Высочеству. Вот он, указывая на меня, – сказал преосв. Антоний, – хорошо знает про этот факт по материалам из биографии Владыки». Воспоминание преосв. Антония, действительно, сохранилось у него, как оказалось, вполне твёрдо и точно. Мы приведём здесь подлинное, от слова до слова, Высочайшее письмо, в Бозе почившего Государя Императора АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА (от 24-го Июня 1853 г.).

«Высокопреосвященнейший Митрополит Филарет!

«С особенным удовольствием усмотрел Я из письма Вашего Высокопреосвященства и из донесения, заведывающего неранжированным Владимирским Киевским Кадетским Корпусом, полковника Вольского, что Вы удостоили своим посещением экзамен воспитанников означенного заведения из Закона Божия.

Весьма приятно было мне прочитать лестный отзыв Ваш об успехах воспитанников. Долгом считаю изъявить Вашему Высокопреосвященству искреннюю Мою благодарность за попечение Ваше о малолетней Вашей пастве. Вполне уповаю, что любовью проникнутая пастырская заботливость Ваша возрастит в сердцах юношей плоды благочестия и христианских добродетелей.

Поручая себя молитвам Вашего Высокопреосвященства, с отличным уважением пребываю Вам искренно доброжелательный

«Александр».

При этом воспомянутом преосв. Антонием факте, я со своей стороны позволил указать ему ещё на другой, как вполне идущий к предмету, ведённого им разговора и относившийся к тому же высокопр. Филарету. «Да, да, – сразу подхватил мои слова преосв. Антоний, – я и это тоже твёрдо помню; это было в последний год жизни Владыки, именно – в самом конце Августа 1857 г. Тут Владыка Филарет действительно показал уже не то, чтобы, как говорится, погладить по головке самоё начальство Кадетского Корпуса. Это было по случаю освящения храма в новопостроенном Кадетском Корпусе²⁷³. «Да, – в раздумье сказал преосвящ. Антоний, – всё это было так, но увы, в другие времена, и как будто бы, подумаешь, где то за тридевять земель!»

«А что студенты Вашей Академии, – заговорил гость Преосвященный, – совершенно ли чужды увлечений по отношению к бывавшим университетским студенческим беспорядкам?» «Да, слава Богу, кроме известной панихиды, под названием «Щаповской», ни, ни... ничего. И это, конечно, всего более от того, что жили-то академисты доселе по-прежнему все в корпусе. А распусти-ка их по квартирам, по трущобам... Да вот, если размножится число волонтёров, штатных и сверхштатных, и приходящих вольнослушателей, – о чём уже начинаются хлопоты в виде учреждения даже попечительств для вспомоществования этим последним, – и когда на этот даровой корм найдутся, конечно, многие и многие, и будут жить по необходимости тоже в квартирах…²⁷⁴, тогда избави Бог, начнут «якшаться» и со студентами Университета и ветеринарного Института, и этот «modus vivendi» не замедлит произрастить плоды по роду своему... В Институте ветеринарном, кстати сказать, вот недавно была история, по поводу которой потребовались даже меры полицейские... Между тем и в это заведение, как только оно открылось, из семинаристов весьма много привалило; из нашей Семинарии из четвёртого же класса перешло туда немало учеников и, что особенно грустно, из лучших, даровитейших, из коих я знал некоторых, начиная ещё с училища здешнего, как мальчиков благонравственнейших и с направлением, видимо, готовым к церковно-духовному званию. А что поделаешь? Льнут, как мухи, хотя бы кажется, и специальность-то ветеринарская не привлекательна ни по самой научности, ни по будущей служебной карьере, где в каком-нибудь уезде простой народ будет величать этих специалистов всё-таки по своему – «коновалами учёными».

«Впрочем, высказал гость Преосвященный, это бегство из семинарий почти повальное; я у Вас здесь тем естественнее, что самые-то заведения светские под руками. Теперь, правда, поприжмут семинаристов, по крайней мере, требуемые от них аттестаты зрелости. А с другой стороны – нельзя, безусловно, и винить семинаристов, когда их поприжали и с нашей-то стороны так, что и самые-то кончившие курс студенты обречены на немалые годы к слишком непривлекательной карьере псаломщицкой...» – «Это – так, истинно, присовокупил преосв. Антоний: но и этого мало. Псаломничество ещё не беда бы, коль скоро в тоже время не оттерли бы наших, кончивших курс Семинарии, воспитанников от должностей учительских в сельских школах – министерско-земских, для которых не пожалели даже многих сотен тысяч для учреждения особых учительских заведений… хотя в тоже время, заметьте, и по нашему-то ведомству тоже усилили преподавание педагогики и ввели даже практические занятия по части учительства... Кажется, что тут оба ведомства «не спелись хорошенько...»

«А может быть и иначе, – сказать между нами, т. е. особенно спелись... промолвил тут же гость-Преосвященный... Эта незавидность самого первоначального положения наших богословов, т. е. быть псаломщиками только и не быть учителями в сельских училищах, – в которых между тем, самые-то денежные средства от земства назначаются очень хорошие и, во всяком случае, превышающие псаломщицкие доходы, по крайней мере, вдвое, даже по местам – втрое, – а равно и то, что хотя семинарист кончит курс даже и студентом, а всё-таки должен добывать себе аттестат зрелости для поступления в высшее светское заведение непременно в заведении светском... от корпорации гимназической, – а добывание такого аттестата может быть и небезопасно даже и для студента-семинариста, – все это, – хочу я сказать – взятое вместе, не заставляет ли наперёд призадумываться не только учеников, но и самых родителей их над вопросом: «куда поступать – в Семинарии ли или уже лучше прямо в Гимназию, если имеется в виду поступление в высшее светское заведение. На это я знаю даже некоторые факты...» «То есть. Вы хотите сказать, – ответил преосв. Антоний, – что здесь суть-то спевки в том, что называется по пословице «не мытьём, так катаньем». Да, Ваша мысль совершенно верна... А что Вы знаете некоторые факты, как сами родители из духовных отдают своих сыновей прямо в Гимназии, – то я уже и не знаю, как сказать, что доводилось мне перечувствовать и перемыслить по поводу подобных явлений... Вы оговорились, что это «между нами», а я и писал об этом куда следовало, и здесь в семинарское Правление проводил не раз свои указания на это явление... А кстати ещё спросить: сколько Вы знаете примеров, чтобы в наши-то Семинарии поступали из других сословий, хотя, – как гласит Устав семинарский, – для всех отверсты двери, и даже так, что само собою всякий, с успехом поступивший в Семинарию, принимается прямо и на казённое содержание... У нас, кажется, был один только пример этому и то дело кончилось тем, что этот прозелит, как только кончил четвёртый класс, – помню, с лучшими успехами, – тотчас и улетучился в ветеринарный Институт, да ещё увлёк с собою несколько других из лучших воспитанников, бывших на казённом же содержании. А обратили ли Вы, наконец, внимание на то, что в том же Уставе сказано, чтобы деньги за время обучения на казённом содержании были взыскиваемы в случае подобных выходов и вообще, если кончивший курс не поступит в духовное ведомство...» «Да, – отвечал Преосвященный, – это ведь прописывается даже и в самых аттестатах или свидетельствах... но только не знаю, насколько это выполняется... А с другой стороны, это походит на что-то в роде закабаливания...» « А вот и ещё пришло мне на мысль, – говорил преосв. Антоний, – известное положение по нашему учебному ведомству, где сказано вроде следующего: «если де кто из воспитанников Семинарии уволится, положим, после четвёртого класса, и притом, если семинарскому начальству заведомо будет известно, что таковой уволился с целью поступить в высшее какое-либо заведение, и если он же самый, не достигши своей цели или может, и побывавши несколько времени в ином заведении, вздумал бы проситься обратно в Семинарию, хотя бы даже и не в свою, а в другую, то таковой «да недопускается даже и на порог Семинарии»²⁷⁵. Помнишь, – обратился ко мне при этом преосв. Антоний, – ведь такой пример был в вашей Семинарии. Мне, кажется, было представлено об этом даже и в журнале или лично передал этот факт бывший тогда о. Ректор, причём помню, он объяснил даже и то, что ему самому-то было жалко этого подъявившегося воспитанника, потому что он на проверочных испытаниях оказался одним из лучших по успехам и был признан вполне достойным принятия... Но вдруг по справке, полученной из Семинарии, в которой он обучался (кажется в Пермской), оказалось, что он-де вышел оттуда и держал уже экзамен на поступление в Университет или куда-то»... «Вот уж при этом-то явлении я решительно теряю голову... сказал преосв. Антоний; о чём гласит эта притча, изшедшая из нашего духовно-учебного Управления... Ведь это уже какой-то прямейший антигуманизм, да и в отношении к светским-то заведениям явнейший антогонизм… Выходит, попросту говоря, что будто бы воспитанник, лишь только посыкнувшийся вступить, положим, в Университет, и не побывавший, может быть, и в аудитории, оказывается как бы уже окунувшимся в какой-то нечистый заразительный омут, так что и никакого карантина не полагается для очищения его от заразы, как будто от проказы...» «Да, примолвил и гость-Преосвященный: здесь что-то, действительно, заключается вроде того, чтобы сказать словами св. Апостола: «в них же (этих распоряжениях) суть неудобь разумна некая...» После этих слов преосв. Антоний сказал: «истинно правда, что здесь неудобь разумна некая, но только, всеконечно, не в том смысле и отношении, как изречены эти слова св. Апостолом Петром, который, свидетельствуя так о некоторых местах и посланиях св. Апост. Павла, свидетельствовал о нём же: «яко возлюбленный наш брат Павел написал по данной ему от Бога премудрости (2Пт. 3:15–16)... А уж эти-то наши начальственно-распорядительные послания писаны бывают по какой премудрости – это удобно уразуметь только разве самим же пишущим... А нам-то остаётся, кажется, – удобно или неудобно – уразумевать, между прочим, одно: «не придётся ли нам, со временем, заводить снова духовные школы при архиерейских домах и монастырях для образования кандидатов к священничеству и причётничеству, как это было ведено со дней духовного регламента... А предвидится что-то действительно похожее на это, если Господь, ими же весть судьбами, не изменит настоящей судьбы и положения наших духовно-учебных заведений от училищ до академии с возвращением их к недавнему бывшему строю и порядку, выдержавшим себя в своей мере вполне удовлетворительно в течение целого пятидесятилетия»...

Прошло после этой беседы немного времени и что же? ... Указание бывшего гостя-Прсосвященного на то, как высокопреосв. Филарет Киевский нашёлся вынужденным писать к Министру Народного Просвещения по поводу вышесказанного факта в Киевском Университете, – не замедлило осуществиться и в лице преосв. Антония по отношению именно к Университету здешнему по следующему случаю. По предварительному извещению и приглашению от университетского Начальства преосв. Антоний прибыл на университетский экзамен по Богословским предметам, на каковых экзаменах он всегда бывал каждогодно неопустительно. В описываемый приезд его на экзамен оказалось, что студентов в экзаменационной зале решительно не было ни одного. Встретивший и сопровождавший преосв. Антония в залу, о. Протоиерей, Профессор Богословия, естественно, – как рассказывал сам преосв. Антоний, – переконфузился... туда сюда, а всё-таки нет никого из студентов… хотя я сам, – говорил преосв. Антоний, – проходя коридором, видел весьма многих... О. Протоиерей отправился сам отыскивать и собирать студентов... Узнал об этом Проректор... и что же? Явилось на экзамен всего-навсего только двое студентов. Нечего делать, чтобы окончательно не конфузить о. Профессора и начальство, я посидел несколько времени при испытании этих двоих бедных студентов, не могших, верно, никак увернуться... Этот-то случай, наконец, и вынудил преосв. Антония решиться написать о нём гр. Д.А.Толстому, хотя немало раздумывал, как писать ему – как Министру ли или Обер-Прокурору? Кроме значения этого факта в самом себе и по отношению лично к преосв. Антонию, преосв. Антоний понудился писать и потому, что факт этот огласился и вызывал разные взгляды и толки, и последние были со стороны иных не без преувеличения и извращения истины в некоторых отношениях; вообще он опасался здесь за подрыв значения и влияния духовно-начальственного, если пройти этот факт молчанием. От Начальства университетского были представлены, затребованные от него Министерством, сведения, в коих всё случившееся сводилось к тому, что будто преосв. Антоний приехал на экзамен значительно ранее, определённого по часам, времени; к тому же, будто бы в бумаге преосв. Антония некоторые обстоятельства были изложены не в подлинной точности... Когда преосв. Антоний получил сам, сообщённое ему в ответ, тоже в роде сказанного, – то махнул только рукой, промолвивши: «ну и ладно – пусть виноватые будут правыми... А впрочем, благо, что нет ещё церковно-судебной реформы, – а то, пожалуй, притянули бы к мировому судье или прямо в окружной суд за извращение, будто бы, факта и оклеветание служебных лиц...» С этой поры преосв. Антоний не был уже в Университете ни разу ни на экзаменах, ни на актах по той, впрочем, собственно причине, что в эти последние годы он не мог высиживать долго по развившейся у него болезненности.

Настоящий очерк отношений преосв. Антония к Университету и пр. мы закончим изложением, в значении эпилога, в сейчас следующей главе.

Как раз в самое время изложения нами, приведённых перед этим фактов, в здешнем Университете проявились, между прочим, весьма крупные и грустные беспорядки со стороны студентов²⁷⁶, так что Университет был закрыт, и поэтому не мог быть в нём и годичный акт (5 Ноября). Когда же в духовной здешней Академии был такой же акт – (8 Ноября) и, надобно сказать, был особенно торжественный и многочисленный в лице местных представителей всех ведомств по той, между прочим, причине, что в этот год исполнилось сорокалетие Академии, и что в этот раз впервые служил Литургию и присутствовал на акте новоприбывший Архиепископ Казанский высокопр. Палладий, – бывший сам воспитанником этой же Академии назад тому тридцать лет (1848–1852), – когда, говорим, все это сбылось в таком резком контрасте в состоянии Университета и Академии, – то всего естественнее, эта самая резкость противоположных явлений, столь ближайших и по самому времени, послужила животрепещущею темою для многих серьёзных разговоров в среде разных лиц, глубоко принимающих к сердцу интересы высшего образования и самого состояния местных заведений.

Нам привелось быть участником в этих разговорах в кругу высоких местных лиц и, к тому же, прекрасно знавших преосв. Антония, и почти все его взгляды и суждения относительно состояния академического и университетского. Один из собеседовавших говорил: «да, что ни толковать, а преосв. Антония нельзя не вспоминать истинным добром, хотя оно для него-то самого обошлось слишком тяжеленько… И вот теперь только и нужно ждать, что академии духовные, в самом деле, вступят в ту колею, которой он так ревниво желал и сам проектировал²⁷⁷. А потому, если и доселе Академия, напр. здешняя, являет себя сравнительно с Университетом так благоприятно во мнении общем, – то и это нужно отнести к его же чести; – он истинно стоял на страже этого заведения… хотя в тоже время он особенно сочувствовал возможному общению между академическою корпорациею и университетскою. Я помню, как он выражал своё удовольствие в этом отношении открыто на празднике в Академии по случаю 25-тилетия...»

«Зато, – говорил другой, – сбылись его же опасения и предуказания уже и не раз, как вот и теперь... касательно положения Университета. Сколько, бывало, он высказывал и удивления, и скорби, видя какую-то неопределённость внутреннего устройства университетов и указывая прямо на известные ему факты в здешнем Университете... когда ему, наконец, пришлось самому, как он выразился мне, выйти однажды с экзамена университетского «взад пятами...» Известно, что покойный Преосвященный даже писал об этом к Министру, – хотя слышно было, что в результате-то вышло, по милости существовавшего порядка, ни то ни сё... Впрочем, вот вы о. Архимандрит, наверное, знаете это дело, которое должно, по-моему, иметь место и значение в биографии покойного Преосвященного».

Не успев на это сказать ничего, кроме согласительного – да… я был тут же, как бы на перехват, спрошенным собеседником: «Все это положим так, что говорится теперь о покойном преосв. Антонии, – но вот что решите мне, о. Архимандрит: известно, что покойный Архиепископ Антоний был Доктор Богословия; – я и сам учился по его Богословию Догматическому; но не хочу таиться, что Богословие его мне что-то не давалось... По системе своей оно уже как бы устарело, а по изложению и чересчур сжато и сухо донельзя; кроме целых рядов текстов из Библии, к тому же по славянскому тексту, и ещё многих свидетельств из писаний св. Отцов, право же, редко-редко где встретишь живую речь... Может быть это только личное моё мнение, но говорю это вот почему: не полезнее ли бы потрудился покойный, когда бы эту самую свою Догматику разработал по нынешнему... чем писать о том и туда, что и где, – как он сам видел, – или как к стене горох, или ему же первому отзывалось не подобру – не поздорову... Ведь известно, от чего он, в продолжение целых двенадцати лет архиерейства своего здесь в Казани, едва-едва получил одну только Высочайшую награду. Да и в какой-то духовной газете, особенно задористой, печаталось довольно неприятного для покойного Преосвященного. Вот решение этих вопросов-то я желал бы встретить в его биографии».

«Желание ваше, – был мой краткий ответ, – не напрасно; но удовлетворение его будет ли и должно ли быть по вашему взгляду и рассуждению, особливо в последнем отношении, – это вопрос, который пусть и останется открытым, пока, даст Господь, раскроет страницы самой биографии покойного Владыки Антония. Со своей же стороны я весьма благодарен за постановку вами этого последнего вопроса».

«А я, – вдруг перебил нас обоих ещё один из присутствовавших, – готов бы решить этот открытый вопрос теперь же только по нашему, по военному... по артикулам²⁷⁸. Прежде всего скажем мы с вами сами себе, NN, не на ушко, а вслух: кто как не мы – светские интеллигентные, а больше всего наша светская современная печать, излюбили известное словечко, чтобы прилагать его к духовным вообще, а также и к Архиереям. Я разумею слово: книжники и, пожалуй, печатники; прилагаем же мы его именно тогда, когда приводится или слушать проповеди в церкви, или если не читать то, по крайней мере, в объявлениях газетных встречать о напечатанных проповедях и разных Богословиях такого-то или такого Архиерея. Что-де, – говорим мы, – толку в этих книгопечатаниях, а между тем сколько-де утрачено тут самого времени и труда, которые бы так было нужно и полезно употребить на прямые живые практические стороны жизни в разнообразных явлениях и отношениях, начиная с самого ближайшего дела – возможно внимательного непосредственного наблюдения и руководства в среде духовенства и пасомых, и оканчивая всем строем и управлением епархии во всех учреждениях, смотря по их назначению... Вот-де где злоба дня и насущная потребность в проявлении и приложении всей деятельности Архиерея! И действительно, всякое более или менее выдающееся в какой-либо епархии, нововведение в этом роде и значении сейчас и в самых газетах разносится и по достоинству одобряется, восхваляется, как пример и образец... и что же? Если покойный Антоний действительно так энергически до самоотвержения проявлял и направлял всю свою многолетнюю здесь деятельность, как на главную потребность и задачу, – на вопрос и самоё дело совершавшихся преобразований в столь близких ему духовных заведениях и, с тем вместе, зорко следил за этим же делом и в заведениях светских, начиная с Университета и, сколько мне известно из личных бесед с покойным Преосвященным, продолжая нашими гимназиями, от которых мы же с вами чуть не воем, подчас, за детей наших... Во-первых, будь бы покойный Антоний где-нибудь в Тобольской, Архангельской епархии, и будь бы сам он на службе до архиерейства на подобных же окраинах, где мог бы иметь понятие об университетах, как бы во сне, да и об академиях настолько же, насколько когда сам учился в Академии, – тогда бы он, само собою, и не взялся писать то, что писал... Но ведь мы сами величаемся, что наш-де город и университетский и академический, и мы же иногда толкуем, что вот-де таков подобаше нам архиерей, каковы были прежние Григорий и покойный Антоний, т. е. как Доктора Богословия, и бывшие в своё время ректорами академий и тогда же знакомые хорошо с университетским состоянием... Далее мы же, вот сейчас, выражали ожидание, что академии вступят в ту колею, как проектировал преосв. Антоний, хотя за подлинное не знаем, что и насколько именно войдёт собственно из проекта его в новый... значит, преосв. Антоний в своё время трудился над своим проектом не напрасно... Правда, жалко, что писанное им не печаталось в ту пору, – хотя это не от него уже зависело…; – а если бы он поступил так, как напр. преосв. Агафангел – (известный нам бывший здешний же Ректор Академии) по вопросу о проектировавшейся духовно-церковной судебной реформе, – который напечатал свои взгляды и мнения прямо в своих епарх. ведомостях, или как сделано тоже в особом издании Елагина… тогда бы мы, может быть увидели в ту же пору такой же результат, т. е. что и самоё преобразование академий, в котором они просуществовали десять лет и которому полагается уже теперь, в той или иной мере, конец, – может статься и вовсе не состоялось бы и не вышло бы тогда и того, чего мы теперь ожидаем и само собою, к желаемому лучшему... А ещё, – если дожил бы сам преосв. Антоний до времени последнего пересмотра Устава академии, он несомненнее всего отнёсся бы к этому делу ещё с большим участием и энергиею и, быть может, привнёс бы ещё что-либо, выработанное им, лучшее... Да и смело можно сказать, что во главе теперешнего Комитета по этому делу вернее всего был бы поставлен покойный Антоний, подобно тому, как наш же Казанский Архиепископ Сергий, который тоже всё время до архиерейства прослужил в Академии Инспектором и Ректором и здесь, хотя и недолго, видел и изучил нынешнее положение Академии. Из этого видно, что преосв. Антоний немало потрудился над живыми практическими сторонами жизни духовно-учебных заведений. Так что же вы судите будто преосв. Антоний полезнее бы сделал, если бы занялся писательством духовно-литературным... Пишущих-то подобные писания, в том числе и Богословия и догматические и нравственные, и без того немало; на это дело должны быть призваны и обязаны специально лица самих же корпораций академических... а для Архиереев достаточно, чтобы они были рецензентами этих сочинений Богословских, начиная с учебников. И преосв. Антоний что же разве мало потрудился в этом отношении, когда был Ректором и Семинарии и Академии?.. Еще: вы толкуете, что у преосв. Антония изложение сухое и как бы несовременное... Вспомните и то, когда в здешней же Академии бывший Ректор Доктор Богословия Иоанн начал писать и печатать свои, самые животрепещущие современностью, статьи и проповеди и речи... что же оказалось в результате в среде самых студентов Академии, – не история ли «Щаповская» и как раз в связи с университетскою? Да и самый-то журнал «Православный Собеседник» попал же тогда под опеку чужой цензуры Московско-академической. Допустим же, что такое современное проповедание в лице самого же Ректора и Доктора Богословия (Иоанна) продолжилось бы и до последних пор в стенах здешней Академии, – тогда бы не порадовались мы и нынешнему акту Академии, на страже которой, как давеча было сказано, – стоял так бдительно преосв. Антоний. И мне кажется, что если в новоприготовляемом Уставе академий осуществится многое из писанного в своё время преосв. Антонием, – начиная напр. с самого уничтожения факультетов, из коих, как мне лично известно из уст преосв. Антония, будто бы собственно богословский имел много званных, да меньше всего избранных слушателей, – то труд и заслуга его должны быть оценены во всём достоинстве. Покойный Владыка, как теперь помню, высказывался мне, что в иные курсы держали выпускной экзамен собственно специально по Богословским предметам по два, по три человека... Судите же после этого, – кто как хочет, – что значит самая Академия духовная, – как высшее заведение для научного собственно Богословского образования! Для чего, после этого, писать и самые-то Богословии, да и чего нам то, мирянам, ожидать от будущих пастырей из лиц академических, коль скоро они самых текстов св. Писания и Богословских святоотеческих свидетельств и изречений будут знать не больше нашего? Какой же это вертоград духовный, где вместо плодов положительного изучения вероучительных истин христианских, всё равно как бы вместо винограда и смокв, получалось бы, – как говорит Спаситель, – «терние и репие»... Наконец, что касается собственно учёности в смысле положительных познаний и самой тенденции покойного Преосвященного, то в своей мере он был слишком далеко не из рядовых и ещё более в значении собственно духовного, свойственного самому его сану, ведения и рассуждения. Я собственным опытом убедился в этом по поводу моих личных трудов, с коими обращался к нему за советами, равно и брат мой покойный... Конечно, он во многом оказывался как бы чересчур консерватором и в частности в отношении к св. Писанию охранителем самой буквы; зато и был прав он положительно во многом. В том, что сам я напр. отстаивал прежде, сознаю теперь свою несостоятельность, потому что и самый труд мой тогдашний был ещё, как говорится, в пеленках... А с другой стороны, что прежде он признавал неизменным и что действительно и доднесь заключается в самых Богословских системах, – коль скоро указываемо и выясняемо было ему со всею основательностью иное, – он отнюдь не отрицал, хотя с самою строгою осторожностью. Вот о. Архимандрит это знает отлично хорошо по одному уже напр. весьма важному вопросу об общепринятом толковании пророчества Даниила «о седмидесяти седминах»²⁷⁹.

«Вот так-то, говорю по нашему по военному решается вопрос ясно и прямо и теперь, чем оставлять его открытым... Остаётся разве досказать только одно: если бы и в отношении к университетскому образованию как в деле самого преподавания наук, так и в постановке управления и положения самих студентов, одним словом ко всему строю и уставу нашёлся бы такой же деятель в сфере Министерства Народного Просвещения, Попечитель ли Округа или Председатель учебного Комитета, и давно бы давно начал, подобно преосв. Антонию, действовать в таком же духе и энергии, – то наверное, выработалось бы многое в силу всем очевидной, особливо в последнее время, столь вопиющей потребности в коренном не пересмотре только, по непременном изменении Устава и разнообразных положений в наших университетах... Между тем как за отсутствием всего этого, начиная с инициаторов и деятелей, в последнем роде, и в добавок со столь частою переменою самых Министров (в три года уже теперь четвертый Министр) увы! и увы! только и жди явлений, которых мы очевидцами и теперь… и где сила значения конечно не в зачинщике – Воронцове… (студенте Университета), а в том – сколько жертв… и каково бы было для нас, если бы в числе последних были и наши сынки уволены из Университета и возвращены теперь же под кров семейный в объятия отцов и матерей... Как вы думали бы встретить и принять их, – по Евангельски ли как блудных сыновей, – или пожелали бы лучше, чтобы, как бывало во времена блаженной памяти Государя НИКОЛАЯ ПАВЛОВИЧА, отправлены они были на тогдашний Кавказ, а ныне хотя бы в Туркестан под команду Черняева. Впрочем, опять скажу, что может быть это всё я говорю по нашему по военному... хотя образование то и я получил тоже в Университете здешнем... И если ныне стараются всегда и всячески извинять и самых студентов в увлечении по их, будто бы, молодости... да ведь и мы, господа, учились в Университете не с бородами, а у меня не было ещё и усов, потому что я кончил курс на 18-м году от роду...»

«Ну что же скажете, однако, вы, о. Архимандрит, – в правду ли я рассуждаю и главное, верно ли я понимал и теперь высказываю характеристику покойного преосв. Антония по части его деятельности во всём, о чем мы теперь толковали? Мне кажется, если бы я и ошибался, то в самых малых чертах, – в чём, пожалуйста, вы меня и обличите, а в чём должно, подтвердите истину моих слов... Правда, – суждение моё, как мирянина, о Святителе может показаться как бы отчасти некстати, но я ведь сужу об нём, как о деятеле общественном... равно и самую биографию вообще разумею, не как только сборник материалов письменных архивных, и не в смысле только панегирика или далее, – если позволите выразиться напрямки – не в виде чего-то, похожего на акафист!» Да, – был мой ответ этому собеседнику, – вы правы не только в последнем отношении и смысле, – но напрасно оговариваетесь и в первом. Св. Апостол Павел не без основания завещал о всяком Епископе, что подобает ему свидетельство добро имети и от внешних – да не в поношение впадет... (1Тим. 3:7), где под словом внешних разумеются лица мирские, готовые свидетельствовать истину и правду. И вы засвидетельствовали теперь это же самое и притом так, что при двою и триех свидетелех станет всяк глагол, который, поэтому, я и принимаю с достойным признанием его содержания и значения в составлении биографии того Святителя, который, к утешению общему, пребывает так приснопамятен в среде бывших его пасомых. Этому служит живым свидетельством и всё наше настоящее собеседование, которое, и тем более для меня, составляет живой интерес потому, что самоё изложение мною биографии в настоящие именно дни как раз совпадает с содержанием всего, здесь сказанного и слышанного всеми нами сообща, итак чистосердечно и откровенно, как только требуется и самою задачею и характером истинной биографии».

Лишь только успел я кончить свои ответные слова, в тот же момент послышался голос ещё одного из собеседников: «Ну уж если, господа, разбирать покойного Владыку Антония, как говорится, по косточкам... (лишь бы только не потрясти их всуе...), то и я примолвлю своё словечко... Вы всё толковали об учёных и учебных предметах и вопросах, в которых известен был своим участием покойный Владыка. А разве не знали мы, каждый по мере возможности, как он относился и к другим предметам и явлениям, имевшим место собственно в разных слоях нашего общества, – относился, впрочем, истинно архипастырски, а не так, как говорится, «залезая не в свои сани»... Припомните факты, кто знал их прежде, или выслушайте, что я знаю относительно их, – да верно вот и о. Архимандрит знает же их, как биограф. Напр. что заявил, кому следовало, покойный Владыка, когда дошли до него известия, что на здешнем театре приготовляется представление из жизни Царя Иоанна Грозного? Так же точно – как высказывался он, когда случился пожар в театре (на 4-е Декабря), и когда были приняты столь энергические, небывалые и неслыханные в нашей общественной администрации меры и способы, чтобы, как говорится, по щучьему велению все было восстановлено несмотря и на зимнюю пору и не взирая на громадные расходы? И ещё к слову о театре же, – как он пальцем указывал... что вот-де у театра при всех подъездах устроены газовые фонари во множестве... и на особенных фигурных столбах, – а у кафедрального Собора... увы и увы! Далее, – как он же отнёсся к тому факту, когда только что было введено новое «Городовое Положение» и когда на основании его, избрали первым городским Головой кого же именно? – Лицо, принадлежащее к среде старообрядцев!..²⁸⁰ Потом, как рассуждал он и действовал, когда Управа и Дума Городская присвоили себе какое-то quasi Каноническое церковное право на всецелое обладание церковью, называемою гостинно-дворскою... и по части свечных церковных доходов и даже по отношению к лицам причта, над которыми не хотели, кажется, признавать – даже и благочиннического ведения... А наконец – не станем таить греха, – не мы ли, интеллигентные и представительные в обществе и служебном ранге лица, начиная, не в укор сказать, с Начальника губернии, – имеем какой-то неосмысленный обычай являться к Богослужению в кафедр. Собор в торжественные дни никак не раньше, а лишь к самому только молебну, и то подчас, как говорится, к шапочному разбору... между тем ещё до начала обедни все первые места ограждаются полицейскими, чтобы никто не мог их занять и даже пройти... Ведь известно, как покойный Антоний отзывался об этом сколько деликатно, столько и напрямки…; а относительно распоряжений полицейских прямо просил и требовал, чтобы их не было… потому что вместо порядка они производят только беспорядки... А напоследок всего не он ли – покойный сколько ни терпел сначала, а потом нашёл себя вынужденным дать уразуметь нам же, и косвенно и прямо, как действительно неприлично и положительно неразумно, позволяли мы себе, бывало, не остановясь ещё на месте в Соборе, и кивать головою в разные стороны, и протягать руки и рядом, и даже вдали стоящим, делая все это так же открыто и развязно, как бы в зале... а потом тотчас же заводить разговоры, хотя бы то и шёпотом, друг с другом, как будто век не виделись... И что же?... не честь ли и хвала покойному, как истинному Архипастырю, что он не церемонился высказываться напрямки об этой нашей привычной, крайне неуместной манере? И его слова, сказанные поодиночке тому и тому в своей домашней беседе, а затем сделавшиеся известными многим, действительно имели полное значение. Не мы ли сами свидетели, когда иные забывались и в силу привычки зачинали было разговоры… тогда другие тотчас же поталкивали в бок или глазами показывали туда, где Владыка… который и сам, стоя среди церкви во время молебна, видимо зорко замечал подобные искушения... Я знаю, что они тех, которых мы сами же называем «богомолами», т. е. любящих проходить в алтарь и там стоять где-то в сторонке, преосв. Антоний, как говорится, приструнивал, коль скоро замечал их присаживанье там и те же шепотничества. Итак – что же всё это, как не истинные достоинства архипастырские в лице и действиях покойного Владыки Антония? К этому же ещё разве присовокупить и то, что он не очень-то любил этикетничать, чтобы напр. отплачивать взаимные визиты нашему брату... особенно тем, которые явятся лишь в праздник в общей толпе и только... а затем вспоминай его, как звали... Ну вы, о. Архимандрит, что скажете на всё это? А мне кажется что все, или почти все, указанные мною случаи и действия, право же, достойны изложения и в самой биографии покойного Владыки? «Не только случаи и действия достойны, – был мой ответ, – но даже и самые выражения Ваши, как искреннейшие прямо с натуры взятые... Будьте же уверены, добрейший NN., – что Вы встретите их на страницах биографии во всей буквальной точности».

Тринадцать лет протекло со времени вступления преосв Антония на казанскую Кафедру. Во всё это время преосв. Антоний был, – как уже видели читатели, – поистине неустанным тружеником по званию и долгу своему во всём, что только относилось к его пастырскому служению... Все это видели, по возможности, все сознавали, ценили, и вообще, от самой даже долговременности имя преосв. Антония сделалось популярным и произносилось с каким-то особенным, истинно задушевным, духовно-святынным чувством, в том именно значении, как выражено это было в самом первом извещении о его кончине, т. е. «в почитании его за святого»²⁸¹. Не нам, конечно, одним, а многим другим приводилось слышать, например, произносимое по местному простолюдинному выговору имя «Онтоний» не иначе как с прибавлением – и при этом даже с крестным знамением такие напр. возглашения: «О! наш Владыка Онтоний истинный владыка Божий, молитвенник, угодник перед Господом»²⁸². Называемая интеллигентная часть общества, конечно, смотрела иногда и по своему… но то замечательно, что и со стороны этой последней выражалось невольно почти тоже, только в других словах в силу других понятий и значений самого достоинства и заслуг Архипастыря, более как общественного только деятеля в церковно-духовном управительном и просветительном отношении. В приведённом, только что перед этим, эпилоге не раз повторялись выражения, что в нём и то и другое было хорошо, достойно в полном смысле… но только самому-то преосв. Антонию приходилось не по добру не по здорову... Эти и подобные выражения были едва ли не общеупотребительными и тем чаще, чем более проходило времени, доколе наконец прошло «целых двенадцать лет».

Чтобы понять значение этих двенадцати лет в связи со сказанными мнениями и выражениями о личных и служебных достоинствах и заслугах преосв. Антония, довольно сказать, что в течение 12-ти лет преосв. Антоний не был удостаиваем Высочайших наград; так что в этот период времени другие лица, бывшие ещё только архимандритами и ректорами Семинарии и имевшие только орден 2 степени Анны, успели сравниться с ним и по сану и в получении 2-й ст. В. Кн. Владимира, – каковую преосв. Антоний получил ещё в Смоленске в 1866 г.

Наконец только в 1878 году в день св. Пасхи (16 Апреля) последовала Высочайшая Грамота такого содержания:

Преосвященному Антонию, Архиепископу Казанскому и Свияжскому.

«В изъявление Монаршего Нашего благоволения к долговременному отлично-усердному служению вашему, неутомимой ревности в назидании паствы и просвещенной заботливости о преуспеянии, состоящих под вашим управлением и руководством, духовно-учебных и миссионерских учреждений, Мы признали справедливым сопричислить вас к Императорскому ордену Нашему святого Благоверного Великого Князя Александра Невского.

Препровождая знаки сего ордена и повелевая вам возложить оные на себя и носить по установлению, пребываем к вам Императорскою милостью Нашею благосклонны».

«АЛЕКСАНДР».

Значение сей Высочайшей награды, как истинного изъявления Монаршего Благоволения, всеконечно, принято было со всеподобающим чувством первым самим преосв. Антонием. Но когда стало известно об этой награде в среде всех, и когда было совершено нарочитое, по этому поводу, благодарственное моление и приносимы были обычные поздравления преосв. Антонию, то нельзя было не видеть, что всё это происходило именно только обычным порядком. В общей среде тогда же переходили из уст в уста выражения такого смысла, что это награждение должно быть принимаемо за двойное, если не за тройное, судя по долговременности служения... Иные же, впрочем, удивлялись и этому… а другие присовокупляли свои иные толкования и т. п. Впрочем, и в самой речи поздравительной, произнесённой перед лицом преосв. Антония в кафедральном Соборе, были выражены, знаменательные в этом же последнем роде, следующие, между прочим, слова: «Богатому в милостях, Богу благоугодно было нынешнюю общую нашу радость о разрушившем и даровавшем жизнь Спасителе нашем Иисусе Христе усугубить, даровав Тебе, благостнейший наш Архипастырь, ещё особого рода оживление в Высочайшем благовнимании Боголюбивого Государя нашего к Твоему достойному служению архипастырскому: ибо по словам древнего Премудрого царя, «во светлом взоре царя – жизнь и благоволение Его, как облако с осенним дождём для рождающей добрые былия земли (Притч. 16:15). – Кое убо ныне можем принести и выразить Тебе чувствование, как токмо усердное молитвенное, да на поприще Твоём достойнейшего Твоего служения «избавишься Ты от злых и лукавых человек» (2Фес. 3:2). Ибо кто Тебе упование, или радость или венец похваления (1Фес. 2:10), – и не о сём ли одном Ты и помышляешь и ревнуешь?»²⁸³

В частности же, сам преосв. Антоний не скрывал, между прочим, своих чувствований в том именно роде, что эта новая звезда есть уже для него вечерняя зарница… что действительно и сбылось, потому что ровно через два месяца он впервые почувствовал признаки, крывшейся в нём, болезни, не замедлившей быстро развиться до того, что он тогда же (недели через две) принял напутственное Таинство Елеосвящения.

Наконец, нельзя умолчать и ещё об одном частнейшем случае, в котором преосв. Антоний вызван был высказаться уже чисто по-человечески и по своему обычному – правилу рассуждать и действовать напрямки...

Ровно через месяц, после получения Ордена св. Александра Невского, когда преосв. Антоний был ещё совершенно здоров и жил в загородном доме, получено было известие, что будет проезжать на пароходе и иметь остановку на пристани Казанской, для принятия служебных лиц, бывший тогда г. Обер-Прокурор св. Синода и вместе Министр Народного Просвещения Граф Д.А. Толстой. Приближалось самоё время его прибытия. Извещён был об этом и преосв. Антоний через посредство других. Стали иные толковать, что вот-де хорошо бы преосв. Антонию лично повидаться с г. Обер-Прокурором!.. Мысль эту вполне разделяли весьма многие по самому искреннему чувству благожелания... В том числе и бывший преосв. Викарий и Секретарь Консистории нарочито сообщили преосв. Антонию о дне и часе прибытия Графа (18 Мая утром), – проводя ту же мысль... Но преосв. Антоний как бы отмалчивался... Наконец, накануне самого приезда, я, под влиянием бывшего мне известным столь общего желания, решился испробовать, чтобы, по крайней мере, получить решительный ответ: «да или нет». Помню, – как теперь – погода была скверная дождливая, дорога слякотная, когда я явился в загородный дом. «Ну, – были самые первые слова преосв. Антония, – вижу по всему, что какая-то неволюшка вызвала тебя в такую погодушку... и я догадываюсь, – в чём дело... Небось, у вас там все толки и планы насчёт завтрашнего-то дня! ... А я было и забыл уже об этом к моему спокойствию... Однако же что вы там попридумали?» «Да в сущности-то то же, – был мой ответ, – что уже Вам известно, как общее желание известных лиц...» «В таком случае и у меня остаётся в сущности то же, что я говорил прежде тому и тому... Да вот и самая погода-то кстати на моей же стороне... Уже ли я потащусь за целые двенадцать верст? Уже одно это усердие может быть в диковинку для всех... Да, наконец, куда же это я поеду? На пристань пароходную... и в какую пору? … утром часов почти с шести... На ко ты вот! А там, пожалуй, ещё придётся ждать где-нибудь в конторке... в толкотне... и чуть не выжидать очереди… затем пробираться в каюту пароходную... а зачем и почто? Рассудите-ка вы хорошенько то… на что это походило бы... Другое дело, если бы Граф приехал в город, пробыл хотя с сутки; – да и тогда-то не больно статно было бы, если бы я вздумал первый затесаться к нему».

«Но» – хотел я сказать...

«Никакое но, ни ну не понудит меня к тому, о чём вы толкуете, хотя знаю, что всё это от души благожелательно»...

«Прежде всего скажу, что мне пользоваться этим случаем, чтобы, так сказать, сблизиться с Его Сиятельством, нет даже и основания... Я не расходился, и всего более по чувствам христианским; – а прочее было бы похоже на пословицу: «насильно мил не будешь»... Наконец, что другим кажется основанием и самым, будто бы, благовременным поводом к личному нашему свиданию, – это, наоборот, я нахожу по преимуществу неосновательным и несообразным... Одно то, что я должен буду надеть новопожалованный мне Орден... – это на что будет походить в отношении собственно к нему самому? А я то, что должен буду чувствовать при этом? Скажу однако и то, что я далеко не разделяю многие из тех толков, которые ходят по настоящему предмету… а всего менее допускаю их к сердцу, к душе... Он ли, другие ли, более всего и его самого, – виновники в этом, – для меня все равно... Высочайшую же награду я приемлю, как истинную Царскую, как от руки Помазанника Божия. Не менее этой награды я почитаю на всю жизнь для себя счастьем, что удостоился и здесь лицезрения Государя Императора и Его благовнимания, равно как и многих других Высочайших Лиц. Это именно счастливейшая редкость или редчайшее счастье и для самой-то Казани, что в несколько лет сряду были столь частые посещения Высочайших Особ. Так вот мой решительный ответ на ваш общий, хотя и благожелательный, совет: – нет и нет! И преосв. Викарию я, со своей стороны, не могу давать согласия, чтобы ему туда ехать; пускай явится туда один только Секретарь Консистории».

«К слову о сейчас сказанных мною Высочайших посещениях остаётся только разве сказать то, что Граф Д.А. удивляет наоборот, что вот уже 12 лет он ни разу не был в Казани, хотя проезжает теперь уже в третий, кажется, раз, но всё мимо и мимо... Как будто здесь в городе университетском и академическом менее предметов для его внимания и деятельности Министерско-Прокурорской, чем в Вятке, Перми, Уфе или в каком-либо захолустном Мензелинске и Сарапуле... В самом деле, он был ещё до меня здесь, когда, между тем, и тогдашнего Архиепископа Афанасия он едва ли даже и видел, по тогдашней временной его болезни, за которую, однако, тогда же уволили его на покой... А кажется, больно-больно бы нужно личное свидание для него, как Обер-Прокурора св. Синода, с местными Архиереями и, само собою, не на пристани только для взаимного раскланивания и десятиминутного обмена несколькими фразами... и, притом, при людной суете... Так-то; Бог с ним, как хочет, так и думает о моём неприезде к нему... Пусть, как хотят, понимают и толкуют и прочие мой настоящий поступок, – за который я спокоен и чист и в моей совести, и по прямому здравому честному рассуждению. Да и то надо сказать, что по нашему Ведомству нет никакого извещения, что де Обер-Прокурор отправляется по таким-то епархиям; другое дело по Министерству Народного Просвещения; – там оповещено об этом официально, да и самому Попечителю П.Д.Ш. сообщено в особенности. Потому-то ему и другим, само собою, долг прямой непременно явиться не только на здешнюю пристань, но, если бы назначено было на Тетюшевскую, или Лаишевскую».

Излишне говорить, что по поводу этого факта были опять разные толки, хотя и некогда было много и долго толковать об этом, так как вскоре – через месяц, стало известно о первых и весьма сильных проявлениях болезни преосв. Антония, и даже пронеслись было слухи о его кончине, – в ту именно пору, когда совершено было уже над ним Таинство Елеосвящения, – и тогда же сделано было им духовное предсмертное завещание. (Это было 3 Июля 1878 г.).

Под влиянием этих, так неожиданно последовавших, обстоятельств, более всего, представлялось именно то, что выражал в своё время и сам преосв. Антоний, т. е. что Александровская звезда была для него вечерней зарницей... И действительно, преосв. Антоний, во время сказанной болезни, припоминая слова в речи о. каф. Протоиерея, говорил, между прочим: «да, старец о. Протоиерей пророчественно выразился словами Премудрого, что в светлом взоре Царя, – обращённом ко мне в недавнем пожаловании Ордена, – явилось Благоволение Его, как облако с дождем, – но только уже осенним». При этом же примолвил: «впрочем, как теперь помню, когда я имел счастье зреть Государя Императора. В первое время его царствования (в 1857 г.) и когда удостоился узреть и здесь (в 1871 году), – то и Он Сам-то представлялся мне как бы под осенним дождем. Какой-то чисто старческий вид, не по летам бы ещё Его, ясно отражался во взоре Его». Сохрани Его Господи и помилуй! Паче же и паче возглаголи в сердце Его благая о Церкви Твоей святей и о всех людех Твоих».

Нужно заметить, что смысл этих последних слов, содержащихся в одной из священнодейственных молитв на Божественной Литургии²⁸⁴, особенно глубоко воспринимался в душе и нередко выражался в устах преосв. Антония с какими-то умиленно-благоговейными чувствованиями, и столько же с особенными глубокими рассуждениями о значении Помазанников Божиих и о судьбах Церкви и всего мира. При этом он сам же воспоминал, что это же изречение молитвенное слышалось им, бывало, особенно часто из уст покойного Владыки Филарета, отличавшегося, как известно, всеглубочайшею примернейшею царелюбивостью и молитвенностью за Императора и весь Царственный Дом. Зато и сам он – высокопр. Филарет имел счастье пользоваться особенною известностью и, так сказать, доступностью в разнообразных отношениях и личных и письменных к Царственным Лицам. Эти чувствования, видимо было, унаследовал от дяди своего и преосв. Антоний; равно как, если он был известен, по возможности, с давних ещё пор – с Киева, – Царственным Лицам и многим высшим царским сановникам, – то это зависело тоже от сказанных отношений Владыки Филарета (Киевского) к тем и другим. Нельзя не заметить здесь и той даже частности, что покойный Филарет тоже в течение последних тринадцати лет – с 1842 г. до самой кончины Императора НИКОЛАЯ ПАВЛОВИЧА находился тоже в неблагоприятных отношениях служебных со стороны некоторых высших начальственных лиц – бывших как в Киеве во времена Бибиковские, так и там в Петербурге во всё время Обер-Прокурорства Графа Н.А. Протасова... Неблагоприятные отношения эти угрожали ему даже и неблаговолением самого Государя Императора НИКОЛАЯ ПАВЛОВИЧА. Возникали эти неблагоприятные отношения собственно со стороны местных властей во 1-х из-за места для постройки театра, во 2-х из-за места же для Владимирского Собора, в 3-х из-за Памятника св. Вел. Князю Владимиру и, наконец, из-за реставрирования Великой Успенской Лаврской Церкви²⁸⁵. О последнем донесено было Государю Императору, выразившему по этому предмету Своё неудовольствие на высокопр. Филарета. Посещение Вел. Кн. МИХАИЛА ПАВЛОВИЧА, лично осматривавшего работы, смягчило неудовольствие Государя. Приписывали высокопреосв. Филарету ещё одну вину, состоявшую в слишком неосторожном, будто выражении лично перед Государем Императором. Государь, осмотревши все здания новоустроенных вокруг, между прочим, Лавры военных укреплений и посетивши в тот же раз самую Лавру, сделал высокопр. Филарету такой вопрос: «А что, Преосвященный, ведь хорошо мы оградили укреплениями и самые святыни Лаврския... как по-вашему? – «Ваше Величество, – отвечал Митр. Филарет, – по моему разумению я признаю и исповедую ту истину, что не крепостные твердыни ограждают безопасность святыни, но самые святыни сильны только укрепить всякие материальные твердыни». Но при всех этих неблагоприятностях и в частности при бывшем, по крайней мере, временном неблаговолении Государя Императора в этот описываемый период своей жизни, высокопр. Филарет в душе своей, наоборот, развил до самой высшей степени особенно глубокие и горячие чувства царелюбивости, вместе с коими и любил повторять сказанные слова молитвы: возглаголи Господи в сердце Его благая о Церкви Твоей и пр. С другой стороны, в отношении к своим недоброжелателям он не только повторял те же слова или подобные о избавлении от злых и лукавых человек, кои выражены в приведённых словах речи преосв. Антонию, но и гораздо яснее и прямее, – напр. вроде пословицы: «милостив-де царь, – да не милостив писа́рь», или ещё буквально прилагал к себе слова Апостола: Александр ковач много ми зла сотвори... зело бо противится словесем нашим (2Тим. 4:14–15). Подобные выражения в устах высокопр. Филарета не имели, однако, каких-либо душевных, не в добром смысле, мыслей и чувствований в отношении к недоброжелателям, хотя бы и злым и лукавым человекам. Всякое отсутствие чего-либо подобного он даже и сам выражал иногда, воспоминая и высказывая следующий факт, записанный с его собственных слов и бывший ещё в самую раннюю пору его жизни, именно когда проявил против него свои тяжелые преследования бывший Орловской преосв. Досифей, спровадивший его в Уфу, как бы в ссылочное положение. «На дороге в Уфу через Москву был я на благословении у высокопр. Митр. Платона. Принял меня очень ласково; вспомнил обо мне по свиданию в Севске и пожалел, что не довелось мне переместиться к нему, и что так далеко я послан... Я ответил, что верно так угодно Богу... А он сказал: «нет! Богу угодно было другое, да злые люди помешали, Бог только попустил по Своим неисповедимым Судьбам»²⁸⁶. Так-то, – приговаривал к этому высокопр. Филарет, – всё от Бога... чего же мы ещё хлопочем, когда и в самых действиях злых людей один и тот же Перст Господень, то попускающий эти действия, то обращающий их в прах... А наш святейший долг веровать и исповедовать: «якоже избыточествуют страдания наша, лишь бы только не по грехам нашим, тако в Господе избыточествуют и утешения наши, – каких и сам не придумаешь лучших… их же око не виде, и ухо не слыша и на сердце человеку не взыдоша». Эти же самые именно последние слова нередко промалвливал и преосв. Антоний, припоминая их, как слышанные от Владыки Филарета и, в своей мере, прилагаемые им к себе.

Что же касается до сказанных выше чувствований и самых отношений Владыки Филарета к Царственным Лицам, – то, конечно, никто другой не мог быть таким ближайшим ведателем их, как сам же преосв. Антоний. Довольно сказать только, что все письма Владыки Филарета к Государю Императору, Государыне Императрице, начиная ещё с АЛЕКСАНДРЫ ФЕОДОРОВНЫ, и другим Высочайшим Лицам проходили через руки преосв. Антония. Он их писал начерно под диктовку Филарета, или же, выслушавши содержание, излагал их сам на бумагу, – и затем представлял только на поправку. Все подлинники черновые, – иные писанные карандашом, преосв. Антоний сохранял у себя как священные²⁸⁷, – и ими даже пользовался в своих письмах; равно как и ответные Высочайшие письма были у него в подлиннике. При бывавших по временам разборах своих бумаг, преосв. Антоний почти каждый раз останавливался с глубоким вниманием на этих письмах и прочитывал тогда же по нескольку слов, – приговаривая: «да, вот чего бы нужно более и более желать, чтобы Господь именно возглаголывал более и более и чаще и чаще в сердце Царёвом о Церкви Своей, и чтобы предстоятели Церкви имели доступ к лицу и сердцу Царёву о всех благих потребностях для Церкви, а отсюда нераздельно и для Престола и Государства… а не то, чтобы все шло через руки официальных посредников... Благо, что Владыка имел такое дерзновение и счастье, что мог писать письма и удостаиваться ответов, при одном чтении которых и теперь вливается в душу истинно благодатная отрада… не говоря уже о том, что чувствовалось бывало, когда все это было воочию!»

Имеющимися у нас, копями со сказанных писем мы воспользуемся, чтобы привести несколько выписок из них, – с некоторыми предварительными потребными объяснениями. Эти объяснения состоят в следующем. Её Величество Императрица АЛЕКСАНДРА ФЕОДОРОВНА во дни оны, когда высокопр. Филарет находился в прежде указанных неблагоприятностях со стороны известных лиц, – и не пользовался вполне в это время благоволением Самого Государя НИКОЛАЯ ПАВЛОВИЧА, тогда и Императрица АЛЕКСАНДРА ФЕОДОРОВНА не удостаивала его счастья, чтобы он имел дерзновение писать к Ней. Преосв. Антоний сам рассказывал об этом и приводил, между прочим, такой факт, когда Императрица АЛЕКСАНДРА ФЕОДОРОВНА выразила даже личное неудовольствие ко Владыке Филарету, обратившись к сопровождавшим Её лицам свиты с одним выражением, в полголоса, на немецком языке насчёт Владыки... Выражение это в переводе на русский язык значило: «какой-де он не деликатный, или точнее угловатый, или даже мужиковатый». Вина же Владыки состояла в том, что бывши спрошен лично Её Величеством о чём-то в видах получения от него ответа утвердительного или, по крайней мере, полусогласительного, – он отвечал напрямки по своему убеждению, и притом, употребивши оборот в своей ответной речи, действительно, не статный. Он начал ответ, как говорится, ab rupto... «Нет Ваше Величество... и проч.».

Надолго ли оставалось в душе Государыни такое понятие о высокопр. Филарете, не известно; только с самых же первых дней по кончине Государя НИКОЛАЯ ПАВЛОВИЧА, Её Величество соизволила удостаивать принятия писем к Ней высокопр. Филарета и Своих ответов ему. Для образца мы приведём два из писем Её Величества, из подлинного содержания которых ясны самые обстоятельства и предметы дела.

Вот самое первое Высочайшее письмо Её Величества:

Преосвященный Митрополит Филарет!

В глубокой неизъяснимой скорби о потере незабвенного Супруга Моего, по неисповедимым Судьбам Всевышнего преждевременно, среди неустанных попечений о благе любезной Ему России, воззванного к жизни вечной, ваше Пастырское послание послужило мне истинным сердечным утешением. С христианским смирением покоряясь воле Божией, Я с особенною признательностью приняла, доставленное Мне вами из Киево-Печерской Лавры, святое Евангелие, Которое одно может даровать растерзанному горестью сердцу духовное врачевание и небесную отраду.

Изъявляя вам за сие приношение искреннюю Мою благодарность и поручая Себя Пастырским молитвам вашим и вверенной вам Богохранимой обители, пребываю к вам неизменно благосклонною

«АЛЕКСАНДРА».

В С.-Петербурге.

Марта 18-го дня 1855 г.

Второе письмо Её же Величества мы почитаем священным долгом представить здесь в тех особенных чувствах, какие выразить имели мы духовное для нас утешение в самом посвящении настоящего нашего труда Августейшему Имени Той, к лицу Которой, совместно с Августейшим Супругом Её Его Императорским Высочеством Великим Князем НИКОЛАЕМ НИКОЛАЕВИЧЕМ, – относится всецело содержание Высочайшего письма...

Преосвященный Митрополит Киевский Филарет!

Сочувствуя Моей радости по случаю предстоящего бракосочетания Любезнейшего Сына Моего Великого Князя Николая Николаевича с обручённою Невестою Его Великою Княгинею Александрою Петровною, Вы, при утешительном послании вашем, доставили Мне Крест и два золотых кольца от мощей св. Великомученицы Варвары. Приняв сей священный дар, как залог благословения Свыше, с чувством особенного сердечного утешения, Я приятным для Себя долгом поставляю изъявить Вам искреннюю Мою признательность за усердное ваше приношение и за ваши благожелания.

Уповая, что Всевышний осенит юную Чету небесным Своим покровом, поручаю Себя и Детей моих вашим Пастырским молитвам.

Пребываю к вам навсегда неизменно благосклонною.

«АЛЕКСАНДРА».

В С.-Петербурге 19-го

Января 1856 г.

Преосв. Антоний в особенности восхищался и умилялся теми отношениями покойного Владыки Филарета, каких удостаивался последний не только в письмах, но и в личных отношениях к нему Их Императорских Величеств – в Бозе почивших Государя Императора АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА и Императрицы MAPИИ АЛЕКСАНДРОВНЫ в бытность Их в Киеве в 1857 г. Такие чувствования тем более были живо присущи душе преосв. Антония, что он и сам имел тогда счастье впервые лично сделаться известным Их Величествам даже и в том отношении, что он родной племянник высокопр. Филарета.

Высокопр. Филарет (Киевский), по старости и слабости здоровья, не мог быть на коронации в Августе 1856 г. Но как, между тем, Государыня Императрица МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА, во всю бытность Цесаревною, – с 1840 г., ни разу не посещала Киева, то Влад. Филарет в простоте чувства, говаривал: «вот пора бы и умереть... но нет не хочу и не умру, доколе не узрю в нашем Русском Иерусалиме Государыню МАРИЮ АЛЕКСАНДРОВНУ...» В этом смысле он писал Государю Императору, выражая приглашение посетить Киев.

И вот, в ответном Всемилостивейшем письме Государя Императора АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА, посланном из Москвы от 21-го Августа 1856 г. Митрополиту Филарету, читаем, между прочим, следующие слова: «В самом непродолжительном времени (разумеется здесь – после Коронации) – вместе с Любезнейшею Супругою Моею Императрицею MAРИЕЮ АЛЕКСАНДРОВНОЮ, Я надеюсь посетить древний Богоспасаемый Киев – этот наш Иерусалим Русской земли, поклониться св. Угодникам Печерским и лично принять ваше Архипастырское благословение.

«Да продлит Господь Бог ещё надолго тихий вечер благочестивой, назидательной и многополезной Отечеству жизни вашей».

Надобно было видеть, – говорил преосв. Антоний, – Владыку в те самые минуты, когда он читал и ещё снова перечитывал про себя это письмо Государя Императора... Я сначала было помыслил: «нет ли чего-либо в роде несчастия… так как у Владыки заструились слезы, как у дитяти... Потом вдруг просиявши, как дитя, необычайною улыбкою радости и перекрестившись молитвенно перед св. иконами, он восторженно сказал: «ну, а что? не правду ли я сказал, что не умру ни за что… пока не узрю Царских Помазанников здесь в Киеве... На ко прочитай мне ещё вслух… я, право же и глазам не верю в такой моей радости»... После прочтения мною, он присовокупил: «Ну хоть и не в самом непродолжительном времени Они пожалуют, – потому что скоро осень да и неизвестно ещё, какова будет погода, а я теперь ещё скажу, что и год прожду и не умру»...

Последние слова Владыки оправдались. По возвращении Своём из Москвы в Петербург, Государь Император удостоил Митр. Филарета новым письмом из Гатчины от 19 Октября 1856 г., в котором изволил писать так: «Присланное вами святое Евангелие для Моих детей Я имел удовольствие получить. Вы конечно не могли сделать Им лучшего приношения. Да озаряет и согревает юные сердца Их благотворный свет Евангельский и слово Ваше да руководствует Их во всех путях жизни.

«Крайне сожалею, что позднее время года и состояние здоровья Любезнейшей Супруги Моей Императрицы МАРИИ АЛЕКСАНДРОВНЫ воспрепятствовали Нам исполнить сердечное желание Наше – посетить Киев, для поклонения св. его Угодникам; но Мы приняли твёрдое намерение, если Господу Богу угодно будет благословить оное, совершить путешествие это в будущем году.

«Поручая себя молитвам вашим, пребываю к вам навсегда благосклонный

«АЛЕКСАНДР».

Год проходил и Владыка Филарет, видимо для всех более и более слабел и по временам сильно болел, – но постоянно высказывал живейшее желание и надежду дожить до времени обещанного посещения Их Императорских Величеств. И действительно, – как читаем в последних днях его жизни²⁸⁸, «с каким нетерпением и озабоченностью он ожидал Царственных Поклонников, с такою же потом радостью и пламенным усердием встретил Их и с удивительною, по его летам и болезненному состоянию, бодростью и неутомимостью сопровождал по св. местам Киева и Лавры. По отбытии же Высочайших Гостей, до последних дней жизни, одним из приятнейших предметов его бесед было воспоминание об Них. С особенным живейшим восторгом говорил он о том глубоком благочестии Царственных Богомольцев, какое явили Они во всё время пребывания Своего в Киеве; радовалась, восторгалась душа его при одной мысли, что такой прекрасный истинно Высочайший пример в этом подан Ими всей Православной Руси, и как благословлять будет Их за это весь благочестивый Русский народ. Вот этой славы дай Им Господи более! Всякой другой славы у Них много, – а эта слава – слава благочестия особенно и всего более нужна Им. Утешался Владыка Филарет до умиления и тою чрезвычайною благостью и беспримерным вниманием, каких удостоился и сам он лично от Их Императорских Величеств… «Но уж зато и я больно молюсь усердно и много за Государя, Государыню и Чад их и весь дом»...²⁸⁹.

Бывши не только личным свидетелем, но и участником, в значении непосредственного, как бы, послушника и прислужника самому Владыке Филарету при всех бывших приёмах и сопровождениях последним Государя Императора и Государыни Императрицы, – преосв. Антоний рассказывал, между прочим, об этом некоторые особенные подробности. Их ВЕЛИЧЕСТВА прибыли в Киев 3-го Октября по полудни и изволили пробыть до 7-го числа утра. В один из дней, именно 5-го числа, после полуранней Литургии, слушанной Их Величествами в пещерской церкви, Они благоизволили посетить Владыку Филарета запросто, чтобы откушать чаю в его покоях. Но Владыка Филарет предварительно ещё приказал, чтобы в известные минуты был вынесен ему поднос с бокалами шампанского. Когда же это было исполнено, то Владыка сам взял в руки поднос и, обратившись к Их Величествам, стал говорить самым задушевным старческим тоном... «Ваши Величества! Сегодня у всех нас на святой Руси, а тем паче у Вас в Вашей святой семье, праздник... В этот момент Их Величества заметно переглянулись... Владыка продолжал: Да, вот сегодня день благословенного рождения Вашей возлюбленной Дщери MAPИИ АЛЕКСАНДРОВНЫ... Итак, за благословением Господним, – (Владыка сделал обращение к св. иконам) благоволите Ваши Величества принять всерадостнейшее поздравление и выкушать за здоровье Виновницы нынешнего празднества в чувствах Вашей благочестиво родительской радости о Вашей единственной Дщери!...» Приняв бокал, Государыня Императрица держа одною рукою свой бокал, другою изволила перенять из рук Владыки самый поднос, и обратила к нему самому третий бокал и сказала: «примите же и вы, преосвященный Владыка, участие в нашей радости»! Владыка с преклонением приняв в руки бокал, возгласил тост; затем продолжал: «да, вот теперь Её Высочество ещё больно махонькая у Вас²⁹⁰; но зато, ведь, в этих-то годах и дороги детки сердцу родительскому, особливо материнскому... А как она у Ваших Величеств одна единственная дочка, то и тем более, Вы конечно радуетесь не на радуетесь, глядя на неё... А вот дай ко Бог Вам вырастить её и потом, ещё более порадоваться, когда Господь пошлёт хорошего доброго женишка»... Второй тост предложил Владыка за Их Величества... и тут же сказал: «Вот истинно слава, хвала и благодарение Господу, что я таки дождался, чтобы удостоиться лицезрения Вашего здесь на земле... да иначе я и не хотел умереть без этого счастья»... Государь Император изволил напомянуть Владыке, что действительно он писал прежде ещё в прошедшем году о своём намерении быть в Киеве, – и что отложено было это до нынешнего, и что Он рад, что это, наконец, исполнилось по молитвам Владыки... С этими словами Государь Император изволил выразить, с новым тостом за здоровье Владыки, свои желания и надежды, чтобы и ещё скоро же увидеть его... Государыня же Императрица изволила присовокупить, что у Неё действительно есть желание приехать в Киев весной и со всеми детьми на следующий же год... Владыка Филарет, благоговейно преклонясь перед Их Величествами и воззревши на св. иконы, сказал: «Нет уж довольно и этой преизбыточествующей милости Божией, что я сподобился дожить и до настоящего счастья. Пожить в Киеве подольше и помолиться с Вашими детками, обратился он к Государыне Императрице, – дай Господи Вам в будущее или иное лето; нужно только бы для этого иметь здесь собственно Императорский Дворец; – а воля и желание Ваши, хотя и царственные, да подчинятся воле Царицы Небесной... Проводивши Вас, я уже одно и одно должен буду сугубо твердить себе: «Ныне отпущаеши Владыко с миром»... Когда же ещё в последний раз Их Величества удостоили своим посещением Владыку Филарета и когда он стал провожать Их из своих покоев, – то перед самым выходом, почти перед порогом, вдруг остановил Их словами: «Ваши Величества! Еще и ещё разочек дайте мне взглянуть на Вас и в эти минуты заструились слезы по сединам его... Государыня Императрица изволила сказать: «Я буду стараться писать вам часто... только вы будьте здоровы»...

В письме Своём, из Царского Села, от 30-го того же Октября, – действительно, Государыня Императрица изволила писать Митроп. Филарету так: «Приношу сердечную благодарность вашему Преосвященству за икону Пресвятой Богоматери, полученную Мною при письме вашем от 18-го числа. Этот верный список с чудотворного Лика, составляющего одну из древнейших святынь Киева, послужит Мне живым воспоминанием краткого пребывания Моего в древнем граде, посещение которого, столь обильное глубокими ощущениями, доставило Мне так много душевной отрады.

«С прискорбием узнала Я о болезни, постигшей вас вскоре после Нашего отъезда: надеюсь, что кратковременный недуг не будет иметь последствий, и молю Бога, да сохранить Он дни ваши, украшенные столь многолетними заслугами.

«Поручая всех Нас усердным вашим молитвам, пребываю навсегда искренно вам доброжелательная

«МАРИЯ».

Далее, 1-го Декабря, в день ангела Влад. Филарета прислана была телеграмма от Государыни Императрицы с поздравлением и вопросом о состоянии здоровья. Наконец, когда болезнь его сделалась явственно предсмертною и когда стало известно об этом Их Величествам, то Им угодно было повелеть, чтобы на телеграфной станции в Киеве ежедневно были получаемы сведения о ходе болезни и ежедневно же были доставляемы депеши в кабинет Его Величества. Посещавшему с этою целью больного Владыку, тогдашнему Генерал-Губернатору князю Васильчикову, сам Владыка Филарет, между прочим, продиктовал одну из депеш на имя Государя Императора, в последний именно день перед кончиною в таких словах, – «что надежды нет никакой, и что он умирает с пламеннейшею молитвою в душе о Благочестивейшем Государе, Государыне и о всём Августейшем Их Доме и по смерти будет молиться о Них»²⁹¹.

Так истинно велика и глубока была в душе в Бозе почившего Киевского Первосвятителя Филарета его царелюбивость, и также было велико его счастье видеть к себе столь благоволительное внимание царственное. Потому-то он и хранил, как единственное на земле сокровище – все царские грамоты и письма в особенной сокровенной шкатулке, в которой нашли, по его кончине, собственноручную его записку в следующих словах: «В сей шкатулке хранятся сокровища Царских милостей ко мне»... Любя нередко, – говорил преосв. Антоний, – рассказывать о многообразных случаях особых благоволений царственных, Влад. Филарет тут же непременно повторял в заключение известное выражение: «за Богом молитва и за Царём служба никогда не пропадают, – прилагая его в прямейшем смысле к себе. Зато уж я крепко, крепко уповал во всю мою жизнь на Десницу Господню, и с верой и правдою служил всю службу царскую... Вот и ты потщись всемерно и, паче всего об этом... Иди всегда прямым путём... Это было моим всегдашним неизменным правилом. И было хорошо. Ох! часто и больно приводилось мне в жизни быть в больших и тяжких теснотах среди разных обстоятельств служебных... и сверху-то давят, бывало, и снизу неблагоприятствуют, да и со сторон-то теснят... А я всё держался одного своего прямого пути и так всегда рассуждал: как люди ни хитрят и сколько ни усиливаются, а Бог всех перемудрит и всё пересилит». Эти последние слова Владыка Филарет действительно продиктовал преосв. Антонию в прямой личный завет ему, когда последний во время болезни первого, сидя у его кровати, писал со слов его краткие записки о его жизни²⁹².

Все эти данные, относящиеся к характеристике собственно дяди преосв. Антония, всякий видит, какое близкое прямое значение имеют и в приложении к последнему. В описанное время пребывания в Киеве Императорских Величеств преосв. Антоний был Ректором Академии и, как упомянуто уже прежде, находился при Митр. Филарете неотлучно при всех личных отношениях его к Царственным Поклонникам. И был даже случай такого рода, что Митр. Филарет в присутствии Их Императорских Величеств, по старческой своей немощи имея однажды нужду в помощи всходить на возвышенность в пещерных местах, вдруг сказал: «ну ка, чадо Антоний, пособи мне... взойти-то... И остановясь для передышки, сказал перед Их Величествами: «да вот старый – что малый... Я вот его нянчил сам ещё малюткой, зато теперь он пусть нянчится со мной».

Смысл этих слов, само собою, был понят Их Величествами касательно родственных отношений между Митр. Филаретом и Ректором Антонием. С другой стороны, и по самому служебному своему положению, преосв. Антоний имел счастье обратить личное на него благовнимание Их Императорских Величеств. Нам, студентам, самим привелось, – насколько возможно было, – знать это тогда же. Так, Государыня Императрица изволила изъявить своё желание быть в Братском академическом Соборе на Литургии 6-го Октября (в воскресенье), что и было Ею объявлено лично бывшему у Неё Ректору Антонию. Но затем, мы видели сами же, что приезжала к Ректору одна Фрейлина с объяснением от лица Её Величества, что желание Своё Она находит почему-то неудобоисполнимым. Затем 6-го же числа Их Величества удостоили Ректора (преосв. Антония) своего принятия; причём он имел счастье поднести от монастыря Икону, а от Академии несколько сочинений. Тут же, наконец, Их Величества изволили объявить ему, что во всяком случае завтра, т. е. 7-го числа, Они, на пути при отъезде из Киева, непременно заедут в Братский академический Монастырь, – где, именно в Соборе – утром 7-го числа Октября и имели счастье все академические учащие лица быть представлены Ректором Их Beличествам, равно как и все студенты осчастливлены были лицезрением Их Величеств и несколькими словами об них, обращенными к Ректору. Её Величество, со своей стороны, смотря на нас – студентов, изволила выразить, что из числа многих «некоторые высматривают слишком юными».

При открывшейся вскоре за этим, – в Январе 1858 г., – вакансии викариатства в Киеве, по смерти уже и самого Филарета (сконч. 21-го Декабря 1857 г., следовательно через два месяца с половиною после посещения Их Величеств) Государю Императору благоугодно было сообственнолично указать бывшему тогда г. Обер-Прокурору св. Синода кандидата на викариатство прямо Ректора Академии Антония. Об этом тогда же писал ему, особо в частном письме, бывший г. Обер-Прокурор Граф А.П. Толстой с выражением своей особенной радости, так как Граф прекрасно был знаком с преосв. Антонием ещё ранее по Киеву и особенно глубоко до святости почитал и Митроп. Филарета.

С этой поры до самого архиепископства своего в Казани преосв. Антоний не имел случая видеть никого из Царственных Лиц, – так как и самоё хиротонисание его в Епископы было совершено не в Петербурге, а в Киеве. Зато, как сказано уже отчасти, преосвящ. Антоний был сугубо вознаграждён в этом счастии в Казани. Начиная с 1868 г., в течение четырех сряду последующих годов, изволили посещать Казань и Государь Император и бывший тогда Наследник, ныне благополучно Царствующий Государь Император и нынешняя Государыня Императрица и Великие Князья – ВЛАДИМИР АЛЕКСАНДРОВИЧ, АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ и КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ. В Бозе почившим Государем Императором преосв. Антоний был удостоен приглашения к обеду; Государь же Наследник с Государынею Цесаревною удостоили преосв. Антония личным посещением в его доме. Великий Князь АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ изволил быть при служении Литургии преосв. Антонием в кафедральном Соборе и затем, быть в его комнатах и принять чай, подавать который Его Высочеству предоставлено было счастье мне – пишущему.

Эти-то, столь частые из года в год, Высочайшие посещения, действительно почитал преосв. Антоний счастливейшею радостью или редким счастьем для себя; да и для самой Казани это чувствовалось также. Некоторые, в чистоте и простоте сердца, прямо выражали, что такая благодать была именно за молитвы нашего Владыки «Онтония…» Вообще во мнении и убеждении всех, – хотя бы и не без исключения, – слагалось одно, что преосв. Антоний несомненно заслуживал, и в меру возможности, пользовался благовниманием Государя Императора по его истинно архипастырским достоинствам. Потому-то и самая долговременность неполучения им наград порождала невольное недоумение; равно как даже и то, что он ни разу не был вызываем для присутствования в св. Синоде, тогда как все его предшественники и преемник его недавний – Архиепископ Сергий были удостаиваемы этого вызова, как бы, по преимуществу, по самому значению кафедры Казанской.

Не говоря о подобных мнениях и убеждениях лиц местных, должно сказать, что это же самое виделось и со стороны всех, кто только бывал в Казани и посещал преосвящ. Антония. Минуя то, что преосв. Антоний не всегда оказывался точным выполнителем всех тонкостей этикета, а скорее являл себя перед всеми в простоте и прямоте своих чувств и отношений, – кто бы ни был из указываемых лиц, – мнения и убеждения их несомненно слагались в пользу его достоинства. Можно сказать даже, что отсутствие сказанных некоторых условий этикета ещё более, рельефнее характеризовало его личные достоинства, а тем паче внутренние его свойства и качества. Особливо это последнее было яснее всего понятно и ценно для тех, кто знал преосв. Антония ещё с издавна – с Киева или кто знал близко митр. Филарета, как дядю, или вернее как отца – наставника преосв. Антония.

Нам несомненно, воочию и во ушию, приводилось удостоверяться, что действительно при последних расставаниях с приезжавшими откуда-либо посетителями, в большинстве, были выражаемы взаимные желания и уговоры – вести переписку по известным предметам, которые, очевидно, служили живою прямою темою разговоров при временных свиданиях, смотря по мере взаимного заинтересования. И нужно сказать, что преосв. Антоний первый не замедлял быть инициатором в этом отношении, – так что, иногда, это-то и казалось первою стороною не этикетности его. Об этом он и сам, бывало, высказывался почти так: «кажется.., а впрочем не знаю... ладно ли, что я заговорил с таким-то об этом-то, или написал то-то, хотя я видел сразу, что он искренно соучастен». Зато наоборот, когда он окончательно вполне удостоверялся в уместности разговора и получал на это вполне удовлетворительные ответы, – то восписывал самую достойную честь, приговаривая: «слава Богу, что ещё далеко нет места для пессимизма на нашей св. Руси; везде и много истинных людей с христианскою чистою душою и т. п.» Когда же, наконец, при разговорах, хотя бы с новым, совершенно в первый раз встречаемым им, лицом видел он или несочувственность, или возражения и находил эти последние не основательными, или только уклончивыми, то и здесь он, всего более, не держался этикета, чтобы, по крайней мере, отмалчиваться; напротив тут он высказывался со всею силою прямоты и правоты, как бы ревнуя о том, что бы, по крайней мере, в этом лице заложить сколько-нибудь основания к рассуждению истинному о данном предмете. Одним словом из всех подобных данных очевидно было, как твёрдо он следовал завету Владыки Филарета – «идти всегда во всём прямым путем... а не хитрить, не мудрить, хотя при этом и за это приводилось бы видеть тесноту и сверху и со сторон и пр.» В этом отношении и смысле и сам он, преосв. Антоний, на основании своих личных, пережитых им, опытов тесноты и скорби, говорил в значении тоже завета известные, приводимые уже прежде, слова незадолго до кончины: «нам – монахам ни уныние, ни ропот, ни кое либо недовольство своею судьбою не должны быть известны и по наименованию... Напротив, самые тесноты или злорадости со стороны других должны быть приемлемы нами за сладость и пр. ...»

Преосвященный Антоний, всегда верный тому святительскому духу и образу своих действий и отношений к лицам светским, без различия их служебных постов и званий, какие представлены в предыдущем нашем изложении, ещё более выдерживал себя так же по отношению к сослужителям по святительскому сану и к другим духовным лицам. Читателям уже известны многие данные в этом роде из личных и письменных отношений преосв. Антония к самому даже великому во Иерархах Филарету, Митрополиту Московскому. Подобные же сведения изложены были отчасти прежде об отношениях его к присутствовавшим в св. Синоде Преосвященным Нектарию и Макарию.

Преосв. Антоний вёл вообще очень обширную переписку с весьма многими Преосвященными и, по преимуществу, неизменно поддерживал её с теми, в письмах коих видел дух твёрдости, решимости, открытости... Верх же преимущества он отдавал в этом отношении высокопр. Михаилу, Митрополиту Сербскому, как истому поборнику правды и истины, и бывшему истинно столпом и утверждением для благосостояния тамошней Церкви среди современных политических движений и внутренних волнений. С полнейшим сочувствием отнёсся преосв. Антоний и к преосв. Агафангелу, бывшему Волынскому Архиепископу, хотя и не знал его лично и не переписывался с ним до того времени, когда напечатаны были им, прямо в епарх. ведомостях, известные ответы относительно затевавшейся пресловутой реформы церковно-судебной.

Весьма, кстати, сказать здесь несколько подробностей о взгляде и суждениях самого преосв. Антония относительно этого предмета. Преосв. Антоний отнёсся, по первым только ещё газетным известиям об этой реформе, по его собственному выражение, как к затее; он скорбел, что допускаются так гласно подобные вещи... и опасался даже каких-то последствий... Особливо, – говорил он, – уж всенепременно подъявится тут с самыми ретивыми услугами «Церков. Обществ. Вестник»; один он своими прелиминариями под дудку начало-затейщиков просто взбаламутит тех из духовенства, которые готовы чуть не преклоняться, как перед своего рода ваалом, перед его оракульскими сентенциями, а вследствие этого хромать, по слову Пророка, на обе плесне и высовываться со своими же борзописаниями о том, что не скислось и в собственных их головушках… а ради лишь словечка, что «и мы-де пахали... или: вон – какую пыль мы подняли...»

Сколько нам за несомненное известно, преосв. Антоний очень долго не писал своего ответа и на вопросы об этом отмалчивался. Но вот однажды, по поводу полученного мною от одного из Преосвященных, письма, в котором был вопрос: «а что? ... писал ли Ваш Владыка Антоний ответ о реформе? и проч.», – я прочитал ему, что относилось к делу, – прямо из подлинного письма. Он отвечал: «что тут и о чём спрашивать нам друг друга? Кажется, не стоит этого и самый вопрос о таком деле... Я ещё не писал... да, кажется, и вовсе не буду писать... Пусть пишут консистории... Ведь и их равносильно запрашивают об этом же... Да, вот до чего доживают Русские Архиереи! Им даже нет и веры... или, – что едва ли ещё не хуже, – ставят на одну доску с членами консистории... Отчего уж бы не затребовать мнений ещё от секретарей со столоначальниками консистории? Ведь, толкуют же и пишут, что де секретари-то и столоначальники, далее более членов, орудуют и заправляют делами и, следовательно, они компетентнее самих членов... Да, да! шила, видно, не утаишь в мешке!.. В одном этом распоряжении, чтобы Архиереи от себя представили отдельные мнения, а консистории свои, – так и видится изречение: Divide et impera! Да, кажется, что я так и напишу... В самом деле, если вникнуть только в это распоряжение с трезвою, как ныне любят выражаться, – мыслию, – следовательно, не с какою-либо полуопьяневшею под влиянием какой-то эпидемической мании к реформам… – то что же можно предвидеть в самом ближайшем результате? Представим – как всеконечно и должно быть, – что из пятидесяти Архиереев 40 дадут свои мнения против реформы; – а из стольких же числом консистории, наоборот, последуют мнения за реформу... Что же останется делать? ... Обосновывать дело на цифирном большинстве? В таком разе пусть же прежде объявят Церковь в России «quasi пресвитерианскою». Довольно уже, кажется, и того, что целая область управления столь важнейшим предметом церковным, – каково образование духовных юношей, как будущих пастырей, вручена в исключительную почти власть пресвитерианскую, так что судят и рядят безаппеляционно всякие действия и распоряжения Архиереев… и только как бы для формы представляют св. Синоду... Да, странно и страшно, когда пораздумаешь обо всём подобном. Как будто нет и простых соображений, что затребование напр. мнений, собственно от консисторий, в равносильность с мнениями Архиереев, есть дело противоканонническое. Да оно же противно и самому закону – уставу консистории, по которому ясно, что Консистория, при бытности на лицо епархиального Архиерея, не имеет никогда права иметь непосредственные отношения к св. Синоду, – разве только в смысле открытой жалобы или протеста против явных неправильностей Архиерея... Довольно уже и того, что было особенно во дни оны – напр. Протасовское, когда секретари консистории облечены были в какое-то полномочие, чтобы быть в непосредственных отношениях к Обер-Прокурору, так что обязаны были, заведомо для Архиереев, писать к Обер-Прокурору «в собственные руки»... всё что ни взбрело бы подчас пишущему... и вообще не исключая разных интриг или мелочей. Для этого и назначались эти секретари всенепременно оттуда же по личному избранию Обер-Прокурора же. А какие иногда бывали эти личности, начиная с самого образования и ограниченности ума и толка... Вот живой пример и здесь был при покойном Архиепископе Григории. Благо, что последний скоро же наотрез написал Обер-Прокурору, чтобы взяли его, во что бы то ни стало, из здешней Консистории»...

Когда же явилось известное издание г. Елагина по поводу начавшегося проекта о духовно-судебной реформе, то преосв. Антоний, как говорится, обеими руками ухватился за него... и прочитывал от строчки до строчки... После же прочитывания, по временам, приговаривал: «да, истинно, что нет и худа без добра»... разумея под худом самую затею о реформе, а под добром это издание... «Пусть ка теперь поизощрят свои перья... небось, почувствуют невольное их притупление... А по моему бы следовало теперь же поступить так, чтобы поставить вопрос и начать самоё дело не о реформе новой, а о том, чтобы определить истинный status quo церковно-судного управления на основаниях древних каноноположений применительно, конечно, ко всем историческим русско-церковным данным и соответственно потребностям современным, и не в отношении к форме и порядку процедуры канцелярской, а по существу и значению самого церковного управления вообще». Потом когда, между прочим, узнал преосв. Антоний за верное, что один из Преосвященных епархиальных, чуть ли, кажется, не произвёл целодневный звон по поводу проектировавшейся реформы, – и когда, тем более, преосв. Антоний лично и коротко знал этого Преосвященного, служившего Ректором в одной Семинарии, находившейся в округе Киевской Академии²⁹³, то он от одного этого, не хотел иногда заводить и речи о настоящем предмете...

Впрочем, – говорил он при другом случае, – видимо, что совет, его же совещаша, не возмогут составити! Истинно говаривал Владыка Филарет «как люди ни хитрят и сколько ни усиливаются, – а Бог всех пересилит и перемудрит...» о! когда бы только по благости Своей не преминул и приумудрить в познание истины, – иначе же да не сбудется и над нами, по грехам нашим, реченное св. Апостолом о глаголющихся быти мудри... (Рим. 1:28).

Что у преосв. Антония была обширная переписка, это естественно уже потому самому, что он не мог даже удерживаться, чтобы не высказаться по мере сочувствия и к лицам и предметам, коль скоро находил полную уверенность в достоинствах тех и других, и что переписка взаимная не останется без полезных, тех или иных, последствий. Вообще, в этом отношении, должно сказать тоже, что сказано было о его всегдашней готовности и доступности для всех и всякого для личной беседы. Не говоря, впрочем, здесь о переписке разнообразной со знакомыми, мы укажем собственно на переписку серьёзную, деловую. Для характеристики этого рода переписки довольно указать напр. на следующие слова из воспоминаний одного лица, высказанных им печатно. «После первого только личного свидания в Казани с преосв. Антонием я, – говорит воспоминатель, – как только издал свои «Письма по Пастырскому Богословию», немедленно же послал экз. их при письме к нему. Он тоже не замедлил своим ответом, в котором ясно было, с каким полным вниманием и сочувствием отнёсся он к моему труду, изложив и свои мнения, и пожелав иметь это моё сочинение для каждой церкви в своей епархии. Последующие мои труды я так же представлял к нему – первому; и он тоже давал отзывы, так что это, по преимуществу, и было темою и задачею нашей переписки. Со своей стороны, я писал к нему часто и просто, зато и он столько же прямо и откровенно, хотя реже, извиняясь понятными благословными причинами, заключавшимися во множестве занятий и в повременных его недугах, – прося, однако, писать к нему во всей братской искренности. Видавшись, с течением времени, и ещё три раза лично с приснопамятным святителем Казанским Антонием, равно как, судя по его письмам, я должен сказать от всей души: – как он сочувственно относился ко всякому доброму предприятию и рассуждению других. Как радовался об истине и разумной благой деятельности всякого, как верил чужой доброте и искренности. Насколько он был чужд всякой зависти, когда видел таланты других и успехи кого бы то ни было на службе! В частности же, – говорит воспоминатель, – я убедился из своей переписки и из личных бесед с покойным Антонием, – у которого я, в два последние приезда в Казань, останавливался в его собственных покоях, – что любимыми предметами его бесед и переписки были вопросы церковные, начиная с правительственных до приходской священнической службы, – именно – современное религиозное состояние в школах, в обществе, и направление литературы духовной и светской и вообще что только для него составляло живой прямой интерес по чувству и долгу святительскому и по его ревности об истине. И замечательно, что мы во всём сходились взглядами и как бы предугадывали друг у друга мысли, и это зависело именно от простоты и искренности. Вот что и сколько знал я о преосв. покойном Антонии, живя на расстоянии от него на 500 верст. Что знал, тем и рад поделиться со всеми знавшими и почитавшими сего святителя, каковых, как знаю, много, много и в столицах и по всей России. Дал бы Бог больше таких Архипастырей истинных, горящих духом любви и правоты в духе Христовой ревности²⁹⁴.

Сейчас приведённая характеристика преосв. Антония, в означенном отношении действительно верна и достаточна, насколько возможно и удобно было определить её воспоминателю. В особенности верно выражены те черты, что преосв. Антоний со всею полнотою сочувствия относился ко всякому доброму предприятию, радовался о всякой истине, утешался успехами добрыми каждого к пользе общей, сколько и своей законной и честно-справедливой пользе деятелей. Так же точно утешался он, можно сказать, каждой страницею в каждом новопоявляющемся издании и даже в газетных известиях, коль скоро видел благое и полезное, и по поводу подобных явлений тотчас поспешал писать к кому что относилось, смотря по мере надобности. Зато и наоборот – тотчас же брался за перо, когда прочитывал что-либо противного содержания и значения, о чем, бывало, и высказывал сам же в домашних беседах, указывая на ту или другую статью печатную, по поводу которой он писал такому-то то и то... Равным образом при распечатывании писем в присутствии других, он тоже, в большинстве, не утаивал содержание их без различия лиц и предметов; причём, обычно, неудержимо выражал чувства и взгляды свои, как благоприятные, так и противные с известными приговорками, … а иногда даже просто со швырянием письма в сторону.

Вёл преосв. Антоний переписку указываемого содержания и рода с давних пор, начиная ещё с ректорства своего в Киевской Академии. Читателям известно уже об этом из переписки его, напр. с преосв. Иннокентием, Архиеп. Херсонским, и с преосв. Анатолием, Архиеп. Могилевским и др. Кроме содержания, в подобной переписке всего рельефнее выступает один и тот же неизменный дух и характер писавшего, в значении прямоты, решимости до высшей ревности об истине, правде и пользе, не взирая на авторитетность служебных лиц и общепризнаваемое значение действий и явлений в церковно-общественнной сфере в разных отношениях. С этой именно стороны во всей полноте верны суждения, упоминаемого нами не раз, автора статьи²⁹⁵, обнародовавшего, между прочим, три письма преосв. Антония к преосв. Анатолию Могилевскому и имевшего у себя ещё некоторые при этом материалы. Суждения эти выражены у него в таких словах: «через эти, хотя и краткие, сведения мы знакомимся, во всяком разе, с некоторыми заветными идеями этого, заслуживающего действительно всестороннего изучения, Иepapxa Русской Церкви, с его взглядами на многие вопросы, выдвинутые современною ему. Церковно-общественною жизнью и литературою». Эти суждения и самые данные автора идут самым ближайшим образом и к настоящему месту нашего изложения, чтобы воспользоваться отчасти последними (данными), с приведением всех других, имеющихся у нас в руках наготове.

Вот что читаем, прежде всего, у достопочтенного автора цитируемой нами статьи в прямое соответствие только что написанным нами выше строкам. «Во многих (и других) отношениях преосв. Антоний опередил современных ему епархиальных Начальников. Он внимательно следил за современным направлением литературы и журналистики, как духовной, так и светской. Он по многим причинам высказывал недовольство как той, так и другой. Светская литература того времени в своём либерализме доходила до последней крайности: «светские журналы, – писал преосв. Антоний в Петербург, – разнуздались донельзя, проповедуют явное неверие, а у нас (т. е. духовных) цензура сильна, руки связывает ратовать против них, как должно. Сами помогаем мы руками брать нас врагам нашим». Впрочем, к чести преосв. Антония нужно сказать, что даже и в данном случае он не сидел, сложа руки, а энергически действовал, боролся, насколько только представлялось для него возможным. «О пагубном направлении литературы и особенно Словаря²⁹⁶ я сделал уже, – так писал он в одном из своих писем, – энергическое представление; мне же навязали сделать указание и разбор особенно вредных статей. Судите, есть ли возможность нашему брату сим заниматься? Впрочем, я воспользовался рецензиею о. N. и послал ответ свой. Полагаю, что Синоду в полемику подробную и не след вдаваться, а можно для своей цели, для сильной протестации перед Правительством, довольствоваться тем, что я написал. Любопытно знать, что будет сделано. А что бы о.о. Петербургским учёным предпринять вместо какого-либо неважного журнала, напр.. «Духа Христианина», издание своего Богословского Словаря в истинном православном направлении? Вот бы всего лучше была оппозиция оному Словарю».

«Преосв. Антоний много заботился о том, чтобы – как сам однажды выразился – «возбуждать энергии в духовенстве к разумной церковно-Богословской грамотности, от которой наши пастыри, по его справедливым словам, скоро отстанут на местах». Наличная духовная журналистика мало представляла тогда интереса для духовенства, особенно сельского; последнее в то время ещё не развило в себе особенного вкуса к чтению вообще. Да и сам преосв. Антоний многого не одобрял в современной ему духовной журналистике. Вот что, напр., он писал относительно довольно солидного Московского духовного журнала «Православное Обозрение». «Жаль что «Обозрение», чем дальше, тем более уклоняется от надлежащего направления, да в суждения о многом, слишком неумеренные и неосторожные, вдаётся. О полемике бранчивой и говорить нечего»²⁹⁷.

Отзываясь так о многом в содержании и направлении современной духовной журналистики и вообще литературы, преосв. Антоний как бы с недоумением, а с другой стороны – с укорительным недовольством отзывался ещё и о духовной цензуре в таких словах: «Цензоры наши (разумеются здесь Киевские) со всею ревностью стараются только процеживать комаров… поскольку такой пример подается свыше...» «Напрасно изволите беспокоиться, – писал он преосв. Анатолию, – что это сочинение Ваше (Об отношениях Римской церкви) не довольно отделано: оно прекрасно, преполезно и во всей полноте достаточно для своей цели. А привязкам, оцеживающих комаров, ничто в свете не удовлетворит, ни даже ангельское совершенство. Желательно, чтобы книгу эту распространило само начальство, как можно больше и чтобы она и за границу перешла. Напр. можно бы послать в Венгрию – в Будин, где униаты Австрийские обнаруживают сильное движение религиозно-литературное и издают журнал – церковную газету в духе унии, и в этом журнале резко стоят за свою самостоятельность и вызывают нас на взаимное уяснение разных спорных предметов. Изволите ли получать эту газету? Нам прислал преосв. Варшавский (Арсений Москвин, умерший Киевским Митрополитом)»²⁹⁸.

Читать по возможности всё, доходившее до него печатное, преосв. Антоний любил, смотря конечно по интересу предметов. Если же встречал только ещё извещение о выходе какой-либо книги, то обращался с вопросами к другим, – не читал ли кто и требовал отзыва, стоит ли читать и, тем более, приобретать книгу. Между тем, книготорговец, комиссионер здешнего Университета, Дубровин иногда слишком проявлял своё усердие и услуги, чтобы доставлять к преосв. Антонию возможно все, более или менее подходящие для него книги. Не имея, естественно, возможности прочитывать сам, он часто поручал мне прочитывать и высказывать ему содержание. Газетные новости, по преимуществу, любил выслушивать от других и, в случае только особенной интересности, брался читать сам. Зато журналы духовные тотчас же по получении приказывал разрезывать и смотря по оглавлению или пробегал по нескольку строчек на выдержку, или же обозначал карандашом ту или другую статью. Епархиальные Ведомости, получавшиеся им почти отовсюду, тоже просматривал по оглавлению и иные откладывал для прочтения, а остальные передавал о. кафедр. Протоиерею с тем, чтобы, если найдёт он что интересное для епархиальной практики, сообщал ему, и затем, что усматривал сам подобное же, предлагал отдать для перепечатания в Известия по Казанской епархии. В конце же концов эти ведомости епархиальные препровождались постоянно через месяц в собственность ученической семинарской библиотеки. Прочитанное относительно тех или иных предметов и распоряжений епархиальных служило во многих случаях содержанием его переписки с Преосвященными, с целью или большего ознакомления, или в смысле указания на что-либо не признаваемое им.

Не чуждался и преосв. Антоний и светской литературы, хотя и не выписывал ни одного из журналов; он пользовался ими, по преимуществу, из Академии или от знакомых, если узнавал что-либо интересное. Не любил только он одного издания – это «Церковно-Общественный Вестник» и предшественницу его – «Современность», которую называл спутницею «Странника», приговаривая, что как этот последний иногда странничает, так уж первая, кажется, совсем блуждает по распутиям и нашим и вашим... Касательно же «Церк.-Общ. Вестника», издатель-редактор которого был прежде редактором «Современности», преосв. Антоний выражался особенно сильно резко, начиная даже с самого его «самозванничества», так как под фирмою «Церковного» он облекался, по его выражению, как волк в овечью шкуру, чтобы пролазить во двор овчий и баламутить не овец только, а самых пастырей, которые действительно и оказались столь податливыми и отзывчивыми на его волчьи подвыванья, что сплошь и рядом только и слышишь в статьях, пастырями же составленных, вопль и вой против пасомых овец; зато и со стороны овец видишь невольный образ недобрых же отношений к пастырям. Наконец, так как в большинстве церковных причтов выписывался этот «Церк.-Общ. Вестник» даже на церковно-приходские суммы, то он дал предложение – воспретить, навсегда употреблять на это церковные деньги²⁹⁹, а предписал выписывать «Вестник Церковный», как орган св. Синода.

С самым тщательнейшим вниманием читал преосвящ. Антоний последний перевод Библии на русский язык, начиная с самых первых пор, как этот перевод стал выходить в печати по частям. Прочитывал он всё до йоты и Толковое Евангелие, издаваемое по частям же, бывшим о. Архимандритом Михаилом, нынешним Еп. Курским. «История перевода Библии на русский язык, свидетельствует упоминавшийся прежде автор³⁰⁰, интересовала преосв. Антония немало». «Как идёт перевод речений Нового Завета?» – спрашивал преосв. Антоний в одном письме в Петербург. «Мне обещали сообщить мнение Московского (т. е. Митроп. Филарета) по сему предмету в ответ на мнение в Бозе почившего Киевского Владыки (т. е. Митропол. Филарета Амфитеатрова), но обещание осталось не исполненным со стороны обещавшего. Нельзя ли достать и сообщить»? Читатели припомнят, что в изложении данного факта в своё время (именно – в 1856 г.) Киевским Митр. Филаретом, касательно перевода Библии на русский язык, участвовал и преосв. Антоний, в бытность его тогда Ректором Академии, и ещё о. Прот., Доктор Богословия, Ив. Мих. Скворцов. Мнение это в его изложении, с выправками рукою высокопр. Филарета, имеется у меня³⁰¹; оно одновременно, в тожественном содержании, было препровождено к бывшему Обер-Прокурору св. Синода, Гр. Алек. Петр. Толстому и к высокопр. Филарету, Митр. Московскому. Высокопр. Филарет Киевский до конца этого дела не дожил и потому мнение Московского Митрополита преосв. Антонию оставалось неизвестным. Потому при чтении, начавшегося издаваться, последнего перевода Библии, преосв. Антоний, твёрдо зная всё изложенное в мнении дяди своего – Филарета, часто высказывал некоторые мысли и положения не согласные с тем, что встречал, по местам, в последнем переводе, равно как и в Толковом Евангелии.

В частности – в новом переводе преосв. Антоний особенно следил за некоторыми текстами, которые, в значении так называемых классических текстов, находятся в Богословии Догматическом. В этом отношении он действительно усмотрел весьма значительные неточности в новом переводе Библии. Для примера мы должны представить два таковых места из Ветхого Завета, – одно в книге Бытия (Быт. 49:10), где содержится известное пророчество Патриарха Иакова, которое в Славянском переводе читается так: не оскудеет князь от Иуды и вождь от чресл его, дóндеже приидут отложенная ему, и Той чаяние языков. Второе место в книге св. Прор. Исаии, тоже классическое в значении богословско-догматическом, – именно гл. 1, ст. 18 (Ис. 1:18), которое по Славянскому тексту читается: приидите и истяжимся, глаголет Господь: и аще будут греси ваши, яко багряное, – яко снег убелю: аще же будут, – яко червленое, – яко волну убелю...

По поводу, сразу усмотренных преосв. Антонием, неточностей в новом переводе вышеуказанного первого текста, он тогда же поручил мне безотлагательно сделать и представить ему подробнейшее исследование с возможно точнейшим строгим филологическим анализом Еврейских терминов, читаемых в Славянском тексте – князь и вождь и в Русском – жезл и скипетр. Исследование было представлено ему на восьми листах; но он не решился послать его в подлинном цельном содержании, а сделал собственноручное извлечение в форме письма к высокопреосв. Исидору, Митроп. Петербургскому, прося его обратить внимание на всё изложенное и дать ему значение при дальнейшем издании всего перевода Библии. Действительно, спустя известное время, преосв. Антоний с полнейшим довольством и утешением прочитал мне даже буквальный ответ на это из письма его Высокопреосвященства. Последний сообщил ему, что указание на неточность перевода в указанном тексте справедливо, и в следующем издании эта неточность будет исправлена согласно указанию преосв. Антония.

Что же касается до второго текста из книги св. Прор. Исаии (Ис. 1:18), здесь, собственно говоря, была та же процедура дела, но исход был иной. Представленное мною преосв. Антонию, подобное прежнему, исследование с еврейского подлинника, ему же первому пришлось не по вкусу и представлялось или неверным, или невероятным. Дело в том, что для признания верности представленного мною исследования преосв. Антонию приводилось слишком много поступиться в своих убеждениях в том догматическом смысле, в каком этот текст, собственно по Славянскому буквальному чтению, поставлен и у него в своём месте в системе его Догматического Богословия, и в каком, надобно сказать, принят и употребляется этот текст во всех наших трактатах Богословских и в проповедях. Ему было разъясняемо это и при устных беседах не один раз, – причём он и сам обращался тут же к разным переводам на Греческом и Латинском языках и добивался всячески возможного сближения и соглашения этих переводов со Славянским в общепринятом Богословском смысле и значении… но дело и истина требовали своего... В конце концов, он всё-таки собирался изложить по своему и послать к тому же высокопр. Митр. Исидору, но ответа не воспоследовало или, по крайней мере, мне ничего преосв. Антоний не говорил об ответе, хотя впоследствии и заводил речь об этом же предмете³⁰².

Толковое Евангелие (о. Архимандрита Михаила), с самого выхода первого выпуска до полного издания, было у преосв. Антония постоянною настольною книгою. Отзывы его об этом труде были вообще одобрительные. «Жалко одного, – говорил он, – что автор не потрудился делать из разных толковательных мест одного более определённого вывода; иначе для большинства читающих трудно и, по местам, почти невозможно отыскать главное существенное, при разнородности приводимых свидетельств. В частности – его занимало весьма одно место в самом тексте св. Евангелия от Иоанна (Ин. 5:27–28), где содержатся слова Господа Спасителя, читаемые на Славянском языке так (в Ин. 5:27): И область даде (Отец) Ему и суд творити, яко Сын человеч есть, – и (в Ин. 5:28): Не дивитеся сему: яко грядет час, в онь же вси сущи во гробех услышат глас Сына Божия...» Не раз он высказывал о неточности разделения этих двух стихов; помнится, хотел он и писать об этом, но что-то выходило и у него самого не вполне ясно и определённо, судя по его же изъяснениям.

Такою же настольною книгою было у преосв. Антония и Четвероевангелие (изд. о. Протоиер. В. Гречулевичем, нынешним преосв. Виталием, Епископом Могилевским). Труд этот преосв. Антоний приписывал, между прочим, на основании каких-то известных ему данных, преосвящен. Анатолию (Архиепископу Могилевскому), по крайней мере – относительно инициативы этого труда, что в его понятиях возвышало и самоё достоинство лица – издателя, судя по одним уже этим взаимным отношениям между первым и последним, особливо по части трудов издательских³⁰³. По содержанию и по цели, и вообще по всему преосв. Антоний приписывал этому изданию весьма большое и полезное значение, и прежде всего по отношению к изучению св. Писания в духовных заведениях и затем, вообще – к усердствующим читать св. Евангелие. В последнем отношении он, однако, находил, что полезнее было бы дать этому изданию иной вид в изложении. Самая эта табличность с разграфлениями страниц и ещё более – слишком дробная параллельность речений, потребовавшая слишком частых вставок со скобками, (а вставки эти состоят во множестве не более, как в союзах: и, же, бо...) производит крайнюю пестроту для самых даже глаз и препятствует связному и цельному усвоению содержания. По этому предмету, как можно было заметить из его слов, он писал что-то и автору-издателю, с которым был в прекрасных отношениях, равно как и сам бывший о. Протоиерей глубоко почитал преосв. Антония и, с тем вместе, свято чтил в Бозе почившего Филарета, Митр. Киевского. Свидетельство последнего заключается в одном письме собственно ко мне, когда стало известно о. Прот. Гречулевичу о моём труде по составлению биографических записок о высокопр. Филарете, из жизни которого он сообщил мне даже один замечательный факт по отношению к нему лично... Было тогда у меня и у преосв. Антония в намерении провести по частям указываемые записки в издаваемом о. Протоиереем «Страннике», который, кстати сказать, о. Протоиерей постоянно высылал преосв. Антонию в одном экземпляре бесплатно, в значении почётного приношения... Но надобно же было случиться, как раз вскоре, что преосв. Антоний, прочитав в «Современности», издававшейся при «Страннике» от одной общей Редакции, одну статью неодобрительного содержания, до того встревожился последнею, что написал, по поводу её вроде протеста к высшему Начальству, где отозвался, как было отчасти замечено нами прежде, весьма резко и о «Страннике», как о журнале, начавшем странничать и о «Современности», как о спутнице «Странника» – в смысле кометы блуждающей. Таким образом, и самоё намерение печатать биографические записки о высокопр. Филарете в «Страннике» не состоялось, да и высылка прежнего бесплатного экземпляра прекратилась...

В числе изданий для чтения была у преосв. Антония и «Домашняя Беседа» известного Виктора Ипатьевича Аскоченского. Всего чаще можно было видеть в руках преосв. Антония эту «Беседу» во время вечернего чая. Достоинство этого периодического издания, вошедшего, как известно, у многих журнально-газетных издaний, в притчу самую ироническою вместе с самым именем Аскоченского, преосв. Антоний, со своей стороны, мог определять, само собою, вернее, чем кто-нибудь… зная Виктора Ипатьевича ещё с академической товарищеской скамьи... «Экая, подумаешь, типичность неизгладимая и несокрушимая ни годами, ни обстоятельствами жизни... Скорее рысь, по слову Пророка, изменит свои пестроты, а Аскоченский, оказывается, нет и нет... да и не думает обдуматься, в чём бы следовало. Я пробовал как-то писать к нему по содержанию, издаваемой им, этой «Беседы»… но он только что не отбранил меня... вместо доброго ответа в согласность с моими, потребными для него и для пользы издания, указаниями. По этому предмету я помню особенно одно письмо, где он излил, всевозможные для него, остроты, начиная с филологических и оканчивая герменевтическими». «Златицу цензорства Вашего В-ства я, с подобающею ей честью принял и вложил в корванну моих соображений… но как слово цензорство происходить от слова ценз, а ценз – Латинское census от Греческого перешедшего беспереводно и в наш Славянский язык – слова κῆνσον – кинсон, то сей-то последний для вложения в мою корванну потребен, само собою, гораздо существеннее по значению его материальных златиц, чем оная первая... Вам-де известно, что я тут ни причём, если «Домашняя Беседа» не находит в вашей Казани подписчиков на неё, хотя по моим соображениям следовало бы иметь, их не менее, по крайней мере, десятка, не считая моего дарового экземпляра, посылаемого для Вашего В-ства... Кстати сообщаю, что в моей домашней... не беседе, а в семье, совершилось приращение... Благословите с мыслию: яко человек родися в мир... Но ведь он наг изыде, по реченному св. Иовом, из чрева матере... и наг, положим, изыдет в своё время из мира, – а пока жив есть и будет, то нужно прикровение для наготы его, начиная от ризок крещальных, да и кормление не от сосцев только матерних, но и от грошей отцовских, – их же и нема, а дуже треба... Что ся убо Вам мнить?... Достойно ли есть Вам дати здесь кинсон Ваш, или ни?!. Но ведь речено ясно: воздадите убо... Кесарева Кесареви – человеку живому на житейские потребы... Со своей же стороны я имею честь быть с глубочайшею, наперёд приносимою Вашему В-ству, благодарностью... за ожидаемый к получению кинсон, – в чём и примите неложнейшее уверение»...

«Итак, во сколько же, – был поставлен мною вопрос, – обходится Вам эта кинсонная ежегодная подать Викт. Ипатьевичу?» Владыка улыбнулся и сказал: «да, кажется, в общей-то сложности за время издания им сначала «Народной Беседы», а потом «Домашней», я не менее переслал ему денег, чем покойный Митр. Григорий отвалил, с большого-то ума, Аскоченскому при самом первом начинании им своего авторского редакторско-издательского служения... Это именно было в ту пору, когда сам Митроп. Григорий печатал в «Духовной Беседе» ряд своих статеек, под названием: «Свечка во тьму»... Аскоченский тут-то к нему и подскочил в благоприятный час... и расписал всю свою программу «Домашней Беседы», по которой выходило, что это будет не свечка только, а именно светозарность во тьме, в духе писания и направления подобно митрополитским статьям... И при этом смиреннейше просил он у Митрополита высокого его покровительства и содействия будущему изданию, на начало которому тут же и вытормошил у него полторы тысячи... с обещанием, конечно, возвращения при несомненном успехе издания... Когда же Митрополит напомнил ему впоследствии о возвращении, он ему отвечал: Туне приясте, ту не дадите... Митрополит Григорий заметил: «кто же тебе сказал, что я туне приял... У меня нет каких-либо золотых приисков...» Аскоченский и тут не постеснялся сказать: «Верьте, Ваше В-ство, что я от всей души приял Ваше одолжение туне, как и всякое даяние благо на благое дело… на которое и пошли действительно Ваши деньги. Если угодно, я с готовностью пропечатаю в «Домашней Беседе», что это издание началоположением своим обязано великой благотворной жертве Вашего Высокопреосвященства. К тому же я, перед кем следовало, не скрывал уже и доселе со всеподобающим чувством искренности и благодарения заявлять о Вашей этой жертве, достойнейшей Вашего первосвятительского имени и звания...»³⁰⁴

«Да кстати вспомнить, – продолжал преосв. Антоний – сколько Аскоченский и в Киеве у Владыки нашего пользовался, в силу таких же всеподобающих чувств… пособиями. И однажды чуть было не посадил его впросак, да и меня тут же по части своей авторской публицистики; по крайней мере, бывшего тогда Викария, преосв. Апполинария он положительно втянул было в весьма неприятную серьёзную историю... Благо, что тогда был Генерал-Губернатор такой (Князь Илар. Илар. Васильчиков), перед которым достаточно было одного слова Владыки Филарета, чтобы не давать формального значения этому факту; хотя Владыка в тоже время охотно согласился с Князем, что нужно-де всё-таки проучить борзописца... посадить его под арест в крепость… куда, впрочем Владыка приказал посылать ему от себя стол обеденный»³⁰⁵.

«На эту историю, – сказал я со своей стороны, – Аскоченский делал указание и в своей «Домашней беседе», когда в своём отделе «Изгарь» он трактовал о состоянии нынешних университетов, т. е. на прежнюю его тему и в том же духe… причём выставлял себя чуть не «страстотерпцем» за правду». «Ну что касается нынешнего-то status quo университетов, – сказал преосв. Антоний – об этом толковать излишне… а тогда-то, слава Богу, было ещё по крайней мере не так, чтобы писать статьи подобно Аскоченскому...! Да и теперь что могут значить его вопли… кроме как гусей дразнить... К тому же понятно, что он своим языком бритвенным может только приводить иных к подозрению в его личной предвзятости и раздражительности... «Лестницу не очищают от сора с нижних ступеней, а сверху»... «Домашнюю Беседу» можно бы действительно поставить на ноги добрые, твёрдые, а не на ходули, на которых Аскоченский способен носиться и являться, говоря его же филологическим складом, вроде «Наскоченского». Я с удовольствием теперь прочитываю в «Беседе» по преимуществу только статьи преосв. Феофана, и некоторые другие подобного рода.

Со своей стороны сам преосв. Антоний участвовал однажды в доставлении материала для «Домашней Беседы». К сожалению, этот материал его не вошёл во всей полноте в печатное издание по причине поразившей Аскоченского болезни (удара), – так что окончание самой рукописи затерялось в числе прочих редакционных материалов³⁰⁶.

К слову об участии преосв. Антония в составлении некоторыми авторами своих посильных сочинений религиозно-духовного содержания, должно указать на время Смоленского же служения его. Мы разумеем здесь двух лиц, из коих одно составило два сочинения, именно – в бытность преосв. Антония ещё в Смоленске и при его непосредственном участии в деле выправки самых авторских рукописей. Эти сочинения значатся в изданиях под заглавиями: одно – «Ответы на возражения против Веры истинной» (отпечатанное последним (третьим) изданием в Петербурге в 1867 г.); второе: «Вера и Наука», или «Согласие христианских истин с позднейшими открытиями науки» (изданное в первый раз одновременно с третьим изданием первого – в Петербурге же 1867 г.). В самом предисловии к изданию этого второго сочинения «Вера и Наука» сказано именно так: «Мы составили настоящие беседы для одного друга, которому неудовлетворительными показались нами прежде изданные: «Ответы на возражения против Веры истинной». Он желал доказательств более научных, философских и проч. В глубоком убеждении (сказано в самых последних строках предисловия), что Вера есть жизненный вопрос для человечества, и сознавая вполне сколь немощны мы, чтобы говорить о столь высоком предмете, мы призываем на слабое слово наше всесильную помощь Духа истины и благословение досточтимейшего Архипастыря нашего Антония... А... К... (Смоленск, 1866 г.)»

Чтобы открыть перед читающими подлинное имя и звание лица – автора, подписавшегося вышеписанными двумя начальными буквами: А... К... я признаю не неуместным и даже, в своём роде, интересным сообщить факт, заключавший в себе именно разрешение этого вопроса: кто такой был автор? В бытность мою в Киеве в Июле и Августе 1867 г. (о чём было говорено уже прежде), высокопр. Митроп. Арсений и Андрей Николаевич Муравьёв, незадолго получившие перед тем экземпляры этой книги «Вера и Наука», – обращались ко мне, порознь и тот и другой, – с вопросом: кто это такой у вас в Смоленске автор А. К. и, прежде моего прямого ответа, с полууверенностью высказывали, что это Архимандрит или Кирилл или Корнилий, зная в действительности, что Архим. Кирилл был в эту пору инспектором в Смоленской Семинарии, а Архимандрит Корнилий – Инспектором Петербургской Семинарии... Высокопр. Арсению я ответил на вопрос прямым наименованием личности автора, а Андрея Николаевича несколько помучил замаскированием... Я сначала в полушутку говорил ему между прочим: «почему Вы думаете, что под литерою А. разумеется непременно Архимандрит, – а может статься – Архиепископ? … или даже попросту архимандрисса... напр. Корнилия? Он с улыбкою сказал: «это что такое... уж не значит ли, что при нынешних толках о том, что Епископы могут быть из женатых при жизни самых жён их, – являются в ваших Смоленских проделах такие архимандриты… женатые же… или не произведена ли какая игумения в высшее звание «архимандриссы!...» ведь кресты-то давным-давно начали давать игумениям и протоиерейские наперсные (с неизмененною даже подписью на этих крестах) и украшенные каменьями в роде архимандричьих..., остаётся только дожидаться, что будут давать что-либо вроде митр, по подобию древних, напр. парчёвых с шитьем кокошников...» «Вы некоторым образом угадали, – отвечал я, – именно в самом первом предположении вашем о женатости епископов... я доскажу Вам в чём дело: когда только вышло известное сочинение преосв. Иоанна (нынешнего нашего Епископа Смоленского) «о монашестве епископов» в опровержение указанных вами толков, выходивших и в печати, – тогда этот-то самый автор А. К. возревновал всею силою обличения против проводников этих последних сентенций и толкований. Рукопись этого автора была тоже на рассмотрении у преосв. Антония; но он нашёл невозможным дозволить автору выступить с таким своим произведением… где было очень довольно резкостей и своего рода карикатур – хотя и благородного свойства, против проектируемого быта семейных епископов... Там были поставлены напр. такие вопросы: «как-де приказали бы величать, по титлу мужа епископа, самую жену его? Очевидно-де Епископесса... а при личном обращении к ней уже и не знай, как приводилось бы титуловать её... разве соответственно слову «Владыка» – «Владычицей». И ещё: могла ли бы эта госпожа «владычица-епископесса» ездить в карете мужа на четверне напр. в Собор, и не нужно ли было бы ей звонить, хотя в малый звон – в полуполиелейный колокол… – и что было бы, если бы она вздумала иногда ехать вместе с мужем архиереем к Богослужению... Не нужно ли бы для этого быть особым при встрече её иподиакониссам... А, наконец, могла ли бы она ездить в карете на четверне с визитами, забравши иногда с собою одну или двух взрослых дочек... или когда заблагорассудила бы, как владычица, отправиться в театр со своими же детками? ... Напоследок всего, как давались бы напр., если не балы, то танцевальные вечера в архиерейском доме? А что было бы, если бы муж-архиерей был возведён в сан даже Митрополита? …»

Андрей Николаевич, при всей его известной неизменной угрюмости, не вытерпел, чтобы не улыбаться при моей речи... «Ну-с будет же... довольно этой грустно забавной тирады остающегося всё-таки для меня загадочным лица – автора А. К...» Я, наконец, ответил: «это не иной кто, как Анастасия (Ивановна) Калечицкая, почтеннейшая, в полном смысле, госпожа, помещица Тверской и Смоленской губерний, проживающая постоянно в Смоленске, где сын её Правителем Канцелярии Губернатора. Вот вам вся не долга...»

«Спасибо вам, – заговорил Андрей Николаевич, – за искренность вашу, но не спасибо вашему преосв. Владыке Антонию... Он, по-моему, напрасно поскромничал, что не пропустил последней рукописи доброй разумной госпожи Анастасии Ивановны относительно епископесс... Такой прямой правдивый практический суд женщины весьма бы кстати был для любящих читать подобные бредни, каковы толки о возможности епископам быть в своём звании с женами и семействами. Как видно по перу и всем взглядам и убеждениям г. Калечицкой, она бы сумела мастерски поставить дело в надлежащем свете; – преосв. Антонию же оставалось бы только повыправить, может быть, что-либо... Напечатать эту статью можно было бы не только в Домашней Беседе, но и в Духовной Беседе... Передайте от меня это преосв. Антонию; время ещё не ушло... Кстати: мы с нашим Владыкою Митроп. Арсением были доселе одинаково уверены, что автор А. К. есть какой-либо Архимандрит. «Да, – говорил я, – Его Высокопреосвященство изволил спрашивать меня и вместе высказать тоже, что и Вы... но я ему отвечал прямо об Анастасии Ив. Калечицкой и только. «Нет, напрасно поскромничали и Вы... нужно бы так же передать ему всё, как теперь мне... Впрочем, я не опущу случая к передаче всего, сказанного Вами, Митрополиту, при личном свидании с ним».

Было ещё одно лицо в Смоленске же – любительница собирать сведения о лицах, делавшихся известными по добродетельной жизни, и о предметах и действиях, носящих явный характер священной знаменательности и назидательности. С такими своими материалами, и устно и письменно, обращалась она тоже к преосв. Антонию для проверки и самых данных и личных убеждений. Это была такая же госпожа, как и Анаст. Иван. – Смоленская помещица, глубокая старица, проживавшая при своей дочери родной – монахине Варваре, в Смоленском женском монастыре., – Екатерина Григорьевна Палицына, праправнучка, по мужней родовой линии, известного в истории героя-защитника Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, Авраамия Палицына. Из её авторских трудов известен был при мне и читан мною лично, составленный ею небольшой очерк жизни одного Смоленского уроженца, известного своим юродством, называвшегося «Мишенькою» (Михаил Ив. С...ков). Этот очерк Екатер. Григор. желала непременно поместить в епарх. Смоленских Ведомостях; но Редактор Ведомостей, бывший о. Ректор Семинарии, Архимандр. Павел (нынешний высокопреосв. Екзарх Грузии), не согласился печатать, находя в повествовании некоторые, не выдерживающие критики, данные... «Батюшки-светы!.. начала вопиять перед всеми на о. Ректора старица Палицына... до чего мы доживаем, что и святой правде веры не дают... и т. п.» Тогда же обратилась она к преосв. Антонию с теми же воплями... просила и молила его всячески, чтобы благословил напечатать... Иначе грозила написать и пожаловаться преосв. Филарету Московскому, которому она была лично известна, как бывшая помещица и Московской губернии. Преосв. Антоний, нечего делать, принял личное участие в исправлении рукописи по совещанию с о. Ректором, – и рукопись была, наконец, напечатана.

Не касаясь некоторых ещё подобных же, нам известных, данных, из коих иные отчасти были упомянуты и прежде (напр. в Казани по части трудов автора: «О седминах Данииловых» и автора: «О лицах Пресвятые Троицы», и: «Об образе и подобии Божиих в человеке»), мы закончим настоящее изложение прежде приведёнными словами воспоминателя, бывшего в переписке с преосв. Антонием по предметам своего авторства: «Видавшись с течением времени лично с приснопамятным святителем Каз. Антонием и судя по его письмам, я должен сказать от всей души: как он сочувственно относился ко всякому доброму предприятию и рассуждению других... Как радовался об истине и разумной благой деятельности всякого!.. Насколько он был чужд всякой зависти, когда видел таланты других и успехи, кого бы то ни было, во всех положительных отношениях... И потому много, много есть, – как я знаю сам, – знавших и почитавших преосв. Антония и в столицах и по всей почти России»³⁰⁷.

Но к указанной сейчас известности имени преосвящ. Антония, «и в столицах, и по всей почти России», должно присовокупить ещё о подобной же известности и за пределами России, как то: в Славянских землях – Болгарии, Сербии, в Греции и в других местах св. Востока, именно: на Афоне и в св. граде Иерусалиме, и что вследствие этого преосв. Антоний имел тоже переписку с подлежащими лицами. Начало этих отношений было ещё сыздавна, с Киева, и образовались они, прежде всего, при посредстве высокопреосв. Филарета. У преосв. Антония хранилась очень значительная коллекция подлинных посланий и писем на Греческом языке³⁰⁸, получавшихся, в своё время, высокопр. Филаретом. «Владыка Филарет, – говорил преосв. Антоний, – хотя очень хорошо знал сам по гречески, но не мог и по слабости зрения, и по самому почерку подлинников, в большинстве очень вычурному, прочитывать их, и потому тогда же поручал мне не только переводить, хотя и не дословно, но иногда и отвечать за него от лица его за собственным моим подписом. Некоторые лица, приезжавшие из св. мест Востока и бывавшие в Киеве у Владыки, тоже знали лично и меня и, затем, писали иногда прямо на моё имя, если что нужно было сообщить Владыке. Равно и наши киево-печерские старцы, когда отправлялись по временам и на Афон и в Иерусалим, то через них я тоже входил в некоторые сношения и делал посылки туда и от Владыки, и от своего лица. Таким-то путём и образовались мои сношения и переписка с некоторыми старцами на Афоне и лицами святительскими на Востоке». Со старцами на Афоне, а во главе их с о. Настоятелем Русика-Пантелеимонова монастыря, преосв. Антоний имел сношения до последних пор и, по преимуществу, по предметам получаемых им оттуда частиц св. мощей и св. икон. Автор кратких заметок³⁰⁹ о посещении им Черемисского монастыря в Козмодемьянском уезде, устроенного преосв. Антонием, говорит напр. следующее: «Главным украшением обители служат иконы: св. Великомученика и целителя Пантелеимона с частицею его св. мощей, присланная по ходатайству преосв. Архиеп. Казанского Антония в благословение юной обители с Афона из Русского Пантелеимонова монастыря, – Божией Матери Скоропослушницы, – святит. Николая с частицею мощей и икона св. Архистратига Михаила, – полученные тоже с Афона Владыкой же Антонием и данные им в благословение обители Черемисской при самом её открытии».

Что же касается до подобных же отношений и переписки с лицами в Болгарии, Сербии и в Афинах, то об этом, – как припомнят читатели, – были уже отчасти изложены сведения в своём месте. В числе главных данных в этом отношении было во 1-х то, что в ректорство преосв. Антония в Киевской Академии особенно много обучалось Сербов и Болгар, которые по окончании курса возвращались на свою родину и оттуда-то начинали вести переписку с ним, особливо те из них, кои скоро заняли весьма высокие посты служебные, вроде наших, напр. министерских, иные же вскоре были Архиереями, а Михаил (Иоаннович), напр. даже Митрополитом. Предметы переписки были, по временам, самые серьёзные. «Взор преосв. Антония, – справедливо указал известный уже читателю автор, – простирался далеко; – он следил за судьбою Православной Церкви и за пределами России. В Константинопольской Церкви был тогда в самом разгаре, так называемый, Греко-Болгарский церковный вопрос и теперь ещё, к сожалению, не пришедший к благополучному концу. «Не опаснее ли для нас, – так рассуждал в одном своём письме преосв. Антоний по поводу Греко-Болгарской распри, – вражда, возбуждаемая нами самими в Иерархии Церкви Греческой против нас? Пишут, что за вмешательство в судьбу Болгар Восточная Церковь просто угрожает нам разрывом и отлучением. Оно и в самом деле едва ли хорошо, что вмешиваемся без всякого предварительного объяснения через послание ли или через лицо доверенное»³¹⁰.

В частности, в Афинах имя преосв. Антония, само собою, сделалось общеизвестным с той самой поры, как издано было им на свой счёт для тамошних учебных заведений Догматическое Богословие, переведённое в Афинах, при посредстве находившегося там Настоятелем посольской церкви, о. Архимандрита Антонина. С о. Архимандритом Антонином преосв. Антоний был близко и искренне знаком ещё в Киеве, где о. Антонин тоже был, по окончании курса, Бакалавром в Киевской Академии. Заведённая, ими в начале, взаимная переписка продолжалась также и впоследствии, когда о. Архим. Антонин был назначен из Афин в Константинополь и, наконец, в Иepycaлим, где он и доднесь жительствует в звании же Настоятеля. Здесь-то и через него преосв. Антоний, между прочим, и стал известен Патриархии Иepycaлимской и, притом, так был уважаем и чевствуем за его святительские достоинства, что память о нём почтена была – можно сказать – беспримерно, – при первом лишь извещении о его кончине. Выписываем здесь подлинное сообщение об этом, тогда же напечатанное³¹¹. «Вечером 11-го Ноября (следовательно на четвёртый день по кончине преосв. Антония, когда он не был ещё погребён) Иерусалимскою Патриархиею получена была из Константинополя от блаженнейшего Патриарха Иерусалимского Иерофея печальная телеграмма, извещавшая Иерусалимский священнейший Синод о кончине Преосвященнейшего Архиепископа Казанского Антония. Вследствие этого, на другой же день (следовательно, в самый день погребения), на самой св. Голгофе была совершена архиерейским служением заупокойная Литургия, по окончании которой Преосвященным Севастийским Митрополитом Никифором, со всеми, пребывающими во св. граде Иерусалиме, Архиереями и при участии всего святоградского духовенства, отправлена была торжественная панихида. Вместе с тем, блаженнейший Патриарх Иерофей, ценя многообразные и многоплодные труды почившего, подъятые им на пользу православия, сделал распоряжение, чтобы имя новопреставленного Архиеп. Казанского Антония было внесено в св. диптихи для вечного поминовения и на св. Голгофе и в прочих св. местах Палестины».

Итак, если присоединить сюда и то, самое первое, извещение в «Церковном Вестнике», как органе св. Синода, где было выражено о кончине преосв. Антония, как «достойнейшего Архипастыря Русской Церкви, святителя духа твёрдого, честности неподкупной, убеждений непреклонных, как правых и истинных», в силу чего паства Казанская так чтила его, что ещё при жизни считала его за святого³¹², и если всю известность его и в России, и за пределами России свести к общему знаменателю, не по количеству только, а по качеству многообразных и многоплодных действий его и отношений, столь явственно выражавшихся перед всеми и во всём, в чём и насколько он был поставлен по своему званию и служению и ходил достойно того и другого: то остаётся сказать только словами одного из надгробных слов: «Если воспоследовавшее тотчас же по кончине, такое воздаяние чести имени и памяти в Бозе почившего, превышало меру его собственного чувства смиренномудрия при жизни, то оно соответствовало достойно и праведно свидетельствованным чувствованиям всех, ведавших и почитавших его, и паче всего, воистину угодно было, по слову Премудрого, пред самым Богом в день смерти его воздати по делам его и в скончании жительства его явити открытие деяний его (Сир. 11:26–27), явить не по отношению только к нему, а через него и для нас – пасомых Церкви Казанской, когда теперь и самоё наименование последней нераздельно с именем Антония, Архиепископа Казанского, перешло в вечную известность при будущем вечном поминовении его там – на св. Голгофе.

Дальнейшие сведения о последнем времени жизни преосв. Антония войдут в содержание следующей главы.

Отношения, какие видели читающие в переписке преосв. Антония, к местам и лицам за пределами России и, в особенности на Востоке, начиная с Афона, в последнее время его жизни проявлялись у него очень часто в особенных его личных чувствованиях... Он, видимо, питал и лелеял, глубоко запавшие в душу его, желания и надежды, чтобы сподобиться лично побывать в святых местах Востока, начав такое паломничество своё с Русского Иерусалима – Киева. Еще в 1878 г., после самых первых приступов его болезни, вскоре, однако миновавших, именно по принятии им св. Таинства Елеосвящения, он начинал уже высказываться в указанных желаниях и надеждах... Проживая в загородном доме, он однажды, во время прогулки, остановившись противу тамошней холодной церкви, вдруг начал такую речь: «Ведь, вот, каждое лето я проживал здесь, но только недавно на днях я, взглянув на этот храм, как бы впервые узнал, что он именуется «Входоиерусалимским». Тут же вдруг резко представилось мне и самоё наименование всего этого места, т. е. что оно носило в старину название вроде монастыря и писалось так: «Монастырь, именуемый новый Иерусалим, что на острове Едем зовомом. Это действительно встречал я в старинных здешних Богослужебных книгах, на коих по страницам, вроде скрепы, сделаны, в своё ещё время, надписи с обозначением сказанного наименования. И тут-то врезалась мне в душу мысль: если Господь воздвигнет меня от недуга на долгое время, хотя годочка на два-три, то я готов бы теперь же изречь даже обет отправиться сначала в Киев, а оттуда простереть своё путешествие и далее на Афон и во св. град Иерусалим». Эти мысли и желания настолько начали было вкореняться в душе преосв. Антония, что когда он стал получать письма из Киева, о приезде в который он сам ещё заранее предуведомлял, то говорил мне однажды: «вот прочитай, что пишут... ждут, не дождутся моего приезда в Киев... Ответь ка ты пока за меня и от меня, что если не попаду я в Киев ныне, то всё-таки уповаю быть, но только не больным, чтобы не быть там никому в отягощение, и что оттуда надеюсь простереться и далее, если Господу угодно утвердить меня в добром здоровье... а именно, по крайней мере, на Афон... Наконец, когда прежняя болезнь, по его выражению, отдохнувши, принялась за него, видимо, крепко, доколе не довела его до кончины, – то и тут, по временам, просверкивали, как близкие к потуханию искры, отражавшиеся в душе его прежние чувствования по отношению к св. местам. Так, между прочим, видя, полагавшиеся по заведённому порядку на его столе на виду, новополучаемые газеты, он вдруг однажды швырнул их со стола, сказав: «не нужно более мне этой дребедени и чтобы газет не было отселе у меня и на глазах... Я теперь начал и хочу читать один только Патерик Афонский... Да отыскать мне ещё описание путешествий по св. местам, – чтобы всё это было на виду под руками».

С другой стороны, были у преосв. Антония и другие предположения, которые действительно представлялись более близкими и удобными к осуществлению. Мы воспользуемся здесь словами прежде упомянутого воспоминателя о разговоре преосв. Антония с ним, при бытности тут же и моей, – хотя содержание этого разговора было известно мне уже и прежде. «Преосв. Антоний полулежал на диване, постоянно переменяя своё положение, чтобы ему было поспокойнее. Между прочим, он заговорил: «ах, как бы я желал уволиться на покой и поселиться в Киево-Печерской Лавре! Там произнёс я свои обеты иноческие и полагал было в намерении вести жизнь иноческую-аскетическую. Но к сожалению, учебная служба при Семинарии и Академии отняли у меня это намерение». «Что же? – был ему вопрос, – Вы можете и теперь ещё возвратиться к возможным в вашем положении аскетическим подвигам, уволившись на покой в Киев?» – «Ох! нет, болезнь моя уже убила во мне силы, чтобы вступать теперь в подвиги... Я вижу и чувствую, что могу беспокоить даже других, окружающих меня, своею недужностью и болезненною раздражительностью»... Таким образом, намерение своё переселиться в Киев преосв. Антоний не называл ещё тогда решительным... и тем более, в виду затруднения ехать туда зимою, хотя сильно опасался в Казани наступившей уже осени, особенно при ненастной погоде»³¹³.

Наконец, вот у нас теперь же в руках подлинное, собственноручно, полулежа на постели писанное, письмо преосв. Антония (от 10 Марта 1879 г., следовательно, за семь месяцев до кончины), посланное тогда в Калугу на имя ближайшей любимой родственницы – племянницы его – протоиерейши Надежды Петр. Ростиславовой. Из содержания этого письма, приводимого нами во всей полноте до йоты, всякий и без комментария увидит и определит, и, несомненно, с самым живым сочувствием всё состояние и душевное и телесное и внешнее положение писавшего.

«Благодарю от души, Надежда Петровна, за письмо твоё от 23 Февраля и за тёплые родственные чувства и соболезнование мне в моей болезни. Что делать! Вижу над собою руку Божию, и наказующую и милующую меня. Болезнь моя или лучше несколько разных недугов всё продолжают очищать и духовный и телесный организм мой и претворять тот и другой к лучшему, как уповаю я на Господа, пославшего мне недуги сии в начале старческого уже моего возраста. «Обаче Богови да повинется душа моя, от Того бо и терпение моё. Ибо Той Бог мой и Спас мой и Заступник мой», – повторяю я непрестанно слова сии Богодухновенного Псалмопевца, а равно и другие отрадные изречения Псаломские, и тщусь не изнемогать под тяжестью креста моего, который взял, и носить его на себе я дал обет не только в св. Крещении, но и в монашестве. Прихожу иногда к мысли, что быть может и зовёт меня Господь через болезнь мою и к последнему исходному кризису; но уповаю на милость Его, что и ещё даст Он мне время для большего преуспеяния, или для покоя где-либо на несколько лет с увольнением от службы. Впрочем, врачи мои согласно уверяют, что ничего опасного для жизни моей во всех моих болезнях нет; и с открытием полной весны я оправлюсь совершенно, только бы пожить мне на свободе и чистом воздухе, хотя с месяц. Я так и решаюсь сделать. Думал было просить себе увольнения месяца на два для путешествия в Киев, – но нашёл, что это скорее утомит меня, чем успокоит. Лучше удалюсь в Раифскую Пустынь. А дела епархиальные я уж почти все передал преосв. Викарию. Всего прискорбнее мне, что я со Среды первой недели почти не имел возможности служить и вижу в этом на себе тяжкую епитимию. Дело в том, что у меня сильнейший ревматизм и расслабление в ногах; явно, что я глубоко и насквозь простужен, кроме катара желудка и геморроя. К горю моему, домовая церковь моя, хотя и хороша, по-видимому, но так устроена, что именно для главного своего хозяина и не приспособлена нисколько. Теперь мне величайший труд ходить в эту церковь для причащения св. Таин, – через лестницу, через сени, через всю церковь, – в алтарь. Посему у меня уже составлен план перенести её летом наверх и всё в доме иначе устроить. Видишь – я сколько написал к тебе, чтобы успокоить вас всех относительно моей болезни, хотя и пишу я это на постели. Вместо беспокойств прошу молитв. Хорошо, что Татьяна К. возвратилась с Сергием. Всей твоей, любезной мне, семье целование моё и Божие благословение, и прочим родным привет и благословение. От души желаю кончить св. пост благополучно и войти в радость воскресшего Господа. 10 Марта 1879 г. Преданный вам Антоний А.К.»

По содержанию этого письма мы считаем нужным и уместным сказать несколько слов в дополнение и для уяснения того, что выражено в нём относительно Раифской Пустыни, – именно о желании преосв. Антония удалиться в эту Пустынь. Желание это не сбылось по той причине, что ход болезни, хотя на значительное время оставивший больного, требовал постоянного наблюдения и советов докторов. При этом нужно знать, что под удалением разумелся здесь и не временный только переезд туда на летнюю пору, а с предположением об увольнении вовсе на покой. В этом же последнем отношении преосв. Антоний в описываемую пору особенно живо и глубоко воспроизводил для себя в воспоминаниях и прилагал к своему состоянию то, что известно было не только ему, но и многим из здешних старожилов касательно подобного же предположения высокопр. Филарета в бытность его Казанским Архиепископом. Последний своё предположение осуществил было наполовину самым делом. Он сделал распоряжение, чтобы в Раифской Пустыни был начат постройкой особый корпус с домовою при нём церковью. Для этого сам он начертил и план и уделил часть своих денежных средств, и сам же содействовал собиранию, жертвуемых другими, приношений. Вызванный по званию Члена св. Синода, весною 1836 г. в Петербург, высокопр. Филарет дал особые полномочия Раифскому Настоятелю³¹⁴ продолжать начатые постройки безостановочно, обещавши своё содействие в материальном отношении. Из Петербурга он в Казань уже не возвращался, бывши перемещён в этом же 1836 г. на Ярославскую Архиепископию. Не успевши же и побывать в этой новой своей епархии, он вскоре – в Апреле 1837 г. получил Высочайшее назначение на Митрополию Киевскую. Постройки, между тем, не останавливались в Раифской Пустыни. Настоятель был уверен, что высокопр. Филарет, рано или поздно, переселится сюда же на покой, где бы он ни находился на месте служения. Сам Владыка Филарет продолжал по-прежнему не оставлять дело постройки до конца своими пособиями и из Киева. Спустя известное время о. Настоятель Раифский сообщил ему в письме своего рода отчёт во всём, по окончательном устройстве всего корпуса и церкви, – присовокупив, что дело остаётся лишь за одним, – чтобы перемещался сам Хозяин на жительство... Но высокопр. Филарет отвечал ему: «Нет и нет отче и брате мой возлюбленне о Господе, из св. Киево-печерской Лавры – этой Гефсимании и Богородичного Дома (слова из стихир... на Успение Божией Матери) я уже никуда не хочу переселяться ни в какой иной край, кроме как в небесный Рай... ибо и в Лавре-то теперь я живу чисто, как в Раю, кабы только не грехи мои были при мне... Что же касается до увольнения на покой, то и это желание и намерение я по воле Божией отменил, думая про себя так: «монаху тогда только даётся право выхода в отставку на покой, когда запоют над ним: со Святыми упокой...» Сего и тебе, отче честный, от души молитвенно желаю; за окончательную отстройку дома вместе с церковью радуюсь и благодарю усердного строителя; – место свято, по речению, не останется пусто... в нём же ты теперь сам и пребывай, и спасайся о Господе, не забывая в молитвах и моей худости»³¹⁵.

Твёрдо зная всю эту историю о построении описанного настоятельского корпуса с домовою церковью, преосвящ. Антоний, с первого же года своего служения в Казани, любил посещать, по преимуществу, Раифскую Пустынь, помещаясь в этом самом корпусе. Со второго же года он завёл такой неизменный порядок, что тотчас же, по совершении празднественного служения в Казанском Богородицком женском монастыре в день явления (8 Июля) св. чудотворной Казанской Иконы Божией Матери, он отправлялся в Раифскую Пустынь, чтобы там провести время своих именин 10-го Июля. По прибытии туда же, на другой день, части архиеp. хора и других сослужащих лиц и многих, по собственному усердию приезжавших туда, духовных лиц – в особенности монашествующих из учёных, – как то о.о. ректоров и других служащих в Академии и Семинарии и некоторых настоятелей ближайших монастырей, – преосв. Антоний обыкновенно совершал там всенощное бдение во всём согласно чиноположению Киево-Печерской Лавры в честь св. препод. Антония с чтением и жития его и Акафиста ему совместно со св. Феодосием Печерским. В самый же день именин совершалась Литургия тоже торжественно при целом сонме иночествующих – сослужащих. На трапезе обеденной бывали и многие из города лица, особенно почитавшие преосв. Антония. При этом, вроде как бы Синаксаря, каждый раз повторялись рассказы и о том, как устроялся корпус с церковью по желанию высокопр. Филарета и о прочем, что выше изложено нами.

Впрочем, в самые предпоследние годы, преосв. Антоний немножко тяготился численностью, приезжавших в Пустынь, лиц для его именин... Он приводил при этом себе на память и рассказывал однажды при всех о том, как поступал Владыка Филарет во дни своих именин. Это значится, между прочим, и в самом описании преосв. Антонием последних дней жизни высокопр. Филарета. Отсюда мы возьмём следующее буквальное изложение³¹⁶. «Наступило 1-е Декабря (это было за три недели до его кончины) – день Филарета Милостивого, его ангела. Издавна Владыка имел обычай проводить день сей в молитвенном безмолвии, уединяясь почти каждый год в Голосееву Пустынь и уклоняясь от всех приветствий и приёмов. Теперь не мог он отправиться туда; притом день был воскресный. Предложено было ему общее желание видеть и приветствовать его в этот день всем. Но он не согласился. «Буду, – говорил, – праздновать день своего ангела по прежнему обычаю, в совершенном уединении и для сего удалюсь на весь день на ближние пещеры к Преподобным: это лучше, – ибо сказано: с преподобными преподобен будеши. Так и было: отслужив в св. пещерах в церкви преподобного Антония, а потом совершивши поклонение св. угодникам в ближних и дальних пещерах, он провёл остальное время дня до вечера в келлиях покойного старца иеросхимонаха Парфения, и только к вечерней службе возвратился в Лавру в свои покои. После службы, когда ближайшие к нему лица приветствовали его с днём ангела и изъявляли обычные желания, чтобы Господь дал пастве Киевской ещё впредь праздновать день сей, он отвечал: «Нет, благодарю за такое желание. Не хочу, чтобы оно исполнилось. Ведь, это в 60-й уже раз я праздную нынешний день. Может быть в целой России нет такого монаха, который бы сравнялся со мною летами в монашестве³¹⁷. Этот день уже не повторится для меня. Да, признаться, выходя из святых пещер я, припав ко гробу преосв. Антония, так усердно помолился ему, чтобы он принял меня к себе в небесные обители, что думаю он услышал и исполнит мою молитву». В самом деле, в это время по всей вероятности положено было начало в нём той болезни, которая впоследствии оказалась смертельною, хотя и не вдруг обнаружилась в своей силе. И сам он чувствовал это и высказывал, что точно 1-го числа получил болезнь и её послали ему св. преподобные Отцы. Утром на другой день вручена была Архипастырю телеграфическая депеша с поздравлением со днём ангела от Её Императорского Величества, Государыни Императрицы МАРИИ АЛЕКСАНДРОВНЫ, и с вопросом о состоянии здоровья. С живейшим чувством благоговения и благодарности за такое Высочайшее благоволение, прочитал он депешу и сказал при этом: «чудное дело! я и во сне видел, что получил депешу и был рад. Какое сочувствие! Но я же и молюсь-то много и крепко за Государя, Государыню и Чад Их». Тогда же продиктована была им и отправлена ответная депеша, с изъявлением всеподданнейшей благодарности и присовокуплением, что и самые последние силы посвящаются служению, священнодействию, молитве, службе»...

Твёрдо помня эти слова телеграммы, т. е. что Влад. Филарет до последних дней посвятил все самые последние силы служению и проч., равно как и прежние его слова в письме к Настоятелю Раифской Пустыни, – что монаху только тогда покой, когда запоют над ним – со Святыми упокой, – преосв. Антоний и сам окончательно отложил свои предположения об увольнении на покой с переселением или в Киевскую Лавру или в Раифскую Пустынь. В последней он находил даже видимое препятствие в том, что за частовременными переменами настоятелей оказывалось не вполне достаточно благоприятных условий, чтобы поселиться в этой Пустыни на покой. Что же касается до перемещения в Киево-Печерскую Лавру, то преосв. Антоний, напротив, представлял и, так сказать, лелеял самые приятные надежды на все удобства и благоприятные условия и отношения. «Наверно, – высказывался он, – и самый духовный Собор Лаврский (это – главное в своём роде присутственное коллегиальное управление Лаврою) – не откажет мне в милости – уступить мне для жительства бывшие келейки батюшки Парфения, – в которых я имел утешение погостить и в бытность мою в Киеве на Академическом юбилее. К тому же самый-то отец Наместник Лавры Архимандрит Иларион чисто свой – почти родной по сослужению в Смоленске. (Это, – упоминавшийся прежде, о. Ключарь Смол. кафедр. Собора Прот. Иоанн Евфимович Юшенов), а наконец и самый Викаpий – преосв. Иоанн – тоже сослуживец Смоленский (бывший кафедр. Прот. Пав. Ионович Жданов), и ещё ближе – сослуживец как бывший Викарий Казанский... Да, да!.. Если угодно будет Господу и воззвать меня там к вечности, – то они-то оба закроют глаза мои, как истинно родные. А могилу-то я желал бы избрать там или в Михайловском Соборе, по праву моего бывшего викариатства, или даже в Киево-Братском академическом Соборе – по праву же бывшего моего ректорства и настоятельства».

Прежде цитированный нами, воспоминатель о. Протоиерей Е.А. Попов указал в своих записках на некоторые стороны и черты преосв. Антония в его обыденной домашней жизни, насколько он сам мог усмотреть их лично, во время гощения у него. Таковы напр. указания его на выполнение правил молитвенных, на начинание занятий с самого раннего утра, на соблюдение им постов и пр., оканчивая даже тем, что в своей келейной жизни и обстановке преосвящ. Антоний любил выполнять всё, что было нужно для обихода, своими собственными руками, напр. сам пришивал, при случае, оторвавшуюся пуговицу у подрясника, сам сшивал нужные тетради³¹⁸. Эти и подобные сведения отчасти приводились уже в прежнем нашем изложении по местам, при разных случаях, начиная с примерной аккуратности преосв. Антония во всех таковых действиях, отличавшей его ещё в жизни студенческой, – и вообще характеризовавшей его во всю жизнь во всей внешности до эстетичности, но отнюдь не изысканности, напр. в одеянии, в мебельной обстановке комнат и вообще в так называемом комфорте.

В ряду сведений о домашней жизни преосв. Антония мы укажем здесь на те, кои и доднесь составляют предмет приятнейших и назидательнейших воспоминаний для нас, – именно, на непосредственные отношения Владыки ко всем, жившим в его архиерейском доме, лицам, не исключая и самых певчих. Сверх положенных по штату лиц, иеромонахов и иеродиаконов, в архиерейском доме жили ещё: я – пишущий (до 1872 г.), Архимандр. Самуил и Иеромонах Герман; первый, подобно мне, был учителем Латинского языка в Семинарии, а второй – учителем Греческого языка в духовн. училище. Сказать по правде, – прочая братия домовая нас не очень-то жаловала, титулуя учёными и, в своём роде, как бы, дармоедами по отношении к экономии архиерейского дома³¹⁹. Но сам преосв. Антоний, наоборот, утешался, что в числе братства его дома состоят учёные лица, к тому же все трое его постриженники по монашеству. Выражая к нам, особенно академистам, притом же Киевским, истинно-отеческие отношения, преосв. Антоний, с тем вместе, держал нас, как бы студентов. Не говоря о том, что строго наблюдал за посещением нами Богослужений в домовой церкви, и назначал нас ко всегдашнему сослужению с собою в Соборе или в домовой церкви, он требовал, чтобы во всякое, свободное от уроков, время совершали мы поочередно и Богослужение или же читали на клиросе... Всякий выезд куда-либо был делаем нами с его личного благословения. Кроме того, как бы воспроизводя для себя своё былое Киево-академическое служение, преосв. Антоний посещал и наши комнаты и инспектировал наши учебно-служебные занятия, и притом так, что побывавши у одного – первого, брал его с собою в сопровождатели к другому и, в конце концов, входил в общие со всеми собеседования о предметах занятий и, более всего, о самом учительском звании и служении в духовных заведениях и, по преимуществу, о благотворном влиянии на воспитанников. Застав же одного, например за Иллиадою, другого – за Энеидою, третьего – за какими-нибудь аористами и аугментами… нередко выражался: «фи!.. Как нарочно сошлись вы все, хотя и монахи, на таких предметах... классическо-языческих...» Зато тут же проводил прямые указания, как и в чём и при этих предметах возможно действовать благотворно на развитие учащихся вообще, и даже в педагогическо-нравственном отношении. При этом напоминал и нам самим учителям-монахам известные слова св. Григория Богослова, в которых последний рассуждал о значении изучения языческих писателей приуподобительно так: «Как Евреи, вышедшие из Египта и вынесшие с собою, взятые ими на время у Египтян, разные сосуды, золотые и серебряные, сначала употребили было часть их во зло и погибель себе при слиянии золотого тельца, так с другой – наоборот, по повелению и наставлению Моисея и Аарона, принесли их на употребление святое для сооружения в скинии святого ковчега, стамны, херувимов... так и вы поступайте в непременное последование второму примеру с вашими Иллиадами и Энеидами, извлекая из них всё чистое и годное на пользу и в сооружение истинной скинии образования через ваше учебно-воспитательное занятие с учениками... блюдя и себя самих первее всего сохранно от всяких пустопорожностей, хотя бы и классических...» Вслед за посещением нас, проходил преосв. Антоний и в певческие комнаты, где обращал внимание на занятия певчих из учеников училищных, – или приходил иногда на спевки, призывая иногда и нас. Певчих нередко призывал, бывало, и к себе и раздавал им гостинцы.

Принимал преосв. Антоний нас к себе во всякую пору истинно по-отечески, по-домашнему, хотя всенепременно в строгой дисциплине, начиная с полного одеяния монашеского... В летнюю пору, вакационную, часто бывали мы и живали в загородном доме на тех же условиях, что и в доме городском. Там отводились нам особые помещения. В бывалых, особенно любимых Владыкою, прогулках, поочередно или сообща, мы участвовали в большинстве случаев, особливо вне сада по смежному лесу, по полям и на пчельнике. Это требовалось отчасти и для безопасности, на всякий случай, так как был однажды случай, могший отозваться неприятностью для Владыки со стороны какого-то встречного проходимца. Преосв. Антоний, впрочем, воспользовался, как раз вспомнившимся ему при этом, примером высокопреосв. Филарета Киевского, который мы, кстати, и приведём здесь с его слов. Преосв. Антоний делал, надобно сказать, свои описываемые теперь прогулки даже по подражанию, в своей мере, Владыке Филарету. С последним же был такой случай. Когда он один забрел далеконько по тропинкам в лесу Голосеевой пустыни, его вдруг остановил, вышедший из-за кустов, человек. Владыка сначала осенил его благословением, но тот прямо к своей цели: «давай, что у тебя есть!..» Влад. Филарет преспокойно вынул кошелек и, отдавая, сказал: «ну, брат жалко мне тебя, что тут должно быть мало». Но когда, вынимая кошелек, Влад. Филарет распахнул полу, незнакомец увидел на нём часы с цепочкою, и потому тут же, принимая кошелек, сказал: «ну, если тут больно мало, так давай-ка вдобавок и часы твои». Владыка преспокойно исполнил требование. Взглянув на часы и цепочку, незнакомец сказал: «да они, кажется, золотые». «Да, отвечал Владыка: – так что же? тебе же, брат, выгоднее». «Эге! сказал тот: – «ты монах, а у тебя как же это часы-то такие? ... или ты не из простых? … может быть, ты – Казначей?.. или кто-нибудь...» Нет, я не Казначей». «Да кто же?» – «Меня-то, коли хочешь знать правду, зовут здесь Митрополитом»... Тот остолбенел... – «Ну, что же ты любезный так переполошился? Господь с тобой!» Тот в ноги... «Ну, брат, встань-ка, да проводи меня и не бойся, пожалуйста, ничего». Когда подошли уже оба они к Пустыне, Владыка Филарет обратился к несчастному: – «вот – что, брат, ты отдай-ка мне часы-то назад; это для тебя же лучше; иначе попадешься ты, пожалуй, с ними в беду, коли станешь продавать... А здесь постой немножко, я тебя позову сию же минуту к себе, как странника, да и дам тебе, сколько и на что тебе нужно». Тот отдал часы. Владыка на крыльце же приказал келейному – о. Сергию, идти скорее к воротам и позвать, странника, который такой добрый, что проводил его. Келейный пошёл, но уже и след простыл незнакомца. «Экой не добрый!.. Ну Господь с ним!» И преосв. Антоний, встретившемуся ему, незнакомцу, что было в кошельке, тоже отдал, и посоветовал ему уйти скорее своим путем дорогой, потому что невдалеке показались проходившие люди.

Зато с преосв. Антонием был другой случай очень неприятный, хотя не от людей, а от того, что сию же минуту увидят читающие. Это было 1-го Мая 1870 года. В этот раз преосв. Антоний делал прогулку внутри сада и продолжил её до поздних сумерек. Имея постоянно, бывало, привычку ходить около больших деревьев и обламывать на них нависшие cyxиe сучья или оббивать их своею клюшкою, – где он не мог их доставать руками, – преосв. Антоний и тут поусердствовал особенно около одной огромнейшей липы. «Сначала – будем говорить подлинными словами его рассказа – я поотшиб довольно сучьев и пошёл дальше. На обратном же пути ещё потянулся я за одним нависшим сухим сучком на этой же липе и, не доставши рукою, приударил сильно клюшкой. Вдруг хрощь!!. с высоты дерева как бы чурбан какой прямо мне в лицо, в правую щеку. Я едва не слетел с ног... схватился ладонью за ударенное место и, ошеломленный внезапностью и силою удара, пустился почти бегом... и клюшку уронил... Выбежавши из тенистой аллеи на открытое место, я отнял руку и увидел, что вся ладонь облита кровью... Скорей-скорей домой!.. И тут-то, обмывши лицо, я увидел, что в пяти местах – на щеке, близ переносицы и самого глаза, сильные ссадины и даже язвины. Когда побежали разыскивать мою клюшку, то увидели, что на том дереве, около которого она лежала, сидела огромнейшая сова... А мне же, говорил преосв. Антоний, в самый-то момент удара подумалось, что упал чурбан или небольшой улей, которые действительно ставились на некоторых деревьях в саду, где был и пчельник в стороне. На другой день, по осмотре дерева, оказалось, что у совы на нём было гнездо. Преосв. Антоний с улыбкой сказал: «ну мне и гневаться на обидчицу нечего: я сам первый её обидел, нарушив её семейное спокойствие».

Случай этот скоро стал известен в городе почти всюду, тем более, что преосв. Антоний не мог служить раза два, пока зажили ранки на лице. Нашлись, конечно, и иные толкования насчёт этого случая и, тем более, что около этой поры было два несчастных случая с другими Преосвященными, о коих напечатано было и в газетах поименно и с изложением самых обстоятельств и указанием виновников. Эти случаи были с преосв. Гурием (Таврическим) и преосв. Григорием (Калужским), коим дерзкие личности нанесли сильные удары по лицу – первому тоже во время прогулки, а второму во время даже Литургии, когда он восседал среди церкви на кафедре при малом выходе. Когда указываемые толкования насчёт случая с преосв. Антонием стали и ему известны, то он говорил: «конечно, не урони я своей клюшки на самом месте под деревом, и не будь так благородна самая сова, что не скрылась с дерева тотчас же, я и сам, пожалуй бы, близок был подумать, что не злой ли человек огорошил меня так... Но дело ясно и юридически, что виновница сова здесь, как мстительница, а я виноват, безусловно, за свою неосторожность». Потому, когда эконом дома распорядился было подкараулить и застрелить сову, – преосв. Антоний воспретил это, как несправедливое мщение, – и сказал только, чтобы гнездо на дереве разорили, «дабы незваная гостья-дачница не угостила бы ещё кого-либо подобною же подачкою своих нелюбезных когтей».

Другие свойства и качества и их характерные черты и проявления в жизни, в разных личных действиях, как видимые всеми, так и сокрывавшиеся во внутренней клети сердца и души преосв. Антония, справедливо и достойно можно определить, между прочим, следующими словами, сказанными в надгробном слове³²⁰: «Высокие добродетели, указываемые в Евангелии, – смиренномудрие, детское незлобие и чистота, нестяжательность, искренность в обращении со всеми, преданность воле Божией и любовь к Богу и ближним, сочетались в нём с прекрасными природными качествами души его, со светлым и обширным умом, усовершенствованным основательным научным образованием, с твёрдою и энергичною волею, с добротою и чистотою сердца, с благородством в приёмах, с откровенною искренностью в беседах и составили из себя, как бы, прекрасный венок, сплетённый из приятнейших для зрения и благоухающих цветов».

Для образца красоты и благоухания этих, вплетённых в один общий венок, цветов добродетелей, представим для читающих, хотя один напр. изображённый в том же слове: «О нестяжательности и благотворительности к бедным о почившем в Бозе Архипастыре нашем справедливо сказать, что он по заповеди Господа не скрывал себе сокровищ на земли (Мф. 6:19), а старался богатитися в делах добрых, благоподатливым быти, собирая себе сокровище, долженствующее быть добрым основанием для будущего, чтобы достигнуть истинной жизни в вечности (1Тим. 6:18–19). Земное стяжание его, незначительное само по себе, – как известно из его духовного завещания, уходило у него на приобретение стяжания духовного, на дела благотворения и нищую братию, которую почти ежедневно можно было встретить при его доме, и которая, особенно, в большом количестве стекалась сюда в дни праздничные и ещё в один из дней недели – Четверг, день, установленного почившим Архипастырем в кафедральном Соборе, чтения акафиста Первосвятителю Казанскому святому Гурию, в прямой живой пример сему же Первосвятителю Казанскому, при жизни своей являвшему образец этой же добродетели³²¹.

В духовном завещании преосв. Антония сказано относительно его житейской имущественной собственности так: в пункте 7, – «О вещах моих, состоящих в одежде, белье и других домашних принадлежностях, не делаю в сём завещании никаких распоряжений, потому что я ещё прежде распределил всё, кому что следует». В пункте 8: «Денег у меня по смерти моей не искать, так как, по обету иноческой нестяжательности, я их не собирал и не сберегал; а какие имел, те употреблял на текущие нужды, на пособие родным и нищим и на другие дела благотворения». В пункте 9: «На погребение же сбережены мною от расходов полторы тысячи рублей». Этот последний пункт был, впрочем, изменён самим же преосв. Антонием незадолго – за месяц перед его кончиною. Пригласив к себе преосв. Викария и о. Ключаря Собора, коим в самом завещании предоставлено было право распорядиться выполнением его, преосв. Антоний объявил им: «Для моего погребения достаточно оставить одну только тысячу рублей, а пятьсот рублей взять теперь же и доставить в пользу Братства Святителя Гурия, что тогда же было исполнено. Вообще же о нестяжательности преосв. Антония должно сказать, что он не пользовался даже всеми, причитавшимися ему по праву, доходами от экономии архиерейского дома с принадлежащими к нему угодьями. Из этих доходов, в размере третьей части, приводилось бы получать ему приблизительно тысяч около пяти; сверх же сего он получал казённого жалованья по штатному назначению 1500 руб. Но преосв. Антоний постановил для себя нормою получать всего каждогодно только от 3000 руб. до 3500 руб., т. е. с включением и 1500 жалованья. Понятно, что такая сумма не очень-то значительна, чтобы позволять себе как-нибудь роскошничать, и тем паче, когда из этих денег не менее двух третей употреблялось им, как сказано в 8-м пункте его завещания, на пособия родным, разным нуждающимся и пр. Касательно родных, однако, он по временам, тяготился вследствие их, непомерных иногда, обращений за помощью с обозначением даже самых количеств денег, весьма иногда значительных, от 200 руб. и гораздо больше в один раз. «Вот на ко тебе читай... что и как пишут N.N. Это ведь просто, как будто ассигновка присылается прямо в казначейство... Да помнишь, давно ли только были посланы им деньги... Ясно, что не по сиротски живут, и не по одежке протягивают ножки». Отягощение это выражалось не по отношению к чувству и делу вспомоществования, а по понятной причине, – что денег не было, так что приводилось забирать у эконома вперёд. Известным же недостаточным лицам в Смоленске напр., и даже в Киеве, преосв. Антоний посылал иногда и без просьбы их, по преимуществу, к великим праздникам. Подобные посылки, положим, были незначительны, от 10 до 20 рублей, но очень немалочисленны. На случай же он поручал мне напоминать ему об известных лицах или прямо говорил, – «напиши ты от меня таким-то, да пошли поскольку нибудь, а я вот получу за месяц, и ты возмёшь... а может быть, – говорил, полуулыбаясь, – и забудешь – как монах»...

Эта, – одна из высоких добродетелей Евангельских, – нестяжательность для себя и щедродательность в пользу других – родных и нуждающихся, составлявшая, говоря словами вышеприведённой надгробной проповеди, «один из благоухающих цветов, вплетённых в целый прекрасный венок, украшавший истинно христианскую душу преосв. Антония, действительно развивалась и усовершалась в нём в силу его прекрасных духовных природных качеств». Но, с другой стороны, несомненно и то, что развитием этим и усовершенствованием преосв. Антоний был особенно обязан непосредственному живому примеру и влиянию на него, – с самых ранних пор своего детства, бывшего воспитателя, его дяди – высокопр. Филарета, в бытность последнего ещё Епископом в Калуге... Читатели припомнят, как нежно любящий дядя давал своему Яше гостинцы денежные, чтобы часть их уделялась непременно родным братьям и сестрам, – и – как через руки того же Яши переходили иногда и подаяния приходящим к Филарету нуждающимся. Наконец, тот же Яша не мог, по преимуществу, не чувствовать щедродательности того же Владыки Филарета, когда последний был уже Казанским Архиепископом и когда в это время он остался сиротою, – когда и для всего осиротевшего многочисленного семейства был один и единственный источник средств, получавшихся именно от любвеобильного сердца, милостивого ко всем, Филарета. Что этот пример и излияние высокопр. Филарета и самые чувствования, действительно, присущи душе преосв. Антония, мы встречаем, замечательное в своём роде, свидетельство на это в следующем факте, значущемся в подлинном собственноручном письме преосв. Антония, относящемся к позднейшему времени его жизни, именно к 1870 г. Содержание этого письма, яснее и полнее наших слов, само покажет, как глубоко и живо сохранились в душе преосв. Антония пример и влияние дяди Филарета по части родственнолюбивости и щедродательности, – и как действительно самые средства у преосв. Антония на подобные дела доходили до решительного истощения. Приводим здесь это письмо в подлиннике с некоторыми потребными дополнениями. Письмо было на имя о. Протоиерея Ал. Ив. Ростиславова, – от 17 Мая 1870 г. «Любезнейший Александр Иванович! Соскорблю вам, а особенно новой вдове и её сиротам... Хотя кончина доброго нашего Василия Михайловича³²² была и вами и им самим, и мною уже предвидена и предчувствуема, – но, конечно и при этом, слишком чувствительна. Поразительно для меня совпадение числа кончины и некоторых других обстоятельств с катастрофою, постигшею наш дом в 1830 году. Как раз 10-го Мая скончался Батюшка мой и оставил своё семейство в таком же или ещё менее обеспеченном состоянии, как и семейство нового нашего покойника. И день погребения тот же... И осиротевшему семейству приходится перейти в тот же дом. И в Казани тогда была главная опора осиротевшей семьи... Господь через сорок ровно лет послал нашему дому совершенно похожее испытание... Претерпим убо его с благодарением и без ропота. Опыт прошедшего показал, что сироты суть чада Божии, и никто из них, ни самая вдовица не видели себя оставленными и потерянными для жизни. Да все они уже и преселились в жизнь вечную, и един от них есмь азъ, дóндеже прейду туда же...

«Поскорбим вместе, да и утешимся, возвергнув печаль свою на Бога, – Отца сирых и Хранителя вдовиц... Позаботимся, как устроить осиротевшую семью. На первые нужды я с завтрашнею же почтою пошлю всё до копейки, что обрелось у меня теперь под руками. На будущее время надеюсь, если Бог даст и не изменятся обстоятельства, не скудно помогать. Вы изъявляете готовность поместить сирот у себя: это, при вашем и без того огромном семействе, великая любовь родственная и одолжение. Пусть кроме сего не будет для вас ни в чём обременения. О Федоре³²³ решите теперь же, куда ему идти. Если созрел и хочет в Академию, я беру его на полное попечение. Основательно рассудите – в Казань ли ему поступить, или в Москву, или в Киев. Сергию же, думаю, оставаться лучше с матерью и с вашими детьми. А мать прошу и молю беречь себя крепко для сирот. Я думаю, она помнит свою бабиньку в подобном же положении... Пусть пример её послужит ей и в назидание и в утешение... О пенсии всячески надобно похлопотать. Напишите, когда пойдёт дело. Я, быть может, найду возможным написать кому-либо об этом. Мы здесь в Казани, недавно же, сиротам Инспектора Семинарии³²⁴ дали 60 руб. в год. Да отцу³²⁵ вдовы дано лучшее место в городе. Прошу сообщить мне более подробные сведения о кончине Василия Михайловича. Христос со всеми вами! Благословение и утешение от Него призываю на всех вас, паче же на вдову и сирых. 17 Мая 1870 г. Казань. – Преданный Вам А.А. К.»

Этой же самой вдове Протоиерея Татьяне Петровне Холминской по своему завещанию (пункт 7) преосв. Антоний назначил половинную часть из своего имущества, а другую часть сестре её, жене Прот. Ростиславова – Надежде Петровне.

Не роскошь, а напротив, возможная ограниченность преосв. Антония в расходах собственно на себя доказывается, наконец, уже и тем прежде помянутым фактом, что он на предназначавшуюся им поездку в Киев отложил было только пять сот рублей. Да и эти деньги тотчас же назначил на другой предмет. «Последним желанием вожделенным, – читаем в некрологе, – которое лелеяло любвеобильное сердце благостнейшего Владыки, было учреждение при здешнем Богородицком монастыре епархиальной богадельни, в которой бы могли иметь приют обеспеченный бедные вдовы и сироты из лиц духовного сословия. Мысль и желание эти, хотя были у него и сыздавна, но окончательно выразились в почине самого осуществления по случаю совершавшегося в Июле 1879 г. (ровно за четыре месяца до его кончины) празднования трехсотлетия от времени явления в г. Казани св. чудотворной Иконы Божией Матери. Хотя от этого почина далеко ещё до осуществления самого дела, но благо то, что положено Владыкою Антонием прочное сему основание³²⁶. Кроме сказанных 500 руб. от себя преосв. Антоний назначил тогда же ещё 500 руб. и от экономии архиерейского дома; притом до последних дней жизни он имел у себя особый подписной лист для приглашения, при всяком удобном случае, усердствующих на этот предмет жертвователей. Сам же он высказывал желание, чтобы и впредь ежегодно вносить от себя собственно по 500 руб. до самой своей кончины. При этом было ему сказано к слову: «а вот, Владыка святый, хорошо бы Вы сделали, если бы оставляемую Вами столь значительную сумму из причитающихся ежегодно Вам доходов от экономии архиерейского дома, назначили, хотя с настоящего времени всю туда – на устройство богадельни...» Он отвечал: «что же тут толковать о прошедшем! да и о настоящем-то и будущем мне ли уже теперь рассуждать? А впрочем, ты знаешь и сам, что и архиерейский-то дом имел свои нужды... Да разве я не знал, что мало ли что толковали, кому была воля и охота, в том смысле, будто я обеднил даже архиерейский дом своими какими-то излишественными расходами в угоду яко бы только себе... Другие же поддакивали иное, т. е. будто бы я слишком доверчив к приставникам и распорядителям и потому-де и мои, оставляемые в пользу экономии, деньги шли ни во что... Но Бог с ними со всеми, кто не может, по чистой совести, непщевати вины о гресех своих по части приставничества... Я и сам себя, пожалуй, не извиняю, что давал, быть может, излишний доступ и кредит ближайшим напр. моим келейным... Ты не без основания говаривал мне давно, что нужно бы мне приобрести для себя второго о. Назария. «Он бы, хотя и потыкивал и понукивал, как бывало в дни моего детства, да и Владыке-то спуску не давал, зато дело было бы иное во всём... и для меня и для других-то приставников... Владыка-дядя недаром именовал о. Назария верным псом в чистом смысле этого выражения. И он, – Назарий-то знаешь ли, когда и как скончался? Владыка, отправляясь в Петербург в 1841 г., не взял о. Назария с собою по его уже устарелости... и что же?.. прощаясь с Владыкою, он сказал: «не переживу я Владыка этой разлуки, умру без тебя от тоски»... Так и сбылось... Владыка искренно винил себя в этом и скорбел сильно... доколе не избрал ему Батюшка о. Парфений другого келейника о. Сергия, который был совершенная противоположность о. Назарию по характеру, отличаясь детскою добротою, тихостью, – зато в верности и преданности Владыке не уступал первому... да таков же был и другой младший келейный о. Иоаким; ты знаешь их обоих сам... А где найдёшь ныне таковых? Я ведь вот старался избирать в келейники тоже из монашествующих, но ты сам видел, что они только и дули губы и вздымали себе носы перед другими, а предо мною только заискивали и старались стяжевать своих си... Хорошо, что я мог, наконец, отпускать их от себя, как бы по их собственному желанию... Теперь я рад, что Яков³²⁷ очень выдержанный малый, да и чувашенин Митрич (Павел)³²⁸ напоминает мне отчасти о. Назария своею, между прочим, угловатостью, видимо, прирожденною...»

«Наконец, – продолжал Владыка!, – что касается экономии, то я рад радёшенек, что Господь благословил мне устроить всю заново домовую церковь, – и уповаю, что мои-то деньги, по крайней мере, пошли на это святое дело, тем более для меня дорогое, что ведь эту церковь устроил Владыка же Филарет; а он-то, сам видишь, как знаменательно – на стене в верху около самого окна, – что из молельни в церковь, – поместил изображение св. праведного милостивого Филарета, держащего в руке своей денежную суму, отверстую и простертую к другим, а не охваченную обеими руками и не прижатую к себе к груди, к сердцу».

«Охма! охма! произнёс, глубоко вздохнувши преосв. Антоний... Ведь чего доброго, найдутся думающие, что и недавние-то перестройки во всех комнатах моих я затеял как бы из прихоти... и тем более скажут: – к чему-де, когда уже и жизнь-то на исходе... А впрочем – доводилось ли тебе слышать, что когда кто, проживши долго на одном месте, вдруг вздумает перестраивать свои помещения, – то это особенная, почти верная, примета скорой смерти? «Да, – ответил я, – такая примета есть, но насколько она соответствует действительности, – это само собой вопрос»... хотя на этот раз примета эта глубоко залегла в душе моей, что оставалось бы только договорить... Видимо, заметив по самому тону моих слов недосказанное мною, Владыка сказал: «Что же? Буди воля Господня! Жалею я только, что я не последовал твоему плану в устройстве моленной. Действительно, хорошо было бы сделать прямо из моей теперешней спальной сход в находящиеся внизу комнаты, которые ты же занимал, живя здесь прежде, и там восстановить бывшую дверь прямо в церковь. Это весьма кстати бы теперь, чтобы мне выходить в церковь для св. Причастия, да и вынести-то меня по смерти тотчас же удобно было бы весьма, прямо в церковь, чтобы там же на амвоне совершить и самое облачение и положение во гроб»...

Такие и многие другие рассуждения бывали у преосв. Антония постепенно, день за днём, в присутствии иногда разных лиц, его посещавших. Об этом, в своё же время, были сообщены нами по возможности подробные сведения, напечатанные в Церковном Вестнике (от 29 Ноября 1879 г.) и Редакциею его изданы отдельной брошюркою. Эти сведения, с более обстоятельными подробностями, и будут изложены в нижеследующей главе.