Святейший Всероссийский патриарх Никон, – его жизнь, деятельность, заточение и кончина

Ежегодно множество богомольцев стекается в Воскресенский монастырь, именуемый также Новым Иерусалимом. Обыкновенно богомольцы, посещая монастыри, интересуются личностями и историей жизни их основателей. Так и здесь, они, в числе прочих святынь. с благоговением преклоняются перед гробницей великого основателя Воскресенского монастыря – святейшего патриарха всероссийского Никона, и при этом, конечно, интересуются познакомиться с этою замечательною личностью, которой так много обязана Воскресенская обитель, и с подробностями его жизни. К тому же личность патриарха Никона и сама по себе в высшей степени замечательна и достойна глубокого внимания. К сожалению, у нас нет популярных о нем сочинений: есть много статей посвященных его памяти, но одни из них уже устарели, другие – большинство – слишком специальны и чисто научного содержания. В виду этого, мы и предприняли это популярное издание, посвященное истории жизни и деятельности Никона, в форме простого рассказа, не преследуя при этом никаких ученых целей. При этом; чтобы полнее и рельефнее очертить величавую личность патриарха Никона, чтобы ближе ознакомить с подробностями его жизни всех желающих, – мы пользовались почти всеми существующими в русской литературе материалами.

Из первоисточников у нас под руками были: Шушерина «Известие о рождении, житии святейшего Никона патриарха Московского и всея России“, изд. 1871 г.

Некоторые статьи из собрания государственных грамот.

Некоторые подлинные письма Никона и царя Алексея Михайловича, напечатанные в приложении к сочинению архимандрита Аполлоса о Никоне и некоторые другие документы. Кроме того мы пользовались следующими сочинениями: Историями русской церкви преосвященных Макария, Филарета, Иннокентия, Платона, Григория, историей России Соловьева и Костомарова, сочинением архимандрита Аполлоса, «Начертание жития и дела Никона, патриарха московского и всея России», статьей г. Субботина «Дело патриарха Никона», статьей о Никоне, помещенной в Прибавлениях к твор. Св. От. за 1860 г., руководством к русской церковной истории Знаменского и некоторыми другими статьями и сочинениями.

Мы могли бы всю статью испестрить цитатами, но не считали этого нужным, так как она не научного характера, а популярного. Лишь там, где мы делали выдержки из чьих либо писем и грамот, мы находили необходимым делать ссылки, или же в изложений событий неясных для первого взгляда. Встречающиеся же у нас нередко речи Никона и других лиц, в разговорной форме, – мы не нашли возможным иллюстрировать цитатами; но при изложений их мы пользовались лучшими существующими материалами и сочинениями о Никон, проверяя их между собою.

Составитель Н. С-ский

Знаменитейший патриарх Всероссийский Никон родился в мае месяце 1605 года, в селе Вельдеманове, княгининского уезда, в 90 верстах от Нижнего Новгорода, от крестьянина именем Мины, и наречен при св. крещении Никитою. Мать умерла вскоре после его рождения. Тогда одна посторонняя женщина того села, именем Ксения, из сострадания о сиротстве и беспомощности Никиты, взяла малютку к себе на воспитание; у ней он и жил до отроческих лет. Между тем, отец Никиты женился на другой жене, которая ввела к нему в дом детей от первого мужа. Вторая жена Мины была женщина особенно злого нрава; сурово и неприветливо встретила она воротившегося в родительский дом Никиту. Стараясь кормить своих детей как можно лучше, она ничего не давала своему бедному пасынку, кроме черствого хлеба, беспрестанно бранила его, нередко колачивала до крови, и однажды, когда голодный Никита хотел было забраться в погреб, чтобы достать себе пищи, мачеха, поймавши его, так сильно ударила в спину, что он упал в погреб и чуть не умер. За такое обращение отец Никиты нередко бранился с женою, а когда слова не действовали, то и бил ее. Но это не помогало несчастному: мачеха отмщала мужнины побои на пасынке, и даже, как говорят, замышляла, извести его. Однажды бедный мальчик, плохо одетый, от зимнего холода залез в печь и там заснул. Мачеха наложила туда дров и затопила печь. с злодейским умыслом сжечь Никиту. Проснувшийся мальчик начал отчаянно кричать; на его счастье крик услыхала его бабка (вышеупомянутая Ксения), которая вытащила дрова из печи, таким образом, спасла его от смерти. В другой раз, злая мачеха пыталась отравить пасынка, но Никита счастливо избавился от этой беды: пища, в которую для него вложен был мышьяк, ему почему то не понравилась и он не стал есть ее. Так печально текли детские годы, богато одаренного от природы Никиты, в грубой, суровой обстановке, среди постоянных опасностей, огорчений и утеснений разного рода. Но Бог хранил ребенка, а несчастья лишь закаляли его душу и вырабатывали в нем ту твердость характера, ту энергию и силу воли, которые впоследствии так нужны были ему для исполнения его великого дела и для неустанной борьбы с многочисленными врагами и недоброжелателями. Никита от природы не был рожден для той удушливой, невежественной, узкой среды, в которой он родился. Ему и помимо личных материальных огорчений, тяжело в ней жилось; его богато-одаренная природа требовала простора для развития своих духовных сил. И быть может ребенок преждевременно заглохнул бы в этой среде и от этой жизни, если бы не имел счастливого случая выучиться грамоте. Когда Никита подрос, отец его, сам неграмотный и вопреки обычаям своих односельцев, отдал его почему-то для научения грамоте. В короткое время юноша, сделал быстрые успехи в чтений и письме славяно-русского языка. Книги увлекли Никиту. Выучившись читать, он захотел изведать всю мудрость божественного Писания, которое так привлекало его любознательную натуру. Между тем, воротившись домой от учителя, он не имел никакой возможности удовлетворять своей любознательности. Обилие нравственных сил, энергия не могли позволить Никите долго оставаться в той среде, где он родился; грамотность влекла пытливого юношу к книгам», а в то же время аскетические подвиги, о которых он читал в житиях святых, пришлись ему, человеку уже закаленному житейскою борьбою и суровою жизнью, по сердцу, и в нем явилась искренняя любовь к иночеству. Нужно заметить, что книги тогда были исключительно духовные и сосредоточивались они в монастырских библиотеках. Поэтому, понуждаемый любовью к книжному учению и аскетическим подвигам, Никита решился тайно удалиться из родительского дома, и на заре жизни своей начал искус иноческий, вступив в монастырь преп. Макария Желтоводского.

В Макарьевском Желтоводском монастыре, Никита нашел ученого и благочестивого старца – иерея Ананию, в иночестве Антония и под его руководством прилежно упражнялся в церковных и монастырских службах и, особенно, в чтений священных книг. Ему в это время было немногим более 12 лет, и еще в этом раннем возрасте он удивлял братию силой своего характера в монастырских подвигах. Ко всем церковным богослужениям он приходил до начала, первым, и в летнее время, опасаясь как бы не проспать начала утрени, ложился спать у благовестного колокола.

Между тем, отец Никиты прослышал, где находится его сын, и под разными предлогами вызывал к себе в дом юношу из монастыря, но никак не мог отвратить его от иноческой жизни. В это время Никите пришлось слышать неоднократно предсказания о своей дивной судьбе. Однажды Никита отправился с монастырскими служками гулять и зашел с ними к какому-то татарину, который во всем околотке славился тем, что искусно гадал и предсказывал будущее. Гадатель, посмотревши на Никиту, спросил: «какого ты роду?» «Я – простолюдин» отвечал Никита. «Ты будешь великим государем над русским царством», – сказал ему татарин¹. Впрочем, предсказание было, по видимому, так странно и несбыточно, что Никита не даль никакой веры его словам. Рассказывать, что в тоже время и благочестивый наставник Никиты Анания предвещал ему патриаршество².

Через несколько времени отец Никиты послал к сыну своего приятеля звать его домой сказать ему, что, если он не поспешит, то не застанет в живых ни отца, ни бабки, так как они при смерти. Не хотелось Никите расставаться с монастырем, с которым он так сроднился, но сыновний долг побудил его поспешить домой. Известие о болезни отца и бабки было лишь предлогом вызвать Никиту домой, и юноша нашел здоровыми и отца, и бабку. Впрочем, оба они действительно вскоре скончались.

Исполнив свой последний долг по отношению к отцу и бабке, Никита хотел покинуть дом и воротиться в свое излюбленное уединение, в котором он находил столько покоя и отрады для души своей. Казалось, были порваны последние узы, привязывавшие его к миру. Однако, убежденный неотступными просьбами и советами родственников, он женился на предложенной ему невесте. Но его по прежнему неудержимо влекли к себе церковь и богослужение. Будучи человеком грамотным и начитанным, он начал искать себе места и вскоре посвящен был в приходские священники одного села. Ему было тогда только 20 лет отроду.

Но по своим достоинствам Никита недолго мог оставаться в таком захолустье. Через 2 года о нем и о его начитанности узнали московские купцы, бывшие на Макарьевской ярмарке, познакомились с ним, полюбили его и перезвали с собой в Москву, где он и прослужил около 10 лет. От жены Никита Минич имел троих детей, но все они померли в малолетстве один за другим. Это обстоятельство сильно потрясло впечатлительного Никиту. Смерть детей он принял за небесное указание, повелевающее ему отрешиться от мира, и решился удалиться в монастырь. Никита уговорил жену постричься в московском Алексеевском монастыре, дал за нею вклад, оставил ей денег на содержание, а сам ушел на Белое море, и постригся в Анзерском скиту, под именем Никона. Ему было тогда 30 лет.

Анзерекий скит находится на крайнем севере, в открытом море, на анзерском острове, верстах в 20 от Соловецкого монастыря и в 200 от Архангельска. Природа там скудная и суровая. Жизнь в Анзерском скиту была трудная. Братия, которой было не более двенадцати человек, жила в отдельных хижинах, раскинутых по острову и не обнесенных оградою. Монахи там не видались друг с другом, и только в субботу вечером сходились в церковь. Богослужение продолжалось целую ночь; сидя в церкви братия выслушивала весь псалтырь; с наступлением дня совершалась литургия; потом все расходились по своим избам. Средства к жизни там были скудные. Впрочем, царь ежегодно давал в Анзерский скит «руги» (царское жалованье хлебом и деньгами) по три четверти хлеба на брата, а соседние рыбаки снабжали братию рыбою, в вид подаяния.

Основателем и настоятелем скита был преп. Елеазар, старец, отличавшийся святостью жизни и прозорливостью. Под его духовным руководством и подвизался Никон и был в числе близких и любимых учеников Елеазара. Здесь Никон всей душой отдался иноческим подвигам: он проводил дни в великом посте в и воздержании, спал очень мало и на каждом правиле прочитывал целый псалтырь, полагая по тысяч поклонов. Ученик патриарха Никона клирик Шушерин передает, что нередко при этих ночных подвигах он подвергался и дьявольским искушениям³. Отношения между Никоном и его наставником – старцем были добрые и близкие. Старец видел его подвиги и отличал его от других иноков. По повелению преп. Елеазара, Никон занимался иконописанием и исполнял другие его поручения. Нужно заметить, что в некоторых списках жития преп. Елеазара повествуется, что этот прозорливый старец, в одно время, когда Никон совершал литургию, увидел омофор на его плечах и тогда же предсказал ему назначение к святительскому сану⁴. Вообще суровая жизнь в скиту была по душе Никону. Поэтому, впоследствии, когда Никон был уже патриархом, он особенно покровительствовал Анзерскому скиту, как месту, с которым были соединены утешительные для него воспоминания о его первых иноческих подвигах, и оказывал особенное внимание к преп. Елеазару – своему бывшему наставнику⁵.

Однако между наставником и учеником скоро возникли неудовольствия. На острове была лишь небольшая деревянная церковь, и в зимнюю пору совершать в ней богослужение было весьма затруднительно. Вследствие этого, преп. Елеазар отправился в Москву, для сбора милостыни на построение в скиту каменной церкви, и взял с собою Никона. Из Москвы они возвратились с значительною милостыней; принесенные деньги – около пятисот рублей – по распоряжению Елеазара были положены: в ризницу и более двух лет находились там без употребления. Никону, как человеку деятельному, который при том сам принимал участие в сборе, казалась неуместною такая медленность касательно употребления собранной суммы по ее назначению, тем более, что он опасался, как бы слухи о деньгах, распространившись, не привлекли на их пустынный остров лихих людей, которые могли не только расхитить казну, но и много вреда причинить монастырю и братии: он желал, чтобы деньги по крайней мeрe отданы были на сохранение в Соловецкий монастырь. Свои опасения и желания Никон откровенно высказал преп. Елеазару, который принял их с неудовольствием, и с того времени начал гневаться на Никона. Никон со своей стороны, после напрасных усилий возвратить любовь старца, дал место гневу и решился удалиться в другой монастырь.

В то время монашествующие могли переходит из монастыря в монастырь по своей воле, могли жить, где хотели. Этим воспользовался Никон и, сойдясь с каким-то богомольцем, посещавшим Анзерский скит, отправился вместе с ним на утлой ладье для избрания себе боле удобного места для иноческих подвигов. На пути он едва не погиб от сильной бури, и только упованием на силу животворящего креста Господня спасся от потопления пред Онежским устьем; его выкинуло на остров Кий. Здесь, в память своего спасения, Никон водрузил тогда крест, с намерением построить впоследствии на том месте монастырь, или храм. Затем он продолжал путь, и после тяжелого странствия достиг, наконец, Кожеезерской пустыни, находящейся на острове Кож (Новгородской епархии, каргопольского уезда).

Уединенное положение этой обители понравилось Никону, и он решился здесь продолжать свои аскетические подвиги и упражнения в священном писаний. И так как в монастырь никого не принимали без вклада, то Никон принужден был, по своей бедности, отдать монастырю свои последние богослужебные две книги, после чего был принят в число братий. Но по своему характеру, Никон не любил жить с братиею и предпочитал свободное уединение. Он удалился на ближайший островок, построил себе там келью, питался рыбою своей ловли, в монастырь ходил лишь к церковным службам, а все прочее время проводил в уединении и богомыслии.

Строгая жизнь, выдающиеся способности и твердый характер Никона, внушили к нему уважение кожеезерских иноков, и, спустя немного времени, по кончине тамошнего игумена, братия пригласила Никона быть игуменом. Это было в 1643 году. Новый игумен Никон также скоро выдался вперед, как прежде священник Никита; слава. о нем пошла далеко, достигла Москвы, и когда Никон в 1646 году явился в столице по делам монастырским, то молодой царь Алексей Михайлович обратил на него особенное внимание и, по впечатлительности и религиозности своей, скоро подчинился влиянию знаменитого подвижника. Никон остался в Москве и вскоре, по царскому желанию, был посвящен патриархом Иосифом сан архимандрита Новоспасского монастыря. Место это было особенно важно, и архимандрит этого монастыря скорее, чем многие другие, мог приблизиться к государю: в Новоспасском монастыре была родовая усыпальница Романовых; набожный царь часто езжал туда молиться за упокой своих предков и давал на монастырю щедрое жалованье. Чем боле беседовал царь с Никоном, тем более чувствовал к нему расположение,. тем боле беседы эти западали в душу царя. Никон был выдающейся, могучей личностью своего времени, да и красноречие его было незаурядное, среди повсеместного невежества. По желанию Алексея Михайловича, Никон должен был каждую пятницу являться к нему во дворец для духовной беседы. Но Никон не мог ограничиться одними душеспасительными разговорами: пользуясь расположением государя, он стал просить его за утесненных и обиженных, вдов и сирот. Добросердечному царю пришлось это по душе, и он поручил Никону печалование, уже как должность, поручил принимать просьбы от всех тех, которые искали царского милосердия и управы на неправду судей. И вот множество челобитчиков стало везде окружат Никона: одни шли к нему в монастырь, друге встречали его на дороге во дворец и подавали просьбы. Всякая правая просьба скоро исполнялась. Никон приобрел славу доброго защитника, ходатая и всеобщую любовь в Москве.

Три года пробыл Никон Новоспасским архимандритом. В 1648 году новгородский митрополит Авфоний, по своей глубокой старости и болезненности, пожелал удалиться на безмолвие в Спасский Хутынский монастырь. Царь всем предпочел своего любимца, и бывший тогда в Москве Иерусалимский патриарх Паисий, по царскому желанию, рукоположил Никона в сан новгородского митрополита. Этот сан был вторым по значению в русской иерархии. Посвящая Никона в митрополиты, патриарх обратил внимание на его выдающиеся нравственные достоинства, на его ум и начитанность, которыми он выдавался из всего русского духовенства того времени. Поэтому Паисий дал ему грамоту, в которой восхвалял его достоинства и предоставил ему в знак отличия право носить мантию с красными «источниками».

Прибывши в Новгород, в сане митрополита, Никон поставил первым долгом посeтить прежнего митрополита в его уединении, желая испросить у старца благословение на подвиг нового служения, которое тот уже окончил. Свидание между обоими митрополитами, – как передает его жизнеописатель патриарха Никона, было весьма трогательно. Прося друг у друга благословения, каждый из них отказывался дать первый благословение; во время этого спора Авфоний назвал Никона патриархом, как бы высказывая внутреннее побуждение, по которому сам прежде просил благословения от него; и когда Никон заметил ему его ошибку, Авфоний отвечал, что он справедливо назвал его этим именем, так как со временем оно действительно будет принадлежат ему. Тогда Никон, чтобы положит конец спору, благословил Авфония и взаимно принял от него благословение...⁶.

В Новгород Никон проявил обширную общественную деятельность. Теперь для его богатых дарований и духовных сил открылось громадное поприще. В Новгороде в то время было много нестроений и в церкви, и в духовенстве, а также в общественной и гражданской жизни; было над чем поработать. Никон деятельно и энергично принялся исправлять нестроения, пользуясь тем, что царь дал ему при этом такие права, каких не имел сам патриарх; он возложил на Никона обязанность наблюдать не только над церковными делами, но и над мирским управлением, доносить ему обо всем и давать советы. Подвиги нищелюбия, совершаемые Никоном в Новгороде, увеличивали любовь и уважение к нему государя. Когда в Новгородской земли начался голод, Никон отвел у себя на владычном дворе особую палату, так называемую «погребную», и приказал ежедневно кормить в ней нищих, сколько бы ни пришло. Дело это было возложено на одного блаженного, ходившего босиком летом и зимою; кроме того, этот блаженный каждое утро раздавал нищим по куску хлеба, и каждое воскресенье от имени митрополита раздавал старым по 2 деньги, взрослым по деньге, а малым по полденьги. Митрополит устраивал также богадельни для постоянного призрения убогих и испросил у царя средства на их пропитание.

Кроме того, митрополит Никон, по царскому приказанию, имел надзор за воеводою и судьями, чтобы они право творили суд, и никому от них не было бы утеснения, посещал темницы, расспрашивал обвиненных, принимал жалобы, освобождал невинно заточенных и обо всем этом доносил государю. Простой народ за эти дела милосердия христианского и правосудия любил и уважал митрополита. Также и царь охотно слушал Никона, безгранично доверял ему, исполнял его, советы. В письмах к Никону царь называл его «великим солнцем сияющим», избранным крепко-стоятельным пастырем», «наставником душ и телес», «милостивым, кротким, милосердым», «возлюбленником своим и содружебником»⁷ и т. п.

Но если Никон снискал себе любовь народную и все более приобретал благоволения у царя, то с другой стороны уже в это время явилась сильная партия, враждебная ему. Не любили его воеводы, судьи и служилые люди новгородские за то, что он вмешивался и в гражданская дела, если видел где неправду, злоупотребления, утеснения бедных и невинных. Не терпели его уже в это время многие московские бояре, как царского любимца, и некоторые говорили, что лучше им погибать в Новой Земли за Сибирью, чём быть с новгородским митрополитом.. Им не нравилось, что царь поверял ему тайное свое мнение о том или другом боярине, что и Никон, по своему прямодушию, не щадил их в своих обличениях, когда замечал за ними злоупотребления. Не любили его и многие из духовенства за его строгость и взыскательность. Эти черты характера Никона объясняются его заботливостью о благоустроении церкви Божией. В то время среди духовных было много лиц недостойных, нерачительных и безграмотных; Никон, как истинный пастырь церкви Христовой, не мог переносить этого, и виновных часто подвергал наказанию, памятуя, что пастыри в своей жизни и учении должны служить образом для своего стада. В тоже время, глубоко любя христианское богослужение, Никон понимал, как важно в духовно-нравственном воспитании русского народа благоустроенное, благолепное церковное богослужение, и обратил особенное внимание на исправление тех страшных беспорядков, какие вкрались в это время в церковные богослужения вследствие небрежения и невежества духовенства. Не смотря на наружную набожность, в те времена, по старому заведенному обычаю, богослужение отправлялось бесчинно: боялись греха пропустить что-нибудь из службы, но в то же время, чтобы богослужение не было слишком продолжительно, для сокращения его придумали такое средство: один пел, другой в это самое время читал, третий говорил ектенью, так что вследствие этого многогласия слушающим ничего нельзя было понять. Никон запретил многогласие и строго наказывал тех, которые не исполняли его распоряжений; но эти распоряжения не нравились ни духовным, ни мирянам, потому что чрез это удлиняло богослужение, а многие русские того века хотя и считали необходимостью бывать в церкви, но не любили оставаться там долго. Тем не менее, по примеру Новгорода и в Москве было уничтожено бесчинное многогласие. Сам Никон совершал богослужение с большою точностью, правильностью и торжественностью. Чтобы показать образец церковного благолепия, он ввел в своей соборной церкви стройное хоровое пение греческого и киевского распевов, а в воскресные и праздничные дни произносил свои собственные поучения, отличавшиеся силою и увлекательностью слова, чем привлекал к богослужению много народа. Каждую зиму eзжал митрополит из Новгорода в Москву со своими певчими и служил с ними в придворной церкви; царь был в восторг от партесного пения и одобрял благочиние в отправлении богослужения.

В 1650 году вспыхнул в Новгороде страшный бунт. Это бедствие вызвало Никона на новый подвиг самоотвержения; бунт был усмирен лишь благодаря твердости характера и нравственному авторитету Новгородского митрополита. Один из посадских людей возмутил чернь против немецких купцов, как друзей и лазутчиков ненавистного народу боярина Морозова, свояка царского: народ напал на них и разграбил их имущества. Воевода новгородский князь Хилков тщетно старался успокоить мятежников; они не только не послушали, но и хотели убить его, как изменника. Хилков принужден был скрыться на митрополичий двор. Озлобленные бунтовщики, вооружившись камнями и дубинами, устремились к архиерейскому дому, и стали силою ломиться туда, требуя выдачи воеводы. Тогда Никон вышел к мятежникам и начал увещевать их сначала кротко, а потом грозит гневом Божьим. Но рассвирепевшие мятежники бросились на Владыку, ударили его в грудь, били без пощады кулаками, дубьем каменьями и избили до полусмерти; но потом сами ужаснулись тому, что сделали и поспешно разошлись по домам. Пришедши в себя, Никон не смотря на крайнюю слабость свою, ни о чем другом не думал, как только об усмирении мятежного народа, о восстановлении законного порядка и об избавлении невинных от напрасной погибели. Он исповедовался и, таким образом приготовившись к смерти, велел благовестить и едва добрел с несколькими священниками до соборной церкви, с великою нуждою отслужил литургию, предал анафеме главных зачинщиков мятежа, и потом, не смотря на крайнее изнеможение, отправился с крестным ходом к мятежникам. Сам он не мог уже идти; его везли на санях, при чем кровь текла у него из рта и ушей. Приказав поднять себя и собравшись с силами, Никон обратился к мятежникам снова с увещанием... Твердость Никона и сила слова подействовали на народе. Мятеж начал мало-помалу утихать. Пораженные твердостью митрополита и вестью о приближающемся царском войске, мятежники толпами приходили к Никону, просили у него прощения и ходатайства пред царем. В это время пришли две грамоты от государя: одна Никону, где царь за его ревностные и доблестные услуги отечества во время новгородского бунта называл его «новым страстотерпцем и мучеником»; другая ко всему народу новгородскому, где повелевалось немедленно выдать Никону всех зачинщиков мятежа. Никон поступил в этом случае великодушно: он забыл свои обиды, принял незлобиво раскаявшихся мятежников, а когда пришла из Москвы в Новгород царская рать, он уговорил начальника ее князя Хованского не предпринимать против виновных крутых мер, сам ходатайствовал за них перед царем и всем испросил помилование, кроме двух главных зачинщиков мятежа. Таким образом, своим самопожертвованием и великодушием Никон восстановил в Новгороде мир и спокойствие. Почти одновременно с этим возник подобный же бунт во Пскове, но и там он вскоре прекратился, благодаря вмешательству Никона. И мятежных псковичей, после того как они принесли свои вины, царь простил, по ходатайству новгородского владыки.

После этих больших услуг Никона, царь стал питать еще больше расположения к новгородскому митрополиту. Государь позвал его в Москву, желая лично изъявить ему монаршую признательность за усмирение новгородского бунта.

В это время, в Саввинском звенигородском монастыре назначено было торжественное открытие мощей преп. Саввы. Государь пожелал, чтобы Никон непременно участвовал в этом торжестве вместе с патриархом Иосифом. 19-го января 1652 года открытие мощей в присутствии царя и многих вельмож, с великим торжеством по церковному обряду, совершено было патриархом Иосифом и митрополитом Никоном с прочим духовенством.

Пользуясь этим случаем и благоволением царя Алексея Михайловича, Никон уговорил его перенести в Успенский собор гроб патриарха Гермогена из Чудова монастыря, гроб патриарха Иова из Старицкого монастыря и мощи святителя Филиппа митрополита московского из Соловок. Царь изъявил готовность сделать все по его совету, и возложил на Никона поручение перевезти сперва мощи патриархов Иова и Гермогена, что и было исполнено 5-го Апреля 1652 года, при громадном стечении народа, а затем ехать в Соловецкий монастырь за мощами св. Филиппа. С ним были отпущены боярин князь Иван Никитич Хованский и Василий Отяев. Предпринимая эту поездку, Никон напомнил царю, что митрополит Филипп погиб вследствие столкновения духовной власти со светскою, но что Бог прославил его после кончины, как святого мученика; поэтому светская власть должна принести покаяние в своих действиях относительно св. отца. При этом Никон представлял ему пример греческого царя Феодосия, который перенес мощи св. Иоанна Златоустого, изгнанного материю царя Евдоксиею; Феодосий этим поступком исходатайствовал для грешной матери прощение у Бога. Царь во всем согласился с Никоном; он прибавил при этом, что ему во сне являлся св. Филипп и велел перенести свои мощи туда, где почивают прочие митрополиты, и дал Никону от себя молитвенную грамоту к Филиппу, в которой было написано: «Молю тебя, святой отец, и желаю пришествия твоего сюда, чтобы разрушить согрешение прадеда нашего, царя Ивана, совершенное против тебя нерассудно завистью и недержанием ярости. Хотя я и неповинен в досаждении твоем, однако гроб прадеда, постоянно убеждает меня и в жалость приводить, ибо вследствие твоего изгнания и до сего времени царствующий град лишается твоей святительской паствы. Поэтому преклоняю сан свой царский за прадеда моего, против тебя согрешившего, да оставиши ему согрешение его своим к нам пришествием, да упразднится поношение, которое лежит на нем за твое изгнание, и пусть все уверятся, что ты помирился с ним! Он раскаялся тогда, в своем грехе, и за это покаяние и по нашему прошению, приди к нам, св. владыка! Оправдался Евангельский глагол, за который ты пострадал: «всяко царство, разделившееся на ся, не станет», и нет более теперь у нас прекословящего твоим глаголам, благодать Божия теперь в пастве твоей изобилует; нет уже более никакого разделения; все единомысленно молим тебя, даруй себя желающим тебя, приди с миром восвояси, и свои тебя с миром примут». Под этой грамотой царь своею рукою приписал: «О, священная глава, святой владыка Филипп, пастырь, молим тебя, не презри нашего грешного моления и приди к нам с миром! Царь Алексей. Желаю видеть тебя и поклониться св. мощам твоим!»⁸. Никон должен был прочесть эту грамоту перед ракою Святителя Филиппа, прежде чем поднять ее для перенесения в Москву.

Во время отсутствия Никона, в Москве умер патриарх Иосиф. Это было вскоре после перенесения праха Иова, в четверг на страстной неделе. Царь Алексей Михайлович извещал об этом Никона в очень пространном письме, в котором подробно описывал последние минуты умершего патриарха, и просил Никона поспешить возвращением в Москву для избрания нового патриарха, имя в виду возвести его на место покойного Иосифа. Между тем до царя дошли вести, что Никон очень сурово обращается с боярином Хованским и Отяевым, своими спутниками, требуя от них беспрекословного повиновения в исполнении различных церковных правил, постов, молитв и т.п. Дело в том, что везя с собой покаянную грамоту пред Святителем Филиппом ост царя за его прадеда царя Ивана, Никон считал себя в полном праве требовать от сопровождавших его вельмож, чтобы они беспрекословно исполняли его распоряжения относительно дисциплины церковной, а по своему энергичному, властному и слишком прямодушному характеру не умел, да и не мог иначе выражать свои требования, как круто, настойчиво, повелительно. В свою очередь самолюбивые, заносчивые вельможи оскорблялись на такое обхождение и стали поднимать сильный ропот, который достиг Москвы и там нашел много сочувствующих из бояр, которым не нравилось, что митрополит уже как бы хочет привести их в свою волю. «Никогда такого бесчестья не было, – шептали они, – выдал нас царь митрополитам». Алексей Михайлович был человеком слишком мягкосердечным и недостаточно энергичным; он не мог выносит около себя недовольных лиц и, вследствие своей доброты, делался зависимым от окружающих его. Поэтому царь был в большом затруднений: с одной стороны, он слишком был привязан к Никону и желал непременно видеть его патриархом; с другой боялся бояр, среди которых новгородский владыка возбудил такое сильное неудовольствие. Алексий Михайлович поспешил написал Никону письмо, в котором уговаривал его быт снисходительнее с своими спутниками, не заставлял бы их каждый день с собой у правила стоят и усиленно говеть, но в тоже время царю не хотелось, чтобы бояре узнали, как он предан Никону, что он заодно с ним против них, и потому просил Никона не выдавать его, царя, Хованскому и другим боярам и не говорить им ничего об этом письме.

Письма царя Алексея Михайловича. посланные Никону за это время, все дышат сердечною любовью государя к новгородскому митрополиту, глубочайшим к нему уважением, доходящим до благоговения. Видно, что Алексей Михайлович всецело находился под влиянием этого великого человека, считал его величайшим святителем Русской церкви, питал к нему безграничное доверие, во всем искал его совета и указания и за радость считал подчинить свою царскую волю воли этого святого архипастыря. Приводим несколько выдержек из этих простосердечных писем царя, что бы лучше охарактеризовать его отношение к Никону. «От царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси, – так начинается одно из его писем, – великому солнцу сияющему, пресветлому богомольцу и преосвященному Никону, митрополиту новгородскому и великолуцкому от нас, земного царя, поклон. Радуйся архиерей великий, во всяких» добродетелях подвизающийся! Как тебя, великого святителя Бог милует. А я грешный твоими молитвами дал Бог здоров... Да пожаловать бы тебе, великому святителю, помолиться, чтоб Господ Бог умножил лёт живота дочери моей, а к тебе она, святителю, крепко ласкова; да за жену мою помолиться, чтоб, ради твоих молитв, разнес Бог с робеночком; уже время спеет, а какой грех станется, и мне, ей, пропасть с кручины; Бога ради, молись за нее»... Затем царь спрашивает Никона, кому, за смертью патриарха, петь многолетие, и просит у него смиренно прощения в том, что, не писал ему про какое-то Савинское дело, клянется, что сделал это без хитрости, за недосугом⁹. Значит, что о всех духовных делах царь считал своею обязанностью уведомлять новгородского митрополита.

Другое, еще более любопытное, письмо начинается так: «избранному и крепкостоятельному пастырю и наставнику душ и телес наших, милостивому, кроткому, благосердому, беззлобивому, наипаче же любовнику и наперснику Христову и рачителю словесных овец. О крепкий воин и страдалец Царя Небесного, и возлюбленный мой любимец и содружебник, святой владыко! моли за меня грешного, да не покроет меня глубина грехов моих, твоих ради молитв святых; надеясь на твое пренепорочное и беззлобивое и святое житие, пишу так светлосияющему в архиереях, как солнцу светящему по всей вселенной, так и тебе сияющему по всему нашему государству благими нравами и делами добрыми, великому господину и богомольцу нашему, преосвященному и пресветлому митрополиту Никону Новгородскому и Великолуцкому, особенному нашему другу душевному и телесному. Спрашиваем о твоем святительском спасении, как тебя, света душевного нашего, Бог сохраняет; а про нас изволишь вдаль, и мы, по милости Божией и но вашему святительскому благословению, как ест истинный царь христианский нарицаюсь, а по своим злым мерзким делам недостоин и во псы, не только в цари, да еще и грешен, а называюсь Его же Светов раб, от кого создан; и вашими святыми молитвами, мы и с царицею, и с сестрами, и св. дочерью, и со всем государством дал Бог здорово»¹⁰. Описывая далее смерть патриарха Иосифа, царь Алексеи Михайлович пишет, что он «надеялся, плачучи» по патриархе Иосифе, хотя он в то же время не мог не чувствовать и не оскорбляться недостоинством, мелочностью, корыстолюбием, недуховным поведением этого патриарха: но он гнал от себя мысль о недостоинствах Иосифа, как греховную. Тем с большею силою религиозный государь обращал свою любовь к достойному пастырю; тут он уже не щадил слов для выражения этой любви, чтобы возвысить Никона и унизить перед ним самого себя. Таким образом, Алексей Михайлович, по характеру своему, поставил Никона так высоко, как не стоял ни один патриарх, ни один митрополит ни при одном царе и великом князе.

С нетерпением ждал царе Никона в Москву. «Мать наша, соборная и апостольская церковь, – писал он новгородскому митрополиту, – вдовствует и слезно сетует по женихе своем, а как в нее войти и посмотреть, и она, мать наша, как есть пустынная голубица пребывает, не имеющая подружия: так и она, не имея жениха своего, печалится; и все переменилось не только в церквах, но и во всем государстве; духовным делам рассуждения нет, и худо без пастыря детям жить... И тебе потому великому господину челом бью: возвращайся, Господа ради, поскорее к нам, выбирать на патриаршество, именем Феогноста (известного Богу), а без тебя отнюдь ни за что не примемся»¹¹… В другом письме, царь пишет Никону: «помолись, владыка святой, с Васильем юродивым, иначе Вавилою (тем самым блаженным, который у Никона распоряжался питанием нищих), чтобы Господь Бог наш дал нам пастыря и отца, кто Ему Свeту годен, имя вышеописанное (Феогност), а ожидаем тебя, великого святителя к выбору, а сего мужа три человека в дают: я, да казанский митрополит, да отец мой духовный, и сказывают свят муж»¹².

Никон мог понимать намеки царя, кого он разумеет под этим „известным Богу“ преемником патриарха Иосифа. Но он не спешил в Москву, как потому, что такое великое дело, как перенесение мощей святителя Филиппа, требовало много времени, так и по тому, что, зная результаты будущего избрания, он колебался, хорошо понимая всю важность патриаршего служения и предстоявшие ему трудности. После того, как покаянная грамота царя Алексея Михайловича была прочитана у гроба святителя Филиппа, мощи страдальца были подняты. Перенесение мощей, когда они благополучно были перевезены через море, совершалось с большим благолепием и торжественностью. В продолжение всего пути к Москве, на встречу св. мощам выходило из городов и сел множество народа с предшествием духовенства с крестным ходом. И по свидетельству современников очевидцев, в это время совершалось от св. мощей множество исцелений.

6-го июля св. мощи были принесены в Сергиеву Троицкую лавру, где их встретило множество духовенства во главе с Корнилием, митрополитом казанским. Отсюда 9-го июля Никон привез мощи в Москву, и на том месте, где они были встречены горожанами, был поставлен крест, который теперь стоит в каменной часовне у Троицкой заставы, получившей от этого название Крестовской. В Воскресенских воротах, в старину называвшихся Неглиненскими, св. мощи были встречены царем Алексеем Михайловичем, с многочисленным духовенством и двором. Народу было так много при этом, как писал Алексей Михайлович, «что не вместился от Тверских ворот до Неглиненских, и по кровлям и по переулкам яблоку негде было упасть; нельзя ни пройти, ни проехать»¹³. Мощи святителя были пронесен на лобное место, где подле них получила исцеление одна девица, потом на площадь, против Грановитой палаты. где опять было исцеление, и в Успенский собор, где они стояли 10 дней среди церкви, для поклонения молящихся. Множество больных получило при этом исцеление. Все десять дней звонили в колокола с утра до вечера, как на святой неделе. Религиозный царь с этого времени стал еще боле оказывать свое расположение и любовь к Никону, благодаря которому совершилось это святое и великое дело.

По окончаний торжества перенесения мощей, приступили к избранию нового патриарха. Все видели и ясно понимали, что патриархом будет Никон; никто не смел противиться явному и решительному желанию государя, хотя многим из бояр очень не хотелось видеть его на патриаршем престол. Однако для соблюдения устава, на собор выбрали двух кандидатов на патриаршество: Никона, как старейшего из русских иерархов, занимавшего самый видный духовный пост, и известного своею добродетельною жизнью иеромонаха Антония – того самого, который некогда был учителем Никона в Макарьевском монастыре. Жребий пал на Антония; но он, будучи слишком дряхлым, больным старцем, не мог принять на себя тяжелого бремени патриаршего престола, и потому решительно от него отказался. Тогда все члены собора стали просить Никона принят жезл патриарший. Никон долго и твердо отказывался принять его; но едва ли это был рассчитанный и притворный отказ с его стороны, с целью тверже укрепить свою силу и власть, как многие это видят. Нет! Никон в это время уже как бы предчувствовал свое будущее несчастье и падение. Это был человек слишком свято относившийся к своему долгу, слишком честный для того. чтобы без колебания принять на себя многотрудные обязанности патриаршества. Усиление мирской власти бояр и вражда их к нему, прежде всего, заставили его отказаться от выбора. Никон хотел поднят значение и авторитет церковного правительства и духовенства, а бояре, напротив, желали господства над духовенством. Патриарху именно тогда нужно было усиление духовной власти в ущерб светской; нужно было скорейшее исправление различных церковных и богослужебных беспорядков, исправление церковных книг, скорейшее уничтожение раскольничьего зла, которое до такой степени укоренилось и при дворе, и в духовенстве, и в народе, что нужен был крутой поворот дела, необходимы были решительные меры. А между тем среди этой будущей борьбы Никон ясно провидел вокруг себя лишь одних врагов, и в боярах, и среди сильной партий в духовенстве, приверженной патриарху Иосифу, и в суеверном народе. Поддержки искать было негде, кроме царя и немногих благомыслящих пастырей русской церкви; но царь был мягок и слабохарактерен и легко подчинялся влиянию окружающих его лиц... Сознавая все это, Никон не мог без колебаний и смущения помыслить о патриаршестве, не мог сразу решиться принять на себя его многотрудные обязанности и вступить, ради блага церкви, в ту неравную борьбу, жертвой которой он должен был пасть. Этим именно и должно объяснять первоначальный отказ Никона от патриаршества.

Но когда, 22 июля, царь Алексей Михайлович, окруженный боярами и бесчисленным народом, в Успенском соборе, перед мощами св. Филиппа, стал кланяться Никону в ноги и со слезами умолял принять патриарший сан и не оставлять церковь сиротствующею, – тогда Никон, наконец уступил воле царя. Но прежде этого согласия, он взял торжественное обещание, что все будут содержать евангельские догматы, соблюдать правила св. апостолов и св. отец, будут слушать его, как главного архипастыря и отца, и дадут ему устроить церковь. Царь, а за ним власти духовные и бояре поклянись в этом.

Через два дня после этого, 25 июля 1652 г., Никон был посвящен в патриархи в Московском Успенском соборе казанским митрополитом Корнилем.

Первым делом Никона, по возведении его в сан патриарха было основать для себя монастырь и прославить его новою святынею. То было давним церковным, благочестивым обычаем. Никон выбрал для этого место близ Валдайского озера и назвал свой монастырь Иверским, в честь Иверской иконы Божией Матери, находящейся на Афоне. Место это Никон облюбовал еще во время путешествия своего за мощами св. Филиппа. Оно напоминало ему ту пустыню, где провел он в юности лучшие свои годы, в богомыслии и аскетических подвигах; ему нравилось, что Валдай отличался пустынностью и малолюдством, понравилось ему и Валдайское озеро, покрытое островками, и. напоминавшее озеро Кожу, где он некогда подвизался в Кожеезерском монастыре. Что же касается названия монастыря Иверским, то нужно заметить, что Никон всегда чувствовал особое благоговение к чудотворной Иверской иконе Богородицы, и еще в 1648 г., когда Никон только что был поставлен новгородским митрополитом, Москва была обязана его стараниям тем, что прислана была в нее из Константинополя св. икона Иверской Божией Матери, точная копия с той, которая была на Афоне. В построений нового монастыря, Никон подражал расположению Лавры Афонской горы, и особенно тамошнему Иверскому монастырю. Достойно внимания, что построение новой обители было ознаменовано чудесным видением: многие из окрестных жителей видели ночью над монастырем громадный огненный столп, свет от которого расходился на несколько верст вокруг; это чудесное явление тогда же было проверено достоверными показаниями, и о нем было немедленно доведено до сведения государя¹⁴. В новопостроенный монастырь патриарх сам привез в серебряном золоченом ковчежце части мощей четырех Московских святителей Петра, Алексия, Ионы и Филиппа. В то же время он отправил на Афон сделать список Иверской чудотворной иконы, и когда каменная церковь была построена, поставил в ней эту икону, украсивши ее золотом и драгоценными каменьями. Вместе с тем он перенес туда мощи преп. Иакова Боровицкого. Совершающиеся в новом монастыре от святынь чудеса и исцеления привлекали туда массу богомольцев. В короткое время монастырь расширился и благоукрасился. Сам патриарх часто туда наезжал, любил там отдохнуть после своих непомерных, тяжелых трудов патриаршего служения, и любил там совершать богослужения с своей обычною торжественностью и благолепием. Царь также покровительствовал Иверскому монастырю, как созданию своего любимца, и в угоду Никону, приписал в нему пригород Холм, с крестьянами, деревнями и угодьями.

Вообще самая тесная дружба соединяла государя с патриархом первые шест лет, и Никон воспользовался своим влиянием и властью для исправления различных церковных нестроений и беспорядков. За это время им было совершено много весьма важных церковных преобразований. Еще более, чем прежде, заботился он о благолепности и благообразии в богослужениях; нерадивых в этом отношении он строго наказывал. Что касается до служения самого патриарха, то оно совершалось с необычайным благолепием и торжественностью. Приезжавшие в Москву греческие и сирийские пастыри и духовные удивлялись полноте, правильности и точности наших богослужебных обрядов, и служба патриарха Никона производила на них сильное впечатление. Патриарх Никон с неутомимым рвением истинного пастыря старался ввести в церкви русской внятное и благоговeйное чтение при богослужениях, чего до него не было; он же окончательно утвердил в Московских соборах и во многих церквах стройное партесное пение и распространял в Москве греческий и киевский распевы. Стараясь поставит в уважение Священный чин, Святейший Никон, собственным примером строгой жизни внушал всему белому духовенству иметь бдительный надзор над нравственностью; а для нерадивых был взыскателен, и всякое нарушение церковного чина обуздывал силою своей власти. Он выслушивал и беспристрастно удовлетворял жалобы челобитчиков на духовных, принимал доносы от областных управителей о худых поступках духовенства и порочных протопопов, попов и других священнослужителей строго смирял, посылал на черные работы в монастыри, заключал в темницы. Особенное, строгое внимание обратил он на выбор ставленников, потому что среди тогдашнего духовенства было много совершенно безграмотных и недостойных пастырей.

Сверх того, неутомимый патриарх издавал различные церковные и духовные уставы, искоренял предрассудки и суеверие в народе, усердно изыскивал и умножал способы для распространения духовного просвещения. С этою целью он устраивал школы, перевел из Хутынского монастыря в свой любимый Иверский монастырь типографию, (которая заведена была им еще во времена пребывания в Новгород), и здесь печатал для распространения в духовенстве и народе много духовных и душеспасительных книг, частью им самим составленных. Как истинный просвещенный пастырь, Никон не мог равнодушно видеть, что многие неразумно, даже и не по христианки почитали св. иконы, молились в церквах всяк своей, из дома принесенной, иконе, называя их своими богами. Никон строго запретил этот суеверный обычай. С силою и властью вооружался он в своих обличениях против веры в сновидцев, колдунов, гадателей, которая господствовала в его время в невежественном народе. Он писал послания, говорил при богослужениях большие поучения, в которых громко и смело, красноречиво и убедительно восставал против всех этих недостатков современного ему общества. Таково его прекрасное поучение по поводу морового поветрия, свирепствовавшего в Москве и ее окрестностях в 1653 и 1654 годах.

Кроме того, обладая громадною но тому времени начитанностью и большими сведениями, патриарх Никон продолжал составлять и издавать различные книги. Он сам перевел, напр., с греческого языка на славянский св. Евангелие, Апостол, частью правила св. Апостолов, семи вселенских, девяти поместных соборов и св. отец; участвовал в перевод греческих хронографов, приступил даже к переводу с европейских языков известных тогда исторических и географических книг. Кроме того, он занимался составлением и изданием книги кормчей, летописи русской, под именем Никоновой, в 8 частях, которая ест полнейший свод древних русских летописей; благодаря Никону, они дошли до нас в таком точном и неповрежденном вид. По желанию царя Алексея Михайловича, он составил толкование на Божественную литургию, под именем «Скрижали»; написал историческое сказание об Иверской иконе Богоматери и работал над составлением и изданием многих других полезных книг.

Заботясь с такою ревностью о сохранении православной веры в русской церкви во всей ее чистоте и неповрежденности, распространяя истинное учение и очищая его от суеверия и предрассудков, патриарх Никон предусмотрительно старался оградит его и от других опасных и вредных влияний. В это время католичество усиленно везде искало себе новых приверженцев, а хитрые, пронырливые иезуиты умели для того всюду проникнут и многих опутать своими сетями. Через Польшу, с которой в то время у России шла борьба, это влияние стало понемногу проникать и в Россию. Но Никон тщательно берег неповрежденность православия и не допускал этому тлетворному влиянию распространиться. Поэтому он строго воспрещал все, что имело какое либо отношение к католичеству. Когда некоторые бояре из польского похода привезли с собою иконы латинского письма и завели в домах органы, – патриарх велел отобрать у них то и другое, и сам громко обличал в соборе этих бояр. Напротив того, Никон заботливо поддерживал сношения с православным востоком, с греческою, иерусалимскою, антиохийскою церквами, переписывался с восточными патриархами, спрашивал у них совета по различным вопросам веры и благочестия.

Но главным и самым важным делом всей жизни и деятельности великого патриарха было исправление церковно-богослужебных дел. В этом заключается его бессмертная, великая заслуга русской церкви. Это великое дело, которое он сумел довести до успешного конца, несмотря на ожесточенную борьбу своих противников, но жертвою которого он в то же время пал, было в высшей степени благовременно по своим последствиям для русской церкви.

В это время, на Руси давно уже появилось, как в богослужении, так и в некоторых священных обрядах, много разностей. Одни, напр., крестное знамение на себя во время молитвы изображали, прикасаясь к челу, персям и плечам двумя перстами (указательным и средним); другие тремя перстами (большим, указательным и средним, которые соединялись вместе). В одних монастырях и церквах употреблялись для осенения народа кресты четырех-конечные, в других – шестиконечные, восьмиконечные. В одних монастырях пели «аллилуиа» дважды и затем прибавляли «слава Тебе Боже», а в других – трижды и потом «слава Тебе Боже». В одних совершали хождение (крестные ходы кругом храмов, великие и малые выходы) по солнцу, а в других против солнца. В разных церквах проскомидию совершали не на одинаковом числе просфор. Имя Иисус писалось в некоторых священных книгах «Исус». Осьмой член символа веры в некоторых книгах неправильно писался с привнесением слова «истинного»: «и в Духа св. Господа истинного»... Много было и других разногласий, неправильностей, искажений. Они произошли от того, что до времени Ивана Грозного у нас книги не печатались, а писались. Переписчики могли ошибаться; притом многие из них бывали настолько невежественны, что прямо не понимали некоторых выражений и сами заменяли их неверными и неточными словами, которые давали речи совсем другой смысл, несогласный с истинным учением Христовым. Когда введено было у нас книгопечатание эти ошибки и искажения, по недостатку образованных справщиков и печатников, вошли в печатные богослужебные книги. – По недостатку просвещения, долго всего этого не замечали; но потом стали обращать внимание, при патриархе Филарете, а затем при Иосифе‚ предшественнике Никона, решились приняться за исправление ошибок в священных богослужебных книгах. При патриархе Иосифе справщиками, которым было поручено это дело, были: царский духовник Стефан Вонифатьев, протопоп Казанского собора Иван Неронов, дьякон благовещенского собора Федор, юрьевский протопоп Аввакум, муромский Логгин, попы Лазарь, Никита, Даниил. Представлялось, что это были более надежные люди для такого важного дела, как исправление богослужебных книг. Но оказалось, что они были люди невежественные; им недоставало самого существенного требования при этом деле‚ – знания греческого языка; потому что испорченные русские богослужебные книги было необходимо проверить с греческими рукописями и печатными. По незнанию греческого языка, они исправляли книги по собственному мудрованию, и вместо исправления только еще прибавляли ошибки. Особенная беда была в том‚ что, полагаясь на свою начитанность справщики думали, что исполнили свое дело в совершенстве, поэтому напечатали в таком искаженном виде богослужебные книги для всеобщего употребления в большом количестве, и в эти книги спорные мнения о сугубой аллилуия, о хождении посолонь, о крестном знамени и многие другие возвели на степень неприкосновенного и неизменного учения церкви.

Но вот, в 1649 году приехал в Москву иерусалимский патриарх Паисий. Он заметил, что в московской церкви ест разные нововведения, которых нет в греческой церкви и особенно стал порицать двуперстное сложение при крестном знамении. Царь Алексей Михайлович очень встревожился этими замечаниями и отправил троицкого келаря Арсения Суханова на Восток за сведениями. Но пока Арсений странствовал на Востоке, Москву успели посетить другие греческие духовные особы и также делали замечания о несходстве русских церковных обрядов с греческими, а на Афонe монахи даже сожгли богослужебные книги московской печати, как противные православному чину богослужения. Патриарх Иосиф был сильно озабочен и даже боялся, чтобы его не лишили сана. Смерть избавила его от дальнейших хлопот...

В таком положении находилось дело исправления церковно-богослужебных книг до вступления Никона на патриаршество. Сделавшись патриархом, он, прежде всего, должен был обратить на него особенное внимание, как на дело исключительной важности и не терпящее отлагательства. Многие упрекают Никона, что он вел дело исправления богослужебных книг слишком быстро, круто, насильственно, и что его излишняя поспешность в этом деле произвела раскольников. Эти тяжелые обвинения совершенно несправедливы. Конечно, такой образ действий Никона объясняется самим его характером. Чрезмерно сильная воля и жажда деятельности этого великого человека требовала себе пищи, горячая, сердечная любовь к церкви побуждала его скорее устранить церковные нестроения, а по природе своей он никогда ничего не умел делать постепенно, исподволь, не способен был к полумерам, не способен был ни на какие сделки и уступки тому, что он считал неправым и вредным; он для того был слишком энергичен, слишком прямодушен, честен и горяч. Но с другой стороны и самое положение дел было таково, что медлить исправлением богослужебных книг было опасно. Слишком уже много было вообще в русской церкви тогда нестроений, слишком много разногласий, которые могли произвести опасные для церкви мятежи и волнения. Отсутствие единообразия и благообразия в богослужениях, беспорядочная жизнь духовенства, – все это, при невежестве, грубости и суеверий русского народа, порождали много в нем фанатичных отщепенцев от русской церкви, потерявших к ней всякое уважение и грозивших произвести раскол в русской церкви. Духовенство было не лучше. Никто не знал евангельских вечных истин, никто не знал сущности христианского вероучения; все придавали значение лишь внешней обрядности, все думали, что от такого или иного совершения обряда может зависеть вечное спасение, что в том и заключается сущность Христовой веры, чтобы знать, как слагать персты для крестного знамения, сугубить или троить аллилуия, ходит по-солонь, или против солнца, как произносит слово Исус или Иисус и т. д. Лучшие люди из духовенства также не были выше всего этого: когда иосифовские справщики, по своему невежеству, внесли в богослужебные книги ошибочные мнения о двуперстном перстосложении, о сугубой аллилуия, о хождений по-солонь, они возвели их на степень неприкосновенного, неизменного учения церкви, на степень догматов, малейшее искажение которых есть величайший грех. Теперь всякое дальнейшее исправление одной напечатанной буквы считалось ересью, нарушением и оскорблением самой веры Христовой. Невежественные фанатики с убеждением говорили: «нам всем православным христианам подобает умирать даже за один аз, который окаянный враг выбросил из Символа там, где говорится о Сыне Божием Иисусе Христе: «рожденна, а не сотворенна; весьма велика в этом аз сила сокровенная»¹⁵. Явились, к довершению зла, лжеучители, которые. говорили, что на ступает антихристово последнее время, что все эти исправления, – а по ихнему искажения, – суть действия антихриста, которыми он хочет заставит отпасть христиан от Христа, что нужно бороться или пострадать, хотя бы за один обряд; за одну букву, потому что это нужно для торжества веры Христовой. Среди всеобщего мрака, невежества, суеверия, – к чему бы могло повести дальше это волнение умов, если бы против него не были предприняты тотчас же решительные меры? Это, конечно, ведает один Бог. Но ясно было, что из-за этих обрядовых искажений, поставленных за непреложные истины, готов был вспыхнуть страшный мятеж против церкви. Зло раскольничье слишком сильно укоренилось и при дворе, и в духовенстве, и в народе. Патриарх Никон понял, что он должен был действовать быстро и решительно, и положил пресечь раскольническое направление в самом его источник и восстановить богослужебно-обрядовый чин и церковно-богослужебную жизнь в их первоначальной чистоте. Может быть, отчасти и справедливо, что в этом случае Никон придавал слишком большое значение обрядности и букве богослужения: как сын своего века, он не мог совсем освободиться от этого взгляда, господствовавшего у нас несколько веков, хотя его богатая светлая натура все же сознавала односторонность этого направления, и он сам делал впоследствии присоединившимся к церкви раскольникам уступки, позволяя им креститься двумя перстами и сугубить аллилуия. Но нужно заметить и то, что тогда было бы вовсе не благовременно объяснять невежественному духовенству, фанатичным расколоучителям и суеверному народу, что в деле веры Христовой не важно, как изображать крестное знамение, сугубить или троить аллилуию, ходит в крестных ходах посолонь, или против солнца, что все это еще не приводит ко спасению, что это лишь обряды, а не сущность христианской религий. Они, по своему невежеству и ожесточению, этого не поняли бы, а между тем медлит было нельзя: страшный мятеж готов был вспыхнуть в русской церкви. Теперь благовременно было именно приняться за исправление богослужебных книг, восстановить церковно-богослужебный чин в его первоначальной чистоте. Через это расколоучители должны были уразуметь, что те их ошибочные мнения о двуперстии, сугубой аллилуии и т. д., которые они выставляют за непреложные истины, без которых нельзя спастись, на самом деле суть лишь искажения древних обрядов, неправильности, которых не имела древняя церковь. Таким образом, им наносился прямой, решительный удар. А объяснять им разницу между догматом и обрядом, показывать, что все эти богослужебные разности не имеют существенного значения в деле спасения и исповедания веры Христовой, – все это было делом дальнейших времен и дальнейших поколений пастырей. Никон в своем деле исправления богослужебных книг явился бескорыстнейшим попечителем о благе церкви и народа. Никон положил самый живот свой за благо церкви и спасения народа, потому что он видел больше всех всю бездну зла, видел всю злокозненность лжеучителей, ополчившихся на пагубу душ ему вверенных и не мог не действовать так, как действовал, по зрелому убеждению, что с русским народом того времени полумеры все погубят, и крутой поворот дела необходим.

При всем том, Никон, сдерживая свою горячую натуру, начал дело книжного исправления с осторожностью и благоразумием. Около двух лет медлил он приступать к этому трудному делу, позволяя даже печатать книги в прежнем неисправленном вид. Когда же решился наконец приступить к полному исправлению их, чтобы во всех церквах русских ввести единообразие и правильность богослужения то, сознавая всю важность и трудность такого предприятия, он не хотел и не мог принять на одного себя всю его ответственность; напротив призвал к участию в столь важном церковном деле и верховную власть государя, покровителя веры, и церкви, и соборную власть пастырей церкви не только русской, но и греческой, от которой русская приняла веру и богослужение.

Приступив к проверке напечатанных иосифовскими справщиками богослужебных книг, Никон скоро заметил, что они испорчены. На это указывало сравнение их с греческими церковными книгами, на это же ранее указывали восточные патриархи и греческие духовные, на это же обратил внимание Никона киевский ученый старец Епифаниий Славинецкий. В то же время он обратил внимание на вынизанный жемчугом на саккосе митрополита Фотия символ веры и удивился несходству его с напечатанным в новых печатных книгах. Тогда Никон, прежде всего, решился собрать как можно более древнейших списков богослужебных книг, и для этого послал на восток троицкого келаря Арсения Суханова для приобретения древнейших греческих рукописей. В то же время патриарх удалил с книгодвора прежних невежественных и недобросовестных справщиков и на место их вызвал киевских ученых монахов, умеющих и образованнейших людей того времени, знатоков греческого языка, Епифания Славинецкого, Дамаскина Птицкого, Иакова, по прозванию философа и др. К этому же делу был приставлен и один ученый грек, монах Арсений, обладавший редким знанием славянского и греческого языков. Для них устроили особый монастырь Андреевский, где составилось ученое общество, преподававшее латинский и греческий языки. Таким образом, ученые киевские справщики приобретали себе через школьное учение новых помощников и учеников. Из Андреевского монастыря это общество было переведено в Чудов монастырь и Епифаний сделан был начальником его; в распоряжение их Никон отдал свою типографию, находившуюся в этом монастыре.

В то время, как ученые киевские справщики успешно вели свое дело, Арсений Суханов объездил восток, был на Афоне, в Константинополе, в Иерусалиме и т. д., везде наблюдал, как совершаются богослужение и церковные обряды там. В Александрии он получил от патриарха Иоанникия разрешение на многие вопросы, а в Иерусалиме списал подробно весь чин богослужения. Арсений Суханов привез подробный отчет о своем путешествии, где описывает все, что видел и слышал, как там живет духовенство, и как совершается богослужение; между прочим о крестном знамени он писал, что оно совершается на восток тремя перстами. Сверх того, Арсений привез с собою от восточных патриархов и других архиереев до 200 рукописей, да сам не жалея издержек, собрал около пятисот древних греческих рукописей (преимущественно из афонских монастырей), из которых иные были писаны за 500, 600 и даже 700 лет до тогдашнего времени, а одно Евангелие – за 1050 лет.

Не довольствуясь этим, патриарх Никон собрал еще в самой России много древних книг, переведенных с греческого языка за 800 лет; с ними вместе были вытребованы описи древнейшим рукописям, хранившимся в 39 монастырях, в особенности из Троицкого Сергиева монастыря, Кирилло-Белозерского и Волоколамского.

Когда, таким образом, столько было собрано древнейших рукописей, сообразно с которыми нужно было вести исправление богослужебных книг, и он отданы были на рассмотрение ученых справщиков, – Никон убедил царя созвать собор из русских пастырей, чтобы с их согласия решить дело исправления книг. В 1654 году, во дворце, состоялся, в присутствии царя собор русских иерархов, архимандритов, игуменов и протопопов. Никон произнес речь, в которой ясно показал несогласие бывших тогда в употреблении церковно-богослужебных книг и предложил на соборное решение вопрос: «новым ли печатным служебникам следовать, или же руководствоваться древним греческим и славянским текстом?» За исключением некоторых немногих членов, собор отвечал утвердительно: «достойно и праведно исправлять, сообразно старым харатейным и греческим спискам».

Так было начато дело исправления церковно-богослужебных книг. Соборное определение немедленно отправили в Константинополь. В том же году собравшийся в Константинополе под председательством патриарха Паисия собор греческих архиереев подтвердил решение московского собора. Вскоре пришел ответ от константинопольского патриарха Паисия. Паисий извещал, что он созывал собор в Константинополе, где и были составлены ответы на представленные Никоном 26 вопросов, касавшихся разных вопросов богослужения. Паисий во всем одобрял Никона и затеянное им дело исправления богослужебных книг путем сличения с древними греческими и славянскими книгами признавал необходимым. «Вижу, – писал между прочим Паисий, – в грамотах преблаженства твоего, что ты жалеешь о несогласиях, возникших по поводу некоторых церковных чинов, и думаешь, что это различие чинов растлевает веру нашу. Хвалим твою мысль: кто бережется малого преступления, тот соблюдается от великого. Еретиков и раздорников следует убегать, если они соглашаются в самых важных предметах, но не вполне согласны с православием и придерживаются чего-нибудь своего, чуждого церковной и соборной мысли»... Изложивши далее подробное объяснение литургии, константинопольский патриарх продолжает: «именем Иисуса Христа молим твое преблаженство, утоли эти распри твоим разумом; не подобает ссориться рабам Господним, а наипаче в вещах неважных и несущественных; увeщевай их принять сей чин, который мы напишем тебе, которого держится вся восточная церковь. Изначала у нас, по преданию, он сохраняется; ни в единой вещи не было изменения: за это нам хвала, потому что прочие церкви, отделившись от нас приняли многие нововведения, а мы – ничем не растлеваемся». Впрочем он просил Никона быт снисходительным к тем, которые заблуждаются не в существенных догматах веры, а в некоторых лишь предметах внешних, чтобы через это легче привлечь их в союз церковный; таких же, как епископ коломенский Павел и другие ослушники московского собора 1654 г. советовал отлучить, если они не примут не лицемерно все так, как держит церковь»¹⁶.

Получив одобрительный ответ от константинопольского патриарха, Никон собрал снова собор, на котором, кроме русских архиереев, присутствовали антиохийский патриарх Макарий, сербский Гавриил и митрополиты никейскй и молдавский. На этом соборе, по прочтении грамоты константинопольского патриарха, положили держаться того, что решено было на предшествовавшем московском соборе и как велит константинопольский патриарх, т. е. исправлять богослужебные книги согласно с древними греческими и славянскими. При этом в пример отступлений от православной древности в новопечатных при Иосифе книгах, патриарх Никон представил учение о сугубой аллилуии и особенно двуперстное сложение для крестного знамения. Никон раньше и сам крестился двумя перстами, в бытность новгородским митрополитом; но его упрекали за это бывшие в Москве ране патриархи константинопольский Афанасий и иерусалимский Паисий, и в справедливости этих упреков он впоследствии убедился лично. Указав эти отступления от православной древности, Никон предложил на соборное рассмотрение вновь исправленный служебник. Собор рассматривал его внимательно, в подробности, – и признал служебник исправленным верно и достойным напечатания. При этом патриарх Макарий торжественно возвысил голос в защиту троеперстия, как принятого по преданно изначала веры от св. апостол, св. отец и семи соборов, и провозгласил еретиками тех, кто этого не принимает. Собор и это принял. Не дали согласия только немногие, в том числе непокорный Павел епископ Коломенский.

После этого, дело исправления богослужебных книг пошло еще успешнее. Новоисправленные служебники были разосланы по епархиям. Кипучая деятельность началась между учеными справщиками – каждый год выходила или справленная, или вновь переведенная книга. Весьма важным изданием переводчиков была Скрижаль, которая объясняла богослужение и давала истинное направление внешним подвигам благочестия. В течение трех лет, кроме служебника и скрижали, изданы были следующие книги: триодь постная, сборник молитв и часослов, ирмолог, требник и следованная псалтирь. В этих книгах были тщательно и добросовестно исправлены все те искажения и ошибочные мнения, которые были внесены в прежние книги и возведены в них на степень неприкосновенного и неизменного учения церкви.

В апреле 1656 года, святейший патриарх Никон созвал новый собор для рассмотрения исправленных книг. Собор одобрил представленные ему книги и велел вводить их по всем церквам вместо старых, наполненных ошибками. Ободренный этим решением московского со бора, Никон приказал новоисправленные книги разослать по всем церквам, а прежние велел тотчас же везде отбирать. Эти крутые, меры вызвали противодействие со стороны духовенства и народа. Противодействие доходило иногда до грубого упорства, которое поддерживалось в народе слепою приверженностью к старине. «Что старо, – то свято», так тогда рассуждал народ. Хотя книги печатные у нас не имели за собой значения древности (книгопечатание началось на Руси в половин XVI в.); но тем не менее он заменяли собою употреблявшиеся тогда рукописи, которые считались ошибочно древними и священными. То значение священной старины, которое соединялось с старыми рукописями, перенесено было и на печатные книги. Теперь же, когда патриарх Никон стал их уничтожать, народу показалось, что он уничтожает самое благочестие, в котором спасались святые отцы. Этим воспользовались люди неблагонамеренные, ненавидящие Никона. Употребляя во зло невежество народа, они называли книги Никона новыми, по времени их явления, и коварно скрывали их совершенное сходство с древними греческими и славянскими рукописями, от которых. напротив, отступали так называемые старые книги предшествовавших времен. Этими первыми виновниками, возбудившими неудовольствие новопечатными книгами, были известные невежественные справщики иосифовского времени и личные враги Никона. Стефан Вонифатьев и Иван Неронов, как люди, имевшие больше веса в обществе, восстали против Никона открыто в столице; протопопы муромский Логгин, юрьевский Аввакум, костромской Даниил, попы Никита (пустосвят) и Лазарь романовский тоже стали смущать народ в своих городах. Везде открылись страшные мятежи, явились фанатичные, озлобленные отщепенцы от православной церкви, мнимые ревнители старины. По своим ограниченным понятиям о вере, они подняли безумный вопль, что от исправления книг поколебалась самая вера, что Никон с своими справщиками не книги правит, а веру портит, что греки под турецким владычеством изменили православной вере. В своем ослеплении они говорили, что наступили последние времена, что дух антихристов широким путем и пространным, ведущим на погибель, начал возмущать церковь Христову, называли Никона антихристом и произносили хулы даже на святую церковь русскую и греческую. Такие волнения почти сразу начались повсеместно, особенно сильны они были в Новгороде и в Соловецком монастыре, где почти все иноки, во главе с архимандритом Илиею, согласились скорее претерпеть лютую смерть, чем принять новоисправленные церковно-богослужебные книги.

Против такого опасного волнения, охватившего всю Россию, грозного и для церкви, и для государства, должны были быть предприняты немедленно же меры крутые и решительные. Так и было. Строгий и настойчивый Никон не мог равнодушно относиться к таким противникам, и, по совету, данному константинопольским патриархом, начал поступать с ними решительно: Павел коломенский был лишен сана и сослан, Неронов сослан в вологодский монастырь, Аввакум, самый задорнейший из расколоучителей, был сослан в Сибирь, Логгин и Даниил были посажены в тюрьму и по одним сказаниям там умерли, а по другим, более достоверным, умерли в ссылке: первый в Муроме от моровой язвы, второй в Астрахани, от чего – неизвестно. Стефан Вонифатьев раскаялся и был прощен. Он ходатайствовал за Неронова, и тот также был прощен и постригся в монахи под именем Григория. Были наказаны и некоторые другие мятежники и расколоучители; иные из них были подвергнуты телесным наказаниям.

Здесь необходимо сказать несколько слов в защиту святейшего патриарха Никона от тех злостных клевет и нареканий, которые возводят на него не только раскольники, но и некоторые из православных писателей. Никона упрекают, что он слишком круто, жестоко, бесчеловечно отнесся к своим противникам, и его насильственные меры еще более способствовали появлению раскола, что он подвергал своих противников таким телесным наказаниям, от которых они вскоре умерли и т. д. Последняя клевета ничем не подтверждается, а что касается до Павла коломенского и Логгина, на которых ссылаются расколоучители, то они умерли своею смертью¹⁷. Упрекают святейшего патриарха в том, что он не действовал путем убеждения; но и это неправда. Действительно по своему энергичному, настойчивому характеру он не был способен к полумерам, и видел, что одними убеждениями не вразумишь озлобленных фанатиков и не остановишь опасного волнения: строгие меры были тогда необходимы. Несмотря на это, он пытался действовать посредством увещания и наставления, и наказывал противников уже тогда, когда меры эти оставались безуспешными. Павел Коломенский и Иван Неронов были наказаны лишь после бесполезных увeщаний со стороны Никона¹⁸. Логгина Никон несколько раз увещевал и пытался склонить к раскаянию, но тот не только упорствовал в своих заблуждениях, но и осмелился в лицо злословить патриарха, во время совершения им литургии, и дозволил себе по отношению к нему крайние бесчинства и дерзости¹⁹. Аввакума Никон в продолжение долгого времени старался склонить к послушанию св. церкви; но на его кроткие, исполненные достоинства, увeщания Аввакум отвечал дерзкими ругательствами. Несмотря на это, при Никоне он был только сослан, но не лишен священства²⁰. Упрекают Никона в телесных наказаниях и объясняют их жестокостью его характера. Нет, они объясняются не столько суровостью Никонова характера, сколько грубостью времени, в которое жил Никон и когда вообще к подобным наказаниям и гораздо более мучительным пыткам и казням прибегали весьма часто, не исключая и таких случаев, где надлежало бы действовать более убеждением и мерами духовного вразумления. Можно ли обвинять патриарха Никона за то, что он не стал выше своего времени, не отверг столь обычных тогда телесных наказаний, в отношении к возмутителям церковного и гражданского спокойствия? Притом святейший патриарх редко прибегал к подобного рода наказаниям, вообще был гуманнее в этом отношении своих современников и нередко жаловался на жестокость казней, употреблявшихся в его время: «ныне, – писал он, – за единое слово языки режут, руки и ноги отсекают, в заточение невозвратное ссылают»²¹. Если же Никон и подвергал виновных строгим наказаниям, то не по личному чувству вражды к ним или оскорбленной гордости, не по гневу и властолюбию, но по духу ревности к святой вере и церкви православной: к ним питал он стол горячую любовь, столько заботился о чистоте веры и неприкосновенности уставов церкви, что всякое неуважение к ним и всякий против них проступок, в его глазах заслуживал строгого обличения и наказания. В этом случае, он был далек от чувства личной вражды и мщения; забывая, как злословили и оскорбляли его расколоучители, он старался и сам непосредственно, и чрез других, склонить их к раскаянию, обещая притом полное прощение. Великодушие патриарха Никона особенно ясно сказалось в его отношениях к Неронову. Когда он изъявил согласие присоединиться к церкви, патриарх Никон, забыв все оскорбления, какие перенес от Неронова, так утешен был его обращением, что плакал, принимая его в церковь; и когда Неронов, по своей грубости, не преминул укорит Никона за его строгость к духовенству, патриарх смиренно просил прощения: «по грехам моим нетерпелив я, – говорил он, – прости Господа ради». По просьбе Неронова, освобождены были и другие узники за раскол, и, в знак забвения прошлого, Никон отдал Неронову все те письма, которые они писали на него царю и Вонифатьеву. Мало этого, Никон так снисходителен был к раскаявшимся раскольникам, не восстававшим против церкви, что даже позволял им служит по старым служебникам, и не обращал внимания на то, что в самом Успенском собор, по увещаниям Неронова, говорили аллилуиа по дважды»²². Он видел; что иногда следует делать уступки и послабления для возвращения отщепенцев на лоно св. церкви. Но эти уступки, которые показывали, как неизмеримо возвышался Никон по своим воззрениям над всеми своими со временниками, не были поняты большинством, и Никон подвергся несправедливым нареканиям.

Наконец нужно заметить, что во всех суровых наказаниях, постигших расколоучителей, действовала не одна духовная, но еще боле гражданская, правительственная власть.

Можно даже с уверенностью сказать, что патриарх Никон сдерживал своим авторитетом излишнюю ревность последней; наказания, которым подверглись при нем расколоучители, поражают своею гуманностью и мягкостью в сравнении с теми ужасными пытками и жестокими казнями, каким они подверглись впоследствии, в 1666 и 1667 гг., когда Никон был уже отрешен от патриаршества и не имел никакой власти.

Возвращаемся к обозрению жизни и деятельности святейшего патриарха Никона.

Занятый важными церковными преобразованиями, патриарх Никон продолжал принимать участие и в делах государственных. Неограниченная дружба соединяла царя и патриарха. Царь чувствовал к патриарху сердечное влечение и какое-то благоговение: слабая, мягкая и религиозная натура Алексея Михайловича, естественно, должна была преклониться пред величавой, сильной личностью Никона. Величие и широта задуманных им церковных преобразований, неутомимая энергия, стойкость и непреклонная твердость в достижении задуманной цели, отсутствие корыстолюбия и низких расчетов, властность пастыря, в соединении с горячею любовью к св. церкви и вере православной, ради которых великий патриарх готов был душу свою положить, его неустрашимость в борьбе с врагами церкви, честность, прямодушие, неспособность поступаться своими убеждениями и идти на сделку с совестью ни в каких обстоятельствах, – все это и другие выдающиеся нравственные достоинства Никона производили громадное, обаяющее впечатление на доброго и впечатлительного царя. Царь ничего подобного еще не видел в окружающих его людях. Оконченное с таким успехом великое и многотрудное дело исправления богослужебных книг и церковных обрядов, требовавшее гигантской, почти непосильной работы и борьбы со стороны Никона, преисполнило царя еще большим благоговейным уважением к великому первосвятителю Русской церкви. В тому же и со стороны патриарха добросердечный государь видел искреннюю, бескорыстную любовь, а среди бояр он этой искренности не видел и на расположение их и преданность мог рассчитывать лишь условно, потому что они действовали всегда из-за своих расчетов и пользы, подчиняя им интересы государства и царя. И так немудрено, что царь Алексей Михайлович всеми силами своей мягкой и доброй души привязался к патриарху Никону. Он называл его своим собинным приятелем, в своих семейных делах постоянно спрашивал у него совета, указания, молитвы и благословения. Когда у царя родился сын царевич Алексей, царь упросил патриарха быть восприемником его от св. крещения, а потом Никон был крестным отцом и других последующих детей государя. Царь постоянно осыпал Никона своими милостями, дорогими подарками, дарил вотчинами его и его монастыри и т. д. Во всех государственных делах Алексей Михайлович предварительно обращался за советом к великому патриарху и по большей части поступал по его указаниям. Влияние Никона на Государя было так громадно, что сделалось известным и в чужих государствах. У Никона заискивали, у него искали приема иностранные послы, к нему обращались с переговорами о политических делах.

В это время положение Малороссии под властью Польши сделалось слишком тяжело, и казаки решились отдаться в подданство единоверного царя московского. Гетман Малороссии Богдан Хмельницкий, ведя переговоры о подчинении Малороссии московскому государю, обратился к Патриарху Никону с просьбою быть ходатаем к его царскому величеству. Дело это угрожало войною с Польшею, а государь избегал этой войны; но Никон уговорил его принять Малороссию под свою крепкую руку, а Польше объявить войну. Война эта окончилась для России блистательно, – и Польша должна была уступить Малороссию московскому государю. Таким образом Никону Россия обязана возвращением ее достояния, бывшего под властью иностранного государя, Никону обязаны несчастные малороссы, терпевшие горькую участь от польских панов и страшные преследования со стороны католичества за исповедание православной веры, возвращением своих прав и свободы вероисповедания, Никону обязан этот край восстановлением в нем православия и очищением его от католичества и униатства.

Таким образом, без патриарха Никона в это время не решалось ни одно государственное дело, как это было только во времена патриарха Филарета в царствование Михаила Федоровича. Уезжая в 1654 году на войну с Польшею, царь Алексей Михайлович доверил патриарху, как своему ближайшему другу, попечение о своем семейств, о государыне, сестрах своих и детях, попечение о всей столице и поручил ему все управление государством. Никон должен был особенно следить за правосудием и ходом дeл в приказах. Таким образом, патриарх, во все время отсутствия государя, как верховный правитель государства, писал грамоты, рассылал всем властям указы от имени царя и своего имени; царский наместник и бояре каждое утро должны были являться к патриарху. Все боялись Никона, ничего важного не делалось без его ведома, совета и благословения. С своим светлым умом и энергией Никон скоро и успешно решал дела государственные. Но он возбудил еще боле ненависти и зависти среди бояр, которые были теперь подчинены ему во всем; их родовитая гордость и непомерное честолюбие никак не могли примириться с этим. Притом, за боярами водилось много грешков, особенно много было злоупотреблений в приказных делах. А Никон управлял строго, и тщательно следил за соблюдением правосудия. Все это возбудило против него затаенную вражду, которая так дала себя знать впоследствии.

Особенно энергичную деятельность Никон проявил по случаю открывшейся тогда моровой язвы. Прежде всего, патриарх успел оказать важные личные услуги царю. Так как царская семья была довeрена особенному его попечению, то он в это опасное время пребывал при ней неотлучно, все время хранил ее, спасая от. язвы переездами по не зараженным местам. Прежде он проводил царское семейство в Троицкую лавру, оттуда в Калязинскй монастырь и наконец в Вязьму. В продолжении этого пути он сам ездил вперед для разведывания. не угрожает ли где опасность... В то же время Никон сделал распоряжение поставить в разных местах заставы, чтобы, на время заразы, пресечь сообщение с войском, в котором был государь, приказал в Москве заложит кирпичами царские кладовые и не выпускать никого из тех дворов, где появится зараза. Народ, по своему суеверию, простоте и невежеству считал грехом принимать меры предосторожности против моровой язвы и противостоять ей, как наказанию Божию. Тогда Никон стал рассылать грамоты о мерах предосторожности против заразы и, вразумляя суеверный народ, распространил по всей России красноречивое пастырское увещание, в котором примерами из священной истории и житий святых доказывал, что удаляться от опасности не составляет греха, увещевал не верить лживым пророкам, распространявшим выдуманные явления, уповать на Бога и в заключение призывал всех к покаянию и добродетельной жизни²³. Не довольствуясь этим, патриарх рассылал указы об учреждении карантинов. об устройств новых дорог, об очищении зараженного воздуха разведением огней в кострах, – словом изыскивал и употреблял все возможные средства для предотвращения опасности. Этим он отчасти успокоил и поднял отчаявшийся дух народа и содействовал тому, что, хотя зараза и поглотила громадное число жертв, но не имела такого широкого распространения, какого можно было ожидать. Без Никона никто не сумел бы предпринять таких решительных, спасительных мер против этого страшного поветрия.

Но народ не оценил благотворной деятельности патриарха. Враги Никона воспользовались его выездом из Москвы, чтобы возбудить против него народ. Они стали толковать и внушать народу, что во время бедствия – место патриарха было бы в Москве, а теперь: выехал патриарх, глава духовенства, а за ним разбежались и городские священники, и христиане умирают без напутствия. С пеною у рта кричали они, что моровое поветрие послано Богом за еретического патриарха и его еретические нововведения, разумея под ними исправление богослужебных книг и обрядов. Известно, что Никон преследовал иконы латинского письма и требовал их уничтожения. Враги его, на основании этого представили его невежественному народу якобы иконоборцем, не признающим и уничтожающим св. иконы. Возбужденная этими криками и страшным бедствием, толпа принесла на сходку к Успенскому собору образ Спасителя, на котором стерлось изображение; некто Софрон Лапотников говорил, что этот образ выскоблен по приказанию патриарха, и ему, Софрону, было, будто бы, от этого образа видение: велено показать образ мирским людям, чтобы все восстали за поругание икон. Вожаки снова стали кричать, что Никон еретичествует, исправляя книги. Какая-то женщина из Калуги кричала всенародно, что ей было видeние, запрещающее печатать книги. Озлобленная дикая толпа пришла в бешенство, проклинала Никона, грозила ему, – и благо ему, что его в то время не было в Москве. Дело в том, что духовенство тогда было страшно распущено, среди него было много лиц преступных, развратных, недостойных; поэтому строгий патриарх многих попов принужден был держат под запрещением, – они-то и были повсеместными возмутителями толпы. Народное волнение было так сильно, что оставленный в столице для управления князь Пронский лишь с большим трудом успокаивал его.

Лучше оценил заслуги патриарха Никона во время моровой язвы царь Алексей Михайлович. 1655 года 10 Февраля, но прекращении моровой язвы, и по уведомлении о том государя, Никон имел утешение возвратить ему в Вязьме, куда царь прибыл с похода, семейство его невредимым и вернулся оттуда в Москву. Вскоре воротился и государь. – Признательности его патриарху не было конца. Благодарный царь не знал чем наградить Никона за его усердие и патриотический подвиг и за сохранение царского дома во время моровой язвы. Он предложил Никону дат взаимную клятву не оставлять друг друга до смерти и почтил его титулом «великого государя», который раньше имел только патриарх Филарет, и то не как патриарх, а как отец царя (Михаила Федоровича). Предчувствуя, что этот титул принесет ему много горя и зла в будущем, Никон отрекался от него. Не смотря на это сопротивление, царь приказал ему именоваться во всех грамотах и бумагах «великим государем»; лишь на литургиях Никон решительно запретил этот титул и велел именовать себя великим господином. И так, теперь патриарх, как и царь, стал «великим государем». Власть патриаршая приравнивалась к царской. Этот поступок со стороны Алексея Михайловича был в высшей степени необдуманный, этим титулом он дал страшное оружие в руки врагов Никона, и, как покажет будущее, они им воспользовались, чтобы погубить патриарха. К тому же этим титулом он внушал Никону слишком высокое мнение об авторитете представителей церкви. Никон имея примеры и в прошлой истории России, стал думать, что как патриарх, он не только может, но и должен вмешиваться в государственные дела, и делать царю нужные указания. В этом виноват сам царь: Алексей Михайлович сам развил в святейшем патриархе властолюбие, он приучил, заставлял его вмешиваться в государственные дела, и Никону трудно было держаться в сторон от них. Этим воспользовались враги его и постарались привести его в опасное столкновение с верховною светскою властью.

Между тем, патриарх Никон, накануне самого падения своего, все более и более приобретал влияния на царя и государственные дела. Во время кратковременной неудачной войны со шведами, управление столицей и государственными делами было снова поручено ему. При нем потерял всякое значение так называемый монастырский приказ – светское учреждение, ведавшее дела о церковных и монастырских имуществах. Никон считал это учреждение посягательством на права церковной власти со стороны гражданского правительства и лишил его действительной силы. Вопреки соборному уложению царя Алексея Михайловича, которое безусловно запретило увеличивать церковные имущества, патриарший дом обогатился новыми вотчинами: вместо прежних 10000 дворов стал владеть 25000. Когда Никон выстроил свои патриаршии монастыри, царь и им дал богатые вотчины. Но в то же время, вследствие той же дружбы царя с патриархом, никогда еще с церковных земель не было таких больших сборов, как при Никон. Во время войны патриарх выставил в поле на свой счет до 10000 воинов, да столько же выставили монастыри.

Вообще патриаршая власть при Никон была сильна. Он был действительно великим государем, а не по имени только. На это указывает самый тон его грамот. В одной из них о высылке подвод под Смоленск он пишет: «от великого государя, святейшего Никона, патриарха московского и всея Руссии, на Вологду, воеводе князю Ухтомскому: указал государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руссии, и мы, великий государь, со всех монастырей быть для его государевы службы под Смоленском, подвод с телегами, с проводниками, и прислать государю под Смоленск. А однолично тебе государева нашего указу в оплошку не поставить, собрав подводы с телегами и проводниками, прислать к нам, к Москве тотчас»...²⁴ Завистливые бояре и недовольное духовенство роптали (конечно не без преувеличения), что патриарх окружил себя царскою пышностью и недоступностью, возлюбил стоять высоко, ездить широко. В 1655 г. Никон выстроил себе новый прекрасный патриарший дом, где в крестовой палате происходили соборы, и куда государь в день своего ангела хаживал к патриарху с именинным пирогом. Кроме того Никон употреблял все средства тогдашнего искусства для украшения соборов и сообщения пышности своему богослужению; лучшие облачения, какие есть в патриаршей ризнице, принадлежат ему; на них употреблены целые пуды жемчуга, золота и камней. Штат его патриаршего дома был многочисленные, чем при патриархе Филарете. Неронов однажды говорил патриарху: «государевы – царевы власти уже не слыхать, всем от тебя страх, и посланники твои пуще царевых всем страшны: никто с ними не смеет и заговорить: затвержено у них: „знаете ли патриарха?“»²⁵. Никона боялись самые сильные бояре, которых он обличал без всякого стеснения. Таковы были сила, власть и могущество патриарха Никона накануне его падения.

Но это мирское величие, эта неустанная суета придворной жизни, эти вечные тревоги государственной деятельности, – нередко утомляли великого патриарха на его многотрудном поприще. Естественно, что самая его неустанная, изумительная, поражающая своими размерами, многосторонностью и результатами, деятельность, и в сфере церковной, и в государственной жизни, – требовала по временам хотя бы временного отдыха для физических и душевных сил. Да и помимо этого Никону хотелось иногда позабыться от этого шума и блеска жизни. Не к тому готовил себя с молодых лет этот великий человек: он искал пустыни, думал посвятить свою жизнь иноческим трудам и аскетическим подвигам. Судьба готовила ему иное, и из скромной пустыни вывела его в шумную, суетливую столицу громадного государства, поставила его там во главе не только всей церкви русской, но, можно сказать, и государства; обстоятельства и люди заставили его быть не только церковным реформатором и борцом за интересы церкви, но и двигателем государственной жизни. Правда, эта многосторонняя деятельность соответствовала громадному запасу умственных и духовных сил этой гениальной личности, соответствовала его твердой воле, неустанной энергии и твердости характера, – и была ему по душе, а люди и обстоятельства развили в нем до некоторой степени властолюбие и честолюбие. Но в те редкие минуты, когда патриарх Никон переставал быть общественным деятелем, когда он оставался один с собою, когда заботы об общественных интересах уходили в душе его на задний план, – тогда в ней выплывали затаенные горькие думы, воскресали воспоминания давнего. Он сравнивал с настоящим прошедшее, и уже не радовался настоящему, ни его блеску, ни его величию. Он уже сожалел о тех суровых пустынях и скромных обителях, где провел свои лучшие, молодые годы, и где ему так было мирно и безмятежно. В эти редкие минуты, великого патриарха снова и неотразимо влекло. в его излюбленные пустыни, и он спешил хотя на время забыться и отдохнут от мирских треволнений за стенами монастыря. Тогда он ехал в свой любимый Иверский монастырь, или же выбирал себе по сердцу новую пустыню и строил новые монастыри, где могла бы найти покой его смятенная душа. Таким образом, и эти немногие часы досуга не пропадали у Никона даром, они были временем созидания и благоустройства монастырей. Так были построены патриархом Никоном монастыри Крестный и Воскресенский, именуемый Новым Иерусалимом.

Крестный монастырь был построен Никоном в 1656 г., по грамот царя Алексея Михайловича. Он находится на уединенном острове Кий пред Онежским устьем. Это место избрал святейший патриарх для монастыря по следующему случаю. В начал иноческой жизни, он однажды спасся здесь от потопления, водрузил в память этого крест, с намерением впоследствии построить церковь или монастырь. Когда Никон, в бытность свою новгородским митрополитом, был в 1652 г. послан в Соловецкий монастырь за мощами Святителя Филиппа, – на возвратном пути ему пришлось пристать со св. мощами к этому острову. Здесь он к удивлению своему нашел водруженный им некогда крест в целости – без повреждения, несмотря на то, что около 20 лет он подвергался губительному влиянию ветров и дождей, холода и снега. При этом Никон услыхал, что многие из окрестных жителей имеют к тому кресту особенную веру и его силою спасаются от потопления. Тогда же Никон дал обещание построить здесь монастырь. В 1656 г. он исполнил это, назвав монастырь Крестным. Для этого монастыря патриарх велел сделать кипарисный крест, одной меры с Крестом Христовым, украсил его серебром, золотом, жемчугом и драгоценными камнями, и вложил в него до 300 частиц св. мощей. Туда же он послал богатые, художественно написанные иконы. Освящение монастыря было совершено с большою торжественностью. При этом Никон пожертвовал на содержание его не мало средств из своей патриаршей казны, а благочестивый царь наградил его большими вотчинами.

В следующем 1657 году патриархом Никоном был окончен постройкой Воскресенский монастырь, именуемый «Новым Иерусалимом». Верстах в 40 слишком от Москвы понравилось ему место, принадлежавшее Роману Боборыкину, на реке Истре, где ему приходилось часто бывать проездом в Иверский монастырь. Никон купил у владельца часть его земли с селом Воскресенским и начал основывать там с благоизволения государя монастырь. Все окружаемое рекою гористое место он выровнял насыпью, с трех сторон выкопал рвы, построил деревянную ограду с 8 башнями, а в средине деревянную церковь, которую и освятил в 1657 году. На освящение церкви патриарх Никон позвал царя Алексея Михайловича. Местоположение нового монастыря было прекрасное и живописное; здесь сама природа своим могущественным влиянием смиряла душевные тревоги и вносила в душу мир и отраду. Восхищенный местностью, царь воскликнул: «Сам Бог изначала предназначил место это для обители; оно прекрасно, как Иерусалим!» С этих пор новый монастырь стал именоваться «Новым Иерусалимом». Никону понравилось замечание царя, и он задумал создать из своего монастыря подобие настоящего Иерусалима. Арсений Суханов снова был послан патриархом на восток с поручением достать и привезти точные планы и снимки с Иерусалимского храма Воскресения и Вифлеемской церкви. Окрестностям своей начинающейся обители Никон дал палестинские названия: явился Назарет, явилось село Скудельничье и т. п.; гору, с которой любовался царь обителью, назвал Никон Елеоном, а реку Истру – Иорданом. Царь тогда же сделал в монастырь богатые вклады, одарил его обширными угодьями и пожелал, чтобы приступили к постройке большой соборной каменной церкви. Но патриарх Никон, желая, чтобы храм сооружен был во всем сообразно Иерусалимскому храму Воскресения Христова, дожидался Арсеня Суханова. Арсений вернулся с востока уже в 1665 году и привез планы иерусалимской и вифлеемской церкви. С рвением принялся патриарх немедленно за создание соборного храма, который и теперь существует в Воскресенском монастыре и поражает посетителей своей огромностью, великолепием и величественностью архитектуры. При патриархе Никоне он был выведен на высоту 15 сажень и окончен постройкою уже по смерти его, в царствование Иоанна и Петра Алексеевичей.

Занимаясь созиданием и благоукрашением монастырей и храмов, святейший патриарх Никон любил по прежнему посвящать свои труды и силы на дела нищелюбия и милосердия христианского. Для пропитания и содержания бедных и больных он устроил в Москве много богаделен. Судя по расходным книгам патриаршего приказа, никто из патриархов столько не расходовал милостыни нищим, и не делал пособия нуждающимся, сколько Никон. При каждом выходе своем на служение он жаловал их из своих рук деньгами, не забывая и несчастных, заключенных в темницах, в так называемой «черной палате», в тюрьмах на Варварском крестце, в «разбойном» и других приказах. В праздники, при посещении темниц, он сам наделял колодников и колодниц милостынею и пастырским утешением. Однажды случилось патриарху ехать в Новоспасский монастырь на поминовение царских родителей; толпы убогих и нищих окружали его; он остановился, купил попавшиеся ему салазки с горячими сайками и сам раздал их убогим. Нищелюбие его простиралось до того, что он допускал убогих и неимущих в свою столовую палату за праздничные трапезы, которыми радушно делился с меньшою братиею Христовой.

Вскоре положение дел совершенно изменилось. Царь Алексей Михайлович вдруг охладел к своему «собинному» другу, к которому еще так недавно питал такую благоговейную любовь, и с которым только что дал взаимную клятву не оставлять друг друга до смерти.

Когда произошла эта разительная перемена в душе государя, – с точностью определить нельзя; быть может, в ту самую минуту, когда Алексей Михайлович думал, что любит патриарха Никона, когда он клялся ему в дружбе до гроба и почтил его титулом «великого государя», – в это время уже, может быть, подготовлялась в глубине души его эта печальная перемена. Любовь и нелюбье подкрадываются незаметно и овладевают душою; человек уверен, что он все еще любит, пока наконец какое-нибудь ничтожное обстоятельство не вскроет охлаждения, давно уже в душе подготовленного. Впрочем, с положительною уверенностью можно сказать, что царь и теперь, и после окончательного разрыва, не переставал питать к Никону сердечного расположения и искреннего почтения; тем же отвечал ему Никон. Разрыв между ними был не их делом. Как увидим далее, царь глубоко сожалел о разрыве и желал прекратит его; и, несомненно, прекратил бы, если бы тому не воспрепятствовали враги Никона. Вообще в самых отношениях царя и патриарха напрасно мы стали бы искать чего-либо такого, что могло бы вызвать между ними само по себе это охлаждение. Указывают на непомерное властолюбие Никона, на то, что он слишком самовластно стал управлять государством, как «Великий государь», с другой стороны на то, что царь возмужал, окреп на войне, воротился с новыми взглядами на свою власть, с новым сознанием своего царского достоинства, – и это, будто бы, должно было повести к неминуемому столкновению между этими двумя властями царя и патриарха. Конечно, все это могло иметь значение в разрыве царя с патриархом, но только не само по себе. Сам царь никогда бы не дошел до убеждения, что Никон стоит ему поперек дороги, что он слишком самовластно распоряжается государственными делами и вмешивается не в свои дела. Не позабудем, что царь всегда сам настойчиво навязывал Никону эту власть, сам постоянно вмешивал его в государственные заботы, обо всем с ним советовался и даже любил делать по его указаниям, сам навязал ему этот несчастный титул «великого государя» и поручил ему на время своего отсутствия неограниченную власть в государственном управлении. Сам собою не мог государь в несколько месяцев так изменить свои убеждения и быт недовольным тем, что создал он сам так недавно. Если так скоро изменился взгляд царя на Никона, изменились его сердечные к нему отношения, то объяснения этому мы должны искать в постороннем влиянии и бесхарактерности царя. Во всяком случае, винить Никона в охлаждении к нему царя, – едва ли можно, и, если можно, то крайне умеренно. Сам Никон впоследствии проклинал этот несчастный титул «великого государя», который так много способствовал его погибели, отрекался и от него, и от излишнего вмешательства в мирские дела, желая только возвращения любви государевой…

Никона погубили влияние интриги его врагов. Врагов у патриарха было, как мы видeли, всегда много и среди бояр, и среди духовенства, и среди расколоучителей. Но прежде эти враги, не смотря на все свои интриги, ни чего не могли сделать, они лишь злобно из-за угла шипели, но не смогли выпустит своего жала, не решались вступать с всесильным царским любимцем в открытую борьбу. Тогда они, хорошо зная характер царя, начали медленную, но верную работу; день изо дня они нашептывали ему на патриарха, указывали на его неблаговидные поступки, на превышение им своей власти, на его действия и тон его распоряжений, якобы оскорбительные для царского величества, на его гордость, недоступность и высокомерие, на его притеснения, несправедливость и жестокость по отношению к духовенству и т. д., и т. д., – словом клеветали на доброе имя патриарха все, что только могла измыслит самая черная’ клевета. Всякое слово патриарха перетолковывалось в худую сторону, всякая его заслуга церкви и государству обращалась ему в вину. «Все, что нами сказано смиренно, – писал впоследствии Никон царю, – перетолковано, будто сказано гордо; что было благохвально, то пересказано тебe хульно, и от таких-то лживых словес поднялся против меня гнeв твой!»²⁶ Царь долго не верил этому змеиному шипению и коварной клевете, да и впоследствии сомневался доверять ей. Но повторяемая безустанно изо дня в день, при каждом подходящем и неподходящем случае, – она делала свое дело. Ведь и капля, постоянно падающая на камень, долбит его. А душа царя Алексея Михайловича не имела твердости камня; она была мягка как воск, и неспособна долго сопротивляться чьему бы то ни было ваянию. Быт может, влияние Никона превозмогло бы это влияние его врагов. Но тут им помогли уже сами обстоятельства. Постоянные войны и походы удаляли царя от патриарха, затем Никон стал строить Новый Иерусалим и по долгу жил в нем. Этим временем, когда Никона не было при царе, и воспользовались его враги. В это время их внушения, вероятно и подействовали на царя и вызвали в его душе первые неудовольствия против Никона. Слабохарактерный царь не мог не находиться под чьим-либо влиянием: прежде его слабая воля подчинялась сильной, могучей воле патриарха Никона; теперь, когда Никона не было около него, он отдался под влияние окружающих его бояр – врагов Никона, и охладел к последнему. Нужно заметить, что главными двигателями этой печальной истории были бояре. Их интриги против Никона были очевидны для всякого постороннего наблюдателя; бывший в то время в России иностранец Мейерберг беспристрастно отзывался, что «Никон был низвержен судьбою придворной жизни»²⁷. И Никон впоследствии справедливо жаловался царю, что он пострадал «от лживых сплетен лжебратий»²⁸. Мы уже видели выше, откуда и как возникла эта вражда бояр к всесильному патриарху. Бояре ненавидели его за смелые замечания, какие он делал многим из них по разным случаям, за его влияние в царском совете, где однако же сами занимались боле спором о местах, нежели делами, и особенно за его близость к государю и неограниченное доверие к нему царя. Сама царица, родственники ее Милославские, родственники государя по матери Стрешневы, Трубецкой, Одоевский, Салтыков и другие приближенные вельможи стали во главе врагов Никона. К ним пристали и многие из недовольных Никоном, его строгостью и требовательностью, духовных лиц, содействие которых было весьма важно для бояр, особенно когда дело приняло характер дела церковного. Во главе последних были митрополит Питирим и впоследствии Паисий, митрополит Газский, человек немного дороживший совестью и слишком преданный материальным выгодам, а потому и примкнувший к ной партии противников патриарха. Сюда же пристали все, недовольные исправлением богослужебных книг, а таких было не мало не только среди отделившихся от церкви раскольников, но и среди православных. Все эти люди составили из себя одно общество, единодушно действовавшее против Никона. А Никон, хотя все это и видел, не считал нужным принимать против того какие-либо меры. Он слишком надеялся на свое влияние на царя а кроме того, по характеру своему, приобретать себе союзников он считал для себя унизительным и ненужным, а врагов не боялся и презирал. Так вследствие интриг бояр и других врагов Никона, между ним и царем возникли первые неудовольствия.

В искусстве, с каким бояре поддерживали далее раздор между царем и патриархом, бояре обнаружили замечательное знание характеров того и другого и умение пользоваться им для своих целей. Зная доверчивый характер государя и овладев им до такой степени, что он не имел уже силы выйти из под их влияния, они умели не допустить его до личных откровенных объяснений с патриархом, которых оба они желали и которые могли бы положить конец их недоразумениям; напротив в искаженном и преувеличенном виде передавая ему речи и поступки Никона, искусно возбуждали в царе гнев и легко вооружали его против прежнего его друга. Никон, заметив отдаление от него государя, по природе своей и по положению. к которому привык, не мог идти первый на прямое объяснение с царём и вперед сдерживаться в своем поведении. Он считал себя обиженным и не хотел снизойти до того, чтобы кроткими средствами уничтожить нелюбье в самом начале. Тем временем враги патриарха, зная всю горячность и прямоту его характера, зная также, как дорожил он неприкосновенностью своих прав и преимуществ, стали, прикрываясь именем государя, делать ему разного рода оскорбления и большею частью в том, что он считал священным и неприкосновенным, и тем постоянно раздражали его и вызывали к таким поступкам, которые только укрепляли и поддерживали возникнувшее несогласие с государем. По мере того, как более успевали вооружать царя против патриарха, их оскорбления делались для Никона все смелее и чувствительнее. Под влиянием этих оскорблений, самый характер Никона, горячий и прямой, делается раздражительнее и нетерпеливее, и он действительно начинает допускать поступки оскорбительные для государя, и для его собственного достоинства. Первые чувствительные оскорбления патриарху Никону со стороны бояр сделаны были распоряжениями монастырского приказа, который ранее при Никоне потерял свое значение.. Теперь снова бояре, без всяких даже сношений с патриархом, стали распоряжаться церковными местами, монастырскими имениями, судом над лицами, принадлежавшими к духовному ведомству. Это было жестоким ударом для патриарха, который всегда так высоко ставил права церковной власти, которому права эти казались священными и неприкосновенными. Впоследствии Никон с горечью упрекал государя, что теперь владык, архимандритов, игуменов и попов ставят по указу его, царя, и светских властей, чем, по мнению Никона, наносится оскорбление св. Духу, – что в монастырском приказе, вопреки всяким законам и правилам св. отец, дела духовные ведают, судят и насилуют мирские судьи. «И сего ради, – с гневом восклицал патриарх оскорбленный за такое вопиющее нарушение церковных прав – собрал ты на себя в день судный велик собор вопиющих о неправдах твоих»²⁹...

Но теперь никакого объяснения между царем и патриархом не последовало. Никон, видя, что царь охладевал к нему и безучастно позволяет боярам наносит ему чувствительные оскорбления, и сам стал удаляться от него, по своей гордости, и желая, чтобы правда сама выплыла на свет Божий. Тем временем, враги подали на патриарха государю длинную жалобу, в которой упрекали его за корыстолюбие и тяжкие поборы с духовенства его чиновных лиц, за суровое отношение к ставленникам и, особенно, за недоступное величие по отношению к подчиненному духовенству, за его будто бы жестокие истязания попов и дьяконов. Все эти жалобы были подстроены так искусно, что принимали вид истины; по местам были рассеяны грязные намеки, в высшей степени оскорбительные для святейшего патриарха. Царь не дал никакого хода этой жалобе; но уже самое его равнодушие к оскорблениям, какие наносили его прежнему другу. показывали Никону, что царь охладел к нему, что любовь сменилась нелюбьем. Бояре же дошли до такой наглости, что один из них Стрешнев, заклятый враг патриарха, назвал его именем свою собаку и кощунственно научил ее поднимать лапу как бы для благословения. Когда царю Алексею Михайловичу принесена была жалоба на это вопиющее безобразие, – он и то пропустил мимо ушей и сделал вид, что он не верит этому и считает это гнусной клеветой.

Наконец летом 1658 года между царем и патриархом наступила явная размолвка.

В это время в Москву приехал грузинский царевич Теймураз и по этому поводу во дворце 4-го поля был большой обед. Никона не пригласили, хотя прежде в подобных случаях ему оказывали первую честь. Патриарх послал своего боярина, князя Димитря за каким-то церковным делом, а может быть, как говорили другие, чтобы высмотреть, что там делалось, разузнать, почему его, патриарха, не пригласили. Окольничий Хитрово, расчищавший в толпе путь для грузинского царевича, ударил по голове палкою патриаршего боярина. Боярин не смолчал, сказал Хитрово, чтобы не смел драться, что он патриарший человек и здесь не даром, а прислан за делом от патриарха. Этим именем боярин, конечно, надеялся смутит окольничего, «Не чванься!» – закричал на это Хитрово и снова ударил боярина палкой по лбу. Это было уже, таким образом, сознательное, намеренное оскорбление патриарха в лиц его боярина. Так именно и понял это дело Никон. Он немедленно написал письмо к государю, требуя суда за оскорбление своего боярина. Царь отвечал ему собственноручно: «сыщу и по времени сам с тобою видеться буду».

Однако прошел день, другой: царь не повидался с Никоном и не учинил расправы за оскорбление его боярина. Очевидно, Хитрово принадлежал к партии враждебных Никону бояр и действовал, рассчитывая на их поддержку; они-то, без сомнения, и не допустили царя до свидания с патриархом, вопреки его желанию и обещанию.

Наступило 8 июля, праздник Казанской иконы Божией Матери. В этот день всегда происходило в Казанском соборе торжественное патриаршее служение, на котором царь обыкновенно присутствовал и участвовал в крестном ходе. Но ни накануне за вечерней, ни в самый день праздника, Алексей Михайловича в соборе не было. Никон понял, что царь не доволен им.

10 июля наступил еще более торжественный праздник, установленный недавно в память принесения из Персии в Москву Ризы Господней. В этот праздник царь всегда слушал вечерню, утреню и обедню в Успенском соборе. Никон посылал к царю перед вечернею, а потом и перед заутренею. Царь не пришел и послал к Никону своего Спальника, князя Ромодановского, который сказал: «царское величество на тебя гневен: оттого он не пришел к заутрени и повелел не ждать его к святой литургии».

Никон спросил: за что царь на него гневается?

На это Ромодановский с грубостью начал упрекать патриарха: «Ты пренебрег его царским величеством и пишешься великим государем, а у нас один великий государь – царь».

«Я называюсь великим государем не собою, – возразил Никон. – Так восхотел и повелел его величество. На это у меня и грамоты есть, писанные рукою его царского величества».

«Царское величество, – с запальчивостью перебил патриарха Ромодановский, – почтил тебя, яко отца и пастыря, и ты этого не уразумел; а ныне царское величество велел тебе сказать; отныне не пишись и не называйся великим государем: почитать тебя впредь не будет» Трудно допустить, чтобы Ромодановский решился говорить от себя, не получив на самом деле поручения от царя. Но с другой стороны возможно допустить и того, что мягкий и деликатный царь позволил себе так оскорбить недавнего своего друга, притом патриарха, в котором он чтил священный сан; Ромодановский намеренно, прикрываясь именем государя, облек в такую грубую форму его поручне, чтобы сильнее уязвить патриарха.

Как бы то ни было, самолюбие Никона было действительно уязвлено до крайней степени. Он всегда привык видеть по отношению к себе уважение и покорность от всех, и от светских властей, и от самого царя, а теперь он вынужден выслушивать эти грубые замечания, да еще из уст боярина. Но в этом случае искреннее огорчение Никона имело еще источник, и более чистый, чем самолюбие. Святейший патриарх искренно любил «тишайшего» царя и дорожил его любовью. Вследствие того все эти явные и не совсем заслуженные знаки гнева царского глубоко огорчали его, ему было невыразимо больно каждое огорчение, причиняемое от имени царя. При первых проявлениях царского гнева, он не мог уже перенести его спокойно и, вопреки внушениям благоразумия, решился на поступок, который послужил началом вех последующих его несчастий. Он решился произнести торжественно отречение от патриаршей кафедры, быть может, рассчитывая на то, что кроткий набожный царь испугается и поспешит помириться с первосвятителем.

В тот же день, после посещения Ромодановского, патриарх сообщил о своем намерении патриаршему дьяку Каликину, от которого в свою очередь узнал о том, боярин Никита Зюзин, весьма расположенный к патриарху. Оба они не одобряли его намерения. Зюзин велел передать Никону, чтобы он не гневил государя; иначе – захочет воротиться назад, да будет поздно. Никон несколько призадумался, стал что-то писать, но потом разодрал написанное, и воскликнул: «Нет, иду!»

В тот же день патриарх весьма торжественно служил в Успенском соборе свою последнюю литургию; стечение народа было большое. Во время причастного стиха патриарх приказал ключарю поставит сторожей у входных дверей, чтобы народ не пускали из церкви, потому что он намерен говорит поучение.

Пропели: «Буди имя Господне», народ столпился у амвона слушать поучение, и услыхал странные слова. Сперва патриарх стал читать слово Златоуста, в котором говорилось о высоком назначении пастырского служения, о том, какое зло бывает для церкви когда пастырь не искусен пасти стадо; потом прерывая течение мыслей, стал говорит уже от себя, что он именно такой пастырь. «Ленив я был вас учить, – с горечью говорил патриарх: не стало меня на это, от лени я окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени я вам больше не патриарх!..»

От такой неожиданной речи в церкви поднялся шум; трудно было расслышать, что далее говорил Никон. Слышно лишь было, что патриарх с горечью упрекал, что его называли иконоборцем, за то лишь, что он латинские иконы отбирал, называли еретиком, за то, что он книги исправил, согласно свидетельству вселенских патриархов, а народ, в окаменении сердец своих, хотел за это камнем его побить...

Окончив поучение, Никон стал разоблачаться, снял митру, омофор, саккос... В соборе послышались всхлипывания, в народе послышались голоса: «кому ты нас сирых оставляешь!» – «Кого вам Бог даст и Пресвятая Богородица изволит», отвечал Никон, Принесли мешок с простым монашеским платьем, по приказанию патриарха. Но тут толпа двинулась и отняла мешок. Никон в одном подризнике ушел в ризницу и отсюда написал письмо к государю: «отхожу ради гнева, исполняя писание: дадите место гневу, и паки: егда изженут вас от сего града, бeжите во ин град, и еже аще не примут вас, грядуще отрясите прах от ног ваших». В ризнице Никон надел мантию с источниками и черный клобук, взял простой посох и пошел было из собора. Но народ бросился к дверям и не пустил его. Никон дошел до амвона, что посредине церкви, на котором облачаются архиереи, и сел на последней ступени. Между тем митрополиты Питирим Крутицкий и Михаил Сербский, с другими властями, пошли к государю известить его о том, что делается в Успенском соборе. Алексей Михайлович, сильно встревожился. «Точно сплю с открытыми глазами и все это вижу во сне», – сказал он и отправил в собор князя Трубецкого и боярина Стрешнева. Все это произошло, конечно, не без влияния боярской партии, которая не допустила царя до личного устного или письменного объяснения, а побудила его послать двух бояр, самых заклятых, притом, врагов Никона. Сам, по своему желанию, добросердечный царь никогда так круто не поступил бы. Царь поручил этим боярам сказать патриарху, что никакого гнева против него у государя нет, и государь просит его оставаться по прежнему патриархом. Но Трубецкой и Стрешнев воспользовались царским поручением, чтобы еще сильнее раздражить Никона, подстрекнуть его идти смелее по тому опасному пути, на который сам он, к особенному их удовольствию, так неосторожно решился вступить.

– Для чего ты патриаршество оставляешь? – спросил Трубецкой. – Кто тебя гонит?

– Я оставляю патриаршество сам собою, – сказал Никон и послал приготовленное письмо царю. В ожидании царского ответа патриарх, в сильном волнении, то садился на нижней ступени патриаршего места, то вставал и подходил к дверям; но народ с плачем не пускал его; наконец и сам Никон заплакал. Все ждали, что царь сам явится, последует объяснение и примирение между ними. Но вместо царя воротились Трубецкой и Стрешнев и сказали патриарху от имени царя, чтобы он не оставлял патриаршества.

– Даю место гневу царского величества, – сказал Никон. – Бояре и всякие люди церковному чину обиды творят, а царское величество управы не дает и на нас гневает, когда мы жалуемся. А нет ничего хуже, как царский гнев носить.

На это бояре всенародно стали укорять патриарха (сами от себя, превышая власть данного им царского поручения), зачем он называл себя великим государем и во многие государственные дела вступается.

– Мы, – отвечал на это с достоинством Никон, – великим государем не сами назвались и в царские дела не вступаемся; а разве о правде какой говорили или от беды кого-нибудь избавляли, так мы, архиереи, на то заповедь приняли от Господа, который сказал: «Слушаяй заповедь Мене слушает».

При этом Никон просил у государя себе келью; ему отвечали, что келий на патриаршем двор много: можешь жить в любой. «не о тех кельях я говорю, с досадой промолвил Никон, они не про меня; а пусть бы государь пожаловал – указал бы, в каком монастыре мне жить.» Снова отправился Трубецкой к царю и, воротившись, сказал: «Великий государь указал тебе сказать, где – де ты изволишь, там и избирай себе кельи и монастырь» и опят от имени царя повторил, чтобы патриаршества он не оставлял. «Я слова своего не переменю», – упрямо повторил оскорбленный патриарх. Затем он поклонился перед Трубецким, сказав: «челом бью великому государю на его государской милости», снял мантию и вышел из собора. Было грязно, и патриарх Никон хотел сесть в извозчичью карету. Но народ бросился и выпряг лошадь. Никон пошел пешком через Кремль к Спасским воротам. Народ забeжал вперед и запер ворота. Тогда Никон сел в одном из углублений ворот. Тут явились посланные из дворца и заставили отворить ворота. Никон встал и опят пошел пешком через Красную площадь на Ильинку, га подворье Воскресенского монастыря, благословил и отпустил плачущий народ.

На подворье Никон прожил около трех дней, ожидая, что царь, может быть, одумается, позовет его помириться и не допустит его ставит патриаршество, тем более, что, по его словам, «царское величество прислал ему сказать, чтобы не видясь с ним не отходил.» Но время проходило, а от царя не было никаких вестей. Никон увидал, что ждать ему больше нечего, и решился уехать из Москвы. Он отправился на двух плетеных повозках в Воскресенский монастырь, написав царю письмо в таком смысле: «по отшествии боярина вашего Алексея Никитича (Трубецкого) с товарищами, ждал я от вас, великого государя, милостивого указа по моему прошению; не дождался, – и многих ради болезней велел отвезти себя в Воскресенский монастырь».

Вслед за Никоном приехал в Воскресенский монастырь по царскому указу Трубецкой с дьяком Лопухиным, но не с мировой, не с просьбой о возвращении в столицу. Трубецкому было поручено сказать Никону, «чтобы подал благословение великому государю, государыне царице и их детям, и чтобы благословил того, кому изволит Бог быть на его мест патриархом, а пока патриарха нет, благословил бы ведать церковь крутицкому митрополиту». На эти предложения, которые так прямо вели к решению его участи, Никон отвечал с замечательным в его положении спокойствием и покорностью. Он сказал, что просит себе прощения у великого государя, государыни и их детей и им посылает свое благословение и прощение, церковь благословляет ведать крутицкому митрополиту, что благословляет и того, кому Бог изволит быть на его месте патриархом, и даже челом бьет государю, чтобы поспешил избранием ему преемника, чтобы церковь Божия не вдовствовала и без пастыря не была; о себе же повторил, что патриархом быт не хочет.

Трудно сказать, что происходило в душ святейшего патриарха Никона, когда он, оскорбленный боярами, чувствуя себя обиженным от государя, добровольно оставил патриаршество и удалился в Воскресенский монастырь. Сожалел ли он о своем резком поступке, сожалел ли об оставленной им власти, о потерянном мирском величии, о былой многосторонней энергичной деятельности, об оживлении и пышности, или спокойно отказался от этих потерь, – об этом нет положительных свидетельств и показаний. Во всяком случае, по наружности, Никон как будто и думать забыл о патриаршестве. Теперь все свое внимание, всю свою деятельность он обратил на устройство и украшение любимого своего детища – Нового Иерусалима. Никон в своем уединении деятельно занимался каменными постройками в Воскресенском монастыре, копал возле монастыря пруды, разводил рыбу, строил мельницы, рассаживал сады, огороды, расчищал леса, осушал болота под косьбу и т. д. – словом вес погрузился в хозяйственные работы. С особенною любовью и усердием занялся он постройкой только что начатого соборного храма Воскресения по плану Иерусалимского Воскресенского храма. Каждый день занимался он этим делом, и этот храм обязан навсегда ему не только сооружением, но и точным размещением в нем по модели всех придельных храмов, и доныне в нем находящихся в том же виде, в каком первоначально они были им расположены и устроены. При этом патриарх трудился наравне с простыми работниками, показывая им пример: он сам носил своими руками, как простой каменщик, кирпичи, камни, известь, воду, копал и т. д. Кроме того, он устроил в 150 саженях от Воскресенского монастыря, на берегу реки Истры, по образцу отшельнических пустынок Афонской горы, небольшую пустынь с двумя церковками, для уединения и безмолвия. Сюда Никон любил удаляться во дни Св. Четыредесятницы для молитвы, покаяния и аскетических подвигов. В этом уединении подавал он образ истинного покаяния: проводя жизнь в строгом воздержании, изнуряя себя постом и нося всю тяжесть труженической монашеской жизни, неослабно пребывал он в терпении и молитве. – В то же время Никон не переставал заботиться о странных и нищих, давал им в монастыре пропитание и приют. Бедные и гонимые судьбою находили себе в гонимом патриарх отца и усердного защитника и благотворителя во всех своих нуждах. Можно без преувеличения сказать, что благотворением Никон покорял себе сердца.

И так, судя по описанной жизни патриарха Никона в Воскресенском монастыре, он и думать позабыл о патриаршестве. Но было ли это так в действительности? Ужели так скоро смирился его властный, бурный дух? Успели ли улечься в душе его только что вынесенные им обиды и оскорбления? Смирились ли его страсти, и ужели он так скоро забыл это исполненное величия и могущества свое прошлое, которое он променял на такую скромную безвестную долю в пустыни? Едва ли. Трудно человеку, привыкшему к такой власти и к такой оживленной, бурной деятельности, сразу отрешиться ото всего этого и затвориться в стенах уединенного монастыря. Да и не мог гордый патриарх так скоро забыть те чувствительные оскорбления, которые он только что вынес от ненавистных бояр и горячо любимого царя. Никон принадлежал к тем богатым натурам, которые, при своей энергии, силе и мощи, обладают в тоже время необыкновенною чувствительностью и душевною восприимчивостью. Такие люди чувствуют сильно и глубоко; каждая резкая перемена в жизни, каждое оскорбление, каждый удар судьбы, – не проходят в душе их быстро и бесследно, но глубоко западают в нее и переживаются с большим трудом; они страдают глубоко и долго, но в тоже время находят силы в себе самом выстрадать свое горе, не выказывая другим своей мучительной внутренней борьбы. Так было это и с Никоном. В уединении монастыря, он один с собою переживал все случившееся и старался силою своего духа усмирит свои бушующие страсти. Для того-то отчасти он здесь и прибегает к таким усиленным физическим трудам. предается самым строгим аскетическим подвигам, чтобы забыться, успокоить свой смятенный дух, охладить свою природную горячность, удержать в границах овладевшие им порывы гнева и негодования.

Эта борьба мощного духа со страстями, железной воли с бурною горячностью темперамента, окончились для Никона, кажется, в пользу первых. Да и сама эта прекрасная пустыня, в которой поселился Никон, не могла не подействовать на его душу успокоительным, освежающим образом. Природа имеет могущественное, неотразимое влияние на человека; под впечатлением ее мирных красот и исполненных тихой прелести явлений, душевные тревоги смиряются, люди забывают мирские печали, обиды, зло, исчезают страсти, в душ водворяется мир, и люди, по выражению поэта, «в небесах видят Бога». Успокоился и Никон в своем прекрасном уединении, забыл все, что имел против царя и готов был простить со смирением своих врагов. Что это не пустые слова, что все это действительно происходило в душ отверженного патриарха, – об этом ясно и поразительно живо свидетельствуют его письма за это время. С необыкновенным смирением и любовью он писал царю: «многогрешный богомолец ваш, смиренный Никон, бывший патриарх, о вашем, государеве, душевном спасении и телесном здравии Господа Бога ей-ей со, слезами молю и милостей у вас, государей, и прощения прошу, хотя прегрешению моему нет и меры... Многажды множицею прошу, Господа Бога ради простите меня, да и сами от Господа Бога прощения и благословения сподобитесь» (пис. от 1 поля 1659 г.³⁰) В другом письме к государю Никон с неподдельною скорбью писал, что «тужит о нем»³¹. Однажды приехал в Воскресенский монастырь окольничий Иван Михайлович Милославский и объявил Никону от имени царского, что боярин Борис Иванович Морозов опасно болен, и если патриарху была на него какая-нибудь досада, то он бы простил умирающего. Никон письменно отвечал государю: «Мы никакой досады от Бориса Ивановича не видали, кроме любви и милости, а хотя бы что-нибудь и было, то мы – Христовы подражатели, и его Господь Бог простит, если, как человек, в чем-нибудь виноват пред нами. Мы теперь оскудели всем, и потому молим твою кротость пожаловать что-нибудь для созидания храма Христова Воскресения и нам бедным на пропитание, а мы рады поминать его, боярина; ничто так не пользует нашей души, как создание св. церквей; а всего полезнее для души его было бы, если бы он изволил положиться в доме живоносного Воскресения, при св. Голгофе, и память бы такого великого боярина не престала во вeки, и Бог бы, ради наших смиренных молитв, успокоил его»³². Этот миролюбивый тон писем патриарха Никона ясно показывает, насколько смирился и успокоился он в уединении Воскресенского монастыря, и чем была в это время занята его душа: не мыслями о патриаршестве, а исключительно построением Воскресенского храма, о нем он только и думает и потому-то обращается с просьбою о милостыне на это святое дело.

Миролюбивые письма Никона, слухи о его беспримерном терпении, трудах и молитвах, о его благотворительной деятельности, – все это стало трогать мягкосердечного царя. Алексей Михайлович начал колебаться. В нем заговорило прежнее дружеское чувство к Никону. Ему стало жалко Никона, запало раздумье, не слишком ли строго с ним поступлено, действительно ли он виноват, не лучше ли восстановить то, что было, призвать Никона на патриаршество. Но открыто принять сторону патриарха, так ненавидимого боярами, царь не решался по своей слабохарактерности, боясь раздражить бояр, из-за мелочного страха перед ними. Царь только медлил избранием нового патриарха, ожидая, что может быть, дело само уладится по его желанию в пользу Никона, и между тем начал с Никоном сношения, напоминавшие прежнюю их искренность. Алексей Михайлович писал к патриарху в Воскресенский монастырь такие же дружественные, почтительные письма, как и в то время, когда между ними не происходило ни каких неудовольствий. Он послал Никону через Афанасия Матюшкина свое прощение, посылал к нему какого-то князя Юрия, приказывал передать, что все бояре на него злобствуют, – один только царь и посланный князь Юрий к нему добры. Неоднократно царь уверял Никона в своем расположения и доброжелательстве через воскресенского архимандрита. В тайных беседах с приближенными боярами, расположенными к Никону, Алексей Михайлович говорил, что сожалеет о возникшем раздоре с патриархом и желал бы прекратит его. В то же время, в знак своей любви и благоволения, царь щедро оделял Никона богатой милостыней на создание Воскресенского монастыря, на содержание его, патриарха, и братии, на прокормление нищих, и, в знак особого внимания, в большие праздники и свои семейные торжества, посылал ему лакомства, которые он отдавал на трапезу всей братии. Патриаршие монастыри: Воскресенский, Иверский, Крестный, царь дарил богатыми угодьями и землями, доход с которых весь шел на их содержание, причем никаких царских оброков с тех монастырей и вотчин не бралось. Вотчины этих монастырей были весьма значительны, так что за ними тогда числилось до 6000 земледельцев. Денег на содержание Никона и братии государь присылал помногу, иногда по тысяче и по две рублей, – весьма значительная сумма в то время. Вообще, Алексей Михайлович всячески заявлял свое искреннее расположение к добровольному изгнаннику; по словам самого Никона, тогда «великого государя к нему милость была такова, каковой по отшествии его к нему никогда не бывало»³³. Однако в Москву царь его не звал, боясь бояр и, быть может, дожидался в простоте сердца той поры, когда с течением времени, злоба бояр против Никона несколько ослабнет и утихнет. Эти колебания царя Алексея Михайловича, его расположение к Никону и желание возвратить его – с одной стороны, с другой малодушный страх перед боярами, очень живо выразились в беседе царя с некоторыми из приближенных бояр: «Приезжал ко мне чернец Григорий Неронов с наносными словами всякими на патриарха, – говорил государь Ордын-Нащокину и Матвееву наедине; – я знаю, кто с ним и в заводе, только я этому ничему не верю, а наш совет и обещание наше Господь един весть, и душою своею от патриарха ей я не отступен, да духовенства и синклита ради, по нашему царскому обычаю, собою, мне патриарха звать нельзя и писать к нему о том, потому что он ведает, для чего ушел, а ныне в церкви и во всем кто ему бранит? Как пошел так и придет – его воля, я ей-ей в том ему не противен. А мне к нему нельзя о том отписать, ведая его нрав: в сердцах на архиереев и на бояр, не удержится, скажет, что я ему велел приехать, или по письму моему откажет и мне то будет в стыд, в совете нашем будет препона, и все поставят мне то в непостоянство... А я, – продолжал государь, – свидетеля Бога поставляю, что ему ни в чем противен не буду и душевно советую так сделать. Сколько уже времени между нами продолжается несогласие? Врагу лишь в том радость, да неприятелям нашим, которые для своих прихотей не хотят, чтобы нам в совете быть: это я узнал досконально... Пора нам всякую вражду и ненависть оставить, а время тому последнее наступило, все поставим на мере и переговорим обо всем, как чему быть. Но опять молю, чтобы в тишине, без больших выговоров, чтобы не ожесточил всех»³⁴…

Это расположение царя к примирению с Никоном сильно пугало врагов патриарха, для которых восстановление Никона было бы страшным ударом. Они видели, как царь волнуется тяжелыми сомнениями, – хорошо ли поступлено с Никоном, действительно ли он виновен? И вот враги Никона стараются убедить Алексея Михайловича, что бывший патриарх действительно виновен. Действовать им против Никона было теперь легко и свободно. Прежде, когда Никон был в Москве, бояре все же не смели вступит с ним в открытую, решительную борьбу, они боялись его. как вообще мелкие души боятся человека, подавляющего их ничтожество своими нравственными достоинствами, человека мощного духом и волей. Теперь Никон был далеко, и его враги сделались гораздо смелее и решительнее в своих нападениях против него. Его отъезд они объясняли его самоволием и неповиновением государю, и укоряли Никона, как он смел уехать без царского указу. Снова пошли на Никона усердные обвинения в превышении им своей власти и самовольном вмешательстве в государственные дела, в том, что он уже и волю государеву вменяет ни во что, именуясь самолично великим государем. Враги всячески подыскивались под патриарха. хотели показать его неправды, его грехи, его недостоинство, показать, что напрасно Никон старается внушить, будто удалился вследствие гонения неправедного, не стерпя неправды царской и грехов народных, но что ему следовало оставить патриаршество по своему собственному недостоинству. Снова, как и прежде, эти решительные обвинения и действия врагов Никона настроили царя Алексея Михайловича не в пользу последнего. Возвращение Никона в Москву на патриаршество стало теперь делом слишком сомнительным. Впрочем, в этом случае Алексей Михайлович давал волю врагам Никона лишь по своей уступчивости, вопреки внутренним внушениям и голосу своего сердца; но он слишком боялся бояр, чтобы действовать против их, чтобы открыто своею царскою волей прекратить их козни. Пользуясь этим, бояре совершенно незаконно раскрыли тайный архив Никона, произвели осмотр в его патриарших кельях, разобрали его бумаги, с целью уничтожить те из них, в которых сам царь называет его великим государем, чтобы иметь возможность поддержат обвинение в самовольном присвоении этого титула. Таким образом, бояре, чтобы довести Никона до падения, готовы были даже на преступление и подлоги, способны были выкрадывать чужие бумаги и самовластно распоряжаться чужою собственностью. В то же время они вздумали проверять патриаршую казну, хотя, по закону, как светские власти, не имели на то ни малейшего права, и взвели перед царём на Никона облыжное обвинение в незаконном распоряжении патриаршей казной, в том, что он будто бы забрал с собою много патриаршей казны и ризницы. А для того, чтобы помешать сближению царя с Никоном и возможности последнему действовать в свою пользу, бояре добились от царя распоряжения, по которому всяких чинов людям было запрещено ездить к удалившемуся патриарху в Воскресенский монастырь.

У Никона ещё оставались в Москве доброжелатели, и обо всем там происходившем, о кознях и оскорбительных для него действиях его врагов, патриарх получал подробные известия. Эти известия тяжело падали на его душу, особенно после того, как ласковые речи царя, чрез разных посланных, возбудили в нем надежду на восстановление прежних близких отношений с царём, – надежду, которой так противоречили все эти слухи из Москвы. Никон увидел теперь, что он оставлен, забыт, мало того: отдан на жертву врагам, которые позорят его, самовольно копаются в его бумагах, распоряжаются патриаршими вещами. Пылкий характер патриарха не мог вынести этих новых оскорблений и унижений, – и вот мирного и кроткого расположения духа, которое посетило было Никона в уединении Воскресенского монастыря, как не бывало. Все это начало волновать и раздражат его. Вместо прежних смиренных писем с просьбою о прощении, он, под влиянием горя, досады и гнева, стал писать царю обличительные послания в свою защиту и в защиту своих прав. В этих посланиях Никон часто не мог сдержать в границах своей горячности, горько жаловался царю на его несправедливость, употребляя притом слишком резкие выражения, которые не могли, в свою очередь, не оскорбить государя. С особенным негодованием писал он об осмотре, произведённом в его кельях. Упрекая царя, в одном письме, что ещё недавно он прислал ему через посланцев своих милостивое прощение, а теперь поступает с ним, не как с прощённым, а как с последним злодеем, Никон с горечью продолжает: «Ты повелел взять мои вещи, оставшиеся в кельи, и письма, а в них много тайн, которых никому из мирских людей знать не следует, потому что я был избран первосвятителем, и много ваших государевых тайн имею у себя; также много писем от других людей, которые требовали у меня разрешения в грехах: этого никому не должно знать, ни самому тебе. Дивлюсь, как ты скоро дошёл до такого дерзновения! Прежде ты боялся произнести суд над простым церковным причетником, а теперь захотеть видеть грехи и тайны того, кто был пастырем всего мира, и не только сам видеть, но и мирским объявить. Вскую наше ныне судится от неправедных, а не от святых?!..» Никон горько жаловался царю на чёрные, несправедливые клеветы своих врагов, оправдывался от их обвинений и уверял царя, что он оболган перед ним, и только ради этого погибает. Он оправдывался, что не забирал с собой патриаршей казны и ризницы, как это наговорили враги, отрекался от своего «злого и горделивого, проклятого» названия «великого государя», которое, вопреки всем уверениям врагов, дано ему не по его воле, а по государеву хотению, как это можно видеть из его же государевых грамот, жаловался, что бояре перетолковали все его действия, ложно передали царю все его слова³⁵. Все это была горькая правда; но Никон, к торжеству своих врагов, не умел говорить о ней спокойно, в умеренных, обдуманных выражениях, – и это повредило ему в глазах царя. В письмах патриарха за это время живо отобразились это его неспокойное состояние духа, его волнения и тяжёлые страдания, которые он тогда переживал; в них упрёки царю сменяются выражениями любви и преданности и просьбами о прощении, которые опять переходят в резкие обличения и выражения негодования. То Никон пишет царю, что желал бы лишь о него любви и милости, то угрожает ему судом Божиим. «Перестань, молю тебя, Господа ради, на меня гневаться, – писал государю патриарх. – Не попускай истязать мои худые вещи. Угодно ли бы тебе, чтобы люди дерзали ведать твои тайны, помимо твоей воли? Не один я, но многие ради меня страдают.... Вижу, что ты не только сам стал не милостив ко мне, убогому своему богомольцу, а ещё возбраняешь другим миловать меня: всем положен крепкий заказ не приходить ко мне! Ради Господа молю, перестань так поступать! Хотя ты и царь великий, но от Господа поставлен правды ради! В чем моя неправда пред тобою? В том ли, что, ради церкви, просил суда на обидящего? Что же? Не только не получил я праведного суда, но и ответы были исполнены немилосердия. Теперь слышу, что, противно церковным законам, ты сам изволил судить священные чины, которых не поверено тебе судить. Помнишь Мануила, царя греческого, как хотел он судить священников, а ему Христос явился: в соборной, апостольской церкви есть образ, где святая десница Христова указывает указательным перстом, повелевая ангелам показнить царя, за то, чтобы не отваживался судить рабов Божиих прежде общего суда! Умились, Господа ради, и из-за меня грешного не озлобляй тех, которые жалеют о мне. Все люди – твои и в твоей руке, того ради паче милуй их и заступай, как и божественный апостол учить: ты слуга Божий, в отмщение злодеям и в похвалу добрым; суди праведно, а на лица не смотри»³⁶…

Враги Никона торжествовали: им удалось разрушить возобновлявшиеся добрые отношения между царём и патриархом и сделать их ещё запутаннее прежнего. Обличительные письма патриарха и его резкие выходки царю не понравились, а бояре усиливали в нем досаду против бывшего друга. Но в свою очередь и Никон теперь уже никому ни в чем не хотел уступить и его притязания вскоре должны были смутить не только царя, но и многих, даже и не врагов Никона. Царь отправил к Никону дьяка Башмакова объявить, что духовенству не было никакого запрета ездить к нему в Воскресенский монастырь. В разговоре с Башмаковым патриарх жаловался, что его забывают, что его не считают больше патриархом. «Между властями, – говорил он, – много моих ставленников, они обязаны меня почитать, они давали мн письмо за своими руками, что будут почитать меня и слушаться. Я оставил святительский престол на Москве своею волею, московским не зовусь и никогда зваться не буду; но патриаршества я не оставлял, и благодать св. Духа от меня не отнята».

Весною 1659 года Никон услыхал, что крутицкий митрополит в Москве совершал обряд шествия на осле в день Вербного воскресенья. Старые воспоминания заговорили в патриархе, и он оскорбился этим поступком, который он считал исключительною принадлежностью патриаршего звания. Тогда же написал он резкое письмо к царю Алексею Михайловичу, в котором писал: «некто дерзнул седалище великого архиерея олюбодействовать, в неделю Ваий деяние действовать. Пишу это – не желая возвращения к любоначалию и власти. Если хотите избирать патриарха благозаконно, праведно и божественно, да призовется наше смирение с благоволенем честно. Да начнётся избрание соборно, да сотворится благочестиво, как дело божественное; и кого божественная благодать изберёт на великое архиерейство, того и мы благословим и передадим божественную благодать, как сами её приняли... Если то совершилось по твоей воле, государь, Бог тебя прости, только вперёд воздержись брать на себя то, что не в твоей власти!»³⁷ Царь отправил к Никону приближенных лиц объяснить, что уже издавна в России митрополиты совершали это действо, Никон возразил, что прежде это делалось неведением. Ему заметили, чтобы он более не вмешивался в этого рода дела. Никон отвечал, что он паству свою оставил, но не оставлял попечения об истине. – «И простые пустынники, – сказал он, – говорили царям греческим об исправлении духовных дел». – «Но ведь ты от патриаршества отрёкся, – сказали ему, – и даль благословение на избрание себе преемника». – Да, отрёкся, – отвечал Никон, – не думаю о возвращении на святительский престол, и теперь даю благословение на избрание преемника; но я не отрицаюсь называться патриархом».

Эти речи и поступки Никона смутили его врагов и царя. Было очевидно, что Никон считает себя в праве, в случае нужды, вмешиваться в церковные дела, если заметит в них неисправность, и требовать себе подчинения. Бояр также не мало смущало то обстоятельство, что Никон ясно и решительно выразил желание быть непременно на избрании нового патриарха, самому поставлять его и передать патриаршие дела. Поэтому они попытались удалить патриарха ещё подальше от Москвы, чтобы он своими притязаниями и решительными поступками не смутил окончательно слабохарактерного царя.

В это время произошло нашесте крымских татар на Россию; после одного поражения царских войск, ожидали их даже под Москву. Под предлогом небезопасности от нашествия врагов, Никону от имени царя предложили переехать в крепкий монастырь Макария Колязинского. Никон понял козни своих врагов и счёл это предложение в смысл заточения, которое окончательно удалит его от царя и от дел. «У меня, – сказал он, – есть свои крепкие монастыри: Иверский и Крестный, а в Колязин я не пойду; лучше уже мне идти в Зачатейский монастырь в Китай – городе, в углу», и на недоумение посланного, о каком монастыре он говорит, ясно показал, что под этим именем он разумеет тюрьму, находившуюся на Варварском крестце под горой у Зачатия и, таким образом, удаление в Колязин монастырь считает равносильным заточению в тюрьму. – После этого, с царского разрешения, патриарх Никон приезжал в Москву, виделся с царём, с царицею, принят был почтительно, одарён, всем давал прощение и разрешение. Можно было ожидать, что это личное свидание патриарха с царём пробудить в последнем прежние чувства, что Никон снова возымеет на него влияние; но развязки почему-то, вероятно вследствие хитрых интриг врагов патриарха, не последовало: царь не оставил патриарха в Москве, и через три дня Никон, по царскому повелению, отправился в Иверский, а оттуда в Крестный монастыри. При прощания, царь пожаловал Никону на путевые издержки 2000 рублей и особым указом повелел сопровождать его стрельцам и сотникам для защиты от нападения иноверцев и разбойников. Это были последние искры погасавшей любви царской к патриарху Никону...

Никон, прожив немного времени в Иверском монастыре, отправился на Белое море в Крестный монастырь и здесь пробыл около года в пустынных трудах. Здесь проводил он время в созидании и благоустроении обители: возобновил большую соборную церковь во имя воздвижения Креста Господня, ископал колодезь, так как монастырь и зимой, и летом страдал от недостатка воды, предпринимал разные другие постройки, при чем сам трудился наравне с прочими.

Удалением патриарха Никона в отдалённый Крестный монастырь воспользовались его враги для окончательного его низвержения. Никона и удалили для того, чтобы, во время его отдаления решить его судьбу. Наветы и козни бояр умножались все более и имели на царя тем большее влияние, что, за долговременным отсутствием патриарха, церковные дела пришли в беспорядок. Боярам не трудно было теперь убедить царя, что медлить долее избранием патриарха было бы опасно и в высшей степени пагубно для церкви. Однако царь весе ещё колебался...

Наконец, в феврале 1660 года Алексей Михайлович, под влиянием бояр, решился составить собор для рассуждения об избрании преемника патриарху Никону. Здесь собралось много и из духовных лиц, но все из враждебных Никону. Все эти лица старались найти и собрать церковные правила, на основании которых не только можно было бы избрать Никону преемника, но и самого его лишить священного сана. Основываясь на том, что Никон самовольно удалился с патриаршества, не объяснил причины удаления ни царю, ни архиереям, несколько раз, – будто бы с клятвою, – уверял, что не намерен возвращаться на патриаршество и согласен на избрание нового патриарха, – собор определил: поставить нового патриарха. Мало того: собор, вопреки всяким церковным правилам, совершенно незаконно определил лишить Никона чести архиерейства и священства. Государь, как ни был в то время раздражён против Никона, побоялся утвердить такое определение собора, совершенно основательно подозревая, что оно противно церковным правилам. Поэтому он приказал позвать на собор случайно бывших тогда в Москве греческих архиереев: Парфения, митрополита фивского, Кирилла, бывшего архиепископа андросского, Нектаря Паганиатского. Им, как учёным знатокам церковных законов, даль он просмотреть приговор собора о Никоне. Греки, дорожившие боле всего материальными выгодами, сообразивши, что против Никона вооружены сильные мира сего, вопреки всякой правде и своим собственным убеждениям, не только одобрили приговор русских духовных, но ещё ухитрились, в подтверждение справедливости этого приговора, отыскать какое-то сомнительного свойства объяснение одного церковного закона. После этого царь велел подкрепить этот приговор в Успенском собор при себе и при боярах, и, таким образом, дело, казалось, оканчивалось.

В это время раздался единственный смелый и благородный голос в защиту патриарха Никона против незаконного определения собора. То быль учёный авторитет того времени, знаток церковных законов, бывший справщик книг, старец Епифаний Славинецкий. Тщательно просмотрел он церковные правила и не нашёл ничего, на основании чего можно было бы лишить Никона патриаршего сана и архиерейства, и убедился, что греческие архиереи, ради корысти, сослались яко бы на 16-е правило первого и второго вселенского собора, что все это ложь, и правила такого нигде нет. Поэтому Епифаний подал царю записку, в которой, на основании церковного права, ясно доказал несостоятельность применения указанных греками мест к приговору над Никоном; он признавал, что собор имеет полное право избрать другого патриарха, но не может лишить Никона чести патриаршего сана и архиерейского служения, так как добровольно отрекающиеся архиереи не могут, без вины и суда, лишаться права носить сан и служить по архиерейскому чину. В то же время другим защитником прав патриарха Никона явился полоцкий архимандрит Игнатий Иовлевич.

Эта записка учёнейшего старца остановила дело. Она показала, что собору московского духовенства и пришлых греков верить нельзя, что царь мог согрешить, приведши в исполнение приговор собора, чего Алексей Михайлович боялся больше всего. Поэтому царь, убеждённый доказательствами Славинецкого, остался в недоумении, что ему делать. Он решился снова обратиться к Никону с ласкою и просить его, чтобы он дал письменное благословение на избрание нового патриарха, так как сам он неоднократно отказывался от патриаршества, не смотря на посылы государя. Никон отвечал, что о патриаршеств он не думает и согласен дать благословение новоизбранному патриарху, но при этом поставил непременным условием своё личное присутствие на поставлении патриарха. Он решительно заявил: «патриарха поставить без меня я не благословляю: кому его без меня ставить и митру возложить, митру дали мне вселенские патриархи, митрополиту митры на патриарха положить невозможно, да и посох с патриархова места кому снять и новому патриарху дать? я жив и благодать Св. Духа со мною; оставил я престол, но архиерейства не оставлял... Если же великий государь позволит мне быть в Москву, то я новоизбранного патриарха поставлю, и, приняв от государя милостивое прощение, простясь с архиереями и, подав всем благословение, пойду в монастырь...»³⁸ В то же время Никон писал боярину Зюзину, находившемуся с ним в дружественных отношениях: «мы прочли в письме вашем, что о нас жалеете; но мы радуемся о покое своём и вовсе не опечалены. Добро архиерейство во всезаконии и чести своей, надобно попечаловаться о всенародном последнем событии. Когда вера Евангельская начала сиять, тогда и архиерейство почиталось; когда же злоба гордости распространилась, то и архиерейская честь изменилась...»³⁹ Нет достаточных оснований заподозривать искренность этих заявлений Никона. Он давно мог понять, что возврата на патриаршество ждать нельзя. Да и слишком много вытерпел он в Москве от злобы бояр, и теперь терпел от этой злобы, сумевшей проникнуть даже в отдалённый Крестный монастырь, что бы желать патриаршества. Замечательно, что сам Никон ни единым словом не обмолвился тогда о таком желании, а этого при пылкости и горячности его характера, не могло бы быть, если бы он так сильно желал возвратиться на патриаршую кафедру. Но, как видно, враги Никона не очень доверяли этим его заявлениям; допустить хотя бы не на долго Никона в Москву – они боялись более всего, опасаясь его нравственного влияния на царя, и потому решительно воспротивились тому, чтобы Никон был на поставлении нового патриарха. Поэтому Никону только дозволили воротиться в Воскресенский монастырь. Туда прибыль снова Никон и жаловался, что когда он находился в Крестном монастырь, то его хотел отравить дьякон Феодосий, подосланный, будто бы, крутицким митрополитом, его заклятым врагом. Феодосий с своими злоумышленниками был в Москве подвергнуть пытке; но тёмное дело осталось не разъясненным. Возможно, что враги Никона действительно пытались извести его; это было в нравах того времени... Во всяком случае, это соблазнительное дело ещё боле усилило раздражение с обеих сторон.

Между тем, в Воскресенском монастыре патриарха Никона ожидала другая неприятность: окольничий Роман Бобарыкин завладел угодьями, принадлежащими Воскресенскому монастырю. Никон жаловался государю на этот незаконный захват; но указа на его челобитную никакого не последовало. Никон писал вторично, что если государевой милости не будет, то он станет сам себя оборонять. И действительно, раздраженный явною несправедливостью и равнодушием государя, патриарх приказал крестьянам Воскресенского монастыря сжать рожь на спорных полях и отвезти в монастырь. После этого Бабарыкин подал жалобу в монастырский приказ, а приказ притянул к ответу монастырских крестьян. Со стороны бояр и монастырского приказа это было для Никона жестоким, незаслуженным оскорблением и измывательством. Никон не мог снести его смиренно и кротко и немедленно написал царю длинное и резкое письмо, в котором укорял кстати и за разные другие злоупотребления и вмешательства светской власти в дела церковные. «Откуда, – спрашивал он царя в своём письме, – взял ты такую дерзость, чтобы делать сыски о нас и судить нас? Какие законы Божии повелели тебе обладать нами, божиими рабами? Не довольно ли тебе судить правильно. людей царствия мира сего? Но ты и об этом не стараешься... Мало ли тебе нашего бегства? Мало ли тебе, что мы оставили все на волю твоего благородия, отрясая прах ног своих ко свидетельству в день судный! Рука твоя обладает всем архиерейским судом и достоянием. По твоему указу, – страшно молвить, – владык посвящают, архимандритов, игуменов и попов поставляют, а в ставленых грамотах дают тебе равную честь со Св. Духом – пишут: „по благодати Св. Духа и по указу великого государя“. Как будто Св. Дух не волен посвятить без твоего указа? Как много Бог тебе терпит, когда писано: „аще кто на Св. Духа хулит, не имать оставления ни в сей век, ни в будущий.“ Если тебя и это не устрашило, то что может устрашить! Уже ты стал недостойным прощения за свою дерзость. Повсюду твоим насилием отнимаются у митрополий, епископий движимые и недвижимые вещи. Ты обратил ни во что установления и законы свв. отец, благочестивых царей греческих, великих царей русских и даже грамоты и уставы твоего отца и твои собственные. Прежде, по крайней мере, хотя и написано было по страсти, ради народного смущения, но всё-таки сказано: в монастырском приказе сидеть архимандритам, игуменам, священникам и честным старцам; а ты все это упразднил: судят и насилуют церковный чин мирские судьи; ты обесчестил Св. Духа, признавши его силу и благодать недостаточною без твоего указа; обесчестил свв. апостолов, дерзая поступать противно их правилам, – лики святых, вселенские соборы, свв. отец, благочестивых царей, великих князей, укрепивших православные законы.... За это Бог оставил тебя, и впредь оставит, если не покаешься...» При этом Никон указывал царю как на наказания Божия за оскорбления, нанесённые церкви, на дважды бывший в стране мор и поражения царских войск⁴⁰.

В этих упрёках Никона было много горькой правды; но эта правда была так беспощадно и резко выражена, что не могла понравиться царю, тем более, что патриарх, в своём справедливом негодовании, заходил, действительно, за всякие границы приличия и умеренности. Алексей Михайлович оскорбился письмом, и примирение его с Никоном стало ещё труднее. Этим неспокойным состоянием духа патриарха воспользовались бояре, чтобы нанести ему новое чувствительное оскорбление и тем окончательно раздражить его и вызвать к новым поступкам оскорбительным для государя и для его собственного достоинства. Монастырский приказ, где разбиралось Бобарыкинское дело, на зло Никону, особенно ненавидевшему этот приказ, решил это спорное дело, вопреки явной очевидности, в пользу Бобарыкина. Явная несправедливость ненавистного монастырского приказа, действительно, окончательно вывела Никона из себя. Раздраженный до крайности, отслужил в Воскресенском монастыре молебен, и, за этим молебном, велел прочитать жалованную грамоту царя на землю Воскресенского монастыря, в доказательство того, что монастырский приказ решил дело неправильно, а потом произнёс проклятие, выбирая пригодные слова из 108 псалма⁴¹. Цель врагов Никона была, таким образом достигнута: патриарх, в крайнем раздражении, позволил себе в церкви всенародно проклясть своего обидчика и этим, конечно, повредил лишь себе в глазах всех.

Но боярам этого мало. Клятва, так торжественно произнесённая патриархом, относилась к Бобарыкину. Между тем Бобарыкин сделал против Никона тяжкий извет, будто он во время богослужения проклинал царя и потом поносил его у себя в кельи. Набожный царь пришел в ужас, собрал к себе архиереев, плакал и говорил: «Пусть я грешен; но чем виновата жена моя и любезные дети мои, и весь двор мой, чтобы подвергаться такой клятве истребления»? Не зная, что делать, царь обратился за советом к учёному греческому архиерею, незадолго перед тем прибывшему в Москву и ставшему лицом приближенным к царю, бывшему митрополиту газскому Паисию Лигариду (он подвергся запрещению от Иерусалимского патриарха за сочувствие католичеству).

Действительно, Паисий был самый образованный, самый представительный из греческих духовных лиц, являвшихся в Москву но это был в то же время самый истый грек, какой только приезжал когда-либо в Россию: хитрый, льстивый, пронырливый, любивший интриги и всего более дороживший своими материальными выгодами, которые собственно и влекли его в Россию, и для которых он легко жертвовал и долгом, и совестью. Паисий присоединился из за личных интересов к противникам Никона. Примкнув к сильнейшей стороне, он скоро сделался ея умом, ея душой, захватил все дело в свои руки: при дворе он занял такое прочное положение, что никакие доносы не могли поколебать его, царь и бояре ждали от него указания, как распутать слишком запутавшееся дело, как привести его к желанному концу, слушали его, по выражено Никона, как пророка Божия. До сих пор, впрочем. участие Паисия в деле патриарха Никона ограничивалось довольно мелкими услугами партии, враждебной патриарху, письмами в защиту царя, сочинением ответов на разные вопросы по Никонову делу, интригами при дворе, да оскорбительными выходками лично против Никона с целью вызвать его на новые опрометчивые поступки: но от него надеялись и ждали чего-нибудь поважнее. Однажды думные бояре прямо сказали ему, чтобы он поискал средства покончить соблазнительное и вредное церковное дело. Паисий отвечал, что он знает такое средство, только согласится ли принять его русское правительство? В это то самое время Бобарыкин сделал на Никона тяжкий извет, что он проклинал царя и его семью. Расстроенный царь обратился к Паисию. «Ради самой истины, – сказал он ему, – открой мне твою мысль о средствах к исправлению нашей церкви». – «Отправь грамоты к четырём вселенским патриархам, – отвечал Паисий, объяви им все относящееся к Никону, изложи вкратце обвинения против него, и тотчас достигнешь твоего желания». Царь поручил составление грамоты Паисию. Сама по себе его мысль была хорошая, и для её осуществления, казалось бы, ничего не было проще и вернее, как изложить с полною откровенностью дело Никона, показать, что сделано по этому делу в Москве, и просить у патриархов совета, как поступить дальше, как его кончить, или, если в Москве уже было готовое предложение об его окончании, просить на это разрешения. Но дело поведено было совсем не так просто и открыто. Царь Алексей Михайлович, по своей натуре, всегда готов был прибегнуть к полумерам, именно тогда, когда нужно было действовать прямо и решительно. А хитрый Паисий и друге враги Никона боялись действовать так открыто, опасаясь в таком случае получить от патриархов ответ для них нежелательный и скорее благоприятный для Никона. Поэтому, Паисий составил 25 вопросов по делу Никона, но не упоминая его имени, как будто они не имели к нему никакого отношения: представлены были на обсуждение патриархов случаи, какие происходили в России, но представлены так, как будто неизвестно: когда, и с кем они происходили; казалось даже, что они не происходили вовсе, а приводились только для того, чтобы знать, как следует поступить, если бы они произошли. Эти вопросы царь до верил передать патриархам одному греку, Мелетию, на которого указал царю тот же Паисий Лигарид. Несколько ранее этого, Паисий, чтобы окончательно склонить царя к действиям против Никона писал подробные ответы на вопросы злого врага патриарха боярина Семена Стрешнева касательно поступков Никона, – и ответы эти прямо были направлены к осуждению последнего. Как вопросы, так и ответы были наполнены клеветами, издевательством и ругательствами по адресу Никона; там, напр., говорилось, что его как еретика нужно проклинать, извергнуть из священного сана, что царь напрасно медлить избранием нового патриарха, что это грешно с его стороны, но ещё более грешат архиереи, что не приводят царя к этому. Никон легко и с достоинством отвечал на эти вопросы Стрешнева и ответы Паисия; но его защита осталась решительно без всяких последствий.

Но врагам Никона всего этого было мало. В ожидании ответов от вселенских патриархов на посланные вопросы, царь, по совету бояр и Паисия, послал последнего в Воскресенский монастырь и вместе с ним астраханского архиепископа Иосифа, богоявленского архимандрита, бояр князя Никиту Одоевского и Родиона Стрешнева и дьяка Алмаза Иванова, – все самых злейших врагов Никона, для окончательного решения бобарыкинского дела и расследования доноса Бобарыкина о проклятиях, будто бы произнесённых Никоном на царя. Конечно, от таких беспощадных врагов патриарха, притом никогда не стеснявшихся в делах совести, беспристрастного и основательного, правильного исследования дела ждать было нельзя. Однако, при всем желании подтвердить донос Бобарыкина, они не могли этого сделать; но зато они воспользовались случаем безнаказанно говорить Никону всякого рода оскорбления, и тем вызвать его самого на резкие ответы, которые и поспешили передать царю.

Самый выбор следователей во главе с Паисием был оскорблением для Никона. Никон знал хорошо продажность и корыстолюбие газского митрополита, уволенного патриархом Иерусалимским от своей кафедры, и шатавшегося по разным странам из корыстных целей, знал его интриги против себя, его советы царю ко вреду его, Никона, все его далеко не безупречные в нравственном отношении действия. Поэтому как только Никон увидал его во глав царских посланцев, так вышел из себя от гнева и, не дав Паисию сказать ни слова, обругал его самоставником, вором. «Привыкли вы тыкаться по государствам, да мутить, – и здесь тоже хочешь сделать!» – резко выговорил он. Потом обратившись к товарищу Паисия Иосифу, сказал: «и ты, бедный, туда же! А помнишь ли своё обещание? Говорил, что и царя слушать не станешь! Что? видно тебе что-нибудь дали, бедняку!»

Между тем Паисий, оправившись от неожиданного приёма, заметил с усмешкой, что он-то не самоставленник, ставлен был в митрополиты Иерусалимским патриархом, и пришел теперь по поручению государя и освящённого собора, а вот он-то, Никон, не патриарх, так как самовольно покинул патриаршество, и потому Паисий ему не ответчик. Масло было подлито в огонь, тронуло самое чувствительное место. «Я с тобой, вором, говорить ни о чем не стану!» – воскликнул вне себя Никон.

Тут вступили в разговор бояре и стали допрашивать патриарха, на основании извета Бобарыкина, насчёт читанных им на молебне, будто бы на царя, клятвенных слов из 103 псалма.

«Проклинал я Бобарыкина, а не великого государя, – сказал Никон: если я проклинал великого государя, то будь я анафема... А за великого государя я на молебне Бога молил, и после молебна молитву читал». Затем Никон вышел и возвратился снова с тетрадкой. – Вот, что я читал! – сказал он.

– Вольно тебе, – сказали, перебивая его, бояре, – показать нам и совсем иное!

Само собою понятно, что такие наглые издевательства и дерзкие оскорбления могли вывести из терпения и человека более хладнокровного, чем Никон. Все это с тем и говорилось, чтобы раздражить его, заставить выйти из себя и насказать вредных для себя вещей. Цель была достигнута: Никон выходил из себя, стучал посохом, перебивал речи бояр, и в порыв досады, как уверяют сказал: «да если б я и к лицу государя говорил такие слова!.. я, и теперь за его обиды стану молить: приложи зла, Господи, сильным земли!»

Сыпались взаимные укоры. Никон роптал, что царь вступается в святительские суды и в церковные порядки, а бояре упрекали Никона за непристойные речи о государе, и за то что он, патриарх, вступался в государственные дела.

– «Будучи на патриаршестве, ты неправды всякие начал делать, – с злобой упрекали Никона бояре, – начал вступаться во всякие царственные дела и в градские суды, начал писаться великим государем, дела всякие из приказов, без повеления государева, брал, и стал многих людей обижать, вотчины отнимать... Великому государю на тебя было много челобитья, что ты делал не по архиерейски, противно преданию Св. Отец: за такие обиды Бог тебе не потерпел; возгордившись пред великим государем, ты престол свой патриаршеский самовольно оставил и, живя в монастыре, гордости своей не покинул и делаешь такие злые дела, чего тебе и помыслить не годилось, повелению великого государя и всему освящённому собору во всем противишься и делаешь все по своему нраву.

Никон ничего не отвечал на эти оскорбления, но обратился к духовным.

– Какой это там у вас собор затевается? сказал он.

– Собор затевается по царскому велению для твоего неистовства, а тебе до него нет дела, потому что ты достоинство своё патриаршее оставил! отвечали ему.

– Я вам не патриарх, – сказал Никон, – но патриаршего сана не оставлял.

Спор становился горячее. Светские посланные и духовные – все накинулись на раздражённого патриарха и со злобой кричали: «по самовольному с патриаршего престола удалению и по нынешним неистовствам ты всем нам не патриарх; достоин ты за свои неистовства, ссылки и подначальства крепкого, потому что великому государю делаешь многие досады и в мир смуту».

Такие непристойные ругательства должны были переполнить меру всякого терпения, особенно когда они относились к святейшему патриарху, перед которым все прежде с благоговением преклонялось. Никон вышел из себя. «Вы пришли на меня, как жиды, на Христа!» закричал он.

Вообще свидание было очень бурно, – «кричали, – по выражению самих бояр, – много».

Потом начались допросы. Расспрашивали архимандрита, наместника, попов и дьяконов по священству и по иноческому обещанию насчёт извета Бобарыкина. Единогласный ответ, не смотря на ухищрения врагов Никона, был дан скорее в его пользу: все показали, что патриарх за государя Бога молил на ектеньях, и никто не подтвердил, чтобы своё проклятие на молебне патриарх относил к особе государя.

Тогда около монастыря была расставлена стрелецкая стража, и Никону прямо объявили, что его не выпустят до государева указа. Так издевались над Никоном его враги, благо этот прежде всемогущий патриарх, не щадивший их своим сильным словом, теперь находился в их руках. Это продолжалось довольно долго. Потом Одоевский с архиереями пришли опять допрашивать Никона по Бобарыкинскому извету. Разгоряченный патриарх не помнил себя от гнева, – до того довели его враги! – и грозил, что он самого царя «оточтеть от христианства». – «Ты забыл страх Божий, что говоришь такие неподобные речи! – кричали посланные царские. – За такие твои непристойные речи поразить тебя Бог; нам такие злые речи и слушать страшно; если бы ты был не такого чина, – мы бы тебя живого не отпустили».

Всё это немедленно же было сообщено государю, разумеется с великими прикрасами и прибавлениями, на которые Паисий с Одоевским не поскупились. Теперь, благодаря их стараниям, примирение Никона с царём сделалось совсем невозможным. В личной бесед с царём Паисий сравнивал Никона с бешеным волком!

На следующий 1664 год пришли ответы четырёх патриархов. Ответы эти были как нельзя более против Никона, хотя в них, сообразно вопросам, его имя не упоминалось, и можно было сомневаться, то же ли сказали бы патриархи, если бы их прямо спросили о Никоне и с полною откровенностью изложили бы его. дело. Главная суть ответов состояла в том, что, по мнению вселенских патриархов, московский патриарх и все духовенство‚ обязаны повиноваться царю, не должны вмешиваться в мирские дела; архиерей, хотя бы носящий и патриарший титул, если оставить самовольно свой престол, то может быть судим собором местных епископов, но имеет право жаловаться на их суд константинопольскому патриарху, как самой верховной духовной власти, а лишившись архиерейства, хотя бы добровольно, лишается тем самым священства.

В силу такого благоприятного для врагов Никона ответа вселенских патриархов, государя убеждали собрать скорее собор для осуждения Никона. Но государь колебался, тем более, что переговоры с патриархами велись слишком окольными путями, слишком нерешительно и запутанно, почему и ответы получились общего характера, без упоминания о Никоне, без прямого отношения к его делу. К тому же возникли и ещё сомнения. Греки, являвшиеся тогда в Москву, противоречиво передавали отзывы патриархов о деле Никона, ссорились между собою, доносили друг на друга. Явился какой-то иконийский митрополит Афанасий, ложно называвший себя экзархом и родственником константинопольского патриарха, от имени которого он убеждал царя примириться с Никоном. Явился другой грек Стефан, также, будто бы, от константинопольского патриарха, с грамотой, где патриарх назначал своим экзархом Паисия Лигарида; этот Стефан был против Никона. Афанасий иконийский уверял, что патриаршие подписи на ответах, привезённых Мелетием, подложные. Царь, бояре, духовные власти сбились с толку и отправили в Константинополь монаха Савву за справками о наехавших в Москву греках и с просьбою к константинопольскому патриарху прибыть в Москву и решить дело Никона своею властью. Патриарх Дионисий отказался ехать в Москву, советовал царю или простить Никона, или поставить, вместо него, другого патриарха, а о греках, озадачивших царя и его синклит своими противоречиями дал самый невыгодный отзыв, Ни Афанасию иконийскому, ни Стефану, он не давал никаких полномочий и поручений; о Паисии Лигариде, стоявшем во глав враждебной Никону парии, сказал, что он его и православным не считает, что, – по многим слухам, – он – папёжник и лукавый человек; наконец, о самом Мелетии, которого царь посылал к патриархам с вопросами, отозвался неодобрительно. Таким образом, хотя ответы, привезённые Мелетием от четырёх патриархов не оказались фальшивыми, однако важно было то, что сам константинопольский патриарх, суд которого ценился выше всего в этих ответах, изъявлял мнение, что Никона можно простить, след. не признавал его виновным до такой степени, чтобы низвержение его было неизбежно.

Ещё решительнее высказался в пользу Никона Иерусалимский патриарх Нектарий, при славший в марте 1664 г. в Москву своего посланца Савеллия с грамотой, с строгим наказом отдать её лично царю. В этой грамоте Нектарий откровенно заявлял, что дело Никона возбуждено лишь вследствие интриг и зависти. Он увещевал царя Алексея Михайловича призвать снова Никона на патриарший престол, просил не приклонять ухо к советам людей завистливых, любящих смуты, особенно если такие будут из духовенства. Нектар убеждал царя последовать кротости Давидовой, и не полагать во время своего царствования злого и гибельного начала сменять патриархов, правомыслящих о догматах веры и советовал оказать Никону должное повиновение, как к строителю благодати; в тоже время патриарх указывать примеры, когда отречения иерархов были уничтожаемы; что же касается Никона, то он не подал даже письменного отречения, царь и народ не принимали этого отречения, которое состоит только в словах. В заключение Нектарий писал, что непременно должно возвратить Никона, или же возвести на его место другого, но гораздо лучше решиться на первое. Кроме того, патриарх изъявлял полное недоверие к тем обвинениям против московского патриарха, какие слышал от присланного к нему из Москвы Мелетия, а о Паисии Лигариде отзывался крайне не сочувственно⁴². При этом и посланец Иерусалимского патриарха Савеллий, привезший в Москву эту грамоту, прибавлял: «я слышал от патриарха, что кроме Никона на престоле другому никому быть нельзя, потому что вины его никакой нет.»

После такого отзыва вселенского патриарха, одного из авторитетнейших представителей церкви, показавшего ясно, как нужно смотреть на дело Никона, царю ничего не оставалось делать, как примириться с Никоном и возвратить его на патриаршество, тем боле что и константинопольский патриарх более склонялся к тому же мнению. Ясно стало, что вся эта печальная история вызвана лишь интригами и завистью недоброжелателей и пустых смутьянов, тем более, что о двух из числа их Паисии и Мелетии патриархи дали самые неодобрительные отзывы.

Однако правда не восторжествовала, и на этот раз. Патриаршие отзывы не поколебали вполне доверия царя к врагам Никона, Паисию и Мелетию, а добрые советы патриарха Иерусалимского не были приняты царём к сердцу. Слишком ли он зашёл далеко для того, чтобы ворочаться назад, или слишком был раздражён на Никона, подчинился ли он настолько влиянию его врагов, что не нашёл в себе силы поступить против их воли, – так или иначе, но Алексей Михайлович остался глух к советам патриархов и решил продолжать дело к осуждению и низвержению Никона. Но после начатых сношений с патриархами, особенно после таких их отзывов, собирать собор и осудить Никона без их участья казалось зазорным и неудобным. Поэтому, после рассуждений и толков, царь, бояре и власти решили отправить того же Мелетия к троим патриархам (кроме константинопольского) и просить их прибыть в Москву на собор для решения дела московского патриарха, а, буде нельзя приехать им всем, настаивать, чтобы, по крайней мере, приехали двое.

Никон, узнавши, что враги его собирают над ним грозный суд вселенских патриархов, ещё раз попытался сблизиться с царём и написал к нему в этом духе письмо: «Мы не отметаемся собора, – писал он, – и хвалим твоё желание предать все рассуждению патриархов по божественным заповедям евангельским, апостольским и правилам свв. отец. Но вспомни твоё благородие: когда ты был с нами в добром совете и любви, мы однажды, ради людской ненависти, писали к тебе, что нельзя нам предстательствовать во святой великой церкви; а какой был твой ответ и написание? Это письмо спрятано в тайном месте в одной церкви, и этого никто, кроме нас не знает. Смотри, благочестивый царь, не было бы тебе суда перед Богом и созываемом тобою вселенским собором! Епископы обвиняют нас одним правилом первого и второго собора, которое не о нас написано, а как о них предложится множество правил, от которых никому нельзя будет избыть, тогда, думаю, ни один архиерей, ни один пресвитер не останется достойным своего сана; пастыри усмотрят свои деяния, смущающие твоё преблаженство... крутицкий митрополит с Иваном Нероновым и прочими советниками!... Ты посылал к патриархам Мелетия, а он, злой человек, на все руки подписывается, и печати подделывает... Есть у тебя, великого государя, и своих много, кроме такого воришки.»⁴³ Таким образом, Никон желал и искал примирения с царём, но в то же время по-прежнему не заискивал, не унижался и продолжал резко высказывать правду в глаза.

Ответа на письмо Никона не последовало. Все в тревожном состоянии духа ждали развязки дела от прибытия патриархов.

Сделав решительный шаг, послав за патриархами для осуждения Никона, нерешительный Алексей Михайлович, однако, по временам продолжал колебаться и сомневался, правильно ли он поступает, не берет ли слишком большого греха на душу в деле несчастного патриарха. Может быть в нем не совсем ещё заглохли прежние чувства к Никону и воспоминания о его заслугах царю, может быть подействовали отчасти последнее письмо Никона, а ещё того более авторитетное послание Иерусалимского патриарха, – во всяком случае, государь в совете с ближайшими боярами Матвеевым и Нащокиным довольно прозрачно высказывался, что все это дело врагов Никона, что сам он и теперь не прочь помириться с патриархом, но что самому ему, царю, неудобно и неловко перед другими звать Никона в Москву, пусть бы патриарх сам сделал первый решительный шаг в этом деле.

Искренно ли говорил это царь, – неизвестно. Вероятно – искренно; но также вероятно, что эта беседа была плодом минутного впечатления, а не сознательного, твёрдого желания. Впрочем, вероятно, он сам не знал чего желал; в душе набожного, доброго и слабого волей царя в это время боролись и постоянно сменялись различные чувства. То он опасался взять грех на душу, осудив Никона, то боялся согрешить, не сделав этого; то в нем говорили прежние чувства к патриарху, то раздражение последнего времени; то действовали наговоры врагов Никона, то отзывы людей благомыслящих. Алексей Михайлович совершенно запутался и не знал, что ему делать, чего желать. Поэтому-то он отправляет послов за вселенскими патриархами, и в тоже время высказывает желание, чтобы Никон приехал в Москву.

Но этого не поняли некоторые искренне доброжелатели патриарха Никона. Они поняли лишь, что царь желает в душе примириться с Никоном, что след. нужно пользоваться этим, но не поняли того, что доверять этому желанию царя, чтобы Никон приехал в Москву, нельзя, что, напротив, теперь положение вещей самое обострённое, и таким решительным шагом можно лишь повредить себе окончательно. Друг и почитатель Никона Зюзин, услыхав о бесед царя с Матвеевым и Нащокиным, написал к Никону, будто царь желает, чтобы патриарх неожиданно явился в Москву, не показывая, однако, вида, что царь звал его; а чтобы ему не было на пути задержки, он у ворот городских должен был скрыть себя и сказать, будто едет архимандрит Саввинского монастыря. Никон доверился Зюзину, который заверял патриарха, что царь милостиво его примет. Никона к тому же успокоило сновидение: ему приснилось, что в Успенском Собор встают из гробов святители, и митрополит Иона собирает их подписи для призвания Никона на патриарший престол.

Наступила зима 1664 года, приближался праздник Рождества Христова. Ночью с 17 на 18 декабря, во время утрени, подъехало к застав несколько саней. «Кто Едет?» закричали сторожа. – «Власти Саввина, монастыря», – был ответ. Поезд был немедленно пропущен и направился в Кремль.

В Успенском собор служили утреню, в церкви присутствовал ростовский митрополит Иона, бывший тогда блюстителем патриаршего престола. Вдруг, во время чтения второй кафизмы, раздался шум. Двери загремели, растворились, и вошла толпа монахов, за ними внесли крест, а за крестом следовал патриарх Никон. Он сталь на своём патриаршем месте. Раздался знакомый повелительный голос, которого давно было не слыхать в Успенском соборе: «перестань читать!» Чтец повиновался, а воскресенские старцы, приехавшие с Никоном, запели: «исполла ети деспота!» и потом «Достойно есть.» Когда пение кончилось, патриарх велел соборному дьякону прочитать ектенью и, взяв посох св. Петра митрополита, начал прикладываться к образам и мощам; потом опять вошёл на патриаршее место и читал молитву: «Владыко многомилостиве!»

Духовные растерялись, не знали, что им начать. Народ оторопел. Патриарх велел позвать к себе под благословение ростовского митрополита Иону; тот подошёл, за ним стали подходить прочие, бывшие в храме, духовные. Они недоумевали, что это значить, и не смели ослушаться патриарха, думая, что, быть может, он явился с царского согласия. За ними стал толпиться народ и принимать благословение архипастыря. Наконец Никон приказал ростовскому митрополиту идти к государю и доложить ему о прибытии патриарха. Иона с трепетом, опасаясь себе чего-нибудь недоброго, отправился. Государя нашёл он слушавшим утреню в своей домовой церкви и со страхом передал ему о прибытии патриарха Никона в Успенский собор. Царь послал тотчас же звать духовных властей и бояр.

Немедленно забегали огни во дворце, отправились посланцы за архиереями и боярами: шум и смятение были страшные, точно пришла весть, что татары или поляки под Москвой. Архиереи, бояре перемешались, – все спешило вверх по лестнице. Наконец архиереи и бояре собрались к царю. Алексей Михайлович, в сильном волнении, объявил им новость. Бояре начали кричать, архиереи, качая головами, растерянно повторяли: «Ах, Господи! ах Господи!» Явился Паисий Лигарид и начал больше всех вопить против Никона: «как смел он, яко разбойник и хищник, наскочить на верховный патриарший престол, когда он должен ожидать суда вселенских патриархов?» Так говорил Паисий; русские духовные потакали ему. Бояре, давние враги Никона, старались представить царю поступок Никона преступным. Зюзина между ними не было. Он, сидя дома, ожидал развязки смелой козни, устроенной им в надежде на кроткий нрав царя, на пробуждение в царском сердце прежней любви к патриарху.

Заранее можно было бы, однако, видеть, что дело окончится для Никона худо, потому что бояре и власти ни в каком случае не допустят царя до личного свидания и объяснения с опальным патриархом. Среди лиц, с которыми совещался царь, не было ни одного расположенного к Никону; собрались лишь здесь люди, которые имели причины всеми силами препятствовать, не только из ненависти, но и ради собственной целости, примирению с царём человека, которому они успели так навредить. Его примирение с царём было бы ударом для них. Неудивительно, что царь, уже без того сильно огорченный Никоном, поддался их влиянию. После непродолжительного совещания, в Успенский собор были посланы люди, появление которых не предвещало Никону ничего доброго. То были его заклятые враги, которые ещё так недавно наносили ему жестокие оскорбления в Воскресенском монастыре (по бобарыкинскому извету): Одоевский, Стрешнев и дьяк Алмаз Иванов. Они обратились к Никону с вопросом:

– Ты оставил патриарший престол самовольно, общался вперёд в патриархах не быть, съехал жить в монастырь, и об этом написано уже вселенским патриархам; а теперь ты для чего в Москву приехал и в соборную церковь вошёл без ведома государя и без совета всего освященного собора? Ступай в свой монастырь!

– Я сошёл с патриаршества, никем не гонимый, – сказал Никон; – и пришел никем не званный, чтобы государь кровь утолил и мир учинил. От суда вселенских патриархов я не бегаю, а пришел я на свой престол по явлению; вот письмо, отнесите его к государю».

При этом Никон дал им письмо к государю, где было описано явление святителей, бывшее Никону в сновидении.

– Без ведома великого государя мы письма принять не смеем, – отвечали посланные; пойдём известим об этом великому государю».

Отправились во дворец; через несколько времени снова вошли в собор и сказали Никону: «Великий государь приказал нам объявить тебе прежнее, чтобы ты шёл назад в Воскресенский монастырь, а письмо взять».

– Если великому государю приезд мой не надобен, – отвечал Никон, – то я в монастырь поеду назад, но не выйду из церкви до тех пор, пока на письмо моё отповеди не будет.

Сильно не хотелось врагам Никона передавать его письмо царю. Хотя они теперь были уверены, что дело патриарха проиграно, но всё-таки, не зная содержания письма, боялись, чтобы оно не подействовало на благодушного государя в благоприятном для Никона смысле. Однако делать было нечего; вследствие настойчивости Никона пришлось нести письмо к царю.

Когда письмо было прочтено, враги Никона постарались и его направить ко вреду патриарха, придать описанному им явлению дурной смысл. Первый Паисий Лигарид сказал перед государем: «ангел сатаны преобразился в святого ангела! Пусть скорее удалится этот лжевидец, чтобы не произошло смуты в народе или даже кровопролития!» Все были согласны с греком. В Успенский собор отправились трое архиереев и в числе их Паисий.

– Письмо твоё, – сказали они Никону, – великому государю донесено: он, власти и бояре письмо выслушали, а ты, патриарх, из соборной церкви ступай в Воскресенский монастырь по прежнему.

Таков был последний ответ Никону. Ему ничего не оставалось. Он видел ясно. что его подвели, обманули. Он приложился к образам и вышел из церкви.

– Оставь посох Петра митрополита! – сказали ему бояре.

– Разве силою отнимете, – отвечал Никон. До рассвета оставался ещё час. На небе горела тогда хвостатая комета.

Садясь в сани Никон начал отрясать прах от ног, произнося евангельские слова; «идеже аще не приемлют вас, исходяще из града того, и прах прилипший к ногам вашим отрясите во свидетельство на ня». «Сего ради, воскликнул патриарх, и мы прах прилипший к ногам нашим отрясаем вам».

– Мы этот прах подметём! – сказал с усмешкой стрелецкий полковник, наряженный провожать Никона.

– Да разметёт Господь Бог вас оною божественною метлою, иже является на дни многи! – отвечал ему Никон, указывая на комету.

Сани двинулись. Окольничий князь Дмитрий Алексеевич Долгорукий и любимец царский, Артамон Сергеевич Матвеев, ехали за патриархом. Выехавши за земляной город, они остановились. Долгорукий подошёл проститься, и сказал Никону: «Великий государь велел у тебя, святейшего патриарха, благословения и прощения просить.» – «Бог его простит, если не от него смута», – отвечал Никон. – «Какая смута?» – спросил Долгорукий – «ведь я по вести приезжал», – отвечал Никон.

Возвратившись во дворец, Долгорукий немедленно передал никоновы слова царю, и вот по воскресенской дороге поскакали митрополит Павел крутицкий, чудовской архимандрит Иоаким, Родион Стрешнев, Алмаз Иванов, с наказом взять у Никона посох Петра митрополита и дознаться, по какой вести он приезжал. Посланные нагнали патриарха в селе Черневе. Они заставили Никона отдать им письмо к нему Зюзина, которым он звал патриарха в Москву; но посох Никон упрямо отказался дать, говоря, что теперь ему некому передать его, а посох отошлёт после сам государю. «Ведомо мне, – прибавил при этом Никон, – что великий государь посылал к вселенским патриархам, чтобы они решили дело об отшествии моем и о поставлении нового патриарха; я великому государю бью челом, чтобы он к вселенским патриархам не посылал; я как сперва обещался, так и теперь обещаюсь на патриарший престол не возвращаться; хочу, чтобы выбран быль на мое место патриарх, и когда будет новый патриарх поставлен, то я ни в какие патриаршие дела вступаться не стану, и дела мне ни до чего не будет; велел бы мне государь жить в монастыре, а новопоставленный патриарх надо мною никакой власти не имел бы, считал бы меня братом, да не оставил бы великий государь ко мне своей милости в потребных вещах, чтобы было мне чем пропитаться до смерти, а век мой не долгий, теперь уже мне близко 60 лет». В тоже время Никон отправил посох с архимандритом воскресенским, который должен был обратиться к духовнику царскому с просьбою доложить государю, чтобы позволил ему, Никону, приехать в Москву помолиться Богородице и видеть государевы очи.

Но враги патриарха Никона сумели поставить дело так, что царь не тронулся ни письмами Никона, ни его крайним унижением. Ответ на его последнее письмо был один – ехать немедленно в Воскресенский монастырь и дожидаться приезда вселенских патриархов, имеющих судить его, Никона, а до тех пор с угрозою запрещено приезжать в Москву. При этом прибавлено было, что государю от него «терпение многое», и как приспеет время собору, то он, государь, «обо всем говорить будет».

Этот жест и суровый ответ уничтожал последнюю надежду покончить дело мирным образом. Злоба врагов торжествовала. Никон ничего не слыхал, кроме угроз, и его скорое падение было ясно для всех. После этого злоба врагов обрушилась на доброжелателей Никона, замешанных в последнее дело. Зюзин быль подвергнуть допросу и пытке. Он указывал на соумышление с Нащокиным и Матвеевым; но те оба заперлись. Однако по всему видно, что Нащокин действительно своими рассказами о том, что царь не гневается на патриарха, побудил Зюзина на смелое дело: Зюзин и под страшными пытками не отказался от своего показания. Зюзина при говорили бояре к смертной казни, но царь заменил казнь ссылкою в Казань. Подверглись пыткам и посланцы Зюзина к Никону поп Сисой и иподиакон Никита; последний через несколько дней после того умер под стражею от перенесённых пыток и истязаний. Досталось немного и митрополиту Ионе. Царь поставил ему в вину, что он брал благословение от Никона; впрочем, ему не сделали большого зла: его только отрешили от должности блюстителя патриаршего престола.

Но и после этого в Москве не успокоились. 13-го января 1665 года в Воскресенский монастырь приехали чудовской архимандрит Иоаким и думный дьяк Башмаков и сказали от имени царя, царского синклита и всего освященного собора, что Никон хорошо сделал, прислав «смутное» письмо Зюзина, по которому патриарх таким странным образом приехал в Москву. Но при этом посланцы царские с явной угрозой предупреждали Никона, чтобы впредь он таким ссорщикам и составщикам не верил, «а если ещё такие смутьяны есть, то выдал бы их». На этот раз униженный патриарх со смирением отнёсся к своему положению. Никон умолял царское величество простить всех, кто ради Никона, из любви к нему, преогорчил его государя и страдает в дальних ссылках и горных работах. Как видно, враги патриарха не стеснялись с его доброжелателями и беспощадно мстили им! Затем Никон писал, что будет молить Господа, чтобы прах отрясённый им переменил во свидетельство благословения и мира царствующему граду Москве; потом патриарх прощал и разрешал всех, кого ранее проклинал, прощал архиереев, беззаконно, вопреки божественных правил, его судивших, бояр, злословивших на него и неправедно клеветавших великому государю; наконец молил царя о мире и любви, кроме которых ему ничего не надо, повторял, что не будет вмешиваться ни в какие дела, благословляет нового патриарха, а за ним лишь бы оставили патриарший титул, его патриаршие монастыри, да дали бы средства к безбедному существованию до конца его дней⁴⁴.

Но и этот смиренный ответ патриарха Никона остался без всяких последствий, а может быть, он врагами и передан был царю недобросовестно, в искажённом виде. Грозное молчание было ответом Никону, – и ответ этот быль ясен. Никон убедился окончательно, что ни царь, ни его враги не пойдут ни на какие уступки и соглашения с ним, что не удаления его ищут, а совершенного низвержения и посрамления, что суд вселенских патриархов над ним непременно состоится. Никон не боялся патриаршего суда, но боялся клевет своих врагов, против которых он теперь беззащитен, и не хотел безвинно подпасть осуждению вселенских патриархов. Поэтому он решился на последнее средство, которое было его в руках: послать тайно послание к патриархам с изложением настоящего положения дел и с опровержением клевет, на него взводимых. Никон написал к константинопольскому патриарху Дионисию длинное письмо, в котором подробно изложил своё дело. Содержание этого письма было следующее: сначала Никон подробно описывает, как он избран на патриаршество, как царь в первое время уважал его и как потом последовала перемена в их отношениях, как царь через бояр известил его о своём гнев, и как он решился наконец оставить патриаршество; затем Никон перечисляет все обиды, претерпенные им от врагов, жалуется на бояр и государя, что предоставил себе и им большую власть в церковных делах, особенно учреждением так называемого монастырского приказа, изображает интриги и наглые издевательства бояр; от бояр переходить к Паисию Лигариду, говорить о его неправославии, о дурном влиянии на царя, о не духовном поведении, о кознях его т. д. Вообще в этом письме патриарх Никон хотел показать константинопольскому патриарху истинный ход дела, и описал все вытерпленные от врагов оскорбления и несправедливости подробно и довольно верно, насколько верно может писать человек раздраженный, оскорбленный, униженный. Письмо вообще было написано не в спокойном дух, особенно в тех метах, где говорилось о вмешательстве светской власти в церковные дела, и где речь шла о Паисии, о котором Никон отзывался с величайшим негодованием, не стесняясь никакими выражениями⁴⁵. Письмо было готово, но переправить его в Константинополь было мудрено. Вызвался отвезти его дальний родственник Никона, живший у него в числе боярских детей; при этом приняты были все предосторожности, чтобы тайно выехать из России. Тем не мене письмо не дошло к Дионисию. За Никоном и всеми его поступками зорко следили его противники. Посланный был схвачен; письмо Никона доставлено к царю и окончательно вооружило против него Алексея Михайловича: прежде, если Никон и не щадил относительно него жёстких выражений, то это было дело своё, домашнее, а теперь выставлялось в чёрном свете поведение государя перед вселенскими патриархами, мнением которых царь, по своей религиозности, особенно дорожил!

Всё это ускоряло печальную развязку Никонова дела. К тому же в это время чувствовалась и сознавалась настоятельная потребность скорейшего прекращения смут в церкви. Удаление патриарха и долгое отсутствие верховной власти развязали противников церковных преобразований, начатых патриархом Никоном. Падение Никона в глазах нерассудительных и суеверных служили очевидным доказательством мнимой правоты раскола и неправды Никона. Расколоучители подняли голову, торжествовали. Ненавистный для них Никон, главный виновник ненавистного им исправления церковных книг и обрядов, падал, потерял всё своё значение. С падением этого энергичного поборника православия, они, напротив, приобретали влияние, у них явилось нечто общее с сильными земли, с самим царём – это вражда с Никоном. В это время многие самые упрямые расколоучители были возвращены из ссылок (напр. Аввакум), приобрели влияние даже при дворе, и с жаром, с фанатизмом начали свою проповедь. Раскол быстро, успешно распространялся.

Против такого зла нужно было без всякого замедления принять решительные меры. С этой целию положили открыть собор, который и состоялся в 1666 г. под председательством новгородского митрополита Питирима; на этом соборе были подтверждены все прежние постановления по поводу исправления книг, а главные расколоучители были подвергнуты жестоким, бесчеловечным наказаниям и ссылкам. Но этот собор был как бы предуготовительным. Его постановления о расколе предполагалось предать суду вселенских патриархов, которых все с нетерпением ожидали, надеясь с их приездом на окончание смуты. Особенно нетерпеливо дожидались их враги патриарха Никона во главе с Паисием, которым поскорее хотелось видеть торжественное посрамление своего врага, позлорадствовать над ним, излить на него всею свою ядовитую злобу.

Из четырёх вселенских патриархов только двое: антиохийский Макарий и александрийский Паисий отправились в Москву; остальные два (константинопольский и иерусалимский) дали им своё полномочие. Чрез Россию до Москвы патриархи ехали с большою торжественностью: издержек для них не жалели. По близости к столице, к ним высылали несколько почётных встреч, одна за другою. В Москве патриархов ждала великолепная встреча, богатые подарки, приветственные речи. Их встретилиу городских ворот с крестным ходом, при звоне колоколов, среди огромного стечения народа. Это было 2 ноября 1666 года.

После первых церемоний и угощений патриархи занялись исследованием дела, которое им предстояло решить. Прежде всего, они обратили внимание не на раскол, – дело не терпевшее ни малейших отлагательств, а на никоновскую историю. Так всем хотелось поскорее покончить с несчастным патриархом, что для этого забывали о делах первостепенной важности, о том, что страшной грозой висело над всей русской церковью и государством. Интересы церкви `и государства были отодвинуты на второй план, личные счёты выступили вперёд.

Начались предварительные совещания и рассуждения о никоновом деле. Царь открыл заседание речью, после которой представлены были известные нам (см. гл. 9) ответы четырёх вселенских патриархов на вопросы о царской и патриаршей власти и прочтены из них главные статьи. Затем патриархи спросили русских архиереев: действительно ли Никон виноват в том, в чем осуждают его статьи? Они отвечали: да. Так просто и легко велось это дело! Потом вручены были патриархам разные записки, заключавшие в себе вкратце главнейшие проступки Никона. Для исследования дела, царь предложил патриархам в помощники, в качестве духовных следователей, двух архиереев: Павла крутицкого и Илариона рязанского, – злых врагов Никона. Для удобства занятий патриархи попросили ещё отрядить к ним Паисия, с которым, как с греком, они могли удобнее объясняться. Царь охотно согласился. «Имейте его отныне при себе, – сказал он. – Паисий знаком с делом: от него все подробно узнаете». Таким образом. Лигарид сталь докладчиком по делу Никона перед вселенскими патриархами. Он составил обвинительную записку против московского патриарха, которая заранее настроила судей против обвиняемого. Этот злейший враг Никона, человек без убеждений, готовый всегда, если то нужно, покривить совестью, – собрал на голову Никона все, что может измыслить слепая злоба и чёрная клевета. Можно представить себе, в каком грязном, искажённом, ложном виде представлено было дело московского патриарха приехавшим судить его восточным патриархам! В каком духе была написана эта обвинительная записка, можно судить по началу: «Внемлите племена народов, главы церкви, равноангельные архиереи, небесные и земные чины и стихии, которых и Моисей призывает во свидетельство, внемлите! Я открою вам, праведным судиям, козни бывшего патриарха Никона, который, сверх всякого. чаяния, из сыновей бедных родителей, будучи возведён на патриаршую кафедру, как новый Люцифер (падший дух), дерзнул поставить престол свой выше других, стал поражать благодетелей своих и терзать, подобно ехидне, родную мать свою, церковь». Чтобы решительнее убедить патриархов в преступности Никона и вооружить их против него, Паисий в своей записке доказывал, будто Никон посягал на право и власть вселенских патриархов, доказывал это нелепое обвинение, разумеется, с разными натяжками, указывая, главным образом, на то, что Никон изь высокомерия вымышлял себе разные титулы. Напр., по мнению Паисия, Никон оскорбил Иерусалимского патриарха, «назвав себя патриархом Нового Иерусалима, ибо он невежественно и бесстыдно назвал обитель свою Новым Иерусалимом». За этим нелепым обвинением следовали другие, в которых Паисий старался представить Никона «нововводителем, поколебавшим устав и древнее церковное предание», ввёл новые напевы, отменил церковные песни, внутри алтаря, перед зеркалом, расчёсывал волосы и т. п. Словом все здесь было ложь и клевета: главная заслуга Никона русской церкви ставилась ему в вину; а где не хватало серьёзных преступлений, там Паисий не стеснялся упирать на такие мелочи, как расчесывание волос в алтаре. Что касается прочих обвинений против Никона, то в них повторяются известные толки о его гордости и надменном обращении с архиереями, о крайней жестокости к подчиненным, неправосудии и ужасном любостяжании, так что, по словам Паисия, он только и делал, что «вечно замкнутый, считал свои деньги и драгоценные сибирские меха, предоставив суд одним светским людям, обыкновенно продающим правосудие»⁴⁶. Сделанное нами выше обозрение жизни патриарха Никона ясно показывает, что всё это была злостная клевета. Мы видели. что святейший патриарх, хотя и жил пышно, но любостяжателен не был, напротив свою казну употреблял на дела благотворения, на благоустройство монастырей и церквей, наконец на нужды государственные. Мы видели, что этот энергичный труженик никогда не замыкался без дела, никогда не доверял ничего другим, особенно светским судьям, но сам всегда во все вмешивался. не только в церковные суды, но и в светские, почему и нажил себе столько врагов. Но Паисию до всего этого не было дела; что за беда, что всё это – сплошная ложь, – лишь бы погубить своего врага! Бессовестному человеку доверили составить обвинительную записку, а он этим воспользовался, чтобы излить свою злобу на беззащитного патриарха и написать лживый донос!

22-го ноября произошло новое собрание. Архиереи собрались теперь, чтобы решить только вопрос: произнести ли над Никоном судебный приговор, не приглашая его даже к ответу, так как преступления его, будто бы, доказаны верными свидетелями, или вызвать его на собор для выслушивания вопросов и подачи ответов? – Ясно, таким образом, что осуждение и низложение Никона было тогда уже тогда решительно предрешено; это были не судьи, а только обвинители, которые даже выслушать обвиняемого не хотели. Впрочем, для того, чтобы дать осуждению Никона вид правильного суда, решено было большинством голосов вызвать Никона для законного оправдания.

29-го ноября, отправлены были псковский архиепископ Арсений, Ярославский архимандрит Сергий и суздальский Павел звать Никона на собор.

Никон сказал им: «Откуда святейшие патриархи и собор взяли такое бесчиние, что присылают за мной архимандритов и игуменов, когда по правилам следует послать двух или трёх архиереев?»

– Мы к тебе не по правилам пришли, – грубо отвечал на это ярославский архимандрит, – а по государеву указу. Отвечай нам: идеш, или не идеш?

– «Я с вами, чернецами, говорить не хочу, – оборвал его Никон, – а буду говорить с архиереями. Александрийский и антиохийский патриархи сами не имеют древних престолов и скитаются, я же поставление имею от константинопольского». Затем, обратившись к Арсению, он продолжал: «если эти патриархи прибыли по согласию с константинопольским и иерусалимским, то я пойду, – только немного поуправлюсь».

На другой день, Никон отслужил утреню, затем призвал духовника и исповедовался, потом соборовался и отслужил литургию во архиерейском облачении; после обедни поучал братию о терпении. Так приготовил себя святейший патриарх, ясно предчувствуя, что ему придётся выстрадать на суде. К вечеру он выехал в санях в Москву.

Между тем, соборные посланцы вели себя все это время в Воскресенском монастыре довольно непристойно, по крайней мере некоторые из них. Архимандрит Сергий до отъезда Никона то и дело грубо, дерзко приставал к нему, спрашивая, поедет ли он, и при этом даже кричал. В церкви он завёл шумный, нелепый спор о новоисправленных книгах, так что, во избежание соблазна, патриарх приказал ему выйти из храма. В тоже время эти посланцы успели дать знать в Москву, что Никон принял их нечестно, в Москву не едет и не сказал, когда поедет.

Тогда в столовой избе, в присутствии государя и бояр, собравшиеся вселенские патриархи, которым ответ Никона показался досадителен, и русские духовные лица послали другой вызов Никону с упрёком за непослушание, с приказанием прибыть в Москву 2 декабря, во втором или в третьем часу ночи (днём боялись впустить его, опасаясь народного волнения), не боле как с десятью человеками, и остановиться в кремле на Архангельском подворье. Никон был уже в дороге, когда его встретило это второе посольство. Никон остановился в селе Черневе, так как ему было велено ждать до ночи 2 декабря, а 1 декабря к нему послали третье приглашение: оно было ненужно, так как Никон ехал туда, куда его звали. Дело в том, что по древним правилам, если призываемый на собор ослушивался, его приглашали три раза, а после третьего приглашения обвиняли. В виду этого, враги патриарха Никона хотели усугубить его вину и дать делу такой ход, как будто Никон не слушался соборного призыва.

«Некому на вас жаловаться, – сказал Никон, – разве единому Богу! Как же я не еду? И для чего велите выезжать ночью с немногими людьми? Хотите верно удавить, как митрополита Филиппа удавили!»

Никон приехал около полуночи и только что въехал в никольские ворота, как за ним заперли ворота. Клирик патриарха Шушера, ехавший за Никоном с патриаршим крестом, спросил, для чего заперли ворота. «Великого государя дело», – произнёс стрелецкий полковник. У Шушеры хотели отнять крест, но он передал его патриарху, после чего Шушеру повели к царю, который его допрашивал о чем-то тайно, и приказал отдать под стражу. – Дом, где поместили Никона, находился у самых Никольских ворот, в углу кремля. Его окружили стражею; самые Никольские ворота не отпирались, разобран даже мост у этих ворот. Обращались с Никоном с намеренным нерадением; не догадались даже накормить его, а припасы, которые он захватил с собою из Воскресенского монастыря не было позволено ввезти на двор, потому что строго было воспрещено впускать кого бы то ни было туда, где остановился Никон.

3 декабря, в 9 часов утра весь собор собрался под председательством государя в столовой избе. Кроме двух патриархов, на этом собор присутствовали митрополиты: Питирим новгородский, Лаврентий казанский, Иона ростовский, Павел крутицкий, шесть греческих митрополитов, один грузинский и один сербский, архиепископ синайский, русские архиепископы и епископы: Симон вологодский, Филарет Смоленский, Стефан суздальский, Иларион рязанский, Иосиф тверской, Мисаил коломенский, Арсений псковский, Александр вятский, Лазарь Баранович черниговский и Мефодий мстиславский. Паисий Лигарид уклонился от присутствия на соборе, не потому, конечно, что бы он раскаялся в своих чувствах к Никону, а потому что в его прошлом да и настоящем было много тёмных сторон, которые на соборе могли неожиданно выплыть наружу и погубить его, тем более, что он был архиерей-бродяга и беглец, отрешенный Иерусалимским патриархом за сочувствие к папе. Притом Паисий теперь быль совершенно спокоен относительно Никона. Он подготовил его падение, сделал все, что мог для его погибели, – и был совершенно уверен, что теперь падение Никона состоится непременно, без дальнейшего его участия. – Кроме архиереев на соборе находилось боле 50 архимандритов, игуменов, протоиереев, не считая иереев и прочих духовных лиц. Тут присутствовал и весь царский синклит. Вообще собор был обставлен очень торжественно.

За Никоном отправили мстиславского епископа, блюстителя киевской митрополии, Мефодия, известного своими кознями и пронырством. Мефодий объявил Никону, чтобы он шёл смирно, без креста, который обыкновенно носили перед патриархом. Но Никон упёрся и ни за что не хотел идти без креста. Поднялась суматоха. Царские посланцы несколько раз скакали из дворца к Никону с царским приказом и с убеждением идти без креста. Ничто не помогало, и Никон настоял на своём.

Не смотря на раннюю пору, Кремль был наполнен народом. Никон на пути раздавал благословение. В столовую избу он вошёл торжественно, как патриарх, с обычными обрядами: говорил вход и молитву за здоровье государя и всего царствующего дома, патриархов и всех православных христиан, после молитвы поклонился государю до земли трижды, дважды патриархам и потом всем присутствующим.

Все встали, и царь должен быль встать, потому что перед Никоном несли крест. Затем Никону предложили сесть по правую сторону близ государева места. Никон оглянулся и увидел, что его приглашают садиться на одной лавке с другими архиереями, что особого места, как другим патриархам, ему не приготовлено.

– Благочестивый царь, – сказал он, – я не принёс с собою места; буду говорить, стоя!

Твердо стоял обвиняемый патриарх, опёршись на свой посох. Перед ним держали крест. Его судьи и обвинители смущённо молчали и не знали, с чего начать. Наконец Никон первый прервал молчание.

– Для чего вселенские патриархи призвали меня на это собрание? – спросил он.

Тогда царь Алексей Михайлович, которому приходилось принять на себя роль обвинителя, сам встал с своего места и начал говорить перед патриархами: «от начала московского государства соборной и апостольской церкви такого бесчестья не бывало, как учинил бывший патриарх Никон: для своих прихотей, самовольно, без нашего повеления и без соборного совета церковь оставил, патриаршества отрёкся никем не гоним, и от этого его ухода многие смуты и мятежи учинились, церковь вдовствует без пастыря девятый год, восстали раскольники и начали терзать её. Допросите бывшего патриарха Никона, для чего он престол оставил и ушёл в Воскресенский монастырь?»

Патриархи через переводчика спросили Никона:

– Зачем ты оставил патриарший престол?

– Я ушёл от государева гнева, – сказал Никон, – и прежние патриархи от гнева царского бегали же, св. Афанасий Александрийский, Григорий Богослов. – В доказательство того, что царь действительно гневался на него, Никон рассказал об обиде, нанесённой окольничим Хитрово патриаршему боярину, о том, что царь перестал являться при патриаршем служении, а князь Ромодановский сказал ему прямо о гневе царском.

Дело, таким образом, касалось лично Алексея Михайловича. Он сказал в ответь:

«У меня обедал тогда грузинский царь; в ту пору мне некогда было разыскивать и давать оборону. А его человека Хитрово зашиб за невежество, потому что пришел не во время и учинил смуту. Это Никона не касается».

Патриархи заметили Никону, что ему можно было бы и потерпеть: «Я царский чин исполнял, – возвысил при этом голос и Хитрово, – а его человек пришел и учинил мятеж. Я его зашиб незнаючи. Я у Никона просил прощения и он меня простил».

Это была ложь, притом все это были такие мелочи и пустяки, в подробное расследование которых на собор не стоило вдаваться.

Царь прибавил ещё, что в праздники не делал выходу за многими государственными делами, а князя Ромодановского присылал к Никону, чтобы он не писался великим государем, но того не приказывал, чтобы объявить о своём гневе. Тут и Ромодановский лживо объявил, что о государев гнев не говаривал.

Никон молчал. Да и стоило ли говорить против всех этих мелких злобных нападок, когда его обвинение и осуждение заранее было решено, когда все присутствовавшие ополчились против него, и каждый старался вклеить своё слово, чтобы уязвить патриарха. Никон лишь коротко повторил, что с патриаршества бежал от царского гнева.

Прошло несколько минут молчания…

– Ты отрёкся от патриаршества, – снова заговорили патриархи, – и говорил, что будешь анафема, если станешь снова патриархом.

– Я так никогда не говаривал, с твёрдостью отвечал Никон, – а говорил лишь, что за недостоинство своё иду; а если бы я отрёкся от патриаршества с клятвою, то не взял бы с собой святительской одежды.

Тут патриархи, в угоду царю, стали уже придираться к Никону. «Когда ставят в священный чин, заметили они, – то говорят: достоин (аксиос), а ты как святительскую одежду снимал, то говорил: недостоин.

– Он написал на меня многие бесчестия и укоризны, заговорил Алексей Михайлович. Царь велел прочесть перехваченное письмо Никона к константинопольскому патриарху Дионисию. Оно послужило нитью для целого допроса и способствовало гибели Никона. Когда в письме дочитались до слов «послан я в Соловецкий монастырь за мощами Филиппа, которого царь Иван замучил неправедно за правду», – царь прервал чтение и сказал: «для чего Никон такое бесчестие царю Ивану написал, а о себе утаил, как он низверг без собора коломенского епископа Павла и сослал в Хутынский монастырь, где тот безвестно пропал. Допросите его, по каким правилам он это сделал?»

На такие обвинения отвечать было нечего. Мы ранее видели, что Павла коломенского патриарх низложил, в виду его нераскаянности, лишь по совету и благословению константинопольского патриарха, и в его смерти повинен не был. И так Никон о царе Иван промолчал (так это не кстати было сказано царём), а о Павле коломенском с неохотою проговорил лишь: «не помню и не знаю, где он; о нем есть дело на патриаршем дворе».

Письмо к патриарху Дионисию перебирали пункт за пунктом, слово за слово, спрашивали Никона о разных мелочах и подробностях. Никон понимал, что все это говорится лишь для того, чтобы привязаться к нему, чтобы подавить его если не силою и убедительностью обвинений, то по крайней мере массою их. Поэтому он отвечал коротко, с неохотою и большею частью отрицательно; иногда же просто молчал с достоинством, считая излишними и унизительными все эти мелочные словопрения. Иногда обвинители путались и возвращались к только что высказанным обвинениям. Так опять заговорили о Хитрово, о причинах удаления Никона, с патриаршества, о жалобах его на царский гнев и обиды, об отречении его от патриаршества с клятвою и т. д. Видно, что обвинители и судьи патриарха Никона не имели под собой твёрдой почвы, не имели веских, основательных обвинений против патриарха, необходимых для его осуждения и не знали, как вести дело.

Наконец, дочитали до самого важного в глазах обвинителей, за что им можно было бы удобно ухватиться, на чем можно было бы обосновать законное осуждение Никона, – до тех резких обвинений, которые щедро расточал в этом письме Никон на Паисия Лигарида. Никон прямо обвинял Паисия в латинстве перед патриархом Дионисием, находил незаконным собор, на котором Паисий быль председателем, и писал так: «с этого беззаконного собора прекратилось на Руси соединение с святыми восточными церквами, и от благословения вашего мы отлучились, а начаток волями своими приняли от римских костёлов». Это выражение, действительно, было со стороны Никона чрезвычайно необдуманно: Никон здесь как будто бы упрекал всю русскую церковь в неправославии, единственно потому, что на собор в Москве председательствовал не строго-православный, сочувствующий католичеству, Паисий. Было слишком ясно, что Никон жалуется лишь на Паисия и на то, что русские архиереи слушаются так неправославного митрополита, но во гневе своём, по своему обычаю и горячности он зашёл слишком далеко и допустил весьма неумеренное выражение, в прямом смысле которого он не давал тогда отчёта. Вероятно, это ясно было и для обвинителей великого патриарха; но ведь они об этом не заботились, они рады были, что налили, наконец, место, за которое им можно твердо уцепиться в своём обвинении, потому что оно подавало повод обвинить Никона в самой тяжёлой вине: в хуле на православную русскую церковь.

Такое именно невыгодное толкование словам Никона дал царь Алексей Михайлович. «Никон, – сказал он, – отчел нас от благочестивой веры и благословения св. патриархов, причёл к католической вере и назвал всех нас еретиками. Если бы Никоново письмо дошло до вселенских патриархов, то всем православным христианам быть бы под клятвою; за такое ложное и затейное письмо нам нужно всем стать и умирать, а от этого очиститься».

Никон старался – было объяснить свою мысль, говорил, что у него речь идёт о Паисии, о поставленных по его благословению архиереях, а не о всей русской церкви. «Паисий, – сказал резко Никон, – перевёл Питирима из одной митрополии в другую, и на его место посадил иного митрополита; да и других архиереев переводили с мета на место. Ему того делать не довелось, потому что он от Иерусалимского патриарха отлучён и проклят. Да если бы он и не был еретик, то всё-таки ему не для чего долго быть на Москве. Я его митрополитом не почитаю. У него нет ставленной грамоты. Этак всякий мужик наденет на себя мантию, так он и митрополит! – Я писал о нем, а не о всех православных христианах!»

Но объяснение Никона не было принято. И духовные и светские все закричали: «он еретиками назвал всех нас, а не одного газского митрополита! надобно об этом указе учинить по правилам!» Особенно задорились и горячились Сарский митрополит Павел, архиепископ рязанский Иларион и Мефодий Мстиславский. Первые два всячески поносили патриарха и стали с ругательствами повторять уже высказанные на соборе обвинения в оставлении патриаршества с клятвою и в самовольном низвержении Павла Коломенского, а Мефодий осмелился было поднять руку на обвиняемого патриарха. Говорят, что царь, при виде этого, прослезился из сожаления к так униженному патриарху, которого он сам недавно возвёл на такую высоту власти.

Никон ничего не отвечал на эти оскорбления и ругательства. Он только обратился к царю и с упрёком сказал ему:

– Если бы ты Бога боялся, то так не делал бы надо мною.

Царь не отвечал ничего. Когда всё успокоились, стали опять читать письмо Никона к константинопольскому патриарху, по прежнему останавливаясь на мелочах. Разбирали, напр., жалобы Никона на поставление духовных по государеву указу, на тяжёлые сборы с церквей и монастырей, на Питирима, предвосхитившего, по мнению Никона, власть патриаршую совершением обряда шествия на осляти, на Стрешнева, назвавшего свою собаку Никоном и т. д. Все жалобы эти подробно рассматривали и доказывали усердно их несостоятельность, – как будто все эти мелочи стоили такого внимательного обсуждения, – и при этом не переставали язвить обвиняемого и все ставить ему в вину.

Никон не говорил ничего; но когда чтение письма окончилось, он сказал царю:

– Бог тебя судит; я узнал на своём избрании, что ты будешь ко мне добр шесть лет, а потом я буду возненавидим и мучим.

– Допросите его, сказал царь: – как он это узнал?

Никон не отвечал.

Все утомились от длинного заседания, которое, начавшись в 3 часа пополудни, окончилось во втором часу ночи, особенно царь и патриарх Никон, стоявшие все время на ногах. Патриархи кончили заседание и велели Никону идти на подворье.

На втором заседании, как только Никон вошёл, царь встал с своего мета и повторил то обвинение, за которое на предыдущем заседании с такою радостью ухватились обвинители, но только теперь гораздо прямее и решительнее. Он торжественно сказал, обращаясь к патриархам:

– Поссорясь с газским митрополитом, Никон в грамоте к константинопольскому патриарху писал, будто все православное христианство отложилось от восточной церкви к западному костёлу, тогда как наша соборная церковь имеет спасительную ризу Господа нашего Бога и многих московских чудотворцев мощи, и никакого отлучения не бывало. Мы все держим и веруем по преданию апостолов и св. отец истинно; бьём челом, чтобы патриархи от такого названия православных христиан очистили!

С этими словами царь поклонился патриархам до земли; тоже сделали все присутствующие на соборе.

– Дело великое, – сказали патриархи, – за него надобно стоять крепко. Когда Никон всех православных христиан назвал еретиками, то он назвал еретиками и нас, будто мы пришли еретиков рассуждать, а мы в московском государств видим православных христиан. Станем за это патриарха Никона судить и православных христиан оборонять по правилам.

После этого, чтобы подорвать в патриархах всякое доверие к Никону и его словам, царь подал им три письма, в которых Никон называл себя бывшим патриархом, тогда как до сих пор на словах он, напротив, утверждал, что он не отказывался от патриаршества. Эта была довольно пустая придирка, а не серьёзное обвинение. Но патриархи показали вид, что придают этой улике большое значение, и, в угоду царю, объявили: «в. законах написано: кто уличится во лжи трижды, тому вперёд верить ни в чем не должно; Никон патриарх объявился во многих лжах, и ему ни в чем верить не подобает; кто кого оклеветал, подвергается той же казни, какая присуждена обвинённому им; кто на кого возведёт еретичество и не докажет, тот достоин – священник низвержения, а мирской человек проклятия.»

Такое решение было очень удобно для судей и обвинителей патриарха Никона, хотя в этом случае выразилось в высшей степени недобросовестное отношение к делу. Теперь обвиняемому патриарху не зачем было защищаться, потому что, согласно с велемудрым изречением патриархов, он – лжец, и ему решительно ни в чем доверять нельзя. После того, оскорбления и обвинения могли сыпаться градом на беззащитного патриарха. Так это и было.

Вспомнивши снова о Хитрово, прибившем Никонова боярина, патриархи произнесли такое суждение: «Никон послал своего человека, чтобы учинить смуту, а в законах написано: кто между царём учинить смуту, тот достоин смерти; и кто Никонова человека ударил, того а Бог простит; так тому и подобало быть».

С этими словами антиохийский патриарх, на зло Никону, благословил Хитрово.

Воротившись из заседания в своё помщение, Никон находился в затруднительном положении: все его запасы отправлены были на Воскресенское подворье, его людей не пускали за ними. Царь послал ему запасов от своего стола; но Никон не принял их. Тогда царь дозволил его людям взять патриаршие запасы с подворья, но был сильно огорчён, что Никон отказался от его приношений, и жаловался на Никона патриархам. Патриархи и тут сумели сказать в тон государю угодное ему. «Никон все делает изступя ума своего», – заметили они.

5-го декабря в столовой царской палате снова собрались патриархи, духовные власти, синклит, под председательством царя Алексея Михайловича. Явился на собор и Никон. Он вошёл с теми же обрядами, как и в первый раз, и также в преднесении креста. Но теперь такая торжественность признана была неприличною, и у Никонова крестоносца через иподиакона крест отняли.

Начались опять допросы Никону и обвинения против него. Порядка в исследованиях на этом заседании было ещё меньше, чем прежде. Беспорядочность доходила иногда до нарушения благопристойности. То патриархи совершенно неожиданно зададут Никону какой-нибудь странный, к делу не относящийся вопрос, в роде следующих: «а зачем ты носишь чёрный клобук с херувимами»? или: «а зачем ты надел на себя два креста»? То встанет кто-нибудь из властей или бояр, чтобы повторить, опять совершенно неожиданно, какую-нибудь старую улику против Никона; то все вместе закричат на него: «как ты Бога не боишься! непристойные ты речи говоришь, бесчестишь царя и святейших патриархов!» Неудивительно, что и сам Никон не слишком заботился при этом о соблюдении приличий, не стеснялся в своих ответах даже патриархам. «Широк ты здесь, – заметил он по одному случаю антиохийскому патриарху, – как-то ты ответ дашь пред константинопольским патриархом»! За подобные речи и патриархи платили ему суровыми словами. Антиохийский сказал один раз: «Сам дьявол исповедует иногда истину, а Никон истины не исповедует»…

Таков был характер этого пресловутого заседания, на котором было решено осуждение и низложение святейшего патриарха Никона.

В начал этого заседания александрийский патриарх Паисий говорил государю и всему собору и всему царскому синклиту, что они, патриархи, пришли в царствующий град Москву не для какой-либо милостыни и не по нужде, а по письму великого государя, чтобы судить бывшего патриарха Никона, оставившего св. соборную церковь и свой патриаршеский престол с клятвою. И затем, обратившись к Никону, объявил ему первое и самое важное на него обвинение: «ты отрёкся своего патриаршего престола с клятвою и отошёл без законной причины».

При этом поднялись с своих месть новгородский митрополит Питирим, тверской архиепископ Иосиф и боярин Родион Стрешнев и стали показывать на Никона, стараясь уличить его в том, что он будто бы сказал: «будь я анафема, если захочу патриаршества».

На эти несправедливые обвинения патриарх Никон с твёрдостью повторил свой прежний ответь: «Я не отрекался с клятвою, я засвидетельствовался небом и землёю, и отошёл от государева гнева. А ныне да будет, что царское величество изволит, и я пойду, куда государь укажет; благое по нужде не бывает».

Патриархи не обратили внимания на ответ Никона, заметили лишь, что многие слышали его клятву, и затем стали задавать Никону друге отрывочные вопросы.

«Кто тебе велел писаться патриархом Нового Иерусалима»? – спросили они его.

На это мелочное, вовсе не идущее к делу, обвинение Никон лишь неохотно проговорил: «не писывал и не говаривал».

«Нет, писался», – заметил архиепископ рязанский Иларион, – и показал письмо, писаное рукою Никона. Никон взглянул и молвил: «рука моя, разве описался»?..

Перешли к другим обвинениям и с прежней мелочностью придирались к каждому слову и поступку Никона. Никон отвечал кратко, охотно, большею частью отрицательно. Наконец он сказал: «не буду с патриархами говорить, пока не прибудут патриархи константинопольский и иерусалимский».

Ему показали тогда подписи полномочия других патриархов и стали читать правила, по которым епископ, оставивши свою кафедру, лишается ее.

Никон, вероятно, не сомневался в подлинности патриарших подписей, но, раздосадованный всеми предыдущими придирками и обвинениями, презрительно сказал: «рук их не знаю». А относительно прочитанных правил заметил: «Я этих правил не принимаю. Это правило не апостольское и не вселенских и не поместных соборов. Их нет в русской кормчей, а греческие правила печатали еретики!»

После этого опять отклонились от сути дела,– начали спорить о разных прежних случаях. Однако многие были смущены и молчали. Видя это царь понуждал бояр говорить против Никона, но те, будучи неискусны в слове боясь острого языка опального патриарха, говорили мало и плохо. Тогда Никон, обратившись к царю, посмеялся над его боярами: «Ты царское величество, девять лет вразумлял и учил предстоящих тебе в сем сонмище, они всё-таки не умеют ничего сказать. Вели им лучше бросить на меня камни; это они сумеют; а учить их будешь хоть ещё десять лет, – ничего от них не добьёшься».

Царь, по свидетельству жизнеописателя Никонова Шушеры,⁴⁷ сильно гневался, что бояре ничего дельного не могут сказать против Никона, и что большая часть членов собора молчала. Он, конечно, смутно чувствовал что все дело ведётся не так, как следует что нет никакого порядка в суде и в обвинениях, что обращают внимание больше на мелочи, и что этого недостаточно, чтобы произнести над Никоном осуждение. Алексей Михайлович обратился тогда, по свидетельству того же Шушеры, к епископу черниговскому Лазарю Барановичу, всеми уважаемому за своё благочестие и глубокую учёность.

– Что ты молчишь, Лазарь, – сказал ему царь, – и ничего не говоришь, зачем выдаёшь меня в этом деле. А я-то на тебя особенно надеялся.

Лазарь, как человек просвещённый, понимал хорошо неправильное ведение суда над Никоном; будучи же честным и благомыслящим, не сочувствовал всему этому делу и, хотя, против воли, присутствовал на соборе, но не хотел принимать деятельного участия в осуждении несчастного патриарха. Выступить открыто за Никона он не мог: этим бы он лишь повредил себе, но ничего не достиг. Тем более, Лазарь все же самый собор считал законным и своим противлением ему боялся подпасть осуждению вселенских патриархов. Поэтому на царские слова он отвечал уклончиво: «О, благочестивый царь! Как я могу идти против рожна, и как я могу говорить правду, или противиться»!

Наконец поднялся с места антиохийский патриарх и сказал: «ясно ли всякому из присутствующих, что александрийский патриарх есть судия вселенной?»

– Знаем и признаем, что он есть и именуется судия вселенной, – отвечали присутствующие.

– Там себе и суди, – грубо сказал выведенный из себя Никон. – В Александрии и Антиохии ныне патриархов нет: александрийский живёт в Египте, антиохийский в Дамаске.

– А где они жили, когда благословили на патриаршество Иова? – возразили патриархи. – Я в то время невелик был, – упрямо ответил Никон, и замолчал.

– И тогда, – заметили патриархи Никону, – жили патриархи – Мелетий александрийский и Иоаким Антиохийский в тех самых местах, где живём мы, и однакож почитались истинными патриархами. Если же нас, ради одного переселения, не считаете законными патриархами, то так же незаконны были и те наши предшественники, а в таком случае нельзя считать законным и патриаршества в Росси, которое они утвердили.

После этого, поднялся с своего мета александрийский патриарх и сказал: – Хоть я и судия вселенной, но буду судить Никона по номоканону (сборник церковных правил и законов). Подайте номоканон.

Прочитали 12-е правило антиохийского собора «кто потревожит царя и смутит его царствие, тот не имеет оправдания».

– Греческие правила не прямые, – сказал Никон: печатали их еретики в Венеции (греки тогда, находясь под властью турок, не имели своих типографий, и принуждены были печатать свои книги в Италии, – стране католической).

В ответ на эту несколько странную выходку раздосадованного Никона, патриархи вознесли похвалами греческий номоканон и поцеловали книгу. Потом спросили греческих духовных: – принимаем ли эту книгу яко праведную и нелестную?

Греки объяснили, что хотя их церковные книги, за неимением типографии, и печатаются в Венеции, но все они принимают их.

Принесли русский номоканон.

Никон сказал: «он неисправно издан при патриархе Иосифе»

– Как это ты Бога не боишься, – закричали со всех сторон: – бесчестишь государя, вселенских патриархов, всю истину во лжу ставишь!

Дальнейшее чтение правил прервалось. Правда, его отчасти остановил сам Никон своими странными и резкими замечаниями о неисправной печати этих книг. Но эти замечания не могли бы служить препятствием к ближайшему рассмотрению правил, относящихся к делу Никона, если бы сами члены собора имели желание войти в такое рассмотрение. Но они благоразумно воздержались от этого, вероятно потому, что едва ли можно было найти в номоканоне прямые правила, на основании которых можно было бы низложить Никона. Лишь с явными и незаконными натяжками они могли приложить к Никону два или три правила соборные по поводу его самовольного отречения и противления царской власти; но чувствуя себя здесь на скользком и неверном пути, они бросили его и поспешили поскорее произнести обвинительный приговор Никону.

Патриархи обратились к греческим архиереям с вопросом: «как должен быть наказан Никон, нарушитель божественных законов, презритель отеческих преданий, и проч., и проч.?» Греки ответили: «да будет отлучён и лишён всякого священнодействия!»

– Хорошо вы сказали, – заметили на это патриархи, – пусть будут спрошены теперь и русские архиереи. Русские повторили ответ греков.

Тогда оба патриарха встали, и александрийский, в звании судии вселенной, произнёс приговор, в котором было сказано, что, по изволению св. Духа и по власти, данной патриархам, вязать и решить, они, с согласия других патриархов, постановляют, что отселе Никон, за свои преступления, более не патриарх, и не имеет права священнодействовать, но именуется простым иноком, старцем Никоном.

При этом патриархи кратко перечислили Никону его главные вины и велели идти на подворье. Никон возвращался с заседания на Архангельское подворье, уже не смея благословлять народа.

Тогда, по рассказу Шушеры, найден быть человек, переводивший на греческий язык грамоту Никона к константинопольскому патриарху. Это быль грек, по имени Димитрий, живший у Никона в Воскресенском монастыре. Когда его повели к царю, он до того впал в отчаяние, ожидая для себя ужасных мук, что вонзил себе нож в сердце.

Но не все из членов собора одобряли случившееся, некоторые прямо отказались от строгого осуждения Никона, особенно черниговский епископ Лазарь Баранович, вологодский архиепископ Симон и коломенский епископ Мисаил⁴⁸. Лазарь хотя впоследствии и подписался под грамотою осуждения и писал одному своему единомышленнику, что Никона погубили его самоволие, упрямство, недостаток смирения и порывы гнева, восставившие против него всех, но в тоже время с глубокою скорбью сожалел о нем, как о погасшем великом светиле, а об осуждении его отзывался, как о зрелище, изумительном для глаз и ужасном для слуха. «Я страдал, – восклицает Лазарь, – и издыхал от ударов, переносил ужасы и упал духом, когда погасло великое светило»⁴⁹. Что касается Мисаила Коломенского, то он и самую грамоту осуждения Никона, с опасностью для себя, не подписал: он соглашался, что Никона можно лишить патриаршества, но твердо заявил, что ни в каком случае нельзя отнять у него архиерейства и священнодействия. – Сам царь Алексей Михайлович, кажется, тронулся горестным положением своего бывшего друга и глубоко раскаялся и скорбел о совершившемся. По крайней мере, как утверждают некоторые показания, на последнем заседании, незадолго до обвинительного приговора, он сошёл с своего места и тихо беседовал с Никоном, так что никто не мог слышать их; при этом, будто бы, взяв патриарха за руку, он с прежнею сердечностью говорил ему: «о святейший, зачем положил ты на меня такое пятно, готовясь к собору, как бы на смерть? Или думаешь, что я могу забыть все твои неисчётные заслуги, мне лично и моему семейству оказанные во время смертоносной язвы, и прежнюю нашу любовь?! Потом укорял его за тайную грамоту к патриарху Дионисию, в которой Никон жаловался ему на государя. Никон, будто бы, также тихо отвечал ему, излагая все на него бывшие крамолы и козни врагов, извинялся о тайной грамоте, и, несмотря на уверения царские, чувствуя, что минувшее уже невозвратимо, предрёк своё горькое осуждение⁵⁰.

Эта сердечная беседа была последней беседой царя Алексея Михайловича с патриархом Никоном, и заседание то было последним свиданием их в этой жизни. 12 декабря снова собрались вселенские патриархи и все духовные члены собора, для торжественного низложения Никона, но уже не в царских палатах, а в небольшой церкви Благовещения, в Чудовом монастыре. Сам царь не имел силы противиться происшедшему, но в тоже время не имел духа присутствовать при таком печальном действии, как низложение его бывшего друга, которого он сам торжественно возвел на патриарший престол; вместо себя он прислал лишь некоторых из бояр. Не хотел быть на этом заседании и Симон, архиепископ вологодский и потому притворился больным. Но его повелели привезти хотя бы больного, что и было исполнено. Его привезли на санях, внесли на ковре в чудовскую церковь Благовещения, где было заседание, и положили там в углу.

Между тем все собравшиеся архиереи, уже одетые в мантии, возложили на себя епитрахили, омофоры и митры, а архимандриты и игумены облачились в свои священные одежды. После того послали за Никоном Мефодия епископа мстиславского и нижегородского печерского монастыря архимандрита Иосифа.

Никон вошёл, помолился иконам, поклонился патриархам дважды в пояс и стал по левую сторону западных дверей. На нем была мантия и чёрный клобук с жемчужным крестом. Сначала приговор быль прочитан по-гречески, а потом читан громогласно по-русски рязанским архиепископом Илларионом. В приговоре обвиняли бывшего московского патриарха за то, что он самовольно, из чувства мщения, оставил свою кафедру и тем заставил церковь вдовствовать восемь лет и шесть месяцев, что удалившись на безмолвие в монастырь, он, вопреки соборных правил, продолжал рукополагать и невозбранно совершать все архиерейское и в тоже время коварно не допускал избрания нового патриарха. Ему поставили в вину даже то, что он свой Воскресенский монастырь назвать новым Иерусалимом и разные места в нем Голгофою, Вифлеемом, Иорданом, «как бы глумясь над свящ. названиями, а себя хищнически величал патриархом нового Иерусалима». Обвиняли Никона ещё в том, что он в неделю православия, без всякого соборного расследования, проклинал некоторых бояр и архиереев, что он самовольно, будто бы, низверг коломенского епископа Павла и жестоко обращался с подчинёнными, которых он наказывал кнутом, палками, а иногда и пытал огнём. Главным же образом ему поставили в вину то, что 1) он произносил хулы: на государя в письме к константинопольскому патриарху, называя его мучителем неправедным; 2) на всю русскую церковь, – говоря, будто она впала в латинские догматы; а в особенности на газского митрополита Паисия; 3) что на собор явился он не смиренным образом, осуждал самих патриархов, говоря, что они не имеют древних престолов и их патриаршие рассуждения называл баснями и враками; 4) отвергал даже номоканон и правила соборов, называя их еретическими, потому лишь, что они напечатаны в западных странах⁵¹.

После этого перечисления преступлений Никона, вселенские патриархи встали и объявили Никону. что, вследствие всего этого, они, «на основании канонов св. апостолов и св. соборов, вселенских и поместных, совершенно низвергли его от архиерейского сана и лишили священства, да вменяется и именуется он отныне простым монахом Никоном, а не патриархом московским, и определили назначить ему местопребывание, до конца его жизни, в какой либо древней обители, чтобы он там мог в совершенном безмолвии оплакивать грехи свои».

– Знаю я и без вашего поучения, как жить, – воскликнул Никон. Затем он, по своему обычаю, очень резко, но вместе и верно, указал внутренние побуждения, которыми руководствовались патриархи в суд над ним. «Вы султанские невольники, бродяги, – сказал Никон, – пришли из далёких стран не для того, чтобы учинить мир, или сделать что-либо доброе, а чтобы получить нечто потребное себе и чем заплатить дань вашим обладателям! Откуда вы взяли эти законы. чтобы чинить суд надо мною так дерзновенно? Если я и достоин осуждения, – то зачем вы, как воры, привели меня тайно в эту церковку; зачем здесь нет его царского величества и всех его бояр? Зачем нет всенародного множества людей Российской земли? Разве я в этой церкви принял пастырский жезл? Нет, я принял патриаршество в соборной церкви перед всенародным множеством, не по моему желанию и старанию, но по прилежным и слёзным молениям царя, слыша страшные его клятвы, видя слезы народа. Если теперь захотелось вам осудить меня, то пойдём в ту же церковь, где я принял пастырский жезл, и если окажусь достойным низвержения, то подвергните меня, чему хотите!»

– Там ли, здесь ли, все равно, – отвечали ему. – Дело совершается советом царя и всех благочестивых архиереев. А что здесь нет его царского величества, – на то его воля.

После того, александрийский патриарх, как судия вселенский, тихо подошёл к Никону, снял с головы его патриарший клобук и надел простой клобук, который снял с находившегося вблизи греческого монаха. Потом сняли патриархи с Никона и сребропозлащенную панагию, украшенную жемчугом и другими драгоценными камнями.

– Возьмите это себе, – с горькою усмешкою заметил Никон, – разделите жемчуг между собою: достанется каждому золотников по пяти, по шести, сгодится вам на пропитание на некоторое время. Вы бродяги, турецкие невольники, шатаетесь всюду за милостыней, чтобы было чем дань заплатить султану!

– Возьмите, – продолжал Никон, – и мою мантию, если желаете!

– Следовало бы, – отвечали ему, – снять с тебя теперь же и архиерейскую мантию; но, по сильному ходатайству великого государя, дозволяем тебе носить её, пока не прибудешь в назначенную тебе для жительства обитель.

Таким образом мантии и посоха не взяли у Никона, кажется более «страха ради всенародного», боясь, как бы это не произвело соблазна и возмущения в народе. Наконец, объявив ему, что он уже не патриарх, а простой инок, и должен идти на место своего покаяния в Ферапонтову обитель, в белозерских пределах, отпустили его из церкви.

Когда Никона вывели, то, садясь в сани, он громко произнёс:

– Никон! Никон! все это тебе сталось за то: не говори правды, не теряй дружбы! Если бы ты устраивал дорогие трапезы, да вечерял с ними, то этого бы тебе не случилось!

Его повезли, в сопровождении стрельцов, на земский двор. За санями шли приставленные в нему архимандриты. Один из них, по имени Сергий, с злорадством тешился падением патриарха.

– Молчи, молчи, Никон! – кричал он ему. Воскресенский эконом Феодосий, по приказанию Никона, обратился к нему с таким словом: «патриарх велел тебе сказать, что если тебе дана власть, то приди и зажми ему рот».

– Как ты смеешь называть патриархом простого монаха! – закричал Сергий.

В ответ послышался голос из толпы: «что ты кричишь! имя патриаршее дано ему свыше, а не от тебя гордого!»

Стрельцы, по приказано Сергия, тотчас схватили сказавшего эти слова и отвели куда следует.

– Блажени изгнани правды ради! – сказал тогда Никон.

Когда его привезли на двор, Сергий нарочно сел, развалясь перед ним, снял с себя камилавку и начал его в насмешку утешать.

Никон ночевал на земском дворе, и за эту тяжёлую ночь много пришлось испытать ему ругательств, оскорблений, унижения и притеснений от Сергия и его приспешников.

На другой день царь прислал к Никону Родиона Стрешнева с запасом денег и разных мехов и одежд.

– Его царское величество прислал тебе все это, – сказал Стрешнев, – потому что ты шествуешь в дальний путь.

– Возврати все это пославшему тебя, и скажи, что Никон ничего не требует! – сказал Никон.

Стрешнев сказал, что царь просит прощения и благословения себе и всему своему семейству.

Никон благословения не даль. «Если бы благоверный царь желал от нас благословения, – сказал он, – он бы не явил нам такой немилости. А теперь будем ждать суда Божия!»

Отъезд Никона был назначен в тот же день, 13-го декабря. Как тайком от народа совершали над Никоном обряд низложения, так же тайком решились отправить в заточение, боясь мятежа народного. Во избежание соблазна, народу сказали, что Никона повезут через Спасская ворота по Сретенке, и народ устремился в Китай-город, а Никона повезли через противоположные ворота. Его провожало 200 стрельцов. На пути одна вдова поднесла Никону тёплую одежду и двадцать рублей денег. Он принял это, как милостыню, ни за что не хотевши взять что либо от царя.

Таким образом судьба Никона была наконец решена, и он из святейшего патриарха стал простым чернецом. Заслуживал ли он действительно такого строгого приговора и наказания? Мы, конечно, не возьмём на себя решения этого вопроса; но суд над Никоном не имел законной правильности. Оставив без внимания главную сторону дела, собор остановился преимущественно на разных частных обвинениях против Никона, притом воспользовавшись случайным обстоятельством, перехваченным письмом его к патриархам, остановился на обвинениях в таких проступках, которые, положим, подвергали его справедливому осуждению, но на которые не обратили бы внимания, если бы не случилось главного, что довело его до суда, но на что суд не обратил надлежащего внимания, т. е. самовального оставления кафедры на целых девять лет. И потом, как рассматривали на собор самые обвинения, представленные против Никона? Никон стоял не пред судьями, а пред одними обвинителями, которые собрались только затем, чтобы высказать ему его вины, действительность которых они признавали уже не подлежащею сомнению. Когда Никон пытался говорить и защищаться, его перебивали, когда он утверждал, что на него взводят ложные обвинения, над ним глумились; враги его перебивали его речь криком, наносили ему оскорбления, а когда он раздосадованный делал неприличные выходки и в пылу гнева позволял себе насмешки над собором, над патриархами и т. д., – этим пользовались, чтобы присчитать за ним новые вины. В самом поведении восточных патриархов относительно никонова дела заметно не столько желание вникнуть в него со всею основательностью, сколько желание угодить царю и чрез то сохранить свои личные интересы, приобрети более материальных выгод, получить богатую милостыню из рук щедрого царя московского. Нет сомнения, что не менее, если не более, охотно они оправдали бы Никона, как теперь осудили его, если бы это согласно было с желанием Алексея Михайловича, и следовательно с их выгодами: ведь не затруднились же впоследствии четыре патриарха разрешить Никона, уже умершего, от осуждения, произнесённого над ним их «братьями,» возвратить ему имя патриарха и прислать прощальные грамоты, когда их попросил об этом царь Феодор Алексеевич.

Не лишены интереса показания некоторых современников описанных событий, по которым страшная судьба постигла судей Никона. Антиохийский и Александрийский патриархи оба, по возвращении своём на паству, были повешены султаном за то, что без его позволения ездили в Россию; Паисий Лигарид, обличённый во многих злоупотреблениях, лишён был своей паствы и выгнан из Росси; Иосиф, архиепископ, впоследствии митрополит, астраханский, мучительски убит казаками; Иларион рязанский предан быль суду за некоторые предосудительные поступки и отставлен от епархии; Мефодий, епископ Мстиславский, удалён от блюстительства киевской митрополии, и за измену и мятежничество потребован к суду в Москву и под стражею скончался в Новоспасском монастыре⁵².

Народ, по свидетельству очевидцев, глубоко скорбел, что лишился своего архипастыря, и волнение в Москве было немалое. Впрочем, неосторожных хватали, а некоторые из прямых доброжелателей Никона много пострадали, подверглись телесным истязаниям и пыткам, заточены в темницы, сосланы в ссылку.

Между тем Никона везли в отдалённый Ферапонтов Белозерский монастырь с великою поспешностью. При этом его всегда тщательно окружали стрельцы, как бы преступника, чтобы ни на минуту не допускать к нему его единомышленников. Не мало терпел Никон по дорог и утеснений всякого рода и нужды от жестокой зимней стужи и недостатка пищи. Следовавшие за Никоном его приверженцы и ученики также не имели тёплой одежды. Тогда Новоспасский архимандрит Иосиф, провожавший Никона до реки Клязьмы, из сострадания к низложенному патриарху, отдал ему свою шубу, чтобы укрыть от стужи; прочие же не только не имели к нему сожаления, но даже лишали его иногда насущного хлеба и таким образом обращались с ним до самого места его заточения. Остановки на пути были редкие и короткие, притом в самых глухих местностях; людных сел и монастырей избегали. Поспешность же в пути была такова, что однажды разбежавшиеся лошади ударили сани Никона о дерево, отчего он получил жестокие ушибы; в другой раз, при переправ через Шексну так гнали лошадей, что с разбегу налетели на какую то острую корягу, которая проткнула сани и постланные в них войлоки, нанесла сильный удар Никону и потом сломилась.

К 21 декабря Никон с своими спутниками, ещё до рассвета, прибыл в Ферапонтов монастырь и встречен был лишь одним игуменом, который и отвёл ему для помещения две больничные, закоптелые и душные кельи. Мало того: вскоре, по приказанию царского пристава Наумова, окна все были наглухо заколочены железными решётками; при дверях была поставлена стража, которая никого не пропускала к кельи, даже не подпускала близко к ним.

С наступлением утра, к Никону явились сопутствовавшие ему архимандрит Иосиф и полковник Шепелев и объявили, что, по указу царскому и благословению патриархов и собора, они должны взять от него, Никона, архиерейскую мантию и посох. Никон отдал без всякого возражения; мантия и посох отправлены были в Москву с одним Ферапонтовским иеромонахом, а сами архимандрит Иосиф и полковник Шепелев с стрельцами остались жить при Никоне, для охраны его, впредь до государева указа.

Между тем в Москве, с наступлением 1667 года стали продолжаться заседания большого московского собора. Здесь избрали, прежде всего, нового патриарха Иоасафа, повторили осуждение Никона, некоторых его распоряжений и действий. Но великое дело, представлявшее венец всей деятельности Никона, – исправление церковно богослужебных книг и обрядов было собором вполне одобрено и утверждено, а упорные раскольники подверглись ссылкам и жестоким наказаниям. Но раскол не уничтожался, а распространялся, наказания не исправляли, а озлобляли раскольников, везде поднимались бунты и страшные мятежи против церкви и правительства. Вообще суд над Никоном и низложение его много повредили русской церкви и способствовали лишь усилению раскола. Расколоначальники торжествовали: суд над Никоном, осуждение и падение его в глазах людей нерассудительных и суеверных служили очевидным доказательством мнимой правоты раскола и неправды Никона. К тому же правительство стало прибегать по отношению к расколоучителям к страшным пыткам, истязаниям и казням, чего не было при Никоне, напр., сжигали их, – и это ещё боле озлобляло фанатиков. Между тем, других, более разумных, мер не предпринимали, ума и энергии Никона ни у кого не было. Вообще можно с большою уверенностью сказать, что осуждением и низложением Никона отцы собора 1666 г. не мало вреда причинили русской церкви и способствовали утверждению в ней раскола.

Возвратимся к Никону. – В Ферапонтовом монастыре он содержался первое время весьма строго: к нему никого не пускали, ему запрещено было писать и получать письма. Стол ему велено было готовить особый, из государевых припасов, но он долгое время питался лишь общею братскою трапезою и не хотел из государевых припасов принимать ничего.

Обаяние низложенного патриарха и в его унижении все ещё было так велико, что многие продолжали почитать его, как патриарха. Однажды к приставу Наумову обратился один монах от имени Никона, чтобы Наумов послал за запасами в воскресенский монастырь, – потому-де государевых запасов принимать патриарху не гоже. «Как ты смеешь называть Никона патриархом»!– – воскликнул Наумов. – «Тебя я не слушаю, – отвечал монах, – а Никона и вперёд буду называть патриархом, и под благословение ходить; слышали мы и то, что теперь поставлен новый патриарх Иоасаф, и то не прямой патриарх, и вселенские патриархи непрямые, отставные и нанятые»... Впоследствии сам Наумов начал величать Никона патриархом. Также Ферапонтовский игумен и архимандрит, приставленные к Никону, называли его патриархом, подходили к нему под благословение, поминали на ектеньях по прежнему.

Вместе с тем Никон стал пользоваться и большею свободою. Из соседних сел, городов и монастырей к нему стали съезжаться монахи, черницы и всяких чинов люди: все эти гости подходили к Никону под благословение. целовали его руку, величали патриархом, сидели у него в келли с утра до вечера, испрашивая его совета и архипастырского благословения.

Сам царь Алексей Михайлович изменился в своих чувствах к Никону. На соборе он сильно был раздражён на него, горько жаловался на него восточным, патриархам. Но когда дело кончилось, приговор был произнесён – и вместо святейшего патриарха, великого государя Никона, в воображении царя явился бедный монах Никон, ссыльный в холодной пустыни Белозерской, – гнев прошёл, прежнее начало пробуждаться, Алексею Михайловичу стало жалко, ему стало страшно... В религиозной душе царя поднимался вопрос: по христиански ли поступил он? не должен ли он искать примирения с Никоном, хотя и не был в праве изменять приговора соборного? И вот царь снова через пристава заговорил с прежним своим другом о примирении. Но Никон все ещё не успокоившийся, не смирившийся, всё ещё гневный и к тому же стеснённый суровою жизнью, отвечал отказом. «Ты боишься греха, – писал он царю, – просишь у меня благословения, примирения, но я тебя прощу только тогда, когда возвратишь меня из заточения»⁵³. В сентябре 1667 года царь повторил свою просьбу, и Никон отвечал, что благословляет царя и все его семейство, но когда царь возвратить его из заточения, то он тогда простить и разрешить его окончательно.

Но царь не возвращал Никона. Приставленный к Никону архимандрит Иосиф в 1668 году сделал донос, что к нему приходили воровские донские казаки и намеревались освободить его из заточения. К этому, враги Никона не устыдились оклеветать его в сношениях с Стенькой Разиным, атаманом казацким, поднявшим тогда страшный мятеж. Никон защищался перед царём, и царь ему поверил; тем не менее Никона стали содержать строже: перед его кельей стояло всегда двадцать стрельцов с дубинами; много несчастных, по подозрению в сношениях с опальным патриархом, было схвачено и подвергнуто пыткам.

Кончина царицы Марьи Ильиничны опять напомнила царю о его прежнем «собинном» друге. Он отправил в Ферапонтов монастырь близкого человека, Родиона Матвеевича Стрешнева, с деньгами Никону на помин души царицыной. Неуступчивый Никон денег не взял.

Но долгие страдания стали надламывать волю Никона. Среди бедствий стала смиряться и непреклонная душа патриарха. В тоже время он и сам работал над собою, стараясь смирить себя молитвами и телесными суровыми подвигами. Он вместе с иноками расчищал леса, устраивал огороды в Ферапонтовом монастыре, копал пруды, участвовал. в различных постройкам. На теле он носил железные вериги и маленький серебряный ковчег со св. дарами, ныне хранящийся в ризнице Воскресенского монастыря.

Гнев отошёл, взволнованные страсти успокоились, а страдая слишком тяжело отзывались на ослабевшем уже организм Никона, силы его заметно таяли, – и вот в конце 1671 года он написал царю примирительное письмо и просил прощения за все, в чем был виноват перед царём. «Я болен, наг и бос, – писал Никон, – сижу в келье затворен четвёртый год. От нужды цинга напала, руки больны, ноги пухнуть, из зубов кровь идёт, глаза болят от чада и дыму. Приставы не дают ничего ни продать, ни купить. Никто ко мне не ходить и милостыни не у кого просить... Прошу тебя: ослаби ты мало да почию, прежде даже не отъиду»…⁵⁴

Алексей Михайлович тотчас отозвался на это письмо. В январе 1672 года, поскакал в Ферапонтов монастырь Ларион Лопухин. От имени царя, называя Никона «святым и великим отцом», он объявил ему, что «теперь государь всякие враждотворения паче прежнего разрушить и во всем примирения с любовно желает и сам прощения просит»⁵⁵, и спрашивал, чего собственно он, Никон, хочет. Никон просил перевести его в Воскресенский или Иверский монастырь.

Царь не перевёл Никона, по его желанию, ни в Воскресенский, ни в Иверский монастырь; но приказал содержать его в Ферапонтовом без всякого стеснения. Положение несчастного патриарха изменилось к лучшему, и он отчасти примирился с своей судьбой. Государь возобновил с ним сношения, писал ему дружественные письма, посылал богатые подарки. Так по случаю второго своего брака с Натальей Кирилловной Нарышкиной, Алексей Михайлович прислал Никону денег 700 рублей, много дорогих мехов и тонкого полотна.

Никон принимал от царя содержание и подарки, завел собственное хозяйство, читал книги и с особенною любовью занимался лечением больных. В келью к Никону стекались больные; он говорил над ними молитвы, давал лекарства; находившийся при нем монах Мардарй ездил в Москву покупать эти лекарства: масло деревянное, ладан росный, скипидар, траву чечуй, целибоху, зверобойную, нашатырь, квасцы, купорос, камфору, камень безуй. – Замечательно, что и теперь враги не оставили Никона в покое, клеветали на него царю, подучивали клеветать Ферапонтовских старцев, причём клеветы были иногда самые грязные и невозможные. Но царь не верил клеветам. Враги Никона старались даже опозорить врачебную его деятельность. Но это было хорошее и святое дело на пользу страждущего человечества, и Никон многих больных с успехом вылечивал.

Однако долгие страдания, вечные клеветы и неприятности, которыми был окружен Никон, к концу жизни заметно отразились на его характер. От старости и болезни он ослабел телом, в то же время и светлый ум его, не имя себе пищи, стал несколько упадать и расходоваться на пустяки. Его стали занимать мелкие дрязги, он стал брюзглив, ссорился с монахами, которые действительно иногда выводили его из терпения, всем был недоволен, осаждал царя постоянными жалобами, а иногда странными доносами. Хотя содержание Никона теперь стало обильным, если не роскошным, он постоянно жаловался на недостаток того или другого, просил у царя то присылки новых шуб, то гостинцев, то жаловался, что рыбы свежей мало ему идёт и т. д. Во всём этом сказывались уже старческая немощь и испытанные страдания, а не действительный характер Никона, который по природе своей был чужд этих мелочей.

Царь терпеливо принимал все эти жалобы и объяснения, посылал разыскивать, в чем дело, успокаивать Никона, устраивать его хозяйство, помещение, посылал подарки, деньги, лакомства.

Между тем, преемник Никона, патриарх Иоасаф, скончался в 1672 году. После него стал патриархом Питирим, заклятый враг Никона; но власть его была бессильна над ферапонтовским изгнанником, находившемся под защитою царя. Впрочем, вскоре Питирим скончался.

В патриархи быль избран Иоаким. Он также был заклятым врагом Никона, хотя и был выведен последним в люди. Ещё в то время, когда Никон самовольно оставил патриаршую кафедру, Иоаким пристал к его врагам и, в звании чудовского архимандрита, открыто осуждал поведение Никона и был виновником немалых неприятностей для опального патриарха. Естественно, этот новый патриарх сильно не желал возвращения Никона из далёкого изгнания хотя бы в Воскресенский монастырь, и удерживал царя, который не прочь был теперь приблизить к себе своего бывшего друга, с которым он окончательно примирился, и к которому стал в последнее время жизни весьма милостивым. Царь глубоко сожалел о случившемся, и падение Никона считал собственным несчастием; потому что после него сряду три патриарха сменились перед его глазами, как бы в тайный упрёк ему. Тем не менее под влиянием патриарха Иоакима и других врагов изгнанного патриарха, владевших его волею, государь не мог решиться возвратить Никона.

В 1676 году царь Алексей Михайлович неожиданно скончался, не достигши старости. На смертном одре, он вспоминал о Никоне, жалел о нем, тревожился духом, что лишён его благословения, раскаивался в низвержении его, посылал к нему просить отпустительной себе грамоты, а в своём завещании испрашивал у него себе прощения, называя его своим отцом, великим господином, святейшим иерархом и блаженным пастырем⁵⁶. Немедленно же новый царь, Федор Алексеевич, послал к Никону Лопухина, с известием о кончине своего отца и с просьбою разрешения покойному царю на бумаге. – Никон выслушал неожиданное известие в сильном волнении, слезы выступили у него на глазах... Он отвечал Лопухину: «подражая Учителю своему Христу, повелевшему оставлять грехи ближним, я говорю: Бог да простить покойного»!.. Однако письменного разрешения он не дал: в воспоминаниях Никона всплыли старые обиды, и доброе чувство было ими заглушено.

Но это послужило лишь во вред Никону. Отказ его дать письменное разрешение покойному царю огорчил молодого царя и подал врагам Никона орудие, чтобы сделать худшим положение изгнанника. На Никона посыпались доносы. Находившийся при нем писарь Шайсупов и старец Иона, бывший прежде келейником у Никона, писали, что «он называет себя по прежнему патриархом, занимается стрельбою, застрелил птицу баклана за то, что птица поела у него рыбу; даёт монахам целовать руку, называет вселенских патриархов ворами, лечит людей, которые от его лекарства умирают; напивается пьян, рассердившись, дерётся сам и другим приказывает бить монахов и т. д.»⁵⁷. Всё это было самая грязная ложь и клевета; но доносы эти, без сомнения, были написаны в уверенности, что, при изменившихся обстоятельствах, их примут на веру. Действительно, никакого расследования не последовало: патриарх Иоаким, только на основании этих грязных доносов сомнительных личностей, сумел убедить молодого государя, что Никона для исправления следует перевести в Кириллов Белозерский монастырь под строгий надзор двух старцев, которые должны были постоянно жить с ним в кельи и никого к нему не пускать. Правда, были отправлены в Ферапонтов монастырь особые следователи и дьяки, которые должны были допросить Никона по 300 различным пунктам, – но это было сделано лишь для вида. Никон отвечал смело и твердо и совершенно опроверг все взведённые на него обвинения. Но все же его перевели в Кириллов монастырь, где он окружен был слишком строгим надзором. Притом положение Никона ещё значительно ухудшилось тем, что помещение, отведённое для него в монастыре было очень тесным, неудобным и угарным. Положение Никона в Кирилловом монастыре было невыносимым.

Так протомился здесь несчастный Никон в душных кельях около трёх лет, всеми забытый, утесняемый и больной. По счастию около юного царя нашлось лицо, справедливо и благоприятно относившееся к Никону: то была царевна Татьяна Михайловна, родная тётка, царя Феодора. Она ближе ознакомила, своего племянника – царя с историей падения Никона, напомнила его заслуги всему их семейству во время морового поветрия и внушила ему благую мысль – отнестись к знаменитому старцу с уважением, которого он заслуживал. С своей стороны, учитель Феодора, учёный монах Симеон Полоцкий, также хлопотал за сверженного патриарха. Царь опять облегчил положение Никона, не велел его стеснять ни в чем. В конце 1680 года Феодор Алексеевич посетил недостроенный Воскресенский монастырь, любимую обитель Никона, восхищался постройками, которые там были воздвигнуты Никоном, и изъявил желание, чтобы эти постройки были Никоном же и довершены при жизни его. Выразив это желание, юный царь как бы угадал задушевную мысль самого Никона, которому хотелось окончить жизнь в Воскресенском монастыре и там же быть погребённым. С своей стороны, иноки Воскресенского монастыря подали царю челобитную и умоляли возвратить им Никона, «как пастыря к стаду, как кормчего к кораблю, как главу к телу». Царь предложил Никону переселиться в Воскресенский монастырь, на что тот с радостью согласился. Но давний и неумолимый враг Никона, патриарх Иоаким, решительно воспротивился этому. Мелкий и мстительный, к тому же весьма ревнивый к своей власти, он боялся, чтобы так близко от царя находился этот великий человек, бывший патриархом, и ещё теперь, не смотря на своё унижение, не потерявший обаяния в глазах многих. «Дело учинилось не нами, – говорил Иоаким царю, – а великим собором и волею святейших вселенских патриархов; не снесясь с ними, мы не можем этого сделать». Царь, несколько раз повторивши такую просьбу, созвал собор; но и собор, руководимый патриархом Иоакимом, не исполнил желания царя. Царь только написал к Никону утешительное письмо.

Между тем Никон стал изнемогать. Кирилловский архимандрит известил патриарха, что заточник при смерти, принял схиму, причастился и соборовался; архимандрит испрашивал особых распоряжений на счёт похорон, где положить, как поминать. Иоаким велел похоронить Никона, как простого монаха.

Тем временем сам умирающий патриарх послал письмо к братии Воскресенского монастыря, в котором уведомлял о своей тяжкой болезни, «а милость великого государя была, – писал он, – что хотел меня из бедности взять, по вашему челобитью, и писал – жаловал своею рукою, а ныне то время совершилось, а его милостивого указу нет, умереть мне будет внезапу. Пожалуйте, чада моя, не помните моей грубости: побейте челом ещё о мне великому государю, не дайте мне напрасною смертию погибнуть, моего житья конец приходить».

Воскресенские монахи подали это письмо государю; он показал его патриарху, другим архиереям, умоляя их сжалиться над умирающим страдальцем – заточником и исполнить его предсмертное, последнее желание. На этот раз патриарх и освящённый собор благословили царя возвратить Никона из заточения.

Немедленно царь послал дьяка Чепелева перевести Никона «живого или мёртвого» в Воскресенский монастырь. Это было в 1681 году. С радостью принял Никон царскую милость и немедленно изготовился к пути, не смотря на тяжкую болезнь, которая мало оставляла надежды на его выздоровление. До реки Шексны Никона с большим трудом провезли на санях (это было в август), а по Шексне – на струге (речном судне), на котором устроено было для больного старца переносное дорожное ложе. Из Шексны, по желанию Никона, поплыли не вверх по Волге, а вниз – до Ярославля. Его сопровождали в этом плавании дьяк Чепелев, Кирилловский архимандрит Никита и несколько иноков. Везде по берегу стекался народ, просил благословения и приносил все потребное Никону.

16-го августа утром достигли они Толгского монастыря, близ Ярославля. Здесь Никон почувствовал себя так дурно, что приобщился Св. Таин и приготовился к смерти. Однако же он готовился продолжать путь и переплыть на другую сторону Волги к Ярославлю. Здесь явился к нему архимандрит Сергий, тот самый, который издевался над ним во время его низложения. Сергий кланялся ему в ноги, просил прощения за прежнее и говорил, что оскорблял его по неволе, творя угодное собору. Никон простил его.

На другой день, 17-го августа, Никона повезли на другой берег реки. Сергий сопровождал его в струге. У берега реки Которосли, против Спасского монастыря, струг остановился. Толпы народа сбежались на берег – на встречу Никону. Все спешили, наперерыв, изъявить ему свою радость и благоговение, целуя со слезами его руки и ноги. Граждане вступили в воду и с большим трудом потащили струг на себе к Спасскому монастырю по мелководной Которосли. Из Спасского монастыря, навстречу Никону, вышли настоятель с братиею и воевода Ярославский. Усердие граждан и знаки глубокого уважения, оказываемые ему всеми гражданами, только истощали последние силы умирающего. Никон быль в совершенном изнеможении и ничего уже не мог говорить. Тогда царский дьяк и Кирилловский архимандрит решили отодвинуть струг к противоположному берегу. День склонялся к вечеру. Вдруг Никон встрепенулся, немного ободрился, оглянулся вокруг себя и начал оправлять себе волосы, бороду, одежду, как будто готовясь в путь. Архимандрит Никита понял, что настаёт последний час его, и начал читать отходную. Никон протянулся на постели, сложил крестообразно руки на груди, вздохнул и тихо скончался. Это совершилось 17-го августа 1681 года, в 4 часа пополудни. Патриарху Никону исполнилось тогда 76 лет от рождения.

Дьяк поспешил в Москву известить о смерти бывшего патриарха. Ему встретилась царская карета, посланная за Никоном.

Царь приказал привезти тело Никона в Воскресенский монастырь и отправил к патриарху Иоакиму приглашение ехать на погребение со всем освящённым собором.

– Воля государева, – сказал Иоаким, – я на погребение поеду, а именовать Никона патриархом не буду и назову его просто монахом. Так собор повелел. Если царь захочет, чтобы я его именовал патриархом, я не поеду.

– Я, – сказал царь, – всё беру на себя и сам буду просить вселенских патриархов, чтобы дали разрешение и прощение покойному патриарху.

Патриарх Иоаким был неумолим, но отпустил новгородского митрополита Корниля, позволив ему поминать Никона так, как царь ему прикажет.

Погребение было совершено в Воскресенском монастыре новгородским митрополитом Корнилием с несколькими архимандритами; других архиереев не было. Стечение народа было громадное, поразительное. При всех молитвословиях усопший, по повелению государя, поминаем был патриархом. Литургия и погребение продолжались девять часов с половиной. При отпевании государь сам читал кафизмы и апостол, а при последнем целовании Никона, со слезами, по древнему обычаю, облобызал его руку, чему последовали весь двор, духовенство и народ, вздохи которого превратились наконец в рыдания. Когда после того гроб быль закрыт крышею, на неё были положены загашенные свечи, как бы в знак того, что всякая вражда погашается⁵⁸. Потом на руках иереев тело святейшего Никона было вынесено в церковь св. Иоанна Предтечи под Голгофою, где сам Никон ископал себе ранее могилу, когда, удалившись с патриаршей кафедры, жил в Воскресенском монастыре. – Склеп этот не боле трёх аршин; над ним сделана тумба, украшенная медными веригами, весом в 15 фунтов, которые Никон всю жизнь носил на себе; на тумбу в том же году положен был бархатный покров, пожалованный великою княжною Татьяною Михайловной; на нем вышиты крест и разные святые, изображённые лежащими на гробницах. Впоследствии, в 1757 году, такой же покров на гробе Никона из богатой парчи, украшенной золотым газом, с вышитым на нём крестом с бриллиантами и алмазами, прислан быль от императрицы Елисаветы Петровны, благоговевшей к памяти великого патриарха московского.

Царь Феодор Алексеевич, по возвращении в Москву с похорон Никона, собственноручно написал четырём восточным патриархам грамоту, в которой просил их о разрешении Никона и причисления его снова к русским патриархам. Восточные патриархи, в виду великих качеств, добродетелей и подвигов Никона на пастве, страдании и высокого смирения в заточении, прислали за своими подписями и печатями разрешительные грамоты от всего, в чем он был связан их предшественниками и приобщили его к лику патриархов всероссийских. Тогда и московский патриарх Иоаким по неволе принуждён был именовать Никона патриархом, и с тех пор церковь русская единогласно всегда, поминала и поминает великого страдальца святейшим патриархом всероссийским.

Таким образом Никону возвращены по смерти те почести и титулы, которые были отняты у него при жизни. Кончина его положила предел гонениям, какие воздвигла на него пылкость его характера. Падение Никона было не мене славно, чем и возвышение его. Опала, столь страшная и убийственная для других, подавляющая малодушных, для него послужила горнилом очищения, в котором самородное золото делается ещё чище и драгоценнее.

Память святейшего патриарха Никона и доныне для всех так драгоценна, что богомольцы, приезжающие в Воскресенский монастырь, основанный патриархом, в засвидетельствование благоговейных к нему чувств, приносят молитвы Богу о упокоении его души. Даже монархи русские пред его гробом преклоняют свои венценосные главы. В 1797 году император Павел I посетил Воскресенскую обитель, рассматривал в ней с великим любопытством и вниманием все находящееся, возлёг на каменный одр, на котором уединявшийся Никон нередко покоился, и, поцеловав каменное возглавие, сказал: «так то великий Никон смирял себя! Труды его достойны нашего уважения»!

В заключение приводим не лишённые интереса надгробные стихи, составленные, при отпевании патриарха Никона, бывшим в то время архимандритом Воскресенского монастыря Германом. Стихи эти тогда же были вырезаны на камне у подножия Никонова гроба.

Аще кто любит милость Бога к земным знати,

Кий дар благим дает, сей изволь читати:

Зде пришед, о лежащем во гробе сем внимай,

Суща в мире вся, како той остави, познай!

Горних ища, родитель весьма отречеся,

Братства Анзер при море монахом причтеся.

Един в Коже – езерстей не мало в пустыни,

От печали удален, живяше в святыни;

Рвы врага и вся сети удобь прохождаше,

Хранити братство ради тех принужден бяше.

Манием дивным даде ему стражу стада,

Постави Бог пастыря всего и ограда,

Архиерея Руссии всей преименита,

И Отца Святейша всем концем знаменита,

Никона патриарха неверным всем страшна,

Слогов правых, веры дел снискателя ясна,

Вся добре шесть лет с Царем в совете исправльши,

Узре враг того, многих от бед люта воставльши,

Подвиже в начальных и меньших зависть дерску,

Рать ту зря, он в обитель сходит Воскресенску.

Абие зиждет в образ Иерусалимский,

Воскресшаго велий храм, яко Палестинский.

Место всех страстей Спаса и гроба Святаго

У тех же найдение и креста честнаго,

Яко да видя тоя, присно поминаем

Сыновство, имже прияхом; да не забываем.

Тоя зря диавол, от злоб не престает,

Огнь себе подгнещая, того изгоняеть

От места его, в нем же поживе девять годов;

Любезно совершая подвиг многих трудов,

Тщательне во изгнании живот си проводи.

В лето пятонадесят того Бог возврати

Царя егда воздвиже к тому благосерда,

Феодора и ко всей церкви милосерда,

Алексеевича, Царю в похвалу и славу,

Чадо благо, отцу честь сотворша в сем праву,

Самодержца Великих Царств тако преславна,

Всеа Руссии Владыку ясна преизрядна,

Его же в милости от уз скорби бысть свободен,

По воли Бога преставился леты доволен;

Положися во гроб Царскими рукама,

Спричтен Архиереом паки того-ж устнама.

И елико в памяти творися всем явно,

Семь тысяч сто осмдесять девятаго славно

Стократно воздающа Царь Бога подражая,

Девять десять девять агнь оставша являя,

Августа в двадесять шестом за сим прииде

Родственне положися яко той отыде

Христу в надежде оставль земна, к нему же мы,

Моляся, зовем: покой дух его с Святыми!

Воскресенский монастырь, именуемый Новый Иерусалим, относится к числу первоклассных мужских ставропигиальных монастырей. Он находится в звенигородском уезде московской губернии, приблизительно вёрстах в 45 от Москвы и от Звенигорода вёрстах в 20-ти. Из Москвы к нему ведут два пути: один по Большой Волоколамской дороге, по которой теперь устроено шоссе, другой – через крюковскую станцию Николаевской железной дороги; от этой станции Воскресенск отстоит вёрст на 20.

Как было уже сказано выше, основателем Воскресенского монастыря был святейший патриарх всероссийский Никон, который и начал построение его в 1656 г. в царствование царя Алексея Михайловича. Когда впоследствии Никон подпал царскому гневу и быль заточен сначала в Ферапонтов монастырь, а потом в Кириллов Белозерский, ещё только начатая строением обитель эта, как создание Никона, была предана полному забвению, и строение ее прекратилось. Это продолжалось 14 лет, и уже по кончине царя Алексея Михайловича, благодаря усиленному ходатайству царевны и великой княжны Татьяны Михайловны духовной дочери патриарха Никона, державный племянник ее царь Федор Алексеевич обратил внимание на эту забытую обитель. 5 сентября 1679 года, он посетил впервые Воскресенский монастырь, поразился красотою местоположения и величественностью только наполовину возведённого соборного Воскресенского храма, и повелел продолжать построение его на государственный счёт. Ревность царя к этому делу получила новое побуждение после погребения здесь в 1681 году святейшего патриарха Никона, скончавшегося на пути сюда из заточения и на смертном одре поручившего царю исполнение своей заветной мысли. Ближайшими надзирателями и распорядителями работ по постройке Воскресенского храма были поставлены царский родственник Лихачев и старец Сергей Турчанинов, избранный для этого дела ещё патриархом Никоном при самом начале построения храма. Работа пошла быстро и успешно. При жизни царя Феодора Алексеевича храм был доведён строением только до сводов. Кончина государя не остановила работы, благодаря влиянию благочестивой царевны Татьяны Михайловны на царя Иоанна Алексеевича и правительницу царевну Софию. Таким образом в дни царей Иоанна и Петра Алексеевичей, в 1684 году, соборная церковь Воскресения Христова была совсем окончена. В следующем 1685 году 18-го января она была освящена патриархом Иоакимом с преосвященным Варсонофием митрополитом Сарским и Подонским, Гаврилом архиепископом Вологодским, Афанасием архиепископом Холмогорским, с архимандритами и игуменами, в присутствии царя Иоанна Алексеевича, государынь цариц и царевен Татьяны Михайловны и Софии Алексеевны, при громадном стечении народа. В то же время в монастыре были сооружены и многие другие постройки. Тогда же, по повелению царей Иоанна и Петра Алексеевичей, была начата постройка церкви во имя Рождества Христова; но окончена она была много позднее.

Вскоре Воскресенский монастырь, не смотря на усердие и богатые вклады монархов русских и других благотворителей, по разным несчастным случаям стать приходить в упадок. Особенно. пострадал он в 1726 году 17 сентября, когда от сильного пожара он почти весь выгорел, и ранее, после разрушения, в 1723 году 23 мая, над гробом Господним шатра. После этого знаменитая обитель патриарха Никона снова была предана забвению, до счастливых для русской церкви дней царствования императрицы Елисаветы Петровны.

Эта благочестивая государыня отличалась набожностью и религиозностью и с любовью заботилась о благолепии храмов Божиих. Она любила ездить в различные обители на богомолья; побывавши в Воскресенском монастыре, она поразилась при виде величественнейшего, единственного в своём роде по грандиозности и красоте архитектуры, храма Воскресенского, в то время полуразрушенного; в то же время она пленилась красотою местоположения монастыря и его окрестностей, и не могла видеть такого упадка этой славной обители, создания святейшего патриарха Никона, память которого она с детских лет так благоговейно почитала. Императрица решилась воздвигнуть Воскресенский монастырь из развалин, что и исполнила в самое непродолжительное время. Она сама в это время живала иногда по неделе в монастыре принимала деятельноне участие в его возобновлении, сама наблюдала за постройками, разбирала с приближенными различные планы и проекты, снабдила монастырь необходимыми на возобновление монастыря деньгами, своим примером привлекая к этому делу и других богатых и знатных благотворителей. Строителем, избранным ею для этого дела, был префект александроневского духовного училища Амвросий Зертис-Каменский (впоследствии архиепископ Московский), которого она в 1748 году именным указом повелела произвести в архимандриты Воскресенского монастыря, сделав его при этом членом Святейшего Синода, и поручила ему возобновление обители. Одушевленный монаршим благоволением, Амвросий, при руководстве знаменитого в то время архитектора графа де-Растрелли, охотно принял возложенное на него дело и выполнил его с успехом. Очистив развалины разрушившегося в 1723 году над гробом Господним шатра, он приступил к украшению соборной церкви и обновил её как внутри, так и снаружи. Он украсил гроб Господень, устроить над ним великолепнейший шатёр, отделал в соборном храм все приделы. Словом, как весь соборный ново-Иерусалимский Воскресенский храм, так и другие здания монастыря он довёл до возможного совершенства, так что он, по справедливости может считаться вторым строителем его по святейшем патриархе Никоне. С тех пор Новый Иерусалим пришел в цветущее состояние, в каком находится и доселе, и которым он обязан вечною благодарностью приснопамятной императрице Елисавете Петровне.

В последующие царствования Воскресенский монастырь ещё более благоукрасился и всегда был предметом благоговейного усердия со стороны высочайших особ царского дома, и других богомольцев и благотворителей. Императрица Екатерина II неоднократно жаловала по 30 – 40 тысяч на исправление монастырское и поновление ветхостей. Её щедротами была поновлена, внутри и снаружи, соборная церковь Воскресения Христова, с прибавкою многих, относящихся к её украшению, пристроек. Её же щедротами были вновь сооружены новые иконостасы в некоторых церквах, снабжены ризницы. Тогда же, на средства других знатных особ, было отделано и освящено несколько придельных церквей. В 1792 году в монастыре быль пожар, после которого, именным указом Екатерины II, высочайше повелено отпустить в распоряжение архитектора Казакова 120,000 рублей, в течении трёх лет, на исправление повреждённых пожаром зданий. В 1794–99 годах были исправлены: весь западный фас, братская трапеза, все кельи монастырские, рвы вокруг подземных церквей и т. д.

Также благоукрашался и поновлялся Воскресенскй монастырь при императорв Павле I, который благоговейно чтил память святейшего патриарха Никона, любил посещать его обитель и жертвовал большие суммы на устройство новых приделов и зданий, и на реставрацию старых. Так однажды им было единовременно пожертвовано, на исправление собора и других монастырских зданий, до 150,000 рублей. В тоже время, усердием державных покровителей монастыря и, массою других благочестивых благотворителей, обогащалась и умножалась различными ценными предметами и без того богатая, замечательная ризница монастыря. Императрица Мария Феодоровна, супруга Павла I, явилась в этом случае, одною из первых благотворительниц Воскресенской обители.

При императорах Александре I и Николай I, Воскресенский монастырь также продолжал благоукрашаться на средства благоговейных благотворителей. Императором Николаем I был устроен, когда он был ещё наследником престола, прекрасный, из каррарcкого мрамора, придел, в память рождения великого князя Александра Николаевича (впоследствии государя императора). По этому поводу, последовало тогда от Державного благотворителя, письмо к преосвященному архиепископу Московскому Августину, следующего содержания: «Преосвященнейший владыко! Со страхом свойственным человеку слабому, и с надеждою, не покидающею человека верующего, видел я приближение решительнейшей минуты в моей жизни. Не зная, что определило мне Провидение, радость или горесть, я подкрепил душу мою обещанием и, ожидал с покорностью воли Божией. Ему угодно было благословить меня счастием отца; Он сохранил и мать и младенца. Изъявление благодарности не нужно Тому, Кто читает в глубине души, но оно необходимо душе благодарной. Обещание моё, которое спешу исполнить, состояло в том, чтобы во имя Св. Александра Невского, воздвигнуть придел в церкви Нового Иерусалима. Это смиренное приношение счастливого отца, поверяющего Отцу всемогущему своё драгоценнейшее благо, участь жены и сына. Вас, Преосвященнейший владыко, прошу быть, мне помощником и руководителем в исполнении сего обета, священного моему сердцу. Пускай, пред алтарём, воздвигнутым благодарностию отца, приносятся молитвы и о матери и о сыне, да продлить всемогущий их жизнь, для собственного их счастия, на службу государю, на честь и пользу отечества!»

Подобным же образом, покойным государем императором Александром II, был, в 1846 г., устроен придел, в память рождения покойного наследника Николая Александровича. И в это царствование, как и в предыдущие, обитель украшалась новыми зданиями, и обновлялись её храмы, а ризница обогащалась драгоценными вкладами.

Особенно замечательно было за это время, капитальное обновление соборного храма Воскресения Христова, бывшее в 1873 – 1874 годах. В 1872 году, известный всей православной России любитель церковного благолепия, П. Г. Цуриков, издавна благотворя Воскресенскому монастырю, по чувству благоговения к особе святейшего патриарха Никона, задумал приступить к обновлению соборного Воскресенского храма, который в то время все более и более приходил в упадок, так как, со времени реставрации времён Елисаветы Петровны, он, по недостаточности средств, капитально не обновлялся. Таким образом, заслуга почтенного благотворителя приобрела тем большую цену, что была вполне благовременна и крайне необходима для приходившего в упадок собора. В 1873 году П.Г. Цуриков устроил иконостас тёплого, им же обновлённого, Христорождественского собора, местных икон, по золотому цированному полю, ценою на 1,500 рублей. В том же году, его усердием, вызолочены на некоторых церквах главы.

С зимы 1874 года начались приготовительные работы, по обновлению Воскресенского храма, по плану, задуманному самим обновителем и одобренному монастырским начальством. Началось, напр., заготовление медных листов под позолоту, для покрытия ими большого купола, что над собором, золочение колонн и всех отъемных частей главного иконостаса, а также реставрация его икон. Работы по обновлению храма продолжались в течение всего 1874 года и были окончены к 15 сентября того же года, когда и было совершено торжество освящения возобновлённого величественного Воскресенского собора. Реставрация собора была самая тщательная, и щедрый благотворитель не жалел ни сил, ни средств, чтобы возобновить знаменитый храм в самом художественном и великолепном виде. Реставрирование икон, во всех 12 ярусах большого иконостаса, работы последней четверти XVII века, царских иконописцев, вышедших из школы известного иконописца Симона Ушакова, было поручено лучшему московскому реставратору и иконописцу того времени, А. С. Рогожкину. Иконы искусно очищены от копоти и всех позднейших наслоений, реставрации прошлого и текущего столетий, и явились во всей художественной красе своего первоначального замышления.

Так же внимательно и искусно производилась реставрация всего Воскресенского храма. Все обновление его стоило щедрому благотворителю около 100,000 рублей. Кроме г. Цурикова, при обновлении Воскресенского храма много потрудился ещё настоятель монастыря архимандрит Леонид (впоследствии наместник Троице-Сергиевой Лавры), под непосредственным опытным наблюдением которого происходила вся перестройка.

15-го сентября 1874 года состоялось освящение обновлённого Воскресенского собора. Ещё с вечера 13-го числа многочисленные волны народа наполняли его во время всенощного бдения. На Воздвижение Креста Господня сюда всегда собирается обыкновенно много народа – не только из окрестных селений, но и из дальних мест России, потому что в этот праздник, со времён патриарха Никона, соблюдается обычай раздавать всем присутствующим крестики, освящённые на Голгофе, а накануне, во время всенощной, каждый богомолец получает цветок от подножия Голгофского Распятия. На этот раз народу собралось особенно много. Крестиков было прислано от благотворителя П. Г. Цурикова 4,000 и все они были розданы. В пятом часу пополудни в самый праздник прибыль в монастырь высокопреосвященнейший Иннокентий, митрополит Московский, и быль встречен всею братиею у ворот обители, откуда и прошёл в собор, а потом в царский дворец, где для него приготовлен был ночлег. Вскоре затем прибыл в Воскресенский монастырь преосвященный Леонид, епископ Дмитровский, викарий московский. В половине седьмого часа вечера ударили ко всенощной; тысячи народа наполнили величественный храм, который представлял в это время необыкновенное зрелище: все хоры были унизаны народом, иллюминованы разноцветными лампадами, которые мерцали точно звёздочки под самым куполом и под шатром Гроба Господня по перилам тройного ряда хор. Все паникадила были зажжены, и 12-ти ярусный иконостас блистал золотом. На правом клирос пел синодальный хор певчих, а на левом монастырский.

Богослужение, которое совершал преосвященный Леонид в сослужении двух архимандритов и иеромонахов, окончилось в 10 ч. вечера. Несмотря на дурную погоду, число народа на другой день возросло ещё боле. В городе нельзя было найти свободной комнаты для ночлега, и многие ночевали в повозках, под открытым небом. Судя по вместимости соборного храма, число молящихся простиралось до 10,000 человек. Богослужение 15 сентября началось малым освящением иконостаса и всего храма. Его совершали оба преосвященные, в сослужении архимандритов, протоиереев и иеромонахов. После умилительной коленопреклонённой молитвы освящения, митрополит кадил, а преосвященный Леонид кропил св. водою, настоятель обители с иеромонахом тоже делали на хорах. Затем было произнесено многолетие царствующему дому, св. Синоду и благотворителю П. Г. Цурикову, которому чрез митрополита поднесена от монастыря икона Сошествия Спасителя во ад, копия с местной древней иконы в иконостасе. В обычное время произнесено прекрасное, прочувственное слово настоятелем обители архимандритом Леонидом, на текст: «освяти, Господи, любящия благолепие дому Твоего.» В этом слове исторически раскрыта мысль о том, что попечение о благолепии церковном есть исконная добродетель русского народа, церковью освящаемая и похваляемая, вопреки мудрованию современных печальников и радетелей гуманности, порицающих попечение о благолепии церковном, как дело, по их мнению, излишнее и несовременное.

Так совершилось торжество освящения Воскресенского храма, и с тех пор 15 сентября 1874 г. останется навсегда памятным для обители Нового Иерусалима. С тех пор капитальных реставраций и более или менее значительных переделок в монастыре не было.

Будучи священным памятником усердия особ царственного дома, Воскресенский монастырь в тоже время представлял и представляет любимое место для их богомолий. Воскресенский монастырь особенно любили посещать: царь Алексей Михайлович, сестра его, благотворительница обители, великая княжна Татьяна Михайловна, цари Феодор, Иоанн и Петр Алексеевичи, императрицы Елисавета Петровна и Екатерина II Алексеевна, император Павел с супругою своею Марией Федоровной, императоры Александр I и Николай I, император Александр Николаевич с супругою своею Марией Александровной, ныне благополучно царствующий Государь Император Александр Александрович, в бытность свою Великим князем, и Великий князь Сергий Александрович. Масса богомольцев, знатных и незнатных, богатых и бедных, ежегодно стремятся на поклонение в «Новый Иерусалим». Среди них бывает много и иностранцев, которые поражаются красотою и величественностью монастыря и благоговейно чтут память нашего великого патриарха. Из таких посещений особенно замечательно посещение Воскресенской обители, в 1780 году, австрийским императором Иосифом, под именем графа Фалькенштейна.

Главнейшую святыню и драгоценнейшее украшение Воскресенского монастыря представляет собою соборный Воскресенский храм, построенный по образцу иерусалимского храма Воскресения Христова. Собор поражает своею величественностью, художественностью и оригинальностью архитектуры и своими громадными размерами; он виден издали, вёрст за 15 до монастыря.

Воскресенский собор сооружён на подобие креста, средину которого осеняет купол. Красота подобного рода устройства церкви особенно заметна, если смотреть на неё с наружной стороны. Внутренняя длина храма от стены до стены 30 сажен, ширина 19 сажень, вышина от помосту до купольного свода 22 сажени, а наружная – с куполом по конец креста 30 сажень с аршином. Окружность всей соборной церкви вместе с подземною церковью простирается до 173 сажен.

Внутри собор устроен в высшей степени изящно, с соблюдением повсюду самой строгой симметрии. Алтарь очень поместителен и занимает большое пространство. Горнее место в нем возвышено на десять ступеней и отделяется от прочего церковного здания особою низкою каменною стеною, на которой поставлены в шести местах столпы, по четыре в ряд; через промежутки между этими столбами поражает взор всё заалтарное здание с его приделами, во всей его красоте.

Внутри великого храма Воскресения Христова находится 29 придельных церквей, а именно:

А) устроенных но Иерусалимскому образцу 14.

1) Главная церковь во имя Воскресения Христова.

2) Голгофская церковь: место водружения честного креста и придел во имя «Страстей Христовых».

3) Предтеченская церковь под Голгофою, где погребён святейший патриарх Никон.

4) Придел Михаила Архангела и прочих Бесплотных Сил.

5) Придел преп. Марии Египетской.

6, 7 и 8) Заалтарные приделы: Поруганья или тернового венца, Разделения риз и Логгина сотника.

9 и 10) Подземная церковь свв. Константина и Елены с приделом Божией Матери «Утоли моя печали», переименованным из придела «благоразумного разбойника», и место, соответствующее иерусалимскому месту обретения честнаго и животворящаго Креста Господня.

11) Церковь Успения Пресвятой Богородицы.

12) Придел во имя св. Мари Магдалины.

13 и 14) Церкви под колокольней: во имя Всех святых и Николая Чудотворца, соответствующая по своему месту иерусалимским церквам: жен мироносиц и 40 мучеников.

Б) Сверх Иерусалимского образца 15.

а) Внизу:

1) Придел 12 и 70 апостолов.

2) Придел зачатия св. Анны.

3) Придел Сошествия св. Духа.

4) Придел Рождества Пресвятой Богородицы.

5) Преп. Иулия и св. великомученицы Екатерины.

6) Вверху на хорах:

1) Свв. Захарии и Елисаветы.

2) Св. Иоанна Златоустаго.

3) Вознесения Господня.

4) Иконы Божией Матери Тихвинской.

5) Преображения Господня.

6) Св. Благоверной княгини Ольги.

7) Св. Павла Исповедника.

8 и 9) Два придела во имя св. благоверного вел. князя Александра Невского.

10) Св. Иакова брата Господня.

Переходим к более подробному описанию Воскресенского Новоиерусалимского собора и его святынь и достопримечательностей.

После главного алтаря, отделённого от прочего церковного здания прекрасным художественным 12-ти ярусным иконостасом, особенно замечательна палатка, именуемая часовней гроба Господня, построенная на подобие иерусалимской кувуклии, заключающей в себе драгоценнейшее сокровище христиан – Гроб Господень. Над этой часовнею, находящеюся посреди собора, возвышается великолепный купол, поддерживаемый колоннами и арками, с тремя рядами окон по 20 в каждом. Поперечник купола 11 саженей, окружность 34 сажени, а высота по конец креста 33 сажени. Кроме упомянутых рядов окон, собор имеет ещё 15 больших боковых окон. Таким образом, внутренность собора, будучи освещаема 75 окнами, великолепно отделанная, украшенная тройным венцом резных вызолоченных хор и 60 живописными картинами, изображающими пророчества о Христе и его страдания, поражает взор каждого пришельца. По огромности и величию размеров, Воскресенский собор представляет зрителям редкое здание, соединяющее в высокой степени искусство и вкус, и немного зданий не только в России, но даже в Европе, которые могли бы сравняться с ним.

Под этим великолепным шатром – куполом находится так называемая часовня Гроба Господня. Она украшена, в соответствии с великолепием шатра, резьбою, позолотою и живописью высокой работы; снаружи она обставлена столбами и увенчана красным куполом на деревянных вызолоченных колоннах, соразмерно иерусалимским. Внутри палатки как бы в скале каменной иссечен гроб, длиною 2 аршина 9 вершков, шириною 1 аршин 5 вершков. Мера этого каменного гроба, точно такая же, как и истинного живоносного Гроба Господня в Иерусалиме. Стены часовни и самый гроб покрытые мрамором, как и в Иерусалиме. Это было сделано по желанию государя императора Александра Николаевича, когда он быль ещё наследником цесаревичем, и тогда же обновлённая часовня в 1839 г. была освящена приснопамятным святителем московским Филаретом. Над гробом – образ Воскресения Христова, а у головы и ног изображения двух ангелов, сидящих в белых ризах.

Пред гробовой пещерой пристроена каменная палатка, на том месте, где в Иерусалиме стояла стража Пилата. Палатка эта, – в соответствии с подобной же Иерусалимской и в воспоминание Ангела, увиденного женами Мироносицами, сидевшего на камне, отваленном от входа во гроб Христов, – наименована приделом Ангела. В память евангельского события, здесь положен, на правой сторон при входе в гроб Господень, белый камень, на подобие камня, отваленного от гроба Господня.

При выходе из гроба Господня, по обеим сторонам большой арки, при вход в соборную церковь, стоят два изображения, во весь рост, сотников, Логгина и Корнилия, с бывшими при них воинами. Тут же под царскою аркою, находятся две большие картины, представляющие совет Иудейский о подкупе воинов, бывших на страже, чтобы они сказали, что тело Спасителя украдено учениками Его.

Посреди главной церкви, несколько ниже амвона, в помосте лежит чугунная плита, по подобию Иерусалимской, которая означает средину храма и всей вселенной (на основании слов псалма 73, ст. 12 спасение соделал еси посреди земли). С правой стороны иконостаса почивают мощи св. мученицы Татианы, кисть правой руки с четырьмя перстами без указательного – драгоценнейшая святыня Воскресенского монастыря. Они были принесены в дар монастырю благоверной царевной Татьяной Михайловной в 1691 году, и хранятся в серебряном вызолоченном ковчеге, украшенном в 1794 г. императрицею Екатериною II. С левой стороны иконостаса хранятся 60 частиц мощей разных святых, вставленных в серебряную доску.

Далее, влево от чугунной плиты находится место темницы Христовой, в соответствии Иерусалимскому храму. Здесь представлен в полный рост Христос Спаситель сидящим на камне, под хламидою, в терновом венце. По стенам изображены два стоящих вооружённых воина.

За темницею расположена церковь во имя Успения Божией Матери, в память Гефсиманской пещерной. Она довольно просторна и светла. Весьма замечателен в ней иконостас, весь изразчатый. Церковь эта времён Никона; впоследствии она была возобновлена в 1761 году. При церкви палатка в память того мета, где Божия Матерь оплакивала узы Спасителя перед Его распятием. Там же по правую сторону иконостаса находится изображение Животворящего Креста, писанное на холсте и присланное сюда с острова Кия, что на Белом море, где патриарх Никон построил монастырь, называемый Крестным. Недалеко от этого изображения – картина, на которой изображён связанный Божественный Страдалец на суде у первосвященника Каиафы, а кругом иудеи, выписывающие из законов свидетельства для предания Христа на смерть.

Далее, в галерее, рядом с большим алтарём, находится придел во имя Рождества Богородицы. Он устроен в 1846 году по повелению императора Александра Николаевича в память рождения в Бозе почившего наследника цесаревича Николая Александровича.

В той же галерее за главным алтарём находится придел в честь св. мученика Логгина сотника. Иконостас в нем изразчатый, времён патриарха Никона. Окончательно придел был отделан иждивением сенатора 0. В. Наумова и освящён в 1756 году.

Здесь же в углублении прежде была устроенная в 1749 г. иждивением графа А. П. Литты, церковь в честь св. Андрея Критского. Теперь она обновлена и переименована во имя преп. Иулия и св. великомученицы Екатерины.

За этой церковью следует придел во имя Разделения риз, напоминающий во Иерусалиме то место, где воины сняли со Спасителя хитон и метали о нем жребий. Придел освящён первоначально около 1704 года, возобновлён и освящён вторично в 1780 году; иконостас в нем времён патриарха Никона.

За приделом Разделения риз начинается спуск в подземную церковь свв. равноапостольных царей Константина и Елены. Глубина этой церкви простирается на столько ступеней, на сколько зарыть быль Крест Господень, т. е. состоит из 33 ступеней, в воспоминание лет земной жизни Спасителя. Длина церкви внутри 14 сажен, высота 7½ аршин. Церковь освящена в 1690 г., а в 1751 году была обновлена усердием графа К. Г. Разумовского. При ней придел во имя Божией Матери, нарицаемой «Утоли моя печали», соответствующий Иерусалимскому приделу «благоразумного разбойника»; устроен в 1806 году, по случаю погребения здесь супруги знаменитого полководца графа А. В. Суворова.

Подле с правой стороны, под небольшою башнею, ископан кладезь, имеющий всегда чистую и вкусную воду, украшенный теперь жёлтым мрамором. В Иерусалиме на этом месте – придел Честнаго Креста Господня. И здесь патриарх Никон предполагал устроить придел Обретения Креста Господня, но так как оказалась вода, то и устроен был кладезь.

Против лестницы, спускающейся сюда, есть место для придела, но по сырости он и до сего времени не устроен. – Наверху против этого места, в алтаре главного придела с правой стороны, пробито окно, и в его углублении высечено седалище, потому что в Иерусалиме тут сидела, во время отыскивания креста Господня, царица Елена.

Взошедши из подземной церкви опять в главный храм, богомольцы встречают против главного алтаря ещё придел поругания или тернового венца, в соответствии с Иерусалимским, устроенным на месте, где воины венчали тернием Спасителя; здесь лежит гладкий мраморный камень, подобный тому, на котором в Иерусалиме был посажен Спаситель, когда налагали на него терновый венец и облачали в одежду поругания. Изразчатый иконостас этого придела устроен ещё при святейшем патриархе Никоне. Придел освящён первоначально в 1704 г., возобновлён и освящён вторично в 1780 году.

Далее – вход в так называемую Авраамову палатку; по преданию Иерусалимскому, на этом месте происходило порообразование жертвы Голгофской, когда Праотец Авраам по гласу Божию хотел сына своего Исаака принести Ему в жертву. В Воскресенском монастыре эта палатка служить кладовою для казнохранилища монастырского.

Около этой палатки находится лестница, изображающая собою скорбный путь на Голгофу, по которому Спаситель благоволил нести на себе крест всего мира. Под этим путём устроена в память усекновения главы Иоанна Предтечи темница с железными решетчатыми дверями.

Под Голгофою устроена церковь в честь Усекновения честныя главы святаго Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. В Иерусалиме на соответственном месте предполагают гроб царя и первосвященника салимского Мельхиседека, а здесь на том же месте почивает Святейший патриарх Никон. Над гробом его стоит образ Божией Матери, из благовонной мастики греческой работы, который был келейным образом патриарха и всегда находился при нем. Тут же висят вериги святейшего патриарха Никона (весом 14 фунтов), которых он не снимал в течение девяти лет, проведённых в Новом Иерусалиме в самовольном изгнании, ни во время пятнадцатилетнего заточения на Белом озере. В алтаре этой церкви за престолом под самою Голгофою устроено изображение главы Адамовой, которая, по преданию Иерусалимскому, была окроплена там, чрез скважину Голгофы, кровью распятого Христа. Церковь эта, как было уже сказано выше, устроена и освящена патриархом Никоном, который в ней приготовил себе при жизни гроб. После погребения Никона, церковь была обновлена усердием царевны Татьяны Михайловны и вторично освящена в 1690 году; в третий раз обновлена она в 1749 – 1750 годах иждивением духовника императрицы Елисаветы Петровны протоиерея Ф. Я. Дубянскаго.

Рядом с предтеченскою церковью находится придел в честь Св. Архистратига Михаила и прочих Безплотных Сил. Иконостас его времён патриарха Никона; придел окончен строением, благодаря усердию крестового дьяка, ученика и жизнеописателя святейшего патриарха, Ивана Шушерина, который и погребён здесь с сыном своим.

Возле Архангельской церкви устроен придел Преподобной Мари Египетской, ходившей в Иерусалим для поклонения Кресту Господню, и жившей после в пустыне 47 лет. Вновь отделан этот придел вместе с иконостасом и богатою утварью повелением и щедротами императрицы Елисаветы Петровны и освящён в 1749 году.

Из этого придела начинается подъём на так называемое крыльцо царицы Елены, и с него на гору Голгофу. Здесь водружён кипарисный крест с изображением на нем распятого Христа и с предстоящими по сторонам Его Божиею Матерею и апостолом Иоанном Богословом. Длина креста около 5 арш., изображение распятого Христа сделано в естественный рост человека. Под крестом и около него помост несколько возвышен, и в нем иссечена расселина на подобие той, которая видна на истинной Голгофе, после того как камни расселись при распятии Христовом. Здесь же три впадины знаменуют места, где были водружены Крест Спасителя и двух разбойников. С правой стороны находится Голгофская церковь Страстей Господних, а на месте водружения Креста Господня есть ещё придел, но беспрестольный.

Голгофская церковь и Животворящий Крест Господень на мест распятая устроены самим святейшим патриархом Никоном и освящена им в 1662 году. Впоследствии она была обновлена, иждивением императрицы Екатерины II и освящена вторично в 1775 году. Наконец, в 1867 году она снова была возобновлена усердием почётного гражданина И.Д. Чикина. Иконостас Голгофской церкви богато украшен, церковь снабжена богатою утварью. В алтаре устроена небольшая ризница, а направо сосудохранительница церковная. Обращают на себя здесь внимание ещё две картины, расположенные на двух столпах против Животворящего Креста Господня. На одной изображены: св. равноапостольный царь Константин, царь Алексей Михайлович и патриарх Никон; на другой св. царица Елена, царица Марья Ильинична, супруга царя Алексея Михайловича, и сын их царевич Алексеи. Фигуры изображены коленопреклонёнными, против креста Господня, – и, кажется, что эти созидатели древнего и нового Иерусалимского храма, преклонив колена пред распятым Христом, молят Его о ниспослании Св. Духа на новое селение славы Его.

Лестница, ведущая с Голгофы и именуемая крестным путём, приводить к так называемому камню повития и миропомазания. Этот камень положен здесь по подобию Иерусалимского камня, на котором Иосиф и Никодим по снятии с креста обнажённого тела Господня, обвили Его плащаницею и помазали благовонным миром, перед перенесением святейшего тела в пещеру гроба. В Новом Иерусалиме совершается при этом камне умилительное действие церковное в Великую пятницу, о чем будет сказано ниже.

Недалеко от камня миропомазания устроен придел Св. Николая Чудотворца, близ колокольни. Сооружён он усердием супруги царя Иоанна Алексеевича Параскевы Феодоровны и освящён в 1690 г., впоследствии, в 1749 г. обновлён на средства графини М.Е. Шуваловой.

Рядом с приделом святителя Николая устроена церковь Всех Святых, что под самой колокольнею. Придел этот освящён первоначально в 1690 г., впоследствии возобновлён иждивением князя В.М. Долгорукова-Крымского в 1781 году.

Взошедши на хоры, встречаем придел в честь св. Иакова, брата Господня. Иконостас в нем наилучшей итальянской работы Оргулио. Устроение его относится к 1749 году.

Далее на хорах к востоку придел в честь явления Божией Матери Тихвинской. Придел устроен иждивением коломенского ассесора А.3. Воронец и освящён в 1792 году.

По левую сторону этого придела находится придел Вознесения Господня; устроен иждивением полковника А.В. Сухово-Кобылина и освящён в 1792 году.

За этими приделами имеется ризница, где хранятся драгоценности церковные, Евангелия с окладами, сосуды, кресты, подсвечники, ризы и прочая утварь. Здесь также можно видеть клобук патриарха Никона, его посох, шляпу, власяницу и обувь, в которой он обыкновенно ходил на монастырское строение.

На возвратном отсюда пути, за приделом Вознесения, представляется придел в честь Св. Павла Исповедника, архиепископа Константинопольского. Придел этот устроен по повелению императора Павла I, в память дня восшествия Его на всероссийский престол, и освящён в 1807 году. Живопись этого придела превосходная, во вкусе итальянском.

Против этого придела с левой стороны стоит большой портрет святейшего патриарха Никона, основателя обители, в полном архиерейском облачении. Святитель изображён во весь рост на амвоне, около него стоят ученики его, братия новой обители: архимандрит Герасим, иеромонахи Леонид и Савва и архидиакон Евфимий, иподиаконы Иосиф и Герман и монахи Илиодор и Серафим, с надписью имени его над главою каждого; лица их начали уже тускнеть и стираться от времени и сырости; но ещё резко выделяется на картине величественная Фигура Никона, возвышающаяся над главами его окружающих необыкновенным ростом и важною осанкою.

На севере от этого места устроен придел во имя св. благоверного князя Александра Невского, из каррарского мрамора, по воле императора Николая I, в память рождения сына и наследника его Александра Николаевича. Придел освящён в 1820 г. преосвященным митрополитом Серафимом и снабжён державным жертвователем богатою ризницею и утварью. Замечательна живопись в этом приделе.

Здесь же, подле, придел св. благоверной княгини Ольги. Устроен он по воле государя императора Павла I в память великой княжны Ольги Павловны и освящён в 1807 году.

Влево, соответственно приделу св. княгини Ольги, устроен другой придел во имя святого Александра Невского, воздвигнутый по повелению императора Павла I и освящён в 1807 году.

Далее к востоку находятся два придела: один в имя св. Иоанна Златоуста, другой – свв. Захарии и Елисаветы. Оба придела устроены иждивением императрицы Елисаветы Петровны – первый в память её восшествия на престол, второй – тезоименитства.

За этим приделом находится палата, где хранится монастырская библиотека, имеющая большое количество книг на разных языках, как печатных, так и письменных харатейных.

Тут же придел во имя Преображения Господня, по самой середине хор, против гроба Господня. Престол этот устроен в 1808 году статс-дамой Е.Р. Дашковой и снабжён ею богатою ризницею.

При сходе тою же лестницею, внизу – придел 12 и 70 апостолов. Придел устроен первоначально строителем обители старцем Сергием на его собственные келейные деньги в 1704 г.; в 1783 году обновлён генералом А. Б. Загряжским.

Далее – к западу придел зачатия св. Анны, устроенный иждивением девицы А. И. Сухотиной и освящённый в 1809 году.

В соответствие приделу 70 апостолов, устроен придел св. Марии Магдалины. Устройство его отличается прекрасным вкусом и богатством. Алтарь – из чистого белого мрамора, колонны мраморные же, капители бронзовые позолоченные; образа писаны на меди, лампады, подсвечник, паникадило серебряные; вся церковная утварь и ризница богатые; образ св. Мари Магдалины украшен драгоценными камнями. Все это сделано на средства императрицы Мари Феодоровны в 1801 году.

За этим приделом, близ больших северных дверей, находится придел в честь Сошествия Св. Духа, устроенный иждивением гг. Карповых и освящённый в 1821 г. Как в этом последнем приделе, так и в других, находящихся на хорах, живопись, по мнению знатоков, даже иностранных, считается превосходною и в высшей степени художественною.

Таким образом, вся знаменитая великая церковь Воскресения Христова в Воскресенском монастыре представляет из себя священный памятник благочестия многих русских государей и знаменитых вельмож. О великолепии, богатстве и красоте ее нельзя дать точного понятия тому, кто не видал её сам. О пространств же её и обширности можно судить потому, что при отправлении в одно время четырёх божественных литургий в разных приделах – не бывает никакого препятствия от совокупности пения.

Второй соборный храм Воскресенского монастыря построен во имя Рождества Христова. Он – о трёх ярусах, тёплый, и находится близ западных монастырских ворот, с двумя пространными при ней палатами, – которые были прежде трапезами для братии. Построение этого храма было задумано святейшим патриархом Никоном, который желал устроить его по точному плану и модели Палестинской Вифлеемской церкви; но обстоятельства помешали ему осуществить это желание. Храм был начать строением в 1686 году; в 1692 г. он быль окончен и освящён в присутствии самой строительницы, благоверной царевны и великой княжны Татьяны Михайловны. Под этой церковью тогда же было определено, по плану Вифлеемской церкви, устроить ещё придельные церкви, с изображением в них знаменательных событий, бывших при Рождестве Христовом. Но эти приделы оставались неотделанными до самого конца прошлого столетия, когда по повелению императрицы Екатерины II и её иждивением они наконец были устроены.

В настоящее время в Рождественском соборе, кроме главного престола во имя Рождества Христова, находятся четыре придела: 1) Обрезания Господня, 2) Поклонение волхвов, 3) Бегство Девы Марии и Иосифа с Богомладенцем в Египет, 4) Избиение вифлеемских младенцев.

Кроме этих приделов тут же есть подобие св. вертепа и яслей, где родился Господь наш Иисус Христос.

В трапезе этого храма в недавнее время, а именно в 1869 году усердием г-жи Татищевой устроен на правой сторон придел во имя пр. Сергия Радонежского для служения ранней литургии, а в 1871 году, в соответствие ему, устроен настоятелем обители архимандритом Леонидом другой придел во имя св. мученицы Татианы.

Над св. вратами обители находится каменная церковь во имя Входа Господа в Иерусалим. Она начата строением в 1694 году, а окончена и освящена в 1697 году.

Кроме того, в Воскресенском монастыре ещё две церкви: одна в честь трёх святителей Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста; другая – во имя св. равноапостольной царицы Елены и преп. Иоанна Рыльского. Первая – первоначально была устроена при кельях патриарха Никона, бывших в южной стороне монастыря, но потом была присоединена к дворцовому зданию, назначенному для царских приездов, обновлена и освящена в 1776 году. Вторая – находится при настоятельских кельях в том же здании.

В дворцовых покоях есть картинная галерея, устроенная в двух больших комнатах и состоящая из картин священного содержания, оставшихся в монастыре от бывшей в нем в половине прошлого столетия живописной школы, и портретов настоятелей этой обители. Здесь же, между трапезой соборной Рождественской церкви, примыкающей к дворцу и церковью Трёх Святителей находится так называемая «Елизаветинская зала», которая украшена портретами патриархов московских и нескольких митрополитов. Здесь же поставлен старый шестигранный фонарь, дар царевны Татианы Михайловны, обращающий внимание посетителей своим размером и замысловатым устройством. Наконец в так называемых дворцовых покоях заслуживают внимания: большая картина, изображающая перенесение тела святейшего патриарха Никона от Елеонской часовни в монастырь в предшествии духовенства, царя и синклита; портреты патриарха Никона, как основателя монастыря, и московского архиепископа Амврося, как её обновителя, современные портреты царей Алексея Михайловича и Феодора Алексеевича и наконец портреты императриц Елисаветы Петровны и Екатерины II.

Колокольня Воскресенского монастыря, пяти ярусная и устроена по образцу Иерусалимской. Самый большой колокол в 515 пудов; он перелит из другого разбитого, на котором были вылиты святцы всего года и изображения патриарха Никона, царя Алексея Михайловича, царицы и царевича. В четвёртом ярусе устроены боевые часы. Ограда кругом монастыря каменная, устроенная вместо прежней деревянной в 1694 году. Вид её представляет неправильный шестиугольник, наружная вышина 4 сажени 7 вершков, окружность 432 сажени с небольшим; на ней по углам и в средине 8 башен, которым приданы имена врат Иерусалимской городской стены, а именно: 1) угловая юго-восточная называется Гефсиманскою; 2) средняя в южной стене Сионская; 3) угловая юго-западная – Давидова, против которой за рекою Истрою, неподалёку от берега, находится небольшая берёзовая рощица, называемая Уриин сад; 4) средняя на Западной стороне над вратами носит название Елисаветинской в честь императрицы Елисаветы Петровны (в Иерусалиме нет соответствующих ей врат); 5) угловая северо-западная называется иноплеменничьею; 6) средняя в северной стене Варуховой; 7) в той же стен круглая башня – Ефремовою, и 8) угловая северовосточная – Дамасскою.

Все эти башни конические, трёхэтажные, с удобными помещениями в двух верхних этажах, а особенно в нижних для кладовых. По ограде вокруг всего монастыря широкая галерея для крестных ходов, с каменными балясами на монастырь и глухою стенкою с амбразурами за монастырь.

К Воскресенскому же монастырю относится находящийся вне монастыря скит или пустыня святейшего патриарха Никона, внизу на северо-запад от обители и в 150 саж. от неё на берегу реки Истры. Сюда некогда любил уединяться с немногими избранными учениками патриарх Никон для молитвенных, аскетических подвигов. Скит Никона представляет собою каменное четырёхярусное здание, в котором находится две церкви и несколько комнат, в том числе хлебная, просфорная и собственная келья патриарха, где доселе сохраняется его круглый липовый стол. Под портретом патриарха на стене и теперь видна собственноручная подпись государя императора Александра II: «Александр, 30-го июля 1837 года.» Другая келья патриарха находится в этом же здании выше, в 4 ярусе на верхней, по восточному, почти плоской крышей, обведённой вокруг перилами, с весьма коротким, неудобным каменным ложем с тростниковою настилкою, на котором святейший патриарх забывался недолгим сном после своих молитвенных подвигов. Одна из церквей в скиту Никола построена во имя Богоявления Господня, другая – свв. апостолов Петра и Павла.

К Воскресенскому же монастырю относятся две часовни: одна деревянная над кладезем, что под горою, против северо-западной башни, называемом Силоамскою купелью; другая – каменная на так называемой горе Елеонской, возобновлённая в 1847 году.

Близ самого монастыря по левую сторону св. врать находится странноприимный дом, содержимый усердием одного из благотворителей обители, где странники и богомольцы обоих полов получают даровой приют и пищу в течение трёх дней. Для приёма приезжающих на посещение св. обители имеется рядом с странноприимным домом монастырская гостиница, где приезжие получают приличное помещение и пищу от монастыря, за умеренную плату, в пользу св. обители.

Окрестности Воскресенского монастыря со времён патриарха Никона и до настоящего времени носят палестинские наименования. Село Чернево, бывшее патриаршее, наименовано Никоном Назаретом, село Микулино – селом Скудельничим; горы на северо-западе от монастыря – Фавором и Ермоном; весёлая берёзовая рощица на юг от монастыря против сионской башни называется Урииным садом; ручей, обтекающий с трёх сторон монастырь – потоком Кедрским; заключающаяся в его пределах роща – Садом Гефсиманским; одиноко стоящий на берегу потока старый развесистый дуб – дубом Мамврийским; колодец на северном скате кладезем Самаряныни; роща в двух вёрстах от монастыря на восток – Рамскою рощею; овраг один с северо-западной стороны – Иосафатовою долиною, другой с восточной – юдолию плачевною. А река Истра, обтекающая полуостров, на котором стоит монастырь, называется, как выше было сказано, Иорданом. И действительно, люди видавшие Иордан палестинский, могут засвидетельствовать поразительное сходство быстрой, светловодной, излучистой Истры с Иорданом.

Кроме вышеупомянутых мощей Св. мученицы Татианы, принесённых в дар монастырю Благоверною Царевною Татианою, и 60-ти частиц разных святых, помещённых в серебряной деке, находятся ещё следующие достопримечательности:

а) в ризнице находится золотой крест, дар царя Феодора Алексеевича, украшенный крупными алмазами и яхонтами, в котором находятся 5 частиц мощей, весом в 4 ф. 56 зол.

б) дар Царевны Татианы Михайловны, два креста – хрустальный и сандальный, отделанные серебром.

в) Палестинское миро и перст свв. мучеников, хранящиеся в оловянном сосуде.

г) Кипарисный крест, обложенный серебром, и камнями, в который вставлены кресты с изображением Господских праздников, дар патриарха Никона.

д) Дар Константинопольского Патриарха Макария – чудотворная Икона Божией Матери Троеручицы на кипарисной доске в серебряно-вызолоченной с камнями ризе.

е) Греческого письма образ Христа Спасителя, в золотом венце с дорогими камнями и жемчугом и серебряно-вызолоченными украшениями. Образ сей находится на правом клиросе соборного алтаря.

ж) Икона, присланная Патриарху Никону с Афонской горы – Божией Матери Иверская, богато украшенная камнями и жемчугами, в серебряно-вызолоченной ризе, которая находится на левом клиросе того же алтаря.

з) Дар царевны Татианы – Икона Божией Матери Владимирская, шитая шелками, по кайме которой вышит серебром тропарь.

и) Дар той же Царевны, 1683 г. Сентября 21, икон Спасителя, Богоматери и Никиты Столпника.

г) Серебряно-вызолоченные сосуды, дар Царя Алексея Михайловича.

к) Дар Царя Алексея Михайловича 1683 г. – большое серебряное блюдо весом 8 ф. 51 зол.

л) Дар Царя Феодора Алексеевича, серебряно-вызолоченные сосуды с чернью, весом 5 ф. 35 зол.

м) Дар Царевны Татианы Михайловны – сосуды золотые, весом в 7 ф. 45 зол., украшенные дорогими изумрудами и яхонтами.

н) Дар той же Царевны, весом в 10 ф. 38 зол., серебряно-вызолоченная Дарохранительница.

о) Дар той же Царевны, дорогое Евангелие, по каймам листов собственноручно ею расписанное и раскрашенное, отпечатанное на Александрийской бумаге и украшенное серебром, частию золотом и осыпанное алмазами, изумрудами и яхонтами.

п) Дар Патриарха Никона, харатейное Евангелие, писанное в 1468 г. золотою прописью на пергаменте, оправленное в серебро и осыпанное алмазами, изумрудами и яхонтами.

р) Две митры Патриарха Никона, из которых одна оценена в 27,000 р., а другая в 8,000 р.

с) Дар неизвестных жертвователей – вышитые жемчугом, золотом, разными шелками, украшенные драгоценными камнями четыре воздуха и два покрова, древней Греческой работы.

т) Вещи, принадлежавшие Патриарху Никону, а именно: клобук с вышитым жемчугом херувимом, – бархатный саккос, белый омофор, деревянный посох, шитая золотом и шелками епитрахиль, шелковый полосатый подризник, чётки, одни чёрного янтаря, а другие из белых корольков, часть схимы, поручи, расшитые золотом и шёлком, туфли и сапоги, подкованные железом, и две печати, одна стальная, а другая деревянная.

у) Снимок с тридцати сребренников, состоящий из оловянных монет, помещённых в книге из кипарисных досок, обитых бархатом.

Считаем не лишним присоединить здесь замечания о некоторых особенностях при совершении богослужений в Воскресенском монастыре.

Прежде всего, достойно замечания то, что служба в Воскресенском монастыре отправляется по чину Иерусалимской церкви и иметь некоторое отличие от обыкновенного служения: 1) Диакон во всякое время богослужения и даже в продолжение обедни, по «Отче наш» носит орарь особенным образом, положив его на левое плечо, потом чрез перси пропустив под правое плечо, затем чрез спину, и снова на левое плечо, и таким образом действует концом ораря. 2) Диакон совершает все службы в камилавке, а на обедне только до малого выхода. 3) Священник, когда служит без диакона, читает ектенью в камилавке, за исключением литургии. 4) Во время малого входа на божественной литургии и на вечерне царские двери не отворяются до тех пор, пока священник и диакон станут уже пред амвоном и тогда свещеносец, несущий свечу пред Евангелием, приступив к царским дверям, отворяет их для входа. 5) Когда при окончании обедни священник читает последний отпуск, то царские двери за ним затворяются, и он стоит уже вне их пред амвоном, а потом входить в алтарь северными дверями. 6) В будни вместо тризвона звонят только в один полиелейный колокол.

Кроме того, в Воскресенском монастыре в разные времена введены и по преданию до настоящего времени соблюдаются некоторые особые благочестивые церковные установления:

1) В каждый воскресный, за исключением четыредесятницы, день после литургии, в часовне Гроба Господня отправляется торжественно пасхальный канон; по 6-й песни чтётся воскресное Евангелие, а по отпусте предстоящие целуют св. крест и окропляются св. водой. По заказу и желанию богомольцев, этот обряд совершается и в друге дни недели.

2) Сентября 14-го, в день Воздвижения честнаго и животворящаго Креста Господня, после литургии раздаются настоятелем народу заранее приготовленные металлические или кипарисные крестики, освящённые на Голгофе. Обычай этот свято сохраняется со времён патриарха Никона. А накануне Воздвижения, во время всенощной, каждый богомолец получает цветок от подножия Голгофского распятия.

3) В сырную неделю (прощальное Воскресенье) после вечерни поётся, по древнему обычаю, пасхальный канон.

4) В неделю Ваий (Вербное Воскресенье) после литургии совершается крестный ход из тёплой Рождественской церкви в собор с ваиями, и в собор обходят вокруг главного алтаря и троекратно вокруг часовни Гроба Господня при пении тропаря: «Общее Воскресение».

5) В великий пяток совершается умилительный обряд спуска плащаницы с Голгофы вниз к «камню помазания», на котором умащают её ароматами, после чего кладут на приготовленный одр, обносят вокруг главного алтаря и ставят на средине храма, где она и остаётся до утрени субботы. На утрени, в великую субботу, плащаницу снова поднимают вместе с одром, и совершается хождение внутри храма около «камня помазания», где читается Евангелие, затем вокруг великого алтаря и по галерее храма, и, наконец, трижды вокруг самой часовни Гроба Господня. После этого плащаницу вносят внутрь пещеры и полагают на св. Гробе. По выходе из неё читается Евангеле от Матфея, зачало 114, при конечном стих которого: «утвердиша гроб, знаменавше камень с кустодиею», церковнослужители затворяют двери часовни св. Гроба и запечатывают их. На литургии же во время малого входа, когда служащие, обойдя вокруг часовни, равняются с дверями Гроба, св.плащаница выносится нарочито для этого назначенными священнослужителями в облачении, из часовни, и впереди хода вносится в алтарь, где и полагается на престол.

6) В понедельник и среду светлой седмицы совершаются крестные ходы внутри соборного храма по чину Иерусалимскому, т. е. вокруг главного алтаря и потом трижды вокруг часовни св. Гроба, после чего чрез царскую арку возвращаются в церковь Воскресения Христова.

7) В среду отдания Пасхи, по окончании литургии, настоятель с братиею принимают с престола, находящуюся здесь до сего дня, плащаницу; обнесши её около престола, полагают на приготовленный одр и затем обносят сперва вокруг «камня помазания», потом около главного алтаря, далее галереею, и наконец трижды вокруг часовни Гроба Господня.

8) В течение целого года (кроме первой недели великого поста, страстной и светлой седмиц, двунадесятых праздников и их отдания) отправляются соборно: по вторникам (пред позднею литургиею) на гроб святейшего патриарха Никона панихида; по пятницам на Голгофе у креста, (по литургии) акафист Страстям Христовым; а по субботам пред чудотворною иконою Божией Матери Троеручицы (по литургии) акафист Пресвятой Богородице.

В Богоявление Господне в Воскресенском монастыре крестный ход совершается к скиту патриарха Никона, что на берегу Истры, где бывает великое освящение воды. Крестный ход в Преполовение бывает – к Силоамской купели. Кроме того, крестные ходы совершаются в обители: в Сретение Господне – вокруг монастыря по ограде; в Благовещение – там же: 4 апреля, в день преп. Иосифа – к Елеонской горе; в пятницу светлой седмицы, в праздник Живоноснаго Источника, – в подземную церковь св. Константина и Елены, где находится кладезь, именуемый «Живоносным Источником»; в Вознесение Господне – в часовню, что на Елеонской горе; в неделю всех святых – к Елеонской горе; июня 29-го, в день св. апостолов Петра и Павла, из соборного храма Воскресения Христова в скит патриарха Никона; 1-го августа – на реку Истру и в день Рождества Христова из Рождественского собора в нижний ярус храма, где находится подобие вифлеемского вертепа и яслей.

Торжественные панихиды по святейшем патриархе Никоне при его гробе, кроме вышеупомянутых вторников, совершаются: 23-го марта в день преп. муч. Никона (день тезоименитства патриарха), – 24-го мая, в день преп. Никиты Столпника (мирское имя патриарха Никона и день его рождения); 17-го августа – день кончины патриарха Никона, в октябре, в Дмитревскую субботу и в понедельник Фоминой недели.

Таблица сия сложная яве положися,

В ней же суть о обители сей описася,

Како, когда и ким строити начата бысть,

И о церкви сей велице описано есть.

Читателю честный, вонми о сем внятно.

О сем бо зде истинно описано явно:

В царство державы Благочестивейшаго

Великого Государя Царя тишайшаго,

О Христе Бозе верна и благочестива,

Страшна врагом противным, христолюбива,

Самодержца Алексия Михайловича,

Еже от прадед своих и Царство Наследнича,

Княжств, Царств и многих земель Обладателя,

Московского Великого Князя, Правителя

Росси всей Великия, Малыя и Белыя,

Право храня все люди благочестивыя,

Егда правившу исконно и церкви сватыя.

Российского Государства люди честныя,

Святыя православныя нашея веры,

Оборонителю на противныя нашея веры.

Еже во псалтырех высочайшему,

Честнейшему Архиерею и Святейшему

Никону Архиепископу Москвы града

И всея России Патриарху си стада.

Сей во благочестии церковном правлении,

Твердо подвизася во всяком хранении,

Ко благочестивой вере всех наставляя,

Аки отец слово истины справляя,

Апостольским преданием и Святых отец,

Юныя и старыя уча аки отец,

Горняго ища, долняя вся презирая,

Щит веры име, кий на бесов простирая,

О благочестии святыни бысть ревнитель

И Веры Христианския Присный хранитель;

Советом Царя благочестива и Собора

Монастыри три построи, – монахов сбора;

Есть яже и доднесь яко светила сяют,

Дивная бо в них чудеса присно бывают;

Господу Богу тако изволившу быти,

Любезне щедроты своя на всех излити,

В лето оть Адама 7161-е.

От Рождества Христова 1652-е

Обитель первая Иверская прекрасна,

Яже имать сокровища в себе преславна:

Матере Божия образ свят чудотворный,

Весь украшен златом, перлом яко цветом зорный,

Общежительство в сих обителех имуще,

Еже есть ко спасению путем текуще;

На море окиане вторая обитель,

Дивный бо там крест устроен Чудотворитель,

А иже в нем положено и святых мощей,

Есть бо не мнее двою сот дражайших вещей:

Святаго Животворящаго древа часть,

Но и ризы Спасителя нашего Христа часть,

Той же монастырь нарече Ставрос, по Грецку,

Иже бо именуется Крест по Словенску,

Ибо видим есть всем плавающим на моря,

Яко пресветло луна стоит на острове,

Радостно приходящи той крест целуют,

Кресту твоему поклоняемся владыко глаголют.

Ясно 6о о обители сей описую,

О велицей же церкви зде ознаменую,

Господа Иисуса Христа Воскресении,

Глаголю же о начатии и о свершении:

165 году, Святейший Патриарх Никон здати нача,

Древяную первее церковь ту и сконча,

Еще правившу Ему престол Патриарший,

Апостольския Святыя Церкви бе старший,

Шествие творя в сей монастырь Воскресенский.

Бе бо с ним и собор Священный Архиерейский,

На освящение храма древняго,

Ежее есть Воскресения си тридневнаго,

Освящению бывшу месяца Июня,

Онаго же седмонадесятаго си дня,

И 6е ту Царь Благоверный на освящении,

Боляра и весь Сигклит Царский в приобщении;

Абие, по освящении храма того,

Иде Царь к Святейшим круг монастыря сего,

Радуяся, славя Христа Бога о сем,

Таково дело наченшем здати в месте сем,

Христа Бога в помощь Святейший призывая,

Еже вящше здание начати желая,

И дошедшима има горы Елеона,

Лавры сея к Востоку бо прямо Сиона,

Места сего на широту пространства зряше

Сюду и сюду, и возлюби тое вящше,

Абие Царь благочестивый сице рече,

Имя монастырю сему тако нарече:

Новый Иерусалим Воскресенский,

Яко-же и древний Иерусалим Палестинский,

Да будет звание сей обители вечно,

Имя 6о сие святого града бе честно,

Руки своя писанием изобрази,

Царь Благочестивый мнение всем яви,

Иже глаголют яко Никон сам пророче;

Еже новый Иерусалим тако-бо Царь нарече;

То писание Патриарх в ковчежец вложи,

Ради вечнаго благословения положи.

Нынешняго настоящаго лета, от Мира здания 7165-го.

От Христова Воплощения 1650 года седьмаго

Месяца Октоврия числа на десять осьмаго.

Крест идеже престолу быть водрузи,

И яко на камени основания положи,

И свидетельствует о семь той водруженный

Оный крест на горе Елеоне каменный.

Крест той письменный подписан в показание,

Во знамение всем чтущим в познание;

Аще кто хощет истинно о сем уведать

Сам да идет на Елеон гору Святу да видить.

Начата же бысть сия церковь велика монастырская,

Такова яко же бе и Палестинская,

Онаго лета еще бывшу Патриархом на престоле,

Росийска царства на Архиерейском столе,

Року того м-ца Июля в 10 день отъиде,

От царствующаго града семо прииде;

Ибо зданию сему тщательно прилежа

И живе зде, от осмь лет., мес. 3, Богови служа

Сим бо летом пришедшим отсюду преселен,

Тако изволившу Богу далече свезен,

И в Белоезеров монастырь Феропонтов,

На вящий бо труд и терпение в Кирилов,

Абие пять лет тамо пребывавшу,

А зданию во обители сей преставшу,

При Святейшем Никоне Патриархе

Сделано Великия церкви в высоту 15 сажен.

Паки в лето бысть 187 е – (1679)

Человеколюбец Бог призре на святое:

Ибо во царство бе Царя си благосерда

Еже и ко обители сей милосердца,

Самодержца Феодора Благочестива,

Тишайшаго Государя Христолюбива,

Абие церковь сию подвизати нача,

И в царстые свое тоя не доконча.

Любовию сердца о святейшем возжале,

Из Кирилова бо взяти повел,

Смерть бо того в Ярославле сконча на пути,

К Богу отъиде обители не допусти;

Ибо о сем Царь благочестивый возжале,

Того в Лавру Воскресенску вести повеле,

Юже сам Никон Патриарх сию заложи,

Оного бо тело Царь ту во гроб положи

В церкви Святаго Предтечи Иоанна

Под Голгофою что с камене сдоблена,

Идеже разседеся в страст ту гора Креста Святаго Христова

Скважнею тою кровь Христова течет на главу Адамову;

Там гроб Мелхиседека Архиерея Иерусалимскаго,

Зде-же гроб Никона Патриарха Московскаго,

О сем бо заповеда нам сам, егда жив-бе,

По умертвии, тело свое положити зде,

Есть же и писание руки его о сем

Во обители сей доднесь видимо всем.

Се бо вскоре и Царь Феодор к Богу отыде,

Самодержавнейший сего света сниде.

Лавры же сея не остави Бог в презрении,

Еже мнози мнеша быти в совершении,

О еже верою своею к Господу Богу,

Милость же творя ко обители сей премногу

Благородная Государыня Цесаревна

Татиана Михайловна Великая Княжна

Ревнуя по Господе Бозе всеусердно,

Тщательно желая сотворити благосердно,

Недокончаемое дело навершити,

Сию великую Церковь совершити,

Обитель сию в толикую славу облече,

Бодрым 6о своим тщанием к любви притече

Великих Государей Царей и Великих Князей

Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича

Великия и Малыя и Белыя

России Самодержцев всея;

Они же яко истинные послушатели,

Великие бо Монарси и Правители

Милостивым призрением своим призреша,

Церковь бо сию свершити благовелиша;

Но в Царство Их Великих Государей свершися

Сия великая церковь и украсися

Казною их Великих Государей здаша,

Пребогатым бо даянием во вся быша,

Ко освящению Церкви сея сподобляя,

Вся же потребныя вещи устрояя.

Государыня благородная Царевна

И Великая Княжна Татиана Михайловна

Из своих сокровищ лучшая своя ту вда,

Церкви бо и алтареви вся Богу преда

Жизни бо вечныя на небеси желая,

Устрои дом Божий надежду полагая,

На небесная бо и вечная вся взирая,

Славу мира и земная вся презирая,

Уготова к освящению прекрасну,

Тщательно устроиша в Росси преславно,

Юже Всесвятейший Иоаким Патриарх

Российский освяти ю яко Иерарх;

Ту бе на освящении Царское Величество,

Освященный Собор, Сегклит и народ множество,

Архиереи: Варсонофий Митрополит Сарскй и Подонскй,

И Гаврииль Архиепископ Нежегородскй,

Афанасий Архепископ Колмогорский,

И Архимандрит Никофор Воскресенскай.

Богу изволившу совершитися сему,

Такову зданию мнози дивятся всему;

Люде вернии приходяще отвсюду,

Еже бо слава изыде о сем повсюду:

Иностраннии издалече шествие творят,

Любезне со удивлением здания зрят.

Церковь же сия освятися в пролетие.

Бе тогда 7193-тие м-ца Генуария осмонадесятое,

Убо сим настоящим летом совершена

Еже сложенную сию таблицу скончена.

В конце в одну строку есть особая приписка; но нельзя разобрать потому, что камни обломаны по краям. Вся надпись высечена вглубь на белых изжелтокаменных плитах; она шириною 9½, вышиною 20 четвертей.

Надпись эта замечательна тем, что в ней заключается целая история Воскресенского монастыря, до разрушения Соборного шатра и до возобновления его по повелению Императрицы Елисаветы Петровны. Она сочинена Архимандритом Никанором, бывшим Настоятелем от 1686 до 1698 года.

h6C Конец.