Святитель Григорий Богослов

Св. Григорий Назианзин, которого Церковь удостоила почетного имени Богослова (вслед за апостолом и евангелистом Иоанном Богословом), происходил из аристократической христианской семьи. Он родился около 330 г. в Арианзе на юго-западе Каппадокийской провинции, неподалеку от г. Назианз, где его отец, тоже Григорий, был епископом. Мать будущего «вселенского великого учителя», св. Нонна, будучи на протяжении многих лет бездетной, дала обет посвятить ребенка Богу. Родившийся первенец был наречен Григорием в честь отца. Как мать, так и отец-епископ воспитывали сына в христианском благочестии, однако позаботились дать ему блестящее по тем временам светское образование. Григорий учился в Кесарии Каппадокийской вместе с Василием, будущим архиепископом этого города. Григорий и Василий были ровесниками, однако по характеру они сильно отличались друг от друга. Они и сблизились не сразу, a лишь спустя годы. Василий был человеком энергичным и деятельным, тогда как Григорий тяготел к тихой созерцательной жизни. «Для меня самое важное дело – бездействие», – выразился он однажды в письме к другу (письмо 49). Григорий, как это видно из его сочинений, любил предаваться размышлениям, сидя в лесу, или долго в одиночестве бродить по берегу моря, созерцая водный простор. Григорий был единственным великим поэтом из всех греческих Отцов Церкви IV века. Он высоко ценил изящество слога и зачитывался античными авторами, под литературным влиянием которых находился всю жизнь.

После окончания Кесарийского училища, когда Василий отправился в Константинополь учиться y язычника Ливания, Григорий поступил в Александрийское огласительное училище, где он мог слушать лекции блестящего экзегета Дидима, одного из ярких представителей оригеновской школы толкования Священного Писания. Затем он отправился в Афины. Во время путешествия по морю корабль, на котором он находился, настигла сильная буря. Григорий уже не надеялся остаться в живых: он, однако, больше всего страдал не из страха перед смертью, a из опасения, что умрет некрещеным. В Афины св. Григорий прибыл раньше св. Василия, a уехал позже него, проведя в столице Эллады около десяти лет. Дружба с Василием здесь разгорелась ярким пламенем: «О, перенесу ли без слез воспоминание об этом? – говорил Григорий впоследствии. – Нами водили равные надежды и в деле самом завидном – в учении. Но далека была от нас зависть... Каждый из нас славу друга почитал своею собственной. Казалось, что одна душа в обоих поддерживает два тела» («Слово надгробное св. Василию Великому»), Св. Григорий основательно изучил античную философию и историю, стал блестящим ритором и стилистом. Он ценил светскую образованность едва ли не еще более, чем Василий: «Полагаю, что всякий имеющий ум признает первым для нас благом ученость, и не только сию благороднейшую и нашу (т.е. христианскую) ученость.., но и ученость внешнюю, которой многие из христиан, по худому разумению, гнушаются как злохудожной, опасной и удаляющей от Бога... Не должно уничижать ученость, как рассуждают о сем некоторые, a напротив того, надобно признать глупыми и невеждами тех, которые, держась такого мнения, желали бы видеть всех подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть свой собственный недостаток и избежать осуждения в невежестве» (там же).

Окончив Академию около 357 г., Григорий вернулся на родину и принял Крещение. Он мечтал об уединении и созерцательной жизни. Некоторое время он жил вместе с Василием в его понтийской общине, занимаясь изучением Священного Писания и сочинений Оригена. Однако его отец, престарелый епископ Назианза, призвал его к себе и сделал своим помощником в управлении епархией. В 362 г. он настоял на том, чтобы Григорий принял от него пресвитерскую хиротонию. Впоследствии Григорий назовет этот поступок отца «тиранией», a себя будет упрекать в малодушии за то, что согласился на пресвитерство («Стихотворение, в котором Григорий пересказывает жизнь свою»). Не имея вкуса к приходской жизни, не вынося суеты и шума большого города, он сразу же после рукоположения ушел в Понт к Василию, надеясь найти утешение в своей печали. Все же, после многих усиленных просьб отца, ему пришлось вернуться в Назианз и приносить извинения отцу и его пастве за свое бегство.

Около 371 г. св. Григорий вторично подвергся «тирании» – на этот раз со стороны лучшего друга, Василия, архиепископа Кесарии Каппадокийской. Желая отвоевать y Анфима Тианского кафедру, на которую тот претендовал, Василий назначил Григория епископом в маленький городок Сасимы. «На большой дороге, пролегающей через Каппадокию, – вспоминает Григорий, – есть место обычной остановки проезжих, с которого одна дорога делится на три, место безводное, не произращающее и былинки, лишенное всех удобств, селение ужасно скучное и тесное. Там всегда пыль, стук от повозок, слезы, рыдания, собиратели налогов, орудия пытки, цепи: a жители – чужеземцы и бродяги. Такова была церковь в моих Сасимах! Вот какому городу... отдал меня тот, кому было мало пятидесяти хорепископов» (то же стихотворение). Григорий принял хиротонию, однако в Сасимы не поехал, a снова убежал в уединение и снова потом вернулся к отцу в Назианз. Он писал Василию обиженные письма: «Укоряешь меня в лености и нерадении, потому что не взял твоих Сасимов, не увлекся епископским духом, не вооружаюсь вместе с вами, чтобы драться, как дерутся между собою псы за брошенный им кусок» (Письмо 49). «Не буду подвергать себя нападениям бранноносного Анфима.., будучи сам безоружен, не воинствен и открыт для ран. Но сражайся с ним сам, если угодно... A мне взамен всего дай безмолвие» (Письмо 50). После смерти отца в 374 г. Григорий принял на себя временно управление церковью Назианза, однако годом позже он оставил епархию и уединился в Исаврии Селевкийской для созерцательной жизни.

За годы своего епископства Григорий сделался известен как ревностный защитник никейской веры. В 379 г., после смерти Валента, он был приглашен православным меньшинством Константинополя возглавить и реорганизовать их общину, долгое время находившуюся под прессом арианских императоров и архиепископов. Григорий приехал в столицу и начал совершать богослужения в небольшой домовой церкви, названной Анастасией – храмом Воскресения. Здесь он покорил сердца прихожан своими пастырскими качествами и блистательным проповедническим даром: именно в этот период он произнес знаменитые «Пять слов о богословии». Когда в конце 380 г. император Феодосий стал правителем Востока и с триумфом вошел в столицу, он восстановил сторонников никейского исповедания в их правах, изгнав из столицы арианского архиепископа Демофила и утвердив на кафедре Григория Назианзина. Однако не все были согласны с этим назначением. Епископы Египта во главе с Петром Александрийским рукоположили некоего Максима-циника, предварительно вкравшегося в доверие к Григорию, на его кафедру. Император и народ были на стороне Григория, и Максиму пришлось бежать. Впоследствии Григорий вспоминал о Максиме с нескрываемым отвращением, называя его «египетским привидением», «псом» (греч. «кион» – пес созвучно слову «киник» – циник), «китовидным чудовищем» и другими нелестными именами («Стихотворение о своей жизни»).

В 381 г. император Феодосий созвал Второй Вселенский Собор, председатель которого, Мелетий Антиохийский, признал Григория архиепископом столицы. Св. Григорий как один из главных борцов за православие принимал деятельное участие в работе Собора и после кончины Мелетия стал его председателем. Однако вскоре единодушие, царившее на Соборе в первые дни, было нарушено протестом епископов Египта и Македонии, которые выступили против Григория, объявив его пребывание на константинопольской кафедре незаконным (в те времена было не принято перемещать епископа с одной кафедры на другую. Григорий же был рукоположен в Сасимы, a не в столицу). Завязались споры, и обстановка с каждым часом накалялась: «Это было то же, что стая галок, собравшаяся в одну кучу, буйная толпа молодых людей... вихрь, клубом поднимающий пыль, бушевание ветров. Вступать в совещание с такими людьми не пожелал бы никто из имеющих страх Божий и уважение к епископскому престолу. Они походили на ос, которые мечутся туда и сюда и вдруг всякому бросаются прямо в лицо», – так впоследствии написал об этом Григорий («Стихотворение о своей жизни»). Не желая быть причиной раздора, святитель выступил на середину и сказал: «Вы, которых собрал Бог для совещания о делах богоугодных, вопрос обо мне считайте второстепенным... Долго ли будут смеяться над нами как над людьми неукротимыми, которые научились одному только – дышать ссорами? Подайте с усердием друг другу руку общения. A я пусть буду пророком Ионою, и, хотя не виновен в буре, жертвую собою для спасения корабля. Возьмите и бросьте меня по жребию. Какой-нибудь гостеприимный кит в морских глубинах даст мне убежище» (там же).

Святитель оставил Константинополь и вернулся в Назианз. Он управлял епархией отца до 384 года, когда передал кафедру своему другу Евлалию. Последние годы св. Григорий провел в уединенном фамильном имении на родине, в Арианзе, предаваясь аскетическим подвигам и литературным трудам. Стихотворная лирика последних лет его жизни состоит по преимуществу из жалоб на перенесенные страдания, обличений в адрес современников, особенно епископов и иереев, a также подражаний античным поэтам. Уединение, к которому он всегда стремился, досталось ему дорого и поздно: он, однако, ценил его и радовался возможности на склоне лет «сосредоточиться в Боге». Св. Григорий умер около 390 г.

1. От св. Григория дошло 45 слов, наиболее известными из которых являются «Пять слов о богословии, против Евномия» (Слова 27–31), произнесенные летом 380 г. В 1-м Слове он говорит о том, каким должен быть истинный богослов. Во 2-м Слове говорится о Боге в Самом Себе, т.е. о сущности, природе и свойствах Бога. 3-е посвящено единству Ипостасей Святой Троицы, в частности единству Отца и Сына. В 4-м св. Григорий продолжает говорить о Божестве Сына: он также перечисляет имена Сына из Ветхого и Нового Заветов. В 5-м Слове св. Григорий, опровергая македониан, доказывает, что Святой Дух является Богом. «Пять слов» св. Григория служат классическим изложением православной триадологии.

2. В Слове 20-м «О поставлении епископов и о догмате Святой Троицы» св. Григорий развивает те же темы, что и в «Словах о богословии». К числу собственно догматических следует отнести также Слова 32–34, в которых содержится противоарианская полемика.

Слова похвальные и надгробные

1. Слово 7 под названием «надгробное брату Кесарию» посвящено памяти безвременно скончавшегося брата, которого св. Григорий особенно восхваляет за его любовь к наукам, в том числе естественным – геометрии, астрономии и математике: «Восток, Запад и все страны, где только впоследствии бывал Кесарий, служат знаменитыми памятниками его учености». В Слове 8-м, «надгробном сестре Горгонии» св. Григорий говорит об аскетизме и глубоком благочестии своей сестры. В обоих сочинениях, a также в Слове 18-м, «говоренном в похвалу отцу и в утешение матери Нонне», св. Григорий неоднократно обращается с теплыми словами к своим родителям.

2. В Слове 11-м, приветственном св. Григорию Нисскому, автор говорит о своей любви к нему и о том, как следует совершать память мучеников. Слово 13 обращено к Евлалию, другу святителя, получившему епископскую хиротонию. Слово 21, «похвальное св. Афанасию Александрийскому», служит богатым источником сведений об этом старшем современнике св. Григория. Слово 24 посвящено памяти св. Киприана Карфагенского. В 25-м Слове св. Григорий обращается к философу Ирону, вернувшемуся из изгнания, приводя его в пример как человека, сочетавшего в себе любовь к философии с христианским благочестием. Непревзойденным по своей силе и глубине является Слово 43, «надгробное св. Василию Великому», написанное св. Григорием по случаю смерти своего лучшего друга (379 г.). Страницы, где св. Григорий говорит о годах своей совместной учебы с Василием, являются уникальным в патристической традиции рассказом о пламенной и верной дружбе. Над гробом Василия св. Григорий излагает самые сокровенные мысли – о своей любви к Афинам и эллинской учености, об уединенной и безмолвной жизни, о догмате Св. Троицы. Восхваляя и прославляя святость умершего, Григорий говорит о его человеческих качествах: в отличие, например, от «Жития св. Антония», составленного св. Афанасием Александрийским, это не икона или идеализированный образ подвижника, но живой портрет, написанный реалистично и ярко.

Слова на разные случаи, автобиографические и защитительные

1. Слова 1–3 объединены одной общей темой: в них св. Григорий оправдывается в связи со своим удалением в Понт после иерейской хиротонии (около 362 r.). В Слове 3-м св. Григорий «учит, как важен сан священства и каков должен быть епископ», излагая основы пастырства в христианской Церкви: слово стало классическим трактатом о священстве, и впоследствии св. Иоанн Златоуст использовал его в качестве источника для своих «Шести слов о священстве».

2. Слово 6-е произнесено после окончания периода, на который св. Григорий дал обет молчания: оно посвящено возвращению к Церкви монахов, впавших в ересь.

3. В Словах 9–10 св. Григорий оправдывает свое бегство в уединение после епископской хиротонии (371 г.): оба они произнесены в присутствии его отца и св. Василия Великого.

4. Слово 12-е, обращенное к отцу, произнесено после того, как последний вручил св. Григорию управление Назианзской епархией (около 371 r.). В Слове 15-м св. Григорий утешает отца по случаю происшедшего стихийного бедствия, a в 17-м успокаивает жителей Назианза и разгневанного градоначальника.

5. Слова 22–23 произнесены в Константинополе по случаю распрей между православными и арианами: св. Григорий призывает враждующие партии к миру и излагает никейское учение о Троице.

6. В Слове 26-м св. Григорий рассказывает о том, как Максим циник хотел захватить Константинопольский престол. В Словах 33–35 св. Григорий оправдывается от обвинений, возводимых на него арианами, a в Слове 36-м говорит о том, что он никогда не стремился занять Константинопольскую кафедру.

7. Слово 42-е, «прощальное, произнесенное во время прибытия в Константинополь 150 епископов» (381 г.), является апологией св. Григория, обращенной к Отцам II Вселенского Собора. Он отвергает возводимые на него обвинения, обращается с прощальными словами к своей пастве и основанному им храму Анастасии.

Слова обличительные

1. Два трактата – «обличительные на царя Юлиана» (Слова 4–5) – посвящены императору-отступнику, которого св. Григорий знал лично со студенческой скамьи (они вместе учились в Афинской Академии). Трактаты, написанные после смерти Юлиана (26 июня 363 г.), по-видимому, никогда не были произнесены вслух. Св. Григорий говорит о Юлиане с нескрываемой неприязнью.

2. Слово 19-е произнесено при жизни Юлиана по случаю произведенной им переписи населения. Св. Григорий напоминает Юлиану, своему «наилучшему другу и сверстнику, слушавшему с ним одних учителей и одни уроки», о той «переписи», которую совершит Бог при кончине мира, когда дела каждого, вписанные Богом в книгу жизни, будут объявлены, и каждый понесет наказание за свои пороки.

Проповеди

1. В Слове 14-м «о любви к бедным» св. Григорий говорит о благотворительности и милосердии.

2. Слово 37-е (на Мф.19:1) является единственной собственно экзегетической проповедью св. Григория.

3. Слова 38 и 39 произнесены на Богоявление – праздник, когда одновременно совершалось воспоминание Рождества и Крещения Господня (впоследствии Церковь установила отдельное празднование этих событий). Слово 41 произнесено на Пятидесятницу, 44 – на Неделю новую, 45 – на Пасху. Некоторые фрагменты в праздничных словах св. Григория повторяются: это свидетельствует о том, что они дошли до нас в более поздней редакции.

Стихотворения

1. Поэтическое наследие св. Григория весьма обширно – оно включает около 400 стихотворений разной длины – от нескольких строк до десятков страниц. Большинство стихотворений относится к последнему периоду жизни святителя в Арианзе. В стихотворении «О стихах своих» св. Григорий объясняет, какие причины побудили его на склоне лет заняться поэзией: во-первых, он хотел связать собственное красноречие и научиться, заботясь о метре, в немногих словах выражать многое; во-вторых, он считал полезным «горечь заповедей подсластить искусством», т.е. сделать чтение нравственных заповедей более приятным; в-третьих, он считал необходимым противопоставить собственно христианскую поэзию стихам еретиков (известно, например, что Арий был поэтом, и составленные им гимны пользовались популярностью); в-четвертых, наконец, св. Григорий, «изнуряемый болезнью, находил в стихах отраду, как престарелый лебедь, пересказывая сам себе вещания свиряющих крыльев – эту не плачевную, но исходную песнь». Св. Григорий был высокого мнения о своих стихах: «Стихи мои вмещают по большей части дельное и нечто игривое, но нет в них ни растянутости, ни игривости. A думаю, что нет в них также совсем бесполезного... Ибо в них иное из нашего учения, a иное из учений внешних – и это или похвала добродетелей, или осуждение пороков, или мысли, или какое-нибудь мнение, или краткие изречения, замечательные по сочетанию речи» (там же).

2. Стихи св. Григория посвящены различным темам. 38 стихотворений написаны на догматические темы, из них наиболее замечательным является цикл «Песнопения таинственные» – краткий курс догматики, изложенный в поэтической форме и включающий в себя стихотворения об основах богословия, о Сыне, о Святом Духе, о мире, о Промысле Божием, об ангелах, о душе, о пришествии Христа, о человеке и др. Есть отдельные стихотворения о притчах и чудесах Иисуса Христа, о числе канонических книг Священного Писания.

3. 40 стихотворений рассматривают нравственные вопросы – о целомудрии, о добровольной нищете, о борьбе со страстями, о духовной и мирской жизни и т.д.

4. Свыше 200 стихотворений являются автобиографическими и историческими. Из них наиболее монументальное – «Стихотворение, в котором св. Григорий пересказывает жизнь свою», состоящее из 1949 ямбических триметров. Оно является основным источником сведений о жизни св. Григория и лучшей автобиографией, написанной в Византии в эту эпоху. К числу автобиографических относятся также «Стихи о самом себе», «Плач о страданиях своей души», «Жалобы на свои страдания» и другие произведения. В некоторых стихах св. Григорий обличает людей, причинивших ему страдания, например, Юлиана Отступника, Максима циника, константинопольских епископов.

5. Среди поэтических сочинений св. Григория значительное количество эпиграмм и афоризмов в стиле античных поэтов, например, «Мысли, писанные одностишиями», «Двустишия», «Определения, слегка начертанные». В цикле «Надгробия» св. Григорий помещает эпитафии своим друзьям и самому себе.

6. Именем св. Григория Богослова надписана трагедия «Христос страждущий» – единственная религиозная драма, сохранившаяся от византийского периода. Она написана «в стиле Эврипида» и содержит в себе, помимо оригинального текста, целые строфы из трагедий Эврипида, a также Эсхила, Гомера и Ликофрона. Это искусное подражание античной трагедии, по предположениям ученых, является псевдоэпиграфом и появилось не ранее XI в.

Послания и письма

1. Догматическими по содержанию являются четыре послания св. Григория – 1-е «к монаху Евагрию о Божестве», адресованное выдающемуся богослову-аскету, другу святителя; 2-е «к Нектарию, епископу Константинопольскому», преемнику св. Григория на столичной кафедре, написанное около 387 г.; 3-е и 4-е «к пресвитеру Кледонию, против Аполлинария», написанные в 382 г.

2. Из 243 писем св. Григория часть адресована св. Василию Великому и другим близким друзьям святителя. Значительная часть писем носит автобиографический характер; среди писем имеются также ходатайства, просьбы, жалобы и шутки. Св. Григорий был, по-видимому, первым византийским автором, опубликовавшим собрание своих писем вместе с ответами адресатов. В одном из писем к Никовулу, внуку своей сестры Горгонии, он, в частности, подчеркивает, что считает письма св. Василия более важными, чем свои собственные, a потому помещает их впереди, a свои – сзади (Письмо 52). В другом послании, адресованном ему же, св. Григорий излагает основные правила эпистолярного стиля: «Мерою для письма служит необходимость. Не надо писать длинного письма, когда предметов немного; не надобно и сокращать его, когда предметов много... Принадлежность писем – приятность. A сие соблюдем, если будем писать не вовсе сухо и жестко, не без украшений, не без искусства, и, как говорится, не дочиста обстриженно, то есть когда письмо не лишено мыслей, пословиц, изречений, также острот и замысловатых выражений: потому что всем этим сообщается речи усладительность. Однако же и сих прикрас не должно употреблять до излишества. Без них письмо грубо, a при излишестве оных надуто» (Письмо 19). Св. Григорий учит внучатого племянника писать лаконично: «Писать лаконически... – не просто написать не много слогов, но в немногих слогах заключить многое. Так, Омира (Гомера) называю самым кратким писателем, a Антимаха – многословным. A почему? Потому что о длине речи сужу по содержанию, a не по числу букв» (Письмо 18).

Литургия св. Григория Богослова

Если о св. Василии сохранились сведения как о реформаторе литургической практики, то о св. Григории Богослове ничего подобного не известно. Тем не менее одна из древних литургий (она совершается до настоящего времени в Коптской Церкви) носит имя св. Григория. В отличие от большинства известных литургических чинопоследований, данная литургия обращена не к Богу Отцу, a к Сыну. По глубине мысли и поэтической красоте она не уступает другим древним литургиям. В сохранившемся виде она содержит терминологию св. Кирилла Александрийского и Ефесского Собора 431 г. и в ней отсутствуют формулировки Халкидонского Собора 451 г., что может указывать как на ее более древнее происхождение, так и на то, что после Халкидона она употреблялась в не-халкидонских Церквах. В Патрологии Миня (PG 36. 700–733) содержатся две версии Литургии – греческая и коптская (последняя в латинском переводе). Существует также армянская версия.

Мідпе, PG, tt. 35–38.

SChr., t.149: Le Passion du Christ; t. 208: Lettres theologiques; t. 247: Discours 1–3; t. 250: Discours 27–31; t. 270: Discours 20–23; t. 284: Discours 24–26; t. 309: Discours 4–5; t. 318: Discours 32–37.

Творения, русский перевод

Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, т. 1–6, изд. МДА, М. 1843–1846; изд. 2-е M.1889.

Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, архиепископа Константинопольского, т. 1–2, иpд. Сойкина, СПб.1912.

Литература

Агапит, архимандрит. Жизнь святаго Григория Богослова, архиепископа Константинопольскаго, и его пастырская деятельность. – СПб., 1869.

Борисовский П. Мысли св. Григория Богослова о христианской жизни уединенно-созерцательной и общественно-деятельной//Вера и разум (Харьков). – 1898. – Т. 1. ‒Ч. 1.‒ С. 349–374; 491–520.

Будилович А. Исследование языка древнеславянского перевода XIII в. слов Григория Богослова по рукописи Императорской Публичной библиотеки XIV века. – СПб., 1871.

Буланин Д. М. Комментарии Максима Грека к словам Григория Богослова. – ТОДРЛ №32. – Л., 1977. – С. 275–289.

Булгаков С. Отрицательное богословие//Вопросы философии и психологии. – 1915. – Кн. 1 (126). – Отд. 1, – C. 1–86; Кн. 3 (128). – Отд. 1. – С. 244–291.

Виноградов H., священник. Догматическое учение св. Григория Богослова. – Казань, 1887.

Говоров А. Св. Григорий Богослов как христианский поэт. – Казань, 1886.

Дмитрук Павел, священник. Христология святителя Григория Богослова. – Загорск, 1973.

Жиганов Е. Учение св. Григория Богослова о богопознании. – Загорск, 1972.

Комаров К. Учение о Святой Троице святителя Григория Богослова. – Загорск, 1955.

Круглов А. Б. Вселенские учители. Св. Григорий Богослов: очерк жизни и деятельности. – M., 1912.

Курсанин Н. Учение о Святой Троице святителя Григория Богослова. – Загорск, 1955.

Нечаев Константин, диакон. Св. Григорий Богослов. Пять слов о богословии. – Загорск, 1953.

Никанор (Каменский), архиепископ. Св. Григорий Богослов, архиепископ Константинопольский. Его жизнь и учение. – СПб.

Пантелеимон (Успенский), иеромонах. Три богослова: св. апостол и евангелист Иоанн Богослов, святитель Григорий Богослов и преподобный Симеон Новый Богослов (общие черты их учения вообще и в теории богопознания в частности)//Богословский вестник. – 1913. – №1. – С. 77–103.

Попов И. Григорий Богослов//Православная богословская энциклопедия, – Пг., 1903. – Т. 4. – С. 615–626.

Порфирий (Попов), архимандрит. О стихотворениях св. Григория Богослова//Труды КДА. – 1893. – № 4. – С. 400–430.

Рождественский Д. Элемент современности в словах и беседах Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста. – Сергиев Посад, 1907.

Савва (Бабинец), иеромонах. Сотериология и эсхатология в творениях святителя Григория Богослова. – Загорск, 1961.

Салмин М. Жизнь св. Григория Богослова//Прибавления к творениям Святых Отцов, 1. – M., 1843.

Севастиан (Пилипчук), архимандрит. Христианская этика по св. Григорию Богослову. – Загорск, 1973.

Скворцов К. Св. Григорий Назианзин как обличитель недостойных пастырей//Труды Киевской Духовной Академии. – 1869. – № 4.‒ С. 3–13.

Троицкий И.Е. Последние годы жизни св. Григория Богослова//Христианское чтение, 2. – M., 1863.

Шевчук Михаил, священник. Учения святителей Григория Богослова и Иоанна Златоуста о высоте пастырского служения. – Загорск, 1965.

Ackermann W. Die didaktische Poesie des Gregorius von Nazianz. – Leipzig, 1903.

Althaus H. Die Heilslechre des hl. Gregor von Nazianz. – Munster, 1973.

Barbel J. Gregor von Nazianz. Die funf theologidche Reden. – Dusseldorf, 1963.

Benoit A. Saint Gregoire de Nazianze, sa vie, ses vres et son epoque. – Paris, 1885 (2-e ed. Hildesheim, 1971).

Bohringer Fr. Die drei Kappadozier, 3: Gregor von Nazianz. – Stuttgart, 1876.

Bouquet H. – L. – A. Theologie de la Trinite d’apres saint Gregoire de Nazianze. – Paris, 1876.

Callahan J. F. Greek Philosophy and the Cappadocian Cosmology/Dumbarton Oaks Papers 12. – Cambridge, 1958. – P. 29–57.

Devolver E., Gallay P. Gregoire de Nazianze. – Namur, 1960.

Donders A. Der hl. Kirchenlehrer Gregor von Nazianz als Homilet. – Munster, 1909.

Ellverson A. S. The Dual Nature of Man. A. Study in the Theological Anthropology of Gregory of Nazianzus. – Uppsala, 1981.

Fleury E. St. Gregoire de Nazianze et son temps. – Paris, 1930.

Galavaris G. The illustrations of the Liturgical Homilies of Gregory Nazianzus. – Princeton, 1969.

Gallay P. Langue et style de Saint Gregoire de Nazianze dans sa correspondance. – Paris, 1933.

Gallay P. La vie de S. Gregoire de Nazianze. – Lyon – Paris, 1943.

Gerhards A. Die griechische Gregoriosanaphora. Ein Beitrag zur Geshichte des Eucharistischen Hochgebets. – Munster.

Guignet M. Saint Gregoire de Nazianze et la rhetorique. – Paris, 1911.

Guignet M. Saint Gregoire de Nazianze orateur et epistoleur. – Paris, 1911.

Hauser – Meurv M.M. Prosopographie zu den Schriften Gregors von Nazianz. – Bonn, 1960.

Hergenrother J. Die Lehre von der gottlischen Dreieningkeit nach dem hl. Gregor von Nazianz dem Theologen. – Ratisbonne, 1850.

Hummer F. K. Des hl. Gregor von Nazianz des Theologen Lechre von der Gnade. – Kempten, 1890.

Junyk C. Gregor von Nazianz, De vita sua. – Heidelberg, 1974.

Knecht A. Gregor von Nazianz Gegen die Putzsucht der Frauen. – Heidelberg, 1972.

Leclerq H. Gregoire de Nazianze/Dictionnaire d’Archeologie Chretienne et de Liturgie. – Paris, 1925. – T. 6. – P. 1667–1711.

Lefhertz Fr. Studien zu Gregor von Nazianz. Mythologie, Uberlieferung, Scholiasten. – Bonn, 1958.

Lercher J. Die Personlichkeit des hl. Gregorius von Nazianz und seine Stellung zur klassischen Bildung. – Innsbruck, 1949.

Martroye P. Le testament de saint Gregoire de Nazianze/Memoires de la Societe nationale des antiquaires de France 76. – Paris, 1923. – P. 219– 263.

Mason A.J. The Five Theological Orations of Gregory of Nazianzus. – Cambridge, 1899.

Norris Fr. W. Gregory Nazianzen’s Doctrine of Jesus Christ. – Yale, 1970.

Pinault H. La platonisme de Saint Gregoire de Nazianze. – Paris, 1825.

Playnedux J. Saint Gregoire de Nazianze theologien. – Paris, 1952.

Portmann F. X. Die Gottliche Paidagogia bei Gregor von Nazianz. – Fribourg – in ‒Brisgau, 1954.

Ruether R. R. Gregory of Nazianzus, Rhetor and Philosopher. – New York – Oxford, 1969.

Schultze B. S. Bulgakovs Utesitel uber Gregor der Theologe uber den Ausgang des Heilige Geistes/Orientalia Christiana Periodica 39. – Roma, 1973. S. 162–190.

Spidlik T. Gregoire de Nazianze, Introduction a l’etude de sa doctrine spirituelle. – Rome, 1971.

Stephan L. Die Soteriologie des hl. Gregor von Nazianz. – Wien, 1938.

Stoltz A. The Doctrine of Spiritual Perfection. – London, 1938.

Szymusiak J. M. Amour de la solitude et vie dans le monde. – VS, 1966. – T. 114. – P. 129–160.

Szymusiak J. M. Elements de theologie de l’homme selon saint Gregoire de Nazianze. – Rome, 1963.

Szymusiak J. M. Gregoire de Nazianze et le peche, Studla Patristica 9 (TU 94). – Berlin, 1966. – P. 288–305.

Szymusiak J. М. L’homme et sa destinee selon Gregoire le theolog i e n ‒Paris, 1957.

Symposium Nazianztnum (Louvain-la-Neuve, 25–28, – Aoul, 1981). – Paderborn – Zurich, 1983.

Ullmann C. Gregorius von Nazianz der Theologe. – Gotha, 1867.

Wesche K.P. The Union of God and Man in Jesus Christ in the Thought of Gregory of Nazianzus/St.Vladimir Theological Quarterly Review 29. – 1984. – P. 83–98.

Winslow D.F. The Dynamics of Salvation. A Study of Gregory of Nazianzus. – Cambridge, 1979.

Wyss B. Gregor von Nazianz. Ein griechisch-christlischer Denker des 4. Jahrhunderts. – Museum helveticum, Bd. 6. – Darmstadt, 1962, – S. 177–210.

Друга верного нельзя ничем заменить, и несть мерила доброте его. Друг верен, кров крепок (Сир.6:14–15) и огражденное царство (Прич.18:19), друг верный сокровище одушевленное. Друг верный дороже золота и множества драгоценных камней. Друг верный – вертоград заключен, источник запечатлен (Песн.4:12), которые временно отверзают и которыми временно пользуются. Друг, верный – пристанище для упокоения. A ежели он отличается благоразумием, то это сколько еще драгоценнее! Ежели он высок ученостью, ученостью всеобъемлющею, какою должна быть и была некогда наша ученость, то это сколько еще преимущественнее?! A ежели он и сын света (Ин.12:36), или человек Божий (1Тим.6:11), или приступающий к Богу (Исх.19:22), или муж лучших желаний (Дан.9:2), или достойный одного из подобных наименований, какими Писание отличает мужей божественных, высоких и принадлежащих горнему, то это уже дар Божий и, очевидно, выше нашего достоинства. A ежели и приходит он к нам от друга, и притом равночестного и добродетелью и дружеством с нами, то это еще приятнее и сладостнее и благоуханнее мира, украшающего браду иерея и ометы одежды (Пс.132:2).

Довольно ли этого? И точно ли изобразило вам слово мужа сего? Или надобно, подражая прилежным живописцам, не один раз набросать краски, чтобы представить вам в слове совершенное его изображение? Итак, опишем его вам полнее и явственнее. Кто всех знаменитее из законодателей? Моисей. Кто всех святее из священников? Аарон. Оба братья не менее по благочестию, как и по плоти. Или, лучше сказать, один – бог Фараону (Исх.7:1), ходатай и законодатель Израиля, входящий внутрь облака, созерцатель Божественных тайн и тайноводитель, строитель истинной скинии, юже водрузи Господь, a не человек (Евр.8:2), оба же равно иереи, как сказано: Моисей и Аарон во иереях его (Пс.98:6). Один – князь князей, иерей иереев, – употребляет Аарона, где только нужен язык, и сам служит ему в тех, яже к Богу (Исх.4:16). A другой немного ниже первого, но много превосходит других достоинством и близостью к Богу. Оба поражают казнями Египет, рассекают море, переводят через него Израиля, потопляют врагов, низводят хлеб свыше, то дают, то услаждают сверх упования, воду в пустыне. Оба низлагают Амалика святым воздеянием рук и прообразованием высшего таинства. Оба ведут и поспешают в землю обетования. Не знакомое ли что для вас в этом образе? Живописующее слово не ясно ли изобразило вам со мною одноименного и единодушного мужа? Один из них меня помазал и укрывавшегося извел на среду. Не знаю, что его побудило и чем он увлекся, поступив недостойно живущего в нем Духа. (Как ни жестоко слово это, однако же скажу, потому что дружество переносит все, что ни терпит и ни слышит). Другой приходит утешить меня и примирить с Духом. И теперь для меня дорого его пришествие (да и как не дорожить оным тому, кто предпочитал вас всей своей жизни?), однако же укоряю его за то, что пришел позже, чем требовала нужда.

К чему помощь после нашествия и поражения, наилучший из друзей и помощников? К чему кормчий после бури и лекарство по заживлении раны? Устыдился ли ты причиняемого нам насилия, как братолюбивый? Или и сам, как имеющий власть, вознегодовал на непослушание? Которого из братьев обвиняешь и которого освобождаешь от укоризны? Скажу тебе словами Иова (и он сетовал на друга, хотя не на такого и не в таких страданиях): кому прилежиши? или кому хощеши помогати? не сему ли, емуже многа крепость? не емуже ли многа премудрость и ведение (Иов.26:2)? A это, как вижу, бывает ныне со многими судиями, которые легче простят самую важную вину людям значительным, нежели малость – незначительным. Хотя же ты и сам, может быть, видишь это (мне, который ставлю тебя в образец и правило совершенства и вместе имею повеление не быть скорым на суд (Мф.7:1), непозволительно и произнести о тебе что-либо недоброе), однако же и тебе, и всякому желающему готов я по дружбе дать отчет в моей или непокорности, как назовут, может быть, некоторые, или предусмотрительности и осторожности, как сам себя уверяю, дабы ты видел, что имеешь друга, который – не вовсе безрассуден и невежда, но может иное рассмотреть лучше многих – смел в том, что достойно смелости, и боязлив, где есть место страху и где не бояться – всего страшнее для имеющего ум. Как же рассудите и что признаете лучшим? Прикажете ли теперь дать вам отчет или найдете это не соответствующим времени? Ибо собрались мы праздновать, a не судиться: или велите отложить дело до другого времени и собрания? Ибо потребно слово продолжительнее того, какое дозволяет настоящий день.

Что же изреку вам достойное этого торжества, чтобы и мне самому не отпустить вас голодными, тогда как я распорядитель пира? Очистим себя, братия, ради мучеников, вернее же сказать, ради Того, для Которого и они очистили себя кровью и истиною, освободим себя от всякия скверны плоти и духа (2Кор.7:1), омоемся, чисти будем (Ис.1:16) и сами представим телеса наша и души жертву живу, святу, благоугодну Богови, это наше словесное служение и молитву (Рим.12:1). Ибо для чистого ничто так не драгоценно, как чистота и очищение. Будем подвизаться ради подвижников, побеждать ради победивших, свидетельствовать истину ради свидетелей. Принесем это в дар их подвигам, дабы и нам самим соделаться увенчанными наследниками той же славы, как нами им воздаваемой, так и соблюдаемой на небесах, о которой напоминает и которую в малых чертах изображает видимое здесь. Будем подвизаться против начал и властей, против невидимых гонителей и мучителей, против миродержителей тьмы века этого, против духов злобы поднебесных и близнебесных, против внутренней брани в нас самих, в наших страстях, против восстаний ежедневно отвне приражающихся. Вооружимся терпением против раздражительности, как зверя, против языка, как острого меча, и погасим сластолюбие, как огонь. Приставим к слуху двери, которые бы благовременно отворялись и затворялись, и уцеломудрим око, не дадим осязанию приводить нас в бешенство, вкусу – терзать, да не взыдет смерть сквозь окна наша (Иер.9:27) (как, по моему рассуждению, названы чувства), и осмеем неумеренность смеха, не преклоним коленей пред Ваалом по причине скудости, не поклонимся златому образу из страха, будем страшиться, чтобы не убояться чего-либо более, нежели Бога, и чтобы не поругать образа Его грехом. Во всем восприимем щит веры и избежим всех стрел лукаваго.

Страшна эта брань, велико ополчение, и победа велика! Если для этого мы собрались или стекаемся, то подлинно угодно Христу наше празднество, действительно почтили или почтим мучеников, истинно победные составляем лики. Если же имеем в виду угодить прихотям чрева, предаться временным забавам, внести сюда удобоистощимое, думаем найти здесь место для пьянства, a не для целомудрия, и время для купли и дел житейских, a не для восхождения и (осмелюсь так сказать) обожения, к которому служат нам посредниками мученики, – то, во-первых, не знаю, благовременно ли это. Ибо какое сравнение соломы с пшеницею, плотских забав с подвигами мучеников? Первые приличны зрелищам, a последние – моим собраниям. Первые свойственны развратным, a последние – целомудренным; первые – плотоугодникам, последние – отрешившимся от тела. A потом хотел бы я сказать нечто более смелое, но удерживаюсь от злоречия из уважения ко дню; по крайней мере скажу (это будет гораздо скромнее), что не этого требуют от нас мученики.

Итак, братия, не будем святого совершать нечисто, высокого – низко, честного – бесчестно и, кратко сказать, духовного – по-земному. Торжествует и иудей, но по букве; празднует и эллин, но в угождение демонам, a y нас как все духовно: действие, движение, желание, слова, даже походка и одеяние, даже мановение, потому что ум на все простирается и во всем образует человека по Богу, так духовно и торжествование и веселие.

Не запрещаю давать себе и прохладу, но пресекаю всякую неумеренность. Если же мы духовно собираемся и празднуем память мучеников, то хотя много сказать, чтобы мы сами получили за это одинаковые с ними награды и наследовали ту же славу (ибо, как думаю, для очищенных кровью и подражающих жертве Христовой святых мучеников соблюдается то, чего око не видело, ухо не слышало и не воображал ум человеческий, свободно созидающий в себе представление о блаженстве), по крайней мере (что, как я утверждаю, также немаловажно) увидим светлость святых мучеников, внидем в радость того же Господа и, сколько знаю, яснее и чище просветимся светом блаженной, начальной Троицы, в Которую мы уверовали, Которой служим, и Которую исповедуем пред Богом и людьми, нимало не страшась и не стыдясь ни внешних врагов, ни встречающихся между нами лжехристиан и противников Духа. И, о если бы нам до последнего издыхания с великим дерзновением соблюсти сей прекрасный залог святых Отцов, живших ближе ко Христу и к первоначальной вере, – это исповедание, в котором с детства мы воспитаны, которое прежде всего научились произносить, и с ним наконец переселиться из этой жизни, взяв с собою отсюда не другое что, как одно благочестие! Бог же мира, Крестом примиривший с Собою нас, соделавшихся Его врагами через грех, благовествовавший мир ближним и дальним (Ефес.2:17), находящимся под законом и вне закона, Отец любви и Любовь (ибо этими преимущественно именами угодно Ему именоваться, чтобы самыми именованиями предписывать нам братолюбие), давший новую заповедь – столько любить друг друга, сколько мы сами Им возлюблены (Ин.13:34), позволяющий делать доброе насилие и терпеть оное по страху, благоразумно уступать и иметь также дерзновение с разумом, усовершающий великие паствы и малые увеличивающий благодатью, – Он сам, по множеству благости Своей, да утешит нас утешением многим и да ведет нас вперед, пася с нами и спасая стадо, a вас да совершит на всякое дело благое, да наставит духовно торжествовать в честь мучеников, да удостоит насладиться там, где обитель всех веселящихся, и, когда явитесь в правде, да насытит вас видением Своей славы, созерцаемой во Христе Иисусе, Господе нашем. Ему слава и держава, честь и поклонение во веки веков. Аминь.

Человек Божий (Нав.14:6), верный раб (Числ.12:7), строитель таин Божиих (1Кор.4:1), муж желаний (Дан.10:11), и притом духовных! Так именует Писание преуспевших и высоких по жизни, ставших выше видимого. Но назову тебя еще богом Фараону (Исх.7:1), всей египетской и сопротивной силы, столпом и утверждением (1Тим.3:15) Церкви, Господнею волею (Ис.62:4), светилом в мире, содержащим слово жизни (Фил.2:15–16), опорою веры, обителью Духа. И могу ли перечислить все наименования, какие дала тебе добродетель, с каждым своим видом принося и усвояя новое имя? Скажи, однако, откуда приходишь и что твое делание (Ин.1:8)? Что намерен ты совершить для нас? Ибо знаю, что все предприемлешь ты с Богом, по Божию внушению и для блага встречающих тебя. Зачем приходишь? Нас ли посетить? Найти ли пастыря? Или обозреть паству?

Мы почти не существуем, a большею частью бытия с ним³⁸ переселились отселе, тяготимся местом озлобления (Пс.43:20), особливо же ныне, когда сведущий кормчий, или светильник нашей жизни, свыше указывавший нам спасение, чтобы, взирая на него, направляли мы путь свой, – этот пастырь со всеми доблестями, со всею пастырскою опытностью, какую приобретал долгим временем, оставил нас, исполненный дней благоразумия и, если можно сказать словами Соломона, увенчанный старостию хвалы (Притч.16:31). Паства в недоумении и смущении. И видишь, какого уныния, какой печали она исполнена, потому что не упокоевается уже на месте злачне, не воспитывается на воде покойне (Пс.22:2), но ищет стремнин, пустынь и пропастей, где может рассеяться и погибнуть, не надеется получить когда-либо другого разумного пастыря и, вполне уверенная, что не получит равного почившему, желала бы по крайней мере иметь хотя и худшего, по немногим.

Поскольку же, как сказал я, три причины, и каждая в равной мере, делают присутствие твое необходимым, то есть мы, пастырь и паства, то всем подай приличное, по живущему в тебе духу служения, и устрой слово на суде (Пс.111:5), чтобы мы еще более дивились твоей мудрости. Но как устроить тебе слово? Восхвали почившего, сколько требует его добродетель, не для того только, чтобы в надгробный дар чистому принести чистое слово, но и для того, чтобы другим представить жизнь его в образец и в урок благочестия. A нам кратко преподай любомудрое учение о жизни и смерти, о соединении и разлучении души с телом, о двух мирах, о мире настоящем и непостоянном, и о мире умосозерцаемом и всегда пребывающем; убеди нас презирать в первом все обманчивое, нестройное, беспорядочное, подобно волнам, то вверх, то вниз влекущее и увлекаемое, прилепляться же к тому, что есть в последнем незыблемого, постоянного, боголепного, всегда одинакового, не подлежащего никаким тревогам и замешательствам. Ибо будем менее скорбеть и даже еще радоваться об отходящих от нас, когда слово твое, отвлекши нас от земного, возведет к горнему, настоящие огорчения закроет будущим и удостоверит, что и мы сами поспешаем к благому Владыке, что водворение лучше пришествия, что, каково для пловцов тихое пристанище, таково для обуреваемых в здешней жизни преставление и преложение в жизнь будущую, или, сколько удобств и облегчения чувствуют совершившие дальний путь в сравнении с теми, которые испытывают еще трудности и неприятности путешествия, столько участь достигших небесной гостиницы лучше и спокойнее участи идущих еще по негладкому и стремнистому пути этой жизни.

Так можешь утешать нас. Но чем утешить паству? Во-первых, обещай ей свое покровительство и руководство, ибо всем хорошо покоиться под твоими крылами, и мы гласа твоего жаждем больше, нежели томимые естественною жаждою – чистого источника. Во-вторых, уверь, что и теперь не оставил нас добрый пастырь, полагавший душу за овец, но, доколе с нами, и пасет и путеводит нас, и знает своих, и свои его знают, хотя невидим телесно, но сопребываем духовно, воюет за паству с волками и никому не дозволяет разбойнически или коварно перескакивать через двор овчий, чуждым гласом отвлекать и похищать души, право наставления в истине. A я уверен, что теперь молитвами произведет он больше, нежели прежде учением; поскольку стал ближе к Богу, сложив с себя телесные оковы, освободившись от брения, омрачающего ум, непокровенным представь к непокровенному первому и чистейшему Уму, сподобившись (если могу так смело выразиться) ангельского чина и дерзновения.

Все это сам ты, по данной тебе силе слова и духа, и расположишь и восполнишь любомудрием гораздо лучше, нежели как мог бы я предначертать. Но, чтобы по неведению доблестей пастыря не слишком сократилось слово о достоинстве его, сделаю в малом виде некоторый очерк похвалы усопшему, воспользовавшись тем, что мне известно о нем, и передам это тебе, как превосходному описателю таких предметов, дабы ты вполне изобразил красоту его добродетели и сообщил во услышание и назидание всем.

По правилам похвального слова надлежало бы говорить о роде, отечестве, телесных совершенствах, внешней знаменитости и о чем еще высоко думают люди. Но я, оставляя это, начну с того, что для нас первоначальнее и всего ближе, и скажу (не стыдясь прежнего, ибо надеюсь на последнее), что он³⁹ был отраслью корня не весьма похвального, не принесшего плодов благочестия, не в доме Божием насажденного, но весьма странного и чудовищного, который составился из двух противоположностей – из языческого заблуждения и подзаконного мудрования, допустив в себе некоторые части того и другого, a некоторые устранив. Последователи этого учения, отвергая идолов и жертвы, поклоняются огню и светильникам, а, уважая субботу и до мелочи соблюдая постановления о животных, не принимают обрезания. Ипсистариями⁴⁰ называются эти невысокие по верованию люди и чтут единого Вседержителя. Но что же является из человека, который возрос как бы в сугубом нечестии? Не знаю, что́ более восхвалить – благодать ли его призвавшую или собственное его произволение? По крайней мере, так он очистил умное око от покрывавшей его нечистоты и с такою скоростью устремился к истине, что для Небесного Отца и для истинного наследия решился до времени быть оторванным от матери и лишенным имущества, и бесчестие это принял охотнее, нежели иной самые высокие почести. Но сколько это ни удивительно, я менее дивлюсь сему. И почему? Потому что и многие другие приносили подобные пожертвования и всем надлежит взойти в великий невод Божий (Мф.13:47), всех должно уловить слово рыбарей, хотя Евангелие берет в плен одних ранее, других позже.

Но почитаю нужным сказать о том, что представляется мне в нем наиболее удивительным. Еще не одного с нами будучи двора, он был уже нашим, ибо к нам принадлежал по своим нравам. Как многие из наших бывают не от нас, потому что жизнь делает их чуждыми общему телу, так многие из не принадлежащих к нам бывают наши, поскольку добрыми нравами предваряют веру и, обладая самою вещью, не имеют только имени. Из числа последних был мой отец – ветвь еще чуждая, но по жизни преклоненная к нам. Он столько отличался целомудрием, что был вместе и весьма любезным и самым скромным, хотя трудно сойтись обоим сим качествам. A правдивость его имеет ли нужду в сильнейшем и очевиднейшем доказательстве, когда знаем, что он, проходя первые должности в государстве, не приумножил своего имения и одною драхмою⁴¹, хотя видел, что другие на общественное достояние налагают Бриареевы руки⁴², и пухнут от гнусных поборов, ибо так называю неправедное обогащение? Но то же самое служит немалым доказательством и благоразумия; впрочем, оно еще более обнаружится последующим словом. Самую веру, как рассуждаю, получил он в награду за эти добродетели. И я объясню, каким именно образом получил ее, потому что неприлично умалчивать о деле столь важном.

Жену доблю кто обрящет? (Притч.31:10), – говорит, как слышу, Божественное Писание. Это дар Божий, и Господь устрояет доброе супружество. Так рассуждают даже язычники: их изречение, что для человека прекраснейшее приобретение – добрая жена, и всего хуже – злая. И нельзя сказать, чтобы в этом отношении был кто-нибудь счастливее отца моего. Думаю, что если бы кто, ища для себя совершеннейшего супружества, обошел все концы земли и весь род человеческий, то не нашел бы лучшего и согласнейшего. В нем так соединились все превосходные, и мужские и женские качества, что брак был не плотским только союзом, но не менее того и союзом добродетели. Супруги, превосходя других, не могли превзойти друг друга, потому что в обоих добродетель была одинаковой силы и цены. Жена, данная Адаму помощником по нему (Быт.2:18), потому что добро человеку быти не единому, из сотрудницы сделалась врагом, стала не супругою, но противницею, обольстив мужа сластолюбием и древом познания лишив древа жизни. Но жена, данная Богом моему родителю, была для него не только сотрудницею, что еще не очень удивительно, но предводительницею. Она сама и словом и делом направляла его ко всему превосходному. И хотя почитала для себя первым долгом по закону супружества покоряться мужу во всем другом, однако же не устыдилась быть его наставницею в благочестии. Конечно, достойна она в этом удивления, но еще достоудивительнее покорствующий ей добровольно. Если другие жены тщеславятся и превозносятся красотою, как естественною, так и поддельною, то она знала одну красоту – красоту душевную – и старалась сохранять или уяснять в себе по мере сил образ Божий, a поддельные и искусственные украшения отвергала, предоставляя их определившим себя на зрелища. Она знала одно истинное благородство – быть благочестивою и знать, откуда мы произошли и куда пойдем, одно надежное и неотъемлемое богатство – расходовать свое имущество для Бога и для нищих, особенно же для обедневших родственников. Удовлетворить только их нуждам, по ее мнению, значило не прекратить бедствие, a напомнить об этом; благодетельствовать же со всею щедростью почитала она делом, которое могло доставить и ей прочную славу, и им совершенное утешение. Если одни из жен отличаются бережливостью, a другие благочестием, ибо трудно совмещать оба качества, – то она превосходила всех тем и другим, и в каждом достигла верха совершенства, и оба умела соединить в одной себе. Попечительностью и неусыпностью, по предписаниям и правилам Соломоновым для жены доблей, так она умножила все в доме, как бы вовсе не знала благочестия. Но и столь была усердна к Богу и ко всему Божественному, что как бы нимало не занималась домашними делами. Одно не терпело y ней ущерба от другого, но одно другим взаимно поддерживалось. Укрылось ли от нее какое время и место молитвы? Об этом y нее ежедневно была самая первая мысль. Лучше же сказать: кто, приступая к молитве, имел столько упования получить просимое? Кто оказывал такое уважение руке и лицу священников? Кто так высоко ценил всякий род любомудрой жизни? Кто больше, чем она, изнурял плоть постом и бдением? Кто благоговейнее ее стоял во время всенощных и дневных псалмопений? Кто чаще ее восхвалял девство, хотя сама несла брачные узы? Кто был лучшею заступницею вдов и сирот? Кто в такой мере облегчал бедственное состояние плачущих? Да и следующее, для иных, может быть, маловажное, даже не имеющее никакой цены, как не для многих доступное (ибо что не удобоисполнимо, тому по зависти с трудом и верим), для меня весьма достойно уважения, как изобретение веры и порыв душевного жара. В священных собраниях и местах, кроме необходимых и таинственных возглашений, никогда не слышно было ее голоса. В древности то, что на жертвенник не восходила секира, и при сооружении его не было видно и слышно орудий каменосечцев, имело важность по тому высшему знаменованию, что все посвящаемое Богу должно быть естественно и безыскусственно. Почему же и в ней не признать важным того, что чествовала святыню молчанием, никогда не обращала хребта к досточтимой трапезе, не плевала на пол в Божием храме; встретясь с язычницею, никогда не слагала руки с рукой, не прикасалась устами к устам, хотя бы встретившаяся отличалась скромностью и была из самых близких; со вкушавшими нечистой и скверной трапезы не только добровольно, но и по принуждению не разделяла соли, не могла, вопреки требованию совести, пройти мимо, и даже видеть оскверненного дома, ни слуха, ни языка, которыми принимала и вещала Божественное, не оскверняла языческими повествованиями и зрелищными песнями, потому что освященному неприлично все неосвященное? Но и этого удивительнее то, что она, хотя и сильно поражалась горестями, даже чужими, однако же никогда не предавалась плотскому плачу до того, чтобы скорбный глас исторгся прежде благодарения, или слеза упала на вежди, таинственно запечатленные⁴³, или при наступлении светлого праздника оставалась на ней печальная одежда, хотя неоднократно и многие постигали ее скорби. Ибо душе боголюбивой свойственно подчинять Божественному все человеческое. Умолчу о делах еще более сокровенных, которым свидетель один Бог и о которых знали разве верные рабыни, бывши в том ее поверенными. A о том, может быть, не до́лжно и упоминать, что касалось меня, так как я не соответствую ее надеждам, хотя и великих ей стоило усилий еще до рождения, не страшась будущего, обещать, a по рождении вскоре посвятить меня Богу. Впрочем, Богу так было угодно, что обет ее не вовсе не исполнен и приношение не отвергнуто. Такие совершенства частью были уже в ней, a частью приумножались и возрастали постепенно. Как солнце и утренними лучами производит самое приятное действие, но полуденные лучи его теплее и светлее, так и она, показавши немалые успехи в благочестии с самого начала, воссияла напоследок обильнейшим светом.

Поэтому введший ее в дом свой, как издревле и от предков боголюбивую и христолюбивую, от отцов получившую в наследство добродетель, a не от дикой маслины, подобно ему, привитую к маслине доброй, – и тогда уже имел немалое побуждение к благочестию. Она по преизбытку веры не потерпела быть в союзе с иноверным и хотя была самая терпеливая и мужественная из жен, однако в том единственно не могла сохранить любомудрия, чтобы одною половиною быть в соединении с Богом, a другою частью самой себя оставаться в отчуждении от Бога. Напротив того, она желала, чтобы к союзу плотскому присоединился и союз духовный. A потому день и ночь припадала к Богу, в посте и со многими слезами просила y Него даровать спасение главе ее и неутомимо действовала на мужа, старалась приобрести его различными способами: упреками, увещаниями, услугами, отлучением, a более всего своими нравами и пламенною ревностью о благочестии, чем всего сильнее преклоняется и умягчается сердце, добровольно давая себя принудить к добродетели. Ей надобно было, как воде, пробивать камень, непрестанно падая на него по капле, от времени ожидать успеха в том, о чем старалась, как и показало последствие. Об этом она просила, этого надеялась не столько с жаром юных лет, сколько с горячностью веры. Ибо и на настоящее не полагался никто так смело, как она на уповаемое, по опыту зная щедро даровитость Божию.

Но в деле спасения содействовал ей рассудок, принимавший понемногу врачевство, содействовало и сонное видение, каковые Бог нередко посылает в дар душе, достойной спасения. Какое же видение? Здесь начинается для меня самая приятная часть повествования. Отцу моему представилось, будто бы (чего никогда прежде не делал, хотя и многократно просила и умоляла о том жена) поет он на следующий стих Давида: возвеселихся о рекших мне: в дом Господень пойдем (Пс.121:1). И псалмопение необыкновенно, и вместе с песнью вселяется само желание! A как скоро услышала получившая исполнение желаемого, пользуется временем, объясняет видение в самую добрую сторону, что было и справедливо; самою радостью своею обнаруживает величие благодеяния и ускоряет дело спасения, дабы не воспрепятствовало что-нибудь призванию и не разрушило того, о чем столько старалась. И как в то время собиралось в Никею большое число архиереев, противостать Ариеву неистовству – сему злу, недавно появившемуся и вводившему сечение в Божестве, то родитель предает себя Богу и проповедникам истины, исповедует перед ними свое желание и ищет y них общего спасения, потому что один из них был знаменитый Леонтий, правивший тогда нашей митрополиею.

И здесь по благодати совершилось чудо, умолчав о котором, я много 6ы погрешил против благодати. Не мало людей, бывших свидетелями этого. Учители точности впадают в некоторую духовную ошибку, a благодать преобразует будущее, и к оглашению примешивается образ священства. Подлинно невольное посвящение! Ему велят преклонить колено, и в этом положении совершается он словами оглашения; почему многие из присутствовавших, не только люди высокого ума, но и гораздо их низшие, прорекают будущее, не неясными знамениями будучи удостоверены в имеющем последовать.

В скором времени присоединяется к сему чуду другое. Предложу об этом во услышание одних верных: ибо душам нечистым все прекрасное кажется невероятным. Родитель приступает к возрождению водою и духом, через которое, как исповедуем пред Богом, образуется и совершается человек Христов, земное пролагается в дух и воссозидается. Приступает же к омовению с пламенным желанием, с светлою надеждой, предочистив себя сколько мог, став по душе и по телу гораздо чище готовившихся принять скрижали от Моисея. Ибо их очищение простиралось на одни одежды, состояло в кратковременном целомудрии и в том, чтобы обуздать насколько чрево, a для него вся протекшая жизнь была приготовлением к просвещению и очищением до очищения, ограждающим дар, дабы совершенство вверено было чистоте и даруемое благо не подвергалось опасности от навыков, противоборствующих благодати. При выходе из воды осиявают его свет и слава, достойная того расположения, с каким приступил он к дарованию веры. Это явственно было и для других. Хотя они сохранили тогда чудо в молчании, не осмеливаясь разглашать, потому что каждый почитал себя одного видевшим, однако же вскоре сообщили о том друг другу. Но тому, кто крестил и совершил его Таинством, видение было весьма ясно и вразумительно, и он не мог сохранить его втайне, но всенародно возвестил, что помазал Духом своего преемника.

И да не сомневается в этом никто из слышавших и знающих, что и Моисей был еще мал, a по людскому мнению и вовсе не заслуживал внимания, когда призывается купиною горящею, но не сгорающею, вернее же, Тем, Кто явился в купине, и сим первым чудом утверждается в вере, – тот, говорю, Моисей, y которого растекается море, дождится хлеб, камень источает воду, столб огненный и облачный попеременно путеводствует, воздеяние рук служит победным знамением и, назнаменуя крест, побеждает многие тысячи. И Исаия, зритель славы и Серафимов, a после него Иеремия, получивший великую силу над народами и царями, – один до пророчества слышит Божий глас и очищается углем (Ис.6:7–8), a другой познается до создания и освящается до рождения (Иер.1:5). A Павел, великий проповедник истины, наставник язычников в вере, будучи еще гонителем, осиявается светом, познает Гонимого, приемлет на себя великое служение, и потом наполняет благовествованием всякий слух и разумение. Нужно ли перечислять всех, которые призваны и присвоены Богом через чудеса, подобные тем, какими утвержден в благочестии мой родитель?

И нельзя сказать, что одно начало было таково, так невероятно и необычайно, a последующие дела обесславили чем-нибудь предшествовавшее, как бывает с людьми, которые скоро начинают чувствовать пресыщение в добре и потом нерадят уже о преуспеянии или и вовсе обращаются к прежним порокам. О нем, говорю, нельзя этого сказать, напротив того, он весьма был внимателен к самому себе и к предначатому. В нем все имело взаимное согласие: и бывшее до священства – с преимуществами священства, и бывшее по принятии оного – с прежними совершенствами. Не иначе прилично и начинать, как он кончил, не иным чем до́лжно и оканчивать, как тем, с чего он начал.

Он приемлет священство не с такою опрометчивостью, не с таким нарушением порядка, как делается это ныне, но когда ничего уже не было пренебрежено, чтобы по очищении себя самого приобрести опытность и силу очищать других, как требует этого закон духовного последования. И когда приемлет, тем паче прославляется в нем благодать, как благодать истинно Божия, a не человеческая, и не как само законное стремление или, по выражению Соломона, произволение духа (Еккл.1:14). Ибо Церковь, ему вверяемая, уподоблялась пажити, заросшей лесом и одичавшей, она недавно поступила под епископское правление и прежде моего родителя украшалась единым только мужем, который был чудного и ангельского нрава, но очень прост в сравнении с нынешними предстоятелями народов. A как и тот вскоре преставился, то она снова оставалась долгое время в небрежении и от безначалия пришла в запустение. Но родитель мой сначала без большого труда умягчил нравы людей, как благоразумными пастырскими наставлениями, так и тем, что себя самого, подобно прекрасно отделанному духовному изваянию, предлагал в образец всякого превосходного дела. Потом, со всем усердием занявшись Божиим словом, хотя и поздно начал учиться, в непродолжительное время приобрел столько мудрости, что нимало не уступал трудившемуся долго и получил от Бога ту особенную благодать, что соделался отцом и учителем Православия, не колеблющимся в разные стороны, смотря по обстоятельствам, как нынешние мудрецы, не обоюдно и ухищренно защищающим наше учение, как поступают люди, не имеющие в себе твердого основания веры или корчемствующие истиною. Напротив того, он был благочестивее сильных в слове и сильнее в слове отличающихся правомыслием; справедливее же сказать, занимая второе место по дару слова, превосходил всех благочестием. Ведая единого Бога, в Троице покланяемого, и три [Ипостаси] в едином Божестве, он не держался ни Савеллиева учения о едином, ни Ариева о трех, то есть Божества как не сокращал и не разлагал безбожно, так и не рассекал на особства, неравные или по величине, или по естеству. Ибо, в Ком все непостижимо и выше нашего разумения, в Том может ли быть постигнуто или объяснено самое высочайшее? И как измерять бесконечное, чтобы и Божество, находя в Нем степени приращения и уменьшения, подчинить тому же самому, что свойственно вещам ограниченным? Так рассуждая, этот великий Божий человек, истинный богослов, не иначе как с Духом Святым приступавший к таким предметам, сделал (о другом чем нужно ли и говорить?), что Церковь эта могла наименоваться Новым Иерусалимом и другим ковчегом, носимым по водам, как при великом Ное, отце этого второго мира, особливо же ковчегом, потому что явно спаслась от потопления душ и устремления еретиков. И в какой мере она уступала другим Церквам числом верующих, в такой же мере превзошла их славой, испытав на себе то же, что и священный Вифлеем, которому ничто не воспрепятствовало быть и малым градом, и матерью градов во вселенной, потому что в нем родился и воспитывался Христос – и Творец и Победитель мира.

Доказательством же сказанному служит следующее. Когда мы, вовлеченные в худое общение ухищренным писанием и речением⁴⁴, увидели против нас возмутившимися ревностнейших членов Церкви, тогда в рассуждении его одного были уверены, что он не погрешил мыслью и чернило не очернило его души, хотя и уловлен по простоте и, имея нековарное сердце, не уберегся от коварства. Он один, или, вернее сказать, он первый примирил с собою и с другими тех, которые по ревности к благочестию восстали против нас, и, как последние оставили нас, так первые возвратились к нам из уважения к Пастырю и сознавая чистоту учения. Так прекращено великое смятение в Церквах и буря ста в тишину (Пс.106:29), удержанная его молитвами и увещаниями; причем (если до́лжно сколько-нибудь похвалиться) и я участвовал в благочестии и деятельности, ибо помогал ему во всяком добром деле и как бы сопутствовал и следил за ним, почему и удостоился совершить бо́льшую часть дела. Но на этом да остановится слово, предупредившее несколько порядок событий.

Кто же или исчислит множество его доблестей, или, желая умолчать о некоторых, без труда найдет такие, о которых можно и не говорить? Ибо все, что ни представится вновь уму, оказывается лучшим предшествовавшего, и не могу остановиться на этом. Другие сочинители похвальных слов затрудняются тем, о чем им говорить, a я больше затрудняюсь тем, о чем мне не говорить. Само обилие обращается для меня некоторым образом во вред, и мысль, пытаясь взвесить его дела, сама подвергается испытанию, потому что не в силах найти, которому из равноценных качеств отдать преимущество. Что видим на стоячих водах, когда упадший камень делается средоточием многих один за другим появляющихся кругов, причем каждый образующийся внутри круг непрестанно расторгает собою круги внешние, то же самое происходит теперь и со мною. Едва приходит что-либо на мысль, как уже следует за тем и еще, и еще новое, и не успею сделать выбора, как представлявшееся прежде уступило уже место представившемуся вновь.

Кто был ревностнее его в делах общественных? Кто оказал более любомудрия в делах домашних? Ибо и дом, и соразмерное имущество даровал ему Бог, все устрояющий премудро и разнообразно. A к нищим – этой самой презренной части равночестного с нами естества – y кого было сострадательнее сердце, щедрее рука? Действительно, как приставник чужого имущества рассуждал он о собственном, чем только мог облегчая нищету и растрачивая не одни избытки, но и самое необходимое, что, конечно, служит весьма ясным доказательством его нищелюбия. Не только по закону Соломонову, давал часть седмим (Еккл.11:2), но не рассчитывал, если приходит и восьмой, охотнее расточал, чем иные приобретают, отъял от себе соуз и рукобиение (что, как думаю, означает скрытость и разведывания – достоин или нет приемлющий милостыню) и глагол роптания при подаянии (Ис.58:9), чем страждут многие, подавая, но без усердия, которое важнее и совершеннее самого подаяния. Ибо гораздо лучше для достойных простирать руку и недостойным, нежели из опасения встретиться с недостойными, лишать благодеяния и достойных. Это, по моему мнению, и означает то, что надобно посылать хлеб свой даже на воду (Еккл.11:1): он не рассыплется и не пропадет пред праведным Судиею, но дойдет туда, где положено будет все ваше и где найдем его во время свое, хотя о том и не думаем.

Но всего превосходнее и выше в родителе было то, что он при равнодушии к богатству был равнодушен и к славе. И я хочу показать, в какой именно мере и каким образом. И умение и усердие подавать были y него общие с супругою, потому что оба соревновали друг другу во всем прекрасном. Но бо́льшая часть подаяний лежала на ее руках, потому что она в подобных делах была лучшею и вернейшею распорядительницею. И подлинно жена щедролюбивая! Если бы позволили ей черпать из Атлантического или другого обширного моря, и того бы ей не достало: так велико и непомерно было в ней желание подавать милостыню! Она подражала Соломоновой пиявице (Притч.30:16), только в противном – в ненасыщаемости добрым, препобеждала же в себе алкание худшего и не знала сытости только в усердии делать добро. Все имущество, какое y них было и какое присовокупилось впоследствии, почитала она скудным для своего желания, но если бы можно было, в пользу нищих (как неоднократно слыхал я от нее) отдала бы себя и детей. A потому родитель ей предоставил подаяния в полную свободу, что, мне кажется, выше всякого примера. Ибо и в другом можно без труда найти равнодушие к богатству; его губят, чтобы заставить о себе говорить и чтобы приобрести значительность в обществе; его дают также в заем Богу через нищих, и в этом единственном случае расточающие сберегают его для себя. Но едва ли скоро найдем человека, который бы уступил другому и саму славу, приобретаемую щедростью. Ибо честолюбие делает многих готовыми к расточительности, но, где подаяние не видно, там и тратят неохотно. Так расточала рука моего родителя, a большая часть этих дел его пусть останется известною только знавшим его. Если и о мне говорят что-либо подобное, оно выходит из того же источника и составляет часть одного потока.

О ком справедливее можно сказать, что он с Богом действовал, когда избирал людей для алтаря или ревновал о поруганиях оному или со страхом очищал священную трапезу от неосвященного? Кто с такою непоколебимостью воли, с такою строгою справедливостью судил дела, ненавидел порок, чтил добродетель, предпочитал добродетельных? Кто был столь снисходителен к согрешающим и оказывал столько пособий благоуспевающим? Кто лучше знал время жезла и палицы⁴⁵ (Пс.22:4) и чаще действовал палицею? Чьи очи были паче на верныя земли? (Пс.100:6) и, кроме других, были на тех, которые в уединении и вне брака живут для Бога, презрев землю и все земное? Кто больше обуздывал высокомерие и любил смиренномудрие? И любил не притворно и не напоказ, как многие ныне представляющие собой мужей любомудрых и по наружности столько же нарядные, как и те глупые жены, которые по недостатку собственной красоты прибегают к румянам и прекрасно (сказал бы я) позорят себя, делаясь безобразнейшими от самого благообразия и гнуснейшими по причине своей гнусности. Но он поставлял смирение не в одежде, a в благоустройстве души, и выражал это не согбением шеи, не понижением голоса, не наклонением вниз лица, не густотою усов, не обритием головы, не походкою, так как все это прикрывает человека ненадолго и вскоре изобличается, потому что и все притворное непостоянно. Напротив того, он был всех выше по жизни и всех смиреннее во мнении о себе. По добродетели недоступен⁴⁶, a в обращении весьма доступен. Он не отличал себя одеждой, в равной мере убегая и превозношения и уничижения, но внутренним достоинством был выше многих. И хотя не менее всякого другого укрощал недуг и ненасытность чрева, однако же не думал о этом высоко: одно делал для того, чтобы очистить себя, другое – чтобы не возгордиться, привлекая славу новостью. Ибо все делать и говорить с тем, чтобы за это прославляли посторонние, свойственно человеку мирскому, для которого нет иного блаженства, кроме настоящей жизни. A человек духовный и христианин должен иметь в виду одно спасение и, что ведет к нему, высоко ценить, a что не ведет, презирать, как ничего не стоящее, и потому ни во что ставить все видимое, заботиться же единственно о том, как достигнуть внутреннего совершенства, и то почитать выше всего, что может самого сделать наиболее достойным, a чрез него и других привлечь к совершенству.

Но превосходнейшими качествами в моем родителе, ему преимущественно свойственными и для многих небезызвестными, были простота, нрав, чуждый всякого лукавства, и непамятозлобие. И в Ветхом и в Новом Завете видим, что один преуспевал в одном, другой – в другом, в какой мере каждый удостаивался получить от Бога какую-либо благодать, например: Иов – твердость и непреодолимость в страданиях, Моисей и Давид – кротость, Самуил – дар пророчества и прозрения в будущее, Финеес – ревность, по которой дано ему и имя, Петр и Павел – неутомимость в проповедовании, сыны Заведеевы – велегласие, почему и названы сынами грома. «Но для чего перечислять всех?» – я говорю знающим. Стефан и отец мой ничем столько не отличались, как незлобием. Первый в опасности жизни не возненавидел убийц, но, побиваемый камнями, молился за убивающих, как Христов ученик, за Христа страждущий и плодоносящий Богу нечто высшее самой смерти – долготерпение. У последнего не бывало промежутка времени между выговором и прощением, так что скоростью помилования почти закрывалось огорчение, причиненное выговором. Слышим и веруем, что есть дрожжи гнева и в Боге – остаток негодования на недостойных этого, ибо Бог отмщений Господь (Пс.93:1). И хотя по человеколюбию Своему преклоняется Он от строгости к милосердию, однако же не совершенно прощает грешников, чтобы милость не сделала их худшими. Так и родитель мой нимало не питал негодования на огорчивших, хотя и не был вовсе неуязвим гневом, особенно же препобеждался ревностно в делах духовных, кроме тех случаев, когда бывал приготовлен и вооружен, и оскорбительное встречал, как врага, усмотренного издали, тогда, как говорится, не поколебали бы его и тысячи. Но и гнев его был приятен, он был не ярость по подобию змиину (Пс.57:5), которая воспламеняется внутри, готова ко мщению, с первого движения переходит в гнев и желание возмездия, но походил на жало пчелы, уязвляющее, a не умерщвляющее. Человеколюбие же его было более, нежели человеческое. В числе угроз бывали иногда колеса и бичи, являлись исполнители наказания; бывала опасность сжатия ушей, удара в щеку, поражения в челюсть, и тем прекращалась угроза. С преступника совлекали одежду и обувь, распростирали его по земле, и потом гнев обращаем был не на обидчика, a на того, кто усердно содействовал, как на служителя злу. Мог ли кто быть его милостивее и достойнее приносить дары Богу?! Нередко едва приходил в раздражение, как уже прощал раздражившего, стыдясь его падений, как своих собственных. Роса долее выдерживает солнечный луч, падающий на нее утром, чем в нем удерживался какой-либо остаток гнева. Напротив того, едва начинал говорить, как со словами проходило и негодование, оставляя по себе одно добротолюбие. Да и никогда не продолжалось его негодование по захождении солнца, не питало гнева, который губит и благоразумных, не оставляло худых следов в теле, но сохранялось спокойствие и среди самого возмущения. A потому он испытал на себе ту необычайность, что хотя не он один подвергал наказаниям, однако же его одного любили и уважали наказываемые, потому что он побеждал вспыльчивость милостью. И действительно, терпеть наказание от праведного лучше, нежели умащаться елеем нечестивого. Ибо самая суровость одного приятна по причине пользы, a милость другого подозрительна по причине его злонравия.

Но при таких душевных качествах имея нрав простой и богоподобный, родитель мой был для оскорбителей несколько и страшен своим благочестием; вернее же сказать, всего более поражала их сама пренебрегаемая ими простота. Ибо не произносил он ни одного слова, молитвенного или клятвенного, за которым бы не последовали тотчас или долговременное благо, или временная скорбь. Но первое выходило из глубины души, a последнее являлось только на устах, и было одно отеческое вразумление. Так, многих из огорчивших его постигло не позднее воздаяние и не сзади идущее правосудие, как сказано y стихотворца⁴⁷, но они были поражаемы при первом движении гнева, раскаивались, прибегали к нему, падали на колени, получали прощение и отходили прекрасно побежденными, исправившимися, уцеломудренными и прощенными. Ибо и прощение нередко ведет ко спасению, обуздывая обидчика стыдом, из состояния страха приводя его в чувство любви и самое твердое благорасположение. Вразумления же бывали различны, иных бросали вверх волы, сдавленные ярмом и нечаянно набежавшие, чего не случалось с ними прежде, других повергали на землю и топтали кони, дотоле самые покорные и смирные, a некоторых постигала сильная горячка и мучили воспоминания о собственных проступках. Для иных бывали вразумления и другого рода, и претерпеваемое ими научало их послушанию.

Такова и столь известна была в родителе моем кротость! Но кому же уступал он в искусстве вести дела и в деятельности? Конечно, никому. Напротив того, хотя он был кроток в большей мере, нежели кто-либо другой, однако же при кротости был и деятелен. Хотя простота и суровость суть два качества, всего более одно другому противящиеся и противоположные, потому что первая при кротости не деятельна, a другая при деятельности не человеколюбива; впрочем, в нем оба эти качества были соединены чудным образом. В ходатайствах, предстательствах и во всех делах правления он действовал как человек строгий, но с кротостью и уступал как человек недеятельный, но с искусством. Соединяя в себе мудрость змия в рассуждении зла и незлобие голубя в рассуждении добра, он не попускал и благоразумию делаться злотворным, и простоте доходить до слабоумия, но из обоих совершенств, как можно было лучше, оставил одну добродетель. Что же удивительного, если при таких доблестях, так священноначальствуя и снискав y всех такую славу, удостоился он наконец и знамений, каковыми Бог утверждает благочестие?

Вот одно из совершившихся на нем чудес. Он страдал недугом и изнемог в телесных силах. Да и удивительно ли, что святые подвергаются страданиям? Это нужно или для очищения даже малой нечистоты, или для испытания в добродетели и для искуса в любомудрии, или для назидания более немощных, чтобы из примера их научались терпению и не унывали в страданиях. Итак, он был болен, a наступило время Святой и преславной Пасхи, этого царя дней, этой пресветлой ночи, рассеявшей греховную тьму, – ночи, в которую при обильном свете празднуем собственное свое спасение и, как умерли с умерщвленным за нас Светом, так и совосстаем с Восставшим. В такое время постигла его болезнь, и она была, скажу, не распространясь, сильная горячка с жаром; вся внутренность пылала, силы оскудели, a пищи не было, сон бежал, больной метался и чувствовал трепетание во всех членах. Во рту вся внутренность, нёбо и что далее нёба покрылось язвами, столь болезненными и частыми, что трудно и опасно было проглотить даже воды. Не помогали ни искусство врачей, ни неотступные молитвы домашних, ни все другие пособия. В таком положении находился родитель, дышал слабо и едва приметно, не узнавал предстоящих, но весь был занят своей кончиной, тем, чего давно желал и что было ему уготовано. A мы были тогда в храме, славили Таинство и молились, ибо, отчаявшись в других пособиях, прибегли к великому Врачу, к силе настоящей ночи – к этой последней помощи. Но что готовил нам день? Празднество или плач, торжество или погребение не присутствовавшего с нами? Сколько слез было пролито тогда народом, сколько слышно было гласов, воплей и песней, растворенных псалмопениями! У святилища просили священника, y Таинства – таинника, y Бога – достойного предстателя. И это совершилось с предначатия моей Мариами, ударяющей в тимпан не победный, но молитвенный и наученный скорбью в первый раз отложить стыд и вопиять к людям и к Богу, умоляя людей разделить горесть сетующей и пролить с ней слезы, a Бога прося услышать молящихся и вспоминая перед Ним все прежние чудеса Его (ибо скорбь изобретательна). Что же творит Бог этой ночи и болящего? С трепетом приступаю к продолжению повествования; со страхом внимайте и вы, слушатели, a не с сомнением, что и неприлично, когда говорю я о нем. Наступило время тайнодействия, началось благоговейное стояние и чин безмолвного внимания совершаемому, и Животворящим мертвых так же силой священной ночи восстановлен болящий. В нем оказывается сперва слабое, потом усильнейшее движение, после этого весьма тихим и невнятным голосом назвав по имени одного из предстоящих служителей, велит ему подойти, подать одежду и поддерживать руки. Слуга с изумлением подходит и охотно исполняет приказание. Больной, опираясь на его руки, как на жезл, подражает Моисею на горе и, изнемогшие руки устроив на молитву, вместе с народом своим усердно совершает Таинство или даже предначинает совершение краткими, сколько мог, словами, но наисовершеннейшим, как я думаю, умом. И какое чудо! Без алтаря предстоит алтарю, без жертвенника жрец, священнодействующий вдали от священнодействуемого! Но и оно предложено было ему Духом Святым, что и сознавал сам он, но не видели этого присутствующие. Потом, произнеся как следует слова Благодарения⁴⁸ и благословив народ, возлегает он опять на одре и, приняв несколько пищи, также вкусив сна, обновляется в силах. Между тем, пока возрастало и укреплялось понемногу здоровье, наступил новый день праздника, как именуем первый Господский день, следующий за днем Воскресения. Тогда приходит во храм, со всем церковным собором обновляет спасение и приносит в жертву святые Дары. И это, по моему мнению, чем менее чуда, совершившегося на Езекии, которого в болезни по молитве его прославил Бог прибавлением лет жизни и это самое по прошению исцеленного ознаменовал возвращением тени на несколько степеней, почтив таким образом царя вместе и благодатью и знамением, прибавлением долготы дня уверив в прибавлении дней жизни?

Через несколько времени совершилось подобное чудо и над моею матерью, также достойное того, чтобы не умалчивать о нем. Ибо, приобщив здесь повествование об этом, сколько почтим ее, достойную всякой чести, столько благоугодим и родителю. Мать моя всегда была крепка и мужественна, во всю жизнь не чувствовала недугов, но и ее постигает болезнь. Из многих страданий, чтобы не продолжить слова, наименую самое тяжкое – отвращение от пищи, продолжавшееся многие дни и не излечиваемое никаким врачеством. Как же питает ее Бог? Не манну ниспосылает, как некогда Израилю, не камень разверзает, чтобы источить воду жаждущим людям, не через воронов питает, как Илию, но через восхищаемого пророка насыщает, как некогда Даниила, томимого гладом во рву. Но каким же образом? Ей представилось, будто бы я, особенно ею любимый (она и во сне не предпочитала мне никого другого), являюсь к ней вдруг ночью с корзиной и самыми белыми хлебами, потом, произнеся над ними молитву и запечатлев их крестным знамением, по введенному y нас обыкновению, подаю ей вкусить и тем восстановляю и подкрепляю ее силы. И это ночное видение было для нее чем-то действительно существенным, ибо с этого времени пришла она в себя и стала не безнадежна. A случившееся с нею обнаружилось ясным и очевидным образом. Когда, при наступлении дня, взошел я к ней рано утром, с первого раза увидел ее в лучшем прежнего положении; потом стал по обыкновению, спрашивать, как провела ночь и что ей нужно? Она, нимало немедля и речисто сказала: «Сам ты, любезный сын, напитал меня и потом спрашиваешь о моем здоровье. Ты весьма добр и сострадателен!» В то же время служанки показывали мне знаками, чтобы я не противоречил, но принял слова ее равнодушно и открытием истины не приводил ее в уныние.

Еще присовокуплю одно происшествие, касающееся обоих. Плыл я Парфенским морем на корабле Египетском из Александрии в Грецию. Время было самое неудобное для плавания, но меня влекла страсть к наукам, особливо же ободряло то, что корабельщики были как бы свои. Но, едва несколько совершили мы пути, поднялась страшная буря, какой, по словам плывших со мною, и не бывало дотоле на их памяти. Все пришли в страх при виде общей смерти, но я, бедный, боялся более всех за свою душу, ибо подвергался опасности умереть некрещеным и среди губительных вод желал воды духовной; поэтому вопиял, просил и молил себе хоть малой отсрочки. Соединяли вопль свой и плывшие со мною, несмотря на общую опасность, усерднее иных родственников. Странные подлинно человеколюбцы, наученные состраданию бедствием! Так страдал я, но со мною страдали и родители, в ночном видении разделяя мое бедствие. Они с суши подавали помощь, своею молитвою как бы заговаривая волны, о чем узнал я, когда впоследствии, по возвращении домой, высчитал время. То же самое открыл и нам спасительный сон, как скоро мы вкусили оный, потому что буря несколько утихла. Ночь явственно мне представила, что держу Эриннию, которая страшно смотрит и грозит опасностью. A некто из плывших со мною, оказывавший ко мне особенное благорасположение и любовь и весьма беспокоившийся о мне, видел, что во время опасности мать моя вошла в море и, взяв корабль, без большого труда извлекла его на сушу. И видение оправдалось, ибо море стало укрощаться, a мы вскоре, по непродолжительном бедствовании на море, пристали к Родосу. Во время этой-то опасности и я принес себя в дар, дав обет, если спасусь, посвятить себя Богу и, посвятив, спасся.

И это касается обоих, но думаю, что иные из коротко знавших моего родителя, давно удивляются мне, который так долго останавливается на этих предметах, как будто это одно и могу ставить ему в похвалу, a до сих пор не упомянул о тягостных временах, с которыми он боролся, как будто этого или не знаю, или не считаю важным. Итак, присовокупим и это к сказанному.

Наше время произвело на свет первое, a думаю, и последнее зло – царя – отступника от Бога и от здравого смысла⁴⁹. Почитая для себя малым делом покорить персов, a великим – низложить христиан при содействии побуждающих его к тому демонов, не оставил он без испытания ни одного вида нечестия: убеждал, угрожал, лжеумствовал, привлекал к себе не только ухищрениями, но и силой. Он не мог утаиться, как ни прикрывал гонение злоухищренными выдумками, но не употреблял своей власти и открытым образом, чтобы мы непременно были уловлены как ни есть или обманом, или насилием. Но найдется ли человек, который бы более моего родителя или презирал, или послужил к низложению этого царя? Доказательством пренебрежения, кроме многого другого, служит следующее. Когда стрелки, с предводителем своим посланные царем отнимать y нас или разрушать священные наши храмы, после нападений на многие другие места с такой же дерзкой мыслью пришли сюда и начальник их по царскому указу стал требовать храма, – тогда не только не совершил он желаемого, но если бы по собственному неразумию или по чьему-либо совету не согласился уступить моему отцу, то был бы растоптан ногами. Так иерей воспламенял всех гневом на него и ревностью о храме! Но кто же более моего родителя способствовал к низложению отступника? Он и открыто, несмотря на обстоятельства, всенародными молитвами и молениями поражал губителя, и наедине выводил на него свое ночное ополчение – простертие на земле, изнурение престарелой и маститой плоти своей, орошение пола слезами. В таковых подвигах провел он почти целый год, любомудрствуя перед единым Тайноведцем, от нас же стараясь укрыться, потому что, как сказал я, не любил хвалиться своею набожностью. И конечно, утаился бы, если бы не взошел я однажды нечаянно и, увидев следы его распростертия на земле, не выведал y одного из служителей, что это значило, и таким образом не узнал ночной тайны.

Вот и другое повествование о подобном опыте мужества и относящееся к тому же времени. Кесария была в волнении по случаю избрания архиерея, потому что один скончался и искали другого. Споры были жаркие, и трудно было положить им конец. Город, по свойству жителей, a особенно в настоящем случае по горячности веры, склонен был к мятежам, a знаменитость кафедры еще больше усиливала страсть к прениям. В таком положении находилось дело, когда прибыло несколько епископов, чтобы дать городу архиерея. Народ разделился на многие части, как обыкновенно бывает в таких случаях, один предлагал того, другой – другого, руководясь кто дружескими связями, кто страхом Божиим. Наконец, все приходят в согласие и одного из первостепенных граждан⁵⁰, отличного по жизни, но еще не запечатленного божественным крещением, взяв против воли его, при содействии военной силы, вступившей тогда в город, возводят на престол, a потом представляют епископам, убеждая их и далее насильно требуя, чтобы избранного сподобили Таинства и нарекли архиереем. Поступок – не весьма законный, однако же показывающий сильную и пламенную веру! И нельзя сказать, чтобы здесь оказал себя кто-нибудь более праводушным и богобоязненным, нежели мой родитель. Ибо чем окончилось дело и до чего простерся мятеж? Принужденные, епископы очистили избранного крещением, нарекли и возвели на престол, действуя более руками, нежели произволением и расположением Духа, как показало последствие. Ибо они едва с радостью удалились из города и получили полную свободу располагать собой, как совещевают между собою совет (не знаю, духовный ли?) и определяют признать как все совершенное ими не имеющим силы, так и постановление епископа незаконным, поставляя ему в вину сделанное им принуждение (хотя и сам он потерпел не меньшее) и воспользовавшись некоторыми выражениями, какие он будто бы произнес тогда, показав в них более опрометчивости, нежели мудрости. Но великий архиерей и правдивый ценитель дел не последовал давшим такое определение и не одобрил их мнения, но пребыл непреклонным и непреодолимым, как бы он вовсе не потерпел никакого принуждения. Ибо рассуждал: поскольку принуждению подверглись обе стороны, то надобно, чтобы или обвиняющие были обвинены, или прощающие прощены, или, что справедливее, прощающие не прощены. Если поставившие достойны извинения, то необходимо достоин этого и поставленный, a если последний недостоин, то ни под каким видом не достойны первые. Гораздо было лучше тогда претерпеть бедствие и упорствовать до конца, нежели входить в совещание после, и притом в такие времена, когда всего полезнее прекращать старые вражды, a не заводить новых. Так происходило дело. Между тем приближался царь, исполненный ярости на христиан, и, будучи раздражен рукоположением, угрожал новопоставленному; город был как бы на острие бритвы, и неизвестно было, не погибнет ли он через день или найдет еще сколько-нибудь человеколюбия и спасется. Прежнее негодование на граждан за храм богини счастья, разрушенный ими во времена счастливые, усилено было последним избранием епископа, которое царь почитал наравне с разграблением народного достояния. Притом областной начальник, который и прежде не был дружен с новопоставленным по разномыслию в делах гражданских, старался сделать ему какое-нибудь зло, чтобы тем угодить времени. Поэтому писал он к рукополагавшим, чтобы обвинили новопоставленного, и писал не просто, но даже с угрозами, давая знать, что требует этого сам царь. Тогда пришло письмо и к моему родителю. Но он, нимало не устрашась, немедленно отвечал со всей смелостью и полным присутствием духа, как видим из самого ответа. Ибо писал так: «Достопочтенный правитель! Мы во всех делах своих имеем единого Судию и Царя, против которого ныне восстают. Он и теперь будет судить нас за рукоположение, которое совершено нами законно и по Его изволению. Для вас весьма удобно, если захотите, сделать нам насилие в чем-либо другом, но никто не отнимет y нас права защищать такое дело, которое совершено нами законно и справедливо; разве издадите еще закон, запрещающий нам располагать и собственными нашими делами». Такому ответу удивился и сам получивший его, хотя несколько времени и негодовал на оный, как сказывали многие, коротко знавшие этого начальника. Им остановлено и стремление царя; город спасен от опасности, a не худо присовокупить еще – и мы избавлены от стыда. Так действовал епископ малого города, занимавший второстепенную кафедру! Так первенствовал – не гораздо ли лучше, чем вещать с высших престолов? Не лучше ли начальствовать самим делом, a не по имени только?

Кто же так удален от обитаемой нами вселенной, чтобы не знать его деяния, последнего по порядку, но первого и важнейшего по силе? В том же городе и по такой же причине произошло опять смятение, потому что потерпевший такое прекрасное принуждение⁵¹ в скором времени скончался и переселился к Богу, за Которого твердо и мужественно подвизался он во время гонения. Споры были тем безрассуднее, чем жарче. Ибо небезызвестно было, кто преимуществует пред всеми, как солнце перед звездами. Каждый видел это ясно, особенно все почтеннейшие и беспристрастнейшие из граждан, все принадлежавшие алтарю и наши назореи⁵², на которых одних, по крайней мере большей частью, должны были бы лежать подобные избрания, в каком случае Церковь не терпела бы никакого зла, тогда как избрания эти зависят от людей богатых и сильных, a еще более от буйства и безрассудности черни, даже между чернью от людей самых последних. Почему можно теперь думать, что народные начальства благоустроеннее нашего⁵³ начальства, которому приписывается Божественная благодать, и что в подобных делах лучший правитель – страх, a не разум. Ибо кто из благомыслящих стал бы искать другого, миновав тебя, священная и божественная глава⁵⁴, – тебя, написанного на руках Господних (Пс.49:16), не связанного брачными узами, нестяжателя, бесплотного и почти бескровного, в знании словес первого по Слове, между любомудрыми мудрого, между мирскими премирного, друга моего и сотрудника (выражусь даже смелее), соучастника души моей, вместе со мною жившего и учившегося? Я желал бы, чтобы слову дана была свобода, чтобы оно изобразило тебя в другом месте, a не в твоем присутствии это описывало, где до́лжно оставить бо́льшую часть, избегая подозрения в лести. Но на чем остановилась речь? Дух знал присного Ему (ибо может ли не знать Он?), однако же зависть противоборствовала. Стыжусь говорить об этом, не желал бы слышать и от других, с таким усердием осмеивающих наши дела. Подобно рекам, обойдем камни, лежащие на течении, почтив молчанием достойное забвения, и обратимся к продолжению слова. Муж, исполненный Духа⁵⁵, совершенно знал, что угодно Духу, он рассуждал, что не до́лжно унижаться и в борьбе с крамолой и предубеждением уступать больше людской милости, нежели Богу, а, напротив того, надобно иметь в виду одно – пользу Церквей и общее спасение. Поэтому писал, увещевал, соглашал народ, священников и всех служащих алтарю, свидетельствовал, подавал голос, рукополагал даже заочно и заставлял чужих, подобно своим, уважать седину. Наконец, поскольку требовала нужда, чтобы рукоположение его⁵⁶ было согласно с правилами, a число нарекающих было неполно, и недоставало одного, то сам, удрученный старостью и недугом, отрывается от болезненного одра, с бодростью юноши идет или, лучше сказать, с мертвым и едва дышащим телом приносится в город, уверенный, что если постигнет его смерть, то попечительность эта составит для пего прекрасную погребальную ризу. И здесь совершается нечто чудное, но не невероятное: он укрепляется трудом, юнеет усердием, распоряжается, препирается, возводит па престол, возвращается домой, и носилки его служат ему не гробом, но Божиим кивотом. И если недавно восхвалял я его великодушие, то в этом случае сказалось оно еще в большей мере. Когда сослужители его не могли снести стыда, что они побеждены, a старец со властью располагает делами, и за это негодовали на него и злословили его, тогда он укрепился терпением и одержал над ними верх, взяв в пособие себе действительнейшее средство – кротость и то, чтобы на злословие не отвечать злословием. Ибо для победившего на самом деле какая опасность остаться побежденным на словах? A поэтому когда самое время оправдало его мнение, так пленил он великодушием своих противников, что, переменив негодование на удивление, они извинялись перед ним, припадали к коленям, стыдились прежних поступков и, отложив ненависть, признали его своим патриархом, законодателем и судьей.

С такой же ревностью восставал он и против еретиков, когда ополчились на нас вместе с нечестивым царем и, поработив почти уже всех, думали и нас совратить и приобщить к другим. И здесь оказал он нам немалую помощь, как сам, так, может быть, и через меня, которого он, как молодого пса не худой породы, для упражнения в благочестии выводил против этих лютых зверей.

Одновременно жалуюсь на обоих⁵⁷. Не огорчитесь моим дерзновением, ибо объявлю скорбь свою, хотя это и горестно! Жалуюсь на обоих, что меня, огорченного бедствиями жизни этой, любящего пустыню, как едва ли любит кто другой из наших, употреблявшего все усилия как можно скорее уклониться от общей бури и праха и спастись в безопасное место под благовидным именем священства (не знаю, каким образом), предали вы на это беспокойное и злокозненное торжище душ, отчего немало зла или уже потерпел я, или надеюсь еще потерпеть, ибо понесенные мною страдания обезнадеживают даже и в будущем, хотя разум, предполагая лучшее, и уверяет в противном.

Но не умолчу о следующем добром качестве в моем родителе. Он во всем был терпелив и выше нужд земной оболочки. Когда же страдал от последнего недуга, начавшегося вместе со старостью, весьма продолжительного и мучительного, тогда болезненное состояние было для него нечто общее со всеми людьми, но в перенесении болезни не имел он ничего общего с другими, а, напротив того, здесь видно было нечто, ему одному свойственное и подобное чудесам, совершившимся с ним прежде. Часто не проходило дня, даже часа, в который бы не чувствовал он болезненных припадков, но укреплял себя единой литургиею, и болезнь, как бы гонимая чьим-то повелением, оставляла его. Прожив почти до ста лет сверх пределов, положенных Давидом пребыванию нашему на земле, и из них сорок пять лет, что составляет меру человеческой жизни, проведя в священстве, отрешается он наконец от жизни в старости доброй. И как отрешается? В молитвенном положении и со словом молитвы, не оставляя и следа злобы, но оставив множество памятников добродетели. A потому y каждого на языке и в сердце уважение к нему более, нежели человеческое. И нелегко найти человека, который бы, вспоминая о нем, не лобызал его в своем воображении, по слову Писания, положив на устех руку (Иов.39:38). Такова была жизнь его, таковы последние дни жизни, такова кончина!

Поскольку же нужно было, чтобы и для потомства остался памятник его щедрости, то можно ли желать лучшего, чем этот храм, воздвигнутый им Богу и для нас? Немногим воспользовавшись из народного подаяния, a бо́льшую часть пожертвовав от себя, совершил он дело, о котором нельзя умолчать, разумею храм, величиною превосходящий многие и красотой – почти все другие храмы. Имея вид равностороннего восьмиугольника, над прекрасными столпами и крыльцами подъемлет он вверх свои своды с изображениями на них, не уступающими самой природе, a сверху осиявает небом и озаряет взоры обильными источниками света, как истинная его обитель; со всех сторон окружен переходами, выдающимися под равными углами, сделанными из блестящего вещества и заключающими внутри себя большое пространство. Сияя изяществом дверей и преддверий, приглашает он издали приходящих, не говорю уже о внешнем украшении, о красоте четвероугольных камней, неприметно между собою соединенных, из которых одни, в основаниях и надглавиях, украшающих углы, мраморные, a другие добыты здесь, но ничем не уступают чужеземным. Не говорю о различных, видом и цветом выдавшихся и вдавшихся поясах от основания до вершины, которые, ограничивая взор, подавляют собой зрителя. Но как могло бы Слово в столь короткое время изобразить произведение, которое требовало большего времени, многих трудов и искусства? Или довольно будет сказать одно то, что, когда другие города украшаются многими, и частными и общественными зданиями, нам это здание приобретает славу y многих? Таков этот храм! A как для храма нужен стал иерей, то от себя же дает и иерея, не могу сказать, соответствующего ли храму, однако же дает. Поскольку же требовались и жертвы, то предлагает в жертву страдания Сына и его терпение в страданиях, да будет от него Богу вместо подзаконной жертвы всеплодие словесное, жертва духовная, прекрасно потребляемая.

Что скажешь, отец мой? Достаточно ли этого? И это мое похвальное слово, напутственное или надгробное, примешь ли в воздаяние за труды, какими ты обременял себя для моего образования? И дашь ли, по древнему обычаю, мир слову? Здесь ли положишь ему предел, не терпя того, чтобы оно вполне было соразмерно твоим заслугам? Или пожелаешь каких дополнений? Знаю, что и этим удовольствуешься. Но, хотя и достаточно этого, позволь еще присовокупить следующее. Поведай нам: какой сподобился ты славы, каким облечен светом, каким облечется вскоре супружница твоя, каким облечены чада, которых сам ты предал погребению; прими и меня в те же селения, или прежде новых злостраданий, или по кратком злострадании в жизни этой! A прежде горних селений этим сладостным камнем, который приготовил ты для обоих, еще здесь почтив твоего и соименного тебе иерея, извини меня за это слово, с твоего позволения и предложенное и предначатое, и безбедно веди, во-первых, всю твою паству и всех архиереев, именовавших тебя отцом своим, a преимущественно меня, потерпевшего от тебя принуждение и над которым ты властительствовал отечески и духовно, – веди безбедно, чтобы мне не всегда жаловаться на твое принуждение.

Что же думаешь ты⁵⁸, судья слов и движений моих? Если сказанного достаточно и ожидание твое удовлетворено, произнеси приговор – я приемлю оный. Ибо суд твой поистине суд Божий. Если же слово мое ниже и его⁵⁹ славы, и твоего ожидания, помощник близко – как благовременный дождь, пошли глас твой, которого ожидают его доблести. И конечно, немаловажны причины, по которым он обязывает тебя к этому, и как пастырь пастыря, и как отец сына по благодати. Что удивительного, если тот, кто через тебя возгремел в слух вселенной, сам насладится сколько-нибудь твоим гласом?

Что же остается еще? Вместе с духовной Саррою, супругою великого отца нашего Авраама, и ему равнолетнею, полюбомудрствовать несколько о погребальном. Матерь моя! Неодинаково естество Божеское и человеческое, или, говоря вообще, неодинаково естество Божественного и земного. В Божественном неизменяемо и бессмертно как самое бытие, так и все, имеющее бытие, ибо в постоянном все постоянно. Что же бывает с нашим естеством? Оно течет, истлевает и испытывает перемену за переменой. Поэтому жизнь и смерть, нами так называемые, как ни различны по-видимому между собой, входят некоторым образом одна в другую и сменяют друг друга. Как жизнь, начинаясь тлением – нашей матерью, и продолжаясь чрез тление – непрестанное изменение настоящего, оканчивается тлением – разрушением этой жизни, так смерть, избавляющая нас от здешних бедствий и многих приводящая в жизнь горнюю, не знаю, может ли быть названа в собственном смысле смертью. Она страшна только именем, a не самым делом, и едва ли не безрассудной предаемся мы страсти, когда боимся того, что нестрашно, a гонимся, как за вожделенным, за тем, чего до́лжно страшиться. Одна для нас жизнь – стремиться к жизни, и одна смерть – грех, потому что он губит душу. Все же прочее, о чем иные думают много, есть сонное видение, играющее действительностью, и обманчивая мечта души. Если же так будем рассуждать, матерь моя, то не будем и о жизни думать высоко и смертью огорчаться через меру. Что ужасного в том, что переселяемся мы отселе в жизнь истинную, избавившись превратностей, пучин, сетей, постыдного оброка, и вместе с постоянными и непреходящими существами будем ликовствовать как малые светы окрест великого Света? Тебя печалит разлука, – да возрадует же надежда. Для тебя страшно вдовство, но оно не страшно для него. И где же будет доброта любви, если будем для себя избирать легкое, a ближнему отделять труднейшее? Во всяком случае, что тяжкого для той, которая сама вскоре разрешится? Срок близок, скорбь непродолжительна. Не станем малодушными помыслами обращать легкое в тягостное. Великого лишились мы, зато и обладали великим. Потери несут все, a обладают немногие. Да не сокрушает первое, но да утешает последнее. Справедливость требует, чтобы лучшее одерживало верх. Ты с великим мужеством и любомудрием переносила потерю детей, которые были еще в цветущих летах и годны для жизни, – перенеси же смерть престарелой плоти, утружденной уже жизнью, хотя душевная сила и сохраняла в ней чувства здравыми. Но ты имеешь нужду в попечителе? Где же твой Исаак, которого оставил он тебе взамен всех? Требуй от него малого – руковождения и услуг – и воздай ему вящее матернее благословение, молитвы и будущую свободу. Но ты негодуешь за предложение советов – хвалю за это, потому что сама подавала советы многим – всем, кто ни прибегал к твоему благоразумию во время продолжительной твоей жизни. Не к тебе и слово, любомудрейшая из жен – пусть будет оно общим врачевством утешения для плачущих, да разумеют это люди, предпосылающие подобных себе людей!

Когда смотрю на усиливающуюся ныне болезнь языка, на скороспелых мудрецов, на производимых вновь богословов, для которых довольно только захотеть, чтобы стать мудрыми, тогда ощущаю потребность высшего любомудрия, ищу с Иеремией виталища последнего (Иер.9:2) и желаю быть один с самим собою. Ибо для меня кажется всего лучше, замкнув как бы чувства, отрешившись от плоти и мира, без крайней нужды не касаясь ни до чего человеческого, беседуя с самим собою и с Богом, жить превыше видимого, всегда носить в себе божественные образы, чистые, не смешанные с дольними и обманчивыми впечатлениями, быть и непрестанно делаться как бы неомраченным зерцалом Бога и Божественного, приобретать ко свету свет – к менее ясному лучезарнейший, пока не взойдем к Источнику тамошних озарений и не достигнем блаженного конца, когда действительность сделает ненужными зерцала. Посему едва ли кто в состоянии преодолеть влекущее долу вещество, разве уже обучал себя долговременным любомудрием и постепенно отторгал от низкого и сопряженного с тьмою то, что есть в душе благородного и световидного, или удостоился Божией милости, или сверх того и другого прилагал всевозможное старание вознести взор свой горе. А пока нет сил преодолеть вещественное, достаточно очистить слух и мысли, до тех пор небезопасно принимать на себя попечение о душах и вдаваться в богословствование.

И чем приведен я в такой страх? Не почтите меня боязливым сверх меры – напротив, похвалите даже мою предусмотрительность. От самого Моисея слышу, что, когда беседовал с ним Бог, хотя и многие призваны на гору, а в числе их и Аарон с двумя сынами, священниками, однако же поведано было, чтобы прочие поклонились издалеча, а к Богу приступил один Моисей, народу же не дозволено и восходить на гору (Исх.24:1–2). И незадолго прежде этого молнии, громы, трубы, вся гора дымящаяся, страшные угрозы и другие подобные грозные явления удерживали народ внизу горы, и для него много было по надлежащем очищении слышать один глас Божий. Между тем Моисей и на гору восходит, и вступает внутрь облака, и приближается к Богу, и приемлет закон – для народа закон письмени, а для тех, которые выше народа, закон духа. Знаю также, что было со священником Илием и несколько после него с Озою. Первый понес наказание за беззаконие детей, на которое они отваживались при жертвоприношениях, хотя не только не одобрял их нечестия, но многократно делал им строгие выговоры. Другой дерзнул только прикоснуться к Кивоту, увлекаемому тельцом, и хотя поддержал Кивот, но сам погиб: так вол охранял неприкосновенность Кивота! Знаю еще, что простому народу небезопасно было прикасаться к стенам храма, почему и нужны стали другие внешние стены (3Цар.6:5). И самые жертвы потреблять позволялось не всякому, не во всякое время и не на всяком месте; тем паче не дерзали часто входить во Святое Святых, и не только прикасаться, но даже простирать взор к завесе, или к очистилищу, или к Кивоту. Зная все это, а вместе и то, что недостоин великого Бога и Жертвы, и архиерея тот, кто не представит себя самого в живую жертву Богу, или, лучше сказать, сам не соделается святым и живым храмом живого Бога, – зная все это, мог ли я как сам необдуманно приступить к преподаванию учения о Боге, так и одобрить приступающего к сему дерзновенно?! И желание непохвально, и предприятие трудно!

Поэтому надо очистить сперва самих себя, а потом беседовать с Чистым. Иначе испытаем на себе то же, что было с Маноем, и, узрев явив-шегося Бога, должны будем сказать: погибли мы, жена, яко Бога видехом (Суд.13:22)! Или, подобно Петру, станем высылать с корабля Иисуса, как недостойные такого посещения. Или, подобно сотнику, будем просить врачевания, но не примем Врача. Конечно, и из нас иной (пока он сотник, над многими первенствует во зле и служит еще кесарю – миродержителю влекомых долу) скажет о себе: несмь достоин, да под покров мой внидеши (Мф.8:8). Но когда увижу Иисуса, хотя мал я ростом духовно, подобно Закхею, однако же взойду на смоковницу, умертвив уды, яже на земли (Кол.3:5), и измождив тело смирения (Флп.3:20), тогда и Иисуса приму к себе, и услышу: днесь спасение дому сему (Лк.19:9), тогда действительно получу спасение, начну совершеннее любомудрствовать, прекрасно расточая собранное мною худо, то есть и деньги, и учение.

Поскольку же определено мною в слове, каков должен быть богослов, то предложу краткое учение о Боге, уповая на помощь самого Отца и Сына и Святого Духа, о Которых у нас слово. Но молю Бога, чтобы мне о Нем, подобно Соломону, и не помыслить и не произнести чего-либо собственного. Ибо, когда Соломон говорит: безумнее бо есмь от всех человек, и разума человеческого несть во мне (Притч.30:2), – конечно не с тем намерением говорит это, чтобы изобличить совершенное свое неразумие, ибо возможно ли оно в том, кто паче всего просил себе у Бога разумность и получил мудрость и дар созерцания и широту сердца – обильнее и неиссчетнее песка морского (3Цар.3:29)? И как бы тот, кто был столько мудр и сподобился такого дара, стал называть себя безумнейшим из людей, если не в том смысле, что в нем нет собственной своей мудрости, а действует мудрость Божия и совершеннейшая? И Павел, когда говорит: живу не к тому аз, но живет во мне Христос (Гал.2:20), разумеет не то, что он совершенно мертв, но что живет жизнью более совершенной, чем многие другие, потому что он соделался причастником истинной жизни, которой не полагает предела никакая смерть.

Итак, мы поклоняемся Отцу и Сыну и Святому Духу, разделяя личные свойства и соединяя Божество. Не смешиваем трех Ипостасей в одно, чтобы не впасть в недуг Савеллиев, и единого не делим на три [сущности], разнородные и чуждые друг другу, чтобы не дойти до Ариева безумия. Ибо для чего, как растение, скривившееся на одну сторону, со всем усилием перегибать в противную сторону, исправляя кривизну кривизной, а не довольствоваться тем, чтобы, выпрямив только до середины, остановиться в пределах благочестия? Когда же говорю о середине, разумею истину, которую одну и дблжно иметь в виду, отвергая как неуместное смешение, так и еще более нелепое разделение. Ибо в одном случае, из страха многобожия сократив понятие о Боге в одну ипостась, оставим у себя одни голые имена, признавая, что один и тот же есть и Отец и Сын и Святой Дух, и, утверждая не столько то, что все Они одно, сколько то, что каждый из Них ничто, потому что, переходя и переменяясь друг в друга, перестают уже быть тем, что Они сами в Себе. А в другом случае, разделяя Божество на три сущности, или, (по Ариеву, прекрасно так называемому безумию), одна другой чуждые, неравные и отдельные, или безначальные, не соподчиненные и, так сказать, противобожные, то предадимся иудейской скудости, ограничив Божество одним нерожденным, и впадем в противоположное, но равное первому зло, предположив три начала и трех Богов, что еще нелепее предыдущего.

Не до́лжно быть таким любителем Отца, чтобы отнимать у Него свойство быть Отцом. Ибо чьим будет Отцом, когда отстраним и отчуж- дим от Него вместе с тварью и естество Сына? Не дблжно быть и таким любителем Христа, чтобы даже не сохранить у Него свойства быть Сыном. Ибо чьим будет Сыном, если не относится к Отцу как причине? Не дблжно в Отце умалять достоинства – быть началом принадлежащего Ему как Отцу и Родителю. Ибо будет началом чего-то низкого и недостойного, если он не причина Божества, созерцаемого в Сыне и Духе. Не нужно все это, когда надо и соблюдать веру в единого Бога, и исповедовать три Ипостаси, или три Лица, притом каждое с личным Его свойством. Соблюдается же, по моему рассуждению, вера в единого Бога, когда и Сына и Духа будем относить к единой причине (но не слагать и не смешивать с Ней), – относить как по одному и тому же (назову так) движению и хотению Божества, так и по тождеству сущности. Соблюдается вера и в три Ипостаси, когда не будем вымышлять никакого смешения или слияния, вследствие которых у чествующих более, чем дблжно, одно могло бы уничтожиться все. Соблюдаются и личные свойства, когда будем представлять и нарицать Отца безначальным и началом (началом, как причину, как источник, как присносущ- ный Свет), а Сына – нимало не безначальным, однако же и началом всяческих.

Когда говорю «началом», ты не привноси времени, не ставь чего- либо среднего между Родившим и Рожденным, не разделяй естества худым вложением чего-то между совечными и сопребывающими. Ибо если время старше Сына, то, без сомнения, Отец стал причиной времени прежде, нежели Сына. И как был бы Творцом времен Тот, Кто сам под временем? Как был бы Он Господом всего, если время Его упреждает и Им обладает? Итак Отец безначален, потому что ни от кого иного, даже от Себя самого не заимствовал бытия⁶⁰. А Сын, если представляешь Отца причиной, не безначален (потому что началом Сыну Отец, как причина), если же представляешь себе начало относительно ко времени – безначален (потому что Владыка времен не имеет начала во времени).

А если из того, что тела существуют во времени, заключишь, что и Сын должен подлежать времени, то бестелесному припишешь и тело. И если на том основании, что рождающееся у нас прежде не существовало, а потом приходит в бытие, станешь утверждать, что и Сыну надлежало из небытия прийти в бытие, то уравняешь между собой несравнимое – Бога и человека, тело и бестелесное. В таком случае Сын должен и страдать, и разрушаться, подобно нашим телам. Ты из рождения тел во времени заключаешь, что и Бог так рождается, а я заключаю что Он рождается не так из того самого, что тела так рождаются. Ибо что не сходно по бытию, то не сходно и в рождении; разве допустишь, что Бог и в других отношениях подлежит законам вещества, например страждет и скорбит, жаждет и алчет, и терпит все, свойственное как телу, так вместе и телу и бестелесному. Но сего не допускает твой ум, потому что у нас слово о Боге. Посему и рождение допускай не иное как Божеское.

Но спросишь: если Сын рожден, то как рожден? Отвечай прежде мне, неотступный совопросник, если Он сотворен, то как сотворен? А потом и меня спрашивай: как Он рожден? Ты говоришь: «И в рождении страдание, как страдание в сотворении. Ибо без страдания не бывает составление в уме образа, напряжение ума и представленного совокуплю разложение на части? И в рождении также время, как творимое созидается во времени. И здесь место, и там место. И в рождении возможна неудача, как в сотворении бывает неудача (у вас слышал я такое умствование), ибо часто что предначертал ум, того не выполняли руки». Но и ты говоришь, что все составлено словом и хотением. Той рече, и Быша: Той повеле, и создашася (Пс.32:9). Когда же утверждаешь, что создано все Божиим Словом, тогда вводишь уже не человеческое творение. Ибо никто из нас производимого им не совершает словом. Иначе не было бы для нас ничего ни высокого, ни трудного, если бы стоило только сказать, и за словом следовало исполнение дела. Поэтому если Бог созидаемое Им творит Словом, то у Него не человеческий образ творения.

И ты или укажи мне человека, который бы совершил что-нибудь словом, или согласись, что Бог творит не как человек. Предначертай по воле своей город – и пусть явится у тебя город. Пожелай, чтобы родился у тебя сын – и пусть явится младенец. Пожелай, чтобы совершилось у тебя что-либо другое – и пусть желание обратится в само дело. Если же у тебя не следует ничего такого за хотением, между тем как в Боге хотение есть уже действие, то ясно, что иначе творит человек, и иначе – Творец всего – Бог. А если Бог творит не по-человечески, то как же требуешь, чтобы Он рождал по-человечески? Ты никогда не был, потом начал бытие, а после и сам рождаешь и таким образом приводишь в бытие то, что не существовало, или (скажу тебе нечто более глубокомысленное), может быть, и сам ты производишь не то, что не существовало. Ибо и Левий, как говорит Писание, еще в чреслех отчих бяше (Евр.7:10), прежде нежели произошел на свет. И никто да не уловляет меня на этом слове; я не говорю, что Сын так произошел от Отца, как существовавший прежде в Отце и после уже приходящий в бытие, не говорю, что Он сперва был несовершен, а потом стал совершенным, каков закон нашего рождения. Делать такие привязки свойственно людям неприязненным, готовым нападать на всякое произнесенное слово. Мы не так умствуем – напротив того, исповедуя, что Сын имеет бытие нерожденно (а Он всегда был, и ум не может представить, чтобы когда-либо не было Отца), исповедуем вместе, что и Сын был рожден, так что совпадают между собой и бытие Отца и рождение Единородного, от Отца сущего, и не после Отца, разве допустим последовательность в одном только представлении о начале и о начале как о причине (не раз уже возвращаю к тому же слову дебелость и чувственность твоего разумения).

Но неужели без пытливости принимаешь рождение (когда так до́лжно выразиться) Сына или Его Ипостась, или пусть изобретет кто-нибудь для этого другое, более свойственное предмету речение (потому что умопредставляемое и изрекаемое превосходит способы моего выражения), то не будь пытлив и касательно исхождения Духа. Достаточно для меня слышать, что есть Сын, что Он – от Отца, что иное – Отец, иное -- Сын, не любопытствую об этом более, чтобы не подпасть тому же, что бывает с голосом, который от чрезмерного напряжения прерывается, или со зрением, которое ловит солнечный луч. Чем кто больше и подробнее хочет видеть, тем больше повреждает чувство, и в какой мере рассматриваемый предмет превышает объем зрения, если захочет увидеть целый предмет, а не такую часть его, какую мог бы рассмотреть без вреда. Ты слышишь о рождении – не допытывайся знать, каков образ рождения. Слышишь, что Дух исходит от Отца, – не любопытствуй знать, как исходит.

Но если любопытствуешь о рождении Сына и об исхождении Духа, то полюбопытствую и я у тебя о соединении души и тела: как ты и персть, и образ Божий? Что в тебе движущее или движимое? Как одно и то же и движет, и движется? Как чувство пребывает в том же человеке и привлекает внешнее? Как ум пребывает в тебе и рождает понятие в другом уме? Как мысль передается посредством слова? Не говорю о том, что еще труднее. Объясни вращение неба, движение звезд, их стройность, меры, соединение, расстояние, пределы моря, течение ветров, перемены годовых времен, излияние дождей. Если во всем этом ничего не разумеешь ты, человек, уразумеешь же, может быть, со временем, когда достигнешь совершенства, ибо сказано: узрю небеса, дела перст Твоих (Пс.8:4), а из этого можно догадываться, что видимое теперь – не самая истина, но только образ истины, если и о себе самом не познал, кто ты, рассуждающий об этих предметах, если не постиг и того, о чем свидетельствует даже чувство, то как же предприемлешь узнать в подробности, что такое и как велик Бог? Это показывает великое неразумие!

Если же поверишь несколько мне, не дерзновенному богослову, то скажу тебе, что одно ты уже постиг, а чтобы постигнуть другое, о том молись. Не пренебрегай тем, что в тебе, а прочее пусть остается в сокро-вищнице. Восходи посредством дел, чтобы через очищение приобретать чистое. Хочешь ли со временем стать богословом и достойным Божества? Соблюдай заповеди и не выступай из повелений. Ибо дела, как ступени, ведут к созерцанию. Трудись телом для души. И может ли кто из людей стать столько высоким, чтобы прийти в меру Павла? Однако же и он говорит о себе, что видит только зерцалом в гадании и что наступит время, когда узрит лицем к лицу (1Кор.13:12). Положим, что на словах и превосходим мы иного любомудрием, однако же, без всякого сомнения, ты ниже Бога. Может быть, что ты и благоразумнее другого, однако же перед истиной в такой же мере ты ноль, в какой бытие твое отстоит от бытия Божия. Нам дано обетование, что познаем некогда, сколько сами познаны (1Кор.13:12). Если невозможно иметь мне совершенного познания здесь, то что еще остается? Чего могу надеяться? Без сомнения, скажешь – Небесного Царства. Но думаю, что оно не иное что есть, как достижение чистейшего и совершеннейшего. А совершеннейшее из всего существующего есть ведение Бога. Это-то ведение частью да храним, частью да приобретаем, пока живем на земле, а частью да сберегаем для себя в тамошних сокровищницах, чтобы в награду за труды принять всецелое познание Святой Троицы, что Она, какова и колика (если позволено будет выразиться так), в самом Христе Господе нашем, Которому слава и держава во веки веков, аминь.

Хваля Афанасия, буду хвалить добродетель, ибо одно и то же – на-именовать Афанасия и восхвалить добродетель, потому что все доброде-тели в совокупности он в себе имел, или, справедливее сказать, имеет, так как перед Богом живы все, жившие по Богу, хотя и переселились они отсюда; почему Бог и называется Богом Авраамовым, Исааковым и Иаковлевым, как Бог не мертвых, но живых (Мф.22:32).

А хваля добродетель, буду хвалить самого Бога, от Которого в людях добродетель и дар возрождения или возвращения к Нему через сродное озарение. Ибо из многих и великих даров, которые мы получили и получим еще от Бога и которых числа и великости никто изречь не может, дар наибольший и наиболее всего свидетельствующий о Божием к нам человеколюбии, есть наше к Нему стремление и сродство с Ним. Что солнце для существ чувственных, то Бог для духовных: одно освещает мир видимый, Другой – невидимый, одно телесные взоры делает солнцевидными, Другой разумные естества – богоподобными. И как солнце, доставляя возможность видящему видеть, а видимому быть видимым, само гораздо превосходнее видимого, так Бог, устрояющий, чтобы существа мыслящие имели дар мышления, а мыслимые были предметом мышления, Сам выше всего мысленного, и всякое желание останавливается на Нем, далее же никуда не простирается. Ибо далее Его ничего высшего и даже вовсе ничего не находит ум самый любомудрый, возвышенный и любопытный. Бог есть предел желаемого, успокоение всех бывших умозрений. Кто успел с помощью рассудка и умозрения расторгнуть вещество и плотское (если назвать так) облако, или покрывало, приблизиться к Богу, сколько доступно человеческой природе, и соединиться с чистейшим светом, тот блажен по причине как восхождения отсюда, так и тамошнего обожения, к которому приводит истинное любомудрие и возвышение над вещественной двойственностью ради единства, умопредставляемого в Троице. А кто от сопряжения с веществом стал хуже и столько прилепился к брению, что не может воззреть на сияние истины и возвыситься над дольним, тогда как сам произошел свыше и призывается к горнему, тот для меня жалок по причине ослепления, хотя бы он и благоуспешен был в здешней жизни, даже тем более жалок, чем более обольщается своим счастьем и верит, что есть другое благо, кроме блага истинного, пожиная тот вредный плод своего вредного мнения, что или осуждается во тьму, или как на огонь смотрит на того, Кого не признал за свет.

Такое любомудрие и из новых и из древних достигнуто немногими (ибо не много Божиих, хотя и все – Божие создание): достигнуто законодателями, военачальниками, священниками, пророками, евангелистами, апостолами, пастырями, учителями, всей духовной полнотой, всем духовным собором, а между ними и восхваляемым ныне мужем. Кого же разумею под достигшими? Эноха, Ноя, Авраама, Исаака, Иакова, двенадцать Патриархов, Моисея, Аарона, Иисуса, Судей, Самуила, Да-вида, Соломона до известного времени, Илию, Елиссея, пророков, живших прежде и после пленения, и тех в порядке последних, но в действительности первых, которые близки ко времени Христова воплощения или восприятия Христом плоти, – этот светильник, предтекший Свету, этот глас, предваривший Слово, этого ходатая, предшествовавшего Ходатаю, этого посредника между Ветхим и Новым Заветом, этого славного Иоанна, и учеников Христовых, и тех, которые после Христа или председательствовали в народе, или прославились учением, или стали известны по чудесам, или запечатлелись кровью. И из этих-то мужей Афанасий одним ни в чем не уступал, другим уступал в немногом, а не-которых (если не дерзко будет сказать) даже превзошел, подражая кому в слове, кому в деле, кому в кротости, кому в ревности, кому в перенесении опасностей, кому во многом, кому во всем. Заимствуя у одного ту, у другого другую красоту, как делают живописцы, старающиеся довести изображаемый предмет до крайнего изящества, и совокупив все это в одну свою душу, он из всего составил единый облик добродетели, сильных в слове превзойдя деятельностью, а деятельных – словом, или, если угодно, превысив в слове прославившихся словом, и в деятельности самых деятельных, а посредственных в слове и деле превосходством в том и другом, высоких же в одном из двух оставив ниже себя и словом и делом. И если к славе предшественников его служит, что они были для него образцом доблестей, то этому нашему украшению не в меньшую обращается похвалу, что он стал образцом для своих преемников.

Как на описание всех его доблестей и на изъявление им удивления потребовалось бы, может быть, более времени, нежели сколько должно занять настоящее слово, притом все это было бы делом не похвального слова, а истории (и я в назидание и услаждение потомству желал бы изобразить его доблести особым писанием, как и он описал жизнь божественного Антония в виде повествования правила монашеской жизни), – то из многих его дел бо́льшую часть предоставив знающим, коснусь немногих, какие на этот раз представляет мне память как более известные, чтобы только удовлетворить собственному желанию и воздать должное празднику. Ибо не благочестно и небезопасно было бы чтить памятованием жития нечестивых, а обходить молчанием мужей, прославившихся благочестием, и притом в городе⁶¹, который едва ли спасут и многие примеры добродетелей, потому что он божественные предметы обращает в забаву так же, как ристание на конях и зрелища.

Афанасий рано был напоен божественными правилами и уроками, употребив не много времени на изучение наук общеупотребительных с тем только, чтобы и в этом не казаться совершенно неопытным и не знающим того, что почитал достойным презрения. Он не потерпел, чтобы благородные и обильные дарования души были упражняемы в предметах суетных, не захотел подвергнуться участи неопытных борцов, которые, поражая чаще воздух, нежели противников, не достигают наград. Изучив все книги Ветхого и Нового Заветов, как другой не изучал и одной, он обогащает себя умозрительными сведениями, обогащает и светлостью жизни, и удивительным образом соплетает из того и другого эту подлинно золотую, для многих неудобосплетаемую цепь, употребив жизнь в руководство к умозрению и умозрение как печать жизни. Ибо правило, что начало премудрости страх Господень, (Пс.110:10; Притч.1:7), есть как бы только первая пелена; мудрость же, превозмогшая страх, перешедшая в любовь, делает нас Божиими друзьями и из рабов сынами.

Так воспитанный и обученный, как надлежало бы и ныне готовящимся быть представителями народа и иметь попечение о великом теле Христовом, по великому Божию совету и предведению, которое задолго прежде полагает основание важных событий, он сопричисляется к этому великому алтарю, делается одним из приближенных приближающегося к Богу (Лев.10:3), удостаивается священного стояния и чина, и, когда прошел весь ряд степеней, тогда (чтобы не говорить о средних) дается Ему председательство в народе, или, что то же, вверяется попечение о целой вселенной, и священство приемлет он (не умею сказать) как награду за добродетель или как источник и жизнь Церкви. Ибо нужно было, чтобы Церковь, томимая жаждой истины и едва дышащая, была напоена, как Исмаил (Быт.21:15–20) или прохлаждена из источника, как Илия в земле, иссохшей от бездождия (3Цар.17:2–6), и оживотворялась, чтобы оставлено было семя Израилю (Пс.1:9), и мы не стали как Содом и Гоморра, эти города, потопленные огнем и жупелом (Быт.19:24) и известные своими пороками и еще более своею погибелью.

Поэтому нам, повергнутым уже долу, воздвигнут рог спасения, благовременно ниспослан краеугольный камень, связующий нас с самим собой и друг с другом, или огонь, очищающий гнилое и вредное вещество, или лопата земле делателя, отделяющая в учении легкое от полновесного, или меч, подсекающий корни злобы. И Слово находит своего поборника, и Дух приобретает мужа, который за Него будет дышать ревностью. Так и для таких причин по приговору всего народа не в подражание худому образцу, превозмогшему впоследствии не с помощью убийств и насилий, но апостольски и духовно, возводится он на престол Марка⁶² преемником его первоседательства, а не менее и благочестия, ибо хотя далек от него в первом, однако же близок в последнем. А в этом, собственно, и надо поставлять преемство, ибо единомыслие делает и единопрестольными, разномыслие же – разнопрестольными. И одно преемство бывает только по имени, а другое в самой вещи. Ибо тот истинный преемник, кто не употребил, а разве потерпел принуждение, кто возведен, не преступив закон, но по закону, кто не противного держится учения, но ту же содержит веру, если только называешь преемником не в том смысле, в каком болезнь преемствует здравию, мрак – свету, буря – тишине, исступление – здравомыслию.

Так он возводится, так и распоряжается властно. Не следует обычаю вступить на престол и тотчас предаться своеволию от пресыщения, подобно тем, которые сверх чаяния захватывают какую-либо власть или наследство. Это свойственно священникам чуждым, незаконным и недостойным сана, которые, приступая к священству, ничего не привносят с собою, нимало не потрудившись для добродетели, оказываются вместе и учениками и учителями благочестия и, когда сами еще не очистились, начинают очищать других. Вчера святотатцы, а ныне священники, вчера не смевшие приступить к святыне, а ныне тайноводители, устаревшие в пороках и новоявленные в благочестии, произведение человеческой милости, а не дело благодати Духа – они весь путь свой ознаменовали насилием и, наконец, гнетут само благочестие, не нравы дают им степень, а степень – нравы (так много извратился порядок!), им больше надобно приносить жертв за себя, нежели о людских невежествах (Евр.9:7), они непременно погрешают в одном из двух: или имея нужду в снисхождении, через меру снисходительны, так что не исправляют порок, а учат пороку, или строгостью власти прикрывают собственные дела свои. Но Афанасий не имел ни одного из этих пороков – напротив того, сколько высок был делами, столько смирен сердцем; в добродетели никому не доступен, а в обращении всякому весьма благоприступен, кроток, негневлив, сострадателен, приятен в беседе, еще приятнее по нраву, ангелоподобен наружностью, еще ангелоподобнее сердцем, когда делал выговор, был он спокоен, когда хвалил – назидателен. Он ни одного из этих добрых качеств не портил неумеренностью: у него выговоры были отеческие, и похвалы, приличные начальнику, и мягкость не составляла слабости, и строгость – жестокости; напротив того, первая представлялась снисходительностью, последняя – благоразумием, а та и другая – любомудрием. Ему немного было нужно слов, потому что для наставления других достаточно было его жизни; ему редко нужен был жезл, потому что достаточно было слова и еще реже нужно было употреблять сечение, потому что достаточно было жезла, поражающего слегка.

Но для чего мне описывать вам этого мужа? Его описал уже Павел частью, когда восхваляет (Евр.4:14) Архиерея велика, прошедшего небеса (да дерзнет и на это мое слово, потому что Писание называет Христами живущих по Христе!), частью когда в послании к Тимофею дает ему закон, изображая словом, каков должен быть предназначаемый для епископства (1Тим.3:1–7). Ибо если закон этот как правило приложили к похваляемому в этом именно отношении, то ясно увидишь его прямизну.

Приступите же со мной к прославлению Афанасия и подайте помощь мне, который затрудняюсь в слове и желая большую часть обойти молчанием, останавливаюсь на каждом его деянии, не умея отыскать превосходнейшего, как трудно бывает это находить в теле, со всех сторон одинаково и прекрасно отделанном, ибо что ни представится, все то оказывается прекрасным, всем тем увлекается слово. Итак пусть разделит со мной его доблести всякий, кто хочет быть вещателем ему похвал и свидетелем; пусть все вступят в прекрасное друг с другом состязание – мужи и жены, юноши и девы, старцы с малыми, священники и народ, отшельники и подвизающиеся в общежитии, любители простоты и строгой точности, ведущие жизнь созерцательную и деятельную! Пусть восхваляют – кто как бы бесплотность и невещественность его в лощениях и молитвах, а кто бодрость и неутомимость во бдениях и псалмопениях, один – предстательство за нуждающихся, другой – противоборство превозносящимся или снисходительность к смиренным, девы – невестоводителя, супруги – наставника целомудрия, пустынножители – окрыляющего, пребывающие в общежитии – законодателя, любители простоты – руководителя, ведущие жизнь созерцательную – богослова, живущие в веселии – узду, бедствующие – утешителя, седина – жезл, юность – детовождение, нищета – снабдителя, обилие – домостроителя! Думаю, что и вдовы восхвалят покровителя, сироты – отца, нищие – нищелюбца, странные – страннолюбца, братия – братолюбца, больные – врача, подающего всякое врачевство и от всякой болезни, здравые – охранителя здравия, и все – всем бывшаго вся, да всех или как можно большее число людей приобрящет (1Кор.9:22).

Итак, все это, как сказал я, пусть почтят удивлением и похвалами другие, у кого столько досуга, чтобы дивиться и малым его совершенствам! А когда называю малыми, говорю это, сравнивая его с ним же самим и сличая доблести его с его же собственными. Ибо не прославися, как сказано, прославленное, сколько оно ни славно, за превосходящую славу (2Кор.3:10). Между тем и немногих из его доблестей достаточно было бы другим для прославления. Но мне, которому непозволительно, оставив слово, заняться чем либо маловажным, и в его совершенствах надо обратиться к главнейшему. Впрочем, сказать что-нибудь достойное его красноречия и душевных качеств есть дело Божие, а для Бога и это слово.

Процветали и прекрасно текли некогда наши дела, тогда во дворы Божии не имело доступа это излишнее, сладкоречивое и изощренное богословствование. Напротив того, сказать или услышать о Боге что нибудь новое и удовлетворяющее одному любопытству значило то же, что играть в камни и скоростью их перекидывания обманывать зрение или забавлять зрителей разнообразными и женоподобными движениями тела. Простота же и благородство слова почитались благочестием. Но, после того как сексты и пирроны и охота к словопрениям, подобно какой-то тяжкой и злокачественной болезни, вторглись в наши церкви, пустословие стали почитать ученостью и, как в книге Деяний говорится об афинянах (Деян.17:21), мы ни во что же ино упражняемся, разве гла- голати что или слышати новое; с этого времени какой Иеремия, один умеющий составить плач, соразмерный страданиям, оплачет наш позор и омрачение! Начало этому бешенству положил Арий⁶³, соименный умоисступлению, который и понес наказание за необузданность языка, по действию молитвы, а не по болезни прияв конец жизни в нечистом месте и расседшись, как Иуда, эа равное с ним предательство Слова. А другие, наследовав этот недуг, составили из нечестия науку: они, ограничив Божество Нерожденным, изгнали из Божества не только Рожденного, но и Исходящего, чествуя Троицу одним общением имени или даже и того не соблюдая. Но не так учил этот блаженный, поистине Божий человек и великая труба истины. Зная, что Трех сокращать в одно число безбожно и есть нововведение Савеллия, который первый выдумал такое сокращение Божества, а также Трех разделять по естеству – значит вводить в Божество странное сечение, он и прекрасно соблюл единое относительно к Божеству, и благочестно научил признавать Трех относительно к личным свойствам, не слив Их воедино и не разделив на трех, но пребыв в пределах благочестия через избежание как излишней преклонности к тому или другому, так и излишнего сопротивления тому и другому. И этим, во-первых, на святом Соборе в Никее, среди этого числа избранных мужей, которых Дух Святой собрал воедино, он, сколько зависело от него, прекратил недуг. И хотя не был еще возведен в сан епископа, однако же удостоен первенства между собравшимися, ибо добродетель уважалась не менее степеней.

Потом, когда зло было вновь оживлено дуновением лукавого, и объяло бо́льшую часть вселенной (с этого времени открываются передо мной действия, наполнившие собою почти всю сушу и море), тогда на Афанасия, как мужественного поборника Слова, воздвигается сильная брань (ибо на того более и нападают, кто более противится) и отовсюду новые и новые устремляются на него беды, потому что нечестие изобретательно на зло и нападает с крайней дерзостью. Да и могли ли щадить людей не пощадившие Божества?! Особенно одно из нападений было очень жестоко. И я в этом деле имею свою часть⁶⁴. Но да извинят в этом любезную страну – отечество! В злом деле виновна не страна, нас произведшая, но сами избравшие зло: она священна и всякому известна своим благочестием, а эти недостойны Церкви, их породившей. Вы слышали, что и в винограднике родится терние, что Иуда, один из учеников, стал предателем. Иные не прощают вины соименному мне⁶⁵, который, из любви к наукам проживая тогда в Александрии и благосклонно принятый Афанасием, как один из самых любимых детей пользуясь весьма великим у него доверием, замыслил, как говорят, восстать против отца и покровителя. И хотя действовали другие, однако же с ними была, что называется, рука Авессаломля (2Цар.18:18). Если кто из вас знает эту руку, за которую оклеветали святого, и этого живого мертвеца⁶⁶, и это несправедливое изгнание, то поймет, о чем говорю. Впрочем, охотно предам это забвению. По моему рассуждению, в делах, подлежащих сомнению, надобно преклоняться к человеколюбию и более извинять, нежели обвинять подвергаемых обвинению, потому что злому очень легко обвинить и доброго, а доброму трудно обвинить и злого. Кто не расположен ко злу, тот не способен и к подозрению.

Но вот уже не слово, а дело, не подозрение, оставшееся без исследования, но достоверное и оглашенное происшествие. Одно каппадокийское чудовище, явившееся с дольних пределов нашей страны, худое родом, еще худшее сердцем, по происхождению не вполне свободное, но нечто смешанное, подобно тому что знаем о мулах, человек, который сначала прислуживал за чужим столом, продавши себя за кусок хлеба, привык все делать и говорить для чрева, потом, к несчастью, добился общественной службы и получил самое последнее место – приемщика свиных мяс, какими питается войско, но и здесь употребил доверенность во зло и служил только чреву, когда у него было все отнято, замышляет бегство и, переходя из страны в страну, из города в город, как свойственно беглецам, наконец, к общему вреду Церкви, подобно одной из египетских язв, достигает Александрии. Здесь прекращается его скитание и начинается злокозненность. Хотя в других отношениях не заслуживал он никакого внимания, не знал свободных наук, не имел ни приятности в беседе, ни даже вида и пустой личины благочестия, однако же всех был искуснее строить козни и приводить дела в замешательство. Все вы знаете и сами можете рассказать, сколько дерзостей учинил он против святого. Ибо нередко и праведники предаются в руки нечестивых – не к славе нечестивых, но для испытания праведных. И хотя, по Писанию, лукавии смертию лютою погибнут, обаче в настоящей жизни посмеваются благочестивым (Иов.9:23), доколе сокрыты и милость Божия, и великие сокровищницы уготованного тем и другим впоследствии, когда и слово, и дело, и помышление будут взвешены на праведных весах Божиих, когда Бог восстанет судить землю, соберет намерения и дела и обнаружит все, что у Него запечатлено и соблюдено.

В этом да убедит тебя Иов и словом, и страданиями своими. Он был человек истинен, непорочен, праведен, богочестив (Иов.1:1) и проч., как свидетельствует о нем Писание, однако же испросивший его⁶⁷ поражает столь многими, непрерывными и щедрыми ударами, что из великого множества во все времена злострадавших и, как вероятно, несших тяжелые бедствия никто не сравнит несчастий своих с Иовлевыми. Ибо у Иова не только деньги, имущество, благочадие и многочадие, что для всякого человека весьма дорого, – не только, говорю, отнимается все это и при беспрерывности бедствий, нет времени слезам, но напоследок само тело поражено неисцелимой и отвратительной для взора язвой, а в дополнение несчастия есть жена, подающая советы на худшее, старающаяся вместе с телом поразить и душу, есть искреннейшие друзья, утешителе зол, как сам он говорит (Иов.16:2), а не податели врачевства, которые видят страдания, но, не зная тайны страданий, признают бедствие его не испытанием добродетели, но наказанием за грехи, и не только содержат это в мыслях, но не стыдятся даже укорять его самим несчастием, тогда как надлежало бы облегчить скорбь словами утешения, если бы Иов страдал и за грехи. Так было с Иовом, таково начало дела его; это была борьба добродетели и зависти; зависть усиливалась препобедить добро, а добродетель, чтобы остаться непобедимой, все переносила: одна подвизалась из того, чтобы проложить путь пороку наказанием благоуспевших, а другая – из того, чтобы поддержать добрых, имеющих преимущество и в самых несчастьях. Что же Вещающий к нему сквозь бурю и облаки (Иов.38:1), Медленный в наказании и Скорый на помощь, не оставляющий вовсе жезла грешных на жребии праведным (Пс.124:3), дабы не научились праведные беззаконию? При конце подвигов громким провозглашением вызывает подвижника и открывает тайну поразившего его удара, говоря: мниши Мя инако тебе сотворша, разве да явишися правдив (Иов.40:3)? Таково врачевство от ран! Таков венец за подвиги! Такова награда за терпение! А последовавшее за этим, может быть, и маловажно, хотя для некоторых кажется великим, да и совершено Промыслом ради людей малодушных, хотя и с усугублением получает Иов потерянное.

Поэтому и здесь неудивительно, что Георгий превозмог Афанасия, – напротив того, удивительнее было бы, если бы праведник не вынес испытания в огне клеветы. Даже и это не очень удивительно, а удивительнее то, что пламени этого достаточно было к произведению большего. Афанасий удаляется оттуда и самым бегством пользуется как можно лучше. Ибо поселяется в священных и божественных обителях египетских отшельников, которые, разлучившись с миром и возлюбив пустыню, живут для Бога, посвятив Ему себя более всех пребывающих во плоти. Одни из них ведут совершенно уединенную жизнь без сообщения с людьми, беседуют единственно с самими собой и с Богом и то одно почитают миром, что знают о нем в пустыне. Другие, своей общи-тельностью выполняя закон любви, вместе пустынники и общежительные, для прочих людей и вещей, для всего, что кружится перед нами, то увлекая, то увлекаясь и обольщая нас быстрыми переменами, – они умерли, а друг для друга составляют целый мир, взаимным примером поощряя друг друга к добродетели. С ними беседуя, великий Афанасий, как и для всех других, был посредником и примирителем, подражая Умиротворившему Кровью Своей то, что было весьма разлучено (Кол.1:20), так примиряет и пустынножительство с общежитием, показав, что и священство совместимо с любомудрием⁶⁸, и любомудрие имеет нужду в тайноводстве, ибо в такой мере согласил между собой то и другое и соединил в одно как безмолвное делание, так и деятельное безмолвие, что убедил поставлять монашество более в благонравии, нежели в телесном удалении от мира. Почему и великий Давид был сколько деятельнейший, столько и самый уединенный человек, если в подтверждение нашего слова сильно и несомненно сказанное им: един есмь аз, Дóндеже прейду (Пс.140:10). Таким образом, превосходящие других добродетелью были ниже Афанасия разумением в большей мере, нежели в какой превосходили других, и, немногое привнося от себя к совершению священства, гораздо более сами заимствовали к усовершению любомудрия. То для них было законом, что он одобрял, и все то опять отвергалось ими, чего он не одобрял; его определения служили для них Моисеевыми скрижалями, к нему более имели почитания, нежели сколько люди должны иметь к святым. И когда явились к ним преследовавшие святого, как зверя, после того как всюду искали его и не находили, тогда они не удостоили посланных даже одним словом, но преклоняли выи свои под мечи, как бы страдая за Христа, и претерпеть за Афанасия что-либо самое тяжкое считали величайшим приобретением для любомудрия, ставили это гораздо богоугоднее и выше продолжительных постов, возлежания на голой земле и других элостраданий, какими они всегда услаждаются. Такова была тогдашняя жизнь Афанасия: он оправдывал собою слова Соломона, который любомудрствовал, что есть время всякой вещи (Еккл.3:1). Поэтому и скрылся он ненадолго, пока продолжалась брань, чтобы явиться с наступлением мира, что и исполняется в скором времени.

А Георгий, не видя уже ни от кого противодействия, объезжает Египет, покоряет силе нечестия Сирию, захватывает, сколько мог, и Восток. Как ручьи принимают в себя верстаки, так и он собирает к себе все немощное, нападая на людей более легкомысленных или робких, овладевает простотой царя⁶⁹ – так назову его легковерие, уважив усердие к Вере, потому что, если говорить правду, он имел ревность, но не по разуму (Рим.10:2) – и как всюду пролагало ему путь достояние нищих, употребляемое на худые дела, подкупает некоторых вельмож – более златолюбивых, нежели христолюбивых, особенно же между ними людей женоподобных, мужей по имени, не имеющих в себе ничего мужского, сомнительных родом, но отъявленных нечестием⁷⁰, которым римские государи, поверяя дела женские, не знаю как и почему вручают вместе и дела мужские. Так усилился этот служитель лукавого, сеятель плевел, предтеча антихристов. Вместо языка употреблял он красноречивейшего из тогдашних епископа (если угодно назвать красноречивым этого не столько защитника нечестия, сколько нашего врага и состязателя – об имени его умолчу охотно), а сам служил своему скопищу вместо руки и истину ниспровергал золотом, которое собиралось на дела благочестивые, но злонамеренными людьми обращаемо было в орудие нечестия. Следствием этого преобладания был собор, составленный прежде в Селевкии, в храме святой и доблественной девы Феклы, а потом в этом великом городе⁷¹; и городам, славившимся прежде доблестями, дал именитость делами позорными этот столп Халанский (Быт.10:10; 11:2–9), благовременно разделивший языки (о если бы разделил и их языки, потому что согласие у них на зло1), это Каиафино сборище, на котором осуждается Христос, или как иначе до́лжно назвать этот собор, все извративший и приведший в замешательство. Он разрушил древнее и благочестивое исповедание Троицы, подкопав и как бы стенобитными орудиями потрясши единосущие, а вместе отверз дверь нечестию неопределенностью написанного под предлогом уважения к Писанию и употреблению давно принятых наименований, в действительности же, чтобы вместо них ввести неписанное арианство. Ибо слова: подобен по писаниям⁷², для простых служили приманкой, покрывавшей уду нечестия, – изображением, которое смотрит в глаза всякому мимоходящему, обувью, сшитой на обе ноги, веянием при всяком ветре (Сир.5:11). Он основывал права свои на новописанном злоухищрении⁷³, на клевете против истины, ибо они были мудры на злые дела, но не умели делать добра. Отсюда то хитро придуманное осуждение еретиков, которых они отлучили на словах, чтобы замысел свой сделать привлекательным, а в самом деле выставляли только на вид, обвинив не за тяжкое несчастье, а за чрезмерную охоту писать⁷⁴.

От этого непосвященные стали судьями преподобных, произошло новое смешение – в собраниях народных рассматриваются предметы священно-таинственные, от этого незаконное исследование жизни⁷⁵, наемные доносчики и суд по договору, одни несправедливо свергаются с престолов, другие возводятся на их место, и у этих как чего-то необхо-димого требуют рукописания нечестия, и чернила готовы, и доносчик рядом. Этому подверглись весьма многие из нас, даже люди самые твердые: они не мыслью пали, но согласились на письме, вступили в единение с лукавыми и в мыслях и на письме и сделались причастниками если не огня, то по крайней мере дыма.

Я нередко проливал слезы, представляя себе тогдашнее разлитие нечестия и ныне восставшее гонение на правое слово от представителей слова. Подлинно обезумели пастыри, по написанному: пастырие мнози растлиша виноград Мой, посрамиша часть желаемую (Иер.2:10), то есть Церковь Божию, собранную многими трудами и жертвами, закланными до Христа и после Христа и великими страданиями за нас самого Бога. За исключением весьма немногих, которые или обойдены по своей малозначительности, или противостали своими доблестями и должны были остаться для Израиля семенем и корнем, чтобы снова возникнуть и оживотвориться потоками Духа, все покорились обстоятельствам времени, с тем только различием, что одни подверглись этому прежде, другие – после. Одни стали поборниками и покровителями нечестия, другие заняли второстепенные места и были или поражены страхом, или порабощены нуждой, или уловлены ласкательством, или вовлечены по неведению, что составляет меньшую вину, если для кого достаточно и этого к извинению тех, которым вверено попечение о народе. Ибо как неодинаковы стремления у львов и у других животных, а равно у мужей и жен, у старых и юных – напротив того, немало различия в каждом возрасте и поле, так есть разница между начальниками и подчиненными. Может быть, извинили бы мы и простолюдинов, если бы с ними случилось это – их часто спасает невнимательность – но как простим это учителю, который, если только не лжеименный, должен помогать в неведении другим? Если всякому, сколько бы кто ни был груб и невежествен, непростительно не знать какого-либо римского закона и если нет такого закона, который бы покрывал сделанное по неведению, то не странно ли тайноводствующим ко спасению не знать начал спасения, хотя бы они во всем другом были и очень просты и неглубокого ума? Впрочем, пусть получат извинение те, которые последовали нечестию по неведению. Что же скажешь о прочих, которые сами себе приписывают проницательность и по сказанным выше причинам уступили превозмогающей силе, которые долго представляли собой людей благочестивых, а как скоро встретилось нечто изобличающее, тотчас преткнулись?

Слышу сказанное в Писании, что еще единожды потрясутся небо и земля (Агг.2:7), как будто бы с ними было уже это некогда прежде, и думаю, что этим означается славное обновление всех вещей. До́лжно верить и Павлу, который говорит, что последнее потрясение есть не иное что, как второе Христово пришествие, претворение и преложение настоящей вселенной в состояние неподвижности и непоколебимости. Но и настоящее это потрясение, как рассуждаю, ничем не меньше прежде бывших, потому что им отторгнуты от нас все любомудрые, боголюбивые и заранее сожительствующие с горними мужи, которые, хотя во всем другом мирны и умеренны, однако же не могут перенести с кротостью, когда молчанием предается Бог, и даже делаются при этом весьма браннолюбивыми и неодолимыми (ибо таков жар ревности) и готовы скорее ниспровергнуть, чего не до́лжно, нежели пренебречь должным. За ними устремляется немалое число и народа, подобно стаду птиц, улетая за улетевшими вперед, и даже теперь не перестают улетать.

Вот что значит для нас Афанасий, пока он был броней Церкви, и вот что вышло, когда он уступил наветам лукавых! Намеревающиеся овла-деть какой-нибудь твердой крепостью, когда видят, что она неприступна и не может быть взята обыкновенными средствами, прибегают к хитрости. И что же делают? Привлекают на свою сторону деньгами или обманом начальника крепости и тогда без всякого уже труда овладевают ей. Или, если угодно, злоумышлявшие против Самсона сперва обрезали у него волосы, в которых заключалась его сила, потом взяли уже судью и наругались над ним, как хотели, и столько же властительски, как он обходился прежде с ними. Так поступили и наши иноплеменники: сперва исторгли у нас нашу силу, остригли славу Церкви и потом уже насладились догматами и делами нечестия.

В это время опора и покровитель⁷⁶ враждебного нам пастыря⁷⁷ переселяется из здешней жизни, положив худой конец не худому царствованию, но принесши, как сказывают, бесполезное раскаяние при последнем издыхании, когда всякий бывает искренним судьей самого себя по причине ожидающего там судилища. Ибо следующие три дела сознавал он худыми и недостойными своего царствования: умерщвление родственников⁷⁸, возвышение цезарем отступника⁷⁹ и нововведения в вере, и, как сказывают, со словами раскаяния кончил он жизнь. Тогда снова восприемлет права свои слово истины, утесненные получают полную свободу, между тем как ревность раздражает гнев, и народ александрийский узнает на опыте, каков он против оскорбителей. Жители Александрии не стерпели необузданности человека⁸⁰ и предали позору пороки его необычайной смертью, а смерть – необычайными поруганиями. Вам известны и этот верблюд, и странная ноша, и новое возвышение, и первое, а думаю, и единственное шествие – грозное и доныне для притеснителей⁸¹. Когда же эта буря неправды, этот растлитель благочестия, предтеча лукавого приемлет наказание, по моему мнению не заслуживающее одобрения (потому что надобно было смотреть не на то, что ему надлежало претерпеть, а на то, что нам следовало сделать), тогда подвижник⁸² возвращается из прекрасного странствования (так назову бегство его за Троицу и вместе с Троицей). С такою радостью встречается он жителями города⁸³ и едва не всем Египтом, везде и отовсюду, даже с крайних пределов стекающимся, что одни желают насладиться единым голосом, а другие – лицезрением Афанасия, иные же, как известно об апостолах (Деян.5:15), освятиться одной тенью его, этим новым образом тела. И потому, хотя много многим неоднократно во все времена воздано уже почестей и сделано встреч, не только народным правителям и Евреям, но и частным лицам чем-нибудь прославившимся, однако же не запомнят ни об одной встрече, которая была бы многолюднее и блистательнее настоящей. Одно только можно применить к этой встрече – самого Афанасия и ему же оказанную прежде почесть при прежнем его вступлении в Александрию, когда возвращался из такого же по тем же причинам случившегося бегства.

Носится и следующая молва об этой почести (хотя бы и излишним было пересказывать ее, но присовокуплю к слову как бы некоторую сладость и лишний цвет). После вшествия Афанасия в город въезжал один ипарх, вторично вступавший в эту должность. Он был наш, то есть каппадокиец, и человек знаменитый (конечно, вы догадываетесь, что говорю о Филагрии); его любили, как редко любят и как не любили никого другого; почесть ему воздана соответственно любви и (чтобы выразить это короче) со всеми знаками уважения, начальство ему вверялось в другой раз по просьбе города и по определению царскому. При этом случае некто из народа, видя неиссчетное множество людей, подобное морю, необъятному для взора, как говорят, спрашивал (что и часто бывает в подобных обстоятельствах) одного своего знакомого и друга: «Скажи, почтеннейший, видел ли ты когда-нибудь, чтобы столько народа и с таким воодушевлением стекалось для оказания почести одному человеку?» «Никогда, – отвечал юноша – напротив того, мне кажется, что и сам Констанций не удостоился бы такой почести». А именем царя хотел он означить самую высшую почесть. Но первый, с особенной приятностью и удовольствием рассмеявшись, возразил: «Что ты мне говоришь, как будто рассказывая о чем-то великом и удивительном? Думаю, что и Афанасий Великий едва ли входил с таким торжеством». И в подтверждение слов своих присовокупил одну из употребительных клятв. А этим (что, думаю, и вам понятно) хотел он выразить, что по- хваляемого ныне Афанасия почитает выше и самого царя. Таково было общее уважение к этому мужу, таково и доныне удивление к воспоминаемому его вшествию. Ибо жители города, разделившись по полам, возрастам и занятиям (в таком обыкновенно располагаются порядке особенно александрийцы, когда воздают кому-либо всенародную почесть), составляли собой (как изобразить словом великое это зрелище?) одну реку. А поэт сказал бы, что это подлинно златоструйный и доброклассный Нил, текущий обратно из города в Херею на расстояние, как, думаю, однодневного пути и далее.

Позвольте мне еще несколько насладиться повествованием. Там присутствую мысленно, и нелегко отвлечь слово от сего торжества. Он въезжал на жребяти и почти также (не укорите меня в безумии), как мой Иисус, – на жребяти осли (Ин.12:15), другое ли что хочет на- знаменовать этим Слово, или народ языческий, на котором благотворно восседает Иисус, разрешив его от уз неведения. Но Иисуса приемлют на себя древесные ветви, также повергаемые на землю и постилаемые многоцветные и испещренные одежды. И этим только не был почтен, в этом одном не сравнен высокий и многоценный муж, между тем как вход его изображал собой вход Христов. И перед ним были взывающие и идущие, кроме того, что не одно множество детей восхваляло его, но всякий согласный и несогласный язык старавшихся превзойти друг друга в похвалах. Не буду уже говорить о всенародных рукоплесканиях, об излиянии благовоний, о всенощных бодрствованиях, об освещении целого города, об общественных и частных пиршествах и о всем прочем, чем только города изъявляют свою радость. Все это было тогда принесено в дар ему в преизбытке и свыше всякой меры. Так и с таким торжеством чудный Афанасий вступает в свой город!

Неужели же он жил, как прилично было предстоятелю многочисленного народа, но учил не как жил? Или подвизался не как учил? Или подвергался бедствиям менее кого-нибудь из подвизавшихся за слово? Или почтен меньше, нежели сколько заслуживали его подвиги? Или по вшествии помрачил чем-нибудь славу, приобретенную при вше-твии? Нимало – напротив того, в нем все одно другим поддерживалось, и, как в одной лире, все одинаково было настроено: и жизнь, и учение, и подвиги, и бедствия, и что оказано ему при возвращении и что совершено им по возвращении. Он вступает в управление Церковью, но вместе с тем не испытывает на себе того же, что бывает с людьми, которых ослепляет неумеренность гнева и которые, покорясь его владычеству, изгоняют и ниспровергают все на первый раз им встретившееся, хотя бы оно и стоило пощады. Напротив того, рассуждая, что теперь всего благовременнее заслужить ему одобрение (потому что злостраждущий всегда бывает умереннее, а получивший возможность воздать злом за зло менее соблюдает умеренности), так кротко и снисходительно обходится с оскорбившими его, что даже и для них самих, можно сказать, не было неприятно Афанасиево возвращение. Он очищает святилище от корчемствующих святынь христопродавцев, чтобы и в этом стать подражателем Христовым; впрочем совершает это не свитым из веревок бичом (Ин.2:15), но убедительным словом. Он примиряет друг с другом и с собой беспокойных, не потребовав к тому посредников, освобождает от притеснений терпевших обиды, не разбирая, держался ли кто его или противной стороны, восставляет падшее учение. Снова свободно исповедуется Святая Троица, поставленная на свещнике, и блистательным све-том Единого Божества осиявающая души всех. Снова дает он законы вселенной, обращает к себе умы всех, к одним пишет послания, других призывает к себе, а иные приходят непризванные а получают назидание. Всем же предлагает он один закон – свободное произволение, ибо это одно почитал достаточным руководством к совершенству. Кратко сказать, он подражает свойствам двух похваляемых камней: для поражающих служит адамантом, а для мятежников – магнитом, который неизъяснимой силой естества привлекает железо и приспосабливает к себе самое твердое из веществ.

Но зависть⁸⁴ не могла терпеливо видеть, что Церковь весьма скоро, подобно телу, заживила рассеченные члены и достигла прежней славы и древнего благосостояния, поэтому против Афанасия восставляет царя⁸⁵, подобно себе, отступника, равного злобой и уступающего только во времени. Он первый из христианских царей, восстав против Христа и вдруг изринув из себя василиска нечестия, которым давно мучился, как скоро настало благоприятное время, вместе провозглашается самодержцем и оказывается злым против царя, вверившего ему царскую власть, а еще злейшим против Бога, его спасшего. Он вымышляет гонение лютейшее из всех, когда-либо бывших, потому что, присоединив к мучительству убеждение (так как хотел лишить страждущих и чести, приобретаемой подвигами), приводит в колебание самое ревностное мужество, те обороты и хитросплетения, какие употребительны в речи, внося в саму нравственность, или, справедливее сказать, делая безнравственными, даже заботясь об этом и подражая многокозненности обитавшего в нем лукавого. Он почитал маловажным делом покорить своей воле весь род христианский, а великим – восторжествовать над Афанасием и над той силой, какую имел он в нашем учении. Ибо видел, что не преуспеет в своем замысле против нас, пока Афанасий в полном вооружении и готов дать ему отпор, потому что оскудение христиан всегда восполнялось присоединяющимися из язычников и (что поистине удивительно) его благоразумием. Все это разумея и видя, этот страшный лжеумствователь и гонитель не остается более под личиной и в хитром самопринуждении, но, обнаружив свое лукавство, явно изгоняет Афанасия из города, потому что этому доблестному победителю надлежало достигнуть полной славы после троекратной борьбы. По прошествии немногого времени правосудие Божие, предав злочестивого царя персам, там совершает над ним суд и увлеченного туда любочестием возвращает мертвым, ни в ком не возбуждающим сожаления; даже, как слышал я от кого-то, его не приняла могила, но отвергла и с пламенем изринула поколебавшаяся ради него земля, в чем вижу начало тамошнего мучения.

Но восстает другой царь⁸⁶, не бессрамен лицем (Дан.8:23), подобно предшествовавшему, и не угнетающий Израиля тяжкими делами и при-ставниками, а, напротив того, весьма благочестивый и кроткий. Он, желая положить прочнейшее основание своему царствованию и управление по добрым законам начать, с чего надлежало, с одной стороны, возвращает из заточения епископов, как всех вообще, так прежде других превосходившего всех добродетелью и за благочестие подвергшегося явному гонению, а с другой стороны, истину веры нашей, которую многие разоряли, затмевали, раздробляли на множество толков и частей, старается узнать, чтобы особенно весь мир, сколько можно, привести в согласие и единение содействием Святого Духа; в противном же случае, чтобы по крайней мере ему самому держаться лучшего исповедания, сделать его господствующим и себе заимствовать от него силу – так возвышенно и достолепно рассуждал он о наиважнейших предметах! Здесь-тο наиболее и обнаружилась в Афанасии чистота и твердость веры во Христа. Ибо когда все прочие, исповедовавшие наше учение, разделились на три части, и многие в учении о Сыне, а большее число в учении о Духе Святом (где и придержаться несколько нечестия почиталось благочестием) заражены были недугом, и только немногие о том и другом учили здраво, он первый и один или с весьма немногими дерзнул стать за истину ясно и открыто, на письме исповедав единое Божество и единую сущность трех [Лиц], и, что прежде даровано было великому числу отцов утвердить в догмате о Сыне, то он богодухновенно преподал впоследствии о Духе Святом, принесши царю подлинно царский и великолепный дар, то есть письменное исповедание благочестия вопреки неписаному нововведению, чтобы препобеждены были Царем царь, Словом – слова, письмом – письмена.

Устыдившись этого исповедания, как думаю, те, в ком на Западе и на Востоке оставались еще признаки жизни, одни, если верить собственным их словам, преклонились мыслью к благочестию, но не простерлись далее, как мертвое порождение, лишившееся жизни еще в материнской утробе, другие, подобно искре, воспламенились несколько, чтобы удовлетворить обстоятельствам времени или ревностнейшим из православных и боголюбивым из народа, а некоторые осмелились стать за истину. К последней стороне присоединился бы и я (ибо не смею похвалиться чем-либо ббльшим) не для того, чтобы пристроить свою робость (таково расположение ума в людях наиболее слабых, а мы довольно уже строили, не приобретая чужого и губя свое, как подлинно худые домостроители), но плод свой произвести на свет, с заботливостью воспитать и представить взорам всех непрестанно усовершающимся.

Это еще один из его подвигов, меньше достойный удивления. Ибо что удивительного, если самим делом подвергавшийся бедствиям за истину исповедал ее письменно?! Но что наиболее убеждает меня удивляться этому мужу, о чем и умолчать нельзя без вреда, особенно в такое время, когда возникает много разногласий, то присовокуплю к сказанному. Да послужит деяние это уроком и для наших современников, если только захотим подражать ему. Ибо, как от почерпнутой воды отделяется не только оставшееся вне почерпнувшей руки, но и вытекающее сквозь пальцы из держимого рукой, так и от нас отсекаются не одни нечестивые, но даже и благочестивые, и не только ради догматов неважных, которые не стоили бы и спора (что было бы еще не так тяжело), но даже ради речений, заключающих в себе один и тот же смысл. Ибо, когда благочестно употребляем речения: одна сущность и три ипостаси, из которых первое означает естество Божества, а последнее – личные свойства Трех, и когда римляне, одинаково с нами разумея, по бедности своего языка и по недостатку наименований не могут различать сущности от ипостаси и потому заменяют слово «ипостаси» словом «лица», дабы не подать мысли, что они признают три сущности, тогда что из этого выходит? Нечто весьма достойное смеха и сожаления. Это маловажное состязание о звуках показалось разностью веры. Потом вследствие споров об этом произошло то, что в речении «три лица» открыть савеллианиэм, и в речении «три ипостаси» – арианиэм. Что же далее? По мере того, как с каждым днем прибавлялось что-нибудь хотя несколько огорчительное (так как спор всегда производит огорчения), настает опасность, что вместе со слогами расторгнутся и концы вселенной. Все это видя и слыша, этот блаженный, как истинно Божий человек и великий строитель душ, не признал должным оставить без внимания столь неуместное и безрассудное сечение слова, но употребляет свое врачевство против такого недуга. Как же он производит это? Со всей кротостью и человеколюбием пригласив обе стороны и строго исследовав смысл речений, когда нашел их не отступающими от здравого учения и нимало не разнствующими в понятии, предоставляет им употребление разных именований, связует же воедино самим именуемым. Это полезнее продолжительных трудов и речей, какие всякий уже предает писанию и к которым бывает несколько присоединено честолюбия, и от этого может быть вводится ими нечто и новое в самом речении. Это предпочтительнее многих бдений, возлежаний на голой земле, которые приносят пользу только упражняющимся в них. Это равняется достославным изгнаниям и неоднократному бегству самого Афанасия. Ибо за что решился он терпеть эти изгнания, то самое заботился исполнить по претерпении.

С таким постоянством действовал он и на других, кого похваляя, а кого умеренно наказывая: одних возбуждая в медлительности, в других обуздывая горячность, об иных заботясь, чтобы как-нибудь не пали, а иным подавая средства по падении исправиться. Нравом был он прост, в управлении многообразен, мудр в слове, еще премудрее разумом, тихошествеи со смиряющимися, возвышен с высокопарными; гостеприимен, заступник просящих, отвратитель зол, действительно в одном себе совмещающий все то, что язычники приписывали по частям каждому из своих богов. Присовокуплю еще, что он был покровителем супружества, другом девства, блюстителем и восстановителем мира, путеуказателем для отходящих из этой жизни. О сколько наименований представляют Афанасиевы добродетели мне, желающему наименовать этого мужа за каждую его доблесть! Поскольку же провел он такую жизнь, так был научен и учил, что дела и нравы его служат правилом для епископов, а догматы его – законом для православия, то какую приемлет награду за благочестие? Ибо не до́лжно ничего оставлять без внимания. В старости блазе. (1Пар.29:28) оканчивает он жизнь и прилагается отцам своим – патриархам, пророкам, апостолам и мученикам, подвизавшимся за истину. И скажу краткое надгробие: при исходе его воздается ему более почестей, нежели при вшествиях. Много пролито о нем слез, но в сердце каждого осталась о нем слава, превышающая все видимое.

О любезная и священная глава! Ты, который сверх прочих своих совершенств особенно уважал меру в слове и в молчании, положи здесь конец и моему слову, хотя оно скудно перед истиной дел твоих, однако же не имеет недостатка в сравнении с моими силами. А сам милостиво призри свыше на нас, на этот народ и его управь так, чтобы он был совершенным поклонником совершенной Троицы, умосозерцаемой и почитаемой во Отце и Сыне и Святом Духе, а нас, если времена будут мирны, сохрани, сопастырствуя с нами, а если настанут брани, изведи отсюда или возьми и поставь с собой и с подобными тебе (хотя и слишком велико просимое мной) в самом Христе Господе нашем, Которому вечная слава, честь, держава во веки, аминь.

Слово к хитрым в слове, и начну от Писания: се аз на тя горде (Иер.50:31), то есть на ученость, и слух, и мысль! Ибо есть, действительно, люди, у которые при наших речах чешутся и слух, и язык, и даже, как вижу, и руки, которым приятны скверные суесловия и прекословия лжеименного разума и ни к чему полезному не ведущие словопрения (1Тим.6:4:20). Ибо Павел, проповедник и вводитель слова сокращенна (Рим.9:28), учитель и ученик рыбарей, называет так все излишнее и изысканное в слове. Хорошо, если бы те, о ком у нас речь, также были несколько искусны в деятельном любомудрии, как оборотлив у них язык и способен приискивать благородные и отборные слова. Тогда мало и, вероятно, меньше, чем ныне, стали бы они вдаваться в нелепые и странные мудрования и словами (о смешном деле и выражусь смешно) играть, как шашками. Но, оставив все пути благочестия, они имеют в виду одно – задать или решить какой-нибудь вопрос и походят на зрелищных борцов, представляющих не те борьбы, которые ведут к победе по законам ратоборства, но те, которые привлекают взоры не знающих дела и похищают у них одобрение. И надобно же, чтобы всякая площадь оглашалась их речами, чтобы на всяком пиршестве наводили скуку пустословие и безвкусие, чтобы всякий праздник делался непраздничным и полным уныния, а при всяком сетовании искали утешения в большем эле – в предложении вопросов, чтобы во всяком женском тереме – этом убежище простодушия – нарушалось спокойствие и поспешностью в слове похищаем был цвета стыдливости! А если дошло уже до этого, если зло стало неудержимо и невыносимо, даже есть опасность, что и великое наше таинство⁸⁸ обратят в низкое ремесло, то пусть эти соглядатаи окажут столько терпения, чтобы, когда отеческое сердце наше приходит в волнение и чувства наши терзаются, как говорит божественный Иеремия (Иер.4:19), им без ожесточения принять это о них слово и хотя несколько, если только могут, удержав язык, преклонить к нам слух. И, без сомнения, вы не потерпите ущерба. Или буду говорить в уши слышащих, и тогда слово принесет некоторый плод, именно тот, что вы воспользуетесь словом, потому что, хотя сеющий слово сеет в сердце каждого, однако же плодоносит одно доброе и плодотворное сердце. Или пойдите от меня, смеясь и над этим словом, находя в нем новый предмет к возражениям и злословию на меня, что доставит вам еще большее удовольствие. Не подивитесь же, если скажу слово и оно будет не по вашему закону и странно для вас, которые слишком отважно и мужественно (боюсь оскорбить, сказав: невежественно и дерзко) утверждаете о себе, что знаете все и всему в состоянии научить.

Любомудрствовать о Боге можно не всякому – да! – не всякому. Это приобретается не дешево и не пресмыкающимися по земле! Присовокуплю еще: можно любомудрствовать не всегда, не перед всяким и не всего касаясь, но дблжно знать, когда, перед кем, и сколько. Любомудрствовать о Боге можно не всем, потому что способны к этому люди, испытавшие, себя, которые провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили, по крайней мере очищают, и душу, и тело. Для нечистого же, может быть, небезопасно и прикоснуться к чистому, как для слабого зрения к солнечному лучу. Когда же можно? Когда бываем свободны от внешней тины⁸⁹ и мятежа, когда владычественное в нас⁹⁰ не сливается с негодными и блуждающими образами, как красота письмен, перемешанных письменами худыми, или как благовоние мира, смешанного с грязью. Ибо действительно нужно упраздниться, чтоб разуметь Бога (Пс.45:11), и егда приимем время, судить о правоте богословия (Пс.74:3). Перед кем же можно? – Перед теми, которые занимаются этим тщательно, а не наряду с прочим толкуют с удовольствием и об этом после конских ристаний, зрелищ и песней, по удовлетворении чреву и тому, что хуже чрева, ибо для последних составляет часть забавы и то, чтобы поспорить о таких предметах и отличиться тонкостью возражений. О чем же до́лжно любомудрствовать и в какой мере? О том, что доступно для нас и в такой мере, до какой простираются состояние и способность разумения в слушателе. Иначе, как превышающие меру звуки или яства вредят одни слуху, другие телу, или, если угодно, как тяжести не по силам вредны поднимающим и сильные дожди – земле, так и слушатели утратят прежние силы, если их, скажу так, обременить и подавить грузом трудных учений.

И я не то говорю, будто бы не всегда до́лжно памятовать о Боге (да не нападают на нас за это люди на все готовые и скорые!). Памятовать о Боге необходимее, нежели дышать, и, если можно так выразиться, кроме этого, не до́лжно и делать ничего иного. И я один из одобряющих слово, которое повелевает поучаться день и нощь (Пс.1:2), вечер и заутра и полудне поведать (Пс.54:18), и благословлять Господа на всякое время (Пс.33:2). А если нужно присовокупить и сказанное Моисеем, то лежа, и востая, и идый путем (Втор.6:7), и исправляющий другие дела должен памятовать о Боге и этим памятованием возводить себя к чистоте. Таким образом, запрещаю не памятовать о Боге, но богословствовать непрестанно, даже запрещаю не богословствование, как бы оно было делом не благочестивым, но безвременность; и не преподавание учения, но несоблюдение меры. Мед, несмотря на то что он мед, если принят в излишестве и до пресыщения, производит рвоту. И время всякой вещи, как рассуждаю с Соломоном (Еккл.3:1). Даже прекрасное не прекрасно, если произведено вне порядка, как, например, совершенно неприличны цветы зимою, мужской наряд на женщине и женский – на мужчине, геометрия во время плача и слезы на пиру. Неужели ни во что будем ставить время единственно там, где всего более надобно уважать благовременность? Нет, друзья и братья (все еще называю вас братьями, хотя ведете себя и не по-братски)! Не так будем рассуждать, не побежим далее цели, как горячие и неудержимые кони, сбросив с себя всадника – разум и отринув добрую узду – благоговение, но станем любомудрствовать, не выступая из назначенных христианину пределов; не будем переселяться в Египет, не дадим увлекать себя к ассириянам, не воспоем песнь Господню на земли чуждей (Пс.136:4), т. е. вслух всякому – и стороннему, и нашему и врагу и другу, и благонамеренному и злонамеренному, который через меру тщательно наблюдает за нами, и желал бы, чтобы в нас каждая искра худого обратилась в пламя, сам тайно ее возжигает, раздувает, воздымает своим дыханием к небу, выше попаляющего все окрест себя Вавилонского пламени. Поскольку в собственных своих учениях не находят они для себя подкрепления, то ищут его в том, что слабо у нас. А потому, как мухи на раны, нападают на наши (как назвать это?) неудачи или погрешности.

Но не будем более оставаться в неведении о себе самих и не уважать приличия в таких предметах. Напротив того, если невозможно истребить вражды, по крайней мере согласимся в том, чтобы о таинственном говорить таинственно и о святом – свято. Перед имеющими оскверненный слух не станем повергать того, о чем не дблжно всем разглашать. Не попустим, чтобы в сравнении с нами оказались достойными большего почтения поклоняющиеся бесам, служители срамных басен и вещей, потому что и они скорее прольют кровь свою, нежели откроют учение свое непосвященным. Будем знать, что есть некоторое благоприличие как в одежде, пище, смехе и походке, так и в слове и молчании, тем более что мы, кроме других наименований и сил, чтим в Боге и Слово.

Сами состязания да будут у нас подчинены законам. О рождении Бога, о сотворении, о Боге из не-сущих⁹¹, о сечении, делении и разрешении для чего слушать тому, кто слушает это неприязненно? Для чего обвинителей делаем судьями? Даем меч в руки врагам? Как и с какими, думаешь ты, понятиями примет слово об этом тот, кто одобряет прелюбодеяния и деторастления, кто поклоняется страстям и не может ничего представить выше телесного, кто вчера и за день творил себе богов – богов, отличающихся делами самыми постыдными? Не с понятиями ли (к каким он привык) грубыми, срамными, невежественными? И богословия твоего не сделает ли он поборником собственных своих богов и страстей? Если мы сами употребляем такие речения во зло, то еще труднее убедить противников наших, чтобы любомудрствовали, как следовало бы нам. Если мы сами у себя обретатели злых (Рим.1:30), то как им не коснуться того, что действительно в нас есть? Вот следствия нашей междоусобной брани! Вот польза от подвизающихся за Слово более, нежели угодно Слову, и от подвергающихся одной участи с лишенными ума, которые зажигают собственный свой дом, или терзают детей, или гонят от себя родителей, почитая их чужими!

Но отлучив от слова чуждое и многочисленный легион, поступивший во глубину, послав в стадо свиней, обратимся к себе самим (что составляет второй предмет нашего слова) и, как изваяние, иссечем богослова во всей красоте. Прежде же всего размыслим о том, что значит такое ревнование о слове и эта болезнь языка? Что за новый недуг? Что за ненасытность? Для чего, связав руки, вооружили мы язык? Не хвалим ни страннолюбия, ни братолюбия, ни любви супружеской, ни девства, не дивимся ни питанию нищих, ни псалмопению, ни всенощному стоянию, ни слезам, не изнуряем тела постами, не переселяемся к Богу молитвой, не подчиняем (как правильно рассуждающие о своем составе) худшего лучшему, то есть персти духу, не обращаем жизнь в помышление о смерти; помня о горнем благородстве, не удерживаем за собой владычества над страстями, не укрощаем в себе ни ярости, делающей надменными и зверскими, ни унижающего превозношения, ни безрассудной скорби, ни необузданного сладострастия, ни блуднического смеха, ни негласного взора, ни ненасытного слуха, ни неумеренной говорливости, ни превратного образа мыслей, ни всего, что против нас у нас же самих берет лукавый, вводящий, как говорит Писание, смерть сквозь окно (Иер.9:21), то есть через чувства. У нас все напротив. Как цари даруют пощаду после победы, так мы даем свободу страстям других, если только поблажают нам, и дерзостнее или нечестивее устремляются против Бога, и за недоброе воздаем худой наградой, за нечестие – своевольством.

Но вопрошу тя мало, совопросник и вещий муж, ты же ми отвещай, говорит Иову Вещавший сквозь бурю и облаки (Иов.38:1–3). Что слышишь: много у Бога обителей или одна? Без сомнения, согласишься, что много, а не одна. Все ли они должны наполниться? Или одни наполнятся, а другие нет, но останутся пустыми и приготовлены напрасно? Конечно, все, потому что у Бога ничего не бывает напрасно. Но можешь ли сказать, что́ разумеешь под таковой обителью: тамошнее ли упокоение и славу, уготованную блаженным, или что другое? Не другое что, а это. Но, согласившись в этом, рассмотрим еще следующее. Есть ли что-нибудь такое, как я полагаю, что доставляло бы нам эти обители, или нет ничего такого? Непременно есть нечто. Что же такое? Есть разные роды жизни и избрания, и ведут к той или другой обители по мере веры, почему и называются у нас путями. Итак, всеми ли путями или некоторыми из них до́лжно идти? Если возможно, пусть один идет всеми. А если нет, то, сколько может, бо́льшим числом путей. Если же и того нельзя, то некоторыми. Но если и это невозможно, то примется в уважение, как мне, по крайней мере, кажется, когда кто-нибудь и одним пойдет преимущественно. Правильно разумеешь это. Поэтому что же, по твоему мнению, означается словом, когда слышишь, что путь один, и притом тесен? Путь один относится к добродетели, потому что и она одна, хотя и делится на многие виды. Тесен же он по причине трудов и потому что для многих непроходим, а именно для великого числа противников, для всех, которые идут путем порока. Так и я думаю. Но если это справедливо, то почему же, наилучший, как будто уличив наше учение в какой-то скудости, оставили вы все прочие пути, – а стремитесь и поспешаете на этот один путь, на путь, как вам представляется, разума и умозрения, а как я скажу – пустословия и мечтательности? Да вразумит вас Павел, который по исчислении дарований сильно упрекает за это, говоря: еда вси апостоли? Еда вси пророцы? и так далее (1Кор.12:29).

Положим, что ты высок, выше самых высоких, а если угодно, выше и облаков; положим, что ты зритель незримого, слышатель неизреченного, восхищен, как Илия, удостоен богоявления, как Моисей, небесен, как Павел. Для чего же и других не больше как в один день, делаешь святыми, производишь в богословы и как бы вдыхаешь в них ученость и составляешь многие сонмища неучившихся книжников? Для чего опутываешь паутинными тканями тех, которые наиболее немощны, как будто это дело мудрое и великое? Для чего против веры возбуждаешь шершней? Для чего располагаешь против нас состязателей, как в древности баснословие – гигантов? Для чего сколько есть между мужами легкомысленных и недостойных имени мужа, собрав всех, как сор, в одну яму и своим ласкательством сделав их еще женоподобнее, построил ты у себя новую мастерскую и не без разума извлекаешь для себя пользу из их неразумения?

Ты возражаешь и против этого? У тебя нет другого занятия? Языку твоему необходимо до́лжно господствовать? Ты не можешь остановить болезней рождения и не разродиться словом? Но много есть для тебя других обильных предметов. На них обрати с пользой недуг этот. Рази Пифагорово молчание, Орфеевы бобы и эту надутую поговорку новых времен: сам сказал!⁹² Рази Платоновы идеи, переселения и круговращения наших душ, припамятование и вовсе не прекрасную любовь к душе ради прекрасного тела; рази Эпикурово безбожие, его атомы и чуждое любомудрия удовольствие; рази Аристотелев немного объемлющий Промысл, в одной искусственности состоящую самостоятельность вещей, смертные суждения о душе и человеческий взгляд на высшие учения; рази надменность стоиков, прожорство и шутовство циников. Рази пустоту и полноту, и те бредни, какие есть о богах или жертвах, об идолах и демонах, благотворных и злотворных, какие разглашаются о прорицалищах, о вызывании богов и душ, о силе звезд.

А если ты не удостаиваешь это и словом, как маловажное и многократно опровергнутое, хочешь заняться своим предметом и в нем ищешь пищи любочестию, то и здесь укажу тебе широкие пути. Любомудрствуй о мире или мирах, о веществе, о душе, о разумных – добрых и злых природах, о воскресении, суде, мздовоздаянии, Христовых страданиях. Касательно этого и успеть в своих исследованиях небесполезно, и не получить успеха неопасно. О Боге же будем рассуждать теперь не много, но в скором времени, может быть, совершеннее, о самом Христе, Господе нашем, Которому слава во веки, аминь.

В предшествующем слове очистили мы понятие о богослове, объяснив, каков он должен быть, перед кем, когда и сколько любомудрствовать. А именно ему дблжно быть, сколько можно, чистым, чтобы свет приемлем был светом, любомудрствовать перед людьми усердными, чтобы слово, падая на бесплодную землю, не оставалось бесплодным, – любомудрствовать, когда внутри нас тишина и не кружимся по внешним предметам, чтобы не прерывалось дыхание, как у всхлипывающих, при-том любомудрствовать, сколько сами постигаем и можем быть постигаемы. После же таких на это объяснений, когда мы поновили себе поля Божии, чтобы не сеять на тернии (Иер.4:3), и уравняли лицо земли, сами образовавшись и других образовав по образцу Писания, приступим уже к изложению богословия. Управить же словом предоставим Отцу и Сыну и Святому Духу, о Которых у нас слово, – Отцу, да благоволит о нем, Сыну, да содействует ему, Духу, да вдохнет его; лучше же сказать, да будет на нем единого Божества единое озарение, соединительно разделяемое и разделительно соединяемое, что и выше разумения!

Но теперь, когда охотно восхожу на гору, или, справедливее сказать, желаю и вместе боюсь (желаю по надежде, боюсь по немощи) вступить внутрь облака и беседовать с Богом (ибо это повелевает Бог), – теперь, кто из вас Аарон, тот взойди со мною и встань вблизи, но будь доволен тем, что надобно ему остаться вне облака, а кто Надав, или Авиуд, или один из старейшин, тот взойди также, но встань вдали, по достоинству своего очищения, кто же принадлежит к народу и к числу недостойных такой высоты и созерцания, тот, если он не чист, вовсе не приступай (потому что это небезопасно), а если очищен на время, останься внизу и внимай единому гласу и трубе, то есть голым речениям благочестия, на дымящуюся же и молниевидную гору взирай как на угрозу и вместе на чудо для неспособных взойти, но, кто злой и неукротимый зверь, вовсе не способен вместить в себе предлагаемого в умозрении и богословии, тот не скрывайся в лесу с тем злым умыслом, чтобы, напав нечаянно, уловить какой-нибудь догмат или какое-нибудь слово и своими хулами растерзать здравое учение, но встань еще дальше, отступи от горы, иначе он камением побиен и сокрушен будет (Евр.12:20), злый зле погибнет (Мф.21:41); потому что истинные и твердые учения для эверонравных суть камни – погибнет, хотя он рысь, которая умрет с пестротами своими (Иер.13:23), или лев, восхищаяй и рычаяй (Пс.21:14), который ищет или наших душ, или наших выражений, чтобы обратить их себе в пищу, или свиния, которая попирает прекрасные и блестящие бисеры истины (Мф.7:6), или Аравийской и другой породы волк, даже волков быстрее в своих лжеумствованиях (Авв.1:8), или лисица, то есть хитрая и неверная душа, которая, смотря по времени и нужде, принимает на себя разные виды, питается мертвыми и смердящими телами, также мелким виноградом (потому что не достать ей крупного), или другое сыроядное животное, запрещенное Законом, нечистое к употреблению в пищу! Ибо слово, устраняясь от таковых, хочет быть начертанным на скрижалях твердых и каменных, и притом на обеих сторонах скрижалей по причине открытого и сокровенного смысла в Законе, – открытого, который нужен для многих и пребывающих долу, и сокровенного, который внятен для немногих и простирающихся горе.

Но что со мной сделалось, друзья, таинники и подобные мне любители истины? Я шел с тем, чтобы постигнуть Бога; с этой мыслью, отрешившись от вещества и вещественного, собравшись, сколько мог, сам в себя, восходил я на гору. Но, когда простер взор, едва увидел задняя Божия (Исх.33:22–23) и то покрытый Камнем (1Кор.10:4), то есть воплотившимся ради нас Словом. И приникнув несколько, созерцаю не первое и чистое естество, познаваемое Им самим, то есть самой Троицей; созерцаю не то, что пребывает внутри первой завесы и закрывается Херувимами, но дно крайнее и к нам простирающееся. А это, сколько знаю, есть то величие или, как называет божественный Давид, то великолепие (Пс.8:2), которое видимо в тварях, Богом и созданных, и управляемых. Ибо все то есть задняя Божия, что после Бога доставляет нам познание о Нем, подобно тому как отражение и изображение солнца в водах показывает солнце слабым взорам, которые не могут смотреть на него, потому что живость света поражает чувство. Так богословствуй и ты, хотя будешь Моисеем и богом Фараону, хотя с Павлом взойдешь до третьего неба и услышишь неизреченны глаголы (2Кор.12:4), хотя станешь и их выше, удостоившись ангельского или архангельского лика и чина! Ибо все небесное, а иное и пренебесное, хотя в сравнении с нами гораздо выше естеством и ближе к Богу, однако же дальше отстоит от Бога и от совершенного Его постижения, нежели сколько выше нашего сложного, низкого и долу тяготеющего состава.

Итак, опять до́лжно обратиться к началу. «Уразуметь Бога трудно, а изречь невозможно» – так любомудрствовал один из эллинских богословов⁹³, и, думаю, не без хитрой мысли, чтобы постигали его постигшим, сказал он и, чтобы избежать обличения, наименовал это неизреченным. Но, как я рассуждаю, изречь невозможно, а уразуметь еще более невозможно. Ибо, что постигнуто разумом, то имеющему не вовсе поврежденный слух и тупой ум объяснит может быть, и слово, если не вполне достаточно, то по крайней мере слабо. Но обнять мыслью столь великий предмет совершенно не имеют ни сил, ни средств не только люди, оцепеневшие и преклонные долу, но даже весьма возвышенные и боголюбивые, равно как и всякое рожденное естество, для которого этот мрак, эта грубая плоть служат препятствием к уразумению истины. Не знаю, возможно ли это природам высшим и духовным, которые, будучи ближе к Богу и озаряясь всецелым светом, может быть, видят Его если не вполне, то совершеннее и определеннее нас, и притом по мере своего чина одни больше, другие меньше. Но об этом не простираюсь далее. Что же касается нас, то не только мир Божий превосходит всяк ум и разумение (Флп.4:7), не только уготованного, по обетованиям (1Кор.2:9; Ис.64:4), для праведных не могут ни очи видеть, ни уши слышать, ни мысль представить, но даже едва ли возможно нам и точное познание твари. Ибо и здесь у тебя одни тени, в чем уверяет сказавший: узрю небеса, дела перст Твоих, луну и звезды (Пс.8:4) и постоянный в них закон, ибо говорит не как видящий теперь, а как надеющийся некогда увидеть. Но в сравнении с тварями гораздо невместимее и непостижимее для ума то естество, которое выше их и от которого они произошли.

Непостижимым же называю не то, что Бог существует, но то, что́ Он такое. Ибо не тщетна проповедь наша, не суетна вера наша, и не о том преподаем мы учение. Не обращай нашей искренности в повод к безбожию и клевете, не превозносись над нами, которые сознаемся в неведении! Весьма большая разность – быть уверенным в бытии чего-нибудь и знать, что́ оно такое. Есть Бог – творческая и содержательная причина всего; в этом наши учители – и зрение⁹⁴, и естественный закон; зрение, обращенное к видимому, которое прекрасно утверждено и совершает путь свой, или, скажу так, неподвижно движется и несется; естественный закон, от видимого и благоустроенного умозаключающий о Началовожде всего. Ибо вселенная как могла бы составиться и стоять, если бы не Бог все осуществлял и содержал? Кто видит красиво отделанные гусли, их превосходное устройство и расположение или слышит саму игру на гуслях, тот ничего иного не представляет, кроме сделавшего гусли или играющего на них, и к нему восходит мыслью, хотя, может быть, и не знает его лично. Так и для нас явственна сила творческая, движущая и сохраняющая сотворенное, хотя и не постигается она мыслью. И тот крайне несмыслен, кто, следуя естественным указаниям, не восходит до этого познания сам собою.

Впрочем, не Бог еще то, что мы представили себе под понятием Бога, или чем мы Его изобразили, или чем описало Его слово. А если кто когда-нибудь и сколько-нибудь обнимал Его умом, то чем это докажет? Кто достигал последнего предела мудрости? Кто удостаивался когда-нибудь такого дарования? Кто до того отверз уста разумения и привлек Дух (Пс.118:131), что при содействии сего Духа, все испытующего и знающего, даже глубины Божии (1Кор.2:10), постиг он Бога, и не нужно уже ему простираться далее, потому что обладает последним из желаемых, к чему стремятся и вся жизнь, и все мысли высокого ума? Но какое понятие о Боге составишь ты, который ставишь себя выше всех философов и богословов и хвалишься без меры, если ты вверишься всякому пути умозрения? К чему приведет тебя пытливый разум?

Назовешь ли Божество телом? Но как же назовешь бесконечным, не имеющим ни пределов, ни очертаний, неосязаемым, незримым? Неужели таковы тела? Какая произвольность! Естество тел не таково. Или Бо-жество – тело и вместе не бесконечно, не беспредельно и проч., так что Оно ни в чем не преимуществует перед нами? Какое грубое понятие! Как же Божество досточтимо, если Оно имеет очертание? Или как избежит Оно того, чтобы не слагаться из стихий, опять на них не разлагаться и вовсе не разрушаться? Ибо сложность есть начало борьбы, борьба – разделение, разделение – разрушение, а разрушение совершенно не свойственно Богу и первому естеству. Итак, в Нем нет разделения, иначе было бы разрушение, нет борьбы, иначе было бы разделение, нет сложности, иначе была бы борьба. Поэтому Божество не тело, иначе бы в Нем была сложность. На этом останавливается слово, восходя от последнего к первому. Притом Божие свойство – все проницать и все наполнять, по сказанному: еда небо и землю не Аз наполняю, глаголет Господь (Иер.23:24); и еще: Дух Господень исполни вселенную (Прем.1:7) – как сохранится, если Бог иное ограничивает Собой, а иным Сам ограничивается? Или будет Он проницать ничем не заполненный мир и у нас все уничтожится к поруганию Бога, Который сделается телом и утратит все Им сотворенное, или будет Он телом в числе прочих тел, что невозможно, или взойдет как в сопряжение, так и в противоположение с ними, как жидкость, и иное будет делить, а иным делиться, что нелепее и бессмысленнее Эпикуровых атомов; а таким образом распадется у нас учение о телесности Бога и не будет иметь ни плотности, ни связности.

Если же скажем, что Бог есть тело невещественное, и притом, как думают некоторые, пятое и круговращающееся (пусть будет допущено и невещественное, и пятое, а если угодно, даже бестелесное тело, так как у них слова носятся и составляются произвольно, а у меня теперь спор не об этом), – то к какому роду движимых и переносимых будет принадлежать это тело? Не говорю, как оскорбительно предположение, будто бы Сотворивший с сотворенным и Носящий с носимым движутся одинаково, если только они и это предполагают. Но что же опять Его движет? Чем движется все? Чем приводится в движение и то, от чего все движется? А потом, что движет и это самое? – и так далее до бесконечности. Притом, как же Ему не заключаться необходимо вместе, если только есть нечто переносимое?

Но если скажут, что Бог есть иное какое-нибудь тело, кроме пятого, хотя, например, ангельское, то откуда известно, что ангелы телесны, какие у них тела, и чем выше ангела будет Бог, Которому служебен ангел? А если тело высшее ангельского, то опять введется неисчислимый рой тел и такая глубина пустословия, в которой нигде нельзя будет остановиться. Из этого видно, что Бог не есть тело. Да этого не говорил и не допускал никто из мужей богодухновенных: такое учение не нашего двора. А потому остается предположить, что Бог не телесен.

Но если не телесен, то это не изображает и не объемлет сущности, равно как не объемлют сущности слова: нерожден, безначален, неизменяем, нетленен и что еще говорится о Боге и о принадлежащем Богу. Ибо в Нем, Сущем, выражает ли естество и самостоятельность то, что Он не имеет начала, не изменяется, не ограничивается? Напротив того, кто имеет истинно ум Божий и усовершился в умозрении, тому остается еще продолжить свои умствования и исследования и постигнуть все бытие. К изображению и изъяснению того или другого из предметов твоего рассуждения недостаточно сказать: это тело или это рожденное; напротив, если хочешь совершенно и удовлетворительно определить мыслимое, то должен наименовать подлежащее этих сказуемых (ибо это телесное, и рожденное и тленное есть или человек, или вол, или конь). Так и здесь, изведывающий естество Сущего не остановится, сказав, что Он не есть, а, напротив к тому, что Он не есть, присовокупит и то, что Он есть (тем более, что легче обнять умом что-нибудь одно, нежели отрицать поодиночке все); присовокупить, чтобы через исключение того, что не есть, и через положение того, что есть, мыслимое сделалось удобопонятным. А кто, сказав, что не есть, умалчивает о том, что есть, тот поступает почти так же, как если бы на вопрос: сколько составит дважды пять? – отвечал: не составит ни двух, ни трех, ни четырех, ни пяти, ни двадцати, ни тридцати – короче же сказать, ни одного из чисел, заключающихся в десятке или в десятках; а между тем не сказать: это со-ставит десять, то есть не остановить мысли спрашивающего на самом искомом. Ибо, как всякий явно видит гораздо легче и скорее посредством того, что есть, объяснить о предмете и то, что он не есть, нежели исключая то, что он не есть, показать, что он есть.

Поскольку же Божество у нас не телесно, то продолжим несколько свое исследование. Нигде или где-либо Бог существует? Если нигде, то иной, слишком пытливый спросит: как же может и существовать? Ибо как того, что не существует, нигде нет, так может быть и то, что нигде вовсе не существует. А если Бог где-нибудь, то потому уже, что существует, без сомнения Он или в мире, или выше мира. Но если в мире, то или в чем-нибудь, или повсюду. И если в чем-нибудь, то будет ограничиваться малым чем-нибудь. Если же повсюду, то более, нежели чем-нибудь, а иным многим, то есть как содержимое содержащим, так что весь Бог всем миром будет ограничиваться и ни одно в Нем место не останется свободным от ограничения. Таковы затруднения, если Бог в мире! И еще вопрос: где Он был прежде, нежели произошел мир? И это затруднит также немало. Если же Бог выше мира, то неужели нет ничего, что отделяло бы его от мира? Где это нечто, высшее мира? Как представить себе превышающее и превышаемое, если нет предела, который бы разделял и разграничивал то и другое? Или необходимо должна быть среда, которой бы ограничивался мир и то, что выше мира? А это что же иное, как не место, которого мы избегали? Не говорю еще о том, что Божество не необходимо будет ограничено, если Оно постигается мыслью. Ибо и понятие есть вид ограничения.

Для чего же я рассуждал об этом, может быть, излишне, нежели сколько нужно слышать народу, и держась ныне утвердившегося образа речи, в котором отринуто благородное и простое, а введено запутанное и загадочное, чтобы дерево можно было узнать по плодам, то есть по темноте речений – ту тьму, которая внушает подобные учения? Не с намерением подать о себе мысль, будто бы говорю необычайное и пре-изобилен мудростью, связуя союзы и разрешая сокровенная, что составляло великое чудо в Данииле (Дан.5:12), но желал объяснить то самое, что сказать предполагалось словом моим вначале. Что же именно? То, что Божество непостижимо для человеческой мысли и мы не можем представить Его во всей полноте.

И Оно пребывает непостижимым не по зависти. Ибо зависть далека от Божиего естества, бесстрастного, единого, благого и господственного, особливо зависть к твари, которая для Бога драгоценнее других, потому что для Слова что́ предпочтительнее словесных тварей? Притом и само сотворение наше есть верх благости. А также причиной этому не собственная честь и слава Того, Кто исполнен славы (Ис.1:11), как будто бы непостижимость может придать Ему досточтимости и величия. Ибо пролагать себе путь к первенству тем, чтобы препятствовать другим до него достигнуть, свойственно одному софисту, чуждо же не только Богу но и человеку сколько-нибудь благонравному. Но если есть на это другие причины, то, может быть, знают их наиболее приближенные к Богу, вглядывающиеся и углубляющиеся умом в неисследимые судьбы Его, если только найдутся люди, до такой степени преуспевшие в добродетели и, по сказанному, ходящие в следах бездны (Иов.38:16). Сколько же можем постигать мы, которые неудобосозерцаемое измеряем малыми мерами, это нужно, может быть, для того, чтобы удобство приобретения не делало удобной и потерю приобретенного. Ибо обыкновенно с трудом приобретенное всего скорее презираем по самой возможности при- обреста снова. А потому имеющие ум почитают благодеянием саму труд-ность получить благодеяние. Может быть, нужно это для того, чтобы не потерпеть нам одной участи с падшим денницей, чтобы, приняв в себя всецелый свет, не ожесточить выи пред Господем Вседержителем (Иов.15:25) и не пасть от превозношения самым жалким падением.

А может быть, нужно для того, чтобы здесь очистившимся и терпеливо ожидавшим исполнения желаемого и там оставалось нечто в награду за трудолюбие и светлую жизнь. Поэтому-то между нами и Богом стоит эта телесная мгла, как древле облако между египтянами и евреями. Ибо это-то значит, может быть: положи тьму за кров свой (Пс.17:19), то есть нашу дебелость, через которую прозревают немногие и немного.

Но кто озабочен этим, то пусть и любомудрствует, пусть и восходит на верх размышления. А нам, узникам земным, как говорит божественный Иеремия (Плач.3:34), нам, покрытым этой грубой плотью, известно то, что, как невозможно обогнать свою тень, сколько бы ни спешил, потому что она настолько же подается вверх, насколько бывает захвачена, или как зрение не может сблизиться с зримыми предметами без посредства света и воздуха, или как породы плавающих в воде не могут жить вне воды, – так и находящемуся в теле нет никакой возможности быть в общении с умосозерцаемым без посредства чего-либо телесного. Ибо всегда превзойдет что-нибудь наше, сколько бы ни усиливался ум прилепиться к сродному и невидимому, как можно более отрешаясь от видимого и уединяясь сам в себе. И это увидим из следующего. Дух, огонь, свет, любовь, мудрость, слово и подобное этому – не наименования ли первого естества? И что же? Представляешь ли ты себе или дух без движения и разлияния, или огонь не в веществе, без движения вверх, без свойственного ему цвета и очертания, или свет не в смешении с воздухом, отдельно от того, что его как бы рождает, то есть что светит? А каким представляешь ум? Не пребывающим ли в чем-то другом? И мысли, покоящиеся или обнаруживающиеся, по твоему мнению, не движения ли? Представляешь ли какое слово, кроме безмолвствующего в нас или изливаемого (помедлю говорить, исчезающего)? Да и мудрость в твоем понятии что, кроме навыка рассуждать о предметах Божественных или человеческих? А также правда и любовь – не похвальные ли расположения, которые противоборствуют: одно – неправде, а другое – ненависти, и как сами бывают напряженнее и слабее, возникают и прекращаются, так подобными и нас делают и изменяют, производя в нас то же, что краски в телах? Или надобно рассматривать Божество, сколько возможно, Само в Себе, отступившись от этих образов и собрав из них какое-то единственное представление? Но что же это за построение ума, которое из этих образов собрано и не то, что они? Или как единое, по естеству своему несложное и неизобразимое, будет заключать в себе все эти образы и каждый совершенно? Так трудно уму нашему выйти из круга телесности, пока он при немощи своей рассматривает то, что превышает его силы!

Поскольку всякая разумная природа, хотя стремится к Богу и к первой причине, однако же не может постигнуть ее по изъясненному мной, то, истаивая желанием, находясь как бы в предсмертных муках и не терпя этих мучений, пускается она в новое плавание, чтобы или обратить взор на видимое и из этого сделать что-нибудь богом (по худому, впрочем, расчету, ибо что видимое выше и богоподобнее видящего, и притом в такой мере, чтобы видящий поклонялся, а видимое принимало поклонение?) или из красоты и благоустройства видимого познать Бога, употребить зрение руководителем к незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.

От этого стали поклоняться кто солнцу, кто луне, кто множеству звезд, кто самому небу вместе со светилами, которым дали править в мире и качеством и количеством движения, а кто стихиям: земле, воде, воздуху, огню, так как они для всего необходимы и без них не может длиться жизнь человеческая, иные же – что кому встретилось в ряду видимых вещей, признавая богом все представлявшееся для них прекрасным. Некоторые стали поклоняться даже живописным изображениям и изваяниям сперва родных – и это были люди, без меры предавшиеся горести и чувственности и желавшие памятниками почтить умерших, а потом и чужих, – и это сделали потомки первых, отдаленные от них временем, сделали потому, что они не знали первого естества, и чествование, дошедшее до них по преданию, стало как бы законным и необходимым, когда обычай, утвержденный временем, обратился в закон. Но думаю, что иные, желая угодить властителям, прославить силу, изъявить удивление красоте, чтимого ими сделали со временем богом, а в содействии к обольщению присоединялась какая-нибудь басня. Те же из них, которые были более преданы страстям, признали богами страсти или, как богов, стали чествовать гнев, убийства, похотливость, пьянство, а не знаю, может быть, и еще что-нибудь к этому близкое, потому что в этом находили (конечно, не доброе и не справедливое) оправдание собственных грехов. И одних богов оставили на земле, других (что одно и благоразумно) скрыли под землей, а иных (смешной раздел!) возвели на небо. Потом, подчинившись своеволию и прихотям блуждающего воображения, нарекли каждому вымыслу имя какого-нибудь бога или демона и, воздвигнув кумиры, которые приманили к себе своей многоценностью, узаконили чествовать их кровью и туками, а иные даже самыми гнусными делами и сумасбродствами и человекоубийством. Ибо таким богам приличны были такие почести! Далее позорили себя и тем, что воздавали Божию славу морским чудовищам, четвероногим (пресмыкающимся), тому, что в этих породах наиболее гнусно и смешно, так что трудно определить, поклонявшиеся ли достойны большего презрения или то, чему поклонялись. Но более вероятно, что презренные служители таких богов, и еще тем в высшей степени, что, будучи по природе разумны и получив Божию благодать, лучшему предпочли они худшее. И это – одно из ухищрений лукавого, который само добро обратил во зло, как есть много и других примеров его злотворности. Он, чтобы привлечь людей под власть свою, воспользовался их неверно направленным стремлением найти Бога и, обманув в желаемом, водя, как слепца, ищущего себе пути, рассеял их по разным стремнинам и низринул в одну бездну смерти и погибели.

Так было с ними, но наш руководитель – разум. И поскольку мы, хотя также ищем Бога, впрочем, не допускаем, чтобы могло что-либо быть без вождя и правителя, то разум, рассмотрев видимое, обозрев все, что было от начала, не останавливается на этом. Ибо нет основания присвоить владычество тому, что по свидетельству чувств равночестно. А поэтому через видимое ведет он к тому, что выше видимого и что дает видимому бытие. Ибо чем приведены в устройство небесное и земное, заключающееся в воздухе и под водою, лучше же сказать, то, что и этого первоначальнее, – небо, земля, воздух и водное естество? Кто смешал и разделил это? Кто содержит во взаимном общении, сродстве и согласии (хвалю сказавшего это, хотя он и не наш!)? Кто привел это в движение и ведет в непрерывном и беспрепятственном течении? Не художник ли всего, не тот ли, кто во все вложил закон, по которому все движется и управляется? Кто же художник этого? Не тот ли, кто сотворил и привел в бытие? Ибо не случаю до́лжно приписывать такую силу. Положим, что бытие от случая – от кого же порядок? Если угодно, и то уступим случаю, кто же блюдет и сохраняет те законы, по которым произошло все первоначально? Другой ли кто или случай? Конечно, другой, а не случай. Кто же этот другой, кроме Бога? Так от видимого возвел нас к Богу богодарованный и всем врожденный разум – этот первоначальный в нас и всем данный закон!

Повторим же сказанное сначала. Бога, что Он по естеству и сущности, никто из людей не находил и, конечно, не найдет. А если и найдет когда-нибудь, то пусть разыскивают и любомудрствуют об этом желающие. Найдет же, как я рассуждаю, когда это богоподобное и божественное, то есть наш ум и наше слово, соединится со сродным себе, когда образ взойдет к Первообразу, к Которому теперь стремится. И это, как думаю, выражается в том весьма любомудром учении, по которому познаем некогда, сколько сами познаны (1Кор.13:12). А что в нынешней жизни достигает нас, есть тонкая струя и как бы малый отблеск великого света.

Поэтому, если кто познал Бога и засвидетельствовано, что он познал, то познание это приписывается ему в том отношении, что сравнительно с другим, не столько просвещенным, оказался он причастником большего света. И такое превосходство признано совершенным не как действительно совершенное, но как измеряемое силами ближнего. Поэтому Енос упова призывати Господа (Быт.4:26), и заслугу его составляло упование, и упование не касательно ведения, но призывания. Енох же преложен (Быт.5:24), но постиг ли естество Божие или имел еще постигнуть – это неизвестно. И в Ное, которому вверен был целый мир или семена мира спасти от вод малым древом, избегающим потопления, одно преимущество – богоугодность (Быт.6:5). И великий Патриарх Авраам, хотя оправдался верой и принес необычайную жертву – образ великой Жертвы, однако же Бога видел не как Бога, но напитал как человека, и похвален как почтивший, сколько постигал. Иаков видел во сие высокую лестницу и восхождение ангелов, он таинственно помазует столп (может быть, знаменуя помазанный за нас Камень), дает месту в честь Явившегося на нем наименование: дом Божий (Быт.28:17), борется с Богом как с человеком (действительная ли эта борьба у Бога с человеком, или ей означается, может быть, приравнение человеческой добродетели к Богу), носит на теле знамения борьбы, показывающие, что сотворенное естество уступило победу, и в награду за благочестие получает изменение в имени: из Иакова переименован Израилем (подлинно великое и досточестное имя!), но ни он, ни другой кто из двенадцати колен, которым он был отцом, хотя бы стоял выше самого Иакова, до сих пор не похвалился, что всецело объявил естество Божие или вид Божий. И для Илии не ветер крепкий, не огонь, не землетрясение, как знаем из истории (3Цар.19:12), но небольшая прохлада была знамением Божия присутствия, и только присутствия, а не естества. Для какого же Илии? Которого огненная колесница возносит к небу, означая этим в праведнике нечто сверхчеловеческое. Не удивительны ли для тебя сперва судья Маное, а потом ученик Петр? Но один не выносит лицезрения явившегося ему Бога и говорит: Погибли мы, жена, потому что видели Бога (Суд.13:23), чем показывает, что для человека невместимо Божие даже явление, не только естество, а Петр не пускал в корабль явившегося Христа и отсылал от себя (Лк.5:3–8), хотя был горячее других в познании Христа, за что наименован блаженным и удостоен важнейших поручений (Мф.16:16–19). Что скажем об Исаии, об Иезекииле, зрителе самых великих тайн, и о прочих пророках? Один из них видел Господа Саваофа, сидящего на престоле славы, окруженного, славимого и закрываемого шестокрылыми Серафимами, видел, как его самого очищали углем и предуготовляли к пророчеству (Ис.6:1–7). Другой описывает колесницу Божию – Херувимов, и над ними престол, и над престолом твердь, и на тверди Явившегося, а также какие-то гласы, движения и действия (Иез.1:22–27), и не умею сказать, было ли это дневное явление, созерцаемое одними святыми, или ночное нелживое видение, или представление владычественного в нас, которым и будущее объемлется, как настоящее, или другой неизъяснимый вид пророчества – это подвластно только Богу пророков и причастников подобных вдохновений. По крайней мере, ни те, о которых у нас слово, ни кто другой после них не были, по Писанию, в совете и сущности Господни (Иер.23:18): никто не видел и не поведал естества Божия. Если бы Павел мог выразить, что заключало третье небо и шествие к нему (или постепенное восхождение, или мгновенное восхищение), то, может быть, узнали бы мы о Боге несколько больше (если только этого касалась тайна Павлова восхищения). Но поскольку это было неизреченно, то и мы почтим молчанием; выслушаем же самого самого Павла, который говорит: от части разумеваем и от части пророчествуем (1Кор.13:9). Так и подобно этому сознается тот, кто не невежда разумом (2Кор.11:6), кто угрожает представить доказательство, что говорит в нем Христос (2Кор.13:3), так сознается великий поборник и учитель истины. А потому все дольнее знание, как простирающееся не далее малых подобий истины, ставит он не выше зерцал и гаданий (1Кор.13:12). А если бы не опасался я подать иным о себе мысль, что до излишества и без нужды занимаюсь такими исследованиями, то сказал бы: о том же самом, а не об ином чем может быть сказано: не можете носити ныне (Ин.16:12), чем само Слово давало разуметь, что со временем возможем понести и уяснить себе это. И это же самое Иоанн, Предтеча Слова, великий глас истины, признал невозможным самому миру вместити (Ин.21:25).

Итак, всякая истина и всякое слово для нас недомыслимы и темны. Мы как бы строим огромные здания малым орудием, когда человеческой мудростью уловляем видение сущего, когда к предметам мысленным приступаем со своими чувствами или не без чувств, которые заставляют нас кружиться и блуждать, и не можем, неприкосновенным умом касаясь неприкосновенных предметов, подойти сколько-нибудь ближе к истине и запечатлеть в уме чистые его представления. А слово о Боге, чем совершеннее, тем непостижимее, ведет к большому числу возражений и самых трудных решений. Ибо всякое препятствие, и самое маловажное, останавливает и затрудняет ход ума и не дает ему стремиться вперед, подобно тому, как браздами вдруг сдерживают несущихся коней, и внезапным их потрясением сворачивают в сторону. Так Соломон, который до преизбытка был умудрен более всех и до него живших и ему современных, получил в дар от Бога широту сердца и полноту созерцания обильнее песка (3Цар.4:29), чем более погружается в глубины, тем более чувствует кружение и почти концом мудрости поставляет найти, насколько она удалилась от него (Еккл.7:24). А Павел покушается, правда, исследовать, не говорю естество Божие (он знает, что это совершенно невозможно), а только судьбы Божии, но поскольку не находит конца и отдохновения от восхождения, поскольку любоведение ума не достигает явно окончательного предела, а всегда остается для него нечто еще не изведанное, то (чудное дело! О, если бы и со мной было то же) заключает речь изумлением, именует все подобное богатством Божиим и глубиной (Рим.11:33), и исповедует непостижимость судеб Божиих, выражаясь почти так же, как и Давид, когда он то называет судьбы Божии бездной многой (Пс.35:7), в которой нельзя достать дна ни мерой, ни чувством, то говорит, что удивися разум от него и от состава его, и утвердися более, нежели насколько простираются его силы и его объем (Пс.138:6).

Оставив все прочее, рассуждает Давид, обращаясь к себе самому, рассмотрю вообще человеческое естество и человеческий состав. Что это за смешение в нас? Что за движение? Как бессмертное сорастворено со смертным? Как льюсь я долу и возношусь горе? Как обращается во мне душа? Дает жизнь и сама участвует в страданиях? Как мысль и заключена в пределы, и неопределима, и в нас пребывает, и все обходит в быстроте своего стремления и течения? Как сообщается и передается со словом, проницает сквозь воздух, входит в соприкосновение с самыми предметами? Как приобщена к чувству и отрешается от чувств? И еще прежде всего: как в художнической храмине природы производится и первоначальное наше созидание, и составление, и окончательное образование, и усовершение? Какое это пожелание и разделение в нас пищи? Кто нас, не принуждая, привел к первым источникам и средствам жизни? Как тело питается яствами, а душа – словом? Что за влечение природы, что за взаимная наклонность у родителей и детей, связующая их любовью? Как виды (тварей) постоянны и не сходятся в отличительных признаках? Как, при таком их множестве, особенности неделимых неуловимы? Как одно и то же живое существо вместе смертно и бессмертно – смертно, потому что прекращается собственная его жизнь, и бессмертно, потому что оно рождает другие живые существа? Одно отходит, другое приходит, как в текущей реке, которая не стоит на месте и всегда полна.

Много еще можем любомудрствовать о членах и частях тела, о взаимной их стройности, тогда как они, по закону и соразмерности природы, сообразно нуждам и для красоты, одни сближены между собой, другие отдалены, одни выдались, другие вдались, одни соединены, другие разделены, одни объемлют других, другие сами объемлются; много о звуках и слухе, о том, как звуки переносятся от звучных орудий и слух приемлет их и входит с ними во взаимное общение вследствие ударений и напечатлений в посредствующем воздухе; много о зрении, которое неизъяснимым образом сообщается с видимыми предметами, приходит в движение по одному мановению волн и в то же с ним время, в каком отношении и уподобляется оно мысли, потому что с одинаковой быстротой и мысль сходится с предметом мышления, и взор – с пред-метом зрения; много о прочих чувствах, которые служат какими-то не- созерцаемыми для ума приемниками внешнего; много об успокоении во время сна, о сонных видениях, о памяти и припамятовании, о рассудке, раздражительности и пожелании – коротко сказать, о всем, что населяет этот малый мир – человека.

Хочешь ли, перечислю тебе различие других животных в отношении к нам и друг к другу, то есть каждого природу, образ рождения и воспитания, местопребывание, нравы и как бы законы общежития. Отчего одни живут стадами, другие – поодиночке, одни травоядны, другие плотоядны, одни свирепы, другие кротки, одни привязаны к человеку и около него кормятся, другие неукротимы и любят свободу, одни как бы близки к разумности и способны учиться, другие вовсе бессмысленны и непереимчивы, одни имеют большее число чувств, другие – меньшее, одни неподвижны, другие переходят с одного места на другое, а иные весьма быстры, одни отличаются и величиной и красотой или чем-нибудь одним, а другие или весьма малы, или очень безобразны – или и то и другое, одни крепки, другие малосильны, одни мстительны, другие подозрительны и коварны, иные неосторожны, одни трудолюбивы и домостроительны, другие совершенно не деятельны и беспечны? И еще кроме этого: отчего одни пресмыкаются по земле, другие ходят в прямом положении, одни любят сушу, другие – сушу и воду, одни чистоплотны, другие неопрятны, одни живут попарно, другие нет, одни целомудренны, другие похотливы, одни многоплодны, другие не многоплодны, одни долговечны, другие маловечны? Истощилось бы у меня слово, если бы описывать все в подробности.

Рассмотри природу плавающих в воде, которые скользят и как бы летают по влажной стихии, дышат собственным своим воздухом, а в нашем воздухе подвергаются той же опасности, какой мы – в воде; рассмотри их нравы, страсти рождения, величину, красоту, привязанность к месту, странствования, сходбища и разлучения – свойства, почти близкие к свойствам животных земных, а у иных даже общие, и свойства, противоположные как в родах, так и в неделимых.

Рассмотри также стада птиц не певчих и певчих, разнообразие в их виде и цвете. Какая причина сладкопения у птиц певчих и от кого это? Кто дал кузнечику цевницу на перси? Кто дает птицам эти песни и щебетанья на древесных ветвях, когда, возбужденные солнцем музицировать в полдень, наполняют они звуками леса и сопровождают пением путника? Кто соплетает песнь лебедю, когда распростирает он крылья по воздуху и ими свиряя, выводит как бы мерный стих? Не буду говорить о вынужденных звуках и о том, в чем ухищряется искусство, подражая действительности. Отчего павлин, кичливая мидийская птица, любит так убранство и честь, что, заметив подходящего или, как говорят, с намерением нравиться женскому полу (так как чувствует свою красоту), с величавой выступкой, вытянув шею и развернув кругообразно блестящие золотом и усеянные звездами перья, выставляет красу свою напоказ любителям? Божественное Писание восхваляет мудрость жен в тканях, говоря: кто дал есть женам ткания мудрость, или испещрения хитрость (Иов.38:86)? Но это естественно для животного разумного, которое избыточествует мудростью и простирается даже к Небесному. Подивись лучше природной смышленности бессловесных и, если можешь, представь на это свои объяснения. Как у птиц гнезда (будут ли это камни, деревья или кровли) устроены безопасно и вместе красиво, со всеми удобствами для птенцов? Откуда у пчел и пауков столько трудолюбия и искусства? У первых соты сложены из шестиугольных чашечек, обращенных одна на другую и укрепленных перегородками, которые в каждых двух чашечках пересекаются под прямым углом. И все это с таким искусством делают пчелы в темных ульях, когда их постройки невидимы. А пауки из тонких и почти воздушных нитей, протянутых в разных направлениях, и из веществ, неприметных для взора, ткут хитросплетенные ткани, которые бы служили им честным жилищем и уловляли немощных для пищи. Производил ли что подобное какой Евклид, любомудрствующий о несуществующих чертах и трудящийся над доказательствами? У какого Паламида найдешь такие движения и построения войск, хотя и они, как говорят, переняты у журавлей, которые летают строем и разнообразят свой полет? Производили ли подобное фидии, зевксисы, полиглоты, парразии, аглаофоны, умеющие отлично живописать и ваять красоту? Сравнится ли кносский хор пляшущих, который так прекрасно выработан Дедалом в дар невесте, или критский неудобовыходимый и, говоря стихотворчески, нераспутываемый лабиринт, который по ухищрению искусства неоднократно возвращается на прежний след? Умалчиваю о сокровищницах и сокровищехранителях у муравьев, о запасе пищи, сообразном времени, и о том, что еще, как известно, рассказывают о их путешествиях, предводителях и о строгом порядке дел.

А если доступны тебе причины этого и ты познал, сколько в этом разума, то рассмотри различия растений – до искусности, примечаемой в листьях, по которой они вместе и всего приятнее для взора и всего полезнее для плодов. Рассмотри разнообразие и богатство самих плодов, особенно же преимущественную красоту наиболее необходимых. Рассмотри силы корней, соков, цветов, запахов не только самых приятных, но и здоровых, привлекательность и качества красок. Рассмотри также драгоценность и прозрачность камней. Природа, как на общем пиршестве, предложила тебе все: и что нужно для тебя, и что служит к твоему удовольствию, чтобы ты, сверх прочего, из самых благодеяний познал Бога и из своих потребностей приобрел больше сведений о себе самом.

После этого изойди широту и долготу общей всем матери-земли, обойди морские заливы, соединяемые друг с другом и с сушей, красоту лесов, реки, обильные и неиссякающие источники не только холодных и годных для питья вод, текущих поверх земли, но и тех, которые под землей пробираются по каким-то расселинам и от того ли, что гонит и отталкивает их крепкий ветер, или от того, что разгорячает сильная борьба и сопротивление, проторгаются понемногу где только могут и для употребления во многих местах доставляют различных свойств теплые бани – это безвозмездное и самосоставное врачество. Скажи, как и откуда это? Что значит эта великая и безыскусная ткань? Здесь все не менее достохвально, станем ли что рассматривать во взаимном отноше-нии или в отдельности. Отчег0 стоит земля твердо и неуклонно? Что поддерживает ее? Какая у нее опора? Ибо разум не находит, на чем бы утверждаться этому, кроме Божией воли. Отчего земля то поднята на вершины гор, то осаждена в равнины, притом так разнообразно, часто и постепенно меняет свои положения, и тем богаче удовлетворяет нашим нуждам и пленяет нас своим разнообразием? И отделена ли она для жилищ человеческих или необитаема, поскольку перерезывается хребтами гор или иным чем отсекается и отходит для иного назначения, – везде служит самым ясным доказательством всемогущества Божия! А в море, если бы не удивляла меня величина, я стал бы дивиться кротости, как оно и ничем не связано, и стоит в своих пределах. И если бы оно не удивляло меня кротостью, я стал бы дивиться его величине. Поскольку же удивляет тем и другим, то восхвалю силу, какая видна в том и другом. Что собрало в него воды? Что связало их? Отчего море и воздымается, и стоит в своем месте, как бы стыдясь смежной суши? Отчего и принимает в себя все реки, и не прибывает – по преизбытку ли своей величины или, не знаю, какую еще сказать на это причину? Почему для него – столь огромной стихии – пределом песок? Что могут на это сказать естествословы, мудрые в пустом, которые действительно меряют море малой чашей, то есть предмет великий – своими понятиями? Не лучше ли мне кратко полюбомудрствовать об этом из Писания, так как это и убедительнее, и вернее длинных рассуждений? Повеление окружи на лице воды (Иов.26:10). Вот узы для влажного естества! Но не дивишься ли, не изумляешься ли мыслью, смотря, как оно на малом древе и ветром несет земного пловца, чтобы для его нужд и сообщений были связаны и суша и море, чтобы отдаленное между собой по природе большими пространствами стекалось в одно для человека? А источников какие первоначальные источники? Разыскивай, человек, если можешь что исследовать и найти! Кто прорыл реки на равнинах и в горах? Кто дал им беспрепятственное течение? Какое чудо противоположностей – и море не переполняется, и реки не останавливаются! Что питательного в водах? Отчего эта разность, что одни растения орошаются сверху, другие напоеваются через корни? Да наслажусь и я несколько словом, рассуждая об утехах, посылаемых Богом!

Теперь, оставив землю и земное, чтобы слово у меня шло порядком, воспари на крылах мысли в воздух, оттуда поведу тебя к небесному, на самое небо, выше неба и так далее. Не осмеливается, правда, слово простираться высоко, но прострется, впрочем не сверх позволенного. Кто разлил воздух – это сильное и неоскудевающее богатство, которым пользуются не по достоинствам и случаям, которое не удерживается пределами, раздается не по возрастам, подобно манне приемлется не сверх нужды, тем и честно, что уделяется всякому в равной мере, воздух – эту колесницу пернатых тварей, это седалище ветров, воздух, который благорастворяет времена года, одушевляет животных, лучше же сказать, соблюдает душу в теле, воздух, в котором тела и с которым слово, в котором свет и освещаемое, а также и зрение, через него протекающее? Рассмотри и то, что далее воздуха. Ибо не соглашусь предоставить воздуху такую область, какая ему приписывается. Где хранилища ветров? Где сокровищницы снега? Кто же, по Писанию, родивый капли росныя? Из чьего чрева исходит лед (Иов.38:28–29)? Кто связуяй воду на облацех (Иов.26:28)? Кто часть ее остановил на облаках (не чудно ли видеть текучее вещество, удерживаемое словом) и другую изливает на лицо земли и сеет благовременно и в должной мере, не оставляя и всей влажной сущности свободной и неудержимой (довольно и при Ное бывшего очищения! Притом Нелживейший не забывает Своего завета), и не удерживая ее совершенно (чтобы опять не иметь нам нужды в Илии, прекращающем засуху)? Сказано: аще затворит небо, кто отверзет (Иов.12:14), и аще отверзет хляби (Мал.3:10), кто удержит? Кто стерпит безмерность того и другого, если Посылающий дождь не распорядит всего по Своим мерам и весам? Какое любомудрое учение о молниях и громах предложишь мне ты, который гремишь с земли, хотя не тлеешь и малыми искрами истины? Причиной этого назовешь ли какие испарения, выходящие из земли и производящие облака, или какое-нибудь сгущение воздуха, или сжатие и столкновение редчайших облаков, так что сжатие произведет у тебя молнию, а расторжение – гром? Или наименуешь какой-нибудь сгнетенный и потом не находящий себе выхода ветер, который, будучи сгнетаем, блистает молнией и, проторгаясь, издает гром?

Но если ты прошел умом воздух и все, что в воздухе, то коснись уже со мной неба и небесного. Но здесь да водит нас более вера, нежели разум, если только уразумел ты свою немощь, когда рассматривал ближайшее к тебе и узнал способ узнать то, что выше разума, а не остаться вовсе земным и преданным земному, не знающим даже и этого самого – своего назначения. Кто округлил небо, расставил звезды? Лучше же сказать, что такое самое небо и звезды? Можешь ли сказать это ты, человек высокомерный, который не знаешь и того, что у тебя под ногами, не можешь привести в меру себя самого, а любопытствуешь о том, что выше твоей природы, и желал бы объять неизмеримое? Положим, что постигнуты тобой круги, круговращения, приближения и отдаления, восхождения звезд и солнца, какие-то части, и их подразделения, и все то, за что превозносишь ты чудную науку свою, но это не уразумение еще сущего, а только наблюдение над каким-то движением, подтвержденное долговременным упражнением, приводящее к единству наблюдения многих, а потом придумавшее закон и возвеличенное именем науки; так. видоизменения луны стали известными для многих, и зрение⁹⁵ принято за начало познания! Но, если ты очень знаешь в этом и хочешь, чтобы удивлялись тебе по праву, скажи: какая причина такого устройства и движения? Отчего солнце поставлено в знамение целой вселенной и перед взором всякого, как вождь сонма, светлостью своей затмевающий прочие звезды более, нежели сколько затмеваются они некоторыми из них самих, чему доказательством служит то, что хотя звезды и сами светят, однако же солнце превосходит их светом и звезды невидимы, как скоро восходят вместе с солнцем? Оно прекрасно, как жених, быстро и велико, как исполин (не могу заимствовать ему хвалы из другого писания, кроме моего (Пс.18:6)), такова его сила, что от края до края все объемлет своей теплотой и ничто не может не ощущать его – напротив того, все им исполняется, и зрение – светом, и телесное естество – теплотой, между тем как оно согревает, но не сожигает по причине своего кроткого благорастворения и стройного движения, для всех открыто и всех равно объемлет. Но рассуждал ли ты об этой мысли? Солнце в чувственном то же, что Бог в мысленном, – сказал один из не наших. Оно просвещает взор, как Бог – ум, и всего прекраснее в видимом, как Бог – в умосозерцательном! Но чем первоначально приведено солнце в движение? Чем непрестанно движется и круговращается оно – неизменное в своем законе, в подлинном смысле неподвижное, неутомимое, живоносное и, как справедливо воспевают стихотворцы, живородное, никогда не прекращающее ни течения, ни благодеяний своих? Как творит оно день на земле и ночь под землей? Или не знаю, как надобно выразиться, смотря на солнце. Что значит это прибавление и убавление дней и ночей, это (употреблю несколько странное выражение) равенство в неравенстве? Как солнце производит и разделяет времена года, которые чинно приближаются и удаляются и будто в хороводе друг с другом то сходятся, то расходятся – сходятся по закону любви, расходятся по закону благочиния, даже постепенно между собой сливаются и неприметно приближаются, подобно наступающим дням и ночам, чтобы внезапностью своей не произвести скорбного ощущения? Но оставим солнце. Познал ли ты естество и видоизменения луны, меру света ее и пути? И как солнце владычествует над днем, а она владычествует над ночью? Одна дает смелость зверям, другое восставляет человека на дело, что когда наиболее полезно, то возвышаясь, то понижаясь? Разумел ли ecи соуз плиад и ограждение орионово (Иов.36:31), яко исчитаяй множество звезд и всем имена нарицаяй (Пс.146:4), как знающий различие каждой звезды и чин ее движения, чтобы мог я поверить тебе, когда по звездам определяешь нашу судьбу и тварь вооружаешь на Творца?

Что скажем? Остановить ли нам слово здесь, на веществе и видимом? Или поскольку Моисеева скиния наименована в слове противообразным целого мира, то есть совокупности видимого и невидимого (Евр.9:24), то, проникнув за первую завесу и взойдя выше чувственного, проникнуть нам во святая – в мысленное и небесное естество? Но и его, хотя оно и нетелесно, не можем видеть нетелесным образом, почему называется оно огнем и духом или и действительно таково. Ибо говорится, что творит ангелы своя духи и слуги своя пламень огненный (Пс.106:4), разве творить – значит здесь не более как сохранять в подчинении закону, по которому созданы, духом же и огнем называется естество это, частью как мысленное, а частью как очистительное, потому что и Первая Сущность приемлет те же наименования. Впрочем, да будет оно у нас не телесно или, сколько можно, близко к тому. Видишь, как кружимся в слове и не можем поступить далее! Разве простремся в той мере, в какой знаем, что есть какие-то ангелы, архангелы, престолы, господства, начала, власти, светлости, восхождения, умные силы или умы, природы чистые, беспримесные, непреклонные или удобопреклоняемые ко злу, непрестанно ликовствующие окрест первой Причины. Эти природы, как воспел бы о них иной, или от первой Причины озаряются чистейшим озарением; или, по мере естества и чина, иным способом приемлют иное озарение, они так изобразили и напечатлели в себе Благо, что соделались вторичными светами и посредством излияний и передаяний первого Света могут просвещать других; они служители Божией воли, сильны как по естественной своей, так и по приобретенной ими крепости, все обходят, всем и везде с готовностью предстают, по усердию к служению и по легкости естества. Эти умы приняли каждый одну какую-либо часть вселенной или приставлены к одному чему-нибудь в мире, как ведомо это было все Устроившему и Распределившему, и они все ведут к одному концу, по мановению Зиждителя всяческих, песнословят Божие величие, созерцают вечную славу, и притом вечно, не для того, чтобы прославился Бог (нет ничего, чем можно было бы приложить к Исполненному, Который и для других есть податель благ) и чтобы не преставали получать благодеяния даже первые после Бога природы.

И если это воспето по достоинству, то благодарение Троице и единому в Трех Божеству! А если недостаточно желания, то и в этом случае победило слово мое, ибо оно трудилось доказать то, что выше ума есте-ство даже вторичных существ, а не Первого и Единого, повременю говорить, Превысшего всех.

Это самое сказал бы иной, желая остановить их готовность к слову, их поспешность и преткновения от поспешности во всяком деле, а еще более в учении о Боге. Но наложить запрещение не важно – это без труда сделает всякий, кто захочет, от человека же благочестивого и умного требуется, чтобы он заменил запрещаемое собственным рассуждением. Поэтому в уповании на Святого Духа, Которого они не чтут и Которому мы поклоняемся, как некоторый благородный и зрелый плод, изведу на свет собственные свои мысли о Божестве, каковы бы они ни были. Я не молчал и в другое время, но, напротив того, на это одно и имел отважность и присутствие духа. Тем более осмелюсь теперь стать за истину, чтобы сомнением, по суду Божию, как написано, не навлечь на себя неблаговоления (Авв.2:4). Поскольку речь бывает двоякого рода – ей или подтверждается собственное мнение, или опровергается мнение противное, то и я, предложив сперва собственное учение, попытаюсь потом опровергнуть учение противников, но в том и другом соблюду возможную краткость, чтобы все сказанное удобно было обнять одним взором (так как и они, к обольщению людей наиболее простых и скудоумных, сочинили слово под именем руководства) и чтобы длинные речи не рассеивали мысль, как воду, которая не заперта в трубе, но льется и растекается по равнине.

Три древнейшие мнения о Боге: безначалие, многоначалие и единоначалие. Два первых были (и пусть остаются!) игрой ума, сынов эллинских. Ибо безначалие беспорядочно, а многоначалие возмутительно, вследствие же этого и безначально и беспорядочно. То и другое ведет к одному концу – к беспорядку, а беспорядок – к разрушению, потому что беспорядок есть упражнение в разрушении. Но мы чтим единоначалие, впрочем не то единоначалие, которое определяется единством лица (и одно, если оно в раздоре с самим собой, составит множество), но то, которое составляет равночестность единства, единодушие воли, тождество движения и направления к единому Тех, Которые из Единого (что невозможно в естестве сотворенном), так что Они, хотя различаются по числу, но не разделяются по власти)⁹⁶. Поэтому Единица, от начала подвигшаяся в двойственность, остановилась на троичности. И это у нас – Отец, и Сын, и Святой Дух. Отец – родитель и изводитель, рождающий и изводящий бесстрастно, вне времени и бестелесно; Сын – рожденное, Дух – изведенное, и, не знаю, как назвал бы это тот, кто отвлекает от всего видимого. Ибо не дерзаем наименовать этого преизлиянием благости, как осмелился назвать один из любомудрых эллинов, который, любомудрствуя о первой и второй Причине, ясно выразился: «Как чаша льется через края»⁹⁷. Не дерзаем из опасения, чтобы не ввести непроизвольного рождения и как бы естественного и неудержимого исторжения, что всего менее сообразно с понятиями о Божестве. Поэтому, не выходя из данных нам пределов, вводим Нерожденного, Рожденного и от Отца Исходящего, как говорит в одном месте Сам Бог Слово (Ин.15:26).

«Но, когда это рождение и нахождение!» Прежде самого когда. Если же надобно выразиться несколько смелее: тогда же, когда и Отец. Но когда Отец? Никогда не было, чтобы не был Отец. А также никогда не было, чтобы не был Сын и не был Дух Святой. Еще спросишь меня, и опять отвечу тебе. Когда родился Сын? Когда не родился Отец. Когда исшел Дух? Когда не исшел Сын, но родился вне времени и неизглаголанно, хотя не можем представить себе того, что выше времени, желая даже избегнуть выражений, означающих время, потому что слова: когда, прежде, после, сперва – не исключают времени, как ни усиливаемся в этом; разве возьмем вечность, то есть продолжение, которое простирается наравне с вечным, а не делится на части и не измеряется ни каким-либо движением, ни течением солнца, что свойственно времени.

«Но если Сын и Дух совечны Отцу, то почему же не собезначальны»? Потому что они от Отца, хотя не после Отца. Правда, что безначальное вечно, но вечному нет необходимости быть безначальным, как скоро возводится к Отцу как к началу. Итак, Сын и Дух не безначальны относительно к Причине. Известно же, что Причине нет необходимости быть первоначальнее Тех, для Кого она Причиной, потому что и солнце не первоначальнее света. И вместе Сын и Дух безначальны относительно ко времени, хотя ты и пугаешь этим людей простодушных. Ибо не под временем Те, от Которых время.

«Каким же образом рождение бесстрастно?» Таким, что оно не телесно. Ибо если телесное рождение страстно, то бестелесное – бесстрастно. Но и я спрошу у тебя: каким образом Сын есть Бог, если Он тварь? Ибо творимое – не Бог. Не говорю уже, что и в творении, если оно берется телесно, имеет место страдание, как-то: время, желание, образование, забота, надежда, скорбь, опасность, неудача, исправление; все это и еще многое другое, как всякому известно, бывает при творении. Но удивляюсь, что ты не отваживаешься придумать каких-нибудь сочетаний, сроков чревоношения, опасностей преждевременного рождения и даже признать рождение невозможным, если бы Бог рождал иначе, или еще, перечислив образы рождения у птиц на суше и на воде, подчинить которому – либо из этих рождений рождение Божеское и неизглаголанное, или вследствие нового своего предложения вовсе уничтожить Сына. И ты не можешь приметить того, что, Кто по плоти имеет отличное рождение (ибо где нашел ты по своим началам Богородицу деву?), для Того другое и духовное рождение. Лучше же сказать, Кто имеет не такое же бытие, тот имеет и отличное рождение.

«Какой отец не начинал быть отцом?». Тот, у Которого бытие не начиналось. А узкого началось бытие, тот начал быть и отцом. Бог Отец не впоследствии стал отцом, потому что не начинал быть Отцом: Он в собственном смысле Отец, потому что не есть вместе и Сын, равно как и Бог Сын в собственном смысле Сын, потому что не есть вместе и Отец. Ибо у нас отцы и сыны не в собственном смысле, но каждый и отец и сын, и не в большей мере отец, чем сын, и мы происходим не единственно от отца, но отца, который вместе и сын, а потому и сами делимся, постепенно становимся человеками, но какими не желали бы и рождающие и рождаемые, так что у нас остаются одни отношения, лишенные действительности.

Но ты говоришь: «Сами слова: родил и родился – что иное вводят, как не начало рождения?» Что же, если не скажем родился, но рожден от начала, чтобы удобнее было избежать твоих тонких возражений, в которых ты везде отыскиваешь время? Неужели будешь обвинять нас, что перетолковываем сколько-нибудь Писание и истину? Но всякому можно видеть, что в речениях, выражающих время, нередко ставятся времена одно вместо другого, особенно это употребительно в Божественном Писании, и не только в рассуждении времени прошедшего или настоящего, но и будущего. Например, сказано: вскую шаташася язы́цы (Пс.2:1), когда еще не шатались, и еще: в реце пройдут ногами (Пс.65:5), когда уже прошли. Продолжительно было бы перечислять все подобные речения, которые замечены людьми трудолюбивыми.

Таково рассмотренное нами их возражение. Каково же следующее? Не до крайности ли привязчиво и бесстыдно? Они говорят: «Отец, восхотев ли, родил Сына, или нехотя?» Потом оба случая, как представляется им, завязывают в узел, впрочем, не крепкий, но слабый, и продолжают: «Если нехотя, то по принуждению. Кто же принудивший, и как принужденный – Бог? А если по хотению, то Сын есть сын хотения. Как же Он от Отца?» И вместо Отца выдумывают какую-то новую матерь – хотение. У рассуждающих таким образом приятно слышать одно, а именно что, отступившись от страдания, прибегают к воле, но воля уже не страдание. Посмотрим же затем, как твердо их рассуждение. И всего лучше наперед сойтись с ними как можно ближе. Ты, который без затруднений говоришь все, что тебе захочется, сам от какого родился отца, от хотящего или от нехотящего? Если от нехотящего, то ему сделано принуждение. Какое насилие! И кто же принудивший его? Верно, не скажешь, что природа, ибо в природе – быть и целомудренным. А если от хотящего, то за несколько слогов пропал у тебя отец – ты стал сыном хотения, а не отца. Но перехожу к Богу и к тварям и вопрос твой передаю на суд твоей мудрости. Бог сотворил мир по хотению или принужденно? Если по принуждению, то и здесь насилие и насильственно действующий. А если по хотению, то лишены Бога как прочие твари, так более всех ты, изобретатель таких умозаключений, вдающийся в подобные мудрования, потому что между тварями и Творцом становится преградой посредствующее хотение. Но думаю, что иное есть хотящий и иное – хотение, иное – рождающий и иное – рождение, иное – говорящий и иное – слово, если только мы в трезвом уме. Первый есть движущий, а последнее – род движения. Поэтому то, чего хотелось, – не от хотения, потому что не всегда следует за хотением, и рожденное – не от рождения, и слышимое – не от произношения, но от хотящего, рождающего, говорящего. А что в Боге, то выше и этого всего. В Нем хотение рождать есть уже, может быть, само рождение, а не что-либо посредствующее, если только вполне дадим место хотению, а не скажем, что рождение выше хотения. Хочешь ли, сделаю применение к Богу Отцу? У тебя заимствую такую дерзость. Отец – хотящий или нехотящий Бог? И как избежать обоюдного твоего довода! Если хотящий, то когда начал хотеть? Не прежде, чем существовать. Ибо прежде его не было. Или в Нем одно хотело, а другое определялось хотением, и потому состоит Он из частей? Не будет ли и Он, по-твоему, плодом хотения? А если нехотящий, что принудило Его быть [Богом]? И как Он – Бог, если принужден, и принужден не к иному чему, а к тому самому, чтобы быть Богом?

Спрашиваешь: «Как Сын рожден?» Но как Он и сотворен, если, по-твоему, сотворен? И здесь затруднение то же. Скажешь, может быть, что сотворен волей и словом. Но ты не все еще сказал, ибо остается договорить одно: откуда воля и слово имеют власть исполнения, потому что человек не так творит. Как же сын рожден? Не важно было бы Его рождение, если бы оно было удобопостижимо и для тебя, который не знаешь собственного рождения или и постигаешь в нем нечто, но немногое и такое, что об этом стыдно и говорить, а потом почитаешь себя всезнающим. Тебе надо положить много труда, прежде чем откроешь законы отвердения, образования, явления на свет, союз души с телом, ума с душой, слова с умом, движение, возрастание, претворение пищи в плоть, чувство, память, припамятование и прочее, из чего состоишь ты, а также прежде, чем найдешь, что принадлежит обоим – душе и телу, что разделено между ними, а что они заимствуют друг у друга. Ибо в рождении положены основания всему тому, что усовершается впоследствии. Скажи же, что это за основания? Но и после этого не любомудрствуй о рождении Бога, потому что это небезопасно. Ибо если знаешь свое рождение, то из этого не следует, что знаешь и Божие. А если не знаешь своего, то, как тебе знать Божие? Ибо, сколько Бог неудобопознаваем в сравнении с человеком, столько и горнее рождение непостижимее твоего рождения. Если же Сын родился потому только, что для тебя это непостижимо, то кстати тебе исключить из ряда существ многое, чего ты не постигаешь, и притом прежде всего самого Бога. Ибо при всей своей дерзости, как ни отважно пускаешься в излишние исследования, ты не скажешь, что такое Бог. Отбрось свои течения, отделения, сечения и что еще представляешь о нетелесном естестве как о теле и тогда, может быть, представишь нечто достойное Божия рождения. Как родился? Опять с негодованием скажу то же: Божие рождение да почтено будет молчанием! Для тебя важно узнать и то, что Сын родился. А как? Не согласимся, чтобы это разумели и ангелы, не только ты. Хочешь ли, объясню тебе, как родился? Как ведают это родивший Отец и рожденный Сын. А что сверх этого, то закрыто облаком и недоступно твоей близорукости.

«Существовавшего ли Сына родил Отец или несуществовавшего?» Какое пустословие! Такой вопрос подходит ко мне и к тебе, которые, хотя были чем-то, как Левий в чреслех Авраамовых (Евр.7:10), однако же родились, а потому составились некоторым образом из сущего и не сущего. Противное этому до́лжно сказать о первобытном веществе, которое явным образом сотворено из не сущего, хотя некоторые и представляют оное не начавшим бытия. Но здесь⁹⁸ рождение сливается с бытием и оно исперва (1Ин.1:1). А потому, где найдет себе место твой отовсюду обрывистый вопрос? Есть ли что старше этого исперва, чтобы нам в этом старейшем положить бытие или небытие Сына? Ибо в обоих случаях уничтожится у нас исперва, если только когда спросим и об Отце: из сущих Он, или из не сущих? – и тебе не угрожает опасность согласиться, что или два Отца, один предсуществовавший и другой существующий, или Отец терпит одно с Сыном, то есть Сам из не сущих, вследствие твоих ребяческих вопросов и этих построек из песка, которым не устоять и при слабом ветре. А я не принимаю ни того, ни другого⁹⁹ и говорю, что нелеп вопрос, а не ответ труден. Если же тебе по правилам твоей диалектики кажется необходимым во всяком случае одно из двух признавать истинным, то дай место и моему неважному вопросу: в чем время – во времени или не во времени? Если во времени, то в каком? Что это за время сверх времени и как содержит в себе время? А если не во времени – что за чрезмерная мудрость вводить невременное время? И в этом предложении: «я теперь лгу» – уступи что-нибудь одно только, то есть признай его или истинным, или ложным (а того и другого вместе мы не уступим). Но это невозможно, ибо по всей необходимости или лгущий скажет правду, или говорящий правду солжет. Что же удивительного, как здесь сходятся противоположности, так и там обоим положениям быть ложными? А таким образом и мудрое твое окажется глупым. Но реши мне еще один загадочный вопрос. Находился ли ты сам при себе, когда рождался, находился ли при себе и теперь или и тогда не находился и теперь не находишься? Но если находился и находишься, то кто находящийся и при ком находится? Как один стал тем и другим? А если не находился и не находишься, то, как отделяешься от самого себя? И какая причина этого разлучения? Скажешь: глупо допытываться об одном, находится ли он при себе или нет, так можно говорить о других, а не о себе. Так знай же, что еще глупее доискиваться о Рожденном исперва, существовал ли Он или не существовал до рождения. Ибо так можно говорить о вещах, разделенных временем!

Но ты говоришь: «Нерожденное и рожденное не одно и тоже. А если так, то и Сын не одно с Отцом». Нужно ли говорить, что по этому умствованию явно отъемлется божество у Сына или у Отца? Ибо если нерожденность есть сущность Божия, то рожденность уже не сущность, а если последняя есть сущность, то первая – не сущность. Кто оспорит это? Итак, новый богослов, выбирай какое угодно из двух нечестивых положений, если у тебя непременная мысль не чествовать. Потом и я спрошу: в каком смысле, взяв нерожденное и рожденное, называешь их нетождественными? Если в смысле несозданного и созданного, то и я согласен, ибо безначальное и созидаемое нетождественны по естеству. А если называешь не тождественными родившего и рожденного, то положение несправедливо, потому что они по всей необходимости тождественны. Само естество родителя и его порождения требует, чтобы порождение по естеству было тождественно с родившим. Если еще так: в каком смысле берешь нерожденное и рожденное? Или разумеешь саму нерожденность и рожденность, то они не тождественны. А если разумеешь тех, кому принадлежит нерожденность и рожденность, то почему же им не быть тождественными? Глупость и мудрость не тождественны между собой, однако же бывают в одном человеке, и сущность ими не делится, но сами они делятся в той же сущности. Неужели и бессмертие, и непорочность, и неизменяемость составляют сущность Божию? Но если так, то в Боге сущностей много, а не одна, или Божество сложено из них, потому что не без сложения они в Боге, если только составляют сущности Его. Но этого не называют сущностью Божией, потому что оно бывает принадлежностью и других существ. Сущность же Божия есть то, что единому Богу принадлежит и Ему свойственно. Правда, что нерожденность приписывать Единому Богу не согласились бы те, которые вводят и нерожденное вещество и нерожденную идею (а манихейская тьма да не приближается и к мысли нашей!); впрочем, пусть она будет принадлежностью одного Бога. Что же скажешь об Адаме? Не он ли один Божие создание? Без сомнения, так. Не он ли один человек? Отнюдь. Почему же? Потому что сотворение не единственный способ к произведению человека – и рожденное есть также человек. Подобно этому, не одно нерожденное есть Бог, хотя нерожденность и принадлежит Единому Отцу. Напротив того, хотя ты и чрезмерный любитель нерожденности, допусти, что и Рожденное есть Бог, потому что и Оно от Бога. Сверх того, почему называешь сущностью Божией не утверждение существующего, но отрицание несуществующего? Ибо слово «нерожденный» показывает только, что в Боге нет рождения, а не объясняет, что такое Он по естеству, не сказывает, что такое не имеющий рождения. Итак, что же есть сущность Божия? Твоему высокоумию отвечать на это, потому что ты любопытствуешь о рождении. А для нас велико, если узнаем это и впоследствии, когда, по обетованию Неложного (Тит.1:2), рассеется в нас мгла и дебелость. Об этом да помышляют, на это да надеются очистившиеся до такой степени. Мы же осмелимся сказать одно: если велико для Отца ни от кого не происходить, то для Сына немаловажное – происходить от такого Отца, потому что, как происшедший от Не имеющего причины Своего бытия, участвует Он в славе Не имеющего причины Своего бытия, но к этому присовокупляется и рождение, которое само по себе велико и досточтимо для умов не вовсе пресмыкающихся по земле и оземленевших.

Но говорят: «Если Сын тождествен с Отцом по сущности, а Отец нерожден, то и Сын будет нерожден». Это справедливо, если нерожденность есть сущность Божия. Тогда Сын будет новое смешение – рож-денно-нерожденное. Но если эта разность не в самой сущности, то почему ты умозаключение свое выдаешь за твердое? Неужели и ты отец своему отцу, чтобы тебе, будучи тождественным с ним по сущности, ни в чем не отставать от своего отца? Не очевидно ли лучше искать нам, что такое сущность Божия (если только найдем), оставляя непреходящими личные свойства? Еще и так можешь удостовериться, что нерожденность и Бог не тождественны. Если бы они были тождественны, то следовало бы, поскольку Бог есть Бог некоторых и нерожденности, быть нерожденностью некоторых и Богу не быть Богом некоторых, потому что о совершенно тождественном и говорится подобно. Но нерожденность не есть нерожденность некоторых. Ибо чья она? А Бог есть Бог некоторых, потому что Он Бог всех. Следовательно, как же Богу и нерожденности быть тождественными? И еще: поскольку нерожденность и рожденность противоположны между собой, как обладание и лишение, то необходимо будет ввести и противоположные между собой сущности, а этого никто не допускает. Или еще: поскольку обладание первоначальнее лишения, а лишением уничтожается обладание, то сущность Сына вследствие твоих предположений не только первоначальнее сущности Отца, но даже уничтожается ею.

Какой же есть еще у них неотразимый довод, к которому, может быть, прибегнут они в заключение всего? «Если Бог не перестал рождать, то рождение несовершенно. И когда Он перестанет? А если перестал, то, без сомнения, и начал». Опять плотские говорят плотское. А я как не говорю – вечно или не вечно рождается Сын, пока не вникну тщательнее в сказанное: прежде всех холмов раждает Мя (Притч.8:25), так не вижу необходимого следствия в доказательстве. Ибо если имеющее прекратиться, по словам их, началось, то не имеющее прекратиться, без сомнения, не начиналось. А потому что скажут о душе или об ангельской природе? Если они начались, то и прекратятся. А если не прекратятся, то, как видно из их положения, и не начинались. Но они и начались, и не прекратятся. Следственно, несправедливо их положение, что имеющее прекратиться началось.

Наше учение таково: как для коня, вола, человека и для каждой вещи одного рода одно есть понятие и что подходит под это понятие, о том оно говорится в собственном смысле, а что не подходит, о том или не говорится, или говорится несобственно, – так одна есть Божия сущность, одно Божие естество, одно Божие наименование (хотя имена и различаются вследствие различных некоторых умопредставлений), и что в собственном смысле именуется Богом, то действительно есть Бог, а равно что по естеству есть Бог, то истинно именуется Богом, если только истина состоит у нас не в именах, а в вещах. Но они, как бы опасаясь, чтобы не все уже подвигнуть против истины, когда бывают к тому принуждены разумом и свидетельствами, исповедуют Сына Богом, но Богом по соименности, то есть по участию в одном наименовании.

Когда же возражаем им: а что? неужели Сын не в собственном смысле Бог, подобно тому, как животное на картине не собственно животное? И как Он Бог, если не в собственном смысле Бог? Тогда они отвечают: «Что же препятствует, чтобы одни и те же были и соименны, и именовались каждый в собственном смысле?» При этом представляют в пример пса, живущего на суше, и пса морского, которые соименны и именуются каждый псом в собственном смысле. Правда, что между соименными составляет некоторый род как подобное этому, так и иное что-нибудь, если оно, хотя и различно по естеству, впрочем, носит то же имя и равно в нем участвует. Но там, подводя под одно наименование два естества, не утверждаешь ты, наилучший, чтобы одно было лучше другого, чтобы одно предшествовало, а другое в меньшей мере было тем, чем оно называется. С ними не сопрягается ничего такого, что делало бы это необходимым. Первый пес не больше, а второй не меньше первого есть пес, то есть и морской пес – живущего на суше, и наоборот, живущий на суше – морского (да и почему или на каком основании было бы это?) – напротив того, общее наименование имеют предметы равночестные и различные. Но здесь, с понятием о Боге сопрягая досточтимость и превосходство над всякой сущностью и естеством (что принадлежит единому Богу и составляет как бы естество Божества), а потом приписав это Отцу и отняв у Сына (через что ставишь Его ниже и уделяешь Ему второстепенное чествование и поклонение), хотя на словах придаешь Ему богоподобие, на самом же деле отсекаешь у Него Божество и от соименности, заключающей в себе равенство, со злым умыслом переходишь к соименности, которой связываются вещи неравные. А, таким образом, по твоим умозаключениям человек на картине и человек живой ближе изображают Божество, нежели представленные в примере псы. Или уступи Обоим как общение в наименовании, так и равночестность естеств, хотя и признаешь Их различными, тогда уничтожатся у тебя псы, которых придумал ты в объяснение неравенства. Да и что пользы в соименности, если разделяемые тобой не будут иметь равночестности? Ибо не в доказательство равночестности, но в доказательство неравночестности, прибег ты к соименности и к псам. Можно ли больше этого изобличить в противоречие с самим собой и противление Божеству?

Если же к сказанному нами: «Отец больше Сына как Причина», присовокупив положение: «но Причина по естеству», вводят в заключение: «Отец больше Сына по естеству», то не знаю, самих ли себя больше обманывают они или тех, к кому обращают слово. Ибо не безусловно все то, что сказуется о чем-нибудь, должно быть сказуемым и подлежащего ему, но надо различать, о чем говорится и что. Иначе что препятствует и мне, сделав такое положение: Отец больше по естеству – и потом присовокупив: а что по естеству, то не всегда больше и не всегда отец, вывести из этого заключение: большее не всегда больше или отец не всегда отец. А если угодно, буду рассуждать так: Бог есть сущность, но сущность не всегда Бог, отсюда сам выведи заключение: Бог не всегда Бог. Но думаю, что это ложное умозаключение, на учебном языке обыкновенно называемое от относительного к безусловному. Ибо, когда даем им понятие о большинстве Причины по естеству, они вводят понятие о большинстве по естеству. Здесь тоже, как если бы мы сказали: такой-то человек мертв, а они сделали бы наведение просто: человек мертв.

Но как умолчать нам о том, что не меньше предыдущего сто́ит быть упомянутым? Они говорят: «Отец есть имя Божие по сущности или по действию?» – и в обоих случаях хотят завязать нас. Если скажем, что имя Божие по сущности, то с этим вместе допустим иносущие Сына, потому что сущность Божия одна и ее, как говорят они, предвосхитил уже Отец. А если – имя по действию, то очевидно признаем Сына творением, а не рождением. Ибо, где действующий, там непременно и произведение. «И может ли сотворенное быть тождественно с Сотворившим?» – скажут они с удивлением. Весьма бы уважил и я сам ваше разделение, если бы необходимо было принять одно из двух. Но справедливее будет, избежав того и другого, сделать третье положение, а именно сказать вам, премудрые, что Отец есть имя Божие не по сущности и не по действию, но по отношению, какое имеют Отец к Сыну или Сын к Отцу. Ибо эти наименования как у нас показывают близость и сродство, так и там означают соестественность Родившего с Рожденным.

Но пусть будет слово «Отец», в угодность вашу, означать и некоторую сущность, тогда, по общим понятиям и по силе этих наименований, Он введет с Собой и Сына, а не отчуждит Его. А если угодно, пусть будет именем по действию, и в этом случае не переспорите нас. Мы утверждаем, что это самое, то есть единосущие, и было действием Отца, или, иначе, понятие о таковом действии заключало бы в себе нелепость.

Видишь ли, что мы избегаем ваших ухищрений, как ни хотелось вам одолеть нас? Но поскольку мы узнали уже, сколько непреоборимы твои умозаключения и ухищренные доводы, то посмотрим, какова крепость твоих доказательств из слова Божия, если станешь убеждать нас ими.

Ибо мы и познали, и проповедуем Божество Сына, руководствуясь великими и высокими речениями. Какими же? Следующими: Бог, Слово, в начале, с началом начало: В начале бе Слово, и слово бе к Богу, и Бог бе Слово (Ин.1:1), и: с Тобой начало (Пс.103:4), и еще: призвавый ю от родов начало (Ис. 41:4)¹⁰⁰. А также наименования: Сын единородный – Единородный Сын, сый в лоне Отчи, Той исповеда (Ин.1:18); Путь, Истина, Жизнь, Свет – Аз есмь путь, истина и жизнь (Ин.14), и еще: Аз есмь свет миру (Ин.8:12); Премудрость, Сила – Христос Божия сила и Божия премудрость (1Кор.1:24); Сияние, Образ, Печать – Иже сый сияние славы и образ ипостаси Его (Евр.1:3); и еще: Образ благостыни (Прем.27:6), и еще: сего бо Отец знамена Бог (Ин.6:27); Господь, Царь, Сый, Вседержитель – и Господь одожди огнь от Господа (Быт.19:24), и еще: жезл правости, жезл царствия Твоего (Пс.44:7), и еще: Сый, и иже бе, и грядый, Вседержитель (Откр.1:8) – ясно приписываются Сыну, равно как и другие имеющие с ними одинаковую силу и принадлежащие к числу тех, из которых ни одно не есть приобретенное и впоследствии усвоенное Сыну или Духу, также как и самому Отцу, потому что Он совершен не через приращение, и не было, когда бы Он был без Слова, не было, когда бы Он был не Отец, не было, когда бы Он был не истинен, или не премудр, или не всемогущ, или лишен жизни, или светлости, или благости.

Перечисли же и ты в противоположность этим речениям те, которые отыскивает твоя неблагодарность! Таковы суть: Бог мой и Бог ваш (Ин.20:17), болий (Ин.14:28), созда (Прич.8:22), сотворил есть (Деян.2:36), святи (Ин.10:36). А если угодно, и следующие: раб (Ис.49:3), послушлив (Фил.3:7), даде (Ин.5:22; 10:29), навыче (Евр.5:8), заповеда (Ин.14:31), посла (Ин.10:36; 17:3), не может о себе что творити (Ин.5:30), или говорить (Ин.12:49), или судить (Ин.12:47), или даровать (Мф.20:23), или хотеть (Мф.20:39). А еще и те, в которых приписывается Сыну неведение (Мк.13:32), покорность (1Кор.15:28), молитва (Лк.6:12), вопрошение (Ин.11:34), преспеяние (Лк.2:52), совершение (Евр.5:9). Присовокупи, если хочешь, и более этих унизительные речения, например: спит (Мф.8:24), алчет (Мф.4:7), утруждается (Ин.4:6), плачет (Ин.11:35), находится в борении (Лк.22:4), укрывается (Ин.8:59). А может быть, обратишь ты в укоризну даже смерть и крест. Ибо не коснешься, как думаю, Воскресения и Вознесения, потому что в них найдется нечто и в нашу пользу. Но и, кроме этого, можешь собрать многое, если захочешь ты себе составить соименного и сопричтенного бога, когда у нас есть Бог истинный и равночестный Отцу.

Если и каждое из этих речений разбирать в отдельности, то нетрудно будет объяснить тебе их в смысле благочестном, устранив все, что в Писаниях служит для тебя преткновением, если только действительно ты претыкаешься, а не с намерением толкуешь криво. Вообще же речения более возвышенные относи к Божеству и к природе, которая выше страдании и тела, а речения более унизительные – к Тому, Кто сложен, за тебя истощил Себя и воплотился, а не хуже сказать, и вочеловечился, потом же превознесен, чтобы ты, истребив в догматах своих все плотское и пресмыкающееся по земле, научился быть возвышеннее и восходить умом к Божеству, а не останавливаться на видимом, возносился к мысленному и знал, где речь о естестве Божием и где о Его домостроительстве. Ибо было, когда Он, тобой ныне презираемый, был выше тебя. Ныне он человек, а был и несложен. Хотя пребыл и тем, чем был Он, однако же восприял и то, чем не был. Вначале был Он без причины, ибо что может быть причиной Бога? Но впоследствии начал бытие по причине, и причиной было спасти тебя, ругателя, который презираешь Божество за то, что Оно приняло на Себя твою грубость и посредством ума вступило в общение с плотью, и дольний человек стал Богом, после того как соединился с Богом и стал с Ним едино, потому что препобедило лучшее, дабы и мне быть богом, поскольку Он стал человеком. Он родился, но и прежде был рожден, – родился от жены, но и от Девы, – родился человечески, рожден Божески; здесь без отца, но и там без матери, а все это есть знак Божества. Он носим был во чреве, но узнан пророком, который сам был еще во чреве, и взыгрался перед Словом, для Которого получил бытие (Лк.1:44). Он повит был пеленами, но, воскресши, сложил с Себя гробные пелены. Положен был в яслях, но прославлен ангелами, указан звездой, почтен поклонением от волхвов. Как же ты находишь преткновение в видимом, не обращая внимания на умосозерцание? Он спасался бегством во Египет, но и все египетское обратил в бегство. Для иудеев не имяше ни вида, ни доброты (Ис.53:2), но для Давида красен добротою паче сынов человеческих (Пс.44:3), но на горе молниеносен и светозарнее солнца, чем и тайноводствует к будущему. Он крещен как человек, но разрешил грехи как Бог, крещен не потому, что Сам имел нужду в очищении, но чтобы освятить воды. Он был искушаем как человек, но победил как Бог, но повелевает дерзать, как Победивший мир (Ин.16:23). Алкал, но напитал тысячи, но Сам есть Хлеб животный и небесный (Ин.6:33:35). Жаждал, но и возгласил: аще кто жаждет, да приидет ко Мне, и да пиет, но и обещал, что верующие источат воды живые (Ин.7:39). Утруждался, но Сам есть упокоение труждающихся и обремененных (Мф.11:28). Его отягощал сон, но Он легок на море, но Он запрещает ветрам, но Он подъемлет утопающего Петра. Дает дань, но из рыбы, но царствует над собирающими дани. Его называют самарянином и имеющим беса, однако же Он спасает сходящаго от Иерусалима и впадшаго в разбойники (Лк.10:30), однако же Он познается бесами, изгоняет бесов, посылает в бездну легион духов и видит вождя бесовского яко молния спадша (Лк.10:19). В Него мечут камнями, но не могут взять Его. Он молится, но и внемлет молитвам. Плачет, но и прекращает плач. Спрашивает, где положен Лазарь, потому что был человек, но и воскрешает Лазаря, потому что был Бог. Он продается, и за низкую цену – за тридцать сребреников, но искупает мир, и высокой ценой – собственной Своей Кровью. Яко овча на заколение ведется (Ис.53:7), но Он – Слово, возвещаемое гласом вопиющаго в пустыни (Ис.40:3). Был мучен и язвен (Ис.59:5), но исцеляет всяк недуг и всяку язю (Мф.4:23). Возносится на древо и пригвождается, но восстановляет нас древом жизни, но спасает распятого с Ним разбойника, но омрачает все видимое. Напоевается оцтом, вкушает желчь, но кто же Он? Претворивший воду в вино, Истребитель горького вкушения, сладость и весь желание (Песн.5:16). Предает душу, но область имать паки прияти ю (Ин.10:18), но раздирается завеса, потому что горнее делается открытым, но расседаются камни, но восстают мертвые. Умирает, но животворит и разрушает смертью смерть. Погребается, но восстает. Нисходит в ад, но возводит из него души, но восходит в небеса, но придет судить живых и мертвых и подвергнуть истязанию подобные твоим слова. Если одни речения служат для тебя поводом к заблуждению, то другие да рассеют твое заблуждение!

Такой даем ответ говорящим загадочно, – даем неохотно (потому что для верных неприятно пустословить и препираться словами – для них довольно и одного противника (1Тим.5:14), однако же даем по необходимости для нападающих (потому что и лекарства существуют для болезней), чтобы узнали они, что не во всем они мудры и не неодолимы в своих излишних и упраздняющих Евангелие мудрованиях. Ибо, когда, оставив веру, предпочитаем ей силу слова, и несомненность Духа уничтожим своими вопросами, а потом слово наше побеждено будет ве-личием предметов (это же необходимо последует, когда словом движет немощное орудие – наша мысль), так что бывает? Немощь слова пред-ставляется нам недостаточностью самого Таинства, и таким образом кра-сота слова обращается в уничтожение Креста, как рассуждает об этом и Павел (1Кор.1:17). Ибо исполнение нашего учения есть вера.

Но Ты, возвещаяй соузы и разрешаяй сокровенная (Дан.5:12), наводящий и нас на разум, как сводит наросты насильственно вторгающихся учений, изменив этих наиболее, соделай из хитрословов верными и из именуемых ныне христианами! К этому и убеждаем вас, о сем и молим по Христе, примиритеся с Богом (2Кор.5:20), и Духа не угашайте (1Сол.5:19), лучше же сказать, да примирится с вами Христос и, хотя поздно, да воссияет вам Дух. Если же вы через меру упорны, то по крайней мере для себя самих спасаем Троицу и спасаемся Троицей, пребывая чисти и непреткновенни (Флп.1:10) до совершенного явления того, что для нас вожделенно, о самом Христе Господе нашем, Которому слава во веки веков. Аминь.

Ухищренные твои доводы и сплетения умозаключений достаточно поколебал я силой Духа, а также на возражения и противоположения из божественных Писаний (которыми святотатцы истины, сокрадывая смысл написанного, склоняют на свою сторону многих и возмущают путь истины) дано уже мной общее решение, и решение, сколько сам себя уверяю, для благомыслящих не неясное, а именно те речения Писания, которые более возвышенны и боголепны, приложил я к Божеству, а те, которые более низки и человекообразны, отнес к новому нас ради Адаму и к Богу, соделавшемуся страждущим борьбе с грехом. Но, поспешая словом, не рассмотрел я каждого из таковых речений в отдельности. Поскольку же ты, чтобы не увлечься толкованиями, имеющими вид вероятности, требуешь кратких решений и на эти, то, для облегчения памяти, разделив числами, подведу их под общий обзор.

Первое и особенно готовое у них изречение есть следующее: Господь созда мя начало путей Своих в дела Своя (Притч.8:22). Как отвечать на это? Не станем ни обвинять Соломона, ни отвергать прежнего за по-леднее его падение, ни толковать, что здесь представлена говорящей Премудрость, то есть то ведение и тот художнический ум, по которым все сотворено. Ибо Писание олицетворяет многие, даже и бездушные, вещи, например: море рече то и то (Ис.23:4) и бездна рече: несть во мне (Иов 28:14), также небеса представлены поведающими славу Божию (Пс.18:1), и мечу повелевается нечто (Зах.13:7), горы и холмы вопрошаются о причинах взыграния (Пс.113:6). Но не будем отвечать подобным этому образом, хотя некоторые прежде нас и выдавали это за нечто твердое. Напротив того, положим, что это слова самого Спасителя – истинной Премудрости, рассмотрим их несколько внимательнее. Какое из существ не имеет причины? Божество. Ибо никто не скажет нам причины Бога, иначе она была бы первоначальнее самого Бога. Но какая причина тому, что Бог ради нас приемлет человечество? Та, чтобы все мы были спасены. Ибо какой быть иной причине? Итак, поскольку здесь находим и слово созда, и другое ясное речение – раждает мя (Притч.8:25), то объяснение просто. Сказанное с присовокуплением причины припишем человечеству, а сказанное просто, без присовокупления причины, отнесем к Божеству. Но не слово ли созда сказано с присовокуплением причины? Ибо Соломон говорит: созда мя начало путей Своих в дела Своя. Дела же рук Его истина и суд (Пс.110:7), для которых помазан Он Божеством, потому что это помазание относится к человечеству. Но слово раждает мя, употреблено без присовокупления причины, иначе укажи, что к нему прибавлено. Итак, кто будет спорить, что Премудрость назы-вается творением по рождению дольному и рождаемое – по рождению первому и более непостижимому?

Из этого происходит и то, что Сыну дается наименование раба, благослужаща многим (Ис.53:11), и что Ему велие есть еже назватися рабом Божиим (Ис.49:6). Ибо действительно для нашего освобождения послужил Он плоти, рождению, немощам нашим и всему, чем спас содержимых под грехом. А для низости человека что выше того, чтобы соединиться с богом и через такое соединение стать Богом и столько быть посещену Востоку свыше (Лк.1:78), чтобы и раждаемое свыше нареклось Сыном Вышнего (Лк.1:35) и даровано было Ему имя, еже паче всякого имене (а это что иное, как не то же, что быть Богом?), чтобы всякое колено поклонилось (Флп.2:9–10). Истощившему Себя за нас и образ Божий сорастворившему с зраком раба, чтобы разумел весь Дом Израилев, яко и Господа и Христа Его Бог сотворил есть (Деян.2:36)? Ибо это было как по действию Рожденного, так и по благоволению Родителя.

А что занимает второе место между важнейшими для них и непреоборимыми речениями? Подобает бо Ему царствовати, Дóндеже, и проч. (1Кор.15:25), небеси прияти до лет устроения (Деян.3:21) и иметь седение одесную до покорения врагов (1Евр.1:13). Что же после того? Перестанет царствовать? Сойдет с небес? Кто же и по какой причине положит конец Его царствованию? Какой ты дерзкий и не терпящий над собой царя толкователь! Впрочем, и ты знаешь, что царствию Его не будет конца (Лк.1:33). Но впадаешь в заблуждение по незнанию, что слово дондеже не всегда противополагается будущему времени, а, напротив того, означая время до известного предела, не исключает и последующего за этим пределом. Иначе (не говорю о другом чем) как будешь разуметь слова: буду с вами до скончания века (Мф.28:20)? Неужели так, что после этого не будет Он с нами? Что за рассуждение! Но ты погрешаешь не от одного это незнания, но и от того, что не различаешь значений. Сын именуется царствующим – в одном смысле, как Вседержитель и Царь хотящих и нехотящих, а в другом – как приводящий нас к покорности и подчинивший Своему царствию тех, которые добровольно признаем Его Царем. И царствию Его, если разуметь его в первом значении, не будет конца, а если разуметь во втором, будет ли какой конец? Тот, что нас, спасенных, примет под руку Свою (ибо покорившихся нужно ли еще приводить к покорности?), а потом восстанет судяй земли (Пс.93:3) и отделит спасаемое от погибающего; потом станет Бог посреди богов спасенных, чтобы рассудить и определить, кто такой достоин славы и обители. Присовокупи к этому и ту покорность, какой ты покоряешь Сына Отцу! Что говоришь? Разве Сын не покорен теперь? Но, будучи с Богом, Он совершенно должен покорствовать Богу. Или о каком разбойнике и противнике Божием слово у тебя? Напротив того, возьми во внимание следующее. Как за меня назван клятвою (Гал.3:13). Разрешающи мной клятву, и грехом (2Кор.5:21). Вземляй грех мира (Ин.1:29), и Адам из ветхого делается новым, так и мою непокорность, как Глава целого тела, делает Он Своей непокорностью. Поэтому, доколе я непокорен и мятежен своими страстями и тем, что отрекаюсь от Бога, дотоле и Христос единственно по мне называется непокорным. А когда все будет покорено Ему (покорится же, поскольку познает Его и переменится), тогда и Он, приведя меня, спасенного, исполнит Свою покорность. Ибо в этом именно, по-моему, по крайней мере рассуждению, состоит покорность Христова в исполнении воли Отчей. Покоряет же и Сын Отцу и Отец Сыну, поскольку Один действует, а Другой благоволит (как сказано мной прежде). И, таким образом, Покоривший представляет покоренное Богу, усвояя Себе нашу покорность.

Такое же, кажется мне, значение имеют слова: Боже, Боже мой, вонми Ми, векую оставил Мя ecи (Пс.21:1)? Ибо не Сам Он оставлен или Отцом или собственным Божеством, Которое (как думают некоторые) убоялось будто бы страдания и потому сокрылось от страждущего (кто принудил Его или вначале родиться на земле, или взойти на крест?), но (как говорил уже я) в лице Своем изображает нас. Мы были прежде оставлены и презренны, а ныне восприяты и спасены страданиями Бесстрастного. Подобно этому, усвояет Он Себе и наше неразумие и нашу греховность, как видно из продолжения Псалма, потому что двадцать первый Псалом явно относится ко Христу.

Под тот же взгляд подходит и то, что Он навыче послушанию от сих, яже пострада, а также Его вопль, слезы, молитва, услышание и благоговеинство (Евр.5:7–8) – все это совершается и чудесным образом совокупляется от нашего лица. Сам Он, как Слово, не был ни послушлив, ни непослушлив (так как то и другое свойственно подчиненным и второстепенным, и одно – добронравным, а другое – достойным наказания), но, как зрак раба (Фил.2:7), снисходит к сорабам и рабам, приемлет на себя чужое подобие, представляя в Себе всего меня и все мое, чтобы истощить в Себе мое худшее, подобно тому как огонь истребляет воск, или солнце – земной пар, и чтобы мне, через соединение с Ним, приобщиться свойственного Ему. Поэтому собственным Своим примером возвышает Он цену послушания и испытывает его в страдании, потому что недостаточно бывает одного расположения, как недостаточно бывает и нам, если не сопровождаем его делами, ибо дело служит доказательством расположения. Но, может быть, не хуже предположить и то, что Он подвергает испытанию наше послушание и все измеряет Своими страданиями, водясь искусством Своего человеколюбия, дабы собственным опытом дознать, что для нас возможно и сколько дблжно с нас взыскивать и нам извинять, если при страданиях принята будет во внимание и немощь. Ибо если и Свет, Который, по причине покрова¹⁰¹, светит во тьме (Ин. 1:5), то есть в этой жизни, гоним был другой тьмой (разумею лукавого и искусителя), то тем более потерпит это по своим немощам тьма¹⁰². И что удивительного, если мы, когда Свет совершенно избежал, бываем несколько настигаемы? По правому об этом рассуждению, для Него более значит быть гонимым, нежели для нас быть настигнутыми. Присовокуплю к сказанному еще одно место, которое приходит мне на память и очевидно ведет к той же мысли, а именно: в немже бо пострада, Сам искушен быв, может и искушаемым помощи (Евр.2:18).

Будет же Бог всяческая во всех (1Кор.15:23) во время восстановления (Деян.3:21), то есть не один Отец, совершенно разрешивший в Себя Сына, как свечу, которая извлечена на время из большого костра, а потом опять в него вложена (савеллиане не соблазнят нас таким изречением), но всецелый Бог, притом когда и мы, которые теперь, по своим движениям и страстям, или вовсе не имеем в себе Бога, или мало имеем, перестанем быть многим, но соделаемся всецело богоподобными, вмещающими в себе всецелого Бога и Его единого. Вот то совершенство, к которому мы поспешаем! И о нем-то особенно намекает сам Павел. Ибо, что говорит он здесь неопределенно о Боге, то в другом месте ясно присваивает Христу. В каких же словах? – Идеже несть еллин, ни иудей, обрезание и необрезание, варвар и скиф, раб и свободь, но всяческая и во всех Христос (Кол. 3:11).

В третьем месте поставь речение: болий (Ин.14:23), и в четвертом: Богу Моему и Богу вашему (Ин.20:17).

Если бы сказано было: болий, но не сказано: равен (Ин.5:18–21), то это речение имело бы, может быть, у них некоторую силу. Когда же находим то и другое сказанным ясно, что возразят эти неустрашимые? Чем подкрепятся? Как согласят несоглашаемое? Ибо невозможно, чтобы одно и то же в рассуждении одного и того же и в одинаковом отношении было и больше и равно. Не явно ли, что Отец больше Сына по причинности и равен по естеству? А это исповедуем мы весьма здравомысленно. Разве иной, подвизаясь еще крепче за наше учение, присовокупит: имеющее бытие от такой Причины не меньше Не имеющего причины, ибо что от Безначального, то причастно славы Безначального, а поэтому присовокупляется и рождение, которое для имеющих ум само по себе важно и досточтимо. Но мысль, что Отец больше Сына, рассматриваемого по человечеству, хотя справедлива, однако же маловажна. Ибо что удивительного, если Бог больше человека?

Таков наш ответ да будет тем, которые много кричат о слове: болий, о слове же Бог скажем: Отец называется Богом не Слова, но видимого (ибо как быть Богом Того, Кто в собственном смысле Бог), равно как и Отцом невидимого, но Слова. Ибо во Христе два естества, а потому в отношении к обоим естествам имена: Бог и Отец – употребляются частью собственно, частью же не собственно и противоположно тому, как говорится это о нас, потому что Бог есть наш Бог собственно, но Отец наш – не собственно. И это-то самое, то есть сочетание имен, и притом имен, из которых одни другими заменяются по причине соединения естеств, вводит в заблуждение еретиков. А доказательством такого замечания служит то, что, когда естества различаются в понятиях, тогда разделяются и имена. Послушай, как говорит Павел: Бог Господа нашего Иисуса Христа, Отец славы (Еф.1:17). Бог Христа, а славы Отец, хотя то и другое – одно, но не по естеству, а по совокупности их. Что может быть яснее этого?

В-пятых, считай речения, по которым Сын приемлет жизнь или суд (Ин.5:26–27), или наследие народов (Пс.2:8), или власть всякия плоти, или славу, или учеников (Ин.17:2:6, 22), или тому подобное. И это относится к человечеству. А если припишешь и Богу, не будет несообразности, потому что припишешь не как приобретенное, но как от начала принадлежавшее, и притом по естеству, а не по благодати.

В-шестых, положи речение: не может Сын творити о Себе ничесоже, аще не еже видит Отца творяща (Ин.4:19). В рассуждении этого до́лжно заметить, что слова: может и не может – не в одном смысле употребляются, но многозначительны. Иное называется невозможным по недостатку сил в известное время и на известное действие, например ребенок не может бороться, щенок – видеть или драться с таким-то, но со временем будет, может быть, и бороться, и видеть, и драться с таким-то, хотя с другим драться и тогда останется для него невозможным. Иное бывает невозможным в большей части случаев, например: не может град укрытися верху горы стояй (Мф.5:14). Но в ином случае мог бы он и укрыться, если бы загорожен был большой горой. Иное невозможно по несообразности, например: еда могут сына ее брачии поститися, елико время в доме жених (Мф.9:15; Мк.3:19), или телесно видимый Жених (ибо в Его присутствие время не злостраданий, но веселья), или умосозерцаемое Слово (ибо должны ли телесно поститься очищенным Словом?). Иное невозможно по недостатку воли, например: не можасте ту сотворить знамений, за неверствие приемлющих (Мк.11:5–6). Поскольку при исцелениях нужны и вера врачуемых, и сила врачующего, то по недостатку одного делалось невозможным и другое. Но не знаю, не причислить ли и этого к невозможному по несообразности? Ибо несообразно было бы исцелить поврежденных неверием. Невозможность по недостатку воли выражается также в словах: не может мир ненавидети вас (Ин.7:7) – и: како можете добро глаголати, зли суще (Мф.12:34)? Ибо почему было бы невозможно то или другое, если не потому, что нет на это воли? А иногда называется невозможным и то, что, хотя невозможно по природе, однако же могло бы стать возможным по воле Божией, например: невозможно тому же человеку родитися второе (Ин.3:4), и невозможна игла, принимающая в себя верблюда (Мф.10:24). Ибо что препятствовало бы и этому быть, если бы стало то угодно Богу? Но вне всех этих невозможностей совершенно невозможное и несбыточное, и оно-то составляет предмет настоящего изыскания. Как признаем невозможным, чтобы Бог был зол или не существовал (это показывало бы в Боге бессилие, а не силу), или чтобы существовало несуществующее, или чтобы дважды два было вместе и четыре и десять, так невозможно и ни с чем не совместимо, чтобы Сын творил что-либо такое, чего не творит Отец. Ибо все, что имеет Отец, принадлежит Сыну, как и наоборот, принадлежащее Сыну принадлежит Отцу. Итак, ничего нет собственного, потому что все общее. И само бытие у Них общее и равночестное, хотя бытие Сына и от Отца. Потому и говорится: Аз живу Отца ради (Ин.6:57) не в том смысле, что жизнь и бытие Сына поддерживаются от Отца, но в том, что Сын от Отца существует довременно и беспричинно. Что же значат слова: как видит творящего Отца, так и творит? Неужели и здесь то же, что видим в списывающих картины или письмена, которые не иначе могут написать верно, как смотря на подлинник и им руководствуясь? Возможно ли Премудрости иметь нужду в Учителе, или то одно и делать, чему научена? Как же творит или творил Отец? Неужели Он создал другой мир прежде настоящего и создаст будущий, а Сын, смотря на них, как настоящий создал, так и будущий создаст? Итак, по этому рассуждению четыре мира: два – творение Отца, и два – творение Сына. Какое неразумие! Но Сын очищает проказы, освобождает от бесов и болезней, животворит мертвых, ходит по морю и совершает все прочее, что Им сотворено: над кем же и когда совершал это прежде Сына Отец? Не явно ли, что одни и те же дела Отец пред- начертывает, а Слово приводит в исполнение, не рабски и слепо, но с ведением и владычественно, точнее же сказать, отечески. Так понимаю я слова: что сотворено бывает Отцом, сия и Сын такожде творит, не в подражание сотворенному, но по равночестию власти. И это означается, может быть словами: доселе и Отец делает и Сын (Ин.5:17), в которых, впрочем, разумеется не одно сотворение, но также домостроительство и сохранение сотворенного, как видно из слов: творит ангелы Своя духи и основывает землю на тверди ея (Пс.103:4–5), тогда как земля водружена и ангелы сотворены однажды; также утверждает гром и созидает ветер (Ам.4:13), тогда как закон для них дан однажды, действие же ныне постоянно продолжается.

В-седьмых, считай речение, что Сын сошел с небеси, не да творити волю Свою, но Пославшего (Ин.6:18). Если бы сказано было не самим Снисшедшим, то мы ответили бы, что слова эти произнесены от лица человека, не какого разумеем мы в Спасителе (Его хотение, как всецело обоженное, не противно Богу), но подобного нам, потому что человеческая воля всегда следует, но весьма часто противоречит и противоборствует воле Божией. Ибо так понимаем и слова: Отче, аще возможно, да мимо идет от Мене чаша сия: обаче не якоже Аз хощу, но да превозможет воля Твоя (Мф.36:39), да и невероятно, чтобы Христос не знал, что возможно, и что нет, чтобы стал противополагать одну волю другой. Но поскольку это речь Воспринявшего (что значит слово снисшедший), а не восприятого, то дадим следующий ответ: это говорится не потому, что собственная воля Сына действительно есть отличная от воли Отца, но потому, что нет такой воли, и смысл, заключающийся в словах, таков: «Не да творю волю Мою, потому что у Меня нет воли, отдельной от Твоей воли, но есть только воля общая и Мне и Тебе. Как Божество у Нас одно, так и воля одна». И не много таких выражений, в которых говорится вообще и не утвердительно, но отрицательно. Например: не в меру бо дает Бог Духа (Ин.3:34), между тем как ни Бог не дает, ни Дух неизмеряем, потому что Бог не измеряется Богом. И еще: ниже грех мой, ниже беззаконие мое (Пс.58:4), тогда как речь не о действительном грехе, но о таком, которого нет. Также: не ради правд наших, яже сотворихом (Дан.9:18), то есть потому, что мы не сотворили правды. То же самое открывается и из последующего. Ибо что называется волей Отца? Да всяк веруяй в Сына спасен будет и сподобится последнего воскресения (Ин.6:40). Неужели же на это есть воля Отца, а воли Сына нет? Или и то не по воле Сына, что о Нем благовествуют или в Него веруют? Но кто этому поверит? Иначе такую же имеет силу и то, что слово, слышимое от Сына, несть слово Сына, но Отца (Ин.14:24). Но, с какой стороны ни смотрю, не могу найти, а думаю, не найдет и другой кто, каким бы образом общее было собственностью кого-либо одного. Если так будешь рассуждать о воле, то рассуждение твое будет правильно и весьма благочестиво, в чем я уверяю и что подтвердит всякий благомыслящий.

В-восьмых, представляют они изречения: да знают Тебе единого истинного Бога, и Его же послал ecи, Иисус-Христа (Лк.17:3). И: никто же благ, токмо един Бог (Лк.18:19). Но мне кажется, что весьма легко дать на это решение. Ибо если слова: единаго истинного – приложить к Отцу, то какое дашь место самосущей Истине? А если таким же образом понимать будешь речения: единому премудрому Богу (1Тим.1:7); единому, имеющему бессмертие, во свете живущему неприступнем (1Тим.6:16); царю веков, нетленному, невидимому, единому премудрому Богу (1:18), то погибнет у тебя Сын, осужденный на смерть, или на тьму, или на то, чтобы не быть ни премудрым, ни царем, ни невидимым, ни, что главнее всего, вовсе Богом. А вместе с прочим, как не утратить Ему и благости, которая преимущественно принадлежит единому Богу? Но думаю, что слова: единаго истинного Бога – сказаны в отличие от богов несуществующих, но нарицаемых богами. Ибо не было бы присовокуплено: и Его же послал ecu Иисус – Христа, если бы речение: истинного Бога – противополагалось Христу, а не вообще шла речь о Божестве. Слова же: никтоже благ – заключают в себе ответ вопрошающему законнику, который признавал благость во Христе как в человеке. Он говорит, что благо в высочайшей степени принадлежит единому Богу, хотя и человек называется благим, например: благий человек от благаго сокровища износит благое (Мф.12:35). И: дам царство лучшему (букв, благому) паче тебе (1Цар.15:28) – говорит Бог Саулу, имея в виду Давида. Также: ублажи Господи благия (Пс.124:4). Сюда же относятся места, где похвалены те из нас, которых достигли потоки первого Блага, хотя и не непосредственно. Итак, если я убедил тебя, то хорошо, а если нет, что скажешь, по своим предположениям, в ответ утверждающим, что в других местах Писания Сын называется единым Богом? А где именно? В следующих словах: Сей Бог твой, не вменится ин к Нему, и вскоре потом: посем на земи явися, и с человеки поживе (Вар.3:36:38). Что это сказано не об Отце, а о Сыне, это показывает последнее присовокупление. Ибо Сын сообщался с нами телесно и пребывал с дольними. Если же одержит верх та мысль, что это сказано не против мнимых богов, а против Отца, то в рассуждении Отца будем побеждены тем самым, что старались противопоставить Сыну. Но что может быть бедственнее и вреднее того, как уступить над собой такую победу?

В-девятых, указывают следующее речение: всегда жив сый во еже ходатайствовати о нас (Евр.7:25). Что же? И весьма таинственно и весьма человеколюбиво! Ибо ходатайствовать – значит здесь не отмщения искать, по обычаю многих ходатаев (что было бы некоторым образом унизительно), но молить за нас в качестве посредника, как и о Духе говорится, что он ходатайствует о нас (Рим.8:26). Един бо есть Бог, и един Ходатай Бога и человеков, человек Иисус Христос (1Тим.2:5) Ибо Он, как человек (потому что еще с телом, какое воспринял), и ныне молится о моем спасении, пока не соделает меня богом, силой Своего человечества, хотя к тому не разумеваем Его по плоти (2Кор.5:16), – понимаю под этим плотские немощи и все наше, кроме греха. Так и ходатая имамы Иисуса (1Ин.2:1) не в том смысле, что Он унижается за нас перед Отцом и рабски припадает (да будет далека от нас такая подлинно рабская и недостойная Духа мысль! Не свойственно и Отцу этого требовать, и Сыну терпеть это, да и несправедливо думать так о Боге), но в том, что, пострадав за нас как человек, убеждает этим нас к терпению как Слово и Советник. Это разумею я под именем ходатайства.

В-десятых, ставится у них неведение и то, что никто не знает последнего дня или часа, ни сам Сын, только Отец (Мк.13:32). Но как чего-либо из сущих не знать Премудрости, Творцу веков, Совершителю и Обновителю, Тому, Кто есть конец всего сотворенного и так же знает Божие, как дух человека знает, яже в нем (1Кор.2:11)? Ибо что совершеннее такого знания? Да и как Сыну, Который подробно знает, что будет перед последним часом, и как бы во время конца не знать самого конца? Это походило бы на загадку и равнялось тому, как если бы сказать о ком, что он подробно знает находящееся перед стеной, но не знает самой стены или хорошо знает конец дня, но не знает начала ночи, хотя знание об одном необходимо влечет за собой знание о другом. Ибо для всякого явно, что Сын знает как Бог, приписывает же себе незнание как человек, но поскольку только видимое может быть отделяемо от умопредставляемого. Такую мысль подает и то, что наименование Сына поставлено здесь отрешенно и безотносительно, то есть без присовокупления, чей Он Сын, чтобы разумели мы неведение в смысле более сообразном с благочестием и приписывали его человечеству, а не Божеству. Итак, если достаточно этого объяснения, остановимся на нем и не будем входить в дальнейшие исследования, а если нет, представим и второе толкование. Как все прочее, так и ведение важнейших тайн относи к Причине из уважения к Родителю. Но мне кажется, что и тот составил себе не низкое понятие, кто с одним из наших любословов стал бы читать это место так: и Сын не по иному чему знает день или час, как потому, что знает Отец. Ибо какое из этого заключение? Поскольку знает Отец, а поэтому знает и Сын, то явно, что ни для кого это не известно и не достижимо, кроме первой Причины.

Оставалось бы объяснить нам те места, в которых говорится, что Сыну заповедано (Ин.14:3), что им соблюдены заповеди (Ин.15:10), что Сын угодная Отцу всегда творит (Ин.8:24), а также те, в которых приписывается Сыну совершение (Евр.5:9), Вознесение (Деян.2:33), навыкновение от сих, яже пострада, послушанию (Евр.5:8), первосвященство (Евр.9:4), приношение (Еф.5:2), моление к Могущему спасти Его от смерти (Евр.6:7), борение, кровавый пот (Лк.22:44), молитва и другое этому подобное: оставалось бы, говорю, объяснить эти места, если бы не было очевидно для всякого, что речения эти относятся к естеству, которое подлежит страданиям, а не к естеству, которое неизменяемо и выше страданий. И, как о противоположных речениях сказано столько, что может служить это некоторым корнем и указанием для искусства обработать предмет совершеннее, так, может быть, стоит труда и сообразно со сказанным до сих пор не оставить без рассмотрения наименования Сына (которые и многочисленны, и взяты от различных умопредставлений о Сыне), но объяснить значение каждого и открыть тайну имен. Начать же это до́лжно со следующего.

Божество неименуемо. Не один разум показывает это, но, сколько можно догадываться, мудрейшие и древнейшие из Евреев. Ибо те, которые почтили Божество особенными начертаниями и не потерпели, чтобы теми же буквами были писаны и имя Божие, и имена тварей, которые ниже Бога, чтобы Божество даже и в этом с ними было не сообщимо, могли ли когда решиться рассеивающимся голосом произнести имя естества неразрушаемого и единственного? Как никто и никогда не вдыхал в себя всего воздуха, так ни ум не вмещал совершенно, ни голос не обнимал Божией сущности. Напротив, к изображению Бога заимствуя некоторые черты из того, что окрест Бога, составляем мы какое-то неясное и слабое, по частям собранное из того и другого представление, и лучший у нас богослов не тот, кто все нашел (эти узы¹⁰³ не вместят в себя всего!), но тот, чье представление обширнее и кто образовал в себе более полное подобие или отпечаток (или как бы ни назвать это) истины. Поэтому, сколько для нас удобопостижимо, наименования: Сый и Бог – суть некоторым образом наименования сущности, особливо же таково имя Сый, не потому только, что Вещавший Моисею на горе, когда вопрошен был о имени, как именовать Его, Сам нарек Себе имя это и повелел сказать народу: Сый посла мя (Исх.3:14), но и потому, что наименование это находим наиболее свойственным Богу. Ибо имя Teos (Бог), которое искусные в корнесловии производят от teein (бежать) или aisein (жечь), по причине приснодвижимости и силы истреблять худое (почему Бог именуется и огнем истребляющим – Втор.4:24), есть имя относительное, а не отрешенное, подобно как и имя Господь, которое также принадлежит к наименованиям Божиим. Ибо сказано: Аз есмь Господь Бог, сие Мое есть имя (Ис.42:8), также: Господь имя Ему (Ам.4:13). Но мы ищем имени, которым бы выражалось естество Божие или самобытность и бытие, ни с чем другим не связанное. А имя Сый действительно принадлежит собственно Богу, и всецело Ему одному, а не кому-либо прежде и после Него, потому что и не было и не будет чем-либо ограничено или пресечено. Что касается других имен Божиих, то некоторые очевидным образом означают власть, а другие – домостроительство, и последнее – частью до воплощения, частью по воплощении. Например: Вседержитель и Царь или славы (Пс.23:10), или веков (1Тим.1:17), или сил, или возлюбленного (Пс.67:13), или царствующих (1Тим.6:15), и Господь Саваоф или, что то же, Господь воинств¹⁰⁴ (Ис.3:15), или сил (Ам.6:8), или господствующих (1Тим.6:15), – явным образом суть имена власти. А Бог еже спасати (Пс.67:21), Бог или отмщений (Пс.93:1), или мира (Рим.10:20), или правды (Пс.4:2), Бог Авраама, Исаака, Иакова (Исх.3:6) и всего духовного Израиля, который видит Бога, суть имена домостроительствам. Поскольку нами управлять можно посредством страха, наказаний, надежды спасения, а также славы и через упражнение в добродетелях, то отсюда заимствованы предыдущие имена, и имя Бога отмщений назидает в нас страх, имя Бога спасений – надежду, и имя Бога добродетелей – подвижничество, чтобы преуспевающий в чем-либо из сказанного, как бы нося в себе Бога, тем более поспешал к совершенству и сближению с Богом посредством добродетелей. Сверх того имени эти суть общие наименования Божества; собственное же имя Безначального есть Отец, безначально Рожденного – Сын и нерожденно Исшедшего или Исходящего – Дух Святой.

Но перейдем к именованиям Сына, о которых и предположено говорить в слове. Мне кажется, что Он именуется:

Сыном, потому что он тождествен с Отцом по сущности, и не только тождествен, но и от Отца.

Единородным (Ин.1:18), потому что Он не только Единый из Единого и единственно Единый, но и единственным образом, а не как тела.

Словом (Ин.1:1), потому что Он так относится к Отцу, как слово, к уму, не только по бесстрастному рождению, но и по соединению с Отцом и потому, что являет Его. А иной сказал бы, может быть, что относится к Отцу как определение к определяемому, потому что и определение называется словом. Ибо сказано, что познавший (таково значение слова видевший (Ин.14:9)) Сына познал Отца, и Сын есть сокращенное и удобное выражение Отчего естества, так как и всякое порождение есть безмолвное слово родившего. Но не погрешит в слове, кто скажет, что Сын именуется Словом как соприсущий всему сущему. Ибо что стоит не Словом?

Премудростью (1Кор.1:25) как ведение Божеских и человеческих дел. Ибо Сотворившему возможно ли не знать законов сотворенного Им?

Силой (1Кор.1:25) как Охранитель тварей и Податель сил к продолжению бытия.

Истиной (Ин.14:6) как единое, а не множественное по естеству (ибо истинное единственно, а ложь многолична), как чистая печать и нелживейший образ Отца.

Образом (2Кор.4:4) как Единосущный, и потому что Он от Отца, а не Отец от Него, ибо сама природа образа состоит в том, чтобы быть подражанием первообразу и тому, чьим называется он образом. Впрочем, здесь более обыкновенного образа. Ибо там и недвижимое бывает образом движимого, а здесь живого Бога живой Образ, более имеющий с Ним сходства, нежели Сиф с Адамом и всякое порождение с родившим. Ибо такова природа существ простых, что они не могут в одном сходствовать, а в другом не сходствовать – напротив, целое бывает изображением целого, и притом более похожим, нежели слепок.

Светом (Ин.8:12) как светлость душ, очищенных в уме и жизни. Ибо если неведение и грех – тьма, то ведение и жизнь Божественная – свет.

Жизнью (Ин.14:6), потому что Он свет, опора и осуществление всякой разумной природы. О нем бо живем и движемся и есмы (Деян.17:28) по двоякой силе вдохновения, и по дыханию жизни, которое вдохнул Он во всех, и по Духу Святому, Которого дает вмещающим и по мере того, как отверзаем уста разумения.

Правдой (1Кор.1:30), потому что разделяет по достоинству, правдиво судит и тех, которые под Законом, и тех, которые под Благодатью, и душу и тело, чтобы одна начальствовала, а другое состояло под начальством, чтобы лучшее владычествовало над худшим, а худшее не восставало против лучшего.

Освящением (1Кор.1:30) как чистота, чтобы Чистое вмещаемо было чистотой.

Избавлением (1Кор.1:30) как освобождающий нас, содержимых под грехом, как давший Себя за нас в искупление, в очистительную жертву за вселенную.

Воскресением (1Ин.11:25) как переселяющий нас отсюда и умер-щвленных грехом вводящий в жизнь.

Эти имена принадлежат еще вообще и Сущему выше нас, и Сущему ради нас; собственно же нам свойственные и принадлежащие восприня-тому Им человечеству следующие:

Человек (1Тим.2:5), чтобы Невместимый иначе для телесного, по причине необъемлемости естества, не только сделался вместимым через тело, но и освятил Собой человека, сделавшись как бы закваской для целого смешения, всего человека освободил от осуждения, соединив с Собой осужденное, став за всех всем, что составляет нас, кроме греха, – телом, душою, умом – всем, что пронизала смерть. А общее из всего этого есть человек, по умосозерцаемому видимый бог.

Сын человеческий (Ин.3:18) и через Адама, и через Деву, от которых родился (от одного как от Праотца, от другой как от Матери) и по закону и сверх законов рождения.

Христос – по Божеству, ибо само помазание освящает человечество не действием своим, как в других помазанниках, но всецелым присутствием Помазующего. И следствие этого помазания – то, что Помазующий именуется человеком, а помазуемое делается Богом.

Путь (Ин.14:6) – как через Себя ведущий нас.

Дверь (Ин.10:9) – как вводитель.

Пастырь (Ин.10:11) – как вселяющий на месте злачне, воспитывающий на воде покойне (Пс.22:2), защищающий от зверей, обращающий заблудшего, отыскивающий погибшего, обвязывающий сокрушившегося, сберегающий крепкого (Иез.34:4) и вещаниями пастырского искусства собирающий в тамошнюю ограду.

Овча (Ис.53:7) – как заклание.

Агнец (1Пет.1:19) – как совершенный.

Архиерей (Евр.4:14) – как дарующий нам доступ.

Мелхиседек (Евр.7:3) – как рожденный без матери по естеству высшему нашего и без отца – по естеству нашему, как не имеющий родословия по горнему рождению, ибо сказано: род Его кто исповесть (Ис.53:8), как царь Салима, то есть как царь правды и как приемлющий десятину от патриархов. Имеешь перед собой наименования Сына. Шествуй по ним: если они высоки, то шествуй божественно, а если те-лесны, то – снисходительно, лучше же сказать, совершенно божественно, чтобы и тебе стать богом, восшедшим от земли через сшедшего ради нас свыше. А более всего и прежде всего наблюдай сказанное и не погрешишь в высоких и низких наименованиях. Иисус Христос вчера и днесь телесно, тот же духовно и во веки (Евр.13:8).

Таково слово о Сыне, и так избежало побивающих камнями, прошед посреди их (Ин.8:59), потому что слово не побивается камнями, но само, когда хочет, и камнями, и пращой поражает зверей, то-есть учения, с злым умыслом приступающие к горе! Теперь спрашивают: «Что же скажешь о Святом Духе? Откуда вводишь к нам чуждого и незнаемого по Писанию Бога?» И это говорят даже те, которые умеренно рассуждают о Сыне! Ибо что видим в дорогах и реках, которые и отделяются одна от другой, и вместе сходятся, то, по переизбытку нечестия, бывает и здесь; разнствующие в одном соглашаются в другом, отчего невозможно до подлинности узнать, что приемлется ими согласно и что оспаривается.

Правда, что слово о Духе не без затруднений не только потому, что противники, обессиленные словами о Сыне, тем с большим жаром борются против Духа (а им непременно надо в чем-нибудь нечествовать, иначе и жизнь для них без жизни), но и потому, что мы сами, подавленные множеством вопросов, находимся в таком же положении, в каком бывают люди, которые теряют охоту к пище, как скоро одна снедь возбудила в них к себе отвращение. Как для них равно неприятна всякая пища, так и для нас – всякое слово. Впрочем, подаст Дух, и слово потечет, и Бог прославится. Но тщательно разыскивать и разбирать, в скольких значениях берутся и употребляются в Божественном Писании слова Дух и Святый, собирать свидетельства в пользу умозрения и доказывать, что, кроме этого, в особенном смысле берется речение, составляемое из обоих этих слов, именно: Дух Святый – предоставляю другим, которые любомудрствовали об этом и для себя и для нас, так как и мы любомудрствуем об этом для них. А сам обращусь к продолжению слова.

Те, которые негодуют на нас за Духа Святого, будто бы вводим какого-то чуждого и сопричисляемого Бога, и которые крепко стоят за букву, пусть знают, что они убоялись страха, где нет страха (Пс.13:5), и пусть ясно уразумеют, что их привязанность к букве есть только прикровение нечестия, как вскоре окажется, когда по мере сил опровергнем их возражения. А мы так смело верим Божеству Духа, Которому и поклоняемся, что, относя к Троице одни и те же речения (хотя это и кажется для иных несколько дерзновенным), начнем богословие так: Бе свет истинный, иже просвещает всякаго человека, грядущаго в мир (Ин.1:3), то есть Отец. Бе свет истинный, иже просвещает всякаго человека, грядущаго в мир, т. е. Сын. Бе свет истинный, иже просвещает всякаго человека, грядущаго в мир, то есть другой Утешитель. Бе, и бе, и бе, но бе едино. Свет, и Свет, и Свет, но единый Свет, единый Бог. То же самое еще прежде представил и Давид, сказав: во свете Твоем узрим свет (Пс.35:10). И мы ныне узрели и проповедуем краткое, ни в чем не излишествующее богословие Троицы, от Света Отца приняв Свет Сына во Свете Духе. Преступаяй да преступает, и беззаконнуяй да беззаконствует (Ис.21:2), но мы, что уразумели, то и проповедуем. Если бы не услышали нас снизу, взойдем на высокую гору и оттуда будем вопиять. Возвысим Духа, не убоимся. А если убоимся, то – безмолвствовать, а не проповедовать. Если было, когда не был Отец, то было, когда не был Сын. Если было, когда не был Сын, то было, когда не был Дух Святой. Если один был от начала, то были Три. Если низлагаешь одного, то смею сказать и говорю: не утверждай, что превозносишь Двоих. Ибо что пользы в несовершенном Божестве? Лучше же сказать, что за Божество, если Оно несовершенно? А как может быть совершенным, если недостает чего-либо к совершенству? Но недостает чего-то Божеству, не имеющему Святого. И как имеет это, не имея Духа? Неужели есть другая какая Святость, кроме Духа, тогда пусть скажут, что под ней разуметь дблжно. А если эта самая, то можно ли не быть Ей от начала? Разве лучше для Бога быть некогда несовершенным и без Духа? Если Дух не от начала, то Он ставится наряду со мной, или немного выше меня, потому что временем отделяемся мы от Бога. Если ставится в один ряд со мной, то как Он меня делает богом или как соединяет с Божеством?

Но лучше полюбомудрствую с тобой о Духе, начав несколько выше, ибо о Троице мы уже рассуждали. Саддукеи не признавали даже и бытия Духа (так как не признавали ни ангелов, ни Воскресения), не знаю, почему призрели они столь многие свидетельства о Духе в Ветхом Завете. А из язычников лучшие их богословы и более к нам приближающиеся имели представление о Духе, как мне это кажется, но не соглашались в наименовании и называли Его Умом мира, Умом внешним и подобно тому. Что же касается мудрецов нашего времени, то одни почитали Его действованием, другие тварью, иные Богом, а иные не решались сказать о Нем ни того, ни другого из уважения, как говорят они, к Писанию, которое будто бы ничего не выразило об этом ясно; почему они не чтут и не лишают чести Духа, оставаясь к Нему в каком-то среднем, вернее же сказать, весьма жалком расположении. Даже из признавших Его Богом одни благочестивы только в сердце, а другие осмеливаются благочествовать и устами. Но слышал я от других, еще более мудрых измерителях Божества, которые, хотя согласно с нами исповедуют Трех умосозерцаемых, однако же столько разделяют Их между собой, что Одного полагают беспредельным и по сущности и по силе, Другого – беспредельным по силе, но не по сущности, а Третьего – ограниченным в том и другом, подражая в ином только виде тем, которые именуют Их Создателем, Содейственником и Служителем, из порядка имен и благодати заключая о постепенности Именуемых. Ни слова не скажем как не допускающим даже бытия Духа, так и языческим суесловам, чтобы не умащать слова елеем грешных, а с прочими побеседуем следующим образом.

Необходимо предположить, что Дух Святой есть что-нибудь или самостоятельное, или в другом представляемое, а первое знающие в этом называют сущностью, последнее же – принадлежностью. Поэтому если Дух есть принадлежность, то Он будет действованием Божиим. Ибо чем назвать Его тогда, кроме действования, и чьим действованием, кроме Божия? Такое же положение и приличнее, и не вводит сложности. И если Он действование, то, без сомнения, будет производимым а не производящим, и вместе с производством прекратится. Ибо таково всякое действование. Но как же Дух и действует (1Кор.12:11), и говорит (Мф.10:20), и отделяет (Деян.13:2), и оскорбляется (Еф.4:30), и бывает разгневан (Исх. 63:10), и производит все то, что свойственно движущему, а не движению? Если же Дух есть сущность, а не принадлежность сущности, то надо будет предположить, что Он или тварь, или Бог. Ибо среднего чего-либо между тварью и Богом, или не причастного ни тому, ни другому, или сложенного из того и другого не выдумают и те, которые созидают Трагелафов. Но если тварь, то как же в Него веруем? Как в Нем совершаемся? Ибо не одно и то же значит веровать во что и верить чему. Веруем мы в Божество, а верим всякой вещи. Но если Бог, а не тварь, то Он уже не произведение, не сослужебное и вовсе не что-либо из носящих низкие имена.

Теперь за тобой слово; пусть мечут твои пращи, пусть соплетаются твои умозаключения! Дух, без сомнения, есть или нерожденное, или рожденное. И если нерожденное, то два безначальных. А если рожденное, то [опять подразделяешь] рожден или от Отца, или от Сына. И если от Отца, то два Сына и Брата (придумай, если хочешь, что они или близнецы, или один старше, а другой моложе, ибо ты крайне плотолюбив!). А если от Сына, то [скажешь] явился у нас Бог-внук? Но может ли что быть страннее этого? Так рассуждают те, которые мудри, еже творити злая (Иер.4:25), а доброго написать не хотят. Но я, находя деление необходимым, принял бы Именуемых, не убоявшись имен. Ибо когда Сын есть Сын в некотором высшем отношении и, кроме этого имени, никаким другим не может означить того, что от Бога сущностно с Богом, то не до́лжно думать, что уже необходимо переносить на Божество и все дольние наименования даже нашего родства. Или, может быть, ты предложишь и Бога-мужа на том основании, что Бог именуется и Отцом, и Божество по силе самого наименования признаешь чем-то женским, Духа же – ни мужем, ни женой, потому что не рождает. А если еще дашь волю своему воображению и скажешь по старым бредням и басням, что Бог родил Сына от хотения своего, то вот уже у нас введен Бог вместе муж и жена. Но поскольку мы не принимаем первого твоего деления, по которому не допускается ничего среднего между нерожденным и рожденным, то твои братья и внуки тотчас исчезают вместе с этим пресловутым делением и, подобно многосложному узлу, у которого распущена первая петля, сами собой распадаются и удаляются из богословия. Ибо скажи мне, где поместить Исходящее, Которое в твоем делении оказывается средним членом и введено тебе лучшим нашим богословом – Спасителем, если только, следуя третьему твоему завету, не исключил уже ты из Евангелия и этого речения: Дух Святый, Иже от Отца исходит (Ин.15:26)?

Поскольку Он от Отца исходит, то не тварь. Поскольку не есть рожденное, то не Сын. Поскольку есть среднее между Нерожденным и Рожденным, то Бог. Так, избежав сетей твоих умозаключений, оказывается Он Богом, Который крепче твоих делений!

«Поэтому что же есть исхождение?» Объясни ты мне нерожденность Отца, тогда я отважусь естествословить о рождении Сына и об исхож- дении Духа, тогда, проникнув в тайны Божии, оба мы придем в изумление, – мы, которые не можем видеть у себя под ногами, и исчесть песка морского и капли дождевные и дни века (Сир.1:2), но только что вдаваться в глубины Божии и судить о естестве, столь неизглаголанном и неизъяснимом.

Ты говоришь: «Чего же недостает Духу, чтобы быть Сыном? Ибо если бы ни в чем не было недостатка, то он был бы Сыном». Мы не говорим, чтобы чего-нибудь недоставало. Ибо в Боге нет недостатка. Но разность (скажу так) проявления или взаимного соотношения производит разность и их наименований. Ибо и Сыну ничего не недостает, чтобы быть Отцом (так как сыновство не есть недостаток), но он не есть еще поэтому Отец. В противном случае и Отцу недостает чего-то, чтобы быть Сыном, потому что Отец – не Сын. Но это не означает недостатка (откуда быть ему?) и убавления в сущности. Это самое – быть нерожденным, рождаться и исходить – дает наименования: первое – Отцу, второе – Сыну, третье – Святому Духу, о Котором у нас слово, так что неслитность трех Ипостасей соблюдается в едином естестве и достоинстве Божества. Сын не Отец, потому что Отец один, но то же, что Отец. Дух не Сын, хотя и от Бога, потому что Единородный, один, но то же, что Сын. И Три – едино по Божеству, и Единое – три по личным свойствам, так что нет ни единого – в смысле Савеллиевом, ни трех – в смысле нынешнего лукавого разделения.

«Итак, что же? Дух есть Бог?» Без сомнения. «И единосущен?» – Да, потому что Бог. «Укажи же мне, – продолжаешь ты,– чтобы от одного и того же один был сын, а другой не сын, и притом оба были единосущны, тогда и я допущу Бога и Бога». Укажи же и ты мне иного Бога и иное Божие естество, и тогда представлю тебе саму Троицу с теми же именами и именуемыми. А если Бог один и высочайшее Естество одно, то откуда возьму для тебя подобие? Или станешь опять искать его в вещах дольних и окружающих тебя. Хотя крайне стыдно, и не только стыдно, но большей частью бесполезно подобие горнего брать в дольнем, неподвижного – в естестве текучем и, как говорит Исаия, испытывать мертвая о живых (Ис.8:19), однако же попытаюсь в угождение твое и отсюда извлечь нечто в помощь слову. Но об ином думаю умолчать, хотя из истории животных можно представить много частью нам, частью немногим известного о том, как художественно устроила природа рождения животных. Ибо сказывают, что не только от однородных родятся тождеродные, а от разнородных – инородные, но и от разнородных – тождеродные, а от однородных – инородные. А если кто верит, то есть и иной образ рождения, именно животное само себя истребляет и само из себя рождается. Но есть и такие животные, которые по щедродаровитости природы перерождаются, из одного рода превращаясь и претворяясь в другой.

Даже от одного и того же иное есть не порождение, а другое порождение; впрочем, то и другое единосущно, что некоторым образом ближе подходит к настоящему предмету. Но я, представив один пример, собственно нас касающийся и всем известный, перейду к другому рассуждению. Что был Адам? Тварь Божия. А Ева? Часть этой твари. А Сиф? Порождение обоих. Итак, не примечаешь ли, что тварь, часть и порождение тождественны? Как не видеть? И единосущны они или нет? Почему же не так? Итак, признано, что и различно происшедшие могут быть одной сущности. Говорю же это не с тем, чтобы творение, или отделение, или иное что-нибудь телесное перенести и на Божество (да не нападает на меня еще какой-нибудь спорщик!), а чтобы все это служило образом умосозерцаемого. Но невозможно, чтобы взятое для сравнения во всем совершенно соответствовало истине. «И к чему это?» – спрашиваешь. «Не одного лица было одно порождением, а другое чем-то иным». Что же из этого? Разве Ева и Сиф не от одного Адама? От кого же иного? Или оба они порождение Адама? Отнюдь. А что же такое? Ева – часть, а Сиф – порождение. Однако же оба они тождественны между собой, потому что оба – люди, о чем никто не будет спорить. Итак, перестанешь ли препираться против Духа и утверждать, что Он непременно или порождение, или не единосущен и не Бог, хотя и в сродном человеку открываем возможность нашего мнения? И ты, думаю, одобрил бы это, если бы не обучился слишком упорствовать и спорить против очевидности.

Но ты говоришь: «Кто поклонялся Духу? Кто из древних или из новых? Кто молился Ему? Где написано, что дблжно Ему поклоняться и молиться? Откуда ты взял это?» Удовлетворительнейшую на это причину представлю тебе впоследствии, когда буду рассуждать о неписанном. А теперь достаточно будет сказать одно то, что в Духе мы поклоняемся и через Него молимся. Ибо сказано: Дух есть Бог: и иже кланяется Ему, Духом, и истиною достоит кланятися (Ин.4:24). И еще: о чесом бо помолимся, яко же подобает, не вемы, но сам Дух ходатайствует о нас воздыхании неизглаголанными (Рим.8:26). И еще: помолюся Духом, помолюся же и умом (1Кор.14:15), то есть во уме и в Духе. Итак, поклонение, или моление, Духом, по моему мнению, означает не иное что, а то, что Дух сам Себе приносит молитву и поклонение. Неужели не одобрит этого кто-нибудь из мужей богодухновенных, хорошо знающих, что поклонение Единому есть поклонение Трем по равночестности в Трех достоинства и Божества.

Меня не устрашит и то, что, по сказанному, все получило бытие Сыном (Ин.1:3), как будто под словом все заключается и Дух Святой. Ибо не просто сказано: все, но: все, еже бысть. Не Сыном Отец, не Сыном и все то, что не имело начало бытия. Поэтому докажи, что Дух имел начало бытия, и потом отдавай Его Сыну и сопричисляй к тварям. А пока не докажешь этого, всеобъемлемостью слова нимало не поможешь нечестию. Ибо если Дух имел начало бытия, то, без сомнения, Христом, я сам не буду отрицать этого. А если не имел, то почему заключаться Ему под словом все или быть через Христа? Итак, перестань и худо чествовать Отца, восставая против Единородного (ибо худое то чествование, когда лишаешь Его Сына, и вместо Сына даешь превосходнейшую тварь), и худо чествовать Сына, восставая против Духа. Сын не создатель Духа как чего-то Ему служебного, но сопрославляется с Ним как с равночестным. Не ставь наряду с собой ни Единого из Троицы, чтобы не отпасть тебе от Троицы, и ни у Единого не отнимай Божеского естества и равной достопоклоняемости, чтобы с отнятием Единого из Трех не было отнято все, лучше же сказать, чтобы тебе не отпасть от всего. Лучше иметь недостаточное понятие о единстве, нежели со всей дерзостью предаваться нечестию.

Теперь касается слово мое самого главного. И хотя скорблю, что ныне возобновляется вопрос, давно уже умерший и уступивший место вере, однако же на нас, которые имеем Слово и стоим за Духа, лежит необходимость противостать привязчивым охотникам до споров и не отдаваться беззащитно в плен. Они говорят: «Если Бог, Бог и Бог, то как же не три Бога? И славимое тобой не есть ли многоначалие? «Кто же говорит это? Те ли, которые усовершились в нечестии, или и те, которые занимают второе место, то есть благомысление других рассуждают о Сыне? Хотя есть у меня общее слово к тем и другим, однако же есть и особенное к последним, именно же следующее. Что скажете нам, троебожникам, вы, которые чтите Сына, хотя и отступились от Духа; разве вы не безбожники? Если отречетесь и от поклонения Единородному, то явно станете на сторону противников. И тогда нужно ли будет оказывать вам человеколюбие, как будто не совершенно еще умершим? А если вы чтите Сына и в этом отношении здравы, то спросим вас, чем защитите свое двоебожие, если кто стал обвинять вас? Неужели есть у вас слово осмысленное, отвечайте, укажите и нам путь к ответу. Тех же доводов, какими отразите вы от себя обвинение в двоебожии, достаточно будет и для нас (против обвинения в троебожии). А таким образом одержим мы верх, употребив вас, обвинителей, в защитники себе. Что же благороднее этого? Какой же у нас общий ответ, какое общее слово тем и другим?

У нас один Бог, потому что Божество одно. И к Единому возводятся сущие от Бога, хотя и веруется в Трех, потому что, как Один не больше, так и Другой не меньше есть Бог, и Один не прежде, и Другой не после: Они и хотением не отделяются, и по силе не делятся, и все то не имеет места, что только бывает в вещах делимых. Напротив того, если выразиться короче, Божество в Разделенных неделимо, как в трех солнцах, которые заключены одно в другом, одно растворение света. Поэтому, когда имеем в мысли Божество, первую причину и единоначалие, тогда представляемое нами – одно. А когда имеем в мысли Тех, в Которых Божество, Сущих от первой Причины и Сущих от Нее довременно и равночестно, тогда Поклоняемых – три.

Скажут: «Что же? Не одно ли Божество и у язычников, как учат те из них, которые совершеннее других любомудрствовали? И у нас целый род – одно человечество. Однако же у язычников богов, как и у нас, людей, много, а не один». Но там, хотя общность и имеет единство, представляемое, впрочем, мысленно, однако же неделимых много, и они разделены между собой временем, страстями и силой. Ибо мы не только сложны, но и противоположны как друг другу, так и сами себе, не говоря уже о целой жизни, даже и одного дня не бываем совершенно теми же, но непрестанно течем и переменяемся и по телу и по душе. А не знаю, едва ли не таковы же ангелы и всякое, кроме Троицы, горнее естество, хотя они просты и по близости своей к верховному Благу крепко утверждены в добре. А что касается чтимых язычниками богов и, как сами называют, демонов, то нам нет нужды быть их обвинителями – напротив того, по обличению собственных их богословов, они преданы страстям, мятежам, преисполнены злом и превратностями, состоят в противоборстве не только сами с собой, но и с первыми причинами, как называют они океанов, тифиев, фанитов и еще не знаю кого, а напоследок какого-то чадоненавистника-бога, который из любоначалия и по ненасытности пожирает всех прочих, чтобы стать отцом всех людей и богов, несчастно поглощенных и изблеванных. Если же, как сами они говорят во избежание срамословия, все это басни и какие-то иносказания, что скажут в объяснение того, что все у них разделено тречастно и над каждой частью существ начальствует иной бог, отличный от прочих и веществом, и достоинством? Но не таково наше учение. Не такова часть Иаковля, говорит мой Богослов (Иер.51:19) – напротив того, каждое из Них¹⁰⁵, по тождеству сущности и силы имеет такое же единство с соединенным, как и с самим Собой. Таково понятие этого единства, сколько мы постигаем его. И если понятие это твердо, то благодарение Богу за умозрение! А если не твердо, поищем более твердого.

А твои доводы, которыми разоряешь наше единство, не знаю как назвать – шуткой ли и чем дельным? И что у тебя за доказательство? Говоришь: «Единосущные счисляются, а не единосущные не счисляются (под счислением же разумеешь собрание в одно число), а поэтому неизбежно заключение, что у вас на этом основании три Бога, тогда как нам нет этой опасности, потому что не называем единосущными». Итак, одним словом избавил ты себя от трудов и одержал худую победу. Поступок твой походит несколько на то, когда иной от страха смерти сам надевает на себя петлю. Чтобы не утрудиться, стоя за единоначалие, отрекся ты от Божества и предал врагам, чего они искали. Но я, хотя бы потребовалось и потрудиться несколько, не предам Достопоклоняемого. А здесь не вижу даже и труда. Ты говоришь: «Счисляются единосущные, а не имеющие единосущия воображаются единицами». Где ты взял это? У каких учителей и баснословов? Разве не знаешь, что всякое число показывает количество предметов, а не природу вещей? А я так прост, или, лучше сказать, такой неуч, что три вещи, хотя бы они и различны были по природе, в отношении к числу называю тремя. Но одно, одно и одно, хотя они и не сопрягаются по сущности, именую столькими же единицами, взирая не столько на вещи, сколько на количество счисляемых вещей. Поскольку же ты очень держишься Писания, хотя и противишься Писанию, то вот тебе доказательства и оттуда. В Притчах трие суть, яже благопоспешно ходят, лев, козел и петух, четвертое же, царь глаголяй к народу (Притч.30:29–31), не говорю уже о других поименованных там четверочислиях, между тем как счисляемые вещи различны по природе. И у Моисея нахожу двух Херувимов, счисляемых по единице (Исх.25:19). Как же по твоему именословию тех назвать тремя, когда они столько несходны между собой по природе, а последних считать по единице, когда они столько между собой однородны и близки? А если Бога и мамону, которые столь далеки между собою, подводя под одно число, назову двумя господами (Мф.6:24), то, может быть, ты еще более посмеешься такому счислению. Но ты говоришь: «У меня те предметы называются счисляемыми и имеющими ту же сущность, которых и имена произносятся соответственно, например: три человека и три Бога, а не три какие-нибудь вещи. Ибо какая тут собственность?» Это значит давать правило об именах, а не учить истине. Поэтому и у меня Петр, Павел и Иоанн и не три, и не единосущны, пока не именуются тремя Петрами, тремя Павлами и столькими же Иоаннами. Ибо или, что наблюдал ты в рассуждении имен более родовых, того мы, следуя твоей выдумке, потребуем в рассуждении имен более частных, или, не уступив нам того, что уступлено было тебе самому, поступим несправедливо. А что же Иоанн? Когда в Соборных посланиях говорит он, что трие суть свидетельствующий, дух, вода, кровь (Ин.5:8), неужели, по твоему мнению, выражается нескладно; во-первых, потому, что осмелился счислять неодносущные вещи, тогда как это присвоено тобой одним односущным (ибо кто скажет, чтобы поименованные вещи были одной сущности?), а во-вторых, потому, что сочинил слова не соответственно, а напротив, слово три (τρεις) поставив в мужском роде вопреки правилам и уставам, как твоим, так и грамматическим, привел три имени среднего рода (τό πνεύμα, τό ύδωρ, τό άίμα)? Но какая в том разность, сказать ли слово три в мужском роде, и потом представить одно, одно и одно, или сказав: один, один и один, наименовать их тремя не в мужском, а в среднем роде, что находишь ты неприличным для Божества? А что твой рак, – рак животное, рак орудие и рак созвездие? Что твой пес, – пес живущий на суше, пес морской и пес небесный? Не думаешь ли, что их можно назвать тремя раками и псами? Без сомнения, так. Неужели же они поэтому и односущны? Кто из здравомыслящих скажет это? Видишь ли, как рушилось твое доказательство, взятое от счисления, и рушилось, неоднократно опровергнутое? Ибо если и односущные не всегда счисляются и неодносущные могут счисляться, а имена произносятся об этих и других, то какие приобретения твоего учения? Но я принимаю в рассмотрение еще следующее, и, может быть, не без основания. Одно и одно не слагаются ли в два? И два опять не разлагаются ли на одно и одно? Очевидно, так. Но если, по твоему началу, слагаемые односущны, а разделяемые иносущны, то какое из этого заключение? То, что одни и те же предметы и односущны и иносущны.

Смешны мне также твои первочисленности и нижечисленности, о которых так высоко ты думаешь, как будто в порядке имен заключается порядок именуемых. Ибо если последнее справедливо, то тогда в Божественном Писании одни и те же, по равночестности естества, считаются то наперед, то после, мешаете ли что одному и тому же на том же основании быть и честнее, и малочестнее себя самого?

Такое же у меня рассуждение о словах: Бог и Господь, также о предлогах: из, через и в, по которым ты так ухищренно различаешь Божество, относя первый предлог к Отцу, второй к Сыну, третий к Духу Святому. Но что сделал бы ты, если бы каждый из этих предлогов постоянно присвояем был одному, когда доказываешь ими такое неравенство в достоинстве и естестве, тогда как сколько известно упражнявшимся в этом, все они и о всех употребляются?

И этого достаточно для людей не вовсе несознательных. Но поскольку тебе, однажды ринувшись в борьбу против Духа, всего труднее удержать свое стремление и, как не робкий вепрь, ты хочешь упорствовать до конца и напирать на меч, пока рана не дойдет до внутренности, то посмотрим, что остается еще сказать тебе.

Опять и уже не раз повторяешь ты нам: «Не известен по Писанию». Хотя доказано, что Дух Святой не есть странность и нововведение, но был известен и открыт как древним, так и новым, и доказано уже многими из рассуждавших об этом предмете, притом людьми, которые занимались Божественным Писанием не слегка и не поверхностно, но сквозь букву проникали во внутреннее, удостоились видеть сокровенную красоту и озарились Светом ведения, однако же и я покажу это как бы мимоходом и, сколько можно, стараясь не подать мысли, что берусь за лишний труд и щедр более надлежащего, когда могу строить на чужом основании. Если же побуждением к хуле и причиной чрезмерного языкоболия и нечестия служит для тебя то, что в Писании Дух не весьма ясно именуется Богом и не так часто упоминается, как сперва Отец, а потом Сын, я излечу тебя от этой болезни, полюбомудрствовав с тобой несколько об именуемых и именах, особенно соображаясь с употреблением Писания.

Из именуемого иного нет, но сказано в Писании, другое есть, но не сказано, а иного нет, и не сказано, другое же есть, и сказано. Потребуешь у меня на это доказательств? Готов представить. По Писанию, Бог спит (Пс.43:24), пробуждается (Дан.9:14), гневается (Втор.11:7), ходит и престолом имеет Херувимов (Ис.37:16). Но когда Он имел немощи? И слыхал ли ты, что Бог есть тело? Здесь представлено то, чего нет. Ибо, соразмеряясь со своим понятием, и Божие назвали мы именами, взятыми с себя самих. Когда по причинам Ему самому известным прекращает Свое попечение и как бы нерадит о нас, это значит – Он спит, потому что наш сон есть подобная бездейственность и беспечность. Когда, наоборот, вдруг начинает благодетельствовать, значит Он пробуждается, потому что пробуждение есть минование сна, так же как внимательное воззрение есть минование отвращения. Он наказывает, а мы сделали из этого – гневается, потому что у нас наказание бывает по гневу. Он действует то здесь, то там, а по-нашему –Он ходит, потому что хождение есть поступление от одного к другому. Он упокоевается и как бы обитает во святых Силах, мы назвали это сидением и сидением на престоле, что также свойственно нам. А Божество ни в чем так не упокоевается, как во святых. Быстродвижность названа у нас летанием, смотрение наименовано лицом, даяние и приятие – рукой. А также всякая другая Божия сила и всякое другое Божие действие изображены у нас чем-либо взятым из телесного. И, с другой стороны, откуда взял ты слова: нерожденное и безначальное – эти твердыни твои, откуда и мы берем слово «бессмертное»? Укажи мне их буквально, иначе или твои отвергнем, а свое изгладим, потому что их нет в Писании, и тогда с уничтожением имен пропал и ты от своих предположений, погибла и эта стена прибежища, на которую ты надеялся, или очевидно, что, хотя и не сказано этого в Писании, однако же оно взято из слов, то же в себе заключающих... Из каких же именно? Аз есмь первый (Ис.43:13), и Аз по сих (Ис.44:6), прежде Мене не бысть ин бог, и по Мне не будет (Ис.43:10), ибо Мое есть всецело, оно не началось и не прекратится. Держась этого, поскольку ничего нет прежде Бога и Он не имеет причины, которая бы Ему предшествовала, наименовал ты Его безначальным и нерожденным, а поскольку Он не перестанет быть, – бессмертным и негиблющим. Таковы и такого свойства первые два случая. Чего же нет и не сказано? Того, что Бог зол, что шар четвероуголен, что прошедшее настало, что человек не сложен. Ибо знавал ли ты человека, который бы дошел до такого расстройства в уме, что осмелился бы помыслить или произнести что-нибудь подобное? Остается показать, что есть и сказано: Бог, человек, ангел, суд, суета, то есть подобные твоим умозаключения, извращение веры, упразднение Таинства.

А когда столько разности между именами и именуемыми, для чего ты так много раболепствуешь букве и предаешься иудейской мудрости, гоняясь за слогами и оставляя вещь? Если ты скажешь «дважды пять и дважды семь», а я из сказанного выведу «десять и четырнадцать», или если «животное разумное и смертное» заменю словом «человек», то неужели подумаешь, что говорю вздор? Да и как это, если говорю твое же? Ибо слова эти не столько принадлежат мне, который произношу их, сколько тебе, который заставляешь произнести. Поэтому, как здесь смотрел я не столько на сказанное, сколько на разумеемое, так не преминул бы выговорить и другое что-нибудь, если бы нашлось хотя не сказанное или неясно сказанное, но разумеемое в Писании, и не побоялся бы тебя – охотника спорить об именах.

Такой дадим ответ людям, наполовину благомыслящим (а тебе нельзя сказать и этого, ибо ты, отрицающий наименования Сына, как они ни ясны, ни многочисленны, конечно, не уважишь наименований Духа, хотя бы указали тебе гораздо яснейшие и многочисленнейшие известных); теперь же, возведя слово несколько выше, объясню и вам, мудрецам, причину всей неясности.

В продолжение веков были два знаменитых преобразования жизни человеческой, называемые двумя Заветами и, по известному изречению Писания, потрясениями земли (Агг.3:7). Одно вело от идолов к Закону, а другое – от Закона к Евангелию. Благовествую и о третьем потрясении – о преставлении от здешнего к тамошнему, непоколебимому и незыблемому. Но с обоими Заветами произошло одно и то же. Что именно? Они вводились не вдруг, не по первому приему за дело. Для чего же? Нам нужно было знать, что нас не принуждают, а убеждают. Ибо что непроизвольно, то и непрочно, как поток или растение ненадолго удерживаются силой. Добровольное же и прочнее, и надежнее. И первое есть дело употребляющего насилие, а последнее – собственно наше. Первое свойственно насильственной власти, а последнее – Божию правосудию. Поэтому Бог определил, что не для нехотящих до́лжно делать добро, но благодетельствовать желающим. Потому Он, как детоводитель и врач, иные отеческие обычаи отменяет, а другие дозволяет, попуская иное и для нашего услаждения, как врачи дают больным врачевство, искусно приправленное чем-нибудь приятным, чтобы оно было принято. Ибо нелегко переменить, что вошло в обычай и долговременно было уважаемо. Что же разумею? То, что первый Завет, запретив идолов, допустил жертвы, а второй, отменив жертвы, не запретил обрезания. Потом, которые однажды согласились на отменение, те уступили и уступленное, одни – жертвы, другие – обрезание, и стали из язычников иудеями, и из иудеев христианами, будучи увлекаемы к Евангелию постепенными изменениями. В этом да убедит тебя Павел, который от обрезания и очищений простерся уже к тому, что сказал: Аз же, братие, аще обрезание еще проповедую, почто еще гоним есмь (Гал.5:11)? То было нужно для домостроительства, а это – для совершенства.

Этому хочу уподобить и богословие, только в противоположном отношении. Ибо там преобразование достигалось через отменения, а здесь совершенство – через прибавления. Но дело в том, что Ветхий Завет ясно проповедовал Отца, а не с такой ясностью – Сына, новый Завет открыл Сына и дал указания о Божестве Духа, ныне пребывает с нами Дух, даруя нам яснейшее о Нем познание. Небезопасно было, прежде нежели исповедано Божество Отца, ясно проповедовать Сына и, прежде нежели признан Сын (выражусь несколько смело), обременять нас проповедью о Духе Святом и подвергать опасности утратить последние силы, как бывает с людьми, которые обременены пищей, принятой не в меру, или слабое еще зрение устремляют на солнечный свет. Надлежало же, чтобы Троичный свет озарял просветляемых постепенными прибавлениями, как говорит Давид, восхождениями (Пс.83:6), поступлениями от славы в славу и преуспеяниями. По этой-то, думаю, причине и на учеников нисходил Дух постепенно, соразмеряясь с силой приемлющих, в начале Евангелия, по страдании, по вознесении, то совершает через них силы (Мф.10:1), то дается им через дуновение (Ин.20:22), то является в огненных языках (Деян.2:3). Да и Иисус возвещает о Нем постепенно, как сам ты увидишь при внимательнейшем чтении. Умолю, говорит, Отца, и иного Утешителя пошлет вам (Ин.14:16–17), чтобы не почли Его противником Богу и говорящим по иной какой-либо власти. Потом, хотя и употребляем слово пошлет, но присовокупляя во имя Мое (Ин. 14:26), и, оставив слово умолю, удерживает слово пошлет. Потом говорит: пошлю (Ин.15:26), показывая собственное достоинство. Потом сказал: приидет (Ин.16:13), показывая власть Духа. Видишь постепенно воссияющие нам озарения и тот порядок богословия, который и нам лучше соблюдать, не все вдруг высказывая и не все до конца скрывая, ибо первое неосторожно, а последнее безбожно и одним можно поразить чужих, а другим отчуждить своих. Присовокуплю к сказанному и то, что, хотя, может быть, приходило уже на мысль и другим, однако же почитаю плодом собственного ума. У Спасителя и после того, как многое проповедал Он ученикам, было еще нечто, чего, как сам Он говорил, ученики (может быть, по причинам, выше мной изложенным) не могли тогда носити (Ин.16:12) и что поэтому самому скрывал Он от них. И еще Спаситель говорил, что будем всему научены снисшедшим Духом (Ин.16:13). Сюда отношу я и само Божество Духа, ясно открытое впоследствии, кода уже ведение это сделалось благовременным и удобовместимым по прославлении Спасителя, после того как не с неверием стали принимать чудо. Да и что большее этого или Христос обетовал бы, или Дух преподал бы, если надобно признавать великим и достойным Божия величия и обетованное и проповеданное?

Так уверен в этом сам я и желал бы, чтобы со мной всякий, кто мне друг, чтил Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святого – три Личности, единое Божество, нераздельное в славе, чести, сущности и царстве, как любомудрствовал один из богоносных мужей, живших незадолго до нас. Или да не видит, как говорит Писание, денницы воссиявающия (Иов.3:9), ни славы будущего озарения, кто верит иначе или, соображаясь с обстоятельствами, бывает то тем, то другим и о важнейших предметах судит не здраво. Если Дух не достопоклоняем, то как же меня делает Он богом в крещении? А если достопоклоняем, то как же не досточтим? А если досточтим, то как же не Бог? Здесь одно держится другим; это подлинно золотая и спасительная цепь. От Духа имеем мы возрождение, от возрождения – воссоздание, от воссоздания – познание о достоинстве Воссоздавшего.

Все это можно было бы сказать о Духе в том предположении, что Он не засвидетельствован Писанием. Но теперь выступит перед тобой и множество свидетельств, из которых всякому, кто не слишком тупоумен и чужд Духа, ясно будет видно, что божество Духа весьма открыто в Писании. Обрати внимание на следующее. Рождается Христос – Дух предваряет (Лк.1:35). Крещается Христос – Дух свидетельствует (Ин.1:33–34). Искушается Христос – Дух возводит Его (Мф.4:1). Совершает Силы Христос – Дух сопутствует. Возносится Христос – Дух приемствует. Чего великого и возможного Единому Богу не может совершить Дух? И из имен Божиих какими не именуется Он, кроме нерожденности и рождения? Но эти свойства должны были оставаться при Отце и Сыне, чтобы не произошло слитности в Божестве, Которое приводит в устройство как все прочее, так и само нестроение. Прихожу в трепет, когда представляю в уме и богатство наименований, и то, что противящиеся Духу не стыдятся и толикого числа имен. Он именуется: Дух Божий, Дух Христов (Рим.8:9), Ум Христов (1Кор.2:10), Дух Господень (Ис.61:1), сам Господь (2Кор.3:17), Дух сыноположения (Рим.8:15), истины (Ин.14:17), свободы (2Кор.3:17), Дух премудрости, разума, совета, крепости, ведения, благочестия, страха Божия (Ис. И, 2–3), потому что все это производит. Он все исполняет сущностью, все содержит (Прем.1:7) – исполняет мир в отношении к сущности и невместим для мира в отношении к силе. Он есть Дух благий (Пс.142:10), правый (Пс.50:12), владычный (Пс.50:14) по естеству, а не по усвоению, освящающий, но неосвящаемый, измеряющий, но неизмеряемый, заимствуемый, но незаимствующий, исполняющий, но неисполняемый, содержащий, но несодержимый, наследуемый (Ефес.1:14), прославляемый (1Кор.6:19–20), вместе счисляемый (Мф.28:19), угрожающий (Деян.5:1–10; Мф.12:31–32). Он есть перст Божий (Лк.11:20), огонь (Мф.3:11, Деян.2:3), как Бог, и, думаю, в обозначение единосущия. Он есть Дух сотворивый (Иов.33:4), воссозидающий в крещении (Тит.3:5) и Воскресении (Рим.8:11), Дух, Который ведает (1Кор.2:11), всему учит (Ин.14:26), дышет идеже хощет и сколько хощет (Ин.3:8), Дух наставляющий (Ин.16:3), глаголющий (Мф.10:20), посылающий (Деян.13:4), отделяющий (Деян.13:2), прогневляемый (Ис.63:10), искушаемый (Деян.5:9), податель откровений (1Кор.2:10), просвещения (Евр.6:4), жизни (Рим.8:11), лучше же сказать, самый свет и сама жизнь. Он делает меня храмом (1Кор.6:19), делает богом, совершает, почему и крещение предваряет (Деян.10:44), и по крещении вэыскуется (Деян.19:5–6), Он производит все то, что производит Бог. Он разделяется в огненных языках (Деян.2:3) и разделяет дарования (1Кор.12:11). творит апостолов, пророков, благовестников, пастырей, учителей (Ефес.4:1). Он есть Дух разума, многочастный, ясный, светлый, нескверный, невозбранен (что равнозначно, может быть, словам: премудрый, многообразный в действиях, делающий все ясным и светлым, свободный и неизменяемый), всесильный, все видяй и сквозь вся проходяй духи разумичныя, чистыя, тончайшая (Прем.7:22–23), то есть, сколько разумею, силы ангельские, а также пророческие и апостольские, в то же время и не в одном месте, но там и здесь находящиеся, чем и обозначается неограниченность. И как же бы ты думал? Те, которые говорят это и учат этому, а сверх того, именуют Духа иным Утешителем (Ин.14:16), как бы иным Богом, знают, что только хула на Духа непростительна (Мф.12:31); Ананию же и Сапфиру, когда они солгали Духу Святому, оглашают солгавшими Богу, а не человеку (Деян.5:4), – то ли исповедуют о Духе, что он Бог, или иное что? О насколько ты в действительности груб и далек от Духа, если сомневаешься в этом и требуешь еще Учителя. Итак, наименования эти весьма многочисленны и многозначны (ибо нужно ли приводить тебе места Писания буквально?), а если в Писании и встречаются унизительные речения: дается (Деян.8:18), посылается (Ин.14:26), делится (Деян.2:3), дарование, дар (Деян.2:38), дуновение (Ин.20:21), обетование (Деян.2:33), ходатайство (Рим.8:26) и другие, этим подобные, то (не говоря о каждом из этих речений) надобно их возводить к первой Причине, чтобы видеть, от Кого Дух, а не принять трех начал, подобно многобожникам. Ибо равно нечестиво и соединять с Савеллием, и разделять с Арием, – соединять относительно к лицу, разделять относительно к естеству.

Чего я не рассматривал сам с собой в любоведущем уме своем, чем не обогащал разума, где не искал подобия для этого, но не нашел, к чему бы дольнему можно было применить Божие естество. Если и отыскивается малое некое сходство, то гораздо более ускользает, оставляя меня долу вместе с тем, что избрано для сравнения. По примеру других представлял я себе родник, ключ и поток и рассуждал: не имеют ли сходства с одним Отец, с другим Сын, с третьим Дух Святой? Ибо родник, ключ и поток не разделены временем и сопребываемость их непрерывна, хотя и кажется, что они разделены тремя свойствами. Но убоялся, во-первых, чтобы не допустить в Божестве какого-то течения никогда не останавливающегося; во-вторых, чтобы таким подобием не ввести и численного единства. Ибо родник, ключ и поток в отношении к числу составляют одно, различны же только в образе представления. Брал опять в рассмотрение солнце, луч и свет. Но и здесь опасение, чтобы в несложном естестве не представить какой-либо сложности, примечаемой в солнце и в том, что от солнца; во-вторых, чтобы, приписав сущность Отцу, не лишить самостоятельности прочие лица и не соделать Их силами Божиими, которые в Отце существуют, но не самостоятельны. Потому что луч и света суть не солнце, а некоторые солнечные излияния и существенные качества солнца. В-третьих, чтобы не приписать Богу вместе и бытия и небытия (к какому заключению может привести этот пример), а это еще нелепее сказанного прежде. Слышал я также, что некто находил искомое подобие в солнечном отблеске, который является на стене и сотрясается от движения вод, когда луч, собранный воздушной средой и потом рассеянный отражающей поверхностью, приходит в странное колебание, ибо от многочисленных и частых движений перебегает он с места на место, составляя не столько одно, сколько многое, и не столько многое, сколько одно, потому что по быстроте сближений и расхождений ускользает прежде, нежели уловит его взор. Но, по моему мнению, нельзя принять и этого. Во-первых, потому, что здесь слишком видно приводящее в движение, но первоначальнее Бога нет ничего, что приводило бы Его в движение, потому что Сам Он причина всего, а не имеет причины, которая была бы и Его первоначальнее. Во-вторых, потому, что и этим подобием наводится прежняя мысльдвижении, о сложности, о естестве непостоянном и зыблющемся, тогда как ничего подобного не до́лжно представлять о Божестве. И вообще ничего не нахожу, что при рассмотрении представляемого остановило бы мысль на избираемых подобиях, разве кто с должным благоразумием возьмет из образа что-нибудь одно и отбросит все прочее. Наконец, заключил я, что всего лучше отступиться от всех образов и теней, как обманчивых и далеко не достигающих до истины, держаться же образа мыслей более благочестивого, остановившись на немногих речениях, иметь руководителем Духа и, какое озарение получено от Него, то, сохраняя до конца, с ним, как с искренним сообщником и собеседником, проходить настоящий век, а по мере сил и других убеждать, чтобы поклонялись Отцу и Сыну и Святому Духу – Единому Божеству и Единой Силе. Богу всякая слава, честь, держава во веки веков. Аминь.

Вчера торжествовали мы пресветлый день Светов, да и прилично было сделать праздничным день нашего спасения – гораздо приличнее, нежели плотским друзьям ежегодно праздновать дни брака, рождения, наречения имени, вступления в юношеский возраст, новоселья и другие у людей торжественные дни. Ныне же кратко побеседуем о крещении и о благотворном его действии на нас, хотя вчера не остановилось на этом слово, потому что требовала того краткость времени, а вместе и само слово не хотело обременить вас собою, ибо обременение словом столько же неприятно для слуха, сколько излишняя пища для тела. Между тем предлагаемое сто́ит внимания и слово о таких предметах до́лжно слушать не поверхностно, но с усердием, потому что познать силу сего таинства есть уже просвещение.

Писание показывает нам троякое рождение: рождение плотское, рождение через крещение и рождение через воскресение. Первое из них есть дело ночи, рабское и страстное; второе есть дело дня – оно свободно, истребляет страсти, обрезает всякий покров, лежащий на нас от рождения, и возводит к горней жизни; третье страшнее и короче первых – оно в одно мгновение соберет всю тварь, чтобы предстала Творцу и дала отчет в здешнем порабощении и образе жизни, плоти ли только она следовала или совосторгалась с духом и чтила благодать возрождения. Все эти рождения, как оказывается, Христос почтил Собою: первое – первоначальным и жизненным вдохновением; второе – воплощением и крещением, когда крестился Сам; третье – Воскресением, которого Сам стал начатком, и, как соделался первородным во многих братиях, так благоволил соделаться перворожденным из мертвых (Рим.8:29, Кол.1:18). Но любомудрствовать о двух рождениях, именно о первом и последнем, неприлично настоящему времени; полюбомудрствуем же о рождении среднем и для нас ныне необходимом, от которого получил наименование и день Светов.

Просвещение есть светлость душ, изменение жизни, вопрошение совести, которая от Бога (1Пет.3:21). Просвещение есть пособие в нашей немощи, отложение плоти, последование Духу, общение со Словом, исправление создания, потопление греха, причастие света, рассеяние тьмы. Просвещение есть колесница, возносящая к Богу, сопутствование Христу, подкрепление веры, совершение ума, ключ царствия небесного, перемена жизни, снятие рабства, разрешение от уз, претворение состава. Просвещение (нужно ли перечислять многое?) есть лучший и величественнейший из даров Божиих. Как есть именуемое Святое Святых и песнь песней, поскольку последние многообъемлющи и особенно важны, так и оно светлее всякого иного возможного для нас просвещения.

Но этот дар, как и Податель его Христос, называется многими и различными именами, и это происходит или оттого, что он очень приятен для нас (обыкновенно же питающий к чему-либо сильную любовь с удовольствием слышит и имена любимого), или оттого, что многообразие заключающихся в нем благодеяний произвело у нас и наименования. Мы именуем его даром, благодатью, крещением, помазанием, просвещением, одеждой нетления, баней пакибытия, печатью – всем, что для нас досточестно. Именуем даром как подаваемое тем, которые ничего не приносят от себя; благодатью, как подаваемое тем, которые еще и должны; крещением, потому что в воде погребается грех; помазанием как нечто священническое и царское, потому что помазывались цари и священники; просвещением, как светлость, одеждой как прикровение стыда; баней как омовение; печатью как сохранение и знамение господства. Об этом даре радуются небеса; его славословят ангелы по сродству светлости, он есть образ небесного блаженства; его желаем и мы воспеть, но не можем, сколько до́лжно.

Бог есть свет высочайший, неприступный, неизглаголанный, ни умом не постигаемый, ни словом не изрекаемый, просвещающий всякую разумную природу, то же в духовном мире, что солнце в чувственном, по мере нашего очищения представляемый, по мере представления возбуждающий к Себе любовь и по мере любви вновь умопредставляемый, только Сам для Себя созерцаемый и постижимый, а на существующее вне Его мало изливающийся. Говорю же о свете, созерцаемом в Отце и Сыне и Святом Духе, Которых богатство в соестественности и в едином исторжении светлости.

Второй свет есть ангел – некоторая струя или причастие первого Света, он находит свое просвещение в стремлении к первому Свету и в служении Ему; и не знаю, по чину ли своего стояния получает просвещение или по мере просвещения приемлет свой чин.

Третий свет есть человек, что известно и язычникам, ибо светом (φως) называют человека как они по силе внутреннего нашего слова, так и из нас самих те, которые наиболее уподобляются Богу и приближаются к Нему.

Знай и иной свет, которым отражена или пресечена первобытная тьма – эту первую основу небесной твари, то есть как кругообразные пути звезд, так и горнюю стражу, осиявающую целый мир. Свет была данная первородному и первоначальная заповедь, потому что светильник заповедь закона, и свет (Притч.6:23), и зане свет повеления Твоя на земли (Ис.26:9), хотя завистливая тьма, вторгшись, произвела грех. Свет, также преобразовательный и соразмерный с силами приемлющих, есть писаный Закон, прикрывающий истину и тайну великого Света, почему и лицо Моисея Им прославляется.

Но и еще многими светами украсим наше слово. Свет был и явившееся Моисею во огне, когда видение это опаляло, но не сожигало купину, чтобы и естество показать, и силу явить. Свет – и путеводившее Израиля в столпе огненном и делавшее приятной пустыню. Свет – восхитившее Илию на огненной колеснице и не опалившее восхищаемого. Свет – облиставшее пастырей, когда довременный Свет соединился с временным. Свет – и та красота звезды, шествовавшей в Вифлеем, чтобы и волхвам указать путь и сопутствовать Свету, который превыше нас и соединился с нами. Свет – явленное ученикам на горе Божество, впрочем, нестерпимое для слабого зрения. Свет – облиставшее Павла видение и поражением очей уврачевавшее тьму душевную. Свет – и тамошняя светлость для очистившихся здесь, когда просветятся праведницы яко солнце (Мф.13:43) и станет Бог посреди их, богов и царей, распределяя и разделяя достоинство тамошнего блаженства. Сверх этого, свет в собственном смысле есть просвещение крещения, о котором у нас ныне слово и в котором заключается великое и чудное таинство нашего спасения.

Поскольку вовсе не грешить свойственно Богу – первому и несложному естеству (ибо простота мирна и безмятежна), и также, осмелюсь сказать, естеству ангельскому, или естеству ближайшему к Богу, по причине самой близости, а грешить есть дело человеческое и свойственно дольней сложности (потому что сложность есть начало мятежа), то Владыка не благорассудил оставить тварь Свою беспомощной и пренебречь ею, когда она в опасности возмутится против Него. Но, как создал несуществовавших, так воссоздал получивших бытие – созданием, которое божественнее и выше прежнего и которое для начинающих есть печать, а для совершенных возрастом – благодать и восстановление образа падшего через грех, чтобы, от отчаяния делаясь худшими и непрестанно увлекаемые им в большее зло, по тому же отчаянию совершенно не стали мы вне блага и добродетели и, впав во глубину зол, как сказано, не вознерадели (Притч.18:3), но чтобы, как совершающие дальний путь, по успокоении от трудов в гостинице, так и мы, по обновлении, с охотой довершили остальной путь.

Эта благодать и сила крещения не потопляет мира, как древле, но очищает грех в каждом человеке и совершенно измывает всякую нечистоту и скверну, привнесенную повреждением. Поскольку же мы состоим из двух естеств, то есть из души и тела, из естества видимого и невидимого, то и очищение двоякое, именно: водою и Духом, и одно приемлется видимо и телесно, а другое в то же время совершается нетелесно и невидимо, одно есть образное, а другое – истинное и очищающее самые глубины, а это, помогая первому рождению, из ветхих делает нас новыми, из плотских, каковы мы ныне – богоподобными, расплавляя без огня и воссозидая без разрушения. Ибо, кратко сказать, под силой крещения разуметь должно завет с Богом о вступлении в другую жизнь и о соблюдении большей чистоты.

И, конечно, каждый из нас всего более должен страшиться и всяцем хранением блюсти (Притч.4:23) свою душу, чтобы не оказаться нам солгавшими этому исповеданию. Ибо, если Бог, принятый в посредники, при договорах человеческих утверждает их, то сколь опасно сделаться нарушителем заветов, которые заключены нами с Самим Богом, и быть виновными пред Истиной не только в других грехах, но и в самой лжи? Притом нет другого ни возрождения, ни воссоздания, ни восстановления в древнее состояние. Хотя, сколько можно, домогаемся его со многими воздыханиями и слезами и хотя через это закрываются с трудом раны, по крайней мере по моему определению и уставу (точно верим, что закрываются, даже желали бы, чтобы изгладились и следы ран, потому что сам я имею нужду в милосердии); впрочем, лучше не иметь нужды во втором очищении, но устоять в первом, которое, как знаю, всем есть общее, и нетрудно и равно открыто рабам и господам, бедным и богатым, низким и высоким, благородным и неблагородным, должникам и недолжным, как вдыхание воздуха и разлияние света, преемство годовых времен, рассматривание мироздания – это великое и общее для всех нас наслаждение, а также и равные уделы веры. Ибо страшно вместо нетрудного врачевания употреблять труднейшее, отвергнув благодать милосердия, делаться подлежащим наказанию и вознаграждать за грех исправлением. Да и сколько нужно пролить слез, чтобы они сравнились с источником крещения? И кто поручится, что смерть ждет нашего уврачевания, что пред судилищем станем уже не должниками и не имеющими нужды в тамошнем огненном испытании? Может быть, ты, добрый и человеколюбивый вертоградарь, будешь молить Господа пощадить еще смоковницу и не посекать ее, как обвиняемую в неплодии (Лк.13:6), но дозволить осыпать ее землей – слезами, воздыханиями, молитвами, возлежанием на голой земле, бдениями, изнурением тела и исправлением через исповедь и самоуничиженную жизнь, но неизвестно, пощадит ли ее Господь как напрасно занимающую место, между тем как другой имеет нужду в милосердии и делается худшим от долготерпения к ней.

Со Христом спогребаемся через крещение, чтобы с Ним и восстать; с Ним низойдем, чтобы с Ним взойти и на высоту; с Ним взойдем, чтобы и прославиться с Ним! Если после крещения приразится к тебе враг света и искуситель (а он приразится, ибо приражался к Слову и Богу моему, обманувшись внешним покровом, – приражался к сокрытому Свету, обманувшись видимостью), то имеешь, чем победить его. Не страшись подвига, противопоставь воду, противопоставь Духа – этим угасятся вся стрелы лукаваго разженныя (Еф.6:16). Ибо здесь Дух, и даже Дух разоряяй горы (3Цар.19:11); здесь вода, и даже вода угашающая огонь. Если искуситель представит тебе нужду (как дерзнул и Христу) и потребует, да камение хлебы будут (Мф.4:3), возбуждая тем голод, окажись не незнающим его намерений. Научи его, чему он еще не доучился; противоположи ему слово жизни, которое есть хлеб, посылаемый с Неба и дарующий жизнь миру. Если искушает тебя тщеславием, как и Христа, возведя на крило церковное, и, сказав: верзися низу в доказательство Божества (Мф.4:5–6), не низлагай себя превозношением. Если это приобретет, не остановится на том, он ненасытен, на все простирается, обольщает добрым и оканчивает лукавством – таков способ его брани! Даже и в Писании сведущ этот душегубец, из одного места скажет: писано есть о хлебе, из другого: писано об ангелах. Писано бо есть, говорит, яко ангелом Своим заповесть о тебе, и на руках возмут тя (Пс.90:12). О хитромудренный на зло, для чего не договорил и последующего (я твердо помню это, хотя и умолчишь ты), что, рождаемый Троицей, наступлю на тебя, аспида и василиска (13), и буду попирать змию и скорпию (Лк.10:19)? Если же станет преодолевать тебя ненасытимостью, в одно мгновение времени и зрения показывая все царства, как ему принадлежащие, и требуя поклонения, презри его, как нищего, и с надеждой на печать¹⁰⁶ скажи: «Я сам образ Божий, не погубил еще небесной славы, как ты через превозношение; я во Христа облекся, во Христа преобразился крещением; ты поклонись мне». И враг, как твердо знаю, побежденный и посрамленный этими словами, как отступил от Христа – первого Света, так отступит и от просвещенных Им.

Это дарует купель крещения ощутившим силу ее! Такое пиршество предлагает она имеющим благую алчбу! Итак, будем креститься, чтобы победить; приобщимся очистительных вод, которые омывают лучше иссопа, очищают более законной крови, которые священнее, нежели пепел юнчий, кропящий оскверненная (Евр.9:15), имеющий силу только на время очищать тело, а не истреблять совершенно грех. Ибо какая была нужда очищаться тем, которые однажды очищены? Крестимся ныне, чтобы не потерпеть принуждения завтра, не будем отдалять от себя благодеяние, как обиду, не будем ждать, пока сделаемся худшими, чтобы прощено было нам больше, не будем Христо-корчемниками и Христо-купцами, не станем обременять себя сверх того, что можем понести, чтобы не потонуть вместе с кораблем и не подвергнуть кораблекрушению благодать, погубив все, когда надеялись получить больше. Спеши к дару, пока еще владеешь рассудком; пока не болен и телом и духом или не кажешься больным для присутствующих, хотя и здрав ты умом; пока твое благо не в чужих руках, но ты сам господин ему; пока язык твой не запинается, не охладел и может ясно произнести (не говорю уже о большем) слова тайноводства; пока можешь сделаться верным так, чтобы другие не догадывались только об этом, но, удостоверившись в том, не сожалели о тебе, но ублажали тебя; пока дар для тебя очевиден, а не сомнителен, благодать касается глубин, а не тело омывается на погребение; пока нет около тебя слез – признаков твоего отшествия, или только в угождение тебе удерживают их, а жена и дети желают продлить минуту разлуки и домогаются последних от тебя слов; пока нет при тебе неискусного врача, обещающего несколько часов жизни, которые не в его власти, наклонением головы определяющего надежду исцеления, умеющего рассуждать о болезни после смерти, удалением от тебя или вынуждающего большую плату, или дающего знать о безнадежности; пока не спорят о тебе креститель и корыстолюбец, спеша: один – тебя напутствовать, а другой – вписаться к тебе в наследники, между тем как время не позволяет ни того, ни другого. Для чего ждешь благодеяния от горячки, а не от Бога? от времени, а не от рассудка? от коварного друга, а не от спасительной любви? не от собственной воли, а от принуждения? не от свободы, а от крайности обстоятельств? Почему тебе надо от другого узнавать о своем отшествии, а сам не хочешь помыслить о нем как уже о наступившем? Почему домогаешься врачевств, которые нимало не помогут? Ждешь пота, обещающего перелом болезни, когда может быть близок пот смертный? Врачуй сам себя до наступления нужды; пожалей о себе ты, близкий целитель недуга. Запаси сам для себя истинно спасительное врачевство. Пока плывешь при попутном ветре, страшись кораблекрушения, ибо имея помощницей боязнь, меньше потерпишь при самом кораблекрушении. Пусть дар с торжеством приемлется, а не с плачем; пусть талант отдается в обращение, а не зарывается в землю; пусть будет какой-нибудь промежуток между благодатью и кончиной, чтобы не только изгладились худые письмена, но и написаны были на их месте лучшие, чтобы тебе иметь не только благодать, но и воздаяние, не только избежать огня, но и наследовать славу, которую приобретает дар, отданный в обращение. Одни, низкие духом, почитают великим делом избежать наказания, а возвышенные духом домогаются и награды.

Мне известны три степени в спасаемых: рабство, наемничество и сыновство. Если ты раб, то бойся побоев. Если наемник, одно имей в виду – получить. Если стоишь выше раба и наемника, даже сын, стыдись Бога как отца, делай добро, потому что хорошо повиноваться отцу. Хотя бы ничего не надеялся ты получить, угодить отцу само по себе награда. Да не окажемся пренебрегающими этим! Как безрассудно захватывать себе имущество, а отвергать здравие, очищать тело, а очищение души иметь только в запасе, искать свободы от дольнего рабства, а горней не желать; прилагать все тщание, чтобы дом и одежда были пышны, а не заботиться, чтобы самому стать достойным большего, иметь усердие благодетельствовать другим, а не хотеть сделать добро себе! Если бы благо это покупалось на деньги, ты не пожалел бы никаких сокровищ. А если предлагается из человеколюбия, пренебрегаешь готовностью благотворения.

Всякое время прилично для омовения, потому что во всякое время постигает смерть. Велегласно взываю к тебе с Павлом: се ныне время благоприятно, се ныне день спасения (2Кор.6:2), а словом ныне означает он не известное одно время, но всякое. И еще: востани спяй, и воскресни от мертвых, и осветит тя Христос (Еф.6:14), прекращающий греховную ночь, потому что в нощи надежда зла, говорит Исаия (Ис.28:19), и полезнее быть принятым утром. Сей, когда время; собирай и разрушай житницы, также, когда время, и сажай в пору, и собирай виноград зрелый; смело пускай в море корабль весной и вводи его в пристань, когда наступает зима и начинает бушевать море. Пусть будет у тебя время брани и мира, брака и безбрачия, дружбы и раздора, если и он тебе нужен, и вообще время всякого дела, если сколько-нибудь до́лжно верить Соломону (Еккл. 3:1–8). А верить ему дблжно, потому что совет полезен. Но спасение свое всегда соделывай, и всякое время да будет благовременно для крещения.

Если, минуя настоящий день, постоянно имеешь в виду завтрашний и такими недолгими отсрочками держит тебя, по обычаю своему, во власти своей лукавый, внушая: «Отдай мне настоящее, а Богу будущее; мне юность, а Богу старость; мне годы удовольствий, а Ему ни к чему негодный возраст», то в какой ты опасности! Сколько нечаянных случаев! Или война потребила, или землетрясение подавило развалинами, или море поглотило, или зверь похитил, или болезнь погубила, или кроха, остановившаяся в горле (ибо всего легче умереть человеку, хотя и высоко думаешь о том, что ты – образ), или излишнее употребление пития, или порывистый ветер, или увлекший конь, или злонамеренно приготовленный ядовитый состав, а может быть, и вместо спасительного оказавшийся вредным, или судья бесчеловечный, или неумолимый исполнитель казни, или сколько еще таких случаев, от которых в скорейшем времени бывает смерть, и никакие пособия не сильны остановить ее! Если же предоградишь себя печатью, обезопасишь свою будущность лучшим и действительнейшим пособием, ознаменовав душу и тело Миропомазанием и Духом, как некогда Израиль мощной и охраняющей первенцев кровью и помазанием (Исх.12:13), тогда что может тебе приключиться? И сколько для тебя сделано! Слушай, что сказано в Притчах: аще бо сядеши, безбоязнен будеши, аще же поспиши, сладостно поспиши (Притч.3:24). Что и у Давида благовествуется? Не убоишися от страха нощнаго, от сряща и беса полуденнаго (Пс.90:5–6). Это и во время жизни весьма важно для твоей безопасности (и вору нелегко покуситься на овцу, на которой положен знак, а не имеющую на себе знака без опасения украдут), и по отшествии от жизни – прекрасный погребальный покров, который светлее всякой одежды, дороже золота, великолепнее гробницы, священнее бесплодных насыпей, благовременнее спелых начатков, что все мертвецы приносят в дар мертвецам, обратив обычай в закон. Пусть все у тебя погибнет, все будет похищено: деньги, имущество, престолы, отличия и что еще относится к дольней коловратности, но ты безопасно окончишь жизнь свою, не утратив ни одного из пособий, дарованных тебе Богом ко спасению.

Но ты опасаешься, чтобы не растлить в себе благодати, и потому отлагаешь очищение как не имеющий другого? Что же? Не боишься ли, что подвергнешься опасности во время гонения и лишишься лучшего достояния – Христа? Ужели по этой причине станешь избегать того, чтобы и христианином стать? Да удалится от тебя такой страх нездравого человека, такое рассуждение повредившегося в уме!

Какая очень неосторожная, если можно так сказать, осторожность! Какое коварное ухищрение лукаваго! Он действительная тьма и притворяется светом, когда не может успеть, нападая открыто, строит невидимые козни и, будучи лукав, представляет собой доброго советника, чтобы ему каким бы то ни было способом непременно одолеть, а нам ни в каком случае не избегнуть его наветов. То же очевидным образом строит он и здесь. Не имея возможности явно убедить тебя презирать крещение, вредит тебе вымышленной осторожностью, чтобы тебе, чего ты страшился, когда сам не примечаешь, потерпеть то от страха и, поскольку ты опасался растлить дар, через это самое опасение лишиться дара. Таков враг, и никогда не оставит своего двоедушия, доколе видит, что мы поспешаем к небу, откуда он ниспал. Но ты, человек Божий, проникай в злоумышление противника; у тебя борьба с сильным и о деле самом важном, не бери в советники врага, не пренебрегай тем, чтобы именоваться и быть верным.

Доколе ты оглашенный, дотоле стоишь в преддверии благочестия, а тебе до́лжно взойти внутрь, пройти двор, видеть Святое, приникнуть взором во Святое Святых, быть с Троицей. Велико то, за что у тебя брань – великое потребно тебе и ограждение. Противопоставь щит веры – враг боится, когда вступаешь в сражение с оружием. Для того желает видеть тебя обнаженным от благодати, чтобы удобнее было победить безоружного и ничем не охраняемого. Он касается всякого возраста, всякого рода жизни, поэтому отражай его во всем.

Если ты молод, стань с борцами против страстей, влившись в воинство Божие; мужайся против Голиафа, плени тысячи и тьмы. Так пользуйся возрастом и не потерпи, чтобы увяла твоя юность, умерщвленная несовершенством веры.

Ты стар, и близок для тебя необходимый всем срок; уважь седину и требуемым ею благоразумием вознагради за немощь, какую имеешь теперь, окажи помощь немногим дням своим; вверь старости очищение. Для чего в глубокой старости и при последнем издыхании боишься свойственного юности? Или ждешь, чтобы омыли тебя мертвого, возбуждающего не столько сожаление, сколько ненависть? Или любишь останки удовольствий, сам будучи останком жизни? Стыдно, изнемогая возрастом, не изнемочь похотью, но или действительно ей предаваться, или казаться похотливым, откладывая очищение.

У тебя есть младенец? Не давай времени усилиться повреждению – пусть освящен будет в младенчестве и с младых ногтей посвящен Духу. Ты боишься печати по немощи естества, как малодушная и маловерная мать? Но Анна и до рождения обещала Самуила Богу, и по рождении вскоре посвятила, и воспитала для священной ризы, не боясь человеческой немощи, но веруя в Бога. Нет никакой тебе нужды в привесках и нашептываниях, вместе с которыми входит лукавый, привлекая к себе от легковерных благоговение, должное Богу. Дай своему младенцу Троицу – это великое и доброе хранилище¹⁰⁷.

Что еще? Хранишь ли ты девство? Запечатлей очищением, соделай его сообщником и собеседником в жизни, пусть оно управляет у тебя и жизнью, и словом, и каждым членом, каждым движением, каждым чувством. Почти его, чтобы оно украсило тебя, да даст главе твоей венец благодатей, венцем же сладости защитит тя (Притч.4:9). Ты связал себя узами брака, свяжи также и печатью. Сделай своей сожительницей эту охранительницу целомудрия, которая гораздо надежнее многих евнухов, многих придверников.

Если ты еще не сопрягая плотью, не страшись совершения; ты чист и по вступлении в брак. Я на себя беру ответственность; я сочетатель, я невестоводитель. Ибо брак не бесчестен потому только, что девство честнее его. Я буду подражать Христу, чистому Невестоводителю и Жениху, Который чудодействует на браке и Своим присутствием доставляет честь супружеству. Да будет только брак чист и без примеси нечистых пожеланий. Об одном только прошу: прими дар как ограждение, и дару принеси от себя чистоту на время, пока продолжаются дни, установленные для молитвы, которые честнее дней рабочих, – и то по взаимному условию и согласию (1Кор.7:5). Ибо не закон предписываем, но даем совет и хотим взять нечто из твоего для тебя же и для общей вашей безопасности.

Кратко же сказать: нет рода жизни, нет состояния, для которого бы крещение не было всего полезнее. Имеющий власть, прими узду; раб – равночестие, унывающий – утешение, благодушествующий – руководство, убогий – некрадомое богатство, изобилующий – прекрасное распоряжение тем, что имеешь. Не умудряйся, не ухищряйся против своего спасения. Хотя и обманываем других, но самих себя обмануть невозможно. Да и самое опасное и безрассудное дело – играть самим собою.

Но ты живешь в обществе, от обращения с людьми – не без осквернения, потому страшно, чтобы не истощилось Божие к тебе милосердие? Ответ на это прост. Если можно, беги и торжища со своим добрым спутником. Подвяжи себе крылья орлиные или, собственнее скажу, голубиные, ибо что тебе до кесаря и принадлежащего кесарю, пока не почиешь там, где нет ни греха, ни очернения, ни змия, угрызающего на пути и препятствующего тебе шествовать по Богу. Исхить душу свою из мира, беги Содома, беги пожара, иди, не озираясь, чтобы не отвердеть в соляной камень; спасайся в гору, чтобы и тебя не постигла вместе гибель. Если же ты не волен уже в себе и обязался необходимыми узами, то скажи сам себе или, лучше, я тебе скажу: всего превосходнее сподобиться блага и сохранить очищение. Если же невозможно совместить то и другое, то лучше очернить себя иногда несколько мирскими обязанностями, нежели совершенно лишиться благодати, как лучше, думаю, получить иногда выговор от отца и господина, нежели быть от него вовсе отринутым, и лучше озаряться несколькими лучами, нежели быть в совершенной тьме. А благоразумному свойственно избирать как из благ большие и совершеннейшие, так и из зол меньшие и легчайшие. Поэтому не слишком бойся очищения. Ибо праведный и человеколюбивый Судия наших дел всегда ценит заслуги наши, соображаясь с родом жизни каждого. И неоднократно тот, кто, живя в мире, успел в немногом, брал преимущество перед тем, кто едва не успел во всем, живя на свободе, так как, думаю, большее заслуживает удивления – в узах идти медленно, нежели бежать, не имея на себе тяжести, и, идя по грязи, немного замараться, нежели быть чистым на чистом пути. В доказательство же слова скажу, что Раав-блудницу оправдало одно только страннолюбие, хотя и не одобряется она ни за что другое, и мытаря, ни за что другое не похваленного, одна возвысило, именно смирение, дабы ты научился не сразу отчаиваться в себе.

Но скажешь: «Какая мне польза преждевременно связать себя крещением и поспешностью лишить себя приятностей жизни, когда можно насладиться удовольствиями и потом сподобиться благодати? Ибо начавшим ранее трудиться в Винограднике не оказано никакого предпочтения, но дана плата, равная с последними» (Мф.20:1–15). Ты, говорящий это, чье бы ни было такое рассуждение, избавил нас от труда, открыв не без скорби тайну своего медления, и, не одобряя тебя за худое дело, хвалю за признание. Но выслушай и объяснение притчи, чтобы по неопытности не извлечь тебе вреда из Писания. Во-первых, здесь речь не о крещении, но о верующих и вступающих в добрый виноградник – Церковь в разные времена, ибо в который день и час кто уверовал, с того самого и обязан трудиться. Потом, пришедшие прежде хотя больше сделали пожертвования, если мерить труд, но не больше, если мерить произволение, а может быть, последние и больше заслужили, хотя такое суждение и несколько странно. Причиной позднего вступления в виноградник было позднее призвание к деланию его. Рассмотрим же, какое было различие во всем прочем. Первые уверовали и пришли не прежде, как по объявлении им условной платы, а последние приступили к делу без договора, что служит признаком большей веры. Первые обнаружили в себе зависть и склонность к ропоту, а последние не обвиняются ни в чем подобном. И данное первым при всем их лукавстве, была плата, а данное последним – милость, почему первые, уличенные еще в неразумии, справедливо лишены большего. Спрашивается: что было бы им, если бы они опоздали? Очевидно, равная с прочими плата. Итак, за что же жалуются на дающего плату, будто бы он не уравнял трудившихся, дав поровну? Все это уменьшает цену пота, пролитого первыми, хотя они и прежде начали трудиться. Из чего видно, что раздел платы поровну был справедлив, ибо произволение измеряемо было наравне с трудом. Но если притча, по твоему толкованию, иносказательно изображает силу омовения, что препятствует, пришедши прежде и понесши труд, не завидовать последним, чтобы ты имел преимущество и в этом самом – в человеколюбии – и получил воздаяние как долг, а не как дар? Наконец, мзду получают те делатели, которые вошли в Виноградник, а не ходят около него. А есть опасность, чтобы с тобой не случилось последнего. Поэтому, если бы ты знал, что сподобишься дара и при таких рассуждениях, когда злонамеренно сокращаешь несколько свой труд, то извинительно было бы прибегать к таким расчетам и желать нечто выторговать у человеколюбия Владыки – не говорю уже, что больший труд сам по себе есть большая награда для человека, у которого сердце не вовсе предано кормчеству. Если же угрожает тебе опасность через такой торг совсем не взойти в виноградник и, выгадывая малое, можешь понести убыток в главном, то убедись моими словами и, оставив неправые толкования и возражения, без расчетов приступи к дару, чтобы не лишиться жизни прежде исполнения надежд и не узнать на опыте, что подобные лжеумствования делал ты сам против себя.

«Что же? – скажешь – разве Бог не милосерд? Он знает помышления, испытует расположение и желание креститься не приемлет разве ла само крещение?» Ты говоришь похожее на загадку, если у Бога по человеколюбию Его непросвещенный есть то же, что просвещенный, или с вошедшим в царствие небесное равен и тот, кто желает только получить его, хотя не творит дел царствия. Но осмелюсь сказать об этом, что думаю; полагаю же, что согласятся со мною и другие, имеющие ум. Из принявших дар одни были совершенно далеки от Бога и спасения, вдавались во все роды порока и старались быть порочными. Другие были как бы наполовину худы и держались середины между добродетелью и пороком, они хотя делали зло, однако же не одобряли сделанного, как больные горячкой не хвалят своей болезни. Иные же и до совершения были достойны похвалы или от природы, или потому что собственным тщанием предочищали себя к крещению, а по совершении оказались еще лучшими и осторожнейшими: предочищали себя, чтобы получить благо, а соблюдали большую осторожность, чтобы сохранить его. Из всех них лучше совершенно худых те, которые отстали несколько от порока, а лучше несколько отставших более ревностные и пред- возделавшие себя к крещению, потому что имеют некоторое преимущество, именно деятельность, а крещение, изглаждая грехи, не уничтожает заслуг. Но лучше всех исчисленных те, которые возделывают и самую благодать, и образуют себя до возможно большей красоты. Равным образом между неприемлющими крещения одни совершенно подобны скотам или зверям по своему неразумию или злонравию: сверх прочих зол в них есть и то, что они, как думаю, не очень уважают и дар крещения, но действительно как дар, если дан им, любят и, если не дан, презирают. Другие хотя и чтут дар, но медлят принять его, то по нерадению, то по невоздержности. Иные даже не имеют возможности и принять дара или, может быть, по малолетству, или по какому-то совершенно не зависящему от них стечению обстоятельств, по которому не сподобляются благодати, хотя бы сами того и желали. И как между первыми нашли мы большое различие, так находим и между последними. Совершенные презрители хуже невоздержных и нерадивых, а последние хуже тех, которые по неведению или по принуждению лишаются дара, ибо сделанное по принуждению есть не что иное, как невольное прегрешение. И думаю, что одни потерпят наказание как за другие пороки, так и за презрение крещения. Другие же хотя потерпят наказание, но меньшее, потому что не столько по злонравию, сколько по неведению не получили крещения. А последние не будут у праведного Судии ни прославлены, ни наказаны, потому что, хотя незапечатлены, однако же и не худы и больше сами потерпели, нежели сделали вреда. Ибо не всякий недостойный наказания достоин уже и чести, равно как не всякий недостойный чести достоин уже наказания. Рассмотрю и следующее. Если ты признаешь убийством одно намерение убить, без совершения убийства, то почитай крещеным желавшего креститься, но не крестившегося действительно. Если же не признаешь первого, то почему признать последнего? Не вижу причины. Но, если хочешь, рассудим и так. Если достаточно желания вместо силы крещения, и за одно желание присуждаешь себе славу, то и вместо славы удовольствуйся одним желанием. И какой для тебя вред не сподобиться ее, когда имеешь желание?

Итак, поскольку вы слышали гласы эти, приступите к нему и просветитеся, и лица ваша не постыдятся (Пс.33:6) оттого, что не достигли благодати. Примите просвещение, пока есть время, да тьма вас не преследует и не имет (1Ин.12:35), удалив от просвещения. Наступит ночь, и тогда по отшествии отсюда никто не может делать. Первое есть слово Давида, а последнее – Истинного Света, просвещающего всякаго человека, грядущего в мир (Ин.1:9). Подумайте, что и Соломон жестоко укоряет вас, нерадивых и медлительных: доколе о лениве лежиши? когда же от сна востанеши (Притч.6:9)? Вымышляем то и другое непщев ати вины о гресех (Пс.140:4). «Жду дня Светов; более уважаю Пасху, дождусь Пятидесятницы: лучше со Христом просветиться, со Христом восстать в день Воскресения, почтить явление Духа». Что же потом? Кончина придет внезапно, в день, в оньже не чаял ecu, и в час, в оньже не ведал ecu (Лк.12:46). А при тебе зол путник – убожество (Притч.6:11) благодати, и ты будешь алчен среди толикого богатства благости. Тебе до́лжно в противоположном пожинать противоположное, в неусыпном труде – жатву, и в источнике – прохлаждение, подобно томимому сильной жаждой, который со тщанием бежит к источникам и утомление от пути погашает водой, а не терпеть Измаиловой участи, не истаивать жаждой от безводия или, по пословице, не мучиться жаждой среди источника. Нехорошо миновать торжище и потом искать покупок, нехорошо пройти мимо манны и потом пожелать пищи, худо позднее сожаление, худо тогда уже почувствовать свою потерю, когда нет способа предотвратить ее, то есть по отшествии отсюда, по горьком заключении того, что совершено каждым в жизни, по наказании грешников и прославлении очищенных. Поэтому не медлите приступить к благодати, но поспешайте, чтобы не предварил вас разбойник, не предускорил прелюбодей, не взял перед вами преимущества лихоимец, не предвосхитил блага убийца, мытарь, блудник или кто-нибудь из тех, которые берут царствие силою и хищнически (Мф.11:12), а оно по благости добровольно терпит насилие и хищение. Будь медлен на злое дело, а скор ко спасению, любезный, как убеждаю я. Ибо равно худы и готовность на худшее, и медленность к лучшему. Если бы позвали тебя пировать, не спеши, если бы – отречься от веры, беги прочь, если бы в скопище злонамеренных людей сказали тебе: иди с нами, приобщися крове: скрыем же в землю мужа праведна неправедно (Притч.1:11), не приклоняй и слуха. Ибо приобретешь от этого две весьма великие пользы: и их вразумишь о грехе, и сам избавишься худого сообщества. Но если говорит тебе великий Давид: приидите, возрадуемся Господеви (Пс.94:1), или другой Пророк: приидите, взыдем на гору Господню (Ис.2:3), или Сам Спаситель: приидите ко Мне ecu труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы (Мф.11:28), и еще: востаните, идем отсюду (Ин.14:31) светлые светло, возблистав паче снега, огустев паче млека, просияв паче камене сапфира (Иер.4:7), то не будем уклоняться и медлить. Сделаемся Петром и Иоанном: как они спешили ко гробу и на воскресение, так и мы поспешим к купели крещения, потечем то вкупе, то скорее друга друга (Ин.20:4), стараясь предвосхитить благо. И не рцы: отшед возвратися, и заутра крещуся, сильну тим сущу ныне благотворити (Притч.3:28).

«Пусть прибудет мать, пусть прибудет отец, прибудут братья, жена, дети, друзья – все, что для меня дорого, и тогда спасусь, а теперь еще не время мне стать светлым». Но бойся, чтобы не стали сообщниками плача те, которых ты надеялся иметь сообщниками веселия. Если они с тобою, хорошо, а если нет, не ожидай. Стыдно говорить: «Где у меня приношение по крещении? Где светлая одежда, в которой бы просветиться крещением? Где нужное для принятия моих крестителей, чтобы и в этом не посрамить себя?» Но это, как видишь, весьма необходимо, и без этого благодать умалится! Не занимайся мелочами в делах важных, не предавайся низким чувствованиям, таинства важнее видимого, самого себя принеси в дар, во Христа облекись, напитай меня своей жизнью – такому гостеприимству рад я, это угодно и Богу, Который дарует величайшие блага. Из великого для Бога ничего нет, чего бы не дал и нищий, чтобы нищие и в этом не отставали, не имея, чем соревноваться с богатыми. И хотя в другом есть различие между богатым и убогим, однако же здесь, кто усерднее, тот и богаче. Ничто да не препятствует тебе идти вперед, ничто да не отвлекает назад твоего усердия. Пока желание сильно, получай желаемое; пока горячо железо, закаляй его в холодной воде, чтобы не встретилось чего к пресечению твоего желания. Я Филипп, будь евнухом Кандакии. Скажи и сам: се вода, что возбраняет ми креститися (Деян.8:36)? Лови случай, будь рад благу. И, сказав, крестись и, крестившись, спасись. Хотя бы ты был негр телом, убедись душою; получи спасение, которого нет ничего выше, ничего досточестнее для имеющих ум.

Не говори: «Меня должен крестить епископ, притом митрополит и иерусалимлянин (благодать не от места, а от Духа), сверх того кто-нибудь из людей благородных, ибо опасно, чтобы благородство мое не было унижено крестителем, или хотя священник, но безбрачный, человек воздержный и ангельской жизни, ибо несносно, если осквернюсь во время очищения». Не вникай в достоинства проповедника или крестителя. У них есть другой Судия, испытующий и невидимое, потому что человек [зрит] на лице, Бог же на сердце (1Цар.16:7). А к очищению тебя всякий достоин веры, только был бы он из числа получивших на это власть, не осужденных явно и не отчужденных от Церкви. Не суди судей ты, требующий врачевания, не разбирай достоинства очищающих тебя, не делай выбора, смотря на родителей. Хотя один другого лучше или ниже, но всякий выше тебя. Рассуди так: два перстня, золотой и железный, и на обоих вырезан один и тот же царский лик, и обоими сделаны печати на воске. Чем одна печать отлична от другой? Ничем. Распознай вещество на воске, если ты всех премудрее. Скажи: который оттиск железного, и который золотого перстня? И отчего он одинаков? Ибо хотя вещество различно, но в начертании нет различия. Так и крестителем да будет у тебя всякий! Ибо хотя бы один превосходил другого по жизни, но сила крещения равна и одинаково может привести тебя к совершенству всякий, кто наставлен в той же вере.

Не гнушайся креститься вместе богатый с бедным, благородный с худородным, господин с тем, который доселе раб его. Ты не окажешь столько смиренномудрия, сколько Христос, в Которого ныне крещаешься, Который для тебя принял и зрак раба. С того дня, в который обновляешься, все старые отличия миновали, все одинаковым образом облекаются во Христа.

Зная, как крестил Иоанн, не стыдись исповедать грех свой, чтобы, подвергшись стыду здесь, избежать его там, потому что и стыд есть часть тамошнего наказания. Докажи, что действительно возненавидел ты грех, перед всеми открыв и выставив его на позор.

Не презирай врачевства заклинания, не ропщи на его продолжительность, и это есть испытание искренности, с какой приступаешь к крещению. Что ж, если и столько потрудишься, сколько эфиопская царица, которая подвиглась от конец земли, чтобы видеть премудрость Соломонову? И се множае Соломона зде для разумеющих дело совершенно (Лк.11:31).

Да не устрашают тебя ни дальность пути, ни обширность моря, ни огонь, если он на дороге, ни другое какое-либо, малое или большее препятствие, чтобы сподобиться благодати. Если же без всякого труда, без всяких издержек можно тебе получить желаемое, то сколь безрассудно отлагать дар! Сказано: жаждущий идите на воду – так повелевает тебе Исаия, и елицы не имате сребра, шедше купите, и пийте вино без сребра цены (Ис.55:1). Какая скорость в человеколюбии! Какое удобство для купли! Надо только пожелать блага, и оно поступает в продажу; самое стремление принимается за великую цену. Господь жаждет, чтобы Его жаждали, напоевает желающих пить, приемлет за благодеяние, если просят у Него благодеяния, доступен, великодаровит, с большей приятностью дает, нежели иные приемлют сами. Только не обнаружим в себе низкой души, прося того, что маловажно и не достойно Дающего. Блажен, у кого просит пития Христос, как у самарянки, и кому дает источник воды текущим в живот вечный (Ин.4:14)! Блажен сеющий при всякой воде (Пс.32:20) и во всякой душе, которая завтра будет возделываема и напояема и которую ныне вол и осел попирает, потому что поросла тернием, безводна, подавлена неразумием! Блажен, кто, хотя водотечь сития (Иоил.3:18), напоевается от дому Господня, и вместо тростника произращает хлеб, приносит пищу, годную для людей, а не жесткую и бесполезную, о чем и до́лжно прилагать всякое старание, чтобы не остаться не достигшими общей благодати.

Возразят: «Пусть все это справедливо будет в рассуждении ищущих крещения. Но что скажешь о тех, которые еще младенцы, не чувствуют ни вреда, ни благодати? Крестить ли нам и их?» Непременно, если есть опасность. Ибо лучше без сознания освятиться, нежели умереть незапечатленным и несовершенным. Доказательством этому служит восьмидневное обрезание, которое в прообразовательном смысле было некоторой печатью и совершалось над не получившими еще употребления разума, а также помазание порогов, через неодушевленные вещи охраняющее первенцев. О прочих же малолетних даю такое мнение: дождавшись трехлетия, или несколько ранее, или несколько позже, когда дети могут слышать что-нибудь таинственное и отвечать, хотя не понимая совершенно, однако же напечатлевая в уме, дблжно освящать их души и тела великим Таинством совершения. Причина же этому следующая: хотя дети тогда начинают подлежать ответственности за жизнь, когда и разум придет в зрелость, и уразумеют они Таинство (потому что за грехи неведения не взыскивается с них по причине возраста), однако же оградиться им крещением, без сомнения, гораздо полезнее по причине внезапно встречающихся с ними и никакими способами не предотвращаемых опасностей.

Скажут: «Христос при всем том, что Он Бог, крещается тридцати лет, как же повелеваешь спешить крещением?» Сказав, что Он – Бог, ты решил вопрос. Он – неточная чистота и не имел нужды в очищении, очищается же для тебя, так как и плоть носит для тебя, Сам будучи бесплотен. Ему не было никакой опасности откладывать крещение, потому что Сам был властен и в страдании, равно как и в рождении. Но для тебя немалая опасность, если умрешь, родившись для одного тления, и не облекшись в нетление. Беру во внимание и то, что Христу необходимо было креститься в такое время, а твои отношения инаковы. Ибо Он явился миру тридцати лет от рождения, а не прежде, частью для того, чтобы не показаться действующим из тщеславия (что составляет недуг людей, не знающих приличия), частью же потому, что в этом возрасте совершенно испытывается добродетель и прилично быть учителем. Когда же надлежало пострадать спасительным для мира страданием, тогда нужно стало, чтобы присоединилось к страданию все относящееся к страданию, как-то: явление в мир, крещение, свидетельство свыше, проповедь, стечение народа, чудеса и то, чтобы из всего составить как бы одно целое, не расторжимое и не разделенное промежутками. Ибо от крещения и проповеди – потрясение (как называется это обстоятельство в Писании, Мф.21:2) стекающихся, от множества же народа – явление знамений и чудеса, приводящие к Евангелию, а от чудес зависть, от зависти ненависть, от ненависти совещание и предательство, от этого же Крест и все, чем мы спасены. Так было со Христом, и по таким причинам, сколько для нас постижимо. А может быть, найдется этому и другое сокровеннейшее основание. Но тебе какая нужда, следуя примерам, которые выше тебя, решиться на худое? Ибо и многое другое из повествуемого о тогдашних событиях оказывается другим, нежели как делается ныне и не сходится во времени. Например, Христос постился перед искушением, а мы постимся перед Пасхой. Значение обоих постов одинаково, но относительно ко времени немалое между ними различие. Христос противопоставляет пост искушениям, а у нас знаменует он умерщвление со Христом и служит предпразднственным очищением. Христос постится сорок дней, потому что Он Бог, а мы соразмерили пост с силами, хотя ревность убеждает некоторых простираться и сверх сил. Также Христос таинственно преподает ученикам Пасху в горнице по вечери и за день до страдания, а мы совершаем ее в молитвенных домах до вечери и по Воскресении. Он воскресает в третий день, а мы воскреснем по прошествии многого времени. Итак, наши действия и неразрывны с делами Христовыми, и не сопряжены с ними относительно ко времени – напротив того, Христовы дела переданы нам для того, чтобы служили некоторым образцом для наших действий, но совершенного сближения между ними быть не может. Что же удивительного, если Христос, хотя ради нас принял крещение, но отличается от нас относительно ко времени? Но на это, кажется мне, указываешь ты как на нечто удивительное и великое, когда противоборствуешь своему спасению!

Итак, если сколько-нибудь слушаетесь меня, оставив таковые умствования, прибегните сами к благу и совершите два подвига: предочистите себя ко крещению и сохраните крещение. Ибо столь же трудно и стяжать благо, которого не имеем, и, стяжав, сберечь. Часто приобретенное со тщанием утрачивается по нерадению, а беспечно погубленное возвращается рачительностью. К получению желаемого весьма хорошие у тебя пособия: бдения, посты, возлежание на голой земле, молитвы, слезы, милосердие к бедным, милостыня. Это же да будет у тебя и благодарственным приношением за полученные тобою блага, и вместе охранительным средством. Служит ли для тебя благодеяние напоминанием многих заповедей? Не преступай их. Пришел нищий? Вспомни, как ты был убог и как обогатился! Он просит у тебя хлеба или пития, или, может быть, другой Лазарь лежит у твоих ворот? Устыдись таинственной трапезы, к которой ты приступал, хлеба, которого вкусил, чаши, которой приобщился, освященный Христовыми страданиями. Припал к тебе странник, не имеющий дома, пришедший издалека? Прими в его лице Сделавшегося ради тебя странником, даже странником между Своими, Вселившегося в тебя благодатью и Привлекшего тебя к горнему жилищу. Будь Закхеем, который вчера был мытарь, а ныне стал щедр, – все принеси в дар Христову вшествию, чтобы оказаться тебе великим, хорошо увидеть Христа, хотя мал ты ростом телесным. Лежит недужный и изъязвленный? Устыдись своего здравия и тех язв, от которых избавил тебя Христос. Если видишь нагого, одень из уважения к твоей ризе нетления, то есть ко Христу, потому что елицы во Христа крестихомся, во Христа облекохомся (Гал.3:27). Если встретишь припадающего должника, всякое писание праведное и неправедное раздери (Ис.58:6). Вспомни тысячи талантов, которые простил тебе Христос. Не будь лютым истязателем за меньший долг, и притом для кого? Для подобных тебе рабов, когда прощен тебе Господом больший долг; бойся, чтобы не понести тебе наказания за Его человеколюбие, которое дано тебе в образец и которому ты не подражал. Да будет для тебя купель эта очищением не только тела, но и образа Божия, не измовением только грехов, но и исправлением жизни. Пусть не только омоет прежнюю нечистоту, но очистит и источник. Пусть научит не только прекрасно приобретать, но и прекрасно лишаться приобретенного или, что гораздо ле1че, отказываться от приобретенного худо. Ибо что пользы, если тебе отпущен грех, а обиженному не сделано удовлетворения за ущерб, тобою причиненный? Тобою сделано двоякое зло: и приобретено неправедно, и удержано приобретенное; в первом ты получил прощение, но вторым и ныне делаешь неправду, потому что и теперь есть у тебя чужое и грех не истреблен, а только разделен надвое временем, на одно отважился ты до крещения, а другое продолжаешь и после крещения. Но купель дает отпущение грехов соделанных, а не содееваемых. Надо, чтобы очищение не напоказ было произведено, а пронизало тебя, чтобы ты совершенно стал светел, а не прикрашен снаружи, чтобы благодать служила не прикровением грехов, но освобождением от них. Блажени, ихже оставишася беззакония, сказано о совершенном очищении, и ихже прикрышася греси (Пс.31:1), о тех, у которых внутреннее еще не очищено. Блажен муж, емуже не вменит Господь греха (2) – это как бы третий разряд согрешающих, которых дела непохвальны, но сердце неповинно.

Что же говорю? И к чему клонится слово мое? Вчера ты, душа, была хананеянкой, скорченной от греха (Лк. 13, И), а ныне выпрямлена Словом, не сгибайся снова, не наклоняйся к земле, как обремененная узами лукавого, не доходи до такого унижения, чтобы трудно было подняться тебе! Вчера иссыхала ты от сильного кровотечения, потому что источала убийственный грех, а ныне иссяк поток и ты цветешь, потому что прикоснулась воскрилию ризы Христовой, и ста ток (Мф.9:20; Лк.8:44). Храни же очищение, чтобы опять не стать кровоточивой и не лишиться сил коснуться Христа и похитить спасение. Ибо Христос нечасто позволяет Себя окрадывать, хотя и весьма человеколюбив. Вчера лежал ты на одре расслабленным и недвижимым и не имел человека, да егда возмутится вода, ввержет тя в купель (Ин.5:7), а ныне нашел ты человека вместе и Бога, или, лучше сказать, Богочеловека; ты взят от одра, или, лучше, сам взял одр и разгласил о благодеянии. Бойся опять слечь на одр, расслабнув от удовольствий греховного и телесного покоя, но иди здравым, помня заповедь: се здрав ecu, ктому не согрешай, да не горше ти что будет (Ин.5:14), если после такого благодеяния окажешься худым. Лазаре, гряди вон (Ин.11:43), сказано было тебе, лежавшему во гробе, великим гласом (ибо что велегласнее Слова?), и ты вышел не четверодневный, но многодневный, воскреснув с Тридневным, и разрешен от погребальных пелен. Не омертвей снова, не пребывай с живущими во гробах, и не связывайся узами собственных грехов. Неизвестно, восстанешь ли опять из гробов до последнего и общего воскресения, которое всю тварь приведет на суд не для уврачевания, но чтобы услышать приговор и дать отчет во всем, что приобретено доброго или худого. Если ты доселе покрыт был проказой, то есть безобразием порочной жизни, а теперь, очистившись от гнойного вещества, воспринял здравый образ, покажи свое очищение мне, твоему иерею, чтобы мог я узнать, сколько оно выше очищения подзаконного. Не будь в числе девяти неблагодарных, но подражай десятому. Хотя он был и самарянин, но признательнее других. Остерегайся, чтобы опять не процвесть (Лев.13:12) тебе худо и чтобы в теле твоем не произошло неизлечимого расстройства. Прежде руку твою делали сухой бережливость и скупость, а теперь да прострут ее милостыня и человеколюбие. Прекрасное врачевство для больной руки – расточать, давать убогим все, что ни имеешь, исчерпывать щедро, пока не дойдешь до дна (может быть, и оно будет тебе, как сарептянке, источать пищу, особенно если случится тебе напитать Илию), и признавать добрым стяжанием нищету для Христа, нас ради обнищавшего. Если ты был глух и нем, то да огласит тебя Слово, или, лучше, удержи огласившего, не заграждай ушей своих от учения и наставления Господня, как аспид от гласа обавающих (Пс.57:6).

Если ты был слеп и лишен света, просвети очи свои, да не когда уснеши в смерть (Пс.12:4), во свете Господнем узри свет, в Духе Божием – Сына, озарись тройственным и нераздельным Светом. Если примешь в себя всецелое Слово, то соберешь в душу свою все врачевания Христовы, какими каждый врачуется отдельно, только смотри, чтобы не оказаться тебе не знающим меры в благодати, чтобы во время твоего сна и недоброй беззаботности враг не посеял плевел, чтобы тебе, возбудив чистотой зависть в лукавом, опять не сделать себя через грех достойным сожаления, чтобы, безмерно радуясь благу и превозносясь им, не пасть от этого превозношения, а, напротив того, всегда трудись над очищением, полагая восхождения в сердце своем (Пс. 83:6); сподобившись по дару отпущения грехов, со всяким тщанием блюди его, чтобы отпущение зависело от Бога, а соблюдение – и от тебя.

Как же этого достигнуть? Помни всегда Христову притчу, это будет для тебя самым лучшим и совершенным пособием. Вышел из тебя нечистый и вещественный дух, изгнанный крещением. Ему несносно гонение, он не терпит быть бездомным и бесприютным; проходит сквозь безводные места, где пересох Божественный поток (ибо там любит он быть), скитается, ища покоя, и не обретает. Приступает к душам крещеным, в которых скверну омыла купель. Боится воды, душит его очищение, как легион издох в море. Опять возвращается в дом, из которого вышел, потому что бесстыден и упорен; снова приступает, новые делает покушения. Если найдет, что Христос водворился и занял место, им оставленное, то снова, отраженный, уходит без успеха, продолжая свое жалкое скитание. Если же найдет в тебе место пометенное и украшенное, пустое, ничем не занятое, равно готовое к принятию того или другого, кто бы ни пришел первый, поспешно входит, поселяется с бо́льшими против прежнего запасами, и будут последняя горша первых (Мф.12:43–45). Ибо прежде была надежда на исправление и осторожность, а теперь явно стало повреждение, через удаление добра привлекающее к себе лукавое, почему для поселившегося обладание местом сделалось тверже.

Еще, и не один раз, напомню тебе о просвещениях, что мог о них вычитать в Божием слове, потому что и самому будет приятно воспоминание об этом (что приятнее света вкусившим света?), и тебя озарю словами Писания: свет возсия праведнику и сопряженное с ним веселие (Пс.96:11). Свет праведным всегда (Притч.13:9). Просвещавши ты дивно от гор вечных (Пс. 75:5), говорят Богу, как думаю, ангельские силы, которые содействуют нам в добрых делах. Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся (Пс.26:1)? – так говорит Давид. И он иногда просит послать ему свет и истину (Пс.42:3), а иногда благодарит за то, что приобщился этого, так как знаменася на нем свет Божий (Пс.4:7), то есть запечатлелись и выявились признаки данного ему озарения. Будем бегать одного только света, порождаемого ложным огнем, не будем ходить светом огня нашего и пламенем, егоже разжегохом (Ис.50:11). Знаю огонь очистительный, который воврещи на землю (Лк.12:49) пришел Христос, и Сам применительно именуемый огнем (Евр.12:29). Он истребляет вещество и злые навыки, почему Христос и хочет, чтобы он скорее возгорелся (Лк.12:49), ибо желает ускорить благодеяние, когда и углие огненное дает нам в помощь (Ис.47:14–15). Знаю огонь и не очистительный, но карательный, или Содомский, который на всех грешников одождит Господь, присоединив жупел и дух бурен (Пс.10:6), или уготованный диаволу и аггелом его (Мф.25:41), или тот, который предходит лицу Господа и попаляет окрест враги Его (Пс.96:3). Есть еще и сих ужаснейший огонь, который заодно действует с червем неусыпающим, не угасим, но увековечен для злых. Ибо все это показывает силу истребительную, если только не угодно кому и здесь представлять это человеколюбнее и сообразно с достоинством наказующего.

Но, как известен двоякий огонь, так есть и двоякий свет. Один есть светильник ума и направляет стопы наши по Богу. А другой обманчив, пытлив, противоположен истинному свету и выдает себя за истинный свет, чтобы обольстить наружностью. Это есть тьма и представляется полуднем, лучезарнейшим светом. Так слышу о присно в полуденной тме бегущих (Ис.16:3). Это есть ночь и почитается просвещением у растленных сластолюбием. Ибо что говорит Давид? Ночь была вокруг меня, окаянного, и я не знал, потому что просвещением почитал наслаждение (Пс.138:11). Но таковы предающиеся сластолюбию, а мы просветим себе свет ведения, и он просветится, если будем сиять в правду и собирать плод живота (Ос.10:12), так как деятельность приводит и к созерцанию, чтобы сверх прочего знать и то, какой свет истинен и какой ложен, и не ошибаться, избирая вместо доброго худшее. Сделаемся светом, как именовал учеников великий Свет: вы есте свет мира (Мф.5:14). Будем светила в мире, слово животно придержаще (Фил.2:15–16), то есть будем животворною силою для других. Ухватимся за Бога, ухватимся за первый и чистейший Свет, пойдем к сиянию Его (Вар.4:2), прежде даже не преткнутся нозе наши к горам темным и неприязненным (Иер.13:16). Пока день, яко во дни, благообразно да ходим, не козлогласовании и пиянствы, не любодеянии и студодеянии, так как это тайные дела ночи (Рим.13:13).

Очистимся, братия, в каждом члене, соделаем невинным каждое чувство. Да не будет в нас ничего несовершенного, ничего от первого рождения, не оставим в себе ничего непросвещенного. Просветимся оком, чтобы смотреть право, и через зрение пристальное и любопытное не вносить в себя какого-либо любодейного кумира. Ибо хотя и не послужим страсти, но оскверним душу. Если есть у нас бревно или сучец, очистим, чтобы можно было нам увидеть их и у других. Просветимся слухом, просветимся языком, да услышим, что возглаголет Господь Бог, и слышану нам сотворит заутра милость (Пс.142:8), и слуху нашему даны будут радость и веселие (Пс.50:10), оглашающие слух божественный, да не будем ни меч остр (Пс.56:5), ни бритва изощрена (Пс.51:4), да не обращаются у нас под языком труд и болезнь (Пс.9:28), но да глаголем премудрость Божию в тайне сокровенную (1Кор.2:7), чтя огненные языки (Деян.2:3). Уврачуемся в обонянии, чтобы не изнежить себя и вместо приятного благоговения не покрыться прахом, но исполниться благоуханием от истощенного нас ради Мира, восприняв Его духовно, в такой мере из Него составляясь и в Него претворяясь, чтобы от нас самих благоухало вонею благоухания (Еф.5:2). Очистимся в осязании, вкусе, гортани, не ища мягких прикосновений, не утешаясь гладкостью вещей, но осязая, как должно, воплотившееся нас ради Слово и подражая в этом Фоме, не раздражая вкуса влагами и снедями, возбуждающими гибельнейшие для нас раздражения, но вкусив и познав, яко благ Господь – наша лучшая и вечная пища

(Пс.33:9), нисколько не прохлаждая горькую и неблагодарную гортань, которая влагаемое в нее пропускает и не удерживает в себе, но увеселяя ее словами сладчайшими меда. Сверх этого хорошо, имея голову очищенную, как очищается глава – исходище чувств, держаться Главы Христовой, из которой все тело составляет и счиневается (Еф.4:16), и низлагать преобладающий наш грех, превозносящийся над лучшим в нас. Хорошо иметь освященные и очищенные рамена, чтобы можно было понести крест Христов, не для всякого удобоносимый. Хорошо иметь освященные руки и ноги,– руки, да на всяком месте воздеваются преподобные (1Тим.2:8), приемлют наказание Христово, да не когда прогневается Господь (Пс.2:12), и за деятельность вверится им слово, как было дано в руку одного из Пророков (Агг.1:1), ноги, да будут не скори излияти кровь и не на зло текут (Притч.1:16), но готовы к благовествованию, к почести вышняго звания (Флп.3:14) и к принятию омывающего и очищающего Христа. А если есть очищение и чрева¹⁰⁸, которое принимает и разделяет словесную пищу, то хорошо и его не боготворить, ублажая сластопитанием и упраздняемыми брашнами, но, сколько можно более, очищать и утончать, чтобы принимало внутрь себя слово Господне и прекрасно болезновало о падающем Израиле (Иер.4:19). Нахожу, что даже сердце и внутренности удостоены чести. В этом убеждает меня Давид, который просит, да созиждется в нем сердце чисто, и дух прав обновится во утробе (Пс.50:12), разумея под этим, как думаю, силу мыслительную, ее движения или помыслы. Что же думаешь о чреслах и почках? И этого не оставим без внимания, пусть и их коснется очищение. Да будут чресла наши препоясаны и укреплены воздержанием, как некогда у Израиля, по закону, вкушающего пасху, ибо никто не выходит чисто из Египта и не избегает всегубителя иначе, как обуздав и чресла. Пусть и в почках произойдет доброе изменение, вожделевательная сила устремлена будет к Богу, чтобы можно было сказать: Господи, пред Тобою все желание мое (Пс.37:10), и дне человеча не пожелах (Иер.17:16). Ибо до́лжно со делаться мужем желаний, желаний духовных. Таким образом истребится в вас змий, имеющий большую часть крепости на пупе и на чреслах (Иов.40:11), когда умерщвлено будет состоявшее под владычеством его. Но не дивись, если и неблагообразным нашим большу даю честь (1Кор.12:23), умерщвляя и уцеломудривая их словом, и мужественно стоя против вещества. Все уды, яже на земли (Кол.3:5), отдадим Богу, все освятим, а не препонку печени (Лев.8:25), не почки с туком, не ту или другую часть тела. Ибо для чего делать бесчестным и прочее? Всецело принесем самих себя, будем всесожжением словесным, жертвой совершенной. Не одно рамо, не одну грудь сделаем – участием жреческим (Лев.7:34), ибо этого мало, но всецело предадим себя самих, да и воспримем себя всецело, потому что совершенно себя воспринять – значит предаться Богу и принести в жертву собственное свое спасение.

А паче всего и прежде всего храни добрый залог, для которого живу и несу свое звание, который желал бы я иметь спутником при отшествии из мира, с которым и все скорби переношу, и презираю все приятности жизни; храни исповедание веры в Отца и Сына и Святого Духа. Это исповедание вверяю тебе ныне, с ним погружу в купель, с ним и выведу. Его даю тебе на всю жизнь другом и заступником – единое Божество и единую Силу, Которая обретается в Трех единично и объемлет Трех раздельно, без различия в сущностях или естествах, не возрастает или не умаляется через прибавления и убавления, повсюду равна, повсюду та же, как единая красота и единое величие неба. Оно есть Трех Бесконечных бесконечная соестественность, где и Каждый, умосозерцаемый сам по Себе, есть Бог, как Отец и Сын, Сын и Дух Святой, с сохранением в Каждом личного свойства, и Три, умопредставляемые вместе, также Бог: первое по причине единосущия, последнее по причине единоначалия. Не успею помыслить о Едином, как озаряюсь Тремя. Не успею разделить Трех, как возношусь к Единому. Когда представляется мне Единое из Трех, почитаю это целым, Оно наполняет мое зрение, а большее убегает от взора. Не могу объять Его величия, чтобы к оставшемуся прибавить большее. Когда совокупляю в умосозерцании Трех, вижу единое светило, не умея разделить или измерить соединенного света. Ты боишься рождения, чтобы не пострадал в чем-либо Бог нестраждущий, а я страшусь твари, чтобы не утратить мне Бога через оскорбление и неправедное рассечение, отсекая или Сына от Отца, или от Сына сущность Духа. Ибо странно то, что у худо взвешивающих Божество не только в Божество вводится тварь, но и самая тварь рассекается опять сама на себя. Этими низкими и долу поверженными, как Сын унижается перед Отцом, так опять унижено достоинство Духа даже и перед Сыном, так что и Бог и тварь поруганы этим новым богословием. В Троице, достопочтенные, нет ничего рабского, ничего тварного, ничего вносного, как слышал я от одного из мудрых. Аще бых еще человеком угождал, Христов раб не бых убо был, говорит божественный Павел (Гал.1:10). Если бы еще поклонялся я твари или в тварь крестился, то я не обожился бы и не изменился бы в первое рождение. Что скажу тем, которые кланяются Астарте или Хамосу – мерзости Сидонстей (3Цар.11:7), или образу звезды (Ам.5:26) – бога, по верованию язычников, несколько высшего, впрочем, твари и дела рук человеческих, если сам или не поклоняюсь Двум¹⁰⁹, в Которых крестился, или поклоняюсь Им как подобным мне рабам? Ибо все же Они рабы, хотя и почтеннее несколько, потому что и между подобными рабами бывает различие и предпочтение. Готов бы я назвать большим Отца, от Которого и равенство имеют Равные, и бытие (в чем все согласятся), но боюсь, чтобы Начала не соделать началом меньших и не оскорбить предпочтением. Ибо нет славы Началу в унижении Тех, Которые от него. Притом подозреваю, что ты по своей неумеренности, взявшись за слово больший, раздвоишь естество, ко всему прилагая понятие большего. Отец больше не по естеству, но по причинности, потому что между равносущными в отношении к сущности нет ни большего, ни меньшего. Готов бы я предпочесть Духу Сына, как Сына, но не дозволяет этого крещение, совершающее меня Духом. Но боишься, что укорят тебя в троебожии? Пользуйся этим благом – единством в Трех, а защищение предоставь мне. Дозволь мне быть кораблестроителем, а ты владей кораблем. А если есть у тебя другой кораблестроитель, то сделай меня зодчим своего дома – сам же живи в доме безопасно, хотя ты нимало не трудился. И на корабле поплывешь, и в доме будешь жить не менее благополучно, чем и я – строитель их, хотя ты и не прилагал к этому никаких трудов. Видишь ли, какое благодушие? Видишь ли благоволение Духа? Сражаться – мое дело, а тебе предоставляются плоды победы. Пусть меня низлагают, а ты наслаждайся миром и, помогая молитвами сражающемуся за тебя, подай ему руку через веру. У меня три камня, которыми поражу из пращи иноплеменника; у меня три дуновения на сына сарептянки (3Цар.17:21), которыми оживотворю умерщвленных; у меня три возлияния на полена (3Цар.18:34; 25), которыми освящу жертву, возбудив водой чудесный огонь, и низложу пророков ложных, употребив к этому силу таинства.

Но к чему продолжать слово? Теперь время учить, а не спорить. Свидетельствую пред Богом и пред избранными ангелами, что ты будешь крещен с этой верой. Если в сердце твоем написано иначе, нежели как требует мое учение, подойди, мы перепишем. Я не неискусный краснописец этого: пишу, что написано, учу, чему научился и что сохранил от начала до этой седины. Мне опасность, мне и награда, как приставнику души твоей, совершающему тебя крещением. Если право веруешь и назнаменован добрыми писменами, храни написанное, при превратности времен пребывая неизменным в том, что само неизменно. Подражай Пилату, только в лучшую сторону, худо написавшему подражай ты, хорошо написанный. Скажи переуверяющим тебя: еже писах, писах (Ин.19:22). Ибо мне было бы стыдно, если бы доброе удобно приводилось в колебание, тогда как зло пребывает непоколебимо. До́лжно быть удободвижным от худшего к лучшему, а неподвижным от лучшего к худшему. Если так крещаешься и по такому учению, се устнам моим не возбраню (Пс.39:10), то отдаю руки Духу. Ускорим спасение, восстанем для крещения. Дух распростирает над тобой крылья, совершитель исполнен усердия, дар готов. Если же хромаешь еще и не приемлешь совершенного Божества, то ищи другого крестителя или потопителя – не мое дело рассекать Божество и делать тебя мертвым во время возрождения, чтобы ты не имел ни благодати, ни надежды на благодать, в несколько минут подвергнув кораблекрушению свое спасение. Ибо, если у Одного из Трех отнимешь что-либо из Божества, то отнимешь и у Божества все, и у себя освящение. Но, может быть, в душе твоей нет никакого начертания писмени, ни доброго, ни худого, и ныне нужно сделать в тебе написание, нам до́лжно возвести тебя к совершенству? Взойдем внутрь облака, дай мне скрижали сердца. Я буду для тебя Моисеем, я (хотя и смело сказать так) перстом Божиим впишу новое десятословие, впишу сокращение спасения. А если есть какой еретический и несмысленный зверь, пусть останется он внизу, иначе угрожает ему опасность побиения камнями от слова истины.

Буду крестить тебя, уча во имя Отца и Сына и Святого Духа. Одно же общее имя Трех – Бог. Пусть и образы, и речения дают тебе уразуметь, что отвергаешься всякого безбожия, как соединяемый со всецелым Божеством. Веруй, что весь мир, видимый и невидимый, сотворенный Богом из ничего и управляемый Промыслом Сотворившего, изменится в лучший. Веруй, что зло не имеет ни особой сущности, ни царства, что оно ни безначально, ни самобытно, ни сотворено Богом, но есть наше дело и дело лукавого и привзошло в нас от нашего нерадения, а не от Творца. Веруй, что Сын Божий – предвечное Слово, рожден от Отца вневременно и бесплотно и Он же в последние дни родился ради тебя и Сыном человеческим, происшедши от Девы Марии, неизреченно и нескверно (ибо нет никакой скверны, где Бог и откуда спасение), что Он всецелый человек и вместе Бог ради всего страждущего человека, дабы всему тебе даровать спасение, разрушив всякое осуждение греха, бесстрастный по Божеству, страждущий по воспринятому человечеству – столько же для тебя человек, сколько ты ради Него делаешься богом, – что Он за беззакония наши веден на смерть, распят и погребен, поскольку вкусил смерть и, воскреснув в третий день, вознесся на небо, дабы возвести с Собою тебя, поверженного долу, но снова при- идет в славное явление Свое судить живых и мертвых, приидет уже не плотию, но и не бестелесным, а в известном Ему только образе боголепнейшего тела, чтобы и видимым быть для прободших Его, и пребывать Богом, непричастным дебелости. Сверх этого признавай воскресение, суд и воздаяние по правдивым весам Божиим. И это воздаяние для очищенных сердцем будет свет, то есть Бог видимый и познаваемый по мере чистоты, что называем и Царствием Небесным, а для слепотствующих умом, то есть для отчужденных от Бога по мере здешней близорукости, будет тьма. Наконец, на этом основании догматов, делай добро, потому что вера без дел мертва (Иак.2:26), как и дела без веры.

Ты знаешь о Таинстве все, что может быть обнаружено и сказано вслух народу, а прочее, если дарует Троица, узнаешь, взойдя внутрь, и это сокроешь сам в себе, оградив печатью. Впрочем, и о том благовествую тебе: предстояние твое великому алтарю, к которому будешь допущен тотчас по крещении, есть предызображение тамошней славы; псалмопение, с которым тебя введут, есть начало тамошнего песнопения; светильники, которые возжжешь, таинственно образуют тамошнее световодство, с которым мы, чистые и девственные души, изыдем в сретение Жениху, имея ясные светильники веры, не предаваясь сну по беспечности (так, чтобы ожидаемый мог прийти неожиданно), не оставаясь без запаса и елея и не оскудевая в добрых делах, что извергло бы нас из брачного чертога. Ибо вижу, как жалко это состояние! Жених близко, клич требует выходить в сретение, и мудрые встретят с блистающим светом, обилуя тем, что нужно к его поддержанию, а другие придут в смятение, не вовремя ища елея у имеющих его. Жених скоро взойдет, взойдут с ним и первые, а последние останутся вне, потратив время, в которое можно было взойти, на приготовление елея, и горько будут плакать, поздно узнав, как вредна беспечность, когда уже, сколько бы ни просили о том, недоступен для них брачный чертог, ибо они жалким образом заключили его сами для себя, поступив, только в другом отношении, подобно отказашимся быть на брачном пиршестве, какое добрый Отец уготовал доброму Жениху, отказавшись или для новобрачной супруги, или для новокупленного села, или для пары волов, которых ко вреду своему приобрели, для малого погубив великое. Ибо там нет места ни презрителю, ни беспечному, ни одетому небрежно, а не побранному, хотя бы здесь и удостаивал себя тамошней светоносности и внутренне давал себе место там, обольщаемый тщетной надеждой. Что же потом? Когда взойдем внутрь, тогда Жених знает, чему научить и о чем беседовать с вошедшими душами. Будем же, как думаю, беседовать, преподавая совершеннейшие чистейшие ведения, которых приобщиться и нам, учащимся и учащим, да будет, даровано о Самом Христе Господе нашем. Ему слава и держава во веки. Аминь.

Слово 42

Прощальное, произнесенное во время прибытия в Константинополь ста пятидесяти епископов

Какими находите дела мои, вы, любезные пастыри и сопастыри? Красны ноги у вас, благовествующих мир и благая (Ис.52:7), с какими пришли вы, особенно красны для меня, к которому пришли вы благовременно с намерением не заблудшую овцу обратить, но посетить пастыря-странника. Каким представляется вам мое странствование? Какой находите плод от него, или, лучше сказать, какой плод Духа, Которым всегда я был движим и теперь подвигнут, не желая иметь, а может быть, и не имея ничего собственного? Сами ли собой понимаете и дознаете дело и готовы быть снисходительными ко мне ценителями или как другие подвергаются отчетности в военачалии, или в народоправлении, или в распоряжении имениями, так и я всенародно должен представить вам отчет в моем управлении? Я не стыжусь быть судимым, потому что и сам сужу отчасти и с одинаковой любовью приемлю то и другое. Это древний закон, потому что и Павел сообщал о своем благовествовании апостолам не для того, чтобы его похвалили (Дух далек от всякого честолюбия), но для того, чтобы или сделанное было утверждено, или не- довершенное (если только было что-нибудь подобное в том, что сказано или сделано Павлом) было исправлено, или, как сам он показывает, пиша о себе (Гал. 2:2). Ибо и дуси пророчестии пророком повинуются (1Кор.14:32) по благораспоряжению Духа, все прекрасно устрояющего и разделяющего. Если же Павел давал отчет на един и немногим, а я – всенародно и всем, не дивитесь этому. Я больше Павла имею нужды воспользоваться свободой обличений, в чем только окажусь не довершившим должного, да не како вотще теку или текох.

И невозможно иначе оправдаться, как дав отчет знающим дело. Итак, что у меня за оправдание? Если оно ложно, обличите, если же справедливо, засвидетельствуйте вы, для которых и перед которыми мое слово. Ибо вы для меня и оправдание, и свидетели, и (осмелюсь отважиться на апостольское слово) венец похваления (1Сол.2:19).

Некогда паства эта была мала и несовершенна, даже, судя по видимому, это была не паства, а малые следы или останки паствы: без порядка, без надзора, без точных пределов, она не имела ни свободной пажити, ни огражденного двора, скиталась в горах и вертепах и пропастех земных (Евр.11:38), рассеянная и разбросанная там и здесь; всякий, кому как случилось, находил себе надзирателя и пастыря, промышлял о своем спасении. Она подобна была стаду, которое Львове изнуриша (Иер.50:17), погубила буря или рассеял мрак, что все оплакивают пророки, уподобляя этому бедствие Израиля, преданного язычникам (Иез.34:12).

Плакали и мы, пока дела наши были достойны слез. Ибо действительно и мы были изгнаны, извержены, рассеяны по всем горам и холмам, как бывает с неимеющими Пастыря. Какое-то ненастье настало для Церкви: на нее напали лютые звери, которые и сейчас даже, по возвращении ясных дней, не щадят нас и не стыдятся быть сильнее самого времени. Какая-то печальная мгла объяла и покрывала все гораздо тягостнее девятой египетской казни (Исх.10:21) – разумею ту осязаемую тьму, при которой не могли мы почти видеть друг друга. И скажу нечто, достойное еще большего сожаления, уповая на предавшего нас этому, как на Отца: Авраам не уведе нас, и Израиль не позна нас, но ты Отец наш (Исх.63:18) и к Тебе взираем, разве Тебе иного не знаем: имя Твое именуем (Исх.26:13). Поэтому отвещаю: обаче судьбы. возглаголю к Тебе, говорит Иеремия (Иер.12:1). Быхом, яко исперва, егда не овладел ecu нами (Исх.63:19). Ты забыл святой завет Твой и заключил от нас милости Твои. Поэтому мы стали в поношение возлюбленному Твоему, – мы, поклонники Троицы, совершенно преданные совершенному Божеству, не осмеливающиеся унижать Того, Что выше нас, и столько превозносится по примеру безбожных и богоборных людей, чтобы Господство именовать подобным нам рабством. Но, без сомнения, за другие грехи наши, за то, что вели себя недостойно заповедей Твоих и ходили вслед лукавого ума своего (ибо за что же иное?) преданы были мы мужам самым несправедливым и лукавым более всех живущих на земле. Первый оскорбил нас Навуходоносор¹¹⁰, который после пребывания Христова на земле восстал на Христа, за то возненавидев Христа, что был Им спасен, и который священные книги заменил безбожными жертвами. Снеди мя, раздроби мя, покры мя тма тонка (Иер.51:34) (и, проливая слезы, не отступлю от Писания). Аще не Господь помогл бы ми, не предал бы его праведно в руки баззаконных, удалив к персам (таковы судьбы Божии), и за кровь, пролитую беззаконно, не была бы пролита кровь правосудно (здесь только суд Божий не дал места долготерпению); вмале вселилася бы во ад душа моя (Пс.93:17). Другой¹¹¹, не человеколюбивее первого, если еще не жесточе его, нося имя Христово, был лжехристом и поношением для христиан, которым и действовать было богопротивно, и страдать бесславно, потому что, по-видимому, и несправедливости не терпели, и не украшались благолепным именем мученичества, но и в этом утаивалась истина, и страдая как христиане, они были наказываемы как нечестивые. О как мы были богаты бедствиями! Огнь пояде красная вселенной (Поил.1:19), останок гусениц поядоша прузи, и останок пругов поядоша мшицы (Поил.1:4), а потом не знаю уже, что было далее и как одно зло рождалось из другого. Да и кто бы вполне изобразил все бедствия того времени и постигшее нас тогда наказание или испытание и огненное очищение? Разве сказать, что пройдохам сквозе огонь и воду (Пс.65:12) и по благоволению спасающего Бога, внидохом в покой.

Но да обратится слово к сказанному вначале. Нива эта была некогда мала и скудна, не походила на ниву не только Бога, который благими семенами и учениями благочестия возделал и возделывает целый мир, но даже на ниву недостаточного и малоимущего бедняка. Это вовсе не была нива, не стоила, может быть, ни житниц, ни гумна, ни серпа, на ней не было ни стогов, ни снопов, а только малые и незрелые колосья, какие вырастают на кровлях, которыми не исполнит руки своея жняй, который не призовут на себя благословения мимоходящих (Пс.138:6–8). Такова была наша нива, такова жатва! Хотя она велика, доброкласна и тучна перед видящими сокровенное, прилична такому Земледелателю, и удолия душ хорошо возделываемых словом умножают (Пс.64:14) ее, незнаемую для многих, не соединенную в одно место, но собираемую понемногу, яко слома на жатве и яко пародок во объимании винограда, не сущу гроздию (Мих.7:1). Думаю же присовокупить это, даже весьма кстати: яко смоковницу в пустыни обретох Израиля (Ос.9:10), как одну или две зрелые ягоды на незрелой кисти винограда, которые сохранены, правда, как благословение Господне, и освящены, как начатки (Ис.65:8), но малочисленны и редки, не могут наполнить уста идущего, и яко знамя на холм и аки щогла на горе (Ис.30:17) или что-нибудь другое, стоящее уединенно и немногими видимое. Такова была прежняя нищета и скорбь!

Но как скоро Бог, Который убожит и богатит, мертвит и живит (1Цар.2:6–7), и единым хотением творит вся и претворяет (Ам.5:8), творит из ночи день, из зимы весну, из бури тишину, из засухи обильный дождь, и все это часто по молитве одного праведника, весьма долго гонимого, – как скоро Бог, приемляй кроткия в высоту, и смиряяй грешники до земли (Пс.146:6), изрек Сам в Себе это слово: видя видех озлобление Израиля (Исх.3:7), и его не будут изнурять брением и плинфоделанием (Исх.1:14), и изрекши посетил, и, посетив, спас, и извел народ Свой рукой крепкой и мышцей высокой, рукой Моисея и Аарона, избранных Его, – тогда что последует за этим, какие чудеса творятся? Они сохранены в книгах и памяти людей. Ибо, кроме чудесных событий на пути, и великой о том молвы (Нав.2:11), чтобы сказать как можно короче, Иосиф один пришел в Египет, и через несколько времени шестьсот тысяч человек выходят из Египта. Что этого чудеснее? Нужно ли большее доказательство высокой премудрости, когда Бог из самых непроходимостей благоволит дать свободный выход? Через одного, который возненавиден, земля обетования разделяется по жребию; проданный переселяет народы, а сам воздвигается в великий народ, и малая эта отрасль делается виноград благолозен (Ос.10:1), столь обширный, что доходит до рек, простирается до моря, расширяется далее и далее за пределы, покрывает горы величием славы, превышает кедры и даже горы и кедры Божии, какие бы горы и кедры ни надлежало здесь разуметь (Пс.79:11–12).

Такова была некогда паства эта и такой сделалась ныне – столь благоустроенной и расширенной! И если она несовершенна, то через постепенные приращения восходит к совершенству, а я предрекаю, что и будет восходить. Это предвещает мне Дух Святой, если и я имею сколько-нибудь пророческого дара, могу видеть вперед, по предшествовавшему надеяться на будущее и знать это по умозаключению, как воспитанник Слова. Ибо гораздо было необычайнее из прежнего состояния прийти в настоящее, нежели из настоящего достигнуть верха славы. Если, по гласу Животворящего мертвых, стали уже совокупляться кости с костями и состав к составу и сухим костям дан дух жизни и пакибытия (Иез.37:7), то, очень знаю, должно совершиться и полное воскресение. Да не возносятся в себе преогорчевающии (Пс.65:7), да не думают, что обладают чем-нибудь, уловляя тень, или соние восстающих (Пс.72:20), или мимолетный ветер, или след корабля на воде. Да плачевопльствит питие, зане паде кедр (Зах.11:2). Пусть вразумятся бедствиями других и узнают, яко не до конца забвен будет нищий (Пс.9:13), и, как говорит Аввакум, во исступлении рассечь главы сильных (Авв. 3:14) не замедлит Божество, рассекаемое и худо разделяемое, неначальственное и подначальное, причем особенно оскорбляется и Божество, низводимое до твари, подавляется и тварь равночестием с Божеством.

Слышу, кажется, и это слово Того, Кто собирает сокрушенных и приемлет угнетенных: расшири ужа твоя еще, простри на десно и налево, водрузи, покровов не пощади (Ис.54:2–3). Я предал тебя, Я и помогу тебе; в ярости моле поразил тебя и милостью вечной прославлю тебя (ст. 8). Мера человеколюбия превышает меру вразумления. То было за неправды, а это – за поклонение Троице; то для очищения, а это для славы Моей, ибо прославляю прославляющих и огорчаю огорчающих. Сия запечатлешася у Мене (Втор.32:34). Это ненарушимый закон возмездия. А ты захватил у Меня стены и доски и украшенные камни, длинные ходы и обходы, блистал и озарял золотом, то расточал его, как воду, то собирал, как песок, не зная, что вера под открытым небом лучше великолепного нечестия и что трое, собранные во имя Господне, перед Богом составляют большее число, нежели многие, отрекающиеся Божества. Неужели хананеев, сколько их ни есть, предпочтешь одному Аврааму, или содомлян – одному Лоту, или мадиамлян – Моисею, этим пришельцам и странникам? Что же? Кого предпочтешь? Триста ли человек, которые у Гедеона мужественно лакали воду, или тысячи обратившиеся в бегство (Суд.7:7–21)? Домочадцев Авраамовых, которых было немного более Гедеоновых воинов, или многих царей и тьмы воинства, которых, однако же, прогнали и обратили в бегство малочисленные? Какие же ты разумеешь следующие слова: аще будет число сынов Израилевых яко песок морский, останок спасется (Рим.9:37), или следующие: оставих Себе седмь тысящь мужей, иже не преклониша колена пред Ваалом (Рим.11:4)? Нет-нет: не во множайших благоволи Бог (1Кор.10:5). Ты исчисляешь десятки тысяч, а Бог – спасаемых; ты – неизмеримую пыль, а я – сосуды избранный (Деян.9:15). Ибо для Бога ничто так не достолепно, как слово очищенное и душа, совершенная учениями истины. Ничего не можем принести и дать Богу такого, что было бы достойно Того, Кто сотворил все, от Которого все и для Которого все, – не потому что приносимое есть дело одной руки или избыток одного человека, но хотя бы восхотел кто почтить Бога, собрав воедино все богатства и труды рук человеческих. Еда небо и землю не Аз наполняю? рече Господь (Иер.23:24). И кий дом созиждите Ми, или кое место покоища Моего (Исх.66:1)? Поскольку же неизбежен недостаток в достоинстве дара, то требую от вас того, что есть второе, – благочестия, этого общего и равночестного предо Мной богатства, которым иногда и самый бедный, если только высок духом, может превзойти самого знатного. Ибо здесь щедрость зависит от произволения, а не от богатства. И это приму из рук ваших, но знайте также, что вы не будете попирать двор Мой, но поперут его ноги кротких (Исх.26:6), которые здраво и искренне познали Меня и единородное Слово Мое и Духа Святого! Доколе будете наследовать гору святую Мою (Исх.57:13)? Доколе будет ковчег у иноплеменников? Насладитесь теперь еще недолго чужим достоянием, увеселитесь исполнением ваших хотений. Как вы совещали отринути Мя (Пс.61:5), тако и Аз отрину вас (Иез.5:11), говорит Господь Вседержитель.

Мне казалось, что слышу, как говорит это Господь, и вижу, как приводит в исполнение, а кроме этого представлялось, что взывает Он и к народу этому, который из малочисленного сделался уже многочисленным, из рассеянного – довольно собранным, и из жалкого – возбуждающим может быть и зависть: идите враты Моими (Исх.62:10) и расширяйтесь, не всегда вам страдать, живя в кущах, а оскорбляющим вас через меру веселиться! Взывает Он и ангелам-покровителям (ибо я уверен, что особенный ангел покровительствует каждой Церкви, как научает меня Иоанн в Откровении): «Путь сотворите людем Моим, и камение, еже на пути, размещите (Исх.62:10), чтобы не было затруднения и препятствия народу Моему в божественном шествии и вхождении» – ныне в рукотворенные храмы, а впоследствии в горний Иерусалим и в тамошнее Святое Святых, где, сколько знаю, будет конец здешнего злострадания и усилия для шествующих доблестно, в числе которых находитесь и вы, званные святые (Рим.1:7), люди избранны (Тит.2:14), царское священие (1Петр.2:8), достояние Господне державное (Пс.15:6), от капли целая река, от искры небесное светило, от горчичного зерна дерево, пристанище птиц.

Так шествующих приносим в дар вам, любезные пастыри, их приводим, их предлагаем друзьям своим, странникам и таким же пресельникам, как и мы сами. У нас нет другого приношения, прекраснее и блистательнее этого, хотя бы приискали самое лучшее из всего, что имеем, дабы вы знали, что мы, будучи странниками, не скудны, а, напротив того, нищи, многи же богатяще (2Кор.6:10). Если же это маловажно и ничего не стоит, то желаю знать, что важнее и достойнее большего внимания?

Ибо если такой город, око вселенной, могущественнейший на суше и на море, как бы взаимный узел Востока и Запада, куда отовсюду стекаются и откуда, как с общего торжища, исходит все важнейшее в вере – если этот город, и притом отовсюду возмущаемый стольким множеством народов, утвердить и укрепить здравым учением неважно, то окажется ли что другое великим и сто́ящим попечения? А если это заслуживает похвалу, дозвольте и мне похвалиться этим несколько, потому что и мной привнесена некоторая часть к видимому вами. Возведи окрест очи твои и виждь, кто бы ты ни был, ценитель слов моих! Виждь соплетенный венец славы вместо наемников Ефремовых и венца гордыни (Исх.28:1). Виждь собор пресвитеров, украшенных сединой и мудростью, благочиние диаконов, недалеких от того же Духа, скромность чтецов, любовь к учению в народе, посмотри на мужей и на жен – все равночестны добродетелью; и из мужей посмотри на любомудрых и на простых – все умудрены в божественном; на начальников и на подчиненных – здесь все прекрасно управляются; на воинов и на благородных, на ученых и любителей учености – все воинствуют для Бога, и кроткие в другом бранноносны за Духа, все чтут горний сонм, в который вводит не тихошественная буква, но Дух животворящий, все в подлинном смысле учены, все служители истинного Слова. И из жен посмотри на живущих в супружестве – они сопряжены более с Богом, нежели с плотью; посмотри на не связанных супружеством и свободных – они все посвятили Богу; на юных и старых – одни доблестно приближаются к старости, другие усиливаются пребыть бессмертными, обновляясь лучшими надеждами. Соплетающим этот венец (еже глаголю, не глаголю по Господе (2Кор.11:17), однако же скажу) содействовал и я несколько. Иной из них есть дело моих слов, не тех, которые я отринул, но тех, которые возлюбил, – не слов любодейных (как сказал в поношение наше некто из любодейных и словом, и нравами), но слов весьма целомудренных. Иной из них есть порождение и плод моего духа, как может порождать дух отрешившихся от тела. И я очень уверен, что об этом засвидетельствуют признательные из вас или что даже все вы засвидетельствуете. Ибо я трудился над тем, чтобы все приносили плод, и моя награда – одно исповедание, иного не ищу и не искал, потому что добродетель должна быть бескорыстна, если хочет быть такой добродетелью, у которой в виду одно добро.

Хотите ли, чтобы я присовокупил нечто более смелое? Смотрите: языки противников стали кротки и вооружавшиеся против Божества безмолвствуют предо мной. И это плоды Духа, и это плоды моего делания. Ибо учу не как неученый, не поражаю противников укоризнами, как делают многие сражающиеся не с учением, но с учащими, и укоризнами покрывающие иногда слабость своих умозаключений, подобно каракатице, которая, как сказывают, извергает перед собой черную влагу, чтобы избежать ловца или уловить скрывшись. Но воинствование свое за Христа доказываем тем, что сражаемся, подражая Христу, Который мирен, кроток и понес на Себе наши немощи, не заключаем мира во вред учению истины, уступая что-нибудь ради славы именоваться снисходительными (мы не уловляем добра худыми средствами), и блюдем мир, сражаясь законно, не выступая из своих пределов и правил Духа. Так об этом разумею и вменяю это в закон всем строителям душ и раздаятелям слова: ни строгостью не ожесточать, ни потворством не надмевать, наблюдать благоразумие в слове и ни в том, ни в другом не преступать меры.

Но, может быть, по желанию вашему должен я представить в учение самой веры, какая нами содержится. Ибо и я освящусь постоянным напоминанием, и народ этот получит пользу, увеселяясь подобными речами более, нежели чем другим, и вы дознаете, что не напрасно завидуют нам, которые в раскрытии истины с одними соревнуемся, с другими идем вместе. Ибо, как подземные воды, одни совершенно скрыты во глубине, другие от стеснения кипят, и, как ощутительно для слуха, готовы, кажется, прорваться вверх, однако же еще медлят, а иные действительно прорываются, так и между любомудрствующими о Боге (не говорю о людях вовсе несознательных) одни содержат благочестие совершенно в тайне, и скрывают его в самих себе, другие близки только к тому, чтобы разрешиться словом, и это люди, которые хотя бегают нечестия, однако же не осмеливаются говорить и благочестиво, руководясь ли такой осторожностью касательно слова или прибегая к этому из робости, и хотя сами здравы умом, как говорят о себе, но не хотят сделать здравым народ, как будто возложена на них обязанность иметь попечение о себе только, а не о других, иные же всем открывают сокровище, не таят того, что болезнуют о благочестии – не почитают спасением, если спасаются они одни, а не изливается обильно благо это и на других. С последними желал бы стать и я, желали бы и те, которые со мной, чтобы, дерзая благим дерзновением, исповедать благочестие.

Начертание же нашего учения одно, и оно кратко – это как бы надпись на столпе, вразумительная всякому, люди эти – истинные поклонники Троицы. Иной из них скорее разлучится с жизнью, нежели Единое из Трех отлучит от Божества; все они единомудренны; все держатся единого исповедания, одним учением соединены друг с другом, со мной и с Троицей. Подробности же учения изложу сокращенно: Безначальное, Начало и Сущее с Началом – един Бог. Но безначальность или нерожденность не есть естество Безначального. Ибо всякое естество определяется не через то, что оно не есть, но через то, что оно есть, ибо оно есть положение, а не отрицание существующего. И Начало тем, что оно начало, но отделяется от Безначального, ибо для того быть началом не составляет естества, как и для первого быть безначальным, потому что это относится только к естеству, а не есть само естество. И Сущее с Безначальным и с Началом есть не иное что, как то же, что и Они. Имя Безначальному Отец, Началу – Сын, Сущему вместе с Началом – Дух Святой, а естество, в Трех единое, – Бог, Единение же – Отец, из Которого Другие, и к Которому Они возводятся, не сливаясь, а со- пребывая с Ним, и не разделяемые между Собой ни временем, ни хотением, ни могуществом. Ибо это нас делает чем-то многим, потому что каждый из нас разногласен и сам с собою, и с другими. Но Тем, у Которых естество просто и бытие тождественно, приличествует и единство.

Упорно же склонять учение в ту и другую сторону и уравнивать различные мнения мы не берем на себя, не хотим как Савеллиевым учением о Едином вооружаться против Трех и худым соединением уничтожать деление, так Ариевым учением о Трех ополчаться против Единого и лукавым делением извращать единство. Ибо требуется не худое заменить худым, но не погрешить в добром, а первое есть забава лукавого, который неверно взвешивает наши учения. Сами же мы, идя средним и царским путем (в чем и совершенство, как рассуждают об этом знающие дело), веруем в Отца и Сына и Святого Духа, Которые единосущны и единославны. В этих именах и подлежащих и крещение (как известно это тебе, сподобившийся Таинства) приемлет свое совершение, будучи отречением от безбожия и исповеданием Божества. А таким образом, не противоречим мы, познавая Единого по сущности и по нераздельности поклонения, Трех по Ипостасям или по Лицам, ибо некоторые предпочитают последнее речение. И да не стыдят себя те, которые спорят об этих речениях, как будто наше благочестие заключается в именах, а не в деле! Ибо что хотите сказать вы, которые вводите Три Ипостаси? Верно, говорите это не в предположение трех Существ? Знаю, что громко возопиете против предполагающих это, ибо учите, что одна и та же сущность в Трех. И вы, употребляющие речение: Лица, не составляете чего-то единого, но вместе и сложного, совершенно трехличного или человекообразного? Нимало возопиете и вы: да не узрит лица Божия (что ни было бы оно такое), кто так думает. Что же (продолжу спрашивать) означают у вас Ипостаси или Лица? Трех разделяемых не по естествам, но по личным свойствам. Превосходно! Можно ли думать более здраво и говорить согласнее утверждающих это, хотя дразнятся они в нескольких слогах? Смотрите, какой я у вас примиритель, возводящий от буквы к мысли, как будто примиряющий Ветхий и Новый Завет!

Но я должен возвратиться к прежнему слову. Кому угодно вновь творить имена, пусть говорит и представляет в уме: Нерожденное, Рожденное и Исходящее, – не побоимся, чтобы бестелесное могло быть понято телесно, как представляется это клевещущим на Божество. Говори и о твари, что она Божия (ибо и это для нас важно), но никак не называй твари Богом, тогда разве допущу, что тварь Бог, когда сам, в собственном смысле, буду богом. Дело в том: если Бог, то не тварь, потому что тварь – в одном ряду с нами, а мы не боги. Если же тварь, то не Бог, ибо началась во времени, а если началась, то было, когда ее не было, а чему предшествовало бытие, то не в собственном смысле сущее, а что не в собственном смысл сущее, то может ли быть Богом? Итак ни Единое из Трех¹¹² не есть тварь, и не произведено (что хуже и первого) ради меня, чтобы стать не только тварью, но даже тварью малочестнейшей нас. Ибо, если я сотворен к славе Божией, а Оно ради меня, как клещи ради колесницы или пила ради двери, то я выше по цели. Чем выше тварей Бог, тем малочестнее меня, сотворенного для Бога, сотворенное ради меня.

Сверх того да не будет и входа в Церковь Божию моавитянам и аммонитянам, то есть диалектике, спорам и тем пытливым вопросам о неизреченном рождении и исхождении Бога, с которыми дерзко восстают против Божества, как будто необходимо, чтобы или им одним было постижимо превышающее разум, или не могло то и быть, что они не поняли. А мы, следуя Божественным писаниям и устраняя препятствия, встречающиеся слепотствующим, будем держаться спасения, отважившись прежде на все, нежели дерзнем на что-нибудь против Бога. Собирать же сами свидетельства предоставим другим, так как многие многократно уже предавали их писанию, да и мы сами не мимоходом касались их. Притом, по мне, крайне стыдно собирать теперь доказательства на то, в чем издавна мы были уверены. Ибо не хорош порядок сперва учить, а потом учиться, хотя бы шло дело не о Божественном и столь высоком предмете, но о чем-нибудь маловажном и ничего не стоящем. А разрешать и разъяснять затруднения, встречающиеся в Писании, не дело настоящего времени – это требует совершеннейшего и большего занятия, нежели какое сообразно с настоящим намерением слова. Таково наше учение касательно существенного, и я изложил его не для того, чтобы вступить в состязание с противомыслящими (ибо многократно уже, хотя и умеренно, состязался с ними), но чтобы вам показать свойство моих учений, точно ли я сподвижник ваших догматов и стою с вами против одних врагов и за одни и те же истины.

Таково, достопочтенные, оправдание моего здесь пребывания. Если оно заслуживает похвалу, благодарение Богу и вам, призвавшим меня! Если и не соответствует надеждам, и в этом случае благодарение! Ибо хорошо знаю, что оно не вовсе укоризненное, и верю вам, подтверждающим это. Покорыстовался ли я чем-нибудь от этого народа? Приумножил ли сколько-нибудь свою собственность, чему вижу примеры на многих? Огорчил ли чем-нибудь Церковь? Может быть, оскорбил я иных, которые думали, что понапрасну говорю, и которым противопоставил я свое слово. Но вас, сколько сознаю сам себя, ничем я не оскорблял. Ни вола не взял у вас, говорит великий Самуил, состяэуясь с Израилем о царе, ни мзды за души ваши; свидетель есть Господь в вас (1Пар.12:5), не взял я ни того, ни другого, продолжал он, и я не буду перечислять этого в подробности. Напротив того, соблюл я священство чистым и нескверным. Если же возлюбил я владычество или высоту престолов или если возлюбил попирать дворы царей, то пусть не буду иметь никакой другой славы, а если и приобрету, то да лишусь ее.

Что же значат слова мои? Я не безмездный труженик добродетели, и не достать еще до такого совершенства. Вознаградите меня за труды. Чем же? Не тем, о чем подумали бы некоторые, способные подозревать всякого, но тем, чего мне безопасно желать. Успокойте меня от долговременных трудов, уважьте эту седину, почтите мое странничество и введите на мое место другого, за вас гонимого, у кого руки чисты, у кого слово не неразумно, кто мог бы во всем вас удовольствовать и нести с вами церковные попечения, ибо настоящее время особенно требует таких пастырей. А у меня, видите, в каком состоянии тело, источенное временем, болезнью, трудами. На что вам нужен старик робкий, ослабевший, умирающий, так сказать, ежедневно не телом только, но и заботами, – старик, который и это с трудом выговариваю вам? Поверьте голосу учителя, так как никогда не отказывали ему в вере. Я устал, слушая обвинения этой кротости; устал, препираясь и с словом и с завистью, с врагами и со своими: одни поражают в грудь и меньше успевают, потому что нетрудно остеречься явного врага, другие имеют в виду хребет и больше причиняют огорчений, потому что неподозреваемый губительнее. Если бы я был кормчий, и даже самый владелец корабля, но окружало нас обширное море, бурно волнующееся вокруг корабля, и в то же время между пловцами восстал сильный мятеж, все спорили бы о том и о другом и заглушали друг друга и волны, то я, сидящий у кормила, долго ли бы мог бороться и с морем, и с пловцами и безбедно спасать корабль от всякой бури? Где трудно спасение, когда все и всеми мерами трудятся над одним; там как не потонуть, когда все противоборствуют друг другу? Нужно ли говорить о чем другом? Но как мне вынести эту священную брань? Ибо пусть иная брань называется и священной, как есть брань варварская. Как совокуплю и приведу к единству этих один против другого, восседающих и пастырствующих, а с ними и народ, расторгнутый и приведенный в противоборство, подобно как во время землетрясений расседаются места соседственные и близкие или во время заразительных болезней страждут слуги и домашние, потому что болезнь удобно передается от одного другому? И не только народ этот, но целые части вселенной увлекаются тем же мятежным духом, так что Восток и Запад разделились на две противные стороны и есть опасность, что они, составляя разные уделы, столько же будут разнствовать и во мнениях.

Долго ли будут в употреблении у людей слова: мой, твой, старый, новый, ученее или духовнее, благороднее или ниже родом, богат или беднее? Стыжусь старости, когда мне, спасенному Христом, дают имя от чего-нибудь другого. Несносны мне наездники, зрелища и те издержки и заботы, которым предаетесь с равным неистовством. И мы то впрягаем, то перепрягаем коней, предаемся восторгам, едва не бьем воздух, как они, бросаем пыль к небу, как исступленные; споря за других, удовлетворяем собственной страсти спорить, бываем худыми оценщиками соревнования, несправедливыми судьями дел. Ныне у нас один престол и одна вера, если так внушают нам наши вожди; завтра подует противный ветер и престолы и вера будут у нас разные. Вместе с враждой и приязнью меняются имена, а, что всего хуже, не стыдимся говорить противное при тех же слушателях и сами не стоим в одном, потому что любовь к спорам делает нас то такими, то иными и в нас бывают такие же перемены, отливы и приливы, как в Европе. Когда дети играют и служат игрушкой для других на площади, стыдно и несвойственно было бы нам, оставив собственные дела, вмешаться в их игры, потому что детские забавы не приличны старости. Так, когда другие увлекают и увлекаются, я, который знаю иное лучше многих, не соглашусь стать лучше одним из них, нежели быть тем, что я теперь, то есть свободным, хотя и незнатным. Ибо, кроме прочего, есть во мне и то, что не во многом соглашаюсь со многими и не люблю идти одним с ними путем. Может быть, это дерзко и невежественно, однако же я подвержен этому. На меня неприятно действует приятное для других и увеселяюсь тем, что для иных огорчительно. Поэтому не удивился бы, если бы меня, как человека беспокойного, связали и многие признали сумасбродным, что, как сказывают, и случалось с одним из эллинских философов, которому целомудрие вменено в безумие, потому что над всем смеялся, находя достойным смеха казавшееся для многих стоящим усильных трудов, не удивился бы, если бы почли меня исполненным вина, как впоследствии учеников Христовых, за то, что стали говорить языками, – почли, не зная, что это сила Духа, а не исступление ума.

Рассмотрите же мои вины. Говорят: «Столько времени управляешь ты Церковью, обстоятельства тебе благоприятствуют, и Самодержец ревностен (что весьма важно), в чем же для нас видна перемена? Сколько перед нами наших оскорбителей? Каких бедствий не претерпели мы? Не видели ли мы обид, угроз, изгнаний, разграбления и описания имений, сожжения пресвитеров в море? Не видели ли храмов, обагренных кровью святых, и из храмов сделавшихся кладбищами? Не видели ли всенародного заклания пресвитеров, епископов, точнее же сказать, Патриархов? Не всякое ли место было непроходимо одним благочестивым? Не столько ли мы терпели, что невозможно и пересказать всех бедствий? А чем же мы воздали причинившим их нам? Между тем, что и хорошо, возможность действовать возвращена нам и надо было вразумить оскорбителей». Оставляю прочее, предложу же свое, чтобы не все говорить о твоем.

Разве и мы не были гонимы? Не терпели оскорблений? Разве не изгоняли нас из церквей, из домов и, что всего ужаснее, из самих пустынь? Разве не перенесли мы того, что и народ неиствовствовал, и правители областей делали обиды, и цари, а равно и их указы, были презираемы? Что же потом? Мы стали сильны, а гонители разбежались. И это, по моему мнению, достаточное наказание обидчикам, то есть сама власть отомстить, какую имеем. Но эти люди думают иначе, они через меру точны и правдивы, когда идет дело об отмщении, потому требуют не упускать случая. Они говорят: «Какой начальник области наказан? Какой народ и кто из подущавших вразумлен? Воспользовались ли мы чем-нибудь для себя самих, чтобы внушить страх и на будущее время?»

Может быть, и за это будут порицать меня (ибо уже и порицали), что нет у меня ни богатого стола, ни соответственной сану одежды, ни торжественных выходов, ни величавости в обхождении. Не знал я, что мне до́лжно входить в состязания с консулами, правителями областей, знатнейшими из военачальников, которые не знают, куда расточить свое богатство, – что и мне, роскошествуя из достояния бедных, надо обременять свое чрево, необходимое употреблять на излишества, отрыгивать в алтарях. Не знал, что и мне надо ездить на отличных конях, блистательно выситься на колеснице, что и мне должны быть встречи, приемы с подобострастием, что все должны давать мне дорогу и расступаться передо мной, как пред диким зверем, как скоро даже издали увидят идущего.

Если это было для вас тяжело, то оно прошло. Простите мне эту обиду. Поставьте над собой другого, который будет угоден народу, а мне отдайте пустыню, сельскую жизнь и Бога. Ему одному угожу даже простотой жизни. Тяжело, если буду лишен бесед, собраний, торжеств и этих окрыляющих рукоплесканий, лишен ближних и друзей, почестей, красоты города, величия, блеска, повсюду поражающего тех, которые смотрят на это и не проникают внутрь. Но не так тяжело, как возмущаться и очерняться мятежами и волнениями, какие в обществе, и приноровлениями к обычаям народа. Они ищут не иереев, но риторов, не строителей душ, но хранителей имуществ, не жрецов чистых, но сильных представителей. Скажу нечто и в их оправдание: я обучил их этому, я, который всем бых вся, не знаю только, да спасу ли всех, или погублю (1Кор.9:22).

Что скажете? Убедил ли и победил ли я вас этими словами? Или для убеждения вашего нужны выражения более твердые? Так ради самой Троицы, Которую я чту и вы чтите, ради общей нашей надежды и ради соединения в единый состав людей этих, окажите мне эту милость – отпустите меня с молитвами. Пусть это будет возвещать о моих подвигах! Дайте мне увольнительное писание, как цари дают воинам, и, если угодно, с добрым свидетельством чтобы иметь мне награду, а если нет, как хотите, и не воспрекословлю, пока не узрит Бог, каковы дела наши. «Кого же поставим вместо тебя?» Узрит Господь Себе пастыря для начальствования, как узрел овча во всесожжение (Быт.28:8). Только того одного требую, чтобы он был из числа возбуждающих зависть, а не сожаление, из числа не всякому во всем уступающих, но умеющих в ином случае и воспротивиться для большего блага, ибо первое всего приятнее здесь, а второе всего полезнее там. И вы составьте слово на мое отшествие, а я воздал вам за это этим прощальным словом.

Прости, Анастасия, получившая от благочестия наименование, ибо ты воскресила нам учение дотоле презираемое! Прости, место общей победы, Силом, в котором сначала водрузили мы скинию, сорок лет носимую и блуждавшую по пустыне! Прости, великий и славный храм, новое наследие, – храм, который прежде был Иевусом, а через меня сделан Иерусалимом! Простите и прочие храмы, близкие по красоте к Анастасии, – храмы, подобно узам, связывающие собой разные части города и присвоенные той части, которая с каждым соседственна, храмы, которые наполнил не я, имеющий столько немощи, но наполнила благодать, со мной, негодным! Простите, апостолы, прекрасное селение, мои учители в подвижничестве, хотя я и редко торжествовал в честь вашу, нося в теле, к собственной пользе, может быть, того же сатану, который был дан вашему Павлу (2Кор.12:7), ради которого и ныне от вас переселяюсь! Прости, кафедра, эта завидная и опасная высота; прости собор архиереев и иереев, почтенных сановитостью и летами; простите все служащие Богу при священной трапезе и приближающиеся к тому, кто приближается к Богу (Лев.10:3)! Простите, ликостояния назореев, стройные псалмопения, всенощные стояния, честность дев, благопристойность жен, толпы вдов и сирот, очи нищих, устремленные к Богу и к нам! Простите, страннолюбивые и христолюбивые дома, помощники моей немощи! Простите, любители моих слов, простите и эти народные течения и стечения, и эти трости, пишущие явно и скрыто, и эта решетка, едва выдерживающая теснящихся к слушанию! Простите, цари, и царские дворцы, и царские служители, домочадцы, может быть и верные царю (не знаю этого), но по большей части неверные Богу¹¹³! Плещите руками, восклицайте пронзительным голосом, поднимите вверх своего витию! Умолк язык, для вас неприязненный и вещий. Хотя он не вовсе умолкнет и будет еще препираться рукой и чернилом, но в настоящее время мы умолкли. Прости, град великий и христолюбивый! Ибо засвидетельствую истину, хотя и не по разуму эта ревность (Рим.10:2), разлука сделала нас более снисходительными. Приступите к истине; перемените жизнь свою, хотя поздно, чтите Бога более, нежели сколько привыкли! Перемена жизни нисколько не постыдна – напротив того, хранение зла гибельно. Простите, Восток и Запад! За Бога и от вас терпим мы нападение, свидетель тому Тот, Кто примирил нас, если не многие будут подражать моему удалению. Ибо не утратят Бога удалившиеся от престолов, но будут иметь горнюю кафедру, которая гораздо выше и безопаснее этих кафедр. А сверх всего и более всего воскликну: простите ангелы, покровители этой Церкви и также моего пребывания и отшествия отсюда, если только и мои дела в руке Божией! Прости мне, Троица, мое помышление и украшение! Да сохранишься у этого народа моего и да сохранишь его (ибо он мой, хотя и устраивается жизнь моя иначе), да возвещается мне, что Ты всегда возвышаема и прославляема у Него и словом, и жизнью! Чада! сохраните предания (1Тим.6:20)! Помните, как побивали меня камнями. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами, аминь (Рим.16:24)!

Оставалось еще, чтобы Великий Василий, который всегда предлагал мне многие предметы для слов (потому что столько увеселялся моими словами, сколько никто другой не увеселяется собственными), – оставалось еще, чтобы ныне самого себя предложил он в предмет для подвига в слове, – предмет весьма высокий для тех, которые много упражнялись в сложении слов. Ибо думаю, если бы кто, испытывая силы свои в слове, захотел потом определить их меру и на этот случай предложил себе из всех предметов один (как живописцы берут для себя образцовые картины), то он исключил бы один настоящий предмет, как недоступный для слова, и избрал первый из прочих. Так трудно говорить в похвалу этого мужа, трудно не для меня одного, который давно отказался от всякого соискательства чести, но и для тех, которые целую жизнь посвятили слову, над ним единственно трудились и искали себе славы только в подобных этому предметах! Не иначе разумею я дело, и разумею, сколько сам в себе уверен, весьма правильно. Впрочем, не знаю, предложил ли бы я слова в другом каком случае, если бы не предложил ныне, или угодил ли бы столько и себе, и ценителям добродетели, и самому слову, если бы избрал для слова что-либо другое, а не похвалу этого мужа. Ибо с моей стороны будет это достаточным воздаянием долга, совершенным как в другом чем, так и в слове потому, что если чем другим должны мы, то словом. А любителям добродетели слово о добродетели будет вместе и наслаждением, и поощрением. Ибо, чему слышу похвалы, в том вижу и явные приращения. А потому не бывает общих успехов ни в чем таком, чему нет общих похвал. Наконец, само слово в обоих случаях не остается без успеха. Если оно близко подойдет к достоинству похваляемого, то этим докажет собственную свою силу. Если же во многом останется позади (чему и необходимо случиться, когда приемлет хвалить Василия), то самым делом обнаружит, что оно побеждено и что похваляемый выше всякой возможности слова. Таковы причины, которые вынудили у меня слово и по которым вступаю в этот подвиг.

Но никто не должен дивиться, что принимаюсь за дело поздно и после того, как многие восхваляли Василия и прославляли его наедине и всенародно. Да простит мне божественная душа, всегда, как ныне, так и прежде, мною высокочтимая! И, без сомнения, кто, находясь еще с нами, многое исправлял во мне по праву дружбы и по наилучшему закону (не постыжусь сказать, что он и для всех был законом добродетели), тот снисходителен будет ко мне и теперь, когда стал выше нас. Да простят мне и те из вас, которые с большой пламенностью хвалят Василия, если только действительно один из вас пламеннее другого, а не все вы стоите на одной степени в этом одном – в усердии хвалить его! Ибо не по нерадению не был мною доселе выполнен долг (никогда не желал бы я быть таким презрителем требований или добродетели, или дружбы), а также и не потому, чтобы почитал я не себя, а других обязанными хвалить Василия. Но медлил я словом, во-первых (скажу правду), чтобы прежде, как требуется от приступающих к священнодействию, очищены были у меня и уста, и мысль, а сверх того небезызвестно вам (впрочем, напомню об этом), сколько в это время занят был я попечениями об истинном учении, подвергавшемся опасности, и как потерпел я доброе принуждение и был пресельником, может быть, по Богу, притом не против воли и этого мужественного подвижника истины, который не иным чем и дышал, как благочестивым и спасительным для целого мира учением. О немощах же телесных не до́лжно, может быть, сметь и говорить человеку мужественному, который до переселения поставил себя выше телесного и уверен, что душевные блага нималого не терпят вреда от этих уз. Таково мое оправдание, и этим да будет оно заключено, ибо думаю, что нет нужды продолжать его, имея дело с Василием и с людьми, которые ясно знают мои обстоятельства.

Теперь должен я приступить к самой похвале, посвятив слово самому Василиеву Богу, чтобы и Василия не оскорбить похвалами, и самому мне не стать гораздо ниже других, хотя все мы равно отстоим от Василия и то же пред ним, что пред небом и солнечным лучом взирающие на них.

Если бы видел я, что Василий величался родом и происшедшими от его рода или чем-либо совершенно маловажным, но высоко ценимым у людей, привязанных к земному, то при перечислении всего, что мог бы сказать я к чести из времен прежде бывших, явился бы у меня новый список героев, и я и в этом не уступил бы преимущества историям, но сам имел бы то преимущество, что стал бы хвалиться не вымыслами и баснями, а действительными событиями, свидетели которых многочисленны. Ибо о предках его с отцовской стороны представляет нам Понт множество таких сказаний, которые ничем не маловажнее древних понтийских чудес, какими наполнены писания историков и стихотворцев. А почтенные каппадокияне – эта и мне родная сторона, не меньше отличающаяся благородными юношами, как и хорошими породами коней, – представят много такого, по чему и материнский его род можем сравнить с отцовским. Да и в котором из двух родов или чаще, или выше примеры военачальства, народоправления, могущества при царских дворах, также богатства, высоты престолов, гражданских почестей, блистательного красноречия? Если бы захотели мы говорить о них, что можно, то оказались бы ничего не значащими для нас поколения Пелопса, Кекропса, Алкмеона, Аякса, Геракла и другие знаменитейшие в их древности. Иным нечего сказать гласно о собственных делах, потому прибегают к безгласному, к каким-то демонам и богам, и в похвалу предков приводят басни, в которых наиболее достойное уважения невероятно, а вероятное оскорбительно. Но поскольку у нас слово о муже, который рассуждает, что благородстве надо судить по личным достоинствам и что мы должны изображать себя чертами, не от других заимствованными, когда и красоту лица, и доброту краски, и высокую или низкую породу коня оцениваем по свойствам вещи самой в себе взятой, – то, упомянув об одном или о двух обстоятельствах, касающихся его предков и наиболее близких к его роду жизни, о которых и сам он с удовольствием стал бы слушать, обращусь к нему самому.

Каждое поколение и каждый член в поколении имеет какое-либо свое отличительное свойство, и о нем есть более или менее важное сказание, которое, получив начало во времена отдаленные или близкие, как отеческое наследие, переходит в потомство. Так и у Василия отличием отцовского и материнского рода было благочестие, что покажет теперь слово.

Настало гонение, и из гонений самое ужасное и тягостное, – говорю об известном вам гонении Максимина, который, явясь после многих незадолго бывших гонителей, сделал, что все они кажутся пред ним человеколюбивыми – такова была его дерзость, и с таким упорством старался он одержать верх в нечестии! С ним препирались многие из наших подвижников, и одни подвизались до смерти, а другие – едва не до смерти, для того только оставленные в живых, чтобы пережить победу и не окончить жизни вместе с борьбой, но служить для других побудителями к добродетели, живыми мучениками, одушевленными памятниками, безмолвной проповедью. В числе многих известных были и предки Василиевы по отцу, и как они прошли весь путь благочестия, то время это доставило прекрасный венец их подвигу. Хотя сердце их было готово с радостью претерпеть все, за что венчает Христос подражавших собственному Его ради нас подвигу, однако же они знали, что и самый подвиг должен быть законным. А закон мученичества таков, чтобы как, щадя гонителей и немощных, не выходить на подвиг самовольно, так, вышедши, не отступать, потому что первое есть дерзость, а последнее – малодушие. Поэтому, чтобы и в этом почтить Законодателя, что предпринимают они, или, лучше сказать, куда ведет их Промысл, управляющий всеми их делами? Они убегают в один лес на Понтийских горах, а таких лесов у них много, и они глубоки и простираются на большое пространство; убегают, имея при себе весьма немногих спутников в бегстве и служителей к пропитанию. Другие станут удивляться, частью продолжительности бегства, которое, как говорят, было весьма долговременно, длилось до семи лет или даже несколько больше, частью роду жизни для людей, живших в довольстве скорбном и, как вероятно, непривычном, бедствованию их на открытом воздухе от стужи, жары и дождей, пребыванию в пустыне, вдали от друзей, без сообщения и сношения с людьми, что увеличивало злострадания видевших себя прежде окруженными многолюдством и принимавшими от всех почитание. Но я намерен сказать нечто такое, что и этого важнее и удивительнее, и чему не поверит разве тот один, кто не почитает важными гонений и бедствий за Христа, потому что худо их знает и понимает весьма превратно.

Мужественные подвижники эти, утомленные временем и наскучив своими нуждами, пожелали иметь что-нибудь и к услаждению. Впрочем, не говорили, как израильтяне, не были ропотниками, подобными бедствовавшим в пустыне, после того как бежали из Египта, и говорившим, что лучше пустыни для них Египет, который доставлял несчетное множество котлов и мяса, а также и всего прочего, чего нет в пустыне (Исх.16:3), потому что плинфы и брение по неразумию были тогда для них ни во что. Напротив того, сколько они были благочестивее и какую показали веру! Ибо говорили: «Что невероятного, если Бог чудес, Который богато пропитал в пустыне народ странствующий и бедствующий, дождил хлеб, посылал птиц, подавал пищу, не только необходимую, но и роскошную, разделил море, остановил солнце, пресек течение реки (а к этому присовокупляли они и другие дела Божии, потому что в подобных обстоятельствах душа охотно припоминает древние сказания и песнословит Бога за многие чудеса Его), что невероятного, продолжали они, если этот Бог и нас, подвижников благочестия, препитает ныне сладкими снедями? Ибо много зверей, которые, избежав трапезы богатых, какая и у нас бывала некогда, скрываются в этих горах, много птиц, годных в снедь, летает над нами, которые алчем их. И ужели они неуловимы, если Ты только захочешь?» Так они взывали к Богу, и явилась добыча, добровольно отдающаяся в руки снедь, самоуготованное пиршество. Откуда вдруг взялись на холмах олени? И какие рослые, какие тучные, как охотно поспешающие на заклание! Можно было почти догадываться, что они негодуют, почему не прежде были вызваны. Одни манили к себе ловцов, другие следовали за ловцами. Но их кто-нибудь гнал или понуждал? Никто. Не бежали ли они от коней, от псов, от лая и крика, от того, что все выходы по правилам ловли захвачены были молодыми людьми? Нет, они связаны были молитвой и праведным прошением. Известна ли кому подобная молитва в нынешние или прежние времена? И какое чудо! Ловцы сами были распорядителями лова, нужно было только захотеть им, и, что нравилось, то взято, а лишнее отослано в дебри до другой трапезы. И вот внезапные приготовители снедей, вот благолепная вечеря, вот благодарные сопиршественники, имеющие уже начаток исполнения надежд, – в настоящем чуде! От этого стали они ревностнее и к тому подвигу, за который получили такую награду.

Таково мое повествование! Теперь ты, гонитель мой, удивляющийся басням, рассказывай мне о богинях-звероловицах, об орионах и актеонах – несчастных овцах, об олене, заменившем собой деву¹¹⁴, рассказывай, если честолюбие твое удовлетворится и этим, что повествование твое примем не за басню. А продолжение сказания весьма гнусно, ибо какая польза от такой замены, если богиня спасает деву, чтобы она научилась убивать странников в воздаяние за человеколюбие навыкнув бесчеловечию?

Рассказанное мною происшествие есть одно из многих, и оно, как рассуждаю, одно стоит многих. А я описал его не с тем, чтобы прибавить нечто к Василиевой славе. Море не имеет нужды, чтобы вливались в него реки, хотя и вливается в него множество самых больших рек, – так и восхваляемый ныне не имеет нужды, чтобы другие привносили что-нибудь от себя к его достохвальности. Напротив того, мне хотелось показать, какие примеры имел он перед собой с самого начала, на какие взирал образцы и насколько их превзошел. Если для других важно заимствовать нечто к своей славе у предков, то для него важнее, что, подобно реке, текущей назад, от себя присовокупляет многое к славе отцов.

Супружество Василиевых родителей, состоявшее не столько в плотском союзе, сколько в равном стремлении к добродетели, имело многие отличительные черты, как-то: питание нищих, странноприимство, очищение души посредством воздержания, посвящение Богу части своего имущества – а о последнем многие тогда ревновали, как ныне, когда обычай этот взошел в силу и уважается по прежним примерам. Оно имело и другие добрые качества, которых достаточно было, чтобы наполнить слух многих даже и тогда, когда бы Понт и Каппадокия разделили их между собою. Но мне, кажется, в нем самой важной и знаменитой чертой благочадие. Чтобы одни и те же имели и многих, и добрых детей, тому найдем, может быть, примеры в баснословии. О родителях же Василиевых засвидетельствовал нам действительный опыт, что они и сами по себе, если бы не сделались родителями таких детей, довольно имели у себя похвальных качеств и, имея таких детей, если бы не преуспели столько в добродетели, по одному благочадию превзошли бы всех. Если из детей один или двое бывают достойны похвалы, то это можно приписать и природе. Но превосходство во всех очевидно служит к похвале родивших. А это показывает блаженнейшее число¹¹⁵ иереев, девственников и обязавшихся супружеством, впрочем, так, что супружеская жизнь не воспрепятствовала им наравне с первыми преуспеть в добродетели – напротив того, они обратили это в избрание только рода, а не образа жизни.

Кто не знает Василиева отца, Василия – великое для всех имя? Он достиг исполнения родительских желаний, не скажу, что достиг один, по крайней мере, как только достигал человек. Ибо, всех превосходя добродетелью, в одном только сыне нашел препятствие удержать за собой первенство. Кто не знает Еммелию? Потому что она предначертана этим именем, что впоследствии такою соделалась, или потому соделалась что так наречена, но она действительно была соименна стройности (ejmmevleia), или, кратко сказать, то же была между женами, что супруг ее – между мужами. А поэтому, если надлежало, чтобы похваляемый нами муж дарован был людям послужить, конечно, природе, как в древности даруемы были от Бога древние мужи для общей пользы, то всего приличнее было как ему произойти от этих, а не от других родителей, так и им именоваться родителями этого, а не иного сына. Так прекрасно совершилось и стеклось это.

Поскольку же начатой похвал воздали мы упомянутым нами родителям Василиевым, повинуясь Божию закону, который повелевает воздавать всякую честь родителям, то переходим уже к самому Василию, заметив наперед одно, что, думаю, и всякий знавший его признает справедливо сказанным, а именно что намеревающийся хвалить Василия должен иметь его собственные уста. Ибо, как сам он составляет достославный предмет для похвал, так один силою слова соответствует такому предмету.

Что касается красоты, крепости сил и величия, чем, сколько вижу, восхищаются многие, то это уступим желающим не потому, чтобы и в этом, пока был еще молод и любомудрие не возобладало в нем над плотью, уступал он кому-либо из гордящихся вещами маловажными и не простирающихся далее телесного, но уступим для того, чтобы не испытать участи неопытных борцов, которые, истощив силу в напрасных и в примерных только видах борьбы, оказываются бессильными для борьбы действительной и доставляющей победу, за которую провозглашаются увенчанными. В мою похвалу взойдет одно то, о чем сказав, нимало не думаю показаться излишним и не к цели бросившим слово.

Полагаю же, что всякий имеющий ум признает первым для нас благом ученость, и не только эту благороднейшую и нашу ученость, которая, презирая все украшения и плодовитость речи, принимается за единое спасение и эа красоту умосоэерцаемую, но и ученость внешнюю, которой многие из христиан по худому разумению гнушаются как злохудожной, опасной и удаляющей от Бога. Небо, землю, воздух и все, что на них, не до́лжно презирать эа то, что некоторые худо уразумели и вместо Бога воздали им божеское поклонение. Напротив того, мы, воспользовавшись в них тем, что удобно для жизни и наслаждения, избежим всего опасного и не станем с безумцами тварь восставлять против Творца, но от создания будем заключать о Создателе, как говорит божественный апостол, пленяюще всяк разум во Христа (2Кор.10:5). Также об огне, о пище, о железе о и прочем нельзя сказать, что какая-либо из этих вещей сама по себе или всего полезнее, или всего вреднее, но это зависит от произвола употребляющих. Даже между пресмыкающимися гадами есть такие, что мы примешиваем их в целебные составы. Так и в науках мы заимствовали исследования и умозрения, но отринули все то, что ведет к демонам, к заблуждению и во глубину погибели. Мы извлекали из них полезное даже для самого благочестия, через худшее научившись лучшему и немощь их обратив в твердость нашего учения. Поэтому не до́лжно унижать ученость, как рассуждают об этом некоторые, а, напротив того, надо признать глупыми и невеждами тех, которые, держась такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть свой собственный недостаток и избежать обличения в невежестве. Но, предложив и утвердив это общим согласием, начнем обозревать жизнь Василиеву.

Первый возраст Василиев под руководством великого отца, в лице которого Понт предлагал общего наставника добродетели, повит был пеленами и образован в лучшее и чистейшее создание, которое божественный Давид прекрасно называет дневным и противоположным ночному (Пс.138:16). Под этим-то руководством чудный Василий обучается делу и слову, которые вместе в нем возрастают и содействуют друг другу. Он не хвалится какой-либо Фессалийской и горной пещерой как училищем добродетели или каким-нибудь высокомерным Кентавром – учителем их героев, не учится у него стрелять зайцев, обгонять коз, ловить оленей, одерживать победу в ратоборствах или лучшим образом объезжать коней, употребляя одного и того же вместо коня и учителя, не вскармливается, по баснословию, мозгами оленей и львов – напротив того, изучает первоначальный круг наук и упражняется в богочестии, короче сказать, самыми первыми уроками ведется к будущему совершенству. Ибо те, которые преуспели или в делах, оставив слово, или в слове, оставив дела, ничем, как мне кажется, не отличаются от одноглазых, которые терпят большой ущерб, когда сами смотрят, а еще больший стыд, когда на них смотрят. Но, кто может преуспеть в том и другом и стать имеющим две правых руки, тому возможно быть совершенным и в этой жизни вкушать тамошнее блаженство. Итак, благодетельно было для Василия, что он дома имел образец добродетели, на который взирая скоро стал совершенным. И, как видим, что молодые кони и тельцы с самого рождения скачут за своими матерями, так и он с рьяностью молодого коня стремился за отцом и не отставал в высоких порывах добродетели, но как бы в рисунке (если угодно другое сравнение) проявлял будущую красоту добродетели и до наступления времени строгой жизни предначертывал, что нужно для этой жизни.

Когда же довольно приобрел он здешней учености, а между тем надо было, чтобы не ускользнуло от него ничто хорошее, и чтобы ему ни в чем не отстать от трудолюбивой пчелы, которая со всякого цветка собирает самое полезное, тогда поспешает он в Кесарию для поступления в тамошние училища. Говорю же о Кесарии знаменитой и нашей (потому что она и для меня была руководительницей и наставницей в слове), которую так же можно назвать митрополией наук, как и митрополией городов, к ней принадлежащих и ею управляемых. Если бы кто лишил ее первенства в науках, то отнял бы у нее самую лучшую ее собственность. Ибо другие города восхищаются иного рода украшениями, или древними, или новыми, чтобы, как думаю, было о чем рассказать или на что посмотреть, но отличие Кесарии – науки, подобно как надпись на оружии или на повести.

Но о последующем пусть рассказывают те самые, которые и учили Василия, и насладились его ученостью. Пусть они засвидетельствуют, каков он был перед учителями и каков перед сверстниками, как с одними равнялся, а других превышал во всяком роде сведений, какую славу приобрел в короткое время и у простолюдинов, и у первостепенных граждан, обнаруживая в себе ученость выше возраста и твердость нрава выше учености. Он был ритором между риторами еще до кафедры софиста, философом между философами еще до выслушивания философских положений, а что всего важнее – иереем для христиан еще до священства. Столько все и во всем ему уступали! Науки словесные были для него посторонним делом, и он заимствовал из них то одно, что могло способствовать нашему любомудрию, потому что нужна сила и в слове, чтобы ясно выразить умопредставляемое. Ибо мысль, не высказывающая себя словом, есть движение оцепеневшего. А главным его занятием было любомудрие, то есть отрешение от мира, пребывание с Богом, по мере того как через дольнее восходил он к горнему и посредством непостоянного и скоропреходящего приобретал постоянное и вечнопребывающее.

Из Кесарии самим Богом и прекрасным голодом познаний ведется Василий в Византию (город, первенствующий на Востоке), потому что она славилась совершеннейшими софистами и философами, от которых при естественной своей остроте и даровитости в короткое время собрал он все отличнейшее, а из Византии – в Афины – обитель наук, в Афины если для кого, то для меня подлинно золотые и доставившие мне много доброго. Ибо они совершеннее ознакомили меня с этим мужем, который небезызвестен был мне и прежде. Ища познаний, обрел я счастье, испытав на себе то же (в другом только отношении), что и Саул, который, ища отцовских ослов, нашел царство, так что придаточное к делу вышло важнее самого дела.

До сих пор благоуспешно текло у нас слово, несясь по гладкому, весьма удобному и действительно царскому пути похвал Василию, а теперь не знаю, на что употребить слово и к чему обратиться, потому что слово встречает и стремнины. Ибо, доведя речь до этого времени и касаясь уже его, желаю к сказанному присовокупить нечто и о себе, остановиться несколько повествованием на том, отчего, как и чем начавшись, утвердилась наша дружба, или наше единодушие, или (говоря точнее) наше родство. Как взор неохотно оставляет приятное зрелище и, если отвлекают его насильно, опять стремится к тому же предмету, так и слово любит увлекательные повествования. Впрочем, боюсь трудности предприятия. Попытаюсь же исполнить это, насколько возможно, умереннее. А если и увлекусь несколько любовью, то да извинят страсти, которые, конечно, справедливее всякой другой страсти и которой не покориться есть уже потеря для человека с умом.

Афины приняли нас, как речной поток, – нас, которые, отделясь от одного источника, то есть от одного отечества, увлечены были в разные стороны любовью к учености и потом как бы по взаимному соглашению (в самом же деле по Божию мановению), опять сошлись вместе. Несколько прежде приняли они меня, а потом и Василия, которого ожидали там с обширными и великими надеждами, потому что имя его еще до прибытия повторялось в устах у многих, и для всякого было важно предвосхитить то, что всем любезно. Но не излишним будет присовокупить к слову как бы некоторую сладость, небольшой рассказ в напоминание знающим и в научение незнающим.

Весьма многие и безрассуднейшие из молодых людей в Афинах не только незнатного рода и имени, но благородные и получившие уже известность, как беспорядочная толпа, по молодости и неудержимости в стремлениях имеют безумную страсть к софистам. С каким участием охотники до коней и любители зрелищ смотрят на состязующихся на конском ристалище? Они вскакивают, восклицают, бросают вверх землю, сидя на месте, как будто правят конями, бьют по воздуху пальцами, как бичами, запрягают и перепрягают коней, хотя все это нимало от них не зависит. Они охотно меняются между собою ездоками, конями, конюшнями, распорядителями зрелищ, и кто же это? Часто бедняки и нищие, у которых нет и на день достаточного пропитания. Совершенно такую же страсть питают в себе афинские юноши к своим учителям и соискателям их славы. Они заботятся, чтобы и у них было больше товарищей и учители через них обогащались. И, что весьма странно и жалко, наперед уже захвачены города, пути, пристани, вершины гор, равнины, пустыни, каждый уголок Аттики и прочей Греции, даже большая часть самих жителей, потому что и их считают разделенными по своим скопищам. Поэтому как скоро появляется кто-нибудь из молодых людей, то попадается в руки имеющих на него притязание (попадается же или волей, или неволей); у них существует такой аттический закон, в котором с делом смешивается шуточное. Новоприбывший вводится для жительства к одному из приехавших прежде него другу, или сроднику, или соотечественнику, или кому-либо из отличившихся в софистике и доставляющих доход учителям, что у них находится в особой чести, потому что для них и то уже награда, чтобы иметь приверженных к себе. Потом новоприбывший терпит насмешки от всякого желающего. И это, полагаю, заведено у них с тем, чтобы сократить высокоумие поступающего вновь и с самого начала взять его в свои руки. Шутки одних бывают дерзки, а других – более остроумны; это соображается с грубостью или образованностью новоприбывшего. Такое обхождение тому, кто не знает, кажется очень страшным и немилосердным, а тому, кто знает наперед, оно весьма приятно и снисходительно, потому что представляющееся грозным делается большей частью для вида, а не действительно таково. Потом новоприбывшего в торжественном сопровождении через площадь отводят в баню. И это бывает так: став порядком попарно и на расстоянии друг от друга, идут впереди молодого человека до самой бани. А подходя к ней, поднимают громкий крик и начинают плясать, как исступленные, криком же означается, что нельзя им идти вперед, но до́лжно остановиться, потому что баня не принимает. И в то же время, выломив двери и громом приведя в страх вводимого, дозволяют ему наконец вход и потом дают ему свободу, встречая из бани как человека, с ними равного и включенного в их братство, и это мгновенное освобождение от огорчений и прекращение их во всем обряде посвящения есть самое приятное.

А я своего великого Василия не только сам принял тогда с уважением, потому что предвидел в нем твердость нрава и зрелость в понятиях, но таким же образом обходиться с ним убедил и других молодых людей, которые не имели еще случая знать его; многими же был он уважаем с самого начала по предварительным слухам. Что же было следствием этого? Почти он один из прибывших избежал общего закона и удостоен высшей чести не как новопоступающий. И это было началом нашей дружбы. Отсюда первая искра нашего союза. Так уязвились мы любовью друг к другу.

Потом присоединилось и следующее обстоятельство, о котором также неприлично умолчать. Примечаю в армянах, что они люди не простодушные, но весьма скрытные и непроницаемые. Так и в это время некоторые из числа более знакомых и дружных с Василием еще по товариществу отцов и прадедов, которым случилось учиться в одном училище, приходят к нему с дружеским видом (действительно же приведены были завистью, а не благорасположением) и предлагают ему вопросы, более спорные, нежели разумные. Давно зная даровитость Василия и не терпя тогдашней его чести, они покушались с первого приема подчинить его себе. Ибо несносно было, что прежде него облекшиеся в философский плащ и привыкшие метать словами не имеют никакого преимущества перед иноземцем и недавно прибывшим. А я, человек, привязанный к Афинам и недальновидный (потому что, веря наружности, не подозревал зависти), когда стали они ослабевать и обращаться уже в бегство, возревновал о славе Афин и, чтобы не пала она в лице их и не подверглась вскоре презрению, возобновив беседу, подкрепил молодых людей и, придав им веса своим вмешательством (в подобных же случаях и малая поддержка может все сделать), ввел, как говорится, равные силы в битву. Но, как скоро понял я тайную цель собеседования, потому что невозможно стало скрывать ее долее, и она сама собою ясно обнаружилась, тогда, употребив нечаянный изворот, развернул я корму и, став заодно с Василием, сделал победу сомнительной. Василий же понял дело тотчас, потому что был проницателен, сколько едва ли кто другой, и, исполненный ревности (опишу его совершенно Омировым слогом), словом своим приводил в замешательство ряды этих отважных и не прежде перестал поражать силлогизмами, как принудив к совершенному бегству и решительно взяв над ними верх. Этот второй случай возжигает в нас уже не искру, но светлое и высокое пламя дружбы. Они же удалились без успеха, немало укоряли самих себя за опрометчивость, но сильно досадовали на меня, как на злоумышленника, и объявили мне явную вражду, обвиняли меня в измене, говоря, что я предал не их только, но и самые Афины, потому что они низложены при первом покушении и пристыжены одним человеком, которому само его положение новоприбывшего не позволяло бы на это отважиться.

Но такова человеческая немощь! Когда, ожидая великого, вдруг получаем ожидаемое, тогда, кажется, это нам ниже составленного мнения. И Василий подвергся этой же немощи, сделался печален, стал скорбеть духом и не мог одобрить сам себя за приезд в Афины, искал того, на что питал в себе надежды, и называл Афины обманчивым блаженством. В таком он был положении, и я рассеял большую часть скорби его: то представлял доказательства, то к доказательствам присоединял ласки, рассуждая (конечно, и справедливо), что, как нрав человека может быть изведан не вдруг, но только с продолжением времени и при обращении совершенно кротком, так и ученость познается не по немногим и не по маловажным опытам. Этим привел я его в спокойное расположение духа и после взаимных опытов дружбы больше привязал его к себе. Когда же по прошествии некоторого времени открыли мы друг другу желания свои и предмет их – любомудрие, тогда уже стали мы друг для друга все: и товарищи, и сотрапезники, и родные; одну имея цель, мы непрестанно возрастали в пламенной любви друг к другу. Ибо любовь плотская и привязана к скоропреходящему, и сама скоро проходит, и подобна весенним цветам. Как пламень по истреблении им вещества не сохраняется, но угасает вместе с тем, что горело, так и страсть эта не продолжается после того, как увянет воспламенившее ее. Но любовь по Богу и целомудренная, и предметом имеет постоянное, и сама продолжительна. Чем большая представляется красота имеющим такую любовь, тем крепче привязывает к себе и друг к другу любящих одно и то же. Таков закон любви, которая превыше нас!

Чувствую, что увлекаюсь за пределы времени и меры; сам не знаю, каким образом встречаюсь с этими речениями, но не нахожу средств удержаться от повествования. Ибо, как скоро миную что-нибудь, оно мне представляется необходимым и лучшим того, что было избрано мною прежде. И если бы кто силою повлек меня прочь, то со мной произошло бы то же, что бывает с полипами, с составом которых так крепко сцеплены камни, что, когда снимаешь их с ложа, не иначе можешь оторвать, разве от усилия твоего или часть полипа останется на камне, или камень оторвется с полипом. Поэтому, если кто мне уступит, имею искомое, а если нет, буду заимствовать сам у себя.

В таком расположении друг к другу, такими золотыми столпами, как говорит Пиндар, подперши чертог добростенный, простирались мы вперед, имея содейственниками Бога и свою любовь. О перенесу ли без слез воспоминание об этом! Нами водили равные надежды и в деле самом завидном – в учении. Но далека была от нас зависть, усерднейшими же делало соревнование. Оба мы домогались не того, чтобы кому- либо из нас самому стать первым, но каким бы образом уступить первенство друг другу, потому что каждый из нас славу друга почитал собственной своей. Казалось, что одна душа в обоих поддерживает два тела. И хотя не заслуживают доверия утверждающие, что все разлито во всем, однако же до́лжно поверить нам, что мы были один в другом и один у другого. У обоих нас одно было упражнение – добродетель, и одно усилие – до отшествия отсюда, отрешаясь от здешнего, жить для будущих надежд. К этой цели направляли мы всю жизнь и деятельность, и заповедью к тому руководимые, и поощрявшие друг друга к добродетели. И если немного будет сказать так, мы служили друг для друга и правилом, и отвесом, с помощью которых распознается, что прямо и что не прямо. Мы вели дружбу и с товарищами, но не с наглыми, а с целомудренными, не с задорными, а с миролюбивыми, с которыми можно было не без пользы сойтись, ибо мы знали, что легче заимствовать порок, нежели передать добродетель, так как скорее заразишься болезнью, нежели сообщишь другому свое здоровье. Что касается уроков, то мы любили не столько приятнейшие, сколько совершеннейшие, потому что и это способствует молодым людям к образованию себя в добродетели или в пороке. Нам известны были две дороги: одна – это первая и превосходнейшая – вела к нашим священным храмам и к тамошним учителям, другая – это вторая и неравного достоинства с первой – вела к наставникам наук внешних. Другие же дороги – на праздники, зрелища, в народные стечения, на пиршества – предоставляли мы желающим. Ибо и внимания достойным не почитаю того, что не ведет к добродетели и не делает лучшим своего любителя. У других бывают иные прозвания – или отцовские, или свои, по роду собственного звания и занятия, но у нас одно великое дело и имя – быть и именоваться христианами. И этим хвалились мы больше, нежели Гигес (положим, что это не басня) обращением перстня, посредством которого стал он царем Лидийским, или Мидас золотом, от которого он погиб, как скоро получил исполнение желания и стал (это другая фригийская басня) все обращать в золото. Что же сказать мне о стреле иперборейца Авариса или об Аргивском пегасе, на которых нельзя было так высоко подняться на воздух, как высоко мы один при посредстве другого и друг с другом воспаряли к Богу? Или выразиться короче? Хотя для других (не без основания думают так люди благочестивые) душепагубны Афины, потому что изобилуют худым богатством – идолами, которых там больше, нежели в целой Элладе, так что трудно не увлечься за другими, которые их защищают и хвалят, однако же не было от них никакого вреда для нас, сжавших и заградивших сердце. Напротив того (если нужно сказать и то, что несколько обычно), живя в Афинах, мы утверждались в вере, потому что узнали обманчивость и лживость идолов, и там научились презирать демонов, где им удивляются. И если действительно есть или в одном народном веровании существует такая река, которая сладка, когда течет и через море, и такое животное, которое прыгает и в огне, все истребляющем, то мы походили на это в кругу своих сверстников. А всего прекраснее было то, что и окружающее нас братство не было неблагородно, как наставляемое и руководимое таким вождем, как восхищающееся тем же, чем восхищался Василий, хотя нам следовать за его полетом и жизнью значило то же, что пешим поспешать за лидийской колесницей.

Через это самое приобрели мы известность не только у своих наставников и товарищей, но и в целой Элладе, особенно у знатнейших мужей Эллады. Слух о нас выходил и за пределы ее, как сделалось это явно из рассказа о том многих. Ибо, кто только знал Афины, тот слышал и говорил о наших наставниках, а кто знал наших наставников, тот слышал и говорил о нас. Для всех мы были и слыли небезызвестной парой, и в сравнении с нами ничего не значили оресты и плады, их молиониды, прославленные Омиром, и которым известность доставили общие несчастья и искусство править колесницей, действуя вместе браздами и бичом. Но я непременно увлекся в похвалы самому себе, хотя никогда не принимал похвал от других. И нисколько не удивительно, если и в этом отношении приобрел я нечто от его дружества, если как от живого пользовался уроками добродетели, так от преставившегося пользуюсь случаем говорить в похвалу свою.

Снова да обратится слово мое к цели. Кто еще до седины столько был сед разумом? Ибо в этом поставляет старость и Соломон (Притч.4:9). Кто не только из наших современников, но из живых задолго до нас настолько был уважаем и старыми, и юными? Кому по причине назидательной жизни были менее нужны слова? И кто при назидательной жизни обладал в большей мере словом? Какого рода наук не проходил он? Лучше же сказать, в каком роде наук не преуспел с избытком как бы занимавшийся этой одной наукой? Так изучил он все, как другой не изучает одного предмета, каждую науку изучил он до такого совершенства, как бы не учился ничему другому. У него не отставали друг от друга и прилежание, и даровитость, в которых знания и искусства почерпают силу. Хотя при напряжении своем всего меньше имел нужды в естественной быстроте, а при быстроте своей всего меньше нуждался в напряжении, однако же до такой степени сочел и приводил к единству то и другое, что не известно, напряжением ли или быстротой наиболее он удивителен. Кто сравнится с ним в риторстве, дышащем силой огня, хотя нравами не походил он на риторов? Кто, подобно ему, приводит в надлежащие правила грамматику или язык, сводит историю, владеет мерами стиха, дает законы стихотворцу? Кто был так силен в философии – в философии действительно возвышенной и простирающейся в горнее, то есть в деятельной и умозрительной, а равно и в той ее части, которая занимается логическими доводами и противоположениями, а также состязаниями, и называется диалектикой? Ибо легче было выйти из лабиринта, нежели избежать сетей его слова, когда находил он это нужным. Из астрономии же, геометрии и науки в отношении чисел изучив столько, чтобы искусные в этом не могли приводить его в замешательство, отринул он все лишнее, как бесполезное для желающих жить благочестиво. И здесь можно подивиться как избранному более, нежели отринутому, так и отринутому более, нежели избранному. Врачебную науку – этот плод любомудрия и трудолюбия – сделали для него необходимой и собственные телесные недуги, и хождения за больными; начав с последнего, дошел он до навыка в искусстве и изучил в нем не только занимающееся видимым и долу лежащим, но и собственно относящееся к науке и любомудрию. Впрочем, все это, сколько оно ни важно, значит ли что-нибудь в сравнении с нравственным обучением Василия? Кто знает его из собственного опыта, для того не важны тот Минос и Радамант, которых эллины удостоили златоцветных лугов и Елисейских полей, имея в представлении наш рай, известный им, как думаю, из Моисеевых и наших книг, хотя разошлись с нами несколько в наименовании, изобразив то же самое другими словами.

В такой степени приобрел он все это; это был корабль, столько нагруженный ученостью, сколько это вместительно для человеческой природы, потому что далее Кадикса и пути нет. Но нам до́лжно уже было возвратиться домой, вступить в жизнь более соверешенную, приняться за исполнение своих надежд и общих предначертаний. Настал день отъезда, и, как обыкновенно при отъездах, начались прощальные речи, проводы, упрашивания остаться, рыдания, объятия, слезы. А никому и ничто не бывает так прискорбно, как афинским совоспитанникам расставаться с Афинами и друг с другом. Действительно происходило тогда зрелище жалостное и достойное описания. Нас окружила толпа друзей и сверстников, были даже некоторые из учителей, они уверяли, что ни под каким видом не отпустят нас, просили, убеждали, удерживали силой. И, как свойственно сетующим, чего не говорят они, чего не делают? Обвиню при этом несколько сам себя, – обвиню (хотя это и смело) и эту божественную и неукоризненную душу. Ибо Василий, объяснив причины, по которым непременно хочет возвратиться на родину, превозмог удерживающих, и они хотя принужденно, однако же согласились на его отъезд. А я остался в Афинах, потому что (надо сказать правду) сам был тронут просьбами, а отчасти он меня предал и дал себя уговорить, чтобы оставить меня, не желавшего с ним расстаться, и уступить влекущим – дело до совершения своего невероятное! Ибо это было то же, что рассечь надвое одно тело и умертвить нас обоих, или то же, что разлучить тельцов, которые, будучи вместе вскормлены и приучены к одному ярму, жалобно мычат друг о друге и не терпят разлуки. Но моя утрата была недолговременна; я не выдержал долее того, чтобы представлять собой жалкое зрелище и всякому объяснить причину разлучения. Напротив того, немного времени пробыл я еще в Афинах, а любовь сделала меня Омировым конем; расторгнув узы удерживающих, оставляю за собой равнины и несусь к товарищу.

Когда же возвратились мы в дома, уступив нечто миру и зрелищу, чтобы удовлетворить только желание многих (потому что сами по себе не имели расположения жить для зрелища и напоказ), тогда как можно скорее вступаем в свои права и из юношей делаемся мужами, мужественно приступая к любомудрию. И хотя еще не вместе друг с другом, потому что до этого не допускала зависть, однако же неразлучны мы были взаимной любовью. Василия, как второго своего строителя и покровителя, удерживает Кесарийский город, а потом занимают некоторые путешествия, необходимые по причине разлуки со мной и согласные с предложенной им целью – любомудрием. А меня отводили от Василия благоговение к родителям, попечение об этих старцах и постигшие бедствия. Может быть, это было нехорошо и несправедливо, однако же я удален был от Василия, и думаю, не от этого ли на меня пали все неудобства и затруднения жизни, не от этого ли мое стремление к любомудрию, неудачно и мало соответственно желанию и предположению? Впрочем, да устроится жизнь моя, как угодно Богу, и о, если бы по молитвам Василиевым она устроилась лучше.

Василия же Божие многообразное человеколюбие и смотрение о нашем роде, изведав во многих встретившихся между тем обстоятельствах и показав более и более светлым, поставляет знаменитым и славным светильником Церкви, сопричислив пока к священным престолам пресвитера и через один град – Кесарию – возжигает его для целой вселенной. И каким образом? Неспешно возводит его на степень, не вместе и омывает, и умудряет, что видим ныне на многих желающих предстоятельства, удостаивает же чести по порядку и по закону духовного восхождения. Ибо не хвалю беспорядка и неустройства, какие у нас, а есть этому примеры и между председателями церковными (не осмелюсь обвинять всех, да это и несправедливо). Хвалю же закон мореходов, по которому управляющему теперь кораблем сперва было весло, а от весла взведен он на корму и, исполнив первые поручения, после многих плаваний по морю после долговременного наблюдения ветров посажен у руля. Тот же порядок и в военном деле; сперва воин, потом начальник отряда, наконец, военачальник. И это самый лучший и полезный для подначальных порядок. И наше дело было бы гораздо достоуважаемее, если бы соблюдалось то же. А теперь есть опасность, чтобы самый святейший чин не соделался у нас наиболее осмеиваемым, потому что председательство приобретается не добродетелью, но происками, и престолы занимаются не достойнешими, но сильнейшими. Самуил видящий, яже на преди (Ис.41:26), во пророках, но также и Саул отверженный. Ровоам, Соломонов сын, – царь, но также и Иеровоам, раб и отступник. Нет ни врача, ни живописца, который бы прежде не вникал в свойства недугов, или не смешивал разных красок, или не рисовал. А председатель в Церкви удобно выискивается, не трудившись, не готовившись к сану: едва посеян, как уже и вырос, подобно исполинам в басне. В один день производим мы во святые и велим быть мудрыми тем, которые ничему не учились и, кроме одного произволения, ничего у себя не имеют, восходя на степень. Низкое место любит и смиренно стоит тот, кто достоин высокой степени, много занимался Божиим словом и многими законами подчинил плоть духу. А надменный председательствует, поднимает бровь против лучших себя, без трепета восходит на престол, не ужасается, видя воздержанного внизу. Напротив того, думает, что, получив могущество, стал он премудрее, так мало знает он себя, до того власть лишила его способности рассуждать!

Но не таков был многообъемлющий и великий Василий. Он служит образцом для многих, как всем прочим, так соблюдением порядка и в этом. Этот истолкователь священных книг сперва читает их народу и эту степень служения алтарю не считает для себя низкой; потом на седалищи старец¹¹⁶, потом в сане епископов хвалит Господа (Пс.106:32), не восхитив, не силой присвоив власть, не гонясь за честью, но сам преследуемый честью, и не человеческой воспользовавшись милостью, но от Бога и Божию приняв благодать.

Но да помедлит слово о председательстве; предложим же нечто о низшей степни его служения. Каково, например, и это, едва не забытое мною и случившееся в продолжение описываемого времени? У правившего Церковью¹¹⁷ прежде Василия произошло с ним несогласие – отчего и как, лучше о том умолчать, довольно сказать, что произошло. Хотя епископ был муж во всем прочем не недоблестный, даже чудный по благочестию, как показало тогдашнее гонение¹¹⁸ и восстание против него, однако же в рассуждении Василия подвергся он человеческой немощи. Ибо бесславное касается не только людей обыкновенных, но и самых превосходных, и единому Богу свойственно быть совершенно непреткновенным и не увлекаться страстями. Итак, против него¹¹⁹ восстают избраннейшие и наиболее мудрые в Церкви, если только премудрее многих те, которые отлучили себя от мира и посвятили жизнь Богу, – я разумею наших назореев, особенно ревнующих о подобных делах. Для них было тягостно, что презирается их могущество, оскорбленное и отринутое, и они отваживаются на самое опасное дело, замышляют отступить и отторгнуться от великого и безмятежного тела Церкви, отсекши и немалую часть народа из низкого и высокого сословия. И это было весьма удобно сделать по трем самым сильным причинам. Василий был муж уважаемый, и едва ли кто другой из наших любомудрцев пользовался таким уважением: если бы захотел, он имел столько сил, что мог бы придать смелости своим защитникам. А оскорбивший его находился в подозрении у города за смятение, происшедшее при возведении его на престол, так как и сан предстоятеля получен им был не столько законно и согласно с правилами, сколько насильственно. Явились также некоторые из западных архиереев, и они привлекали к себе всех православных в Церкви. Что же предпримет этот доблестный ученик Миротворца? Не ему было противоборствовать и оскорбителям и ревнителям, не его было дело заводить распрю и расторгать тело Церкви, которая была уже борима и находилась в опасном положении от тогдашнего преобладания еретиков. Употребив в совещание об этом меня, искреннего советника, со мною же вместе предается он бегству, удаляется отсюда в Понт и настоятельствует в тамошних обителях, учреждает же в них нечто достойное памятования и лобызает пустыню вместе с Илией и Иоанном, великими хранителями любомудрия, находя это более для себя полезным, нежели в настоящем деле замыслить что-нибудь недостойное любомудрия и во время тишины приучившись управлять помыслами, нарушить это среди бури.

Но хотя отшельничество его было столь любомудренно и чу́дно, однако же возвращение найдем еще более превосходным и чудным. Оно произошло следующим образом. Когда мы были в Понте, поднялась вдруг градоносная туча, угрожающая пагубой, она сокрушала все Церкви, над которыми разражалась и на которые простирал власть свою златолюбивейший и христоненавистнейший царь, одержимый этими двумя тяжкими недугами – ненасытимостью и богохульством, – этот после гонителя гонитель и после отступника хотя не отступник, однако же ничем не лучший для христиан, особенно же для тех из христиан, которые благочестивее и чище, – для поклонников Троицы, что одно и называю я благочестием и спасительным учением. Ибо мы не взвешиваем Божества и единое неприступное Естество не делаем чуждым для самого Себя, вводя в Него инородные особства, не врачуем злом и безбожного Савеллиева сокращения не уничтожаем еще более нечестивым разделением и сечением, болезнуя которым соименный неистовству Арий поколебал и растлил великую часть Церкви, и Отца не почтив, и обесчестив Тех, Которые от Отца, введением неравных степеней Божества. Напротив того, мы знаем единую славу Отца – равночестие с Ним Единородного и единую славу Сына – равночестие с Ним Духа. Чествуя и признавая Трех по личным свойствам и Единого по Божеству, мы рассуждаем, что унизить Единое из Трех – значит ниспровергнуть все. Но этот царь, нимало не помышляя о том, будучи не в состоянии простирать взор горе, а, напротив того, низводимый ниже и ниже своими советниками, осмелился унизить с собою и Божеское естество. Он делается лукавой тварью, низводя господство до рабства и поставив наряду с тварью Естество несозданное и превысшее времени. Так он мудрствует и с таким нечестием вооружается на нас! Ибо не иначе до́лжно представлять себе это, как варварским нашествием, в котором истребляются не стены, не города и дома или что-либо маловажное, человеческими руками созидаемое и скоро восстановляемое, но расхищаются сами души. Вторгается с царем и достойное его воинство, злонамеренные вожди Церквей, немилосердные четверовластники обладаемой им вселенной. Одну часть Церквей они имели уже в своей власти, на другую делали свои набеги, а третью надеялись приобрести полномочием и рукою царя, которая или была уже занесена, или по крайней мере угрожала. Они пришли испровергнуть и нашу Церковь, всего более полагаясь на низость души в тех, о которых перед этим сказано, а также на неопытность тогдашнего нашего предстоятеля и на недуги наши. Предстояла великая борьба; в большей части из нас оказывалась мужественная ревность, но полк наш был слаб, не имел защитника и искусного споборника, сильного словом и духом. Что же эта мужественная, исполненная высоких помыслов и подлинно христолюбивая душа? Немного нужно было убеждений Василию, чтобы он явился и стал поборником. Напротив того, едва увидел умоляющим меня (обоим нам предстоял общий подвиг как защитникам правого учения), как был побежден молением. Прекрасно и весьма любомудренно рассудил он сам в себе по духовному разумению, что если уже и впасть иногда в малодушие, то для этого есть другое время, именно время безопасности, а при нужде – время великодушию, поэтому тотчас отправляется со мною из Понта, ревнует об истине, которая была в опасности, делается добровольным споборником и сам себя предает на служение Матери-Церкви.

Но, может быть, изъявил он столько усердия, а подвизался несоответственно ревности? Или хотя и мужественно подвизается, но неблагоразумно? Или хотя и рассудительно, но не подвергаясь опасностям? Или и все это было в нем совершенно и выше описания, однако же оставались и некоторые следы малодушия? Нимало. Напротив того, все вдруг примиряется, подает советы, приводит в порядок воинство, уничтожает встречающиеся препятствия, преткновения и все то, на положившись, противники воздвигли на нас брань. Одно приемлет, другое удерживает, а иное отражает. Для одних он – твердая стена и оплот, для других – млат сотрыющий камень (Иер.23:29) и огнь в тернии (Пс.117:12), как говорит Божественное Писание, удобно истребляющий подобных сухим ветвям и оскорбителей Божества. А если с Павлом подвизался и Варнава, который об этом говорит и пишет, то и за это благодарение Павлу, который его избрал и сделал сотрудником в подвиге! Таким образом, противники остались без успеха и злые в первый раз тогда зло посрамлены и побеждены, они узнали, что презирающим других не безбедно презирать и каппадокиян, которым всего свойственнее непоколебимость в вере, верность и преданность Троице, ибо от Нее имеют они единение и крепость тем самым, что защищают, сами будучи защищаемы даже еще гораздо больше и крепче.

Вторым делом и попечением для Василия было оказывать услуги предстоятелю, уничтожить подозрение, уверить всех людей, что огорчение произошло по искушению лукавого, что это было нападение завидующего единодушию в добре, а сам он знал законы благопокорности и духовного порядка. Поэтому приходил, умудрял, повиновался, давал советы; был у Предстоятеля всем – добрым советником, правдивым предстателем, истолкователем Божия слова, наставником в делах, жезлом старости, опорой веры, самым верным в делах внутренних, самым деятельным в делах внешних. Одним словом, он признан столько же благорасположенным, сколько прежде почитаем был недоброжелательным. С этого времени и церковное правление перешло к Василию, хотя на кафедре занимал он второе место, ибо за оказываемую им благорасположенность получил взамен власть. И было какое-то чудное согласие и сочетание власти: один управлял народом, а другой – управляющим. Василий уподоблялся укротителю львов, своим искусством смиряя властвующего, который имел нужду в руководстве и поддержке, потому что, недавно возведенный на кафедру, показывал еще в себе некоторые следы мирских привычек и не утвердился в духовном, а между тем вокруг было сильное волнение и Церковь окружали враги. Поэтому сотрудничество было ему приятно и в Василиево правление почитал он правителем себя.

Много и других доказательств Василиевой заботливости и попечительности о Церкви – таковы: смелость Василия перед начальниками, как вообще перед всеми, так и перед самыми сильными в городе; его решения распрей, не без доверия принимаемые, а по произнесении его устами, через употребление, обратившееся в закон; его предстательства за нуждающихся, большей частью в делах духовных, а иногда и в плотских (потому что и это, покоряя людей добрым расположением, пользует нередко душе); пропитание нищих, странноприимство, попечение о девах, писаные и неписаные уставы для монашествующих, чиноположения молитв, благоукрашения алтаря и иное, чем только Божий воистину человек и действующий по Богу может пользовать народ. Но еще выше и славнее одно следующее его дело.

Был голод, и самый жестокий из памятных до сих пор. Город изнемогал, ниоткуда не было ни помощи, ни средств к облегчению зла. Приморские страны без труда переносят подобные недостатки, потому что иным сами снабжают, а другое получают с моря. У нас же, жителей твердой земли, и избытки бесполезны, и недостатки невознаградимы, потому что некуда сбыть то, что у нас есть, и неоткуда привезти, чего нет. Всего же несноснее в подобных обстоятельствах бесчувственность и ненасытность имеющих у себя избытки. Они пользуются временем, извлекают прибыток из скудости, собирают жатву с бедствий, не внимают тому, что милуяй нища взаим дает Господу (Притч.19:7), что продаяй пшеницу скупо, от народа проклят (Притч.11:26), не слышат ни обещаний человеколюбивым, ни угроз бесчеловечным – напротив того, они ненасытимы сверх меры и худо рассуждают, заключая для бедных утробу свою, а для себя Божие милосердие, тогда как сами они имеют более нужды в последнем, нежели другие – в их милосердии. Так поступают скупающие и продающие пшеницу, не стыдясь родства, не благодаря Бога, от Которого имеют избытки, когда другие терпят нужду. Но Василию надлежало не дождить хлеб с неба посредством молитвы и питать народ бедствующий в пустыне, не источать неоскудевающую пищу из сосудов, наполняемых (что и чудно) через само истощение, чтобы в воздаяние за страннолюбие препитать питающую, не насыщать тысячи пятью хлебами, в которых второе чудо – их остатки, достаточные для многих трапез. Все это было прилично Моисею, Илии и моему Богу, от Которого и первым дарована таковая сила, а может быть, и нужно это было только в те времена и при тогдашних обстоятельствах, потому что знамения не для верующих, но для неверных. Но что подобно этим чудесам и ведет к тому же –то, что замыслил и привел Василий в исполнение с той же верой. Ибо, отверзши хранилища имущих словом и увещанием, совершает сказанное в Писании, раздробляет алчущим пищу (Пс.57:8), насыщает нищая хлебом (Пс.131:15), препитывает я в глад (Пс.32:19), и души алчущих исполняет благ (Пс.106:9). И каким притом образом? Ибо и это немало увеличивает его заслугу. Он собирает в одно место уязвленных гладом, а иных – едва даже дышащих, мужей и жен, младенцев, старцев, весь жалкий возраст; испрашивает всякого рода снеди, какими только может быть утолен голод, выставляет котлы, полные овощей и соленых припасов, какими питаются у нас бедные; потом, подражая служению самого Христа, Который, препоясавшись лентием, не погнушался умыть ноги ученикам, при содействии своих рабов или служителей удовлетворяет телесным потребностям нуждающихся, удовлетворяет и потребностям душевным, к напитанию присоединив честь и облегчив их участь тем и другим.

Таков был новый наш хлебодаятель и второй Иосиф! Но можем сказать о нем еще нечто и большее. Ибо Иосиф извлекает прибыток из голода, своим человеколюбием покупает Египет, во время обилия запасшись на время голода и будучи этому научен сновидениями других. А Василий был милостив даром, без выгод для себя помогал в раздаянии хлеба, имеет в виду одно, чтобы человеколюбием приобрести человеколюбие и через здешнее житомерие (Лк.12:42) сподобиться тамошних благ. К этому присовокуплял он и пищу словесную – совершенное благодеяние и даяние истинно высокое и небесное, потому что слово есть хлеб ангельский, им питаются и напоеваются души, алчущие Бога, ищущие не скорогибнущей и преходящей, но вечно пребывающей пищи. И такой пищи самым богатым раздаятелем был он, во всем прочем, сколько знаем, весьма скудный и убогий, врачевавший не глад хлеба, ни жажду воды, но желание слова истинно животворного и питательного (Ам.8:11), которое хорошо им питаемого ведет к преспеянию духовного возраста.

За эти и подобные дела (ибо нужно ли останавливаться на подробном описании их?), когда соименный благочестию¹²⁰ уже преставился и спокойно испустил дух на руках Василия, возводится он на высокий престол епископский, правда не без затруднений, не без зависти и противоборства со стороны как председательствующих в отечестве, так и присоединившихся к ним самых порочных граждан. Впрочем, надлежало препобедить Духу Святому, и Он подлинно по превосходству побеждает. Ибо из сопредельных стран воздвигает для помазания известных благочестием мужей и ревнителей, а в числе их и нового Авраама, нашего Патриарха, моего отца, с которым происходит даже нечто чудное. Не только по причине многих лет оскудев силами, но и удрученный болезнью, находясь при последнем издыхании, он отваживается на путешествие, чтобы своим голосом помочь избранию, и, возложив упование на Духа (скажу кратко), возложен был мертвым на носилки, как в гроб, возвращается же юным, сильным, зрящим горе, будучи укреплен рукою, помазанием (а не много сказать) и главой помазанного. И к древним сказаниям да будет присовокуплено и это, что труд дарует здравие, что ревность воскрешает мертвых, что скачет старость, помазанная Духом.

Так, удостоенный председательства, как и свойственно мужам, которые сделались ему подобными, сподобились такой же благодати и приобрели столько к себе уважения. Василий ничем последующим не посрамил ни своего любомудрия, ни надежды вверивших ему служение. Но в такой же мере оказывался непрестанно превосходящим самого себя, в какой дотоле превосходил других, рассуждая об этом превосходно и весьма любомудренно. Ибо быть только не худым или, сколько ни есть и как ни есть, добрым почитал он добродетелью частного человека. А в начальнике и предстоятеле, особенно же в имеющем подобное начальство, и то уже порок, если немногим превосходит он простолюдинов, если не оказывается непрестанно лучшим и лучшим, если не соразмеряет добродетели с саном и высокостью престола. Ибо и тот, кто стоит высоко, едва успевает вполовину, и тот, кто преизобилует добродетелью, едва привлекает многих к посредственности. Лучше же сказать (полюбомудрствую об этом несколько выше), что усматриваю (а думаю, усмотрит со мной и всякий мудрый) в моем Спасителе, когда Он был с нами, вообразив в Себе и то, что выше нас, и наше естество, то же, как рассуждаю, было и здесь. И Христос, по сказанному, преспеваше как возрастом, так премудростью и благодатью (Лк.2:52), не в том смысле, что получал в этом приращение (что могло стать совершеннее в Том, Кто совершен от начала?), но в том разуме, что это открывалось и обнаруживалось в Нем постепенно. И добродетель Василиева получила тогда, как думаю, не приращение, но больший круг действий, и при власти нашла она больше предметов, где показать себя.

Во-первых, делает он для всех явным, что данное ему было не делом человеческой милости, но даром Божией благодати. Но то же покажут и поступки его со мной. Ибо, в чем я соблюдал любомудрие при этом обстоятельстве, в том и он держался того же любомудрия. Когда все другие думали, что я поспешу к новому епископу, обрадуюсь (что, может быть, и случилось бы с другим) и лучше с ним разделю начальство, нежели соглашусь иметь такую же власть, и когда обо всем этом заключали по нашей дружбе, тогда, избегая высокомерия, которого во всем избегаю не меньше всякого другого, а вместе избегая и повода к зависти, особенно пока обстоятельства не пришли еще в устройство, но находились в замешательстве, остался я дома, с трудом обуздав желание видеться с Василием. А он жалуется на это, правда, однако же, извиняет. И после этого, когда пришел я к нему, но по той же опять причине не принял ни чести вступить на кафедру, ни предпочтения между пресвитерами, он не только не стал осуждать этого, но еще (что и благоразумно сделал) похвалил и лучше согласился понести обвинение в гордости от тех, которые не понимали такой предусмотрительности, нежели поступить в чем-нибудь вопреки разуму и его внушениям. И чем другим доказал бы он лучше, что душа его выше всякого человекоугодничества и ласкательства, что у него в виду одно – закон добра, как не таким образом мыслей в рассуждении меня, которого считал в числе первых и близких друзей своих?

Потом умягчает и врачует он высокомудренным и цельбоносным словом своим тех, которые восстали против него. И достигает этого не угодливостью и не поступками неблагородными, но действуя весьма отважно и прилично сану, как человек, который не смотрит на одно настоящее, но промышляет о будущей благопокорности. Примечая, что от мягкости нрава происходит уступчивость и робость, а от суровости – строптивость и своенравие, он помогает одному другим, и упорство растворяет кротостью, а уступчивость – твердостью. Редко нужно было прибегать ему к слову, чаще дело оказывалось действительнейшим к уврачеванию. Не хитростью порабощал он, но привлекал к себе благорасположением. Не власть употреблял он наперед, но пощадой покорял власти и, что всего важнее, покорял тем, что все уступали его разуму, признавали добродетель его для себя недосягаемой и в одном видели свое спасение – быть с ним и под его начальством, а также одно находили опасным – быть против него и отступление от него почитали отчуждением от Бога. Так добровольно уступали и покорялись, как бы ударами грома подклоняемые под власть, каждый приносил свое извинение, и, сколько прежде оказывал вражды, столько теперь благорасположения и преуспевания в добродетели, в которой одной и находил для себя самое сильное оправдание. И только разве неизлечимо поврежденный был пренебрежен и отринут, чтобы сам в себе сокрушился и потребился, как ржавчина пропадает вместе с железом.

Когда же домашние дела устроились по его мысли и как не чаяли неверные, которые не знали его, тогда замышляет в уме нечто большее и возвышеннейшее. Другие смотрят только у себя под ногами, рассчитывают, как бы свое только было в безопасности (если это истинная безопасность) , далее же не простираются и не могут выдумать или привести в исполнение ничего великого и смелого, но он, хотя во всем другом соблюдал умеренность, в этом же не знает умеренности – напротив того, высоко подняв голову и озирая окрест душевным оком, объемлет всю вселенную, куда только пронеслось спасительное слово. Примечая же, что великое наследие Бога, стяженное Его учениями, законами и страданиями, язык свят, царское священие (1Пет.2:9) приведено в худое положение, увлечено в тысячи мнений и заблуждений и виноград, перенесенный и пересаженный из Египта – этого безбожного и темного неведения, достигший красоты и необъятного величия, так что покрыл всю землю, распростерся выше гор и кедров, – этот самый виноград, поврежден лукавым и диким вепрем – диаволом (Пс.79:9–14), – примечая это, Василий не признает достаточным в безмолвии оплакивать бедствие и к Богу только воздевать руки, у Него искать прекращения обдержащих зол, а самому между тем почивать – напротив того, он вменяет себе в обязанность и от себя привнести нечто и оказать какую-нибудь помощь. Ибо что горестнее этого бедствия? И о чем более до́лжно заботиться взирающему горе? Когда один делает хорошо или худо, это ничего не предвещает для целого общества. Когда целое в хорошем или худом положении, тогда по необходимости и каждый член общества приходит в подобное же состояние. Это представлял и имел в виду и этот попечитель и предстатель общего блага. И поскольку, как думает Соломон заодно с самой истиной, моль костем сердце чувственно (Притч.14:30) и беззаботный бывает благодушен, а сострадательный – скорбен, неотступный помысел сушит его сердце: Василий приходил в содрогание, скорбел, уязвлялся, был в положении то Ионы, то Давида, отрицашеся души (Ин.4:8), не давал ни сна очам, ни дремания веждам (Пс.131:4), заботами изнурял остаток плоти, пока не находил уврачевания злу. Он взыскует Божеской или и человеческой помощи, только бы остановить общий пожар и рассеять облежащую нас тьму.

И так изобретает следующее одно весьма спасительное средство. Сколько мог, углубившись в себя самого и затворившись с Духом, напрягает все силы человеческого разума, перечитывает все глубины Писания и учение благочестия передает письму. Делает возражение еретикам, борется и препирается с ними, отражает их чрезмерную наглость и тех, которые были под руками, низлагает вблизи разящим оружием уст, а тех, которые находились вдали, поражает стрелами письмен, не менее достойных уважения, как и начертания на скрижалях, потому что изображают закон не одному иудейскому, малочисленному народу, не о пище и питии, не о жертвах, установленных на время, не о плотских очищениях, но всем родам, всем частям вселенной о слове истины, которым приобретает спасение.

Но было у него и другое средство. Поскольку как дело без слова, так и слово без исполнения равно несовершенны, то он присовокупляет к слову и содействие самих дел. К одним идет сам, к другим посылает, иных зовет к себе, дает советы, обличает, запрещает (2Тим.4:9), угрожает, укоряет, защищает народы, города, людей частных, придумывает все роды спасения, всем врачует. Этот Веселеил, архитектор Божией скинии (Исх.31:1–2), употребляет в дело всякое вещество и искусство, все соплетает вместе, чтобы составилось преизящество и стройность единой Красоты. Нужно ли уже говорить о другом чем?

Между тем опять пришел к нам христоборный царь и утеснитель веры, и, чем с сильнейшим противником должен он был иметь дело, тем с вящим пришел нечестием и с ополчением воспламененным более прежнего, подражая тому нечистому и лукавому духу, который, оставив человека и скитавшись, возвращается к нему, чтобы, как сказано в Евангелии (Лк.11:24–26), вселиться с бо́льшим числом духов. Его-то учеником делается царь, чтобы вместе и загладить первое свое поражение, и присовокупить что-нибудь к прежним ухищрениям. Тяжело и жалко было видеть, что повелитель многих народов, удостоенный великой славы, покоривший всех окрест себя державе нечестия, ниспровергнувший все преграды, оказался побежденным от единого мужа и от единого города, сделался посмешищем, как сам примечал, не только для руководствующих им поборников безбожия, но и для всех людей. Рассказывают о царе Персидском¹²¹, что, когда шел он с войском в Элладу, ведя всякого рода людей, кипя гневом и надмеваясь гордостью, тогда не этим одним превозносился и не только не полагал меры угрозам, но, чтобы сильнее поразить умы эллинов, заставлял себя бояться превращением самых стихий. Носилась молва о какой-то небывалой суше и о каком-то небывалом море этого нового творца, о воинстве, плывущем по суше и шествующем по морю, о похищенных островах, о море, наказанном бичами, и о многом другом, что, ясно свидетельствуя о расстройстве умов в воинстве и в военачальнике, поражало, однако же, ужасом слабодушных, хотя и возбуждало смех в людях более мужественных и твердых рассудком. Ни в чем подобном не имел нужды ополчающийся против нас, но, по слухам, он делал и говорил, что и того было еще хуже и пагубнее. Положил на небеси уста своя, хулу глаголя в высоту, и язык его прейде по земли (Пс.72:9). Так прекрасно божественный Давид еще прежде нас выставил на позор его, преклонившего небо к земле и к тварям причислившего премирное Естество, Которого тварь и вместить не может, хотя Оно и пребывало несколько с нами по закону человеколюбия, чтобы привлечь к Себе нас, поверженных на землю! И как ни блистательны первые опыты отважности этого царя, но еще блистательнее последние с нами подвиги. Какие же разумею первые опыты? Изгнания, бегства, описания имуществ, явные и скрытые наветы, убеждения, когда доставало на это времени, принуждения за недостаточностью убеждений, изгнание из церквей исповедников правого и нашего учения, а введение в Церковь держащихся царевой пагубы, тех, которые требовали рукописаний нечестия и составляли писания более ужасные; сожжение пресвитеров на море, злочестивые военачальники, которые не персов одолевают, не скифов покоряют, не варварский какой-нибудь народ преследуют, но ополчаются на Церкви, издеваются над алтарями, бескровные жертвы обагряют кровью людей и жертв, оскорбляют стыдливость дев. И для чего все это? Для того, чтобы изгнан был патриарх Иаков, а на место его введен Исав, возненавиденный (Мал.1:2) до рождения. Таковы сказания о первых опытах его отважности, они и доныне, как скоро приходят на память или пересказываются, извлекают слезы у многих.

Но, когда царь, обойдя прочие страны, устремился с намерением поработить на эту незыблемую и неуязвимую матерь Церквей, на эту единственно еще оставшуюся животворную искру истины, тогда в первый раз почувствовал безуспешность своего замысла, ибо он был отражен, как стрела, ударившаяся в твердыню, и отскочил, как порванная веревка. Такого встретил он предстоятеля Церкви! И к такому приразившись утесу, сокрушился! От испытавших тогдашние бедствия можно и о другом чем-нибудь слышать рассказы и повествования (а нет никого, кто бы не повествовал об этом), но всякий удивляется, кто только знает тогдашние борения, нападения, обещания, угрозы, – знает, что к Василию с намерением уговорить его присылаемы были то проходящие должность судей, то люди военного звания, то женские приставники – эти мужи между женами и жены между мужами, мужественные только в одном – в нечестии, естественно неспособные предаваться распутству, но блудодействующие языком, которого только и могут, наконец, этот архимагир¹²², Навузардан, грозивший Василию орудием своего ремесла, и отшедший в огонь, и здесь для него привычный.

Но я как можно сокращеннее передам словом, что кажется мне наиболее удивительным и о чем не могу умолчать, хотя бы и желал. Кто не знает тогдашнего начальника области¹²³, который как собственную свою дерзость особенно устремлял против нас (потому что и крещением был совершен или погублен у них¹²⁴), так сверх нужды услуживал повелителю и своей во всем угодливостью на долгое время удерживал и соблюдал за собой власть? К этому-то правителю, который скрежетал зубами на Церковь, принимал на себя львиный образ, рыкал, как лев, и для многих был неприступен, вводится, или, лучше сказать, сам входит и доблестный Василий, как призванный на празднество, а не на суд. Как пересказать мне достойным образом или дерзость правителя, или благоразумное сопротивление ему Василия? «Для чего тебе, – сказал первый (назвав Василия по имени, ибо не удостоил наименовать епископом), – хочется с дерзостью противиться такому могуществу и одному из всех оставаться упорным?» Доблестный муж возразил: «В чем и какое мое высокоумие? Не могу понять этого». «В том, – говорит первый, – что не держишься одной веры с царем, когда все другие склонились и уступили». «Не этого требует царь мой, – отвечает Василий, – не могу поклониться твари, будучи сам Божия тварь и имея повеление быть богом». «Но что же мы, по твоему мнению? – спросил правитель. – Или ничего не значим мы, повелевающие это? Почему не важно для тебя присоединиться к нам и быть с нами в общении?» «Вы правители, – отвечал Василий, – и не отрицаю, что правители знаменитые, однако же не выше Бога. И для меня важно быть в общении с вами (почему бы не так? и вы Божия тварь), впрочем, не важнее, чем быть в общении со всяким другим из подчиненных вам, потому что христианство определяется не достоинством лиц, а верой». Тогда правитель пришел в волнение, сильнее воскипел гневом, встал со своего места и начал говорить с Василием суровее прежнего. «Что же, – сказал он, – разве не боишься ты власти?» «Нет, что ни будет, и чего не потерплю». «Даже хотя бы потерпел ты и одно из многого, что состоит в моей воле?» «Что же такое? Объясни мне это». – «Отнятие имущества, изгнание, истязание, смерть». – «Если можешь, угрожай иным, а это нимало нас не трогает?» – «Как же это, и почему?» – спросил правитель. «Потому, – отвечает Василий, – что не подлежит описанию имуществ, кто ничего у себя не имеет, разве потребуешь от меня и этого волосяного рубища, и немногих книг, в которых состоят все мои пожитки. Изгнания не знаю, потому что не связан никаким местом, и то, на котором живу теперь, не мое, и всякое, куда меня ни кинут, будет мое. Лучше же сказать, везде Божие место, где ни буду я пресельником и пришельцем (Пс. 38:13). А истязания что возьмут, когда нет у меня и тела, разве разумеешь первый удар, в котором одном ты и властен? Смерть же для меня благодетельна: она скорее предпошлет к Богу, для которого живу и тружусь, для Которого большей частью себя самого я уже умер и к Которому давно спешу». Правитель, изумленный этими словами, сказал: «Так и с такой свободой никто до сих пор не говаривал передо мной» – и при этом присовокупил свое имя. «Может быть, ты не встречался с епископом, – отвечал Василий, – иначе, без сомнения, имея дело о подобном предмете, услышал бы ты такие же слова. Ибо во всем ином, о правитель, мы скромны и смирнее всякого, это повелевает нам заповедь; и не только перед таким могуществом, но даже перед кем бы то ни было, не поднимаем брови, а когда дело о Боге и против Него дерзают восставать, тогда, презирая все, мы имеем в виду одного Бога. Огонь же, меч, дикие звери и терзающие плоть когти скорее будут для нас наслаждением, нежели произведут ужас. Сверх этого оскорбляй, грози, делай все, что тебе угодно, пользуйся своей властью. Пусть слышит об этом и царь, что ты не покоришь себе нас и не заставишь приложиться к нечестию, какими ужасами ни будешь угрожать».

Когда Василий сказал это, а правитель, выслушав, узнал, до какой степени неустрашима и неодолима твердость его, тогда уже не с прежними угрозами, но с некоторым уважением и с уступчивостью велит ему выйти вон и удалиться. А сам, как можно поспешнее представ царю, говорит: «Побеждены мы, царь, настоятелем этой Церкви. Это муж, который выше угроз, тверже доводов, сильнее убеждений. Надо подвергнуть искушению других, не столько мужественных, а его или открытой силой до́лжно принудить, или и не ждать, чтобы уступил он угрозам».

После этого царь, виня себя и будучи побежден похвалами Василию (и враг дивится доблести противника), не велит делать ему насилия; и, как железо, хотя умягчается в огне, однако же не перестает быть железом, так и он, переменив угрозы в удивление, не принял общения с Василием, стыдясь показать себя переменившимся, но ищет оправдания наиболее благоприличного. И это покажет слово. Ибо в день Богоявления при многочисленном стечении народа в сопровождении окружающей его свиты, войдя в храм и присоединясь к народу, этим самым показывает вид единения. Но не до́лжно прейти молчанием и этого. Когда вступил он внутрь храма и слух его, как громом, поражен был начавшимся псалмопением, когда увидел он море народа, а в алтаре и близ него не столько человеческое, сколько ангельское благолепие, и впереди всех в прямом положении стоял Василий, каким в слове Божием описывается Самуил (1Цар.7:10), не восклоняющийся ни телом, ни взором, ни мыслью (как будто бы в храме не произошло ничего нового), но пригвожденный (скажу так) к Богу и к престолу, а окружающие его стояли в каком-то страхе и благоговении, когда, говорю, царь увидел все это и не находил примера, к которому бы мог применить видимое, тогда пришел он в изнеможение, как человек, и взор и душа его от изумления покрываются мраком и приходят в кружение. Но это не было еще приметным для многих. Когда же надо было царю принести к божественной трапезе дары, приготовленные собственными его руками¹²⁵, и по обычаю никто их не касался (не известно было, примет ли Василий), тогда обнаруживается его немощь. Он колеблется на ногах, и если бы один из служителей алтаря, подав руку, не поддержал колеблющегося, и он упал, то падение это было бы достойно слез. О том же, что и с каким любомудрием вещал Василий самому царю (ибо в другой раз, быв у нас в церкви, вступил он за завесу и имел там, как весьма желал, свидание и беседу с Василием), нужно ли говорить что иное, кроме того, что окружавшие царя и мы, вошедшие с ними, слышали тогда Божии глаголы. Таково начало и таков первый опыт царского к нам снисхождения; этим свиданием, как поток, остановлена большая часть обид, какие до сих пор наносили нам.

Но вот другое происшествие, которое немаловажнее описанных. Злые превозмогли; Василию определено изгнание, и ничего не недоставало к исполнению определения. Наступила ночь; приготовлена колесница; враги рукоплескали; благочестивые уныли; мы окружали путника, с охотой готовившегося к отъезду, исполнено было и все прочее, нужное к этому прекрасному поруганию. И что же? Бог разоряет определение. Кто поразил первенцев Египта, ожесточившегося против Израиля, Тот и теперь поражает болезнью сына царя. И как мгновенно! Здесь писание об изгнании, а там определение о болезни, и рука лукавого писца удержана, святой муж спасается, благочестивый делается даром горячки, вразумившей дерзкого царя! Что справедливее и скоропостижнее этого? А последствия были таковы. Сын царя страдал и изнемогал телом; сострадал с ним и отец. И что же делает отец? Отовсюду ищет помощи, избирает лучших врачей, совершает молебствия с усердием, какого не оказывал до сих пор, и повергшись на землю, потому что злострадание и царей делает смиренными. И в этом ничего нет удивительного – и о Давиде написано, что сначала также скорбел о сыне (2Цар.12:16). Но как царь нигде не находил врачевства от болезней, то прибегает к Василиевой вере. Впрочем, стыдясь недавнего оскорбления, не сам от себя приглашает этого мужа, но просить его поручает людям наиболее к себе близким и привязанным. И Василий пришел, не отговариваясь, не упоминая о случившемся, как сделал бы другой; вместе с его пришествием облегчается болезнь, отец предается благим надеждам. И если бы к сладкому не примешивал он горечи и, призвав Василия, не продолжил в то же время верить неправославным, то, может быть, сын царя, получив здравие, был бы спасен отцовыми руками, в чем были уверены находившиеся при этом и принимавшие участие в горести.

Сказывают, что в скором времени случилось то же и с областным начальником. Постигшая болезнь и его подклоняет под руку святого. Для благоразумных наказание действительно бывает уроком, для них злострадание нередко лучше благо действия. Правитель страдал, плакал, жаловался, посылал к Василию, умолял его, взывал к нему: «Ты удовлетворен – подай спасение!» И он получил просимое, как сам сознавался и уверял многих не знавших об этом, потому что не переставал удивляться делам Василиевым и пересказывать о них.

Но таковы были и такой имели конец поступки Василиевы с этими людьми, а с другими не поступал ли Василий иначе? Не было ли у него маловажных ссор из-за малости? Не оказал ли в чем меньшего любомудрия, так что это было бы достойно молчания или не очень похвально? Нет. Но кто на Израиля некогда воздвиг губителя Адера (2Цар.11:14), тот и против Василия воздвигает правителя Понтийской области, по-видимому, негодующего за одну женщину, а в действительности поборствующего нечестию и восставшего на благочестие. Умалчиваю о том, сколько каких оскорблений причинил он этому мужу (а то же будет сказать) и Богу, против Которого и за Которого воздвигнута была брань. Одно то передаю слову, что наиболее и оскорбителя постыдило, и подвижника возвысило, если только высоко и велико быть любомудрым и любомудрием одерживать верх над многими.

Одну женщину, знатную по муже, который недавно кончил жизнь, преследовал товарищ этого судьи, принуждая ее против воли вступить с ним в брак. Не зная, как избежать преследований, она приемлет намерение не столько смелое, сколько благоразумное, прибегает к священной трапезе и Бога избирает защитником от нападений. И если сказать перед самой Троицей (употреблю между похвалами это судебное выражение), что надлежало делать не только великому Василию, который в подобных делах для всех был законодателем, но и всякому другому, гораздо низшему перед Василием, впрочем, иерею? Не до́лжно ли было вступиться в дело, удержать прибегшую, позаботиться о ней, подать ей руку помощи, по Божиему человеколюбию и по закону, почтившему жертвенники? Не до́лжно ли было решиться скорее все сделать и претерпеть, нежели согласиться на какую-либо против нее жестокость и тем как поругать священную трапезу, так поругать и веру, с какой умоляла бедствовавшая? Нет, говорит новый судья, надлежало покориться моему могуществу, и христианам стать изменниками собственных своих законов. Один требовал просительницу, другой всеми мерами ее удерживал, и первый выходил из себя, а наконец, посылает нескольких чиновников обыскать опочивальню святого не потому, чтобы находил это нужным, но для того более, чтобы опозорить его. Что ты говоришь? Обыскивать дом этого бездетного, которого охраняют ангелы, на которого жены не смеют и взирать! Не только еще велит обыскать дом, но самого Василия представить к дому и подвергнуть допросу, не кротко и человеколюбиво, но как одного из осужденных. Один явился, а другой сидел, исполненный гнева и высокомерия. Один предстоял, как и мой Иисус перед судьей Пилатом, и громы медлили: оружие Божие было уже очищено, но отложено, лук напряжен, но удержан (Пс.7:13), открывая время покаянию, – таков закон у Бога!

Посмотри на новую борьбу подвижника и гонителя! Один приказывает Василию совлечь с себя верхнее рубище. Другой говорит: «Если хочешь, скину перед тобой и хитон». Один грозил побоями бесплотному, другой преклонял уже шею. Один грозил строгать когтями, другой отвечает: «Оказав мне услугу такими терзаниями, уврачуешь мою печень, которая, как видишь, много беспокоит меня». Так они препирались между собой. Но город, как скоро узнал о несчастии и общей для всех опасности (такое оскорбление почитал всякий опасностью для себя), весь приходит в волнение и воспламеняется, как рой пчел, встревоженный дымом, друг от друга возбуждаются и приходят в смятение все сословия, все возрасты, а более всех оружейники и царские ткачи, которые в подобных обстоятельствах по причине свободы, которой пользуются, бывают раздражительнее и действуют смелее. Все для каждого стало оружием, случилось ли что под руками по ремеслу или встретилось прежде другого; у кого факелы в руках, у кого занесенные камни, у кого поднятые палки; у всех одно направление, один голос и общая ревность. Гнев – страшный воин и военачальник. При таком воспламенении умов и женщины не остались безоружными (у них ткацкие берда служат вместо копий) и, одушевляемые ревностью, перестали уже быть женщинами – напротив того, самонадеянность превратила их в мужчин. Коротко сказать: думали, что, расторгнув на части правителя, разделят между собой благочестие. И тот у них был благочестивее, кто первый бы наложил руку на умыслившего такую дерзость против Василия. Что же строгий и дерзкий судья? Стал жалким, бедным, самым смиренным просителем. Но явился этот без крови мученик, без ран венценосец, и, удержав силой народ, обуздываемый уважением, спас своего просителя и оскорбителя. Так сотворил Бог святых, творяй вся и претворяяй (Ам.5:8) в лучшее, Бог, Который гордым противится, смиренным же дает благодать (Притч.3:34). Но Разделивший море, Пересекший реку, Переменивший законы стихий, воздея- нием рук Воздвигший победные памятники, чтобы спасти народ бегствующий, чего не сотворил бы, чтобы и Василия исхитить из опасности?

С этого времени брань от мира прекратилась и возымела от Бога правый конец, достойный Василиевой веры. Но с этого же времени начинается другая брань, уже от епископов и их споборников, и в ней много бесславия, а еще больше вреда подчиненным. Ибо кто убедит других соблюдать умеренность, когда таковы предстоятели? К Василию давно не имели расположения по трем причинам. Не были с ним согласны в рассуждении веры, а если и соглашались, то по необходимости, принужденные множеством. Не совсем отказались и от тех низостей, к каким прибегали при рукоположении. А то, что Василий далеко превышал их славой, было для них всего тягостнее, хотя и всего стыднее признаться в том. Произошла еще и другая распря, которой подновилось прежнее. Когда отечество наше разделено на два воеводства, два города¹²⁶ сделаны в нем главными и к новому отошло многое из принадлежавшего старому, тогда и между епископами произошли замешательства. Один¹²⁷ думал, что с разделом гражданским делится и церковное управление, поэтому присваивал себе, что приписано вновь к его городу, как принадлежащее уже ему, а отнятое у другого. А другой¹²⁸ держался старого порядка и раздела, какой был издревле от отцов. От этого частью уже произошли, а частью готовы были произойти многие неприятности. Новый митрополит отвлекал от съезда на соборы, расхищал доходы. Пресвитеры Церквей иные были склоняемы на его сторону, другие заменяемы новыми. От этого происходило, что положение Церквей делалось хуже и хуже от раздора и сечения, потому что люди бывают рады нововведениям, с удовольствием извлекают из них свои выгоды, и легче нарушить какое-нибудь постановление, нежели восстановить нарушенное. Более же всего раздражали нового митрополита Таврские всходы и проходы, которые были у него перед глазами, но принадлежали Василию; в великое также ставил он пользоваться доходами от святого Ореста, и однажды отняты даже были мулы у самого Василия, который ехал своей дорогой, – разбойническая толпа возбранила ему продолжать далее путь. И какой благовидный предлог! Духовные дети, спасение душ, дело веры – все это служит прикровением ненасытимости (дело самое нетрудное!). К этому присовокупляется правило, что не до́лжно платить дани неправославным (а кто оскорбляет вас, тот неправославен).

Но святой, воистину Божий и горнего Иерусалима митрополит, не увлекся с другими в падение, не потерпел того, чтобы оставить дело без внимания, и неслабое придумал средство к прекращению зла. Посмотрим же, как оно было велико, чудно и (что более сказать?) достойно его только души. Самый раздор употребляет он в повод к приращению Церкви и случившемуся дает самый лучший оборот, умножив в отечестве число епископов. А из этого что происходит? Три главные выгоды. Попечение о душах приложено большее, каждому городу даны свои права, а тем и вражда прекращена.

Для меня было страшно это измышление; я боялся, чтобы самому мне не стать придатком или не знаю, как назвать это приличнее. Всему удивляюсь в Василии, даже не могу и выразить, сколь велико мое удивление, но (признаюсь в немощи, которая и без того уже небезызвестна многим) не могу похвалить себя одного – этого нововведения касательно меня и этой невероимчивости; само время не истребило во мне скорби о том. Ибо отсюда низринулись на меня все неудобства и замешательства в жизни. От этого не мог я ни быть, ни считаться любомудрым, хотя в последнем не много важности. Разве в извинение мужа этого примет кто от меня то, что он мудрствовал выше, чем по-человечески, что он, прежде чем переселился из здешней жизни, поступал уже во всем по духу и, умея уважать дружество, не оказывал ему уважения только там, где надлежало предпочесть Бога и чаемому отдать преимущество перед тленным.

Боюсь, чтобы избегая обвинения в нерадении от тех, которые требуют описания всех дел Василиевых, не сделаться виновным в неумеренности перед теми, которые хвалят умеренность, потому что и сам Василий не презирал умеренности, но особенно хвалил правило, что умеренность во всем есть совершенство, и соблюдал его в продолжение всей своей жизни. Впрочем, оставляя без внимания тех и других, любителей и излишней краткости, и чрезмерной обширности, продолжу еще слово.

Каждый преуспевает в чем-нибудь своем, а некоторые – и в нескольких из многочисленных видов добродетелей, но во всем никто не достигал совершенства – без всякого же сомнения не достиг никто из известных нам. Напротив того, у нас тот совершеннейший, кто успел во многом или в одном преимущественно. Василий же настолько усовершился во всем, что стал как бы образцовым произведением природы. Рассмотрим это так.

Хвалит ли кто нестяжательность, жизнь скудную и не терпящую излишеств? Но что же, бывало, когда у Василия, кроме тела и необходимых покровов для плоти? Его богатство – ничего у себя не иметь и жить с единым крестом, который почитал он для себя дороже многих стяжаний. Невозможно всего приобрести, хотя бы кто и захотел, но надо уметь все презирать и таким образом казаться выше всего. Так рассуждал, так вел себя Василий. И ему не нужны были ни алтари, ни суетная слава, ни народное провозглашение: «Кратес дает свободу Фивянину Кратесу». Он старался быть, а не казаться только совершенным, жил не в бочке и не среди торжища, где мог бы всем наслаждаться, сам недостаток обращая в новый род изобилия. Но без тщеславия был убог и нестяжателен и, любя извергать из корабля все, что когда ни имел, легко переплыл море жизни.

Достойны удивления воздержание и довольство малым; похвально не отдаваться во власть сластолюбию и не раболепствовать несносному и низкому властелину – чреву. Кто же до такой степени был почти не вкушающим пищи и немного будет сказать бесплотным? Многоядение и пресыщение отринул он, предоставив людям, которые уподобляются бессловесным и ведут жизнь рабскую и пресмыкающуюся. А сам не находил великого ни в чем том, что, пройдя через гортань, имеет равное достоинство, но, пока был жив, поддерживал жизнь самым необходимым и одну знал роскошь – не иметь и вида роскоши, но взирать на лилии и на птиц, у которых и красота безыскусственна, и пища везде готова, – взирать сообразно с высоким наставлением (Мф.6:26–28) моего Христа, обнищавшего для нас и плотью, чтобы обогатились мы Божеством. От этого-то у Василия один был хитон, одна была верхняя ветхая риза, а сон на голой земле, бдение, неупотребление омовений составляли его украшение; самой вкусной вечерей и снедью служили хлеб и соль – нового рода приправа и трезвенное и неоскудевающее питание, какое и нетрудившимся приносят источники. А этим же, или не оставляя этого, облегчать и врачевать свои недуги было у него общим со мной правилом любомудрия. Ибо мне, скудному в другом, надлежало сравниться с ним в скорбной жизни.

Велики девство, безбрачная жизнь, пребывание с ангелами – существами одинокими, помедлю говорить: со Христом, Который, благоволив и родиться для нас, рожденных, рождается от Девы, узаконив тем девство, которое бы возводило нас отсюда, ограничивало мир, лучше же сказать, из одного мира предпосылаю в другой мир: из настоящего – в будущий. Но кто же лучше Василия или девство чтил, иди предписывал законы плоти, не только собственным своим примером, но и произведениями своих трудов? Кем устроены обители дев? Кем составлены письменные правила, которыми он уцеломудривал всякое чувство, приводил в благоустройство каждый член тела и убеждал хранить истинное девство, обращая внутреннюю красоту от видимого к незримому, изнуряя внешнее, отнимая у пламени сгораемое вещество, сокровенное же открывая Богу – единому жениху чистых душ, Который вводит к Себе души бодрствующие, если выходят навстречу Ему со светло горящими светильниками и с обильным запасом елея.

Много было споров и разногласий о жизни пустыннической и уединенно-общежительной. Без сомнения и та и другая имеют в себе и доброе и худое не без примеси. Как первая, хотя в большей степени безмолвна, благоустроена и удобнее собирает к благомыслию, но, поскольку не подвергается испытаниям и сравнениям, бывает не без надмения, так другая, хотя в большей степени деятельна и полезна, но не изъята от мятежей. И Василий превосходнейшим образом соединил и слил оба эти рода жизни. Построил скиты и монастыри не вдали от общин и общежитий, не отделял одних от других как бы некоторой стеной и не разлучал, но вместе и привел в ближайшее соприкосновение и разграничил, чтобы и любомудрие не было необщительным, и деятельность не была нелюбомудренной; но, как море и суша делятся между собой своими дарами, так и они бы совокупно действовали к единой славе Божией.

Что еще? Прекрасны человеколюбие, питание нищих, вспомоществование человеческой немощи. Отойди несколько от города и посмотри на новый город¹²⁹, на это хранилище благочестия, на эту общую сокровищницу избыточествующих, в которую по увещаниям Василия вносятся не только избытки богатого, но даже и последние достояния, и здесь ни моли до себя не допускают, ни воров не радуют, но спасаются и от нападений зависти, и от разрушительного времени. Здесь учится любомудрию болезнь, ублажается несчестие, испытывается сострадательность. В сравнении с этим заведением что для меня и семивратные и египетские Фивы, и вавилонские стены, и карийские гробницы Мавзола, и пирамиды, и несчетное количество меди в Колоссе или величие и красота храмов, уже несуществующих, но составляющих предмет удивления для людей и описываемых в историях, хотя строителям своим не принесли они никакой пользы, кроме незначительной славы? Для меня гораздо удивительнее этот краткий путь ко спасению, это самое удобное восхождение к небу. Теперь нет уже перед нашими взорами тяжкого и жалкого зрелища, не лежат перед нами люди, еще до смерти умершие и омертвевшие большей частью телесных своих членов, гонимые из городов, из домов, с торжищ, от вод, от людей, наиболее им любезных, узнаваемых только по именам, а не по телесным чертам. Их не кладут товарищи и домашние при местах народных собраний и сходбищ, чтобы возбуждали своей болезнью не столько жалость, сколько отвращение, слагая жалобные песни, если у кого остается еще голос. Но к чему описывать все наши злострадания, когда недостаточно к этому слово? Василий преимущественно перед всеми убеждал, чтобы мы, как люди, не презирали людей, бесчеловечием к страждущим не бесчестили Христа – единую всех Главу, но через бедствия других благоустраивали собственное свое спасение и, имея нужду в милосердии, свое милосердие давали взаймы Богу. Поэтому этот благородный, рожденный от благородных и сияющий славой муж не гнушался и лобзанием уст чтить болезнь, обнимал недужных, как братьев, не из тщеславия (так подумал бы иной, но кто был столько далек от этой страсти, как Василий?), но чтобы научить своим любомудрием не оставлять без услуг страждущие тела. Это было и многозначительное, и безмолвное увещание. И не город только пользовался этим благодеянием, а область и другие места лишены были его. Напротив того, всем предстоятелям народа предложил он общий подвиг – человеколюбие и великодушие к несчастным. У других – приготовители снедей, роскошные трапезы, поварские, искусно приправленные снеди, красивые колесницы, мягкие и волнующиеся одежды, а у Василия – больные, исцеление ран, подражание Христу не только словом, но и делом очищающему проказу.

Что скажут нам на это те, которые обвиняют его в гордости и надменности, эти злые судьи немногих доблестей, поверяющие правило не правилами? Возможно ли хотя лобызать прокаженных и смиряться до такой степени, однако же и превозноситься здоровыми? Возможно ли изнурять плоть воздержанием, но и надмевать душу пустым тщеславием? Возможно ли хотя осуждать фарисея, проповедовать об уничтожении гордыни, знать, что Христос снисшел до зрака раба, вкушал пишу с мытарями, умывал ноги ученикам, не возгнушался крестом, чтобы пригвоздить к нему мой грех, а что и этого необычайнее, видеть Бога распятого, распятого среди разбойников, осмеиваемого мимоходящими, – Бога, неодолимого и превысшего страданий, однако же парить самому над облаками, никого не признавать себе равным, как представляется это клевещущим на Василия? Напротив того, думаю, что кичливостью назвали они постоянство, твердость и непоколебимость его нрава. А также рассуждаю – они способны называть и мужество дерзостью, и осмотрительность робостью, и целомудрие человеконенавистничеством, и правдивость необщительностью. Ибо не без основания заключили некоторые, что пороки идут следом за добродетелями и как бы соседственны с ними, что не обучившийся различать этому подобного всего легче может принимать вещь за то, что она в действительности.

Кто больше Василия чтил добродетель, или наказывал порок, или оказывал благосклонность к отличившимся и суровость к погрешившим? Часто улыбка его служила похвалой, а молчание – выговором, подвергающим злое укоризнам собственной совести. Но если бы кто был неговорлив, нешутлив, не охотник до собраний и для многих не нравился тем, что не бывает всем для всех, и не всем угождает? Что из этого? Для имеющих ум не скорее ли заслуживает он похвалу, нежели порицание? Разве иной станет винить и льва за то, что выглядет не обезьяной, но грозно и царски, что у него и прыжки благородны, вместе удивительны и приятны, а представляющих на зрелище будут хвалить за приятность и снисходительность, потому что угождают народу и возбуждают смех громкими пощечинами друг другу? Но если бы и того стали мы искать в Василии, кто был столько приятен в собраниях, как известно это мне, который всего чаще имел случай видеть его? Кто мог увлекательнее его беседовать, шутить назидательно, уязвлять, не оскорбляя, выговора не доводить до наглости, а похвалы – до потачки, но в похвале и выговоре избегать неумеренности, пользоваться ими с рассуждением и наблюдая время, по законам Соломона, назначающего время всякой вещи (Еккл.3:1)?

Но что это значит в сравнении с совершенством Василия в слове, с силой дара учить, покорившей ему мир? До сих пор медлим еще при подножии горы, не восходя на ее вершину, до сих пор плаваем по заливу, не пускаясь в широкое и глубокое море. Думаю, если была (Исх.27:15) или будет (1Кор.15:52) труба, оглашающая бо́льшую часть воздуха, если представишь или глас Божий объемлющий мир, или вследствие нового явления и чуда потрясающуюся вселенную, то этому можно уподобить голос и ум Василиев, которые столько превзошли и оставили ниже себя всякий голос и ум, сколько превосходим мы естество бессловесных.

Кто больше Василия очистил себя Духу и приготовился, чтобы стать достойным истолкователем Божественного Писания? Кто больше его просветился светом знания, прозрев в глубины Духа, и с Богом исследовал все, что ведомо о Боге? Кто обладал словом, лучше выражающим мысль, так что по примеру многих, у которых или мысль не находит слова, или слово отстает от мысли, не имел он недостатка ни в том, ни в другом, но одинаково достоин похвалы за мысль и за слово, везде оказывался равен самому себе и в подлинном смысле совершенен? О Духе засвидетельствовано, что Он вся испытует, и глубины Божия (1Кор.2:10), не потому что не знает, но потому, что увеселяется созерцанием. А Василием испытаны все глубины Духа, и из этих-то глубин почерпал он нужное, чтобы образовать нравы, научать высокой речи, отвлекать от настоящего и переселять в будущее. Похваляются у Давида красота и величие солнца, скорость его течения и сила, потому что оно сияет, как жених, величественно, как исполин, и, протекая дальний путь, имеет столько силы, чтобы равномерно освещать от края до края и по мере расстояний не уменьшать теплоты (Пс.18:6–7). А в Василии красотой была добродетель, величием – богословие, шествием – непрестанное стремление и восхождение к Богу, силой – сеяние и раздаяние слова. И потому мне, не смущаясь, можно сказать: во всю землю изыде вещание его и в концы вселенным глаголы его, что Павел сказал об апостолах (Рим.10:18), заимствовав слова у Давида (Пс.18:5). Что иное составляет этого дня приятность собрания? Что услаждает на пиршествах, на торжищах, в церквах, увеселяет начальников и подчиненных, монахов и уединеннообщежительных, людей бездолжностных и должностных, занимающихся любомудрием внешним или нашим? Везде одно и величайшее услаждение – это писания и творения Василиевы. После него не нужно писателям иного богатства, кроме его писаний. Умолкают старые толкования Божия слова, над которыми трудились некоторые, возглашаются же новые, и тот у нас совершеннейший в слове, кто преимущественно перед другими знает Василиевы писания, имеет их в устах и делает внятными для слуха. Вместо всех один он стал достаточен учащимся для образования. Это одно скажу о нем.

Когда имею в руках его Шестоднев и произношу устно, тогда беседую с Творцом, постигаю законы творения, и дивлюсь Творцу более, нежели прежде, имев своим наставником одно зрение. Когда имею перед собой его обличительные слова на еретиков, тогда вижу содомский огонь, которым испепеляются лукавые и беззаконные языки и самый Халанский столп, ко вреду созидаемый и прекрасно разрушаемый. Когда читаю слова о Духе, тогда Бога, Которого имею, обретаю вновь и чувствую в себе дерзновение вещать истину, восходя по степеням его богословия и созерцания. Когда читаю прочие его толкования, которые он уясняет и для людей малозрящих, написав трижды на твердых скрижалях своего сердца (Притч.22:21), тогда убеждаюсь не останавливаться на одной букве и смотреть не на поверхность только, но простираться далее, из одной глубины поступать в новую глубину, призывая бездной бездну и приобретая светом свет, пока не достигну высшего смысла. Когда займусь его похвалами подвижников, тогда презираю тело, собеседую с похваляемыми, возбуждаюсь к подвигу. Когда читаю нравственные и деятельные его слова, тогда очищаюсь в душе и в теле, делаюсь годным для Бога храмом, органом, в который ударяет Дух, песнословцем Божией славы и Божия могущества и через то преобразуюсь, прихожу в благоустройство, из одного человека делаюсь другим, изменяюсь божественным изменением.

Поскольку же упомянул я о богословии и о том, насколько высокоглаголив был в этом Василий, то присовокуплю к сказанному и следующее. Ибо для многих всего полезнее не потерпеть вреда, возымев о нем худое мнение. Говорю же это людям злонамеренным, которые помогают собственным недостаткам, приписывая их другим. За первое учение, за единение и собожественность (или не знаю, как назвать точнее и яснее) в Святой Троице Василий охотно согласился бы не только лишиться престолов, которых не домогался и вначале, а даже бежал их, но и саму смерть, а прежде смерти мучения встретил бы он как приобретение, а не как бедствие. Это и доказал он уже тем, что сделал и что претерпел, когда, за истину осужденный на изгнание, о том только позаботился, что одному из провожатых сказал: «Возьми записную книжку и следуй за мной». Между тем вменял он в необходимость устроять словеса на суде, пользуясь в этом советом божественного Давида (Пс.111:5), и отложить ненадолго время брани, потерпеть владычество еретиков, пока не наступит время свободы и не придаст дерзновения языку. Еретики подыскивались, чтобы уловить ясное речение о Духе, что Он Бог, – это справедливо, но казалось злочестивым для них и для злого предстателя нечестия. Им хотелось изгнать из города Василия – эти уста богословия, а самим овладеть Церковью и обратить ее в засаду для своего зловерия, производить отсюда, как из крепости, набеги на других. Но Василий иными речениями Писания и несомненными свидетельствами, имеющими такую же силу, а также неотразимостью умозаключений настолько стеснил прекословивших, что они не могли противиться, но были связаны собственными своими выражениями, что и доказывает особенную силу его слова и благоразумие. То же доказывает и слово, какое он написал об этом, водя тростью, омакаемой в сосуде Духа. Между тем Василий медлил до времени употребить собственное речение, прося у самого Духа и у искренних поборников Духа не огорчаться его осмотрительностью, потому что, когда время поколебало благочестие, стоя за одно речение, можно неумеренностью все погубить. И поборникам Духа нет никакого вреда от малого изменения в речениях, когда под другими словами узнают они те же понятия, потому что спасение наше не столько в словах, сколько в делах. Не следовало бы отвергать иудеев, если бы, требуя удержать на время слово помазанник вместо слова Христос, согласились они присоединиться к нам. Напротив того, величайший вред будет для целого, если Церковью будут владеть еретики. А что Василий преимущественно перед всеми исповедовал Духа Богом, это доказывается тем, что он многократно, если только представлялся случай, проповедовал это всенародно, а также и наедине с ревностью свидетельствовал перед теми, которые спрашивали. Но еще яснее выразил это в словах ко мне, перед которым в беседе о таких предметах у него не было ничего сокровенного. И не просто подтверждал он это, но, что редко делалось прежде, присовокуплял самые страшные на себя заклинания, что, если не будет чтить Духа единосущным и равночестным Отцу и Сыну, то да лишен будет самого Духа. Если же кто хотя в этом признает меня участником его мыслей, то открою нечто, может быть, известное многим. Когда по тесноте времени налагал он на себя осторожность, тогда предоставлял свободу мне, которого, как почтенного известностью, никто не стал бы судить и изгонять из отечества, предоставлял с тем, чтобы наше благовествование было твердо при его осторожности и моем дерзновении.

И этого коснулся я не в защиту его славы (Василий выше всех обвинителей, если бы и нашлись еще какие), но в предостережение тех, которые за определение благочестия принимают те одни речения, какие находятся в писаниях этого мужа, чтобы они не возымели слабейшей веры и в оправдание своего зловерия не обратили его богословия, какое по внушению Духа изложил он применительно ко времени, но, чтобы, внимая в смысле написанного, и в цели, с какой написано, более и более восходили к истине и заграждали уста нечестивым. О если бы богословие его было моим богословием и богословием всех единомысленных со мной! Я настолько полагаюсь на чистоту Василиевой в этом веры, что, кроме всего прочего, и ее готов разделить с ним; пусть перед Богом и перед людьми благомыслящими вменится моя вера ему, а его – мне! Ибо не называем противоречащими друг другу Евангелистов за то, что одни занимались более человечеством Христовым, а прочие – богословием, одни начали тем, что относится к нам, а другие – тем, что превыше нас. Разделили же таким образом между собой проповедь для пользы, как думаю, приемлющих и по внушению глаголющего в них Духа.

Но поскольку в Ветхом и в Новом Заветах было много мужей, известных благочестием, законодателей, военачальников, пророков, учителей, мужественных до крови, то, сличив с ними Василия, и отсюда составим о нем понятие. Адам удостоен быть рукотворением Божиим, вкушать райское наслаждение и принять первый закон, но (чтобы при уважении к прародителю не сказать чего-либо хульного) не соблюл заповеди. Василий же и принял, и сохранил заповедь, от древа познания не потерпел вреда и, пройдя мимо пламенного меча (совершенно знаю), достиг рая. Енос улова первый призывати Господа (Быт.4:26). Но Василий и призвал, и другим проповедал, что гораздо важнее призывания. Енох преложен, приняв это преложение в награду за малое благочестие (потому что вера состояла еще в тенях), и тем избежал опасностей последующей жизни. Но для Василия, совершенно испытанного в жизни совершенной, целая жизнь была преложением. Ною поручены были ковчег и семена второго мира, поверенные малому древу и спасаемые от вод. Но Василий избежал потопа нечестия, соделал город свой ковчегом спасения, легко переплывающим пучину ересей, и обновил из него целый мир. Велик Авраам, патриарх и жрец необычайной жертвы, который, рожденный по обетованию, приводит к Даровавшему, как готовую жертву и поспешающую на заклание. Но не меньше жертва и Василия, который самого себя принес Богу и взамен не получил ничего равночестного такой жертве (да и могло ли что быть равночестным?), а потому и совершил жертвоприношение. Исаак был обетован еще до рождения. Но Василий был самообетован, взял Ревекку, то есть Церковь, не издалека, но вблизи, не через посольство домочадца, но данную и вверенную Богом. Он не был перехитрен касательно предпочтения детей, но непогрешительно уделил каждому должное, рассудив по Духу. Хвалю лестницу Иакова и столп, который помазал он Богу, и борьбу его с Богом, если это была борьба, а не приравнение, как думаю, человеческой меры к Божией высоте, отчего и носит он на себе знамения побежденного естества. Хвалю благопопечительность этого мужа о стаде, и его благоденствие, и двенадцать Патриархов происшедших от него, и раздел благословения, и знаменитое при этом пророчество о будущем. Но хвалю также лестницу, которую не видел только Василий, но прошел постепенными восхождениями в добродетели, хвалю не помазанный, но воздвигнутый им Богу столб, который предает позору нечестивых, хвалю борьбу, в которой боролся не с Богом, но за Бога, низлагая учение еретиков, хвалю и пастырское его искусство, которым обогатился, приобретя большее число овец знаменанных, нежели не знаменанных, хвалю и доброе многочадие рожденных по Богу и благословение, которым подкрепил многих. Иосиф был раздаятелем хлеба, но для одного Египта, притом немногократно – и хлеба телесного. А Василий был раздаятелем для всех, всегда – и хлеба духовного, что для меня важнее Иосифова житомерия. И он был искушен с Иовом Авситидийским и победил, и при конце подвигов громко провозглашено о нем, что не поколебал его никто из многих покушавшихся привести в колебание, но что со многим превосходством низложил он искусителя и заградил уста неразумию друзей, которые не знали тайны страдания. Моисей и Аарон во иереях его (Пс.38:6) – тот великий Моисей, который казнил Египет, спас народ при знамениях и чудесах многих, входил внутрь облака и дал двоякий закон: внешний – закон буквы, и внутренний – закон духа, и тот Аарон, брат Моисеев и по телу и по духу, который приносил жертвы и молитвы за народ, был таинником священной и великой скинии, юже водрузи Господь, а не человек (Евр.8:2). Но Василий – ревнитель обоих не телесными, а духовными и словесными бичами – наказует племя еретическое и египетское, люди же избранны, ревнители добрым делом (Тит.2:14), приводит в землю обетования, пишет законы на скрижалях, не сокрушаемых, но спасаемых, не прикровенные, но всецело духовные; входит во Святое Святых не единожды в год, но многократно и (можно сказать) ежедневно, и оттуда открывает нам Святую Троицу, очищает людей не на время установленными кроплениями, но вечными очищениями. Что превосходнее всего в Иисусе? Военачалие, раздел жребиев и овладение Святою землею. А Василий разве не предводитель, не военачальник спасаемых чрез веру, не раздаятель различных у Бога жребиев и обителей, которые разделяет предводимым? Поэтому можем сказать и эти слова: ужа нападоша ми в державных (Пс.98:6), в руку Твоею жребий мой (Пс.30:16), – жребий, гораздо драгоценнейший земных и удобопохищаемых. И (не будем упоминать о Сидиях или знаменитейших из Судей) Самуил в призывающих имя Его (Пс.38:6) отдан Богу до рождения и тотчас после рождения священ, помазует из рога царей и священников. И Василий не освящен ли Богу с младенчества, от утробы материнской, не отдан ли Ему и с хламидою (1Цар.2:19), не помазанник ли Господень, взирающий в пренебесное и Духом помаэующий совершенных? Славен Давид между царями, и хотя повествуется о многих победах и торжествах его над врагами, однако же главнейшее его отличие – кротость, а до царствования – сила гуслей, отражающая лукавого духа (1Цар.16:23). Соломон просил у Бога широту сердца и, получив, столько преуспел в премудрости и созерцании, что стал славнее всех современников. И Василий, по моему рассуждению, нимало не уступал одному в кротости, другому в мудрости, поэтому усмирял он дерзость беснующихся царей, а не одна южская или другая какая царица приходила от конец земли по слуху о мудрости его, но мудрость его стала известна во всех концах земли. Умолчу о последующей жизни Соломоновой – она всем известна, хотя и пощадим ее. Ты хвалишь дерзновение Илии пред мучителями и огненное его восхищение? Хвалишь прекрасное наследие Елисея – милость, за которой последовал и дух Илии? Похвали же и жизнь Василиеву в огне, то есть во множестве искушений, и спасение через огонь, воспламеняющий, но не сожигающий (известное чудо в купине), а также прекрасный кожаный покров, дарованный свыше, то есть бесплотность. Оставляю прочее: юношей, орошенных в огне; беглеца пророка, молящегося во чреве китовом и исшедшего из зверя, как из чертога; праведника, во рве связывавшего ярость львов, и подвиг семи Маккавеев, с иереем и матерью освящаемых Богу кровью и всеми родами мучений. Василий подражал их терпению и стяжал их славу.

Перехожу к Новому Завету и, сравнив с Василием прославившихся в оном, почту ученика по учителям. Кто Предтеча Иисусов? Иоанн, как глас Слова и как светильник Света, взыграл пред Иисусом во чреве и предшествовал ему во аде, предпосланный Иродовым неистовством, чтобы и там проповедать Грядущего. И, если кому слово мое кажется смелым, пусть наперед примет во внимание, что я не предпочитаю, даже не равняю Василия с тем, кто больше всех рожденных женами, а хочу показать в Василии ревнителя, который имеет некоторые отличительные черты Иоанновы. Ибо для учащихся немаловажно и малое подражание великим образцам. И Василий не явственное ли изображение Иоаннова любомудрия? И он обитал в пустыне, и у него одеждой по ночам была власяница неизвестная не показываемая другим, и он любил такую же пищу, очищая себя Богу воздержанием, и он сподобился быть проповедником, хотя и не предтечей Христовым, и к нему исходили не только все окрестные, но и живущие вне пределов страны, и он стал среди двух Заветов, разрешая букву одного и обнаруживая дух другого, разрешение видимого обращая в полноту сокровенного. И он подражал в ревности Петру, в неутомимости Павлу, а в вере – обоим этим именитым и переименованным апостолам, в велегласии же – сынам Заведеевым, в скудности и неизлишестве – всем ученикам. А за это вверяются ему и ключи небесные, не только от Иерусалима до Иллирика, но гораздо больший круг объемлет он Евангелием и, хотя не именуется, однако же, делается сыном громовым. И он, возлежа на груди Иисуса, извлекает отсюда силу слова и глубину мыслей. Стать Стефаном, хотя и готов был, воспрепятствовало ему то, что уважением к себе удерживал побивающих камнями. Но я намерен сказать короче, не входя об этом в подробности. Иное из совершенств сам он изобрел, в другом подражал, а в ином превзошел, и тем, что преуспевал во всем, стал выше всех известных ныне.

Сверх всего скажу еще об одном, и притом кратко. Такова доблесть этого мужа, таково обилие славы, что многое маловажное в Василии, даже телесные его недостатки, другие думали обратить для себя в средство к славе. Таковы были бледность лица, отращение на нем волос, тихость походки, медленность в речах, необычайная задумчивость и углубление в себя, которое во многих по причине неискусного подражания и неправильного разумения сделалось угрюмостью. Таковы же были вид одежды, устройство кровати, приемы при вкушении пищи, что все делалось у него не по намерению, но просто, и как случилось. И ты увидишь многих Василиев по наружности – это изваяния, представляющие тень Василия, ибо много сказать, чтобы они были и эхом. Эхо, хотя окончание только речений, однако же повторяет явственно, а эти люди более отстоят от Василия, нежели сколько желают к нему приблизиться. Справедливо же ставилось в немалую, а даже в великую честь, если кому случалось или близким быть к Василию, или прислуживать ему, или заметить на память что-либо им сказанное или сделанное, в шутку ли то или с намерением, чем, сколько знаю, и я неоднократно хвалился, потому что у Василия и необдуманное было драгоценнее и замечательнее сделанного другими с усилием.

Когда же, течение скончав и веру соблюдши, возжелал он разрешиться и наступило время к принятию венцов, когда услышал он не то повеление: взыди на гору, и скончайся (Втор.32:49–50), но другое: «Скончайся и взойди к нам», – тогда совершает он чудо не меньше описанных. Будучи уже почти мертв и бездыханен, оставив ббльшую часть жизни, оказывается он еще крепким при произнесении исходной своей речи, чтобы отойти отсюда с вещаниями благочестия, и на рукоположение искреннейших своих служителей подает руку и дух, чтобы алтарь не лишен был его учеников и помощников в священстве.

Коснеет, правда, слово коснуться последующего, однако же коснется, хотя говорить об этом и приличнее было бы другим, а не мне, который (сколько ни учился любомудрию) не умею соблюсти любомудрия в скорби, когда привожу себе на память общую потерю и скорбь, какая объяла тогда вселенную.

Василий лежал при последнем издыхании, призываемый к горнему ликостоянию, к которому с давнего времени простирал свои взоры. Вокруг него волновался весь город, нестерпима была потеря; жаловались на его отшествие, как на притеснение, думали удержать его душу, как будто можно было захватить и насильно остановить ее руками и молитвами (горесть делала их безрассудными), и всякий, если бы только возможно, готов был приложить ему что-нибудь от своей жизни. Когда же все их усилия оказались напрасны (надлежало обличиться тому, что он человек) и когда, изрекши последнее слово: в руце Твои предложу дух мой (Пс.30:6), поемлемый ангелами, радостно испустил он дух, впрочем, тайноводствовал прежде присутствующих и усовершив своими наставлениями, тогда открывается чудо замечательнейшее из бывших когда-либо. Святой был выносим, подъемлемый руками святых. Но каждый заботился о том, чтобы взяться или за воскрилие риз, или за сень, или эа священный одр, или коснуться только (ибо что священнее и чище его тела?), или даже идти возле несущих, или насладиться одним зрением (как бы и оно доставляло пользу). Наполнены были торжища, переходы, вторые и третьи этажи; тысячи всякого рода и возраста людей, дотоле незнакомых, то предшествовали, то сопровождали, то окружали одр и теснили друг друга. Псалмопения заглушаемы были рыданиями, и любомудрие разрешилось горестью. Наши препирались с посторонними, с язычниками, с иудеями, с пришлецами, а они – с нами, о том, кто больше насладится зрелищем и извлечет для себя большую пользу. Скажу в заключение, что горесть окончилась действительным бедствием: от тесноты, стремления и волнения народного немалое число людей лишились жизни, и кончина их была ублажаема, потому что переселились отсюда вместе с Василием и стали (как сказал бы иной усерднейший) надгробными жертвами. Когда же тело с трудом укрылось от хищных рук и оставило позади себя сопровождающих, предается он гробу отцов, и к иереям прилагается архиерей, к проповедникам – великий глас, оглашающий еще мой слух, к мученикам – мученик.

И теперь он на небесах, там, как я думаю, приносит за нас жертвы и молится за народ (ибо, и оставив нас, не вовсе оставил), а я Григорий, полумертвый, полуусеченный, отторгнутый от великого союза (как и свойственно разлученному с Василием), влекущий жизнь болезненную и неблагоуспешную, не знаю, чем кончу, оставшись без его руководства. Впрочем, и доныне подает он мне советы и, если когда преступаю пределы должного, уцеломудривает меня в ночных видениях.

Но если я примешиваю к похвалам слезы, живописую словом жизнь этого мужа, предлагаю будущим временам общую картину добродетели, для всех Церквей и душ начертание спасения, на которое взирая как на одушевленный закон, можем устраивать жизнь, то вам, просвещенным его учением, подам ли другой какой совет, кроме того, чтобы, всегда обращая взор к нему, как бы еще видящему вас и вами видимому, усовершились вы духом! Итак, все вы, предстоящие мне, весь Василиев лик, все служители алтаря, все низшие служители Церкви, все духовенство и мирские, приступите и составьте со мной похвалу Василию, – пусть каждый расскажет об одном каком-нибудь из его совершенств; пусть ищут в нем сидящие на престолах – законодателя, гражданские начальники – градостроителя, простолюдины – учителя благочиния, ученые – наставника, девы – невестоводителя, супруги – наставника в целомудрии, пустынники – окрыляющего, живущие в обществе – судью, любители простоты – путеводителя, ведущие жизнь созерцательную – богослова, живущие в веселии – узду, бедствующие – утешение, седина – жезл, юность – детовождение, нищета – снабдителя, обилие – домостроителя. Думаю, что и вдовы восхвалят покровителя, сироты – отца, нищие – нищелюбца, странные – страннолюбца, братья – братолюбца, больные – врача, от всякой болезни подающего врачевство, здравые – охранителя здравия, и все – всем бывшаго вся (1Кор.9:22), да всех или как можно большее число людей приобрящет.

Это тебе, Василий, от меня, которого голос был для тебя некогда весьма приятен, от меня – равного тебе саном и возрастом! И если оно близко к достоинству, то это – твой дар, ибо, на тебя надеясь, приступал я к слову о тебе. Если же оно далеко от достоинства и гораздо ниже надежд, мог ли что сделать я, сокрушенный старостью, болезнью и скорбью о тебе? Впрочем, и Богу угодно то, что по силам. Призри же на меня свыше, божественная и священная глава, и данного мне для моего вразумления пакостника плоти (2Кор.12:7) утиши твоими молитвами или научи меня сносить его терпеливо и всю жизнь мою направь к полезнейшему! А если преставлюсь, и там прими меня в кровы свои, чтобы, сожительствуя друг с другом, чище и совершеннее созерцая святую и блаженную Троицу, о Которой ныне имеем некоторое познание, оставить нам на этом свое желание и получить это в воздаяние за то, что мы и ратовали, и были ратуемы.

Такое тебе от меня слово! Кто же восхвалит меня, который после тебя оставлю жизнь, если и доставлю слову нечто достойное похвалы о Христе Иисусе, Господе нашем, Которому слава во веки? Аминь.

Древен и с доброй целью установлен закон чтить день Обновления, лучше же сказать, с днем Обновления чтить новые благодеяния, и чтить не однажды, но многократно, всякий раз как с новым обращением года возвращается тот же день, чтобы дарованное благо со временем не изгладилось из памяти и не исчезло, потерявшись в глубине забвения. Обновляются, как читаем у Исаии, острови к Богу (Ис.41:1) – что бы ни надлежало разуметь под этими островами, а, по моему мнению, разуметь до́лжно Церкви, недавно устроенные из язычников, возникающие из горького неверия и получающие твердость, удобовосходимую для Бога. Обновляется, у другого Пророка (Иер.1:18), стена медяна, то есть, как думаю, душа твердая и златовидная, новоутвержденная в благочестии. Мы имеем повеление пети Господеви песнь Иову (Пс.149:1), увлеченны ли мы были грехом в Вавилон, в эту лукавую слитность, и потом счастливо возвратились в Иерусалим и, как там, быв на земле чуждой, не могли петь божественной песни, так здесь составили и новую песнь, и новый образ жизни или постоянно пребывали и преуспевали в добре и иное уже совершили, а иное еще совершаем при помощи Святого и обновляющего Духа. Обновляется, и притом весьма великолепно, Скиния завета, которую Бог показал, Веселил совершил, а Моисей водрузил. Обновляется и царство Давидово, даже не однажды, но в первый раз при помазании, а в другой – при провозглашении Давида царем. Быша же обновления во Иерусолимех, и, зима бе (Ин.10:22), то есть зима неверия. И пришел Иисус – Бог и храм, Бог вечный, храм новый в один день разоряемый, в три дня восстанавливаемый и пребывающий во веки, да буду я спасен, воззван от древнего падения и сделаюсь новой тварью, воссозданный таковым человеколюбием. Божественный Давид желает сердца чистого, в нем созидаемого, и Духа правого, обновляемого во утробе его не потому, чтобы не имел (кому же и иметь, как не великому Давиду?), но потому, что признает новым настоящее, непрестанно прилагаемое к прошедшему.

Но какая мне нужда говорить о большем числе обновлений? Могу объяснить настоящее Обновление, которое ныне празднуем, от смерти переходя к жизни. Обновление, обновление наш праздник, братия! Да повторяется это неоднократно от удовольствия! И какое еще обновление?! Кто знает, пусть научит этому, а незнающий да обновит слух!

Бог есть свет неприступный! Он непрерывен, не начинался, не прекратится, Он неизменяем, вечносияющ и трисиятелен; немногие (думаю же, вряд ли и немногие) созерцают Его во всей полноте. Силы, окружающие Бога, и служебные духи – суть вторые светы, отблески Света первого. А свет, который у нас, не только начался впоследствии, но пресекается ночью и сам равномерно пресекает ночь. Он вверен зрению, разлит в воздухе и сам приемлет то, что отдает, ибо доставляет зрению возможность видеть и первый бывает видим посредством зрения, разлитый же вокруг видимых предметов сообщает всю видимость. Бог, восхотевший устроить этот мир, который состоит из видимого и невидимого, и служит великим и дивным проповедником Его величия, этот Бог для существ присносущных Сам есть Свет, а не иной кто (ибо нужен ли свет вторичный для тех, которые имеют Свет высочайший?). А существа дальние и нас окружающие прежде всего осиявает Он этим видимым светом. Ибо великому Свету прилично было начать мироздание сотворением света, которым уничтожает Он тьму и бывшие дотоле нестроение и беспорядок. И, как рассуждаю, вначале Бог сотворил не этот органический и солнечный свет, но не заключенный в теле и в солнце, а потом уже – данный солнцу освещать всю вселенную. Когда для других тварей осуществил Он прежде вещество, а впоследствии облек в форму, дав каждому существу устройство частей, очертание и величину, тогда, чтобы соделать еще большее чудо, осуществил здесь форму прежде вещества (ибо форма солнца – свет), а потом уже присовокупляет вещество, создав око дня, то есть солнце. Поэтому к дням причисляется нечто первое, второе, третье и так далее до дня седьмого, упокоевающего от дел, и этими делами разделяется все сотворенное, приводимое в устройство по неизреченным законам, а не мгновенно производимое Всемогущим Словом, для Которого помыслить или изречь – значит уже совершить дело. Если же последним явился в мир человек, почтенный Божиим рукотворением и образом, то это нисколько не удивительно, ибо для него, как для царя, надлежало приготовить царскую обитель и потом уже ввести в нее царя в сопровождении всех тварей.

Итак, если бы мы пребыли тем, чем были, и сохранили заповедь, то сделались бы тем, чем не были, и пришли бы к древу жизни от древа познания. Чем же мы бы сделались? Бессмертными и близкими к Богу. Но поскольку завистью лукавого смерть в мир вниде (Прем.2:24) и овладела человеком через обольщение, то Бог, став человеком, страждет как человек, и обнищавает до восприятия плоти, чтобы мы обогатились Его нищетой. Отсюда смерть, и гроб, и воскресение. Отсюда новая тварь и по празднике праздник, и я опять учредитель торжества, праздную обновление моего спасения.

«Что же?» – скажешь. – «Разве не обновления день был и первый воскресный день, последовавший за этой священной и светоносной ночью? Для чего даешь это наименование нынешнему дню, о празднолюбец, вымышляющий многие веселия?» То был день спасения, а этот день – воспоминания спасения. Тот день разграничивает собой погребение и воскресение, а этот есть чисто день нового рождения, чтобы, как первое творение начинается днем недельным (а это видно из того, что седьмой от него день делается субботой, потому что он – день упокоения от дел), так и второе творение начиналось опять тем же днем, потому что он есть первый в числе последующих за ним и восьмой в числе предшествующих ему – день из высоких высокий, из дивных дивный, ибо ведет к горнему состоянию. Об этом дне, мне кажется, гадательствует и божественный Соломон, повелевая давать часть седмим, то есть настоящей жизни, и осмим (Еккл.11:2), то есть жизни будущей, как от здешнего благоделания, так и от тамошнего восстановления. Но и великий Давид в честь этого же дня воспевал псалмы свои: о осмом (Пс.6:11), так как этому же дню обновлений воспевает другой псалом (29), именуя какое-то обновление дому, а этот дом – мы, которые удостоились быть, именоваться и сделаться храмом Божиим.

Вот вам слово о дне Обновления! Но и сами обновитесь, и, совлекшись ветхого человека, во обновлении жизни (Рим.6:4) жительствуйте, наложив узду на все, от чего бывает смерть, обучив все члены, возненавидев или изблевав всякую негодную снедь древа и для того только памятуя древнее, чтобы избегать его. Красен на вид и добр в снедь был тот плод, который умертвил меня. Будем бегать доброцветности, станем смотреть на самих себя. Да не победит тя доброты похоть, ниже да восхитишися веждами (Притч. 6:24), если можно, даже и беглого взгляда, помня Еву, эту сладкую приманку, драгоценную отраву. Спасет ли того чужая, кого погубила своя? Да не услаждается гортань твоя, в которой бывает поглощено все, что дают ей, и многоценное, прежде нежели ею принято, делается ничего не стоящим по принятии. Тебя изнежило обоняние? Бегай благовоний. Расслабило осязание? Откажись от всего, что гладко и мягко. Убедил слух? Затвори двери всякий обольстительной и праздной беседе. Отверзай уста твои слову Божию (Притч.31:81), чтобы привлечь Дух, а не похитить себе смерть. Если обольщает тебя что- нибудь запрещенное, вспомни, кто ты был и от чего погиб. Если хотя несколько уклонился ты от здравого смысла, войди в себя, пока не совершенно обезумел и подвергся смерти, из ветхого стань новым и празднуй обновление души. Гнев питай на одного только змия, через которого ты пал. Всю вожделевательную силу твою устреми к Богу, а не к чему-либо иному, злокозненному и обманчивому. Во всем да начальствует рассудок, и лучшее в тебе да не увлекается худшим. Не питай ненависти, и притом без причины, к брату своему, за которого Христос умер и, будучи Богом и Владыкой, стал твоим братом. Не завидуй благоуспевшему ты, который сам возбудил к себе зависть, поверил, что тебе завидуют, и через то низложен. Не презирай слез ты, который сам претерпел достойное многих слез и потом помилован. Не отталкивай от себя бедного ты, который обогащен Божеством; в противном случае по крайней мере не обогащайся во вред бедному, ибо и это уже много значит при нашей ненасытности. Не презирай странника, за которого Христос был странником (а у Христа все мы странники и пришельцы), да не будешь по-прежнему устранен из рая. Нуждающемуся в крове, пище и одежде доставь это ты, который пользуешься этим, и еще сверх нужды. Не люби богатства, если оно не помогает бедным. Прощай, получивший прощение; милуй, помилованный. Человеколюбием приобретай человеколюбие, пока есть к тому время. Да обновится у тебя вся жизнь, да обновятся все пути твоей деятельности. Живущие под игом супружества! Дайте нечто и Богу, потому что вы связаны. Девы! Отдайте Богу все, потому что вы свободны. Не будьте хищницами рабского сластолюбия, избегающие свободы тем, что живете с мужьями, хотя они вам не мужья. Не терплю, чтобы вы непрестанно страдали сладострастными воспоминаниями. Ненавижу знакомства через воздух. Сильные, убойтесь Сильнейшего; сидящие на высоких престолах, устрашитесь Вышнего! Не дивись тому, что непостоянно. Не презирай того, что постоянно. Не сжимай крепко того, что, взятое в руки, расплывается. Не ревнуй о том, что достойно не зависти, а ненависти. Не возносись высоко, чтобы не пасть глубже. Не ставь в великое, что кажешься лучше худых, но скорби, что превосходят тебя добрые. Не смейся падению ближнего – сам ходи, сколько можешь, непреткновенно, но и лежащему на земле подавай руку. В печали не теряй надежды на благоденствие, и при успешном течении дел жди печали. В один год бывают четыре годовых времени, одно мгновение производит многие перевороты. Удовольствие да пресекается у тебя заботой, а скорбь – лучшей надеждой. Так обновляется человек, так чествуется день обновления, таким наслаждением, такими яствами. Да не явишися, сказано, предо Мной тощь (κενός) (Исх.23:15), но принеси с собой что-нибудь доброе. А теперь явись нов (καινός), с иными нравами, всецело изменен. Древняя мимоидоша, се Быша вся нова (2Кор.5:17). Это плодоноси празднику, изменись добрым изменением и даже в таком случае не думай о себе высоко, но скажи с Давидом: сия измена Десницы Вышняго (Пс.76:11), от Которого все благоуспешное в людях. Слово Божие хочет, чтобы ты не на одном месте стоял, но был приснодвижен, благодвижен, совершенно новосоздан, а если согрешаешь, обращался от греха, а если благоуспеваешь, еще более напрягал силы. Вчера вера твоя была сообразна с обстоятельствами времени, ныне познай веру Божию. Доколе храмлеши на обе плесне (3Цар.18:21)? Долго ли будешь готовить нужное к строению? Займись наконец самой постройкой. Вчера вменял ты себе в честь казаться, ныне вмени в бо́льшую себе честь быть тем на самом деле. Долго ли будут одни грезы? Позаботься когда-нибудь и о действительности! Вчера ты был любителем зрелищ – окажись ныне любителем созерцаний. Вчера был ты злоречив, нагл – ныне говори одно доброе и будь кроток. Вчера предавался ты пьянству – ныне служи целомудрию. Ныне пьешь вино – завтра пей воду. Ныне сладкосердствуешь на одрех от костей слоновых и мажешься первыми вонями (Ам.6:4–6) – завтра ложись на голой земле и бодрствуй. Из смеющегося сделайся задумчивым, вместо щегольских одежд надень рубище, вместо высокомерного и напыщенного вида прими простую наружность, из златоносца стань нищетолюбцем, из высоковыйного – поникшим к земле. Если так будешь рассуждать и поступать, то будет небо новое и земля новая для тебя, постигающего как прочее, так и этому основание.

Но перейдем уже и к тому, чтобы воспраздновать прилично времени. Ибо все прекрасно стекается к торжеству и сорадуется. Смотри, каково видимое! Царица годовых времен выходит на встречу царице дней и приносит от себя в дар все, что есть прекраснейшего и приятнейшего. Ныне небо прозрачно, ныне солнце выше и златовиднее, ныне круг луны светлее и сонм звезд чище. Ныне вступают в примирение волны с берегами, облака с солнцем, ветры с воздухом, земля с растениями, растения со взорами. Ныне источники струятся прозрачнее, ныне реки текут обильнее, разрешившись от зимних уз; луг благоухает, растение цветет, трава посекается и агнцы скачут на злачных полях. Уже корабль выводится из пристани с восклицаниями, притом большей частью благоугодными, и окрыляется парусом, дельфин, с возможным удовольствием переводя дыхание и поднимаясь наверх, играет около корабля и неутомимо сопровождает пловцов. Уже земледелец водружает в землю плуг, возводя взор горе и призывая на помощь Подателя плодов; уже ведет он под ярмо вола – оратая, нарезывает пышную борозду, и веселится надеждами. Уже пасущие овец и волов настраивают свирели, наигрывают пастушескую песнь и встречают весну под деревьями и на утесах; уже садовник ухаживает за деревьями; птицелов заготавливает клетки, осматривает лучки, замечает полет птиц; рыболов всматривается в глубины, очищает сети и сидит на камнях. Уже трудолюбивая пчела, расправив крылья и оставив улей, показывает свою мудрость, летает по лугам, собирает добычу с цветов, и иная обделывает соты, переплетая шестиугольные и одна на другую опрокинутые чашечки и смыкая их попеременно, то прямо, то под углом, вместе для красоты и для прочности, а иная складывает мед в эти хранилища и возделывает для пришлого гостя сладкий и без плуга возращенный плод. О если бы поступили так и мы, Христов пчельник, – мы, имеющие перед собой такой образец мудрости и трудолюбия! Уже птица вьет себе гнездо, одна прилетает в него временно, другая живет в нем постоянно, а иная летает вокруг, оглашает лес и как бы разговаривает с человеком. Все воспевает

Бога и славит Его бессловесными голосами. И через меня за все приносится благодарение Богу. Таким образом, хвалебная их песнь делается моей, от них и я беру повод к песнословию. Ибо ныне выражает радость свою все живущее и у нас наслаждается всякое чувство. Ныне высоковыйный и рьяный конь, наскучив стоять под кровлей и разорвав привязь, скачет по полю и красуется при реках.

Что еще? Ныне мученики под открытым небом совершают торжественное шествие, к светлым алтарям созывают народ христолюбивый и возвещают свои подвиги. К их числу принадлежит и мой венценосец (он мой, хотя и не у меня, – да падет зависть! говорю знающим), знаменитейший Мамант, и пастырь и мученик. Он прежде доил ланей, которые одна перед другой поспешали напитать праведника необыкновенным молоком, а теперь пасет народ матери городов и сегодня среди многих тысяч отовсюду спешащих людей празднует обновление весны – как отличающейся красотами добродетелей, так достойной пастырей и торжественных слов.

Скажу еще короче: ныне весна естественная, весна духовная, весна для душ, весна для тел, весна видимая, весна невидимая, и, о если бы мы сподобились ее там, прекрасно изменившись здесь, и обновленными перейдя в новую жизнь, о Христе Иисусе Господе нашем, Которому всякая слава и честь и держава со Святым Духом, во славу Бога Отца, аминь!

На стражи моей стану, говорит чудный Аввакум (Авв.2:1). Стану с ним ныне и я по данным мне от Духа власти и созерцанию; посмотрю и узнаю, что будет мне показано и что возглаголано. Я стоял и смотрел: и вот муж, восшедший на облака, муж весьма высокий, и образ его яко образ ангела (Суд.13:6), и одежда его, как блистание мимолетящей молнии. Он воздел руку к востоку, воскликнул громким голосом (а глас его – как глас трубы, и вокруг его как бы множество вой небесных) и сказал: «Ныне спасение миру, миру видимому и миру невидимому! Христос из мертвых – восстаньте с Ним и вы, Христос во славе Своей – восходите и вы, Христос из гроба – освобождайтесь от уз греха, отверзаются врата ада, истребляется смерть, отлагается ветхий Адам, совершается новый: аще кто во Христе, нова тварь (2Кор.5:17), обновляйтесь». Так говорил он, а другие воспели то же, что и прежде, когда явился нам Христос через дольнее рождение: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение (Лк.2:14).

С ним и я (о если бы иметь мне и голос, достойный ангельской песни и оглашающий концы мира!) вещаю вам так: Пасха! Господня Пасха! И еще скажу в честь Троицы: Пасха! Она у нас праздников праздник и торжество торжеств; столько превосходит все торжества, не только человеческие и земные, но даже Христовы и для Христа совершаемые, сколько солнце превосходит звезды. Прекрасно у нас и вчера блистало и осиявалось все светом, каким наполнили мы и частные дома, и места общественные, когда люди всякого почти рода и всякого звания щедрыми огнями просветили ночь в образ великого света, – света, каким небо сияет свыше, озаряя целый мир своими красотами; света надмирного, который в ангелах, первой светлой природе после Первого Естества, из Него источается, и Света в Троице, Которой составлен всякий свет, от неделимого Света разделяемый и украшаемый. Но прекраснее и блистательнее нынешняя светозарность, потому что вчерашний свет был предтечей великого и воскресшего Света и как бы предпразднственным весельем, а ныне празднуем само Воскресение, не ожидаемое еще, но уже совершившееся и примиряющее собой весь мир.

Поэтому иные пусть принесут какие ни есть другие плоды и всякий пусть предложит времени свой дар, – дар празднственный, большой или малый, но духовный и Богу угодный, сколько у каждого достанет на то сил. Ибо дар, соразмерный достоинству, едва ли принесут и ангелы – существа первые, духовные и чистые, зрители и свидетели горней славы, хотя они способны к совершеннейшему песнословию. А я принесу в дар слово, как лучшее и драгоценнейшее из всего, что имею, наиболее же, когда воспеваю Слово за благодеяние к разумному естеству. С этого и начну. Ибо, принося в жертву слово о великой Жертве и о величайшем из дней, не могу не востечь к Богу и не в Нем положить для себя начало. И вы, услаждающиеся подобными предметами, чтобы выйти вам отсюда насладившимися действительно неудобоистощаемым, поскольку слово у меня о Боге и божественно, очистите и ум, и слух, и мысль. Слово же будет самое полное и вместе самое краткое, как не огорчит недостатком, так не наскучит и излишеством.

Бог всегда был, есть и будет, или, лучше сказать, всегда есть, ибо слова: был и будет – означают деления нашего времени и свойственны естеству преходящему, а Сущий – всегда. Этим именем именует Он Сам Себя, беседуя с Моисеем на горе (Исх. 3:14), потому что сосредоточивает в Себе Самом всецелое бытие, которое не начиналось и не прекратится. Как некое море сущности неопределенное и бесконечное, простирающееся за пределы всякого представления о времени и естестве, одним умом (и то весьма неясно и недостаточно) не в рассуждении того, что есть в Нем Самом, но в рассуждении того, что окрест Его, через набрасывание некоторых очертаний, оттеняется Он в один какой-то облик действительности, убегающий прежде, нежели будет уловлен, и ускользающий прежде, нежели умопредставлен, столько же осиявающий владычественное в Бога, если оно очищено, сколько быстрота летящей молнии осиявает взор. И это, кажется мне, для того, чтобы постигаемым привлекать к Себе (ибо совершенно непостижимое безнадежно и недоступно), а непостижимым приводить в удивление, через удивление же возбуждать большее желание и через желание очищать, а через очищение соделывать богоподобными, и, когда соделаемся такими, уже беседовать как с присными (дерзнет слово изречь нечто смелое) – беседовать Богу, вступившему в единение с богами и познанному ими, может быть столько же, сколько Он знает познанных Им (1Кор.13:12).

Итак, Божество беспредельно и неудобосоэерцаемо. В нем совершенно постижимо это одно – Его беспредельность, хотя иной и почитает принадлежностью простого естества быть или вовсе непостижимым, или совершенно-постижимым. Но исследуем, что составляет сущность простого естества, потому что простота не составляет еще его естества, точно так же как и в сложных существах не составляет естества одна только сложность. Разум, рассматривая беспредельное в двух отношениях – в отношении к началу и в отношении к концу (ибо беспредельное простирается далее начала и конца и не заключается между ними), когда устремит взор свой на горнюю бездну и не находит, на чем остановиться или где положить предел своим представлениям о Боге, тогда беспредельное и неисследимое называет безначальным, а, когда, устремившись в дольнюю бездну, испытывает подобное прежнему, тогда называем его бессмертным и нетленным, когда же сводит в единство то и другое, тогда именует вечным, ибо вечность не есть ни время, ни часть времени, потому что она неизмерима. Но, что для нас время, измеряемое течением солнца, то для вечных вечность, нечто сопряженное с вечными существами и как бы некоторое временное движение и расположение.

Этим да ограничится ныне любомудрствование наше о Боге, потому что нет времени распространяться и предмет моего Слова составляет не богословие, но Божие домостроительство. Когда же именую Бога, разумею Отца и Сына и Святого Духа, как, не разливая Божества далее этого числа Лиц, чтобы не ввести множество богов, так не ограничивая меньшим числом, чтобы не осуждали нас в скудости Божества, когда впадем или в иудейство, защищая единоначалие, или в язычество, защищая многоначалие. В обоих случаях зло равно, хотя от противоположных причин. Таково Святое Святых, скрываемое и от самих Серафимов и прославляемое тремя Святынями, которые сходятся в единое Господство и Божество, о чем другой некто прекрасно и весьма высоко любо- мудрствовал прежде нас.

Но поскольку для Благости не довольно было упражняться только в созерцании Себя самой, а надлежало, чтобы благо разливалось, шло далее и далее, чтобы число облагодетельствованных было как можно большее (ибо это свойственно высочайшей Благости), то Бог замышляет, во-первых, ангельские и небесные силы. И мысль стала делом, которое исполнено Словом и совершено Духом. Так произошли вторые светлости, служители первой Светлости, разуметь ли под ними разумных духов, или как бы невещественный и бесплотный огонь, или другое какое естество, наиболее близкое к сказанным. Хотел бы я сказать, что они неподвижны на зло и имеют только движение к добру, как сущие окрест Бога и непосредственно озаряемые от Бога (ибо земное пользуется вторичным озарением), но признавать и называть их не неподвижными, а неудободвижными убеждает меня Денница – по светлости, а за превозношение ставший и называемый тьмой, с подчиненными ему богоотступными силами, которые через свое удаление от добра стали виновниками зла и нас в него вовлекают. Так и по таким причинам сотворен Богом умный мир, сколько могу об этом любомудрствовать, малым умом взвешивая великое.

Поскольку же первые твари были благоугодны Богу, то измышляет другой мир – вещественный и видимый, и это есть стройный состав неба, земли и того, что между ними, удивительный по прекрасным качествам каждой вещи и еще более достойный удивления по стройности и согласию целого, в котором и одно к другому, и все ко всему, состоит в прекрасном соотношении, служа к полноте единого мира. А этим Бог показал, что Он силен сотворить не только сродное, но и совершенно чуждое Себе естество. Сродны же Божеству природы умные и одним умом постигаемые, совершенно же чужды твари, подлежащие чувствам, а и из этих последних еще далее отстоят от Божественного естества твари вовсе неодушевленные и недвижимые.

Итак, ум и чувство, столь различные между собой, стали в своих пределах, и изразили собой величие зиждительного Слова, как безмолвные хвалители и ясноглаголивые проповедники великолепия. Но еще не было смешения из ума и чувства, сочетания противоположных – этого опыта высшей Премудрости, этой щедрости в образовании естеств, и не все богатство Благости было еще обнаружено. Восхотев и это показать, художническое Слово созидает живое существо, в котором приведены в единство то и другое, то есть невидимое и видимая природа созидает, говорю, человека и, из сотворенного уже вещества взяв тело, а от Себя вложив жизнь (что в слове Божием известно под именем души и образа Божия), творит как бы некоторый второй мир, в малом великий; поставляет на земле иного ангела, из разных природ составленного поклонника, зрителя видимой твари, таинника твари умосозерцаемой, царя над тем, что на земле, подчиненного горнему царству, земного и небесного, временного и бессмертного, видимого и умосозерцаемого, ангела, который занимает середину между величием и низостью, один и тот же есть дух и плоть: дух ради благодати, плоть ради превозношения, дух – чтобы пребывать и прославлять Благодетеля, плоть – чтобы страдать и, страдая, припоминать и поучаться, сколько ущедрен он величием; творить живое существо, здесь предуготовляемое и переселяемое в иной мир, и (что составляет конец тайны) через стремление к Богу достигающее обожения. Ибо умеряемый здесь свет истины служит для меня к тому, чтобы видеть и сносить светлость Божию, достойную Того, Кто связует и разрешает, и опять совокупить превосходнейшим образом.

Этого человека, почтив свободой, чтобы добро принадлежало не меньше избирающему, чем и вложившему семена его, Бог поставил в раю (что бы ни значил этот рай) делателем бессмертных растений – может быть, божественных помыслов, как простых, так и более совершенных, поставил нагим по простоте и безыскусственной жизни, без всякого покрова и ограждения, ибо таковым надлежало быть первозданному. Дает и закон для упражнения свободы. Законом же была заповедь, какими растениями ему пользоваться и какого растения не касаться. А последним было древо познания, и насажденное вначале не злонамеренно и запрещенное не по зависти (да не отверзают уст при этом богоборцы и да не подражают змию!) – напротив того, оно было хорошо для употребляющих благовременно (потому что древо это, по моему умозрению, было созерцание, к которому безопасно приступать могут только опытно усовершившиеся), но не хорошо для простых еще и для неумеренных в своем желании, подобно как и совершенная пища не полезна для слабых и требующих молока.

Когда же, по зависти диавола и по обольщению жены, которому она сама подверглась, как слабейшая, и которое произвела, как искусная в убеждении (о немощь моя! ибо немощь прародителя есть и моя собственная), человек забыл данную ему заповедь и побежден горьким вкушением, тогда через грех делается он изгнанником, удаляемым в одно время и от древа жизни, и из рая, и от Бога, облекается в кожаные ризы (может быть, в грубейшую, смертную и противоборствующую плоть), в первый раз познает собственный стыд и укрывается от Бога. Впрочем, и здесь приобретает нечто – именно смерть – в пресечение греха, чтобы зло не стало бессмертным. Таким образом, само наказание делается человеколюбием. Ибо так, в чем я уверен, наказывает Бог.

Но в преграждение многих грехов, какие произращал корень повреждения от разных причин и в разные времена, человек и прежде вразумляем был многоразлично: словом, Законом, пророками, благодеяниями, угрозами, карами, наводнениями, пожарами, войнами, победами, поражениями, знамениями небесными, знамениями в воздухе, на земле, на море, неожиданными переворотами в судьбе людей, городов, народов (все это имело целью загладить повреждение), наконец, стало нужно сильнейшее врачевство по причине сильнейших недугов: человекоубийств, прелюбодеяний, клятвопреступлений, муженеистовства и этого последнего и первого из всех зол – идолослужения и поклонения твари вместо Творца. Поскольку все это требовало сильнейшего пособия, то и подается сильнейшее. И оно было следующее.

Само Божие Слово, предвечное, невидимое, непостижимое, бестелесное, Начало от Начала, Свет от Света, Источник жизни и бессмертия, Отпечаток Первообраза, Печать неповторимая, Образ неизменяемый, определение и слово Отца, приходит к Своему образу, носит плоть ради плоти, соединяется с разумной душой ради моей души, очищая подобное подобным, делается человеком по всему, кроме греха. Хотя чревоносит Дева, в которой душа и тело предочищены Духом (ибо надлежало и рождение почтить, и девство предпочесть), однако же Происшедший есть Бог и с воспринятым от Него единое из двух противоположных – плоти и Духа, из которых Один обожил, другая обожена.

О новое смешение! О чудное растворение! Сущий начинает бытие, Несозданный созидается, Необъемлемый объемлется через разумную душу, посредствующую между Божеством и грубой плотью; Богатящий обнищевает, – обнищевает до плоти моей, чтобы мне обогатиться Его Божеством, Исполняемый истощается – истощается ненадолго в славе Своей, чтобы мне быть причастником полноты Его. Какое богатство благости! Что это за таинство о мне? Я получил образ Божий и не сохранил его – Он воспринимает мою плоть, чтобы и образ спасти, и плоть обессмертить. Он вступает во второе с нами общение, которое гораздо чу́днее первого, поскольку тогда даровал нам лучшее, а теперь восприемлет худшее, но это боголепнее первого, это выше для имеющих ум.

«Но что нам до этого?» – скажет, может быть, какой-нибудь через меру ревностный любитель праздников. «Гони коня к цели, – любо- мудрствуй о том, что относится к празднику и для чего собрались мы ныне». Так и сделаю, хотя начал несколько отдаленно, к чему принужден усердием и словом.

Для любителей учености и изящества нехудо, может быть, кратко разобрать наименование самой Пасхи, ибо такое отступление будет не недостойно слышания. Великая и досточтимая Пасха называется у евреев пасхою на их языке (где слово это значит «переход») исторически – по причине бегства и переселения из Египта в Хананею, а духовно – по причине перехода и восхождения от дольнего к горнему и в землю обетования. Но во многих местах Писания находим встречающимся, что некоторые названия из неясных изменены в яснейшие или из грубых – в благоприличнейшие, то же усматриваем и здесь. Ибо некоторые, приняв слово это за наименование спасительного страдания, потом, приспособив к эллинскому языку, по изменении Ф на П и К на X, назвали день этот Пасхой¹³⁰. А привычка к измененному слову сделала его употребительнейшим, потому что оно нравилось слуху народа, как речение более благочестивое.

Божественный апостол прежде нас еще сказал, что весь Закон есть тень будущего (Кол.2:17) и умопредставляемого. И Бог, глаголавший с Моисеем, когда давал об этом законы, говорит: виждь, да сотвориши вся по образу показанному тебе на горе (Исх.25:40), давая этим разуметь, что видимое есть некоторый отпечаток и предначертание невидимого. И я уверен, что ничего не установлено было напрасно, без основания, с целью низкой и недостойной Божия законодательства и Моисеева служения, хотя и трудно для каждой тени изобрести особое умозрение, объясняющее все подробности узаконенного касательно самой скинии, мер, вещества, левитов, носивших ее и служивших при ней, и касательно жертв, очищений и приношений. Это удобосозерцаемо только для тех, которые подобны Моисею добродетелью и наиболее приближаются к нему ученостью. Ибо и на самой горе является Бог людям, частью Сам нисходя со Своей высоты, а частью нас возводя от дольней низости, чтобы Недостижимый был постигнут смертной природой. хотя в малой мере и сколько для нее безопасно. Да и невозможно, чтобы грубость перстного тела и ума-узника постигла Бога иначе, как при Божией помощи. Поэтому и тогда не все, как известно, удостоены одинакового чина и места, но один удостоен того, а другой – другого, каждый же, как думаю, по мере своего очищения. А иные и совершенно были удалены, и получили дозволение слышать один голос свыше – это тс, которые нравами уподоблялись зверям и недостойны были божественных Таинств. Впрочем, мы, избрав середину между теми, которые совершенно грубы умом, и теми, которые слишком предаются умозрениям и парениям ума, чтобы не остаться вовсе недеятельными и неподвижными, а также и не стать любопытными сверх меры, не уклониться и не удалиться от предположенного предмета (одно было бы нечто иудейское и низкое, другое же походило бы на толкование снов, а то и другое равно предосудительно), будем беседовать об этом по мере возможности, не вдаваясь в крайние нелепости, достойные осмеяния.

Рассуждаю же так. Поскольку нас, которые в начале пали через грех и сластолюбие, вовлечены даже в идолопоклончество и беззаконное кровопролитие, надлежало опять возвести и привести в первоначальное состояние, по великому милосердию Бога, Отца нашего, не потерпевшего, чтобы оставалось поврежденным такое произведение руки Его человек, то каким образом воссоэидается он? И что при этом происходит? Не одобрено сильное врачевство, как неверное и способное произвести новые раны, по причине затвердевшей от времени опухоли; усмотрев же для исправления кроткий и человеколюбивый способ врачевания, потому что и кривая ветвь не выносит внезапного перегиба и усилия распрямляющей руки и скорее может переломиться, нежели выпрямиться. Горячий и старый конь не терпит мучительной узды без какой-нибудь лести и ласки. Поэтому дается нам в помощь Закон, как бы стена, поставленная между Богом и идолами, чтобы отводить от идолов и приводить нас к Богу. И вначале позволяет он иное маловажное, чтобы приобрести важнейшее. Дозволяет пока жертвы, чтобы восстановить в нас ведение о Боге. Потом, когда наступило время, отменяет и жертвы, постепенными лишениями мудро изменяя нас и, навыкших уже к благопокорности, приводя к Евангелию. Так и для этой цели появился писаный Закон, приводящий нас ко Христу, и такова, по моему рассуждению, причина жертв!

Но, чтобы познал ты глубину мудрости и богатство неисследимых судов Божиих, сами жертвы не оставил Бог вовсе неосвященными, несовершенными и ограничивающимися одним пролитием крови, но к подзаконным жертвам присоединяется великая и относительно к первому Естеству, так сказать, незакалаемая Жертва – очищение не малой части вселенной и не на малое время, но целого мира и вечное. Для этого берется овча (Исх.12:5) по незлобию и как одеяние древней наготы, ибо такова Жертва, за нас принесенная, которая есть и именуется одеждой нетления. Совершенно не только по Божеству, в сравнении с Которым ничего нет совершеннее, но и по воспринятому естеству, которое помазано Божеством, стало тем же с Помазавшим и, осмелюсь сказать, тоже Богом. Мужеск пол, потому что приносятся за Адама, лучше же сказать, потому что крепче крепкого, первого падшего под грех, особенно же потому, что не имеет в Себе ничего женского, не свойственного мужу, а, напротив того, по великой власти, силой расторгает девственные и матерние узы, и рождается от пророчицы мужеск пол, как благовествует Исаия (Ис.8:3). Единолетно, как солнце правды (Мал.4:2), или оттуда¹³¹ выходящее, или описываемое видимым и к Себе возвращающееся, и, как благословенный венец близости (Пс.64:12), повсюду Сам Себе равный и подобный, а сверх этого и как то, чем оживотворяется круг добродетелей, неприметно между собой сливающихся и растворяющихся по закону взаимности и порядка. Непорочно и нескверно, потому что врачует от позора и от недостатков и скверн, произведенных повреждением, ибо, хотя воспринял на Себя наши грехи и понес болезни, но Сам не подвергся ничему, требующему уврачевания. Искушаем был по всяческим по подобию нашему, но разве греха (Евр.4:15), потому что гонитель Света, Который во тьме светит, Его не объят (Ин.1:5). Что еще? Упоминается первый месяц, или, лучше сказать, начало месяцев (Исх.12:2), или потому что он был таким у евреев издавна, или потому что сделался таким впоследсгвии, с этого именно времени, и от Таинства принял наименование первого. В десятый месяц (Исх.12:3) – это самое полное из чисел, первая из единиц совершенная единица и родительница совершенства. Соблюдается до пятого дня (Исх.12:6) – может быть, потому что, жертва моя есть очистительная для чувств, от которых мое падение и в которых брань, так как они принимают в себя жало греха. Избирается же не от агнец только, но и из худшей природы, из стоящих по левую руку, от козлищи (Исх.12:5), потому что закалается не за праведных только, но и за грешных, и за последних, может быть, тем более что, имеем нужду в большем человеколюбии. Нимало же не удивительно, что особенно требуется овча по каждому дому, а если нет, то по бедности через складчину по домам отечеств. Ибо лучше всего, чтобы каждый сам собой достаточен был к приобретению совершенства и зовущему Богу приносил жертву живую, святую, всегда и во всем освящаемую. Если же нет, то должен употребить к этому содейственниками сродных ему по добродетели и подобонравных. Это, как думаю, значит в случае нужды приобщать к жертве соседей. Потом священная ночь, противоборница этой ночи – настоящей слитной жизни, ночь, в которую истребляется первородная тьма, все приходит во свет, в порядок и в свой вид, прежнее безобразие принимает благообразность. Потом бежим из Египта, мрачного гонителя греха, бежим от фараона, невидимого мучителя, и от немилосердных приставников, переселяясь в горний мир, освобождаемся от брения и плинфоделания, от состава этой тленной и поползновенной плоти, всего чаще ничем не управляемой, кроме бренных помыслов. Потом закалается агнец и честной кровью печатлеются дела и ум или сила и деятельность – эти подвои (Исх.12:7) наших дверей, разумею движения мысли и мнения, прекрасно отверзаемые и заключаемые умозрением, потому что и для понятий есть некоторая мера. Потом последняя и тягчайшая казнь гонителям, подлинно достойная ночи: Египет плачет над первенцами собственных помыслов и дел, что называется в Писании племенем халдейским отнятым (Ис.48:4) и вавилонскими младенцами, разбиваемыми и сокрушаемыми о камень (Пс.136:9). Везде у египтян рыдание и вопль, а от вас отступит тогда их губитель, чтя помазание и страшась его. Потом отнятие квасного в продолжение семи дней (число самое таинственное и состоящее в близком отношении к этому миру), отнятие давнего и застаревшего повреждения (а не хлебной и жизненной закваски), чтобы не иметь при себе в пути египетского теста и остатков фарисейского и безбожного учения. Египтяне будут плакать, а вами да снесется агнец к вечеру (Исх.12:6), потому что при конце веков страдание Христово. И Христос, разрушая греховную тьму, вечером приобщает учеников Таинству. Не вареный, но печеный (Исх.12:8–9), чтобы, у вас в слове не было ничего необдуманного и водянистого и удобно распускающегося, но чтобы оно было твердо и плотно, испытано огнем очистительным, свободно от всего грубого и излишнего, чтобы добрыми углями, воспламеняющими и очищающими нашу мысленную способность, помог нам Пришедший огня воврещи на землю (Лк.12:49), которым потребляются худые навыки и поспешающие возжечь его. А что в слове плотяного и питательного, пусть будет съедено и потреблено с внутренностями и сокровенностями ума и подвергнуто духовному перевариванию – все с головы и до ног, то есть с первых умозрений о Божестве и до последних рассуждений о Воплощении. Но ничего не вынесем, ничего не оставим до утрия (Исх.12:10), потому что многие из наших Таинств не должны быть разглашаемы посторонним, потому что по прошествии этой ночи нет очищения, потому что не похвально до другого времени откладывать тем, которые приняли слово. Как хорошо и богоугодно, чтобы гнев не продолжался целый день, но прекращался до захождения солнца (разуметь ли это о действительном времени или таинственно, ибо не безопасно для нас, гневающихся, видеть зашедшим солнце правды), так этого брашна не до́лжно оставлять на всю ночь и отлагать к следующему дню. А кости и неснедное, то есть для нас неудоборазумеваемое, да не сокрушатся (Исх.12:10) через худое разделение и разумение (повременю говорить о том, что кости Иисуса не сокрушены и в историческом смысле, хотя распинали и желали ускорить смерть по причине субботы) и да не будут извержены и расхищены, чтобы святое не дать псам, злым терзателям слова, и не повергнуть свиньям того, что в слове светло, как бисер, но да сожжется это огнем, которым попаляются и всесожжения, всеиспытующим и ведущим Духом утончаемые и соблюдаемые, а не гибнущие и не рассеиваемые по водам, как поступил Моисей со слитой израильтянами главой тельца, в укоризну их жестокосердия.

Не до́лжно оставить без внимания и обряд вкушения, потому что Закон не умолчал и этого, но и об этом скрыл умозрение в букве. Потребим жертву со тщанием, снедая опресноки с горьким зелием (Исх.12:8), препоясав чресла и надев сапози и, подобно старцам, опершись на жезлы (Исх.12:11). Со тщанием, чтобы не сделать того, что заповедь запрещает Лоту, не будем озираться, ниже постоим в сем пределе, в горе спасемся, да не купно яты будем содомским и необычайным огнем (Быт.19:17) и да не отвердеем в соляной столп от возвращения к худшему, что производится медлением. С горьким зелием, потому что жизнь по Богу горька и трудна, особливо для начинающих, и она презирает удовольствия. Ибо хотя новое иго благо, и бремя легко, как слышишь (Мф.11:30), но оно таково по причине надежды и воздаяния, которое несравненно щедрее, нежели чего заслуживало бы здешнее злострадание. А без этого, кто не сознается, что Евангелие гораздо труднее и тягостнее законных постановлений? Закон возбраняет совершение грехов, а нам обращаются в вину и причины, почти как действия. Закон говорит: не прелюбы сотвориши (Мф.5:27). А ты не имей и вожделения, не возжигай страсти любопытным и внимательным воззрением. В Законе сказано: не убиеши (Исх.12:21). А ты не только не мсти за удар, но даже отдай себя в волю бьющему. Столько последнее любомудреннее первого! Закон говорит: не во лжу кленешися (Исх.12:33). А ты вовсе не клянись – ни мало, ни много, – потому что клятва рождает клятвопреступление. Закон говорит: не совокупляй дом к дому, и село к селу (Ис.5:8), убога насильствуя (Иез.22:29). А ты отдай с готовностью и приобретенное правдой, обнажи себя для нищих, чтобы с легкостью взять тебе крест и обогатиться невидимым. Чресла несвязанные и неопоясанные пусть будут у бессловесных, потому что они не имеют разума, господствующего над сластолюбием (не говорю пока, что и они знают предел естественного движения). А ты поясом и целомудрием укроти в себе похотливость и это ржание, как говорит Божественное писание (Иер.5:8), порицая гнусность страсти, чтобы тебе, чистому, вкусить Пасху, умертвив уды яже на земли (Кол.3:5) и подражая поясу Иоанна, пустынника, Предтечи и великого проповедника истины. Знаю и другой пояс, именно воинский и означающий мужество, по которому некоторые называются добропоясниками¹³² (Нав.4:13) и единопоясниками Сирскими (4Цар.24:2). О нем и Бог говорит, беседуя с Иовом: ни, но препояши яко муж чресла твоя (Иов 40:2), и дай мужественный ответ. И божественный Давид хвалится, что Бог препоясуетп его силою (Пс.17:33), и самого Бога представляет он облекшимся в силу и препоясавшимся (Пс.92:1), очевидно, против нечестивых, если кому не угодно разуметь под этим преиэобилие и вместе как бы ограничение силы, в каком смысле Бог и светом одевается яко ризою (Пс.103:2). Ибо кто устоит перед неограниченным Его могуществом и светом? Спрашиваю: что общего между чреслами и истиной? Что разумеет святой Павел, говоря: станите убо препоясани чресла ваша истиною (Еф.6:14)? Не то ли, что созерцательность обуздывает в нас вожделевательную силу и не позволяет ей стремиться вовне? Ибо любовь к чему бы то ни было одному не позволяет с такой же силой стремиться к другим удовольствиям.

Кто намеревается вступить в землю святую и носящую на себе следы Божии, тот да иззует сапоги, как и Моисей на горе (Исх.3:5), чтобы не внести чего-либо мертвого и составляющего преграду между Богом и человеками. Также, если какой ученик посылается на благовествование, ему, как любомудренному и чуждому всякого излишества, дблжно не только не иметь при себе меди, жезла и более одной ризы, но и быть не обутым, чтобы видимы были красны неги благовествующих мир (Ис.52:7) и все прочие блага. Но кто бежит от Египта и от всего египетского, тот должен быть в сапогах, для безопасности как от чего другого, так от скорпионов и змиев, которых Египет производит во множестве, чтобы не потерпеть вреда от блюдущих пяту, на которых поведено нам наступать (Лк.10:19). О жезле же и сокровенном энаменовании его думаю так. Мне известен жезл, употребляемый для опоры, а также жезл пастырский и учительский, которым обращают на путь словесных овец. Но теперь повелевает закон взять тебе жезл для опоры, чтобы ты не преткнулся мыслью, когда слышишь о крови, страдании и смерти Бога и, думая стать защитником Божиим, не впал в безбожие. Напротив того, смело и не сомневаясь вкушай Тело и пей Кровь, если желаешь жизни. Без неверия внимай учению о Плоти и не соблазняясь, слушай учение о страдании, стой, опершись твердо, незыблемо, нимало не колеблясь перед противниками, нимало не увлекаясь учениями вероятности, поставь себя на высоту, поставь ноги во дверех Иерусалима (Пс.121:2), утверди на камне, да не повижутся стопы твоя (Пс.16:5), шествующие по Богу. Что скажешь? Так угодно было Богу, чтобы ты вышел из Египта, от пещи железны (Втор.4:20), оставил тамошнее многобожие и веден был Моисеем – законодателем и военачальником.

Предложу тебе совет и не соответствующий мне, лучше же сказать, совершенно соответствующий, если будешь смотреть духовно. Возьми у египтян взаймы золотые и серебряные сосуды и иди с ними; запасись на путь чужим, лучше же сказать, своим собственным. Тебе до́лжно получить плату за рабство и плинфоделание; ухитрись как-нибудь вытребовать ее, возьми у них обманом. Да! Ты здесь бедствовал, боролся с бре- нием – с этим обременительным и нечистым телом, строил чужие и непрочные города, которых память погибает с шумом (Пс.9:7). Что же? Неужели выйти тебе ни с чем, без вознаграждения? Неужели оставишь египтянам и сопротивным силам, что они худо приобрели и еще хуже расточают? Это не их собственность, они насильно себе присвоили, похитили у Того, Кто сказал: Мое сребро и Мое злато (Агг.2:9); Я дам его, кому хочу. Вчера принадлежало им – так было попущено, а ныне Владыка приносит и дает тебе, который употребишь хорошо и спасительно. Приобретем сами себе други от мамоны неправды, да егда оскудеем, во время суда, возьмем свое назад (Лк.16:9). Если ты Рахиль или Лия, душа патриаршеская и великая, укради идолов, каких найдешь у отца своего, не для того чтобы их сберечь, но чтобы уничтожить. Если ты мудрый израильтянин, перенеси их в землю обетования. Пусть гонитель скорбит и об этом и перехитренный узнает, что он напрасно мучительствовал и порабощал лучших себя.

Если так поступишь, тогда выйдешь из Египта – несомненно знаю, что столп огненный и облачный будет указывать тебе путь и днем и ночью, пустыня сделается недикой, море разделится, фараон потонет, одождится хлеб, камень источит воду, Амалик будет низложен не оружием только и бранноносными руками праведников, изображающими вместе и молитву, и непобедимое знамение Креста, река остановится в течении, солнце станет, луна замедлит в пути, стены падут и без стенобитных орудий, предшествовать будут шершни (Втор.7:20), пролагая путь Израилю и отражая иноплеменников; и, не продолжая слова, скажу: все то, что повествуется за этим вместе с этим, дано тебе будет от Бога.

Таков праздник, который празднуешь ты ныне! Таково пиршество, которое предлагается тебе в день рождения ради тебя Родившегося, и в день погребения ради тебя Пострадавшего! Таково для тебя таинство Пасхи! Это предписал Закон, это совершил Христос – разоритель буквы, совершитель духа, Который Своими страданиями уча страдать, Своим прославлением дарует возможность с ним прославиться.

Остается исследовать вопрос и догмата, оставляемый без внимания многими, но для меня весьма требующий исследования. Кому и для чего пролита эта излиянная за нас кровь, – кровь великая и преславная Бога, и Архиерея, и Жертвы? Мы были во власти лукавого, проданные под грех и сластолюбием купившие себе повреждение. А если цена искупления дается не иному кому, как содержащему во власти, спрашиваю; кому и по какой причине принесена такая цена? Если лукавому, то как это оскорбительно! Разбойник получает цену искупления, получает не только от Бога, но самого Бога, за свое мучительство берет такую безмерную плату, что за нее справедливо было пощадить и нас! А если Отцу, то, во-первых, каким образом? Не у Него мы были в плену. А, во-вторых, по какой причине кровь Единородного приятна Отцу, Который не принял и Исаака, приносимого отцом, но заменил жертвоприношение, вместо словесной жертвы дав овна? Или из этого видно, что приемлет Отец не потому, что требовал или имел нужду, но по домостроительству и потому, что человеку нужно было освятиться человечеством Бога, чтобы Он Сам избавил нас, преодолев мучителя силой и возвел нас к Себе через Сына, посредствующего и все устраивающего в честь Отца, Которому оказывается Он во всем покорствующим? Таковы дела Христовы, а большее да почтено будет молчанием.

Медный же змий, хотя и повешен против угрызающих змиев, однако же не как образ Пострадавшего за нас, но как изображающий противное и взирающих на него спасает не через уверенность, что он жив, но потому, что низложенный (чего и достоин был) сам умерщвлен и умерщвляет с собой подчинившиеся ему силы. И какое приличное ему от нас надгробие? Где ти смерте жало? где ти аде победа (1Кор.15:55)? Ты низложен Крестом, умерщвлен Животодавцем, бездыханен, мертв, недвижим, бездействен и хотя сохраняешь образ змия, но предан позору на высоте!

Но причастимся Пасхи ныне, пока прообразовательно, хотя и откровеннее, нежели в Ветхом Завете. Ибо подзаконная Пасха (осмеливаюсь сказать и говорю) была еще более неясным прообразованием прообразования. А впоследствии и скоро причастимся совершеннее и чище, когда Слово будет пить с нами это вино ново в царствии Отца (Мф.26:29), открывая и преподавая, что ныне явлено Им в некоторой мере, ибо познаваемое ныне всегда ново. В чем же состоит это питие и это вкушение? Для вас – в том, чтобы учиться, а для Него – чтобы учить и сообщать ученикам Своим слово, ибо учение есть пища и для питающего.

Но приступите, и мы приобщимся закона, по Евангелию, а не по писмени, совершенно, а не несовершенно, вечно, а не временно. Сделаем для себя главой не дольний Иерусалим, но горнюю митрополию – город, не воинствами ныне попираемый, но прославляемый ангелами. Не будем приносить в жертву тельцов юных и агнцев роги износящих и пазнокти (Пс.68:32), в которых много мертвенного и бесчувственного. Но пожрем Богови жертву хвалы (Пс.49:14) на горнем жертвеннике с горними ликами. Пройдем первую завесу, приступим ко второй завесе, приникнем ко Святая Святых. Скажу еще более: принесем в жертву Богу самих себя, лучше же будем ежедневно приносить и всякое движение. Все примем ради Слова, в страданиях будем подражать Страданию, кровью почтим Кровь, охотно взойдем на крест. Вожделенны гвозди, хотя и очень болезненны. Ибо страдать со Христом и за Христа вожделеннее, нежели наслаждаться с другими.

Если ты Симон Киринейский, то возьми крест и последуй. Если ты распят со Христом, как разбойник, то, как благопризнательный, познай Бога. Если Он и со беззаконными вменися (Мк.15:28) за тебя и за твой грех, то будь ты ради Него исполнителем закона. И, распинаемый, поклонись Распятому за тебя, извлеки пользу даже из порочной своей жизни, купи смертью спасение, войди с Иисусом в рай, чтобы узнать, откуда ты ниспал, созерцай тамошние красоты, а ропотника оставь с его хулами умереть вне. Если ты Иосиф Аримафейский, проси тела у распинающего – очищение мира пусть будет твоим очищением. Если ты Никодим – ночной почитатель Бога, положи Его во гроб с благовонными мастями. Если ты одна или другая из Марий, или Саломея, или Иоанна, плачь рано, старайся первая увидеть отнятый камень, а может быть, и ангелов и самого Иисуса; скажи что-нибудь, слушай голос и, если услышишь: не прикасайся Мне (Ин.20:17), стань вдали, почти Слово, но не оскорбляйся. Он знает, кому явиться прежде других. Обнови воскресение; Еве, которая пала первая, помоги первой приветствовать Христа и возвестить ученикам. Будь Петром и Иоанном, спеши ко гробу, теки то скорее, то вкупе (Ин.20:4), соревнуя добрым соревнованием. Если превзошли тебя скоростью, то препобеди тщанием, не приникнув только во гроб, но взойдя внутрь. Если, как Фома, не будешь вместе с собранными учениками, которым является Христос, не будь неверен после того, как увидишь. А если не веришь, поверь сказывающим. Если же и им не веришь, уверься ранами от гвоздей. Если снисходит во ад, нисходи с Ним и ты, познай и тамошние Христовы тайны: какое домостроительство и какая причина двоякого снисхождения? Всех ли без изъятия спасает, явившись там, или одних верующих? Если восходит на небо, восходи с Ним и ты, будь в числе сопровождающих или встречающих Его ангелов, вели взяться вратам (Пс.23:7), сделаться выше, чтобы принять Возвысившегося страданием. Недоумевающим по причине тела и знаков страданий, без которых снисшел и с которыми восходит, и потому вопрошающим: кто есть сей Царь славы? – ответствуй: Господь крепок и силен – силен как во всем, что всегда творил и творит, так и в нынешней брани и победе за человечество, и на двукратный вопрос дай двукратный ответ. Если будут дивиться, говоря, как в лицедейственном представлении у Исаии: кто сей пришедый от Едома и от земных? И отчего у Бескровного и Бестелесного червлены ризы, как у виноделателя, истоптавшего полное точило (Ис.63:1–3)? – ты укажи на красоту одежды пострадавшего тела, украшенного страданием и просветленного Божеством, которое всего любезнее и прекраснее.

Что скажут нам на это клеветники, злые ценители Божества, порицатели достохвального, объятые тьмой при самом Свете, невежды при самой Мудрости, те, за которых Христос напрасно умер, неблагодарные твари, создания лукавого? Это ставишь ты в вину Богу – Его благодеяние? Потому Он мал, что для тебя смирил Себя? Что к заблудшему пришел Пастырь добрый, полагающий душу за овцы (Ин.10:11), – пришел на те горы и холмы, на которых приносил ты жертвы, и обрел заблудшего, и обретенного восприял на те же плечи, на которых понес крестное древо, и воспринятого опять привел к горней жизни, и приведенного сопричислил к пребывающим в чине своем? Что возжег светильник – плоть Свою и помел храмину, очищая мир от греха, и сыскал драхму – царский образ, заваленный страстями; по обретении же драхмы, созывает пребывающие в любви Его силы, делает участниками радости тех, которых сделал таинниками Своего домостроительства (Лк.16:8–9)? Что лучезарнейший Свет следует эа предтекшим светильником, Слово – за гласом, Жених – за невестоводителем, приготовляющим Господу люди избранны (Тит.2:14) и предочищающим водой для Духа? Это ставишь в вину Богу? За то почитаешь Его низким, что препоясуется лентием и умывает ноги учеников (Ин.13:4–5), и указует совершеннейший путь к возвышению – смирение? Что смиряется ради души, преклонившейся до земли, чтобы возвысить с Собой склоняемое долу грехом? Как не поставишь в вину того, что Он ест с мытарями и у мытарей, что учениками имеет мытарей, да и Сам приобретет нечто? Что же приобретет? Спасение грешников. Разве и врача обвинит иной эа то, что наклоняется к ранам и терпит зловоние, только бы подать здравие болящим? Обвинит и того, кто из сострадания наклонился к яме, чтобы, по закону (Исх.23–5; Лк.14–5), спасти упадший в нее скот?

Правда, что Он был послан, но как человек (потому что в Нем два естества: так, Он утомлялся, и алкал, и жаждал, и был в борении, и плакал – по закону телесной природы), а если послан и как Бог, что из этого? Под посольством разумей благоволение Отца, к Которому Он относит дела Свои, чтобы почтить бездетное начало и не показаться противником Богу. О Нем говорится, что предан (Рим.11:25), но написано также, что Сам Себя предал (Еф.5:2; 25). Говорится, что Он воскрешен Отцом и вознесен (Деян.3:15; 1:11), но написано также, что Он Сам себя воскресил и восшел опять на небо (1Сол.4:14; Еф.4:10) – первое по благоволению, второе по власти. Но ты выставляешь на вид уничижительное, а проходишь молчанием возвышающее. Рассуждаешь, что Он страдал, а не присовокупляешь, что страдал добровольно. Сколько и ныне страждет Слово! Одни чтут его, как Бога, и сливают, другие – бесчестят Его, как плоть, и отделяют. На которых же более прогневается Он, или, лучше сказать, которым отпустит грех? Тем ли, которые сливают, или тем, которые рассекают злочестиво? Ибо первым надлежало разделить, а последним – соединить: первым относительно к числу, а последним относительно к Божеству. Ты соблазняешься плотью? И иудеи также соблазнялись. Не назовешь ли Его и самарянином? О том, что далее, умолчу. Ты не веруешь в Его Божество? Но в Него и бесы веровали, а ты, который невернее бесов и несознательнее иудеев, не веруешь! Одни наименование Сына признавали означающим равночестие, а другие узнавали в изгоняющем Бога, ибо в этом убеждало претерпеваемое от Него. А ты ни равенства не принимаешь, ни Божества не исповедуешь в Нем. Лучше было бы обрезаться и стать бесноватым (скажу нечто смешное), нежели в необрезании и в здравом состоянии иметь лукавые и безбожные мысли.

Но брань с ними или прекратим, если пожелают, хотя и поздно, уцеломудриться, или отложим до времени, если не захотят этого, но останутся такими же, каковы теперь. Нисколько и ничего не убоимся, подвизаясь за Троицу и с Троицей. Теперь же нужно нам представить кратко содержание слова. Мы получили бытие, чтобы благоденствовать, и благоденствовали после того, как получили бытие. Нам вверен был рай, чтобы насладиться, нам дана была заповедь, чтобы, сохранив ее, заслужить славу, – дана не потому, что Бог не знал будущего, но потому, что Он постановил закон свободы. Мы обольщены, потому что возбудили зависть; пали, потому что преступили закон; постились, потому что не соблюли поста, будучи препобеждены древом познания, ибо древняя и современная нам была эта заповедь, служившая как бы пестуном для души и обузданием в наслаждении, и мы ей справедливо подчинены, чтобы соблюдением ее возвратить себе то, что потеряли несоблюдением. Мы возымели нужду в Боге Воплотившемся и умерщвленном, чтобы нам ожить. С Ним умерли мы, чтобы очиститься: с Ним воскресли, потому что с Ним умерли, с Ним прославились, потому что с Ним воскресли. Много было в то время чудес: Бог распинаемый, солнце омрачающееся и снова возгорающееся (ибо надлежало, чтобы и твари сострадали Творцу), завеса раздиравшаяся, кровь и вода излиявшиеся из ребра (одна – потому, что Он был человек, другая – потому, что Он был выше человека), земля колеблющаяся, камни расторгающиеся ради Камня, мертвецы восставшие в уверение, что будет последнее и общее воскресение, чудеса при погребении, которые воспоет ли кто достойно? Но ни одно из них не уподобляется чуду моего спасения. Немногие капли крови воссозидают целый мир, и для всех людей делаются тем же, чем бывает закваска для молока, собирая и свяэуя нас воедино. Но великая и священная Пасха, и очищение всего мира! Буду беседовать с тобой, как с чем-то одушевленным. Слово Божие, и свет, и жизнь, и мудрость, и сила – все твои наименования меня радуют. Порождение, исхождение и отпечатление великого Ума! Умопредставляемое Слово и Человек умосозерцаемый, Который носишь всяческая глаголом силы Своея (Евр.1:3)! Прими теперь слово это, не начатой, но, может быть, последнее мое плодоношение, – слово вместе благодарственное и молитвенное, чтобы мне не терпеть других скорбей, кроме необходимых и священных, в которых протекла жизнь моя. Останови или мучительную власть надо мной тела (ибо видишь, Господи, как она велика и обременительна), или приговор Твой, если от Тебя низлагаемся. Если же разрешусь, каким желаю, и буду принят в небесные кровы, то, может быть, и там возложу угодное на святой жертвенник Твой, Отче, и Слове, и Душе Святый. Ибо тебе подобают всякая слава, честь и держава во веки, аминь.

Знаю, что на непрочной ладье пускаюсь в дальнее плавание или на малых крыльях уношусь к звездному небу – я, в котором родилась мысль открыть Божество или определения великого Бога и ключ для всего, тогда как и небесным умам недостает сил возблагоговеть пред Богом, сколько до́лжно. Впрочем, поскольку Божеству часто бывает приятен дар не столько полной, сколько угодной Ему, хотя и скудной, руки, то смело изреку слово.

Но кто злочестив, беги прочь! Мое слово простирается или к очищенным, или к трудящимся над очищением себя. Оскверненные же? Как звери, прикасавшиеся к горе, когда с вершины ее воссиял Христос и писал на скрижалях Моисею закон (Исх.19:13), немедленно были побиваемы отторгавшимися камнями, так будет и с ними. Так слово от нашего лика гонит злых, которые имеют богоборное сердце.

А я положу на страницы предисловием как бы то же, что некогда богомудрые мужи – Моисей и Исаия (говорю это знающим), когда один давал новописанный закон, а другой напоминал о законе нарушенном, чтобы привести в трепет жестокосердный народ, представили во свидетельство слова. Вонми небо и да слышит земля глаголы мои (Втор.32:1; Ис.1:2)! Дух Божий! Ты возбуди во мне ум и язык, сделай их громозвучной трубой истины, чтобы усладились все, прилепившиеся сердцем ко всецелому Божеству!

Един есть Бог безначальный, безвиновный, не ограниченный ничем или прежде бывшим, или после имеющим быть и в прошедшем, и в будущем объемлющий вечность, беспредельный, благого, великого Единородного Сына великий Отец, Который в рождении Сына не потерпел ничего, свойственного телу, потому что Он – Ум.

Един есть Бог иной, но не иной по Божеству – это Слово того Бога, живая печать Отчая, единый Сын Безначального и Единственный Единственного, во всем равный Отцу (кроме того, что один всецело пребывает Родителем, а другой – Сыном), Мироустроитель и Правитель, сила и мысль Отца.

Един Дух – Бог от благого Бога. Да погибнет всякий, кого не отпечатлел так Дух, чтобы являл Его Божество, у кого или в глубине сердца есть зло, или язык нечист, эти люди полусветлые, завистливые, эти самоученые мудрецы, этот источник загражденный (Притч.25:26), светильник, сокрытый в темном месте (Лк.11:33)!

2. О Сыне

Прежде всего прославим Сына, чтя кровь – очищение наших немощей. Ибо по причине восставшего на Бога зломудренного, самоубийственного языка нужно, чтобы и смертный помог небесным.

Ничего не было прежде великого Отца, потому что Он все имеет в Себе. И Его знает неотлучный от Отца – Отцом рожденный, вневременный Сын, великого Бога Слово, Образ Первообраза, Естество, равное Родителю. Ибо слава Отца – великий Сын. А как явился Он от Отца – знает единый Отец и Явившийся от Отца, потому что никто не был близ Божества.

Впрочем, то, несомненно, известно и всякому человеку, и мне, что Божеству нельзя приписывать моего рождения, то есть течения, бесславного сечения. Если я делаюсь родителем не без страдания, потому что составлен из частей, то не следует из этого, чтобы подлежал страданию Тот, Кто вовсе несложен и бестелесен. Ибо что удивительного, если у тех, которые далеки между собою по естеству, и рождения различные? Если время старее меня, то оно не прежде Слова, у Которого Родитель вневременен.

Как Отец ничего не оставляет для умопредставления выше безначального Божества, так и Сын Отчий имеет началом вневременного Отца, подобно тому, как начало света есть великий и прекраснейший круг солнечный. Впрочем, всякое подобие ниже великого Бога, и опасно, чтобы, поставив нечто между присносущным Отцом и присносущ- ным Сыном, не отторгнуть нам Царя Сына от Царя Отца. Ибо предполагать, что время или хотение прежде Бога, по моему мнению – значит, рассекать Божество. Родитель велик как Бог, как родитель. Но если для Отца всего выше не имеет никакой причины досточтимого Божества, то и достопоклоняемому Отпрыску великого отца не менее высоко иметь такое начало. Не отсекай Бога от Бога, потому что не знаешь такого сына, который бы далеко отстоял от Отца.

А слова не рожденный и рождение от Отца не равнозначны слову Божество. Иначе кто произвел эти два рода Божества? В отношении к Богу оба они не входят в понятие сущности, естество же, по-моему разумению, нерассекаемо. Если Слову принадлежит рождение, то Отец, будучи бесплотен, не принимает ничего, свойственного плоти (человеческий ум никогда не дойдет до такого нечестия, чтобы помыслить это), и ты имеешь Сына-Бога, достойную славу Родителя.

Если же ты, суемудрый, желая возвеличить Божество великого Отца и напрасно вселяя в сердце пустой страх, отринул рождение и Христа низводишь в ряд тварей, то оскорбил ты Божество обоих. Отец лишен у тебя Сына, и Христос не Бог, если только Он сотворен. Ибо все, чего когда- либо не было, принадлежит к тварям, а Рожденное по важным причинам пребывает и всегда будет равным Богу. Какое же основание тому, что ты, наилучший, через Христовы страдания впоследствии, когда переселишься отсюда, станешь богом, а Христос – подобным тебе рабом, вместо Божеской чести припишется Ему только превосходство между рабами?

Если как кузнец, намереваясь сделать колесницу, готовит молот, так и великий Бог впоследствии времени создал полезное орудие, чтобы первородной рукой приобрести меня, то тварь во многих отношениях будет превосходнее небесного Христа, если только Слово для твари, а не тварь для Христа. Но кто же бы стал утверждать это? Если же Он принял плоть, чтобы помочь твоим немощам, а ты за это приводишь в меру преславное Божество, то погрешил Милосердствовавший о тебе. А для меня тем более Он чуден, что и Божества не умалил, и меня спас, как врач, призрев на мои зловонные струпы.

Он был смертен, но Бог; род Давидов, но Адамов Создатель; плотоносец, но бестелесен; по матери – Деве описан, но неизмерим. Ясли вместили Его, но звезда вела к Нему волхвов, и принесшие дары пришли и преклонили пред Ним колена. Как человек был Он в борении, но как неодолимый в троекратной борьбе препобедил искусителя. Вкушал Он пищу, но напитал тысячи и воду претворил в вино. Крестился, но очистил грехи, и Дух громогласно провозгласил Его Сыном Безначального. Как смертный погружался Он в сон и как Бог укрощал море. Утомлялся Он в пути, но у изнемогших укреплял силы и колена. Молился, но Кто же внял умиленным мольбам погибающих? Он был Жертва, но и Архиерей; Жрец, но и Бог, принес в дар Богу кровь, но очистил весь мир; вознесен на крест, но ко кресту пригвоздил грех. К чему же перечислять все подробно? Он приложился к мертвецам, но возбужден из мертвых, а прежде Сам воскрешал мертвецов. Если одно показывало нищету смертного, то другое – богатство Бесплотного. По крайней мере ты, видя в Нем свойственное смертным, не бесчести Божества. Оно соделало славным и перстный образ, который из любви к тебе образовал нетленный Сын.

3. О Святом Духе

Что медлишь, душа моя? Воспой и славу Духа, не отделяй в слове Того, Кто не исключен по естеству. С трепетом чтим великого Духа: Он мой Бог. Им познал я Бога, Он сам есть Бог и меня в той жизни делает богом. Он всемогущ. Он раздаятель даров, предмет песнопений чистого лика небесных и земных. Он Жизнеподатель, сидит на превознесенном престоле, исходит от Отца. Он Божия сила, Самовластитель. Он не Сын (потому что един есть благой Сын единого Всеблагого), но Он и не вне невидимого Божества, а равночестен.

Кто же хочет Божество Небесного Духа найти на страницах богодухновенного закона, тот увидит многие частые и вместе сходящиеся стези, если только пожелает видеть, если сколько-нибудь сердцем привлек чистого Духа и ум у него острозрителен. А если кто потребует открытых слов вселюбезного Божества, то пусть знает, что неблагоразумно его требование. Ибо доколе большей части смертных не было явлено Божество Христово, не надлежало возлагать невероятного бремени на сердца до крайности немощные. Не для начинающих благовременно совершеннейшее слово. Кто станет слабым еще глазам показывать полный блеск огня или насыщать их непомерным светом? Лучше постепенно приучать их к яркому блеску, чтобы не повредить и самых источников сладостного света. Так и слово, открыв прежде всецелое Божество Царя Отца, стало озарять светом великую славу Христову, являемую немногим разумным из людей, а потом, яснее открыв Божество Сына, осияло нам и Божество светозарного Духа. И для тех проливало оно малый свет, бо́льшую же часть предоставило нам, которым потом обильно и в огненных языках разделен Дух, показавший явные признаки Своего Божества, когда Спаситель вознесся от земли. Знаю же, что Бог есть огонь для злых и свет для добрых.

Так доказал я тебе Божество Духа. Если же ты приходишь в удивление, частью слыша о Сыне и не Сыне единого Божества, а частью убежденный противоположными, удобоизвращаемыми местами Писания, то и здесь Сам Бог снизойдет и подаст мне слово.

От одного первозданного произошли жена и Сиф, и половина и порождение четы по законам брака, и нерожденная и рожденный, хотя тот и другая равно человек. Помня об этом, и ты не уничижай Божества, не предпочитай Одного, унижая Другого. Одно есть естество неизмеримое, несозданное, вневременное, благое, свободное и равночестное. Един есть Бог в трех Озарениях, управляющий миром. Ими и я возбуждаюсь к новой жизни, когда, погребая смерть в купели, возвращаюсь к свету. Ибо Троичное Божество даровало мне силу воссиять светоносным. Если бы я, омытый Божеством, стал рассекать светлое Божество, то лучше бы... но боюсь докончить недоброе слово. Я входил в купель в надежде сподобиться Божьего дара. Если всего меня очистил Бог, то весь Он для меня достопочтим. Но неравный Божий дар да получит тот злочестивый смертный, который сам рассекает свое Божество!

Если в Божием слове и у богоносных мужей слышишь или о Сыне или о благом Духе, будто бы Они имеют второе место по Боге Отце, то советую тебе здесь, в словах глубокой мудрости, находить тот смысл, что она не Божество рассекает, но восходит к единому безначальному корню, дабы ты видел единство державы, а не разность досточтимости.

Из Единицы Троица и из Троицы опять Единица. Здесь не то же, что ключевая жила, ключ и большая река, и между тем единый ток, в трех видах стремящийся по земле; не то же, что свеча из пылающего костра, опять в него влагаемая; не то же, что слово, исходящее из ума и в нем пребывающее; не то же, что отблеск колеблющихся и освещенных солнцем вод, мелькающий на стене, ни одно мгновение не останавливающийся, но прежде приближения удаляющийся и прежде удаления приближающийся; не то же – потому что естество Божие не есть что-либо непостоянное, или текучее, или опять сливающееся, напротив того, Богу свойственна неизменность.

А ты, мудрствуя так, приноси в сердце чистую жертву. В трех Светах одно естество неподвижно. Единица не бесчисленна, потому что покоится в трех Добротах. Троица не в разной мере достопочтима, потому что естество нерассекаемо. В Божестве Единица, но тречисленны Те, Которым принадлежит Божество. Каждый есть единый Бог, если именуешь одного. И опять един Бог безначальный, из Которого богатство Божества, когда слово упоминает о Трех. В первом случае проповедуется смертным достопочтимость Трех Светов, во втором мы славим пресветлое единодержавие и не восхищаемся многоначальным собором богов. Ибо, по моему рассуждению, многоначалие есть то же, что и совершенное безначалие, находящееся во взаимной борьбе. А борьба предполагает раздор, а раздор быстро ведет к разрушению. Поэтому многоначалие да будет у меня как можно дальше от Божества!

Тремя богами можно было бы назвать тех, которых разделяли бы между собою время, или мысль, или держава, или хотение – так что каждый никогда бы не был тождествен с прочими, но всегда находился с ними в борьбе. Но у моей Троицы одна сила, одна мысль, одна слава, одна держава, а через это не нарушается и единичность, которой великая слава в единой гармонии Божества.

Это только свету, который во мне открыло Троичное сияние из-за воскрилий завесы внутрь Божия храма, за которыми сокрыто царственное естество Божие. А если нечто большее открыто Ангельским ликам, то еще гораздо более ведомо Самой Троице.

4. О мире

Воспоем и творение великого Бога, опровергнув ложные мнения.

Един Бог. А что представляли эллинские мудрецы о материи и форме, будто они безначальны, то это ни на чем не основанная басня. Как все эти почтенные формы, сделанные у них богами, не существовали от начала, но получили бытие по воле великого Бога, так видел ли кто когда-нибудь материю без формы? Или кто нашел форму без материи, хотя и очень много трудился в сокровенных изгибах ума? А я не находил ни тела бесцветного, ни бестелесного цвета. Кто отделял друг от друга то, чего не отделила природа, но свела воедино? Но отделим форму от материи. Рассуди же: если бы они были вовсе несоединимы, то как бы сошлись вместе, или как бы образовался мир, когда они совершенно отдельны? А если соединимы, то как соединились? Кто, кроме Бога, слил их между собою? Но если Бог – соединитель, то Его же признай и Творцом всего. И горшечник на своем колесе дает форму глине, и плавильщик золота – золоту, и каменотесец – камням. Уступи же, любитель безначалия, уступи Богу нечто большее нашего смысла, и это большее пусть будет материя с движущимися формами. Помыслил многохудожный родитель всяческих – Божий Ум, и произошла материя, облеченная в формы, потому что Он не походит на живописца, в котором видимый перед очами образ возбудил нечто подобное этому образу, чего не мог бы начертать один ум.

И ты, злая тьма манихейская, не была от начала равнопрестольной высочайшему Свету! Если был Бог, то не было тьмы, потому что зло не могло спорить о равенстве с Богом. Если была тьма, то ты не даешь места Богу: Ему несвойственно быть в согласии с тьмою. Если же представишь их в борьбе, то преодолеет сильнейшее. А если скажешь, что они равносильны, то кто третий приводит их в единство своей мудростью и прекращает борьбу? И то весьма удивительно, что, возбудив ужасную вражду, тотчас забываешь об этой борьбе и представляешь враждующих согласными. Я состою из души и тела. И душа есть струя бесконечного света – Божества, а тело производишь ты от темного начала. И столь далеких между собою ты сводишь воедино. Если я составляю одну общую природу, то вражда мною прекращена. А если жестокая вражда во мне непримирима, то я не составляю одной природы, сопряженной из души и тела. Ибо не враждебные, но дружественные начала дают общее произведение. Такой мрак облекает твое сердце!

А по моему учению, един есть Бог безначальный, ни с кем не борющийся, един благой Свет, сила высокошественных умов, простых и сопряженных, небесных и земных; а тьма произошла впоследствии и есть не какая-либо удобоописуемая самостоятельная природа, но наш собственно грех. Грех же есть нарушение заповеди, подобно как ночь есть захождение солнца, немощная старость – минование юности и ужасная зима – следствие удаления солнечного вверх.

Первейший из небесных светов, по гордости своей утратив свет и славу, преследует всегдашней ненавистью человеческий род. От него и первый человек вкусил убийственный грех и смерть, которая по его ухищрению зажгла во мне пламя. Такова природа высоко родившегося зла, которому он отец! Ржа – пагуба твердому железу, а я – самоубийца – насадил в себе пагубу – грех, по своему умышлению последовав коварным внушениям завистника.

Если же и тогда был ты, мир, близок к славе безначальной Троицы, то почему поставили тебя в такой дали христоносные Светы, сведущие в Божественном, и почему весьма немногое число лет считается после того, как водрузило тебя великое Божие Слово? Но если водружен ты впоследствии, то спрашиваю: поскольку Богу нельзя приписать недеятельности и несовершенства, то чем занята была Божия мысль прежде, нежели Всевышний, царствуя в пустоте веков, создал вселенную и украсил формами? Она созерцала вожделенную светлость Своей доброты, равную и равно совершенную светозарность трисиянного Божества, как известно это единому Божеству, и кому открыл то Бог. Мирородный Ум рассматривал также в великих Своих умопредставлениях Им же составленные образы мира, который произведен впоследствии, но для Бога и тогда был настоящим. У Бога все пред очами: и что будет и что было, и что есть теперь. Для меня такой раздел положен временем, что одно впереди, другое позади, а для Бога все сливается в одно, и все держится в мышцах великого Божества. Поэтому внемлите, что изобрел мой ум.

Все породил в себе Ум, а рождение вовне совершилось впоследствии благовременно, когда открыло великое Божие Слово. Он восхотел создать умные природы, небесную и земную – эти проницаемые светом зерцала первого Света, чтоб одна, сияя горе, пребывала великой светоносной служительницей Царя, другая же имела славу здесь. Он источает им Божество умов, чтобы царствовать в большем числе небесных умов и для большего числа быть блаженнотворным светом. Ибо таково свойство Царя моего – сообщать блаженство. Но чтобы тварь, приближаясь к Богу, не пожелала равной с Богом славы и не погналась за светом и славой, тогда как всего лучше соблюдать меру, а чрезмерность всего хуже, высокое Слово, благопромышляя о будущих тварях, отдалило как от Троицы все окружающее престол Света, так от Ангельских ликов смертную природу. Впрочем, не очень много отдалило Оно служебную Ангельскую природу, а гораздо более нашу природу, потому что мы произошли из персти, соединенной с Божеством, природа же простая совершеннее.

Из миров один сотворен прежде. Это – иное небо, обитель богоносцев, созерцаемая единым умом, пресветлая, в нее вступит впоследствии человек Божий, когда, очистив ум и плоть, сделается богом. А другой тленный мир – создан для смертных, когда надлежало устроиться и лепоте светил, проповедающих о Боге красотою и величием, и царственному чертогу для Образа Божия. Но первый и последний мир созданы Словом великого Бога.

5. О Промысле

Так водружен широко основанный мир великим бесконечным Умом, Который все носит в Себе и Сам превыше всего. Но что за помысл объять необъятное? Бог, как скоро устроил мир, с первого же мгновения по великим и непреложным законам движет и водит его, как кубарь, ходящий кругами под ударом. Ибо не самослучайно естество этого обширного и прекрасного мира, которому нельзя и вообразить чего-либо подобного, и в продолжение столикого времени предоставлен он не самослучайным законам. Видал ли кто дом, или корабль, или быструю колесницу, или щит и шлем, которые бы не были сделаны руками? Мир не простоял бы столько времени, если бы в нем было безначалие. И лик певцов расстроится, если никто им не правит. Вселенной же не свойственно иметь иного Правителя, кроме Того, Кто устроил ее.

Ты, который представляешь звезды вождями нашего рождения, нашей жизни и целого мира, скажи: какое еще иное небо прострешь над самыми звездами и над ним поставишь ли еще новое и новое, чтобы было кому водить водящих? Под одной звездой родится один царь и много других людей, из которых иной добр, а другой худ, один вития, другой купец, третий бродяга, иного же высокий престол делает надменным. Для многих родившихся под разными звездами, равная участь и на море, и на войне. Кого связывали звезды, тех не связал между собою одинаковый конец. А других, хотя разделили звезды, одинаковая соединила кончина. Если для каждого есть своя какая-то первая необходимость, то это чистая басня. А если и над ней господствует еще общая сильнейшая, и есть звезды, противные звездам, то кто же смешал их? Ибо кто сочетал, тот, если захочет, и расторгнет союз. А если совершил это Бог, то, как же стало первым то, что заменило у тебя моего Бога, если и самого Бога не подчинишь своим звездам? Если же нет господствующего, то как будет стоять мир? Я не вижу этой возможности, хотя бы кто и желал такими рассуждениями изгнать Бога. Ибо необходимо надобно кому-нибудь управлять: или Богу, или звездам.

А я знаю следующее: Бог управляет вселенной. Божие Слово и здесь и там распределяет все, чему положено в Его совете быть на небе и на земле; и одним тварям даны навсегда непреложно постоянная стройность и течение, а другим уделена жизнь, изменяющая и принимающая многие виды. О них иное явил нам Бог, а иное блюдет в таинницах Своей премудрости, чем хочет обличить пустое тщеславие смертного; одно поставил Он здесь, а другое явится в последние дни. И земледелец пожинает все зрелое; так и Христос, наилучший судья моей жизни.

Таково мое слово; оно независимо от звезды и идет своим путем. Говори ты мне о своих гороскопах, о мелких частях зодиакального круга и о мерах пути, разоряй у меня законы жизни – страх злочестивых и надежду добрых, борющуюся до конца! Если все дает звездный круг, то и я влекусь его же вращением. И самое хотение производится во мне тем же кругом; нет у меня никакой силы воли или ума, которые бы вели меня к добру, но и к этому влечет меня небо.

Не упоминай мне о великой славе Христовой, звезде – благовестнице, которая с востока путеподила волхвов в тот город, где воссиял Христос – безлетный Сын смертного рода! Она не из числа тех, истолкователи которых астрологи, но необыкновенная и не являвшаяся прежде этого, а замеченная в еврейских книгах. Из них предузнав о звезде, посвятившие жизнь звездословию халдеи, когда с удивлением отличили ее от множества наблюдаемых ими звезд и приметили, что с новым сиянием несется она с востока по воздуху в Еврейскую землю, заключили о рождении Царя. И в то именно время, как вместе с небожителями поклонились Царю астрологи, отпало у них попечение о своем искусстве.

Но пусть идут своим путем, какой указал им Царь Христос, эти огнистые, вечнодвижущиеся, несовратимые со своих путей звезды, как неподвижные, так и блуждающие, описывающие, как говорят, одни и те же круги; и мы оставим без исследования, возможна ли природа огня, поддерживаемая без питания, или есть некоторое так называемое пятое тело. Что же касается нас, пойдем своим путем. Ибо мы, хотя узники земные, однако же поспешаем к разумному и небесному естеству.

6. Об умных сущностях

Как солнечный луч из безоблачного неба, встретившись с видимыми еще отражающими его облаками, из которых идет дождь, распростирает многоцветную радугу и весь окружающий эфир блещет непрерывными и постепенно слабеющими кругами: так и природа светов поддерживается в бытии тем, что высочайший Свет лучами Своими непрестанно осиявает умы низшие. И источник светов – Свет неименуем, непостижим, убегает от быстроты приближающегося к Нему ума, всегда опережает всякую мысль, чтобы мы в желаниях своих простирались непрестанно к новой высоте. А светы вторичные после Троицы, имеющей царственную славу, сугь светозарные, невидимые Ангелы. Они свободно ходят окрест великого престола, потому что суть умы быстродвижные, пламя и божественные духи, скоро переносящиеся по воздуху. Они усердно служат высоким велениям. Они просты, духовны, проникнуты светом, не от плотей ведут начало (потому что всякая плоть едва огустеет, как уже разрушается) и не входят в плоти, но пребывают, какими созданы. Желал бы я сказать, что они вовсе не одолимы злом, но удержу слишком борзо несущегося коня, стянув браздами ума. Из них одни предстоят великому Богу, другие своим содействием поддерживают целый мир, и каждому дано особое начальство от Царя иметь под надзором людей, города и целые народы и даже распоряжаться словесными жертвами земнородных.

Но на что решишься, дух мой? В трепет приходит ум, приступая к небесным красотам; стало передо мною темное облако и недоумеваю, простирать ли вперед или остановить мне слово. Вот путник пришел к реке с крутыми берегами и хочет ее перейти, но вдруг поколебалась мысль. Он медлит своей переправой, долго борется в сердце, стоя на берегу: то необходимостью вложена в него смелость, то страх связал решимость. Не раз заносил он ногу свою в воду и не раз отступал назад. Однако же после борьбы необходимость победила страх. Так и я, приближаясь к невидимому Божеству, с одной стороны, о тех, которые предстоят чистому Всецарю и преисполнены светом, боюсь сказать, что и они доступны греху, дабы через это и многим не проложить пути к пороку; а с другой стороны, опасаюсь изобразить в песне моей неизменяемую доброту, так как вижу и совратившегося князя злобы. Ибо Благому несвойственно было насаждать в нас злое свойство и в тех, кого любит, возбуждать мятеж и ненависть. Нельзя также предположить, чтобы зло равносильно было добру и имело особенную природу, или впоследствии происшедшую, или безначальную, как Сам Царь. Но когда недоумевал я об этом, вложил мне Бог следующую мысль.

Первое чистое естество Божества всегда неизменно и никогда не бывает вместо единого многим. Ибо есть ли что-нибудь совершеннее Божества, во что могло бы Оно уклониться? А множественность есть уклонение существа от себя самого. Второе место занимают великие служители высочайшего Света, столь же близкие к первообразной Красоте, сколь эфир к солнцу. А на третьем месте следует воздух, то есть мы сами. И одно Божие естество совершенно неизменно; ангельское же естество пеудобопреклонно ко греху; а мы, третий род, удобопреклонны, и чем дальше от Бога, тем ближе ко греху.

Вот почему самый первый светоносец, превознесшись высоко, когда, отличенный преимущественной славой, возмечтал о царственной чести великого Бога, – погубил свою светозарность, с бесчестием ниспал сюда и, захотев быть богом, весь стал тьмою. Хотя и легок он по природе, однако же низринулся до низкой земли. С тех пор преследует он ненавистью тех, которые ведбмы благоразумием, и, раздраженный своей утратой, преграждает всем небесный путь, не хочет, чтобы Божия тварь приближалась к Божеству, от Которого он отпал, но пожелал, чтобы и люди участвовали с ним в грехе и омрачении. И этот завистник изринул из рая вожделевших иметь равную Божией славу.

Так он за превозношение низринут со своего небесного круга, но ниспал не один. И поскольку погубила его дерзость, то увлек в падение многих, именно всех, кого научил греху, как злоумышленник, склонивший к измене царское воинство, увлек – из зависти к богомудрому сонму Царствующего в горних и из желания царствовать над многими злыми. С тех пор явились во множестве надземные злобы, демоны, последователи злого царя – человекоубийцы, немощные, темные, зловещие призраки ночи, лжецы, дерзкие, наставники в грехах, бродяги, ви- нопийцы, смехолюбцы, смехотворы, прорицатели, двуречивые, любители ссор, кровопийцы, преисподние, скрывающиеся, бесстыдные, учители волшебства. Они, приходя, манят к себе и ненавидят тех, кто им отдается. Они вместе и ночь и свет, чтобы уловлять то явно, то обманом. Таково это воинство, таков и вождь!

Но Христос не истребил его единым движением воли, которым создал целый мир и которым мог бы погубить и его, если бы захотел, потому что трудно укрыться от разгневанного Бога. Однако же не оставил он свободным врага моего, но попустил ему быть в одно время среди добрых и злых и воздвиг между ними жестокую взаимную брань, чтобы как враг подвергался и здесь ужасному позору, сражаясь с теми, которые немощнее его, так подвизающиеся в добродетели всегда имели славу свою, очищаясь в жизни, как золото в горниле. Впоследствии же, может быть, и скоро, когда вещество сгорит и наступит огненное воздаяние, понесет наказание этот неукротимый, заранее сильно униженный в мучимых служителях своих. Ибо такова казнь породившему зло!

Этому научил меня Дух о светозарности ангельской, как первой, так и последней. Но и здесь она нашла меру. И эта мера – Бог. Насколько приближается кто к Царю, настолько делается он светом, а с просветлением приобретает и славу.

7. О душе

Душа есть Божие дыхание, и, будучи небесной, она терпит смешение с перстным. Это свет, заключенный в пещере, однако же божественный и неугасимый. Ибо образу великого Бога не подобает разрушиться бесславно, как разрушаются пресмыкающиеся и неразумные животные, – хотя грех и усиливался сделать его смертным.

Душа не естество истребительного огня, потому что пожирающему не свойственно одушевлять пожираемое. Она не естество воздуха, то выдыхаемого, то вдыхаемого и никогда не остающегося в покое. Она не кровавый ток, пробегающий в теле, даже не гармония составных частей тела, приводимых в единство, – потому что не одно и то же естество плоти и бессмертной формы. Да и какое преимущество имели бы добродетельные пред самыми порочными, если растворение стихий сделало их или добрыми, или худыми? Почему и у бессловесных нет разумной природы, так как и у бессловесных есть гармония формы и смертной плоти? По этому учению, тот и лучший, в ком есть благоустройство стихий. Но так рассуждали в том предположении, что одушевляющим дблжно признать то, с удалением чего и душа оставляет тело. Почему же не назовешь одушевляющим и пищу, без которой вовсе невозможно жить смертному, так как одно питание укрепляет?

Знаю и другое учение, которого никак не приму, потому что у меня не какая-нибудь общая, всем разделенная и по воздуху блуждающая душа. В противном случае все бы и вдыхали, и выдыхали одинаковую душу, и все те, которые живут на свете, испустив дух, пребывали бы в других живущих, потому что и естество воздуха в разные времена бывает разлито в разных вещах. А если душа есть нечто пребывающее, что она имела сама в себе и что составляло мой зародыш – также живое существо в утробе рождающей – если меня¹³³ привлекла она извне? И если предположишь, что рождающая есть мать многих детей, то должен вменить ей в честь то, что она издержала большое число душ.

И то не умных людей учение, а пустая книжная забава, будто бы душа постоянно меняет разные тела, каждое сообразно прежней жизни, доброй или худой, в награду за добродетели или в некоторое наказание за грехи, они то облачают, то разоблачают неприличную душу, как человека в одежды; напрасно утруждая себя, вертя колесо злочестивого Иксиона, заставляют ее быть то зверем, то растением, то человеком, то птицей, то змеей, то псом, то рыбой, а иногда тем и другим по два раза, если так оборотится колесо. Где же этому конец? А я никогда не видывал мудрого зверя, имеющего дар слова, или говорящего терна. Ворона всегда болтлива; безгласная рыба всегда плавает в соленой влаге. Если же, как говорят и сами изобретатели этого пустого учения, будет душе еще последнее воздаяние, то она потерпит наказание или без плоти, – и это весьма удивительно, – или с плотью, – тогда которую из многих предашь огню? Всего же непонятнее, каким образом после того, как ты соединял меня со многими телами, и эта связь сделала меня знающим многое, одно только избегло моего ума, а именно: какую кожу носил я наперед, какую потом и во скольких умирал; потому что мой узоналагатель не столько богат был душами, сколько – мешками. Или и это было следствием долговременного скитания, что я впал в забвение прежней жизни?

Теперь выслушай наше превосходнейшее учение о душе. А мы постараемся усладить несколько песнь, начав ее так:

Было время, когда высокое Слово Ума, следуя великому Уму Отца, создало несуществовавший дотоле мир. Оно приказало, и совершилось все, что было Ему угодно. Но когда все это – земля, небо и море, составило мир, нужен стал зритель Премудрости – матери всего – и благоговейный царь земной. Тогда Слово сказало: «Пространное небо населяют уже чистые присноживущие служители, непорочные умы, добрые Ангелы, песнословцы, неумолчно воспевающие Мою славу. Но земля украшается одними неразумными животными. Потому угодно Мне создать такой род тварей, в котором бы заключалось то и другое, род тварей, средних между смертными и бессмертными, разумного человека, который бы увеселился Моими делами, был мудрым таинником небесного, великим владыкой земли, новым Ангелом из персти, песнопевцем Моего могущества и Моего ума». Так сказало Слово и, взяв часть ново- созданной земли, бессмертными руками составило мой образ и уделило ему Своей жизни, потому что послало в него дух, который есть струя невидимого Божества. Так из персти и дыхания создан человек – образ Бессмертного, потому что в обоих царствует естество ума. Поэтому, как земля, привязан я к здешней жизни, а как частица Божественного, ношу на груди любовь к жизни будущей.

Так сопряжен был первородный человек, а впоследствии тело берется от плоти, душа же примешивается непостижимым образом, привходя извне в перстный состав, как знает это Соединивший, Который и вначале вдохнул ее и соединил образ Свой с землею. А иной, пришедши на помощь моей песни, смело и следуя многим, присовокупит и следующее рассуждение. Как тело, первоначально растворенное в нас из персти, сделалось впоследствии потоком человеческих тел и от первозданного корня не прекращается, в одном человеке заключая других, так и душа, вдохнутая Богом, с этого времени сопривходит в образуемый состав человека, рождаясь вновь, из первоначального семени уделяемая многим и в смертных членах всегда сохраняя постоянный образ. Вот почему душа получает в удел умное господство. Но как в тонких трубах и сильное дыхание, даже весьма искусного человека, производит звуки слабые и нестройные, и, когда даны ему в руки трубы широкого размера, тогда изливают они совершеннейший звук, так и душа, оказывающаяся бессильной в немощном составе, проявляется в составе укрепившемся и обнаруживает тогда весь ум.

Но поскольку нетленный Сын создал Своего человека с тем, чтобы он приобрел новую славу и, изменив в себе земное в последние дни, как бог, шествовал отсюда к Богу, то и не предоставил его собственной свободе и не связал его совершенно, но, вложив закон в его природу и напечатлев в сердце добрые склонности, поставил среди вечноцветущего рая, хотя в таком равновесии между добром и злом, что он мог по собственному выбору склониться к тому или другому, однако же чистым от греха и чуждым всякой двуличности. А рай, по моему рассуждению, есть небесная жизнь. В нем-то поставил Бог человека, чтобы он был неослабным делателем Божиих словес. Запретил же ему употребление одного растения, которое было совершеннее других, заключая в себе силу к полному различению добра и зла. Ибо совершенное хорошо для преуспевших, а не для начинающих. Последним оно столь же обременительно, сколь совершенная пища младенцу.

Но когда по ухищрению завистливого человекоубийцы, вняв убедительности женского слова, человек вкусил преждевременно сладкого плода и облекся в кожаные ризы – тяжелую плоть – и стал трупоносцем, потому что смертью Христос положил пределы греху, тогда исшел он из рая на землю, из которой был взят, и получил в удел многотрудную жизнь; а к драгоценному растению приставил Бог хранителем Свою пламенеющую ревность, чтобы какой Адам, подобно прежнему, не взошел внутрь преждевременно и, прежде нежели бежал пожирающей снеди сладкого древа, находясь еще во зле, не приблизился к древу жизни. Как увлеченный бурными волнами мореход отнесен назад и потом, или отдав парус на волю легчайшему веянию, или с трудом на веслах пускается снова в плавание, так и мы, далеко отплывшие от великого Бога, опять не без труда совершаем вожделенное плавание. И этот новонасажденный грех к злосчастным людям перешел от прародителя; отсюда прозяб колос.

8. О заветах и о Пришествии Христовом

Теперь вникни в значение двоякого закона, обнародованного под именем Ветхого и под именем Нового и данного сперва евреям, потому что они первые познали царствующего в горних Бога, а потом и всем концам земли. Ибо Бог-всеведец управляет человеком, изрекая ему повеления не противоречащие, как делает какой-нибудь несведущий ум, и не изменяющиеся, что ставится в вину даже смертным. Таково мое понятие о помощи возлюбившего нас Бога.

Злобный враг после того, как изверг из рая первого Адама, обольстив его вредоносным плодом человекоубийственного древа, подобно тому как поражают оружием воинство, в котором убит предводитель, старался и в детях Адамовых насадить зло и смерть. Он с злохитренным умышлением, отвлекши человека от небесного Бога, обратил его взоры на звездное небо, сияющее светозарными красотами, и на изображения людей умерших, какие соорудила любовь и ввела в славу басню, сперва принятая с верой незложелательными друзьями, потом никем не уличенная во лжи, с течением же лет непрестанно приобретавшая новую силу. И священный еврейский род погубил ум, не покорялся пророкам, которые жаловались, умоляли и непрестанно угрожали гневом Царя, а в прежние времена даже убивал их. Самые цари не имели страха Божия, но большей частью оказались злонравными; и при них не полностью были оставлены рощи, высоты гор и кровавые жертвы демонам. За это евреи навлекли на себя ревнивый гнев великого Бога и погибли; а вместо них вступил на путь я, чтобы, возбудив в них соревнование, заставить и их возвратиться к благочестивой вере во Христа после позднего раскаяния, когда насытятся скорбью о предпочтении им нововведенного народа, заступившего их место.

Но это будет впоследствии. Поскольку же евреи презрели закон, то род человеческий удостоен наконец следующей чести по мановению бессмертного Отца и действием Сына. Христос, когда увидел, что душепагубный грех истребил в человеческом теле все, что было вложено небесного, и хитрый змий царствует над людьми, тогда для возвращения Себе Своего достояния не других помощников послал против болезни (потому что в великих страданиях слабое врачевство недостаточно), но Сам, истощив славу, какую имел, как безматерний Сын бессмертного Бога Отца, явился без отца необычайным для меня сыном, даже не необычайным, потому что произошел от меня, и Бессмертный, став смертным, пришел через Матерь Деву, чтобы целому спасти целого человека. И поскольку через преступное вкушение пал целый Адам, то по человеческим и вместе не человеческим законам, воплотившись в честной утробе жены, не познавшей брака (о чудо, невероятное для немощнейших!), пришел Бог и вместе смертный, сочетавший воедино два естества – одно сокровенное и другое видимое для людей, из которых одно

было Бог, а другое родилось для нас в последние дни. В двух естествах единый есть Бог – мой Царь и Христос, потому что соединен с Божеством и из Божества стал человек, чтобы, явившись среди земнородных другим, новым Адамом, уврачевать прежнего Адама. Но Он явился, закрывшись отовсюду завесой, потому что иначе невозможно было бы приблизиться к моим немощам, и притом нужно было, чтобы змий, почитающий себя мудрым, приступив к Адаму, сверх чаяния встретил Бога и о крепость Его сокрушил свою злобу, как шумное море сокрушается о твердый утес. Когда же явился Христос, то при Его рождении поколебались земля и небо. Небесный лик возгласил песнопения, а звезда с востока указывала путь волхвам – служителям новорожденного Царя, приносящим Ему дары.

Таково мое слово о новом рождении Христовом! Здесь нет ничего позорного, потому что позорен один грех. А во Христе не имеет места позорное, потому что Его¹³⁴ создало Слово, а не от человеческого семени стал Он человеком. Но из плоти Пречистой Неневестной Матери, которую предварительно очистил Дух, исшел самосозданный человек; принял же очищение ради меня. Ибо и все законное исполнил, как думаю, для того, чтобы воздать Закону и награду, как воспитателю, и погребальную честь, как отменяемому.

Но когда явился Предреченный пресветлым светильником великого Света, предтечей в рождении, предтечей и в слове, вопиющим среди пустыни, что Христос мой есть Бог, тогда стал Он посредником двух народов, одного дальнего, другого ближнего (потому что был общим для них краеугольным камнем), и даровал смертным двоякое очищение – одно вечного Духа и им очистил во мне прежнее повреждение, рождаемое от плоти, другое – нашей крови (ибо своей называю ту кровь, которую пролил Христос Бог мой), искупление первородных немощей и избавление мира.

Если бы я был не человек изменяемый, а непреодолимый, то была бы нужна мне только заповедь великого Бога, и она бы меня украшала, спасала и вела к высокой славе. Но теперь не богом создал меня Бог, а поставил в равновесии удобопреклонным туда и сюда, потому и поддерживает меня многими опорами, из которых одной служит для людей благодать омовения. Как и некогда еврейские дети спасались от погубления Христовой кровью и очищали пороги дверей, между тем как в одну ночь погибли все первородные Египта, так и это для меня есть печать избавляющего нас от зол Бога, и для младенцев только печать, а для возрастных врачевство и совершеннейшая божественная печать Христа Светодавца, чтобы, спасшись из глубины скорбей и облегчив несколько шею от бремени, обратил я стопы свои к жизни. Ибо и путник, отдохнув от утомления,воздвигает укрепленные в силах колена. Как общее всех достояние – воздух, земля, широкое небо и все, что влечет за собою круг годовых времен, так общим достоянием человеков сделалась и спасительная купель.

9. О человеческой добродетели

Люблю я добродетель. Однако же это не научило меня тому, что такое добродетель и откуда она придет ко мне, который так много любит ее. А неудовлетворенное желание мучит. Если добродетель есть чистый поток, не смешанный с водами, которые стекают со всякого места и от снегов и от дождей, то спрашиваю: кто находил ее на земле? Ибо всякий или имел в себе сердечную нечистоту, или принял ее в себя – между тем как влачит тяжелое тело и извне возмущается врагом нашей жизни, который омрачает и очерняет нас бездной. Да и несвойственно было бы мне, который сам не иное что, как отвердевший поток, и непрестанно влекусь потоком жизни, быть чем-то нетекучим. Если же добродетель не совершенно серебристый поток, но приемлет в себя и худшее и есть нестройная смесь, то скажи: как же она добродетель? По крайней мере у меня немало трудится над этим быстрый ум. Снег по природе холоден и бел, а огонь – красен и горяч. И они несоединимы между собою; а соединяемые насильно скорее разрушаются, нежели входят в соединение. Как же к добродетели привзошло гнусное, уничижающее во мне образ Божий; как к образу великого Бога прикоснулся злорадный грех, если я действительно бог и не напрасно хвалюсь тем, что составляю Твое достояние, Боже? Слышу о прекрасной реке Алфее, что она протекает через горькое море, а сладкие воды ее (к удивлению!) не терпят вреда в продолжение этого течения. Но как для воздуха порча – туман, и для телесных членов – болезнь, так для добродетели – наша греховная ночь.

Часто заносил я ногу, чтобы шествовать к небу, но тяжкие и снедающие сердце заботы низлагали меня на землю. Нередко также озарял меня пречистый свет Божества, но вдруг становилось предо мною облако, закрывало великое сияние и сокрушало дух мой тем, что свет убегал от приближавшегося к нему. Что значит эта несообщимость? Или смертному написан такой закон, чтобы я всегда томился желанием? Или это к моей же пользе, чтобы мне с трудом приобретать и с трудом сохранять? Ибо то и прочно, над чем работал ум. Как хитрый зверь закрывает одни следы другими, так часто враг затмевал во мне способность различать доброе и злое, чтобы этою хитростью ввести в заблуждение ловца добродетели. Одно предписывает мне плоть, другое – заповедь; одно – Бог, другое – завистник; одно – время, другое – вечность. А я делаю, что ненавижу, услаждаюсь злом и внутренно горьким, злорадным смехом смеюсь ужасной участи: для меня и гибель приятна. То я низок, то опять высок. Сегодня отвращаюсь презрения, а наутро сам презритель. Как меняются времена, так меняюсь и я, подобно полипу, принимаю на себя цвет камней. Горячие проливаю слезы, но не выплакан с ними грех. Хотя иссяк их поток, однако же новыми преступлениями приготовляю в себе другой, а средства врачевания мною отринуты. По плоти я девственник, но не знаю ясно, девственник ли и в сердце. Стыд потупляет глаза, а ум бесстыдно подъемлет их вверх. Зорок я на чужие грехи и близорук для своих. На словах я небесен, а сердцем привязался к земле. Спокоен я и тих, но едва подует хотя бы легкий ветер, вздымаюсь бурными волнами, и волнение не прекратится, пока не наступит тишина, а тогда не очень удивительно утихнуть и гневу.

Нередко и того, кто шел добрым путем с благими надеждами и простирался уже выше посредственной добродетели, вдруг низвергал с высоты губительный враг, и как будто восходил он по песку, который под нетвердой ногой катится назад. Снова простираюсь вверх и снова возвращаюсь назад с бо́льшим прежнего срамом. Всегда я в пути, всегда в великом страхе; и едва лишь сделаю несколько шагов вперед, тотчас следует падение. Долга моя жизнь, а не хотелось бы расстаться с жизнью. Желаю уврачевания, но уврачевание от меня далеко, потому что с продолжением дней собираю я больше грехов. Поэтому-то в нашем роде да будет непреложно известною следующая истина:

Первое чистое естество – Троица, а потом ангельская природа, в-третьих же – я, человек, поставленный в равновесии между жизнью и болезненной смертью, я, которому предназначена величественная цель, но достигаемая с трудом, если только хотя бы немного приоткрыта мною дверь греховной жизни, ибо такой подвиг предназначен Богом моему уму. И тот из нас совершеннейший, кто среди многих зол носит в себе немногие кумиры греха, кто при помощи великого Бога, храня в сердце пламенную любовь к добродетели, поспешает на высоту, а грех гонит от себя прочь, подобно тому как течение реки, влившейся в другую, быструю и мутную и неукротимую реку, хотя и смешивается с нею, однако же превосходством своей чистоты закрывает грязный ее поток. Такова добродетель существа сложного; большее же совершенство предоставлено существам небесным. А если кто еще на земле увидел Бога или, восхитив отсюда на небо тяжелую плоть, вошел к Царю, то это – Божий дар. Смертным же да будет положена мера!

Но вот вложу тебе в мысль и о том слово, как взойти на верх великой добродетели, которая одна – Чистому чистая жертва. Не думаю, что это возможно здесь. Ибо здесь многослойный туман лежит на глазах. Вожделенно и то, если вместе с этою жизнью оставлю многоплачевные грехи. Добродетель – не дар только великого Бога, почтившего Свой образ, потому что нужно и твое стремление. Она не произведение твоего только сердца, потому что потребна превосходнейшая сила. Хотя и очень остро мое зрение, однако же видит зримые предметы не само собою и не без великого светила, которое освещает мои глаза и само видимо для глаз. И к преуспеянию моему нужны две доли от великого Бога, а именно: первая и последняя, а также одна доля и от меня. Бог сотворил меня восприимчивым к добру, Бог подает мне и силу, а в середине я – бегущий на поприще. Я не очень легок на ногу, но не без надежды на награду напрягаю свои мышцы в беге, потому что Христос – мое дыхание, моя сила, мое чудное богатство. Он делает меня и зорким, и доброшественным. А без Него мы – смертные игралища суеты, живые мертвецы, смердящие грехами. Ты не видывал, чтобы птица летала, где нет воздуха, чтобы дельфин плавал, где нет воды; так и человек без Христа не заносит вверх ноги.

Не думай о себе слишком высоко и не полагайся на свой ум, хотя ты и очень мудр. Если и видишь кого ниже себя, не превозносись как всех превзошедший и находящийся близко к цели. Тот не достиг еще цели, кто не увидел предела своего пути. Много надо иметь страха, но не дблжно приходить и в излишнюю робость. Высота низлагает на землю, надежда возносит к небу, а на великую гордыню гневается Бог. За иное можешь взяться руками, иного касайся только надеждой, а от иного вовсе откажись. И то признак целомудрия – знать меру своей жизни. Равно для тебя худо – и отложить благую надежду, и возыметь слишком смелую мысль, что не трудно быть совершенным. В том и другом случае твой ум стоит на худой дороге. Всегда старайся, чтобы стрела твоя попадала в самую цель, смотри, чтобы не залететь тебе далее заповеди великого Христа, остерегайся и не вполне исполнить заповедь; в обоих случаях цель достигнута. И излишество бывает часто бесполезно, когда, желая новой славы, напрягаем стрелу сверх меры.

Если будешь много о себе думать, то напомню тебе, откуда пришел ты в жизнь, чем был прежде, чем – когда лежал в материнской утробе, и чем будешь впоследствии, а именно: прахом и снедью червей, потому что принесешь с собою к мертвецам не более, чем и самый немощный. А если будешь низко о себе думать, то напомню тебе, что ты Христова тварь, Христово дыхание, Христова честная часть, а потому вместе небесный и земной, приснопамятное творение – созданный бог, через Христовы страдания шествующий в нетленную славу. Поэтому не угождай плоти, чтобы не полюбить до излишества настоящую жизнь. Но старайся сооружать прекраснейший храм, потому что человек есть храм великого Бога. И тот сооружает себя в этот храм, кто отрешается от земли и непрестанно шествует к небу. И этот храм советую тебе охранять так, чтобы он благоухал от всех твоих дел и слов, чтобы всегда пребывал в нем Бог, чтобы он всегда был совершен, и притом существенно, а не наружно. Не раскрашенный, разноцветный и блещущий поддельными красотами корабль веди по поверхности моря, но крепко сколоченный гвоздями, удобный для плавания, искусно оснащенный руками художника и быстро движущийся по водам.

Пусть всякий простирается вперед, все же да держатся Бога; кто мудр, кто силен, кто богат или беден – все да берутся за эту необманчивую опору! Здесь должно привязать челн свой всякому, особенно же мне, сидящему на высоком престоле и посредством жертв возводящему людей к небу, – мне, которому, если в омраченном сердце обесчещу Христа, в такой же мере угрожает скорбь, в какой предлежит добрая слава, если приближаюсь к Божеству. Ибо как по Божиим мерам отмеривается мера нашей жизни, так по мерам жизни отмеривается и Божия мера.

Так рассуждая, и здесь безбедно совершишь поприще жизни и после, в тот день, когда разрешится эта премрачная жизнь, в добром сопровождении самого Бога преселишься отсюда.

10. О человеческой природе

Вчера, сокрушенный своими скорбями, сидел я один вдали от людей в тенистой роще и снедался сердцем. В страданиях люблю я такое врачевство и охотно беседую наедине со своим сердцем. Ветерки жужжали и вместе с поющими птицами с древесных ветвей ниспосылали добрый сон даже и слишком изнемогшему духом. А на деревьях любимцы солнца – сладкозвучные кузнечики из музыкальных гортаней оглашали весь лес своим щебетаньем. Неподалеку была прохладная вода и, тихо струясь по увлажненной ею роще, омывала мои ноги. Но мною так же сильно, как и прежде, владела скорбь. Ничто окружающее не развлекало меня, потому что мысль, когда обременена горестями, нигде не хочет встретить утешения. И я, увлекаемый кружением парящего ума, видел в себе такую борьбу противоположных помыслов.

Кто я был? Кто я теперь? И чем буду? Ни я не знаю этого, ни тот, кто обильнее меня мудростью. Как покрытый облаком, блуждаю туда и сюда, даже и во сне не вижу того, чего бы желал, потому что и низок, и погряз в заблуждениях всякий, на ком лежит темное облако дебелой плоти. Разве тот премудрее меня, кто больше других обольщен лживостью собственного сердца, готового дать ответ на все?

Я существую. Скажи: что это значит? Иная часть меня самого прошла, иное я теперь, а иным буду, если только буду. Я не что-либо постоянное, но течение мутной реки, которое непрестанно движется и ни минуты не стоит на месте. Чем же из этого¹³⁵ назовешь меня? Что наиболее, по- твоему, составляет мое «я»? Объясни мне это и смотри, чтобы теперь этот самый я, который стою перед тобою, не ушел от тебя. Никогда не перейдешь в другой раз по тому же току реки, по которому переходил прежде. Никогда не увидишь человека таким же, каким видел ты его прежде.

Сперва заключался я в теле отца, потом приняла меня мать, но как нечто общее обоим; а потом стал я какая-то сомнительная плоть, что-то не похожее на человека, срамное, не имеющее вида, не обладающее ни словом, ни разумом; и материнская утроба служила мне гробом. И вот мы от гроба до гроба живем для тления! Ибо в этой жизни, которую прохожу, вижу одну трату лет, которая мне приносит гибельную старость. А если там, как говорит Писание, примет меня вечная и нетленная жизнь, то скажи: настоящая жизнь, вопреки обыкновенному твоему мнению, не есть ли смерть, а смерть не будет ли для тебя жизнью?

Еще не родился я в жизнь. Для чего же сокрушаюсь при виде бедствий, как нечто приведенное в свой состав? Это одно и непреложно для существ однодневных, это одно для меня сродно, непоколебимо, не стареет после того, как, выйдя из недр матери, пролил я первую слезу, прежде нежели коснулся жизни, оплакав все те бедствия, с которыми должен встретиться. Говорят, что есть страна, подобная древнему Криту, в которой нет диких зверей, и также есть страна, где неизвестны холодные снега. Но из смертных никто еще не хвалился тем, что он, не испытав тяжелых бедствий жизни, переселился отсюда. Бессилие, нищета, рождение, смерть, вражда, злые люди – эти звери моря и суши, все скорби – вот жизнь! И как много я видел напастей, и напастей ничем не услажденных, так не видел ни одного блага, которое бы совершенно изъято было от скорби, с тех пор как пагубное внушение и зависть противника заклеймили меня горькой опалой.

К тебе обращаюсь, плоть, к тебе, столь неисцельной, к тебе – льстивому моему врагу и противнику, никогда не прекращающему нападений. Ты злобно ласкающийся зверь, ты (что всего страннее) охлаждающий огонь. И великое было бы чудо, если бы напоследок и ты сделалась когда-нибудь ко мне благорасположенной!

И ты, душа моя (пусть и тебе сказано будет соответствующее слово), кто, откуда и что такое? Кто сделал тебя трупоносицей, кто твердыми узами привязал к жизни, кто заставил непрестанно тяготеть к земле? Как ты – дух – смешалась с дебелостью, ты – ум – сопряглась с плотью, ты – легкая – сложилась с тяжестью? Ибо все это противоположно и противоборствует одно другому. Если ты вступила в жизнь, будучи посеяна вместе с плотию, то сколь пагубно для меня такое сопряжение! Я образ Божий, а родился сыном срама, со стыдом должен матерью своего достоинства наименовать похотение, потому что началом моего прозябания было истекшее семя, и оно истлело, потом стало человеком и вскоре будет не человеком, но прахом – таковы последние мои надежды! А если ты, душа моя, что-нибудь небесное, то желательно знать, откуда ведешь начало? И если ты Божие дыхание и Божий жребий, как сама думаешь, то отложи неправду, и тогда поверю тебе, потому что в чистом несвойственно быть и малой скверне. Тьма не доля солнца, и светлый дух никогда не был порождением духа лукавого. Как же ты возмущаешься столько от прира-жений губительного велиара, хотя и сопряжена с небесным духом? Если и при такой помощи клонишься ты к земле, то увы! увы! сколь многомощен твой губительный грех! А если ты во мне не от Бога, то какая твоя природа? Как страшно, не надмеваюсь ли напрасно славой?

Божие создание, рай, Эдем, слава, надежда, заповедь, дождь – истребитель мира, дождь – огонь с небес, а потом Закон – писаное врачевство, а потом Христос, соединивший Свой образ с нашим, чтобы и моим страданиям подал помощь страждущий Бог и соделал меня богом через Свое человечество. Но мое сердце ничем не приводится в чувство. В самоубийственном исступлении, подобно вепрям, напираем мы на меч. Какое же благо жизни? Божий свет. Но и его преграждает мне завистливая и ужасная тьма. Ни в чем не имею преимущества, если только не преимуществуют предо мною злые. О, если бы при больших трудах иметь мне равную с ними долю! Я повержен в изнеможение, поражен Божиим страхом, сокрушен дневными и ночными заботами. Этот высоковыйный и поползновенный гонит меня сзади, наступил на меня пятою. Говори ты мне о всех страхах, о мрачном тартаре, о пламенеющих бичах, о демонах – истязателях наших душ: для злых все это басня! Для них всего лучше то, что под ногами. Их нимало не приводит в разум угрожающее мучение. Лучше было бы беззаконникам остаться впоследствии ненаказанными, нежели мне ныне сокрушаться о бедствиях греха.

Но что говорить о людях? К чему так подробно описывать скорби нашего рода? Все имеет свои горести. И земля не непоколебима, и ее приводит в содрогание ветер. Времена года стремительно уступают место одно другому. Ночь гонит день, буря помрачает воздух, солнце затмевает красоту звезд, а облако – красоту солнца. Луна возрождается вновь. Звездное небо видимо только наполовину. И ты, денница, был некогда в ангельских ликах, а теперь, ненавистный, со стыдом упал с неба! Умилосердись надо мною, царственная, достопочтимая Троица! И Ты не вовсе избегла языка безрассудных однодневных тварей! Сперва Отец, потом великий Сын, а потом Дух великого Бога были предметом хулы!

К чему приведешь ты меня, зломудренный язык? Где прекратятся мои заботы? Остановись. Все ниже Бога. Покорствуй Слову. Не напрасно (возобновлю опять гимн) сотворил меня Бог. От нашего малодушия такая мысль. Теперь мрак, а потом дастся разум, и все уразумеешь, когда будешь или созерцать Бога, или гореть в огне.

Как скоро воспел мне это любезный ум, утолилась моя скорбь. Поздно пришел я домой из тенистой рощи. Иногда смеюсь над рассуждающими иначе, а иногда, если ум в борьбе с самим собою, томлю скорбью сердце.

11. О малоценности внешнего человека и о суете настоящего

Кто я был? Кто я теперь? И чем буду по прошествии недолгого времени? Куда приведешь и где поставишь, Бессмертный, великую тварь, если есть великое между тварями? А по моему мнению, мы – ничего не значащие однодневные твари и напрасно поднимаем брови, если в нас то одно и есть, что видят люди, и ничего не имеем мы, кроме гибнущей жизни.

Телец едва оставил недра рождающей, уже и скачет, и крепко сжимает сладкие сосцы, а на третьем году носит ярмо, влачит тяжелую колесницу и могучую шею влагает в крепкий нашейник. Пестровидный олень – едва из материнской утробы и тотчас твердо становится на ноги возле своей матери, бежит от кровожадных псов и от быстрого коня, скрывается в чащах густого леса. Медведи, порода губительных вепрей, львы, равный в скорости ветру тигр и рыси лишь в первый раз завидят железо, тотчас ощетинилась у них шерсть и с яростью бросаются они на сильных звероловов. Недавно еще покрытый пухом птенец едва оперился – и высоко над гнездом кружится по просторному воздуху. Золотая пчела только оставила пещеру – и вот строит себе противоположную обитель и дом наполняет плодом; а все это – труд одной весны. У всех у них готовая пища, всем пир дает земля. Не рассекают они ярого моря, не пашут земли; нет у них хранилищ, нет виночерпиев. И быстролетную птицу питают крылья, а зверей дебри. Если и трудятся, то у них небольшая однодневная работа. А огромный лев, как слыхал я, растерзав зверя, им умерщвленного, гнушается остатками своего пира. Притом сказывают, что он попеременно в один день вкушает пищу, а в другой одним питием прохлаждает жадную гортань, чтобы приучить к воздержанию чрево. Так жизнь их не обременена трудами. Под камнем или ветвями всегда готовый у них дом. Они здоровы, сильны, красивы. Когда же смирит болезнь, беспечально испускают последнее дыхание, не сопровождают друг друга плачевными песнями, и друзья не рвут на себе волос. Скажу еще более: они бестрепетно теряют жизнь, и зверь, умирая, не боится никакого зла.

Посмотри же на жалкий человеческий род, тогда и сам скажешь со стихотворцем: «Нет ничего немощнее человека»¹³⁶. Я плод истекшего семени; с болезнями родила меня мать, и вскормлен я с великими и тяжкими трудами. Сперва мать носила меня в объятиях – сладостный труд! А потом не без болезненных воплей сошел я на землю; потом стал ходить по земле, как четвероногий, пока не поднялся на колеблющиеся ступни, поддерживаемый чужими руками. Со временем в намеках немотствующего голоса проблеснул мой ум. А потом уже под руководством других я выплакал себе слово. В двадцать лет собрался я с силами, но прежде этого, как подвизавшийся на поприще, встретил много поражений. Иное остается при мне, другое для меня погибло, а над иным (да будет известно тебе, душа моя!) будешь еще трудиться, проходя жизнь, – это стремление, во всем тебе противное, этот дикий поток, это волнующееся море, то здесь, то там вскипающее от непрестанных порывов ветра. Часто обуреваюсь собственным своим безрассудством, а его навел на меня противник нашей жизни – демон.

Если верно поставишь весы и взвесишь все, что в жизни приятного и что прискорбного, то одна чаша, доверху нагруженная злом, пойдет к земле, а другая, с благами жизни, напротив, побежит вверх. Война, море, возделывание земли, труд, разбойники, приобретение имущества, описи имений, сборщики податей, ходатаи по делам, записи, судьи, несправедливый начальник – все это еще детские игрушки в многотрудной жизни. Посмотри и на приятность жизни: пресыщение, обременение, пение, смех, гроб, всегда наполненный истлевшими мертвецами; брачные дары, брак, брак второй, если расторгся прежний, прелюбодеи, поимка прелюбодеев; дети – тревожная скорбь; красота – неверная приманка; безобразие – невинное зло; заботы о добрых детях, печаль о плохих; богатство и нищета – сугубое зло; презрение, гордость – все это как шар, летающий из рук в руки у молодых людей.

Итак, смотря на это, мучаюсь сердцем, ибо почитают лучшим то, в чем больше зла, нежели добра. Не плачешь ли, слыша, сколько было скорбей у живущих до нас? Впрочем, не знаю, будешь ли ты при этом плакать или смеяться. Мудрецы древности находили для себя приличным и то и другое; и у одного из них извлекало слезы, а в другом возбуждало смех, что Трояне и Ахеи, друг на друга бросаясь, бились и взаимно себя истребляли за прелюбодейную жену; что брань была у Куре- тов и у браннолюбивых Этолян за свиную голову и за щетину молодого кабана; что Законы сыны при всей великой славе умерли: один среди врагов от неистовой руки, а другой от женолюбия; что именит был Амфитрионов сын, но и этот, всеразящий, погиб от ядоносной одежды. Не избежали злой участи и Киры и Крезы, а равно и наши, как будто вчерашние только, цари. И тебя, почитавшийся сыном змея, неудержимая сила – Александр, погубило вино, когда обошел ты целую землю! Какое преимущество между сгнившими? Тот же прах, те же кости – и герой Атрид и нищий Ир, царь Константин и мой служитель; и у всех, кто злострадал и кто благоденствовал, нет ничего, кроме гроба.

Такова здешняя участь, но что же в другой жизни? Кто скажет, что приносит неправедным последний день? Там клокочущий пламень, ужасная тьма удалившимся от света, червь, всегдашнее памятование наших грехов. Лучше бы тебе, грешник, не вступать во врата жизни, а если вступил, то разрушиться наравне со зверями, чем после того, как терпишь здесь столько скорбей, понести наказание, которое тяжелее всего претерпеваемого тобою в здешней жизни! Где великая слава моего прародителя? Погублена снедью. Где премудрый Соломон? Покорен женами. Где этот Иуда, сопричисленный к двенадцати? За малую корысть объят тьмою.

Молю Тебя, Царь мой Христос, подай, Блаженный, Твоему служителю пемедленное исцеление от зол, переселив его отсюда! Для людей одно только благо, и благо прочное – это небесные надежды. Ими дышу я несколько, а к прочим благам чувствую великое отвращение. И я готов предоставить существам однодневным все то, что влачится по земле: отечество и чужую сторону, престолы и сопряженные с ними почести, близких, чужих, благочестивых, порочных, откровенных, скрытных, смотрящих независтливым оком, снедаемых внутренно самоубийственным грехом. Другим уступаю приятности жизни, а сам охотно их избегну.

О, какой продолжительной сделали жизнь эту бедствия! Долго ли мне сидеть у гноища? Как будто все блага нашей жизни заключены в одном утешении – изо дня в день то принимать в себя, то извергать отмеренное. Немногим пользуется гортань, а все прочее переходит в сток нечистот. Еще зима, еще лето; то весна, то осень попеременно; дни и ночи – двойные призраки жизни; небо, воздух, море – во всем этом, и что неподвижно, и что вращается, ничего для меня нет нового, всем я пресыщен. Другую даруй мне жизнь и другой мир, для которого охотно понесу все тяжести трудов. Лучше бы мне умереть, когда заключил Ты меня в материнскую утробу, ибо как скоро начал я жизнь, моим уделом стали тьма и слезы.

Что это за жизнь? Воспрянув из гроба, иду к другому гробу и, восстав из могилы, буду погребен в нещадном огне. Да и это время, пока дышу, есть быстрый поток бегущей реки, в которой непрестанно одно уходит, другое приходит, и ничего нет постоянного. Здесь все один прах, который закидывает мне глаза, и я дальше и дальше отпадаю от Божиего света, ощупью по стене, хватаясь за то и другое, брожу вне великой жизни. Отважусь на одно правдивое слово: человек есть Божия игра, подобная одной из тех, какие видим в городах. Сверху надета личина, которую сделали руки; когда же она снята, каменею от стыда, явившись вдруг иным. Такова вся жизнь жалких смертных. У них на сердце лежит мечтательная надежда, но тешатся ею недолго.

А я, который держусь за Христа, никогда не отрешусь от Него, пока связан узами этой перстной жизни. Во мне двоякая природа. Тело сотворено из земли, потому и преклонно к свойственной ей персти. А душа есть Божие дыхание и всегда желает иметь лучшую участь пре- небесных. Как поток течет из источника по ровному месту, а пламенеющий огонь знает один неизменный путь – возноситься вверх, так и человек велик; он ангел, даже когда, подобно змее, совлекши с себя пестровидную старость, восходит отсюда. Торжествуйте, иереи, я умер! И вы, злые соседи, не придете уже от меня в трепет, как прежде! Вы сами себе заграждаете великое милосердие присноживущего Царя. А я, оставив все, имею одно – крест, светлый столп моей жизни. Когда же я буду восхищен отсюда и коснусь пренебесных жертв, к которым не приближается скрытное зло – зависть, тогда (если позволено сказать) и за завистливых буду беззаветно молиться.

Кто я? Откуда пришел в жизнь? И после того, как земля примет меня в свои недра, каким явлюсь из восставшего праха? Где поставит меня великий Бог? И, исхитив отсюда, введет ли в спокойную пристань? Много путей многобедственной жизни, и на каждом встречаются свои скорби; нет добра для людей, к которому бы не примешивалось зло; и хорошо еще, если бы горести не составляли большей меры! Богатство неверно; престол – кичение сновидца; быть в подчинении тягостно; бедность – узы; красота – кратковременный блеск молнии; молодость – временное воскипение; седина – скорбный закат жизни; слова летучи; слава – воздух; благородство – старая кровь; сила – достояние и дикого вепря; пресыщение нагло; супружество – иго; многочадие – необходимая забота; бесчадие – болезнь; народные собрания – училище пороков; недеятельность расслабляет; художества приличны пресмыкающимся по земле; чужой хлеб горек; возделывать землю трудно; большая часть мореплавателей погибли; отечество – собственная яма; чужая сторона – укоризна. Смертным все трудно; все здешнее – смех, пух, тень, призрак, роса, дуновение, перо, пар, сон, волна, поток, следы корабля, ветер, прах, круг, вечно кружащийся, возобновляющий все подобное прежнему, и неподвижный и вертящийся, и разрушающийся и непременный – во временах года, днях, ночах, трудах, смертях, заботах, забавах, болезнях, падениях, успехах.

И это дело Твоей премудрости, Родитель и Слово, что все непостоянно, чтобы мы сохраняли в себе любовь к постоянному! Все обтек я на кры- лах ума – и древнее, и новое, и ничего нет немощнее смертных. Одно только прекрасно и прочно для человека: взяв крест, преселяться отсюда. Прекрасны слезы и воздыхания, ум, питающийся божественными надеждами, и озарение сверхнебесной Троицы, вступающей в общение с очищенными. Прекрасны отрешение от неразумной персти, нерастление образа, принятого нами от Бога. Прекрасно жить жизнью, чуждой жизни, и один мир променять на другой, терпеливо переносить все горести.

12. Блаженства и определения духовной жизни

Блажен, кто ведет пустынную жизнь, не имеет общения с привязанными к земле, но обожил свой ум.

Блажен, кто в общении со многими не развлекается многим, но преселил к Богу всецелое сердце.

Блажен, кто вместо всех стяжаний приобрел Христа, у кого одно стяжание – крест, который и несет он высоко.

Блажен, кто господин своих чистых от неправды стяжаний и подает нуждающимся божескую руку.

Блаженна жизнь счастливых девственников, которые, отрясши плоть, близки к чистому Божеству.

Блажен, кто, уступив немногое законам брака, приносит в дар Христу большую часть любви.

Блажен, кто, восприняв на себя власть над народом, чистыми и великими жертвами примиряет Христа с земнородными.

Блажен, кто, принадлежа к стаду, занимает место между пасомыми как совершеннейшая овца Христова.

Блажен, кто в высоких парениях очищенного ума видит светозарность небесных светов.

Блажен, кто многотрудными руками чтит царя и для многих служит законом жизни.

Все они наполняют собою небесные точила – вместилища для плода наших душ; хотя каждая добродетель ведет в особое место, потому что много обителей для многих родов жизни.

Блажен, кто показал великий дух, обнищавший страстями, кто проводит здешнюю жизнь в слезах, кто всегда алчет небесной снеди, кто через кротость делает себя наследником великих обетований, кто своей сострадательностью привлекает к себе великое Божие милосердие, кто друг мира и чист сердцем, кто терпит великие скорби ради Христа – великой славы – и сам идет навстречу великой славе.

Иди, какой хочешь из этих стезей. Если пойдешь всеми, то это всего лучше. Если пойдешь немногими – второй тебе венец. А если пойдешь и одной, но превосходной – и то приятно. Всем уготованы обители по достоинству – и совершеннейшим, и менее совершенным.

И Раав неблагочинную вела жизнь, но и ту сделала славной через свое превосходное страннолюбие. Мытарь за одно – эа смиренномудрие – получил преимущество перед фарисеем, который много превозносился. Лучше девственная жизнь; подлинно лучше! – но если она предана миру и земному, то хуже супружества. Высока жизнь целомудренных нестяжателей, обитающих в горах, но гордость и их низлагала неоднократно, потому что они, не измеряя своей добродетели другими совершеннейшими образцами, иногда в сердце своем именуют высотой то, что не высоко, а нередко при пламенеющем уме ноги, как горячие кони, несут их дальше цели. Поэтому или на легких крыльях несись выше и выше, или, оставаясь внизу, совершай безопасный путь, не страшась, что какая-нибудь тяжесть преклонит крылья твои к земле и ты, вознесшись, падешь жалким падением.

Малый корабль, скрепленный частыми гвоздями, поднимает больше груза, нежели большой корабль, худо связанный. Тесный путь устроен к Божиим вратам, но многие стези выводят на одну дорогу. Пусть одни идут той, а другие – другой стезей, какую кому указывает природа, только бы всякий вступил на тесный путь. Не всем равно приятна одна снедь, и христианам приличен не один образ жизни.

Для всех превосходны слезы, бдения и труд. Для всех хорошо обуздывать ярость беспокойных страстей, преодолевать невоздержанность, склоняться под державную руку Христову и бояться грядущего дня¹³⁷. Если же идешь совершенно горним путем, ты уже не смертный, но, по Григориеву слову, один из небожителей.

Поклялся я самим Словом, Которое для меня есть высочайший Бог, Начало от Начал, от бессмертного Отца, Образ Первообраза, естество, равное Отчему, Бог, пришедший с небес и вступивший в человеческую жизнь, – поклялся я ни умом, замыслившим вражду, не унижать великий Ум, ни чуждым словом – Слово. А если бы, последовав внушениям богоборных времен, стал я рассекать Божество пресветлой Троицы; если бы мой ум обольстился высоким престолом или подал я руку искательству других, если бы предпочел я Богу смертного помощника, привязав корабль свой к хрупкому камню; если бы в счастье возгордился я сердцем или опять, встретившись с напастями, уныл духом; если бы стал я судить суд, уклонившись сколько-нибудь от закона; если бы человеческой гордости отдал я предпочтение перед преподобными; если бы, видя, как злые наслаждаются тишиной, а добрые разбиваются об утесы, уклонился я от правого пути; если бы зависть иссушила мое сердце; если бы посмеялся я падению других, хотя и не святых, как будто бы сам стою неподвижной ногой; если бы от умножившейся желчи пал мой ум; если бы язык побежал без узды и похотливое око увлекло за собою сердце; если бы возненавидел я кого напрасно; если бы коварно или явно стал я мстить своему врагу; если бы отпустил я от себя нищего с пустыми руками или с сердцем, жаждущим небесного слова – то Христос да будет милосерд к другому, а не ко мне; мои же труды, до самой седины, да развевает ветер!

Такими законами связал я жизнь свою. А если в желаемом достигну конца, то по Твоей благодати, Нетленный!

Царь мой, Христос! Ты чистыми дланями служителя Твоего Моисея, крестообразно воздетыми на горе, низложил некогда губительную силу Амалика. Ты простертыми руками Даниила связал во рве страшные пасти львов и ужасные острия их когтей. Через Тебя молящийся и во утробе зверя простирающий руки Иона исшел из великого кита; и в Ассирийском пламени трех мужественных юношей, как скоро воздвигли они длани, покрыло росоносное облако. Ты сам некогда ходил по бурлящему морю, усмирял волны и силу ветров, извлекал из моря обуреваемых ветрами учеников; Ты разрешал от болезней и души и телесные составы многих; как Бог, принявший на Себя естество человеческое, вступал в общение со смертными. И Богом был Ты от века, человеком же явился нам напоследок, чтобы после того, как Сам Ты стал человеком, меня сделать богом. Будь и ко мне милосердым Богом, Блаженный, и спаси меня! Будь и ко мне милосердым Богом и приди к зовущему! Приди, милосердый Боже, подай мне руку и спаси меня, страждущего от брани, от зверей, от пламени, от ветров и на небо только возводящего взоры! Ибо для меня и зверями, и свирепой волной моря, и плачевной бранью, и стремлением палящего огня – всем бывают злые люди, губители моей жизни, люди, которые всего более ненавидят любящих Бога, не боясь суда, угрожающего им впоследствии, не уважая и людей, отвращающихся от злочестивца. От них огради меня, Христе, и милостиво соблюди, покрыв Своими крылами! Удали от служителя Твоего, Царь, обременительные бедствия; да не возмущают ума моего тяжкие заботы, которые мир и царствующий в мире возбуждают в жалких смертных, как ржавчину в железе, стирая в них боговидный образ и лучшую часть человека обращая в нечто сродное персти, чтобы не душа восторгала горе тяготеющую к земле персть, но персть низлагала на землю крылатую душу, оплодотворив злосчастную перстными делами!

Для смертных есть двое врат страшной смерти. Одни источают из сердца мутный поток греха; у них всегда на уме дела вредоносные: плотоугодие, оскорбительная наглость, губительные замыслы; они, возлюбив свою участь и сами себя поощряя на всякое преступление, услаждаются грехом. Другие же чистыми очами ума видят Бога, отвращаются от наглости – этого порождения бесстыдного мира, живут без скорбей под сенью плоти, скорыми стопами попирают землю, с легкостью следуя за зовущим Богом и Духом, и воссияют впоследствии как таинники сокровенной жизни Царя Христа, когда она явится во свете. Но и они, будучи данниками нужды, искушаются худыми терниями жизни, а злобный враг демон для немощных смертных измыслил из этого тысячи жал смерти, часто под благовидной личиной скрывая жалкую пагубу, чтобы уловить противоборствующего; он так же готовит гибельный конец людям, как удочка в воде приносит смерть рыбам, которые, желая жизни, но поглощая только собственную свою пагубу, неожиданно привлекают крючок в свою внутренность. И ко мне этот коварный, так как знал я, что он тьма, облекшись в прекрасную наружность, приступал в подобии света, в надежде, что и я, возлюбивший добродетель, приближусь к пороку, когда и мой легкий ум увлечется в пагубу.

Меня не связало супружество – этот поток жизни, эти узы, тягчайшие из всех, какие налагает на людей вещество как начало трудов. Меня не пленили прекрасные волны шелковых одежд, не любил я продолжительных трапез, не любил пресыщать прожорливое чрево – эту погибельную мать плотоугодия; не любил я жить в огромных и великолепных домах; не расслаблял я сердца музыкальными звуками, нежно потрясающими слух; меня не упоевало негой роскошное испарение благовонных мазей. И серебро, и золото предоставлял я другим, которые, сидя над несметным богатством, любят предаваться заботам и немного находят для себя услаждений, но много труда. Для меня приятен кусок хлеба, у меня сладкая приправа – соль; а стол приготовлен без трудов и питие трезвенника – вода. Мое лучшее богатство – Христос, Который непрестанно возносит ум мой горе, а не поля, засеянные пшеницей, не прекрасные рощи, не стада волов или тучных овец, не дорогие служители – один со мною род, но отделенный от меня древним мучительством, которое на рожденных одной землей (землей, или Богом) наложило двоякое именование – благородства и рабства, что подтвердил и недобрый закон. Ни к чему не нужны мне ничтожная честь, которая проходит скорее разливающегося дыхания, и скорогибнущая слава; не важно для меня получить от царя награды при дворе; никогда не обольщало меня желание судейского места, на котором, заседая величаво, мог бы я высоко поднять брови; не важно для меня иметь могущество в городах или между гражданами; увеселяться самыми лживыми и ничтожными грезами, которые как приходят одна за другой, так и улетают, или хватать руками мимотекущий поток как нечто твердое, ловить тень и сжимать ее руками, простирать длани к туману и осязать его. Таков человеческий род, таково и человеческое счастье: оно подобно самым неприметным следам корабля, которые нарезаются впереди и исчезают сзади! Одна слава была для меня приятна – отличаться познаниями, какие собрали Восток, и Запад, и краса Эллады – Афины; над этим я трудился много и долгое время. Но все познания, повергнув долу, положил я к стопам Христовым, чтобы они уступили Слову великого Бога, Которое затмевает Собою всякое изощрение и многообразное слово ума человеческого.

Но, избежав иного, не избежал я невероятной вражды неприязненного, который с лицом дружелюбным строит мне козни. Откровенно поведаю всем мое бедствие, чтобы другие могли спастись от ухищрений пресмыкающегося зверя.

Услуживая родителям, которые обременены были старостью и жестокой скорбью, потому что из детей остался у них я один – слабая надежда, небольшое мерцание уже несуществующего великого светила, – услуживая родителям, думал я исполнить угодное Тебе и законам Твоим, Царь мой Христос, потому что Ты, Блаженный, даруешь детей смертным, чтобы имели в них помощь и ими, как жезлом, подпирали дрожащие члены. А из всех, которые чтут Тебя, мои родители особенно заботятся о благочестии: избегнув опасности скорбной жизни, они привязали корабль свой к Твоим чистым заповедям. Ты для них начало и конец. Мать моя, наследовав от отцов богоугодную веру, и на детей своих наложила золотую эту цепь. В женском образе нося мужское сердце, она для того только касается земли и заботится о мире, чтобы все, и самую здешнюю жизнь, переселить в жизнь небесную и на легких крылах воспарить горе. А родитель, прежде служа идолам, был дикой маслиной, но привился к стеблю маслины доброй и столько принял в себя соков благородного корня, что закрыл собою дерево и многих напитал медоточными плодами; он сед волосами и вместе сед умом, приветлив, сладкоречив; это новый Моисей или Аарон, посредник между людьми и небесным Богом; непорочный внутренне, чистыми тайноводствиями и нашими жертвами, какие закалает ум, приводит он в общение смертных и великого бессмертного Бога. От такого родителя и от такой матери произошел я. Соревновать им невозможно, а что соревнуют они друг другу, это не тревожит меня. Заботясь о них и облегчая их труды, питал я ум свой надеждами, что делаю самое полезное дело, исполняю долг природы.

Но несомненно, что путь нечестивых исполнен пагубы, потому что и из доброго произошло для меня злое. Непрестанные и тяжкие заботы, день и ночь снедая душу и тело, низводят меня с неба к матери моей – земле. Во-первых, управлять служителями – подлинная сеть пагубы. Жестоких владык они всегда ненавидят, а богобоязненых бесстыдно попирают; к злым неснисходительны, добрым неблагопокорны, но на тех и на других дышат неразумным гневом. А сверх того, надо заботиться об имуществе, всегда иметь на плечах Кесарево бремя, переносить сильные угрозы сборщика податей, потому что подать, возрастая с имением, унижает для людей цену самой свободы, а на устах лежат узы. Надо проводить время среди волнений многолюдного собрания, близ высоких седалищ, с которых решаются людские распри, надо выслушивать громкие возражения противника или по закону терпеть скорби в запутанных сетях. Вот бремя, вот труд! А злые берут преимущество перед добрыми; блюстители законов могут быть куплены той и другой стороной. И если злой имеет у себя больше достатка, то он и лучший. Кто же с такими людьми без помощи Божией избежит множества лжей и хитросплетений? Ибо необходимо или опрометью бежать и оставить все злым, или очернять свое сердце, подобно как приближающийся к злому дыханию истребительного огня носит на себе печальные знаки или пламени, или дыма. Но это еще сносно. Моя рана болезненнее. После того как единокровный мой оставил жизнь, сколько я терпел и сколько предстоит еще терпеть! Кто встретил неожиданные потери, тот не ожидает лучшего. При жизни брата и я имел некоторую славу у людей, богатство же или имущество никогда не уловляло моего сердца. А как скоро он умер, один я терплю скорби и горести.

Из имения, каким владел брат, иное поглотила разверзшаяся земля, когда и сам он покрыт был развалинами Никеи, а иное демон предал расхищению руками негодных людей; только сам, заваленный обломками, избежал он смерти, потому что небесный Бог простер руку Свою над домом, в котором он находился. О, Кесарий мой – досточтимое имя! Как утренняя звезда, блистал ты тогда при дворе царском, занимая первое место по мудрости и кроткому нраву, имея у себя многих сильных друзей и товарищей; для многих изобретал ты врачевства от тяжких телесных недугов; многих своими благодеяниями избавлял от нищеты; но теперь ты умер и насытил многих псов, которые отовсюду обступили меня и лают, а из родных никто не подает мне помощи. Немногие меня любят, и те любят, как враги; уважают, пока еще ничего не получили, а получив, ненавидят. Так с высокого развесистого дуба, колеблемого порывами ветра, и здесь и там похищаются ветви; так с обширного виноградника, у которого разрушена ограда, проходящие путники без милосердия собирают гроздья, и пасущийся в лесах вепрь наносит ему вред зубами. А мне – многослезный труд; нет сил в моей руке ни насытить, ни отогнать всех.

С тех пор как в первый раз, отрешившись от житейского, предал я душу светлым небесным помыслам, и высокий ум, восхитив меня отсюда, поставил далеко от плоти, скрыл в таинниках небесной скинии, осиял мои взоры светом Троицы, светозарнее Которой ничего не представляла мне мысль, Троицы, Которая с превознесенного престола изливает на всех общее и неизреченное сияние, Которая есть начало всего, что отделяется от высшего временем, с тех, говорю, пор я умер для мира, а мир умер для меня. Я дышащий мертвец; мое могущество – несбывшаяся мечта; моя жизнь в ином мире; я воздыхаю под дебелой плотью, которую мудрые прекрасно называют мраком ума. Отрешившись от здешней жизни, от омрачающего зрения, от всего, что, пресмыкаясь по земле, блуждает и вводит в заблуждение, желаю чище проникнуть в постоянное, чтобы не в смеси (как обыкновенно доселе) с неясными образами, которыми зрение самого острого ума вводится в обман, но чистыми очами видеть саму истину. Впрочем, это возможно впоследствии; а здешнее – ничего не стоящий дым или прах для того, кто эту жизнь обменял на жизнь великую, жизнь земную – на жизнь возвышенную, жизнь скоропреходящую – на жизнь постоянную.

За это и напали на меня все, не хотят отойти от меня, спеша, как на готовую добычу. Увы, увы, мой Кесарий! И ты – горсть праха, ты, который отражал от меня все беспокойства, давал мне возможность избегать всякого бремени, почитал брата, как не почитал никто другой, уважал меня, как иной уважает любимого отца!

Но я не столько сетую о потере имущества, которое желал сделать общим достоянием нуждающихся, потому что и сам я здесь пришелец и скиталец, и все предоставляю руке Всевышнего – подательнице благ; не столько сетую об обиде, ненавистной всякому смертному, хотя она и кроткого человека всего скорее может привести в гнев; не столько сетую о единокровных, которых скрывает от меня гроб, похитив преждевременно, когда они возбуждали удивление всех земнородных, сколько плачу о душе своей, ибо вижу, что эта прекрасная и великая царица, дочь благородных Царей, изнемогает под тяжестью неразрешимых оков. Враги пленили ее силою оружия, подвергли трудному рабству, и она потупляет в землю печальные очи. Таково мое страдание, вот рана, которую ношу в сердце!

Есть древнее сказание, что если злая ехидна наложит зубы и нанесет губительную рану, то укушенный тому только охотно пересказывает об этом, в кого безжалостная ехидна со своим палящим ядом влила тот же яд, потому что только такой человек знает нестерпимость боли. Так и я поведаю о своем мучении только тем, у кого одинаковая со мною любовь, одинаковое страдание и подобная скорбь. Тот только примет рассказ мой с любовью, пожелает знать сокровенные тайны слезящего сердца, кто, возжелав поднять на плечи бремя креста и имея свою часть в огороде великого Царя, предпочитает путь прямой и сострадателен к падшим. Но я возбудил бы смех, рассказывая о своих горестях другим, особенно в ком вера слегка напечатлелась на поверхности сердца, в чью внутренность не проникла крепкая любовь к Царю, кто живет на земле, помышляя единственно о том, что однодневно. Но да погибнут такие люди, потому что на всех, и на добрых, и на злых, равно изощряют они язык – эту уготованную стрелу!

А я не прекращу сетований, пока не избег плачевного порабощения греху, пока ключом ума не замкнул безумных страстей, которым жестокий сатана отверз ныне все входы, хотя они не имели ко мне доступа прежде, когда покрывала меня Божия рука, и грех не имел поблизости такого вещества, которое бы легко и скоро воспламенялось, как солома от приближения огня не только возгорается, но, раздуваемая ветром, образует высокий пламенный столп.

Мне надлежало бы прежде всего укрыть плоть свою в пропастях, горах и утесах; там, бегая от всего, от самой этой жизни, от всех житейских и плотских забот, живя один вдали от людей, носил бы я в сердце всецелого Христа, к единому Богу вознося чистый ум, пока не облегчила бы меня смерть, наступив вместе с исполнением надежд. Так надлежало бы! Но меня удержала любовь к милым родителям, она, как груз, влекла меня к земле, даже не столько любовь, сколько жалость – эта приятнейшая из всех страстей, проникающая всю внутренность и все составы костей, жалость к богоподобной седине, жалость к скорби, жалость к бесчадию, жалость к заботливости о сыне, с какой, непрестанно предаваясь сладостным трудам, трепещут за него, как за око своей жизни и как за обремененного печалями. Предметом его занятий были прежде книги, которые Дух начертал языком святых мужей, а также из доброго сочинения сияющая благодать Духа и сокровенная польза, открываемая одним очищенным. Ему приятны были молитвы, воздыхания, бессонные ночи, ангелоподобные лики, которые, стоя на ногах, призывают Бога в псалмах и в песнопениях возносят к Нему сердца, из многих уст воссылая общие славословия. Ему приятны были изнурение виновника зол – чрева, умерение смеха, неподвижность языка и очей, обуздание неистового гнева. А ум сдерживал блуждающую и всюду озирающуюся мысль, обращал же ее ко Христу небесными надеждами; ум стоял выше всего, возводя образ к Царю. И Богу угодно было такое стремление. Вместо богатства и несносного шума, который беспокоит меня в ночных сновидениях (потому что призраки ночи подобны дневным заботам), у меня перед очами были Божие сияние, пресветлое ликостояние и слава душ благочестивых. Но теперь в душе моей, которая прежде любила беседовать со всеми добродетельными, погибли все украшения, остались же внутреннее желание и безнадежная скорбь.

Об этом плачу и не знаю ясно, что даст завтрашний день. Приведет ли меня Бог обратно к прежним правилам жизни, освободив от горестей и сняв с меня все бремя, или прежде нежели увижу ясное небо, прежде нежели приложен будет пластырь к ранам, изринет меня отсюда погруженным в скорби несчастливцем, который желает света после глубокой ночи? Тогда кто поможет сетующим напрасно? Здесь врачевство для людей, а напоследок все будет заключено.

Седая голова и покрытое морщинами тело преклонились уже у меня к вечеру скорбной жизни. Но доселе не испивал я столь сильных и многочисленных горестей. Не страдал я столько и тогда, когда, отправляясь в Ахию из Фаросской земли, встретил я море, обуреваемое ярыми ветрами при восхождении осеннего тельца, которого особенно боятся мореплаватели, и немногие из них осмеливаются при нем сниматься с якоря. Двадцать дней и ночей лежал я на корме корабельной, призывая в молитвах царствующего в горних Бога; пенистая волна, подобная горам и утесам, то с той, то с другой стороны ударяла в корабль и нередко низвергалась в него; от порывистого ветра, свистящего в канатах, потрясались все паруса; эфир в облаках почернел, озарялся молниями и повсюду колебался от сильных ударов грома. Тогда предал я себя Богу и избавился от разъяренного моря, усмиренного святыми обетами. Не страдал я столько и тогда, когда колебались основания обширной и трепещущей Эллады, не видно было помощи в бедствии, а я трепетал оттого, что душа моя была еще освящена небесным даром, ибо благодать и озарение Духа привлекаются на людей купелью. Не страшился я столько и тогда, когда болезнь пожирающим своим дуновением наполнила мои уста, стеснила проходы дыхания и пути жизни; и тогда как, в потемнении ума вертя прутом, поранил и окровенил я себе изогнутый угол ресницы, как убийца, утратил для себя свет, великий плач последовал за жестокой ошибкой, и я не мог своими руками возносить духовной жертвы Богу до тех пор, пока слезами не иэмыл повреждений, потому что для нечистого опасно прикасаться к чистому, равно как и слабое око устремлять на огненное солнце. Много претерпел я бедствий. Кто перескажет все то, как призывал меня Бог, и отягощая на мне руку Свою, и благоволя ко мне? Но доселе не встречал я таких несчастий, какие напоследок приразились к моей злополучной душе.

Она желала бы увидеть когда-нибудь день свободы, совлекшись всего и обнажившись, избежать огня, уловления могущественным миром, чудовищной пастью змия, который готов уловляемого им поглотить своим зевом, а мой ум составляет сладкую снедь для велиара. Кто даст главе моей или веждам текущий источник, чтобы потоками слез очистить мне всякую скверну, сколько должно оплакав грехи? Ибо для смертных и для душ очернившихся самое лучшее врачевство – слезы, обгоревший пепел и безопасное на земле вретище. Пусть всякий, взирая на меня, приходит в трепет, приобретает новые силы бежать от черной Египетской земли, и горьких тамошних дел, и царя Фараона, шествует же в божественное отечество! Пусть не остается он пленником на бесплодных равнинах Вавилона сидеть на берегах реки, отложив в сторону все песненные органы и заливаясь слезами, но спешит в пределы святой земли, избежав Ассирийского рабского ига, которое обременяло его доселе, и положит своими руками основание великого храма! С тех пор как я, злосчастный, оставил эту священную землю, не прекращалось во мне желание возвратиться туда, мучительное страдание повергло меня в старость, потуплены в землю мои глаза, скорбь растет в сердце, стыжусь смертных и бессмертного Царя, такова моя одежда и таково мое сердце, что не смею ни возвести взоров, ни открыть уст. Одной бедностью своей привлекаю к себе милосердие Царя, Который, благоволя ко всем земнородным, отвергает надменных.

Злые разбойники, как повествуется, поймав одного путника, который из святого града Иерусалима шел в известный городок Иерихон, причинили ему много оскорблений, всего изранили, нанеся бесславные удары, совлекли покрывавшие его одежды и по жестокосердию оставили едва дышащим. В скором времени нашли его другие путники, но левит и иерей прошли мимо, не оказав милосердия, когда же подошел один самарянин, он сжалился над бедным, взяв его, обвязал струпы, оставил врачевство для ран и плату попечителю. Весьма чудно, почему самарянин, увидев его, сжалился, а не сжалились те, которые были лучше самарянина. Не знаю ясно, что таится под этим образом и какие тайны сокрывает Бог в Своей премудрости. Но да помилует меня в этом! И я таким же подвергся бедствиям. Ненавистник душ, похититель жизни подобным образом истерзал и меня, когда выходил я из священного града, и меня лишил он благодати Христовой и оставил нагим, как прежде Адама – причину персти и падения, когда вкушение низложило его на землю, из которой он произошел. Но умилосердись ко мне, Царь; спаси от смерти меня, которого оставили иереи, как скоро увидели изнемогающим; введя в уготованный для всех дом, обвяжи мои струпы и, когда восстановятся мои силы, пошли опять во святой град, где бы мог я опять быть в безопасности; охрани от злых грабителей, от трудного пути, от ран и от таких прохожих, которые имеют безжалостное сердце, хотя и хвалятся благочестием!

Два человека, как слышу, вошли во храм: высоко о себе думающий фарисей, будто бы он всех угоднее Богу, и мытарь, у которого сердце сокрушено было внутренно раскаянием в неправедных прибытках. Один подробно перечислял посты, законные десятины, сравнивал себя с мужами древними и укорял мытаря словами; а другой, заливаясь слезами, ударяя руками в грудь, не смея возвести даже очей к престолу великого Бога, то есть к широкому небу, и ни на кого не взирая своими рабскими очами, но стоя вдалеке, молился и взывал: «Будь милостив, умилосердись над рабом Твоим, обремененным грехами! Меня не спасут ни закон, ни десятины, недобрые дела, и укоряющий не лжет, я стыжусь и храма, потому что касаюсь его недостойными ногами. Но Твоя благодать, Твое милосердие да изольются на меня оскверненного, эту одну надежду, Царь, подай жалким беззаконникам». Так говорили они. Бог услышал обоих и помиловал того, кто оказался изнемогающим, а велеречивого поставил ни во что. Как видел, так и рассудил их Ты, Боже мой, и мне подающий смелость, потому что и я перед Тобою – тот же негоднейший мытарь, так же тяжко вздыхаю и уповаю только на Твою помощь.

Если отец мой и почтенная мать воздали Тебе за меня слезами, воздыханиями и молитвами, если они уделяли Тебе хотя малую часть стяжаний, чествовали Тебя чистыми и святыми жертвами (а я сам ничего такого не сделал, что было бы достойно Тебя), то, умоляю, вспомни о них и помоги мне. Удали от меня злые заботы, чтобы терния не подавили меня своими отраслями и не остановили в шествии божественным путем. Ты, защита моя, проведи меня невредимым, ибо Твой я служитель, Твое достояние. Ты для меня от начала единый Бог; Тебе посвятила меня мать, нося меня еще в утробе своей. Тогда еще, желая на коленях своих держать сына и подражая священной Анне, взывала она: «Царь мой, Христос! Даруй мне увидеть сына, и юный плод чрева моего заключишь Ты в своей ограде». Так вещала она, и Бог внял ее молению; в ниспосланном от Бога сновидении наречено матери мое имя, а потом дал Ты ей сына, и она во святилища Твои принесла меня – нового Самуила, если только был я когда-нибудь Самуилом. А теперь сопричтен я к мерзким и наглым сынам достославного служителя Твоего – Илия, которые с неразумным сердцем приступали к чистым жертвам, жадными руками касаясь священных котлов, за что и имели несчастный конец жизни.

Но мать моя с лучшими надеждами отделила Тебе часть рожденных ею. Она руки мои очистила божественными книгами и, обнимая меня, сказала мне такое слово: «Приводил уже некто к алтарю возлюбленного, богодарованного сына, готового стать священной жертвой. Наилучший отец приводил доброго сына, плод поздно рождающей Сарры и корень потомства, какое начертывали надежда и Божие обетование. Авраам был жрец, а Исаак – славный агнец. А я, как обещала, приношу Богу тебя – дар живой; исполни же материнское желание. Ты рожден у меня по молитвам моим, о том теперь и молюсь, чтоб ты был совершен. Это доброе богатство даю тебе, сын мой, для этой и для будущей жизни, но последнее гораздо лучше». Таково желание матери, и я покорялся ее желаниям, будучи еще отроком. Юная душа моя принимала в себя новый образ благочестия, печать соблюдалась по велению Христа, Который явно беседовал с рабом Своим, связал меня любовью к целомудрию, обуздал мою плоть, вдохнул в меня горячую любовь к божественной мудрости и к жизни монашеской – начатку жизни будущей, к жизни, не ищущей ребра, которое бы любило плоть свою, льстивыми же словами доводило до горького вкушения, к жизни, приносящей в дар Богу чистую любовь и не разделяющей рожденного всецело от Бога между женою и Христом, Который стезей узкой и трудной чрез тесные и не для многих проходимые врата в торжественном сопровождении приводит к Богу меня – бога, из земли сотворенного, а не рожденного, и из смертного ставшего бессмертным, – приводит, с великим Божиим образом привлекая и помощника моего – тело, подобно тому как камень-магнит притягивает черное железо.

Увы! Какое тяжкое отмщение потерпела ты, душа моя! Тщеславные смертные, подлинно стали мы подобны легкому дуновению ветра или, как туда и сюда стремящийся поток Еврипа, надмеваясь пустотой, вращаемся мы на земле. Ни худое, ни доброе – ничто не бывает у людей до конца одинаковым. Пути добрых и злых идут между собой весьма близко: и злой не знает, чем он кончит впоследствии, и добрый не твердо стоит в добродетели; но как порок ослабляется страхом, так добродетель завистью. И Христу угодно, чтобы с тем и с другим боролся наш однодневный род, чтобы мы, взирая на Его могущество, устремляли взор горе. Тот у нас совершен, кто идет прямым путем, не озирается на пепельную пустыню Содома, погибельным огнем пожигаемого за наглость, но стремительно бежит на гору и забывает об отечестве из страха, чтобы не стать притчей и соляным столпом.

Собственными своими страстями свидетельствую я о человеческой растленности. Когда был я отроком и немного разума имел в сердце, тогда, следуя какому-то прикровенному разуму и похвальным обычаям, восходил я горе к светозарному престолу и не блуждающими стопами шел по царскому пути. Но теперь, когда собрался я с разумом и касаюсь уже предела жизни, как бы от опьянения, не тверды стали стопы мои, и я, несчастный, иду не прямо, меня изнуряет брань с пресмыкающимся змием, она тайно и явно похищает у меня всякую хорошо придуманную мысль. То простираю ум к Богу, то опять увлекаюсь в худую слитность мира, и не малую часть души моей исказил смутный мир.

Но хотя покрыл меня собою черный грех, хотя враг мой, подобно каракатице, изрыгающей черноту свою на воды, явно излил на меня темный яд, однако же я столько еще могу разобрать и рассмотреть, что наилучшим образом вижу: кто я, чего желаю достигнуть и где нахожусь, несчастный, сколько раз падал я на землю или в разверстые под землей бездны. Не обольщаюсь убеждениями, не пленяюсь словами, придуманными в защиту страстей, не утешаюсь измерением чужих пороков, как совершеннейший в сравнении с другими. Больному, которого режут железом, приятно ли видеть, что режут и других и что они ощущают еще сильнейшую боль? Что за приобретение порочному от того, что другой и его порочнее? Кто отличается добротой, от того может получить пользу и добрый, и худой, потому что зрячий – приобретение для слепого. Но услаждаться тем, что видишь порочных, есть признак еще большей порочности.

Если кто почитает меня хорошим, когда я худ, то это тяжело для меня, и я внутренно проливаю тайные слезы. Лучше, будучи хорошим, во мнении других оставаться плохим, нежели, будучи плохим, иметь славу доброго и быть для людей обманчивым гробом, который полон зловония от гниющих мертвецов, а снаружи блистает белизной и приятными для взоров красками. Убоимся великого Ока, которое видит и под землей, и в великих глубинах моря, видит все, что скрывается в человеческом уме. Перед ним ничего не разделяет время, для Бога все – настоящее. Как же скрыл бы от Него кто-нибудь свое беззаконие? Где же укроем самих себя в последний день? Кто поможет тогда? Где утаимся от Божиего ока, когда дела всех различит очистительный огонь, пожирающий легкое и сухое естество греха?

Этого-то греха боюсь и трепещу день и ночь, видя, как душа ниспадает от Бога на землю, больше и больше сближается с перстью, которой желал я избежать. Так на берегах осенней реки гордящуюся сосну или вечнозеленый чинар, подрывшись под корни, погубил соседний ручей. Сначала поколебал он все опоры и на стремнине поставил высокое дерево, а потом наклонил к реке держащееся еще на тонких корнях и, сорвав со стремнины, бросил в середину водоворота, повлек с великим шумом и отдал камням, где бьет непрестанно дождь, и вот от сырости сгнивший, ничего не стоящий пень лежит у берегов. И на мою душу, цветущую для Христа Царя, напал жадный, неукротимый враг, низложил ее на землю и большую часть погубил, а то немногое, что осталось еще, блуждает там и здесь. О, если бы опять воскресил ее Бог, Который создал не существовавших, а потом и разрушившихся воссоздаст и приведет в иную жизнь, чтобы встретили или огонь, или светоносного Бога! Но все ли впоследствии встретят Бога? Этот вопрос отложим до другого времени.

Царь мой, Христос! Хотя неприязненные люди называют меня мертвым и бессильным, втайне издеваются надо мною, кивая головой, смеются моему бедствию, но Ты не оставь меня пасть под ударами противников.

И во-первых, подкрепи снова в небесных надеждах и мне, угасающему, мне – жаждущему фитилю в светильнике, удели несколько влаги, несколько капель елея, чтобы, когда огонь возгорится, опять возгорелся обновленный во мне свет и я сподобился светлой жизни. А во-вторых, сними с меня всякое бремя и отдай его бурным ветрам, а мне даруй легкое дуновение.

Довольно смирял Ты сердце мое. Наказываешь ли Ты меня за горький грех или укрощаешь скорбями, как укрощают молодого коня, гоняя по непроходимым местам, или останавливаешь превозношение моего ума, так как оно весьма удобно рождается в тех из благочестивых, которые имеют легкий ум и саму благость Божию обращают в повод к кичению, или моими бедствиями, Спаситель мой – Слово, хочешь Ты вразумить смертных, чтобы они возненавидели порочную жизнь, которая непостоянна, приводит к гибели всякого, и доброго и злого, поспешали же к иной жизни, к постоянной, неразвлекаемой, а для благочестивых и лучшей. Но в великих глубинах премудрости Твоей сокрыто это, что значат в продолжение превратной жизни преподаваемые смертным уроки, и благие, и горестные, во всяком же случае самые полезные, хотя и скрывается это большей частью от дебелости нашего ума. Ты премудро движешь кормилом мира, куда ни обращаешь его, и им только спасаемся мы от опасных утесов, переплывая великое и наполненное подводными камнями море непостоянной жизни.

Но я, утружденный и сокрушенный всякого рода бедствиями, преклоняю пред Тобой колени. Пошли ко мне Лазаря, который бы увлажненным перстом прохладил скорее язык, иссохший в пламени, и меня, богатого страданиями, не удерживала бы долее бездна и не поставляла вдали от Авраамова лона. Простри надо мною мощную руку Свою, подай врачевство от горестей, покажи на мне прежние чудеса, всю силу знамений. Скажи, и иссякнет немедленно кровотечение. Скажи, и дух легиона войдет в стадо свиней, низринется в море и отступит от меня. Удали несносную проказу, пусть свет проникнет в невидящие очи, пусть уши услышат голос, исцели сухую мою руку, разреши узы языка, утверди немощные стопы, насыть от малого хлеба, укроти страшное море, облистай светлое солнце, укрепи отяготевшие силы, воскреси из мертвых смердящего и, видя меня доселе бесплодной смоковницей, не иссушай.

Другие полагаются на что-нибудь иное – на благородство крови, на прах и настоящую пышность, они ищут себе какого-нибудь ничтожного помощника. Я один оставлен Тебе единому, Царь царей, Тебе, господствующему над всеми! Ты моя величайшая сила! У меня нет заботливой супруги, которая бы избавила меня от неисцельных забот и своими ласками уврачевала сетующего. Не веселят меня милые дети, при которых ободряется старость и снова начинает ходить юношескими стопами. Не утешают меня ни единокровные, ни друзья: одних похитила жестокая смерть, другие, любя тихую погоду, приходят в трепет при малом волнении, застигающем друга. Одно у меня было чудное утешение. Как жаждущий олень в прохладном источнике, так я находил его в сообществе мужей совершенных и христоносных, живущих на земле превыше плоти, любителей вечного Духа и благого служения, не связанных узами супружества, презрителей мира. Но и они, ратоборствуя за Тебя, разделились и стоят один за одно, другой за другое; ревность Божия незаконно расторгла закон и согласие любви, от которой осталось одно имя.

Как иной, спасаясь от льва, набегает на лютого медведя и, убежав от медведя, с радостью укрывается в доме и опирается рукой о стену, но там неожиданно поражает его змея, так и мне, избежавшему многих страданий, нет врачевства от бедствий. Что ни встречаю, все болезненнее прежнего. Везде ищу помощи и, повсюду от Тебя обременяемый, к Тебе опять обращаю взоры, Блаженный, к Тебе, моя помощь, к Тебе, Вседержитель, Нерожденный, Начало и Отец Начала – бессмертного Сына, великий Свет равного Света, Который по неисследимым законам из Единого исходит в Единое, к Тебе, Сын Божий, Премудрость, Царь, Слово, Истина, Образ Первообраза, Естество, равное Родителю, Пастырь, Агнец, Жертва, Бог, Человек, Архиерей, к Тебе, Дух, исходящий от Отца, Свет нашего ума, приходящий к чистым и делающий человека богом! Умилосердись надо мною, даруй и мне, как здесь в преклонные лета, так и в будущей жизни, когда вступлю в общение со всецелым Божеством, радостно восхвалять Тебя немолчными песнопениями!

Плач о собственных своих бедствиях и молитва ко Христу о прекращении жизни

Любезная земля, и море, и отечественная и чужая сторона, и юность и седина на западе жизни, и крылатые речи – напрасный труд, и те речи, которые породил светлый дух, и города, и убежище мое – утесы, какие только обошел я, стараясь приблизиться к Божеству Христову! Почему я один шел скорбным путем, и здесь и там меняя образ многотрудной жизни? Ни однажды не мог твердо установить на земле легкой стопы своей, но одни бедствия непрестанно препровождают меня к большим бедствиям? Ты научи меня, Премудрость, отчего на мне такое бремя? Отчего благочестивые в трудах, а погибающие не знают трудов? Наказание ли это за грех? Или угли, которыми очищается жизнь, как золото в горниле? Или меня, как Иова, вызывает на борьбу с собою злобный и завистливый враг, и Ты, как борца Своего, умастив меня наперед обильно елеем, выводишь обнаженным для великого подвига, чтобы потом наградить и прославить подвижника? Все это известно Тебе одному, Царь мой, Слово, потому что Ты управляешь целым миром по великим и сокровенным законам, из которых разве малый некоторый отблеск вполне доходил до нас, покрытых брением и имеющих близорукие глаза.

Но я утружден жизнью, едва перевожу дыхание на земле, уязвляемый множеством бедствий от врагов и от друзей, что и огорчает меня чрезмерно. Потому плачу и припадаю к Твоим коленам. Подай мертвецу Твоему кончину жизни, подай утружденному отдохновение и возведи меня к легчайшей жизни, для которой терплю скорби и перенес тысячи горестей; восхитив в ангельские лики, приблизь путника к небесному чертогу, где слава единого великого Бога, сияющего в трех Светах!

К себе самому в вопросах и ответах

Где крылатые речи? – В воздухе.

Где цвет моей юности? – Погиб.

Где слава? – Скрылась в неизвестности.

Где крепость хорошо сложенных членов? – Сокрушена болезнью.

Где имение и богатство? – Иное взял Бог, а другое зависть передала в хищные руки злодеев.

А родители и священная двоица единокровных сошли в могилу. Оставалась у меня одна родина, но и оттуда изгнал злобный демон, воздвигнув против меня черные волны. Теперь я, одинокий странник, скитаюсь на чужой стороне, влача скорбную жизнь и дряхлую старость, не имею у себя ни престола, ни града, ни чад, хотя обременен заботами о чадах и, непрестанно скитаясь, день за днем провожу на ногах.

Где сброшу с себя это тело? Где встречу свой конец? Какая земля, какая страннолюбивая могила укроет меня в себе? Кто положит перст на мои меркнущие очи? Благочестивый ли и друг Христов или один из зловерных? Конечно, все это носит ветер, и одного малодушного может озабочивать мысль: гробу ли предадут мою плоть – это бездыханное бремя – или останется она непогребенной в добычу хищным зверям, или бесстыдным псам, или птицам, или, если угодно Тебе, обращена будет в пепел, развеяна по воздуху, или без гроба брошена на высоких утесах, или сгниет даже в реках и под шумящими дождями. Ибо не останусь я один в безызвестности, не останется мой один прах несоединимым, как должно, хотя для многих лучше было бы, чтобы прах их не соединялся. Напротив того, последний день, по Божию мановению, соберет всех вместе от концов земли, хотя бы кто обращен был в пепел и лишился членов в болезни.

Одно извлекает у меня слезы и приводит в страх – это и вознаграждение за все заботы!

Христе Царю! Ты – мое отечество, моя крепость, мое блаженство, мое все! О, если бы в Тебе обрести мне успокоение жизни и вознаграждение за все заботы!

На безмолвие во время поста

Умолкни, любезный язык, и ты, перо мое, пиши слова безмолвия, рассказывай глазам вещания сердца!

Когда, принося таинственную жертву человеческим страданиям Бога, связал я плоть на сорок дней, по законам Христа Царя, чтобы и самому мне умереть для жизни, так как исцеление дается телам очищенным, тогда, во-первых, привел в непоколебимость ум, живя один вдали от всех, обложившись облаком сетования, собравшись весь в себя и не развлекаемый мыслями и потом, следуя правилам святых мужей, приложил дверь к устам. Причина этому та, чтобы, воздерживаясь от всякого слова, научиться соблюдать меру в словах.

Кто против многих поднимает разящее копье, тот легко усмиряет немногих. Кто издали бросает верно в цель крылатые стрелы, у того на близком расстоянии никогда не пролетит стрела мимо цели. И корабль мореходный, который переплывал обширные моря, смело можно посылать в плавание, недалекое от пристани. Кто одержит верх в малом, о том еще сомнительно, преуспеет ли и в великом, хотя и сильно желает. Но кто производит великое, о том нет сомнения, что, если захочет, легко превзойдет других и в малом. Поэтому-то и я совершенно связал у себя силу слова, ибо надеялся, что после из уст моих уже не выльется лишнего слова.

Язык всего пагубнее для людей. Это конь, всегда убегающий вперед, это – самое уготованное оружие. Иной все видит, но руки у него достают очень немногое, именно то, что под ногами, ноги же его не обходили целой земли. И убийце нужно бороться с трудом; прелюбодей трепещет своей бешенной страсти; ворам всего страшнее день. И богатство обременительно: одним обладаю, а другое уже потерял; столько удерживаю у себя в руках, сколько можно удержать жидкости горстью. Корабль, дальний путь, разбойники, несытый человек, который простирает жадные взоры на чужое достояние, – вот сколько противников у всякого златолюбца! И худым нелегко, нелегко и добрым. Но ничто не удерживало языка, скорого на слово, – ни человек, ни снег, ни поток, ни каменный утес. Стрелок уже близко, немилосердная стрела вложена уже в лук, и на раздвоенном ее конце в дугу изогнулась тетива; мысль спустила стрелу, она понеслась и все низлагает – небесных и земных, живых и еще не родившихся, остерегающихся и неосторожных, добрых и злых, неприятелей и друзей, дальних и близких. Для этой стрелы везде цель, и кто мечет ее, тому первое место между мудрецами.

Много срамного излагает язык похотливых. Достойный смеха, чтобы ему возбудить в людях неудержимый смех, позволяет в себя метать и сам мечет словами, бесчестит образ Божий, и много сокровенного извергает в уши других, и часто по всем направлениям рассыпает клубящуюся пену бурного гнева; нередко же из злоумышляющего внутренно сердца выносит привет и одно имеет в душе, а другое на устах, именно ложь, ласковые слова и убийства. Кто исчислит все те огорчения, какие причиняет язык? Если захочет, без всякого труда в одну минуту заставит враждовать дом с домом, город с городом, народ с властелином, царя с подданными, как искра, мгновенно воспламеняющая солому. Плывущих на одном корабле сына, родителя, брата, друга, супругу, супруга – всех легко вооружает он одного против другого. Злого делает добрым, а доброго, напротив того, погубит и все это опять переиначит. Кто победит слово? Язык мал, но ничто не имеет такого могущества. О если бы он тотчас омертвел у людей злых!

У всякого неразумного язык есть зло, но особенно может он быть злом у таинников небесной жертвы. Я орган Божий и в благозвучных песнопениях приношу славословие Царю, перед Которым все трепещет. Воспеваю же не Трою, не счастливое плавание какого-нибудь корабля Арго, не свиную голову, не могучего Иракла, не обширный круг земли, как он опоясан морями, не блеск камней, не пути небесных светил. Воспеваю не неистовство страстей, не красоту юношей, в честь которых бряцала изнеженная лира древних. Нет, я воспеваю царствующего в горних великого Бога или же сияние пресветлой моей, воедино сочетаемой Троицы. Воспеваю высокие громогласные песни ангельских ликов, какие они, предстоя Богу, возглашают попеременно. Воспеваю стройность мира, еще более совершенную, нежели настоящая, – стройность, которую я ожидаю, потому что все поспешает к единому. Воспеваю нетленную славу Христовых страданий, которыми Христос обожил меня, срастворив человеческий образ с небесным. Воспеваю смешение, усматриваемое во мне, ибо я не какое-либо легко изъяснимое произведение, я – произведение, в котором смертный сопряжен с небесными. Воспеваю закон Божий, данный человекам, и все дела мира, также намерения и конец того и другого, чтобы ты одно соблюдал в сердце своем, а от другого бежал прочь и трепетал грядущего дня. Для всего этого язык мой должен быть как гусли.

Но остерегайтесь, иереи, чтобы он не изрек чего-нибудь нестройного. Буду хранить язык чистым и для чистых жертв, посредством которых великого Царя привожу в общение с земнородными. И не чуждым языком, не оскверненным умом буду воссылать Чистому животворящую жертву. Один источник не дает сладкой и горькой струи. Пурпуровой одежде всего неприличнее грязь. Необычный огонь погубил некогда сынов жреца, которые прикасались к жертве нечисто. О священном же кивоте великого Бога слышу, что он некогда, и наклоненный к падению, убил прикоснувшегося. Этого-то я сильно трепещу и боюсь, чтобы не потерпеть мне чего-нибудь, нечисто прикоснувшись к чистой Троице.

О если бы непотребный и непостоянный ум, который мечется туда и сюда во многих суетных порывах, мог я хотя цепной уздой привести ближе к цели и удержать в сердце совершенно свободным от обольщения! Лучше же сказать, если он ближе будет к великославному Христу, то озарится лучами великого Света. Да и теперь, будучи заключен внутрь, менее делает зла, хотя бы и стал несколько блуждать вдали от Бога. Когда пламень или поток загражден твердыми камнями, хотя клокочет внутри, он не губит частого кустарника или нивы и, скрываясь в камнях, живет полумертвый. Но слово, как скоро сорвется с многозвучного языка, неудержимо буйствует и не возвращается назад. Впрочем, если кривую ветвь, понемногу разгибая руками, согнешь в противную сторону, то она, освободившись от насилия руки, делается прямой и не принимает на себя прежней кривизны. Так и я, приметив, что стремительность беглого слова не знает ни веса, ни меры (тогда только была для меня и жизнь, когда было слово), изобрел наилучшее врачевство, совершенно удержал слово в высокоумном сердце, чтобы язык мой научился наблюдать, что ему можно говорить и чего нельзя. Усвоив себе совершенное молчание, он усвоит доброречие. Я лишил его всего, и он не будет презирать меры. Да обратится это во всегдашний закон для неумеренных!

И то великое приобретение, если сдерживаешь слово, готовое разразиться, когда извне ударяют в твое сердце. Укрощая слово, ты укрощаешь и волнение гнева, и хотя не без труда, однако укротишь его. Если не даешь свободы языку, когда он кичится и приходит в дикую ярость, но держишь его в узде, то отвратишь обиду. С покорением вождя покорится царь страстей, и ты отдохнешь от мучительного треволнения.

Для всего этого нужно руководство великого Царя Христа, но потом нужно и кормило нашего ума. Если не Христос у тебя правитель, то ни к чему не полезны и молчание твое и даже еще большее терпение. Если узкий исток озера, зажав руками, откроем опять, оно тотчас потечет. Напротив того, пресветлое слово повелевает тебе, добрый мой, начав с этого, удерживать течение всех зол.

Таковы, любезнейший, уроки моего безмолвия; так говорит тебе моя рука, выражающая мысли. Это – мое плавание, а ты поспешай к другому плаванию. Всякий носится своим направлением ветра.

Но если кому или из врагов моих, или из доброжелателей угодно слышать другую причину моего молчания – вот она.

Было время, когда имел я очень много твердости в нравах. Христос Царь вел меня на противника, а в сердце у меня была вера тверже адаманта; отовсюду ограждался я крепкими стенами, неоскверненный ум свой назидал Божиим словом, извлекая дух из священной буквы, а с тем вместе извергал из себя соленую горечь книг, читанных мною и прежде, эту красоту, блестящую накладными прикрасами, кипучую же плоть свою, пока цвела она юностью, изнурял многими и частыми трудами. Отнял у чрева наглость пресыщения и неразрывное с ним неистовство, утвердил око в веждах целомудрием, пересилил гнев, связал члены, заградил смех. Все тогда покорилось Слову, все во мне умерло. Голая земля была у меня ложем; боль в боках, жесткие одежды служили пособием к бдению и извлекали у меня слезы; днем сгибал я свой хребет и во всенощных песнопениях стоял в прямом положении, не зная свойственной людям привязанности к удобствам жизни. Так было тогда, потому что кипела еще во мне плоть, которая обыкновенно усиливается остановить великий свет в небесном его восхождении. Сбросил я с себя и тяжелое бремя земных стяжаний, чтобы, стряхнув всякую тяжесть, облегченному возноситься к Богу.

А теперь, когда постигла меня жестокая болезнь и изнурила старость, впал я в новое элострадание. У меня неукротимый и доброречивый язык; он-то всегда предавал меня множеству напастей руками завистника. Я не делал нашествий ни на чьи престолы, никого не изгонял из отечественной страны, не строил козней, не поражал злоречием, ничего не делал противного закону наших жертв (это известно Слову), не оскорблял ни епископа, ни кого-либо другого, потому что негодую на всякого народного вождя, о котором идет подобная молва (а таких вождей, к сокрушению моего сердца, полны ныне море и широкие пределы земли). Но мне повредило недоброе слово. Я не думал об этом прежде, однако ж оно повредило, ибо возбудило ко мне зависть во всех друзьях.

А для того, чтобы попользоваться чем-нибудь от меня и тебе, зависть, умолкни, любезный язык, умолкни ненадолго. Я не свяжу тебя навсегда, этого не получит от меня ненавистник слова.

Сказывают об одном Самосском царе¹³⁸, который во всем имел успех, что он в угождение зависти сам себе причинил огорчение и любимое отцовское кольцо бросил в море. Но рыба, проглотившая его, попалась в сеть, рыболов принес рыбу к царю, царь отдал служителю с кольцом, которое было в ее внутренности, и рыбу приняло в себя чрево, а кольцо получила рука. Удивительное дело! Царь хотел огорчения, но не нашел его.

Так и со мною. Зависть всегда смотрит на мое слово дикими глазами, потому что избрал я для себя глубину молчания и доселе подражаю Самосцу. Но не знаю ясно, что будет завтра, худой или добрый встретит меня конец.

Ты, Врачевство человеков, останови зависть и, освободив меня от жестоких языков, введи во светлость Свою, где бы я, величая Тебя с присноживущими светами, мог возглашать устами стройную песнь.

Прими же эти безгласные вещания руки моей, чтобы был вещий памятник моего безмолвия.

Песнь Христу после безмолвия в Пасху

Царь мой Христос! Поскольку опять отдаю воздуху долго удерживаемое слово, то Тебя первого наименую устами. Пред Тобой из ума своего это слово – это (если позволено сказать так) непорочное приношение чистейшей жертвы.

Отчий свет, Слово великого Ума, превосходнейший всякого слова, вышний Свет всевышнего Света, Единородный, Образ бессмертного Отца и Печать Безначального, Озаряющий вместе с великим Духом, Конец необъятного века, великославный, Податель блаженства, превознесенный, небесный, всемощное Дыхание Ума, Правитель мира, Жизнеподатель, Зиждитель всего, что есть и будет, – Тебе все принадлежит, Ты связал мановением основания земли и все, что Тебе угодно, несешь неуклонной стезею. По Твоему повелению, Царь, высокошественное солнце, востекши на огненный круг, затмевает собою звезды, как Ты затмеваешь умы. По Твоему повелению то живет, то исчезает попеременно и опять является в полном свете око ночи – луна. По Твоему повелению зодиакальный круг и этот размеренно кружащийся хоровод определяют меру годовых времен, неприметно между собою растворяемых. И неподвижные и подвижные, возвращающиеся на прежний свой путь звезды суть глагол Твоей Божественной мудрости. Твой свет – все те небесные умы, которые воспевают славу пренебесной Троицы. Твоя слава – человек, которого поставил Ты здесь ангелом, песнословцем сияния Твоего, о бессмертный Свет, и вновь родившийся для смертного, бесплотная Высота, напоследок же, чтобы избавить от гибели смертных, Плотоносец! Для Тебя живу, для Тебя говорю, я одушевленная пред Тобою жертва – единственное приношение, оставшееся у меня от всех моих стяжаний. Для Тебя связывал я свой язык, для Тебя разрешаю слово. Но молюсь, сделай, чтобы то и другое было свято, чтобы я говорил прилично, а непозволительного и не помыслил, отринув грязь, источил маргарит, из песка извлек золото, из колючих терний – розу, оставив солому, собрал с колосьев пшеницу.

Эти начатки ума моего принося Тебе, Христос, язык мой сложил первую песнь. В этот день великий Христос воззван от мертвецов, к которым приложился. В этот день отразил Он жало смерти, сокрушил мрачные затворы унылого ада, даровал свободу душам. В этот день, воспрянув из гроба, явился Он людям, для которых родился, умер и пробужден из мертвых, чтобы мы, возрожденные и избежавшие смерти, восхищены были с Тобою восходящим. В этот день светозарный и великий ангельский лик исполнился радости, воспевая победную песнь. В этот день и я, разрешив уста от молчания, вознес громкий глас, и вот стал я гуслями, чтобы славословить Тебя. Уму разверз я внутренность ума и Слову – слово, а потом, если угодно, разверзну и великому Духу.

Мысли, писанные двустишиями

Все с себя сбрось и тогда рассекай житейское море, но не пускайся в плавание как грузный корабль, который готов тотчас потонуть.

Помни непрестанно страшную смерть, как будто она у тебя перед глазами, и встретишь ее менее грозной.

Непрестанно созидай ум свой в храм Богу, чтобы внутри своего сердца иметь невещественную опору – Царя.

Познай себя самого, из чего и каким сотворен ты, доблестный мой, и через это легко достигнешь красоты Первообраза.

Тебя один день ведет к другому; и тот постоянно волнуется, кто сам в себе легок; но в сердце человека, благоустроенного есть нескончаемый день.

Кто полагается на преходящее и приходящее, тот вверяется потоку, который не стоит на одном месте.

Для меня равно худы – и негодная жизнь, и негодное слово. Если имеешь одно, будешь иметь то и другое.

Нечистому приступать к жертвоприношению – значит оскорблять Бога. Но еще более оскорбляет Его тот, кто чтит всякие останки мертвых.

На пути к совершенству никогда не останавливайся. Худо сходить непрестанно в глубину. И ты, только выходящий из бездны греха, еще стоишь.

Тот зрячий слепец, кто не видит, насколько пагубен его грех. Уметь открывать следы зверя – признак острого зрения.

Если, имея нужду во враче своих немощей, скрываешь болезнь, то не спасешься от неисцельной гнилости.

Твое слово, мое дело. Кто сделал недоброе дело, тому сомнительный помощник – красноречие.

Пресыщение делает наглым, а я тебе, доблестный мой, желаю позаботиться о том, что вечно питаемую душу удерживает в должных пределах.

Желаю также, чтобы ты богател одним Богом, а целый мир почитал всегда наравне с паутинными тканями.

Блага настоящей жизни весьма чужды для человека; человеческая добродетель – вот что одно составляет жизнь.

Приступите, – всем вопиет слово нелживого Советодавца Бога – приступите немедленно к познанию пренебесной Троицы!

Вы, на кого в этой жизни наложил свои узы честной брак, приложите ума, как бы вам больше плодов внести в небесные точила!

А вы, невесты-девы, принявшие в объятия свои Слово великого Бога, старайтесь в дар Богу принести все!

Одинокая жизнь – всеозаряющий свет; но надо устранить сердце от мира и держать себя вдали от плотского.

Оскорбительно для веры – не в сердце ее иметь, но поставлять в каком-нибудь цвете. Краску не трудно смыть, а я люблю то, что проникло в глубину.

Не надо иметь ни справедливости неумолимой, ни благоразумия, избирающего кривые пути. Лучше всего – во всем мера.

Умеряй свою смелость, иначе будет она дерзостью, а не мужеством. К признакам целомудрия принадлежит и некоторая веселость.

Прекрасно иметь ум, отверстый всегда для Божиего слова; через это приобретается ведение небесных законов.

Спеши стать совершенным; не угождай тем, кому всего лучше не угождать; тешить грех – самая бесславная слава.

Добродетельному стыдно быть защитником порочных; это почти то же, что собственной ногой стать на стезю порока.

Золото испытывается в горниле, а добродетельный – в скорбях. Часто скорбь бывает легче состояния невредимости.

Легко отречется и великого Бога, кто отрекся отца. И наставника в благочестии уважай, как отца.

Моль все поедает; и на гроб не оставляй своего достояния, лучшая погребальная почесть – доброе имя.

Щади своих ближних, особенно же мертвых, которые все оставили и не могут ничего тебе сделать.

Оставив весь мир и всякое здешнее бремя, направляй парус в небесную жизнь.

Непрестанно простирайся на дела более и более совершенные, умудряемый Богом; больше же всего предметом твоих попечений да будет Троица.

Двустишия

За хорошим началом следует и прекрасный конец; справедливость этого показывают сами последствия дел.

Вот начало, которое приносит людям хороший конец, – свято трудись над очищением жизни!

Окрыляемый учением, не летай без действительных крыльев, потому что без крыльев и птица не летает.

Человеку в жизни наибольшая слава – знание, но и оно вредит употребляющему его во зло.

Смотри, чтобы не уловила тебя в обман суетная слава, – это западня для людей, недалеких умом.

Делая хорошее, старайся и стоять в этом, потому что к худому переход скор.

Обуздывай смех и гневу полагай предел, всеми же мерами гони от себя праздное слово.

Прежде всего бойся Бога, чти родителей, об иереях говори с похвалой и имей в уважении старцев.

Сыну никогда не входить в спор с отцом повелевает закон, а прежде закона – природа.

Чего вовсе не хочешь терпеть от другого, того и сам не желай делать другому.

Для сделавшего тяжкий проступок гнев не тяжек, потому что суд воздает только равным за равное.

Из мудрых уст каплют самые сладкие слова, а горькая гортань изрыгает брани.

Потоки сладости источаются с языка доброречивого, а в нескромных устах родятся гнилые речи.

Друзья любят и любимое друзьями, а враги презирают и срамят друзей.

Для бедных друзей затворены двери богатых, богатым же всегда приятны блистательные чертоги.

Вода – прекрасный напиток, она не нарушает ясности мыслей; а выпитая чаша вина мутит ум.

Вино по природе своей незнакомо с целомудрием, тем и производит оно удовольствие, что раздражает.

Ум легок и не терпит обремененного чрева, потому что у противоположного с противоположным всегда борьба.

Лучше слегка принять пищи, нежели быть за богатым ужином, но только во сне.

Глупец во сне делается богаче и того, кто имеет у себя бездну денег.

Лучше быть бездетным, нежели иметь глупых детей: там один бездетен, а здесь многие худы.

Для всякого умершего человека целая земля есть гроб, потому что все, что из земли, земля и в землю обращается.

Пастух, когда захочет, доит и козлов, но вместо молока выжимает у них потоки крови.

Свинья, когда видит, что готовят ей корм, умеет сдержаться и не хватает прежде времени.

И бесчинных людей принуждай не нарушать приличного и установленного законами порядка.

Соблюдая закон, изгонишь вон страх, потому что всякий исполнитель законов – вне страха.

Сведущий кормчий избежит девятого вала; а ум, обогащенный мудрыми мыслями, спасется от всякой беды.

Не замышляй ничего противного добродетельной жизни, потому что заблуждение порока очевидно.

Большая наковальня не боится стука; и мудрый ум отражает от себя все вредное.

Зайца приводит в страх шум листьев, а человека робкого пугает и одна тень.

Ненавижу бедняка, делающего подарки богатому, как человеку, который сладко говорит, но забывает накормить.

Злонамеренный оратор извращает законы, а благонравный оратор – самая стройная гармония.

Богатые смеются укоризнам сирот; они смеются даже и Божию наказанию.

На собственную пагубу хвалится законами тот, кто незаконно требует соблюдения законов.

Обычное дело бедняку не думать о себе высоко, потому что у одних богатых не бывает забот о средствах жизни.

Учи глупых, соображаясь, сколько можно, с их природой, тогда, может быть, сверх чаяния сделаешь их благоразумными.

От удара железа воспламеняются и камни; плотно свитый бич образует сердце.

Весьма худо и давать клятву, и требовать ее; в обоих случаях оскорбляешь правду.

Собирай сокровище для нескончаемого века, а настоящий век оскудевает даже прежде своего конца.

Не будь привязан к счастью, которое разрушается временем, а что время строит, время же и разрушает.

Неприлично женщинам выказывать в себе мужской нрав: всякое другое правило, кроме стыдливости, чуждо благонравной женщине.

Удовольствие для наслаждающегося им кратковременно: едва наступит, как и улетает, подобно камню.

Для больного никакое богатство не предпочтительнее здоровья, и природа поступает премудро в том, что всегда желает здоровья.

Слова неразумного человека – шумный плеск моря, которое бьет в берега, но не напояет береговых растений.

Подарок заставляет и мудрецов видя не видеть, золото – такая же ловушка для людей, как сеть для птиц.

Скорби преждевременно рождают седины, чего лишил нас образ жизни, того не восстановит время.

Богатство – самый проворный приспешник в худом, потому что при могуществе всего сподручнее сделать зло.

Никакое приобретение не лучше друга, но никогда не приобретай себе в друзья худого человека.

Уважай порядок и предпочитай могуществу, потому что сам он есть могущество и всегдашний охранитель могущества.

Ум озабоченный – это моль,» которая точит кости; тело цветет, когда избегает забот.

Никакое пресыщение не бывает целомудренно, потому что огню свойственно сжигать вещество.

Вино – это поджигание остывшей страсти, а всякое подложенное в огонь вещество усиливает пламя.

Кто боится тяжб, тот избежит и гнева, потому что тяжбы часто воспламеняют сердце гневом.

Ужасно прибавлять трудов изнемогающему в трудах, однако же труд нередко прекращал труды.

Иной боится тех трудов, какие несут другие; а посмотри, и сам он завален трудами своего рода.

Заботься всегда о вечной славе, потому что настоящая слава ежедневно обманывает.

Гнев – небезопасный для всякого советник; что предпринято в гневе, то никогда не бывает благоразумно.

Змея зла, аспид хитер; в этих животных видна порознь злоба, соединенная в одной женщине.

Смотря на голые кости, убедишься, что все здешнее не принадлежит нам существенно.

Если молодой рак ходит не прямо, то берет для этого пример с материнской походки.

Делая принуждение природе, и от худых учителей, без сомнения, произведешь хороших учеников.

Украшай себя добрыми отличиями жизни и не презирай бедного сироту.

Когда даст Бог, ничего не сделает зависть, а когда не даст, не поможет никакой труд.

Рождаешь, ехидна? Не избегай мук рождения; когда ты зачала, то испытаешь, что испытала твоя мать, рождая тебя.

За явную робость никого не признают храбрым, только победы приобретают похвалу.

Сонливый человек – изобретатель грез, потому что сон знаком только с призраками, а не с действительными вещами.

Принуждение убеждает и против воли, оно нередко связывает руки исполинам.

Когда народная толпа в заблуждении, всякий начинает кричать и все обращается в беспорядок.

Бездельного дела никогда не называй делом, ибо все бездельное достойно презрения.

И у собак, которые сбежались на падаль, уважается порядок.

Когда говорит золото, тогда все другие слова не действительны. Оно умеет убеждать, хотя и не имеет языка.

Могут и ныне наслаждаться миром преданные скоропреходящим благам этой жизни.

Песнь Богу

1.

О Ты, Который превыше всего! Ибо что иное позволено мне изречь о Тебе? Как воспеть Тебя, Слово? Ибо Ты неизрекаем никаким словом. Как воззрит на Тебя ум? Ибо Ты непостижим никаким умом. Ты един неизглаголан, потому что произвел все изрекаемое словом! Ты един неведом, потому что произвел все объемлемое мыслью. Тебе воздает честь все и одаренное и не одаренное разумом! К Тебе устремлены общие всех желания, о Тебе болезнуют все сердца, Тебе все воссылает моления, Тебе все, уразумевающее твои мановения, изрекает безмолвное песнословие. Тобою единым все пребывает. К Тебе все в совокупности стремится. Ты конец всего, Ты един и все; Ты ни един, ни единое, ни все. О Всеименуемый! Как наименую Тебя, единого неименуемого? Да и какой небесный ум проникнет сквозь заоблачные покровы? Будь милосерд, о Ты, Который превыше всего! Ибо что иное позволено мне изречь о тебе?

2.

Дай воспеснословить, дай прославить Тебя, нетленного Единодержца, Царя, Владыку! Тобою песнь и хвала, и ангельские лики, и нескончаемые веки; Тобою сияет солнце, Тобою путь луны и вся красота звезд; Тобою человек, отличенный честью как животное разумное, получил в удел мысль о Божестве. Ты создал все, каждой вещи указываешь ее чин и все объемлешь Своим Промыслом. Ты изрек слово, и совершилось дело. Ибо слово Твое есть Бог Сын, единосущный и равночестный Родившему. Он привел все в устройство, чтобы над всем царствовать. А всеобъемлющий Святой Дух Бог хранит все Своим промышлением.

Воспеваю Тебя, живая Троица, единая и единственно единоначальная, Естество неизменяемое, безначальное, Естество неизглаголанной сущности, Ум, непостижимый в мудрости, небесная Держава, непогрешимая, неподначальная, беспредельная, Сияние неудобозримое, но все обозревающее, от земли и до бездны ни в чем не знающее для Себя глубины!

Будь милостив ко мне, Отец! Даруй мне, чтобы всегда служил я этой святыне, а грехи мои отринь, очистив совесть от всякого худого промышления, чтобы я прославил Бога, воздевая преподобные руки, благословил Христа и коленопреклонно испросил у Него – принять меня, раба Своего, когда придет Он во царствии!

Будь милостив ко мне, Отец! Да обрету у Тебя милость и благодать, потому что Тебе слава и благодарение в безмерные веки!

Жизнь человеческая

1.

Эта краткая и многообразная жизнь есть какое-то колесо, вертящееся на неподвижной оси: то идет вверх, то склоняется вниз, и хотя представляется чем-то неподвижным, однако же не стоит на месте; убегая, держится на одном месте, и держась убегает; стремительно скачет и не может сдвинуться с места; силится движением своим переменить положение и от того же движения приходит в прежнее положение. Поэтому ни с чем лучше нельзя сравнить жизнь, как с дымом, или со сновидением, или с полевым цветком.

2.

Персть, брение, кружащийся прах! Земля опять соединяется с землей, повивается земными пеленами и снова делается перстью, как прах, который сильным круговоротом ветров поднят в высоту и потом брошен вниз. Ибо так и нашу кружащуюся жизнь бури лукавых духов поднимают в высоту – к лживой славе, но персть тотчас падет вниз и остается долу, пока слово Сотворившего не соединит того, что было соединено и разрушилось по необходимости. А теперь эта персть, в которую вложен дух с Божиим образом, как бы возникнув из какой-то глубины, возглашает земные печальные песни и оплакивает жизнь, по-видимому, улыбающуюся.

Покаянная песнь при конце жизни

1.

Последний подвиг жизни близок; худое плавание кончено; уже вижу и казнь за ненавистный грех, вижу мрачный тартар, пламя огня, глубокую ночь и позор обличенных дел, которые теперь скрыты. Но умилосердись,

Блаженный, и даруй мне хотя бы вечер добрый, взирая милостиво на остаток моей жизни! Много страдал я, и мысль объемлется страхом, не начали ли уже преследовать меня страшные весы правосудия Твоего, Царь?

Пусть сам я понесу свой жребий, переселившись отсюда и охотно уступив снедающим сердце напастям; но вам, которые будете жить после меня, даю заповедь: нет пользы в настоящей жизни, потому что жизнь эта имеет конец.

2.

Цвет опал, приблизилось время жатвы. Побелели у меня волосы; гумно призывает к себе колос; уже нет незрелости в ягоде; близко собирание гроздьев. Точило моих злостраданий уже истаптывается. О мой злой день! Как избегну его? Что со мною будет? Как страшен мне грех, как страшно оказаться полным терний и гроздьев гоморрских, когда Христос станет судить богов, чтобы каждому воздать по его достоинству и назначить страну, сколько взор вынесет света! Одна мне надежда, что под Твоим руководством, Блаженный, в эти краткие дни обращусь еще к Тебе.

Мысли, писанные одностишиями¹³⁹

Бога имей началом и концом всякого дела.

Самая лучшая польза от жизни – умирать ежедневно.

Старайся узнавать все поступки добродетельных.

Тяжело жить в бедности, но еще хуже разбогатеть неправедно.

Делая благотворения, думай, что подражаешь Богу.

Милости Божией ищи себе милостями к ближним.

Владей плотью и смиряй ее, как можно лучше.

Обуздывай гнев, чтобы не выступать из ума.

Удерживай око, и язык пусть знает меру.

Уши пусть будут замкнуты ключом, и да не любодействует смех.

Светильником всей своей жизни признавай разум.

Смотри, чтобы из-за видимости не ускользнула у тебя действительность.

Все разумей, но делай то, что позволительно делать.

Знай, что сам ты странник, и уважай странников.

Во время благополучного плавания особенно помни о буре.

Что дается от Бога, все это дблжно принимать с благодарением.

Лучше наказание от праведника, нежели честь от порочного.

При дверях у мудрых стой неотступно, а у богатых не стой никогда. Маловажное немаловажно, когда производит великое.

Обуздывай наглость и будешь великий мудрец.

Береги сам себя, а над падением другого не смейся.

Приятно возбуждать к себе зависть, но весьма постыдно самому завидовать.

В жертву Богу преимущественно перед всем прочим приноси душу.

О если бы кто соблюл это! Он спасется.

Определения, слегка начертанные

Бог есть сущность и первая красота.

Мир – сопряжение скоропреходящего и умопредставляемого. А то, что каждую вещь делает такой или иной, есть природа.

Природа невещественная – Ангел, первая тварь.

Но что такое Ангелы, уклонившиеся от доброго? Это демоны. Первый из них, бывший некогда Денницей, есть изобретатель и начальник безобразной тьмы.

Вещество же – основа для образов, вторая тварь.

А красота в веществе – вид вещества, облеченного в образ.

Взаимный предел скоропреходящего и умопредставляемого есть небо.

Природа звезд – круговращающийся огонь.

А свет есть воспламененное озарение и в душе разум. Тьма бывает двоякая как отсутствие двоякого озарения.

Век есть протяжение, непрестанно протекающее не во времени.

А время – мера солнечного движения.

Земля есть отвердение вещества, окружаемого небом.

Огонь есть естество горящее и стремящееся вверх.

Вода – естество текучее и падающее вниз.

Воздух – наполнение пустоты и вдыхаемый поток.

Я, человек, – Божие создание и Божий образ.

Тело – вещество и протяженная дебелость.

Стихия есть первоначальная часть тела.

Душа – природа оживляющая и движущая, с моей же душой срастворены разум и ум.

Жизнь есть сопряжение души и тела, равно как смерть – разлучение души с телом.

Ум – это внутреннее и безграничное зрение; а дело ума – мышление и отпечатление в себе мыслимого. Разум (слово) – разыскание отпечатлений ума; его ты выговариваешь посредством органов голоса.

Ощущение есть какое-то принятие в себя внешнего.

Память есть удержание в себе отпечатлений ума, отложение памяти – забвение́, а отложение забвения есть опять какая-то память, которую называю воспоминанием.

Под хотением разумею склонность ума и встречу чего-то такого, что в нашей власти; но иного и хотеть не должно.

Движение, куда я хочу, – это свобода.

Усиленное такое движение называю рвением', а непроизвольность есть насилие воли.

Под суждением разумею различение предметов.

Вожделение есть пожелание или прекрасного, или непрекрасного; а вожделение воспаленное и неудержимое – это любовь.

Раздражение есть внезапное воскипение в сердце; раздражение продолжительное – это гнев', а раздражение, в котором человек помнит зло и замышляет сам сделать зло, есть памятозлобие.

Терпеливостью называю переваривание в себе скорби; а спокойно встречать обиду означает негневливость·, древние обыкновенно называли это кротостью.

Навык к доброму почитай добродетелью, и, наоборот, навык к худому – болезнью, противоположной добродетели. И первую признавай даром Божиим, а последнюю – своим изобретением.

Красота есть соразмерность во всем; а безобразие, по моему рассуждению, есть поругание красоты.

Мужество есть твердость в опасностях; дерзость есть смелость, где не надлежало бы отваживаться; а некое сжатие сердца, когда надлежало бы на что-нибудь отважиться, есть робость.

Не поддаваться удовольствиям – это есть целомудрие́, а поддаваться удовольствиям – это называю распутством.

Не домогаться того, чтобы иметь у себя больше других, – это справедливость', а выступать из пределов равенства – это несправедливость.

Благоразумие есть опытность в делах.

Под мудростью разумей созерцание сущего.

Простота есть некий навык быть недеятельным к злу. А двоедушие есть коварство нрава.

Удовольствие есть некая разнеженность души.

Скорбь есть грызение сердца и смущение; а забота – это кружение; высшая же ее степень – беспокойство.

Рассуждение есть противоположение суждений о том, что делать.

Решение есть установление определений ума в одном.

Отвержение же определений ума считаю беспечностью.

Зависть есть сокрушение о благоуспешности ближних; а злоречие, сверх того, и вредит из зависти. Но упрекать людей порочных есть похвальная страсть.

Стыд есть некое сжатие сердца от страха подвергнуться позору; а презрение стыда есть бесстыдство.

Прилежание есть некая стойкость в предположенном; ослабление этой стойкости называю нерадением. Леность же есть неподвижность к чему бы то ни было.

Ревность есть то подражание, то какая-то скорбь о том, что тайно питают нежность к постоянному любимому предмету; древние называют это ревнивостью.

Хвастливостью называю надмение сердца; а кичливостью – воспламенение сердца, производимое легкомыслием. Горделивый, по моему мнению, любит выказывать себя перед другими. А спесью называю самоуслаждение.

Иметь смиренномудрие – значит не думать о себе и того, чего бы заслуживал; притворно выказывать свое смиренномудрие есть насмешка.

Щедрость – когда просто дает кто другому деньги; а расточительностью называю пожирание денег; скупость же есть бережливость на деньги.

Пышность есть блистательность в делах; а щепетильность – и о маловажном думать много.

Великодушен тот, кто все переносит с благодушием; а не переносить и малости – знак малодушия.

Любочестие есть умеренное желание чести; а суетность простирается далее меры; желание же пустых отличий есть тщеславие.

Казаться таким или таким есть слава (δόξα), а иное дело – мнение (δόξα), то есть наши представления о вещах.

Обида есть неблагородный поступок или неблагородное слово человека неприязненного. Злоречивый старается устыдить. Порицание друга, не подвергающее наказанию, есть упрек. Обвинение же в чем-нибудь, заслуживающем наказания, есть жалоба. Если жалоба несправедлива, то делается клеветой. А если принесена еще тайно, то назову ее доносом. Какой-нибудь безотчетный упрек есть хула. А злоязычен тот, кто против всех вооружает свои уста.

Обходительность есть развязность в беседе; а ловкость обращения – развязность, кроме слова, в движении; глупость же есть неумение сказать слово кстати.

Смех есть судорожное движение щек и трепетание сердца.

Неумеренное употребление вина назову пьянством, непристойное состояние упившегося есть опьянение·, а похмелье – неприятное следствие вчерашнего упоения.

Убийство бывает двоякое: или тела, или образа Божия; а в том и другом случае разрушается вожделенная гармония.

Блуд и прелюбодеяние также бывают двоякого рода: это или какое- то похищение чужим телом или и демоном, когда любовь, которую обязаны мы иметь к Богу, питаем к врагам Божиим. Но кто и золото чтит, есть также идолопоклонник.

Если приобрести что-нибудь для души есть польза, то лишить ее чего-нибудь есть вред.

Жалость есть сострадание к несчастью; а милосердие – когда оказываем какое-нибудь благодеяние страждущему.

Известный навык в делах есть нрав, а поведение – такой образ дей- ствования, в котором выказывается нрав.

Обучение есть образование делом и словом.

Совершенное слово врачует злых; а несовершенное губит и добрых.

Под созерцанием разумей размышление об умопредставляемом; а деятельность есть некоторое действование, относящееся к тому, что обязаны мы делать.

Навык есть какое-то постоянное качество; а произведение навыка называю действованием.

Искусство есть заведенный порядок действования по опыту; а такой навык, от которого и отступить невозможно, называется знанием.

Что само не ради чего-нибудь, тогда как другое ради него, то называю концом·, а цель есть то, к чему стремимся при конце.

Под прошением разумей испрашивание необходимого; под молитвой – испрашивание лучшего; под обетом – обещание умилостивительной жертвы; а умилостивительная жертва есть дар, приносимый в знак почтения.

Похвала есть доброе слово о чем-нибудь моем. Хвала есть благоговейная похвала Богу. Песнь, как думаю, есть мерно сложенная хвала. Псалом в соединении с пением делается псалмопением.

Говорить о чем-нибудь действительном, как оно есть, – это нелжи- вость; а говорить не так, как оно есть, – это ложь; говорить же вопреки есть словопрение, и что хуже этого в жизни?

Клятва есть уверение при посреднике Боге. И соблюдение того, в чем клялся, есть верность клятве.

Под словом набожность разумею и почитание демонов. А благочестие есть поклонение Троице. Отречением от Бога будет как унижать Одно из Трех Лиц, так и не чтить общности естества в Боге.

Вера бывает двоякая: одна по убедительности слова, а другая – по какому-то на все готовому согласию. И первая есть правильная, потому что начальником слова – само Слово.

Надежда есть общение с отсутствующим предметом; а прекращение такого общения называю отчаянием.

Любовь, по моему определению, есть единодушие; а любовь к Богу – вместе и путь к обожению.

Ненависть есть какое-то отвращение, порождающее вражду.

Лицемерие есть скрытая горечь.

Любить человека – значит воздавать честь Создателю; служить нищим – значит воздавать честь Обнищавшему ради нас.

Тот страннолюбив, кто себя самого признает странником.

Безмятежность жизни есть вожделенный мир, особенно же мир душевный, то есть утишение страстей.

Вражда, по моему мнению, есть разномыслие и раздор. А вражда и война – изобретатели зол.

Чистота есть общение с Богом.

Скверным и скверной почитай грех.

Очищение есть омовение нечистот; а нечистотой считаю и отпечатление в себе худого.

Бракосочетание есть законный плотский союз.

Девство есть исшествие из тела.

Тот монах, кто живет для Бога, и притом для Него единого; а монастырь, по моему мнению, есть учреждение, которое имеет целью спасение.

Грех есть уклонение от доброго, не допускаемое ни законом, ни природой.

Закон есть судебное определение того, что мне делать; а заповедь есть Владычнее повеление.

Преступление есть худой поступок при существующем законе. Под беззаконием разумею неподчинение законам.

Первый закон есть иудейство; а второй – таинство страдания. Один прикровен и истребляет служение демонам; а другой – ясен и разрушает загадки.

Вочеловечение Христово есть новое создание меня, человека, потому что Бог во плоти пострадал моим страданием. Он вполне воздал за все мои долги, по милости к Еве родился от жены, но от Девы, ибо и первое Его рождение есть от единого Отца, и Бессупружный произошел от бессупружных. А перепись была в образе последовавшего Божия вписания. Повитие пеленами – вместо Адамовой наготы. Избиение младенцев – это отменение младенческих преобразований. Идущая звезда – это поклонение твари. Приходящие волхвы – это вступление язычников в Церковь. Крещение Христово было очищением вод для меня. Дух – это засвидетельствованное родство. Пост – умащение на борьбу с врагом. Искушение было изведанием хитрости Божией. Терновый венец и облечение в порфиру – это отнятие державы у врага в открытой борьбе. Крест – это победное знамение, а деревянный – в знамение древа. Гвозди – это пригвождение моего греха. Распростертыми руками Христос все объемлет. А вкушение желчи противоположно Адамову вкушению. Один из разбойников спасся – это уверовавший Адам; а другой был худ, хотя и пригвожден ко кресту. Тьма от шестого часа – это плач о Страждущем. А распадение камней побеждает камни. Воскресение мертвых и вшест- вие во град – это представление умерших в горнее. Кровь и вода, вместе истекшие из ребра, – это двоякое крещение купели и страдания, когда принесет опасности время гонений. Мертвость Иисусова есть истребление мертвости во мне. Воскресение Христово из мертвых – мое освобождение из ада. Восшествие Христово в горнее и меня возводит горе.

Рассмотрим теперь и то, что за этим следует.

Народ – это собрание богочтителей.

Храм – это освященное место очищения для народа.

Дар Богу – это очистительные жертвы.

Богоприимная трапеза – это чистое хранилище даров.

Священство – это освящение мыслей, приближающее человека к Богу и Бога к человеку.

Таинство есть неизглаголанное богопочитание.

Под благодатным дарованием разумею Божественное даяние Духа.

Пророчеством называю проповедь о сокровенном.

А Евангелие – это проповедь о новом спасении.

Апостольство же есть содействие проповеди.

Оглашение, преподаваемое юным, есть знание слова.

Покаяние – обращение к лучшему.

Заклинание – изгнание демонов.

Купель есть печать второй жизни.

Приношения – общение Божия воплощения и Божиих страданий.

Знамение есть чудное событие, выходящее из ряда обыкновенных.

Огненные языки – присутствие Духа.

Человек душевный далеко несовершен; человек плотский крайне предан страстям; а человек духовный не далек от Духа.

Кто антихрист? Зверь, исполненный яда, человек многомощный.

А что такое отступление (2Сол.2:3)? Это недавний всех злейший отступник или господствующее ныне учение, рассекающее Бога.

После него Христос опять придет во славе Отца и с телом, чтобы видели Его богоубийцы. После него Воскресение или сопряжение сложного. После него скончание – разрушение существующего, а может быть, и некое изменение в лучшее. После него суд и страх.

Что же такое суд? Собственная и внутренняя тягота или легкость совести и приравнение жизни к закону.

А бодрость жизни, по моему мнению, есть блаженство.

Что же такое царство? Созерцание Бога, Его славословие и песнопение совокупно с ангелами.

Тьма, уготованная самым злым, – это отпадение от Бога. А червь и огонь – потребление материальной страстности. Если же и иное что лучшее, то и оно не вне возможного Богу.

А что такое случай, Промысл, судьба? Случаем было бы нечто совершившееся само собою без всякого к тому основания. Промысл есть руль, которым все приводит в движение Бог. Судьба, как я сам себе представляю, есть цепь Божиих предначертаний.

Таковы мои определения в первом их очерке!

Стихотворение, в котором святой Григорий пересказывает жизнь свою

Цель этого слова – изобразить ход моих несчастий, а может быть, и счастливых обстоятельств жизни, потому что один назовет их так, другой иначе, в каком сам, думаю, будет расположении духа. А наш произвол – ненадежное мерило в суде. Мерная же речь, забавляя, врачует от скорби, а молодым людям служит и уроком и услаждением, одним словом, приятным наставлением.

И слово мое к вам, некогда моим, а теперь для меня чужим, к вам, и единоверные со мною и неправо мыслящие, если есть они, потому что всякий стал ко мне благорасположенным, как скоро сомкнул я уста. Вы, именитое око вселенной, обитатели, сколько вижу, нового мира, облеченные лепотами суши и моря, ты, новосозданный Рим, отечество новых знаменитостей, град Константинов и столп Державы! Выслушайте человека самого нелживого, который во многих переворотах жизни, где и узнается многое, немало понес трудов.

Все ветшает, ветшает даже прекрасное со временем; в остатке – или ничего, или самая малость. Где смыло землю стремительным потоком проливных дождей, там остаются одни мелкие камни, поэтому ничуть не удивительно, если скажу то же о людях обыкновенных, которые и прежде не бывали в числе добрых, но походили на бессловесных, поникших к земле. Страшный же, изрытый пропастями овраг, – это мы, то есть наше забывшее чин свой сословие (говорю это со слезами); это мы, не на добро восседшие на высоких престолах; мы, председатели народа, учители прекрасного; мы, которым дано в удел питать души божественной пищей, но которые сами истаеваем голодом; мы, врачи немощей и в то же время мертвецы, заражающие непрестанно новыми и новыми недугами; мы, путеводители по стезям, может быть, стремнистым, по стезям, по которым никого еще не водили, даже не ходили и сами; мы, не последовать которым – правило самое короткое и вместе урок, всего прямее ведущий ко спасению; мы, которых эта возвышенность обличает в худых нравах, а эта решетка отделяет от прочих не жизнью, но высокомерием. Но почему решился я передать это слово, тогда как не люблю разглашать многое без уважительной причины? Пусть слышит это всякий и теперь, и в последующие времена.

А рассказ об обстоятельствах моей жизни, хотя потребуется длинное слово, необходимо начать несколько выше, чтобы не дать укрепиться лживым обо мне речам, потому что злые люди любят на пострадавших слагать вину в том, что сами сделали им худого, чтобы этой ложью еще более причинить им зла, а себя избавить от обвинения. И это пусть будет введением в слово.

Отец мой был прекрасный и весьма добрый старец, простой нравом, образец для жизни, истинный патриарх, второй Авраам. Добродетели его были действительные, а не мнимые, какие видим ныне. Прежде жил он в заблуждении, а потом стал другом Христовым, потом сделался Пастырем и даже какой-то мощью Пастырей. Мать же моя, выражусь кратко, ни в чем не уступавшая такому супругу, ему равновесный талант, происходя от благочестивых родителей, сначала превосходила его благочестием и по телу была только женщина, а по нравам превышала мужчин. Оба по жизни составляли для всех общий предмет разговоров. Чем потвержу слово, объявляя о следующем? В свидетели рассказываемого мною представлю ее же – мою родительницу, эти уста истины. У нее было в обычае – лучше скрывать и явное, нежели из славолюбия хвалиться сокровенным. И в этом руководил ею великий наставник – страх. Она, желая видеть в доме своем рождение ребенка мужского пола, что, конечно, вожделенно для многих, открыла желание свое Богу и просила исполнить его. И как сердце было неудержимо, предваряя дарование усердием, отдает она Богу дар, который желала получить. А потому и дорогой обет не остался без исполнения. Благоприятным же началом этого послужило ей видение, показавшее тень желаемого: ей ясно представились и мой образ, и мое имя.

И этот дар ночи стал действительностью, потому что родился у них я. И если достоин я обета – это дар даровавшего меня Бога. А если не соответствую обету, то мой это грех. Так вступил я в жизнь эту; так я, несчастный, стал сопряжен с брением и с этим составом, которые владеют мною и которыми с трудом владею сам! По крайней мере нельзя не благодарить за то, что в залог всего прекрасного получил я такое рождение. А как скоро вступил в мир, тотчас делаюсь ему чуждым и отчужден прекрасно, потому что посвящен в дар Богу, как агнец или любимый телец, жертва благородная и разумная, помедлю говорить, как новый Самуил, разве и это скажу из уважения к ревности принесших меня в дар.

От пелен воспитанный во всем прекрасном, потому что имел совершеннейшие образцы для себя дома, тогда еще приобрел я какую-то старческую степенность, и, как облако к облаку, мало-помалу скоплялось во мне усердие к усовершенствованию. Я возрастал, а вместе преуспевал во мне и разум. С радостью читал я книги, в которых проповедуется о Боге, и имел обращение с мужами, которые совершенны по нравам.

Таково было начало. Но не знаю, какую стезю избрать мне для слова при описании последующего. Скрыть ли мне те чудеса, какими возбуждал меня Бог, приняв ревность мою эа доброе начало (ибо так влечет Он обыкновенно людей ко спасению), или со всем усердием изречь их перед всеми? Одно неблагодарно, а другое не без кичливости. Лучше молчать. С меня довольно и того, что знаю это сам. Иначе будет противоречить слову видимое теперь, как недостаточное в сравнении с тогдашней ревностью. Но что необходимо, то сделаю известным для многих.

Еще не опушились мои ланиты, но мною владела какая-то пламенная любовь к наукам. И не совсем чистые учения старался я придать в помощь учениям истинным, чтобы не превозносились ничему не обучившиеся, кроме суетного и пустого краснословия, которое состоит в громкости и благозвучии, и чтобы сам я мог не путаться в хитросплетениях лжеумствований. Но мне никогда не приходило на мысль предпочесть что-либо нашим урокам.

Однако ж, чему всегда подвергается пламенность молодых людей, которая легко предается беспорядочным стремлениям, тому подвергся и я, пустившись в путь, как полный отваги молодой конь. Совершенно неблаговременно, когда еще не утихло море, когда, по словам знающих дело, грозил опасностью какой-то хвост тельца¹⁴⁰ и плыть было делом дерзости, а не благоразумия, оставил я Александрию, где пожал уже несколько познаний, и рассекал море, несясь прямо в Элладу. Когда огибали мы Кипр, бунтующие ветры всколебали корабль. Земля, море, эфир, омраченное небо – все слилось в одну ночь. На удары молний отзывались громы, плескались канаты надутых парусов, мачта гнулась, кормило потеряло всю силу, и ручку руля насильно вырывало из рук, вода стеной стояла над кораблем и наполняла собой его подводную часть. Смешались плачевные крики корабельных служителей, начальников, хозяев корабля, путешественников, которые все, даже и не знавшие прежде Бога, единогласно призывали Христа, потому что страх – самый вразумительный урок. Но ужаснейшим из всех бедствий было безводие на корабле, который от сильных потрясений расселся, и сквозь дно пролились в глубину все, какие были на нем, сокровища сладкой влаги. Предстояло умереть, борясь с голодом, бурей и ветрами. Правда, Бог посылает скорое от этого избавление. Вдруг появились финикийские купцы, и хотя сами в страхе, но по нашим мольбам, узнав о крайности бедствия, с помощью багров и при могучих ударах руками, как люди сильные, вскочили они на корабль и спасают нас, почти уже мертвых плавателей, походивших на рыб, которые оставлены морем на суше, или на умирающий светильник, которому недостает питания. Но между тем ревущее море в продолжение многих дней непрестанно против нас свирепело. После многих поворотов не знали мы, куда плывем, и не видели себе никакого спасения от Бога.

Когда же все боялись смерти обыкновенной, для меня еще ужаснее была смерть внутренняя. Негостеприимно убийственные воды лишали меня вод очистительных, которые соединили бы меня с Богом. Об этом проливал я слезы, в этом состояло мое несчастье, об этом я, несчастный, простирая руки, возносил вопли, которые заглушали сильный шум волн, терзал свою одежду и, ниц распростершись, лежал подавленный горестью. Но вот что, хотя мало вероятно, однако же совершенно несложно. Все плывшие на корабле, забыв о собственном бедствии и общем несчастии, став благочестивыми, со мною соединяли молитвенные вопли. Настолько были они сострадательны к моим мучениям!

Ты, Христе, и тогда был моим великим Спасителем, и теперь избавляешь от волнений жизни. Когда не представлялось никакой доброй надежды: ни острова, ни твердой земли, ни вершины гор, ни горящего светильника, ни звезд – путеуказателей мореходам, ничего ни большого, ни малого не было в виду, что тогда предпринимаю? Какое окончание моего затруднительного положения? Отчаявшись во всем дольнем, обращаю взор к Тебе, моя жизнь, мое дыхание, мой свет, моя сила, мое спасение, к Тебе, Который устрашаешь, поражаешь, улыбаешься, врачуешь и к горестному всегда присоединишь полезное. Напомнив же Тебе о всех прежних чудесах, в которых познаем Твою великую руку: о море разделенном и о путешествующем по нему Израиле, о врагах, побежденных воздеянием рук, о египтянах, сокрушенных небесными карами, о твари, рабски повинующейся вождям, о стенах, разрушенных звуком труб и обхождением, – а к чудесам, прославленным некогда, присовокупив чудеса и надо мною совершившиеся, сказал я: «Твой я был прежде, Твой и теперь. Ты двукратно примешь меня, как одно из дорогих для Тебя достояний, как дар суши и моря, очищенный и материнским обетом, и чрезмерным страхом. Для Тебя буду я жить, если избегну сугубой опасности. Ты утратишь Своего служителя, если не спасешь меня. И теперь ученик Твой обуревается. Отряси сон или приди по водам и прекрати опасность». Так говорил я, и бушевание ветров прекратилось, море утихло, корабль понесся прямо. И вот приобретение моей молитвы. Кто ни был на корабле, все сошли с него, благоговея пред великим Христом, получив от Бога сугубое спасение. Между тем, миновав Родос, в скором времени при попутном ветре взошли мы в эгинскую пристань, потому что корабль был эгинский.

Потом Афины и науки. Но пусть другие скажут, что было там, как жил я в Божием страхе, стараясь первенствовать между знавшими то, что самое первое; и когда другие молодые люди между своими собратьями в порывах юности и отважной стремительности предавались излишествам, проводил я тихую жизнь. Подобно тому источнику, который, как сказывают, и среди горьких вод моря остается сладким, не увлекался я за теми, которые вели к пагубе, но сам привлекал друзей к совершеннейшему. А мне Бог и в этом оказал благодеяние, соединил меня узами дружбы с человеком самым мудрым, который один и жизнью и словом всех был выше. Кто же это? Весьма легко узнаете его. Это Василий – великое приобретение для настоящего века. С ним вместе мы учились, и жили, и размышляли. Если до́лжно чем и похвалиться, то я составлял с ним чету, не бесчестную для Эллады. У нас все было общее, и одна душа в обоих связывала то, что разделяли тела. А что преимущественно нас соединяло, так это Бог и стремление к совершенству. Когда приобрели мы столько взаимной доверенности друг к другу, что высказали один другому и глубины сердечные, тогда соединились между собою еще теснейшими узами любви, потому что одинаковость чувствований и взаимную привязанность делает более неразрывной.

Что же потом? Возвращение в отечество и избрание рода жизни. Много уже времени посвящено было наукам. Мне почти исполнилось тридцать лет. Здесь-το узнал я, сколько любили нас товарищи и какое имели о нас мнение. Время приближалось, приближался и трудный подвиг. Нужны стали объятия и слезные напутственные речи, в которых припоминались сердечные воспламенения друг к другу. Принужденно и с трудом, однако же уступили Василию, когда представил многие причины своего отъезда. А у меня и теперь еще текут слезы при воспоминании о тогдашнем смущении. С великою поспешностью окружили меня все: чужеземцы, близкие знакомые, сверстники, учители, к заклинаниям и слезам присоединились даже и насилие, дружба внушила им отважиться и на это. Меня крепко держали, говоря: «Что ни будет, не выпустим отсюда! Почтенные Афины не должны лишиться тебя, они по общему приговору отдадут тебе первенство в словесности». Один дуб разве мог бы противиться стольким слезам и убеждениям, и я уступил, впрочем не совершенно. Меня влекло к себе отечество. Оно одно почти под солнцем было сильно верой. Там посвятить себя любомудрию казалось мне прекраснейшим делом. Туда привлекали меня и родители, обремененные старостью и временем. Поэтому недолго пробыл я в Афинах, скрылся оттуда почти тайно и пустился в путь.

Показал я образцы своего красноречия, удовлетворил недугу людей, которые требовали от меня этого как долга. Но в виду у меня были не рукоплескания, не говор удивления, не упоения, не поклонения, которыми в толпе молодых людей восхищаются софисты. Я выше всего поставил для себя то любомудрие, чтобы и все прочее, и ученые труды свои повергнуть пред Богом, как иные оставляли поместья свои пастухам или, собрав свое золото, кидали в морскую глубину. Однако же, как сказал я, покорился я воле друзей. И это послужило как бы предуготовительным упражнением к будущим подвигам или преддверием важнейших таинств.

Наконец, нужна была мужественная решимость. Во внутреннее судилище собираю друзей, то есть помыслы свои – этих искренних советников. И когда искал я лучшего из лучшего, страшный круговорот объял мой ум. Давно было решено мною – все плотское бросить в глубину, и теперь это всего более нравилось. Но когда стал я рассматривать сами божественные пути, нелегко было найти путь лучший и гладкий. И тот и другой из них, как это часто бывает с нами, когда решаемся на какое-либо дело, казался по чему-нибудь или хорошим, или худым. Если же состояние мое изобразить каким-нибудь сравнением, то я походил на человека, который задумывает отдаленное какое-то странствование, но, избегая плавания по морю и трудов мореходных, отыскивает путь, на котором было бы больше удобств. Приходили мне на мысль Илия Фесвитянин, великий Кармил, необычайная пища, достояние Предтечи – пустыня, нищелюбивая жизнь сынов Иоанадавовых. С другой стороны, пересиливали любовь к Божественным книгам и свет Духа, почерпаемый при углублении в Божие Слово, а такое занятие – не дело пустыни и безмолвия. Много раз колебался я туда и сюда и наконец умирил свои желания и скитающийся ум установил на середине, а именно следующим образом.

Я примечал, что люди, которым нравится деятельная жизнь, полезны в обществе, но бесполезны себе, и их возмущают бедствия, отчего мягкий нрав их приходит в волнение. Видел также, что живущие вне мира почему-то гораздо благоустроеннее и безмолвным умом взирают к Богу, но они полезны только себе, любовь их заключена в тесный круг, а жизнь, которую проводят, необычайна и сурова. Поэтому вступил я на какой-то средний путь между отрешившимися и живущими в обществе, заняв у одних собранность ума, а у других – старание быть полезным для общества.

Присовокупилась и важнейшая причина – признательность к людям достопочтенным, разумею родивших меня, у которых был я в долгу. И так как всего благочестивее первую честь по Богу воздавать родителям, которым обязаны мы и тем, что познаем Бога, то я лелеял их старость, поддерживал всеми силами, водил их за руку, чтобы самому иметь счастливую старость, угождая их старости. Ибо что сеем, то и пожинаем. И для меня составляло это часть образования в любомудрии – не показывать и вида, что тружусь для жизни превосходнейшей, но в большей мере быть, а не казаться угождающим Богу. Поэтому хотя признавал я, что надо любить тех, которые ведут жизнь деятельную, в удел от Бога получили честь – посредством Божественных таинств руководить народ, однако же сам, по-видимому, принадлежа к обществу, больше имел привязанности к жизни монашеской, потому что она состоит не в телесном местопребывании, но в обуздании нрава. Церковная же кафедра была для меня досточестна, но как стоял я вдали, то казалась она тем же, чем и солнечный свет бывает для слабых глаз. Скорее мог бы надеяться я на все что угодно, только не на то, что среди многих переворотов в жизни получу ее сам.

Но человеку нельзя ни о чем важном говорить решительно. Зависть всегда полагает преграды нашим парениям. Не ходи за примером далеко – посмотри на мою жизнь. Я располагал собою так, но меня постигла страшная буря. Отец мой в точности знал мои мысли, но не понимаю, почему, может быть, побужденный отеческой любовью (а любовь при власти сильна), чтобы удержать меня духовными узами и почтить лучшим из того, чем обладал сам, против воли возводит на один из низших престолов¹⁴¹.

При этом принуждении (и доселе не могу назвать его иначе, да простит меня Божий Дух за такие чувствования!) так сильно восскорбел я, что забыл все – друзей, родителей, отечество, род, и, как вол, уязвленный слепнем, ушел в Понт, надеясь там в божественном друге найти себе врачевство от горести. Там в сожительстве с Богом трудился он, покрытый облаком, как один из ветхозаветных мудрецов. Это был Василий, который теперь с Ангелами. Он облегчил скорбь моего сердца.

Между тем добрый отец, изнемогающий от старости и желания иметь меня при себе, много убеждал сына почтить последние дни его жизни. А во мне и само время ослабило чувство бедствия. И я опять (чего бы никогда не надлежало делать) пускаюсь в глубину, убоявшись слезных отеческих угроз. Опасно было, чтобы нежность не обратилась в клятву, ибо таково бывает прогневанное простодушие.

Немного времени прошло после этого – и новое треволнение; не умею сказать, насколько оно было свирепее прежнего. Но не будет излишним все пересказать друзьям. Брат мой занимал в свете высокую должность. Брат мой, – о как ты силен, злобный демонI– брат мой, когда ему вверена была государственная казна, умирает на должности. На имущество и останки умершего кинулось множество псов, все расхищали: домашние, сторонние, друзья. Когда дуб упал, кто не запасет себе дров? Но насколько касалось это, собственно, меня, то я не боялся еще стечения дел, потому что был свободной птицей, которой не трудно улететь вверх. Однако же необходимо было вместе с прекрасным родителем нести на себе все – и доброе и худое – и разделять с ним если не имение, то заботы. А кто занес первый шаг над пропастью и поскользнулся однажды, тот не в состоянии уже удержаться и падает в стремнистую глубину; так и для меня, как скоро вкусил я зол, из одной беды вырастала другая.

В это время (умолчу о том, что было дотоле, опасаясь подать мысль, что произношу хульное слово на человека, которого теперь только ублажал я с благословениями) пришел ко мне возлюбленнейший из друзей Василий (со скорбью выговариваю слово, однако скажу). Он стал для меня другим отцом, возложившим на меня бремя еще более тягостное. Но от одного до́лжно было терпеть, хотя поступал со мною и властительски; терпеть же от другого ради дружбы, приносившей мне вред, а не освобождение от бедствий, не было необходимости.

Не знаю, кого винить за случившееся со мною, оно все еще, как недавнее, приводит меня в волнение: винить ли больше себя за свои грехи (а они часто и сильно меня угрызали) или тебя, превосходнейший из людей, упрекнуть в превозношении, до которого довел тебя престол? Если все прочее принять во внимание, то, может быть, и сам ты не пожелал бы (как и не желал дотоле по своей великой доброте) взять надо мною перевес. А если бы и пожелал, то, вероятно, удержал бы тебя какой-нибудь благомыслящий судия, хорошо знающий обоих нас. Что ж с тобою сделалось? За что вдруг бросил ты меня в такую от себя даль? Да погибнет в мире закон дружбы, которая так мало уважает друзей! Вчера мы были львы, но теперь я стал обезьяной, а ты почти что лев. Если бы так смотрел ты на всех своих друзей, то (скажу горделивое слово) не надлежало бы по крайней мере тебе смотреть так на меня, которого, бывало, предпочитал ты прочим друзьям, пока не вознесся за облака и не стало все ниже тебя.

Но к чему волнуешься, сердце мое? Удержи коня силой, и пусть речь опять идет своей тропой. Лжецом для меня стал этот во всем прочем нелживейший друг. Не раз слышал он, как я говаривал: «Теперь все надо переносить, хотя бы случилось что и худшее. Но как скоро не станет родителей на свете, тогда мне будет полная возможность оставить дела и от бездомной жизни приобрести хотя ту выгоду, что легко буду гражданином всякого места». Он слышал это и хвалил мое рассуждение. Но при всем том вместе с отцом моим насильно возводит на епископский престол, в другой раз запнув меня в этом.

Не приходи в беспокойство, пока не узнаешь всего. Если бы враги мои потратили много времени, выискивая, чем довести меня до бесславия, то, думаю, не иной, а этот же самый нашли бы они способ. Хочешь ли узнать, какой? Скажет тебе всякий, кому только поступок этот казался неприличным. Как же вел я себя с другом, об этом знает Понт, знает Кесария, знают все общие наши друзья. Низко было бы укорять меня в этом. Вспоминать о сделанном добре прилично тому, кто им пользовался, но не прилично тому, кто его сделал. Но каков он был ко мне, пусть уверят в том сами дела!

На большой дороге, пролегающей через Каппадокию, есть место обычной остановки проезжих, с которого одна дорога делится на три, место безводное, не произращающее и былинки, лишенное всех удобств, селение ужасно скучное и тесное. Там всегда пыль, стук от повозок, слезы, рыдания, собиратели налогов, орудия пытки, цепи; а жители – чужеземцы и бродяги. Такова была церковь в моих Сасимах! Вот какому городу (подлинно это великодушие!) отдал меня тот, кому было мало пятидесяти хорепископов. И чтобы удержать это за собой, когда другой отнимал насильно, установил новую кафедру. А я у него (потому что и мы были некогда сильны) стоял в первом ряду воинственных друзей. И, конечно, раны за дело святое не страшны, потому что, кроме прочего, исчисленного мною, овладеть этим престолом невозможно было без пролития крови. Он служил предметом спора для двоих состязующихся епископов; между ними открылась страшная брань, а причиной тому служило разделение нашего отечества, по которому два города делались начальственными над другими меньшими. В предлог представлялось попечение о душах, а истинным побуждением было властолюбие, не осмелюсь сказать: сборы и поборы, отчего весь мир приходит в жалкое колебание.

Что справедливо было бы сделать мне? Скажите перед Богом. Терпеть? Принять на себя все удары бедствий? Идти, не взирая ни на что? Погрязнуть в тине? Идти туда, где не мог бы я упокоить и этой старости, непрестанно насильственной рукою гонимой из-под крова, где не было бы у меня хлеба, чтобы разломить его с пришельцем, где я, нищий, принял бы в управление народ, также нищенствующий, не видя никакого средства оказать ему услугу и изобилуя только тем, что есть в городах худого, где я должен был обирать терния, а не розы с терний, пожинать одни бедствия, не прикрытые никакими выгодами? Требуй от меня великодушия в другом чем, если хочешь, а это предложи тем, которые меня премудрее! Вот что принесли мне Афины, общие упражнения в науках, жизнь под одной кровлей, питание с одного стола, один ум, а не два в обоих, удивление Эллады и взаимные обещания как можно дальше отринуть от себя мир, а самим жить общей жизнью для Бога, успехи же в слове принести в дар Единому, Премудрому Слову! Все рассыпалось! Все брошено наземь! Ветры разносят давние надежды! Куда бежать? Разве вы, дикие звери, примете меня к себе? У них, думаю, более верности. Вот каково, скажу короче, было мое положение!

Но после того, как я, хотя не подклонился духом, подклонил, однако же, шею, что сказать мне? С которой бы стороны ни стал я изображать всю свою болезнь, везде для меня жало. Опять я беглец, опять укрываюсь в гору, предаваясь любимому мною образу жизни, услаждаюсь им. Какую же пользу приносит мне это? Оказалось, что был я нерешительный беглец. Во всем ином умея быть терпеливым, не имел я в этом мужества, не вынес отеческого гнева. Первым покушением отца моего было утвердить меня в Сасимах. Но как не имело оно успеха, пускается он в новое плавание и простирает ко мне руки, касается моей бороды, прося, чтобы я не оставался на низшей степени, но трудясь вместе с ним (потому что его обременяла уже плоть), облегчал его труды. И каких не употребил он убеждений? «Тебя, любезнейший из сыновей, – говорил он, – умоляет отец, юного молит отец-старец, служителя молит тот, кто и по естеству, и по двоякому закону твой владыка. Не золота, не серебра, не дорогих камней, не участков возделанной земли, не потребностей роскоши прошу у тебя, чадо, не домогаюсь того, чтобы сделать тебя другим Аароном и Самуилом, досточестным предстателем Богу. Ты, сын, принадлежишь Даровавшему тебя. Не обесчести меня, чтобы и к тебе был милосерд Единый наш Отец. Прекрасно мое требование, по крайней мере, оно отеческое. Ты не живешь еще столько на свете, сколько прошло времени, как я приношу жертвы Богу. Сделай мне эту милость; сделай, или другой предаст меня гробу. Такое наказание определяю я за непокорность. Подари немногие дни останку моих дней, а прочей своей жизнью располагай, как тебе угодно».

Когда выслушал я это и душа высвободилась несколько из-под обременившей ее тяготы, как солнце из-за облаков, то, что тогда произошло, чем окончились мои страдания? Рассудил я сам с собою, что нет еще беды во избежание кафедры исполнить желание отца. «Ибо это, – говорил я, – не удержит против воли меня, которого не связывают ни наречение, ни обещание». Вот до чего довел меня превозмогший страх!

Но когда родители мои переселились из этой жизни, сподобившись жребия, к которому давно поспешали, я не на добро остался свободным. Правда, что вовсе не касался я данной мне церкви, ни однажды не совершал там служения Богу, не молился с народом, не возложил рук ни на одного из клириков, но что касается до церкви отцовой (несколько людей благоговейных напали на меня и не переставали заклинать, угрожая успехами множества людей богомерзких), то имел я о ней некоторое попечение в продолжение краткого времени (не отрекаюсь от этого), но имел как человек сторонний о церкви чужой. Это самое всегда говорил я епископам, от глубины сердца прося у них, как дара, поставить кого-нибудь епископом этого малого града. По всей справедливости утверждал я, во-первых, что не принимал этой церкви в управление по гласному наречению, а во-вторых, что у меня давняя мысль – бежать и друзей и дел. Но я не мог их убедить, и одни по великой ко мне привязанности, а другие, может быть, по высокомудрию, хотели взять надо мною верх. Поэтому пошел я сперва беглецом в Селевкию, ко храму прославляемой девы Феклы, рассуждая, что, может быть, таким средством, когда утомит их время, убедятся отдать бразды другому. Там провел я немало времени. Но, опять встретив свои бедствия, не нашел ни одной из выгод, каких ожидал. И дела, которых думал я избежать, как к сроку, явились ко мне в великом множестве.

Но здесь, конечно, самое трудное в моем слове. Впрочем, скажу, хотя буду говорить и очень известное, скажу, чтобы вы, когда нет с вами меня, имели по крайней мере это слово во врачевство от скорби, в укор врагам и в свидетельство друзьям, от которых я, ничем их не обидев, сам потерпел обиду.

Природа не произвела двух солнц, но два Рима – два светила для целой вселенной, древняя и новая Держава. Они тем только различаются между собою, что один там, где восходит солнце, а другой – на западе. Что до красоты, то они в красоте не уступают друг другу; но если спросить об их вере, то один с давнего времени шел добрым путем и идет еще доныне, весь Запад связуя спасительным словом, как и до́лжно первопрестольному в целом мире граду, который чтит всецелое согласие Божества; а другой (говорю это о моем, а потом уже не моем Риме) был прежде правошествен, но теперь не таков, напротив же того, погряз в бездне погибели после того, как легкомысленный и исполненный всех зол город Александрия – эта безумная кипучесть – послал от себя мерзость запустения – Ария, который первый сказал, что не достопоклоняема Троица, неразделимую сущность рассекши на неравные части, в одном естестве разграничил пределы достоинству, отчего и мы разошлись по разным путям.

Однако же как ни злосчастен был этот город, доведенный до такого состояния и по закону времени (ибо всякий застаревший обычай обращается в закон) от неверия погибший жалкой смертью, в нем было еще малое семя жизненного дыхания, были души совершенные в слове веры, был народ, правда малочисленный, но многочисленный пред Богом, Который приемлет в счет не множество, но сердца; в нем было надежное насаждение, был самый драгоценный остаток.

К ним благодать Духа послала меня: обо мне думали, что значу нечто пред Богом как человек, известный жизнью и словом, хотя всегда вел я сельскую жизнь. Меня приглашали многие и из Пастырей, и из овец, приглашали быть помощником народу, защитником слову, души безводные, но еще зеленеющие, освежить струями благочестия, с питательностью елея подлить света в светильник, а многооборотливые словосплетения языков борзых, которыми губится простота веры, – эти паутинные ткани, гнилые узы, смешные для крепких, но связывающие легкомысленных, разрешить и расторгнуть твердым учением, чтобы мог избежать сетей всякий, кто попал в них.

Так, не по доброй воле, но насильно увлеченный другими, пришел я туда быть защитником слова. Ибо носилась молва о каком-то сборище епископов, которые вводят в Церковь новоявившееся еретическое учение. То срастворение с нами Бога Слова, в какое вступил Он, Сам не изменившись, но приняв на Себя человека, имеющего душу и ум, доступного свойственным телу страданиям, целого прежнего Адама, кроме греха, это, говорю, срастворение рассекается в новом учении. И оно вводит какого-то неумного Бога, как бы убоявшись, что ум вступит в противоборство с Богом. Но на таком основании убоялся бы я и телесной природы, потому что она еще гораздо дальше от Бога. Или, конечно, когда все имело нужду в спасении, определено было погибнуть совершенно уму, который преимущественно пред всем надлежало спасти моему Богу и который всего более погублен в первосозданном, потому что умом и принял он закон, и изменил закону! Но что было оставлено в небрежении, то и надлежало воспринять, и потому да спасет Слово не половину меня, который весь пострадал! И да не бесчестится Бог тем, что будто бы воспринял не целого меня, но одно брение, душу неразумную, душу какого-то бессловесного животного, которое, конечно, и спасено по твоему учению. Да удалит от себя подобные мысли всякий благочестивый! Ибо рассекающие дольнее благосрастворение, хотя противоположным образом, однако ж в некотором отношении равно погрешают, как и те, которые необдуманно вводят двух сынов, одного от Бога, а другого от Девы.

Одни худо обсекают, а другие худо удваивают. Если два сына, боюсь, что выйдет одно из двух: или будем поклоняться двум Богам вместо одного, или, когда из благоговения не захотим потерпеть этого, Соединенное¹⁴² поставим вне Божества. Хотя Бог не может потерпеть ничего такого, что терпит плоть, однако же естество человеческое приобщилось всецелого Бога, приобщилось не так, как пророк или кто другой из людей богодухновенных, приобщающийся не Бога, но Божиих даров, напротив того, приобщилось так, что Бог в естестве человеческом пребывает Своей сущностью, как солнце в лучах. Поэтому да не будет у нас о них слова, если не хотят поклоняться Богочеловеку как единому и воспринявшему и вместе воспринятому, вневременному и подчинившемуся времени, сущему от единого Отца и от единой Матери – двум естествам, сочетавшимся во единого Христа!

Но в каком положении были мои дела? Пришедши туда, встретил я множество бедствий. Сначала город пришел в волнение, восстал против меня, будто бы вместо единого Бога ввожу многих богов. И это было неудивительно. Так их учили, что вовсе не знали они благочестивого учения, не знали, как Единица умопредставляется троично и Троица – единично, если в обоих случаях умопредставлять благочестиво. А простой народ увлекается в пользу страждущих. Так, ощутив жалость к тогдашнему своему предстоятелю и пастырю, стоял за бедствующего и этот многочисленный народ, исполненный высокого о себе мнения, почитавший для себя крайним позором не одержать в чем-нибудь верх. Умолчу о камнях – этом угощении, какое сделали они мне, и укорю разве за то, что были неудачны в выборе цели и метили в тех, в кого попасть было напрасным убийством. А потом меня, как убийцу, представили правителям города, которые смотрели как-то свысока и надменно и у которых один был закон – домогаться народной к себе благосклонности. К ним представили меня, который, как ученик Слова, никогда не сделал и не помыслил ничего зловредного. И защитником мне в слове предстал Христос, вспомоществуя моему защитительному слову. Он спасал и отданных в сожительство львам; Он оросил огонь в прохлаждение юношам; Он из кита сделал молитвенный дом благочестивых; Он и меня прославил на суде чуждом.

Потом обнаружилось ужасная ревность в моих; они влекут меня к какому-то Павлу и Аполлосу¹⁴³, которые никогда за нас не воплощались и не проливали крови в драгоценном страдании, между тем как именуемся их именем, а не именем Спасшего нас. С ними все приводится в движение, все потрясено, как будто Церковь благоденствует в других отношениях. Но как устоят корабль, или город, или воинство, или полнота лика, или дружелюбный дом, когда в них больше разрушающего, нежели скрепляющего? Это и было тогда с Христовым народом. Благородное порождение это еще не окрепло, не приобрело смелости, не отрешилось от детских пелен, не оперлось еще нежной стопой на землю, как уже в глазах родителей было посечено, брошено наземь, истерзано волками, жаждавшими моего бесчадия.

Несносно им было, что человек самый бедный, сгорбленный, поникший в землю, одетый худо, обуздавший чрево слезами, страхом будущего и другими злостраданиями, странник, скиталец, не имеющий ничего привлекательного для взоров, сокрытый во тьме земной, берет преимущество перед людьми, отличающимися силой и красотой. От них слышны были почти такие слова: «Мы льстим, а ты нет; мы чтим высокие седалища, а ты чтишь богобоязненность; мы любим дорогие яства, а ты любишь дешевую пищу, в которой вся приправа – соль, и презираешь соленую горечь высокомерия. Мы, рабы времени и народных прихотей, отдаем ладью свою всякому подувшему ветру, у нас учение, наподобие хамелеонов или полипов, принимает непрестанно новый цвет, а ты – неподвижная наковальня. Какая надменность! Как будто всегда одна вера, что так слишком стесняешь догмат истины, ступая все по одной скучной стезе слова. Для чего же тебе, превосходнейший, и народ привлекать говорливым своим языком? Для чего с успехом низлагать предающихся худым мудрованиям в заблуждениях всякого рода? Для чего не одинаковым быть для друзей и для сторонних, но для одних камнем-магнитом, а для других пращой?»

Но если это не худо (как и действительно не худо), для чего негодуешь, как будто встретив какую несообразность? Если же худо (как это тебе одному кажется), суди правдиво, как Божий предстоятель. Порази меня, впавшего в погрешность, но не трогай народ, который не сделал никакой неправды, кроме того, что любит меня и покорился моим наставлениям.

В состоянии еще был я сносить первые нападения. Хотя новость изумила меня ненадолго, подобно грому, внезапно поразившему слух, или быстроте молнии, облиставшей непривычные глаза, но на мне не было еще ран, и мог я все перенести. И надежда, что дела примут счастливый оборот, и в другой раз не случится со мной того же, убеждала меня легко переносить несчастье. Но из этого самого вскоре произошли для меня новые беды. Как мне описать труды свои? Как мог привести в исполнение такое злое дело ты, изобретатель всякого зла, завистливый демон? Меня низложили не кровь, не жабы, не тучи скнипов, не песьи мухи, не истребление скотов, не струпы, не град, не саранча, не тьма, не губительство первородных – это последнее из бедствий, какие, что всякому известно, были казнями для свирепых египтян, и наконец, меня сокрушили не волны Чермного моря, потопившие народ. Что же поколебало меня? Легкомыслие египтян. А как поколебало? Это стоит того, чтобы рассказать об этом, потому что может послужить вечным памятником позора злых.

У нас в городе был человек женоподобный, какое-то египетское привидение, злое до бешенства, пес, и пес из мелких, уличный прислужник. Арей, безгласное зло, китовидное чудовище, черноволосый, курчавый, косматый. Курчавым был он издавна, а космы изобретены вновь, потому что искусство – второй творец. Всего чаще это бывает делом жен, а иногда и мужчины золотят и завивают волосы, обстриженные по-философски. Употребите же в дело, мудрецы, и те притиранья, которые на лицах у женщин. Ибо для чего одним любомудрым женам пользоваться этим неприличным и худым благообразием, которое служит безмолвно вывеской нравов? Что Максим не принадлежит уже к числу мужчин, это таилось до времени, а теперь показала его прическа. Для нас удивительно в нынешних мудрецах, что природа и наружность у них двойственны и жалким образом принадлежат обоим полам: по волосам походят на женщин, а по жезлу – на мужчин. Этим хвастался и Максим, как человек, значащий что-то в городе: у него плечи всегда осенялись золотыми кудрями, с волос, как из пращей, летели умствования, и всю ученость носил он на теле. Он, как слышно, прошел по многим лукавым путям, но об иных пусть разыскивают другие, у меня нет и времени входить в исследование всего, впрочем, это имеется во многих записях у градоправителей. Наконец, утверждается он в этом городе.

Здесь у него недоставало привычной ему пищи, но глаз его был зорок, и чутье у него было мудрое, потому что нельзя не назвать мудрым и этого горького для меня замысла – низложить с кафедры меня, который не имел ее и вообще не почтен был никаким титулом, а только охранял и примирял народ. Но еще премудрее то, что всю завязку дела, как опытный изобретатель и слагатель козней, ведет он не через посторонних, но через меня же самого, человека вовсе к тому не привычного, совершенно не знакомого с хитростями и привыкшего уважать другого рода хитрость, а именно чтобы сказать нечто мудрое, похвалить, когда скажет это другой, и из Божественных книг извлечь самое их сердце.

При описании такого бедствия хочу сказать одно новое слово. Надлежало бы всем быть одинаковыми по нравам, или неопытными, или преухищренными во зле, потому что меньше вреда терпели бы одни от других, когда бы нравы у всех были уравновешены или согласны. А теперь добрые делаются добычей злых. Что значит такое смешение твари? Как много неравенства в тех, которых Бог взаимно сопряг между собою. Кто из скромных в состоянии приметить, как человек злонравный хитрит, завязывает, приводит в исполнение свои козни, всегда умея закрыть себя тысячами уверток? А кто готов на негодный поступок, тот за всем наблюдает и высматривает удобное время. А кто расположен к доброму, тот по природе медлителен и недеятелен в подозрении чего- либо худого, отчего добродушие и уловляется легко.

Смотрите же, как и с каким искусством этот человек приводит в исполнение свой умысел. В нем увидишь какого-то нового египетского Протея. Он делается человеком благомыслящим и весьма верным. Кто был так расположен ко мне, как этот Максим? Он жил со мной под одною кровлей, вкушал с одной трапезы, разделял мои мнения и предложения. И это нисколько не удивительно. Как будто большой какой пес, он лаял тогда на людей зломудренных, а мои поучения хвалил усердно.

Но вместе с этим заимствовал он от служителей алтаря какую-то болезнь, остаток первоначального недуга. А это было врожденное зло – непрекращающаяся зависть, потому что порок не без труда приводится в изнеможение. Над ними-то не правдивым, но своевольным судьей стал Максим и, приискав двух споспешников своей злобы, первого и второго человекоубийцу, едва наконец разрешился от своего бремени, породив аспида. Первый из этих споспешников был велиар, некогда ангел, а второй – пресвитер этого народа, по уму еще более, нежели по телу, варвар. Он не был мною забыт, не видел от меня никакого пренебрежения, всегда пользовался первенством и в почестях, и в сопрестолии (внемли, Христе, о непогрешительное в судах око, если только прилично призывать здесь Христа!) и вдруг стал чревоболеть лукавой и злонравной ненавистью. Увы! Как оплачу это? Чистое небо покрылось тьмою, нашло на меня вдали скопившееся зло – египетская туча. Сперва появились соглядатаи, каких в избранную израильскую землю посылал некогда доблестный Моисей. Но это были не Иисус и Халев – мудрецы, а нечто наглое из юношей и старцев, Аммон, Апаммон, Арпократ, Стип, Родон, Анувис, Ерманувис – египетские боги, в виде обезьян и псов представшие демоны, жалкие и буйные моряки, которые недорого себя продают, – за небольшую монету охотно (только бы нашлись) предлагают многих богов. А вскоре потом прибыли и пославшие этих соглядатаев, достойные такого полчища вожди или пастыри, если о псах приличнее сказать последнее. Но больше ничего не произнесу, хотя много у меня в готовности слов, и они приводят в трепет мою внутренность, как завязанный мех, в котором бродит молодое вино, или как кузнечные меха, которые наполнены воздухом. Впрочем, уважаю пославшего их, хотя он и легкомыслен, уважаю и их самих, как людей, которых, может быть, до́лжно и извинить несколько, потому что увлеклись по грубости, действовали по наущению других, а именно тех, кого злыми на меня сделала здесь зависть.

Решите, мудрые, мою задачу. Для меня это непонятно, и разве растолкует какой мудрец. Отчего сам Петр¹⁴⁴, этот судия пастырей, сперва писанием своим, которое явным образом не заключает в себе никакого двусмыслия, как в этом уверит само письмо его ко мне, признал меня возведенным на престол и почтил знаками своего утверждения, а теперь вместо девы оказался для меня ланью? Это – дело темное, которое требует объяснения. Видали ли что более похожим на лицедейство, хотя на свете и много разыграно лукавых дел?

Но увидят и еще нечто более забавное. Один из пирующих (2Ездр.11:12) говорил, что всеми владеет вино, другой утверждал, что всеми владеют женщины, а мудрый сказал, что владеет истина. Но я присовокупил бы о золоте, что ему принадлежит владычество. Им без труда все приводится в движение, и нисколько не странно, если одно только мирское превозмогает у нас над духом.

Но спросят: откуда золото у этого пса? Один пресвитер прибыл сюда из Фасса и привез золото тамошней церкви, чтобы купить на него проконнийского мрамора. Обласкав этого бедняка при содействии других, связав его множеством надежд (ибо худые с худыми сходятся скоро), Максим добыл у него золото, приобрел этого на все пригодного служителя, верного помощника, искреннего товарища. И вот доказательство! Те самые, которые прежде уважали меня, начинают теперь презирать как бесполезного и безнадежного друга и, подобно стрелке в весах, легко склоняются на худшее.

Была ночь, а я лежал больной. Как хищные волки, явившиеся вдруг в загон овец, с немалым числом наемных моряков (которыми легко приводится в воспламенение Александрия, потому что к этим морякам пристают и умные люди) они спешат обстричь этого пса и возвести на кафедру прежде, чем стало то известно народу, вождям Церкви и даже мне, если не более, то, по крайней мере, псу этого стада. Они говорят, что так было им приказано. Вот как Александрия воздает за труды! Пусть судит об этом кто другой, к вам благорасположенный!

Настало утро! Клир (потому что клирики жили близко) приходит в воспламенение, молва быстро переходит от одного к другому, и разгорается самый сильный пожар. Сколько стеклось людей чиновных, сколько – сторонних и даже сомнительной веры! Не было человека, который бы, видя такое вознаграждение трудов, не раздражился тогдашним поступком. Но к чему продолжать речь? Немедленно с гневом удаляются они из храма, скорбя о том, что не достигли цели. Но чтобы не пропадало понапрасну начатое зло, приводят к концу и остальную часть своего лицедейства. Почтенные и богоугодные эти люди в сопровождении нескольких мирян из числа самых презренных входят в бедное жилище свирельщика и там, остригши волосы самому злому из псов, впрочем не употребив ни уз, ни насилия, потому что этот пес готов был и на большее, назначают его пастырем. Свершилось посечение густых кудрей, без труда уничтожен этот долговременный труд рук, а сам он приобрел одно то, что обнаружена тайна волос, в которых заключалась вся его сила, как повествуется это и о судии Сампсоне, что остриженные волосы предали его врагам, которым в угодность обрезала их жена и произвела эту безвременную и губительную жатву. Но из псов сделанный пастырем опять из пастырей стал псом, и (какое бесчестие!) псом покинутым. Не носит уже он красивых волос, но не владеет и стадом, а бегает опять по мясным рынкам за костями. Что же сделаешь с прекрасными своими волосами? Снова ли будешь тщательно их отращивать? Или останешься таким посмешищем, как теперь? То и другое срамно, а между этими двумя крайностями невозможно найти ничего среднего, кроме одной удавки. Но скажи также, где положишь или куда пошлешь эти остриженные волосы? К лицедеям ли на позорище или к девам, и к каким опять девам? Не к своим ли коринфским? Не к тем ли, с которыми некогда ты, о всемудрый, один на один упражнялся в богоугодных подвигах! За все это назову тебя лучше псом небесным.

После этого город столько скорбел о тогдашних происшествиях, что все были смущены, всякий рассевал о Максиме ненавистные слухи в охуждение его жизни, и что доселе таилось в мысли, то гнев вывел наружу. Каждый присовокуплял от себя что-нибудь новое, и из всего этого составлялось стройное изображение одного совершенного негодяя. Как в теле при больших недугах появляются и малые немощи, остававшиеся неприметными, пока человек был здоров, так и у Максима все прежние худые дела выставлены на позор последним возмутительным поступком. Но никогда не стану разглашать их я. Пусть знают об этом те, которые говорят. Я, хотя и потерпел обиду, однако же из уважения к прежнему замыкаю уста.

«Итак, что же? Не вчера ли был он в числе твоих друзей? Не вчера ли удостаивал ты его самых великих похвал?» Так, может быть, возразит мне иной, кто знает это дело и захочет обратить мне в вину тогдашнюю готовность, с которой уважал я даже худших из псов. Точно, я был в неведении, достойном порицания, как Адам обольщен был зловредным вкушением, горькое дерево было прекрасно на вид, меня обманула личина веры, какую видел я на его лице, обманули и притворные слова. А кто верен, тот всех доверчивее, легко привлекается благоговением другого, будет ли оно истинное или мнимое. Конечно, это добрая еще немощь. Ибо всякий то и думает, чего желает. И скажите, премудрые, что надлежало мне делать? Что иное, по вашему мнению, сделал бы кто из вас самих? Церковь находилась тогда в таком еще тесном положении, что немало для меня значило собирать и солому. Стесненные обстоятельства не дают такой свободы, какую можно иметь во времена изобилия. Для меня очень было важно, если и пес ходит на моем дворе и чтит Христа, а не Иракла. Но здесь было нечто и большее. О том изгнании, какому подвергся Максим за срамные дела, уверял он, что потерпел это ради Бога. Он был наказан бичами, а мне казался победоносцем. Если это тяжкая вина, то знаю, что не один раз и во многом погрешал я подобным образом. Простите же меня, судьи, в этом прекрасном прегрешении. Максим был самый негодный человек, но я уважал его как доброго. Или скажу нечто и более отважное. Вот отдаю мой говорливый, не умеющий соображаться со временем язык. Кто хочет, отсеки его без милосердия. И что ж? Разве он не отсечен уже? Если угодно, то действительно так. По крайней мере, давно он молчит и дольше еще будет молчать, может быть, в наказание за неблаговременность и в научение, что не всем он приятен. Но каково и это? Позвольте присовокупить еще одно. Лукавство, подлинно, идет вопреки здравому рассудку. Кого и доброта не сделала кротким, из того могло ли что сделать всякое другое средство? Вот и самая честь – для него уже укоризна. Каким назовешь ты нрав этого человека? Весьма худым. И если это верно, не доискивайся бо́льшего. А если неправда, то не соглашайся и на прежнее. Что может быть неоспоримее этого?

Так бесчестно прогнан отсюда этот злой человек, вернее же сказать, прогнан прекрасно, потому что был зол. Поскольку же царь Востока, готовя гибель варварским племенам, находился в фессалоникийской крепости, то смотри опять, что замышляет этот злейший пес. Взяв с собой подлую толпу египтян (разумею тех, которые обстригли его так безобразно), направляет он путь в воинский стан, чтобы царским указом утвердить за собою кафедру. Но там еще ничей слух не был расположен ко мне худо и не внимал клевете, поэтому Максим и там с великим гневом и страшным проклятием отринут, как пес, и вскоре скрывается в Александрию, сделав это одно справедливое и умное дело. Ибо с наемной толпой бездомных людей нападает на Петра, у которого было двойное перо и который без труда писал все, хотя бы это и противоречило одно другому. Этого-то старца теснит Максим, требуя себе престола, на который надеялся, а в противном случае грозя, что самого не оставит на престоле. Наконец, градоправитель, опасаясь (как и справедливо было), чтобы раздуваемое пламя к старым бедствиям не присовокупило еще новых, выгоняет его вон. И теперь, по-видимому, он спокоен. Но боюсь, чтобы эта страшная, чреватая градом туча, надвинутая сильным ветром, не разразилась над теми, которые вовсе того не ожидают, потому что злонравие никогда спокойно быть не может; хотя теперь и связано, но не сделается благоразумнее. Таково-то любомудрие нынешних псов! Это псы лающие, чем единственно и похожи они на псов. Что же такое в сравнении с ними Диоген или Антисфен? Что перед ним и Кратес? Ни во что ставь Платоново любомудрие; ничего не значит портик. Тебе, Сократ, доныне принадлежало первенство. Скажу нечто вернее самой Пифии. Всех премудрее Максим.

А я бедствую, как едва ли бедствовал какой смертный: так было со мною с самого начала, так и еще более продолжается и теперь. И великое благодарение трудам на суше, опасностям на море и тем страхам, которыми я спасен! Они, поставив меня выше всего превратного, явным образом обратили к горнему. Однако же не перенес я тогдашнего бесчестия и с радостью ухватился за открывшийся предлог. Как скоро узнал, что этот негоднейший человек обстрижен, хотя окружили меня все друзья, составили около меня неприметную стражу, охраняя мои движения, выходы и возвращения, однако же, поскольку все враги мои видели эту борьбу и происшедшее разделение почитали низложением самого учения, смотря на все это и не имея терпения перенести (не отрицаюсь в том), испытал я на себе нечто свойственное человеку простому, а не мудрому. Тотчас, как говорят, поворотил я корму назад, и поворотил не слишком искусной рукою. Никто бы, может быть, и не догадался, но у меня вырвалось какое-то прощальное слово, которое изрек я в скорби отеческого сердца. «Блюдите, – сказал я, – всецелую Троицу, как предал вам, возлюбленным чадам, самый щедрый отец, помните, любезнейшие, и мои труды».

Едва народ услышал это слово, один нетерпеливый громко вскричал, и как рой пчел, выгнанный дымом из улья, вдруг поднимаются и оглушают криками и мужчины, и женщины, девы, юноши, старики, благородные и неблагородные, начальники, воины, живущие на покое; все равно кипят гневом и любовью: гневом на врагов, любовью к пастырю.

Но не в моих было правилах – принужденно преклонить колена и обрадоваться утверждению на престоле, которое не было вполне законно, когда не могли меня принудить и к принятию законного престола. Чтобы достигнуть желаемого, избирают другой путь, прибегают к сильным заклинаниям и молениям, просят, чтобы, по крайней мере, остался у них, помогал им и не предавал паствы на расхищение волкам. Можно ли было удержаться от слез? Анастасия, досточестнейший из храмов, в котором воздвигнута вера, поверженная на землю, Ноев ковчег, который один избег всемирного потопления и сохранил в себе семена нового православного мира! К тебе отовсюду стекался многочисленный народ, потому что приближалась самая опасная и решительная минута – одержать верх или мне, или народной любви. А я посреди них, безгласный, в каком-то омрачении не в состоянии был ни остановить шума, ни обещать того, о чем просили. Одно было невозможно, от другого удерживал страх. Задыхались от жара, все обливались потом. Женщины, особенно ставшие уже матерями, в страхе напрягали свой голос, дети плакали, а день клонился к вечеру. Всякий клялся, что не отступится от своих домогательств, хотя бы храм сделался для него прекрасным гробом, пока не исторгнет у меня одного желанного слова. Некто (для чего ты, слух мой, не был загражден в то же самое мгновение), как бы вынужденный скорбью, сказал: «Ты вместе с собою изводишь и Троицу». Тогда, убоявшись, чтобы не случилось какой беды, не клятвой обязался (похвалюсь в этом несколько о Боге: я никогда не произношу клятв с тех пор, как омыт по дарованию Духа), но дал слово, за которое ручался мой нрав, что останусь у них, пока не явятся некоторые епископы, которых тогда ожидали. Тогда и я надеялся получить избавление от чуждых для меня забот. Так с трудом мы разошлись, для той и другой стороны приобретя тень надежды. Они воображали, что теперь я уже их, а я рассуждал, что остаюсь у них не на долгое теперь время.

Так было дело. И опять воссияло Божие слово; казалось, что разредевший несколько воинский строй снова сгущается от расторопных распоряжений военачальника или разрушенный по местам оплот растет под множеством рук. Еще прежде принявшие на себя узы догматов и потому присоединившиеся ко мне, когда увидели, чему я подвергся, возлюбили меня крепче. Одних приводила ко мне проповедуемая Троица, учение о Которой было изгнано на долгое время, но не скажу, чтобы оно издавна погребено было совершенно, нет, это была отечественная проповедь, и теперь она возвращалась в свое отечество. Она была здесь и прежде, потом прекратилась, но теперь явилась снова, удостоверяя тем в воскресении из мертвых. А в других было уважение и к моим, может быть, словам. Иные же прибегали ко мне как к терпеливому подвижнику. Другим приятно было видеть меня как дело собственных рук. И об этом пусть одни спросят у знающих, а другие расскажут незнающим, если найдутся люди, которые были бы так удалены от нас и от преобладающего ныне владычества римлян, – пусть, говорю, расскажут, чтобы могло быть это пересказано и во времена последующие, пересказано, как одно из небывалых еще в свете бедствий, приносимых к нам непостоянным течением времени, которое ко всему доброму примешивает в большой мере худое. Не говорю уже о правоверном народе, об этом благородном плоде моего чревоболения. О них можно сказать только то, что поскольку не было у них единомудренного с ними пастыря, то, как при безводии бегут к первой показавшейся влаге и в совершенной тьме – к малому свету, так и они стекались ко мне, чтобы в моем слове найти пособие от голода. Но что сказал бы иной о людях, чуждых веры, припоминая, как и они восхищались словом?

Много путей, которые слишком уклонились от пути законного и непогрешительного. Много путей, которые ведут в бездну погибели. На эти пути растлитель увлекает образ Божий, чтобы через это найти к нему какой-нибудь доступ, разделяя в нас мысли, а не языки, как некогда разделил Бог. Это было причиной нездравых учений: одни не знают иного Бога, кроме случайного стремления, каковым будто бы составилась и управляется эта вселенная; другие вместо единого Бога вводят множество богов и кланяются собственным своим произведениям, иные все дольнее лишают Промысла и ставят в зависимость от сопряжений звезд; другие, быв избранным Божиим народом, распяли на кресте Сына, думая тем почтить Отца; иные поставляют благочестие в исполнении маловажных заповедей; иные отрицают Ангелов, духов и Воскресение или отметают пророческие писания; другие в законных сенях чествуют Христа; иные чтут Глубину, Молчание – довременные природы, и эонов – женомужей; это дети Симона-волхва и их порождения, то слагающие Божество из букв, то Ветхий и Новый Заветы приписывающие двум богам – жестокому и всеблагому, то вводящие три неподвижные природы: духовную, перстную и среднюю между обеими, то с восторгом принимающие Манесову первобытную тьму, то нечестиво чествующие Монтанова Духа или суетное превозношение Новата, наконец, сократители всецелой Троицы и разделители несекомого естества. А от них, как от одной гидры, расплодилось многоглавое злочестие: от них и тот, кто одного Духа называет тварью, и тот, кто к Духу прилагает и Сына; от них и те, которые вводят совечного кесарю Бога, или ни с чем несообразно приписывают Христу призрачный образ, или допускают другого Сына, дольнего, или утверждают, что спасен человек не полный, не имеющий ума. Таковы, скажу кратко, сечения правой веры, таковы родоначальники всех нелепых учений.

И кто же из них был тогда настолько упорен, чтобы не склонить слуха к моим словам? Одних пленяла сила учений, других делал кроткими образ выражения. Без вражды, не столько с укором, сколько с сердолюбием вел я речь, сетовал, а не поражал и не превозносился, как другие, скоротечным и непостоянным временем. Ибо какое общение у Слова с земной властью? Не делал я щита своему неразумию из дерзости. Слишком ухищренно и разве каракатице только свойственно изрыгать черноту из своей внутренности, чтобы в темноте избежать обличений. Напротив того, в словах своих соблюдал я кротость и благоприличие, как защитник Слова кроткого, сострадательного, не наносящего никому ударов. Потому и побежденным оставаться славно, но еще гораздо досточестнее одерживать верх над приобретаемыми Богу невольным убеждением. Так было начертано на моих скрижалях!

Но был у меня и другой так же ясно и прекрасно начертанный закон обучения, именно же следующий: не признавать единственным путем к благочестию этого легко приобретаемого и зловредного языкоболия, не метать таинственных учений без всякой пощады на зрелищах, на пирах, во время опьянения, среди смеха, когда сердце разнежено песнями, не метать языком, который не очищен предварительно от мерзких речей, не метать слуху, который осквернен и чужд Христа, и не обращать в шутку того, что с трудом уловляется, но доказывать благочестие более всего исполнением заповедей, тем, чтобы питать нищих, принимать странных, ходить за больными, постоянно проводить время в псалмопениях, молитвах, воздыханиях, слезах, возлежаниях на голой земле, в обуздании чрева, в умерщвлении чувств, в подчинении доброму порядку раздражительности, смеха и уст, наконец, усмирять плоть силою Духа. Ибо много путей ко спасению, много путей, ведущих к общению с Богом. Ими надо идти, а не одним путем слова. Достаточно учение и простой веры, которой без мудрований по большей части спасает Бог. А если бы вера доступна была одним мудрым, то крайне беден был бы наш Бог.

Но ты любослов, ты исполнен ревности, для тебя несносно, если не польется у тебя слово! И в этом случае желаю тебе не больше, чем свойственного человеку. Говори, но со страхом; говори, но не всегда, не обо всем, не всякому и не везде; знай, кому, сколько, где и как говорить. Всякой вещи, как слышишь, есть свое время, а всего лучше всему мера, по слову одного из мудрых. Не сходятся между собою пределы Мидян и Фригиян; не сходятся между собою учения внешних и мои слова. У тех говорятся речи напоказ в собрании людей и для образца им, в них неважны и успех и неудача. Ничто так не бессильно, как тень тени. Но у нас одна цель – говорить истину. Поэтому нельзя без страха вымолвить слово. Путь с обеих сторон окружен стремнинами: едва соступишь с него, тотчас упадешь, а упадешь прямо во врата адовы. Поэтому нужна особенная осторожность в словах, чтобы умно говорить и умно слушать. Иногда же, равно избегая того и другого, до̀лжно пользоваться правдивым мерилом – страхом. Слух меньше подвергает опасности, нежели язык. Но еще меньше будет опасности, если ничего не примешь и слухом, но побежишь прочь. Для чего тебе прикасаться к мерзости и умертвить свой ум? Для чего тебе приближаться к дыханию бешеной собаки?

Этому научился я из законоположений Писания, которыми был напитан еще прежде, нежели собрался с собственным своим умом. Так действовал я на граждан и на сторонних и стал уже одним из богатых земледелателей, хотя жатва моя не вся вдруг готова была к сбору. И некоторые из терний только что перестали быть дикими, а иные выравнивались, в другие влагалось только семя, иные были еще в молоке, у иных едва показывался из земли росток, другие дали зелень, у других обвязался стебель, другие набирали силу, а иные побелели к жатве, иные были на гумне, другие лежали в кучах, одни вывевались, другие стали чистой пшеницей, а иные и хлебом, что составляет конец земледелия. Но этот хлеб питает теперь не трудившегося земледелателя, а тех, которые не пролили и капли пота.

Здесь желал бы я заключить свое слово и ничего не говорить о том, что недостойно слова. Но теперь не дозволяет мне этого дальнейший ход дел, из которых иные текли для меня успешно, а о других не знаю, что и сказать, к какому причислить их разряду и кого похвалить.

Таково было мое положение, как внезапно прибывает из Македонии самодержец, после того как он остановил тучу варваров, которых воодушевляли и надежда на свою многочисленность, и дерзость. Государь, что касалось до веры в Бога, не был зломыслен, мог удерживать в должных пределах души более простые, сам усердно чтил Троицу (говорю это от искреннего сердца, а то же подтверждают и все, безопасно утвердившиеся на прочном основании), но у него не было такой горячности духа, чтобы настоящее уравнять с прошедшим, самому времени предоставив отразить удары времени. Или, может быть, имел он и горячность духа, но ей не равнялась (как это назвать? научите сами) отважность или дерзость. А может быть, лучше наименовать это предусмотрительностью, потому что и сам признаю законным не принуждать, но убеждать и нахожу это более полезным как для нас самих, так и для тех, кого приводим к Богу.

Невольное, сдерживаемое силой, как стрела, остановленная тетивой и могучей рукой, или ручей, отовсюду прегражденный в своем течении, при первом удобном случае презирает сдерживающую силу. А добровольное навсегда твердо, потому что связано неразрешимыми узами любви. С такой мыслью, как полагаю, и царь не давал пока места страху, всех привлекал кротостью, желая лучше, чтобы действовали свободно, а не из повиновения только писаному закону.

Как же скоро обрадованный государь прибыл к нам, втрое более обрадовались его приезду, тогда сколько почтил он меня при первом свидании, так благосклонно, и сам говорил со мной и меня выслушал! Но нужно ли говорить об этом мне? Слишком было бы стыдно, если бы подумали, что такие вещи дорого ценю и я, для которого дорого только одно – Бог. Но вот чем заключил он разговор со мною: «Через меня, – сказал он, – Бог дает тебе и твоим трудам этот храм».

Слова эти казались невероятными, пока не приведены были в исполнение, потому что в городе готовились противиться этому всеми мерами; кипение страстей было сильно и ужасно, решались не уступать, но удерживать эа собою все, чем владели, хотя бы случилось что и неприятное. А если бы к уступке принудили их силой, то стоило им обратить несколько гнева на меня, над которым нетрудно было взять верх. Но так сказал Государь, и я ощутил в себе некоторое трепетание удовольствия, смешанное с содроганием ужаса. Христе мой, призывающий нас к страданиям теми страданиями, какие Сам претерпел! Ты и тогда был мздовоздаятелем моих трудов, будь и теперь моим утешителем в злостраданиях!

Наступило назначенное время. Храм окружен был воинами, которые в вооружении в великом числе стояли рядами. Туда же, как морской песок, или туча, или ряд катящихся волн, стремился, непрестанно прибывая, весь народ, с гневом и мольбами: с гневом на меня, с мольбами к державному. Улицы, ристалища, площади, всякое даже место, дома с двумя, с тремя этажами наполнены были снизу доверху зрителями: мужчинами, женщинами, детьми, старцами. Везде суета, рыдания, слезы, вопли – точное подобие города, взятого приступом. А я, доблестный воитель и воевода, с этим немощным и расслабленным телом, едва переводя дыхание, шел среди войска и императора, возводя взор горе и ища себе помощи в одних надеждах; наконец, не знаю, как вступил в храм.

Стоит примечания и следующее обстоятельство. Тогда многим казалось оно даже выше всякого слова, именно же тем, для которых непросто и все, что они видят, особенно в важнейшие мгновения времени. А я, который не меньше всякого другого не склонен верить чрезвычайному, не имею причины не верить утверждающим это, потому что оспаривать все без разбора хуже, нежели иметь готовность всему беспрекословно верить. Одно показывает легковерие, а другое – дерзость. Какое же это чудо? Пусть провозгласит о нем миру моя книга, и да не скроется от потомства такой дар благодати.

Было утро, но над целым городом лежала еще ночь, потому что тучи закрывали собою солнечный круг. Это всего менее прилично было тогдашнему времени, потому что при торжествах всего приятнее ясная погода. В этом и враги находили для себя удовольствие: они толковали, что совершаемое не угодно Богу. И мне причиняло это тайную в сердце печаль. Но как скоро я и порфироносец были уже внутри священной решетки, вознеслась от всех общая хвала призываемому Богу, раздались восклицания, простерлись вверх руки, вдруг по Божию велению сквозь расторгшиеся тучи воссияло солнце, так что все здание, дотоле омраченное, мгновенно сделалось молниевидным, и в храме все приняло вид древней скинии, которую покрывала Божия светлость. У всех прояснились и лица и сердца.

Такое зрелище внушило смелость. В громких восклицаниях, как чего- то единственно недостававшего к настоящей радости, требуют меня, говорят, что для города от державной власти будет первой, самой важной, лучшей самого престола наградой, если константинопольскому престолу дан буду я. Таково было требование и чиновных и простолюдинов, все в равной мере желали этого. Об этом вопияли вверху женщины, почти забыв, чего требует от них благоприличие. Все оглашалось как бы какими-то невероятными раскатами грома. Наконец, велев встать одному из восседавших со мною (а у меня не было тогда силы в голосе от смущений и от страха), чужими устами проговорил я следующие слова: «Удержите, удержите ваши крики: ныне– время благодарению; после займемся и делами». Народ с рукоплесканиями принял слова мои, из храма похвалил меня. Такой конец имело это собрание, которое так много меня устрашало, и весь страх кончился тем, что обнажен один меч, но опять спрятан в ножны, и дерзость пламенного народа пресечена.

Но что было после, не знаю, как продолжать о том слово, потому что и самый предмет приводит меня в затруднение. Лучше бы другой кто кончил начатое мною повествование, потому что стыжусь слышать себе похвалы, когда и другой говорит обо мне хорошо. Такой у меня закон! Впрочем, буду говорить, соблюдая умеренность, сколько могу.

Я оставался дома. Город, после того как стал принадлежать нам, прекратил свои грозные на меня рыкания, но издавал еще глухие стоны, подобно исполину, который, как сказывают, пораженный Перуном близ горы Этны, изрыгал из глубины и дым и огонь. Как же надлежало мне поступить в этом случае? Научите меня ради Бога, скажите вы, властвующие ныне, вы – собрание жалких юношей, у которых кротость почитается слабостью, а упорство и злонравие – мужеством? Должен ли я был, без меры воспользовавшись обстоятельствами и властью, толкать, гнать, свирепствовать, воспламенять? Или надлежало мне врачевать врачевствами спасительными? В последнем случае можно было извлечь две выгоды – и их сделать умеренными своей умеренностью, и себе приобрести славу и благорасположение. Это было справедливо; так и всегда буду действовать, а всего более так прилично было действовать тогда. Во-первых, надо было показать, что приписываю это не столько счастливому стечению обстоятельств, сколько Божию могуществу. Имея самого надежного советодателя – Слово, какой совет получаю от этого доброго советника? Все тогда кланялись гордыне чиноначальствующих, особенно тех, которые имели силу при дворе и не способны были ни к чему другому, как только собирать деньги; трудно и сказать, с каким усердием и с какими происками припадали тогда к самым вратам царя; друг друга обвиняли, перетолковывали, употребляли во зло даже благочестие, одним словом, отваживались на всякие постыдные дела. Один я признавал для себя лучшим, чтобы меня любили, а не преследовали ненавистью. Я хотел снискать уважение тем, что меня редко видели, большую часть времени посвящал Богу и очищению, а двери сильных земли предоставлял другим.

Сверх того, я видел, что одни, причинив мне обиду, как сами сознавались в том, беспокоились о последствиях, а другие, что естественно, имели нужду в новых моих благодеяниях. Поэтому одних избавил я от страха, а другим помог по мере нужды каждого и сколько сам был в силах. Для примера скажу об одном из многих случаев.

Однажды оставался я дома, не занимаясь делами по болезни, которая посещала, не раз посещала меня вместе с трудами; и вот та нега, какой предавался я, по мнению моих завистников! В таком был я положении; вдруг входят ко мне несколько простолюдинов и с ними молодой человек, бледный, с всклоченными волосами, в печальной одежде. Я свесил немного ноги со своего одра, как бы испугавшись такого явления. Прочие, наговорив, как умели, много благодарений и Богу, и царю за то, что даровали нам настоящий день, сказав немало слов и мне в похвалу, удалились. А молодой человек припал вдруг к моим ногам и оставался у них каким-то безмолвным и неподвижным от ужаса просителем. Я спрашивал: кто он, откуда, в чем имеет нужду? Но не было другого ответа, кроме усиленных восклицаний. Он плакал, рыдал, ломал себе руки. И у меня полились слезы. Когда же оттащили его насильно, потому что не внимал словам, один из бывших при этом сказал мне: «Это убийца твой; если видишь еще Божий свет, то потому, что ты под Божиим покровом. Добровольно приходит к тебе этот мучитель своей совести, не благомысленный убийца, но благородный обвинитель себя самого и приносит слезы в цену за кровь». Так говорил он; меня тронули слова эти, и я произнес такое разрешение несчастному: «Да спасет тебя Бог! А мне, спасенному, неважно уже показать себя милостивым к убийце. Тебя дерзость сделала моим. Смотри же, не посрами меня и Бога». Так сказал я ему. И как ничто прекрасное не остается тайным, город вдруг умягчается, как железо в огне.

А в рассуждении прославляемых богатств, какими повелители целой вселенной обогащали храмы во все времена, и тех драгоценностей и отовсюду собираемых доходов, в которых не нашел я никакого отчета ни по записям прежних предстоятелей, ни у сокровищехранителей, у которых все это было на руках, если не стал я входить в разыскания, и для проверки, как советовали мне иные и к чему даже принуждали, не принял никого стороннего, что послужило бы к оскорблению таинства, то как думаешь об этом? Пусть отчет дают в том, что у кого было, а не в том, что следовало кому получить. Кто пристрастен к богатству, тот порицает и этот мой поступок, а кто выше этой страсти, тот весьма его одобрит. Если во всяком случае худа ненасытность, то еще хуже – быть ненасытным духовному. Если бы все так рассуждали о деньгах, то никогда бы не было такого беспорядка в церквах. Но входить в такие разыскания не имею намерения, говорю же единственно о том, что относится к священнослужению и приближается к Богу.

Противниками распускаем был и тот слух, что недостанет у меня народа для наполнения и одних притворов; так прежде разделен был народ, когда мы были скудны; так презирал всякий меня, у которого теперь полный храм, даже полные храмы! И это было предметом моих попечений; не говорю уже о том, что я заботился о нищих, о монахах, о девах, служащих при храме, о странниках, о прохожих, об узниках, о псалмопени- ях, о всенощных слезах, о мужах и женах, упражняющихся в делах честных, и обо всем, что веселит Самого Бога, когда совершается благочинно.

Но не успокаивается губительная зависть, которую все уязвляет или явно, или тайно. Моя победа делается для меня началом бедствий. Для утверждения благочестивого престола собрались все предстоятели народные, сколько их ни было на Востоке, кроме Египта, до самого нового Рима, не знаю какими Божиими вещаниями подвигнутые из внутренних глубин суши и моря. Первопредседателем у них был муж весьма благочестивый, простой и нехитрый нравом; он весь был в Боге; светлый взор его, внушая уважение, обуздывал дерзость и взирающим открывал в нем возделанную Духом ниву. В этом изображении кто не узнает предстоятеля Церкви Антиохийской, который действительно был таков, как именовался, и чье имя вполне соответствовало его качествам, потому что и имя, и нравы его медоносны¹⁴⁵! Он много пострадал эа Духа Божия, светлыми подвигами возделывая в себе духовные дарования, хотя и был недолго водим чуждой рукой.

Такие предстоятели утверждают меня на досточестном престоле, сколько ни вопиял я и ни жаловался на это. По крайней мере, утверждают не совершенно против воли, чему одна только была причина, – будь в этом моим свидетелем, Слово! Какая же это причина? Скрывать истину было бы непозволительно. Кто чего желает, тот слепо на это надеется. Когда же дух кипит, тогда все кажется удобным. В таких случаях и я, подобно всякому, бываю высокоумен. Поэтому в мечтаниях суетного сердца предполагал я, что как скоро приобрету могущество этого престола и видимость придаст много веса, тотчас приведу в согласие, к несчастью, отдалившихся друг от друга, подобно уставщику певчих, который, став в середине двух ликов, и одному предписывая закон одной, а другому – другой рукой, делает из них один лик.

И не верх ли это бедствия? Не достойно ли это обильных слез, сильных рыданий и терзаний, каким не предавался никто ни из древних, ни из новейших ни в одном горестном событии, как ни много со многими встречалось несчастий, не исключая и то, известное всякому рассеяние Израиля, развеянного христоубийственной ненавистью? Эти председатели и учители народов, податели Духа, с высоты престолов осиявающие спасительным учением и непрестанно среди Церквей широковещательным гласом проповедающие всем мир, с таким огорчением восстали друг на друга, что, с грозными восклицаниями собирая себе пособников, обвиняя других, сами подвергаясь обвинениям, предаваясь сильным движениям, перебегая с места на место, расхищая, что только удавалось захватить прежде других, в страсти к любоначалию и единоначалию (как и какими словами опишу это?) расторгли уже (как сказал я в начале этого слова) целую вселенную. Их споры, по-видимому, больше отделяют Запад от Востока, нежели разность местности и климатов. Последние, если не в крайних, то в средних своих состояниях, имеют некоторое единение. Но нет уже ничего связывающего этих разделившихся между собой не из благочестия, выставляемого в предлог ненавистью, готовой ко лжи, но из-за спора о престолах. О ком говорю это? Неужели о епископах? Не столько о епископах, потому что достаточно знаю обоих¹⁴⁶, сколько о тех, которые некстати стоят за того и другого, раздувают пламя, и без того разгоревшееся, из дела друзей прекрасно извлекают собственные выгоды, если только действительно это прекрасно, а не крайне худо!

Из этих бедствий и я приобрел нечто на свою долю. Когда предстоятель Антиохийской Церкви, которого восхвалял я недавно, исполненный и измеряемых и неизмеряемых лет, после многих (как слышно) увещаний о примирении, какие и прежде, по рассказам, делал он друзьям своим, отошел отсюда в ангельский лик, а потом при чудном сопровождении и стечении города, особенно тогда, как сказывали, опечаленного, перенесен в собственную свою Церковь, как прекрасное сокровище для знавших его, тогда у нас предлагается на совещание вопрос, не требовавший совещаний. Его сложили люди мятежные и злонамеренные, имевшие в виду какого-нибудь первостоятеля противопоставить тому, который теперь один¹⁴⁷ оставался на престоле. Много было наговорено и с той и с другой стороны, многое предложено с целью примирения, а многое послужило к увеличению зла. Тогда и я со своей стороны сделал предложения, какие признавал лучшими и более способствующими прекращению бедствий.

«Мне кажется, друзья, – говорил я, – что не все вы равно постигаете дело и хотите, чтобы слово мое касалось не того именно, о чем надлежит теперь рассуждать, но как можно дальше уклонилось от необходимого вопроса. У вас идет рассуждение об одном городе¹⁴⁸, и это для того, чтобы произвести теперь еще больше споров. Вот цель, которой стараетесь достигнуть и для которой требуете вспоможения и моей руки. А у меня слово о деле гораздо более важном и общем. Видите великий круг земли, запечатленной потоками драгоценной крови Бога, Который пострадал в образе человека и Себя Самого предал в искупительную цену, видите круг земли, освященной и другими многими вторичными жертвами. Он-то приводится в колебание двумя (скажу так) Ангелами, но и они (выговорю это со скорбью) не достойны такой чести, а напротив того, поскольку они Ангелы, тем более достойны не того, чтобы из- за них ссориться и поступать еще хуже, если только лучшее и достойно лучшего. Пока находился еще в живых божественный епископ¹⁴⁹ и оставалось неизвестным, примут ли его когда-нибудь епископы Западные, дотоле раздраженные против него, извинительно еще было несколько и оскорбить в меру этих (как говорят) защитников законов, потому что как кротость этого мужа служила некоторым врачевством против гнева, так неведение весьма много придавало дерзновения. Теперь же, когда бури уже нет и Бог даровал тишину Своей Церкви, теперь что, по словам моим, нужно? Примите мое предложение, предложение благоразумное, превышающее мудрость юных, потому что нам, старикам, не убедить их кипучести, которая всегда уступает верх желанию суетной славы. Престол пусть будет предоставлен во власть тому, кто владеет им доселе. Что худого, если этого мужа¹⁵⁰ оплакивать будем дольше, чем сколько времени назначает на это Ветхий Закон? Потом дело решит старость и общий для всего нашего рода необходимый и прекрасный предел. Он¹⁵¹ переселится, куда давно желает, предав дух свой даровавшему его Богу, а мы по единодушному согласию всего народа и мудрых епископов, при содействии Духа, дадим тогда престолу кого-нибудь другого. И это пусть будет единственным прекращением неустройств! Тогда или, что всего важнее, приобретем себе и чуждое, ибо теперь, как вижу, чужд для нас Запад, или, что составляет вторую выгоду, многочисленные жители города¹⁵², утомившись продолжительностью времени, согласятся во мнениях. Да утихнет наконец, да утихнет, говорю, эта буря, волнующая мир! Сжалимся над теми, которые впали теперь в раскол¹⁵³, или близки к нему, или могут впасть впоследствии. Никто из нас да не пожелает изведать на опыте, чем это кончится, если превозможет надолго. Настала решительная минута: или сохраниться на будущее время нашему достопочтимому и священному догмату, или от раздоров пасть обратимо. Как непрочность красок, хотя и не совсем справедливо, ставят в вину живописцу или нравы учеников – в вину учителям, так тайноводствуемый, а тем паче тайноводитель, если он худ, не поругание ли таинству? Пусть победят¹⁵⁴ нас в малом, чтобы самим нам одержать важнейшую победу, быть спасенными для Бога и спасти мир, ко вреду нашему погубленный. Не всякая победа приносит славу. Доброе лишение лучше худого обладания. Это известно Троице; это доказывает и светлая проповедь моего дерзновения, встреченная камнями и сделавшая меня предметом зависти людей злонравных. Я говорю сегодня просто и по правоте, говорю, сколько знаю, сообразное с целью. Если же кто из злонамеренных думает, что говорю это из человекоугодия (потому что сам он намерен продать себя, а ныне действительно есть люди, которые, имея у себя много золота и столько же ревности, покупают голоса в пользу избираемых) или, по обычаю многих, не теряю при этом из виду собственной выгоды (потому что сам он ухищрялся, как бы укрыться в произведенном им беспорядке или замышлял ухватить из этого нечто и себе), то да будет предоставлено решить это конечному огню! А мне дозвольте остаться без престола и вести жизнь хотя неславную, однако же безбедную. Я пойду и успокоюсь там, где нет этих зол, потому что это гораздо лучше, чем жить с ближними, но не иметь силы и другого склонить к своему мнению и самому согласиться с другими вопреки разуму. Пусть выступит на середину тот, кто имеет виды на этот престол. А он заступит место многих и достойных и худых пастырей. Вот о чем надлежит вам рассуждать! Мое слово сказано».

Так сказал я, а они кричали каждый свое: это было то же, что стая галок, собравшаяся в одну кучу, буйная толпа молодых людей, общая мастерская, вихрь, клубом поднимающий пыль, бушевание ветров. Вступать в совещание с такими людьми не пожелал бы никто из имеющих страх Божий и уважение к епископскому престолу. Они походили на ос, которые мечутся туда и сюда, и вдруг всякому бросаются прямо в лицо. Но и степенное собрание старцев вместо того, чтобы уцеломудрить юных, им же последовало. И смотри, какое похвальное рассуждение! Надо, говорят, чтобы наши дела текли вместе с солнцем, там воспринимая начало, откуда воссиял нам Бог под плотской завесой. Что же? Мы научены не круговращения чествовать, но признавать, что Христова плоть есть начатой всего нашего рода. А если здесь положено начало¹⁵⁵, то потому, может быть, как скажет иной, что здесь больше дерзости, и, следовательно, здесь удобнее было Христу умереть, следствием же смерти было Воскресение, а следствием Воскресения – спасение. Державшиеся таких мыслей не должны ли были, как сказал я, уступить хорошо знавшим дело? А из этого видно, как высокоумны они и во всем прочем. Но каково и то, что прекрасный и сладкий источник древней веры, которая досточтимое естество Троицы сочетала воедино и была некогда преподана в Никее, этот, говорю, источник веры, как видел я, жалким образом возмущен был солеными потоками учений, какие распространяли люди сомнительной веры, которые, держась середины, принимают всякое мнение, какое угодно властителю? И это было бы всего утешительнее, если б действительно держались середины, а не явно передавались к противной стороне эти епископы, ныне только научившиеся знать Бога, вчера учители, а ныне ученики, сперва тайноводители, а потом тайноводствуемые, ведущие к совершенству людей и вместе, не знаю, почему, оглашающие собственные свои пороки, и оглашающие без слез. Не странное ли дело – без слез исповедовать свои немощи? Таковы эти люди, потому что все, говорят они, раболепствует времени. Не всего ли же приятнее, шутя приобретать, чего во многих случаях нельзя приобрести трудом, что не снискивается и другими средствами, даже не покупается? А мы как-то через меру человеколюбивы. Поставили пред алтарями проповедническую кафедру и всем вопием: «Входи сюда, кто хочет, хотя бы два и три раза переменял веру! Настало время торжища. Никто не уходи без прибыли. Время всего изменчивее; может быть, кость ляжет другой стороной; тебе не удалось, мечи снова. Неблагоразумное дело – привязаться к одной вере, когда знаем, что путей жизни много». Что ж выходит из этого? Тот многосоставный кумир, который некогда являлся во сне, – золото, потом серебро, медь, железо, потом попираемый ногами черепок. Боюсь, чтоб всего этого не сокрушил камень. И Моавитянам и Аммонитянам, которым в древности не позволялось входить в Церковь, ныне открыт в нее вход.

Но скажи: не сам ли ты хвалил это прежде? Да и кто имел некогда силу на Соборах? Правда, что были Соборы, под чьим бы председательством они тогда ни были (повременю выговорить то, что приводит меня в стыд), но на них имели силу все или, что-то же, никто не имел силы, потому что многоначалие – то же безначалие. А надо мной, к счастью, одерживала верх болезнь, которая нередко и подолгу держала меня безвыходно дома. У меня перед глазами было одно – переселение из этой жизни, которое освобождало меня от всех бед. Поэтому что представилось, то пусть и будет законом. Правда, что были на Соборе люди, которые насильно и с трудом, потому что было у них столько дерзновения, вошли в собрание, но им извинением служит неведение зла, они уловлены были двусмысленностью учений, проповедуемое им открыто казалось благочестивым, как порождение, вовсе не походившее на своих родителей. Но этот многочисленный сброд христопродавцев тогда разве допущу на Собор, когда и грязь станут примешивать к благоуханию чистого мира, потому что худое сообщается легче, нежели доброе. Им не понравился вводитель новых учений (так дерзкие называют благоразумных), но и они не понравились благоразумному. И вот Лот и патриарх Авраам идут, один в ту, а другой в противную сторону, чтобы не стесняться множеством своих имуществ. Нужно ли говорить, сколько раз и какими словами искушали вы, любезнейшие, эту седину, то предлагая мне первенство, то как искренние друзья у искреннего друга Григория (увы! точно искренние, но в единодушии на худое) прося чего-нибудь, а именно содействия вам во всем? Как же во всем? Кому же пришла такая мысль, что склонит меня к чему-нибудь народная толпа, а не Божие Слово? Скорее реки потекут вверх и огонь примет направление, противоположное обычному своему стремлению, нежели я изменю чему-либо в моем спасении.

С этого времени нога моя избегала ваших собраний, и это делалось явно, потому что переменил я дом, спасаясь из глубин Церкви, устраняясь от худых бесед и собраний. Впрочем, сколько сожалели об этом приверженные ко мне, особенно народ, не говорю уже о всех! В громких восклицаниях умоляли они, воздевая руки к Богу, заклиная, оплакивая меня, как уже умершего. Сколько терзаний! Сколько слез! Как и чьему сердцу можно было вынести это? «И ты оставляешь нас – твой, как называл ты, колос, некогда тощий, а теперь уже созревший и готовый к жатве. Оставляешь народ, недавно присоединенный к Церкви, оставляешь тех, из которых одни стоят при дверях твоих и ждут, когда они будут отверсты, другие введены уже тобою внутрь дома, а иные сами уловляют посторонних. И кому оставляешь? Кто воспитает твое рождение? Уважь труды свои, какими изнурял себя и остаток дыхания своего отдай нам и Богу. Пусть этот храм препроводит тебя из этой жизни!»

Таковы были удары, однако же я укрепился. Еще немного, и Бог подает избавление. Ибо вдруг прибыли приглашенные содействовать к утверждению мира, прибыли египетские и македонские делатели Божиих законов и таинств. Но они повеяли на меня чем-то западным и суровым. Им противостал сонм высокомудрствующих с Востока. Те и другие сошлись между собою (скажу нечто в подражание трагикам), как вепри, остря друг на друга свирепые зубы и искошая огненные очи. Коснувшись же многих вопросов, причем водились более раздражением, нежели разумом, и в моем деле усмотрели они нечто весьма горькое, когда стали перебирать законы, давно уже не действующие, от которых всего более и явным образом свободен был я, и делали это не по вражде ко мне, не по желанию скорее увидеть престол праздным для других, нет! Но как, не скрываясь, уверяли меня в тайных со мной беседах, чтобы привести в затруднение возводивших меня на престол, находя для себя несносной их наглость, какую оказывали и прежде и в новых делах. А я, сокрушенный бедствиями и болезнью, как связанный конь, не переставал между тем мысленно ударять о землю ногами ногами, жаловался на порабощение и стеснительность уз, изъявлял желание увидеть свои пажити и эту мою пустыню. Как же скоро коснулись того, о чем сказал я, тотчас разорвал я узы и (хотя никогда, как очевидно, не уверяю в этом людей, зараженных властолюбием, однако ж это справедливо) с радостью ухватился за такой предлог.

Когда уловил я время, вышел на середину и сказал следующее: «Вы, которых собрал Бог для совещания о делах богоугодных, вопрос обо мне почитайте второстепенным. Чем ни кончится мое дело, хотя осуждают меня напрасно, это не заслуживает внимания такого Собора. Устремите мысли свои к тому, что важнее, соединитесь, скрепите, наконец, взаимные узы любви. Долго ли будут смеяться над нами, как над людьми неукротимыми, которые научились одному только – дышать ссорами? Подайте с усердием друг другу десницу общения. А я буду пророком Ионой и, хотя невиновен в буре, жертвую собой для спасения корабля. Возьмите и бросьте меня по жребию. Какой-нибудь гостеприимный кит в морских глубинах даст мне убежище. А вы с этой минуты положите начало своему единомыслию, потом простирайтесь и к прочему. Пусть место это назовется местом пространства (Быт.26:22). Это и для меня обратится в славу. А если на мне остановитесь, то это будет для меня бесчестием. Даю закон стоять за законы. Если держитесь такого образа мыслей, ничто для вас не будет трудно. Я не радовался, когда восходил на престол и теперь схожу с него добровольно. К тому убеждает меня и телесное мое состояние. Один за мною долг – смерть; все отдано Богу. Но забота моя о Тебе единственно, моя Троица! О если б иметь Тебе защитником какой-нибудь язык благообученный, по крайней мере, исполненный свободы и ревности! Прощайте и воспоминайте о трудах моих!»

Так сказал я; они уклонялись от решительного слова, а я оставил собрание и с радостью, и с каким-то унынием – с радостью, что прекратятся несколько труды для меня, со скорбью, потому что не знал, что будет с народом; да и кто не сокрушается о сиротеющих детях? Таковы были мои чувствования; известно же только им самим и Богу, не скрывали ли в себе чего-либо большего, кроме выказываемого наружу, эти подводные утесы, эти засады в морских глубинах, эта гибель кораблей. Иные говорят и так, но я смолчу. У меня нет времени распознавать хитросплетений злобы. Я упражняюсь в приобретении простоты сердечной, от которой зависит спасение. А спастись – единственное мое попечение. Впрочем, знаю, и знаю более, чем было бы нужно, что Собор тотчас почтил меня беспрекословным согласием. Так отечество вознаграждает друзей!

Так было у меня с ними, а что же с государем? Кланялся ли я, изгибался ли, припадал ли к его деснице? Вымолвил ли пред ним какое просительное слово? Засылал ли ходатаем кого другого из друзей, наиболее сильных при дворе и особенно ко мне расположенных? Сыпал ли золото, прибегал ли к помощи этого сильного властелина, домогаясь того, чтоб не пасть с престола? Такие меры предоставляю другим людям, слишком гибким. А я, как только мог, пришел к порфироносцу и в присутствии многих наблюдавших, что буду говорить, сказал: «И я, щедродаровитый царь, прошу у твоего веемошия некоторой милости; прошу у тебя не золота, не разноцветных мраморов, не покровов для таинственной трапезы, прошу не о том, чтоб родные мои получили высокие чины или удостоились служить при твоей особе – просить об этом свойственно тем, которые домогаются немногого, а я считаю себя сто́ящим и более важного. Даруй мне одно, дозволь уступить несколько зависти. Желаю чтить престолы, но только издали. Я изнемог, видя, что меня ненавидят все, даже и друзья, потому что не могу обращать взоров ни на что, кроме Бога. У них требуй вожделенного согласия, если не из страха Божия и не из страха наказания, то, по крайней мере, из угождения тебе пусть положат они оружие. Воздвигни себе победный памятник в этой бескровной брани, как воздвиг уже, сокрушив необузданную дерзость варваров. Требуй и этой (указал я на седину и вместе на следы пота, пролитого мною для Бога), она не отказывается терпеть для пользы мира. Тебе известно, что ты возвел меня на престол против моей воли». Самодержец рукоплескал, когда я говорил, рукоплескали и другие. И я получаю просимое, правда, как говорят, с трудом, однако же получаю.

Что еще после этого озабочивает меня? Стараюсь убедить всех, чтоб приняли это равнодушно и из любви ко мне, и по раздражению на дурной поступок нимало не задумывали какого-либо сопротивления. Я употреблял ласки, похвалы, рукоплескал людям злонамеренным, так действовал на служителей алтаря, на посторонних, на вождей стада, на тех, которые издавна принадлежали к Церкви и которые присоединились к ней недавно и не могли перенести, что лишают их пастыря, так действовал на епископов, которых крайне это поразило, ибо многие, как скоро узнали о решении Собора, поспешно побежали вон, как стрелы молний, затыкали себе уши, всплескивали руками, не хотели даже и видеть, чтобы другой возведен был на мой престол.

Конец слову. Вот я, дышащий мертвец, вот я, побежденный и вместе (не чудо ли?) увенчанный, взамен престола и пустой пышности стяжавший себе Бога и божественных друзей! Оскорбляйте меня, благодушествуйте, скачите, мудрецы, сложите песнь о моих несчастиях, пойте ее в собраниях, на пирах и в храмах, возглашайте свою победу, как петухи, вытянувшись и высоко подняв голову, ударяйте локтями себе в бока среди безумцев! Один захотел – и все вы одержали победу. А если сам я хотел этого, то какая зависть – лишать меня и этой славы, хвастаясь, что свели с престола силой! Если же я не хотел, устыдитесь сделанного худо, вы, которые вчера возвели на престол и ныне изгнали.

Что ж буду делать, избежав этого? Стану с Ангелами. Какова ни будет моя жизнь, никто не причинит ей вреда, но никто не принесет и пользы. Сосредоточусь в Боге. А речи обо мне других пусть разносятся, как легкие ветерки. Я пресытился ими: меня часто осыпали и злоречием, и чрезмерными похвалами. Одного ищу себе – обитать вдали от злых, где мог бы единым умом искать Бога, где питала бы мою старость утешительная надежда горних благ.

Что ж принесу в дар Церквам? Слезы. К этому привел меня Бог, подвергнув жизнь мою многим превратностям.

О себе самом и на завистников

У меня и безделка имеет свои украшения, и из ямбов родится новая мера. Прочти акростих¹⁵⁶ и ясно увидишь.

Хотя я стар и изведал много бедствий, потому что морщины показывают опытность в делах, а опытность всего чаще производит благоразумие, однако же и моя старость в продолжение многих лет не видала такого бедствия, какое видит теперь. И это нетрудно узнать из краткого слова.

Вожди народа незаконно восстали друг против друга. Вооружившись вместо оружия гневом и завистью и кипя презрением, как свирепым огнем, они восстали, и разделилась целая вселенная. А я – человек тонкий (потому что думал о себе немало), хотя никак не мог поражать злых жезлом (вам известно, что и теперь я то же предпочел бы всему), однако же делал, что был в состоянии, и придерживался обоих камней, подражая краеугольному камню – Спасителю. Но, как укрощающий львов или рассвирепевших кабанов, оскорблений не прекратил, а сам затоптан, потому что легче пострадать, нежели сделать доброе дело. Если бы стал я мучеником, то, подвергшись большим и жесточайшим страданиям, всего скорее освободился бы от двоякой опасности. Но нет возможности переносить благодушно обиду, которая такое долгое время непрестанно стоит перед глазами. Кто не знает этого, даже и неблизкий ко мне? Если это одно у них дело, то пусть двоедушие их ко мне остановится в одном. Если сам я сошел с престола, чего же еще больше? А если свергнут против воли, чего достойны отважившиеся на это? Ныне возведен на престол, а наутро сводят меня с престола. В состоянии ли кто приискать на это хотя ложную причину? Осмеливаюсь сказать, Христе мой, что у меня на сердце. Они завидуют моим подвигам, тем камням, которые в меня метали. А может быть (скажу ясно), предметом их нападений Дух – Дух (выслушайте это), исповедуемый Богом. Еще говорю: Ты мой Бог, – и в третий раз восклицаю: Дух есть Бог. Бросайте, цельте в меня камнями; вот непоколебимо стою перед вами мишенью истины, презирая свист и слов, и стрел.

У нас Отец – корень и источник Красот. От Него рожденный Свет и Слово – печать Безначального; От Него и Дух – вневременное естество. Бог – Бог мой и Бог Тройственная Единица. Никто не возбранит мне говорить это. Свидетель тому – моя Троица, что время не изменит этого слова. Пусть все колеблется, только бы не изменяли у меня Бога! Равно нечестиво – одно ли что или все обесчестить. У меня есть голос, а у тебя – города и блистательные престолы. Удерживаю язык – какое прекрасное принуждение! О если бы мне светить как светильнику, поставленному на подсвечнике! О если бы мне озарять целую вселенную!

Так теперь, а в скором времени новые престолы, законный порядок и первых и вторых престолов. Тяжелы были бы здешние неудачи, если бы Бог впоследствии не оборачивал костей другой стороной. Не хочу иметь привязанности к здешним благам. Ты делай возлияния этому миру, а я приношу жертву Богу, чтоб без труда переносить мне неприятности. Ночь все покрывает, а день все освещает. Много потрудился я; однако же труды мои не стоят еще тех наград, какие ожидают друзей Божиих.

Исаия перепиливаем был пилой, но перенес это с терпением. Трех отроков в печи приветливо принял огонь. Даниил брошен к зверям, как к друзьям. А Павел и Петр явились победоносцами в Риме. И Предтеча не жертва ли своего дерзновения? Они знают, что я умер; но пусть знают, что я жив, хотя бы Тебе, Отец, угодно было послать мне что-нибудь еще худшее.

Письма

К Василию Великому (1)

В неисполнение своего обещания жить вместе с Василием извиняется необходимостью услуживать родителям и предлагает способ примирить требования обещания и долга (358 г.).

Признаюсь, изменил я обещанию жить и любомудрствовать вместе с тобою, как дал слово еще в Афинах во время тамошней дружбы и тамошнего слияния сердец (ибо не могу найти более приличного выражения). Но изменил не добровольно, а потому что один закон превозмог над другим, закон, повелевающий прислуживать родителям, над законом товарищества и взаимной привычки. Впрочем, и в этом не изменю совершенно, если ты будешь согласен на то же самое. Иногда я буду у тебя, а иногда ты сам благоволи навещать меня, чтобы все было у нас общее и права дружбы остались равночестными. Так можно мне будет и родителей не оскорблять, и быть вместе с тобою.

К нему же (2)

Поскольку св. Василий шутливо писал о стужах и ненастье в Тиверине, местопребывании св. Григория, то с подобной шуткой отзывается о самом св. Василии и месте его жительства – Кесарии.

Несносно мне, что ты, великий нелюбитель грязи, привыкший ходить на пальцах и попирать гладкие мостовые, человек парящий, возвышенный, уносимый со стрелою Авариса, упрекаешь меня Тиверином, здешними стужами и ненастьями, и хотя сам каппадокиянин, однако же избегаешь того, что в Каппадокии. Тем разве делаем вам обиду, что вы бледнеете, с трудом переводите дыхание и солнцем пользуетесь в меру, а мы тучнеем, пресыщаемся и не заключаем себя в тесные пределы? Но последнее принадлежит вам. Вы роскошествуете, вы обогащаетесь, у вас бывают торжища. Не хвалю этого. А потому или перестань укорять меня за грязь, ибо не ты построил город и не я сделал ненастья, или я тебе вместо грязи укажу на корчемников и на все, что бывает в городах дурного.

К нему же (3)

Посетив св. Василия в его понтийской пустыне, шутливо описывает ее (после 360 г).

Смейся, черни все наше или в шутку, или и вправду, не в том дело; будь только весел, упоевайся своей ученостью и наслаждайся моей дружбой. А для меня, если что от тебя, что бы оно ни было и каково бы ни было, все приятно. И если только понимаю тебя, мне кажется, что и над здешним смеешься не для того, чтобы осмеять, но для того, чтобы меня привлечь к себе, как и реки для того преграждают, чтоб заставить их течь иначе. Ты и всегда поступаешь так со мною.

Буду же дивиться твоему Понту и понтийскому сумраку, этому жилищу, достойному беглецов, этим висящим над головой гребнем гор и диким зверям, которые испытывают вашу веру, этой лежащей внизу пустыне или кротовой норе с почетными именами: обители, монастыря, училища, этим лесам диких растений, этому венцу стремнистых гор, которым вы не увенчаны, но заперты. Буду дивиться тому, что в меру у вас воздух и в редкость солнце, которое как бы сквозь дым видите вы, понтийские Киммерияне, люди бессолнечные, не на шестимесячную только осужденные ночь, как рассказывают об иных, но даже никогда в жизни не бывающие без тени, люди, у которых целая жизнь – одна длинная ночь и в полном смысле (скажу словами Писания) сень смертная (Лк.1:79). Хвалю также этот узкий и тесный путь, который не знаю, куда ведет, в царство или в ад, но для тебя пусть ведет он в царство. А то, что в середине, не назвать ли мне, если хочешь (только, конечно, не вправду), Эдемом и разделяемым в четыре начала источником, из которого напоевается вселенная? Или назвать сухой и безводной пустыней, которую удобрит какой-нибудь Моисей, жезлом источивший воду из камня? Ибо что не завалено камнями, то изрыто оврагами, а где нет оврагов, там все заросло тернием, и над тернием утес, и на утесе стремнистая и ненадежная тропинка, которая ум путника приучает к собранности и упражняет в осторожности. Внизу шумит река, и это у тебя, высокоглаголивый творец новых наименований, это амфиполийский и тихий Стримон, обильный не рыбами, но камнями, не в озеро изливающийся, но увлекаемый в пропасть. Река велика и страшна, заглушает псалмопения обитающих вверху; в сравнении с нею ничего не значат водопады и пороги, настолько оглушает вас день и ночь! Она стремительна, непереходима, мутна и негодна для питья; в одном только снисходительна, что не уносит вашей обители, когда горные потоки и ненастья приводят ее в ярость. И вот все, что знаю об этих счастливых островах или о вас, счастливцах. А ты не восхваляй тех луновидных изгибов, которые больше подавляют, нежели ограждают подход в ваше подгорье; не восхваляй этой вершины, висящей над головами, которая жизнь вашу делает Танталовой; не хвали мне этих провевающих ветерков и этой земной прохлады, которые освежают вас, утомленных до омрачения; не хвали и певчих птиц, которые хотя и воспевают, но голод, хотя порхают, но в пустыне. Никто к вам не заходит, разве для того, говоришь, чтобы погоняться за зверем; присовокупи же к этому – и посмотреть на вас, мертвецов. Все это длиннее, может быть, письма, но короче сатиры. И ты, если шутку мою примешь спокойно, поступишь справедливо. А если нет, присовокуплю к этому и большее.

К нему же (4)

Продолжение той же шутки

Поскольку шутку мою принимаешь спокойно, присовокуплю и остальное. А начало у меня из Омира. «Итак, продолжай и внутреннюю воспевай красоту», этот кров без крыши и дверей, этот очаг без огня и дыма, эти стены, высушенные на огне, чтобы брызгами грязи не закидывало нас, походящих на Тантала и на осужденных, томящихся жаждой в воде, и это бедное и непитательное угощение, к которому не как к скудной снеди Лотофагов, но как к трапезе Алкиноевой пригласили из Каппадокии меня, недавно претерпевшего кораблекрушение и бедствующего, потому что помню, да и буду помнить эти хлебы и эти, как называли их, варения, помню, как зубы скользили по кускам, а потом в них вязли и с трудом вытаскивались, как из болота. Все это величественнее изобразишь сам ты, почерпнув велеречие в собственных своих страданиях, от которых, если бы не избавила нас вскоре великая подлинно нищелюбица (разумею мать твою), явившаяся к нам благовременно, как пристань обуреваемым в море, то нас давно бы уже не было в живых, и мы за свою понтийскую верность возбуждали бы других не столько к похвалам, сколько к сожалению. Как же мне умолчать об этих садах, не похожих ни на сад, ни на огороды? И об Авгиевом навозе, вычищенном из дому, которым мы наполняли эти сады, когда телегу величиною с гору и я, Вотрион, и ты, Ламир¹⁵⁷, возили на этих самых плечах и этими самыми руками, на которых и доселе остаются следы тогдашних трудов и все это (о земля и солнце, о муж и добродетель! скажу словами трагика) не для того, чтобы соединить берега Геллеспонта, но чтобы заровнять овраг. Если рассказы об этом не оскорбительны для тебя, то, конечно, не оскорбительны и для меня. А если тебе горько слышать, то каково самое дело? И о многом еще умолчу из уважения ко многому прочему, чем насладился.

К нему же (5)

Оставив шутку, с услаждением воспоминает время, проведенное у св. Василия в его понтийской пустыне.

Что прежде писал я о понтийском препровождении времени, то была шутка, а не правда. А что пишу теперь, то уже очень правда. Кто мя устроит по месяцам прежних дней (Иов.29:2), в которые я увеселялся с тобою злостраданием, потому что скорбное, но добровольное предпочтительнее приятного, но невольного? Кто даст мне эти псалмопения, бдения и молитвенные к Богу преселения? Кто даст жизнь как бы невещественную и бесплатную? Кто даст согласие и единодушие братий, которых ты ведешь на высоту и к обожению? Кто даст соревнование и поощрение к добродетели, которое мы ограждали письменными уставами и правилами? Кто даст трудолюбие в чтении Божиих словес и при путеводительстве Духа обретаемый в них свет? Кто даст (скажу о самом малом и незначительном) поденные и ручные работы – переноску дров, тесание камней, сажание, поливание? Кто даст этот золотой явор, который дороже Ксерксова, под которым сиживал не царь пресыщенный, но монах изнуренный, который насадил я, напоил Аполлос или твоя пречестность, а возрастил Бог к моей чести, чтоб сохранялся он у вас памятником моего трудолюбия, как читаем и верим, что и в кивоте хранился прозябший жезл Ааронов? Легче пожелать всего этого, но не так легко получить это. Приди же ко мне на помощь, соедини со мной свои усилия, содействуй мне в добродетели, и если собрали мы прежде что-либо полезное, то охраняй это своими молитвами, чтобы не рассеяться мне понемногу, как рассеивается тень с преклонением дня. А я тобой дышу больше, нежели воздухом, и тем единственно живу, что бываю ли с тобою вместе или порознь, но мысленно всегда неразлучен.

К нему же (49)

Защищается, что не по лености и не по нерадению отказывается от епископства в Сасимах, куда св. Василий рукоположил его против воли его.

Укоряешь меня в лености и в нерадении, потому что не взял твоих Са- симов, не увлекся епископским духом, не вооружаюсь вместе с вами, чтобы драться, как дерутся между собою псы за брошенный им кусок. А для меня самое важное дело – бездействие. И чтобы знать тебе нечто из моих совершенств, столько хвалюсь своей беспечностью, что величие духа в этом почитаю законом для всех и думаю, что если бы все подражали мне, то не было бы беспокойств Церквам, не терпела бы поруганий вера, которую теперь всякий обращает в оружие своей любви к спорам.

К нему же (50)

Выражает свое огорчение, что через рукоположение во епископа Сасимского введен в отношения, вовсе противные его духу.

Неужели не перестанешь хулить меня как человека необразованного, грубого, недостойного дружбы, да и самой жизни, потому что осмелился осознать, что я потерпел? Ибо другого оскорбления не сделал я тебе – можешь сам подтвердить это, да и я не сознаю и не желаю сознать за собой, чтобы в чем маловажном или важном поступил перед тобой худо, кроме того одного, что узнал себя обманутым, и хотя слишком уже поздно, однако же узнал и виню в этом престол, который вдруг возвысил тебя надо мной. Устал я, слушая упреки тебе и защищая тебя перед людьми, которым хорошо известны и прежние, и нынешние наши с тобой отношения. Всего смешнее или, лучше сказать, достойнее сожаления – испытать на себе, что одного и того же и обижают, и упрекают, как это случилось теперь со мною. Упрекают же иные и в том и в другом, каждый в чем кому угодно по собственному его нраву или по мере гнева на нас, а самые человеколюбивые – в презрении, в пренебрежении, в том, что по употреблении в дело брошен я, как самый бесчестный и ничего не стоящий сосуд или как подпорка под сводами, которую по завершении строительства вынимают и считают за ничто. Поэтому предоставим этим людям полную свободу, пусть говорят, что могут сказать, никто не удержит самовольного языка. И ты в награду мне отдай те блаженные и пустые надежды, какие придумал против хулителей, что для моей же чести обижаешь меня, человека легкомысленного и способного только к чему-либо подобному. А я выскажу, что на душе; не сердись на меня, ибо скажу то же, что говорил и во время самой скорби; и тогда не был я до такой степени воспламенен гневом или поражен случившимся, чтобы потерять рассудок и не знать, что сказал. Не буду приискивать оружия и учиться военной хитрости, которой не учился и прежде, когда, по-видимому, особенное было тому время, потому что все вооружались, все приходили в неистовство (тебе известны недуги немощных). Не буду подвергать себя нападениям бранноносного Анфима, хотя и не совсем ловкого воителя, будучи сам безоружен, невоинствен и открыт для ран. Но сражайся с ним сам, если угодно, ибо нужда и немощных делает нередко воителями, или ищи людей, которые будут сражаться, когда Анфим захватит твоих лошаков, охраняя тесные проходы и, подобно Амаликитянам, отражая Израиль. А мне взамен всего дай безмолвие. Какая нужда вступать в борьбу за млекопитающих и птиц, и притом за чужих, как будто идет дело о душах и об уставах Церкви? Для чего митрополию лишать славных Сасимов или обнажать и открывать тайну сердца, которую до́лжно таить? Но ты мужайся, преодолевай и все влеки к славе своей, как реками поглощаются весенние потоки, ни дружбы, ни привычки не предпочитая добродетели и благочестию, не заботясь о том, что будут думать о тебе за такой поступок, но предавшись единому Духу; я от дружбы твоей приобрету одну выгоду, что не буду верить друзьям и ничего не стану предпочитать Богу.

К нему же (51)

Описывает, как он и родитель его приняли у себя Анфима, епископа Тианского, и почему имели с ним переписку.

Как горячо и подобно молодому коню скачешь ты в письмах своих! И это неудивительно: тебе, который недавно стал в славе, хочется показать передо мной, какую приобрел ты славу, чтобы через это сделать себя еще более уважаемым, подобно живописцам, которые пишут одни красоты. А если пересказывать тебе все поступки епископов и содержание письма, которое тебя беспокоит, с чего начал я его, до чего довел и чем кончил, то мне кажется это превышающим пределы письма и не столько делом оправдания, сколько истории. Короче же тебе сказать, пришел к нам мужественнейший Анфим с некоторыми епископами, или чтобы навестить отца моего (ибо и так об этом думали), или чтоб сделать, чего домогался. После многих выпытываний о многом, о приходах, о сасимских болотах, о моем рукоположении, после того как он и ласкал, и просил, и угрожал, и выставлял свои права, порицал, хвалил, обводил себе круги в доказательство, что мы должны смотреть на него одного и на новую митрополию, которая важнее, после всего этого сказал я: «Для чего вписываешь в свой круг наш город, когда мы-то и составляем Церковь, эту в подлинном смысле и притом издревле матерь Церквей?» Наконец, ни в чем не успев и с великой надменностью укорив нас в приверженности к Василию, как будто к какому Филиппу, он ушел. Неужели думаешь, что этим сделали мы тебе обиду? Я не полагаю. Рассмотри же и содержание письма, точно ли написано в обиду тебе? На имя наше составили соборное приглашение. Я спорил, говорил, что это – обида, но вторично потребовали, чтобы через меня приглашены были вы для совещания об этом; и на это согласился я; но чтоб не случилось прежнего, предоставляю все на вашу волю, угодно ли будет собрать их, где и когда? И это показывало во мне человека почтительного, а не обидчика. Когда же и это сделал я не в обиду, то скажи остальное. Если от меня дблжно вам узнать это, то прочту вам письмо, которое Анфим, когда, несмотря на запрещения и угрозы наши, захватывал в свою власть болота, прислал к нам, и оскорбляя, и понося нас, и как бы воспевая победную песнь над нами, потерпевшими от него поражение. Что же это эа причина? И его гневу подвергаемся из-за вас, и вам не нравимся как угождающие ему? Но об этом надлежало узнать прежде, чудный муж, и потом уже не оскорблять, если не по другому чему, то как пресвитеров. А если в тебе есть большее желание показать себя и свое честолюбие и простираешь к нам речь с высоты как гражданин митрополии к гражданам малого города или даже не имеющим у себя города, то и у нас есть гордость, которую можем противопоставить твоей. Это всякому нетрудно, а может быть, и более прилично.

К Григорию Нисскому (69)

Этого епископа, которому по возвращении из изгнания поручено обозреть отдаленные Церкви, просит не скучать частыми переездами.

Скучаешь переездами с одного места на другое, и тебе кажется, что жизнь твоя так же непостоянна, как и деревья, носимые по воде. Нет, чудный муж, не думай этого. Деревья несутся не по своей воле, а твои переходы с места на место делаются для Бога, и делать добро многим есть самое постоянное дело, хотя сам ты и не стоишь на месте. Разве и солнце станет кто винить, что оно ходит вокруг, изливая лучи и оживотворяя все, что оно озаряет на пути своем, или, хваля неподвижные звезды, будет осуждать планеты, у которых и самые уклонения от правильного течения так стройны?

К нему же (70)

Изъявляет ему скорбь свою о кончине св. Василия и сожаление о том, что не может быть при его погребении (379 г.).

И это было предоставлено бедственной моей жизни – услышать о смерти Василия, об отшествии святой души, которым переселилась она от нас и вселилась ко Господу, целую жизнь употребив на попечение об этом! А я, – поскольку доселе еще болен телом, и крайне опасно, – сверх прочего, лишен и того, чтобы обнять священный прах, прийти к тебе, любомудрствующему, как и следовало, и утешить общих наших друзей. Ибо видеть одиночество Церкви, которая лишилась такой славы, сложила с себя такой венец, и взору неуд обозримо, и слуху не- вместимо, особенно для имеющих ум. Но ты, кажется мне, – хотя много и друзей и слов к утешению,– ничем так не можешь быть утешен, как сам собою и памятью о нем. Вы с ним для всех других были образцом любомудрия и как бы неким духовным уровнем благочиния в счастливых и терпения в несчастных случаях, потому что любомудрие умеет и то и другое: и счастием пользоваться умеренно, и в бедствиях соблюдать благоприличие. И это от меня твоей досточестности. А мне, пишущему это, какое время или слово доставит утешение, кроме твоей дружбы и беседы, которые блаженный оставил мне взамен всего, чтобы в тебе, как в прекрасном и прозрачном зеркале, видя его черты, оставаться в той мысли, что и он еще с нами?

К Евдоксию ритору (71)

Подобного содержания

Спрашиваешь, каковы наши дела? Крайне горьки. Не стало у меня Василия, не стало и Кесария, не стало и духовного и плотского брата. Отец мой и мати моя остависта мя, – скажу с Давидом (Псал. 26:10). Телом я болен, старость над головою, забот скопилась куча, дела задавили, в друзьях нет верности. Церкви без пастырей; доброе гибнет, злое наружи; надо плыть ночью, нигде не светят путеуказательные огни, Христос спит. Что мне надо претерпеть? Одно для меня избавление от зол – смерть. Но и тамошнее страшно, если гадать по здешнему.

К Григорию Нисскому (182)

Соболезнует о смерти Феосевии, жены св. Григория Нисского; о себе же уведомляет, что ехал для свидания с ним, но в Евфимиаде задержан празднеством в честь мучеников (385 г.).

Со всем тщанием поспешавшего к вам и достигшего уже Евфимиады задержало меня собрание, которое совершаете в это время в честь святых мучеников, потому что как участвовать в нем не мог я по болезни, так не хотел быть и вам в тягость благовременным прибытием. Спешил же к тебе, чтобы повидаться с тобою после такого долгого времени и вместе подивиться твоему терпению и любомудрию, какое, слышу, по преставлении святой и блаженной сестры вашей соблюдаешь ты, как муж благий, совершенный, предстоящий Богу, более всех знающий и Божественное и человеческое и признающий весьма легким то самое, что для других в подобных случаях всего тяжелее, т. е. жить вместе с такой сестрой и препроводить ее от себя, поместить в безопасные обители, скажу словами Божественного Писания, якоже стог гумна во время свезенный (Иов. 5:26), когда она хотя вкусила приятностей жизни, однако же по самому возрасту избежала скорбей и, прежде нежели оплакала тебя, почтена от тебя прекрасным погребением, какое и дблжно быть подобным женам. Но и сам я, поверь мне в этом, желаю преставления, если не в одной мере с вами (этого сказать о себе много), то немного меньше вас. Но что же нам делать против Божия закона, издревле превозмогающего, который похитил мою Феосевию (ибо живущую по Богу называю своей, потому что духовное родство выше телесного), Феосевию, похвалу Церкви, украшение Христово, потребность нашего века, дерзновение жен, Феосевию, и при такой красоте братьев отличавшуюся благообразием и лепотою, Феосевию, действительно священную супругу иерея, ему равночестную и достойную великих таинств, Феосе- вию, о которой память и будущее время найдет сохранившеюся на бессмертных столпах, т. е. в душах всех тех, кто доныне ее знал и кто узнает впоследствии? И не дивись, если многократно повторяю ее имя, потому что наслаждаюсь воспоминанием о блаженной. И таково мое надгробное, а тебе утешительное слово, которое в немногом заключает многое! Утешительное тебе, хотя сам по своему любомудрию можешь и другим подавать советы в подобных случаях. А свидания с тобой, которого желал, теперь лишаюсь по указанной выше причине. Но соединим свои молитвы, пока еще остаемся на земле, и да сопряжет нас общий конец, к которому приближаемся. Потому и необходимо нам все переносить, как недолго уже имеющим и веселиться и скорбеть.

Послания

Честнейшему, боголюбивейшему брату и сопресвитеру Кледонию Григорий желает о Господе радоваться.

Хочу знать, что это за нововведение в Церкви, по которому всякому хотящему и, по Писанию, мимоходящему, (Пс.79:13), позволительно паству, хорошо обученную, расторгать и расхищать, производя на нее нашествия исподтишка, лучше же сказать, внушая ей разбойнические и странные учения. Если бы те, которые наступают на нас ныне, и могли осудить нас за что-нибудь касательно Веры, то им не надлежало отваживаться на такие дела, не вразумив нас предварительно. Прежде надо было или убедить, или захотеть убедиться, если только и мы что-нибудь значим, как люди богобоязненные, потрудившиеся ради слова и сделавшие нечто полезное для Церкви; тогда, если бы и новое было введено, имели бы, может быть, в этом какое-нибудь извинение оскорбители. Но когда вера наша проповедана письменно и не письменно, здесь и в отдаленных странах, с опасностями и без опасностей, как одни решаются на такое дело, а другие молчат? И не то еще тяжело, – хотя и это не легко, – что они лжеучение свое, с помощью людей злонамеренных, вливают в умы простодушных, но то, что и на нас клевещут, называя единомысленными и согласными с ними, надевают приманку на уду, и через этот обман злобно выполняют свою волю, и нашу простоту, по которой мы смотрели на них, как на братий, а не как на чужих, обращают в пособие свой злобе. И не довольно этого; но как слышу, говорят, что они приняты Западным Собором, который прежде, как всякому известно, осудил их. Но если последователи Аполлинариевы или ныне приняты, или прежде были приемлемы, то пусть докажут это, и мы успокоимся. Тогда явно будет, что они согласны с правым учением; иначе невозможно было бы им этого достигнуть. Докажут же, без сомнения, или соборным свитком, или общительными посланиями, ибо таков закон Соборов. Если же это одни слова и вымысел, изобретенный ими для благовидности и для того, чтобы приобрести вероятие у народа достоверностью лиц, то научи их молчать и обличи. Сие почитаем приличным и образу жизни, и православию твоему.

Да не обольщают они других, и сами да не обольщаются, приемля, что человек Господень, как они говорят, лучше же сказать, Господь наш и Бог, не имеет ума. Мы не отделяем в Нем человека от Божества, но учим, что один и тот же – прежде не человек, но Бог и Сын Единородный, предвечный, не имеющий ни тела, ни чего-либо телесного, а наконец и человек, воспринятый для нашего спасения, подлежащий страданию по плоти, бесстрастный по Божеству, ограниченный по телу, не ограниченный по духу; один и тот же – земной и небесный, видимый и умопредставляемый, вместимый и невместимый, чтобы всецелым человеком и Богом воссоздан был всецелый человек, падший под грех.

Если кто не признает Марию Богородицей, то он отлучен от Божества. Если кто говорит, что Христос, как через трубу, прошел чрез Деву, а не образовался в ней Божески вместе и человечески: Божески – как родившийся без мужа, человечески – как родившийся по закону чревоношения, – то и он также безбожен. Если кто говорит, что в Деве образовался человек, а потом уступил место Богу, то он осужден: ибо это значит не рождение Бога признавать, но избегать рождения. Если кто вводит двух сынов – одного от Бога и Отца, а другого от Матери, а не одного и того же, то да лишится он усыновления, обещанного право верующим. Ибо хотя два естества – Бог и человек (как в человеке душа и тело), но не два сына, не два Бога, как и здесь не два человека, хотя Павел (2Кор. 4:16) наименовал человеком и внешнее и внутреннее в человеке. Кратко сказать: в Спасителе есть иное и иное, потому что не тождественны невидимое с видимым и довременное с тем, что под временем; но не имеет в Нем места иной и иной: Сего да не будет! Ибо то и другое в срастворении – и Бог вочеловечился, и человек обожился, или как ни наименовал бы кто сие. Когда же говорю: иное и иное, разумею сие иначе, нежели как должно разуметь о Троице. Там Иной и Иной, чтобы не слить Ипостасей, а не иное и иное: ибо Три Ипостаси по Божеству суть едино и тождественны.

Если кто говорит, что во Христе Божество, как в пророке, благодатно действовало, а не существенно было сопряжено и сопрягается, то он да не будет иметь в себе лучшего вдохновения, а напротив того да исполнится противного! Если кто не поклоняется Распятому, то он да будет анафема и да причтется к богоубийцам. Если кто говорит, что Христос стал совершен через дела, и что Он, или по крещении, или по воскресении из мертвых, удостоен усыновления (подобно как язычники допускают богов сопричтенных), да будет анафема: ибо то не Бог, что получило начало, или преуспевает, или усовершается, хотя и приписывается это Христу (Лк.2:52) относительно к постепенному проявлению. Если кто говорит, что теперь отложена Им плоть, и Божество пребывает обнаженным от тела, а не признает, что с воспринятым человечеством и теперь пребывает Он, и придет, то да не узрит такой славы Его пришествия! Ибо где теперь тело, если не с Воспринявшим его? Оно не в солнце, как пустословят манихеи, положено, чтобы прославиться бесславием; оно не разлилось и не разложилось в воздухе, как естество голоса и излияние запаха, и полет не останавливающейся молнии. Иначе как объяснить то, что Он был осязаем по воскресении (Ин.20:27) и некогда явится тем, которые Его пронзали (Ин.19:37)? Божество Само по Себе невидимо. Но, как думаю, Христос придет, хотя с телом, впрочем, таким, каким явился, или показался, ученикам на горе, когда Божество победило плоть.

Но как это говорим в отклонение подозрения, так и следующее пишем в исправление нововведения. Если кто говорит, что плоть сошла с неба, а не от земли и не от нас, да будет он анафема. Ибо слова Писания: вторый человек с небесе, и: яков небесный, тацы же и небесный (1Кор.15:47:48), и: никтоже взыде на небо, токмо сшедый с небесе, Сын человеческий (Ин.3:13), и тому подобные; должно разуметь сказанными по причине соединения с небесным; так же как и сказанное, что все стало Христом (1Кор. 8:6), и что Христос вселяется в сердца наши (Еф.3:17), относится не к видимому, но к умосозерцаемому в Боге, потому что срастворяются как естества, так и наименования, и переходят одно в другое по закону теснейшего соединения. Если кто понадеялся на человека, не имеющего ума, то он действительно не имеет ума и не достоин быть всецело спасен; ибо невоспринятое не уврачевано, но что соединилось с Богом, то и спасается. Если Адам пал одной половиной, то воспринята и спасена одна половина. А если пал всецелый, то со всецелым Родившимся соединился и всецело спасается. Поэтому да не завидуют нам во всесовершенном спасении, и да не приписывают Спасителю одних только костей, жил и облика человеческого. Если Он человек, не имеющий души, то это говорят и ариане, чтобы приписать страдание Божеству, так как что приводило в движение тело, то и страдало. Если же Он человек, имеющий душу, то, не имея ума, как мог быть человеком? – Человек не есть животное неразумное. И необходимость потребует допустить, при образе и покрове человеческом, душу какого-нибудь коня, или вола, или другого животного неразумного. А таково будет и спасаемое. Итак, я обманут самой Истиной и превозношусь, когда почтен другой. Если же Он человек разумный, а не лишенный ума, то да умолкнут безумствующие.

Но говорят: «вместо ума достаточно Божества». Что же мне до этого? – Божество с одной плотью еще не человек, а также и с одной душой, или с плотью и душой, но без ума, который преимущественно отличает человека. Итак, чтобы оказать мне совершенное благодеяние, соблюди целого человека и присоедини Божество.

Но говоришь: «Он не совмещал в Себе двух совершенных». Не совмещал, если представляешь это телообразно. Сосуд величиной в один медимн не вместит двух медимнов; также и место, занимаемое одним телом, не вместит двух или более тел. Если же представляешь это как мысленное и бестелесное, то смотри: и я вмещаю в себе душу, и слово, и ум, и Духа Святого; и еще прежде меня мир сей, то есть эта совокупность видимого и невидимого, вмещал в себе Отца и Сына и Святого Духа. Такова природа всего умопредставляемого, что оно не телообразно и неразделимо соединяется и с подобным себе и с телами. И многие звуки вмещаются в одном слухе, и зрение многих помещается на одних и тех же видимых предметах, а обоняние – на тех же обоняемых; но чувства не стесняются или не вытесняются одно другим, и ощущаемые предметы не умаляются от множества ощущающих. Притом, как ум человека или Ангела можно назвать совершенным в сравнении с Божеством, так чтобы присутствием большего вытеснялось другое? Нельзя назвать совершенным какое-нибудь освещение в сравнении с солнцем, и небольшую влагу – в сравнении с рекою. Возьмем для примера что-нибудь маловажное, – освещение дома и влагу земную, чтобы таким образом совместились предметы бо́льшие и совершеннейшие. Ибо как совместят в себе две совершенные вещи, дом – освещение и солнце, а земля – влагу и реку? Рассмотрим это, потому что предмет этот действительно достоин великого внимания. Разве не знают, что совершенное относительно одного может быть несовершенным относительно другого, как например, несовершенны холм относительно горы, зерно горчичное относительно боба или другого какого большого семени, хотя само оно и называется большим в сравнении с семенами однородными; или, если угодно, Ангел относительно Бога, и человек относительно Ангела? Поэтому наш ум есть нечто совершенное и владычественное, но только относительно души и тела, а не просто совершенное; относительно же Бога он есть нечто рабское и подчиненное, а не равновладычественное и не равночестное. И Моисей – бог Фараону, и раб Божий, как написано (Исх.7:1; Числ.12:7). И звезды светят ночью, но при солнце скрываются, так что днем нельзя их и заметить. И небольшой светильник, поднесенный к большому горящему костру, не исчезает, и невредим, и неразлучим, но все представляется одним костром, потому что побеждает превозмогающее.

Но ты говоришь: «ум наш осужден». – Что же плоть? разве не осуждена? Или отринь и плоть – по причине греха, или допусти и ум – ради спасения. Если воспринято худшее, чтоб оно освятилось воплощением, почему не быть воспринятым лучшему, чтобы оно освятилось вочеловечением? Если брение приняло в себя закваску и содела- лось новым смешением, то как же, о мудрые, не принять в себя закваску образу и не сраствориться с Богом, обожившись чрез Божество? Присовокупим и следующее. Если ум, как греховный и осужденный, совершенно презрен, и потому воспринято тело, а ум оставлен, то извинительны погрешающие умом. Ибо, по словам твоим, Божие свидетельство ясно показало невозможность уврачевать его. Скажу еще более: ты, превосходнейший, как кланяющийся плоти, тогда как я кланяюсь человеку, бесчестишь мой ум для того, чтобы с плотью связать Бога, как будто бы ни с чем иным не связуемого, и для этого отъемлешь преграду. А как рассуждаю я – человек нелюбомудрый и неученый? – Ум соединяется с умом как с ближайшим и более сродным, а потом уже с плотью, при посредстве ума между Божеством и грубостью.

Какую же у них видим причину вочеловечения, или (как они говорят) воплощения? Если ту, чтобы вместился Бог иначе невместимый, и во плоти, как бы под завесою, беседовал с людьми, то это будет у них одна нарядная личина и зрелищное лицедейство. Не говорю уже о том, что можно было иначе беседовать с нами, как прежде в купине огненной и в человеческом образе. Если же ту, чтобы разрушить осуждение греха, освятив подобное подобным, то нужны были Ему как плоть ради осужденной плоти, и душа ради души, так и ум ради ума, который в Адаме не только пал, но, как говорят врачи о болезнях, первый был поражен. Ибо что приняло заповедь, то и не соблюло заповеди; и что не соблюло, то отважилось и на преступление; и что преступило, то наиболее имело нужду в спасении; а что имело нужду в спасении, то и воспринято. Следовательно, воспринят ум. Итак, сие, против их воли, доказано теперь с геометрической, как говорят они, необходимостью и строгими доводами. А ты поступаешь подобно тому, как если бы у человека, который повредил себе глаз и потом повредил еще ногу, вылечил ты ногу, и глаз оставил невылеченным; или если бы когда живописец написал что-нибудь худо, написанное заменил ты другим, а живописца не тронул как сделавшего свое дело. Если же, вынужденные этими умозаключениями, прибегают они к той мысли, что Богу, и не восприняв ума, можно было спасти человека, то скажем: конечно, Ему можно было спасти человека, и не восприняв плоти, единым хотением; так как и все прочее Он производит без тела. Поэтому вместе с умом отними и плоть, чтобы тебе в своем безумии дойти до конца.

Но они вводятся в обман Писанием, и потому прибегают к плоти, не зная образа выражения, свойственного Писанию. Вразумим их и в этом. Что Христос в Писании везде называется человеком и Сыном человеческим, нужно ли говорить об этом людям знающим? Если же они опираются на слова: Слово плоть бысть и вселися в ны (Ин.1:14), и на этом основании обрезывают у человека лучшую его часть, как сапожники толстые места у кож, чтобы только слепить Бога с плотью; то следовало бы им сказать, что Бог есть Бог одних тел, а не душ, на основании сказанного в Писании: якоже дал ecu Ему власть всякия плоти (Ин.17:2); и: к Тебе всяка плеть приидет (Пс.64:3); и да благословит всяка плоть, то есть всякий человек, имя святое Его (Пс.144:21); или опять надлежало бы им сказать, что отцы наши пришли в Египет бесплотными и невидимыми, – и что одна только душа Иосифова заключена была в узы Фараоном, также на основании написанного; в седмидесятих и пяти душах снидоша во Египет (Втор.10:22), и; железо пройде душа его (Пс.104:18), – такая вещь, которая не может быть связана. Те, которые утверждают это, не знают, что подобные наименования берутся совместительно, так что под частью разумеется целое. Так, сказано, что птенцы врановы призывают Бога (Пс.146:9), в означение целого рода пернатых; упоминаются Плеяды и Еспер, и Арктур (Иов.9:9), в означение всех звезд и Божия о них промышления. Притом не иначе могла быть выражена любовь Божия к нам, как через упоминание о плоти, потому что Он ради нас нисшел и до худшего. Ибо всякий здравомыслящий сознается, что плоть маловажнее души. Поэтому изречение: Слово плоть бысть, как мне кажется, равносильно сказанному, что Он сделался грехом (2Кор.5:21) и клятвою (Гал.3:13), не потому что Господь в сие претворился (как сие возможно?), но потому, что через восприятие этого воспринял наши беззакония и понес болезни. Итак, этого достаточно в настоящем случае по причине ясности и удобопонятности для многих. Ибо пишем это с намерением не книгу сочинить, но остановить обольщение. Более же совершенное и пространное слово об этом, если угодно, предложим после.

Нет, впрочем, нужды оставлять без внимания то, что важнее сказанного доселе. О если бы отсечены были от нас те, которые возмущают вас и вводят новое иудейство, новое обрезание и новые жертвы! Если это так, что препятствует для отвержения их снова родиться Христу, снова быть преданным Иудою, и распятым, и погребенным, и воскреснуть, чтобы исполнилось все в прежнем порядке, согласно с принятым у Эллинов круговращением, по которому то же движение звезд ведет за собой те же события. Какое это дополнение, по которому иное из совершившегося тогда имеет еще место, а иное оставлено, пусть объяснят эти мудрецы, хвалящиеся множеством книг. Поскольку же, надмеваясь книгой своей о Троице, они клевещут на нас, будто бы Вера наша не здравая, и многих обольщают, то необходимо нужно знать, что Аполлинарий, хотя присвоил Святому Духу именование Божества, однако же не сохранил у Него силы Божества. Ибо составлять Троицу из великого, большого и величайшего, как из сияния луча и солнца (то есть из Духа, Сына и Отца), что ясно написано в его книгах, есть такая лестница Божества, которая не на небо ведет, но низводит с неба. Но мы знаем Бога Отца и Сына и Святого Духа; и это не голые имена, которыми различается неравенство достоинств и сил, но единое и то же как имя, так и естество Божества, единая сущность и сила. Если же кто полагает, что говорим это правильно, а между тем обвиняет нас в общении с еретиками, то пусть это будет доказано кем-нибудь из наших: тогда или оправдаемся, или отступим от общения. А прежде суда небезопасно вводить новое как в другом чем, так в деле столь важном и касающемся таких предметов.

Это мы уже засвидетельствовали и пред Богом, и пред людьми и теперь готовы засвидетельствовать. И будь уверен, не писали бы этого ныне, если бы не видели, что Церковь раздирается и рассекается как иными чудовищными лжеучениями, так и нынешним сонмищем суетности. Если же кто-нибудь, когда говорим и свидетельствуем это, или из каких-нибудь выгод, или по страху человеческому, или по неуместному малодушию, или по неимению Пастыря и руководителя, или по привязанности к странностям и по готовности к нововведениям, презирает нас, как недостойных внимания, обращается же к подобным людям и раздирает прекрасное тело Церкви, то, кто бы он ни был, понесет на себе осуждение и даст ответ Богу в день суда. Если же обширные книги, новые псалтири, противоречащие Давиду, и приятные стихи почитаются третьим заветом, то и мы станем псалмопевствовать, писать много и слагать стихи: мню бо и аз Духа Божия имети (1Кор.7:40), если только это благодать Духа, а не человеческое нововведение. Я хочу, чтобы ты засвидетельствовал это пред многими, дабы не пало на нас, что оставлено нами без внимания такое зло, и по нашему нерадению лукавое учение распространяется и усиливается.

Поскольку многие, приходя к твоему благочестию, требуют утверждения в Вере, а потому ты с любовью просил у меня краткого определения и правила, излагающего образ моих мыслей, то писал я твоему благочестию, что я (о чем ты знал и прежде моего писания) никогда ничего не предпочитал и не могу предпочитать Никейской Вере, изложенной святыми Отцами, собравшимися в Никее для низложения арианской ереси, но при помощи Божией держусь и буду держаться этой Веры, проясняя только не полно сказанное в ней о Святом Духе, потому что не возникал еще тогда вопрос о том, что в Отце и Сыне и Святом Духе до́лжно признавать единое Божество, Духа исповедуя Богом. Поэтому кто так думает и учит, с тем и ты, подобно мне, имей общение, а держащихся иного учения отвращайся и почитай чуждыми Богу и вселенской Церкви. Поскольку же предлагается вопрос и о Божием вочеловечении или воплощении, то уверяй всякого обо мне, что Сына Божия, рожденного от Отца и потом от Святой Девы Марии, свожу во едино и не именую двумя сынами, но поклоняюсь единому и тому же в нераздельном Божестве и в нераздельной чести. Если же кто или теперь несогласен, или после не будет согласоваться с этим, то он даст перед Богом ответ в день суда. Таково в кратких словах и такой силы мое возражение и противоположение на безумное их мнение касательно ума, ибо почти одни они, чему учат, то на самом деле претерпевают, по безумию отсекая ум.

А чтобы не обвиняли меня в том, что прежде принимал, а теперь отвергаю веру возлюбленного Виталия, которую он изложил письменно, по требованию блаженного Дамаса, Епископа Римского, то и об этом объяснюсь кратко. Они, когда богословствуют при искренних своих учениках и посвященных в их тайны, подобно как манихеи при своих так называемых избранных, тогда, обнаруживая перед ними весь свой недуг, едва присвояют Спасителю и тело. Но когда общими понятиями о вочеловечении, какие представляет Писание, бывают обличены и приведены в затруднение, тогда исповедуют благочестивые речения, но касательно ума прибегают к хитрости; не говорят, что Христос есть человек, не имеющий души, разума (логоса) и ума, и несовершенный; но вместо души, разума и ума вводят самое Божество, будто бы соединено было с плотью Оно одно, а не что-либо наше и человеческое, хотя безгрешное выше нашего естества и есть очищение наших немощей. Таким образом и эти слова: мы же ум Христов имамы (1Кор.2:16), толкуют они худо и весьма нелепо, под умом Христовым разумея Божество, а не как мы понимаем, что имеющими ум Христов называются очистившие свой ум через подражание тому уму, который ради нас воспринят Спасителем, и по возможности сообразующиеся с этим умом; равно как можно было бы сказать, что имеют плоть Христову те, которые обучили плоть свою, и в этом отношении стали стелесниками и спричастниками (Еф.3:6) Христовыми. И якоже облехомся во образ перстнаго, так сказано, да облечемся и во образ небеснаго (1Кор.15:49). Равным образом они учат, что совершенный человек есть не человек искушенный во всем, что только сродно нам, кроме греха (Евр.4:15), но соединение Божества и плоти: это, говорят они, совершенно. Ухищряются они также в объяснении слова вочеловечение. Вочеловечился, толкуют они, не значит: был в человеке, которого теснейшим образом соединил с Собою по сказанному: Сам бо ведяше, что бе в человеце (Ин.2:25), но значит, говорят и учат они, что Он беседовал и жил вместе с человеками; и в подтверждение этого прибегают к изречению: по сем на земли явися, и с человеки поживе (Варух.3:38). К чему еще спорить с ними? Отвергая человека и внутренний образ через вводимую ими и только видимую личину, они очищают одно внешнее наше, до того противореча самим себе, что ради плоти иногда и другое объясняют грубо и плотски (отсюда произошли у них новое иудейство, тысячелетнее ни на чем не основанное наслаждение в раю и мнение, что мы опять воспримем почти то же и для того же употребления, что имеем теперь), а иногда вводят более призрак плоти, нежели действительную плоть, вводят такую плоть, которая не испытывает ничего свойственного нам, даже и того, что свободно от греха; и в подтверждение этого берут апостольское слово, только не апостольски понимаемое и изрекаемое, а именно, что Спаситель наш в подобии человечестем быв, и образом обретеся якоже человек (Флп.2:7), как будто этими словами обозначается не человеческий образ, но какое-то обманчивое представление и призрак. Итак, поскольку те же слова, если понимать их хорошо, согласны с благочестием, а если толковать худо, заключают в себе злочестие; что удивительного, если и Виталиево писание я, убеждаемый в том собственным желанием, принимал в благочестивом смысле, а другие оскорбляются смыслом написанного? Мне кажется, что и сам Дамас, рассмотрев дело вновь и вместе услышав, что они остаются при прежних толкованиях, отлучил их от Церкви, и письменное изложение веры их изгладил с произнесением анафемы, огорчившись на них за самый обман, какому подпал по простоте.

Поэтому, будучи так ясно обличены, пусть не гневаются, но усрамятся и сотрут с дверей это свое великое и удивительное предначертание и воззвание Православия, и не станут уже входящих встречать прежде всего вопросом и различением, что должно поклоняться не человеку Богоносцу, но Богу плотоносцу. Может ли что быть безумнее этого, хотя и высоко думают о сем речении эти новые проповедники истины? Оно не более чем софистическая забава, состоящая в быстроте превращения, проворное перекидывание камней, увеселяющее невежд; на самом же деле оно есть нечто из смешного смешное, из неразумного неразумное. Ибо если кто-нибудь, заменив слова человек и плоть, из которых первое нравится нам, а второе – им, на слово Бог, употребит потом чудное это и боголюбезное превращение, что тогда выйдет? То, что до́лжно поклоняться не плоти богоносной, но Богу человеконосцу. Какая нелепость! Сегодня только возвещают нам мудрость, сокровенную от времен Христовых, что подлинно достойно слез! Ибо, если Вера началась только за тридцать до сего лет, а почти четыреста лет протекло со времени явления Христова, то, в продолжение столь долгого времени, суетно было наше благовествование, суетна была и вера наша, напрасно мученики прияли мученичество, напрасно столь многие и великие предстоятели управляли людьми, и благодать состоит в стихах, а не в вере. Но кто не подивится их учености? Сами они ясно различают касающееся до Христа, и то, что Он родился, был искушен, алкал, жаждал, утруждался, спал, приписывают естеству человеческому, а то, что Он был прославлен Ангелами, победил искусителя, напитал народ в пустыне и напитал чудесно, ходил по морю, присвояют Божеству; также говорят, что слова: где положисте Лазаря? (Ин.11:34) свойственны нашему естеству, а сказанное: Лазаре, гряди вон (Ин.11:43), и воскрешение четверодневного мертвеца, принадлежит тому, что выше нас; равным образом то, что Он скорбел, был распят и погребен, относится к завесе; а то, что Он уповал и воскрес, и восшел на небо, относится к внутреннему сокровищу. После, этого обвиняют они нас, будто бы вводим два естества совершенные или противоборствующие и разделяем сверхъестественное и чудное единение. Им надлежало бы или не делать того, в чем обвиняют других, или не обвинять в том, что сами делают, – если бы только умели быть верными сами себе, а не высказывали вместе и собственного мнения, и мнения противников. Таково неразумие: оно в противоречии – и само с собой и с истиной, так что они или не понимают, или не стыдятся своего затруднительного положения. И если кто думает, что пишу и говорю это добровольно, а не по крайнему принуждению, и что отвращаюсь единения, а не особенно о нем стараюсь, тому да будет известно, что он превратно рассуждает и не угадал моего желания. Для меня нет и не было ничего предпочтительнее мира, в чем уверяют самые дела; хотя единомыслие совершенно преграждается тем, что делают и предприемлют против меня.

По-видимому, настоящая жизнь наша во всем оставлена без Божия попечения, которое охраняло Церкви во времена, нам предшествовавшие. И у меня до того упал дух от бедствия, что я не считаю несчастиями собственных скорбей в жизни своей, хотя они весьма тяжки и многочисленны и, приключившись кому иному, показались бы непереносимыми, но смотрю на одни общие страдания Церквей, об уврачевании которых если не заботиться в настоящее время, то дело дойдет до совершенной безнадежности. Еретики ариане и евдоксиане, не знаю кем подвигнутые к безумию, как будто получив на то свободу, выставляют напоказ свой недуг, собирая Церкви, как будто делают это по праву. А спорливые последователи Македония дошли до такого безумия, что, присвоив себе имя епископов, появляются в наших местах, называя ру- коположителем своим Елевсия. Домашнее же наше зло – Евномий – не довольствуется чем-нибудь обыкновенным, но считает для себя потерей, если не всех увлек с собой в погибель. Но это еще сносно; всего же тягостнее в церковных бедствиях дерзость аполлинариан, которым, не знаю как, твоя святость попустила присвоить себе наравне с нами власть иметь свои собрания. Без сомнения ты, по Божией благодати, весьма сведущ в божественных таинствах, не только можешь защитить правое учение, но знаешь и то, что выдумано еретиками против здравой веры, – впрочем, может быть, и от нашего смирения не безвременно будет твоей пречестности услышать, что в руках у меня есть Аполлинариево сочинение, в котором излагаемое превосходит всякое еретическое учение. Ибо в нем утверждается, что плоть, принятая Единородным Сыном Божиим в деле домостроительства для обновления естества нашего, не впоследствии приобщена, но от начала было в Сыне это телесное естество, и в доказательство таковой нелепости, худо воспользовавшись одним изречением евангельским, Аполлинарий приводит: никто же взыде на небо, токмо сшедый с небесе Сын человеческий

(Ин.3:3), – как будто Он был уже Сыном человеческим еще до снис- шествия на землю, и снисшел, принеся с Собою собственную плоть – ту, которую имел на небе, предвечную и принадлежащую к сущности. Приводит еще и апостольское одно изречение, оторвав его от целого состава речи: вторый человек с небесе (1Кор.15:47). Потом доказывает, что сей приходящий свыше человек не имеет ума, и Божество Единородного, восполняющее в Нем место ума, составляет часть человеческого состава и именно третью, потому что в Нем есть душа и тело по человечеству, а ума нет, но место ума восполняет Божие Слово. И это еще не самое худшее; напротив того, всего нестерпимее, что, по рассуждению Аполлинария, сам Единородный Бог, Судия всех, Начальник жизни и Истребитель смерти, смертен, принял страдание собственным Божеством Своим, и во время тридневного умерщвления плоти соумерщвлялось и Божество, и таким образом воскрешено опять от смерти Отцом. Долго было бы пересказывать все прочее, что еще присовокупляет он к таковым нелепостям. Поэтому, если так умствующие имеют право иметь свои собрания, да рассудит твоя испытанная во Христе мудрость, что, когда мы не согласны с ними в образе мыслей, дать им право иметь свои собрания значит не что иное, как признать, что учение их истиннее нашего. Ибо, если дозволяется им, как благочестивым, учить сообразно с их образом мыслей и свободно проповедовать содержимое ими учение, то не явно ли этим осуждается учение Церкви, как будто истина на их стороне? Ибо неестественно быть истинными двум противным учениям об одном и том же. Как же твой великодаровитый и высокий ум потерпел, чтобы не воспользоваться обычной свободой к уврачеванию такого зла? Но если прежде не было сделано этого, по крайней мере теперь да восстанет твое не укоризненное в добродетели совершенство и внушит благочестивейшему Царю, что не будет никакой пользы от всей заботливости его о Церквах, если такое зло, стремящееся к ниспровержению здравой веры, усилится по причине данной им свободы.