Часть I. Из жизни Лавры до ее закрытия в 1920 г.

Середина 19-го века для Лавры отмечена влиянием на ее жизнь Московского митрополита Филарета в преломлении такой незаурядной личности, какою был наместник Лавры с 1831 по 1877 год о. Архимандрит Антоний (6.10.1792–12.05.1877).⁴ Он, по словам профессора Духовной академии П. Казанского,⁵ был одним из замечательнейших лиц православного монашества. По воспоминаниям А.О.Смирновой-Россет, архимандрит Антоний «был побочный сын царевича грузинского⁶ и родился в его доме в Нижнем...» Его приемные отец и мать были из вольноотпущенных одной графини, и первый служил поваром. При рождении он был назван Андреем Гавриловичем Медведевым, получил лишь самое элементарное образование,⁷ был весьма красивой наружности и очень самолюбивый; отец сделал из него лекаря и аптекаря, и он служил в имении князя в селе Лысково Нижегородской губернии, где было много раскольников, ведших активную пропаганду против православия. Наслушавшись их разговоров и проповедей, Андрей весьма охладел к Церкви, и душа его мучилась настолько, что он лишился сна и еды. В духовном становлении будущего архимандрита Антония в дни его молодости сыграло следующее событие. Однажды, с разрешения князя, сопровождая одного заехавшего к последнему высокопоставленного гостя – больного генерала с женой – он с ними прибыл в Арзамас, где все остановились на постоялом дворе, причем им отвели нетопленную комнату, которую только что стали отогревать, затопив печь. Ночью, страдая от бессонницы, Андрей вышел на улицу и, услышав звук колокола одной женской обители, пошел туда, отчасти потому, что он слышал, что в ней пребывает некая уважаемая юродивая Елена Афанасьевна. После утрени одна из инокинь указала ему келию Елены Афанасьевны, куда он вошел и увидел перед собой еще совсем молодую и красивую монашенку с распущенными волосами ниже колен. На вопрос её, что ему угодно, он ответил, что слышал о ней много хорошего и зашел засвидетельствовать ей свое почтение. Она тогда взяла его за руку, поставила посреди келии и стала его обходить кругом и говорить: «Какая мерзость на тебе, – указывая на фрак, – тебе нужно иметь длинную одежду, какая гадость, – указывая на его прическу, – нужно иметь посередине прямой пробор и длинные волосы».⁸ Потом подошла к столу и, взяв множество пряников и сухарей, набила ими его карманы, говоря: «Это твоим больным». Он напрасно возражал, что у него лишь один больной (генерал). Когда Андрей вышел от неё и спросил одну монашенку о значении того, что Елена Афанасьевна ему сказала, та ответила, что Елена Афанасьевна говорила о том, что Андрей станет монахом. С досады он даже плюнул, услыхав об этом. Придя на постоялый двор, он нашел всех в большом смятении: генерал и его семья угорели и их с трудом привели в чувство. Когда же им дали чаю, а он – сухари и пряники от Елены Афанасьевны, то их недомогания сразу прошли, что очень изумило Андрея.

По приезде в г. Муром он с семьей генерала зашел сначала в храм, где почивали мощи благоверного князя Петра и Февронии, а затем – и в храм Благовещенского монастыря, где находились мощи благоверного князя Константина с сыновьями. Когда все отлучились, Андрей, мучимый сатанинскими сомнениями, стал сдирать покровы с мощей и ощупывать их, надеясь открыть какой-нибудь «обман», но в это время вернулся дежуривший у мощей иеромонах, поднял крик на весь храм и хотел вызвать даже полицию. Лишь подоспевший генерал успокоил его и замял дело. В следующем по пути городе Владимире, они вошли в кафедральный собор. Там они поклонились гробнице, где когда-то лежали останки святого князя Александра Невского, а затем их подвели к мощам святого благоверного князя Глеба, о котором Андрею сказали, что он скончался совершенно юным. Ему страстно захотелось увидеть эти мощи, и он слезами и силой своего красноречия убедил одного священника открыть ему мощи. И когда тот с молитвой и трепетом открыл их, то Андрей был поражен их видом, ибо молодой князь был как живой с короной на голове. Прочитав мысли Андрея, священник сказал: не подумайте, что это восковая фигура, и, взяв руку князя, поднял ее, а потом попросил поцеловать ее. Более того, он предложил Андрею преклонить голову и на нее возложил десницу святых мощей. Что с ним произошло в это мгновение, Андрей не мог объяснить: «как бы огонь прошел сквозь него от головы до ног, и сердце загорелось неизъяснимой радостью, и он долго не мог прийти в себя от потрясения и вышел из храма совершенно новым человеком...»⁹

Итак, постепенно Промыслом Божиим через несколько лет он был приведён в Саровскую пустынь, а через 4 года – в Высокогорскую обитель, верстах в пяти от Арзамаса, где в 1882 г. принял монашеский постриг. Уже через 4 года его поставили во главе этого монастыря. Одаренный от природы умом, пытливым и любознательным, юноша, вынужденный часто сопровождать других лиц в поездках по России, многому научился и из книг, и из жизненных наблюдений. В 1824 году, а по другим данным, в 1826 или даже в 1828 году, он, заехав в Троице-Сергиеву Лавру и Москву, имел случай побеседовать с Московским Владыкой Филаретом, на которого произвел глубокое впечатление, так что по смерти наместника Лавры Афанасия (23 февр. 1831 г.) был призван на его место. 10 марта он был приведен к присяге на служение в должности наместника Лавры (в домовой церкви Московского митрополита), а 15-го числа посвящен по должности в сан архимандрита Вифанского монастыря. Митрополит не ошибся в выборе своего наместника. Более того, он – весьма скрытный и осторожный человек – нашел в нем друга и духовного отца, без совета с которым ничего не делал в Лавре. «Митрополит Филарет, – пишет П. Казанский,¹⁰ – вообще не любил коллегиального управления, при котором нет прямо ответственного лица. Поэтому он желал, чтобы под его надзором управление в Лавре было сосредоточено в лице наместника. В этом отношении Антоний вполне удовлетворял его желание, имея в характере своем властительность и стремление действовать самостоятельно» (в противоположность предшественнику, который все предоставлял Духовному Собору Лавры и ее казначею).

В отличие от митрополита Филарета, архимандрит Антоний чуждался разных формальностей, но был вынужден постоянно считаться в этом отношении с митрополитом, настойчивостью и выбором благоприятной минуты, добиваясь согласия консервативно настроенного Владыки на нововведения в Лавре и в окрестностях ее. О. Антоний вскоре стал полным хозяином Лавры, окружив себя людьми, беспрекословно ему повиновавшимися, и лично входя во все мелочи Церковное богослужение он поставил на небывалую до него высоту в отношении торжественности, благолепия и разумного ее ведения; не будучи строгим ревнителем буквы закона, он приноравливался к потребностям богомольцев.¹¹ Учредил ряд новых служб и чтений. Не без сопротивления митрополита, сделал теплыми Троицкий собор, Никоновскую, Духосошественскую и Смоленскую церкви (в дополнение к Трапезной и Зосимо-Савватиевской церквам).¹² «Все церкви были возобновлены и благолепно украшены. Варваринская церковь была вновь устроена. К Смоленской церкви была устроена теплая паперть...» П. Казанский добавляет, однако, что «нельзя сказать, чтобы о. Антоний обладал и тонким художественным чувством... но в некоторой степени уважал древности».¹³ В 1833 году была капитально отремонтирована лаврская крепостная стена и перекрыты заново все ее башни. Воспользовавшись училищем, заведенным для мальчиков, обучил способных из них пению и образовал четырехголосый хор. Введено было партесное пение. «Но это нововведение», – замечает П. Казанский», – «было, быть может, и косвенной причиной утери некоторых древних лаврских напевов. Теперь нет ни тех голосов, ни тех мастеров пения, нет и... напевов, какие в былое время восхищали душу...»¹⁴

Благодаря о. Антонию в Лавре расширилось иконописание, был увеличен штат и оклады мастеров. Им было основано иконописное училище для мальчиков в 1839/40 гг., – по одним данным, по другим – в 1846 г. «была открыта»¹⁵ школа иконописания под руководством уже опытного к этому времени иконописца И. М. Малышева в помещении Донского (Варваринского) корпуса. Через некоторое время для этой школы было устроено более удобное помещение, и она была поручена иеромонаху Симеону. Малышеву же была построена особая мастерская, и его иконы вскоре получили широкую известность.

В 1841–44 годах о. Антонию удается реализовать свою мечту об уединенном ските, который он основал под названием Гефсиманского в загородной усадьбе на Корбухе; вслед за этим вскоре создаются его Пещерное отделение, Боголюбивая Киновия и Параклит. О. Антонием был воздвигнут, можно сказать, целый комплекс благотворительных учреждений.¹⁶ Благотворительность была главным в деятельности о. Антония, ибо он неуклонно следовал заветам столпов русского подвижничества: Преподобного Сергия, заповедавшего питать странников и нищих, соединив с этим обещание неоскудного существования Обители, и Преподобного Серафима – собеседником которого он неоднократно был и слово которого он записал на отдельном листе: «Будьте милостивы, к милости прибегайте и в словах и в делах и в помышлениях, ибо милость есть жизнь души. О милости и немилосердии суд приимем».¹⁷

По прибытии своем на пост наместника, о. Антоний увидел, что эта заповедь Преподобного Сергия в Лавре не исполнялась. Лаврские власти и даже митрополит Филарет опасались истощить на это средства монастыря. Архимандрит Антоний уже в 1831 году стал по временам предлагать трапезу странникам, а в 1832 году он устроил для паломников больницу. В 1833 и 1839 годах по случаю дороговизны хлеба он закупил большое количество муки для раздачи нуждающимся.¹⁸ Постепенно пропитание нищих и странников получило при архимандрите Антонии прочную финансовую основу; были построены корпуса для Дома Призрения. О. Антоний часто лично наблюдал за качеством еды для призреваемых (см. в следующей рубрике). Сам о. Антоний производил неотразимое впечатление глубиной и всесторонностью своих познаний, даром вдохновенного слова, чуткостью к нуждам ближних, и поэтому очерк его жизни, составленный П. Казанским, можно рекомендовать каждому, ищущему путей спасения и примера в духовном восхождении.

К сожалению, в жизни Лавры при о. Антонии было немало и таких явлений, о которых он отчасти знал, и которые тяжким бременем ложились на его душу, порой вызывая стремление покинуть этот высокий и одновременно тяжёлый пост. Наиболее мрачная сторона, которая часто от него в какой-то мере скрывалась его помощниками, заключалась в том, что многие иноки имели лишь личину ищущих спасения, а на деле нисколько об этом не заботились. Другие монахи увлекались ложными учениями, измысленными разными самочинными учителями, впадали в прелесть, а потом и в пороки. Твердо смиряя непокорных и нераскаянных, он был снисходителен к раскаивающимся, постоянно памятуя заповедь о. Серафима Саровского: «Будь не отцом, а матерью монахам... (надо) не бранить за порок, но исправлять его, ...раскрывая срам и гнусность его». Но тяжело порою отзывались в его душе недостатки некоторых иноков. «Я не требую, – говорил он, – особых подвигов, это дело добровольного произвола, я только требую приличия поведения».¹⁹ Однако, некоторые из начальных насельников монастыря, а также и из учеников школ, которым иногда потакали старшие монахи, пользуясь тем, что из-за большого их количества (возросшего при о. Антонии со ста почти до пятисот) за ними трудно было уследить, позволяли себе выходить и за границы приличия.

Тяжелое бремя управления Лаврой усугублялось ещё более болезнью ног, давно мучившей наместника, не щадившего себя и выстаивавшего долгие службы, а в последние годы просившего выносить себя к службам на руках. После своей блаженной кончины о. Антоний был погребен в притворе Духосошественской церкви, как бы в ногах у покойного митрополита Филарета, кончину которого он пережил тяжело, чувствуя себя осиротевшим.

Приложение к примечанию 6

Письмо архимандрита Антония проф. С. К. Смирнову ²⁰

Милостивый Государь Сергей Константинович!²¹ Взгляните снисходительно на мою мысль, не будет ли она достойна труда Вашего литературнаго. Как в московских ведомостях, в северной почте, вероятно и в иных журналах печатаются современные Адреса и даже до сих пор продолжа[ю]ется. Высказывается в них русское сердце Государю, и всему отечеству. Мне думается, полезно бы было собрать все оные Адреса в один Сборник в виде свода. Тождественныя мысли соединять с означением, какому принадлежат они Обществу и губерниям. Мысли и изъявления хорошо рисующия особыя чувства русских так цел[ь]но и ставить. Ведь это изъясняет отклики ру[с]скаго народа, как в настоящее время, так и дела грядущих времен. В XVI-м веке или в начале XVII-го скудныя воззвания противу преобладания Польши, мы сердечно ищем проявить и они потеряны. Мне кажется, такой Сборник будет драгоценным и полезным чтением для каждого русского. С помощью его каждый может поверить свои мысли и чувства – так ли они русские, как изображен в Адресах отклик истинно русских сынов благословенной России. Подумайте и употребите Ваш труд на это дело прекрасное и полезное для каждого русского, и я уверен, что Вы вознаградитесь живейшею благодарностию от каждого истинно русского человека. Читать в газетах и повторять, а иногда и сличать – очень трудно и надо кучу листов иметь под руками с посторонними сведениями, а Сборник Адресов может быть не очень большою книжицею, даже настол[ь]ною, где желающему удобно пересмотреть и проверить разнообразие высказанного со своими мыслями, и приложить их к тому или другому Обществу.

Желаю получить ответ на мое пис[ь]мо к Вам, остаюсь с искренним уважением и любовию к Вам навсегда

Лавры На. Архи. Антоний

Мая 23-го дня 1863-го года

Московский митрополит Филарет (1775–1867) имел самое участливое отношение к подведомственной ему Лавре, и через о. Антония и вместе с ним управлял ею. Они оба, как уже было упомянуто, особенно ревновали об исполнении заповедей Преподобного Сергия, основателя обители, и, прежде всего, о пропитании нищих и странников. Благодаря этому все приходившие в Лавру получали еду, питье, крышу над головой, баню, а уходившие – тридцать или сорок копеек на дорогу. Прежде чем отправляться на трапезу, Владыка сам приходил в странноприимную и пробовал кушания из котлов и, благословив, уходил. В праздничные дни для паломников варились щи с рыбой, каша с молоком или маслом и подавалась большая белая булка.²³

«Лишь только доходил слух о намерении Владыки посетить Лавру, странноприимная отмывалась, котлы чистились, и пища улучшалась, квас ставился не разбавленный, цельный, густой и здоровый для питья. Был раз такой случай: впал смотритель странноприимной в искушение и вместо положенной для странников рыбы подал нарезанную ломтями редьку и квас, очень уж разбавленный водицею.²⁴ Владыка находился в скиту и раньше воскресенья быть не обещался, а это был только четверг и какой-то церковный праздник. Только уселись странники за стол... как явился Владыка. Ужас охватил о. смотрителя; в смятении он поклонился в ноги вместо Филарета его келейнику о. Парфению. Высокопреосвященный нахмурился и спросил: «Чем это у тебя пахнет нехорошо?» Но тот еще более растерялся и только говорил: «Ры... ры... ры...» «Редька; а рыбу-то неужели ты один за всех скушал?» Смотритель был как в лихорадке. «Парфений, дай мне попробовать квасу.» Квас оказался дрянным. «Так вот что: вели, о. Парфений, сейчас принесть сюда братское кушание и квас, а братия пусть попостятся сего дня». «Ты же», – обратился он к смотрителю, – «отправься в скит и возьми с собою эту бочку квасу, и пей ее под присмотром о. благочинного, а до тех пор нет тебе выхода из скита». Это событие было еще при построении скита».

Далее B.C. Казанцев передает о Владыке еще ряд легенд, рисующих его заботу о меньших братиях, прозорливость и снисхождение к ним. В частности, одна очень престарелая и почтенная старушка, желавшая получить вспомоществование от митрополита Филарета, решила, как было принято, подать прошение в письменном виде. В Лавре ей попался навстречу студент Академии. «Ты, батюшка, не сочинитель ли?.. Не напишешь ли, я тебе двухгривенничек дам...» «Не надо, бабушка, я так напишу». И студент живо настрочил просьбу и вручил ей еще рубль на бедность... Когда дошла ее очередь, митрополит взял у нее из рук прошение и, пробежав глазами, возвратил, спросив: «Кто это, бабушка, тебе писал?» «Умный человек, Владыко, дай Бог ему здоровья, и мне еще рублик на бедность дал.» «Ну, бабушка, вперед уж ходи ко мне без прошений.» И Владыка приказал эконому выдать старушке 25 рублей. В прошении было написано неизвестным балагуром:

«Ах, сею, вею, сею

Пишу просьбу Архиерею.

Архиерей мой, Архиерей,

Давай денег поскорей...» ²⁵

«Да и гостиницы, – продолжает автор, – в те времена не были похожи на трактиры. Приезжал богомолец, занимал номер, жил сколько угодно, и клал за постой по усердию в кружку, и монастырь не был в убытке. Были случаи, что богомольцы жертвовали по тысяче за одно это, теперь же, при нумерной системе барышей больших нет. Люди благочестивые говорят, что прежняя братия надеялась только на помощь Преподобного и всего было в изобилии, а теперь, когда стали надеяться на коммерческие барыши, то получился дефицит, и богатейшая Лавра, с управления ею покойным Макарием, осталась должной Николо-Перервинскому монастырю...»²⁶

«У Святых Ворот при наместнике о. Антонии, – пишет В. Казанцев, – постоянно сидели массами странники, нищие, калеки, убогие, с чашками, на тележках. Отец Антоний был очень благосклонен к нищей братии и принимал все меры к тому, чтобы усладить их горькую долю, особенно калек; для защиты их от дождя и снега была устроена крыша; нищие постоянно пользовались от щедрот о. Антония хлебом, квасом, крупой, мукой и всем необходимым. В первый день Святой Пасхи покойный наместник после службы имел обыкновение христосоваться с ними и оделять красными яйцами. Около Успенских ворот была прибита дощечка с надписью: «Блажен разумеваяй на нища и убога, в день лют избавит его Господь».²⁷ Но с кончиною Филарета и Антония порядки переменились, и нищих выгнали вон, так что теперь их почти не видно. Около Креста и по дороге в Вифанию в былые времена слепые нищие сидели в ряд и распевали духовные песни про Егория Храброго, Алексия человека Божия и про бедного Лазаря».²⁸

Описывая Лавру Филаретовской эпохи, нельзя не упомянуть о схимонахе Филаретушке. «Его имя было так популярно, – пишет В. Казанцев,²⁹ – что тысячи народа приходили просить его благословения. Он не был модным монахом нашего времени и не раздавал... фотографических карточек, не имел духовных детей из благочестивых старушек, благоверных жен и благонравных девиц... Он держался строго отшельнического направления и был пустынником в строгом смысле слова. Филаретушка, в мире – Филипп, происходил из крестьян Владимирской губернии Гороховецкого уезда, был женат и имел трех сыновей, которые жили с ним; а после его смерти жили при созданной им Киновии... Был безграмотен... ходил в рясе с широким кожаным поясом с чётками и носил трость с медным голубем. При всякой встрече он произносил одну только фразу: «С ангелом». Первоначальное появление Филаретушки возбудило множество толков. Он поселился близ Лавры, где скит, и устроил себе келью на трех елях, за что зубоскалы из монахов прозвали его «Соловьём-разбойником». Но о. Филипп не обращал на это внимания и прощал все обиды и насмешки, направленные против него… Злых острот и всякой досады много приходилось переносить Филаретушке при жизни.»

В Москве он как-то подвергся опале и гневу всесильного в то бесправное время губернатора графа Закревского, (...) пьяный фаворит которого, Розанов, бывший цирюльник, приказал арестовать Филаретушку и привести его в канцелярию для допроса и наказания графу, (который) стал кричать и топать на него ногами. Филаретушка, как передают, молчал. «Знаешь ли ты, бродяга, кто с тобой говорит? Имеешь ли понятие, что я могу с тобой сделать?» «Все гадкое, на что ты и способен. Но знай, что над тобой тяготеет десница Господня и дни твои сочтены. Вопли разоренных тобою дошли до Судьи нелицеприятного; род твой стыдом поразится. Не будет до конца жизни покоя сердцу твоему, – ответил кротко, но с достоинством Филаретушка. Граф побагровел и велел отвести дерзкого монаха. Если бы не заступничество Владыки Филарета, то Филаретушке несдобровать бы. Но смелые и правдивые слова, кинутые в лицо грозного деспота, разнеслись по Москве и принесли некоторую пользу. Вслед за этим произошли и перемены. Граф Закревский был по обстоятельствам от него не зависящим, уволен от губернаторства: затем пошла ходить по городу история его дома, и людская молва назвала Филаретушку прозорливцем... Проповедей Филаретушка никогда не говорил, но зато поучал словом чистым и удобопонятным для простолюдинов... Так, один из посетителей спросил его: «Хорошо ли я делаю, что шестой год не исповедуюсь?» На это Филаретушка отвечал: «Иди сейчас домой и шесть недель, а не годов, не умывайся, потом посмотри на себя в зеркало и скажи: хорош ли ты и как себя чувствуешь? Так и душа человека: чем долее не очищается таинством покаяния, тем более грубеет, черствеет и делается нечувствительной к состраданию и способной на все преступления.³⁰

...Трудами и заботами покойного Филаретушки была выкопана у храма в честь Черниговской иконы Богоматери и укреплена стеною пещера с 12 кельями; он радел о преуспеянии работ, привлекал жертвователей и, в конце концов, был вместо успокоения от трудов, обнесен перед начальством и выгнан из скита завистливыми до его славы монахами. Долго ходил Филаретушка, не имея, где главу преклонить, пока не нашлась добрая душа в лице купчихи Логиновой, которая имела такую веру в Филаретушку, что соорудила для него киновию с церковью Боголюбской иконы Божией Матери с приделами в честь преподобной Матроны и святой мученицы Капитолины, которые и были освящены митрополитом Филаретом в 1859 и 1861 гг. Но и здесь недолго пришлось наслаждаться покоем Филаретушке. Киновия его была приписана к Скиту, а потом обращена в Лаврское кладбище. На Филаретушку возвели вновь гнусную клевету, на этот раз, что он занимается подделкой кредитных билетов; он был изгнан и надолго, пока митрополит Филарет не позволил ему вновь водвориться в созданной им обители, где он принял схиму с именем Филиппа (это его имя до пострига) и до смерти не выходил оттуда. Завершая очерк о нем, В. Казанцев говорит: «...покойный схимонах Филипп был очень глубокий мыслитель, он не был учен, но кто отнимет от него природный ум и правильное миросозерцание? Он не был и образован, но это не мешало ему правильно излагать мысли; он был безграмотен, но, тем не менее, силён в слове Божием и убедителен в изложении его...»³¹

Приведенные выше сведения говорят о пристальном внимании Московского Святителя Филарета (1782–1867) ко всем сторонам бытия Лавры, с которой он сроднился еще во время своей юности, когда учился в Троицкой лаврской семинарии. В последующей жизни митрополита Московского Филарета³² было немало интересных, духовно-назидательных событий. Одним из них было явление ему во сне умершего отца, который просил его «помнить 19 число». Поэтому Владыка служил по этим числам литургию, полагая, что в таковой день и последует его кончина. Наступило 19 ноября 1867 года. В этот день, рано утром, как всегда, владыка в своей Крестовой церкви отслужил литургию, чувствовал себя совершенно здоровым, и после приема посетителей отправился к себе в кабинет. Келейник о. Парфений доложил, что кушанье готово. Владыка ответил, что он позвонит, когда подать. Но звонка долго не было. Зайдя в кабинет Владыки, о. Парфений нашел его уже без признаков жизни около умывальника, опершимся двумя руками о пол...

Митрополит Филарет первоначально желал быть похороненным в устроенной им Гефсимании, но о. наместник Антоний в своем письме ему от 24 июля 1867 г. указал на неудобство этого места, т.к. туда запрещён вход женщинам (за исключением одного дня – 17 августа, ст. ст.), что было бы несправедливым лишать половину человеческого рода возможности молиться на его могиле и потому, по подобию его предшественников, избравших для своего вечного успокоения Лавру, просил Владыку дать согласие на пристройку специальной часовни с южной стороны к Духосошественской церкви, под которой и выстроить место его упокоения. Митрополит Филарет согласился. Но усердием почетного гражданина Цурикова вместо часовни была пристроена церковь во имя св. Филарета Милостивого с иконостасом в 5 ярусов, где были помещены как келейные иконы почившего, так и преподнесенные ему в день его юбилея 5 августа 1867 г.

После известия о внезапной кончине Святителя, последовавшей от апоплексического удара во втором часу пополудни 19 ноября 1867 г., вечером того же дня кипарисный гроб, сделанный еще при жизни Владыки, был отправлен из Лавры в Москву. Тело Владыки до 23 ноября находилось в Крестовой церкви на Троицком подворье, куда шла масса народу для прощания. После заупокойной литургии, начавшейся в 10 ч. утра, тело было перенесено с торжественным шествием в Кремль (по Самотеке и Садовым улицам до Триумфальных ворот на Тверской к Иверской часовне и далее, через Красную площадь, в Кремль в Алексеевский храм Чудова монастыря).

Порядок шествия был принят следующий:

1. Впереди, как обычно – хоругвеносцы, за ними следовали:

2. Родные и священники с образами – Преподобного Сергия,

Казанской иконы Божией Матери и четырех святителей Московских.

3. Четыре диакона с гробовой крышкой.

4. Чудовские певчие.

5. Выборные от всех городских сословий.

6. Члены Московской Общей Думы.

7. Городской голова и старшины городских сословий.

8. Чиновники консисторий в мундирах, наставники семинарий и училищ по два в ряд.

9. Духовенство (так же).

10. Иподиаконы, несшие награды, полученные митрополитом: 1) Золотую медаль в память освобождения крестьян, крест св. Нины 1 -й степени, и наперсные кресты; 2–6) Ордена 1-й степени; 7) Докторский крест и крест от Александра I; 8) Панагии (от Государя).

11. Синодальные певчие.

12. Священники с Евангелием, запрестольным крестом и иконой Божией Матери.

13. Преосвященные архиереи.

14. Иеродиаконы с Крестом, лампадой и посохом Владыки.

15. Иеромонах с белым клобуком и с малым омофором на блюде.

16. Иеромонах с митрой, с крестом и омофором (так же).

17. Диаконы с трикириями (2), рипидами (2 – по бокам гроба), кадилами (6) и светильниками (4).

18. Гроб, который несли: 7 архимандритов (и 7 ассистентов), 18 протоиереев (и 18 ассистентов-священников). Архимандриты несли вначале (до Семинарии) и в конце (от Иверской часовни до Чудова монастыря). Остальное время – протоиереи и священники. При гробе по углам 4 лаврских хоругви (4 иеродиакона и 4 ассистента).

По дороге совершались литии перед Троицким и другими храмами на пути, у Иверской часовни, при встрече в Чудовом монастыре. Шествие началось ровно в 12 часов дня и длилось около четырех с половиной часов, после чего в Алексеевском храме была отслужена панихида, закончившаяся в 6-м часу (повторена в 8 часов вечера). На следующий день, 24 числа, была совершена заупокойная литургия, в 1 час дня – торжественная панихида с присутствием любимца Москвы генерал-губернатора князя Владимира Андреевича Долгорукова, Обер-прокурора Св. Синода Д.А. Толстого и других лиц. В 6 часов вечера – заупокойное всенощное бдение по всей Москве. В 8 часов вечера – торжественная панихида при гробе. 25 числа – после литургии, в конце которой ректор Московской Духовной Академии А. В. Горский произнес слово о почившем, тело для отпевания было перенесено из храма святителя Алексия в большую трапезную, где и было совершено отпевание митрополитом Арсением Киевским, тремя архиепископами, двумя епископами и прочим духовенством. По окончании (в 1 ч. 45 м. дня) отпевания, исполненного певчими на оба лика (синодальными и чудовскими), под управлением регента Багрецова, тело осталось непреданным земле и непокрытым до 26 числа (Воскресения), дабы дать возможность желающим проститься со своим архипастырем. После отпевания все духовенство и почетные лица были приглашены на поминовение и обеденный стол в Мироваренной палате, что при церкви Двенадцати Апостолов. Вечером в 8 часов вновь была отслужена панихида. 26 числа после литургии, начавшейся в 8 часов утра в Чудовом монастыре, и после литии похоронная процессия с телом почившего направилась по заранее составленному церемониалу к вокзалу Ярославской железной дороги, которого она достигла в четверть второго часа дня.³³

По дороге в Сергиев Посад литии совершались на станциях Мытищенской и Хотьковской. В Сергиев Посад (станция «Троицкая») поезд прибыл в 5-м часу пополудни. Была совершена лития. Тело было встречено духовенством Посада и учащимися его духовных школ, организованными в крестный ход из Троицкого собора. Затем тело при пении ирмоса «Помощник и Покровитель» (Чудовский и Лаврский хоры) было торжественно перенесено в Лавру и поставлено в Троицком соборе. В Лавре в это время уже началось всенощное бдение. 27 числа (на 9 день) было отслужено 7 ранних литургий в разных храмах и 8-я, поздняя, в Троицком соборе с присутствием генерал-губернатора Москвы и других лиц. Затем состоялась поминальная трапеза (были накрыты столы на 230 лиц), затем – лития. 28 числа (на 10 день) после литургии в 1 час пополудни началось торжественно-скорбное погребальное шествие из южных дверей Троицкого собора вокруг него и церкви Преподобного Никона и затем направилось к недавно построенному храму праведного Филарета, в котором близ южной стены под средним окном была уже за месяц до смерти ископана могила и выложена кирпичом, в ней поставлен дубовый гроб, в который и опустили настоящий (кипарисовый) с усопшим, засыпан можжевельником и кипарисными стружками с эвкалиптовым деревом, накрыт чугунными плитами, засыпан затем белым песком, залит цементом и устлан мраморным полом. В простом и трогательном завещании, составленном еще в 1833 году и оставшимся без изменения, Святитель просил прощения у всех и посылал им свое благословение.³⁴

Почти через 20 лет после описанных похорон Лавра видела в своих стенах еще одно высокоторжественное погребение, собравшее множество людей. На сей раз это были похороны мирского лица – а именно – выдающегося сына России, писателя и поборника за русские и общеславянские интересы – Ивана Сергеевича Аксакова (26.9.1823–27.1.1886), неоднократно сталкивавшегося в этой борьбе с царским правительством, часто пронемецки настроенным. Особенно мужественно было его обличение позиции царской дипломатии на Берлинском Конгрессе, посвященном пересмотру Сан-Стефанского мира, зацепившего было достижения Балканской войны, стоившей россиянам многих тысяч жизней, положенных за освобождение единоверцев от турецкого ига в 1877–1878 годах.

31 января 1886 г. в 7 ч. 55 м. вечера траурный экстренный поезд доставил тело покойного писателя и публициста на станцию Сергиева Посада и около 200 человек сопровождавших его родственников, друзей, знакомых и почитателей, среди которых были: генерал Черняев, известный черногорский воевода Пеко Павлович, попечитель Московского Учебного Округа, корреспонденты и другие лица. Вслед за панихидой, отслуженной лаврским духовенством над гробом писателя в станционной зале 2-го класса, городской голова Сергиева Посада профессор МДА Егор Васильевич Амфитеатров произнес несколько прочувственных слов в память почившему и погребальный кортеж тронулся в Лавру. За святыми иконами несли более 60 венков от городов, разных обществ и издательств и от частных лиц; среди венков выделялся серебряный венок на черной бархатной подушке от Славянского благотворительного общества. За ними шло несколько пар монашествующего духовенства, затем следовал гроб на катафалке, сопровождаемый массой народа. При входе в монастырь³⁵ процессию встретил ризничий Лавры архимандрит Афанасий. Тут была отслужена лития, после которой гроб понесли в Трапезную церковь, где после литии наместником Лавры архимандритом Леонидом было совершено всенощное бдение.

1 февраля в 8 часов утра ректором Академии протоиереем С. К. Смирновым в сослужении академического духовенства и в присутствии профессоров и студентов была отслужена панихида. В 9.30 архимандрит Леонид с братией начал заупокойную литургию и после панихиды в половине 12-го часа состоялся вынос тела на могилу студентами разных учебных заведений в сопровождении архимандрита Афанасия. После литии и «вечной памяти» и положения гроба в могилу было произнесено немало речей в память почившего, среди которых выделялась речь, сказанная П. И. Горским-Платоновым, инспектором Московской Академии (МЦВ, 1886, 6, 93). «Ни по ком церковное торжество не было так велико, – записывает А.Д. Беляев в своем дневнике. – Из всех почти губернских городов идут телеграммы о торжественных служениях панихид по Аксакове... Жаль этого умного, честного и сильного духом и своим положением публициста и борца за идею славянства и за родные русские интересы... Вероятно «Русь» прекратится, а это будет пробелом в современной русской прессе» (ОР ГБЛ ф.26 1.15, л. 48).

Празднование 500-летия со дня преставления Преподобного Сергия, назначенное на 25 сентября 1892 года³⁶ вылилось в яркое торжество любви и почитания Преподобного русским народом по всей России. Во многих крупных городах был отмечен этот день особыми крестными ходами и молебствиями. Но особенно впечатляющи были празднования в первопрестольной Москве и в Лавре. В Москве торжества начались 21 сентября.³⁷ В Успенском соборе в Кремле собрались почти все высокопоставленные лица во главе с генерал-губернатором, Московским митрополитом и викариями. Оттуда крестный ход направился через Спасские ворота, на Красную площадь, Никольскую улицу, Сретенку к Крестовской заставе; здесь часть духовенства сменилась и городской крестный ход стал, по своей основной массе, так сказать, загородным, хотя и продолжал возглавляться московским духовенством и большой толпой москвичей, решившихся пешком идти до «Троицы». Эти москвичи выделили из своей среды знатоков церковного пения, которые и образовали хор, певший все время церковные песнопения. К 6 часам вечера крестный ход достиг Больших Мытищ, где был встречен местным духовенством. Отсюда многие москвичи после всенощной уехали к себе домой, совсем или для ночевки, а большинство осталось ночевать под открытым небом. Порядок был образцовый, несмотря на колоссальный размер шествия, в котором участвовало от 60 до 150 тысяч человек. Дорога вся была посыпана песком и покрыта можжевельником. Следующие пункты ночевок были: Братовщина и Воздвиженское (близ Радонежа). Утром 24 числа в 12 часов дня торжественное шествие показалось в Посаде на горе Волкуше, а вскоре оно было торжественно встречено у Святых ворот Лавры святителями во главе с митрополитом.³⁸ После торжественных служб, начавшихся малой вечерней в 3 часа пополудни и закончившихся на следующий день торжественной литургией, на которую прибыли многие высокопоставленные светские лица во главе с генерал-губернатором Москвы, был совершен торжественный крестный ход вокруг Лавры, в котором участвовали и высокие гости. Вся окрестность Лавры была усеяна народом. Так же как и в Московском Кремле, эта процессия была встречена полковой музыкой, игравшей «Коль славен наш Господь в Сионе». Крестный ход продолжался около часа.

После поздравлений, принимаемых от лица Лавры митрополитом, гостей пригласили к столам, накрытым в покоях Владыки³⁹ и в Трапезном храме общим числом на 550 персон (по билетам). Затем туда же была пущена (но без билетов) вторая и третья очереди. Богомольцев и странников кормили во дворе за Трапезной церковью и около нового странноприимного дома, где было обслужено около десяти тысяч человек. К вечеру толпа на площади перед Лаврой стала редеть. Многие уехали в Москву поездами, которые, начиная с часу дня, отправлялись через каждые 15 минут. Усиленное движение поездов до Москвы было назначено на три дня: 24, 25 и 26 сентября. Другой полезной мерой в эти дни был запрет со стороны генерал-губернатора продажи спиртных напитков. Вечером 25 сентября и утром 26 сентября вновь были отслужены почти столь же торжественно божественные службы и примерно в двенадцатом часу дня Московские святыни, в сопровождении духовенства Москвы, и москвичи отъехали специальным поездом в Москву.

В это же время в Московской Духовной Академии начался торжественный акт, открытый ректором архимандритом Антонием (Храповицким). Затем последовал доклад, написанный Е.Е. Голубинским и прочитанный И. Н. Корсунским за болезнью автора, об истории православного монашества. После этого студенты пропели стихотворение «Торжествуй, наша обитель». Затем последовала юбилейная речь профессора В.О. Ключевского о роли Преподобного Сергия в истории Лавры и России. «Трудно передать впечатление от этой речи. Владыка милостиво благодарил автора, а когда преосвященные удалились из зала, раздался оглушительный шум рукоплесканий; публика не могла сдержать своего восторга...»⁴⁰ Акт закончился пением тропаря Преподобному и трапезой.⁴¹В самой Москве 25 сентября в Успенском соборе состоялась торжественная литургия, а затем торжественный крестный ход из Собора до часовни у Ильинских ворот вдоль коридора, образованного войсками Московского гарнизона с оркестрами военной музыки, игравшими гимн «Коль славен».

Крестный ход был и из Симонова монастыря на Сергиев пруд, где было совершено водоосвящение. В часовне у Креста на 1-й Мещанской, совершалось молебствие при большом стечении народа. По случаю празднества в этот день все правительственные и частные учреждения были закрыты, школьники были освобождены в Москве на три дня от занятий. Торжественно был отмечен юбилей в Петербурге, Дерпте, Харькове, Одессе, Ростове, Ярославле и других городах. Сергиева Лавра получила много памятных подарков, и среди них фототипическое издание с подлинника Нового Завета, переведенного с греческого другом Преподобного Сергия – митрополитом Московским Алексием.⁴²

Известный духовный писатель и подвижник, епископ Игнатий Брянчанинов, недавно причисленный нашей Церковью к сонму ее святых, писал еще в середине прошлого столетия: «С сердечным сожалением смотрю на неминуемое падение монашества, что служит признаком падения христианства. Кто приходит в монастырь? – Люди из низшего класса почти исключительно; почти все приходящие расстроили свою нравственность среди мира. Нет условий в самом народе для того, чтоб существование монашества продлилось...»;⁴³ и в другом месте: «...Ослабела иноческая жизнь потому, что она находится в неразрывной связи с христианским миром, который отделяет в иночество слабых христиан...»⁴⁴ И Свято-Троицкая Сергиева Лавра в течение столетий из уединенной Пустыни Преподобных Сергия и Никона с их учениками превратилась в один из крупнейших монастырей России, в стенах которого одних штатных монахов числилось к началу нашего века более двухсот; Лавра стала в отношении быта одним из типичных русских монастырей, в котором находили пристанище не только люди, возлюбившие Бога и надеявшиеся в монастыре найти обстановку, отвечающую их духовным запросам, но и люди других типов, истинные мотивы поступления в Лавру которых сразу трудно было распознать. Среди них были и те, кто в монастыре искал «успокоения от бурных страстей кипучей молодости или энергичной зрелости, иногда от скрытых ужасных преступлений из-за боязни принести публичное покаяние и наказание» и вся жизненная установка которых выражалась в часто повторяемых словах: «будет, пожил, пора и грех замаливать». Были здесь и неудачники в жизни, «униженные и оскорбленные», потерявшие родных и близких и искавшие в монастыре подобие или семьи или товарищеского круга. Для третьих монастырь был «злачным» местом, где можно было беспечально жить на всем готовом, где можно было тайно бражничать или скопить деньгу. Преимущественно, эта категория лиц своими проделками, часто ускользавшими от взоров лаврского начальства, в виду многочисленности насельников монастыря, и дискредитировала монастырь в глазах посадского населения. Из последнего сорта людей выдвигались такие честолюбцы и проныры, которые успевали захватить видные должности благодаря своему лицемерному наружному благочестию и подхалимству.

С большой правдивостью и весьма талантливо описывает быт Лавры и нравы ее насельников двух последних упомянутых нами категорий, правда, еще 60-х годов прошлого века, автор книги «Среди иноков», пожелавший в свое время остаться неизвестным.⁴⁵ Отданный в Лавру 15-летним юношей, не умевшим порядком еще и читать, он, по мысли своего отца, должен был там научиться какому-нибудь ремеслу, поскольку отец не имел средств для образования сына после своего банкротства, которое он потерпел в торговом деле.⁴⁶ Заручившись рекомендательным письмом от своего крестного сына – князя Кропоткина – к наместнику Лавры Антонию, он без труда сдал в Лавру своего Володьку, которого там определили учеником в иконописную мастерскую, где он многого насмотрелся. Уже с первых дней своего пребывания в Лавре, поселенный у монаха Агафоника, «доброго и болтливого человека, с которым, – пишет B.C. Казанцев, – я стал проходить курс своего книжного обучения и исполнять поручения относительно проноса крепких напитков. Ввиду трудности проносить их, потому что о. Антонием (наместником) была учреждена целая партия соглядатаев и надсмотрщиков, делавших обыски по келиям, а ученики, пойманные с вином, бывали нещадно пороты розгами, – мы выдумали оригинальный способ. С задней (западной) стороны Лавры с ограды около водосточной трубы спускалась бечевка, к ней подвязывалась тщательно обернутая посуда с вином в кульке; после запора монастырских ворот она поднималась на ограду и уносилась в келию. Страстью к этому отличались преимущественно рясофорные и послушники». «Эй, малец, – кричит бывало с ограды мой наставник, – привинчивай плотнее водчонку, а то оборвется». Был и другой проносчик в Лавру: это юродствующий послушник по имени Елезвой,... который часто попадал за это на хлеб, «купоросные» щи и уксусоподобный квас в «Подмахрие»,⁴⁷ своего рода карцер, где кишели миллиарды насекомых. Название помещения произвели от подведомственного Лавре Махрищского монастыря, находившегося в верстах 30 к северо-востоку от Лавры во Владимирской губернии и служившего своего рода исправительной трудовой колонией Лавры для сильно провинившихся ее монахов. Самым легким наказанием для провинившихся было «препоясывание жезлом», когда он кланялся по уставу в ноги о. наместнику, и в это время получал удар тростью вдоль спины; это было одно из самых легчайших дисциплинарных взысканий, практиковавшихся в то доброе, старое время. Зато покойный о. Антоний никого не увольнял и не изгонял из монастыря, и даже заступался и преклонял на милость Владыку Филарета, если тот, кого назначал к выключению из братий Лавры».⁴⁸

Целая галерея разных типов, «лишних людей» для монастыря проходит перед читателем в мастерском изложении В. Казанцева, человека также случайного для Лавры. Тут и доносчик Варнава и его друг, высокомерный и чванливый Аарон, которых часто прозывали Вараввой и Фараоном. «Варавва бе разбойник», – предупреждает один другого при приближении доносчика; или же запевает: «Положи, Господи, хранение устом моим и дверь во ограждение о устнех моих...» «Лобзанием ли предаешь мя, Иуда?» – говорил во всеуслышание о. Агафоник при уставном лобзании во время совместного богослужения или при встрече на трапезе. Пригрелся в Лавре и послушник Лукашка, «Сорви-голова», и проходимец Антон Денежкин, и целый ряд униженных и оскорбленных в мирской жизни, надеявшихся найти здесь утешение и взаимопонимание, о которых повествует В.С. Казанцев. Но мы перейдем к повествованию об одном из духоносных старцев и его окружении.

Не совсем благополучная обстановка в Лавре в начале этого века нашла свое отражение еще в одном рукописном сочинении, недавно, правда, напечатанном.⁴⁹ Воспроизводим некоторые фрагменты. «Почти 10 лет прошло с тех пор, как поселился Захария в Лавре. Многих из его сверстников давно постригли.⁵⁰ Горело сердце Захарии любовью ко Господу, ему тоже очень хотелось принять пострижение, чтобы в чине ангельском еще ревностнее всего себя отдать Богу. Да не взлюбили его многие из монахов. То время, в которое жил он в монастыре, было временем упадка подвижничества в духе монашеском. Некоторые были только по виду монахи, сами же жили совершенно мирской жизнью: заводили себе жен, ели мясо, объедались, копили деньги, не творили милостыни, молились только напоказ и лишь устами, совершенно не ревновали о том, чтобы сподобиться получить монашеские добродетели. Трудились мало, а некоторые совсем стали тунеядцами. А о цели христианских подвигов и вообще христианской жизни, о стяжании Духа Святого в сердце своем совсем забыли». О Захарии так отзывались они: «Кабы ты жил Захария, как люди, так давно бы был монахом, а ты святошу какого-то из себя разыгрываешь, все время молишься, никуда не ходишь, людей к себе принимаешь, кормишь их, даешь советы. Тоже еще... Вишь, какой нашелся...»⁵¹

«...Бывали у о. Захарии тяжелые минуты, когда сердце его разрывалось от боли, когда помыслы, как черные вороны, врывались в его голову и поглощали его внутреннее «я». Но подвижник, вооруженный молитвой, как смелый воин, мужественно боролся с ними и не подпадал под их иго. Трудно было о. Захарии еще от того, что приходилось ему заботиться не только о меньших, но и о больших себя». Был у него старец Николай, в схиме Никанор, у которого он и келейничал несколько лет. Захария заботился не только о внешнем благоустройстве келии и всех дел своего старца, но главным образом заботился о спасении души своего наставника, который имел несчастье копить деньги. Он с трогательной любовью умолял его раздать бедным свое имущество, чтобы о. Никанор смирился, раздал свои тысячи и все, имеющие какую-нибудь ценность, вещи. Смирился духом о. Никанор и исповедал своему келейнику о. Захарии все свои грехи и помыслы, хотя в это время о. Захария был только послушником. «Не я тебе старец, а ты будь мне старцем», – часто говаривал он. О. Никанор почил в мире о Боге, порвав все земные привязанности по настоянию своего молодого старца-келейника о. Захарии. Чем больше преуспевал в добродетелях молодой Захария, тем больше вооружался на него враг рода человеческого, нападая на него через ненавидящих подвижничество людей. Те из монашествующих, которые своими грехами попирали свой сан, прямо видеть не могли о. Захарию, издевались над ним невыразимо, многие из их проделок немыслимо даже и описывать. Некоторые из них, видя его полную отрешенность от мира и живую веру, которая есть общение с невидимым миром, проникновение в тайны Божии и видение душ людских, боялись его, и, ненавидя праведника, желали упрятать его куда-нибудь подальше. «Ах ты, юродивый, еловая палка, несмысленный, не живущий как все, а святошу какого-то разыгрывающий», – такие и подобные им эпитеты так и сыпались на молодого, но стойкого подвижника, стремящегося к одному, в чем цель христианской жизни – к стяжанию Духа Святого.

Здесь описывается время крайнего упадка монашества, когда некоторые из монахов не сохраняли своих обетов и не отвечали своему ангельскому чину и даже не могли быть названы монахами. Но наряду с таким печальным явлением, все же некоторые из монахов цвели и благоухали чистотою девства и всех христианских добродетелей, трудно им было и очень трудно. Одним из таких мучеников и был описываемый нами о. Захария. Еще до получения им священнического сана, дали ему послушание келейничать у схииеромонаха о. Николая. Задумчивый, скучный был о. Николай. В келии у него было много вещей, обетов монашества он не исполнял. Любил прикопить денег. И не необходимые, а так, нравящиеся только ему, вещи загромождали его жилище наподобие того, как лишние вещи загромождают квартиры мирских людей. Вот заболел схииеромонах Николай и заболел смертельно. Боже, что это была за жуткая болезнь! Он страдал как в аду и не так от физических болей, как от душевных и нравственных. Совесть его мучила так, что он кричал в голос от боли души: «О. Зосима, убей меня, не могу больше мучиться!..» «Старец, что Вы говорите, жизнь вечна, смерть – это утончение и углубление жизни души, еще тяжелее сделаете Ваши муки, если не сознаете своих грехов. Покайтесь пока не поздно, я вижу у Вас массу лишних вещей, отдайте их нищим. Да и необходимые для Вас вещи раздайте не жалея, все равно на земле Вам больше не жить. Кайтесь, творите милостыни, потому что нет милости не сотворившему милости... Блаженны милостивии, яко тии помилованы будут…»⁵² О. Зосима подал умирающему Евангелие приложиться, говоря: «Вам станет легче». Тот же бросил Евангелие на пол... «Что это с Вами? Вы бросили на пол книгу, через которую Спаситель всегда говорит с нами, вокруг которой всегда летают ангелы...» Схииеромонах в каком-то отчаянии и как бы в бешенстве рыдал, рвал на себе одежду и стонал: «Ох, ох, ох, ты и не знаешь, какой я грешник, давай я облегчу свою душу и тебе, тебе принесу покаяние, а ты умоли за меня Бога, чтобы не мучиться мне там так, как мучаюсь здесь. О, что здесь за муки в сравнении с адскими муками, вечными, непрестающими». «Старец, я позову Вам духовника, и Вы покаетесь». «Молчи, не хочу духовника, никому не открою душу, тебе только открываю, принимай покаяние, иначе я убью себя, я не знаю, что сделаю, я весь в огне геенских мук. Сжалься, сжалься, о. Зосима, хотя ты еще молод, а я старик, но когда ты будешь духовником, то отпустишь грехи мои, слышишь, я умоляю тебя». О. Зосима покорился, но Боже, чего он ни выслушивал от старца. Грехов своих он не открывал из-за стыда и страха, а к Святым Тайнам приступал и причащался в суд и осуждение. Несчастный извивался, корчился от боли душевных мук. О. Зосима пал на колени перед образом Царицы Небесной и, обливаясь слезами, молил Ее о помиловании кающегося грешника. И обещал ему, если его кто-нибудь попросит еще раз за него (кающегося схимника Николая), отпустит ему грехи, когда он будет на то иметь право. А пока не поздно, он умолял его начать творить дела милосердия. О. Николай согласился и вскоре вся келия умирающего, все вещи, находящиеся в ней, перешли в руки нищих; все деньги, которые он копил всю жизнь, также были отданы неимущим. И старец тихо умирал, шепча покаянную молитву...⁵³

...Посвящение Зосимы было совершено как бы Самим Господом, вопреки всевозможным препятствиям, которые ставили Зосиме ненавидящие праведную жизнь люди. Незадолго до посвящения получил он письмо от своего духовника о. Андрея (Щеглова), в схиме о. Авраамия, который писал следующее: «Дружочек мой, я думал о тебе, что не придется тебе быть в сане, а выходит иначе. Сама Царица Небесная возводит тебя на первую ступень – в иеродиаконство, а, получив его, готовься ко второму – иеромонашеству». Пришло время ему принять священный сан, и, вопреки ожиданию всех, совершенно посторонние люди начали напоминать начальникам Лавры о скромном монахе, которого Сама Царица Небесная предназначила принять посвящение. Близ Сергиевой Лавры жила благочестивая полковница Екатерина Андреевна, жизнь свою посвятившая Богу. Ее все в Лавре знали и уважали. По внушению свыше, пришла она к наместнику и к другим начальникам и говорит: «Что это вы все обходите о. Зосиму, он больше всех достоин сана, а вы посвящаете мальчишек». Эконом на это ответствовал ей так: «Он на себя взял святость, а у нас в Лавре не любят святых. Был бы о. Зосима, как все люди, давно бы и иеромонахом был». «Ах, вы!... – вскричала возмущенная Екатерина Андреевна, – Да для чего же вы и в монастыре живете, если святости не любите? Образ монашеский вы потеряли, жен заводите, пьянствуете, развратничаете…» Вскоре после обличения Екатериной Андреевной лаврских монахов приехала из Шамордина монахиня, духовная дочь о. Амвросия. Ее внешний вид был грозный, в руках она держала громадную палку, наподобие жезла. И жестоко обличала она начальников: «Ах, вы убийцы, вы убили о. Зосиму, посвятите его хоть теперь, пока он не отошел ко Господу. Он совершенно больной...» Вскоре после этих событий о. Зосима получил вышеприведенное письмо от о. Андрея. Тут же посвятили его в иеродиакона, а через непродолжительное время – в иеромонахи. Рукополагал его преосвященный Трифон,⁵⁴ который давно знал о. Зосиму, уважал и любил его. После на него возложено было послушание быть общим лаврским духовником.

При пяти наместниках жил о. Захария в Лавре. При о. Антонии он поступил сюда и имел в то время послушание стоять у мощей Преподобного Сергия. При наместнике о. Леониде о. Захарию 4-го апреля постригли в рясофор с именем Зосимы (как писал ему об этом о. Андрей), и как предсказал ему старец о. Варнава: «Что не пройдет и года, как получит он мантию», и действительно, 9-го марта о. Зосима и еще 9 человек были облечены в мантию. Несколько суток они пробыли в церкви, приобщались, молились, а когда вышли, о. Зосима предложил новопостриженным сходить на поклонение к Черниговской Божией Матери и к старцу о. Варнаве. Пять согласились идти, а пять остались дома, причем один из оставшихся очень грубо отозвался о старце о. Варнаве: «Ну, для чего я пойду, что я буду делать у этого лживого пророка Варнавки?» – «О, горе тебе, несчастный, – сказал о. Зосима и зарыдал. – Самый ты из всех нас несчастный». Что случилось с этим монахом, имя его Наум, будет сказано ниже. Итак, пять остались дома, наподобие нерадивых дев, и пять отправились в келию старца о. Варнавы. Всем очень хотелось получить наставление от него, но это было очень трудно, так как народу было у него очень много и далеко не всех он мог принять. Отстояли они молебен у чудотворной иконы Черниговской Божией Матери, а потом, обратясь к о. Зосиме, стали просить его: «Умоли ты Царицу Небесную, чтобы принял нас всех старец о. Варнава, умоли Владычицу! Кроме тебя, кто к Ней ближе? Мы все знаем, что жизнь твоя проходит под Ее покровом, что ты каждое движение свое совершаешь с Ее благословения, что воля Ее и Сына Ее, Спасителя нашего для тебя все». О. Зосима сначала отказывался: «Что вы, я грешный, вы лучше умолите Царицу Небесную». Но просьбы были так сильны, что он уступил и взмолился Матери Божией: «Царица Небесная, Пречистая, допусти нас к старцу, пусть он примет нас, благословит и наставит каждого в отдельности. Пусть каждый узнает о себе то, что нужно ему знать, Царица Небесная, услыши нас!» После этой молитвы все направились к домику о. Варнавы. Старец вышел на крылечко, как бы поджидая монахов и, несмотря на огромную толпу, сказал им ласково: «Пожалуйте, отцы святые. О. Григорий, поставь самоварчик, напой этих великих старцев». Все, кроме о. Зосимы, поместились за столом. Он же, став в сторонку около комода, рассматривал крестики, иконы, которые старец раздавал посетителям. О. Варнава обратился к нему со словами: «А ты, Зосима, где ни садись, все равно духовником всей братии будешь, несмотря на то, что позднее их получил мантию; зато всех переживешь и настанет время – ты один в Лавре останешься». И действительно, о. Зосима, в схиме о. Захария, дожил до глубокой старости и пережил почти всех своих современников, да и в монастыре Свято-Троицкой Лавры он жил дольше всех; когда всех монахов разогнали, о. Зосима не уходил из монастыря и вышел оттуда последним. «А из вас, отцы, трое кресты золотые будут носить, а двое протодиаконами будут». По слову старца так и вышло все. Действительно, спустя некоторое время двое из постриженных умерли в сане протодиаконов, а трое дослужились до золотых крестов. Да, великий старец был о. Варнава. О. Зосима к нему лет тридцать за разными советами ходил, а потом часто поговаривал: «Я сам ничего не достиг, но видал многих, кто достиг». Что же стало с тем монахом, который так грубо отозвался о старце о. Варнаве? – Вот что постигло его. За ослушание начальству он был сослан в Николаевскую пустынь. Он совершенно не понимал пути монашествующих – что это непрестанный крест – распятие себя, отсечение своей воли – что это мученичество. Ослушание он не считал великим грехом против монашества, а потому счел себя несправедливо обиженным. Враг быстро захватил его неподготовленную к борьбе душу и довел его до отчаяния. Оставленный в мрачной, полуразрушенной келии Николаевской пустыни, он совсем обезумел, схватил нож, валявшийся на полу после чистки картофеля, и перерезал себе горло и, умирая тут же в страшных мучениях, хрипел и обвинял других в своей смерти. Когда об этом узнал о. Зосима, то болью сжалось его любвеобильное сердце. Он очень тяжело пережил эту ужасную смерть.⁵⁵

Обет нестяжания вовсю попирался многими монашествующими.⁵⁶ О. Зосима упрашивал не любить имений и отнюдь не копить денег. Был в Лавре монах о. Феоктист, он накопил несколько тысяч. Узнал об этом о. Зосима и стал упрашивать его: «Зде собранное добре расточити. Раздай деньги неимущим, пожертвуй в церковь» и т.п. Послушался Феоктист и после смерти его у него в келии осталось лишь 20 рублей. О. Феоктист с того света во сне явился о. Зосиме и просил его оставшиеся 20 рублей отдать нищим на помин души. А старец не знал об этих 20 рублях, так как не он, а другие жили в келии о. Феоктиста... Был и еще в Лавре подобный монах, накопивший семь тысяч, и он не только никому не помогал, но даже и взаймы не давал ни копейки. О. Зосима знал, что гибель для души монаха, давшего обет нестяжания, попирать его и предаваться страсти сребролюбия. Сердце его болело за согрешающего брата и с любовью начал он убеждать его покаяться, говоря: «Ты ведь через несколько месяцев умрешь, сотвори же милостыню». О. Сильвестр, так звали монаха, не соглашался. «Покайся, дружочек, – уговаривал о. Зосима, – сотвори милостыню и тогда будешь в раю, молю я тебя, жалея и любя душу твою. Покайся, ведь ты скоро с ума сойдешь и умрешь». Но все тщетно... Вскоре действительно о. Сильвестр помешался и летом умер. Вера у него была очень слабая. Как-то незадолго до смерти Сильвестра, старец предложил ему почитать акафист. «Что ты, что ты, я баба деревенская что ли, чтобы акафисты читать?» «О, ты, кощунственно настроенный, – с грустью сказал о. Зосима, – разве не знаешь, что акафисты – это есть восторг и умиление душ человеческих перед величием святости и подвига». После смерти Сильвестр во сне явился о. Зосиме и душил его, показывая, как его душат и томят нераскаянные грехи, как ему тошно и тяжело на том свете. О. Зосима усилил за него молитву и милостыню.⁵⁷

После наместника о. Павла, доброго, отзывчивого человека, водворился о. Товия. С грустью можно вспоминать начальствование о. Товии, – пишет автор цитируемой книги. – При нем вся духовная жизнь Лавры пришла в большой упадок. Наместник о. Товия невероятно возненавидел о. Зосиму и систематически издевался над ним. Два раза через других покушался на жизнь о. Зосимы. Даже в малом и то о. Товия обижал о. Зосиму. Когда о. Зосима стал править череды, он отнял у него кружку.⁵⁸ О. Зосима служил бесплатно 15 лет,⁵⁹ о. Товия не выделял ему ни копейки. Но о. Зосима за все благодарил Бога. Молясь за врагов своих, он не осуждал их, сознавая, что через людей нападает на него сам диавол. Он жалел обидчиков и все больше и больше ненавидел исконное зло. Особенно враг ненавидит милосердие, а жестокий наместник о. Товия велел нищих в шею гнать. О. Зосима с величайшею любовью относился к меньшим собратиям, видя в них Самого Господа. «Разве можно нищих гнать, это все равно, что Самого Христа гнать», – говаривал о. Зосима. Подговоренный приятель о. Товии, Анфим, однажды предложил о. Зосиме купить у него гардероб, последний отказался. Тогда Анфим попросил о. Зосиму помочь ему переставить гардероб. Анфим с невероятной силой толкнул гардероб в сторону о. Зосимы и тот всей тяжестью упал на него. О. Зосима оказался лежащим на полу под гардеробом. Тогда подговоренный монах нарочно начал давить о. Зосиму. «Что делаешь ты, убьешь ведь меня», – вскричал о. Зосима. Анфим в ответ на это захохотал каким-то дьявольским смехом. Хорошо в эту минуту вошел приезжий посетитель и помог о. Зосиме высвободиться из-под придавившего его гардероба. За этого своего врага, который вскоре сошел с ума и умер, о. Зосима прилежно молился. Через какое-то время увидел он во сне Анфима, который подошел к нему и стал целовать у него руку. Незлобивый о. Зосима молился и об о. Товии, чтобы Господь смирил его и хоть немного одумался бы последний, чтобы не погибла душа его. Еще несколько раз покушались на жизнь о. Зосимы. Однажды вытащили из-под него лестницу и о. Зосима сильно расшибся. В бане окатили его кипятком... Всячески издевались над о. Зосимой, били кто хотел и чем хотел... И когда о. Зосима спрашивал: «За что же вы меня бьете?», ему отвечали: «Чтобы ты не жил, как живешь, а живи, как все люди, не подражай святым, а раз в святые лезешь, то и бьем, святых всегда били». Доходили даже до того, что называли о. Зосиму сумасшедшим и делали попытку упечь его в дом умалишенных. «Что же, и в сумасшедшем доме есть Господь. Делайте со мной, что хотите, а я жить по-вашему не буду. Я обязан слушать веления своей совести и жить по заповедям Божиим».

Невыносимо тяжело было о. Зосиме терпеть все эти напрасные нападки озлобленных врагов, своих же монахов. И пошел он к своему старцу о. Варнаве просить дать ему благословение перейти в другой монастырь. «Нет, – ответил старец о. Варнава, – нет тебе на это благословения, живи здесь, никуда не уходи, спасешься. Только не копи денег, не пей вина, не лечись». И остался опять многострадальный о. Зосима в Лавре. Молитва о. Зосимы о недостойном о. Товии была услышана. Случилось, что было полезно для о. Товии, он в 24 часа слетел с места. Его отставили приказом.⁶⁰ Смущению и огорчению о. Товии не было конца. Он постарался скрыть свой заслуженный позор, по болезни ушел за штат. Его так не любили в Лавре, что он не мог жить вблизи ее и уехал подальше. Побыв немного в заштате, о. Товия начал смиряться. Два раза был он у о. Зосимы и со слезами просил прощения. Пришел раз в церковь, где служил о. Зосима, и спрашивает у пономаря: «Кто будет обедню служить?» – «О. Зосима», – ответили ему. – «Ну, так скажите ему, чтобы завтра подождал меня, в случае если я запоздаю, хочу на его службе причаститься». А в бытность свою наместником и в служение с собой не принимал. А тут опять в алтаре еще и еще раз просил прощения. Вскоре он принял схиму и умер.

После о. Товии наместником был о. Кронид. Он тоже неважно относился к о. Зосиме, но уважая его как старца, поставил духовником всей лаврской братии. При нем о. Зосима получил наперсный крест и набедренник. Много, слишком много тяжелого приходилось переживать любящему сердцу о. Зосимы, смотря на падения братьев своих, и все больше и больше ненавидел он врага рода человеческого. А людей слабых, несчастных, больных, заблудших, измученных, все больше и больше любил. Он как мать принимал их в своей келии, утешал, кормил, ободрял и учил. И за то гнали его, запрещали принимать, но он исполнял заповедь Спасителя: «Да любите друг друга», не сходил со своего пути, несмотря на все камни, бросаемые в него. Во сне явилась ему Сама Пречистая Богоматерь и благословила принимать народ. Себя же всего он предал Господу, идя тесным и узким путем.⁶¹ Был у о. Зосимы в Лавре друг о. Ириней – архимандрит, человек высокой духовной жизни. Однажды приходит он к о. Зосиме и говорит: «Друг, о. Зосима, пришел к тебе проститься и поисповедоваться. Ты подробней меня поисповедуй, почище, я завтра помереть хочу. Схожу за раннюю обедню, причащусь, да и помру». «Что ты, о. Ириней», – говорит о. Зосима, – «ты еще не стар, здоров, что за мысли такие нашли на тебя?» «Нет, я верно говорю, завтра умру. Ты меня выручай, во втором пришествии будь мне защитником». «Поживи еще, ты нужен многим». «Нет, умру завтра, а ты живи и будь наставником, утешителем, молитвенником для страждущих, грешных, одиноких людей, будь отцом для сирот, калек, отроков и младенцев. Тебя Царица Небесная поставила на службу людям». «Ириней, родной мой...» «Что говорю, то говорю, ты слушай, исповедуй в последний раз». Трогательная исповедь и прощание друзей состоялись. Но все же у о. Зосимы не было полной уверенности в том, что действительно о. Ириней завтра Богу душу отдаст. Может быть скоро, но не завтра. Поутру, идя на свое послушание и проходя мимо келии своего друга архимандрита Иринея, о. Зосима увидел прислуживавшего ему послушника и с чувством глубокой любви к своему другу сказал: «Передай другу моему, архимандриту Иринею, поклон от меня». «Поклон передать ему? – смутился послушник. – «Да друг твой уже на столе лежит. Причастился он на ранней обедне, пришел домой, я бросился ставить самовар; прихожу в его келью звать чайку попить, а он уж блаженный лежит, ручки сложив, у себя на кровати».⁶²

...Был у старца еще дружочек в Сергиевой Лавре – это блаженный Николай. Замечательная это была личность. Фамилия его была Ивансен, Николай Александрович. Отца его звали Оскаром. Он переменил имя, приняв православие. Имя его матери – Наталия. Блаженный Николай по званию своему был военный, но недолго он был здоров. Тяжелый крест болезни нес он: заболев, он 40 лет не вставал с постели. Сначала он лежал на частной квартире, а впоследствии его перевели в монастырскую богадельню. Родные его умерли и ухаживать за ним было некому – всем он был чужой. Он мужественно терпел и молился. За его необыкновенное терпение и смирение Господь одарил его прозорливостью. О. Зосима стал к нему часто похаживать, и блаженный очень полюбил его. Николай за 10 лет до революции предсказал, что царя не будет и что Сергиева Лавра будет закрыта, и всех монахов разгонят, и будут они жить по частным квартирам. О. Зосиме даже сказал место его будущего жительства: «В Москве жить будешь и дадут тебе разоренное подворье монастыря. У чад своих духовных будешь жить. И в Москве же сделают тебя архимандритом. Я говорю вам: готовьтесь все вон из Лавры». Никто ему в то время не верил, странными и нелепыми казались всем его слова. Однажды исцелил Николай болящую слепотою Марию, сестру о. Зосимы. 10 лет не видела старушка Божьего света. Блаженный благословил помазать ей глаза из лампадки, горевшей у него перед иконой, и прозрела раба Божия Мария и еще десять лет прожила зрячею. Однажды пришел к о. Николаю один молодой человек, а о. Зосима сидел у своего дружка. Блаженный выхватил у него его шапку и говорит: «Не отдам, не твоя, твоя за вагоном валяется». Когда он вышел от блаженного, о. Зосима попросил открыть ему, что он сделал со своей шапкой. «А вот что», – произнес молодой человек, – «когда я вышел из вагона, смотрю, пьяный валяется, а около него лежит новая шапка, я и взял ее себе, а свою старую бросил за вагон; вот и обличил меня блаженный, видно ему все открыто...» Поистине это был дивный раб Божий. Несколько лет подряд его причащали ангелы, приходя в виде монахов во главе с игуменом, который исповедовал его. Монахи дивно пели... Приходили они к нему ночью. Блаженный не знал, что это небесная милость к нему, принимая их за монахов и думая: «Вот как хорошо относятся ко мне игумен с братией, днем им некогда, так вот ночью в святые дни они утешают меня многогрешного». О. Зосима не знал об этом чуде и когда он узнал от братии, что в монастырской богадельне лежит тяжело болящий Николай и что его вот уже больше тридцати лет никто не приобщал Святых Христовых Тайн, он пошел к нему причастить и поисповедовать его. Поблагодарил его блаженный Николай и сказал ему: «Я так счастлив, во все большие праздники игумен с братией меня всегда причащают», и рассказал ему все. Сложил в сердце о. Зосима слова блаженного, но ничего не сказал ему и только по смерти его поведал о дивном чуде, явленном многострадальной душе, которая в великом терпении несла свой крест.⁶³

Любовь к Преподобному Сергию у старца была особенно глубока, он как бы жил его мыслями и желаниями, проникая в глубины сердца Преподобного. Не хотелось старцу расставаться с местом подвига любимого святого, но сам Преподобный сказал ему: «Уйду я, уйдешь и ты, Зосима», и указал ему Преподобный Сергий квартиру, где тот мог поселиться после разгона Лавры. Старец спросил: «Как же мощи?» На это Преподобный Сергий ответил: «Дух мой уйдет, а мощи останутся для поругания». Зосима мало-помалу смирился. Вся братия была выселена, и он остался один, по слову отца Варнавы.⁶⁴ Наконец, пришло и его время, и о. Зосима последним ушел⁶⁵ из Троицкой Лавры Преподобного и Богоносного отца нашего Сергия, игумена Радонежского. А перед тем и сам наместник Лавры, когда закрыли Троице-Сергиеву Лавру, обратился к старцу с великой скорбью: «Куда же мне теперь поместиться?» Старцу стало его жаль, и он сказал ему: «Иди туда, куда меня благословил Преподобный, там тебе хорошо будет, а я пойду туда, куда глаза глядят». И пошел о. Зосима в Москву. В Лавре, помимо о. Зосимы, подвизалось немало и других достойных своего звания монахов, как можно видеть из жизнеописания о. Зосимы. Ниже, после нашего замечания, приводим очерк о двух монахах, почерпнутый нами из архивных записей наместника Лавры о. Кронида, возглавлявшего монастырь Преподобного Сергия с 1915 года до его закрытия.

Страсть к накоплению денег, хотя и шла вразрез с евангельским учением и тем более с обетами монашества, однако, она находит объяснение, с одной стороны, в психологии монахов, подавляющее большинство которых, будучи по происхождению из беднейших крестьянских семей, наследовало и их обычай – копить «на черный день», тем более, что они были и малообразованы. С другой стороны, в России широко практикуется и до сего дня сбережение денег «на помин своей души», «на похороны» и «на черный день». В Лавре это также имело место. Так, по смерти известного архиепископа Никона (Рождественского, + 30 декабря ст. ст. 1918 г.) было роздано 1327 рублей, а именно: читавшим в течение 70 часов Евангелие – 210 р., из расчета по 3 p./ч.; регенту Н. Г. Рожкову – 100 р., хору певчих правого клироса – 300 р., звонарю – 40 р., архимандриту Тихону, что был в Лавре на покое – 20 р., благочинному – 15 р., остальным участникам погребения по 15, 10, 5 и 3 рубля. Эти деньги были взяты из наличных в 2353 р., оставшихся в келье.⁶⁶ По смерти игумена Феодосия 24 июля 1917 г. у него осталось 2100 рублей. Духовный Собор решил раздать на его поминовение по 100 р. в каждую из подведомственных Лавре обителей и в Хотьков монастырь, часть – отдать по завещанию, 225 р. – в погашение расходов на погребение, а остальное – причислить к капиталу на бедных.⁶⁷ Но можно привести и иные примеры. По смерти иеромонаха Мануила в его келье было найдено всего 246 р., из которых часть пошла на погребение, 100 р. – в капитал на поминовение, а 97 р. – на бедных. После кончины от тифа 3 мая 1918 г. монаха Анастасия у него осталось всего 114 р., из которых 100 р. пошло в капитал на поминовение и 14 р. – на бедных. В разделе «Личный состав Лавры» мы упоминаем иеромонаха Авенира, закупщика провианта для Лавры, оказывавшего благодеяния голодавшим профессорам Академии А. Беляеву и протоиерею Е. Воронцову. Простудившись, он сам умер от истощения. Упоминаем мы и иеродиакона Геннадия (Чередника), завещавшего заработанные честным трудом деньги на хлеб братии Лавры.

В 1913 году в обители Преподобного Сергия скончался смиренный и почти никем не замечаемый старец-монах о. Исаакий.От него никто никогда не слыхал слова осуждения. Жил он своим миром, почти ни с кем не сближался; послушание исполнял с такой точностью, что ни от кого не получал никакого замечания. Всегда и всем был доволен. Из келии выходил лишь на послушание. В течение 37 лет его никогда не видели гуляющим по монастырю... В последние 10–12 лет он был в духовном единении с монахом Лавры о. Гедеоном, человеком искренним и чистосердечным. Приходил к нему о. Исаакий редко, иногда занять 3–4 рубля и при первой возможности возвращал долг. Содержание о. Исаакия как инока Лавры было очень скудно. Неся послушание псалтирного чтеца, он получал жалования 3 руб./месяц, да кружечного дохода в течение года – 1 рубль 60 коп., вот и все. От предлагаемого ему сана священства – отказывался. Как он рассказал о. Гедеону за 4 дня до смерти, он окончил Смоленскую духовную семинарию, в молодости любил жизнь, много читал, не исключая и «отрицательных» книг. Прочитанным он делился со своим родителем – старцем о. Афанасием, от которого среди прочих слышал и такое назидание: «Ох, Иван, (мирское имя Исаакия), смотри, не летай высоко, как бы тебя там... не склевал бы духовный ястреб!» О своей юности о. Исаакий рассказывал: «...B 6-м классе семинарии под влиянием прочитанных антихристианских книг буря неверия клокотала в моей душе, и я находился на распутии, не зная, какой избрать путь жизни... В это тяжкое время для моей души, старшие воспитанники семинарии, мои товарищи, упросили Владыку о разрешении принести в семинарию перед экзаменами на время чудотворный образ Царицы Небесной, именуемый Смоленским, из кафедрального собора. В определенный день вся семинария во главе с ректором отправилась за образом. Торжественное шествие с иконой должно было пройти и по улице, «где были дома, о которых нелепо и глаголати». Вдруг перед этой улицей святая икона остановилась и никакая сила не могла ее сдвинуть с места. Лишь только решили идти по другой улице, икона легко и свободно поддалась несущим и шествие продолжилось. «Это сверхъестественное явление поражающе подействовало, – говорил о. Исаакий, – на мою душу,... равно и многих моих добрых юных товарищей...» По окончании курса он поступил в один из бедных кавказских монастырей, но он вскоре был закрыт, и на обратном пути юный инок заехал за советом в Оптину пустынь. О. Амвросий указал ему на Лавру Преподобного Сергия. В Лавре о. Исаакий перенес много искушений, но самым тяжким были помыслы хулы и неверия, настолько тяжкие, что однажды в отчаянии возопил к Спасителю: «Господи! Ты видишь мою беду и немощь, я погибаю, помоги мне грешному и недостойному рабу Твоему!..» и положил твердое намерение усердно молиться Спасителю все Его три праздника в августе – все три «Спаса», чтобы Он ниспослал ему явное или видимое явление на литургии. Прошли первый и второй Спасские праздники... При вступлении в храм в самый день третьего Спаса, 16 августа, – рассказывал о. Исаакий, – я ощутил в душе и сердце необычную тишину. Началась литургия. Когда прочитано было Святое Евангелие, по всему Успенскому собору разлилось необыкновенное благоухание... при этом все мое существо наполнилось такою радостью, что словом объяснить ее я не могу.

Отверзлись Царские врата, клир запел «Херувимскую». Боже мой, что тут открылось очам моим, воистину ум человека обнять этого видения не в силах... Я увидел, как с высоты Небес засиял такой свет, о котором земному жильцу составить понятие и описать его немыслимо. Свет этот наполнил собой весь собор, но особенно сосредоточился перед святыми Царскими вратами, где обрисовалось ясно в виде плащаницы Тело Спасителя... Дивное это видение и свет сокрылись в алтаре лишь после уноса святой Чаши с Престола. Всю литургию я простоял с такой радостью, которая, как думаю, может быть только на Небе. В душе моей воцарилось спокойствие, и религиозные вопросы более меня не мучили, кроме случая, когда ко мне привязалась искусительная мысль, почему и зачем покойному митрополиту Филарету служатся столько панихид? И вот однажды на соборной панихиде в день памяти Владыки после молитв о помощи я удостоился видеть, как тот в сиянии вышел из алтаря, не касаясь пола, на амвон, где простоял в том же сиянии до конца панихиды. Я подумал сначала, что это – иллюзия, отошел от аналоя, где он читал псалтирь, в сторону, но видение продолжалось. После этого вся моя душа наполнилась верой и любовью к святителю, как к мужу, исполненному святости и имеющему дерзновение к Богу...»⁶⁸

...В душевных своих беседах с о. Гедеоном о. Исаакий постоянно ему советовал смирять себя непрестанно, подавлять горделивые чувства, бояться возражать начальству, старшим, равно, как и младшим... Скончался о. Исаакий в том же глубочайшем смирении и покаянии, напутствованный перед кончиной Святыми Тайнами... В момент его кончины один из монахов пустыни Святого Параклита видел как бы огненный столб над обителью Преподобного Сергия и множество светлых мужей, сказавших ему, этому монаху, о кончине великого старца.⁶⁹

Другой иеромонах Лавры, о котором о. Кронид оставил воспоминания, был о. Никон (Ворошнин); в 1919 г. ему было 65 лет. В конце 1917 года, простудившись, он очень тяжело заболел. Перед приходом смотрителя лаврской больницы о. Михея, которого больной просил совершить над ним соборование, ему было видение умершего отца, пришедшего с молодой женщиной, оказавшейся матерью больного (ее он не помнил, так как она скончалась, когда он был 3-летним младенцем). Умирая мать вручила его Покрову Божией Матери. Благодаря этому он стал иеромонахом. А когда ему было 12 лет и он стал покуривать, то Божия Матерь в сонном видении, выйдя из иконы, приказала ему бросить вредную привычку.⁷⁰

Во главе Лавры, как мы уже упоминали, помимо наместника, непосредственно подчиненного священноархимандриту Лавры – Московскому митрополиту (а с ноября 1917 г. – Патриарху), стоял еще коллегиальный орган – Духовный Собор (до 1897 года именовавшийся Учрежденным Собором), председателем которого и был о. Наместник. В наместничество архимандритов Товии (1904–1914) и Кронида (1915–1922) до 1918–1919 гг. численность Духовного Собора была 6–7 человек, обычно – казначей, экклесиарх, эконом, ризничий, смотритель свечной палаты, благочинный. ⁷¹. В 1919–1922 годах, когда монашеская община в ноябре 1919 г. была вытеснена из Лавры и многие из нее ушли, состав Собора снизился постепенно до 3 человек. Уделив внимание наместникам Лавры в 1877–1922 гг. на страницах книги «Сергиев Посад и Лавра…», здесь приведем краткие сведения о других руководящих и авторитетных лицах и, в первую очередь, членах Духовного Собора Лавры. Члены Духовного Собора представляли собой в некотором роде монашескую элиту, имевшую некоторые привилегии в сравнении с прочей братией в отношении «сребра-почестей», выпадавших иногда на их долю.⁷²

Вторым лицом после наместника был казначей, который отвечал за финансовое состояние Лавры. Это был, без сомнения, весьма ответственный пост, особенно ввиду тех «капиталистических» отношений, которыми были пронизаны все материально-финансовые взаимоотношения Лавры с окружавшим миром и ввиду того, что у Лавры было немало процентных бумаг в банках, а также недвижимость (земля, здания, лесные участки, которые сдавались ею в аренду и приносили изрядный доход). Было выгодно обеим сторонам – и собственникам и арендаторам. Последние получали готовые жилые или торговые помещения за весьма необременительные суммы, не имея средств купить их в свою собственность. У Лавры были десятки доходных и расходных статей с оборотом в год до 700–800 тысяч рублей в 1917–1918 гг., и все это надо было учитывать по ежемесячным и годовым рапортам и отчетам. Около 20 лет на посту казначея⁷³ (с 1904 до 1922 года, по крайней мере) стоял архимандрит Досифей (Андреев), ⁷⁴ которому в 1919 году было 72 года. Надо еще добавить, что о. Досифей на «общественных началах» возглавлял Сергиево-Посадское Общество спасания на водах (больших келарских прудов, трех прудов в районе Гефсимании и Вифании), где без надзора спасателей гибло бы очень много людей. За эту свою деятельность 12 марта 1907 года он был удостоен ордена святой Анны II степени.

Третьим лицом в Духовном Соборе Лавры был архимандрит Аполлос (Беляев), ⁷⁵ бывший на 8 лет старше о. Досифея, по должности своей – экклесиарх, ⁷⁶ т.е. он отвечал за порядок в алтарях во время богослужения. Аполлос до 1906 г. был ризничим Лавры. Рапортом Духовного Собора Святителю Патриарху Тихону 24 декабря 1920 г. (по н. ст. – 6 января 1921 г., а по справке врача А. Радкевича – 7 января) за печатью «Гефсиманской Земледельческой Артели» сообщалось, что «от старческой дряхлости» этот старец скончался 82 лет от роду – «в своей келлии в Гефсиманском скиту, в корпусе, в котором помещены были на жительство лаврские монашествующие по выселении их из Черниговского отделения Скита». На этом рапорте Патриарх Тихон своей рукой, очень неровным и трудно разборчивым почерком (как и на других реляциях) надписал: «Вечная память, Царство Небесное в Бозе почившему Старцу о. Архимандриту Аполлосу. 28 дек. 1920» (=10 янв. 1921 г.).

Четвертым по чину лицом был игумен (а с 26 мая 1914 г. – архимандрит) Нил (Фурсов, 66 лет – в 1919 году), многолетний эконом Лавры, в 1914 году по болезни уволенный с этой должности, но продолжавший состоять членом Духовного Собора. Вместо него экономом был назначен игумен Иона І-й. Но когда Комиссар Посада Н. Королев в марте 1917 г. потребовал его снять ⁷⁷ с этого поста, то 15 числа на эту должность вновь назначили о. Нила. Однако в июне того же года эту должность временно возложили на 50-летнего иеромонаха Алексия (Серафиновича),⁷⁸ но он от нее через полгода отказался (подав 8 января прошение освободить его по состоянию здоровья), и с февраля 1918 г. она временно была переложена на 53-летнего иеромонаха Самуила (Иванова), который вскоре, а именно 17 марта, рапортовал Собору о своей неспособности к этой хлопотливой и ответственной работе⁷⁹, и 2/15 апреля она была возложена на иеродиакона Елеазара (Коломкина). ⁸⁰. Он ее «потянул», и потому в 1919 году он был утвержден в ней и «наречен» соборным иеромонахом, т.е. входящим в Духовный Собор – Правление Лавры. Но 27 января/9 февраля 1921 года, когда Лаврская братия была уже размещена в Скиту и в Параклите, иеромонах Елеазар ушел на приход в с. Заболотье.

Пятым⁸¹ членом Духовного Собора с июня 1914 г. ⁸² до августа 1917 г. был ризничий – игумен Родион (или Иродион). Должность ризничего тоже весьма беспокойная – обеспечивать большое число священнослужителей, особенно по праздникам, нужными церковными облачениями и следить за их исправным состоянием, за ремонтом и пошивом. В августе 1917 г. его сменил архимандрит Ириней, который был до этого во главе Троицкого Сухаревского подворья в Москве (а игумена Родиона отправили на его место в Москву). В 1919 году по смерти о. Иринея (9 марта н. ст.) его сменил игумен (с апреля 1918 г.) Михей (Владимирский), с 1914 года заведующий лаврской больницей, богадельней и аптекой, поначалу даже с сохранением этих обязанностей. Ему было в это время 56 лет.⁸³

Шестое место временно с 1914 г. занимали вышеперечисленные экономы, в том числе игумен Иона І-й, замещавшие больного архимандрита Нила, который оставался членом Духовного Собора, и занимал в нем персонально 4-е место, как архимандрит.⁸⁴ Особо остановимся на о. Ионе І-м,⁸⁵ экономе в 1914–1917 гг. Через 2 недели после падения монархии и установления власти Временного правительства, а в Посаде – Временного Распорядительного Комитета во главе с комиссаром Королевым (Сергиево-Посадским врачом), от последнего 13 марта пришло отношение на имя наместника Лавры с требованием снять с должности эконома Лавры и заведующего электроосвещением игумена Иону, поскольку он вызывал к себе у населения «враждебное отношение» (как говорилось в этом предписании). ⁸⁶ Духовный Собор Лавры безропотно вывел его из состава Духовного Собора и снял с должности, назначив на нее по «рекомендации» Королева же – архимандрита Нила (как «достаточно оправившегося от своей болезни»). При этом по требованию того же Королева с игумена Ионы сначала взяли подписку о невыходе из келии,⁸⁷ а по предписанию Королева от 23 марта, игумен Иона был переведен в Гефсиманский скит. ⁸⁸ При архимандрите Товии в составе членов Духовного Собора далее числился игумен Анания (Ерчин) – смотритель свечной палаты, которому в 1919 году было 62 года. Осенью того же года в связи с ликвидацией Лавры его должность (наблюдение за изготовлением и продажей свечей, иконок, поминаний, лампадок и т.п.) была упразднена. Его место в 1919 г. какое-то время занимал о. Ионафан (Чистяков, 52-х лет), руководитель иконописной (и живописной) мастерских в течение последних лет.

На 7-м или 8-м месте значился соборный иеромонах Мануил (Шалимов, 69-ти лет в 1919 г.), блюститель Духосошественской церкви, где обычно исполнялись требы заупокойного характера. Он скончался от угара 3-го января 1921 г. (н. ст.). В мае 1918 г. вместо него в Духовный Собор ввели благочинного Лавры с 1914 г. иеромонаха Пантелеймона ⁸⁹ (Малинина, 47 лет), с передачей иеромонаху Иоанну ІІІ-мублагочиннических обязанностей, т.е. ответственности за уставность и исполнение богослужения. Но иеромонах Пантелеймон скончался от тифа 13 мая 1919 г. В 1919 году членом Духовного Собора, т.е. соборным иеромонахом стал о. Авенир (Скворцов) – закупщик провизии для Лавры, много лет трудившийся на этом ответственном и хлопотливом поприще. Через три года, 17 февраля 1922 г., в возрасте 64-х лет он скончался от простуды и сильного истощения в больнице Гефсиманского скита и был погребен в Киновии на кладбище. Это был очень добрый и сердечный человек, о котором отставной профессор МДА Александр Дмитриевич Беляев отзывался как о своем спасителе в голодный 1919-й год⁹⁰. Своего рода секретарем Духовного Собора в течение многих лет состоял письмоводитель (или правитель дел) иеродиакон, а затем иеромонах Вячеслав (Сухоруков). Многие иеромонахи и монахи несли разные «послушания» – т.е. те или иные обязанности. Так, например, с 1914 года ⁹¹ смотрителем лаврской больницы, богадельни и аптеки был вышеупомянутый иеромонах Михей (Владимирский), на чьей обязанности были и последние напутствия умирающим, и их отпевание. Поскольку в больнице и богадельне оказывали приют также и крестьянам окрестных деревень, и приезжим богомольцам, то должность эта была весьма нелегкая (как, впрочем, и многие другие). Смотрителем Лаврской просфорни был иеромонах Мирон (Семенчинский), заведующий страхованием и членом Лаврского ревизионного комитета был 45-летний иеромонах Аполлоний (Хлебников) до конца февраля 1918 года, когда, по прошению, он был освобожден от этих послушаний, вероятно в связи с осложнением общественной обстановки. Типографией много лет заведовал иеромонах Ираклий (Попов), которому в 1910 или 1911 году поручили еще руководство лаврскими приходскими школами. Было много и других послушаний: смотрителей и блюстителей разных храмов и палат и их помощников; в частности, было шесть гробовых иеромонахов, (в конце XIX века их было четыре), сменявших друг друга у раки Преподобного Сергия, где пелись непрерывно молебны; были при них и гробовые иеродиаконы, а также небольшой хор (помимо основных хоров).

К началу XX-го века у Лавры было два Подворья. Одно – в Петербурге на Фонтанке (д. 44), которое в ранге «эконома» возглавляли: в 1905–1914 гг. – архимандрит Кронид Любимов, с января 1915 до 9 марта 1921 г. – архимандрит Софроний(скончался в конце марта), с 9 марта – иеромонах Иоаким. Его 15/28 апреля т. г. сменил архимандрит Сергий, ⁹² которому был вручен патриарший указ быть «заведующим Петроградским Патриаршим подворьем». Подворье просуществовало, вероятно, до 1923 года, т.к. уже в самом конце декабря 1922 года Церковно-приходской Совет Троице-Сергиевой церкви Подворья ходатайствовал о представлении иеродиакона Флорентина в качестве кандидата в иеромонахи, поскольку он уже прослужил шесть лет, а рукоположить бы его мог единственный из православных архиереев, находившихся тогда в Петрограде, в частности, епископ Петергофский Николай (Ярушевич)⁹³ Между прочим, в сентябре 1993 г. иеромонах(?) Симеон (в миру Гаврильчик Валерий Геннадиевич, 1965 г.р.) был назначен представителем от Лавры (настоятелем?) на этом Подворье.

Второе Подворье – Троицкое Сухаревское было в Москве на Самотеке. Его с 1914 года, после смерти архимандрита Аверкия(который был здесь вероятно с 1910 или 1911 г.) до августа 1917 года возглавлял архимандрит Ириней (+ 9 марта н. ст. 1919 г.), затем – игумен Родион – до мая 1922 года, когда оно было занято обновленцами. Здесь был Троицкий храм с приделами Владимирской иконы Божией Матери и Преподобных Сергия и Никона Радонежских чудотворцев и Сергиевская домашняя церковь – рядом в резиденции Московских митрополитов, а с 1917 года – Патриарха Тихона.

Когда-то в Москве было еще Подворье на Ильинке, называвшееся Стряпчевским, но оно давно было отдано в аренду под магазины и квартиры. 12 апреля 1919 года церковь Преподобного Сергия Троицкого Патриаршего Подворья была принята, как говорилось в подписанном документе, «от Московского Совдепа в бессрочное пользование» группой прихожан в количестве 31 человека и 11-ти клириков,⁹⁴ в число которых вошли, вероятно, все или почти все, проживавшие в то время в пределах Подворья, лица, а именно:

1. Патриарх Тихон (Василий Иванович Беллавин – по его прописи).

2. Архимандрит Неофит (Неофит Александрович Осипов, 1875 г.р., который окончил Духовную Академию (видимо, в Петербурге– С.Г.), был членом Уч. Комитета, в стихаре с 1897 г.

3. Архимандрит Родион (Федоров Роман Федорович, род. 26 сент. 1864 года, из крестьян, образование домашнее, в монашестве с 1886 г., «с лояльным отношением к Советской власти и декрету об отделении Церкви от государства», с доходом до 1917 года – 500 рублей в год).

4. Игумен Исихий (данные о нем не приведены), вероятно он, как и некоторые другие лица были из упраздненных к тому времени монастырей.

5. Иеромонах Порфирий (Петр Кондратьевич Горшков) – 56 лет, из крестьян, образование домашнее, доход до октября 1917 г. – 500 р/год.

6. Архидиакон Автоном (Александр Михайлович Окользин, род. 9 марта 1870 г., из мещан, окончивший приходскую школу, монах с 1898 года, до 1917 г. – 300 р.

7. Иеродиакон Евгений – Петр Алексеевич, (без фамилии), домашнее образование, в монашестве с 1898 года, из крестьян.

8. Иеродиакон Ираклий (Федор Адрианович Ерофеев), род. 14 февраля 1876 года, из крестьян, в монашестве с 1909 г., образование начальное, раньше был поваром в гостинице.

9. Монах Дионисий.

10. Монах Викторин (Василий Андреевич Бородулин), 57 лет, из крестьян, образование домашнее.

11. Иеродиакон Полиевкт (Петр Харитонович Тараканов), род. 24.6.1877 г., из крестьян, окончил сельскую школу, раньше – певчий в Троице-Сергиевой Лавре.

В 1920–21 гг. к этому перечню приложили список всех, вероятно, прихожан – 1099 человек с их адресами.

Последние дни Троицкого Подворья, как Патриаршей резиденции, отражены в воспоминаниях Валентины Мироновны Мироновой (+ 12 сентября 1961 г.), близко знавшей Святейшего Патриарха Тихона, т.к. она следила за состоянием его куколей.⁹⁵ Приводим нижеследующий фрагмент из ее мемуаров.

«Свою обжитую и привычную резиденцию, затерявшуюся в кривых переулках Самотеки, – Троицкое подворье, Святейший патриарх Тихон вынужден был покинуть в самом начале мая месяца 1922 года. Последняя литургия в Крестовом Сергиевском храме совершена была им 1/14 мая 1922 года. Это было воскресенье. Здесь, в маленьком храмике, в присутствии немногочисленных молящихся Патриарх, в сослужении подворской братии совершил божественную литургию – просто, без особой помпы и, как всегда, молитвенно. По окончании богослужения молившийся в алтаре пребывавший на покое престарелый архиепископ Владимир (Соколовский), замечательный старец, в прошлом ревностный архипастырь-миссионер, объехавший в свое время чуть ли не весь свет, проповедуя Слово Божие (включая Америку и Австралию), приблизился к Святейшему, только что разоблачившемуся, чтобы приветствовать и одновременно – проститься... Взглянув в глаза друг другу и поняв в этом взаимном взоре более того, что смогли бы выразить обильные слова и длинные речи, они облобызались, обнялись, и непрошеные слезы оросили их глаза, выражая взаимную любовь, уважение и сострадание. Присутствующие в алтаре сослужащие потупились и отвернулись в стороны. После сего, безмолвно и поспешно архиепископ Владимир покинул Св. алтарь и вышел с подворья, чтобы более никогда здесь уже не появляться. Святейший остался один. Через несколько дней (6/19 мая 1922 г.) и Святейший Патриарх Тихон покинул подворье, где им было пережито столько великих, светлых и горестных событий! В 4 часа пополудни, благословив случайных богомольцев и кое-кого из оставшейся братии, в сопровождении архимандрита Анемподиста (Алексеева), Святейший Патриарх сел в пролетку извозчика и в предшествии ставрофора с крестом (на другом экипаже) тронулся навсегда из своего подворья на новое место жительства (в Донской монастырь) и навстречу многим страшным тяготам, ожидавшим его впереди... Недаром, видно, в его первосвятительской жизни, ему неизменно и постоянно предшествовал крест... Все архивы Церкви, дела и личные вещи Святейшего, – все было оставлено на Троицком подворье – перешло к обновленцам, т.е. этот святой уголок Москвы, превратился в очаг адской злобы и ненависти, клеветы и провокаций, прославился на весь мир своими сатанинскими коварными выступлениями против Православной Русской Церкви и ее Главы – Святейшего Патриарха Тихона!..» Финансовые взаимоотношения с подворьями у Лавры были довольно сложными. На свое содержание они получали деньги почему-то от Перервинского монастыря. С другой стороны, они сами в казначейство Лавры приносили какой-то доход.⁹⁶

Духовниками в монастырях, как правило, назначались наиболее опытные в духовной жизни иеромонахи, обладавшие даром рассудительности и психологического подхода к человеческим душам, способные понять состояние их, взять на себя их немощи и молитвенно помочь им. Духовником Лавры в самом начале века был иеромонах Галактион (скончался 29 сентября ст. ст. 1918 г. в возрасте 80 лет), пользовавшийся уважением и любовью еще в конце прошлого века, как это следует из переписки о. Кронида со своим отцом и из документов, связанных с о. Нафанаилом, когда о. Галактион был духовником и на Петербургском Троицком Подворье. (До него в Лавре духовником был иеромонах Афанасий, который скончался осенью 1914 г.)⁹⁷ Осенью Галактион остался духовником только богомольцев, а братию передал иеромонаху Ипполиту (Яковлеву), который вскоре стал и духовником Академии. С. А. Волков вспоминает: «Когда я, поступив на первый курс, услышал о нем (Ипполите) от своих студентов-монахов, то полюбопытствовал, в какой академии он обучался. Мне сказали, что у него только семинарское образование. Я очень удивился, как духовником не только студентов, но и профессоров может быть монах-простец и сообщил свое недоумение своим друзьям. Они меня познакомили с монастырским «старчеством», о котором я читал в романе Достоевского «Братья Карамазовы», будучи еще наивным гимназистом, и поэтому не сумел не только оценить, но даже мало-мальски понять его. «Вот погодите, – говорили мне монахи, – побываете у него на исповеди и тогда поймете».⁹⁸ Вскоре наступила первая неделя Великого поста. Я исповедовался о. Ипполиту, рассказал о всем, что меня волновало и смущало в новой обстановке, и вышел от него успокоенный, с ясной душой. Тут я понял, что, кроме обычного богословского подхода к религиозным вопросам, ко всей религиозной жизни, есть особый духовный подход, несравненно высший и благодатный. Отец Ипполит так ласково расспросил меня о всех моих треволнениях, так глубоко понял все и так просто и благостно разрешил все мои недоумения, что я был просто поражен. Чувствовалась в его словах высшая мудрость человека, руководящаяся не только разумом, но и сердцем и той силой, которую иначе и не назовешь, как «Великое в малом»... О. Ипполит до конца дней Академии оставался ее духовником... Я всегда вспоминаю о нем, когда прочитываю Достоевского и Лескова. У первого мне его напоминает старец Зосима, а у второго – митрополит Филарет (Амфитеатров) и священник Захария Бенефактов в «Соборянах» Лескова.⁹⁹

Отец Ипполит был человеком весьма одаренным во многих отношениях. Был, очевидно, очень хорошим рисовальщиком – от него до наших дней сохранились и отдельные орнаменты с четко сделанными очень сложными узорами и даже альбом с его рисунками, который сначала достался его духовному сыну о. Михаилу Ежову, а затем духовному сыну последнего – Дмитрию Прохоровичу Пронину. Дошел до наших дней и Акафист об усопших, составленный о. Ипполитом. Его переписала в 1955 или 1956 году Александра Сергеевна Домбровская в с. Черни, Тульской епархии, где служил о. Михаил Ежов, о котором скажем далее. Отец Анатолий Новиков (+12.7.1993 г.), настоятель Петропавловской церкви в Лефортово читал его Великим постом. По очень скупым сведениям, дошедшим до нас в пересказе «духовных преемников» о. Ипполита, он был весьма мудрым и даже прозорливым батюшкой, а последние годы немного юродствовал, был блаженным, как говорят в народе, и ходил босым. Не исключено, конечно, что это предохраняло его от ареста. «Он мало с кем разговаривал. А то возьмет да отгонит от себя, если какой человек придет», – передавала Александра Сергеевна, духовная дочь о. Димитрия Тихомирова.¹⁰⁰ Последний, вероятно в начале 20-х годов, по благословению о. Ипполита, принял от руки Патриарха Тихона вместе со своей матушкой Ольгой монашество с именем Дионисий. Этого о. Димитрия, возможно еще до пострига, о. Ипполит благословил отчитывать бесноватых. Другого своего духовного сына Михаила Ежова, вдовца, он благословил жениться фиктивно на одной девице, Елизавете, «пролетарке» – по социальному положению, которая потом стала номинально «хозяйкой» в его доме, когда тот стал священником¹⁰¹ – «и благодаря этому он смог вернуться из ссылки, т.к. у него был «свой» угол, где он мог прописаться». В Пушкино, где проживала эта Елизавета, было не менее десяти таких же девиц, как и она – духовных дочерей о. Ипполита. «Целая плеяда была, – по словам Нины Григорьевны Прониной. – День отработают, а всю ночь идут пешком к Преподобному Сергию. Из Пушкино пешком шли... и до утра к ранней обедне поспевали». Один раз разбойники гнались за ними. И их батюшка больше не благословил пешком ходить. «Ездите на поезде». Одна из них, Татьяна, молилась Преподобному: «Преподобный отче Сергие, что мне делать? В монастырь мне неохота – дисциплина..., замуж – неохота идти под начало мужа... а Господу служить хочу...» «Вижу сон», – говорит. – Преподобный Сергий поднимается из своей раки, как живой и говорит: «Ты меня спрашиваешь? Ничего не надо делать, только замуж не ходи». «Я, – говорит, – обрадовалась, нас было там 12 или 15 дев, и мы работали в храме, все делали, обслуживали свой храм, кому-то помогали, и родным, конечно, детей нянчили – для Господа жили, себя в жертву приносили». Упомянутая уже Елизавета (по отчеству она Григорьевна) вспоминала, что о. Ипполит не только сам ходил босиком, но и одну из своих дочерей, блаженную Катеньку, тоже благословил ходить босой. «Только ты смотри, – говорит, – обувайся для вида, одевай боты, чтобы не было видно». «Она в пелеринах на босу ногу ходила. А резина ведь еще больнее для ног... Она прозорливая была. Ради подвига она столько лет санитаркой бесплатно работала. За самыми тяжелыми больными ходила... Третья духовная дочь, Поленька, упав, сломала бедро. «Ее взяла скорая помощь, хотели делать операцию. Но о. Ипполит не благословил, а велел взять ее домой, чтобы Катенька ухаживала. («Тебе польза – ты будешь страдать, а тебе польза – что ты будешь ухаживать за ней...») Она была лежачая лет двадцать, и за ней Катенька ухаживала», – рассказывала одна из духовных дочерей о. Ипполита.

По словам С. А. Волкова, после закрытия Лавры о. Ипполит проживал в Посаде, в частном доме. Вероятно в мае 1928 года,¹⁰² когда власти решили очистить Сергиев Посад от «черносотенного элемента» и арестовали 80 человек, (среди них было 8 лиц из белого, 18 – из черного духовенства и 12 «активных церковников»), то пришли и за о. Ипполитом. «Ну, что ж, мы тебя, старик, заберем». (А ему в это время было около 74 лет. – С.Г.). «Знаете, дайте мне одеться, я пойду оденусь. А то, что же, я босой и раздемши, я замерзну. Подождите здесь, а я пойду оденусь». «Он вышел, и с тех пор они его и не видели. Он черным ходом пробрался и ушел», – со слов блаженной Кати рассказывала Александра Сергеевна. Потом он скрывался где-то на чердаках у своих духовных.¹⁰³ Его искали, но не могли найти... Скончался он 22 ноября 1937 г. и похоронен на Никольском кладбище, и 17 октября 1970 года его прах при участии архимандрита Кирилла (Павлова, из Троице-Сергиевой Лавры) был перенесен на кладбище Северного поселка в тогдашнем Загорске, одновременно с перезахоронением старца Черниговского скита о. Варнавы. Они и были теперь похоронены рядом. Найти их могилы нетрудно.¹⁰⁴

Редки пока на их могилах богомольцы и почитатели этих двух старцев и молитвенников. Но «не зарастет и к ним народная тропа», поскольку верим, что их молитвенное предстательство за нас грешных будет услышано на Небе, а они со временем будут прославлены на земле за свою подвижническую жизнь. Но возвратимся к 1915 году. Со вступлением на пост наместника Лавры о. Кронида, духовником братии вскоре был назначен 65-летний старец-иеромонах Зосима (Егорченков, в миру и в схиме – Захария), прошедший в Лавре уже многие послушания и еще больше разных тяжких испытаний. Родился он в Калужской губернии 11-м ребенком в семье бывших крепостных у Нарышкиных, но живших довольно состоятельно. С ранних лет он чувствовал влечение к монашеству, чему способствовали разные обстоятельства. Несмотря на желание отца женить его, он юношей лет 17–18 по благословению Оптинского старца Амвросия поступил сначала в монастырь «Белые берега», но тяжело заболев, вынужден был оттуда уйти. Некоторое время жил в лесу учеником у отшельника, старца Даниила, лет сорок прожившего там, а затем по откровению во сне он отправился в Лавру Преподобного Сергия, получив перед вступлением в нее благословение прозорливого о. Варнавы из Гефсиманского скита.

Около 20 разных послушаний прошел юный Захария, начав с выпечки до 110 пудов хлеба в день, прежде нежели принял постриг. Однажды почти до смерти его избил и изувечил другой послушник, Федор, скрывавшийся от властей. Замечательно то, что избитый и под угрозой смерти, Зосима предпочел не давать этому извергу обещания молчать о его поступке. С трудом оправившись от травм, почти беззубый и совсем немощный, получил он в 1875 году послушание стоять у раки Преподобного Сергия. Года через четыре он получил постриг – с именем Зосимы. В 1882 (?) году,¹⁰⁵ а затем, вероятно, в 1892 году, когда он был уже в сане иеродиакона, Зосима побывал в Петербурге и в других городах (и их вокзалах) с кружкой для сбора подаяний на монастырь. Там, в Петербурге о. Зосима познакомился с отцом Трифоном (Туркестановым), будущим епископом, скончавшимся в сане митрополита (в 1934 г.), с которым они стали молитвенно близкими и спасали друг друга в скорбях и болезнях. Старец много потерпел над собой издевательств и разных унижений, живя в Лавре, но и многих зато спас и там, и в Москве, куда он решился идти из Лавры, покинув ее после ее закрытия в ноябре 1919 года.¹⁰⁶

В Москве старец поселился в квартире одной благочестивой женщины рядом с Саввинским подворьем. Но чувствуя, очевидно, что он приходится в тягость хозяйке, направил письмо (писанное чужой рукой) митрополиту Крутицкому Евсевию, в котором он сообщал, что имея 70 лет от роду и прожив в Лавре 50 лет, из которых пять последних был братским духовником, находится в очень тяжелом положении, прожив последние годы у духовных детей, и не имеет никаких средств к существованию, и потому просит определить его «в Гефсиманский скит под покров Черниговской Божией Матери». Святейший Тихон, к которому попало письмо, направил его игумену Израилю, строителю Гефсиманского скита. Последний в своем ответе Святейшему Патриарху Тихону доложил, что о. Зосима в своем прошении не сообщил, что «...он по выселении из Лавры иноков был назначен на жительство в пустынь Св. Параклита... По какому побуждению счел он лучшим проживать у каких-то духовных детей, а не в обители... – не сообщает. Усматривая в этом своеволие... а может и привязанность к общению с мирянами, считаю долгом почтительнейше доложить, что мне нежелательно было бы поместить его в Скиту;... своеволие иеромонаха Зосимы было проявлено им в Лавре и до выселения. Думаю, что для него лучше было бы направиться в пустынь Св. Параклита...»¹⁰⁷ Св. Патриарх Тихон написал в резолюции от 10/23 октября 1920 года, что, если имеется место в Киновии, то лучше именно туда направить о. Зосиму. Но о. Зосима, по-видимому, по тем или иным причинам отказался от этого предложения, если оно вообще до него дошло. Нам не попадалось больше об этом никаких сведений, да и его письмо в Сказании о нем никак не отражено. Возможно, и так, что оно было написано без ведома хозяйки, а когда она узнала о намерении о. Зосимы, то умолила его не уходить.

В отношении же о. Израиля к запросу Патриарха явно видны следы отрицательного отношения к о. Зосиме со стороны начальствующей братии Лавры. Несомненно и то, что в Москве о. Зосима был более полезен людям, нежели в Скиту или Киновии. Как известно, о. Зосима, или схиархимандрит Захария, скончался 2/15 июня 1936 г. в возрасте 86-ти лет и был погребен на Немецком (бывшем Введенском) кладбище на небольшом могильном участке¹⁰⁸ его духовной дочери Екатерины Андреевны Висконти, обращенной в православие старцем.

Личный состав Лавры в революционные годы начал быстро уменьшаться под влиянием голода, разраставшейся эпидемии тифа, общей разрухи, слухов о скором закрытии монастыря и раздававшихся об этом в самой Лавре пророчеств прозорливых старцев. Некоторые насельники монастыря еще в 1917 году стали уезжать из него: кто – на родину, кто – на приход поблизости от Лавры или даже в соседних губерниях. В 1918 году уехавших было около 50 человек. Весной 1919 г. из 224 человек, числившихся в Лавре (на 1 апреля 1919 г.), включавших 62 иеромонаха (в т.ч. 5 игуменов и 4 архимандрита), 40 иеродиаконов, 78 монахов и 43 послушников, к июлю 1919 года осталось 155 человек (из них в сане 69 человек, послушников – 35. Несколько человек умерло, остальные выехали – «были в отпуску»). К 3-му ноября их было около 140 человек; из них тогда 132 человека переселили в Скит и его пещерное отделение; затем часть из них – в пустынь Св. Параклита. Часть поселилась в Посаде. Некоторые новоначальные насельники, послушники, монахи и иеродиаконы, еще духовно не окрепшие, особенно нравственно оступившиеся, решили снять с себя сан. В частности, 17/20 июля 1918 г. Патриаршее Управление в заседании своем по докладу Духовного Собора Лавры лишило сана и монашества иеродиакона Флавиана (41 года) по его просьбе «без положенных законом увещеваний с возвратом его в первобытное состояние» – Николая Павловича Даниловского, личного почетного гражданина. В свое время он окончил Перервинское духовное училище, поступил в Лавру в 1908 году, пострижен в монашество в 1912 г., рукоположен во иеродиакона в 1913 г. В августе и сентябре 1917 года он серьезно стал нарушать монашескую дисциплину, уходить со службы, совершил отъезд из Лавры на три дня и найден нетрезвым.¹⁰⁹

Другой иеродиакон – Елпидифор 1 июня 1918 года при счете денег в канцелярии Духовного Собора был замечен в краже мелких денег марками и переведен навсегда из Лавры в число братии Боголюбовской Киновии («под надзор» – по резолюции Патриарха Тихона от 19 июня 1918 г.). 2 июля 1918 г. провинившийся подал свою малограмотную «прозбу в духовный Собор в Св. троицкия Сергиевы лавры»: по случаю болезни и необходимой диеты «написать ему отпуск» на два месяца.¹¹⁰ Без увещаний сняли сан по личной просьбе и с иеродиакона Всеволода (Николая Павловича Шкарина) – в октябре 1918 г.¹¹¹ А вот еще любопытный случай. Один из иеродиаконов Лавры о. Горгоний (в мире Георгий Васильевич Оловянников) «под влиянием обстоятельств времени» оставил Лавру и «переехал на жительство в свою деревню Скотскую»; 1 декабря 1921 г. а затем 17 марта 1922 г. отправил два письма наместнику Лавры, первое – с просьбой снять с него сан. Но о. Кронид направил ему увещательное письмо, под влиянием которого о. Горгоний понял, что он «оступился с высокого порога на низкий», что «совсем было искусил [его] лукавый, но теперь [он] одумался... и желая вернуться под сень обители Преподобного Сергия», и запрашивал во втором письме¹¹² об обстоятельствах жизни Лавры. Неизвестно, конечно, вернулся ли он, ведь обитель была закрыта.

Печальна была и земная участь монахов, ослабевших от голода и одряхлевших от старости, которых скашивал тиф, или болезни сердца, легких и другие недуги. Многие из них умерли еще молодыми. Так, иеродиакон Геннадий (Чередник Георгий Феофанович) 43-х лет скончался 21 марта 1919 г. от воспаления легких, которое он схватил, заводя часы на колокольне. В 1918 году он состоял инструктором по столярному и слесарному ремеслам и механическому производству в «Профессиональной школе им. тов. Ленина» Отдела Соц. Обеспечения. Почти все деньги, добытые трудом, он завещал братии на хлеб.¹¹³ В одном 1919 году, трагический характер которого для Лавры предзнаменовала в самом начале года смерть архиепископа Никона (12 января, н. ст.) и похороненного 15 января, скончалось более 30 насельников Лавры и подведомственных ей обителей.¹¹⁴ Некоторые монахи нашли смерть от тифа вдали от своих обителей, уехав спасаться от голода в хлебные губернии или на родину. Среди умерших своей тяжелой судьбой привлекает внимание личность иеромонаха Агафона (+ 8 февраля 1920 г. ст. ст.). В 1904 году он был направлен на служение при госпитале на фронте Русско-японской войны в Маньчжурии, за что Лавра должна была платить ему по 150 рублей в месяц. Несколько месяцев он, кажется, получал эти деньги, но за 13 месяцев не дополучил, оставшись по просьбе военных властей при госпитале и по окончании боевых действий. По возвращении в Лавру он подал прошение об уплате ему 1950 рублей, но вместо них после повторных прошений он получил 6 недель заключения в сыром и дымном помещении в Зосимовой пустыни, а потом вместо келии, по его выражению, «какой-то клоповник в Киновии». Его неоднократные прошения оставались без ответа, в том числе и на имя Патриарха уже в 1918 году, когда к прежней сумме он присовокупил еще и возмещение за недоплату за последующие 7 лет в среднем по 400 руб./год, так что общая сумма, о которой он хлопотал, составила 4950 рублей. Но, как он писал, и у Патриарха «все засорено, по выражению Соборных старцев, и получается одна канцелярская проволочка более десяти лет». В результате, он подал обширный рапорт «Господину Председателю Временно-Революционного Комитета», но на требование последнего – удовлетворить прошение о. Агафона – казначей Лавры ответил отказом, «ссылаясь на свое высшее начальство». Дело было направлено командующему войсками Московского Военного округа, который 25 апреля 1918 г. обратился к Духовному Собору с просьбой выяснить все обстоятельства дела, а о. Агафона поместить в богадельню при Лавре. Но о. Агафон предпочел уйти на приход в Клинский уезд, где и скончался. В его келии в Киновии были обнаружены запасные Святые Дары, еще от периода 1904–1905 годов. И вот рапортом на 2-х страницах Духовный Собор извещал Св. Патриарха о случившемся, и тот положил свою резолюцию (о потреблении Св. Даров и прочем).¹¹⁵

Но не только об этом, весьма экстраординарном случае, но и о смерти соборных иеромонахов Авенира (64 лет) от простуды, погребенного в Киновии, и Мануила (70 лет), угоревшего в своей келье, архимандрита Тихона от старческой дряхлости и о. Иринарха (Касаткина) в г. Ейске на Кубани от порока сердца (11/24 июля 1921 г.) и других насельников Лавры извещали рапортом Всероссийского Патриарха, Священноархимандрита Лавры, и тот лично своим дрожащим почерком накладывал резолюции: «Господь да упокоит почивших!» или «Вечная память, Царство Небесное в Бозе почившему старцу Архимандриту...» и т. п.

Далее для справки приводим фрагмент из списка личного состава Лавры, составленного ее наместником о. Кронидом в первой половине 1919 года.

Далее в списке шли: послушники (NN 190–217), певчие мальчики (NN 218–247), Анна Кузнецова, состоявшая при Крестовской часовне, служители при богадельне (NN 249–255).

Из списка в 189 насельников в отпуску в июне было 56 монашествующих, т.е. почти одна треть (отъехали домой или на приходы). Из 28 послушников – в отпуску отмечено двое.

Оживление церковной и общественной жизни в начале XX века в России позволило поставить на очередь вопрос и об устранении некоторых негативных явлений в русском монашестве. Начало положил известный тогда писатель на бытовые темы А. Круглов, который в октябрьском номере «Душеполезного Чтения» за 1902 год напечатал статью «На службе миру – на службе Богу». В этой статье он, по словам проф. МДА А. Спасского, «в робких словах осмелился напомнить Христову заповедь о любви к ближним и обязательности деятельного осуществления ее и для избравших иноческий образ жизни...» Однако эта статья вызвала, как ни странно, отпор со стороны архимандрита Никона (Рождественского), провозгласившего «личное спасение», воспитание в себе «святого эгоизма» через молитву, единственной задачей монаха.

Редактор упомянутого журнала проф. МДА А.И. Введенский сначала было поддержал позицию Никона. В дискуссию вступили и ректор Академии епископ Евдоким и целый ряд профессоров во главе с проф. Н. Ф. Каптеревым, отстаивавшим необходимость развития деятельного монашества (в области просвещения, ухода за больными, миссионерства и т.д.), другие, в основном монашествующие во главе с Никоном, отстаивали созерцательный тип монашества. Позиция архимандрита Никона¹¹⁷ оказалась очень уязвимой и прежде всего, как отметил Каптерев в одной из своих статей, тем, что сам Никон являл собой пример именно деятельного монаха, как, впрочем, и некоторые из его собратьев по монастырю. Полемика¹¹⁸ длилась до 1904 года и прекратилась, возможно, потому что архимандрита Никона в начале 1904 года хиротонисали во епископа Муромского. Но эта дискуссия затронула лишь одну из проблем. Другие были указаны на Всероссийском миссионерском съезде 1908 года в Киеве, где епископ Никон, тогда уже Вологодский, поставил вопрос о необходимости поднять уровень духовной жизни в монастырях. В результате Синод созвал для решения назревших вопросов о монашестве три съезда в Лавре в 1909 и 1917 гг.

В 1909 году с 5 по 13 июля в Лавре проходил І-й Всероссийский монашеский съезд¹¹⁹ – важное событие не только для Лавры, но и для всего русского монашества, нуждавшегося в обсуждении давно назревших больных вопросов своего существования. Это событие было обязано, поднятому на Киевском миссионерском съезде епископом Вологодским Никоном Рождественским, вопросу о необходимости поднять духовную жизнь в монастырях. Святейший Синод поручил особой комиссии (из митрополита Киевского, архиепископа Волынского и епископа Вологодского) представить доклад по этому вопросу, по обсуждении которого Синод принял решение созвать указанный съезд из представителей (по одному)¹²⁰ от наилучших и наиболее значительных 16 монастырей, скитов и пустынь под председательством епископа Вологодского Никона.¹²¹ От Св. Синода был командирован чиновник особых поручений В.М. Скворцов, издатель «Колокола», как специалист по миссионерским делам. В своем выступлении в печати (см. «Колокол» N 1013 за 1909 г.) он отметил кампанию против съезда, поднятую на страницах печати, представителей которой, Синодом по многим веским основаниям было решено не допускать на съезд, но что, по мнению Скворцова, все же было неправильным.

По многим наболевшим вопросам на съезде были высказаны разные, иногда и противоречивые суждения, но в большинстве из них чувствовалась боль лучших представителей монашества за те недостатки, пороки и несообразности, которые в последние столетия вкрались в монашескую жизнь России. Некоторых из них мы касались, обрисовывая быт Троице-Сергиевой Лавры.

На Съезде решались, в частности, следующие вопросы:

1. Не следует ли общежитие, как идеал монашеского устроения сразу ввести во все обители или приблизить к нему строй штатных монастырей.

2. Какие меры принять для усиления воспитательного воздействия церковного богослужения.

3. Не следует ли запретить партесное пение, как дающее повод держать в хоре детей и привлекать ради знания нот бродячих послушников (часто склонных пьянствовать), наемных регентов и даже наемные хоры.

4. Не следует ли установить для каждой обители максимальное число литургий, выполнимое наличным составом духовенства, дабы не посвящать в священный сан духовно несозревших монахов.

5. Что предпринять для устранения в монастырях пьянства, и вообще употребления спиртных напитков.

6. Что нужно сделать для развития старчества в монастырях.

7. Как уничтожить вредные для духа иночества переходы из монастыря в монастырь.

8. Как ликвидировать богословскую и даже вероучительную безграмотность иноков.

9. Не следует ли для этого привлекать в монахи заштатных вдовых священников, склонных и способных к иночеству.

10. Как упростить способ избавляться от монахов, изменивших своим обетам, и не желающих поправить свою жизнь.

11. Как воспрепятствовать подобным монахам искать прибежища в других обителях.

12. Как воспрепятствовать ношению монашеской одежды разными обманщиками.

13. Что можно сделать для устранения прислуги другого пола в монастырях.

14. Не следует ли поставить в определенные рамки мирских чиновников епархиальных управлений в отношении ревизий хозяйственной части монастырей.

15. Что следует предпринять для улучшения практики исповеди.

16. Не следует ли устранить случаи назначения на должность настоятелей монастырей лиц, никогда не проходивших монашеской жизни. И об ученом монашестве.

17. Допустимо ли хождение иноков со святынями за сбором милостыни?

18. О миссионерском служении со стороны монастырей (старчество для мирян, внебогослужебные беседы, борьба с сектантами и безбожием).

19. О духовниках для инокинь.

20. О служении иночества во время войн и смут.

21. О союзе духовной взаимопомощи монастырей, членами которого были бы настоятели всех обителей под председательством какого-либо опытного епископа-инока.

Приведем мнения и решения съезда по важнейшим вопросам.¹²²

1. По первому вопросу почти единогласно было принято решение перевести все штатные монастыри в общежительные,¹²³ и была выбрана комиссия по разработке мер в этом направлении. В защиту штатных монастырей подал голос епископ Митрофан,¹²⁴ предложивший оставить штатные монастыри в городах. Лавры же было решено оставить в прежнем положении.¹²⁵ Было также указано, что общежитие дает добрые плоды, если во главе монастыря будет стоять опытный в духовной жизни настоятель, не связанный по рукам соборным правлением, членам которого следует доверить лишь совещательный голос, что большим злом является назначение на этот пост лиц, отличающихся лишь хозяйственными и административными дарованиями или вообще лиц, лишь по личному расположению к ним духовной администрации. Недопустима отдельная кухня для настоятелей. Был затронут вопрос и о необходимости введения общежития во всех женских обителях (большинство из которых штатные с нищенским содержанием).

По 2-му и 3-му вопросу (см. сс. 50, 51, 125, 191, 192,) решили, в частности: 1) в монастырские хоры мальчиков не допускать, а петь послушникам, монахам и свободным от своей службы иеромонахам, подчиняясь на клиросе во всем регенту; 2) мальчикам петь отдельными хорами, если их присутствие в монастыре продиктовано уважительными причинами, например, воспитанием; 3) в монастырях запретить итальянское пение, разрешив местное, греческое и знаменное; 4) запретить наем хоров.

По 4-му вопросу (сс. 102, 103), было постановлено иметь то число литургий, которое может быть отслужено наличным составом братии. Не принимать священнослужителей со стороны и не рукополагать ради этого в священный сан, особенно лиц, не вполне достойных. Было предложено также иметь в епархии с этой целью специального духовника, на чье мнение о достоинстве кандидата в иереи мог бы полагаться архиерей.

По 5-му вопросу (о винопитии в монастырях) говорилось на съезде немало (сс. 40, 56–57, 102–130). Епископ Никон признал, что «самый гибельный, наиболее распространенный порок в мужских и именно в штатных монастырях – пьянство, причина которого в отсутствии духовного руководства, в праздности, в неумении, в нежелании и отсутствии условий общего труда на пользу родной обители» (с. 40). Не умна и ссылка (защитников винопития) на церковные книги, где упоминается употребление вина, но какого? – виноградного слабого – в 8–10 градусов, употребляемого на юге по недостатку хорошей воды. Преподобный Серафим советовал своему другу старцу Тимону вообще не держать вина в обители. Однако, предложение ввести особое упоминание о вине в монашеских обетах не нашло поддержки на съезде ввиду общего обета о воздержании. (Что было явно неправильно, на наш взгляд – С.Г.). Было постановлено под страхом строжайшей ответственности обязать всех монашествующих, от настоятеля до послушника, к полнейшему воздержанию от вина, запретить употребление спиртных напитков на трапезе кроме монастырей южных, например, Нового Афона и др., лежащих в местности, где употребление питьевой воды вызывает лихорадку, и где допустимо подавать разбавленное водой легкое виноградное вино своего приготовления.

По 6-му вопросу о. Алексий Зосимовский указал на то, что старцем может быть хорошо осведомленное в Слове Божием лицо, не занимающее начальственного положения, чтобы духовные чада могли без боязни раскрываться перед ним, что он должен в строгой тайне хранить слышанное и руководить лишь добровольно приходящими к нему (с. 103); желательно, чтобы он был в сане иеромонаха, дабы имел право разрешать от грехов, чтобы он сам имел общение с другими старцами для проверки своего устроения (с. 166). Съезд постановил, чтобы настоятели обителей выбирали в старцы наиболее опытного в духовном плане инока, которого бы направляли на обучение в иной монастырь, где процветает старчество (с. 166).

По 7, 10 и 11-му вопросам (сс. 146, 160). Переходящих из монастыря в монастырь иноков предлагалось принимать лишь по рекомендации прежнего настоятеля. Предлагалось также, чтобы имена ненадежных монахов вносились в особые списки для сведения настоятелей монастырей (с. 160). Было постановлено, не давать порочным монахам отпускного билета и исправлять их на месте. При неисправности доносить епархиальному архиерею, который мог бы без Синода возвратить виновного в первобытное состояние (так прямо и сказано, С.Г.)

По 13-му вопросу (сс. 168, 180) было постановлено категорически не иметь прачек в мужских монастырях и вообще прислуги из лиц другого пола, «коровниц же – из самых благоговейных старушек».

По 14-му вопросу было выражено пожелание, чтобы монастырские дела ревизовались иночествующими, чтобы отчеты давались епископу, а не консистории (с. 185).

По 15-му вопросу. Запрещалось допускать исповедь в келиях, кроме как у опытнейшего в духовной жизни старца, запрещалось обходиться одной общей исповедью и разрешалось в случае многолюдства начинать исповедь за несколько дней до Причащения (сс. 167, 180–181). Постановлено, что духовником могло быть назначено лицо пожилого возраста, опытное и с разрешения епархиального архиерея. По вопросу о настоятелях монастырей (N 16) развернулась полемика (сс. 48–50, 163–176–178).

Епископ Никон указал на недопустимость епархиальному архиерею управлять монастырем ввиду недостатка времени для внимательного руководства братиею из-за занятости епархиальными делами, из-за разъездов, из-за того, что часто в архиереи посвящают ученых мужей, не имеющих навыков иноческой жизни. Пусть они получают для благотворительных нужд свою долю доходов от монастыря, но ими не управляют. Митрофан, епископ Елецкий (викарий Орловской епархии) резко возразил епископу Никону, указав на то, что лица из архиереев прошли большую ученую школу, которая превышает школу монашеского искуса, тем более преподносимого расстроенным монастырем, что и вдовые священники имеют опыт пастырства не меньший, чем духовники из монахов, что и многие, прожившие в монастырях по многу лет, не имеют надлежащего духовного устроения. Епископ Дмитрий Сухумский (с. 176) поддержал епископа Никона, указав, что настоятель должен быть примером братии во всем, первым идти на послушания, в церковь и трапезу. Только поживший в монастыре может приобрести смирение и послушание и быть примером в этом для остальной братии. Епископы часто имеют и отдельную трапезу и этим подают дурной пример остальным настоятелям. Съезд нашел неудобным назначать настоятелями и заштатных архиереев и пришел к мнению, чтобы настоятели избирались преимущественно из братии этого же монастыря, чтобы архиереи не назначались настоятелями монастырей (кроме лавр, где есть наместники), чтобы для архиереев, ушедших на покой, выделялся монастырь с приличными келиями, библиотекой для научных занятий и содержанием из доходов настоятелей, которым в настоящее время, как правило, выделяется треть доходов монастыря. Предлагалось вместо этого доход настоятеля ограничить тремя иеромонашескими «кружками».

По вопросу о монашествующих, учащихся в духовных заведениях съездом был принят ряд пунктов (сс. 193–194), в частности: студенты, заявившие о своем желании принять постриг, должны в каникулы быть посылаемы послушниками в монастыри для прохождения монашеского послушания, а по окончании курса учебы прожить, желательно, в тех же монастырях не менее двух лет, к которым они должны быть приписаны (даже и в случае посылки их на какую-либо службу после учебы; в этих же монастырях они должны проводить свое свободное от службы время, например, отпуск).

По 17-му вопросу – о крестных ходах и о сборах – было постановлено, чтобы крестные ходы предпринимались исключительно с целью подъема религиозного духа и совершались с наибольшей торжественностью, чтобы в них были посылаемы иноки трезвой непорочной жизни пожилого возраста (с. 185). В отношении же сборов на монастыри были разные мнения. Общим было то, чтобы на сборы с книжкой, и притом не чаще чем раз в год, посылались лишь по действительной неотложной нужде монастыря и, притом, лица старше 50 лет. Архимандрит Товия предложил уничтожить вообще сбор, даже ценой закрытия бедных монастырей, дабы не потерять душу сборщиков или сборщиц из-за капли сбора (сс. 194–193). Собрание приняло это предложение, однако автор книги иеромонах Серафим выразил надежду, что «Синод не согласится с таким заключением съезда и не изгонит из обителей тысячи существ, им доверившихся и виновных только в том, что на свое несчастье, они вместо монастыря богатого попали в менее обеспеченный» (сс. 195–196).¹²⁶

Много было сказано и об угрожающей обстановке для Церкви в связи с законами о веротерпимости и о необходимости усилить все виды миссионерской деятельности (сс. 133–145,148).

21-й вопрос, об объединяющем обители Союзе духовной взаимопомощи, был встречен с одобрением, как давно назревший для решений разных монастырских нужд, в том числе и для оказания помощи желающим учредить вновь созидаемый монастырь и для защиты и сплочения обителей от нападок извне. Об этом особенно горячо говорил епископ Евдоким, который, в частности, упомянул о том, сколько нужно было ему истратить времени и сил, чтобы добиться отвода клочка земли для небольшой женской обители на его родине.

Были рассмотрены на съезде и дополнительные к программе вопросы:

– о запрете настоятелям монастырей оставлять наследство, согласно шестому правилу Двукратного собора, и ходатайствовать об отмене существующих законов и о передаче оставшихся после смерти иноков денег монастырю;

– предложение Синоду отменить недуховные награды, выдаваемые Им или Правительством, оставив чисто церковные – скуфью, палицу и т.п;

– о запрещении ссылки в монастыри провинившегося белого духовенства или малолетних преступников (с. 189);

– о необходимости повсеместного введения с духовной целью монашеского физического труда;

Итоги съезда получили многочисленные отклики ряда лиц. В частности, выступил некто под инициалами «Е.М.»¹²⁷ в журнале «Колокол» N 1011 от 22. VІІ (сс. 205–212), с которым вступил в полемику епископ Никон в N 1016 (с. 212) от 28. VІІ, и к которой присоединились еще два автора. Выступил со статьей и Е. Поселянин, отметивший односторонность подхода в решении русскому монастырю быть лишь созерцательного, молитвенного типа, а не благотворительного, поскольку нельзя всех людей подгонять под один тип. Много есть, напротив, деятельных людей, которые с большой готовностью и пользой послужили бы делу любви – уходу за больными, стариками и инвалидами, воспитанию детей и т.п. Отвечая Е. Поселянину, Преосвященный Никон сказал, что он не против разных благотворительных общин, братств, но пусть их не путают с монастырями, и что он против того, чтобы иноки занимались размеренным трудом, уложенным в какие-то рамки, так как (якобы) такой труд повредит духовному деланию (с. 243). Странной являлась, на наш взгляд, позиция епископа Никона, стремящегося изолировать иноков от мира, якобы во избежание искушений, а по сути изолировать мир от иноков и от их идеалов, и это на том основании, что якобы размеренная работа в благотворительных или воспитательных заведениях является нарушением заповеди Господней: «Отвергнись себя, возьми Крест свой и иди за Мною». Для этого, по Никону, и дается ему полная свобода от всех попечений мирских. «Для сей цели он освобождается даже от таких дел благотворения, как милостыня, как скоро она отвлекает его от единого на потребу...»¹²⁸ Неосновательность его позиции состояла в том, что на каждого действительного инока-молитвенника и руководителя других ко спасению – таких, какими были о. Алексий и Герман Зосимовские, о. Варнава в Гефсиманском скиту – общение которых с миром не прерывалось (за исключением периодов ухода их на время в затвор), и для которых занятие упомянутыми трудами значило бы просто лишение или уменьшение благодатного для паствы общения с такими лицами, приходилось (особенно в штатных монастырях) до нескольких десятков лиц совсем не иноческого настроения, для которых планомерное занятие трудом, полезным обществу (уход за больными, воспитание детей и просто физический труд) явилось бы, может быть, единственным спасительным для души делом. Манера стричь всех под одну гребенку, стремление втискивать в прокрустово ложе своего узкого разумения все разнообразие характеров и жизни, являлись одной из серьезных причин чрезвычайно низкой популярности наших «созерцательных» монастырей, особенно среди думающей и рассуждающей части русского общества.

В противовес этой позиции епископа Никона выступил иеромонах Алексий (вероятно, Зосимовский), который, затронув ряд вопросов, подробно остановился на «так называемом деятельном монашестве, представителем которого было монашество древнее, полное живого зиждительного духа». «...Вера без дел мертва. Поэтому такая деятельность монастырей, как открытие школ, больниц, приютов, богаделен, воспитание сирот, брошенных детей и проч., должна быть приветствуема и развиваема». В заключение статьи о. Алексий выдвинул ряд предложений по разным пунктам программы.¹²⁹ Там же он предложил, чтобы монашествующие не ели мяса там, где это дозволено, например, в Западном крае (п. 7).

О съезде отозвался и известный публицист, бывший позднее (в 1911–1913 гг.) доцентом Московской Духовной Академии Н.Д. Кузнецов. Одобрив сам факт монашеского съезда, он подверг осуждению бюрократический подход к формам его организации, с разделением прав решающего и совещательного голоса, с назначением Синодом тех или иных представителей от тех или иных монастырей, преимущественно, конечно, настоятелей, саркастически заметив, что даже в области государственной жизни в России уже перестали верить известному афоризму Козьмы Пруткова, что «истину можно познать только на государственной службе». Непонятно, почему женские – самые многочисленные – монастыри, имеющие много своей специфики, вообще не были представлены на съезде. Наличие программы сковывало участников. В заключение автор книги, выражая, очевидно, официальную точку зрения (книга перед печатанием была просмотрена Синодом) пишет, что «первый съезд не должен быть последним, и что на его резолюции можно и должно смотреть пока только, как на материал для обсуждения, а не как на постановления, требующие лишь немедленного осуществления для того, чтобы монашество зацвело пышным духовным цветом на Руси...» (с. 266). Поскольку это был лишь первый и к тому же малочисленный съезд, чтобы «в его решениях можно было усматривать такое выражение общественного мнения иночествующих, которое будет поддержано ими в случае введения общеобязательных правил».

По благословению Святейшего Синода съезд проходил с 7 по 14 июля 1917 года в стенах Московской Духовной Академии. На нем присутствовало из-за каникулярного времени всего 70 человек под практическим председательством бывшего (до 1 мая 1917 г.) ректора Академии епископа Феодора. Решено было создать союз-братство ученых иноков с широкими задачами и утверждалась необходимость этому братству иметь свой монастырь и учебные заведения. Разработан был вопрос об Александро-Невской Лавре. Рассмотрена, наконец, программа съезда монастырского монашества в некоторых пунктах, согласно определению Св. Синода. Намерение большинства съезда (30 голосов против 19) сделать монашеской хотя бы одну из существующих Академий, в частности, Московскую, инициатором чего был епископ Феодор, вызвало резкую отповедь со стороны и. о. ректора МДА архимандрита Илариона и иеромонаха Варфоломея, заявивших, что обвинение монашеским съездом существующих академий в нарушении чистоты православно-богословской науки совершенно незаслуженно и, кроме того, «нельзя не признать того факта, что ученое монашество в настоящее время в общем не близко к богословской науке, а часто, к сожалению, относится к ней без должного уважения...»¹³¹ «Всероссийский Церковно-Общественный Вестник»¹³² (N 73 за 1917 г.) поместил статью, озаглавленную «Московская Академия в опасности» – призывающую противостать попытке епископа Феодора прибрать к рукам Московскую Академию.

Согласно определению Св. Синода от 26–30 мая 1917 года (N 3342), второй Всероссийский съезд представителей от монастырей состоялся в стенах Лавры Преподобного Сергия с 16 по 23 июля 1917 г. и принял постановления, которые должны были получить силу закона только с утверждением их высшей церковной властью. Председателем съезда был назначен епископ Феодор (Поздеевский), секретарями – иеромонахи Евсевий и Ираклий. Постановления съезда на этот раз были четко сформулированы и сведены в систематическом изложении в виде своего рода проекта Устава о монастырях.¹³³

Ниже помещаем краткое изложение принятого проекта Устава.

I. Учреждение Союза всех православных русских обителей съезд нашел пока преждевременным ввиду того, что «внутреннее духовное единение между монастырями уже существовало и существует, а внешнее административное объединение их, равно как объединение между ними в целях братской, духовной и материальной взаимопомощи предполагается... в проектируемой съездом системе местного, областного и центрального монастырского объединения» (с. 1).

II. Устройство местного, областного и центрального монастырских объединений. На основе 4 и 8 правил IV Вселенского Собора, что монастыри «да будут в подчинении у епископа», которые должны иметь о них должное попечение, было предложено образовать в каждой епархии Монашеский Совет из членов, назначаемых как епископом (1/3), так и по избранию от Епархиального собора (2/3) сроком на 4 года, причем настоятели должны составлять не менее половины членов Совета. В круг деятельности последнего входят все дела по монастырям, которыми ведало епархиальное начальство и благочинные. Производство следствий по делам монашествующих должно быть поручаемо только монашествующим (§14). При Совете должна быть особая Поверочная Комиссия по финансовым делам (§ 16). Члены Епархиального Совета и Комиссии избираются Епархиальным Собором, созываемым не реже одного раза в год из представителей мужских и женских монастырей (настоятелей, выборных делегатов (в мантии) и опытных монахов – по приглашению епископа (§ 18–20), являющегося Председателем Собора. При митрополичьих кругах созывается Окружной монашеский собор (§ 27–32). Всероссийский Монашеский Собор должен созываться каждые три года в Троице-Сергиевой Лавре из епископов (по желанию), делегатов от каждой епархии в соответствии с расписанием, определяемым Всероссийским Монашеским Советом при Св. Синоде, настоятелей (или наместников) лавр и наиболее выдающихся обителей, а также некоторых опытных иноков (по приглашению) под руководством Председателя Всероссийского Монашеского Совета (в состав которого помимо него входят 6 членов, избираемых Всероссийским Монашеским Собором на 3 года).

Гл. III. Внешний строй монастырской жизни.

A) Братия обители (§ 42–56). Прием в братию предварять монастырским послушанием в качестве простых трудников в мирском одеянии. Настоятель должен применять все меры к развитию духовной жизни послушников через богослужение, чтение и руководство старца. Благотворителей и вкладчиков надлежит принимать на общем для всех основании. Монашествующие, признанные виновными, должны оставаться в этой же обители для исправления под общим руководством Братского Совета монастыря, который должен принять все меры, чтобы такой монах не производил соблазна для братии и для мирян. Перевод в другой монастырь допускать в крайнем случае, если в этом видится последняя надежда для исправления. Посвящение в сан допускается при условии доброй монашеской жизни, начитанности в Слове Божием и творениях святых отцов.

Б) Должностные лица обители (настоятель или наместник, казначей, ризничий, благочинный, духовник и эконом) должны избираться тайным голосованием из числа братии монастыря, причем настоятель избирается лишь манатейными монахами и утверждается Синодом,¹³⁴ остальные – и рясофорными, с утверждением от архиерея (§§ 57, 58, 60, 62).

B) Монастырский Братский Совет (§§ 71–75) состоит из упомянутых в п. Б должностных лиц и делопроизводителя, собирается не реже двух раз в месяц и решает большинством голосов все внутренние и внешние дела монастыря и постановления его, подписанные не менее чем 3/4 состава Совета для всей братии монастыря. Разногласия Совета с настоятелем решаются Епархиальным Монашеским Советом.

IV. Внутренний строй монастырской жизни.

A. В отношении богослужения (§§ 76–99) предлагалось строго придерживаться Типикона и соблюдения установившихся местных обычаев, совершать утреню – утром, вечерню – вечером, петь стихиры на п о д о б н ы, когда это предписано уставом, за всенощными бдениями произносить проповеди перед шестопсалмием, где это возможно, и читать в русском переводе Толковое Евангелие после первой кафизмы и седальнов, и Пролог – после 6-й песни канона, во время пения «Честнейшую Херувим» ударять в колокол 9 раз.

Б. В отношении значения и необходимости старчества было принято все то, что говорил о. Алексий Зосимовский на I съезде. Старцу теперь поручалась вся братия, новоначальные могли иметь для ближайшего руководства и других лиц из иеромонахов.

B. Духовник в монастыре должен быть один, но ему могут быть назначаемы помощники из духовно опытных собратий. Предписывалось всей братии говеть обязательно дважды во время 40-дневных постов, и по одному разу – в Успенский и Петровский посты.

V. Монастырская дисциплина (§§ 113–120).

В этой части предписывалось: а) безусловное подчинение и повиновение настоятелю на основе братской взаимной любви, сыновней почтительности и отечески-руководительское отношение настоятеля к братии. б) исключение из монастыря особо провинившихся трудников и послушников, пробывших в нем менее двух лет, совершается по решению настоятеля, в других случаях – с передачей дел Братскому Совету или Епархиальному Монашескому Совету. Для исправления упорствующих рекомендовалось иметь впредь «особый монастырь с особым уставом, как лечебницу для них» (§ 119), а лицам, изверженным из иночества, запрещалось монашеское одеяние.

VI. Монастырский быт.

В отношении быта запрещалось иметь (в т.ч. настоятелям) дорогие вещи (ковры, мебель, золотые и серебряные вещи и картины светского содержания). Расписывалось времяпровождение в течение всего дня, предписывались неопустительные посещения тех или иных служб (§ 122), одинаковость для всех с настоятелем – трапезы (кроме больных) и обязательность труда на монастырских полях, огородах и в лесу. Запрещались: взаимные самовольные посещения собратий, прием в келиях мирян и родственников, услуг со стороны лиц другого пола, продолжительные отлучки из монастыря, строительство дач под монастырем. Допускалось принимать родственников в монастырской гостинице или в специально отведенном для этого месте, держать богомольцев в монастырской гостинице не более трех дней.

VII. Об особых условиях жизни и быта отдельных монастырей. Съезд признал общежительные монастыри наиболее отвечающими иноческим обетам, и нашел желательным своекоштные и штатные монастыри превращать в общежительные по согласию¹³⁵ на то братии монастыря.

VIII. Монастырское хозяйство.

а) Основные начала (§§ 136–138). Приобретение материальных благ монастырем не должно быть самоцелью, а лишь одним из содействующих духовной жизни факторов. Все работы по возможности должны выполняться насельниками монастыря. Внешний надзор и защита интересов монастырей должна быть возложена на Св. Синод. Определялся далее порядок отчетности (N 143). Постулировалось неотъемлемое право на земельные угодья и возвращение захваченных кем-либо монастырских земель. Признавалась необходимость, особенно в обстоятельствах современной съезду жизни, вводить усовершенствованное хозяйство на монастырских угодьях и развивать свою промышленность; считались допустимыми следующие отрасли:

а) хлебопашество, лесоводство, шелководство, виноградоделие, производство лечебных трав, хлопководство и т.п.;

б) скотоводство, птицеводство, пчеловодство и рыбный промысел; в) производство церковного вина, елея и церковной утвари;

г) мукомолье, маслоделие, сыроварение и мыловарение;

д) всевозможные слесарно-кузнечные работы и металлообработка;

е) типографские и переплетные работы;

ж) изготовление наглядных учебных пособий;

з) различные отрасли женского ручного труда.

(Отметим, что все эти занятия не вызвали почему-то возражений со стороны адептов созерцательного монашества, ратовавших против благотворительной и просветительной его деятельности. Настолько было обмирщено монашество! – С.Г.)

Определение расходов на содержание настоятелей из епископов¹³⁶ возлагалось на Синод в зависимости от средств обители и условий местной жизни. В отношении оставшегося после смерти епископов или настоятелей монастыря имущества предлагалось, чтобы оно поступало в фонд Всероссийского Монашеского Совета, поскольку законодательное предложение о передаче его в собственность монастыря, где скончал свои дни владелец его, не получило движения в Государственной Думе (§ 153).

IX. Просветительные и образовательные учреждения для монашества (§§ 154–157).

Подобные учреждения предусматривались в виде организации сведущими людьми особых религиозно-нравственных и богословских бесед с иноками, или посещение ими особых епархиальных школ для иноков, открытием которых должен был озаботиться Епархиальный Монашеский Совет.

X. Издание монастырского и монашеского журнала (§ 153) – общего и обязательного для всех обителей, усматривалось в возможности возобновить монашеский журнал «Русский инок»¹³⁷ или открыть какой-либо другой.

XI. Просветительная и благотворительная деятельность монастырей по отношению к населению – ограничивалась традиционными видами: богослужением, духовничеством, старчеством, проповедью, крестными ходами, внебогослужебными беседами и бесплатной раздачей брошюр и листков религиозно-нравственного содержания, устройством школ, где окажется возможным (§ 159), изданием книг соответствующего содержания, изготовлением икон и предметов религиозного обихода. Говорилось лишь о желательности устройства убежищ для немощных (инвалидов, больных, престарелых) при наличии средств и о помощи населению во время народных бедствий. Таким образом, вопрос, горячо дебатировавшийся в 1909 году – о деятельном монашестве на Руси – был руководством съезда почти или совсем, похоронен.

XII. Отношение к современности.

Съезд приветствовал проект Преосвященного Андрея, епископа Уфимского, о создании при обителях «Братств православных паломников в защиту святой веры», признал необходимым издание нужной апологетической литературы, призвал Временное Правительство возвратить Церкви типографии Сергиевой и Почаевской лавр, прекратить реквизиции монастырских имуществ и сократить обложение налогом монастырских капиталов. Съезд с глубокой скорбью встретил вести о низложениях паствой своих пастырей, иноками – своих настоятелей. Признал вредным для монашества направление «Всероссийского Церковно-Общественного Вестника» и рекомендовал аннулировать подписку на него. Съезд нашел несправедливым обложение лишь монастырских капиталов на покрытие расходов на созыв Поместного Собора Православной Всероссийской Церкви в Москве с 15 августа 1917 г. при рассмотрении Положения о его созыве, принятого Св. Синодом 5 июля (определение N 4320). Согласно ему, Монашескому съезду предлагалось избрать всего 10 представителей на этот Собор от лица всех иноков России (за исключением четырех лавр, Соловецкого и Валаамского монастырей, Саровской и Оптиной Пустынь, которые имели право послать по одному делегату – а всего 8 человек).

Что касается делегатов, то 23 июля в Актовом зале МДА съезд избрал двух делегатов на Предсоборный Совет в лице епископа Елизаветградского Прокопия (временно управляющего Александро-Невской Лаврой) и архимандрита Христофора (члена Петроградского Ценз. Комитета), и 10 делегатов – на Поместный Собор (см. таблицу), среди которых наибольшее число голосов получил старец Смоленско-Зосимовой пустыни, подведомственной Троице-Сергиевой Лавре, иеромонах Алексий (Соловьев). На случай невозможности им по уважительной причине принять участие в Соборе, было избрано в таком же порядке (убывающего большинства полученных голосов) еще 10 человек: 1) настоятель Белогорского монастыря Пермской епархии архимандрит Варлаам; 2) Преподаватель Владимирской духовной семинарии иеромонах Афанасий; 3) настоятель Бельничского монастыря Могилевской епархии архимандрит Николай; 4) строитель (т.е. начальник) Гефсиманского скита Московской епархии иеромонах Израиль; 5) наместник Оранского монастыря Нижегородской епархии архимандрит Августин; 6) член Петроградского Духовного Ценз. Комитета архимандрит Христофор; 7) архиепископ Никон (Рождественский), бывший Вологодский; 8) епископ Иннокентий, настоятель Московского Донского монастыря; 9) архидиакон Никодим из Почаевской Лавры; 10) иеромонах Иоасаф (Вилок) из Киево-Печерской Лавры.

Самыми торжественными праздниками в монастыре были и остаются Сергиевы дни 5/18 июля и 25 сентября/8 октября, Успеньев день 15/28 августа – престольный праздник Успенского собора, и, конечно, Пасха и Троицын день, а также Рождество. До революции их празднование с внешней стороны проходило несколько иначе, чем после нее, как увидит читатель из ниже приводимых воспоминаний ряда лиц.

5 (18) июля. Сергиев день. Дома – праздник. Бывало, гладишь себе и ребятам белые платья, подготавливаешься как на Рождество. Выйдешь на Вифанку, и уже чувствуется праздник – рязанские синие паневы, красные платки, на загорелых лицах – широкая улыбка, а ноги – в белых новых обвертках, едва тащатся. Идут с палками, с котомками; верно, в Лавре поместиться негде, а, небось, прошли верст триста. «Мы, барышня, дальние. А как к Черниговской пройтить? А тут далеко ли?» и в вопросе боязнь – вдруг далеко. Придешь в Лавру – отзванивают позднюю... Гудит «Царь», едва различаешь отдаленные удары, ведут серьезный разговор «Годунов» и «Карнаухий», да «Лебедь», а там остальная мелочь с 3 и 4 этажа так и рассыпается серебристой трелью. И в душе в ответ подымается звон, и в других чувствуется отзвук. На синем небе торжественно молятся Богу все храмы Лавры – и серьезный, положительный Успенский собор, и пестрая стройная Трапезная, и изящные арки Святодуховской церкви, моей любимицы. Сквозь высокие тенистые деревья солнышко играет на широкой дорожке. Тут снуют запоздавшие богомольцы, сидят с чашечками слепые, свои и приехавшие специально на праздник – чужие. Они тянут что-то, и медные пятачки гулко стучат по пустой чашке. Солнечные пятна играют на панели, на публике, на мраморном ангеле, оплакивающем какую-то умершую. Как все это знакомо, давно-давно знакомо!

А вот и скромный Троицкий собор. Около него, несмотря на службу, народу – масса. Расположились на траве, под старыми липами богомольцы. Целыми семьями – тут и матери с младенцами, у детишек – троицкие игрушки, коньки, куклы спеленутые, какие-нибудь бусы. Бабы постарше меряют кольца, складывают иконки, только что купленные тут же у Источника. Иконки пахнут кипарисом и лаком; завязывают просфоры – все свое богатство. Эти, верно, уже отговели, приобщались у ранней и теперь отдыхают. Да и в собор к Преподобному все равно не влезешь: народу – сила! Вот послушник тащит на голове громадную бельевую корзину только что поданных и надписанных просфор, он идет уверенно, прямо в самую гущу, – ему ведь в алтарь. Надо за ним увязаться, – так прохожу до северных дверей. Знакомые арки дверей, перевитые виноградом, и незатейливый рисунок на минуту останавливают взгляд, а за ними над толпой целый золотой, живой сноп огней. Это свечи у Преподобного. Их так много, что они могут спорить с солнцем, а там за ними ряд тихих разноцветных лампад – и под лампадой лежит Он. Все мольбы, все сердца, все глаза обращены туда, в этот сияющий уголок. Привычно торжественно идет служба. Прочли Апостол, пробасил протодьякон Евангелие, вот и знакомое «Иже Херувимы». Из-за тесноты нельзя встать на колени. Тонкие голоса мальчиков где-то бьются там вверху, в самом куполе, а сердце тает, становится мягким. «Всякое ныне житейское отложим попечение...» Да, отложить, все отложить, ничего не надо, ничего не жалко. Только тишина, только золотые огоньки у раки Преподобного. Но потянулись золотые, тяжелые митры, лиловые камилавки и черные клобуки. Что-то пробасил протодиакон, а потом стало тихо. «Это кто же? Митрополит, что ли, какой служит?» – трогает меня за плечо баба-рязанка. «Митрополит Владимир, милая, он тихо говорит». «То-то, то-то», – и баба еще усерднее кладет поклоны и что-то шепчет в своей душегрейке.

Обедня кончается, загудели колокола. Певчие в своих синих новеньких подрясниках один за другим, как горох, всыпаются в растерявшуюся толпу, и привычно работая наголо остриженной головой и локтями, быстро пробиваются к раке. Вот их белые головки и улыбающиеся личики склоняются над Преподобным, торопливо сбегают с солеи, а там, подобравши повыше длинные полы, они быстро застучат по чугунной лестнице к Преподобному Никону, торопливо благословятся у какого-нибудь из старших иеромонахов, и радостно побегут в свою башню. За ними густой парной толпой повалит из Троицкого собора народ, а часть останется и будут еще часа полтора прикладываться и служить бесконечные молебны. Митрополит в блестящей лиловой мантии выйдет благословлять, пока не устанет, – а о. Наместник уже ждет – не дождется угостить дорогого гостя. А колокола, точно разыгравшиеся дети, гудят и поют, и поет с ними красавица колокольня со своей золотой короной, и пестрые краски ликующих храмов и часовни, и весело бьющий источник, и пестрая толпа, и небесный свод – да... слепые хорошо звонят. Но вот удары стали реже, лениво гудит «Царь», трели уже замолкли, а его никак не остановишь сразу – вот он еще тише ударил и не дошел до той стороны. Все кончилось, можно домой – есть пироги и делиться впечатлениями праздника.

Лавра. Типы богомолок. (Дореволюционная открытка)

«В начале июля (1919 г.) вскоре после вскрытия мощей Преподобного Сергия, собралась я в Сергиев Посад. С щемящей тоской тянуло туда. Стечение богомольцев было необычайное, и лаврские монахи говорили, что не помнят такого наплыва народа к 5-му июля, несмотря на то, что покос в деревне был всюду в полном разгаре. Мне все же удалось пробраться в церковь, на облюбованное мною местечко, между стеной храма и стенкой деревянного клироса, расположенного амфитеатром в три ряда, как раз против раки Преподобного. Собственно, это была щель, где только один человек мог приютиться, и откуда ничего не было видно, кроме храмового образа Пресвятой Троицы и раки с мощами. С образа снят был для расчистки иконы¹⁴² серебряный оклад, скрывавший несколько столетий божественную красоту вдохновенного Рублевского письма, и расчищенные краски ее сияли, как драгоценные камни: трудно было оторваться от созерцания этой красоты. – Я часто приходила сюда и думалось: что сказал бы Св. Сергий, если б увидал теперь этот Храм, построенный им во имя Живоначальной Троицы, образа «Единства в любви» и поставленный им, по словам его «Жития», как з е р ц а л о для собранных им в единожитие, дабы взиранием на Святую Троицу побеждался страх перед ненавистной раздельностью мира... С тех пор, как рака с мощами Преподобного установлена была вправо от этой иконы, на место прежнего клироса, внимание богомольцев было обращено исключительно на поклонение мощам его, и тысячи народа текли непрерывным потоком м и м о храмовой иконы, как бы не замечая ее... Как тут не почувствовать, что это не по духу и мысли Св. Сергия...¹⁴³

Мощи его, ничем не прикрытые, лежали под большим стеклом. Виден был вполне сохранившийся костяной состав и на голове волосы и борода. Почти все богомольцы подходили с букетами и цветами и, явно желая прикрыть ими обнаженные мощи, разбрасывали цветы по стеклу, что затрудняло монаха, или, как говорили, коммуниста в рясе, сметавшего их на пол, откуда, по мере накопления, их ворохами выносили из церкви... Обедня отошла, и приложившись к раке с мощами Св. Сергия, я как бы вошла в русло потока, вытекавшего из церкви и благополучно выбралась наружу. Толпа была безмолвная, лица сумрачные и сосредоточенные. Казалось, всех за сердце сосет одна дума: «До чего дожили!.. И какое наглое и безумное кощунство и надругательство!..» Надо сказать, что вообще осквернение могил – одно из проявлений гнусного психоза, овладевшего известной частью коммунистической молодежи. Дойдя до Успенского собора, я увидала свободное местечко на ступеньке к паперти и поспешила занять его. День был жаркий и яркий, и отдохнуть хотелось, и уходить не хотелось. Так же и народ: массы его толпились вокруг и не расходились...»

В Лавре до революции особенно торжественно отмечалось Рождество и Пасха. Широко применялась иллюминация зданий снаружи и внутри. Особенно эффектно ночью выглядела иллюминированная колокольня. В определенные моменты устраивался фейерверк или просто пускались разноцветные ракеты. Так, по словам А.Д. Беляева в его Дневнике, на Пасху в 1912 году «...три верхних яруса колокольни были великолепно иллюминированы электрическими лампочками, расположенными в виде квадрата во весь этаж, вдали (они) сливались и получалось серебряно-белое яркое полотно света с каждой стороны колокольного этажа. Такой иллюминации прежде не бывало...»

Значительными событиями в жизни Лавры и Сергиева Посада были довольно редкие царские приезды Их Величеств, связанные, как правило, с высокоторжественными событиями, отмечавшимися в Москве. Первый приезд последнего русского Императора Николая с Императрицей имел место 22 мая 1896 года, через 8 дней после их коронации в Кремле, торжественное проведение которых было омрачено Ходынской катастрофой, где из-за нераспорядительности московского обер-полицмейстера полковника Власовского и Двора, решившего выдать московскому люду по кульку гостинцев и сувениру, 17 мая было задавлено насмерть около 1400 человек и около 2,5–3 тысяч покалечено. Свидетель приезда царской четы в Лавру – профессор Московской Духовной Академии А.Д. Беляев, которого, как и других лиц, 22 мая пропустили в Лавру по заранее выданным билетам. Беляеву по его билету удалось пройти в северный притвор Троицкого собора. Там он и ожидал прибытия Государя, а придя домой записал следующее.¹⁴⁴

«...Были прочитаны часы и освящен покров на раку Преподобного Сергия, пожертвованный Государем и Государыней. Государь прибыл в 11 часов. Зазвонили поздно – когда все [гости] уже подъехали к Святым воротам, тогда митрополит (Сергий) с крестным ходом только что вышли из собора. За митрополитом «Кротчиха» (Кроткова – попечительница Дома Призрения – С.Г.) с зонтом. Смешно было смотреть на нее. Встреча была у Успенского собора. Говорят, что Владимир Алекс. [очевидно в. кн. Владимир Александрович, главнокомандующий гвардией Петербургского Военного Округа – С.Г.] сделал выговор Наместнику, что небрежно встретил Государя. Я хорошо рассмотрел Государя, когда он вошел на паперть, и как-то качнулся головою и туловищем вбок, в мою сторону. Но обеих цариц видел уже [тогда], когда они шли ко мне спиной. Мария Ф. (Федоровна, вдова Александра ІІІ-го – С.Г.) б[ыла] в черн [ом] барх[атном] платье. Обедня и молебен шли 1 1/2 ч[аса]. Когда шли в покои, я хорошо рассмотр[ел] профиль царицы: профиль ее строгий, важный, нос прямой. Затем я еще лучше, рассмотрел Государя, когда все они выходили из Ризницы. Некотор[ые] косьмы в бороде его [–] светло-рыжего цвета, а я считал его черным. Косьмы эти как-то отличаются от цвета всей темной бороды... Государыня держ[ит] себя прямо, в струнку, этикетно низко кланяется, а Государь забывает кланяться и приклад [ывать] руку, держит себя размашисто, без строгого этикета. Когда он входил в собор, то б[ыл] сморщен. В конце молебна Сергий (митрополит – С.Г.) сказал ему речь. Мы ждали в зале (очевидно митрополичьих покоев – С.Г.). Пришел Победоносцев (Оберпрокурор Св. Синода – С.Г.), которому мы и б[ыли] представлены. Он б[ыл] благодушен и даже шутил. Я его видел в 83 [-м] г[оду]; он сильно постарел: поседел, сгорбился, похудел. Но жив и легок... Корсунского (профессора греческого языка в МДА и плодовитого писателя – С.Г.) назвал «Плутарх[ом] нового времени», добавив: «Читаем, читаем». Введенскому (профессор МДА по философии – С.Г.) сказал: «На Вас, да на Несмелова (профессор Каз. ДА – С.Г.) – наши надежды...» Горскому (-Платонову П.И., профессору МДА и бывшему городскому голове) сказал: «Вы были головою; у Вас были неприятности с городом, так кончились?» О Муретове стал что-то припоминать, но не припомнил. Каптерева спросил, указывая на цепь – «а это что?» – «Я староста» (Сергиева Посада – С.Г.), – отвечал тот... В конце концов, Победоносцев сказал, что Государь едва ли пойдет в Академию. Вероятно, Победоносцев постеснялся тащить такую массу князей и княгинь, или времени было мало, или боялся, как пойдет по крутым лестницам Сергий. Сказал, что лучше нам постоять около ризницы; мы там и стали; но нас Государю не представляли.

Из Лавры все они поехали в Черниговский [скит], а оттуда на вокзал, уже часа в четыре. От вокзала до Лавры путь был оцеплен проволочным канатом. В Лавру пускали только по билетам, и публики было мало. Охрана была пригнана из ближайших сел еще накануне... Вечером была иллюминация: осветили два обелиска около вокзала; Гильберт осветил стаканчиками свою аптеку; были иллюминированы прогимназия, железнодорожная больница, одна лавчонка в деревянных рядах и 3–4 дома. Экипажи были привезены придворные и оставлены до 25 числа. 23-го числа в Лавру приезжал наследник Швеции Густав, 24-го – Ольденбургские и еще кто-то. Было много звону. Раньше приезжал Чрезвычайный Китайский посол Ли-Хун-Чан... 27-го в Лавре были Фердинанд Болгарский и наследник Румынский. Фердинанд хотел было быть в Академии, послал предупредить, Ректор и прочие вышли на аллею, но монахи, не любившие Академии, смогли сорвать это посещение…»

Следующее посещение Лавры Императором, если мы не ошибаемся, было только летом 1912 года.¹⁴⁵ Оно было связано с торжествами открытия памятника Императору Александру ІІІ-му в Москве¹⁴⁶ 30-го мая. 28 мая царь с семьей прибыл в Москву из Крыма. Открытие состоялось в 11 час. 30 мин. при 360 пушечных выстрелах. В 3 часа был дан обед волостным старшинам (1/2 бут. мадеры, квас, свежие щи, курица и сласти). «Царь пил за их здоровье».¹⁴⁷ Возможно, в связи с этим событием, как отметил Беляев в своем дневнике, «под вечер в этот день в Сергиевом Посаде около вокзала играла военная музыка, которая доносилась и до скитского пруда. Летний вокзал превосходно [был] украшен материями национальных цветов. Весь пол затянут красным. Колонны увиты зеленью. Много вензелей на материях. Здание покрасили, и давно пора...»¹⁴⁸ В ожидании царя в Посаде уже 31-го числа был «убран путь от вокзала до Лавры так, как не было [и] в коронацию Александра ІІІ-го. По обе стороны бичевы и на ней флажки 3-х цветные навешаны очень часто. На повороте с шоссе к Лавре, у часовни – арка с надписью: «Добро пожаловать» и «Счастливого пути» – на стороне, обращенной к Лавре. От железнодорожной больницы до угла Кудрявцевского дома – белые столбы, увитые зеленью, соединены ветвями хвои. Там же арка с гербами, другая – пониже [у] Пятницкой церкви с надписью «Боже, царя храни» и с инициалами «М.Н.А.» 1-го июня с утра все лавки были заперты, кроме булочных. Рабочие раскидывали песок по пути следования от вокзала до Лавры. Проехал эскорт казаков, с полдюжины, к вокзалу. Богомолки расположились, сидя на возвышении около городских рядов. Было еще около 9 часов утра. Хорошо убраны флагами, зеленью и вензелями гостиница Бычкова, материями убраны наддверия магазинов Лыщинского, двух Кубышкиных и Мамаева в городских рядах. Великолепно убран вокзал, что стоило около 1 1/2 тыс. руб... По обе стороны пути к 12-ти часам цепью уже стоял народ. Городовые были привезены из Петербурга в Москву, а ныне приехали к нам, целый поезд [...] Перед Святыми воротами чиновник какого-то ведомства внимательно осмотрел подпись моего имени (на пропуске – С.Г.) и отдал честь. В Лавре уже стояли семинаристы по одной стороне, по другой – народ... На ступенях Успенского собора поместились богаделки из Дома Призрения. Мужская и женская гимназии заняли места перед воротами, подальше – училища. Около половины второго Наместник о. Товия и... Саблер (Оберпрокурор)... поехали на вокзал. В северном притворе [Троицкого] собора [куда пропустили А.Д. Беляева – С.Г.] были: Цветков с женой, священник из Дома Призрения, Шостьин с женой и двумя девчурками, Кохтев, Муретов с женой, Введенский Д.И. с женой, жена и дочь полицмейстера, трое военных неизвестных и несколько дам. Прочие профессоры имели пропуск только в Лавру. (Я видел только Тареева, Спасского, Глаголева, о. Димитрия, Туницкого, Воронцова) [...]

В «Царя» ударили в 1 3/4 часа и пошел крестный ход к воротам; [митрополит] Владимир и епископ Федор [ректор Академии], как и монахи – все в золотых облачениях, предшествуемые хором певчих, а перед певчими – хоругви. Долго благовестили, потом долго звонили [...] Вдруг поднялась тревога, вбегает о. Товия, как молодой; послушник быстро взял табуретку и скамью от северной двери, потом откуда-то явились ключи, быстро открыли дверь к колокольне, разостлали ковер – [едва] успели. Из подъехавшего экипажа вошли Императрица Александра Федоровна (мать совсем не приехала), Елизавета Федоровна и дядька, [который] внес наследника в матросской рубашке на руках [...] Несколько минут спустя за крестным ходом вошли Царь с 4 дочерьми [...] Дочери тоненькие, худенькие в летних широкополых соломенных шляпах с розами на тульях. В соборе был краткий молебен. Прикладывались. Вышли в южные двери. Тут [между собором и покоями] поднесли хлеб-соль и сказали речи от хоругвеносцев, от пожарного общества и еще от кого-то. Было вынесено много ящиков монахами с подношениями – иконами, огромная просфора... все ящики были положены на подъехавшую подводу. Пробывши с четверть часа в покоях, где, вероятно, был чай, все вышли. Царь, сел рядом с царицей, а против них – наследник и старшая дочь. Кучер – со множеством медалей на груди... Во втором экипаже – 3 дочери и Елизавета Федоровна. Царь, севши, когда кучер тронул лошадей, перекрестился, сняв фуражку. Поехали мимо Троицкого собора и колокольни. Когда я вышел из Лавры, то площадь и улицы были полны пестрой толпой, светило солнце, все было ярко, празднично, весело, людно, шумливо... С вокзала... возвратилась и Елизавета Федоровна.¹⁴⁹ Всего гости пробыли часа полтора».

«На следующий день, – как отметил А.Д. Беляев, – начали бойко строить балаганы на площади для ярмарки, запоздавшей по случаю приезда царя на полторы недели. А на второй день уже с 12 дня до полуночи в балагане – петрушки, гудела музыка, музыканты выбились из сил – к концу дня играли уже слабовато. Передышку им давали только арлекин-клоун, балагуривший на крыше, и певцы с певицами, певшие без аккомпанемента».¹⁵⁰

24 мая 1913 года Царское семейство вновь посетило Лавру. На этот раз их приезд был частью торжественного путешествия из Петербурга, через Владимир, Суздаль, Нижний Новгород, Кострому, Ярославль, Ростов, Переславль Залесский, Сергиев Посад в Москву, т.е. через города, связанные с восстановлением русской государственности и воцарением Романовых на Российском престоле. Вот как описывает это событие¹⁵¹ игумен Серафим, автор весьма объемной книги «Торжество долга».

«...24-го, в 10 часов 30 минут утра, с лаврской колокольни заметили приближающийся императорский поезд. Тотчас ударили в большой колокол и за ним зазвонили во всех храмах монастырских и приходских. Из Лавры двинулся крестный ход. Путь от собора до Святых ворот был устлан красным сукном. Вот плавно подходит императорский поезд к станции Сергиева Посада. Здесь Их Величеств встретили: Ее Высочество Великая княгиня Елизавета Федоровна, Председатель Совета министров статс-секретарь Коковцев, Министр путей сообщения статс-секретарь Рухлов, товарищ Министра внутренних дел Джунковский, наместник Лавры архимандрит Товия, Московский губернатор, губернский предводитель дворянства, председатель губернской земской управы, начальники местных административных и судебных учреждений, учебных заведений. Здесь же встречала депутация от местного Дмитровского уезда, во главе с уездным предводителем дворянства графом Олсуфьевым, среди которой находился в качестве местного дворянина Министр внутренних дел Маклаков, а также депутации Дмитровского уездного земства во главе с председателем управы князем Гагариным и Сергиево-Посадского городского управления с городским старостой.

Из вагона вышел Его Величество Император с Августейшими Дочерьми в сопровождении временно управляющего Министерством Императорского Двора князем Кочубеем, гофмейстерины статс-дамы Нарышкиной и особ свиты. Московский губернатор граф Муравьев представился Государю Императору с почетным рапортом, а наместник Лавры архимандрит Товия приветствовал Их Императорские Величества. Затем Государю Императору представлялись собравшиеся должностные лица, а депутации, приветствуя, поднесли хлеб-соль и удостоились милостивой благодарности Его Величества. После сего Его Величество с Августейшими Дочерьми отбыли с вокзала в Троице-Сергиеву Лавру. У Святых ворот Лавры Государь Император был встречен крестным ходом во главе с митрополитом Московским Макарием, держащим драгоценный крест, пожалованный Лавре царем Михаилом Феодоровичем. Участвует в крестном ходе ректор Духовной Академии епископ Феодор и все лаврское духовенство. Митрополит приветствовал Его Величество следующей речью:

«Благочестивейший Государь! В жизни благочестивых царей Всероссийских трудно припомнить такое событие, которое, имея важное значение во дни их царствования, не предварялось бы или не сопровождалось посещением ими этой святой обители, для испрошения Божия благословения, при молитвенном ходатайстве Преподобного Сергия, печальника земли Русской. Могло ли бы и Твое благочестие, Благочестивейший Государь, допустить уклонение от этого, освященного временем, обычая, при вступлении Твоем в четвертое столетие благословенного царствования Дома Романовых. Дерзаем молиться, чтобы молитвенное общение Твое с молитвою угодника Божия принесло духу Твоему радование, Царственной Семье Твоей здравие и благополучие, а всему царству и царствованию Твоему мир и благословение».

В крестном ходе несли запрестольный крест Троицкого собора времен царя Михаила Феодоровича и святую икону «Видение Преподобного Сергия», написанную на гробовой доске, которая во всех походах сопровождала царя Алексея Михайловича. В ограде Лавры стояли шпалерами братия Лавры, студенты Духовной Академии и воспитанники Вифанской семинарии. Государь Император пешком следовал за крестным ходом до Троицкого собора, где изволил выслушать литургию и краткий молебен. Рака с мощами Преподобного Сергия была покрыта покровом, пожалованным царем Михаилом Феодоровичем. После литургии Его Величество с Августейшими Дочерьми преклонили свои державные головы пред святыми мощами великого печальника и заступника Русской земли Преподобного Сергия и с глубоким благоговением приложились к ним. Затем митрополит Макарий поднес Его Величеству и Великим Княжнам святые иконы Преподобного Сергия в серебряных ризах. После сего Государь Император с Августейшими Дочерьми при восторженном народном приветствии проследовал в покои митрополита, а Председатель Совета Министров и другие высшие должностные лица выехали поездом в Москву для принятия участия во встрече Их Императорских Величеств. По пути от Троицкого собора до покоев митрополита стояли депутации Сергиево-Посадского монархического союза, Троицкого общественного городского пожарного общества, Сергиево-Посадского добровольного пожарного общества, Троице-Сергиевского общества хоругвеносцев и крестьянского населения Дмитровского уезда из 258 волостных старшин и сельских старост. Его Величество милостиво принял от депутаций хлеб-соль и от хоругвеносцев – просфоры. В покоях митрополита Государь Император с Августейшими Дочерьми изволили пить чай, а около часа дня отбыли из Лавры на вокзал, сопровождаемые могучим лаврским колокольным звоном и перелетным эхом восторженного народного «ура». В час дня императорский поезд при радостных народных восклицаниях и церковном звоне всех церквей отбыл в первопрестольную Москву.

Итак, при вступлении в четвертое столетие благословенного царствования Дома Романовых Державный Вождь Русской земли посетил обитель Преподобного Сергия, этого печальника земли Русской, испросив Божие благословение, при молитвенном ходатайстве угодника Божия, того великого чудотворца и пламенного патриота, жизнь которого была переполнена великими, неутомимыми трудами на благо родины. Юбилейное путешествие Государя Императора по местам великих событий, связанное с великими государственными происшествиями, вновь представило взору Царя и граждан земли Русской, на этих местах исторического пути, по которому шло освобождение России, образы далекого прошлого. Восстали Ермогены, Сусанины, Минины, Пожарские... Сколько воскресло неизгладимых воспоминаний на этом Царском пути у всех, у кого бьется русское сердце, кто верит в судьбу будущего величия России. Справедливо пишут по случаю Высочайшего путешествия Московские Ведомости в передовой статье «Путь великих событий»:¹⁵² «Этот путь каждым переходом своим говорит современному русскому патриоту: не унывай, не робей, малодушный человек. Могло ли быть положение хуже того, которое развертывалось здесь 300 лет назад? России не было, был смутный, разоренный край, выжигаемый, насилуемый, разграбливаемый. Не было ничего, кроме патриарха в каменном мешке, да кое-каких «мизинных людей», самых маленьких: какие-то свияженин Родион да Роман Пахомов, прячущиеся по лесам от врагов, да рыночный «говядарь» Кузьма Сухорукий, да, пожалуй, захудалый князь, больной от ран, да иноки Сергиевой Лавры, полуразоренной за долгую осаду и смуту... Не было, казалось, ниоткуда надежды. Но была любовь к родной земле, была крепкая вера в Бога, была уверенность в том, что не попустит Бог погибнуть народу, служащему Ему. В последней крайности родилась решимость постоять за правду до конца. И что же? Слабой и немногочисленной вышла рать из Нижнего, но стала расти с каждым шагом, и больному Пожарскому Бог дал силы совершить трудный поход, и неграмотный говядарь оказался премудрым «выборным человеком всего Московского государства». Уже проходя Кострому, рать могла надеяться на возможность победы. В Ярославле уже образовалось временное правительство из выборных и воевод. В Сергиевой Лавре рать уже представляла грозную силу, которой лагерь растянулся от Лавры до самой Клементьевой слободы, прославленной Симоном Шиловым и Слотой, которые спасли Лавру взрывом польского подкопа, где самоотверженно погибли и сами. Здесь Россия имела уже и правительство, и войско, и казну, затевая даже сношения с иностранными державами. Еще несколько десятков верст пути, – и среди опустошенной Москвы, у подножия Кремля, одержана первая русская победа, благодарно увековеченная князем Пожарским в построении Казанского собора на Никольской улице. Сдался Струсь...

И снова воспоминания переносятся в Кострому, в Ипатьевский монастырь. Спасенный Нижегородским ополчением отрок Михаил Феодорович укрывается там, отдыхая от ужасов осады и плена у Струся... И вот торжественное посольство движется к нему из Москвы, принося в слабые молодые руки непосильно тяжкие скипетр и корону, которых не могли удержать ни Годунов, ни Шуйский. Казалось бы, немыслимо было соглашаться идти на почти явную гибель, странно было и предлагать корону молодому отроку в такое тяжкое время. Но то было особое время, когда все делалось не по малодушному разуму, а по самоотверженному долгу и вере. В этом предприятии, в сущности, все было, по суждению рассудка, почти нелепо. Ясно, что нельзя было и войска собрать, нельзя было собрать казны, нельзя было организовать правительство... Но явилось сознание долга. Люди сказали себе: возможно или невозможно, а нужно. И начали мизинные люди безумное дело, и в год совершили чудо, которого не могли совершить ни Годуновы, ни Шуйские, ни сильные и премудрые бояре со своими благоустроенными ратями «иноземного строя» и с казной, накопленной веками. На каждом переходе своем этот путь с Нижнего на Ярославль и Москву напоминает нам величайшую мудрость, всегда забываемую, что сила не в силе, а в твердом служении долгу. Долг же знает с непререкаемой ясностью только тот, кто исполняет завет Божий, не мудрствуя, не перетолковывая его по своему хотению, а прямо и неуклонно. Таких людей можно убить, но нельзя победить и каждый из них стоит тысяч. Таким был патриарх Ермоген. Его заморили, но он остался победителем. Пошли за ним по пути долга и все, у кого была искра Божия. Какой-нибудь свияженин Родион, не думая, хватит ли силы, бил ляхов по лесам со своими оборванцами «шишами», и Нижегородский говядарь взялся за проповедь не по чину своему, и больной князь сел на воинского коня не по крепости сил, и победили они все препятствия, достигли совершения дела, казалось бы превыше всяких сил. С тем же чувством, – что Бог в правде, а сила в долге, Собор не усомнился избрать неопытного, но чистого отрока, уверенный, что, если поможет Бог, то справится и отрок. Отпустила отрока и трепещущая мать, когда ей напомнили о гневе Божием, если она не отдаст сына на алтарь дела Божия. Все было полно этим высоким чувством долга, и невероятный успех увенчал дело, которое «по здравому смыслу» казалось бы совершенно невозможным...»

Конечно, празднование 300-летия Дома Романовых носило в основном официозный характер – по приказу сверху. «Заготовлены были особые романовские круглые медали на георгиевской треугольной ленточке. Но воодушевления у народа не было. А уж про интеллигентный класс и говорить нечего, – вспоминал митрополит Вениамин Федченков.¹⁵³ – Церковь тоже лишь официально принимала участие в некоторых торжествах. По-видимому, торжество предназначалось для поднятия монархических чувств против, будто бы, убитой революции. Но это не удалось. И вся эта затея была искусственной. Ведь не праздновал первого столетия династии такой могучий представитель ее, как Петр Великий; он был занят устройством и мощью страны, а не династией. И через второе столетие, в 1813 году, Александр I тоже не устраивал торжества... А уж, кажется, не было для него и династии лучшего времени для славы, как после только что прошедшего 1813 года. Ясно, что идея [торжеств] 1913 года в подпочве своей имела робкое сознание ослабления царской идеологии не только среди интеллигенции, но и в массах [...] Это я особенно ярко увидел на губернском торжестве в г. Симферополе, где я тогда был ректором семинарии. В зале красивого «Дворянского собрания» под председательством культурного и доброжелательного губернатора графа Апраксина, было заседание... Нас, из «общества», было человек 100–150... Граф говорил горячую (больше внешне) соответственную речь. В заключение громко предложил крикнуть за династию «ура». Но что же вышло? Кроме его голоса да нескольких нас, собравшихся почти не поддержали. Стало очень конфузно [...] А у меня опять промелькнула мысль: идея царя тут мертва... А народ и вовсе не праздновал никак... Это было не торжество, а поминки...»

Гонение на религию и на Церковь, воздвигнутое большевиками после их прихода к власти в ноябре 1917 года, вскоре достигло и Лавры. Сбылись предсказания прозорливцев из монахов об этом печальном событии, о чем мы упоминали в разделе, посвященном старцу Захарии. Через год после революции она была «национализирована», и все ее здания и имущество поступили в ведение особой, утверждавшейся Наркомпросом, Комиссии по охране Лавры. Ее возглавляли партийные комиссары, в ее состав входили, главным образом, искусствоведы и художники, первым ее ученым секретарем был известный ученый и священник о. Павел Флоренский. Охрана Лавры была возложена на особый отряд из монахов Лавры числом около сорока человек. С февраля – марта 1919 года некоторые корпуса Лавры стали заселяться курсантами Военной Электротехнической Академии и школы при ней, разместившихся в зданиях Московской Духовной Академии с осени 1917 года, значительно потеснивших саму Академию, а весной 1919 года окончательно ее вытеснивших. 11 апреля 1919 года, в пятницу на 6-й неделе Великого поста, в Троицком соборе советскими властями в присутствии нескольких монахов и наместника Лавры архимандрита Кронида было произведено вскрытие мощей Преподобного Сергия, вызвавшее большое волнение собравшегося на площади перед Лаврой народа, который не пускали в Лавру. Вскрытие фиксировали на кинопленку, которую вскоре по указанию Ленина демонстрировали на экранах кинотеатров. 4-го октября все храмы Лавры были изъяты из ведения монастыря и были переданы «трудящемуся и эксплуатируемому народу» в лице наскоро сколоченных приходских советов, а ровно через месяц, в ночь на 4-е ноября почти все монахи под конвоем были отведены в Гефсиманский скит. Из них и тамошних насельников чуть позднее были организованы там и в Пустыни Св. Параклита трудовые монашеские артели, просуществовавшие в общем до 1925–1929 гг., когда они были ликвидированы, а монахи разогнаны или репрессированы. Все храмы Лавры 4 ноября 1919 г. были опечатаны, и только Троицкий собор был вновь открыт под Михайлов день. 8 мая 1920 года он был закрыт, но по просьбе монахов и крестьян он был открыт только на Троицын и Духов день 29–31 мая, и затем вновь закрыт для богослужений, и как оказалось, более чем на четверть века. Личное имущество монахов, в основном, было также «национализировано» в течение двух дней после их выселения, за исключением самой необходимой одежды, обуви, продовольствия и денег до 1500 рублей.

Наместник архимандрит Кронид, с 1918 года – лишь «староста охраны Лавры», был удален в Гефсиманский скит 26 января 1920 года – на второй день работы первой т.н. «Ликвидационной Комиссии». Третья и последняя Комиссия к 20-м числам июля 1920 года завершила инвентаризацию Лавры и передала по кратким актам все ее имущество Комиссии по ее охране и в музейные фонды. Часть материальных ценностей отошла на нужды местных органов власти и учебных заведений. 20 апреля вышел декрет за подписью Председателя СНК Ленина об обращении Лавры в Музей, который существует в ее пределах и до сего дня, хотя и претерпел неоднократные трансформации. Конечно, организация музеев была в те годы единственной легальной формой сохранения от окончательного разграбления и уничтожения религиозных, церковных и художественных ценностей. Конечно, и здесь не обходилось без потерь и утерь, особенно в отношении золота и бриллиантов, а также и серебра и драгоценных камней, особенно в ходе известной кампании по изъятию церковных ценностей якобы в помощь голодающим в 1922 году, а также в ходе различных «инвентаризаций», и кампаний по закрытию храмов, особенно в 1928–1929 годы, когда в Сергиевом Посаде были репрессированы многие бывшие монахи Лавры; некоторые из них к этим годам еще были в штате охраны или даже служащими при музее. В 1930 году Лавра лишилась и своих основных колоколов, сброшенных варварски с колокольни, среди них был и крупнейший из действовавших в России 65-тонный «Царь-колокол». Урон Лавре нанес и пожар, вспыхнувший в лавках на площади 31 июля и 2-го августа 1920 года, он захватил Святые ворота и Пятницкую башню. Закрытие Лавры вызвало возмущение народа и в ноябре 1919 года были проведены демонстрации протеста, а в Правительство были направлены обращения, в частности, профессором МДА Иваном Васильевичем Поповым и Патриархом Тихоном. Для отвода глаз была назначена Комиссия под руководством юриста Мольвера, который в результате получил 5 лет тюрьмы за некоторую объективность при рассмотрении жалоб на самоуправство местной власти, содержавшееся в них. На четверть века в храмах Лавры водворилась «мерзость запустения».

Но, видимо, не без воли Божией совершилось сие. Интересно в связи с этим видение монаха Зосимовой пустыни Симона Кожухова, о чем он сообщил Четверухиным.

«13 июня 1920 г., возвратясь от всенощной в свою келью, – записал он, – я зажег керосиновый ночничек, присел к столу, отдохнул немного, потом начал просматривать листки Макария, б. Алтайского миссионера, чтобы выбрать что-либо подходящее для чтения в церкви; выбрав два листка, я призадумался; и вот при открытых глазах, устремив взор в простенок между окнами, я увидел дорогу, ведущую в Арсаки, и приблизительно там, где стоит рабочая изба, увидел я Св. ворота Лавры, и около них стоял сам Преподобный Сергий. Правою рукою он запирал на ключ Св. ворота, а левою махнув по направлению к нашей обители, сказал, как будто обращаясь ко мне (я находился в шагах пяти от Него): «Не хочу, чтобы народ шел в Лавру, я всех направляю в Зосимову пустынь». Обернувшись, я увидел в спину толпу, шедшую по дороге в нашу обитель.

От лицезрения Преподобного и от слов его я так растерялся, что не знал, что делать. Тем временем видение исчезло. Я пал ниц, и когда несколько пришел в себя, пропел акафист Преподобному. Видение было за несколько минут до полуночи. Совсем недолго спустя, ворота Сергиевской Лавры заперлись не без воли ее Хозяина – Преподобного Сергия» [Четверухина Е.Л. Жизнеописание схимонаха Смоленской Зосимовой пустыни Моск. губ., Александровского уезда отца Симона (в мире С.Е. Кожухова) и Воспоминания об о. Симоне, М., 1938, м. п., 59+222 114, с.26–34].

В сентябре 1943 года Советское Правительство под влиянием ряда факторов¹⁵⁶ переменило репрессивную политику в отношении Церкви на благоприятную. Стали открываться храмы, воссоздаваться некоторые епархии, возвращаться из ссылок иерархи и некоторые (но далеко не все!) клирики. Летом 1945 г. был назначен наместник для еще закрытой Лавры – возвращенный из ссылки в Среднюю Азию архимандрит Гурий, хорошо известный Патриарху Алексию по своей деятельности в Александро-Невской Лавре в начале 20-х годов. Открытие же Лавры было приурочено к Пасхе 1946 года. Первая служба, вечерня Великой Пятницы, (после малого освящения престола) была совершена в Успенском соборе в два часа дня 6/19 апреля архимандритом Гурием и схиархимандритом Иларионом (Удодовым) с участием регента Сергея Михайловича Боскина. В Великую Субботу к литургии прибыли еще игумен Алексий и иеродиакон Иннокентий (Коляда). В семь часов вечера были принесены в раке мощи Преподобного Сергия и поставлены на помост у правой стены собора, а в одиннадцать часов первый удар в «Лебедя», молчавшего более четверти века, возвестил начало новой эры в жизни Лавры. На Пасхальной седмице, как отметил С. Боскин в своих воспоминаниях, прибыли в Лавру: архимандрит Иоанн с Алтая, священник Иоанн Крестьянкин, иеродиакон Порфирий, священник Владимир Павлов, архимандрит Владимир Кобец, архимандрит Нектарий и иеромонах Иерон, на Фоминой – архимандрит Клавдиан (Моденов) и еще два иеродиакона.

Возрождение Лавры как духовного центра России было бы невозможно, если бы любовь к Преподобному Сергию не привлекла бы в разоренную его обитель изрядный сонм подвижников, высоких носителей Духа, которые подъяли на себя тяжелый труд восстановления монастырской жизни, претерпевая холод и голод, всякое стеснение и поношение и от населявших Лавру тысячи жителей, чуждых ее духу, и от антирелигиозно настроенных работников Музея, местных властей и милиции. Уже поэтому заслужили благодарную память потомков:

Архимандрит Гурий (Егоров). – первый наместник Лавры, пробывший на этом посту лишь до августа 1946 года, когда был назначен епископом Ташкентским. Скончался же в июле 1965 года в сане митрополита Симферопольского и Крымского. (См. о нем в книге «Сергиев Посад и Лавра...»).

Схиархимандрит Иларион (Удодов)¹⁵⁷ – первый духовник Лавры, по словам о. Иоанна Крестьянкина, начавший свой духовный путь по благословению Богоматери (явившейся ему во сне) еще до революции на Старом Афоне, а завершивший его долголетним настоятелем подмосковного храма в Виноградове.

Архимандрит Иоанн (Федоряев), прибывший с Алтая (а по словам о. Иоанна, – из Томска), и выбывший из Лавры в 1948 г. на настоятельскую должность в Тобольске, где вскоре, однако, погиб от несчастного случая. В Лавре был келарем.

Архимандрит Вениамин (Милов),¹⁵⁸ с 1948 года ставший и доцентом в Академии. Для него пребывание в Лавре в 1946–54 годах оказалось небольшим отдохновением на тернистой стезе в Царствие Небесное, которое он достиг уже в сане епископа Саратовского в 1955 г.

Архимандрит Нектарий (Григорьев Николай Константинович 1902–1968, 9 марта), до поступления в монастырь служивший в московском Ризоположенском храме, а с 1946 года – на должности казначея в Лавре, затем – наместник Псково-Печерского монастыря и вскоре (с 29.VI.1947 г.) – епископ Петрозаводский и Олонецкий, впоследствии – митрополит Кишеневский (Умер в Москве – приехал сюда лечиться, но получил сепсис. Похоронен на Калитниковском кладбище).

Архимандрит Владимир (Кобец), эконом Лавры,¹⁵⁹ затем (в 1947–1948 гг.) наместник Псково-Печерского монастыря, с 7 марта 1948 г. до 1949 г. – епископ Порховский. Скончался на покое в сане архиепископа Житомирского в конце 1959 или в начале 1960 года.

Архимандрит Клавдиан (в миру – Моденов Иван Матвеевич),¹⁶⁰ отличавшийся прекрасной памятью и познаниями в истории Русской церкви последнего периода, простотой, доступностью и духовной мудростью.

Игумен Прокопий (Петр Иванович Зинин).¹⁶¹

Иеродиакон Порфирий (в миру – Прокопий Федорович Бараев, 26 февр. 1900 – 28 янв. 1972,), сменивший иеродиакона Иннокентия (Коляду)¹⁶² в конце апреля 1946 г., а затем служивший диаконом в Измайловском Христорождественском храме и Богоявленском соборе. Скончался в сане схиархимандрита с именем Серафим.¹⁶³

Священник о. Иоанн (Крестьянкин), ныне известный всей России архимандрит Псково-Печерского монастыря.¹⁶⁴

О. Иоанн Крестьянкин

Послушник Николай Михайлович Остапенко (в монашестве, с 1948 г. – Савва), один из первых пострижеников в Лавре при архимандрите Иоанне (Разумове). Был экономом Лавры в 1950–1952 гг. После его удаления отсюда за активную пастырскую деятельность, он продолжил ее в Псково-Печерском монастыре, где подвизался 25 лет. Скончался 27 июля 1980 г.¹⁶⁵

Монах Милетий ¹⁶⁶ (Рукосуев М.К. 1886–1959) – повар, из Сибири, служил у архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого), который и благословил его на поступление в Лавру.

Послущник Максим, впоследствии архимандрит, служивший во Владимирской епархии.

Послушник Сергей Петрович Преображенский, впоследствии игумен Никон, муж ученый (1899–1961),¹⁶⁷ пользовавшийся большой популярностью у молодежи и потому через несколько лет удаленный из Лавры в Одессу.

Вскоре к этим лицам присоединились и другие. По словам С.М. Боскина,¹⁶⁸ после Троицына дня в состав лаврской братии еще вошли: иеромонах Антонин из Вышенской пустыни, впоследствии архимандрит, скончавшийся в Псково-Печерском монастыре, игумен Тарасий (из Тихоновской пустыни Калуж. епархии, скончавшийся в Лавре), архимандрит Доримедонт (Чемоданов, 1873–1950), бывший в составе еще старой Лавры. Позднее, в 1946 году, к ним присоединились бывшие монахи из Гефсиманского скита – будущий схиархим. Иосия и иеромонах Гавриил (келейник митрополита Петра Полянского, сопровождавший его в ссылку); из Зосимовой пустыни: схииеродиакон Варнава (постриженик Афона) и монах Венедикт... Таким образом, к концу 1946 г. число насельников удвоилось.¹⁶⁹

Первоначально все монахи жили вне Лавры на частных квартирах, поскольку все лаврские помещения были заняты городскими жителями. Даже Святейший Патриарх Алексий в свои первые приезды на высокоторжественные дни останавливался в доме Ильи Васильевича Сарафанова, старосты Ильинского храма, где был прописан и жил архимандрит Гурий. Лишь постепенно, в течение более десяти лет, и с большим трудом удалось освободить лаврские здания.¹⁷⁰ Духовному облику целого ряда насельников первых десятилетий посвящен труд архимандрита Тихона (Агрикова) «У Троицы окрыленные», к которому мы и переходим.

(Памяти насельников Лавры последнего времени)

О. Тихон Агриков

Письменным свидетельством обновления духовной жизни в Лавре после ее открытия в 1946 году в сравнении с дореволюционным периодом являются воспоминания о почивших насельниках их собрата по монастырю – архим. Тихона (Агрикова), составившего машинописный труд под названием «У Троицы окрыленные». Сам о. Тихон, преследуемый разными одержимыми и кликушами, а с другой стороны, органами советской власти за активную пастырскую деятельность, вынужден был покинуть Лавру в конце 60-х годов. Первая часть книги посвящена восьми лицам, скончавшимся в период 1950–55 годов, которых лично знал о. Тихон, и которые запомнились ему своей святой жизнью. Это – архимандрит Вениамин (Милов) – инспектор Академии, впоследствии епископ Саратовский, послушник Константин, скончавшийся от внезапной вести о посвящении его во епископы в конце 1946 или начале 1947 г.; кроткий батюшка – архим. Маврикий (Томин Мих. Яковл., 1891–1953), светлый старец – архим. Доримедонт (1871–1950), схиигумен Алексий (+ 1954), иеромонах Антиох (+ 1955), иеромонах Киприан (Стороженко К. Ем. 1872–1952) и послушник Александр (+ 1955). Ниже, в основном, с сохранением стиля, помещаем фрагменты¹⁷¹ из этой книги, воссоздающие образы некоторых из них.

Ему было, как говорят очевидцы, не менее 45 лет¹⁷² от роду. Чем занимался, тем более, где родился, как воспитывался, какое получил образование? – Неизвестно.¹⁷³ Известно только то, что он пришел в Обитель Сергия Преподобного одним из первых по ее открытии. Тогда был период тяжелый во всех отношениях. Монастырь требовал восстановления. Церковь собирала свои рассеянные кадры. Люди, в большинстве, искали себе места жительства, и устройства своей жизни после военной разрухи. Константина потянуло сюда, к Св. обители. Видимо, он нелегко пережил эту страшную войну... Теперь он спокойно трудился и молился под кровом Преподобного Сергия. Принял его Авва. Приютил. Приголубил. В свою очередь Константин платил Преподобному сыновней любовью, глубокой преданностью и ревностным усиленным трудом. Ничего не знал Константин, что ожидает его впереди. Тайна Божия. Он привык еще с войны доверяться Богу. Поручая себя всего Его Святой воле. Не думал он ни о славе, ни о почестях, ни, тем более, о богатстве. Просто он пришел спасать свою душу в эту Св. Обитель и все. Но ему готовилось нечто неожиданное, даже почти невероятное. Вот вся жизнь-то наша человеческая, живешь, и не знаешь, что тебя ожидает завтра. Или доброе, или худое, или радость, или горе, или дальнейшая жизнь, или смерть... Вот так было и с Константином. Жил, с любовью Преподобному служил – трудился. И совсем ничего не знал, что ждет его вскоре... Какая интересная святая жизнь, жизнь с Богом, доверие Богу, служить Ему до последнего дыхания! Ранним утром Константин проснулся. Помолившись Богу, он хотел идти в храм. Вдруг в дверь его келии постучали. Услышав молитву, он ответил: «Аминь». «Вас, брат Константин, срочно вызывают в Москву», – сказал ему вошедший о. Благочинный. «Меня в Москву, да с какой стати?» – с недоумением отозвался послушник. «Поезжайте немедля. Вот Вам адрес», – о. Благочинный ушел. – «Господи, что же это такое?» – взмолился Константин. – «Знать, беда какая готовится мне. Но да будет на мне Твоя Святая Воля». Он упал ниц перед образами и так долго лежал недвижим. Потом встал, оделся. Взял все необходимое и вышел. Всю дорогу он молился, читал псалмы на память, какие знал молитвы. Все читал, но голова думала о другом. «...B Москву зовут. Да почто я им понадобился? Кто я такой и что из себя представляю?» Когда он вошел в одну из комнат Патриархии, его встретило высокое духовное лицо. «Послушник Константин из Троице-Сергиевой Лавры?» – сказал он улыбаясь. «Да, Ваше Высокопреосвященство», – смутившись, тихо ответил пришедший. «Быть вам епископом города...» Брат Константин где стоял, там и присел. «Я плохо слышу, Ваше Высо...ко ..преосвященство», – сбиваясь, еле слышно, проговорил Константин. «Вам быть епископом. Через два дня хиротония», – четко повторил Владыка. Когда послушник Константин ехал обратно в Лавру, он ничего не соображал. Он только твердил: «Господи, помилуй». У Святых ворот Лавры стояла родная мать. Она жила недалеко в селе за г. Загорском. Господь привел ее сюда в этот час. «Сын мой, ты, кажется, из Москвы?» – спросила его ласково мать. «Да, мама, но я сейчас сильно устал», – ответил Константин и быстро удалился в свою келию. Закрывая дверь проходной, он невольно обернулся, взглянул еще раз на свою маму и ... скрылся в корпусе ... На утро его нашли мертвым. Он лежал на своей койке вверх лицом. Руки были сложены крестообразно на груди. Лицо выражало не то удивление, не то страх перед неведомым. Никакого смятения, беспорядка в келии не наблюдалось. Все было чинно и скромно. Когда вошли в келию, все были поражены этой неожиданностью. Приехавший из Москвы специальный уполномоченный о. Архимандрит стоял растерянно в дверях, держа в руках официальное распоряжение от Синода о том, что послушник Константин – епископ. А он лежал мертвым... Тайна смерти была непроницаемой. Говорили, что послушник Константин сильно переживал неожиданное назначение его епископом. И когда он ночью особенно об этом думал, с ним произошел приступ – разрыв сердца. Это предположение закрепилось навсегда в монастыре. Другие версии, например, будто он в порыве расстройства покончил собой и затем то многое другое, что говорили, были неосновательны. Тем более, что мать, присутствовавшая при погребении, говорила, что сын ее Константин с детства страдал повышенной нервозностью и какой-то особой острой возбудимостью.

Так или иначе сам факт неожиданной смерти послушника Константина был чрезвычайно трагичным.¹⁷⁴ Даже медицина была в затруднении решить этот вопрос как-либо пояснее. Со всех сторон смерть эта была окружена тайной. Знал только один Господь, перед Которым открыты все тайны нашей жизни и смерти.

Архимандрит Вениамин (в миру – Виктор Дмитриевич Милов), (8.7.1887–2.8.1955). Высокий, стройный, подвижный, довольно энергичный, с черными, но уже проседью подернувшимися на голове и бороде волосами. Правильные черты лица. Глаза большие, через очки, проникающие прямо в душу. И весь его вид представлял настоящего подвижника, аскета. Как он служил! Как трепетно, как благородно. Собранный, сосредоточенный, просветленный. Голос проникновенный, возгласы ясны, слова прочувствованы, движения плавны, благоговейны. Чудилось, будто, светлые волны, как легкие воздушные облака, плывут, плывут из Св. Алтаря в народ, расходятся, растворяются, как благоговейный фимиам по всему храму, и... сердце чувствует неизреченную радость, блаженство. Отец архимандрит жил в лаврской келии. Это был небольшой уголок с бедной обстановкой. В переднем углу – много икон. Горела неугасимая лампада. Небольшой стол, книги, стул и кое-что из необходимых вещей и принадлежностей. А внутренняя келейная жизнь, ночные молитвенные часы, слезы. Кто их может описать? Кто их видел? Кому они ведомы?... Да, можно не сомневаться, что малая и убогая келейка много видела подвигов, тайных, сокровенных трудов, Богу одному ведомых, которые совершал архимандрит Вениамин в тиши глубокой ночи. Утром его всегда можно было видеть идущим на братский молебен, собранным, с несколько бледным, строгим лицом. А затем идет он в духовную школу, чтобы вновь и вновь отдать все свои силы на великое дело воспитания молодых пастырей. О. Вениамин занимал кафедру «Пастырского Богословия». Предмет довольно трудный, сложный. Тем более, что по этому предмету очень мало пособий. Архимандрит вел свой предмет умело, увлекательно. Студенты Академии всегда его слушали с захватывающим интересом и любовью. Читал он свои академические лекции сидя на кафедре. Лицо выражало добрую улыбку. Речь лилась плавно, четко, необыкновенно увлекательно. Его лекции хотя и носили аскетический уклон, тем не менее студенты их любили и слушали с затаенным дыханием. После о. Вениамина остался сборник лекций по Пастырскому Богословию. Чудесные лекции. Глубокие, прочувствованные, душевные. Он, видимо, горячо хотел внедрить в юные сердца студентов смысл крестной пастырской жизни. Он хотел показать, что в Кресте самое высокое счастье человеческой жизни. И чем больше человек страдает за имя Христа Распятого, тем он больше проникается великой радостью и счастьем.¹⁷⁵

В один из воскресных дней (4 февраля 1955г.) архимандрит Вениамин был рукоположен во епископа города Саратова. Ходили настойчивые слухи, будто о. инспектор долго отказывался от епископства. Указывал на свои седые волосы, на свое слабое здоровье, но все тщетно. Так дорогой наш инспектор стал, волей Божией, ученым Владыкой. На утро, после хиротонии, когда он прощался со своими любимыми питомцами, все увидели, что Владыка Вениамин стал совсем, совсем седой. А ровно почти через один год до Академии дошли печальные и даже страшные новости – Владыка Вениамин скоропостижно умер в Саратове. Получилось это так. Еще когда Владыка покидал родную духовную школу, то тогда еще он говорил окружающим его: «Нет, нет, мне скоро умирать, непременно, да, да, скоро, скоро». Говорили, что в Саратове очень плохо встретили нового Владыку. Особенно враждебно отнеслось к нему городское духовенство. Сразу же по приезде под Владыку стали подкапываться, измышлять всякие обвинения, поднимать все прошлое, что было и чего совсем не было. Особенно не понравилось местному духовенству строгое поведение Владыки, его требования к духовенству – исправить среди клира разные грубые недостатки. Быстро сгорел, потому что сильно пламенел. Вследствие постоянной травли, нервных переживаний, бессонных ночей и прочих архипастырских трудов не выдержал организм Святителя и ... он склонился, как спелый колос, сгорел, как быстро пламенеющая свеча, погас, как небесное светило...

И при моей памяти это была первая оперившаяся окрыленная светло-чистая голубка, взращенная под кровом Преподобного Сергия, благодатно окрыленная в Доме Святой Троицы. Она, увенчанная ореолом мученика, молнией взмыла от земли на небо...

«Кроткий батюшка», о котором будет идти речь ниже, в миру звался Михаилом Яковлевичем, в монашестве – Маврикий (1891–1953). В Троице-Сергиеву Лавру прибыл одним из первых, по ее открытии. Добрый был Батюшка о. Маврикий, тихий, кроткий. Любил он и братию Св. Лавры и никому, кажется, не сказал обидного слова. А как он служил Божественную Литургию! Редкий батюшка так служит. Какой-то особый мир благодатный наполнял Св. Алтарь и весь храм, когда служил о. Маврикий. Воочию чувствовалось веяние силы Божией... Самый главный недостаток современной службы – это спешка, нервозность и сокращение. У Батюшки Маврикия этого ничего не было. Он служил тихо, спокойно, благодатно. Если даже что не сделают вовремя, ну например, кадило не подадут в свое время, или хор быстро пропоет, а батюшка еще не прочитал тайные молитвы, – он никогда не волновался. Он весь уходил в молитву. Переживал содержание возгласов. Он не просто говорил или возглашал возглас, а возглашая молился, прославляя Господа и просил Его. Высота его молитвенного подъема чувствовалась особенно в момент «Евхаристического канона», когда пресуществляется хлеб и вино в Пречистое Тело и Кровь Господа нашего Иисуса Христа. Это ведь самый страшный, самый таинственный момент в Богослужении (...) И самый внешний облик Батюшки Маврикия изменялся. Он постепенно как-то просветлялся все более и более. Озарялся каким-то дивным озарением. Будто обильные лучи солнца падали на его умиленное лицо. Страшно было стоять около него в этот момент. Многие уходили из Алтаря и, став где-нибудь на клиросе или за колонной храма, плакали.

Особенная сила молитвы чувствовалась у Батюшки в последние дни его жизни, когда он еще ходил. Его праведное сердце, видимо, чувствовало близость кончины. Он как-то особенно затих, ушел в себя и постоянно читал Иисусову молитву. Я не помню, какой недуг беспокоил о. Маврикия. Но, видимо, уже по старости им овладела общая слабость и во всем теле недомогание. Его видели часто сидящим на скамеечке в монастырском дворе. Он опирался на свой посошок и мало когда с кем вступал в разговоры. Близость перехода в иной мир не омрачала его. Он делался с каждым днем более тихим и более светлым. Лучи неземного света всегда озаряли его кроткое и открытое лицо. Теперь его уже мало волновали монастырские дела. Послушание Благочинного нес уже другой Батюшка, назначенный из числа братии. Но молитвенно он всегда был связан со своей родной, любимой Лаврой. Так постепенно угасал светильник земли, поставленный на свещнице в столь трудное время. И Лавра Преподобного Сергия, кажется, заметно беднела, теряя такого дивного труженика.

В земном нашем мире все течет, все меняется, исчезает, восстанавливается, даже доброе, хорошее, святое... и это забывается. Вот так уже почти забылось имя светлого старца о. архимандрита Доримедонта...¹⁷⁶ Жил он, трудился, подвизался, как и все люди, скончался и... почти забыли. Жил старец скромно, тихо, даже убого. Ничего он не требовал у монастырского начальства. Всем был очень доволен. За все благодарил Бога. Всех любил, за всех молился, за всех плакал своими старческими слезами. Потому и вид его был всегда светлый. Просветленный народным страданием, очищенный своими и людскими слезами. И внешний его облик – лицо, волосы – были белые, светлые, как чистый и ярко-белый зимний снег, и душа была мягкая, светлая. Он был здесь в годы «восстановления» Святой Обители, когда всем насельникам Лавры было много дела, труда, заботы, когда все было еще очень бедно, худо, неустроено, да и в народе русском, после страшных ударов последней войны, сочились еще кровью свежие раны народного горя, от потери дорогих и близких любимых людей... Потому и нужны были в то время такие пламенные молитвенники, как о. Доримедонт, чтобы уметь исцелять раны, облегчать скорби, утолять душевные страдания мятущихся сердец...

Приснопамятный схиигумен Алексий жил в атмосфере недоверия. Хотя он и был в братстве Обители Преподобного Сергия, но здесь его недооценивали, недопонимали. Как истинный схимник, он проводил свою жизнь довольно сурово и воздержно. Его внешний облик напоминал древних египетских подвижников, которые проводили время в постоянных трудах, подвигах и молитве. Среднего роста, несколько сгорбленный, с седыми волосами, он постоянно был погружен в какую-то глубокую тайну внутренней жизни. Всегда он, будто, с кем-то имел невидимую беседу. Ветхая ряска, схимнический куколь, параман, – все говорило о его особой подвижнической, благодатной жизни. Тихая, старческая походка, ровный, хотя и слабый голос, светлый, проницательный взгляд. Трудно выяснить, когда и откуда прибыл старец Алексий в Лавру. Знает один Господь. Какова была его прежняя жизнь, каково происхождение, степень образования, – все это, конечно, важно знать, но для спасения, в сущности, эти вопросы являются второстепенными, маловажными. Непосредственное послушание у старца было духовничество. Он исповедовал многих из братий Св. Обители, а, главное, масса верующего народа волной текла к нему на исповедь, чтобы сложить тяжесть грехов своих и получить через его молитвы благодать обновления. Всегда строгий, сдержанный, несколько задумчивый, постоянно молитвенный, старец Алексий всегда исповедовал с большим вниманием и любовью. Сила его пастырского слова была велика. Кажется, ни одно слово, ни один звук у старца не проходил даром. И все, что он скажет в назидание, имеет непосредственное отношение именно к этому человеку, с кем он говорит. Старец читал душу другого. Видел все душевные изгибы, раны, скорби. Его слово, согретое отеческим участием и любовью, было бальзамом целительным для больной, измученной души. Никто от него не уходил не утешенным, не ободренным, у него для всех хватало отеческой любви, ласки и привета. Вот старушка, у которой все горе в том, что ее куры перестали нестись, находит для себя живой, теплый отклик в душе схимничка. И мудрый ученый, блестяще усвоивший науку покорения космоса, не потерявший веру, в совершенно простых словах старца получает себе разрешение волнующих его вопросов. И студент духовной школы, томящийся под тяжестью разных знаний, но потерявший прежнюю детскую молитву, успокаивается своей душой от старческого увещания и молитвы. Словом, люди всякого рода, возраста, пола, образования, занятия находили себе утешение и разъяснение у доброго и мудрого схиигумена Алексия. Но как уставал старец от этого трудного и тяжелого подвига – духовничества. Бывало, с каким неимоверным трудом возвращается он из исповедной в свою одинокую келию! Как много горя, грехов несет он на своих старческих плечах. Последнее время его обязательно кто-нибудь вел, осторожно придерживая за руки. Иначе старец сам и не добрался бы до своего угла. И вот можно себе представить положение одинокого старца схимника. Дошел он еле живой до своей монашеской келии. Кто его здесь ждет? Кто ему что приготовит? Кто о нем позаботится, хоть о самом нужном и необходимом? Надо сказать, что у о. Алексия никогда не было келейника. Он делал все сам. Никто за ним не ухаживал. И, тем не менее, в его бедной келейке был порядок и чистота. И сам он, и одежда его была, хоть и бедная монашеская, но чистая, опрятная, приличная. Внешняя опрятность и чистота говорили о внутренней, душевной его чистоте.

Можно не сомневаться, что Господь открыл своему избраннику время его кончины. Старец как-то стал более задумчив, более собран, краток в разговоре. Он совсем редко стал появляться на исповеди. Редко был и в храме Божием. Часто болел. Часто причащался Св. Христовых Таин. Находился более всего в своей келии и, сидя или лежа, читал Иисусову молитву. Я не ведаю тайны блаженной его смерти, не знаю, в какие минуты светлые Ангелы озарили бедное его жилище.

Иеромонах Антиох нес свое послушание в Духовской церкви. Там раньше (до 1950 года) ежедневно совершались заупокойные требы: заочные отпевания, панихиды, записывали на поминовение и прочее. Старец всегда должен был находиться там. Так как Духовская церковь – каменное здание, причем почти закрытого типа (не имеет больших окон, отопления), то батюшка Антиох всегда там замерзал. Поэтому, чтобы сохранить какую-либо способность к службе, он имел постоянную привычку одеваться так, как будто на дворе вечный январь и 40 градусов мороза, или несет несносная февральская буря. Словом, зимняя, засаленная теплая ряса, довольно ветхая ушанка, натянутая до отказа, подшитые валенки, и даже варежки на руках, – были постоянным его обмундированием. И так как в Духовской храм мало кто заходил, особенно в зимнюю пору, потому что там была нестерпимая стужа, то старцу совершенно нечего было делать. Он обычно усаживался на поломанный стул, закутывался до предела и сидел на нем до тех пор, пока не чувствовал, что замерзает. А если заходила какая старушка и заказывала во весь голос старцу (он был совершенно глухой) панихиду, то он медленно вставал, зажигал пару маленьких свечек, ставил их к Голгофе и... «затягивал» таким голосом, что под него никто никогда не мог подстроиться (о. Антиох был глухой и совершенно без слуха, пел сразу на все тона и гласы). Голос у него был такой грубый-прегрубый. Пел он без всяких мелодий и правил, а просто так, как ему вздумается. Поэтому старец пел и служил всегда, как правило, один. Потому что с ним петь вместе совершенно было немыслимо и невозможно. В летний период Духовская церковь оживала, а вместе с ней оживал и цвел о. Антиох. Ох, как он любил эту летнюю и особенно весеннюю пору. Жизнь начинала бить ключом на полный ход у о. Антиоха обычно после Св. Троицы и Духова Дня. В Духов День (престольный праздник этого храма) совершалась там, по Лаврской традиции, Праздничная Божественная литургия. О. Антиох в этот день обычно, вместе с другими священнослужителями, служил и причащался Св. Христовых Таин. В этот день его можно было видеть особенно просветленным, одухотворенным, благодатно-радостным. «У вас, Старец, сегодня вторая Пасха» – бывало скажет ему кто из братии. Он приветливо улыбнется, покивает своей седой головой (будто слышит), потом что-то грубым голоском добродушно пробормочет и тихо-тихо пойдет в свою келейку.

По душе это был человек – ангел. Никого он никогда не обидит, никого не обманет, каждому, даже самому замухроватому послушнику, поклонится, по-своему улыбнется. Чувствовалось, что в этом простом мужиковатом старце живет крепкий сильный дух.

Послушник Александр был совсем еще юн, когда в первый раз трепетно переступил порог дверей, ведущий в Сергиеву обитель. Пришел он вместе со своей родной мамой, которая привела его сюда, как единственное свое сокровище. Может быть она исполнила свой материнский обет, данный Богу в ранние годы ее замужней жизни? Может быть этот момент вот теперь и настал. Или он сам, этот тихий, кроткий юноша, воспалился горячим желанием служить Господу и, умолив свою милую маму, понудил ее проводить его сюда? Или еще какие благородные мотивы, ведомые только одному Богу, привели их в обитель Сергия Преподобного? Когда у ворот Святой обители их встретил игумен, они оба упали перед ним ниц и не вставали с земли до тех пор, пока он не обещал взять юношу в свой монастырь. Так молодой послушник Александр оказался в Лавре Сергия Преподобного. Тогда ему было не более, как 16–17 лет. Так как он хорошо знал грамоту и имел прекрасную память, то игумен дал ему послушание – продавать свечи. Надо сказать, что первые дни молодой послушник очень скучал по своей маме. Он часто задумывался о ней. Постепенно брат Саша стал привыкать к инокам, которые к нему относились с отеческой любовью, стал дружить с ними. Особенно он привязался сердцем к одному старенькому архимандриту, с которым он стоял за «ящиком» и продавал свечи. Он отечески жалел Сашу и развлекал его ласковыми словами в минуты уныния. Особенно же Саша повеселел, когда его одели в длинный подрясник. Это для него была вторая Пасха. Тяжелое у Саши было послушание. Очень и очень тяжелое, но он не горевал об этом. Он знал, что его на это дело поставил сам Преподобный Сергий. Потому он и не роптал, и тем более не отчаивался. Награды себе он здесь, на земле, не ожидал. Да ему и ничего не надо было. Радость его была вся в Боге. В молитве, в послушании. Если, когда у него выпадала свободная минутка, он читал духовные книги. Любил он читать жития святых. Это самое его было любимое чтение.

К великому огорчению всех, оказалось, что Саша – припадочный с младенческих лет, что с ним это было и раньше, когда был еще дома с матерью. Она пыталась лечить Сашу, но врачи отказались, потому что болезнь совсем была непонятной, душевной. Настоятель предлагал маме взять Сашу домой, но она сказала, что он дома и месяца не проживет, умрет от скуки и болезни. Тогда оставалось разгрузить Сашу от трудной работы за «ящиком», что настоятель и сделал. Однако эта мера не помогла. Саша так привык к своему послушанию, что не переставал ходить по-прежнему за «ящик» и когда его силой отводили оттуда, он горько плакал. И плакал так сильно, что настоятель стал опасаться за благополучный исход дела. Припадки участились. Саша стал «падать» и во дворе, и на трапезе, и везде. Медицинская помощь не могла помочь. Обращались не один раз. Возили Сашу в больницу, вызывали врача на дом. Улучшения не было.

В канун Благовещения, утром, часов в восемь Сашу нашли мертвым... Его ждали в храме на послушание. Нет. Искали в храме, во дворе. Нет. Пошли в его келию. Постучались. Сотворили молитву. Ответа не было. Дверь была не заперта. Открыли... Он лежал бочком на койке. «Саша! Вставай! Скорее, Саша!» – Ответа не было. Брат пришедший (их пришло двое) подошел ближе к койке. Какой-то страх охватил все его существо. «Саша!» Саша лежал недвижим. Подошел другой. Посмотрели в лицо – спокойное, тихое: будто заснул. «Ну, Сашка, вставай же, ждут тебя в храме». Один посмелее, взял его за голову и стал трепать потихоньку. Саша не просыпался. Вдруг страшная мысль осенила обоих. Умер? Боже мой, неужели умер Саша? Да, послушник Александр, по прозвищу «свечник», был мертв... Смерть неожиданно постигла его в канун праздника Благовещения. Ангел смерти незримо взял его святую душу и восхитил в небеса...

Перед читателями второй части книги «У Троицы окрыленные» оживают образы тринадцати монахов – подвижников благочестивой жизни, окончивших свой земной путь в 1944–1960 гг.: архим. Филадельфа (Мишина Ф.П., 1876–1959), иеродиакона Даниила (Маланьина П.И., 1926–1956), архимандрита Иоасафа (Альбовского ПЛ. 1877–1960), игумена Тарасия (Мишина Т.И., 1875–1957), игумена Прокопия (Зинина П.И., 1876–1960), игумена Пахомия (Уржуляцкого С.П., 1904–1960), иеромонаха Павлина (Мельника П.Л. 1882–1958), иеромонаха Арефы (Синькова А.Е., 1880–1959), иеромонаха Питирима (Полосухина С.Я., 1871–1960), протодиакона Григория (Михеева Г.Л., 1889–1958), диакона Ильи (Ефремова И.П.), монаха Венедикта (Залеткина В.М., 1876–1957), монаха Мелетия (Рукосуева М.К., 1886–1959).

Объем нашей книги позволяет поместить только несколько фрагментов из этого тома, воссоздающих образы лишь первых шести из перечисленных лиц.

Архимандрита Филадельфа в миру звали Филадельф Петрович Мишин. Где он родился, кто его отец и мать, каков путь его земной жизни – покрыто тайной минувшего.¹⁷⁷ Известно только то, что он пришел в Лавру Преподобного Сергия в 1940-х годах, т.е. вскоре после ее открытия. Пришел уже довольно изнуренным, пожилым, измученным монахом. Пришел, чтобы уже никогда больше не возвращаться в суетный мир. (...) Вскоре о. Филадельф стал иеромонахом, архимандритом и духовником народа, богомольцев. И в этом святом подвиге-послушании духовника он провел несколько лет (...) Облаченный в монашескую мантию, епитрахиль, поручи, согбенный, с белой головой и брадой стоит он у аналоя. На аналое Святое Евангелие и Крест, как живые свидетели невидимо стоящего здесь Господа Христа. Уже довольно уставший, он еле держался на ногах. Праздничный день. Много причастников. Приезжие издалека. «Кто еще?» – кротко спрашивает старец слабым голосом. Подходит юноша совсем еще молодой. – «Отец, жизнь померкла», – говорит он безнадежным голосом, – «неудача в любви и вот все стало мрачно, как будто ночь страшная нависла над моей головой бездной. Отец святой, и веры нет в душе, все угасло». Он замолк... Курчавые, черные кудри упали на Св. Евангелие, на Св. Крест. Голова касается аналоя. – «Отец, отец, а грехов сколько»…– еще глуше откуда-то слышится голос... Старец убирал слезы. Потом он положил свою десницу на голову юноши и отечески проникновенно сказал: «Дитя мое, зажги потухший свой светильник. Христос – свеча негасимая... В Нем Едином – истинная жизнь, счастье, смысл всего». Обласканный, согретый, ободренный отходит юноша от аналоя. В его душе затеплился огонек веры. Он понял смысл неудач в жизни. Он прикоснулся холодной душой к негасимому светильнику и... увидел другой путь жизни при свете благодати... На исповеди батюшка Филадельф так был добр ко всем, что, кажется, не было случая, чтобы он на кого покричал, или кому запретил Святое Причастие, или еще что подобное. – «Бог простит, Бог простит», – только и слышится его уверение на открываемые грехи кающегося, каковы бы они страшны не были. Это всепрощение выражало особое его дерзновение пред Господом. Он вполне был уверен, что Господь непременно простит грехи кающемуся. А он по доброте своего отеческого сердца тем более не может не простить. Батюшка Филадельф хорошо знал, как трудно, особенно теперь спасаться людям. Как много, много у них искушений. Как безмерно много соблазнов, опасностей. Он хорошо помнил милостивые слова Спасителя – «Грядущаго ко Мне не изждену вон... Не здоровые имеют нужду во враче, но больные». И еще: «Милости хочу, а не жертвы...» Поэтому он предпочитал любовь строгости и всепрощение предпочитал наказанию. «Ты, милая детка, не горюй, – бывало скажет он унывающей монахине или какой девице, – а поделывай, поделывай сколько можешь, и все будет ладно...» И вот такое мягкое и ласковое отношение ко всем отнюдь не баловало людей, не расслабляло их в духовной жизни, а наоборот, созидало, воодушевляло, настраивало малодушных к борьбе с грехом, вызывало решительное желание начать новую жизнь, порвать с прежними грехами и не возвращаться к ним.

Своим большим духовным опытом старец хорошо понимал и прозревал, в чем именно настоящий человек нуждается, что ему может помочь в духовной жизни, чего главного не хватает для спасения. Он верил в зиждительную силу любви. Он знал, что теперь-то особенно все люди нуждаются в ней, как в воздухе: что без любви жизнь совсем завянет, затмится, угаснет. Предпочитая любовь строгости, старец, однако, не был безразличным ко всем и всему. Он также не был ко всем безразборчиво ласков и безволен. Если он видел, что человек упорствовал в своих грехах, явно смеялся над всем святым и не желал вставать на праведный путь жизни, то старец просто замолкал, переставал говорить. Отпускал собеседника, не грубя ему. Но в душе у него залегала ужасная скорбь и мука. Ленивых и нерадивых он по-отечески стыдил просто, кротко, убежденно. Одной старой деве, которая жила лениво и невоздержно, он говорил: «Ну, что дитя мое ленивое, ты смеешься над моими сединами. Ведь тебе желаю добра одного и спасения, а ты нерадишь, и нерадишь, и нерадишь... Ведь св. апостол Павел сказал: «Блюдите, како опасно ходите», а ты неразумная дева и не смотришь, куда ступаешь, в лужу, аль в трясину, аль в пропасть...» Особенно не любил старец, когда за ним бегали неотступно разные кликуши да пристрастные души. «Батюшка наш, – говорили они, – святой, да прозорливый. Он исцеляет болезни и бесов прогоняет». Отец Филадельф нервничал, из себя выходил. Удивительное смирение побуждало отца Филадельфа отводить от себя всякую людскую славу. Он не мог признать за собой чего-либо высокого, святого. И считал себя последним из всех людей.

Имел старец от юности своей немало способностей. Одной из них было его стихотворство. Когда какие именины, о. наместника или еще какого должностного лица Лавры, он обязательно «смастерит» стих по этому случаю. Сам надумает, напишет красиво. Обведет красивым орнаментом. И все это устроит на большущем листе бумаги, чтобы было внушительно и солидно. Ну как такая грамота бывает почетная, например. Особенно он любил Сергия Преподобного и Николая Чудотворца. Преподобного Сергия он полюбил здесь, в Лавре, а Николая Чудотворца во всю свою жизнь любил. И любил его потому, что он был очень милостивый ко всем бедным и несчастным. А отец Филадельф и был как раз более всех несчастным в жизни своей, особенно до Лавры. Сидели мы однажды во дворе Св. монастыря. Стоит, бочка с водой и кошка серая монастырская бегает с двумя карапузами, озорными котятами. И вот старец что-то разговорился о своей минувшей жизни. Мы, молодые студенты, с интересом слушали его. Зная его особую любовь к святителю Николаю, один молодой монах-студент сказал: «Отец Филадельф, расскажи нам, как Николай Чудотворец спас тебя от голоду». Мы притихли. Старец благодушно прищурился, посмотрел на всех нас любовно. Потом воодушевленно перекрестился и начал: «Угодничек Божий – Николай Чудотворец всю жизнь меня хранит и питает. А вот однажды, он спас меня от неминуемой злой и голодной смерти. – Голос его дрогнул, старец запнулся. Долго копался в своей рясе, вынул платочек и стал утирать непрошенные слезы. Нам стало как-то неудобно, и мы понурили свои лица, чтобы не видеть слез старца. Потом он оправился и продолжал. В ссылке я был. Был голодный год. Есть было совсем нечего. Работа была очень и очень тяжелая. А есть нечего, совсем почти нечего. Да еще была зима суровая, пасмурная; транспорт не мог ходить, и доставка прекратилась. Мы несколько суток были совсем голодны и холодны. Да еще, как на грех, мороз прибавил до 40 градусов. Птица мерзла на лету. А одежонка-то... Многие мои собратья полегли, обессилели и не могли ходить. Я тоже собрался умирать с голоду и холоду. Ночевали мы в отдельных хибарках, маленьких таких и совсем худых. Окна заткнуты тряпками. На полу снег – надул в щели. Дверь полуоткрыта. Понамерзло на нее льду целый вагон. Был холодный вечер. Я лежал, уткнувшись в тряпки. Мороз лез и леденил все тело. Вдруг мне сильно захотелось спать. Я знал прекрасно, что это предвестник смерти. Чуть засни и... все, больше бы я не встал на веки. С силой поднявшись, я решил последний раз помолиться святителю и чудотворцу Николаю. «Угодничек Божий, – сказал я ему, – ведь я помираю. Ты все видишь. Ты скорый помощник и сам приди ко мне, помоги.» Дальше не помню, что говорил или не говорил, не помню. Только слышу сильный стук в дверь. Открыл. Порыв сильного ветра с холодным снегом обдал лицо. Никого не было. Но что это такое? Свежие следы от двери. Заглянул дальше за угол... Сумка большая стоит. И снег еще не успел ее замести. Боже мой, да что же это такое за привидение? Еще раз оглянулся на следы. Они уходили в сторону леса. Кругом ни души. Только буря еще сильнее расходилась. Взял эту сумку. Тяжелая. Принес в хату, открыл... Милые вы мои детки, – и старец навзрыд заплакал. – В сумке-то были свежие хлебы. Да еще теплые, совсем горячие. Будто только вот из печки их вытащили. А какая там печка. На 50 верст не было ни одной хозяйской хаты, одни ссыльные да арестанты. И вот этим хлебом мы жили целую неделю. Пока утихла пурга, подвезли нам паек. И никто тогда не умер. А в других лагерях, слышно было, многие померзли в эту метель, а наши никто не замерз. Чудотворец Николай спас нас!»...

Примерно за год до своей смерти о. Филадельф стал заметно слабеть телом. Особенно его изматывала исповедь народа. Он так там уставал, что еле-еле добирался до своей келии... Его хоронили всей братией. Сам о. наместник отпевал по монашескому чину. Народ плакал, провожая своего доброго пастыря в «путь дальний». Кто теперь примет их скорби на себя? Кто их, сироток, утешит, кто приласкает добрым словом. Кто помолится за них?..

Изо всех, кто влился в лаврскую братию из вновь пришедших молодых, вспоминается иеродиакон Даниил (в миру – Павел Иванович Маланьин, 1926–1956). Не заметить его было невозможно. Яркие, бросающиеся в глаза внешние данные – высокий рост, почти черные волосы, крупные и выразительные черты лица, очень хорошо гармонировали с завидным голосом – могучим, очень приятного тембра басом. Он любил служить и служил собранно, серьезно, не мешая каждой душе выразить в молитве, соединить с ектеньями свое сокровенное, прямо, непосредственно, просто. Конечно, в его положении особенно трудно было хранить свою душу от въедливых помыслов тщеславия, от увлечения собственной значимостью, от желания настоять на своем при всякой кажущейся несправедливости. Трудно любому, а еще больше монаху серьезному, с полной ответственностью относящемуся к своим обетам. Отец Даниил, по отзывам знавших его, старался работать над собой и эти старания укреплял молитвой. Рано утром вместе со всеми насельниками обители спешил он к Преподобному игумену Сергию за благословением. Когда он не служил, то пел на клиросе. Церковное пение было его стихией. Даже в отпуск, желанный и необходимый ему по болезненному состоянию, он уезжал петь. Уезжал в Киев, пел в древней колыбели русского иночества – Лавре препп. Антония и Феодосия Киево-Печерских.

Не прошло десяти лет с момента поступления о. Даниила в Лавру, как подкрался конец, неслышно, неожиданно, неотвратимо. Говорят, утром он служил, вечером читал после трапезы вечерние молитвы... а следующим утром уже облетела всех весть о его смерти. Умер он в тот год, когда исполнилось ему ровно 30 лет. Здесь надо еще добавить то, что о. Даниил был серьезно болен. Внешне он выглядел крепким, сильным солидным человеком. Но молодой организм его страдал каким-то непонятным недугом. В простонародье это называется «порчей», когда человека портят лихие (злые) люди, наводя на него какую-то падучую болезнь. Пришлось лично видеть довольно страшный момент из жизни о. Даниила. Он служил праздничную литургию. Я тогда был еще иеродиаконом (самым-самым плохим). Служба шла торжественно, благодатно. Предстоятельствовал о. наместник. Народу было – полный Успенский Собор. Когда певчие (студенты духовной школы) пропели на клиросе «Блаженны», затем тропарь праздника, духовенство в алтаре перешло все на Горнее место. Вместе с другими перешел и иеродиакон Даниил. Когда хор замолчал и нужно было говорить одному из иеродиаконов: «Вонмем»... Неожиданно совершилось ужасное. Раздался в алтаре страшной силы, нечеловеческий, душу раздирающий крик... Все вздрогнули и оцепенели. В этот момент иеродиакон Даниил упал, как срубленный столп, замертво на пол церковный... При своем падении он задел взметнувшимися руками за семисвечник запрестольный, упали на пол 3–4 лампады, полилось из них масло, а он лежал ничком на полу, совершенно недвижим, в полном иеродиаконском облачении. Многие думали, что он мертв, но он был жив. Только глубокое обморочное состояние охватило его. Придя в себя от неожиданности, батюшки (двое молодых) взяли о. Даниила за руки и оттащили в придел. Служба шла своим чередом. Народ совершенно не заметил происшествия в алтаре, так как все были заняты службой. Лично на меня это событие произвело потрясающее впечатление. Я таких случаев ни разу в жизни не переживал, притом, сам крик, вырвавшийся из самого сердца больного, был каким-то необыкновенным, страшным, трагичным. Этот крик целый месяц звучал в моих ушах, вновь и вновь ранил, терзал мою душу...

Пролежав около часа в приделе, о. Даниил встал, отряхнулся, как-то болезненно, виновато улыбнулся, затем тихонько разоблачился и... ушел в свою келию. Вид его был явно болезненный, бледность лица и опущенность всего тела показывали, что он претерпел острый физический и душевный кризис и нуждается в полном покое. На другой день он снова служил Божественную литургию, хотя уже за ним тихонечко наблюдали, охраняя его от возможных падений и ушибов. ... Отец Даниил умер рано утром, в 4 часа по нашему времени. Все это хорошо запомнили.

Спустя неделю из Пюхтицкого монастыря приезжает монахиня Сергия (Голубцова – С.Г.) Приезжает в Лавру Сергия Преподобного, не зная ничего о смерти о. Даниила. Она раньше жила около Лавры и была знакома с ним. Как старая монахиня, она давала юному иеродиакону много добрых советов. И вот, когда ей сказали о скоропостижной смерти о. Даниила, она побледнела... Потом, что-то соображая, тихо добавила: «Да, я знала, что с ним что-то неладное...» – И рассказала потрясающее... «В день смерти о. Даниила она была в своей келии, в Пюхтицах. Рано утром, когда она спокойно спала, кто-то будто вошел в ее келию. Неизвестный, таинственный. Мужчина в келии монахини... Она в страхе проснулась. Открыла глаза, замерла. У ее койки стояла высокая мужская тень... Ясное знакомое лицо смотрело на нее... Насмерть перепуганная м. Сергия зачитала Иисусову молитву, но призрак не уходил. Он стоял, колебался в воздухе, легкий, прозрачный, белый, как изваяние. К великому своему удивлению она узнала в пришедшем иеродиакона Даниила, находившегося в Троице-Сергиевой Лавре. Посмотревши на старую монахиню живыми добрыми глазами, он как бы немного улыбнулся. Трудно было понять, что это было за выражение. Тихая ли улыбка, или скорбная тень печали, сострадание ли какое... Видение длилось с минуту. Потом, как-то очень странно, не по-нашему, земному, телесному, призрак заколебался, будто задрожал, как дымок при дуновении ветра, не отрывая теперь умоляющих глаз от монахини, стал удаляться... Дальше, дальше и... затем пропал в переднем углу, как бы растаял в тихих лучах мерцающей лампады. Оправившись от страха, м. Сергия встала. Первым делом почему-то она бросилась к двери. – Бежать! Нет. Посмотреть, заперта ли дверь. Да, дверь была честь-честью заперта, как всегда. Задвижка была плотно задвинута в свое место. Обернувшись к святым иконам, мать Сергия перекрестилась. Очень уж все было реально и живо. Будто не видение, а живое посещение живым человеком. Но ведь он же ее почти духовный сын, да и сейчас находится в Лавре. Как же он сейчас здесь, в ее келии... Ведь расстояние-то без малого тысяча (километров). Да еще таким ранним утром. Она посмотрела на часы. Четыре часа утра, т.е. в самый час смерти...» Когда это все она рассказала монахам в Лавре, все ужаснулись. Ведь надо же, один миг, и в Пюхтицах. О, дивны Твои дела, Господи! Все премудро Ты сотворил...

... Спустя месяца полтора после смерти о. Даниила один из братии Лавры (благочестивый и святой жизни человек) видел умершего в видении. Облаченный в светлый диаконский стихарь, он стоял среди Трапезной церкви. Кругом его было много-много маленьких Ангелов. Все пели. Дивные небесные мелодии наполняли храм. Но что это было за пение! Кто может его передать? Слезы, слезы умиления. Да, когда видевший говорил об этом, плакал. Когда я, вспоминая об этом пишу, тоже слезы катятся по щекам...

О. Иоасаф (Альбовский) нес послушание в Лавре очень скучное и сильно беспокойное. Он был казначеем Лавры, т.е. заведовал братской казной. Ну, если по-мирскому это разобрать, то был как бы хозяйственник. У него хранились деньги монастырские. В келии стоял такой шкаф железный (сейф), куда он складывал все это братское достояние. Все монастырские покупки: продукты, вещи, всякие материалы для ремонта одежды, обуви, помещений и прочее (у нас называется это все «шурум-бурум») – все это шло через о. Иоасафа. Расходом этих дел ведал он, и больше никто другой. Словом, послушание у старца было нелегкое. Тем более, что он уже был в преклонных летах (ему было за 80). Но со всеми этими делами он справлялся аккуратно и смотрел на свое дело, как на порученное ему от самого Преп. Сергия – Небесного игумена Лавры. Нам совсем неизвестно, как жил, как проводил прежние годы своей жизни о. архимандрит. Знаем только то, что видели своими глазами. Он стал подвизаться в Лавре Преподобного Сергия примерно с 1946–47 г. Говорят, да он и сам говорил о себе, что он был офицером в польской армии. Да и сама фамилия его говорит, что он был польского происхождения. За то, что относился братски к солдатам, его старое начальство не любило, пока совсем не прогнали его из армии. Военная выправка и теперь во всем видна была у о. Иоасафа, когда он уже был давно монахом и духовным человеком. Во внешнем облике его бросалась в глаза чрезвычайная худоба. Сухой был до удивления. Одежда на нем висела, как на колу. А когда облачался и надевал митру, то эта митра совсем закрывала его худое лицо. Так что виден был только один нос и маленькая беленькая бородка. И больше ничего. Голос был, наверное, второй тенор и настолько слаб, что его не слышно было рядом. И так как батюшка о. Иоасаф был довольно глух, то разговаривал с людьми глазами, намеками, догадками. Он вечно спешил. Куда-нибудь бежал с бумагами, что-то кому-то шептал на ухо. Постоянно серьезный. По-солдатски подтянутый, углубленный. Сухонький был батюшка о. Иоасаф. Глубокий, кажется, недоступный. Но что это была за душа! Что за жемчуг бесценный хранился внутри его внешнего облика! Какая богатая духовная жизнь таилась под бедной и слабой внешностью! Это был гигант духа. Он каждый день, даже каждый час, минуту, встречал страшную смерть. Когда братия заходила по каким-либо делам в его келию, то видела везде и всюду образцовый порядок. Он будто всегда кого-то встречал. Гостей высоких, что ли. Ангелов, начальство. На письменном столе, на самом видном месте, стоял (не лежал, а стоял) большой конверт-завещание...

У о. Иоасафа были и еще добрые качества. Он очень добросовестно и правдиво относился к своему служебному долгу. Ну, прямо, готов был душу отдать, все свои силы, все, все. И понимал свое послушание, как порученное ему Самим Богом. Каждую бумажку, каждую копеечку, каждую кнопочку он хранил и берег как Божие и народное добро. Бывало, сидит целыми ночами, составляя какой-либо отчет, или расписание, или рапорт начальству. Сам худенький, бледненький, слабенький. Он показывал удивительную силу духа и любви во всех делах, касающихся его послушания. Вспоминаю, как он ходил к о. наместнику с недельным отчетом. Наместник жил наверху. И вот он, собранный, аккуратный, сосредоточенный, с крестом на груди и в камилавке, с папкой под мышкой сидел на диване около закрытой двери келии наместника. Жалко было на него смотреть. Дело в том, что наместник, как начальник, всегда на него почему-то кричал, и кричал сильно, подчас просто обижал старца резкими словами, обидными выражениями, всякими придирками, и нужными, и ненужными, и толковыми, и бестолковыми. Всегда старец на этих приемах с отчетом терялся. Он пытался что-либо возражать или оправдываться. Он видел, что совсем не по делу его обвиняют и оскорбляют. Но это плохо у него получалось. Защитить себя он никак не умел. Ну просто не мастер был заниматься самозащитой... И вот батюшка сидел снова у закрытых дверей своего начальника. Прекрасно знал, что его снова ожидает «баня». Поэтому он сидел как мученик, приговоренный к истязанию. Да притом, незаслуженное истязание, а ведь он был архимандрит. И вот, после таких унижений, он никогда не расстраивался. Тем более, не оставлял своего дела, не терял работоспособности. Возвращаясь снова в свою келию, он, как ни в чем не бывало, снова в простоте сердца брался за свое послушание, даже с большим усердием. Как будто он получил поощрение, или награду, а не оскорбление, или унижение (...) Вот он бежит, бежит по двору монастырскому, ссутулившись, с папкой под мышкой. Особенно это можно было замечать перед каким-нибудь праздником большим. В это время он обычно раздавал братии как казначей так называемые «кормовые». – Это небольшая сумма денег, которые выдавались братии к празднику на всякие принадлежности: на мыло, зубной порошок и прочее. Как-то особенно таинственно, с большим секретом, старец подойдет к брату и шепчет ему на ухо, а потом и выдает ему положенное. Всегда чувствовалась его особенная любовь к братии Лавры, да и ко всем людям. Любил он нищих. Когда ему приходилось подать какому-либо несчастному или больному копеечку, он прямо как дитя радовался. При этом делал такой суровый вид, так страшно хмурился, тем самым показывая, чтобы проситель молчал, никому об этом деле не разглагольствовал. Любил старец Иоасаф подать милостыню. И очень даже не любил славы человеческой.

Ждал старец свою гостью – смерть и дождался. Она пришла к нему неожиданно. Отец Иоасаф был сердечник, а притом еще и преклонные года. Когда он стал особенно глух и болезнен, когда даже рука его не могла написать и одного слова, как только иначе каракулями и дрожащими линиями, тогда его отстранили от послушания. На его место был поставлен молодой иеромонах. А старец перешел жить из канцелярии в свою келию во второй корпус. С той поры он стал еще худее, еще бледнее и был как дитя. Бывало, встретишь его, сидящего на лавке, и спросишь как можно громче: «Ну как, батюшка, поживаешь, как твое здоровье?» Улыбается, помахает своей седой головой и ничего не скажет. А сам худенький, бледненький, как былинка. Одни косточки. И белый, белый, как лунь. Убился. Жил один в келии. Берегли его, смотрели за ним. Знали, что остались за ним считанные дни. И все-таки не уберегли. /.../ Говорят, что он, когда был в келии, хотел что-то достать для себя, приподнялся с койки, встал, шагнул два-три раза и, потеряв сознание, ударился головой о стул. И больше не встал. Когда вошли в его келию, он лежал на полу. Тихое спокойное выражение вместе с легкой улыбкой было на его лице...

Отпевали его торжественно, а главное со слезами. Любил о. Иоасаф братию. Любила и его братия. А гробик-то несли только двое. Один у головы, а второй у ног. Да и монахи-то несли самые слабенькие. Нести-то нечего было. Худенький был, сухонький, как былиночка. После похорон пришли в его келию. Нашли несколько мелких монет и завещание, а в завещании-то что было написано: «Одну рясу одному брату, подрясник – другому брату, камилавку – третьему...» Да и все такое старенькое, да худенькое. Казначеем был. Казной заведовал. И вот его богатство. К Свету стремился, да к Свету-то Горнему, Небесному, земное все было ни к чему.

Игумен Тарасий, в миру – Тимофей Иванович. С каких годов он прибыл в Св. обитель – неизвестно. Но, наверное, не позднее 1947 года, когда св. обитель была в стадии восстановления. Глубоко духовный, рассудительный, ревностный ко спасению, он нес послушание духовника богомольцев. По внешнему виду полный, медленный в движениях, он прекрасно исполнял обязанности духовника. Как сейчас помню его стоящим в Трапезной церкви среди исповедников. Идет одновременно Божественная литургия и параллельно исповедь. Всехсвятского храма тогда еще не было и исповедь проводилась в Трапезной церкви. Среднего роста, седоватый, углубленный в себя, он медленным и убежденным голосом читает исповедные молитвы. Сразу можно заметить в нем опытного духовника, жертвенно любящего Доброго Пастыря, готового душу свою положить за своих овец. В его старческой душе светилась живая любовь к людям, к своим духовным верующим и даже неверующим. Он готов был за них пострадать, лишиться не только необходимого для его старческих лет покоя, но и самой жизни. Живая пастырская любовь проникала все его существо. И обращение-то у него к исповедникам какое-то особенное, не как у других батюшек. Такое душевное, близкое, простое. Живая любовь горела и в сердце старца-игумена Тарасия. Он добровольно каждый день страдал, находясь среди греховно-больных и духовно-прокаженных. Он не щадил своих сил и здоровья, чтобы только подать помощь духовно нуждающимся людям. Особенно трогательно была его любовь к молодым и престарелым. Он знал, что вся жизнь человека зависит от его детства и правильного воспитания. Поэтому с чисто евангельской любовью он нежно ласкал детишек и с особой теплотой и отеческим вниманием относился к юным. Знал старец, что юной душе грозят многие опасности. Юность всегда бурна, стремительна, подчас нерассудительна. Знал он и то, что современная нам юность особенно слаба нравственно, особенно нуждается в поддержке, особенно бедна духовно. А сколько в юности падений, искушений, соблазнов, огорчений и даже отчаяния. Хотя юная пора и богата светлыми мечтаниями, высокими идеалами, но, когда она остается без Бога, все это меркнет и не приносит полного счастья. «Что ты, детка, так грустна и печальна?» – обращается старец просто к иной девице, – не горюй, люби Господа и храни целомудрие». Это обычное обращение старца к молодым и юным душам. И, смотришь, человек прояснился. Печали как не было на лице его. Точно луч брызнул с неба и осиял печальную душу. И снова хотелось жить, трудиться, радоваться, молиться. Любил старец направлять юную жизнь по пути воздержания и девства. Он знал, что девство велико пред Богом, оно возвышенно, свято. Сам ведя внутреннюю духовную жизнь и постоянную брань с грехами, он хорошо видел грехи в сердце другого. Он сразу определял, кто и с чем пришел к нему на исповедь. Сразу видел и недостатки греховные. Как опытный врач сразу определяет болезнь и сразу устанавливает диагноз и дает верное лечение, так и батюшка Тарасий сразу видел, каким грехом заражена душа.

О. Тарасий сильно не любил славы человеческой. Эта слава пустая была ему уж очень не по душе. Между тем его знали и в Москве и за Москвой, и в других городах России: Ленинграде, Саратове, Тамбове, Свердловске, Челябинске, Сочи. Везде знали о нем, как о мудром и опытном духовнике, пламенном молитвеннике и ревностном пастыре. Когда старцу говорили о том, что его знают всюду и везде, то он как-то виновато, как ребенок, конфузился, смущался. Выслушает, а потом и скажет: «Да ведь это все неправда, они ведь все по-детски верят, а я-то что. Ведь вот говорят в народе, что «за горою гармошка, а подойдешь – лукошко», вот так и меня они превозносят. Когда не видят они меня, то и говорят, старец, старец, да еще великий, а подъедут сюда, да посмотрят на меня и говорят совсем другое, он колдун и больше ничего. Ну прямо лукошко, лукошко и есть. Гремит оно лукошко-то, а дела-то никакого. Вот так и я, – закончит старец, – говорю, говорю, а сам не делаю»... Потом я заметил, что он все меньше и меньше стал появляться в садике, а затем и совсем перестал ходить. Как сейчас помню, как я видел его в последний раз. Мы пришли навестить его в его маленькую келейку. Она была вся заставлена банками, склянками, пустыми бутылками, на столе – загнивающие фрукты. Не продохнешь. Старец лежал на своей койке. Он был неузнаваемый, бледный, худой, оставленный. Из духовных чад к нему никого не пускали. «Причащался, старец?» – спросил его благочинный. «Да», – тихо ответил батюшка. «Теперь выздоравливай, Бог милостив». Батюшка помотал головой и сказал: «Ладно, ладно, помолитесь». Мы ушли. А потом еще навестили мы старца. Это было ранним утром, часа в четыре утра. В дверь моей келии раздался сильный стук. Собрался, открыл. «Умер о. Тарасий», – сказал пришедший о. благочинный. Пришли в келию. Дверь открыта. Старца нет. Смотрим, в коридоре лежит в уголочке; только, только отошел, еще тепленький. В коридоре был умывальник и туалет. Видимо, старец пошел умываться. С ним произошел удар, и он медленно свалился в уголок... и навсегда. Хоронили его как и всех братий, ранее умерших. Старички поплакали, молодые пели, а потом со свечами, со слезами проводили его на кладбище.

Иеромонах Прокопий пришел в Святую обитель Преподобного Сергия уже немолодым иеромонахом. После бурных, тревожных лет скитаний, всевозможных переживаний, скорбей он, наконец, водворился в тихую пристань. По своему нраву он был кроткий, безответный, молчаливый. Внешний облик его внушал к себе уважение, даже благоговение. В Лавре его все полюбили. Начальство отвело ему особую келию, хотя очень маленькую, бедненькую. Можно было поставить только койку, тумбочку и стул, а пройти уж было негде. Ну прямо келейка-каморка, без всяких удобств жизни. Поселился там о. Прокопий и был очень доволен. В миру его звали Петр Иванович Зинин. Где родился, где трудился, где служил до этого времени о. Прокопий, мы не знаем. Господь один знает. Но по всей видимости он за свою жизнь перенес много и много скорбей... Выполняя свое послушание у святых мощей преп. Сергия, и совершая там ежедневно молебны, он всегда плакал... А ровно через полгода он ослеп. – Это крест пастырский. Нелегкий был крест о. Прокопия. Хотя его скоро наградили, сделали его игуменом, но зрение ему вернуть никто не мог... В последнее время его перевели в изолятор (это такое место, куда помещали больных старцев). Старец не возражал. Он простился со своей каморкой. В изоляторе он был не один. Там были еще три старца, такие же больные, как и он, но слепец был он один. Жили они дружно, как дети малые. И молились все Иисусовой молитвой. За ними ухаживала старая дева. Приносила им горячую пищу, убирала за ними, смотрела, как мать за своими младенцами. (...) А вот однажды, когда река жизни несла всех вперед и приближался летний праздник Преп. Сергия (5/18 июля) с о. Прокопием сделалось неожиданное. Он серьезно заболел. Весь праздник пролежал в постели. А когда народ разъезжался по своим домам, и старец-слепец отправился совсем в свой родной небесный дом.

28 июля (н. ст.) его хоронили. Смерть его была тихая и спокойная. После причащения Святых Христовых Таин он лег отдохнуть и никто не заметил, как старец почил вечным сном. Только тихая улыбка играла на его старческих устах. И темные очи были закрыты навсегда. А все прочее было по-прежнему. Лежал, как живой, как спелая гроздь, сорванная для вечной трапезы.

К обетованной земле, в страну лучей, в Царство Небесное шел и наш дорогой собрат и отец – иеромонах Пахомий – в миру Серафим Павлович. Он пришел в Лавру Преподобного Сергия мирским человеком. С виду почтенный, солидный, средних лет мужчина, он был принят с любовью. Что привело его сюда? Может быть, потеря любимой жены. Может быть, желание загладить покаянием свою прожитую прежнюю жизнь, или полная разруха состояния? – Не думаю. Он пришел спасать свою душу. Еще с детских лет в нем горела жажда к монашеской жизни. И вот он только в средних летах мог попасть в монастырь. Враг не пускал. Препятствия строил. Но все-таки настал и его час. Господь призвал к желанному месту. Послушание Серафим Павлович нес в монастыре какое-то интеллигентное. То ли он был инженер (ведь в монастыре инженерные работы бывают), то ли он был прораб на восстановительных работах в монастыре. Кем бы он ни был в обители, какое ни нес послушание, но, будучи всегда серьезным, скромным, деликатным, он вызывал к себе уважение начальства, и вскоре был пострижен в монахи с именем Пахомия. Монах он был неплохой. Обеты свои: послушание, нестяжание и прочие – выполнял аккуратно. Имея достаточное образование, авторитет, строгое монашеское поведение, он скоро вызвал о себе ходатайство о рукоположении его в иеродиакона, а потом и в иеромонаха. Помню, когда я был еще иеродиаконом, то служил с ним литургию, и даже не одну, а много. И вот не забыть мне той глубокой сосредоточенности и молитвенной благодатной собранности, которая отпечатывалась на лице о. Пахомия при совершении им Божественной литургии. Особенно всегда удивляло меня его исключительное молчание. Казалось, что он забывал все окружающее и уходил в молитву. В своей келии он занимался чтением душеполезных книг и неопустительно при этом выполнял свое монашеское правило. Особенное качество заключалось в его тактичности ко всем, начальству и равным себе, и к подчиненным и даже к детям. Со всеми он был ровен, мягок и искренне любезен. Отец Пахомий по каким-то причинам должен был покинуть Св. Лавру Преп. Сергия и выехать на приходскую службу. Не без боли в сердце он расстался со св. обителью. И расстался... навсегда. Помню, как он в последний раз прощался с любимой им братией в трапезе, после обеда. Выйдя на средину, он сквозь слезы сказал собравшейся братии: «Простите меня, отцы и братия мои милые, чем вас обидел, оскорбил, укорил. Не поминайте лихом и не забывайте в своих святых молитвах», – и сам повалился в ноги.

Потом слышно было, что о. Пахомий служит где-то около Москвы, что народ его уважает, любит. Он и там оставался монахом и верным пастырем словесных овец. Сам стремясь постоянно ввысь к вечной жизни, в страну вечных лучей и негасимых сияний, он и других вел туда же. Он нисколько не изменился на приходе. Будучи хорошим монахом в Монастыре, он таким же остался и в миру, на приходе: тихим, скромным, целеустремленным, целомудренным, молитвенным. ... В одно зимнее утро 1960 года захожу в трапезную Церковь. Идет ранняя литургия. На солею выходит, как обычно, иеродиакон провозглашать ектении: … «Еще молимся о упокоении души раба Божия новопреставленного иеромонаха Пахомия»... Боже Ты мой, да какая же это жизнь наша земная... Почти в расцвете сил – 60 лет. Крепкий, сильный, деятельный...

На страницах третьей части книги «У Троицы окрыленные» воскресают образы насельников Лавры, отошедших в иную жизнь в 1961–65 годах. Это: игумен Арсений (Антон Георгиевич Ромащенко, 1888–1961), иеромонах Никон (Сергей Петрович Преображенский, 1899–1961), иеромонах Иларий (Иван Александрович Зыков, 1876–1962), иеромонах Назарий (Николай Антонович Артецкий, 1891–1962), иеросхидиакон Варнава (Иван Федорович Зайцев, 1873–1962), иеромонах Гавриил¹⁷⁸ (Григорий Александрович Лихоманов, 1886–1964), архимандрит Антоний (Антон Иванович Семенко, 1880–1963), схиигумен Стефан (Иосиф Васильевич Лазарев, 1872–1963), монах Александр (Александр Ильич Кумачев, 1885–1963), иеромонах Ксенофонт (Константин Николаевич Молокоедов, 1884–1964), иеромонах Антоний (Антоний Васильевич Бурдин, 1873–1965), иеромонах Вениамин (Виталий Николаевич Городков, 1886–1965).

Наиболее известным из всей этой плеяды был иеромонах Никон (Преображенский), который был в Лавре с первых дней ее открытия. Он подписывал «движимое и недвижимое имущество» Лавры, принимал все после инвентаризации в момент передачи. Конечно, все его мысли, хотя он и жил в последние годы в Одесском Успенском монастыре, были у Преподобного Игумена. Приморский монастырь не мог ни вытеснить, ни заглушить самых ярких и незабываемых страниц в жизни старца. Там, далеко-далеко, у мощей Преп. Сергия, имя которого дано было о. Никону при крещении, постоянно, неотступно были его мысли, его мечты. И может не случайно именно там, в Сергиевой Лавре, при постриге дано было Сергею Петровичу имя ближайшего ученика и последователя Преп. Сергия – преподобного Никона. Как ни посмотри – все, решительно все связывало его невидимыми, неослабными узами с Лаврой. А надо было мириться с Одессой. Вот и осень тут – ароматная, щедрая, яркая. Кругом виноград, фрукты. Недалеко, почти рядом с храмом, начинается сад. В открытом взгляде о. Никона, в простодушном выражении приветливых глаз затаилась грусть. Не минутная, под настроение, а видимо, уже давно приютившаяся. Давно. С тех пор, как северное небо над Лаврой Преп. Сергия сменилось жарким одесским. И здесь ему много дел находится, да и сам о. Никон не умеет без них обходиться. Все его интересует, все хочет он знать до конца, во все вникнуть, чтобы в любую минуту можно было помочь. Таким его помнили в Лавре. Братия-монахи, особенно молодые, видели в нем «ходячую энциклопедию». Казалось, он знал все. И не только сам знал, но и с удовольствием, с радостью делился своими знаниями со всеми, кто только проявлял хоть малейший интерес к тому, что так увлекало о. Никона. Особенно близкой и своей была ему русская история, археология, изобразительное искусство. На все он умел откликнуться. Увлеченность искусством, широта интересов, глубина знаний и постоянная жажда обогащаться ими не отделяла, не отрывала о. Никона от реальной обстановки, от людей, рядом с ним живущих. Величие человеческого духа, выражавшееся особенно полно в гениальных произведениях искусства, свободно и легко приближало мысли и чувства о. Никона к молитвенному настроению. Всю жизнь почти (он ведь пришел в Лавру уже пожилым человеком) жажда знаний оберегала его от страшных и подчас мучительных надломов, нередко оставляющих глубокие, непоправимые трещины и незаживающие раны. Никогда он не проходил мимо заданного ему вопроса, не отстранялся ни от единого желания со стороны приходящих, интересующихся чем бы то ни было. И кто бы ни спрашивал – от малолетки до глубокого старца, – всем о. Никон находил время ответить, разъяснить и так, что уж после и тени неясности не оставалось. В его ответах привлекало всегда глубокое сочувствие, понимание и нескрываемое желание всем как-то помочь... Так как люди нуждаются в тепле, особенно теперь, в тепле духовном, то святая простота старца всегда тянула (как магнит тянет частички железа) к себе толпу людей разного положения и возраста. Он шел, например, к Троицкому Собору, шлепая своими донельзя худыми и стоптанными башмаками, шел согбенный, сутуленький, но светлый и добрый, шел и все время что-нибудь да говорил, говорил, не может же он не говорить и идти совсем молча. Как это возможно? Нет он не в силах молчать, когда около него люди...Он хочет «сеять» семена жизни, добра, правды. Как добрый сеятель на поле бросает он семена полной десницей. Иные зерна попадают в борозду, иные в траву. Никто, может быть, из братий не видел открытых слез о. Никона, но то, что он плакал много и плакал не только простыми слезами, но и слезами кровавыми – несомненно. Особенно ему часто, часто приходилось стоять у раки Преподобного Сергия, так как он числился на послушании в Троицком соборе, тем более что очередные иеромонахи, особенно молодые, не всегда точно приходили сменять своих собратьев, то проспят, то проболтают где-либо, или вообще поленятся. «Там о. Никон подменит», – скажут себе и вот о. Никон почти всех их подменял и выручал. И он это делал безропотно. Поэтому ему приходилось стоять у Раки Преподобного по несколько раз в день. Петь он, конечно, совсем почти не умел, да и трудно это ему было. Но возгласы давал слышно и довольно внятно. Только стоять-то ему было очень трудно. Ноги сильно больные, сам весь слабенький, все у него почти худое, одежда, клобук, а уж башмаки, и живого места, как говорят, у них не было. Все в дырах. И стоит молится. Руками все облокачивался (держался) за дощечку, что у раки лежит в виде полочки. И вот облокотится на эту полочку, повиснет весь на руках, – не то старец стоит, не то Бог знает, как держится на ногах. А сам все в бок глядит – не идет ли кто помоложе сменить его, выручить. Не пошлет ли кого Преподобный ему на помощь? У о. Никона было еще послушание, кроме Троицкого собора. Он являлся как бы градусный управитель. В его ведении было до десятка, а то и больше градусников, которые были развешены по разным храмам. И вот о. Никон с бумажкой и карандашом каждый день, а то утром и вечером, ходил по храмам, проверял эти градусники: какая влажность в том или ином храме. Все это он записывал на своей бумажке и потом – Бог весть – куда он эти листочки девал? Но и это дело он совершал весьма ревностно и регулярно, обходил все эти места. Особенно трудно было ему с этим послушанием зимой, когда ударит сильный мороз, или закрутит буйная вьюга. Куда там идти! Сиди в своей келии. Нет. Отец Никон, с головы до ног закрученный теплыми тряпками, шарфами, двигается на свое послушание.

Дивный он был старец, трудолюбивый, терпеливый и молитвенный. Много своих сил он оставил у Преп. Сергия. Много потрудился он на святой земле. И вот разлука. Все это милое, дорогое надо оставить и, может быть, навсегда... Отца Никона неожиданно перевели в Одессу, в Успенский мужской монастырь.¹⁷⁹ Хотя это место и является дачей Святейшего Патриарха, все же трудно было о. Никону переезжать туда. Проводя последние дни в Святой Лавре, он как-то старался больше поделать, больше походить, помолиться в милом родном месте. Все как-то ему стало еще дороже, еще милее и роднее. Даже к своим градусникам он стал относиться по-другому, не как раньше. Теперь он их более рассматривал, вертел в руках, вешал на гвоздичек, потом, постояв немного, вновь снимал и опять крутил их в руках. Видно было, что старцу жалко расставаться со всем – что он делал в Лавре. Особенно же ему дорог был Сергий Преподобный. Как же ему трудно было расставаться с ним. Ведь как он горячо любил угодничка Божия. Добрых 20 лет ведь о. Никон был в его Святой Лавре. Треть всей жизни своей он прожил здесь. Не меньшей мукой для старца было видеть своих духовных чад, которые, узнав о переезде своего духовного отца в Одессу, сокрушали сердце о. Никона своими слезами и воздыханиями. Так и ходили они за ним кучкой, стараясь чем-либо угодить старцу, сделать ему что-либо приятное... Старцу буквально не давали спокойно добраться до Троицкого Собора. Размахивая широкими потертыми рукавами своей многолетней ряски, он еще сильнее поднимал пыль башмаками, спеша в Собор. А клобук у него! Наверное, ни у кого из братий такого не было. Это уж определенно. И свою форму-то клобук давно потерял, на клобук мало был похож. Весь перекосился, расклеился. Да и правду сказать, он ровно-то не мог держаться на голове, потому что был ужасно широк и разлажен. Кроме того, упомяну о том, что батюшка о. Никон от сильной энергичности, всецелой напряженности очень много потел. Когда он передвигался по двору Лавры, особенно летом, то с него градом лил пот. Видимо, почки старца были сильно подношены. Особенно потна была голова, на которой волос, конечно, совсем почти не было. Все они давно повылезли. Поэтому-то и становится понятным, почему у старца клобук весь был развален, – от сильного пота. Да так еще было. Чтобы потоки пота текли беспрепятственно с головы и чтобы клобук хоть чуть-чуть держался на голове правильно, старец сделал такое: он пришил к внутренней части клобука такие, как их назвать, ну тряпочные (свернутые или скрученные из тряпок) шишки, три такие шишки, на которых и держался клобук на голове, а между ними были большие зазоры, где проходил воздух и струйки пота. Да, он после отъезда в Одессу бывал еще раз-два в Лавре. Приезжал навестить, а может быть уже и проститься навсегда с родным домом. Видел я его и в этот последний приезд. Это было примерно в 1960 году, т.е. за год до его смерти. Все такой же. Только более побелел, посветлел. Энергичность – все та же. Волос на голове совсем уже не было. Ведь в Одессе-то ему еще жарче стало. Как никак, а Лавра – север, Одесса – юг. Но, помню, старец нисколько не жаловался на свою судьбу. А просто в обильных словах, как и раньше, он рассказывал о своей новой жизни в Одессе. Помню, старец со слезами благодарил Бога, что духовные дети его не забыли и там. Они приезжали к нему в Одесский монастырь, рассказывали про Лавру и этим доставляли ему большое утешение.

По более точным сведениям старец умер не в Одессе, а в родной ему Троице-Сергиевой Лавре. Приехал он к Преподобному, чтобы проститься навсегда и обратно уехать в Одессу. И был уже заказан билет, как старец неожиданно заболел. Да так сильно, что уже не пришлось ему больше покидать родную Лавру. Быстро увядая, как осенний цветочек, он не переставал плакать. Никто не знал тайны этих слез. Оказывается, о. Никон изливал в слезах всю полноту благодарности Преподобному Сергию, что он, Угодничек Божий, благоволил снова принять его к себе и упокоить его останки на святой земле, близ Лавры.

О. Никон, еп. Сергий и монахиня Сергия (Голубцовы)

Архимандрит Антоний, в миру – Антон Иванович, был по национальности украинец. Место рождения, воспитания, образования, жизнь юношеских лет и прочее нам неведомо. Простой, детски-наивный, общительный, даже может быть, малообразованный в нынешнем понятии. Прибыл в Лавру Преподобного Сергия в 1958–59 годах из Одессы. Господь вел своего избранника в северные края из жаркого юга, чтобы здесь, в подвиге молитвы и поста, терпении и всенощном стоянии завершил он свое земное служение. Он предстал перед нами уже в довольно преклонных летах, заслуживши у Бога высокое звание служителя Престола Божия – архимандрита. Высокий, сутуленький, но еще крепкий и полноватый его вид показывал в нем человека большой физической и духовной силы. О последнем особенно характерно говорило его светлое, доброе одухотворенное лицо с ясными проникновенными глазами. Весь его облик дышал необыкновенной добротой и каким-то неописуемым очарованием невинного детства и чистоты.

(...) Всем было ясно, что архимандрит Антоний доживает последние дни. Он совсем редко стал появляться среди братии. Даже пищу из братской кухни носили ему в келию послушники. Увядал старец с каждым днем, но не терял своего обычного благодушия.

Монах Александр был в Лавре «закупщиком», т.е. он для братии закупал на рынке, в магазинах, в колхозах, в городах, селах, на полях все необходимое для их жизни. Он был как бы экономом, или по мирскому – заведующим хозяйством. Ведь братии около ста человек. Каждого надо накормить, одеть, обуть, обогреть и прочее, и кто же будет заботиться обо всем этом? Ведь у них нет здесь ни отца, ни матери, ни жены, ни соседа, никакого другого близкого человека. Они монахи. От всего мирского и суетного отреклись. Вот о. Александр о всех их, как родная мать о своих детях, и заботился, не жалея сил, ни здоровья. И днем и ночью. И летом, и зимой, и в дождь, и в пургу он выходил из монастыря или выезжал на машине и искал все, что нужно для братии. Это был необыкновенно тяжелый труд, сложное послушание, требующее много сил, умения и расторопности. В Святой Лавре о. Александр появился с начала ее открытия, т.е. в 1946 году. В то время он был молод и здоров. И как только он был зачислен в число братии, так и получил послушание, которое нес в течение ряда лет беспрекословно, безропотно, неустанно. Отец Александр был ниже среднего роста. По телосложению он был полноватый, но быстрый и энергичный. Лицо имел грубоватое и далеко не приветливое. Волосы на голове и бороде рыжие. Он всегда спешил, пронзительно кричал или говорил. Голос у него был крикливый, как у завхоза. Одевался всегда мешковато и неопрятно. Словом, был непоседливый труженик, бесконечный работяга и беспрекословный послушник. Да, послушник. Он только за два года до кончины принял монашество, а то все был вечно послушником. Ведь вот выпадет же от Бога людям разная судьба. Иной епископ, иной архимандрит, игумен, иеромонах, а здесь послушник, который должен слушаться всех и беспрекословно все выполнять. «Рыжий, рыжий», – звали его молодые монахи, которые побойчее. Но о. Александр совершенно нисколько не обижался на это. Он и сам хорошо знал, что рыжее его и не сыщешь во всем свете. Его лицо расплывалось в широкой улыбке и как ни в чем не бывало, он мирно и весело беседовал с молодыми, которые так «вежливо его величали». Он как будто совсем собой и не занимается, мало и молится, а вот жил не собой, а другими, отдавал им все свои силы. Все его благочестие, вся молитва, все минуты жизни были посвящены как раз не себе, даже не своему духовному совершенствованию, а пользе ближних, заботе о них, их здоровье, питании, одежде и прочем. И вот этим одним служением он восполнял недостаток всех прочих в себе добродетелей. Это как-то и не естественно, но это было так у о. Александра. Служение ближним заполнило у него всю душу, взяло у него все силы и... такой самоотверженный подвиг был Господом любовно принят.

Как уже было отмечено выше, за два года до кончины о. Александра постригли в монахи с этим же именем. Но он монахом был только по документам, да, может быть, числился у Бога таковым по делам, а по внешности он так же, как и прежде одевался в обычные свои прежние одежды. Иначе в монашеском бы виде он ничего не достал или вызывал бы везде в миру смех и раздражение. Он, как и раньше, везде ездил и ходил, заботясь о братии, о своих монашествующих. Скончался о. Александр совсем неожиданно. Крепкий, подвижный, всегда занятый, он не вызывал намека на скорую свою кончину. Но «смерть не за горами, а за плечами» – говорит народная пословица. Слово Божие говорит: «Блюдите, како опасно ходите, не якоже немудри, но якоже премудри, дорожа временем, ибо дни лукави суть» (Еф.5:15,16). Отец Александр, как и прочие старцы, умер в Лаврской больнице. За год-два до своей смерти он был назначен старшим звонарем Лавры. Его поисповедовали, причастили, и он мирно отошел к Богу. Братия жалели своего заботливого эконома, горячо помолились за него, поплакали, погоревали, а потом и отнесли гробик, оклеенный белой бумагой и с крестиком на крышке, на новое кладбище, где уже покоятся другие из братии, усопшие раньше.

Галерея портретов покойных насельников Лавры последнего периода завершается автором цитированного нами труда 1965 годом. Еще четверть века прошло, и многих за эти годы не стало в монастыре. Отметим здесь лишь наиболее значительные личности, о которых были опубликованы некрологи, или о ком другим путем удалось получить в какой-то степени достоверные сведения.

Иеросхидиакон Варнава (Зайцев)

Иеросхидиакон Варнава (в миру – Иван Федорович, 1873 – 3.4.1962) среди насельников Лавры ничем не выделялся, кроме своей схимнической одежды и престарелого возраста. Однако же он был человеком незаурядной судьбы, как рассказал автору его бывший келейник, ныне игумен Виссарион. Дед и отец его были из зажиточных староверов на Смоленщине, но отец полюбил православную девушку, которая согласилась выйти замуж при условии перехода в православие своего жениха. Однако она недолго прожила, успев только научить своего Ванюшу молитвам и хождению в церковь. Отец, приняв православие, стал довольно чужд деду, имевшему властный и даже жестокий характер, и вынужден был уехать в Питер на заработки. Мальчик остался с дедом, но продолжал ходить в православный храм, что вызывало недовольство деда. Однажды Ваня видит сон. Подходит к нему очень красивая монахиня и говорит ему: «Пойдем со мной, я покажу место твоего дедушки». И подвела его к пропасти, где бушевал огонь. «Пойдем я покажу место твоей тетки» (которая была также староверка, но характером много мягче деда). И указала на поляну, где росли мелкие кустики, но и те были объяты небольшим пламенем. «А теперь покажу тебе твое место». И вывела меня на берег моря и привела по дорожке к монастырским вратам с иконой над ними. Тут врата отворились, вышли монахи, которым монахиня сказала: «Возьмите его, это ваш». Вскоре после этого сна Ване, а ему было уже 16 лет или около, дед поставил ультиматум: или старая вера, или пусть уходит. Ваня выбрал последнее и уехал в Питер к отцу. Но отца нашел спившимся. Устроился на работу, через несколько лет нашел себе и невесту и как-то повел ее в ресторан, где заказал угощение. Но невеста только пригубила предложенное ей вино и выплюнула. «Что нехорошее?» – «Нет, ты не хорош!» Ему было очень горько и обидно. И дома хозяйка, у которой он снимал помещение, высмеяла его: «Чудовище морское, кому ты нужен?» Вскоре его забрали в армию, но месяца через четыре комиссовали из-за плохого зрения. Что делать? – По недолгом времени решил ехать на старый Афон. И вот, когда он туда приехал, то сразу вспомнил, что этот монастырь он видел когда-то во сне. И поэтому там сразу и остановился. Он был усердным молитвенником и постником. Много претерпел разных страхований. Однажды бес явился ему в окне, так что он три дня не мог есть, его насильно кормили. Подвизался, не пил вина. Но через 5 лет, когда заболел желудком, получил благословение на вино.

К несчастью, он был втянут в имябожническую ересь, распространившуюся среди малограмотных, в основном, русских монахов. Как известно, туда в 1914 году прибыл епископ Никон (Рождественский) по решению Синода с правом принятия решительных мер. Поддержанный греческими властями, которые, вероятно, предоставили свои войска и корабли (помимо наших), епископ безуспешно пытался образумить их. Тогда решили их под конвоем отвести на корабли. Но монахи спрятались в крепостной башне. Оттуда их смогли выдворить только струей воды из брандсбойтов с кораблей, благо монастырь был не высоко расположен. Когда монахи сдались, им для чего-то связали руки сзади и 700 человек погрузили на корабли и доставили в Одессу, где их как изменников, закидали грязью «ревнители Православия». В Одессе только два человека покаялись, остальных отвезли в Москву и другие города для раскаяния, а особо упорных отправили будто бы в Сибирь. Среди двух раскаявшихся в Одессе был и монах Израиль Зайцев. Его отправили в Зосимову пустынь под отеческое попечение отца Алексия Зосимовского, где отец Израиль провел около девяти лет до закрытия обители. Он перешел в Киновию, где его однажды поколотили бесы; в 1926 году, по словам уже отца Сергия Боскина, он перешел в пустынь Св. Параклита, где отец Кронид велел ему принять сан иеродиакона и вскоре назначил ризничим в Вифанский монастырь. В 1929 году, когда закрыли этот монастырь, о. Израиль уехал в Юрьев Польский, где долгое время был церковным сторожем.

В 1949 году наместник архимандрит Иоанн (Разумов) принял его в Лавру и вскоре постриг его в схиму с именем Варнавы. Он уже плохо видел и к службам его водили. В последний год его причащали по субботам в келии. Скончался он в день причащения, как и мечтал, что видно из того, что любил рассказывать следующую лаврскую быль, возможно из времен архимандрита Антония. Служил когда-то в Лавре протодиакон. Перед каким-то праздником ему понадобилось быть зачем-то дома, и он стал отпрашиваться у наместника. Наместник с трудом его отпустил, при условии, что он приедет ко всенощной накануне праздника. Тот заверял, что вернется вовремя. Подошел праздник, началась служба, а его нет. И только поздно вечером появился, оказывается – из-за грязи не смог поспеть к службе. «Все равно, будешь завтра со мной служить», – сказал ему наместник. Всю ночь тот готовился к службе. Во время службы один из монахов весьма зло выговорил ему за отсутствие на всенощной, так что протодиакон не сдержался и что-то резко ответил ему. И не примирившись с обидчиком, причастился. И в тот же день внезапно скончался. Наместник очень переживал, чувствовал себя несколько виноватым в его смерти и 40 дней служил по нем панихиды, и не только сам, но и братию понуждал. На сороковой день протодиакон явился вероятно во сне о. наместнику и благодарил его за молитвы. Тот ответил, что не он один молился, но и братия. Протодиакон ответил: «По-настоящему то ты один молился». «Как же ты прошел мытарства?» – вопросил наместник. «Как молния, – из-за причастия в день смерти», – ответил покойный.

Схиигумен Стефан (иг. Агафадор Лазарев)

Схиигумен Стефан (в монашестве – Агафодор, в миру – Иосиф Васильевич), скончался 17 апреля 1963 г., имея 91 год от роду.¹⁸⁰Отличался крайним смирением, которого бы хватило, как говорили, на всех насельников Лавры. Он был духовником и постригальным отцом Святейшего Патриарха Пимена, во время своего пребывания в Скиту св. Параклита в 20-х годах. Живя в Лавре, где он и принял в 1960 г. схиму, был помощником Лаврского духовника архим. Петра (Семеновых). Старец отличался детской простотой и доверчивостью. Однажды был такой случай. Кто-то из богомольцев по своему неведению преподнес ему кусок сала, принятый им за рыбу очень хорошего качества, которой стал и келейника угощать, приговаривая: «Какая хорошая рыба! Нет ни одной косточки!»

Иеромонах Гавриил (в миру – Григорий Александрович, 1886–27.7.1964) почил на 78-м году своей многострадальной жизни. Родился он в д. Шеболты Вологодской губ., в крестьянской семье. На 24-м году своей жизни поступил в Спасо-Суморин монастырь близ г. Татьмы, а в 1912 г. перешел в Лавру Преподобного Сергия. В 1914–1919 гг. служил в армии и был в плену, затем возвратился в Лавру. В 1923 г. пострижен в рясофор, а о последующих годах сведения неизвестны, за исключением того, что он был келейником митрополита Петра Полянского, и наверняка прошел круги Гулаговского ада, как и большинство лиц, если не все, кто был связан с митрополитом. В 1948 г. в Лавре пострижен в мантию. В январе 1952 г. стал иеромонахом, в 1958 г. награжден наперсным крестом, в мае 1964 г. награжден патриаршей грамотой. «Кончина старца была поистине мирной: в последний день своей жизни он причастился Св. Таин и после полудня тихо отошел ко Господу».¹⁸¹

Архимандрит Дионисий (в миру – Василий, 1.1.1909–13.9.1968) – многолетний эконом Лавры, поступивший в нее послушником в 1946 году и через два года принявший постриг. «С искренней любовью к Церкви, с врожденным трудолюбием, неиссякаемой энергией, природной смекалкой, успешно трудился он на ответственном, многозаботливом и сложном посту,¹⁸² превозмогая в последние месяцы все нарастающую боль от подтачивавшего его организм недуга. Лишь за неделю до кончины слег в постель. Пользовавшийся всеобщим уважением и любовью за свою скромность и отзывчивость, он был удостоен торжественного отпевания, которое возглавил тогдашний митрополит Крутицкий и Коломенский Пимен, и погребения в ограде перед алтарем храма тогдашнего лаврского Троицкого подворья в с. Лукино (ст. Переделкино)».¹⁸³

Схиархимандрит Серафим (в миру – Роман Сергеевич, в монашестве Петр, 7.10.1878 – 4.1.1971 г.) – в свое время один из старейших насельников Лавры (с 1948 г.), проживший долгую жизнь, побывавший до прихода в Лавру в разных монастырях и в России и за рубежом, в т.ч. и на Афоне (где за ревностное клиросное послушание и умилительное пение сподобился видения Божией Матери с сонмом мучениц). С 1952 г. был духовником Лавры, а с 1961 г. – и Академии с семинарией, все свои силы и богатый опыт жизни употреблявший на спасение и врачевание многочисленных духовных чад, среди которых были и лица высокого иерархического положения.¹⁸⁴

Архимандрит Феодорит (в миру – Феодор Иванович), скончавшийся 23 января 1973 г. на 74-м году жизни, известен был всем инокам и посетителям Лавры как «человек живой веры и любви к Богу. Проповеди о. Феодорита всегда подкреплялись назидательными примерами жизни во Христе».¹⁸⁵ В Хрущевские времена массированного наступления на Церковь, они собирали большое число слушателей, в том числе, молодежи. Это был прямой, безбоязненный вызов миродержателям тьмы века сего (Еф.6:12). Выходец из простой благочестивой семьи, он по окончании в 1918 г. Моск. Коммерческого училища работал долгие годы бухгалтером и в то же время духовно совершенствовался под руководством опытных пастырей и путем изучения творений святых отцов. В Лавру он пришел уже опытным в духовной жизни человеком и провел в ней 17 лет до 1970 г. – в должности благочинного.

Игумен Марк (в миру – Сергей Ростиславович), профессор Моск. Дух. Академии, магистр богословия, скоропостижно скончался 29 января 1973 года от комы, вызванной обострением сахарного диабета, говорят, при лечении голоданием, что весьма опасно при этой запущенной болезни. Трудолюбивый, способный ученый, собравший огромный архивный материал из наследия епископа Игнатия (Брянчанинова), составивший пособия по гомилетике, готовивший и изучавший многие другие материалы, несмотря на изнурявшую его болезнь, активный сотрудник Церковно-Археологического Кабинета, всего себя отдал на поприще научно-профессорской деятельности. Отпевание и захоронение игумена Марка имело место в Туле, где он проводил (закончившиеся столь трагично) рождественские каникулы у своего отца – местного протоиерея.¹⁸⁶

Протодиакон Феодор Иванович скончался 28 февраля 1974 года на 74-м году жизни совершенно неожиданно, мирно и безболезненно, ночью, проведя весь день в церковном служении. Получив музыкальное образование, он с девятнадцати лет был псаломщиком в Петергофе, затем там же диаконом и протодиаконом. До 1940 года служил в Ленинграде, затем в Риге, Нарве, а с 1963 года – в Троице-Сергиевой Лавре. Обладатель огромного роста и ярко окрашенного баритона, поставленного на необычайно большое дыхание, он производил неизгладимое впечатление своим благоговейным и в то же время богатырским служением.¹⁸⁷ По словам бывшего лаврского регента Виктора Чумаченко, о. Феодор в 30-е годы вынужден был заняться концертной деятельностью, но наотрез отказался идти в оперу, за что был сослан на сланцевые шахты (в Карелию или на Кольский полуостров), где много претерпел.

В Псково-Печерском монастыре много лет подвизался на должности наместника архимандрит Алипий (в миру – Иван Михайлович, 1914–12.03.1975), талантливый художник, иконописец и реставратор, начавший после фронта, где он не расставался с карандашом, свой иноческий путь в Троице-Сергиевой Лавре в 1950 г. Здесь он не только сам писал церковной живописью, но и руководил художниками и мастерами-реставраторами Лавры. С 28 июля 1959 г. до своей смерти он возглавлял Псково-Печерский монастырь. Отличался гостеприимством, проповедническим и певческим талантами, не говоря уже о мудром управлении монастырем, оригинальности и смелости своих суждений и характера.¹⁸⁸ Отличался также и редким мужеством. Помню, как во время проповеди, а это было в конце 60-х годов, в период притеснения Церкви, с амвона он весьма к месту смело сказал, что среди тех, кто сидит в заключении немало хороших людей. Любил он в сумерках вечером, перед сном с кем-либо из приезжих хороших голосов спеть что-либо церковное, особенно «Святый Боже» на греческом языке. Он очень многое отреставрировал и воссоздал в монастыре. Вечная ему память!

Архимандрит Серафим (в миру – Георгий Романович), многолетний насельник Лавры, где он подвизался с 1947 г., и пройдя различные «послушания» – ризничего, эконома, благочинного, а затем – духовника, скончался на 92-м году жизни 9 декабря 1979 года. Иноческий путь его начался в Коренной пустыни Курской губернии с 17 лет по окончании сельской школы. В 1910 году он был призван в армию, с 1914 года – на войне, где был ранен. В 1922 году поступил в Белгородский Свято-Троицкий монастырь, где вскоре принял постриг, на следующий год – сан иеродиакона, а через семь лет – сан иеромонаха. С 1937 года в сане игумена служил на приходах в разных епархиях, а затем, до 1947 года был настоятелем Ильинского собора в Архангельске. Архимандрит Серафим был усердным молитвенником за многих своих духовных чад и тех, что были вписаны в его личные синодики.

Схиигумен Савва (в миру – Николай Михайлович, 6.12.1898 – 27.07.1980) был иноком Лавры с 1948 по 1955 г., а затем в течение 25 лет – насельником Псково-Печерского монастыря, где он пользовался большой любовью у своих многочисленных духовных чад, приезжавших к нему со всех концов России, которых он одаривал своими фотографиями.¹⁸⁹ В свое время он был, пожалуй, самым популярным духовным пастырем в центральной и северной России.

Монахиня Иулиания (в миру – Мария Николаевна, 8.11.1899 – 16.02.1981) – первоклассный реставратор-иконописец, многолетний сотрудник Лавры и руководитель иконописного класса при Академии и иконописной мастерской Лавры. В последней она выполняла большие и ответственные работы с 1957 года, начав с написания икон для боковых пределов во имя преп. Серафима Саровского и Иосафа Белгородского, устроенных в Трапезной церкви, занималась росписью трапезной палаты под ней, Серапионовой палаты при Троицком храме, затем – росписью Смоленской церкви, икон Никоновского храма, выполнением ответственных работ, принятых Государственной комиссией по промывке и консервации иконостаса Троицкого собора и множеством других работ. Отличалась большими богословскими познаниями, молитвенной настроенностью, безотказностью к многочисленным просьбам, связанным с ее талантом, большой сердечностью.¹⁹⁰

Архиепископ Сергий (в миру – Павел Александрович) скоропостижно скончался в возрасте 76 лет 16 июня 1982 г.¹⁹¹ В состав братии монастыря вошел, когда принял постриг, учась на 3-м курсе Духовной Академии, оконченной им в 1951 г. До учебы в Академии прошел через многие жизненные испытания. С середины 20-х годов стал заниматься реставрацией в Центральных реставрационных мастерских у академика И.Э. Грабаря и одновременно работать в библиотеке Исторического Музея. В марте 1930 года, будучи студентом 3-го курса Московского Университета, был выслан на 3 года в Архангельскую область за выражение возмущения среди сокурсников в связи с закрытием и сносом храмов. В 1941–46 годах был на фронте, в военно-транспортном подразделении водителем грузовой автомашины, в звании сержанта к концу войны. По демобилизации поступил в духовную семинарию. Еще в конце 20-х годов и в 30-х годах, получив образование и практику как художник-реставратор, в 40–50-е годы он много сил отдал восстановлению настенной живописи в храмах Лавры и Москвы, не только как исполнитель, но и как художественный руководитель. По окончании Академии был оставлен при ней преподавателем еврейского языка, и много способствовал организации Церковно-Археологического Кабинета, поскольку вел также курс церковной археологии, профессором которой в свое время был его отец (+1911). В Лавре нес послушание духовника и экскурсовода. В 1955 г. вынужден был покинуть Лавру, будучи хиротонисан во епископа Старорусского, а затем получил для управления и древнюю Новгородскую кафедру, что было для него тяжелым крестом, особенно в период Хрущевского гонения на Церковь. И в этих двух городах он много сделал как иконописец. Тяжелый инсульт, случившийся с Владыкой в 1967 году, вынудил его просить увольнения на покой, который ему был предоставлен в пределах родной ему Лавры, где он нес иконописное и клиросное послушание и окормлял многих своих духовных чад. По распоряжению Его Святейшества, Патриарха Пимена, был похоронен перед алтарем Духо-Сошественской церкви Лавры, где за два с половиной месяца до него был погребен ее наместник, архимандрит Иероним (скончался 30 марта).

Владыка Сергий и автор. Лавра 1967

Интересно отметить, что в Троице-Сергиевой Лавре перед абсидой Троицкого собора на глубине 0,5 м. от поверхности в 1963 году было найдено каменное надгробие другого архиепископа Новгородского и Псковского Сергия, пробывшего на этой кафедре всего около 10 месяцев в 1483–1484 годах и затем на покое прожившего в Лавре 11 лет.¹⁹²

Вначале он был протопопом московского Успенского собора с именем Симеон, а после пострига в Троицкой Лавре – иноком Сергием. По выпавшему жребию и воле великого князя Ивана III, ведшего борьбу с Великим Новгородом, инок Сергий был рукоположен в сан епископа на эту кафедру. Но менее чем через год по приезде в Новгород он якобы «заболел головой» и был отозван назад. Поселился вновь в Троице-Сергиевой Лавре, спасшись таким образом¹⁹³ от возможной гибели в военном конфликте между Иваном ІІІ-м и свободолюбивым Новгородом, когда обвинение в измене могло быть с любой стороны.

По странному совпадению архиепископ Сергий (Голубцов) был вторым архиепископом Новгородским, взятым на эту кафедру из иноков Троице-Сергиевой Лавры, носившим то же самое имя (но, правда, прослужившим в отличие от своего тезки-предшественника гораздо дольше), заболевшим там так же «головой» (инсульт) и возвратившимся на покой в ту же Лавру.

Иеромонах Ростислав (в миру – Юлий Алексеевич) скончался в возрасте 44-х лет 14 ноября 1982 г. от рака легких – всего после пяти лет иночества и 3-х лет по окончании Академии. Отличался вниманием и чуткостью к ближним, большими познаниями, и не только в богословии (он окончил ранее Новосибирский электротехнический институт связи), верой, рассудительностью и смирением. Участвовал в подготовке к изданию «Настольной книги священнослужителя».¹⁹⁴ Приведенная фотография – академического периода.

Архимандрит Андрей (в миру – Андрей Иванович 1.07.1915–3.7.1983) прошел тяжелый путь сначала сельского труженика, затем – воина, тяжело раненного на фронте Великой Отечественной войны, конструктора, а с 1947 г. – церковнослужителя Харьковской епархии. Заочно окончил Ленинградские семинарию и Академию, где в 1964 г. принял постриг, а по окончании аспирантуры при МДА в 1968 г. зачислен в братство Лавры, где исполнял различные послушания; с 1971 года был в сане архимандрита; в 1978–1983 гг. возглавлял Троицкое подворье (на ст. Переделкино). Погребен на Загорском кладбище.

Игумен Нил (в миру – Иван Семенович) родился 6 апреля 1916 года в Ельце. По окончании 7 классов работал в 1932–34 гг. на местном чугунолитейном заводе рабочим, потом переехал в Подмосковье и стал работать в Люберцах кладовщиком, в 1937–41 гг. – лаборантом, в 1941–46 гг. – начальником пожарной охраны в Шатуре, затем – подсобным рабочим на одной московской фабрике. В марте 1950 года принят в Лавру, где нес различные послушания, пострижен в марте 1951 г. 29 мая 1952 года стал иеромонахом, с Пасхи 1959 г. – игумен. Впоследствии принял схиму с именем Рафаил и скончался в сане схиархимандрита 21 окт. 1986 г.(?). Это был безответный труженик, усердный и в труде, и в молитве.

Вдали от родной Лавры, под жгучим солнцем Палестины оборвалась земная жизнь иеромонаха Мефодия – в миру – Михаила Петровича, родом из крестьян с. Долина Тернопольскской обл., 1955 г. рождения). По окончании десяти классов, затем – курсов руководителей художественной самодеятельности, а потом и службы в армии, он в 1976 г. поступил в Московскую духовную семинарию. В апреле 1978 г. принял постриг, а 7 мая – сан иеродиакона. Затем, уже учась в Академии, в 1981 г. стал иеромонахом. По окончании Академии в 1983 г. прошел и 3-х годичный курс аспирантуры, и в декабре 86–го года был направлен секретарем Русской Духовной Миссии в Иерусалиме. 29-го июня следующего года он был найден убитым неизвестными лицами. Тело было привезено в Лавру. Потеря этого доброго, кристально-чистого и честного человека, общительного и мужественного, была воспринята как личное горе многими, его знавшими.

Также молодым и вдали от Лавры ушел из этой жизни игумен Максим (в миру – Виктор Лаврович). Родился он 2 ноября 1956 г. в семье священнослужителя в селе Киселевка Херсонской области. По окончании средней школы и Выборгского Авиационного техникума гражданской авиации работал в 1978–81 гг. авиатехником в Молдавском республиканском авиационно-производственном объединении. Затем поступил в Московскую духовную семинарию, в 1984 году – в Академию. 20-го июня 1985 г. принял монашеский постриг, 6 июля – сан иеродиакона, а 29-го августа 1986 г. – сан иеромонаха. Через два года награжден игуменским званием. Нес послушание гостинника в гостинице N 1. Погиб при автокатастрофе, случившейся на дороге в Польше при частной туристической поездке 5 ноября 1990 года. Лавра потеряла хорошего, кроткого, добросердечного, глубоко верующего и спокойного по характеру инока. (Фото семинарского периода).

Схиигумен Гавриил (в миру – Михаил Иванович, 7.10.1925–15.8.1990 или 1991 г.). Уроженец дер. Рыбаки Раменского р-на Моск. обл., окончил 7 кл., участник Великой Отечественной войны в 1943–45 гг., служил в армии до 1950 г. (мл. сержант), затем работал в колхозе в родной деревне. В 1958 г. поступил в Лавру, сначала трудился на кухне, потом – свечником. 1 декабря 1960 года пострижен в монахи с именем Василий, в 1961–65 гг. проходил обучение в духовной семинарии. Иеродиакон с 17 дек. 1964 г., иеромонах с 21 марта 1965 г., игумен – с Пасхи 1974 г. Отличался трудолюбием, тщательностью в работе, вежливостью и учтивостью. Более десяти лет до 1986 г. был на послушании на Афонском подворье в Переделкине.

Архимандрит Николай (в миру – Александр Николаевич, 18.5.1912–11.6.1990). Родом из бедной крестьянской семьи с. Березово Рязанской губернии, где он смог получить лишь начальное образование – в объеме всего трех классов, поскольку с ранних лет вынужден был встать на самостоятельный трудовой путь – окончив, очевидно в Рязани, художественную студию. И в избранной им с юных лет сфере он проработал до 39 лет,¹⁹⁵ когда решил вторую половину своей жизни посвятить полностью Церкви. Согласно же отчету за 1955 год Уполномоченного по делам религий по Моск. области небезызвестного А.А. Трушина,¹⁹⁶ его якобы «завербовал» в Лавру не кто иной, как лаврский художник-реставратор архимандрит Сергий Голубцов. Возможно, что при одном из посещений Лавры Александром Николаевичем у них произошла встреча, а затем завязалось и более глубокое знакомство на профессиональной и духовной основе. Будучи монахом по своему устроению, Александр Самсонов смог побороть возникшие при таком решительном в жизни шаге все сомнения, преодолеть все искушения, в т.ч. «предостережения» своих друзей. В Лавре ему вскоре поручили заняться иконописью и реставрацией. Иконы его письма (к сожалению, они не все, видимо, зарегистрированы) есть в ряде лаврских храмов, главным образом, в Михеевской и Предтеченской церквах.¹⁹⁷ Последние годы он долгое время был также смотрителем Троицкого храма, где сосредоточены наиболее древние иконы. Высокая и довольно худощавая фигура о. Николая, его вообще сдержанный характер, производили впечатление серьезного и самоуглубленного монаха, которое надолго останется в памяти знавших его. В праздник иконы Божией Матери «Споручница грешных» летом 1990 года Лавра в его лице лишилась одного из старейших своих насельников и одаренных иконописцев, немало сделавшего в деле реставрации лаврской живописи и иконописи.

Похоронен о. Николай в левом углу городского кладбища на Северном поселке.

Архим. Вениамин (в миру – Василий Афанасьевич, 1.1.1929–14.10.1991). Простой и добрый монах, работавший келарем на продовольственном складе, на очень хлопотливой должности, все время в полуподвальном помещении. Родом из крестьян дер. Мисаилово Ленинского р-на, Моск. области. В 1946 г. поступил в Ремесленное уч-ще при з-де им. Владимира Ильича в Москве и через 2 года стал слесарем. В 1962 г. поступил в Моск. дух. семинарию, в 1966 г. – в Лавру, через два года принял постриг, в ноябре 1968 – сан иеродиакона, а через месяц – сан иеромонаха. К Пасхе 1973 г. награжден саном игумена, а через 13 лет – саном архимандрита. Скончался от цирроза печени и сердечной недостаточности.

Игумен Никифор (в миру – Владимир Николаевич, 3.5.1923–13.10.1992). Из семьи рабочих села Степанищево Тамбовской обл., окончил 7 классов, воевал, а после войны работал в 1948–55 гг. милиционером в Моск. Метрополитене. Затем два года – жестянщиком на ВАРЗе, год – возчиком, и наконец, поступил в 1958 г. в Лавру. Ранее был женат. В 1960 г. принял постриг, сан иеродиакона – 31 дек. 1962 г., иеромонаха – 4 апреля 1965 года, игуменом стал на Пасху 1973 г. После послушаний на кухне, на проходной, келейника у наместника в 1960–61 гг. и трапезника стал духовником. Скончался от сердечной недостаточности.

Схиигумен Селафиил (в миру – Даниил Никитич, 15.12.1898–31.8.1992). Из крестьян Смоленской обл. Красного р-на, с. Пахомово. Окончил 4 кл., крестьянствовал до «раскулачивания» в 1930 г., когда переехал в Подмосковье. В 30-х годах был сослан в Архангельскую губ., где 2 года проработал на лесоповале, живя среди уголовников в очень тяжелых окружающих условиях. Война застала его, когда он жил в Ставропольском крае. Там он работал на подвозе провизии на фронт. Однажды снаряд угодил в его лошадь, его же самого, тяжело раненного в голову, сбросило в кювет. Три года пролежал в госпитале. Затем был пенсионером по инвалидности. В 1964 г. (или в 1966 г., по др. данным) поступил в Лавру вскоре после смерти жены, Феодоры, с которой он прожил почти полвека (с 1915 г.), завещавшей ему идти в монастырь, несмотря на то, что у него было 11 детей. Ей самой было своего рода откровение от иконы Богородицы, чтобы она потерпела свою болезнь (гниение кости), ради скорой и безболезненной кончины. Года два он был послушником. При постриге Даниилу дали имя Зосимы, с каковым он многим был известен. В 1971 г. стал иеродиаконом, в 1973 г. – иеромонахом, где-то в 80-х годах ему дали сан игумена, а в 1984 г., когда он тяжело заболел и думал, что не поправится, принял схиму с именем архангела Селафиила. При наместнике Платоне, отличавшемся угодничеством перед властями, проводившими антирелигиозную политику, Зосиме пришлось много от него потерпеть, вероятно потому, что Зосима пользовался народной любовью, в частности за раздачу милостыни. Настолько было тяжело, что уже собрался покинуть Лавру, взялся за ручку двери, но вдруг увидел поверх своей руки – чужую и услышал голос: «Не уходи, потерпи еще немного. Если ты претерпишь до конца, станешь настоящим монахом». И батюшка от этих слов, вероятно, Преподобного Сергия, заплакал, потом успокоился и остался.

Батюшка отличался непрестанным молитвенным предстоянием пред Богом и его святыми, к которым он обращался своими словами, особого молитвенного правила он не нес. Действенность его молитвенного заступничества испытали многие из его духовных детей, которые к нему приезжали из разных уголков страны.¹⁹⁸ После его безболезненной блаженной кончины, о приближении которой он за две недели уведомил своих духовных детей, в его келье нашли синодик с пятьюстами имен, за которых он молился. В монастыре нес, в основном, послушание духовника. Отличался большим вниманием и любовью к людям, а от юности также большой физической силой.

Необычной для Лавры во многих отношениях была личность иеромонаха Филадельфа (в схиме – Моисея, в миру – Валентина Евгеньевича), в прошлом доктора технических наук, которого трудно было угадать в кротком, смиренном и сгорбленном от старости монахе. Родился он в Рязани в 1915 году в семье преподавателей, отличавшихся религиозными взглядами, в 1932 году переехавшими на жительство в Москву. Здесь он окончил Московский Энергетический Институт и там же аспирантуру при каф. Теор. основ электротехники, где затем и преподавал с 1938 по 1977 год. Защитил докторскую диссертацию.¹⁹⁹ Свою веру ему приходилось скрывать. У него была дача в Подмосковье рядом с храмом. «Зайду я в воскресенье и праздничные дни, записку подам, свечку поставлю и стою тихонечко. Никто меня там не знал». О том времени он говорил: «Старец Сампсон – такой человек! В него три раза стреляли, и он все равно ничего не боялся. А я пока работал в Институте, сколько угождал человекам!...» Позже он стал ездить в Лавру. Остаток жизни, в целом отданной науке, поскольку он и не женился, посвятил Богу, вскоре после смерти своей мамаши поступив (в 1978 году) в Лавру, по благословению о. Кирилла, к которому до этого ездил на исповедь. Наместник о. Иероним рассчитывал, что бывший профессор сможет оказаться полезным при приеме иностранных гостей, но вскоре стало ясно, что надежды оказались напрасными. Старому и довольно робкому человеку это оказалось не под силу. Нес послушания сначала свечника, потом чтеца для говеющих, в основном, в Предтеченском храме. 7 февраля 1979 года принял постриг, 1-го декабря того же года – сан иеродиакона, 3 февраля 1985 года – сан иеромонаха. К Пасхе 1989 г. награжден наперсным крестом. В Лавре был образцом кротости, послушания, смирения. Был очень нищелюбив, раздавал все что имел, даже пьяницам подавал. Пока болезнь ноги его не свалила, оставался в Предтеченском храме. У него гнила нога, прямо до кости. Заражалась кровь, он иногда терял сознание. Положили в больницу, но через три дня убежал оттуда. Некоторые из знакомых и духовных детей с медицинским образованием помогали ему в келье – обрабатывали рану. Так же одна врач, приехавшая к нему за духовным советом из Ярославской области, там же в келье удалила злокачественную опухоль, появившуюся у него на щеке.

Глубоко воспринимал бедствия, обрушившиеся на страну в 90-х годах. Был инициатором религиозно-духовного возрождения русской армии. Перу иеросхимонаха Моисея принадлежат несколько брошюр и статей на духовные и патриотические темы и интервью с гл. редактором газеты «День».²⁰⁰ Очень почитал о. Серафима Роуза, считал его «живым связующим звеном между насквозь обмирщенным Западом и пламенным благочестием Первохристианской Церкви». В декабре 1992 г., почувствовав приближение смерти, наступившей 9 декабря, принял схиму с именем пророка Моисея от руки о. Косьмы по благословению о. Кирилла. Похоронен на новом кладбище у села Благовещенского.