Часть 1. Воспоминания о Патриархе Тихоне

Русской Церкви во время революции суждено было пройти сквозь двойное искушение: сначала соблазном внешнего могущества и власти, а потом уничижением и страданием.

Когда под ударами революции пал царский трон, распалась власть на местах, поколебалась армия, расслабели политические партии и рассыпались другие общественные организации, тогда среди этих развалин, в которые превратилась прежняя могущественная Россия, осталось нерушимым только величественное здание Церкви, сохранившей всю силу своего нравственного авторитета и представлявшей из себя целостный организм, возглавленный вновь избранным Святейшим Патриархом Всероссийским. Последний стал живым символом единства Русской земли и вместе «человеком начальным», как некогда Святейший Гермоген в дни первой смуты. К нему невольно обратились взоры всех, кто чаял спасения России. На его авторитете старались утвердить свои надежды не только представители прежних правых, но и левых течений русской общественности, которые так часто упрекали Церковь за Ее тесную связь с государством.

Видя, что по одному слову Святейшего Патриарха собирались сотни тысяч людей для торжественных крестных ходов и всенародных молений в Москве (особенно по поводу известного чуда с иконой Св. Николая ²[2], находившейся на Никольских воротах Кремля) и что в Петрограде жители оказали ему царственную встречу, последние оценили его значение для данного момента и неоднократно приступали к нему с предложением двинуть народные массы против еще не окрепшей тогда большевистской власти.

Одновременно его именем хотели воспользоваться и извне как наши прежние союзники, так и противники, т. е. немцы. Последние, как и первые, надеялись при его помощи привлечь на свою сторону русские вооруженные силы, которые тогда еще казались грозной силой, способной своим присоединением к той или другой стороне определить окончательный исход войны.

Искушение для Русской Церкви было очень велико. Для Нее тем соблазнительней казалось взять в руки меч Кесаря, что народ и история сами вручили его Ей. И однако если бы Она решилась на такой шаг и обагрила свои чистые ризы человеческою кровию, на Нее легла бы тяжкая ответственность за начавшееся междоусобие, и Ее авторитет был бы поколеблен навсегда.

Повинуясь и своему внутреннему чувству и еще более заветам Православия, искони чуждого всякого клерикализма и вожделений мирской власти, Патриарх и с ним весь Собор Российской Церкви не пошли по столь опасному пути, но зато во всей силе воспользовались врученным им мечом духовным, которым и начали разить вновь народившуюся [безбожную коммунистическую]³ власть. Ее открыто разоблачали и обличали и в соборных определениях, и с церковных амвонов даже в самом Кремле (при поставлении Патриарха), и в оставшихся органах печати. Особенно величественно и грозно гремел голос [главы? – Сост.] Русской Церкви, Святейшего Тихона, с величайшим дерзновением и силою духа призывавшего небесные кары на голову поработителей [и растлителей] Русской земли.

Его исторические послания с провозглашением анафемы богоборцам и с разоблачением [безнравственной развращающей] сущности нового правительства нельзя читать без внутреннего трепета. Они навсегда будут свидетельствовать в пользу Русской Церкви, которая нашла достойный Ее образ действий и соответствующий язык в столь критический момент Ее исторической жизни.

Когда [коммунистическая] власть ощутила потом под собою твердую почву, она начала открытую борьбу с Церковью. Последняя не устрашилась этого нового противоположного первому, искуса и встретила гонения со стороны [советского] правительства с величайшим спокойствием и достоинством.

Многие епископы, священники и монашествующие, а равно и верующие миряне почти с радостию и энтузиазмом, достойными первых христиан, шли на страдания. Сотни священномучеников, мучеников, и мучениц, и исповедников, число которых умножается до сих пор, доказали всему миру несокрушимое могущество Христовой веры, и гонения еще раз стали «семенем Церкви», по глубокому замечанию архиепископа Кентерберийского.

Если рядом с этими героями духа оказалось, однако, потом некоторое число малодушных и ослабевших, не выдержавших великого испытания, то таковые были и в первые века христианства. Стоит прочитать горькие укоризны Св. Киприана, обращенные к «падшим», чтобы убедиться в этом.

Кроме немощи человеческой природы вообще, для смягчения вины русского народа может послужить в этом случае и то обстоятельство, что он горит в огне испытаний уже целый ряд лет, в течение которых религиозные преследования, лишь замаскированные часто политическими обвинениями, не прекращались почти ни на одну минуту.

Сравнительно с этим сроком кажутся краткими годы Французской революции. Что же касается древнеримских гонений, то хотя они в совокупности простирались около трех веков, однако никогда не длились столь долгий период подряд. Благодаря частой смене императоров менялась нередко и политика римской власти в отношении христиан. Время от времени Бог по своему милосердию посылал гуманных правителей, под властью которых христиане отдыхали временно от языческих преследований, чтобы укрепиться духом для новых мучений.

Едва ли нужно добавлять, что общий дух жизни первых христиан, пламеневших святой ревностью веры и жаждавших узреть возможно скорее откровения Царства Христова, гораздо более способствовал мужественному перенесению страданий за веру, чем настоящий малодушный и безверный век.

Наконец, православная Россия в течение тысячелетия своей истории не знала систематических гонений на религию и потому не могла приобрести достаточного опыта для борьбы с врагами Церкви и для распознавания козней слуг сатаны, которые стараются воспользоваться ныне всеми средствами безбожной пропаганды и всеми утонченными духовными соблазнами и пытками, чтобы совратить верующих с пути истины.

Анастасий (Грибановский), архиепископ. Беседы с собственным сердцем. Белград, 1935. С. 375–378.

(По личным воспоминаниям)⁴

Одним из первых законодательных актов советской власти было издание декрета об отделении Церкви от государства с лишением Ее прав на владение имуществом. При ярко выраженном антирелигиозном настроении нового правительства первая основная реформа скорее была выгодна для Церкви. Если последняя лишилась отныне всякой защиты и поддержки со стороны государства, зато приобретала полную свободу в устроении своей внутренней жизни. Новое независимое положение только возвышало Ее авторитет в глазах народа, возненавидевшего безбожное правительство с первого дня его появления у власти. Всякое сближение и сотрудничество с ним только унижало бы достоинство Церкви, как показал впоследствии пример живоцерковников и обновленцев, связавших свою судьбу с новым революционным порядком, которому они пытались дать религиозное оправдание.

Исходя из того, что советская власть не признавала за Церковью значения публично-правового учреждения и практически игнорировала ее, Собор не счел себя обязанным представлять вновь избранного Главу Русской Церкви на утверждение Совета Народных Комиссаров, ограничившись только простым уведомлением его о факте избрания и поставления Патриарха. Последний тотчас же вступил в отправление своих обязанностей, и Соборная работа продолжалась без перерыва под его руководством как полномочного Председателя Собора.

В первую очередь Собором разработано было положение о Высшем Церковном управлении в России, получившем довольно сложную организацию в соответствии с восстановлением канонического порядка в Ее управлении, с одной стороны, и с практическими потребностями момента – с другой.

Права, присвоенные Патриарху как возглавителю Русской Церкви, сравнительно были невелики, но он был Председателем всех трех главных органов Высшего Церковного Управления – Собора, Священного Синода и Высшего Церковного Совета, что открывало для него возможность широкого влияния на все отрасли церковной жизни вообще.

Переход от старых форм церковного устройства к новым, хотя бы и более совершенным, редко происходит безболезненно. Глубокие потрясения, вызванные революцией в это время, утрата Церковью не только покровительства Государства, но и всего имущества, создавали для Нее новые осложнения и трудности.

И если, однако, наш церковный корабль сохранил свою устойчивость в столь бурное время и благополучно переплыл все подводные рифы, встречавшиеся на его пути, то этим в значительной степени обязан личному характеру своего нового Кормчего, указанного ему свыше.

Патриарх Тихон до его избрания на свой высокий престол не принадлежал к тем ярким церковным светилам, имена которых невольно обращали на себя общее внимание и были известны всей России.

Как и почивший Митрополит Владимир – первый священно-мученик Русской Церкви – он не блистал внешними дарованиями, какие могли бы выделять его из ряда других иерархов; «вся слава его была внутрь», по слову Псалмопевца.

Людей подобного типа можно уподобить тем целомудренным цветам, которые днем при свете солнца стыдливо свертывают свои лепестки и раскрываются только ночью, как бы боясь быть замеченными чьим-либо нескромным взором.

Главною отличительною особенностью духовного облика Святейшего Тихона было именно целомудрие в древнем употреблении этого слова, т. е. гармоническая цельность духа.

Все основные душевные способности – ум, сердце и воля – находились в нем в строгом органическом согласии и единении между собою: благодаря этому весь ритм его внутренней и внешней жизни был всегда ясен, ровен и спокоен, что облегчало сотрудничество и всякие другие отношения с ним и выгодно отражалось на всей его деятельности, придавая ей последовательность, систематичность и устойчивость. Главный грех современной цивилизации состоит в том, что она разорвала человеческую душу на части, наполнив ее внутренней борьбой и мучительными диссонансами.

Только в непочатых народных глубинах встречаются еще залежи той духовной простоты и цельности, какою любовались многие из наших писателей, живописуя нам народный быт. Но там эти свойства носят еще непосредственный стихийный характер, как у ребенка, неискушенного злом. Когда же подобное качество характера мы встречаем у людей, достигших высоких степеней образования, живущих вполне сознательною жизнью, особенно у стоящих на большой высоте, искушенных властью и другими соблазнами жизни, хотя бы это было лицо, облеченное духовным саном, – оно получает особую цену.

Нет сомнения, что Святейший Патриарх почерпнул эту цельность духа из родной ему псковской почвы, насыщенной издавна русским народным духом, и из крепкого быта духовной среды, из которой он вырос всем своим нравственным существом; но удивительно то, что он сумел пронести ее не только чрез все стадии своей последующей жизни, не утратив ее даже в Северной Америке (где он провел первые годы своего самостоятельного епископского служения), так легко обезличивающей людей, и наконец вознес ее с собою на высоту Патриаршего престола, оставшись верным ей до конца своих земных дней.

Из нее вытекало чувство меры, проявлявшееся у него во всем, свойство, которое особенно почиталось у иерархов в древности. Григорий Богослов вменял в особую заслугу Св. Василию Великому, что «ни одного из своих добрых качеств он не портил неумеренностью».

Впрочем, была только одна присущая Святейшему Тихону область духа, где он иногда должен был бороться с самим собою, чтобы не перейти здесь должной границы, – это необыкновенная доброта и отзывчивость его сердца. Она излучалась из его души помимо его воли, светилась в его кротких ясных глазах, озаряла и как бы преображала каким-то теплым, идущим изнутри светом все его лицо, сияла в его постоянно приветливой, целомудренной улыбке. Это была «любовь, соединенная с нежностью», всегда стремящаяся излиться на других. Ее живительное, ласкающее дыхание чувствовал каждый, кто приближался к нему. Она не позволяла ему никогда выходить из душевного равновесия. Не только рассердиться, но и сделать строгий вид стоило ему больших усилий. И если он случайно огорчал кого-либо, то спешил сейчас же седмерицею исправить свою вину. Так как истинная любовь никогда не превозносится и не гордится, то она естественно питала и воспитывала в нем чувство смирения, клавшее на все его лучшие душевные качества какой-то матовый отпечаток.

Ничто так не претило нравственной природе Святейшего Тихона, как всякое проявление духа тщеславия, внешнего величия и блеска, столь соблазнительных для людей его положения. Его как бы стесняла самая высота его сана, как стесняет иногда людей высокий рост, невольно возносящий их над окружающими.

Известная доля юродства, которую он проявлял в некоторых своих словах и поступках, вызывалась его скрытым желанием возможно умалиться в чужих и собственных глазах. Скромность сказывалась у него везде – и в его внешних манерах, и в складе его безыскусственной речи, и в способе обращения с людьми, и в простоте его домашнего обихода.

Все эти чисто русские народные черты его духовного облика увенчаны были у него непоколебимой силой веры, глубокой преданностью Церкви и горячей любовью к своей пастве, за которую он всегда действительно готов был положить свою душу. Неудивительно, что русский народ сразу почувствовал в нем пастыря по сердцу своему, который был не только преемником древних первосвятителей, но и носителем и хранителем их духа. От него повеяло в народное сердце ароматом Святой Руси.

Хотя по свойственному ему смирению Святейший Тихон не любил выказывать своих лучших чувств вовне, но его паства внутренним чувством ощущала всю силу и глубину его пастырской любви. Осиротевшие после падения царского трона русские люди увидели в новом Патриархе своего единственного истинного печальника и защитника и подлинно как к отцу устремились к нему со всею силою своей сыновней любви и преданности; волны этих народных чувств притекали к нему со всех концов России. Всюду, где он ни появлялся, народ теснился вокруг него в огромном количестве. Храмы, где он служил, были переполнены. Его первое посещение Петрограда превратилось в настоящее триумфальное шествие. Оно привело в движение буквально весь город. Экипаж, в котором он ехал, едва мог двигаться среди бесчисленного множества людей разных возрастов и положений, заполнивших улицы столицы. Тысячи взоров были устремлены на него в то время, как он непрестанно на все стороны благословлял свою паству. Все заранее хотели видеть в нем второго Гермогена, образ которого невольно восставал в это время в народной памяти из глубины минувших веков.

Историческая судьба Патриарха Тихона действительно заставляла сближать его жизнь со страдальческим подвигом Святейшего Гермогена, но по личному своему характеру он напоминал гораздо более Святейшего Иова – первого Патриарха Всероссийского, чем его знаменитого преемника. Летописцы изображают Святейшего Иова как мужа благообразного, «украшенного благочестием и благочинием», кроткого нравом и мягкосердечного, который никого не оскорблял и никогда не превозносился своим достоинством. Таков был приблизительно и облик Святейшего Тихона⁵.

Кроме сходства в самом душевном складе двух русских первоиерархов, из коих один начал ряд русских Патриархов, а другой призван был восстановить после двухсот лет прерванное преемство патриаршей власти, есть нечто общее и в их восхождении по иерархической лестнице и последующей исторической судьбе. Тот и другой восседали на древней Ростово-Ярославской кафедре. Оба оказались в сане митрополитов московских (хотя, конечно, и с неодинаковым объемом власти), что несомненно способствовало избранию их на Патриарший Престол. Обоим суждено было стать исповедниками Православия и страдальцами за паству свою, но жребий Святейшего Тихона был настолько тяжелее, насколько первая смута разнилась от второй, именуемой русской революцией.

Первое лихолетье напоминало скорее народный бунт – бессмысленный, жестокий и беспощадный, чем организованное революционное восстание. Его бурное движение, как волны в разбушевавшемся океане, проносились только по поверхности русской жизни, не затронув глубин народной души. Основные религиозные устои и национальные идеалы у большинства населения, даже разложенного царившей тогда анархией, остались непоколебимыми; сами самозванцы понимали это и потому должны были щадить национальные чувства и приспособляться к ним. Между тем большевистская власть, как только взяла в свои руки кормило правления, поставила своею целью произвести полную революцию русского народного духа, чтобы создать на Руси нового человека по образу, предначертанному Марксом и Лениным.

Патриарх Тихон уже при самом вступлении на престол оказался пред лицом враждебной ему бунтующей революционной стихии. Последняя яростно наступала на него не только как на главу Русской Церкви, стоявшую на пути ее разрушительных стремлений, но и как на живое олицетворение русского национального единства и символ древней Святой Руси, воскресавшей в его лице.

Между тем ему предстояло еще укрепить свой авторитет среди известной части духовенства и особенно иерархии, успевшей отвыкнуть от Патриаршей власти в течение двухсотлетнего Синодального управления в нашей Церкви. Никакая поддержка со стороны верующего народа не была бы достаточна для него, если бы он не опирался прежде всего на епископов, тесно объединявшихся вокруг него как своего Главы и духовного Вождя. Новый Патриарх скоро покорил их не столько силой своей власти, сколько нравственным обаянием своей личности, полным отсутствием честолюбия и властолюбия и исключительной чуткостью сердца. В его новом положении требовалось особенно бережное отношение к старым заслуженным епископам, еще недавно стоявшим выше его по своим кафедрам и служебным иерархическим отличиям. То, чего нелегко было достигнуть на его месте другим, то без труда удавалось ему благодаря его деликатности и такту, который не напрасно называется «умом сердца».

Чуждый всякой притязательности, исполненный духа кротости и благожелательства ко всем, он не только умел смиряться перед прежними «столпами Церкви», воздавая им должное уважение и предупреждая их своим вниманием, но и вполне по-братски обходился с молодыми епископами, никогда не давая им почувствовать своего превосходства перед ними⁶. Следствием этого явилась полная гармония отношений между ним и другими епископами: внутри Русской Церкви сами собою так установились иерархические отношения, как это предусмотрено в 34 Апостольском правиле. Епископы искренно почитали своего Патриарха «яко Главу» и старались не делать ничего, превышающего их власть без «его рассуждения» и совета, как и он сам, в свою очередь, стремился не предпринимать ничего важного в церковных делах «без рассуждения всех». Так водворилось то «единомыслие», о котором говорит в заключение то же правило и какое было особенно необходимо в дни открывшихся гонений на Церковь.

Желая стать возможно ближе и доступнее для всех, Патриарх старался устранять все условности официального этикета при приемах.

Простота его домашнего быта доходила до таких пределов, что казалась некоторым излишней и даже неудобной в положении Главы Русской Церкви. Его старались убедить в том, что отныне он лицо историческое – хочет ли, не хочет он этого, что ему необходимо поэтому создать вокруг себя такую внешнюю обстановку, какая соответствовала бы его высокому сану. Для этого ему нужно было увеличить штат служащих при нем лиц, установить более строгий и официальный порядок при приемах, завести нарочитые записи всех его служений, выездов, произносимых им речей и т. д., как это мудро делалось в Древней Руси, которая увековечила для нас даже список кушаний, подававшихся за патриаршим столом в разные дни церковного года; при помощи этих ценных исторических документов нам очень легко восстановить ныне полную картину деятельности и домашней жизни первых Патриархов.

Святейший Тихон, однако, остался верен себе и своим правилам блюсти простоту и скромность во всем. Он ни в чем не изменял внутреннего строя своей жизни, сравнительно с тем временем, когда был Митрополитом Московским и решительно отказался завести у себя даже тронный зал, существующий у всех Восточных Патриархов.

Последующие обстоятельства нашей церковной жизни показали, что он был прав в своем стремлении упростить свой быт: нельзя было Церковному Жениху облекаться в пышные одежды в то время, когда самая Церковь шла на страдания, возвращаясь к временам первохристианским. Ореол величественного Князя Церкви мог быть опасен для него и в том отношении, что большевики не замедлили бы воспользоваться этим для усиления своей антицерковной пропаганды, между тем как до сих пор они не могли бросить ему никакого укора в отношении его личной жизни. Что же касается верующего народа, то он, видя как Патриарх Всероссийский едет для служения в храм Христа Спасителя на одной лошадке, старался выказать ему сугубое почтение и преданность, вспоминая, быть может, при этом Самого Спасителя, смиренно шествующего в Иерусалим на осляти. Над ним воочию оправдались слова Евангелия: «всяк смиряяй себе, вознесется».

Давно уже авторитет Церкви не поднимался на такую высоту, на какую вознес его Святейший Патриарх Тихон. Вокруг него объединилась буквально вся Россия: интеллигенция впервые за много лет слилась здесь с простым народом в единстве общих национальных идеалов и чаяний. Патриарх стал знамением и вождем не только для православных русских людей, но сделался своего рода этнархом, «человеком начальным» для всей национальной Руси, не приявшей большевизма. Опираясь на Собор, в котором участвовали представители всей Русской земли, Патриарх мог говорить вслух от всего народа со властью, как некогда Святитель Гермоген.

Его первые послания насыщены духом и силою этого славного адаманта Православия и печальника Русской земли. В них он не только ободрял и утешал свою паству, страждущую среди постигших ее испытаний, но и безбоязненно обличал Советскую власть за преследование Церкви, осквернение святынь, разрушение государства, бессудные казни, угнетение народа и другие совершенные ею преступления.

Особенным дерзновением дышит послание 19 января 1918 года, в котором он отлучает большевиков от Св. Причастия и всенародно предает их анафеме. Здесь снова Церковь нашла достойный Ее язык и заговорила со властью, как Она вещала в подобных случаях в древности. Грядущие поколения с душевным волнением будут читать их огненные строки. Приводим здесь это послание в наиболее существенных его частях.

«Тяжелое время переживает ныне Святая Православная Церковь Христова в Русской земле: гонение воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово и вместо любви христианской всюду сеять семена злобы, ненависти и братоубийственной брани.

Забыты и попраны заповеди Христовы о любви к ближним: ежедневно доходят до нас известия об ужасных зверствах и избиениях ни в чем неповинных и даже на одре болезни лежащих людей, виновных только разве в том, что честно исполняли свой долг гражданский, что все мысли свои полагали на служение благу народному. И все это совершалось не только под покровом ночной темноты, но и въявь при дневном свете, с неслыханной доселе дерзостью и беспощадной жестокостью, без всякого суда и с попранием всякого права и законности, совершалось в наши дни во всех почти городах и весях нашей отчизны: и в столицах, и на отдаленных окраинах (в Петрограде, Москве, Иркутске, Севастополе и др.).

Все сие переполняет сердце наше глубокою и болезненною скорбью и вынуждает нас обратиться к таковым извергам рода человеческого с грозным словом обличения и прещения по завету Св. Апостола: «согрешающего пред всеми обличай, да и прочии страх имут» (1Тим.5:20).

Опомнитесь, безумцы, прекратите свои кровавые расправы. Ведь то, что творите Вы не только жестокое дело, это поистине дело сатанинское, за которое подлежите Вы огню геенскому в жизни будущей, загробной, и страшному проклятию в жизни настоящей, земной. Властью, данной нам от Бога, запрещаем Вам приступать к Тайнам Христовым, анафематствуем вас, если вы только носите еще имена христианские и хотя по рождению своему принадлежите к Церкви Православной.

Заклинаем и всех вас, верных чад Православной Церкви Христовой, не вступать с таковыми извергами рода человеческого в какое-либо общение: «измите злаго от вас самех» (1Кор.5:13)».

Очень знаменательно, что, изготовляя одно из своих последующих посланий, Патриарх сказал близким ему лицам: «Надо же сказать им (т. е. большевикам) всю правду. Уж если придется пострадать, то по крайней мере было бы за что». Очевидно, он хотел дать им достойный урок, которого бы они не забыли.

Величественные крестные ходы, организованные Святейшим Тихоном, особенно в связи с чудесным прославлением иконы Святителя Николая над так называемыми Никольскими Кремлевскими воротами, ясно показали, какою мощною армией верующих располагает Патриарх. Почти все шли на них как на исповеднический подвиг, подготовивши себя к ним предварительною исповедью и причастием Св. Тайн.

Большевистские властители не без страха смотрели с высоты Кремлевских стен на непрерывные волны верующих, приливавшие со всех сторон на Красную площадь, и не решались противодействовать этой народной стихии, хотя знали, что она в душе вся настроена против них. Они были осведомлены о том, что среди рабочих было много высоко чтивших личность Патриарха Тихона. Последние не только не скрывали своих православных чувств, но иногда выражали их в демонстративной форме.

Это показала торжественная поездка Святейшего Патриарха в Богородск, один из крупных фабричных центров Московского района, по приглашению местных рабочих. Прибывшая оттуда рабочая делегация почти силою заставила Управление Нижегородской дороги дать для Патриарха, сопутствующих ему архиереев и его свиты отдельный вагон, как это практиковалось в подобных случаях в прежнее время.

По прибытии в город ему была устроена величественная встреча.

На другой день – это было воскресенье, Патриарх совершил Литургию в городском соборе, сопровождавшуюся крестным ходом по главным улицам города с участием всего местного духовенства и огромного количества народа.

Колокольный звон разливался над городом, яркое солнце и праздничное ликующее настроение жителей придавали всему торжеству пасхальный отпечаток.

Учитывая силу нравственного влияния Патриарха на русский народ, некоторые общественные деятели с либеральным оттенком и даже отчасти наши тогдашние иностранные союзники хотели, чтобы он двинул народные массы на открытую вооруженную борьбу с большевиками. Искушение было тем опаснее, что на его стороне была, по-видимому, и историческая традиция от времен первой смуты. Но Патриарх мудро учел разницу исторической обстановки⁷ и не захотел взять на себя ответственность за начало междоусобной войны, которую постарались зажечь потом сами большевики. Если бы инициатива ее вышла от Церкви, советская власть не замедлила бы обвинить Ее в том, что Она первая нарушила мир, обагрив свои белые ризы братскою кровию, и тем, быть может, надолго поколебала бы Ее авторитет в глазах народа.

Патриарх понял, что мученический венец более приличествует Церкви, чем меч, который предлагали Ей взять в свои руки люди, не имевшие с Нею органической связи и хотевшие использовать Ее только как средство для достижения чисто политической цели. Но он не переставал настойчиво бороться с безбожной властью духовным оружием, разя ее своими пламенными обличениями.

Большевики скрежетали на него зубами, но не решались наложить на него свои руки, опасаясь народного гнева.

Однажды послан был уже отряд так называемой милиции, чтобы арестовать его, но с пути отряд был возвращен назад. Члены Собора и представители приходов образовали из себя особую стражу, которая должна была охранять Патриарха в ночное время.

Однажды рано утром келейник постучал в его спальню и дрожащим голосом сообщил ему, что пришел человек, чтобы арестовать его. «Скажи ему, – сказал в шутливом тоне Патриарх, не открывая двери, – что я еще не успел достаточно отдохнуть».

К счастью, тревога оказалась напрасной, будучи вызвана недоразумением.

Революция между тем продолжала углубляться. Советская власть, столь слабая и неуверенная в себе в начале, стала заметно укрепляться. И так как люди обычно идут туда, где чувствуют внешнюю силу и успех, число сторонников советов стало увеличиваться, и часто за счет верующих, которые до сих пор сторонились их.

Пользуясь своим обычным орудием, явной и особенно скрытной пропагандой, большевики пытались внести разложение среди членов Собора, что побудило Патриарха поспешить с роспуском последнего, который, однако, не считался закрытым.

После этого положение Святейшего Тихона стало значительно тяжелее. Собор не только оказывал ему нравственную поддержку, но был для него как бы щитом, заслонявшим его от советской власти, которая не могла не считаться с представителями народа, как называли себя соборяне, выступая за дело Церкви в Кремле.

Кроме того, отныне на него одного переносилась ответственность за судьбу Церкви. Большевики зорко следили за ним, ища повода обвинить его в каком-нибудь нелегальном поступке. Но Патриарх был, однако, осторожен и предусмотрителен и старался избежать всего, что могло дать повод назвать его нарушителем закона. Большая точность и аккуратность в исполнении всех формальностей, связанных с его ответственными обязанностями, предохраняли его от лишних столкновений с советской властью. Невзирая на это, последняя оставалась совершенно непримиримой в отношении к нему, и он всегда должен был жить, как воин на поле брани, под постоянным страхом неожиданных нападений со стороны противника.

Единственным утешением для него в наступившие страдные дни для Церкви были церковные службы, которые он совершал не только в праздничные или воскресные дни, но часто и в будние, по случаю храмовых праздников или по каким-либо другим поводам в многочисленных храмах Москвы.

Литургии, которые он служил с большим проникновением, обновляли и укрепляли его духовно. Он выходил из храма светлым и преображенным сквозь густые массы народа, радовавшего и поддерживавшего его своей искренней любовью.

Для него, видимо, было приятно погружаться в церковную народную стихию, которая тем охотнее притекала на его богослужения, что у русских людей не оставалось других способов и возможностей поддерживать духовное общение между собой.

Каждый выезд Патриарха на служение был торжеством Церкви, напоминавшим картину незабвенных служений о. Иоанна Кронштадтского.

Было трогательно также видеть, с каким усердием верующие заботились об обеспечении материальных потребностей своего любимого Святейшего Отца и, прежде всего, о снабжении его пищевыми продуктами, жертвуя для этого, подобно евангельской вдовице, последним своим достоянием.

В эти ответственные и смутные дни Патриарх утешал, ободрял и объединял свою паству: паства защищала своего Патриарха и поддерживала его нравственно в борьбе с врагами Церкви. Пока на последнюю нападали только большевики в лице советской власти и ее агентов, Святейший Тихон, опираясь на единодушно преданных ему епископов и духовенство, мог без особого труда отражать их удары. Но эта борьба стала для него значительно тяжелее с тех пор, как внешние враги Церкви нашли себе союзников внутри Ее самой – в известной части духовенства, сознательно приявшей революцию и возмутившейся против своего Кириарха. Такова печальная логика всякой революции.

Будучи апофеозом человека, движимая изнутри богоборческими силами, она по природе своей враждебна всякой религии. Сокрушая все на своем пути, она, как буря, вторгается и в недра Церкви и производит здесь тем более сильные и глубокие потрясения и разделения, чем более церковный строй основан на строгом иерархическом начале и чем настойчивее Церковь зовет своих членов к миру и единению и взаимному послушанию в любви.

Хотя революционная доктрина заимствовала некоторые из своих лозунгов у христианства, ее исповедники никогда не могут искренне объединиться с верующими и особенно со служителями Церкви, поскольку сама Церковь есть божественное установление на земле. Сколько ни пытались иногда служители последней заискивать у революционных вождей, революционеры пользуются их услугами только временно, как средством для укрепления своего влияния в народной среде, всегда так чуткой к голосу Церкви, а потом разрывают этот противоестественный союз и отбрасывают своих прежних слуг, как ненужную более вещь, обрекая их наряду с прочим духовенством на гонение, а нередко даже на смерть.

История великой французской революции особенно красноречиво показывает, что никто не может работать двум господам, столь несродным между собою. Нельзя одновременно служить Богу и революции, как богоборческому началу.

Римская церковь издавна привыкла приспособляться к духу времени, связывая с ним свою деятельность и вместе свою историческую судьбу. В этом был источник ее внешних успехов и внутренней слабости в одно и то же время. Когда во Франции начало определенно выявляться революционное брожение, католическое духовенство тотчас же поспешило примкнуть к нему в лице своих представителей, призванных к участию в собрании так называемых «Генеральных Штатов». Демократически настроенные священники одни из первых оказались на стороне нового движения, на гребне которого они надеялись подняться сами из своего прежнего, как им казалось, униженного положения. Они были не столько захвачены стихийным потоком революции, сколько сами ускоряли ход последней, сделавшись ее активными участниками.

Первые, кто присоединился к третьему сословию из двух других – духовенства и дворян, были три священника из Пуату. Их встретили в зале бурею восторгов. На следующий день сюда явились еще 9, что дало повод одному историку с горечью заметить: «Это было первым шагом революции и, таким образом, она выходила из храмов, которые она уничтожит» (Мадлэн Л. Французская революция. Т. 1 / Пер. С. И. Штейна. Берлин: Слово, 1922. С. 79).

Вслед за священниками пошли по тому же пути епископы и другие прелаты.

На другой день после взятия Бастилии архиепископ Парижский служит торжественный Те Deum в Notre Dame⁸ в присутствии 2000 человек, украшенных синими и красными «кокардами», и тем как бы благословляет победу революции.

Делая последней одну уступку за другой, отказавшись ради уравнения сословий от десятины и церковных имуществ, духовенство напрасно надеялось умилостивить таким путем этого Молоха, требовавшего не только материальных, но и человеческих жертв: своею уступчивостью оно само подготовляло почву нового «гражданского устройства духовенства», через которое Конвент захотел подчинить себе Церковь, ограничив над Нею власть папы.

От епископов и священников потребовали присяги новой власти, и когда большинство из них, раскаявшись в своих опасных увлечениях, отказалось от нее, их поспешили заменить другими. Непокорных правительство безжалостно бросало в тюрьмы, отправляло в ссылку или осуждало на казнь.

Во время террора множество духовенства, монахов и монахинь было послано на гильотину во имя «свободы» для укрепления революции.

Но рядом с этими невинными жертвами последней мы видим значительное число духовных лиц, которые не задумались отречься ради нее от своего сана и посвятить все свои силы на служение новому кумиру, с которым они тесно связали себя. Их имена неотделимы от бурного течения истории французской революции, которую, однако, не всем из них удалось благополучно переплыть. На первом месте среди церковных отщепенцев стоит известный Талейран, бывший епископ Отэнский, а потом выдающийся государственный деятель времен революции и реставрации. На его примере легко видеть, как глубоко революция развращает людей, особенно тех, кто связан был прежде церковной дисциплиной и, порвавши с ней, не останавливается потом на середине.

Человек, в одинаковой степени способный, как и безнравственный, он весь исчерпывается характеристикой, данной ему Мадлэном: «Это была грязь в шелковом чулке, он нащупывал почву и еще накануне октябрьских дней не выбрал окончательно своего пути. После них его выбор сделан: так как революция победила, он будет заседать на левой, предаст свое сословие, свою Церковь, своего короля, свою душу, сложит свое священническое одеяние и всегда с улыбкой, умея не вызывать злобы у тех, кого предает, будет предавать всех, всегда обаятельный, умеющий убеждать, порочный, бесчестный и доводящий предательство до гениальности» (там же. Т. 1. С. 140).

Очень много услуг революции оказал бывший аббат Сиэс, сделавшийся ее приверженцем и своего рода пророком с первых дней ее появления, близко примыкавший потом к якобинцам, сумевший сохранить свое положение среди всех кризисов и переворотов этой эпохи, пока не сделался одним из трех консулов вместе с Наполеоном.

Во время террора выдвинулся особенно своею жестокостью Ле Бон, бывший священник, «заставивший истекать кровью два департамента Камбрэ и Аррас» и обагренный этой кровью с головы до ног.

Можно назвать и ряд других епископов и клириков, пошедших за колесницею революции и запятнавших себя множеством постыдных и преступных деяний, которые невольно отбрасывали тень на всю Церковь.

Иначе сложились отношения Церкви и духовенства и революции в России.

Русская Церковь всегда помнила, что Царство Христово не от мира сего, и потому никогда не искушалась похотью мирской власти. Она принимала живое, деятельное участие в государственном строительстве, когда Русская земля собиралась воедино; поддерживала верховную власть тогда, когда она не твердо еще стояла на собственных ногах; отчасти заменяла ее через своих первосвятителей, когда она прерывалась, но затем спешила отрясти прах земли от ног своих и снова уходила внутрь себя, в сферу чисто своего религиозного служения Богу и вечному спасению людей.

Патриарх Тихон, как мы видели, самым ходом исторических событий вознесен был на высоту народного вождя.

Идея верховной власти, не находя себе после падения Царского трона законного воплощения, могла обрести в нем своего временного блюстителя, но то, что было так естественно в Древней Святой Руси, было опасно в эпоху революционного распада русского народа и открытого гонения на Церковь.

Его личное смирение, выразившееся в полном отсутствии властолюбия и честолюбия, также не располагало его к политическим выступлениям. Он хотел остаться только Первосвященником и Пророком своего народа, но не стремился стать подобным Судьям Израильским в то время, когда на Руси не стало Царя и каждый делал, что хотел.

Он знал, что малейшее покушение с его стороны хотя бы временно перейти грань между Божиим и кесаревым не замедлит поставить его в кровавое столкновение с советами, столь ревнивыми к своей власти, и повредит ему в осуществлении своих чисто церковных прав и обязанностей. Его главной задачей было сохранить в эту смутную пору всеобщего шатания и нравственного разложения чистоту веры, единство и авторитет Церкви, что было так важно для духовного укрепления русского народа и для сохранения его национального облика.

Отделение Церкви от государства давало ему те преимущества, каких не имела Католическая Церковь во Франции в период революции. Продолжая быть связанной с государством уже безрелигиозным, Римская Церковь в этой стране, невзирая на все принесенные Ею жертвы в пользу революции, сделалась сама жертвой последней, навязавшей Ей свою волю в Ее внутреннем управлении и обратившей Ее в орудие для достижения собственных целей.

В противоположность ей Русская Церковь жила обособленною от безбожной власти жизнью и представляла собою особый мир, управляющийся внутри по своим собственным законам.

Чем независимее была Она, чем меньше Она ожидала покровительства или каких-либо вообще земных благ от государства, тем свободнее Она могла судить последнее за все злодеяния советской власти. Проявлением такого суда была уже торжественно отслуженная Святейшим Тихоном панихида по убиенном Государе Императоре Николае II и всей Царской Семье 8 июля 1918 г. в Казанском соборе в Москве после крестного хода, когда он открыто назвал большевиков цареубийцами.

В своем историческом послании от 28 октября 1918 г., приуроченном к первой годовщине революции, Святейший Патриарх обратился с грозным обличением прямо к Совету Народных Комиссаров, исходя из слов Евангелия: «все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф.26:52).

Перечислив все содеянные ими преступления за год пребывания у власти – убийства, грабежи народного достояния, попрания свободы и особенно свободы в делах веры, он призывает их к покаянию и прекращению вражды и междоусобной брани, чтобы дать народу «желанный и заслуженный им отдых». А иначе, говорит он в заключение, «взыщется от вас всякая кровь праведная, вами проливаемая (Лк.11:51) и от меча погибнете сами вы, взявшие меч» (Мф.26:52).

Не забудем, что это послание распространялось в Москве открыто в печатном виде. В нашей истории немного можно указать примеров, когда Церковь устами своего Первоиерарха так дерзновенно и всенародно износила бы ряд суровых обвинений носителям государственной власти. «Мы знаем, – говорит Патриарх, – и здесь мы слышим как бы язык св. Филиппа, – что наши обличения вызовут в вас только злобу и негодование и что вы будете искать в них лишь повода для обвинения нас в противлении власти. Но чем выше будет подниматься «столп злобы» вашей, тем вернейшим будет то свидетельством справедливости наших обвинений».

Не будучи в состоянии побороть Церковь внешнею силою, большевики стали стремиться разложить Ее изнутри, действуя по древнему правилу: divide et impera⁹. В рядах духовенства нашлись лица, восприявшие дух революции, которые сами поспешили пойти им навстречу.

Это были так называемые живоцерковники и обновленцы, считавшие революцию всеобъемлющим началом жизни и стремившиеся к полному «обновлению» Церкви и особенно к переустройству Ее управления на демократических началах.

Кто входил в состав этих реформаторов, присвоивших себе общее наименование «обновленцев»?

Тут были некоторые либеральные епископы и священники, еще в 1905 г. заявлявшие себя сторонниками радикальных преобразований в Церкви; священно- и церковнослужители, понесшие на себе справедливую кару закона и амнистированные революцией, так называемые «социал-диакона» и «социал-псаломщики», домогавшиеся уравнения со священниками не только в доходах, но и административных правах; тщеславные честолюбцы, искавшие себе легкого возвышения на служебной лестнице; безудержные анархисты, ненавидевшие всякую власть и всякую дисциплину, или просто искатели приключений, беспринципные и легкомысленные люди, которых всякая общественная смута, подобно взбаламученному морю, выбрасывает со своего дна на поверхность. Ниспадая со ступени на ступень, многие из них дошли до крайне глубокого духовного растления. Церковь в лице Патриарха сейчас же поспешила отделить их от себя путем законного канонического отлучения и тем спасла свой организм от дальнейшего заражения революционным ядом.

После этого они превратились в особую секту, ненавидимую народом, открыто называвшим их иудами-предателями.

Знала должную цену этим отщепенцам и советская власть, глубоко презиравшая их, невзирая на их ласкательство перед нею, и пользовавшаяся ими только как орудием для поднятия смуты внутри самой Церкви.

Главными организаторами и вождями этого движения были епископ Антонин [Грановский] (бывший викарий Петроградской епархии), архиепископ Евдоким [Мещерский] (Северо-Американский и потом Нижегородский) – оба показавшие свое лицо еще в 1905 г., и епископ Леонид [Скобелев], протоиереи А. Введенский и В. Красницкий. Ими была создана так называемая «Живая церковь» и «Союз общин древне-апостольской церкви», слившиеся вместе с Союзом Возрождения на так называемом II «Всероссийском соборе» (?) в апреле 1923 г. в одну церковную организацию, возглавленную сначала «Высшим Советом Российской Церкви», а потом «Священным Синодом Российской Православной Церкви».

Влившиеся в нее разные обновленческие группы не вполне совпадали между собою по своим реформационным программам, но их объединяло «искреннее признание социальной революции», которой они придавали мировое мессианское значение, как осуществлявшей якобы Христовы заветы на земле государственными средствами, и вражда против Патриарха, которого на этом мнимом «Соборе» обновленцы решили объявить лишенным сана и звания Патриарха и даже монашества за то, что он «направил всю силу своего морального и церковного авторитета на ниспровержение существующего гражданского и общественного строя жизни». Замечательно, что для обоснования своего решения «собор» не привел ни одного церковного правила, считая, очевидно, это излишним.

В это время Патриарх уже находился в тюрьме и числился состоящим под судом за противодействие распоряжению советского правительства об изъятии церковных ценностей на помощь голодающим, хотя он сам приглашал духовенство и верующих к пожертвованиям на борьбу с этим народным бедствием и высказался только против выдачи большевикам освященных предметов, бывших в богослужебном употреблении.

Вынося свой столь жестокий, как и совершенно незаконный антиканонический приговор над Патриархом, обновленческий собор здесь несомненно угождал желаниям большевиков, пытавшихся найти в нем точку опоры для своего суда над главою Русской Церкви. Он едва ли мог избежать смертной казни, если бы в защиту его не выступил тогда не только русский народ, но и почти весь христианский мир. Большевистская власть была вынуждена уступить этому двойному давлению: Святейший Тихон был освобожден от суда и выпущен на свободу к большому огорчению обновленцев, стремившихся узурпировать его власть.

Не признав никакой канонической силы за осудившим его «собором», Патриарх снова принял бразды правления и быстро собрал вокруг себя свою паству, которая в значительной степени была расхищена во время его заключения этими хищными волками. За ним, как за своим испытанным пастырем, снова устремился православный народ, этот исконный «хранитель благочестия». Но враги его не хотели сложить своего оружия и попытались обратиться за поддержкой к другим православным восточным церквам. Обновленцы домогались получить от них подтверждение своего осуждения, произнесенного над Патриархом Тихоном, и признания созданного ими Священного Синода, как единственного законного органа высшей церковной власти в России.

Вселенский Престол, сначала защищавший Святейшего Тихона, отказавшись от участия в суде над ним и даже объявив его устами Патриарха Мелетия «исповедником», потом, как известно, настолько изменил свою политику в отношении Русской Церкви, что Патриарх Григорий VII вместе со Священным Синодом решил послать нарочитую комиссию «для изучения течений русской церковности и происходящих разногласий и разделений». В инструкции, данной этой комиссии, выражено пожелание Константинопольского Патриарха, чтобы Патриарх Всероссийский Тихон «ради единения расколовшихся и ради паствы пожертвовал собою, немедленно удалившись от управления Церковью, как подобает истинному и любвеобильному пастырю, пекущемуся о спасении многих, и чтобы одновременно упразднилось, хотя бы временно, Патриаршество, как родившееся во всецело ненормальных обстоятельствах в начале гражданской войны и как считающееся значительным препятствием к восстановлению мира и единения».

Святейший Тихон достойно ответил на этот незаконный акт главы Константинопольской Церкви. В грамоте, посланной им Патриарху Григорию VII, он разъясняет ему всю неканоничность и небратолюбие его образа действий, основанного на одностороннем и пристрастном освещении дела со стороны церковных раскольников-обновленцев. Его удаление от власти «не только не умиротворило бы св. Церковь, но породило бы новую смуту, принесло бы новые скорби и без того многострадальным верным ему архипастырям и пастырям».

«Не честолюбие или властолюбие, – пишет он, – заставило нас снова взять крест патриаршего служения, а сознание своего долга, подчинение воле Божией и голос верного Православию и Церкви епископата». Эти последние слова были столь же искренни, как и справедливы по существу.

Если патриаршее служение всегда было крестом, то никогда на протяжении всей нашей истории этот крест не был для главы Русской Церкви столь тяжелым, как в революционные годы, когда глубоко был потрясен весь внутренний порядок в России и вместе с тем поколеблено и международное положение ее, с которым было тесно связано и положение Русской Церкви в ряду других восточных Церквей.

Замечательно, что трудности для русских первоиерархов усилились именно с тех пор, как они вознесены были на высоту патриаршего достоинства. Промыслу Божию угодно было, чтобы уже первый Всероссийский Патриарх Иов подвергся гонению от Лжедимитрия и примкнувших к нему русских изменников. Еще более тяжелым был исповеднический путь Святителя Гермогена, вынесшего лютую брань с последующими самозванцами, с русскими «ворами» и предателями Отечества и особенно с фанатическими поляками-католиками, опиравшимися на последних.

Что же касается положения Святейшего Тихона, то оно было гораздо сложнее и часто несомненно мучительнее судьбы двух его славных предшественников. Он должен был терпеть беды подлинно со всех сторон: и от беспощадной богоборческой власти, готовой ежеминутно растерзать его, и от коварных «лжебратий» – обновленцев и украинцев, безжалостно раздиравших хитон Русской Церкви, и от некоторых восточных Церквей – например, Румынской, отторгшей от него Бессарабию, и особенно от Вселенского Престола, воспользовавшегося ослаблением Русской Церкви, чтобы расширить за Ее счет пределы своей юрисдикции и даже подчинить Ее самую своему суду и верховному надзору.

Он остался почти одинок, когда большинство верных ему епископов отправлены были в тюрьмы или ссылку. Всецело преданные ему зарубежные епископы во главе с Блаженнейшим Митрополитом Антонием, неоднократно выступавшие с ходатайствами об оказании ему защиты пред представителями других восточных Церквей и инославных исповеданий, а иногда и главами иностранных государств, не могли оказать ему никакой существенной помощи. Глубоко сочувствовали ему и страждущей Русской Церкви искренние друзья последней Патриарх Антиохийский Григорий IV и Патриарх Сербский Димитрий, но также не в состоянии были оказать ему никакой поддержки, кроме чисто нравственной.

Неудивительно, что Патриарх Тихон иногда, – ибо он тоже был человек, – как бы изнемогал под тяжестью лежавшей на нем ответственности.

Каждая смута имеет то свойство, что колеблет почву под нашими ногами, сдвигая всю жизнь с ее основ. Она способна замутить нравственное сознание и самый здравый смысл человеческого общества.

Мысль, кажущаяся очевидной в обычное время, теряет в революционном чаду ясность своих очертаний. Добро и зло, истина и ложь смешиваются вместе, как это бывает с предметами, окутанными туманом. Между тем кипящая, полная неожиданностей жизнь не оставляет времени для размышлений, требуя быстрых решений от тех, кто держит в своих руках общественное кормило. От постоянной бдительности, крайнего физического и духовного напряжения они, естественно, могут почувствовать утомление, выражающееся в неуверенности или неустойчивости их действий. Можно ли строго винить их за это зло? Так кормчий, ведущий корабль сквозь подводные скалы и борющийся с противным ветром, может сделать невольно неверное движение рулем. Кто решится вменить ему это в преступление?

В свое время много писалось о так называемом покаянном послании Святейшего Тихона, в коем он заявил себя «не врагом» советской власти. Происхождение этого документа, предшествовавшего освобождению его из тюрьмы, до сих пор покрыто тайной¹⁰. Трудно допустить, чтобы Патриарх-Исповедник подписал его вполне свободным решением своей воли. Вся его предшествующая и последующая деятельность говорит за то, что такой акт мог быть вырван у него под влиянием террора, тяготевшего над ним в то время.

Отделенный от всего мира, не имея точных сведений относительно истинного состояния Церкви, он, естественно, мог искать путей для спасения не себя лично, а своей паствы, боясь, что она будет совершенно расхищена и поглощена обновленцами; этим легко могли воспользоваться в своих видах советские власти, предложив ему подписать заранее составленное для него заявление. С другой стороны, как определенно говорили об этом в то время, он хотел таким образом избавить от казни многих священников, осужденных на смерть в связи с декретом об изъятии церковных ценностей.

Мысль об угрожавшей им участи тем более угнетала его, что он считал себя лично ответственным за осужденное духовенство, которое исполняло его распоряжение, отказываясь выдать большевикам освященные предметы.

Вынудив у Патриарха хотя бы формальное признание советской власти, большевики хотели одновременно поднять значение последней во мнении населения и унизить самого Патриарха в глазах верующих, привыкших видеть в нем мужественного, стойкого и неподкупного блюстителя Православия. Но они ошиблись в своих расчетах.

Народ верил своему Патриарху и своему внутреннему чувству больше, чем людям с сожженной совестью. Он был убежден, что Святейший Тихон внутренне в своей архипастырской совести никогда не мог иметь ничего общего со слугами сатаны, и если он по тем или другим обстоятельствам и подписал вышеуказанное заявление, то «чернила не замарали его души» (как сказал Григорий Богослов некогда о своем отце, епископе Григории, по простоте подписавшем полуарианский символ). Преобладающее большинство епископов и прочего духовенства осталось верным своему Первоиерарху, отшедшие возвратились вновь и только немногие (в том числе епископ Волоколамский Феодор) соблазнились его заявлением и временно отдалились от него.

По существу отношение Патриарха к советской власти не изменилось, и после опубликования этого акта большевики не могли не почувствовать, что он по-прежнему не с ними, и потому продолжали зорко и подозрительно следить за ним; не решаясь снова налагать своих рук на него самого, они отнимали у него лучших сотрудников, лишая их свободы или отправляя в отдаленные ссылки.

В то же время они всячески поддерживали против него деятельность обновленцев, что, однако, не помогало, а скорее вредило последним.

В этой напряженной борьбе и угас великий светильник. Кончина его, последовавшая неожиданно для всех в лечебнице Бакунина, обвеяна до сих пор неразгаданной тайной. Если она не была насильственной, то во всяком случае была страдальческой. О нем можно сказать словами апостола, что «он умирал во вся дни» в последние годы своей жизни. Народ, оставшийся верным ему до конца, увидел в нем истинного Исповедника Православия и выразил это особенно в день его погребения, явившийся новым торжеством его над его врагами.

Зрелище величественной народной скорби, собравшей к его гробу неисчислимое количество верующих, воочию показало, как высоко они чтили своего любимого Первосвятителя и Печальника. Его могила стала потом всенародной святыней, его имя – священным заветом для его паствы и для пастырей. Только те иерархи, которые были близки по духу почившему Патриарху и являлись его ближайшими сподвижниками при жизни, привлекали к себе русских православных людей и после его ухода. «Тихоновская Церковь» стала навсегда для них истинно спасающею, мерилом чистой, неповрежденной веры и знаменем канонической правды.

История еще не успела произнести над Патриархом Тихоном и его деятельностью своей окончательной оценки, но суд православной народной совести предрешил ее заранее.

Тем, кто дерзнул бы зазирать его в недостатке последовательности в отношении большевистской власти, мы напомним о том, что это вопрос скорее практической целесообразности или икономии, чем дело веры или нравственной правды. Принципиально Патриарх всегда осуждал большевизм как явление безбожное и безнравственное, но практически был вынужден ослабить открытую борьбу с советской властью, чтобы не подвергать большей опасности Церковь. Так и св. Тарасий, Патриарх Цареградский, считал за лучшее до времени не обличать иконоборцев, дабы еще более не раздражать их против Церкви. И святитель Филипп вынужден был временно мириться с опричниной, надеясь тем умягчить сердце Грозного царя. И Церковь не осудила их за это. Она снисходила иногда даже к догматическим неточностям некоторых своих отцов и учителей, если они возникали под влиянием каких-либо особых затруднительных обстоятельств и не переходили в сознательное и упорное сопротивление истине. Здесь уместно вспомнить Слова знаменитого Патриарха Фотия, обращенные к Аквилейскому архиепископу, которыми мы и закончим свой краткий очерк, посвященный Святейшему Тихону:

«Мало ли затруднительных положений, которые вынуждали многих отцов частью неточно выражаться, частью говорить в применении к обстоятельствам [при нападении врагов]; а иное по человеческому неведению, которому подлежали и они... Если же иные и говорили неточно или по неизвестной для нас причине [даже уклонялись от пути] но исследований не было и никто не вызывал их к дознанию истины: [мы оставляем их в числе Отцов так же, как бы и не говорили они того]; оставляем частью [за знаменитость их жизни и славу добродетелей], частью за [непорочность их в прочих отношениях], но не следуем тем словам их, где погрешили они» (Филарет [Гумилевский], архиеп. Историческое учение об отцах Церкви. Т. 1. СПб., 1859. С. 18).

Это мудрое отеческое правило должно быть приложено в качестве нравственного мерила и в отношении к Святейшему Патриарху Тихону.

За «знаменитость его жизни», за «славу его добродетелей», за апостольское дерзновение, с каким он обличал безумие и жестокость большевиков, находясь всегда в руках своих врагов, за исповедническую ревность о Православной Церкви, которую он сохранил, как непорочную Невесту Христову среди яростных волн богопротивной злобы, обуревавшей ее со всех сторон, за то, что он не устрашился взять крест патриаршего служения в столь бурное и опасное время и мужественно и терпеливо донес его до конца, принося себя ежечасно в жертву за врученный ему народ Божий, за все это он должен быть увенчан похвалами, независимо от того, что написано или подписано им в минуту искушения; хотя бы эти слова и соблазнили некоторых из малых сих, они не могут быть вменены ему в тяжкую вину, потому что вышли из-под его пера, но не из его сердца, – в состоянии душевной борьбы и тревоги и с избытком были искуплены свидетельством его остальной жизни.

Пробыв семь с половиной лет в непрерывных трудах и страданиях на Престоле Святителя Петра и Патриарха Гермогена и идя в своем служении по их стопам, он подлинно исполнил лета долга.

Его славное имя является лучшим оправданием и украшением для нашей Церкви в эту смутную эпоху, и, торжествуя над временем, оно будет сиять в веках наряду с именами великих подвижников и борцов за Православие и бессмертных строителей и печальников Русской земли, которых Господь воздвигал на свещнице Русской Церкви в наиболее мрачные и тяжкие времена нашей истории.

† Митрополит Анастасий

Анастасий [Грибановский], митрополит. Святейший Патриарх Тихон, характер его личности и деятельности (По личным воспоминаниям) // Памяти Святейшего Патриарха Тихона: К двадцатипятилетию со дня кончины: 25 марта / 7 апреля 1925 г. – 25 марта / 7 апреля 1950 г. Jordanvill: The Holy Trinity Monastery, 1950. № 4. С. 16–39.

Тихон, епископ Люблинский, в мире Василий Беллавин, сын священника Псковской епархии. По окончании курса в Санкт-Петербургской Духовной Академии, он как лучший кандидат богословия, был назначен в Псковскую Духовную семинарию преподавателем основного догматического и нравственного богословия и там, в 1891 г., принял монашество. Вскоре после этого он был переведен инспектором Холмской Духовной Академии, а затем ректором ее, причем был посвящен в сан архимандрита. В свое управление Холмской семинарией он ввел в ней образцовый порядок и благоустройство, как внешнее, так и внутреннее, которыми она в настоящее время выделяется из ряда других семинарий.

Его главною задачей было установить в семинарской корпорации мир, братское согласие и единодушие, и этого он достиг вполне успешно.

Высокогуманные, исполненные христианской любви и сердечной простоты, в соединении с сохранением в то же время чувства справедливости и сознания достоинства, отношения архимандрита Тихона к своим подчиненным снискали ему в среде его сослуживцев и воспитанников чувство глубокого уважения, искренней преданности и любви.

Заботясь о беднейших воспитанниках семинарии, он принимал деятельное участие в делах леонтьевского попечительства о бедных воспитанниках семинарии […]

Преосвященный Тихон еще в бытность ректором Холмской Духовной семинарии отличался глубоким пониманием людей. Он легко мог проникать в душу каждого, приходящего в соприкосновение с ним, узнавать его внутренний мир, его радости и горе, интересы и нужды и, сообразно состоянию, влиять и воздействовать на душу человека чувствительно тонким к ней прикосновением.

Помимо прямых своих обязанностей, архимандрит Тихон занимал разные епархиальные должности: председателя Холмско-Варшавского епархиального совета, благочинного монастырей Холмско-Варшавской епархии, а в особенности много потрудился, и с большою пользою, в должности председателя холмского Свято-Богородицкого братства и как цензор изданий этого братства. Благодаря его энергичной деятельности братство увеличилось по числу членов, равно как возросли его денежные средства.

Наши архипастыри: Тихон // Русский Паломник. 1898. № 40. С. 636–637.

Еще на студенческой скамье Василий Иванович Беллавин (мирское имя архиепископа Тихона) обнаружил организаторские способности. Избранный товарищами библиотекарем студенческой библиотеки, он умел пополнить ее интересными, запретными в то время изданиями, и из укромного местечка выдавал и Герцена, и Ростиславова, и других «недозволенных» авторов. Веселый, общительный – он был любимцем курса. Чуждый карьеризма, лишь благодаря своим недюжинным способностям, он быстро двигался по иерархической лестнице и, пробыв лишь 8 лет на педагогической службе (с 1888 г.), преимущественно в западном крае, в 1897 г. был уже хиротонисан во епископа Люблинского, а через год назначен в Америку, епископом Алеутским. После вспыльчивого и резкого архиепископа Николая (Зиорова) он был здесь ангелом-умиротворителем. Демократическое устройство Америки было ему по душе, и, пробыв «в том новом свете» восемь лет с половиною (с сентября 1898 по январь 1907 г.), он стал еще более прост, обходителен и всем доступен. В Ярославле, где архиепископ Тихон святительствовал 7 лет, он оставил о себе на редкость добрую память. Старожилы сравнивали его с «святым» Димитрием (Муретовым) и провожали его, переведенного против желания в Вильну, с непритворными слезами, избрав его почетным гражданином города, каковая честь редко выпадала на долю наших святителей. На прощанье он роздал все, что имел, в разные благотворительные учреждения. И до сих пор там имя его произносится с благословениями. За недолгую (с 1913 г.) свою службу в Литве архиепископ Тихон и там успел стяжать себе доброе имя. Общительность и отзывчивость на все доброе – его стихия. Во многих обществах, просветительных и благотворительных, он участвует, как желанный, воистину «почетный» член, деятельно сочувствуя и помогая им. Бывшие питомцы родной ему Академии знают, как горячо он откликнулся, одним из первых, на призыв основать для них общество взаимопомощи духовной и материальной. Его имя чисто, и никто не посмел ничем его опорочить…

Идите избирать митрополита: Архиепископ Литовский Тихон // Всероссийский Церковно-Общественный Вестник. 1917. № 22. 7(20) мая. С. 2.

21 июня (4 июля) впервые за шестьсот лет существования Московской кафедры православный народ Церкви Московской фактически вступил во всю полноту принадлежащих ему в строении церковной жизни прав: представители клира и мирян епархии, собравшись на чрезвычайный епархиальный съезд, по особым, выработанным епархиальной комиссией в согласии со Святейшим Синодом правилам, тайным голосованием в кафедральном соборе Спасителя после совершения литургии и молебствия избрали на вдовствующую кафедру Московской Церкви Высокопреосвященного Тихона, архиепископа Виленского, ныне Московского и Коломенского.

Этим чрезвычайным историческим актом Церковь Московская окончательно порывает с прежними бюрократическими мертвящими началами епархиальной жизни и начинает новую жизнь на древнехристианских началах церковной свободы. Избрание архиепископа Тихона с этой точки зрения должно быть признано самым удачным и лучшим, какое только можно было сделать как из среды наличного епископата, так, в частности, из числа выдвинутых в избирательном собрании кандидатов.

В последнее десятилетие, в мрачную, тяжелую эпоху апогея царского и епископского самовластия в жизни Церкви, когда ярые поборники царского и епископского самодержавия всеми силами задушали через своих специальных агентов (вроде разгромившего Московскую Академию изувера деспота епископа Феодора Поздеевского) все возникшие в 1905–1906 годах ростки церковного обновления [!! – Сост.], у кормила церковного управления выделялось лишь несколько иерархов, на которых ревнители церковного обновления с любовию останавливали свой взор в надежде на сердечное сочувствие и посильную поддержку как самых идеалов церковного обновления, так и их носителей в наиболее тяжелые моменты гонений. Владыка Тихон был одним из этих немногих маяков в эпоху беспросветной церковной реакции, и те, на долю которых падал жребий активно бороться за правду и свободу церковную, не могут никогда забыть о той неизменной поддержке и сердечном участии, которые встречали они у архиепископа Тихона. Вызов его для присутствования в Святейший Синод каждый раз рассматривался всеми компетентными в делах церковного управления лицами как несомненный признак некоторого уклона церковной политики в сторону либеральных течений и с облегчением приветствовался всеми сторонниками этих течений.

Прогрессивность настроений и взглядов была свойственна Владыке со студенческой скамьи. Веселый и общительный студент, любимец товарищей, он в качестве заведующего студенческой библиотекой принял на себя такую самоотверженную миссию, как пополнение библиотеки запрещенными в то время изданиями, вроде Герцена, которыми увлекалось все передовое общество, и из потайного уголка снабжал ими товарищей. Восьмилетнее епископское служение в демократической Америке наложило еще более глубокую печать демократизма как на политические и церковно-общественные воззрения Владыки, так и на характер отношений к окружающим. Вернувшись из Америки в Россию, на кафедру Ярославскую, в 1907 году в период начавшейся политической и церковной реакции, он явно уклонился от добровольно принятой на себя большинством тогдашнего русского епископата, во главе с митрополитом Владимиром [Богоявленским], неблагодарной задачи решительной борьбы с обществом за царское и епископское самодержавие. Он с решительным и нескрываемым отрицанием относился ко всем преследованиям со стороны церковной власти лиц духовного ведомства за политические и церковно-общественные воззрения и настойчиво не принимал никакого участия в монархических организациях; на последней почве, насколько нам известно, у него произошло столкновение с ярославским губернатором, вследствие которого он и был переведен на Литовскую кафедру; ярославское общество приняло сторону архипастыря и выразило ему сочувствие избранием его гражданином Ярославля.

Европейски просвещенный архиепископ на всех местах своего епископского служения проявил себя независимым деятелем высокой честности, твердой энергии и, одновременно, большого такта, человеком сердечным, отзывчивым и чрезвычайно простым и доступным как в деловых, так и в частных отношениях к людям. Замечательно, наконец, что при всей страстности, какую иногда принимало обсуждение кандидатов на избирательном съезде, никто не мог бросить даже и тени чего-либо компрометирующего на личность архиепископа Тихона.

Борьба, которая произошла на избирательном собрании в виду выдвинутой одновременно другой кандидатуры на кафедру в лице А.Д. Самарина, делает факт избрания архиепископа Тихона чрезвычайно знаменательным и исторически высокоценным. Кандидатура Самарина была выдвинута на съезде довольно неожиданно для епархии, но весьма организованной группой делегатов-мирян во главе с М.А. Новоселовым при самом энергичном участии Н.Д. Кузнецова, князя E.Н. Трубецкого, С.Н. Булгакова. Кандидатура эта оказалась для многих весьма подкупающей своим своеобразным радикализмом: она сразу самым резким образом рушила все раннейшие традиции замещения епископских кафедр на Руси, и во главу епископата Русской Церкви возводило лицо не только не священного сана – мирянина, но и по происхождению, общественному положению и, главное, образованию совершенно чуждое той среде, к которой принадлежат и епископат и все духовенство Русской Церкви. Эта кандидатура привлекала заманчивой идеей коренного перерождения всего внутреннего и внешнего облика русского епископа и с ним духовенства.

Что установившийся тип епископа и вообще духовного лица в настоящее время должен радикально измениться, это – несомненная и неотложная потребность времени: из администратора-бюрократа, имеющего дело лишь с входящими и исходящими бумагами, епископ, а равно и священник, отныне должен стать церковно-общественным деятелем, фактическим, а не номинальным, духовным руководителем и вместе представителем возглавляемого им церковного общества. Это должно крепко помнить всем избирателям и избираемым в настоящее время на различные церковные должности, но отсюда не следует еще, что всякий известный общественный деятель на светском поприще должен быть в настоящий момент и самым соответствующим лицом для занятия епископской кафедры. Здесь отнюдь не может составлять самодовлеющей ценности та твердость воли, которую так настойчиво подчеркивали в А.Д. Самарине сторонники его кандидатуры. В каждом общественном деятеле существенно важное – это те общественные взгляды, которых он держится и которые он будет проводить на новом посту «твердою волею»; существенно важно, чтобы «твердая воля» избранного не пошла как раз против тех общественных идеалов, осуществления которых желают избиратели и требует настоящий момент. С этой же точки зрения трудно представить себе что-либо более не соответствующее времени, чем кандидатура А.Д. Самарина. А.Д. Самарин – председатель Совета объединенного дворянства, крайний правый, крайний монархист: едва ли можно представить более вызывающее по отношению к господствующему настроению масс, как в момент торжества республиканских идей избрание на столичную кафедру крайнего монархиста!

Какие выводы должны были бы сделать из этого факта все политические партии в своих отношениях к Церкви и какой тон должно было волей-неволей взять подчиненное духовенство?! Если к этому прибавить, что А.Д. Самарин – чистейший аристократ и по происхождению, и по социальному положению, то едва ли можно сомневаться, как должно было быть истолковано избрание его на епископскую кафедру в век господства демократии. Как бы понято это было в среде будущего Учредительного собрания?! Думаем, что выводы в результате могли бы быть только самые неблагоприятные в отношении Церкви. Церковно-общественные воззрения А.Д. Самарина нам доподлинно неизвестны, так как он их не высказывал, но образ действий его в качестве председателя Московского епархиального съезда (мартовского) [5]¹³ совершенно определенно свидетельствовал, что все симпатии его на стороне того епископского самодержавия, которое определяло весь строй церковной жизни до революции; несомненно, что на этом съезде А.Д. Самарин показал себя в сфере церковной жизни как сила реакционного консервативного устремления. Один же из главных сторонников кандидатуры – М.А. Новоселов совершенно определенно заявил свой взгляд, что «архиерей должен быть самодержец». Наиболее видные противники кандидатуры А.Д. Самарина, как духовные, так и миряне, так именно и рассматривали постановку этой кандидатуры, как попытку восстановления в несколько подновленных формах старого принципа епископского самодержавия, которое должно было на почве церковной компенсировать идеологов самодержавия за крушение их идеалов в области политической; потому борьба двух кандидатур – архиепископа Тихона и А.Д. Самарина по существу была борьбой прогрессивного церковного течения с консервативно-реакционным. Это было как бы решительным генеральным сражением, которое незначительная численно, но имеющая сильное и опытное организующее ядро консервативно-реакционная группа с поучительной энергией и примечательным искусством действия дала господствующему прогрессивному течению в самый критический и ответственный момент церковной жизни. В этот критический момент светлое имя архиепископа Тихона, как благородного носителя прогрессивных церковных идеалов, испытанного церковно-общественного деятеля само собою, без всякой организованной тенденциозной агитации, силою только внутренней значимости сплотило воедино подавляющее большинство делегатов прогрессивного течения и дало последнему решительную победу.

Разумеется, борьба консервативно-реакционного ядра с господствующим прогрессивным течением этим не окончена; несомненно, она продолжится, но примет лишь теперь другой характер; это будет, надо думать, одной из самых тяжелых трудностей служения новоизбранного вождя церковного общества. Но испытанная твердость воли и высокий такт нового Московского Владыки дают уверенность в том, что ему удастся успешно справиться с этой трудной задачей и быть истинным вождем церковного общества, живущим и действующим в полном единодушии со своим клиром и всем церковным народом епархии, как требуют интересы и польза Церкви настоящего великого и страшного момента.

Вместе со всем клиром и церковным народом епархии Московская Духовная Академия, отныне автономная, свободно приветствует нового главу Церкви Московской и своего Почетного Попечителя искренним и убежденным: «аксиос!»

Первый московский архипастырь по свободному избранию церковного клира и народа // Богословский вестник. 1917. Август-сентябрь. С. 135–142.

Выбор Московского съезда епархиального духовенства и мирян остановился на двух кандидатах на высокую кафедру Московской митрополии: архиепископе Литовском Тихоне и А.Д. Самарине. Оба кандидата получили на предварительной баллотировке равное число голосов и, конечно, отказ А.Д. Самарина от баллотировки дал потом на окончательном избрании перевес архиепископу Тихону.

Среди многих явлений современности, которые так мало давали и дают нам радости, этот акт избрания несет нам чувство глубокого удовлетворения. Духовенство и миряне Московской епархии оказались на высоте поставленной им задачи. Трудно было ожидать и от Московского епархиального съезда большого спокойствия. Напротив, первые мартовские, непосредственно после переворота собрания духовенства и мирян представляли много печального, угнетающего. Правда, здесь виною были многие неблагоприятные обстоятельства: и первые вспышки еще не улегшихся увлечений свободы, и негодование за старые грехи церковной власти, и то обстоятельство, что во главе духовенства самовольно и путем самоизбрания стали мелкие злобные ничтожества. Надо признаться, много здесь значили бестактные науськивания обер-прокурора Святейшего Синода В.Н. Львова, человека слишком неуравновешенного, донельзя бестактного, типа крепостника-крикуна, неосторожного в словах и действиях, который прибыл тогда в Москву искать поддержки в своем оскорбленном самолюбии, в страстной и деспотической борьбе против старого состава Св. Синода и епископата Русской Церкви не только в духовенстве, но даже в улице и Городской Думе.

Теперь роль В.Н. Львова все более и более уясняется; и уясняется и характер его. На Всероссийском съезде духовенства и мирян г. Айвазов прямо и решительно в лицо Львову бросил обвинение в извращении им фактов. Опубликованное у нас письмо бывшего Московского митрополита Макария [Невского] [6]¹⁴ также говорит о лживости заявлений г. Львова. Влияние Львова на съезде петроградского духовенства при избрании митрополита, видимо, уже было слабо, и нельзя сказать, чтобы его тактичная агитация в пользу своего кандидата не имела успеха. На Всероссийском съезде духовенства и мирян также присмотрелись к фигуре г. Львова и в аплодисментах по поводу резкой речи-отповеди Айвазова дали Львову как человеку ненормальному и клеветнику должную оценку. Теперь Московский съезд духовенства и мирян не пошел на агитацию г. Львова и его московских приспешников, стоявших за другого кандидата, и этим показал правильную оценку Львова с его приспешниками, действующими в духе самого отвратительного лакейства, показал и спокойное, разумное и достойное отношение к нуждам Церкви.

Оба кандидата, выставленные на Московский митрополичий престол – это вполне достойные люди. Мы бы приветствовали избрание и того и другого. Не станем говорить теперь об А.Д. Самарине, как отказавшемся от баллотировки.

Архиепископ Тихон известен как широко просвещенный иерарх [7]¹⁵, опытный в управлении, хорошо знакомый с демократическими порядками по своей долгой службе в Северной Америке, известен как любимый Архипастырь в таких епархиях, как Варшавская, где он служил в Холме, Ярославская и Литовская; много раз он был вызываем в Святейший Синод. Это – человек широкой христианской любви, мягкий и тактичный, и в то же время неприкосновенный в своем возвышении ни к каким внецерковным силам, вроде Распутина, не кланявшийся ни Раевым, ни Львовым – прямой православный церковный иерарх.

Избранием архиепископа Тихона Московский съезд как бы подписался под протестом русских иерархов в защиту истинной свободы Церкви.

Необходимо отметить, как явление в высшей степени симптоматическое, и ту особенность, что архиепископ Тихон был в составе того старого Синода, который г. Львов, этот церковный погромщик... по его собственному циническому выражению, «разогнал»[8]¹⁶, и что подпись архиепископа Тихона мы видим под мужественным и историческим протестом, мало оцененным в печати, которым иерархи достойно встретили самоуправство и самодурство крепостника-Львова в «свободной» Церкви, определив Ее действительную, а не «по-Львову» понимаемую свободу.

Приветствуем избрание нового Московского владыки, приветствуем разумный выбор Московского епархиального съезда духовенства и мирян.

Избрание московского митрополита // Московские ведомости. М., 1917. №193. С. 1. (Перепечатка: Церковность. М., 1917. №336. 6 августа. С. 7–8).

Подготовка Собора

После отречения императора Николая II, 3 марта 1917 года, права верховной власти восприняло на себя Временное правительство, которое назначило обер-прокурором Святейшего Синода В.Н. Львова. Последний, человек резкий и властолюбивый, немедленно вмешался в дела Церкви, уволил на покой многих видных иерархов, в том числе митрополита Московского Макария [Невского] и архиепископа Харьковского Антония [Храповицкого], и вел себя полным хозяином в деле церковного управления.

Синод, во главе которого стал архиепископ Сергий [Страгородский] Финляндский, обратился в апреле с воззванием к архипастырям, духовенству и мирянам о созыве Поместного Собора, а 11 июня учредил Предсоборный Совет, во главе которого был поставлен Экзарх Грузии, архиепископ Платон (Рождественский)¹⁷. Предсоборный Совет выделил из себя 10 Комиссий, по всем отраслям церковной жизни, и в течение 2 месяцев были подготовлены все вопросы, подлежащие рассмотрению Собора.

Многие архиереи, уволенные В.Н. Львовым, были выбраны паствой вновь на прежние кафедры. Московским архиепископом был избран арх[иепископ] Литовский Тихон (Беллавин), а Петроградским – старший викарий епархии, епископ Гдовский Вениамин (Казанский). В выборах как того, так и другого архипастыря приняло живое участие рабочее население столиц.

В начале августа 1917 года по всей России были произведены всеобщие выборы членов Поместного Собора. Открытие Собора было назначено на 15 августа в Москве. Последним актом Временного Правительства в отношении Церкви было утверждение 13 августа возведения архиепископов Платона (Рождественского), Тихона и Вениамина в митрополичий сан. Потом, по инициативе А. В. Карташева, государственная власть отказалась от своих прав на управление Церковью и Ее имуществами и передала свои права Собору.

Открытие Собора. Избрание Патриарха

15 августа в очень торжественной обстановке, в храме Христа Спасителя в Москве, открылся, после больше чем двухвекового перерыва, Собор Русской Православной Церкви. На него съехались почти все епархиальные архиереи, многочисленные представители духовенства и монашества, представители церковнослужителей и мирян, профессора Духовных Академий и те из членов Государственной Думы, которые работали над церковными вопросами. Собор представлял, действительно, всю Русскую Церковь.

Заседания происходили в Епархиальном Доме в Лиховом переулке, где и совершались членами Собора ежедневно литургии. С самого начала в среде Собора наметились два течения. Если в отношении преобразований церковной жизни и, в частности, оживления деятельности приходов особых споров не возникало, то в деле восстановления Патриаршества наметилась сильная оппозиция, состоявшая из профессоров Академий и преподавателей семинарий и большинства церковнослужителей. За восстановление древнего строя стояли почти все иерархи и большая часть духовенства и мирян.

Наиболее упорным и резким противником Патриаршества явился профессор по кафедре истории Русской Церкви Петроградской Духовной Академии Б. В. Титлинов. Он и его некоторые коллеги читали доклады и убеждали мирян в несвоевременности восстановления Патриаршества. Они считали, что как в Церкви, так и в государстве не должно существовать «единовластия».

Наиболее стойким защитником патриаршей идеи был архиепископ Антоний (Храповицкий), который также выступал с докладами и разъяснениями перед членами Собора.

25 октября в России произошел коммунистический переворот, и в тот же день в Москве началась гражданская война. Военные части, верные Временному правительству, главным образом молодежь-юнкера, заперлись в Кремле и выдержали семидневную осаду. 28 октября, под гром пушек, обстреливавших Кремль, Собор вынес решение прекратить прения по вопросу о Патриаршестве (оставалось еще 90 записанных ораторов) и перейти сразу к голосованию. Против ожидания многих, за восстановление Патриаршества было подано подавляющее число голосов. В трудный, переживаемый Церковью и страной момент были забыты временно все споры и разногласия.

31 октября Собор приступил к избранию трех кандидатов в Патриархи. Больше всего голосов получил архиепископ Антоний, потом Новгородский архиепископ Арсений (Стадницкий). Митрополит Тихон получил большинство при третьем голосовании. В числе кандидатов был и один мирянин, известный церковно-общественный деятель Самарин.

Бомбардировка Кремля и бои на улицах продолжались до 2 ноября, и членам Собора было чрезвычайно трудно собираться на заседания. 2 ноября Собор решил послать депутацию революционным властям для прекращения обстрела московских святынь и дарования жизни взятой в плен молодежи.

Во главе депутации, шедшей с крестом и Евангелием в главный штаб революционных войск, стал митрополит Платон. Вместе с ним пошли два архиерея, два священника и два члена Собора – крестьянина. Только митрополит Платон был допущен в революционный трибунал, где ему обещали прекратить обстрел Кремля, но не дали обещания помиловать пленных.

В ночь со 2 на 3 ноября всякое сопротивление уже кончилось, произошла последняя страшная бомбардировка Кремля, во время которой пострадали многие храмы. 3 ноября епископ Нестор [Анисимов] Камчатский с другими делегатами от Собора отправился в Кремль и нашел там полный разгром. Успенский и другие соборы были сильно повреждены, а Чудов монастырь частично разрушен. Патриаршая ризница разграблена, все храмы осквернены солдатами.

6 ноября в храме Христа Спасителя произошли выборы Патриарха. Старейший из русских иерархов и почетный председатель Собора, митрополит Киевский Владимир, написал три записки с именами кандидатов и положил их в запечатанном ларце перед иконой Владимирской Божией Матери. После литургии и молебна он показал ларец народу, разрезал тесьму, а старец иеросхимонах Алексий [Соловьев] вынул жребий. Избранным оказался митрополит Московский Тихон. К нему была послана депутация членов Собора, во главе с митрополитом Владимиром. Вновь избранный Патриарх обратился к собравшимся со словом, в котором призывал всех стоять за православную веру. После этого он уехал в Троице-Сергиеву Лавру, чтобы подготовиться к «интронизации» (настолованию) в уединении и молитве.

Патриарх Тихон и его интронизация

Патриарх Тихон, в миру Василий Иванович Беллавин, родился в 1865 году в Псковской епархии. Учился он в Псковской семинарии и Петербургской Духовной Академии. Уже здесь будущий Патриарх заслужил, как у своих товарищей по курсу, так и среди профессоров, исключительную любовь и уважение. После преподавания в Псковской семинарии догматического и нравственного богословия, он в 1892 году, по пострижении в монашество с именем Тихона, был назначен инспектором Холмской семинарии. В 1897 году он был рукоположен во епископа Люблинского, а в следующем году послан в Северную Америку для возглавления Православной епархии. За 9 лет, проведенных в Соединенных Штатах, архиепископ Тихон сделал очень много для устройства церковных дел. По его благословению православные службы были переведены на английский язык. К нему с одинаковым уважением относились как православные различных национальностей, так и местные власти и инославные.

В 1907 году архиепископ Тихон был переведен в Ярославль на древнюю Ростовскую кафедру, а с 1913 – в Вильно. В Ярославле он привлек к Церкви местные культурные и общественные круги и был избран в почетные граждане города.

Вследствие военных действий в его епархии¹⁸, архиепископу Тихону пришлось много раз посещать фронт, а после эвакуации Вильно переселиться в столицу, где он был назначен присутствовать в Синоде. В 1917 году он был избран на Московскую кафедру, оставшуюся вакантной после удаления на покой митрополита Макария (Невского).

Возведение Патриарха на престол (интронизация) было назначено на праздник Введения во Храм Пресвятые Богородицы 21 ноября 1917 года. К этому времени удалось произвести кое-какие починки в Кремле, и главный купол Успенского собора, пробитый снарядом, был затянут полотном.

На торжество интронизации прибыли все епархиальные архиереи и многочисленное духовенство. Для членов Собора было устроено особое место вокруг патриаршей кафедры. На малом входе два старейших иерарха, митрополиты Владимир и Платон, ввели митрополита Тихона в алтарь и трижды посадили на патриаршее место. Потом митрополит Владимир прочел установленную молитву, а архиереи переоблачили Патриарха. После литургии митрополит Владимир вручил Первосвятителю посох митрополита Петра. Потом Патриарх объехал в открытой коляске Кремль, благословляя несметные толпы людей, которые не могли поместиться в Кремле и ждали часами вне его стен.

В связи с восстановлением Патриаршества было увеличено число митрополитов. Старейшим иерархам: Агафангелу [Преображенскому] Ярославскому, Арсению [Стадницкому] Новгородскому, Антонию [Храповицкому] Харьковскому, Кириллу [Смирнову] Тамбовскому, Иакову [Пятницкому] Казанскому и Иосифу Нижегородскому [последнее неверно. – Сост.]¹⁹ – был присвоен титул митрополитов.

В течение последних дней ноября и до 9 декабря, когда закончилась первая сессия Собора, был вынесен ряд важных постановлений «о правах и обязанностях Святейшего Патриарха и о Священном Синоде и Высшем Церковном Совете и круге деятельности этих двух учреждений».

Вторая сессия Собора (20 января–7 апреля 1918 г.)

Вторая сессия Собора открылась в Москве 20 января 1918 года. Накануне Патриарх за своей подписью выпустил обличительное послание, в котором анафематствовал всех гонителей веры и осквернителей святыни и призывал всех верующих к защите попранных прав Церкви.

Патриарх хотел принять всю ответственность за послание на себя, но Собор 20 января от своего имени выпустил воззвание [9]²⁰, в котором присоединялся к призыву Патриарха.

25 января в Киеве был злодейски убит почетный Председатель Собора, митрополит Владимир. Самое страшное в его убийстве было то, что в нем приняли участие монахи Киево-Печерской Лавры. Кроме митрополита Владимира, в разных частях России было убито много духовенства.

28 января в Москве был устроен грандиозный крестный ход на Красную площадь, со всех храмов столицы, собравший много сотен тысяч верующих. Необходимо также отметить явление Державной иконы Божией Матери в селе Коломенском, которая была обретена 2 марта 1917 года на колокольне местной церкви.

Работы Собора шли в течение трех месяцев очень успешно. В феврале были приняты определения о Епархиальном Управлении, 2 апреля – о викарных епископах и об уездных собраниях, а 7 апреля – приходской устав и проведена реформа духовных учебных заведений. Таким образом, к концу 2-й сессии был окончательно разработан и введен в действие новый строй церковной жизни, от Патриарха до прихода.

Патриаршество Святейшего Тихона

Между двумя последними сессиями Собора Патриарх посетил Петроград в конце мая 1918 года. Громадные толпы верующих собрались и на его встречу, и на его служение в соборах. Во все время пребывания Патриарха прежняя столица переживала дни великого духовного подъема. Святейший Тихон ездил в Кронштадт, откуда незадолго перед этим приезжали в Москву матросы, чтобы его убить. Он объединил там все население. Патриарх посетил также могилу отца Иоанна Кронштадтского в Петрограде и посвятил, согласно постановления Собора, единоверческого епископа Симона (Шлеева).

Третья сессия Собора, происходившая летом в Москве, не могла собрать всех членов, так как Россия была разделена на две части немецкой оккупацией, и южные епархии остались не представленными. Среди постановлений третьей сессии надо отметить восстановление праздника всех святых в земле Российской просиявших во второе воскресенье после Пятидесятницы и установление дня памяти св. Патриарха Гермогена 5 октября вместе с другими московскими святителями. Было принято решение о том, что до будущего законно созванного Всероссийского Поместного Собора все члены Собора 1917–1918 гг. сохраняют свои полномочия [10]²¹ и, в частности, могут участвовать в епархиальных собраниях по местам.

Собор имел исключительное значение в жизни Церкви. Он установил твердые основания Ее канонического строя и широким привлечением мирян к церковной работе, главным образом, через приходской устав, дал возможность продолжать работу в очень трудных условиях.

В августе 1921 года в России начался голод, который вскоре охватил все Поволжье. Патриарх тогда же обратился ко всем главам Православных и инославных Церквей, призывая их прийти деньгами и продуктами на помощь голодающим.

Особенно широко откликнулись католическая и англиканская Церкви. Был образован Всероссийский церковный комитет, и начались сборы по всем приходам.

6 февраля 1922 года, ввиду того, что голод приобрел характер всенародного бедствия, Патриарх в особом воззвании разрешил церквам жертвовать на помощь голодающим драгоценные церковные украшения и предметы, не имеющие богослужебного употребления, но 13 февраля власти постановили изъять из церквей и эти священные предметы. Тогда 13 февраля Патриарх обратился к верующим с посланием, в котором указывал, что священные сосуды не могут быть переданы властям, так как это запрещается церковными канонами.

В последующие месяцы по всей России было произведено силой изъятие всех церковных ценностей, а духовенство, сопротивлявшееся ему, было привлечено к суду. Патриарх Тихон, как воспротивившийся выполнению декрета, был лишен свободы и изолирован от внешнего мира.

12 мая к нему явилась депутация из трех священников: Введенского, Беликова [Белкова E. X. – Сост.] и Красницкого и сообщила, что, если Патриарх не передаст власти кому-нибудь из находящихся на свободе иерархов и не удалится добровольно от управления Церковью, то осужденные за сопротивление декрету будут убиты.

16 мая Патриарх особой грамотой передал управление Церковью митрополиту Ярославскому Агафангелу [Преображенскому] и сообщил об этом явившейся к нему вторично депутации. Святейший Патриарх в своем послании так объяснил свое решение: «18 мая к Нам, находившимся уже в заключении на Троицком подворье, явилось три священника и, под видом забот о благе Церкви, подали Нам письменное заявление, в котором, жалуясь на то, что вследствие сложившихся обстоятельств церковные дела остаются без движения, просили Нас вверить им канцелярию Нашу для приведения в порядок поступивших в нее бумаг. Мы уступили их домогательствам и положили на их заявлении следующую резолюцию: Поручается поименованным лицам принять и передать высокопреосвященному Агафангелу по приезде его в Москву синодские дела при участии секретаря Нумерова».

Митрополит Агафангел в Москву не смог приехать, а упомянутые делегаты к Патриарху заявили, что Патриарх отрекся от власти и передал им свои права. 29 мая эти священники, к которым присоединились епископы Антонин [Грановский] и Леонид [Скобеев], созвали в Москве учредительное собрание «Живой Церкви», как стал себя называть этот новый раскол. Оно избрало «Высшее церковное правление», объявившее себя полноправным распорядителем всех церковных дел в России, и немедленно начало борьбу как с существующим иерархическим строем, так и с приходами. В несколько месяцев Православная Церковь была разгромлена этими внутренними врагами.

В Петрограде изъятие церковных ценностей началось в марте 1922 года. Митрополит Вениамин [Казанский], так же, как и Патриарх Тихон, разрешил сдать все драгоценности, не имеющие литургического значения, за что был привлечен властями к ответственности и арестован вместе с главными руководителями братства приходов. С 10 июня по 5 июля в зале дворянского собрания состоялся процесс митрополита, защитником которого выступал Э.С. Гуревич²². 10 обвиняемых были присуждены к смерти, но только в отношении четырех приговор был приведен в исполнение (Митрополита, архимандрита Сергия Шейна, профессора Ю.С. Новицкого и юрисконсульта братства И.М. Ковшарова). Несмотря на единодушные просьбы всего населения столицы, глубоко почитавшего своего архипастыря, четверо приговоренных были расстреляны в ночь с 12 на 13 августа.

«Живая Церковь» в течение зимы 1922–1923 года настолько окрепла, что захватила в свои руки почти все епархии, и к ней присоединилось много иерархов и духовенства. Так как Патриарх был в заключении, также, как большинство видных архипастырей, «Высшее церковное управление» явилось единственной существующей церковной властью.

29 апреля 1923 года был созван в Москве «Собор Живой Церкви», который долго и тщательно подготовлялся. До него уже было вынесено постановление о роспуске приходских советов и об ограничении деятельности мирян в Церкви.

Собрание 1923 года представляло уже не единую «Живую Церковь», она разделилась на три части: Живая Церковь, Церковное Возрождение и Союз Общин Древне-Апостольской Церкви. Из постановлений собрания отметим признание Патриарха Тихона лишенным сана и монашества, отмену Патриаршества и призыв к поддержке государства. Кроме того, был введен женатый епископат и принят Григорианский календарь. На постановлениях Собора Патриарх написал «Незаконно».

Процесс Патриарха Тихона много раз откладывался, и 27 июня 1923 года Патр[иарх] Тихон был освобожден из тюрьмы и взял вновь в свои руки управление Церковью. 15 июля в послании к пастве он объявил, что власть руководителями «Живой Церкви» была захвачена незаконно и что они употребили ее на разрушение Церкви. С этого момента началось ослабление влияния «Живой Церкви», и к Патриарху стали возвращаться многочисленные иерархи и духовенство.

Последние два года своей жизни Патриарх Тихон употребил на восстановление церковных устоев и законной иерархии. Его авторитет был необычайно велик, и в январе 1925 года вся Россия единодушно праздновала его 60-летие. На Патриарха было совершено несколько покушений, одно из них закончилось смертью его келейника.

Отношение Святейшего Тихона к частям Русской Церкви, отошедшим от России в силу Брест-Литовского договора, было различным. Он не признавал польской автокефалии, провозглашенной вне его согласия, потому что считал, что эта Церковь состояла исключительно из русских, находившихся на территории Польши, и не могла поэтому называться польской Церковью.

Финляндской Церкви он даровал широкую автономию. Отношения с Эстонской и Латвийской Православными Церквами были вполне нормальными. Литовская Церковь осталась в подчинении патриархату на правах епархии. Относительно заграничных Православных Церквей в Западной Европе, которые до этого были подчинены митрополиту Петроградскому, Патриарх постановил вручить их архиепископу Волынскому Евлогию [Георгиевскому] с возведением его в сан митрополита (8 апреля 1922 года).

Святейший Патриарх заболел в январе 1925 года и был перевезен в клинику доктора Бакунина. У него были глубокие сердечные припадки, и он знал, что положение его опасно. Еще в декабре 1924 года Патриарх назначил себе на случай кончины трех преемников: митрополитов Кирилла [Смирнова], Агафангела [Преображенского] и Петра (Полянского), своего ближайшего сотрудника.

В ночь с 25 на 26 марта Святейший Патриарх скончался. Его тело было перенесено немедленно в Донской монастырь, куда во все следующие дни шли несметные толпы народа. Особенно много было рабочих московских заводов, которые помогали поддержанию порядка. В день Входа Господня в Иерусалим, 30 марта 1925 года, состоялись грандиозные похороны Святейшего, на которых присутствовали сотни тысяч людей, множество духовенства и свыше 60 епископов.

Были и представители иностранных посольств. В это время в Стокгольме работал первый всемирный экуменический съезд, все члены которого единодушно присоединились к скорби Русской Церкви и русского народа.

Погребен был Святейший Патриарх под главным храмом Донского монастыря. Значение Святейшего Тихона для Русской Церкви исключительно велико. Он был во все 8 лет своего Патриаршества светочем Православия, вокруг которого объединились все ревнители истинной веры и благочестия.

Ни митрополит Кирилл, ни митрополит Агафангел не смогли вступить в исполнение обязанностей, и местоблюстителем Патриаршего престола стал, после кончины Патриарха, третий указанный им кандидат, митрополит Крутицкий Петр [Полянский] [11]²³, который вскоре был арестован и сослан на остров Хэ, на далеком Севере, где и оставался до 1936 года.

За годы Патриаршества Святейшего Тихона Церковь пережила тяжкое гонение. Много епископов и священников были убиты, тысячи храмов, так же, как и все духовные заведения, были закрыты.

Поместный Собор 1917–1918 годов и восстановление Патриаршества // Закон Божий. Пятая книга о Православной вере. Репр. вое пр. изд. 1958 г. (Париж). М.: Издательский центр «Терра», 1991. С. 330–342.

(К двадцатипятилетию со дня кончины Патриарха Тихона – 35 марта (7 апреля) 1925 г.)

В праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, совпавший в этом году с Великой Пятницей Страстной седмицы, Русская Православная Церковь повсюду отметила заупокойной литией двадцатипятилетие со дня кончины Святейшего Патриарха Тихона.

Когда в его память, в конце литургии зазвучали литийные молитвословия, они нисколько не нарушили священных воспоминаний Благовещения и Страстей Христовых. Напротив, в этих воспоминаниях как бы ожили многие события из жизни и деятельности этого Первосвятителя Русской Церкви и еще больше усилили переживания великого дня.

Предпринимая попытку осветить путь Патриарха Тихона, предварительно хотелось бы дать краткое описание его предшествующей жизни, дабы увидеть в ней живую личность покойного с теми ее свойствами, которые оказались необходимыми для его первосвятительского служения в весьма ответственный момент нашей истории. Правда, по недостатку материалов, трудно пока дать полную биографию Патриарха Тихона и еще труднее измерить его духовные богатства; но рассеянные по разным источникам отрывочные сведения из жизни и деятельности этого святителя, как и личные воспоминания, дают возможность составить о нем верное, хотя и неполное, представление, достойное его памяти и весьма утешительное для верующего человека.

Святейший Патриарх Тихон происходил из духовного звания и в миру носил имя Василия Белавина. Он родился в 1865 году в г. Торопце [в погосте Клин Торопецкого уезда. – Ред.] Псковской губернии и воспитывался в семье своего отца-священника, как и другие его дети.

О характере и склонностях юного Василия не сохранилось никаких сведений, но по признакам позднейшего возраста можно предполагать, что мальчик отличался большой впечатлительностью и большими способностями к учению.

Окончив Торопецкое Духовное училище, он поступил в Псковскую Духовную семинарию, в которой учился одним из первых, а по окончании семинарского курса поступил в Петербургскую Духовную Академию, куда принимали тогда только лучших учеников.

Курс Духовной Академии Василий Белавин закончил в 1888 году кандидатом богословия и тогда же был назначен в Псковскую Духовную семинарию преподавателем основного, догматического и нравственного богословия. Преподавал он семинаристам и французский язык.

В декабре 1891 года Василий Белавин принял иночество с именем Тихона и вслед за пострижением был последовательно возведен в сан иеродиакона и иеромонаха. В марте 1892 года он получил назначение на должность инспектора Холмской Духовной семинарии, а в июле того же года был сделан ее ректором, с возведением в сан архимандрита.

Сфера деятельности архимандрита Тихона не ограничивалась Духовной семинарией, а простиралась и на епархиальный училищный совет, где он был председателем, и на Холмское православное братство, в котором он исполнял обязанности председателя и цензора изданий. На нем же лежало руководство монастырским благочинием Холмско-Варшавской епархии.

Плодотворная деятельность архимандрита Тихона на Холмщине, а затем и в должности ректора Духовной семинарии в Казани продолжалась почти до конца 1897 г., когда он был назначен епископом Люблинским – викарием Холмско-Варшавской епархии. Это назначение произошло 16 [н. ст.] октября, а к 19 [н. ст.] октября архимандрита Тихона вызвали в Петербург для наречения во епископа Люблинского [13]²⁵.

О том, с каким смирением новопоставляемый шел навстречу епископскому служению, свидетельствует его речь при наречении. Указывая в ней на примеры того, как многие великие и сильные духом избранники Божии, сознавая трудность служения и свою немощь, уклонялись от бремени, на них возлагаемого, он сказал: «Да не подумает кто-либо при этом, что мне совсем неведома трудность епископского служения. Конечно, неведома она мне на опыте, на деле, но научен и знаю, что епископство воистину есть бремя. Когда-то, в дни ранней юности, епископское служение представлялось мне, – да и мне ли одному! – состоящим из почета, поклонения, силы, власти. „Егда бых младенец, яко младенец мудрствовах, яко младенец смышлях; егда же бых муж, отвергох младенческая” (1Кор.13:11). Ныне разумею, что епископство есть прежде и более всего не сила, почесть и власть, а дело, труд и подвиг... И в самом деле, легко ли быть всем вся (1Кор.9:22)²⁶? Легко ли изнемогать за всех, кто изнемогает, и воспламеняться за всех, кто соблазняется (2Кор.11:29)²⁷? Легко ли быть образцом для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте (1Тим.4:12)²⁸? Легко ли суметь, когда следует, одного обличить, другому запретить, третьего умолить со всяким долготерпением (2Тим.4:2)²⁹? Легко ли нести ответственность и за себя, и за паству, и за пастырей? Легко ли все сие? Святой апостол Павел свидетельствовал о себе: „по вся дни умираю” (1Кор.15:31). И истинная жизнь епископа есть постоянное умирание от забот, трудов и печалей...»

С таким ясным сознанием ответственности и трудности нового призвания новопоставленный епископ Тихон³⁰ приступил к своему служению, веруя, что благоуспешность в его прохождении зависит не столько от человеческих сил и достоинств, сколько от силы Божией, которая в «немощи совершается» (2Кор.12:9).

Однако епископу Тихону недолго пришлось собирать в Холмской Руси расточенных овец православного стада и бороться с их похитителями: на следующий же год он был назначен на Алеутскую кафедру в Америке. Его служение в качестве епископа Алеутского и Северо- Американского, известное там под названием «благостного святительствования», продолжалось с декабря 1898 года по март 1907 года. Оно имело для православной миссии в Америке большое значение, которое сказалось во многих и благотворных последствиях распространения Православия среди американского народа и завоевало Православию полное равноправие и признание среди других вероисповеданий этой страны.

О том, какая мысль одушевляла миссионерскую деятельность Преосвященного Тихона, свидетельствуют его неоднократные высказывания в проповедях. В одной из них он сказал: «Будущее сокрыто от ограниченного взора человеческого, и мы теперь еще не знаем, что внесет в жизнь страны сей все усиливающаяся волна славянской эмиграции и мало-помалу возрастающая здесь Православная Церковь. Но хотелось бы верить, что не останутся они бесследными здесь, не исчезнут в море чуждом, а в духовную сокровищницу американского народа внесут присущие славянской натуре и русскому православному люду алчбу духовную, порывы к небесному, стремление к всеобщему братству, заботы о других, смирение, покаянные чувства, терпение...»

Придавая такое глубокое значение нашей православной миссии в Америке, Преосвященный Тихон прежде всего обратил внимание на подготовку пастырей Церкви из числа американских граждан. С этой целью он усовершенствовал имевшуюся миссионерскую школу в Миннеаполисе и превратил ее в духовную семинарию, воспитанники которой постепенно устранили необходимость присылать священников из России. Открытие семинарии оправдало себя тем более, что эмиграционная волна из Галиции, Угорщины и Буковины и других православных стран усилилась и вызвала рост православных приходов.

Переселенцы оседали в то время главным образом в восточных штатах Северной Америки, вдали от Сан-Франциско, где находилась тогда архиерейская кафедра³¹. Организованные новые приходы, естественно, нуждались в руководстве церковной власти. Поэтому Преосвященный Тихон немедленно принял меры к тому, чтобы перенести свою кафедру из Сан-Франциско в Нью-Йорк. Это мероприятие не только упорядочило управление епархией, но и весьма способствовало росту приходов в восточных штатах Америки.

За время управления Преосвященного Тихона Американской епархией к Православию присоединилось более 32 карпато-русских приходов. Возникла также необходимость в объединении приходов Сиро-Арабской миссии. Быстро умножались и сербские приходы. Все это привело к образованию двух викариатств: одного для Аляски, с кафедрой в Ситхе, а другого для Сиро-Арабской миссии, с кафедрой в Бруклине.

Преосвященному Тихону принадлежит и заслуга основания Свято-Тихоновского монастыря возле г. Скрантона в штате Пенсильвания. При этом монастыре им же была устроена школа-приют для детей, потерявших родителей.

Расширяя православную миссию, Преосвященный Тихон распространил ее на Канаду, где при нем возникло несколько приходов, объединенных в отдельное викариатство. Во главе этого викариатства был поставлен епископ Александр (Немоловский), ныне управляющий православными приходами в Бельгии.

Успехи строительства церковной жизни в Америке Преосвященный Тихон закрепил и с другой стороны. Он, например, много способствовал переводу на английский язык богослужебных книг [14]³², которые, таким образом, раскрыли широким кругам американцев и англичан богословскую глубину и красоту православных богослужений. Немало потрудился он, посещая отдаленные приходы в глухих частях Аляски. Много строилось при нем и храмов. Памятником этой деятельности Преосвященного Тихона является кафедральный Свято-Николаевский собор в Нью-Йорке, недавно переданный в ведение Московской Патриархии.

Заключительным деянием Преосвященного Тихона, ставшего в 1905 году архиепископом, явился первый Православный собор Северо-Американской Церкви, созванный им 20–23 февраля [ст. ст.] 1907 года в Майфильде. Движущей идеей этого Собора была задача, поставленная его Преосвященным председателем: «Как ширить миссию». В связи с этим обсуждались пути к самостоятельному, не субсидированному от казны, существованию и развитию православной миссии в Америке, а также вопрос об юридическом положении Православной Церкви в Северной Америке. Но главное значение этого первого церковного собора состояло в единении Церкви, составленной из разных переселенцев, приехавших в Америку из России, Галиции, Венгрии, Буковины и других православных стран.

Таковы заслуги Преосвященного Тихона за восемь с лишком лет его архипастырской деятельности в Америке. За них благодарил его первый Православный собор, созванный им перед отъездом в Россию, о них и теперь с благодарностью вспоминает северо-американская православная паства, соблюдающая верность Матери-Церкви.

Старшие поколения русских православных людей в Америке хорошо помнят ту благодатную атмосферу, какую создавал своей жизнью и деятельностью владыка Тихон. Это была атмосфера согласия, любви и церковного единения, которую ощущали даже инославные. «При епископе Тихоне, – пишет бывший преподаватель миссионерской школы, – все были объединены общностью положений, интересов, чувств, мыслей, по всей миссии господствовало блаженство мира, согласия, любви и дружбы. Был один архипастырь и одно стадо».

Но сейчас это стадо распалось по вине тех, кто забыл заветы Преосвященного Тихона, который пятьдесят лет назад так проповедовал православным людям в Америке: «Не лучше ли, не повторяя истории блудного сына, иметь перед глазами другую, не менее трогательную картину того, как малое дитя крепко и неотступно держится своей матери, и если случится ей хотя и на минуту покинуть своего ребенка и оставить среди чужих, как он тотчас же начинает плакать, протягивать свои малые ручонки к матери, хвататься за ее одежду. А все мы, братия, – дети, и Церковь – мать наша. И если мы не будем так же любить Церковь и крепко держаться Ее, как дети своей матери, тогда не войдем в Царствие Отца Небесного, ибо, по изречению отеческому, „кому Церковь не мать, тому и Бог не Отец”».

Так из потустороннего мира воздвигает свое кроткое, но угрожающее предупреждение современным раскольникам американской паствы ее любимый архипастырь, который в своем управлении Русской Православной Церковью более всего руководился апостольской ревностью о церковном единстве православных людей.

Из Америки Промысл Божий привел архиепископа Тихона опять в свое Отечество, на древнюю кафедру Ярославскую и Ростовскую. Доклад Св[ятейшего] Синода о переводе был утвержден 25 января 1907 года [ст. ст.], а в марте архиепископ Тихон уже приступил к новому служению, которое продолжалось более семи лет, до 22 декабря 1914 года [ст. ст.] [ошибка, следует: 22 декабря 1913–4 января 1914 г. – Сост.].

Из этого периода можно извлечь много интересных фактов, характеризующих архипастырскую деятельность Преосвященного Тихона, который неукоснительно стремился быть делателем непостыдным, право правящим слово истины.

Хорошо известно, что Преосвященный Тихон рассматривал свою епархию не как объект для архиерейского администрирования, а как свою духовную семью, о которой он должен иметь отеческое попечение. С этой целью он очень часто объезжал приходы Ярославской епархии и за семь лет посетил их все до одного, притом многие не однажды [15]³³.

При объездах он лично знакомился с приходским духовенством, с его деятельностью и поведением, узнавал семейное и материальное положение каждого причта, входил во все подробности приходской жизни и через то уяснял себе характер и наклонности каждого пастыря и церковнослужителя.

Посещая тот или иной приход, Преосвященный Тихон запросто останавливался у настоятеля, посещал семьи других членов причта и, можно сказать, входил в самую гущу их повседневной жизни. Рассказывают, что он всегда интересовался семейными альбомами, потому что фотографии родных и знакомых хозяина часто раскрывали его внутренний мир с самой неожиданной стороны.

Так, каждый священник и церковнослужитель епархии, в окружении своих семейных и близких людей, входили в богатую память Преосвященного Тихона и становились предметом его отеческой любви и заботы. Через то он знал церковную жизнь епархии в таких подробностях, которые позволяли ему принимать в нужных случаях самые целесообразные и полезные решения.

Известно, например, его обращение к ярославской пастве с таким предложением: 1) анонимных писем-доносов ему не присылать, ибо таковым не только не будет придаваться значения, но они не будут читаться им; 2) в прошениях не писать кавалеру орденов (духовные лица лишь сопричисляются к орденам, но не состоят кавалерами оных); 3) при представлении не делать ему земных поклонов³⁴.

Во время поездок по епархии Преосвященный Тихон однажды усмотрел, что в некоторых церквах проскомидийные деньги кладутся прямо на жертвенник. Чтобы в дальнейшем избежать такого неблагоговейного отношения к священному месту, он предписал завести по церквам епархии особые кружки, специально назначенные для проскомидийных денег³⁵.

Еще более показательным для архипастырского духа Преосвященного Тихона явилось его распоряжение о ставленниках, приезжающих в Ярославль для рукоположения. Он предписал им не привозить с собою жен и останавливаться либо в Спасском монастыре, где имелось помещение для ставленников, либо у родных и близких знакомых, но не в гостиницах, где обстановка не способствует духовной сосредоточенности и молитвенному настроению, столь необходимым при рукоположении³⁶.

Все свои распоряжения и воспитательные мероприятия Преосвященный Тихон проводил с необыкновенным тактом, не допускавшим никаких резких выпадов против виновных. Однако такое отношение к ним не было выражением излишней мягкости. Напротив, он был тверд и неподкупно справедлив, но свою твердость он осуществлял в отеческом терпении и благожелательности к подчиненным, которые любили его, как отца.

Всеобщая любовь к архиепископу Тихону усугублялась его беспримерной доступностью и для духовенства, и для мирян. Он не уставал оказывать самое трогательное внимание каждой просьбе и всякой нужде, пленяя сердца своей исключительной добротой и участливостью. Его внимание к подчиненным простиралось даже до того, что он записывал себе на память даты их дней Ангела, чтобы затем аккуратно посылать им письменные поздравления. Что это не было исканием популярности, а только выражением подлинно отеческого внимания, свидетельствует такой факт: уже в бытность владыки Тихона Патриархом старый швейцар Петербургской Духовной Академии в день своих именин получил от него поздравительную телеграмму.

Такое постоянство в отеческом внимании и такая простота в отношениях с людьми показывали в Преосвященном Тихоне необыкновенно чистое и смиренное сердце.

В области принципиальной Преосвященный Тихон был тверд и неподкупен и свои идеи проводил настойчиво и последовательно, хотя и без резких столкновений и выступлений. Эта принципиальность соединялась в нем с независимым отношением к сильным мира, склонявшимся в большинстве случаев перед нравственной высотой святителя. Впрочем, были и столкновения. Одно из них произошло с ярославским губернатором, который добился перевода Преосвященного Тихона на другую кафедру. Этот перевод состоялся 22 декабря 1914 года [та же ошибка. – Сост.], и Преосвященный Тихон стал архиепископом Литовским и Виленским.

На этой кафедре архиепископу Тихону пришлось пробыть недолго, всего два с половиною года, ибо нараставшие события войны и революции приближали время решающих перемен в жизни нашего Отечества и Русской Церкви.

Одним из событий церковной жизни того времени явился Съезд духовенства и мирян Московской епархии, собравшийся 19 июня 1917 г. [ст. ст.] [2 июля 1917 г. – день выбора кандидатов на Московскую митрополичью кафедру. Открытие съезда состоялось 1–14 июня 1917 года. – Сост.] в Московском епархиальном доме для выборов Московского митрополита.

Избирательное начало, коснувшееся Московской митрополичьей кафедры, до того замещавшейся по назначению высшей власти, окрылило надеждами многих кандидатов, среди которых было даже одно светское лицо³⁷. Но притязания многих лишь оттенили и засвидетельствовали путь одного избранника, который волей Божией неведомо для себя шел к возглавлению всей Русской Церкви. При голосовании этим избранником оказался архиепископ Литовский и Виленский Тихон, ставший Московским митрополитом в преддверии еще более трудного и ответственного подвига. В это время митрополиту Московскому Тихону было 52 года.

Оценивая состояние Русской Православной Церкви сразу после свержения самодержавия в России, необходимо иметь в виду, что в течение двух столетий Церковь была тесно связана с государством. Когда старый государственный строй перестал существовать, Церковь на первых порах осталась административно ослабленной и неподготовленной к тому, чтобы немедленно самоопределиться в качестве независимого от государства организма, каковым Она по существу является, и установить самоуправление. Беспомощность иерархии и прежнего Синода в этом отношении еще более усиливалась от того, что Церковь долгое время оставалась лишенной канонического возглавления в лице Патриарха. Поэтому, в предупреждение анархии и ради назревших церковных нужд, в августе 1917 г. в Москве был созван Всероссийский Поместный Собор, который явился канонической опорой Церкви в Ее дальнейшем самоопределении.

Как и следовало ожидать, этот Собор, созванный в самый разгар революции, не мог не стать трибуной для тех, кто продолжал по убеждению и по привычке связывать религию с политикой. Но замечательно то, что обширной программе Собора, подготовленной Предсоборным Совещанием, как и большинству соборных решений, не было суждено сделаться программой церковной жизни. В ее дальнейшем развитии действительное признание получили лишь два соборных акта: восстановление Патриаршества и избрание митрополита Московского Тихона Патриархом Московским и всея Руси [16]³⁸.

В этих двух деяниях Поместного Собора Русская Православная Церковь вновь обрела свое единство и получила надежный залог канонического устроения церковной жизни в новых, еще не установившихся тогда, условиях государственного строя, который только что нарождался в огне Октябрьской революции.

Восстановление Патриаршества явилось знаменем жизненности Русской Православной Церкви и преддверием возвращения Ее в собственную сферу деятельности, раскрытую пред Нею другим решающим событием – декретом Советского правительства от 10(23) января 1918 года о свободе совести и отделении Церкви от государства. В то же время Патриаршество потенциально противопоставило себя грядущей церковной смуте, казавшейся неизбежной и затем действительно возникшей. Что касается избрания на Патриарший Престол именно митрополита Тихона, то, принимая во внимание его личные качества, это обстоятельство имело огромное значение. Патриарх Тихон на место принудительной власти обер-прокурора поставил высокий и непререкаемый авторитет своей обаятельной, благостной личности, он стал подлинным духовным отцом православной российской паствы и тем самым возвел церковную власть в сознании верующих на небывалую в синодальный период высоту.

Святейший Патриарх Тихон стал во главе Церкви в тот момент, когда церковный корабль входил в полосу крайне бурных событий. Волны политических страстей колебали его, подводные камни разномыслия и вражды угрожали его целости. Святейшему кормчему Тихону пришлось действовать в сложнейшей обстановке внутренних церковных противоречий и расколов.

Это было в первые годы формирования Советского государства, когда его окружало огненное кольцо белогвардейских фронтов и иностранных интервенций. Значительная часть иерархии и духовенства была еще в плену старых понятий о революции, о новой народной власти. Они по вековой привычке соединяли в своем сознании, а иногда и в жизни, церковную жизнь с политикой [17]³⁹. Другая часть духовенства учинила раскол, питавшийся стремлением к власти и к реформам, весьма вредным для Церкви.

С другой стороны, бежавшие за границу архиереи создали там – сначала в Константинополе, а потом в Сремских Карловцах – свое церковное управление и стали самостоятельно выступать от лица Русской Церкви во вред молодому Советскому государству.

Патриарх Тихон твердо защищал интересы и единство Церкви от внутренних и зарубежных раскольников. От последних ему удалось не только отмежеваться, но и церковно осудить их Карловацкое сборище и вредную для нашего государства деятельность. «Не благо, – писал Патриарх в своем заявлении, – принес Церкви и народу так называемый Карловацкий Собор [18]⁴⁰, осуждение коего мы снова подтверждаем и считаем нужным твердо и определенно заявить, что всякие в этом роде попытки впредь вызовут с нашей стороны крайние меры вплоть до запрещения священнослужения и предания суду Собора». Что касается внутренних раскольников-живоцерковников и обновленцев, то их движение оказалось, как и следовало ожидать, «палым и зяблым деревом» еще при жизни Патриарха Тихона. Не принятое большинством церковного народа, оно со второй половины 1923 г. явно пошло на убыль, так как Патриарх и совещание епископов при нем определили это движение как раскольническое. На обращенный к живоцерковникам патриарший призыв о покаянии большая часть верующих и духовенства отошла от них и вернулась в лоно Церкви, а упорствующие руководители и их немногочисленные приверженцы с той поры уже не имели никакого успеха.

Так укреплялось положение нашей Церкви, руководимой Патриархом Тихоном. Его мудрая оценка реальных условий все более раскрывала ему историческую правду перемен, происходивших в народно-государственной жизни, и заставляла неоднократно обращаться к церковным людям о невнесении политики в Церковь. С 1919 г. Патриарх не раз делал заявления о своей лояльности по отношению к Советской власти, а незадолго до своей кончины написал известное всем завещание, в котором ясно выразил и свое отношение к Советской власти, и направление церковной политики.

«В годы гражданской разрухи, по воле Божией, без которой в мире ничто не совершается, во главе Русского государства стала Советская власть, принявшая на себя тяжелую обязанность устранения жутких последствий войны и страшного голода»⁴¹ – так пишет Патриарх Тихон в своем завещании, подчеркивая святительским авторитетом и убеждением благородство задач Советского строя и тем самым помогая верующим уяснить религиозный смысл усилий новой власти. Нельзя забывать, что в обстановке того времени завет апостола Павла о богоустановленности предержащих властей и о повиновении им (Рим.13:1)⁴² в сознании очень многих связывался только с царским строем, и от главы Церкви требовался особенно убедительный и твердый тон в отношении людей, принимавших отделение Церкви от государства за гонение на Церковь. Поэтому Патриарх Тихон убеждал верующих встать на христианскую точку зрения и понять, что «судьбы народов от Господа устрояются» и что все происшедшее есть выражение воли Божией.

Слагаясь в религиозном убеждении, эта точка зрения обязывала церковных людей рассматривать Советскую власть, как установленную Богом, действующую для всенародного блага и требующую соотственного к себе отношения от граждан государства. Разум Церкви – в лице Патриарха Тихона – указал тогда верующим и твердую основу для повседневного отношения к новому государственному строю: «...не погрешая против нашей веры и Церкви, не допуская никаких уступок и компромиссов в области веры, в гражданском отношении мы должны быть искренними по отношению к Советской власти и работать на общее благо, осуждая всякую агитацию, явную или тайную, против нового государственного строя»⁴³.

Это завещание, написанное Патриархом Тихоном в заботах о нормализации отношений между Церковью и государством, явилось для православных людей заветом духовного отца и ясным выражением их общецерковного сознания.

Патриарх, находившийся в больнице, подписал свое завещание в день Благовещения, т. е. 25 марта 1925 года по церковному стилю⁴⁴. К концу дня он, вопреки указаниям врачей, поехал на заседание Священного Синода. Возвратившись около 10 часов вечера, он почувствовал себя плохо и в 11ч. 15 мин. [ошибка, следует: 11 ч. 45 мин. – Сост.] тихо скончался от приступа грудной жабы.

Православным москвичам памятны похороны Святейшего Патриарха Тихона, состоявшиеся 30 марта 1925 [ст. ст.] в храме Донского монастыря.

Ведерников А. В. Ревнитель церковного единства: (К двадцатипятилетию со дня кончины Патриарха Тихона – 25 марта (7 апреля) 1925 г.) // Журнал Московской Патриархии. М., 1950. №5. С. 61–69.

Через двести с лишком лет после упразднения Патриаршества на Руси Священный Собор Церкви Российской определил вновь поставить во главе Церковного Управления Патриарха, и на это высокое и ответственное служение Господь призвал Святителя Тихона, недавно, в 1917 году, по народному избранию занявшего кафедру митрополита Московского. Святейшему Патриарху 54 года от рождения. В мире он назывался Василием Ивановичем Беллавиным, родом из города Торопца, Псковской губернии, где отец его был священником. Образование он получил в родном Торопецком Духовном училище, затем в Псковской Духовной семинарии и в Петроградской Духовной Академии. По окончании Академии он был определен преподавателем основного, догматического и нравственного богословия в родную ему семинарию. В должности преподавателя он умел образцовым преподаванием названных наук заинтересовать своих юных слушателей. В 1891 году во время прохождения преподавательской должности он принял монашество и в следующем, 1892 году, был назначен инспектором, а вскоре после этого и ректором Холмской Духовной семинарии. В 1897 году, будучи посвящен во епископа, он получил в управление кафедру Люблинскую, а в 1898 году назначен на кафедру Северо-Американскую. В Америке своим любовным ко всем отношением он приобрел всеобщее уважение. Таким же он продолжал оставаться и в Ярославле, куда он был переведен из Америки в 1907 году. Ярославцы вполне оценили это любвеобилие своего архипастыря, избрав его почетным гражданином г. Ярославля. После перевода с кафедры Ярославской на кафедру Виленскую, которое состоялось в 1907 году [ошибка, следует: в 1913 году. – Сост.], епископ Тихон по замечательной отзывчивости своего сердца сделал много пожертвований в различные благотворительные учреждения. На Виленской кафедре он продолжал оставаться до 1917 года, пока не был призван в первопрестольную столицу Москву. Всюду, где суждено было Промыслом Божиим проходить свое архипастырское служение епископу Тихону, он проявлял редкий нравственный облик, отличаясь доступностью, простотою, широкою благотворительностью и чисто христианскою настроенностью. Все это в значительной степени и привлекало к нему сердца многих из его паствы. Поэтому поистине великое утешение для Церкви Российской в том, что в эту тяжелую годину жизни народной во главе Церковного управления оказался такой архипастырь. Да поможет же ему Бог проявить мудрость и самоотверженную любовь в своем высоком служении на благо Церкви и родины!

Святейший Патриарх Тихон (листок). М.: Изд. А. А. Дятеллович, 1918[19]⁴⁵.

I

Наша приходская Сретенская церковь в с. Беклемишеве – одна из лучших в Корсунском уезде. Каменная, в форме корабля, с тремя престолами: главным – в летней церкви и двумя – в зимней. Летняя церковь открывалась, и в ней начинались службы, всегда на Пасхе.

Громадный – пятиярусный – иконостас был весь покрыт алюминием (пожертвование моей жены – Елизаветы Александровны), производившим полное впечатление старинного чеканного серебра с чернью.

Иконы все были художественной работы, а против правого и левого клиросов помещались семейные иконы главных жертвователей, иждивением которых произведен был капитальный ремонт храма: у правого – беклемишевских купцов Калмыковых, а у левого, на кoтoром обычно помещалась вся наша семья во время церковных служб, – наша, изображавшая Св[ятого] Преп[одобного] Сергия Радонежского и Св[ятую] Прав[едную] Елизавету.

Против церковной паперти через улицу стоял дом священника о. Дмитрия Васильевича Розова, жившего с матушкой и двумя дочерьми-невестами Антониной и Рахилью.

Вокруг церкви тянулась каменная ограда, внутри которой вдоль церковных стен было несколько могил. В числе этих могил, у южной стороны церкви, были могилы гг. Галаховых, а у северной, обращенной к главной улице села, по которой пролегала проезжая дорога, могила «дяди Мики»⁴⁷ – многолетнего, бессменного управляющего Дурасовским имением, приглашенного еще Ив[аном] Алекс[андровичем] Виноградовым и умершего в сентябре 1914 года, и – возле главного алтаря, – под двумя березками, – могила отст[авного] ген[ерал]-майора Александра] Петровича] Бека – отца Елизаветы Александровны, – умершего З дек[абря] 1903 года в Симбирске, но похороненного в Беклемишеве, возле приходской церкви Дурасовского именья, где он так любил жить и, отдыхая, охотиться и ловить рыбу в обширном пруду усадьбы.

К обедне из усадьбы, несмотря на то что расстояние от дома до церкви было менее версты, ездили по издавна заведенному порядку торжественно, всей семьей, и мне частенько приходилось выслушивать замечания Елизаветы Александровны, когда я отправлялся туда пешком.

После обедни я всегда почти заходил к о. Розову пить чай и беседовать о новостях текущей жизни.

Частенько в свободное время захаживал и о. Димитрий к нам в усадьбу, и у меня с ним установились приятельские отношения.

Шло лето 1917 года.

Революция взбаламутила жизнь, и везде шли перестройки и переделки. Не избегла этого, разумеется, и наша Русская Православная Церковь, в которой давно уже была осознана необходимость созыва Поместного Церковного Собора.

И вот в один из июльских вечеров приходит о. Розов к вечернему чаю и рассказывает, что созывается на Успеньев день – 15 (ст. ст.) августа – в Москве Церковный Собор, на котором должны быть произведены выборы в срочном порядке в один и тот же день по всей России, кроме Сибири, где выборы несколько должны затянуться. Обо всем этом им, как настоятелем беклемишевской церкви, получено официальное извещение с распоряжением оповестить об этом своих прихожан и в предстоящее воскресенье – 23 июля [ст. ст.] – в час дня, произвести выборы депутатов от прихода, которые в следующее воскресенье – 30 июля [ст. ст.] – должны собраться в с. Чертановке, Сенгилеевского уезда, к благочинию которого относится беклемишевский приход, и там избрать пять выборщиков в Симбирск, чтобы уже на общеепархиальном съезде избрать членов Собора – в числе пяти лиц: двух от клира и трех – от мирян, шестым же от епархии членом Собора является правящий епископ.

О. Розов просил меня непременно приходить в воскресенье на выборы и не отказываться, если придется ехать верст за двадцать в Чертановку. Я обещал быть.

За обедней о. Розов объяснил прихожанам о созыве Собора и о предстоящих в час дня выборах.

Ровно в час дня с беклемишевской колокольни раздался благовест. Необычность дневного звона и праздничное свободное время привлекли полную церковь прихожан. Здесь о. Розов подробнее объяснил о Соборе и цели созыва его и о системе выборов в него, а в заключение предложил после краткого молебствия произвести выборы четырех депутатов (вдвое больше, чем клир, а клир в нашей церкви состоял из священника и псаломщика) для поездки на выборное собрание через неделю в с. Чертановку.

В церкви общим голосом решили выбирать двух от Беклемишева и двух от Дурасовки, для чего выйти в церковную ограду. Здесь разделились: беклемишевцы пошли на правую – южную сторону, а дурасовцы – на левую.

Сговорились довольно быстро; при выборах преобладали больше вопросы хозяйственного порядка – кто свободнее, да у кого лишняя от работ лошадь. Имея в виду, что батюшку с псаломщиком тоже надо везти, само собой оказалось, что это сподручнее всего сделать на барских лошадях.

Такими в значительной степени соображениями надо объяснить то, что от Дурасовки в числе двух выбранных оказался и я, причем мне тут же моими выборщиками было наказано – «везти батюшку с собой».

Через неделю, в воскресенье – 30 июля, рано утром в ясный, погожий день мы с о. Димитрием Васильевичем на тройке наших лошадей в тарантасе двинулись в Чертановку.

Если бы в этот день можно было с высоты небесной оглянуть разом Русскую Землю, то можно бы было наблюдать, как по всем проселочным дорогам в один и тот же час тянутся, точно на богомолье, на доморощенных лошаденках, а то и по образу пешего хождения, разные духовные особы – сельские батюшки, диаконы и псаломщики и степенные миряне.

В с. Чертановку мы приехали около полудня и остановились на постоялом дворе, который уже был полон такими же, как и мы, депутатами. К чертановскому благочинию относилось свыше 25 приходов, так что если считать минимальное количество депутатов от каждой церкви – 6 человек, то и то должно было собраться полтораста человек, а собралось, конечно, гораздо больше, так как были приходы, имевшие вторых священников и диаконов, а каждый из них вел за собою двух мирян. Такое собрание приезжих в селе было очень заметно и создавало праздничное настроение.

В час дня раздался благовест, и все отправились в церковь. Народа собралось столько, что яблоку некуда было упасть. Очень много собралось и духовенства, так что отслуженный ими соборне молебен вышел очень торжественным.

После обедни все отправились в дом, где должно было происходить избрание выборщиков от всего благочиния. В дом впускали только депутатов, но и ими одними помещение было наполнено, как говорится, до отказа.

На улице все время стоял народ и происходили летучие митинги. Молодые солдаты и кое-кто из псаломщиков пытались даже и здесь проводить «республиканскую политику», но, кажется, не успешно.

Смутное воспоминание осталось у меня от этих выборов: помню только, что было душно и жарко; что часто то в той, то в другой стороне возникали споры, подчас весьма горячие, о том или другом кандидате; помню, наконец, что трудно было очень протискиваться по нескольку раз к выборным ящикам, чтобы голосовать то за того, то за другого кандидата. В числе прочих кандидатов баллотировался и я. Выборы закончились, когда было уже часов около девяти вечера. В число избранных попал и я.

Когда все было окончено и подписан акт о нашем избрании, раздались голоса: «Пускай выбранные нами сядут перед нами все вместе: мы хоть поглядим на них!» Действительно, в той давке, которая стояла целый день, можно было всех перепутать. Исполняя желание наших избирателей мы, пять человек – двое от клира и трое от мирян (я, служащий Игнатовской фабрики и крестьянин), взошли на какое-то возвышение, устроенное в том помещении вдоль стены, и уселись рядком на стульях. Минуту, другую мы просидели при общем молчании. Наконец, кто-то из рядов публики сказал: «Ну, езжайте с Богом!», – и этим освободил нас от той неловкости, которую мы, по крайней мере – я, начали испытывать от такой непривычной выставки.

Поздней ночью вернулись мы с о. Розовым домой, предварительно благополучно вывалившись из тарантаса, опрокинувшегося на косогоре при выезде из Бутырского леса.

Через несколько дней наступило 8 августа – день, на который были назначены выборы членов Собора в Симбирске, и мы с женой поехали туда.

8 августа в кафедральном Троицком соборе была торжественно отслужена архиерейская обедня, после которой тотчас же все перешли в большую залу соседнего женского епархиального училища.

Перед началом выборного заседания выборщики знакомились друг с другом и, разбившись на группы, беседовали. В одном из таких кружков, преимущественно молодежи-псаломщиков, стали раздаваться митинговые, зажигательные речи. Я не сдержался и стал возражать, и наш спор собрал довольно много слушателей.

Спор был прекращен приездом епископа Алатырского Назария [Андреева] – викария Симбирской епархии⁴⁸, который должен был председательствовать на избирательном съезде вместо архиепископа Симбирского и Сызранского Вениамина [Муратовского], посланного Синодом в Пензу, на расследование дела о тамошнем архиепископе Владимире (Путята).

Когда открылось заседание и было приступлено к выбору президиума, то под влиянием, вероятно, только что бывшего спора, при выборе товарища председателя была названа моя фамилия, и я оказался за столом президиума. Секретарем был избран преподаватель местной семинарии Вячеслав Александрович Рождественский. Такое избрание нас, – для меня совершенно неожиданное, так как я в Симбирске, в сущности говоря, был человеком совершенно новым, поселившись в нем ровно год тому назад после четверть векового отсутствия, – предрешило и дальнейшее избрание нас обоих в члены церковного Собора.

Количество собравшихся выборщиков превышало 250 человек, так как в епархии было 52 благочиния, и от каждого прибыло по 5 выборщиков. Постановлено было баллотировать каждого, кто получит хотя бы одну избирательную кандидатскую записку. Таким образом, по числу названных кандидатов предстояло произвести выборную процедуру в отношении почти 150 лиц.

В первый день успели избрать членов Собора только от клира; избранными оказались – о. протоиерей Садовский – настоятель Симбирской церкви св. Ильи Пророка, и псаломщик академист, кажется, церкви симбирской женской тюрьмы.

Следующие два дня – 9 и 10 августа – были посвящены выборам членов Собора от мирян епархии, которых надлежало избрать в количестве трех. Выбранными оказались – я, В.А. Рождественский и крестьянин с. Красной Поляны Головецкой вол[ости] Сызранского уезда, И.И. Малов – чудесный человек, с которым я очень сдружился впоследствии.

Кандидатами к нам были избраны: от клира – священник с. Жигулей, по фамилии, кажется, Востоков, а от мирян – кн[язь] Борис Николаевич Тенишев – мой когда-то учитель математики по Симбирской гимназии, бывший потом директором реального училища, а в описываемое время – земский деятель моего родного Курмышского уезда.

Когда состоялось избрание мое членом Собора, я вспомнил предсказание одного мелитопольского священника мне еще в октябре 1912 года после того, как на выборах от Таврической губернии в IV Государственную Думу, где я был выборщиком от православного населения городов Симферополя, Севастополя, Бахчисарая, Балаклавы и Карасубазара, членом Думы был избран не я, а почетный земский деятель Влад[имир] Карл[ович] Винберг, с которым мы одновременно баллотировались, – что так и должно было случиться, что мне придется быть не членом Думы, которая «плохо кончит», а членом Всероссийского Церковного Собора, который скоро соберется и сделает «большое русское дело».

О том, что Четвертая Государственная Дума «плохо кончила», – спора тогда быть не могло: это стало уже всем ясно, а вот будущее и, в частности, будущее Церковного Собора, членом которого я только что был избран, – было от нас еще скрыто. Но теперь, когда прошел десяток лет, надо сознаться, что оправдалась и вторая часть этого пророчества, так как вскоре «под грохот пушек, свист пуль и сухой треск пулеметов Собор утвердил основы реорганизации церковной жизни и восстановление Патриаршества. В то самое время, когда на Россию надвинулось ярмо жестокой и безбожной власти, Церковь провозглашала зарю своего освобождения и обновления. Это была краткая светлая радость перед тем крестным путем, который открывался перед Церковью». Вот вкратце деятельность и значение Собора, очерченные впоследствии так публицистом газ[еты] «Россия».

II

На следующий день после выборов я уехал с Елизаветой Александровной в Дурасовку, откуда 13 августа выехал в Москву.

На ст[анции] Чуфарово я сел в поезд, в котором уже ехали наши симбирские члены Собора. Здесь же находился о. Григорьев Федор Федорович – сельский священник из-за Волги, избранный членом Собора от Самарской епархии.

О. Григорьев был сыном крестьянина Симбирской губ[ернии]; отец дал ему образование в Симбирской [духовной] семинарии, а братьям его – в светских учебных заведениях. Один из братьев его командовал уже на фронте одним из полков. Я впервые здесь, в вагоне, познакомился с о. Федором, который стал потом моим задушевным другом: трудную московскую зиму при большевиках и беженские дни в Омске мы коротали вместе.

Когда к вечеру 14 августа мы подъезжали к Москве, то в нашем вагоне оказалось уже довольно много членов Собора из разных губерний, поэтому мы поехали с вокзала на Каретно-Садовую, в здание Московской Духовной семинарии, которая, как мы знали, была отведена под общежитие соборян, – на нескольких автомобилях.

Встав 15 августа рано утром, мы целой группой отправились в Епархиальный дом21, в Лиховом переулке, вблизи семинарии, где помещалась канцелярия Собора, и там, представив наши документы, зарегистрировались и получили членские билеты и пропуски в Успенский собор на сегодня и в храм Христа Спасителя – на завтра.

По дороге к Кремлю я зашел в Лоскутную гостиницу повидаться с Л. И. Афанасьевым, который участвовал в Государственном совещании⁴⁹, происходившем в Большом театре и сегодня заканчивавшемся, а оттуда – к Иверской.

Здесь я совершенно неожиданно, к моему большому удовольствию, встретился с графом Петром Николаевичем Апраксиным, который был Таврическим губернатором, когда я шел в Государственную Думу от Тавриды, а с 1913 года занимал вместо умершего поэта графа Голенищева-Кутузова, должность Гофмейстера государыни Императрицы Александры Феодоровны. Оказалось, что он тоже избран членом Собора от Московской епархии, и далее в Успенский собор мы отправились уже вместе.

Храм был переполнен, несмотря на то что впускали в него только по особым билетам членов Собора и тех, кому билеты эти были выданы.

В числе этих последних лиц я, между прочим, видел моих сотоварищей по Земскому Союзу – товарищей министра Внутренних] Дел С.М. Леонтьева и E.М. Щепкина [22]⁵⁰ и нескольких членов Государственного Совета и Думы; женщин среди присутствующих в Соборе я не заметил.

Литургию совершали, помнится, митрополиты: Киевский – Владимир [Богоявленский], Тифлисский Платон [Рождественский], Московский– Тихон и Петроградский – Вениамин [Казанский], соборне с целым рядом архиепископов и епископов. Символ веры был пропет всею церковью, и этот мощный хор нескольких сотен мужских голосов создал особое настроение и молитвенный подъем.

К концу литургии стали прибывать в храм епископы, съехавшиеся со всех концов Русской Земли на Собор и служившие в этот день обедни в разных московских церквах. Они входили в Успенский собор в северные двери в полных облачениях в сопровождении своих иподиаконов с трикириями и дикириями в руках и проходили на архиерейский амвон, который громадным «покоем» был устроен посреди храма.

По окончании литургии всем Собором русских епископов (случай небывалый в течение двух с половиною веков) был отслужен молебен, а после него через западные двери храма выступил грандиозный крестный ход членов Собора.

Все митрополиты и архиереи шли в облачениях и в сопровождении своих иподиаконов, а все прочие члены Собора – попарно. Организация крестного хода и соблюдение на нем надлежащего церемониала была возложена на приставов Собора.

Мы вышли и вытянулись в длинную цепь на Царской площади и двинулись при церковном трезвоне Ивана Великого и всех кремлевских церквей в Чудов монастырь; там, приложившись к мощам Святителя Алексия, проходили в Николаевский дворец, выйдя из которого направлялись к Спасским воротам и через них вступали на Красную площадь. Красная площадь была к этому времени запружена народом, пришедшим со своими крестными ходами ото всех московских церквей. Эти крестные ходы образовали непрерывные живые стены, тянувшиеся от Спасских ворот до Никольских, образуя как бы просторный коридор, по которому и двигался крестный ход Всероссийского Церковного Собора, встречаемый и сопровождаемый церковными песнопениями и каждением собравшихся на площади церквей, и чрез Никольские ворота вернулся обратно в Кремль, в Успенский собор.

На следующий день – 16 августа – в храме Христа Спасителя было торжественное открытие Собора.

Храм был переполнен народом.

Посредине храма от весьма удлиненного архиерейского амвона, на котором стоял ряд табуретов, покрытых парчой, – тянулись до солеи два ряда скамеек с проходом посредине, покрытых красным сукном. Скамейки эти были поставлены несколько наискось и укорачивались по мере приближения к солее. Сбоку этих скамеек и архиерейского амвона, по обеим сторонам стояли ряды стульев. На солее у правого клироса возвышалась кафедра для ораторов.

Величественную, незабываемую и совершенно необычную картину являл собой громадный храм Христа Спасителя, когда по окончании литургии и молебна из алтаря через Царские двери начали выходить попарно святители Русской Земли в фиолетовых мантиях, мелодичные звонцы которых только и нарушали наступившую тишину, в омофорах и митрах, и занимать по старшинству места на скамьях и на архиерейском амвоне, где поместились митрополиты и старейшие архиепископы, а мы – выбранные члены Собора – заняли места на стульях, а кое-кто, не найдя себе стула, уселись сбоку на ступеньках архиерейского амвона.

По бокам нас во всем храме и на хорах стоял народ густой и плотной массой.

Когда все заняли места, на ораторскую кафедру стали подниматься один за другим разные лица, приносившие поздравления Собору.

От Временного правительства – Собор приветствовал незадолго перед тем назначенный первый министр исповеданий (вместо обер-прокурора Синода) – А. В. Карташев; от г. Москвы – мой однофамилец, московский городской голова д[окто]р В. В. Руднев, типичный по наружности земский врач, явившийся в черном пиджаке с цепью городского головы.

Накануне, 15 августа, на богослужение в Успенский собор приезжал ненадолго министр-председатель А.Ф. Керенский, в модном в те времена френче, окруженный какими-то своими свитскими офицерами, и я видел потом, как толпа на площади провожала его восторженными кликами, когда он проезжал по Кремлю.

А.Ф. Керенского я видел здесь впервые (и единственный раз) зрелым 34 летним человеком. Он очень похож был и лицом и прической-бобриком на своего отца, уважаемого и любимого когда-то нами, гимназистами, нашего директора, классного наставника и чудесного преподавателя словесности Федора Михайловича; только Александр Федорович был мельче отца и ниже ростом, походя в этом отношении на свою мать, урожденную Адлер, – дочь московского, кажется, врача, важную, тонную, но милую и мягкую в обращении барыню. Маленький Саша, каким я его знал до 1889 года, когда он уехал с семьей из Симбирска, родился в год моего поступления в пансион при Симбирской гимназии – в 1883 году, а старшие сестры его, Надя и Леля, были моими сверстницами и гимназическими подругами Лили Бек (Елизаветы Александровны). До седьмого класса гимназии я учился у Федора Михайловича и бывал в его семье; знал, разумеется, и маленького Сашу. С большим сожалением мы – гимназисты – проводили Федора Михайловича в 1889 году в далекий Ташкент, куда он был переведен главным инспектором училищ (нечто вроде попечителя округа) в связи, как говорили тогда, с делом 1 марта 1887 года – Генералова, в котором был замешан, и повешен затем, кончивший нашу гимназию Александр Ульянов – сын директора народных училищ Симбирской губернии и брат Владимира, впоследствии – Ленина, который, кстати сказать, в том же, 1887 году, весной, кончал курс в нашей же гимназии и шел на медаль. Среди нас, гимназистов, помнится, ходили тогда слухи, что Владимиру Ульянову ни аттестата зрелости, ни медали не дадут, но все это, разумеется, оказалось вздором: Владимир Ульянов своевременно получил и аттестат зрелости, и золотую, кажется, медаль.

Тогда же, 15 августа, в Успенском соборе я впервые увидел и Владимира Николаевича Львова, последнего русского обер-прокурора Синода, занявшего эту должность во Временном правительстве кн[язя] Г.Е. Львова из членов Государственной Думы.

Он обратил мое внимание и удивил своим странным поведением в церкви: во время литургии я увидел на солее около Царских врат какого-то господина в кургузом домашнем пиджаке, стоящего с небрежным видом и засунутыми в карманы руками. Господин этот все время оглядывался по сторонам и назад и бесцеремонно, будто у себя дома, разглядывал молящихся. Это и был В.Н. Львов, старанию и энергии которого в значительной мере, кажется, и был обязан Собор тем, что он был срочно созван.

В тот же вечер, в актовом зале семинарии, где впоследствии обыкновенно после ужина собирались мы – члены Собора, где и в этот раз шло частное совещание об избрании Президиума, выступил В.Н. Львов с чрезвычайно резкою и несдержанною речью, в которой чернил московского митрополита Тихона, совершенно громадному большинству из нас неизвестного, но рекомендуемого в Председатели Собора по примеру прошлых Соборов, когда – как утверждали канонисты – председательствующими являлись обычно Первосвятители того города, где Собор собирался.

Для нас – провинциалов, не искушенных «в большой политике» и воспитанных журналами и газетами на преклонении перед авторитетом известных имен и званий, имя В.Н. Львова как члена Временного правительства, тоже, конечно, значило много, но все же та бесцеремонность и то неуважение и небрежность, с которыми он говорил тогда об архиереях – членах Синода, – покоробила нас, а грубая инсинуация в отношении митрополита Тихона, допустившего якобы в качестве члена Синода, скандальный – в освещении газет того времени – развод бывш[его] военного министра Сухомлинова, возбудила в нас – слушателях – симпатию к поносимому митрополиту.

III

На другой день после торжественного открытия Собора – 17 августа – состоялось первое деловое заседание Собора в предоставленном ему Епархиальном доме, в Лиховом переулке.

Помещение это было очень удобно. В первом этаже расположились канцелярия Собора, в большинстве составленная из чинов Канцелярии Синода, и находился буфет, а во втором этаже – была громадная двухсветная зала, назначенная для заседаний Собора, получившая наименование «Соборной палаты». В зал этот из обширного вестибюля вела пологая и широкая лестница двумя маршами, приводившими с двух противоположных сторон на площадки, с которых были входы в Соборную палату.

Зала Соборной палаты заканчивалась в восточной ее стороне церковью во имя Равноапостольного св. Князя Владимира. Пол этой церкви значительно возвышался над полом залы, и возвышение это было продлено так, что захватывало часть самой залы. На этом возвышении стояли, полукружием расположенные, кресла – с проходом посредине, как раз против Царских врат. Это были места исключительно для архиереев, которые сидели там лицом к зале. По краю возвышения, с которого ступеньки вели в залу, были устроены: посредине – длинный стол, за которым, лицом в залу, сидели члены Президиума Собора, а по бокам находились две кафедры, являвшиеся: справа – трибуной для ораторов, и слева – местом для секретаря Собора. От возвышения и, следовательно, стола Президиума, против которого на аналое лежали всегда Крест и Евангелие, оставалось в зале небольшое пустое пространство, приходившееся против входных – с обеих сторон – дверей в залу и образующее из себя как бы широкий проход между возвышением, с церковью на нем, епископами и столом Президиума, и местами всех прочих членов Собора. Для членов Собора были поставлены ряды деревянных кресел, амфитеатром поднимающиеся к западной стене и почти достигающие там окон верхнего света. Места эти, начиная от входных дверей, были с трех сторон – с боков и сзади – огорожены деревянной балюстрадой, за которой – вдоль стен и сзади возле верхних окон – были места для публики. Небольшое расстояние от входных дверей до возвышения, на котором стоял стол Президиума и сидели архиереи, вдоль стен было занято, справа – около кафедры для ораторов – стенографистами («писцами Соборных Деяний»), а слева – около кафедры секретаря Собора – чинами Соборной Канцелярии.

Кроме залы и церкви во втором этаже имелись еще Малая зала и ряды комнат, вход в которые был с площадок той же лестницы, ведущей в залу. В этих комнатах помещались кабинеты председателя, секретаря, квартира последнего и разные комиссии, образовавшиеся при Соборе.

Первое заседание, 17 августа, в Соборной палате, в которой еще не все было устройством закончено, состоялось под председательством временного Председателя, старейшего, бывшего первенствующего члена Святейшего Синода, митрополита Киевского Владимира [Богоявленского], обратившегося к Собору с приветственной речью, при временном же секретаре – работнике предсоборного присутствия – протопресвитере Московского Большого Успенского собора Ник[олае] Александр[овиче] Любимове, скоро действительно ставшим общим нашим – соборян – любимцем.

На этом заседании было решено – совершить по всей России всенародное моление о ниспослании России благоденствия и утишения страстей и, по предложению кн[язя] Евг[ения] Николаевича Трубецкого [23]⁵¹, всем Освященным Собором отправиться на поклонение мощам Св. Сергия Радонежского.

Избрание Президиума Собора было отложено на завтра, чтобы дать членам Собора время сговориться о кандидатах. Весь остальной день до поздней ночи шли об этом совещания и толки.

Здесь впервые уже проявилось желание довольно большой и сплоченной так называемой «профессорской» группы, а затем и кое-кого из членов Государственной] Думы, в особенности В. Н. Львова, – внести в среду Соборян приемы и практику Государственной] Думы – деления на партии, но в конце концов, как это выяснилось впоследствии, ничего из этого не вышло. Да и не могло выйти по самому существу организации Собора.

Дело в том, что, согласно Устава о Поместном Соборе, выработанного Предсоборным Советом, утвержденного Св. Синодом в качестве руководящих правил впредь до рассмотрения Устава Собором и принятого затем для себя Собором, – все вопросы, наиболее важные, касающиеся основ и церковных правил – «основоположительные и правилодательные», – по выражению канонистов, – обсужденные всем Собором in corpore⁵² и принятые большинством голосов, причем как в обсуждении, так и голосовании наряду со всеми членами Собора участвовали и епископы, – поступали затем в Епископское совещание, состоящее из одних только правящих епископов, и этим «Собором епископов» Русской Православной Церкви окончательно принимались или отвергались. Таким образом, почти все вопросы, могущие вызвать наибольшие страсти, были этим самым изъяты от стараний и домогательств иметь той или другой борющейся группе большинство Собора на своей стороне, чтобы этим, как это происходит в парламентах, одержать победу и решить дело по-своему. Какое бы большинство голосов мнение ни собрало, – все равно окончательный решающий голос оставался за епископатом.

Правда, я не припомню теперь каких-либо вопросов, кроме одного, касающегося развода, которые, будучи приняты большинством всего Собора, были бы затем епископами не приняты, но все же сознание каждым из нас того, что не из чего надевать на себя партийный хомут и гнаться за большинством голосов – все равно епископы и одиночный даже голос услышат, – было главнейшею, по-моему, причиною неудач политиканов.

IV

18 августа состоялось избрание Президиума Собора. Председателем был избран митрополит Московский Тихон 404 голосами против 31; по его предложению, митрополит Владимир [Богоявленский] был тогда же избран Почетным Председателем. Товарищами Председателя были избраны: от епископов – архиепископы – Новгородский Арсений [Стадницкий] и Харьковский Антоний [Храповицкий], от клира – протопресвитеры Успенского собора – Н.А. Любимов и Военного и Морского духовенства – Георгий Иванович Шавельский и от мирян – профессор князь Евгений Николаевич Трубецкой и бывший Председатель Государственной] Думы М.В. Родзянко, замененный после его отъезда на Дон, во вторую сессию, Александром Дмитриевичем Самариным, бывшим обер-прокурором Святейшего Синода и московским губернским предводителем дворянства. Секретарем был избран член Государственной Думы Василий Павлович Шейн, впоследствии архимандрит Сергий, расстрелянный большевиками вместе с митрополитом Вениамином [Казанским], а его помощниками – П.В. Гурьев, управляющий канцелярией Святейшего Синода и профессор Бенешевич.

Здесь следует сказать несколько слов о самом составе Собора. В него, кроме правящих епископов и пяти выборных членов от каждой епархии, как уже было о том сказано, вошли: протопресвитеры Московского] Успенского собора и военного и морского духовенства, наместники лавр Киево-Печерской, Троице-Сергиевской, Почаевской и Александро-Невской, и настоятели монастырей: Соловецкого, Валаамского, Оптина и Сарова, члены Предсоборного Совета, и по избранию: десять членов от монашествующих, десять от единоверцев, по три от каждой из 4 Духовных Академий, по одному от Академии Наук и одиннадцати университетов и пятнадцать членов – от Государственных Совета и Думы. Кроме того, было предоставлено право присутствовать на правах членов представителям Восточных Патриархов и Православных автокефальных Церквей. Были также представители Алеутско-Американской и Японской Православных Церквей.

Таким образом, уже к первому деловому заседанию Собора собралось: 4 митрополита (Киевский, Московский, Петроградский и Тифлисский), 21 архиепископ, 43 епископа и свыше 375 прочих членов Собора.

Мы – симбиряне – заняли места в Соборной Палате все вместе, и рядом с нами поместились соседи наши по губернии – самарцы и пензенцы.

Когда мы ознакомились друг с другом, то невольно бросилось всем в глаза, что миряне точно сговорились: по каждой почти губернии оказались избранными из трех членов Собора мирян: один – с высшим образованием, один – из среды среднего обывателя-горожанина с домашним или средним и один – непременно грамотный крестьянин. Было очевидно, что сам православный и, значит чисто-русский народ, когда его призвали к выборам без предварительной обработки, отдал свои голоса везде поровну – барину, гражданину и крестьянину, определяя эти понятия не по сословиям, классам, должностям, чинам или кличкам, а главным образом по образованию.

И разве это было не верно для нашей России того времени? Крестьянство своей массой легко могло задавить и не дать ни одного места никому, а между тем оно, очевидно, правильно и верно учло и поняло, как лучше всего отразить русский народ во всей его совокупности на Всероссийском Соборе.

Работа Собора довольно быстро наладилась. Успешности ее много способствовало то, что громадное большинство членов Собора жило вместе – в здании семинарии вблизи Епархиального дома с его Соборной палатой. В семинарии же жило и большинство епископов, помещавшихся во втором этаже, третий же этаж весь был занят общежитием прочих соборян, размещавшихся в нескольких обширных залах, превращенных в спальни. В нашем распоряжении был также громадный прекрасный двухсветный актовый зал, в который вход был со второго этажа, а с третьего – от нас – был выход на обширные хоры, с трех сторон окаймлявшие зал, и как с хор, так и из самой залы, двери вели в просторную семинарскую церковь. В нашем же распоряжении была находящаяся в первом этаже громадная столовая, могущая вместить в себе всех членов Собора, что и имело место однажды, когда Владыка Патриарх после своего избрания и настолования (интронизации) угощал нас всех пирогом из ценнейшей в то время и почти отсутствующей в Москве пшеничной муки.

В первую сессию Собора – до 9 декабря 1917 года некоторые из епископов, в том числе и наш Симбирский архиепископ Вениамин [Муратовский], жили в Кремле в Дворцовом Свитском флигеле, а члены Собора и на частных квартирах, но мало-помалу – все почти перебрались в семинарию, а во вторую сессию – с 20 января по 8 апреля 1918 года на частных квартирах остались только москвичи, да и те не раз оставались ночевать у нас в Семинарии, так как наступили времена тревожные и опасные для вечерних, а особенно ночных, путешествий по Москве.

По заведенному порядку время наше располагалось так: с 6 час[ов] утра начиналось вставание и умывание. Ежедневно в 7 ч[асов] утра в церквах семинарской и Соборной палаты служились обедни, причем в семинарской церкви обедня служилась кем-либо из епископов в сослужении с другими членами Собора. На клиросе пели тоже соборяне. Обедня кончалась около 9 ч[асов], а с 8 ч[асов] утра открывалась столовая для чаепития.

Нельзя сказать, чтобы соборяне были аккуратными и усердными ежедневными посетителями церкви, но все же почти каждый член Собора хоть ненадолго, хоть для утренней молитвы, заходил в церковь. Постоянным и неизменным посетителем утренней литургии был епископ Оренбургский Мефодий [Герасимов], впоследствии архиепископ Маньчжурский и Харбинский; были и любители церковного пения, во главе с епископом Туркестанским, редко тоже пропускавшие службы. Однако я помню один случай, происшедший как раз с нашим архиепископом Вениамином [Муратовским], когда ему пришлось служить литургию одному – без священника и диакона. Такую архиерейскую службу я видел в первый и единственный раз в своей жизни. Всем нам, соборянам, стало стыдно, и после того литургии всегда совершались епископами в сослужении с кем-либо из священников и диаконов, а мы – симбиряне, – чтобы загладить вину перед нашим архипастырем, согласились, – по моему предложению – впредь все пятеро участвовать в его архиерейской службе, и с той поры всякий раз, когда служил арх[иепископ] Вениамин, мы – трое мирян, иподиаконствовали. В последний раз мы участвовали в службе нашего владыки в канун и день Благовещения в 1918 году.

Ровно в 10 часов утра общей молитвой в Соборной палате открывалось пленарное заседание, длившееся до 2¼–2½ часов дня с одним перерывом около полудня на полчаса для завтрака, который можно было иметь тут же, в Епархиальном доме, в буфете. Тотчас после окончания заседания в столовой семинарии подавался обед из двух блюд, за который, равно как за ужин и кипяток, мы, каждый, помесячно платили эконому семинарии. Обед был сытный и вполне удовлетворительный, но с течением времени – по мере оскудения Москвы съестными припасами – обед становилось давать все труднее, а в особенности туго приходилось с хлебом, которого не было, и нам давали его по одному маленькому куску.

Лично я от отсутствия хлеба не очень страдал, так как, бывая в Дурасовке, всегда увозил оттуда с собою мешок черных сухарей, которыми и питался. Во вторую сессию – в конце февраля – в Москву приезжал даже специально посланный ко мне Елизаветой Александровной Г.О. Озолинг с запасом сухарей и окороком, которым мы – я, о. Григорьев и В.А. Рождественский, – всегда пившие утренний и вечерний чай вместе, – и подкреплялись, съедая каждый вечер за ужином по куску. Время тогда было совсем голодное, и кусок ветчины с салом был существенным подспорьем обычной нашей еды – черных сухарей, размоченных и запиваемых чаем.

Кстати, здесь не могу не вспомнить одного случая: приблизительно в конце марта, проходя по Петровке, я увидел в окне какого-то магазина французскую булку. Белого хлеба я не ел и не видел тогда несколько месяцев. Цена за булку была назначена такая, которую я заплатить не мог, и вот, продолжая свой путь по Петровке и дальше к Каретно-Садовой, я стал думать о белом хлебе, и так сильно мне захотелось этого хлеба, что я не мог себе раньше этого представить. Вхожу я под этим впечатлением в нашу семинарию, а мне навстречу попадается член Собора от Приморья крестьянин Шепелев с двумя горячими, только что испеченными из привезенной им с собою муки хлебами. Долго я боролся с собой, но не выдержал и попросил у него кусок. Впоследствии, в 1921 году, судьба свела нас с ним вместе в Приамурском Народном Собрании во Владивостоке, и мы, вспоминая этот случай, стали приятелями.

В 5 часов вечера служилась вечерня, а с 6 часов начинались занятия по отделам, если не было вечернего пленарного заседания Собора. Занятия кончались к 8½–9 часам, когда в столовой подавался ужин, после которого обыкновенно в актовом зале происходили лекции, доклады или сообщения по вопросам, интересующим Собор.

Наряду с лекциями и докладами, относящимися непосредственно к предметам ведения Собора, были и такие, как сообщения епископа Камчатского Нестора [Анисимова] о Камчатке, священника Л.И. Туркевича [24]⁵³ – о жизни и деятельности православных в Америке, лекции выразительного чтения Сладкопевцева, лекции профессора Новгородцева и других, а время от времени – по праздникам – хор той или другой московской церкви угощал нас духовным концертом в Соборной палате.

Нас знакомили с образцами древнерусского письма икон и со способами их очищения и реставрации, с памятниками церковного зодчества и пр. Одним словом, все время буквально у нас было занято, и даром его мы не теряли.

Члены Собора, бывшие членами Государственной Думы, – Шидловский, граф Бобринский, Шейн, Родзянко, Потулов, протоиерей Станиславский[25]⁵⁴ и другие не раз говорили, что они поражены работоспособностью такого многочисленного собрания, каким являлся Собор, и что в этом отношении он далеко опередил Государственную Думу. Немало этому, по их словам, способствовал и тот режим, которому подвергались члены Собора в своей жизни и работе, и та постоянная общность членов друг с другом, которая создается и создалась общежитием в семинарии.

Посещение заседаний Собора контролировалось ежедневно: каждый член Собора обязан был перед каждым заседанием собственноручно расписываться на контрольном листе, при отсутствии же такой расписки день для члена Собора считался пропущенный и влек за собою лишение суточного вознаграждения в сумме 20 рублей, если, конечно, такое отсутствие не последовало по уважительным причинам.

Если теперь обратиться к тому, что было сделано Собором в течение двух сессий, продолжавшихся в общей сложности около полугола, то действительно приходится удивляться. За это короткое время Собор успел выработать и принять положения о Высшем Церковном Управлении Русской Православной Церковью, об Епархиальном Управлении, обширный Приходской Устав и целый ряд более мелких по объему, но не менее существенных для Церкви законоположений, не говоря уже о том, что Собору то и дело приходилось отрываться и посвящать свое время вопросам, выдвигаемым государственною и общественною жизнью взбаламученной России.

Можно сказать, что главнейшую и существеннейшую работу, за исключением, к сожалению, рассмотрения вопроса о снятии соборных клятв и воссоединении таким путем православных со старообрядцами, Собор успел проделать в это короткое время и этим дать твердое основание для дальнейшего закономерного существования Русской Православной Церкви в наступившие для Нее и Русского народа тяжелые годины гонения и лихолетья.

Однако излагать здесь эти работы и говорить по существу их я не буду: все это, несомненно, записано и хранится в Соборных Деяниях, я же опишу лишь те случаи и картины, которые я наблюдал и видел, те моменты, которые мне пришлось переживать в это незабываемое время и которых не найти, разумеется, в Соборных Деяниях.

И, следуя в хронологическом порядке, я вспоминаю, прежде всего «Корниловские дни» 29–31 августа ст. ст. Незадолго до этого времени наш В. Н. Львов внезапно куда-то исчез и очутился, как оказалось, в гуще совершающихся событий. Роль его в корниловском выступлении общеизвестна; скажу только, что с той поры Собор его больше в своей среде не видал, а у нас распространились слухи о его психическом заболевании.

Обсуждению того, что случилось, Собор посвятил целый день 30 августа до поздней ночи. В результате, совершив моление об избавлении России от междоусобной брани, Собор, по предложению, кажется, члена Собора от Владикавказа графа П. М. Граббе, никогда – кстати сказать – не снимавшего с бешмета погон и знака, учрежденного в память трехсотлетия Дома Романовых, – обратился к Временному правительству с телеграммой о предотвращении кровопролития и о проявлении милосердия[26]⁵⁵.

К концу августа сорганизовались и начали свои работы отделы Собора; их было сначала 15 отделов; затем число их увеличилось. Я записался и работал в отделах: о Высшем управлении Церкви, о Церковном суде и в издательском отделе. Главная работа моя в первую сессию протекала в Отделе Высшего Церковного Управления, где председателем был [архи]епископ Астраханский Митрофан [Краснопольский], а товарищем председателя П. Б. Мансуров, и в отделе о Церковном суде, возглавляемом арх[иепископом] Сергием [Страгородским] Владимирским⁵⁶, мягким, деликатным ученым, но довольно не стойким в отстаивании своих мнений человеком, к тому же очень плохо слышащим, а во вторую – в издательском отделе.

Отдел о Церковном суде был самый немногочисленный. В него хотя и записалось 40 человек, но работало значительно меньше. Главными работниками там были – товарищ председателя Н.В. Цветков, архиепископ Казанский Иаков [Пятницкий], епископ Псковский Евсевий [Гроздов], князь Чегодаев, о. А. Пономарев, Архангельский и, пожалуй, я. Там же с нами работал и о. Симеон Мии – член Собора от Японской Церкви из Токио.

Работы обоих отделов – о Высшем управлении и Церковном суде – были в первую сессию кончены, и положение о Высшем Церковном Управлении было Собором принято перед Рождеством Положение же о Церковном суде на рассмотрение Собора не успело быть внесенным и так осталось проектом, о чем, по правде говоря, нечего и сожалеть, так как наш проект явился сколком с судов гражданских и «церковного» там было очень мало.

Чрезвычайно интересным оказался издательский отдел по той работе, которая в нем зарождалась и выпала на него в особенности во вторую сессию, когда наступило господство большевиков и когда все почти типографии перешли в их руки. В этом отделе было записано 47 членов Собора. Председателем был энергичный епископ Вятский Никандр [Феноменов], а главными работниками – епископ Пермский Андроник [Никольский], этот «Огнь Пылающий», как звали его между собой соборяне, протоиерей Аггеев, Лахостский и Хотовицкий, бывший когда-то священником в Америке и в Финляндии, а затем ставший ключарем храма Христа Спасителя, способный и энергичный администратор и прекрасный оратор, профессора: С.Н. Булгаков, прошедший в члены Собора вместе с моим сослуживцем по Симферопольскому Окружному Суду А.А. Садовым от нечуждой мне Таврической губернии, где у обоих их имелись на Южном берегу дачи, и М.А. Остроумов, князь Г.Н. Трубецкой, генерал Л.К. Артамонов и незабвенный Афанасий Васильевич Васильев, кажется, генерал-контролер Государственного Контроля, маленький старичок, очень живой и подвижной, всегда ходивший в длинном кафтане. Украшенный седою бородою, он походил на ка- кого-то гнома. Славянофил, чуть ли не последний из кружка Тертия Ивановича Филиппова, Афанасий Васильевич Васильев скоро стал общим любимцем, и ныне трудно бы мне было представить Собор без его колоритной фигуры.

V

Наступило 14 сентября – день Воздвижения Животворящего Креста Господня, когда Собором было назначено в Москве и Петрограде общенародное молебствие.

Накануне ко мне случайно приехали два беклемишевских крестьянина с просьбой помочь им сделать закупки в Центросоюзе для возникшего у нас в Беклемишеве кооператива. Разумеется, им захотелось посетить вместе со мной и общенародное молебствие. Мне удалось достать для них пропуск на обедню в тот день в Успенском соборе и захватить их потом оттуда с собой в крестном ходе нашего Собора, вышедшего из Успенского [собора – Сост.] на Красную площадь, на Лобное место.

День выдался прекрасный; Красная площадь была залита народом, и Лобное место, на котором собрался в блестящих облачениях сонм епископов, окруженных многочисленным духовенством и лесом запрестольных крестов и хоругвей московских и кремлевских церквей, являл чудесное, непередаваемое по своей красоте зрелище, а когда с возвышения Лобного места гигант протопресвитер Любимов своим густым, громоподобным басом внятно и четко начал читать народу послание Собора, то мысль невольно перенеслась к Старой Москве – столице Тишайшего.

Любопытно отметить, что в тот день вместо запричастного в Успенском соборе член Собора, кажется, морского духовенства из Севастополя, протоиерей Георгий Спасский27, поборник в Соборе безбрачия духовенства, блестящий, незабываемый церковный оратор, сказал великолепную и сильную проповедь, произведшую на всех нас, «ученых» соборян, огромное впечатление, и когда я потом спрашивал гостей-земляков, вполне разумных и развитых сельчан, – как им понравилась проповедь о. Спасского, то они отвечали, что «проповедь протопресвитера Любимова была много лучше». Между тем соборное послание было написано в церковных, славянских тонах, слово же о. Спасского было ярко, сочно и сказано прекрасным современным русским языком. То же мнение потом слышал я кое от кого и из крестьян – членов Собора.

С этим посещением меня моими земляками-беклемишевцами произошел курьез. С сентября до декабря в первую сессию Собора я прожил не в общежитии семинарии, а на квартире своего старого друга Л.А. Зубелевича, получившего назначение товарищем прокурора Киевской судебной палаты и уехавшего в Киев, квартиру же свою около Сухаревской башни, на Третьей Мещанской, оставившего за собой. Вот в эту-то квартиру ранним утром 13 сентября неожиданно для меня и явились беклемишевцы. Я сидел тогда за чаем, который пил с моими черными сухарями; больше у меня ничего не было. Посылать за хлебом и за каким-либо угощением для моих неожиданных гостей мне было некого, а самому идти, оставив их одних, тоже показалось неудобным, да к тому же я спешил, я и предложил им то, что имел сам, – сухари и чай, не думая, разумеется, о том, что из этого выйдет. А впоследствии, когда они вернулись домой, то с большим для себя удивлением рассказывали о том, за какой пищей они застали меня и как я скудно, по их мнению, питаюсь в первопрестольной. Эти рассказы в преувеличенном, как всегда, виде дошли до жены и очень ее взволновали. Этим в значительной степени надо объяснить и присылку ею впоследствии в Москву нашего управляющего с продовольствием для меня, о чем я говорил раньше, и то малое удивление наших односельчан, когда они впоследствии увидели меня за плугом и другими полевыми работами: «по Сеньке и шапка» – решили, вероятно, они…

Вскоре состоялась и наша поездка в Троице-Сергиеву лавру. Для поездки туда и обратно Собору был предоставлен отдельный поезд, состоящий из классных вагонов. Мы выехали утром с причтом Успенского собора, везшего с собой ковчежцы со Святынями. Когда поезд подошел к станции Сергиево, то благовест к обедне в лавре перешел в трезвон. Встреченные жителями Посада, мы с крестным ходом двинулись к Лавре, где были встречены братией ее. Когда мы вошли в древний Троицкий собор, началась литургия, а после нее – молебен у раки угодника.

Я стоял на клиросе и возле меня, помню, стоял М.В. Родзянко, который затем прекрасно басом пропел всю, видимо, хорошо ему знакомую службу.

После обедни была в Трапезной церкви общая трапеза, во время которой был по обычаю соблюден и обряд поклона, сохранившийся со времен святого преподобного Сергия.

Когда просветитель Пермской Земли св. Стефан возвращался из Москвы в Пермь и проезжал лесами невдалеке от пустыни, в которой трудился и подвизался святой преподобный Сергий, то, как гласит предание, оба подвижника одновременно, один выйдя с подводы, на которой ехал, а другой поднявшись из-за трапезы, за которой сидел, с братией, поклонились друг другу, а когда братия спросила своего Игумена, что значит этот поклон, то Преподобный объяснил им, кто в этот момент проезжает невдалеке от них и кого он приветствовал поклоном.

За трапезой от Лавры каждому из нас раздавали благословение Обители – маленькие деревянные образа святого преподобного Сергия.

В моем беженстве и эмиграции у меня не сохранилось ни одного образа, ни дедовского, ни родителей моих, ни венчальных икон: все это осталось в нашем доме в Симбирске, а были среди них и старинные и ценные иконы, и только одна эта икона – благословение меня лаврою, как члена Церковного Собора, находится со мною и поныне.

После трапезы нам показывали ризницу лавры, всегда охраняемую военным караулом. Мне раньше много раз случалось посещать лавру, но историческую, богатейшую ризницу ее я видел в первый раз. Все несчетные богатства ее, теперь, вероятно, уже большевистскою властью расточенные, были ничто, однако, в сравнении с небольшими ветхими раскрашенными деревянными потиром и дискосом, на которых Преподобный в скудости своей возносил бескровную жертву. Где они – эти священные предметы, пережившие свыше пяти веков? Целы ли они ныне?..

После вечерни поезд наш отвез нас в Москву.

VI

Среди заседаний Собора того времени надо отметить заседание 27 сентября. Оно началось с заявления Харьковского Союза сельских хозяев и земельных собственников, в котором Союз просил Собор призвать население к прекращению той эпидемии незаконных захватов и убийств землевладельцев, которая начинает свирепствовать по России. По этому поводу выступил с речью бывший, кажется, член Государственного Совета москвич граф Олсуфьев, а вслед затем были заслушаны еще два заявления – от духовенства Глазовского уезда и протоиерея А. М. Станиславского – от Харьковской епархии – о необходимости Собору выявить свое отношение к предстоящим выборам в Учредительное Собрание и, может быть, указать даже желательных кандидатов.

Такое предложение сразу вывело наружу то, что до сих пор скрывалось еще в недрах самого Собора: ряд выступавших По этому поводу ораторов выявил резко группы наших церковных «вигов» и «ториев». Других групп не появилось.

До сих пор наши «виги» – титлиновцы, как их называли, по фамилии профессора Петроградской Духовной Академии Б. В. Титлинова – редактора издававшегося в то время этой Академией «Всероссийского церковно-общественного вестника» под девизом: «Свободная Церковь свободного народа» и игравшего среди церковно-общественных кругов весьма крупную роль, называя лиц, не разделявших их обновленческих теорий, приведших в конце концов к так называемой «Живой Церкви», – страшным в то время и бранным именем «консерваторов», – пытались, и часто им это удавалось, – влиять на «ториев», но в заседании 27 сентября, впервые и явно, последние решились и перестали бояться привешенного им ярлыка. После многих и страстных речей, когда выяснилось, что огромное большинство членов Собора отметает лукавые уговоры Титлинова, Ф. Г. Кашменского и других о невмешательстве Собора в политику, – восторжествовала другая точка зрения, за которую тогда выступал с кафедры Собора и я, выраженная одним из ораторов – молодым, одухотворенным красавцем-архимандритом Матфеем [Померанцевым] – ректором Пермской семинарии, словами: «Собор должен и будет продолжать традицию великих русских святителей московских. Мы – дети их – должны поступать по следам отцов и не отказываться, не отклоняться от дела улучшения и строительства русской жизни».

С этого дня довольно быстро последовал ряд событий, приведший к тому, что Титлинову пришлось оставить и Собор и редактирование «Всероссийского церковно-общественного вестника», а сторонникам его – оставить надежды на руководительство, хотя бы и скрытое, закулисное, – Собором. Последнею каплею, переполнившею чашу, было заседание 2 октября, как раз по поводу издательства этого «Церковно Общественного Вестника», причем здесь открылось столько возмутительного из деятельности Временного правительства в лице его обер-прокурора В.Н. Львова, что стоит рассказать об этол поподробнее.

Еще в начале сентября в издательском отделе Собора возникла мысль о необходимости Собору иметь свой печатный орган. Вместе с тем выяснилось, что таким органом легче всего и лучше всего мог бы стать «Всероссийский церковно-общественный вестник», издающийся Петроградской Академией за счет обязательной подписки церквей России и по сие время в хозяйственном отношении остающийся в ведении хозяйственного управления Святейшего Синода, а в то же время в литературном отношении с марта 1917 г. занявший, при содействии В.Н. Львова, совершенно обособленное от Синода положение. Из доклада профессора Л.И. Писарева и речей бывших членов Синода митрополита Тихона, архиепископов Сергия [Страгородского] Владимирского и Арсения [Стадницкого] Новгородского выяснилось, что передача газеты в ведение Петроградской Академии состоялась по так называемому «походному журнальному определению» Святейшего Синода, подписанному двумя его членами – архиепископом Сергием и протопресвитером Шавельским, и затем пропущенному к исполнению обер-прокурором Львовым, вопреки особому мнению митрополита Тихона, к которому впоследствии присоединились и все прочие члены Синода. Когда дело это приняло такой – нежелательный для Львова – оборот, то Временным правительством Синод был распущен и заменен новым.

Когда все это было выяснено, выяснено и то, как теснило Временное правительство в лице обер-прокурора иерархов за их мнения, не угодные обер-прокурору – речи приняли страстный характер: с укоризнами к Синоду обратился граф Бобринский, с укором к Титлинову – о. А. Пономарев, остановленный даже Председателем, но с особенно сильной, полной сарказма речью выступил член Собора – харьковец И. М. Бич-Лубенский. В ответ на эту речь Титлинов заявил, что на такие слова он может ответить только «прикосновением руки к физиономии». Разразившаяся при этих словах буря в Соборе была укрощена только тем, что кто-то запел и вслед за ним мало-помалу запели и все – «Достойно есть»…

Впоследствии не раз случалось тушить разгоревшиеся слишком страсти тем же способом: пропоют все молитву, чаще всего «Заступницу усердную», и далее заседание идет уже в других, совершенно покойных, деловых и мирных тонах.

Удивительно красивую и умилительную картину являл собою Собор в такую минуту, особенно во время вечерних пленарных заседаний! Соборная палата полна взволнованными и нередко подающими реплики с мест членами, а впереди – в ночном сумраке церкви – едва виднеется иконостас, освещаемый мерцающими лампадами у местных образов. И вот разрастается неожиданно словесная буря, и в самый разгар ее поднимаются на ноги один за другим члены Собора и четыре-пять сотен мужских низких голосов, оборотившись лицом к алтарю, поют молитву. Молитва кончена. Председательствующий обращается к стоящему на кафедре оратору и просит продолжать, а у того уж и пыл простыл, и спокойствие в палате водворилось…

Результатом заседания 2 октября было: во-первых, передача издательства «Вестника» Синоду и поручение редакторства члену Собора протоиерею П. Н. Лахостскому, начавшему выпускать газету уже с новым лозунгом: «И познаете Истину, и Истина сделает вас свободными» (Ин.8:32), и, во-вторых, уход из Собора профессора Титлинова, вскоре, впрочем, очутившегося вместе с известным впоследствии дельцом «Живой Церкви» священником Александром Введенским в предпарламенте в качестве представителей «Союза духовенства и мирян», причем, как видим, и месяца не прошло с тех пор, как он доказывал о необходимости Собору быть аполитичным и не вмешиваться никак в вопросы, касающиеся созыва Учредительного собрания.

Покидая редакцию «Церковно-общественного вестника» Б.В. Титлинов не удержался, чтобы не ославить реакционностью Собор еще лишний раз. Так, в последнем, вышедшем за его подписью №125 «Вестника» он писал: «Мы вступаем в полосу реакции... в церковной жизни она уже побеждает. Здесь уже выкинуты вполне определенные лозунги не только реакции, а прямо реставрации старого церковного режима... Покидая ту трибуну, которую отдала в ее руки революция, идея „свободной Церкви свободного народа” найдет для себя новую трибуну, откуда ее голос раздастся еще громче, чем он раздавался до сих пор». Этой новой трибуной явилась, очевидно, для господина Титлинова «Живая Церковь», видным деятелем которой он впоследствии и стал.

Инцидент Бич-Лубенского с Титлиновым и выступление графа Бобринского имели своим последствием: первый – слово Председателя Собора митрополита Тихона, а второе – обширную речь, произнесенную протопресвитером Любимовым как членом Синода по уполномочию и от имени последнего.

Митрополит Тихон в своем слове Собору, коснувшись происшедшего в вечернем заседании столкновения Бич-Лубенского и Титлинова и заявив, что «это вперед отнюдь не должно иметь места», между прочим сказал: «Не следует забывать, что у нас не товарищеское собрание, а Священный Собор. Мы заседаем в храме, вот пред нами аналой со Святым Крестом и Евангелием. Эта кафедра – священное место. Каждому приближающемуся следует помнить слова, сказанные Моисею из Купины „Иззуй прежде сапоги от ног своих. Место, на котором ты стоишь, – земля святая” (Исх.3:5). Входя на эту кафедру, мы должны очистить свой ум от страстей».

И в обычай наш вошло, входя на кафедру, осенять себя крестным знамением.

Протопресвитер Любимов поведал Собору то тяжелое положение Синода, в котором последний очутился во время начавшейся революции, когда на местах «власти епископской не слушались, Консистории не признавали, а против самоуправства ничего нельзя было сделать, и оставалось только просить и молить, чтобы поняли и подчинились законной власти». Не оправдывая действий обер-прокурора В. Н. Львова, о. Любимов отрицал угодничество нового Синода перед ним и говорил, что они «со слезами на глазах просили В. Н. Львова изменить тактику в отношении к Церкви». Касаясь отношений Синода и Собора, о. Любимов просил твердо запомнить во избежание всяких недоразумений, что «Святейший Синод смотрит на себя как только на исполнительный орган Собора, считает все его постановления для себя обязательными».

Тогда же, помнится, Собору пришлось отозваться на обращение к нему петроградских раввинов[28] по поводу разгромов и осквернения синагог в Галиции и Буковине русскими войсками. Заслушав это сообщение, Собор поручил митрополиту Тихону немедленно по телеграфу снестись с Верховным главнокомандующим А. Ф. Керенским и просить его принять меры к прекращению подобных явлений, «позорящих звание русского воина», а также приказал всему духовенству, обслуживающему воинские части, в проповедях и беседах разъяснять войскам преступность кощунства и глумления над чужими вероисповеданиями.

Наконец, около того же времени Собором был рассмотрен больной и жгучий в то время вопрос об отнятии у Церкви школ и необязательности преподавания в них Закона Божия. Дело в том, что законом Временного правительства от 20 июня 1917 г. все школы разных ведомств – в целях введения всеобщего обучения – были объединены в ведомстве Министерства народного просвещения; был вместе с тем и поднят вопрос о необязательности обучения в школах Закону Божию.

После многих прений по обоим этим вопросам Собор постановил избрать особую депутацию к министру-председателю, чтобы просить в его лице Временное правительство отменить закон [от] 20 июня в части, касающейся передачи Министерству народного просвещения церковноприходских школ, второклассных и церковно-учительских, которые должны остаться в ведении приходов и Церкви, в которой учительство всегда являлось одной из главнейших Ее задач. В депутацию были избраны: архиепископ Тамбовский Кирилл [Смирнов], протоиерей А.М. Станиславский, профессор Н.Д. Кузнецов и П.И. Уткин – крестьянин Пермской губернии.

Депутация эта была принята министром-председателем А. Ф. Керенским в Петрограде 11 октября, и, несмотря на то, что прием ей был назначен заранее и представлял ее Министр исповеданий Карташев, ей пришлось все же ждать более 40 минут. Когда архиепископ Кирилл, приветствуя, благословил А.Ф. Керенского, то тот, не приняв благословения, пожал ему руку, как светскому человеку. После беседы, в которой принял участие каждый из названных депутатов, последним было сообщено, что ходатайство Собора, касающееся школ, уважено быть не может, что же касается обязательности преподавания в школах Закона Божия, то личное мнение А.Ф. Керенского склонялось к тому, что в этой части просьба Собора может встретить поддержку Временного правительства: во всяком случае 14-летний возраст, как срок религиозного самоопределения, он признал неприемлемым и сказал, что это повело бы «к распущенности ребят».

Общее впечатление от посещения А.Ф. Керенского у соборян-делегатов было такое, как потом об этом докладывал Н.Д. Кузнецов Собору, что было видно, что Временное правительство решилось вступить на путь отделения Церкви от государства: «Мы почувствовали, – говорил он, – что порвана нить между нами, и мы вступаем в новый период, который несет новые возможности и испытания. Русское государство разрывает связь с Христовой Церковью».

Никто не подозревал тогда, что уже у порога, «при дверех»⁵⁷, стоит большевистская Октябрьская революция, при которой Церковь ждут не только отделение Церкви от государства, а гонения, поношения и долгая, беспощадная, чисто сатанинская вражда.

VII

Надвинулись эти страшные дни для Собора – неожиданно, сразу: Собор был поглощен вставшим на очередь вопросом о Патриаршестве, внесенным на рассмотрение пленума Собора отделом Высшего церковного управления в лице докладчика – председателя Митрофана [Краснопольского], епископа Астраханского. По вопросу этому записалось на очередь 52 оратора, и казалось, что прения продлятся чуть ли не до Рождества. Однако прошло менее месяца, как Русская Православная Церковь возглавлена была Патриархом.

Не лишним будет здесь привести по этому поводу слова архиепископа Харьковского Антония [Храповицкого], сказанные им за трапезой у Святейшего Патриарха 21 ноября 1917 г. – в день посвящения последнего. Владыка Антоний говорил:

«Три месяца тому назад, также в праздник Пресвятой Богородицы, также после служения в Ее Успенском соборе, собрались мы, почти в том же составе. Но кто бы мог тогда надеяться, что вторичное наше собрание будет иметь своею причиною то великое событие Российской и Всемирной истории церковной, которое нас объединило и объединяет сегодня? Пошлине не от людей, а от Всемогущего Бога устроилось это событие. Будем ли скрывать, что со смутным чувством и даже с некоторым подавленным настроением духа съезжались в августе на Церковный Собор церковные люди, духовные и миряне? Будем ли замалчивать то обстоятельство, что мутными облаками было тогда затянуто то солнышко жизни церковной, которое начинает проясняться настоящею осенью? Ведь тогда – т. е. прошедшею календарною весною и летом около самых верхов и сердцевин церковной жизни раздавались, и даже преобладали, голоса, чуждые церковного духа и нередко враждебные ему, но вот мы помолились в день Успения в чудотворном храме сего праздника, и над нами сбылось Господне обетование: „идеже два или три собраны во имя Мое, ту есть посреде их”⁵⁸. С первых же заседаний нашего Собора начал превозмогать дух веры, дух послушания законам Св. Церкви, дух терпения и любви. Собор все дружней и дружней, все смелей и прямей стал исповедовать свою непреклонную решимость не изменять, не коверкать Христовой веры и Церкви, но восстановлять в нерушимой чистоте и красоте то, чего она стала лишаться со времен подчинения ее немецкому влиянию, со времен Петровых. Не человеческими усилиями – не человеческим умом велось и утверждалось доброе направление Собора, а воздействием Божественной Благодати. Если бы в день Успения – заключил свое слово владыка – кто-либо сказал, что в день Введения совершится посвящение Всероссийского Патриарха, то ему бы ответили, что это может совершиться только чудом Божиим».

И действительно, когда впервые в Соборной палате тот же архиепископ Антоний выступил 6 сентября с лекцией о Патриаршестве, в которой доказывал, что «Патриаршество необходимо нам как религиозно-нравственный центр, как средоточие наших религиозных упований и как могучая опора в борьбе с расшатанностью всех основ религиозной мысли и жизни» – и когда с лекциями противоположного характера выступил ряд ораторов, никто бы не поверил, что Патриаршество в России будет восстановлено нашим Собором, и так скоро, и так единодушно.

Несомненно, что этому много содействовали и те исключительной важности события, которые произошли в Петрограде и в Москве.

Началась Октябрьская революция, и на Воробьевых Горах загрохотали пушки, а на улицах Москвы – пулеметы. С полночи 28 октября раздалась в Москве канонада, начался обстрел Кремля и бой на улицах.

В это-то самое время Собор, не прекращавший своих заседаний, с особенной чуткостью и ясностью осознал всю необходимость возглавления Православной Церкви распадающейся и гибнущей России Патриархом «Московским и всея России».

«Когда идет война, – говорил епископ Митрофан [Краснопольский], – то нужен единый вождь, без которого воинство идет вразброд; нужно орудие для собирания, для объединения Руси».

Другой член Собора П.И. Астров говорил: «Будем на минуту оптимистами. Пройдет нынешнее наваждение. Илья Муромец, сиднем сидящий, не умрет, встанет. Встряхнется тогда Русь и обратится к своим исконным началам: будет с Собором и Патриархом».

Прения продолжались, но вот наступило 28 октября, в ночь на которое, как сказано, загрохотали пушки. Пленарное заседание Собора началось молебствием об умиротворении Русской Державы, при общем пении членов Собора, а когда открылось заседание и председатель митрополит Тихон напомнил о том, что сейчас происходит в городе, и призвал к спокойному продолжению занятий, «которые более чем когда-нибудь нужны в эти важные и тревожные дни», то протоиереем Лахостским за подписью 60 членов Собора было внесено предложение о прекращении дальнейших прений по вопросу о восстановлении Патриаршества в России и немедленном голосовании внесенного по этому поводу отделом о Высшем церковном управлении предложения. Предложение о. Лахостского было принято.

В следующем заседании – 30 октября – за подписью 79 членов Собора поступило заявление о том, чтобы немедленно, в ближайшем же заседании, приступить к избранию Патриарха.

Это заявление еще накануне было рассмотрено Соборным Советом, наметившим такой путь избрания Патриарха: Собор поименным голосованием избирает абсолютным большинством голосов трех кандидатов в Патриархи, и один из них, чей жребий будет вынут после молебствия и литургии, – становится Патриархом.

Предложение это горячо было поддержано Собором; выступавшие по этому поводу члены Собора П.И. Астров и генерал Л.К. Артамонов умоляли исполнить то, «что составляет долг наш перед родиной». Предложение было принято, и Собор после обсуждения некоторых вопросов, связанных с избранием Патриарха, решил приступить к указанию кандидатов записками.

Между прочим, Собором было решено, что порядок избрания Патриарха, как не установленный еще Собором, устанавливается только на этот раз, и на этот раз выбирать Патриарха только из лиц священного сана, а не из мирян.

Собор, воспев тропарь: «Благословен еси Христе Боже наш, Иже премудры ловцы явлей...», приступил к указанию записками желательных кандидатов. Таковыми наметились: архиепископ Харьковский Антоний [Храповицкий] (101 голос), архиепископ Тамбовский Кирилл [Смирнов] (27 голосов), митрополит Московский Тихон (23 голоса), митрополит Тифлисский Платон [Рождественский] (22 голоса), архиепископ Новгородский Арсений [Стадницкий] (14 голосов), митрополит Киевский Владимир [Богоявленский], архиепископ Кишиневский Анастасий [Грибановский] и протопресвитер Г. И. Шавельский (по 13 голосов каждый), архиепископ Владимирский (бывший Финляндский) Сергий [Страгородский] (5 голосов), по 3 голоса получили архиеп[ископ] Казанский Иаков [Пятницкий] и архимандрит Иларион [Троицкий] и по два голоса или одному: митроп[олит] Питирим [Окнов], архиепископы Ярославский Агафангел [Преображенский], Алеутский Евдоким [Мещерский], Воронежский Тихон [Никаноров], Волынский Евлогий [Георгиевский], епископы: Уфимский Андрей [Ухтомский], Полтавский Феофан [Быстров]29, Омский Сильвестр [Ольшевский], Калужский Феофан [Туляков], Смоленский Феодосий [Феодосиев] и Екатеринославский Агапит [Вишневский] и протопресвитер Н. А. Любимов. Три голоса получил также Александр Дмитриевич Самарин, несмотря, как сказано, на только что принятое Собором решение – на этот раз из мирян Патриарха не избирать.

За поздним временем заседание было закрыто, и выборы назначены на завтра.

Завтра – 31 октября – после молебствия Собор в составе 309 членов под председательством облаченного в мантию митрополита Тихона приступил к избранию трех кандидатов в Патриархи.

Пригласив всех членов Собора осенить себя крестным знамением, митрополит Тихон сказал:

«Отложим страсти и всякие личные взгляды и стремления и не будем руководствоваться какими-либо личными склонностями, симпатиями и антипатиями, но будем руководствоваться мыслью о том, что мы должны выбирать лицо, которое принесло бы пользу Святой Православной Церкви и послужило бы прославлению имени Божия. Помолимся Господу, чтобы Он ниспослал нам Духа Божия, чтобы Он вселился в нас и привел нас к единомыслию, чтобы мы не свои глаголы глаголали, а глаголы Божии; чтобы нашею рукою, нашею тростию и нашими мыслями при написании кандидатов в Патриархи руководил сам Дух Божий. Буди светлость Господа Бога нашего на нас, и дела рук наших исправи!»⁵⁹.

Началась подача записок при поименном вызове каждого члена Собора к урне, и затем подсчеты. Выяснилось, что для того чтобы быть избранным, необходимо иметь не менее 155 голосов.

При подсчете оказалось, что лишь один архиепископ Антоний Харьковский получил 159 голосов и таким образом оказался избранным одним из трех кандидатов; из остальных получивших менее 155 голосов, но более 100, – были: митрополиты Тихон и Платон [Рождественский] и архиепископы Арсений [Стадницкий] Новгородский и Кирилл [Смирнов] Тамбовский; прочие же в числе 16 получили менее 100 голосов.

Все пропели избранному кандидату архиепископу Антонию «аксиос» и приступили тем же порядком ко вторичному голосованию, при котором опять-таки только один – архиепископ Новгородский Арсений получил 199 голосов, следующие же за ним митрополиты Тихон и Платон получили: первый – 137, а второй – 97 голосов, прочие же десять человек – еще того меньше.

Приступили к избранию третьего кандидата, и на этот раз голоса были поданы только за пятерых, получивших: митрополит Тихон – 162 голоса, митрополит Платон – 74, архиепископ Тамбовский Кирилл – 35, митрополит Владимир [Богоявленский] – 5 и архиепископ Кишиневский Анастасий [Грибановский] – 11. Таким образом избранным третьим кандидатом оказался митрополит Тихон.

Заседание окончилось перед вечерней, а о том, когда и где произвести вынутие жребия, – решено было предварительно обсудить в Совещании епископов и в Соборном совете.

Через день – 2 ноября – в Соборе было решено избрание совершить 5 ноября в храме Христа Спасителя пред принесенною туда из Успенского собора Чудотворною Владимирскою иконою Божией Матери.

VIII

Пока в заседании Собора шли по поводу избрания Патриарха обсуждения и прения – из Собора, по его постановлению и избранию, вышла с пением молитв делегация, отправленная для прекращения братского кровопролития, свыше четырех дней уже не прекращавшегося на улицах Москвы. В делегацию эту вошли члены Собора: митрополит Платон, архиепископ Таврический Димитрий [Абашидзе], епископ Камчатский Нестор [Анисимов], архимандрит Виссарион, протоиерей Э.И. Бекаревич, свящ[енник] В.А. Чернявский и крестьяне – А.И. Юдин и П.И. Уткин. Во время же заседания Собора делегация благополучно вернулась и была встречена Собором пением «Заступница Усердная»... Тотчас же затем митрополит Платон, а затем и прочие члены делегации сделали доклад Собору.

Но прежде, чем привести здесь этот доклад, следует остановиться на личности некоторых из делегатов: на иерархах Димитрии и Несторе и мирянах-простецах Уткине и Юдине.

Архиеп[ископ] Димитрий (князь Абашидзе) [30]⁶⁰, не старый, чрезвычайно живо всем интересующийся и сам интересный собеседник, получил светское образование (окончил Новороссийский университет) и по призванию надел монашескую рясу. После отозвания с Таврической архиерейской кафедры известного аскета преосвященного Феофана [Быстрова], бывшего ранее ректором Петербургской Духовной Академии и духовником государыни, и присутствовавшего на Соборе от Полтавской епархии, как ее правящий архиерей, Таврическим архиереем стал преосвященный Димитрий. С ним, а также с молодым ректором Таврической Духовной семинарии архимандритом Вениамином (Федченковым), во время Собора бывшего уже ректором Тверской семинарии, я познакомился, а потом и сблизился, – осенью 1912 г. в Симферополе, во время выборов в IV Государственную Думу. С обоими ими Бог привел мне и работать в Соборе, и пользоваться их расположением.

В преосвященном Димитрии не угасал дух его воинственных предков, и когда разразилась Великая война, то архиепископ Таврический не усидел в Крыму, а отправился на фронт в Трапезунд, к русским войскам. Горячо любя Россию, преосвященный Димитрий остался ей верен и тогда, когда Православная Церковь родной ему Грузии объявила себя автокефальной и отделилась от Русской. Подвергая себя опасности на линии огня, архиепископ Димитрий приобрел право и был пожалован Георгиевскою лентою для ношения на ней панагии.

На такой же ленте красовался наперсный крест и у епископа Камчатского Нестора31, самого молодого в Соборе владыки. Епископ Нестор (Анисимов) тоже получил светское образование в Казанском реальном училище, а затем отправился миссионером на Камчатку. Здесь он был возведен в сан архимандрита и в этом сане в качестве священника находился во время войны на фронте, где и получил наперсный Крест на Георгиевской ленте. Осенью 1916 года – перед самой революцией архимандрит Нестор был хиротонисан во Владивостоке во епископа Камчатского и Петропавловского.

Несомненно, что эти Георгиевские ленты на святительских мантиях обоих иерархов и белый клобук митрополита Платона – немало импонировали солдатам, тогда еще не успевшим потерять веру в Христа и в родную Православную Церковь.

Миряне А.И. Юдин от Московской епархии и П.И. Уткин от Пермской были выдающимися среди крестьян, членов Собора. Оба уже не молодые, степенные, искренне верующие и преданные Церкви. Эту свою преданность П.И. Уткин запечатлел впоследствии своей мученической смертью: он был убит, чуть ли не закопан живым в землю, вместе с другим членом Собора красавцем-архимандритом Матфеем [Померанцевым] и епископом Василием [Богоявленским] Черниговским, отправившимися по поручению, кажется Патриарха в Пермь на расследование об убиении архиепископа Андроника [Никольского] [32]⁶¹.

Поручение – идти в самую гущу – в Военно-революционный комитет, Собором и могло быть возложено только на таких делегатов. И они выполнили его мужественно и с честью.

По словам делегатов необычное появление их на улицах среди враждующих со крестом и иконою святителя Ермогена сразу привлекло к ним общее внимание: почти повсюду следование их сопровождалось крестным знамением, которое на себе полагали встречные; очень многие подходили к владыке Платону под благословение и целовали крест, который он нес в руках. Так беспрепятственно они дошли до генерал-губернаторского дома, на Тверской, в котором помещался Военно-революционный комитет. Здесь их встретила бесконечная лента солдат очень недружелюбно. По адресу их слышалась брань и голоса: «Идите лучше к своим юнкерам!», «Иди в Кремль: там твои!»

«Мы, – рассказывал митр[ополит] Платон [Рождественский], – попали в атмосферу злобы». Окруженные такою солдатскою массою делегаты простояли перед домом довольно долго, пока какая-то молоденькая еврейка, игравшая, видимо, немалую роль, не явилась посредницей между делегацией и властью, находившейся в доме. Наконец она предложила войти в дом одному только митрополиту Платону, а все прочие должны были ожидать его возвращения на улице.

«Когда я вошел в дом, – говорил Владыка, – то не могу описать, что я в нем увидел: если на улице была грязь, то здесь, в полном смысле, болото. Мне пришлось проталкиваться среди женщин, среди всевозможного народа, с свирепыми лицами, в загрязненном виде. Везде были группы военных и светских лиц и много женщин; все, главным образом, молодежь. Меня провели по ряду комнат, и всюду были часовые. Я говорил, о Боге, о Христе и о заветах любви; я сказал, что Священный Всероссийский Собор не может молчать, когда стон несется по нашей земле, когда ужасом наполняется страна, и Собор послал нас призвать вас к прекращению братоубийства. Тогда какой-то господин, назвавшийся впоследствии Соловьевым, предложил мне сесть и сам сел напротив. Я стал умолять его употребить все силы к прекращению междоусобия; если нужно, добавил я, то я прибегну к последнему средству, – и начал опускаться перед ним на колени. Тогда Соловьев подхватил меня и начал утешать и успокаивать, говоря, что к вечеру уже наступит мир и расправы с юнкерами не будет».

Прощаясь, Соловьев попросил владыку Платона благословить его и сам проводил владыку до памятника Скобелеву, где находились прочие члены делегации. Отсюда делегация в сопровождении провожатого, данного все тем же Соловьевым, отправилась обратно. Прощаясь затем с проводником, архиепископ Димитрий хотел поблагодарить его и дать ему деньги, но тот денег не принял и, поклонившись кресту и всем членам делегации, тотчас же вернулся назад.

Епископ Нестор, рассказывая о своих беседах с солдатами на улице, вывел заключение, что этими беседами можно солдат смягчить, что от беседы получается благоприятный результат, который следует развить и не останавливаться на том, что сделано: «Народ ждет крестного хода и нужно выйти с народом на общую молитву».

Такой призыв епископа Нестора нашел живейший отклик среди членов Собора, в особенности у архиепископа Волынского Евлогия [Георгиевского] и священника С. В. Нежинцева, прозванного за свой рост и дородство «Ослябей», воскликнувшего: «Освященный Собор! Ты один можешь спасти Россию. Не даром Господь Бог собрал тебя в это смутное время. Собор должен немедленно организовать крестный ход из всех московских церквей». «Нам нужно, – говорил другой член Собора Г. А. Чайкин, – выявить лик Христа, перед которым не устоит никакая сила. Мы должны идти с чудными песнопениями Святой Пасхи, и вся Русь пойдет с нами». «Духовенство пусть идет с крестами в руках, а мы возьмем в руки иконы, – предлагал член Собора Т.Г. Суринов, – да будем мы Священным Собором и этим приготовим путь спасения нашей дорогой Родине, которая умирает!»

Однако несмотря на такие призывы, немедленное осуществление Собором крестного хода не состоялось: доводами членов Собора П.И. Астрова, И.В. Фигуровского, генерала Артамонова и тех же A.И. Юдина и П.И. Уткина Собор убедился, что ему предстоит незамедлительно выполнить дело избрания Патриарха, а до этого беречь Собор.

IX

Избрание Патриарха Собором было назначено и состоялось во Всенародном Собрании в ближайшее воскресенье – 5 ноября [ст. ст.] в храме Христа Спасителя.

Торжественную литургию в присутствии всех членов Собора, за исключением иерархов-кандидатов, служивших обедни в других церквах, совершали митрополиты Владимир [Богоявленский] и Вениамин [Казанский] соборне с девятью архиепископами и прочим духовенством из членов Собора. Пели два хора: Синодальный и храма Христа Спасителя. Громадный храм был переполнен молящимися.

По окончании чтения Часов митрополит Владимир проследовал в алтарь, где секретарь Собора В.П. Шейн подал ему на блюде три одинакового размера чистых листка с мастичной на них печатью Собора. Тут же на каждом из этих листков митрополит Владимир в присутствии избранных для того Собором свидетелей, протопресвитера Любимова, протоиерея Люблинского собора Э.И. Бекаревича, законоучителя Новочеркасской Платовской гимназии B.А. Чернявского, профессорах Духовных Академий, Петроградской – И.И. Соколова и Казанской – П.Д. Лапина и моего земляка крестьянина И.И. Малова, написал по одному имени каждого из кандидатов – архиепископа Антония [Храповицкого], архиепископа Арсения [Стадницкого] и митрополита Тихона и, свернув их одинаковыми трубочками, вложил в ковчежец, который перевязал тесьмою и запечатал сургучной печатью. Ковчежец этот митрополит вынес затем из алтаря и поместил на солее на столике, возле местной иконы Божией Матери.

Началась литургия, причем за ектениями возносились моления о всех трех кандидатах на Патриаршество. Во время чтения Апостола в храм прибыла из Успенского собора Чудотворная Владимирская икона Божией Матери, сопровождаемая митрополитом Платоном и причтом Успенского собора. Чудотворная икона была помещена на столике с ковчежцем.

После окончания литургии и молебна, во время которого все не служившие литургию епископы в мантиях стояли на солее, туда поднялся митрополит Владимир и на глазах всех поднял ковчежец и несколько раз его встряхнул. Тогда к нему подошли митрополиты Платон и Вениамин, архиепископы Казанский Иаков [Пятницкий], Приморский Евсевий [Никольский], Рижский Иоанн [Смирнов] и Кишиневский Анастасий [Грибановский] и вышепоименованные шесть свидетелей и удостоверились, что тесьма и печать целы.

Обратившись лицом к народу, митрополит Владимир разрезал и снял тесьму и благословил приблизившегося к нему члена Собора иеросхимонаха-затворника Зосимовой пустыни Алексия [Соловьева], который, трижды перекрестившись, вынул из ковчежца один жребий и подал его митрополиту Владимиру.

Развернув записку, владыка митрополит показал ее сначала свидетелям, а затем прочел вслух: это был жребий митрополита Московского и Коломенского Тихона.

После того как свидетели тут же удостоверились, что в ковчежце остались две записки с именами прочих кандидатов и, следовательно, жребий вынут правильно, – всею церковью было возглашено новоизбранному Патриарху «аксиос» и «многая лета».

Немедленно затем посольство от Собора в составе тех же лиц, которые были свидетелями при вынутии жребия, во главе с митрополитом Владимиром, отправилось на Троицкое подворье, к проживавшему там митрополиту Тихону, чтобы возвестить ему об его избрании.

Облачившись в мантию и омофор, с митрою на голове, владыка Тихон встретил посольство в Крестовой церкви подворья, где он служил в этот день литургию, и здесь, после краткого молебствия, митрополит Владимир, обращаясь к новоизбранному, произнес: «Преосвященный митрополит Тихон! Священный и Великий Собор призывает Твою святыню на Патриаршество богоспасаемого Града Москвы и всея России», – на что митрополит Тихон ответил:

«Понеже Священный и Великий Собор судил меня – недостойного – быти в таковом служении, благодарю, приемлю и нимало вопреки глаголю».

Вслед за провозглашенным затем ему многолетием высокопреосвященный Тихон обратился к Соборному посольству с кратким словом, в котором, между прочим, сравнил весть об избрании своем со свитком, который должен был съесть пророк Иезекииль и на котором было написано: «плач, и стон, и горе».

«Сколько и мне, – сказал святитель, – придется глотать слез и испускать стонов в предстоящем мне патриаршем служении, и особенно в настоящую тяжелую годину!»

И каждый из слушающих сознавал, что все это не слова только, а горькая правда; что не венец славы и чести, а терновый – ждет одиннадцатого Русского Патриарха…

Через день – 7 ноября [ст. ст.], владыка Тихон уехал в Троице-Сергиевскую Лавру, чтобы там, у мощей Преподобного Сергия, в уединении, приготовиться ко дню своего поставления на великое и тяжкое первосвятительское служение [33]⁶².

Надо сказать об иеросхимонахе-затворнике Алексии, которому выпала высокая честь вынуть жребий при избрании Всероссийского Патриарха. Это был невысокий сухой старик около 90 лет, с длинною седою бородой и густыми нависшими бровями, делавшими лицо его суровым и строгим. Когда о. Алексий говорил, а говорил он чрезвычайно редко в Соборе, – был совершенно неожиданным его густой и довольно звучный для его лет и внешности бас. Ранее о. Алексий, как говорили, был священником в Московском Успенском соборе, а затем принял схиму и ушел в затвор, из которого, как послушание только, принял избрание от монашествующих в члены Собора. В Москве Алексий пользовался большой популярностью, и во время перерыва заседаний Собора он всегда был окружаем толпой его многочисленных почитателей, испрашивающих у него благословения. Вынимая в храме Христа Спасителя жребий для будущего Патриарха, о. Алексий чрезвычайно и заметно для всех волновался, и вот о таком-то старце-отшельнике впоследствии большевистские газеты писали, что жребий вынимал «монах, уклоняющийся от воинской повинности». Такую «правду» я читал собственными глазами, вернувшись в Москву из Дурасовки 19 ноября [ст. ст.] ко дню настолования Патриарха.

Уместно здесь будет, пожалуй, напомнить вкратце биографические сведения о новоизбранном Патриархе. Митрополит Тихон, в миру Василий Иванович Белловин (Беллавин)⁶³ родился в бедной семье священника Спасо-Преображенской церкви г. Торопца, Псковской губернии. На родине Владыки еще существовал тогда, – в 1917 г. – маленький деревянный домик, в три комнатки, его родителей, отказанный затем, в 1905 г., матерью его – вдовою Анной Г. Белловиной родной Преображенской церкви. В этом домике родился и провел детство будущий Патриарх. По окончании курса Торопецкого Духовного училища, Псковской семинарии и Петербургской Духовной Академии, Василий Иванович Беллавин в 1891 г. принял монашество с именем Тихона и в следующем году был назначен в Холмскую Духовную семинарию, где пробыл до 1897 г. сначала инспектором, а затем ректором и был хиротонисан во епископа Люблинского. С 1898 по 1907 г. в сане епископа Алеутского преосвященный Тихон прожил в Америке, а в 1907 г., будучи возведен в сан архиепископа, был назначен на древнюю кафедру святителей Ярославских и Ростовских. Здесь, в Ярославле, архиепископ Тихон пробыл до 1913 г., когда ярославцы с сожалением проводили своего любимого архипастыря, избранного ими Почетным гражданином г. Ярославля, в Вильно. Началась война, и архиепископу Литовскому и Виленскому Тихону пришлось эвакуироваться. Уезжая из Вильно, владыка Тихон увез с собою в Москву и мощи виленских угодников [34]⁶⁴. Это последнее обстоятельство было одною из причин, почему в 1917 г., когда по настоянию Временного правительства Святейшим Синодом престарелый митрополит Московский Макарий [Невский] – апостол Алтая – был уволен на покой, – на место последнего в том же храме Христа Спасителя перед тою же Чудотворною Владимирскою иконою Божией Матери архиепископ Тихон, незадолго до созыва Собора, был избран митрополитом Московским и Коломенским. Это и дало впоследствии основание Владыке в том же слове своем соборному посольству, о чем шла речь выше, сказать: «Великим утешением и ободрением служит для меня то, что избрание мое совершается не без воли Пречистые Богородицы. Дважды Она, пришествием Своея Честные Иконы Владимирские в храм Христа Спасителя, присутствует при моем избрании, и я как бы становлюсь под честный Ее омофор».

Рассказывают, что обер-прокурор В.Н. Львов старался провести на митрополичьи кафедры Петроградскую и Московскую архиереев Уфимского Андрея (князя Ухтомского) и Пензенского Владимира (Путяту), но москвичи воспротивились и решили призвать на святительское служение Александра Дмитриевича Самарина, известного своею церковностью и благочестием. Об этом упорно говорили и к тому настойчиво готовились, но перед самыми выборами митрополита А.Д. Самарин внезапно заболел, и настолько тяжко, что дни его казались сочтенными. При таком положении избирать умирающего было бесцельным, и, чтобы противопоставить львовскому кандидату достаточно авторитетного и сильного, – вспомнили о проживающем в одном из московских монастырей, Литовском владыке, украсившем Москву еще новою святынею из Вильно. Впоследствии, когда Высокопреосвященный Тихон был уже избран митрополитом Московским, А.Д. Самарин начал выздоравливать, имя его, единственное мирское, называлось, как видели, в числе кандидатов на Патриаршество, а после Рождества – во вторую сессию – мы его увидели среди нас в качестве члена Собора и тогда же избрали вместо М.В. Родзянко товарищем председателя.

Избрание Тихона Патриархом было как бы предсказано еще задолго до того, как он принял монашество. Об этом вспомнил в своем слове архиепископ Антоний [Храповицкий], когда от лица всех епископов говорил новоизбранному Патриарху:

«Ваше избрание нужно назвать по преимуществу делом Божественного Промысла по той причине, что оно было бессознательно предсказано друзьями юности, товарищами Вашими по Академии. Подобно тому как полтораста лет тому назад мальчики, учившиеся в Новгородской бурсе, дружески шутя над благочестием своего товарища Тимофея Соколова, кадили перед ним своими лаптями, воспевая ему величание, как Божию угоднику, а затем их внуки совершили уже настоящее каждение пред нетленными мощами его, т. е. Вашего небесного покровителя – Тихона Задонского, – так и Ваши собственные товарищи по Академии прозвали Вас патриархом, когда Вы были еще мирянином и когда ни они, ни Вы сами не могли и помышлять о действительном осуществлении такого наименования, данного Вам друзьями молодости за Ваш степенный, невозмутимо солидный нрав и благочестивое настроение».

X

Приближался праздник Введения во храм Пресвятые Богородицы – день, в который было предположено настолование (интронизация), т. е. возведение на Патриарший Престол новоизбранного Патриарха. К этому дню делегация Собора в лице архиепископа Кишиневского Анастасия [Грибановского] и протопресвитера Н.А. Любимова получила от коменданта Кремля – очень молодого еще человека – согласие на то, что в этот день будет открыт доступ в Кремль через Троицкие ворота всем членам Собора и лицам, которые будут снабжены билетами Собора, с тем, чтобы после литургии в Успенском соборе был самый немноголюдный крестный ход внутри Кремля, крестный же ход на Красную площадь для благословения народа Патриархом был разрешен лишь на воскресенье, 26 ноября.

Тогда в Соборном заседании – 17 ноября – было избрано посольство в Троице-Сергиеву Лавру к нареченному Патриарху для приглашения его на торжество настолования. Посольство это, в составе – митрополита Вениамина [Казанского], архиепископа Анастасия [Грибановского], [архи]епископа Митрофана [Краснопольского], протоиерея А.В. Санковского, священника И.Ф. Щукина, диакона М.А. Нечаева, генерала Л.К. Артамонова, профессора И.В. Попова, И.Н. Сперанского и крестьянина С.А. Глухоты – в тот же день выехало в лавру и здесь в тот же вечер было принято владыкой Тихоном. На следующий день в лавре и Академии состоялось торжество, посвященное памяти митрополита Филарета [Дроздова], по случаю тридцатилетия его кончины.

Во время обеда посольства у нареченного Патриарха, в лавру явилось 6 вооруженных солдат, предводимых двумя какими-то штатскими, которые и начали обыскивать и грабить монахов, а потом – в воскресенье – 19 ноября, – они явились к самому Владыке и решительно заявили, что «завтра, 20 ноября, они будут осматривать и описывать ризницу». Поэтому когда посольство в тот же день к вечеру вместе с владыкой Тихоном вернулось в Москву, то генерал Артамонов немедленно вместе с другим членом Собора П.И. Астровым отправились в Московский совет рабочих и солдатских депутатов и заявили о случившемся. В Совете этому заявлению очень удивились и сказали, что никакого полномочия на такие обыски Совет никому не давал, и что это, вероятно, было распоряжение местного комитета или же просто попытка грабежа. Совет тогда же послал по этому поводу две телеграммы: одну – Сергиевскому комитету, а другую – наместнику лавры, и дальнейшие бесчинства в лавре прекратились.

Наступило 21 ноября. Я встал очень рано и, когда еще было совершенно темно, пошел по Сретенке, направляясь к Лубянке. Идти было жутко: необычайная тишина царила на улице; прохожих, а тем более проезжих, видно не было. Если где-нибудь показывалась человеческая фигура, то она, завидев меня, или, может быть, другого прохожего, – спешила перейти на другую сторону улицы или скрыться. И от этого делалось как-то еще страшней. За весь свой путь до Большого театра я, право, не встретил и двух десятков людей. Только когда я уже пересекал Театральную площадь, стали попадаться люди, не проявлявшие признаков страха друг к другу. Поравнявшись с Воскресенскими воротами, я видел, что Иверская часовня закрыта, а на небе, проглянувшем в высокие арки ворот, уже чуть алеет заря. Чем ближе я подходил к башне Кутафье – тем больше встречалось и шло со мной вместе людей. На мосту, соединявшем Кутафью с Троицкими воротами, раздавался шум и крики. Чернели какие-то группы людей, и кое-где горели костры. Оказалось, что мост весь заполнен конными и пешими солдатами, грубыми и бесцеремонными. Сквозь гущу их, нередко под толчки и давку, приходилось проходить лицам, стремящимся попасть в Кремль; и у Кутафьи, и у калитки Троицких ворот осматривали пропускные билеты, которыми каждый из нас был снабжен. Когда я вошел в безлюдный Кремль, то брезжил рассвет.

После обстрела Кремля я был в нем в первый раз. На площадях, а особенно около Чудова монастыря и Николаевского дворца валялись груды камней и мусора. Колонна у портика Чудова монастыря и угол верхнего этажа были разбиты. В Успенском соборе в куполе средней главы зияла большая брешь, а паникадило было слегка погнуто. Особенно сильно пострадал собор Двенадцати Апостолов, стену которого пробил снаряд, повредивший затем Распятие: ноги Спасителя были отбиты, а тело имело вид как бы окровавленного. Все эти повреждения Кремля были затем по постановлению Собора запротоколированы и сфотографированы особой Комиссией, в которую вошли: архиепископ Гродненский Михаил [Ермаков], епископ Камчатский Нестор, епископ Серпуховской Арсений [Жадановский], Н.А. Любимов, С.К. Верховский, П.А. Чельцов, М.Ф. Глаголев, В.Ф. Калиманов, Ф.Г. Кашменский, В.В. Успенский и граф П.Н. Апраксин.

Все проходили в Успенский собор, и только епископы и духовенство, участвующее затем в богослужении, и 30 членов Собора – мирян должны были собираться в Мироваренной палате и ждать здесь, в жилище прежних патриархов, прибытия поставляемого Патриарха. В число этих 30 мирян попал и я.

Когда нареченный Патриарх прибыл, то мы его встретили на лестнице и проводили в собор Двенадцати Апостолов, где первенствующий член Синода митрополит Платон [Рождественский] вместе с прочими членами Синода от лица последнего приветствовал вошедшего. В зияющее отверстие дул ветер, и было холодно. Оттуда все проследовали в Мироваренную палату, где митрополит Владимир отслужил краткое молебствие, которое – по какой-то непонятной причине, – кто-то из священнослужителей начал возгласом заупокойной литии.

Это был один возглас, один момент, и тотчас же было исправлено, но все же незамеченным не осталось и произвело тяжелое впечатление как бы какого-то печального, панихидного предзнаменования. После молебствия в крестном ходе с Корсунскими крестами и святынями мы двинулись в Успенский собор.

Все шли попарно, с общим пением тропарей Введения и Успения. Вслед за синодальными певчими шли мы – миряне члены Собора, за нами – священнослужители, епископы – по старшинству и в заключение нареченный Патриарх в голубой мантии и в белом клобуке с архиерейским жезлом в руке, в предшествии иподиаконов с дикирием и трикирием. Через северные двери шествие вступило в Успенский собор, весь уже заполненный народом. Епископы, не участвующие в богослужении, в мантиях, заняли места на возвышениях, устроенных по обе стороны облачального места, а ниже – впереди их – встали мы – члены Собора, участники шествия.

Здесь же, вместе с нами заняли места ранее прибывшие послы и посланники дружественных держав вместе со своими свитами в парадных мундирах; не было только представителей русской власти, а того, что ее уже нет, что она умерла, что она стала историческим прошлым, – мы тогда еще не сознавали. Не знали мы тогда и того, что это наше собрание в Успенском соборе – этом палладиуме России – последнее и что больше мы никогда в нем уже не соберемся…

Нареченного Патриарха начали облачать в обычные архиерейские одежды, только возложили на него параман и поручи прежних русских патриархов.

Тысячи глаз впились в облачаемого; на лицах всех, буквально всех присутствующих можно было прочесть и волнение, и тревогу, и только один владыка Тихон не проявлял ни малейшего волнения и казался глубоко сосредоточенным.

Мы не видели Владыку со дня его избрания и теперь поразились происшедшей в нем перемене: он заметно постарел, а главное – обычная мягкая ласка его голубых глаз и частая улыбка уголком рта – так характерные для него, – куда-то исчезли. Теперь мы видели перед собой как будто другого, строгого, сурового даже, старца, исполненного не лишенного величия спокойствия и решимости.

Ласка в глазах потом вернулась к Святейшему, но наложенная на него духовным подвигом, думами и размышлениями у раки преподобного Сергия печать старости – осталась.

Литургию начал протопресвитер Успенского собора Любимов, облаченный в древнюю священническую фелонь, без выреза спереди, с оплечьями, шитыми жемчугом. В таком же древнем, вышитом по оплечьям жемчугом стихаре и с унизанным же жемчугом орарем был и протодиакон того же собора Розов, – мой земляк – симбирянин, ставший затем архидиаконом Патриарха.

Во время «Блаженны» длинною вереницею священнослужители в блестящих облачениях вышли из алтаря и встали по обе стороны от облачального места до самых Царских врат. Высоко подняв древнее, все закованное в золото, Евангелие, протодиакон Розов возгласил: «Премудрость прости», и вся церковь, точно по уговору, запела: «Приидите поклонимся».

Нареченный Патриарх вошел в алтарь, где принял для совершения каждения большое золотое кадило Патриарха Филарета, а пение и в алтаре, и в остальном храме все крепло и разрасталось, и мощным призывом, горячею мольбою неслось к небу: «Спаси нас, Сыне Божий», ибо сознавалось уже и верилось, что только Он один по молитве Пречистые Богородицы, Святителей и Чудотворцев Московских и новопоставляемого Патриарха Тихона может спасти погибающую Россию и тяжко заболевший православный русский народ…

Во время «Трисвятого» в руках у всех засветились свечи. Жезлоносцы всех архиереев, совершающих литургию, стоявшие до тех пор – по обычаю – на солее, – ушли, и остались лишь жезлоносец и свещеносец Нареченного.

Владыка Тихон в последний раз, как митрополит, благословил народ, возглашая «Призри с небесе, Боже»... и проследовал на горнее место: наступает самая торжественная минута.

На горнем месте нареченный Патриарх и с обеих сторон его митрополиты Владимир и Платон становятся в ряд лицом к востоку, трижды кланяются, а затем оба митрополита берут поставляемого Патриарха под руки и возводят на приготовленное Патриаршее Горнее место, где, со словами, громко произнесенными митрополитом Владимиром – «Божественная Благодать, немощная врачующи, оскудевающая восполняющи и промышление всегда творящи о Святых Своих Православных Церквах, посаждает на престол Святых Первосвятителей Российских Петра, Алексия, Ионы, Филиппа и Ермогена, отца нашего Тихона, Святейшего Патриарха великого града Москвы и всея России, во имя Отца и Сына и Святого Духа – Аминь», – трижды посаждали его на Патриаршее Место. Вслед затем все – сначала в алтаре, а затем – в церкви пропели трижды «аксиос».

Тогда архиепископ Арсений [Стадницкий], встав в Царских дверях, начал произносить ектению, во время которой те же митрополиты при помощи иподиаконов переоблачили Патриарха в патриаршие ризы, причем саккос с нашитой епитрахилью был Патриарха Питирима, омофор – Патриарха Никона, две панагии и Крест – Патриархов Иова и Ермогена; – все было осыпанное драгоценными камнями, а оплечья саккоса, омофор, поручи, пояс и палица – сплошь были унизаны жемчугом в виде цветов или священных слов, исполненных вязью.

Святительские одежды эти были взяты из Патриаршей ризницы, которую перед тем привели в порядок по поручению Собора члены его: В.Г. Добронравов, К.И. Самбурский, П.И. Уткин и делопроизводитель В.Т. Георгиевский.

По окончании архиепископом Арсением ектении из алтаря вышел протодиакон Розов и, обратившись лицом к народу, «кликал похвалу» – многолетие – каждому из Православных Патриархов: Вселенскому Герману, Александрийскому – Фотию [Пероглу], Антиохийскому Григорию [Аль-Хаддаду], Иерусалимскому – Дамиану [Касатосу], «Святейшему Тихону, Отцу нашему и Патриарху Московскому и всея России», епископам и «всему Священному Собору церкви Российския» и, наконец, «Державе Российской и всем православным христианам».

Далее следовало чтение Апостола, и литургия продолжалась обычным порядком, только рядом с жезлоносцем у Царских врат с древним предносным патриаршим Крестом иподиакон, а в руках у свещеносца обыкновенная свеча была заменена тройною витою. Такой крест всегда предшествует Патриарху, когда он служит или «следует со славою», а свеча такая – отличие патриаршего сана.

Весь чин настолования и вся вообще церемониальная, так сказать, часть были разработаны и составлены, кажется, архиеп[ископом] Кишиневским Анастасием.

В первый раз за этой литургией был совершен Великий Выход – молча так, как он совершается с тех пор при архиерейских богослужениях, согласно указа Синода, и в первый же раз, как повелось с тех пор, протодиакон при вознесении Св. Даров «кликал»: «О честнейшем пресвитерстве» и т. д., закончив трогательными словами – «и о спасении людей, предстоящих и помышляющих кийждо их о своих си согрешениях, и о всех и за вся».

Вместо запричастного все молящиеся пели «Тебе Бога хвалим», а затем архиепископ Анастасий произнес слово о церковном и нравственно-общественном значении восстановления Патриаршества в России.

По окончании литургии и разоблачении Патриарха, на него одели прежних патриархов зеленую бархатную мантию, густо унизанную по истокам и на скрижалях жемчугом, а на голову возложили белый патриарший клобук Патриарха Никона, украшенный вверху крестом из драгоценных камней, с шитыми жемчугом херувимами на воскрылиях и на челе. Поверх на грудь Патриарха надели крест и две панагии, как отличие патриаршего сана.

Когда Святейший Патриарх вышел из алтаря на солею, то к нему приблизился митрополит Владимир и, приняв поданный ему протопресвитером Любимовым деревянный простой, черный, без всяких украшений жезл Святителя Петра – Московского митрополита, вручил его Патриарху с приветственным словом, которое заключил словами: «Приими сей жезл, от нашего Сиона Российского, и да будет сила сего жезла подобной силе жезла Моисеева. Как Моисей своим жезлом рассек море надвое и провел евреев целыми и невредимыми по дну морскому, избавив их тем от рабства египетского, так и ты сим священным жезлом управь вверенный тебе православный русский народ и проведи его ко спасению чрез пучину зол и бедствий, обуревающих его и святую Православную Российскую Церковь. Да будет так!»

В ответ на это Святейший Патриарх ответил чудною, исполненною прозрения и глубокого понимания речью, о которой я не могу умолчать, и которую должен привести здесь целиком по случайно оказавшейся у меня в руках стенографической записи, внесенной в 47 Соборное Деяние.

Вот она, сказанная Патриархом громко, внятно и с большим проникновенным чувством:

«Устроением промышления Божия, мое вхождение в сей Соборный патриарший храм Пречистые Богоматери совпадает со всечестным праздником Введения во храм Пресвятой Богородицы. Сотвори архиерей Захария вещь странну и всем удивительну, егда введе отроковицу в самую внутреннюю скинию, во Святая Святых, сие же сотвори по таинственному Божию научению. Дивно для всех и мое – Божиим устроением – нынешнее вступление на Патриаршее Место, после того, как свыше 200 лет стояло пусто. Многие мужи, сильные словом и делом, свидетельствованные в вере, – мужи, которых весь мир не был достоин, не получили, однако, осуществления своих чаяний о восстановлении Патриаршества на Руси, не вошли в покой Господень, в обетованную землю, куда направлены были их святые помышления, ибо Бог призрел нечто лучшее о нас.

Но да не впадем от сего, братие, в гордыню. Один мыслитель, приветствуя мое недостоинство, писал: „Может быть, дарование нам Патриаршества, которого не могли увидеть люди, более нас сильные и достойные, служит указанием проявления Божией милости именно к нашей немощи, к бедности духовной”. А по отношению ко мне самому дарованием Патриаршества дается мне чувствовать, как много от меня требуется и как многого для сего мне недостает. И от сознания сего священным трепетом объемлется ныне душа моя.

Подобно Давиду, и я мал бе в братии моей, а братии мои – прекрасны и велики, но Господь благоволил избрать меня. Кто же я, Господи, Господи, что Ты так возвеличил меня? Ты знаешь раба Твоего, и что может сказать Тебе? И ныне благослови раба Твоего! Раб Твой среди народа Твоего, столь многочисленного, – даруй же мне сердце разумное, дабы мудро руководить народом по пути спасения. Согрей сердце мое любовью к чадам Церкви Божией и расшири его, да не тесно будет им вмещаться во мне. Ведь архипастырское служение есть по преимуществу служение любви. Горохищное обрет овча, архипастырь подъемлет е на рамена своя.

Правда, Патриаршество восстанавливается на Руси в грозные дни, среди огня и орудийной смертоносной пальбы. Вероятно, и само оно принуждено будет не раз прибегать к мерам запрещения для вразумления непокорных и для восстановления порядка церковного. Но как в древности пророку Илии явился Господь не в буре, не в трусе, не в огне, а в прохладе, в веянии тихого ветерка, так и ныне на наши малодушные укоры: „Господи! Сыны Российские оставили завет Твой, разрушили Твои жертвенники, стреляли по храмам и кремлевским святыням, избивали священников Твоих”, – слышится тихое веяние словес Божиих: „Еще семь тысяч мужей не преклонили колена пред современным ваалом и не изменили Богу истинному”.

И Господь как бы говорит мне так: иди и разыщи тех, ради коих еще пока стоит и держится Русская Земля! Но не оставляй и заблудших овец, обреченных на погибель, на заклание, овец, поистине жалких. Паси их и для сего возьми жезл сей, жезл благоволения. С ним потерявшуюся – отыщи, угнанную – возврати, пораженную – перевяжи, больную – укрепи, разжиревшую и буйную – истреби, паси их по правде!

В сем да поможет мне Сам Пастыреначальник, молитвами и предстательством Пресвятые Богородицы и Святителей Московских. Бог да благословит всех вас благодатию Своею! Аминь»⁶⁵.

И не здесь ли, не в этом ли «како веруеши?», следует искать ключ к истинному пониманию отношений почившего ныне Патриарха к большевикам и к большевистской власти? Не является ли Слово это лучшим ответом на то, что мог и чего не мог делать Святейший, оставаясь верным себе, в своей тяжкой, страдальческой жизни?

Опираясь на посох Святителя Петра, Святейший Патриарх – при пении хора – «На гору Сион взыди, благовествуяй» – взошел на древнее Патриаршее Место под сенью с крестом наверху у правого столпа, поддерживающего главный купол храма – место, на которое свыше двухсот лет никто не всходил, и невольно взоры всех обратились к другому такому же, под сенью, увенчанному двуглавым орлом, месту у левого столпа, которое так недавно опустело и дождется ли своего богомольца?..

Облачившись в малое облачение, Патриарх начал молебен, который продолжался и во время крестного хода – из нас, 30 членов Собора – мирян и служившего молебен духовенства. Крестный ход дошел только до крыльца Чудова монастыря; здесь Патриарх прочел положенное Евангелие, и крестный ход вернулся назад.

Я не вошел в Успенский собор, а поспешил через те же Троицкие ворота (все другие были закрыты) пройти на Красную площадь, где и встал около Никольских ворот и Исторического музея, чтобы дождаться здесь Патриарха.

Ранее предполагался большой крестный ход вместе с новопоставленным Патриархом вокруг всего Кремля, стены которого и собравшийся народ Патриарх намеревался окропить святой водой, но это не было разрешено новою военно-революционною властью. Тогда решено было, чтобы Патриарх в открытой коляске объехал Кремль и окропил святой водой и благословил с утра собравшийся в ожидании его и не допущенный в Кремль народ.

Я ждал не особенно долго. При мне пришла с музыкой какая-то воинская часть и встала у могил «на крови», т. е. там, где в древности погребали у Кремлевской стены казнимых на Лобном месте преступников и где прежде находилась маленькая деревянная «церковь на крови», а ныне – по странной случайности – были недавно погребены «жертвы революции». На площади народа, ожидающего Патриарха, было немного, но зато около Кутафьи и по набережной – множество.

Наконец показалась от Спасской часовни коляска с Патриархом. Впереди, также в открытой коляске, ехал диакон с предносным крестом, и кажется, жезлоносец, а за ними Патриарх. Вместе с Патриархом в коляске находился саккеларий Успенского собора с чашей со святой водой. За коляской Патриарха следовали еще две – с архиереями в одной и с делопроизводителями Собора – «писцами Соборных Деяний» в другой.

Когда Святейший Патриарх поравнялся с солдатами у могил, то музыка заиграла, кажется, «Марсельезу». Однако я видел, что многие из солдат выбегали из рядов и подбегали к коляске – под благословение Патриарха. Патриарх поднимался и, стоя, благословлял их и окроплял. Некоторые из солдат вскакивали даже на подножку коляски и целовали руку Патриарха, а двое солдат, уже около Никольских ворот, вскочили на подножки с обеих сторон и так вместе с Патриархом и проехали мимо меня на Воскресенскую площадь.

XI

Надо было возвращаться домой, а мне так хотелось поделиться всем виденным и пережитым и перечувствованным за этот великий в моей жизни и незабвенный день. Кузнецкий Мост был недалеко, а на нем, в доме князя Гагарина, где прежде – после пожара – был Мюр и Мерилиз, имел прекрасную квартиру, магазин и портновскую мастерскую И.А. Логинов, у которого я много уже лет шил себе платье. Это давнее деловое знакомство и приезды И.А. Логинова с очень милой и приветливой женой в Крым на пасхальный и «бархатный» сезоны, где я встречался с ним, повели к нашему сближению и знакомству домами. У него были дети-подростки, учившиеся в гимназиях, и много родственников, навещающих его по праздникам. Сам он ежегодно в январе-феврале ездил за границу, главным образом в Лондон, где сам выбирал и закупал товар. Все это послужило к его развитию, и трудно было допустить, что он был нигде, кажется, не учившийся самоучка, вышедший из самой гущи «потомственных» московских ремесленников. Большинство из посещавших его родственников такими же и остались, семья же самого Логинова из года в год имела абонированную ложу в бельэтаже Большого театра, абонемент в Художественном. Вот к ним-то я и направился, ожидая там встретить коренную, низовую Москву и рассказать ей о поставлении Патриарха. Я не ошибся: за праздничным столом сидели не одни хозяева, а и родственники – гости – преимущественно молодежь. Когда я стал рассказывать о торжестве в Успенском соборе, то оказалось, что кое-кто уже видел Патриарха, ехавшего по улицам Москвы к себе на Подворье и благословлявшего народ. Такое появление Патриарха впервые и мои рассказы вызвали оживленные расспросы и обмен мнений, и я облегчил свою душу…

Тем временем на Троицком подворье Святейшему Патриарху епископы и депутации приносили свои поздравления и благопожелания.

Был, конечно, и Синод, ставший отныне уже не Святейшим, а Священным, и поднес Святейшему Патриарху – своему Председателю, предносный крест прекрасной работы.

Среди депутаций была и от кафедрального московского храма – храма Христа Спасителя с членом Собора, протоиерем А.А. Хотовицким, слово которого оказалось пророческим.

Он говорил: «Тихою скорбию обвеяно лицо Вашего Святейшества. И все нынешнее торжество Русской Церкви как бы еще обвеяно печалью и страданием. Ибо оно еще только заря победы, а к победе еще долгий и многоболезный путь. Ибо никогда еще не шел Патриарх Русский во сретение столь великому множеству сил вражиих, ополчившихся на Господа и на Христа Его. Никогда еще море человеческой жизни не вздымало так высоко своих взбушевавшихся волн, стремясь захлестнуть в темные бездны безверия и ожесточения народную душу». Напомнив о Микель-Анджело, нашедшем грязную каменную глыбу и извлекшем из нее белоснежного ангела, ставшего сокровищем ваяния, о. Хотовицкий продолжал: «Пред Вами, Святейший Владыка, эта глыба, погребенная под плесенью междоусобицы, озверения, мятежа, утраты совести, полного безверия и поистине господства антихристова, – Земля наша, затаившая в себе ангела, которого так недавно знали мы как «Святую Русь». Мы верим, что чудный резец, дарованный Вам Господом, – архипастырская любовь, – поможет Вам извлечь этого ангела из-под груды мусора и грязи, покрывшей его. Тяжела эта работа в настоящих условиях. Тяжела и опасна. Быть может, не раз осколки этой глыбы ранят Вашу заботливую руку; быть может, чего не дай Бог, – под ними, в Ваших лучших стремлениях извлечь ангела на свет Божий, погребена будет Ваша здешняя жизнь, – но верим, что не умрет никогда это святое усилие и дело, и на месте осколков и разрушения засветит чудный ангел, иссеченный Вашею любовью, и будет вещать навеки грядущим поколениям о том счастье, которое послал Господь измученной, истерзанной Руси в годину лихолетья, когда ей, сиротливой, послал Отца – Святейшего Патриарха».

Тогда у Патриарха впервые клиром Большого Успенского собора было пропето ему патриаршее многолетие древним напевом «мощными гласами», как отмечено о том в Соборном Деянии. Издавна повелся и соблюдался обычай, чтобы в клире Успенского собора находились только лица, обладающие сильными и хорошими басами, но отнюдь не тенорами; хранились там от времен еще Патриаршества и древние распевы; неудивительно поэтому, что пение вышло действительно «мощными гласами»…

На следующий день – 22 ноября – наш Священный Собор впервые встречал Патриарха – своего Председателя, прежде – по избранию, а ныне – по принадлежащему ему, как Первоиерарху, праву.

Для встречи мы все собрались у лестницы внизу в вестибюле. Первый товарищ председателя архиепископ Арсений был в малом облачении и находился у входных с улицы дверей. Я стоял возле него. В ожидании, когда покажется на улице карета с Патриархом, мы – члены Собора – перебрасывались кое-какими замечаниями, и вот здесь – я прекрасно это помню, – Владыка Арсений [35]⁶⁶ на чьи-то слова, обращенные к нему, что вот, мол, и Вас, Владыко, так же бы мы ждали, если бы на Вас выпал жребий, – с веселым и довольным лицом совершенно искренно ответил, что он может только благодарить Господа Бога и благодарит, что ждут и встречают не его.

Патриарх прибыл «со славою» с предносным крестом и при общем пении всеми соборянами тропаря празднику Введения и задостойника – «Яко одушевленному Божию Кивоту» – проследовал в Соборную палату, где после краткого, отслуженного им, молебствия, архиепископ Арсений обратился к нему с приветственною речью от Собора, а в лице последнего – и от всей Русской Церкви.

В этой речи своей архиепископ Арсений отметил, что в то время, когда все кругом подвергается стихийному развалу и разложению, – чувствовалась потребность в создании живого и устойчивого центра соборного единения, чтобы таким образом Церковь, так деятельно участвовавшая в создании нашего государства и в собирании Земли Русской, и ныне осталась центром духовного единства и великой духовной силы. «Восстановление Патриаршества, – говорил Владыка товарищ председателя, – есть великое историческое событие, значения которого мы, может быть, теперь ясно не сознаем, а оценят его наши потомки, для которых раскроется весь смысл происходящего в настоящий момент, подобного которому навряд ли что было в нашей истории».

Владыка Патриарх благодарил преосвященного Арсения и весь Священный Собор за высказанные приветствия и благопожелания и призывал не смущаться грозой и бурей, при которых создалось и протекает духовное торжество Русской Церкви. Упомянув о высказываемых на Соборе опасениях, как бы восстановление Патриаршества не затенило Собора и не повредило идее соборности, – Святейший Патриарх засвидетельствовал как от своего лица, так и своих преемников, что Патриаршество не представит угрозы соборности Святой Православной Церкви. «Возлюбленные отцы и братие! – воскликнул он и с особенной простотой и задушевностью произнес:

– Не таковы теперь времена, не таковы обстоятельства, чтобы кто-либо, как бы он велик ни был и какою бы духовною силою ни обладал, мог нести тяготу единоличного управления Русскою Церковью», – и призывал всех к общей и дружной работе.

После этого слова все члены Собора, при общем пении тех же тропаря и задостойника, стали подходить под благословение Патриарха, совершая каждый при этом земное метание.

С тех пор заседания Собора стали происходить под председательством владыки Арсения, а Патриарх не каждый день и ненадолго появлялся в Соборной палате, хотя почти все время находился в помещении Собора и работал в своем кабинете.

26 ноября состоялись торжественные крестные ходы из московских церквей на Красную площадь, где с Лобного места, с особого возвышения, высоким предносным крестом Святейший Патриарх впервые благословил собравшийся во множестве и коленопреклоненный народ.

Вскоре оба наших товарища председателя – Арсений и Антоний, как бывшие в числе кандидатов на Патриарший Престол были возведены в сан митрополита, а одновременно с ними – «во внимание к высокополезному для Православной Церкви святительскому служению» в тот же сан митрополита были возведены – председатель нашего отдела о церковном суде – архиепископ Сергий [Страгородский], архиепископ Казанский Иаков [Пятницкий] – глубокий старец и архиепископ Агафангел [Преображенский] – преемник Святейшего Тихона на Ярославской кафедре. Ему Владыка Патриарх в Соборной палате при нас передал и свой митрополичий белый клобук, пришедшийся как раз по голове.

Собор обратился к спешному рассмотрению накопившихся текущих дел, так как приближалось время Рождественских праздников и епископы должны были ехать на свои епархии.

Было рассмотрено и принято Положение о правах и обязанностях Патриарха и о Высшем Церковном Управлении, в связи с чем были избраны Собором натри года: 7 декабря – Священный Синод, а 8 декабря – Высший Церковный Совет.

В Священный Синод вошли Патриарх и митрополит Киевский по должности, и по избранию: митрополиты Арсений, Антоний, Сергий и Платон и архиепископы – Анастасий Кишиневский и Евлогий Волынский, а заместителями их: архиепископы Никандр [Феноменов] Вятский, Димитрий [Абашидзе] – Таврический, [митрополит] Вениамин [Казанский] – Петроградский, Константин [Булычев] – Могилевский, Кирилл [Смирнов] – Тамбовский и Андроник [Никольский] – Пермский.

В члены Высшего Церковного Совета были избраны: от клира протоиерей Смоленского кафедрального собора А.В. Санковский, протопресвитеры Г.И. Шавельский и Н.А. Любимов, харьковский протоиерей А.М. Станиславский и псаломщик Пермской епархии А.Г. Куляшов, заместителями при них – петроградский протоиерей П.А. Миртов, протоиерей П.Н. Лахостский, Председатель училищного совета при Синоде протоиерей П.И. Соколов, единоверческий священник С.К. Верховский и Председатель Учебного комитета Синода – протоиерей К.М. Аггеев; от монашествующих – архимандрит Унженского монастыря Виссарион, а от мирян: профессора – С.Н. Булгаков, А.В. Карташев, И.М. Громогласов, князь E.Н. Трубецкой и П.Д. Лапин и член Собора от Черниговской епархии – С.М. Раевский – кажется, Управляющий Черниговской казенной палатой – большой работник по финансовым вопросам, возникавшим в отделах Собора, а их заместителями явились: профессора П.П. Кудрявцев, И.И. Соколов и Л.И. Писарев, дипломат, кажется, князь Г. Трубецкой, член Московского Окружного Суда П.И. Астров и член Государственной Думы М.И. Арефьев.

Этим избранием и сочувственным письмом ко вдове убитого в Царском Селе большевиками протоиерея И.А. Кочурова [36]⁶⁷ – первой мученической жертвы из русского духовенства, которых, как мы знаем, было потом «без числа», и молебствием, отслуженным Св. Патриархом, преподавшем затем каждому из нас благословение, – закончилась первая сессия, имевшая 64 пленарных заседания.

На другой день – в воскресенье 10 декабря – члены Собора стали разъезжаться; уехали днем и мы в Симбирск: архиепископ Вениамин [Муратовский], протоиерей Садовский и я.

Мы с величайшим трудом, а как – я теперь даже и не вспомню, попали в вагон 2 класса, сплошь заполненный солдатами с фронта. В купе нашем и проходах была невообразимая давка, обычная картина того времени, так хорошо знакомая нам – русским, кому приходилось ездить тогда по железным дорогам. Нам, однако, удалось поместить нашего Владыку на верхнем диване, с которого зато он не мог уже подняться в течение целых суток, а вынужден был лежать все время, пока мы не доехали до пересадки в Инзе. Нам пришлось ухаживать за нашим – самым видным и даже самым красивым из всех архиереев Собора – архиепископом Вениамином («Вот по внешности настоящий Патриарх», – говорили нередко соборяне, любуясь им), как за тяжко больным, и много пришлось употребить усилий, чтобы убедить его не стесняться с нами, его как бы сиделками.

Ныне владыка Вениамин – «митрополит Ленинградский» и первоиерарх, кажется, «Живой Церкви»[37]⁶⁸. Не сомневаюсь, что это сделано большевиками с целью, чтобы ввести народ в заблуждение, подменив умученного ими одного Вениамина [Казанского] – другим. Других данных, вследствие которых он мог стать живоцерковным (или «обновленческим»?) первоиерархом, кроме еще, пожалуй, его наружности, о которой я только что сказал, – за ним не знаю.

XII

Перерыв Собора был объявлен до 20 января 1918 года.

К этому дню мы с Владыкой Вениамином в данном ему из Симбирска маленьком служебном вагоне приехали в Москву и с вещами отправились прямо в семинарию, где на этот раз я и остался жить, как я уже говорил, окончательно до конца сессии.

Почти накануне начала этой сессии Свят[ейшим] Патриархом было оглашено известное его послание об анафематствовании большевиков («Принужден буду не раз прибегать к мерам запрещения» – слова Патриарха 21 ноября в Успенском соборе).

Мы спрашивали потом Святейшего, почему он выпустил его накануне съезда Собора и начала его занятий? – и Владыка Патриарх объяснил, что он не хотел и не хочет ставить Собор под удар и предпочитает в этом случае принять его только на себя одного. Во время же этой сессии было выпущено им и другое послание – по поводу Брест- Литовского мира.

По случаю возобновлений занятий Собора и в связи со все больше и больше развертывающимися событиями, в числе которых недвусмысленно выяснилась ненависть большевиков к религии вообще, а к Православию – в особенности, – решено было 28 января, в воскресенье, устроить на Красную площадь крестный ход от всех московских церквей, о чем московское население было уведомлено – по приходам – заранее.

Я шел с крестным ходом, вышедшим из нашей семинарской церкви. На Каретно-Садовой мы влились в другой, вышедший из церквей, расположенных в северной части Москвы в этой округе. Получился грандиознейший крестный ход. Мы направились по Петровке вниз, и к нам по пути все присоединялись крестные ходы. Когда голова хода выходила на Театральную площадь, то хвост не прошел еще Высоко-Петровского монастыря.

Мы шли с общим пением молитв, и во всем чувствовалась стихия. По окнам в домах виднелись солдаты, но чувствовалось, что они сейчас бессильны. Чувствовали, вероятно, это и они и их власти, так как последних нигде не было и помина, а солдаты воздерживались от бесчинных возгласов.

Когда мы вступили на Красную площадь, – я поразился. Никогда, ни прежде, ни после, я не видел такой людской массы, плотно сжавшейся друг с другом. Наш крестный ход принужден был встать только около Казанского собора, против Никольской улицы. Пройти далее не было никакой возможности. Над головами, над всей площадью, висело облако пара от людского дыхания. С моего места мне видна было Тверская и Никольская, и я видел, что к началу молебствия толпа заполняла всю, которую я только мог видеть в проезд Воскресенских ворот, Театральную площадь и Тверскую – до часовни на Моисеевской площади в Охотном, а по Никольской тянулась далеко за торговые ряды. Крыши этих рядов и Исторического музея, все окна и кровли Василия Блаженного были сплошь унизаны народом. Говорили, что там, за Василием Блаженным, народ заполнил набережную не только на этой, но и на той стороне Москвы-реки. Всякая попытка проникнуть в эту толпу была бы тщетна, и это, конечно, понимали люди, стоявшие на Кремлевской стене и выглядывавшие из-за высоких зубцов ее и бойниц.

Молебствие кончилось, и мы благополучно вернулись в семинарию. Такое, почти миллионное, скопление людей русских и церковных – в огромном своем большинстве, показало большевикам, где и в чем таится для них опасность, и они начали быстро развивать богоборчество и безбожие. Крестные ходы были запрещены. Во время служб церковных около тех храмов, где собиралось особенно много молящихся, большевики стали устраивать лекции по безбожию и диспуты, на которых нередко и небезуспешно, разумеется, выступали и наши соборяне.

Святейший Патриарх благословил нас идти на проповедь и на церковные беседы, поставив условием, чтобы при выступлениях в церквах проповедники надевали стихари. Быстро у нас сорганизовалась большая проповедническая группа, главным образом, конечно, из духовенства и ученых мирян. Проповеди членов Собора были новостью и имели несомненный успех. Князь E.Н. Трубецкой и С.Н. Булгаков проповедовали, главным образом, в фабричных и рабочих районах и получали даже неоднократно приглашения выезжать в подмосковные [церкви? – Сост.] и далее. Довелось и мне произнести проповедь у Николы на Долгоруковской.

Наряду со все больше и больше появлявшимися местами, где хулилась Православная Церковь, появились открыто в Москве и масонские ложи и разные теософические и оккультные кружки, – я, по крайней мере, видел их афиши, воззвания и приглашения. Богоборчество шло вовсю и, видимо, поощрялось.

С проповедями и беседами, а также лекциями о поругании и разрушении Священного Кремля, выступал и епископ Камчатский Нестор [Анисимов], ставший в конце концов одним из самых популярных епископов среди москвичей в те – февраль и март – месяцы 1918 года.

Зато никто, кажется, из членов Собора и не бывал столько арестовываем в те дни, как владыка Нестор. Обыкновенно, вспоминается мне, утром по нашему общежитию разносится весть, что ночью епископа Нестора арестовали, и вот начинается хождение члена Собора А. А. Салова – члена Московского суда по мытарствам, чтобы епископа освободили, и результаты получались благоприятные.

Аресты вообще и обыски в то время уже не были шуткой: террор начинал вступать в свои права и в Москве [38]⁶⁹.

25 января был убит в Киеве Высокопреосвященный Владимир [Богоявленский] [39]⁷⁰, бывший наш почетный председатель. О смерти его мы узнали вскоре, но подробности значительно позднее. В Киеве бесчинствовали самостийники-украинцы, и сообщение поддерживалось с трудом. По дошедшим до нас сведениям в Киевской лавре монахи-простецы, в значительной степени из малороссов-крестьян, были заражены уже большевистским духом, и не без их, по меньшей мере, попустительства совершилось это злое дело. Владыка митрополит Владимир умер мужественно, как умирали древние христианские мученики. Даже уходя с убийцами из своих покоев на верную смерть, он не забыл благословить своего келейника.

Для того чтобы расследовать это дело и установить – что же, наконец, делается там, – Собор избрал делегацию, которая должна была выехать в Киев и произвести расследование. В эту делегацию были избраны: архиепископ Тамбовский Кирилл [Смирнов] – энергичный, полный сил архипастырь, Пермский архимандрит Матфей [Померанцев], о котором я уже упоминал, и я. Мы собрались, выработали программу работы, нам даже выдали на путевые расходы деньги, но выехать в конце концов нам не удалось: ни на Брянск, ни на Курск билетов не было. Наконец, вскоре Киев был занят немцами и совершенно отрезан от Москвы, да и ехать к немцам нам, членам Собора, – не пристало.

Обращаясь теперь к этому прошлому, я должен возблагодарить Господа Бога: если бы я попал тогда в Киев, я, наверное, не смог бы вернуться к семье в Симбирскую губернию, и, как знать, что бы ее без меня ожидало?..

Памяти убиенного митрополита Владимира, долго бывшего митрополитом Московским, было посвящено особое торжественное заседание, происходившее в Соборной палате при участии Патриарха и духовенства всей Москвы.

Убиенный митрополит был ославлен русскою прессою, а за нею и обществом, как отъявленный ретроград и гаситель всего светлого и живого. Это, конечно, было не так. Нужна была именно революция, чтобы шоры с глаз русских людей, надетые на них путем длительной и упорной работы либеральной прессы, часто не русской и относящейся с уничижением к служителям Православной Церкви, – спали, и люди увидели и настоящих русских людей, и истинную правду о них.

Великий святитель в современном сонме русских иерархов – митрополит Антоний, имеющий или почитателей и друзей, готовых за него в огонь и в воду, или же, наоборот, недругов – середины для него не имеется, – а это уже знаменует если не вождя, то во всяком случае отмеченного особыми дарованиями человека, – как-то, обращаясь к митрополиту Владимиру, говорил: «Вы были первенствующий иерарх между нами не только по своему общественному положению, но и по Вашим высоким духовным качествам, когда Вы светили нам в тяжкие годины церковной жизни. Именно когда люди совершенно изолгались и постоянно изменяли своим убеждениям, Вы не боялись говорить „правду царям”, сознательно подвергая себя огорчениям и страданиям, и в то же время претерпевая все житейские скорби со смиренною покорностью Божественному Промыслу и с величайшей твердостью души».На этом торжественном заседании памяти митрополита Владимира я впервые увидел другого ославленного церковного деятеля протоиерея Восторгова[40]⁷¹, и я восторгался его ораторским талантом, его верою в правоту своих взглядов, его мыслями, которыми он делился с нами – его слушателями.

У меня нет сомнений, что это был крупный человек и «не в версту» прославленным теми же газетами о. Григорию Петрову и другим, подобно ему рекламируемым слащавым посредственностям.

Кстати будет здесь вспомнить по созвучию фамилий и об известном священнике Владимире Игнатьевиче Востокове. Кто из моих современников не слыхал о нем в начале XX века? Живой, деятельный, он не мог усидеть на месте в прекрасном, обеспечивающем его московском приходе в Сокольниках[41]⁷², где он развил большую приходскую деятельность, и принужден был перейти к тоже незаурядному епископу Андрею [кн. Ухтомскому] в его Уфимскую епархию. Там он от мирян, а не от клира, – что было потом предметом соборного обсуждения, – был избран во Всероссийский Церковный Собор.

Я увидал его впервые в Соборной палате. Он носил на груди деревянный простой крест. Я познакомился с ним и даже собирался вместе работать в предполагаемой под его редакцией газете «Кремлевский Набат», которую хотел издавать И. Д. Сытин. По этому поводу мы – я, он и владыка Андрей – собирались раза два за чайным столом у Ивана Дмитриевича, несомненно, большого русского самородка. Из нашей затеи ничего не вышло, так как вскоре у И. Д. Сытина большевики отобрали типографию.

О. Владимир Игнатьевич Востоков был очень милый, мягкий, полный жизни и порывов человек (таким, по крайней мере, мне он казался), но сравнивать даже с ним я о. Восторгова затрудняюсь.

Впоследствии своею мученическою истинно христианскою кончиною, встреченною им с исключительным мужеством, – умученный протоиерей Восторгов только еще больше укрепил во мне такое, сложившееся о нем из двукратных встреч, мнение.

XIII

Пока Смольный еще не переехал в Кремль, в последний можно было иногда попадать для церковных служб. И вот в это время, ночью, была совершена крупная и дерзкая кража из Патриаршей ризницы, помещавшейся под Ивановской колокольней. Здесь находился воинский наружный караул, но был ли он на самом деле в эту ночь на месте, – установить не удалось. Как бы там ни было, а воры похитили множество драгоценных камней и в особенности много жемчуга. Святейший Патриарх был озабочен этой кражей и поручил мне, как старому московскому следователю, работавшему когда-то с сыскной полицией, помочь в стрясшейся беде и найти краденое. По этому поводу пришлось работать в совершенно частном порядке с прежними агентами сыскной полиции, которых мне удалось найти. Обращаться за содействием к милиции и властям было бесполезно: ни той, ни других еще в Москве не было, а которые и были, так были заняты «углублением революции».

Мне много приходилось тратить времени на это дело, и в конце концов и воры были обнаружены, и часть похищенного. Воры, разумеется, остались гулять на свободе, а найденные на одной из подмосковных дач драгоценности, – увы – не все, и весь почти жемчуг были отобраны сыщиками и возвращены в Ризницу. Вероятно, вскоре все это было опять отобрано «в пользу голодающих» при реквизиции церковных ценностей…

Это дело дало мне случай и возможность часто видеть Патриарха в его кабинете и у него дома – в Подворье. Входишь в покои Святейшего Владыки и поднимаешься по светлой, широкой лестнице, уставленной цветами, во второй этаж. По стенам везде недурные масляные картины, изображающие пейзажи Алтая и работу Алтайской духовной миссии. Почти на всех картинах изображен святитель Макарий [Невский]. Далее следовала зала, где иногда, но всегда очень недолго, приходилось ждать Владыку. Он принимал в гостиной, куда выходил, здоровался, благословлял и садился на диван. Тотчас откуда-то к нему на колени взбиралась чудесная, пушистая сибирская кошечка, которую Владыка Патриарх ласково гладил, ведя беседу. Вот здесь-тο я и увидел в его глазах прежнюю ласковость и мягкость.

Иногда Владыка угощал чаем. У него в покоях жил, кажется, митрополит Арсений; я помню, по крайней мере, его выходящим из внутренних комнат, чтобы принять участие в нашей беседе.

Несколько раз, выходя из Троицкого подворья, я встречал князя E.Н. Трубецкого и профессора Кузнецова [42]⁷³, идущих к Патриарху. Это означало, что они побывали в Кремле или собираются идти туда, так как только они двое несли на себе всю тяготу по сношению, в повседневной жизни совершенно неизбежному, с Кремлем, занятым уже Смольным.

Однажды был случай, что и мне пришлось идти с князем Евгением Николаевичем. Дело в том, что по мере переселения большевиков из Петрограда в Москву, – ими все больше и больше реквизировались и занимались московские здания. В один скверный вечер явились большевики и в нашу семинарию и заявили, что они ее реквизируют для какого-то, не помню, комиссариата. Моментально сотни три соборян очутились возле них и наперебой стали доказывать им, что Собор – «выборное» учреждение, что это «народное» и прочее, в наивности своей еще веря в силу и значение таких слов и понятий. Большевики сказали, чтобы уполномоченные от Собора завтра пришли к ним в бывший генерал-губернаторский дом. Послали князя E.Н. Трубецкого и меня.

Князь, искушенный ходами в Кремль, думал, что в генерал-губернаторский дом можно будет попасть легче. Оказалось – не так, и мы долго принуждены были толкаться, чтобы добиться хоть какого-нибудь толку. Выяснилось, что для того, чтобы войти только в генерал-губернаторский дом, надо пройти в неподалеку, тут же на площади, находящуюся гостиницу «Дрезден», где найти комнату № такой-то и там получить пропуск на вход в генерал-губернаторский дом. Когда все это нами было проделано и мы, наконец, попали за заветную дверь, то и здесь не скоро еще нашли тех, кого нам было нужно.

Если уже в ноябре митрополит Платон [Рождественский] видел здесь «болото», то можно представить, что увидели мы? Я видел много за Уралом арестантских этапных домов, но они должны по чистоте и опрятности считаться хоромами.

Нам удалось добиться ордера на занятие нами семинарии. Думаю, что такую удачу надо объяснить трудностью выселения куда-то нескольких сотен соборян, а между тем до конца сессии и, следовательно, разъезда из семинарии членов Собора оставалось что-то около месяца. Не этим ли надо объяснить и тот, сравнительно, комфорт, который был предоставлен нам при разъезде, о чем я потом буду говорить: – уезжайте, мол, только скорей…

Время было тогда вообще тревожное, и можно было бояться за каждый день и за каждый час. Нередко, бывало, по дороге из Лихова переулка до семинарии, – ведь это рукой подать, – идешь вечером, возвращаясь с заседания, и слышишь то тут, то там одиночный выстрел, а то и целый залп.

Не мудрено поэтому, что среди соборян время от времени создавались панические слухи, касавшиеся Патриарха, и мы, озабоченные, старались грозящую Патриарху опасность отстранить.

Для этой цели было дано знать по церквам, что если случится что- нибудь с Патриархом, то чтобы везде били набат и прихожане собирались бы ко своим храмам. Чтобы мы стали делать потом, – об этом не говорили, да пожалуй и не думали: там видно будет!

Однажды, действительно, Патриарху могла грозить опасность. Из Петрограда сообщили, что кронштадтские матросы – эта «краса и гордость русской революции», как их звали, собираются выехать в Москву, арестовать Патриарха и увезти его с собой. Вскоре пришла телеграмма о том, что матросы с таким-то поездом в двух, насколько помнится, вагонах, выехали и завтра будут в Москве. Семинария наша была похожа на растревоженный улей. Наконец решили послать к Патриарху и просить его переехать на эту ночь к нам в семинарию, думая, вероятно, что здесь труднее будет среди массы найти Патриарха и арестовать. Сообщили, насколько могли, и по церквам. Патриарх решительно отказался от переезда из подворья куда-либо и, как нам передали из подворья, лег спать.

На следующий день, часов в шесть утра, семинарию разом облетело известие: «Приехали! Стоят на Николаевском вокзале». Целый день мы были в напряженном состоянии и чуть ни каждые четверть часа справлялись о том, что делают матросы? Каждый раз приходил ответ: «Находятся в вагонах». Наконец в 4 часа вечера сообщили, что вагоны их прицепили к Петроградскому поезду, и они уехали. Так и до сего времени я не знаю, что это были за матросы, зачем приезжали в Москву и почему уехали, не погуляв даже по белокаменной?

Этот день, как мы узнали потом, в Подворье прошел так: в шесть часов келейник Патриарха, узнав, что приехали матросы, немедленно разбудил мирно почивающего Патриарха и с тревогою сообщил ему, что «матросы приехали и, вероятно, сейчас придут сюда». Владыка Патриарх велел ему уходить из спальни и не мешать спать. С этими словами будто бы Владыка повернулся на постели и спокойно заснул. Не знаю, все ли здесь правда, но правда то, что Патриарх совсем не проявлял страха и сохранял невозмутимое спокойствие.

Однако такие тревожные вести и приезд матросов сделали то, что в одном из вечерних своих заседаний, на этот раз для публики закрытом, Собор обсуждал вопрос – как быть, если действительно Патриарх будет лишен свободы?

Остановились на мысли и приняли – просить Святейшего Патриарха, чтобы он выдал грамоты нескольким, по его усмотрению и в тайне ото всех, епископам, поручая каждому из них предъявить свою грамоту на заместительство Патриарха, если до него дойдет очередь, т. е. если предшествующие иерархи так же будут лишены свободы.

В тот же вечер Патриарх, подчинившись этому Соборному определению, выдал несколько таких грамот, причем был у нас слух, что первая грамота дана митрополиту Агафангелу. Кажется, впоследствии, когда Патриарх был лишен свободы, этот слух подтвердился, и митрополит Агафангел действительно явился его заместителем.

Не могу здесь умолчать еще об одном обстоятельстве: Смольный был в Кремле, на Дону поднялось восстание и собиралась добровольческая армия. Туда, как рассказывали, в одежде диакона уехал и наш М. В. Родзянко, и возникло в Соборе течение, предлагающее переехать всему Собору вместе с Патриархом на Дон. Лишь только слух об этом дошел до Святейшего Владыки, как он решительно заявил, что никуда из Москвы и ни при каких обстоятельствах он – Патриарх Московский – не уедет. Тем дело с Доном и кончилось, да оно и не могло бы быть осуществлено по чисто техническим причинам.

XIV

Тогда же, со слов наших соборян, мне пришлось ознакомиться с делом об иконе Коломенской Божией Матери – «Державной» [43]⁷⁴.

Дело это имело своим предметом просьбу женского Вознесенского монастыря, что в Кремле, о возвращении церковью села Коломенского принадлежащей монастырю иконы Божией Матери «Державной». Из документов усматривалось, что 2 марта 1917 г. к настоятелю церкви с. Коломенского под Москвой пришла женщина, фамилии ее теперь не вспомню, живущая в Москве купчиха, и сообщила, что она не раз видит во сне икону Знамения, на которой Божия Матерь изображена восседающей на высоком кресле с царским венцом на голове и со скипетром и державою в руках, и во сне же слышит голос, повелевающий ей идти в с. Коломенское, в церковь, и найти там эту икону, «которая спасет Россию». Настоятель сказал, что такого написания иконы Знамения он не знает, и в церкви ее нет, однако, уступая настойчивым просьбам посетительницы, все же пошел с нею и церковным сторожем в храм. Обойдя его, посетительница такой иконы не нашла и направилась к выходу. Тогда сторож сказал, что есть еще ветхие иконы, которые хранятся под колокольней. Женщина упросила настоятеля, который отказался идти туда, разрешить ей со сторожем посмотреть хранящиеся там иконы. Велико было удивление настоятеля, когда в груде сложенных и небрежно хранившихся икон оказалась именно такая, которую, по уверению купчихи, она видела во сне. Весть об этом мало-помалу распространилась по Москве. Чудесное нахождение этой иконы, совпавшее со днем отречения Государя от престола, и изображение – Богоматери со знаками царского достоинства – дали основание православным москвичам назвать Ее «Державною» и особо ее чтить, то и дело приглашая на молебен в тот или другой дом.

Тогда Вознесенский монастырь по записям в своих книгах установил, что икона эта принадлежала ему, и в 1812 г., перед нашествием Наполеона, в числе других икон при эвакуации монастыря из Кремля была передана на хранение в церковь с. Коломенского, а потом она возвращена не была, и о ней в монастыре забыли.

Действительно, икона Божией Матери «Державная» – стала в Москве очень чтима. С нее делали множество списков, один из которых и я приобрел для нашей бекпемишевской церкви. Приносили эту икону и к нам в Соборную палату, где служилось перед ней молебствие. Поднимали, помнится, даже вопрос о том – нельзя ли иметь эту икону все время в Соборе, на время его занятий?..

Среди некоторых из епископов, участвовавших в Соборе, как-то установился обычай по воскресеньям служить литургию в Мариино-Марфинской обители в Замоскворечьи, где настоятельницей была Великая княгиня Елизавета Феодоровна. После обедни все служившие таковую вместе с иподиаконами, которыми часто бывали светские члены Собора, приглашались Великой княгиней к пирогу и легкому, весьма скромному обеду.

Однажды был и я в этой обители, где любовался и восхищался решительно всем: и уютным храмом в древнерусском стиле, и чудесною картиной над входом – «Святая Русь», и корпусами, предназначавшимися Высокой строительницей для русских девушек, учащихся в высших учебных заведениях Москвы, и порядком церковной службы, заведенным там.

Великая княгиня в апостольнике была чрезвычайно моложава и мне показалась очень красивой. Не думалось мне тогда, что живущую в совершенном уединении, вдали от всякой политики, несчастную, в сущности, женщину ждут горе и муки. Не прошло, кажется, и месяца, как ее арестовали, увезли в Алапаевск, где через три месяца сплошных мук и издевательств, сбросили еще живую, недобитую в шахту... [44]⁷⁵

Сильное впечатление произвела на меня тогда встреча с Великой княгиней, и я стал расспрашивать графа П.Н. Апраксина о жизни Царской Семьи вообще и о сестре Великой княгини Елизаветы Феодоровны – Императрице, при которой он состоял гофмейстером.

Граф Петр Николаевич рассказывал мне, что семейная жизнь Государя была образцовой, благочестивой и христианской и что слухи о пристрастии государя к вину – сплошная ложь: Государь выпивал иногда рюмку водки и всегда – большую рюмку мадеры за обедом; что Государыня долго не могла привыкнуть к нему – новому своему гофмейстеру – и чрезвычайно стеснялась с ним, – настолько, что, казалось, она очень к нему не благоволила. Однако это было, как оказалось, не так. Вскоре после убийства Распутина Государыня стала как-то доверчивее к нему, графу, и просила даже переехать к ней в Царское Село. Там, во дворце, и застала его революция, которая поначалу не столько беспокоила императрицу, как болезнь – корь – у взрослых ее детей. В Царском Селе узнали об отречении Государя, но Государыня ни единым словом не промолвилась при этом известии. Ни слова также не было сказано об этом ни ею, ни Государем, когда он после отречения вернулся в царскосельский Александровский дворец из Могилева и при нем, графе, и других близких придворных встретился и поздоровался с Государыней. Тотчас пошла речь о здоровье детей, и Их Величества пошли вместе к болящим. Только однажды, как-то вечером, когда он, граф Апраксин, играл с кем-то, не помню, в бридж, и к ним вошел Государь, то сказал: «Вот до сих пор не научился в карты играть, все некогда было, зато теперь времени свободного у меня будет много». Когда затем было объявлено, что те, кто останется при Царской Семье, должны будут разделить с нею арест, лишающий их права выходить из дворца куда-либо, а у него, графа, ожидалось в Петрограде дома прибавление семейства, – Государыня сама настояла, чтобы он уезжал в Петроград и на прощанье, как она, так и Цесаревич и Великие княжны, дали ему свои карточки с надписью «на память» об этих, проведенных им в Царском, днях. Эти карточки он затем мне показывал. Через много лет, живя уже в эмиграции в Китае, я узнал, что граф с многочисленной семьей живет где-то в Сербии или Буковине и что ему можно написать, адресовав на Архиерейский Синод в Сремски Карловцы. Я это сделал и получил от него милое большое письмо с обычным описанием невзгод нашей беженской жизни…

В связи с воспоминаниями об этих лицах невольно в памяти моей встает святитель Гермоген [Долганов] Тобольский [45]⁷⁶, на долю которого выпало быть последним архипастырем, подававшим духовное утешение Царственным узникам в Тобольске. В холодных водах Туры нашел он мученическую кончину, но и перед лицом лютой смерти не дрогнул он и воспевал хвалу Богу.

XV

Работа моя во вторую сессию сосредоточилась главным образом в Издательском отделе, на который выпала трудная задача отыскивания типографии для работы нашего Отдела. Синодальная типография была отнята, типография в лавре – тоже. Много по этому поводу пришлось положить трудов, испортить крови и истрепать нервов и мне, и нашему незабвенному Председателю отдела епископу Никандру [Феноменову], впоследствии ставшему архиепископом Крутицким. Не успеешь найти типографию, не успеешь начать работы в найденной, наконец, с трудом, как типография реквизируется, и опять начинается сказка про «шест и мочало»…

Мы пытались связываться с иногородними, и даже далеко от Москвы отстоящими типографиями частных владельцев и монастырскими, но это оказалось совершенно невозможным из-за существовавших тогда условий почтового и железнодорожного сообщения.

Не лишним, пожалуй, будет сказать, что новые власти с усердием, достойным лучшей участи, с каким-то ожесточением искали типографии, где печатается книга Нилуса – «Близ есмь при дверех» и часть ее «Протоколы сионских мудрецов». Этой книги я раньше не знал, но такие розыски ее по типографиям заинтересовали меня, и я, хотя и с трудом, а нашел-таки эту книгу, так теперь всем в зарубежье известную.

Среди работ второй сессии Собора следует отметить попытку Собора, оказавшуюся, правда, неудачной, бороться с угрожающим Церкви натиском и разрушением Ее большевиками. Поводом к этому послужил изданный ими 9 января 1918 г. [ст. ст. ] «декрет о свободе совести», на самом деле, как правильно охарактеризовал его Собор, «декрет о свободе от совести», устанавливающий полное насилие над совестью верующих. Собор тогда же откликнулся на этот декрет воззванием, в котором призывал православных объединяться около своих храмов в союзы для защиты святынь: «Лучше кровь свою пролить и удостоиться венца мученического, чем допустить веру православную врагам на поругание».

Этот же декрет послужил основанием к соборному определению – от 6 апреля [ст. ст.], – запрещавшему под угрозой церковных наказаний православным, как клирикам, так и мирянам, обращаться в делах церковных «к враждебному Церкви гражданскому начальству и навлекать через то на Церковь, Ее чад и достояние многоразличные беды».

В ту же сессию были Собором рассмотрены и приняты Положение об епархиальном управлении и, что особенно важно, Положение о приходе – громадный труд, над которым усердно работал мой друг священник Ф.Ф. Григорьев в качестве товарища председателя приходского отдела.

К концу сессии возникла мысль об «Объединении приходов у Патриаршего Престола». Это объединение должно было преследовать не чисто церковные, а экономические и социальные интересы русских православных прихожан. Что вышло из этого и получила ли эта мысль осуществление, я не знаю.

В самом конце сессии Собор рассматривал вопрос о поводах к разводу и даже принял ряд положений, из которых не все, однако, были санкционированы Епископским совещанием, о чем я говорил уже раньше.

За несколько дней до окончания сессии мы всем Собором в Соборной палате снимались. Фотографии этой я не получил за отъездом из Москвы, но в эмиграции я видел одну такую у протоиерея Аристарха Пономарева.

Вторая сессия закончилась в субботу на пятой неделе Великого Поста – 7 апреля по старому стилю.

В последний раз тогда я помолился в Соборной палате с моими соработниками-соборянами и в последний же раз в этой земной жизни видел и получил благословение нашего Святейшего Патриарха Тихона.

На третью сессию я не мог попасть, да и не знал о ней. Она, как доходили до меня впоследствии слухи, открылась в августе 1918 г.; была немноголюдна и коротка. Заседания ее происходили уже не в реквизированном к тому времени Епархиальном доме, а в Скорбященском, кажется, монастыре. Из постановлений той сессии мне известны: постановление о сохранении за каждым членом Собора этого звания впредь до законного созыва нового Собора, и затем – о праве каждого члена Собора где бы он ни проживал, участвовать в епархиальных собраниях и съездах в силу этого своего звания.

В воскресенье – 8 (21) апреля – день, когда германский посланник граф Мирбах приезжал в Москву, мы – соборяне – Москву покидали. Для нас, едущих на восток за Волгу и дальше, был предупредительно приготовлен на путях Казанского вокзала большой пульмановский вагон 1 или 2 класса. Ранним утром отъезжающие в этом вагоне епископы и прочие члены Собора, погрузив свое имущество на добытые где-то ломовые подводы, отправились на Казанский вокзал. Здесь нас ждали, и мы без труда, хотя и с великой теснотой, погрузились в свой вагон. Было часов 8 утра. Ярко светило солнце, утро было чудесное.

Мне показалось, что одной моей вещи нет, и что я забыл ее в спальне на кровати. Поезд должен был отправляться в час дня, значит, у меня было в распоряжении пять часов – времени слишком достаточно для того, чтобы сходить в семинарию и вернуться назад. Я это и сделал – пошел Садовой мимо Сухаревки в Каретно-Садовую.

В семинарии, в спальне, вещи моей я не нашел. Отправляясь обратно и проходя мимо нашей семинарской церкви, где шла литургия, я остановился в дверях и немного постоял. Когда пропели, помню, Херувимскую, я тем же путем пошел на вокзал. Сухаревская площадь была полна народом, и на ней шел обычный воскресный торг.

Вдруг я услышал впереди выстрелы, и людская масса бросилась мне навстречу. Это, как оказалось впоследствии, была первая облава, ставшая потом обычным явлением. Я еще не понимал хорошо, в чем дело, но все же решил свернуть в сторону к линии бульваров. Там оказалось, было тоже неспокойно: показались редкой цепью солдаты и старались охватить кольцом прилегающую к Сухаревской площади местность. Я поспешил идти переулками, забирая все больше и больше в обратную сторону. Это дало мне возможность благополучно выйти из кольца облавы, и я попал через Театральную на Мясницкую.

Было уже около полдня, и я с бьющимся от тревоги сердцем поспешил на вокзал. Мне удалось попасть в вагон за несколько минут до отхода поезда.

Я решил, что вещь моя где-то забыта мною, и значит, как гласит примета, я в Москву вернусь. Когда я вошел в вагон, то вещь, которую я считал забытой и из-за которой я чуть было не попал в облаву, – лежала на самом видном месте. Примета на этот раз оказалась верной: я больше Москвы не видал.

За неделю, примерно, до конца сессии Собора каждому из нас были выданы за собственноручною подписью Патриарха и секретаря Собора В.П. Шейна и за соборною большою печатью грамоты на звание члена Собора. Получил такую грамоту и я.

Это был длинный на толстой хорошей бумаге, в виде пергамента, свиток, художественно напечатанный славянскими буквами: заглавные киноварью, а остальные – черною краскою. С трех сторон этого свитка была тонко исполненная в две краски – темно-красную и коричневую – рамка, изображавшая цветы. Весь орнамент и буквы были выдержаны в стиле XVII века. Наверху большими буквами – вязью было киноварью написано: «С нами Бог», ниже – виньетка, изображающая на золотом фоне благословляющего Спасителя – в пояс, а далее шел нижеследующий текст:

«Божиею Милостию Патриарх Московский и всея России Смиренный Тихон.

Благодеющим о нас Промыслом Божиим, по молитвам Владычицы нашей Богородицы и Святителей Московских Петра, Алексия, Ионы, Филиппа и Ермогена, в богоспасаемом граде Москве, в лето от воплощения Бога Слова тысяча девятьсот семнадцатое, в день Честнаго Успения Пресвятые Богородицы, открылся и начал деяния свои Священный Собор Православной Российской Церкви, для устроения дел церковных и утверждения благочестия в стране нашей. По благодати Святого Духа и избранию церковному, собрались Преосвященные архипастыри, боголюбивые пресвитеры, честные диаконы, благоговейные клирики, смиренные иноки, ученые и государственные мужи и иные, исполненные «духа свята и разума», миряне, и совместно трудились, в меру своего дарования и знания, во славу Божию и на пользу Святой Церкви Православной. В сем славном Соборном сонме подвизался подвигом добрым боголюбивейший Сын Наш член Священного Собора Православной Церкви по избранию от Симбирской епархии Сергий Петрович Руднев. Во свидетельство трудов его на благо Церкви Божией и в благоговейное воспоминание о Священном Соборе, дабы памятуя о соборных трудах и упованиях, явил он „образ верным словом, житием, любовию, духом, верою, чистотою” (1Тим.4:12), дана ему сия грамота за подписом Нашим и приложением Соборной печати, в богоспасаемом граде Москве, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот восемнадцатое, в 30 день месяца Марта. Скрепил: Секретарь Василий Шейн».

Слова – «по избранию... Руднев» были каллиграфически вписаны под общий стиль; – «Смиренный Тихон» и «Василий Шейн» – автографы.

Грамота была скатана и вложена в шагреневый картонный футляр.

Когда я на шестой неделе Великого Поста вернулся домой, в Дурасовку, то я привез о. Д. В. Розову известие о награждении его к Св. Пасхе наперсным крестом, а церкви нашей – беклемишевской – список с иконы «Державной» Божией Матери и эту грамоту для хранения ее в церковной ризнице на память о том, что от нее ее прихожанин был членом Всероссийского Церковного Собора.

Глава из книги: Руднев Сергей Петрович. При вечерних огнях: Воспоминания. – Харбин: Б. и., 1928 (Заря). С. 141–242.

На Соборе 1917–1918 гг. единственный раз раздались бурные, неудержимые аплодисменты. Это произошло тогда, когда закончил свою блестящую речь в защиту Патриаршества профессор-архимандрит Иларион [Троицкий]... [47]⁷⁸.

Записано со слов протоиерея Н. В. Концевича. Средняя Азия, Карши, 1932.

Если бы в 1917 году собрать всех мудрецов мира и предложить им произвести выборы Патриарха для Русской Церкви, – то и они не придумали бы лучше того, что совершилось тогда Промыслом Божиим.

Конечно, рассуждая по-человечески, многие поверхностные люди не соглашаются с таким заключением, но если попытаться окинуть беспристрастным взором все его дела и проникнуть в богомудрую глубину их и последующее значение в судьбах нашей Церкви, – другого вывода сделать невозможно!..⁷⁹.

Записано со слов протоиерея Н. В. Концевича. Средняя Азия, Карши, 1932.

Возвращаюсь назад, к собранию, и спрашиваю владыку митрополита Платона [Рождественского], слышал ли он о послании Патриарха Тихона, предавшего анафеме всех посягающих на целость и святость Православной Церкви?

Все ошеломлены. Оказывается, никто ничего не знает об этом послании. Две недели был Киев отрезан от северной России, и никакие вести ни из Москвы, ни из Петрограда сюда не доходили. Ничего не было известно и о происшествиях в Александро-Невской лавре.

Таким образом, мне было суждено стать в Киево-Печерской лавре первым вестником этого исторического факта в жизни Русской Церкви. «Владыка Патриарх предал анафеме? – спрашивает митрополит Платон. – Не можете ли вы припомнить текст этого послания?»

Цитирую послание по памяти; в напряженной тишине слушают меня иерархи, и невольно мысль переносит меня к первым векам христианства, когда весть о гонениях передавалась из уст в уста такими же случайными пришельцами, каким теперь явился я, и с таким же волнением внимало собрание верующих.

«Святые храмы подвергаются или разрушению чрез расстрел из орудий смертоносных, – вспоминаю я слова послания и сам с трудом овладеваю охватившим меня волнением, – или ограблению и кощунственному осквернению...

А если нужно будет и пострадать за дело Христово, зовем вас, возлюбленные чада Церкви, зовем вас на эти страдания вместе с собою словами святого апостола: „Кто ны разлучит от любве Божия – скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч?”⁸⁰».

Владыка Платон осеняет себя крестным знамением, и снова шелестят широкие рукава ряс, крестятся все, и откуда-то глубоким вздохом доносится:– Аминь!

Идем вниз, в трапезную, и профессор Голубев, подходит ко мне, говорит с влажными глазами:– Эта смерть во искупление, во очищение самой обители от грехов. Может быть, во очищение всей России…

Марков Б. Убийство митрополита Владимира // Утро России. Пг., 1918. №20. 6(19) февраля. С. 3.

21 ноября в Москве, в Большом Успенском соборе состоялось незабываемое торжество – интронизация Патриарха Московского и всея России.

С раннего утра огромные толпы народа двигались по направлению к священному Кремлю, надеясь проникнуть внутрь его и – в Дом Пресвятые Богородицы.

Успенский собор по тесноте своей не мог, конечно, вместить всех желающих присутствовать на интронизации, а поэтому Освященный Церковный Собор распорядился заготовить пропускные билеты, которые заблаговременно были розданы желающим, и по ним пропускали в Успенский собор.

Но прежде чем дойти до собора, надо было проникнуть в самый Кремль, куда пропускались желающие только в калитку Троицких ворот. Администрация Кремля почему-то решила не допускать большого скопления народа в стенах Кремля, а поэтому массы народные энергично задерживались. Оттого многие, желающие попасть на торжество, не только в собор не попали, лишены были возможности попасть даже внутрь кремлевских стен, чтобы принять участие хотя бы в крестном ходе после Божественной литургии. Чего говорить о том, как велико было огорчение этих лиц, которые, будучи современниками такого великого в истории Русской Православной Церкви события, события восстановления Патриаршества, а живя в Москве, не могли лицезреть этого торжества.

К девяти часам утра в Мироварной палате собрались члены Освященного Собора во главе с епископами, члены Святейшего Синода собрались в храме Двенадцати Апостолов, куда ожидался и Патриарх.

В храме холодно. Западная стена пробита снарядом. Зияет огромное отверстие, которое ничем не затянуто, и холод свободно гуляет по церкви.

На противоположной стороне храма – Распятие Господа Иисуса Христа с оторванными снарядом руками.

Публика входит в храм, благоговейно молится, подходит к отверстию рассматривает его, качает головой, вздыхает, а потом подходит к кресту и долго смотрит на него и со слезами целует Распятие. И глубокая скорбь охватывает душу при виде такого поругания святыни озверелыми людьми.

Девять часов. Напряженное ожидание. Сейчас должен явиться Патриарх. И вдруг восклицание: «Идет, идет...» Какой-то трепет охватывает присутствующих. Они устремляют свои взоры ко входу. Появляется новонареченный Патриарх. Появляется тот, которого мы, соборяне, видели каждый день, с которым и беседовали свободно, но теперь?.. Каким-то особенным обаянием веет от него... Он и тот, и не тот. Точно он переродился, стал одухотвореннее и дышит какою-то не земною красотой. И чувство глубочайшего благоговения перед ним охватывает всех, и тут же хотелось смиренно пасть на лице свое и лобызать его ризы.

Поблагодарив за приветствие и поздравление, принесенное ему митрополитом Платоном [Рождественским] от лица Святейшего Синода, Патриарх отправился в Мироварную палату для совершения краткого молебствия, а оттуда со всеми встречавшими его – в Успенский собор.

Шествие было торжественное. Впереди шел хор синодальных певчих; за ними – члены Собора миряне; за ними – члены Собора священники в ризах и епископы в мантиях, и все это шествие замыкал собою нареченный Святейший Патриарх. На нем была голубая мантия, на голове белый митрополичий клобук с бриллиантовым крестом, в руках – архиерейский жезл. Смиренно, с опущенным взором шел он в Успенский собор, где он должен принять в свои руки святительский жезл митрополита Петра, а с ним и всю тяжесть патриаршего служения.

Что думал в это время нареченный Патриарх? Нетрудно догадаться. Не на радость, не на пир он шел, он шел на страданья, на подвиг, шел на крест, повинуясь зову Пастыреначальника Иисуса. И страх, и скорбь, и тяжесть грядущих трудов изображались на лице его.

Войдя в собор, Патриарх стал на свое святительское место посредине храма и начал облачаться.

Тысячи глаз впилися в Патриарха. Всем хотелось видеть Патриарха, хотелось запомнить черты лица его и хотелось зреть красоту святительских одежд его.

Строгий порядок, знание своих обязанностей окружающими Патриарха, благоговейное отношение к своему делу сослужащих ему, благолепие святительских облачений, стройное задушевное пение синодального хора – вся эта красота так возвышала, так умиляла молящихся, что они невольно приходили в благоговейный восторг, как послы князя Владимира, которые подобное испытали в храме св. Софии.

Патриарх обряжен в архиерейские одежды, в руках его горящие светильники; и сам он – как солнце, согревающее любовию сердца своего, не тесно вмещающего всех молящихся. И к нему как к солнцу теплому и светлому обращает протодиакон словеса Христа: «Тако да просветится свет твой пред человеки, яко да видят добрые дела твоя и прославят Отца нашего иже есть на небесех».

Ударение слышится на словах «дела твоя»; они особенно выражают, должно быть, веру и чаяния Православного Русского люда, исстрадавшегося за все время войны и междоусобной брани, – веру, в то, что Святейший Патриарх своими делами, своими молитвами пред Престолом Всевышнего, своим ходатайством пред князьями мира сего устроит окончательно расползшуюся матушку Русь и соберет расточенных чад Церкви Христовой.

Святитель на все четыре стороны осенил светильниками стоящий народ.

Выразительно, «с душой» поют исполатчики «тон деспотии». Голоса нежные, приятные, точно ангельские. Что-то неземное слышится в этих сладких звуках приветственной песни. Мягко прикасаясь к душе грешника, будят лучшие чувства его, вызывают отзвук на издерганных струнах сердца его и вызывают страдальческие и покаянные слезы. И видно было, как из глаз многих исстрадавшихся сердец хлынули горькие, горькие слезы.

Литургия шла обычным порядком до малого выхода. Первый возглас говорил член Собора протопресвитер Любимов – любимец Собора. Облачен он был в древнюю священническую фелонь, без выреза спереди, с оплечьями, шитыми жемчугом.

Протодиакон Розов был в древнем стихаре, причем оплечья стихаря и орарь также были шиты жемчугом. Множество архиереев, архимандритов и протоиереев были в золотых облачениях. Молящиеся спокойно ждали интронизации.

Читаются «Блаженны». Длинной вереницей северными дверями выходят из алтаря священнослужители, становятся по обе стороны Патриаршего Места и, после возгласа протодиакона «Премудрость прости», поют «Приидите поклонимся».

Вся церковь, как один человек, присоединяется к этому пению, и мощные звуки торжественной песни, сливаясь в одну гармоничную молитву, восходят к Престолу Всевышнего. «Спаси нас, Сыне Божий» выразительно поют молящиеся, веря, что только Он один, Спаситель наш, по молитвам Богородицы, святителей и чудотворцев московских, новонареченного Патриарха Тихона, спасет погибающее отечество.

Патриарх, поддерживаемый священнослужителями, сходит с амвона, входит в алтарь, куда входят и все сослужащие ему, совершает каждение алтаря и местных икон (большое кадило времен Патриарха Филарета), во время трисвятого благословляет народ и становится на горнее место.

В это время, как на пасху, народ стоит с зажженными свечами, ибо совершается великое таинственное дело – посвящение Патриарха. Торжественная минута... Два митрополита – Владимир [Богоявленский] Киевский и Платон [Рождественский] Кавказский – берут Патриарха под руки, три раза сажают его на патриаршее место со словами: «во имя Отца, Аминь; и Сына – Аминь; и Святого Духа – Аминь»; затем старейший митрополит (Владимир Богоявленский) читает над Патриархом особую молитву, чтимую на настолование Патриарха и громко произносит – «Аксиос».

Так долго лелеянная мечта Православной Русской Церкви осуществилась. Выборы и посвящение Патриарха совершились. Исправлена каноническая ненормальность. В дни мрака и печали средь бурь и грозных туч заблестело ясное солнышко – появился отец отцов. Остается теперь только радоваться. И священнослужители полным голосом и не скрывая радости, а за ними хор, а за хором весь народ в ответ митрополиту радостно и громко повторял: «Аксиос, аксиос, аксиос!»

Архиепископ Новгородский Арсений [Стадницкий], ставши пред престолом, произнес великую ектенью. В этой ектенье Церковь молила Господа о ниспослании благодати Св. Духа на новопоставленного святителя Божия. А в это время те же два митрополита при помощи дьяконов облачали Патриарха в патриаршие ризы, снявши с него все архиерейское. Все облачение было взято из патриаршей ризницы из наиболее сохранившихся и красивых. Саккос с нашитой епитрахилью взят из ризницы Патриарха Питирима, омофор – Патриарха Никона, драгоценная митра – Патриарха Адриана, поручи, пояс и палица – Патриарха Никона, две панагии и крест – Патриархов Иова и Гермогена. Оплечья саккоса, весь омофор, поручи, пояс и палица сплошь унизаны жемчугом, художественно положенным в виде цветов или священных слов, исполненных вязью. Драгоценная митра, украшенная самоцветными камнями, представляет неописуемую красоту.

Как жених, только что обрученный с Церковью Христовой, украшенный паче всех сынов человеческих красотою одежд своих и обвеянный любовью окружающих его, воссел он на Патриарший Престол. И мысль, неотвязчивая мысль при виде этой радости уносила в то далекое прошлое, к тем временам, когда так же, как теперь, в этом самом Доме Пресвятой Богородицы предстательствовали за весь русский народ и приносили бескровную жертву о себе и о людских невежествиях святители Божии – Петр, Алексий, Иона, Филипп и Ермоген (присутствует здесь в мощах вместе с грешным людом) и положили душу свою за любовь к своему отечеству и Матери-Церкви.

Кончается Божественная литургия. Причастившись св. Христовых Таин, сделавши отпуст, Патриарх отходит на Патриаршее Место. Здесь он переменяет свое облачение: вместо саккоса надевает зеленую бархатную патриаршую мантию, густо унизанную по источникам и на скрижалях жемчугом, надевает на голову белый патриарший клобук Патриарха Никона, украшенный вверху крестом из самоцветных камней, с херувимами на воскрилиях и на челе шитые жемчугом, надевает две патриаршие панагии и крест и выходит к народу, остановившись на амвоне. И вот пред нами во всем величии и красоте своей Святейший Патриарх…

Повеяло стариной, далекой милой стариной, когда русские люди не знали неверия, когда русские люди весь строй семейной жизни утверждали на христианских началах, когда и само государство строилось с совета и благословения Церкви, под непосредственным наблюдением Патриархов российских. И при виде этого нового Патриарха хотелось бы верить, что снова жизнь изменится, заскучают люди о вечной правде и вспомнят непререкаемую истину Божию, что «аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии» (Пс.126:1).

Митрополит Киевский Владимир [Богоявленский], ранее Патриарха вместе с другими вышедший из алтаря на середину храма с жезлом митрополита Петра, вышел навстречу Святейшему Патриарху и вручил ему этот жезл, приветствуя приблизительно следующими словами:

«От лица Освященного Собора и всего народа поздравляю Тебя, Святейший Владыка, со вступлением на Патриарший Престол и радуюсь, что Господу угодно было снова восстановить Патриаршество. Но я боюсь, что не соответствует Твое настроение нашей радости, потому что в Твоих словах в ответ на наше приветствие в день избрания Твоего на Патриарший Престол прозвучала нотка тревоги и опасения, что, конечно, естественно, ибо не на радость, не на пир, а на путь страданий и лишений поставлен Ты». Далее митрополит красноречиво изобразил всю тяжесть патриаршего служения особенно в нынешнее смутное время и в заключение речи в утешение Патриарха сказал, что с ним будет Господь, Пречистая Матерь Божия, все святые угодники Божии и почивающие здесь великие строители и собиратели Земли Русской, святители Московские – Петр, Алексий, Иона, Филипп и Гермоген.

Слова митрополита звучали жизненной правдой. Кажется, еще не было такого трудного времени на Руси, как теперешнее. Вся сила ада ополчилась на Церковь. Разрушают храмы, ниспровергают престолы, оскверняются священные алтари, подвергаются поруганию святые мощи. Злоба человеческая не пощадила Сердца России – Кремлевских Святынь, надругавшись над ними. Вот и в этот день, в день радостный для христиан, слуги темной силы напрягали все усилия, чтобы испортить радость православного люда. Огромную толпу желающих попасть в Кремль пропускают по одному человеку в узкую калитку Троицких ворот. Как бы для водворения порядка вызывается конница, которая на своих больших лошадях, без рассуждения, едет на народ, которому между двумя стенами податься некуда. Многие архиереи подвергались опасности быть раздавленными. Даже сам Святейший Патриарх едва проник в калитку. Когда Патриарх совершал объезд Священного Кремля, окропляя его святой водой, солдаты, собравшись между Никольскими и Спасскими воротами у могил большевиков, схороненных «без пения церковного, без ладана, без всего, чем могила крепка» не только не приветствовали его, даже не обратили на него внимания, ставши спиной к нему. А когда Патриарх поравнялся с ними – музыка заиграла Марсельезу.

Поблагодарив за приветствие и поздравление митрополита и весь народ и благословивши всех, Патриарх направился к выходу для совершения крестного хода.

Золотой лентой вытянулось по Кремлевской площади духовенство, ярко блестели золотые хоругви, воодушевленно пел народный хор; радостно и торжественно гудел Кремлевский ревун под аккомпанемент Ивановских колоколов, величаво ступал Святейший Патриарх. Драгоценные камни его креста на клобуке при свете солнца переливались множеством огней. Зеленая патриаршая мантия, усыпанная жемчугом, приводила всех в восхищение. Народ, тысячами невидимых нитей притягиваемый к Патриарху, тесным кольцом окружал его. Видно было, как многие старались приблизиться к нему, прикоснуться к одежде его и заглянуть в лицо ему. И чувствовалась общая радость, радость пасхальная, трудно передаваемая. И слышались молитвенные вопли, согретые верой: «Отец наш, заступник наш, помолись за нас!»

Выслушав краткое молебствие после крестного хода в Успенском соборе с провозглашением многолетия «Великому Господину нашему, Святейшему Тихону, Патриарху Московскому и всея России», Патриарх сел в карету, объехал Священный Кремль, причем окроплял стены Кремля святой водой, а затем отправился на свое Троицкое подворье. Народ во множестве двигался за ним.

Надолго останется в памяти этот радостный день. Все православные русские люди торжествовали. И даже солнышко, как бы желая разделить радость ликующего люда, весь тот день обливало Москву своим живительным блеском.

Михаил Годунов, свящ. Давно жданное и желанное торжество (Впечатления очевидца) // Всероссийский церковно-общественный вестник. 1917. №153. 26 ноября. С. 3–4.

«I. День великой радости и великой печали.

День упования и вместе отчаяния, безнадежности.

Ударил древний благовестник – колокол Ивана Великого, поплыл гул его над Кремлем, над всей белоликой златоверхой Москвой и сказал: пробуждайся древний град свято-русской земли, иди на зов колокольный под сень Кремля.

Сегодня великое торжество, радость несказанная: сегодня явит Церковь народу русскому, Православному Святейшего Патриарха.

Его ждет уже Успенский собор, ждут потемневшие от столетий лики святителей и чудотворцев Русской земли, благоговейно ждет тысячная толпа. Теплятся жертвенные лампады.

И вот свершилось. Пришел. Колыхнулась толпа, и озарился храм тысячею колеблющихся огней. Все ожило, просветлело, заликовало.

Осанна! – пела душа и устилала путь его незримыми библейскими лилиями.

Еще никогда так пламенно не жаждало сердце молитвы: по-новому звучали песнопения и знакомые слова Евангелия.

Торжество из торжеств.

Уж скоро воссядет на древний Патриарший Престол новый преемник святителя Гермогена.

И вдруг ворвался в храм ужас столикий, горе неизбывное. Ворвалась кошмарная правда наших дней и ударила в сердце и нагло спросила:

– Чему радуешься... кого превозносишь? Не прах ли ты у ног моих? Не потешные ли для меня огни – твои лампады?

Да, все это было.

Торжественно звучало многолетие Святейшим Патриархам Герману, Фотию [Пероглу], Григорию [Аль-Хаддаду], Дамиану [Касатос] и Тихону, и, наконец, раздались слова величайшей скорби, какую когда-либо переживала многотерпеливая русская душа и «...Богохранимой державе Российской многая лета».

Острая боль пронзала сердце. «Великая Богохранимая держава Российская!»

Горе, горе!.. Где ты, великая держава, где ты многомиллионный славянский народ?

Там, за стенами этого храма, лежит умирающая, истерзанная Русь.

Разорвали вороги ее одежды, черные вороны клюют ее сердце. Бедная Русь!

И брызнули из глаз слезы. И уже до конца торжественной службы раненой птицей билось в груди сердце и трепетно припадало к ногам смиренного сребровласого святителя и взывало: спаси, спаси, спаси…

Тебя облекли в древние ризы Патриархов, в десницу твою вложили крест и посох чудотворца Петра-Сим победиши!

II. Кончилась служба.

Волна народная покатилась из храма на Царскую площадь, где новый Богоизбранный Патриарх должен был совершить краткое молебствие.

Ясный ноябрьский день брызнул в глаза потоками солнечных лучей.

А в сердце опять накипают слезы и рвется наружу тихий, болезненный крик. 200 лет лежали в ризницах древние облачения Иова, Никона, чудотворцев Петра и Гермогена.

200 лет забвение ткало над ними свою паутину. И сегодня Промысл Божий опять явил их народу.

Увы, не тот народ, не те стены кремлевские и святыни их!

Плывут в воздухе хоругви и иконы, под мощный гул колокола Ивана Великого колеблется в воздухе на древке потемневший старинный патриарший крест и словно вопрошает:

– Лико земное, ты – ли?

А где же бояре, дети боярские, народ торговый и многое множество иных людей? Почему не сверкают под солнцем драгоценные камни и парча? Где прежний народ московский, устилающий путь святителя своими одеждами, путь Патриарха всея великие и малые Руси, когда сам царь становился его меньшим братом?

Не ворог ли лютый пришел опять на русскую землю, не порабощена ли вера Христова?

Да, да... Ворог лютый, великое бедствие! Не им ли ранен златоверхий купол величавой Кремлевской святыни, не он ли превратил в груду кирпичей врата храма 12 апостолов?.. Всюду следы поругания, всюду тяжелая кара Господня!

Так вопрошал древний патриарший крест, отливая на солнце темным рубином. А, может быть, я не знаю, то блеснули его кровавые слезы.

Пуст кремлевский простор.

Тонкой змейкой вытянулась от храма толпа людей. Кой-где белеют прорывы... И среди этой скорбно молчаливой толпы тихо шествует в сонме духовенства преемник святителя Гермогена. Да где же ты, народ московский, великий народ-богоносец?

Или заперли чьи-то темные руки перед тобой железные кремлевские врата и не дали возрадоваться радостию великою, выплакать свое неизбывное горе.

Терпи и надейся, сердце народное!

Ты видишь этих людей в серых шинелях, спиной обратившихся к проезжающему Патриарху у кремлевских стен. Ты видишь их? Ну, так помолись за них в своих молитвах: «ибо не ведают, что творят».

Горячо помолись, ибо рушится тысячелетняя держава Российская!

Боль сердечная говорит в нас: «Погибнем мы, но и ты погибнешь „косматый хищный зверь с кровавыми глазами”, что осквернил святыни кремлевские».

Святая Боголюбивая Русь, отчий дом наш, ты дороже отца и матери, дороже нам детей наших!

Кровью плачет о тебе сердце народное и взывает к Богоизбранному Предстателю своему:

– Ты – единая надежда, единый оплот наш. С тобою святители и чудотворцы Русской земли... Да помогут они тебе собрать воедино мятущееся стадо твое, возвеличить Церковь Христову и сберечь великую державу Российскую, сберечь последнее могучее племя славян, заливаемое волнами чуждых по духу и вере народов!

Федотова Е. Вновь с Патриархом (к портрету) // Церковные ведомости. Прибавления. 1918. №1. С. 8.

Никогда, кажется, величайшая радость и величайшее горе не сплетались так тесно друг с другом, как в современной церковной жизни. Более двухсот лет не собирался на Руси Церковный Собор; более двухсот лет стояла незамещенною, пустою кафедра Московского и всея России Патриарха. И вот, слава Тебе Господи, мы видим утешение великое. В Москве, хотя и при скорбных тяжелых обстоятельствах, открылся и обсуждает церковные дела Священный Собор. Одним из первых его шагов было восстановить упраздненное Петром Великим на Руси Патриаршество. Мы видим вновь на патриаршей Московской кафедре святителя Божия – избранника народного.

Оставим в стороне споры ученых профессоров о том, следует ли или нет, восстановляя соборный строй церковной жизни, восстановлять и Патриаршество. Соответствует или не соответствует патриарший строй устройству церковного быта первых веков христианства, но мы знаем, что он веками существовал в Православных Церквах Востока. Мы почувствовали, что в настоящие скорбные, полные развала и распада государственной жизни нашей родины дни, когда Россию буквально разрывают на клочки, нам нужно церковное объединение в одном лице, а не в коллективе, которым являлся Синод, и этого глубокого чувства достаточно для того, чтобы заставить замолкнуть все споры и сказать: слава Богу, у нас есть опять, как в Московской Руси, свой Первосвятитель! Итак, Собор Поместной Русской Церкви и избрание и возведение на Патриарший престол московского митрополита Тихона – вот две великих радости, которых не в силах затемнить и то жестокое гонение, которое воздвигнуто на Церковь Божию в последние дни. Но, тем не менее, не нужно за радостью закрывать глаза и на великие испытания, которые послал Господь Русской Церкви. Стремление власти, руководимой людьми, враждебно настроенными к Церкви, не только лишить Церковь всякого имущества, но и сократить, насколько возможно, Ее духовно-просветительную деятельность с каждым днем проявляется все резче. Попытку изгнать Петроградского митрополита Вениамина [Казанского] из его собственных покоев и захвата Александро-Невской лавры, как будто не оказалось во всем Петрограде, где теперь пустуют десятки хорошо оборудованных лазаретов и многих дворцов, помещения для нуждающихся в призрении, – никак нельзя оправдать государственными нуждами. Точно так же нельзя оправдать никакими демократическими принципами и разгон синодальных служащих и захват всех духовно-просветитель- ных капиталов. Государство могло оставить Церковь без поддержки, но отбирать то, что составлено из принесенных в храм народом копеек, – это не значит обеспечить народу свободу совести. Убийства и расстрелы священников, зверское убийство какими-то грабителями Киевского митрополита Владимира [Богоявленского] показывают, что русский народ дошел до полного одичания, до потери чувства святыни. Дошел, может быть, не в своем большинстве, еще не потерявшем совесть, но во всяком случае в значительной части. […]

Нет у нас бережного отношения к тому, что относится к святыне, близко к ней. Не доразвились мы до понимания, что вся маленькая местная церковь, т. е. приход, составляет из себя тоже организм, в котором все живут одною жизнью, и боль одной отзовется на всех. Поэтому и то гонение, которое воздвигается на нашу Церковь, пустит временно глубокие корни. Не сразу спохватится народ, что он делает великий грех, давая на поругание святыню. Но все-таки он спохватится и скажет свое слово и восстановит свободное существование Православной Церкви…

Палицкий А. Обзор церковно-общественной жизни // Луч света. Пг., 1918. №1–2. 21 апреля. С. 4–5.

Избранный волею и благословением Церковного Собора на Патриарший Всероссийский Престол и торжественно возведенный (21 ноября прошлого года) в патриарший сан, митрополит Московский Тихон на всех местах своего архипастырского служения – в Америке, Ярославле, Вильне – заслужил общую любовь своим святительски-любовным отношением ко всем, оставил по себе редкую память и провожаем был отовсюду с непритворными слезами. Выдающиеся достоинства сего владыки – широкие и глубокие познания, такт и архипастырская опытность, отзывчивость и особенно его высоко-христианское настроение, никем непререкаемая чистота и высота его святительского служения выдвинули его на высокий пост сперва митрополита Московского, а затем и Патриарха Всероссийского.

С возложением на главу митрополита Тихона белого патриаршего клобука, украшенного вверху крестом, с херувимами на воскрилиях и челе, и двумя панагиями, – повеяло далекой милой стариной, когда русские люди утверждали весь строй семейной жизни на христианских началах, когда и само государство строилось с совета и благословения Церкви, под непосредственным наблюдением Патриархов Всероссийских... В дни мрака и печали, среди бурь и грозных туч заблестело ясное солнышко – появился «отец отцов», «собиратель верующих людей», «молитвенник и печальник» за землю русскую, принявший на себя великий Голгофский подвиг. И подлинно, шествуя из Мироварной Палаты в Успенский собор, чтобы принять в свои руки святительский жезл митрополита Петра, владыка Тихон шел не на радость, не на пир, а на страдания и крест, повинуясь зову Божественного Пастыреначальника, Христа-Спасителя. Сам святитель Тихон, пред лицом Освященного Собора, говорил, что «для Патриаршества вполне подходящим был приснопамятный Московский митрополит Филарет (Дроздов), который, не именуясь Патриархом, был как бы Патриархом Русской Церкви. Но, все же, при нем Патриаршество не было восстановлено: Господь нашел по нашей немощи и духовной бедности, когда у нас нет такого человека, какими были прежде великие святые, – нашел благовременным дать одному из нас духовный дар Патриаршества. Сознавая вполне всю скудность и немощность, Патриарху нечего и думать о том, чтобы получить власть и господство над Церковью: ему должно искать не своей выгоды, не честолюбия, а иметь в виду благо и пользу св. Православной Церкви». В своем воззвании «архипастырям, пастырям и всем верным чадам Православной Церкви Российской» (от 19 минувшего января) Патриарх Тихон возвысил мужественный голос в защиту Святой Матери-Церкви и основных устоев церковной жизни (по поводу глумления над таинствами, разрушения и кощунственного оскорбления святых храмов и обителей, превращения церковных и пастырских школ в училища безверия и рассадники безнравственности, отобрания имущества монастырей и церквей православных). А когда Патриарху было указано присутствовавшими при составлении этого воззвания на резкие выражения, предлагая их несколько смягчить, то Патриарх, подумав немного, перекрестился, подписался и заявил: «Готов на всякие страдания, даже на смерть во имя веры Христовой». И позднее, по поводу мученической кончины митрополита Киевского Владимира [Богоявленского], протоиереев Иоанна Кочурова и Петра Скипетрова, убиенных и замученных обезумевшими и несчастными сынами родины нашей, Патриарх в своем призыве пастырям Церкви – мужественно сносить испытания, начертал: «Если пошлет Господь нам испытание гонений, уз, мучений и даже смерти, будем терпеливо переносить все, веруя, что не без воли Божией совершается это с нами, и не останется бесплодным подвиг наш, подобно тому, как страдания мучеников христианских покорили мир учению Христову».

Всем чадам Церкви Всероссийской остается молиться, чтобы Господь дал силы «великому господину, Святейшему Патриарху Московскому и всея России» понести тяжелый крест и облегчить ему несение этого креста, подобно Симону Киринеянину, понесшему крест Господень. Когда вся Православная паства окажет своему, давно желанному, духовному Кормчему полное доверие, сыновнюю преданность, а более всего – искреннюю любовь, тогда скоро затихнет бушующая ныне буря страстей, улягутся волны и корабль церковный, имея одного Кормчего, спокойно пойдет вперед к тихой пристани, спасая пловцов от временных бед и вечной погибели.

Всероссийский Патриарх Тихон (С портретом) // Луч света. Пг., 1918. №1–2. 21 апреля. С. 5.

Утренние сумерки скупо таяли в морозном воздухе. Осколок луны сиял на небе. Зубцы кремлевской башни четко застыли на светлеющем фоне. Тишина, безветрие, безлюдье. Жизнь города еще не проснулась. И казалось, что времена и сроки смешались в утренней мгле. Какой сейчас век? Шестнадцатый, восемнадцатый?

И что это за призраки колышутся в узкой трубе, ведущей сквозь арку и через мост к Троицким воротам? В синих потемках густо шевелится народ, и среди него беспокойно топчутся лошади, выделяясь то крупом, со взмахом хвоста, то вздергивающейся занузданной головой. И всадники простирают руку, не то угрожая, не то предостерегая.

Что это, призраки опричнины пугают призрачную толпу?

Входишь в тесноту и гул. Бестолочь, крики, почти вопли. Толпа жмется и шарахается около копыт лошадей. Всадники становятся в ряд, загораживая дорогу. Другие гарцуют взад и вперед по узкому проходу. А толпа напирает, струится по бокам, мимо хвостов и копыт рассерженной охраны.

И все продолжает казаться призрачным в морозной полутьме. Какие-то старцы в черных клобуках зажаты в толпе. Какие-то старинные ларцы и узлы с парчевой одеждой высовываются над головами. Одного белого старичка прижали к хвосту топчущейся лошади, и слышны отчаянные женские крики:

– Кого давишь! Гляди! Архиерея давишь!

На лице старичка испуг и молчаливая покорность. А у всадника молчаливое лицо ухаря с лихим клоком волос на виске. Он, видимо сжал скулы, и не поймешь, угрожает ли он, издевается ли над толпой, или попросту сдерживает волнующуюся лошадь.

– Не напирай! Говорят, нельзя! – раздаются вдали окрики.

– Да мы с билетами!

– Хоть бы с разбилетами! Никого не пускают!

Толпа, не слушая, скользит по стенам.

Какая-то карета въехала в проход.

– Нельзя! Нельзя! – загораживают дорогу всадники.

– Митрополита пропустите! – взывает кучер.

– Никому нельзя!

– Они и Патриарха не пустят! – ворчат в толпе.

– Очень просто!

Однако выясняется, что впереди стали пускать. Приоткрылась калитка Троицких ворот, около нее ощетинились штыки, и кое-кто стал проскальзывать внутрь.

Давка усилилась до удушья, до воплей.

Солдаты замахивались штыками, всадники пробовали наезжать, – порядок не улучшался.

Толпа, устраивая беспорядок, обычно винит не себя, а охранителей, вражда к которым всегда и неизбежно вспыхивает в толпе.

Здесь же были особые, сверхобычные причины ко взаимной вражде.

Патриарх, казалось бы, должен был въехать в Кремль как долгожданный Глава Церкви, как мирный победитель воскрешающего Православия, при ликовании народа.

А тут оказались иные завоеватели Кремля, во имя других целей, с иными чувствами и другими средствами.

И обе стороны смотрят друг на друга с открытой неприязнью, как на что-то временное, случайное.

Призрачной, видимо, кажется верующей толпе эта странная кучка неожиданных людей, захвативших святыни Кремля и власть в России. Вот-вот развеется это наваждение, как утренний нездоровый туман.

А люди со штыками враждебно и раздраженно отталкивают толпу, и, может быть, эти клобуки, священнические кресты, белые бороды, гневные женские лица, шляпы мужчин кажутся им призраками прошлого, отжившей веры, побежденного быта. И вот-вот эти призраки, вспугнутые, исчезнут окончательно, и останется новая религия, прочная, земная, социал-материалистическая.

С билетами в руках продирается публика мимо солдат, спотыкается через высокий порог калитки, и одинаково с испугом, робостью или раздражением бегут через площадь епископы, дамы, монахини, горожане в шляпах и шапках.

Впереди ожидаются новые окрики, штыки и заставы, и некогда вглядеться в новые факты в виде разваленных в щебень каменных ворот синодальной конторы, краснеющихся развороченным кирпичом пробоин Чудова монастыря, разнесенных вдребезги окон, бугров мусора на краях кремлевских площадей.

Вереницами поспешно струится публика к Успенскому собору. И здесь, под вековыми сводами, среди строгой пышности залитого золотом и огнями свеч древнего храма как будто настает утешение.

Плавно льется торжественное богослужение. Львиный голос протодиакона, волны стройных и мерных звуков хора, то нежных, то мощных, серебряные всплески хрупкого пения исполатчиков, благолепные ряды епископов в митрах, осыпанных драгоценными камнями, и золотых ризах, хождения, поклоны, возгласы – вся эта красота ритуала все еще властна неописуемой силой, которая вливалась в кровь многих поколений из века в век.

А главное, конечно, Патриарх.

Он – центр всего торжества. И на него глядят с упованием. Из живого человека он превращается на глазах у всех присутствующих в живой символ. И если тайная сила символов еще не увяла, то не мощный ли, казалось бы, символ возрождается в русской жизни?

Вероятно, для многих, у которых невольные слезы согревали сердце, не было простым зрелищем, когда Патриарха возводили на торжественное седалище в алтаре, когда его облачали в особые ризы и надевали ему на голову древний Патриарший венец, когда подносили ему перед Царскими вратами старинный посох и снова возводили на другое Патриаршее Место внутри храма.

И простое старческое лицо Патриарха с небольшой седенькой бородой, с жидкими, еще не седыми волосами, с невидными бровями и русскими, почти бесцветными, серо-голубыми, серьезными, скорбными глазами влекло к себе напряженные взгляды, умиленное внимание.

Это чувство, видимо, росло, когда Патриарх, в сопровождении золотой свиты передвигался по храму, прикладывался к мощам, поднимался на возвышение посредине церкви, входил в алтарь или, выходя из него, благословлял склонявшуюся толпу.

И сердечным гулом ответила вся молитвенная масса на краткие речи [архи]епископа Анастасия [Грибановского] и Патриарха Тихона о силе и дерзновении Церкви среди нынешних вихрей.

– Аминь! Аминь!

В конце, когда утомленный до полуобморока Патриарх, скорбно и терпеливо морща лицо, благословлял Крестом священство и епископов, быстро и покорно целуя руку целующим его десницу, толпа прихлынула неудержимой волной к амвону.

Патриарх вошел в алтарь, а толпу хлестнуло к самым Царским вратам.

И стало тревожно. Толпа нагрелась чувством до жаркой, неразумной опасной степени.

Страшно было за Патриарха, которому предстояло идти к выходу.

И едва Патриарх, согнувшись, в сереньком [? – Сост.] клобуке, показался на амвоне, толпа задрожала и ринулась с припадочной неудержимостью. Добровольцы-охранители с трудом спасали Патриарха, отбивая неразумных, давивших себя и соседей и рвавшихся под благословение Главы Церкви.

Жутко было глядеть, как сдавленный со всех сторон Патриарх еле продвигался по церкви, жалобно сжавшись и покорно благословляя беснующиеся головы короткими крестами. А толпа бушевала, металась, напирала – еще миг, и казалось, что Патриарх будет раздавлен, затоптан с десятками других людей.

– Это еще по билетам пущены! – качали головой благоразумные. – А если бы улицу сюда пустить?

– Ходынка бы, и Патриарху смерть, – утвердительно говорил сосед. – Эх, пожалеешь старый-то порядок! Городовые бы управились!

Толпа вытеснила Патриарха на возвышенное место, потом смяла его вниз и несла к дверям, грозя расплющить его о железо дверей, и торопливое беснование валило людей около возвышения, на возвышении и дальше к дверям. Слышались сдавленные крики. Виднелись взмахи рук. Кажется, уже многие дрались в религиозном смятении.

Увы! Толпа, видимо, всегда одинакова, даже отобранная по билетам. И велика ли цена толпы, если она ждет порядка от плети городового, а свободная давит и топчет собственную святыню?

Разгоряченная публика выходит из храма, а снаружи стояла, покачивая штыками, серая цепь солдат. И, кажется, многие из них насмешливо щурились на церковную публику.

На Царской площади кое-кто задерживался перед красными язвинами Чудова монастыря, но большинство спешило уйти из Кремля, боязливо оглядываясь на солдат.

Сияло солнце на голубом небе.

В Троицких воротах усталые солдаты хмуро выпускали публику и отталкивали напиравших извне. В Троицком проходе перед иконой в арке за мостом группа монахинь в белых платочках пела стройно и громко высокими голосами Богородичный тропарь. Толпа жадно глядела на выходивших епископов в клобуках, спрашивая:

– Это не он?

И загадочно щурились солдаты.

А невдалеке несся, громыхая, трамвай, и обычная жизнь города вкладывалась как будто в обычное, привычное, выделанное веками, русло.

И мешалась усталая голова от странных мыслей.

– Вся ли жизнь наша – призрак и тень? Или нет ничего фантастичнее факта, и после всего с великим трудом и неохотой признаем мы действительные факты? Сочетай же, русская жизнь, как сумеешь, два призрачных факта, встретившихся за зубцами Кремля: воскресшее Патриаршество и победный наскок большевизма.

Жилкин И. В Кремле // Русское Слово. М., 1917. №256. 23 ноября (6 декабря). С. 5.

В церковном обществе одной из основных сил всегда был и будет консерватизм, но консерватизм, к несчастью, часто перерождается в слепую инерцию, готовую сломать кости жизненно творческому течению, недостаточно еще окрепшему. Нужно разъяснять, писать о том, каково было положение Церкви в период Ее нахождения в плену у государства, какие глубокие внутренние перерождения испытало в связи с этим церковное сознание. Нужно пробуждать сознание значения Церкви, самой по себе, без государства, копить Ее силы, нужно за это бороться.

В свое время покойному Патриарху Тихону был представлен законопроект об организации отношений между Церковью и государством, составленный в качестве программного для «Управления вооруженными силами на Юге России» генерала Деникина. Патриарх, выслушав, грустно засмеялся... «Вашими устами да мед пить... Когда-то эта идея осуществится?» Он был мудрее нас и предвидел дальше, чем мы. Потому-то он и отказался благословить белый фронт. Он предвидел неизбежную потребность отделения Церкви от государства, сознавал, что – для данного периода – мечта об ином устроении церковной жизни является церковно-общественной маниловщиной. Святейший Патриарх был человеком народа, трезвого практического чутья, и знал, что большевистская канитель всерьез и надолго и делить с таким государством Церкви нечего.

Карташев А. В. Церковь и государство (Запись устной беседы) // Вестник Русского Студенческого Христианского Движения. Париж, 1931. №6. С. 9.

До переворота 1917 года Русская Православная Церковь управлялась государством. Такой порядок ввел Петр I в 1703 году после смерти Патриарха Адриана. Это управление осуществлялось посредством Святейшего Синода, во главе которого стоял обер-прокурор. Святейший Синод определял духовных руководителей всех епархий России. Временное правительство, занятое межпартийными раздорами, перестало заниматься церковными делами. На всех уровнях, сверху донизу, устанавливалось самоуправление, Святейший Синод бездействовал. Это вылилось в удаление на покой нелюбимых паствой архиереев. Освободились вакансии в ряде епархий, в том числе в Петроградской и Московской. Вместо отправленного на покой митрополита Макария, митрополитом Московским и Коломенским в июне 1917 года был избран архиепископ Виленский и Литовский Тихон [...] которого позднее возвели в сан митрополита.

Идея восстановления упраздненного Петром I Патриаршества зрела давно. Она обсуждалась еще в начале XX века. Особенную актуальность проблема учреждения Патриаршества приобрела в ходе революционных событий 1917 года. В его восстановлении духовенству виделось одно из средств укрепления Православной Церкви в нестабильной обстановке социально-политических потрясений. Поэтому было принято решение созвать Всероссийский Поместный Собор в Москве. Это можно расценивать как признание Москвы православной столицей. Началось выдвижение делегатов.

15 июля 1917 года в Троице-Сергиевой лавре открылся предсоборный монашеский съезд Московской епархии [52]⁸⁵. По личной просьбе святителя Тихона старец Алексий [53]⁸⁶ принимал в нем участие и был избран членом Всероссийского Поместного Собора. 14 августа старец прибыл в Москву. Вот как вспоминает об этом Евгения Леонидовна [Четверухина]: «Мы встретили его на вокзале, куда приехали еще до прихода поезда, взяв с собой двоих старших детей: Сережу и Симу. Не могу передать того чувства счастья, когда мы увидели, что из вагона вышел наш родной батюшка в сопровождении отца Макария [Моржова] [54]⁸⁷ и небольшого числа своих духовных чад. Старца ожидал на вокзале его сын – инженер Михаил Федорович Соловьев, с которым нас батюшка и познакомил. Отец Алексий был веселый и бодрый, рад был видеть и нас, и наших детей. Я даже успела его спросить о чем-то, пока мы шли по платформе. Однако, когда батюшку хотели посадить в поданный для него автомобиль, он очень смутился и не сразу решился туда сесть. „Как же это я в клобуке, – рассуждал он, – и сяду в автомобиль, можно ли это?”. Но батюшку уговорили и, бережно усадив, повезли в митрополичьи покои Чудова монастыря, где его с любовью принял его духовный сын – молодой наместник архимандрит Серафим (Звездинский)».

На следующий день, 15 августа, состоялось торжественное открытие Всероссийского Поместного Собора в Храме Христа Спасителя. О значении, которое придавалось этому событию, свидетельствовал приезд в Москву из Петрограда Председателя Совета Министров Временного правительства А.Ф. Керенского и Председателя Государственной Думы М.В. Родзянко. Председателем Собора был избран святитель Тихон.

Весть о приезде старца Алексия в Москву быстро облетела его духовных детей, а любовь научила, где его можно встретить. Видели мы его каждую субботу в Чудовом монастыре, когда он шел к всенощной. В ожидании выхода батюшки все мы выстраивались коридором от западных дверей. Едва он показывался в дверях, мы обступали его, брали благословение и, если кому было нужно, спрашивали. Мы не раз возили в Кремль и своих детей. Всю всенощную мы выстаивали в монастыре и после нее все снова видели старца, который всегда с отеческой любовью нас благословлял и спрашивал о нашем здоровье.

Рабочие заседания Собора проходили в Епархиальном доме, находившемся в Лиховом переулке, вблизи Каретного ряда, и батюшка ездил туда на чудовской лошади с митрополитом Платоном [Рождественским], иногда с митрополитом [архиепископом. – Сост.] Михаилом [Ермаковым], а то и просто на трамвае.

В конце августа весь Поместный Собор ездил в Троице-Сергиеву лавру поклониться мощам преподобного Сергия и просить его о помощи в деле возрождения России.

В то время я уже начал писать о старце и его родных и, желая иметь больше сведений о его прошлом, частенько отправлялся в Лихов переулок и поджидал там окончания заседаний, чтобы проводить батюшку до Чудова монастыря и кое-что у него выспросить.

В октябре 1917 года грянула новая революция. Старец с другими соборянами перешел жить в подвал Чудова монастыря и таким образом избежал смертельной опасности. Об этих днях очень хорошо и подробно вспоминает и сам старец:

«27 октября [ст. ст.] утром, я, после ранней обедни, собрался на заседание Собора. Приходит ко мне о. Макарий и говорит, что в городе неспокойно и даже слышны выстрелы: не лучше ли мне на заседание не ехать? Я говорю, что я не могу не ехать, что это мой долг и что я только тогда могу не быть на заседании, когда нет никакой возможности пройти. И вот, я вышел из Чудова монастыря и пошел к Никольским воротам, по Сенатской площади, к трамваю. Слышу, действительно, выстрелы, перестрелка, а я все-таки иду и вот, дойдя до середины площади, встречаю молодого офицера. Он меня останавливает и спрашивает: „Батюшка, куда вы идете? Слышите – кругом стрельба?”. Отвечаю: „Я член Собора и должен быть сегодня на заседании”. „Да вы не дойдете до Собора, – говорит офицер, – по всей Москве сейчас стрельба идет”. „Я вам говорю, – говорю я ему, – мой долг быть на заседании Собора, и я останусь только, если вы сможете меня уверить, что нет никакой возможности мне дойти до Лихова переулка”. „Я вас уверяю, Батюшка, – ответил офицер, – что вы до Лихова переулка не дойдете”.

Тогда я решился вернуться в Чудов монастырь. И вот, в этот день начался обстрел Арсенала, но снаряды, пролетая мимо него, падали в Чудов. Непрестанно слышна была перестрелка, гул орудий, шум от разрывающихся снарядов, разрушающихся зданий и разбивающихся стекол. Даже в мою келью влетел в окно снаряд, пока я читал утреннее правило, но, слава Богу, не убил меня, хотя пролетел совсем близко. Вот, как я был [близок? – Сост.] от смерти. Я весь предался в волю Божию, да творит Он со мною, что Ему угодно, как хочет и как знает. Владыка Арсений [Жадановский, епископ Серпуховской, управляющий кафедральным Чудовым монастырем. – Сост.] благословил нам всем говеть, и, когда мы приобщались Св. Христовых Таин, во время литургии, снаряд с силой ударился в окно храма, того верхнего храма, где покоились мощи Святителя Алексия, стекла посыпались на пол, и вся церковь задрожала. После литургии, мы, с пением тропаря Святителю, торжественно перенесли мощи угодника Божия в пещерный храм. Пока мы шли через двор, приходилось нагибаться, потому что кругом свистали снаряды. Св. мощи были положены на престоле в главном храме, и, когда начали служить молебен, оказалось, что молитву Святителю забыли в соборе и идти туда было уже небезопасно, потому что стрельба с каждым часом усиливалась. Тогда служивший молебен епископ Владимир [Тихоницкий? – неверно, следует: архиепископ Михаил Ермаков. – Сост.], как бы по вдохновению начал вдруг сам говорить молитву Святителю Алексию, и, действительно, вдохновенна была эта молитва. Он говорил просто, как будто самому угоднику Божию, а мы чувствовали, что угодник Божий невидимо стоит с нами и готов нас защищать и спасти. После, когда хотели записать эту молитву, Владыка не мог ее повторить.

И вот, целую неделю скрывались мы в подземелье, как в катакомбах, и как-то близко чувствовали Бога. В Нем одном искали мы поддержку и помощь, ведь все это Господь посылает нам, чтобы приблизить нас к Себе, и в жизни каждого человека, предающего себя всецело в волю Божию, видится и чувствуется удивительное Божие водительство, как будто крепкая рука ведет тебя и направляет и поддерживает в трудные минуты жизни. В эти страшные дни мы неустанно пели тропарь Казанской иконе Божией Матери: „Заступнице усердная”. Это – особенно теплая молитва к Божьей Матери, и если петь ее в час смертный, то Матерь Божия облегчит душе поющего этот тропарь страшный час разлуки души с телом» [55]⁸⁸.

«В этом году (17), на Пасхе, А. В. был в Зосимовой пустыни и по воле Божией увидел Батюшку. Случилось это потому, что туда же приехал бывший митрополит Московский Макарий [Невский] [56]⁸⁹, который пожелал повидать Батюшку. Отец игумен пригласил старца в свою келию для свидания с митрополитом. А. В. игумен тоже позвал к себе, чтобы дать ему возможность поговорить с Батюшкой. С ним были еще два иеромонаха из Духовной Академии: о. Игнатий [Сад- ковский] и о. Пантелеймон [Успенский]. Увидя о. Пантелеймона, Батюшка стал его сейчас же благодарить за его защиту Владыки Федора [Поздеевского] и потом стал говорить, что никак нельзя согласиться с Временным правительством и делать Закон Божий необязательным предметом преподавания. „Это такое дело, – воскликнул Батюшка, что пусть руки и ноги рубят, нельзя уступать ни на йоту!” Батюшка сильно разволновался и потом, обратясь к о. игумену, сказал ему: „Вот вы меня выпустили из затвора, а я уже и накричал сейчас же”. А о. игумен ему на это мудро ответил: „А если бы ты сидел в затворе, то не знал бы, какой ты и есть”. […]

Так как на Всероссийском Соборе было решено восстановить на Руси Патриаршество и было избрано три кандидата – митрополиты Антоний [Храповицкий, тогда еще архиепископ. – Сост.], Арсений [Стадницкий, также архиепископ. – Сост.] и Тихон, – и не знали, кто из них более угоден Господу, то и постановили вынуть об этих лицах жребий.

Собор предоставил вынутие жребия старцу о. Алексию. Это событие было 5 ноября [ст..ст.], в воскресенье. Из Большого Кремлевского Успенского собора была перенесена наша историческая Великая Святыня – Владимирская икона Божией Матери в храм Христа Спасителя и, по усердной церковной молитве перед Нею, старец трижды перекрестился и вынул жребий из ковчежца, который держал в руках митрополит Владимир (Богоявленский). Жребий пал на Преосвященейшего Тихона, и он должен был принять на себя сан Святейшего Патриарха Всероссийского.

21 ноября [ст. ст.] состоялась интронизация Святейшего Патриарха в Успенском соборе. Старец пробирался туда среди толпы и у Троицких ворот споткнулся и упал. Поднял его один из служителей Успенского собора. Святейший тоже вошел в Кремль пешком. Одели его в облачение Святейшего Патриарха Ермогена. Я была поражена его смиренным видом – он как бы говорил: „Берите меня, делайте, что хотите, я весь отдаюсь вам”. Такая кротость, такое чудное выражение лица.

Несметная толпа народа ожидала Святейшего при его выходе из Успенского собора. Сел он в коляску, перед ним ехал священник из Успенского собора с Патриаршим Крестом. Святейший объехал кругом Кремль, остановился перед Иверской часовней, вышел, чтобы приложиться к чудотворной иконе... Во все стороны благословлял народ. Это была неописуемая картина: подъем духа у народа был огромный.

Из собора старец [о. Алексий. – Сост.] поехал на обед к Святейшему. Мы (его духовные дети) посадили его на извозчика. […]

9 января [ст. ст.] (1918) он [старец] возвращался на Церковный Собор после праздничного перерыва […]

Во время пути старец говорил о современном положении Православной Церкви, о Патриархе и о том, что теперь настало „время исповедничества” […]

28 января [ст. ст.] 1918 года был грандиозный крестный ход на Лобное место. Накануне, всюду, в храмах, были общие исповеди, а в самый день крестного хода все богомольцы причащались, готовились на смерть, если это будет нужно для защиты своей Православной веры. Подъем духовный у всех был громадный, ожидалось что-то великое, необъяснимое. За всенощной я подошла к старцу и просила у него прощения. – „Прости и меня, – сказал он, – приобщись завтра со всеми, ввиду тревожного времени устроена общая исповедь”. Была картина грандиозная. Причащалось не менее 400 человек. […]

После литургии был крестный ход на Лобное место. Хоругви тянулись от Спасских ворот вплоть до часовни Иверской Божьей Матери.

Когда все стояли на площади, запели пасхальный канон. Впечатление было потрясающее. Святейший Патриарх шел впереди хода, а все московское духовенство за ним, о. Алексий тоже.

Когда Святейший благословлял народ...»

Говорит затворник старец Алексий:

«Ты еще должна каяться в том, что у тебя нет должного чувства благоговения к Святейшему Патриарху и к его сану. Столько благодати излилось на него при его посвящении! Без умиления нельзя было стоять при его посвящении». […]

Боюсь, однако, что участившиеся в короткое время случаи появления лиц обоего пола с патриаршими разрешениями на принятие их старцем повлияют на его здоровье неблагоприятно. Пока означенный способ проникновения к нему далеко не всем еще известен, – и то случаи нарастают быстро, когда же молва об этом распространится, старца, пожалуй, будут осаждать. […]

Несколько позже старцем «было получено от наместника [Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, архимандрита Кронида Любимова. – Сост.] письмо с уведомлением, что Патриарх передал ему, наместнику, право давать пропуска к старцу о. Алексию и что он, о. Кронид, ставит вопрос так: или принимать всех, но тогда затвор побоку, или оставаться в затворе и не принимать никого, кроме братии. Старец выбрал последнее...»

Недолго продолжала лежать на о. Крониде обязанность разрешать и запрещать посещения старца, – это снова взял в свои руки Святейший. […]

Мы [...] поехали к старцу, заручившись, конечно, заранее разрешением от Святейшего. […]

Я вскоре [...], заручившись благословением Патриарха [...], поехала к старцу о. Алексию.

Я [...] получила разрешение от Святейшего только на беседу [со старцем о. Алексием. – Сост.] [...] По окончании разговора старец сказал мне: «Ну, детынька, а уж разрешить-то тебя от грехов я не могу, не имею права, раз ты у Святейшего на беседу просилась. Пойди к о. Иннокентию и скажи ему, что я прошу его разрешить тебя, скажи, что исповедовалась ты у меня. Ну а теперь помоги мне встать, детынька, пойдем, я тебя благословлю чем-нибудь на дорогу...»

Четверухина Е. Старец отец Алексий, иеросхимонах Смоленской Зосимовой пустыни. Записки. Рукопись. [Четверухин И., прот., Четверухина Е. Иеросхимонах Алексий, старец Смоленской Зосимовой пустыни. – [Сергиев Посад]: Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1995. С. 98–103, 105–106, 113–114, 118, 179.]

В Загорске маленький коричневый домик в четыре комнатки, с двумя белыми березками в палисаднике на будущей Пионерской ул. под №7, которому суждено было вскорости стать убежищем мудрости и света духовного. […]

По дороге в Александров стояла и процветала Зосимова пустынь.

Сколько людей спешило по живописной дороге через лес и перелески, которая их приводила к вратам тихой обители.

В ее стенах подвизался дивный старец отец Алексий, бывший пресвитер Успенского Московского собора в Кремле (с 4 июня 1895 по 8 июля 1897 года) [...], обладатель замечательного глубокого («бархатного») баса. Овдовев, отец Алексий принимает монашество в Зосимовой пустыни с настоятелем которой, замечательным отцом Германом [Гомзиным] († 30 января 1923 г. [н. ст.]), его связывала теплая дружба. Скоро сила его духовных подвигов стала излучать такой свет, к которому множество людей тянулось как к благодатному источнику силы, врачевания, помощи и утешения. Величавый старец, внимательный взор черных глаз на широком крупном лице, обрамленном обилием белоснежных волос, он вначале мог показаться суровым и строгим, но при первом же столкновении с ним перед пришедшим открывался такой источник добра, такая глубина мудрости, бережного внимания к нужде пришедшего, такая тщательная, любвеобильная работа над его душой, что связь между ним и пасомым становилась крепкой и нерушимой на всю последующую жизнь.

Вот этот-то старец и схимник, прославленный в пустыньке и далеко за ее пределами, – слабый и больной, был вынужден выехать в Москву искать себе пристанища по закрытии обители [59]⁹¹.

Заехав к Преподобному [Сергию Радонежскому. – Сост.] на поклонение, он по воле Божией, с благословения отца наместника остается в Сергиеве в двух комнатах второй половины нашего домика, только освобожденных живущей дотоле в них благочестивой вдовой Варварой Александровной с преданной Господу дочерью, уезжавших в Дивеевскую обитель. Это было в мае 1923 года, когда над маленьким домиком воистину зажегся могучий светильник веры и подвига. И потянулись к его порогу, как некогда в Зосимову, духовные дети со своими печалями и напастями, горем и душевной нуждой. Тяжело болеющий старец совсем ушел в затвор, и только некоторым, с разрешения отца наместника, удавалось к нему проникнуть.

Монашество и миряне, духовенство и святители Церкви... сколько побывало в чаянии приема у скромного крылечка у маленького дома. Получившие разрешение, в ожидании заходили в соседнюю горенку мамы и терпеливо ждали часами возможности быть принятыми, в связи с великими немощами старца.

На нашем историческом диванчике, на котором некогда скончался наш отец, сидел и Святейший Патриарх Тихон [59]⁹². От этого памятного дня храню я карточку, его рукою подписанную. Святейший Патриарх любил и чтил старца, рука которого вынимала в храме Христа Спасителя жребий на его Патриаршество. Приход Святейшего в сопровождении отца наместника взволновал старца. От торопливо стал опускать свои больные, отекшие ноги, намереваясь привстать, но Святейший со столь свойственной ему доброй улыбкой, сам такой простой и ясный, с лаской поднял ножки старца и положил их обратно в постель, не разрешая ему вставать и, близко подсев около него, повел с ним беседу.

Дорогие, памятные мгновения!

Преданно и самоотверженно ходил за больным, претрудным старцем его келейник, отец Макарий. Суровый на вид, дисциплинированный и умный, он вечно в трудах, неутомимый был труженик, выполняя еще свои обязанности посредника между приходящими с горем и нуждой, и старцем, со стойким терпением и добросовестной мудростью. До последнего дня, до последней минуты жизни отца Алексия, кончина которого последовала 19 сентября 1928 года [ст. ст.], в полной памяти, после соборования, совершенного над ним отцом игуменом и Святым Причастием, преподанном ему протоиереем Поповым, – отец Макарий неотлучно был при нем, оберегая, охраняя его сыновне. После кончины старца недолго отец Макарий, принявший иеромонашество, прожил в памятном для него домике. Он окончил жизнь свою в узах, принял там смерть, ниспосланную ему Господом…

Верховцева Н. А. Воспоминания. Рукопись. [Верховцева Н. А. Насельники святой веси // «Благодарю Бога моего». Воспоминания Веры Тимофеевны и Натальи Александровны Верховцевых. М.: Правило веры, 2001. С. 71–75.]

В середине 1920 годов я познакомился с одним юношей-киевлянином, неким Валентином П-чем, высоким и красивым молодым человеком, прекрасный овал лица которого украшал совершенно необычный румянец, придавая общей красоте его еще большую декоративность, обращавшую на себя всеобщее внимание.

Этот прелестный юноша был, к тому же, очень благочестив и живо интересовался неисчерпаемыми церковными событиями, происходившими в те годы повсеместно, а в Москве – в особенности. Периодически, довольно регулярно, он приезжал из Киева в Москву по каким-то своим семейным делам и останавливался обычно у знакомых старух, проживавших где-то в районе Настасьинского переулка, в огромной «коммунальной» квартире, перенаселенной как Ноев ковчег во время потопа и, конечно, включавшей в число своих насельников, как «семь пар чистых», так и неизбежных «семь пар нечистых»; таковы уж были времена…

Бывая в Москве, Валентин П. неизменно навещал и меня. Нрава и характера он был хорошего, и мы с ним быстро сдружились, объединенные общими церковными интересами. Длительные и задушевные беседы наши касались именно этой темы: она одинаково интересовала и волновала нас обоих.

В один из своих очередных рейсов в Москву он явился ко мне с довольно объемистым свертком подмышкой, как оказалось – совершенно неожиданного и чрезвычайно интересного содержания. Развернув его, он стал показывать мне вещи, одну любопытнее другой. Во-первых, там был целый ряд актуальнейших церковных документов, ходивших тогда по рукам (взамен ликвидированной гражданскими властями церковной печати). Тут были: некоторые послания Святейшего Патриарха Тихона, выпущенные в недавнее время, ряд документов, касающихся специально Украинского Экзархата, некоторые письма церковных деятелей личного характера и т. п. Во-вторых, он продемонстрировал мне очень большую и прекрасно подобранную коллекцию фотопортретов многих известных в те времена архиереев (впрочем, главным образом, украинских), среди которых особенно запомнились некоторые, весьма редкие, очень хорошей работы, портреты первого иерарха-мученика нашего времени, Почетного Председателя Священного Собора 1917–1918 гг., митрополита Киевского и Галицкого Владимира (Богоявленского), зверски убитого бандой садистов в самом начале 1918 года [25.01–7.02. – Сост.], в Киеве, почти у самых стен Киево-Печерской лавры.

На фотографиях этих митрополит-страстотерпец представлен был в разные поры своей жизни; в группах совместно с другими иерархами и один. Видно, кто-то со знанием дела, долго и терпеливо собирал эту редкую коллекцию, представляющую для историка Церкви немалый интерес. Преимущественно скорбное выражение лица Святителя как бы говорило о некоем давнем внутреннем предчувствии трагического завершения земного странствования его…

Наконец, в заключение демонстрирования мне содержимого своего интересного свертка, Валентин П. показал мне небольшую книжицу, переплетенную, впрочем, довольно кустарно, раскрыв которую, – должен сознаться – я так и остался с разинутым ртом: настолько был удивлен!

Текст книги был рукописный и представлял собою очень хорошо исполненный славянский полуустав – вполне грамотный в смысле орфографическом (что – редкость в рукописях) и со всеми, принятыми в богослужебных книгах титлами, ковыками и под.

Рукопись эта, как и полагается, была выполнена двумя красками: черною и киноварью, с несложными, но хорошо выполненными киноварными заставками и заглавными литерами.

Но, конечно, особенно поразило меня ее содержание. Оно состояло из нескольких отдельных разделов:

А – «Житие иже во святых Отца нашего Тихона, Патриарха Московского и всея России»;

Б – «Служба [...] святому Тихону, Патриарху Московскому и всея России, новому чудотворцу» и

В – акафист ему же.

Изумление мое, повторяю, было настолько велико, что я как-то даже растерялся и не знал, что сказать и как вообще реагировать на столь неожиданную диковину.

Отчасти, может быть, поэтому я ?акже не обратил особенного внимания и на то, что на сей раз Валентин П. очень скоро упаковал свой сверток и тут же исчез, пообещав зайти «на днях»…

Позже, придя в себя, я твердо решил при первой возможности попросить прекрасного юношу предоставить мне на 2–3 дня необыкновенную рукопись с тем, чтобы иметь возможность снять с нее копию. И я всячески ругал себя за то, что не догадался обратиться к нему с этой просьбой сразу же, в чем – я уверен – он не отказал бы мне, несмотря на всю редкость этого невзрачного томика. И редкость, надо сказать, более чем оригинальную, красноречиво говорящую о многом, касающемся недавно почившего незабвенного Первосвятителя нашего, Святейшего Патриарха Тихона!

Но: человек предполагает, а Бог располагает!

Буквально на другое утро меня посетил наш общий с Валентином П. знакомый, бродяжный рясофорный монах («из Шаталовой пустыни», как говорили про него), по имени о. Тихон (Мясников; хотя он всерьез уверял всех, что с принятием пострига у него изменилось не только мирское имя, но и фамилия, и теперь его фамилия Постников!). Это был тоже очень молодой человек, уроженец посада Селижарова (в Осташковском уезде Тверской губ.), с детства («от младых ногтей») обитавший в Ниловой пустыни на «езере» Селигер, а теперь энергично обивавший пороги угасающих московских монастырей (мужских и женских) и своих бесчисленных неугасимых благодетельниц из числа интеллигентных пожилых дам, почему-то особенно к нему благосклонных и которых он прекрасно умел держать «в страхе Божием», вызывая тем еще большее, с их стороны, поклонение себе и беспредельную, какую-то фанатичную, преданность до самозабвения. У этих благодетельных матрон – по очереди – он и имел свое местопребывание (когда не находился в разъездах), благо паспортов в те времена не существовало, а прописка в милиции считалась самым глупым предрассудком.

И вот, войдя ко мне и прикрыв за собою аккуратненько дверь, «брат» Тихон, нацелившись в угол с образами, осенил себя несколько раз крестным знамением, сопровождая каждое поясным поклоном, после чего, подойдя в самый угол, приложился к одной из икон и уж затем, сняв скуфью и пригладив свои роскошные каштановые длинные волосы, поклонился мне в пояс – землекасательно и, приблизившись, дал мне «братское целование», произнеся: «Христос посреди нас, брат!»

Мы – по обычаю – трижды облобызались.

После этого торжественного «семипоклонного» начала он вопросительно оглянулся по сторонам, еще раз недоверчиво сощурился на дверь и, наконец, наклонясь к самому моему лицу, произнес тихо, таинственно и с расстановкой:

– Слыхал?! Нынче ночью арестовали брата Валентина П.!.. Спаси его Царица Небесная!

– А – рукописи? А – фотографии?! А – «житие»?!!

– Все, все, – брат, – отобрано при обыске; всю ночь шуровали у старух сундуки да комоды.

Досаде моей на самого себя не было границ!

Вот, и все!

«Семь пар нечистых» свое дело знают!

Брата Валентина П., прекрасного, ангелоподобного юношу, я больше никогда уже не встречал. Более того: никогда и ничего даже не слышал о нем.

Единственный, кто мог бы мне рассказать что-либо об исчезнувшем «брате», «брат» Тихон, в скором времени и сам «угодил к угодникам»: «ят бысть и удержан» в Соловках (по «делу» о Черной Горе), где и закончил вскоре свою странническую и странную, недолгую земную жизнь в сане иеромонаха, сменив при постриге в мантию вновь свое имя, ставши уже не Тихоном, а – Нестором…

Записано со слов Ивана Лебедева, старшего иподиакона епископа Можайского Бориса (Рукина). М.: Сретенский монастырь, 1926.