Златокрылый Феникс

Как мы нередко встречаем в житиях святых, святитель Игнатий был у родителей вымоленным у Господа чадом. Его отец, родовитый дворянин и помещик Александр Семенович Брянчанинов, и мать, София Афанасьевна (также из рода Брянчаниновых) сочетались браком в весьма раннем возрасте. Двое первых младенцев у них умерли, и затем наступило долгое бесчадие. Брянчанииовы были люди благочестивые. Желая иметь детей, они начали усердно молиться о том Богу и посещать монастыри, расположенные в той же Вологодской губернии, где находилось их имение. Они проводили по несколько дней в обителях северной Фиваиды Свято-Духовском, Глушицком, Лопотове, Прилуцком и других монастырях. Господь услышал их. 6 февраля 1807 года у них родился сын, которому дали имя в честь преподобного Димитрия Прилуцкого. А потом появились у него братья и сестры.

Детство свое святитель Игнатий провел в родном селе Покровском, расположенном к югу от Вологды в Грязовецком уезде. Конечно, родители нанимали наставников и учителей, готовили отрока к поступлению в одно из столичных военных училищ, но он, легко и даже охотно усваивая точные науки и проявляя при этом блестящие способности, любил более всего одинокие прогулки в старинном парке имения и окрестностях села. Скудная природа русского Севера не казалась ему бедной. Он с любовью вслушивался в шум листвы и птичьи голоса, в шорох травы и плеск ручья под обрывом. Иногда подолгу сидел на камне среди могильных плит и склепов родового кладбища возле церкви Покрова Богородицы. Все вокруг говорило ему о Творце. Душа его устремлялась к Богу.

Здесь таинственно, как бы сами собой, зародились те стремления и качества, которые потом возросли и укрепились в душе святителя. Позднее, уже архимандритом, он писал: «Как помню себя с детства – телесные чувства мои не были восприимчивы, слабо действовал на меня посредством их вещественный мир. Я был нелюбопытен, ко всему холоден... Я сотворен, чтоб любить души человеческие, чтоб любоваться душами человеческими!. Для лица и для всею вещественного, – писал святитель одному иноку в 1847 году, я точно xбез глаз. Черты физиономий как раз забываю; черты души, и самые тонкие, остаются запечатленными в памяти». Это качество очень существенное и редкое как бы естественная обращенность всех чувств человека к духовному. Такой дар получил он от Господа еще в отрочестве.

Отрок Димитрий бывал с родителями в монастырях. И здесь он, не вглядываясь в «вещественное», погружался в молитвенную глубину святого места. Духовное стало для него реальностью, он видел в нем настоящую жизнь. Будучи старшим из детей, он был среди них и наиболее способным. Терпеливо помогая им в учении, он вместе с тем привлекал их к молитве и чтению духовно-нравственных книг. Делал он это с любовью и смирением, и все его братья и сестры стали ревностными православными христианами. С ними занимались в то время приезжавшие из Вологды учителя семинарии.

Святитель Игнатий писал об отрочестве своем: «Детство мое было преисполнено скорбей. Здесь вижу руку Твою, Боже мой! Я не имел кому открыть моего сердца: начал изливать его пред Богом моим, начал читать Евангелие и жития святых Твоих. Завеса, изредка проницаемая, лежала для меня на Евангелии. Но Пимены Твои, Твои Сисои и Макарии производили на меня чудное впечатление. Мысль, часто парившая к Богу молитвою и чтением, начала мало-помалу приносить мир и спокойствие в душу мою. Когда я был пятнадцатилетним юношею, несказанная тишина возвеяла в уме и сердце моем, но я не понимал ее, я полагал, что это обыкновенное состояние всех человсков». «Скорби», о которых говорит здесь святитель, заключались в том, что возраставшие в нем духовные устремления не находили отзыва в родных, которые жили хотя и благочестивой, но сугубо мирской жизнью. Родители готовили сыновей в военную службу, а дочерей в замужество. Никакие отклонения не допускались, – все было заранее решено.

В 1822 году Александр Семенович Брянчанинов повез сына в Петербург для определения в Главное инженерное училище, но все же спросил юношу – уже где-то вблизи столицы, куда бы он, будь его воля, хотел бы поступить. Димитрий, которого впервые спросили о его желании, был этим поражен и решил сказать правду. Попросив отца не сердиться, если ответ ему не понравится, он сказал, что хочет не в училище, а «в монахи». Отец, по-видимому в свою очередь пораженный, промолчал. А вскоре будущий святитель блестяще сдал вступительные экзамены при конкурсе четыре человека на место.

Присутствовавший на экзаменах Великий Князь Николай Павлович, бывший тогда генерал-инспектором военных инженеров, обратил внимание на благообразного и блестяще подготовленного юношу. Димитрий был приглашен в Аничков дворец, где Николай Павлович, будущий Император, представил его своей супруге Александре Феодоровне, которая была поражена тем, что воспитанный в провинции молодой человек знает столь основательно не только науки, но и латинский и греческий языки. По ее желанию он был зачислен ее пенсионером.

В Петербурге у Димитрия были родственники, богатые люди, проводившие светскую жизнь. Через них он вошел в известный тогда литературно-художественный салон президента Академии Художеств и одновременно директора Императорской Публичной библиотеки Алексея I Николаевича Оленина, где собирались музыканты, художники, литераторы, бывали приезжие знаменитости. Здесь познакомился юноша с известными литераторами – переводчиком Гомера Гнедичсм, баснописцем Крыловым, может быть, и с Пушкиным. Оленин обнаружил в нем прекрасные декламаторские способности и стал поручать ему во время собраний чтение некоторых обсуждавшихся новых произведений членов кружка. Димитрий Брянчанинов тогда и сам писал что-то художественное, скорее всего стихи (он и позднее излагал некоторые свои мысли и чувства в стихотворной форме).

Ни начальство, ни товарищи юнкера Димитрия Брянчанинова не подозревали, что делается в душе этого блестящего ученика, представительного по наружности и всегда ровного в обращении с другими. Позднее он сам описал свое тогдашнее состояние: «Протекли почти два года... родилась и уже возросла в душе моей какая-то странная пустота, явился голод, явилась тоска невыносимая – по Боге. Я начал оплакивать нерадение мое, оплакивать то забвение, которому я предал веру, оплакивать сладостную тишину, которую я потерял... Вспоминаю: иду по улицам Петербурга в мундире юнкера, и слезы градом льются из очей!..».

Вот как запротестовала душа, взращенная в любви к Богу, против засилия в жизни всего светского! Не могли напитать ее одни науки. Мало ей было уроков Закона Божьего и проводившегося однажды в год говения с исповедью и причащением Христовых Тайн... Науки, как замечает святитель Игнатий, «для земли; потребность в них для человека оканчивается с окончанием земной жизни». «Науки! – как бы взывал юноша. – Дайте мне, если можете дать, чтолибо вечное, положительное, дайте ничем не отьемлемое и верное, достойное назваться собственностью человека! – Науки молчали».

И вот он с головой ушел в чтение писаний православных святых Отцов, – в Петербурге было много возможностей достать эти книги. Это был тот воздух, которым только и могла дышать его душа. Это было чтение потрясающее и усладительное. «Что прежде всего поразило меня в писаниях Отцов православной Церкви? – писал святитель. – Это их согласие, согласие чудное, величественное... Когда в осеннюю, ясную ночь гляжу на чистое небо, усеянное бесчисленными звездами столь различных размеров, испускающими единый свет, тогда говорю себе: таковы писания Отцов. Когда в летний день гляжу на обширное море, покрытое множеством различных судов с их распущенными парусами, подобными белым лебединым крыльям, судов, бегущих под одним ветром, к одной цели, к одной пристани, тогда говорю себе: таковы писания Отцов... Единственный путь к спасению – последование неуклонное наставлениям святых Отцов... Мысль эта была для меня первым пристанищем в стране истины. Здесь душа моя нашла отдохновение от волнения и ветров. Мысль благая, спасительная! Мысль-дар бесценный всеблагаго Бога... Она начала постоянно освещать для меня многотрудный и многоскорбный тесный невидимый путь ума и сердца к Богу».

«Это чтение, – писал святитель, – твердило мне: должно развить, ощутить, увидеть в себе спасение, без чего вера во Христа мертва, а христианство – слово и наименование без осуществления его! Оно научило меня смотреть на вечность как на вечность, пред которой ничтожна и тысячелетняя земная жизнь, не только наша, измеряемая каким-нибудь полустолетием. Оно научило меня, что жизнь земную должно проводить в приготовлении к вечности».

Ему семнадцать лет. Он пишет сестре Александре из Петербурга: «Что человек на земле? – Путник. – Что такое смерть? Эпоха, с которой начинается наша действительная жизнь. Продолжительно странствуя в этой тьме ночной посреди слабостей и искушений, руководимые светом истинной веры, мы достигаем, наконец, до той грани, которою отделяется свет от тьмы. Счастлив человек, бывший истинным христианином» (1824 год).

Когда сестра попросила Димитрия молиться о ней, он с большим смирением ответил: «Мою грешную молитву нельзя еще и назвать молитвой, ибо что такое молитва? Молитва есть разговор человека с Богом. Молюсь ли я? Нет, более грешу, чем молюсь; однако, надеюсь на Всемилостивого Господа, что поможет мне некогда вкусить и силу молитвы».

В училище нашелся для Димитрия товарищ, однокурсник Михаил Чихачев, из дворян Псковской губернии. Он хотя и был совсем другого характера, чем будущий святитель, весельчак и говорун, но душа его так же стремилась к жизни во Христе. И вот они, друзья, тайно от начальства, начали ходить на Валаамское подворье, где исповедовались и причащались. Потом, по совету валаамских иноков, они стали посещать Александро-Невскую Лавру. Здесь их с любовью принимали монахи Аарон, Харитон и Иоанникий, ученики старцев Феодора и Леонида, последователей преподобного Паисия (Всличковского), архимандрита молдавского Нямецкого монастыря. Наставником Димитрия и Михаила стал о. Афанасий, лаврский духовник.

«Добрые иноки, – говорится в житии святителя Игнатия, – особенно о. Иоанникий и духовник о. Афанасий, делились с монахолюбивыми и любомудрыми юношами всем, что составляло достояние их многолетней духовной опытности. Часто Димитрий Александрович удивлял их своими вопросами, которые касались таких сторон жизни духовной, какие свидетельствуют о довольно зрелом духовном возрасте. Такая тесная дружба с иноками имела соответственное себе действие. Димитрий Александрович сделался совершенным аскетом по душе».

В это время святитель Игнатий жил на частной квартире со старым слугой Дормидонтом. Этот слуга, крепостной семьи Брянчаниновых, прилежно навещал за молодым барином и знал о его хождении в Лавру. И вот он известил его родителя обо всем. Тот вспомнил высказанное ему сыном желание идти в монахи и решил это пресечь. По его просьбе начальник училища граф Сивере приказал Димитрию переселяться с частной квартиры на казенную в стенах Михайловского инженерного замка и установил надзор за ним. Лаврский же духовник о. Афанасий сначала получил от петербургского митрополита Серафима запрещение принимать на исповедь юнкеров Брянчанинова и Чихачева, но после того, как митрополит побеседовал с молодыми людьми, он увидел их искренность и глубокую веру, и разрешил о. Афанасию принимать их.

Весной 1826 года святитель Игнатий, уже окончивший училище и ставший офицером, тяжело заболел. Государь, узнав об этом, послал лейб-медика с приказанием извещать его о ходе болезни молодого офицера. Недуг так круто захватил Брянчанинова, что он уже стал считать себя умирающим и начал готовиться к переходу в вечность. Однако это было только испытанием от Господа. Есть основание думать, что во время кризиса святитель Игнатий дал обет идти в монастырь во что бы то ни стало. Все дальнейшее подтверждает это.

При первом же своем появлении по выздоровлении в Александро-Невской Лавре, Димитрий Александрович знакомится со старцем Леонидом (Наголкиным), будущим преподобным Оптинским старцем, приехавшим из Александро-Свирского монастыря навестить своих учеников. В уединенной беседе, которой не было никаких свидетелей, будущий святитель открыл Старцу все, что было у него на сердце. Он нашел в этом Старце духовного руководится и решил приложить все усилия, чтобы оставить мир и устремиться за ним в монастырь.

Лето 1826 года Димитрий Александрович провел в родном Покровском, ему дан был отпуск для поправления здоровья. Здесь он заставлял себя открывать родителям свои намерения, это сердило их и никакого согласия не получалось. Он уехал в Петербург с глубокой скорбью, ему больно было, что родители не понимают серьезности его желания. В Петербурге он подал просьбу об увольнении со службы. Государь Николай Павлович узнал об этом и поручил своему брату, Великому Князю Михаилу Павловичу, генерал-инспектору военных инженеров, отговорить Брянчанинова от его намерения идти в монастырь.

Отговорить не удалось, и тогда Великий Князь объявил молодому офицеру о том, что Государь не согласен на его отставку. Он был отправлен в Динабург (ныне Даугавпилс в Латвии, на реке Даугаве), где должен был руководить строительством крепости. Место было сырое, вернулась болезнь. По две-три недели Брянчанинов не выходил из комнаты. Душевное его состояние было тяжелым. Но переписка со старцем Леонидом и с Михаилом Чихачевым о монашеской жизни поддерживала его надежды. Осенью 1827 года Великий Князь Михаил Павлович посетил Динабург и, увидев, что Димитрию Брянчанинову по состоянию здоровья невозможно исполнять своих обязанностей по службе, согласился, наконец, на его отставку. 6 ноября она была дана. Уволенный с чином поручика Димитрий Александрович Брянчанинов немедленно выехал в Александро-Свирский монастырь.

Охладело сердце к миру, к его служениям, к его великому, к его сладостному – писал святитель Игнатий. – Я решился оставить мир, жизнь земную посвятить для познания Христа, для усвоения Христу... Самое тело вопияло мне: „Куда ведешь меня? Я так слабо и болезненно. Ты видел монастыри, ты коротко познакомился с ними: жизнь в них для тебя невыносима и по моей немощи, и по воспитанию твоему, и по всем прочим причинам». Разум подтверждал доводы плоти. Но был голос, голос в сердце, думаю, голос совести, или, может быть, Ангела Хранителя, сказывавшего мне волю Божию... Без порыва, без горячности, как невольник, увлекаемый непреодолимым сердечным чувством, каким-то непостижимым и неизъяснимым призванием, вступил я в монастырь».

Родители, обиженные тем, что он нарушил их волю, прекратили переписку с ним и лишили его денежной помощи. Таким образом, вступил он в обитель нищим, буквально выполняя заповедь о нестяжании. Первое послушание его было при поварне, где он помогал повару, бывшему крепостному его отца. Посылали его и на озеро ставить сети вместе с иноками-рыболовами. Раз осенью ему пришлось, залезши в воду, распутывать невод, отчего постигла его сильная простуда.

Послушник Димитрий со смирением переносил все трудности монастырской жизни и находился в послушании у старца Леонида, который разрешал все его вопросы и недоумения. Старец воспитывал свое духовное чадо весьма строго. В житии святителя описывается случай, когда старец Леонид, приехавший зимой к одному рабу Божьему, вошел в дом. „Когда вошел он ко мне, вспоминал тот человек, я захлопотал о самоварчике и подумал: не один же Старец приехал, вероятно, есть какой-нибудь возница, – и я стал просить Старца, чтобы он позволил ему также войти. Старец согласился. Я позвал незнакомца, и немало был удивлен, когда предстал предо мной молодой, красивой наружности человек, со всеми признаками благородного происхождения. Он смиренно остановился у порога... „А что, перезяб, дворянчик?» – обратился к нему Старец и затем сказал мне: „Знаешь ли кто это? – Это Брянчанинов». Тогда я низко поклонился вознице».

Старец Леонид прибыл в Алсксандро-Свирский монастырь с Валаама вместе со своим наставником о. Феодором, учеником преподобного Паисия, в 1817 году. О. Феодор, простой монах, но вместе благодатный старец, умер в 1822 году. Старец Леонид много рассказывал о нем послушнику Димитрию, а в 1828 году благословил его написать и житие приснопамятного подвижника.

У святителя Игнатия с молодости была одна особенность, любя монашескую жизнь и монастыри как богоустановленные, освященные Господом, он не закрывал глаза на недостатки, происходящие от людей, порожденные их греховностью. Идеал монашеской жизни у него выработался в связи с чтением житий и писаний древних Отцов Востока, знаменитых старцев Патериков, начиная с Антония и Пахомия Великих. Не считая себя способным к такой жизни, заставляя себя смиряться и молчать, он, тем не менее, искал настоящего монашеского жития и очень скорбел, видя вокруг много духовного неустройства.

При первых шагах своей иноческой жизни послушник Димитрий встретил несколько авторитетнейших наставников, среди них уже упоминавшегося старца Леонида, архимандрита Феофана Новоезерского, преподобных Моисея и Макария Оптинских, но ни один из них не соответствовал полностью его идеалу. «Я в юности моей, писал святитель Игнатий, не нашел старца, который бы удовлетворил меня; но это можно еще приписать и тому, что я не искал как должно, не умел искать... Удовлетворительнейшее лице, с которым пришлось встретиться, был монах Никандр, просфорник Бабаевского монастыря, муж благодатный. С ним беседовал я в 1847 году».

Первое из известных нам сочинений святителя Игнатия – «Жизнь схимонаха Феодора», написанное в 1828 году в Александро-Свирском монастыре. Отдавая должное великому подвижнику, его приверженности к «умному деланию» (без которою «суетны подвиги телесные»), святитель, тогда послушник Димитрий, не упускал случая получить пользу и от рассмотрения недостатков Старца. Вернувшись из Молдавии в Россию, о. Феодор начал переходить из одного монастыря в другой. В Белых Берегах, где тогда был настоятелем старец Леонид, он способствовал возрождению истинно древнего, пустынного жития. А, например, Палеостровская обитель, куда он был назначен начальством, не понравилась ему, так как ее строитель занимался только одним хозяйством. Отец Феодор не сдержался и поссорился с ним. За самовольный уход из обители он был церковным начальством лишен права носить рясу и камилавку и переведен в Спасо-Преображенский Валаамский монастырь. «И здесь для ссоры нашлась пища», отмечает послушник Димитрий. О. Феодор усмотрел излишние поклоны во время службы, постное масло на трапезе в неположенные дни. И вот он, «стремясь к исправлению таковых упрощений, – пишет жизнеописатель, нарушил общий мир и спокойствие. Чем затмилось в его сердце сияние заповедей Христовых?.. Весь монастырь объяло смущение, и духовное начальство, дабы прекратить беспорядок, принуждено было вывести схимонаха из Валаамского монастыря в Александро-Свирский».

Собственно в целом-то послушник Димитрий на стороне о. Феодора, он не осуждает его, наоборот, следует его учению, которое выражает теперь о. Леонид, но скорбит о неосмотрительных шагах Старца. Он не забывает, что именно ученики преподобного Паисия, такие, как монах Феодор, отчасти принесли, а отчасти напомнили русским монахам существенные основы иноческого делания. Ими же были принесены и списки с рукописей преподобного Паисия, переводы его с греческого языка на церковнославянский «Добротолюбия», слов святых Ефрема и Исаака Сирина, ответов отцов Варсонофия и Иоанна на вопросы учеников и многие другие творения православных учителей Церкви.

Уже в самом начале своего иноческого пути святитель Игнатий проявляет большую осведомленность в тонкостях «науки наук и искусства искусств» – монашеского духовного труда. В «Жизни схимонаха Феодора» он говорит о «царском пути», что «в монашеском смысле означает благоразумную умеренность в подвигах и взаимный совет двух или трех иноков, вместе безмолвствующих», о «послушании духовном, мысленном», что означает способность «мыслить и чувствовать не по своей воле, но по указанию ближнего», что называется «духовным мученичеством, распятием своей воли, скорейшим, удобнейшим, правильнейшим путем к достижению святыни, последованием Спасителю». «От сего послушания, пишет он, рождается болезненное сердечное чувство, называемое плачем, и мысль, постепенно охладевая ко всему временному, начинает непрестанно притекать и припадать к Богу, в чем и состоит начало истинного умного делания».

В том же своем сочинении послушник Димитрий особенно отмечает уже хорошо известную ему книгу «Слова подвижнические» святого Исаака Сирина, переведенную старцем Паисием (позднее она будет издана трудами иноков Оптиной Пустыни). «В ней, – говорит он, – с особенной ясностью и подробностью изложено, каким образом душа очищается Христовыми заповедями, каким образом благодать Божия сама собою вселяется в чистые души и ознаменовывает Свое вселение различными действиями, как-то: непрестанною молитвою, всегдашними слезами, необыкновенною радостию... Большая часть монахов нынешнего времени, не зная, что в науке монашества есть свое введение, начало, середина и конец, тотчас ищут раскрыть в себе благодатные действия (как будто Бог подчинен воле человеческой!), не позаботясь наперед сделать сердце способным к приятию Божества. От сего неправильного действования, основанного на ложных понятиях, обыкновенно рождаются двух родов последствия: или бесплодность, или произрастание плодов ложных вместо плодов истинных».

Святитель Игнатий наметил здесь для себя трудный, но определенный путь, от которого он решил не отклоняться ни на шаг. Он еще не был пострижен, но ожидал этой великой милости Божией с трепетом.

В апреле 1828 года о. Леонид был, наконец, отпущен из Александро-Свирского монастыря и, взяв с собой несколько ближайших учеников (вероятно, и послушника Димитрия Брянчанинова), отправился в Киев на поклонение честным мощам первоначальников русского монашества Антония и Феодосия Печерских, а также сонма других подвижников в Лавре, в Ближних и Дальних «печерах».

6 октября 1828 года старец Леонид прибыл в Богородицкую Площанскую пустынь – в Севском уезде Орловской губернии, в общем-то имея намерение проехать дальше, в Оптину. Но в Площанской задержался на полгода. Здесь уже в течение восемнадцати лет подвизался иеромонах Макарий, будущий преподобный Оптинский старец. Он стал учеником о. Леонида, так как около трех лет тому назад скончался его наставник о. Афанасий, один из учеников преподобного Паисия. Сюда же приехал друг Димитрия Брянчанинова Михаил Чихачев. Обоих послушников поселили в уединенном домике в монастырском саду. Некоторый духовный штрих из этого блаженного для любителей молчания и уединения времени отразился в художественно-философском этюде святителя Игнатия, написанном в 1843 году.

«В 1829 году проводил я зиму в Площанской пустыни, – писал он. – И поныне там, в саду, стоит уединенная деревянная келлия, в которой я жил с моим товарищем. В тихую погоду, в солнечные ясные дни, выходил я на крыльцо, садился на скамейку, смотрел на обширный сад. Нагота его покрывалась снежным покрывалом; кругом все тихо, какой-то мертвый и величественный покой. Это зрелище начало мне нравиться: задумчивые взоры невольно устремлялись, приковывались к нему, как бы высматривая в нем тайну. Однажды сидел я и глядел пристально на сад. Внезапно упала завеса с очей души моей: пред ними открылась Книга природы. Эта Книга, данная для чтения первозданному Адаму, Книга, содержащая в себе слова Духа, подобно божественному Писанию. Какое же учение прочитал я в саду? – Учение о воскресении мертвых, учение сильное, учение изображением действия, подобного воскресению».

Его поразила как бы привычная для человека вещь, голые, мертвые на вид деревья, не подающие никаких признаков жизни... «Гляжу на обнаженные сучья дерев, говорится в рассказе далее, и они с убедительностью говорят мне своим таинственным языком: мы оживем, покроемся листьями, заблагоухаем, украсимся цветами и плодами: неужели же не оживут сухие кости человеческие во время весны своей? Они оживут, облекутся плотью; в новом виде вступят в новую жизнь и в новый мир» .

Святитель Игнатий учился читать Божью книгу природы у великих учителей Церкви – Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, призывавших в творении видеть Творца и Его дела, прозревать в красоте земной красоту вечную. Великомученица Варвара, еще ничего не зная о Святой Троице, уверовала в Нее, созерцая ночами в своем уединении звездное небо... То же произошло и со святой мученицей Христиной.

Еще послушником любил святитель Игнатий читать стихотворения Григория Богослова, который писал о природе: «Все воспевает Бога и славит Его бессловесными гласами. И чрез меня за все приносится благодарение Богу. Таким образом хвалебная их песнь делается моею, от них и я беру повод к песнословию». Позднее святитель Игнатий мог кратким и ярким сравнением подчеркнуть духовное состояние человека. «Слово радуга, писал он к одной инокине, происходит от радости – это радостная дуга. Такою дугою да будет ваша молитва: один конец ее да касается вашего сердца, а другой – неба».

В течение последующих двух лет послушник Димитрий побывал в нескольких монастырях и пережил немало искушений. Старец Леонид в апреле 1829 года перешел в Оптину Пустынь, где водворился в новоустроенном Скиту и скоро стал духовником как иноков, так и множества мирских посетителей. Послушники Димитрий и Михаил остались было в Площанской пустыни, но игумен приказал им ее покинуть. «Поскорбели монастырские братия на безвинное изгнание никому ни в чем не досадивших благонравных молодых послушников и проводили с чувством глубокого сожаления и уважения за их тихую и строгую жизнь, дав им на дорогу пять рублей, собранных складчиной. Трудно было с тощим кошельком странствовать двум товарищам по неизвестной стороне, не имея в виду определенного места».

Юноши сначала побывали в Белобережской Иоанно-Предтеченской пустыни на реке Снежети, в Брянском уезде, где находилась великая местная святыня чудотворная икона Божией Матери «Троеручица». Там им не позволили остаться, и они направились в Оптину Пустынь. И там не нашлось для них места, но благодаря предстательству старца Леонида игумен Моисей принял их. Однако пища, приготовлявшаяся здесь на трапезе, скоро отозвалась на здоровье послушников. Они попытались сами варить что-нибудь, выпрашивая круп и овощей у эконома, но это им не помогло. Они оба заболели. А в это время пришло известие о серьезной болезни матери Димитрия. Отец прислал за ним крытую повозку, разрешив привезти в Покровское и Михаила Чихачева.

Они поселились в одном из отдельных флигелей барского дома, и, пока укреплялось их здоровье, Александр Семенович Брянчанинов старался склонить сына к мирской жизни, – жениться и поступить на государственную службу. Одно искушение было для молодого инока горше другого, в пору было прийти в уныние... Но будущий святитель не думал отступать. В феврале 1830 года он вместе с Михаилом Чихачевым поехал в Кирилло-Новоезерский монастырь.

Там игумен Аркадий и известный старец архимандрит Феофан приняли их с любовью, почувствовав в них дух истинного монашества. Эта обитель расположена на острове среди большого озера. Ее стены стоят буквально на сваях, вбитых в дно, поэтому испарения от воды делают здешний климат слишком сырым. Димитрий стал снова болеть, но долго, месяца три перемогался, пока не свалила его в постель лихорадка и не начали у него опухать ноги. Сказалась тут и старая простуда... И вот 1 августа 1830 года Димитрий Брянчанинов и Михаил Чихачев разъехались по домам: первый в Вологду, где поселился у одного из родственников, второй также к родным, во Псков.

Оправившись от болезни, Димитрий Брянчанинов не поехал к родителям в Покровское, а по благословению епископа Вологодского Стефана поместился в Семигородной Успенской пустыни, в тридцати верстах от Вологды (в Кадниковском уезде), в обители «Пречистыя Богородицы на семи горах», основанной преподобным Дионисием Глушицким. Здесь он обрел спокойную жизнь и, не будучи еще постриженным монахом, начал подвижническую молитвенную жизнь. Из написанного им здесь сохранилось несколько писем, среди них одно к сестре, Александре Александровне, которая переживала тогда какие-то трудности, и довольно большое сочинение под названием «Плач инока» (над которым он потрудился и позже, уже епископом, исправив и дополнив его).

Письмо показывает, что дар духовного наставничества уже ему дан Господом. «Никто у Бога не забыт, пишет он, и над каждым бдит недремлющее око Божие и строит все к его пользе. Итак, положись на Бога и оставь излишнее желание, которое тебе приносит враг, чтоб смутить тебя. Знаю, что трудно и очень трудно тебе бывает. Но что делать? Нет другого средства, кроме терпения и благодарения Богу, на нас пристально смотрящему... «Помысли, говорит Великий Варсонофий, что все земные занятия пройдут, а терпение, которое окажешь при этих занятиях то останется с тобою, пойдет за гроб и оправдает или осудит тебя перед Богом. Смотри, не погубляй этого хлеба насущного (т. е. терпения), который тебе понадобится на дорогу от земли на небо». Точно понадобится!.. Не забывай молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя». Молитва эта может совершаться при всех занятиях, сверх того, отгоняет скверные помыслы и разливает в нас веселие"». Сочинение же, написанное послушником Димитрием в Семигородной пустыни, имеет следующее пространное название: «Плач инока о брате его, впадшем в искушение греховное. Сочинено другом для друга и для брата братом, к взаимной пользе и сочинителя и читателя». Оно состоит из «Введения» и трех глав (названных здесь «статьями»). В примечании к «Введению» говорится, что автор следует «плачу Иеремии» и даже форму своего сочинения заимствует от него, разделение «статей» на отрезки, обозначенные буквами древнееврейского алфавита. «Плач инока» – вещь, стоящая особняком в духовном творчестве святителя, нигде у него более не встречается такая напряженность речи, такой прямо-таки трагический накал чувства, в данном случае глубоко покаянного.

«Один я в келлии, – пишет он. – Заперты двери; густым занавесом завешено окно; скромная лампада в углу келлии теплится перед святыми иконами, разливает по келлии слабый, томный свет. Не нужно мне освещения более яркого: оставил я все занятия. Сижу на одре в недоумении, в безотчетливом молчании. У меня как бы отнято существование. Не могу размышлять ни о чем: печаль наполняет душу; слезы, струясь но ланитам и одежде, заменяют для меня всякое иное занятие. Не входите, не входите ко мне! Не нарушайте моего безмолвия!..» И далее идут сетования о грехах своих и своего ближайшего друга.

«Область моего плача – область духа...». «Плачу плачем покаяния и любви. Погружаюсь в печаль спасительную...». «Этот плач отблеск вечного блаженства...». «Грех – родитель плача и слез; он наветуется, умерщвляется чадами его – плачем и слезами...».

Нельзя не видеть, как по-настоящему глубоко и прочно утвердилось в душе послушника Димитрия монашеское сознание. Он был иноком по образу древних, девственник, с отрочества призванный Богом к служению Ему. «Бежал я из мира рано,– пишет он в «Плаче...». – Бежал я из мира, только что узнав из Священного Писания и от учителей церковных об опасностях, которыми преисполнена жизнь посреди мира; удалился я в ограду монастырскую, не вкусив никакого наслаждения суетного и греховного; начаток дней моих и всех способностей принес я Богу».

Жизнь в Семигородной пустыни была нелегкой. «Свежей рыбы и ухи в трапезе никогда не бывает, пишет он Михаилу Чихачеву, высказавшему намерение приехать сюда, чаю и сахару совсем не выдают никому; а по воскресным дням настоятель зовет братию к себе, монахам дает по четыре, а послушникам по две чашки чаю. Одежда очень скудная».

В книге воспоминаний бывшего настоятеля Николо-Угрешского монастыря архимандрита Пимена, изданной в Москве в 1877 году, есть эпизод, связанный с будущим святителем Игнатием. Пимен, послушник Спасо-Каменного монастыря, по какому-то случаю посетил Семигородную пустынь и здесь познакомился с послушником Димитрием и долго беседовал с ним. «Беседа наша началась, может быть, в первом или во втором часу дня, – пишет он, – и продолжалась, пока не ударили к утрени. Несмотря на то, что Брянчанинов был еще молод, видно было, что он много читал отеческих книг, знал весьма твердо Иоанна Лествичника, Ефрема Сирина, Добротолюбие и писания других подвижников, и потому беседа его, назидательная и увлекательная, была в высшей степени усладительна. Эта продолжительная беседа его со мною меня еще более утвердила в моем намерении удалиться из мира и вступить в монашество». 20 февраля 1831 года Димитрий Брянчанинов по его просьбе был переведен в еще более уединенный монастырь – Глушицкий Дионисиев, который находился в семидесяти верстах от Вологды и в двадцати от Семигородной обители. Ехать туда нужно было почти по бездорожью, иногда прямо полем, а кое-где по гатям из хвороста, проложенным через болота. Древние Глушицы, называвшиеся еще Покровскою лаврой, пустовали из-за соседства большого и шумного села. Братия находилась в четырех верстах отсюда в Сосновецкой обители, принадлежавшей Глушицам. Приехав в лавру, Димитрий поднялся на колокольню, чтобы обозреть окрестности. Он увидел многоверстный простор своеобразной русской красоты: поля, перелески, вдалеке синие массивы леса, там и тут деревеньки, села с церквями... Трудно было оторваться от этой картины, глубоко трогающей душу. Была зима. Светило солнце и вся округа сияла необыкновенной чистотой...

Обратившись еще раз к запискам архимандрита Пимена, увидим, как выглядел тогда будущий святитель. «Как сейчас вижу его, – говорится там, – высокого роста, стройный и статный, русый, кудрявый, с прекрасными темно-карими глазами; на нем был овчинный тулуп, крытый нанкою горохового циста, на голове послушническая шапочка» Из Глушицкого монастыря Димитрий пишет одному из своих друзей в Вологду, что он «решился постричься», что Вологодский владыка Стефан ждет лишь ответа из Синода на прошение о представлении послушника Димитрия Брянчанинова к мантии. Владыка уже задумал вскорости рукоположить его в священный сан и поставить настоятелем одной из пустынь епархии. «Весьма радуюсь сему событию, писал Димитрий, которое может доставить мне кусок хлеба без отягощения моих родителей и прочих ближних».

Владыка Стефан вызвал послушника Димитрия Брянчанинова из Глушицкого монастыря и 28 июня 1831 года совершил над ним обряд пострижения в малую схиму с именем Игнатия, в честь священномученика Игнатия Богоносца, а также в память преподобного Игнатия, Вологодского чудотворца, в миру князя Иоанна Углицкого, мощи которого почивают в Спасо-Прилуцком Димитриевом монастыре близ Вологды. 4 июля того же года инок Игнатий был рукоположен во иеродиакона, а 25-го – во иеромонаха.

Ожидая назначения в монастырь, иеромонах Игнатий жил в Вологде у своего крестного отца Димитрия Ивановича Самарина. В городе у будущего святителя было много родни. Эти люди по-разному восприняли известие о его пострижении и рукоположении. Родители оставались в неудовольствии. Но многие восхищались образованным, красивым по наружности монахом и приглашали его к себе. О нем говорили в гостиных и постоянно нарушали его покой. Тяготясь этим шумом и тоскуя по монастырскому уединению, иеромонах Игнатий просил преосвященного отпустить его в Глушицы, но тот не спешил. В следующем году, 6 января, иеромонах Игнатий был назначен строителем («строить» в смысле «управлять») Лопотова Григориево-Пельшемского монастыря, что в семи верстах от уездного города Кадникова, на реке Пельшеме. При этом возложен был на него набедренник.

«Совершилось! – писал он П. П. Яковлеву. – Я пострижен и посвящен во иеромонаха. Когда меня постригали, казалось мне, что я умер; когда посвятили, казалось воскрес... Во время каждой обедни ощущаю, что достиг конца желаний... Сказываю всем о себе то, что другие о мне знать и сказать не могут: я счастлив!».

Тому же Яковлеву он пишет о Лопотовой обители: «Наш монастырь каким-то скитком представляется, на манер южных пустынь. Тихо! Безмолвно! Бесхитростно! Любовно! Радостно! Мытарево слово! Не чаем и не отчаеваемся! Блажен, кто может сказать: течем да постигнем. С нами Бог! Разумейте и покаряйтеся язы́цы! Лежим ли? – с нами Бог! Силен нас поднять! Успокоюсь; почию: яко Ты, Господи, на уповании покаяния, вселил мя еси! Хотя и должен я сказать: смятеся сердце мое, когда помыслю о множестве согрешений моих».

В следующем письме: «Хлопочу около своего монастырька и помаленьку стараюсь приводить оный в хорошее состояние; мог бы надеяться к осени жить поспокойнее, ибо к сему времени должны быть отделаны строительские келлии; а теперь весьма теснюсь, и то к счастью, что удалось выстроить флигелек о семи келлиях, из которых в одной живу, хотя не просторно, но с теплом. Очень часто бываю болен... Братия у меня, Божиею милостью, крайне смирная, а я стараюсь с ними быть как можно милосерднее и помнить оное Евангельское слово: «Сын Человеческий не прииде да послужат Ему, но послужите» (2 декабря 1832 года).

В Лопотове монастыре святитель Игнатий написал житие старца Феофана Новоезерского, одного из современных ему великих подвижников духа, скончавшегося 3 декабря 1832 года на 82-м году жизни. Ушел еще один «ученик учеников» преподобного Паисия Величковского, одно время он подвизался во Введенской Островской пустыни близ города Покрова под руководством о. Клеопы. Посылая это житие Яковлеву, очевидно, с целью его напечатания, о. Игнатии пишет, что он прибавил в конце нравоучения Старца и что «сие нравоучение вместе с описанием его нравственности и кончины составляет всю красоту сего жизнеописания. Ограда же, ризница и прочее – суть предметы, наименее занимательные в жизни человека, прославившегося возвышенною нравственностью, смирением и презрением всего суетного!».

Однако монашеская жизнь была столь дорога о. Игнатию, что он, как мы уже видели в отношении его к старцу Феодору, рядом с подвигами видел и замечал, в поучение себе, слабости и недостатки подвижников. Об отце Феофане Новоезерском он вспоминал в 1861 году: «В 1829 году, при жизни старца Феофана, я приехал в Новоезерск, пожив в Оптиной и Площанской: мне показались новоезерские монахи мирянами, несмотря на отличное благоустройство монастыря и порядок Богослужения... Я спросил монахов: ходят ли они к Старцу для совета и откровения помыслов. Отвечали: «Никто не ходит, за исключением Комаровского, а обращаются к Старцу за советом преимущественно Горицкие монахини и в большом количестве миряне». Беседовал я несколько раз со Старцем: он прямо отвергал душевное делание, как очень удобное к переходу в прелесть, и высказал очень малую начитанность. Проводил он жизнь постную, к службам ходил неупустительно, вставал до утрени за час и вычитывал в келлии правило. Сложения был атлетического, росту малого. Сообразно собственному направлению он руководил и других: как Новоезерское братство, так и Горицкие чужды духовного делания, все их внимание устремлено на благовидность наружного поведения и на телесный подвиг... Все человеки немощны: почему невозможно не проявляться немощам и в тех, которые занимаются душевным подвигом».

Сюда, в Лопотов монастырь, приехал друг святителя Игнатия Михаил Чихачев. Он обладал хорошим голосом и уже бывал «головщиком» в церковных хорах. Составленный им хор стал привлекать в обитель все более и более богомольцев. Вскоре настоятель о. Игнатий облек его в рясофор. Благодаря их стараниям монастырь из бедного и полуразрушенного стал крепким и исправным. 28 мая 1833 года владыка Стефан, епископ Вологодский, возвел о. Игнатия в сан игумена.

Однако болотистая местность плохо влияла на его уже расстроенное здоровье. Он терпел-терпел, но, наконец, слег в постель. Чихачев предложил ему свой план: ехать в Псковскую губернию и там искать подходящую обитель, а потом обратиться к графине Анне Алексеевне Орловой-Чесменской, известной благотворительнице, близкой ко Двору и церковным властям. Чихачев незадолго до своего приезда в Лопотов посетил Новгородский Юрьев монастырь, где в келлиях настоятеля, архимандрита Фотия, встретил графиню (она была восстановительницей этого монастыря и там нашла впоследствии свое последнее упокоение). Они разговорились. И когда Чихачев поехал в Лопотов, она передала с ним туда 800 рублей денег и несколько дорогих богослужебных книг. Со слов Михаила Чихачева графиня Анна Алексеевна рассказала о подвижнической жизни игумена Игнатия Брянчанинова Государю Николаю Павловичу, и он вспомнил, конечно, что это бывший военный инженер, его подопечный. И вот Чихачев снова в Петербурге. Графиня посоветовала ему обратиться к московскому митрополиту Филарету, который тогда приехал в северную столицу и остановился на Троицком подворье. Во время разговора с Чихачевым преосвященный сказал: «Мне не безызвестны жизнь и качества игумена Игнатия». Он просил передать игумену Игнатию, что готов предоставить ему место настоятеля в Николо-Угрешском монастыре. «Я сделаю предложение об этом в Синод, – добавил он, – и надеюсь, что мне не откажут». Уже на следующий день в Вологду был отправлен указ Синода о перемещении игумена Лопотова монастыря в Николо-Угрешский. Но Государь Николай Павлович, узнав об этом, приказал вызвать игумена Игнатия не в Москву, а в Петербург. Он прибавил, что если Игнатий ему так же понравится, как это было прежде, то он оставит его в Петербурге.

27 ноября 1833 года игумен Игнатий сдал Лопотов монастырь, а 30-го вместе со своим келейником, послушником Иоанном Малышевым выехал в Петербург. В назначенный час он был представлен Государю в Зимнем дворце. «После некоторых объяснений, – писал Чихачев, – Государь изволил сказать: «Ты мне нравишься, как и прежде! Ты у меня в долгу за воспитание, которое я тебе дал, и за мою любовь к тебе. Ты не хотел служить мне там, где я предполагал тебя поставить, избрал по своему произволению путь, на нем ты и уплати мне долг твой. Я тебе даю Сергиеву пустынь. Хочу, чтобы ты жил в ней и сделан бы из нее монастырь, который в глазах столицы был бы образцом монастырей». Затем он повел игумена на половину к Государыне Императрице Александре Феодоровне. Войдя к ней, спросил ее: узнает ли она этого монаха? На отрицательный отпет он назвал игумена по фамилии. Государыня очень милостиво отнеслась к своему бывшему пенсионеру и заставила его благословить всех детей ее. Государь тут же изволил послать за обер-прокурором Синода Нечаевым, который доложил Его Величеству, что Сергиева пустынь имеет особое назначение, она отдана викарному епископу при Санкт-Петербургском митрополите и доходами ее пользуется епископ взамен содержания от духовной администрации. Тогда Государь приказан справиться, как велика сумма дохода, получаемая викарным епископом от монастыря, и в этом размере производить ему выдачу суммы из кабинета, а монастырь сдать в объявил Святейшему Синоду Высочайшую волю».

1 января 1834 года игумен Игнатий был возведен в сан архимандрита, что совершилось в Казанском соборе Петербурга. В столице заговорили о молодом и образованном архимандрите-дворянине. Одна из светских дам вспоминала, что он «духовный был человек: умел держать себя во всяком обществе, но вместе с этим также всякую беседу умел сделать душеполезною. Коротко знакомый с учением святоотеческим, сообщал он разговорам своим и суждениям дух этого учения. Многие тогда удивлялись о. Игнатию: как он, подвижник и молитвенник, не чуждался вместе с тем общества, бывал приятным собеседником людям светским, умел возбуждать в них к себе доверие и действовать на них ко благу душевному..., что незаметно склоняло их к благочестию».

Троице-Сергиева пустынь, основанная архимандритом Троице-Сергиевой Лавры Варлаамом, находится в 19 верстах от Санкт-Петербурга, вблизи Стрельны, на возвышенном берегу Финского залива. Позднее поэт К. Р. (Великий Князь Константин Константинович Романов) вдохновлялся истинно русской прекрасной природою здешних окрестностей. В обители было семь храмов, среди них грандиозный собор во имя Святой Троицы, построенный при Екатерине Великой и освященный в ее присутствии. Архимандрит Игнатий прибыл в обитель 5 января, когда все вокруг было покрыто снегом, а по льду залива мела поземка. Санная дорога вела по льду из Петербурга в Кронштадт. Государь не на легкую жизнь послал сюда своего любимца, обитель была в упадке. В храмах почти невозможно было служить. Настоятельский корпус требовал большого ремонта и не отапливался... Братии было тринадцать человек, из них монахов восемь. Настоятелю и всей братии отведено было две комнаты в инвалидном доме при монастыре. Можно себе представить, какие заботы свалились на архимандрита Игнатия.

Первые годы пребывания в Троице-Сергиевой пустыни святитель Игнатий охарактеризовал в сочинении «Плач мой», написанном в конце 1846 – начале 1847 года: «Непостижимыми судьбами Промысла я помещен в ту обитель, соседнюю северной столицы, которую, когда жил в столице, не хотел даже видеть, считая ее по всему не соответствующею моим целям духовным. В 1838 году я был вызван в Сергиеву пустынь и сделан ее настоятелем. Негостеприимно приняла меня обитель – Сергиева пустыня. В первый же год по прибытии в нее я поражен был тяжкою болезнию, на другой год другою, на третий – третиею: они унесли остатки скудного здоровья моего и сил, сделали меня изможденным, непрестанно страждущим. Здесь поднялись и зашипели зависть, злоречие, клевета; здесь я подвергся тяжким, продолжительным, унизительным наказаниям без суда, без малейшего исследования...; здесь милосердый Господь сподобил меня познать невыразимые словом радость и мир души; здесь сподобил он меня вкусить духовную любовь и сладость в то время, как я встречал врага моего, искавшего головы моей, и соделалось лице этого врага в глазах моих как бы лицем светлого Ангела. Опытно познал я таинственное значение молчания Христова пред Пилатом и архиереями иудейскими. Какое счастье быть жертвою, подобно Иисусу! Или нет! Какое счастье быть распятым близ Спасителя, как был некогда распят блаженный разбойник... Я – грешник, достойный казней, и временных и вечных, но не завиден мне жребий никого из человеков... Вы захотите знать, неужели в душе моей не таится никакого желания? Могу удовлетворить ваше любопытство. Я – грешник: жажду покаяния... Покаяния жажду! Милосердый Господь, утоли мою неутолимую, снедающую меня жажду: даруй мне покаяние!».

Несмотря на частые приступы нездоровья, архимандрит Игнатий начал действовать, и скоро, благодаря вкладам богатых доброхотов и самого Государя, обитель приобрела внушительный и благоустроенный вид. Этими-то хлопотами архимандрит Игнатий сильно тяготился, но нельзя было не придать Божьему дому достойного вида. Главным для него было насаждение духовного благосостояния в братии. Здесь он был истинно в своей стихии... Добившись внешнего, вплоть до приличной трапезы и одежды для иноков, он стал вникать в келейную жизнь каждого из них. Жизнь эта стала проникаться духом истинного монашества. Двери его келлии были открыты для каждого, к нему входили и священноиноки, и послушники, здесь приносилось покаяние и совершалось откровение помыслов. В келлиях монахов появились книги святых Отцов. Росло духовное единение братии, которой через три года стало уже более сорока человек.

Помехи возникали немалые. Вблизи монастыря было множество дач знатных лиц, дворцовый городок Стрельна, невдалеке Петергоф. Поблизости, в Красном Селе, военные лагеря гвардейских полков. Отдыхающие аристократы, генералы и офицеры, крупные чиновники постоянно бывали в Троице-Сергиевой пустыни, ставшей отчасти как бы монастырем для духовного окормления дворянского сословия. Появлялись здесь и Государь с Государынею, и Великие Князья, часто с семьями. Государь всегда на глазах у всех подчеркивал свое благоволение к архимандриту Игнатию. Это порождало зависть, которая скоро начала действовать против «Государева любимца», доставляя ему немало случаев укрепиться в своем подвиге крестоношения. «Много клеветы выпадало на долю о. Игнатия в столице, – пишет мемуарист, – чего-чего не говорили о нем понапрасну, и нужно было лишь удивляться тому спокойствию, с которым переносил он мирские пересуды».

Идеалом для святителя Игнатия было, казалось бы, недостижимое по духовной высоте древнее пустынное иночество, с отрочества любимые им старцы, аскеты Египта, Палестины, Сирии... Черты этого идеала он находил и в Тихоне Задонском, и в затворнике Георгии (Машурине), и пусть не в столь многочисленных, как в древности, редких, но истинных русских подвижниках. Ему это было дорого. Он не уставал благодарить Господа за то, что Тот вызвал его из мира на тесную монашескую стезю.

Его внутренний мир был нераздельно посвящен Богу, никакие дела и отвлечения не сбивали его с этого пути. Встреча с человеком, письмо – были для него поводом говорить о духовном. Начиная с 1836 года письма святителя делаются все более теплой и неотразимой по мудрости и искренности проповедью жизни во Христе. Слово его никогда не холодно, не формально, оно дышит любовью и располагает сердца читающих к принятию его. Уже в тридцать лет он – учитель и старец, отец.

Посмотрим, что и кому архимандрит Игнатий пишет из Троице-Сергиевой обители. Едва поселившись в полуразрушенном монастыре, он захворав и, не оставляя не могущих быть оставленными дел, хворал почти все лето. Осенью, узнав о болезни Стефана Дмитриевича Нечаева, обер-прокурора Синода (которым тот был до июня 1836 года), архимандрит Игнатий пишет ему: «Теснясь в пределах человеческого суждения, помышлял я, что вы здесь очень нужны; но ин суд Божий и ин суд человеческий. Хотелось бы мне вас видеть опять в вашем доме, окруженного семейством, радостного, довольного. Но Господь, утверждающий нашу к Нему любовь злоключениями, попустил рассыпаться вам в разные стороны, как зернам пшеницы. Вспомните,почтеннейший мой благодетель, что Законоположник наш претерпел Крест, и последователям и слугам Своим предвозвестил: «В мире скорбни будете!» – Отчего же «скорбни»? Оттого, что «мир вас возненавидит», и самый «Отец Мой всяку розгу, творящую плод, отребит ю, да множайший плод принесет». Итак, благодушествуйте посреди волнения, предайте себя воле Божией, с радостью и благодарением переносите болезнь, ведая, что телесными болезнями исцеляется душа. Повторяйте почаще сию молитву: Господи, буди воля Твоя! – Она кратка, но заключает в себе обширный смысл и весьма сильно действует к успокоению человека, находящегося в печали. Сие узнал я отчасти на собственном опыте».

В марте 1835 года Синод решил издавать для народа дешевые книжки – жития святых. Государь Николай Павлович одобрил это намерение. Сочинение житий было возложено на архимандрита Игнатия. К лету того же года он составил несколько житий, среди них – житие равноапостольного князя Владимира. Стефан Дмитриевич Нечаев просматривал корректурные листы. После одного из посещений обер-прокурора о. Игнатий писал: «Когда я был у Вас, то много мы беседовали о Кресте Господнем, который поистине есть иго благое и бремя легкое. Приехав в обитель, я получил подарок: 14-го числа (августа), пред утренею, видел сон: как будто хочу подать нищим милостыню и для сего вынимаю из своего кармана кошелек, из коего вдруг выскочил мне на ладонь ярко светящийся золотой крест. В тот же день я занемог, а 16-го слег в постель; приключилась горячка; седмь дней не принимал никакой пищи... С того времени, как я в Петербурге, не проводил я дней моих с такою приятностью, как сии дни болезни. Точно – Крест Господень есть иго благое и бремя легкое, а со Иисусом и на Голгофе рай».

Крест святителя Игнатия все-таки был весьма тяжел, болезни его со временем все более осложнялись. Но Господь знал, кому он дает такой крест. Болящий переносит болезнь «с приятностью», то есть в общении с Господом, и утешает другого болящего, находя самые нужные слова. Он болен, но, «изможденный болезнями и трудами», в одном из писем восклицает: «Благодарю Господа, я довольно счастлив, весьма счастлив, не по грехам моим счастлив! Первое же условие сего есть то, что я – христианин и монах, хотя и недостаточный».

Пережив многие тяжкие искушения, в частности, от церковных властей, находясь даже одно время под запретом выезжать из монастыря, обвиненный недоброжелателями в духовной «прелести», в которую он якобы впал, архимандрит Игнатий наставляет других не унывать от искушений: «Когда будем очень унывать от искушений и роптать на оные, то опасность та предстоит, чтоб не сделаться Богоборцами, сказал один святой Отец, как явно вооружающимися против попущений Промысла Божия, к нашей великой пользе и врачеванию попущающего нам искушаться», – пишет о. Игнатий игумену Иларию, настоятелю Николо-Угрешского монастыря 4 июня 1837 года.

Одним из искушений явилось для о. Игнатия предложение о назначении его цензором духовных книг при Синоде. «Нахожу должность цензора весьма для себя отяготительною и по душе и по телу, – писал он митрополиту Филарету. – По душе: решился я принять монашескую жизнь не для цели честолюбия земного, ниже для цели пострижения; напротив, должен был не без сильной душевной борьбы отказаться от честолюбивых видов и призраков, являвшихся мне во всем блеске в мирской моей жизни. Если присовокупить к сему любовь моих родителей, то могу сказать: сколько сделал я пожертвований многоценных, дабы наследовать уединенную келлию, то село, на коем скрыт бесценный бисер! Десять лет уединяюсь – более или менее – в келлии и, отвлекая ум мой от многообразности и многочисленности предметов, уже чувствуя, что многие воспоминания во мне замерли, не могу без очевидного бедствия душевного вдаться в море забот внешних, суждений, прений, выездов, в жизнь путешественника».

Он утешает сестру свою Александру Александровну (овдовевшую и ставшую впоследствии инокиней) в ее скорбях: «Потерпи и узришь милость Божию! За всю жизнь твою, с самого младенчества твоего, были попущены тебе скорби. Это признак, как утверждают святые Отцы, особенного Промысла Божия. Бог хощет соделать тебя участницей вечного блаженства и подает тебе чашу спасительную скорбей» (10 мая 1838 г.). Ей же: «Не должно считать странным, видя себя в скорбях, не должно предаваться унынию; напротив того, должно благодарить Бога за скорби, как за знак избрания к блаженной вечности. От благодарения не только притупляется лютое жало скорби, но и вселяется в сердце благодарящего небесное, духовное утешение... Христос совершил земное течение Свое в непрестанных страданиях. Едва Он родился, как уже люди устремились на убиение Его. Учеников Своих Он приглашает к страданиям, а тому, кто не хочет страдать, говорит: «И иже не приимет креста своего и вслед Мене грядет, несть Мене достоин». Рассмотри жития всех Апостолов: все они проводили жизнь и окончили в страданиях. Рассмотри житие мучеников: они кровию и бесчисленными муками купили себе Небо. Рассмотри жития преподобных: не была ли вся жизнь их продолжительным, невидимым мученичеством? «В пустынех скитающеся, в вертепах и пропастех земных, лишени, скорбящи, озлоблени», по словам Апостола, «многими кровьми и смертьми», по выражению Требника, наследовали они блаженную вечность. «Никтоже взыде на небо с ослабою, – говорит святой великий Исаак Сирский, – напротив того, о сем познавается человек, находящийся под особенным Промыслом Божиим, когда ему пошлются непрестанные скорби». Итак, благодари, смиряйся, веруй, предавайся воле Божией».

В августе 1839 года оптинский инок Порфирий (в миру Петр Григоров) прислал о. Игнатию сборник собранных и изданных им писем Георгия Машурина, затворника Задонского (в монашестве Стратсника), скончавшегося в 1836 году. Отвечая о. Порфирию, о. Игнатий написал, что «прочитав присланную книгу, усмотрел духовность ее и пожелал, чтобы таковая душеспасительная книга была известна моему дражайшему братству...». В дальнейшем о. Игнатий рекомендует для духовного просвещения чтение не только великих Отцов Церкви, но и русских подвижников, среди них святителей Димитрия Ростовского, Тихона Воронежского и Георгия Затворника. 20 апреля 1840 года он спрашивает в письме С. Д. Нечаева: «Не была ли у вас в руках книжка писем задонского затворника Георгия? Вот духовный писатель, ушедший далеко от всех духовных писателей нашего времени. Дворянин, воин, он сложил с себя оружие вещественное, чтобы вступить в поприще брани духовной, провел в неисходном затворе семнадцать лет и скончался в 36-м году, будучи 47-ми лет от роду, духовным успехом заменив лета многа. Писал он многим, к нему расположенным особам, письма, которые по смерти его собраны, сколько можно было собрать, и напечатаны. С пера его текут струи благодатные... Книжка сия сделалась одною из моих настольных». Эту книгу о. Игнатий рекомендует для чтения и своему брату Петру Александровичу. Святитель Игнатий увидел в затворнике Георгии близкую себе душу, счастливую в суровейшем монашеском подвиге, несшую крест и телесных недугов.

В письмах о. Игнатия настойчиво звучит призыв принимать скорби как из руки Господней. Вот пишет он игумену Варлааму в Оптину Пустынь в феврале 1840 года: «Святые присно зрят дело свое недостаточным, и, как некто из них сказал, вменяют себя не исполнителями, а сквернителями святейших заповедей Господних; сего ради, егда искушение придет, радуются, яко скорбию невольною пополняется недостаточество их деяния, и убеляются их ризы для непостыдного вшествия на брак духовный дверию смерти. Довольно, довольно о земном попеклись, довольно времени утратили, нынешний день единонадесятый час для приготовления к вечности употребим».

Словесная и письменная проповедь святителя Игнатия вырастает как бы сама собой, вернее, по Божьему произволению. Так, он пишет, например, своей сестре Марии Александровне в апреле 1840 года в ответ на просьбу о духовном наставлении: «В слове о душевной пользе я отказать не могу; такое слово есть милостыня, которую непременно должен подавать монах – не только для душевной пользы ближнего, но и для своей». Несмотря на болезни и хлопоты настоятельские, о. Игнатий продолжает работу и над духовными сочинениями, это его главнейшие труды на пользу ближнего. 30 ноября 1840 года он сообщает игумену Варфоломею, что переводит отсутствующие на русском языке духовные наставления св. Исайи, отшельника скитского: «Весьма услаждаюсь духовно-благодатными изречениями сего святого Отца, – пишет он. – Аще Господь восхощет, намереваюсь оную (книгу) напечатать, ибо на славянском и русском языках не случалось мне оной видеть, а польза ее должна быть необыкновенная. Преплачевный Отец! Он современен Макарию Египетскому... Также надеюсь получить книгу св. Кассиана Римлянина на латинском же языке, на коем он писал, и, если благоволит Господь, то заняться и ее переводом». Приблизительно в это же время написана была о. Игнатием статья «Чин внимания себе для живущего посреди мира».

Он имел большую переписку с мирянами, но преподавал им не что-нибудь особенное, приспособленное для мира, а те же начатки «внимания себе», которые необходимы и монаху. Здесь главное – стремление к постоянному памятованию о Боге, в постоянном хождении перед Ним. «Сердце наше, – пишет о. Игнатий, – удобно предается нерадению и забывчивости, от которых рождается мрачное неведение, столько гибельное в деле Божьем, в деле спасения человеческого... Внимающий себе должен отказаться от всякой мечтательности вообще... Мечтательность есть скитание ума вне истины, в стране призраков несуществующих... Последствия мечтательности: утрата внимания к себе, рассеянность ума и жесткость сердца при молитве; отсюда – душевное расстройство». Это – аскетическое делание, которое заповедано всем хотящим спастись.

Что следует за «вниманием», говорит другой небольшой очерк, весьма выразительный по слову. Встреча с Царем царей происходит в сердце человека, но не так легка и проста бывает она. «Ум, одеянный в молитву, – пишет о. Игнатий, – сложив бремя земных помышлений, нисходит к сердечной клети. Двери клети замкнуты: повсюду темнота, мрак непроницаемый. И ум в недоумении начинает стучаться молитвою в двери сердца... Отходит от дверей сорта печальный и в горьком плаче ищет отрады. Он не был допущен предстать Царю царей в святилище внутренней клети». Встрече помешал грех. Но есть покаяние... «Умоюсь в слезах, очищусь исповеданием грехов моих, не дам телу моему пищи и сна, от изобилия которых сообщается дебелость душе; весь облеченный в плач покаяния, сойду к дверям моего сердца. Там встану или сяду как евангельский слепец, буду претерпевать тягость и скуку мрака, буду вопиять к Могущему помиловать: «Помилуй мя!». Здесь почти художественно изображен аскетический молитвенный труд.

В одном из сочинений святитель Игнатий напоминает о том, что недостаточная вера, неверие – причина духовных неудач, смущения, падений. Вера возгревается смирением, благодушным терпением скорбей.

«При обильном действии веры, пишет о. Игнатий, все существо человека погружается в духовное утешительнейшее наслаждение священным миром Христовым, как бы пропитывается и делается нечувствительным к стрелам смущения. Справедливо сказали Отцы, что «вера есть смирение», что «веровать – значит пребывать в смирении и благости». Такое понятие о вере и смирении доставляется святыми опытами правильной монашеской жизни».

Нельзя не видеть, что эти поучения не от одного знания, они и от собственного иноческого опыта. Это видели насельники Троице-Сергиевой пустыни и те духовные чада, которые навещали о. Игнатия в обители. Велика цена таким поучениям! Если говорил о. Игнатий об «иноческом делании», то он именно делал это. Об одном и том же в монашеском духовном труде можно говорить много раз, мы и сделаем это, касаясь разных этапов жизни святителя. Если говорить о его письмах – счастливы были те люди, к которым он обращался с духовным словом. А его сочинения, впоследствии собранные и изданные, обращены к нам, так как святитель Игнатий заботился о тех христианах, которые будут жить через пятьдесят, сто и более лет после него. Должны быть и мы счастливы, имея столь дорогое наследие, столь замечательное духовное руководство.

В памяти братии, населявшей Троице-Сергиеву пустынь, святитель Игнатий, их настоятель и наставник, сохранился как удрученный недугами, но деятельный и строгий отец. Его келейник, нареченный в иночестве Игнатием и потому называвшийся Игнатием Маленьким, вспоминал, как он приходил к чаю, всегда запаздывая из-за множества дел: «приходил, когда все уже отопьют, и в чайнике оказывался не чай, а, как они выражались, «ай». И такого-то чаю Маленький Игнатий нальет себе чашку, а в эту минуту, случалось, войдет архимандрит, возьмет его за ворот и гонит в шею из комнаты вон, приговаривая: «Ах ты, окаянный сластолюбец! Разве ты затем пришел в монастырь, чтобы чай пить? Вон пошел». И идет послушник на свое место... В таком роде уроки бывали ежедневно... Он учил и воспитывал каждого ученика по его силам и способностям» .

Суровое воспитание привело к тому, что вокруг о. Игнатия образовался круг преданных ему учеников, священноиноков и монахов. Но были в пустыни и такие братья, «которые никак не могли привиться к своему отцу, и это большею частью те, которые получили начальное воспитание в других монастырях; они-то и составляли «противную партию», не желая жить по правилам отеческим, и враждовали против тех, которые ходили на исповедь и откровение помыслов».

Святитель Игнатий, однако, не делил братию на партии, а искал ключа к душе каждого несогласного инока. Им было нелегко, ведь они зачастую приходили из обителей, где делание было одно телесное, хотя и подвижническое. Нужно было проявлять осторожность, чтобы не оттолкнуть их. Постепенно «противная партия» уменьшалась. О том, с каким вниманием относился о. Игнатий к своим порицателям, говорит его письменный ответ на письмо одного инока: «Возложившись на помощь Божию и на силу Его, совершающуюся в немощных, – пишет настоятель в ответ на упреки брата, – я вознамерился на письменное твое изложение отвечать также письменно. И сие более для того, чтоб ум мой не развлекся при личной беседе и не изнемог под шумом слов... Пред лицем Его стою и, освещенный Его светом, смотрю на душу мою и сличаю с тем, что вижу в обличении твоем. Что ж вижу? Вижу на душе моей язвы, вижу многочисленные ее болезни, вижу немощи... Стою пред Господом моим и Промысл Святой Его вижу, и долготерпению Его удивляюсь, колико милостив Он к тем погрешностям, в которые я впал от своеволия и самосмышления... От грехопадений моих бегу не в затвор, не в пустыню, но в самоукорение, в исповедание грехов моих, в раскаяние... Ты, смотря на наружность моего поведения, усмотрел гораздо менее недостатков, нежели сколько их находится по самой вещи... Остается за сим со слезами просить у тебя прощения и святых молитв о моем исправлении... Словооправдание не принадлежит к жительству христианскому и нигде в учении Христовом не предписано».

Однако смирением и раскаянием письмо не оканчивается. Большая часть ответа иноку – наставление. «Хотя бы мне по недостоинству моему и приличествовано внимать одним собственным недостаткам, однако по обязанности настоятеля и духовного отца я должен тебе сказать, что видится моим грешным очам: тебе брань творит страсть гордостная. Признание в себе практических сведений и соображений суть ее оправдания, коими она прикрывается. Охлаждение ко мне, к окружающим меня, суть плоды ее: ибо за уничижением ближнего следует иссякновение любви. И иссякновение любви есть признак принятия помыслов бесовских, тогда как признак принятия семян благодати есть умножение любви к ближнему».

У архимандрита Игнатия была большая переписка с монашествующими и желающими вести в миру духовную жизнь. Некоторые липа десятилетиями получали у нею поддержку и руководство, по большей части письменное, редко – при встречах. Так, с одной инокиней он вел духовную переписку с начала 1840-х годов почти до конца своей жизни. Очень поучительно будет заглянуть нам в некоторые страницы этих писем, поистине овеянных Духом Святым.

«Я вас не только не отвергаю, – пишет о. Игнатий этой инокине, – но и призываю: „Приидите, чада, послушайте Мене, страху Господню научу вас», не потому, чтоб доволен сам я был по себе научить кого чему-либо, но потому, что учение мое несть мое, но заимствовано от святых Отцов, пером которых водил Дух Святый... Вы говорите о привычках, усвоенных долгим временем. На это отвечает Лествичник: „Истинные иноки вся да оплюют! всех да отвергнутся!» (то есть пристрастий). Хотя этого вдруг невозможно сделать, но с постепенностью можно... Почитайте книгу св. аввы Дорофея и, если произволение ваше шествовать по стези отсечения воли не прекратится, но возгорится еще сильнее, и пламень небесных желаний обымет вашу душу, то благоволите приехать, дабы пространнее услышать учение о пути этом и принять некоторые правила, которые как стены высокие и твердые оградят душу вашу. Вы желаете соделаться моею дщерью? Я в восторге духа, взирая на сонм духовных чад моих, которых несмь достоин называться отцем, но рабом».

Духовный отец открывает своему чаду неизреченную красоту иноческой жизни. «Подивитесь и поклонитесь Истине, – пишет он, – которая непрестанную изменяемость человеческую врачует заповедью непрестанного покаяния... Для инока утешение на земли есть плач и умиление. Что плач? Это действие благодати, данной при крещении... Хочешь ли найти умиление в твоей келлии, без которого, как ладья без якоря, мысль, восхищенная свирепым ветром, носится по волнам мечтания и низвергается в глубину уныния? Хочешь ли увидеть Свет от Света? Хочешь ли вкусить любовь, от Любви исходящую и в Любовь ведущую? Возьми мысль твою и повергни к ногам братии и сестер, не различая худых от добрых; скажи помыслу твоему и как можно чаще повторяй, чтоб от мысли родилось чувство: „Это Ангелы Божии, а я одна грехом и мраком подобна дьяволу... Суждено вам найти облегчение для души вашей у ног братии; определена для вас молитва мытарева, а не Иисусова... Вам, как немощнейшей, непрестанно должно вопить к Господу: „Помилуй мя, яко немощна есмь!».

Идет очень серьезный духовный труд. В Троице-Сергиевой обители в начале 1840-х годов под руководством архимандрита Игнатия переводилась с церковнославянского на русский язык одна из главных аскетических книг, принятых в руководство монашествующим – книга вопросов и ответов преподобных Варсонофия Великого и Иоанна Пророка. В одном из писем он предлагает той же инокине списать эту книгу, как только будет закончено дело перевода. «Приглашаю вас с собою, пишет о. Игнатий, разумениями нашими и сердечными ощущениями снидем в ничто, да возвеличится в нас Христос. Умертвим себя: мертвец – без жизни и без действия. Умертвим себя, чтоб в нас жил и действовал Христос. Будьте снисходительны к душе вашей в ее немощах; излишняя строгость отвлекает от покаяния, приводит в уныние и отчаяние». В другом письме: «Очень хорошо сравнивает Георгий Затворник жизнь нашу с пребыванием заключенных в темнице, из которых то тот, то другой требуются к суду и окончательному приговору... Праведные представят свои правды как жертву тучную пред престол Судьи; а мы, грешные, принесем туда хотя покаяние и слезы!».

«Укоряйте себя, укоряйте свое немощное произволение, – пишет о. Игнатий, – потому что сила произволения и в немощных производит великое. В обвинении себя найдете утешение. Обвините себя и осудите себя, а Бог вас оправдает и помилует».

«Невозможно быть Христовым без креста, „еже есть, говорится при пострижении в монашество, готову присно быти к подъятию всякой скорби, которую Промыслитель нам попустит», пишет о. Игнатий. И в другом письме: «Верою переноситесь чрез волны иноческого моря: волны его – многоразличные скорби, попускаемые Божиим Промыслом для спасения нашего, воздвигаемые собственными нашими немощами и врагом нашим диаволом». И как один из главных итогов этой многолетней переписки: «Надобно в основание жительства своего положить постоянное самоукорение». Встречи святителя Игнатия с теми духовными чадами, которые жили не в его монастыре, были редкими: раз в полгода, год, а то и в два. «Давно не видимся друг с другом, – пишет он одному иноку, – но беседуем лицом к лицу, пишем друг к другу не часто, а сближаемся более и более! Вот плод учения Христова». «Как утешительно перекликаются со мною многие души среди таинственной ночи мира сего с различных стран своих! – говорит о. Игнатий в другом письме. – Иная с одра болезни, другая из изгнания, иная с берегу Волхова, иная с берегу Двины, иная с поля Бородинского, иная из хижины, иная из дворца Царского. Душа, где бы она ни была поставлена, если не убита нечувствием, везде ощущает нужду в слове Божием, везде падение гнетет ее, давит».

Некоторым из чад своих о. Игнатий посылает и написанные им сочинения – глубокие духовные наставления, которые теперь доступны всем нам (доступны по большей части хотя не исполнением, а только чтением). В 1844 году появилось его «Слово о страхе Божием и о любви Божией». Он здесь настойчиво указывает на неугодные Господу состояния души, принимающей плотские («кровяные») чувства за духовные. Конечно, это обращено к людям, уже прошедшим определенную часть духовного пути и более к монашествующим, но теоретически суть этого Слова совершенно ясна. «Служение человека Богу, законоположенное Богом, ясно и просто, – пишет о. Игнатий. – Но мы сделались так сложны и лукавы, так чужды духовного разума, что нуждаемся в тщательнейшем руководстве и наставлении для правильного и благоугодного служения Богу». свою мысль подкреплять суждениями святых Отцов. Так и в этом Слове мы видим цитаты из Св. Писания, из творений святых Исаака Сирина (особенно ценившегося им), Нила Сорского, Кассиана Римлянина, аввы Дорофея, Макария Великого и других египетских аскетов, Георгия Затворника, Каллиста и Игнатия Ксанфопулов и из Добротолюбия. Живость и теплота этой статьи (как, впрочем, и других его работ) нисколько не страдают от обилия цитат: она читается легко. Трудность возникает в другом: в исполнении указанного. На вершине духовного делания находится имеющий страх Божий и любовь к Богу.

«Бог, пишет о. Игнатий, – требует от человека любви, но любви истинной, духовной, святой, а не мечтательной, плотской, оскверненной гордостью и сладострастием. Бога невозможно иначе любить, как сердцем, очищенным и освященным Божественною благодатию. Любовь к Богу есть дар Божий: она изливается в души истинных рабов Божиих действием Святаго Духа. Напротив того, та любовь, которая принадлежит и числу наших естественных свойств, находится в греховном повреждении, объемлющем весь род человеческий, все существо каждого человека... Тщетно будем стремиться к служению Богу, к соединению с Богом этою любовью!.. Преждевременное стремление к развитию и себе чувства любви к Богу уже есть самообольщение. Оно немедленно устраняет от правильного служения Богу, немедленно вводит в разнообразное заблуждение, оканчивается повреждением и гибелью души».

Состояние «прелести» и самообольщения демонов. Это «любовь» от человека. А Божья? «Единый истинный признак достижения любви, – пишет святитель Игнатий, – данный нам Самим Святым Духом, есть явное присутствие в нас Святаго Духа. Тот, кто не соделался храмом Святаго Духа, да не льстит себе, да не обманывает себя: он не может быть обителью любви, он чужд ее... В кого нисходит Святый Дух, в том является Его свойство любовь. „Кто стяжет любовь, тот вместе с этим облекается в Самого Бога», – сказал святый Исаак Сирский. Может быть на это возразят: „Мы христиане, мы обновлены святым крещением...» ... Так! Но благодатное состояние обновления... нуждается в поддержании жительством по евангельским заповедям... Не поддерживающий приобретений, дарованных святым крещением, жизнью по заповедям, утрачивает приобретенное».

Каков же путь к любви? Как приготовить место в сердце для принятия ее? – Покаянием. Приобретением духовного дара – страха Божия. Святитель Игнатий продолжает: «Страх очищает человека, предуготовляет для любви; мы бываем рабами для того, чтобы законно соделаться чадами. По мере очищения покаянием, начинаем ощущать присутствие Божие; от ощущения присутствия Божия является святее ощущение страха... Высоко и вожделенно ощущение страха Божия! При действии его часто ум притупляет свои очи, престает произносить слова, плодить мысли: благоговейным молчанием, превысшим слова, выражает сознание своего ничтожества».

«Кто исполняет волю Божию из-за страха мук, – говорится далее, – тот... еще новоначальный. Другой же исполняет волю Божию из-за самой любви к Богу... боится отпасть, боится лишиться ее... Исполнение заповедей Спасителя – единственный признак любви к Богу, принимаемый Спасителем». «В покаянии совмещаются все заповеди Божий. Покаянием вводится христианин сперва в страх Божий, потом в Божественную любовь». Святитель Игнатий приводит слова Исаака Сирина: «Покаяние есть вторая благодать». А в покаянии совмещаются самоукорение, терпение, низложение своего «я», ненависть к греху – все, что делает монаха монахом (также и мирянина, как бы иноком в миру).

Деятельность о. Игнатия как настоятеля и наставника не ослабевает, но недуги его становятся все более серьезными. «Мое здоровье становится очень слабо, – пишет он сестре своей Елизавете Александровне в январе 1846 года. – Нынешнюю зиму почти постоянно хвораю. Петербургский климат, особливо морские ветры, действуют на мои нервы очень сильно и вредно; пора бы убираться в какой-нибудь тихий уголок, где климат более способствует нашей монашеской жизни... При усилившейся болезненности я стал очень тих и невзыскателен, а потому должность начальника делается мне не по характеру». «За счастие бы счел, если б Господь даровал окончить жизнь где-нибудь в смиренной доле между елей и сосен – не отказываюсь от дубов и прочих деревьев – внимая своему и спасению тех близких, которые со мною в любви ради Бога», пишет он ей же.

Всю почти зиму 1845–46 года о. Игнатий не выходил из келлии, его мучила лихорадка с испариной, головные боли, опухание и боль в ногах. При малейшей неосторожности он простужался. В его келлии были сделаны тройные рамы, часто протапливалась печь и при этом он надевал еще толстый подрясник и валенки. Но всю эту зиму, перемогаясь и благодаря Господа, он писал, используя для этого каждую свободную минуту. Он писал очень аккуратным и красивым почерком в тетрадях, складывая их штабелечком на этажерке возле письменного стола, за которым он сидел в старом кожаном кресле... В эту зиму он составлял книгу под названием «Мой дар друзьям моим».

Позднее он писан своей духовной дочери Софии Ивановне Снессоревой, писательнице, посылая ей одну из статей этого сборника, «Чашу Христову», что в этих сочинениях «образ изложения, наружная форма, самый слог, может быть новость в духовной русской литературе... Мне хочется, чтоб книга моя была другом, всегда утешительным, никогда не обременительным. Читатель найдет везде начало, везде конец. Хочу, чтоб книга удобоприступна была каждому, как Друг, и чтобы гордый ум смиряла высотою истин и глубиною чувств!».

Действительно, у нас еще не было тогда такой духовной прозы. Здесь выдержки из Св. Писания и св. Отцов, подкрепляющие богословскую и аскетическую мысль автора, как бы вделаны в духовно-лирическую раму почти поэтического звучания, это придает речи особенную убедительность и задушевность. Однако этот жанр не святитель Игнатий придумал. Верный себе в следовании во всем святым Отцам, он и здесь следует опыту святителя Григория Богослова, которого стихотворения, переводившиеся у нас только прозой, поражают именно соединением мудрого аскетизма с задушевностью, а кроме того – необычностью и красотой оборотов речи. Они не затерты подражаниями (слишком трудно им подражать) и дышат свежестью и новизной, хотя это и древность – 4-й век! Святитель Игнатий, ученик Григория Богослова, хотя и не «мерной речью», то есть не стихами, а прозой, продолжил дело великого учителя Церкви. Кому известны изданные на русском языке творения Григория Богослова, тот поймет, в чем тут дело.

В таком духе написаны святителем Игнатием великолепные миниатюры «Сад во время зимы», «Дума на берегу моря», «Кладбище», «Роса», «Житейское море», «Совесть», «Совещание души с умом», «Странник», а также и более крупные сочинения – «Посещение Валаамского монастыря», «Иосиф», «Плач инока» и «Плач мой». Это, однако, не значит, что черты духовной поэзии не отразились и в многочисленных словах и поучениях святителя Игнатия, обращенных в основном к монахам.

«Чаша Христова» – как бы духовная поэма о скорбях, страданиях. Они и есть эта Чаша, «которая доставляет на земле причастникам свое участие в благодатном царстве Христовом, приготовляет для них на Небе престолы вечной славы. Все мы безответны пред Чашею Христовою; никто не может жаловаться на нее, отказываться от нее, потому что Заповедавший вкушение ее Сам прежде всех испил ее... Горька Чаша; при одном взоре на нее теряются все человеческие соображения. Замени соображения верою и выпей мужественно горькую Чашу: ее подает тебе Отец всеблагий и премудрый». Это Чаша спасения, дар Божий. «Если Чаша кажется тебе невыносимою, смертоносною, – пишет о. Игнатий, – этим она обличает тебя: называясь Христовым, ты не Христов».

Заканчивается эта маленькая, но очень содержательная вещь может быть и неожиданной для кого-то мыслью: Чаша Христова (то есть скорби во спасение) – на самом деле не скорбь, а радость. А настоящая-то скорбь для человека другое, вот что: «Отчуждение от Бога, вечная мука в аде, вечное общение с диаволами и диаволоподобными людьми, пламень, хлад, мрак геенны – вот что достойно назваться скорбью! Это точно – скорбь великая, ужасная, нестерпимая. К великой вечной скорби приводят земные наслаждения. От этой скорби предохраняет, спасает Чаша Христова, когда пьющий ее пьет с благодарностью Богу, со славословием всеблагаго Бога, подающего человеку в горькой Чаше скорбей временных беспредельную, вечную Свою милость».

Трудно человеку, лишенному веры в Бога или маловерному, представить себе такое: страдание – благо, радость, если смиряешься, принимаешь его ради спасения во Христе. Поэтому так труден путь к истинной вере не только для мирян, но и для иноков.

Весной 1846 года архимандрит Игнатий вынужден был отпроситься для лечения и отдыха в отпуск на полгода и уехал в Покровское. Между тем подал он прошение в Синод о разрешении ему оставить место настоятеля и уйти на покой в один из тихих монастырей. «Я всегда желал глубокого уединения, боялся его, признавая себя несозревшим к нему; боялся самочинно вступить в него. Но когда указуется оно Промыслом Божиим, то благословите меня, грядущего во имя Господне! – писал он в Синод. Он думал сначала об Оптиной Пустыни, потом остановился на Николо-Бабаевском монастыре, расположенном на Волге в Костромской губернии. Государь не дал согласия на эту просьбу – уйти совсем на покой, а позволил только дать архимандриту Игнатию после полугодового еще одиннадцатимесячный отпуск с проживанием в Николо-Бабаевском монастыре.

В начале лета следующего года о. Игнатий возвратился в Троице-Сергиеву пустынь для упорядочения предотъездных дел, он был не только настоятель обители, но и благочинный монастырей петербургских и новгородских. В июле он посещает Юрьев монастырь, великолепно восстановленный почти из руин архимандритом Фотием на средства графини Орловой-Чесменской. «С колокольни посмотрел на Новгород и его окрестности, – писал из этой обители о. Игнатий 12 июля. – Здесь тихо, отдыхают душа и тело... Сегодня суббота; скоро громкий и звучный колокол ударит ко всенощному бдению; думаю участвовать сегодня вечером и завтра утром в Богослужении, а завтра после обеда отправиться в дальнейший путь».

21 июля он пишет уже из Москвы, что побывал «в Угрешской обители, которая, несмотря на близость свою к Москве, посещается богомольцами очень мало и потому очень уединенна. С душевным утешением увидел я там некоторых монашествующих, провождающих жизнь внимательную, в страхе Божием. Они очень хранятся от монашествующих города Москвы, не презирая их, но избегая расстройства душевного, которого никто так скоро сообщить не может, как брат, живущий нерадиво... Порок, когда он в брате, гораздо заразительнее и прилипчивее, нежели когда он в постороннем лице. Это оттого, что люди позволяют себе гораздо более дерзновения и свободы пред братиями, нежели пред посторонними, пред которыми они стараются скрыть порок свой».

В Москве о. Игнатий посетил Чудов, Новоспасский, Симонов и Донской монастыри. «Не можешь себе представить, – писал он другу, – как показалось мне отвратительным московское пение с его фигурами и вариациями. Нам нужна величественная, благоговейная простота и глубокое набожное чувство, этими двумя качествами наше пение становится выше пения московских монастырей». В другом письме он снова упоминает «фигурные вариации, которые в таком употреблении в Москве и которые так нейдут к монашескому пению».

Был о. Игнатий и в Троице-Сергиевой Лавре, посетил Духовную академию. «Сбывается слово Христово! – пишет он. – В последние времена обрящет ли Сын Божий веру на земли! Науки есть, Академии есть, есть Кандидаты, Магистры, Доктора Богословия (право – смех, да и только); эти степени даются людям... Случись с этим „Богословом» какая напасть – и оказывается, что у него даже веры нет, не только Богословия. Я встречал таких: доктор Богословия, а сомневается, был ли на земле Христос, не выдумка ли это, не быль ли, подобная мифологической! Какого света ожидать от этой тьмы!». Несколько раз о. Игнатий посещал в Москве митрополита Филарета, который устроил в честь гостя обед, пригласив на него многих почетных лиц из московского духовенства. Из Москвы о. Игнатий ездил в Спасо-Бородинскую женскую обитель. Он прибыл туда 30 июля 1847 года. Инокиня Елизавета Шахова, ставшая позднее, во время жительства своего в Старо-Ладожском Никольском монастыре, его духовной дочерью (она была духовная писательница, писавшая стихи и прозу), подробно рассказала об этом приезде в одной из своих книг.

«На крыльце дома, освещенного как в праздники, – писала она, – ожидала его игуменья Мария и, увидев его, поклонилась ему в землю и припала к его стопам. Такой смиренный образ умилительного, пустыннического приема от высокоименитой игуменьи-старицы глубоко тронул посетителя, и он изъявил ей искреннее свое удовольствие, благодаря Господа за удостоение его быть странноприятым в святой сей обители. На другой день, после Литургии, все до одной сестры принимали его благословение, когда он выходил из церкви, идя с настоятельницей в дом... „Завидное у вас, матери и сестры, место! – говорил он им. Весьма способное для возбуждения внимания! Все суетное удалено от вас. Ничто вас не развлекает. Из келлий своих вы видите только небо и землю: первое для надежды, вторую – для смирения».

Этот день был посвящен гостем на уединенную беседу с игуменьей Марией, на обозрение обители и знаменитого поля с его достославным памятником. 1 августа, по окончании обряда освящения воды на Святом пруде монастырском, игуменья снова сопровождала гостя в свои покои. Замечательно было видеть и слышать, как оба они отдавали друг другу честь и преимущество и подчиняли себя взаимному повиновению... После долгой беседы наедине, как и накануне, мать Мария испросила у него благословения допустить и сестер слышать его беседу. Нашедши необходимость поговорить с некоторыми особенно, для большей их духовной пользы, посетитель просил игуменью оказать ему это доверие. Мать Мария не только не возбранила ему быть совершенно свободным в ее обители и поступать так, как ему внушит его духовная опытность, но еще представила ему особливо некоторых сестер, из новопринятых, для наставления, и таких, которые находятся в каком-либо душевном искушении...

Послеобеденные часы, по убедительной просьбе игуменьи, были посвящены для чтения о внутреннем духовном делании с объяснением некоторых отеческих писаний об этом предмете. С любовью ловила каждое слово ученолюбивая Мария, ставя вопросы и излагая недоумения. После вечерни назначено было общее собрание; посему для удобнейшего их размещения избрали место на балконе – или террасе – дома, выходившей на широкий лужок... В дверях гостиной было поставлено два кресла, для посетителя и игуменьи, а по сторонам балкона два ряда стульев для сестер; остальные сели на ступеньках террасы, а потом уже, сходясь во множестве, как алчущие словесные овцы на пажить духовную, садились на траве, в куртинах и по ближайшим к дому дорожкам. Умиленный таким древне-пустынным зрелищем духовный муж, как вдохновенный свыше, избрал предметом поучения Нагорную проповедь Господа нашего Иисуса Христа на горе Блаженств. Раскрыв поданное ему матерью Марией ее келейное Евангелие, он стал объяснять Христову проповедь применительно к иноческой жизни. Беседа продлилась далеко после захождения солнца, и только сумрак и свежесть приближавшейся ночи заставили распустить собрание».

В начале августа 1847 года о. Игнатий прибыл в Николо-Бабаевский монастырь и поселился в четырех комнатах мезонина над келлиями настоятеля. «Сколько я ни ездил, – пишет он, – нигде мне не понравилось. Мил, уединен монастырь Угрешский, но мое сердце было к нему чужое. В Бабаевском нравится мне лучше всего: природа необыкновенная, какая-то роскошная, величественная; воздух и воды здоровые».

Бабайки́ (как кратко называли эту обитель) со временем нравились ему все более. «Несколько слов о обители Бабаевской, – пишет о. Игнатий настоятелю Угрешского монастыря. – Ею я очень доволен. Братии до девяноста человек; между ними есть несколько замечательных подвижников. Монастырь общежительный. Богослужение идет очень просто, чинно, благоговейно. Пение по воскресным и праздничным дням – придворное, по прочим дням столповое. Две церкви: холодная и теплая, поместительные; две другие: над Святыми вратами и больничная маленькая... Вне монастыря обширная гостиница для приезжающих. Все строение – каменное. Монастырь стоит на скате отлогого холма, обращен главным фасадом к западу, к Волге и к впадающей в нее речке Солонице. Воздух – чудный; грунт земли – песок и «хрящ», от чего необыкновенная сухость. Здешние иноки сказывают: у них в самую дождливую осень не бывает грязи...

Возле самой обители великолепная роща с роскошными дубами. И стоят тут эти великаны, эти старцы, конечно, не одно столетие. Роща дубовая пересекается в полуверсте от монастыря кустарником; за ними роща из елей темно-зеленых. Рядом с рощами тянется от монастыря по берегу Солоницы премилая поляна. Весною покрывают ее воды широко разливающейся Волги... Она дает много прекрасного сена. Когда я приехал сюда, сено было уже убрано, монастырское стадо пасется на поляне... По этой милой поляне – моя прогулка. Хожу под тенью, которую утром далеко расстилает по поляне роща; мои взоры свободно и безотчетливо блуждают всюду, наслаждаются природою, которая здесь особенно мила, нежна... Люблю смотреть на воду, на обширное пространство вод, почерпать оттуда неизъяснимое вдохновение... Из окон моей келлии смотрю на величественную Волгу. Она от монастыря не больше как в ста саженях. Лишь начинаете подъезжать к Волге – вся окрестность радуется, смеется. Видно, что этот край благоденствует. Сама Волга необыкновенно миловидна: она царица между реками! Струи ее – какие-то кроткие, нежные, катятся плавно, но огромною массою... Посмотришь на Волгу, – так и видно, что ее назначение – кормить, обогащать людей, разливать довольство, жизнь, веселие...

Видны некоторые села верстах в двадцати и тридцати. Горы, чем далее от Волги, тем выше. Одна гора выглядывает из-за другой; одно село выглядывает из-за другого. Там, далеко-далеко, где и леса, и горы и деревни сливаются в одну синюю полосу, пограничную к небу, еще различаются на синей полосе местами белеющие точки: это церкви. А противоположный берег речки Солоницы – как мил! Какие приятные овальные крутизны! Па них каждый день выгоняет стадо из соседних деревень пастух... Против Святых ворот монастыря, из горы из крупного песка и гравия кипят тысячи ключей. Вода в них чиста, как хрусталь, холодна, как лед, вкусна, легка, сокровище для аскета, который при такой превосходной воде может удобно отказаться от всех других напитков. Святый Григорий Богослов, описывая свое уединение, благосклонно упоминает о ключевой воде, которая была его избранным единственным питием».

В другом письме, где также описываются окрестности монастыря, о. Игнатий отмечает главное: «Раскрываю книгу аскетического писателя, читаю ее, вижу, что здесь можно исполнить советы ее на самом деле, между тем, как в Петербурге можно исполнять их только в воображении и желании. Словом сказать: для земного странствования моего в эту минуту не желал бы другого, лучшего приюта».

С наступлением холодов обострились болезни о. Игнатия. Ему приходилось месяцами не покидать своей келлии. Терпя эти скорби, он все же предпринимал какое-то лечение. Ему прописывали лекарства. Пользовался он и гомеопатическими средствами. «Около 20-х чисел декабря, – пишет он сестре в 1847 году, – со мною был самый сильный кризис: многие дни я пролежал не только не способный что-нибудь делать, даже не способный мыслить. С 25 декабря стало мне полегче: на часок, на два в день делаюсь столько свободным, что могу почитать и по писать». В феврале 1848 года ей же: «Я до сих пор не выходил из комнат и вижу, что во все время Великого поста должен оставаться безвыходно в них».

Что это за недуги – о. Игнатий объяснил однажды своему соименнику и духовному чаду, насельнику Троице-Сергиевой пустыни иеромонаху Игнатию. «Все мои болезни начались с того, – пишет он ему в декабре 1847 года, – что бывши еще юнкером я жестоко простудил ноги, оконечности их; от различных медицинских пособий чувствовал облегчение временное, но оконечности ног никогда не вылечивались, год от году приходили в худшее положение и, наконец, привели меня в такое состояние болезненности, которое тебе известно как очевидцу. Теперь, по милости Божией, кажется, радикально излечусь. Но во всем идет сильнейший переворот, какая-то переборка, перерождение всего, отчего большую часть времени провожу в постели, в оцепенении, не занимаясь ничем».

Живя почти в затворе, переживая телесные страдания, святитель Игнатий все же находил время дня писания духовных сочинений. Он считал себя живущим как бы в пустыне – по образу преподобных Павла Фивейского или Онуфрия Великого. «Подобает душе и телу истончиться как паутине, пройти сквозь огнь скорбей и воду очистительную покаяния, и войти в покой духовный – в духовный разум или мир Христов, что одно и то же, – писал он. – Мне крайняя нужда подумать о будущей жизни и скором в нее переселении, обещаемом преждевременною моею старостию и слабостию, произведенными долговременными болезнями». У о. Игнатия идет непрерывная духовная работа, не развлекаемая ничем. Гораздо больше, чем о телесных, он думает о болезнях душевных – о грехе. «Я, грешник, мрачный грешник, – пишет он из Бабаек настоятелю Николо-Угрешской обители, – как ни взгляну в себя, всегда вижу смешение добра со злом, доставленное человеческому роду его праотцем, дерзостно и погрешительно вкусившим от древа познания добра и зла. Кажусь я людям милосердым, но, с точностью проверив себя, исследовав себя, нахожу в себе одну глупую личину милосердия. Милосердствует во мне тщеславие, милосердствует во мне пристрастие, милосердствует во мне корысть, милосердствует во мне плоть, милосердствует во мне кровь, но чтоб подвигла меня к милосердию заповедь Христова, чистая, святая, этого я не нахожу в себе. Когда же я, мрачный грешник, опомнюсь на краткое мгновение и пожелаю быть милосердым сообразно заповеди Христовой, – то вижу, что должен учинить сердцу моему ужасное насилие... Мое сердце согласно быть милосердым по движению крови, но быть милосердым по заповеди Христовой для него распятие... Естественное милосердие, как произведение плоти и крови, не может быть богоугодною добродетелью. Мало этого! Оно враждебно заповедям Евангельским!»

О. Игнатий не наговаривает на себя. В отношении его самого здесь могут быть только слишком сильные выражения. Но по сути – и он не исключение из общего правила: нет человека без греха. Чем более Господь дает духовного разумения, тем страшнее становится открывающаяся картина пораженной грехом души. Эта болезнь неизмеримо ужаснее любой телесной. Об этом о. Игнатий не устает возвещать всякой душе, близко ставшей к нему. Ему открыто было много.

«Ничего нет чудного, необыкновенного, что мы впадаем в погрешности, что в нас действует грех! – пишет о. Игнатий. – Этому удивляются, этим смущаются одни неопытные. Мы все – в падении; зачинаемся уже в беззаконии, уже родимся в грехах. Должно с терпением и долготерпением носить «ярем Навуходоносоров», т. е. действие в себе греха, и с милостию к себе очищать себя покаянием, повергая немощь свою пред Богом, непрестанно показуя Ему ее. Всякое нарушение закона очищается покаянием, дело неправильное получает правильность, когда его выправят по Евангельским заповедям».

Многочисленные письма о. Игнатия к иноку Леониду, жившему в Николо-Угрешской обители, который после знакомства с ним попросил быть причисленным к «стаду» его духовных чад, отличаются особенной живостью и глубиной. Все, что там говорится, насущно необходимо и нам сегодня. Если мир изменяется и многое в нем устаревает, то в духовном делании человека, хотящего жить по заповедям Христовым, перемен нет.

Переписка начинается с одного из главнейших вопросов: верности Христу. «Странно! – пишет о. Игнатий. – Едва сердце мое захочет начать беседу с тобою, как впадает в него ощущение молитвы, уносит меня в тот мрак, который служит закровом Богу, светом для разумных Его тварей. Несись туда и ты! Хорошо – забыть человека в Боге; потому что помнит его Бог. Хорошо – быть мертвым для человека в Боге: это – истинная жизнь, жизнь Духом. Дух и мертвит, и живит. Разумевающий да разумеет, а от недостойного да скроется слово духовное в неприступном для плотского ума свете своем. Отсюда, из мрака или с неба назови как хочешь – смотрю на тебя».

«Насади и воспитай в себе мертвость ко мне», – пишет этому своему чаду о. Игнатий. И далее: «Люди, оживая безумно друг для друга, оживая душевною глупою привязанностью, умирают для Бога, а из пепла блаженной мертвости, которая – ради Бога, возникает, как златокрылый феникс, любовь духовная». И вот еще ряд отрывков из этих писем о том же: «Обвинять себя может только умерщвляющийся для человеков. Кто же попустит себе малейшее пристрастие к человеку, тот не возможет сохраниться в самоосуждении, а потому и в мире. Надо отдать всех людей Богу. Этому научает нас и Церковь; она говорит: «Сами себе, и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим». Кто предаст себя и всех Богу, тот может сохранить мертвость ко всем; без этой мертвости не может воссиять в душе духовное оживление... Об этом плотские люди не могут составить никакого понятия». «Писал я тебе, свидетельствуясь деланием и учением святых Отцов, что желающий перейти из плотского сословия в духовное, должен умереть для всех человеков». «Если же не умрешь для людей, если будешь дозволять сердцу своему увлекаться, пленяться пустыми привязанностями, всю жизнь твою будешь пресмыкаться по земле, не сподобишься ничего духовного: кости твои надут вне земли обетованной». «Любовь духовная ближних да вознаградит тебя сторицею за умерщвление кровяной любви... Соединение особенною любовью с кем-нибудь – говорю в духовном отношении – блуд. После обновления является истинная любовь к ближним, святая, духовная: она вся в Боге; она – видение духовное. Стоит пролить кровь, когда за нее дается безмерное сокровище Дух. По принятии Духа человек увидит ясно: кровь – богопротивная, смрадная мерзость».

Деланию, которое проповедовал святитель Игнатий, даже из монахов в его время не многие следовали. «Ищу человека, который бы решился отвергнуться волей своих, – восклицает он, – и, обнаженный всякой воли, всецело захотел последовать Христу, исполнить Его волю, и не встречаю такого человека. Тоскуют мои взоры между многолюдством как бы в безлюдной пустыне, не находят зрелища, на котором бы остановились с утешением!.. Все мы возлюбили свои пустые и глупые пожелания, возлюбили тленное, временное, плоть и кровь, в них живущую – смерть вечную!.. Путь узкий путь самоотвержения; тесно и на пути широком – своеугодия! Теснимся, торопимся, толкаем друг друга в преисполненную уже, в пресыщенную уже пропасть ада!»

Что касается подвига безмолвия, то о. Игнатий пишет иноку Леониду следующее: «Не подумай, что для научения безмолвию необходим затвор или глубокая пустыня. Нет! Гораздо лучше научиться ему между людьми при посредстве душевного подвига. Самые падения, невидимые ближними, видимые и ведомые Богу и совести, падения ума и сердца, послужат к пользе, соделывая тебя искусным в борьбе со грехом, открывая тебе всю немощь человека. Подвижник, воспитанный между людьми силою невидимого внутреннего подвига, бывает прочен, богат знанием и опытностью духовною, исполнен смиренномудрия... Он подобен древу, выросшему на открытом холме и подвергавшемуся ветрам порывистым и всем другим непогодам: такие древа глубоко пускают в землю корни, бывают особенно сочны, полны жизни и силы. Напротив того, питомец затвора и уединенной пустыни подобен цветку и древу, воспитанному и возлелеянному в оранжерее. Ему свойственна пагубная изнеженность: при малейшем ненастье он уже страдает; ненастье немного посильнее – он умирает. Совершенное уединение, по правилам духовного закона, дозволяется только тем, на подвиг которых, как выражается св. Иоанн Лествичник, низошла благодатная роса Святаго Духа».

Зимой 1847 года о. Игнатий послал иноку Леониду список своего сочинения «Плач мой», написанного в Троице-Сергиевой пустыни перед отъездом. В нем много поучительного для новоначального инока, и весь трудный путь автора к пониманию Св. Писания и наставлений православных святых Отцов, и сжато и ярко описанные борения души – с собой, с миром, и разоблачение наук (светских), этого мирского мудрования. Эти немногие страницы поистине драгоценны – все, что в них содержится, необходимо знать и нам сегодня. Одна из важнейших тем в «Плаче...» – духовное делание иноков.

В чем состоит упражнение иноков, для которого и самое иночество, как бы спрашивает о. Игнатий. – «Оно состоит в изучении всех заповеданий, всех слов Искупителя, в усвоении их уму и сердцу. Инок соделывается зрителем двух природ человеческих: природы поврежденной, греховной, которую он видит в себе, и природы обновленной, святой, которую он видит в Евангелии... Инок должен при свете Евангелия вступить в борьбу с самим собою, с мыслями своими, с сердечными чувствованиями, с ощущениями и пожеланиями тела, с миром враждебным Евангелию, с миродержителями, старающимися удержать человека в своей власти и плене... Совершенство христианства достигается в иночестве, и иноки служат светом для братии своих, живущих посреди мира, занятых, развлеченных попечениями и служениями его, не могущих ни глубоко вникнуть в Евангелие, ни оживить его в себе в должном развитии и полноте. Тот только может легко или с презрением думать о иночестве, кто, именуясь христианином, имеет понятие о христианстве самое поверхностное, мертвое. Чтоб окрепли и возмужали в иноке евангельские свойства, нужны непременно скорби и искушения. Кротость его должна быть испытана; смирение его должно быть испытано; терпение и вера – испытаны».

В конце декабря 1847 года в Николо-Бабаевском монастыре святитель Игнатий писал: «Скоро промчался 47-й год, так же скоро промчится и 48-й; скоро протекут многие годы... И мы незаметно пролетим пространство жизни на крыльях времени, незаметно прилетим к самым вратам в вечность!.. Старюсь, мне представляется, что время сделалось торопливее! Спешит, спешит!.. Остановись! Дай нам вглядеться в себя, и подробнее узнать волю Божию, приготовить себя к вечности! Не внимает неумолимое! Не удостаивает умоляющих его – ниже взгляда! Летит!.. Человеки! Вам заповедал Бог: «Бдите!»; вам сказал Бог о времени: «Дние лукави суть».

В послании к братии Троице-Сергиевой пустыни Игнатий рисует духовную картину: «Погружаюсь в созерцание нивы Христовой. Сколько на ней посеяно семян, сколько выросло колосьев! Как они прекрасно зеленеют, шумят утешительно и насладительно, волнуемые ветром! Приходит для этих колосьев время зрелости, время жатвы, они оставляют поле, на котором родились и выросли, сбираются на гумно, сушатся, обмолачиваются, вывеиваются. Точно такова наша жизнь. Сколько нужно различных переворотов, чтоб человек увидел всю суетность мира, всю его ничтожность, достиг, наконец, как гумна, недра святой обители. Тяжеловесное, плодоносное зерно, как бы ни перевевали его, всегда падает на гумно, а плевелы и зерна бессильные, пустые, легкие уносятся с гумна ветром; сперва показываются они облаком, чем-то значущим; потом редеют, редеют, теряются из виду, пропадают.

Скорби, встречающиеся в обществе, не могут быть извинением малодушия. Быт и место бесскорбные на земле – несбыточная мечта, которой ищут умы и сердца, чуждые Божественного просвещения, обольщенные бесами. Нам заповедано искать мира душевного во взаимном ношении немощей... Место и жизнь бесскорбные – на небе... Земля место воздыханий, и блаженны воздыхающие на ней: они утешатся на небе. Место и жизнь бесскорбные – когда сердце обрящет смирение и смирением войдет в терпение. Всему этому, всему, что ни есть благое и спасительное, научает нас Слово Божие. И потому Сам Господь повелевает, все Пророки и Апостолы, все святые Отцы увещевают, заповедывают, умоляют пребывать постоянно в Слове Божием, которое – источник всех благ, которое – жизнь, которое – свет на земле, в этой юдоли плача, глада, тмы, смерти. «И свет во тме светится, и тма его не объят» (Ин. 1, 5). Водимый лучом этого света, выходит странник земной на пажить спасительную, духовную, отсюда предначинает жизнь вечную. Приимите, братия, слова мои, которые не что иное, как отголосок учения всех Святых».

Ушел год трудный, особенно зима. Казалось, в борьбе с болезнями последние силы теряет о. Игнатий. Но не оставлял его Господь. Удивительно, как много подъял он в это время духовного и письменного труда. В 1847 году в Петербурге вышла его книжка «Посещение Валаамского монастыря»; эту обитель о. Игнатий посетил при поездке по монастырям русского северо-запада осенью 1846 года. Мастерски написанная в литературно-художественном отношении вещь, преисполненная любви к монашеству, ко всякой черте иноческой жизни.

Архимандрит Игнатий плыл на пароходе из Коневского монастыря по Ладожскому озеру. «Великолепная буря на Ладожском озере, – писал он, – когда при ясном небе, при сиянии солнца, порывистый ветер передвигает влажные холмы по поверхности глубокого, широкого озера. Эта необъятная поверхность вся усеяна холмами лазуревого цвета с белоснежными серебристыми гребнями. Смятенное бурею озеро представляется одушевленным» . Пароход подходит к острову: «Вы видите отвесные, высокие нагие скалы, гордо выходящие из бездны: они стоят как исполины... Пустынник вышел с водоносом в руке почерпнуть воды и, поставив на землю водонос, загляделся на обширное озеро, прислушивается к говору волн, питает душу духовным созерцанием. Вы видите огражденные отовсюду гранитными самородными стенами заливы, в которых спокойно дремлют чистые, как зеркало, воды в то время как в озере бушует страшная буря... Пред вами обширный монастырь на высокой длинной гранитной скале, как легкое бремя на плечах гиганта. Скала прежде покрывалась беловатым мхом. Монахи очистили мох; теперь гранит свободен... По крутому скату горы устроена гранитная лестница; по ней подымаетесь к монастырю, стоящему на вершине горы».

Далее автор разворачивает картину монастыря с его церквями и потом обращается к истории его возникновения. Он пишет о Саровском старце Назарии, великом подвижнике, который был вызван на Валаам духовным начальством для восстановления обители. Тогда тут появились и общежитное житие, и скиты. О. Игнатий очень подробно описал все монастырские послушания – от настоятеля до последнего монаха. С особенным вниманием он пишет о Богослужении. Не обошел он ни одежды иноков, ни их трапезы, ни, конечно, библиотеки. Прекрасно изображена дорога в скит: «Путь к нему – и водою и берегом. Надо спуститься из монастыря по гранитной лестнице к гавани. Здесь садитесь в катер и тем же заливом, которым прибыли в монастырь, плывете далее, в глубину острова... Наконец, въезжаете в большой овал, окруженный отлогими берегами, на которых растет много березок, рябин, клену; скалы почти скрылись от вас... Зеленеющие луга, испещренные и благоухающие бесчисленными дикими цветами, утешают взор... Поднимаетесь по отлогому лугу излучистою тропинкою, входите в чащу леса: пред вами, внезапно, уединенный скит».

Тихая жизнь безмолвствовавших в скиту монахов так затронула душу о. Игнатия, что он стал думать о жизни здесь на покое.

Трогательны были проводы, устроенные о. Игнатию валаамскими насельниками. «Когда легкий монастырский катер, – писал он, – при попутном приятном ветре уносил меня с Валаама, я был болен... Безмолвно смотрел я на Валаам с катера... Кайма гранитного утеса, на котором стоит монастырь, обнесенная решеткою, была унизана братиею. Тут были и мужи зрелые, окрепшие в боях с собою, и юноши, лишь вступившие в обитель, которых ждет еще борьба, и старцы дряхлые, покрытые сединами, которых сердце и мысль уже спокойны, которым сплетен венец и вырыта могила... Раздавался величественный звон колоколов монастырских, и вторили ему с разных сторон ущелья каменных гор многоголосым эхом».

Какой любовью к монашеству звучат заключительные строки этого замечательного во всех отношениях очерка! «Воинство духовное! – пишет святитель. – Блаженные жители острова священного! Да снидет на вас благословение неба за то, что вы возлюбили небо!.. Братия! Благую часть вы избрали! Не озирайтесь вспять, не привлекайтесь снова к миру какою-нибудь суетною, временною приятностью мира! В нем все так шатко, так непостоянно, так минутно, так тленно!.. Не давайте благой ревности остывать в душах ваших; обновляйте, поддерживайте ее чтением святых Отеческих книг, бегите в эти книги умом и сердцем, уединяйтесь в них мыслями и чувствованиями, и Валаам, на котором вы видите гранитные уступы и высокие горы, сделается для вас ступенью к небу, тою духовною высотою, с которой удобен переход в обители рая».

В 1847 году о. Игнатий написал столько писем и духовных сочинений, что, пожалуй, и здоровому человеку это было бы не под силу. Каждую минуту относительной бодрости он употреблял на то, чтобы выразить, высказать для устремляющихся на путь спасения свои духовные думы, облекая их в разнообразные формы. Его фразу хочется употребить в отношении его собственных сочинений: «Бегите в эти книги умом и сердцем!» Мы же здесь заглянем только в немногие их страницы, выпишем хотя несколько мыслей.

Есть у о. Игнатия замечательный этюд, написанный в связи с его занятием Иисусовой молитвой, «Странник». Странник здесь – Господь, посещающий сердца духовно труждающихся. И пишет о. Игнатий здесь о таких вещах, о которых, конечно, ничего нельзя сказать человеческим словом. Вот, судите сами:

«Откуда Ты шествуешь? Где Твое обычное селение? Где Ты был доселе? Почто доселе оставлял меня в одиночестве, в сиротстве, в нищете, в смерти ужасной?.. Не оставляй меня! Не могу быть без Тебя! Если оставишь – опять я в дверях ада, «опять в пропасти, опять в бедствии невыносимом и невыразимом. Ты приходишь – я не вижу образа шествия Твоего... Неожиданно являешься в душе, Невидимый и Непостижимый! Являешься с несказанного тихостью и тонкостью, вместе с властью и силою Творца, потому что изменяешь всего человека: изменяешь, претворяешь, воссоздаешь, обновляешь и ум, и сердце, и тело!.. Как назову Тебя? Как скажу о Тебе братии моей? Как передам им имя Странника, уклонившегося под кров души моей, под кров обветшавший... Что нашел Ты в сердце моем, к которому приходили попеременно различные греховные помышления, входили в него беспрепятственно, находили в нем, как в яслях, как в корыте свином, лакомую пищу разнообразных страстных чувствований?.. Но Ты присутствуешь! Твоя безмерная благость привела Тебя к скверному грешнику, чтобы грешник, познав достоинство и назначение человека..., оставил пути беззаконий».

И далее – очень тонкое изображение почти неизобразимого. Вот к делателю Иисусовой молитвы приходит Божественный Странник: «Он не имеет никакого образа, ни вида, ничего в Нем нет чувственного. Он вполне невеществен, невидим, крайне тонок: внезапно, неожиданно, с несказанною тихостью является в уме, в сердце, постепенно разливается во всю душу, во все тело, овладевает ими, удаляет из них все греховное, останавливает действие плоти и крови, соединяет рассеченные части человека воедино, являет целым наше естество, которое рассыпалось от страшного падения, как рассыпается от падения сосуд скудельный... Божественное действие – невещественно: не зрится, не слышится, не ожидается, невообразимо, необъяснимо никаким сравнением... Я ничего не видел, ничего не слышал, но вижу себя измененным».

Нельзя не сказать и об одном небольшом сочинении под названием «Судьбы Божии». Поистине оно стоит многих книг. О. Игнатий в этой статье, написанной по его обыкновению живо и в то же время с богословской точностью, раскрывает тему управления вселенной ее Творцом.

«Что судьбы Божии? – пишет о. Игнатий. – Это действия или попущения воли Божией, на которые произвол человека не имеет никакого влияния... Правителем вселенной, начальною причиною всего, совершающегося в обществе человеческом и с каждым человеком в частности, произвольный, намеренный грешник признает или человеческий разум или слепой, бессмысленный случай. Становится этот грешник... в отношение, враждебное Господу, враждебное Святому Евангелию Его... Управляет Бог вселенною; управляет Он и жизнью каждого человека во всей подробности ее... Жизнь моя и смерть находятся ежечасно в руках Твоих! Во всех делах моих, во всех обстоятельствах моих Ты участвуешь... Постоянно направляет меня на путь Твой десница Твоя! Без содействия этой десницы давно-давно заблудился бы я безвыходно, погиб бы безвозвратно».

Далее – сжатые, тщательно продуманные ответы на такие крупные вопросы бытия, как существование в мире зла; невозможность точного определения, что представляет собой человек и как сосуществуют в нем душа, ум и тело; благотворность искреннего осознания человеком своей крайней греховности; о значении слов «раб Божий» и о смысле страданий, посылаемых человеку Господом. Самые сложные богословские и аскетические понятия о. Игнатий делает понятными, он пишет для всех, зная, что многого жаждущие истины не смогут найти или найдут слишком мудреное, недоступное неискушенному уму слово.

Из выводов отметим здесь один – о рабстве: «Человек, исповедав себя рабом и созданием Божиим, предавшись всецело воле Божьей, немедленно вступает всем существом своим в область святой Истины. Истина доставляет правильное настроение духу, жизни. Вошедший в область Истины, подчинившийся Истине получает нравственную и духовную свободу, получает нравственное и духовное счастье». Сознавая себя грешником, человек бывает счастлив, чувствуя на себе заботливую руку Господа. «Усматриваю, – пишет о. Игнатий, – решительное расстройство моей собственной воли, непокорность ее разуму, а в разуме усматриваю утрату способности руководить волей правильно; утрату способности действовать правильно. При рассеянной жизни мало замечается это состояние, но в уединении, когда уединение освящено светом Евангелия, состояние расстройства сил душевных является в обширной, мрачной, ужасной картине. И служит оно свидетельством предо мною, что я – существо падшее. Я – раб Бога моего, но раб, прогневавший Бога, раб отверженный, раб, караемый рукою Божиею. Таким объявляет мне меня и Божественное Откровение. Мое состояние есть состояние, общее всем человекам». О страданиях: «Страждущие! знайте, что вы страдаете по воле Божьей; будьте убеждены, что без воли Божией, без попущения Божия, не прикоснулась бы к вам никакая скорбь. Воззрел милостиво на вас Господь, возблаговолил о вас, признал ваше сердце и жительство благоугодными Себе, и потому простер к вам руку помощи в судьбах Своих. Он послал или попустил вам скорби в очищение ваше, в охранение, в средство к достижению совершенства... Установлен Богом тесный и прискорбный путь из земной жизни к Небу: заповедано шествие по этому пути под крестом; путем этим, под бременем Креста Своего, прошел Вождь христианского племени, вочеловечившийся Бог. Крест – терпение в Господе всех огорчений и напастей, которые будут попущены Промыслом Божиим. Таков суд Божий... Все святые, все без исключений, причастились пути скорбному».

В слове «О слезах»: «Слезы естественны падшему человеческому естеству. До падения оно не ведало слез, ведомо ему было одно чистейшее наслаждение райским блаженством... Чудное дело! Те, которые по естественной наклонности проливали потоки беструдных, бессмысленных и бесплодных слез, также те, которые проливали их по греховным побуждениям, когда захотят плакать богоугодно, внезапно видят в себе необыкновенную сухость и не могут добыть из глаз ни одной слезной капли. Из этого научаемся, что слезы страха Божия и покаяния суть дар Божий, что для получения их надо позаботиться во-первых о стяжании причины их. Причина слез – зрение и сознание своей греховности... Стяжавшему зрение своей греховности, стяжавшему страх Божий, стяжавшему чувство покаяния и плача нужно испросить у Бога дар слез прилежною молитвою».

Для этого нужен и другой великий дар, о котором молит Господа в великопостной молитве святой Ефрем Сирин: «Даруй ми зрети моя прегрешения!..» Святитель Игнатий обращается к рассмотрению этого дара в статье «Зрение греха своего». Там, в частности, он пишет: «Кто совершит великое дело – установит вражду со грехом, насильно отторгнув от него ум, сердце и тело, тому дарует Бог великий дар: зрение греха своего. Блаженна душа, узревшая гнездящийся в себе грех! Блаженна душа, узревшая в себе падение праотцев, ветхость ветхого Адама! Такое видение греха своего есть видение духовное, видение ума, исцеленного от слепоты Божественною благодатью. С постом и коленопреклонением научает Святая Восточная Церковь испрашивать у Бога зрение греха своего». И далее: «Зрение греха своего и рождаемое им покаяние суть делания, не имеющие окончания на земле: зрением греха возбуждается покаяние; покаянием доставляется очищение; постепенно очищаемое око ума начинает усматривать такие недостатки и повреждения во всем существе человеческом, которых оно прежде, в омрачении своем, совсем не примечало» ».

При всей греховности человека, он – образ Божий. «Человек – образ и подобие Бога, – говорит святитель Игнатий в другом слове. – Бог, неприступный в величии Своем, Бог, превысший всякого образа, изобразился в человеке... Так изображается солнце в смиренной капле воды. Существо человека, верховная его сила, которою он отличается от всех земных животных, которою он равен Ангелам, дух его, есть образ существа Божия... Человек! пойми твое достоинство. Взгляни на луга и нивы, на обширные реки, на беспредельные моря, на высокие горы, на роскошные древа... Взгляни на звезды, на луну, на солнце, на небо: это все – для тебя, все назначено тебе в услужение. Кроме видимого нами мира, есть еще мир невидимый телесными очами, несравненно превосходнейший видимого. И невидимый мир – для человека. Как Господь почтил образ Свой! Какое предначертал ему высокое назначение!""

В человеке изобразился Бог-Троица. Святитель Игнатий от черт сходства человека с Богом, лежащих на поверхности, идет вглубь этого сравнения, вернее – этого родства: «Три лица в троице–человеке – три силы его духа, которыми проявляется существование духа. Мысли наши и духовные ощущения проявляют существование ума, который, проявляясь со всею очевидностью, вместе пребывает вполне невидимым и непостижимым... Ум наш – образ Отца; слово наше (непроизнесенное слово мы обыкновенно называем мыслью) – образ Сына; дух – образ Святаго Духа. Как в Троице-Боге три Лица неслитно и нераздельно составляют одно Божественное Существо, так в троице-человеке три лица составляют одно существо, не смешиваясь между собою, не сливаясь в одно лицо, не разделяясь на три существа».

Человек, расстраивая в себе это божественное согласие трех лиц, приносит себе невыразимые внутренние мучения... И много надо трезвения и внимания, чтобы шаг за шагом находить в себе повреждения и искажения и восстанавливать разрушенное! Эти душевные муки испытывают и неверующие люди, но они не понимают их происхождения, называют скукой, хандрой, тоской, отчаянием...

«Братья! Доколе мы странствуем на земле, – пишет о. Игнатий, – доколе мы в преддверии к вечности – в этом видимом мире – постараемся привести в правильность черты образа Божия, напечатленного Богом на душах наших, дать оттенкам и цветам подобия красоту, живость, свежесть, и Бог, на испытании страшном, признает нас способными к вступлению в Его вечный, блаженный Чертог, в Его вечный день, в Его вечные праздник и торжество» .

В «Слове о спасении и о христианском совершенстве» святитель Игнатий пишет: «Многие говорят о спасении, многие желают спастись, но если спросить их, в чем заключается спасение, то ответ для них делается очень затруднительным... Чтоб знать, в чем состоит спасение наше, надо знать наперед, в чем состоит наша погибель: потому что спасение нужно только для погибших. Ищущий спасения этим самым по необходимости признает себя погибшим: иначе для чего бы ему искать спасения? Погибель наша совершилась чрез уничтожение общения нашего с Богом и чрез вступление в общение с падшими и отверженными духами. Спасение наше заключается в расторжении общения с сатаною и в восстановлении общения с Богом». И далее примерно на тридцати страницах сжатого, емкого текста излагается краткий очерк путей к спасению, как понимает их соборный разум нашей Церкви, не исключая и частного опыта самого автора статьи. В ряду работ 1847 года у о. Игнатия есть трактат под названием «Слово о различных состояниях естества человеческого по отношению к добру и злу». В собрании его сочинений он занимает пятьдесят страниц и производит впечатление основательной книги, так как вмешает множество мыслей, проблем, ссылок на Св. Писание и труды святых Отцов. Святитель Игнатий живо, как и всегда, доступно для всех желающих понять дело, излагает учение о «естестве человеческом» в трех его состояниях: по сотворении, по падении и по искуплении.

Люди, мало думающие о своем нравственном состоянии, может быть и не делающие зла крупного и явного, должны быть потрясены той картиной, которую открывает о. Игнатий: «Отрава проникла во все члены тела, во все силы и свойства души... Здравым разум был до падения; по падении у всех человеков, без исключения, он сделался лжеименным и для спасения должен быть отвергнут... От греховной заразы все в человеке пришло в расстройство; все действует неправильно; все действует под влиянием лжи и самообольщения. Так действует его воля, так действуют все его сердечные чувствования, так действуют все его помышления... С самого рождения своего человек не имеет ни одного дела, ни одного слова, ни одного помышления, ни одного чувствования, ниже на кратчайшую минуту, в которых бы добро было без большей или меньшей примеси зла. Это засвидетельствовано Священным Писанием» «. И далее о. Игнатий глубоко и в многообразных случаях от святоотеческого и собственного опыта показывает ту борьбу, иногда ювелирно-тонкую, которую ведут со злом монахи, руководимые своими наставниками. Он показывает и «дивное зрелище, которое представляют собою святые Божий: они, будучи сосудами Святаго Духа, вместе видели, признавали, исповедовали себя величайшими грешниками, достойными казней временных и вечных. Они основательно познали и изучили свое падшее естество, в котором ничего нет неоскверненного, и потому все благое, которое посредством их совершалось вселившеюся в них Божественною благодатию, они с полным убеждением приписывали Ей, и постоянно трепетали, чтоб не возник из падшего естества какой помысл или какое чувство, оскорбительные для Святаго Духа"».

В толковании на первый псалом («Блажен муж...») о. Игнатий призывает: «Кто хочет принести плод духовный, да совершит с терпением продолжительную, преисполненную различных переворотов и бед войну против греха. Тот только может узреть плод Духа на древе души своей, кто возлелеет этот плод, святый, нежный, многим и мужественным терпением!» В этой войне главное оружие – молитва. Говоря о ней в «Таинственном объяснении 99 псалма», святитель Игнатий выражает свой личный опыт: «В молитву молящегося молитвою чистою проливается из ощущения благости Божией духовная сладость, погружающая дух человеческий в бездну смирения, вместе возносящая его от земли на небо. Такой молитвенник есть и уединеннейший безмолвник. Безмолвник этот пребывает непрестанно при Боге по действию в нем Бога, вне мира, вне помышлений о преходящем, вне сочувствия к преходящему. Сердце, ожив ощущением своим для Бога и для всего, что принадлежит Богу, умирает для мира, умирает для всего, что враждебно Богу и что чуждо Бога. В смерти этой – жизнь, и в погибели этой – спасение».

В некоторых письмах святителя Игнатия приоткрываются те трудности, с которыми он постоянно боролся. В январе 1848 года он пишет С. Д. Нечаеву из Николо-Бабаевского монастыря: «Я лечусь и до сих пор от застарелой простуды с медленным, но уже значительным успехом. Все иностранные лекарства или вовсе не помогли, или помогли очень недостаточно. С отличною пользою подействовали самые простые средства: ванна с солью и натирания чистым дегтем, теперь на опыте знаю, что пред отечественным деготьком ничего не значат заморские оподельдоки. Второй год продолжается мое лечение – и сознаюсь, что состояние лечащегося от хронической болезни труднее, нежели состояние болящего: отнимает все время, действие лекарств поставляет тело в ненатуральное положение, отнимает способности телесные и душевные, отнимает возможность умственных занятий, держит в состоянии непрерывающейся усталости, какого-то онемения и усыпления. Человек – яко трава!.. Оскудение сил телесных есть искушение, и при изнеможении тела невольно изнемогает душа».

В то же время он пишет своей сестре А. А. Жандр 8 января того же 1848 года: «Слышал о твоей болезни. Что делать? Ни в чем другом невозможно найти утешение, как в терпении, которое рождается от смирения. Смирение состоит в том, чтоб мы признавали себя достойными скорби, попущенной на нас Промыслом Божиим».

Советуемое другим о. Игнатий исполняет сам. Кажется, все время уходит на лечение, но он несет молитвенный подвиг и не выпускает из рук пера. Мало того! Он, кажется, мечтает о более полном уединении и даже не возле Петербурга или в Николо-Бабаевской обители, а где-нибудь подальше, где бы его никто не знал. В конце 1847 – начале 1848-го года он рассматривает карту Сибири. 23 февраля пишет сестре Е. А. Паренсовой и ее супругу Д. Т. Паренсову: «С благодарностью возвращаю Димитрию Тихоновичу планы Печоры. Должно быть, прекрасные места! Но мне, кажется, суждено большую часть жизни провести в Петербурге». В другом письме к ней же: «Ах! не хотелось бы мне ехать в шумный, интрижный Петербург, где доминирует сценическое благочестие, ищущее произвести только эффект пред людьми... Для эффекта достаточно быть, почти непременно должно быть иезуитом». Год спустя в одном из писем к Е. А. Паренсовой о. Игнатий очень откровенно заметил: «Мне донельзя опротивела жизнь в шумной Сергиевой пустыни, на этом аристократическом кладбище. В Бабаевском монастыре я сделался очень весел, а здесь это состояние беззаботливое и легкое оставило мою душу»

Не так часто доводилось о. Игнатию выступить с устным церковным словом, но зато Господь одарил его, как немногих, словом письменным. «Развевается знамя Креста над письмом моим, пишет он. – Всегда слово мое выходит под этим знаменем! Слово мое – и возвещение мира и провозглашение войны: призывает к храбрости, победе, завоеванию мира таинственное воинство израильское – помышления и чувствования христианина». «Один род служения ближнему, продолжает он в другом письме, которое мне нравится, мне по душе, служение словом Богоугодным и полезным, руководствующим во спасение. Поэтому вожделенны мне пустыня и уединение. При помощи их желалось бы очистить мои ум и сердце, очистить их так, чтоб они соделались живыми скрижалями живого Божия слова, чтоб оно изобразилось на них ясно, светло, чтоб из живого Божия слова истекало обильное спасение, проливалось в душу мою и в души возлюбленных моих о Господе».

«Провожу время в праздности, – пишет о. Игнатий, – тому причиною употребляемый мною образ лечения... Вникаю в себя: нахожу, что болезнями и обстоятельствами я сформирован для уединения... Нахожу себя неспособным к должностям общественным, более способным к уединению, к которому я приучился, проводя многие годы по причине болезни моей почти безвыходно в келии моей. В уединении можно свободно предаваться странствованию в областях духовного мира, куда переселились с земли мысль моя и сердце. Я не в силах возвратить их на землю... На земле все враждебно человеку, и сам он в непрестанной борьбе с собою. Земля юдоль изгнания».

Святитель много рассуждает о пользе уединения, которого так часто не хватает монаху, а ведь это законный его удел. «Благодарю милосердого Господа, – пишет он, – приведшего меня отдохнуть в уединения от молв столичных. Уже не незнакомы мне чувства, посещающие человека в уединении. Потому-то так удобно и сманила меня пустыня уединения из Сергиевой пустыни шумной. Укрепляет душу уединение, вдыхает в нее какое-то мужество, какое-то презрение к миру, чего в соприкосновении с миром ощутить невозможно... В тишине безмолвия душа плавает как бы в каком необъятном пространстве, смотрит на минувшее, на настоящее, на землю, на небо, на время, на вечность» °.

«Вечность!.. – как бы подхватывает он свою мысль в другом письме. – Туда утекли все предшествовавшие нам времена; в этой пропасти скрылись все миллионы людей, сменявшиеся поочередно на лице земли; пред нею, пред ее взорами родился мир, размножилось человечество, образовались племена, народы, царства; пред ее взорами уже многие цветущие царства обратились в пустыни... А на вечность смотрит, засматривается в безмолвии, в тишине своего уединения, отшельник. Наставленный этим зрелищем, он признает, называет все временное, как учит называть его Св. Писание, суетою; он убеждается, что назначение человека – не для земли, а для Неба. И Небо открыло нам в Евангелии, каковы должны быть небожители» .

«Недавно я размышлял о краткости земной жизни человеческой, – пишет о. Игнатий, – Внезапно жизнь представилась мне уже такою краткою, что остальное время моей земной жизни представилось мне уже прошедшим. Буду еще жить – и что увижу на земле? Ничего: те же добродетели и те же страсти, которые до сих пор являлись предо мною в разнообразных костюмах и действиях, будут являться и впредь; точно так же добродетель будет тихо пробираться между людьми, не примечаемая, гонимая ими; точно так же порок, прикрываясь бесчисленными личинами, будет обманывать людей и господствовать в среде их. Двухлетняя жизнь и столетняя жизнь одинаково малы, ничтожны пред вечностью. Обыкновенно людям только будущее время представляется продолжительным; прошедшее кажется им таким коротким, мгновенным, как бы сон минувшей ночи. Уединение, соединенное с вниманием к себе, соделывает и будущее время коротким. Коротко прошедшее, коротко будущее! Что же земная жизнь? – Путь к вечности, которым надо воспользоваться, но на котором не надо заглядываться в стороны. Этот путь надо совершить умом и сердцем, не числом дней и годов. Ум, озаряясь учением истины, может сохранить сердце в мире, кротости, благости, терпении... Для этого – и пустыня, и безмолвие, и монастыри!»

Блажен удостоившийся жития в монастыре! «Одни позваны к этой жизни святой из предварявшей ее святой жизни среди мира, другие призваны к ней с распутия, с халуги, из мрака и пропасти беззаконий. Откуда бы кто ни был призван, будь послушен Призывающему, иди на призывный голос! Благословен всякий, грядый во Имя Господне, призванный Господом!»

А если в миру, то и тут есть путь ко спасению, мало чем отличающийся от пути, которым шествуют монашествующие. «Уклонитесь от пути широкого, по которому почти все шествуют! – призывает о. Игнатий, – Изберите для себя скорби, посылаемые вам Промыслом Божиим! Возлюбите теснины, по которым премудрый Промысл, спасающий вас Промысл Божий, проложил стезю для земною вашего странствования!.. Время – начать жительство истинно-христианское, сопряженное с распятом всех ощущений, пожеланий, мыслей на кресте заповедей и учения Христова. Скоро, скоро промчится земная жизнь!»

Много, много раз упоминает о. Игнатий «чудную хладность ко всему земному», в которой сокрыты кротость и смирение. Он сожалеет, что у нас так трудно найти книги, без которых почти невозможно образоваться монаху. «Сочинения западных писателей, написанные в состоянии самообольщения, – пишет он, – находят многочисленных читателей, переводятся не раз на русский язык, печатаются громкие похвалы: то, что исполнено смертоносного яду, одобряется и утверждается. Сочинения святых Отцов забыты!» Эти «западные сочинения» в большом ходу не только в миру, но и среди иноков. Вот откуда появляются «сценическая» религиозность, актерство, фальши. «Разгоряченная, часто исступленная мечтательность заменяет у них (западных писателей), все духовное, о котором они не имеют никакого понятия. Эта мечтательность признана ими благодатью» «. Многих предостерег тогда о. Игнатий от увлечения книгой Фомы Кемпийского «О подражании Христу», написанной, как сказал святитель, «в бесовской прелести».

«Святые Отцы Восточной Церкви, – говорит о. Игнатий уже о православных авторах, – приводят читателя своего не в объятия любви, не на высоты видений, – приводят его к рассматриванию греха своего, своего падения, к исповеданию Искупителя, к плачу о себе пред милосердием Создателя. Они сперва научают обуздывать нечистые стремления нашего тела, соделывать его легким, способным к духовной деятельности; потом обращаются к уму, выправляют его образ мыслей, его разум, очищая его от мыслей, усвоившихся нам по падении нашем, заменяя их мыслями обновленного естества человеческого, живо изображенного в Евангелии. С исправлением ума святые Отцы заботятся о исправлении сердца, о изменении его навыков и ощущений. Очистить сердце труднее, нежели очистить ум: ум, убедясь в справедливости новой мысли, легко сбрасывает старую, легко усвояет себе новую; но заменить навык навыком, свойство свойством, чувствование другим чувствованием, чувствованием противоположным, это труд, это усиленная продолжительная работа, это – борьба неимоверная. Лютость этой борьбы Отцы выражают так: «дай кровь и приими дух».

В одном из писем о. Игнатий предлагает совет по поводу чтения творений святых Отцов. Он разделяет читателей на три категории. «Христианин, живущий посреди мира, пишет он, должен читать сочинения великих святителей, писавших для народа, научающих мирских добродетелям христианским, идущим для тех, которые проводят жизнь среди занятий вещественных. Другое чтение для иноков общежительных: они должны читать святых Отцов, написавших наставления для этого рода жизни. И еще другое чтение для безмолвников и отшельников» .

Чаще всего, конечно, и в сочинениях своих, и в письмах о. Игнатий пишет о Евангелии. «Великая и всесвятая книга – Евангелие! – восклицает он – В нем изображен новый, богоподобный человек, а какие должны быть свойства нового человека, – это являют Христовы заповеди. В них Христос открыл нам Свои свойства, Свой образ мыслей и действий. Вглядываясь в Евангелие, смотрясь в это зеркало на себя, мы можем мало-помалу узнавать наши недостатки, мало-помалу выбрасывать из себя понятия и свойства ветхости нашей, заменять их мыслями и свойствами евангельскими, Христовыми. В этом состоит задача, урок, который должен разрешить, выполнить христианин во время земной жизни. Надо изобразить на душе портрет Христов, сообщить ей сходство с ее первообразом... Начнем живопись духовную! Обратим внимание на закинутый, на покрытый грязью, царапинами и пылью образ Божий, на нас начертанный и нам вверенный Богом! Живописец – Христос; кисть Его – Святый Дух. Приготовим душу для этой живописи так, чтоб душа, как чистое новое полотно, была способна принять на себя все – и самые тончайшие черты, самые нежные краски и оттенки. Для такого приготовления нужно очищение себя покаянием, омовение слезами. А для того, чтоб возбудить в себе чувство покаяния, спасительную печаль и плач, непременно должно при воздержании от всех страстей часто заниматься чтением Евангелия, сличать жизнь свою с его святейшими заповедями, принуждать себя к исполнению этих заповедей, вопреки стремлениям и порывам грехолюбивой воли».

Счастливы были люди, современники святителя Игнатия, получавшие от него такие письма! Другому лицу, спрашивавшему, разве нельзя без святых Отцов прямо обращаться к Св. Писанию, святитель Игнатий отвечает: «Как же вы хотите произвольно понимать духовное слово, которое и произнесено не произвольно, а по внушению Духа, и само запрещает произвольное толкование себя. Дух произнес Священное Писание, только Дух может истолковать его. Вдохновленные Богом мужи, святые Отцы истолковали его. Поэтому всякому, желающему стяжать истинное познание Священного Писания, необходимо чтение святых Отцов. Если вы ограничитесь чтением одного Священного Писания, то по необходимости должны понимать и объяснять его произвольно. По той же необходимости невозможно вам будет избегнуть заблуждений...

Святые подвижники первоначально воспитывались отеческими писаниями, только тогда они переходили к чтению преимущественно Священного Писания, когда уже достигали особенного духовного преуспеяния. «Глубоко море Писания, – сказан св. Иоанн Лествичник, – и не безбедственно носится по нему ум безмолвника: опасно плавать в одежде и касаться богословия страстному» (Слово 27е). Эта опасность, это бедствие, очевидно, заключается в произвольном толковании, в ложном понятии Писания, отчего многие иноки впали в гибельное заблуждение» .

Святитель Игнатий в письмах своих постоянно возвращается к самым главным в иноческой жизни вопросам. Это – дары от Господа: любовь во Христе, послушание, покаяние. «Милосердый Господь, дарующий рабам Своим все в известное Ему время, – пишет он, – да дарует мне, странствующему, приют покаяния. Да дарует Он мне этот драгоценный дар! И поделюсь я сокровищами, доставляемыми покаянием, с друзьями моими о Господе. Дар покаяния залог вечного блаженства... Воздыхает душа моя, жаждет глубокого, ненарушимого безмолвия, вне которого невозможно найти обильного, полного покаяния. Предаюсь в волю Божию! Да совершается надо мною и над всеми нами воля Божия!».

В другом письме: «Зрение своих согрешений не так легко, как может показаться по наружности, при первом поверхностном взгляде. Чтоб стяжать это зрение, нужно много предварительных сведений. Нужно подробное знание Закона Божия, без чего нельзя знать положительно, какие именно дела, слова, помышления, ощущения принадлежат правде, какие греху. Грех часто принимает вид правды. Нужно знать подробно свойства человека, чтоб знать, в чем заключаются греховные язвы ума, в чем – язвы сердца, в чем – язвы тела. Нужно знать что падение человека? Нужно знать, какие свойства должны быть у потомков нового Адама, чтоб видеть, какие и в чем наши недостатки. Столько-то требуется предварительных сведений важных для получения подробного сведения и ясного зрения своих согрешений! К такому зрению приводит истинное безмолвие. Оно доставляет душе устроение, подобное чистым зеркальным водам; в них видит человек и свое состояние и, соразмерно преуспеянию своему, состояние ближних... Всякого благодеяния, как бы оно ни было велико, можно ожидать от безмерной благости Божией. Верую, и в тихое, упоительное веселие погружается все существо мое». «На пути покаяния, – продолжает о. Игнатий, – вы не найдете довольства собою. Смотря в себя, вы не найдете ничего, льстящего вашему самолюбию: напротив того, вы найдете многое, достойное сетования и воздыханий, достойное горьких и продолжительных слез. Вас будет утешать ваш плач... «Подвиг покаяния никогда не может быть оконченным. Совершенство и самых совершенных есть поистине несовершенно, почему покаяние не может быть определено ни временем, ни количеством подвигов до смерти» (Исаак Сирский)... Тщетны, бесплодны, часто душевредны подвиги и самые возвышенные, когда они не растворены чувством покаяния... В том, что Бог открыл вам путь покаяния, видна особенная милость Божия к вам, особенный Промысл Божий о вас. Отделитесь от земли умом и сердцем!»

Между тем отпуск подошел к концу. Надо было возвращаться в Троице-Сергиеву пустынь. В июне 1848 года, попрощавшись тепло и трогательно с братией Николо-Бабаевского монастыря, архимандрит Игнатий поехал на родину, в село Покровское, повидаться с родными, посетить знакомые обители, чтобы уже оттуда пуститься в нелюбимый им Петербург.

И вот он опять в Троице-Сергиевой пустыни, где должен терпеть множество искушений на своем настоятельском посту. Он монах, аскет, наставник иноков, но течение монастырской жизни часто нарушается приездом разных значительных лиц из столицы – духовных и светских. Все они идут в келии настоятеля, обедают, беседуют там сколько им нужно, остаются ночевать. Волей-неволей надо было блюсти приличия, то есть соответствующе обставить келии. Однажды посетил о. Игнатия друг его иноческой юности архимандрит Софония (будущий архиепископ Туркестанский и Ташкентский). Есть рассказ свидетеля этой встречи. «Слышавши много рассказов о роскошной будто бы жизни отца Игнатия и видя действительно богатую обстановку его келии, архимандрит Софония спросил своего друга: «Что же, отец Игнатий? Где наши мечты о пустыне, о строгих подвигах и лишениях?» Архимандрит Игнатий молча повел его в одну из отдаленных комнат своего настоятельского дома. И что же увидел там вопрошавший? – Голые стены, одну небогатую икону с неугасимою лампадою пред нею, убогую рогожку на полу, и только! Архимандрит Софония понял этот безмолвный отпет своего друга: вся роскошь, все великолепие жизненной обстановки о. Игнатия были наружные, а в действительности же он был аскет в подлинном значении этого слова. Так истинные рабы Божий, руководясь духом смирения, умеют скрывать от взоров людей свои подвиги!»

Его возвращению был очень рад и духовный друг его иеромонах Михаил (Михаил Чихачев), который в Троице-Сергиевой пустыни много хлопотал о церковном хоре, – он сам пел, у него был редкий по красоте бас-октава. О. Игнатий помогал ему и шел иногда на большие издержки ради благолепия монастырской службы. Он собрал из разных обителей своего благочиния иноков, способных к пению; выкупил у петербургского фабриканта Жукова его крепостного – архидиакона Гедеона. Найден был и хороший регент. Пять или шесть лет руководил хором Троице-Сергиевой пустыни живший поблизости – в Стрельне – известный духовный композитор протоиерей Петр Иванович Турчанинов, который даже написал целый ряд произведений для этого хора. Бывал здесь и знаменитый Михаил Иванович Глинка, знавший о. Игнатия, он так же, как и директор придворной капеллы А. Ф. Львов, принял некоторое участие в трудах над улучшением пения в пустыни. В результате хор монастыря получил всероссийскую славу.

В первые же месяцы пребывания в столичной обители после Бабаек о. Игнатий пережил множество искушений. К несчастью своему, он был в моде у знати, едва он явился после отпуска, начались приглашения в петербургские дома, просьбы о служении, беседах, исповеди... «А со мной, – пишет о. Игнатий, – сделались необыкновенные пароксизмы, при которых испарина лила рекою, и я был в состоянии только лежать.

Злоба была так сильна, что постарались обвинить меня пред Высочайшею Фамилиею, но они, зная, что я пред ними был много раз оклеветан напрасно, не обратили на новые клеветы внимания, а были столько милостивы, что выслушали мое объяснение. Тому не должно удивляться: каждый, желающий спастись, подвергается разнообразным искушениям – и блажен он, если за скорби свои благодарит Бога». Те, которым казалось, что о. Игнатий пренебрегает ими и сказывается больным нарочно, чтоб не сделать им просимого, легко меняют милость на гнев и распускают ложные слухи о нем, жалуются митрополиту, в Синод и самому Государю... «Для иноческой жизни нужен мир, – пишет о. Игнатий сестре, – а с отъявленными мошенниками иначе невозможно сохранить мира, как бегством от них, как удалением от должности, в которую они вмешиваются лукаво и злонамеренно». О. Игнатий начал хлопоты об отставке, об удалении на покой. А между тем, несмотря на неблагоприятную обстановку, продолжает свою аскетическую жизнь и проповедь аскетической жизни ради Христа.

У всякого православного своя брань. Еще в мае 1848 года о. Игнатий писал своей духовной дочери, писательнице Софье Ивановне Снессоревой: «Каждому из нас предназначено взять у иноплеменников свой Иерусалим и свой Царьград... Не желайте, прежде решительной победы, ни мира, ни отдыха. Сражайтесь! Если чувствуете изнеможение, если побеждаетесь в мысли, то снова ободряйте себя, старайтесь не быть побежденною на самом деле и обучиться со временем к победе при столкновении одних мыслей». Сестре своей, А. А. Жандр, о. Игнатий советует: «Терпи великодушно яростные волны, терпи великодушно напор свирепых ветров, терпи силою веры – и Христос приведет тебя в свое время в покой свой. По множеству болезней, которые тебя посещают в этой временной жизни, великие утешения ожидают тебя в вечной жизни. Не тревожься восстающими страстями, старайся по возможности противиться им: человек, доколе на земле и облечен в бренное тело, дотоле подвержен изменениям, – то чувствует сердечный мир и спокойствие, не возмущаемое никакою страстью, то находится в обуревании страстей. Такая изменяемость научает нас самопознанию, смирению; научает прибегать непрестанно к помощи Божией, которая только нас оставит хотя бы на одну минуту, то мы падаем и совершаем беззакония».

О. Игнатий часто возвращается в своих письмах к понятию любви. Как надо любить ближнего? Как любить врага? У него есть точные ответы на такие вопросы. «Понимаю только ту любовь, – пишет он в 1849 году, – которая действует по священным велениям Евангелия, при его свете, которая сама – свет. Другой любви не понимаю, не признаю. Любовь, превозносимая миром, признаваемая человеками их собственностью, запечатленная падением, недостойна именоваться любовью: она – искажение любви. Потому-то она так враждебна любви святой, истинной. Истинная, святая любовь к Богу и ближнему отчетливо изображена в Евангельских заповедях; правильное, непорочное действие ее является в исполнении Евангельских заповедей. «Кто любит Меня, – сказал Господь, – заповеди Моя соблюдает». В такой любви не может быть ни мечтательности, ни плотского разгорячения, потому что исполнение Христовых заповедей совершается новоначальными с насилием над собою, с таким насилием, что оно названо распятием, а преуспевшими и ощутившими благодатное осенение – с обильным ощущением мира Христова. Мир Христов есть некоторый тонкий духовный хлад: когда он разольется в душе – она пребывает в высоком молчании, в священной мертвости...

Любовь духовная постоянна, беспристрастна, вся – в Боге, объемлет всех ближних, всех любит равно, но и с большим различием. „Любите враги ваша, – говорит Евангелие, – благословите кленущия вы, добро творите ненавидящим вас и молитеся за творящих вам напасть и изгонящия вы» (Мф. 5, 44). Здесь ясно и определенно изображено, в чем должна состоять любовь к врагам: в прощении нанесенных ими обид, в молитве за них, в благословении их, т. е. в благих словах о них и благодарении Бога за наносимые ими напасти... Но то же самое Евангелие повелевает быть осторожным с врагами своими, не вверяться им... Евангелие предписывает нам любовь ко врагам не слепую, не безрассудную, но освященную духовным рассуждением. Любовь – свет, слепая любовь не любовь. Подобное этому должно сказать и о любви к друзьям. Евангелие повелевает, чтоб любовь эта была о Христе, чтоб Христос был любим в ближнем, а ближний был любим как создание Божье. По причине этой любви в Боге и ради Бога святые угодники Божий имели и равную любовь ко всем и любили особенно тех, которые проводили жизнь благочестивую».

Святитель Игнатий, хорошо знавший современную ему русскую литературу, оказывавшую значительное влияние на жизнь общества, очень тревожился тем, что популярные в читательской среде герои вроде Онегина и Печорина сильно действуют на молодые души. Это герои, без сомнения, отрицательного, демонического свойства, лишенные чувства всякой любви – как земной, так и небесной. Он не отвергал вообще художественности в словесном творчестве, но твердо настаивал на одном: оно должно вести к Богу. У него есть ряд прозаических миниатюр, по форме решенных в литературном ключе, но в них главное – аскетическая проповедь.

И вот он задумал написать целую повесть в таком же духе на сюжет из библейской Книги Бытия о святом Иосифе Прекрасном. Он обратил внимание на то, что на утрени во вторник Страстной недели читается сказание св. Ефрема Сирина об Иосифе, облеченное в яркую литературную форму. О. Игнатий задумал создание более пространного сказания на эту тему, но не для церковного чтения, а – для всех и в любое время.

Вот одна из редких для о. Игнатия страниц, он описывает минуту, когда появился у него замысел повести «Иосиф». Замысел явился не из размышлений о безнравственных литературных героях, а но чистому вдохновению. «Неодолимая сила куда-то уносит меня! – пишет он иноку Леониду. – Несусь!., несусь!.. И вот – я поставлен за тридевять земель и за сорок столетий... Стою в чертоге обширном, великолепном, во временах будто бы библейских. Некогда мне подробно осматривать зодчество чертога, скажу только: оно массивно, величественно, роскошно. Все внимание мое влечется к совершающемуся в чертоге действию. Могущественный, прекрасный собою властелин рисуется на возвышении. Небрежно и живописно раскинулся длинный блистающий плащ его; одни оконечности плаща лежат на возвышении, другие свесились по ступеням. Тщетно в черных, ясных очах властелина суровостью и гневом усиливаются закрыться благость, участие, любовь!.. Пред ним в молчании, в цепях, чужестранец – юноша с поникшим в землю, убитым взором... На них, на властелина и юношу, выпучены пресмешно глаза всех присутствующих, сгорающих любопытством, но не могущих понять в чем дело... Взглянул я на этих любопытных, ищущих, не находящих толку, – улыбнулся... и только лишь начал догадываться, что я в Египте, что вижу Иосифа, проданного туда в рабы, соделавшегося властелином, что пред ним Вениамин, возвращенный с дороги как похититель драгоценной волшебной чаши... Взвилась картина очаровательная, исчезла!»

«Иосиф» был написан летом 1849 года и уже и августе О. И. Сенковский напечатал его в своей «Библиотеке для чтения», сопроводив своей заметкой: «Мы сочли нужным остановить печатание начатой уже здесь повести, чтобы поскорее дать место прекрасному труду одного из даровитейших учителей благочестия на Руси, украсившего уже не однажды это издание творениями пера своего. Имя его, столь прекрасно известное, всегда было скрыто на этих страницах, но голос его, наверное, отозвался каждый раз в душе читателей тем душевным умилением, которое возбуждает он в слушателях в другом, более святом месте. Несколько строк вступления объяснят и цель почтенного автора, и причину помещения здесь повести совершенно нового роду в изящной словесности. Причина может быть высказана очень коротко. Повесть – священного содержания; но изложение этой священной повести вполне литературное, и язык ее увлекательный, художественный и приспособленный к чтению, любимому современными светскими воображениями.

Преподобный Ефрем Сирский, известный писатель IV столетия, составил Сказание о Прекрасном Иосифе в литературной форме того времени. Это Сказание или это Слово читается по указанию церковного устава на утрени, во вторник, на Страстной неделе. Почему же не быть такому Сказанию в литературной форме, нам современной? В настоящей повести сохранена строжайшая историческая точность, как того требует и предмет, заимствуемый из Святого Писания, и образованность нашего языка. Объяснение преобразований почерпнуто из святых Отцов. Редкость подобных творений, так спасительно и так нечаянно переносящих нас из суеты и ее мимолетных наслаждений в вечный мир духа и небесной добродетели, составляет уже весьма достаточный повод к предпочтению здесь подобного сочинения всякому другому».

Тогда не было при этой повести опубликовано предисловие самого о. Игнатия, но в нем такие мысли, которые – в отношении литературы и литературных героев – были важны тогда, а может быть, еще более важны сегодня. «В Онегине Пушкина и Печорине Лермонтова изображен эгоист, современный каждому из двух поэтов, пишет он. – Взглянувшие в это зеркало, узнавшие в нем себя, ощутили ли угрызения совести? Заронилась ли в их душу, как благословенное семя, мысль исправиться? Сомнительно. Весело было автору Печорина, как он сам говорит, рисовать современного человека: почему же и современному человеку не весело увидеть себя нарисованным? Почему современному человеку не дополнить в себе, по рисунку художника, того, чего недоставало?

Самолюбие любуется собой, радуется своим успехам. Когда оно овладеет человеком, начинает быстро стремиться к совершенству и стремится к нему, доколе из человека не выработает демона. Разумеется, прочитали Онегина, особенно Печорина, многие молодые люди пред вступлением в свет или только что вступив в него, прочитали со всем жаром, со всею восприимчивостью юности: этим чтением произведено ли в них отвращение от эгоизма? Сомнительно, сомнительно! Не такова судьба природы человеческой, даже и не испорченной еще опытами жизни. Должно быть, большая часть юных читателей заразилась ядом эгоизма! Во многих непременно блеснула мысль: «Вот верный способ успевать в свете!» и – вперед, по следам Григория Александровича.

Мы не долго задумываемся, особенно в лета молодости, при решении судьбы своей: лукавое обещание обольстителя «будете яко бози» сохраняет поныне всю власть свою над человеками. Выше сказанная мысль юношей далеко не основательна, но она непременно должна родиться в душе неопытной при чтении «Героя нашего времени»: ведь ему все сходит с рук, всякое предприятие удается! Чего больше надо? А мастерская рука писателя оставила на изображенном ею образе безнравственного, чуждого религии и правды человека, какую-то мрачную красоту, приманчивую красоту ангела отверженного.

Григорий Александрович соблазняет не только при чтении его подвигов, соблазняет сильным впечатлением, которое остается и долго живет по прочтении романа. Автор Печорина не решил и для самого себя: полезна ли, вредна ли его книга. Печорин умирает во время бестолкового путешествия в Персию. При жизни он был мертв для общества, в частности для ближних; мало того, он заражал смертным недугом всякого, кому бы ни пришло быть в соприкосновении с ним. И этого мало! Несмотря на свое нравственное одиночество, на свое отчуждение от людей, Печорин оставил по себе многочисленное потомство последователей, которых он ведет туда же, куда достиг сам.

По образцам порока портится человек, по образцам добродетели исправляется. С этою целию предлагается здесь повесть, всеми началами своими противоположная двум вышеупомянутым повестям, противоположная и впечатлением, и последствиями. Она не вымысел – изложение истинного события с сохранением всей исторической точности. Впечатление от нее должно быть положительно, существенно, верно, сильно, не мечтательное, должно действовать истиною, а не увлечением и обольщением. Неверие – источник эгоизма; вера в Бога источник правильной любви к себе и ближнему. Действия, истекающие из правой веры в Бога, радикально противоположны действиям, истекающим из веры в себя или в какой-то неопределенный фатализм.

Всякий по необходимости должен убедиться, что в человеке добро смешано со злом: удовлетворять одним порочным стремлениям – значит ли любить себя? Скорее значит – ненавидеть. А так-то и любят себя эгоисты. Оттого они – враги себе и всем. Правильная любовь к себе заключается в подавлении в себе зла, в возможном развитии добра. Здравый разум, по необходимости, должен признать эту любовь истинною. Такою она признается Богом: на нее указывает заповедь Божия как на меру любви к ближнему. Оправдывают ее самые последствия человек поставляется в согласие с самим собою, с обществом, с обстоятельствами, каковы бы они ни были; все действия его носят на себе печать высокой добродетели; последствия этих действий постоянно и всегда благотворны.

Верующий в Бога живою верою и руководствующийся в поступках Законом Божиим выносит с твердостью и мужеством бедствия земного странствования; не злоупотребляет слабостию ближних; не мстит врагам – благодетельствует им; владеет сердечными чувствованиями с целью благонамеренною, не с целью преступного исполнения своих глубоко порочных замыслов; устраивает благосостояние государственное и семейное; умеет быть мудро и благодетельно строгим для исправления людей, совратившихся с пути правды; нравственная сила его, сила добродетели, имеет счастливое и продолжительное влияние на его потомство; природнившаяся сердцу его добродетель доставляет ему кроткое и вместе сильное наслаждение: оно слышится в душе его... Историческим, верным доказательством всего этого служит Иосиф. Желаем, чтоб его потомство было многочисленно, чтоб многие из последователей Печорина обратились в последователей Иосифа; желаем этого для блага общего, ДЛЯ блага частного, для блага истинного и вечного».

К сожалению, наша литература не воспользовалась литературным опытом святителя Игнатия. Она просто была не готова (как не готова и до сих пор), за исключением Гоголя, вступить на этот путь. Конечно, святитель Игнатий не сменил слова проповедника на перо литератора, но, кроме про́заических миниатюр и «Иосифа», он оставил одно поэтическое сочинение: «Христианский пастырь и христианин-художник» («художник» здесь в широком смысле творчества, когда так называют живописца, писателя, музыканта...). Это беседа Пастыря и Художника. Вот основополагающие высказывания из ответов Пастыря. Он говорит: «Один Бог – предмет, могущий удовлетворить духовному стремлению человека. Так мы созданы и для этого созданы. Человеку дано смотреть на Творца своего и видеть Его сквозь всю природу, как бы сквозь стекло; человеку дано смотреть на Него и видеть Его в самом себе как бы в зеркале. Когда человек смотрит на Бога сквозь природу, то познает Его неизмеримую силу и мудрость; чем больше человек приучается к такому зрению, тем больше Бог представляется ему величественным, а природа утрачивает пред ним свое великолепие, как проводник – и только – чудного зрения...

Большая часть талантов стремилась изобразить в роскоши страсти человеческие. Изображено певцами, изображено живописцами, изображено музыкою зло во всевозможном разнообразии. Талант человеческий, во всей своей силе и несчастной красоте, развился в изображении зла; в изображении добра он вообще слаб, бледен, натянут... Когда усвоится таланту Евангельский характер, а это сопряжено с трудом и внутреннею борьбою тогда художник озаряется вдохновением свыше, только тогда он может говорить свято, петь свято, живописать свято. Чтоб мыслить, чувствовать и выражаться духовно, надо доставить духовность и уму, и сердцу, и самому телу. Недостаточно воображать добро или иметь о добре правильное понятие: должно вселить его в себя, проникнуться им...

Вочеловечившийся Господь уже благословил х приступить к Нему и приносить себя Ему в словесную жертву. Его благословения тебе вполне достаточно... Престань скитаться, как в дикой пустыне между зверей, в плотском состоянии, среди разнообразных страстей! Войди во Двор Христов вратами – покаянием и плачем. Этот плач родит в свое время радость, хотя и на земли, но не земную. Духовная радость – признак торжества души над грехом. Пой плач твой, и да дарует тебе Господь воспеть и радость твою».

Этот идеал художника в нашей культуре воплотился более или менее лишь в отдельных произведениях литературы, живописи, музыки. Но в целом наша культура ушла на широкую дорогу, измельчала. Ее путь совпадает с теми духовными путями, которыми шла русская интеллигенция, точнее – все образованное общество: всеми путями к изощренному эгоизму, к безбожию (повторим, что довольно много было и исключений). Здесь еще нет речи о так называемой «массовой культуре», а уж не она ли находит бесконечно разнообразные краски в изображении зла? Святитель Игнатии в свое время явится как бы единственным из критиков, кто указал ясно и недвусмысленно на этот порок культуры.

Очень интересные мысли о литературе греховной – еретической – есть в трактате святителя Игнатия «Понятие о ереси и расколе». Он, конечно, говорит здесь более о книгах по еретической «догматике», о книгах «подвижнических», но его оценки совершенно правомерно могут относиться и к произведениям художественным, где ересь бывает часто гораздо действеннее, чем в теоретических сочинениях. «Романы, комедии и прочие сочинения явно греховные, исполненные сладострастия, – пишет святитель, – также суть плоды ереси... Чтение всех этих книг крайне вредно, хотя для неопытных глаз в одних из них яд приметен, а в других очень скрыт. Неприметность яда не уменьшает его силы; напротив того, утонченные яды действуют с особенною разрушительностью. Чтение «догматической», особливо «подвижнической» еретической книги возбуждает нередко блудные помыслы, а чтение романов возбуждает помыслы неверия, разных недоумений и сомнения относительно веры.

Грехи, как и нечистые духи, имеют сродство между собою... Люди, преданные сладострастию, с особенною охотою читают еретические книги о христианском подвижничестве и совершенстве, а нравственных книг Православной Церкви чуждаются и отвращаются. Какая тому причина? – Сходство в настроении духа. Эти люди находят наслаждение в чтении книги, написанной из мечтательности и самосмышления, приправленной утонченным сладострастием, тщеславием, высокоумием, которые кажутся благодатью умам и сердцам, не очищенным истинным учением Христовым. Православные книги призывают к покаянию и оставлению греховной жизни, к самоотвержению, к самоосуждению и смирению, чего именно сын мира и не желает».

Дух обмирщения на глазах святителя Игнатия продолжал проникать в иконописание и церковную музыку. «Западное просвещение, – пишет он, – так сильно хлынуло в Россию, что оно вторглось и в Церковь, нарушило ее восточный православный характер, хотя нарушило его в предметах, нисколько не касающихся сущности христианства... Эти нарушения так мелочны, что могут быть весьма скоро устранены. Россия уже не повинуется и не подражает слепо Европе, она подвергает западную образованность благоразумной критике... Русские поняли, что итальянские картины не могут быть святыми иконами. Между тем итальянская живопись взошла почти во все православные русские храмы со времен преобразования России на европейский лад... Все движения, все позы, все физиономии на итальянских картинах или вообще на картинах, написанных западными еретиками и изображающих священные предметы, чувственны, страстны, притворны, театральны; ничего в них нет святого, духовного; так и видно, что живописцы были люди вполне плотские, не имевшие ни малейшего понятия о состоянии духовном...

Не имея понятия о том, какое выражение принимают черты лица углубленного в свою молитву святого мужа, какое выражение принимают его глаза, его уста, его руки, все тело его, они сочиняют в невежественном воображении своем произвольную, невежественную мечту... Воспитанники русской Академии Художеств получили образование по образцам западным и наполнили храмы иконами, вполне недостойными имени икон... Изображению святого должны быть чужды изысканная поза, движение, изображающее восторженность, выражение лица романическое, сентиментальное, с открытым ртом, с закинутою кверху головою или с сильно устремленными кверху глазами. Последнее положение, к которому обыкновенно прибегают для изображения молитвенного состояния, именно и воспрещается иметь при молитве святыми Отцами...

Также начинают многие понимать, что итальянское пение не идет для православного богослужения... Придворное пение (здесь указываю более на обедню; впрочем, «Господи, помилуй», поемое на Литургии, уже поется и на всех церковных последованиях), ныне вошедшее во всеобщее употребление в православных церквях, необыкновенно холодно, безжизненно... Сочинения новейших композиторов выражают настроение их духа, настроение западное, земное, душевное, страстное или холодное, чуждое ощущения духовного... Несмотря на правильность переложения, канон Пасхи утратил свой характер торжественной радости и получил характер печальный: это уже не восторг, произведенный воскресением всего рода человеческого во Христе, это плач надгробный. В некоторые переложения трудившиеся в них внесли свой характер, уничтожив совершенно церковный характер: в них слышна военная музыка, как, например, в «Благослови, душе моя Господа...», коим начинается всенощная. Отчего так? Оттого, что переложение совершалось под руководством военного человека, вполне светского, образовавшего свой вкус по музыке антицерковной».

Из всего сказанного святителем Игнатием видно, сколь многообразными путями и как хитро пробирается ересь в духовную культуру России, в жизнь Церкви.

Святитель много писал и говорил о молитве и в частности, о молитве Иисусовой. Вот он пишет одной монахине: «Святый Исаак говорит в 40-м Слове: «Возлюби в молитве более поклоны, нежели упражнение в стихословии», т. е. в пении псалмов и канонов. Количество поклонов пусть назначается удовлетворением цели их. Цель их согреть тело, причем разгорячается и дух. При этом хорошо вспомнить слова святителя Димитрия, сказанные им от опыта и принадлежащие к келейному пребыванию: «Лучше краткая и частая молитва, чем продолжительная с продолжительными промежутками». Вы спрашиваете, что значит телесная молитва? Это вообще молитва новоначальных, в особенности же клиросное пение, а наипаче нотное, где все внимание обращено на голос. От этой молитвы, сопровождаемой сильною наружною ревностью, также плотскою, переходит человек к сердечному и умственному вниманию... Пишете, что при начале упражнения в Иисусовой молитве бороли вас только уныние и его порождения: отчаяние, недоумение, сон и проч. Это хороший признак: „Пользу молитвы, – сказал святый Иоанн Лествичник, – можно заметить из бесовских препятствований, возникающих во время собрания, т. е. молитвенного». Вы, конечно, помните, что я вам завешал внимать умом языку, тихо произносящему молитву, отнюдь не позволяя себе самочинно вдаваться в художество, описанное в «Добротолюбии»... От художества о ноздренном дыхании уклонитесь!» "3

В начале 1850-х годов святитель Игнатий издал целый ряд сочинений о молитве, которые могли бы составить книгу на эту тему. Краткий трактат «Дух молитвы новоначального» состоит из введения, сорока параграфов и заключения. Здесь каждая фраза продумана и нет ни одного лишнего слова. Они часто афористичны. Например: «Истинная молитва есть голос истинного покаяния»; «Хотя бы кто стоял на самой высоте добродетелей, но если он молится не как грешник, молитва его отвергается Богом»; «Достоинство молитвы состоит единственно в качестве, а не в количестве». На немногих страницах – множество мыслей, и все они подкреплены ссылками на творения святых Исаака Сирина, Иоанна Лествичника, Григория Синаита, Марка Подвижника и других. Эта статья вводит, как некое предисловие, во все вопросы, связанные с молитвенным деланием. К ней примыкают краткие, по 56 страниц, слова: «О келейном молитвенном правиле» и «О церковной молитве».

«Правило! – пишет святитель Игнатий. – Какое точное название, заимствованное из самого действия, производимого на человека молитвами, называемыми правилом! Молитвенное правило направляет правильно и свято душу, научает ее поклоняться Богу Духом и Истиною, между тем как душа, будучи предоставлена самой себе, не могла бы идти правильно путем молитвы». Святитель Игнатий в этих статьях дает инокам драгоценные советы от собственного молитвенного опыта. Новоначальный может по этим сочинениям как но учебнику (собственно, под руководством самого автора) войти в существо одного из сложнейших аскетических дел. Но это только начало. Далее следуют: «Слово о молитве устной и гласной»; «Слово о поучении или памяти Божией..»; «Слово о молитве умной, сердечной и душевной»; обширное «Слово о молитве Иисусовой» (80 страниц) и трактат «О молитве Иисусовой» (92 страницы). К этому надо прибавить множество поучений о молитве, рассыпанных в письмах святителя Игнатия.

Когда вышла из печати изданная Оптиной Пустынью книга «Житие и писания молдавского старца Паисия Величковского», старец Макарий прислал несколько экземпляров и архимандриту Игнатию, как и многим другим настоятелям русских обителей. Здесь, как писал о. Игнатий, «с особенною ясностью изложено учение, весьма приличествующее нашему времени, учение о Иисусовой молитве, о которой ныне по большей части имеют самое темное, сбивчивое понятие. Иные, считающие себя за одаренных духовным рассуждением и почитаемые многими за таковых, «боятся» этой молитвы, как какой заразы, приводя в причину «прелесть» – будто бы непременную спутницу упражнения Иисусовою молитвою, сами удаляются от нее и других учат удаляться. Изобретатель такового учения, по мнению моему, диавол, которому ненавистно Имя Господа Иисуса Христа, как сокрушающее всю его силу: он трепещет этого всесильного Имени, и потому оклеветал Его пред многими христианами...

Причина прелести – не молитвословие, не псалмы, не каноны и акафисты, не молитва Иисусова, – нет! Сохрани Боже всякого от такового богохульства! Гордость и ложь – вот причина прелести! Гордость и ложь, которых виновник – диавол. А он, чтоб свалить с себя вину, дерзостно и богохульно оклеветал Иисусову молитву, – сам же встал в стороне, как ни в чем не повинный. Ныне многие хлопочут, остерегаются и других остерегают от молитвы Иисусовой, утверждая, что должно от нее удаляться как от причиняющей прелесть, а о диаволе, настоящем виновнике прелести, ни слова, совсем забыли. Ах! Какая явная хитрость диавола! Как он прячется искусно!»

Святитель Игнатий сам был делателем Иисусовой молитвы, его великий опыт в этом духовном деле позволил ему разрушить дьявольскую ложь. Его писания о Иисусовой молитве вместили в себя опыт всех подвижников духа – от Апостолов и египетских пустынников до русских старцев, таких как Нил Сорский, Паисий (Величковский) и Серафим Саровский, которого он уже тогда называл святым. Обобщив их опыт, он не оставил без подробного объяснения ни одного вопроса, связанного с Иисусовой молитвой.

«Под именем поучения или памяти Божией, – пишет о. Игнатий, – святые Отцы разумеют какую-либо краткую молитву или даже какую-либо краткую духовную мысль, которой они приобучились и которую они старались усвоить уму и памяти вместо всякой мысли. Можно ли заменить одною духовною краткою мыслию о Боге все прочие мысли? – Можно. Святый Апостол Павел говорит: «Не судих бо ведети что в вас, точию Иисуса Христа, и Сего распята...» . Поучение или память Божия есть установление Божественное... «Бдите убо на всяко время молящеся» завещал некогда Господь предстоявшим ученикам Его. Завещавает Он это и нам».

«Упражнение в непрестанной молитве, – продолжает о. Игнатий, – приобучение себя к ней необходимо для всякого инока, желающего достигнуть христианского совершенства. Упражнение в непрестанной молитве и приобучение себя к ней есть обязанность каждого инока, возложенная на него заповедью Божиею и иноческими обетами». «Отчего непрестанная молитва или непрестанное памятование Бога названы «поучением»? – продолжает о. Игнатий. – Оттого, что подвижники, на делание которых снизошла роса Божественной благодати, обрели в повторяемой ими краткой молитве духовный, глубочайший, неисчерпаемый смысл, постоянно привлекавший и усугублявший их внимание своею духовною новизной. И соделывался для них краткий стих обширнейшею наукою, наукою из наук, а занятие им – в точном смысле поучением». «Призываемый сердечною молитвою Христос ниспосылает в сердце духовную силу, называемую миром Христовым, непостижимую умом, невыразимую словом, непостижимо постигаемую одним блаженным опытом». «Если ты пресытишься, в особенности упьешься, – развивает последнюю мысль о. Игнатий, – святый мир престанет в тебе действовать. Если разгневаешься, надолго прекратится его действие. Если позволишь себе дерзость, он престанет действовать. Если возлюбишь что земное, заразишься пристрастием к вещи, к какому-либо рукоделию, или особенным расположением к человеку, святый мир непременно отступит от тебя. Если попустишь себе услаждение блудными помыслами, он надолго, весьма надолго оставит тебя, как нетерпяший никакого зловония греховного, в особенности блудного и тщеславного. Поищешь его и не обрящешь. Восплачешь о потере его, но он не обратит никакого внимания на плач твой, чтоб ты научился давать дару Божию должную цену и хранить его с подобающими тщательностью и благоговением».

«Моление молитвою Иисусовою, – пишет святитель Игнатий, – есть установление Божественное. Установлено оно не чрез посредство пророка, не чрез посредство Апостола, не чрез посредство Ангела, – установлено Самим Сыном Божиим и Богом. После Тайной Вечери, между прочими возвышеннейшими, окончательными заповеданиями и завещаниями, Господь Иисус Христос установил моление Его именем, дал этот способ моления как новый, необычный дар, дар цены безмерной... Как нам, ничтожным, бренным, грешным принять дар? Не способны для этого ни руки наши, ни ум, ни сердце. Ты научи нас познать, по возможности нашей, и величие дара, и значение его, и способ принятия, способ употребления, чтоб не приступить нам к дару погрешительно».

И вот человек решается приступить к исполнению этого священного завета Господа. «Сила сатаны, – пишет о. Игнатий, – пребывающая в человеке при его рассеянной жизни непримечаемою и непонимаемою, когда услышит имя Господа Иисуса, призываемое молящимся, приходит в смятение. Она воздвизает все страсти в человеке, посредством их приводит всего человека в страшное колебание, производит в теле различные странные болезни. В этом смысле сказал преподобный Иоанн Пророк: «Нам немощным остается только прибегать к имени Иисуса: ибо страсти, как сказано, суть демоны – и исходят от призывания сего имени» (Ответ 301-й). Это значит: действие страстей и демонов – совокупное... Не придем от этого в уныние и недоумение. Напротив того, ободримся и уготовимся к подвигу». «Пребывание умом и сердцем на небе и в Боге, – продолжает о. Игнатий, – вот главный плод, вот цель молитвы; отражение и попрание врагов, противодействующих достижению цели дело второстепенное: не должно оно привлекать к себе всего внимания, чтоб сознанием и созерцанием победы не дать входа в себя высокоумию и самомнению».

Святитель Игнатий приводит высказывания о Иисусовой молитве преподобных Антония Великого, Макария Египетского, святителей Василия Великого и Иоанна Златоуста, упоминает великих делателей молитвы, святого Игнатия Богоносца, мученика Каллистрата Карфагенского, преподобных Пахомия и Исайю, уроженцев Верхнего Египта, нитрийских и скитских монахов Египта Нижнего; подвижников Синайской горы. «Из этого видно, – пишет о. Игнатий, – что моление именем Господа Иисуса было повсеместным, общеупотребительным во Вселенской Церкви.

Кроме упомянутых Отцов, писали о молитве Иисусовой нижеследующие: преподобный Исихий, иерусалимский пресвитер, ученик святого Григория Богослова, писатель V века, уже жалующийся на оставление монахами упражнения Иисусовою молитвою и трезвения; преподобные Филофей Синаит, Симеон Новый Богослов, Григорий Синаит, Феолипт Филадельфийский, Григорий Палама, Кавдист и Игнатий Ксанфопулы и многие другие... Из российских Отцов имеются сочинения о ней преподобного Нила Сорского, свяшенноинока Дорофея, архимандрита Паисия (Величковского), схимонаха Василия (Поляномерульского) и иеромонаха Серафима Саровского. Все упомянутые писания Отцов достойны глубокого уважения по обилию живущих в них и дышащих из них благодати и духовного разума; но сочинения российских Отцов, по особенной ясности и простоте изложения, по большой близости к нам относительно времени, доступнее для нас, нежели писания греческих светильников. В особенности писания старца Василия можно и должно признать первою книгою, к которой в наше время желающему успешно заняться Иисусовою молитвою необходимо обратиться» . «Превосходна книга преподобного Нила Сорского... Отеческие книги составляют единственный источник, к которому может обратиться томимая гладом и жаждою душа для приобретения существенно нужных познаний в подвиге духовном. Книги эти – дражайшее наследие, оставленное святыми Отцами их иноческому потомству, нам, нищим. Книги эти – крохи, упавшие к нам и составляющие пашу долю, крохи с духовной трапезы Отцов, богатых духовными дарованиями».

Позднее русские проповедники в своих поучениях о Иисусовой молитве будут указывать и на сочинения святителя Игнатия. Сам он, сокрушаясь об оскудении духовною наставничества, пишет, что «единственным руководителем нашим должны быть Отеческие писания и молитвенный плач пред Богом». И далее о. Игнатий дает подробнейшее и пространное изложение учения святых православных Огцов о Иисусовой молитве, все его основы и оттенки. Он не исключает мирян из числа возможных делателей Иисусовой молитвы, но все-таки нередко указывает, что по-настоящему это дело может быть под силу только инокам. Так считали и многие святые Отцы, писавшие о молитве. Да и для монахов умное делание становится все труднее. Даже в монастырях трудно найти место неразвлекаемого уединения, тем более – продолжительной безмолвной жизни.

О. Игнатий пишет: «Совершенное безмолвие наше время очень неудобно, почти невозможно: Серафим Саровский, Игнатий Никифоровский, Никандр Бабаевский, – иноки, весьма преуспевшие умной молитве, пребывали по временам то в безмолвии, то в обществе иноков». Бывает и так. «Святый Симеон Новый Богослов говорит, что по внушению бесов иноки, проводящие лицемерную жизнь, завидуют истинным подвижникам благочестия, употребляют все меры расстроить их или изгнать из обители. Даже благонамеренные иноки, но проводящие жительство наружное и не имеющие понятия о жительстве духовном, соблазняются на духовных делателей, находят их поведение странным, осуждают и злословят их, делают им различные оскорбления и притеснения. Великий делатель молитвы Иисусовой блаженный старец Серафим Саровский много претерпел неприятностей от невежества и плотского воззрения на монашество своих собратий, потому что те, которые читают Закон Божий телесно, полагают исполнять его одними внешними делами, без мысленного подвига».

Какое огромное количество препятствий лежит на пути делателя Иисусовой молитвы! И тем не менее о. Игнатий призывает приступать к ней с простотой и открытостью: «Займемся молитвою Иисусовою бескорыстно, с простотою и прямотою намерения, с целью покаянья, с верою в Бога, с совершенною преданностью воле Божией, с упованием на премудрость, благость, всемогущество этой святой воли... Мы – грешники, недостойные духовных наслаждений и видений... Встанем мысленно пред Господом нашим Иисусом Христом в лике прокаженных, слепых, глухих, расслабленных, беснующихся, начнем пред Ним из нищеты духа нашего, из сердца, сокрушенного болезнию о греховности нашей, плачевный молитвенный вопль. Этот вопль да будет неограниченно обилен!»

В другой статье о. Игнатий напоминает, что и в духовном труде существует опасность надорвать силы: «Не должно обременять ум излишним чтением молитв и Писания, также не должно упускать обязанностей своих для неумеренного упражнения молитвою и чтением. Как излишнее употребление пищи расстраивает и ослабляет желудок, так и неумеренное употребление духовной пищи ослабляет ум, производит в нем отвращение от благочестивых упражнений, наводит на него уныние» .

Для всякого человека – своя мера. При многократном и внимательном перечитывании писаний святителя Игнатия – о молитве и вообще о духовной жизни – читатель может выстроить для себя ту цепь наставнических рекомендаций, которую для него как бы выстроил сам святитель.

Попытки оставить настоятельскую должность и уйти на покой о. Игнатию не удавались. Ни Синод, ни Государь не соглашались его отпустить. Он писал сестре Елизавете Александровне 19 февраля 1853 года: «Недаром один великий Отец сказал: «Начало зла – рассеянность». Как бы и мне желалось, при преклонных моих летах и слабости здоровья, приютиться в какое-либо уединенное, неизвестное миру место. Но до сих пор не вижу к этому никаких средств». «Монастырь наш шумен, – писал он сестре в другом письме, – но нечего делать: живешь не так и не там, как и где бы хотелось, а где и как приводит непостижимый Промысл Божий... Смирение состоит в том, между прочим, чтоб признавать себя достойным того положения, в котором мы находимся... В наше время Бог дарует спасение более при посредстве смирения, нежели подвига: ныне при умножившихся немощах подвиг особенно опасен, как сильно наветуемый осуждением, притом требующий опытного руководителя; а смирение – всегда непадательно».

Брату своему, Петру Александровичу, о. Игнатий пишет о том же своем желании: «Я сколько ни молил Бога, чтобы даровал мне уединенную жизнь, но и до сих пор остаюсь в Сергиевой пустыни, подвергаясь развлечениям различного рода». Эти развлечения – суть скорби, и надо было иметь большую духовную опытность, чтобы их со смирением претерпевать.

В одном из писем 1853 года о. Игнатий говорит, что скорби христиан в разное время имели свои особенности. «Сперва было явное гонение на христиан, – пишет он. – Все двенадцать главных Апостолов Христовых, за исключением Иоанна Богослова, окончили земное странствование насильственною смертию. Впоследствии это явное гонение преобразилось в более тонкое..., начали требовать не отречения от Христа, а принятия ереси, столько же душепагубной, как и отречение...

Далее гонение сделалось еще тоньше: оставлено на произвол верование во Христа, а отвергнуто жительство по заповедям Христовым: принято жительство противоположное им, отчего вера никак не может перейти из вводной в деятельную, тем менее в живую, т. е. духовную... В этом состоянии сбивчивости и темноты, мы видим в настоящее время многих, считающих себя христианами и даже учителями Христовой Церкви, из них иной не верит чудесам Христовым, исчисленным в Евангелии, другой верит одной части учения Христова, а другую отвергает; иной не верит существованию демонов; опять иной думает, не умея различить дел веры от дел естества, что все спасутся за свои добрые дела... По этой причине весьма редко можно слышать истинное Слово Божие из уст человеческих, хотя и часто можно слышать поддельное. Глад слышания Слова Божия – вот бедствие, несравненно тягчайшее, бедствие всех бедствий, которые когда-либо были попущены на христиан».

При этом «гладе» – какое отрадное явление была деятельность Оптиной Пустыни по изданию аскетических писаний православных Отцов! Оно стало возможно при покровительстве святителя Филарета, митрополита Московского и Коломенского. Его авторитет был в Церкви столь высок, что и Синод, коего членом он был, не мог упрекнуть его в том, что он как бы попускает нарушение петровского «Духовного Регламента», указывавшего, что печатание духовных книг есть дело лишь Святейшего Синода. Беда была в том, что издания Синода, хотя и весьма ценные, были редки, за многие годы издан был ограниченный круг книг. Почти вся аскетика оставалась в рукописном виде. Был глад! Тот же глад подвигал и самого о. Игнатия заниматься переводом учительных книг, которые потом переписывались иноками, иногда и мирянами.

Каждое издание Оптиной – неоценимый подарок монашеству. Со времени выхода в свет «Жития и Писаний молдавского старца Паисия Величковского» старец Макарий каждую очередную книгу высылал архимандриту Игнатию в Троице-Сергиеву пустынь. «Приношу вам благодарность за экземпляр вновь изданной книги преподобного Феодора Студита, -пишет о. Игнатий преподобному Макарию в апреле 1853 года. – Сообразно тому, как изволите писать, высокопреосвященнейший митрополит Московский Филарет благоволил написать мне, что он желает напечатания книги преподобного Исаака Сирского. Все монашество обязано благодарностью этому архипастырю за издание Отеческих книг Оптиною Пустынью... Я совершенно согласен с вами, что для монашества, которое жительствует по книгам святых Отцов, необходим точный перевод с подлинников посредством лица, вполне знающего монашескую жизнь. Таковым лицом без сомнения был старец Паисий» (в заключение письма о. Игнатий просит выслать ему по двенадцать экземпляров Феодора Студита и Симеона Нового Богослова «с означением цены за них».

В другом письме к старцу Макарию о. Игнатий пишет: «Все русское монашество обязано особенною благодарностью Оптиной Пустыни за издание многих творений святых Отцов перевода старца Паисия, столь точно передававшего отеческие мысли. И перевод на русский язык монашеских отечественных писаний, по знанию монашеской жизни, гораздо удовлетворительнее совершается братиями Обители вашей, нежели перевод их людьми, чуждыми этой жизни».

У о. Игнатия появилась мысль – в случае разрешения идти на покой поселиться на Валааме или в скиту Оптиной Пустыни. В 1855 или 1856 году он пишет старцу Макарию: «Прошу ваших святых молитв, чтобы милосердый Господь даровал и мне исторгнуться из челюстей мира и присоединиться к вашему богоспасаемому стаду, если есть на то Его святая воля. Что же касается до меня, то самый ответ и убогое мое суждение убеждают меня постоянно в величайшей пользе и даже необходимости удаления из здешнего шумного места, которое и в нравственном отношении – точно село при пути. Все иноческое уничтожается здесь рассеянностью, все посевы стаптываются мимоходящими».

25 ноября 1855 года о. Игнатий пишет архимандриту Дамаскину, настоятелю Валаамского Преображенского монастыря: «Остаток дней моих желал бы провести в Валаамской обители; только в случае невозможности поместиться в ней имею в виду Оптину Пустынь. Последняя представляет больше выгод в материальном отношении: там климат гораздо благораствореннее, овощи и плоды очень сильны и в большом количестве, но Валаам имеет бесценную выгоду глубокого уединения. Сверх того, сухие и теплые келии (так как я из келии выхожу только в хорошие летние дни, а весною, осенью и зимою почти вовсе не выхожу) могут и в материальном отношении много облегчить для меня пребывание на Валаамском острове... Жительство в скиту было бы для меня более сродным и удобным. Самая тишина скита, в который навсегда воспрещен вход женскому полу, совершенно соответствует требованию моего здоровья и душевному настроению. Скит защищен отовсюду дренами от ветров: это бы дало мне возможность порабатывать хотя в летние дни».

Далее, заметив, что скитской устав на Валааме излишне строг в отношении пищи, а особенно для нынешних немощных монахов, о. Игнатий предлагает: «Не заблагорассудите ли ввести в скит Валаамский постановления Оптинского скита, основательность которых и благоразумная сообразность с немощью настоящего поколения доказывается тем, что Оптин скит изобилует избраннейшим братством, весьма много способствующим к цветущему благосостоянию скита и самого монастыря. Это избранное братство состоит из нескольких настоятелей, живущих на покое, и из нескольких лиц образованного светского круга. Будучи слабее телосложением, нежели простолюдины, они неспособны к сильным телесным трудам и подвигам, зато способнее к подвигу душевному и к занятиям, требующим умственного развития... Все сие предлагаю, возлюбленнейший отец, на рассуждение ваше, дабы вы подвиглись к снисхождению моей немощи и подобных мне немощью...

Сначала и в Оптином скиту ревность учредителей его устремлялась было к особенно строгому посту, но усмотрев, что при такой строгости скит должен остаться без братии, она смягчилась и дала устав для пиши более доступный, впрочем, все еще гораздо более строгий, нежели устав о пище, положенный церковью для схимника, живущего при монастыре. Однако, несмотря на таковое смягчение, мало, очень мало было охотников из многочисленного братства Оптиной Пустыни для жительства в скиту. Когда прибыл туда старец иеромонах Леонид с несколькими учениками своими и настоятель предал ему скит в духовное управление, тогда скит начал населяться, и населяться преимущественно людьми не крепкого телосложения, искавшими спокойствия в уединении. Всему этому, т. е. состоянию скита до прибытия о. Леонида и состоянию его по прибытии старца, я был очевидцем... потому говорю я вам так подробно о Оптинском ските, что цветущее его состояние и происшедшее от него благоустройство самого монастыря суть факты, а факты составляют самое верное доказательство.

Что же касается до самого общежития, то есть самого монастыря Валаамского, то я нахожу настоящее ею устройство первым в России, далеко высшим знаменитых общежитий Белобережского, Плошанского, Софрониевского, даже Оптинского и Саровского, потому что в этих монастырях, гораздо более близких к миру, иноки имеют несравненно более средств сноситься с миром, заводить с ним связи...

При удалении моем от должности и при перемещении в уединение вашего скита, может быть по особенной милости Божией дастся мне время на покаяние и я потянусь несколько годов. В таком случае Валаамский скит может понаселиться расположенными ко мне иноками, как населился Оптин при пришествии туда о. Леонида». Однако игумен Дамаскин не согласился на изменение скитского устава. В 1856-м году о. Игнатий поехал в Оптину... «Сею весною, – пишет он игумену Варфоломею в декабре этого года, – провел я четыре недели в Оптиной Пустыни. Спасет Бог отца Макария! Им живут и дышат братия и посетители! Обитель по внешнему своему устройству сделалась весьма открытою, лес очищен, посетителей множество. Тамошний серный ключ принес мне значительную пользу». После этой поездки о. Игнатий пишет в Ставрополь брату своему Петру Александровичу: «Я захотел соглядать собственными очами Оптину Пустынь, которая в настоящее время есть бесспорно лучший монастырь в России в нравственном отношении, особливо скит се, находящийся в ста саженях от самой пустыни, огражденный со всех сторон вековыми соснами, на песчаном грунте, недоступный для женского пола, может удовлетворить благочестивым желаниям отшельника в наш век. В нем живет много дворян, занимающихся духовною литературою, но тамошнее сокровище – духовник или старец их, в руках которого нравственное руководство скитской братии и большей части братии монастырских, т. е. всех благонамеренных и преуспевающих в добродетели, Он – из дворян, 68-ми лет; со мною в самых дружеских отношениях. Соображая потребности души моей и моего тела, я избрал скит местом для окончания дней моих в безмолвии и, чтоб дать этому начинанию некоторую прочность, покупаю корпус деревянных келий. При этом деле я упомянул здешним главным инокам, беседовавшим со мною, и о тебе. Келии требуют поправки, даже перестройки: для жительства они будут годны лишь к лету 1858 года».

Однако уже к августу того же 1856-го года оптинская мечта расстроилась: «Несмотря на мое желание остаться в Оптиной Пустыни, – пишет о. Игнатий, – я не сошелся с настоятелем ее, и потому время удаления моего из Сергиевской отсрочилось на неограниченное время. Отдаюсь на волю Божию... По человеческому суждению общество скита Оптинского и духовник – отец Макарий – лучшее, чего бы можно было желать по настоящему состоянию христианства и монашества в России, но Промысл Божий, руководящий нашей участью, мудрее суждения человеческого».

Все это не могло не нарушать иногда мира в душе даже такого закаленного подвижника, каковым был о. Игнатий. В одном из писем к брату, утешая его в смущениях, он говорит и о себе: «Св. Макарий Великий сказал: «В каждом из нас бывают перемены как в воздухе: то стоит ясная погода, то льются дожди, шумит ветер и стоит ненастье...». Другой святый, преп. Исаак, приводя и объясняя эти слова преп. Макария, говорит: «Заметь слово: в каждом. Оно поставлено не без цели, но употреблено с тою целью, чтоб показать, что все человеки, без изъятия, не только грешные, но и святые, по временам обуреваются страстями. Постоянной непогрешительности и постоянного душевного состояния нет на земле. Непременяемость есть достояние будущего века». Поэтому должно смотреть на свои душевные перемены с благоразумием, как бы показывая и открывая Богу свою греховность». «Мое здоровье плохо, – пишет о. Игнатий брату, – так плохо, что служу с величайшим трудом и усилием, доктора признают, что здешний климат – причина моей болезненности. Опять: да будет воля Божия» (30.IX.57).

Б течение 1850-х годов было несколько попыток выдвинуть архимандрита Игнатия на епископскую кафедру, но противодействие этому было так сильно, что он был уверен в несбыточности такого дела. И однако оно совершилось: по Высочайшему соизволению 23 октября 1857 года в Синоде произошло наречение архимандрита Игнатия во епископа Кавказского и Черноморского. 27 числа он был хиротонисан в Петербургском Казанском соборе. Участие в этом событии принимали: митрополит Санкт-Петербургский Григорий (Постников), архиепископ Казанский Афанасий, архиепископ Ярославский Нил, архиепископ Камчатский Иннокентий, епископ Ревельский Агафангел, епископ Тверской Филофей и епископ Мелитопольский Кирилл.

В речи на своем наречении святитель Игнатий сказал: «Монашество нравилось и нравится мне само по себе. Но я вовсе не мыслил о служении Церкви в каком бы то ни было сане священства. Быть епископом своего сердца и приносить в жертву Христу помышления и чувствования, освященные Духом – вот высота, к которой привлекались мои взоры... Как объясню себе то призвание, которым Вы, священнейшие Отцы, ныне призываете меня? Что обрели Вы во мне, и что я могу представить Вам, кроме множества недостатков моих? Страшен для меня сан епископа при мысли о немощи моей... Связанный избранием Вашим и повелением Августейшего Помазанника Божия, с покорностью и трепетом преклоняю главу под бремя, могущее сокрушить недостойного». 28 октября епископ Игнатий совершил Литургию в Крестовой церкви Александро-Невской Лавры. 3 ноября он прощался с братией в Троице-Сергиевой пустыни и перешел в Лавру. 4 ноября нового владыку принимала в Царском Селе вдовствующая Императрица Александра Феодоровна, которая пожаловала ему панагию с бриллиантами и рубинами – «в память о покойном Государе». 10-го он снова здесь, но уже у Государя Императора Александра Николаевича.

17 ноября святитель Игнатий участвовал в хиротонии настоятеля Соловецкого монастыря архимандрита Александра во епископа Архангельского и Холмогорского. На этом же богослужении наместник Троице-Сергиевой пустыни иеромонах Игнатий (бывший келейник архимандрита Игнатия) был возведен в сан архимандрита и по желанию братии и рекомендации епископа Игнатия назначен настоятелем пустыни.

Двадцать четыре года управлял святитель Игнатий Троице-Сергиевой пустынью и плоды этого управления отчасти были на виду: три новых великолепных храма. Из воспитанников святителя вышло шестнадцать настоятелей разных монастырей, из них – десять архимандритов, пять игуменов и один строитель.

«Епископ Игнатий, – говорится в его первом жизнеописании, составленном при участии его брата Петра Александровича, – в столь продолжительное настоятельствование свое в Сергиевой пустыни не только не скопил себе никакого капитала, но дошел до такой нестяжательности, что при отбытии своем не имел даже собственных средств на дальнюю дорогу. Он всегда был чрезвычайно щедр на милостыню; отказа не делал никому, если имел что подать. Когда не случалось денег, то подавал вещами, так что келейники старались наделять просящих деньгами, сколько было возможно, предупреждая просителей отличных отношений к архимандриту. Поэтому, когда надо было выехать из Петербурга, святитель вынужден был прибегнуть за денежным вспомоществованием к одному близкому ему по духовным отношениям лицу, которое и снабдило его пособием в тысячу рублей. 25-го ноября он оставил Петербург и 26-го прибыл в Москву, откуда ездил в Сергиеву Лавру. Пробыв в Москве с неделю, он отправился на Харьков и Ростов на Дону, останавливался в губернских городах у епархиальных архиереев, по приглашению их литургисал в Курске и Харькове, заезжал в Святогорский монастырь и 24-го декабря утром выехал из Бахмута еще по летней сухой дороге. В ночь на Рождество он был застигнут в степи страшной снежной метелью, которая подвергла его жизнь большой опасности. Только к семи часам утра 25 декабря он кое-как добрался до жилья, в санях, в которых выехали его отыскивать священнослужители ближайшего села, извещенные кучерами, оставившими экипаж в степи и верхами поскакавшими на звон колоколов искать помощи».

4 января 1858 года святитель Игнатий прибыл к месту своего служения, в Ставрополь. Оттуда он пишет своей сестре Елизавете Александровне, что путешествие его было «очень трудным», но что «несмотря на это, по мере удаления моего из Петербурга, где я совершенно уничтожался, начал чувствовать себя лучше и лучше. Но для ощущения перемены, в ее сущности, нужно отдохнуть, а я чрез час по приезде начал слушать Всенощное, 5-го служил обедню; 6-го также, и выходил на водоосвящение; 7-го также служу по причине табельного дня. Принят я очень радушно; место так понравилось, что я красивее его не видел; ключевые воды превосходные, каких я давно-давно не пивал. Город на огромной горе и весь в садах. Из горы кипят во множестве ключевые воды. Из Петербурга я выехал, как спадывает с дерева тот плод, который уже не может заимствовать с него соков. Мое удаление было такое естественное, логическое. Здесь должно быть для меня спокойнее».

В следующем письме к ней же: «Здешним местом я очень доволен: место тихое и спокойное, приучаюсь к климату и воде, но чувствую себя гораздо лучше, нежели в Петербурге. Здесь надо почти все заводить, начиная с самого помещения; однако и самое это маленькое помещение мне нравится гораздо больше, нежели мои высокие комнаты в Сергиевой пустыни, которые мне отсюда представляются каким-то страшным ледником. Ставропольский домик мой вроде келлий, в которых я жил в Бабаевском монастыре, но гораздо побольше. Возле самой церкви!.. Стоят они, как и церковь, среди обширного фруктового сада». И в третьем письме: «Прошли три месяца без пяти дней, как я кончил курс минеральных вод, а действие их продолжается в сильной степени... Слабость необыкновенная. Могу заниматься только утром до 12 часов». Несмотря на слабость и нездоровье, святитель Игнатий объезжает свою епархию и быстро входит в курс дел. Вот, например, он пишет брату Петру Александровичу из Моздока: «Моздок в настоящее время есть единственный пункт, из которого можно действовать с успехом... В Моздоке есть Апостол для горцев, не сравнимый ни с какими миссионерами: чудотворная икона Божией Матери, к которой во множестве притекают даже магометане-горцы. При церкви, в которой пребывает Икона, имеется 800 душ мужеского пола осетин-христиан и 700 душ христиан-черкесов. Церковь, где Икона, премаленькая и преветхая. Для построения новой собрано несколько тысяч денег; если к ним прибавить от казны небольшую сумму, то можно выстроить прекрасную церковь, которая приведет осетин и черкесов в восторг. Надо учредить крестные ходы с Иконою за Терек. Весьма бы хорошо учредить при церкви и Иконе монастырь общежительный: монахи – наилучшие миссионеры; сверх того, в монастырь могли бы вступить в число братства осетины и черкесы, к чему они наклонны.

В Моздоке имеется духовное училище в беднейшем положении: его надо привести в порядок, и надо дать ему возможность обучать черкесских и осетинских детей с целью приготовить из них причетников. Быв ныне в Моздоке, я велел взять в училище четырех мальчиков, и один умненький 15-летний юноша приехал ко мне в Ставрополь, чтоб приготовиться к принятию священства... В здешней Семинарии я предложил усилить преподавание осетинского языка; надо бы ввести и развить в Семинарии преподавание и прочих местных языков и наречий именно в видах церковной пользы края, а здесь хотели было уничтожить преподавание осетинскою языка, развить же преподавание французского и немецкого, изволь видеть направление!»

Часто пишет святителю Игнатию из Троице-Сергиевой пустыни друг его юности, многолетний сотаинник схимонах Михаил (Чихачев). Святитель оставил его больным. В июле 1859 года о. Михаил пишет, что много размышляет о смерти. Святитель Игнатий призывает его принимать скорбь как отеческое наказание от Бога. «Я провел всю жизнь в болезнях и скорбях, как тебе известно, – пишет он. – Но ныне не будь скорбей – нечем спастись. Подвигов нет, истинного монашества – нет, руководителей нет: одни скорби заменяют собою все. Подвиг сопряжен с тщеславием: тщеславие трудно заметить в себе, тем более очиститься от него; скорбь же чужда тщеславия, и потому доставляет человеку невольный подвиг, который посылается Промыслителем нашим сообразно произволению... Все придет своим чередом во мрак могилы забвения: только служение Богу и покаяние пред Ним будут иметь вечную цену... Очень заметно общее ослабление в вере». «Похворай, батюшка, с терпением и самоукорением; болезнь многому доброму учительница; сверх того, она послание Божие взамен и пополнение наших недостаточных подвигов». «Болезнь твоя есть Богом данная эпитимья. Милосердый Господь да дарует тебе переносить с благодарением Богу».

Это размышления и о собственных недугах. Явившееся было облегчение скоро прошло. Старая хворь возродилась. Напала на глаза золотуха... Переболел ветряной оспой... Снова явилась мысль об уходе на покой. «И от болезней и от лечения я так слаб, – пишет он о. Михаилу из Ставрополя, – что надо бы в какой-либо монастырь на покой, т. е. с управлением монастырем. Пришли мне такую книгу, где бы русские монастыри были описаны, да собери какие можно сведения о монастырях Задонском и Колязинском. Последний был бы удобнее, как менее посещаемый знатью. Впрочем, это помышления человеческие, а Бог знает, что делает с своими созданиями».

В ноябре 1860 года святитель Игнатий получил известие от архимандрита Моисея, настоятеля Оптиной Пустыни, о кончине старца Макария. «Оптина лишилась души своей», писал владыка о. Михаилу. При этом вспомнил он о переписке со старцем. Нельзя было, поминая наставника монахов, не поговорить о монашестве, о его упадке. Но в переписке с преосвященным Леонидом (Краснопевковым), епископом Дмитровским, святитель Игнатий говорит и об упадке христианства в русском обществе. «Московские журналы, пишет он 24 января 1860 года, открыли войну против монашества. Они называют его анахронизмом. Надо бы говорить откровенно, и сказать, что христианство становится анахронизмом.

Смотря на современный прогресс, нельзя не сознаться, что он во всех началах своих противоречит христианству и вступает в отношения к нему самые враждебные». «Спаси вас Господи, – пишет святитель, – за любовь вашу к монашеству. Многие ныне жалуются на него, видя или отыскивая в нем разные недостатки; но монашество – барометр, который, стоя в уединенной комнате, со всех сторон замкнутой, с точностью показывает состояние погоды на улице. Старые здания должно исправлять с большою осмотрительностью и знанием дела: иначе исправление может превратиться в разрушение. Буди воля Божия!»

Святитель Игнатий очень скорбел об упадке монастырей, где не находит должного места забота о духовном труде, который по большей части вытесняется телесным. «Во многих обителях, – пишет он владыке Леониду, – воздвигаются различные здания значительных размеров, которые дают обители вид как будто процветания. Но это обман для поверхностного взгляда. Самое монашество быстро уничтожается. Душевный подвиг почти повсеместно отвергнут... Этого мало! Во многих обителях совершенно потеряна нравственность. Говорю так, имея перед глазами самое печальное зрелище – Черноморскую пустынь, монастырь с весьма значительными средствами, расположенный на весьма уединенном месте. Имеются в здешней епархии два женских монастыря: в них нравственность хороша, но телесный труд и многопопечительность о вещественном развитии уничтожают душевное развитие».

В сочинении «О монашестве. Разговор между православными христианами, мирянином и монахом» святитель Игнатий высказал много своих мыслей и тревог по поводу монашества. Затем последовало второе, гораздо более крупное сочинение: «Приношение современному монашеству», целый том, написанные также в Ставрополе.

Цель первого сочинения выражена в одной из начальных реплик участника диалога – мирянина: «В обществе, которое я посещаю, часто возбуждается речь о монашестве, высказываются различные современные мнения о нем. Знакомые мои почти всегда обращаются ко мне, как к находящемуся в сношении со многими духовными лицами, выражая желание, чтоб и я высказал мое мнение. Хочу доставлять ближним сведения точные, а потому и прошу вас сообщить мне их». Другой собеседник, монах, отвечая на вопросы, рисует подробную картину истории монашества. Это краткая, но очень емкая и богатая фактами история, которая уже сама по себе, без оценок, говорит о Богоустановленности монашества, о том, что это не человек установил. Отсюда следует все остальное.

Многие миряне считают безбрачие и целомудренную жизнь неестественным состоянием для человека. Монах на этот важный вопрос отвечает очень обстоятельно: «Обновление естества, – говорит он, – есть дар Искупителя. По этой причине всякая евангельская добродетель избирается благим произволением, но даруется Христом производящему, как дар. Произволение доказывается принуждением себя к добродетели, а добродетель испрашивается у Бога прилежною и терпеливою молитвою.

Все евангельские добродетели не свойственны падшему естеству: ко всем подвижник должен принуждать себя, все должен испросить у Бога смиренною, соединенною с сердечным плачем молитвою. Подобно прочим евангельским добродетелям, безбрачная жизнь избирается произволением: борьбою с стремлениями падшего естества, обузданием тела подвигами доказывается искренность произволения; испрашивается дар чистоты у Бога сознанием неспособности падшего естества к чистоте и теплейшею, исполненною умиления молитвою; ниспосылается дар осенением Божественной благодати, изменяющей, обновляющей естество...

Рассмотрите жития святых, в которых описан подвиг их против падшего естества: вы увидите, что все святые перешли из обыкновенного состояния, в котором человек неспособен к безбрачной жизни, в состояние, которому безбрачие свойственно, после усиленной борьбы против пожеланий и влечений падшего естества; вы увидите, что главнейшим оружием их были молитвы и плач; вы увидите, что не только девственники устранили себя от необходимости брака, вдовцы от повторения его, но и самые развратные люди, преисполненные страстей, запятнавшие себя преступлениями, спутавшиеся и сковавшиеся, как цепями, греховными навыками востекли и возлетели к нетленной чистоте и святости. Повторяю вам: в Новозаветной Церкви тысячи тысяч девственников и девственниц, непорочных вдовцов и вдовиц, прелюбодеев и блудниц, претворившихся в сосуды целомудрия и благодати, неопровержимо доказывают, что подвиг целомудрия не только не невозможен, но и не так труден, как он представляется теористам, рассуждающим о нем без опытного знания, без знания, доставляемого нравственным преданием Церкви, теористам, рассуждающим и заключающим – скажу откровенно из своего разврата, из слепого и упорного предубеждения, из ненависти к монашеству и вообще к православному христианству».

На вопрос, отчего ослабело монашество, монах отвечает, оттого что в среде мирян ослабело христианство. «Ныне, – сказал он,– ослабевшее христианство приготовляет и доставляет, соответственно своему состоянию, слабых монахов. Ныне вступление девственника в монастырь – величайшая редкость! Ныне вступление лица, не стяжавшего порочных навыков, – редкость!.. Наиболее вступают слабые, поврежденные по телу и душе; вступают наполнившие память и воображение чтением романов... Вступают с закореневшими порочными навыками, с совестью притуплённою, умерщвленною предшествовавшим образом жизни, при котором дозволялись все беззакония и все обманы для прикрытия беззаконий. Для этих личностей борьба с собою очень затруднительна... Вступили они в монастырь, сняли мирские одежды, облеклись в черные одежды иноческие, но навыки и настроение, полученные в мирской жизни, остались с ними, и, пребывая неудовлетворенными, приобретают новую силу... Мало того, что недужный, неспособный противостоять соблазну лицом к лицу, встречается с ним по необходимости, едва выйдет за монастырские ворота, – сам соблазн насильно и неистово вторгается в монастырь, производит нравственные опустошения и злодеяния. Дух ненависти к монашеству признает торжеством для себя введение соблазна в монастырь. Успехом возбуждаются громкий хохот, рукоплескания, как бы от одержанной знаменитой победы, между тем как грех и бедствие – общие».

Итак – мир поставляет в монастырь грешников... «Часто, – продолжает монах свой ответ мирянину, величайшие грешники претворялись в величайших праведников. Монастырь есть место покаяния. Невозможно отказать в покаянии желающему и ищущему покаяния... Святый Иоанн Лествичник, живший в VI веке по Рождестве Христовом, исчисляя побудительные причины поступления в безмолвную жизнь, гораздо более указывает на желание избежать греха и удалить свою немощь от соблазнов, которым она не может противостоять, нежели на желание христианского совершенства, которым руководились немногие. Ныне, когда среди мира умножились соблазны и грехопадения..., большинство вступающих в монастырь вступает для снятия с себя греховного бремени, для вспоможения своей немощи, для обуздания себя... Неужели отказать человечеству в помощи, человечеству, страждущему от нравственных недугов?.. Судящие о монастырях на основании своих ошибочных взглядов требуют, чтоб в этих больницах господствовало цветущее здравие, чтоб тут не было и следа болезненности. Ищите тут успешного врачевания, тогда требование ваше будет справедливее».

В этой статье владыка Игнатий высказывает свои выстраданные мысли, а не общие положения. О том, что монах-собеседник здесь не условное лицо, говорят и высказанные им здесь биографические моменты. Например, о его пребывании в Оптиной Пустыни в 1828 и 1856 годах.

Одна из самых заветных мыслей владыки Игнатия – великая польза чтения Писания и творений святых Отцов. В этом он сходится и с преподобным Нилом Сорским. «Предлагаю вам обратить внимание на «Предание или Устав» преподобного Нила Сорского, нашего соотечественника, жившего в XV столетии... Сочинение это – глубоко, духовно. Оно издано в 1852 году по распоряжению св. Синода и разослано по монастырям... Сочинение преподобного Нила драгоценно для нас особенно потому, что оно наиболее применимо к современному монашеству, которое, по причине оскудения духоносных наставников, не может проходить того безусловного послушания, которое проходили древние иноки.

Преподобный Нил, вместо безусловного послушания духоносному наставнику, предлагает в руководство иноку новейших времен Священное Писание и писания святых Отцов, при совете преуспевших братии, с осторожною и благоразумною поверкою этого совета Писанием. Изучив истинный монашеский подвиг, преподобный Нил подавал свой смиренный голос против уклонении от прямого монашеского направления, в которые вдалось тогдашнее российское монашество по простоте своей и неведению. На этот голос не было обращено внимания. Увлечение вошло в обычай и, сделавшись общим, получило непреоборимую силу: оно послужило поводом к потрясению монастырей в XVIII столетии. Увлечение состояло в стремлении к приобретению имущества в обширных размерах».

От Нила Сорского святитель Игнатий переходит к старцам Оптиной Пустыни. «Память их, – пишет он, – была богато украшена мыслями святыми. Никогда не давали они советов от себя: всегда представляли в совет изречения Писания или Отцов. Это давало советам их силу: те, которые хотели бы возразить на слово человеческое, с благоговением выслушивали Слово Божие, и находили справедливым покорить ему свое умствование... «Божественное Писание и слова Святых Отцов, – пишет преподобный Нил в своем «Предании...» – бесчисленны, подобно песку морскому; исследуя их без лености, сообщаем приходящим к нам и нуждающимся в наставлении. Правильнее же, сообщаем не мы, – мы того недостойны, но блаженные святые Отцы из Божественных Писаний». Все святые аскетические писатели последних веков христианства утверждают, что при общем оскудении Боговдохновенных наставников, изучение Священного Писания, преимущественно Нового Завета и писаний Отеческих, тщательное и неуклонное руководство ими в образе жизни и в наставлении ближних есть единственный путь к духовному преуспеянию, дарованный Богом позднейшему монашеству».

20 апреля 1861 года, как обозначено в конце рукописи, в Ставрополе было закончено большое сочинение святителя Игнатия «Приношение современному монашеству», книга, которая в наши времена, пожалуй, достойна быть настольною для инока. «Приближаясь к концу земного странствования, – пишет святитель Игнатий в своем «Предисловии», – я счел долгом моим составить духовное завещание на духовные блага, которыми ущедрила меня десница Бота моего. Завещанием называю душеспасительное слово: исполнители этого слова вступают во владение духовными благами. Завещание приношу в дар возлюбленным отцам и братиям, современным инокам. Духовным благом, объемлющим и совмещающим в себе прочие блага, называю монашество, к которому я призван с детства чудным призванием и неизреченною милостью...

Со всею справедливостью могу назвать сочинение это моею таинственною исповедью... Предлагаемое мною учение вполне заимствовано из святаго учения святых Отцов Православной Церкви, и теоретически и опытно ознакомившихся с учением Евангелия... Потрясения, которыми я испытан, были потрясениями и горькими, и тяжкими, и жестокими, и упорно, томительно продолжительными. Потрясения по наружному положению, на суд совести моей, ничего не значат в сравнении с потрясениями, которым подвергалась душа. Свирепы волны житейского моря; на нем господствуют мрак и мгла; непрестанно воздвигаются на нем бури лютыми ветрами – духами отверженными; корабли лишены кормчих; благонадежные гавани превратились в водовороты, в гибельные пучины».

Бесценно это замечательное творение святителя Игнатия. В двух его частях (вступительной: Правила наружного поведения для новоначальных иноков; и основной: Советы относительно душевного иноческого делания) заключено составленное по Св. Писанию и святым Отцам руководство для приступивших к монашескому жительству, «науке из наук и художества из художеств». Любя и почитая монашество превыше всего, святитель Игнатий очень зорко и с «болезнию сердца» всматривался в него, отмечая не только существующие недостатки его, но и провидя его будущие пути. При чтении «Приношения...» часто видится забота святителя и о будущих иноках, для которых, как невольно кажется, и написана эта богатейшая по обилию драгоценного материала книга. Тут и конкретные указания инокам, и советы, и разнообразные словесные иллюстрации из древних Патериков, из собственной жизни, целая система выписок из творений преподобных Макария Великого, Марка Подвижника, Иоанна Лествичника, аввы Дорофея, Исайи Отшельника. Написана же книга прекрасным русским языком, живо, для интересующихся предметом поистине увлекательно. Часто автор заставляет читателя, стремящегося к монашеской аскетической жизни, останавливаться в раздумье над какой-нибудь из страниц... И все это святительское творение овеяно ароматом великой веры, веру, этот дар от Господа, этот бесценный бисер, святитель Игнатий пуще жизни хранил до конца своих дней.

Летом 1859 года епископ Игнатий объезжал западную часть своей епархии, посещая приходы и монастыри Черноморья. Два месяца прожил в Тамани. Осенью хлопотал о новом помещении для Ставропольской семинарии. Кроме того, при его помощи решено было несколько дел, давно тянувшихся, о столкновениях и недоразумениях между гражданскими и церковными властями. Зимой он тяжело болел оспой и силы его в очередной раз пришли в упадок.

Он подал рапорт в Синод и написал следующее письмо Государю: «Августейший Монарх, Всемилостивейший Государь! Чувствуя изнеможение сил от болезненности, продолжающейся около 40 лет, и постоянно питая в душе моей желание окончить дни в уединении, я подал в Святейший Синод рапорт, в котором, донося о состоянии своего здоровья, прошу об увольнении меня от управления епархиею и предоставлении мне в управление общежительного Николо-Бабаевского монастыря, на Волге, в Костромской епархии, по тому образцу, как это делалось для многих архиереев, уволенных от дел епархиальных. То милостивое внимание, которого удостаивали меня Ваши Августейшие Родители, называя меня своим воспитанником, дозволяет мне обратиться к Вашему Императорскому Величеству с всеподданнейшею и убедительнейшею просьбою. Не во внимание к какой-либо заслуге или достоинству – коих нет у меня, в память Ваших почивших Родителей окажите мне милость, повелите удовлетворить моему прошению, даруйте мне просимый приют, в котором я мог бы окончить в мире дни мои, вознося недостойные и убогие молитвы к Богу о благоденствии Вашем и всего Вашего Августейшего Дома, о покое и вечном блаженстве Ваших приснопамятных Родителей.

С чувствами верноподданническими благоговейнейшего уважения и совершеннейшей преданности имею счастие быть...» (подпись и дата: 24 июля 1861 года).

Святитель Игнатий пишет в Троице-Сергиеву пустынь о. Михаилу: «Я, видя, что дни мои яко сень уклоняются, а силы крайне слабеют, сверх того, имея давнишнее желание окончить дни свои в уединении, подал прошение в Священный Синод об увольнении меня от управления епархиею и о предоставлении мне в управление общежительного Бабаевского монастыря Костромской епархии. Сделав это, я ощутил в душе моей особенное чувство спокойствия и даже тихой радости, как по исполнении своего долга. Не с моим направлением жить в видных местах и занимать видные должности. А теперь – и не с моими силами и здоровьем... Бабайки место уединенное, мало посещаемое, особливо зимою вовсе не посещаемое, сухое и здоровое».

30 сентября 1861 года святитель Игнатий прибыл в Москву и поселился с группой приехавших вместе с ним единомышленников у своего знакомого, преосвященного Леонида (Краснопевкова), епископа Дмитровского, викария Московского. В Николо-Бабаевский монастырь с владыкой Игнатием ехали игумен Иустин и иеромонах Каллист (бывшие послушники из Троице-Сергиевой пустыни, духовные чада святителя), иеромонах Феофан (бывший духовник архиерейского подворья – Андреевской церкви – в Ставрополе), а также несколько послушников.

Пробыв в Москве около двух недель, святитель Игнатий отправился в Николо-Бабаевский монастырь, куда и прибыл 13 октября. Для монастыря его приезд был истинно спасительным. Настоятеля здесь уже не было, задолго до приезда епископа он был переведен в Надеевскую пустынь. В кассе обители находилось всего 60 рублей. На зиму не было заготовлено ни хлеба, ни дров. Святитель Игнатий поставил настоятелем (своим наместником) игумена Иустина, благочинным назначил иеромонаха Каллиста, а иеромонах Феофан стад вторым духовником. Благодаря приехавшим с Кавказа в Бабайках обновилась и укрепилась жизнь как духовная, так и материальная. «Час единонадесятый! – пишет владыка брату. – Поприще покаяния в непродолжительном времени может быть закрыто смертью. Заглядываться на стороны некогда».

«Путь совершил я с трудом по слабости тела, истощенного болезнью, пишет он о. Михаилу 18 октября, а в Москве захворал серьезно. Больным выехал из Москвы и больным приехал сюда, несмотря на то, что к заболевшей ноге приставлено было в Москве 120 пиявок. Монастырь Бабаевский заштатный... Имеется 36 манатейных вакансий, но налицо находится только 18 монахов... Никогда в жизни моей я не был так доволен моим положением, как доволен им теперь». Через две недели святитель пишет о. Михаилу: «Не могу нарадоваться настоящему моему положению. После долгих страданий среди бурного житейского моря, Бог привел в тихое пристанище... Еще прежде моего прибытия здешний настоятель исходатайствовал себе другое настоятельское место, а потому естественно, что Иустин заступил его место к общему удовольствию братства, коего налицо более 80 человек. Монастырь особенно удобный для монашеской жизни во всех отношениях!» «Бабаевский монастырь – как отдельный мир, пишет владыка брату. – Такое достоинство его доставляется ему его необыкновенным уединением». «Посетителей монастырь почти не имеет... Простолюдины посещают монастырь в значительном числе, но они приходят к Богослужению и после него уходят в свои села или на гостиницу, не беспокоя прихотливыми требованиями братию». В мае святитель Игнатий посетил преосвященных – Платона в Костроме, Нила в Ярославле, Иринея в Толгском монастыре. Эта поездка была единственной. Потом уже только в ясную летнюю погоду владыка Игнатий иногда прогуливался в экипаже в ближайших окрестностях Николо-Бабаевской обители. «В семь часов утра он пил чай, – говорится в его жизнеописании, – который признавал необходимостью, как средство, согревающее кровь, и говаривал: «Вот что значит старость: не напившись чаю, и Богу неспособно помолиться». С 9 часов принимался за дела, или выходил к Литургии, или осматривал производящиеся работы; принимал посетителей, по большей части больных крестьян, пользовавшихся от владыки медикаментами (гомеопатией). Таких больных стекалось очень много: один из келейников записывал имена их в книгу, лета и род болезни, а владыка отмечал, какое кому дать лекарство, число приемов и диету... Лечение шло успешно, но через три года было прекращено по причине многолюдного стечения больных, нарушавших уединение святителя. В исходе 12-го часа дня владыка обедал. Стол его был простой и кушал он очень умеренно. В 3-м часу пил чай, к которому всегда призывал кого-либо из братии и завершал угощение душеспасительною беседою. После вечерни, до 8 часов принимал всех, имевших к нему духовную нужду иноков и послушников, а также и посторонних посетителей. С 8 часов вечера владыка запирался в своих келлиях; он спал обыкновенно не раздеваясь, на ночь надевал валеные сапоги, по причине болезни ног».

«Бабаевский монастырь, – пишет владыка игумену Антонию (Бочкову), настоятелю Череменецкого монастыря, – гораздо уединеннее и Коневца, и Валаама. Безмолвие начинает действовать на меня благотворно, отвлекая очи ума от зрения на деющееся в мире и направляя их к созерцанию своей греховности и предстоящего суда Божия... Очень наставительна молитва святых трех Отроков в пещи Вавилонской. Да совершается воля Божия!» Здесь святитель Игнатий продолжил свои труды над духовными сочинениями. Он переправлял и улучшал написанные ранее, работал над начатым еще за несколько лет до того обширным «Словом о смерти», составлял объемистый «Отечник», вместивший в свои страницы все лучшее из древних Патериков Востока. «Здесь, в уединении, – писал владыка о. Михаилу, – оглядываясь на прошедшую жизнь и усиливаясь раскаянием ослабить силу моих согрешений, приношу раскаяние и в составленных сочинениях, признавая их грешными пред Богом, и слова их недостойными предмета. При всем том и для многих монахов, славных своею аскетическою жизнью, например для Оптинских, мое настроение остается очень неясным, ибо их настроение образовалось от деятельной жизни телесной, столько видной для мира и прославляемой им, а мое от вынужденного болезнями и другими обстоятельствами затвора и сопряженного с ним душевного делания и подвига, невидного и непонятного для мира. Это-то настроение и проявляется повсюду в моих сочинениях, как они ни недостаточны, и делают их своехарактерными. Они по характеру подходят к писаниям древних аскетов».

Летом 1862 года брат владыки Игнатия Петр Александрович Брянчанинов оставил пост ставропольского гражданского губернатора и поселился в Николо-Бабаевском монастыре, намереваясь приготовляться к принятию монашеского пострига. Однако брат предложил ему несколько иную деятельность, быть ктитором, то есть оставаться мирянином и, живя в обители, заниматься хлопотами по реставрации и строительству храмов и других здании обители. По этому пути и пошла жизнь Петра Александровича (впрочем, незадолго до кончины принявшего монашеский постриг с именем Павла).

Кроме того, он взял на себя и заботу по изданию собрания сочинений святителя Игнатия, которое задумал, а потом и исполнил Иван Ильич Глазунов, издатель-книгопродавец, уже выпускавший духовные книги владыки и глубоко уважавший его. Глазунов принимал на себя все издержки. Нашелся и прекрасный корректор – писательница и духовная дочь святителя Игнатия Софья Ивановна Снессорева. В результате их общей работы в 1864 году вышли два тома «Аскетических опытов», а в 1867, еще при жизни владыки, «Аскетическая проповедь» и «Приношение современному монашеству». «Отечник» был издан Глазуновым в 1868 году.

Сочинения святителя Игнатия были новым, необычным словом, не все могли понять, какого рода его учение. В значительной степени сомнения были основаны на недоразумении, думали, что владыка слишком много говорит от себя. Посмотрим, что пишет на этот счет сам святитель: «О сочинениях моих. Не без Промысла Божия устраивается напечатание их, доселе встречавшее затруднения. Недавно мы говорили с о. Иустином, что древние отеческие книги для монахов никак не могут быть применены вполне к современному русскому монашеству. Наиболее применимая книга – это преподобного Нила Сорского, но и та написана именно для безмолвников. Что ж я увидел недавно, пересматривая написанное мною для переписки отцом Моисеем? Увидел, что мои грешные сочинения содержат в себе приспособление учения преподобного Нила к современному монашеству, а именно «Аскетические опыты» могут удовлетворить этой цели. Их и переписывает о. Моисей».

В другом письме осенью 1862 года: «"Опыты» никогда не вышли бы такими, какими оказываются ныне, если бы не были плодом уединения. Современная потребность в «Опытах» будет ясно усмотрена всеми, понимающими практическую христианскую, особливо иноческую жизнь». «Странное дело! – продолжает он. – Когда мое самовоззрение увидят написанным, тогда оно нравится. Почему? Потому что привлекает также к самовоззрению»... «Сегодня кончено перепискою «Слово о страхе Божием и о любви Божией». Выправка дает статьям, написанным в разные времена и давно, и очень давно, характер зрелости и характер целого. Как в настоящий труд я взошел не самопроизвольно, а как-то введен стечением обстоятельств, притом вижу, что выходит что-то особенное, то и позволяю себе полагать, что совершающееся совершается не без Промысла Божия... Эта книга может быть очень полезною для всех иноков, даже мирян, которые желают быть христианами на самом деле, практически. Как книга ни скудна в сравнении с творениями духоносных мужей, но она из них заимствована, а это слабое заимствование куплено мною ценою жизни» (21 ноября 1862 года).

""Аскетические опыты» и „Аскетическая проповедь», – пишет святитель Игнатий, – должны составить чтение крайне полезное для современных истинных христиан, крайне нужное для них по духу и настроениям современным. Надо каяться, молиться и охраняться от прелести, потому что в настоя идее время большая часть желающих благочестно жить и мнящих о себе, что они живут благочестно, разгорячены вещественным разгорячением и находятся в большем или меньшем самообольщении» (17 ноября 1863 года). «Слышу, что писания мои, заимствованные из изучения Отцов, встретили нарекания и некоторые гонения: это благой признак... Лишь бы дело делано было не для человекоугодия и не для тщеславия, а во славу Божию и в пользу христианства. Много многие соблазнились: пусть уврачуются, по милости Божией, назидательным словом во спасение свое и мое».

«Слово о смерти», напечатанное сначала в журнале В. Аскоченского «Домашняя Беседа», а потом отдельной книжкой, вызвало несправедливые нападки рецензентов. Особенно резко выступил в журнале «Странник» некий священник Матвеевский. Святитель Игнатий называл этот отзыв «памфлетом», удивлялся, что он «напечатан беспрепятственно, несмотря на то, что в нем отвергается учение, преподаваемое в православном Богословии, общепринятом в духовных учебных заведениях». «Матвеевский, – писал владыка, – хотя имел намерение подорвать мнение о «Слове» в читающей публике, но послужил к оглашению и к усовершенствованию «Слова», которое сверх достоинства аскетического получило достоинство Богословского сочинения , первого по этому предмету на отечественном языке, как говорит это Матвеевский в своей рецензии. Промысл Божий устроил напечатание «Слова о смерти» и «Опытов» точно так же, как устроил и написание их. Не признаю эти сочинения принадлежащими мне. Они истекли из Отеческих Писаний и из милости Божией, а написать их даровано мне для пользы многих душ, следовательно, и для пользы души моей».

Как подвигалось дело издания сочинений святителя Игнатия, видно отчасти из его писем к С. И. Снессоревой, приезжавшей в Бабайки за рукописями, которые она готовила в печать. «Признаю себя состоящим в долгу перед вами, пишет ей владыка 18 апреля 1863 года, и перед многими. Я говорил вам о вере не столько, сколько следовало бы говорить. Думаю уплатить этот долг изданием моих писаний, причем я постараюсь тщательно пересмотреть, исправить и пополнить написанное мною с 1840 года. С этого времени я начал писать о духовных предметах, но более с 1844 года...

Вы знаете, что я всегда особенно любил вас... Вы, перечитывая мои сочинения, заимствуете из них все мысли и чувствования в вашу собственность – так понимаю – соединяетесь со мною в одно направление, в один дух. Направление заимствовано мною всецело из учения Святых Отцов Православной Восточной Церкви. Сердечно радуюсь, что Ивану Ильичу (Глазунову) пришла благая мысль издать мои сочинения на свой кредит. Смею думать, что он сделает благодеяние всему отечественному христианскому обществу, доставив духовное чтение не из того образования, которое даст школа, сообщающая одни знания по букве, но которое приобретено монастырскою жизнью... Если б мои сочинения могли быть признанными душевною милостью, то, смею думать, что Иван Ильич, напечатав их, сделает не столько дело коммерческое, сколько дело благочестия христианского... Если не ошибаюсь, то в этом роде у нас почти нет духовных сочинений. Мне и брату моему сделает Иван Ильич также духовное добро, потому что избавит нас от вещественных хлопот о напечатании, даст возможность нам предаться всецело нашим занятиям духовным». «Полагаю, – продолжает он, – что тщательный пересмотр «Опытов» подействует благотворно на вашу душу, уже привыкшую входить в общение с душами святых Отцов Православной Церкви... По вашей преданности мне, по сочувствию, которое питаете к моим убогим писаниям, по вашему знанию и навыку в этом деле я не могу указать ни на кого другого, кто бы исполнил служение в общую пользу христианства с таким усердием и такою исправностью, как вы... Вы хорошо знакомы с Глазуновым и можете более, нежели другой, похозяйничать в его типографии».

После приезда С. И. в Бабайки летом 1864 года владыка пишет: «Вы видели меня много изменившимся, приблизившимся к окончанию земного странствования. И вы подвинулись на этом пути. Загробная жизнь уже не есть странствование, а в полном смысле жизнь неизменяющаяся или в вечном блаженстве, или в вечном бедствии... Искренне благодарю вас за присланные брошюрки о Дарьюшке: такие простые христианские души, как Дарьюшка, очень близки к Богу, между ими и Богом нет тех ширм, той каменной стены, которые поставляются образованностью и обычаями мира сего.

Очень приятен мне труд ваш по корректуре «Аскетических опытов»... Занимаясь корректурой «Опытов», вы трудитесь и для обшей пользы, и для собственной вашей. Смею думать, что Промысл Божий доставил вам этот труд: чтоб дух ваш оторвался от духа мира сего и усвоился духу Божию, в чем сущность спасения». «Искренне благодарю вас за труды по корректуре «Опытов». Радуюсь, что вы читаете и перечитываете мою книгу: этим вы снимаете бремя с моей совести, упрекавшей меня в том, что я мало сообщал вам познаний духовных» (18 августа).

«Покойный иеросхимонах Сергиевой пустыни Стефан, – пишет владыка Снессоревой, – перед смертью своею постоянно читал „Слово о смерти» и не раз повторял мне следующие слова: «Это не вы писали: это Бог дач вам написать». Очень верно! То же должен я сказать вообще о всех моих убогих сочинениях. Такой отзыв слышу от самых глубоких людей об «Аскетических опытах». Так угодно Богу. Теперь вижу, что последние два тома служат пополнением к первым двум. Уверен, когда прочитаете их, то и вы увидите это. Признаю за милость Божию к себе ваше участие в этом деле"».

Книгоиздателю Ивану Ильичу Глазунову святитель Игнатий писал в 1864 году: «Богу благоугодно было внушить вам расположение приобщиться моему убогому труду изданием составленных мною Аскетических Опытов. Эта книга в собственном смысле принадлежит не мне: она вся заимствована из святых Отцов Православной Церкви. Мой труд состоит в том, что в течение всей жизни моей я занимался изучением Отеческих писаний и сделал из них такое извлечение, какое возможно сделать только по долговременном изучении сих исканий.

Учение, принадлежащее святым Отцам, должно принести существенную пользу современным христианам, желающим проводить жизнь благочестивую и богоугодную, но не имеющим возможности основательно и подробно изучить Отеческие писания. То, что говорю, доказано опытом: многие читавшие в рукописи наставления о покаянии, молитве, о кратковременности земной жизни, находящиеся в книге моей, почувствовали на себе сильное действие чтения, способствовавшего их духовному преуспеянию. Так и должно быть! Аскетические опыты – книга практическая. Она – единственная, потому что со времени введения в России образования никто еще не писывал в этом роде.

Святые отцы сказали, что милостыня, оказываемая душе, настолько выше милостыни, оказываемой телу, насколько душа выше тела. Такой милостынею признал я книгу «Аскетические опыты». Промыслом Божиим дано было мне, во спасение души моей, приуготовить эту милостыню: этим же Божиим Промыслом дается вам, во спасение души вашей, передать эту милостыню духовную нуждающимся в ней христианам. Дело Божие, Иван Ильич, надо делать со тщанием, чтоб дело, данное во спасение, не было повреждено небрежением и не послужило в осуждение... Многие благочестивые души жаждут этой пищи духовной и желают иметь книгу в руководство жительства своего именно по той причине, что она есть сборник учения святых Отцов Православной Церкви о главных добродетелях христианских и о духовном подвиге».

""Опыты», будучи книгою чисто духовною, – пишет святитель Игнатий брату, – должны быть полезными Отечеству и в гражданском отношении. Книга производит сильное впечатление на многих, впечатление, совершенно отдельное от впечатления, производимого современными духовными сочинениями. Она ставит внимательного читателя в разряд истинных православных христиан и дает ему решительное, одностороннее, спасительное направление. От развития идей православия и от твердости в православии зависит энергия народа нашего, самостоятельность его духа» (25.V.1864 г.).

Он просит у всех, в частности у С. И. Снессоревой, замечаний по стилю и языку своих сочинений и охотно соглашается с полезными и необходимыми. Так, он пишет брату 6 января 1865 года: «С замечаниями С. И. в значительной степени я согласен. Ищу, как сокровищ, замечаний, исходящих из истинного расположения и из знания. Желаю пересмотреть последние два тома наиболее и почти единственно для слога... Всегда признавал я строгую критику, тщательный пересмотр и беспощадное очищение лучшими средствами к доставлению сочинениям совершенства. Вообще «разговоры», как-то: «Об Иисусовой молитве», «О смирении» и «О монашестве» не довольно пересмотрены и очищены. У них слог иной и должен быть иным, нежели у поэтических сочинения, каковы «Плач», «Блажен муж», «Чаша», «Зрение греха своего». Опять иной слог у статей богословских (например, «О Евангельских заповедях»), иной у статей, принадлежащих к христианской нравственности и философии, напр. «Об истинном и ложном смирении». «Аскетическая проповедь» имеет свой отдельный слог, но вообще эта «Проповедь» недостаточно пересмотрена и вычищена. Разнообразие слога нахожу неизбежным; будучи естественным, оно составляет одно из достоинств собрания сочинений. Здоровье имеет большое на слог: у больного слог больной».

В слове «Размышление о смерти» святитель Игнатий пишет: «Чтоб помнить смерть, надо вести жизнь сообразно заповедям Христовым. Заповеди Христовы очищают ум и сердце, умерщвляют их для мира, оживляют для Христа: ум, отрешенный от земных пристрастий, начинает часто обращать взоры к таинственному переходу своему в вечность – к смерти; очищенное сердце начинает предчувствовать ее. Отрешенные от мира ум и сердце стремятся в вечность. Возлюбив Христа, они неутомимо жаждут предстать Ему, хотя и трепещут смертного часа... Смерть представляется для них вместе и подвигом страшным, и вожделенным избавлением из земного плена. Если мы не способны желать смерти по хладности нашей к Христу и по любви к тлению, то, по крайней мере, будем употреблять воспоминание о смерти как горькое врачевство против нашей греховности, потому что смертная память – так святые Отцы называют это воспоминание – усвоившись душе, рассекает дружбу ее с грехом».

Часто и в письмах святитель Игнатий говорит об этом, учит смертному памятованию. Однако дело это высокое и не легко дается даже усердно ищущему. В «Приношении современному монашеству» есть глава (28-я) – «О памятовании смерти». «Инок должен, – говорится там, – воспоминать ежедневно, и по нескольку раз в день, о предстоящей ему неизбежной смерти, и в свое время достичь и непрестанного памятования смерти. Ум наш так омрачен падением, что мы, если не будем принуждать себя к воспоминанию о смерти, можем совершенно забыть о ней. Когда забудем о смерти, тогда начинаем жить на земле как бы бессмертные... Тогда с решительностью и бесстрашием попираем заповеди Христовы... Забывая о смерти человеческой, мы умираем смертью душевною...

Не теряй напрасно времени, данного на покаяние! Не заглядывайся на землю, на которой ты – деятель минутный, на которой ты – изгнанник, на которой милосердием Божиим предоставлено тебе одуматься... Признающие себя достойными наград земных и небесных! Для вас опасен ад более, нежели для явных грешников, потому что тягчайший грех между грехами – гордость, самомнение... В воспоминании и размышлении о смерти упражнялись величайшие из преподобных Отцов. О Пахомии Великом говорит писатель жития его, что он «содержал себя постоянно в страхе Божием воспоминанием вечных мук и болезней, не имеющих конца, то есть воспоминанием неугасимого огня и того червя, который никогда не умирает». Этим средством Пахомий удерживал себя от зла и возбуждал к лучшему».

К началу 1860-х годов давняя статья, над которой святитель Игнатий начал работать в конце 1840-х, выросла в результате переработок до размеров книги, это было «Слово о смерти», изданное в 1864 году Глазуновым (а перед тем помещенное в «Домашней Беседе») и вызвавшее полемику в церковной периодике. Было отмечено даже противниками, что «еще ни одна эсхатология или часть Богословия, рассматривающая последствия события, касающегося мира и человека, не входила в такое подробное решение этих вопросов, какое сделано в «Слове о смерти»... «Слово о смерти» сначала было принято многими неблагосклонно, но основательнейшие лица из духовенства на стороне его, а в Академиях, где библиотеки очень удовлетворительны, вероятно займутся тщательною обработкою этой части Богословия и изложат ее в обычной системе».

«Смерть, – пишет в этой книге владыка, – великое таинство. Она – рождение человека из земной временной жизни в вечность. При совершении смертного таинства мы слагаем с себя нашу грубую оболочку – тело, и душевным существом, тонким, эфирным переходим в другой мир, в обитель существ, однородных душе. Мир этот недоступен для грубых органов тела, чрез которые, во время пребывания нашего на земле, действуют чувства, принадлежащие, впрочем, собственно душе. Душа, изшедшая из тела, невидима и недоступна для нас, подобно прочим предметам невидимого мира... Что совершилось и совершается с душою, покинувшею тело? Это остается для нас, при собственных наших средствах к познанию, неизвестным».

Однако эта неизвестность не так безнадежна, как кажется на первый взгляд. Святитель Игнатий исследовал многочисленные православные источники – Св. Писание, богослужебные тексты, жития святых, писания святых Отцов. Там нашлось много относящегося к теме смерти, материал, никем не собиравшийся и не приведенный в систему. Книга, собственно, выглядит почти как свод выписок, но читается легко, с большим интересом, так как и вопросы там все такие, которые не могут не волновать души православного человека.

«Что совершает с нами смерть? – задается вопросом владыка. – Что предстоит душе за пределом вещественности? Неужели там нет воздаяния за добро и зло, совершаемые человеком на земле произвольно и невольно?.. Слово Божье открывает нам, что наши души, по разлучении их с телами, присоединятся – соответственно усвоенным ими в земной жизни добрым или злым качествам – к Ангелам света или к ангелам падшим. С ангелами они составляют, по естеству своему, один разряд существ... Души – существа по всему подобные ангелам. Это очевидно из слов Господа, сказавшего, что праведные человеки, по воскресении подобны и равны Ангелам».

И далее: «Святый Макарий Великий говорит, что Ангелы имеют образ и вид, так как и душа имеет свой образ и вид, и что этот образ, наружный вид, как Ангела, так и души, есть образ и вид внешнего человека в его теле. Тот же угодник Божий научает, что Ангелы и души, хотя и очень тонки по существу своему, однако, при всей тонкости своей, суть тела. Они – тела тонкие, эфирные, так как, напротив, наши земные тела очень вещественны и грубы. Грубое человеческое тело служит одеждою для тонкого тела – души. На глаза, уши, руки, ноги, принадлежащие душе, надеты подобные члены тела. Когда душа разлучается с телом посредством смерти, она совлекается его, как бы одежды. Святый Макарий говорит, что совершеннейшие из христиан, очищенные и просвещенные Святым Духом, видят образ души, но такого совершенства и видения достигают между святыми весьма редкие». Душа человека – «эфирное, весьма тонкое, летучее тело, имеющее весь вид нашего грубого тела, все его члены, даже волосы, характер лица... Не только силы ума и сердца были при душе, но при ней были и все органы чувств: зрения, слуха, осязания; при ней была вся жизнь... Ангелы подобны душе: имеют члены, главу, очи, уста, перси, руки, ноги, власы... Красота добродетели и Божия благодать сияют на лицах святых Ангелов; этот характер напечатлен на лицах и добродетельнейших христиан. Отчаянная злоба составляет характер падших ангелов; лица их похожи на безобразные лица злодеев и преступников между человеками. Так поведают видевшие Ангелов света и ангелов тьмы. Ангел и душа называются бесплотными как не имеющие нашей плоти... В собственном, точном смысле, один Бог – Дух... Нет существа одноестественного Богу!»

«В нашей земной жизни после грехопадения Адама и Евы мы во всем утеснены. Вот, кажется нам, есть у нас зрение и мы ясно видим все вокруг... Так ли? Мы не видим ни рая, ни ада нашими чувственными очами, но что видим мы ими? – спрашивает святитель Игнатий. – Что видим ими, – не говорю в мире духов, – что видим в этом самом чувственном мире, который с такою уверенностью называем «видимым» миром? Видим в нем лишь малейшую часть предметов, ничто в сравнении с целым. В этом уличают нас и телескоп и микроскоп, уличают обоняние и осязание наши, которые ощущают газы, невидимые для глаза, и тем открывают существование их, скрывающееся от зрения; уличает нас пространство, ограничивающее и затрудняющее взор наш тесным, непрестанно изменяющимся горизонтом; уличает непроницаемость земли и многих других предметов на ее поверхности; уличает нас ограниченность, крайняя ограниченность нашего зрения, не могущего видеть ни одного предмета в настоящем его виде... Что видим мы из видимой природы? – ничтожнейшую ее частичку!.. И нашу привычку к ограниченности нашего зрения считаем зрением полным и удовлетворительным «.

Святитель пишет о рае, насажденном Господом на Востоке, о «третьем небе», о святых, восхищенных на небо и видевших там неизреченное. Это были апостол Павел, преподобный Антоний Великий, блаженный Андрей юродивый, преподобная Феодора и другие святые. Пишет о том, как именно была повреждена после грехопадения природа – растительный и животный мир – на земле; пишет об аде, помещающемся во внутренности земли (что доказывается в особенности богослужебными текстами). Богооткровенные слова о смерти и воскресении говорят на страницах книги святителя Игнатия святые Марк Подвижник, Иоанн Кассиан Римлянин, Иоанн Златоуст, Иоанн Карпафийский, Исихий Иерусалимский, Исаак Сирин, Иоанн Милостивый, Феодор Студит, Иоанн Лествичник, Симеон Новый Богослов, авва Дорофей, Григорий Палама. Находим мы здесь и поучительные эпизоды из житий святых, в частности о том, как они встречали минуту исхода души из тела, это мученик-воин Таксиот Карфагенский, преподобные Агафон Египетский, Сисой Великий, Стефан Синайский, Феодосий Печерский...

«Заключенные в темнице земного мудрования! – обращается к нам святитель Игнатий. – Услышим тех, которые стяжали о Господе духовную свободу и озарились духовным разумом! Слепорожденные! Услышим прозревших от прикосновения к очам их перста Божия... Слово Божие и содействующий слову Дух открывают нам, при посредстве избранных сосудов своих, что пространство между небом и землею, вся видимая нами лазуревая бездна, воздух, поднебесная, служит жилищем для падших ангелов, низвергнутых с неба... В Книге Иова падший ангел уже представляется блуждающим в неизмеримом пространстве поднебесной; он скитался в ней, быстро пролетал ее, томимый ненасытною злобою к роду человеческому. Святый апостол Павел называет падших ангелов духами злобы поднебесными, а главу их – князем власти воздушной. Падшие ангелы рассеяны во множестве по всей прозрачной бездне, которую мы видим над собою. Они не престают возмущать все общества человеческие и каждого человека порознь; нет злодеяния, нет преступления, которого бы они не были зачинщиками и участниками... Когда душа христианина, оставив свою земную храмину, начнет стремиться чрез воздушное пространство в горнее отечество, демоны останавливают ее, стараются найти в ней сродство с собою, свою греховность, свое падение и низвести ее во ад, уготованный диаволу и ангелам его...

Для истязания душ, проходящих воздушное пространство, установлены темными властями отдельные судилища и стражи в определенном порядке. По слоям поднебесной, от земли до самого неба, стоят сторожевые полки падших духов. Каждое отделение заведует особенным видом греха... Воздушные бесовские стражи и судилища называются в отеческих писаниях «мытарствами», а духи, служащие в них, «мытарями»... Они прибегают к вымыслам и обманам, соединяя клевету с бесстыдством и наглостью, чтоб вырвать душу из рук ангельских и умножить ею бесчисленное множество адских узников. Учение о мытарствах есть учение Церкви».

Святитель Игнатий пишет, что к этим мытарствам надо готовиться на земле: «Человек должен сражаться против воздушных властей в стране мысленной. Здесь назначено ему одержать победу или потерпеть побеждение; здесь он приобретает свободу от мытарей или подчиняется им, здесь решается его вечная участь; он произвольно избирает или вечную жизнь, дарованную ему Создателем, возвращенную Искупителем, или вечную смерть».

«Постоянное памятование смерти есть благодать дивная, удел святых Божиих, преимущество предавшихся плательному покаянию в нерушимом безмолвии, – продолжает владыка. – Только в безмолвии созревают и процветают возвышеннейшие добродетели, как в оранжереях редчайшие и драгие произрастания! Но и нам, немощным и страстным, необходимо принуждать себя к воспоминанию о смерти, усваивать сердцу навык размышления о ней, хотя такое размышление и крайне противно сердцу грехолюбивому и миролюбивому. Для такого обучения... полезно отделять ежедневно известный час. свободный от попечений, и посвящать его на спасительное воспоминание страшной, неминуемой смерти. Как ни верно это событие для каждого человека, но сначала с величайшим трудом можно принудить себя даже к холодному воспоминанию о смерти, что служит одним из бесчисленных доказательств падения нашей природы, помещенных в ней самой. Постоянное развлечение мыслей, нам усвоившееся, и мрачное забвение непрестанно похищают мысль о смерти у начинающих трудиться о частом воспоминании ее».

И наконец: «Уразумев краткость нашей земной жизни и суетность всех земных приобретений, уразумев ужасную будущность, ожидающую тех, которые, пренебрегши Искупителем и искуплением, принесли себя всецело в жертву греху и тлению, отвратим мысленные очи наши от пристального зрения на обманчивую и обворожительную красоту мира, удобно уловляющую слабое сердце человеческое в любовь к себе и в служение себе; обратим их к страшному, но спасительному зрелищу, к ожидающей нас смерти. Оплачем себя благовременно; омоем, очистим слезами и исповеданием грехи наши, записанные в книгах миродержца. Стяжем благодать Святаго Духа – эту печать, это знамение избрания и спасения: оно необходимо для свободного шествия по воздушному пространству и для получения права входа в небесные врата и обители...

Изгнанники рая! Не для увеселений, не для торжества, не для играний мы находимся на земле, но для того, чтобы верою, покаянием и крестом убить убившую нас смерть и возвратить себе утраченный рай».

К «Слову о смерти» святитель Игнатий приложил не менее основательное «Слово о чувственном и о духовном видении духов», имеющее прибавление обличительного – против западных учений – характера. Статья о видении духов дополняет «Слово о смерти», где также говорится об ангелах – святых и падших. Оба труда помешены в томе 3 Собрания сочинений святителя.

В первой части статьи «О чувственном видении духов» снова, как и в «Слове о смерти», говорится о нашей слепоте. «Святые духи, – пишет владыка, – уклонились от общения с человеками как недостойными такого общения; духи падшие, увлекшие нас в свое падение, смесились с нами и, чтоб удобнее содержать нас в плену, стараются соделать и себя и свои цепи для нас незаметными. Если же они и открывают себя, то открывают для того, чтоб укрепить свое владычество над нами. Всем нам, находящимся в рабстве у греха, надо знать, что общение со святыми Ангелами не свойственно нам по причине нашего отчуждения от них падением; что нам свойственно, по той же причине, общение с духами отверженными, к разряду которых мы принадлежим душою; что духи, чувственно являющиеся человекам, пребывающим в греховности и падении, суть демоны, а никак не святые Ангелы. «Душа оскверненная, – сказал святый Исаак Сирский, – не входит в чистое Царство, и не сочетавается с духами святых». Святые Ангелы являются только святым человекам, восстановившим с Богом и с ними общение святою жизнью».

Кто видит бесов чувственно, то есть наяву? – «Волхвы, отрекшиеся от Бога и признавшие богом сатану, – отвечает святитель Игнатий, – люди, предавшиеся страстям..., истощенные пьянством и развратною жизнью; подвижники, впавшие в самомнение и гордость... Многие позволяют себе входить в общение с падшими духами посредством магнетизма, причем падшие духи обыкновенно являются в виде светлых ангелов, обольщают и обманывают..., всегда причиняют крайнее душевное и даже умственное расстройство».

«Общее правило для всех человеков, – пишет владыка, – состоит в том, чтоб никак не вверяться духам, когда они явятся чувственным образом, не входить в беседу с ними, не обращать на них никакого внимания, признавать явление их величайшим и опаснейшим искушением... Желание видеть духов, любопытство узнать что-нибудь о них и от них есть признак величайшего безрассудства и совершенного незнания нравственных и деятельных преданий Православной Церкви».

Святитель Игнатий подробно излагает учение о «духах злобы» преподобного Антония Великого, который многократно имел видение духов. Великие подвижники христианского Востока много искушаемы были от демонов, являвшихся им в многообразных личинах. Об этом сообщают жития святых и древние Патерики. Как ни стараются падшие духи быть невидимыми, как ни тщатся внушить людям, что их нет, но столь велико количество их явлений, достоверно описанных, что напрасен их труд. Падшие духи – «отчаянные, постоянные, неисправимые злодеи – злодействуют, наиболее принимая вид святых ангелов, пророков, мучеников, апостолов, Самого Христа. Они стараются сообразоваться с обстоятельствами, с образом мыслей человека, с его наклонностями... Некоторым подвижникам они представляют груды золота и серебра, также и прочие предметы роскоши и земного великолепия, с целью найти отголосок мечте в душевной страсти корыстолюбия и любоимания, если она таится в душе; другим подвижникам с подобною же целью представляют трапезы..., иным являются в виде женщин... Когда падшие ангелы захотят низложить кого-либо страхом, тогда являются в виде зверей, в виде палачей, в виде тюремной и городской стражи. .. Иных они старались обольстить пением, будто бы ангельским, гармоническою музыкою, будто бы небесною. Иных покушались ввести в заблуждение гласами и прорицаниями, как бы божественными..., старались уверить, что они человеческие души, которых участь еще не решена».

Другое дело – видение духовное. «Врата в духовное видение – смирение», – говорит святитель Игнатий. «Первое духовное видение, – пишет он, – есть видение своих согрешений... Подвижник опытно переходит от сознания грехов своих к познанию своей греховности... Затем открывается ему постепенно мир падших духов; он изучает их в своих страстях, в борьбе с ними, в приносимых духами помыслах, мечтаниях и ощущениях. Отъемлется от него обольстительное и обманчивое воззрение на земную жизнь, доселе представлявшуюся ему бесконечною».

Видеть духов духовными очами – значит быть уже не на самой нижней ступени духовной лествицы. «Духовное видение духов совершается умом и сердцем, – пишет святитель. – Обличает духов лукавых сердце; ум недостаточен для сего: ему не различить одними собственными силами образов истины от образов лжи, прикрытых образами истины».

В «Заключении» к этой статье святитель Игнатий пишет: «Призванные милосердием Божиим к иноческому жительству, употребим все тщание для стяжания познаний и состояний духовных, существенно нужных для спасения нашего... Постараемся снискать нищету духа, плач, кротость, алкание небесной правды. Умолим Бога, чтоб Он открыл нам грехи наши и сподобил принести в них истинное покаяние! Умолим Бога, чтоб Он открыл нам страсти наши и даровал исцеление от них! Умолим Бога, чтоб Он даровал нам духовное видение духов, при посредстве которого могли бы мы усматривать их в приносимых ими нам помыслах и мечтаниях, расторгнуть общение с ними в духе нашем, свергнуть с себя иго их, избавиться из плена! В общении с падшими духами и в порабощении им и заключается наша погибель... С покорностью и благоговением последуем учению святых Отцов, преданию Православной Церкви!.. В свое время, назначаемое единым Богом и известное единому Богу, мы непременно вступим в мир духов. Недалеко от каждого из нас это время! Всеблагий Бог да дарует нам так провести земную жизнь, чтоб мы еще во время ее расторгли общение с духами падшими, вступили в общение с духами святыми, чтоб мы, на этом основании, совлекшись тела, были причислены к святым духам, а не к духам отверженным. Тогда, в неизреченной радости, увидим и чины святых Ангелов, и чины святых человеков в их чудных нерукотворенных обителях, на их вечном духовном празднике».

Святитель Игнатий боролся с болезнями и быстро старел. В течение немногих последних лет вид его изменился очень сильно. Еще в Ставрополе это был внушительного вида и крепкого телосложения архиерей (болезни долго не отражались на его наружности), а в Бабайках приезжавшие сюда его знакомые внутренне ужасались, встречая согбенного, изможденного седовласого старца, который, как невольно казалось, стоит на краю могилы... Тем не менее он подвизался в аскетической жизни, изредка служил, принимал на исповедь и откровение помыслов братию. Первое, что виделось в нем, необыкновенное смирение и доброта.

В своих письмах он часто жалуется не на болезни, а на упадок веры во всех слоях народа, особенно в высшем, так называемом образованном обществе. Случаи неверия и богоотступничества причиняют боль его душе... Но – «необходима преданность воле Божией в самых попущениях Божиих, пишет он. Очевидно, что христианство – этот таинственный духовный дар Божий человекам – удаляется неприметным образом (для невнимающих своему спасению) из общества человеческого, пренебрегшего этим даром. Надо увидеть это, чтоб не быть обманутым актерами и актерством благочестия. Увидев это, надо отвратить взоры от грустного зрелища, чтоб не подвергнуться пороку осуждения ближних, – надо обратить взоры на самих себя, позаботиться о собственном спасении, так как милость Божия еще дарует возможность спастись тем, которые произволяют спастись» (26 мая 1864 г.).

«Над судьбами мира и каждого человека, – пишет владыка, – неусыпно бдит Промысл всемогущего Бога. – и все совершающееся совершается или по воле или по попущении Божием. Нам должно обращать взоры ума на себя и умолять Господа, чтобы Он сохранил нас в верности Православной Церкви, открыл нам всесвятую волю Свою и непреткновенный путь к Себе, источнику истинной жизни и спасения. Спасение человеков есть дар Божий человекам, отнюдь не собственное их изобретение и приобретение, и потому оно не может иначе выработаться, как под водительством Бога, Его милостью и благодатью». «Отцы предвозвестили, – продолжает святитель, – что в последние времена спасающиеся скроются от взоров человеческих и пойдут смиренным путем делания, хранясь осуждать отступников, предавая все воле Божией и суду Божию, благоговея пред самыми попущениями Божиими... Милосердое долготерпение Божие длит время и отсрочивает решительную развязку для небольшого остатка спасающихся, между тем гниющее и почти согнившее достигает полноты тления».

Ослабление веры в обществе заставляло святителя говорить и такие сильные слова: «Святый Дух был учредителем и воспитателем христианства! Святый Дух основал Церковь! Святый Дух поддерживал Церковь чрез посредство избранных мужей, служивших Духу только орудиями! Человеки отвергли эту сверхъестественную Силу, Которую они сочли юродством, недостойным их, и хотят действовать силами и средствами своего падшего естества. Но падшее естество заражено враждою к Богу: как же оно может действовать в пользу дела Божия?»

Тем усерднее действовал владыка как духовный писатель, именно «в пользу дела Божия». Он, например, весьма дорожил перепиской с игуменом Антонием (Бочковым), также духовным писателем. «Дар слова, – пишет святитель Игнатий игумену Антонию, – несомненно принадлежит к величайшим дарам. Им уподобляется человек Богу, имеющему Свое Слово. Слово человеческое подобно Слову Божию, постоянно пребывает при отце своем и в огне своем – уме, будучи с ним едино и вместе отделяясь от него неотдельно. Слово человеческое ведомо одному уму, из которого оно постоянно рождается и тем выражает существование ума. Существование ума без слова и слова без ума мы не можем представить себе... При основательном взгляде на слово человеческое делается понята и причина строгого приговора Господня, которым определено и возвещено, что человеки дадут отчет в каждом праздном слове.

Божественная цель слова в писателях, во всех учителях, а паче в пастырях – наставление и спасение человеков. Какой же страшный ответ дадут те, которые обратили средство назидания и спасения в средство развращения и погубления! Святый Григорий Богослов писал стихами с возвышенною, глубоко благочестивою целью: доставить христианскому юношеству чтение и образцы в поэзии, сделать для них ненужным изучение языческих поэтов, дышащих сладострастием и прочими страстями, дышащих богохульством».

В следующем письме к игумену Антонию святитель Игнатий хвалит его стихи за «чувство, которого нет ни в одном светском писателе, писавшем о духовных предметах, несмотря на отчетливость стиха их. Они постоянно ниспадают в свое чувственное и святое духовное переделывают в свое чувственное. Душа не находит в них удовлетворения». Но «отчетливость стиха» владыка признавал необходимой и для настоящей духовной поэзии. Поэтому он привел в пример игумену Антонию Пушкина: «Мне очень нравился метод Пушкина, – пишет он 16 декабря 1864 года, – по отношению к его сочинениям. Он подвергал их самой строгой собственной критике, пользуясь охотно и замечаниями других литераторов. Затем он беспощадно вымарывал в своих сочинениях излишние слова и выражения, также слова и выражения сколько-нибудь натянутые, тяжелые, неестественные. От такой вычистки и выработки его сочинения получали необыкновенную чистоту слога и ясность смысла. Как они читаются легко!.. Вам необходим этот труд... Смею сказать, что и я стараюсь держаться этого правила».

В конце 1865 – начале 1866-го года святитель Игнатий, оставлявший у себя черновики своих писем, выбрал из них мысли и наставления, пригодные для иноческого памятования. Их набралось сто пятнадцать. Это небольшое сочинение он кратко назвал «Изречениями». Они охватывают почти все стороны монашеской жизни. Напрасно было бы искать в них чего-нибудь необыкновенного, неслыханного. Святитель желал не блеснуть умом, а напомнить известное, но по большей части забываемое. Святитель всегда чуждался в духовном деле всего «особенного», небывалого, и считал, что у христианина нет никакого «особенного» пути, а есть только тот один, который указан Господом для всех людей. Он знал также, как непросто запоминается, а тем более исполняется «простое», какая глубина и спасительная сила заключена в общеизвестном, текстах Св. Писания и творениях святых Отцов.

В «Изречениях епископа Игнатия (Брянчанинова), извлеченных из писем его к монахам» в сжатом виде выражен богатейший наставнический опыт. Вот несколько изречений. «Умертвись для всех, – пишет святитель, – чтоб ожить для Христа: без такого умерщвления невозможно стяжать внутри себя жизни в Боге, которая есть Христос» (3). «Не заглядывайся на твои искушения: они мимоходящи, не пребудут навсегда. А кто заглядится, у того голова пойдет кругом, и он очень легко может пасть – разумеется в уныние или изнеможение» (6). «Старец Серафим Саровский, великий подвижник, сказал: должно терпеть свои недостатки точно так же, как терпим недостатки других и снисходить душе своей в ее немощах и несовершенствах. Вместе с этим не должно предаваться нерадению: должно заботиться усердно о исправлении и усовершенствовании себя» (7). «Невозможно давшему некоторый ход страстям своим не потерпеть скорби при укрощении их: они получили право на своевольство допущенным послаблением, не вдруг укрощаются, не вдруг расстаются с полученною свободою; напротив того, стараются удержать человека в своем порабощении и потому всячески его смущают. Надо с терпением выждать время смущения, доколе оно пройдет, выждать в уповании на милосердие и на помощь Божию; так земледельцы выжидают непогоды, препятствующие трудам их, в надежде, что ненастье заменится ведром» (13).

«Покаяние есть делание общее, превысшее деланий частных; а если погонишься за частными деланиями, то легко может ускользнуть от ума и из сердца покаяние» (22). «Стяжевай душу твою, не устрашаясь многих восстающих на нее скорбей. Отдайся в волю Божию. Если этой святой воле благоугодно будет послать тебе кончину, прими се: Господь знает, что творит. Он приемлет произволение как бы самое исполнение. Если Ему угодно продлить жизнь твою посреди скорбей, то прими и это продолжение жизни, это повседневное умерщвление» (29). «Совершенной чистоты нельзя от себя требовать, хотя и должно к ней стремиться молитвою и плачем и понуждением сердца к исполнению заповедей Христовых: совершенная же чистота – дар Божий, ниспосылаемый видящему нечистоту свою и оплакивающему ее: Христос с тобою! – Терпя потерпех Господа и внят ми» (35). «Надо терпеть, терпеть и терпеть, и паки терпеть: потому что только претерпевый до конца спасен будет. От нетерпения искушения усугубляются. Останавливай кровь и ведай, что Промысл Божий всем управляет. Вера, – говорил великий Пимен, – состоит в том, чтоб пребывать во смирении» (45).

«Инокам последнего времени суждено спасаться скорбями. Искусных старцев нет. Боговдохновенные уставы иноческие и жизнь потрясены установлениями плотского разума человеческого; духовное преуспеяние исключительно какого-либо лица опасно, потому что непременно влечет имеющего его к превозношению и уничижению ближнего. По сим причинам осталось нарабатывать спасение одним крестом. Таков удел ныне спасающихся, а между ними – и твой» (47). «От падения мы сделались так сложны, что непременно должны наблюдать за своею волею во всем – не лукавнует ли она? И не присоединяется ли втайне к врагам своим, предавая в их власть голос душевный? Недаром святые Отцы сказали, что без великого внимания невозможно спастись» (48). «Новоначальным, несколько вкусившим молитву, свойственно более чувствовать брани и подвергаться телесным немощам, потому что тело не выдерживает прикосновения к духовному и, так сказать, сотрясается и тает от него, а и душа, вкусив Божией сладости, делается чувствительнее к горечи страстей. Все же это попускается премудрым Промыслом, чтобы в нас вкоренилось смирение, столько не соответствующее духу века и чуждое нынешним людям. Только на основании смирения может человек безбедственно воздвигать здание духовного делания. Без смирения делание ведет к одному только высокомудрию» (57). «Лучше не видеть брани от невнимания к ней и от внимания к молитве, чем, оставляя внимание к молитве и молитву, вдаваться в рассматривание брани, превышающее наши силы, и от этого мнимого рассматривания приходить в высокоумие... Достаточно тебе быть убежденным, что падший человек есть сокровищница всех грехов; иные из грехов обнаруживаются своим действием, а другие живут как бы не действуя, и таким образом вводят подвижника в заблуждение о несуществовании их. Будь пред Богом яко единая цельная язва, и моли о исцелении и спасении, не обращая большого внимания на брани и не удивляясь пришествию их, как бы совершающемуся вне порядка» (62). «Преподобный Нил Сорский, ссылаясь на преподобного Пила Синайского, говорит, что «умная молитва есть рай, который не только должно возделывать, но и хранить. Помолившись якоже подобает, ожидай яже не подобает». В особенности враг после молитвы борет двумя страстями: гневом, который прямо противоположен молитве, и блудом, яко плотским и сатанинским ее подобием по действию, следовательно, уничтожающим ее действие. Сказал Апостол: «Прилепляяйся Господеви бывает един дух с Господом, а прилепляяйся блуднице – хотя бы одними помышлениями, бывает едина плоть с блудницею». Бог да дарует тебе с терпением побеждать брани и молитву проходить по возможности без всяких вещественных пособий. Аминь» (65).

«Вверженные в Вавилонскую печь три Отрока, несмотря на то, что оросил их Ангел, и печь разжженная не производила на них никакого влияния, воспевали: «Согрешихом, беззаконновахом, прегрешихом во всех... Вся, елика сотворил еси нам и вся, елика навел еси на нас, истинным судом сотворил еси». Надо заметить, что в этой песни, в которой святые Отроки признают себя достойными всего наведенного на них, они признают мучителя Навуходоносора – «лукавнейшим паче всея земли». – Итак, хотя Навуходоносор был лукавнейшим паче всея земли, но это его душевное состояние не препятствовало Отрокам иметь святое смирение. Истина и смирение не разногласят между собою: ибо и то, и другое исходит от Христа» (66). «Предавай себя воле Божией, стараясь быть благоугодным Богу: ибо как бы ни было продолжительно наше земное странствование, но и переход близок, сделай зависящее от тебя по силам, а Бог сделает Свое» (78). «Советую тебе, по возможности, приобучаться молчанию и отверзать уста твои к глаголанию только при самых нужных случаях» (89).

«Веруй, что не без Промысла Божия постигло тебя искушение, да умертвишься миру и славе его, и оправданию его. Молись о всех, приносящих тебе скорби, да совершенно исцелеет сердце твое от злобы и соделается способным к приятию Божественной благодати. Только что придет тебе на мысль воспоминание о ком-либо оскорбившем тебя, тотчас молись о нем. Сверх Божьего попущения никакая власть и сила человеческая не могут коснуться тебя» (101). «Не оглашай твоей келлии осуждениями, пересудами и ропотами; оглашай ее благодарением и славословием, и гласами воздыханий о грехах, и гласами молитв твоих» (105). «По словам святых Отцов, умеренному и постоянному правилу цены нет. И потому в жительстве твоем сохраняй благоразумную соразмерность, не связывая себя количеством» (109). «Господь посылает верующим в Него многие испытания, чтоб сими испытаниями они более утвердились в вере, и в том, как близок Господь ко всем, призывающим Его. Охранись от вменения себя в нечто» (115).

Тем временем первые два тома сочинений святителя Игнатия, изданные Глазуновым, распространялись по России. Они были приняты очень хорошо, особенно в монастырях. «Сведения, полученные мною о том, как принимаются «Опыты...» личностями, ищущими спасения, очень утешают меня, – пишет владыка. – «Аскетическая проповедь» и «Советы» (Имеется в виду «Приношение современному монашеству» (сост.) пополняют назидательное чтение, дающее читателям решительно православное направление. Делается ясным, что эти книги распространятся и водворятся между упомянутыми личностями. Из Бежецка пишут: «Опыты» приняты с великою любовью, эта книга заменяет «Добротолюбие» для нас, будучи гораздо понятнее, чем «Добротолюбие» и содержа все, о чем говорится в «Добротолюбии». Такой взгляд очень верен, и на нем я основываю свое мнение, что книга водворится. Ее будут читать и перечитывать для питания, поверки и поддержки своего подвижничества. Теперь оказывается очень важным напечатание 3-го и 4-го томов, которыми подвижничество объясняется еще удовлетворительнее» °.

«Из письма М. Д. увидишь, – пишет святитель Игнатий брату, – как приняты «Аск. опыты» в Саровской пустыни и какое там дается значение им. Это показывает всю важность, которую должны иметь 3 и 4 томы. 4-й том изображает монашескую жизнь с определенностью, а первые три тома служат как бы оттушевкою рисунка. Тут действует Перст Божий, благодетельствующий всем, участвующим и в издании, и в чтении «Опытов».

Когда вышли в свет 3-й и 4-й тома, святитель Игнатий послал экземпляр их Санкт-Петербургскому митрополиту Исидору в сопровождении обстоятельного письма, в котором он особенно ясно объясняет необходимость своих сочинений для монашества. «По настоящему положению монашества в России и вместе по состоянию общества в духовно-нравственном отношении, – писал святитель Игнатий, – ближайшее ознакомление и монашества и общества с правильным образом подвижничества оказывается особенно нужным и полезным. Уважение к телесному подвигу, когда он предоставлен лишь самому себе, уважение, воздававшееся во времена простоты, миновалось. Миновалось оно по той весьма естественной причине, что монахи, занимающиеся исключительно телесным подвигом, не могут дать должного отчета в монашеской жизни ни себе, ни братиям своим, живущим посреди мира. Притом занятие телесным подвигом в той степени, в какой занимались им старинные монахи, ныне очень, очень ослабело по причине общего упадка сил и здоровья в человеке. Занятие это уже не воспроизводит атлетов, которые возбуждали бы удивление к себе, обнаруживая что-либо сверхъестественное.

Духовный подвиг образует истинных, сознательных монахов, и его-то вызывает, так сказать, на поприще деятельности современная образованность. Он, один он, может ввести в монастыри и поддерживать в монастырях строго-нравственный порядок, доставляя братству точные, правильные, глубокие понятия о христианстве, доставляя братству разумную свободу, соединенную с разумным духовным подчинением, образуя в братстве духовную силу и связь. Он, один он может облечь монаха во всеоружие для отрешения современных, враждебных Церкви учений, сообщая монаху ощущение гармонии между Евангельским учением и свойствами души человеческой. Он вводит монаха в правильное самовоззрение и истекающее из этого самовоззрения сознание своего падения и необходимости в Искупителе. Самый телесный подвиг, приведенный к нормальному значению своему подвигом духовным, действует в подвижнике с особенною благотворностью, которой он чужд, когда действует один».

Митрополит прислал благодарственное письмо. Творения святителя Игнатия получили известность, монашество благодарило наставника монахов – шли письма из Оптиной Пустыни, Киево-Печерской лавры, со Святой горы Афон, из других обителей... Многие церковные иерархи признали сочинения епископа Игнатия одним из лучших руководств в духовной жизни.

Келейник Василий (Павлов), впоследствии иеромонах, после кончины святителя Игнатия вспоминал о нем, с любовью отмечая разные детали его жизни, как стоял святитель на молитве у аналоя часто с воздетыми к небу руками, со слезами; как сидел в богомыслии, устремив взор на икону Спасителя или склонив голову на руки свои; как ходил по комнате в раздумье, как читал или писал что-то... «Я занимался на Бабайках с мальчиками, – писал келейник, – учил их чтению Священного Писания, арифметике, грамматике, чистописанию и однажды, разгорячившись, ударил одного. Затем, разумеется, почувствовав, что это грешно, я пошел и сказал владыке. Он на это мне сказал: «Ударь меня». Я ответил, что я этого сделать не могу; тогда он мне сказал: «А если ты меня не можешь ударить, как же ты ударил мальчика, который также создан по образу Божию?»

14 августа 1866 года Николо-Бабаевский монастырь посетил Наследник Цесаревич Александр Александрович с братом своим, Великим Князем Владимиром Александровичем. Святитель поднес им иконы – благоверного князя Александра Невского и равноапостольного князя Владимира Святого. Вручая первую Наследнику, он сказал: «Всемогущий Бог, в трудные времена России осенивший небесным благословением и небесною помощью благоверного великого князя Александра Невского, да осенит этим благословением и этою помощью и Ваше Императорское Высочество в предстоящем Вам великом служении Богу и человечеству». При поднесении второй сказал следующее: «Ваше Императорское Высочество! В древности два великих князя – Равноапостольный и Мономах – носили имя Владимира. Благочестием, мудростью, мужеством ознаменовалась жизнь их. И ныне Великий Князь, носящий имя, вожделенное для России, да возрадует Россию этими качествами, столько благодетельными для народов, когда народы озаряются ими из святилища из Царственного Дома».

Разговор высоких гостей с владыкой в его келиях касался современного состояния монастырей. «Монастыри – лечебницы, – говорил Преосвященный. – Это приют для людей, которые, сознав бессилие свое сохранить себя, душу свою при жизни в мире, идут в это убежище и приносят в него свои понимания, свои привычки, свои пороки, свои страсти, развитые тем образованием, которое они получили в мире, поэтому нравственное состояние монастырей находится в совершенной зависимости от нравственного настроения народа. Народ развращается – развращаются и монастыри. В них много вкралось предосудительного, много дурного, но при всем том они сохраняют характер свой убежища желающим сохраниться от конечной погибели. Они – больницы для душ безнадежно больных, они приют верности Церкви Православной и Престолу... Монашество и монастыри потому особенно гонимы партиями злонамеренными, что они преданы Вере и Престолу и поддерживают эти чувства в тех, которые сближаются с ними и подчиняются их духовному направлению... Одною ногою я уже стою в могиле и для себя ничего не ищу, и мне нечего искать, а докладываю Вашему Высочеству сущую истину; ради истины умоляю Ваше Высочество – поддерживайте монастыри по тому благу, которое приносит их существование».

Все мысли святителя были обращены к монашеству. В те дни, когда казалось, что у него нет сил, он продолжает писать свои наставления. Среди последних из них были такие важные, как слово «О чистоте», настоящее оружие для монаха (отчасти и мирянина). Он пишет здесь о любодеянии, блуде и борьбе с приражениями блудного беса. Он и раньше писал об этом, но данное Слово дает в сжатом виде все, что надо знать по этому вопросу.

«Некоторые утверждают, – пишет владыка, – что впадение в блудный грех телом и впадение в него умом и сердцем есть преступление одинаковой тяжести и значения. Такое мнение свое они основывают на словах Спасителя: «Всяк, иже воззрит на жену, ко еже вожделети ея, уже любодействова с нею в сердце своем» (Мф. 5,28). Несправедливое мнение! Это сказано в дополнение ветхозаветной заповеди, это сказано тем, которые признавали грехом один телесный блуд, не понимая, что помышления злая, к которым причисляются помышления блудные, исходят от сердца, оскверняют человека (Мф. 15,20), отлучают от Бога (Сол. 1,3), отъемлют чистоту – средство Богозрения. Услаждение блудными помыслами и ощущениями есть блуд сердца и осквернение человека, соделывающие его неспособным к общению с Богом, а блуд тела есть изменение всего человеческого существа от смешения с другим телом (1Кор. 6,16), есть совершенное отчуждение от Бога, есть смерть, есть погибель. Чтоб выйти из первого состояния, должно истрезвиться, чтоб выйти из второго – должно воскреснуть, должно снова родиться покаянием».

Борьба инока за чистоту продолжается всю его жизнь, и если она особенно тяжела в молодом возрасте, то и старость, даже самая глубокая, не освобождена от нее. Личный, собственный подвиг инока необходим, но недостаточен. «Победа и изменение естества принадлежит единому Богу, – пишет владыка. – «Где побеждаемо естество, – говорит святый Иоанн Лествичник, – там признается пришествие Того, Кто превыше естества» (Слово 15, гл.8). Изменяет естественное влечение Бог в том, кто всеми зависящими от него средствами докажет свое искреннее желание, чтоб влечение это изменилось: тогда Дух Божий прикасается духу человеческому, который, ощутив прикосновение к себе Духа Божия, весь, со всеми помышлениями и ощущениями, устремляется к Богу, утратив сочувствие к предметам плотского вожделения (Св. Исаак Сирин. Слова 43 и 38). Тогда сбываются слова Апостола: „Прилепляяйся Господеви, един дух есть с Господом» (1Кор. 6,17). Тогда самое тело влечется туда, куда стремится дух.

По причине произволения своего, опытно доказанного и засвидетельствованного, многие, не познавшие жен, пребыли до конца жизни в этом блаженном состоянии... другие после супружеской жизни сохраните непорочное вдовство; иные перешли от развратной жизни к жизни целомудренной и святой... Все они не только воздержались от впадения в блуд телом, но и вступили в борьбу с помышлениями и ощущениями страстными, воспротивились им, победили их, прияли от Бога свободу чистоты, которая вполне чужда общения с грехом, хотя бы он и не преставал от нападений...

Возлюбленные братья, иноки! Не будем малодушествовать и унывать. Не обратим внимания на бесов, влагающих нам недоверие к избранному нами пути; не обратим внимания на суждения и советы человеческие, произносимые из неведения или разврата и злонамеренности: поверим Господу Богу нашему, обетовавшему услышать нас и помочь нам, если мы пребудем верными Ему. Верность эту засвидетельствуем постоянным стремлением к Нему и постоянным раскаянием в наших уклонениях от этого стремления...

Отцы, зная удобопоползновенность человека, не доверяли ни святости своей, ни престарелому возрасту и его неспособности ко греху... Когда преподобный Сисой Великий очень устарел, тогда ученик его, авва Авраам, предложил ему поместиться на жительство поближе к населению. На это отвечал девяностолетний старец: «Поместимся там, где нет жен». Ученик возразил: «Где ж место, в котором бы не было жен, кроме пустыни?» Старец сказал: «Помести же меня в пустыне, чадо».

Блудные помыслы приражаются не только от воззрения на жен и других сильных причин, но и от менее значительных. «Иные постятся, – пишет святитель Игнатий, – живут уединенно и нестяжательно, умоляют Бога о обуздании похотений естества своего, но при этом позволяют себе злоречить, укорять, осуждать ближних, насмехаться над ними, и помощь Божия отступает от них; они предоставляются самим себе и не находят сил противостать греховным побуждениям падшей природы».

Как бороться с этими побуждениями? «Святые отцы повелевают «блюсти главу змия» (Быт. 3,15), то есть усматривать самое начало греховного помысла и отвергать его. Это относится ко всем греховным помыслам, но наиболее к блудному, которому содействует падшее естество, который, по этой причине, имеет на нас особенное влияние... Когда находимся наедине, то при нападении блудных помыслов и мечтаний, при необычном разжжении тела, должно падать на колени и на лицо пред святыми иконами, подражая деланию великой Марии Египетской, и со слезами или плачем умолять Бога о помиловании. Не замедлят опыты доказать близость к нам Бога и Его власть над нашим естеством: это доставит нам живую веру, а живая вера воодушевит нас необыкновенною силою и будет доставлять нам постоянные победы. Не удивимся, если и после продолжительной борьбы... снова восстанет лютая брань и оживут в теле непристойные влечения и движения. Враг наш бесстыден, он не останавливается направлять свои стрелы против величайших святых Божиих: опыты доказали ему, что попытка бывает иногда удачною, низлагает и сокрушает даже сосуды Духа... Плоть наша – друг неверный... Преподобный Пимен Великий говорил: «Как оруженосец Царя предстоит ему всегда готовым, так душе должно быть всегда готовою против беса блудного».

Из жизнеописаний святых угодников Божиих видим, что некоторые из них выдержали сильнейшую и продолжительную борьбу с блудными помыслами и ощущениями, переходя из состояния страстного в бесстрастное. Этому подверглись не только такие подвижники, которые проводили предварительно развратную жизнь, каковы преподобные Моисей Мурин и Мария Египетская, но и девственники – Симеон Христа ради юродивый, Иоанн Многострадальный Печерский и другие. Лютость борьбы возвела их к усиленным, сверхъестественным подвигам... Можно и должно подражать по возможности силе произволения, решимости, вере, самоотвержению этих угодников Божиих, но самый подвиг их остается неподражаем».

Смирение и плач бывают действеннее чрезмерного подвига. Поэтому при умеренной борьбе и великой надежде на милость Божью можно достичь большего. «Преподобный Кассиан Римлянин замечает, – пишет святитель Игнатий, – что «страсть вожделения по необходимости борет душу до того времени, доколе душа не познает, что борьба эта превыше сил ее, доколе не познает, что невозможно ей получить победы собственным трудом и усилием, если не будет помощи и покрова от Господа». Этот святый отец провел значительное время посреди скитских Отцов и был напоен их учением.

Беседуя о чистоте, мы находим существенно нужным обращаться с убогим словом к неведению нашего времени, столько гордящегося ведением, и подать руку помощи тем, которые утопают и молятся в смущении, унынии и печали по причине неведения своего. Весьма многие, желающие проводить благочестивую жизнь, приходят в совершенное недоумение, когда в них восстанут помыслы и ощущения плотского вожделения. Они смотрят на это как на что-то странное, такое, чему не должно быть, приходят от этого в душевное расслабление и расстройство, часто решаются оставить богоугодную жизнь, признавая себя неспособными к ней. Самое ошибочное воззрение на себя!

Наше естество – в состоянии падения. В состоянии падения плотские вожделения ему естественны и не могут не возникать из него. Итак, не должно удивляться и приходить в недоумение при появлении помыслов, мечтаний, ощущений вожделения: это – естественная необходимость. Ей подчинен каждый человек; подчинены были ей все святые человеки... Все угодники Божии подвергались пытке и труду этой борьбы, прошли сквозь огнь страстей и воду слез и взошли в покой бесстрастия... Многие из святых, уже по обновлении их Святым Духом и по достижении в пристанище блаженного бесстрастия, внезапно подвергались непристойным побуждениям и влечениям естества, нашествию нечистых помыслов и мечтаний, как то случилось с преподобными Макарием Александрийским, Иоанникием Великим и другими. Потому-то святые Отцы сказали, что плоти своей можно доверить только тогда, когда она уляжется в гроб...

Не будем же предаваться смущению, унынию, малодушию, расслаблению, когда восстанут в нас свирепые волны вожделения, и помыслы, как сильные ветры, нападут на нас! Воспротивимся греху: борьбою этою выработаем живую веру в Бога и живое познание Бога».

Итак – чистота есть дело Божие. И вот пример, когда с высоты святости видна страшная глубина бездны. «Многие святые Отцы, проводившие жизнь девственную, – пишет в конце своего сочинения святитель Игнатий, – называли себя скверными и прелюбодеями; мало этого! Некоторые из них, будучи оклеветаны в грехе блудном, не принесли никакого оправдания, хотя оно было очень удобно для них, и подчинили себя наказанию и скорбям, как бы действительно виновными. Такое поведение, при поверхностном взгляде на него, может показаться странным: оно объясняется свойством подвига, которым израбатывается святая чистота. Этим подвигом так ясно обнаруживается падение естества, так осязательно доказывается подвижнику неизбежное подчинение его требованию падшего естества, что если б из области естества не исхитила его десница Божия, то он не может не признавать собственно себя прелюбодеем. Чистота его есть дело Божие в нем, а отнюдь не свойство естества и не плод его усилий... С достоверностью можно утверждать, что святые Божии признают себя оскверненными любодеянием несравненно более, нежели те, которые, живя жительством плотским, непрестанно утопают в любодеянии. Из такого самовоззрения святый Василий Великий, архиепископ Кесарии Каппадокийской, муж, исполненный Святаго Духа, произнес о себе следующее изречение; «Не познал я жены, и я – не девственник». Какое глубокое чувство плача слышится из этого изречения!»

Если духовное делание, по выражению аскетов, «наука из наук, искусство из искусств», то это особенно видно на примере многосложной борьбы с блудным бесом, сокрушающим мир. Но Православия ему не сокрушить, потому что в нем Христос. Святитель Игнатий хотел быть истинным православным монахом. Идеалом ему в этом было монашество египетское. Идеал очень высокий. Не считая себя способным жить так, как жили иноки древних пустынь и их продолжатели, такие, как Нил Сорский в России, он постоянно вчитывался в Патерики и жития, и совершал многое из того, что было забыто и оставлено потом. Его труды были осложнены дворянским его воспитанием и тяжкими недугами, но он делал все, что только мог, и даже будучи настоятелем Троице-Сергиевой пустыни, спал на полу. Везде и всегда он высказывал свою любовь ко древним аскетам – всем этим благодатным Сисоям, Пименам и Пахомиям; приводил их слова и примеры из их жития. Кроме того, он многие годы собирал свой «Отечник», который явился не простой компиляцией, не собранием изречений и кратких повестей из разных Патериков, а вторым, может быть, еще более глубоким и поучительным «Приношением современному монашеству».

В этом «Отечнике» многие изречения и разные случаи из жизни старцев сопровождаются духовными комментариями святителя Игнатия. Эти комментарии, разные по размеру – от одной строки до полутора страниц – имеют не только объяснительный характер, скорее – назидательный, учительский. Их много, они в «Отечнике» составляют как бы особую книгу, написанную деятельным учеником древних Отцов, подлинным аскетом, который не хотел, чтоб в его время этот идеал был забыт и отнесен к разряду пройденного, хотя он и подчеркивал, что в древности люди были сильнее. Святитель Игнатий всегда поражался, как много мог умудренный Святым Духом старец вместить в одну-две фразы, порой в несколько слов. Действительно духовное отношение к Слову! И вот святитель-инок, святитель-аскет Игнатий дарит монахам, уже как прощальный, предсмертный дар, истинно монашескую книгу, в которой заключено все духовное делание. Делание без скидок и послаблений. «Вот каково должно быть монашество, – как бы говорит он, – а не то, что я вижу ныне в обителях. Делай что по силам, но помни это́.»

В «Отечнике» отражены все мысли, советы и темы, которые когда-либо присутствовали в писаниях святителя Игнатия. Его Слова, статьи и трактаты о вопросах аскетики, исследования о духах и о смерти, о борьбе с бесом блуда и многом другом получили как бы итог, сжатое выражение. Это без сомнения книга классическая, для монашеской келии – настольная.

В «Отечнике» две части – изречения и повести. В «Заключении» к изречениям владыка пишет: «Удалились Отцы в пустыни, чтоб удалить себя от заразительных впечатлений мира. Удалились Отцы в пустыни́, оттуда яснее увидели самообольщение и ослепление мира, которых не видят сыны мира, вращающиеся среди него и обманываемые им... Дух жительства по Евангельским заповедям – покаяние. Когда покаяние вселится в глубину сердца, тогда оно преобразуется в плач. Плач этот – плач духа. Плач этот вместе и молитва. Ум молится словами; сердце молится плачем... Такой плач слышится в изречениях пустынных Отцов, возбуждает в внимательном читателе сочувствие, возбуждает и молитву, и плач. Оставим все суетное, чтоб наследовать плач и молитву ума, спутницу плача, чтоб посредством плача и молитвы обрести утешение, обетованное Спасителем.

Путь к плачу – Евангельские заповеди. Плод заповедей – молитвенный плач. Обымет он всю жизнь инока, тщательного делателя Евангельских заповедей, введет его еще во время земного странствования в Царство Небесное, сокровенное внутри нас, а по окончании земного странствования – в горнюю страну вечного блаженства. Эта страна по преимуществу называется Небесным Царством: в ней блаженствуют всецело блаженством неземным, блаженствуют и сокровенным блаженством, внутренним, которое у каждого свое, и блаженством общим, наружным, по влиянию обстановки, всецело святой, возбуждающей постоянно и питающей постоянно совершенное блаженство, никогда и ничем не нарушаемое. Эта страна – наследство тех, которые раскроют в себе во время земной жизни духовное Небесное Царство».

Во втором «Заключении», завершающем и всю книгу, святитель Игнатий обращается к своим современникам (и ко всем будущим читателям «Отечника»): «Что должны сказать мы о себе? Как жить, как действовать нам? Ответ на эти вопросы находим у древних иноков: они предвозвестили о нашем положении. «В последнее время, – сказал один из них, – те, которые поистине будут работать Богу, благоразумно скроют себя от людей и не будут совершать посреди их знамений и чудес, как в настоящее время. Они пойдут путем делания, растворенного смирением, и в Царствии Небесном окажутся большими Отцов, прославившихся знамениями». Какое основательнейшее наставление, какое утешение для нас в этих пророческих словах...

По причине иссякновения благодатных руководителей, по причине умножения лжеучителей, обманутых бесовскою прелестью и влекущих весь мир в этот обман, необходимо жительство, растворенное смирением, необходимо точнейшее жительство по Евангельским заповедям, необходимо соединение молитвы с плачем о себе и о всем человечестве... Себя спасай! Блажен, если найдешь одного верного сотрудника в деле спасения: это – великий и редкий в наше время дар Божий... Ознакомься с духом времени, изучи его, чтоб по возможности избегнуть влияния его... Не осуждай ближних, предоставя суд над ними Богу, и очистится сердце твое от лицемерства».

Свои комментарии святитель Игнатий отделил от общего текста как нечто служебное, второстепенное, представив его более мелким кеглем набора. Но мы находим здесь множество изречений старца Игнатия, епископа Ставропольского, ученика древних аскетов и безмолвника Нила Сорского. Вот только некоторые из них.

«Ошибаются, тяжко ошибаются те, – пишет он, – которые хотят действовать в деле Божьем силою и средствами своего падшего естества. Падшее естество заражено враждою к Богу, находится в общении и сродстве с падшими духами, как же может оно действовать в пользу дела Божия? Это – противоестественно ему! Это – невозможно для него! Опыты согласно показали, что человеки, вздумавшие действовать из себя в пользу дела Божия, действовали во вред его, в пользу дела демонов». «Глубина смирения есть вместе и высота преуспеяния. Нисходя в бездну смирения, восходим на небо. Покушавшиеся взойти на небо без посредства смирения низвергаются в бездну самомнения и погибели».

«Когда иноку усвоится его делание, и соделается его существенною необходимостью, тогда он не имеет возможности перейти к другому деланию, хотя бы это другое делание имело свое духовное достоинство. Оставление усвоившегося делания – как бы оставление жизни». «Из многих памятников монашества первых веков видно, что монахи предстояли на молитве в уединении келейном с воздетыми руками горе́. Так молились преподобные Пахомий Великий, Сисой Великий; вероятно, так молились весьма многие; так советует молиться при особенном наплыве греховных помыслов святый Иоанн Лествичник. Такое положение тела способствует душе придти в подобное положение: устремиться горе́. При этом необходимо остеречься от усиленного вытягивания рук и от усиленного направления их вверх, чтоб не придти в состояние разгорячения и восторженности, от которых один шаг до само обольщения и бесовской прелести. Должно воздевать руки умеренно, чтоб дух сохранился в тишине, смирении, умилении; должно давать телу положение висящего на кресте, а не летящего на небо. Глава твоя да будет опущенною вниз, хотя бы руки и были воздеты горе́». «Первоначальное направление, которое получится иноком при вступлении его в монастырь, остается в нем, в большей или меньшей степени, на всю жизнь». «Древние иноки-безмолвники, храня со всевозможным тщанием безмолвие души, крайне охранялись от любопытства, от всякого излишнего знания, могущего нарушить безмолвие сердца и прервать его таинственную беседу с Богом. Этому должны подражать по нашим силам и мы, иноки последнего времени, чтоб получить возможность хотя несколько сосредоточиваться в себе для умной молитвы»

«Делатель умной молитвы теряет способность к занятиям вещественным по причине утраты сердечного сочувствия к ним и по причине необыкновенно развитого сочувствия к духовному миру, вход в который – самовоззрение». «Помилуй меня́ – Это выражение внедрившегося в душу плача. Плач, когда достигнет развития своего, не может облекаться в многомыслие и многословие: он довольствуется для выражения необъятного духовного ощущения самою краткою молитвою». «Угнетаемый искушениями, бедствующий в мысленных волнах безмолвник, постоянно прибегая к милосердию Божию, стяжевает убеждение, что вся надежда спасения его заключается единственно в милосердии Божием, в Искупителе, стяжевает сердечный залог милосердия к ближним. Он познает, что долг его – сострадать братии, подвергающейся разнообразным согрешениям, а не осуждать их. Для суждения грехов человеческих имеются иные служения; служение безмолвника – плач пред Богом и ходатайство о своих грехах и немощах, о грехах и немощах всего человечества. Доколе сердце безмолвника не освободится от осуждения ближних, доколе он не погрузится в благость и не облечется ею, дотоле оно не возможет освободиться от ожесточения и пребывать в умилении, которым побеждаются все бесовские помыслы». «Смерть невидимо ходит за человеком. Там постигает она его, где он вовсе чаял ее; тогда постигает его, когда он не ожидал; так постигает, как он никогда не предполагал. Будь всегда таким, каким желаешь быть при кончине. Размышляй об этом, внимай себе, и не захочешь ни чести, ни славы, ни богатства, ни каких других преимуществ и наслаждений мира».

«Так! Страсти в нас. Это надо знать и знать. Уходя в пустыню, мы уносим туда страсти с собою. В пустыне, не находя пищи, умучиваемые и усмиряемые подвигом, они действуют слабее, зато становятся утонченнее. При малейшей неосторожности, когда явится соблазн, они действуют с особенною силою и с особенным лукавством... В сердце нашем может произойти внезапно самое страшное, самое чудовищное изменение. Искушения не престают стужать даже лежащему на смертном одре, отступают, когда душа оставит тело». «Невидимые враги для усиленной невидимой брани наиболее избирают ночь. В таких случаях очень полезен свет от лампады или, что еще лучше, от свечей. По причине действия зрения и доставляемого этим действием развлечения, душа избавляется от исключительного, сосредоточенного действия на нее бесовских помыслов и мечтаний, действие которых, естественно, ослабляется развлечением». «Никак не должно увлекаться добродетелями, которые предлагаются демонами, как бы эти добродетели ни были возвышенны и блестящи. Все, предлагаемое демонами, должно отвергать без всяких исключений; произвольное повиновение демонам, хотя бы оно совершилось по их приглашению и настоянию, подчиняет человека демонам, лишает человека духовной свободы, соделывает его орудием их. Великое бедствие поработиться демонам и сделаться орудием их! Бедствие, объемлющее мир и не понимаемое миром». «Искушение, неизвестное людям развлеченным, известно инокам, проводящим внимательную жизнь. В особенности оно известно подвижникам, занимающимся умною молитвою. Ничтожное слово, ничтожный предмет из области мира, враждебного Богу, резко напечатлеваются в душах чистых, часто не могут изгладить впечатления грязного и пагубного ни потоки слез, ни усиленный подвиг, ни обширные познания в богословии, ни продолжительное время. Всем монахам должно хранить себя тщательно, особливо же затворникам и отшельникам».

В день Светлого Христова Воскресения 16 апреля 1867 года святитель Игнатий совершил Литургию, но так утомился, что келейники с трудом довели его до келии. В этот день он объявил, что после вечерни уже не будет никого принимать, так как для него настала необходимость готовиться к смерти. На другой день, 17-го, в день рождения Государя Александра Николаевича, владыка стоял в алтаре, но потом вышел к благодарственному молебну и читал окончательную молитву с необыкновенно сильным выражением, предстоящие невольно обратили на это внимание. Это была последняя молитва святителя Игнатия в храме.

21 апреля из Ярославля доставлен был пришедший по почте ящик с экземплярами двух последних частей книги святителя. Когда книги были поданы владыке, он перекрестился и сказал: «Слава Богу! Снято с меня это иго!» Но просматривать книги и давать людям не стал, сказав, что оставляет это до приезда брата, находившегося в отлучке по делам. Святитель написал ему: «Слава Богу! Благодарю всех вас, потрудившихся в этом деле! Силы мои видно оскудевают; грудь и спина так болят, что не позволяют уже заниматься письменными занятиями. Да и пора уже оставить письменные дела, чтобы всецело предаться делу приуготовления себя к переходу в вечность».

В пятницу, 27 апреля, преосвященный просил одного из близких учеников своих натереть ему ноги сосновым маслом и после этого сказал: «Благодарю тебя, что потрудился для меня. Это уже в последний раз». – «Почему же в последний? – удивился тот. – Разве вам не нравится, владыко?» – «Нет, не потому, а потому что дни мои изочтены».

Архимандриту Иустину он сказал, что потерял всякое сочувствие ко всему земному, особенно к пище... «Я не долго протяну», – прибавил он. Архимандриту Пимену, настоятелю Николо-Угрешской обители, владыка написал: «Вчера весь день пролежал, ждал смерти, а сегодня опять брожу». Дня за два до кончины после обеда святитель прилег отдохнуть, но вскоре встал и велел келейнику Василию подать чаю. Тот, заметив в лице владыки необычайную красноту, спросил о причине этого. Владыка ответил, что с ним случился небольшой удар, хотя не особенно повредивший ему, но предвещающий смерть. Юный инок пришел в ужас и воскликнул: «А как мне жить без вас, владыко? Ведь нынче очень трудно!» Тот отвечал: «Да, батюшка, очень, очень трудно, так трудно, что ты себе и представить не можешь... Я думал о тебе и предал как себя, так и тебя воле Божией». Старший келейник иеродиакон Никандр предложил послать за доктором, но владыка отказался. Он и прежде говорил и просил, что в то время, как он будет умирать, чтобы не звали докторов и не рассеивали внимания умирающего, не смущали бы его пустыми надеждами, дали бы умереть как следует христианину...

Еще два или три небольших удара перенес владыка, оставаясь на ногах. Лицо его выражало все большее умиление, иногда прямо светилось радостью, что поражало всех окружающих. В последний перед его кончиной день вечером келейник Василий, прощаясь с ним на ночь, сделал земной поклон со словами: «Простите меня, владыко, елика согреших!» И вдруг святитель встал на колени и поклонился ему со словами: «Прости и меня, Васенька...»

30 апреля, в неделю святых Жен Мироносиц, в 7 часов утра келейник Василий вошел в комнату владыки (это был кабинет его, а вместе и спальня) и увидел, что перед иконами лежит орлец. А владыка всегда после молитвы сам убирал его. Владыка умылся, выпил Богоявленской воды и вышел в соседнюю комнату, это была столовая и приемная, пить чай. После чая он вернулся в кабинет, как всегда приказав не тревожить его до поздней обедни, до 9 часов, – он всегда в это время читал и писал. Когда раздался благовест, келейник вошел с молитвой к владыке и нашел его лежащим на ложе на левом боку, лицом к стене. Как сообщается в жизнеописании: «Постояв несколько, Василий повторил молитву, но ответа не было. Вглядываясь пристальнее, он заметил, что ближе и убедился, что владыка уже скончался. Голова его, лежавшая на подушке, была несколько наклонена вперед, ладонь левой руки воздета кверху, как бы в молитве; правая рука, опущенная вдоль тела на кровать к стороне стены, лежала близ раскрытого канонника. Вообще благообразное положение тела было причиною, что келейник не мог скоро решиться признать его уже отшедшим в вечность. Смерть, придя к святителю Христову, нашла ум его занятым молитвословием: начав оное на земле, он был призван к бесконечному славословию Бога на небе... Лицо почившего епископа по перенесении тела на стол сияло радостью светлою, неземною».

Святитель Игнатий скончался в тот же день, что и преподобный Нил Сорский, его духовный учитель, наставник святого безмолвия – в неделю Жен Мироносиц.

Трое суток тело святителя Игнатия стояло в его келии, сюда шли насельники монастыря проститься с ним. В келии все было так, как они привыкли видеть, стол, на котором еще лежали неотправленные письма и неоконченная рукопись, этажерка, где стопкой лежали тетради с переписанными набело сочинениями, высокие шкафы с духовными книгами, киот с образами и горящей лампадой и икона Божией Матери над ложем святителя-инока, его любимый образ, который он видел всегда, просыпаясь... Ветхое кожаное кресло, в котором он сидел... Трудно было поверить, что добрый отец и наставник по зову Господа ушел отсюда.

Еще трое суток тело святителя Игнатия стояло в храме Николая Чудотворца, и там шли почти непрерывные панихиды. Приехало очень много знакомых владыки, его духовных чад, его почитателей. Запаха от тела святителя никакого не было. Он лежал в том белом облачении, в котором совершил в последний раз Божественную Литургию в Светлое Христово Воскресенье.

5 мая 1867 года преосвященный Ионафан, епископ Кинешемский (викарии Костромской) совершил заупокойную Литургию и отпевание. Он распорядился, чтобы отпевание было по пасхальному чину. После надгробного слова и прощания тело покойного святителя в открытом гробе обнесено было вокруг храма, а затем опушено в склеп в больничной церкви св. Иоанна Златоуста и преподобного Сергия.

Келейник Василий писал после кончины владыки: «Я верую в твои молитвы, владыка мой, потому что видел непорочные пути твои. Ни о чем ты так не заботился, ни к чему ты так не стремился, как к тому, чтоб угодить Господу; и днем, и ночью ты только и думал, только и помышлял лишь о том, как бы поближе прилепиться к Господу, как бы потеплее помолиться Ему, побольше поплакать пред Ним. Это влечение к Господу у тебя сделалось как бы нестерпимым. Ни в чем не находил ты такой отрады и успокоения, как в молитве и плаче. После этого в лице твоем изображалось всегда что-то неземное. Бывало, подойдешь к тебе по какому-нибудь делу, станешь говорить, но ты не видишь, не слышишь меня: из глаз твоих светится что-то неземное, видится, что ты умом находишься не здесь, а где-то далеко. Ты и смотришь и не видишь меня. И долго мне случалось стоять перед тобой и благоговейно любоваться этим состоянием; какая-то необъяснимая тишина веяла от тебя, и помысл греховный, который я пришел исповедать тебе, далеко, далеко уходил от меня».

Игумен Антоний (Бочков) писал 9 мая 1867 года казначею Троице-Сергиевой пустыни иеромонаху Нектарию: «1 мая уведомили меня по телеграфу о кончине преосвященного Игнатия. А накануне я благодарил его письмом за присланные последние томы его сочинений: письмо мое застало его во гробе. Служил по новопреставленном две обедни сам и две панихиды собором...

После преподобного Нила Сорского преосвященный Игнатий был вторым и, может быть, последним монашеским учителем и писателем, а по силе слова, по ясности изложения своего аскетического учения – первым и единственным. Никто из современников не мог равняться с ним в знании Отеческих писаний. Это была живая библиотека Отцов... Вся седмица Мироносиц, по Евангелию Иоанна, как бы посвящена усопшим, и вся Вселенская Церковь воздала эту честь новопреставленному невольно. Учение о Хлебе Жизни, которое так убедительно объяснял преосвященный, читалось в тексте над его непогребенными еще мощами. Верую я, что все это совершилось по Небесному чину».

Из посмертных явлений святителя Игнатия наиболее впечатляет записанное иеромонахом Михаилом (Чихачевым) от племянницы владыки А. В. Жандр. «Тяжелая скорбь, говорится там, подавила все существо мое с той минуты, как дошла до меня весть о кончине владыки. Скорбь эта не уступала и молитве: самая молитва была растворена скорбию, невыносимою, горькою. Ни днем, ни ночью не покидало сердца ощущение духовного сиротства. И душа, и тело изнемогли до болезни. Так прошло время до двадцатого дня по кончине владыки. На этот день я готовилась приобщиться Святых Тайн в одном из женских московских монастырей. Так сильно было чувство печали, что даже во время таинства исповеди не покидало оно меня, не покидало оно меня и во время совершения Литургии. Но в ту минуту, как Господь сподобил меня принять Святые Тайны, внезапно в душу мою сошла чудная тишина и молитва именем Господа нашего Иисуса Христа, живая, ощутилась в сердце. Так же внезапно, для меня самой непонятно, печаль о кончине владыки исчезла.

Прошло несколько минут, в течение которых я отошла на несколько шагов от Царских врат, и, не сходя с солеи, стала по указанию матери игуменьи на левый клирос прямо против иконы Успения Божией Матери. В сердце была молитва, мысль в молчании сошла в сердце, и вдруг, пред внутренними глазами моими, как бы также в сердце, но прямо против меня у иконы Успения, возле одра, на котором возлежит Царица Небесная, изобразился лик усопшего святителя – красоты, славы, света неописанных! Свет озарял сверху весь лик, особенно сосредоточиваясь на верху главы. И внутри меня, опять в сердце, но вместе и от лика, я услышала голос, мысль, поведание, – луч света, ощущение радости, проникнувшее все мое существо, которое без слов, но как-то дивно передало моему внутреннему человеку следующие слова: «Видишь, как тебе хорошо сегодня, и потому не должно скорбеть о мне».

Так ясно, так отчетливо я видела и слышала это, как бы сподобилась увидеть владыку, слышать от него лицом к лицу. Несказанная радость объяла всю душу мою, живым отпечатком отразилась на лице моем так, что заметили окружающие. По окончании Литургии начали служить панихиду. И какая это была панихида! В обыкновенных печальных надгробных песнопениях слышалась мне дивная песнь духовного торжества, радости неизглаголанной, блаженства и жизни бесконечных. То была песнь воцерковления вновь перешедшего из земной, воинствующей Церкви воина Христова в небесную Церковь торжествующих в невечерней славе праведников. Мне казалось, что был Христов день, таким праздником ликовало все вокруг меня и в сердце такая творилась молитва. Вечером того же дня я легла в постель: сна не было. Около полуночи, в тишине ночи, откуда-то издалека донеслись до слуха моего звуки дивной гармонии тысячи голосов. Все больше и больше приближались звуки: начали отделяться ноты церковного пения ясно, наконец стали определительно, отчетливо выражаться слова... И так полно было гармонии это пение, что невольно приковывалось к нему все внимание, вся жизнь... Мерно гудели густые басы, как гудит в пасхальную ночь звон всех московских колоколов, и плавно сливался этот гул с мягкими, бархатными тенорами, с серебром рассыпавшимися альтами, и весь хор казался одним голосом – столько было в нем гармонии. И все яснее и яснее выделялись слова. Я отчетливо расслышала: «Архиереев богодухновенное украшение, монашествующих славо и похвало...» И вместе с тем для самой меня необъяснимым извещением, без слов, но совершенно ясно и понятно сказалось внутреннему существу моему, что этим пением встречали епископа Игнатия в мире небесных духов. Невольный страх объял меня, и к тому же пришло на память, что владыка учил не внимать подобным видениям и слышаниям, чтобы не подвергнуться прелести. Усиленно старалась я не слышать и не слушать, заключая все внимание в слова молитвы Иисусовой, но пение все продолжалось помимо меня, так что мне пришла мысль, не поют ли где на самом деле в окрестностях. Я встала с постели, подошла к окну, отворила его: все было тихо, на востоке занималась заря.

Утром, проснувшись, к удивлению моему я припоминала не только напев, слышанный мною ночью, но и самые слова. Целый день, несмотря на множество случившихся житейских занятий, я находилась под необычайным впечатлением слышанного. Отрывками, непоследовательно, припоминались слова, хотя общая связь их ускользала из памяти. Вечером я была у всенощной, то была суббота – канун последнего воскресенья шести недель по Пасхе, канон Пасхи. Но ни эти песнопения, ни стройный хор Чудовских певчих не напоминали мне слышанного накануне: никакого сравнения нельзя было провести между тем и другим. Возвратившись домой утомленная, усталая, я легла спать, но сна опять не было, и опять, только что начал стихать городской шум, около полуночи, слуха моего снова коснулись знакомые звуки, только на этот раз они были ближе, яснее, и слова врезывались в памяти моей с удивительной последовательностью. Медленно и звучно пел невидимый хор: „Православия поборниче, покаяния и молитвы делателю и учителю изрядный, архиереев богодухновенное украшение, монашествующих славо и похвало: писаньми твоими вся ны уцеломудрил еси.

Цевнице духовная, новый Златоусте: моли Слова Христа Бога, Его же носил еси в сердце твоем, даровати нам прежде конца покаяние!» На этот раз, несмотря на то, что я усиленно творила молитву Иисусову, пение не рассеивало внимания, а еще как-то неизъяснимым образом и моя сердечная молитва сливалась в общую гармонию слышанного песнопения, и сердце живо ощущало и знало, что то была торжественная песнь, которою небожители радостно приветствовали преставившегося от земли к небесным земного и небесного человека, епископа Игнатия.

На третью ночь, с 21 на 22 мая, повторилось то же самое, при тех же самых ощущениях. Это троекратное повторение утвердило веру и не оставило никакого смущения, запечатлело в памяти и слова тропаря, и тот напев, на который его пели, как бы давно знакомую молитву. Напев был сходен с напевом кондаков в акафистах. После, когда я показала голосом, какой слышала напев, мне сказали, что это осьмый глас».

Епископ Игнатий канонизирован Поместным Собором русской Православной Церкви в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре (9 июня 1988 года) за святость жизни, которая отразилась в его творениях, созданных в духе святоотеческого предания.

Святителю Игнате, моли Бога о нас!

Конец и Богу слава.