Часть вторая. Материалы из истории Русской духовной миссии в Иерусалиме

(Неопубликованная статья. Подготовка текста, предисловие и примечания H. H. Лисового)

Среди людей, которым мы более всего обязаны укреплением и утверждением русского православного присутствия в Святой Земле, одним из первых необходимо назвать основателя и фактического руководителя Императорского православного палестинского общества (ИППО) В. Н. Хитрово.

Василий Николаевич Хитрово родился 5 июля 1834 г. Получив блестящее образование в Александровском лицее, он поступил на службу в Государственный контроль, затем в Комиссариатский департамент Морского министерства. Позже служил в Министерстве финансов, занимался устройством в России первых ссудо-сберегательных товариществ и руководил ими в течение 20 лет. (См.: Хитрово В. Н. Сельские ссудо-сберегательные товарищества. – Вып. 1. – СПб., 1881; Изд. 7. – СПб, 1886).

Но подлинное своё призвание он обрёл в Палестинском обществе в работе по изучению Святой Земли, просвещению православных арабов Палестины. «Неутомимой, всегда бодрой энергии Василия Николаевича, его упорной настойчивости в преследовании задач, положенных в основании деятельности Православного палестинского общества и, главное, его горячей до фанатизма, непоколебимой преданности этим задачам Общество почти всецело обязано своим развитием и занятым им ныне прочным положением, как в пределах Святой Земли и Сирии, так и в самой России».

При этом В. Н. Хитрово предпочитал оставаться скромным тружеником, не делая из своей ответственной патриотической работы источника доходов или наград и почестей. На годичном собрании ИППО, посвящённом двадцатилетнему юбилею общества, в 1902 году он сказал: «Не в людях была причина успеха общества, а в его идеале. Не мы одни, но вы, и тысячи рассеянных по Русской земле служат одному и тому же идеалу. Но есть одна, если не причина успеха Общества, то во всяком случае заслуга перед ним его руководителей, его Совета. Заслуга эта заключается в том, что ни разу не были потеряны подходящая минута или условие. Совет был всегда настороже и всегда наготове».

Глубокий духовный интерес к Святой Земле проявился в деятельности В. Н. Хитрово задолго до основания общества. Летом 1871 г. была совершена им первая – ещё полутуристическая, полупаломническая – поездка в Палестину. Увиденное во время этого путешествия: и тяжёлое, беспомощное положение русских паломников, и безотрадное состояние православной арабской паствы Иерусалимского патриархата произвели на вполне благополучного петербургского чиновника столь сильное впечатление, что весь духовный мир его изменился, вся дальнейшая жизнь его была посвящена делу укрепления поэзии Православия на Ближнем Востоке. После того первого путешествия он ещё шесть раз посетил Святую Землю. В 1880 г. – собирая материалы для доклада «Православие в Святой Земле», ставшего отправной точкой по мобилизации российского общественного мнения в пользу создания Палестинского Общества. В эту поездку он особенно сблизился с архимандритом Антонином (Капустиным), в котором нашёл – во многих, хотя не во всех вопросах – единомышленника и соратника. Конкретный опыт и неустанный труд Антонина по созиданию Русской Палестины стали образцом и примером для В. Н. Хитрово на все последующие годы.

21 мая 1882 г. осуществилась его мечта: Православное палестинское общество, устав которого двумя неделями раньше был высочайше утверждён Александром III, открыло свою деятельность. Это было началом каждодневной тяжёлой работы, которую добровольно принял на себя В. Н. Хитрово – первоначально почётный член общества и помощник его августейшего председателя великого князя Сергея Александровича.

В 1884–1885 годах мы снова видим его в Иерусалиме, в связи с подготовкой строительства и закладкой храма во имя святой Марии Магдалины, в 1888 году – в связи со строительством нового подворья, получившего впоследствии название Сергиевского. С 1889 года, когда Обществу были переданы полномочия прежней Палестинской (Мансуровской) комиссии и присвоено почётное именование Императорского, Василий Николаевич стал его секретарём, а практически до самой своей смерти – единственным бессменным руководителем. Уже осенью того же года облечённый новыми полномочиями он едет в Святую Землю для принятия от Палестинской комиссии находившихся в её ведении русских иерусалимских построек и других объектов недвижимости. И надо сказать, по свидетельству самого В. H., оба функционировавшие тогда при Русской духовной миссии в Иерусалиме большие подворья – мужское, получившее позже именование Елизаветинского, и женское – позже Мариинское, были приняты им из рук Палестинской комиссии в весьма расстроенном, практически аварийном состоянии, без окон, дверей и самой необходимой мебели. Работа по приведению их в должный порядок была выполнена быстро и эффективно уже Палестинским обществом под личным руководством Василия Николаевича. Он объехал и осмотрел также 8 школ, открытых к тому времени обществом для обучения палестинских детей. Просветительная работа среди местного арабского населения – одна из важнейших исторических заслуг общества и лично В. Н. Хитрово. В 1902 году, уже больной и слабый, он ездил специально в Константинополь, чтобы добиться с помощью российского посольства официального признания Османской Турцией наших учебных заведений в Сирии и Палестине. Их было тогда 87, а к 1914 году – 113.

Очевидно, должность «секретаря» отнюдь не обрекала его носителя на кабинетное сидение или исключительно научную работу. Тем не менее В. Н. Хитрово был хорошо известен русскому читателю и своими печатными трудами. Ещё в 1876 году вышла в свет его книга «Неделя в Палестине», посвящённая впечатлениям от первой поездки в Святую Землю. (Второе издание: СПб., 1879; 3-е, посмертное – СПб., 1912). За ней последовали: «Палестина и Синай. Часть 1.» (СПб., 1876), «Православие в Святой Земле», составившее 1-й выпуск 1-го тома основанного им «Православного палестинского сборника» (СПб., 1881), «Раскопки на Русском месте в Иерусалиме» (СПб., 1884), «Научное значение раскопок на Русском месте» (СПб., 1885).

Весьма удачны были и опыты научно-популярного изложения, предназначенного для самого широкого, неподготовленного читателя. Мы имеем в виду очень небольшую, карманного формата, но ёмкую содержательную книжку «К Животворящему Гробу Господню. Рассказ старого паломника» (СПб., 1884; в 1895 г. вышло уже 7-е издание этой книги), а также несколько выпусков (или «чтений») в изданной ИППО научно-популярной серии «Русские паломники Святой Земли» (Чтение 39 и 40. Иерусалим и его окрестности. СПб., 1896, 1897; Чтение 41. Вифлеем, Хеврон, Горняя. 1898; Чтение 42. Иордан. 1900. Чтение 44. Лавры Саввы Освященного и Феодосия Киновиарха. 1898).

Россия и русское правительство всегда были скупы на благодарность своим самоотверженным сынам и подвижникам. Лишь на смертном одре, за неделю до кончины, Василий Николаевич был утешен высочайшим рескриптом. В нём говорилось: «Василий Николаевич! Из отчётов, представленных Мне Августейшим Председателем Императорского Палестинского Общества, Его Императорским Высочеством Великим Князем Сергием Александровичем, Я с отрадным чувством убедился в выдающемся успехе деятельности названного Общества. Основанные им в Святой Земле подворья для паломников и заведения учебные и врачебные вполне удовлетворяют своему полезному назначению; число православных паломников возросло до десяти тысяч в год; для ознакомления с историей и современным положением Палестины Обществом предпринят целый ряд учёных и общедоступных изданий. Столь блестящие результаты достигнуты благодаря пожертвованиям и постоянным заботам подвизающихся на пользу Общества ревнителей веры и благочестия, в ряду коих вы заняли видное место вашими свыше двадцатилетними плодотворными трудами в званиях Помощника Председателя, члена Совета и Секретаря Общества.

Сердечно сочувствуя возвышенным целям Православного Палестинского Общества, коему вы так много послужили, Я считаю справедливым за изъяснённые заслуги ваши объявить вам Моё благоволение.

Пребываю к вам благосклонный.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано: НИКОЛАЙ».

Василий Николаевич умер 5 мая 1903 г. в Гатчине, под Петербургом, на 69-м году жизни, на 22-м году существования основанного им общества. Имя его золотыми буквами на чёрном мраморе мемориальной доски начертано в Русском Александровском подворье в Иерусалиме, у самого Порога Судных Врат, через которые Спаситель прошёл на Голгофу и которые раскопаны были в 1883 году архимандритом Антонином (Капустиным) при самой активной поддержке В. Н. Хитрово.

Деятельность и творческое наследие основателя ИППО нуждаются в дальнейшем углублённом исследовании. Особый интерес представляет неопубликованная и не введённая доныне в научный оборот большая статья В. Н. Хитрово «Русская духовная миссия в Иерусалиме», сохранившаяся в архиве ИППО.

Рукопись представляет собой большую тетрадь, содержащую 84 ненумерованных листа, в картонном переплёте, с шифром библиотеки общества в левом верхнем углу: «ИППО. Н.YII. № 510». На внутренней стороне переплёта, также в левом верхнем углу, экслибрис ИППО с тем же шифром.

Ни автор статьи, ни время её создания не указаны. На корешке переплёта золотым тиснением надпись: «Архимандр(итъ) Порфирий». Но на форзаце, посредине страницы, сохранилась отчётливая карандашная помета: «Хитрово». Кроме этой, неизвестно кем сделанной надписи, авторство надёжно устанавливается из внутренних данных текста. Так, на одной из первых страниц автор говорит: «В статье моей «Православие в Святой Земле» я подробно изложил...» и т. д. Речь идёт, несомненно, об упомянутой выше работе В. Н. Хитрово «Православие в Святой Земле». Перекликаются обе работы и по содержанию. Стиль, основательность и решительность суждений, критическое, иногда резкое отношение как к светскому, МИДовскому, так и к церковному, синодальному начальству почти безошибочно выдают в публикуемой статье твёрдую и талантливую руку основателя ИППО.

Время написания статьи определяется двумя содержащимися в ней хронологическими указаниями. Говоря о характере первого начальника Русской духовной миссии в Иерусалиме, «слишком прямом, решительном и своеобычном», автор добавляет: «каким он остался до конца своих дней». Следовательно, работа написана после смерти Преосвященного Порфирия (Успенского), скончавшегося 19 апреля 1885 г. И второе датирующее указание. На одной из страниц рукописи к имени архиепископа Фаворского Иерофея автором сделано примечание: «Скончавшегося в текущем году Патриархом Антиохийским». Очевидно, годом кончины Патриарха Антиохийского Иерофея – 1885 – и следует датировать рукопись.

Статья представляет большой источниковедческий интерес, к тому же написана живо и увлекательно. С некоторыми выводами автора трудно согласиться – особенно в его гиперкритической оценке реального исторического значения и вклада РДМ и лично архимандрита Порфирия в первый период существования Миссии (1847–1854 гг.).

В целом, даже в самых жёстких своих оценках В. Н. Хитрово справедлив и объективен. Другое дело, что для адекватного понимания работы необходимо учитывать и «сверхзадачу» автора: его неустанную борьбу по объединению всех русских усилий в Святой Земле под эгидой Православного палестинского общества. Именно этой объединительной тенденцией обусловлена некоторая, скажем так, пристрастность при разборе промахов и неудач как внешнеполитического российского ведомства, так и духовных лиц и учреждений. В 1889 году цель В. Н. Хитрово, как отмечалось выше, была достигнута: Общество получило статус «Императорского», ему были переданы функции и имущественные права Палестинской комиссии МИД, через него стало осуществляться финансирование, а отчасти и руководство Русской духовной миссией в Иерусалиме.

Ряд конкретных неточностей, указанных нами в примечаниях, объясняется тем, что для автора, по собственному его признанию, «был закрыт архив Министерства иностранных дел». Большая часть относящихся к теме документов не была в то время опубликована, в том числе «Книга бытия моего» – дневники и воспоминания Порфирия (Успенского). Тем важнее место, занимаемое публикуемым исследованием в скудной историографии русского присутствия в Святой Земле. Без учёта позиций и суждений В. Н. Хитрово невозможно, на наш взгляд, объективно разобраться в крайне сложном и напряжённом контексте развития русского дела в Палестине.

К чести В. Н. Хитрово, следует подчеркнуть, что по ознакомлении с неизданным наследием епископа Порфирия (по «Описанию», изданному Сырку) он существенно изменил своё отношение к основателю РДМ, более того, выступил инициатором публикации вышеупомянутой «Книги бытия моего» за счёт Палестинского общества, что и было осуществлено в 1892–1904 годах.

В качестве приложений автор поместил в своём исследовании шесть документов, освещающих деятельность Порфирия Успенского и предысторию создания Русской духовной миссии (1842–1847 гг.). Три из них были опубликованы П. В. Безобразовым в «Материалах для биографии епископа Порфирия Успенского. Т. 1. Официальные документы» (СПб., 1910). Мы сочли целесообразным поместить их, все шесть, в данном издании в соответствии с принятыми нами разделами и хронологией.

Издревле сношения России с Иерусалимскою Патриархиею носили характер исключительно религиозно-благотворительный. Священные имена палестинских урочищ служили всегда притягательною силою для Православной Руси, они же были причиною щедрой милостыни, которая постоянно пересылалась русским правительством Иерусалимской Патриархии вообще и отдельным её епархиям в частности. Политическая роль Иерусалимского Патриарха относительно России ограничивалась сообщением о разных политических замыслах Высокой Порты и тем влиянием, которое Иерусалимский Патриарх имел на восточные церковные дела, живя почти постоянно в средоточии их – Константинополе.

Назначение наших резидентов при Высокой Порте и всё большее отвлечение нас западною политикою от восточных церковных дел уничтожили с середины прошедшего столетия и то ограниченное политическое значение, которое Иерусалимская Патриархия или, вернее, Иерусалимский Патриарх когда-либо для нас имели.

Для Иерусалимской же Патриархии Россия имела двоякое значение: одно, косвенное, – покровительство православным вообще и заступничество за них, в том числе и за Патриархию, и другое – более осязательное – тот неиссякаемый источник денежных средств, который из России шёл ко Гробу Господню и другим святыням Палестины. Денежные средства являлись для Патриархии необходимостью, как единственное оружие для борьбы с турецким правительством, которое отчасти по наущению иноверных общин, отчасти само по стремлению к наживе, видело в этих поборах с Иерусалимской Патриархии весьма выгодное средство для постоянного дохода.

Таким образом, почти половина денежных средств, которыми располагала Патриархия, шла ежегодно на подкуп тех или других турецких чинов, весы которых в противном случае склонялись в пользу латинян и представителей их в Святой Земле – францискан, но другая, бо́льшая половина, расходовалась вполне бесконтрольно на нужды Святогробского братства и для местной православной паствы не оставалось почти ничего.

Между тем за первые тридцать лет нынешнего столетия положение Иерусалимской Патриархии существенно изменилось. С лишком двухсотлетние предания, которыми она жила под оттоманским владычеством, очевидно стали отживать свой век, уступая влиянию новых обстоятельств. Освобождение Греции, образовав новый центр эллинизма, послужило первым поводом к возникновению, под влиянием западных веяний, панэллинизма и разделения Православия по национальностям, столь далёкого от основных начал Церкви.

Пожар в 1808 году в Храме Гроба Господня и восстановление его, борьба за независимость греков – всё это вместе взятое к концу этого периода разорило Иерусалимскую Патриархию отчасти непредвиденными расходами, а ещё более уменьшением доходов. Кроме этого, затруднительность положения Иерусалимской Патриархии ещё усугублялась тем, что, благодаря постоянно усиливающемуся влиянию европейской дипломатии на внутренние дела Турецкой империи, борьба Патриархии с латинянами в Святой Земле становилась с каждым годом затруднительнее и к вековому врагу присоединился ещё новый враг Православия – протестантская пропаганда, опасная не сама по себе, а по заступничеству за неё Англии и впоследствии Германии.

В статье моей «Православие в Святой Земле»¹¹⁶ я подробно изложил, как возникла иноверная пропаганда, какими средствами и оружием она борется, – не стану здесь вновь повторять сказанного.

Представленные общие черты достаточны, чтобы составить себе понятие об общем положении Иерусалимской Патриархии к концу тридцатых годов (XIX столетия. – Ред.). С одной стороны, желание во что бы то ни стало сохранить Патриархию национально греческою, с другой – усиленная борьба с латинянами и новым врагом – протестантами.

Знало ли наше Константинопольское посольство об изменении положения Иерусалимской Патриархии и считало ли оно необходимым принять против этого какие-либо меры, мне, для которого закрыт архив Министерства иностранных дел, неизвестно, но полагаю, что не знало или, вернее, не сознавало ясно, выводя это из самого хода дальнейших событий. Назначение в 1839 году русского Генерального консула в Бейруте, в ведение которого входил и Иерусалим, было вызвано исключительно политическими событиями. К тому же назначение консула в Бейрут, отстоявший в то время на слишком утомительный, недельный переезд от Иерусалима, ясно изобличало, что назначение это не имело никакого серьёзного отношения к Иерусалимской Патриархии, Патриарх которой жил к тому же почти постоянно в Константинополе.

Ещё более наглядным доказательством, что сведение об изменившемся положении Иерусалимской Патриархии исходило не от нашего посольства, служит то обстоятельство, что меры для уяснения этого положения были навеяны на наше Министерство иностранных дел западною дипломатиею. Это подтверждается сопоставлением чисел последующих событий.

Едва в декабре 1840 года последний египетский солдат покинул Палестину, как прусское правительство обратилось 12/24 февраля 1841 года циркулярно к пяти великим державам с несколько фантастическим проектом, в котором предлагало:

1. Освобождение христиан от всех поборов при посещении святых мест.

2. Подсудность их исключительно христианским резидентам.

3. Владение святыми местами переходит к пяти державам за вознаграждение, уплачиваемое нынешними владельцами оных. Сион укрепляется, и в нём помещается гарнизон по 60 человек от каждой великой державы. Гора Мориа оставляется туркам.

4. Христиане образуют четыре общины: католическую, греческую, армянскую и евангелическую.

5. Назначаются три резидента: один попеременно Франциею и Австриею – для католиков, другой Россиею – для греков и армян и третий попеременно Англиею и Пруссиею – для последователей евангелического вероисповедания.

На это циркулярное предложение прусского правительства Франция совсем не отвечала, Англия отвечала уклончиво, Австрия предоставила себе <возможность> выждать ответы Лондона и Петербурга на это предложение.

Одна Россия в трёх последовательных нотах от 20, 25 февраля и 12 марта 1841 года отвечала весьма категорически на прусские предложения.

«Сообщение их, – писал граф Нессельроде¹¹⁷, – произвело на Государя Императора тяжёлое и болезненное впечатление. В Иерусалиме, где на 15 тысяч жителей всего 1 тысяча христиан созидается status in statu».

Военные суда в Яффе, в двух переходах от Иерусалима, не будут в состоянии поддержать в случае надобности Сионский гарнизон. Вражда греков и латинян имеет основанием ненависть и высокомерие латинян, которые препятствуют всякому соглашению. В заключение русское правительство находило целесообразным принятие следующих мероприятий:

1. Издание нового гатти шерифа, подтверждающего прежние договоры и привилегии.

2. Назначение в Яффе или в Иерусалиме мушира для Палестины, с поручением поддерживать в оной порядок.

3. Положительное запрещение христианскому духовенству продолжать старые споры.

4. Запрещение мулле и кади вымогать подарки у христиан, когда сии последние домогаются освобождения от насилий, которым они подвергаются.

5. Иерусалимский Патриарх, удалившийся ради своей безопасности в Константинополь, должен возвратиться в Иерусалим для поддержания там дисциплины.

6. Всякое нововведение заранее отвергается. Разрешение спорных вопросов предоставляется смешанной комиссии из местного губернатора, настоятелей латинского и армянского монастырей и греческого комиссара.

7. Церкви и монастыри будут возобновлены.

8. Турецким солдатам, стоящим на страже у христианских храмов, запрещается вход в оные.

9. Русские поклонники пользуются особою защитой.

10. Русское духовенство получает право содержать в Иерусалиме богоугодные заведения и ему передаётся один из старых монастырей.

Мне кажется, что, может быть, было бы лучше вовсе отклонить прусское предложение, чем отвечать на него таким же фантастическим контрпроектом, доказавшим наглядно, что писавшее его Министерство иностранных дел имело только смутное понятие о положении иерусалимских дел, а поэтому и меры, предлагаемые им, отличались ещё большею туманностью, чем даже прусские предложения.

Никогда никто в Иерусалиме не угрожал безопасности Патриарха, а потому и покидать его по этой причине не было у него повода (п. 5). Патриархи Иерусалимские жили в Константинополе, чтобы быть ближе к центральной власти и своим главнейшим доходам с имений Молдо-Влахийских и Бессарабских.

Интересно было бы увидеть, как практически осуществилось бы запрещение христианскому духовенству продолжать старые споры (п. 3), а иерусалимским мулле и кадию брать взятки (п. 4). Затем решительно определяя, что всякое нововведение заранее отвергается, русское предложение вслед за этим предлагало коренное нововведение смешанной комиссии (п. 6), проектированный состав которой, с замечательным неведением иерусалимских дел, передавал Православие и православных в руки иноверных общин. Предположим, самый обыденный в Палестине спор между латинянами и православными о праве владения теми или другими святыми местами. Кто являлся судьёю в этом споре кроме заинтересованных сторон? Местный же губернатор, неподкупность которого была более чем подвержена сомнению, и вводился новый судья – настоятель армянского монастыря. Но такой в Иерусалиме, где есть армянский Патриарх, едва ли существует, и, во всяком случае, он играет более чем второстепенную роль. Таким образом, если необходимо было вводить новый элемент в бесконечные распри латинян и православных, то следовало бы, выражаясь точно, внести в смешанную комиссию не какого-то неизвестного настоятеля армянского монастыря, а представителя Иерусалимской армянской Патриархии, который, если бы даже согласился участвовать в чуждых для него спорах, бесспорно, клонился бы в ту сторону, которая представляла для него наиболее выгод. Но замечательнее всего и обнаруживающее наибольшее незнание местных обстоятельств есть введение нового лица – греческого комиссара. Я мог бы понять выражение: представитель Иерусалимской Патриархий, который по турецким государственным законам есть представитель интересов местной православной общины. Я мог бы даже понять: православный комиссар, предполагая избранного местною православною общиною, но греческого комиссара мог предложить только тот, для которого Греческое Королевство и Иерусалимская Патриархия представлялись тождественными или какими-то отвлечёнными понятиями.

Не останавливаясь затем на невольно возбуждаемых вопросах, как, например: возобновление каких именно церквей и монастырей было желательно русскому правительству (п. 7), как поступать в том случае, когда сами христиане принуждены призвать турецкую стражу в христианские храмы для собственной своей защиты (п. 8), как это ежегодно случается в Великую Субботу или случилось в 1873 году в Вифлееме. Нельзя, однако же, не признаться, что в этом документе проведены некоторые начала, которые дотоле не слышались в наших сношениях с Иерусалимскою Патриархиею.

Эти начала выражаются прежде всего в необходимости ввести в Иерусалимской Патриархии дисциплину (п. 5), в которой, значит, она нуждалась; обеспечение русских поклонников особою защитою (п. 9), так как существовавшая дотоле защита их Иерусалимскою Патриархиею оказывалась, вероятно, недостаточною; сомнение в том, что Патриархия целесообразно употребляла получаемые ею из России средства и, наконец, поручение употреблять их непосредственно представителю или представителям русского духовенства, для помещения которых Иерусалимская Патриархия должна уступить один из принадлежащих ей старых монастырей.

Таким образом, в ноте графа Нессельроде впервые было высказано недоверие к Иерусалимской Патриархии и сознание необходимости иметь в Иерусалиме представителя не дипломатического консула, а специально духовного, и не только временного, а постоянного.

Но, выражая это сознание, Министерство иностранных дел едва ли отдавало себе отчёт, в каком положении явится в Святой Земле русское духовенство, которое, как православное, могло явиться и действовать там только при согласии на то Иерусалимской Патриархии.

Добровольного согласия на постоянное присутствие в Иерусалиме русского духовенства едва ли можно было ожидать от Патриархии, для которой оно являлось соглядатаем, к тому же не всегда удобным. Возвыситься до высокого идеала бескорыстного служения Православию Патриархия по историческим судьбам своим не была в состоянии, тем более что под наитием западной идеи о национальностях, она начинала мечтать о будущих судьбах Греции и в свою очередь недоверчиво относиться к России. Если добровольного согласия нельзя было ожидать, оставалось, конечно, согласие вынужденное, которое Россия, по своему политическому значению, а ещё более по денежному своему влиянию на Иерусалимскую Патриархию, могла бы, конечно, получить, но каково оказалось бы в Святой Земле положение незваного и непрошеного представителя России? Сделать это положение несколько сносным возможно было лишь при постоянной и сильной поддержке его нашими посольством и министерством.

Всё это едва ли имел в виду граф Нессельроде, когда писал ноту 12 марта 1841 года, которой суждено было увеличить только число неосуществившихся предположений.

Что касается до прусского предложения, то, потерпев в первоначальном своём виде тоже фиаско, оно привело к евангелическо-англиканскому союзу, которому составители его придавали тогда такое громадное значение и видимым результатом которого оказалось учреждение 7/19 июля 1841 года англиканско-евангелического епископства в Иерусалиме. В ином месте мне пришлось подробно изложить возникновение и судьбы этого епископства, не стану возвращаться к ним здесь, присовокупив только, так как числа играют некоторую роль в дальнейшем ходе событий, что вновь посвящённый епископ Александр в конце января 1842 года торжественно въехал в Иерусалим.

Но и граф Нессельроде не отказался от своей идеи и представил всеподданнейший доклад (приложение 1), в котором не только мусульманское владычество, но главнейшие стремления иноверных пропаганд и недостаточность нравственных и материальных средств греческого духовенства в борьбе против этих пропаганд он считал причинами бедственного положения Православия в Святой Земле. Действительною мерою для поддержания греческой Церкви граф Нессельроде признавал присутствие в Иерусалиме русского духовного лица, которое по сану своему удобнее светского человека мог бы вникнуть во все обстоятельства, касающиеся Православной Церкви, послужить ближайшим посредником между Святейшим Синодом (Русской Православной Церкви. – Ред.) и Иерусалимскою Патриархиею и иметь хотя поверхностное наблюдение за полезным употреблением собираемых в России для Гроба Господня денег.

Мера эта, писал далее во всеподданнейшем своём докладе граф Нессельроде, не приводилась доселе в исполнение из опасения возбудить подозрение Порты и зависть западных держав, но назначение протестантского епископа в Иерусалим делает осуществление её необходимою. Но, прибавляет канцлер, ввиду разных политических соображений, а также недоверчивости и личных видов самого греческого высшего духовенства, гласное отправление русского духовного лица имеет свои неудобства. Поэтому он полагал отправить в Иерусалим с этою целью, только в виде испытательной меры, архимандрита в качестве поклонника, которому <следовало> поручить войти в доверие тамошнего духовенства, вникнуть в положение Православной Церкви и обо всём этом, а равно и о своих предположениях для поддержания Православия, доносить через посредничество нашего Бейрутского консула, так как сему последнему ближе известны политические обстоятельства, с которыми надлежит сообразовывать духовные дела.

Всеподданнейший доклад этот был Высочайше утверждён 13 июня 1842 года.

Останавливаясь на этом документе как на первом переходе на практическую почву мысли о Русской Духовной Миссии, нельзя не заметить, что вопрос в оном был поставлен правильно. Вникнуть в церковные дела, послужить посредником между Святейшим Синодом и Иерусалимской Патриархией, наконец, иметь наблюдение за расходованием сумм, получаемых для Святого Гроба из России, конечно, ближе и полезнее всего могло и может лицо духовного воспитания и жизнью к тому подготовленное.

Но, поставив правильно вопрос, нельзя признать предложенный во всеподданнейшем докладе способ практического его осуществления целесообразным. Опасения возбудить подозрение Порты и зависть западных держав, особенно после назначения англиканского епископа, едва ли можно признать серьёзным. Оставалось лишь устранить недоверие греческого высшего духовенства, но это, как выше сказано, устранить едва ли представлялось возможным, зато побороть его в то время представлялось весьма лёгким. Вместо того Министерство иностранных дел прибегло к паллиативным мерам, которые даже нельзя признать вполне достойными правительства. Тайная посылка соглядатаем лица духовного, к тому же под личиною поклонничества, едва ли можно назвать приличною. Но кроме сего тут эта мера представляла крупную ошибку, потому что, во-первых, тайное соглядатайство, конечно, тайною не могло остаться ни для кого, а менее всего для греческого духовенства, а во-вторых, потому, что указывала на боязнь <русского> правительства перед Патриархиею, которая постоянно в нас нуждалась и которой, с полной уверенностью в успехе, мы могли бы в свою очередь предъявлять свои желания.

Кроме того, слышится и в этом первом документе будущей нашей Духовной Миссии нотка, с которою нам придётся впоследствии ещё часто встречаться. Навеяна ли она была нашим Константинопольским посольством, составляла ли она самостоятельно выработанное нашим Министерством иностранных дел основное положение, я затрудняюсь сказать, хотя думаю, что исходила она из Константинополя. Нотка эта – политические обстоятельства, с коими надлежит сообразовывать и духовные дела; иными словами, подчинение наших сношений с Восточными Патриархатами исключительно ведению наших дипломатических агентов. Правильно ли это основное положение или нет, я в настоящее время подробно разбирать не стану. Лично я полагаю, что положение это основано лишь на мелочном самолюбии наших заграничных представителей. Церковь имеет свою историю и свои предания, не знать которые нельзя при решении вопросов, затрагивающих отдельные части её. Ни этой истории, ни этих преданий наши дипломатические агенты на Востоке знать не могут, к тому <же> разрешать церковные вопросы может лишь человек, глубоко верующий и с особенным уважением относящийся к Церкви, а этих качеств можно требовать лишь от лица духовного, и они вовсе не составляют необходимости для хорошего дипломатического чиновника. Хороший диагност-врач может в случае крайней необходимости сделать хирургическую операцию, для которой, однако же, всегда предпочтительнее призвать врача-хирурга.

Но, возвращаясь после этого невольного отступления к всеподданнейшему докладу, нельзя не заметить, что, правильный в основной мысли, он грешил в практическом применении. Чего именно желал граф Нессельроде? Если иметь точные сведения от лица специально подготовленного о действительном положении Иерусалимской Патриархии, то для сего, если он не доверял своим чиновникам, достаточно было, по соглашению с обер-прокурором Святейшего Синода, избрав подходящее духовное лицо и призвав его к себе в кабинет, сказать: «Мне нужны такие-то сведения, поезжайте богомольцем в Иерусалим и всё, что вы узнаете, сообщите мне». Это бы знали в крайнем случае три лица и можно надеяться, что тайна была бы сохранена. Если, наоборот, он желал сделать политический противовес назначению англиканского епископа, то тайна была неуместна, показывая только наше бессилие и нашу боязнь.

Очевидно, графу Нессельроде желательно было последнее, но меры, им принятые для осуществления этого желания, заранее были обречены на бесплодие.

Состоявшееся Высочайшее повеление было заслушано 26 июня того же года в Святейшем Синоде, который постановил возложить это поручение на архимандрита Порфирия (Успенского).

Отчего выбор Синода пал именно на него, определить более чем трудно. При этом назначении имелись, может быть, личные соображения, ключ к которым в настоящее время потерян. Преосвященный Порфирий, по крайней мере, лично утверждал, что такое назначение было для него совершенною неожиданностью, и последующие обстоятельства подтверждают сказанное им¹¹⁸.

Были ли другие кандидаты для этого поручения и насколько они оказались бы более подходящими, тоже, за неизвестностью их, определить трудно. Можно отвечать только на один вопрос: насколько был подготовлен сам архимандрит Порфирий к предполагаемой для него роли.

Уроженец Костромской губернии, архимандрит Порфирий воспитывался в Костромской Духовной семинарии и в Санкт-Петербургской Духовной Академии, по выходе из которой в 1829 году он принял монашество и по рукоположении в иеромонахи в том же году был определён преподавателем Закона Божьего во 2-й Петербургский кадетский корпус, в 1831 году переведён на ту же должность в Одесский Ришельевский лицей. Здесь провёл он почти десять лет, будучи возведён в 1834 году в сан архимандрита с назначением настоятелем Одесского Успенского второклассного монастыря. В 1837 году архимандрит Порфирий был назначен членом Херсонской Духовной консистории, а затем, с преобразованием Ришельевского лицея, утверждён в нём <в 1838 г.> профессором богословия, церковного права и церковной истории. Отсюда назначен был настоятелем посольской церкви в Вене, куда отправился в начале 1842 года¹¹⁹.

Таким образом, архимандрит Порфирий оказался человеком науки, кабинета, но вовсе не человеком практической деятельности, к которой его не подготовило ни воспитание, ни жизнь, ни сам его характер – слишком прямой, решительный и своеобычный, каким он остался до конца своих дней.

Все эти данные едва ли делали его желанным человеком для возлагаемого на него поручения и не выкупались его бесспорно замечательным знанием греческого языка и церковной истории.

Здесь, в Вене, где он только что был занят, после лета, проведённого в лечении на водах, устройством предстоящей ему жизни, получил он синодский указ, вызвавший его в Россию и представлявший ему в перспективе неопределённое по своей продолжительности пребывание на Востоке, известном ему только по книгам.

Историческая судьба нашего монашества не приучила его к той дисциплине, к которой привыкло латинское монашество и которая составляет силу сего последнего. Нас же, светских людей, очень обыкновенная и нисколько не поражающая вещь невольно приводит в изумление, когда мы её встречаем среди монашествующих.

Таким образом, совершенно обыкновенное в нашей среде обстоятельство едва не повлекло к отмене состоявшегося предположения. Архимандрит Порфирий, устраиваясь в Вене, задолжал, рассчитывая со временем расплатиться из получаемого им содержания. Неожиданный выезд из Вены, куда он не рассчитывал более возвратиться, заставил его по получении синодского указа просить о выдаче ему пособия в размере 500 рублей для расплаты с долгами преимущественно за купленные книги¹²⁰.

Просьба о пособии возбудила прежде всего неудовольствие в Петербурге, а затем, конечно, вопрос, кто должен платить эти деньги.

Командировка архимандрита Порфирия исходила из Министерства иностранных дел и только как состоявшееся Высочайшее повеление была объявлена Святейшему Синоду. Цель её, как выражался граф Нессельроде, была по руководящему тогда мнению скорее политическая, чем духовная; тем не менее Министерство иностранных дел отказалось принять на себя расходы по этой командировке, которые, как возлагаемые на лицо духовное, по его мнению, должны быть отнесены на счёт ординарных расходов Святейшего Синода, на что сей последний и выразил своё согласие.

Уведомляя архимандрита о назначении 500 рублей на уплату его долгов в Вене, обер-прокурор Святейшего Синода делал ему выговор за неуместную просьбу о пособии и торопил его приездом в Петербург ввиду важности и спешности возлагаемого на него поручения. Исполняя эту последнюю часть приказания начальства, архимандрит Порфирий прибыл в начале октября 1842 года в Петербург¹²¹, а 14 ноября того же года последовало Высочайшее повеление об отправлении его в Иерусалим для пребывания там в качестве поклонника ко Гробу Господню.

Но прошло ещё с лишком полгода, прежде чем архимандрит Порфирий мог покинуть Петербург для исполнения возложенного на него поручения.

Вызов архимандрита из Вены и продержание его без дела шесть месяцев в Петербурге – всё это как-то не клеится с таинственностью, которою облекали его командировку. Глубоко убеждён, что в Константинопольской и Иерусалимской Патриархиях было известно, для чего вызван, куда и с чем едет архимандрит Порфирий задолго заранее, чем он покинул Петербург¹²².

Граф Нессельроде в письме к обер-прокурору Святейшего Синода от 31 марта 1843 года (приложение 2) глухо говорит о политических обстоятельствах, заставляющих отложить на некоторое время отъезд архимандрита и настолько важных, что ввиду их признавал неудобным даже снабдить его письменными наставлениями касательно возлагаемого на него поручения¹²³. Но не прошло и двух месяцев, как политические обстоятельства настолько, вероятно, разъяснились, что было найдено возможным архимандриту немедленно отправиться в Одессу, где в ожидании дальнейших распоряжений ему предложено было заниматься новогреческим языком, который оказывался для него крайне необходимым. Но и это одесское пребывание продолжилось ещё четыре месяца и только в конце сентября 1843 года, через год почти по прибытии в Россию, архимандрит Порфирий мог вновь покинуть её¹²⁴.

Вникая ближе в причины, которые принуждали откладывать изо дня в день в течение почти года командировку архимандрита Порфирия, мы должны сознаться, что едва ли играли в них роль политические обстоятельства, которые к тому же сомнительно, чтоб могли оказать какое-либо влияние на поездку в Святой Град русского архимандрита в качестве поклонника. Мне кажется более правдоподобным, что минутная вспышка под впечатлением въезда английского епископа в Иерусалим успела потухнуть, самое впечатление затмилось другими, более современными, к тому же и самая командировка, задуманная и осуществлённая помимо нашего Константинопольского посольства, возбудила недоверие в сем последнем. Что это за духовное лицо, которое шлётся из Петербурга с поручением, составляющим прямую нашу обязанность? Ну, а если он разойдётся во взглядах с нами или напишет не то, что мы сообщаем, потребуется переписка и отписка? Нет, лучше без него. Такие или им подобные мысли могли прийти в голову посольству и тогда началась общая канцелярская уловка, выражение сомнений, опасений, разного рода препятствий. Министерство иностранных дел, которое под первым впечатлением не в добрый час затеяло эту командировку, радо бы было от неё отказаться и о ней забыть, если бы не Высочайшее повеление и неспокойный характер архимандрита, которому скучно было без дела сидеть в Александро-Невской Лавре и который изо дня в день появлялся в приёмных то обер-прокурора Святейшего Синода, то директора Азиатского департамента и напоминал о себе. Инструкций ему не давали, с делом его не знакомили и в течение шести месяцев ему удалось только выхлопотать разрешение своему послушнику Ивану Будземскому сопровождать его в предстоящем путешествии. Вопрос о его содержании во время командировки разрешился Высочайшим повелением: отнести его на общий типографский капитал Духовного ведомства в размере 3 тысяч рублей в год – и это в то время, когда ежегодное содержание англиканского епископа было определено в 15 тысяч рублей.

Просьба архимандрита выдать ему и его послушнику вместо дорого стоившего тогда заграничного паспорта таковой из Министерства иностранных дел потерпела полное фиаско. Сие последнее даже испугалось мысли, что при этом может вдруг разоблачиться таинственное поручение архимандрита и не только отказало ему в курьерском паспорте, но, по совету нашего Константинопольского посланника, предписало ему, для отвращения напрасных толкований, не останавливаться в Буюкдере, а следовать на одесском пароходе прямо в Перу и поместиться в отделении дома нашей Миссии, предназначенного для поклонников¹²⁵.

С незначительными денежными средствами, под видом простого поклонника, от которого почти явно отказывалось наше посольство, явился архимандрит Порфирий в Константинополь, где пробыл опять четыре месяца в ожидании обещанного для предстоящего ему труда наставления или инструкции, которая наконец была ему вручена нашим посланником только 27 января 1844 года (приложение 3) в своеобычной форме советов¹²⁶. В этих советах прежде всего поражает непосвящённого в тонкости дипломатического языка самая форма их. Архимандриту Порфирию советуют избегать всего, могущего обратить на него постороннее внимание, но одновременно чуждаться излишней таинственности; приветливо слушать сознания туземцев, но не тревожить их настойчивыми расспросами; удостоверять восточных иерархов в участии к ним главнейших российских иерархов, называя их поимённо, но при этом не столько говорить о России, сколько о Единой Церкви; показывать радушие к лицам других исповеданий, но не входить с ними в короткое обращение; собирать сведения о ходе духовного образования юношества и об употреблении сумм, пересылаемых из России, но удерживаться от всякого постороннего вмешательства. Затем излагается целый ряд отрицательных советов: ограничивать свои речи самыми простыми и доступными истинами, не быть строгим судьёю палестинских единоверных иноков, не выходить из пределов поручения и, наконец, не увлекаться собственными соображениями, которые могут быть неудобоисполнимы и бесполезны. При всех этих оговорках, из которых последняя невольно даже в смиренном иноке могла возбудить вопрос – для чего же его вызывали из Вены, а тем более посылали на Восток, советы разрешали ему убедить самых недоверчивых людей, что в возложенном ему поручении не кроется ничего опасного, беспристрастно сообразить, кто главный виновник при взаимных жалобах духовенства разных вероисповеданий, и обдумать меры к упрочению Православия на Востоке.

Сопоставляя два последних документа – письмо графа Нессельроде от 31 марта 1843 года и советы Министерства иностранных дел, переданные нашим посланником архимандриту Порфирию 27 января 1844 года, мы увидим, что в первом из них определяется цель его командировки, а именно: 1) сблизиться с греческим духовенством и вникнуть в его положение и 2) приобрести на месте все нужные сведения, могущие послужить основанием при соображении мер, какие признано будет полезным принять для поддержания Православия на Востоке. Во втором из этих документов излагаются советы, как практически добиться вышеизложенных целей.

И здесь, как и при разборе всеподданнейшего доклада 13 июня 1842 года, приходится сказать, что цель была поставлена вполне правильно, но опасения, недомолвки, противоречия советов скорее могли спутать новичка в таком щекотливом деле, чем преподать ему практические указания к успешному исполнению возложенного на него поручения.

В Константинополе же архимандрит Порфирий, только как простой поклонник русский, представился почти умирающему Патриарху Иерусалимскому Афанасию¹²⁷, который едва ли, даже если бы архимандрит не сохранял своё инкогнито, мог быть полезен ему в предстоящем деле¹²⁸.

Тогда сообщения были затруднительнее нынешних, и, выехав в последних числах января из Константинополя, архимандрит Порфирий по дороге, в Бейруте, познакомился с нашим генеральным консулом Базили, с которым он затем в течение почти десяти лет сохранял дружеские отношения¹²⁹. Вообще Бейруту посчастливилось относительно русских консулов, и Базили представлял утешительное явление не только своею энергией и тактом, но, что гораздо реже встречается, желанием ознакомиться с тою средою, в которой ему приходится жить. В предшествовавшее пятилетнее пребывание своё в Бейруте Базили успел многому научиться и не отказался поделиться приобретёнными познаниями с архимандритом. Он даже сочувственно отнёсся к нему, признав в нём полезного себе помощника, хотя, по его мнению, – подчинённого. Архимандрит же Порфирий, как новичок в деле, принял весьма благоразумно такое положение, которого резкость умерялась далёким расстоянием от Иерусалима до Бейрута.

Только к Пасхе 1844 года смиренно прибыл архимандрит Порфирий в Иерусалим, где поселился в Архангельском монастыре с прочими русскими поклонниками. Какое различие с торжественным въездом епископа Александра¹³⁰!

В Иерусалиме прожил архимандрит Порфирий остальные десять месяцев 1844 года¹³¹; времени, <для> осторожного даже, изучения положения Православия было достаточно, и нет сомнения, что он собрал все желаемые по этому предмету сведения. Но, к сожалению, в доступных для меня материалах мне не удалось найти никаких по этому поводу следов¹³².

Единственным официальным памятником первого пребывания в Святой Земле архимандрита Порфирия сохранилась записка о мерах для поддержания Православия на Востоке, переданная им нашему посланнику в Константинополе 6 января 1845 года (приложение 4), накануне его поездки с Высочайшего разрешения на Синай и Афонскую гору, предпринимаемую им исключительно с учёной целью.

Для нашего труда эта записка важнее первой, содержание которой, если она существовала, не представляла, как следует предполагать, что-либо нового, не известного нашим консулу и посланнику, а значит и Министерству иностранных дел. Став в первый раз лицом к лицу с Восточною Патриархиею, архимандрит Порфирий, имея в виду преподанные ему советы, мог только указать на недостаточное материальное и нравственное положение Иерусалимской Патриархии; мог подтвердить недоверие её к России, которое, вероятно, ему пришлось на себе испытать и, наконец, как следует предположить по имеющейся у нас записке, выставить бедственное положение местного православного населения, в особенности полное отсутствие учебных учреждений.

Для нас важна поданная им нашему Константинопольскому посланнику записка как результат тех мероприятий, которые он, по годовом пребывании на Востоке, считал необходимыми для поддержания там Православия.

При подробном разборе её нам во многих случаях придётся исключить многое навеянное разными опасениями, которые ему приходилось рассеивать, и прибавить многое, на что архимандриту приходилось только намекать, предоставляя развить свою мысль впоследствии, если бы основная мысль была принята.

Основная же мысль его заключалась в том, чтоб образовать в Иерусалиме общежительный монастырь, поручив настоятелю его духовное представительство Святейшего Синода к Патриархиям Иерусалимской, Александрийской и Антиохийской, и учредить в Иерусалиме русское консульство.

Состав монастыря он предполагал из настоятеля, не выше архимандрита, двух старших и двух младших иеромонахов, двух иеродиаконов, 12 послушников из воспитанников русских духовных училищ как певчих, монаха-пекаря и переводчика. На обязанность монастыря архимандрит предполагал возложить: передачу Святому Гробу всех пожертвований вещами и деньгами, раздачу пожертвований бедным палестинским христианам, нравственный надзор за русскими поклонниками, а равно и право наказывать их в случае надобности, обозрение тех помещений Иерусалимской Патриархии, где живут русские поклонники, и назначение лиц для сопутствия русских поклонников в Назарет и к Тивериадскому озеру.

Кроме этого, нельзя не отметить, что одною из главных целей предполагаемого монастыря было устройство при нём иконописной мастерской и училища, в котором продолжали своё учение 12 русских послушников, а также воспитывались 4 мальчика из туземцев и 4 грека из посвящённых Гробу Господню.

Для помещения этого монастыря архимандрит предполагал возможным купить или нанять Архангельский монастырь, если бы не было найдено полезным приобрести древнюю латинскую патриархию, пристроенную к Святогробскому храму, на покупку и переделку которой требовалось тогда до 100 тысяч рублей. На наше консульство, как видно, архимандрит Порфирий предполагал возложить только сношение с местною светскою властью и полицейские обязанности относительно русских поклонников вне монастыря. Как бы предвидя будущее, архимандрит решительно отклоняет всякое вмешательство консульства в дела монастыря, без особого на то приглашения сего последнего.

Монастырь, пишет он, не подчиняется консульству, которое отдаёт ему должное уважение, не вмешивается в монастырское управление, но хранит неприкосновенность прав монастыря. Ни монастырь, ни консульство, пишет он далее, ни в каких случаях не ищут перевеса друг перед другом в мнении греческого духовенства и действуют так, как бы у них была одна душа и одна воля.

Из юрисдикции, так сказать, Святогробского братства отец Порфирий оттягивал две вещи: предоставленное братству дотоле право наказывать наших поклонников и участие монастыря нашего в определении и смене игумена и игумении тех обителей Иерусалимской Патриархии, где останавливались наши паломники.

В общем нельзя не согласиться, что предположения архимандрита Порфирия были вполне целесообразны, согласны с достоинством России и с церковными иерархическими отношениями. Но нельзя не сознаться, что иной раз труднее переделать слово, чем самое дело, и от неточного слова страдает нередко дело. Таким образом и архимандрит Порфирий, предполагая образование Духовной Миссии, дал ей название монастыря, хотя его, как духовное лицо, должно было поражать неестественное положение монастыря с периодически переменяющеюся братиею. Но миссия представляла новое, непривычное слово, монастырь же был известен каждому. Таким же образом, если бы он вместо слова консул, с которым соединяются известные понятия, употребил бы драгоман или секретарь начальника Русской Духовной Миссии, то оно было бы точнее и не спутывало понятий.

Таким образом, предложение архимандрита Порфирия, высказанное в его записке, сводится к <образованию> Духовной Миссии или представительства Всероссийского Святейшего Синода перед тремя Восточными Патриархиями по церковным и благотворительным вопросам, причём дела со светскою властью поручаются лицу светскому – секретарю Миссии. В этой форме выраженное предложение имело бы, по моему мнению, лишь один крупный недостаток – это представительство одного лица перед тремя Патриархиями, простирающимися от гор Кавказских до Африканских озёр. Очевидно, такой круг деятельности был бы не по силам одного человека и волею или неволею ему пришлось бы ограничиться одною ближайшею Патриархиею – Иерусалимскою. Этим и следовало, мне кажется, ограничить предложение, выразив его словами: Духовная Миссия Всероссийского Святейшего Синода при Иерусалимской Патриархии по церковным и благотворительным делам и заведывающая русскими поклонниками.

Такое предложение не представляет даже чего-либо небывалого. Апокрисиарии, или представители, связующие определённые части Церкви, существовали в Древней Церкви. Опасение, что духовное представительство наше вызовет такое же представительство при нашем Святейшем Синоде Восточных Патриархий, едва ли справедливо и если бы даже осуществилось на деле, то я вижу в нём менее вреда, чем решение церковных дел лицами, вполне к ним неприготовленными, их непонимающими и относящимися к ним свысока.

Подав разобранную нами записку нашему Константинопольскому посланнику, архимандрит Порфирий отправился, как мы уже говорили, на Синай и Афон, классическое описание которых составляет плод его путешествия. В ноябре 1845 года, находясь на Афоне, он просил о продлении его пребывания за границей для научных трудов, в чём ему было отказано – под тем предлогом, что главная цель данного ему поручения на Востоке уже достигнута. 19 октября 1846 года архимандрит Порфирий вернулся в Петербург и вновь поселился в Александро-Невской Лавре.

Как послесловие к его первой командировке на Восток поднялось в августе 1847 года дело о взыскании с архимандрита 800 рублей за просроченный заграничный паспорт, кончившееся, однако, благополучно сложением этого взыскания.

Записка, поданная отцом архимандритом в январе 1845 года нашему посланнику в Константинополе, не осталась без последствий. При каких объяснениях она была сим последним препровождена в Министерство иностранных дел, нам неизвестно. Как следует предположить, в общих чертах объяснения эти были не противны предположениям Порфирия. Тем не менее во всё время его странствования по Синаю и Афону она оставалась без движения. Только возвращение Порфирия в Петербург дало делу новый толчок и, как следует предполагать, на этот раз почин дела исходил если не непосредственно, то косвенно, от Святейшего Синода.

Во всеподданнейшем докладе министра иностранных дел по соглашению с обер-прокурором Святейшего Синода, Высочайше утверждённом 11 февраля 1847 года, говорится, что архимандрит Порфирий отправляется не в качестве игумена или настоятеля, а поклонника, снабжённого дозволением и формальною рекомендациею от русского духовного начальства. При нём в виде поклонников, но ему подчинённых и состоящих под его надзором, посылаются 1 или 2 иеромонаха, 1 иеродиакон и 2 послушника.

Ни о монастыре, ни о братстве, ни о миссии, как видно, во всеподданнейшем докладе не сказано ни полслова – наоборот, опять отправляется в этот раз официальный поклонник с подчинёнными ему поклонниками. Мне кажется, эта боязнь придать официальный характер исходила опять из Министерства иностранных дел; Святейший же Синод полагал, что не в названии дело, и согласился на эту уступку, по крайней мере он сам, при отправлении архимандрита, имел в виду Русскую Духовную Миссию в Иерусалиме, о которой в первый раз произнесено точное слово в предложении обер-прокурора 17 февраля того же года Святейшему Синоду.

Инструкция отцу архимандриту составлена была также в Святейшем Синоде, ибо министр иностранных дел от 21 августа 1847 года уведомлял обер-прокурора, что он на оную согласен и находит её вполне соответствующею тем главным основаниям, кои удостоены были предварительного одобрения Государя Императора. Инструкция эта затем по всеподданнейшему докладу министра иностранных дел была Высочайше утверждена 28 августа 1847 года (приложение 5).

Для нас она была важна в том отношении, что даёт материал для суждения, чего именно желало правительство, командируя отца архимандрита в Иерусалим.

Русское братство (п. 10), по словам инструкции, посылается в Иерусалим на три года и должно состоять там не иначе, как в качестве поклонников (пп. 1 и 2). Оно помещается в Иерусалиме, по ближайшему объяснению с Патриархом и консулом (п. 11), причём предпочитается Архангельский монастырь. Руководство лиц в братстве (п. 17), наблюдение за поведением и распределение учёных и прочих их занятий (п. 8) предоставляется архимандриту, причём ему с надлежащею осторожностью дозволяется допуск к занятиям с русскими послушниками до 6 греческих и арабских юношей (пп. 8 и 9). С благословения и разрешения Патриарха дозволяется членам братства служить на славянском языке, но применяясь к греческим обычаям, и отнюдь не устраняться от служения с тамошним духовенством (пп. 5 и 7). Относительно русских поклонников, право наказывать их, разбирать их дела, наблюдать за их помещением предоставлялось по-прежнему греческому духовенству (п. 12), а русскому – только действовать на поклонников, и то при удобном случае, духовными назиданиями и собственным примером (п. 13). Только в случае нужды дозволялось архимандриту делать изустные дружелюбные представления Патриарху и консулу о том, что он признавал бы полезным для русских поклонников (п. 14). Для сопутствия русских поклонников в Назарет архимандрит мог, по согласию с Патриархом и консулом, в случае особливой нужды отпускать кого-либо из состоящих при нем лиц (п. 19). Архимандриту же предоставлялось присланные ему из Константинопольского посольства или непосредственно ему доставленные пожертвования из России передавать в Патриархию (п. 18), но уведомлять о сем консула (п. 15). Архимандриту строжайше было запрещено принимать участие в делах и вопросах политических (п. 14), и он должен был по долгу христианства и службы отечеству быть с консулом в постоянном единодушии, сообщая ему всё, что узнает относительно Православной Восточной Церкви (п. 15), и принимать с должным вниманием его внушения и наставления (п. 16). В свою очередь консул был призван, при должном уважении к духовному сану, передавать ему наставления посланника, делать доверительные внушения для пользы дел Церкви и службы (п. 16) и не принимать жалобы членов братства <ни> на их архимандрита, ни друг на друга (п. 17). Поездки внутри пределов Иерусалимской Патриархии дозволялись архимандриту и состоящим при нём лицам не иначе как с предварительного разрешения Патриарха (п. 20). Наконец, архимандрит о занятиях своих и своей братии обязан был каждые полгода представлять отчёт в Святейший Синод, но не иначе как через нашего Константинопольского посланника и Министерство иностранных дел (п. 12).

При рассмотрении подробно настоящей инструкции несостоятельность её невольно бросается в глаза.

Если при поездке одного отца архимандрита нельзя было рассчитывать на его инкогнито под видом простого поклонника, то неужели можно было рассчитывать на такое инкогнито, когда он ехал в сопровождении нескольких лиц и к тому же снабжённый формальною рекомендациею русского правительства? Могло ли не знать об официальной его командировке греческое духовенство, а раз зная, как должно было отнестись оно к этому переодеванию официально командированного русским правительством лица в личину православного поклонника – и не одного, а нескольких зараз? Не должно ли было такое пребывание послужить источником многих затруднений для самой Миссии, на которую греческое духовенство, не допуская возможности прибегания к подобным средствам русского правительства, не могло смотреть иначе как на непрошеных русских соглядатаев?

Относительно наших поклонников положение Миссии, по инструкции, оказывалось крайне щекотливым. По жалобам поклонников на притеснения и несправедливости местного духовенства, оно, посланное от русского правительства и живущее в Иерусалиме, не имело права ничего сделать, кроме изустных дружелюбных представлений Патриарху и консулу, и должно было ограничить своё влияние на массу простолюдинов-поклонников духовными назиданиями, которые едва ли действительны, коли не сопровождаются более материальными последствиями. Ко всему этому он должен был на поклонников действовать примером собственного своего жития. Но кто же из знающих Восток не поймёт, что это обоюдоострое оружие? Пример собственного благочестивого жития мог только указать на совсем противное в местном духовенстве, а в свою очередь сие последнее едва ли могло бы сносить с удовольствием такое обличение.

При таких условиях Миссия не имела права вмешиваться в политические дела, ничего не смела делать без разрешения и благословения Патриарха, а перед сим последним была поставлена инструкцией в виде даже неофициального соглядатая.

Наконец, даже иерархического положения Миссии инструкция не определяет. Отчёт свой Миссия обязывалась доставлять Святейшему Синоду, но не иначе как через посредство Константинопольского посланника и Министерство иностранных дел. От кого же она действительно зависела – от Святейшего ли Синода, от русской ли дипломатии?

В заключение самое название, данное ей, было в высшей степени туманное. Она не названа ни Миссиею, ни монастырём, а новым, никому не известным именем – Русское братство, которое представляло какой-то странствующий временный монастырь, без постоянного помещения.

Единственное, что этому братству или, вернее, его архимандриту, разрешалось инструкцией, были учёные занятия, и не только одному, но ему ещё давались в помощь несколько молодых сил. Эта последняя часть инструкции и подкупила в её пользу отца архимандрита Порфирия. Предположения его об устройстве обители в Иерусалиме, очевидно, не прошли. Он просил, как сказано выше, позволения остаться ещё на год для учёных занятий – ему отказали. Теперь ему предлагали осуществление его желаний даже в увеличенном размере; ему оставалось ухватиться за это, сознавая, что все остальные статьи инструкции не имеют никакого практического значения. Он согласился.

Но при этом невольно возбуждается вопрос: отчего самые простые, наглядные вещи, как только касаются Иерусалима, непременно принимают иные, нередко фантастические образы?

С возвращением отца архимандрита Порфирия в Петербург ни Министерство иностранных дел, ни Святейший Синод не в праве были отказываться незнанием дел в Иерусалимской Патриархии. Сведениям письменным, а тем более изустным, отца Порфирия они доверяли, ибо иначе незачем было его назначать вторично в Иерусалим. Затем, поневоле возбуждается вопрос: чего желалось им в Иерусалиме? Если иметь официального соглядатая, то для этого незачем было посылать не только одного, но нескольких духовных лиц, и к тому же монашествующих – это гораздо лучше мог исполнить простой вице-консул. Если оказать помощь местному православному населению против иноверных пропаганд, то об этом и намёка в инструкции нет. Признавали ли они необходимым принять на себя заботы о русских поклонниках? Но этому именно противоречит п. 13 инструкции. Если, наконец, желали послать учёную экспедицию, то какая была побудительная причина не назвать вещи её настоящим именем? И вопрос поневоле – для чего именно при принятых условиях состоялась посылка Русского братства в Иерусалим? – так и останется без ответа. И не хуже ли всех возможных затруднений, которых наша дипломатия опасалась возбудить на Востоке, оказались эти недомолвки, эти выказанные страхи, несовместимые с достоинством ни русского правительства, ни Православной Церкви?

Если мы, ввиду недоверия к Иерусалимской Патриархии, ввиду желания оказать помощь нашим поклонникам и противодействовать иноверным пропагандам, которые никого не спрашивая назначали епископов и восстановляли в действительности не существовавшее в течение семи столетий латинское патриаршество, хотели что-либо сделать посылкою Духовной Миссии, то мы должны были или это провести, или вовсе не подымать вопроса. Мы решились, как часто у нас бывает, проделать наружно и собственными руками уничтожить всё, что это наружное представляло или должно было представлять.

Между тем в то время, как составлялась, рассматривалась и утверждалась настоящая инструкция, определялся состав самой Миссии и изыскивались средства для её содержания. Кроме архимандрита Порфирия, поставленного во главе Миссии, при нём, по ходатайству Высокопреосвященного митрополита Новгородского Антония и графа Протасова, были назначены бакалавр Санкт-Петербургской семинарии Феофан¹³³ и студенты: Пётр Соловьёв и Николай Крылов. По ходатайству же отца архимандрита был к нему назначен его неизменный послушник Иван Будземский.

Этим и предполагалось на время ограничить состав Миссии. Ежегодный расход Миссии определён был в 7.000 рублей, которые распределялись следующим образом:

Жалованье архимандриту – 1.500

Иеромонаху – 1.000

2-м послушникам – 1.000

<Итого>: 3.500

На общий стол – 2.000

На вклад (Патриархии) за помещение – 300

На наём прислуги – 300

На разъезды и вспоможение Русским поклонникам – 300

Эта более чем нищенская сумма, с которою мы мечтали что-либо сделать против тысячных сумм иностранных пропаганд, не может не поразить в особенности тремя своими цифрами. Мы навязывали свою Миссию Патриархии, которая по многим вышеизложенным причинам не могла относиться к ней сочувственно. Задобрить Патриархию или уменьшить её недоброжелательство возможно бы было, показав ей ту материальную пользу, которую могла бы Патриархия извлечь из Миссии, а эта материальная польза выражалась в 300 рублях за помещение пяти лиц, то есть сумма меньше той, которую бы получила Патриархия от помещения простых поклонников. Не менее поражает цифра милостыни нищим – 100 рублей, и это в стране, где каждый житель рассчитывает на милостыню и по размеру её судит о значении дающего. Наконец, если мы даже отделим половину назначенной суммы <в> 300 рублей на разъезды, то мы увидим, что на 500 поклонников, приходивших тогда ежегодно на поклонение к Святому Гробу, было назначено вспоможение в 150 рублей, или около 30 копеек <на каждого, и это <в то время>, когда не было ни дарового помещения, ни удешевлённого проезда.

Но и эта нищенская сумма возбудила препирательство и толки, на какую смету её отнести – ни Министерство иностранных дел, ни Святейший Синод не желали принять этот ежегодный расход на свой счёт. Кончилось дело тем, что расход этот после долгого спора был отнесён на суммы Духовного ведомства.

О ризнице постановлено позаботиться митрополиту Новгородскому, и, как о расходе единовременном, на неё были достаточно щедры, ассигновав 11.578 рублей 36 копеек, из которых половина была отнесена на счёт сумм Духовного ведомства, причём 3.500 рублей отнесены на типографский капитал, а 2.289 рублей 18 копеек – на экстраординарные расходы Духовного ведомства.

Наконец, на экстраординарные расходы для переезда Миссии было назначено 4.578 рублей 35 копеек тоже из сумм Духовного ведомства.

Таким образом, и по составу своему, и по денежным на содержание её средствам, наконец, и по обязательству представления полугодовых отчётов, эту вторую Миссию отца архимандрита Порфирия можно назвать вполне зависимою от Святейшего Синода и им вызванною к жизни.

Когда таким образом все вопросы по нашей Духовной Миссии, казалось, были вполне удовлетворительно решены и ей предстояло только отправиться на место своего назначения, отец архимандрит, памятуя затруднение, встреченное им в первую командировку вследствие требования с него за заграничный паспорт, которое составляло крупный процент его содержания, обратился в Синод, а сей последний в Министерство иностранных дел с просьбою выдать ему и членам Миссии паспорта наших заграничных агентов, то Министерство испугалось даже такого требования, так как удовлетворение оного нарушило бы инкогнито едущих, а потому предоставило им получить паспорта в Одессе на правах простых поклонников.

Получив отказ в курьерском паспорте, Миссия 14 октября 1847 года выехала из Санкт-Петербурга и 2 ноября была в Одессе. Здесь отца архимандрита не задержали так долго, как в первый раз: 21 ноября он с прочими членами Миссии на казённом пароходе «Херсонес» отплыл из Одессы и 23 ноября был в Константинополе, остановившись в доме коммерческой канцелярии нашего посольства, в квартирах посольского духовенства. По представлении Миссии нашему посланнику, она принимала благословение на Иерусалимском подворье от представителя Иерусалимской Патриархии в Константинополе архиепископа Фаворского Иерофея¹³⁴, а затем от Вселенского Патриарха Анфима VI¹³⁵ в присутствии всего Священного Синода его. Приём Миссии Константинопольским Патриархом был вполне радушный, и по его приглашению Миссия присутствовала на богослужении, совершённом Патриархом в день святого Андрея Первозванного. Имея под руками наше посольство, с которым одним он говорил о делах Патриархии, Константинопольскому Патриарху не было причины не оказать радушия к проезжему единоверному духовенству, глава которого был к тому же его старый знакомый.

Пробыв два месяца в Константинополе, Миссия на австрийском пароходе выехала в Бейрут, где, не застав Базили, бывшего в Иерусалиме, выехала 7 февраля сухим путём в Иерусалим, куда прибыла 17 февраля 1848 года и на следующий день вручила Патриарху Иерусалимскому Кириллу письмо митрополита Санкт-Петербургского¹³⁶. Описывая это представление в официальном письме, отец архимандрит говорит: «Мы обрели благодать перед лицом Его Блаженства; по прочтении письма он отвечал, что он с любовью приемлет нас точно так же, как и своё духовенство святогробское, и предложил нам оставаться в монастыре Святого Гроба (Патриархии) до Пасхи, отведя то помещение, которое он сам занимал, будучи наместником, присовокупив, что о постоянном помещении нашем последует совещание и решение в своё время».

Таков был официальный приём, но из сообщения Базили, который в то время был в Иерусалиме, мы узнаем, что Патриарх выражал ему опасения относительно приехавшей Миссии, могущей возбудить неприятности в случае неуместного вмешательства её в дела святогробские или неуместных притязаний, основанных на неопытности в делах иерусалимских. Эти опасения были, прибавляет Базили, устранены моими объяснениями. Знать эти объяснения, конечно, было бы весьма желательно, как проливающие свет на взгляд Базили на нашу Духовную Миссию. Единственное объяснение, могущее успокоить Патриархию, заключалось в признании, что Миссия ничего не значит и ничего не будет делать. Но именно это объяснение, сомневаюсь, чтоб мог дать представитель русского правительства, а поэтому его предположение об успокаивающем действии его объяснений мы должны приписать к некоторому самообольщению.

Как увидим ниже, не это объяснение, основанное на общих фразах, успокоило Иерусалимского Патриарха, а иное, о чём речь будет впереди.

Отец архимандрит находил Иерусалим в этот свой приезд несколько иным против того, чем его оставил. Положение в нём слагалось так, что при несколько большей энергии, умении и знании местных обстоятельств, действительно, Россия могла бы многое сделать в Святой Земле.

Вместо престарелого Патриарха Иерусалимского Афанасия¹³⁷ отцу Порфирию пришлось на этот раз в Иерусалиме встретиться с недавно избранным Патриархом Кириллом¹³⁸, с которым начиналась новая эра в Иерусалимской Патриархии. Пока доживал Афанасий, пока в Иерусалиме жили ещё старцы, выросшие у Святого Гроба, предания Патриархии сохранялись неукоснительно, а в числе их и, если так можно выразиться, наследственность патриархов (вопрос наследования Патриаршего трона. – Ред.). В течение почти трёх веков было всего 16 патриархов в Иерусалиме и каждый из них, чувствовавший приближение смерти, назначал своего наследника, и не было примера, чтоб назначенный таким образом не замещал умершего Патриарха. Понятно, что Патриарх назначал своим наследником человека, близко к нему стоявшего, знавшего его цели и намерения. Правда, и цели эти были за это время проще и не так многочисленны: бороться с францисканами за сохранение святынь и задаривать с этою целью всё мусульманское начальство – от последнего турецкого сторожа в Иерусалиме до султана в Константинополе, а для этих задариваний добывать денежные средства – составляло всю политическую программу Патриархии начиная с XVI века.

Обстоятельства за последнее время стали изменяться, и одними денежными средствами нельзя было бороться с развивающеюся иноверною пропагандою. Нужно было изменять вековую политику и изыскивать новые средства для борьбы. Между тем новые обстоятельства стали влиять на предания, и Кирилл первый нарушил наследственность патриархов. Афанасий, умирая, назначил своим наследником архиепископа Фаворского Иерофея – человека, долго проживавшего в России и к ней расположенного. Кирилл, тогда епископ Лиддский, напирая на то, что Иерофей слишком близок к России и, вероятно, сопровождая это обвинение более вескими доказательствами, успел так настроить Порту, что Патриархом оказался он, а не Иерофей. Мы же, если даже и знали обо всём этом, то во всяком случае не отстояли Иерофея, а помирились с совершившимся фактом или, что ещё вероятнее, сами поддерживали Кирилла. К такой, если так можно выразиться, узурпации Кириллом патриаршего престола, старцы иерусалимские не могли отнестись равнодушно и встретили Кирилла довольно враждебно. В свою очередь и Кирилл, показавший пример того, что можно предвосхитить патриаршее достоинство, не чувствовал прочной под собою почвы. В таком положении застала его новоприбывшая Русская Миссия, и от того положения, которое она займёт, зависела будущность Кирилла. Она могла или поддержать его, или сойтись с его врагами.

Не менее враждебное положение царствовало в то время и среди иноверцев. В протестантском мире рознь национальностей выражалась в борьбе английского консула Финна с прусским ставленником епископом Гоббатом – рознь, в то время только начинавшаяся и разыгравшаяся даже арестованием Гоббата Финном. В латинском же палестинском мире совершался такой существенный для будущности латинства перелом, который можно было бы сравнить разве со значением Крестовых походов. В этой переживаемой тогда истории латинства в Иерусалиме есть много сходства с нашими отношениями к Иерусалимской Патриархии, и потому позволю себе несколько подробнее на ней остановиться, как крайне для нас назидательной, тем более что происходила она на глазах отца архимандрита Порфирия.

Назначение протестантского епископа в Иерусалим и пребывание там русского архимандрита не могли не обратить на Святую Землю внимание латинского мира, представителями которого являлись там дотоле несколько монахов францисканского ордена. После падения латинского Иерусалимского королевства завоеватели, конечно, более сочувственно относились к православным, не менее терпевшим от латинян, чем мусульмане, и в течение целого почти столетия в Иерусалиме не было ни одного оседлого латинянина. Только в первой четверти XIV века появляются в Иерусалиме латинские монахи, и именно францискане, принимающие громкое название – хранителей Святой Земли. Но и тут в течение последующих двух столетий, до завоевания Святой Земли турками, латинян скорее терпят, чем разрешают жить. Только новые завоеватели стали смотреть на всех христиан – православных и латинян – безразлично, с равным презрением, признавая их источником для извлечения денежных средств. С этой поры, поставленные в одно и то же положение, цели и задачи францискан сделались тождественными с Иерусалимской Патриархиею: овладеть наибольшим числом святых мест, а для достижения этой цели – располагать наибольшими денежными средствами. Разница между представителями православия и латинства заключалась лишь в употреблении избытка этих средств. У первых избыток этот шёл на обогащение родственников и близких членов Иерусалимской Патриархии, у вторых – более дисциплинированных – он шёл на обогащение специально францисканского ордена. Те же вопросы, которые возбудились в 40-х годах (XIX столетия. – Ред.) у русского правительства, а именно: целесообразно ли расходуются все присылаемые пожертвования и соответствуют ли этим пожертвованиям достигнутые результаты, – возбудились в то же время и в голове вновь избранного Папы Пия IX¹³⁹.

Ответы на эти вопросы были, конечно, неудовлетворительные. Мы на них отвечали посылкою Русского братства с отцом архимандритом Порфирием во главе, Римский двор – восстановлением уже в течение трёх столетий даже титулярно несуществовавшего Иерусалимского Патриарха и назначением им проведшего всю свою жизнь в миссионерской деятельности в Месопотамии и Сирии Иосифа Валерги. Его застал уже в Иерусалиме отец Порфирий по приезде своём, так как в декабре 1847 года, после шести с половиной-столетнего отсутствия, Святой Град вновь увидал в своих стенах Латинского Патриарха. Но положение сего последнего было крайне неутешительно. Францискане встретили его по наружности радушно, но вместе с тем категорически заявили, что Папа мог его назначить, что они подчиняются решению Наместника Христа, но, на основании папских же булл, они единственные здесь хозяева и, что важнее, единственные распорядители всех денежных средств, а потому Валерга может делать что желает, но они не уступят ни одно из принадлежащих им святых мест, ни одной церкви и ни одной полушки из получаемых средств. В таком безысходном, казалось, положении застал латинский мир в Иерусалиме и архимандрит Порфирий.

Знаю, что мне могут возразить, что православный мир в религиозном отношении не то, что мир латинский. Здесь францискане и Патриарх – слуги одного и того же распорядителя судеб латинского мира – Папы; там же Иерусалимский Патриарх и Всероссийский Святейший Синод только подчинённые отвлечённой идее – Церкви, которой они равноправные столпы. Всё это совершенно верно, но дело в том, что, не забегая вперёд, так как конец борьбы между Валергою и францисканами принадлежит другому периоду, я скажу здесь только, что Валерга сломил францискан и создал новый латинский мир в Святой Земле не при помощи Папы, оказавшегося бессильным, а при помощи французской императорской дипломатии. На нашей православной стороне в действительности были ключи от денежного сундука, значит, шансы были скорее в нашу пользу, а потому видеть в Иерусалимском Патриархе лишь епископа на русском жаловании не представлялось вовсе мифом. Но там знали, чего желали и был Валерга, здесь – к сожалению, этого не знали и был отец Порфирий.

После этого отступления, неизбежного для понимания религиозного положения дел в Святой Земле в это время, возвращаюсь к прерванному рассказу о судьбах Русского братства.

Первое, о чём русская Миссия позаботилась, – было о помещении. Мы видели, что Патриарх Кирилл обязательно поместил её, состоящую из пяти человек, возле себя, в тех самых келлиях, в которых он один жил как наместник, присовокупив, что о постоянном её помещении последует совещание и решение в своё время. Это решение, заключавшееся в переводе Миссии в Архангельский монастырь, последовало в конце апреля, причём, по распоряжению Патриарха, приступлено было в нём к самонужнейшим поправкам и починкам. После вечерни 16 августа 1848 года Патриарх с Синодом благословил Миссию водвориться в поправленном Архангельском монастыре и совершать в церкви оного службу на славянском языке. Миссия заняла в верхнем этаже 18 комнат и в нижнем 4 – для столовой, кухни и поклажи. В нижнем этаже оставалось ещё много комнат, в которых Патриарх разрешил размещать разноплемённых поклонников только духовного звания и преимущественно российского духовенства, на что, однако же, имея Патриаршее разрешение, архимандрит не решался, не испросив предварительно на то же разрешения Святейшего Синода. Кроме того, Миссии было великодушно предоставлено пользоваться находившимся при монастыре садом. За эти поправки Святейший Синод разрешил, кроме ежегодно передаваемых через Миссию в Патриархию денег за помещение, выдать Патриархии единовременно 700 рублей. Кроме того, архимандрит ходатайствовал о необходимости отпустить 3 тысячи рублей на отделку церкви в Архангельском монастыре, ссылаясь на существующий в Патриархии обычай, по которому каждый новый игумен, кроме ризницы в обширном значении этого слова, обыкновенно обновлял и саму церковь своего монастыря.

Под первым впечатлением нового помещения архимандрит писал: «Все келлии, кроме приёмной, малы, тесны, низки и убоги». Через полтора года своего пребывания в Архангельском монастыре архимандрит 29 октября 1849 года так описывал помещение Миссии нашему Константинопольскому посольству: «Архангельский монастырь был перестроен для кратковременного помещения поклонников. Сообразно с этою целью он загромождён лестницами, террасами, келлиями, кухнями и портомойнями в таком беспорядке, с таким неудобством для жизни и с таким безвкусием, что величайшее терпение ослабевает и вянет. А келлии – одни темны, другие кривы и ниже одна другой, все очень низки, малы, душны и походят более на пещеры и даже на ящики, чем на комнаты. В прошлую зиму (1848/49 гг.) от проливных дождей и от снега они промокли чрез плоские каменные крыши так, что не высохли и летом. Духота от извести и спёртого воздуха и сырость повредили здоровью членов Миссии... Нет покоя от прилива, шума и отлива разноплемённых поклонников, помещаемых (Патриархиею) вместе с нами в сей обители. В начале 1849 года, в отсутствии <членов> Миссии, одна армянка, стакнувшаяся с англичанином и надзираемая армянским духовенством, вошла под покрывалом в Архангельский монастырь будто для поклонения, а вышла в другом виде и очутилась там, где её ожидали для венчания. В Великом посту 1849 года греческий поклонник, задумавший поститься 40 дней, тайно поместился в подземелье сего монастыря и после двадцатидневного подвига ревности не по разуму был открыт и вынесен оттуда полумёртвый. Такие и подобные явления могут повторяться в не своём приюте Миссии, без её ведома, сверх её чаяния и к её крушению, и набрасывать на неё чужие тени ввиду многих иноверных соглядатаев её жизни...» Ввиду всего вышеизложенного, отец Порфирий предполагал построить тут же особый для Миссии флигель, сооружение которого принимал на себя Патриарх, «но, пишет далее архимандрит, любовь вызывает любовь, а поэтому справедливо и естественно на щедроты отвечать щедротами, а посему за безвозмездное сооружение он полагал бы давать Патриархии по 2 тысячи рублей в год в течение шести лет».

Этому докладу архимандрита наше посольство в Константинополе поверило только, как оно пишет 30 января 1850 года, когда многие поклонники подтвердили его справедливость о сырости и неудобствах келлий, причём и с своей стороны полагало желательным приступить к постройкам дома для помянутой Миссии, которые Патриарх согласен принять на иждивение Святого Гроба, но в таком случае нужно будет сделать единовременный вклад в 12 тысяч рублей. Святейший же Синод 6 октября 1850 года постановил: о неудобстве здания Архангельского монастыря и необходимости в оном переделок, а также о внесении за оные в кассу Святого Гроба в течение шести лет ежегодно по 2 тысячи рублей, – иметь особое суждение.

Между тем приближалось второе ненастное время, и отец архимандрит, видя что представленное им предположение <предложение> не имеет желанного результата, обратился к первоначальному своему предположению, возникшему во время первого его пребывания в Иерусалиме, а именно: возможности приобретения русским правительством в собственность дома, смежного с храмом Воскресения, а также находившегося на куполе оного мусульманского гарема, причём отец Порфирий полагал, что в случае заявленного о сем Государем Императором желания можно было бы получить его в подарок от султана. Доклад этот заинтересовал и Базили, и наше Константинопольское посольство, чрез которых он был послан и дошёл до Государя Императора, который положил на нём следующую собственноручную резолюцию: «У турков я ничего не намерен просить. Денег не щажу. Занять гарем наёмным образом».

Это было в конце 1850-го или в начале 1851 года. Такая близость русских к храму Гроба Господня сильно испугала Патриархию, и она предложила свои услуги для приобретения дома и гарема. Посольство и консульство ухватились за это предложение и предоставили ведение дела Патриархии. Тогда последняя, с одной стороны, торгуясь и давая невозможно низкую цену продавцу, отклонила его от продажи, а с другой стороны – так разгласила это дело, что иностранные посольства заговорили о нём в Константинополе, и от всего дела осталась только энергическая резолюция покойного Государя.

Но дело о помещении всё-таки не подвигалось, и Миссии пришлось ещё две зимы прожить в тех душных и сырых ящиках Архангельского монастыря. Даже Базили решился вмешаться в дело и во время пребывания своего в Иерусалиме в марте 1852 года настаивал перед Патриархом о необходимости устройства помещения Духовной Миссии. Патриарх затруднился исполнить это, ссылаясь на турецкое правительство, которое будто бы не разрешит увеличивать монастырь. На это Базили предложил Патриархии фиктивно уступить на 15 или 20 лет яффскому вице-консулу пустопорожнее место, принадлежащее Патриархии и лежащее к югу от Архангельского монастыря, и на нём в некотором от монастыря расстоянии возвести здание на наши средства. Патриарх отклонился в то время от положительного ответа, но через месяц в Константинополе, где он встретился с возвращающимся из отпуска из Киева архимандритом, между сими последними произошло, по настоянию нашего поверенного в делах, соглашение в следующих статьях:

1. Патриарх предписал заготовлять нужный для постройки материал.

2. Патриарх испросил разрешение на постройку нового странноприимного дома с северной стороны монастыря, против чего ближайшие соседи с этой стороны – латиняне не посмеют ничего сказать.

3. Новый дом следует строить как можно дальше от монастыря и никак не на южной стороне из опасения турецкого правительства.

4. Миссии предоставляется и при новом доме пользоваться церковью и садом монастыря и даже сим последним в случае увеличения Духовной Миссии.

«Так как предложения сии делались собственно лицу нашего архимандрита с совершенным добродушием и готовностью, то ему оставалось только согласиться», – пишет наш поверенный. Совершенно верно, отцу архимандриту действительно ничего не оставалось более как согласиться не только с предыдущим, но даже <и с тем> если бы Патриарх потребовал немедленного его отъезда из Иерусалима, так как единственное лицо, могущее его поддержать – наш поверенный в делах – очень наивно, чтоб не сказать более, верил в крайнее добродушие и искреннее расположение, высказанное Блаженнейшим Патриархом голосом истины по поводу соучастия его к благосостоянию наших священнослужителей в Святом Граде.

Между тем простой просмотр этих соглашений ясно указывал, что в них не было ни одного слова правды. Так, первая статья, рассчитанная на эффект, не вязалась со второю, ибо казалось необходимым прежде испросить разрешение на постройку, а затем уже заготовлять необходимый для неё материал. Если же Патриарх был так уверен в разрешении постройки, то как же согласить эту уверенность с опасениями, высказанными тем же Патриархом Базили, что турецкое правительство не разрешит увеличить монастырь.

Что касается до третьей статьи соглашения, то достаточно взглянуть на нижеследующий чертёж,

чтоб понять разницу в предложениях Патриархии от предложений русских. Эти последние, по словам Базили, предполагали выстроить дом для Миссии на улицу, имея, таким образом, независимый выход. Патриархия между помещением Миссии и улицею оставляла Архангельский монастырь, чрез который должен был проходить вход в дом. Кроме того, предложенное Патриархиею место граничило с латинянами, которые, конечно, во-первых, вмешаются насколько возможно, чтоб воспрепятствовать самой постройке, и, во-вторых, никоим образом не позволят ей распространиться за пределы Архангельского монастыря, не продав, конечно, ни пяди земли ненавистным им схизматикам. А что такие предложения витали в голове наших константинопольских дипломатов, то это видно из продолжения того же письма нашего поверенного в делах. «При таком устройстве (то есть вышеприведённом соглашении) оставалась, – пишет он, – утешительная надежда, что в Святом Граде, на месте, признанном самим Патриархом удобным, будет устроена отдельная русская обитель, которая в отдалённое более благоприятное время может расшириться и украситься собственною отдельною церковью, по сломке ближних домов, принадлежащих монастырю Святого Гроба, и по крайней бедности обывателей доступных к приобретению покупкою за весьма незначительную цену... Само собой разумеется, – присовокуплял он, – что таковой взгляд на будущность не был сообщён Патриарху». А сей последний – прибавим мы – должно быть, не догадался. Невольно возбуждается вопрос: кто кого и к чему обманывал?

Необходимым следствием присутствия Миссии нашей в Иерусалиме была потребность иметь для неё приличное помещение. Весь интерес греческой Патриархии поэтому был не допускать её до такого помещения, потому что пока его не было, Миссия была только гостьею Патриархии и более ничего. Если мы желали иметь в Иерусалиме Миссию, тогда просто нужно было купить место и выстроить ей помещение, что никто не мог нам запретить, как ясно доказали события последующих лет. Если нам Миссия была не нужна, то незачем было её навязывать Патриархии, а тем более унижать собственного нашего представителя, делая положение его в Иерусалиме невозможным.

Между тем комедия продолжалась далее. В том же письме поверенный наш в Константинополе пишет, что составленный нами план и фасад постройки были одобрены Патриархом, который о каком-либо вознаграждении и слышать не хотел, почитая членов Русской Миссии своими, а не чужими. Такая деликатность глубоко трогает нашего поверенного, который считает необходимым на такую деликатность отвечать другою, а именно: он признавал неловким требовать от Патриархии какого-либо акта по постройке, который мог бы возбудить подозрение, а полезнее всего, заключает он своё донесение, ассигнованный на этот предмет вклад переслать в посольство для передачи по назначению.

Между тем и Святейший Синод, решивший, как мы видели, 6 октября 1850 года иметь о постройке или, вернее, об ассигновании на неё 12 тысяч рублей особое суждение, счёл нужным для сего, наконец, 11 января и 20 марта 1852 года вытребовать архимандрита в Петербург. Но и это не удалось, ибо Министерство иностранных дел уведомило в июнь 1852 года о несвоевременности такого вызова ввиду издания <султаном> фирмана о святых местах и особенной для нас важности иметь во главе нашей иерусалимской Миссии человека опытного и вполне ознакомленного как с тамошними лицами, так и делами. Хотя, насколько мне известно, до самого объявления Крымской войны никто не счёл нужным спросить опытного человека об этих лицах и делах.

Окончив это соглашение, архимандрит Порфирий уехал из Константинополя и прибыл в Иерусалим 6 мая 1852 года. Вслед за сим от 24 мая того же года наш поверенный в делах доносил, «что Патриарх (только что согласившийся) находил необходимым сократить и привести в более укромный вид план и фасад постройки, предложенной нами, из боязни возбудить подозрение турецкого правительства». И на это мы согласились ввиду крайнего добродушия и искреннего расположения, высказанного Блаженнейшим Патриархом. Мало того, через 10 дней, то есть 4 июня, тот же поверенный наш писал, что Патриарх представил свой план, за что он его благодарил, причём Патриарх объявил ему, что теперь, когда он уверен, что его не заподозрят в неохоте, он приступит к исполнению, и начал с того, что уведомил о сем Иерусалимский Синод, а когда получится благоприятный отзыв местного начальства, тогда <он> войдёт куда следует с представлением. Конечно, можно было бы спросить у Патриарха о материале, который он, по 1-й статье соглашения, приказал заготовлять ещё в октябре 1851 года, но нашему посольству, жившему на прекрасной русской императорской даче в Буюкдере, было, конечно, безразлично, где помещается Духовная Миссия в Иерусалиме, Бог знает для чего призванная и только напрасно увеличивающая переписку.

Вслед за сим 11 августа 1852 года последовало и визириальное письмо к паше Иерусалимскому о разрешении постройки, к осуществлению которой затем, кажется, ничего более не могло препятствовать. Но 8 октября архимандрит уведомлял Святейший Синод, что Патриарх, возвратившись в Иерусалим, по переговорам с Базили, решился не строить новый дом, а отделать дом святогробский на противоположной Архангельскому монастырю стороне улицы (ныне новая Патриархия) и соединить его с сим последним крытым через улицу переходом. Дом этот должен быть готов после Пасхи 1853 года. Отделывая же этот дом снаружи, уведомлял далее архимандрит, Патриархия отказывается снабдить его мебелью и рухлядью, на что потребуется до 1 тысячи рублей. Приходится, прибавляет архимандрит, с этим согласиться ввиду мрачного политического горизонта. Но, прибавим мы, пришлось архимандриту и нашей Миссии провести не только пятую, 1852/53 гг., зиму, но и шестую, 1853/54 гг., оставаясь всё в тех же ящиках Архангельского монастыря.

Мы остановились на этом эпизоде, далеко не стоящем такого внимания, потому что он представлялся для Миссии крайне существенным, можно сказать, краеугольным камнем для будущего существования её и поглотившим в течение 7 лет всё её внимание.

После помещения, конечно, были всего важнее для Миссии денежные средства. Мы выше заметили, как нищенски были ассигнованные ей штаты. Кроме этих 7.000 рублей ежегодных, в течение 6 лет, с 1848 по 1854 годы, было ещё ассигновано Миссии Синодом с 1849 года ежегодно по 100 рублей из типографских его сумм на письмоводство; единовременно архимандриту по случаю его поездки в отпуск в Киев на зиму 1851/52 гг. – 500 рублей из 20.000 капитала (но зато удержаны 600 рублей жалованья за это время); и учителям Миссии: арабского языка Сарруфу всего 100 рублей, и новогреческого – афонскому иеродиакону Мелхиседеку – 150 рублей, хотя оба получали содержание не от казны, а из уделяемой самими членами Миссии на то суммы из получаемого ими содержания. Итого, излишне против назначенных по штату в течение шести лет – 650 рублей. Кроме того, послано было разных книг из запасов Синода и разных вещей для ризницы на 1469 рублей 85 копеек, причём ещё в сентябре 1848 года поставлено на вид архимандриту в своих требованиях довольствоваться только самым необходимым.

Наконец, в самом составе Миссии произошли за этот период времени только следующие перемены: нанят был на собственные средства Миссии в конце 1848 года в Бейруте собеседник арабского языка Фадл-алла-Сарруф ив 1851 году – такой же собеседник для новогреческого языка афонский иеродиакон Мелхиседек, а в апреле 1852 года уехал в Россию причётник миссии студент Крылов, не выдержав более четырёх зим в Архангельском монастыре.

Что этот состав Миссии был недостаточен, сознавало даже наше бейрутское консульство. Базили от 13 апреля 1849 года ещё по собственному почину писал: «Архимандрит Порфирий и иеромонах Феофан сознают себя не совершенно способными для исповеди поклонников, к ним притекающих, и было бы во всех отношениях весьма желательно, чтоб поклонники наши находили в Иерусалиме подобающее утешение исповеди у лица, способного наставить и руководить их совестью». При этом Базили находил ещё необходимым увеличить состав Миссии двумя студентами, из общего числа которых от времени до времени один мог бы быть командируем в консульство в Бейрут для усовершенствования в греческом и иностранных языках по обширной переписке консульства с духовенством и для ознакомления на опыте с делами восточной Миссии. Это предположение Базили вполне разделял наш посланник в Константинополе, но Синод постановил ожидать о сем представления архимандрита. Но когда в декабре 1851 года архимандрит ходатайствовал об увеличении Миссии одним иеромонахом из греков (имея в виду иеродиакона Мелхиседека) и переводчиком арабского языка (имея также в виду жившего при миссии Ф. Сарруфа) и двумя студентами, то Синод ничего ему не ответил.

Располагая такими ограниченными средствами, такою поддержкою Константинопольского посольства, зная состав Миссии, мы, конечно, не вправе и ожидать от неё каких-либо результатов.

Если не было где самой поместиться, трудно было найти помещение для училища, а в особенности для арабских и греческих пенсионеров, хотя увлекающийся отец архимандрит Порфирий ещё 21 февраля 1850 года перед отправлением своим на Синай писал Святейшему Синоду: «Изучить зодчество, обряды, церковные обычай и историю Восточных Церквей с запасом знания языков халдейского, армянского, сирского, арабского, персидского, коптского и ефиопского, для чего потребно 12 питомцев наших семинарий, – такова должна быть задача Русской Духовной Миссии, водворённой в Святой Град». Вся эта задача, о которой никто не дал себе труда подумать и даже ответить, окончилась покупкою в 1851 году отцом архимандритом маленького абиссинца Фрументия, которого Порфирий предполагал приготовить в священники для абиссинян. Но и этот маленький невольник Русской Миссии исчез затем бесследно – умер ли, живёт ли в своей дальней родине, вспоминая о Русской Миссии. Кто об этом когда-либо интересовался?

Отец архимандрит Порфирий, если бы даже отдавал себе ясный отчёт о задачах Миссии, во главе которой он был поставлен, должен был сознаться рано, что без поддержки извне, из Константинополя и Петербурга, всякая его самостоятельная инициатива повела бы только к тому, что против него восстала бы Патриархия и сделала бы его пребывание в Иерусалиме ещё более невозможным. К тому же и личные его вкусы, как было уже сказано выше, влекли его к домашним, кабинетным, учёным занятиям. Весь углублённый в оные, живя в далёком прошлом, его не близко трогали вопросы современности, и они проходили перед ним незамеченными или нестоящими его внимания. Вот причины, отчего все его отчёты, представленные им в Святейший Синод, носят на себе характер исключительно учёный. На себя он смотрит как на учёного, посланного со специальною целью изучить древнюю Восточную Церковь, на членов Миссии – как на своих учеников, обязанных помогать ему в его учёных трудах и занятиями которых он должен руководить.

Но если такова была цель его посылки, то едва ли состав Миссии соответствовал ей: ни один из её членов не был к ней подготовлен, да и сам отец архимандрит, будучи учёным человеком, едва ли был в состоянии руководить занятиями других – для этого он был слишком исключителен и своеобычен и в трудах членов Миссии видел лишь собрание и подготовление материалов для собственных своих занятий. Понятно затем, что во всех девяти отчётах, доставленных отцом Порфирием, было только и речи о его личных учёных трудах и о занятиях – также учёных – подчинённых ему лиц. Мало того, он считал даже необходимым к этим отчётам прилагать в подлиннике разные переводы и другие исследования членов Миссии. Но напрасно бы искали в них малейших сведений о наших поклонниках и их нравственном и материальном положении, об иноверной пропаганде и её успехах, наконец, о состоянии Православия и православных в Святой Земле. Ещё менее найдётся там сведений о том, что есть и чем, по его понятиям, должна бы быть Русская Миссия в Иерусалиме.

По вопросам современным во всё 6-летнее пребывание его в Святой Земле мы имеем от него лишь донесение о Сирийской Православной Церкви за 1848 год, об избрании в 1846 году на Александрийский Патриарший Престол Иерофея и о препирательствах по этому поводу в Константинополе и, наконец, только в 1851 году указание, что он сообщил в первый раз Базили некоторые сведения о положении Иерусалимской Патриархии. Можно ли затем винить кого бы то ни было, что отчёты эти до сих пор лежат в архиве и едва ли не нами первыми были прочитаны? Да и действительно, не это требовалось от Русской Миссии, и это ясно доказал сам Синод, не только прочитав, но и приказав, хотя и в извлечении, напечатать первое его живое слово о положении Сирийской Православной Церкви¹⁴⁰.

Патриарх Кирилл скоро узнал как отца Порфирия, так и положение нашей Миссии. Если от сей последней нельзя отделаться разом, думал он, то лучше учёный Порфирий, чем кто-либо другой. Имея за себя бейрутского консула и константинопольское посольство, Духовная Миссия в Иерусалиме не представляла для Патриархии никакой опасности. Наоборот, отец Порфирий представлял даже в известных случаях приятного собеседника, льстя некоторым слабостям которого, можно было заполонить <его> в свои сети.

Немудрено после того, что через год по прибытии нашей Миссии в Иерусалим, а именно 13 апреля 1849 года, Базили находил возможным писать нашему Константинопольскому посланнику: «Успех благого учреждения нашей Миссии не только оправдал, но даже превзошёл все мои ожидания, судя по краткосрочности годового срока в подвиге духовном. В самом деле, если основною целью сего учреждения до́лжно полагать славу Российской Церкви <там>, где сходится духовенство всех народов, и вящее сближение духовенства нашего с восточными нашими единоверцами, то Миссия наша открыла под самыми счастливыми знамениями свой духовный подвиг, как по внешним своим отношениям к греческому духовенству, к туземцам разных исповеданий, к агентам европейских держав и к иностранному духовенству, пребывающему в Иерусалиме, так и по внутреннему устройству и порядку Архангельской обители и по строгому благочинию церковному в оной. Патриарх Кирилл не может нахвалиться архимандритом нашим... Ныне вместо холодной недоверчивости Патриарх питает более доверенности к нашему архимандриту, чем к своим подчинённым, и охотно с ним совещается о делах... Добрая слава о духовенстве нашем проникла и к мусульманам, знакомые мои приматы-мусульмане иерусалимские сами говорили мне, что если бы духовные лица всех христианских племён следовали примеру иерусалимских отшельников, то дела Святогробские приняли бы другой оборот».

Когда Базили писал это письмо, он был уже почти десять лет генеральным консулом в Бейруте, а книга его «Сирия и Палестина» ясно доказывает, что он много лучше своих дипломатических сотоварищей знал положение дел в Святой Земле. Тем более нас вправе удивлять легкомысленный тон этого письма, принимающий последствия, или наружность, не упоминая о причинах, или сущности. Не в славе Российской Церкви было дело, а в поддержании Православия, гибнувшего в Святой Земле как в самом духовенстве, так и в среде населения. О какой славе Русской Церкви, но даже о представительстве едва ли можно говорить, когда эту славу составляли несколько монахов без приличного помещения, достаточных денежных средств и какой бы то ни было поддержки? Мы выше указывали причины, отчего Патриарх Кирилл не мог нахвалиться нашим архимандритом, которому он внешне оказывал некоторое доверие по тем же причинам, а главное вследствие враждебности к нему Святогробского братства. Но насколько это доверие было чистосердечно, лучше всего доказывается вопросом о помещении, ход которого мы изложили выше. Странно, наконец, слышать от русского консула, что не православные приматы Иерусалима служат для него источником сведений, а мусульманские, и что мнение сих последних для него столь веско.

Нам в настоящем очерке приходится описывать судьбы Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, а не Православия в Святой Земле, а тем более православной Иерусалимской Патриархии. Но поневоле приходится касаться сей последней для разъяснения положения самой Миссии – и вот причина, отчего и в настоящее время приходится сделать некоторое отступление, продолжив в кратких очерках изложенные выше судьбы Патриархии. Мы видели, что отступление от существовавших дотоле преданий по избрании Кирилла возбудило против него старцев Святогробского братства и поселило между ними недоверие. Прибытие Русской Миссии являлось для него в начале новою, если не угрозою, то неожиданностью, а между тем иноверная пропаганда выдвигала на очередь новый вопрос – православных туземцев, который представлялся Патриархии гораздо более грозным, чем все остальные.

Дело в том, что до появления в 40-х годах (XIX столетия. – Н. Л.) иноверных пропаганд, как мы видели, все цели, вся деятельность Патриархии были направлены лишь к борьбе с францисканами за святые места, так как францискане собственно пропагандою не занимались. Поэтому православное туземное население не входило вовсе в расчёт Патриархии, которая довольствовалась относительно их изредка милостынею и заступничеством перед местными турецкими властями. Этим туземное население было вполне довольно, сравнения с чем-нибудь лучшим ему не представлялось, и в действительности положение его было даже лучше, чем соотечественника мусульманина, у которого даже этой слабой помощи или защиты не было.

Иным дело представилось, когда явились иноверные миссионеры, не интересуясь собственно святыми местами. Их цель была привлечь на свою сторону наибольшее число туземцев, образовать свою паству, совершенно верно понимая, что в них вся политическая сила. А так как туземцев-мусульман было бы в то время, да и ныне, опасно затрагивать в мусульманском государстве, они обратили все свои усилия на туземцев-православных. Совращение же последних не представляло особой опасности, ни ещё более, благодаря вековому к ним равнодушию Патриархии, особых трудов и усилий. Следовало открыть им глаза насчёт Святогробского братства, посулить им больше материальных выгод, и успех дела казался обеспеченным. Таким образом, с новыми борцами приходилось Патриархии вести новую борьбу не за святые места, а за паству. Каждое новое обращение из Православия было тяжело и как пример для будущего, а главное – как доказательство собственной слабости.

Патриарх Кирилл был далеко не гением, ни даже выдающимся человеком, но у него было много здравого разума, и потому он не мог не отдать себе отчёта в положении и в необходимости принять какие-либо действительные меры. Но, с другой стороны, он был чересчур грек, слишком связан с Фанаром¹⁴¹, чтоб быть в состоянии оторваться от всех уз, связывающих его, и пойти твёрдо по новой дороге. А новая эта дорога заключалась в том, чтоб заняться исключительно местным православным населением, а как противовесом Фанара, который, конечно, это бы ему никогда не простил, опереться на Русскую Духовную Миссию.

Если иноверные пропаганды принимались прежде всего за школы, то и Патриарх Кирилл принялся за устройство таковых для православного населения. Но школы, кроме учеников, требуют средства для содержания и учителей. Трата на школы составляла новый расход, без которого доселе Патриархия обходилась, а поэтому непроизводительный, по мнению большинства старцев Святогробского братства. Отсюда новый предлог для вражды и подпольной борьбы против нововводителя – Патриарха. Ещё средства, при тогдашнем богатом состоянии Святогробской казны, Патриарх мог найти, но в учителях был совершенный недостаток. Православное население, как и вообще тогда туземное население, было, можно сказать, поголовно безграмотно.

Не в лучшем состоянии образования стояло и местное греческое духовенство, которого опять вековая история приучила ко многому, но не к бескорыстию миссионерства. Приходилось создавать учителей. Патриарх Кирилл полагал возможным одним ударом создать учителей и заместить Святогробских старцев новым элементом образованных монахов, на которых он мог бы положиться. Но при этом именно случае и проявилось, насколько греческие и фанариотские узы связывали Кирилла. Обе цели совместить было бы трудно: для образования сельских учителей ему нужно было бы основать подготовительную школу, которая бы года через 3 или 4 могла бы снабжать Патриархию достаточным контингентом сельских учителей. Затем наиболее выдающиеся по своим способностям мальчики могли бы из оной быть посылаемы оканчивать своё воспитание в наши духовные семинарии и академии и наиболее достойные из них могли бы замещать места выбывающих святогробских старцев. При этой программе наша Духовная Миссия могла бы оказать как в Иерусалиме, так и в России незаменимую услугу. Приходило ли это в голову Патриарху Кириллу и архимандриту Порфирию – сомневаюсь, ибо никаких следов подобного предположения не осталось, а Кирилл решил совсем иное: открыть несколько школ для туземных детей, которые, при условии отсутствия учителей и руководства, могли существовать лишь для виду и напоказ, без всякой действительной пользы. Так открыты были школы в Иерусалиме, Рамлэ, Лидде, Сальте и Бейт-Сауре, к тому же, как самые местности указывают, без всякой системы, а совершенно случайно.

Затем для образования греческого духовенства он решился наподобие Халкинской высшей школы при Константинопольской Патриархии открыть таковую при Иерусалимской Патриархии в Крестном монастыре. Не говоря уже о средствах, которые такая школа могла потребовать, нельзя не обратить внимания на то, что Халкинская школа служит рассадником высшего духовенства едва ли не всего Православного Востока; Крестная же школа могла служить только для одной Иерусалимской Патриархии, а вследствие того была слишком велика и обширна для той цели, для которой она предназначалась. Наполнив её затем своими родственниками и соотечественниками из Архипелагских островов, Кирилл и этим не ограничился, а отправил многих недоучившихся юношей доканчивать своё учение в университеты: Лейпцигский, Венский и даже Парижский. Можно себе представить, что эти полуобразованные юноши вынесли из западных столиц, где были предоставлены собственному произволу. По возвращении они немедленно были возведены в звание архимандритов и архидиаконов и в их руки была передана Крестная школа, сделавшаяся рассадником будущих членов Святогробского братства. Не хочу сказать, чтоб образование в наших семинариях и академиях было бы идеальным, но при всех своих недостатках оно представляется таким для будущих православных монахов в сравнении с воспитанием, которое они почерпнули в западных университетах. Таким образом, и в этом отношении Патриарх Кирилл положил основание новому порядку вещей в Иерусалимской Патриархии. Надломленная палка, на которую он думал опереться, пронзила его же руку и, умирая в изгнании на Принцевых островах, низвергнутый и выгнанный своими же учениками, Патриарх Кирилл нередко, вероятно, раскаивался в том, что сам же вызвал к жизни.

Нам остаётся сожалеть, если архимандрит не нашёл ничего иного предложить в школьном деле, сожалеть ещё более, если предлагал, и Патриарх не нашёл полезным последовать его советам. Как бы то ни было, но архимандрит с очевидным удивлением сообщал Святейшему Синоду, что Иерусалимский Патриарх по возвращении из Константинополя убедительно просил его 20 сентября 1852 года, как единого из своих и во имя Живоносного Гроба Господня, принять звание и обязанности попечителя (ефора) иерусалимских училищ по одной учебной части. Невольно не верится в такую неожиданную доверенность, особенно если сопоставить с тем, что 8 октября 1852 года Патриарх, как мы видели выше, окончательно отказывался от постройки приличного помещения для Миссии. Нельзя не удивляться и тому, что архимандрит, который недавно перед тем, имея благословение Патриарха пускать в Архангельский монастырь поклонников духовного звания, счёл нужным, однако же, испрашивать на то ещё разрешение Синода, не счёл необходимым спрашивать такого же разрешения в деле, когда имя русского духовного представителя связывалось с делом, польза и исход которого, как и указал позднейший опыт, были более чем сомнительны. Тем не менее отец архимандрит принялся за предложенный ему труд с большою ревностью и занимался им в течение с лишком года, до своего отъезда из Иерусалима, посещая Иерусалимскую и Крестную школы, присутствуя на экзаменах и давая свои советы, когда их спрашивали.

Чтоб окончить с деятельностью Русской Миссии, нам остаётся ещё коснуться одного поднятого отцом архимандритом вопроса, а именно: 30 декабря 1849 года архимандрит вошёл с представлением о переводе на арабский язык и напечатании духовных творений, для чего просил ассигновать 500 рублей к ежегодному отпуску из остатков сумм наших духовных академий. «Без деятельного участия нашей Духовной Миссии в Иерусалиме, – писал он, – не предвидится начатие сего благословенного дела со стороны святогробского духовенства, помышляющего более о других делах, чем о духовном просвещении православных арабов». Эта последняя фраза особенно знаменательна из-под пера архимандрита Порфирия как единственное место, где он проговорился о настоящем положении Православия в Святой Земле¹⁴². Такую типографию, присовокуплял отец Порфирий, можно было купить у Бейрутской митрополии, которой она в тягость. Только через год, а именно 31 декабря 1850 года, Святейший Синод отвечал ему, потребовав сведения: какие книги и рукописи предполагается печатать, в каком количестве экземпляров, от кого потребовать удостоверения в правильности перевода и нельзя ли печатать их в Каире. На этом требовании сведений вопрос остановился, архимандрит не отвечал, ибо Патриарх Кирилл и здесь постарался отклонить русское вмешательство, купив указанную типографию и переведя её в Иерусалим.

Такова была судьба нашей Духовной Миссии в Иерусалиме до начала Крымской войны.

Как известно, разрыв между Россиею и Турциею последовал в октябре 1853 года. Об нём стали говорить на базарах, получены сведения через иностранные газеты, но ни константинопольское посольство, ни бейрутское консульство не сочли нужным уведомить о сем нашу Духовную Миссию. Наконец, 18 октября бейрутский консул, проезжая со своим семейством на французском пароходе мимо Яффы в Ливорно, словесно передал через нашего яффского вице-консула совет Духовной Миссии искать убежища в Греции, если нельзя будет оставаться безопасно в Иерусалиме. Ещё более удивилась Русская Духовная Миссия, когда к начальнику её явился граф Пиццомано, австрийский консул в Иерусалиме, и сообщил, что Миссия, как и, в частности, русские лица поступают под его покровительство; и нужно отдать полную справедливость, что граф Пиццомано в течение ещё семимесячного пребывания Миссии в Иерусалиме действительно являлся её защитником и покровителем против козней, возбуждаемых против неё английским и французским консулами.

Но материальное положение Миссии от этого не улучшалось. Без предписаний, известий и средств из России, Духовная Миссия принуждена была затратить те небольшие сбережения, которые ей удалось сделать в прежние годы, принуждена была распустить прислугу, оставив только двух человек, и оказалась наконец несостоятельною в уплате этого незначительного жалованья прислуге и драгоману. Рапорт начальника Миссии от 27 октября 1853 года в Азиатский департамент оставался без ответа. Что было делать Миссии, оставленной без средств на произвол судьбы, среди самых зловещих слухов и опасений?

Немудрено, что под влиянием этого тяжкого положения твёрдость отца архимандрита пошатнулась, и он раз за общею трапезою, изобразив бесполезность дальнейших ожиданий, предложил членам Духовной Миссии или удалиться в пустынный Саввинский монастырь, или пробираться в Россию кто как знает, под собственною ответственностью, причём он слагал с себя обязанности начальника. Но это был только минутный упадок духа, остальные члены Миссии подкрепили его, решившись терпеть до конца, пока о них вспомнят в России, и затем для дневного существования обратиться к патриаршему наместнику Мелетию, так как Патриарх Кирилл был в то время в Константинополе. Действительно, Патриархия пришла на помощь Русской Духовной Миссии, ссудив её 5.000 пиастров (около 500 рублей).

Только 7 декабря 1853 года Министерство иностранных дел вспомнило о Миссии и уведомило обер-прокурора Святейшего Синода, что по всеподданнейшему его докладу Высочайше разрешено ассигновать на возвращение Миссии 900 червонцев с отпуском половины из Государственного казначейства и половины из сумм Духовного ведомства, но вместе с тем предписано архимандриту и состоящим при нём лицам оставаться в Иерусалиме, пока обстоятельства не вынудят их к выезду.

Откровенно сознаюсь, что среди многих более или менее странных предписаний настоящего рассказа ни один не возбуждал во мне такого удивления, как сей последний. Оставлять Миссию среди фанатического населения, не облечённую официально в иное звание, как простых поклонников, навязывать их пребывание Патриархии, положение которой всегда является щекотливым при войнах России с Турциею, – это можно было объяснить лишь важностью побудительных причин, <таких> как средство получать необходимые сведения. Ничего подобного не было. В течение пяти месяцев, в которые Миссия оставалась в Иерусалиме, никто не спросил её ни о чём, и она ничего не сообщила. Да что могла она сообщить, отрезанная от всего мира, забытая всеми, не получая ни от кого не только сведений, но и денежных средств, которыми она могла существовать?

Но и этот столь нетерпеливо ожидаемый Миссиею наказ достиг её только 8 февраля 1854 года одновременно с турецким указом, который строжайше предписывал, чтоб все русские подданные непременно покинули пределы Турецкой империи не позже 6 мая 1854 года. Русских поклонников и поклонниц, которых турецкий указ застал в Иерусалиме, было до 17 человек, – все они обратились в Русскую Духовную Миссию, прося содействовать их отъезду из Святой Земли, так как приходилось возвращаться через Турцию, а на путь через Европу ни у одного из них не было средств. Но что для них могла сделать Миссия, которая сама больше полугода не получала своего жалованья и находилась относительно денег не в лучшем положении, чем сами поклонники? Пришлось вновь обратиться за помощью в Иерусалимскую Патриархию и протянуть ей руку за милостынею. К счастию, и сама Патриархия тяготилась присутствием русских и была рада поскорее от них избавиться. Деньги на проезд до Триеста были даны. На рассвете 8 мая Духовная Миссия в сопровождении 15 поклонников и поклонниц (двое: больная 80-летняя старуха и монах, заблаговременно перебравшийся в Лавру Святого Саввы, остались в Иерусалиме) тайно, почти украдкой покинула Святой Град, 11 мая на австрийском пароходе в Яффе – и Святую Землю.

В начале 1855 года Министерство иностранных дел, ходатайствуя о награждении членов бывшей Духовной Миссии, писало об отце архимандрите Порфирии, что в семилетнее пребывание в Иерусалиме он, во-первых, оказал особенную пользу склонением Иерусалимского Патриарха к сбережению казны святогробской, последствием чего было то, что Патриарх положил значительное количество денег в российские кредитные учреждения; во-вторых, снабдил семь палестинских церквей ризницею; в-третьих, способствовал основанию учебного управления с правильным делопроизводством, причём учреждены Патриаршая школа в Крестном монастыре и народные училища в Рамлэ, Лидде, Сальте и Бейт-Сауре и, в-четвёртых, его стараниями учреждена арабская типография при Патриаршей кафедре. За эти заслуги Государем Императором 3 мая 1855 года повелено было производить пожизненно пенсию в 1000 рублей из Государственного казначейства, иеромонах Феофан пожалован в архимандриты, а Соловьёву, рукоположенному 9 мая того же года в священники, выдана единовременная награда в 500 рублей из сумм Министерства иностранных дел.

Самый этот доклад, написанный, вероятно, вполне сознательно, ясно указывает, что первое десятилетнее существование Русской Духовной Миссии прошло совершенно бесплодно. Наука, конечно, обогатилась замечательными трудами отца архимандрита Порфирия, но этим и ограничился весь результат её. Положение Иерусалимской Патриархии, отношение её к местной пастве, происки иноверных пропаганд – всё это для России осталось такою же непроницаемою тайною, какою они были и до посылки Миссии. Таким образом, казалось бы, что Миссия была только бесполезна, но в действительности она была вредна, ибо доказала Иерусалимской Патриархии наш страх перед нею, нашу непоследовательность и возможность проводить нас вполне безнаказанно. Насколько затем были достигнуты первоначальные предположения графа Нессельроде 1842 года: вникнуть во все обстоятельства, касающиеся Православной Церкви, послужить ближайшим посредником между Святейшим Синодом и Иерусалимскою Патриархиею и наблюсти за полезным употреблением собираемых в России для Гроба Господня сумм – и на кого падает ответственность за неосуществление этих предположений – пусть решит прочитавший.

(Неопубликованная глава из книги «Императорское Православное Палестинское Общество и его деятельность за истекшую четверть века». Киев, 1905–1906 гг. Подготовка текста архимандрита Иннокентия (Просвирнина), иеромонаха Сергия (Данкова), С. П. Аникиной. Предисловие H. H. Лисового. Рукопись готовится к публикации в очередном выпуске «Богословских Трудов»).

Одним из интереснейших и плодовитых историков Палестинского общества был профессор Киевской Духовной Академии, член-корреспондент Академии наук Алексей Афанасьевич Дмитриевский (1856–1929), крупнейший специалист по исторической литургике православного Востока, великий труженик русской церковной науки¹⁴³. Ученик Н. Ф. Красносельцева, под его руководством начинавший в Казани свой творческий путь, Дмитриевский всегда подчёркивал «сильное влияние», которое оказывал учитель на «всю его педагогическую и учено-литературную деятельность»¹⁴⁴.

Уже магистерская диссертация Дмитриевского «Богослужение в Русской Церкви в XVI веке»¹⁴⁵ была признана «весьма солидным вкладом в науку археологии вообще и археологии православного богослужения в частности». 16 декабря 1883 г. A. A. Дмитриевский был избран доцентом на кафедру литургики и церковной археологии в Киевской Духовной Академии¹⁴⁶. Дальнейшая его научная жизнь связана со старейшей из русских духовных академий.

Убеждённый, что богослужение Русской Церкви является во многом «зеркалом богослужения православного Востока» (это один из главных его тезисов), Дмитриевский обратился в первую очередь к изучению рукописного литургического наследия, которое хранилось под спудом в малодоступных монастырских книгохранилищах Афона, Патмоса, Иерусалима и Синая. Учёный начинал не на пустом месте. Он был достойным продолжателем таких крупнейших специалистов в области исторической литургики, как И. Д. Мансветов (в Московской Духовной Академии), Н. Ф. Красносельцев (в Казанской Духовной Академии), протоиерей Григорий Дебольский. Его сверстниками и коллегами были Н. В. Покровский (в Петербургской Академии) и А. П. Голубцов (в Московской). Пристальный интерес к рукописным сокровищам Востока характерен для великих предшественников Дмитриевского – епископа Порфирия (Успенского) и архимандрита Антонина (Капустина)¹⁴⁷. Но, как справедливо подчёркивает биограф A. A. Дмитриевского, «и наиболее известные из них, заслужившие себе достойную славу собиранием рукописей, их описанием и интересными для науки находками, в своих занятиях не имели определённого плана. Их занятия носили случайный характер, что не могло не отразиться на результатах их трудов. Они были скорее собирателями, чем исследователями. Дмитриевский же, отправляясь в своё путешествие по Востоку, поставил определённые задачи, которые и стремился выполнить по мере возможности»¹⁴⁸.

Научный интерес к библиотекам и древлехранилищам христианского Востока сделал его не только скрупулёзным археографом (десятки объёмистых греческих рукописей были переписаны им собственноручно, с точностью до знака), но и неутомимым путешественником. В 1886 году, в летнее вакационное время, он отправляется в первую свою академическую командировку и проводит несколько месяцев на Афоне. Оценив богатство и многообразие подлежащего систематическому фронтальному обследованию рукописного материала, он подаёт в совет Академии прошение о годичной командировке по странам православного Востока (Афон, Синай, Иерусалим, Патмос и др.). Это первое своё большое путешествие по Востоку (1887–1888) Дмитриевский подробно описал в опубликованном отчёте¹⁴⁹.

В Иерусалиме, где он прежде всего познакомился с начальником Русской духовной миссии архимандритом Антонином, им был найден в Патриаршей библиотеке древний «Устав служб Страстной и Пасхальной седмиц в Иерусалиме» (в копии с рукописи 1122 г.), чрезвычайно важный для истории иерусалимского богослужения. Библиотека Синайского монастыря «дала такое количество богослужебных рукописей, – писал Дмитриевский в отчёте о своём путешествии, какого я не встречал в других восточных библиотеках... Достаточно сказать, что в Синайской библиотеке хранится до 55 рукописных евхологиев, начиная с VIII–IX веков, вплоть до XVIII столетия»¹⁵⁰.

По возвращении Дмитриевский представил в совет Киевской Академии план издания научного «Описания» изученных им литургических памятников. Всё «Описание» должно было состоять из двух частей (трёх томов): «Греческие типиконы» в двух томах и «Евхологии» в одном томе. Однако подготовка и процесс издания «Описания» подвигались очень медленно. Между тем Дмитриевский активно продолжал как педагогическую, так и литературную свою работу в «Трудах Киевской Духовной Академии», в журнале «Руководство для сельских пастырей» и других изданиях. В 1889–1890 гг. он публикует материалы об открытом им памятнике, характеризующем уставные порядки в древней палестинской Лавре преподобного Саввы Освященного¹⁵¹. В 1891 году выходит книга «Современное богослужение на православном Востоке», составившаяся из статей в «Руководстве для сельских пастырей»¹⁵², в 1894 году – «Патмосские очерки», представляющие по содержанию продолжение предыдущей работы (описание храмов, богослужения и устава патмосского Иоанно-Богословского монастыря)¹⁵³.

Наконец, в 1895 году выходит первый том («Типики») главного труда жизни A. A. Дмитриевского – фундаментального «Описания литургических рукописей, хранящихся в библиотеках православного Востока»¹⁵⁴. Рецензенты этого труда (он был представлен в качестве докторской диссертации в Казанскую Духовную Академию) отмечали, что его громадное значение для науки православной литургики можно сравнить лишь со значением, какое имеет многотомный труд митрополита Макария (Булгакова) для науки русской церковной Истории¹⁵⁵.

В первом томе «Описания» помещён почти полностью (с. 1–163, V–VIII) Устав Великой Церкви, т. е. Софийского собора в Константинополе (IX–X века), излагающий богослужение как неподвижного, так и подвижного годичного церковного круга, а также связанные с ним чин вечерни, утрени и литургии (по рукописи XV века из библиотеки Русского Андреевского скита на Афоне) и Синайский канонарь (X–XI века), впервые открытый и опубликованный другим выдающимся исследователем восточных древностей, архимандритом Антонином (Капустиным) и являющийся, как показал Дмитриевский, одним из памятников древнего Константинопольского Типика. Второй отдел «Типиков» составляют ктиторские типиконы восточных и западных (италийских) греческих монастырей.

Второй том «Описания», «Евхологии», вышедший в 1901 году, является продолжением знаменитого в европейской науке труда доминиканца Якова Гоара «Евхологион» (с тех пор и закрепилось за Дмитриевским звание «русского Гоара»)¹⁵⁶. Третий, и последний из увидевших свет, том «Описания» появился лишь в 1917 году, когда Дмитриевский практически отошёл от занятий литургикой и состоял штатным сотрудником Православного палестинского общества¹⁵⁷. Третий том представлял собой первую (оборванную на полуслове) половину второй части «Типиков» и включал: 1) Иерусалимский Саввинский типикон в различных редакциях, 2) 19 типиконов афонских монастырей и начало (первые две страницы) из подготовленных 70 печатных листов «Дополнений» к Типику Великой Церкви (т. е. к первому тому «Описания»), Выпуская этот том в незаконченном виде, Дмитриевский предчувствовал, что на окончание его капитального труда «надеяться отчаянно». «Увидят ли Божий свет, при жизни автора, материалы, относящиеся к греческому Евхологию, особенно собранные в библиотеках римских, над которыми трудился великий литургист XVII в. монах ордена предикаторов Яков Гоар, и будут ли опубликованы материалы для югославянского Евхология, собранные в библиотеках Синая, Афона и других мест, из коих некоторые погибли уже в огне, всё это ведомо единому Богу»¹⁵⁸.

Мы назвали лишь главный научный труд A. A. Дмитриевского, составивший славу ему и русской литургической науке. Полный список книг и статей учёного включает более двухсот публикаций по самым разным церковно-историческим и богословским проблемам¹⁵⁹. На основе собственных историко-литургических исследований и 23-летнего опыта преподавания исторической литургики Дмитриевский сумел воспитать в Киевской Академии целую школу литургистов, включая епископа Гавриила Чепура, профессора-протоиерея Василия Прилуцкого, профессора-протоиерея Корнилия Кекелидзе (впоследствии академик АН Грузинской ССР), профессора H. H. Пальмова, А. З. Неселовского, В. И. Барвинка и др.

Дмитриевского неоднократно упрекали: одни за то, что он нередко «разбрасывался», отвлекаясь на другие сюжеты, другие за то, что ставил перед собой невыполнимые задачи. «Творчество Дмитриевского, – пишет, например, о. Михаил Арранц, – остаётся не завершённым как из-за того, что труды не были изданы, так и из-за того, что рабочая программа, которую наш литургист для себя составил, отличалась, без сомнения, чересчур амбициозным характером и осталась невыполненной; она бы осталась невыполненной даже в том случае, если бы Дмитриевский располагал бо́льшими средствами и если бы обстоятельства для его работы были более благоприятными»¹⁶⁰.

К счастью, «разбрасывался» Дмитриевский, как правило, с большой пользой для других областей церковно-исторической науки. В том числе без этих его «отклонений» и «увлечений» не состоялась бы целая научная эпопея, связанная с его службой в Императорском православном палестинском обществе и трудами по истории русского дела в Святой Земле и на Ближнем Востоке.

В последнее время предпринимаются усилия по изданию неопубликованных, хотя вполне готовых к печати трудов учёного¹⁶¹. К их числу относится и предлагаемая читателю монография «Очерк жизни и деятельности архимандрита Леонида (Кавелина), третьего начальника Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, и его труды по изучению Православного Востока».

Работа органично входит в ряд многочисленных историко-биографических очерков A. A. Дмитриевского о русских деятелях в Иерусалиме и на православном Востоке¹⁶², хотя и значительно превосходит их объёмом. Это объясняется её происхождением. Рукопись представляет собой большой неопубликованный раздел из известной монографии A. A. Дмитриевского «Императорское Православное Палестинское Общество и его деятельность за истекшую четверть века»¹⁶³. В примечании к соответствующему разделу книги автор пишет: «Подробный биографический очерк жизни и деятельности архимандрита Леонида (Кавелина) на Православном Востоке – в Иерусалиме и Константинополе, составленный нами на основании неизданных документальных данных, имеет быть напечатан особо в недалёком будущем»¹⁶⁴. Но очерк так и не был опубликован (отчасти по тем самым, цензурного характера причинам, о которых говорит Дмитриевский в публикуемом ниже письме).

В 1972 году рукопись была обнаружена покойным о. Анатолием Просвирниным (впоследствии архимандритом Иннокентием) во время работы над научным наследием архимандрита Леонида (Кавелина)¹⁶⁵. Отец Иннокентий надеялся опубликовать рукопись и успел проделать первоначальную работу по подготовке её к печати. Но издание не состоялось. В 1997 году иеромонах Сергий (Данков) предложил рукопись для публикации в подготовлявшемся тогда юбилейном выпуске «Богословских трудов», посвящённых 150-летию Русской духовной миссии в Иерусалиме. Но по соображениям объёма публикацию вновь пришлось отложить.

На творческую историю рукописи проливает свет хранящаяся в Архиве внешней политики Российской Империи переписка A. A. Дмитриевского с членами совета ИППО в связи с работой над упомянутой исторической запиской «Императорское Православное Палестинское Общество и его деятельность за истекшую четверть века»¹⁶⁶.

Весной 1905 года, в связи с принятым решением о праздновании в 1907 году «серебряного юбилея» общества, Совет, по рекомендации протоиерея Иоанна Янышева и академика В. В. Латышева, обратился к Дмитриевскому с предложением взять на себя труд по составлению юбилейной исторической записки о возникновении и деятельности ИППО. Письмом на имя В. В. Латышева от 6 мая 1905 г. Дмитриевский известил о своём «предварительном согласии»¹⁶⁷. Месяц спустя вице-председатель ИППО Николай Милиевич Аничков от имени совета сообщил Дмитриевскому об окончательных условиях – «с тем, чтобы работа была выполнена за 2 года (май 1905 – май 1907 г.), и из них Общество брало на себя 5 командировок в Петербург, общим числом до 90 дней»¹⁶⁸.

Уже после первого своего приезда в Петербург, в письме на имя Н. М. Аничкова от 1 июля 1905 г., A. A. Дмитриевский высказывает мнение, что просмотр архивов убедил его в необходимости включить в историческую записку очерк деятельности также и Палестинского комитета (1859–1864), и Палестинской комиссии при Азиатском департаменте МИД (1864–1889) – «подготовивших почву для деятельности ИППО на Востоке и указавших, хотя бы то и отрицательно, тот путь, по которому ему следовало направить свою деятельность». «Само собой понятно, – писал Дмитриевский, – что при такой постановке труд мой значительно усложнился бы и должен был бы охватить целое пятидесятилетие». В связи с этим он предлагал приурочить юбилейные торжества Палестинского общества к 50-летию русских учреждений в Палестине (1859–1909). «Четырёхлетний срок для составления записки давал бы возможность автору её отнестись к выполнению задачи с подобающей знаменательному торжеству серьёзностью, и она могла бы быть ценным вкладом в научную литературу палестиноведения»¹⁶⁹. Эта идея не нашла поддержки в совете общества. Руководители совета торопили историка, справедливо опасаясь, что разраставшаяся по хронологии и объёму рукопись не будет окончена к сроку. Скажем сразу, что так оно и случилось: история Палестинского общества была доведена A. A. Дмитриевским лишь до 1889 года – времени его слияния с Палестинской комиссией.

10 мая 1906 г. Н. М. Аничков обратился к Дмитриевскому с письмом, содержавшим явно выраженные опасения о степени готовности рукописи. В ответ A. A. Дмитриевский направляет вице-председателю ИППО большое (и тоже достаточно нервное) письмо от 15 мая 1906 г.¹⁷⁰, которое, по его важности для истории не только нашей рукописи, но и вышеупомянутой книги, мы решаемся, несмотря на объём, воспроизвести здесь полностью.

«Ваше Высокопревосходительство, досточтимый Николай Милич!

Ваше тревожное письмо и на меня произвело глубокое и, не скрою, тяжёлое впечатление. По всему видно, что произошла роковая, хотя, как мне кажется, ещё поправимая ошибка. Вы обратились ко мне с предложением написать Историческую Записку, не будучи знакомы ни с моим характером, ни с моими разнообразными научными трудами, составившими мне известность среди людей науки у нас в России и за границею. Отец протоиерей И. Л. Янышев и В. В. Латышев, когда рекомендовали меня, то, смею думать, имели в виду мою научную литературную деятельность, и когда говорили Вам: «Ну, теперь Вы можете быть спокойны – Ваше дело в верных руках», то разумели, конечно, мою усидчивость и трудоспособность. Последние мои достоинства, не составляющие ныне тайны и для весьма многих деятелей Палестинского Общества, имевших случай работать со мною в течение двух месяцев прошедшего лета, исключают всякую возможность бить тревогу и опасаться, что принятая на себя задача мною не будет доведена до конца (можно было сомневаться лишь в том, что, при широком плане, Историческая Записка не будет закончена к юбилею). И названным весьма почтенным учёным, пред авторитетом которых я преклоняюсь, и мне самому и в голову не приходила мысль, что здесь не последнюю роль должны сыграть полное беспрекословное послушание чужой воле, вопреки исторической правде, и совершенное отречение от своего я. Писать историческую записку для Общества значит ли писать не то, что имеется в документах и о чём красноречиво говорят факты, а что благоугодно современным деятелям Палестинского Общества и удалившимся на покой, но ещё благополучно здравствующим? Но это такая великодушная жертва и такое высокое самоотречение, на которые я не был в силах никогда и которые, говоря прямо, претят моему нравственному чувству. Связать своё, доселе безупречное, литературное имя с произведением, по содержанию фальшивым, неискренним, но оплаченным приличным гонораром – это не в моих принципах. Вот с этой-то стороны не знали меня ни Вы, ни почтеннейшие И. Л. Янышев и В. В. Латышев, по рекомендации которых Вы завязали со мною сношения. Человеком долга, чести и правды я был всегда и в этом отношении не уступал ни в чём ни начальству своему, ни своим сослуживцам, ни своим слушателям – студентам. Об этой основной черте моего характера Вы можете узнать и «из достоверных источников» – от профессоров нашей Академии, пребывающих в Петербурге и, очевидно, не из числа моих доброжелателей. Эти «достоверные» свидетели, когда говорили Вам, что взятая мною на себя работа окончится неблагополучно и «Общество будет поставлено в самое неприятное положение», то они говорили правду и имели несомненно в виду эту черту моего характера. На иной почве с Обществом у меня неприятностей быть не может, так как Ваши «достоверные источники» о том, что я принципиальный «враг» Палестинского Общества в обширных обстоятельных опровержениях не нуждаются. Вам, Николай Милич, достаточно припомнить факты (а историк только и может опираться на эти доказательства). В Киеве существует четыре года отдел Палестинского Общества, и все четыре года подряд единственным оратором на торжественных заседаниях являюсь я. Из четырёх речей, произнесённых на этих собраниях, две напечатаны в «Сообщениях», а одна издана Обществом особою брошюрою. Враг Общества едва ли взял <бы> на себя неблагодарную задачу говорить от имени Общества и в его интересах, да и председатели Отдела, Преосвященные Платон Чигиринский¹⁷¹ и митрополит Киевский¹⁷², едва ли обратились <бы>, хотя бы даже из щепетильности и по чувству деликатности пред Обществом и его Августейшим Председателем, к врагу Общества с предложением говорить от имени Общества. (Здесь в речах могли быть затронуты щекотливые для Общества, хотя и действительно существующие налицо факты, например, дурное содержание паломнических пароходов, эксплуатация паломников греческим духовенством, невнимание к паломникам консульства и его чинов, но это всё к существу дела не относится. Верность всего этого может отрицать только слепой.) По желанию Общества я привлёк к работам на пользу Общества даровитого профессора В. Рыбинского¹⁷³; прошедшим постом вёл лично и убедил вести (с большими для себя неприятностями и поразительным для посторонних напряжением) своих товарищей-сослуживцев, профессоров Академии, Палестинские чтения в нашем Религиозно-просветительном обществе, в присутствии 1000 и более слушателей; своего настоятеля, как староста религиозно-просветительного храма, убеждал говорить проповеди в Неделю Вербную на всенощном бдении и литургии и дал тарелочного сбору на Палестину 31 р. с копейками; распинался, доказывая сельским батюшкам и киевскому духовенству необходимость жертвы, когда А. П. Беляев¹⁷⁴ разослал подписные листы по церквам с приглашением к пожертвованиям (листы эти встречены весьма не сочувственно) и у себя в храме по листу собрал 7 р. пожертвований и т. д. Sapienti sat. Если у Общества все такие враги, то я могу лишь поздравить и пожелать, чтобы у него было поменьше друзей, сообщающих деятелям его «достоверные сведения».

Вторая ошибка в данном деле кроется в том, что Общество для своей Исторической Записки не выработало наперёд строго определённых рамок и не уяснило, какого характера должна быть эта Записка. Когда я прибыл в Петербург и начал вести речь о своей работе, то Вы, Николай Милич, прямо заявили, что нужно коснуться Палестинского Комитета и Палестинской Комиссии, как непосредственных предтеч Палестинского Общества и обращали моё внимание даже и в сторону Духовной Миссии. Потом, когда я вошёл в комнату, предназначенную для моих работ, то я нашёл в ней на полках ряд официальных отчётов Общества и официальных газетных заметок, а на полу целый ворох за 20 лет не описанных и не приведённых в порядок дел Палестинской Комиссии. В качестве пособий мне были поданы на стол В. Д. Юшмановым¹⁷⁵ архимандрита Леонида «Отчёт о мерах, принятых к улучшению быта русских поклонников в Палестине»¹⁷⁶, Отчёт Б. П. Мансурова о поездке его в Палестину в 1858 г. и его книга «Православные поклонники в Палестине»¹⁷⁷. Все, таким образом, говорило за то, что точкою отправления в моей работе должен быть архив Палестинской Комиссии, к разбору которого я действительно и приступил. После ознакомления с некоторыми документами я нашёл 1), что ¹⁷⁸ связной документальной истории необходимо ознакомиться с архивом Палестинского Комитета или, по крайней мере, с отчётом Б. П. Мансурова за всё время существования Комитета¹⁷⁹. В этом смысле я и подал Вам докладную записку пред поездкою в Москву. По возвращении из поездки, Вы уже мне заявили, что юбилей будет Общества и 25-летний, и что я должен в общих лишь чертах коснуться (это не тоже, что в «нескольких словах») предшествовавших Палестинскому Обществу учреждений, при чём и определили характер этого очерка, со слов М. П. Степанова¹⁸⁰, сославшись на печатный доклад Наследнику Цесаревичу Николаю Александровичу, написанный Хитрово¹⁸¹ в 1890 г. и напечатанный в количестве 10 экземпляров как рукопись¹⁸². Я уже оканчивал в это время занятия архивом Комиссии и прочитал рекомендованный мне доклад, написанный горячо и в таком полемическом тоне (против патриарха Никодима¹⁸³ и Святогробского духовенства), что я признал для Юбилейной Записки такой тон не подходящим, в чём тотчас же признался и А. П. Беляеву.

Выяснив, таким образом, только теперь центр тяжести в своей работе, я обратился к истории Палестинского Общества, но здесь сразу же был поражён тем хаосом, какой царит в архиве Общества. В данном мне деле «Образование Общества» я встретил несколько печатных объявлений о сообщении В. Н. Хитрово в Обществе любителей духовного просвещения, печатную брошюру В. Н. «Православие в Палестине», отчёт о школах архимандрита Леонида, письма 1880 г. Головина, Арсеньева 1881 г., список членов-учредителей – и только. С этим материалом уехать далеко нельзя было. Случай открыл существование переписки В. Н. Хитрово с архимандритом Леонидом, архимандритом Антонином, графиней Путятиной и др., и я обратился к этим побочным, но весьма полезным для меня источникам. На изучение этого неофициального материала потрачено много времени, и поэтому на ознакомление с протоколами заседаний Совета Общества у меня в распоряжении осталось всего не больше недели: я успел прочесть протоколы лишь до 1889 года, т. е. до срастания Общества с Палестинскою Комиссиею. Проработав весьма усердно целых два месяца, я уехал из Петербурга с надеждою вернуться к празднику Рождества и уже с первою, а (быть может), и второю главами порученной мне Записки, но человек предполагает, а Бог располагает, гласит народная мудрость.

Считаю не лишним напомнить Вам об одном, по видимости незначительном обстоятельстве, имевшем место во время моего пребывания в Петербурге и оставившем в моей душе неизгладимый след. По просьбе В. Д. Юшманова я согласился свою речь «Современное русское паломничество в Святую Землю» переделать в чтение для народа и издать от имени Общества отдельною брошюрою с заглавием «Типы современных русских паломников в Святой Земле». Когда корректура этой брошюры поступила к Вам на просмотр, то Вы, хотя и весьма деликатно, но настойчиво стали просить меня, по соображениям чисто практического свойства, выбросить из неё мои в существе дела невиннейшие замечания о нечистоплотности русских паломнических пароходов, о развращении и эксплуатации русских паломниц греческим Святогробским духовенством, о небрежностях в отношении к нашим паломникам чинов иерусалимского консульства и т. п., не отрицая в то же время фактической верности этих замечаний. Так как брошюра предназначалась для простого народа и так как она в цельном виде уже напечатана была в академическом журнале¹⁸⁴, я уступил, скрепя сердце, Вашему желанию, затаив в душе чувство тревожного опасения за возможность повторения с Вашей стороны новых настойчивых желаний и по отношению к будущей, уже серьёзной работе. В этом опасении следует искать объяснение причин моего разговора с Вами в присутствии А. П. Беляева, за несколько дней до моего отъезда из Петербурга, по вопросу о цензуре будущей Исторической Записки. Если моя Записка будет подвергаться той же беспощадной цензуре, как упомянутая брошюра, и при том по мотивам не научного значения, а лишь в угоду тех или других лиц, принимавших в деятельности Общества важное участие и наделавших ошибок, но почему-либо необходимых Обществу, то, заявил я, нам лучше расстаться теперь же и дело составления записки с фигурами умолчания и в приподнятом дифирамбном тоне поручить безопаснее чиновнику канцелярии, что обойдётся для Общества к тому же и дешевле. Вы куда-то торопились по делу, замяли этот разговор, и мы расстались с Вами, не договорив до конца.

На святки я не попал в Петербург, как предполагал, но не по своей вине. По ковельской дороге поезда не ходили в силу состоявшейся «забастовки». Я, конечно, мог проскочить в Петербург по московско-воронежской дороге, но в газетах трубили о готовящихся там гражданских беспорядках 9 января и о новой всеобщей забастовке на железных дорогах. Опасаясь не попасть к началу учения в Академии, 10 января, когда только что обнародованными «временными» правилами наши академии настойчиво призывались к деятельности, я решил отложить свою поездку. Это моё решение подкреплялось и тем соображением, что для первой главы Записки новых материалов мне пока не нужно, а обещанные мне материалы я ожидал иметь в Киеве в копиях.

На святках я получил первые тревожные вести о печальной участи моей речи об афонских келлиотах¹⁸⁵. Статья эта, основанная на официальных данных, неоднократно обнародованных Хозяйственным при Святейшем Синоде Управлением «к сведению русских жертвователей», и на письмах русских людей, адресованных не по секрету в Общество, признана Николаем Миличем не удобною для печати, т. к. в ней якобы задеваются Синод, министерство, посольство и т. д. Статья на самом деле писалась с благим намерением помочь русскому правительству, Палестинскому Обществу и русскому народу разобраться в том, что такое афонские келлиоты и как к ним следует относиться, и в ней, если кто задевается, то это Ф. И. Успенский¹⁸⁶, директор Археологического института в Константинополе, покровительствующий этим проходимцам (см. «Церковные ведомости», 1906 г., № 16), хотя и платонически (ради получения от них поддержки на школьное дело), но бросающий некоторую неблаговидную тень и на наше Константинопольское посольство, излишне доверяющее его не совсем правильной аттестации келлиотов. Сопоставляя эти новые неблагоприятные для меня вести с моим непосредственным впечатлением по поводу печатания брошюры «Типы русских паломников» и разговором с Вами, с одной стороны, и с другой, имея перед глазами своими первую главу Исторической Записки, в которой некоторые деятели блаженной памяти Палестинской Комиссии обрисовываются (не мною, а фактами документов) с некрасивой стороны, я глубоко задумался и весьма естественно о судьбе своей работы. Предо мною сам собой встал вопрос: следует ли продолжать работу и не всуе ли я тружусь над нею? Свои сомнения, по свойственной мне откровенности, я высказал в письме и к И. И. Соколову¹⁸⁷. Не скрою, что и к самой работе начал охладевать. Чтобы избежать всякого рода недоразумений и щекотливостей, я вопрос о Духовной Миссии, и в частности о деятельности архимандрита Леонида (Кавелина) в Палестине, «беспристрастный рассказ» о котором, по словам Отчёта Общества («Сообщения», т. III, с. 132), если «когда либо увидит свет, составит бесспорно одну из мрачных страниц сношений Востока с нами», задумал выделить в особую самостоятельную речь, которую послать для печатания в «Сообщениях» у меня теперь уже не хватает решимости. Речь о келлиотах – хороший урок.

На основании изложенного Вы теперь можете видеть, что я ни на один день не прекращал работы для Палестинского Общества, и первая глава Записки написана в объёме не менее 25 печатных листов. (Верьте, не буду скорбеть, если она останется достоянием моего портфеля.) И если эта глава не доведена до конца, то отчасти потому, что неоднократно мне обещанные и настоятельно необходимые документы не были доставлены вовремя, отчасти потому, что исчезла уверенность в возможности видеть работу в печати в скором времени и отчасти потому, что подоспела Пасха и обычная суета с экзаменами. Впрочем, судя по последнему письму, работа моя Вас не удовлетворяет, так как «Палестинскому Обществу нужна история его 25-летия, а не других (sic!) учреждений, бывших до него». И здесь мне снова приходится решительным образом не согласиться с Вами. Возникло Общество из протеста против беспросветного существования Палестинской Комиссии, бок о бок существовало с последнею около семи лет и даже энергично боролось с нею, чтобы в конце концов в 1889 году поглотить её. От Комиссии Общество унаследовало не только задачи, но великолепный храм, приюты мужской и женский, громадные земельные участки, капитал в 130 тысяч и т. п. Эта Комиссия – не «другие учреждения», чуждые Обществу, а свои родные, так сказать, корневые. И если в биографии знаменитого писателя историк не может не помянуть «несколькими словами» родителей писателя и среду, в которой он рос, то автор Исторической Записки сделает крупную ошибку, если он началом существования Общества, по Вашему совету, признает дату 21 мая 1882 г. Даже предположим невозможное. Если Ваш историк действительно отважится, вопреки исторической правде и наперекор стихиям, взять предметом Записки только одно 25-летие Общества (смею утверждать, что читатели Записки будут поставлены в недоумение по многим вопросам), то и в таком случае исходным для него пунктом должна быть знаменательная дата 1871 г. 12 июля, т. е. день, когда покойный В. Н. Хитрово в первый раз вступил на берег Палестины (пусть это не забудет Ваш историк, не канцелярист и не протоколист). Вот в силу сейчас сказанного, мне думается, что несколько рискованно «некоторым членам» Совета Общества брать на себя труд предварительного ознакомления с Запискою. (Достаточно для сего одного и, конечно, лучше всего председателя учёного отделения Общества и для дипломатии с прибавкою Вице-Председателя), а правдивому документальному историку не исключается возможность считаться с голыми именами и цифрами (и то, пожалуй, в урезанном виде), изложенными в хронологическом порядке и украшенными несколькими гравюрами... Перспектива не для всякого заманчивая, и на такую работу можно поискать людей и в Петербурге.

Вы почему-то тревожитесь даже по поводу моей поездки на Археологический съезд во Владимир и приглашаете меня в Петербург в начале июня. Год учебный у нас, по случаю бывшей «забастовки» оканчивается только 15 июня, а следовательно, покинуть Киев ранее этого времени я не могу. Съезд предполагается к 20–31 июня, и числа 2 или 3 июля я рассчитываю попасть в Питер, т. е. опоздаю на две недели. Но поездка во Владимир обусловливается настоятельною необходимостью – не только научною пользою, но и соображениями практического характера, ввиду поручения от нашего Религиознопросветительного общества, где я ревностный деятель и староста храма, привлечь владимирских иконописцев в качестве поставщиков открываемой при Обществе иконной лавки. Тревожиться Вам за эту мою поездку нет необходимости, так как назначенный мне Обществом срок для работы в 90 дней («продолжение каждой поездки Общество рассчитывает не более 18 дней») исчерпан будет с избытком: 60 дней (2 месяца) в прошлое лето и 1 1/2 месяца в наступающее.

Я дал ответы по совести на все затронутые Вами вопросы. Ваше дело теперь решать – подходящий я для Вас историк Палестинского Общества или Вам следует поискать другого, более уступчивого, – но при этом усердно просил бы Вас руководиться в своём решении Вашими «личными впечатлениями» и не вполне доверять «достоверным сведениям» каких-то профессоров нашей Академии. Если Вы признаете не удобным иметь дело со мною, то потрудитесь поставить меня в известность хотя бы и через В. Д. Юшманова, и в возможно непродолжительном времени. В заключение могу лишь прибавить, что Записка Историческая в том объёме и по тому плану, какие мною намечены и возможны на основании имеющихся у меня документальных данных (хотя, быть может, без конца), будет готова к предполагаемому времени.

Примите глубокий поклон от моей супруги и передайте наше нижайшее почтение Любови Иосифовне, Вере Николаевне и А. П. Беляеву.

С глубоким почтением и преданностью быть имею Вашим покорным слугою профессор Алексей Дмитриевский.

P. S. Супруги Соколовы выехали за границу.»

Несмотря на достаточно резкий тон письма и размолвку, вызванную им, между A. A. Дмитриевским и Н. М. Аничковым¹⁸⁸, Алексей Афанасьевич благополучно завершил работу над книгой (правда, «без конца»), издал её (с уточнением: «Вып. 1. Русские учреждения в Святой Земле до 1889 г.») и был награждён на официальном торжественном приёме по случаю юбилея ИППО в Петергофе в 1907 году. Восстановились и добрые отношения с Н. М. Аничковым¹⁸⁹. В связи с кончиной секретаря общества А. П. Беляева Дмитриевский был приглашён Советом занять его место. Он оставался секретарём ИППО с 1907 до 1918 года, и Общество многим обязано ему не только в научно-издательском, но и в практическом плане. В частности, Дмитриевский возглавил ревизию палестинских учреждений ИППО в 1910 году¹⁹⁰, активно участвовал в обсуждении педагогической реформы учебных заведений ИППО в Сирии и Палестине (1912–1913 гг.), в дискуссии о создании Комитета палестиноведения и Русского археологического института в Иерусалиме (1915)¹⁹¹, в совещаниях о восстановлении русского присутствия в Палестине по окончании Первой мировой войны (декабрь 1914 – февраль 1917 г.)¹⁹².

В послереволюционные годы, когда даже и научная жизнь общества, по не зависящим ни от кого обстоятельствам, была сведена к минимуму, Дмитриевский, несмотря на преклонный возраст, вернулся к богословско-педагогической работе¹⁹³, а также активно продолжал работу над подготовкой критического исследования «Евхологиона» Гоара. В Русско-византийской комиссии АН СССР им было сделано в этой связи два доклада: «О неудовлетворительности издания текстов в «Евхологии» Гоара» (1924) и «Византинист XVII века Яков Гоар» (1926). Третий доклад Дмитриевского в Русско-византийской комиссии (21 октября 1926 г. и 9 июня 1927 г.) назывался «Объяснения к «Уставу» Константина Порфирородного». Это были его последние, оставшиеся неопубликованными, научные выступления...

Архивный фонд учёного хранится ныне в Отделе рукописей РНБ (ф. 253) и содержит 953 единицы хранения, содержащие в целом огромное количество материалов не только самого A. A. Дмитриевского, но и других деятелей (в том числе фрагменты дневников и переписки архимандрита Антонина Капустина)¹⁹⁴. Собрание греческих и славянских рукописей и редких книг, принадлежавшее A. A. Дмитриевскому, было передано им незадолго до смерти в Рукописный отдел Библиотеки Академии наук (ныне БРАН)¹⁹⁵.

Монография о Леониде (Кавелине) публикуется нами по рукописи РНБ (ф. 253, д. 176), в авторской версии, с модернизацией орфографии. Рукопись имеет лакуны, объясняемые характером её происхождения (глава вынута автором из большой книги и приспособлена – не вполне последовательно – для отдельной публикации). Эти лакуны (практически обрывы текста в начале и конце автоцитаты) отмечены нами в публикации. Научный аппарат рукописи сохранён в авторском виде.

В ряду немногих преданных душою и телом мужественных истинных борцов за русское дело и на пользу Православной Церкви на Ближнем Востоке, без всякого сомнения, должно принадлежать видное и почётное место третьему по счёту начальнику Русской Духовной Миссии в Иерусалиме архимандриту Леониду (Кавелину), закончившему дни своего земного не краткого и весьма плодотворного бытия в звании наместника Московской Троице-Сергиевой Лавры. Как начальник нашей Духовной Миссии в Иерусалиме архимандрит Леонид оставался здесь около двух лет, и время это в жизни нашей Миссии было самое тревожное, ввиду возникших в ней волнений и беспорядков со стороны подчинённых ему низших членов Миссии, резких столкновений с нашим Иерусалимским консульством и недоразумений с греческою Иерусалимскою Патриархиею; и в его деятельности за это время поэтому трудно указать какие-либо положительные результаты, направленные к поддержанию Православия и улучшению быта наших паломников на Востоке, но эта деятельность имеет неоспоримо важное значение своею отрицательною стороною.

Силою своего недюжинного ума, стойкостью весьма твёрдого характера, ясным пониманием основных задач и стремлений, с которыми была призвана к своему бытию наша Иерусалимская Духовная Миссия, и неумением идти на компромиссы с людьми сильными и власть имеющими, архимандрит Леонид на собственном своём примере, едва не погубив окончательно свою карьеру, доказал, что «палестинское» или «Иерусалимское дело» – «дело рук человеческих и испорчено с самого начала» «внимателями дела», «считавшими себя мудрее» других и «продолжавшими портить и кривить дело, ими же начатое»¹⁹⁶.

Архимандрит Леонид, в мире Лев Александрович Кавелин, происходил из дворян Калужской губернии и родился 19 февраля 1821 года в наследственном имении своего отца в деревне Гриве Козельского уезда¹⁹⁷. Отец его, A. A. Кавелин, родной брат отца известного учёного и публициста К. Д. Кавелина, служил в гусарском Клястицком полку и вышел в отставку штаб-ротмистром; по матери он принадлежал к известной семье Нахимовых, давшей России героя Синопа и Севастополя, – адмирала П. С. Нахимова. Происхождением из знатной дворянской фамилии и принадлежностию отца по роду службы к военному сословию уже определилась вполне для будущего аскета, кабинетного учёного и знатока Палестины и деятеля на православном Востоке, его воспитание и его служебная карьера. Лев Александрович в 1835 году, на 14-м году своей жизни, был помещён родителями в 1-й Московский кадетский корпус, имея своими сотоварищами покойного военного министра П. С. Ванновского и попечителей округов: Варшавского – A. A. Апухтина и Харьковского – Н. И. Воронцова-Вельяминова. Время, проведённое в Кадетском корпусе, оставило неизгладимый след в душе архимандрита Леонида, и о корпусе он с тёплым чувством и умилением говаривал и вспоминал в кругу своих близких друзей даже и на закате уже дней своей жизни. Особенно тепло и сердечно он вспоминал о месте своего воспитания в 1878 году, когда Кадетский корпус праздновал столетний юбилей своего существования, явившись на праздник корпуса и приняв участие в торжественном его Богослужении, а затем описав родной праздник в статье «Празднование столетия Первого Московского кадетского корпуса»¹⁹⁸. Как отличный воспитанник корпуса, Лев Кавелин удостоился чести присутствовать с некоторыми из своих товарищей на примерных Бородинских манёврах, устроенных императором Николаем Павловичем, и потом описал их в своих «Впечатлениях от Бородинских манёвров», признанных начальством корпуса за лучшее сочинение, напечатанное затем (это был первый его литературный опыт) в «Журнале для чтения воспитанников военно-учебных заведений» за 1839 год. В 1840 году Лев Александрович с отличием окончил курс Кадетского корпуса и поступил прапорщиком в лейб-гвардии Волынский полк, оставаясь в нём целых двенадцать лет, – до 1852 года.

Но даровитый гвардейский офицер не пошёл по избитой колее своих сотоварищей, отдававших свободное от военной службы время удовольствиям и развлечениям, доступным беззаботной, вполне обеспеченной интеллигентной молодёжи, но, чувствуя влечение к литературе, посвящал свой досуг и силы занятиям в ней, в чём ему, кроме прирождённых талантов, помогало и отличное домашнее воспитание, и знание языков: немецкого, французского, английского и даже польского¹⁹⁹. Лев Александрович сделался сотрудником известного журнала «Маяк», который титуловал себя «журналом современного просвещения, искусства и образованности в духе народности русской», и издавался С. О. Бурачком – напечатал несколько переводных повестей с польского и стихотворений, к которым архимандрит Леонид всегда и до конца жизни питал некоторую слабость. О музе его юношеских лет и о том, чем жил молодой офицер Кавелин, один из его товарищей, тоже поэт, в посвящении ему пишет следующее:

«Не ведает она (т. е. муза) людей и свету,

Никто ея не знал и не ласкал...

И право – ну, я истину сказал,

А не подстать элегику поэту,

Который сам себе наперекор

Грустит в стихах, не видит зги под солнцем

И, выменяв ... на червонцы,

Даёт хандре и негу, и простор».

Но, однако же, нас интересуют не эти досуги пера и воображения, коим посвящает весьма часто время беззаботных и идеальных порывов юность, а те его литературно-научные работы в эти годы, в которых уже сказывался будущий «ветхословец», как любил себя называть архимандрит Леонид. Будучи ещё гвардейским офицером, он напечатал следующие научно-исторические литературные статьи: «Краткое изложение плана древнего города Казани»²⁰⁰, «Сношение Авгаря, царя Эдесского, с Господом нашим Иисусом Христом»²⁰¹, «Св. Авраамий, мученик болгарский»²⁰², «Посещение болгарских развалин Петром I и Екатериною II»²⁰³, «Взгляд на древнюю Польшу с замечаниями о Литве и России» (с польского)²⁰⁴, «Избавление Костромы от татарского нашествия», «Чудо иконы Феодоровской Божией Матери»²⁰⁵, «Памятники белорусской письменности» (в «Иллюстрации»).

Рядом с этими работами историко-литературного характера из-под пера молодого гвардейского офицера в данное время появляются уже совершенно необычные статьи, а именно: «Враждебные действия злых духов против человека»²⁰⁶, «Нечто о сверхчеловеческой магии»²⁰⁷, критико-библиографический отзыв о книге «Жизнь и подвиги схимонаха Фёдора»²⁰⁸ и др. Эти последние произведения пера Льва Александровича Кавелина были бы для нас почти непонятны, если бы в душе его в это время не обнаруживалась уже тоска по идеалам высшего порядка и если бы его религиозное настроение, воспитанное с детства в одной благочестивой семейной атмосфере, незаметно для него мало-помалу не стало увлекать его на иной путь жизни, с первым мало имеющим общего.

В это время у него началось сближение с настоятелем Сергиевской пу́стыни под Петербургом архимандритом Игнатием (Брянчаниновым), который принадлежал по рождению и воспитанию светскому званию, оказывал громадное влияние на молодёжь высших и аристократических кругов, например на Ювеналия (Половцева), архиепископа Литовского, Леонида (Краснопевкова), архиепископа Ярославского, и других. Это сближение не осталось бесследно и для молодого Л. А. Кавелина, который едва было не избрал даже Сергиевскую пу́стынь и местом первых своих иноческих подвигов.

В 1852 году неожиданно для всех, почти накануне Восточной войны, молодой капитан гвардии Лев Александрович Кавелин выходит в отставку и меняет блестящий гвардейский мундир на скромную рясу послушника родной Оптиной пу́стыни, отдав себя под строгое начало сурового аскета, знаменитого старца пустыни Макария (Иванова)²⁰⁹. «Этот резкий переход из гвардии в монастырь, – говорит лучший из биографов архимандрита Леонида профессор Д. А. Корсаков, – поразил не только однополчан Кавелина, но и большинство его родственников и знакомых, из которых лишь весьма немногие понимали должным образом это превращение. И действительно, религиозностью и благочестием кадета и офицера нельзя ещё было объяснить пострижение его в скит. Какая же была ближайшая причина, заставившая Кавелина переменить гвардейский мундир на монашескую власяницу, – это осталось тайною, которую отец архимандрит унёс с собою в могилу. Он не любил говорить о ней, а потому мы не должны излагать печатно те объяснения, которые случалось нам слышать от его родных и сослуживцев, быть может, и ошибочные. Во всяком случае, в личной жизни гвардии капитана Кавелина произошло, по-видимому, нечто весьма серьёзное, изменившее всю дальнейшую его судьбу»²¹⁰.

Причин, почему в качестве тихого пристанища для себя отец Леонид избрал именно Оптину пу́стынь, было у него много. Прежде всего эта обитель была родною для него, так как находилась всего в нескольких вёрстах от имения его отца – Александра Александровича Кавелина. Эту обитель любили его родители, и в детстве религиозно настроенный юноша нередко молился в ней со своею благочестивою матерью.

О матери архимандрита Леонида и её замечательной религиозной настроенности мы находим следующие любопытные строки в дневнике оптинского иеромонаха Евфимия (Трунова) под 23–25 августа 1860 года: «Вторник в монастырской гостинице скончалась госпожа Мария Михайловна Кавелина, супруга Козельского помещика, ротмистра Александра Александровича Кавелина, из рода Нахимовых, двоюродная сестра Севастопольского героя-адмирала и мать постриженца нашей обители, иеромонаха Леонида.

Год тому назад, бывши на краю гроба, она просила старца Макария, по своей вере к нему, помолиться Господу, чтобы Он продлил дни её для свидания с любимым сыном, отцом Леонидом, который был тогда в отлучке из обители. Старец тогда сказал ей: «Ты выздоровеешь, а умрём мы вместе».

Выздоровев, она говорила близким: «Бойтесь моей смерти: с нею связана жизнь старца».

За благочестивую её жизнь и кончина её была мирная. Глубоко благоговела она к обители нашей; во все посты говела и приобщалась Святых Таин в обители. Так было и в теперешний Успенский пост. После приобщения она должна была отправиться на праздник к своему семейству, но почему-то внезапно отложила свой отъезд, сказав старцам: «Что-то не хочется ехать».

И осталась – и на другой день заболела и с каждым днём слабела, а 23-го, приобщившись Святых Таин за десять минут до кончины, сказала последние слова: «Я не могу вам выразить моей радости: во всю жизнь не чувствовала себя такой покойной, как теперь». И тут же уснула навеки.

25-го, по Литургии, совершено отпевание её тела в присутствии супруга и детей: иеромонаха Леонида (Льва – гвардии штабс-капитана); Михаила, отставного поручика, и близких родных. Ещё один её сын служил в Святейшем Синоде, а дочь Александра была монахиней в Борисовском Девичьем монастыре.

Старец Макарий присутствовал при блаженной кончине боярыни Марии, назвав кончину её «преподобническою» и промолвил: «Я считаю себя счастливым, что Бог сподобил меня видеть кончину праведную». Ещё задолго до смерти госпожи Кавелиной, старец часто стал поговаривать ученикам своим: «Пора, пора домой».

Теперь слова эти он стал повторять ещё чаще. Но видом был ещё, слава Богу, достаточно крепок, хотя ему уже пошёл 72-й год от рождения»²¹¹.

Под влиянием привитых с детства любимою матерью живых и глубоко внедрившихся в душу религиозных воспоминаний иной, лучшей пристани для себя, совершился этот перелом в жизни отца Леонида. Это во-первых. Во-вторых, в это время Оптина пу́стынь снискала себе почётную и громкую известность в нашем отечестве среди любителей истинно подвижнической жизни строгостью своих монашеских уставов, позаимствованных ею с чтимой русским благочестивым народом Святой Афонской Горы, строгою подвижническою жизнию приснопамятных старцев обители – схимника отца Леонида, ученика схимонаха Феодора; Макария (Иванова) – ученика отца Леонида; и знаменитого впоследствии отца Амвросия (Гренкова), ученика сего последнего, и других, привлекавших в стены своей обители всех искавших ответа на запросы «яже к животу и благочестию».

Последнее обстоятельство было новою, не менее сильною побудительною причиною, почему молодой гвардейский офицер ищет для себя мирного приюта именно в Оптиной обители, так как и суровый иноческий подвиг в содружестве таких молодых энтузиастов, каким являлся Иван Андреевич Половцев, в монашестве Ювеналий (скончавшийся в сане архиепископа Литовского), и некоторые другие сверстники из светских образованных людей, не мог казаться тяжёлым непосильным игом... Местом иноческих подвигов избрал Лев Александрович пу́стынный скит Иоанна Предтечи, о котором он с восхищением писал так: «Много в глубине моей души осталось воспоминаний о любвеобильной святыни Оптиной. Там узнал я впервые цену уединения... Тепла здесь была моя молитва, вызванная благоговейным умилительным песнопением иноков... Но особенно пленял меня уединённый скит...» «Благоговею пред тобою, безмолвный скит, люблю тебя, любвеобильная пу́стыня». Здесь под руководством опытного в духовной жизни любимого им старца Макария, ученика схимонаха Леонида, имя которого впоследствии принял в монашестве Лев Александрович, он проходил суровую школу иноческого послушания, поступив в 1852 году в обитель сначала на испытание и почти лишь через два года, после тяжёлого искуса, 27 апреля 1854 года, он был определён в число братий Козельской Введенской пу́стыни послушником.

Вступив в обитель, Лев Александрович избрал для себя ближайшим старцем-руководителем опытного в духовной жизни старца Макария, ученика схимонаха Леонида, имя которого он и принял потом при постриге.

«Никогда в жизни я не был так счастлив, – рассказывал отец архимандрит Леонид об этих первых шагах своей иноческой жизни, – как в тот день, когда старцы благословили мне надеть простой пу́стынный полушубок»²¹².

Проходя под руководством отца Макария тяжёлый искус иноческого безусловного послушания, отец Леонид был приставлен своими старцами – Макарием и Леонидом – к тому делу, которое сродно его душе, полезно для русского благочестивого народа и славно для обители, ревнующей о духовном просвещении своего Отечества: к научным литературным трудам. На новоначального инока Оптиной пу́стыни Леонида (Кавелина) возложена была обязанность, совместно с другим же новоначальным иноком Ювеналием (Половцевым), заняться переводом аскетических святоотеческих творений, плодом каковых занятий являются следующие издания обители: «Сочинения Паисия Величковского», «Вопросы и ответы старцев Пафнутия и Иоанна», «Преподобного отца нашего Исаака Сирина слова духовноподвижнические» (изд. 1854 г.), «Преподобного отца нашего аввы Дорофея душеполезные поучения в русском переводе» (изд. 1856 г.). Любовь к историческим исследованиям побуждает отца Леонида составить «Историческое описание Козельской Введенской Оптиной пу́стыни» и таковое же «Описание скита во имя святого Иоанна Предтечи при той же пу́стыни» (изд. 1853 г.). Нисколько после этого неудивительно, что не любивший праздно расточать своих похвал приснопамятный Святитель Московский Филарет, когда явилась необходимость, так аттестовал отца Леонида (Кавелина) за этот начальный период его иноческой жизни: «Сей муж, некогда с достоинством находившийся в императорской службе, потом, по отречении от мира, долгое время также с несомненным достоинством, проходил монашескую жизнь в обители, преимущественно известной духовным благоустройством».

26 февраля 1855 года Лев Кавелин был пострижен в рясофор, а в 1857 году, 14 сентября, – в мантию. «Сегодня, – пишет иеромонах Евфимий в своём дневнике, – за Божественной литургией отец архимандрит Моисей постриг в мантию между прочими (семи) двух нарочитых мужей: Льва Александровича Кавелина из знатных дворян, и из духовного звания окончившего курс Костромской семинарии Михаила Чебыкина († 18 марта 1906 года в Оптиной пу́стыни на покое в сане игумена). Первому наречено имя Леонида, а второму – Марк. Какая судьба уготована им, то уже дело премудрости и разума Божия, но, мнится мне, незаурядная судьба их. Помоги им Господь скончать течение жизни своей при-временной в подвигах добрых, в вере, надежде и любви Божественной»²¹³.

Событию этому предшествовало прибытие в Оптину обитель Одесского епископа Поликарпа, которого высшее духовное начальство предполагало назначить начальником второй нашей Миссии в Иерусалиме, заменив его в конце концов молодым инспектором Петербургской Духовной Академии, доктором богословия архимандритом Кириллом (Наумовым), возведённым в сан епископа Мелитопольского. По указанию митрополита Московского Филарета и паломника-писателя А. Н. Муравьёва, епископ Поликарп прибыл в Оптину обитель, чтобы составить штат священнослужителей формируемой им новой Иерусалимской Миссии. Выбор его остановился на Ювеналии (Половцеве) и монахе Леониде (Кавелине), которые, с благословения архимандрита обители и старца Макария, согласились вступить в состав Миссии её членами²¹⁴. Об этой перемене в своей жизни Лев Александрович сообщил любопытные подробности в письме в Петербург к некоему священнику Степану Онисимовичу, подписавшись в нём ещё так «многогрешный монах Лев Кавелин».

Письмо это, полное биографического интереса, мы приводим целиком.

«Давно я не уведомлял Вас о себе, – пишет Лев Александрович, – отчасти и потому, что не имел сказать Вам о себе ничего особенного, разве что ещё живу, движусь и есмь, по милости долготерпеливого моего Владыки Господа, как вдруг совершенно неожиданно случилось событие, о котором считаю долгом известить Вас. 5-го числа пополудни прибыл в нашу обитель из Москвы Преосвященный Поликарп, епископ Одесский, с словесным поручением от Московского Архипастыря и письмом от А. Н. Муравьёва. Поручение заключалось в том, чтобы избрать в нашей пу́стыни несколько человек для Иерусалимской Миссии с тою целью, чтобы, взятые из одной обители, они сохранили бы единство духа и цели в предстоящем деле. Владыке было указано прямо на отца Ювеналия и меня. Вам известно, что уже двукратно выпадал мне этот жребий: первоначально приглашал меня отец Ювеналий, но я не решился согласиться на это, хотя видел в этом удобный случай посетить Святые Места – колыбель христианства, куда часто стремились мои мысли в прежнее время. Другой раз господин обер-прокурор граф Толстой, по отказе отца Ювеналия, предлагал мне ехать в Миссию через князя Оболенского, своего родственника, но, как состав Миссии тогда ещё не был известен, то, опасаясь попасть в круг совершенно неизвестных мне и, может быть, не единомысленных людей, я отказался решительно. Теперь же, когда совершенно неожиданно в третий раз и без всякого отношения к двум первым случаям сделано было мне то же самое предложение, я невольно призадумался, как смотреть на сие дело. Считать ли его званием Божиим или нет? Не смея и не дерзая брать на себя решение этого вопроса, я отвечал на убеждения Преосвященного Поликарпа, что, если старцы найдут нужным послать меня, я поеду беспрекословно, но сам решить сего не могу, как по чувству своего недостоинства, так равно и потому, что недостанет сил самому подписать, может быть, вечную разлуку с обителью, старцем-отцом и благодетелями и родиною.

К удивлению моему и общему, отец архимандрит и батюшка отец Макарий благодушно согласились отпустить нас с Преосвященным Поликарпом, успокаивая тревогу сердца нашего тем, что они видят в Преосвященном человека Духа Божия, смотрящего на дело сие очами веры, а не разума, духовно, а не душевно. И нас Преосвященный искренно расположил к себе своею духовною беседою и любвеобильным обращением. Итак, мы согласились, буди воля Божия, и теперь, в ожидании решения нашей участи, крепко молимся: да аще от человек сие дело, да разорится, аще от Господа – да будет над нами Его святая воля – се рабы Его, твори, еже хощеши, в духе мирне. Нашему примеру последовало ещё несколько человек из нашей братии. Владыко, видимо обрадованный успехом своей поездки, отправился в Петербург для освещения о необходимых переменах в проекте и составе, средствах и занятиях Миссии.

Бога ради, поспешите познакомиться с Владыкою; ваши опытные советы будут ему полезны весьма. Дело слишком важно, чтобы быть к нему хладнокровным ревнителю Православия, а Владыке нужно, очень нужно участие доброе, пока ещё всё не утверждено формально.

Любовь Ваша к моему недостоинству, дорого мною ценимая, даёт мне смелость надеяться, что, по свидании и беседе со Владыкою, вы не оставите меня уведомить о том, как смотрите на сие дело – и скажете, что думаете, искренно, не обинуясь.

Старец наш свидетельствует Вам и семейству Вашему почтение и благожелание, и от меня прошу передать усердный поклон всем и каждому, а первенцу Вашему в особенности, за его братский привет и писание.

Простите. Поручая себя отеческой любви Вашей и святым молитвам, с почтением и неизменной о Господе любовью есмь и пребуду Ваш недостойный богомолец многогрешный монах

Лев Кавелин».

Хотя назначение в Иерусалим епископа Поликарпа не состоялось, но избранные им иноки Оптиной пу́стыни сохранили за собой принятое ими место в составе Иерусалимской Миссии и при действительном её начальнике епископе Кирилле (Наумове). «В Иерусалим, – по словам епископа Порфирия (Успенского), – назначены два иеромонаха из Оптиной пу́стыни – Леонид и Ювеналий, оба из дворян и оба – любимцы синодального обер-прокурора».

Указом Святейшего Синода 22 октября отец Леонид был назначен членом Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, а посему 20 октября 1857 года епископом Калужским Григорием (Миткевичем) рукоположен в сан иеродиакона, а 29-го того же октября – в сан иеромонаха.

Отец Леонид пробыл в Иерусалиме в качестве члена Духовной Миссии лишь с 1 февраля 1858 года по 20 мая 1859 года, но и этот период затянулся только потому, что епископу Кириллу весьма нежелательно было отпускать его из Миссии, дабы не подавать повод к кривотолкам в Петербурге и нареканиям на начальника Миссии, с одной стороны, а с другой – желательно было и отцу Леониду видеть редкое церковно-политическое торжество в Иерусалиме, «подобного которому, – по словам отца Леонида, – не было в летописях Иерусалима со времени византийского императора Ираклия»²¹⁵, – присутствовать при торжественной встрече Августейших русских паломников: Председателя Высочайше утверждённого Палестинского Комитета великого князя генерал-адмирала Константина Николаевича, его супруги великой княгини Александры Иосифовны и их первенца – младенца великого князя Николая Константиновича. Высокие гости Святого Града явились в Палестину не только для удовлетворения своих религиозных потребностей – поклониться Живоносному Гробу Господню и посетить все достопоклоняемые Святые Места Иерусалима и его окрестностей, что они и выполняли почти ежедневно с 30 апреля по 9 мая включительно, но, по воле Государя Императора Александра Николаевича, должны были осмотреть и выбрать в Иерусалиме или его ближайших окрестностях удобные участки земли, на которых Палестинский Комитет предполагал начать постройку русских богоугодных странноприимных зданий и величественного русского храма. По окончании этих торжеств о. Леонид подал прошение об освобождении от занимаемой должности штатного члена Духовной Миссии и о причислении его снова в число иноков Козельской Оптиной пу́стыни. Ходатайство это было уважено, причём Святейший Синод 19 марта 1859 года указом своим «за отличную службу» наградил его набедренником.

На пути в Россию в июле месяце он посетил в первый раз Святую Афонскую Гору с целью познакомиться с бытом иночества этой Горы вообще и русского иночества здесь, в частности. Свои глубокие впечатления он выразил в Книге обители для почётных посетителей в следующих выражениях: «Время, проведённое на Св. Афонской Горе, под гостеприимным кровом Руссика, отцами коего был принят с истинно христианским радушием и любовью, останется одним из лучших воспоминаний моего пребывания на Востоке. Обозрение Афона в аскетическом отношении убедило меня, что он был и доселе остаётся неугасимою лампадою, в которой горит елей чисто монашеской жизни; здесь, и только здесь, желающий может найти совершенный образец всех родов подвижничества, о коих упоминают св. отцы, – от благоустроенных общежитий до людей, проходящих жизнь безмолвную, в совершенном беспопечении от всего земного.

Получив душевную пользу и назидание от собеседования и духовного общения с отцами и братиею Русской обители на Афоне, не могу не выразить сердечного желания, чтобы те из посетителей сей святой обители, которые не имеют самонадеянности считать себя совершенно здравыми в душевном отношении, не ограничивались бы одним внешним обозрением святыни Афонской, но пользуясь более или менее кратким здесь пребыванием, спешили бы вопросить о врачах духовных, на которых им укажет общая любовь и уважение всего братства; в пользе же их душеспасительных советов и растворенных любовию врачеваний пусть каждый убедится собственным опытом. Вкусите и видите, яко благ Господь и не оскудеет благодать Его в творящих волю Его. Бывший член Иерусалимской Духовной Миссии многогрешный иеромонах Леонид, убогий оптинец».

Причиной столь быстрого оставления отцом Леонидом службы в нашей Иерусалимской Духовной Миссии было его полное расхождение во взглядах, убеждениях и образе внешней повседневной жизни <со взглядами> своего чуждого аскетического настроения начальника, Преосвященного епископа Мелитопольского Кирилла. «Архимандрит Леонид, – писал 10 декабря 1865 года обер-прокурору Святейшего Синода графу Д. А. Толстому митрополит Московский Филарет, – не сторонник своего предшественника (Кирилла, епископа Мелитопольского), потому что вышел из состава членов Миссии по неудовольствию и в России не оказывался его сторонником»²¹⁶. Основания для этого «неудовольствия» указал сам отец Леонид в своих беседах с отцом архимандритом Антонином (Капустиным), когда последний явился в Иерусалим (в 1865 году) для расследования происшедших в Духовной Миссии в 1864 году беспорядков. «По собственному признанию о. Леонида, – писал отец архимандрит Антонин в Святейший Синод, – причиною первого его удаления из Миссии было то, что Преосвященный Кирилл, тогдашний начальник Миссии, обещавший ему ещё в России духовничество при ней, по прибытии сюда взял на себя сей долг и требовал, чтобы члены Миссии были в духовно-сыновних отношениях к нему»²¹⁷.

Чтобы яснее понять причину размолвки с епископом Кириллом и глубоких огорчений, испытанных с его стороны, мы воспользуемся письмом Б. П. Мансурова к Председателю Палестинской Комиссии князю Д. К. Оболенскому из Иерусалима от 6 и 15 октября 1858 года: «Отцы Ювеналий и Леонид приняли нас, – писал Б. П. Мансуров, – с сердечною радостью и, конечно, нас обворожили. Ты знаешь уже, любезный друг, что они оба недовольны были архиереем за то, что он их не употребляет ни на что, ничего им не доверяет и держит прямо как послушников. Леонид положительно хотел оставить Иерусалим и уже подал об этом прошение Владыке. И его, и Ювеналия мы нашли весьма недовольными архиереем. Оба они знали о дурном впечатлении Владыки в отношении ко мне, слышали о том, что я будто бы пользуюсь в Петербурге большим кредитом, питаю враждебные чувства к архиерею и еду в Иерусалим с желанием и возможностью забрать его в руки и переделать в Миссии всё, что не хорошо. Оба добрые, достойные и высоко христианские отцы увидели в этом возможность опереться на меня и на Консульство, чтобы изменить своё положение, как им того хотелось, и поддерживались в своих надеждах сплетническими дамскими и недамскими письмами из Петербурга, откуда им писали, что враги Преосвященного Кирилла сильны и ожидают посредством меня найти случай вызвать его в Россию. Сам Кирилл, раздражённый неизвестностью о моих поручениях, подкреплял в них мысль о его слабости, ибо часто неосторожно и желчно выражал, что если ему присылают обер-прокурора для Миссии, то он бросит Иерусалим. По всем этим причинам первые любезности отцов Ювеналия и Леонида обратились вполне на нашу сторону, и хотя я с первых разговоров объяснил Преосвященному Кириллу, что я приехал ему помогать, а не мешать, однако, зная, что у отцов Леонида и Ювеналия есть в России большие связи и, между прочим, что Ю. сильно поддерживает Н. П. Мальцева, которая с женскою простотою готова ратовать и против Кирилла, и пользуется в глазах Владыки огромным влиянием при Дворе, то Преосвященный Кирилл очень озаботился возможным полным переходом Леонида и Ювеналия на нашу сторону будто бы против него.

Я с самого начала узнал и понял тактику обоих отцов, но, будучи убеждён, что в освобождении Епископа от сплетен подчинённых, единстве и свободе его власти и удержания подчинённых от сплетен и жалоб на Начальника заключается единственное условие успеха и достоинства нашей Миссии, – я (не говоря и не выражая ничего отцам Леониду и Ювеналию) стал прямо на сторону Преосвященного и только частыми разговорами с ним (вовсе не касаясь отцов), а менее частыми – с отцами и удалением себя от выслушивания их жалоб, – бессознательно (ибо я всё узнал на себе) отнял у них надежду на поддержку против Епископа...

Опасаясь, чтобы отцы Леонид и Ювеналий не написали в Петербург жалобных писем против него, желая, чтобы Леонид оставлением Миссии не возбудил предположение о несносности характера его, Кирилла, – и опасаясь из недоверия ко мне, чтобы они не нашли во мне ходатая и поддержки, – Преосвященный, убедившись из моего поведения, что пока ему нечего меня страшиться, вследствие известной тебе и сродной ему хвастливости, начал напропалую любезничать с отцами Леонидом и Ювеналием, убедил первого отсрочить отъезд в Россию, успокоил второго в вопросах самолюбия, обещая сделать его начальником будущей где-то Миссии, а обо мне стал говорить, что он пока мною доволен, но что моё личное служебное положение в С. Петербурге в последнее время сделалось очень шатко, ибо и В. К. давал со скуки заниматься Иерусалимским делом; что он, Кирилл, держит меня совершенно в руках, и заставит меня самого отказаться письменно от убеждений, выраженных в моей книге, – что в М.И.Д. я имею так мало кредита и поддержки, что я сам говорил ему, Кириллу, что ему стоит написать вообще в Петербург десять строк против меня и заставить вызвать меня из Иерусалима; что я так подлащиваюсь под его, Кирилла, только потому, что от него зависит испортить мою карьеру, и что он более меня не опасается, ибо держит надо мною Дамоклов меч и т. п. в этом духе. Затем по отношению к Консульству и Дорогобужинову Кирилл развивал такую же тему, что я вожу Д<орогобужинов>а за нос, что сей последний есть нуль по характеру, что Консульство должно быть покорным слугою его, архиерея, и будет плясать по его дудке что стоит только всех нас держать в руках и т. д.»²¹⁸.

«Ты знаешь, любезный друг, – продолжает далее Б. П. Мансуров, – до какой степени Кирилл словоохотлив и неумерен в речах; с другой стороны, ты знаешь, как святы, добродушны и честны Леонид и Ювеналий. Эти чудные люди, достойные всякого уважения, бессознательно обратились в источники всяких толков и сплетен в Иерусалиме; они желают только добра всем и рвутся из ревности послужить делу иначе, нежели отправлять ежедневно утрени и обедни. Их невозможно не любить и не уважать, но они просто дети в вопросах житейских и дипломатических; гнёт Преосвященного Кирилла смущает спокойствие их духа, а нервная лихорадочная особенность иерусалимской жизни выводит их из своего характера».

«Не могу не сказать тебе несколько слов об отцах Леониде и Ювеналии, – ещё раз возвращается Б. П. Мансуров к этому вопросу, – невозможно не любить, не уважать и не почитать этих достойных и чудных людей; в Ювеналия просто можно влюбиться в христианском духе. Оба они производят здесь на всех и на меня самое отрадное впечатление, и трудно было выбрать лучших духовных представителей благочестия и кротости. Из них можно бы сделать чудные орудия для всего, но Преосвященный Кирилл их портит и испортит; на нём лежит большой грех в том, что он не умел снискать любви и доверия в их душе, просящейся на любовь и доверие. В отношении к ним его генеральство выразилось вполне и самым неудачным образом; они просто дети в политических вопросах, но в деле надзора за поклонниками и их назидания нельзя найти им подобных. Он и от этого дела оттёр их совершенно, посылает их только изредка к поклонникам для следствия и для передачи срочных приказаний. На поклонников Преосвященный Кирилл действует только с генеральскою строгостью (иногда действительно нужною), следовательно, Леонид и Ювеналий всегда являются только полицейскими чиновниками, а не пастырями и увещателями. Отчего не отдать им доли в исповеди поклонников? Это сблизило бы их с духовными их детьми и заинтересовало бы их в деле нравственного наблюдения за нашими странниками. Леонида и Ювеналия ещё нельзя употреблять в делах политических и для дипломатических, ибо они живут только во Христе, – но чего нельзя с ними достигнуть в деле назидания и привлечения сердец?

Посредством их и полицейский надзор за поклонниками обратился бы в благодетельное руковождение. Вместо того наши паломники только боятся нашего епископа и жалуются на его недосягаемое величие. Даже в отношении к нам Преосвященный действует либо сам, либо чрез своего драгомана и кавасов. Здесь именно является в Кирилле отсутствие сердечной теплоты, и очень естественно, что Леонид и Ювеналий его не любят, ему не доверяют, и им не привлечены к себе духом соучастия в святом деле. Это всё очень жалко, тем более что оба эти отца либо сами уйдут, либо выпроводятся епископом для получения вместо их овец бессловесных. Они должны ему мешать тем, что слишком привлекают к себе других <...>

«Видимо, Преосвященный хотел уверить моих подчинённых, что я совершенно в его власти, что он так силён, что всё перед ним должно преклоняться, и что консул и я поневоле должны быть его покорными, послушными слугами. Всё это вывелось невольно и бессознательно на чистую воду потому, что о. о. Ю. и Л. стали сожалеть о нашем жалком положении и горевать о том, что теперь уже окончательно Преосвященный Кирилл свернёт их в бараний рог. Мы этого сперва не понимали, пока они наконец не высказались добродушно и откровенно. Я на это ответил им только то, что они могут выводить какие угодно заключения, но что я сам очень доволен Архиереем, тем более что он не заставил меня отстать ни от одной из моих мыслей или отбросить какой-либо из моих планов. Ничего не могло их удивить более этого, потому (Преосвященный беспрестанно твердил о том), что заставит меня отказаться не только от моих намерений, но и от моих убеждений».

Но причины разлада с епископом Кириллом лежали не в личных оскорблениях отца Леонида и в неисполнении данных обещаний ему при отъезде из России, а гораздо глубже: в полном несходстве их внутренней духовной настроенности и взглядов на принятые на себя добровольно иноческие обеты и внедрившиеся под воздействием оптинских старцев в его душе аскетические подвиги. Отражение этого мы ясно видим в письме члена третьей Иерусалимской Миссии иеродиакона Арсения от 8 февраля 1865 года на имя русского Иерусалимского консула А. Н. Карцева. «По прежней службе в Иерусалимской Миссии при Преосвященном Кирилле с отцом Леонидом, – пишет он, – мы не сходились в понятиях о произвольной нищете, смирении, молитве, терпении, посте и во многом другом. Отец Леонид всегда оказывался фанатичным формалистом и консерватором буквы. Ещё в то время влияние монастыря на о. Леонида было весьма заметно: гладкая манера и отделанные приёмы монашеского разговора показывали в нём воспитанника общежительной Оптиной пу́стыни, где на выделку благоприличной внешности обращено особенное внимание. Взгляды отца Леонида были странны и не сходны с прямыми верованиями православных. Скажу для образчика следующее. Все мы в Иерусалиме при Преосвященном Кирилле кушали говядину, с разрешения Вселенского Патриарха, не смущаясь совести. Отец Леонид не употреблял самой говядины, а только щи и суп из говядины, не желая быть таким же, как мы, грешником»²¹⁹.

В письме своём к князю Д. А. Оболенскому от 4 июля 1861 года отец Леонид даёт сам яркую картину своих отношений к Преосвященному Кириллу и взглядов на деятельность последнего в Иерусалиме в качестве начальника Миссии. «Из Иерусалима имею известие от 8 числа текущего месяца, – пишет отец Леонид, – это письмо о. Ювеналия, который уезжал оттуда с грузом самых неприятных впечатлений и, описывая состав «архиерейского дома» (Миссия уничтожена), выражается так: «а Фадлала (драгоман) и Василий Андреевич (Левинсон) в качестве советников великого дипломата за обедами, ужинами и прочими подвигами достойного предводителя когорты. Увы, увы, прибавляет он, достойный плача и горького смеха духовный Иерусалим». Не знаю, так же ли будет говорить о. Ювеналий по приезде в Петербург, потому что он и сам немножко дипломат, а потому сообщаю Вам его настоящий отзыв, которым прошу поделиться с тем, кому ещё сколько-нибудь дорога будущность иерусалимского дела, которое вместо того, чтобы сделать честь России, ныне бесславит её, и в чьём же лице?.. Но кто виноват, если у нас ничему и никому не верят, полагая, что «святость жизни» есть принадлежность сана, из чего и выходит, что «барыни наши» самыми грешными людьми считают пономарей и дьячков, а самым святым – Кирилла, ими возведённого в сан архиерейский, ими же поддерживаемого в его вышепомянутых подвигах, на которые он ежегодно ещё получает средства от щедрот (разумеется Государыни). Можно ли так нагло обманывать? Грустно и больно знать это, и неужели нельзя ожидать никакой благоприятной перемены в близком будущем».

Но как ни тяжела была нравственная атмосфера, окружавшая его, как ни ограниченна была сфера его деятельности, время, проведённое отцом Леонидом в эти годы в Иерусалиме, не пропало даром и было им употреблено для той цели, которую он поставил себе при отъезде из России: изучать историю и жизнь восточного монашества. «Иеромонах Леонид, – писал 17 апреля 1858 года обер-прокурору Святейшего Синода графу А. П. Толстому в своём отчёте Кирилл, епископ Мелитопольский, – имеет поручение изучать здешнее монашество, как человек, знающий толк в деле и весьма интересующийся делом иночества. Надеюсь, что его наблюдения принесут нам впоследствии весьма много пользы, особенно тогда, когда Господу благоугодно будет положить правительству на мысль озаботиться судьбою наших русских обителей»²²⁰.

Как питомец Оптинских старцев, известных своею духовною жизнью – отцов Леонида, Макария и Амвросия, он, по поручению епископа Кирилла, принял на себя обязанности духовника русских паломников, а как любитель иноческой жизни и «интересующийся делом иночества», охотно принялся в Иерусалиме на практике за изучение современного восточного монашества, которое ему известно было доселе лишь в теории, по аскетическим творениям древних подвижников; и, как «ветхословец» и человек, склонный к литературным занятиям, он «успел познакомиться довольно подробно со всеми святыми местами» и составить весьма любопытную книгу об Иерусалиме «Старый Иерусалим и его окрестности» (Из записок инока-паломника. – М., 1873), не утратившую своего научного и практического интереса и до настоящего времени. «Проживая в Иерусалиме, свободное от церковно-служебных обязанностей время (по званию члена Иерусалимской Духовной Миссии) употреблял я, – пишет отец Леонид о происхождении названной книги, – частью для беседы о святых местах с людьми, близко знающими оныя, частью для посещения сих святых мест с целью основательного изучения оных; во время же поездок по окрестностям Святого Града и дальним святым местам, каковы Иордан и Галилея, я старался не столько следовать указанию западных писателей, сколько повторять драгоценные сказания нашего первого паломника «монаха Даниила», и имел приятный случай убедиться, что эти сказания «мужа свята, ветха деньми и книжна вельми, жившего в Галилее 40 лет и в Лавре Св. Саввы 20 лет», вполне согласны с преданиями греческими и во многом опровергают показания латинских писателей, основанные на показаниях францискан и разных «чичероне» из «Казанова», владельцы которой, соперничая постоянно с греками в обладании святыми местами, успели исказить и затмить многие православные предания о святых местах, что, к сожалению, отразилось на сочинениях некоторых из наших новейших паломников»²²¹.

В это первое пребывание в Иерусалиме отца Леонида произошло у него интимное сближение со старцем Саввинской Лавры отцом Иосифом, достойным подражателем преподобных отцов-пустынножителей, хорошо изучившим местность пустыни Святого Града и все его предания и сказания о ней, которые живо сохраняются в его светлой памяти²²². Он был избран им в свои духовники, в руководители в новой для него обстановке среди греческого святогробского духовенства и палестинского монашества²²³ и опытным путеводителем по святыням Иерусалима и при посещении им развалин пустынных Иорданских обителей²²⁴.

По возвращении в Россию из Иерусалима, направляясь в родное гнездо – в мирную Оптинскую пу́стынь, иеромонах отец Леонид в Москве виделся с митрополитом Московским Филаретом, принимавшим горячее, живое участие в делах нашей Миссии на православном Востоке, и, несомненно, выяснил пред ним истинное положение этой Миссии в надлежащем свете, умея сохранить к себе внимание столь высокого и авторитетного покровителя и заручиться его сильною поддержкою для своей энергичной деятельности на всё последующее время своей жизни. Когда отец Леонид пожелал для своих целей побывать в Петербурге, то митрополит Филарет написал о нём 29 сентября 1859 года иеромонаху Троицкого Санкт-Петербургского подворья следующее любезное письмо: «Дайте Оптиной пу́стыни иеромонаху Леониду помещение в келлиях подворья приличное и, по возможности, удобное. Долг гостеприимства требует, чтобы хозяева, если нужно, потеснили себя, чтобы доставить удобство гостю»²²⁵.

Возвращение отца Леонида в родную Оптину пу́стынь было встречено с радостью его старцем Макарием, приветствовавшим его так: «Бог вернул Вас помянуть нас»²²⁶. И эти слова в устах прозорливца оказались пророческими. Отцу Леониду пришлось вскоре пережить две утраты «для нежного и родственного чувства» и оказаться «полным сиротою по чувствам сердечным». В 1860 году 23 августа на его руках в обители скончалась горячо им любимая мать, Мария Михайловна, а через две недели за нею последовал и «достоблаженный» старец схимонах Макарий, оплаканный им и восторженно прославленный в «подробном жизнеописании» («Последние дни жизни старца Макария», 1861), рассмотренном в рукописи и одобренном великим почитателем сего старца митрополитом Московским Филаретом, который назвал автора жизнеописания «любящим учеником незабвенного старца»²²⁷.

В этой мирной пристани на отца Леонида, как хорошо знакомого с положением иерусалимских дел и нуждами наших русских паломников, возложено было в том же, 1860 году, поручение написать «Отчёт о мерах, принятых к улучшению быта русских православных поклонников в Палестине». «Я выехал из Иерусалима в мае 1861 г. (21 мая был на острове Хиосе, сие очень помню; писал же «Отчёт» этот, – говорит архимандрит Леонид в письме к В. Н. Хитрово 20 ноября 1888 г., – по настоятельному приглашению великого князя Константина Николаевича в Оптиной пу́стыни в 1860 г. (Б. П. Мансуров считает местом его написания Иерусалим, 1861 г.), переданному мне не Б. П. Мансуровым, а покойным Д. А. Оболенским (заведующим делами Палестинского Комитета), с которым мы были дружны.

В этом «Отчёте» мне принадлежит лишь одна историческая часть²²⁸, всё остальное, т. е. современное оному положение дел Палестинского Комитета заимствовано мною буквально из доставленного мне чрез того же Д. А. Оболенского материала, который, по всем вероятиям, есть дело рук Бориса Павловича, он и в ответе²²⁹.

Поэтому-то я не пожелал, чтобы имя моё красовалось на сём «Отчёте», ибо он мой лишь наполовину, что и обозначено в книге Бориса Павловича (т. е. «Базилика Константина»)²³⁰.

По поводу другого поручения великого князя Константина Николаевича отец Леонид задумал было даже посетить вторично Иерусалим совместно с известным паломником A. C. Норовым и подал по этому поводу в Палестинский Комитет прошение следующего содержания: «Его Императорскому Высочеству благоугодно было поручить мне составление «Путеводителя для русских паломников Св. Гроба»²³¹. Собираюсь в путешествие на Восток и заранее знаю, что мои заметки будут похожи на свиток, в котором вписано «Жалость и горе», но всё-таки лучше, по слову Премудрого, быть в дому плача, нежели в доме безумного веселья, и потому предпочитаю путешествие по скорбному, многострадальному Востоку катанию по железным дорогам весёлой Европы»²³². Расход в 500 руб. на это путешествие был разрешён великим князем и Палестинским Комитетом, и деньги эти даже получены отцом Леонидом на руки, но потом были возвращены, так как поездка эта «по независящим от него обстоятельствам» не состоялась и отъехать в преднамеренный им в текущем году заграничный отпуск для посещения святых мест не представилось возможным.

По поручению того же Палестинского Комитета отец Леонид занимался «составлением славянских надписей на иконостасы и другие церковные принадлежности русских церквей в Иерусалиме» и «составлением рисунков для внутренних украшений сих церквей, и за свой труд, по представлению Б. П. Мансурова, получил из Комитета 150 рублей»²³³.

Кроме названных трудов, в эти годы своего отдыха в обители иеромонах Леонид отдавался мирным кабинетным учёным занятиям, посвящая им весь свой досуг, остающийся от исполнения своего иноческого долга, и сосредоточивая своё внимание то на покинутом им Святом Граде и его святынях, то на преданиях и уставах своей обители, то, наконец, углубляясь в изучение истории монашества и любимых им памятников глубокой старины. За это время из-под пера отца Леонида вышли статьи: «Взгляды на исторические судьбы Святого Града» (Домашн. Бесед. 1860. № 30), «Место моления о Чаше» (Духовн. Беседы. 1860), «Великий Пост в Иерусалиме» (Душеп. Чтен. 1863. Кн. II–V), «Путешествие в Иерусалим священника Лукьянова (начало)» (Калуж. епарх. вед. 1863); «О святых местах Палестины (Иерусалим)» (Издание редакции журнала «Чтение для солдат», девять рисунков. СПб., 1851); «Последние русские пустыножители (материалы для истории русского монашества)» с биографическими очерками (Домашн. Бесед. 1862); «Собрание писем иеросхимонаха Макария в двух томах (1862–1863)». М.); «Голос в защиту списателей Печерского Патерика св. Симеона, епископа Владимирского и Суздальского, и преп. Поликарпа, арх. Киево-Печерской Лавры» (Чтен. Моск. общ. историч. и древн. российск. 1860. 1, смесь. С. 116–126); «Село Николо-Гостунское с его древностями» (Там же. С. 187–198, 1861); «Обозрение Калужского Оптинского монастыря и бывших в нём до начала XVIII века храмов» (Калуж. епарх. вед. 1861.), «Церковно-историческое исследование о древней области вятичей, входящих с начала XV и до конца ХVII стол, в состав Крутицкой и частью Суздальской епархии» (Чтен. Общ. Моск. истор. и древн. росс. II, исслед. I–VIII и 1–126, 1862), «Церковно-историческое описание упразднённых монастырей, находящихся в пределах Калужской епархии» (Там же. 1863.1. Исслед. 1–VIII, 1–170), «Обозрение рукописей и старопечатных книг в книгохранилищах монастырей, городских и сельских церквей Калужской епархии» (Там же. 1865. 17, смесь. С. 1–115) и др.

Мирные учёно-литературные занятия отца иеромонаха Леонида были прерваны назначением его вторично на службу в нашей Духовной Миссии в Иерусалиме, но уже в качестве самостоятельного начальника Миссии, каковое назначение состоялось в Святейшем Синоде 29 ноября 1863 года с возведением его в сан архимандрита, происходившим в декабре 6-го числа того же месяца. Выбор на высокий и ответственный пост в Иерусалим в качестве начальника Миссии пал на отца архимандрита Леонида (Кавелина) по рекомендации приснопамятного митрополита Московского Филарета, который <в письмо от 9–10 июля 1863 года писал о нём обер-прокурору Святейшего Синода следующее: «Для Иерусалимской Миссии, по моему мнению, первым кандидатом может быть оптинский иеромонах Леонид и вторым – архимандрит Ювеналий. Оба они были уже в Иерусалимской Миссии под начальством епископа Мелитопольского. Первый более основателен и опытен, второй – оборотлив»²³⁴.

В записке, поданной Святейшим Синодом в 1866 году на имя Государя, говорится: «При назначении архимандрита Леонида Святейший Правительствующий Синод руководствовался не только известностью его, как инока честных правил и безупречной жизни, но и близким его знакомством с делом Миссии и с разнообразными местными особенностями и условиями по прежней его службе при сей Миссии, в бытность её под начальством епископа Мелитопольского Кирилла»²³⁵.

<Экскурс по истории Русской Духовной Миссии при предыдущем начальнике епископе Кирилле (Наумове)>

«Личная ловкость и опытность всё значит», по словам «Записки» Б. П. Мансурова, в деятельности на таком далёком пункте, как Палестина. К деятелям и распорядителям народного достояния необходимы «доверие» и «вперёд неизбежная доля личного произвола», с одной стороны, а с другой – «полное и неограниченное доверие во всех подробностях финансового дела»²³⁶ с «ответственностью нравственною», при отсутствии всякого бюрократического стеснительного официального контроля²³⁷. И, несмотря на такой общенародный источник средств для «церковных дел в Палестине» с ничтожною прибавкою в год в 20.000 из своих солидных дивидендов, «Русское Общество пароходства и торговли» устами своего уполномоченного не стесняется открыто заявлять, что оно – благодетельница нашего правительства и якобы «почти даром» даёт ему всё необходимое на Востоке, неся на это дело к тому же с своей стороны «жертвы». «Общество, – пишет в своём докладе Б. П. Мансуров, – на первых шагах встречается с вопросами поклонничества, извлекает из оных денежную выгоду и прину́ждено не пренебрегать оными, потому что, поступая иначе, оно вредит своим делам и уступает победу опасным соперничествующим предприятиям. Таким образом, Общество вполне вводится во все интересы поклонничества и силою вещей принуждается для своих выгод (sic) отыскивать тех же результатов, которых правительство наше должно отыскивать для целей государственных. От такого единомышленного стремления выиграет (sic) и то, и другое, но правительство ещё более (?!) Общества, потому что последнее должно непременно сеять для собрания жатвы и делать пожертвования, в которых первое может затрудняться (sic). Одним словом, посредством Общества правительство почти даром может приобрести то, что стоило оному жертв»²³⁸.

В чём же на самом деле заключаются благодеяния Общества «затрудняющемуся» русскому правительству, предлагаемые, якобы, «почти даром»?

Для православных русских паломников в Иерусалиме необходимы богоугодные заведения, построенные по требованиям их привычек и условий жизни, и русский православный храм. «Всё это, – по словам «Записки», – может быть сделано легко без противодействия со стороны Порты и западных держав, потому что Общество будет действовать в коммерческом духе, означенное дело примет вид спекуляции, которое может быть покровительствуемо нашею дипломатией открыто и настоятельно, потому что Порта обещала содействовать развитию коммерческого предприятия, представляющего выгоды для неё»... «Церковь устроится сама собою (sic) без расходов от казны, сиречь, на деньги, жертвуемые народом».

Уже давно и настойчиво заявляют наши деятели на Православном Востоке о необходимости иметь своих консулов и, в частности, в Иерусалиме, чтобы под его защиту поставить наших бедных поклонников, беззащитных и обездоленных, так как Генеральный консул в Бейруте, ведению которого подчинён и Иерусалим, – редкий гость в Иерусалиме. Общество пароходства и торговли сулит на «Востоке сильных и богатых консулов» и «готово принять на себя часть необходимых на то расходов посредством соагентов», но с тою целью, прежде всего, чтобы «ближе ознакомить с нашими торговыми отношениями» и сделать через это «покровительство дипломации действительнее для себя».

В Константинополе чувствуется настоятельная потребность в странноприимном приюте и больнице для наших поклонников. Общество пароходства и торговли «в видах спекулятивных» не прочь в «доме для агенции, магазинов и угольных складов «учредить» род гостиницы для русских богомольцев». Здесь же (это в скученной-то и грязной палате!) «можно и необходимо устроить небольшую больницу для посещающих Царьград».

В Смирне, Бейруте и Александрии не имеется «русского церковного представительства». Общество «поставляется в необходимость начать это дело из расчётов коммерческих».

Яффа, как порт для наших поклонников в Иерусалиме, всегда и доныне, «в течение всего дурного времени года», «труден и опасен». При высадках на берег Общество пароходства и торговли с лёгким сердцем и без жалости и сострадания к нашим паломникам указывает им на ничтожную и мизерную в коммерческом, но удобную в географическом отношении пристань в соседней Кайфе, заставляя наших паломников совершать тяжёлый и опасный сухопутный переход в Иерусалим в течение нескольких дней. «В торговом отношении, – по словам Б. П. Мансурова, – Кайфа составляет для Общества весьма важный пункт, потому что оно может вывозить отсюда неограниченное количество груза (sic), доставляемого земледельческими промыслами Киссонской и Ездрелонской долин»²³⁹. Для поклонников в паломнический сезон с сентября по март здесь созидается приют и «ради коммерческих интересов» учреждается «правильное русское консульство», соединяющее в себе и обязанности агенций пароходного Общества», в виду чего Общество не прочь даже «принять на себя все расходы по сим предметам»²⁴⁰.

Трактуя, в частности, об учреждении «отдельного русского консула для всей Палестины», как предмете «первостепенной и неотложной необходимости», цитируемая нами любопытная «Записка» Б. П. Мансурова находит «необходимо и гораздо выгоднее теперь же приобрести в Иерусалиме здание для консульства и вместе для пароходной конторы» причём, по мнению автора «Записки», расходы на приобретение здания «могут быть разделены между правительством и Обществом, если, впрочем (уступка более чем странная), нельзя обратить оные на сборы в пользу поклоннических учреждений по тому уважению, что всё вышеозначенное устраивается для наших поклонников». «Агенции Общества в Иерусалиме можно соединить с канцелярией консульства для того, чтобы скорее развить деятельность обеих и предоставить консульству бо́льшие средства и большее число сотрудников под видом коммерческих агентов. Конечно, Иерусалимский консул не должен быть явным агентом Общества (sic) и участником спекулятивного предприятия – такая роль повредила бы его политическому значению, но ничто не препятствует ему принять на себя главное руководство делами Общества и быть даже ответственным лицом пред сим последним (sic)»²⁴¹.

Не проходит молчанием «Записка» и важный фактор нашей деятельности на Востоке – Духовную Миссию, но не старается задобрить обещанием собственного помещения для жительства и поручением наших будущих странноприимных заведений «главному руководству начальника Миссии и русского консула», но с условием: «в деле управления оным должно участвовать и пароходное Общество, как для придания приюту менее политического и более коммерческого характера, так и потому, что Общество будет участвовать в значительной мере в содержании и построении заведения»²⁴². Чтобы все эти три фактора «в достижении общей цели» «помогали друг другу и не могли спорить между собою о преимуществе прав в власти», «Записка» старается заранее разграничить их деятельность. «Политическое покровительство и помощь в делах гражданской общественной жизни, – по словам его, – будет относиться к обязанности консула; попечение о нравственности и религиозной деятельности поклонников должно лежать на прямой ответственности Духовной Миссии; наконец, заботливость о материальных нуждах и благосостоянии поклонников возлагаются на Духовную Миссию совместно с агенциею пароходного Общества (sic), ибо в этой стороне дела заключается его собственная выгода и более доступная для него обязанность»²⁴³.

В заключение нельзя не отметить, хотя бы ради курьёза, ту мысль, что русское Общество пароходства и торговли, стремившееся затушевать наше правительство на Востоке и прикрыть его своим коммерческим спекулятивным флагом, предлагает «маскировать по возможности роль правительства в новой деятельности» и в Петербурге и считает это серьёзно даже «необходимым». Автор «Записки» своё желание формулирует в такой странной даже фразе: «одним словом, нужно облечь всё дело в Петербурге в форму частного благотворительного предприятия, образовавшегося по указанию коммерческих выгод пароходного Общества, но покровительствуемого правительством ради богоугодной цели и „ради сочувствия его к успехам Общества”»²⁴⁴.

Мы не без намерения сравнительно долго остановили ваше просвещённое внимание на главных положениях этой любопытной «Записки» – отчёта Б. П. Мансурова о своей поездке в Палестину в 1857 году, так как она была встречена в Петербурге акционерами Общества пароходства и торговли с полным восторгом, и автор её был признан самым подходящим человеком для осуществления проектируемых им мер и учреждений в Палестине, с желательными для неё полным доверием и с расчётом на его «личную ловкость и опытность». Неудивительно поэтому, что изложенные руководящие идеи этой «Записки», как они целиком были положены в основу нашей деятельности на Православном Востоке, с настойчивостью и даже редким упорством проводились так называемым Палестинским Комитетом, преобразовавшимся в 1864 году в Палестинскую Комиссию, в жизни стирая и уничтожая всё, что стояло на пути в этом движении вперёд, с служением двум господам: Богу и мамоне, Церкви и спекуляции. Под напором этого упрямства погиб в Иерусалиме талантливый и преданный делу Миссии епископ Кирилл, таков почти конец был и другого нашего в Иерусалиме деятеля – отца архимандрита Леонида (Кавелина), о котором мы, несмотря на краткость его пребывания там, намерены повести нашу речь в настоящем собрании.

В начале 1858 года создался с Высочайшего утверждения Палестинский Комитет под председательством великого князя Константина Николаевича, имевший целью заботиться об улучшении положения наших паломников в Палестине, а в конце того же года учреждены «кружки для сбора подаяния на улучшение быта Православия в тех местах, откуда разлились лучи истинной веры на весь свет, то есть принесение посильной вещественной лепты на святое дело и принятие некоторыми избранными лицами подвижничества в деле богоугодном»²⁴⁵. Расчёт оказался вполне верным. Из отчёта Палестинского Комитета с 1858 года по 15 апреля 1860 года видно, что поступило за это время пожертвований вместе с кружечными сборами в количестве 176.623 рубля 37 коп., наросло процентов на собранный капитал 7.000 рублей; русское Общество пароходства и торговли, сулившее в вышецитированной нами «Записке» ежегодно по 30.000 рублей серебром, в конце концов ассигновало на Иерусалимское дело 30.000 руб., но «со взносом всей суммы в течение трёх лет» и, наконец, из личных средств Государя Императора пожаловано на то же дело 500.000 руб. В руках Палестинского Комитета накопилась, таким образом, быстро солидная сумма пожертвований, на которую уже можно было начинать приобретение необходимого земельного участка и возведение на нём русских странноприимных богоугодных заведений. Для окончательного решения этого важного вопроса в жизни русской колонизации в Палестине ожидался предположенный приезд в Иерусалим председателя Палестинского Комитета великого князя Константина Николаевича, который должен был личным осмотром одобрить выбор подходящего участка для задуманных сооружений. Приезд этот, как известно, состоялся в конце апреля, с пребыванием в Иерусалиме до 9 мая, когда все предположения Б. П. Мансурова и его сотрудников, прибывших в Палестину заранее до приезда великого князя, получили одобрение и утверждение. Во всё это время оставался в тени и как бы в пренебрежении лишь бывший главный распорядитель судьбами наших поклонников в Иерусалиме начальник Миссии епископ Кирилл, если не иметь в виду любезного личного внимания великого князя и Высочайше ему пожалованных наград.

Такое игнорирование нашего начальника Миссии тем более странно и непонятно, что из Иерусалима уже шли горячие жалобы и протесты на невозможные отношения между начальником нашей Миссии и агентом русского Общества пароходства и торговли в роли консула в Иерусалиме и что об этих дрязгах и жалобах сделалось уже известно и Государю Императору, положившему на письме к Министру иностранных дел от 17 марта 1859 года следующую резолюцию: «Буду ждать, что брат мне напишет»²⁴⁶…

В августе 1858 года Палестинский Комитет командировал в Иерусалим «чиновника морского министерства, никогда не занимавшегося ни Палестиною, ни церковными, ни восточными делами», В. И. Дорогобужинова²⁴⁷, без всякой дипломатической школы, взятого из канцелярии для исполнения обязанностей агента Русского пароходства и торговли с правами русского консула. Новый деятель в Палестине прежним хозяином и распорядителем наших здешних дел епископом Кириллом встречен был, весьма естественно, с недоверием и с недоумением относительно своего настоящего «неясного нового положения». «Распоряжения министерства, сведения из Константинопольского посольства посредственные через посольство от г. д. с. с. Мансурова, без всяких предварительных извещений, без всякого объяснения, касающихся моего назначения и положения перемен, ставят меня, – писал 19 июня 1858 года епископ Кирилл Е. П. Ковалевскому, директору Азиатского департамента, – в крайнее смущение. Читая и перечитывая инструкции и соображая их со вновь полученными сведениями, я, наконец, совершенно теряюсь, не зная, за что взяться, не понимая, для чего я существую здесь. Доселе я понимаю две вещи, которые, однако ж, сами по себе, тоже не очень ясны. Во-первых, вижу некоторую перемену принципа, на котором утверждается существование моей Миссии. Нас предполагают покрыть фирмою Общества пароходства и торговли. Но или я совершенно отупел или, в самом деле, есть нечто неясное в новом принципе, только во всяком случае я не вижу свету около себя, сколько ни напрягаю свой умственный взор. Среди различных открытых и независимых учреждений религиозных самостоятельная русская Миссия заняла почётное место и, храня своё достоинство, успела заслужить общее доверие и уважение. Я полагаю, что только в этом виде она может оставаться достойною представительницею Русской Церкви и – позвольте досказать мысль сполна – только под этим уставом она может существовать, по крайней мере, в теперешнем её составе с архиереем во главе. Скажу больше: пароходно-торговые учреждения, весьма уместные по прибрежью Средиземного моря, явившись в поклонническом городе Иерусалиме, скорее удивят свет и возбудят наибольшие подозрения; что это, скажут, Россия всё укрывается за поклонниками? Для поклонников устроила Духовную Миссию, для поклонников учредила торговое Общество»²⁴⁸.

Впрочем, Преосвященный Кирилл встретил представителей «нового принципа» в Иерусалиме Б. П. Мансурова и его ставленника Дорогобужинова на первых порах любезно, не скрывая, однако же, своих тревог «за возможность некоторых поводов к недоразумениям». Послу нашему в Константинополе А. П. Бутеневу 7 октября 1858 года епископ Кирилл уже прямо заявлял, что он «предвидит даже зарождение этих вопросов»²⁴⁹. И действительно, ожидать предполагавшихся конфликтов между старыми хозяевами в Иерусалиме и новыми пришлось весьма недолго. «Всё, чего только когда-либо я мог опасаться в отношении к делу нашему на Востоке от смешения начал, – писал епископ Кирилл в отчёте своём 19 февраля 1859 года, – всё это вышло наружу, именно наружу, что плачевнее всего. Не только поклонники наши, но и греки, и турки бросались ко мне после моего приезда (из Дамаска) с восторженными изъявлениями своей радости о моём возвращении, а вместе с громким ропотом на консула за то, что он действует против меня… Оказалось, вопрос был о самом принципе, о представительстве в Иерусалиме, о значении консула в связи с архиереем – начальником Миссии. Не знаю, в какой степени убедился г. агент Общества, управляющий консульством, в истине высказанного ему мною положения, что меня нельзя ставить на одну доску с последним поклонником в Иерусалиме, что если флаг «покрывает всех русских, то меня только защищает...» не знаю, до чего мы дойдём дальше, но теперь дела наши в Иерусалиме идут весьма нехорошо. Крайне неосмотрительный образ действий г. управляющего консульством более и более поддерживает в Иерусалимском обществе мысль, что мы с ним идём не по одной дороге; отношения наши натянуты до того, что я боюсь выйти из дома, боюсь взяться за какое-нибудь дело даже о поклонниках, опасаясь вновь поднять какой-либо вопрос, которого мы не порешим, или подать повод к подозрениям, которыми раз был уже оскорблён совершенно незаслуженно...». «Следствия не прекратятся, – заключает епископ Кирилл совершенно основательно, – доколе причина будет существовать, и это уже крайне худо для нашего дела на Востоке. Как агент Общества, г. Дорогобужинов идёт со мной уже не по одной дороге, не под одним начальством состоим мы, не одно дело делаем, а если и одно, то совершенно с различными видами, что ещё хуже. Я имел успокоительные уверения г. Мансурова насчёт вмешательства Общества в наше дело; дело теперь говорит яснее слов и оправдывает мои давнишние опасения более, чем уверения Его Превосходительства. Слияние званий в одном лице г. Дорогобужинова не уничтожило в нём различия стремлений по службе в двух ведомствах: НАЧАЛО ДЕЙСТВИТЕЛЬНОГО РАЗДЕЛЕНИЯ ЗДЕСЬ, И РАЗДЕЛЕНИЕ ЭТО НЕ КОНЧИТСЯ НИ С ПЕРЕМЕНОЮ ЛИЦ, НИ С ТЕЧЕНИЕМ ВРЕМЕНИ. Могло бы оно обнаружиться не так рано и не так грустно, но это уже небольшое зло.

Усвоив себе многочисленные цели, не весьма соприкосновенные с делом торговли, Общество пароходства и торговли дало своим агентам идею какого-то полуявного, полутайного представительства на Востоке и назначение быть наблюдателями за ходом дел политических и церковных по всему Востоку. Агенты введены, таким образом, в круг деятельности чиновников Министерства иностранных дел и, получив для большей представительности, денежные средства, естественно претендуют на деятельность: столкновение здесь неизбежно, разве со временем все консульские места перейдут в руки агентов Общества»²⁵⁰.

Но представители «нового принципа», прибывшие в Иерусалим, постарались тесно сплотиться воедино, имея душою своею главного деятеля палестинских русских дел Б. П. Мансурова, с целью нанести чувствительный удар прежнему принципу и старому хозяину – начальнику Русской Духовной Миссии в Иерусалиме.

Образовался, таким образом, единодушный «триумвират»²⁵¹, как называет этих деятелей автор «Воспоминаний поклонника Святого Гроба» В. Каминский, – «триумвират», состоящий из Б. П. Мансурова, В. И. Дорогобужинова и главного строителя наших построек академика-архитектора М. И. Эппингера. Второстепенные наши деятели, принимавшие участие в сооружении русских богоугодных заведений, вполне естественно, как люди зависимые и подчинённые, группировались вокруг своих принципов и поддерживали «названный триумвират». Члены «триумвирата» постарались всеми зависящими от них силами захватить распоряжение нашими делами в Палестине в свои цепкие руки и устранить всякое вмешательство в них начальника Русской Духовной Миссии епископа Кирилла, крайне стеснявшего их своим высоким саном и тем авторитетом, который он приобрёл своею предыдущею весьма плодотворною и почтенною деятельностью в Палестине. Устрояя новые приюты для русских паломников в частных домах города Иерусалима на деньги, хотя и собранные в кру́жки русских православных храмов, но попавшие в их полное распоряжение, по своим планам и вкусам, деятели «триумвирата» во главе с Б. П. Мансуровым постарались поставить эти приюты и их обитателей, наших паломников, вне всякого даже косвенного влияния на них своего опасного для них соперника – начальника Миссии. Занятые приисканием удобных земельных участков для устроения проектируемых русских богоугодных заведений внутри города и прилегающих к нему пригородных местностях, члены «триумвирата» ни разу не постарались, хотя бы из приличия, пригласить в свои собрания начальника Миссии епископа Кирилла несмотря на то, что одновременно с устройством странноприимных приютов шла речь и о создании величественного русского Свято-Троицкого собора.

Ничего поэтому нет странного и в том, что, когда появился в Иерусалиме с паломническою и иными целями председатель Палестинского Комитета великий князь Константин Николаевич, деятели «триумвирата» не сочли для себя полезным вмешать в задуманное предприятие нашего начальника Миссии и постарались всячески отвлечь внимание Августейшего поклонника от этой резко бросающейся в глаза анормальности, предоставив последнему выражения знаков личного своего внимания и передачу Высочайше ему пожалованных наград. Ловко обойдя для себя этот щекотливый и трудный вопрос во время пребывания великого князя в Иерусалиме, Б. П. Мансуров и его товарищи, по отъезде князя, уже свободно могли приступить к постройкам без всякого участия в них епископа Кирилла, пригласив его лишь на церковную церемонию при закладке собора. Неудивительно, что этот антиканонический, неестественный и непонятный для людей непредубеждённых акт невежливости по отношению к русскому епископу, возбудил полное недоумение со стороны митрополита Московского Филарета. «Агенция Общества пароходства и торговли в Иерусалиме, городе не приморском, не торговом, – писал Владыка в Петербург по поводу отчёта епископа Кирилла за 1858 год, – так анормальна, что сама не может не чувствовать себя в довольно неловком положении без товарищей, без дела. Нет ли здесь правды? Что делает или что хочет делать пароходное Общество? Не видно. Оно хочет строить церковь, помещения и больницу для поклонников. Но это не более ли принадлежит Духовной Миссии, нежели Обществу пароходства и торговли? А между тем деньги, собираемые на богоугодные заведения в Иерусалиме, Общество пароходства и торговли имеет в своих руках и заботится, как бы и впредь в большем количестве получать в свои руки. Иностранные правительства употребляют сотни рублей на агентство, чтобы обеспечить движение и приобретение тысяч; что если мы, истратив на агентство тысячи, не приобретём и сотен»²⁵².

Но этим печальным фактом полный разлад среди русских деятелей в Палестине с явным пренебрежением к начальнику Русской Духовной Миссии не исчерпывается. По отъезде из Иерусалима великого князя члены «триумвирата» сделались в своих действиях ещё более сильны и решительны. Г. Дорогобужинов, опираясь на поддержку Б. П. Мансурова, отобрал у епископа Кирилла и последний опорный пункт его влияния на паломников – русский госпиталь, созданный старанием начальника Миссии на средства, пожертвованные на этот предмет в его руки и полное распоряжение Государынею Императрицею²⁵³.

Однако же неудовлетворительным ходом русских дел в Палестине и личным желанием Государя Императора, до сведения которого, как мы знаем, были доведены неблагоприятные слухи о положении этих дел в Палестине, наши палестинские деятели вызывались к настойчивой необходимости издать специальные меры, которые точно разграничивали бы в Иерусалиме сферы деятельности наших представителей: начальника Миссии и агента Общества пароходства и торговли с обязанностями русского консула. Едва ли нужно прибавлять, что и в этих мерах, Высочайше одобренных «к исполнению» 11 декабря 1859 года, Палестинский Комитет постарался всячески сохранить свой основной принцип свободы действий неприкосновенным.

«На обязанность Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, – говорится в журнале Комитета, – возложить нравственное и духовное назидание всей русской паствы, церковное представительство, производство богослужения, управление делами Миссии, пастырское наблюдение за нашими поклонниками и всеми нравственными условиями их жизни, участие советами и указаниями в деле призрения наших богомольцев, передачу консулу своих замечаний по сему предмету и содействие ему в улучшении быта поклонников.

Подчинить все русские странноприимные заведения в Палестине заведыванию власти гражданской, т. е. русского императорского консульства, к обязанности которого относится всё политическое, дипломатическое, гражданское и полицейское представительство и управление – все приобретения земель и домов, всё хозяйственное заведывание приютами, госпиталем и строениями на основании инструкции Министерства иностранных дел»²⁵⁴.

Палестинский Комитет исправил затем свою первую важную ошибку: агента пароходства и торговли с правами консула и чиновника морского министерства г. Дорогобужинова, возбудившего против себя недовольство и недоверие начальника Миссии, заменил чиновником Министерства иностранных дел К. А. Соколовым, а за его смертию, вскоре воспоследовавшею, А. Н. Карцевым, уже служившим до того времени на Востоке.

Желание Миссии иметь настоящего консула в Иерусалиме из чиновников Министерства иностранных дел таким образом осуществилось, но с заменою агента консулом дела иерусалимские не пошли лучше. А. Н. Карцев, сохранивший в своём лице со званием дипломатического агента и обязанности агента пароходства и торговли с вознаграждением за это из средств Палестинского Комитета добавочных 2.000 рублей, прибыл в Палестину хорошо уже осведомлённый в делах наших и получил в Петербурге от лиц, близко стоящих к Комитету, весьма обстоятельные инструкции насчёт образа действий здесь. Существовавший дотоле и заправлявший всеми делами «триумвират» получил лишь замену одного лица другим, но остался по-прежнему в полной силе, причём приобретение чиновника-нигилиста, «без всякой веры и нравственности», как характеризовал А. Н. Карцева архимандрит Леонид²⁵⁵, отразилось самым плачевным образом на дальнейшем ходе наших дел в Палестине. Консул иерусалимский, опираясь на свои связи, бюрократические и аристократические, пустил в ход все средства: и инсинуации, и злословие, и клевету, и сплетни, чтобы дискредитировать личность начальника Духовной Миссии епископа Кирилла и сделать дальнейшее его пребывание в Иерусалиме рядом с собою невозможным. В донесении от 19 мая 1863 года в Азиатский департамент «о безнравственном поведении начальника Русской Духовной Миссии» консул «умного и осторожного, умеющего обворожить архипастырскими добродетелями», – так он характеризует епископа Кирилла, – не стесняется обзывать человеком «с актёрскими способностями», обвинять в алкоголизме «до припадков белой горячки» и считать «бессловесным и покорным орудием» в руках греков, якобы «дозволяющих ему невозмутимо предаваться всем слабостям и страстям». В частном письме к Константинопольскому послу Н. П. Игнатьеву в своих инсинуациях г. Карцев идёт ещё дальше. Епископ Кирилл, по его словам, «скоморох», пьяница, любитель прекрасного пола и т. д. и т. д. Но сочность всех этих красок необходима для иерусалимского консула лишь для того, чтобы в конце концов убрать из Иерусалима нежелательное для него высокопоставленное духовное лицо. «В заключение, – пишет А. Н. Карцев в донесении в Азиатский департамент, – если Императорское министерство благоволит принять настоящее моё доношение во внимание и сделать распоряжение об отозвании из Иерусалима епископа Кирилла, то я считал бы более полезным для единства наших действий и русских интересов в Палестине новым начальником Духовной Миссии назначить не епископа, а архимандрита, известного не одними только умственными способностями, но и добрым, честным поведением и строгою примерною жизнью, на это необходимо обратить особое внимание при выборе главы для Духовной Миссии, которая местом пребывания своего имеет город Иерусалим»²⁵⁶. Заключение это ни в какой связи не стоит с сущностью донесения и, конечно, не дело светского лица – консула – указывать высшему духовному чиноначалию, а вкупе и своему ближайшему высшему начальству – Министерству иностранных дел, – в каком сане оно признает более полезным для дела послать нового начальника нашей Миссии в Иерусалим – в епископском или архимандричьем. Дело не в сане, а в личных достоинствах будущего начальника, но в этом сказалось затаённое давнишнее желание наших русских деятелей в Палестине отделаться раз и навсегда от представительного сановника Русской Церкви около себя, стеснявшего их своим высоким иерархическим положением, и заменить его более скромным по титулу в иерархии лицом. К чести Министерства иностранных дел нужно отнести, что оно к инсинуациям иерусалимского консула отнеслось не с полным доверием и горячо вступилось за своего избранника в начальники Миссии епископа Кирилла. Министерство, основываясь на донесениях своих агентов, и по политическим соображениям не признало пребывание епископа Мелитопольского Кирилла в Иерусалиме «излишним и тем менее вредным», и самый вопрос – «необходимо ли заменить его другим лицом», совершенно резонно и основательно предоставляло «решить высшему духовному начальству», а замещение епископа архимандритом в Иерусалиме, по мнению Министерства, даже «представит много неудобств» и при настоящих обстоятельствах «будет иметь вид резкого слишком крутого оборота дела»²⁵⁷.

Но кому это было интересно и желательно, те постарались инкриминирующее донесение консула А. Н. Карцева довести до сведения Государя Императора Александра II, который, по прочтении его, написал на нём следующую Высочайшую резолюцию: «Крайне грустно, если всё это правда. Но и слухов сих было бы достаточно, чтобы не оставить его на месте».

В Святейшем Синоде епископ Кирилл не имел никакой поддержки в данное время, а митрополит Московский Филарет и обер-прокурор А. П. Ахматов относились к нему весьма неблагосклонно, и судьба епископа Кирилла была решена. 22 июня 1863 года он был смещён с должности начальника Миссии в Иерусалиме и назначен в ведение Казанского архиепископа. Дальнейшая печальная судьба епископа Кирилла, ожидавшего формального суда с целью оправдания себя пред Святейшим Синодом и возбудившего к себе самые искренние и горячие симпатии и в местном святогробском духовенстве, и среди туземных христиан, и турецких местных властей, и даже у предстоятелей западных вероисповеданий, нас уже не может интересовать, так как прямо к предмету нашей речи не относится. <Конец экскурса>

Мы не можем не сказать также о записке, составленной лицом, близко стоящим к Палестинскому Комитету и поданной в Святейший Синод с целью определить максимум требований к будущему начальнику нашей Духовной Миссии. «Главные качества, которые будут требовать от настоятеля странноприимной лавры в Иерусалиме, – по мнению этой записки, – должны быть: строгое благочестие, твёрдость характера, умение обращаться с русским простым народом и опытность в деле монастырского хозяйства. От такого духовного лица не нужно вовсе требовать ни выспренной учёности, ни умения вынести условие общительности с иностранцами, ни даже познания греческого и арабского языка. Настоятель будет иметь дело исключительно с русскими поклонниками в пределах русской обители, следовательно, главное условие заключается в умении управлять поклонниками и хозяйством на том же основании, как это делается в монастырях в России. Все местные сношения с греческим духовенством и иерусалимскими властями останутся уделом дипломатического представителя правительства, т. е. консула (sic) и отчасти (sic) начальника Духовной Миссии»²⁵⁸.

Далее в Записке напрягаются все усилия доказать, что «слишком высокое значение» по своему сану начальника Миссии, несмотря на то, что простолюдины богомольцы «легко подчиняются власти духовного характера», мешает ему принять на себя ежедневные заботы о благосостоянии материальных нужд поклонников», а поэтому проектируется особая духовная должность – настоятеля наместника или игумена, который состоял бы на общем основании непосредственно под властью Святейшего Правительствующего Синода, и прямо через консула отсчитывался бы в деньгах пред Палестинским Комитетом, от коего он будет получать суммы на содержание приютов»²⁵⁹. Анализируемая нами записка подверглась со стороны митрополита Филарета серьёзному критическому разбору «в особом мнении», и мудрым Владыкою по делам иерусалимским высказано совершенно справедливое заключение: «Российская Духовная Миссия в Иерусалиме и построение там церковных и странноприимных зданий, которые по предмету и цели должны составлять одно, произведены двумя действователями: 1) духовным начальством с согласия Министерства иностранных дел и 2) Иерусалимским Комитетом, составленным из светских особ. Сии действователи шли каждый своим отдельным путём, и неудивительно, если не пришли к единству... Трудно удовлетвориться и тем, что существует, и тем, что предполагается»²⁶⁰. Назначение начальником вместо епископа архимандрита митрополит Филарет, в частности, признавал для нашей Миссии хотя и «видом падения», а не «восхождения от силы в силу»²⁶¹, однако же уступил настойчивому желанию наших деятелей в Палестине и рекомендовал, как мы знаем, в начальники Миссии «первым кандидатом» иеромонаха Леонида (Кавелина), как человека «основательного и опытного».

Указом Святейшего Синода от 29 ноября 1863 года иеромонах Оптиной пу́стыни Леонид, с Высочайшего соизволения, назначен начальником Духовной Миссии в Иерусалиме с возведением в сан архимандрита и с присвоением степени настоятеля первоклассного монастыря²⁶². Вызванный из Курска в Петербург, 25 июля он прибыл на «свой счёт» и был рассчитан здесь прогонными деньгами: две лошади в 63 руб. 39 коп., суточных по 30 коп. за 36 суток – 6 руб. 90 коп., а всего 70 руб. 29 коп., и на содержание в столице по сентябрь месяц 105 руб., а всего 180 руб.²⁶³ 6 декабря того же года отец Леонид был возведён в сан архимандрита, причём ему Высочайше пожалованы были 23 декабря месяца митра и золотой наперсный крест с драгоценными камнями из Кабинета Его Величества²⁶⁴.

Таким образом, сбывались мечты деятелей Палестинского Комитета насчёт замены в Иерусалиме епископа архимандритом. Об этом говорит обстоятельно записка от 15 апреля 1860 года, заслушанная в Комитете и представленная великому князю Константину Николаевичу. «При восстановлении в 1857 году Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, – читаем мы в этой записке, – во главе её был поставлен вместо бывшего прежде архимандрита епископ. Дело сие было решено, и инструкция Иерусалимской Миссии составлена без сношения с митрополитами Московским и С. Петербургским. Теперь опыт показал и почти всё духовенство, и многие государственные мужи убедились, что назначение начальником Миссии епископа, а не архимандрита, было ошибкой. Со стороны Духовного ведомства в этой ошибке виновен один обер-прокурор Святейшего Синода, который был приглашаем в Азиатский департамент Министерства иностранных дел для прочтения инструкции, после чего инструкция сия была прислана в Святейший Синод уже ВЫСОЧАЙШЕ утверждённою для зависящих от него распоряжений.

В Высочайше утверждённом Комитете для принятия мер к устройству богоугодных заведений в Палестине 11 декабря 1859 года под председательством Его Императорского Высочества Великого Князя Генерал-Адмирала, вопрос о сем возникал при рассуждении о необходимости прекратить недоразумение между Преосвященным Кириллом и действительным статским советником Дорогобужиновым, получившее столь печальную огласку.

При сем все члены Комитета и, между прочим, обер-прокурор Святейшего Синода, который и тогда признал свою ошибку, приписывали сии недоразумения преимущественно неправильному положению русского епископа в Иерусалимском Патриархате.

Долговременное пребывание и самостоятельное действование епископа в чужой епархии представляется как бы нарушением уважения местной иерархии, противно церковным канонам, и допускается только Латинскою Церковью, в которой так часто видим смешение церковных дел с политическими расчётами. Посему члены Комитета находили, что епископский сан начальника нашей Миссии даёт представителям других держав ошибочное понятие о самой цели Миссии и возможность чистосердечно или лукаво придавать нашему епископу такое же значение, какое имеют в святых местах инославные епископы, цензоры и враги Православной Греческой Церкви.

По сим причинам члены Комитета полагали, что единственное верное и коренное средство отвратить на будущее время недоразумения между нашею духовною и гражданскою властию в Иерусалиме состоит в том, чтобы начальником Миссии по-прежнему назначить архимандрита вместо епископа. Такое мнение было согласно с мыслью, вынесенною из Иерусалима Августейшим поклонником Великим Князем Генерал-Адмиралом.

В записке статс-секретаря Мансурова до Духовного ведомства касаются предположения об увеличении состава Миссии и о построении отдельного соборного храма. Предположения сии имеют видимою целью познакомить православных жителей Востока с теми особенностями, которые с течением времени вкрались в наше богослужение.

Не говоря об увеличении расходов, которое бы потребовалось для приведения в исполнение сих предположений и которое составляет лишь второстепенное неудобство, укажем на другие обстоятельства, которые необходимо в сем случае принять в соображение.

В делах Церкви и богослужения большое и малое получает достоинство и привязывает к себе православный народ по мере своей древности. Можно утвердительно сказать, что в противность прочим мирским делам совершенствование церковных установлений должно состоять в возвращении к первым векам христианства, а не к удалению от них. В этом отношении Греческая Церковь имеет неотъемлемое преимущество, купленное, может быть, её угнетённым положением: преимущество древности и самого крайнего стремления к сохранению древних обычаев. Так, например, в духовном пении она заботится только о том, чтобы напевами не заглушать ни одно слово молитвенных песней; ещё в недавнее время появились особые Патриаршие послания о воспрещении вводить Венский напев в греческих церквах. В других подробностях, при чтении Евангелия, при малом и большом входе, Греческая Церковь также сохранила древность, которая дорога нашим поклонникам. Посему нет никакой причины нам в Иерусалиме выставлять на вид наши богослужебные особенности, тем более что в настоящее царствование и в самой России, к отраде всех православных, мы стремимся заменить в музыке и живописи западные новизны восточною трезвенностью.

Сверх того, мысль о построении нового благолепного храма, кажется, не вполне согласуется с мыслями и чувствами, которые влекут поклонников к земле смирения и Гробу Искупителя. Не перетолкуется ли сие как нашими западными врагами, так и нашими соплеменниками, при настоящем возбуждении страстей, знамением некоторой отдалённости от общего корня всей Вселенской Церкви? Мысли сии, если бы оне были и ошибочны, так тесно связаны с соображениями чисто церковными, что, без сомнения, признано будет членами Комитета необходимым испросить предварительно по этим предметам мнения митрополитов, если не всех, то, для сокращения времени, Московского и С. Петербургского»²⁶⁵.

Новый начальник Духовной Миссии иеромонах Леонид 23 сентября 1863 года представил обер-прокурору Святейшего Синода князю С. Н. Урусову докладную записку по вопросу о том, что «необходимо для духовного и материального устройства Иерусалимской Миссии». В этой записке мы находим весьма много важных мыслей и характеристик для уяснения последующих печальных событий в этой Миссии. Вот её дословный текст:

«1. Для устройства Миссии в духовном отношении существенно необходимо переменить наличный состав оной, как вовсе не соответствующий своему назначению.

В настоящее время Миссия состоит из трёх членов: двух иеромонахов, одного иеродиакона и 6 певчих²⁶⁶. Наличные члены Миссии, удовлетворяя не вполне своему назначению в духовно-нравственном отношении, вовсе не имеют тех способностей для служения в Миссии, которые составляют существенную необходимость для членов малой общины, долженствующей, по силе обстоятельств, нравственно и материально держать себя изолированно как от иноверцев (католиков и армян), так и от единоверцев (греков) и, что всего труднее, от самой той среды, которой должна служить духовно, разумея среду наших паломников; об испорченности же этой среды довольно всем известно из официальных и частных сведений. При таком положении, очевидно, что чем члены Миссии более будут сближены нравственно между собою, тем и дело Миссии пойдёт успешнее, а этого-то сознания и единства не достаёт нынешней Миссии, составленной из лиц разнородных и собранных совершенно случайно, без должного внимания к их внутренним достоинствам и внешним способностям. От этого и произошло, между прочим, то, что Духовная Миссия, в которой положено по штату быть шести певчим, ныне не имеет вовсе певчих в прямом смысле этого слова²⁶⁷, на что справедливо сетуют посетители святых мест, а некоторые заявляли о сем и печатно.

2. Относительно материальных нужд Миссии, по близкому знакомству с местными (лист 4) обстоятельствами, можно бы сказать многое, но, при недостатке финансовых средств, необходимо ходатайствовать лишь о том, чтобы и для новой Миссии был сохранён настоящий бюджет её.

При известной и ежегодно увеличивающейся в Иерусалиме дороговизне первых жизненных потребностей, при необходимости выписывать многое из России, для начальника Иерусалимской Духовной Миссии не представляется возможным удовлетворять из личного жалованья неизбежные расходы представительства, как-то: ежедневный приём туземных посетителей, сопряжённый по восточному обычаю с угощением каждого, содержание лошади и саиса, наём лошадей для членов Миссии и певчих при встречах и проводах Патриарха и др. значительных особ и путешественников, поездка для служения и посещения окрестных святых мест, канцелярские расходы и отправка корреспонденции до Яффы и, наконец, неизбежные бакшиши – подарки за всякую услугу, большую и малую. На всё это Преосвященный Кирилл имел в своём распоряжении кроме 3.500 руб. жалования особые суммы. Консул же получает добавочное содержание от Палестинского Комитета в 2.500 руб. серебром. Ввиду вышеупомянутых издержек, вынуждаемых особенностью местных обстоятельств и предзанятым положением начальника Миссии в Иерусалиме в отношении представительства, необходимо к жалованию начальника Миссии добавить особую сумму (500 руб. серебром) на «экстренные надобности», чем хотя отчасти покроются те издержки.

Таким образом, нынешний бюджет Миссии (14.650 руб.) может быть распределён между членами оной в следующем виде:

Начальнику Миссии Архимандриту жалование – 2.000 руб.

На экстренные надобности – 500 руб.

2 иеромонахам (по 1000 рублей) – 2.000 руб.

Иеродиакону – 500 руб.

Драгоману из местных христиан – 600 руб.

6 певчим вольнонаёмным, каждому по 500 руб. – 3.000 руб.

Наёмному пономарю из монашествующих – 300 руб.

На наём прислуги – 500 руб.

На содержание церкви – 1.000 руб.

На общий стол²⁶⁸ для начальника Миссии – 1.000 руб.

Иеромонахам и 1 иеродиакону по 500 руб. каждому, а драгоману и 6 певчим по 250 руб. каждому, всего: 4.250 руб.

Всего: 14.650 руб.

3. Относительно певчих до́лжно заметить: опыт и время показали, что в Иерусалимской Миссии, при условии ежедневной службы для богомольцев, невозможно в выборе певчих достигнуть той свойственной цели (с которой положено было по штату иметь певчих из студентов)²⁶⁹ без увеличения численного состава Миссии. А как по финансовым затруднениям о сем не может быть и речи, то в настоящем случае остаётся лишь содержать при Миссии хор певчих из шести положенных по штату человек, которые бы по своему выбору удовлетворяли существенно двум главным условиям: были люди благонадёжные по поведению, хорошие певчие по голосам и знанию пения. Собрать певчих исключительно из монашествующих, хотя было бы весьма желательно (лист 6) это, но представляет непреодолимые затруднения, если принять во внимание, как наши иноческие обители дорожат хорошими певчими и с каким трудом образуют и поддерживают свои небольшие хоры. По всем этим соображениям возможно лишь одно: не выходя из пределов штатного содержания, составить для новой Миссии небольшой хор из шести (вольнонаёмных) певчих.

Время и опыт также доказали, что каков бы ни был состав певчих, они, как лица, не составляющие собственно Миссию, а лишь принадлежащие к ней по необходимости, должны быть отличены от членов Миссии и по личным своим правам так, чтобы увольнение неблагонадёжных и неспособных и замещение их новыми (из среды богомольцев) зависело бы непосредственно от начальника Миссии, не заставляя его прибегать к продолжительной о сем переписке. В видах же поощрения одних и побуждения других не излишне также было бы предоставить начальнику Миссии право распределения между певчими содержания по степени способности и усердия каждого, равно также и штрафовать за небрежение к своим обязанностям единовременными вычетами из жалованья (с возвращением удержанного по исправлении). Одним словом, необходимо вменять в обязанность начальнику Миссии содержать при оной не менее положенного числа певчих, с отпуском положенной на содержание их штатной суммы (4.500 руб.) в его полное распоряжение, с правом как самого распределения между ними этой суммы, так и увольнения и замещения одних лиц другими по его личному усмотрению. Через это кроме нравственной гарантии относительно того, чтобы поведение певчих (будут ли они состоять из монашествующих или из светских лиц) не бросало невыгодного света собственно на Миссию, приобретается ещё и та выгода, что при таких условиях увольнение оказавшихся неспособными или неблагонадёжными не будет на будущее время сопряжено ни с какими издержками для правительства; необходимость вышеозначенной меры сознавал и Преосвященный Кирилл, о чём и входил с представлением к Министру иностранных дел 17 ноября 1860 года, в коем, между прочим, писал: «для избежания затруднений, какие встречал я доселе продолжительной перепиской о членах Миссии, я бы осмелился просить себе права менять по крайней мере певчих и заменять по нужде новыми лицами, не дожидаясь особых разрешений начальства».

4. Для ограждения материальных интересов Миссии необходимо устранить потерю, проистекающую от нынешнего порядка высылки ей жалования не звонкою монетою, а векселями, причём Миссия теряет от 10–15% из суммы, назначенной на содержание, что при дороговизне первых потребностей жизни в Иерусалиме не может быть не ощутительным.

При отправлении к месту служения нужно предоставить и ныне те же самые средства и пособия на необходимые издержки, какие получали члены прежней Миссии, согласно со сметою единовременных издержек по отправлению Духовной Миссии в Иерусалиме Высочайше утверждённою в 30 день марта 1867 г.»²⁷⁰.

Записка о лицах, из которых предполагается образовать Иерусалимскую Миссию нового состава.

I. Члены Миссии:

а) иеромонахи

1. Смоленского Архиерейского Дома иеромонах Иоанн, родом из дворян, по фамилии Бойко, пользуется особою доверенностью и личным расположением Преосвященного Антония и с духовной стороны известен мне лично по своим способностям и нравственным свойствам. Если Бог благословит, желал бы приготовить из него преемника себе по Иерусалимской Миссии, который мог бы заменить меня в случае болезни, смерти, отозвания и по т. п. случайным обстоятельствам, а в настоящее время, кроме служения, будет помогать мне в письменных занятиях и употребляться для поручений по внешним делам Миссии духовно-политического характера. Имею уведомление телеграммою из Смоленска, что Преосвященный Антоний на служение Миссии благословляет его.

2. Задонского Богородицкого монастыря иеромонах Гедеон известен мне лично как по своим нравственным качествам, так и по способностям, существенно необходимым для Миссии по её ограниченному составу: он знает хорошо Церковный Устав, по распорядительности и хозяйственной части может заведывать общею трапезою Миссии, быть духовником для богомольцев и надзирать за благочинием в самом доме Миссии, где предполагается помещать богомольцев из белого духовенства и монашествующих. Относительно о. Гедеона имею сведения, что если он будет удостоен от Св. Синода назначения в члены Миссии, то он примет беспрекословно изъявление о нём воли Божией.

б) иеродиакон

3. Козельской Введенской Оптиной Пу́стыни иеродиакон Досифей был бы полезен Миссии в оной, весьма ответственной по местным обстоятельствам, должности ризничного, к чему имеет особую способность и подготовку; по нравственным своим качествам известен мне с отличной стороны. Относительно назначения имею сведение, что, если будет удостоен оного Святейшим Синодом, примет беспрекословно и притом с удовольствием, ибо был предназначаем и в первую Миссию Преосвященным Поликарпом.

4. Состоящий при С. Петербургской Духовной Академии иеродиакон Арсений, бывший в числе членов Иерусалимской Духовной Миссии до 1860 г., мог бы быть полезен Миссии знанием церковной службы на греческом языке, особенно при частых общих служениях с греками, которые, в видах церковного общения, успели обучить своих иеродиаконов службе на славянском языке, ожидая того же взаимно и от нас. Способен также вести счётную часть по общему хозяйству Миссии. По любви к св. местам, прося меня принять его в число членов Миссии, о. иеродиакон Арсений обещает исправить некоторые, бросающиеся в глаза, недостатки, или, лучше сказать, странности, которые, по моему замечанию, проистекают от недостатка правильного руководства в начале его иноческого пути и потому легко могут быть исправлены при желании подчинить себя этому руководству на будущее время, на что о. Арсений изъявляет полную и искреннюю готовность. Вообще же он известен мне за человека скромного и способного к занятию языками.

Сверх того, прошу позволения взять с собою в Иерусалим для состояния при мне келейником известного мне лично по своим способностям и нравственным качествам рясофорного монаха Гавриила, имеющего увольнительный вид из Иркутского Архиерейского Дома, каковой вид для перемены на другой для поклонения св. местам при сем представить честь имею.

II. Певчие:

Для составления певческого хора я пригласил пять вольнонаёмных певчих и для управления ими в качестве регента из придворных певчих Сергея Вознесенского со званием псаломщика и предоставлением ему по службе тех прав и преимуществ, которыми пользуются псаломщики других наших заграничных Миссий.

При таком составе певческого хора (из певчих, в числе которых один с званием псаломщика будет регентом) я надеюсь на первое время, до поступления в ведение Миссии обширного Троицкого собора, не затрудняться исправлением соборных ежедневных богослужений и доставить нашим богомольцам утешение услаждать своё религиозное чувство стройным и благоговейным пением при правильном и неспешном чтении.

Примечание. Означенные в сей записке (л. II) лица принадлежат к след, епархиям: иеромонах Иоанн – к Смоленской (при Архиерейском Доме); иеромонах Гедеон – к Воронежской (в Задонском Богородицком монастыре); иеродиакон Досифей – к Калужской (Козельской Оптиной Пу́стыни); рясофорный послушник Гавриил – к Иркутской епархии; иеродиакон Арсений (в С. Петербургской Духовной Академии); певчий Сергей Вознесенский находится здесь (в С. Петербурге).

Если поименованные лица будут удостоены назначения в Миссию, то я предполагал бы отправить их из места настоящего их пребывания прямо в Одессу, где, соединясь с начальником Миссии, они отправятся вместе с ним в дальнейший путь.

В заключение имею честь присовокупить, что дальнейшее пребывание в Иерусалиме прикомандированного к Миссии профессора Левинсона, по отношению к Миссии, более чем бесполезно по известным конфиденциально причинам, с чем также согласно Министерство иностранных дел».

Другая записка от того же числа отца Леонида касалась хора певчих для Миссии и, в частности, назначения регента этого хора С. Вознесенского «с правами и преимуществами коронной службы».

«Имея в виду, – говорится в этой записке, – что одна из причин неудовлетворительного состояния нынешнего певческого хора при Иерусалимской Духовной Миссии состоит в том, что хор этот не имеет такого регента, который бы как по знанию искусства пения, так и по своему благонравию мог бы руководить ими в обоих этих отношениях, я, для восполнения сего недостатка, пригласил на служение в Иерусалимскую Миссию нового состава, для управления хором певчих, придворной певческой капеллы певчего Сергея Вознесенского из духовного звания, кончившего курс наук в Московской Духовной Семинарии, который известен мне с отличной стороны как по своим познаниям в пении, так и по примерному благонравию, через что он может иметь нравственное влияние на остальных певчих. Соглашаясь по моему приглашению поступить на службу в Иерусалимскую Духовную Миссию, для чего он предварительно должен был выйти и вышел в отставку из хора придворных певчих, С. Вознесенский со своей стороны предъявил лишь одно условие: чтобы он, состоя в Миссии, продолжал пользоваться правами и преимуществами коронной службы. А посему, имея в виду ту пользу, которую может принести нашей Миссии приобретение для управления хором певчих столь искусного и благонравного регента, я считаю своим долгом усерднейше просить о зачислении г. Сергея Вознесенского на службу Миссии со званием псаломщика и с предоставлением ему тех прав и преимуществ, какими пользуются псаломщики других наших заграничных Миссий. Бумаги, представленные г. Вознесенским вместе с его прошением о зачислении на службу Иерусалимской Духовной Миссии при сем представить честь имею»²⁷¹.

Назначение в состав Миссии регента, окончившего курс Московской Духовной Семинарии Сергея Вознесенского, по штату не положенного, вызвало со стороны отца Леонида ходатайство перед Палестинским Комитетом о назначении ему содержания 600 руб. жалованья, 250 руб. столовых с выдачею ему вперёд из этого содержания 150 рублей из средств сего Комитета. Несмотря, однако, на то, что Б. П. Мансуров находил, что «благоустроенный хор певчих составляет один из тех предметов, коими наши паломники дорожат всего более, и что это дело прямо входит в разряд мер, касающихся улучшения быта православных поклонников в Иерусалиме», тем не менее ходатайство отца Леонида не было уважено Комитетом, не было уважено ввиду резолюции от 26 сентября 1863 года Председателя его статс-секретаря Головнина следующего содержания: «Вследствие известного Высочайшего положения, в котором ясно выражено, что Палестинский Комитет есть учреждение временное, об управлении коего следует составить соображение по окончании иерусалимских построек, я не считаю вправе разрешать расходы постоянные, которые должны повторяться ежегодно»²⁷². Выдано было из Комитета лишь 150 руб. г. Вознесенскому «в счёт платы по найму его с 1 сентября», причём и эта выдача была мотивирована тем, что г. Вознесенский «как регент, должен был отправиться в Иерусалим ныне же и по необходимости воспользоваться возможностью взять в эту должность надёжное лицо»²⁷³. Обратное нечто произошло в Комитете, когда отец Леонид возбудил вопрос о назначении единовременных средств на отправку в Иерусалим певчих и членов Миссии. Несмотря на согласие Председателя Комитета принять эти расходы на его счёт, Б. П. Мансуров известил князя С. Н. Урусова, что «на суммы Комитета не могут быть отнесены расходы на путевые издержки членов Духовной Миссии и что Комитет может принять на себя только такие расходы, которые прямо относятся до улучшения быта православных поклонников в Палестине и до устройства возводимых там русских зданий»²⁷⁴. Чтобы выполнить данное отцу Леониду обещание, Председатель Комитета, министр народного просвещения, отношением от 28 августа 1863 года за № 794 на имя министра финансов Рейтерна, после всеподданнейшего доклада, известил, что Государь Император «разрешить соизволил выдать иеромонаху Леониду на сей предмет единовременно 5.000 руб. из Государственного Казначейства в том случае, если министр финансов признает это возможным», причём указал даже и источник для сего – из остатков сумм (110, 119 р. 43 к.), предназначенных на открытие Новороссийского Университета, отложенное в 22 день августа месяца «до будущего года». Министр финансов 31 августа выразил своё согласие. 11 ноября письмом на имя Б. П. Мансурова отец Леонид, извещая о том, что он «должен немедленно приготовиться к отъезду, а потому имеет надобность в деньгах как лично для себя, так и для певчих»²⁷⁵, просил выдать эти деньги, которые и были получены отцом Леонидом. Все вышеуказанные предположения и ходатайства отца Леонида, согласно определению Святейшего Синода от 21 октября – 1 ноября с. г, за № 2481, были доведены Обер-Прокурором Святейшего Синода до Высочайшего сведения и в 18-й день ноября месяца удостоились Государя Императора утверждения с тою, однако, разницею, что на отправление в Иерусалим новых членов Миссии и на отозвание прежних назначено 8.000 руб., «на основании Высочайшего повеления 22 декабря 1862 г. по равной части на счёт сумм, ассигнованных на экстраординарные расходы по духовному ведомству и на суммы из Государственного Казначейства»²⁷⁶.

В ноябре 1863 года архимандрит Леонид перед Палестинским Комитетом ходатайствовал о назначении из сумм его 1) от 1.000 до 1.500 руб. на содержание вновь устроенной церкви, ризницы, помещения её и на наём пономаря и церковных сторожей, 2) об увеличении на 500 руб. сумм на наём прислуги и на содержание дома Миссии, 3) о высылке одного или двух комплектов облачений и о пополнении старых комплектов, 4) о приобретении второго напрестольного Евангелия для ежедневного употребления, креста напрестольного, купели, брачных венцев и полного круга богослужебных книг. Члены Комитета, «приняв во внимание, что в распоряжении отца архимандрита Леонида находятся суммы, отпускаемые ежегодно от Ея Императорского Величества Государыни Императрицы для удовлетворения различных нужд Духовной Миссии (главным образом для выдачи пособий бедным туземцам и их храмам), отказали в средствах на содержание храма и улучшения ризницы, наём пономаря и церковных служителей, предоставив ему делать <это> на сумму, собирающуюся из кружечного сбора», а ходатайство о новых ризах и церковной утвари повергнуть на всемилостивейшее усмотрение Государыни Императрицы через её секретаря г. Морица, а круг богослужебных книг просить безмездно через обер-прокурора Святейшего Синода князя Урусова у Святейшего Синода»²⁷⁷.

В тех же видах «существенно необходимого» улучшения материального быта Русской Духовной Миссии в Иерусалиме отец Леонид поднял вопрос перед Министерством иностранных дел о том, чтобы деньги на содержание Миссии высылались в Иерусалим не векселями, а звонкою монетою и что расходы по пересылке и страхованию этой монеты он признаёт выгоднее Миссии принять на бюджет её, чем «те потери, которые она несёт при размене векселей у местного банкира-монополиста». Пересылка на общих основаниях может совершаться чрез пароходы Общества пароходства и торговли²⁷⁸. Но, несмотря на согласие Министерства, дело это, как увидим ниже, осталось без исполнения на практике и деньги по-прежнему посылались векселями.

Продолжая заботы об устроении дел вверенной его попечению и руководству Миссии, отец Леонид возбудил 7 мая 1864 года и вопрос об учреждении при Миссии «первоначального училища для бесплатного обучения местных туземцев грамоте с назначением наставником при оном состоявшего певчим при означенной Миссии студента Крылова», коего он предполагал было возвратить на родину. Свои соображения по этому вопросу весьма обстоятельно изложил отец Леонид в особом представлении в Святейший Синод, заслушанном в заседании 19/28 августа 1864 года.

«В инструкции, присланной мне от Святейшего Синода, между прочим, сказано, – говорится в этом представлении, – что в числе мер к успешному действию на туземное, большею частью бедное и угнетённое, народонаселение, для его просвещения, бесплатное обучение его детей грамоте, без сомнения, было бы мерою самою лучшею и наиболее надёжною, но, к сожалению, такого училища при нашей Миссии ещё не заведено; посему рекомендуется начальнику Миссии войти в соображение на месте, не может ли быть открыто при Иерусалимской Миссии подобное училище, на каких началах, в каком размере и каких потребовало бы оно на своё содержание ежегодных издержек, и свои по сему предмету предположения представить г. обер-прокурору Святейшего Синода <...>

Для осуществления выраженного здесь желания Святейшего Синода необходимо, – по мнению архимандрита Леонида, – прежде всего озаботиться приобретением учителя, русского по происхождению и православного по вере, который, при практическом знании туземных (арабского и греческого) языков, соединял бы способность к школьному обучению на сих языках детей туземцев начальным предметам народных школ: чтению, письму, Закону Божию, счетоводству и церковному пению. Найти такого учителя готового и согласить его ехать в Иерусалим трудно и дорого, а приготовить – надобно время и средства.

В настоящее время в составе прежней Миссии лично известный ему, архимандриту Леониду, и удовлетворяющий всем необходимым для сего условиям человек – студент семинарии Иван Крылов, который, как певчий, не приносит Миссии никакой существенной пользы при весьма слабом голосе, неспособен и для громкого церковного чтения, по врождённой застенчивости, но к учительской должности весьма способен, восточные языки (арабский и греческий) знает хорошо и поведения доброго и честного. А как об отчислении его вместе с прочими певчими из состава Миссии состоялось ходатайство начальника Миссии единственно оттого, что при ограниченном числе певчих (6 человек) при ежедневной службе положительно невозможно содержать в числе певчих хотя одного человека, не удовлетворяющего главным условиям: отчётливому знанию церковного пения и чтения и готовности исключительно посвятить себя этому занятию, то ныне, усмотрев из преподанной Инструкции (л. 185), что желание Святейшего Синода о заведении при Миссии первоначальной школы не может быть осуществлено иначе, как заблаговременным приобретением для оной способного и благонадёжного учителя, архимандрит Леонид ходатайствует, дабы благоволено было студента Крылова, как уже отчисленного от Миссии, во внимание вышеизложенных причин, оставить при оной сверх штата для заведения первоначальной школы, в звании смотрителя и учителя оной: 1) с сохранением по службе тех прав и преимуществ, которыми он пользовался доселе в звании штатного певчего Миссии, 2) с присвоением ему того самого содержания, которое он получал доселе по званию певчего, т. е. 500 руб. жалованья и 250 руб. оклада, который получал из сумм Духовного ведомства состоявший при Миссии для учебных занятий профессор Левинсон, 3) на заведение и ежегодное содержание первоначальной школы в таком размере, какой по местным обстоятельствам признан будет возможным и удобным, назначить остальные 750 руб. (из того же вышепоказанного оклада Левинсона) <...>

К сему начальник Миссии присовокупляет, что на Востоке заведение школы не ограничивается одним внешним её устройством и приглашением родителей посылать их детей в новоустроенную школу, но состоит главным образом в привлечении детей бедных родителей к бесплатному обучению путём материальных пособий их бедным семействам, почему при всех местных школах: греческой, православной, католической, протестантской и армянской – имеются кухни, снабжающие детей даровою пищею, которую они по выходе из классов уносят с собою домой и делят там со своими бедными родителями, братьями и сёстрами, избавляя тем свои семейства от труда заботиться о дневном пропитании. Сверх того ученики каждой из этих школ получают от оных бесплатно все учебные пособия и в виде поощрения и конкуренции с другими частые подарки, имеющие целью также обеспечение главных материальных нужд их и их семейств: т. е. денежные пособия или вещи – бельё, платье и т. д. Посему означенную выше сумму на ежегодное пособие школ – 750 руб. – ещё нельзя считать вполне достаточною, она может лишь послужить к тому, чтобы положить начало будущей школе, развитие и успех которой будет зависеть от той нравственной и материальной поддержки, в которой, вероятно, не откажут ей люди, сочувствующие высокой цели, выраженной в желании Святейшего Синода о заведении подобной школы, потребность которой действительно давно ощущается туземным православным населением. До получения решения Святейшего Синода касательно сих предположений, на случай одобрения оных, для избежания излишних издержек для казны, начальник Миссии намерен пригласить студента Крылова отсрочить свой отъезд из Иерусалима; если же он будет оставлен при Миссии, то сумма, назначенная ему на путевые издержки (400 руб. серебром), может быть зачтена ему в полугодие прошлого, 1864 года».

Примечание. Из дел Хозяйственного Управления видно:

1) бывшему ординарному профессору С. Петербургской Духовной Академии, надворному советнику Левинсону, состоявшему при Иерусалимской Миссии, положено было содержание в количестве 1.500 рублей из специальных средств Духовного ведомства;

2) Высочайшим Его Императорского Величества повелением, последовавшим в 20-й день июля 1864 года, разрешено производить профессору Левинсону за свыше чем 24-летнюю усердную его службу и особые труды, подъятые им для пользы Церкви и духовного просвещения, пенсию по 1. 000 рублей серебром в год из духовно-учебного капитала <...>

Хозяйственное управление, принимая в соображение: 1) что за назначением профессору Левинсону 1.000 рублей в пенсию, от прежнего жалованья его остаётся всего 500 руб., между тем как начальник Миссии просит о ежегодном отпуске на содержание училища 1.500 руб. и притом сумму эту он признаёт недостаточною; она может служить, по его мнению, только для начала школы; 2) что при ограниченности средств успех школы может быть сомнителен, а закрытие её впоследствии, после учреждения, произвело бы более неблагоприятное впечатление нежели несуществование; и 3) что в Иерусалиме существует уже православная греческая школа, – полагает: предположение об устройстве школы при Миссии отложить до более благоприятных обстоятельств, но, в видах поддержания нравственного влияния Миссии, из остающихся от содержания профессора Левинсона 500 руб. предоставлять часть, в виде единовременного пособия, существующей уже греческой православной школе, по представлениям каждый раз начальника Миссии <...>

Предположение об учреждении в Иерусалиме училища для бесплатного обучения детей бедных было сообщаемо на рассмотрение Палестинской Комиссии и выраженное по сему предмету мнение членов Комиссии вполне согласно с изложенным здесь заключением Хозяйственного Управления, а посему Святейший Синод оставил это предположение без уважения»²⁷⁹.

Другое ходатайство отца архимандрита Леонида о высылке для Миссии полного круга богослужебных книг из 117 наименований (в том числе Миней месячных) на сумму 114 руб. 93 коп., позаимствованных из бывших в наличности сумм в количестве 318 руб. 89 коп. «за подносные книги Членам Императорской фамилии, назначенных, по Высочайшему повелению, для снабжения книгами православных церквей в турецких владениях» было уважено Святейшим Синодом, так как Хозяйственное Управление при Святейшем Синоде «по неимению в виду других источников» признало законным отнести расход именно на эти средства²⁸⁰. Заключение это Хозяйственного Управления тем более странно, что отец Леонид 22 августа 1863 года подавал «Список книг (славянской печати), которые желательно бы иметь в распоряжении начальника Иерусалимской Духовной Миссии для раздачи нашим единоверцам славянского языка, посещающим ежегодно Святой Гроб в числе 7000 человек и более», в Палестинский Комитет, который не нашёл для его удовлетворения средств и получил на себе помету руки Б. П. Мансурова: «Иметь в виду, когда будут необходимые деньги»²⁸¹. Наименований в этом списке значилось 24 и среди книг, между прочим, названы: «Первое учение отрокам», «Начальное обучение человека», епископа Димитрия Ростовского – 20 книжек, св. Тихона Задонского и Воронежского 12 книжек, «Цветы из сада» св. Ефрема Сирина, св. Геннадия о вере, «Начатки христианского учения», «О должностях христианина» св. Тихона, «Слово о исходе души», «Алфавит духовный» и разные богослужебные книги и последования.

16 марта 1864 года, по указу Святейшего Синода, был возбуждён вопрос об увольнении со службы вместе с прочими прежними членами Миссии и сверхштатного драгомана Миссии Фадлалы Саруфа, в 1862 г. награждённого чином коллежского регистратора²⁸², но архимандрит Леонид признал его службу в Миссии полезною и просил оставить его на прежнем месте и в письме на имя Н. П. Игнатьева от 24 июня 1865 года аттестовал его с отличной стороны. «Я, – писал архимандрит Леонид, – по долгу совести должен сказать, что г. Саруф делает своё дело честно и ведёт себя совершенно прилично, занимаясь в свободное время своими учёными трудами²⁸³.

Пока формировались штаты новой Миссии и изыскивались меры к духовному и материальному улучшению быта её, в Министерстве иностранных дел и в Святейшем Синоде вырабатывались новые инструкции для начальника её с тем, чтобы точнее очертить круг его обязанностей по отношению к управлению Миссией, в отношении к Патриарху, туземному арабскому духовенству и населению, к русскому консулу и к русским паломникам. Инструкции эти надолго оставались руководящими для начальников Миссии, а посему естественно ближе познакомиться с их содержанием в полном объёме. Нам неизвестен автор инструкции Министерства, но составление инструкции Святейшего Синода принадлежит митрополиту Киевскому Филарету, а замечания на неё принадлежат перу митрополита Московского Филарета и некоего П. И. Соломонова.

Февраля 27-го дня 1864 года <за> № 686 была выпущена инструкция начальнику Духовной нашей Миссии в Иерусалиме архимандриту Леониду из Министерства иностранных дел и в ней говорится: «По случаю назначения Духовным Начальством Вашего Высокопреподобия начальником нашей Д. Миссии в Иерусалиме Министерство считает нужным, в дополнение к тем указаниям, которые будут Вам преподаны от Св. Синода, объяснить, в чём, по его мнению, будет заключаться круг возлагаемых на Вас обязанностей.

По распоряжению Правительства забота о новых постройках для обеспечения приютов нашим богомольцам, как надзор за всеми возведёнными для этой цели зданиями, а также и попечение о материальных нуждах богомольцев, возложены на особых лиц по усмотрению Палестинского Комитета. Императорское Консульство, по самому существу своих обязанностей, сносится с местными властями, заботится о безопасности и интересах наших подданных, разрешает возникающие между ними споры и т. п. Затем круг действий Духовной Миссии заключается, кроме отправления богослужения и удовлетворения духовных нужд наших подданных, равно как и тех православных всех народностей, которые обратились бы для сего к начальнику или членам Миссии, в поддержании дружественных сношений с местным духовенством, в передаче по принадлежности присылаемых из России пожертвований, а также и в содействии нашему Консульству в тех случаях, когда оно обратится к посредству Миссии.

К сему Министерство Иностранных Дел долгом считает присовокупить, что, по мнению оного, посредством благоразумного распределения предоставляемых в распоряжение Миссии пожертвований, Ваше Высокопреподобие можете удобно поддерживать добрые отношения к православному духовенству и вообще к православным, вникать в истинные нужды наших единоверцев, оказывать благосклонное содействие к устранению и прекращению тех враждебных отношений, которые, к сожалению, часто возникают между Греками, Армянами, Арабами, Сирийцами и прочими. При этом Вам необходимо неуклонно стараться, чтобы Ваши действия не возбуждали подозрения и ревности высшего Греческого Духовенства и не имели бы вида какого-либо вмешательства в их права.

В тех случаях, когда Ваше Высокопреподобие будете нуждаться в каких-либо распоряжениях местных властей, Вам следует обращаться с просьбою о том в наше Консульство, которое не преминет, по мере возможности, удовлетворять Ваши ходатайства.

Если Св. Синоду угодно будет принять во внимание Ваше ходатайство о снабжении Миссии книгами духовного содержания для продажи их церквам и училищам, равно как и частным лицам, по уменьшенной цене, то это даст Вам новое средство следить за развитием православных школ и входить в дружественные сношения с местным духовенством и с нашими единоверцами».

Вице-канцлер князь А. Горчаков

Директор Генерал-Адъютант Игнатьев

УКАЗ ЕГО ИМП. ВЕЛИЧЕСТВА. ИЗ СВ. ПРАВ. СИНОДА НАЧАЛЬНИКУ ИЕР. ДУХОВНОЙ МИССИИ АРXIМАНДРИТУ ЛЕОНИДУ, № 1143.

«По указу Е. И. Величества, Святейший Правительствующий Синод по поводу отправления Духовной Миссии нашей в Иерусалим приказал: снабдить Ваше Высокопреподобие следующею инструкциею:

1. По избранию Св. Синода вверяется Вам начальство над Духовною Миссией, в Иерусалиме находящеюся.

2. Существо возлагаемых на Вас по сему званию обязанностей в главных чертах изъяснено в инструкции, Высочайше утверждённой по докладу Министерства Иностранных Дел 21 декабря 1863 года.

3. Не выходя из начертанного в оной круга действий Ваших по званию Начальника Иерусалимской Миссии, Вы должны неуклонно озаботиться о поддержании духовного единения с Иерусалимским духовенством и укрепления в нём чувств уважения, доверия и любви к Церкви Российской, как единоверной с Иерусалимскою.

4. К Вашей заботе относится также при удобном случае оказывать возможное в Вашем положении содействие Греческому Духовенству в борьбе с Римскою и Протестантскою пропагандами и в распространении между туземными племенами просвещения в духе православия.

5. В числе мер к успешному действию на туземное, большею частью бедное и угнетённое, народонаселение, для его просвещения, бесплатное обучение детей его грамоте, без сомнения, было бы мерою самою лучшею и наиболее надёжною; но, к сожалению такого училища при нашей Миссии ещё не заведено; почему рекомендуется Вам войти в соображение на месте, не может ли быть открыто при Иерусалимской Миссии подобное училище, на каких началах и в каком размере, и каких потребовало бы оно на своё содержание ежегодных издержек, и свои по сему предмету предположения представить Господину Об. Прокурору Св. Синода.

6. Во время служения Вашего во Св. Граде Вы будете состоять в сношениях с находящимся там Имп. Росс. Консульством. Сохраняя в сих сношениях достоинство, духовному лицу приличествующее, Вы не оставите наблюдать притом должное единодушие и христианское согласие и не упустите из виду, что консул есть официальный представитель нашего Правительства в Иерусалиме и орган всех сношений с местными светскими властями.

7. Удовлетворение духовных нужд русских поклонников составляет один из главных предметов попечения Миссии. В сем отношении Миссия должна всем, ищущим её покровительства и руководства, оказывать радушие, внимание и сочувствие; она, конечно, озаботится также доставлять русским поклонникам возможно частые случаи слышать на св. местах богослужение на славянском языке; желающим она сообщает в устных беседах сведения и изъяснения о всех местных обычаях, знание коих для паломника полезно или необходимо, и о всех св. местах, чествуемых христианами; желающим посещать св. места в сопровождении опытного спутника Миссия оказывает зависящее от неё возможное содействие.

8. Разделяя заботы о русских поклонниках с состоящими в ведении Вашей членами Миссии, Вы должны стараться духовными назиданиями, советами, внушениями и примерами собственной жизни располагать их к благоговейному образу поведения. В случае же если кто из поклонников, дозволив себе явно соблазнительную жизнь, презрит совершенно Ваши пастырские предостережения, Вам остаётся тогда предупредить о том доверительно консула.

9. При существовании в Иерусалиме иных вероисповеданий могут быть случаи встреч с лицами, принадлежащими к оным. Желательно, чтобы в сих и других случаях иноверное духовенство выносило убеждение, что Российская Церковь, заботясь о непреложном сохранении своей первобытной чистоты и целости, не перестаёт питать ко всему христианскому миру те возвышенные чувства любви, участие и веротерпимости, которыми издревле красуется история России.

10. В порядке внутреннего управления Миссия наблюдает правило, что, в случае отсутствия куда-либо или тяжкой болезни начальника Миссии, заведывание имуществом оной и начальство над состоящими при Миссии переходит к старшему по нём, если по какому-либо особенному распоряжению высшего Духовного Начальства не будет назначено особое духовное лицо.

11. Вам, как начальнику Миссии, поручается наблюдение за поведением состоящих при оной лиц, распределение между ними обязанностей и занятий и вообще руководство их, почему на Вашей обязанности лежит устранять возникающие между ними неудовольствия, если бы таковые случились, разбирать их жалобы и производить беспристрастное законное удовлетворение.

12. В порядке высшего управления Миссия состоит в ведении Св. Синода, пользуясь в нужных случаях содействием Министерства Иностранных Дел...

13. Соответственно сему Начальник Миссии в случаях, превышающих его власть, разрешения и распоряжения получает от Св. Синода.

14. Начальник Миссии с своей стороны в означенных случаях входит в Св. Синод донесениями и представлениями.

15. По вступлении в управление Миссиею Вы должны представить Св. Синоду подробные описи всего принятого Вами имущества Иерусалимской Духовной Миссии, донося затем в конце года об изменениях в имущественных описях, если таковые изменения последуют.

16. В течение пребывания Вашего в Св. Граде Вам поручается собирать, по мере возможности, сведения о ходе церковных дел, о религиозных движениях и всяком примечательном в церковном отношении событии на Востоке и своевременно представлять оные чрез посредство г. Синодального Обер-Прокурора. Сим же порядком представляются Вами сведения о тайных проделках иноверных пропаганд, коль скоро они каким-либо путём Вам сделаются известны, о чём Вы должны тщательно заботиться, угрожающих опасностью совращения чад Церкви Православной, и о мерах, какие, по Вашему мнению, необходимы к ослаблению или разрушению оных, и вообще о всём, что в тесном кругу Вашего управления и в разноплемённой среде, Вас окружающей и к Вам соприкасающейся, будет происходить сколько-нибудь или почему-либо замечательного, но такого, что, по свойству своему, не может войти в официальное донесение Св. Синоду.

17. По прошествии каждого года Вы должны представлять Св. Синоду отчёт по управлению вверенной Вам Миссии. В состав сего отчёта должны входить сведения о составе Миссии и её действиях с указанием последствий деятельности Миссии; о числе русских поклонников; о пожертвованиях, посылаемых в Миссию как на её нужды, так и на нужды местных христиан и в пользу Святогробской казны.

18. К годовым отчётам, в виде особых приложений, присоединяются сведения о составе лиц Греческого Духовенства и иноверных миссий, об отношении их к нашей Миссии, о состоянии духовного просвещения в Антиохийском, Иерусалимском и Александрийском Патриархатах и т. п.

19. Равным образом, в конце каждого года Вами представляются Св. Синоду вместе с собственным формулярным списком таковые же о службе членов Иерусалимской Духовной Миссии, а также отчёт в употреблении суммы, по штату отпущенной на Миссию.

20. В заключение всего, не излишне будет заметить вообще, что никакая инструкция не может и не должна обнимать всех случайностей, какие могут неожиданно встретиться в известной сфере действующему на пути его стремлению, иначе она слишком бы стеснила его свободу и во многих случаях повредила бы самому делу. Посему разумно действующий, имея в виду главную цель свою и путь к ней, в общих чертах обозначенный, может иное дополнить в ней и своим соображением, лишь бы только не уклоняться от цели, ему указанной, и не выходить из круга, ему предначертанного. Этим же правилом в нужных случаях можете руководствоваться и Вы. С приписанием каковой инструкции, для надлежащего исполнения, и в потребных случаях руководства, Вашему В-ию и послать указ. Марта 23 дня 1864 г.

Обер-Секретарь Н. Сергиевский

Секретарь Мих. Никольский

Инструкция Святейшего Синода была дана ему при указе от 23 марта того же года за № 1143. Но отец архимандрит Леонид отлично понимал, что писанных инструкций, какими бы они ни были исчерпывающими и точно регламентирующими деятельность не автомата, а живого человека с здравым умом, горячим сердцем и твёрдою волею, – мало, а необходимо ещё договориться и столковаться и с теми людьми, с которыми ему придётся в своей деятельности встречаться постоянно и действовать, нередко уступая их взглядам и убеждениям. Ко времени водворения третьей Миссии в Иерусалиме Высочайше утверждённый Палестинский Комитет уже выполнил свою задачу, построил здесь предположенные богоугодные странноприимные здания. Августейший Председатель его великий князь Константин Николаевич получил назначение в Варшаву наместником Царства Польского и выбыл из Петербурга. В апреле 1864 года на смену Комитета появляется Высочайше утверждённая Палестинская Комиссия, состоящая при Министерстве иностранных дел. Членами её, по Высочайшему указанию, были назначены, в качестве представителя от Министерства иностранных дел, директор Азиатского департамента, от Духовного ведомства – обер-прокурор Святейшего Синода или его товарищ, и хорошо осведомлённый в иерусалимских делах Б. П. Мансуров. Председательство в Комитете было возложено на министра Народного просвещения Головина. Так как члены Комиссии по своим сложным обязанностям не могли уделять много времени иерусалимским делам в Палестинской Комиссии, то фактическим распорядителем и вершителем этих дел и в Петербурге и даже в Палестине являлся Б. П. Мансуров, которого в Палестине прозвали «Мансур-пашою», а в Петербурге члены Комиссии большею частью писали в протоколах: «с мнением Б. П. Мансурова согласен. Такой-то». Естественно поэтому было отцу архимандриту Леониду перед отъездом в Палестину побеседовать с этим влиятельным членом Комиссии и получить от него необходимые указания по вопросам предстоящей своей деятельности. К этому его побуждало и личное знакомство с ним по первому своему пребыванию в Иерусалиме.

Но свидания и разговоры по вопросам иерусалимским мало принесли утешительного и отрадного для отца архимандрита Леонида. Это свидание убедило самым ясным образом, что для деятелей Палестинской Комиссии начальник Духовной Миссии в сане архимандрита, в котором счастливо сочетались и «строгое благочестие», и «твёрдость характера», и «уменье обращаться с русским простым народом», и «опытность в деле монастырского хозяйства», чего искали деятели Комитета в «докладной записке», поданной ими в Святейший Синод, с «учёностью, правильнее – с любовью к науке и с уменьем вынести условия общительности с иностранцами», благодаря знанию им языков французского, немецкого, английского, польского, отчасти греческого, латинского и сербского, что ставилось в условие предшественникам отца архимандрита Леонида Министерством иностранных дел, – всё это было лишь одними красивыми словами, а на деле они, видимо, не были довольны новым выбором Высшим духовным начальством в начальники Миссии архимандрита Леонида и даже не стеснялись ему в глаза выразить это своё неудовольствие.

Об этих своих впечатлениях от бесед с Б. П. Мансуровым в Петербурге отец архимандрит Леонид живо вспоминал в письме к В. Н. Хитрово от 9 апреля 1879 года, когда дошли до него огорчительные слухи об уничтожении Иерусалимской Духовной Миссии, «хотя я, – писал архимандрит Леонид, – давно уже предвидел это, а потому и не мне быть подобно вам удивлённым таким исходом сего дела. Всяк сад, его же не насади Отец Мой Небесный, искоренится (Мф.15:13). Вся же эта затея была делом рук человеческих и испорчена с самого начала. Сколько ни говорили о сем вчинателям дела, они ничего слышать не хотели, считали себя мудрее нас и продолжали портить дело, ими же начатое. Поставить начальника Миссии в подчинение безусловное консулам, зря назначаемым – была их основная мысль. Один из главных деятелей по палестинскому делу, с нервным негодованием на мои почтительные, но твёрдые и сильные доводы о невозможности построить на этом гнилом основании прочное здание, воскликнул: «Да, я вижу, что надо сделать. Прогнать отсюда монахов (а я именно говорил, что надобно устроить бы странноприимные монастыри – мужской и женский) и назначить сюда попа с 12 человек детей – и тогда всё будет хорошо». Ну вот, теперь к этому концу и сводится. Попомните моё слово, что и капеллан генерального консула из иеромонахов удержится недолго, и последнее слово мудрой программы исполнится буквально. Что же вы хотите с такими убеждениями? Не забудьте притом, что генеральное консульство будет продолжать одно, бесконтрольно распоряжаться суммами, собираемыми со всего русского народа через церкви, тогда как монастыри странноприимные могли бы содержаться с малою поддержкою от правительства сами, добровольными приношениями. Но кому до сего дело. Было бы дело устроено по известному шаблону, а до остального нет никому никакого дела. Суди, Господи, обидящим нас»²⁸⁴.

В записке «О происшествиях, случившихся в Иерусалимской Духовной Миссии со времени возвращения консула», поданной в Святейший Синод в 1865 году, и в письме к митрополиту Филарету 20 августа 1866 года эта беседа с Б. П. Мансуровым передана в фразе довольно резкой: «я вижу, что в Иерусалиме тогда только пойдёт хорошо дело, когда на вашем месте будет пешка»²⁸⁵. Не обошлось без разговоров при этом и по вопросу об отношении начальника Миссии к нашим паломникам в Иерусалим, но, к удивлению, взгляды Б. П. Мансурова на этот вопрос более чем оригинальны, чтобы не выразиться сильнее. «Иерусалим, – говорил архимандриту Леониду Б. П. Мансуров, – всё равно что Лондон и Париж, и потому, что бы ни делали в нём наши богомольцы, начальство духовное и гражданское может смотреть на это равнодушно»²⁸⁶. Одним словом, не подлежит никакому сомнению, что собеседники произвели друг на друга весьма неблагоприятное впечатление и расстались с полным убеждением, что добра ждать в Иерусалиме от совместной их деятельности едва ли можно. Уже это одно немного хорошего предвещало архимандриту Леониду в его начинающейся самостоятельной службе в Иерусалиме в качестве начальника Миссии.

Из Петербурга архимандрит Леонид отправился в Иерусалим через Москву и Константинополь. В Москве он пожелал получить напутственное благословение от своего покровителя митрополита Филарета, который в молитвенную память архимандриту Леониду подарил молитвослов 1861 года с собственноручною надписью: «Даяй молитву молящемуся, Господи, даруй благоугодную Тебе молитву рабу Твоему, архимандриту Леониду, да обретёт благодать пред Тобою и по благодати Твоей да ходит. В Москве. Марта 16. 1864 г.»²⁸⁷.

Зная хорошо, что взгляды Б. П. Мансурова разделяются и иерусалимским консулом А. Н. Карцевым, как главным проводником всех распоряжений бывшего Палестинского Комитета и нарождающейся Палестинской Комиссии и притом лицом, пользовавшимся за свою «замечательную бережливость и редкое благоразумие» в ведении хозяйственных дел Комитета и признаваемого человеком не только достойным уважения, но ещё и аттестованного «блистательно хорошим» за свои отчёты, отец архимандрит Леонид не без смущения принимал на себя обязанности начальника Миссии и, при свидании с послом Н. П. Игнатьевым в Константинополе не преминул выразить ему свои опасения насчёт возможности столкновений с г. Карцевым. «Смею напомнить Вашему Превосходительству, – писал 25 мая 1865 года архимандрит Леонид Н. П. Игнатьеву, – и то, что, при самом моём назначении, я заявил Вам конфиденциально моё опасение, что, судя по дошедшим до меня сведениям, как дерзновенно действует г. консул в отношении моего предместника, я не могу ожидать от него ничего доброго в отношении ко мне. Вы ответили мне на это успокоительным обещанием, что г. Карцев пробудет в Иерусалиме недолго. Мои опасения сбылись вполне. Упоенный лёгкостью победы над моим предместником и задавши себе целью в моём лице окончательно поработить себе Духовную Миссию, но встретив сопротивление в том, на что менее всего рассчитывал, увлёкшись личностью, он вступил в союз с греческою патриархиею (с которою был доселе во вражде по делу Преосвященного Кирилла) и, видя мою неохоту и неискусство (в чём не стыжусь признаться) бороться против интриг равным оружием, действует с бесцеремонностью, которой справедливо удивляются даже и посторонние наблюдатели, говоря, что так можно поступать с русскими духовными лицами, которые не имеют ниоткуда поддержки»²⁸⁸. Но и в лице Н. П. Игнатьева, как мы знаем хорошо из откровенной его переписки с отцом архимандритом Антонином и Карцевым, архимандрит Леонид не встретил мощной поддержки, так как он всецело стоял на стороне г. Карцева и всегда относился к нему покровительственно, считая его умным и деловитым дипломатом.

Перед отъездом на Восток архимандрит Леонид кроме инструкций получил от Святейшего Синода и рекомендательные письма к Патриархам: Вселенскому Софронию и Иерусалимскому Кириллу, так как Миссия должна следовать «через Константинополь, место пребывания» названных Патриархов, и к патриаршему наместнику в Иерусалиме Мелетию, митрополиту Петры Аравийской. Из этих грамот наибольший интерес представляет грамота к Блаженнейшему Патриарху Иерусалимскому Кириллу. Так как этот святитель выразил готовность, в бытность в Иерусалиме великого князя Константина Николаевича, присутствовать при освящении наших богоугодных зданий в Иерусалиме лично, и так как постройки эти приближались к концу, и летом 1864 года предполагалось освятить домовую церковь Миссии во имя святой царицы Александры, на что и новому начальнику Миссии указывалось обратить своё внимание прежде всего, то в Министерстве иностранных дел и возникал вопрос о приглашении на это торжество Главы Иерусалимской Церкви. Не встречая препятствий к приглашению Блаженнейшего Кирилла принять участие в церемонии освящения строящихся в Иерусалиме русских богоугодных заведений²⁸⁹ и находя, что с нашей стороны было бы даже некоторым упущением не предуведомить Его Блаженство о предстоящем окончании работ и освящении наших богоугодных зданий, Министерство иностранных дел однако же находило «необходимым», чтобы «приглашение на участие Его Блаженства в освящении было выражено таким образом, чтобы впоследствии Иерусалимский Патриарх не извлёк из оного право на непосредственное вмешательство в дела наших богоугодных заведений²⁹⁰. Ввиду этого Святейший Синод в грамоте Патриарху Кириллу писал следующее: «Заповеданная Начальником и Совершителем веры нашея Господом и Спасителем Нашим Иисусом Христом всесовершенная любовь, искони живущая во Святой Соборной и Апостольской Церкви кафолической, не престаёт видимо являть себя во взаимных отношениях Церкви Иерусалимской к много любящей Сестре её, Церкви Всероссийской. Сей непреложной и поистине священной любви Ваше Блаженство явили новый знак, выразив Государю великому князю Константину Николаевичу, в бытность Его Высочества в Палестине, боголюбезное желание принять участие в освящении сооружаемых близ Св. Града церквей и зданий для приюта россиян, прибывающих в Иерусалим на поклонение св. Живоначальному Гробу Господню. С радостью о Христе приняли мы сие благое намерение Вашего Блаженства, тем паче, что оно поистине составляет и желание сердца нашего. Ныне же, известясь, что устроение некоторых из вышеупомянутых зданий, а также домовой церкви во имя св. великомученицы царицы Александры приближается к окончанию, мы к радостному воспоминанию об изъяснённом намерении Вашей братской любви присоединяем нашу неизменную молитву ко Господу о сохранении Вашего здравия и благоденствия, дабы Ваше Блаженство тем беспрепятственнее могли, во исполнение общего нашего желания, призвать благословение Ваше на устрояемые близ Иерусалима русские богоугодные заведения при открытии оных...».

Архимандриту Леониду, кроме того, поручалось, при личном свидании с Патриархом Кириллом, повторить приглашение патриарху от имени Святейшего Синода, и, «если со стороны Его Блаженства будут выражены какие-либо затруднения, изъяснить, что Св. Синод, ввиду сих затруднений, конечно, будет признателен, если Его Блаженство сочтёт возможным поручить наместнику своему в Иерусалиме Преосвященному Мелетию совершить освящение означенных построек»²⁹¹. В поручительном или рекомендательном письме Иерусалимскому Патриарху Святейший Синод извещал кратко, что на место епископа Мелитопольского Кирилла «для того же смотрения и попечения о посещающих Св. Град во Христе чадах наших «избрал арх. Леонида», известного ему по своему благочестию и добрым качествам ума и сердца», и «препоручал» его «благорасположению» и «мудрому руководительству» патриарха²⁹². Рекомендательное письмо для отца архимандрита Леонида к митрополиту Петры Аравийской Мелетию по желанию Святейшего Синода писал Исидор, митрополит Петербургский.

Проездом через Константинополь архимандрит Леонид выполнил в точности возложенные на него поручения Святейшего Синода, виделся с обоими Патриархами и, если судить по ответным письмам Патриархов – Вселенского Софрония и Иерусалимского Кирилла к нашему Святейшему Синоду, то принят был ими радушно и любезно.

Патриарх Константинопольский Софроний в своём послании от 2 мая 1864 года в Святейший Синод заявлял, что он «снабдил надлежащими наставлениями достойного и доблестного арх. Леонида» и что он «и впредь не оставит в подобных случаях оказывать ему возможное содействие по долгу братского расположения к досточтимым братским вашим достоинствам»²⁹³.

Патриарх Иерусалимский Кирилл, отказываясь от любезного приглашения на торжества в Иерусалиме по случаю открытия и освящения наших богоугодных заведений, дал в своей грамоте Святейшему Синоду и мотивированные основания для отказа, не лишённые исторического интереса. «Возлюбленнейший мой священноархимандрит господин Леонид вручил нам два божественные ваши послания, – писал 3 июня 1864 года Патриарх Иерусалимский Кирилл. – С живейшей духовною любовью мы облобызали их и радостно приняли, от души воссылая Благодателю Спасителю Нашему благодарение за то, что Он сохраняет вас в святой Своей благодати здравым по душе и телу. Снабдивши священноархимандрита сердечными благопожеланиями, мы предпослали его во Святой Град Иерусалим, куда прибывши, по милости Божией, здравым, он принял уже на себя дела порученного ему служения, которое, конечно, и будет проходить достойно, так как он жил уже там прежде и явил пример нрава доброго и поведения безукоризненного, состоя под начальством Преосвященного собрата нашего епископа Мелитопольского. Напоминание же об обещании, данном нами благочестивейшему великому князю Константину Николаевичу, делаемое нам вашею любовью в братском вашем письме, относительно освящения уже устроенной домовой малой церкви в русской странноприимнице в Иерусалиме, мы приняли благодушно и положили при удобнейшем случае доказать самым делом ту безграничную признательность, какою патриарший наш престол обязан в отношении к благодетельствующему Российскому Императорскому Дому. Но, к несчастью (как небезызвестно и вашей во Христе любви) страшные бедствия, постигшие всю Восточную Церковь со стороны придунайских княжеств, ещё и теперь ставящие нас и всю Церковь в самые тяжкие затруднения, не дают нам возможности предпринять ныне же путь в Иерусалим. Посему, со скорбию отлагая исполнение нашего обещания до времени устроения, при помощи Божией, большого храма, мы поручили наместнику нашему, Преосвященному митрополиту Петры господину Мелетию, совершить освящение малой церкви, когда он будет приглашён к тому святым архимандритом господином Леонидом. Святыми вашими молитвами, в силу которых мы верим и которых от сердца просим, возлюбленные братья, да освободится Святая Христова Восточная Церковь от неправедных гонений и да владеет подобающим ей, при содействии и покровительстве державнейшего защитника православия, христолюбивого и светлейшего Императора, на которого после Бога возлагает надежды вся поражённая скорбию Православная Восточная Церковь. Благоденствующий же и обильный виноград, над которым благодать свыше поставила вас, божественные иерархи, да сохранит Господь и Спаситель наш неповреждённым вовеки и да распространяется он больше и больше, сияя славою благочестия к утешению и вспоможению Православных Церквей, отягчаемых бедствиями. Святейшего и Богом сохраняемого вашего собрания смиренный во Христе брат и готовейший к услугам Патриарх Иерусалимский Кирилл. Константинополь. 3 июля 1864 г.»²⁹⁴.

Приведённую грамоту Патриарха Кирилла нужно считать официальным выражением суждений о новом начальнике нашей Миссии, как о человеке «нрава доброго и поведения безукоризненного», но имеются у нас и другие данные, тоже официальные, хотя и попавшие в документы случайно, из коих можно видеть, что Патриарх Кирилл был недоволен назначением архимандрита Леонида начальником нашей Миссии и добра от этого назначения не чаял. «Очень может быть, – писал архимандрит Антонин (Капустин) в своём следственном донесении 1865 года в Святейший Синод по поводу беспорядков в Миссии, – что и предшествовавшая размолвка (1858 год) отца Леонида с Преосвященным Кириллом Мелитопольским, и, вследствие её, невыгодные рекомендации о нём последнего (к слову заметить, пользовавшегося симпатиями и расположениями всего святогробского духовенства) пред Патриархом, способствовали неблагорасположенности к новому начальнику Миссии членов Иерусалимской Патриархии. По крайней мере мне памятно, что в октябре 1863 года, когда уже известно стало в Константинополе о назначении отца Леонида начальником Иерусалимской Миссии, Его Блаженство отзывался при мне, что от сего «добра не будет». О тогдашнем отзыве своём, как некоторого рода пророчестве, он напомнил мне теперь здесь, когда я в первый раз представлялся ему 11 сентября»²⁹⁵ (т. е. 1865 года).

Следовательно, и здесь также надлежит искать одну из причин неудачи, постигшей нашу третью Духовную Миссию в Иерусалиме.

Архимандрит Леонид прибыл в Иерусалим 12 мая 1864 года и поселился со всеми членами Миссии не в греческом Архангельском монастыре, как было раньше с первыми нашими двумя Миссиями, а прямо в собственном помещении, уже оконченном постройкою, в русских богоугодных зданиях, сдав немедленно Патриархии бывший во временном владении Миссии Архангельский монастырь и совершая богослужение то на Голгофе, то в Гефсимании у гроба Богоматери, то иногда даже в новых покоях Миссии, и мало-помалу подготовляясь к предстоящему освящению домовой миссийской церкви.

28 июня было назначено днём освящения русских богоугодных зданий и домовой церкви во имя святой царицы Александры. Накануне этого дня в миссийской церкви совершена была торжественная великая вечерня в присутствии Патриаршего наместника Мелетия, митрополита Петры Аравийской, приглашённого на это торжество по желанию Святейшего Синода начальником Миссии. Во время вечерни пели певчие русские и греческие. Приглашённые на торжество клирики Патриархии остались ночевать в Миссии. В час ночи 28 июня зазвонили к заутрене, а в 2 часа началась утреня. После пения Слава в вышних Богу митрополит Мелетий со всем духовенством вышел из храма с литаниею, трижды обходя дом Миссии и читая всякий раз против западного входа Евангелие. По окончании крестного хода начался чин освящения храма и затем следовала Литургия, на которую собрались толпы богомольцев разных национальностей: присутствовали русские, болгары, греки, арабы, копты, абиссинцы. Богослужение, исполненное, как и накануне, певцами греческими и русскими, окончилось в 9 часов утра.

В 12 часов дня в мужском поклонническом приюте состоялся торжественный обед на 125 человек. За длинными сервированными столами во главе поместился митрополит, имея по правую сторону пять греческих архиереев, а по левую – начальника Миссии и представителей греческого духовенства. Против митрополита занял место секретарь консульства Т. П. Юзефович, за отсутствием консула исполнявший обязанности хозяина; по сторонам его сидели служащие в консульстве, принимавшие участие в постройках, генерал В. В. Волошин (Волошинов) и много других почётных гостей. «О гостеприимстве русском и притом царском²⁹⁶, – замечает участник этих торжеств, автор «Воспоминаний поклонника Св. Гроба» В. К. Каминский, – нечего и говорить, оно было так удовлетворительно, как только возможно, несмотря на то, что день этот принадлежал к Петрову посту и, следовательно, трапеза была постная, которая в Иерусалиме с большим трудом устраивается. В конце обеда Т. П. Юзефовичем предложены были тосты за Государя Императора, щедрого жертвователя на русские богоугодные заведения, на что присутствующие ответили восклицанием «ура», а певчие исполнили народный гимн. Начальник Миссии архимандрит Леонид возгласил тост в честь блаженнейшего Патриарха Кирилла, митрополита Мелетия, Патриаршего Иерусалимского Синода, всего православного духовенства, присутствующих гостей, создателей богоугодных заведений²⁹⁷. Потом был накрыт второй стол для поклонников, пребывающих в Иерусалиме, служащих на наших постройках и рабочих в количестве 73 человек. «Все они также угощены были, – по словам В. Каминского, – щедрою царскою трапезою и с веселием разошлись»²⁹⁸. Многие, впрочем, оставались на русских постройках до вечера и присутствовали на всенощном бдении во вновь освящённом храме по случаю праздника в честь апостолов Петра и Павла.

Из представленного нами описания торжеств по случаю освящения домовой миссийской церкви во имя царицы Александры ясно, что главный хозяин русских богоугодных построек, консул А. Н. Карцев, отсутствовал на этих торжествах, пользуясь отпуском с мая месяца по декабрь 1864 года. Между тем с осени начали функционировать и приюты, мужской и женский, на наших богоугодных постройках, принимая приезжающих из России богомольцев. Пользуясь положением единственного хозяина на постройках и руководствуясь имеющимися у него инструкциями Министерства иностранных дел и Святейшего Синода, архимандрит Леонид обратил серьёзное внимание на порядки, существующие в наших приютах, особенно женском. По свойству своего решительного и настойчивого характера и по своим ригористическим монашеским воззрениям, архимандрит Леонид пожелал подтянуть всех насельников русских богоугодных заведений, подчинённых ему членов Миссии и случайно проживающих здесь с целью урегулировать внутренний нравственный быт их соответственно святости данного места и добровольно принятого на себя подвига паломничества. Эти благие намерения нового начальника Миссии не пришлись по сердцу случайным обитателям русских богоугодных заведений. Но мы предпочитаем говорить словами самого отца архимандрита Леонида.

«С прибытием новой Миссии в Иерусалим и водворением её в среде наших построек, я, – писал отец архимандрит в 1865 году в Святейший Синод, – не касаясь материальной стороны дела, порученной консульству, счёл своим пастырским долгом обратить особое внимание на духовно-нравственную сторону дела. Личная наблюдательность, проверенная расспросами у людей, живущих здесь постоянно, скоро показала мне, что убеждения главного деятеля иерусалимского дела г. Мансурова, выраженные мне лично словами, будто Иерусалим всё равно что Лондон и Париж, и потому, что бы ни делали в нём наши богомольцы, начальство духовное и гражданское может смотреть на это равнодушно, – не были простыми словами. Эти личные убеждения были приняты в основу действий местных исполнителей воли г. Мансурова. Так, например, в женский приют лишь незадолго до моего приезда был запрещён свободный вход мужчинам, а в течение первых месяцев по его открытии туда ходили свободно проводить время даже консульские кавасы. Начальницей приюта была поставлена монахиня Магдалина, женщина строгая к себе и потому и к другим. Узнав её ближе и убедясь в её готовности честно исполнять свои обязанности, я стал через неё вводить в женском приюте нравственный порядок, соответственно назначению этого учреждения²⁹⁹. Между прочим, совершенно случайно открылось, что ближайшая помощница смотрительницы приюта, поставленная консульством, занималась постыдным ремеслом «сводницы», за что и пользовалась общим вниманием гг. служащих в наших так наз. странноприимных заведениях. С ужасом узнав об этом, я просил г. консула отставить её от должности и выслать из Иерусалима. Он хотя видимо смутился моим открытием, но показал вид, что он находит справедливым исполнить мою просьбу, прося лишь об одном – чтобы эта женщина была выслана по его отъезде в отпуск <...> По слухам, эта бесстыдная женщина, озлобившись на меня за потерю места и выгодного ремесла, в проезд через Константинополь явилась к Его Блаженству Патриарху Иерусалимскому и принесла на меня жалобу от лица русских поклонников за воздвигнутые будто бы мною и матерью Магдалиною гонение против них в Иерусалиме и тем смутила Его Блаженство».

Но этим дело не ограничилось. Архимандрит Леонид продолжал держать под своим «постоянным и бдительным надзором» женский приют и после, в чём ему оказывала своё полное содействие, по страху Божию, его духовная дочь мать Магдалина, изъявившая «полную готовность не допускать во вверенном её управлению месте ничего противного христианскому долгу и совести». «Это, – пишет архимандрит Леонид, – возмутило против меня и всех служащих при наших заведениях и состоящих под протекциею г. Мансурова, и они стали вести против меня интригу, направленную, как заметно, издали, рукою меткою и искусною (что весьма возможно при их деятельной переписке с Петербургом), обнаружившуюся решительными действиями лишь с приездом консула».

Следует помнить, что с выбытием из Иерусалима главного строителя, архитектора М. И. Эппингера, награждённого чином и деньгами, иерусалимский «триумвират», так энергично и единодушно действовавший в деле борьбы с епископом Мелитопольским Кириллом, хотя и потерял одного из видных своих представителей, но не распался. С успехом место выбывшего в «триумвирате» занял помощник главного архитектора, архитектор В. А. Дорогулин, «неразлучный друг г. консула», как его характеризует архимандрит Леонид, имея своими единомышленниками и сторонниками архитектора М. Ф. Грановского, доктора русской больницы Мазараки и его супругу, а также бывшего учителя военно-учебных заведений – писателя-паломника В. Каминского, – людей, весьма облагодетельствованных Б. П. Мансуровым и ему весьма преданных. Первые два, прямо полагать, были из числа тех, против которых были направлены главным образом суровые прещения ригориста – начальника Миссии, с целью прекратить их посещения женского приюта, и уже несомненно эти люди любили пожить и повеселиться, устраивать у себя по вечерам сборища певчих «для пения песен и романсов» и «обильных попоек», на коих злословию и сплетням не было конца. Не по сердцу им пришёлся суровый аскет – начальник Миссии, и они стали все усилия напрягать, чтобы отделаться от него.

«Гг. служащие здесь, – пишет архимандрит Леонид, – высказывают твёрдое намерение не терпеть среди себя ни одного мало-мальски не безгласного свидетеля их действий. Кто же, зная это, решится вести борьбу бессильную и бесплодную, и притом вредную великим нашим интересам – и политическим и духовным; а с другой стороны, кто из людей, не потерявших стыд и совесть, решится быть безгласным свидетелем того, что здесь делается, чего именно и желают гг. служащие на постройках?³⁰⁰ В частности, г. Мазараки встал во враждебные отношения к архимандриту Леониду из личных своих расчётов, опасаясь потерять выгодное место при русской больнице, оплачиваемое квартирою и жалованьем в 2250 руб. (впоследствии русские врачи, выписываемые из России, получали содержание только в 1500 руб.), так как архимандрит Леонид взял с собою из Петербурга воспитанника медико-хирургической академии сирийца Сарруфа в качестве миссийского драгомана, вопреки желанию Б. П. Мансурова, наметившего на эту должность другого человека, и так как в Иерусалиме ходила молва, что Сарруф займёт со временем и должность врача при нашем госпитале Мазараки...

В. К. Каминский, бывший воспитанник Нежинского юридического лицея и учитель военно-учебных заведений, приобрёл себе известность в литературе своими «Воспоминаниями поклонника Св. Гроба» (СПб., 1859), из коих в свет доселе появилась лишь одна первая часть, три же другие части, приготовленные к печати, остаются в рукописи и хранятся в библиотеке Православного Палестинского Общества без надежды, впрочем, в целом своём виде когда-нибудь видеть свет Божий. Последнее объясняется отсутствием у автора специальных сведений по вопросам палестиноведения, затрагиваемым в его «Воспоминаниях» довольно часто, а равно крайнею страстностью и даже желчностью, какими проникнуты его воспоминания, когда он касается современных палестинских деятелей и пишет свои непосредственные впечатления, наблюдения и характеристики. Так как В. К. Каминский принимал горячее участие в иерусалимских миссийских беспорядках как человек, вполне расположенный к «членам мансуровской партии», придавая всем доносам членов Миссии на отца архимандрита Леонида «литературную форму», и в обвинительных доносах на отца архимандрита Леонида упоминалось, что «ожесточённым преследованием» последнего «этот поклонник якобы доведён, как многие здесь (т. е. в Иерусалиме) убеждены, до гроба», то мы остановим внимание на этой личности несколько подробнее, благо мы располагаем ценным материалом для его беспристрастной характеристики в упомянутых неизданных его «Воспоминаниях».

«Много читал, – пишет в своих воспоминаниях о себе В. К. Каминский, – много размышлял, многое усвоил себе и многим пользуюсь; много делаю, по-видимому, доброго и всё сам как будто уничтожаю; все плоды мои гибнут от моей раздражительности, вспыльчивость моя потемняет светлость ума (sic!) и расстраивает меня и поставляет в опаснейшее положение»³⁰¹. «Нервы мои, слабые от самого рождения, – говорит г. Каминский о себе в 1852 году, – совершенно расстроились (sic!), потерял сон, аппетит и весь сделался болен без всякой определённой болезни. Через три с половиною месяца я близок был к тому, чтобы слечь в постель и не встать более <...>, на долголетие я никак не смел рассчитывать; здоровье моё было очень непрочно»³⁰².

Итак, это был дегенерат, больной физически и нравственно человек, не знавший, куда преклонить свою бедную одинокую голову, и не имевший определённой сознательной цели, но околачивавшийся постоянно в пространстве между Черниговом и Иерусалимом и попавший всецело в руки наших деятелей на русских постройках во главе с Б. П. Мансуровым. Не удивительно поэтому, что он находился во всегдашней оппозиции и к епископу Мелитопольскому Кириллу и к его преемнику – архимандриту Леониду, которого он характеризует в своих воспоминаниях в самых неправильных чертах³⁰³.

Смерть г. Каминского не была неожиданностью ни для кого, а тем более для самого Каминского, и в ней архимандрит Леонид повинен лишь постольку, поскольку она случилась именно в его бытность в Иерусалиме, и только недобросовестные клеветники могли ставить эту смерть в причинную связь с характером архимандрита Леонида. «И теперь мне, – пишет архимандрит Леонид в письме Н. П. Игнатьеву от 24 июня 1865 года, – положительно сделалось известным, что письма писались на меня от лица поклонников, сочинялись по заказу покойным Каминским, человеком до того мнительным (он ещё до приезда Миссии писал в Петербург жалобы, что его свои хотят отравить, хотят женить его насильно, чтоб воспользоваться его пенсией и т. п. мечтания) и раздражительным, что его все боялись. Но, пользуясь этими, всем известными его болезненными свойствами, состоявшаяся против меня коалиция так восстановила его против меня, что он, не будучи почти вовсе знаком со мною, был готов вредить мне чем только может, как личному злейшему врагу. Умирая, он прислал мне сказать, что он ничего против меня не имеет, я же, зная о его беспричинной ненависти ко мне и желая с ним проститься по-христиански, т. е. простить ему лично его злобу на меня, для успокоения его души хотел навестить его, но он отказался принять меня. За такой антихристианский поступок, конечно, большая часть вины падает не на г. Каминского, а на тех, которые, зная болезненное его расположение духа, лукаво пользовались этим для своих тёмных целей, без всякой мысли о том, сколько тем повредили ему душевно»³⁰⁴.

Архитектор В. А. Дорогулин и его помощник М. Ф. Грановский, «состоящие под протекцией г. Мансурова» и привыкшие жить в Иерусалиме, не сдерживая ни своих свободных нравов, ни горячего темперамента, когда встретились с суровыми ригористическими пресечениями их вожделений по отношению к женским приютам, возмутились против него и решились повести против него самую низкую интригу. С этою целью они привлекли на свою сторону не только миссийских певчих, которых «для этой цели они стали собирать по вечерам у себя для пения песен и романсов», оканчивая эти вечера «обильными попойками, за которыми осуждали действия начальника, бранили его». В числе недовольных против архимандрита Леонида были привлечены и члены Духовной Миссии – иеромонахи Иоанн и Анатолий и иеродиакон Арсений, над чем потрудилась со рвением, достойным лучшего применения, семья доктора Мазараки и, главным образом, его набожная, но легковерная и словоохотливая супруга, русская по рождению, хорошо осведомлённая со всеми мелочами иерусалимской жизни. Нужно, однако, сказать, что значительная доля вины в этой интриге помимо подчинённого ему клира лежит и на совести самого отца Леонида, который выбор сотрудников признавал своею «величайшею ошибкою».

Как только стали известны выборы новых членов Духовной Миссии, бывший начальник архимандрит Порфирий (Успенский) дал о членах этих такой отзыв: «В Иерусалим на место Мелитопольского епископа Кирилла назначен архимандрит Леонид (Кавелин) (из военных), а этому епископу велено ехать в Казань и жить там в каком-то монастыре. Леонид подобрал под свою масть иеромонахов, иеродиаконов и певцов из среды самой необразованной. Итак, третья Духовная Миссия наша во Св. Граде ноль»³⁰⁵. Эта характеристика человека желчного и крайне обиженного невниманием духовного начальства к его трудам в Духовной Миссии несомненно преувеличена, так как среди назначенных членов Миссии был иеромонах Иоанн из дворян, отец иеродиакон Арсений – кандидат богословия Петербургской Академии, регент Вознесенский, окончивший курс Духовной семинарии и придворный певческой капеллы, но в конечном результате этой Миссии архимандрит Порфирий оказался пророчески правым. Архимандрит Леонид, несомненно, в рекомендациях своих, при назначении в Миссию новых членов, оказался неосторожным, и в этом ему пришлось горько раскаяться. Отец иеромонах Иоанн, например, при назначении «с духовной стороны» известный отцу архимандриту Леониду «лично по своим способностям и нравственным свойствам», «полезным помощником в письменных занятиях» и «для поручений по внешним делам Миссии духовно-политического характера» и даже человеком, который мог бы заменить его в случае болезни, смерти, отозвания и т. п. случайным обстоятельствам» и из которого он «желал бы приготовить преемника по Иерусалимской Миссии»³⁰⁶, по его докладной записке в Святейший Синод и послу в Константинополь Н. П. Игнатьеву, оказывается, «ещё в бытность в гостях в Оптиной пу́стыни, при первом с ним знакомстве, в разговоре сознался о. Леониду, что, находясь при Смоленском архиерейском доме, по своей молодости ощущал великий душевный вред от неизбежных встреч и сношений с женским полом и желал бы посему удалиться оттуда»; человеком, принявшим назначение в Миссии «с видимым удовольствием и благодарностью, обещаясь быть искренно послушным и духовно-преданным сыном, но по приезде в Иерусалим «с первого же дня обнаружившим к нему чувства совершенно противоположные, т. е. злобу и ненависть, которые дошли до крайних пределов и привели его к действиям поистине безумным». Причина огорчения и неудовольствия иеромонаха Иоанна на архимандрита Леонида заключается в том, что, по приезде в Иерусалим, последний, в видах его же душевной пользы, воспретил ему исповедовать и принимать женщин³⁰⁷, тогда как г-жа Мазараки «трубила по всему городу о его высоких достоинствах» (едва 30 лет, в монашестве с 1860 г.), и он сам «по высокому о себе мнению», вопреки запрещения, «стал принимать богомолок в своей келлии и входить с ними в знакомство под предлогом духовных назиданий, в которых он имел неотложную нужду, не сознавая, впрочем, этого».

Назначение в Миссию членом иеромонаха Иоанна «ошибкою, исправить которую было поздно», признавал и палестиновед А. Н. Муравьёв³⁰⁸.

Иеромонах Гедеон в представлении в Святейший Синод «лично известный» отцу архимандриту Леониду как «по своим нравственным качествам, так и по способностям, существенно необходимым для Миссии», как «знающий хорошо Церковный Устав» и «хозяйственную часть» и «могущий быть духовником для богомольцев и надзирать за благочинием в самом доме Миссии, где предполагается помещать богомольцев из белого духовенства»³⁰⁹, по докладной записке в Синод и посланнику, оказался человеком, которого отец архимандрит Леонид «коротко не знал, а решился взять с собой по нужде, основываясь на рекомендации людей», по-видимому благонамеренных, как о человеке способном, а по малочисленности настоящего состава Миссии при ежедневном богослужении не мог не обратить внимания на силы, лета и способности к внешним послушаниям» и, как признавался откровенно с глубоким сожалением, «вопреки нравственным свойствам, которые необходимо бы поставить на первый план»³¹⁰, вёл себя в отношении архимандрита Леонида «двоедушным» и, по ложно понимаемому духу товарищества, колеблющимся» в своих отношениях к нему.

Иеродиакон Арсений, бывший член Духовной Миссии (до 1860 г.), аттестованный в представлении в Святейший Синод с хорошей стороны, как человек, полезный Миссии «знанием церковной службы на греческом языке», «способным вести счётную часть по общему хозяйству Миссии», «хотя и не без некоторых «странностей», проистекающих от недостатка правильного руководства в начале его иноческого пути и легко исправимых при желании подчинить себя этому руководству»³¹¹, а в «докладной записке» иеродиакон Арсений является уже перед нами постоянно «смущённым и неустроенным по своей жизни», принятым в состав третьей Миссии «по его усиленной просьбе» и из сострадания к его тесному положению в академии.

О регенте миссийского клира, окончившем курс Московской Духовной Семинарии, Сергее Вознесенском, в представлении обер-прокурору Святейшего Синода князю С. П. Урусову архимандрит Леонид говорит, что «он известен ему с отличной стороны как по своим познаниям в пении, так и по примерному благонравию, чрез что он может иметь нравственное влияние на остальных певчих³¹², а в докладной записке о том же регенте говорится уже, что «он ведёт себя нехорошо; пьёт запоем по временам» и самый хор признаётся нуждающимся «в переформировании», так как «после подачи доноса певчие делают, что хотят, считая своим настоятелем консула»³¹³.

Все эти лица легко могли соорганизоваться и сговориться по вопросу о том, как повести атаку против энергичных действий нового начальника Миссии. Одни в эту коалицию вошли из личной мести, другие – из ложного оскорблённого самолюбия, а третьи – просто по ложно понимаемому духу товарищества. Для начала выступления необходимо было выждать благоприятное время, каковым и был признан приезд в Иерусалим из отпуска консула А. Н. Карцева, состоявшийся 7 декабря. 12 декабря, после всенощного бдения, консул уже имел первую конфиденциальную беседу, которую архимандрит Леонид в докладной записке в Святейший Синод и послу Игнатьеву воспроизвёл «по возможности» подробно. «На вас все жалуются» – так начал консул свою беседу. «Кто же эти все, вопросил я, – пишет архимандрит Леонид, – и на что они жалуются?». «Да все», – было ответом. «Я повторяю вам, что это слишком голословно, а если удостоите наименовать жалующихся и объяснить, на что именно они жалуются, то я по-братски готов вам отвечать». На это ответа не последовало.

Говоря по своей обычной манере шуточно о самых серьёзных вещах, он вдруг перешёл в другой тон и как будто мимоходом спросил: «Вот вы говорили обо мне секретарю, что вам не нравятся мои ночные отлучки в город и что я лучше бы сделал, если бы женился». Я на это отвечал: «Да, я по своему духовному долгу, при совете его со мною касательно его женитьбы, точно говорил ему, что лучше жениться, чем жить нечисто, но употреблено ли при этом указание на вас, не помню». На это консул уже с запальчивостью и цинизмом отвечал: «Так знайте же раз и навсегда, что я ваших убеждений на этот счёт знать не желаю. Я не могу обойтись без женщин и потому привёз с собою одну венгерку³¹⁴. И предупреждаю, что вам не должно быть никакого дела до того, что будет делаться в моём доме». Я на эту выходку отвечал холодно: «Я, г. консул, знаю всё, что вы говорите мне, как новость, и пользуюсь этим случаем по долгу совести и лежащей на мне пастырской обязанности заявить вам, что содержанка ваша, которую вы привезли с собою, уже успела заявить в городе, что вы обещали поместить её в консульском доме, т. е. внутри русских богоугодных заведений, и даже обещались сделать директрисой женского приюта. На это я скажу вам прямо, что я не могу допустить такого явного соблазна, и, если вы добровольно не откажетесь от вашего намерения, должен буду довести о сем до сведения тех лиц, которые могут вам это запретить». Стараясь скрыть видимо волновавшую его беседу, он опять перешёл в шутливый тон и, между прочим, сказал: «Я ведь располагаю пробыть здесь недолго, не более двух лет». На это я отвечал: «А я, если так пойдут дела, как они поставлены теперь, желал бы пробыть и того менее». На это он с увлечением отвечал: «Да, но тогда уже начальника Миссии здесь не будет, но останутся два иеромонаха, из которых один за старшего»³¹⁵. После этого напряженного разговора А. Н. Карцев поспешил сблизиться с низшими членами Духовной Миссии и их привлечь на свою сторону и сделать им визиты. В Миссии этого только и ждали, чтобы начать кампанию против своего начальника. 29 декабря на имя консула была подана первая жалоба на архимандрита Леонида, которая, будучи наполнена фактами мелочными и даже иногда малоправдоподобными, не может, однако, быть пройдена молчанием, так как в ней взводятся на о. архимандрита Леонида такие жалобы, которые аналогичны с жалобами клириков константинопольской церкви, о чём у нас будет речь впереди. Нужно поэтому допустить, что некая доля правды имеется в этой жалобе.

1. «Состояние о. Леонида кажется нам неестественным, – пишут в своей жалобе члены Миссии, – лицо его по временам багровеет, то раздуваясь, то опускаясь попеременно, а глаза совершенно делаются жёлтыми... Тогда взгляд на его лицо приводит в невольный ужас. В этом состоянии он иногда бегает по коридору в спальном костюме и ломится, сколько есть силы, кулаками в двери своих подчинённых с криками и ругательствами. Встреча с ним в это время небезопасна, потому что он весь бывает проникнут в это время желанием наносить оскорбления.

2. Во время Божественной литургии – рассеян и забывчив, так что часто бывает нужно подсказывать ему возгласы. Часто служит в тревожном состоянии духа; опирается на Св. Престол руками и допускает очень важные ошибки, о которых не упоминаем здесь. Во время литургии одного чередного иеромонаха о. Леонид нарушает тишину Св. алтаря и невольно развлекает внимание служащего разными звуками, похожими на пение, занимается разговорами, дёргает за облачение с желанием что-то поправить и наконец делает начальнические замечания, большею частью самые неосновательные и несправедливые, отдаёт разные домашние распоряжения и рассказывает новости. И всё это не от простоты, которой не видно в о. Леониде, но от нескрываемого неуважения к святости места. Во время же богослужения во святых местах – у Гроба Господня, на Голгофе, в Гефсимании – о. Леонид, так сказать, поглощён суетливостью: бегает от своего места, грубо разговаривает с богомольцами, толкает их своими руками или тащит с одного места на другое. Однажды, при архиерейском служении в алтаре храма Воскресения, во время пения Херувимской песни, о. Леонид привязался к служащему иеромонаху из прежней Миссии и завёл с ним ссору. А перед временем приобщения он поклонился иеромонаху в ноги, прося прощения. Иеромонах же движением руки делал ему вразумления в виду всех служащих, которых было очень много. После вразумления и примирения о. Леонид подошёл к Первенствующему архиерею с жалобою и претензиею на того же иеромонаха.

3. Однажды, перед самым моментом приобщения, о. Леонид призвал в алтарь миссийской церкви и мирил мнимых врагов, не сказавших до того друг другу ни одного оскорбительного слова, и заставлял иеродиакона Арсения просить прощения у регента Вознесенского. Вместо того дело кончилось кратким объяснением недоразумения, причиной которого, как после оказалось, был сам о. Леонид. По окончании же литургии, будучи раздражён простою формою объяснения, с криками и ругательствами, неожиданно вбежал в квартиру иеродиакона и вне себя произнёс богохульство. Об этом происшествии, особенно о последнем слове, будет написано в отдельном письме от иеродиакона, потому что свидетелем этого слова о. архимандрита был только младший член Миссии о. иеродиакон. Раз перед служением в Гефсимании о. Леонид спросил иеродиакона Арсения, исповедовался ли он вчера, чтобы сегодня приступить к причащению. И на ответ иеродиакона, что исповеди не было, но что он не имеет грехов, устраняющих от причащения, о. Леонид решительно объяснил, что он и сам не будет служить литургии, и его не допустит до служения, пока этот последний не исповедуется. Затем предложил себя духовником и исповедовал иеродиакона в волнении, без епитрахили, почему и разрешительную молитву должен был прочитать после в церкви. Неожиданные принуждения к исповеди иеродиакона Арсения повторялись неоднократно, с целью удалить его от давнишняго духовника, Высокопреосвященнейшего Мелетия, когда прямые запрещения и угрозы не исповедоваться у Его Высокопреосвященства оказались недействительными.

4. Неоднократно о. Леонид бесчестил и злословил Высшую Греческую Иерусалимскую иерархию; клеветал нам на святителей, полных благодати и духа, и делал смиренным архипастырям Иерусалима оскорбления, которые тяжело ложились на наше сердце, стыдом покрывали лицо и вызывали слезы; запрещал русским богомольцам останавливаться в греческих монастырях с целью, между прочим, отнять у греков доходы; вмешивался в управление греческих монастырей, порицал их благочиние, лично бранил игуменов монастырей, злословил игумений, внушал богомольцам делать копеечные пожертвования на св. местах, перетолковывал в другую сторону древний обычай поклонников ночевать в храме Гроба Господня. Во время соборной архиерейской службы в храме Воскресения занимается местничеством в виду народа и служащих архиереев; своими руками выводил иеромонахов Миссии с мест, назначенных экклисиархом, и ставил выше греческих игуменов, к явному неудовольствию греков и соблазну народа, уважающего нрав и распорядки местной иерархии.

5. О. Леонид не позволяет членам Миссии читать в своей церкви поучений, а народ между тем, цветок русского благочестия, наполняющий храм более четырёх сот ежедневно, уподобляется земле жаждущей, просит иеромонахов напоить их водою жизни – благодатным учением Христовым в Иерусалиме свободным от всех житейских попечений и по вниманию к трудам их дальнейшего странствования. Родители, приехавшие с детьми, просят поучить миссионеров детей Закону Божию, но о. Леонид запрещает это миссионерам на том основании, что мальчиков не следует пускать к монахам из опасения – стыдимся говорить – содомского греха. Это говорит начальник Миссии, архимандрит, миссионеру-академику, прямая обязанность которого распространять свет слова Божия и тем вознаградить траты Церкви на его воспитание. Впрочем, кажется, не в этом главная причина запрещения, что высказано о. архимандритом, а в ненависти его к монахам, кончившим курс в духовных заведениях, особенно в Академиях.

6. О. Леонид требовал от старшего иеромонаха Миссии о. Гедеона, чтобы тот не исповедовал чиновников и всех служащих при Консульстве и русских постройках, а отсылал бы их к нему. Когда же те не соглашались исповедоваться у о. Леонида, а желали у иеромонаха, то о. Леонид позволял себе делать им после неприятности, а иеромонаху выговаривал. Богомольцев, постоянно живущих в Иерусалиме, особенно заслуженного и учёного профессора г. Каминского, известного своим сочинением и незаменимого в Иерусалиме, по его полному историческому изучению географии Обетованной земли и в настоящее время неусыпным трудам по составлению указателя Палестины, – теснит, оскорбляет и гонит всевозможными мерами из Иерусалима. Других преследует подозрениями в худом поведении и нередко приходит в их кельи с тяжёлою бранью. Много мы видели богомольцев, плакавших слезами глубокой горести, и слышали, как они называли нашего начальника именами, слишком тяжёлыми для нашего духовенства. С членами Миссии о. архимандрит обращается надменно и презрительно, устраняет от всякого участия в делах Миссии и в то же время употребляет все усилия, чтобы членов Миссии перессорить между собою. О. иеродиакона Арсения три раза называл в глаза скотиной и подлецом, один раз при иеромонахе Миссии и певчих, другой раз – при регенте, третий раз – в квартире иеродиакона немедленно после своей службы, и удивительно то, что всё это злословие было без всякого повода со стороны его жертвы. Такое обращение решительным образом потрясло и без того слабое здоровье иеродиакона, прибывшего в Иерусалим со следующим докторским свидетельством, предъявленным уже и Вам. Иеродиакону Арсению запрещал служить более двух раз в неделю, хотя тот мог бы и чаще (кажется, для того, чтобы иметь возможность просить второй штат иеродиакона и сослаться на факт, что одному иеродиакону ежедневное служение и приобщение невозможно). Потом намеревался представить его, против его воли, к иеромонашеству, чтобы таким образом без особого распоряжения Св. Синода исключить иеродиакона из Миссии, потому что третьего иеромонаха в штат Миссии не полагается. И вот ныне, после Вашего приезда, на днях уговаривал г. регента писать фальшивый донос на иеродиакона Арсения; обещал за это лжесвидетельство г. регенту свою дружбу и покровительство. Об этом г. регент уже заявил Вам в присутствии певчих Миссии. Незадолго до Вашего приезда второму иеромонаху о. Иоанну читал своё письмо в СПб., с уведомлением, что иеродиакон и некоторые из певчих заболели от неудобных и сырых квартир. Это совершенно несправедливо: квартиры наши со всеми удобствами и все мы помещением довольны. Певчих Миссии не удовлетворяет заслуженным жалованием. Они жалуются на невыдачу им обещанных подъёмных и прогонных денег. Сумму денег получает от Правительства на 7 певчих, 4-м – по 750 р. и 3-м – по 500 р., а налицо всего певчих пять (недостаёт одного певчего со старшим окладом и одного с младшим). За недостающих певчих наличные певчие исполняли должность шесть месяцев в очевидный ущерб своему здоровью; обращается с ними негуманно и грубо; корит их именами вольнонаёмных, называет их в глаза свиньями, животными, подлецами и мышами, которых он всегда легко может раздавить.

7. Удержал у себя столовые деньги членов Миссии за декабрь месяц 1863 г. и не возвращает. Рассчитал прежнюю Миссию из жалованья членов и певчих новой Миссии, ничего не удержав из своего жалованья, и до сих пор удержанной суммы нам не возвращает, хотя мы и слышали давно о высылке этих денег о. Леониду для возвращения по принадлежности. Членам Миссии также известно, кому раздавались и раздавал ли о. Леонид деньги, полученные от Императорской фамилии для раздачи бедным, но мы не один раз видели, что о. Леонид гнал от себя без милосердия с обидными словами действительных бедняков, обращавшихся к нему с просьбою о пособии. Церковными суммами весьма значительными, свечною, кошельковою и кружечною, распоряжается или произвольно и своекорыстно, или вовсе без ведома членов Миссии, которых даже просил, чтобы скрывали о существовании этих сумм от Консульства, объявил своё намерение представить отчёт о расходе штатных сумм (на церковную прислугу, экстренные расходы и пономаря) в самых общих чертах, вероятно, с целью скрыть большие, известные нам, остатки. В удостоверение всего вышепрописанного честь имеем подписаться Вашего Благородья, Милостивого Государя покорнейшие слуги, члены Иерусалимской Духовной Миссии: иеромонах Гедеон, иеромонах Иоанн, иеродиакон Арсений. 29 декабря 1864 г. Иерусалим»³¹⁶.

За этою жалобою последовали и другие жалобы и донесения: 31 декабря – донесение о произвольной ревизии церковных сумм и о захвате в своё распоряжение храма Миссии, и от 6 января 1865 года – жалоба на архимандрита Леонида о неправильном его доносе на членов Миссии, принятые консулом А. Н. Карцевым и пущенные затем для достижения задуманной цели – удалить из Иерусалима архимандрита Леонида. Затем, когда члены Миссии отказали своему начальнику в повиновении и он был вынужден на время прекратить даже участие в богослужении миссийского храма, последовал рапорт от 3 января на имя митрополита Петры Аравийской Мелетия от членов Миссии и случайных богомольцев об оставлении церкви отцом Леонидом вследствие неудовольствия на ризничного, не пожелавшего переменить поручи на лучшие и др. Как эти жалобы, так и другие, следовавшие на архимандрита Леонида потом от лиц, совершенно к нему не имеющих никакого отношения, как, например, серба Евфимия или немца-булочника Р. Лентгольта, консул принимал «благосклонно» и давал понять жалобщикам, что он «принимает их под своё покровительство» и «препровождал по назначению», то есть в Константинополь послу Н. П. Игнатьеву, а оттуда они шли в Министерство иностранных дел и в Святейший Синод.

В Миссии благодаря этому появилась «полная деморализация» среди её членов, о которой 31 декабря 1864 года архимандрит Леонид вынужден был подробно донести в Константинополь послу, так как надеялся, что оттуда «скорее мог быть восстановлен порядок, нарушенный вмешательством консульства столь бесцеремонно».

7 января 1865 года члены Миссии подали жалобу на архимандрита Леонида и. о. обер-прокурора Святейшего Синода князю С. Н. Урусову, подкрепив её новым доносом в письме на его же имя от 21 января того же года.

В объяснении отца архимандрита Леонида по этой совершенно неправильной жалобе рисуются перед нами любопытными чертами внутренний быт Иерусалимской Духовной Миссии при её прежнем начальнике.

«Имея своею обязанностью устроить продовольствие служащих в Миссии монашествующих и певчих таким образом, чтобы отнять у них повод к посещению городских трактиров (локанд), я, – пишет отец архимандрит Леонид, – по примеру прежней Миссии, нанял повара-маркитанта (турецкий подданный, русский по вере и происхождению) Сильвестра Иванова, с платою ему из суммы, положенной на наём для Миссии служителей (500 р. серебром в год, 225 пиастров в месяц), и помощнику его 90 пиастров в месяц, предоставя ему при казённой посуде и дровах содержать на кухне Миссии стол для монашествующих и певчих с платою с каждого из монашествующих за обед по 15 р. сер. в месяц, а с певчих – за обед и ужин по 12 р., а за один обед по 10 р. сер. в месяц. Притом, чтобы со стороны певчих не было в ущерб ему задержки в плате, взял на себя уплачивать из их столовых денег следующую сумму вперёд за каждый месяц, что и делал до 1 января текущего года (а с января месяца каждый платил маркитанту лично). Кроме членов Миссии и певчих, по просьбе маркитанта, я дозволял ему продовольствовать, на каких он хочет денежных условиях, богомольцев духовного звания, а также секретаря консульства г. Юзефовича и служащего в наших заведениях чиновника М. Ф. Грановского»³¹⁷.

Беспорядки в Миссии между тем продолжали расти, и 16 января члены Миссии письмом на имя архимандрита Леонида отказались совершать с ним богослужение в домовой церкви Миссии. Письмо это гласило следующее:

«Встреч с нами Вы избегаете; двери Ваших комнат для нас закрыты; единственные встречи у нас с Вами у престола Господня. Не правда ли, о. Архимандрит, что это весьма неестественно, противно духу христианского благочестия и канонам нашей Православной Церкви о Св. Таинстве Евхаристии? А когда проясним ненормальность Вашего Высокопреподобия во время Святейшего Богослужения, подводящую нас под ответственность, и когда размыслим, что Вы немедленно после службы и приобщения Св. Христовых Тайн позволяете себе делать несправедливые доносы и высказывать неосновательные жалобы на своих сослужащих, то уже не остаётся сомнений, что наша совокупная служба есть дерзкое оскорбление Господа. Почтим страхом Божиим своего Творца и Искупителя. Не будем служить вместе до более счастливого времени, когда Господь осенит миром свыше Ваше сердце и когда мы не будем опасаться при служении смертного греха. Итак, Ваше Высокопреподобие о. Архимандрит, возьмите на себя болезненный труд приглашать себе сослужителей откуда-либо, кроме нас, на день, когда угодно Вам служить литургию. Молим Господа, чтобы это поистине плачевное состояние нашей Миссионерской Общины продлилось недолго. 16 января 1865 г. Иеромонах Гедеон, иеромонах Иоанн, иеродиакон Арсений»³¹⁸.

На это дерзкое письмо членов Миссии 25 января архимандрит Леонид ответил «докладной запиской о мерах к скорейшему восстановлению законного порядка в Иерусалимской Миссии», рекомендуя Святейшему Синоду всех бунтовщиков удалить из Иерусалима и на их место назначить новых членов. «Восставшие против меня по наущению партии г. Мансурова и под покровительством г. Консула члены Миссии сами же и предрешили затеянное ими дело как самочинными действиями, так и тем, что рассказывают всем и каждому, что дело это может иметь лишь один исход: или мы выживем отсюда начальника Миссии, или же, если он останется, уедем сами. И действительно, после открытого восстания, за которым следовал ряд действий поистине неслыханных, каковы: завладение церковью, церковными суммами и имуществом и продолжающееся до сего дня самовольное распоряжение, далее: отлучение меня от сослужения с ними актом (вроде соборного определения), множество дерзостей, деланных совокупно и отдельно, не только у меня в квартире и в храме Божием, перед самым богослужением, открытого неповиновения, доведённого до крайности на соблазн всем, пренебрежение власти, дальнейшее служение в Миссии ни мне с ними, ни им со мною сделалось положительно невозможно.

И потому, если Вашему Начальству угодно будет, на основании их совокупных доносов, отозвать меня, то после всего претерпевшего и терпимого мною от них доселе я приму это увольнение как награду за скорбь в терпении, посланную свыше. Если же Высшему Начальству угодно будет для восстановления порядка отозвать восставших и самовольно низвративших законный порядок членов Миссии, то считаю долгом совести указать, как можно устроить все сие без новых издержек для правительства. На место двух нынешних иеромонахов рекомендую:

а) состоящего при Миссии (на певческой вакансии) Московской епархии Николо-Угрешского монастыря иеромонаха Анатолия, которого знаю с отличной стороны, ибо жил с ним в скиту при Оптиной пу́стыни в течение 12 лет; он, как инок духовной жизни, может быть особенно полезен в звании духовника.

б) Находящегося в настоящее время на богомолии (до Пасхи) в Иерусалиме, живущего на покое в Киево-Печерской Лавре игумена Димитрия, который может принести особую пользу Миссии как отличный знаток церковного пения и способствовать реформированию нынешнего певческого хора, приведённого происшедшим беспорядком в расстройство. Тем более, что нынешний регент, уклонившись в нетрезвую жизнь, не может быть более терпим здесь.

в) На место нынешнего иеродиакона Миссии о. Арсения, отказывающегося по мнимой болезни, а в сущности по лености и упрямству, от всякого послушания, кроме церковных служений, постоянно смущённого (страстью сребролюбия), прекословного и ропщущего и имеющего по этим качествам самое вредное влияние на певчих, (как людей одного с ним звания он их возмущал, писал им доносы и т. п.), можно пригласить на временное служение при Миссии (с производством положенного по штату содержания) из Греческой Патриархии иеродиакона Гавриила, хорошо знающего службу на славянском языке; он племянник Митрополита Мелетия, и потому приглашение его будет приятно грекам и послужит к укреплению духовной связи с ними. Этот иеродиакон может служить при Миссии или до появления на богомолье человека, способного к занятию этой должности, или до прибытия кого-либо по моему приглашению и на мой собственный счёт.

Таким образом определение новых членов Миссии (если решено будет до Пасхи), вполне заменяющих нынешних по своим способностям и качествам, обойдётся без всяких новых издержек. Касательно же увольнения отказывающихся от всякого повиновения и действиями извративших законный порядок, до́лжно заметить, что так как они будут уволены не по какой-либо посторонней уважительной причине (болезни и т. п.), а именно за стачку и восстание против начальника, то их не будет несправедливо снабдить на дорогу денежными средствами лишь в таком размере, какой действительно необходим для возвращения туда, куда будет им назначено, на что полагаю вполне достаточным; иеромонахам – по 400, а иеродиакону – 300 р. сер. На этот предмет можно употребить: 1) 15%-билет в 500 р. сер., хранящийся в кассе Миссии и пожертвованный в её пользу частным лицом; 2) 304 р. сер. из певческой суммы, имеющиеся в наличности (от накопления по случаю оставления одного певчего в Одессе за болезнью). А недостающие 300 р. сер. предлагаю дополнить из моего жалованья, ибо я один виноват в вызове таких лиц, хотя по сказанному в Писании: «Никто не знает человека, только дух человека, живущий в нём».

По высыпке главных смутьянов, певчие, возбуждённые ими, легко успокоятся; кто же из них пожелает сам уехать, держать нет причин, ибо после Пасхи особой нужды в них нет целое лето, а через игумена Димитрия легко выписать к зиме нужные голоса на те деньги, которые Ваше Превосходительство по моей усиленной просьбе ассигновали в пользу певчих и которые, согласно моему представлению, должны будут послужить в обеспечение условий, заключённых мною с вольнонаёмным певчим на 7 лет.

По восстановлении законного порядка необходимо воспретить г. Консулу вмешиваться во внутренние дела Миссии не только по личности и интриге (как это подробно объяснено в моей докладной записке) для уничтожения в Св. Граде вовсе духовного представительства, но и не по какой другой причине, ибо по местным обстоятельствам, при ежедневном соприкосновении с беспорядочной поклоннической средой, при неустанных интригах извне и извнутри, начальнику Миссии, кто бы он ни был, без полного к нему доверия со стороны высшего начальства, нет никакой возможности держать в должном повиновении и благочинии своих подчинённых, если они будут надеяться выйти из повиновения и найти себе явную (как это случилось ныне) опору в другой власти, руководящей делами и воззрениями вовсе не духовными.

Тем более, что место консула в столь важном по своему значению пункте по несчастью для Миссии занимает человек молодой, неопытный, преданный всем страстям до цинизма, который, будучи упоен своим лёгким успехом в борьбе с моим предместником и желая после этого властвовать здесь нераздельно и безгранично, не может терпеть рядом с собой человека не вовсе безгласного и ничтожного и потому желает уничтожить не только меня, но и самое место начальника Духовной Миссии, передав оное своим протеже. Иерусалим, января 1865 года».

В письме на имя посла в Константинополе, давая подробные объяснения по поводу жалоб членов Миссии на него за неправильную выдачу им жалованья, о. Леонид повторяет мысли своей докладной записки в Святейший Синод с просьбою или его отозвать из Иерусалима, или удалить возмутившихся членов Миссии.

В Иерусалиме, однако, интрига продолжала свою коварную работу. Консул А. Н. Карцев, как видно из письма иеродиакона Арсения на его имя от 8 февраля 1865 года, продолжал «любопытствовать узнать все события, выходящие из ряда обыкновенных, всё равно, относились ли они к целому обществу или к отдельной личности, и неоднократным напоминанием о моём обещании ускорил и его решимость исполнить это обещание». «Прекрасным финалом громкой партитуры, разыгранной перед консулом, по его возвращении из России, хором разнородных страдальцев», по словам отца иеродиакона Арсения, и было его «огромное» письмо на имя А. Н. Карцева. Неудивительно поэтому нисколько, если, как выражается этот красноречивый сочинитель доносов, начальник Духовной Миссии стал «притчею во языцех в прямом смысле фразы. Можно сказать, добавляет отец Арсений языком священной поэзии, что стогны Иерусалима наполнились славою о. архимандрита, о нём беседуют празднолюбцы, сидящие при вратах; о нём пустословят друзья пиршеств, пиющие вино. Турки начали называть червонных королей (в картах) уже не королями, а русским архимандритом»³¹⁹.

Положение архимандрита Леонида в Иерусалиме было в высшей степени тяжёлое в это время. Переживая глубокие нравственные потрясения и нуждаясь в постороннем совете, он конфиденциально сообщил о событиях, происходящих в Миссии, патриаршему наместнику митрополиту Мелетию, который дал такой совет: «Если бы консул был на вашей стороне, то, конечно, смирить их было легко. А теперь мой совет вам молчать и терпеть»³²⁰. С большою сердечностью и теплотою отнёсся (11 января 1865 г.) к архимандриту Леониду его духовник «смиренномудрый настоятель лавры пр. Саввы Освященного 70-летний старец авва Иоасаф, которому, как духовному отцу и руководителю, были известны не только все его действия, но и самые чувства и мысли, так же как и покойному его старцу» (Макарию). «Вспомни, – утешал авва Иоасаф архимандрита Леонида, – слова Спасителя: Если Меня изгнали, то и вас изгонят; если слово Моё соблюдали, то и ваше соблюдут... Кто был пр. Савва Освяще́нный? А в житии его читаем, что его два раза изгоняла из обители, им устроенной, братия, им же собранная, и настоятельно требовали у патриарха себе другого начальника, клевеща на преподобного. Но приведены были в смущение вопросом: «Вы ли его избрали или он вас?» Так и с тобою: тебе досаждают, запрещают и изгоняют те самые, которых ты же избрал и указал на них начальству. Что делать... Молчи и терпи, пока начальство разберёт дело»³²¹.

О своём безотрадно тяжёлом положении жаловался отец Леонид и константинопольскому послу Н. П. Игнатьеву, который, к глубокому сожалению, восхищаясь личными и дипломатическими дарованиями А. Н. Карцева, стоял не на стороне архимандрита Леонида и не проявлял, нужно сказать правду, в этом деле должного беспристрастия и корректности. «Я, – писал архимандрит Леонид посланнику от 4 февраля, – будучи тесним со всех сторон: лично враждебными против меня действиями консула и его подчинённых и моими бывшими подчинёнными, которые, в ожидании обещанных им благ, сделались покорными орудиями в руках первых, – я нахожусь в положении командира в заграничном плавании, против которого взбунтовался экипаж и, связав его, бросил в каюту до прибытия к порту. Так и я, будучи нравственно связан по рукам и ногам, т. е. поставлен в невозможность и нравственно, и физически исправлять возложенные на меня обязанности, должен был, уступая насилию и чтобы не усилить неприятности и озлобления (дошедших до крайних пределов под влиянием страстей), устранился от официальных обязанностей³²² начальника Миссии до восстановления законного порядка, неизвращённого до корня, и, будучи действительно нездоров, сижу в своей квартире безвыходно, в ожидании, пока Господу угодно будет положить предел этой неслыханной дерзости и своеволию...»

«Трудно изобразить словами, – говорится в этом письме далее, – беспорядки паломнической среды, при отсутствии всякой заботы о нравственной стороне дела со стороны консула и при положительной невозможности мне в моём настоящем положении противодействовать злу не только тайному, но и явному. (Все пути сношения моего с богомольцами пресеклись.) Никто не осмеливается ходить ко мне явно, ибо такого под каким-нибудь предлогом обзовут шпионом и вышлют вон из Иерусалима, а некоторые приходят в сумерки. На вопрос же мой: «Что значит посещение в такое время»? – отвечают: «Вы сами знаете...» «Остаётся, по совету опытных, терпеть и молчать, пока Господу угодно будет или извести из этой нравственной тины душу мою, или укротить бурю, восставшую против меня грехов моих ради, хотя и не тех, в которых обвиняют меня водимые гордостью и самочинием доносчики, но, к сожалению, не слепые и сознательное орудие хитрой и злобной интриги честолюбцев. Впрочем, Господь силен, если Ему будет угодно, развязать и этот новый узел так называемого «Иерусалимского дела», ко славе святого Своего имени. Я же, предавая себя и дело это всецело воле Божией, всегда благой и совершенной, спокойно ожидаю распоряжений высшей власти, моля лишь Господа сократить время соблазнительного для меня своеволия³²³.

Упование и глубокое сознание своей правоты отца архимандрита Леонида не были тщетными. Высшее духовное начальство на действия консула в Иерусалиме посмотрело неблагосклонно и назвало их «непонятным домогательством» для поддержания беспорядка в среде духовного состава Миссии и духа своеволия и неповиновения недостойных её членов», а вышепоименованное нами письмо иеродиакона Арсения назвало «длинною статьёю, содержания которой достало бы на несколько нумеров» «Колокола» (Герцена) или «Искры» (юмористического журнала), о чём 11 марта 1865 года отношением за № 1279 и. о. обер-прокурора Святейшего Синода было и доведено до сведения товарища Министра иностранных дел.

Нелишне здесь отметить и резолюцию на этом отношении, вышедшую из-под пера высшего светского начальства, принявшего, очевидно, сторону консула, следующего содержания: «Очень может быть, что выставляемое Арсением требование г. консула не более как выдумка с его стороны, чтобы показать духовному начальству, что будто бы представитель правительства на стороне бунтующих против начальника. По словам Арсения и действиям можно признать это сбыточным³²⁴. В Святейшем Синоде уже до получения этого письма иеродиакона Арсения состоялось ещё 15 февраля решение иерусалимского вопроса и постановлено было; 1) г. Синодальному обер-прокурору войти в сношение с Министерством иностранных дел и просить распоряжения оного о немедленном отправлении иеромонаха Иоанна и иеродиакона Арсения в Одессу; 2) поместить их в монастыре вверенной ему епархии впредь до дальнейшего относительно сих лиц распоряжения; 3) предоставить начальнику Иерусалимской Духовной Миссии архимандриту Леониду до времени замещения иеромонашеской и иеродиаконской вакансий при Миссии для отправления при оной священнослужения приглашать монашествующих из числа поклонников или местного духовенства, об определении же на сии вакансии новых членов Миссии войти в Святейший Синод с особым представлением»³²⁵.

Решение это Святейшего Синода было препровождено в Министерство иностранных дел при отношении обер-прокурора Святейшего Синода от 10 марта с. г. за № 56, в коем, осуждая действия иерусалимского консула, сей последний пишет товарищу Министра: «Ваше Превосходительство изволите согласиться, что для сохранения достоинства Русской Церкви в Святой Земле необходимы два условия: предоставление её представителю исполнять духовные обязанности, возложенные на него Святейшим Синодом, совершенно самостоятельно и независимо, и такой образ действий со стороны представителя нашего правительства в Иерусалиме, который бы клонился к поддержке, а не к расстройству Духовной Миссии. Между тем из действий г. Карцева, судя по собственным словам его (письмо от 10 января), можно заключить, что консульство наше действовало под влиянием, по-видимому, совершенно иных соображений... Консульству не только не следовало бы принимать жалоб на архимандрита Леонида от лиц, непосредственно ему подчинённых, и подавать им советы изложить ему их претензии письменно, но следовало немедленным внушением и наблюдением принять меры к обращению возбуждённых и возмутившихся на путь законного подчинения. До получения ответа (от правительства) он всегда мог своим влиянием поддержать порядок и тем избегнуть неминуемых порицаний нашей Церкви и народности, соблазна для поклонников и единоверцев и торжества для иноверцев, быть может, и для греков. Вместо того г. Карцев принимает от членов и певчих Духовной Миссии подаваемые на его имя письменно и словесно жалобы на прямого и непосредственного начальника, хотя эти жалобы подавались скопом от всех членов или певчих Миссии, и уже по тому одному не должны были по закону иметь никакого хода. Нетрудно было предвидеть, что принятие этих жалоб, естественно, подаёт недовольным повод думать, что консульство берёт их под своё покровительство... Нельзя, думаю, отрицать влияния на последние иерусалимские события, во-первых, прискорбного обстоятельства смены Преосвященного Кирилла, подавши мысль о домогательстве уничтожения Духовной Миссии; во-вторых, неудачного выбора наших представителей по неопытности и недостатку серьёзного авторитета, не удовлетворяющих строгим условиям трудного во Святом Граде положения; и, в-третьих, личных ошибок и недостатка такта со стороны отца архимандрита Леонида как при выборе людей, им взятых, так и при отношениях к среде, его окружающей...»

«Я, – прибавил обер-прокурор Святейшего Синода, – не принимаю на себя безусловной защиты действий настоящего начальника Иерусалимской Духовной Миссии. В виду моём, как и Министерства иностранных дел, одна цель – сохранение достоинства Российской Церкви и русского имени, цель, пред которой личности исчезают. Но желание достижения этой именно цели приводит к необходимости поддержать значение начальника Русской Духовной Миссии»³²⁶.

Вполне естественно было со стороны отца архимандрита Леонида желание выйти из этого положения, крайне оскорбительного лично для него и унизительного для Русской Церкви, представителем которой он являлся в Иерусалиме, и горячая просьба освободить его от занимаемого места. «Что касается до меня, – писал И. П. Игнатьеву архимандрит Леонид в письме от 20 января 1865 года, – то я, будучи в последнее время не более как почётным узником в наших странноприимных заведениях, осуждённым без суда и прямой вины, так отягчён печалью от всего, что вижу и слышу вокруг себя, что, если угодно будет уволить меня отсюда, приму это известие как отраду, посланную Богом за потерпевшие скорби, тем более, что, оставаясь здесь, ничего не предвижу хорошего: цель искусно ведённой интриги вполовину уже достигнута – это поставить меня в глазах всех в положение, унизительное для моего звания и сана и тем самым парализовать в начале и в корне ту деятельность, на которую я позван волею духовного начальства... Усердно прошу, ради Его Святого Имени, поспешить избавить меня от настоящего, унизительного не для моей личности, открытой для всех ударов, но и для Церкви, которой угодно было почтить меня званием своего представителя во Святом Граде. А между тем едва ли кто из низшего клира нашей иерархии в настоящее время подвергся такому опозорению и поруганию, как я. И кто же всё это сделал? Люди, мною приглашённые, получившие через меня честь, которой до этого не пользовались, средства к жизни, о которых и мечтать не смели, но люди молодые, неопытные и потому легко сделавшиеся, с помощью льстивых обещаний, орудиями тёмной интриги, имеющей свои собственные цели³²⁷.

«Я, – повторяет отец Леонид в письме к нему же от 21 мая, – с удовольствием готов уступить своё место кому угодно и считаю несчастнейшим в своей жизни тот день, в который решился принять за послушание высшей иерархической власти место, окружённое столькими интригами и от своих, и от лжебратии, льстивой, по словам нашего историка, даже до сего дня. Веря сердечно Промыслу Божию, не сомневаюсь, что время откроет истину, а правосудие Божие не оставит без наказания тех, которые ныне, при напоминании о сем, отвечают неистовым глумлением и смехом»³²⁸.

Но наши иерусалимские деятели добивались не просто удаления архимандрита Леонида из Иерусалима, а уничтожения самого звания начальника Миссии, вместо которого тогда и останутся при консульстве два иеромонаха, из которых один за старшего, чего не без вожделения ожидали и возмутившиеся члены Миссии иеромонах Иоанн и иеродиакон Арсений и что было весьма на руку Иерусалимской Патриархии. Вот почему консул и Патриархия объединяются в своих дальнейших действиях, направленных к тому, чтобы дискредитировать окончательно личность архимандрита Леонида и указать русскому правительству лиц, достойных, по их мнению, заменить архимандрита Леонида. Из письма консула А. Н. Карцева к нашему послу в Константинополе от 6 марта 1865 года видно, что при встрече Патриарха 18 февраля в Риме, по его возвращении из Константинополя, консул слышал от Патриарха о каких-то «предосудительных поступках» архимандрита Леонида, якобы «требовавших церковного наказания, т. е. временного отлучения от священнодействий». По этому письму консула можно было думать, что архимандрит Леонид не выехал навстречу Патриарху с намерением, а не с выбытием своим в Лавру преподобного Саввы; что Патриарх накануне Недели Православия, когда явился к нему для аудиенции архимандрит Леонид, «отказал» ему в том и на другой день после процессии в святогробском храме, на приёме «был в обращении весьма сух»; что при посещении Патриархом русских построек и церкви с целью указать место для патриаршего трона архимандрит Леонид «заперся в своей квартире, откуда выслал даже келейника, говоря, что ему ничего не нужно, что он болен и не отопрёт дверей для кого бы то ни было»; и что при прощании с ним, консулом, Патриарх не скрыл своего негодования на архимандрита и выразился, что «редко встретишь в одном лице такое сочетание бестактности и невежества»³²⁹.

Правда, из письма архимандрита Леонида к посланнику в Константинополе от 18 марта 1865 года видно, что всё это представлено консулом в извращённом виде. «Патриарх, – пишет архимандрит Леонид, на аудиенции своей накануне Недели Православия принял меня весьма благосклонно и с участием расспросил об окружающих меня обстоятельствах. Выслушав меня, он сказал: «Где пренебрежено послушание, там один шаг до дерзости. Мой совет вам – уступать силе, уклониться от официального исполнения ваших обязанностей (чтобы не представлять другим соблазнительное зрелище разделения) до восстановления порядка высшею властью». При этом я просил у Его Блаженства извинения, что, к крайнему моему огорчению, я не мог быть на официальной встрече Его Блаженства как начальник Миссии, открыто восставшей против своего начальника, чтобы не представлять единоверцам и иноверцам соблазнительного зрелища разделения и своеволия, и что по той же причине лишён буду утешения встретить Его Блаженство так, как бы желал и должен был (при нормальном положении дела) во время посещения нашей домовой церкви. Его Блаженство утешил меня отеческою внимательностью, повторил совет: терпеть молча, пока не будет восстановлен законный порядок».

Но Патриарх, видимо, был неискренен с отцом архимандритом Леонидом и в душе таил против него нерасположение за те сообщения Н. П. Игнатьеву о святогробском духовенстве, какие он сделал, по просьбе посла, в письме, которое ему было показано последним перед выездом его из Константинополя. За это нам говорит ясно письмо Патриарха к Н. П. Игнатьеву в Константинополь от 11 марта 1865 года, рисующее перед нами, между прочим, довольно яркими штрихами замечательное единодушие и единомыслие в данном случае русского консула А. Н. Карцева и Иерусалимского Патриарха. Сообщая о благополучном достижении Святого Града и своей встрече «с полнотою духовного веселия» «со всем христоименитым православным обществом и со всем священным братством» и о совершении 21 февраля Торжества Православия, во время которого возносились молитвы за русский царствующий дом и за семью посла, «торжественно защищающего и предстательствующего священные интересы Святейшей Матери Церкви», Патриарх Кирилл продолжает: «Засим, давши истомлённому телу нашему малое успокоение, в течение нескольких дней занимались меною обычных визитов, принимая поздравительные приветствия всех здешних, из коих в особенности сохраняем по сих пор в слухе нашем живым и сладким сердечный поздравительный голос возлюбленного нам по духу сына, русского консула А. Н. Карцева, с которым в частые вступали сношения по поводу неприятного столкновения между Вашими, имевшего место здесь недавно. С сердечною скорбию удостоверившись собственным слухом и от своих единомышленников и от чужих насчёт того, о чём мы разговаривали с Вашим Превосходительством устно в Константинополе относительно Настоятеля (раз только бывшего у нас до нынешнего дня) здешней Миссии Духовной, всячески желая сохранения согласия, которое пред глазами различных здесь народностей необходимо требуется между Императорским Консульством и здешнею Духовною Миссиею, для славы славного имени русского, мы думаем, что следует предотвратить продолжение подобного состояния, и мы уверены, что сколько Императорское Правительство, столько же и Святейший Синод, чрез посредство благоразумия и политической мудрости Вашего Превосходительства, поспешит сделать нужное исправление, восстановив требуемый порядок и согласие, ради чего и наше отеческое сердце восчувствует великое духовное радование.

О том, что прежде сего писано было Вашему Превосходительству здешним архимандритом Леонидом, мы не оставили сделать надлежащее исследование пред Священнейшим собратом нашим Митрополитом Петрским Мелетием, который отечески молится о Вашем Превосходительстве.

Его Священность предъявил нам письменный документ Высокопреосвященного Митрополита Петербургского, которым одной поклоннице Петербургской даётся позволение по её пламенному желанию отправиться во Святой Град и облечься в монашеский образ на Святой и Страшной Голгофе, вследствие чего Его Священность и приступил к совершению обряда. О сем документе имеет сведения здешний русский консул г. Карцев, да и сам архимандрит Леонид.

Вот что об этом. Многое и другое рассказал нам по поводу сего Священнейший собрат наш Св. Петрский митрополит относительно поведения Его Высокопреподобия к монастырю нашему здесь, о чём устно представим Вашему Превосходительству, когда, с Богом, увидимся».

В письме от 18 марта архимандрит Леонид сообщает послу и о новых возмутительных действиях консула против него. «Узнав от своих единомышленников, – пишет он, – что некоторые из богомольцев духовного чина, вопреки тайным и явным запрещениям, осмеливаются навещать меня, г. консул поселил состоящего у него чиновника особых поручений М. Ф. Грановского при самом входе в дом Миссии (внизу) с поручением наблюдать за всеми, кто ходит ко мне, и одних просто прогонять, а других увещевать, чтобы не ходили; в то же время стороною дали знать некоторым из духовных лиц, у меня бывающих, что если они будут продолжать посещать меня, то под разными предлогами будут с бесчестием высланы из Иерусалима. (На всё это я имею доказательства.) Сверх того, по дошедшим до меня (секретно) сведениям, во время отлучки моей из Иерусалима в монастырь преподобного Саввы для исполнения христианского долга члены Миссии, подобрав ключи к моему кабинету (для чего, как говорят, подкупили моего служащего), вошли в него и перерыли все бумаги, ища в них опоры для прежних и новых доносов»³³⁰.

18 числа марта месяца было получено в Иерусалиме письмо из Петербурга³³¹ от митрополита Киевского Арсения, в котором он извещал архимандрита Леонида о том, что Святейший Синод возмутившихся членов Миссии удаляет из Иерусалима. Так как письмо это попало в руки консульства и было вскрыто, то содержание его сделалось тотчас известным в консульстве, в Патриархии и лицам заинтересованным, среди которых это известие весьма естественно произвело «страшное смятение». Чтобы не упустить случая досадить архимандриту Леониду, возмутившиеся члены Миссии представили Патриарху копии секретных писем архимандрита Леонида.

«Патриарх, с самого своего приезда возмущённый против меня г. Мазараки (в особенности) и некоторыми из своих, прочтя мои секретные донесения о ходе дела его Патриархии, об отношении греков к нам и в особенности об отношениях греческого духовенства к нашим поклонникам и поклонницам³³², пришёл в страшное негодование и, как говорят, дал слово всеми мерами содействовать отозванию отсюда. В особенности не понравилось Его Блаженству письмо, писанное мною от 4 октября прошлого года к Высокопреосвященному Митрополиту Исидору, в котором, сделав верное (основанное на фактах) обозрение состояния нашего поклонничества и отношения к нему греческого духовенства, я просил у Его Высокопреосвященства советов, как мне действовать в окружающих меня обстоятельствах. Я хорошо понимаю, что картина, нарисованная мною в этом письме прямо с натуры, хотя и неискусною кистью, не могла понравиться Блаженнейшему, а тем более его наместнику, о котором шла речь. Что же мне делать, если стать скрывать правду от тех, которые для узнания её и удостоили меня своего доверия³³³.

20 марта, когда архимандрит Леонид решился просить через своего драгомана аудиенции и благословения «участвовать в предстоящих церковных процессиях Страстной седмицы, то Патриарх объявил, что он «недоволен архимандритом», и прямо указал, как на причину, на письма, в которых архимандрит Леонид “очернил всех нас и в особенности оскорбил моего наместника, а в лице его и меня самого”», в частности на содержание письма от 4 октября к митрополиту Петербургскому Исидору. «Пусть теперь остаётся всё, как есть, а когда получится указ Святейшего Синода, то я потребую у архимандрита объяснения, и затем посмотрим», – сказал Патриарх драгоману Миссии; драгоман заметил, что синодальный указ касается «внутренних дел Миссии», но Патриарх прекратил всякий дальнейший разговор.

26 марта архимандрит Леонид добился личной аудиенции у Патриарха, который, по-видимому, принял его благосклонно. На вопрос отца архимандрита, о каких письмах Его Блаженство упоминал в разговоре с драгоманом Миссии, Патриарх заявил, что при отъезде из Константинополя он читал у нашего посла письмо отца архимандрита «с некоторыми нареканиями на Патриархию». Архимандрит Леонид не только не отрицал существования такого письма, но даже пытался доказывать, что к нареканиям на Патриархию он имеет достаточно оснований, потому что «Патриархия в лице его наместника постоянно тайно и явно поддерживает восставших против него членов Миссии, чем поддерживается и питается беспорядок». Свидание это хотя и закончилось «по-видимому, ласково», но в тот же день от иеромонаха Гедеона, при поддержке доктора Мазараки, Патриархом была принята жалоба на архимандрита Леонида, однородная по содержанию с тою, какая раньше подана была им же Патриаршему наместнику.

В субботу на шестой Неделе секретарь консульства, по поручению консула, объявил архимандриту Леониду от имени Патриарха, что «до окончания дела он запрещает ему посещать его и участвовать в церковных церемониях и служениях Страстной седмицы».

Нам в настоящее время известно по этому делу любопытное письмо консула А. Н. Карцева к послу Н. П. Игнатьеву от 3/20 апреля 1865 года. «В Лазареву субботу, 27 марта, – пишет г. Карцев, – Патриарх прислал ко мне утром диакона своего Парфения с просьбою передать отцу Леониду, чтобы он во время предстоящих служений Страстной недели и Пасхи не приходил в храм для священнодействия, так как он воспрещает ему совершение таинства, а просит меня передать это архимандриту во избежание скандала публичного перед целым собором наложения на него запрещения, в предупреждение отца Леонида, который распустил слухи, что в Вербное воскресенье он явится на Литургию. Несмотря на всё желание моё быть в стороне от этих духовных распрей, я должен был исполнить волю Патриарха, и предупреждение было сделано в тот же день через секретаря вверенного мне консульства, так как в то время архимандрит отказывался меня принимать»³³⁴.

Пытался было это распоряжение Патриарха архимандрит Леонид получить «точными словами» на бумаге, но в этом консульство ему отказало, ссылаясь на то, что приказ дан был словесно, через «третьи руки», и что оно «за точность слов ручаться не может». Между тем, к вящему оскорблению и унижению архимандрита Леонида, к церемониям Страстной седмицы в святогробском храме через доктора Мазараки были приглашены Патриархом все остальные члены Миссии. «Слух о запрещении, наложенном Патриархом на начальника Русской Духовной Миссии, не замедлил облететь весь Иерусалим и повториться с разными прибавлениями и пояснениями». Жестокою болью в сердце архимандрита Леонида отозвалось это незаслуженное новое оскорбление: «представитель Русской Церкви лишён в такие священные дни священнослужения и отлучён как злодей или преступник от церковного служения»³³⁵.

29 марта получен был синодальный указ об удалении из Иерусалима возмутившихся членов Миссии против своего начальника, и содержание его было сообщено консулу, который, как оказалось, уже имел копию с неё, присланную из Азиатского департамента³³⁶. Это обстоятельство усугубило нравственные страдания архимандрита Леонида, так как консул не воспрепятствовал отозванным уже членам Миссии жаловаться на него Патриарху и передавать от последнего запрещение в священнослужении «до окончания дела». «От вас прошу, – писал архимандрит Леонид обер-прокурору Святейшего Синода 30 марта 1865 года, – одной защиты: исполнить желание враждующих на меня скорейшим моим отозванием отсюда. Время же не замедлит и сказать, для чего это им было нужно. Принося Вашему Превосходительству поздравление с праздником Светлого Христова Воскресения, прошу милостиво вспомнить, что последний служитель алтаря в нашем отечестве проведёт этот великий день радостнее, чем начальник Духовной Миссии в Иерусалиме, которому по интригам, искусных в них, запрещено священнодействие. Но где же сила, равняющаяся этому наказанию? Простите скорбному слову. Повторяю: «Прискорбна душа моя даже до смерти»³³⁷.

В письме от 20 апреля на имя посла Н. П. Игнатьева архимандрит Леонид, приветствуя его со Светлым праздником Пасхи, пишет, что для него этот великий праздник, «благодаря нашему консулу и его сотруднику доктору Мазараки, будет самым скорбным в его жизни»³³⁸.

В эти-то тяжёлые дни душевной муки, покинутый и оставленный всеми, отец архимандрит Леонид спешил под сень мирной обители преподобного Саввы Освященного, почерпая в жизни сего великого подвижника утешительные уроки терпения, а у её «“смиренномудрого” старца аввы Иоасафа» в его бесхитростных, исходящих от сердца и сопровождаемых «неземною улыбкою» беседах – «целительный бальзам» на страждущее сердце. «Отец Иоасаф, духовник всего иерусалимского освященного собора, – пишет митрополиту Филарету архимандрит Леонид, – не скрывал ни от кого своего сочувствия ко мне. Он знал, за что именно так возненавидел меня русский консул, а о Патриархе он отзывался так: «Наш Патриарх человек добрый, но излишне доверчивый, он неограниченно верит своим приближённым, чем они пользуются. А как на тебя клеветал ему, как сам знаешь, кроме вашего консула, человек, к нему близкий и ему нужный (главное действующее лицо в интриге против меня, союзник г. консула и любимец г. Мансурова, доктор русского госпиталя г. Мазараки), то он и поверил всему без поверки». «Заносчивый поступок Патриарха с тобою, – говорил тот же старец, – не одобряется всеми теми, кому дорог мир церковный, все порицают его неуместное вмешательство в твои отношения к консульству». Касательно отношений моих к богомольцам, которые я тоже не раз поверял советам старца, он говорил: “Наши никак не могут расстаться с мыслью, что русские богомольцы должны вполне принадлежать так же, как и прежде, когда число это не превышало 200 человек в год. Этого нельзя!”»³³⁹.

В письме архимандрита Леонида к обер-прокурору Святейшего Синода от 25 марта 1865 года мы находим нелестную характеристику консула как представителя России и указания на средства водворить порядок и мир в русских богоугодных заведениях. «Если нет надежды (как обещал Н. П. Игнатьев), – писал архимандрит Леонид, – на замещение консульского места в Иерусалиме человеком семейным, солидным и с нравственно-религиозным взглядом на дело, то нет и надежды на улучшение дела. Нынешний же консул, по своим нравственным свойствам, не потерпит ни в чьём лице товарища, ему нужны и любезны льстецы и угодники, которыми он и окружён. Честь русского имени для него ничего не значит, и когда я заметил ему по поводу его действий, что надобно поберечь её, он засмеялся мне под нос, как будто бы я сказал величайшую нелепицу. Нравственные кодексы его действий легко выражаются в следующих словах: «Положим, я вас ненавижу и делаю всё, что от меня зависит, для того чтобы повредить вам, но в официальных отношениях это не мешает, по моему мнению, быть нам друзьями». Признаюсь откровенно, что с человеком таких убеждений я не желал бы встретиться не только в Святом Граде Иерусалиме, но и на большой дороге. Посудите, каково же иметь с ним дело, имея многочисленные опыты, что по силе этих убеждений человек готов для достижения своих целей на самые низкие средства (что доказывает весь ход дела, мною вам подробно описанный)»³⁴⁰.

С несколько иной стороны освещается личность консула в письме архимандрита Леонида к Константинопольскому послу Н. П. Игнатьеву. «Вы, – пишет отец архимандрит Леонид, – изволите отзываться об Иерусалимском консуле с лестною для него похвалою. Не отрицая его достоинств как ловкого дипломатического чиновника и светского образованного человека, я ныне, по Вашему приглашению, серьёзно обдумав перед лицом всевидящего и всезнающего Бога отношения ко мне Андрея Николаевича Карцева, не могу, к сожалению, отказаться от горькой жалобы на то, что он действовал и до сего дня продолжает действовать против меня как против своего личного врага и притом с забвением всего, что, казалось бы, так естественно было помнить, т. е. что мы русские и православные, оба принадлежим по происхождению к одному сословию, оба имеем общих уважаемых и уважающих нас знакомых, находимся на чужбине и имеем одно общее дело. Гордясь праздным титулом друга турецкого паши, наш г. консул не стыдится открыто заявлять о своей ненависти к начальнику Русской Духовной Миссии, думая видеть в нём одного из лиц, описанных в Mandite и других произведениях французской литературы. С декабря месяца прошлого, 1864 года и до сего времени главная деятельность Андрея Николаевича устремлена на одно – во что бы то ни стало удалить меня из Иерусалима, и, что особенно тяжело видеть, все средства, ведущие к этой цели, кажутся ему, как человеку нетвёрдому в христианских убеждениях, хорошими. Теперь я ясно понял, что значат однообразные вопросы, с которыми не раз обращались ко мне в Азиатском департаменте. Да, Вы ближе знаете Андрея Николаевича. О, если бы я знал его так близко, как теперь, то ничто не в силах было бы заставить меня служить с ним!!! – как человека, ненавидящего от души интригу и хитрость всякого рода. Вы изволите предполагать, что мы не сошлись с г. консулом по недоразумению по каким-нибудь интригам. Нет, он воздвиг на меня систематическое гонение, единственно по самолюбию, из мести за мнимую обиду.

Смелость и бесцеремонность, с которыми всё это делается, превосходят всякое описание, а уменье маскировать это, где следует, доказывает лишь, что г. Карцев, как умный человек, будучи хорошо застрахован от всяких случайностей своими светскими связями, считает себя вполне безопасным, как бы он ни действовал в отношении «простого архимандрита» (сладив недавно с хитрым архиереем), у которого нет другой защиты, кроме Бога и Его святой правды, но до этого, как и до всего святого, Андрею Николаевичу мало дела. Говоря это, я не говорю неправды и не упраздняю его неоспоримых достоинств как дельного чиновника, умного (и верующего только в свой ум) и образованного по-светски человека, но русским по душе назвать его не могу, ибо не вижу в нём коренных свойств русской души: прямоты и великодушия – даже и в отношении действительного врага, а его врагом не был и быть не желаю, тогда как он поступает со мною, как со врагом, которого положил себе уничтожить (по своим понятиям) ”во что бы то ни стало”»³⁴¹.

В письме к митрополиту Московскому Филарету отец архимандрит Леонид ещё раз возвращается к личности консула и рисует его нравственный облик во всю величину.

«В Иерусалиме, называясь представителем высшей духовной власти нашей, на деле я, – писал архимандрит Леонид митрополиту Московскому 20 августа 1866 года, – был почти подчинён совершенно не такому лицу, каков, например, г. посланник и министр в Константинополе, а чиновнику-нигилисту, без всякой веры и нравственности, который, пользуясь отдалённостью места и опираясь на свои аристократические и бюрократические связи в столице, увидав, что я не намерен быть его покорным орудием и слугою, воздвиг против меня формальное гонение, начав с того, что посредством своих агентов лично возмутил клир, обольстив их, как людей неопытных в жизни, такими обещаниями (управлять Миссиею вместо начальника), против которых они не могли устоять; подучил составить донос, который им исправлен и в его канцелярии переписан, руководил и дальнейшими их действиями до самого конца, получал и подкупал поклонников и в особенности поклонниц писать клеветнические письма в Константинополь к Патриарху (сочинённые одним и тем же лицом, т. е. В. Каминским); и, наконец, в довершение всего, в моё отсутствие выкрадены из моего кабинета с помощью двойных ключей иеродиаконом Арсением, в сообществе с состоявшим при консульстве господином (т. е. М. Ф. Грановским), секретные бумаги, с которых сняты копии и потом прочитаны Патриарху, чем и достигнута конечная цель интриги, ибо Его Блаженство едва успел прибыть в Иерусалим, обрушил на меня свой гнев, не удостоив ни спросить, ни выслушать от меня никаких объяснений. Причём выразился открыто, что ему не нужна никакая Духовная Миссия и что богомольцы должны удовольствоваться вполне духовным о них попечением греческой Патриархии как единоверной им.

Дерзость г. консула и его уверенность в безнаказанности его действий против меня доходили до самой цинической бесцеремонности. Так, он позволил себе задерживать мои письма и вскрывать их, запретил служащим в наших заведениях исповедоваться у меня, угрожая лишением места, запрещал богомольцам ходить ко мне под угрозою высылки с бесчестием из Иерусалима, наконец, сам не посещал и запрещал чиновникам Миссии посещать церковь Миссии во время моего служения. Однажды, разгорячась, позволил себе сказать мне в глаза: «Я справился с архиереем, а с вами мне справиться нетрудно», «не забывайте, что я служу в таком ведомстве, где принято за правило защищать своих во что бы то ни стало». На эту циническую выходку мне не оставалось ответить ничего иного, что я считаю себя счастливым, что служу в таком ведомстве, где это правило не существует... Совокупное искание греческой Патриархии и консульства о том, чтобы на моё место был назначен настоятелем простой иеромонах, с указанием и лица, показывает, какою ценою купил г. консул соучастие в своей интриге греческой Патриархии»³⁴².

Все волнения в среде русских людей в Иерусалиме, возмущение членов русской Духовной Миссии, препирательства с Духовною Миссиею и недоразумения архимандрита Леонида с Патриархом Кириллом и членами Святогробского братства в преувеличенном и одностороннем освещении А. Н. Карцева не могли не волновать нашего посла в Константинополе Н. П. Игнатьева.

В письме от 25 марта на имя архимандрита Леонида он со свойственною ему прямотою и решительностью, «не зная о которых, по словам самого отца архимандрита Леонида, он бы никогда не решился променять своё уединение на тяжёлый крест Иерусалимской службы, службу Единому Богу на службу не одному, а многим господам», поставил отцу архимандриту Леониду «с благородным негодованием» вопрос: «Неужели не для прославления Православной Церкви, не для утверждения доброго мнения о русских, о представителях её за границей, о русском духовенстве, о единодушии русских людей, ужели не для водворения мира, тишины, согласия и любви заехали Вы во Святой Град, а для явной ссоры?». «С искренностью и доверием к тем благородным побуждениям, которые Вам внушили этот вопрос, отвечаю: «Да, Бог мне свидетель, что с этими благими намерениями, для достижения этих самых добрых целей решился я, – откровенно заявил в своём ответе архимандрит Леонид, – поднять на свои слабые плечи столь важное дело, но в то же время не скрывал ведь ни от себя, ни от Вас всю трудность предлежащей задачи, потому что, как не безызвестно и Вам: 1) первоначальное предположение моё о самом существенном преобразовании Миссии, то есть о придании ей монастырского устройства для ограждения раз навсегда прочности её внутреннего порядка, оставлено без исполнения; 2) с водворением новой Миссии в Иерусалиме и «Иерусалимское дело» вошло в новый фазис своего существования, вследствие чего не замедлили явиться и новые недоразумения и неудобства, которых прежде не было и нельзя было предусмотреть; 3) прошу, наконец, милостиво припомнить, что ведь мне не пришлось продолжать дело благоустроенное сколько-нибудь моими предместниками: хозяйства какого-нибудь не было и следов, и мне пришлось чуть не со дна добывать или выпрашивать, как милости, самого необходимого для материального устройства Миссии, что и вооружило на меня ещё в Петербурге тех, чьё косвенное влияние и при нынешнем устройстве странноприимных заведений ещё не лишилось своей силы. Что нашёл я в нравственном отношении? Тоже полный хаос. Отношение к прежней Миссии консульства и греческой Патриархии Вам известны, и, кажется, не заслуживают подражания ни пути, ни средства, которыми шли постоянный разлад с первой и дружба со второй. До последнего дня пребывания моего предместника в Иерусалиме он находился с консульством (в разъединении, очевидно?), а греческое духовенство, по своей исконной политике, старалось всеми силами поддерживать это выгодное для них разъединение; политики этой они продолжают держаться и теперь и, скажу с уверенностью, будут держаться её постоянно, пока в русской среде есть такие люди, как г. Мазараки, ибо никому так не кажется опасным (опасности ложные, порождённые предубеждениями), как грекам, единодушие между Миссиею и консульством; они хорошо знают блестящую будущность, ожидающую здесь русское дело и влияние, когда во главе обоих учреждений станут люди, проникнутые теми высокими чувствами, которые выражены в Вашем письме, и есть слишком много доказательств того, что греки более всех не желают русскому делу этой будущности по своекорыстию...»

«Вы изволите упрекать меня, что я поставил Вас с безвыходное положение относительно дела, а мне кажется, если кто в этом деле поставлен в безвыходное, т. е. трудное положение (ловкою интригою), так это я один. Для дела же всегда найдётся приличный выход: один – согласно настоятельному домогательству г. консула отозвать меня, о чём я просил Ваше Превосходительство при самом начале интриги (в декабре месяце), и чего, конечно, не сделал бы такой человек, каким хотят меня выставить мои недоброжелатели (ищущие одного: безмятежного спокойствия для себя). Другой выход тоже в Вашей воле: это – примирить меня с консулом. Я уже писал Вам, что все попытки мои к этому в настоящее время встречают непреодолимое препятствие в сделанном г. консулом на весь Иерусалим заявлении: во что бы то ни стало удалить меня из Иерусалима, причём моим добрым намерениям дастся толкование такое: «Что, струсил, голубчик, смотрите, боится потерять место» (а боюсь ли я этого, Вы знаете), но Вы, если пожелаете, можете легко примирить нас. Для этого Вам стоит лишь написать нам коллективное письмо с увещанием к примирению, адресовать его на имя консула. Он позовёт меня тогда к себе, и я готов по-христиански (без всяких, ни к чему не ведущих объяснений), в удовлетворении его самолюбия, просить у него христианского прощения во всём, в чём он считает меня против него виноватым, и дружески, чистосердечно протянуть ему руку на содействие в общем нам деле. Вам же могу дать честное слово русского православного человека, что примирение моё будет полное и искреннее, с совершенным забвением прошлого. Консул же со своей стороны может доказать искренность свою и загладить прошлое тем, если постарается помирить меня с Его Блаженством, так как к этому нет других препятствий, кроме его интриги, в которой главная роль принадлежит г. Мазараки, ожидающему за это награды, которую легко обещать и за противоположное действие...»

«Доверительное письмо Ваше от 9-го имел честь получить в Иерусалиме 21-го числа сего июня месяца. Не скрою, – писал архимандрит от 24 июня послу Н. П. Игнатьеву, – что меня всего более огорчило в Вашем письме высказанное Вами в его начале мнение, будто бы заочным увещанием нельзя водворить мир в Иерусалиме, тогда как в пользу этого благородного желания сделало так его и всё смягчающее время. Не только теперь, когда пишу эти строки, но с половины мая месяца (когда, наконец, отсюда отчисленных от Миссии по указу Святейшего Синода) разводимое ими по злобе волнение стихло. В Миссии водворилась желаемая тишина, и ни с консульством, ни с греческою Патриархиею не было никакого открытого неудовольствия (со Святой недели), потому что я твёрдо решился ограждать себя от всех неприятностей, внешних – молчанием и терпением, в чём имею свидетелями своих сослужителей: иеромонахов Гедеона и Анатолия. Я уже писал Вашему Превосходительству, что по получении Вашего предыдущего письма первым душевным движением моим было немедленно пойти к г. консулу и искренно протянуть ему руку, прося забвения всего, что нас разъединяло доселе, но удержался от этого единственно потому, что он, задавшись мыслью изгнать меня из Иерусалима «во что бы то ни стало», не оценит благородного побуждения моего поступка, а припишет его другой, маскировочной причине, а потому я и вынужденным нашёлся отложить это намерение до времени, прося Вашего благодетельного посредства. Патриарх, как я уже писал Вам, давно смягчился, принимает меня ласково и любовно, но удерживается высказать мне полное прощение лишь силою тайного союза с консулом, заключённого против меня через г. Мазараки. Не сомневаюсь, что несколько Ваших строк к нам (т. е. ко мне и консулу) с приглашением обоих нас к искреннему примирению во имя всего, что должно быть равно дорого нам обоим, могут покончить вполне это и здесь уже заметно всем действующим лицам наскучившее дело, которое затем, конечно, и не повторится, потому что Промысл Божий дал в нём каждому свой урок. Я, например, вовсе не думаю оправдывать себя в том, что, очутившись лицом к лицу с застарелым злом (нашей поклоннической среды), я, не соразмерив своих сил и средств, вступил в открытую с ними борьбу, тогда как с этим злом тесно связаны личные денежные интересы греческого духовенства (но не Патриархии как общины). Я надеюсь вполне раскрыть это Вам доверительно в особой записке для получения определённого совета, что именно можно и до́лжно принести в жертву главному принципу – сохранению мира с греческим духовенством»³⁴³.

«Повторяю, что время сделало так много в пользу устранения добрых отношений, что благородное желание Вашего Превосходительства вполне умирить нас с консулом «заочным увещанием» совершенно исполнимо, если только Вам угодно будет принять на себя высокую роль посредника-миротворца тем способом, на который я осмелился указать Вам (в предшествующем письме), вполне сочувствуя Вашему примирительному взгляду и будучи готов сделать с своей стороны всё, что от меня зависит, для достижения указанной Вами цели»³⁴⁴.

Но это обращение к послу Н. П. Игнатьеву – принять на себя посредничество в примирении консула с архимандритом Леонидом – осталось «гласом вопиющего в пустыне» и не имело желаемого успеха. Посол слепо верил Иерусалимскому консулу и продолжал иерусалимскими донесениями с необыкновенною щедростью делиться с Министерством иностранных дел, а через него и со Священным Синодом, а в частном письме от 20 июня 1865 года на имя директора Азиатского департамента Стремоухова позволил себе сделать по адресу отца Леонида несколько иронических замечаний. «Архимандрит Леонид беспрестанно пишет из Иерусалима, – говорится в этом письме, – изъявляя желание жить со всеми в мире, прося открытого письма от меня для примирения с Карцевым и пр. Когда прочтёшь его письма, исполненные христианского чувства смирения и проч., то невольно приходишь в недоумение касательно его душевных качеств и характера. Не верится, чтобы человек, толкующий всё о чести, честности, правде и т. п., мог быть корыстолюбивым до такой степени, как о нём рассказывали. Архимандрит Леонид утверждает, что прошедшее послужит ему хорошим уроком и что, если ему суждено остаться в Иерусалиме, он никогда ссориться ни с кем не будет. Странный человек, почему же он не говорил этого раньше? Верно, почуял беду... Про архимандрита Андрей Николаевич рассказывает баснословные вещи. Удивляться надо, как выбрали такого индивидуума. Карцев утверждает, что Леонид и Сарруф, если бы и ужились с консульством, то не могут остаться в Иерусалиме по отношениям к местному духовенству, потому что заплёваны всеми, а в особенности нашими поклонниками³⁴⁵.

При письме от 18–20 мая Н. П. Игнатьев доставил из Иерусалима на имя вице-канцлера князя А. М. Горчакова собственноручное письмо Патриарха Кирилла с характеристикою личности и поведения архимандрита Леонида. На это письмо Патриарха, служившее дополнением послания по тому же поводу к российскому Святейшему Синоду, возлагали большие надежды и в Иерусалиме, и в Константинополе, и, как увидим ниже, не без основания.

«Архимандрит Леонид, заступивший за год перед сим место настоятеля здешней Церковной Российской Миссии Преосвященного Епископа Мелитопольского о. Кирилла, – писал Патриарх Кирилл послу в Константинополь, – стал своим беспорядочным и неправильным поведением и обращением не только соблазном между благоговейными русскими поклонниками и между самыми членами означенной Церковной Миссии, но, что всего прискорбнее, причиною неограниченного упрёка русскому имени со стороны с ненавистью следящих за нами и окружающих нас различных иноверческих народов и общин. Прибыв недавно в сей Святой Град из Константинополя, мы употребили разные способы для успокоения раздражения, овладевшего духом русских поклонников нынешнего года, которые и частным, и общественным образом объявили нам клятвенно о поведении означенного архимандрита Леонида, который беспрерывно находится не только в холодных и спорных отношениях к членам Иерусалимской Церковной Миссии, состоящей под его настоянием, но и к самому Императорскому Российскому консульству, что производит наихудшее впечатление на всех, посещающих сей Святой Град со всех краёв вселенной. Не терпя того, чтобы такое прискорбное положение дел продолжалось долее на наших глазах, мы пишем сего дня, движимые чистым чувством братской во Христе любви к Св. Правит. Синоду, и, изложив кратко сюда относящееся, повергаем на его рассмотрение, как меру действительную для исправления такого положения, замещение означенного архимандрита Леонида другим лицом, достаточно способным для достойного представительства со всеми различными здешними гражданами и Церковными властями. Сие мнение наше почли мы нужным сообщить по преимуществу и зарекомендовать сим отеческим письмом Вашему Сиятельству, так как Ваше известное глубокомыслие и политическая прозорливость, без сомнения, достойно взвешивают политическое значение Святого Града Иерусалимского по отношению к миру Европейскому, в уверенности, что таким путём будет оказано самое быстрое и твёрдое исцеление дурного положения дел, что обрадует в высшей степени и наше отеческое сердце, из которого посылаем Вашему Сиятельству отеческие благожелания и благословения, умоляя Царя Небесного, да пребудут драгоценные лета Ваши в здравии и благоденствии»³⁴⁶.

К счастью, для пользы дела, на защиту достоинства Русской Православной Церкви и доброго имени архимандрита Леонида явились в Святейшем Синоде сильные словом и влиянием мощные защитники в лице незабвенного в летописях нашей иерархии первосвятителя Московской Церкви Митрополита Филарета и обер-прокурора Святейшего Синода А. П. Ахматова и его преемника графа Д. А. Толстого, находившихся в своих суждениях по «вопросу иерусалимскому», несомненно, под влиянием воззрений и взглядов Московского владыки. Обер-прокурор А. П. Ахматов, ознакомившись с содержанием бумаг по вопросу о беспорядках в Русской Иерусалимской Духовной Миссии, доставленных послом Министерству иностранных дел до февраля 1865 года, сделал довольно веские, обличительного характера, замечания по адресу Иерусалимского консула А. Н. Карцева и замолвил своё доброе слово в защиту архимандрита Леонида. «Из моего отношения от 20 февраля за № 15, – писал он товарищу Министра иностранных дел, – Ваше Превосходительство изволите знать о мерах, признанных Святейшим Синодом необходимыми для восстановления порядка в Миссии, потрясённого дерзостью и своеволием её членов, восставших против своего непосредственного начальника. От времени надобно будет ожидать указание, что следует предпринять далее. Ныне же я позволяю себе представить вниманию Вашего Превосходительства некоторые мои мысли по поводу положения, принятого нашим консулом в Иерусалиме в отношении к случившемуся. Ваше Превосходительство изволите согласиться, что для охранения достоинства Русской Церкви в Святой Земле необходимы два условия: предоставление её представителю исполнять духовные обязанности, возложенные на него Святейшим Синодом, совершенно самостоятельно и независимо, и такой образ действий со стороны представителя нашего Правительства в Иерусалиме, который бы клонился к поддержке, а не расстройству Духовной Миссии. Между тем из действий г. Карцева, судя о них по собственным словам его (письмо от 10 января), можно заключить, что консульство наше действовало под влиянием, по-видимому, совершенно иных соображений. С обнаружением неудовольствий служащих при Миссии лиц на её начальника, по моему убеждению, для консульства был единственный законный способ действования. При первом проявлении этого обстоятельства, одного из немногих могущих служить поводом вмешательства светской власти во внутренний быт Духовной Миссии, консульству не только не следовало принимать жалобы на архимандрита Леонида от лиц, непосредственно ему подчинённых, и подавать им совет изложить ему их претензии письменно, но следовало немедленным внушением и наблюдением принять меры к обращению возбуждённых и возмутившихся на путь законного подчинения. При этом за г. консулом всегда оставалось право и прямая обязанность правительственного агента, не подавая о том вида на месте, донести или министру о всём, что, по его убеждению, должно было подлежать сведению, вниманию и решению Правительства. До получения же ответа он всегда мог своим влиянием поддержать порядок и тем избегнуть неминуемых порицаний нашей Церкви и народности, соблазна для поклонников и единоверцев и торжества для иноверцев, Я тайно, быть может, и для греков. Вместо того г. Карцев принимал от членов и певчих Духовной Миссии подаваемые на его имя письменно и словесно жалобы на прямого и непосредственного их начальника, хотя эти жалобы подавались скопом от всех членов или певчих Миссии и уже по тому одному не должны были по закону иметь никакого хода. Нетрудно было предугадать, что принятие этих жалоб, естественно, подаёт недовольным повод думать, что консульство берёт их под своё покровительство. При более же правильном и осторожном способе действования со стороны консульства можно было бы ожидать иных последствий. По крайней мере бунтующие, по всей вероятности, не зашли бы так далеко, как ныне, когда они вынудили архимандрита Леонида своими действиями совершенно устраниться от священнослужения, самовольно захватили в своё распоряжение церковное имущество и суммы и отказывают своему начальнику даже во внешних знаках уважения. Нельзя, думаю, отрицать влияния на последние иерусалимские события: 1) прискорбных обстоятельствах смены Преосвященного Кирилла, подававших мысль о домогательстве уничтожении Духовной Миссии, 2) неудачного выбора наших представителей по неопытности и недостатку серьёзного авторитета, не удовлетворяющих строгим условиям трудного в Святом Граде положения, 3) личных ошибок и недостатка такта отца архимандрита Леонида как при выборе людей, им взятых, так и при отношениях к среде, его теперь окружающей. Из этих слов Ваше Превосходительство изволите усмотреть, что я не принимаю на себя безусловной защиты действий настоящего начальника Иерусалимской Духовной Миссии; в виду моём, как и Министерства иностранных дел, одна цель – охранение достоинства Русской Церкви и русского имени, цель, перед которою личности исчезают. Но желание достижения этой именно цели приводит к необходимости поддержать значение Начальника Русской Духовной Миссии. Одни только эти соображения обусловили последние распоряжения Святейшего Синода и эти мысли, которые я счёл обязанностью представить ныне Вашему вниманию. Министерству иностранных дел не может быть безызвестно, что во всей России жалобы духовных лиц на иерархическое начальство не могут быть принимаемы никакими – ни судебными, ни административными местами или лицами, не исключая и обер-прокурора Святейшего Синода, ближе всех из числа правительственных деятелей, поставленного к церковным учреждениям. Без этого условия не было бы Церкви, и я не принял бы ныне занимаемого мною места. В инструкции, данной архимандриту Порфирию при первоначальном учреждении Духовной Миссии в Иерусалиме, весьма правильно было сказано: «§17. Руководство лиц, состоящих при Миссии, предоставляется ему вполне, а консул не принимает жалоб их ни на архимандрита, ни друг на друга». Не знаю, почему этот § был исключён из последующих инструкций; можно думать, что это было сделано по предположению общеизвестности этого правила. К сожалению, такое предположение не оправдалось и сделалось поводом к весьма прискорбным событиям. Принимая прошение возмутившихся членов Духовной Миссии на их начальника, г. Карцев, может быть, думал, что отказом он лишит их возможности довести их жалобы законным путём. Если так, то он ошибался, ибо списки всех поданных членами и певчими Миссии прошений и писем ими присланы сюда по почте и с добавлением таких, которые неизвестны г. консулу или им ещё не представлены Министерству. Весьма жаль также, что г. Карцев не предотвратил щекотливого обстоятельства обращения русских подданных и членов Русской Церкви к Патриаршему наместнику Митрополиту Мелетию с жалобою на своё начальство. Этот факт был уже последствием, и последствием понятным, полного, в виду всех, отвержения ими законной власти, над ними поставленной. Я позволил себе передать Вашему Превосходительству мой взгляд на положение нашего иерусалимского дела с той откровенностью, которую внушают мне ещё более личное моё к князю Александру Михайловичу и Вам глубокое уважение и сочувствие, чем официальные отношения, зная, до какой степени Министерство иностранных дел всегда одушевлено патриотическим желанием содействовать зависящими от него способами ограждению интересов Православия и Русской Церкви, Представляемой в Святом Граде нашею Духовною Миссиею»³⁴⁷.

В дополнение к этому письму на следующий день обер-прокурор А. П. Ахматов по тому же адресу, имея в виду письмо иеродиакона Арсения к консулу А. Н. Карцеву, «любопытствовавшему узнать все события, выходящие из ряда обыкновенного» в жизни Духовной Миссии и могущие, по словам А. П. Ахматова, дать подходящее содержание для «Колокола» и «Искры», уже обвиняет Иерусалимского консула в домогательстве для поддержания беспорядков в среде духовного состава Миссии и духа своеволия и неповиновения в недостойных её членах, отказываясь в то же время от «суждения о нравственности действий г. консула»³⁴⁸.

В мае 1865 года получено было в Святейшем Синоде послание Иерусалимского Патриарха Кирилла от 13 апреля 1865 года³⁴⁹ следующего содержания:

«Святейший Правительствующий Всероссийский Синод, во Христе Боге возлюбленный и вожделенный брат и сослужитель нашей мерности. Ваше возлюбленное нам Высокопреосвященство, братски в Господе объемля во святой любви лобызаем и сердечно приветствуем.

Когда назад тому более года послан был сюда начальником Русской Духовной здесь Миссии, на место Преосвященного собрата нашего во Христе, господина Кирилла, епископа Мелитопольского, Высокопреподобнейший архимандрит г. Леонид, в сопровождении нового личного состава, мы приняли его Высокопреподобие, как снабжённого рекомендательными к нам письмами Святейшего Правительствующего Синода, как до́лжно, с отеческою любовью и сердечною радостью и, временно находясь тогда в Константинополе, в том же духе рекомендовали его нашему наместнику, Преосвященному Митрополиту Петра Аравийския, господину Мелетию, питая себя приятными надеждами, что вновь определённые лица поставят для себя целью сохранять необходимую связь дружества и благорасположения в отношении к находящимся здесь духовным общинам и достойно представлять Российскую Церковь.

Но, к несчастью, наши надежды обманулись. Ещё в бытность нашу в Константинополе мы слышали от разных русских благочестивых поклонников всесвятого гроба много жалоб на здешнюю Российскую Духовную Миссию и особенно на поведение её начальника архимандрита Леонида. О нём мы со скорбию говорили с превосходительным посланником г. генералом Игнатьевым по поводу дошедших до Его Превосходительства донесений о разных сплетнях, имевших своим источником главным образом беспорядочное поведение Его Высокопреподобия. А когда, назад тому несколько времени, мы прибыли во Святой Град, нам принесены бесчисленные устные жалобы весьма многими русскими поклонниками обоего пола, и, между прочим, клириками Духовной Миссии, на бесчинное и беззаконное поведение и действия архимандрита Леонида, на которого поступили также жалобы и в Императорское российское консульство, с которым Его Высокопреподобие находится в открытом разрыве. Всеобщее неудовольствие русских поклонников против него и клятвенно удостоверяемые обвинения против него такого свойства, что вынудили нас, в видах укрощения общего раздражения, в силу принадлежащей нам патриаршей власти, воспретить Его Высокопреподобию принимать участие в священнодействиях, совершаемых на всесвятых местах.

Со смертельною скорбию в нашем отеческом сердце о таком положении дел мы исполняем ныне долг искреннего братолюбия, доводя о вышеизложенном до сведения Святейшего Правительствующего Синода, отчасти потому, что уступаем общему, обращённому к нам, голосу пришедших в нынешний год на поклонение всесвятому гробу благочестивейших русских поклонников, а отчасти по уверенности, что Святейший Правительствующий Синод, по благоразумию и благорассудительности своей, вполне озаботится положить конец такому худому положению дел, заменив сказанного архимандрита Леонида каким-либо другим лицом, так как Его Высокопреподобие своим дурным поведением не только в русских поклонниках возбуждает неудовольствие и нерасположение, но и находящимся в нашей области иноверцам даёт повод к нареканиям против чести славного русского имени, о которой мы никогда не переставали и не перестанем заботиться.

В заключение рекомендуем Вашей отеческой любви преподобнейшего иеромонаха г. Иоанна и преподобнейшего иеродиакона г. Арсения: оба эти члена Духовной Миссии незаслуженно страдают от несправедливой в отношении к ним жестокости сказанного архимандрита господина Леонида, и мы братски просим Ваше Высокопреосвященство быть милостивым к ним и отечески даровать им прощение, если и они, как люди, погрешили. Нимало не сомневаясь, что Ваше Высокопреосвященство оценит как до́лжно важность написанного нами, прекращаем слово, прося Вам от Бога дней долгих, здравых, спасительных.

Вашего преодолённого нам Высокопреосвященства во Христе Боге возлюбленный брат и всецело преданный Патриарх Иерусалимский Кирилл»³⁵⁰.

Послание это Митрополит Московский Филарет назвал «немилостивым» и «немирным», «неприятным» и рекомендовал от 21 мая 1865 года через обер-прокурора «отвечать на него не от Святейшего Синода, а, по его поручению, через первенствующего члена оного «объяснительно и умиротворительно», “в самых скромных выражениях”», а чтобы «яснее показать сию мысль» приложил и свой проект письма, «что и как можно написать Патриарху». Ответ этот составлен в следующих выражениях: «Блаженнейший Владыко, высокопочтимый архипастырь. Святейший Правительствующий Всероссийский Синод, обыкши принимать от Вашего Блаженства и простирать к нам слово мира и взаимного братолюбия и желая сохранить сие утешительное с Вами, Блаженнейший Владыко, общение неомрачённым никакою постороннею тению, предоставил мне произнести перед Вами слово глубокой скорби, с которою он выслушал в послании Вашем изъявление весьма неблаговолительного воззрения на начальника Российской Духовной Миссии во Святом Граде Иерусалиме, архимандрита Леонида.

К скорби присоединилось удивление, что сей муж, некогда с достоинством находившийся в императорской службе, потом, по отречении от мира, долгое время, также с несомненным достоинством, проходивший монашескую жизнь в обители, преимущественно известной духовным благоустройством, в короткое время пребывания его в Иерусалиме подвергся обвинению в бесчинном и беззаконном поведении, впрочем, без определённого указания: кем он обвиняется, какие позволил себе беззаконные действия и подкреплены ли обвинения законными доказательствами.

Святейший Синод имеет на документах основанные сведения, что иеромонахи Иоанн и Гедеон и иеродиакон Арсений представили в консульство на архимандрита Леонида жалобы и доносы, частью такие, которые не могут быть рассматриваемы светским начальством, частью не заключающие в себе никакой действительной вины, частью обнаруживающие их противозаконное вмешательство в дела, для них посторонние и, следственно, обвиняющие их самих: архимандрит же ни в чём законным образом не обличён. Важнейшая же вина означенных двух иеромонахов и иеродиакона есть та, что они самовольно устранили архимандрита Леонида от начальствования и приняли на себя власть. Чтобы не обременить здесь Ваше Блаженство подробностями, но, чтобы яснее доставить Вам удостоверение в истине, при сем прилагается выписка из имеющегося в Святейшем Синоде дела.

Святейший Синод не сомневается, что Ваше Блаженство если бы имели в виду сии сведения, на несомненных документах основанные, то с свойственным Вам великодушием и предусмотрительностью удержались бы от решительного осуждения архимандрита Леонида до приведения дела в законную ясность.

По-видимому, к сему могло расположить Вас и то обстоятельство, что архимандрит Леонид есть духовный сын Преосвященного Мелетия Петрского, наместника Вашего престола. Сей досточтимый муж, без сомнения, не решился бы иметь духовным сыном человека «бесчинного и беззаконного поведения».

По всему, здесь изложенному, Святейший Синод нашёл справедливым предоставить мне благопочтительнейше просить Вас, Блаженнейший Владыко, не лишать архимандрита Леонида Вашего милостивого воззрения, доколе дело о нём и его подчинённых получит законную ясность.

Святейший Синод не допустит, чтобы пред лицом Вашим был кто-нибудь из священнослужителей Российской Церкви действительно недостойный Вашего милостивого воззрения.

Ваша Благость и яже о Господе любовь не попустит, чтобы погрешности меньшей братии пали хотя бы пылинкою на чистую вековую взаимную любовь Священноначалий и Церквей. 26 мая 1865 г.»³⁵¹.

Послание это от имени Святейшего Синода имело длительную и не лишённую интереса историю³⁵².

В Константинополе «на пути» послание это было «остановлено», и это обстоятельство со стороны Митрополита Московского Филарета вызвало недоуменный вопрос (1 сентября 1865 г.) к обер-прокурору Св. Синода Толстому: «Неужели не до́лжно Святейшему Синоду справедливым ответом со всею скромностию отнестись к защищающему несправедливую сторону и небережливость служащих в чужом пределе?»³⁵³, а из Святейшего Синода последовал к послу Н. П. Игнатьеву даже «официальный» запрос, куда девалась грамота (митрополита Новгородского Исидора) и почему ответа нет до сих пор³⁵⁴. В действительности же произошло следующее: Иерусалимский консул А. Н. Карцев, прибыв на короткое время в Константинополь «для личных объяснений по делу о. Леонида», по словам Н. П. Игнатьева, «пришёл в отчаяние от содержания ответа Синода Патриарху, говоря, что последний «обидится и рассердится». Для успокоения консула посол «утешал его надеждою», что «письмо (послание), вероятно, не достигнет прежде получения в Иерусалиме разрешения (вопроса) об отзыве Леонида». Эту свою «надежду» Н. П. Игнатьев основывал на телеграмме ректора Азиатского департамента Н. П. Стремоухова: «Остановить синодальное послание Иерусалимскому Патриарху». В письме на имя директора Азиатского департамента от 20 июня, высказав своё недоумение относительно замечаемой им в этом вопросе непоследовательности и колебания, Н. П. Игнатьев ясно выразил свою «надежду» и свой взгляд по этому вопросу так: «Я очень рад, если это письмо заменят письмом более удачным и согласным с обстоятельствами³⁵⁵.

Но причина появления в Константинополе телеграммы Н. П. Стремоухова «об остановке на пути послания» и недоумения посла Н. П. Игнатьева разъясняются без затруднений. Доверительное письмо Н. П. Игнатьева товарищу Министра иностранных дел от 18/30 мая 1865 года, сообщённое Святейшему Синоду, хотя и дало несколько иной вид делу Иерусалимской Духовной Миссии, но «неясный» и «не довольно убеждающий». «По собранным мною сведениям от здешнего временного наместника Патриарха Иерусалимского, а также от нескольких русских поклонников, возвратившихся на этих днях из Иерусалима, оказывается, – писал в этом письме посол константинопольский, – что Патриарх и не думал налагать запрещения на архимандрита Леонида, а, считая себя оскорблённым действиями начальника нашей Духовной Миссии, дозволил только ему участвовать в богослужении на святых местах, непосредственно зависящих от Патриарха. По существующему обычаю никто из русских духовных лиц никогда не служит на святых местах, не испросив предварительно благословения патриаршего. Иначе, впрочем, и быть не может, по церковному чину. Архимандрит уже пригласил нескольких духовных лиц взамен уволенных Святейшим Синодом членов Миссии и совершает богослужение беспрепятственно в церкви русского приюта».

«Обвиняют архимандрита Леонида, по словам Н. П. Игнатьева, в ненасытном явном корыстолюбии, грубости, непомерной вспыльчивости и заносчивости, беспокойном стремлении во всё вмешиваться и забрать всё и всех в свои руки, в обидном, недостойном монашеского звания (?), обращении с подчинёнными, с поклонниками, с членами консульства и с самим консулом. Основательный повод (sic!) заставляет подозревать архимандрита в неправильной раздаче денег, пожертвованных Государынею Императрицею и доставленных в Иерусалим г. Дохтуровым. Чиновник же здешней почтовой конторы Николаевский, возвратившийся также из Иерусалима, утверждает, что начальник Миссии требует с лиц, которым выдаёт жалованье или пособия, расписки, не выдавая полностью следуемых им денег». Отношения архимандрита Леонида к Патриарху и греческому духовенству, по словам Н. П. Игнатьева, отличаются «необузданною ненавистью», его драгоман Саруф «деятельно занимается возбуждением варварского населения против греческого духовенства», причём архимандрит Леонид «поддерживает его в этом направлении и старается вытеснить доктора Мазараки³⁵⁶ из русского госпиталя преимущественно для того, чтобы определить туда медика Саруфа и завладеть Госпиталем». Напротив, невиннейшим незлобивым агнцем и жертвою служебного долга изображается в письме посла Н. П. Игнатьева иерусалимский консул А. Н. Карцев. «Русские путешественники, – пишет генерал-адъютант Н. П. Игнатьев, – отдают полную справедливость консулу нашему и признают, что он, несмотря на выходки отца Леонида, продолжает оказывать ему подобающее наружное почтение и удовлетворяет внешними отношениями своими к Духовной Миссии самым придирчивым требованиям (?). Не допуская никакого лицеприятия и не стараясь оправдать консула нашего, который мог бы, может быть, более искусными действиями предупредит подобный соблазн, я считаю себя, однако, обязанным повторить Вашему Превосходительству моё глубокое убеждение, что дальнейшее пребывание отца Леонида в Иерусалиме не может быть терпимо и не соответствовало бы ни политическим, ни нравственным интересам нашим, ни достоинству Православной Церкви, ни чести русской, ни нашему доброму имени на Востоке. Чем скорее прекратится безобразное положение, в котором находится Русская Миссия в Иерусалиме, тем лучше».

Посол Н. П. Игнатьев в конце концов предлагает по телеграфу вызвать архимандрита Антонина, настоятеля посольской церкви в Константинополе, находившегося в это время в научной поездке по Румынии, чтобы отправить его в Иерусалим «для приведения в некоторый порядок Духовной Миссии нашей, для укрощения порывов о. Леонида и для личных переговоров с Патриархом»; о подчинённых отцу архимандриту Леониду членах Миссии посланник, в частности, прибавляет, что они отказываются возвратиться в Россию до получения ответа Преосвященного Херсонского на письма, с которыми они обратились к своему нынешнему начальнику, прося отпуска ко святым местам, и решается «приказать консулу выслать непослушных монахов с кавасами силою», хотя и признаёт, что эта крайняя мера «произведёт значительное впечатление между местным духовенством православным и иноверным»³⁵⁷.

Предложение посла Игнатьева о командировке архимандрита Антонина в Иерусалим для улажения «Иерусалимского вопроса» было встречено сочувственно и в Министерстве, и в Святейшем Синоде, рассчитывавшим личными переговорами уладить все недоразумения между Патриархом и Русскою Православною Церковью. С сомнением по этому вопросу, и, как оказалось, не напрасно, остался лишь Московский Митрополит Филарет.

«Если послан будет в Иерусалим архимандрит Антонин, – спрашивал 9 июля в своей записке в Святейший Синод митрополит Филарет, – то с каким поручением? Если в качестве посредника и примирителя, то можно ли ожидать успеха? Действуя скромно и мирно, решится ли он притом сказать некоторые твёрдые слова Патриарху, чтобы разрешить его предубеждения против архимандрита Леонида, и консулу, чтобы изъяснил ему неправильность принятия доносов, переданных от него, и следствия? Будет ли иметь довольно силы, чтобы сделать послушными возмутившихся монахов? Трудно решиться утверждать сие. Надёжно ли определить архимандрита Антонина на время начальником Миссии, а Леонида на то же время повести на его место? В сем случае жребий Леонида не будет отягощён, неудовольствия Патриарха и консула лишены пищи; Антонину надобно будет только принять Миссию и управлять ею, извлекая из несчастного опыта предшественника правила осторожности³⁵⁸.

Указ Святейшего Синода, посланный архимандриту Антонину 16 июня как «временно заведующему Иерусалимскою Духовною Миссиею в Иерусалиме», предписывал, чтобы он: 1) приняв от архимандрита Леонида в возможно непродолжительное время дела, имущество и суммы Миссии, занялся, по ближайшему указанию посланника, приведением в должный порядок всего того, что окажется нужным к благоустройству Миссии; 2) в отправлении обязанностей, возложенных на начальника Миссии, равно и в сношениях с местным консульством и греческим духовенством, руководствовался инструкцией, данной от Святейшего Синода начальнику Миссии архимандриту Леониду; 3) в делах, кои будут подлежать неотложному сведению или потребуют немедленного распоряжения Святейшего Синода, входил в оный непосредственно рапортами или относился к г. обер-прокурору Святейшего Синода и 4) собирал на месте возможно обстоятельные и достоверные сведения о происшедших в Миссии неустройствах, каковые сведения с беспристрастным мнением представлял в Святейший Синод». В указе архимандриту Леониду от того же числа приказывалось сдать архимандриту Антонину дела, имущество и суммы Миссии и «немедленно отправиться в Константинополь и оставаться при тамошней посольской церкви впредь до особого распоряжения»³⁵⁹.

В дополнительном указе от 6-го июня, когда в Синоде стало известно, что иеромонах Иоанн и иеродиакон Арсений уже выехали из Иерусалима³⁶⁰ и прибыли в Одессу, где им назначено пребывание: иеромонаху Иоанну – в архиерейском доме, а иеродиакону Арсению – в Успенском монастыре, то, «рассмотрев изложенные в последнем отзыве Министерства иностранных дел обстоятельства и по соображении оных с предшествующими, вообще с отношением для Иерусалимской Духовной Миссии нашей, Святейший Синод признал необходимым вместе с посланником нашим в Константинополе Н. П. Игнатьевым вызвать архимандрита Леонида из Иерусалима и послать туда архимандрита Антонина «не для одного только умиротворения и увещания непослушных членов Миссии нашей в Иерусалиме и личных переговоров по этому делу с тамошним Патриархом». «Отозвание архимандрита Леонида из Иерусалима оказывается необходимым, сверх изъяснённых генерал-адъютантом Игнатьевым надобностей, и в видах предотвращения возможных столкновений с архимандритом Антонином, при исполнении возложенных на него поручений»³⁶¹.

Решение Святейшего Синода от 23-го июня было по просьбе Н. П. Игнатьева сообщено ему по телеграфу, и он тут только «в первый раз сказал о мысли своей» отцу архимандриту Антонину, который от этой неожиданности «сильно струсил»³⁶². Но, несмотря на телеграмму графа А. П. Толстого, указ о командировке отца Антонина был задержан в Святейшем Синоде. Причина сего заключалась в том, что Н. П. Игнатьев известил Святейший Синод в своём отношении от 10 августа, что он, «воспользовавшись кратковременным пребыванием в Константинополе консула нашего в Иерусалиме, убедил его содействовать примирению, по крайней мере наружному, осязательному между Патриархом и архимандритом Леонидом, дабы, в случае вызова сего последнего³⁶³, оно не было приписано общественным мнением происшедшим прошлою весною неудовольствиям. Для достижения этого примирения, имеющего целью ограждение достоинства и власти Святейшего Синода, потребно, однако, некоторое время»³⁶⁴.

«Если примирение может состояться, то, – совершенно справедливо заметил Митрополит Московский Филарет, – оно должно совершаться ещё во время пребывания архимандрита Леонида в Иерусалиме, ибо иначе оно бы не имело значения и не произвело бы желаемого впечатления. Посему надлежало бы не очень спешить отбытием архимандрита Леонида из Иерусалима»³⁶⁵.

Отсюда и заминка в Святейшем Синоде с отсылкою указов по назначению. Но так как «Синод замешкался решением командировки Антонина и участи Леонида, то придётся первого, по словам Н. П. Игнатьева, задержать здесь до 30-го августа» по случаю высокоторжественного дня.

Любопытно, что Николай Павлович <Игнатьев> в частном письме на имя директора Азиатского департамента от 20-го июня считал «необходимым разъяснить, что именно следует ему объяснить Леониду, когда он прибудет в Константинополе», то есть в каком положении он здесь будет находиться, что архимандрит Антонин «не согласится совсем перебраться в Иерусалим» и что следует «обе Миссии подчинить ему». Повторяет он этот свой вопрос «касательно окончательного назначения архимандрита Леонида и в отношении на имя Исп. должн. товарища Министра иностранных дел от 10-го августа, уже по получении синодальных указов о перемещении архимандритов Антонина и Леонида одного на место другого».

«Своевременное о сем извещение, – писал посол, – избавило бы отца Леонида от долгого пребывания в Константинополе в неопределённом положении и доставило бы ему возможность до зимы ещё предпринять дальнейшее путешествие». В постскриптуме посол добавляет: «Остаюсь при желании, чтобы неопределённое положение отца архимандрита Леонида в Константинополе не продолжалось, а, напротив, чтобы дальнейшее назначение было решено окончательно».

Для путешествия архимандрита Антонина встретились новые затруднения: пароходы Русского общества прекратили рейсы по случаю холеры и предстояла печальная необходимость ему во многих портах высиживать по несколько недель карантин. «Теперь такая сильная холера, – писал Н. П. Игнатьев в Азиатский департамент, – что человека болезненного, как Антонин, грешно отправлять в далёкий путь. Притом везде учреждены продолжительные карантины и, по глупости Турции, один и тот же пароход заставляют выдерживать карантин во всех портах, куда он заходит. Прежде чем доберётся Антонин до Яффы, может быть более месяца пройдёт»³⁶⁶.

Указ о назначении отца архимандрита Антонина временно заведующим Иерусалимскою Духовною Миссиею был помечен 16 июня 1865 года, вступил же он в Иерусалим и поселился на русских постройках в комнатах, «назначенных для важных посетителей Святого Места», лишь 11 сентября. «Точно перестаёт быть пустынею Град возлюбленный и неоставленный, – описывает свои первые иерусалимские впечатления архимандрит Антонин в дневнике. – Налево в стороне виднеется большое здание американских миссионеров, а впереди высятся красивые здания русские. Всё промежуточное пространство раскуплено и начинает застраиваться частными лицами разных народностей и вероисповеданий». Встреча прибывшему новому начальнику Миссии были устроена торжественная, как за городом, так и в храме Миссии. Архимандрит Леонид по-братски встретил своего преемника и следователя, угостил обедом, и вечером они, по словам архимандрита Антонина, «сидели с о. Леонидом далеко за полночь, перебирая мыслью и языком тысячу вещей и поминутно возвращаясь к главному предмету». Консул А. Н. Карцев сделал прибывшему визит, а на другой день устроил обед в честь его вкупе с архимандритом Леонидом... «Постный стол оказался таким тучным и обильным, что не знаю, право, что подумать о столе скоромном, – заметил архимандрит Антонин в своём дневнике об этом обеде. – Возвратившись, долго сидели с аввою, упражняясь в словоречии».

Об отношении архимандрита Антонина к Иерусалимскому консулу довольно выразительно, по нашему мнению, говорит одно из замечаний в его дневнике. По прочтении документов о куполе он заметил: «Честь уму и деятельности г. консула. Николай Павлович Игнатьев должен быть доволен им».

Консул А. Н. Карцев, после своего первого знакомства с личностью отца архимандрита Антонина, был в положительном восхищении от него и писал послу Н. П. Игнатьеву: «Я так убеждён в беспристрастии отца Антонина, что заранее объявляю себя виновным во всём, в чём только он признает справедливым обвинить меня перед Вами³⁶⁷.

Об отношении с Патриархом Кириллом на первых порах дело не обошлось без недоразумений. «Старец, – по словам архимандрита Антонина, – огорчился тем, что я во время визита к нему всё время молчал и ничего не прибавил к его обвинительному отзыву об отце архимандрите Леониде. Обидело его и то, что я не привёз к нему никакой рекомендательной бумаги от Святейшего Синода».

С 15 сентября архимандрит Леонид приступил к сдаче Миссии новому начальнику, причём оказалось, что и отчётность её была найдена в образцовом порядке. «За полночное сидение у хозяина, – говорится в дневнике, – и принятие от него тех да других сумм всё золотыми червончиками: австрийскими, китайскими, русскими и французскими – это значительно побольше будет, чем в Царьграде. Пересмотрена была разница. 17-го числа принят архив, 18-го – визит обоих архимандритов к армянскому Патриарху: 19-го архимандрит Леонид простился с Патриархом Кириллом и Владыками и ночевал у Святого Гроба, 20-го передал в дар Миссии свою библиотеку, а 21 сентября, после братской трапезы, архимандрит Леонид простился с архимандритом Антонином и выехал из Иерусалима».

«Оставляя Святой Град Иерусалим, я, – писал о своём отъезде из Иерусалима архимандрит Леонид A. C. Норову от 2 ноября 1865 года, – конечно, по долгу христианскому, простился со всеми, начиная с Блаженнейшего, и был весьма утешен тем искренним приветом и откровенным выражением сочувствия ко мне от всех благонамеренных лиц греческого духовенства, в особенности Преосвященного Никифора и Фаворского отца Иоасафа и всего Святогробского братства. Все русские поклонники с моим братством и отцом архимандритом Антонином провожали меня до Поклонной горы с благожеланиями и благословением».

Так закончила краткие дни своего злополучного бытия третья Русская Духовная Миссии в Иерусалиме.

Переселившись «в начальническое отделение и усевшись в малой зале, где обычно заседал, грыз перья и отгрызался от своих и чужих мой злополучный предместник», архимандрит Антонин приступил к выполнению своей срочной работы и к чтению архивных бумаг.

8 октября отец Антонин донёс послу в Константинополе об отъезде туда из Иерусалима бывшего начальника Миссии архимандрита Леонида и о том, что он, во исполнение указа от 16 июня, донёс 26 сентября Святейшему Синоду, что он ступил во временное заведывание делами здешней Духовной Миссии» и с следующей почтой надеется представить «изложение того, в каком виде он нашёл дела Миссии и что он находит нужным сделать для водворения в ней прочного порядка». Поблагодарив в этом же письме посла за назначение на иеродиаконские вакансии афонских монахов Виссариона и Мартирия³⁶⁸ к Афинской миссийской церкви, о процветании коей по старой памяти он заботился, просил посла назначить певчих иерусалимской Миссии Козубокого и Белавина на их место в Афины. Отец Антонин при этом выразил и свой взгляд на певческие места при Миссии, какой он намеревается провести и в будущем донесении в Святейший Синод, что он считает более целесообразною «замену вообще всех принадлежавших к Миссии лиц светского звания монахами»; ходатайствует далее пред послом о награждении иеромонаха Анатолия, 60 лет, как лица, весьма пригодного для духовничества» и «оказавшего немалую услугу здешней церкви, заменив собой вполне и даже с избытком выбывшего иеромонаха Иоанна», и, наконец, о назначении в штат Миссии весьма давно здесь известного лица, духовника иеромонаха Вениамина³⁶⁹, о котором «кроме одних благоприятных отзывов он не слыхал здесь ничего». Отец Антонин прибавил: «На мой взгляд, отца Вениамина не только можно, но и необходимо нужно причислить к Миссии, чтобы парализовать тем стороннее духовническое влияние на поклонников наших в Иерусалиме».

18 октября донесение в Святейший Синод было переписано набело и с недоуменным вопрошанием: «А что из неё выйдет – Бог весть» – сдано на почту.

Архимандрит Антонин хотя и не обнаружил в этом своём донесении о беспорядках в Миссии полного беспристрастия, но старался всячески никого не обидеть и каждому лицу, так или иначе причастному к делу беспорядков в Иерусалимской Миссии, сказать угодное и приятное. Это отчасти и вполне понятно, если принять во внимание, что он в конце концов «соглашался быть настоятелем Миссии и к чему, по словам Митрополита Филарета, “не имел для себя затруднений ни со стороны консула, ни со стороны Патриарха”».

«Отец архимандрит, – доносил Святейшему Синоду архимандрит Антонин об архимандрите Леониде, – имел похвальную ревность о нравственности, добром имени и интересах бывающих и проживающих здесь русских. Г. консул не менее того заботился о их спокойствии, довольстве и безопасности и более всего о мире. Отец архимандрит печалился о чести, достоинстве и истинных пользах Патриархии; не менее того и г. консул оказывал и ежедневно оказывает Патриархии добрые услуги своею ласковостью, почтительностью и отличным вниманием, так что, отдавая дань справедливой хвалы одному, не имеем в то же время причины похулить другого. Разумеется, политический круг зрения консула был обширнее, чем духовно-служебный начальника Миссии, отчего и взгляд их на одни и те же предметы, естественно, не мог быть совершенно тот же. Кроме различия во взглядах, надобно предполагать и характерное несходство людей, призванных помогать друг другу и в большей части случаев сочувствовать. Отец архимандрит казался тяжёлым, резким, подозрительным, бестактным и чуть не горделивым г. консулу, а сей в свою очередь, представлялся первому недостаточно солидным, искренним и доброжелательным». «При разговорах с разными лицами, принадлежащим к Патриархии, хотя ни в ком мне не случалось встретить сочувствия к отцу архимандриту, все, однако же отзывались с искренним уважением к его жизни, истинно иноческой». «Можно желать от всего сердца, чтобы его достоинство (т. е. архимандрита Леонида), как истинного инока, и его ревность, святая и досточтимая, нашли себе вполне открытое невозбранное поприще. Везде, где иноческая жизнь потребует себе у нас в отечестве устроителя, исправителя, обследователя, отец архимандрит может быть почитаем отлично пригодным деятелем».

Не лишены интереса мысли отца архимандрита Антонина о внутреннем устройстве нашей Миссии в Иерусалиме. «Было бы наилучшим делом возвратиться нам, – пишет он, – к первоначальному, самому удобному и естественному и для Востока наиболее привычному и приличному, плану – дать Духовной Миссии вид чисто монашеского учреждения, не делая на первый раз из неё ни общежития, ни так называемого у нас штатного монастыря, а просто обитель иноков с своеобразным уставом, приспособленным к условиям места, к роду службы. Можно бы думать, что при одушевляющей и влекущей идее «иерусалимского братства» и при блестящей материальной обстановке быта обители, а главное, при установившемся нравственном и административном порядке вещей она наполнится избранниками русского общества, людьми глубокого благочестия с неложным стремлением к тихой созерцательной жизни. Исподволь совершенствуясь и слагаясь в наисообразнейший состав, обитель наша, без всякого напрасного шума, могла бы стать некогда действительно Миссией, и не только Миссией, но и пропагандой Православия³⁷⁰. Это, конечно, максимум желаний и предположений наших. До него надобно стремиться достичь, но, и не достигая, есть возможность держать малую обитель иерусалимскую в полном и желанном чине, признавая за нею один общий аскетический характер и заселяя её простецами в слове и разуме».

Начальство Миссии если не навсегда, то в виде опыта можно соединить с существующим уже довольно видным и важным местом настоятеля посольской церкви нашей в Константинополе. Сей начальник по преимуществу будет представлять в себе характер миссионерский, закрываясь, где и от кого нужно, своим настоятельством. Часть года (напр., зимою, в период паломнический), он может проводить в Иерусалиме, а другую часть в Константинополе. В Иерусалиме же постоянно будет жить его наместник иеромонах, ещё случится – игумен, муж духовной жизни и административной опытности, не подавляющий своим весом местного консула и не раздражающий своим официальным начальством самолюбия Патриархии Иерусалимской. Остальное братство обители иерусалимской может состоять из двух иеродиаконов, семи певчих (с регентом) и двух псаломщиков, всех с начальником 15 человек. Чтобы сколько возможно менее выходить из существующих теперь положений на содержание обители, можно отпускать ту же самую сумму годичного склада, распределив её наиболее соответственным образом».

«Нынешнему нашему консулу в Иерусалиме, – говорит в своём донесении отец Антонин об А. Н. Карцеве, – могло бы быть предложено другое равночестное место, частию во свидетельство того, что мы умеем следовать той всеобщей политике благоразумия, по которой не считается делом особенно похвальным своему соединиться с чужим для порабощения своего, а, напротив, внушается прекращать соблазн между своими, чтобы всячески отстранить вмешательство чужих, частию в предотвращение развития между иностранцами убеждения, если не основательного, то всё же весьма распространённого, что у порабощённой будто бы Русской Церкви нет оправдания духовному лицу; частию, наконец, для того, чтобы дать возможность, как говорится, талантам засидевшегося на одном месте чиновника блеснуть на ином поприще».

Пытаясь выяснить действительную причину возникших столкновений между консульством и начальником Миссии, архимандрит Антонин в своём донесении, по нашему мнению, весьма близко подошёл к истине и довольно ярко выставил её на вид.

«В 1857 году, бывши в Иерусалиме, – писал архимандрит Антонин, – вместе со многими другими я находил, что положение бывшей там до войны Русской Миссии не представляло в себе надлежащих ручательств её спокойствия и ожидаемого от неё благотворного действия на край. Оттого, по возвращении в Афины, я говорил и писал, кому мог, о том, чтобы в Иерусалиме учреждено было независимое от бейрутского русское консульство в помощь Миссии (sic!), при её сношениях с местными властями и при её служении поклонникам. Нам точно нужен был свой флаг в Иерусалиме, который бы прикрывал и защищал здесь стольких беспомощных пришельцев от всяких непредвиденных случайностей, так легко возникающих в беспокойном крае. И желанный флаг (sic!) явился. Но вместе с тем явилась и новая власть, поставленная об руку с начальством Миссии. Вначале наш иерусалимский консул действительно имел как бы одно только указанное выше значение и со всем подведомым ему кругом прав, действий и сношений примыкал к Миссии, как часть к цельному (здесь некоторая фактическая неточность. – А. Д.), служа ей, главным образом в качестве посредника, почти что драгомана при Миссии 2-го периода (Преосвященный Кирилл). На сановной важности начальника её могло несколько времени держаться такое, как бы подчинённое, отношение консула к начальнику Миссии. Но и тогда уже заявлены были многократные попытки консула стать действительно тем, чем он был по своему имени и по своему значению в кругу консулов других наций, т. е. высшим и, следовательно, единственно властным представителем своего правительства в чужом крае. При Миссии 3-го периода (отца Леонида) о подчинённом значении консула уже не могло быть и речи. Но также не следовало бы идти речи и о подчинённом положении начальника Миссии. Между тем, если не официально, но тем не менее действительно, подчинённость сия явилась сама собою вследствие особых обстоятельств. Одновременно с учреждением консульства стали устрояться в Иерусалиме и русские поклоннические приюты и обширные заведения, требующие сложного, нарочно приспособленного, управления. По соображениям правительства оказалось, что такого рода управление удобнее в руках консула, нежели начальника Миссии. Мера необходимости – без сомнения, а потому и самая лучшая. Однако же последствием её было то, что и вся Миссия с её начальником [так как дом Миссии составляет одну только часть (пятую) так называемых общим именем «построек»], с передачей в хозяйство консульства всех русских заведений в Иерусалиме, Миссия, дотоле считавшаяся если не собственницею, то распорядительницею всего, что было наше здесь, вдруг увидела себя без собственности, без прав, без власти, без силы, даже без совещательного голоса в устройстве наших дел палестинских. Она как бы сама стала на постой в консульство и, естественно, начала сознавать, что она не Миссия более, а менее чем одна из посольских церквей. Такой переворот во взаимных отношениях двух ведомств естественным образом должен был возбуждать в одной стороне желание об утраченном значении, а в другой – некоторую долю надмения им. Отсюда взаимная холодность двух властей».

«Затем ежедневный опыт показал, что решительной черты, определяющей круг действий консульства и Миссии, несмотря на все инстанции, не проведено и что возможны столкновения в правах той и другой стороны и все прискорбные последствия двух разновластных, несогласных распоряжений. Наконец, так как среда, в которой суждено действовать обоим ведомствам, состоит главным образом из поклонников, которые, по существенному характеру своего временного звания, склоняются более к духовной стороне, а своим материальным положением здесь поставляются в прямую зависимость от светской, то междоусобие первых легко распространяется и на массу поклонников, преимущественно же тех, которые избрали себе Иерусалим местом постоянного жительства. Отсюда интриги, тем удобнее возникающие и размножающиеся, что ограниченность и пустота жизни скученного и отставшего от прямого дела здешнего общества русского находит в них себе пищу и усладу. К самому большому сожалению, поприще, на котором возможны столкновения двух ведомств, не ограничивается стенами русских заведений, а простирается до других стен – Иерусалимской Патриархии, с которою при всяком случае легко устанавливаются с той и другой стороны особые сношения, при разладе сносящихся, ни к чему столько не ведущие, как к ускорению и развитию интриги, ибо легко понять: ни Миссия с своею церковью и своим богослужением, ни консульство с своими промахами не составляют предмета, особенно радушного для Патриархии, и всякое замешательство в них, как в чужом лагере, естественным образом должно быть приятно ей, отстаивающей прежде всего и паче всего своё, как от врагов, так равно и от друзей».

Вполне естественным считает архимандрит Антонин и столкновение нашей Миссии с Патриархиею. При несколько более деятельном или даже только прямом и искреннем характере действий Миссии, по словам его, она как бы неизбежно должна входить в разлад с Патриархией. Один блестящий вид нашего богослужения здесь, даже один строгий порядок церковный у нас, естественно, должен казаться уже неприятным Патриархии, поставляемой им как бы в тень и в невыгодное сличение с нами. Что же сказать о возможных попытках с нашей стороны учить греков церковному порядку, как это рекомендовано было начальнику Миссии 1-го периода (отцу Порфирию)? Оттого не поладить нам здесь с Патриархиею и легко и не должно казаться непростительною виною». Далее «как бы ни старались мы закрыть от греков свои намерения контролировать их действия здесь, того значения, которое раз было усвоено начальнику нашей Миссии здесь (православному, как злошуточно выражались греки о Преосвященном Мелитопольском), они не могут забыть и не чувствовать ежедневно. Напрасно было бы думать, что, ставя Миссию (только на основании признания её) в отношении «равного к равному» с Патриархией, можно ожидать от последней благосклонного взгляда на первую. Патриарх Кирилл, не обинуясь, говорит, что он не признаёт здесь никакого стороннего начальника, что единственный тут православных начальник – он сам. В сем мнении своём о начальнике в нашей Миссии Его Блаженство сомнительно, чтобы когда-нибудь, по крайней мере вскорости, изменился».

Выясняя таким образом возможные причины происшедших беспорядков в нашей Духовной Миссии при архимандрите Леониде (Кавелине), архимандрит Антонин нисколько не думает вину за них взвалить на плечи злополучного архимандрита Леонида; напротив, он оправдывает образ его действий, по крайней мере, по отношению к Патриархии, и высказывает горячие пожелания, чтобы и преемники архимандрита Леонида следовали его образу действий в этом отношении, имея за собою поддержку у нашего духовного и светского правительства. «Подобные отцу архимандриту Леониду ревнители своего начальнического значения, преемники его, по словам архимандрита Антонина, не только возможны, но и желательно чтобы чаще появлялись, ибо ничто так не порекомендует нас в настоящее время здесь, как настойчивое следование одной и той же системе, даже если бы она и не признавалась, наконец, удовлетворительною... Начальник Миссии нашей, даже номинальный, имеет весьма важный смысл для Востока. Даже систематически ослабляя его власть и силу вследствие тех или других правительственных соображений, надобно прямо стараться показывать, что мы им дорожим и на за что не поступимся. Ибо мы не для одного Патриарха, даже и не для одного Патриаршего престола заступили действующими лицами на Востоке. У нас в виду должно быть развитие Православия вообще, противодействие пропагандам, борьба за нравственное влияние, восточный вопрос, наконец. В первый раз мы выступили на политическое поприще под знаменем (давно желанным) чисто духовных интересов и чисто церковного значения, столько завоеваний доставивши на Востоке, и чуть выступили, сейчас же, устрашившись чего-то, спешим свергнуть его и вместо сего выставить флаг консульский».

Если, «вопреки видимому желанию Иерусалимской Патриархии уменьшить вес начальника нашей Духовной Миссии, наше правительство поддержит его значение и даже усилит, чтобы она поняла, что высокомерное обращение её с ним и неблаговидное запрещение ему служить на святых местах не оставлены русским правительством без вниманий, то тогда раз навсегда мечта, высказываемая Патриархиею откровенно и даже несколько обидно: «не удалось с архиереем; не удалось с архимандритом, попробуем обойтись с простыми священниками», т. е. сделать членов Миссии и её начальника, как выразился Митрополит Филарет, «всем попрание», с одной стороны, а с другой – усиленное стремление консульства иерусалимского из нашей Миссии «создать в некотором роде приходскую церковь поклонников» – отойдут навсегда в область напрасных несбыточных мечтаний».

Как явствует из анализа этого весьма обширного донесения в Святейший Синод о беспорядках в Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, архимандрит Антонин пытался в нём всячески щадить самолюбие каждого причастного к этому вопросу деятеля и посвятить ему так или иначе несколько любезных и приятных строк, с одной стороны, а с другой – благодаря давнему своему прекрасному знакомству с церковными вопросами на Востоке и у нас в России, высказать со всею откровенностью свои выношенные в душе мысли и планы о лучшей постановке нашей Духовной Миссии на Востоке и наших сношений с Восточными Церквами. Злосчастная судьба архимандрита Леонида и порученное ему Святейшим Синодом расследование всех подробностей этой печальной истории в жизни Иерусалимской Миссии служили для него лишь благоприятным поводом для сего. Вот почему чтением этого донесения остался недоволен Митрополит Московский Филарет, принимавший благоприятный исход дела отца Леонида близко к сердцу. «Чтением сего донесения оставлено во мне чувство скорби, – писал митрополит Филарет обер-прокурору Святейшего Синода графу А. П. Толстому, – и о том, что неприятное дело не выходит из запутанности и о бедном архимандрите Леониде, на которого одного обрушивают всю тяжесть этого дела, – много виновных более его; и, наконец, о самом архимандрите Антонине, служащим с признаками достоинства и с надеждою более значительного и более полезного служения, но в настоящем деле представившем опыт, не соответствующий его достоинству»³⁷¹. «Надобно показать, что Святейший Синод донесение архимандрита Антонина найдёт неудовлетворительным и примет меры к дальнейшему открытию истины дела. Ближайшею по самому порядку дела и небезнадёжною мерою было бы обстоятельное вопрошение находящихся уже в России непокорных членов Миссии порознь, по вопросным пунктам, внимательно составленным»³⁷². Митрополит Филарет пытается дать и объяснение, почему это донесение архимандрита Антонина вышло «неудовлетворительным». «Таким образом оказывается, – по мнению Владыки Митрополита, – что по важнейшим частям дела надлежащих сведений не собрано и предписание Святейшего Синода не исполнено. Это было бы слишком неожиданно от лица, уже долгое время пользующегося добрым именем и доверием начальства, если бы не объяснялось отчасти действием его глубокого уважения к отзывам лиц высокопоставленных, которое закрыло пред исследованием неблагонамеренных, искусно проведённых, внушений со стороны недоброжелательствующих архимандриту Леониду членов Миссии»³⁷³.

Иными словами говоря, митрополит Филарет остался при том первоначальном, выше нами приведённом, мнении, какое он выразил по поводу письма Н. П. Игнатьева при отправлении архимандрита Антонина в Иерусалим на следствие, т. е. что архимандрит Антонин едва ли решится сказать «некоторые верные слова» Патриарху и консулу, которые могли бы рассеять предубеждение одного и сознаться в неправильных своих действиях другого.

Весть о недовольстве донесением отца архимандрита Антонина в Святейший Синод митрополита Филарета быстро достигла и Иерусалима и смутила автора его, который в письме к Н. П. Игнатьеву выразил ему откровенно свою тревогу и даже опасение. «Помните, отец архимандрит, как я, – писал Н. П. Игнатьев, – Вас уговаривал, в бытность Вашу ещё в Константинополе, перед поездкой на Афон, не писать самому о соединении двух Миссий под одним Вашим началом, предсказывая впечатления и отзывы знакомого? Видно, я его, и вообще Ваших начальствующих, лучше знаю, нежели монашествующие. Я предпочитаю вести это дело через Мин. Ин. Д. от моего имени, а когда получил длинное донесение Ваше в Святейший Синод, то отгадал, что именно там знакомому не понравится. Чем же я погубил Вашу головушку, как Вы выражаетесь? Напротив, я Вас выручил, насколько мог. То-то подняли бы Вы бурю, если бы послали из Константинополя проектец. Если бы я был с Вами в Иерусалиме, конечно, я постарался бы уговорить Вас некоторые вещи выпустить из донесения. Но Вы такой храбрый, что просто беда».

На отца архимандрита Антонина теперь всею своею трудностию легла другая порученная ему Святейшим Синодом в дополнительном указе и послом при отъезде из Константинополя обязанность – выяснить Патриарху Кириллу тяжесть и неправильность наложенного на архимандрита Леонида публичного отлучения от духовного общения с ним в служениях на святых местах, а вместе с тем склонить мерами личных переговоров и убеждений дать ответ Российскому Святейшему Синоду на послание митрополита Новгородского Исидора сообразно с достоинством Русской Церкви. Послание Новгородского митрополита Исидора ещё в августе было принято Иерусалимским Патриархом Кириллом и прочтено им с неудовольствием, а посему и оставлено без ответа.

Из конфиденциального письма консула в Иерусалиме Карцева к посланнику Н. П. Игнатьеву от 16/28 января 1866 года мы узнаём, что Патриарх Кирилл получил письмо митрополита Исидора в исходе августа месяца и счёл его «ответом на его послание в Святейший Синод». «Если в послании том Блаженнейший Кирилл, – по словам консула, – решился почтительно сделать Святейшему Синоду некоторые представления касательно образа действия архимандрита Леонида, то к этому он нимало не был побуждён какими-либо личными неудовольствиями против отца Леонида, а единственно только желанием мира и устроения всяких соблазнов и дальнейшей любовию к Российской Православной Церкви, которой честь так близка Его Блаженству». В этом же письме консул заявил послу, что Патриарх Кирилл, если бы был уверен, что Святейший Синод исполнит его просьбу, то ходатайствовал бы «об утверждении отца архимандрита Антонина в должности, которую он уже более 4 месяцев исполняет здесь к полной чести Православия», но, не имея этой уверенности и опасаясь упрёков в желании вмешиваться в дела Русской Церкви, «ограничивается только тёплою молитвою у Святого Гроба Господня, чтобы Глава Церкви нашей Христос Спаситель внушил Святейшему Синоду благую волю утвердить отца Антонина в Иерусалиме»³⁷⁴.

«В предупреждение всяких недоразумений и зная вполне мнение по этому делу Святейшего Синода, я, – писал по поводу этого письма консула обер-прокурор Святейшего Синода г. Министру иностранных дел, – вменяю себе в непременную обязанность почтительнейше сообщить Вашему Сиятельству, что Святейший Синод вовсе не смотрит на письмо митрополита С. Петербургского, как на ответ на послание Синода Патриарху Иерусалимскому, и давно ожидает отзыв Блаженнейшего Кирилла для окончательного обсуждения дела. Буде этого отзыва не получится, то, по всей вероятности, Святейший Синод вынужден будет принять зависящие от него меры, так как действия, допущенные Патриархом относительно представителя нашей Миссии, не могут быть оставлены без последствий нашею Церковью.

Что касается до архимандрита Антонина, то Святейший Синод дал ему только временную командировку в Иерусалим для обследования дела архимандрита Леонида, а вовсе не имеет в виду назначать его на эту должность».

«Предварительно предложения Святейшему Синоду имею честью поставить о сем в известность Ваше Сиятельство с тем, не найдёте ли возможность поручить посланнику нашему в Константинополе убедить Блаженнейшего Кирилла окончить это дело, как и сам генерал Игнатьев предлагал прежде, сообразно с достоинством Русской Церкви, или в случае невозможности, заявить о сем положительно в непродолжительном времени, дабы Святейший Синод был в состоянии приступить к окончательным распоряжениям, какие он признает необходимым сделать в сношениях своих с Патриархом Иерусалимским»³⁷⁵.

В письме на имя вице-канцлера от 15 февраля обер-прокурор Святейшего Синода, в подкрепление своих соображений приводит из письма посла H. П. Игнатьева его предложение и слова по этому делу. «В письме своём к г. Стремоухову от 11/23 мая 1863 года, сообщённом моему предместнику, – пишет граф Д. Толстой, – он (т. е. Игнатьев) говорил: «Пусть поручат мне лично объясниться с Патриархом, когда он возвратится в Константинополь, и я берусь уладить дело». В частном письме своём к Вашему Сиятельству от того же числа он повторяет то же самое, а именно: «Я надеюсь, что Патриарх скоро возвратится в Константинополь, и тогда я могу достигнуть соглашения о ним». Судите, Князь, достаточно ли ясно подобное обещание? Основываясь на нём, Святейший Синод сделал распоряжения и указания нашим министрам, ибо вот что г. Игнатьев писал 18/30 мая г. Муханову: «Если, паче чаяния, Святейший Синод замедлит вызвать отца Леонида, то не разрешено ли будет мне по телеграфу пригласить от имени Святейшего Синода архимандрита Антонина отправиться в Иерусалим для приведения в некоторый порядок Духовной Миссии нашей, для укрощения порывов отца Леонида и для личных переговоров с Патриархом. Оказывается, что этот архимандрит в своём весьма пространном донесении Святейшему Синоду даже не упоминает о переговорах своих с Патриархом». И так очевидно, что генерал Игнатьев имел только в виду выслать из Иерусалима архимандрита Леонида и заменить его Антонином и что ни одно из его обещаний не было исполнено».

«Я счёл обязанностью изложить Вашему Сиятельству подлинные слова г. Игнатьева, дабы объяснить затруднительное положение Святейшего Синода в этом несчастном деле, которое может иметь гораздо важнейшие последствия для обеих Церквей, чем как это полагает наше Константинопольская Миссия. Поэтому я желал бы видеть это дело поконченным как можно скорее, сообразно с достоинствами нашей Церкви, которое так близко моему сердцу, и с устранением всякого прискорбного столкновения с Патриархом Иерусалимским».

По поводу этого требования обер-прокурора Святейшего Синода, адресованного чрез Азиатский департамент, Н. П. Игнатьев пишет «совершенно доверительное» письмо к архимандриту Антонину в Иерусалим от 9 марта 1866 года. Письмо это любопытно, между прочим, и потому, что оно характеризует перед нами с полною откровенностию взгляд Н. П. Игнатьева на данный, по его мнению, чисто случайный конфликт между Патриархом Кириллом и нашим Святейшим Синодом; на его личные отношения и симпатии к Патриарху Кириллу, много ему помогавшему в болгарском вопросе, выродившемуся в «схизму»; и вообще на его воззрения по вопросу об отношениях Русской Церкви к Восточным Православным Церквам. «Петербург (из учтивости не хочу сказать: «Духовное Ведомство»), – пишет в этом письме Н. П. Игнатьев, «мудрит, путает и конца, конечно, нашему делу не будет. То, как будто пойдёт на лад, то опять всё перепутает. А Вы ожидаете телеграфического извещения, придётся черепашью почту послать с Синодским Указом, в котором нам, светским людям, и толку не добраться. А. Н. Карцев объяснит Вам, почему я не мог писать Вам с прежними пароходами, а также почему сегодня отвечаю на несколько писем Ваших разом. Письма, от Вас получаемые, передаю и пересылаю исправно. То же сделал с замечательною и любопытною статьёй Вашею о Рождественском торжестве. Мастер Вы писать и учёное, и глубокое, и занимательное, и дипломатическое. Размышления Ваши (в письме от 14 января) о странном образе действий Святейшего Синода и об иерусалимских обстоятельствах верны, основательны. Что скажете Вы теперь о новом мудром заявлении обер-прокурора и Азиатского департамента? Я просил Карцева показать Вам официальное моё отношение к нему и передать моё мнение. Не из тучи гром. Шутка сказать, чем грозятся: разрывом с греческою Церковью, закрытием подворья, высылкою греческих монахов из России, прекращением денежных пособий и доходов и т. п. Подавай им письмо Патриарха с полною повинною и обещанием быть умным на будущее время. Я отгрызался, но духовная власть стоит на своём, а Вы знаете моё правило... Точно дети с огнём играют. Вы, конечно, помните переписку мою с Петербургом, которую я Вам показывал прошлою весною, когда речь шла о Вашей поездке в Иерусалим, в половине мая, для предупреждения столкновения между Святейшим Синодом и Патриархом и неприятной между ними переписки касательно происшедшего в Иерусалимской Миссии, а главное – запрещения, изложенного на отца Леонида, выставлявшего в донесениях своих поступок этот как обдуманное оскорбление Русской Церкви, я предлагал в частном письме поручить мне, по возвращении Патриарха в Константинополь, объясниться с ним лично и доверительно, а вслед за тем напомянуть, что с Вами могли бы быть личные переговоры с Патриархом при продолжении ссоры с отцом Леонидом. Мне ничего на это не отвечали. Вскоре объяснилось, что Патриарх не налагал общего церковного запрещения на отца Леонида, а не дозволил только некоторое время служить на святых местах, и что отец архимандрит продолжает священнодействовать в нашей Русской Церкви. Патриарх прислал даже ему диакона для благолепия служения. Я, конечно, более не возвращался к этому, чисто церковному, или, скорее сказать, личному вопросу. Вы, вероятно, убеждены столько же, сколько и я, что Патриарх в мысли не имел оскорбить Русскую Церковь – силу и крепость Православия.

К концу лета получена была ответная грамота Святейшего Синода и дело приняло другой оборот. Наконец Святейший Синод командировал Вас в Иерусалим, снабдив письменною инструкциею (указом). Я думал, что дело кончено, улажено и со дня на день ждал только решения касательно будущего устройства Иерусалимской Миссии. Теперь снова поднимается вопрос, потому что обер-прокурор начинает дело, законченное между Патриархом и Святейшим Синодом. До окончательного разъяснения легкомысленного поступка Патриарха касательно отца Леонида и определения будущих отношений Его Блаженства к Русской Духовной Миссии г. обер-прокурор считает невозможным решить предоставленное нам дело миролюбно и предполагает, что Святейший Синод «приступит к окончательным распоряжениям в сношениях своих с Патриархом Иерусалимским», если дело о запрещении не будет окончено «сообразно с достоинством Русской Церкви». Всего забавнее, что я никогда ничего положительно не предлагал и, разумеется, и не думал предлагать ни Святейшему Синоду, ни тем менее Министерству иностранных дел, до которого вопрос этот не должен бы касаться, сообразно с моими правилами: не вмешиваться в дела духовенства и пр. Одно решился я предложить, как Вам известно, это – соединение двух Миссий под одно начало для предупреждения местных столкновений.

Придумайте, почтеннейший и уважаемый отец, исход из этого щекотливого дела, который бы мог удовлетворить Ваш Святейший Синод. За границею что-то очень и очень требовательны и взыскательны преимущественно с греческим духовенством. Не знаю, как дома поступают. Вы, конечно, лучше меня знаете затруднения задачи г. обер-прокурора и в какой степени надо действовать осторожно и осмотрительно в настоящем случае, в особенности при объяснениях с Патриархом. В ответе на отношения недоразумения я сообщил, что хотя и сомневаюсь в возможности представить желанный ответ Патриарха, но передам Вам и консулу требование Святейшего Синода, для удовлетворения, по мере возможности, приличных доверительных переговоров с Его Блаженством.

Теперь важное дело в Ваших руках. Убеждён, что Вы сделаете возможное для ограждения достоинства Русской Церкви, дорогой для Вас не менее, как и для г. обер-прокурора. Пособите окончить несогласие, могущее иметь самые дурные и неожиданные для обер-прокурора последствия. Желаю Вам от души успеха и да поможет Вам Бог. Пишите откровенно и подробно мне о впечатлении, на Вас произведённом нынешнею выходкою Петербурга, по Вашему мнению».

Совершенно доверительно

«Дошло до моего сведения, что на меня негодует Святейший Синод и г. обер-прокурор за то, что при отъезде вашем из Константинополя я не дал Вам формального поручения (sic) требовать удовлетворения (как при дуэлях мирских, прости, Господи!) от патриарха Русской Церкви, оскорблённой в лице своего представителя отца Леонида. Вами так же недовольны за то, что Вы сами не догадались переговорить о том с Патриархом и не придумали никакого удовлетворения, ни решения (канцелярским языком – недостаточно одной бумаги, чтобы сдать дело в Архив). Упрекают Вас в том, что в «длинном донесении Вы ничего не сказали Святейшему Синоду о столкновении, происшедшем между Патриархом и отцом Леонидом, о запрещении служить на святых местах и о ваших объяснениях Патриарху, об его отзыве касательно щекотливого обстоятельства и пр. Не помню, было ли упомянуто о том в Вашем прекрасном и замысловатом донесении, Вам лучше знать; если нет, то жаль, действительно. Вы отлично разъяснили бы недоразумение, придумали бы на всё объяснения, успокоили бы взволнованные низости (видно, в Духовном Ведомстве их больше, нежели в нашем, так и лезут на драку) и предупредили бы тем столкновение, легкомысленно вызываемое. Умиротворение в настоящем случае – особая заслуга перед Православной Церковью. Соблазн будет большой, если дать ссоре личной между Патриархом и отцом Леонидом разрастись до разрыва между Синодом и Патриархом. Чтобы пособить беде – пока есть ещё возможность, не признаете ли Вы возможным, в виде дополнения к донесению Вашему в Святейший Синод, написать мне (действую поневоле вопреки правилам. Святейший Синод меня впутывает в дела Церкви) такое письмо, которое я мог бы послать в подлиннике в Петербург. Чтобы связать письмо это с общею перепискою, Вы могли бы начать Ваше послание примерно таким образом: «Вы меня спрашиваете, случилось ли мне говорить с Патриархом о запрещении, наложенном на отца Леонида... и почему не сообщил я в донесении Святейшему Синоду ничего о переговорах моих по этому предмету с Его Блаженством, а также какое может быть дано окончание этому несчастному вопросу сообразно с достоинством Русской Церкви и пр.». Желательно было бы, чтобы сказали, что Вы говорили о том с Патриархом и с различными личностями Вы выразили Ваше мнение о прискорбном обстоятельстве и об окончательном исходе. Я отправлю письмо Ваше с добавлением своих замечаний для подкрепления. Для Вашего сведения считаю полезным предупредить Вас, что я тотчас же по получении копии с письма обер-прокурора, где мне выразили упрёки по поводу Вашего молчания, ответил кн. Горчакову, что нахожу странным, что Духовное Ведомство насильно хочет меня вмешать, как une affaire de descipline ecclesiastique, и что меня делают ответственным за молчание архимандрита, имеющего особое поручение от Святейшего Синода (одним словом, задал порядочный урок); что, однако же, на этот раз вот что могу я сделать: это – спросить Вас в частном доверительном письме о причине замеченного молчания о сказанном обстоятельстве и о мнении Вашем касательно наилучшего окончания дела. К этому добавил я, что, хотя причина молчания Вашего мне до сего времени, разумеется, неизвестна, но что, по всей вероятности, Вы сочли бесполезным возвращаться к неприятному вопросу, который Вы, может быть, считали решённым распоряжением Святейшего Синода. Надеюсь, что письмо Ваше будет написано с тактом, обычным Вам искусством, что выгородит и меня, и Вас, и достоинство Русской Церкви, и Патриарха, и прольётся, как ушат морской воды, на читающего в Петербурге.

Не оставьте советом и наставлением Вашим Карцева, чтобы из лишнего усердия не наделал нам новых хлопот. Теперь Андрей Николаевич сожалеет, что не предупредил ссоры, принявшей размеры неожиданные в Иерусалиме»³⁷⁶.

Отец архимандрит Антонин близко принял к сердцу совет Н. П. Игнатьева, данный ему в «совершенно доверительном» письме, и немедленно отправил в желательном для него духе письмо на его имя от 4 апреля 1866 года следующего содержания.

«Ваше Превосходительство позволили предложить мне в последнем письме Вашем, – писал отец архимандрит Антонин, – три вопроса: «Случилось ли мне говорить с Его Блаженством Патриархом Кириллом о запрещении, наложенном им на отца архимандрита Леонида? Сообщал ли я Святейшему Синоду о переговорах моих по означенному предмету с Его Блаженством? Какое может быть дано окончание прискорбному делу о запрещении сообразно с достоинством Русской Церкви?» Спешу ответить Вашему Превосходительству на любезно предложенные мне вопросы, благодаря Вас за эту честь и за то доверие, которым меня удостаивают.

В ответ на первый вопрос могу Вам сказать следующее: вскоре по прибытии моём в Иерусалим, при вторичном моём свидании с Его Блаженством, я попросил у него позволения поговорить с ним наедине. Оставшись со мною вдвоём, Патриарх, угадывая моё намерение, заговорил сам о происшедших между ним и бывшим начальником Миссии неудовольствиях, сам начал свою жалобу на отца архимандрита Леонида, укоряя его в неприличном обращении в церкви, в недружелюбии к своим сослуживцам, в деспотизме в отношении поклонников, и в частности, поклонниц, в нехороших отзывах его о Патриархии, в возбуждении против неё всех русских, в запрещении им делать пожертвования на Святой Гроб. Патриарх раздражался с каждым словом и, заметив, что я хочу вступить в более обстоятельную беседу с ним о случившемся, сказал отрывисто: «Оставь его, пусть едет с Богом (отец архимандрит был тогда ещё в Иерусалиме). Не был он для здешнего места, не был». Я не считал себя вправе ни в тот, ни в другой какой бы то ни было раз возобновлять свой допросный разговор с Его Блаженством. Я не только не был уполномочен Святейшим Синодом допрашивать Патриарха, но даже не был ни тем, ни другим ведомством официально рекомендован ему как следователь. Вследствие указа Святейшего Синода от 16 июля 1865 г. № 1178, руководясь инструкциями Святейшего Синода и Министерства иностранных дел, данными начальнику Миссии в 1864 году, а равно и следуя советам Вашего Превосходительства, я прежде всего озаботился здесь восстановлением мира между Патриархиею и Миссиею, в чём нашёл несовместимым принимать на себя тон судьи над той или другой, убеждённый вполне, это между Его Блаженством и Святейшим Синодом ведутся прямые сношения по делу нашей Миссии, долженствовавшие выяснить всё, что бы пожелала знать та или другая сторона.

То, что вкратце передано было мне Патриархом и его наместником, Преосвященным Мелетием, в виде обвинения на отца архимандрита Леонида, я не преминул сообщить Святейшему Синоду в своём донесении от 18 октября 1865 г. № 6.

В конце февраля или начале марта месяца Его Блаженство по поводу полученного им от д. т. советника A. C. Норова письма в первый раз определённо высказал предо мною причину своего отказа отцу архимандриту Леониду в служении с ним на святых местах. Он сказал, что не желал иметь молитвенного общения с человеком, который в своей церкви допустил соблазнительный беспорядок; причём слабый намёк сделал на то, что в самый день приезда его в Иерусалим отец Леонид уехал в монастырь святого Саввы нарочно, чтобы не встречать его. Из сего можно было заключить, что Патриарх в числе неудовольствий на отца Леонида имеет и личную с его стороны обиду. О сем отзыве Его Блаженства я недавно упомянул в своём письме к г. обер-прокурору Святейшего Синода.

На предложенную мне Вашим Превосходительством имею честь выразить своё мнение относительно наилучшего исхода дела, возникшего между Патриархом Кириллом и Святейшим Синодом по поводу употреблённых первых против отца архимандрита Леонида мер, я с прискорбием вижу себя вынужденным ответить Вам полным молчанием, в котором и прошу себе у Вас извинения»³⁷⁷.

В дополнение к своему письму от 9 марта Н. П. Игнатьев писал отцу Антонину от 3–15 мая следующее.

«Чтобы возвратиться к порученному Вам следствию (sic), объясните мне, на кого метит знакомый Ваш, указывая, что Вы обвинили предместника из угождения одному значительному лицу. Не меня ли подразумевает смиренный знакомый? Вы знаете мнение моё по несчастному делу этому. Я вовсе не желаю объяснения, а безотлагательного прекращения постоянных столкновений и бесполезной, если не крайне вредной, личной борьбы, сплетен и т. п. Решительно отказываюсь понимать, почему Святейший Синод так упорно противится соединению двух так наз. Духовных Миссий. Надо полагать, что по получении ответа Патриарха, вопрос тотчас решится, так или иначе знакомый переселил. Хотя желательно окончательное решение, но при таком настроении я предпочёл бы бо́льшую проволочку до моей поездки в Петербург. Побывав лично в Москве, я, может быть, и уговорил бы, пользуясь прежним знакомством»³⁷⁸.

Выполнено было отцом архимандритом Антонином 26 мая и другое поручение И. П. Игнатьева – уговорить Патриарха дать ответ Святейшему Синоду на его послание от 26 мая 1865 года, писанное от лица первенствующего члена Святейшего Синода, митрополита Исидора. В этом деле поработал с присущим ему усердием Иерусалимский консул А. Н. Карцев, заготовивший для Патриарха, как справедливо догадывался митрополит Филарет, и проект ответного послания русскому Святейшему Синоду. Это второе послание Патриарха Кирилла следующего содержания.

«Высокопреосвященнейший и Досточтимейший Митрополит Новгородский и С. Петербургский, Председатель Святого и Священного Российского Синода, во Христе Боге возлюбленнейший и превожделенный Брат и Сослужитель нашей Мерности, Господин Исидор. Ваше Досточтимейшее и Богохранимое Высокопреосвященство братски в Господе объемля от всей души, лобызаем лобзанием святым, и с живейшим удовольствием приветствуем.

Как ни приятно было нам получить братское к нам письмо Вашего Досточтимейшего и Богохранимого Высокопреосвященства от 25 июня минувшего года, но, прочитав оное с должным вниманием и как представляющее Вашу братскую главу, мы были поражены глубокою скорбию. Мы никак не думали, что при нашей искренней и безграничной преданности, которую издавна питаем к единоверной Церкви державной России и духовным вождям её, оказали неуважение к Святейшему Российскому Синоду тем, что в заботах о достоинстве и добром имени пребывающего в Святом Граде русского общества, а также о сохранении евангельской любви к единомыслию с ним, мы признали полезным содействовать прекращению открывшегося перед тем положения здешней Российской Миссии чрез удаление стоящего во главе её Высокопреподобия отца архимандрита Леонида, относительно которого все посещающие Святой Град богобоязненные русские поклонники думали, что он был единственным виновником зла и главным источником происшедшего соблазна.

По поводу этого столь прискорбного обстоятельства, за которое нам надлежало бы ожидать себе одобрения, так как мы поступили по-евангельски в видах прекращения обнаружившегося волнения, делавшего большое бесчестие здешнему русскому обществу, мы, сверх ожидания, на себя навлекли нерасположение Святейшего Российского Синода и, как видим, подвергаемся опасности подпасть осуждению и за наше умеренное действование и исполнение обязанности столько же немногоценной, сколько драгоценна и досточтима царица всех добродетелей – любовь, служащая основою отношений человека, созданного по образу Божию, к своему ближнему.

По возвращении нашем из Константинополя во Святой Град в феврале прошлого года, мы нашли, возлюбленный во Христе Брат, что Его Высокопреподобие бежал перед тем в Священную Лавру преподобного и Богоносного Отца нашего Саввы Освященного, покинув управление вверенной ему Духовной Миссии. В подтверждение тех известий, какие до нас доходили прежде, мы узнали, что этот человек находится в полном разрыве с русскими поклонниками и членами сказанной Миссии. В Святом Граде до слуха нашего достигли бесчисленные заявления против Его Высокопреподобия и множество горьких жалоб со стороны находящихся в Иерусалиме благочестивейших русских паломников. Ни одна душа не приходила к нам без того, чтобы не высказать против него горьких жалоб: один обвинял его в раздражительности, другой – в ругательстве, третий – в унизительном обращении, четвёртый – в угрозах, пятый, наконец, в оскорблении святыни – храма Божия, где иногда он, облачённый в священнические одежды, выбегал, как сумасшедший, с прерывающимся голосом, с проклятиями на устах, бросаясь то на того, то на другого, что и отдаляло русских поклонников от желания присутствовать при богослужении в русском храме во всё остальное время пребывания здесь господина Леонида.

Ввиду такого волнения, ввиду общих жалоб, что должен был делать духовный вождь Иерусалимской Церкви, к которому все обратили свои взоры представительства и защиты, ища у него правосудия, внимания к своим жалобам, помощи и удовлетворения? Без сомнения, он должен был удовлетворить враждующих и положить конец смущению. Но это было уже невозможно, так как зло уже задолго до того времени достигло крайних пределов и против Его Высокопреподобия было заметно всеобщее отчуждение и безмерное отвращение. Что же следовало ему делать? Стать на сторону одного и попрать ногами жалобу целого народа? Пренебречь общим мнением и заградить слух от голоса народа? Что следовало Ему делать? Смело оттолкнуть от себя многих и принять в свои объятия одного и священнодействовать с ним к большему увеличению соблазна и к большему смущению совести всех? Мы не знаем, как мы должны были бы поступить в столь затруднительном случае и братски просим Святейший Синод разрешить нам это недоумение. Следовало бы (ответят нам, может быть) писать самому Синоду. Но что же другое мы и сделали, как именно написали ему, чтобы сменить этого человека, который возмутил общее спокойствие и причинил столько соблазна в среде здешнего благочестивого русского общества.

Если, действуя в духе справедливости и в видах сохранения достоинства и доброго имени русских, мы навлекли на себя гнев Святейшего Синода Российского, то насколько больше мы потерпели бы, если бы по человеческой немощи впали бы в действительную ошибку, подав хотя малый повод усилиться неудовольствию против этой духовной власти. И если бы господин Леонид был образцом добродетели, то каким образом стали бы так много писать и говорить против него, начиная от времени предместника Его Высокопреподобия, блаженной память епископа Мелитопольского. Почему теперь не пишется и не говорится ничего укоризненного против доброго и действительно добродетельного мужа Высокопреподобнейшего Святого Архимандрита господина Антонина. Если бы господин Леонид был таким же по своему поведению и образу действий, кто осмелился бы возвысить против него свой голос.

Теперь дела Антонина – мёд и млеко; совершенное согласие и любовь царствуют между благочестивейшими русскими поклонниками, членами Миссии, Императорским консулом и Его Высокопреподобием, который заслуженно пользуется любовью, добрым именем и почётом не только от своих, но и от всех иноверцев и иностранцев; поистине, по началу виден человек.

Святейшая и досточтимая Матерь всех Церквей никогда не переставала братски, в союзе веры, любить и чтить Сестру свою – Святую Православную Церковь державной России, и не престанет никогда до окончания веков. Она непрестанно молится за неё ко Господу, тридневно воскресшему из Всесвятого и Жизнедательного Гроба, и эту светлую и неложную истину передайте, Святый Собрат, Вашему Святому и Священному Синоду. Первородная Христова Церковь желает также, чтобы предстоятелями здешней Российской Миссии были люди истинно благочестивые и по своему образу действий почтенные, каков ныне Высокопреподобнейший Святой Архимандрит господин Антонин: мягкий, кроткий, мирный, добродетельный, богобоязненный, братолюбивый, добролюбивый, которого и мы отечески любим и чтим, и весь мир. Этот муж своими добродетелями, талантами делает честь и себе, и своему правительству, и Церкви, к которой принадлежит и которая весьма хорошо сделала, если бы, приняв в уважение наши отзывы о Его Высокопреподобии и общее доброе мнение и любовь, коими он пользуется, назначила его во Святой Град Начальником Миссии, за то и все, здесь пребывающие, и мы сами были бы весьма благодарны.

Вот, что имеем мы, Святой Собрат, ответствовать на Ваше к нам письмо от 25 июня прошедшего года. Ваша братская любовь к нам и Ваш Святейший Синод да рассудят, по справедливости, и со свойственной Вам мудростию, худо ли поступили мы, вызвав удаление отсюда человека, произведшего здесь всеобщий соблазн. Не имея сказать ничего более, мы возобновляем выражение искренних братских чувств наших к Богохранимому Вашему Высокопреосвященству и ко всему Святому и Священному Синоду Вашему, прося Вам у Господа долгоденствия, здравия и полного счастия.

Во Св. Граде Иерусалиме 1866 г. апреля 24-го. Вашего Богохранимого Высокопреосвященства Возлюбленный во Христе брат и всецело преданный Патриарх Иерусалимский Кирилл»³⁷⁹.

Но надежды Н. П. Игнатьева на успокоение умов в Петербурге и особенно в Москве не сбылись. На дополнительном частном письме архимандрита Антонина к Н. П. Игнатьеву от 4 апреля имеется следующая ироническая резолюция г. обер-прокурора Святейшего Синода: «Хорош ответ». В записке его от 5 июля на имя директора канцелярии Святейшего Синода для представления товарищу обер-прокурора Н. В. Толстому выражается уже неприкровенно неудовольствие обер-прокурора. «Игнатьев и Карцев, – говорится в этой записке, – не исполнили предписания вице-канцлера и намеренно уклонились от дела, допустив Патриарха написать весьма раздражительное письмо митрополиту. Архимандрит Антонин, состоящий под их влиянием, не только не исполнил поручения Синода, но даже уклонился от ответа»³⁸⁰.

В частности, по поводу Патриаршего ответа от 24 апреля Митрополит Московский Филарет писал обер-прокурору Святейшего Синода графу Д. А. Толстому: «Вопрос трудный, – говорит московский Владыка, – не потому, чтобы трудно было видеть правду, но потому, что представленная уже и доказанная правда встречена немирным противоборством, а после такого опыта новое отправленное представление правды может обещать не успех, а только увеличение несогласия. Российская же иерархия, несомненно, расположена, по Апостолу, блюсти единение духа в союзе мира, как бы ни была расположена иерархия Иерусалимская. Но, с другой стороны, не до́лжно предать правду. Не до́лжно беззащитностью правды доставить преобладание неправде, вредной и теперь, и на будущее время.

К ограждению достоинства Патриарха надобно полагать, что он подписал послание 24 апреля по избытку доверия к внушившему и составившему оное. На представленную в послании первенствующего члена Святейшего Синода правду и доказательства её в послании Патриарха не обращено никакого внимания». Представив затем Святейшему Синоду «образцы языка и содержания Патриаршего послания», митрополит Филарет говорит, что «послание не может быть оставлено без ответа, и что ответ не должен быть раболепно уступчивым, но, при возможном миролюбии, оправдательным для Святейшего Синода»³⁸¹.

Чрез и. о. обер-прокурора Святейшего Синода Ю. В. Толстого представлена была на благовоззрение Государя Императора обстоятельная записка в августе месяце 1866 года относительно всех неустройств и столкновений, возникших в Иерусалимской Миссии за последнее время управления архимандрита Леонида, и копии с переписки по этому поводу с Патриархом Кириллом, в которой от лица Святейшего Синода выражено было намерение на послание Патриарха от 21 апреля, признанное «неудовлетворительным», ответить письмом к Его Блаженству «в словах скромных, но с настоянием» и подтвердить Патриарху «справедливость требований Святейшего Синода, указав на нескромность употреблённых им выражений», архимандриту Антонину «поручить непременно и неуклонно представить ему всю непритязательность требований Святейшего Синода»³⁸².

Ответное послание Святейшего Синода, составленное Митрополитом Московским от имени Новгородского митрополита Исидора от 26 июня 1866 года, гласит так: «Блаженнейший Владыко, высокочтимый Архипастырь. Послание Вашего Блаженства встречено мною с глубоким уважением, и с надеждою, что из него воссияет свет совершенного мира между двумя Православными Священноначалиями, столь благопотребного для совершенного мира Православных Церквей. Но, с подобающею служению нашему искренностию, должен исповедать перед Вами, Блаженнейший Владыко, что свет сей открылся мне не свободным от некоторых печальных теней.

В послании Вашего Блаженства с выражением глубокой скорби сказано, что Вы никак не думали, что оказали неуважение Святому Российскому Синоду. Позвольте мне изъяснить и принести оправдание. Ни Всероссийский Синод не поручал мне писать, ни я не писал в моём послании того, что Вы оказали неуважение Всероссийскому Синоду. В послании моём изложено было на дело архимандрита Леонида воззрение Всероссийского Синода, неодинаковое с Вашим воззрением, что нередко случается в делах, без нарушения взаимного уважения двух сторон, имеющих различные воззрения. В заключение, по поручению Синода, благопочтительнейше я просил Вас, Блаженнейший Владыко, не лишать архимандрита нашего милостивого воззрения, доколе дело о нём и его подчинённых получит законную ясность. Действованием Всероссийского Синода, очевидно, управлял дух мира, благоговение к Святому Иерусалимскому Престолу и совершенное уважение к Вашему Блаженству.

В послании Вашем упоминается об архимандрите Леониде, что он бежал от Вашего присутствия. Если удостоите внимания приложенное при моём послании, в особой записке, обстоятельное изложение дела, то изволите усмотреть, что он не бежал безрассудно, а уклонился по предосторожности, чтобы его подчинённые, вышедшие из повиновения, не обнаружили противоборства против него перед лицом Вашим и не причинили соблазна в торжественном собрании, и на такое уклонение решился он по совету Вашего наместника, митрополита Мелетия. Если же к Вашему наместнику архимандрит Леонид имел такое уважение, что подчинялся руководству ею, то не может быть сомнения, что сохранил должное благоговение Вашему Блаженству.

С трудом покоряюсь необходимости произнести ещё слово, встреченное в послании Вашего Блаженства: Вы приписываете Всероссийскому Синоду гнев. С твёрдостию свидетельствую, что не было ничего подобного ни в расположениях Святейшего Синода, ни в моём смиренном послании. В прискорбных обстоятельствах естественно чувство скорби, но сколь далёк Всероссийский Синод от того, чтобы допустить гнев в участие своих действий, столь же неожиданно и то, что он подвергается такому обвинению. Синод знает слово Апостола, что гнев мужа правды Божия не соделывает.

Чтобы не утруждать более Вашего внимания моими объяснениями, ограничусь признанием, что я нахожусь в недоумении, полезно ли будет предложить послание Вашего Блаженства Всероссийскому Синоду или не полезнее ли будет, чтобы я один понёс на себе бремя скорби, и, в надежде совершенного слова мира, сохранил обеим священноначалиям мир молчания.

Впрочем, я уверен, что, во всяком случае, Всероссийский Синод не допустит возвращения в Иерусалим архимандрита Леонида, который имел несчастие лишиться Вашего благоволения, и оставит архимандрита Антонина в Иерусалиме, по крайней мере, до тех пор, когда усмотрен будет другой, соответствующий требованиям тамошнего служения.

Смиренно полагаю сие дело и сии сношения к подножию ног Высочайшего Архипастыря Господа Нашего Иисуса Христа, Который есть неточный мир, и молю Его, дабы Своею вседействующею благодатию, Матерь Церквей, Иерусалимскую Церковь, и Всероссийскую, непрестанно сохранял в совершенном единении мира и любви до скончания века. С сею мыслию и глубоким к Вашему Блаженству уважением (каковые чувства разделяет со мною и весь Всероссийский Синод) имею сердечный долг и утешение быть и пребыть неизменно. 26 июня 1866 г.»³⁸³.

Но, несмотря на то, что Святейшим Синодом, по выражению митрополита Филарета, были приняты «твёрдые заключения к охранению достоинства и силы церковного управления под щитом державного защитника Православной Церкви благочестивейшего Государя Императора³⁸⁴, Министерство иностранных дел в лице директора Азиатского департамента подвергло эту всеподданнейшую записку исп. обяз. обер-прокурора Святейшего Синода самому беспощадному критическому разбору и выступило горячо на защиту Иерусалимского Патриарха и действий Константинопольского посла и Иерусалимского консула, назвав прямо послание это запиской «одностороннею, написанною с целью доказать правильность архимандрита Леонида» и неосновательность обвинений его противников.

Взгляд Министерства до противоположности не согласен с воззрениями Святейшего Синода: так, например, Патриарх отказал архимандриту Леониду в сослужении с собою на святых местах, по мнению Министерства, потому, дабы нежелание это «не привело к совершенному исключению членов Русской Церкви от сослужения прочих членов Миссии». Следовательно, отец архимандрит Леонид являлся, так сказать, козлом отпущения. Далее: «Мнение о нанесении оскорбления Патриархом Русской Церкви в лице её представителя архимандрита Леонида, по мнению Министерства, нельзя также признать основательным, так как Начальник Иерусалимской Духовной Миссии не может быть признаваем за представителя Русской Церкви, которая сама не имеет права представительства. Это право составляет исключительное достояние Его Императорского Величества. К тому же такое представительство невозможно по смыслу канонических правил Православной Церкви, подчиняющих до известной степени всякое приезжее духовное лицо местному епархиальному начальству, что несоответственно званию представителя». В-третьих, трудно допустить, по словам защиты, чтобы Патриарх признал свои действия «опрометчивыми» после того, как он письменно выразил своё «неодобрительное мнение о поведении Леонида», а ещё труднее допустить, чтобы он за себя и своих преемников поручился, что он никого из русского клира – виновного «не отрешит от сообщения в восхвалении имени Господня».

Министерство, затрудняясь требовать от Патриарха извинения, разделяет мнение Святейшего Синода относительно предостережения Патриарху на будущее время – «предотвращать возможность повторений подобных прискорбных событий» и рекомендует в отношении к греческому духовенству Начальнику Миссии руководиться указаниями, данными 23 марта 1857 года первой Миссии, и на архимандрита Антонина, посылаемого в Иерусалим, не возлагать никаких щекотливых поручений, так как Начальник Миссии не имеет «характера представителя Русской Церкви». Коснувшись, наконец, некоторых соблазнительных выражений Патриаршего послания и тяжёлого положения Иерусалимского Престола ввиду его затруднений материального свойства, в случае лишений доходов с имений Молдаво-Валахии и постоянной его борьбы для Православия с западными миссиями: католическою и протестантскою, Министерство заключает эту свою апологию Иерусалимского Патриарха так: «Охлаждение и возможный разрыв с Патриархом Кириллом, пользующимся уважением на Востоке за святость своей жизни и постоянно доказывающим свою благоговейную преданность к России, не могли бы не иметь самые неблагоприятные для нас последствия и в политическом отношении, а кроме того могли бы повредить и усиленному окончанию дела о возобновлении купола над Святым Гробом. Ввиду изложенных соображений, по мнению Министерства иностранных дел, было бы весьма желательно, чтобы и наше главное духовное начальство, в видах соблюдения важнейших интересов Православной Церкви и находя в особенной затруднительности теперешнего положения Иерусалимского Престола новый и сильный повод к великодушию и снисхождению, согласилось бы вовсе не продолжать переписки, ограничиваясь, для предотвращения в будущем возобновления столь прискорбных событий, мерами, выше сего Министерством предложенными. Не подлежит сомнению, что такой умеренный образ действий, соответствующей братской любви и христианскому снисхождению, будет вполне оценён Патриархом и действительно предупредит в будущем соблазн и раздор»³⁸⁵.

Утомлённый бесплодностью переписки с Министерством иностранных дел, с константинопольским послом и Иерусалимским Патриархом по делу о беспорядках в Иерусалимской Духовной Миссии и относительно ответа Патриарха Святейшему Синоду, сообразного с достоинством Русской Церкви, обер-прокурор Святейшего Синода граф А. П. Толстой в письме своём от 4 октября 1866 года на имя Митрополита Московского Филарета выразил довольно ясную мысль о закрытии³⁸⁶ Иерусалимской Духовной Миссии.

«Церковь бессильна пред авторитетом Министерства иностранных дел, – писал граф Толстой, – хотя она не может и не должна пред ним преклоняться».

Мудрый Московский Первосвятитель не нашёл, однако же, возможным разделить эту точку зрения на Иерусалимскую Миссию обер-прокурора и отстоял её дальнейшее существование по следующим, весьма уважительным, основаниям:

1. «В сем случае мир иерархии, со стороны Патриарха нарушенный, остался бы невосстановленным.

2. Патриарх, который своё действование поставил несколько выше братских отношений к Всероссийскому Синоду, в уничтожении Духовной Миссии увидел бы свою силу и свою победу, а это, конечно, не вело бы к улучшению отношений между иерархиями и к поддержанию достоинства Всероссийского Синода пред лицем Патриарха.

3. Иное дело не учреждать Миссии, а иное – учреждённую уничтожить. Первое пред неблагосклонным воззрением может подвергнуться тяжкому упрёку в недостатке деятельности; второе имело бы неприятный вид падения.

4. Западная зависть к России, которая не оставляет в покое и Православной Церкви (чего недавний пример представляет разглашения о унии будто бы Константинопольского Патриарха с Римом), в уничтожении Российской Духовной Миссии в Иерусалиме нашла бы для себя счастливый случай к неблагоприятным для Православия, оскорбительным и вредным толкам.

5. Если бы Духовная Миссия в Иерусалиме была уничтожена, что же было бы с церковью, там для неё устроенной с большими издержками и великолепием? Сия церковь была бы печальным памятником падения Миссии.

Что, наконец, делать в безысходном состоянии дела? Едва ли найдётся что лучшее, как оставить ещё Миссию в нынешнем переходном состоянии, в ожидании лучшего времени, так как архимандрит Антонин, хотя неудовлетворивший объяснению по делу, не имеет для себя затруднений ни со стороны консула, ни со стороны Патриарха. 21 октября 1866 г.»³⁸⁷

Обманувшийся в своих ожиданиях благих результатов для улажения «Иерусалимского вопроса» от дополнительного письма архимандрита Антонина и грамоты Патриарха Кирилла, Н. П. Игнатьев понял, что здесь необходимы с его стороны жертвы и в числе таковых на первом месте стояло удаление из Иерусалима любимого им консула А. Н. Карцева. «Никак не ожидал, – писал Н. П. Игнатьев от 7/19 октября 1866 года, – что Святейшему Синоду потребуется столько времени для обсуждения и решения немногосложного дела. И конца не видать. Думаю, что решат не прежде получения видимого удовлетворения удалением Карцева... на лучшее место в Корфу»³⁸⁸. И сам посол, и Патриарх Кирилл шли на эту уступку крайне неохотно и с большим сожалением, опасаясь, что его преемник, консул Кожевников, по словам Николая Павловича, «умный, благонравный и спокойный» не заменит талантливого А. Карцева, мечтавшего вырваться из прискучившего ему Иерусалима³⁸⁹.

Второю жертвою со стороны Н. П. Игнатьева была потеря навсегда «душевно любимого» им отца архимандрита Антонина, которого он всегда горячо обнадёживал видеть около себя в Константинополе, как незаменимого для него пособника и советника по вопросам церковного характера и которого, однако же, в конце концов «оттягал» у него Иерусалимский Патриарх Кирилл для нашей Иерусалимской Духовной Миссии³⁹⁰.

Третья и наиболее тяжёлая для Н. П. Игнатьева жертва его – умиротворение Святейшего Синода путём доставления во что бы то ни стало от Патриарха Кирилла ответной грамоты в желательном для нашего Святейшего Синода духе.

Но все попытки Н. П. Игнатьева в этом направлении были бесплодны пред упорством «упрямого» (так его характеризует Н. П. Игнатьев) старика Патриарха Кирилла и полным умолчанием на его запросы «дипломата» архимандрита Антонина.

Попытки удовлетворить Святейший Синод со стороны посла были и после 1866 года, но все они не давали результата. Эти попытки любопытны лишь со стороны взглядов на иерусалимский вопрос посла Н. П. Игнатьева. «Берег близко, – писал Н. П. Игнатьев от 10/22 апреля 1868 года отцу архимандриту Антонину. – От Вас зависит достигнуть прибытия Вашего в Константинополь. Прежде всего скажу Вам по секрету, что граф Толстой (обер-прокурор) и Новгородский митрополит Исидор продолжают по-прежнему сердиться на Патриарха Иерусалимского за отлучение отца Леонида и за переписку с Синодом (неприличную, по выражению наших), а на Вас – сетовать «за католические указы», за дипломатическое донесение и за упрямство Патриарха. Решено было: 1. Вас оставить, во всяком случае, в Иерусалиме; 2) пока Патриарх не извинится перед Святейшим Синодом, Российской Церковью за оскорбление её в лице «Леонида»; 3) архимандрита Леонида оставить в Константинополе, а Вас – в Иерусалиме в нынешнем неопределённом положении. Я сделался по убеждению и влечению сердца Вашим адвокатом. После многократных споров мне обещано освободить Вас от Иерусалима, если Ваше здоровье заставит пожелать Вам вернуться в Константинополь или если Вы предпочитаете быть в Византии. Вопрос о представителе Русской Церкви при Вселенском Престоле подвинулся значительно. Мысль наша об образовании в Иерусалиме русского монастыря взамен нынешнего нелепого и неопределённого устройства Миссии также принимается. Чтобы облечь эту мысль в определённую форму и дать ей официальный ход, необходимо, чтобы Вы мне доставили полное соображение Ваше, не забыв разностороннего обсуждения и материальной части, т. е. распределение построек между монастырём и консульством, указания потребных денежных средств и т. п. Вызов же отца Леонида окончательно – разрешение неопределённого положения Вашего и Ваше сюда возвращение подчинены одному условию, преодолеть которое я не успел: обер-прокурор настаивает на том, чтобы Иерусалимский Патриарх воспользовался первым случаем (уведомлением о получении денег, высланных ему Синодом и т. п.), чтобы хотя вскользь, но определительно, выразить сожаление, «что могли возникнуть недоразумения между Иерусалимскою и Русскою Церковью и что Его Блаженство мог возбудить неудовольствие Святейшего Синода своими поступками касательно отца Леонида, тогда как ему и в голову придти не могло оскорбить нашу Церковь и проч.». Мне обещано, что если самое слабое извинение в этом смысле будет найдено в письме Патриарха, то наши самолюбивые иерархи (и в особенности громоносный Прокурор) смилостивятся и тотчас снимут с отца Леонида звание начальника Иерусалимской Миссии и распорядятся окончательным устройством дел наших двух расстроенных Духовных Миссий. Неужели, со свойственным Вам красноречием, силою убеждения, тихою вкрадчивостью и несомненным дипломатическим талантом, Вы не ухитритесь убедить Патриарха, при удобном случае, положить конец несносному для него и для нас делу. Что ему стоит черкнуть несколько примирительных слов, тем более что он постоянно заявлял именно то, что его просят выразить на бумаге, т. е. что у него не было в домысле оскорблять Русскую Церковь и что необдуманный поступок его относился не к Синоду, а лично к отцу Леониду. Одним словом, Ваше возвращение в Константинополь в Ваших собственных руках. Теперь пеняйте на себя, если будете сидеть дольше в Иерусалиме и если ссора с Патриархом разрастётся в разрыв между Святейшим Синодом и Иерусалимскою Церковью. Между нами сказано, раздражение обер-прокурора было таково, что речь шла о немедленном закрытии Иерусалимских подворий в России и об изгнании греческих монахов. Я с трудом доказал неуместность подобных распоряжений. Само собою разумеется, что Вы сумеете внушить Патриарху мысль письменно о включении желаемых фраз с уведомлением о получении денег, так что он даже и не заметит отсюда, почему и как совет этот дан»³⁹¹.

Из письма Н. П. Игнатьева от 18/30 июня к отцу архимандриту Антонину мы узнаём, что последний «отказался убеждать Патриарха» писать извинительную грамоту, а равно и составлять проект Русского монастыря в Иерусалиме. «Если наш брат, светский деятель, борется со всевозможными препятствиями и неудачами, не охладевает к делу, не падает духом, то как же не стыдно Вам, монаху, – ободряет своего уважаемого отца архимандрита Антонина Николай Павлович, – пастырю и духовному ратоборцу, впадать в апатию, в индифферентизм и не делать возможного для содействия к достижению общей нашей цели. Стыдно и нехорошо, о. архимандрит, от Вас я этого не ожидал. Впрочем, я человек незлопамятный, и надеюсь с будущей почтой доставить, в виде целебного пластыря, приложить и залечить рану, нанесённую отцом Леонидом и Святейшим Синодом Иерусалимскому Патриарху, – только письмо канцлера от имени Государя. Я внушил эту мысль, чтобы порадовать старика и ответить на его привет к царскому юбилею. Надеюсь, что хотя на этот раз Ваш упорный старик скажет мне спасибо. Неужели Вы и этим не воспользуетесь, чтобы огладить шероховатость между Патриархом и Синодом указанным мною способом. Вы мне намекали, говорили о фальшивом положении, в котором находится Духовная Миссия относительно консульства. Кто же виноват в продолжении этого положения, как не Вы сами? Случай представляется сделать попытку учредить монастырь, выйти из настоящих положений и т. п., а Вы пальчика не хотите приложить. К несчастью, у нас в большей части случаев так поступают, как Вы: жаловаться, критиковать, считать себя за «пария», угнетённого – сколько душе угодно, а пособить, устроить как следует дело и понести за своё мнение ответственность – нет. “Моя хата с краю”»³⁹². Но и на это увещательно-укорительное письмо посла архимандрит Антонин ответил молчанием.

В определении Святейшего Синода от 14 августа 1868 года, в ответ на ходатайство посла Игнатьева о возвращении архимандрита Антонина в Константинополь и об отпуске отца Леонида на Афонскую Гору для поправления здоровья и для научных трудов, говорится, что «Святейший Синод, находя неудобным уволить архимандрита Леонида, согласно его прошению, от возложенного на него служения в Константинополе, тем более, что пребывание его там может быть нужно и для ближайших сношений с архимандритом Антонином по порученному сему последнему иерусалимскому делу, вместе с сим признал невозможным отозвать архимандрита Антонина из Иерусалима впредь до исполнения им во всей точности поручения Синода»³⁹³. Указ этот был получен в Константинополе в бытность там отца Антонина гостем архимандрита Леонида и посла Н. П. Игнатьева.

Таким образом, с получением указа, мечты отца архимандрита Леонида своими лично усилиями положить конец неопределённому положению в Константинополе потерпели неудачу. Но развязка запутанного дела явилась оттуда, откуда её и следовало ожидать прежде всего и скорее всего. В июле месяце 1868 года, ещё до отъезда в разрешённый ему отпуск в Константинополь, архимандрит Антонин получил из Святейшего Синода 22.457 рублей церковного кружечного сбора в храмах Империи на Святую Землю для передачи их Иерусалимскому Патриарху Кириллу. Исполнив с полным удовольствием для обеих сторон это синодальное распоряжение, отец архимандрит Антонин счёл благоприятным для себя поводом обратиться к митрополиту Новгородскому Исидору с обширным, весьма любопытным по содержанию, письмом, в котором он изобразил и значение Миссии, и её насущные нужды, и те тревоги души своей, какие он переживал в Иерусалиме со времени своего приезда сюда.

«Считаю долгом своим выразить перед Вашим Высокопреосвященством живейшую признательность, – писал архимандрит Антонин, – за принятие Святейшим Синодом новой и давно желанной Миссиею меры, – передачи разных, предназначаемых для здешней Патриархии сумм, через руки начальника Миссии. Его Блаженство, Патриарх Кирилл, столько времени не получавший от нас сборных на Святой Гроб денег и легко понимавший причину того, не скрывая ни от кого, выразил своё горе и огорчение на нас. Его выражение: «не любят нас русские», слышалось в устах его чуть не ежедневно, сопровождаемое вздохами и иными внешними знаками, свойственными человеку раздражённому. Соразмерно с этим и радость, с которою он встретил вручённый мною (19 июля с. г.) ему вексель на 22.457 рублей, была необыкновенная, похожая на детскую. Он уверял меня при этом, что давно уже находится в положении безвыходном, не имея на что купить ни хлеба для Патриархии, ни масла для храма.

Ещё прежде сего благоприятного обстоятельства Его Блаженство, осведомившись от меня о имеющем быть юбилейном празднике Высокопреосвященнейшего Митрополита Московского Филарета, выразил свою готовность почтить редкий в летописях христианства день особенным образом. Упомянутое выше обстоятельство ещё более одушевило его к сей решимости. И точно, 5 августа он сам, совокупно с Миссиею, отслужил Божественную литургию на Святой Голгофе, причём, кроме честного имени 50-летствующего во святительстве, поминаемы были все русские архиереи, весь освящённый чин и весь христолюбивый народ благочестивейшего Царства Русского. В тот же день Патриарх отправил поздравительное письмо к Московскому Владыке. Да будет позволено выразить надежду, что после сего взаимного непринуждённого шага к сближению Святейшего Синода и Патриарха, окончится временное неудовольствие между двумя Церквами к общей радости Православия и моей в частности.

Засим прошу позволения свесть речь на собственное моё лицо и дело. Присылка денег Патриарху через начальство Миссии, помимо Консульства, имевшая недавно место, приятно убедила меня, что мои представления в Святейшем Синоде о делах здешних начинают удостаиваться его благоволительного внимания. В течение двухлетнего почти пребывания моего здесь это было первое для меня утешение в сказанном смысле. После немаловременного служения моего за границей, совершенно неожиданно для себя, я имел несчастье лишиться доверия своего начальства. Горькое убеждение в том заставляло меня не учащать своими представлениями в Святейший Синод, по-видимому, ни к чему другому не ведшими, кроме умножения для меня неприятностей и дальнейшей проволочки дела. При всём том, узнав (частным образом), что изложенный в донесении моём в Святейший Синод (от 18 окт. 1865 г.) проект нового устройства Миссии найден неисполнимым, я поспешил в письме своём к Вашему Высокопреосвященству изложить мысли свои о том же предмете в другом виде. Но и так, по-видимому, не сделал угодного пред очами своей Церкви. По крайней мере, до самого последнего времени я не видел ниоткуда никакого знака, могшего уверить меня в том. Но и получив теперь знак сей, я вовсе не думаю обольщать себя многократно несбыточною надеждою и считаю необходимым по-прежнему докучать Вашему Высокопреосвященству своими предложениями, в чаянии, что хотя одно из многих удостоится Вашего одобрения.

Из того обстоятельства, что Святейший Синод искал однажды внушить (стороною) Патриарху Кириллу необходимость вторичного письма от него в Святейший Синод (для чего, к сожалению, признано было уместным прибегнуть к посредству той же самой пререкаемой личности, консула г. Карцева), я должен был заключить, что Святейший Синод имеет в виду совсем оставить меня в Иерусалиме, так как подобное обстоятельство предлагаемо было Его Блаженству в виде повода обратиться с письмом своим к Святейшему Синоду. Боясь, чтобы не последовало в самом деле такое относительно меня распоряжение, вопреки изложенному в донесении моём (18 окт.) проекту устройства Миссии и новым предположениям моим насчёт того же предмета, изъяснённым в доверительном письме моем к Вашему Высокопреосвященству, я думал предупредить оное формальным прошением в Святейший Синод о возвращении меня в Константинополь, но удержался от того частью из опасения навлечь на себя новое неудовольствие своего начальства, частью же потому, что Патриарх несмотря на просьбы и внушения консула, отказался писать вторичное письмо, объявив, что он в прежнем письме своём изложил всё, что считал долгом своим сказать перед Русскою Церковью, выразив притом ясно и определённо и своё желание видеть меня здесь при Миссии, вследствие чего и я, видя отсроченным, а, может быть, и совсем отменённым, своё окончательное закрепление здесь, не счёл нужным хлопотать о том, чтобы оно не состоялось. Если бы и в настоящее время я знал, что подобное намерение действительно есть и готово исполниться, то я снова обратился бы к Вам, Милостивейший Отец и Архипастырь, с покорнейшею просьбою возвратить меня в Константинополь на настоятельствование Посольскою церковью. К сожалению, не получая ниоткуда никакого положительного известия о намерениях Святейшего Синода, я в то же время смущаюсь частным слухом о том, что Миссии грозит полное подчинение Патриархии, как окончательный исход здешнего (мнимо) запутанного дела. Невероятное это предположение до того тяжело слышать, что, готовый дать ему веру, я вынужденным себя вижу говорить о нём, как о деле серьёзном. Не могу представить, чтобы кому-нибудь в Святейшем Синоде (или другом каком ведомстве) могла казаться желательною подобная мера. Достигши так легко, при Миссии Преосвященного Кирилла, нелёгкого дела независимого положения Миссии, ужели мы теперь вдруг, без всяких вынуждающих обстоятельств, сами откажемся от приобретённого права. Напротив, теперь-то и видится благоприятная возможность закрепить его за собою более прежнего. Патриарх рад будет возобновлению добрых сношений с Святейшим Синодом на условиях, наименее льстящих его самолюбию. Теперь можно не только удержать за Миссией её полную независимость, но и востребовать от Патриархии большей против прежнего свободы её действий; так, напр., можно потребовать определённо установленных дней в неделе и в году русского богослужения на Святых Местах, чтобы не было стеснительной надобности каждый раз идти (непременно к самому Патриарху) и вымаливать у него позволения служить на том или другом из Святых Мест (каких считается три: Святой Гроб, Святая Голгофа и Святая Гефсимания), и давая ему тем случай воображать или показывать вид, что он делает нам всякий раз снисхождение и одолжение»³⁹⁴.

В Иерусалиме за это лето произошли следующие события: Патриарх Кирилл, с радостию принявший вексель на 22.457 р. от архимандрита Антонина, признал для себя это событие благоприятным моментом, чтобы возобновить с Святейшим Синодом Русской Церкви временно нарушенные братские сношения и прорвать натянутость и взаимное охлаждение, которые длились между этими Церквами с 1865 года в течение нескольких лет. К этому примирительному шагу и письменно, и через архимандрита Антонина, всячески располагал и склонял Патриарха Кирилла и посол Н. П. Игнатьев, весьма дружески расположенный к нему и с своей стороны оказавший множество немалополезных для Иерусалимской Церкви услуг. Длить дольше пререкания с Святейшим Синодом из-за инцидента с отцом архимандритом Леонидом было бесцельно, но и так как настойчиво добивавшийся повторительного письма Патриарха с повинением перед русским Святейшим Синодом и мощный покровитель и защитник архимандрита Леонида Митрополит Московский Филарет 19 ноября 1867 года отошёл в вечность, а с ним, естественно, ослабела в Святейшем Синоде и острота «иерусалимского вопроса».

Эта грамота Патриарха Кирилла весьма любопытна по содержанию и заслуживает особенного внимания.

«Высокопреосвященнейший и Пречестнейший Митрополит Новгородский и С. Петербургский и прочие члены Святейшего Правительствующего Синода Русского.

Приветствуем Ваше превожделенное и досточтимое для нас Высокопреосвященство во Святом Духе сердечным братским лобзанием Возлюбленные во Христе братие и сослужители Нашей мерности, всегда высоко ценя братское единодушие и единомыслие всех святых Божиих Церквей и непрестанно всеми способами стараясь поддерживать и укреплять духовное их единение и крепкий во Христе союз, насколько это от нас зависит, мы ощущаем величайшее душевное удовольствие и радость всякий раз, как представляется нам случай к сношению с Вашим превожделенным и досточтимым для нас Высокопреосвященством и к изъявлению нашей глубокой сердечной признательности за те предупредительные и щедрые услуги, которые оказываете нам Вы и прочие боголюбезные члены Святейшего Правительствующего Синода, считая это священным и братолюбным долгом. При таком нашем искреннем сердечном расположении к Вашему досточтимому братскому Первостоятельству, находя представившийся нам случай к сношению и обмену мыслей благоприятным, мы чрез настоящее наше послание мысленно поспешаем весёлыми ногами к особе Вашего Высокопреосвященства и приветствуем Вас сердечным братским во Христе лобзанием, воссылая пламенное благодарение Всевышнему, Церковь Свою Святую целу и невредиму от всякого временного обстояния Своею Божественною благодатию сохраняющему, и всё, к ней относящееся, всемогущим и премудрым Своим Промыслом устрояющему.

Но, превожделенные во Христе братие, Мать Церквей, которой духовное управление и временное попечение вверено нам от Бога в эти печальные и чреватые искушениями дни, находя постоянно среди своих напастей величайшее утешение и подкрепление в родственном участии и любви, с такою готовностью всегда обнаруживаемою святою сестрою её – Православною Русскою Церковью, считаем своим священным долгом изъявить свою глубочайшую признательность к её благорасположению не только за благодеяния, искони оказываемые, ею в нужде, но и за те, которые она до самого последнего времени продолжает оказывать, горя, как свидетельствует опыт, благочестивою ревностию к Церкви Иерусалимской и покланяемым здесь Святейшим Местам. Прекраснейшим и боголюбезным доказательством этого тёплого участия и бескорыстной готовности к жертвам на пользу Сионской Церкви со стороны сестры её – Церкви Русской – служит ежегодно высылаемая и теперь за несколько только дней полученная и переданная нам от Вашего Высокопреосвященства через посредство проживающего здесь Высокопреподобнейшего архимандрита Русской Церкви и нашего по духу возлюбленнейшего сына, архимандрита Антонина, милостыня, составившаяся из пожертвований, собранных в России в кружки, учреждённые на пользу Всесвятого Гроба, находящийся под непосредственным милостивым покровительством Вашего Высокопреосвященства, доказательством, обязывающим нас по долгу к вечной благодарности Вашему Высокопреосвященству, прочим членам Святейшего Синода и всему православному Христоименитому множеству чад Сестры нашей Православной Русской Церкви.

Но, возлюбленнейшие во Христе братии, – пишет Патриарх в своём послании от 16 июня 1868 года, – не одно присланное вами в тяжёлые минуты испытаний материальное вспоможение пробудит в глубине нашей души неизреченное духовное веселие и вечную благодарность к Вашему досточтимому для нас Высокопреосвященству. Нет, эти чувства ещё в большей степени возбуждены были в нас убеждением, что этим действием Святейший Правительствующий Всероссийский Синод снова братолюбно простирает руку к Церкви Иерусалимской с кротостию и братскою во Христе любовию предаёт вечному забвению, что совершилось недолжного, по действию ненавистника всякого добра и что на некоторое время возмутило и охладило существующие между ними единодушие и во Христе единение. Но да будет благословен Бог за всё и, между прочим, премудрое о нас смотрение. Се снова и ещё яснее воссияет братский во Христе мир благоволением и силою истинного Бога и Спаса нашего Христа и воцарится между нами с Богом Содетелем Божественная любовь, что, по неложному изречению нашего Господа, служит ясным признаком истинных и верных Его учеников, с одной стороны, к славе миротворца Бога, обетовавшего бытие со Святою Своею Церковью до скончания века; с другой – к преспеянию всех православных христиан и ограждению всегда вожделенных великих благ в Богохранимой нашей Церкви. Вследствие этого, досточтимейший наш во Христе Брат, и Иерусалимская Церковь, всегда пламеневшая желанием поддерживать непосредственное сношение и общение с своею Сестрою – Русскою Церковью, возрадовалась неизреченною радостию, когда за несколько лет пред сим увидела у себя водворение Русской Церковной Миссии и братолюбно подала ей руку, чтобы общими усилиями охранять и поддерживать интересы обеих Церквей, равно как и существовавшее между ними братское единение во Христе и единомыслие навеки неразрывно и невредимо³⁹⁵.

Среди таких благоприятных обстоятельств с давних уже пор пребывающая у нас постоянная Русская Церковная Миссия под благоразумным и опытным управлением проживающего у нас Высокопреподобнейшего архимандрита Антонина преисполняет нас глубокою признательностью к Вашему Высокопреосвященству и в то же время даёт нам основательное право братолюбно предложить на усмотрение Вашего Высокопреосвященства и прочих членов Святейшего Правительствующего Синода от чистого сердца и глубокого убеждения внушённое нам ходатайство, не признано ли будет возможным умиротворённую и приведённую в порядок здешнюю церковную Русскую Миссию поручить окончательно разумному и опытному управлению и настоятельству архимандрита кир Антонина, да таким образом радость наша навсегда исполнится и справедливая наша к Вашему Высокопреосвященству и прочим членам Святейшего Богохранимого Синода признательность навеки останется неизменною.

Ныне же, воздевая молебные руки к воскресшему тридневно из Богоприемного Гроба Спасителю нашему, да сохранит Ваше Высокопреосвященство до глубочайшей и бодрой старости славным и именитым в духовном управлении вверенным Вам свыше словесным стадом, прочим же членам Святейшего Синода, купно со всем священным русским клиром, да дарует безболезненное здравие и лета мафусаиловы и да ниспошлёт из Всесвятого и Живоприемного Гроба Господня благодать и благословение благочестивейшему и державному Императорскому Дому, великодушному Сионской Церкви защитнику со всем остальным Христоименитым русским народом, мы заключаем слово, испрашивая всем вам от Бога всего полезного и спасительного для тела и души.

Во Святом Граде Иерусалиме 1868 года июля 16. Вашего Высокопреосвященства во Христе возлюбленный Брат Патриарх Иерусалимский Кирилл»³⁹⁶.

По получении приведённой нами грамоты, согласно выраженному в ней ходатайству Патриарха Иерусалимского Кирилла, Святейший Синод, ознакомившись с ней через Новгородского Митрополита Исидора, который представил его грамоту при рапорте от 23 августа того же года, указами своими от 19 апреля и 27 мая 1869 года за № 709, известил, что «в должности настоятеля Миссии нашей в Иерусалиме утверждён находящийся ныне в Иерусалиме, по особому распоряжению Святейшего Синода, настоятель Миссии нашей в Константинополе архимандрит Антонин», «а настоятеля нашей Миссии в Иерусалиме, временно оставленного в Константинополе, архимандрита Леонида переместить на должность ставропигального Воскресенского, «Новый Иерусалим» монастыря», причём обер-прокурору Святейшего Синода предоставлялось о переменах в составе наших Миссий в Иерусалиме и Константинополе довести до сведения Министерства иностранных дел «для зависящих со стороны Министерства распоряжений», а первенствующему члену Святейшего Синода митрополиту Исидору «на послание Патриарха Иерусалимского ответствовать грамотой, каковую, по подписании оной Преосвященным Митрополитом Исидором, передать в Канцелярию обер-прокурора для доставления по назначению»³⁹⁷.

Во исполнение постановления Святейшего Синода от 27 мая Митрополит Новгородский отправил в Иерусалим следующего содержания послание:

«Блаженнейшему Кириллу, Патриарху Иерусалимскому здравия, мира и о Господе радоватися.

Святейший Правительствующий Синод Православной Всероссийской Церкви, братское о Христе целование посылая, приветствует Ваше Блаженство и поспешает уведомить Вас, досточтимого Брата и Сослужителя во Христе, что мы признали полезным утвердить ныне пребывающего в Иерусалиме архимандрита нашего Антонина в должности настоятеля Православной Русской Миссии при автокефальном Престоле Вашего Блаженства. Святейший Всероссийский Синод радуется, что таковое назначение согласно с желанием и Вашей мерности, изъяснённым в боголюбезнейшем послании Вашего Блаженства, а с тем вместе прося святых и действенных Ваших к Богу молитв о Церкви Всероссийской, хранит несомненное упование, что Ваша превожделенная нам во Христе любовь не откажет в благопотребном содействии архимандриту Антонину к тому, чтобы он достойно проходил вверенное ему служение ко славе и возвеличению святой православной веры и в тщательном соблюдении единения духа в союзе мира и любви Церквей Иерусалимской и Всероссийской.

Мысленно целуя Вас целованием святым в единомысленной к Вам о Господе любви, пребываю Вашего Блаженства благожелательнейший Всероссийского Правительствующего Синода первоприсутствующий член Исидор, митрополит Новгородский и С. Петербургский.

СПб. 1869 г. 4 июня»³⁹⁸.

Хотя указ Святейшего Синода удерживал терминологию послания Патриарха Кирилла, тем не менее архимандрит Антонин, получив указ Святейшего Синода с утверждением его в настоятельстве якобы «нежданно-негаданно», как он писал отцу архимандриту Леониду³⁹⁹, остался им весьма недоволен и выразил это энергично в своём дневнике. Его обидело выражение «настоятель» вместо более лестного для него «начальник», с одной стороны; и с другой – полное умолчание о денежном пособии (в указе говорится о прогонах только для отца архимандрита Леонида) на путевые издержки из Константинополя в Иерусалим, о чём ходатайствовал перед Министерством иностранных дел и посол Н. П. Игнатьев.

В письме к отцу архимандриту Леониду по поводу этого своего назначения в Иерусалиме отец Антонин излил свои чувства в более пространной и пластичной форме.

«Святейший Синод, – пишет архимандрит Антонин, – прислал через консульство грамоту Патриарху о моём назначении «Настоятелем Российской Православной Миссии при автокефальном Престоле» Его Блаженства. Итак, уже в Миссии нет начальника и она уже перестаёт быть Духовной. Что это? Описка или нововведение? Решить не могу, ибо ещё не получил ни указа, ни какого бы то ни было уведомления ниоткуда. В грамоте просят Патриарха «оказывать мне благопотребное содействие к тому, чтобы я достойно проходил своё служение». Точно вчера выступил на службу и при всяком поводе удобном окажусь недостойным своего звания. А ведь уже 25 лет служу Святейшему Синоду. Ничего. Что же делать? Терпение, говорил блаженной памяти «Св. Пётр».⁴⁰⁰

Так закончились дни служения на православном Востоке русскому делу злополучного третьего начальника Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, и официально открывалась плодотворная, энергичная и многополезная деятельность четвёртого начальника той же Миссии арх. Антонина, начавшаяся в Святой Земле фактически несколькими годами раньше, и для личности отца архимандрита Антонина не такая чуждая терний и скорбей...

(Страницы из дневника)

(Подготовка текста Р. Б. Бутовой и Г. В. Фролова. Предисловие и примечания Р. Б. Бутовой и H. H. Лисового)

О читатель XX столетия! Всмотрись в черты лица моего.

Дневник, 29 марта 1870 г.

О Андрей, Андрей! Не выживешь тебя никак из Антонина.

Дневник, 12 января 1881 г.

Полная история Русской Палестины, уникального культурно-исторического феномена, созданного трудами Русской духовной миссии (с 1847 года), Палестинского комитета (1858–1864), Палестинской комиссии (1864–1889), Императорского православного палестинского общества (с 1882 года), ещё ждёт своего исследователя. В настоящем издании представлена лишь часть огромного, мало пока изученного архивного материала, который, будем надеяться, поможет составить более цельную картину русского православного присутствия на Ближнем Востоке. Среди интереснейших церковно-исторических памятников, источниковедческий ресурс которого доныне не использован, следует назвать дневник архимандрита Антонина (Капустина), начальника Русской Духовной миссии в Иерусалиме в 1865–1894 гг., более других потрудившегося для её укрепления и расцвета.

...Одна из тетрадей дневника открывается следующим своеобразным «летосчислением»:

Полная автобиография в нескольких словах... Действительно, родился Андрей Иванович Капустин (так звали в миру автора дневника) 12 августа 1817 г. (кириопасхального), службу начал (преподавателем Киевской Духовной Академии) 25 октября 1843 г. Монашество принял 7 ноября 1845 г., за границу был послан (настоятелем Русской посольской церкви в Афинах) в 1850 году, в Иерусалим прибыл 11 сентября 1865 г. Первое земельное владение (в Бет-Джале, близ Вифлеема) приобрёл в феврале 1866 года, утверждён в должности начальника Миссии («затишье») в 1869 году. Пожалуй, только с очками «летописец» ошибся. Как явствует из того же дневника, «очконосцем» он сделался уже в октябре 1870-го, сразу по возвращении с Синая, где окончательно испортил зрение за работой над каталогом. Начинается дневник с 1832 года – также в полном соответствии с авторским «счислением»⁴⁰¹.

После кончины отца Антонина 24 марта 1894 г., судьба дневника довольно неожиданным образом привлекла пристальное внимание высшего церковного начальства. Консул С. В. Арсеньев в письме к обер-прокурору Св. Синода К. П. Победоносцеву от 3 апреля 1894 г. сообщал: «Родственники покойного архимандрита Антонина обратились ко мне с заявлением о предоставлении в их распоряжение дневников покойного за много лет и частные его переписки. Если эти дневники и переписка с высокопоставленными лицами будут выданы родственникам, то весьма вероятно, что эти документы вскоре появятся на страницах одного из наших исторических журналов. Едва ли это было бы удобно»⁴⁰². К. П. Победоносцев обратился за отзывом к секретарю Императорского православного палестинского общества, много лет знавшему Антонина, В. Н. Хитрово. Хитрово в письме от 3 апреля 1894 г. так сформулировал своё мнение:

«Дневники отца архимандрита Антонина мне отчасти известны по отрывкам, которые он мне лично читал. Главный интерес их – это что они составляют ежедневную почти хронику Иерусалимской Патриархии за последние 30 лет. Если к ним присоединить записки Преосвященного Порфирия с 1843 по 1860 г., первый том которых, отпечатанный, буду иметь честь на днях Вам доставить, то у нас получится такой исторический первоисточник за последних 50 лет жизни Иерусалимской Патриархии, которого, вероятно, никто не имеет. Но совершенно ясно, что печатать его в настоящее время невозможно и передавать в частные руки, которые его продадут, тоже нельзя.

Ещё более неудобными могут оказаться частные письма к архимандриту Антонину и их вместе с дневниками следовало бы запечатать с надписью: вскрыть через 50 лет»⁴⁰³.

На основании отзыва В. Н. Хитрово, обер-прокурор затребовал личные бумаги архимандрита Антонина в Святейший Синод. 20 мая 1894 г. консул С. В. Арсеньев доносил из Иерусалима послу в Константинополе А. И. Нелидову: «На днях получено мною от г. Обер-Прокурора Св. Синода письмо, в коем он выражает желание, чтобы были отправлены к нему в С.-Петербург все частные бумаги и дневники архимандрита Антонина для разборки при Святейшем Синоде. Донося о сем до сведения Вашего Высокопревосходительства, имею честь покорнейше просить вследствие сего о разрешении, по укладке этих бумаг и дневников в ящики, отправить оные под казённой печатью с нарочным курьером в С.-Петербург для передачи действительному тайному советнику Победоносцеву»⁴⁰⁴.

В результате дневник поступил на хранение в библиотеку Святейшего Синода с указанием, будто «по завещанию о. Антонина публиковать его можно не ранее, чем через 40 лет». В завещании Антонина не упоминается дневник и не содержится каких-либо указаний о частных письмах и бумагах. Легенда о «завещании» печатать дневник «через 40 лет» есть плод совместной заботы В. Н. Хитрово и К. П. Победоносцева. Подлинное завещание Антонина разделило судьбу его дневника: мы впервые публикуем его в настоящем сборнике⁴⁰⁵. В настоящее время он хранится в Российском государственном историческом архиве (РГИА) в Санкт-Петербурге, в собрании Синода (ф. 834, оп. 4, ед. хр. 1118–1134), и представляет собой 14 объёмистых томов (от 280 до 900 страниц каждый). Описание рукописей было сделано в своё время М. А. Салминой⁴⁰⁶, и мы не будем его повторять. Для нашей темы важны последние семь томов комплекта: том 8 (335 л.), содержащий дневник за 1865–1868 годы; том 9 (300 л., 1869–1873 годы); том 10 (336 л., 1873–1876 годы); том 11 (325 л., 1877–1879 годы); том 12 (315 л., 1880–1882 годы); том 14 (410 л., 1887–1890 годы) и том 15 (300 л., 1891 – 5 января 1894 года). Четырёх лет не хватает. Отсутствующий том 13 должен был включать дневниковые записи 1883–1886 годов.

Вскоре после доставки рукописей в Петербург для Императорского Православного палестинского общества были сделаны копии, сохранившаяся часть которых была использована для настоящей публикации. В отличие от оригинала, находящегося в РГИА, списки, сохранившиеся в архиве ИППО (за 1866, 1868, 1870 и 1881 гг.), переплетены погодно. На корешке – надпись золотым тиснением: «Дневник архимандрита Антонина 1866» (аналогично на каждом из переплётов указан соответствующий год). В левом верхнем углу на лицевой крышке переплёта – наклейка с шифром библиотеки Палестинского общества. На внутренней стороне, также в левом верхнем углу, наклейка с экслибрисом общества (переплетённые буквы П и О). Под экслибрисом в каждом томе повторен чернилами от руки шифр и указаны даты: «11/III 96» (для томов за 1866, 1868 и 1870 годы) и «26/Х 96» (для тома за 1881 год). Рядом карандашные пометы, означающие, видимо, цену переплёта: «1 р. 75 к.» в первых трёх томах, «1 р. 50 к.» в четвёртом.

Том за 1866 год включает 163 с. дневника, писарской рукой, и 27 с. указателей (А. Имена личные; Б. Имена географические), в два столбца машинописи. Том 1868 года состоит, соответственно, из 220 писарских страниц дневника и 32 с. указателей (по-прежнему, машинопись, в два столбца). Том 1870 года – 250 с. дневника (писарская копия) и 24 с. машинописных указателей. Наконец, том 1881 года полностью перепечатан на машинке (228 с. дневника и 18 с. единого общего указателя). Похоже, что дневники 60-х годов переписывались более тщательно, с сохранением греческих внутренних цитат отца Антонина, в сравнении с записями 1870 и 1881 годов, где греческие вставки, как правило, отсутствуют (об их наличии оригинале можно судить лишь по карандашным пометам на полях).

О сделанных для ИППО копиях впервые упоминает, в цитатах из переписки секретаря общества В. Н. Хитрово с известным библиографом С. И. Пономаревым, A. A. Дмитриевский в работе, посвящённой памяти последнего. «Сколько удовольствия доставили вы мне дневниками о. Антонина! Мало того, я готов просить вас, умолять вас, присылайте мне Антониновское всё до единой строчки. И этого мало: я готов даже сам переписывать их для вас совершенно безмездно», – писал С. И. Пономарев В. Н. Хитрово в письме от 9 сентября 1895 года⁴⁰⁷. И в другом письме – от 4 ноября 1898 года: «А вы, как видно, не пожалели средств на переписку и переплёт их»⁴⁰⁸. «Несомненно, живой интерес к дневникам архимандрита Антонина со стороны Степана Ивановича, – считал A. A. Дмитриевский, – послужил причиною и того, что эти дневники не только были целиком переписаны, но и составлены к ним подробные алфавитные указатели»⁴⁰⁹.

Более того, в переписке с С. И. Пономаревым уже через год после смерти архимандрита Антонина обсуждается вопрос о публикации дневника. И хотя в целом В. Н. Хитрово соглашался с мнением С. И. Пономарева о нецелесообразности его полной публикации, позже несколько отрывков были им напечатаны⁴¹⁰.

Дневники Антонина полностью соответствуют назначению и законам жанра. Совершенно не думая о будущих публикациях, он поверяет своим тетрадям каждодневный рассказ о прожитом дне, сообщая о недомоганиях, прочитанных книгах, написанных статьях, увиденных людях, обследованных археологических памятниках, снах, наконец. Тем и ценны дневники, что день за днём мы не только узнаём из них о жизни конкретного человека, но и, складывая кусочки мозаики, видим цельную картину жизни русской православной общины в Палестине, формирование и развитие отношений между церковными, дипломатическими и научными учреждениями Православной России и Иерусалимского Патриархата.

Более всего сведений содержится о конкретных деятелях Русского Иерусалима – об архитекторах Русских построек М. И. Эппингере, В. А. Дорогулине и М. Ф. Грановском, о консулах и драгоманах русского консульства (А. Н. Карцеве, В. Ф. Кожевникове, А. Г. Яковлеве и др.), о враче Русской больницы Харлампии Мазараки и его жене, «первой даме Иерусалима» Елизавете Алексеевне (а она действительно была «первая» дама, если вспомнить, что Харлампий Васильевич приглашён был на работу ещё Б. П. Мансуровым в 1857 году), о матушке Магдалине (Эберн), смотрительнице Русского женского приюта в Иерусалиме, и о первопоселенках («скитянках») будущего Горненского монастыря – Павле, Леониде, Ольге Чайке (в монашестве Марии)...

С большой любовью – и всегда с добродушным юмором – пишет отец Антонин о своих ближайших сподвижниках и помощниках: архимандритах Вениамине и Парфении и особенно Якубе – Якове Егоровиче Халеби, драгомане миссии, вдохновителе и организаторе Антонинова «владельчества» в Палестине. («А землю-то на что будем покупать?» – укоряет Якуб расточительного начальника за книжные траты 11 апреля 1866 г.).

Дневник – единственный и очень откровенный свидетель личной жизни отца Антонина. Мы имеем в виду и повседневную благотворительную помощь его русским паломникам и всем нуждающимся, и трогательную историю многолетних забот о сёстрах-сиротках Софии, Екатерине и Евпраксии, каждое утро прибегавших к нему за благословением, а часто и за деньгами, и, наконец, упомянутые сны.

Кое-кто из хорошо знавших Антонина и читавших впоследствии его дневники «соблазнялся» излишним для монаха вниманием, которое уделял будто бы автор дневника фиксации своих сновидений. Скажем прямо, мы не видим ничего «соблазнительного» даже в записи старым архимандритом снов, не вполне целомудренных. Скорее наоборот, усматриваем в этом свидетельство постоянного аскетического самоконтроля и самопреодоления. Есть в дневниках и сны явно символического и пророческого значения. Укажем, например, «венчание Антонина с Афиной» (в ночь на 21 июня 1881 г.), живо напоминающее известный эпизод из жития святого Константина Философа (обручение Константина с Софией Премудростью Божией). Или «огромную великолепную церковь», приснившуюся ему 9 ноября 1870 г. после дня Ангела, проведённого у любимого Мамврийского Дуба. (Русская церковь в Хевроне будет построена только в 1913 году и освящена в 1925 году).

Имя определяет судьбу и характер человека. В дневнике наслаиваются одно на другое – как, очевидно, в личности автора – различные имена и соответствующие «личности» разного возраста: от совсем ещё младенческого воспоминания о Гане Высоконосом (так, Гавриилом, хотела назвать его, новорождённого, мать) до образа святого мученика Антонина, «плюнувшего в глаза» императору Юлиану (дневник от 7 ноября 1870 г.). Любопытна – не только с филологической, но и с психологической точки зрения – история многочисленных псевдонимов отца Антонина, многие из которых рождались впервые также на страницах дневника.

Для настоящей публикации мы избрали шесть цельных фрагментов, дающих представление о широте занятий начальника Русской духовной миссии и, соответственно, о разнообразии материалов дневника.

Первый фрагмент – описание Страстной и Светлой седмиц 1866 года, по живым впечатлениям от пасхальных торжеств в Иерусалиме, на которых впервые присутствовал тогда отец Антонин. Автор дневника был отлично знаком с тонкостями греческого богослужения (ещё к 1859 году относятся замечания митрополита Филарета на записку архимандрита Антонина «О разностях между Греческой и Русской Церквами»). Его порой удивлёнными, порой саркастическими замечаниями о греческом духовенстве пронизан весь дневник. Удивляет излишне лаконичное для современного читателя описание схождения Святого Огня в Великую Субботу. «Невиданное, неописанное и невообразимое зрелище», – только и отметил автор дневника. Это объясняется целомудренным и сдержанным отношением к литании Святого Огня, свойственным в целом русским богословам и церковным историкам прошлого столетия.

Седмицы Страстей Христовых и Пасхи 1868 года (фрагмент 2) описаны более полно в части русского богослужения и кратко – греческого. Это не удивительно, ведь первые впечатления уже улеглись и даже были изложены в публикации 1867 года. О раздаянии Благодатного Огня отец Антонин пишет так же кратко.

Дневник является незаменимым источником для восстановления «трудов и дней», то есть биобиблиохроники, отца Антонина. Хронология работы над отдельными статьями может быть прослежена по дневниковым записям почти день в день. О некоторых его трудах мы вообще узнаём только из дневника. Так, известно, каким тщательным археографом был автор. Ещё в 1859 году он занимался изучением рукописных книжных сокровищ древних монастырей на Афоне. В 1870 году составил свой самый известный каталог – Синайского монастыря, с описанием 1348 греческих и славянских рукописных книг (о пребывании на Синае см. дневник за июль – сентябрь 1870 года). Между тем нигде не упоминается об аналогичной и достаточно трудоёмкой работе, проделанной им по составлению каталога библиотеки Лавры Саввы Освященного (неизвестен и сам каталог: A. A. Дмитриевский, работавший с саввинскими рукописями в 1887 году уже в Патриаршей библиотеке в Иерусалиме, о нём не знает). Мы сочли необходимым опубликовать фрагмент дневника, связанный с работой неутомимого археографа в Мар-Сабе в июне – июле 1868 года.

Как известно, не опубликован ни один из составленных отцом Антонином каталогов. Нас могут ждать и другие встречи с его неизвестными работами. Дневник того же, 1868-го, года свидетельствует, например, об активной работе начальника Иерусалимской миссии по исследованию и переводу древних актов Русского Пантелеймонова монастыря на Афоне. Изданные позже, в 1873 году, иеромонахом Азарией, библиотекарем Пантелеймонова монастыря, они во многом помогли русским дипломатам, прежде всего послу в Константинополе Н. П. Игнатьеву, в отстаивании перед Вселенским Патриархом прав русских иноков на вечное владение своей обителью.

Широкую известность принесли архимандриту Антонину его неустанные труды по устроению миссии, расширению русских владений в Палестине путём приобретения для Русской Церкви ряда замечательных библейских памятников Святой Земли. Одной из первых и, может быть, самой впечатляющей – по богословскому значению – покупкой стал участок с Мамврийским, или Авраамовым, Дубом в Хевроне – тем самым, что изображается на рублёвской иконе Троицы за плечом среднего Ангела. Мы публикуем дневниковые записи, относящиеся к заключительной части долгого процесса по приобретению Дуба, начатого ещё зимой 1868 года (фрагмент 4).

Весть о цареубийстве 1 марта, потрясшая Россию, дошла до миссии лишь три дня спустя, и то не по официальным каналам. Понятное в данной ситуации подавленное настроение отца Антонина не мешает ему высказать своё отношение к Александру II, как «будто не самодеятелю и даже не самодержцу, а только как бы наместнику Николая» (фрагмент 5). В стихотворной форме отец Антонин выразился (в эпиграфе к апрельскому дневнику 1881 года) ещё резче, усматривая в гибели царя «месть» за нарушение им супружеской верности по отношению к императрице Марии Александровне, умершей годом раньше и особо почитавшейся автором.

Дневник содержит уникальные сведения о паломничестве в Святую Землю известных церковных и государственных деятелей – архимандрита Николая (Касаткина), ныне равноапостольного, создателя Японской Православной Церкви (в декабре 1870 года), архимандрита Павла Прусского, известного обличителя старообрядчества (17 сентября – 17 октября 1881 г.), врача и антрополога A. B. Елисеева (3–15 июня 1881 г.). И, конечно, прежде всего великих князей Сергея и Павла Александровичей и Константина Константиновича в мае 1881 года. (Фрагмент о пребывании в Палестине Сергея и Павла Александровичей мы включили в раздел «Августейшие паломничества» в т. 1 настоящего сборника).

Добрые отношения, установившиеся у начальника миссии с великими князьями, были, пожалуй, самым важным итогом их общения. Возникновение Императорского православного палестинского общества во главе с Сергеем Александровичем в 1882 году не только спасло Русскую Палестину от недальновидных интриг петербургских недоброжелателей, но и укрепило в дальнейшем статус миссии.

Последний, шестой фрагмент относится к предыстории приобретения архимандритом Антонином участка земли в Айн-Кареме, где возникнет со временем Русский Горненский монастырь.

Текст дневника печатается по спискам из архива ИППО, без сохранения авторской орфографии. В комментарии использованы данные, содержащиеся в алфавитных указателях.

Страстная и Светлая седмицы

Седмица Страстей Христовых. Великий Понедельник, 21 (марта). Чудная погода. Припоминаются Афины с королевским садом и всею обстановкою минувшей жизни. Моление. М. Ф.⁴¹¹ с письмом из Верх-Исетского, не веселым и не печальным. У брата Александра⁴¹² точно чахотка, и именно – бугорчатка! Ох-о-хо! Служба. Чтение ещё 3-х писем. Вошёл в тёрку наш беспардонный о. Акакий⁴¹³ и уже называет меня своим «добрейшим настоятелем», о голубчик сизый! Видно, на чужой-то стороне действительно назовёшь и ступу матушкой и пест батюшкой! Письма Ник. П-ча⁴¹⁴ дают снова в руки мне старую задачу зашивать прореху, не мною учинённую. Сидел по тем же делам у консула. Дома то перечитывал письма, то лакомился «Северною Почтою»⁴¹⁵. По забвению, обедал. Поскучал отчего-то. Ночью служба без вчерашних слёз. Господи, не лиши меня Твоих небесных благ!

Великий Вторник, 22 (марта). Во сне разбирал пергаменные, разрозненные листы старых книг. В 9 часов служба. Чай. Сарруфовы⁴¹⁶ рассказы о делах прошлой зимы (см. сон). Писание ненужного документа. Гости: патриарший библиотекарь с бомбейским жителем Маврокардатом и женой оного. Показывание им заведений наших. Обед, поправка холерной диссертации. Невеселость глубокая. В сумерках малый отдых. Служба. Чай. Поправка, дремота. Сон. Молитва. Писание сего. О день достоплачевный! О возлюбленный наш и ненаглядный и ненаслушный, всякой цены дражайший, родитель! Уже целый год, как нет тебя!.. Ах, ах, ах! Забыл сказать, что после обедни служили сегодня панихиду по рабех Божиих: новопреставленном епископе Кирилле⁴¹⁷, иерее Иоанне⁴¹⁸, Николае⁴¹⁹ и Иоанне⁴²⁰, т. е. голубчике Ванюшке, которому послезавтра двухлетняя память. О сколько ран уже нанесено сердцу! 1/2 второго. Ночь.

Великая Среда, 23 (марта). Служение. Чтение. Сидение в гостиной ради мытственных дел. Кир Спиридон⁴²¹ с приглашением от Его Блаженства служить завтра с ним (на омовении ног) и быть представителем апостола Петра. Протоиерей из Балты о. Василий Родзяновский. Утреня. Готовленье.

Великий Четверток, 24 (марта). Встал с рассветом. Зашёл к Патриарху и учился «действию». Служили в храме Воскресения, один Патриарх и 10 священников. Омовение ног гораздо полнейшее, чем бываемое у нас. Очень уже театрально, и при том же беспорядочно: и не более того. Оба наши и оба православные консула стояли на эстраде. Патрикий⁴²² говорил слово о смирении по-турецки, и возвеличил султана, и прочие «штуки». После обедни «селям» у Патриарха. Чай дома. М. Магдалина⁴²³. Обед с о. протоиереем. Утреня с 13 (sic!) Евангелиями.

Великий Пяток, 25 (марта). Во сне нам с о. Леонидом⁴²⁴ дают по ордену. Брат⁴²⁵ говорит обо мне: грудь предназначенная (или пригодная) для Отца и Сына и Св. Духа украшается... ленточкой. Великолепное место близ Иерусалима с густыми берёзовыми аллеями и древностями. Хочу купить оное... и пр. Часы великие, и непосредственно за ними литургия. Служило всех нас 10 священников и 2 диакона. Мой бедовый о. протоиерей, вышед раздавать антидор, внезапно обратился к народу с речью и выбранил тех, кто не думает сейчас же ехать домой после Пасхи. А. Н.⁴²⁶ со словом во очищение совести. А. Е.⁴²⁷ с самым очищением. А. И.⁴²⁸ с чисткою юбилейных рублей. В 2 часа вечерня и вслед за нею утреня. Статьи пели и читали по давнему моему порядку. Плащаницу обносили кругом дома Миссии. Всё шло добрым порядком. В 9 часов отправился в храм Воскресения. Сириане. Копты. Греки... Великолепная служба окончилась в 3 ч. утра.

Великая Суббота, 26 (марта). В 9 часов литургия. Чай. Три письма. Отправление на «благодать». Невиданное, неописанное и невообразимое зрелище раздаяния священного огня. Для этого одного стоит быть в Иерусалиме... Дома принатуженный отдых. Молитва. В 10 часов я опять был уже у Св. Гроба. Слушал звон в доску, било, колокола и гонг, любовался освещением и пр.

ПАСХА

Магдалина Мария притече ко гробу, и Христа видевши, яко вертоградаря вопрошаше.

Воскресение, 27 мар(та). По прибытии во храм Его Блаженства часов около 10 ночи началось пение: «Волною морского»⁴²⁹ мерное и довольно сносное, которому вскоре стали подзванивать в такт в железное било. После третьей или четвёртой песни священники начали принимать благословение у Деспота⁴³⁰, а вслед затем облачаться. Мне пришлось немало времени стоять полуодетому в ожидании «истинной» ризы, такой тяжёлой и неудобной, что мой vis-a-vis, примерив её, немедленно уволил себя от такой чести. На 8-й песни облачились архиереи, а на 9-й сам Патриарх. Перед самым выходом из алтаря Его Блаженство сказал мне: «Будешь литургисать на Святом камне в Кувуклие»⁴³¹. Вышли свещеносяще в храм и из него ко Гробу, который обошли трижды, поя: «Воскресение Твое Христе Спасе...» и пр. После обхождения стали все у входа во Св. Гроб. Патриарх прочитал, стоя на северной лавке преддверия, Воскресное Евангелие от Марка, возгласил: «Слава Святей и Единосущней»⁴³² и т. д., и началось пение: «Христос воскресе из мертвых...»⁴³³. Раз пропет был всерадостный тропарь и по-славянски тем же греческим напевом. После ектинии большинство с пением Пасхального канона ушло в храм Воскресения, а мы, 5 священников со своим «Владыкой», остались служить Бож. литургию в самом Гробе Господнем. Удостоился сей великой чести и радости, хотя и не могу похвалиться особенно благонастроенностью души, рассеянной от тысячи впечатлений минувшего дня. Апостол и Евангелие читаны были на 4-х языках – греческом, славянском, валахском и арабском. Пение также часто слышалось русское. Какими-то судьбами оказался тут присущим наш Ник. Ив-ч, который и поддержал честь своего отечества. К удивлению моему, обе литургии кончились в одно время, т. е. около 2 1/2 часов. У Патриарха легко разговелись и на рассвете возвратились домой. Сон до 9 часов. Приём братий и иных многих. Около полудня церемониальное шествие из Патриархии. Вечерня с Евангелием, чтенным на разных языках вразброд. По окончании службы христосование с архиереями, ставшими в ряд от царских дверей к южному выходу из церкви. Возвратившись домой, поздравлял консула и доктора. Служил другую вечерню в своей церкви вместе с утреней, на которой пет был канон любезного Пермского напева, умиливший меня до слез. Господи! Прости мне моё утреннее бесчувствие. Обед с о. Василием (Родзяновским), секретарём⁴³⁴ и гармонофлютом. Недолгое вечерование. Мысленное Христос Воскресе со всеми, близкими сердцу.

Св(етлый) Понедельник, 28 м(арта). В 8 часов служение великим собором. Визиты к своему драгоману, к Мелетию⁴³⁵, к Газскому⁴³⁶, к Никифору⁴³⁷, к Серафиму⁴³⁸, пребывающему в храме, к епископу Коптскому Василию, к прусскому консулу барону Розену, к епископу Сирианскому, к епископу Англиканскому⁴³⁹ и к Реверендиссиму братьев Св. Франциска⁴⁴⁰. Добрался до дома уже около шести часов, обедал, напрасно пытался заснуть хотя на полчаса. В 1 1/2 малый колокол оповестил время отправления в церковь. Ожидание у двоих ворот. Невпопадное начало службы нашей в приделе Ангела. Утреня. Литургия на Св. Гробе, во всём подобная вчерашней.

Св(етлый) Вторник, 29 м(арта). Из храма вышли около двух часов ночи. Зашёл на квартиру г. Сарруфа, где была уже приготовлена для меня постель. С час заснул. Звон патриаршей утрени разбудил меня. На восходе солнца пришёл Осман⁴⁴¹, и мы отправились на коптскую литургию. Пришли ещё очень рано. Ходили по двору Абиссинского подворья, прослушали в коптской церкви утреню, видели торжественное шествие Святейшего и Божественнейшего и Богоизбранного митрополита Св. Града Иерусалима и всея Палестины, Сирии, Аравии, Заиорданья, Каны Галилейской... Литургия совершалась наиторжественнейшим образом и длилась часа два. Едва можно узнать в ней ход нашего богослужения. Много странного и дикого. Узнав, что я в церкви, пришёл туда же и Сирианский Владыка. Было и занимательное посвящение в диакона, или иподиакона. Во всяком случае, любопытно было видеть всё это необычное для глаза богослужение. После обедни сидение у архиерея и учёные расспросы. Дома чай и сон. Во время вечерни приходил Reverendissimus с Дон Карлосом⁴⁴². Разговаривали по-латински. Вечером обыкновенности.

Св(етлая) Среда, 30 м(арта). На восходе солнца ушёл в храм. Служил с Патриархом на Голгофе Бож. Литургию. На панихиду выходили все архиереи. Пели Пасхальный канон и после каждой песни говорили заупокойную ектению. У Патриарха кофе и поправка стереоскопа. Великий обед у печального сына... Смеха куча. Нашествие иерархическое на дом миссии. Сидение у доктора⁴⁴³. Вечерня. Коптский Владыка. Вечер так себе. В Москве юбилей.

Св(етлый) Четверток, 31 марта. Поход с Османом к сириянам, к старому Хури⁴⁴⁴, в монастыри: Евфимиев, Екатерининский, Димитриевский. Дома чай и отдых. Визиты. Сирианский Владыка. Вечерня. Бурса с улицы Rivoli. Кончина месяца Марта.

АПРЕЛЬ

Забудь про зимну метель.

Садись под душисту ель,

Возьми в свои руки свирель,

И воспой превосходный апрель.

Фёдор Черепанов⁴⁴⁵

Св(етлый) Пяток, 1 апр(еля) 1866. Отказал нам Патриарх в удовольствии помолиться в Гефсимании. Не согласился ни за что, чтобы пение было русское – под тем предлогом, что греческие паломники могут оскорбиться этим. А русские не могут? И что же вышло из запрещения? Всё-таки слышалось большею частию русское пение, устроенное кое-как поклонниками, и любезная хасмодия⁴⁴⁶ неизбежная при всяком греческом богослужении, сияла во всей красе своей. После обедни делал визиты всем своим и некоторым чужим. Прошатался до самой всенощной. Баня.

Св(етлая) Суббота, 2 апр(еля). Служили ещё раз большим собором обедню, и тем закончили священную Пасху. И завтра нам отказано в служении на Малой Галилее. Одним словом: не дают нам хода. Остаётся обращаться с просьбами к паше. Ничего нового, кроме вифлеемской прискорбной истории. Экое безобразие, подумаешь.

Антипасха, 3 апр(еля). Служил вместо меня о. протоиерей Родзяновский. Чай. Консул. Жалоба оному на отказ в Малой Галилее. Писание латиномудрственной статьи⁴⁴⁷. Обед. Вечеря. Воспоминание о 3-м апреля 1840 г. Вечерование с обычным нервным стрелянием в ушах и позевотою. Бет-Джальская институтрисса⁴⁴⁸, расшедшая по пути с двумя курьерами. По словам её, работы в школе её идут скверно. Апология мастера. Совещания с архитектором и пр. Телеграф известил, что «Олег» пришёл, но Эппингера⁴⁴⁹ не принёс.

Страстная и Светлая седмицы

Лазарево воскресенье, 23 марта. Дождь проливный. Служил дома, а гость⁴⁵⁰, несмотря ни на что, отправился на Масличную гору, где промок до костей, зато читал «Верую» и даже пел, кажется. Почта принесла только «Allgemeine Zeitung», а письма ни единого. Обед с икрой, по положению. Снабдила оною стол наш madame⁴⁵¹, легко угадываемая. Всенощную предоставлено было служить мне одному. Пальмы и свечки придали богослужению весьма торжественный и занимательный вид. Помазание елеем продолжалось за конец службы. Писнуть статьи сегодня не удалось совершенно.

Неделя Ваий, 24 марта. До свету встал и отправился в храм. С Патриархом служили все 8 архиереев. В алтаре стояли два американских священника, и целая партия американок ходила потом в процессии. По окончании обхождения Патриарх читал Евангелие дневное перед Гробом Господним. Я не пошёл угощаться там наверху, а поспешил к своему самовару, под сенью которого и сидел с о. Феодором⁴⁵², который нашёл в одном путешествии их (т. е. грузинского. – Н. Л.) какого-то митрополита семисотых годов, что два были Гроба Господня, ибо Первосвященники, не доверяя Пилату и его страже, перенесли тело Господне из Иосифова гроба в другой (нынешний). Курьёз. Кто это рассказал такую вещь здесь поклоннику-писателю? Книжка напечатана в Тифлисе при Воронцове⁴⁵³. Чтение немецкой газеты. Обед с ухою из свежей рыбы по уставу. Гость не почтил оной своим вкушением, ибо обедал у Патриарха. Всенощную правил сам Владыка. Американки любовались нашею службою, а несчастная оная припадочная расстраивала её своими ужасающими криками. Вечером успел позаняться статьёю. Забыли с м. Магдалиной и о сегодняшнем и завтрашнем чае поклонническом. Хороши старатели бедного люда!

Великий Понедельник, 25 (марта). С 8 часов начали служить, а к 11-ти кончили. Всё шло порядком. У консула чай и почта, в последней «Gumelle Duchess» и про́пасть писем, одно с Урала, свадебное. Обед без рыбы. Чтение. От 6 до 8 ч. служба.

Вел(икий) Вторник, 26 (марта). В 6 часов пискливый звон к Евангелию. Архиерей служил и успел прочесть двух первых Евангелистов. Крепкая грудь и мужественный дух! А я и чаем не угостил труженика за таковой его подвиг и вместо обеда предложил ему одни сухие плоды! При закате солнца опять служба, а после неё чай и кое-какое чтение. Выдано сегодня жалованье братии, а у «отца» Ивана⁴⁵⁴ удержано.

Вел(икая) Среда, 27 м(арта). По-вчерашнему с 6 часов началось чтение Евангелия и продолжалось часа полтора. Потом была последняя литургия Преждеосвященных с последнею Ефремовою молитвою. Служил и я с Владыкой. Узнав, что он «вчера ничего не ел», я предложил ему сегодня безъелейный обед, после которого он ушёл в храм, оставив нас одних служить здесь. Приглашение Блаженнейшего быть завтра Петром⁴⁵⁵. Внесение в алтарь Креста, поправленного М. Ф-чем⁴⁵⁶. Служба. Чай. Мытье ноги, уготовляемой для завтрашней церемонии. К утру – дождь.

Вел(икий) Четверток (28 марта). К восходу солнца отправился к Патриарху. Служил с ним обедню в церкви Апостола Иакова. Умовение происходило на площади при полном сиянии солнца. В облачениях мы взошли потом в Патриархию, где и угостились обычном образом. Письмо к Сарруфу II⁴⁵⁷. Обед с маслом и вином. Утреня с архиереем, выносом креста и грузинским Евангелием⁴⁵⁸. Кончили всё часам к 8-ми, так что имели ещё довольно времени сходить в баню.

Вел(икий) Пяток, 29 (марта). В 8 ч. правили Царские Часы с вчерашним торжеством и великолепием. Евангелия читал сам Владыка. Церковь была полнёхонька народу. В час служили вечерню одни без протоиерея и вынесли Плащаницу. При сем явилось уже две припадочных поклонницы. Ходили ради сего к консулу. От 5 до 8 правилась утреня. Обошли чуть не бегом однажды дом Миссии. Архиерея тоже не было.

Вел(икая) Суббота, 30 (марта). В 7 часов обедня. Чай с о. Иоасафом⁴⁵⁹. Почта без писем. Хождение на Св. Огонь. Должность Мутраннура⁴⁶⁰ исправлял на этот год сам Патриарх. Я участвовал в обхождении. Шум и речь неописанные. Дома обед. В церкви Акафист Воскресению. Приготовление.

ПАСХА

Христос Воскресе, смерть поправый и мертвыя воздвигнувый. Людие, веселитеся.

Светлое Воскресение, 31 м(арта). Отправились в храм в половине 10-го часа. В 10 начался внутренний звон, за ним – великосубботний канон, длившийся до безмерности. С полчаса мы стояли, вышедши из алтаря и ожидая, пока окончат латинцы свою утреню или что-то другое такое же с обхождением вокруг Кувуклия⁴⁶¹. Чуть они кончили, двинулись мы, и троекратно обошли, едва переступая с ноги на ногу, «светлейший всякого чертога царского» Гроб Христов. Пели песнь Воскресения не менее, как на 10 отделов или хоров.... Жаль, что нельзя было стоять вне и слушать эту несравненную, восторженную разноголосицу. Патриарх со скамейки прочёл Евангелие от Матфея, кончив словами: «Промчеся слово сие до сего дне». Затем вошёл с архиереями внутрь Гроба Господня... Раздался звон, зашумели вращающиеся хоругви, всё всполошилось и просияло радостью.

Христос анести!

Чуть пропели трижды эту, ни с чем несравненную песнь над местом всеславного и всеспасительного события, мы русские, подобно мироносицам, побежали от Гроба передать блаженнейшую весть своей России. В половине 1-го часа заблаговестил и наш колокол. Запели и мы своё: Волною морского, обошли и мы кругом своего образного Гроба Христова однажды с пением на два лика предварительной песни воскресения, и в северном притворе возгласили:

Христос Воскресе!

Служащих было со мною вместе 13 человек да 2 иеродиакона. Евангелие читали по-гречески, по-русски, по-грузински и по-славянски. Кончили службу к восходу солнца. У консула разговелись. Потом сон, за ним – чай, а к 11-ти часам уже снова пешеходство в Святой Гроб. У Патриарха пождали около часа начала церемонии. Туземцы зевали, иноземцы (американцы) рассматривали драгоценности патриаршего облачения. Блаженнейший, обнимая окаяннейшего⁴⁶², не удержался и заметил, что сей оставил оного утром и бежал... Имеяй уши слышати да слышит! Наконец мы облачились, иереи же и первосвященници, и торжественно отправились в храм.

Служба шла часа два, да столько же времени длилось христосование. Поцеловавшись со всеми святителями и приложившись золотыми устами к диску Кириллову, я бродил по храму, коротая время, затем с Якубом⁴⁶³ и Османом⁴⁶⁴ взошли на террасы Патриархии и долго там шатались семо и овамо. Взбирались даже на верхушку большого купола. Любуясь панорамою города, я слушал и два звона, соседний, безалаберный, и наш, хороводный, перенёсся мысленно в дальний север – в Батурину, в Пермь и в Москву – и, посылая всем живым и усопшим мирное: Христос Воскресе, не по-праздничному погрустил. Спустившись на Голгофную террасу, ещё долго смотрел на город, Элеон и весь восток. Придётся ли ещё провести здесь светлый день Воскресения Христова, Господь ведает. Дождавшись конца христосования, которое зрел из окна надголгофного, я сошёл вниз и примкнул к кортежу патриаршему. Моя палка с топазом сияла в руках сияющего довольством Патриарха. Мы вышли к нему, угостились водовареньем, получили по три писанки и отправились восвояси. Дома немедленно начали править свою вечерню, к которой присовокупили, по русскому неуставному обычаю, и утреню. Умилительно было слышать и пение: «Плотию уснув», но сладких слёз минувших лет притом уже не было. Архиерей не присутствовал при нашей службе, равномерно отказался и от моего обеда, накушавшись того сего урывками то у консула, то у доктора. Помышлял об отправке реляции г. Морицу⁴⁶⁵, но и ещё раз не успею сделать к почте этого настоятельного дела. Утомился сегодня и ложусь спать сию минуту.

АПРЕЛЬ

И письменно, и устно

Воспел бы я апрель,

Да, право, что-то грустно...

На ум найдёт свирель.

Светл(ый) Понедельник, 1 ч(исло). В 6 часов мы начали служить обедню и в 7 1/2 уже шли на армянский праздник. Архиерей и всё чиновство наше уже были там. Я пришёл к Великому Входу, т. е. к переносу даров из придела святого Апостола Иакова на большой престол. Нас поставили на самом виду, на левой стороне «хора», а на правой стоял губернатор с детьми. Рёв и вой соседних певцов, раздиравший уши, стоит того, чтобы кого-нибудь выдрать за уши. Владыка заболел и вышел, а мы выстояли всю службу до конечного конца её. В крестном ходу участвовало до десяти священников (в чалмах и пр.), до 10 иеромонахов (в митрах), 13 вартабетов (с посохами), два архиерея и последний – Патриарх. Блеску сколько хочешь, а рёву даже больше, чем хочется. В Патриархии угощались. Самоблаженнейший пожаловался, что я со времени его возвращения из Египта не виделся с ним. Я заверил Его Святыню, что ношу его в самом центре своего сердца, на что он отозвался, что иногда то, что кроется в сердце, выходит наружу. Мне оставалось добавить, что в сердце человеческом есть такие глубины, из коих уже ничто не вынырнет. Прощаясь потом, он ещё делал рукою спиральный знак около сердца. Бедовый мастер своих дел. Возвращался с Ив. Мих. Лексом⁴⁶⁶, у которого потом ещё сидел около часа. Экой отличный господин! Визит М. Ф-чу и больной супруге его, доктору и здоровой супруге его. Обед без гостя, продолжающего чувствовать себя неладно. Вечерня с утреней. Визит Магдалины, канцлера⁴⁶⁷ и чай у Madame⁴⁶⁸.

Св(етлый) Вторник, 2 апр(еля). Архиерей служил в храме Воскресения по какому-то своему случаю. Вся Миссия там же. Дома у нас потому службы не было совсем. Ходил и я в храм и стоял в разных местах, слушая наше пение, увы, вовсе непригодное для огромных церквей. Возвратился домой Дамасскими воротами. Читал «Русского» и в нём статьи об Иерусалиме г. Погодина⁴⁶⁹. В 9 часов собрались к консулу, и в 1/2 11-го отправились все к губернатору, а от него в Эль-Сахр и в Эль-Акса, к колыбели Христовой, к Золотым Воротам, к смешному Трону Соломонову и больше никуда⁴⁷⁰. Идя по Крестному пути, зашли к Сёстрам Сионским и в новоосвящённую церковь⁴⁷¹. Между малою и большою аркою на камне видны (греческие) буквы FLLH...Q... Ясное дело, что арка не римского происхождения. Если бы Ирод или кто другой выстроил её в честь какого-нибудь кесаря, то, верно, учинили бы надпись латинскую. Не принадлежит ли потому арка Маккавейскому периоду⁴⁷²? Продолжая путь, зашли к «Стражу Св. Земли»⁴⁷³, который передал мне ответ из Рима относительно рукописи жития Св. Николая Чудотворца⁴⁷⁴, и к Monsignor Vincenzo Вrассо (а не braccae), Vescovo, Avsiliare e Vicario Generale del Patriarca Latino⁴⁷⁵, у которого взглянули в библиотеке на Acta Sanctorum⁴⁷⁶. Оказалось, что в Париже недавно перепечатаны все тома антверпенского издания, и что всё издание доведено уже до 28 числа октября. У меня, значит, недостаёт томов 10 или 12. Нехорошо это. Дома обед. Вечерня. Патриарх со всем собором, чтение Русапета⁴⁷⁷ и сидение у Мартына Ивановича⁴⁷⁸ часу до 11-го.

Св(етлая) Среда, 3 апр(еля). Ну, после шампанского, чтобы не случилось какого-нибудь там расстройства, это уже было бы слишком хорошо. Обедню служил о. Виссарион всю по-грузински. На чаю сидела писательница⁴⁷⁹, выслушавшая от меня немало колючих приветствий. Подите же, имею сочувствие к её дарованию и начинаю принимать участие в ней и её «скорбях». Отличную инокиню преследует ВЕСЬ мир!.. Уже хочет распустить слух, что выезжает в Россию и поселится incognito в Харалампиевском монастыре вместе с сыновьями – отлично хорошими людьми на её взгляд. Бой-баба! От 10 часов и далее делали с Преосвященным визиты всем архиереям – здешним, Синайскому и Египетским, заходили и к Патриарху, остававшемуся всё ещё под впечатлением свидания с ним г. Лекса. Дома отдых, обед, Служба, визит армянского Патриарха, сперва обещания, а потом отказ быть на вечере у консула под предлогом желудочного расстройства, чтение и дремание.

Св(етлый) Четверток, 4 апр(еля). На свету отправился в храм. Служили со своим Владыкой на Святой Голгофе обедню и молебен с коленопреклонением. У Серафима⁴⁸⁰ угощались. Затем я заходил в Архангельский монастырь, в магазин Мурата, в таковой же – Клименка и наконец водворился дома. Тут чай, «Русский», два Исаака, приходское духовенство иерусалимское, профессор Мухлинский и про́пасть других посетителей и просителей. Успел, впрочем, написать письмо к завтрашнему имениннику⁴⁸¹. Обед. Вечеря с утреней. Крепкое утомление. Отбывающий Lex.

Св(етлая) Пятница, 5 апр(еля). Праздник в Москве⁴⁸² и разрешение вина и елея. Служили с Владыкой всей миссиею в Гефсимании на Гробе Божией Матери. Обзор латинской пещеры «страдания». Возвращение к самовару, прощание с яфиоткою, глупы ожидания паши. Упражнение в чтении. Стихарная история Палладия с Иваном⁴⁸³, обличаемом тем в воровстве при содействии собственной его племянницы, разливающейся по сему поводу в слезах... и прочие подробности. Обед без гостя, где-то инде откушавшего. Антики. Служба с архиереем, но без Ивана, заболевшего зубами, простые же рещи, кумекнувшего. 10 экз. «Путешествия в Иерусалим», 2 славянские рукописи... Пошло уже все на книги сегодня!

Светлая Суббота, 6 апреля. В 8 часов служили с Владыкою. Дьякон был один, иереев только 2 пары, пение мизерное. Расклеились что-то все. Ждал почты с нетерпением, ибо видел давеча во сне какую-то великолепную чушь на свой счёт. Действительно, получил с газетами письмо от брата, но нового в нём ничего, кроме болезни Алёши⁴⁸⁴ с признаками недуга Ванюши покойного. Приготовление письма халдейскому отроку афонскому⁴⁸⁵. Бет-Джалиотка⁴⁸⁶ и множество иных чужестранцев. Андрей⁴⁸⁷ за паспортом и аттестатом. Саждение пальм. Сарруф III⁴⁸⁸ с письмом от Сарруфа II⁴⁸⁹ о Сарруфе I. Всенощная всё ещё без Ивана, обещающего уйти в больницу. Архиереевы рассказы об архиерейском служении. Молитва.

Антипасха, 7 ч(исла). Служили мы одни. Народу было значительно менее против прежних разов. Возвращаемся к будничному порядку жизни. Патриарх не совсем здоров и не служил сегодня. Погода сумрачная. Пожалуй, и пароход сегодняшний не зайдёт в Яффу. «Родственница»⁴⁹⁰ оная с словом о пособии. Обед одинокий. Эппингеровы книги. Андрей с прощальным поклоном. Боюсь, что парня перетянут к себе некрасовцы⁴⁹¹. Неугомонная собачонка. Поминутный стук то в те, то в другие двери. Жорж⁴⁹² с неким Ксанфопулом Смирниотом. Абуна Салиб⁴⁹³ и его рассказы о притеснениях Коптских и пр. и пр. Вечер. Напрасная мысль соснуть немножко. Возня с антиками, длившаяся часов до 2-х пополуночи. Гость собирается в путь-дорогу.

Описание рукописей в библиотеке Лавры св. Саввы Освященного

Среда, 29 мая. Мгла в воздухе, а потом и дождь. Чай. Две сестры-голубки. О. Гедеон⁴⁹⁴ за золотом. О. Савва⁴⁹⁵. Муса⁴⁹⁶. О. Вениамин⁴⁹⁷. Французская почта с «Le Nord» и Illustration. Бумага из Хоз. управления о регенте и прочем. Софья Павловна⁴⁹⁸. Мать Магдалина. Сборы. А. Е-ч⁴⁹⁹. Чижик в лодочке. 1 час. Пора собираться в путь-дорогу. В два часа обедал. Потом ещё полчаса толокся, ожидая о. Вениамина. Наконец, всё было готово. Осман, я, о. Вениамин и провизионный осёл составили караван. Якуб с братом провожали до Яффских ворот. Неспешно переехали горный путь и на закате солнца были уже в монастыре. Звон. Встреча. Пение. Угощение. Сидение над пропастью. Духота.

Четверток, 30 мая. Почти не заснул до самой утрени. Зато после утрени часа два спал по всем правилам. Ракогликонеро. Чай. Отправление в Юстинианову башню с о. Вениамином и разбор старых книг, длившийся до 2-х часов пополудни. Отобедав и отслушав вечерню, я вторично отправился на башню и сидел там до захождения солнца. Во всё это время веял ветерок. Возвратившись, сидел на террасе и читал «Le Nord», предаваясь абсолютному покою. Первый день прошёл как следует. От пресловутого саввинского зноя не задохся, хотя порядком изнемог от подъёма в башню.

Пяток, 31 мая. Ночью было, однако же, душно. Кое-как спал и даже видел во сне, что был в Москве, и целовал у маменьки руку, говоря ей, что ещё раз приехал увидеться с нею. Утреня. Луна. Вторичный сон. Чай. Сидение в башне до 3-х часов. Обед не саввинский, приготовленный самоучным поваром о. Вениамином. Добрый старец! Опять башня. Житие св. Феодоры. Такое же св. Андрея, Христа ради юродивого. Возвращение вниз. Справка в славянских книгах. Чай. Сличение житий. Прибыл гость, арх. Дионисий. Ничего и сегодня. Пребывание кажется не только сносным, но даже приятным. Что дальше будет – не ведаю.

IVNIЙ

Суббота, 1 июня. Утреня. Сон, и в нём сличение двух телескопов, сего и онаго. Антидор. Св. вода. Чай. Утомительное путешествие в башню и занятие в ней до 3-х часов. Вечерня Дионисиевская с аниксандариями и литией в честь новомучеников. Ветер бедовый. Занятие на террасе, потом здесь. Чай. Иду спать.

Воскресенье, 2 июня. Спускался вниз к обедне, после которой угощался с братством на низкой террасе. У себя пил чай и целый день потом занимался дома описанием Евангелий, нарочно вчера принесённых из башни. Этак работать сподручнее. Неожиданное явление Османа с рыбою и немедленное возвращение его восвояси. Обед. Вечерня. Сидение с книгами сперва на террасе, а потом здесь, т. е. в светёлке, у окна церковного. Комары. Крики дерущихся лисиц. Кашель Вениаминов. Чай. Жар.

Понедельник, 3 ч(исло). Письмо от Морица, во сне, разумеется, и в нём два малых крестика Аннинских с драг, камнями. Дурной знак! Рано до чаю ушёл в башню и поселился на верху оной. Человек Божий принёс туда чаю. Шум и гам отправляющегося на Иордан каравана. Печение солнца и продувание ветра. К 3-м часам водворение в архондарике. Обед рыбный (беззаконие) с гостем арх. Дионисием. Напрасное ожидание Сарруфа с почтою. Терраса. «Le Nord». Рассказы Дионисиевы про княжества и про наше воинство. Разбор Евангелий. Ветер или, точнее, ветерочек, имеющий стихнуть совершенно к полуночи и оставить нас на жертву духоты.

Вторник, 4 ч(исло). Сплю с открытыми окнами и тем спасаюсь от жара. Сквозьсонная утреня и полусонная обедня. Чай. Занятие дома. Прибытие Кир Феодора⁵⁰⁰ с Османом, хлебом, астаком и проч. Спуск в Юдоль Плачевную⁵⁰¹ и гулянье по ней до самого конца её, иже к востоку. Бедуины – иерихонские, так и просящиеся в фотографию. Возвращение восвояси. Сидение на террасе. Чай. Та же работа, а за нею позевота.

Среда, 5 июня. Уж какая там утреня! После чаю ушли с S в башню и до часа пополудни занимались отыскиванием и переводом арабских надписей и заметок. Жарко и душно. Утомление. Спуск к своим пенатам. Обед. Благовестное било и вслед за ним Осман с почтою. Отношение Хоз. управления о снятии с покойного о. Гавриила⁵⁰² его долга. Статья Солодянского⁵⁰³. Письмо к о. Леониду. Папа-Анфим с рассказами о Заиорданье и о двух искушениях на Сорокадневной горе, одном – с золотом, другом – с демонами. На террасе рассказы в другом роде о. Дионисия. Чай. Разбор арабских заметок.

Четверток, 6 (июня). Пальма оная не шелохнётся. Солнце не только печёт, но и допекает. Сидели с К° в церковной библиотеке до 2-х часов и слушали вещания Герасима многоглаголивого. Обед. Зной. Внимание вечерне сверху. Духота невыносимая, и несмотря на неё всё-таки самовар и жгучий чай – своим порядком! Занятие Минеями, ограничивающееся почти одною чисткою их. Уф! Зной африканский. Часов около 9-ти ветерок, но и он тоже знойный. Ни писать, ни читать нет сил.

Пяток, 7 (июня). В полночь колокол, за ним другой, третий и т. д. Это значит, что производится сегодня печенье хлеба. С полночи начался истинный ветер, который к утру сделался ветрищем. Соснув, как следовало, я встретил на рассвете прохладу и несказанно был утешен ею. Рако-чай. До двух часов перетрясали церковную библиотеку. К обеду явилась Якубова икра. Прощание с о. Дионисием. Внос книг в башню, вынос из башни. Сидение над Юдолию. Поверка списанного Синаксаря о чуде Архангела Гавриила, что в Дохиаре. Чай с купанием в поту и нелестное намерение заснуть.

Суббота, 8 июня. Ночью в церкви Святителя Николая был окрещён один эфиоп, присланный вчера из Патриархии. Слушал конец утрени и обедню. Затем шла работа в нижней библиотеке. Разбирали печатные книги. Много оказывается их из XVI в. Поспешили обедом, чтобы на вечерню сойти вниз. Ветерок. Террасное благополучие. Самовар. Работа чуть не до самой заутрени.

Воскресенье, 9 июня. Во сне видел, что ласкал девочку, – ту, у которой пьянствующая мать, и надел ей на шею ожерелье. Утреню и обедню то слышал, то нет. Такая непроходимая сонливость. Чай. Начали с компаньоном составлять каталог рукописной библиотеки монастыря. Уж не это ли и есть оное ожерелье? Трудились внизу до самой вечерни. Переписали книг с 50. Довольно для начала. После обеда спустились в другой раз в Юдоль и гуляли по противоположной стороне её, осматривая бывшие пещерные келии подвижников, скит Софии и таковый же преп. Иоанна Колонийского. Первый мне захотелось восстановить (ожерелье?..). На террасе чтение газет, а потом продолжение дневных работ.

Понедельник, 10 (июня). Проспал и утреню, и обедню. Внизу продолжали каталожное дело, прислушиваясь к каждому звуку в монастыре. Около часа пополудни прозвучал деревянный звон у башни. Решили, что это Осман с почтою. И точно, это был он. Письма московского, впрочем, по-прежнему не было. Зато Сарруф II утешил своими несчётными страницами. Обед. Вечерня с литией Варфоломея и Варнавы – двух монастырских именинников. Вечером там же и та же работа. Сотрудник мой начал жаловаться на какую-то недобрую болезнь.

Вторник, 11 ч(исло). Спускался вниз к обедне. Потом обычным образом работали внизу до позевоты. Неофит⁵⁰⁴ привёз из города вести о том, что убит сербский князь Михаил и что мы взяли Бухару, разбивши на голову эмира. После обеда сидели и работали там же до самого огня, а потом перешли в своё жилище и не оставляли занятия своего, пока я прямо не заснул над рукописью.

Среда, 12 июня. Товарищ упорно жалуется на недуг, а потому я и присоветовал ему ехать в город и проводил его туда. Работа пошла не в пример ленивее. А тут ещё и глаз правый отказывается служить. Поправлял отупление его сном и худо не добро работал до обеда. Возвратившийся Осман привёз французскую почту, киноварь и другие вещи. Пот и пот! Дрёмство. Чай. Работишка малая и вялая. Сон уже в 12 часу.

Четверток, 13 (июня). Проспал всякую службу. Иорданские пилигримы привезли святой воды; укрепивши оною зрение, работал над Συμμικτα⁵⁰⁵, не выходя из комнаты. Несмотря на всё моё усердие, дело подвигается медленно. А тут то и дело подносят из келий разные патерики без начала и конца, о которых не знаешь, что сказать и подумать. Добиваются от Герасима⁵⁰⁶ заведомо взятых им рукописей, но напрасный труд! Бедовый старик. В поту и прении прошёл целый день.

Пяток, 14 июня. Проспал и пророческую обедню⁵⁰⁷, если таковая была. По понедельникам и средопятницам тут идёт порядок великопостный, только без великих поклонов. Читаются даже междочасия. Ходил в мастерскую о. Анфима⁵⁰⁸, у которого вчера для Бет-Джальской школы приобрёл икону Св. Саввы. Сидел в нижней библиотеке, а более дома. Так и день прошёл бесцветно и безмятежно, но не беспотно. Вечером сличал и описывал Синаксари.

Суббота, 15 июня. Именины покойного дядюшки⁵⁰⁹. Обедня была у Св. Николая, по монастырскому уставу. Ради спасения глаз занимался в архондарике. Около полудня возвратился желанный компаньон. Работа вдруг пошла ахиллесовыми шагами. Вечерню слушали сверху. Работали и при свечке.

Воскресенье, 16 июня. Проснулся уже в конце утрени. Сошёл вниз к обедне. Служил Папа-тасо, нацепивши на себя ипогонатий, чем и соблазнил смиренномудрого Вениамина нашего, близящегося быстрыми шагами к последнему пределу жизни. Чуть ли не повредил ему рыбий жир, присланный нашею заботою⁵¹⁰ из города. Занимались с товарищем то дома, то внизу, а архимандрит наклеивал на книги билетики. Положили кончить все дела к пятнице. «Η’πεμπτη»⁵¹¹ сделался девизом нашей деятельности. Да уже и надоедать стало беспрерывное прение и потение.

Понедельник, 17 (июня). После чаю ушли в башню, и занимались там все втроём с ревностью, достойною της Πεμπτης. Около полудня соседняя доска простучала весть о прибытии мусафира. «Осман», – сказали мы в один голос. Но взошедший наверх авва обратил в ничто наши поспешные заключения. Вместо Османа оказался яффский хаваджа, инорещи: Якуб. Парню надоело сидеть у отца-матери, и он прыгнул из Средиземного моря прямо в реку огненную. Вместо русской почты привёз только письмо из Афин, в котором нас уведомляют, что Димитрий Михайлович⁵¹² с 3-го числа сего месяца есть уже дидактор, т. е. доктор прав! Страшно подумать. Поздравлял голубчика. Занимались до 3-х часов. Спустившись домой, обедали, а потом долго ночью ставили №№ на рукописях нижней библиотеки. И это окончательное дело идёт тоже не быстро. А всё-таки η Πεμπτη есть предел.

Вторник, 18 (июня). О. Вениамин объявил, что он не будет дожидаться «Четверга» и улизнёт с первым ослом из сей пещи огненной. За то мы выжимаем из него последний сок. Просидели в башне до самой вечерни, и даже несколько долее. Жарко, да нечего делать. Обед готовил уже хаваджа⁵¹³, вознамерившийся посрамить прежнего магира, но куда ему? После обеда уже не поднимались наверх. Работали дома до упаду.

Среда, 19 июня. На место междочасий чуть ли сегодня не полиелей в монастыре ради именин о. Паисия⁵¹⁴. Был я по сему случаю у обедни в церкви. Наскоро напившись чаю, отправились по обычаю в башню вдвоём, ибо изменник оный ещё ночью во время заутрени утик на прохладу. Занимались несколько с ревностью, столько же и с позевотою. Нумерация книг доставляет, впрочем, некое развлечение в скучном деле учёного описания их. Прошли сегодня чуть не все богослужебные книги. Вечером дома пересматривали нумерацию книг. Вместо Πεμπτη теперь уже слышится: «Παρασκευη» (пятница), но никак не далее. Ибо уже и Осман с животными заказан на полдень в пятницу. Какое это благополучие будет – перестать потеть хотя на одну минуту. У бедняка Вениамина сегодня жар. Чуть ли это не чахоточный пароксизм.

Четверток, 20 (июня). Доканчивали нумерацию книг внизу, что продолжалось до самого неожиданного прибытия Османа с подводами, т. е. до вечера. Спешный авва наш турнул его чуть не целым днём ранее надлежащего времени. Вчерашний зной умерился сегодня ветерком. У сотрудника возобновились нехорошие оные боли. Я ещё раз рискую спать с открытыми окнами и даже дверью. Пароксизм оказался простым лихорадочным. Якуб надулся по поводу того, что никто не позаботился ему привести коня из Иерусалима. Больной при имени Иерусалима качает печально головой.

Пятница, 21 ч(исло). Последние поты. Службы не слыхал. Впрочем, по обычаю встали до солнышка. После чаю, отправились ещё раз в нижнюю библиотеку. Покончив с нею совсем, закусили дома и поднялись в башню для последней работы. Трудились вплоть до 4-х часов и таки с Божьей помощью покончили всё. Всех пересмотренных и описанных рукописей оказалось 536, а с «Коридалеями»⁵¹⁵ и иными будет всего-навсего 648. Поблагодарив Бога, поставили все книги на место, заперли библиотеку и спустились в жилище своё, где уже нас ожидал самовар. Сходили, простились с нижней библиотекой, выпили по чаю на террасе, передали ключи от книжниц о. Анфиму и простились с гостеприимным кровом обители и с братством её, при звоне всех колоколов великих и малых. Было около 7 часов, когда мы двинулись в путь. Радующая прохлада неслась нам навстречу с каждой высшей точки дороги, а перед Иерусалимом она превратилась в сырой и холодный ветер. Прибыли восвояси в половине 11-го часа. А. Е-ч с почтою ожидал меня уже более 2-х часов. Немедленно последовала баня, смывшая с меня слои потной грязи: какое счастье, подумаешь, заснуть на прохладе! Почта не содержит ничего знаменательного.

<...>⁵¹⁶

О цареубийстве 1 марта

Воскресенье, 1 марта. Царица времён началась непогодой, вовсе не соответствующей царской Sеrеnitе⁵¹⁷. Службу мы начали в половине 6-го, и напрасно спешили с нею, оставивши даже царский молебен. Пришли в воскресенский храм ещё во время του Χερουβικου⁵¹⁸. С Патриархом служили 4 архиерея, все in partibus⁵¹⁹. Из повстанцев даже в церковь никто не заглянул. Литания своим чередом. Обошли Гроб Господень четыре раза – не знать, зачем и почему⁵²⁰. У Патриарха «освежение». Дома – обсушение, чай и всё прочее. Обед с оладьями и патриаршей икрой, и даже октаподом⁵²¹. Вот вам и Великий пост! Большая вечерня. Чтение. Чай, разумеется, у консула⁵²². Ничего благого и отрадного из Царя-града. И паша⁵²³ и Patrimonio⁵²⁴ доносят, что мы подкупом распространяем православие, интригуем, бунтуем... Ещё пара шельмецов!

Понедельник, 2 марта. Наконец-то начинается, кажется, настоящее тепло. Не служим, конечно. Лекарство, молитва. Якубовы сборы с несчётными препятствиями. K. S.⁵²⁵ Анастасия Иерихонская⁵²⁶. Псковитянка с 2 рублями. Визит гостям и гостьям в Дворянский приют⁵²⁷. Первых не оказалось налицо. Воображаемая чиновница тайной полиции действительно – не клади пальца в рот. Дома то да се. Переоблачение престола малой церкви⁵²⁸. Якуб из города с векселем от Валеро⁵²⁹ и разными закупками. Обед. Архимандрит Кирилл⁵³⁰, будущий скевофилак, не одобряющий первого пункта Святогробской Конституции, повелевающего избирать членов Синода не Патриарху, а всему (о боги!) братству. Dr. Kumberg⁵³¹, на этот раз вошедший в своё русло. С ним осмотр обсерватории и библиотеки. Саввинский игумен. О. Парфений⁵³² получил свой «Красный Крест»⁵³³. Почты Ллойдовой нет. Нашей, значит, уже и ждать нечего. Расплата за три месяца в количестве 2421 пиастра разные домашние, и всякие иные, расходы, и (954+1678+918) 3550 пиастров по столу. Вот так objora! Дивлюсь, как Чернышев⁵³⁴ не выставил это обстоятельство на позор всей России! На чаю консул с секретарём⁵³⁵. Небо ясное и светлое. Як(уб) завтра едет всенепременно.

Вторник, 3 марта⁵³⁶. Снятся, во множестве рассылаемые куда-то узкие и длинные пакеты или открытые письма. Я принял их за новую проделку нечестивой компании, но содержание их не касалось меня. 6 1/2. Якуб уже собирается. 10°. Совсем по-весеннему на дворе. Моцион в Малую церковь⁵³⁷. Чай. Шум и гам, снабжение и провожание отъезжающих. 10 ч. Вифлеемцы новокрещенцы. Наверху тура два. Тут писание и вдруг о Господи! Мой Господи!

Приходит о. Вениамин и говорит: «Слышали новость?» – «Нет! Какую?» – «Государя убили...» – «Что вы? Господь с вами!» – «Да! Мне в аптеке сказали, что получено известие». – «Да не может быть! Сходите к консулу и узнайте». Чуть только вестоносец повернулся, чтоб идти, влетает Шихашири⁵³⁸ с телеграммой в 8 строк от Новикова⁵³⁹, гласящей, что в воскресенье, когда царь возвращался с парада, в карету его брошена была бомба (орсиниевская, конечно). Государь остался невредим и вышел из кареты, но тут к ногам его пала другая, разорвалась и раздробила Его Величеству ноги. Бесчувственного Его перенесли во дворец, а в 3? часа пополудни он уже скончался, не пришедши в чувство. Вот и вся потрясающая история! Одурела Русь наша, окончательно ошалела. Такого доброго, такого благонамеренного, такого славного Государя гнать и преследовать на смерть и наконец-таки убить... Что такое? Где объяснение такому дьявольскому ожесточению? Никогда мы русские такими не были в своей истории. Шалопаи стали сила России, с которою отселе придётся считаться всякому честному человеку. Господи, помилуй нас! Ходил соутешиться к консулу, в больницу, в Дворянский приют. Петербуржанка сваливает вину на кроткие меры правительства (Лорис-Меликова) относительно политических преступников, закоренелых злодеев, возвращаемых нераскаянными в общество из ссылки. Ей, конечно, виднее дело. Дома тяжесть и уныние. Распоряжения кое-какие. Письмо с повторением утренних жалоб на беспутство яко бы Пчаровы⁵⁴⁰. Поклонница 84-летняя, желающая поселиться на Элеоне и оканчивающая просьбою об «одолжении». Другая из Сергиева Посада с одними обещаниями без вымогательств пока. О. Виссарион⁵⁴¹ с образчиками материи, жертвуемой Марьей Ивановной⁵⁴² больничной на завесу в соборную церковь⁵⁴³. Малое утешение перед обедом. Оный. Анастасия с крепом. Марья Гавр.⁵⁴⁴ с галуном. Вечерня – утреня с торжественно печальною картиною панихиды по Царе родном, благодетеле и мученике. Много слышалось воздыханий, всхлипываний и стенаний. Ведь половина молившихся выросли и состарились с заветным именем Александра Николаевича, расстаться с которым теперь им значило как бы расстаться с своим собственным прошедшим. И я переживаю уже третьего Царя! Самые лучезарные воспоминания мои относятся ещё к царствованию Александра Благословенного. Вся свежесть жизни приурочивается к дням Николая Крепкого. С монотонным периодом отцветания связывается, но как-то несущественно, и больше, как бы только исторически, бесцветное имя Александра Освободителя, Преобразователя и пр., но на моё чутьё как будто не самодеятеля и даже не самодержца, а только как бы наместника Царя Николая... Скоро 9 часов. Печка. Чай. Грусть и тишина. А что-то там Воображаю, какая суматоха всеобщая!

Среда, 4 марта. Перед моментом пробуждения видел себя в некоей убогой церкви. Направо выход на балкон, ветхий с дырами в полу. Перед глазами широкая дебрь, с потоком немногой воды. Спрашиваю имя реки. Отвечают: Кермайя. Половина шестого. Звон к часам. В 8 ч. окончили службу. Писанье в Риху⁵⁴⁵. Чада. Путешествие в город. У Патриарха сидение и воздыхание. 9 ч. Идём церемониально в храм Воскресения, переполненный народом. Облачение в алтаре. Выход среди церкви. Перемена места священнодействия. За страшною теснотою на площадке перед Гробом Господним предпочли служить панихиду внутри собора. Патриарх с архиереями стал впереди Св(ятых) Врат лицом на запад. Ряды священников тянулись к западу. У Патриаршего места стояли губернатор и консула. По-русски пели немного, всего три раза. Дело шло вообще хорошо. Народ с зажжёнными свечами виделся повсюду, на всех высотах. Точно это была Великая Суббота. По окончании службы прохлаждение у Его Блаженства, где также были и консула все, за исключением французского Лемперера. Телеграмма от Никодима⁵⁴⁶ из Москвы о воцарении Александра III. Возвращение восвояси, чай, почта немецкая с письмом из Женевы и «Церковным вестником» без малейшей статьи отшибихинской⁵⁴⁷. Чтение и обед с своими ради великого события. Батурина. Абиссинцы с соболезнованием. Тоже и коптских два священника. Наверху на мал час. Чтение. Кумберг. Показывание ему неба. Писание в Женеву. Чай. В полночь ещё Кумберг. 2-й час уже давно. Глаза слипаются. От Якуба письмо. Работы пошли.

Переговоры о приобретении Горней

<Бет-Джала>, суббота, 18 июля <1870 г.>

Спали ничего себе. Встав, обозревал с Мусой⁵⁴⁸ прикупленную землю и возводимую на ней стену. Со временем будет великолепная штучка. Жаль, что школа не занимает наивысшего пункта земли нашей. Праздничные совещания с госпожой. Подобно Патриарху, она начала уже прямо и просто просить денег. Принуждён был ей заметить, что школа наша не богадельня. Одного хлеба, говорит, выходит в месяц 60 батманов (мукою). После чаю отправились далее. Почти целый час объезжали хребет Рас-Она, пока спустились к филиппову источнику. Напились тут воды и пропели тропарь апостолу. Затем не менее часа употребили на подъём и спуск через хребет Камр к селению Жора и наконец к давно желанной пещере Крестителя. Тут остановились, помолились и закусили чем Бог послал. Сходили к гробу Праведной Елисаветы, покушали тамошнего винограда и простились с местом. С час времени ехали потом до Magnificat, нашли двери его запертыми, посмотрели на развалины из сада Ханны-Карла⁵⁴⁹, воззрели на будущее Московии, и пешие прошли к францисканскому монастырю. Был полдень, и добрые отцы спали. На стук наш отвечали предложением подождать с час времени, пока кто-то там проснётся. Вероятно, наши не дали маху и пугнули отцов именем Московского Мутрана. Нам отворили врата церкви, и мы невозбранно поклонились святым. Опять подъём на гору Али и длинный переезд по уади Махриорг. Спасибо, ветерок парализовал силу палящего солнца. Крестный монастырь, окружённый масличною рощею. Последняя высота. Чей-то звон к вечерне. Иерусалим Московие и перед ним неуместный цирк полотняный с италианским флагом. Водворение у себя. Сладкое far niente. Всенощная. Обед, который признан был излишним и, несмотря на то, пошёл в дело. Беседы. Дремота неумолимая, молитва неуловимая.

Среда, 28 окт.

Скука – каждое утро писать одно и тоже. С началом сей страницы изберу другую систему в таком, например, роде. Обедни не было, несмотря на среду. На Элеоне место вышеупомянутое куплено (120 наполеондоров), несмотря на безденежье. 600 полуимпериалов отданы Его Червонству г. Валеро, несмотря на страх потерять оные, и т. д. В своё время чай, в своё – обед. К последнему подошёл бывший благочинный миссии. Приглашал его ехать завтра вместе в Горнюю, но получил отказ.

Вечером писание статьи и искание плана домов Ханны Карло, имеющих поступить в русское владение.

Четверток. 29 ч.

Было обещано, что встанем до свету, напьёмся чаю до солнышка и выедем до.... а вышло, что выехали в 8 часов почти. Взяли путь на Колонию, а от нея повернули прямо к Горней. Дорога эта во всех отношениях лучше так называемой прямой. Только при подъёме в Айн-Карем представляется трудность. Поклонились месту: Magnificat и отрекомендовались г-же Карло. Осмотрели сперва большой дом, потом перешли в меньший, угощены были там кофе-м, проведены по границе владений оного, закусили на террасе ровно в полдень и потом предприняли обход всех владений почтенного драгомана французского консульства. Всего купить не придётся, а что именно выбрать – не вдруг решишь. Западная половина во всех отношениях лучше, но на неё одну, как она теперь есть, не хватит 18 тысяч бумажных рублей. А сколько придётся делать перемен! Откуда взять деньги? Часа в 2 простились с хозяйкой и отправились через горы в свою Бет-Джалу, куда прибыли часа через полтора. Зрелище упавшей стены нашей школы поразило меня в сердце. Очевидно, что её свалили дожди и ветер, а плут Муса сваленную сваливает на злонамеренность жителей Бет-Джалы и втянул нас в историю, негодяй! От неприятностей я не остался и ночевать, а поспешил домой. Пишу письмо в Питер.

Пяток. 30 окт.

Обедня. Продолжение корреспонденции. Якуб⁵⁵⁰ с Ханной Карлом. Тщедушный и чуть не безголосый старичок, по всему видно, не очень податлив в делах денежных. Он рекомендует нам купить оба дома, а на моё заверение, что мы свыше 18 000 рублей не имеем в своём распоряжении ничего, не обратил никакого внимания. Видал виды человечек. Впрочем, обещался объявить цену как той, так и другой половины своих владений отдельно каждой. Продолжение письма. Обед. Всенощная.

Суббота. 31 окт.

Обедня. Записка от X. Карло, в коей объявляется цена западной половины 5000, а восточной 3000 наполеондоров. К записке приложена тайная писулька, советующая Якубу убедить меня взять всё вместе и обещающая не забыть его. Старый плутище! О. Гедеон за жалованьем. Бак в 200 наполеонов. Визит к консулу и известие о начавшейся бомбардировке Парижа, полученное здесь ещё третьего дня.

НОЯБРЬ

Народов давка,

И крови ток,

И папе срок,

И мне отставка!

В самом деле, чтоб не случилось отставки. Видел сегодня во сне, что брожу где-то по коридорам и ищу своей квартиры. Служил Бож. литургию. Дамаскин⁵⁵¹ не отстаёт. Поют умилительно. Народу набирается уже довольно. За чаем дети. Г-жи Муханова⁵⁵² и Анна Яковлевна⁵⁵³. Строчение писем. Бет-Джальский даскал. Ростовский поклонник, вроде покойного Фёдора Петровича⁵⁵⁴, с газетами из Одессы. Екатеринославская поклонница с письмом и рублями от Петра Мулева⁵⁵⁵, бывшего моего товарища по семинарии. Кончина кровельного мастера, упавшего с месяц назад тому с купола нашей церкви. Обед. То же писание вплоть до 10 часов вечера. Два письма от бедной Стеллы Ангелопуло⁵⁵⁶. Разбор пачки с газетами.

Понедельник. 2 н.

Проснулся поздно. Управившись с первыми делами, шил газету, толковал с драгоманом своим о делах арабских. Купил у Диаманти⁵⁵⁷ золотого имп. Анастасия (30 ф.), срисовывал план домов в Горней. Возвратившийся из города Якуб нашёл продавца несколько сговорчивее, и объявил ему нашу цену за западную часть 2500 и за восточную 1500 наполеондоров, на что никоим образом кощей бессмертный не соглашается. Вифлеемцы распилили большой брус для навеса над церковным колодцем, а мастер Василий кладёт под столбы новые большие камни. После обеда ездил на Элеон и принял (мысленно) во владение прикупленную землю. Хороший кусочек. Две старые цистерны. Множество старых больших камней и бездна мозаических камешков. Предлагают и ещё прихватить кусок тоже с востока за 20 золотых. Возвратился домой в сумерки. Хотел пописать статьи своей, да дремота одолела.

Вторник. 3 н.

Несмотря на столько храмовых праздников в городе, не пошёл никуда на обедню, ни дома таковой не было. Занимался пустяковейшими делами, поручил драгоману навесть справки об арабской духовной современной литературе. Принял от Бака 200 наполеонов, а других 200 принёс «хрещеный жид». По поводу сего долго предавался счётному делу. Обед. Вечерня. Вечерованье и скудное статьи писанье.

Среда. 4 ноября.

Якуб видел во сне какие-то бумаги, подписи, печати и прочие привычные ему явления и заключил из сего, что дело «Горнее» пойдёт хорошо. Обедня. Известие о желании Ханны Карла видеть меня. Прибытие почтенного желателя и ведение тонких бесед, кончившееся тем, что он согласился отдать оба дома со всею землёю при них за 4000 наполеондоров при условии, sine qua non, чтобы ему выхлопотан был русский орден и именно Св. Анны. Ударили по рукам и на том распрощались. Признаться, было очень весело. Забравши план будущих владений своих в Горней, я отправился к консулу, рассказал ему всю историю и через него послал телеграмму П. П. Мельникову⁵⁵⁸, гласившую: Quatre mille napolеons et dеcoration. Comme condition? Quelle est votre opinion?⁵⁵⁹ Обед. Чтение. Вытаскивание телескопа. Наблюдение Сатурна, Юпитера, Орионова пятна и Урана, длившееся за полночь.

Пятница. 6 н.

Положено было выехать на свету, а выехали в половине 8-го. Напросился и Осман вместе с нами. Караван составился из 4 ослов и одной лошади. Ехали весело. Не было жарко, да и холодно не было. У прудов закусили. Комендант крепости угостил нас кофеем. Высматривал пригодного места для промежуточной станции Дубных поклонников наших, но такового не оказалось. У ключика вторично останавливались на полчаса. Прибыли к Дубу часа в три. Устроение палатки, оказавшейся весьма приглядною и нарядною. Обозрение места. Самовар. Укрывательство от ветра. Le Nord. Позевота. Ужин. Дремота, ничуть не уступающая иерусалимской. Кое-какая молитва.

Суббота. 7 ноября.

Св. Мученик Антонин не был здесь, но мучитель его в бытность свою в Палестине (362 г.), вероятно, приезжал в Хеврон, симпатизируя жидам. Его, оплеванные мучеником, глаза, может быть, устремлены были и к маститому дереву, у которого вот уже в другой раз я справляю свои безвестные именины. Спалось хорошо, но виделось во сне какое-то непотребство, неприличное празднику. Встал с солнышком и даже, пожалуй, раньше его. Ходил по всем границам наших владений, читая мысленно воображаемую молитву. Прибытие мастеров. Чай. Закладка сторожевого дома. Под краеугольный камень я положил 10, 15 и 20 коп. серебром на память будущим родам. Гулянье на вершину Сибты. Сидение у места работы. Чтение. Дрёмство и сон. Ибрагим-Эффенди. Ветер и пр.

Воскресение. 8 ноября.

Во сне был в дому отчем и умилился до слёз видом столько памятной «избы» и тужил о нём, как всё там жило и живилось в былые дни. Есть родственные отношения между Ним и Авраамом, между Батуриной и Дубом. Это несомненно. Даже и не спится под Дубом, точно, бывало, дома, по приезде на вакацию. Ходил по всем углам Мамврийским, пил чай, смотрел на работу каменщиков, поджидал меджлис хевронский, получил неудачные снимки надписей, находящихся внутри Авраамовой мечети. Около полудня отправились в Дер-Баха или к источнику большого монастыря, поднялись от него на гору Хирбет-Хакура, отдохнули и закусили в тени одного большого харупье (рожкового дерева), откуда смотрели в трубу на Средиземное море с двумя пробегавшими кораблями, прошли по всему хребту горному до «Пещеры Пророка» и возвратились восвояси к 4-м часам. Меджлис, с самим почтительным Кади, сидел в палатке и ожидал от нас барана. Мы же приготовить его не догадались. Так и вышло ни то, ни се. По отбытии гостей, обед – он же и – ужин. Гулянье около хаты, чтение под шум неумолкающий широколиственного исполина-ветерана растительного царства и сладкое дремание.

Понедельник. 9 н.

Огромная и великолепная церковь с высоким куполом, едва различаемым сквозь какой-то решетчатый временный потолок, пленила меня в сновидении. Встал до солнца. Те же занятия и в том же порядке. Абдалла⁵⁶⁰, возвратившись из Хеврона, сказал, что ослов не нашли там, ибо их с раннего утра угоняют на работы. Решились, скрепивши сердце, ещё провести здесь ночь, за то уже завтра прямо поедем в Иерусалим, не заезжая в Бет-Джала. Разные посетители, в числе их и некто дервиш-эффенди, шейх нашего околотка и тесть Муфтия. Пекущее солнце и холодный ветер. Сидение у Св. Сарры с газетой. Уборка преждевременная палатки. Помыслы прикупные, искание места для большого дома. Охаяние работ. В сем и день прошёл.

Среда. 11 ноября.

Ханна Карло призывал Якуба и сказал, что он стоит на своём слове, хотя его и бранит за продажу большого дома жена. Он, впрочем, не прочь продать нам (за 1500 нап.) и один меньший дом, а Якуб требует, чтобы куплены были оба. Ненасытный господин. В городе только и речей, что о войне Москвы с падишахом. На стороне последнего будут Англия и Италия, Австрия же не мешается ни во что, равномерно и грозная Эллада.

Пятница. 13 н.

Novum nil. Гарем паши сегодня был в нашей церкви, начав таким образом свой пост наилучшим из дел человеческих – молитвою в Храме Бога Истинного.

Суббота. 14 ноября.

Досветный иеродиакон. Обедня. Чай. Василий с просьбою об отыскании для него русско-греческой грамматики. Поиски по сему случаю в библиотеке. Обретение глаголической азбуки и усилие разобрать письмо принадлежащих мне 7-ми пергаментных глаголических листков⁵⁶¹. Посетители разные, в числе их и русский князь поклонник Шиканский или Шиковский, как-то эдак⁵⁶². Приготовление писем. Обед с заговенным quasi – пуддингом. Всенощная и во время ея телеграмма из С. Петербурга, гласившая тако: Conditions achats admissibles. Intercеderai pour dеcoration, affaire Benjamin aussi. Vous avez pension mille roubles. Fеlicite. Melnicoff. 11/23 Novembre⁵⁶³. 5 часов и 20 минут вечера. После такой вести, поистине, молитва на ум не шла. Итак, вот тебе и пенсия, Антонин! Допросился!

Среда. 18 ноября.

Никола возвратился из Бет-Джалы, окончив там все работы свои. В Яффе дом окончен совсем постройкою. Остаётся штукатурить его. Боковой сад с пещерами будет куплен всенепременно. Из Хеврона сведений не имеется. Над Горнею пока ещё лежит мрак неизвестности. Военных новостей нет.

Пятница. 20 ноября.

Еврей принёс книги, в числе их и глаголический отрывок, над которым я и просидел опять немалое время. В 2 часа хоронили какого-то грека. Обед. Всенощная, кончившаяся уже ночью. Ещё раз занятие глаголицей. Так и кажется, что это кириллица на готический лад.

Воскресенье. 22 ноября.

Служил Бож. литургию, угощал детей и выдал золотой на приближающийся праздник. Другой золотой пошёл Абиссинцам, которым армянский монастырь отказал в хлебе и супе. Посылают депутацию к Кане с жалобою на обиду. Но тщетная надежда бедняков на помощь. Касса-то эта, кажется, совсем пустая. Консул известил, что паша получил телеграммы две. В первой говорится, что Бисмарк предлагает конференцию для окончания русского дела на Востоке. Во второй время и место сей конференции глаголется неизвестным. После обеда ездили с Якубом на Элеон и производили измерения на нашем месте. Подъехали туда же консул с консулыней⁵⁶⁴. Заходили по дороге в «Pater-noster» герцогини Бульонской, наследницы первого царя Иерусалимского⁵⁶⁵. В числе разноязычных переводов Молитвы Господней есть и «Moscovite», а не Russe... Экая рожа! Застрял по дороге на чай у консула. Дома чертил план Элеонского Московие и пожелал видеть старые арабские рукописные книги, взятые из церкви Св. Ап. Иакова, над коими и сидел часов до двух ночи. Жребий сказал: нет...

Вторник. 24 ноября.

После обедни заходил к князю и отсутствующей имениннице⁵⁶⁶. С состоящим при оной ходил в собор⁵⁶⁷ смотреть на тамошние работы. Ещё недели две-три и настилка пола будет кончена. Останется постановка иконостаса и освящение. Дома ещё чай.

<...>

Понедельник. 7 дек.

Под вечер ещё доставлен был пакет из Константинопольского посольства с книгами и двумя письмами. Эти письма заставляют меня призадуматься. Оба они утверждают, что вскорости мне придётся ехать в Петербург, а оттуда опять в Царьград на апокрисиариатство⁵⁶⁸. О, Господи! Удержи меня здесь без всякой передвижки. Сидел вечером у Консула, от коего получил и давно ждомый вексель в 17 825 р. или в 2293 ф. ст. 2 шил. и 3 пенса. Ночью гроза с сильным громом и проливным дождём. Venit Valerga⁵⁶⁹.

Вторник. 8 декабря.

Переживаем самые короткие дни, да и те – ещё урванные пачемерным сном. Воображаемая молитва. Чай. Коптская депутация за митрой. Совещания с драгоманом о деле Горней.

Среда. 9 декабря.

От Дуба пишут, что камень для круга готов и ждут мастера. На Элеоне работа идёт своим чередом.

Четверток. 10 дек.

Молитва, чай, чтение. Ханна Карло. Разговор с ним на французском диалекте. Угораздило драгомана моего обещать ему прибавку за большой дом в 200 или 300 наполеондоров сверх 2500. Теперь нельзя поправить дела. Приготовление закопчённого стекла. Обед. Доктор. Ожидание начатия затмения с половины второго часа. Гости и гостьи. Сидение на террасе. Извлечение из библиотеки телескопа. Ожидание-е. В 2 ч. 45 м. Жорж⁵⁷⁰ открыл первое пятнышко на солнце. Вечерня (не для нас)... Дальше сего не пошло дело. С 5-ти часов небо западное покрылось облаками. Очевидно, что представление надобно было считать поконченным. Я убрал телескоп и хотел пойти к вечерне, как навстречу мне поднялась с лестницы ещё целая орава гостей, предводимых консулом. В числе их был и граф Кабога, далматинец и заклятый фанатик папизма и австризма⁵⁷¹. Посидели у меня, походили на верху на террасе и ушли уже по захождении всё ещё ущербного солнца. Топление печки. Чтение. Ленивое писание.

Пятница. 11 дек.

Вместо церкви ушёл в город. Искал Вениамина⁵⁷². Заходил в храм, где совершалась (на Голгофе) большая панихида по покойном Митрофане. Поздравил Патриарха с приездом и передал ему вексель. Старец был в восторге от денег, извинился передо мною за случай 4-го декабря, взвалив всю причину скандала на игумена Никольского, пригласил меня на архиерейское рукоположение послезавтра и пр. Возвратившись домой, обрёл Якуба, сообщившего, что в Табита⁵⁷³ начали уже копать ямы для посадки дерев, что прикупить место с пещерами нелегко, что александрийская телега похожа на колесницу фараонову и пр. Чтение. Обед. Письмо в Питер к г. Кумани⁵⁷⁴. Вечерня и пр. Пушки.

<...>

Понедельник. 14 д.

Всё как и всегда, начиная от погоды до кашля, неизменно появляющегося каждое утро. В полночь сознание вреда от лежанки, не могу отстать от неё и тем, вероятно, усиливаю свой кашель. Байрам продолжается и сегодня. Пушки в определённые часы дают знать о том. Слух, что завтра будет посвящение «Иорданского»⁵⁷⁵. Ожидание посвящения. Чтение. Обед. Отправление с Якубом и Порфирием⁵⁷⁶ на Элеон. Искание греческих надписей в Гробницах Пророков. Обозрение своего места. Возвращение домой уже ночью при луне. Запоздалое приглашение патриаршее.

<...>

Пятница. 18 д.

Напившись чаю, после звона к обедне отправились с Якубом в Горняя через колонию. Прибыв в Айн-Карем, остановились в большом доме г. Ханны Карла. После чашки чаю и тысячи любезностей пошли с хозяином осматривать место. Показалось мне оно теперь не таким огромным, каким воображалось. Но всё-таки, чтобы обнести его оградой, требуется много и премного золота. У меньшего меня ожидало нечаемое разочарование. Старый плут отрезал себе значительный кусок продаваемого там места и отгородил его новою стеною. Скверное дело, а впрочем, может быть, и полезное нам. В 12 часов обед. Потом опять обзор границ. Никакого моря не видно с будущих границ наших, вопреки уверению настоящего владетеля оных. Запало в голову отказаться совсем от большого дома и за малый предложить 1000 наполеонов, благо, есть предлог к тому. Расстались, впрочем, друзьями, хотя старик видимо был сконфужен открытием его проделки. Возвращались тоже через колонию другим, длиннейшим путём. Встреча паши, двух Жоржев и почтенного Бака⁵⁷⁷, разносящего кредиторам условленные проценты по случаю окончания 1870 года.

Суббота. 19 декабря.

Та же мгла. Та же сушь и те же мысли в голове – непременно отказаться от большого дома и выстроить вместо него приют на Элеоне.

Воскресенье. 20 дек.

Немножко заморозило было утром, но надежда на дождь не сбылась. Служил. Угощал чаем и талерами гостей своих. Составлял с драгоманом проект отказного письма Ханна-Карлу, тараторил с Консулом.

Понедельник. 21 дек.

Болит плечо, да и только. После первых дел рассматривал доставленных вчера Ассемана⁵⁷⁸ и Адрихомия⁵⁷⁹. Осман принёс только одну пачку газет, и ничего более. Родственник Ханны Карла, пожаловавший к нам прямо (!) из Вифлеема. Недипломатический прыжок Якуба в беседе с ним. Ох уж мне эти драгоманы! Просмотр и сшивание газет. Обед с рыбником. О. Виссарион с письмом Гашинским⁵⁸⁰. Тот же родственник с устным ответом на письмо, гласящим лаконически, что там стоят неизменно на прежнем решении. Ещё бы не стоять! Вечерня. Проходка. Трение регалем. Чтение и писание, и не знаю, что ещё более. Бьёт 1 час пополуночи и музыка играет. Небо до отчаяния ясно. Плечо продолжает ныть.

Вторник. 22 декабря.

Был у обедни. За чаем получил письмо от г. Марабути⁵⁸¹ с вестью, что прибудет в сей же день сюда о. арх. Николай (Касаткин)⁵⁸², начальник Японской миссии. Уготовление ему комнаты. Письмо от Ханны Карла с ответом на моё письмо. Весьма жалеет, что дело разладилось. Почта с указом синодальным об увольнении о. Анатолия⁵⁸³ и письмом от г-жи Тимофеевой Константинопольской⁵⁸⁴. Ожидание гостей. Выход на ограду к систерне и собору. Встреча миссионеров. Их оказалось двое. Кроме начальника, ещё священник о. Григорий из казанских студентов. Оба очень молодые люди. Добро пожаловать! Мих. Феоф.⁵⁸⁵ с фотографиями от о. Иоиля и отношением Хоз. управления, подслащённым денежным векселем, содержащим 1129 ф. ст. 5 ш. и 5 пенс., т. е. жалованье Миссии на первое полугодие 1871 года. Вечерня. Обед. Сидение с гостями у консула.

<…>

Воскресенье. 27 дек.

Служение, угощение детей чаем и деньгами. Приготовление кое-каких бумаг к почте. Отправление Якуба с остальными бумагами к Ханна Карло. Чтение. Визит Его Блаженства⁵⁸⁶ с эпитропом, секретарём и драгоманом. Хождение с ними в собор и осмотр иконостаса. В сем день и прошёл.

Храмы Русской Палестины

Почти каждый из христианских народов на протяжении многовековой истории старался оставить и умножить свой вклад в духовную и архитектурную сокровищницу Святой Земли. Обращаясь к церковно-архитектурной истории Палестины, мы должны были бы коснуться различных архитектурных напластований, отложившихся, подобно геологическим периодам, на этом древнем стыке вер и культур: от первых византийских базилик и памятников эпохи крестоносцев до современных – православных, католических и протестантских, греческих, немецких и итальянских – храмов. Но для целей нашего сборника целесообразнее сразу начать с храмов русских, православных...

«Русская Палестина» – так называют, напомню, уникальный феномен, который материально состоит из целой инфраструктуры русских храмов, монастырей, земельных участков и подворий. Всё это было собрано и создано во второй половине XIX – начале XX века на русскую трудовую копейку, трудом и энергией нашего народа.

Русская духовная миссия: церковь царицы Александры

Итак, 11 февраля (24 февраля по новому стилю) 1847 г. краткой и властной резолюцией императора Николая I утверждается доклад об учреждении Русской духовной миссии в Иерусалиме. Через двенадцать лет состоялось первое августейшее паломничество в Святую Землю. Великий князь Константин Николаевич, брат Александра II, посетил Иерусалим с супругой Александрой Иосифовной и малолетним сыном. С этого момента – с весны 1859 года – и открывается, по существу, архитектурно-строительная летопись присутствия России в Палестине. Константин Николаевич осмотрел и одобрил приобретённую к тому времени в Иерусалиме первую русскую земельную собственность, в том числе участок к северо-западу от Старого Города, который арабы и теперь называют «Москобия». Здесь, в Москобии, и разместились так называемые Русские постройки (или, как говорят теперь в Иерусалиме, Русский Компаунд или даже «Русский Кампус»).

Главное здание комплекса принадлежит Русской духовной миссии в Иерусалиме, хотя большую его часть «арендует» насильственно Верховный суд Израиля. Архитектурную сердцевину, или, может быть, точнее, «крестовину» здания составляет освящённая 28 июня 1864 г. домовая церковь во имя царицы мученицы Александры – первая наша церковь в Святой Земле. Это типичный бесстолпный, крестовый в плане храм с апсидами, ориентированными по четырём сторонам света. Западная стена отделяет его от трапезной, о которой напоминает лишь оставленная для удобства дверь.

Три мраморные ступени ведут от западной стены в храм, три – от храма к алтарю. Стенные росписи и иконы подчинены чёткой богословской схеме. Если встать к алтарю лицом, слева, в северной конхе, мы увидим трёх святых мучеников: Феодора Тирона, первомученика Стефана, Георгия Победоносца. Справа, в южной конхе, над дверью, – соответственно трёх мучениц: Варвару, Александру (ей посвящён храм) и Екатерину.

Слева, на восточной, примыкающей к алтарю стене, – Андрей Первозванный. На западной стене, напротив от него и слева от нас – мученик Леонид. В нише северной стены большая копия знаменитой иконы Дионисия «Распятие». По бокам от неё образы Александра Невского и Марии Магдалины, небесных покровителей Александра II и его супруги Марии Александровны. Оба – работы замечательного художника-академиста прошлого века А. И. Неффа, принимавшего участие в росписях Храма Христа Спасителя.

Входим мы в храм южными дверьми – из осевого, парадного коридора первого этажа здания Миссии. На западной стене в этом южном «лепестке» храма-розетки видим мученика Антонина Анкирского – симметрично с вышеуказанным мучеником Леонидом. Эти два образа – литургическая память о двух начальниках Русской Миссии, наиболее потрудившихся в украшении храма – архимандритах Антонине (Капустине) и Леониде (Сенцове). (При нём, в 1905 г., были выполнены стенные росписи).

Под западной аркой, где тонкая стена и дверь отделяют храм от трапезной, – полукруглая икона с фигурами Сергия Радонежского и праведной Елизаветы, небесных покровителей великого князя Сергия Александровича и его супруги, княгини-мученицы Елизаветы Фёдоровны. Они возглавляли последовательно Императорское православное палестинское общество: великий князь с самого основания Общества в 1882 году, великая княгиня – после гибели супруга, с 1905 года.

...А на четырёх арках высится голубой купол храма, так похожий одновременно и на голубое небо Москвы, и Иерусалима. В парусах под куполом по древней традиции – четыре евангелиста со своими таинственными символами: Матфей с ангелом, Иоанн с орлом, Лука с тельцом и Марк со львом. Четыре измерения, четыре аспекта вечной книги Евангелия, воплощением и раскрытием которого в духовной и нравственной жизни является вся история русского православного народа.

Троицкий собор в Иерусалиме

...Шёл 1860 год. В России усиленно готовились к «Великой реформе» – освобождению крестьян, но не забывали и о государственных и религиозных интересах в «центре мира» – у Гроба Господня. В апреле в дневниках великого князя Константина Николаевича появляются записи о совместной работе с Б. П. Мансуровым и архитектором М. И. Эппингером над строительными проектами так называемых Русских построек в Иерусалиме, и прежде всего над проектом Троицкого собора.

Собор (соборный храм) потому так и называется, что является в каждом случае главным, собирающим вокруг себя другие большие и малые церкви данной территории. Троицкому собору предстояло стать главным, собирательным храмом для всех церквей Русской Палестины. Очевидно, он должен был в соответствии с центральным своим положением стать и образцом, и идеалом как в богословско-литургическом, так и в эстетическом, архитектурном смысле.

В строительстве и внутреннем украшении храма, ключевого для всей русско-палестинской программы, участвовало несколько архитекторов и художников (В. А. Дорогулин и А. Ф. Грановский), но руководителем проекта был Мартын Иванович Эппингер – профессор архитектуры, надворный советник, член Императорской Академии художеств («грозный Мартын», как называл его в дневниках архимандрит Антонин). Пять лет спустя именно ему, в уважение к мастерству и таланту, будет доверена ответственная работа по восстановлению купола ротонды в Храме Гроба Господня – величайшей святыни христиан.

Торжественную закладку будущего храма совершил летом того же 1860 года патриарх Иерусалимский Кирилл. Финансированием, поставкой стройматериалов, всеми строительными и живописно-декоративными работами ведал созданный годом раньше в Петербурге специальный Палестинский комитет. Председателем комитета был великий князь Константин Николаевич, а управляющим делами Борис Павлович Мансуров (1826–1910).

К 1864 году собор, как и церковь царицы Александры, был практически окончен строительством. Но с освящением не торопились, хотели, чтобы событие «прозвучало», для чего желательно было придать ему официальный, «августейший» характер. Осенью 1872 года другой брат царя, великий князь Николай Николаевич Старший, впоследствии герой освободительной Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, в ходе длительного своего ознакомительного путешествия по Турции, Сирии, другим странам региона прибыл в Палестину.

В его присутствии состоялось наконец 28 октября 1872 г. долгожданное освящение патриархом Иерусалимским Кириллом II замечательного русского храма, забилось литургическое «сердце» Русской Палестины.

Оно бьётся и сегодня. Главный собор Русской Духовной Миссии (он считается, по отсутствию отопления, «летним»; «зимним» служит домовый храм Миссии) и сейчас производит сильнейшее впечатление. А в описываемое время в малоэтажном и вовсе не застроенном Иерусалиме (20 тысяч жителей!), когда пустыня подходила вплотную к средневековым стенам Старого Города, первое, что бросалось невольно в глаза всякого звания паломникам и политикам, подъезжавшим к столице трёх религий через Поклонную гору (гора Скопус), были «Русские постройки» на Мейданской площади, увенчанные величественным пятиглавием нового творения русской архитектурной школы.

Мы сказали: «новое творение». В нём и вправду открывается немало нового для глаза и мышления, привычного к традиционным образцам русского, особенно старомосковского, церковного зодчества. Нестандартна уже сама попытка совместить восточно-западную протяжённость древней базилики с общей крестово-купольной схемой и выразительной силуэтностью многокупольного завершения. Две западные башни, фланкирующие центральный вход, невольно напоминают образцы европейского, чтобы не сказать, католического, зодчества, проникавшего, впрочем, своим влиянием в русскую православную архитектуру. Если обратить ещё внимание на небольшой функционально излишний куполок, выведенный ровно над самой серединой западной ветви базиликального креста, то общее число церковных глав будет равняться восьми – символическому числу Богородицы и будущего века.

Внутреннее пространство собора поделено на три нефа (западная часть центрального, а боковые – до самого трансепта «накрыты» вместительными хорами) с просторным светлым трансептом и выдающейся красоты иконостасом. Центральный, высокий неф образован двумя рядами массивных столпов, по пять с каждой стороны, из которых западные три пары как раз и держат уверенно на себе несколько, может быть, тяжеловатые на современный вкус, но зато надёжные хоры.

Сейчас, в обычные дни, храм практически безлюден, но рассчитан он был на огромное число молящихся. И всё же, когда на Пасху, в конце XIX – начале XX века, в Иерусалиме собиралось до шести тысяч русских паломников, даже он оказывался тесен...

Мы отмечали уже (в описании церкви царицы Александры) глубоко продуманный, богословски обоснованный характер всей системы росписей и декора православных храмов Святой Земли. Может быть, в ещё большей степени это относится к схеме расположения икон и фресок в Троицком соборе.

Собор посвящён одному из важнейших православных праздников – празднику Пресвятой Троицы. Иконы этого праздника известны с древности в двух преимущественно изводах: так называемое Гостеприимство Авраама (или, при устранении библейских повествовательных подробностей, «Предвечный совет Трёх Божественных Лиц») и «Сошествие Святого Духа». В Библии, в книге Бытия, рассказывается о явлении праотцу Аврааму трёх путников (или трёх ангелов) в дубраве Мамврийской, истолкованном в церковном предании как символическое первоявление Лиц Пресвятой Троицы.

Наиболее знаменитым и художественно совершенным претворением этой идеи является гениальная Рублёвская «Троица». Центральный ангел, символизирующий Сына, Христа, молит Отца о ниспослании в мир Святого Духа-Утешителя. Отец (левый ангел) благословляет, и Дух (правый ангел) послушно склоняет голову, готовый к исполнению заповеди.

То же самое событие, только с земной, человеческой его стороны, изображается на иконах Сошествия Святого Духа. Там, у Рублёва, как бы решался на небесах вопрос о сошествии Святого Духа, здесь Он уже сходит в виде огненных языков на учеников Христа. Соответственно, богословская схема иконографического решения Троицкого собора совмещает оба названных аспекта. В конхе северной апсиды (храм обстроен апсидами – полувосьмериками со всех трёх концов базиликального креста) изображено «Сошествие Святого Духа» – с важной иконографической особенностью: присутствием Божьей Матери в центре между двенадцатью апостолами. Под этой композицией, в нижнем регистре, между окнами, – фресковые изображения Владимира и Ольги, зачинателей русского Православия.

Симметрично, в конхе южной апсиды – композиция «Троицы». И под ней, также между трёх окон, фигуры Константина и Елены, зачинателей Православия вселенского, первых строителей христианских храмов в Палестине. Соответственно с северного предалтарного столпа смотрит на нас икона Троицы в изводе «Гостеприимство Авраама», а с южного – «Сошествие Святого Духа». Если учесть, что в том же порядке расположены, хотя и отличающиеся иконографическими деталями, местные образы иконостаса, особенно бросается в глаза, каким тугим тройным «узелком» завязаны в архитектурно-художественной программе храма различные аспекты важнейшей для русского национального сознания со времён Сергия Радонежского идеи Пресвятой Троицы. Ведь триипостасное единство Божества всегда понималось как небесная модель земного человеческого много ипостасного единства.

Не случайно на столпах изображены святые Русской Церкви (Антоний и Феодосий Печерские, Преподобный Сергий, Димитрий Ростовский, Тихон Задонский) и святые отцы – основатели восточного монашества: Антоний и Феодосий Великие, Савва Освяще́нный, Герасим Иорданский. Эта сплочённая дружина «столпов» вселенского и русского Православия на столпах главного храма Духовной Миссии наилучшим образом отражает мысль о неразделимом единстве Святой Руси и Святой Земли.

Горненский Свято-Казанский монастырь

Если первая наша недвижимость в Палестине была приобретена по инициативе и при непосредственном участии Российского императорского правительства, то дальнейшим приращением Русской Палестины мы обязаны практически целиком личному подвигу и темпераменту четвёртого, после 1847 года, начальника Русской духовной миссии в Иерусалиме архимандрита Антонина Капустина (1817–1894).

...В октябре 1869 года, обозревая окрестности Иерусалима с сановным влиятельным паломником из Петербурга (это был член Государственного Совета, бывший министр путей сообщения П. П. Мельников), архимандрит Антонин указал своему спутнику посёлок, называвшийся по-арабски Айн-Карем – «Источник в винограднике». Это место памятно для православного читателя по трогательным событиям, описанным в Евангелии от Луки. Сюда пришла Богородица Мария, узнав, что станет Матерью Богочеловека, навестить свою двоюродную сестру Елизавету, здесь воспела свой знаменитый гимн «Величит душа моя Господа». Здесь, под горой, доныне бьёт чтимый даже и мусульманами источник, к которому ходила за водой Пресвятая Дева...

Оказалось, что владелец одного из участков, с двухэтажным домом и садом, на склоне холма, араб Х. К. Джель-ляд, бывший драгоман французского консульства, готов продать свою землю Русской миссии за четыре тысячи наполеондоров (порядка 20 тысяч рублей серебром) плюс «орден от русского царя». Ни у Антонина, ни даже у бывшего министра таких денег не было. Но загоревшийся идеей Пётр Петрович, человек православный и государственно мыслящий, по возвращении в Петербург основал специальный комитет для сбора необходимых средств, которые и были затем высланы в Иерусалим.

Среди жертвователей фигурировали имена видных тогдашних «новых русских» – Путилов, Поляков, братья Елисеевы (владельцы известных гастрономов). Пять тысяч пожертвовал К. Ф. фон Мекк – муж Надежды Филаретовны, друга и покровительницы П. И. Чайковского.

В феврале 1871 года купчая была оформлена. Участок на месте встречи Богородицы с Елизаветой, на месте рождения Иоанна Крестителя, стал русской собственностью. Нужно было его осваивать. Антонин планировал создать здесь со временем женский скит – разновидность монашеской общины, не связанной жёстко общежительным уставом, но более приноровленной к молитвенной и книжно-созерцательной жизни образованных отшельниц, каждой в своём отдельном и уединённом домике-келье.

На первых порах, во избежание трений с Иерусалимской патриархией, ревниво следившей за соблюдением своих суверенных прав на устройство церковной жизни (в том числе церковного строительства) в Палестине, настоятель Русской миссии повёл речь о создании на своей земле в Айн-Кареме (Антонин называл это место по-библейски «Горний град Иудов» – сокращённо «Горний» или «Горнее») «русско-арабского» храма – как бы приходского для местных православных арабов.

Первая временная домовая церковь была открыта в Горнем в 1880 году с благословения патриарха Иерофея, который по просьбе Антонина прислал служить в ней священника-араба. До зимы храм располагался по походному принципу – в палатке, в саду, зимой (в Палестине это время дождей) был перемещён в находившийся на участке «большой» (то есть двухэтажный) дом миссии. Одновременно матушка Леонида, самая активная из горненских «первопоселенок», отправилась в Россию для сбора пожертвований на строительство каменной церкви. Место для строительства выбрал сам Антонин – на нижней террасе довольно круто поднимающейся вверх по склону территории будущего монастыря. Архитектурный план церкви, весьма несложный, также, похоже, он начертал строителям сам.

В течение двух строительных сезонов (1880–1881 гг.) подрядившийся «каменных дел мастер» с примитивной «бригадой» помощников возвёл за триста наполеондоров (полторы тысячи рублей серебром) небольшое здание храма, да ещё тридцать взял за отдельно поставленную, чуть выше по склону, колокольню. 14 февраля 1883 г., спешно дописав накануне для прибывшего из России иконостаса лик Спасителя в терновом венце («произведение собственной усердной, но недостаточно искусной в художестве кисти»), отец Антонин совершил освящение воздвигнутого храма во имя Казанской иконы Божией Матери – главный храм и ныне действующего Русского Горненского монастыря. Это был третий по времени возникновения русский храм в Палестине, первый и единственный из русских храмов, посвящённый здесь Богородице. Помимо главного престольного праздника – когда празднуется 8 (21) июля Казанская, – Антонин установил с благословения Святейшего Синода особый праздник «Прихождения Божией Матери в Горний град Иудов» 30 марта – в шестой день по Благовещении. Соответственно, глубокая литургическая связь соединила, по замыслу основателя, Казанский Горненский храм с Троицким собором Иерусалима: начиная с Благовещения, 25 марта, чудотворная икона «Благовещения», стоящая в специальном киоте в правом крыле трансепта Троицкого собора, переносится в Горнее, где поставляется на игуменском месте и пребывает там до времени Рождества Иоанна Предтечи (24 июня/7 июля нового стиля). Именно столько, три месяца, гостила в Горнем у Елизаветы Богородица – Небесная Игумения Русской Горненской обители, ставшей основным нашим монашеским оплотом в Святой Земле.

К 1917 году в отдельных домиках-кельях, окружавших храм, жили около двухсот монахинь и послушниц. В мае 1948 года почти все они, под грохот орудий первой еврейско-арабской войны, были вынуждены уйти из монастыря. Вернулись далеко не все. Государство Израиль передало русские храмы и участки, оказавшиеся на израильской территории, в том числе Горненский монастырь, советскому правительству. Не желавшие вернуться в юрисдикцию Московского Патриархата остались тогда на Елеоне – в Вознесенском монастыре, подчиняющемся и сегодня иерархии Русской Православной Церкви за рубежом (о нём речь впереди).

В Горнем продолжается подвиг инокинь из России. Их сейчас здесь не более 60 (больше не позволяют израильские власти), и притом хорошо, если треть находится в самом монастыре. Остальные – то постоянно, то временно – в командировках, на послушаниях в Иерусалиме, Яффе, Хайфе, Тиверии. Их трудом и молитвой стоит и держится Русская Палестина. Но всякий раз с особенным чувством они приходят в родной монастырский храм Казанской Божией Матери и возносят молитву о России и о «приснопамятных создателях храма сего».

...Инокини, послушницы и престарелые сгорбленные схимницы склонились в молитве, одна за другой, вдоль стен вытянутого с запада на восток храма... На одном из южных пилястров – список Пюхтицкой иконы Божией Матери (раньше очень многие из горненских монахинь поступали сюда из Пюхтицкого Успенского монастыря в Эстонии) … На игуменском месте, как сказано, убранное синим покрывалом-фатой чудотворное «Благовещение» из Троицкого собора: архангел Гавриил на облаке, опустившись на правое колено, благословляет Марию, склонившуюся за пюпитром с книгой, над её головой – луч Святого Духа.

А над игуменьей-иконой, и над игуменьей матушкой Георгией, уступившей Ей своё настоятельское место, и над всеми молящимися – в куполе храма, приходящемся здесь в точности над просторной, почти квадратной в плане солеей, – Божья Матерь Знамение, осеняющая своим благословением этот островок Святой Руси на далёкой Святой Земле.

Русский Вознесенский монастырь на Елеоне

За Кедронским потоком, над Иерусалимом, на самой макушке Елеона – горы, с которой, по Евангелию, в сороковой день после Воскресения, вознёсся Спаситель, расположен Русский Спасо-Вознесенский женский монастырь. В 1986 году обитель, находящаяся сейчас в юрисдикции Русской Церкви за рубежом, торжественно отмечала свой столетний юбилей. Но предыстория монастыря, восходящая к событиям несколько более ранним, представляет не меньший интерес для историка Русской Палестины.

В 1868–1870 годах архимандрит Антонин приобрёл, один за другим, целый ряд участков на вершине Масличной горы (именно так переводится греческое название Елеон – по растущим на склонах масличным садам), метрах в двухстах восточнее места Вознесения. Приобрёл, надо признать, в острой конкуренции с французским кармелитским монастырём «Pater noster» («Отче наш»). Причём, если за католическими претендентами стояла влиятельнейшая герцогиня Латур д’Овернь, личная приятельница императора Наполеона III, с практически несметными богатством, то за русским монахом не стояло ни «великих мира сего», ни сколько-нибудь внушительных денежных сумм.

И тем не менее благодаря крестьянско-поповской сметливости Антонина, большой и ближайший к месту Вознесения участок на горе стал русским. Произведя археологическую разведку вокруг находящегося на участке почитаемого «камня Богородицы» (места, на котором стояла Матерь Божия во время Вознесения), опытный археолог Антонин вскоре нашёл «кучи золотой мозаики и множество кусков белого мрамора», а также основания двух колонн V–VI веков. Стало ясно, что именно здесь располагался в византийское время соборный храм женской обители, по которой прошёлся в 613 году страшный каток персидского нашествия. Более 1200 трупов было найдено тогда на Елеоне, вырезаны были поголовно и монахини монастыря, следы которого исследовал двенадцать веков спустя начальник Русской духовной миссии. Кровь мучениц навеки въелась в белый мрамор пола. Антонин бережно соберёт эти плиты и так и оставит, в составе нового каменного пола, перед солеей храма, который он решил построить на этом священном месте.

Строительство было начато вскоре по оформлении купчей и затянулось на долгие годы. В 1876 году – стены были уже подняты на сажень – его и вовсе пришлось прекратить за отсутствием средств. Потом разразилась русско-турецкая война 1877–1878 годов. Антонин и вся русская Миссия были вынуждены покинуть Палестину.

По возвращении неугомонный отец архимандрит продолжал строительство. В 1881 году, судя по сохранившимся неопубликованным дневникам начальника миссии, храм уже завершён, и Антонин заботится о его внешнем и внутреннем убранстве. Так, в записи от 13 февраля 1881 г. читаем: «Приехал московский Никола с елеонскими колоколами». Неделю спустя: «Добряк Рындин ещё принёс 90 рублей на Елеонскую церковь».

Интересна запись в дневнике, датируемая четвергом, 13 марта. «За окном шум непогодный. 12 часов (ночи). Черчение будущего иконостаса Елеонского, целомраморного, длившееся часа до третьего».

На другой день: «Черчение будущей колокольни нашей в Горней».

Приведённые записи неопровержимо доказывают авторство самого архимандрита Антонина в проектировании как храмов и колоколен основанных им монастырей, так и их внутреннего убранства.

Наконец, 30 марта Антонин с глубоким удовлетворением отмечает: «Едем на Иордан (через Елеон. – Н. Л.). Зрелище русской церкви, завершённой куполом. У стен монастыря полдень. Приют. Сейчас же к церкви. Вышло хорошенькое зданьице изнутри. Восход на купол».

Крест ещё не был установлен. И с освящением церкви придётся ждать ещё пять лет. Буквально недели через три встречаем в дневнике печальную запись: «Реуф (иерусалимский паша) запрещает мне строить церкви на Елеоне и в Горней и требует, чтобы на это был дан фирман султанский, и пока сей получится, чтобы я прекратил всякие работы. О россияне! До чего мы дошли!».

...Ему всё-таки удастся, хотя и с задержками, довести дело до конца. 7 июня 1886 г. храм был освящён во имя праздника Вознесения Христова.

Храм представляет собой выразительный памятник неовизантийского стиля, крестово-купольный в плане, с резко выдающимися на все четыре стороны света полувосьмериками апсид, выступающими из основного массивного четверика собора. Восьмерик барабана с 24 окнами (по три на каждой грани) увенчан по-византийски не слишком выгнутым, плоско-сферическим куполом, напоминающим Константинопольскую Софию. Если учесть, что и обстраивающие храм боковые апсиды решены в два яруса – полувосьмерик на полувосьмерике, – пирамидальный силуэт тянущегося к кресту над куполом храма очень точно передаёт именно идею восхождения – по-человечески угловатого Вознесения.

Такой же одухотворённой цельностью удивляет внутреннее пространство здания. Войдя в собор, видим прямо перед собой, перед восточной апсидой, красивый белокаменный иконостас – тот самый, начерченный и спроектированный самим Антонином в одну из бессонных ночей 1881 года. В южном крыле креста в отдельных мраморных киотах с золочёными колонками – привезённые из России чудотворные иконы «Елеонская Скоропослушница» и «Взыскание погибших». В северном крыле – могила основателя храма, да что храма – основателя и отца всей Русской Палестины архимандрита Антонина (Капустина).

Одновременно с храмом строилась 64-метровая четырёхъярусная колокольня. Строили её итальянские мастера, поэтому по внешнему виду она мало чем отличается от обычных компанилл средневековой Италии. С балюстрады верхнего, четвёртого, яруса видны в ясную погоду на западе полоска Средиземного моря, на востоке – блестящая синь Мёртвого.

14 октября 1927 г. колокольня – самое высокое здание в Иерусалиме (её так и называют здесь «Русская Свеча») – пережила редкое инженерное испытание. В Иерусалиме случилось великое землетрясение. Пострадали многие древние и не столь древние храмы и звонницы, пострадал и наш Елеонский монастырь. Очевидцы вспоминают, что колокольня под силой преисподних толчков раскачивалась буквально как маятник, грозя обрушиться и погрести под собой белый Антонинов храм. Сестры усердно молились перед чудотворной иконой. И Скоропослушница оправдала своё наименование: после совершённого молебна напряжённая стрела компаниллы вдруг выпрямилась и встала на своё место.

Кроме Спасо-Вознесенского собора в Елеонской обители находится ещё несколько храмов. Трапезная церковь во имя Филарета Милостивого, часовня на месте Обретения главы святого Иоанна Предтечи... Как известно, после того как Саломея соблазнительным танцем своим «купила» у Ирода Четверовластника голову Предтечи, и голова на блюде была принесена танцовщице прямо в пиршественную залу, тело Крестителя Господня было тайно погребено учениками. Голова же была, по окончании пиршества, спрятана одной из служанок Ирода, тайной христианкой, и похоронена затем на загородной царской иерусалимской вилле на Елеоне.

Впоследствии на месте её обретения была выстроена церковь, мозаичные полы которой также были обнаружены и вскрыты отцом Антонином во время елеонских раскопок. Отдельно выделено мозаикой на полу и углубление, где лежала глава Предтечи... Теперь здесь инокини Елеонского монастыря читают «неусыпающую Псалтирь», то есть день и ночь, чередуясь, читают псалмы в память всех «прежде почивших отцов и братий наших» в часовне, построенной на средства русской женщины Ирины Григорьевны Силаевой (умерла в Иерусалиме в 1927 г., оставив в качестве вакуфа Елеонскому Вознесенскому монастырю принадлежавший ей дом на Яффской улице).

Перед самой революцией при преемнике отца Антонина и продолжателе его дела архимандрите Леониде (Сенцове) в обители готовилось ещё одно строительство. Собирались воздвигнуть верхний, второго яруса, храм во славу Страшного Суда над трапезной церковью праведного Филарета Милостивого. Церковь Страшного Суда – редкое, почти единичное посвящение во всём крещёном мире. Дело в том, что по православному верованию Второе Пришествие Христа и Страшный Суд откроются также на Елеоне – там, где совершилось Вознесение.

Похоже, что Страшный Суд начался тогда над Русской землёй раньше, чем построили храм.

Церковь во имя Марии Магдалины в Гефсимании

К востоку от стен Старого Города, сразу за Кедронским потоком, по склону Елеона расположен Гефсиманский сад – один из заповедных евангельских уголков Иерусалима. Гора потому и называется Елеонской (по-русски Масличной), что вся западная сторона её до вершины издревле была занята масличными садами. А где маслины (оливы), там и производство оливкового масла. Название «Гефсимания» как раз и происходит от древнееврейского «гат-шемен» – маслодавильня.

Господь любил отдыхать с учениками в Гефсиманском саду. Здесь, в семейном склепе, были похоронены его бабушка и дедушка, Иоаким и Анна, здесь же будет похоронена и его мать – Богородица Мария.

В нижней, самой старой части сада сохранилось восемь древних неохватных маслин, ещё помнящих, быть может, шаги Спасителя. Над камнем, прожжённым его горючими слезами в последнюю ночь перед арестом, когда Сын Человеческий в минуту молчания молил Отца: «да минет меня чаша сия», – воздвигнут храм, именуемый в путеводителях «Храм Всех Наций», так как двенадцать главных католических стран принимали участие в его украшении.

Храм Всех Наций, как и тот небольшой участок территории, где растут маслины-ветераны, принадлежит католикам, монахам-францисканцам. Узкая, два метра шириной, асфальтированная дорожка отделяет ограду францисканского участка от русских владений, лежащих выше по склону.

Главной достопримечательностью русского участка, бывшего исторически продолжением того же Гефсиманского сада, является нарядный семиглавый храм во имя равноапостольной Марии Магдалины. Храм построен в типичном для царствования Александра III новорусском стиле. Характерные московские маковки и кокошники делают его не только одним из выразительнейших памятников Русской Палестины, но и своеобразной архитектурной «визитной карточкой» современного Иерусалима.

Интересны как история храма, так и современная жизнь расположенной здесь русской женской иноческой общины.

Воздвигнутый императором Александром III и его братьями, великими князьями Сергеем и Павлом Александровичами, в память об их матери императрице Марии Александровне, храм посвящён святой Марии Магдалине. Именно она, любимая ученица Христа, первая вестница и смелая проповедница Его Воскресения, была небесной покровительницей русской императрицы.

Автором проекта был замечательный русский архитектор Давид Иванович Гримм (1823–1898). Яркий представитель славного в анналах российской интеллигенции сословия «русских немцев», Давид Иванович всю свою творческую жизнь посвятил своей второй родине, России, русскому церковному зодчеству. По окончании Академии художеств, где он стал затем и академиком, и профессором, он много ездил по странам бывшего «Византийского содружества», особенно специализируясь на изучении церковных памятников Закавказья. По его проектам – под личным его руководством или по письменным указаниям – сооружены храмы в память 900-летия Крещения Руси в Херсонесе, под Севастополем, в память покорения Кавказа – в Тифлисе; целый ряд русских зарубежных (посольских и «курортных») церквей – в Женеве, Копенгагене, Ницце. За церковь Марии Магдалины в Гефсимании Д. И. Гримм получил должность ректора архитектуры в Академии художеств.

Заложенный в 1885 году храм был построен за три года. Для участия в его торжественном освящении, состоявшемся в праздник Покрова Божьей Матери, 1 октября 1888 г., в Иерусалим прибыли великий князь Сергей Александрович (это было второе его паломничество в Палестину) и его супруга великая княгиня Елизавета Фёдоровна.

Главным украшением храма является иконостас белого мрамора с тёмной бронзой, иконы для которого были написаны выдающимся русским художником В. П. Верещагиным. Большие панно на каждой из четырёх стен (это не фрески, а живопись по холсту, прикреплённому затем к стене) отражают основные эпизоды из жизни Магдалины. Обозревая живопись по часовой стрелке, увидим на южной стене «Исцеление Магдалины Спасителем», на западной – «Магдалина у Креста Господня», на северной – «Явление Магдалине воскресшего Христа», на восточной, над алтарём, – «Проповедь Магдалины перед императором Тиберием». Эта художественная работа была поручена петербургскому художнику Сергею Иванову.

По бокам от иконостаса находятся мраморные раки с мощами великой княгини Елизаветы Фёдоровны (справа) и инокини Варвары, добровольно принявшей мученическую смерть вместе с великой княгиней в Алапаевской шахте 18 июля 1918 г. (слева).

Странным образом сбываются мечты и желания человека. Говорят, Елизавета Фёдоровна при посещении церкви в Гефсимании в 1888 году была восхищена красотой этого благодатного русского уголка на склоне Елеона и сказала: «Как бы хорошо жить и умереть здесь». Её мощи после освобождения Алапаевска белыми войсками были извлечены из шахты и через всю Сибирь перевезены отступающими колчаковцами последовательно в Хабаровск, Пекин, Шанхай, а оттуда – морем, через Суэцкий канал – в Иерусалим. Архимандрит Серафим, который привёз в январе 1921 года мощи княгини-мученицы в Гефсиманию, и сам похоронен невдалеке, в Малой Галилее, на вершине Масличной горы.

Помимо храма, строительство которого велось под непосредственным неусыпным наблюдением начальника Русской духовной миссии в Иерусалиме архимандрита Антонина (Капустина), на участке находятся два священных для христиан места. Посреди сада архимандритом Антонином были раскопаны ступени древней лестницы-дороги, ведущей с вершины Елеона к Золотым Воротам Старого Города. По этой дороге совершил Господь свой торжественный вход в Иерусалим в Вербное воскресенье.

В углу сада, перед двухэтажным зданием, которое называют «Домом великого князя» (в память о посещении Святой Земли великим князем Константином Николаевичем в 1859 году), находится серый неровный камень, на котором, однако, горит, в специальном фонарике, неугасимая лампада. Это не простой камень: на него Богородица сбросила свой пояс апостолу Фоме в третий день по Успению в удостоверение того, что не только душа, но и тело её взяты были после Успения в небесную славу...

Церковь Марии Магдалины является ныне, как мы сказали, монастырским храмом. Полное официальное название расположенной здесь русской женской обители: «Вифанская община во имя Воскресения Христова с церковью Марии Магдалины в Гефсиманском саду».

В 1932 году две подруги-шотландки, Варвара Робинсон и Алике Спрот, приехали в Иерусалим на поклонение святым местам, приняли православие, а вскоре затем и монашество и учредили на свои средства новую женскую монашескую общину. Первоначально она располагалась в Вифании – на русском участке, напротив греческого монастыря Марфы и Марии, приобретённом ещё в 1909 году начальником Русской духовной миссии архимандритом Леонидом (Сенцовым).

После Первой мировой войны участок долго пребывал в запустении – пока не взялись за него деятельные руки практичных православных англичанок. Они недаром приняли в иночестве имена Марфы и Марии – сестёр воскрешённого Христом праведного Лазаря. Марфа и Мария стали в истории символами двух неразрывных сторон иноческого подвига: молитвенного созерцания (Мария) и практической благотворительности (Марфа). Вспомним, что Марфо-Мариинской называлась обитель милосердия, созданная в Москве великой княгиней Елизаветой Фёдоровной.

Варвара (в иночестве игуменья Мария) с благословения церковного начальства поселилась с сёстрами организованной ею общины на русском участке в Гефсимании, при храме Марии Магдалины. Алике (в иночестве монахиня Марфа) осталась в Вифании руководить основанной ими в 1937 году русской православной школой для девочек-арабок. Это, кстати, и сегодня единственная русская школа в Палестине – последняя хранительница той великой просветительной традиции, которая связана была когда-то с деятельностью Императорского православного палестинского общества и Русской духовной миссии в Иерусалиме. Мать Мария управляла обителью до самой своей кончины в 1969 году. После неё иноческую жизнь в Гефсимании возглавляли последовательно игуменья Варвара Цветкова (из москвичек, умерла в 1983 году) и Феодосия, скончавшаяся в 1988 году. При игуменье Феодосии совершились торжества празднования столетия Магдалининского храма.

В 1989 году во главе обители была поставлена игуменья Анна. Старые монахини звали её ласково «Ваbу», как самую молодую в обители. Когда она приехала из Австралии в Иерусалим, чтобы стать игуменьей в Гефсимании, ей было всего двадцать семь...

И совсем другая судьба. Уже более шестидесяти лет живёт в монастыре привратница матушка Елена – арабка, приехавшая из Чили, где её отец, южноамериканский переселенец, пытался в начале века найти своё место в жизни. При этом матушка Елена говорит на чистейшем русском языке, характерном для всех воспитанниц русских православных школ в Палестине.

Так продолжается жизнь, продолжается подвиг Русской Палестины на Святой Земле. Пусть пока всё ещё разделяют русских православных людей (и русских православных арабов тоже) в Палестине и во всем мире трагические юрисдикционные «окопы» – наследие гражданской войны и антирелигиозного геноцида двадцатого века. Но церковь Марии Магдалины, построенная русским немцем в память об императрице (тоже русской православной немке), и Гефсиманская обитель, собравшая вокруг храма трудом и усердием православных англичанок дружную русско-арабскую иноческую общину, – лучший символ и залог воссоединения Русской Православной Церкви – поверх всех и всяческих национальных, политических или церковно-юрисдикционных разделений и размежеваний.

Храм апостола Петра и праведной Тавифы в Яффе

Столица и самый большой город государства Израиль – Тель-Авив. Пригородом его является Яффа – один из древнейших городов Средиземноморья, упоминаемый в египетских иероглифических источниках ещё в третьем тысячелетии до Рождества Христова. Сегодня трудно поверить, что в 1911 году всё было наоборот: на окраине Старой Яффы возник новый посёлок еврейских переселенцев, которому дали романтическое название «Холм Весны» – по-еврейски Тель-Авив.

Уже тогда, в начале XX столетия, в Яффе существовала русская церковь, возникновение которой, как и многих других наших палестинских церквей, связано с деятельностью начальника Русской духовной миссии в Иерусалиме архимандрита Антонина (Капустина). Назначенный в Святую Землю в 1865 году, Антонин, пытливый историк и археолог, активно занялся изучением мест, археологически связанных с наиболее важными и священными для православных событиями Ветхого и Нового Заветов, с целью приобретения их в русскую собственность. Среди первых купленных им участков был пустырь на окраине Яффы, в урочище, носившем арабское название «Дарбатейн Табита». Как видно из названия, местные предания устойчиво связывают это место с памятью раннехристианской подвижницы – праведной Тавифы.

В книге «Деяния святых апостолов» рассказывается, что в Иоппии (греческое название Яффы) жила ученица, творившая добрые дела, по имени Тавифа, что значит «серна». Случилось в те дни, что она занемогла и умерла. Но апостол Пётр пришёл и сказал: «Встань». Протянул ей руку – и она встала, живая и невредимая. Святой Дух, сошедший на учеников Иисуса в день Пятидесятницы, дал им силу и власть не только проповедовать на разных языках, но и творить чудеса, лечить, исцелять. Даже воскрешать из мёртвых...

Архимандриту Антонину (Капустину) как раз и посчастливилось приобрести место, где находился когда-то дом праведной Тавифы, и раскопать в саду гробницу ученицы апостола Петра. Невольное волнение охватывает, когда вспомнишь, что апостол Пётр проповедовал где-то здесь, на берегу Средиземного моря, жил в доме Симона Кожевника (сейчас на этом месте мечеть) и, отбросив дела, когда ему сообщили о смерти девушки по имени Серна, торопливо шёл с этого холма, этим садом, по этой дорожке, как идут сейчас все паломники – к часовне в самой глубине участка. Разумеется, часовня построена в прошлом веке всё тем же старательным Антонином. А тогда Пётр просто спустился вниз по ступеням, туда, где по древнему обычаю положено было тело умершей. На полу – мозаика византийской эпохи. Она не говорит нам о смерти, эта часовня. Здесь властно звучит, утверждаясь на все времена, совсем другой завет и другое обетование: «Аз есмь Воскресение и Жизнь».

Над садом, на вершине холма, – русская церковь во имя апостола Петра и праведной Тавифы. Икона, изображающая воскрешение праведницы, встречает нас над входом. Эта церковь – последнее из созданий Антонина в Святой Земле. Строительство было окончено к началу 1894 года; 16 января иерусалимский патриарх Герасим освятил церковь, и Антонин участвовал в богослужении с ним вместе.

Мы не знаем автора проекта. Но по архитектурному решению церковь ближе всего к Троицкому собору в Москобии, построенному М. И. Эппингером, почти повторяет его. Только хоры над боковыми нефами сделаны, кажется, ещё просторнее и продлены до самой алтарной части.

В церкви два придела. Левый посвящён Тавифе, центральный – «честным веригам апостола Петра» (то есть воспоминанию чудесного освобождения его из тюремных уз). Белый иконостас храма – подарок Антонину от Императорского православного палестинского общества к 25-летию его служения в Палестине. Иконостас двухъярусный. Восемь изящных колонок с золочёными капителями в первом ярусе, столько же – меньшего размера – во втором. В местном ряду слева от Божьей Матери, по церковному канону, главный престольный образ – «Воскрешение Тавифы».

Стенные росписи были осуществлены при одном из преемников Антонина – архимандрите Леониде Сенцове в 1905 году. По преданию, здесь работали мастера из Почаевской лавры. На стенах храма, как и в верхнем ярусе, на хорах, представлены сцены из жизни апостола Петра. На алтарных столпах, отделяющих жертвенник и диаконник от алтаря, изображены Пётр и Павел. На остальных столпах, в верхней их части, на уровне хоров – другие десять из числа Двенадцати апостолов. Сейчас, когда росписи прекрасно отреставрированы, можно поверить мемуаристам, что архитектурная значительность и художественность интерьера делали русский храм в начале нашего века одной из выдающихся достопримечательностей древней Яффы.

Обустройство русского участка и создание церкви имели, кроме того, огромное практическое значение для российских православных паломников. Дело в том, что именно Яффа была конечным пунктом русских пароходных рейсов в Святую Землю. Порта в Хайфе в прошлом веке ещё не существовало. Открытое в 1856 году Русское общество пароходства и торговли (РОПиТ) обеспечивало регулярную перевозку паломников из Одессы в Яффу. Как известно, Яффская гавань загромождена с моря подводными камнями и скалами – экскурсоводы и сейчас показывают место, где была прикована принесённая в жертву морскому чудовищу и освобождённая Персеем царевна Андромеда. Неудобство рейда вело к тому, что с самого начала наши паломники оказывались в руках хищных греческих лодочников-торговцев, которые сразу с парохода везли их в один из греческих монастырей или гостиниц с неоправданно большими тратами в пользу хозяев и посредников.

Антонин поставил задачу покончить с этим грабежом. Его участок в Яффе призван был стать базой русского православного паломничества на Средиземном море. Здесь на своём, «родном», русском участке паломники получали всё необходимое для них по гораздо более низким, символическим ценам. Отсюда в сопровождении представителей Русской духовной миссии или Палестинского общества они начинали путешествие в Иерусалим и по прочим Святым местам. Антонин любил своё Яффское подворье, нередко проводил здесь, вблизи побережья, дни летнего отдыха. В саду он соорудил «модель Голгофы» – большой насыпной холм, повторяющий масштаб и общие очертания археологически реконструированной учёным подлинной евангельской Голгофы. Сооружение храма Петра и Тавифы стало для него последним подвигом. Считают, что он заболел как раз на освящении храма. Два месяца спустя, в канун Благовещения, 24 марта 1894 г. русский колокол на Елеоне возвестил о кончине создателя Русской Палестины.

В настоящее время храм и участок в Яффе принадлежат Московскому Патриархату. Здесь служит игумен, член Русской духовной миссии, трудятся сестры – монахини нашего Горненского монастыря. К 150-летнему юбилею миссии в 1997 году был завершён ремонт храма и колокольни, проведены большие работы по благоустройству территорий.

Русское Александровское подворье

Есть в Иерусалиме, в Старом Городе, в самой сердцевине его, здание, которое даже в топонимических указателях так и именуется – «Русское место». Мы говорим об Александровском подворье, расположенном на маленькой улочке Даббага, ведущей к главной святыне всего христианского мира – храму Гроба Господня. Подворье представляет собой сложный архитектурно-археологический комплекс, получивший название по входящей в его состав церкви святого Александра Невского. Впрочем, главным здесь является не храм.

...В 1858 году это место приглядел и уже подготовил документы для его приобретения на имя российского правительства прибывший ранее в Иерусалим чиновник по особым поручениям Морского министерства Борис Павлович Мансуров. В ходе посещения святых мест великим князем Константином Николаевичем весной следующего года выбор Мансурова был одобрен и участок куплен у абиссинского (эфиопского) духовенства. (Подворье и сегодня граничит с запада с абиссинским монастырём, бедные уютные кельи которого лепятся, как птичьи гнезда, прямо на кровле храма Святой Елены – одного из составных комплексов Гроба Господня).

В своей книге «Отчёт о мерах, принятых к улучшению быта русских православных поклонников в Палестине» Б. П. Мансуров так описывал состояние приобретённого участка: «На сем месте находятся развалины вековых сводов, относящихся, вероятно, к эпохе римского владычества в Палестине и содержащих, без сомнения, замечательные остатки древности. У входа стоят две разбитые мраморные колонны, принадлежащие, как говорят, древней паперти, окружавшей Храм Гроба Господня, а при начатии очистки подземелий уже найдены огромные обвалившиеся мраморные и гранитные карнизы, бронзовые вещи и надписи, высеченные в камне. Весьма важно и любопытно будет исследовать всё, что содержит этот участок, но, к сожалению, сделанные изыскания обнаружили, что очистка подземелья потребует долгих работ и больших расходов, ибо здесь оказалась насыпь развалин и многовекового мусора, вышиною более пяти сажен. Очистка подземелий начата была в 1859 году и будет производиться по мере средств».

Первоначально планировалось построить на этой земле резиденцию русского консульства, учреждённого незадолго до того в Иерусалиме. Но описанные достопримечательности требовали внимательного изучения, на которое у правительства, как всегда, не хватало денег. Первые археологические разведки, осуществлённые немецкими и французскими учёными, подтвердив чрезвычайную ценность погребённых под напластованиями разновременных руин древнейших памятников, не могли, однако, дать полного представления о характере найденных древностей.

Поэтому здания для русского консульства, как и для Русской духовной миссии, Палестинский комитет начал строить на другом, тогда же приобретённом в российскую собственность участке – там, где духовная миссия с её Троицким собором находится и сегодня. «Русское место» у Гроба Господня оставалось неосвоенным в течение ещё двух десятилетий.

Лишь после того, как создано было в Петербурге в 1882 году Православное палестинское общество (позже получившее почётное именование Императорского), были найдены необходимые финансовые возможности. И сразу, уже в следующем году, начались крупномасштабные археологические изыскания, произведшие на всех обитателей и паломников Иерусалима, как и на мировую научную общественность, столь сильное впечатление, что и само «Русское место» стало называться в литературе ещё по-другому – «Русскими раскопками».

Руководили работами начальник Русской духовной миссии в Иерусалиме архимандрит Антонин (Капустин) и местный архитектор-археолог Конрад Шик. Раскопки вскрыли уникальный памятник евангельского времени – так называемый Порог Судных Врат, через которые Иисуса вели на Голгофу, находившуюся тогда вне черты городских стен. Судными эти ворота назывались потому, что возле них римский чиновник, сопровождавший осужденного, зачитывал во всеуслышание окончательный, не подлежащий обсуждению или отмене приговор, вешал его на шею узнику и возвращался в преторию. Дальше Спасителя, как и других приговорённых к распятию на кресте, сопровождали лишь палачи и легионеры-охранники. По римскому праву, у Судных Врат можно было в последний раз остановить трагическую процессию, если находился кто-либо, кто заявил бы о наличии в его распоряжении новых фактов или обстоятельств, требующих остановки казни и юридического доследования дела. В тот единственный день истории, когда Порог Судных Врат пересёк Христос, добровольно взявший на Себя грехи всех людей, всего человечества, никого не нашлось в Иерусалиме, кто захотел бы или решился сказать слово в пользу Невинно Осужденного.

В византийское время это место оказалось в пределах обширнейшего портика, то есть обставленной колоннадами паперти огромной базилики, воздвигнутой над святыми местами императором Константином Великим и его матерью Еленой. Неудивительно, что здесь же, в нескольких шагах от Порога Судных Врат, археологами была обнаружена арка, принадлежавшая, видимо, той, константиновской, базилике или даже, как думают другие историки, более древнему объекту – Капитолию Адриана. В таком случае сохранившийся фрагмент не что иное, как один из пролётов большой арки, которая вела к храму Юпитера, построенному императором-язычником над Гробом Господним и Голгофой.

Первый камень здания на «Русских раскопках» был заложен в 1887 году сразу по окончании археологических раскопок. Первоначально, опасаясь сопротивления со стороны как турецких властей, так и Иерусалимской Патриархии, строители не говорили о замысле последующего устройства здесь русской православной церкви. Речь шла об архитектурном оформлении «Русского места» как единого большого здания-футляра, вмещающего в себя ценнейшую археологическую зону.

Затем за широкой лестницей к западу от Порога Судных Врат была сделана перегородка, отделившая пространство для устроения храма. Но освящён он был лишь 22 мая 1896 г., уже после смерти и архимандрита Антонина, и императора Александра III – создателя Палестинского общества. Потому он и получил с самого момента освящения значение мемориального – в память о почившем царе-миротворце. А фрагменты древних иерусалимских стен, примыкавших к Судным Вратам, были использованы для размещения на них чёрных мраморных мемориальных досок, на которых золотыми буквами начертаны имена основателей и главных деятелей Императорского православного палестинского общества. Особо выделены два памятных знака: справа от Порога Судных Врат – икона Сергия Радонежского, в память о носившем его имя Председателе Палестинского общества великом князе Сергее Александровиче. Слева, над так называемым игольным ушком, через которое трудно пройти, по евангельской притче, богатому, – мемориальная доска Василия Николаевича Хитрово, организатора и подлинного «двигателя» всего русского дела в Святой Земле.

В верхней части, вдоль стен храма, отделённого от археологической зоны лишь невысокой, не доходящей до потолка преградой (прямо за ней – алтарь), размещены 28 замечательных больших полотен художника Николая Андреевича Кошелева, профессора Академии художеств, члена совета ИППО, прослеживающих эпизод за эпизодом весь крестный путь Спасителя – от Гефсиманского сада до Голгофы и Воскресения.

Храм святого Александра Невского, как и всё Александровское подворье, принадлежит ныне Русской Церкви за рубежом, точнее, зарубежному Православному палестинскому обществу, имеющему штаб-квартиру в Нью-Йорке. В последние годы это святое место явилось предметом тяжбы между зарубежной Русской духовной миссией, имеющей пребывание в Русском монастыре на Елеоне, и Палестинским обществом в лице его фактического руководителя архимандрита (ныне епископа) Антония Граббе. В прошлом году иерусалимский суд сохранил статус-кво, то есть подтвердил владельческие права епископа Антония.

Это не означает, что для православных паломников из России закрыт путь к Судным Вратам. Русские люди, хранители Александровского подворья и его святынь, гостеприимно и благожелательно принимают наши паломнические группы, охотно показывают соотечественникам храм и содержащиеся в нём евангельские памятники.

Богослужение в церкви Александра Невского совершается по четвергам, еженедельно. Но главная служба в году, разумеется, в Великий Четверг, когда от Гефсиманского сада, из русского монастыря, крестный ход, возглавляемый русским зарубежным духовенством, движется через весь Иерусалим, чтобы завершиться литургией и чтением Евангелий Страстей Христовых на самом археологически достоверном, в десятках метров от священной Голгофы расположенном месте подлинного Крестного Пути.

Русский храм во имя Илии Пророка на горе Кармил

В 1903 году начальником Русской духовной миссии в Иерусалиме был назначен архимандрит Леонид (Сенцов). С самого начала он решил следовать по пути, завещанному великим предшественником архимандритом Антонином. Уже в 1905 году он осуществляет большие работы по поновлению стенных росписей в домовом храме Миссии во имя царицы-мученицы Александры и в храме Петра и Тавифы в Яффе. В 1907 году ему удаётся приобрести в собственность Русской Церкви участок земли в Хайфе, на горе Кармил, где он планирует построить церковь.

Гора Кармил в библейской истории памятна тем, что на ней жил святой пророк Илия. На территории нынешней Хайфы в католическом кармелитском монастыре находится пещера, в которой обитал и молился пророк. В двадцати километрах к востоку, на крутом отроге Кармильского хребта, далеко вдающегося в Ездрелонскую долину и обрывающегося почти напротив Фавора, пророк совершил свой знаменитый «холокост» – так называется по-гречески библейская жертва «всесожжения». Особенность холокоста, совершённого тогда Илией, состояла в том, что для посрамления языческих пророков, которым верили цари Израиля, он запалил жертву не земным, человеческими средствами полученным огнём, а огнём, сведённым с неба пламенной молитвой пророка.

Этим определяется значение нового участка, приобретённого в собственность Русской Церкви на Кармиле, куда не успел распространить своих храмостроительных замыслов отец Антонин (Капустин). Строительство задуманного храма во имя Илии Пророка с самого начала встретилось с затруднениями, чинимыми как турецкими светскими, так и греческими духовными властями. Чтобы их обойти, Леонид повёл дело так, будто он строит не церковь, а просто небольшое здание под столовую для русских паломников. Позже, в 1912 году, начались хлопоты перед турецким правительством о разрешении сделать из «столовой» церковь. К зданию быстро был пристроен алтарь, воздвигнута колокольня, устроен иконостас из серого мрамора. К началу 1913 года дружными усилиями МИД и константинопольского посольства султанский фирман был наконец получен, помог юбилей 300-летия Дома Романовых. Архимандрит Леонид, как тонкий политик, объявил, что храм воздвигнут «в ознаменование славной годовщины», и испросил высочайшего соизволения именовать впредь русский участок в Хайфе с новопостроенной церковью «Романовским подворьем». Но и теперь греки всячески тормозили решение вопроса. 14 ноября того же года русский храм во имя Илии Пророка на горе Кармил был торжественно освящён патриархом Иерусалимским Дамианом. Храм совсем небольшой и в отличие от иерусалимских русских церквей не может похвастаться ни архитектурным, ни иконописным богатством. Но недавняя реконструкция, осуществлённая под руководством настоятеля храма отца Мирослава, сделала его красивым и уютным «домом молитвы». Среди всех других церквей Русской Палестины храм в Хайфе отличается активной приходской жизнью. Отец Мирослав, настоятель, и матушка Ирина, иорданская арабка, с которой батюшка познакомился в Питере, тогда ещё Ленинграде, при обучении в Ленинградской Духовной академии, сумели создать атмосферу подлинной церковной сердечности, привлекающей в храм прихожан и паломников. В Хайфе сегодня немало выходцев из России, многие из них находят в православном приходе последнюю важную ниточку, связывающую их духовно с Россией, с русской культурой. В июне 1997 года храм посетил Святейший Патриарх Алексий II в ходе визита в Святую Землю в связи со 150-летним юбилеем Русской духовной миссии. Это было, наверное, самым волнующим моментом в жизни русской общины. Ильинский храм был полон народа. Многие не могли вместиться в него и молились в саду, на русском участке.

Храм Святых Праотцев в Хевроне, у Дуба Мамврийского

Участок в Хевроне также приобретён был в русскую собственность незабвенным архимандритом Антонином. Леонид (Сенцов) и здесь продолжил дело своего предшественника. Сразу по прибытии в Палестину он сумел существенно расширить наш участок и, начиная с 1904 года, неустанно ходатайствовал перед церковным начальством о строительстве здесь храма. Осенью 1904 года Святейший Синод принял постановление просить согласия и благословения Иерусалимской Патриархии на осуществление этого проекта. Дело тянулось довольно долго. Лишь четыре года спустя, 4 октября 1908 г., Блаженнейший Патриарх Дамиан подписал благословенную грамоту на сооружение русского храма у Дуба Мамврийского.

Храм строил итальянский мастер Дж. Бергамаско, оттого во внешнем декоре он носит отчётливые следы итальянских влияний. Большой и вместительный, рассчитанный на тысячу богомольцев, храм по внутреннему архитектурному решению представляет в плане крест. Он трёхпрестольный. Главный, центральный престол посвящён Святым Праотцам, левый – святителю Николаю Угоднику, правый – Пресвятой Троице. Последнее связано непосредственно со священным событием, память о котором хранит Мамврийский Дуб. Четыре тысячи лет минуло с того дня, когда сидевший под ним праотец Авраам увидел идущих по склону холма трёх путников. Это были, как сказано в Библии, три ангела. Именно они изображаются на православных иконах Святой Троицы, в том числе на знаменитой Рублёвской. За плечом центрального ангела, символизирующего по богословскому толкованию Иисуса Христа, сына Божия, изображено зелёное дерево. Это и есть знаменитый Мамврийский Дуб.

Как радовался в 1870 году архимандрит Антонин, а с ним и все православные верующие, когда удалось подписать купчую с прежним владельцем участка, мусульманином, о том, что библейский старец-дуб переходит навсегда в собственность Русской Церкви. Но Антонин успел построить на участке лишь двухэтажный дом для отдыха паломников да наблюдательную башню на самой вершине холма. Богослужение совершалось лишь раз в году, в третий день после Троицы, и переносной антиминс для совершения литургии полагался на специальную каменную завалинку, сооружённую вокруг священного древа.

Архимандриту Леониду также не довелось дожить до освящения воздвигнутого им храма. Весной 1914 года российский посол в Стамбуле получил долгожданный султанский фирман на освящение церкви. Но в июле началась Первая мировая война, и освящение храма пришлось отложить. В 1917 году архимандрит Леонид (Сенцов), уже имевший к тому времени большой опыт управления Русской духовной миссией в Иерусалиме, много сделавший для её благоустройства, приобретения новых земельных участков, строительства храмов и подворий, был приглашён в Москву для участия в историческом Поместном Соборе Русской Православной Церкви как представитель Палестинской миссии. Его доклад на Соборе о нуждах и перспективах развития русского православного дела в Палестине был заслушан с большим вниманием. Но в Иерусалим ему было не суждено вернуться. Он заболел и умер в Москве, где и был похоронен в 1918 году.

Его любимое детище – Троицкий храм в Хевроне – будет стоять неосвящённым ещё семь лет. Лишь в 1925 году, когда Русская Палестина, не по своей воле оказавшаяся без связей с Московским Патриархатом и без помощи со стороны советской России, вошла в состав и в юрисдикцию Русской Церкви за рубежом, был освящён храм у Мамврийского Дуба.

...Прошло 72 года. 16 июня 1997 г., в Духов день, храм посетил и молился в нём Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. А несколько недель спустя стало известно, что по решению руководства Палестинской Автономии, в состав которой входит Хеврон, русское православное достояние возвращено России. Отныне Троицкий храм у Мамврийского Дуба вновь подчинён нашей Русской духовной миссии в Иерусалиме. Под руководством игумена Гурия, назначенного настоятелем новосозданной обители, к великой годовщине 2000-летия со дня пришествия в мир Сына Божия здесь были проведены большие работы по реставрации храма и странноприимного дома, по благоустройству участка.

Н. Н. Лисовой

Межконфессиональный конфликт за право владения Святыми местами в Иерусалиме имеет многовековую историю. В нём принимали участие христиане всех исповеданий, но главными соперниками были исторически самые крупные и влиятельные общины – католики и православные греки. Конфликт между ними являлся производным от глубокого доктринального и политического противостояния, расколовшего ещё в XI в. христианскую Церковь на Восточную и Западную. После завоевания Иерусалима в 1099 году крестоносцы незамедлительно разрушили многовековую традицию монопольного контроля византийской церкви над Святыми местами. Римские епископы избрали в Иерусалиме своего патриарха, а православные фактически лишились права хранителей христианских святынь.

Вслед за изгнанием крестоносцев в 1187 году мусульманские власти вернули храмы и обители православным, к которым они, естественно, питали больше доверия, чем к католикам, всё ещё лелеявшим надежды на крестовый реванш. Однако в дальнейшем, по мере расширения торговых связей между мусульманами и европейцами, притязания западных христиан на Святые места приобрели финансовую и политическую поддержку со стороны европейских монархов. Постепенно католики восстанавливали свои позиции, чаще всего путём откровенного подкупа местных властей. Уже к середине XIV в. в их ведение перешли многие храмы и святыни Иерусалима и Вифлеема. В 1342 году Рим провозгласил орден францисканцев официальным хранителем Святой Земли.

Православные греки, оспаривая полученные францисканцами права, предъявляли в качестве главного аргумента грамоту халифа Омара 636 года о передаче им всех прав на христианские святыни. Католики утверждали, что документ является подделкой позднего времени, ссылались на то, что в VII в. христианство ещё было единой семьёй, поэтому указ халифа, даже если он подлинный, распространялся и на Римскую Церковь. В силу этого католики считали себя такими же полноправными преемниками древней византийской церкви, как и православные греки. К тому же они ставили православным в упрёк уклонение от участия в крестовых походах за возвращение Гроба Господня и других святынь в лоно христианства.

В памяти восточных христиан эпоха крестоносцев оставила неизгладимый след. Они не забыли тех унижений и оскорблений, которым подвергали их «воины Христовы» после завоевания Иерусалима, видевшие в них чуждых им по духу «отступников от христианства».

Многовековая вражда и взаимное недоверие между Восточной и Западной Церквами придавали конфликту в Иерусалиме особенно ожесточённые формы. Иногда было достаточно незначительного повода, чтобы между монахами завязывались кровавые столкновения за первое место у Святого Гроба, где, казалось бы, заповеди терпимости и христианской любви должны были соблюдаться с особой тщательностью.

В Османской империи, как и ранее при мамлюках, вся христианская собственность находилась во владении государства. Мусульманские власти по своему усмотрению могли распоряжаться христианскими культовыми учреждениями: перестраивать их и превращать в мечети либо размещать в них различные общественные заведения. Лишь небольшая часть продолжала функционировать по своему прямому назначению. В споре между восточными и западными христианами относительно контроля над Святыми местами решающее слово также принадлежало султану. В свою очередь, его высочайшее расположение зависело от того, как складывались в тот или иной момент отношения Османской империи с европейскими державами, а главное – от того, кто из претендентов на владение христианскими святынями мог в наибольшей степени удовлетворить ненасытную алчность османских чиновников. Соответственно, владельцы храмов и отдельных святынь сменяют друг друга, в калейдоскопе.

Век семнадцатый: в 1611 году Кувуклия (так называют часовню Гроба Господня – главную святыню христиан) принадлежит латинянам, в 1612 году – православным и армянам. В 1633 году греки получают во владение половину Голгофы, Камень Помазания и пещеру Рождества в Вифлееме. В 1635 году все названные святыни возвращены католикам, а в следующем году они вновь владеют и часовней Гроба Господня, и обоими куполами храма, и Камнем Помазания. Но ещё год спустя, в 1637 году, Голгофа с Камнем Помазания, как и базилика Рождества в Вифлееме (вместе с самой пещерой), снова переданы православным. В 1669 году Кувуклией на равных правах распоряжаются греки и латиняне, а с 1675 года – одни греки. Зато францисканцы в 1690 году «отвоёвывают» вифлеемскую пещеру⁵⁸⁷.

Век восемнадцатый: в 1719 году католики получают право на полный ремонт Храма Гроба Господня и реконструкцию его главного купола (неписаное правило: кто ремонтирует, даже просто моет и чистит, тот и владеет).

В первой половине XVIII в. Франция резко усилила свои позиции на Востоке вследствие проводившейся ею политики сохранения целостности Османской империи как важного фактора европейского равновесия. Это создало благоприятные условия для упрочения позиций Католической Церкви в Святой Земле. Во франко-турецком договоре 1740 года подтверждались протекционистские права Франции в отношении католиков на территории Османской империи. В статье 33 подчёркивалось, что за францисканцами сохраняются все преимущества в Святых местах в Иерусалиме, которыми они пользовались с давних пор⁵⁸⁸. Казалось, римско-католической церкви удалось навсегда закрепиться в качестве хранителя главных христианских святынь. Но расширение прав католиков в Святых местах по договору 1740 года вызвало большое недовольство у местного православного населения Иерусалима, гораздо более многочисленного, чем католическое сообщество. На Пасху 1757 года, когда францисканские монахи стали водружать перед Кувуклией свой алтарь для торжественного богослужения, в храм ворвалась подстрекаемая православными монахами толпа греков. Они пытались учинить расправу над забаррикадировавшимися в своих кельях францисканцами. В Стамбул был направлен доклад, уличавший католиков в «скрытой враждебности» османским властям.

Тот год стал переломным в истории Святых мест. Турки, опасаясь волнений среди православного населения империи, поспешили специальным фирманом урезать права католиков в Святых местах, возвратив во владение греческой церкви храм Рождества в Вифлееме, гробницу Пресвятой Девы Марии близ Масличной горы и закрепив за обеими конфессиями равные права в Храме Гроба Господня. Некоторые источники утверждают, что принятие фирмана 1757 года не обошлось без вмешательства всесильного великого визиря Рагиб-паши, который якобы получил от греков взятку, эквивалентную полумиллиону долларов. Французскому послу графу де Вержену, пытавшемуся опротестовать в 1759 году принятое решение, он ответил: «Эти места принадлежат султану, и он отдаёт их, кому захочет; возможно, они и находились всегда в руках франков, но сегодня Его Величество желает, чтобы они принадлежали грекам»⁵⁸⁹.

Закреплённое в фирмане 1757 года разделение прав между католиками и православными получило название Status Quo. Подтверждённый фирманами 1868 и 1869 годов, фирман 1757 года и ныне является главным документом, на основании которого управляются и функционируют главные христианские храмы. Ни британские власти подмандатной Палестины, ни иорданцы, ни израильское правительство, под чьей юрисдикцией оказывались Святые места в течение XX в., не решились отменить Status Quo или внести в него изменения.

С середины XVIII в. влияние католических держав в пределах Османской империи стало ослабевать. Новые гуманистические ценности, привнесённые в жизнь европейских народов эпохой Просвещения, размывали жёсткие грани присущего средневековью религиозного сознания. Снизился интерес общества к Святым местам, резко уменьшился приток паломников из Европы в Святую Землю. Правители перестали проявлять былое рвение в защите интересов Западной Церкви в Палестине. В то же время на ближневосточную арену выступил новый могущественный игрок, превратившийся в серьёзнейшего соперника уже начинающей слабеть державы османов.

Москва, осознавшая себя духовной наследницей Византии ещё в период правления Ивана III, укрепляла свои связи с православным Востоком. Восточные иерархи видели в московском государе наследника императора Константина Великого, и, начиная с XVI в., явно подталкивали Московское государство к исполнению роли избавителя православных от турецкого владычества. Константинопольский патриарх, утверждая венчание Ивана Грозного на царство в 1547 году, называл его «надеждою и упованием всех родов христианских», будущим избавителем их от варваров-агарян⁵⁹⁰. С согласия и при поддержке восточных патриархов в 1589 году, при Борисе Годунове, московский митрополит Иов был посвящён в патриархи и занял пятое место в диптихе (иерархическом списке престолов) – после Константинопольского, Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского патриархов.

В XVI–XVII веках Россия ограничивалась финансовой поддержкой родственной Греко-Православной Церкви на Востоке. Восточным иерархам была предоставлена возможность пользоваться внушительными пожертвованиями русских прихожан на Святые места, их одаривали дорогими подарками, когда они приезжали в Москву.

В конце XVII в. иерусалимский патриарх Досифей в письме к московскому царю Петру I впервые, пожалуй, указал на связь между борьбой за Святые места в Иерусалиме и политическими задачами России на Востоке. «Мы желаем взять Иерусалим от французов (в оригинале «франков», т. е. католиков. – H. Л.) через вас, и не для Иерусалима только, – писал он, – мы хотим, чтобы вы не позволяли туркам жить по сю сторону Дуная и за Дунаем, чтобы вы разорили татар, тогда и Иерусалим будет ваш»⁵⁹¹.

Восходившая звезда России как великой православной державы порождала надежды Греко-Православной Церкви на обретение в её лице могущественного покровителя.

Осенью 1699 года в Константинополь был направлен специальный царский посланник думный дьяк Посольского приказа Е. Украинцев – известный дипломатический деятель петровских времён. Он впервые предпринял попытку включить религиозные вопросы в повестку дня переговоров о заключении российско-турецкого договора, в том числе требовал от турок возвращения Святых мест грекам. Последнее требование было отклонено Портой как вмешательство в её внутренние дела.

В екатерининскую эпоху Российская империя продолжила петровскую политику утверждения своих позиций на Чёрном море и одновременно активизировала поддержку всех антитурецких сил и движений на территории Османской империи, которые могли способствовать её распаду. В ходе русско-турецкой войны 1768–1774 годов впервые русский флот был переброшен из Кронштадта в Средиземное море, чтобы оказать помощь антитурецким выступлениям как в европейских, так и азиатских провинциях Турции. Среди прочих успешных действий русских моряков в этой кампании была и высадка десанта в Бейруте осенью 1773 года в поддержку борьбы друзов против османского правления.

Русские победы вынудили Стамбул согласиться на мирный договор, закреплявший за Россией ряд территориальных и политических преимуществ. В Кючук-Кайнарджийском мирном договоре, подписанном в июле 1774 года, Турция обязалась обеспечить «твёрдую защиту христианскому закону и церквам оного». Одновременно за Россией закреплялось право делать представления турецкому правительству в пользу воздвигнутой в Константинополе русской церкви и служащих в ней⁵⁹². Толкование этих статей могло иметь расширительный характер, т. е. впервые в истории перед Россией открывались возможности предъявлять Порте дальнейшие требования по защите своих единоверцев в Турецкой империи. Именно поэтому европейские державы расценили положения договора, касавшиеся религиозных вопросов, как юридическую базу для распространения русского влияния на Востоке и для вмешательства России во внутренние дела Османской империи.

С начала XIX в. российская политика в Восточном вопросе переходит в новую фазу, когда Россия, руководствуясь конкретными идеологическими и внешнеполитическими задачами, окончательно утверждает за собой роль покровителя и защитника Православной Церкви и всех восточных христиан. Её политическая и финансовая поддержка становится важным фактором в обеспечении и сохранении преобладающего контроля Греко-Православной Церкви над святыми местами в Иерусалиме и Вифлееме.

В октябре 1808 года в Храме Гроба Господня произошёл большой пожар, который нанёс непоправимый ущерб той части церкви, где находилась Кувуклия – часовня Гроба Господня. В Иерусалиме ходило много слухов о причинах пожара. Католики, греки и армяне обвиняли друг друга в намеренном поджоге храма с целью перераспределения в нём контроля над его частями в ходе вынужденной реконструкции⁵⁹³. Православным удалось фактически монополизировать восстановительные работы благодаря собранным гигантским суммам как для подкупа турецких чиновников, выдававших разрешения на реконструкцию христианских храмов, так и на само строительство⁵⁹⁴. По разным оценкам, затраты составляли от 3,5 до 4,5 млн рублей, и значительная часть этих денег поступила из России⁵⁹⁵. Греческая Церковь собственными силами к концу 1810 года отремонтировала купол Ротонды (один из двух куполов Храма), по проекту архитектора Комненоса была заново возведена Кувуклия. Благодаря этому статус греков как хранителей главной христианской святыни должен был бы упрочиться, но католики добились в следующем, 1811 году передачи им права владения на Кувуклию. Лишь в 1817 году, усилиями русской дипломатии, справедливость была восстановлена, греки были допущены совершать богослужение у Гроба Господня, а с 1829 года установился нынешний порядок – совместное владение храмом и, прежде всего, Ротондой и Кувуклией, трёх главных христианских общин: православных, католиков и армян.

В XIX в. Иерусалимский патриархат большей частью своих доходов был обязан России: кроме не иссякавшего потока русских доброхотных пожертвований на Святые места, Иерусалимской Церкви принадлежали доходы поместий в Бессарабии и Валахии, которые перешли во владение России по Бухарестскому договору 1812 года.

В XIX в. библейская история, Святые места явственно вплетаются в канву большой европейской политики, хотя и не становятся её краеугольным камнем, как во времена крестовых походов. Никто больше не собирался отвоёвывать Гроб Господень у мусульман, но каждая держава «европейского концерта», включая Россию, была не прочь использовать высокие духовные мотивы в своих сугубо прагматических, земных целях. Христианские державы, озабоченные дележом ближневосточного пирога, вновь вспомнили о священной истории Иерусалима, которая теперь представлялась удобным предлогом для их проникновения в самую глубь Османской империи. Как образно выразился один из английских путешественников того времени, «следы Авраама пролегают там, где теперь проходит самая короткая дорога в Индию»⁵⁹⁶.

В связи с Восточным кризисом 1839–1840 годов положение христиан в Османской империи и статус Святых мест в Палестине оказались в фокусе европейской политики. Несмотря на предпринятые турецким правительством меры по эмансипации немусульманского населения, зафиксированные в знаменитом реформаторском декрете, известном под именем Гюльханейского хат-и-шерифа (1839 г.), христиане и их Святые места по-прежнему не были избавлены от произвола и вымогательств паши, кади и прочих местных должностных лиц.

Прусский король Фридрих-Вильгельм IV выдвинул тогда проект первого в истории международного соглашения о Святых местах в Иерусалиме, Вифлееме и Назарете. Он не касался территориальной интернационализации этих городов, но предусматривал экстерриториальность для проживавшего там христианского населения. Каждая из христианских общин – православная, католическая, протестантская – выводилась из-под юрисдикции султана и ставилась под контроль так называемых резидентов, назначаемых соответственно Россией, Австрией и Францией, Англией и Пруссией. Святые места в трёх городах также переходили во владение пяти христианских держав, при наличии небольшого международного гарнизона в Иерусалиме.

Против этого плана выступила Россия, для которой сохранение Палестины под контролем слабого Константинополя, равно как и сохранение своей роли монопольного гаранта прав православных, казалось предпочтительнее, чем передача её под управление европейских держав. Министр иностранных дел К. В. Нессельроде не без оснований полагал, что «братская любовь» к восточным христианам, вдруг обуявшая европейских партнёров, имеет не столько религиозные, сколько сугубо политические истоки. В деле защиты православных на Святой Земле Россия предполагала идти традиционными путями.

С конца 30-х годов европейский натиск на Святой Город осуществлялся вполне открыто и без всякого стеснения. Резко усилился прозелитизм католиков и протестантов. В 1841 году в Иерусалиме появился первый протестантский епископ, в 1847 году папа Пий IX восстановил Латинский патриархат в Иерусалиме и назначил туда патриарха, хотя со времён изгнания крестоносцев эта должность имела сугубо титульное значение в римской иерархии. Вслед за британским консульством, учреждённым в 1839 году, в Иерусалиме в 1842 году было открыто консульство Пруссии, в 1843 году – консульства Франции и Сардинии, в 1849 – австрийское консульство.

Россия не имела своего консульства непосредственно в Иерусалиме, но её консульство в Яффе (до 1839 г.), а затем в Бейруте занималось вопросами, касавшимися положения православных в Святом Городе. Однако нехватка материальных средств, а также неблизкий, тяжёлый путь от Бейрута до Иерусалима затрудняли активное участие российского консула в делах палестинского православия. Российское правительство осознавало, что его долговременным интересам отвечает оказание поддержки греческому духовенству в противостоянии наступлению Западной Церкви. Однако неоправданные расчёты Николая I на решение Восточного вопроса в союзе с Великобританией заставляли Россию проявлять «сдержанность» в проникновении в Палестину. Этот внешнеполитический просчёт, за который русским пришлось дорого заплатить уже в скором времени, когда была развязана Крымская война, обернулся отставанием России от европейских стран в разворачивании своей деятельности в Святой Земле.

В 1843 году с очень большими предосторожностями, «негласно», в качестве «испытательной меры» в Иерусалим был направлен под видом паломника архимандрит Порфирий (Успенский) с единственной инструкцией: определить на месте необходимые меры для поддержания православия в Палестине. Хотя в 1847 году он был назначен главой основанной по его рекомендации Русской духовной миссии в Иерусалиме, но в Святой Земле он должен был действовать исключительно как паломник, без какого-либо официального статуса и без соответствующих полномочий. Поставив перед ним такие широкие задачи, как «преобразовать греческое духовенство» и «привлечь к православию и утвердить в оном те местные элементы, которые постоянно колеблются в своей вере под влиянием агентов разных исповеданий»⁵⁹⁷, царское правительство выделило архимандриту Порфирию более чем скромное содержание всего в семь тысяч рублей ежегодно.

Порфирий оказался из числа тех энтузиастов и бессребреников, на которых так часто зиждились многие российские начинания. Несмотря на неблагоприятные условия, в которые был поставлен первый русский представитель, его пребывание в Иерусалиме в течение шести лет вышло далеко за рамки сугубо символической демонстрации русского присутствия. Фактически архимандрит Порфирий в этот короткий период заложил основы той деятельности, которую российские представители широко развернули на Святой Земле уже во второй половине XIX в., после Крымской войны.

Сдержанное отношение официального Петербурга к палестинским делам было связано с тем, что Россия не имела каких-либо конкретных планов овладения Святой Землёй. В предстоявшем переделе наследия одряхлевшей Турецкой империи для России представляли интерес балканские и причерноморские провинции, а с Палестиной её связывала прежде всего традиция, требовавшая поддержания образа Святой Руси – защитницы православных. Некоторые историки объясняют вялость российской политики в Палестине в период до Крымской войны и тем, что российский министр иностранных дел, а затем и канцлер империи К. В. Нессельроде – выходец из немецкой протестантской семьи – не испытывал особого благоговения перед Святыми местами, характерного для людей православных⁵⁹⁸.

Распри между католиками и православными из-за Святых мест в Иерусалиме и Вифлееме сыграли роковую роль в развязывании одной из самых тяжёлых для России войн, в результате которой она утратила целый ряд своих позиций и в Европе и на Востоке. Конечно, борьба за Святые места была лишь видимой частью айсберга, в подводном основании которого скрывались гораздо более серьёзные политические, экономические, территориальные проблемы, приведшие к столкновению России с Турцией и ставшими её союзниками Англией и Францией.

И тем не менее Крымская война вошла в историю как война из-за «ключей от Вифлеемского храма». Впоследствии, через несколько лет после войны, Наполеон III отзывался о ней как о «глупой затее» (цпе affaire sotte). Однако в 1850 году дело представлялось французской стороне совсем в ином свете: установленный за два года до этого режим Луи Наполеона нуждался в наглядном подтверждении своей силы. Успехи в восточной политике должны были снискать ему не только симпатии французского народа, но и поддержку католического духовенства.

Французский посол в Константинополе потребовал от турок в мае 1850 года восстановления всех прав францисканцев на Святые места в соответствии с капитуляциями 1740 года. Турки, привыкшие извлекать из христианских распрей собственную политическую корысть, готовы были благосклонно отнестись к этим требованиям, но в защиту православных вмешалась Россия. Порте была направлена депеша за подписью самого Николая I с угрозой разрыва дипломатических отношений в случае удовлетворения французских претензий.

В конце концов султан издал в феврале 1852 года очередной фирман касательно христианских Святых мест, в котором фактически подтверждался их статус, существовавший с 1757 года. В то же время небольшие уступки были сделаны и Латинской Церкви: в Вифлеемский храм, в пещеру Рождества Христова, была возвращена католическая серебряная звезда, а в Иерусалиме в торжественной обстановке католическому епископу были переданы ключи от Храма Гроба Господня и Храма Рождества. Речь шла, конечно, о таких же ключах, которые имели и православные, но стараниями французской консульской службы в Иерусалиме эти мероприятия были обставлены с многозначительной пышностью, чтобы подчеркнуть одержанную Францией «победу».

В Петербурге действия Франции вызвали довольно жёсткую реакцию: царь решил, что пришло время заставить Турцию признать не только особую роль России в Иерусалиме и Вифлееме, но и её особые права в защите всего христианского населения на территории Османской империи. Причём эти права предполагалось закрепить в специальном договоре между императором и султаном, что фактически открывало бы России возможность прямого вмешательства во внутренние дела соседа. Ни сами турки, ни имевшие собственные виды на дальнейшую судьбу Османской империи англичане и французы не могли допустить, чтобы под протекторат России попало 12–14 млн османских христиан. Формальным поводом к войне и послужил отказ Порты, поддерживаемой и поощряемой Лондоном и Парижем, принять российские требования. Таким образом, спор о Святых местах, имевший сугубо локальное значение, перерос в крупный международный конфликт.

По завершении Крымской войны на Парижском мирном конгрессе в 1856 году стало совершенно очевидно, что вопрос о положении восточных христиан, о Святых местах интересовал европейских дипломатов лишь с точки зрения ограничения российских претензий на роль их покровителя. В Парижском трактате поэтому содержалось только упоминание о Хартии реформ для Османской империи (хатт-и-хумаюн, февраль 1856 г.), в которой султан даровал своим подданным свободный и равный статус практически во всех областях общественной жизни независимо от их религии, национальности и языка. Этим подчёркивался сугубо внутренний характер всего вопроса о положении восточных христиан. В статье IX договора до сведения держав доводилось, что таким образом «утверждаются великодушные намерения его (султана) касательно христианского народонаселения...»⁵⁹⁹. Никаких положений, обязывающих Турцию выполнять провозглашённые намерения, в Парижском трактате не предусматривалось. Державы взяли на себя обязательства не вмешиваться по этому поводу во внутренние дела Османской империи.

Затем проблема положения христиан в Османской империи и христианских Святых мест получила отражение в Берлинском трактате 1878 года. За прошедшие двадцать лет стало очевидно, что надежды европейцев на эффективность турецких реформ не оправдались. Османский гнёт превратился в тормоз на пути развития христианских народов империи. Российский канцлер А. М. Горчаков, касаясь положения христиан в Османской империи, писал в этот период, что пора наконец признать, что независимость и целость Турции должны уступить гарантиям, требуемым гуманностью, чувствами христианской Европы и общим миром⁶⁰⁰.

Положение России на европейской арене к этому времени упрочилось благодаря её победам над турками в войне 1877–1878 годов, в ходе которой русские войска вплотную подошли к Константинополю. Русская дипломатия добилась подписания с турками Сан-Стефанского мирного договора (февраль 1878 г.), высоко поднявшего престиж России среди единоверцев на Востоке. На Берлинском конгрессе европейские державы попытались лишить Россию достигнутых ею завоеваний, но в то же время они вынуждены были пойти на ряд компромиссов. Даже державы, имевшие противоположные российским интересы на Востоке, пришли к заключению о важности международного обеспечения защиты христиан, проживающих на турецких территориях. Статья 62 Берлинского трактата обязывала Турцию соблюдать права всех своих граждан независимо от их вероисповедания, а также закрепляла за европейскими дипломатическими представителями право опеки над христианскими религиозными учреждениями и паломниками. Подтверждался также status quo палестинских святынь.

После Крымской войны религиозный фактор играл всё возрастающую роль в проникновении европейских держав и России в Палестину. Во второй половине XIX в. европейские консульства, в том числе и открывшееся в 1858 году российское консульство в Иерусалиме, превратились в активных защитников христианского населения от насилия и произвола мусульман. Миссионерская деятельность западных церквей в Святой Земле резко активизировалась как ни в один другой исторический период. По примерным оценкам, её результатом стало сокращение с 1840 по 1880 годы численности православных среди христианского населения с 90 процентов до 67 процентов, в то время как численность католиков возросла с 3 тыс. до 13 тыс.⁶⁰¹ Деятельность русского Императорского православного палестинского общества, развёрнутая в 80-х – 90-х годах, должна была наряду с другими задачами противостоять этим негативным для православия тенденциям.

Развитие Иерусалима как современного города, строительство и благоустройство новых районов за пределами древней городской стены не в последнюю очередь обусловливались конкуренцией между христианскими державами, стремлением каждой из них занять как можно более заметное место в Святом Городе. Россия, пожалуй, вышла победительницей в этом соперничестве. В 60-х годах XIX века неподалёку от северо-западного угла стены Старого Города был возведён большой комплекс Русских построек для размещения и обслуживания паломников с величественным белокаменным Троицким собором в центре, построенным в византийском стиле. Здесь могли размещаться около тысячи паломников одновременно, но уже в скором времени этого оказалось недостаточно, так как к концу века на пасхальные праздники в Иерусалиме стекалось до семи тысяч русских богомольцев. Для Западной Церкви эти цифры были недостижимы. Русские земельные приобретения и развёрнутое на них строительство были предметом подозрительности и вызывали среди западных представителей самые нелепые толки: в кругах иерусалимских католиков утверждали, будто русские постройки предназначаются для размещения русских солдат на случай оккупации Россией Палестины⁶⁰².

В вопросах, касавшихся Святых мест, Франция и Россия после Крымской войны неизменно выступали как заинтересованные стороны. Например, вопрос о ремонте купола Ротонды над Часовней Гроба Господня был решён в 1862 году на основе паритетного финансового участия России и Франции, а также турецкого правительства, что исключало нарушение status quo. Хотя противостояние различных исповеданий не прекращалось, доходя порой до кровавых столкновений, Константинополь, памятуя о взрывоопасности этого вопроса как на международном, так и на внутреннем уровне, предпочитал решать споры в рамках уже сложившегося разделения прав.

Таким образом, к концу XIX в. Россия приобрела в Святой Земле твёрдые позиции. Начав фактически с нуля в восемнадцатом столетии, она за сто с лишним лет настолько укрепила свой престиж, что другие европейские державы рассматривали её как серьёзного соперника на Ближнем Востоке. Правда, задачи светской политики царского правительства не всегда совпадали с представлениями Церкви о целях её присутствия в Святой Земле, а непростые отношения, сложившиеся между консульской службой в Иерусалиме и Духовной миссией, мешали более эффективному продвижению российских интересов. Тем не менее российская помощь и поддержка Православия обеспечили Восточной Церкви твёрдую опору в её отношениях с Западной Церковью, и прежде всего с Римом. Противодействие в среде греческого духовенства слишком активной роли Русской Церкви, которую подозревали в намерениях узурпировать позиции греко-православной церкви в Палестине, нейтрализовалось заинтересованностью греческого патриархата в Иерусалиме в материальной и политической поддержке со стороны России.

Россия смогла завоевать высокий авторитет среди православного арабского населения Палестины. Арабы считали её защитницей своих интересов как перед лицом османских властей, так и в отношениях арабского духовенства с греческими иерархами. Просветительская деятельность Императорского палестинского общества способствовала разрушению традиционных закостеневших форм существования арабской православной общины, приобщению её членов к русской культуре. В формировании и развитии национального самосознания арабов Палестины есть значительный российский вклад.

После 1917 года Россия утратила свои позиции в Палестине. Русская собственность перешла под опеку британских властей подмандатной Палестины. В 1948 году, сразу после провозглашения Государства Израиль, СССР установил с ним дипломатические отношения. Советское государство и Московская Патриархия были признаны израильским правительством владельцами той части русской собственности, которая находилась на территории Израиля. Значительная часть русских владений, расположенных в Восточном Иерусалиме (в том числе в Старом Городе), где в результате арабо-израильской войны 1948–1949 годов установила свой контроль Иордания, осталась в ведении Русской Православной Церкви за рубежом. Разделенность русского имущества сохранилась и после 1967 года, когда Израиль аннексировал Восточный Иерусалим и захватил Западный берег реки Иордан. На сегодняшний день на территории Израиля и Палестинской Автономии имеются и такие приобретённые Россией до 1917 года земельные участки, статус которых пока не урегулирован.

В 1967 году дипломатические отношения между СССР и Израилем были прерваны почти на четверть века. В начале 90-х годов с их восстановлением не только была открыта новая страница в отношениях двух государств, но и появилась возможность у православных России посещать Святые места. Возобновился интерес общества и государства к деятельности Русской Православной Церкви в Святой Земле. Связь времён восстанавливается. Возвращение российского общества к традиционным формам духовной жизни повлекло за собой возобновление паломнических маршрутов в Иерусалим, проложенных когда-то нашими предками.

T. B. Носенко