Раздел второй. Средневековая философия

Философия есть любовь к мудрости;

Бог же есть истинная мудрость.

Посему истинная философия

есть любовь к Богу.

Преп. Иоанн Дамаскин. Источник знания

Прежде чем перейти к рассмотрению проблем средневековой философии, необходимо определить само понятие «средневековой философии». Напрашивающийся очевидный вывод, что средневековая философия – это философия эпохи Средневековья, не совсем верен. И дело не только в том, что временные рамки эпохи Средневековья не могут быть названы с устраивающей всех точностью. Начало Средневековья приурочивают к разным датам: ко времени падения Рима (476), к коронации Карла Великого (800) и т.п. Подобный хронологический подход, свойственный многим учебникам по истории философии, страдает очевидным недостатком – использованием для решения сугубо философского вопроса нефилософского критерия. В таком случае не видно сущностного отличия между античной и средневековой философиями, и процесс философского развития предстаёт в виде простого поступательного движения, лишённого каких-либо революционных изменений.

Более правильным было бы, на наш взгляд, найти те сущностные черты средневековой философии, которые отличали бы её от философии античной. Такой особенностью является способ философствования, характерный для каждой из этих эпох. Для Античности характерен совершенно свободный характер философствования, при котором для философов фактически не существует проблем, которые нельзя было бы подвергнуть критическому исследованию. Средневековая философия – это религиозная философия, а для религиозного мыслителя, какой бы религии он ни был приверженцем, есть истины, не подвергаемые сомнению. Поэтому можно считать стоящими у начала возникновения средневековой философии тех мыслителей, кто первыми стали применять религиозные положения в своей философии. Конечно, в Античности многие философы также использовали в своих учениях религиозные моменты: учили о Боге, бессмертии души, спасении человека. Достаточно вспомнить Ксенофана, Платона, Плотина. Свят. Григорий Богослов даже называет Платона «эллинским богословом» (Слово 28. «О богословии второе»). И всё же очевидно, что богословие Платона или Плотина серьёзно отличается от богословия средневековых философов (скажем, блаж. Августина или Фомы Аквинского). Для античного философа его рассуждения о Боге всегда основаны на его философских положениях, и мы даже можем не знать о его религиозности (в каких богов или Бога он верит, какое место уделяет богослужению и т.п.); для средневекового – наоборот: философские мысли основываются на его верованиях и дополняют их. Поэтому можно говорить о существовании античной философии в эпоху Средневековья (например, Прокл, Дамаский и др.) и средневековой – в античную эпоху. Первым средневековым философом поэтому можно назвать иудейского мыслителя Филона Александрийского.

Александрия в конце I тысячелетия до Р.Х. являлась крупнейшим центром античной культуры. Среди других национальностей, населявших этот город, выделялась и большая иудейская диаспора. Продолжительное её взаимодействие с эллинистическим миром имело своим последствием постепенную эллинизацию александрийских евреев. В сфере культуры греческая учёность соединилась с иудейским раввинизмом. Появление в III в. до Р.Х. Септуагинты дало новый толчок взаимодействию греческой и иудейской культур. Платон и Моисей теперь заговорили на одном и том же языке. Образованные иудеи, учившиеся обычно в школах греков, пытаются перевести язык Библии на язык греческой философии. Для этого они пользуются утвердившимся среди александрийских филологов методом аллегорического толкования. Так родилась библейская экзегетика. Виднейшим представителем этой экзегетики I в. до Р.Х. – I в. по Р.Х. был Филон Александрийский.

Филон родился около 25 г. до Р.Х. и умер приблизительно в 50 г. н.э. Он был послом Александрии и ездил в Рим в 40 г. с посольством к Калигуле, стремясь уговорить его прекратить преследование евреев. (Сохранилось произведение «О посольстве к Гаю»⁴², в котором Филон подробно объясняет, «почему Гай так ненавидит весь еврейский народ» (О посольстве… 46) и пишет о нём в весьма нелицеприятных выражениях.) Филон написал довольно много различных произведений, в основном комментариев к различным местам Пятикнижия Моисея. Авторитет сочинений Филона у христианских мыслителей эпохи патристики и Средневековья обеспечил им долгую жизнь и сравнительно хорошую сохранность: мы обладаем сейчас более чем тремя десятками его сочинений.

Предметом истолкования служило Филону Александрийскому преимущественно Моисеево Пятикнижие. Согласно Филону, Пятикнижие представляет собой иносказание, умышленно составленное Моисеем таким образом, чтобы под внешней формой мифа и исторического повествования скрыть от непосвящённых глубочайший духовный смысл Божественного откровения, заключающего в себе разгадку всех тайн мироздания и ответы на все те вопросы, на которые пыталась ответить греческая философия. Однако внутренний, скрытый смысл библейских писаний приоткрывается только избранным, наделённым Божественной благодатью. Духовное постижение есть дар Божий, и для него недостаточно одних только самостоятельных усилий человеческого разума. Но постижение, понимание есть дело разума, хотя бы и разума, укреплённого благодатью. Поэтому совершенствование разума, приобщение к наукам и философии, является предварительным условием овладения духовной экзегезой. При этом как науки служат приготовлением к философии, так философия готовит ум к теологической мудрости, т.е. к уяснению духовного смысла откровения: «И подобно тому как науки, составляющие круг общего образования, помогают восприятию философии, так и философия – приобретению премудрости. Ибо философия – это занятие премудростью, премудрость же – знание о божественном и человеческом и о причинах того и другого» (О соитии ради предварительного обучения, 79). В этой же работе Филон толкует слова Сарры Аврааму (тогда ещё Сары Авраму): «Сказала Сара Авраму: вот, Господь заключил чрево моё, чтобы мне не рождать; войди же к служанке моей, чтобы ты родил детей от неё» (Быт.16:1–2). В понимании Филона служанка Агарь символизирует среднее образование, состоящее в научении средним и общим наукам – «грамматика, геометрия, астрономия, риторика, музыка, всякое другое разумное познание» (О соитии… 11). «Грамматика, – продолжает Филон, – научая тому, о чём рассказывают поэты и прозаики, даст ум и многознание и научит с пренебрежением относиться ко всему тому, что рисуют нам пустые помыслы, – и это через несчастья, которые, как известно, случаются с воспеваемыми героями и полубогами. Музыка, зачаровывая не имеющее ритма – ритмами, лишённое гармонии – гармонией, нескладное и неблагозвучное – мелодией, приведёт нестройное к стройности. Геометрия, закладывая семена равенства и подобия в чуткую к наукам душу, привьёт любовь к правильности гладкостью связной теории. Риторика, заострив ум для наблюдения и постоянными упражнениями выстроив речь для словесного выражения, делает человека по-настоящему разумным, позаботившись о том особенном и исключительном, чего природа не даровала ни одному из прочих живых существ. Диалектика – сестра и двойник риторики, как говорят некоторые, различая истинные и ложные утверждения и изобличая внешне убедительные софизмы, вылечит величайшую болезнь души – заблуждение» (О соитии… 15–18). Но философия – это не только этап в интеллектуальном развитии человека, следующий за занятиями средними науками, но и основание всех этих видов знания, ведь именно философия дает геометрии понятие и определение точки, линии и плоскости, грамматике – понятие слова, высказывания и суждения и т.д.

Филон считал, что греческая философия и библейская мудрость имеют один и тот же источник – Божественный разум, Логос, хотя библейская мудрость имеет то преимущество, что она есть непосредственное просто слово (Логос) Бога, тогда как философия греков есть человеческое воспроизведение отражённого «слова» – образа божественного Логоса.

Филон, разумеется, был сторонником монотеизма и креационизма. Но как александрийский интеллектуал, воспитанный в греческих философских школах, он не мог примириться с тем, что монотеизм и креационизм в Пятикнижии был выражен в форме наивного антропоморфизма и натурализма. Выход из положения был найден довольно простой: все библейские высказывания, расценённые Филоном как не соответствующие идее духовного Бога, были отнесены им к классу мистических аллегорий. Наоборот, те места Библии, где можно было усмотреть хоть малейшее сходство с суждениями философской «теологии» греков, Филон всячески выпячивал, интерпретируя их в терминах пифагореизма, платонизма и стоицизма. В результате ветхозаветный Бог получал новые, эллинистические по звучанию, философские по смыслу атрибуты. Прочитанная таким образом, Библия становилась более понятна тем евреям, которые жили в Александрии и по стилю мышления уже были довольно близки грекам. Можно сказать, что Филон продолжил дело Семидесяти: если Септуагинта дала грекам возможность прочитать Ветхий Завет, то Филон стремился к тому, чтобы греки смогли понять Библию.

Согласно Филону, Бог – это абсолютное единство, возвышающееся над всякой множественностью, он есть такое единство, которое совершенно неразложимо и неделимо. Сущность Бога совершенно проста, а потому и непостижима для разума. Мы можем знать, что Бог есть, но не можем знать, что он есть. Вот почему в книге Исхода Бог назвался Моисею только как «Сущий», «существующий» (Иегова) и не открыл других Своих имён. Язык человеческий слишком несовершенен и слишком привязан к чувственному миру и конкретике вещей, чтобы выразить божественные имена. К пониманию того, что такое Бог, можно приблизиться только путём отрицания того, что Он не есть, т.е. путём отрицательной, апофатической теологии. Например, справедливо сказать, что Бог неизменен, бесконечен, нестрадателен, не нуждается для Своего существования ни в чём, немножественен и неделим и т.п. Путём такой отрицательной редукции можно прийти к некоторому позитивному остатку, о котором уже вовсе ничего нельзя будет сказать, так как все рассудочные определения будут исчерпаны. Постижение этого остатка означало бы выход за пределы рассудка (экстаз) и переход на более высокую ступень познания – ступень мистической, сверхразумной интуиции, где Божественная реальность созерцается лицом к лицу, но безотчётно и безмысленно, ибо свет этой реальности ослепляет рассудок настолько, что представляется ему абсолютной тьмой. Пророчества Моисея, с точки зрения Филона, – это результат непосредственного внерационального внушения Моисею Божественной воли. Соответственно и для усвоения их требуется не столько понимание, сколько простая вера. Вообще позитивное знание о Боге и вещах Божественных может быть получено либо через вдохновенный экстаз, либо через библейское откровение. Таков главный вывод филоновской мистической теологии. В некотором противоречии с этим выводом находится другая, более философская, часть учения Филона – учение о Логосе.

Филоновский Логос соединял в себе три группы значений: 1) значения, приписанные ему античной философией; 2) значения, выводимые из Библии; 3) значения, приданные ему самим Филоном. Как и в античной философии, Логос наделяется у Филона рационально-логической и структурно-упорядочивающей функциями. Логос – это мировой порядок, красота и гармония. Это закон, приводящий всё разнообразие вещей к единству; через него реализуется всеобщая связь вещей. От него происходит всякая форма, устойчивость и определённость. Он имманентная миру сила, сохраняющая и поддерживающая его, мировой разум, управляющий космическим телом, подобно тому как человеческий разум управляет телом человека. Мир и человек соотносятся как макро- и микрокосмос. Человеческий разум – сколок с мирового. Все эти характеристики Логоса совершенно совпадают со стоическими.

Другие качества филоновского Логоса свидетельствуют о влиянии платонизма. Взятый сам по себе, в абстракции от телесных вещей, Логос есть царство вечных умопостигаемых идей, тождественных с божественными мыслями. Мир создаётся Богом по модели этих идей и служит их отображением. Логос предшествует космосу, как замысел художника предшествует создаваемому художественному произведению: произведение есть лишь воплощение идеи создателя – воплощённый Логос. Понимаемое таким образом сотворение мира Филон описывает в работе «О сотворении мира согласно Моисею». Филон опровергает взгляды тех философов, которые считают мир вечным и несотворённым, ибо они не понимают того, что у мира, полного порядка и жизни, должна быть некая внемировая причина, приведшая косную материю в движение. Бог творит мир за шесть дней, поскольку шесть – это совершенное число, ведь оно равно и сумме и произведению своих составных частей. Перед сотворением мира Бог творит умопостигаемый мир идей, т.е. Логос, по образцу которого из бесформенной, бескачественной и безжизненной материи затем творится мир чувственный. Вместе с миром возникает время, не существовавшее до творческого Божественного акта. И венчает всё творение человека, созданного по образу и подобию Божию, что следует понимать не в грубо телесном смысле, а в духовном, умопостигаемом: «Ведь в соответствии с тем единым для всего [умом, послужившим] как бы первообразом, был создан [ум], существующий у каждого в отдельности, и в некотором смысле являющийся богом того, кто его содержит и хранит. Ведь тем Логосом, которым обладает величайший Водительствующий во всём мире, обладает, как видно, и человеческий ум в человеке» (О сотворении… 69).

Впрочем, рассуждения Филона о сотворении мира и Логосе основываются не только на философии, но и на Библии. Бог творит мир из небытия силой Своего Слова – Логоса. Логос – это сам божественный разум и одновременно производящая энергия. Будучи во всём подобен Богу и разделяя с Ним основной божественный атрибут – силу творчества, Логос представляется как бы «вторым богом», на самом же деле он только «образ» Бога. Этот «образ» уникален, как и сам Бог. Логос-Разум божественный, космический и человеческий – это разные модификации одного и того же Логоса, связующего всё бытие одной неразрывной цепью. Логическое единообразие бытия служит гарантией возможности познавательного восхождения от творения к Творцу: красота и разумность мирового порядка, единство мира должны возбуждать идею о едином Творце этой красоты и порядка. Целью человеческого познания является в конечном счёте мистическое созерцание Божественного Логоса, описываемое Филоном в духе апофатического богословия: «Там он созерцает образцы и идеи, превосходную красоту того, что он видел здесь чувственным, и объятый трезвым опьянением, словно вдохновением корибанты, но исполнившись иного желания и вожделения лучшего и достигнув благодаря этому высот свода умопостигаемого, он как бы попадает к самому великому царю. Лучи невыносимого для зрения насыщенного света, чистые и беспримесные, изливаются, как поток, так что око рассудка слепнет от их блеска» « (О сотворении… 71).

Согласно Филону, Библия и греческая философия не противоречат друг другу и именно потому, что как та, так и другая порождены Логосом: первая – божественным Логосом, открывшим себя пророкам непосредственно; вторая – Логосом, отражённым в человеческом разуме и мире. Мудрость Моисея, Пифагора и Платона имеет один и тот же источник. Из того же источника черпают свои разнообразные представления о божественном все народы. Неадекватность этих представлений обусловлена только не полной проявленностью в их сознании силы Логоса. Самораскрытие «естественного» Логоса неизбежно приводит к исходному библейскому монотеизму. Однако Пифагор и Платон, по мнению Филона, ближе других подошли к монотеизму не только благодаря «логической» одаренности и проницательности, но и благодаря прямому заимствованию из Библии.

Собственно филоновские характеристики Логоса – результат экзегезы Писания. Филон называет Логос первородным сыном Бога-Отца, «человеком Бога», «небесным Адамом», «небесной манной», «архангелом» и т.п., подчёркивая его функцию посредника между Богом и миром, Богом и человеком. Метафоры и аллегории Филона навеяны здесь некоторыми стихами Псалмов и, возможно, пророческими книгами Библии. Пророк Исайя называет Сына человеческого ходатаем перед Богом за людей. Подобную же функцию приписывает Филон Логосу. О посредничестве Логоса Филон говорит там, где библейский взгляд берёт у него верх над эллинистическим, мистика – над рационализмом. Разделённые пропастью взаимоотрицающих свойств, Бог и мир, Бог и человек исключали бы всякое возможное общение.

Введение этого понятия дало Филону основу для достаточно свободной аллегорической и философской экзегезы Писания. Поскольку Бог трансцендентен, Филон рассматривал все ветхозаветные богоявления как явления не Бога-Отца, а Логоса. В библейском повествовании о скитаниях Израиля в поисках Земли обетованной он видит иносказание о странничестве человека в этой земной жизни. Исход евреев из египетского рабства Филон толковал как освобождение души от рабства тела. Вместе с платониками и пифагорейцами он считал тело началом зла и темницей души, видя аллегорическое указание на это в библейском рассказе о том, что после грехопадения Адам и Ева надели на себя «одежды кожаные», т.е. земные тела. Встречаются у Филона и скептические заимствования: опьянение Ноя Филон толкует как невозможность познания истины, в доказательство чему приводит почти все тропы Энесидема.

Впрочем, идеал аскетизма и созерцательной жизни принимался им более буквально, чем платониками и пифагорейцами. По Филону, счастье человек может обрести только в созерцании Бога, а это возможно лишь в том случае, если полностью отрешиться от тела и всего чувственного мира. Филон прибегает для описания этого к разным образам: то к исходу из Египта, то к походу Авраама: «…Освободившись от несокрушимых оков тела и телесного, ты запечатлеешь в себе Невозникшего. Разве ты не видишь, что Авраам «оставив землю, род и отчий дом» (Быт.12:1), то есть тело, чувства и речь, начинает встречать силы Сущего? Ведь «Бог явился ему» (Быт.12:7), когда он ушёл от всех своих домашних, – гласит закон, доказывая, что Бог воочию является человеку, ускользнувшему от смертного и нашедшему прибежище в бестелесной душе нашего тела» (О том, что худшее склонно нападать на лучшее, 158–159).

Филон хочет создать впечатление, что он нигде не покидает почву иудаизма и не выходит за рамки еврейской традиции. Все важнейшие положения своего учения, даже если они имеют совершенно эллинистическое звучание, он стремится обосновать аллегорически истолкованными библейскими пассажами. Но удержать философскую мысль в границах религии ему до конца не удаётся. Иудаизм вскоре фактически отрёкся от Филона; иудеям не подходили такие заимствования у эллинов, как учение о переселении душ, учение о мире идей как «царстве Божием» и многое другое. Собственно, можно сказать, что средневековая иудейская философия, начавшись с Филона, Филоном же и заканчивается. Причины этому кроются, по всей видимости, в раввинистическом иудаизме, всё более и более порывавшем с ветхозаветной традицией, полностью раскрывшейся в христианстве. Но работа Филона не пропала даром. Сферой её влияния стала христианская мысль, особенно Александрийской школы. У Филона будут учиться экзегезе Ориген и свят. Григорий Нисский, св. Амвросий Медиоланский и блаж. Августин. Экзегетическое философствование на основе Библии войдет в плоть и кровь всей средневековой культуры.

Для первых христианских философов вопрос об отношении к античной культуре был чрезвычайно важен. С первых лет своего существования христианство вынуждено было решать вопрос: отрицать ли античную культуру как языческую по своей сути или видеть в ней и положительные моменты. Подавляющее большинство христианских философов пошло по второму пути. Решительно порывая с языческими верованиям и всем, что было с этим связано, они высоко ценили достижения греческой и римской цивилизаций: математику, медицину, физику, географию, философию. Однако это уважение не было взаимным, и античный мир подвергал христианское учение серьёзной критике. С целью отстоять, защитить истинность христианства перед лицом античной культуры и философии разворачивают свою деятельность христианские апологеты – Иустин Философ, Татиан, Афинагор, Лактанций и др. Основные методы полемики с античной культурой можно найти уже в творчестве самых первых отцов-апологетов – Иустина и Татиана, поэтому и рассмотрим учение апологетов на примере творчества этих двух философов.

О жизни Иустина Философа известно довольно немного. Родился Иустин около 100 г. н.э. в самарийском городе Сихеме в аристократической семье. Иустин смог получить хорошее образование и с юных лет почувствовал интерес к философии. Свои творческие поиски он описал в работе «Разговор с Трифоном иудеем»: «…Я сам, когда впервые пожелал познакомиться с одним из них (философских учений. – В.Л.), отдал себя в руководство стоика; но когда я прожил с ним довольно времени и познание моё о Боге нисколько не возросло (ибо он сам не имел, да и не считал такого познания необходимым), то я отстал от него, и обратился к другому, называвшемуся перипатетиком, человеку остроумному, как он сам о себе думал, он потерпел моё присутствие несколько дней, а потом потребовал от меня назначить плату, чтобы наше собеседование не было бесполезно нам. По этой причине я оставил и его, почитая его недостойным имени философа. Но так как моя душа жаждала узнать то, что составляет сущность и главнейший предмет философии, то я пришёл к знаменитому пифагорейцу, человеку, очень гордившемуся своею мудростью. Когда я объявил ему о своём желании сделаться его слушателем и учеником, он спросил меня: «а учился ли ты музыке, астрономии и геометрии? или думаешь, можно понять что-нибудь из науки, ведущей к счастью, если ты прежде не занимался основательно тем, что отвлекает душу от чувственного и приготовляет её к умственному, так чтобы она была способна созерцать красоту и добро в их сущности?» Затем он много говорил в пользу этих познаний и о необходимости их изучения и отослал меня, как скоро я признался в неведении их. Естественно, я опечалился о том, что разрушилась моя надежда, и тем более, что я считал его человеком с некоторым знанием; но с другой стороны соображая, как много времени мне надо было употребить на те науки, я не решился на дальнюю отсрочку. Среди такого затруднения мне пришло на мысль попытать также платоников, потому что и они пользовались великою славою… Сильно восхищало меня Платоново учение о бестелесном, и теория идей придавала крылья моей мысли; в скором времени, казалось, я сделался мудрецом, и в своём безрассудстве надеялся скоро созерцать самого Бога, ибо такова цель Платоновой философии» (Разговор с Трифоном иудеем, 2). Однако неожиданная беседа с неким старцем решительно изменила жизнь Иустина, нашедшего только в христианстве истинную философию. Крестившись, Иустин полностью посвятил свою жизнь Христу и проповеди Евангелия, однако не порвал с занятиями философией и продолжал носить свою философскую мантию, демонстрируя тем самым, что именно христианство есть истинная философия. Иустин странствовал по всей Римской империи, распространяя слово Божие, и главной своей задачей видел защиту (апологию) христианства от различных языческих и философских учений, используя для этого своё знание философии. Последние годы жизни Иустин провёл в Риме, где основал христианскую школу, по типу уже существовавших философских школ. Его миссионерская деятельность не осталась незамеченной римскими властями, и Иустин был мученически казнён в середине II в. (почему этого философа часто называют Иустином Мучеником).

Мировоззрение Иустина как философа не представляет собой строгую систему. У него встречаются идеи стоиков, Филона и платоников. Вместе со стоиками и платониками он убеждён в высоком достоинстве человеческого разума и его способности найти истину. В «Разговоре с Трифоном иудеем» мы можем найти, например, такую мысль: «…разум владычествует над всем, и… человек, который сделал его своею опорою и поддерживается им, может смотреть на блуждания и стремления других и видеть, что они не делают ничего здравого, ничего угодного Богу. Без философии и здравого разума никто не может обладать мудростью. Поэтому всякий человек должен философствовать и почитать это делом важнейшим и превосходнейшим» (Разговор… 2). В своей первой «Апологии» Иустин, почти цитируя Платоново «Государство», пишет: «До тех пор, пока правители и народы не будут философствовать, государства не будут благоденствовать» (Апология, I, 3). Но Иустин не призывает ни расширять влияние светских философских школ, ни рассматривать в духе стоиков философию как доступный каждому способ жизни. Для христианского апологета, каким являлся Иустин, быть философом – значит быть христианином, а занятие философией означает прежде всего распространение христианского знания и христианской веры. В отличие от киников и стоиков, для которых достижение истины было делом личного, индивидуального усилия, для христианского апологета истина уже содержится в Божественном откровении в готовом виде и не требует специального поиска. Она нуждается скорее лишь в истолковании, распространении и защите. Все эти три задачи в какой-то мере входят в проблематику Иустиновых сочинений, но всё же для Иустина главное – защита (апология) христианства.

Иустин не отрицает за языческой философией права называться мудростью, но считает её мудростью низшего порядка по сравнению с мудростью христианской. Во-первых, языческая философия, по Иустину, не является всеобщей и всегда остаётся собственностью только малочисленной элиты, христианская же мудрость открыта всем. Во-вторых, языческая философия выражает свои положения в труднодоступной форме и сложным языком, в то время как христианская мудрость говорит о том же самыми простыми и понятными каждому словами. В-третьих, языческая философия разделена на многие школы, мнения которых часто противоречат друг другу, но истина и подлинная мудрость должны быть едиными. Именно такова, по Иустину, мудрость христианская, ибо она опирается на единый источник истины – Священное Писание. В-четвёртых, христианская мудрость имеет превосходство авторитета, ибо если языческая мудрость есть творение людей, пусть даже частично приобщённых к мировому Логосу, то мудрость христианская есть творение божественное. Наконец, в-пятых, преимуществом христианской мудрости является её большая по сравнению с языческой древность, ибо еврейские пророки изложили свои учения задолго до появления греческой философии.

И всё же Иустин находил в греческой философии много истинного. Сюда он относил все те античные идеи, и прежде всего идеи знакомых ему платоников и стоиков, которые перекликались с христианскими воззрениями. Среди них учение о едином Боге, создании Им мира, бессмертии души, провидении и т.п. Но эти идеи, по мнению Иустина, не принадлежали собственно языческой философии: «Ибо всякий из них говорил прекрасно потому именно, что познавал отчасти сродное с посеянным Словом Божьим. А те, которые противоречили сами себе в главнейших предметах, очевидно, не имели твёрдого ведения и неопровержимого познания. Итак, всё, что сказано кем-нибудь хорошего, принадлежит нам христианам» (Апология, II, 13). Например, космогоническое учение (по «Тимею») Платон просто заимствует у Моисея (Апология, I, 59–60), да и вообще «во всём, что философы и поэты говорили о бессмертии души, о наказаниях по смерти, о созерцании небесном и о подобных предметах, пользовались они от пророков» (Апология, I, 44). Поэтому «те, которые жили согласно со Словом (Логосом), суть христиане, хотя бы считались за безбожников: таковы между эллинами – Сократ и Гераклит и им подобные, а из варваров – Авраам, Анания, Азария и Мисаил, и Илия и многие другие» (Апология, I, 46).

Философская позиция Иустина во многом объясняется новизной и срочностью той задачи, которую он решал, – соединить философию с христианством без ущерба для христианства. Решая эту задачу, Иустин брал в качестве материала для построения христианской картины мира всё то, что не вредило христианству. Многое он берёт у стоиков, особенно в области этики: стоическое учение о добродетелях и естественной (природной) основе нравственности, о заложенных в самой человеческой природе общих понятий нравственности («всякий народ знает, что прелюбодеяние, блуд, человекоубийство и все прочие тому подобные дела – зло» (Разговор… 93)), и особенно на прирождённости всем людям «естественного понятия» о Боге. Одобряя в целом гераклитовско-стоическое учение о логосе, он не согласен с фатализмом и материализмом стоиков и обращается за поддержкой к Платону и платоникам. У последних он находит учение о свободе воли и творении мира единым Богом («Тимей»), о непостижимости Бога. Иустин опирается на платоников и в учении о душе, отстаивая её бессмертие и божественное достоинство, но отвергает мнение платоников, что душа бессмертна по природе, и их учение о переселении душ. Таким образом, основная позиция Иустина состоит в том, что греческая философия находится в гармонии с христианским учением и подтверждает его своими лучшими образцами.

Одним из учеников Иустина был Татиан. О жизни его известно очень мало. Был он младше Иустина, родился в Сирии примерно в 120 г., получил приличное эллинское образование и впоследствии много путешествовал. По прибытии в Рим в середине столетия становится христианином и знакомится с Иустином. После смерти Иустина уезжает в 70-е гг. на Восток, где основал гностическую секту, отличавшуюся аскетическим образом жизни. Умер около 175 г.

В отличие от Иустина, занимавшего умеренную позицию по отношению к греческой философии, Татиан рассматривал философию как сплошное заблуждение, или, выражаясь его словами, «творение дьявола». В своей «Речи против эллинов» Татиан предпринимает нашествие на языческую культуру. «Ваши книги, – пишет он, обращаясь к эллинам, – подобны лабиринтам, а читающие их – бочке Данаид… Вы разорвали мудрость на части, лишив себя истинной мудрости... Бога же вы не знаете и, споря друг с другом, опровергаете сами себя. Поэтому все вы ничтожны, и хотя присваиваете себе дар слова, но рассуждаете как слепой с глухим» (Речь… 26). Этой разорванной на части мудрости языческих философских школ Татиан противопоставляет «мудрость варваров», которая, по его убеждению, выше эллинской и в смысле своего единства, и в отношении универсальности, простоты, авторитетности и древности, но особенно в отношении своей моральности. Уличая эллинскую философию в безнравственности, Татиан указывает, что у эллинов учения всегда расходились с реальным поведением: Диоген умер от обжорства, Аристипп был развратником, Платон был продан Дионисием в рабство из-за того, что тот не мог насытить его жадности, Аристотель льстил Александру и т.п. (Речь… 3). Не только философы, но и всё эллинское изображается Татианом почти исключительно в чёрных красках. Но такое отношение Татиана к греческой культуре есть реакция на их негативное отношение к христианству, а не агрессия. «Зачем вы присваиваете мудрость только себе, – говорит Татиан грекам, – не имея ни другого солнца, ни других звёзд над собой, ни лучшего происхождения, ни даже смерти, отличной от других людей?..» (Речь… 26). Татиан осуждает Аристотеля за то, что тот в своей этике лишал права на счастье всех тех, кого злая судьба не одарила ни знатностью происхождения, ни телесной силой и красотой, ни богатством (Речь…, 2). Татиан развивает взятую у Иустина идею о плагиате греков. Всё, чем похваляются греки как своим личным достоянием, они украли у варваров: алфавит они взяли у финикиян, геометрию и историю – у египтян, астрономию – у вавилонян и т.д. (Речь… 1) Что же касается философии, то и её греки похитили у варваров, а именно у иудеев, но, не добавив к этому ничего, кроме ошибок и заблуждений, до неузнаваемости её испортили: «…Многие из их софистов, по своему любопытству познакомившись с писаниями Моисея и подобных ему философов, старались переделать их учение, во-первых, для того, чтобы думали, что они говорят что-нибудь своё, во-вторых, для того, чтобы то, чего они не понимали, прикрыть вымышленной словесной оболочкою, придавая истине вид басни» (Речь… 40). Так, Аристотель неразумно положил предел Провидению, стоики учили о всеобщем возвращении и т.д. Впрочем, критиковать эллинскую философию тем легче, пишет Татиан, что они сами уже проделали эту работу: разделённые на разные школы, они постоянно спорили друг с другом, так и не найдя единую истину.

Таким образом, Татиан осудил греческую философию, не успев её понять, и стал на защиту христианства, не успев разобраться в Писании. Результатом было множество философских противоречий и догматических ошибок. Последние в конце концов увели его за пределы христианства и сделали еретиком, основателем секты энкратитов, которая проповедовала абсолютный нравственный ригоризм, запрещала брак и предписывала полное воздержание от мяса и вина, считая их употребление тяжким грехом. Татиан так далеко зашёл в исполнении этих предписаний, что в таинстве Евхаристии заменил вино водой.

В конце II в. христианская Церковь укрепляется, и перед христианским богословием встают новые задачи. Христианству необходимо уже не просто защищаться от язычества, иудаизма и других религий, распространять и проповедовать учение Христа. Необходимо систематизировать христианское богословие, более глубоко его осмыслить.

В это время появляются богословы, заложившие основы церковно-христианской философской мысли. Это прежде всего Климент Александрийский, Тертуллиан, Ориген. Именно эти мыслители, хотя они и не были причислены к лику святых, во многом способствовали формированию будущей христианской философии.

Климент Александрийский (ок. 150 – ок. 215 гг.) в довольно раннем возрасте стал христианином. Много путешествовал, стремясь утолить свою жажду знания. У Пантена, главы христианской катехизической школы в Александрии, он нашёл то, что искал, и остался в этом городе. После Пантена Климент возглавил эту школу, однако в начале III в., когда начались гонения на христиан, вынужден был уехать из Александрии. Наиболее известные произведения Климента – «Увещание к грекам» («Протрептик»), «Педагог» и «Строматы». Эти работы являют собой фактически трилогию, три связанных между собой произведения. В «Протрептике» Климент обращается к язычникам, уговаривая их оставить свои заблуждения и принять христианство, в «Педагоге» он обращается к тем, кто уже поверил во Христа, но ещё не стал настоящим христианином, т.е. не изменил всю свою жизнь согласно заповедям Спасителя, а в «Строматах» научает христианина истинной мудрости. Необходимость такого обучения обусловливалась для Климента тем фактом, что в это время были чрезвычайно распространены мнения тех, кто «предпочитают ни с философией, ни с диалектикой дела не иметь, ни даже естественных наук не изучать, довольствуясь лишь простой и чистой верой» (Стром., 1, 43).

Основную свою задачу Климент видит в том, чтобы показать, что «философия есть некоторым образом результат действия божественного Промысла» (1, 18). Поэтому те, кто изучают философию, «понимают, что она является ясным подобием истины, которое даровано эллинам Богом. В результате они не только не удаляются от веры, увлекаемые этой колдовской магией, но напротив, как говорится, ограждаются ею как неким прочным оплотом, открывая в ней своего рода союзника, помогающего утвердиться в вере. Через сопоставление различных учений истина выясняется полнее и глубже, а за ней следует откровенное знание (гносис)» (1, 19).

Между христианством и философией нет противоречия, наоборот, они дополняют одна другую. Климент одним из первых в истории христианской Церкви попытался соединить философию с христианством и разработать собственно христианскую философию. Разумеется, задача философии, по Клименту, совсем иная, чем для греков: «Как свободные искусства ведут к их госпоже философии, так и сама философия [«любовь к мудрости»] в конечном итоге приводит к мудрости. Ведь философия является средством изучения [мудрости], сама же мудрость есть знание вещей божественных и человеческих и их причин. Следовательно, мудрость – госпожа философии, подобно тому как философия – госпожа всех предварительных наук» (1, 30). «…Философия также ищет истину и исследует природу вещей. Истина же – это сам Господь, изрекший: «Я есмь истина"» (1, 33). Иначе говоря, Климент высказывает здесь мысль (ссылаясь при этом на Филона Александрийского), ставшую очень популярной в западной средневековой схоластике, что философия есть служанка богословия. Греческие философы не понимали истинной задачи философии, но тем не менее «философия изначально была даром Бога эллинам до того, как Он обратился к ним явно. Ибо философия для эллинов – это то же, что закон для иудеев, а именно: наставник, ведущий их к Христу. Итак, философия является пропедевтическим учением, пролагающим путь, по которому Христос приводит ученика к совершенству» (1, 28). Ведь Господь Своим Промыслом ведет всё человечество к спасению через Иисуса Христа. Но все народы Он ведёт по-разному. Народ Израиля – посредством того, что даровал ему Закон через Моисея, а народы Европы – даровав им философию.

Элемент философствования Климент видит и в Евангелии во фразе: «Ищите, и найдёте» (V, 11, 1). Нужно искать истину, а это возможно только путём философствования. Разум дан людям неслучайно, и поскольку он имеет своим объектом мысль, а целью – познание истины; и мы должны искать, философствуя и размышляя.

Но не всякая философия хороша, есть и ложные учения – это софистика и материализм. Апостол Павел, предупреждая: «Смотрите, братия, чтобы кто не увлёк вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (Кол.2:8), имел в виду эпикурейцев, отрицавших провидение и обожествлявших чувственные удовольствия, и стоиков, лживо учивших о Боге как о телесной субстанции. Но в целом греческая философия всё же более истинна, чем ошибочна. Эпикурейское безбожие и чувственность и тому подобные противоречащие разуму учения вырастают среди эллинской философии, как незаконнорождённые плоды среди богоданных посевов, возделанных греками. Истинная философия учит о Боге и человеке, о том, как человеку вернуться к Богу. Поэтому из всех философов Климент особенно выделяет Пифагора и Платона, даже называя последнего Моисеем, говорящим на аттическом наречии. Климент соглашается с учением Платона об идеях, считая их мыслями Бога. Философ – это тот, кто ищет истину. Истина одна, но путей к ней много. Древним грекам был дарован свет разума, через который они пришли к познанию истины. И свет разума, и Закон, который был дан древним евреям, имеют один и тот же источник – Логос.

Климент Александрийский во многом был близок к Платону и в понимании Бога как бесконечного Существа, имеющего ту же природу, что и человеческая душа. Вполне возможно, что это понимание Климент взял у своего иудейского предшественника – Филона Александрийского. У него же он взял аллегорический метод толкования и объяснения Священного Писания. В частности, Климент толкует сотворение Богом мира из небытия так, как говорит об этом Платон в диалоге «Тимей»: сотворение из некоторого беспорядка, из хаоса. Вторую ипостась Святой Троицы – Иисуса Христа – Климент понимает и как Сына Божия, и как Логос, и как энергию, исходящую от Отца, объединяя в этом видении и стоические, и платоновские, и филоновские элементы.

Но было бы неправильно считать Климента рьяным защитником античной философии. Главное дело Климента – это защита, апология христианства, и, защищая философию, он тем самым защищает истинное христианство от тех, кто слишком упрощает его. Поэтому он указывает греческой философии на её истинное место. Прежде всего, все философские учения, в которых греки приблизились к истине, «заимствованы эллинами у великого Моисея» (II, 20, 1). Например, пишет Климент, истинное благочестие состоит в отделении от чувственных удовольствий. «Не потому ли философия именовалась Сократом «попечением о смерти». Ведь только тот, кто в своём мышлении опирается не на зрительные образы или данные чувств, но обращается к предмету лишь силою одного разума, может по праву быть набран истинным философом... Этот способ философствования лучшие из эллинов позаимствовали у Моисея. Ибо это он заповедовал «снять кожу с жертвы всесожжения и рассечь её на части"» (V, 11). Более того, не только философию, но и другие науки и искусства также изобретены варварами.

Причину достижений и заблуждений греческих философов Климент видит в решении вопроса об отношении веры и разума. Тогда, когда греки основывали своё учение на вере, т.е. на откровении, данном Моисею и пророкам, они приходили к истинному учению, когда же основывались только на своих рассуждениях – то скатывались к заблуждениям. Он впервые серьёзно ставит проблему соотношения философии и религии, веры и разума. Философию и религию он считает не противоречащими друг другу, а дополняющими одна другую. Христианство, по его мнению, объединило в себе древнегреческую философию и Божественное откровение.

Климент не согласен с теми, кто считает, что вера делает знание излишним, но отрицает и позицию гностиков, утверждавших, что есть некое особое знание, которое делает веру ненужной. Вера и разум не противоречат друг другу. В науках, основанных на разуме, существует субординация. Низшие науки ведут к философии, а философия – к богословию. Философия обязательна для богослова, поскольку она даёт в его руки орудие аргументации, метод спора, чтобы проповедовать и защищать христианство. «…Только те исследования, которые находятся в согласии с верой и на её основании воздвигают великолепное здание истинного гносиса, можно считать наилучшими» (V, 5, 1).

В споре с гностиками Климент отрицает их подход к проблеме соотношения веры и разума. Он говорит, что вера и разум находятся в гармоничном отношении. Каждая человеческая способность (и вера, и разум) необходима, они друг друга дополняют, ибо «веры не может быть без знания, равно как и знания без веры» (V, 1, 3). Но вера имеет некоторое преимущество – она открывает объекты познания, она более проста, легка, ибо верой обладают все люди. Она даётся в готовом виде, и в познании всегда присутствует элемент веры. Человек принимает на веру многие положения в качестве недоказуемых. Или из книг, или от других людей, или как гипотезу – в любом случае всё наше рациональное знание основывается на некоторых положениях, в которые человек просто верит. Однако вера как фундамент недостаточна, ибо на этом фундаменте должно быть некое стройное здание, построенное при помощи рациональных аргументов. Поэтому вера и разум не исключают, а дополняют друг друга. Вера есть фундамент знания, а рациональное знание – стены, воздвигнутые на этом фундаменте (VIII, 3). Стены без фундамента разрушаются, но и фундамент без стен – это ещё не здание. Значит, без веры нет знания, а без знания вера – пуста.

И вера, и знание есть проявление одной и той же общей способности – разумности. Поэтому идеал каждого христианина – достичь именно этой разумности, которую Климент именует истинным гносисом, вбирающим в себя и рассудочное знание, и христианскую веру. Христианский гносис – это христианская вера, доведённая до понимания с помощью интеллектуального осмысления. И в этом решении вопроса об отношения веры и разума Климент Александрийский стоит в начале той традиции, которой будут придерживаться потом и блаж. Августин, и Ансельм Кентерберийский, и Фома Аквинский, и другие христианские богословы.

Каким образом человек может познать Бога? Как можно понять то, что стоит выше всего и непознаваемо? Климент разделял античный принцип, согласно которому подобное познается подобным. Поэтому если человек может познавать Бога, то он каким-то образом имеет в себе божественную природу. Но поскольку Бог во всём превосходит человека, то процесс познания Бога – процесс бесконечный и недостижимый в рамках одной человеческой жизни. Следовательно, для истинного познания необходимо Откровение. Потому и существуют две формы мудрости: естественное познание Бога посредством разума (истинная философия или естественная теология) и религия Откровения, которая была дана древнему Израилю. Христианская религия объединяет в себе естественную теологию и религию Откровения и поэтому является истинной и окончательной религией.

Недостаток древнегреческой философии состоял в том, что она с недоверием и презрением относилась к религии. А недостаток еврейской религии – в том, что она гнушалась философии. Христианство превосходит все эти формы знания тем, что объединяет и религию, данную через ветхозаветных пророков, и философию, через которую древние греки также познали Бога, которого, как сказал апостол Павел, они, сами того не зная, чтили.

Таким образом, Климент Александрийский заложил основы гармоничного сосуществования христианской религии Откровения и языческой философии.

Другой подход к этой проблеме мы видим у Тертуллиана (160–220) – младшего современника Климента Александрийского. Тертуллиан происходил из Северной Африки, из Карфагена, обратился там в христианство около 190 г., был рукоположен в пресвитеры. И как личность, и по своему учению он во многом отличается от Климента. Пылкий, воодушевлённый, он часто облекал свои мнения в форму гневных высказываний. В конце жизни Тертуллиан отошёл от христианской веры и в 213 г. примкнул к ереси монтанистов, а потом основал свою собственную ересь и умер в отступлении от христианской Церкви.

В отличие от Климента, Тертуллиан считал, что философия абсолютно чужда христианству. Тем не менее, считая очевидными многие стоические положения, Тертуллиан привлёк их в своё учение, в котором встречаются к тому же и кинические, и сократовские положения. Так что, на словах осуждая греческую философию, на деле он использовал их идеи и понятия.

По Тертуллиану, человечество, придумав философию, слишком всё исказило. Человек же должен жить более просто, не прибегая к излишнему философскому мудрствованию. Он должен обратиться к естественному состоянию через христианскую веру, аскетизм и самопознание.

Вера в Иисуса Христа уже содержит в себе всю истину во всей полноте, она не нуждается ни в каком доказательстве и ни в какой философии. Вера научая убеждает, а не убеждая научает. «Философы только стремятся к истине, особенно недоступной в этом веке, христиане же владеют ею» (К язычникам, I, 4). Философы не могут привести к истине, ибо сами не имеют никакой твёрдой основы в своих учениях. Такой основой может быть только Евангелие, только Благая Весть. И после проповеди Евангелия у христиан нет необходимости ни в каком исследовании.

В толковании Священного Писания Тертуллиан избегал всякого аллегоризма, понимая Писание только буквально. Всякое аллегорическое толкование возникает тогда, когда человек считает, что он, если можно так сказать, несколько умнее Автора Священного Писания. Если Господь что-то хотел сказать, то Он это и сказал. Человек в своей гордыне придумывает всякие аллегорические толкования, которые лишь уводят христиан от истины. Если что-то в Библии непонятно, если что-то кажется противоречащим здравому смыслу или другим положениям Священного Писания, то это означает, что истина, сокрытая в Библии, превосходит наше понимание. Это лишний раз доказывает богодухновенность истины, данной нам в Писании. Это высшая истина, в которую можно лишь верить, а не подвергать её каким-то сомнениям и толкованиям. И верить надо тем более, чем меньше она тривиальна и чем более парадоксальна.

Отсюда вытекает известный тертуллиановский тезис: «Верую, ибо абсурдно» (Credo quia absurdum est). Эта афористичная фраза самому Тертуллиану не принадлежит, но у него встречается много выражений, в которых видна приверженность данному тезису, например: «Сын Божий распят – это не стыдно, ибо достойно стыда; и умер Сын Божий – это совершенно достоверно, ибо нелепо; и, погребенный, воскрес – это несомненно, ибо невозможно» (О плоти Христа, 5). Действительно, евангельские события не укладываются в рамки никакого человеческого понимания. Каким образом можно вывести истины, изложенные в Евангелии? Какой человеческий разум может придумать, что девственница рождает Сына Божьего, Который является и Человеком, и Богом? Он никому не известен, Он не царь, как того хотел ветхозаветный Израиль. Он гоним, предан позорной смерти, умирает, потом воскресает, а ученики Его не узнают. Всё, связанное с жизнью Иисуса Христа, неразумно. Поэтому Тертуллиан заявляет, что он верует, ибо его вера абсурдна. Абсурдность христианства есть высшая мера его истинности, высшее свидетельство его Божественного происхождения.

Но Тертуллиан отрицает не весь разум, а чрезмерный интеллектуализм, который был присущ древним грекам. Истину Тертуллиан призывает видеть в глубинах души. Для этого надо упростить душу, лишить её мудрствования. Такая душа лучше всего говорит о Боге, ведь душа по природе христианка: «Душа свидетельствует о Нём, как Судии, когда говорит: Бог видит, вручаю Богу, Бог воздаст мне. О свидетельство души, по природе христианки!» (Апологетик, 17). «Эти свидетельства души чем истиннее, тем проще, чем проще, тем доступнее, чем доступнее, чем известнее, тем естественнее, а чем естественнее, тем божественнее», – пишет Тертуллиан в трактате «О свидетельствах души» (5). В такой душе, где нет ничего наносного, ничего чуждого, нет никакой философии, и находится истинное знание о Боге.

Однако в этом же трактате Тертуллиан заявляет, что «душа обыкновенно становится христианкой, а не рождается ею» (О свидетельствах души, 1). Эти фразы кажутся противоречащими друг другу. Однако Тертуллиан имеет в виду то, что каждая душа имеет в своих глубинах способность познать Бога, стать христианкой, что она христианка по своей природе. Но христианами люди не рождаются, это не даётся как нечто готовое. Человек должен открыть в глубинах души свою истинную природу. В этом задача каждого человека.

Путь к вере, по Тертуллиану, пролегает не только через Откровение, не только через Священное Писание, но и через самопознание. Тертуллиан утверждает, что изобретения философов ниже свидетельства души, поскольку душа старше любого слова. Именно поэтому, считает Тертуллиан, Иисус Христос в качестве Своих апостолов выбрал простых рыбаков, а не философов, т.е. людей, не имеющих лишнего знания, а только чистую душу.

Отход от чистоты души к её философизации порождает все ереси, поэтому, как говорит Тертуллиан, ссылаясь на Священное Писание, если мудрость мира сего есть безумие, то безумие есть мудрость. Истинная философия есть отказ от всякой мудрости, от всякой философии. Главная причина всех ересей есть философия. Поэтому, пытаясь сохранить единство Церкви (а в то время уже возникают ереси гностицизма, монтанизма и др.), Тертуллиан старался уязвить философию, считая, что именно она виновна в появлении ересей. Этому посвящён трактат «О прескрипции против еретиков». В нём он утверждает: «…немудрое мира (1Кор.1:27) избрал Он для посрамления даже самой философии. …Как раз от философии сами-то ереси и получают подстрекательство. Отсюда эоны, какие-то неопределённые формы и троичность человека (trinitas hominis) у Валентина: был он платоник. Отсюда и Маркионов Бог, который лучше из-за безмятежности своей: этот пришёл от стоиков. А эпикурейцы особенно настаивают на мнении, что душа погибает. И все философы сходны в том, чтобы отрицать воскресение плоти. А где материя уравнивается с богом, там учение Зенона; где речь идёт об огненном боге, там выступает Гераклит... Жалкий Аристотель! Он сочинил для них диалектику – искусство строить и разрушать, притворную в суждениях, изворотливую в посылках, недалёкую в доказательствах, деятельную в пререканиях, тягостную даже для самой себя, трактующую обо всём, но так ничего и не выясняющую... Удерживая нас от них, апостол особенно указывает, что должно остерегаться философии, когда пишет к Колоссянам: Смотрите, чтобы никто не увлёк вас философией и пустым обольщением, по преданию человеческому вопреки промыслу Духа Святого (ср. 2,8)» (О прескрипции… 7).

«Итак: что Афины – Иерусалиму? что Академия – Церкви? что еретики – христианам? – риторически вопрошает далее Тертуллиан. – Наше установление – с портика Соломонова, а он и сам передавал, что Господа должно искать в простоте сердца (Прем.1:1). Да запомнят это все, кто хотел сделать христианство и стоическим, и платоническим, и диалектическим. В любознательности нам нет нужды после Иисуса Христа, а в поисках истины – после Евангелия» (О прескрипции... 7). В XX в. эти же фразы о превосходстве веры над философией повторит известный русский философ Лев Шестов, одна из работ которого так и называется: «Афины и Иерусалим».

Но, отрицая на словах философию, на деле Тертуллиан использует многие философские положения: например, сократовский метод самопознания, кинический принцип опрощения жизни, а также многие стоические положения.

Тертуллиан утверждает, что существует некоторая единая познавательная способность, а чувства и разум – это проявления этой способности. И в мыслях, и в чувствах проявляется одна душа. И чувства, и разум по своей природе безошибочны и дают нам истину в её полноте и целостности. Но всё же первичны чувства, а разум есть как бы продолжение чувства, действие в области невидимых вещей. Поэтому и чувства, и природный разум безошибочны, ибо даны человеку Богом (см.: О душе, 17). Ошибается человек, который неправильно толкует данные чувств и разума. Тертуллиан настолько доверял внутреннему опыту, свидетельству души, что, возможно, именно это явилось причиной его согласия с ересью монтанистов – ведь они утверждали приоритет своего внутреннего мира перед Откровением.

В своём понимании души Тертуллиан основывался на некоторых стоических положениях, хотя в работе «О душе» не преминул заметить, что нельзя изучать душу, основываясь на учениях философов, «этих патриархов ересей» (О душе, 3). Основываться надо на Священном Писании, а оно говорит о телесности души. Тертуллиан приводит в качестве примера известную притчу о богаче и Лазаре, где сказано, что душа Лазаря наслаждается прохладой, а душа богача мучается от жажды. Мучения и наслаждение не может испытывать то, что не наделено телесной природой (см.: О душе, 6). Душа телесна также и потому, что если бы она была духом, она не могла бы руководить телом. Душа – это тончайшее тело, разлитое в материальном теле человека. В качестве доказательства Тертуллиан приводит тот факт, что человек при рождении наследует материальные свойства родителей, что ребёнок похож на родителей не только внешне, но и некоторыми чертами характера, т.е. душой. Правда, надо отдать должное Тертуллиану в том, что он отмечает заслугу стоиков в их учении о материальности души в противовес платоновскому и аристотелевскому имматериализму: «Стоики почти нашими же словами говорят о том, что душа – это телесная субстанция (как дыхание и дух очень близки друг другу по своей природе)» (О душе, 5).

Вслед за стоиками Тертуллиан утверждает, что не только душа, но и Бог есть материальный дух. Вообще в мире нет ничего нематериального. Материально всё, только в разной степени. Материальность души отличается от материальности вещей, а материальность Бога превосходит материальность души. Бестелесного ничего нет. Сам Бог есть Тело. «То, что не есть тело, есть ничто… Всё существующее имеет тело. Нет ничего бестелесного – разве только то, что вообще не существует» (О душе, 6). Поэтому «кто будет отрицать, что Бог есть тело, даже если Он есть дух?» (О душе, 6).

Во взглядах на свободу человека Тертуллиан также во многом зависит от стоиков: с одной стороны, он утверждает, что судьба человека полностью определена Божественным провидением (Бог предвидел всё – даже гонения на христиан), но, с другой стороны, не отрицает человеческой свободы, иначе не нужен был бы закон. Человек свободен и может выбирать между добром и злом. Будучи не совсем благ, не имея совершенной божественной природы, человек часто выбирает не совсем то, что ему нужно. Задача человеческой жизни состоит в выборе между добром и злом в пользу добра. Человек должен становиться добродетельным, что заложено в природе его души.

Ориген (185–254) тоже происходил из Северной Африки. Родился в христианской семье, в Александрии. Учился вначале у Климента Александрийского, затем – вместе с Плотином у Аммония Саккаса. Ориген много путешествует, основывает свою школу. Вокруг Оригена собираются его многочисленные ученики, привлечённые необычайной силой ума Оригена и мощью его философско-богословской системы. При императоре Деции его арестовывают и подвергают мучениям, вследствие которых Ориген вскоре скончался.

Основные философские мысли Оригена изложены в трактате «О началах». Кроме того, у него есть полемический трактат «Против Кельса». Ориген написал много и других работ, в основном толкований на различные книги Священного Писания, но в этих трактатах не содержится тех еретических учений, за которые на V Вселенском соборе оригенизм был осужден. Вся его ересь – в трактате «О началах».

Влияние Оригена на последующую христианскую мысль невозможно преувеличить, поскольку ему принадлежит роль первопроходца во многих вопросах, в том числе и в смене философских ориентиров. Если до Оригена христианство в основном ориентировалось на стоическую философию, то Ориген был первым, кто сделал упор на платонизм, который в дальнейшем для многих и на западе, и на востоке стал основой христианской философии.

Ориген обучался философии вместе с Плотином, но в отличие от него не стал классическим философом. Ориген осуждает греческий интеллектуализм, считая, что вера выше философии. Однако Ориген не соглашался и с теми, кто презирал разум и считал, что вполне достаточно веры в Бога. Этот взгляд Ориген осуждает в полемике с Кельсом: «…христианское учение отдаёт предпочтение тому, кто принимает истины веры после разумного и мудрого исследования, а не тому, кто усваивает их только простой верой» (Против Кельса, I, 13). Христианство не находится в противоречии с истинной мудростью: «Если мудрость есть знание вещей Божественных и человеческих и их первопричин… то тогда ни один поистине мудрый человек не отдалится от слушания наставлений христианина, поучающего о тайнах своей веры; и философия не будет служить ему в этом случае препятствием и не введёт его в заблуждение. Ведь не истинная мудрость, а незнание влечёт к заблуждению; в мире ничто так не устойчиво, как знание и истина – эти две дочери мудрости» (Против Кельса, III, 72). Поэтому задача разума – прояснять положения христианства. Истинная философия не вредит Библии, а Библия не мешает философии. В Писании есть всё, но чтобы правильно понять истину, нужна хорошая философская образованность, нужно уметь толковать то, что изложено в Библии.

Ориген пытается соединить античное философское учение о едином и единственном Боге с христианским учением о Пресвятой Троице. Бог совершенен, следовательно, неизменен. Всё материальное изменчиво, значит, Бог нематериален. Бог не может быть телом, ибо тело временно, делимо, состоит из частей. Бог же вечен, прост и неизменяем. Бог есть начало начал и поэтому прост, ведь если бы Он состоял из неких частей, то эти части были бы началами Бога, и тогда Бог не был бы началом. Поскольку Бог бестелесен, Он есть Ум, а поскольку Бог есть начало, то Он – и Источник ума. Видно расхождение Оригена с Плотином, считавшим, что Ум отличается от источника Ума – Единого. Ориген расходится и со стоиками, считавшими ум материальным духом, обладавшим тонкой телесностью: «Если же кто самый ум и душу считает телом, то я желал бы, чтобы он ответил мне, каким образом ум воспринимает понятия и доказательства столь великих, трудных и тонких вещей? Откуда в нём сила памяти? Откуда – созерцание невидимых предметов? Почему телу присуще понимание вещей бестелесных? Каким образом телесная природа углубляется в изучение искусств, в рассуждения о вещах и в познание причин? Почему она может знать и понимать божественные догматы, которые, очевидно, бестелесны?» (О началах, I, 7). Как первоначало, Бог непостижим, Он выше всяческого бытия, сущности и мышления. В Нём возможна одновременно троичность и единство, чего не может быть в материальном мире. Поэтому судить о Боге можно с помощью апофатического богословия, а положительные термины распространяются только на Его творения. Поэтому при описании Лиц Пресвятой Троицы Ориген испытывает определённые трудности. Ориген был первым христианским богословом, который применил к Лицам Пресвятой Троицы термин «ипостась» и достаточно последовательно проводил принцип Единства Бога в Его Троичности. Однако попытки философского осмысления Троичности Бога приводили Оригена к некоторому отходу, явно навеянному неоплатонической трактовкой ипостасей, от православного понимания единосущности Лиц к Их субординационизму.

Бог-Отец у Оригена – это собственно Бог. Основные понятия, применяемые к Богу – это Сущий, Монада и Благой. Из этих свойств вытекают самодостаточность Бога, Его неизменяемость, вечность, внепространственность, блаженство. Бог существует вне времени, о Нём нельзя даже сказать, что Он был всегда, потому что Бог «по природе же своей превосходит всякую мысль о времени» (О началах, III, 4). «У Бога – всегда «сегодня», потому что для Него нет вечера; а я думаю, что у Него нет и утра, но всё – если можно так сказать – время, равное по продолжительности с Его безначальной и вечной жизнью, есть для Него (один) сегодняшний день» (Толк. на Иоанна, 1, 32). Бог-Отец порождает во вневременном рождении Бога-Сына, которого Ориген трактует как Премудрость, Логос, Слово Божие. Рождение Бога-Сына Ориген описывает часто теми же словами, что и Плотин. Рождение Сына есть вечный процесс, не происходящий во времени. Если бы это рождение происходило во времени, то тогда Бог-Отец был бы Отцом не всегда, потому что Он либо не хотел родить Сына, либо не мог. Но и то, и другое нелепо и нечестиво. Однако понимание Оригеном Бога-Сына не совсем православное. Хотя Ориген и именует Его Богом, но при этом оговаривается, что рождённый Бог не есть собственно Бог: Ориген называет Его Словом, Премудростью, Жизнью, но не называет Его благом. Благ Бог-Отец, а Сын причастен Его благости, поскольку Он есть образ благости Отца. Поэтому Сын не есть Бог, но становится Богом, ибо Он от вечности пребывает у Отца в постоянном созерцании Его. Всё это позволяет сделать вывод, что в учении Оригена о Боге-Отце и Боге-Сыне имеется некоторое влияние неоплатонического субординационизма.

Но основные отличия учения Оригена от православия состоят в его учении о мире и о человеке. Пытаясь понять христианское учение о сотворении мира, Ориген дополняет ветхозаветный креационизм платоническими и стоическими положениями. Так, он вполне справедливо утверждает, что мир сотворён из ничего, иначе материя была бы совечна Богу. А это невозможно, потому что невозможно сосуществование двух первых начал. Но процесс творения вечен, поскольку Бог не может не творить. Если бы Бог в какой-то момент не творил бы, то Он не был бы Творцом, а это невозможно. Бог не может быть непостоянным и изменчивым. Поэтому мир творится всегда – значит, творятся разные миры. В отличие от стоиков, Ориген считает, что эти миры не повторяют один другой, но развиваются, а в отличие от Эпикура он замечает, что эти миры существуют не одновременно, но отделены друг от друга временными промежутками. «…По моему мнению, невозможно и то, чтобы мир был восстановлен во второй раз в том же самом порядке, с теми же самыми рождениями, смертями и действиями. Миры могут существовать только различные, с значительными переменами, так что состояние одного мира, вследствие каких-либо известных причин, бывает лучше, состояние другого мира, по иным причинам, – хуже, состояние же третьего мира, ещё по иным причинам, оказывается средним. Но каково именно число и состояние (миров), этого, признаюсь, я не знаю, и, если бы кто-нибудь мог показать, я охотно поучился бы этому», – пишет Ориген в книге «О началах» (II, 3, 4). Причиной этих рассуждений Оригена является, возможно, некоторая непоследовательность в его понимании соотношения времени и вечности в божественной природе. Если в вопросе о рождении Бога-Сына Ориген последовательно проводит мысль о неподвластности Бога времени, то в вопросе о творении мира он почему-то начинает рассуждать о Боге во временных категориях. Наиболее явно это видно из следующего рассуждения Оригена по поводу известного возражения языческих философов против креационизма: «Если мир начал существовать с известного времени, то что делал Бог до начала мира?» На это Ориген отвечает: «Ведь нечестиво и вместе с тем нелепо называть природу Божью праздной или неподвижной, или думать, что благость некогда не благотворила, и всемогущество когда-то (ни над чем) не имело власти… Мы… скажем, что Бог впервые начал действовать не тогда, когда сотворил этот видимый мир; но мы верим, что как после разрушения этого мира будет иной мир, так и прежде существования этого мира были иные миры» (О началах, III, 5, 3). Насколько эти мысли Оригена отличаются от высказываемого им самим положения, что к Богу нельзя применять временные категории! Очевидный, казалось бы, ответ (который выскажет несколько позднее, в частности, блаж. Августин): бессмысленно спрашивать, что Бог делал до сотворения мира, поскольку Его бытие не подчиняется времени, – Ориген не высказывает.

Но на этом внутренние противоречия в системе Оригена не заканчиваются. В явном несогласии со своей космологией Ориген строит учение о душе. Здесь Ориген исходит из вполне православного учения об однократном творении мира Богом. В начале, когда Бог творит мир, Он творит души людей и ангелов. «В этом начале Бог сотворил такое число разумных, или духовных тварей (или как бы ни назвать те твари, которые мы наименовали выше умами), сколько, по Его предведению, могло быть достаточно. Несомненно, что Бог сотворил их, наперёд определивши у Себя некоторое число их» (О началах, II, 9, 1). Бог творит их из небытия, поэтому в них есть некое несовершенство и изменчивость. Он творит их равными и свободными и ставит перед ними задачу укрепиться в добре до такой степени, чтобы добро в них стало их собственным. «Но леность и нерасположение к труду в деле сохранения добра, а также отвращение и пренебрежение к лучшему положили начало отступлению от добра. Отступить же от добра означает не что иное, как сделать зло: ибо известно, что зло есть недостаток добра» (О началах, II, 9, 2). Души начинают отпадать от Бога, охладевать к Нему. Для того чтобы остановить это падение, Бог творит материальный мир. Таким образом, по Оригену, материальный мир не имеет своего собственного, субстанциального состояния, а является как бы «придатком» к миру духовному, служащим средством воспитания падших душ. То, что души отпадают от Бога, Ориген видит в сходстве звучания слов ψυχή («душа») и ψῦχος («прохлада»): «…почему же душа названа именем души, которое по-гречески обозначается словом «психе»? Не потому ли, что она охладела из божественного и лучшего состояния?» (О началах, II, 8, 3). Только одна душа смогла соединиться с Богом, в то время как другие души отпали. Именно эта душа стала впоследствии душой Иисуса Христа.

Таково учение Оригена о сотворении мира, в котором отчётливо прослеживается влияние платонизма. В учении о конце мира Ориген тоже высказывает отличные от общецерковных мысли. Будучи не в силах представить себе, как возможно вечное мучение грешников в аду, в то время как Бог желает спасения всей твари, Ориген утверждает, что в конце мира все души спасутся и придут в первоначальное состояние. Эта теория возвращения душ в первоначальное состояние, или апокатастасиса, – одна из еретических теорий Оригена, осуждённых на V Вселенском соборе. В конце мира всех ожидает воскресение в телах. Очевидную трудность – каким будет воскресшее тело? Неужели тем же старым и больным, как перед смертью человека? – Ориген решает следующим образом: тела будут шарообразными, а «вся телесная субстанция будет такой чистой и очищенной, что её можно представлять себе наподобие эфира» (О началах, I, 6, 4).

Ориген оказал огромное влияние на последующую христианскую (особенно восточную) мысль. Приверженцами Оригена были отцы-каппадокийцы (особенно св. Григорий Нисский, согласный с Оригеном в отношении идеи апокатастасиса). Большой вклад сделал Ориген в области богословской терминологии (например, ввёл термин «ипостась»). Ориген был первым, кто предпринял попытку систематизировать всё учение христианства. Однако многие взгляды Оригена находились в явном противоречии с православием и поэтому были осуждены на V Вселенском соборе. Среди осуждённых положений перечисляются учение о предсуществовании душ, в частности души Христа, о шарообразности воскресших тел, об апокатастасисе и др.

Блаж. Августин (или лат.: св. Аврелий Августин) – не просто один из выдающихся философов Средневековья, а философ, положивший начало всему западному средневековому методу философствования. До Августина, собственно говоря, христианской философии как таковой не было, предпринимались лишь попытки философствовать, опираясь на положения Священного Писания. Августин явился именно тем гением философии (не говоря о других его достоинствах: он был замечательный богослов, церковный деятель, епископ), который заложил начала нового философствования.

В целом философия идёт по пути смены направлений, философских парадигм. Мы уже изучали парадигмы досократовской философии, парадигмы философии классического и эллинистического периодов и видели, что каждый раз между двумя парадигмами есть период, когда критическая философия подрывает основы предыдущего метода философствования. Так было со школой софистов, когда они разрушили философствование досократовских школ и подготовили переворот Сократа. Так случилось и с эллинистической философией, когда скептики подорвали основы стоической, эпикурейской и других школ, и только гений Плотина позволил философии с честью выйти из этого сражения и заложить основу для следующего философствования. Так же как и Сократ, Плотин основывался на принципе, который дал возможность преодолеть совершенно непобедимые, на первый взгляд, скептические аргументы, – на самопознании. Философом, продолжившим дело Плотина, основываясь на христианском, а не на языческом (как это было у Плотина) мировоззрении, стал блаж. Августин. Августин очень многое взял от Плотина, критически переработав его идеи, и от многого отказался – от тех языческих положений, которые никак не могли быть перенесены в христианскую философию.

Благодаря творческому синтезу философии Плотина и христианского богословия Августин создал, без преувеличения, гениальную, величественную и стройную философскую систему, просуществовавшую на протяжении почти тысячи лет – до XIII в., когда усилиями Фомы Аквинского была создана несколько другая школа философствования. До того Августин безраздельно господствовал над умами и сердцами богословов и философов Западной Европы.

Родился Августин в 354 г. в г. Тагасте на севере Африки. Отец его был язычником, мать – христианкой. Прожив в семье молодые годы, Августин после смерти отца решил уехать из дома, несмотря на уговоры матери не предаваться светским увеселениям. Пятнадцатилетним юношей он уезжает в Карфаген, где получает достойное для своего времени образование. Здесь в руки ему попадает диалог Цицерона «Гортензий», возбудивший в нём интерес к философствованию. Эта работа впоследствии была утеряна, из-за чего мы не можем узнать, что же прочёл Августин и что навеки поразило его, вселило в его сердце пламенную любовь к философии.

Августин знакомится в Карфагене с манихеями, которые убеждают его в том, что именно их религия является истинной. Им удавалось увязывать христианские положения, которые были близки Августину, с теми философскими положениями, которые казались ему логичными. Августин считал, что манихеи действительно логично объясняют с философской точки зрения многие положения христианства, которые он не мог понять, непосредственно читая Священное Писание. Прежде всего – это волновавший Августина на протяжении всей жизни вопрос о происхождении зла и страданий. Он не представлял, как возможно зло в мире, сотворённом всемогущим и всеблагим Богом. Манихеи же утверждали, что зло в мире – от злого бога, добро – от доброго. На некоторое время это решение устраивает Августина, поскольку снимает с Бога ответственность за зло. Но и полностью удовлетвориться этим решением Августин не мог, понимая логическую самопротиворечивость двубожия.

В возрасте тридцати лет Августин едет в Рим, где его мировоззрение меняется: он всё больше разочаровывается в манихейской религии и склоняется к скептицизму. Вскоре после этого Августин отправляется в Милан, где в это время епископом был св. Амвросий Медиоланский. Он тепло принял Августина, и отеческое попечение владыки подвигло Августина к более глубокому принятию истин христианства. Он всё более внимательно вчитывается в тексты Священного Писания, но назвать себя христианином пока не может. То решение, которое предлагали манихеи (о существовании двух богов – одного доброго, а другого злого) Августина уже не устраивает. Но и понять, каким образом зло существует в мире при благом и всемогущем Боге, он пока ещё не может.

В 386 г., как пишет Августин в «Исповеди», в руки ему попадает книга одного платоника, переведённая с греческого на латынь. Этим платоником оказался Плотин. Именно благодаря его книгам Августин нашёл ответ на вопрос о происхождении зла в мире. Вот что пишет Августин в своей «Исповеди» («Исповедь» обращена к Богу и является как бы диалогом его с Богом): «Ты доставил мне через одного человека, надутого чудовищной гордостью, некоторую книгу платоника, переведённую с греческого на латинский. Я прочитал там, не в тех же, правда, словах, но то же самое, со множеством разнообразных доказательств, убеждающих в том же самом, а именно: „В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог...» (и далее – цитата из Евангелия от Иоанна. – В.Л.)... Также прочёл я там, что Слово, Бог, родилось «не от крови, не от хотения мужа, не от хотения плоти», а от Бога... Я выискал, что в этих книгах на всякие лады и по-разному сказано, что Сын, обладая свойствами Отца, не полагал Себя самозванцем, считая Себя равным Богу, Он ведь по природе Своей и есть Бог» (Исповедь, VII, 9, 13). На нескольких страницах Августин описывает, какие именно христианские положения он прочитал у Плотина, но пишет также, что многого он не нашёл в его книгах. Последнее препятствие было, таким образом, устранено, и больше ничто не удерживало Августина от полного принятия христианства. Вскоре Августин принимает святое крещение.

После этого он посвящает всю свою жизнь подвижническому служению Церкви. В 386 г. он пишет свою первую работу «Против академиков», в которой (напоминаю, что академики – это философы платоновской Академии, разделявшие скептические взгляды) Августин порывает со скептицизмом. Он опровергает скептицизм и полностью (душой, сердцем и умом) становится истинным христианином.

В последующие годы Августин пишет «О жизни блаженной», «О порядке», «О бессмертии души». В 388 г., вскоре после смерти матери, он переезжает в Тагаст, где основывает общину и живёт там почти монастырской жизнью. Пишет разнообразные работы (диалоги «О количестве души», «О свободном решении» и др.), полемизирует с манихеями («О двух душах против манихеев», «Рассуждение против Фортуната-манихея» и др.).

В 396 г. Августин рукоположен во епископа Гиппонского. Будучи епископом, он пишет свои фундаментальные работы: «О Троице», «О граде Божием», «Исповедь». В последующие годы активно ведёт борьбу с ересями пелагиан и донатистов. Умер Августин в 430 г., во время нашествия вандалов на север Африки, в осаждённом ими Гиппоне.

Чтобы понять философию Августина, нужно прежде всего понять его отношение к античной философии. В VIII книге «О граде Божием» Августин излагает своё отношение к древнегреческой философии в форме краткого историко-философского экскурса. Философию он называет естественной теологией и указывает, что «если Премудрость есть Бог, через Которого всё сотворено, как свидетельствуют о том божественное Писание и истина, то истинный философ – это любитель Бога» (О граде Божием, VIII, 1). Августин пишет, что греческая философия возникает сразу в двух школах – италийской и ионийской. Основоположником первой был Пифагор, который первым стал употреблять термин «философия», второй – Фалес Милетский. От Фалеса через Анаксимандра, Анаксимена, Анаксагора, Диогена Аполлонийского и Архелая философия приходит к Сократу. Именно Сократ первым направил философию на изучение нравов; до этого изучали природу. Сократ первым стал понимать, что познать Бога и вещи можно лишь чистой душой. Однако Сократ выводил на свет глупость своих современников, за что его не любили и в конце концов казнили. Впоследствии же стали почитать до того, что одного из его врагов, по навету которого Сократ был казнён, толпа растерзала, а второй спасся бегством из Афин.

После Сократа его ученики создали множество школ, однако все они брали какой-то аспект сократовской философии, и только Платон, лучший ученик Сократа, сумел развить истинные черты его философии. Правда, Платон имеет своим первоисточником философию не только Сократа, но и Пифагора. Как указывает Августин, от Пифагора Платон взял созерцательную часть – исследование истины, а деятельную часть – устроение жизненных вопросов – взял от Сократа.

Всю философию Платона Августин делит на три части: естественную (то есть онтологию), рациональную (логику, или гносеологию) и этическую. Во всех частях философии Платон выше всех античных философов и единственный, кто вплотную приблизился к положениям христианства. В естественной части Платон показал, что Бог нематериален, что Он выше всякого изменчивого и в материальной, и в душевной жизни. Платон показал также, что всё существует благодаря Богу, что Бог всё сотворил, Сам не будучи сотворённым. Наблюдая изменчивость мира и понимая, что мир познаваем, и стремясь таким образом к истине, Платон первым узнал о том, что существуют некоторые нематериальные образы – идеи. Платон понял, даже не зная фразы ап. Павла из Послания к Римлянам (1:20), что «невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы». В логической (рациональной) части Платон также был выше всех философов, поскольку доказал, что постигаемое умом выше того, что постигается чувствами, что «для изучения всего необходим умственный свет и что этот самый свет есть Бог, Которым создано всё» (О граде Божием, VIII, 7). И в этике, нравственной части своей философии, Платон также был выше всех остальных, ибо показал, что блажен лишь тот, кто познал Бога; что познание Бога есть высшее благо: «А таким истинным и высшим Благом Платон называет Бога; поэтому и вменяет философу в обязанность любить Бога, чтобы он, поскольку философия стремится к жизни блаженной, вследствие любви к Богу находя в Боге наслаждение, был блаженным» (Там же). Правда, следует отметить, что впоследствии Августин пересмотрел своё отношение к Платону. Так, в одной из последних работ, «Retractationes», в которой он описывает своё отношение к своим ранее написанным работам, Августин осуждает бывшее увлечение платонизмом, замечая, что гораздо необходимее было защищать христианство от тех заблуждений, которые распространяли платоники.

Но откуда Платон смог узнать истины, которые стали известны людям благодаря Божественному Откровению? Августин высказывает две противоположные точки зрения. С одной стороны, он считает, что Платон пришёл к этому путём своих собственных философских размышлений. Но, с другой стороны, Августин не отрицает и версию о заимствовании Платоном некоторых идей из Ветхого Завета и упоминает о различных мнениях по этому поводу: что Платон какое-то время жил в Египте и мог слышать пророка Иеремию (хотя сам Августин и доказывает, что Платон жил позднее), или что Платон мог читать Септуагинту (однако Платон жил раньше, пишет Августин), но соглашается, что тем или иным способом Платон познакомился, будучи в Египте, с мудростью, изложенной в Ветхом Завете. Хотя, по всей видимости, Платон просто описал то, что сказано в книге Исхода («Я есмь Сущий»), и в диалоге «Тимей» изложил то, что изложено в первых главах книги Бытия.

К остальным философским школам у Августина отношение достаточно противоречивое. У стоиков он замечает только их учение о душе, точнее о страстях. Некоторые стоики утверждают, что мудрец должен не иметь страстей, и в этом Платон выше стоиков, считавший, что мудрец должен владеть своими страстями. Августин описывает случай, приведённый в «Аттических ночах» Авлом Геллием. Некий стоик плыл на корабле, и разыгрался шторм. Стоик страшно испугался и побледнел. Когда же шторм утих, все стали смеяться над ним: как же так, ты провозглашаешь воздержание от страстей, а сам испугался больше всех. На что этот философ сказал: «Вам за ваши пустые души бояться нечего, а мне за мою божественную душу есть чего бояться». И дальше, как пишет Августин, Авл Геллий рассказывает, как философ доказывает, что мудрец отнюдь не должен не иметь страстей, он обязан только ими владеть. Это, по мнению Августина, роднит стоиков с платониками и возвышает их над другими философами. Эпикурейскую школу Августин выставляет в самом неприглядном свете, и, вероятно, от Августина пошёл миф об эпикурейцах как о философах, практикующих лишь чувственные наслаждения: в их философии «добродетели во всём величии своей славы раболепствуют перед похотью, будто перед какою-нибудь властолюбивой и ничтожной женщиной. …Нет ничего постыднее и безобразнее этой картины» (О граде Божием, V, 20). Хотя, как увидим далее, в своей теории познания Августин часто соглашался с эпикурейцами и многое взял именно от их гносеологии. Философов-киников Августин называл «собачьими философами», сводя всю их философию к половой разнузданности (см.: там же, XIV, 20). Полностью забыв Демокрита, он вообще его не упоминает.

Августин практически не упоминает Аристотеля, которого он воспринимал лишь как ученика и последователя Платона (см.: там же, IX, 4). Различия между Платоном и Аристотелем, которое бытовало в позднем Средневековье и особенно в эпоху Возрождения, во времена Августина не замечали: Аристотель считался просто учеником Платона.

Плотина Августин ставит выше всех философов, но тем не менее ценит его не как самобытного философа, но лишь как наиболее последовательного платоника: «…чистейшее и светлейшее в философии лицо Платона, раздвинув облака заблуждений, воссияло, особенно в Плотине. Этот философ был платоником до такой степени, что был признан похожим на Платона; казалось, будто они жили вместе, а в виду разделявшего их огромного промежутка времени, что один ожил в другом» (Против академиков, III, 18), «Плотин пользуется заслуженной известностью, как человек, лучше других… понявший Платона» (О граде Божием, IX, 10). У него Августин вычитал многие истины Священного Писания, а самое главное – Августин взял его метод, благодаря которому смог преодолеть свой собственный скептицизм и манихейство, решить проблему зла и доказать, что истина существует и является познаваемой.

Невероятно высоко Августин относился к ученику Плотина Порфирию, что кажется тем более удивительным, что Порфирий был явно ниже своего учителя по уровню философствования, а кроме того, был известен своим ярым антихристианским трактатом и вообще своей антихристианской направленностью. Августин очень много, может быть, больше всего, посвящает страниц анализу философии Порфирия (и даже не философии, а демонологии) и называет Порфирия учёнейшим из философов и видит превосходство Порфирия над Плотином в том, что он гораздо ближе подходит к христианской трактовке ипостаси. Не просто ближе – он пишет, что Порфирий, в отличие от Плотина, избегает субординационизма в трактовке ипостасей; отказался от идеи о переселении душ; от учения о знании как припоминании; учил о благодати Божией; об уважении к Богу евреев.

Почему Августин так относился к Порфирию? Возможно, потому, что таким образом Августин хотел повлиять на учеников и последователей Порфирия, которых было чрезвычайно много и в Риме, и в Милане, и на севере Африки, и приблизить их к христианству, показать, что дорога в христианскую Церковь им не закрыта, что они благодаря своей собственной философии так же, как и Августин, смогут прийти в лоно христианской Церкви.

Но при всём своём уважительном отношении к античной философии, Августин всё же оценивал её так же, как и предыдущие богословы и отцы Церкви – Тертуллиан, Татиан и Иустин, называя пёстрым собранием различных философских положений, которые не могли в целом достичь истин, открытых в Священном Писании.

В «Монологах» Августин говорит: «Я желаю знать Бога и душу». – «И ничего более»? – спрашивает Августин и отвечает: «Решительно ничего». В этих словах ключ ко всей его философии. Собственно говоря, любая философия, особенно религиозная, может быть сведена к этим двум проблемам. Что такое душа (и, соответственно, что такое человек) и как мы можем знать Бога, как душа может познать Бога, прийти к Богу и получить спасение, кто такой Бог, как Он создал мир и т.п. Из этих двух проблем вытекают, собственно говоря, все вопросы – гносеологические, онтологические, аксиологические, этические и т.д. Поэтому прежде чем приступить к философии Августина, надо выяснить, каким методом собирался Августин строить свою философию.

Естественно, в любой религиозной философии возникает антитеза двух методов: веры и разума, что в более общем виде может быть выражено как противоречие между религиозным и философским методами познания. В доавгустиновские времена философы, решая проблему отношения веры и разума, или указывали на существование гармонии между ними, или же считали, что полное право на существование имеет либо вера, либо разум. Августин пытается мыслить шире и впервые вводит положение о том, что вера и знание, различаясь, всё же не исключают друг друга. Вера есть один из видов знания, один из видов разума. Вера противопоставляется только постигающему, рациональному мышлению. Но вера тоже есть мышление. Не всякое мышление есть вера, но всякая вера есть мышление, пишет Августин: «И всё же необходимо, чтобы всё, во что верят, предварялось размышлением для того, чтобы в него верили. Хотя и верить есть не что иное, как мыслить о чем-то с согласием. Ведь не всякий, кто мыслит, верует: многие размышляют для того, чтобы не верить. Но всякий верующий мыслит, причем мыслит, веруя, и верует, размышляя» (О предопределении святых, 2, 5). В доказательство он приводит тот факт, что религия есть только у мыслящего существа – человека. Поэтому и вера есть только у того, кто может мыслить. Так что в любом познании всегда вера и понимание сменяют друг друга. Они не отрицают друг друга, а просто находятся на своих местах.

В начале любого познания имеет место вера: ученик верит своему учителю, ребёнок верит родителям, учёный верит своим предшественникам, верит книгам, которые читает, – если каждый будет подвергать сомнению всё и начинать всё сначала, то никакого познания вообще не будет⁴³. Поэтому вера прежде понимания, но ниже него, потому что человек должен не просто верить, но понимать то, во что он верит. Он должен перейти на новый уровень благодаря своему познанию, своим умственным способностям. То есть по времени первична вера, а по сути первичен разум: «К изучению наук ведёт нас двоякий путь: авторитет и разум. По отношению ко времени первенствует авторитет, а по отношению к существу дела – разум. Ибо первое предпочитается, когда нужно располагать, другое же наиболее ценится при достижении» (О порядке, 2, 9).

Мысль о приоритете разума у Августина не является случайной. В «О граде Божием» мы видим даже некоторый гимн разуму. Августин пишет, что всякий человек стремится к истине, к познанию, и для человека тягостно потерять способность быть разумным, о чём говорит тот факт, что любой человек предпочтёт быть в здравом уме и бедствующим, нежели радующимся и сумасшедшим («как велика любовь к знанию и насколько природа человеческая не желает обманываться, можно понять из того, что всякий охотнее желает плакать, владея здравым умом, чем радоваться в состоянии помешательства» (XI, 27); ср. у Пушкина: «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума...»). В работе «О порядке» Августин довольно снисходительно отзывается о людях, которые не могут постигать истину существования Бога разумом: «Если же они ленивы, или преданы другим занятиям, или уже неспособны к науке, пусть обратятся к вере» (2, 5).

Но в целом, если рассматривать веру в контексте знания, то вера оказывается шире понимания. Не всё можно понять, но во всё можно верить. Как пишет Августин, «что я разумею, тому и верю, но не всё, чему я верю, то и разумею. Всё, что я разумею, то я и знаю, но не всё то знаю, чему верю. Я знаю, как полезно верить многому и такому, чего не знаю…. Поэтому, хотя многих предметов я и не могу знать, однако знаю о пользе в них уверовать» (Об учителе, 11). Таким образом, вера шире, чем понимание.

Августин делит все объекты человеческой веры на три вида: 1) те области, которые доступны лишь человеческой вере и не допускают понимания (история); 2) те области, где вера равна пониманию (доказательные науки – логика и математика); 3) та область, где только через веру достигается понимание (религия).

Итак, между верой и пониманием существует достаточно тесная связь. С одной стороны, как мы видели, прежде чем понять, нужно поверить, и знание есть награда человеку за его веру. Но, с другой стороны, поверить можно лишь в то, что каким-либо образом понято. В этом аспекте блаж. Августин цитирует пророка Исаию: «Ибо пророк говорит: «Если вы не верите, то потому, что вы не удостоверены» (Исаия. VII, 9). Этого он не сказал бы, если бы, по его представлению, между тем и другим (разумом и верой. – В.Л.) не было никакого различия» (Об учителе, 11). Отсюда вытекает та августиновская мысль о глубокой взаимосвязи веры и разума, которую можно выразить словами: верую, чтобы понимать, и понимаю, чтобы верить: «В известном смысле прав тот, кто говорит: «Буду понимать, чтобы поверить», и прав я, когда повторяю за пророком: «Верь, чтобы понимать»: согласимся, что мы говорим истину. Итак, понимай, чтобы верить, и верь, чтобы понимать» (Проповеди, 43). Августин, таким образом, не противопоставляет веру разуму. Он не считает, как некоторые, что вера противоразумна, хотя истинность положений веры и невозможно доказать. Вера и разум находятся не просто в гармонии; они являются как бы ветвями одной человеческой способности – способности к познанию. Вера не противоразумна, а сверхразумна. Это значит, что если положения веры кажутся человеку нелепыми, то только потому, что человек не до конца понимает их. Человек не может всего понять, во многое он может лишь верить; глубокая вера и истинный разум тождественны.

Августин по-разному относится и к порождению человеческого разума, к наукам: есть науки полезные и науки вредные – науки, которые следует развивать, и науки, от которых стоит отказаться. Развивать стоит те науки, которые помогают понять Священное Писание: теорию знаков, учение о языке, естественные науки, помогающие понять Священную Историю (минералогия, зоология, география, математика – она поможет разобраться в таинстве чисел), музыку, медицину, историю. Это науки, имеющие Божественное происхождение, поэтому они нужны людям. Те же науки, которые изобретены людьми, являются вредными и от них следует отказаться: астрология, магия, разного рода театральные представления.

Вопрос о соотношении веры и разума для Августина не является праздным. Августин уверен, что проблема существования истины и её познания является основной, ключевой для христианства. Августин в своей концепции истины исходит из фразы, которую произносит Спаситель: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин.14:6). Если истина не существует, как утверждают скептики, то не существует и Бог. А если истина непознаваема, то и Бог непознаваем и для нас закрыты все пути к спасению. Поэтому для Августина чрезвычайно важно доказать, что истина и существует, и познаваема.

Этой проблеме Августин посвящает свой первый трактат «Против академиков», в котором он излагает аргументы против скептицизма. Скептицизм для Августина – злейший враг; он подтачивает основы морали, доказывая, что всё истинно или всё ложно, и человек только выбирает то, что ему нравится. Скептицизм подтачивает основы религии, доказывая, что Бог есть или что Бога нет, как каждому угодно.

Однако скептик сам себе противоречит, считает Августин. Ибо если академики указывают на то, что истину познать невозможно, а можно познать лишь то, что похоже на истину, истинноподобное, то Августин отвечает, что в этой фразе есть противоречие: как мы можем знать истинноподобное, не зная истины? Это всё равно что утверждать, будто сын похож на отца, но при этом отца не знать.

Августин указывает, что фраза «знание истины невозможно» противоречива сама по себе, потому что человек, выражающий такое мнение, считает, что эта фраза истинна. Значит, он тем самым утверждает, что истина есть. Если же мы скажем, что эта фраза ложна, то, следовательно, знание истины возможно, и истина, опять же, существует. В обоих случаях из этого постулата скептиков вытекает, что истина существует.

Ещё один довод выдвигает Августин: сами скептики всегда аргументируют, доказывают, т.е. верят в истинность доказательств – логических правил и законов. В частности, Августин говорит о законе исключённого третьего и законе противоречия. Как бы люди ни старались, ничего нового они придумать не смогут: вещь или существует, или не существует. И этот закон будет всегда истинен, как бы с ним ни спорили. «Всё или истинно, или ложно» – сама по себе эта фраза истинна.

Не могут спорить скептики и с математикой, выражения которой являются непререкаемой истиной: «Ибо, что трижды три есть девять, и представляет собой непременный квадрат отвлечённых чисел, будет верно и в ту пору, когда род человеческий погрузится в глубокий сон» (Против академиков, III, 11).

В споре против скептиков Августин прибегает и к одному эпикурейскому аргументу: он говорит о том, что скептики напрасно обвиняют чувства в том, что они не выдают нам истины. Это не так, поскольку чувства лишь извещают нас о внешнем мире. Чувства не могут ошибаться; ошибаются не чувства, а разум, неправильно их интерпретирующий.

Августин говорит об аргументе скептиков (весло, погружённое в воду, кажется сломанным, а в воздухе оно прямое; каково же оно на самом деле?), что это совершенно верно: чувства правильно показывают картину, так как весло, погружённое в воду, кажется сломанным. Удивительно было бы, если бы чувства показывали обратную картину. Мы должны сделать соответствующие выводы из этого преломления, замечает Августин.

Для скептиков органы наших чувств были границей, за пределы которой мы не можем выйти. Для Августина наоборот: чувства – это то, что связывает человека с миром. Здесь отличие Августина от Плотина, для которого всё познание состоит лишь из познания своего собственного мыслящего «я». Плотин абсолютно не доверял своим чувствам, поскольку чувства дают знание о материальном мире, а материальный мир есть мир теней, мир зла, на который не стоит обращать внимания. Но всё же главным для Августина, как и для Плотина, является именно самопознание, и Августин выдвигает ещё один основанный на интроспекции аргумент против скептиков: если человек сомневается, то он мыслит, он существует – и это истина. Нельзя сомневаться в собственном сомнении – это самая очевидная истина. Вот что пишет он об этом в XI книге «О граде Божием»: «Я не боюсь никаких возражений относительно этих истин со стороны академиков, которые могли бы сказать: а что, если ты обманываешься? Если я обманываюсь, то поэтому я уже существую, ибо кто не существует, тот не может, конечно, обманываться. Я, следовательно, существую, если обманываюсь. Итак, поскольку я существую, если обманываюсь, то каким образом я обманываюсь в том, что существую, если я существую несомненно, коль скоро обманываюсь? Поскольку я должен существовать, чтобы обманываться, даже если бы и обманывался, то нет никакого сомнения, что я не обманываюсь в том, что знаю о своём существовании. Из этого следует, что я не обманываюсь и в том, что я знаю то, что я знаю. Ибо как знаю я о том, что существую, так равно знаю и то, что я знаю. Поскольку же эти две вещи я люблю, то к этим двум вещам, которые я знаю, я присоединяю эту самую любовь как третью, равную с ними по достоинству». Эту же мысль Августин высказывает и в работе «О Троице»: «Но кто же сомневается в том, что он живёт, и помнит, и понимает, и волит, и мыслит, и знает, и судит? Ибо, даже если он сомневается, он живёт; если он сомневается, он помнит, почему он сомневается; если он сомневается, он понимает, что он сомневается; если он сомневается, он желает быть уверенным; если он сомневается, он мыслит; если он сомневается, он знает, что он не знает; если он сомневается, он судит, что не должен необдуманно соглашаться. Следовательно, всякому, кто сомневается в чём-либо, не следует сомневаться во всём том, при отсутствии чего он не мог бы в чём-либо сомневаться» (О Троице, X, 14).

Отсюда Августин делает выводы, может быть, большие, чем сделал впоследствии Декарт, который скажет: «Я мыслю, следовательно, я существую». Для Августина убеждённость в своём существовании как свидетельство об истине есть лишь способ для познания Бога, как он пишет об этом в «Исповеди»: «…я вернулся к себе самому и руководимый Тобой вошёл в самые глубины свои… Я вошёл и увидел оком души моей… Свет немеркнущий… Кто узнал истину, узнал и этот Свет» (Исповедь, VII, 16). Об этом же он пишет ещё в одной работе: «А если ты не понимаешь, что я говорю, или сомневаешься, верно ли всё это, обрати внимание на то, не сомневаешься ли ты в самом этом своём сомнении, и если верно, что сомневаешься, разбери, отчего оно верно: в этом случае тебе навстречу идёт свет истинный, просвещающий всякого человека, грядущего в сей мир (Ин.1:9). … Это правило примени таким образом: всякий, кто сознаёт себя сомневающимся, сознаёт нечто истинное, и уверен в том, что в данном случае сознаёт: следовательно, уверен в истинном. Отсюда всякий, кто сомневается в существовании истины, в самом себе имеет нечто истинное, на основании чего он не должен сомневаться, ибо всё истинное бывает истинным не иначе, как от истины» (Об истинной религии, 39).

Августин вслед за Плотином и другими античными философами разделяет тезис о том, что подобное познается подобным. Поэтому если Бог нематериален, если Он выше всякой материальной изменчивости, то и познать Его можно только на основе нашей нематериальной сущности. Познать Бога можно лишь глядя в свою собственную душу. И если скептик, который разделял этот тезис, говорил о том, что мы ничего познать не можем, потому что весь мир материален, а душа наша нематериальна, а значит мы можем познать лишь свою собственную душу, а не мир, то Августин отвечает, что в нашей душе содержатся образы всего мира, наша душа есть образ Бога, поэтому мы можем, познавая свою душу, познать и Бога, и мир.

Конечно, в нашей душе существуют только образы мира, поэтому совершенное познание невозможно, человек не может познать полностью ни Бога, ни мир. Такое совершенное познание доступно лишь Богу.

Каким же образом Августин строит свою теорию познания? Он отталкивается от тех же плотиновских положений теории познания, согласно которым душа, с одной стороны, активна в познании, а не пассивна (она создаёт формы, а не просто воспринимает их), а с другой – на душу не может воздействовать ничто низшее, т.е. она неаффицируема ничем, стоящим онтологически ниже неё. Для Плотина здесь возможна логическая последовательность, поскольку он не признаёт материальный мир и полностью погружается в глубины своего внутреннего духовного мира. Августин же стоит перед сложной задачей: для него важно соединить эти плотиновские соображения о формообразующей способности души и неаффицируемости души ничем внешним, нижестоящим – с положением о существовании материального мира и о том, что чувства дают нам истинную картину этого мира.

Проблема кажется неразрешимой. Августин не может признать, что материальный мир воздействует на душу человека, потому что материя пассивна, а активна лишь душа, поскольку материя онтологически ниже души. Эту проблему Августин решает следующим образом. При познании внешнего мира активность проявляет не мир, а душа. Посредством чувств душа осведомляется о том, что испытывает тело, и может влиять на него; чувства есть то, чем «душа пользуется посредством тела», «чувство есть то, в силу чего от души не укрывается испытываемое телом» (О количестве души, 23). Каким образом душа связана с телом, материальное с нематериальным, Августин не описывает, он говорит, что это выше нашего понимания, это тайна. Так, для всех очевидно, что нож, породивший рану, и боль от этой раны – совершенно разные вещи. Одно есть материальный элемент (нож), а другое – боль, рождающая нематериальное ощущение в душе.

Тем не менее Августин предлагает некоторый механизм, который может прояснить, понять, каким образом чувства участвуют в познании. Чувства не воспринимают воздействия внешних тел пассивно, а наоборот, активно воздействуют на них (ибо не может низшее, т.е. материя, воздействовать на высшее, на душу). В качестве примера Августин рассматривает зрительное познание. Зрение возможно благодаря тому, что в верхней части головы, в области лба, есть некая светоносная материя. Она проникает в наши глаза, и посредством глаз мы как бы излучаем из себя этот свет, ощупываем предмет этими лучами. Таким образом, мы получаем информацию о предмете, так что, по Августину, зрение есть некоторый вид осязания. Форма предмета «ощупывается» зрительными лучами, и при их помощи она проникает в органы чувств, где рождается некоторый материальный физиологический образ формы предмета. Далее этот физиологический образ поступает в душу, где образуется уже не материальный, а духовный образ предмета, который существует в памяти уже после того, как мы этот предмет видели. Мы этот предмет можем забыть, а можем вызвать его в своей памяти благодаря способности к воображению. Это уже четвёртый образ, который находится в способности воображающего, в его созерцании. Всего, по Августину, существуют четыре вида образов: первый – форма самого предмета, и второй – её физиологический образ (эти образы телесны, материальны), третий и четвёртый – бестелесные формы, существующие в памяти и воображении.

Говоря о механизме познания, Августин описывает его на языке аристотелевских терминов. Всякое познание состоит из трёх элементов: в человеке есть познавательная способность (это материальная причина познания), есть реальный познаваемый предмет (формальная причина познания) и воля, направляющая нашу способность познания именно на этот предмет (действующая причина познания). Пример – человек в тёмной комнате. Когда света нет, то человек ничего не видит, но у него есть возможность видеть, есть зрительная способность (материя, по Аристотелю, это возможность). Когда комната озарится светом, то появятся перед взором различные предметы с их формами, но человек может смотреть только на один из них, волевым способом направляя своё зрение.

Августин не может до конца согласиться с Плотином, ибо, конечно же, считает, что мир материальный сотворён Богом и потому он хорош. Поэтому чувства, дающие нам знание о материальном мире, не могут нас совершенно обманывать и также дают определённую степень истины. Но каким образом информация от материального мира поступает в душу, как нематериальное соединяется с материальным – это загадка, которая остаётся загадкой и для самого Августина. Он лишь намечает некоторые этапы на пути от чувственного материального объекта к знанию о нём, но не даёт окончательные ответы.

Однако основной упор Августин всё-таки делает на рассудочное, разумное познание и указывает, что кроме познания чувственного, которое является по своей природе изменчивым, существует и познание умопостигаемое, дающее неизменное знание. Ведь кроме чувственного мира, изменчивого самого по себе, существует и мир умопостигаемый – мир неизменный, вечный. Это доказывается, в частности, тем, что (как указывал Августин ещё в споре со скептиками), к примеру, истины математики – истины всегда. Три плюс семь равняется десяти всегда, это не зависит ни от каких материальных условий; даже если вся материя исчезнет, эта истина останется. Поэтому эта истина (поскольку она истинна всегда, вечна и неизменяема) невыводима из чувственного восприятия.

Так же невыводимы из чувственного восприятия многие моральные законы, в частности законы справедливости. Поэтому умопостигаемое существует, и существует оно всегда, а не иногда – чем и отличается от мира чувственного, и существует поэтому в большей степени, чем мир чувственный⁴⁴.

Между изменчивым чувственным миром и миром умопостигаемым, вечным существует посредник – человеческий разум, ведь он может быть направлен как на чувственный мир, так и на мир умопостигаемый. Он может познавать оба мира, однако особенность его положения состоит в том, что ум выше чувственного мира, но ниже умопостигаемого.

Августин разделяет плотиновскую концепцию неаффицируемости высшего низшим. Поэтому при чувственном познании материальный мир не воздействует на душу, ибо он ниже души. При познании разумом душа тоже не воздействует на мир вечный, умопостигаемый; наш ум может лишь созерцать вечные истины, находящиеся в Божественном разуме, но ни создавать их, ни влиять на них он не может. Ум видит истины, содержащиеся в Божественном уме, непосредственно, сразу, в некотором интеллектуальном созерцании, поскольку он подобен уму Божественному, в то время как чувственные объекты он видит опосредованно – через чувственные образы, ведь природа души и материи совершенно различна.

Умопостигаемый мир Августин вслед за Плотином понимает как мир истины и бытия, однако есть и существенное отличие от плотиновской концепции, ибо Августин не разделяет идею субординации, высказанную Плотином, и считает, что умопостигаемый Божественный мир есть и мир идей, и мир истины, и мир бытия. То есть Августин соединяет положения плотиновского Ума и плотиновского Единого в одну умопостигаемую субстанцию – Слово, или Логос.

Несмотря на то что наш ум подобен умопостигаемому миру и в силу этого может непосредственно его в интеллектуальном видении созерцать, имеется и отличие нашего ума от мира умопостигаемого. В отличие от мира Божественного, который неизменен и вечен, наш ум изменчив. Это мы можем видеть в акте самопознания. Душа и Логос – одной природы, но не есть одно и то же, поскольку душа изменчива, а Логос – нет. В этом ещё одно отличие Августина от Плотина, по которому все три ипостаси есть и в мире, и в нас, а это опасно близко сближает мир божественный и человеческий, грозя пантеистическими выводами. Понимая, что Бог как Творец по Своей сути отличен от твари, Августин отделяет умопостигаемый мир от души и указывает, что тот существует в Боге как Его разум.

Истины, содержащиеся в Божественном разуме, не создаются человеческим умом, а только созерцаются им непосредственно. Так же, как объективность материального мира доказывается, в частности, тем, что предметы этого мира мы видим, так же и истинность и объективность умопостигаемого мира доказывается тем, что умопостигаемую истину мы созерцаем: «Ничего не может быть нелепее утверждения, что видимое нашими глазами существует, а усматриваемое нашим умом не существует» (О бессмертии души, 10). Этот метод доказательства существования умопостигаемого мира мы также встречали у Плотина, выстраивавшего иерархию ипостасей соответственно анализу своего внутреннего мира. Августин тоже уделяет большое значение самопознанию как способу богопознания, не делая при этом неоплатонических выводов о различных уровнях бытия: «И постепенно от тела к душе, чувствующей через тело, оттуда к внутренней её силе, получающей известия о внешнем через телесные чувства (здесь предел возможного для животных), далее к способности рассуждать, которая составляет суждения о том, что воспринимается телесными чувствами. Поняв изменчивость свою, она поднимается до самопознания, уводит мысль от привычного, освобождается от сумятицы противоречивых призраков, стремясь понять, каким светом на неё брызнуло. И когда с полной уверенностью восклицает она, что неизменное следует предпочесть изменяемому, через которое постигла она и само неизменное – если бы она не постигала его каким-то образом, она никоим образом не могла бы поставить его впереди изменяемого, – тогда приходит она в робком и мгновенном озарении к Тому, кто есть» (Исповедь, VII, 23). Следовательно, теория познания для Августина представляет не просто теоретический интерес, но служит непосредственным целям богопознания.

Но здесь перед Августином встаёт проблема: если наш ум и Божественный разум не есть одно и то же, то каким образом мы можем познавать истины, содержащиеся в Божественном уме? Неужели, подобно механизму чувственного познания, и здесь должны появиться в душе некие образы вечных Божественных идей? Но этого не может быть, ведь душа в познании высшего бытия должна оставаться пассивной. Августин решает проблему следующим образом: поскольку Бог нематериален, вечен и неизменен, то Он не имеет пространственного протяжения, ибо пространственно только материальное. Следовательно, Бог находится везде целиком. Целиком Он находится и в нашем уме. Таким образом, в уме находится и весь умопостигаемый мир, весь Божественный разум. Поэтому душа любого человека имеет в себе всю истину во всей своей полноте. «Бог, сотворивший всё, гораздо ближе к нам, нежели всё сотворённое», – пишет Августин в толковании на книгу Бытия (О книге Бытия, V, 16). Телесные вещи оказываются более отдалёнными от человеческого ума по причине своего рода несходства с ним, чем от Бога, Которому подобен наш разум. Конечно, и «сам наш ум не способен созерцать многое сотворенное у Бога в тех идеях, по которым оно сотворено, так, чтобы, не основываясь на чувственных восприятиях, знать его число, количество и качество. … Выходит, что познание твари порою бывает более трудным, нежели познание Творца, хотя ощущать Его благоговейным умом в наималейшей степени бесконечно блаженней, чем познавать хотя бы и всю вселенную» (Там же).

Августин считает, что Божественный истинный мир находится у человека в памяти, ведь в каждый конкретный момент человек не обязательно мыслит всё, что он знает. То, что математик не мыслит в какой-то момент о музыке, не говорит о том, что он музыки не знает, – просто он сейчас занимает своё мышление другим предметом. Поэтому он может вспомнить, как бы вытащить из памяти другие истины, ему известные, а может в последующем и открыть неизвестное для себя. Вся истина содержится у человека в памяти в потенциальной форме. Поэтому познание, по Августину, есть актуализация потенциального знания с помощью мышления. Человек при помощи своего мышления может эту потенциальную истину актуализировать, т.е. превратить её в действительное знание. Поэтому память Августин трактует достаточно широко – не просто как некое вместилище знаний, когда-то приобретённых человеком, которые он может помнить, а может и забыть, а как всё, что присуще душе: и акты воли, и положения нравственности, и вообще всё, что человек может в принципе познать.

В ранних трактатах Августин иногда позволял себе соглашаться с платоновской теорией предсуществования души. Однако он тут же оговаривал, что по этому вопросу не имеет пока определённого мнения. В последующем Августин полностью отказался от идеи предсуществования душ, хотя и продолжал разделять платоновское мнение о врождённых идеях. В отличие от Платона, он объяснял это не тем, что душа видела эти идеи в своей прошлой жизни, а тем, что эти истины сущностно врождены любому человеку, ибо человек сотворён по образу Божию, и в каждом человеке Бог содержится со всеми истинами, целиком.

Человек познаёт потому, что существует истина, что эта истина существует в человеке, и эта истина освещает человека своим собственным светом. Августин с одобрением отзывался о плотиновской метафоре: наша душа подобна луне, светящей отражённым от солнца светом. Августин считает, что наша душа освещается Божественным светом так же, как Луна освещается Солнцем. Эта концепция получила название иллюминизма. Душа освещается светом истины, исходящим от Логоса, в силу чего она и получает способность познавать истину и вообще мыслить, потому что способность мыслить означает способность приобщиться истине.

Кроме того, что Бог есть истина, Он, по Августину, есть и бытие. Он не имеет в себе никакого небытия, Он вечен, не изменяется, не уничтожается и всегда подобен только Себе. Всё то, что изменяется, причастно бытию, но не есть собственно бытие: «Ибо будучи высочайшей сущностью, т.е. обладая высочайшим и неизменяемым бытием, Бог дал бытие тем вещам, которые сотворил из ничего; но бытие не высочайшее, каким представляется Он сам, а одним дал большее, другим – меньшее, и таким образом распределил природы существ по степеням. Ибо как от мудрствования получила название мудрость, так от существования (еssе) называется сущность (essentia)» (О граде Божием, XII, 2).

Материальный мир и душа изменчивы, следовательно, они причастны небытию. В этом Августин видит свидетельство того, что наш мир был сотворён Богом из небытия, которое некоторым образом присутствует в мире. Поэтому в нём не всё истинно, абсолютная истина есть только в Боге. Ведь для Августина быть и быть истиной – одно и то же.

В Боге всё действительно, всё существует, в Нём нет изменений, поэтому и нет времени; в Нём – и прошлое, и настоящее, и будущее. В материальном же мире существует и действительное, и возможное. Источником возможности, по Августину, является материя (здесь он вновь следует учению Аристотеля).

Поскольку бытие существует всегда, оно неделимо, значит нематериально и непространственно. Таким бытием является только Бог.

В учении о Боге как бытии и истине видно ещё одно несогласие Августина с философией Плотина. По Плотину, Бог (если понимать под Богом плотиновское Единое) существует выше истины и выше бытия. Августин же утверждает, что Бог есть истина, и бытие, и благо. Августин объединяет плотиновские характеристики Ума (умопостигаемость, бытие, вечность, истина, красота) и характеристики Единого (простота, благость и единственность).

Однако здесь можно столкнуться с одной трудностью. Обычно считается, что бытие и существование – это одно и то же. Следовательно, если мир существует, то он есть бытие. Бог тоже есть бытие. Но поскольку Бог творит мир из небытия, то получается, что или небытие существует (что парадоксально), или что Бог должен творить мир из Себя (что противоречит Священному Писанию). Поэтому великие отцы-каппадокийцы, Дионисий Ареопагит и другие отцы Церкви утверждают, что Бог выше бытия. Лишь будучи сверхсущностным Он может сотворить бытие из небытия.

Августин утверждает другое: Бог – это и есть бытие, «высочайшее и неизменяемое бытие» (О граде Божием, XII, 2). Бог Сам сказал, что Он есть Сущий: «И кто же есть больший нежели Тот, Кто сказал Своему рабу: «Я есмь сущий» (Исх. 3, 14)… и потому неизменчивая субстанция или сущность, которая есть Бог, – одна единственная» (О Троице, V, 3). Сотворённый Им мир – это не совсем бытие, неистинное бытие, смесь небытия и бытия. Ведь небытие, из которого мир сотворён, остаётся в нашем мире. Оно остаётся источником непостоянства, временности этого мира, лжи и зла, существующих в нём. Бог же есть вечная и неизменная природа, которая имеет «в самом Себе причину бытия, как сказано Моисею: «Я есмь Сущий» (Исх. III, 14), т.е. сущий совсем иначе, чем существует всё прочее, Им сотворённое, поскольку существует истинно, изначально и неизменно, не переходит ни во что, Им сотворённое, и всё имеет в Себе как Самосущий; Он не сотворил бы ничего, если бы не созерцал, не созерцал бы, если бы не имел, не имел бы ничего до сотворения, если бы не имел так, как существует Он сам, несотворённый» (О книге Бытия, V, 16).

Однако то, что Августин считает Бога бытием и истиной, не означает, что он считал Бога познаваемым, и не делает его богословие катафатическим, в отличие от апофатики восточных отцов. И Августин, и отцы-каппадокийцы признают сущностное отличие Творца от твари. Просто каппадокийские отцы понимают бытие по-аристотелевски, как мир чувственный, материальный, и поэтому Творец этого мира должен возвышаться над бытием, быть сверхсущностным. Блаж. Августин понимает бытие по-платоновски, как вечный и неизменный мир, а вечным может быть только Бог. Материальный мир – это неистинное бытие, «мир теней». Поэтому богословие Августина столь же апофатично, как и богословие восточных отцов Церкви, просто различные философские установки приводят к различному пониманию одних и тех же терминов: если для каппадокийцев бытие – это мир материальный, то для Августина – это мир божественный.

Таким образом, бытие существует лишь у Бога, всё остальное имеет частичную причастность бытию. Бытие, т.е. Бог, есть чистая форма; чувственный мир есть соединение формы и материи. Материальные предметы изменяются во времени и пространстве, истинное бытие не изменяется вообще. Но есть ещё духовные предметы, которые изменяются только во времени (наша душа). Поскольку душа изменчива, то и она причастна в некоторой степени небытию, поэтому и она также сотворена из небытия. Это объединяет нашу душу с материальным миром, а отличает её то, что изменение её происходит только во времени, а не во времени и пространстве, как у материальных предметов.

В отличие о Бога, мир и душа изменяются, поскольку существуют во времени. Проблема времени для Августина – одна из основных, ей он посвящает практически всю XI книгу «Исповеди». Начинает он с ответа на очень популярный вопрос противников христианского учения о сотворении мира Богом: что делал Бог до того, как создал небо и землю? Ведь если в Боге появилось желание сотворить мир, значит, в Нём ранее этого желания не было. Получается, что в Боге произошло изменение, что противоречит понятию о вечной и неизменной божественной субстанции. Если Бог ничего не делал до того, как создал небо и землю, то Он не может быть назван в абсолютной мере Богом, ибо Он бездействовал; а если Он что-то делал, то почему тогда не творил?

На это Августин пишет: «Я отвечу не так, как, говорят, ответил кто-то, уклоняясь шуткой от настойчивого вопроса: «приготовлял преисподнюю для тех, кто допытывается о высоком». Одно – понять, другое – осмеять. Так я не отвечу» (Исповедь, XI, 14). Согласно Августину, человек существует во времени, поэтому подняться над временем и понять Бога, существующего в вечности, он не может. Творя мир, Бог одновременно творит и время. Поэтому спрашивать, что было до того, как Бог сотворил мир, неправильно, потому что не было «до того», не было времени, которое неотделимо от мира.

Но Августин не останавливается на этом и задаёт вопрос: что такое время? Вопрос этот не пустой и не случайный, потому что если мы пытаемся понять изменчивость мира и души (а душа, как мы помним, в первую очередь интересует Августина), то мы обязаны познать время, в котором душа и мир существуют.

Вопрос о существовании времени сам по себе необычен. Ведь о существовании чего-то говорится всегда как о существовании во времени, чаще всего – в настоящем. Но как говорить о существовании времени? Время существует во времени?!

Августин указывает, что по всеобщему мнению время состоит из трёх частей: прошлого, настоящего и будущего. Но возникает парадокс: прошлое уже не существует, будущее ещё не существует, а настоящее переходит в прошлое и поэтому тоже стремится исчезнуть. И тем не менее познать можно только настоящее. Но где это настоящее? Может быть, настоящим для нас является настоящий год? Но в нём тоже есть и прошлое и будущее. Поэтому же не может быть настоящим ни месяц, ни день, ни час, ни даже минута, ведь и в них тоже можно найти и прошлое, и будущее. «Настоящим можно назвать только тот момент во времени, – пишет Августин, – который невозможно разделить хотя бы на мельчайшие части, но он так стремительно уносится из будущего в прошлое! Длительности в нём нет» (Исповедь, XI, 20). В конце концов, мы приходим к некоторому моменту, к временной точке настоящего. Но как только мы пытаемся этот момент настоящего схватить, его уже нет – оно стало прошлым.

Таким образом, о существовании времени можно говорить лишь в аспекте настоящего. И прошлое, и будущее существуют лишь как то, что мы в настоящий момент представляем – или вспоминаем, или предвидим. Поэтому Августин утверждает: можно сказать, что существует лишь настоящее, а о прошлом и будущем можно говорить лишь как о настоящем прошедшего и настоящем будущего. Всё существует в настоящем: прошлое существует в памяти, а будущее – в предчувствовании. Мы видим в памяти прошедшие события, мы «видим» события будущие. Но увидеть можно только то, что есть, а то, что есть, это уже не будущее, и не прошлое, а настоящее. Следовательно, и будущее, и настоящее, если они существуют, существуют в настоящем. Как о грядущем восходе солнца мы судим о появившейся заре, так же и о будущем мы судим по тому, что существует настоящее. Поэтому правильнее говорить не о прошлом, настоящем и будущем, а о настоящем прошедшего, настоящем настоящего и настоящем будущего. И существуют они только в нашей душе: настоящее прошедшего существует в памяти, настоящее настоящего в непосредственном созерцании, настоящее будущего – в ожидании. Августин приходит к выводу: время существует лишь в нашей душе, т.е. оно существует субъективно.

Некоторые философы говорят, что время есть движение – в частности, движение звёзд. Августин не согласен с таким положением, ибо движение и существует, и мыслится во времени, а не наоборот – время в движении. Мы знаем, что само движение звёзд может быть или быстрым, или медленным, а для этого должен существовать некий критерий. Поэтому не движение есть время, но движение существует во времени.

Не меньшая проблема возникает и в отношении измерения времени. Как можно измерить то, чего уже нет, то, что ещё не наступило, и то, в чём нет длительности? И чем измерять время? Для измерения длины есть мера длины – метр или фут, также имеющая длину; для измерения веса есть мера веса – грамм или фунт, также имеющие вес. А чем измерить время? Длиной пути, прошедшего стрелкой циферблата или солнцем по небосводу? Но можно ли измерять время расстоянием? Расстоянием можно измерить подобное себе, т.е. длину. Так и время: его можно измерять лишь временем; но как это возможно? Каков временной эталон времени? Ведь он должен иметь длительность, а, значит, начало его находится в прошлом, которого уже нет, а конец скрывается в будущем, которого еще нет? Что же это за эталон, имеющий несуществующие границы? Возникает запутанная ситуация. Как пишет блаж. Августин: «В каком же промежутке измеряется время, пока оно идёт? В будущем, откуда оно приходит? Того, чего ещё нет, мы измерить не можем. В настоящем, через которое оно идёт? То, в чём нет промежутка, мы измерить не можем. В прошлом, куда оно уходит? Того, чего уже нет, мы измерить не можем» (Исповедь, XI, 27). Но тем не менее мы можем измерить время, говоря о более длинных и более коротких промежутках времени. Значит «время есть не что иное, как растяжение, но чего? не знаю; может быть, самой души» (Исповедь, XI, 33). «В тебе, душа моя, измеряю я время», – делает вывод Августин (Исповедь, XI, 36).

Вместе со временем Бог творит и материальный мир. Материальный мир для Августина не есть небытие, не есть, как говорил Плотин, «разукрашенный труп», намекая на значение слова «космос» – «красота». Августин не разделяет и античную концепцию мира как существующего в циклическом времени – концепцию, которую высказывали стоики, утверждавшие, что мир постоянно возникает и постоянно сгорает. Нет, мир существует один раз, он существует не в цикличном времени, а во времени линейном, иначе жертва Иисуса Христа оказалась бы напрасной, и в каждом новом, сменяющем друг друга мире потребовалась бы своя жертва Спасителя, что является абсурдным. Поэтому мир существует реально в линейном времени, он есть творение Бога – творение благое, творение из ничего, а не эманация, не порождение из природы Бога. Если бы Бог сотворил мир из Своей субстанции, то мир был бы равен Богу.

Творение есть результат не природы Бога, а Его благодати. Бог может творить, а может и не творить, это акт Его воли. Мир творится Богом из ничего, поэтому ничто входит в мир, и от него всё несовершенство и изменчивость мира, а от Бога, от Его бытия – всё совершенство, красота, бытие мира.

Из небытия творится материя, которая, не имея в себе формы, есть почти ничто. Затем из материи Бог создаёт всю вселенную, а сама бесформенная материя названа в Библии «безвидной и пустой землёй», которая за «свою послушность творческому действию названа также водою» (О книге Бытия буквально, 4). До сотворения материи Бог сотворил небо, которое, указывает Августин, можно понимать по-разному, например как мир ангельский, духовный, не вечный, как Пресвятая Троица, но причастный Её вечности. Этот же ангельский мир, по мнению Августина, назван в Библии светом. Мир творится в течение шести дней, которые Августин понимает аллегорически, а не просто как шесть календарных суток. С одной стороны, пишет Августин, Бог существует вне времени, и поэтому нельзя считать, что Бог творит мир во времени, ведь для Бога решить сотворить мир и сотворить его – одно и то же: «Разве не совершено ли Богом всё как бы в идее (in arte) и в разуме, т.е. не в протяжении времени, а в самой силе, которою Он разом производит?» (О книге Бытия буквально, 7). Поэтому «Бог творит вне протяжения времени» (Там же). Таким образом, Бог творит весь мир сразу в виде неких семенных логосов (rationes seminales), в которых заложено всё последующее развитие мира. В дальнейшем каждая вещь развивается по слову Божию, имея в себе этот логос – как бы программу своего развития. Бог сотворил мир посредством Своего Слова, Которое есть истина. Это значит, что в Слове Божием заключены на только сущности всех сотворённых вещей, их идеи, логосы, но и их прошлое, и их будущее. Бог-Слово вечно заключает в Себе образцы-архетипы всех возможных вещей, их умопостигаемые формы, законы их существования, вес, меру, количество. Эти образцы вечно остаются идеями, несотворёнными и единосущными с Богом, Который единосущен Слову. Эта концепция, получившая наименование экземпляризма (от лат. exemplar – образец), в эпоху схоластики приведёт к появлению крайнего реализма как одного из решений спора об универсалиях.

Но, с другой стороны, мир существует во времени и, следовательно, появление его тоже должно быть во времени, что и указано в Библии как шесть дней творения. Правда, понимать вечер и утро этих дней следует не только буквально, но и аллегорически: вечер и утро знаменуют собой конец и начало некоего онтологического процесса, состоящего в придании материи новой формы: «…под вечерами всех первых трёх дней, пока не были созданы светила, можно понимать окончание совершённого (творческого) акта, а под утрами – начало нового» (О книге Бытия, I, 17). Но даже и после образования светил дни можно понимать в этом же духе: «…но и в остальных трёх под словом «день» разумеются виды творимых вещей, а под ночью – отсутствие или недостаток вида, или, если найдётся лучшее слово, нечто такое, что обозначает (момент) лишённости вида при переходе от бесформенности к форме… затем, вечер – это как бы окончание завершившегося творения, а утро – начало нового, ибо всякая сотворённая природа имеет своё начало и свой конец» (там же, IV, 1). Следовательно, можно говорить о трояком смысле творения мира. Во-первых, мир творится от вечности в уме Бога, и поэтому творение не принадлежит времени; во-вторых, для Бога захотеть сотворить – это значит сотворить, и поэтому творение происходит мгновенно; и, в третьих, мир существует во времени, и поэтому творение его занимает некоторое время: «Но одним образом (идеи) существуют в Слове Бога, в котором они несотворены и вечны, иным – в элементах мира, где всё, имевшее явиться к бытию, сотворено разом, иным – в вещах, которые, будучи причинно сотворены разом, производятся затем порознь, каждая в своё время» (О книге Бытия, VI, 10).

Мир сотворён разумно, что Августин иллюстрирует фразой из книги Премудрости Соломона, согласно которой Бог «всё расположил мерою, числом и весом» (Прем.11:21) (см.: О книге Бытия, II, 1). Отсюда следует, что в вещах чисел нет, они существуют в Боге как Его премудрые идеи. Следовательно, весь порядок в мире, его гармоничность, красота, единство – всё это от Бога, в самой по себе материи этого нет. Материя по своей природе стремится к разрушению, созидательного начала в ней нет. Если бы мир был оставлен Богом без Своего попечения, то он разрушился бы. Поэтому то, что после шести дней Бог почил от Своих дел, означает не то, что Он якобы оставил этот мир, но лишь то, что Он закончил творение мира: «Бог почил от создания новых родов творения, перестав создавать роды, однако при этом Он непрерывно доселе (равно как и впредь) делает, т.е. промышляет о тех родах, которые были изначально установлены» (О книге Бытия, IV, 12). Порядок в мире иерархичен: «…имеющее силу рождать и даже желать ставится выше того, что не имеет такого побуждения. И между живущими существами чувствующие ставятся выше нечувствующих, как животные, например, выше деревьев. И между чувствующими разумные ставятся выше неразумных, как люди, например, выше животных. И между разумными бессмертные ставятся выше смертных, как ангелы выше людей. Всё это ставится одно выше другого в силу порядка природы» (О граде Божием, XI, 16).

Высшим творением является человек. Хотя человек творится в тот же день, что и животные, но о его сотворении, по причине превосходства человека над животными, говорится в Библии отдельно. Образ и подобие Божие в человеке, по Августину, это его разумная природа: «…образ Божий, по которому сотворён человек, заключается в том, чем человек превосходит неразумных животных. А это называется умом, или разумом, или сознанием» (О книге Бытия, III, 20).

Говоря о сотворении человека, Августин указывает, что человек «был создан из ничего» (О граде Божием, XIV, 1). Он категорически не согласен с Платоном, утверждавшим, что тело есть оковы, гробница души: «Разве кто-нибудь любит свои оковы?», – риторически спрашивает он. «Если некоторые говорят, что они решительно желают остаться без тела, то они решительно обманываются, ибо им не тело ненавистно, но его болезни и тяжесть» (Христианская наука, I, 24). И если мы читаем у ап. Павла о противоборстве духа и тела, то следует понимать, что речь идёт о противоборстве по первенству, а не по ненависти. Тело и душа, будучи созданными Богом, имеют благую природу, причем тело задумано как та часть природы человека, которая подчинена душе. Из-за грехопадения тело вышло из подчинения, и душа стала служанкой тела. Христос Своей искупительной жертвой восстановил первоначальный порядок и дал понять людям, что тело должно служить душе, а не душа – телу.

Человек, по Августину, составляет единство души и тела. Здесь он опять возражает платоникам, утверждавшим, что сущностью человека является лишь душа. Конечно, душа онтологически выше тела, но без тела она ещё не человек: «…человек не есть одно тело или одна душа, но состоит из души и тела. То верно, что душа не составляет всего человека, а лучшую часть человека, и тело не составляет всего человека, а низшую часть человека; когда же то и другое бывает соединено вместе, называется человеком» (О граде Божием, XIII, 24). Но в этом единстве душа всё же обладает более высоким статусом, и поэтому Августин говорит, что человек есть разумная душа, владеющая своим телом.

Наша душа бессмертна. Доказательству этого положения Августин посвящает трактат «О бессмертии души». О бессмертии души говорят следующие доводы. Человек при помощи своего разума познаёт истину, которая существует всегда, поэтому и разум также должен существовать всегда. Человек состоит из тела и души, разум находится в душе (или есть сама душа) и неизменен. Значит, есть в душе нечто неизменное, а «смерть не может быть присущей вещам, не подлежащим изменению. Следовательно, душа живёт всегда, независимо от того, есть ли она сам разум, или разум существует в ней, но существует нераздельно» (О бессмертии души, 2). Душа не может быть свойством или, как говорят, гармонией тела, ибо как в таком случае объяснить то, что душевные качества усиливаются лишь тогда, когда она старается отрешиться и освободиться от телесных привычек. Не может погибнуть душа и вследствие ослабления своих сил. Ибо главное свойство души – её разумность, значит, наибольший вред ей может принести именно ложь. «Ведь большего она не может сделать, как только обмануть. А обманывается только тот, кто живёт. Следовательно, ложь не может убить душу» (О бессмертии души, 11). Тело состоит из частей, и когда болит какая-либо часть тела, душа вся ощущает эту боль. Душа не находится в каком-либо месте тела, а находится в каждой части вся целиком. А то, что не состоит из частей, не может на них и распасться и, следовательно, бессмертно.

Таким образом, человек представляет собой единство души и тела. Однако тело и душа – это всё же абсолютно различные субстанции, обе изменяющиеся, но душа, которая не имеет пространственной структуры, изменяется лишь во времени. А раз так, то душа не смешивается с телом, хотя всегда находится в теле. Душа есть основа жизни, разумное начало; именно душа сообщает и жизнь телу, и позволяет через тело познавать чувственный мир. Как же соединяются эти столь различные субстанции? На этот вопрос сложно ответить однозначно, и Августин пишет лишь, что душа есть некая сила, которая оживотворяет тело. Однако он выдвигает гипотезу, что душа управляет грубым телом посредством тонкой материальной телесности – света и воздуха (см.: О книге Бытия, VII, 15).

Полемика с манихеями. Многие проблемы, которые возникали у Августина в его жизни, были связаны с вопросом о происхождении в мире зла. Именно поэтому Августин одно время был сторонником манихейства, именно поэтому он разочаровался в манихействе, был скептиком, и именно решение этой проблемы св. Амвросием Медиоланским и Плотином привело Августина в лоно христианской Церкви. От св. Амвросия Августин взял учение о том, что за зло в мире отвечает человек, имеющий свободную волю, а от Плотина – то, что злом следует считать не некую субстанцию, а просто более низкий уровень бытия, т.е. умаление добра.

Таким образом, проблема зла тесно связана и с проблемой свободы, и со связанной с ней проблемой взаимоотношения человеческой свободы и Божественной благодати: как согласовать свободную волю человека с Божественным домостроительством, с тем, что Бог всё творит и всё знает, через Него всё происходит. Исторически Августин разрабатывал эти проблемы чаще всего в споре с еретиками: вопрос о зле – в полемике с манихеями, а вопрос о свободе воли – в более поздней полемике с пелагианами. Полемизируя с манихеями, Плотин больше касался проблем онтологических, в споре же с пелагианами его более волновали проблемы, связанные с природой человека.

Манихейство – религиозное учение, основателем которого является перс Мани (III в.). Главным в его учении было утверждение о существовании в мире двух вечно противоборствующих начал – доброго и злого. Учение Мани излагалось в виде весьма причудливой мифологии, включавшей в себя и некоторые моменты библейского повествования. Разумеется, с истинным христианством манихейство не связывало ничего, но тем не менее оно очень быстро стало распространяться, оказывая влияние на многих христиан. Одной из причин было довольно логичное решение вопроса о наличии в мире зла. Сложно представить себе, что всемогущий Бог, творец и промыслитель мира, не может победить существующее в мире зло. Многим казалось, что разумнее предположить существование второго начала в мире, злого, отвечающего за наличие в мире зла, в то время как Бог хочет и делает только добро. Манихейский дуализм доброго и злого начал, казалось, разумно отвечает на все сложные вопросы и позволяет снять с Бога ответственность за творимые в мире безобразия. Поэтому манихейство привлекало многих интеллектуалов – риторов, преподавателей, философов. Кроме того, оно производило большое впечатление и на обычных людей. Манихейство проповедовало усмирение телесной плоти, строгие посты и т.п., что, конечно, создавало представление о манихеях как об истинно религиозных людях, подвижниках, по сравнению с которыми обычные христиане казались чуть ли не сибаритами.

Августин в молодости также подпал под влияние манихеев, но не из-за их показной религиозности и аскетизма, а вследствие того, что решение проблемы зла, которое предлагали манихеи, казалось ему наиболее логичным. Однако впоследствии его стали посещать всё большие и большие сомнения в истинности учения манихеев, что Августин подробно изложил в «Исповеди». А в VII книге «Исповеди» (гл. 3–16) Августин предлагает и своё решение этой проблемы, вызревшее у него из главного вопроса, который никак не могли решить манихеи, даже Фавст, самый известный из них: в чём смысл этой вечной борьбы благого Бога с силами зла? «Что сделало бы Тебе это неведомое племя мрака, которое они обычно выставляют против Тебя, как вражескую силу, если бы Ты не пожелал сразиться с ним?» (Исповедь, VII, 3), – пишет он, обращаясь к Богу. Действительно, если бы силы тьмы могли причинить Богу какой-либо вред, то оказалось бы, что Бог уступает им и поэтому уже не является Богом. Если бы вреда они не смогли бы принести, то исчезла бы всякая причина для борьбы Бога с силами тьмы. Ведь Бог совершенен, Он не может стать ни хуже (тогда Он перестанет быть совершенным, т.е. быть Богом), ни лучше (иначе Он до этого был бы несовершенным). Значит, Бог неизменяем.

Августин пытается понять христианское учение о причине зла в мире, услышанное им от св. Амвросия Медиоланского, – что «воля, свободная в своём решении, является причиной того, что мы творим зло и терпим справедливый суд» Божий (Исповедь, VII, 5). Бог не может быть злым, следовательно, зло существует в мире по причине свободной человеческой воли. Но этот ответ опять приводит Августина к серьёзным проблемам, ведь воля человека тоже сотворена Богом. И если Бог сотворил человеческую волю такой, что она может склоняться ко злу, значит Бог предусмотрел это зло в мире. Он сотворил волю злой, несовершенной, и поэтому именно Бог виновен в этом зле. Но, может быть, виновник зла – диавол, сатана? Но, однако, откуда зло в самом первом ангеле, совершившем этот грех? Ведь он тоже был создан Богом, и, создавая этого ангела – Денницу, Бог вложил в него возможность согрешить, поэтому также вложил в него возможность зла. Поэтому, как бы мы ни пытались оправдать Бога, возлагая причину зла на любое из Его творений, мы в конце концов понимаем, что поскольку всё сотворено Богом, то именно Он отвечает и за всё зло в мире.

Этот ответ, естественно, не устраивает Августина, и он пытается найти другое решение проблемы. Может быть, сам страх зла – это зло? Или сама материя есть зло? – спрашивает Августин, намекая на решение этой проблемы Платоном. Но не может быть, чтобы Бог, будучи всеблагим, сотворил материю злой. Может быть, материя не сотворена Богом, а была вечно и имела злую природу? И на это Августин также отвечает отрицательно, потому что даже если допустить, что материя – вечна, то Бог всё равно имеет всемогущую силу изменить злую природу материи, превратить её в добрую или уничтожить. Тем более что материя не вечна, а творится Богом. Поэтому и эти варианты ответа Августина не устраивают.

Казалось бы, безвыходное положение: зло в мире есть, мир сотворил Бог, значит, Бог отвечает за зло в мире? И в этот трагический момент жизни, пишет Августин, обращаясь с исповедью к Богу, «Ты доставил мне… некоторые книги платоников, переведённые с греческого на латинский» (Исповедь, VII, 13). И именно книги Плотина помогли Августину найти правильный ответ на мучавшую его проблему.

У Плотина причина происхождения в мире зла – это недостаток добра. Зла как такового в природе нет, но есть иерархия добра. Единое, по Плотину, это Добро абсолютное, в котором совершенно нет ничего злого. Ум, создаваемый Единым, содержит в себе добро, излитое из Единого, но в меньшей степени, а в Душе, эманируемой из Ума, добра ещё меньше. Вот эта меньшая степень добра и есть, по Плотину, зло. Как тьма есть недостаток света, так и зло есть недостаток добра. У зла, по Плотину, нет метафизической основы.

Августин, конечно же, не может принять плотиновский субординационизм ипостасей. Но он берёт у Плотина его главную мысль: зла нет, есть лишь недостаток добра. Значит, зло есть в том, что может изменяться, стать хуже. Но что может стать хуже? Хуже не может быть или то, чего нет, или Бог, всё остальное может быть или лучше, или хуже. «Мне стало ясно, – пишет Августин, – что только доброе может стать хуже. Если бы это было абсолютное добро или вовсе бы не было добром, то оно не могло бы стать хуже. Абсолютное добро не может стать хуже, а в том, в чём вовсе нет добра, нечему стать хуже. Ухудшение наносит вред; если бы оно не уменьшало доброго, оно бы вреда не наносило» (Исповедь, VII, 18). Всё ухудшающееся лишается доброго, лишается в какой-то степени бытия. Если вещь полностью ухудшится, то она лишится бытия, т.е. перестанет существовать. Поэтому всё, что существует, – доброе, а зло есть несуществующее, зло не имеет субстанции, иначе, если бы субстанция зла существовала, она была бы добром.

Можно привести такой пример. Ухудшается только то, что существует, а существует лишь доброе – скажем, болеть может лишь живущий организм. Если человек умирает, то и болезнь также исчезает. Гниение тоже может происходить только с существующим предметом. Если предмет сгнивает и исчезает, то и процесс гниения также прекращается. Так же и с любым другим злом в мире. Зло в мире существует только тогда, когда существует вещь, которая может стать хуже, т.е. существует добро, которое может уменьшаться. Зло не имеет субстанциальной основы, и в этом манихеи ошибались.

Августин указывает, что зло приходит в мир из небытия, из которого Бог творит мир. Лишь Бог является чистым, абсолютным бытием, а мир сотворён из небытия и поэтому это небытие в себе содержит. А поскольку небытие как таковое не существует, то не существует и зло. Бог не мог сотворить абсолютно совершенный мир, подобный Себе, ибо Бог не может сотворить Сам Себя. Любое творение всегда ниже Бога, поэтому в любом творении есть недостаток блага. Зло существует лишь в этом аспекте – как недостаток блага. Отсюда – и возможность зла. Поэтому существует зло физическое: уродство, болезни и т.п.

Августин воспринимает и другую античную традицию объяснения существования в мире зла – стоическую, согласно которой зло и добро находятся в гармонии. Мы познаём зло только тогда, когда знаем добро. Поэтому нам часто кажется злом то, что в действительности является добром. Следовательно, зло – это часть общего порядка мира.

Антипелагианская полемика. Учение о свободе. Кроме зла естественного существует и нравственное зло. Естественное зло существует независимо от человека, нравственное зло делает человек, оно зависит от свободной воли человека и является его греховностью.

Греховность также не есть субстанция. «Я спрашивал, – пишет Августин в «Исповеди», – что же такое греховность, и нашёл не субстанцию: это извращённая воля, от высшей субстанции, от Тебя, Бога, обратившаяся к низшему, отбросившая прочь «внутреннее своё» и крепнущая во внешнем мире» (Исповедь, VII, 22). Человеческая душа тоже может ухудшаться, а её ухудшение состоит в том, что она отворачивается от Творца и обращает свой взгляд на творение, отворачивается от Бога и обращает взгляд на низший материальный мир.

Причиной нравственного зла, или греховности, является не только то, что наша душа сотворена из небытия несовершенной. Наша воля сотворена свободной, и поэтому в самой нашей воле имеется возможность грехопадения. Эта возможность, конечно, не является необходимостью, Бог не создал нашу душу такой, что она необходимо должна была выбрать именно такой, а не иной поступок, направить свою волю обязательно на непослушание Богу. Бог вложил в неё лишь возможность, а возможность может стать действительностью только при свободном участии человека.

Впервые проблема свободы наиболее остро была поставлена английским монахом Пелагием (греческая форма от его настоящего имени Морган). Родился ок. 360 г., скончался ок. 420 г., место его кончины неизвестно. В начале V в. Пелагий приехал в Рим и был поражён нравственной обстановкой в городе. Это было время, когда с принятием христианства как официальной религии Римской империи изменилось и отношение людей к христианству. Если раньше христианами становились из-за любви ко Христу, и люди шли на мученическую смерть, чтобы исповедовать свою веру в Спасителя, то в V в. появляются люди, которые начинают пользоваться тем, что христианство является официальной религией. Люди становятся христианами, чтобы получить материальные блага и привилегии, не разделяя сердцем веру в Спасителя. Происходит ухудшение нравов среди христиан, люди начинают оправдывать свои поступки некоторым подобием христианских доводов: говоря о том, что всё предопределено Богом, как и их безнравственная жизнь, и человек греховен по своей природе, а первородный грех так изменил человека, что грех стал его естественным состоянием и т.д.

В такой ситуации и выступил Пелагий, который возвысил значение человеческой свободы, говоря, что человек сам отвечает за все свои поступки – и за праведные, и за греховные.

Ересь Пелагия достаточно логичная, и на первый взгляд сложно заметить, где же кроется в ней ошибка. Пелагий исходит из того, что человек свободен, что наличие свободной воли – это его главное свойство; именно свободная воля выделяет человека из всего животного мира.

Что такое свобода? Это Божественный дар и особая нравственная сила, способная самостоятельно направлять себя как в сторону добра, так и в сторону зла. Поскольку свобода направляет себя в сторону добра или зла, она сама не должна быть присуща ни добру, ни злу. Она индифферентна, безразлична к тому и другому. Свобода есть некая формальная способность выбора между добром и злом. В ней нет никакого нравственного содержания. Поэтому сам человек, по мнению Пелагия, стоит между добром и злом. В «Послании к Деметриаде» Пелагий пишет об этом так: «Наделив человека и той и другой возможностью, Бог, собственно, сотворил так, что тот поступает как хочет, дабы, способный к добру и злу, имел он по природе своей две возможности и по своей воле склонялся бы к одному или же к другому. Иначе не по собственному побуждению сотворит он добро, если он не может равным образом избрать также и зло» (Послание… 3).

Свобода – это не какая-то нравственная сила, а лишь некая возможность определить к добру или злу. То и другое остается для неё безразличным. Поэтому и состояние, предшествовавшее поступку, для человека также не играет никакой роли. Человек, ведущий нравственную жизнь, вполне способен в определённый момент времени сделать выбор в сторону безнравственного поступка и наоборот – человек безнравственный может направить свою свободную волю к гораздо лучшим целям. В этом и состоит суть нравственности человека – в том, что человек всегда может сделать свободный выбор: «…в самой свободе выбора этих двух сторон и заключается преимущество разумной души. В этом-то, говорю я, и заключается вся честь природы нашей, в этом-то и есть её достоинство, из-за этого, наконец, все великие люди и заслуживают хвалы и награды. И вообще не было бы никакой добродетели у того, кто пребывает в добре, если бы он не имел возможности перейти на сторону зла» (там же). И уж, разумеется, поступки наших предков ни в коей мере не могут повлиять на нашу свободу, уменьшить её или увеличить. Свобода – это сущностное свойство человека, её не может быть больше или меньше. Если человек не свободен, то это не человек (имеется в виду, конечно, свобода воли, а не свобода действия).

Отсюда, из такого понимания свободы как возможности выбора, и вытекают все следствия пелагианства.

Поскольку, по мысли Пелагия, наличие свободного выбора составляет сущностную особенность человека, то, следовательно, в этом плане нет отличия между нашими прародителями – Адамом и Евой до грехопадения – и нами. И Адам имел свободную волю, и мы её имеем. Этой воли не может быть больше или меньше, поэтому свобода воли у нас одинаковая. Далее, поступки других людей, в том числе и наших предков, не влияют на нас. Поэтому грехопадение Адама и Евы являются их частным греховным поступком, на нас оно никак не влияет. Человек остаётся человеком и после грехопадения, поэтому он так же свободен, как и Адам. Отличие нас от Адама состоит лишь в том, что Адам не имел примера греховных поступков, а мы знаем о греховных поступках других людей, и это нас соблазняет и смущает. Следовательно, за первородный грех ответственен лишь Адам, и у Бога нет никаких оснований наказывать всё человечество.

Но почему тогда Адам жил в раю, а мы живём в бедственном мире? На это Пелагий отвечал, что зло, существующее в мире, – это нормальный порядок вещей. Неверно думать, что Адам был сотворён бессмертным, абсолютно нравственным человеком, а мы утеряли знание истины и дар бессмертия. Адам был так же смертен, он был таким же, как и мы, и в его состоянии могли быть и болезни, и страдания, и телесные влечения, и страсти, в том числе и половая.

Отсюда вытекает и то следствие пелагианства, что Иисус Христос, Который тоже был человеком со всеми присущими ему страстями, имеет только то отличие от нас, что Он мог управлять и владеть своими страстями. Здесь также кроется огромная проблема, которая со всей силой заявит о себе впоследствии (в VI–VII вв.) в ереси монофелитства, в споре о том, были ли во Христе две воли или одна. Если мы не согласимся с Пелагием и его утверждением, что Иисус Христос был человеком и имел все страсти, то мы вынуждены будем склониться к монофелитскому тезису о том, что в Нём была только одна воля – Божественная, совершенная. Здесь Церкви пришлось выдержать множество испытаний и разработать теорию, которая, с одной стороны, не попала бы в ловушку пелагианства, приписывающего Христу порочные страсти, а с другой – не впасть в ересь монофелитства, утверждающего, что Иисус Христос хотя и обладал человеческой природой, но воля у Него была одна. Следовательно, проблема свободы воли пронизывает всё христианское богословие, а не является только особенностью пелагианства.

Поскольку человек абсолютно свободен, то и благодать как особая божественная сила, направляющая к благим делам, человеку не нужна. Человек имеет сам в себе эту силу и сам направляет себя к благому или злому деянию. Человек может спастись и без благодати, всё зависит от его собственной личной воли. Однако Пелагий не мог отрицать сам факт наличия благодати, он говорил, что благодать существует и Бог дал её человеку в виде способности к добру, в виде самого факта наличия свободной воли. В свободе Пелагий выделял три элемента: мочь, желать и совершать. Человек может совершить какой-то поступок, хочет его совершить и совершает. Возможность совершения – это и есть благодать, она даётся всем людям, а дальше уже лишь от человека зависит, захочет ли он совершить добрый поступок и совершит ли его. То есть благодать – в наличии у человека свободной воли, в том, что человек может выбрать благую цель для своей жизни.

Помощь Бога человеку состоит лишь в том, чтобы помочь человеку узнать истину и помочь выбрать путь к благу. Но эта помощь даётся только в награду за добродетель, поэтому в основе всего лежит всё-таки человеческая свободная воля. Получается, что для спасения человека не нужна никакая особая божественная помощь в виде благодати. Человек сам устраивает своё собственное спасение, а Бог только распределяет людей в зависимости от их поступков: одним даёт награду за их благую жизнь, других отправляет на вечное мучение за их грехи.

Эта концепция вполне может быть названа деистической: Бог творит мир, а потом только наблюдает за ним, ни во что не вмешиваясь. Поэтому непонятной становится искупительная миссия Христа, роль Церкви и многое другое. Почему человек грешит? Пелагианство утверждает, что одной из причин наших греховных поступков является незнание того, как нужно поступать, чтобы не совершить грех. Поэтому роль Христа в деле нашего спасения Пелагий фактически сводил только к Его проповеди добродетельной жизни, а Церковь выполняет роль общества порядочных людей.

Таким образом, исходя из совершенно правильного тезиса о наличии у человека свободной воли, Пелагий приходит к абсолютно еретическому выводу о неповреждённости человеческой природы в результате первородного греха, о ненужности Церкви и Божественной благодати в деле нашего спасения, совершенно неправильно трактует искупительную миссию Иисуса Христа. Как эту проблему решить?

Одно из решений предложил блаж. Августин. Он утверждал, что человек действительно был сотворён благим. Он получил свободную волю, через которую мог или сохранить своё райское совершенство, или лишиться его. Однако, в отличие от Пелагия, Августин выделял в свободе не только формальный элемент – что свобода есть способность выбирать между добром и злом, – но и элемент качественный: свобода есть нравственная сила, имеющая в себе внутреннее расположение к приобретению некоторого содержания. Эта сила может быть как доброй, так и злой. Таким образом, Августин иначе определяет свободную волю. Это не просто возможность выбора. Выбирать может лишь свободное существо, поэтому сущность свободы глубже, чем просто выбор. В работе «О свободе воли» Августин пишет: «Ведь воля наша не была бы волей, не будь она в нашей власти. Ну а если она в нашей власти, то она у нас свободна» (III, 3, 8). Именно поэтому свободен Бог: всё в Его власти, над Богом ничто не довлеет. Иначе говоря, свобода – это независимость. Человек также имеет от Бога эту способность (будучи образом Божиим), но, поскольку человек не всемогущ, то проявляется эта способность как выбор. Пелагий же не замечает глубинного смысла свободы и сводит её лишь к её проявлению в мире.

Только что сотворённый человек имел свободную добрую волю. Но если у Адама и Евы была только добрая воля, то почему же прародители согрешили? Августин говорит, что свобода не только качественна, но и формальна. То есть в действительности у Адама и Евы была добрая воля, но у них была и возможность согрешить, и оба они эту возможность реализовали, превратив её в действительность. Адам и Ева имели добрую волю, но в первоначальном её состоянии – так называемую меньшую свободу. Эта свобода была благой, но ещё имела в себе возможность грешить. Своими делами они должны были таким образом направить себя к служению лучшему, чтобы и формально их свобода была такой, чтобы они уже не только не хотели – не могли грешить. Пелагиане стали возражать Августину, говоря, что такого не может быть – свобода именно в том и состоит, чтобы выбирать между добром и злом. На это Августин ответил, что тогда и Бог не свободен, ибо Он не может грешить. На это пелагиане уже не могли ничего возразить.

В вопросе грехопадения и свободной воли Августин долго спорил с Пелагием, который считал, что грехопадение не изменило природу человека и что человек после грехопадения остался таким же свободным и деятельным, как до того. По Августину, грехопадение изменило человеческую природу таким образом, что дальнейшее спасение возможно только при помощи Бога. Если до грехопадения воля человека была доброй и лишь могла согрешить, то после грехопадения воля изменилась так, что не грешить она уже не может, потому что человек потерял власть над своими плотскими вожделениями (см.: О граде Божием, XXII, 29). После грехопадения воля стала только волей ко греху, именно в этом и состоит испорченность человеческой природы. Человек стал таким, что теперь он уже не может не грешить. Это надо понимать в самом широком смысле: даже если человек делает благие дела, то он всё равно совершает грех – ведь в нём всегда присутствует элемент или тщеславия, или гордости, или чего ещё. После грехопадения душа наша настолько изменилась, что обратный возврат в первоначальное состояние своими силами человеку стал невозможным, только через благодать, через непосредственную помощь Бога. И если в ранних своих трактатах Августин допускал возможность самостоятельного выбора в сторону добра, ибо «и наказание, и награда были бы несправедливы, если бы человек не обладал свободой воли» (О свободе воли, II, 1, 3), то в более поздних трактатах он отказывается от этой точки зрения в пользу практически полной зависимости человека от Бога в плане делания добрых дел. Так, в работе «О предопределении святых» Августин часто повторяет фразу апостола Павла: «Что имеешь, чего бы не получил?» (1Кор.4:7) и признаёт, «что этим свидетельством апостола также и я был обличён, когда я, как я сказал в письме к епископу Симплициану, мудрствовал об этом деле иначе, нежели открыл мне Бог» (О предопределении святых, IV, 8).

Эти положения ставят перед Августином сложный вопрос – всё же, свободен человек или нет? Как соединить казалось бы несоединимые понятия: свободу воли и предопределение Божие? Августин не отрицает ни свободу человека, ни благодать Бога, он стремился найти гармонию между ними. Хотя, следует признать, и не всегда ему это удавалось, а в более поздних работах он практически признал своё бессилие решить эту проблему, указывая на её таинственный характер, превышающий способности человеческого познания. Попытки же рассудочно решить эту проблему в молодости он считал явно ошибочными, как он сам указывал в «Пересмотрах»: «…много такого сказал я про свободное решение, что содействовало этому (т.е. пелагианскому. – В.Л.) спору» (Пересмотры, I, 9, 3), – пишет он по поводу своей работы «О свободе воли».

И тем не менее Августин стремится найти гармонию свободы и благодати. В произведении «О граде Божием» Августин полемизирует на эту тему с Цицероном, известным греческим философом, который также рассматривал проблему соотношения предопределения и свободы. Поскольку, по Цицерону, в том случае, если мы признаём, что существует только предопределение всего и вся, то это отрицает необходимость для человека быть нравственным. Ибо зачем наказание или поощрение человека, если можно сказать, что этот поступок не является заслугой свободной воли человека, его нравственности, а вызван к жизни какими-то роковыми обстоятельствами или Божественным вмешательством? Поэтому в этой проблеме, в противопоставлении свободы и благодати, свободы и предопределения, Цицерон выбирает свободу, отрицая всеобщее управление миром.

Августин говорит, что этот вывод Цицерона его не устраивает, потому что он отдаёт должное человеческой свободе, но является святотатством, потому что отрицает Божественный промысел в мире. Августин говорит, что есть и свобода, и благодать – и Бог всё знает и всё предопределяет, и мы свободны: «В противоположность этим святотатственным и нечестивым попыткам мы утверждаем, что и Бог знает всё прежде, чем оно совершается, и мы делаем по доброй воле всё, что чувствуем и сознаём как своё добровольное действие» (О граде Божием, V, 9). Сам факт наличия религиозно-нравственного сознания у человека говорит и о том, что человек свободен, и о том, что существует провидение. Если человек верит в Бога, то он, с одной стороны, верит в то, что существует божественное провидение, а с другой – что он должен держать ответ перед Богом за свои дела, т.е. что он свободен. Поэтому Августин говорит, что существование и предопределения, и свободы – это эмпирический факт. Это нужно исследовать, а не доказывать. Ошибка Цицерона состояла в том, что божественное провидение он понимал по-античному, как судьбу. Но судьбы в том понимании, в котором её мыслили древние греки, судьбы как рока, как безличной силы, управляющей всем и вся, такой судьбы нет вовсе, тем более такой судьбы, как влияние звёзд. Ведь судьба – это полное отрицание свободы, Бог же свободен, поэтому в Боге соединяются и предопределение, и свобода.

В мире видна сила Божия, все причины восходят в конце концов к Богу, и человеческая воля тоже в конце концов восходит к Богу. Получается некая многоступенчатая система. Бог управляет всем – некоторыми вещами и явлениями непосредственно, как, например, явлениями материального мира, а некоторыми – опосредованно, например, через ангелов, которые действуют на людей или на мир. Или ещё более опосредованно: и через ангелов, и через людей, и уже люди воздействуют на мир. В конце концов, действующей всегда оказывается воля: воля Бога, воля ангелов, воля человека. Поэтому мы не можем сказать, что свобода, т.е. принцип, исходящий из деятельного начала, противоречит предопределению. Предопределение, исходящее от Бога, и есть принцип свободы, поэтому здесь нет никакого противоречия. Человек, действующий по воле Бога, является существом, реализующим этот принцип, ибо свобода дана человеку Богом.

Августин утверждает, что предвидение не отрицает свободы, а, наоборот, может её предполагать. Так, если человек предвидит, что будет затмение солнца, то это не значит, что именно человек это затмение и устраивает. Порядок событий таков, что человек предвидит это событие, потому что оно будет иметь место независимо от него. Так же и Бог предвидит некоторые события, потому что они действительно будут. Если Бог знает, что именно человек выберет, то это не отрицает того, что выбирает всё же сам человек. Однако Бог не просто предвидит их – Он именно их и хочет, и устраивает. Но устраивает через конечные конкретные причины. Свободная деятельность человека также есть некоторая деятельность по причине, потому что эта причина находится в самом человеке, есть его внутренняя движущая причина. Поэтому Бог предопределяет все действия в мире, в том числе и человеческие, учитывая все действия, в том числе и свободные.

Бог предвидит то, что человек сделает, ведь предвидеть – ещё не значит воздействовать, заставлять. Если Бог знает, что я что-то сделаю, это ещё не значит, что я это делаю при его непосредственном вмешательстве. Однако Августин говорит, что всё существует в силу причин, восходящих, в конце концов, к Богу. Поэтому, можно сказать, такое решение Августина является не совсем последовательным, мы вынуждены будем сказать, что свобода человека иллюзорна, что свобода воли у человека есть, но свобода действий отменяется Богом.

Ещё один аргумент, который приводит Августин, утверждая, что только для нас есть некоторое предвидение, предопределение, потому что мы живём во времени: для нас есть «до», «сейчас» и «после». У Бога всё – «сейчас», поэтому нельзя сказать, что Он нечто предвидит или предопределяет; для Него всё есть уже как бы свершившееся.

Но это не совсем так, потому что свобода, по Августину, есть возможность для свободной воли выбирать наилучшее. В каком случае человек может выбирать наилучшее? Только в том случае, если он представляет себе весь выбор, который перед ним стоит, т.е. чем больше знаний у человека, тем он свободнее. Бог помогает человеку стать свободным, даруя ему Свою благодать. Поэтому такое взаимодействие благодати Божией и свободной деятельности человека решается следующим образом: благодать не отрицает свободу, а, наоборот, увеличивает её. Чем более свободен человек, тем менее он грешит. Ведь абсолютно свободный и знающий всё Бог не грешит вовсе, а человек, сподобившийся божественной благодати, также теряет способность грешить. Человек, наделённый божественной благодатью, обладает гораздо большим выбором в своём действии (уподобляясь Богу, который может делать всё, кроме греха), следовательно, у него гораздо большая свобода. А поскольку свобода есть возможность выбирать наилучшее, то человек, находящийся под благодатью, более свободен, потому что он всегда выбирает наилучшее. Без благодати человек несвободен, привязан к плоти, становится рабом греха, поэтому человек, познавший Бога и получивший от Него благодать, действительно становится свободным. После Страшного Суда, после всеобщего воскресения и свободы будет больше, чем сейчас, потому что тогда не будет ни греховной воли, не будет греховного знания, не будет возможности грешить. «И такой она (свобода. – В.Л.) будет по дару Божию, а не по возможности, заключающейся в самой её природе. Ибо одно дело – быть Богом, и совсем другое – быть причастным Богу. Бог не может грешить по самой природе; причастный же Богу невозможность грешить получает от Бога. В этом божественном даре должны были существовать степени, так что сначала дана была такая свободная воля, при которой бы человек мог не грешить, а в будущем такая – при которой бы он уже не мог грешить» (О граде Божием, XXII, 29).

Этика. С проблемой свободы у Августина связана и проблема любви, ведь, как правило, человек выбирает то, что он любит. Следовательно, поскольку человек выбирает либо добро, либо зло, то и любовь может быть или доброй, или злой. Добро человек выбирает вследствие благодати Божией, а зло – вследствие повреждённости грехом. Поэтому «благая воля есть любовь добрая, а воля превратная – любовь дурная» (О граде Божием, XIV, 7). Любовь Августин объясняет в аристотелевских терминах – как стремление к естественному месту. По Августину, весь мир имеет иерархическую структуру, всё в мире имеет своё естественное место. В неживом мире естественным проявлением этой любви является тяжесть для вещи, для огня проявлением любви будет стремление подняться ввысь, для масла, которое налито на воду, проявлением любви будет всплывать на поверхность воды и т.д.: «Всякое тело вследствие своего веса стремится к своему месту. Вес тянет не только вниз, он тянет к своему месту. Огонь стремится вверх, камень вниз; они увлекаемы своей тяжестью, они ищут своё место. Масло, если налить его вниз, поднимется над водой; вода, налитая на масло, пустится вниз; они увлекаемы своей тяжестью, они ищут своё место. Где нет порядка, там беспокойство; упорядоченное успокаивается. Моя тяжесть – это любовь моя: она движет мною, куда бы я ни устремился» (Исповедь, XIII, 9). Любовь – это принцип, организующий весь мир. Для души естественное место – в Боге, поэтому душа влечётся к Богу. Душа должна любить Бога, в этом и есть стремление души к Богу, в этом и есть проявление её любви к Богу. «Любовь туда возносит нас, и благой Дух Твой поднимает нас, низких, прочь от дверей смерти. …Там поместит нас добрая воля и ничего мы больше не пожелаем, как пребывать там вовеки» (Исповедь, XIII, 9).

Если душа стремится к Богу, то тело влечётся к телесному. Отсюда возникает телесная любовь и любовь духовная. Они могут друг другу противоречить, и если человек увеличивает любовь телесную, то у него уменьшается любовь духовная и наоборот, с увеличением любви к Богу – уменьшается любовь к телесному. Духовная любовь, основанная на свободной воле, является свободной, в отличие от любви телесной, которая не является свободной и подчиняется законам телесного мира. Человек может любить свою любовь или, наоборот, ненавидеть её, и именно в этом и состоит нравственность человека. «Ибо и саму любовь должно любить, соблюдая известный порядок, чтобы хорошо любить то, что следует любить; чтобы она была в нас добродетелью, делающею жизнь доброй. Поэтому мне представляется кратким и верным такое определение добродетели: она есть порядок в любви» (О граде Божием, XV, 22). Нравственный человек тот, кто любит свою любовь к Богу и ненавидит свою любовь к телесному, и наоборот, порочный человек тот, который не любит свою любовь к Богу и любит свою любовь к телесному, к удовольствиям. В этом отличие августиновской, и вообще христианской концепции добродетели от античной. В античности не было такого понятия, как любовь или ненависть к своей собственной любви. Моральной оценке поддавались лишь дела. Добродетель в античности – это соответствие своей природе. Как писал Аристотель, добродетельная лошадь – та, которая быстро бегает, добродетельный человек тот, кто правильно мыслит и т.п.

По Августину, добродетельный человек – это тот, кто любит лишь то, что достойно любви, ибо во всём мире есть порядок в любви, установленный Богом. Внутренним коррелятом этого порядка в любви, оценки, правильно или неправильно человек любит свои собственные желания, свою собственную любовь, является совесть. Совесть есть у каждого человека, даже у которого нет правильного представления о порядке в любви, и именно этот принцип вложен в человека Богом.

Если в человеке есть этот порядок в любви, и он достигает своё естественное место, то такой человек достигает блаженства, счастья. Ведь блаженство не может быть без обладания благом. Поэтому «блаженным является лишь тот, кто имеет всё, что желает, но [при этом] не желает ничего дурного», – пишет Августин в работе «О Троице» (XIII, 5). Нельзя желать того, что есть зло, иначе это приведёт человека к несчастью. Наслаждаться можно лишь безусловным благом, плодом любви достойного к Богу, всем остальным можно лишь пользоваться.

Если человек наслаждается тем, чем надо пользоваться, то это приводит к страданию; если человек пользуется тем, чем надо наслаждаться, это также приводит к страданию, поэтому наслаждаться надо тем, что достойно наслаждения, и пользоваться тем, чем необходимо пользоваться. В этом также существует свой порядок. И человеческая испорченность, или грех, состоит в перемене местами наслаждения и пользования. «Ибо, когда любят творение само по себе, тогда это вожделение. И тогда оно не помогает тому, кто им пользуется, но вредит наслаждающемуся им. Так как творение либо равно нам, либо ниже нас, то следует пользоваться низшим ради Бога, а наслаждаться равным в Боге. Ибо собой ты должен наслаждаться не в себе самом, но в Том, Кто сотворил тебя; и также [ты должен наслаждаться] тем, кого ты почитаешь как самого себя» (О Троице, IX, 8).

Наслаждаться – значит любить нечто ради него самого. Пользоваться – значит любить его ради чего-то другого. Только одно Существо достойно наслаждения и любви ради Него Самого – это Бог; всем остальным, кроме Бога, следует пользоваться. Но поскольку всё в мире сотворено Богом, то всё в мире надо любить, потому что в мире есть порядок в любви. Надо строго понимать этот порядок, любить надо все блага, но не ради них самих. В самих вещах мы должны любить их красоту, их истинность, их благо, т.е. то, что даётся этим вещам от Бога. В любви же к вещам ради них самих и есть принцип греховности человека.

Кроме того, указывает Августин, надо любить своё собственное тело и заботиться о своём собственном здоровье, но не придавать этому самодовлеющее значение, т.е. любить своё тело надо не ради собственного тела, а ради Творца, который это тело сотворил и дал нам и заботиться о своём здоровье. Потому что здоровье есть дар, который помогает нам действовать в мире, любить ближних, помогать ближним, не быть эгоистом и отвлекать все силы общества на свою персону. Другое дело, когда человек свою заботу о своём теле, о своём здоровье превращает в первоценность, предаётся или чревоугодию, или эгоистическому стремлению о собственном здоровье. Тело – храм души, и тело нам нужно для прославления в нём Бога, а не для прославления своего собственного тела.

Из этого принципа наслаждения и пользования вытекает иерархия любви, потому что любить надо то, что стоит ближе к Богу. Душа стоит ближе к Богу, поэтому душу надо любить. Живое тело стоит ближе к Богу, чем неживая материя, поэтому тело надо любить больше, чем неживое, но Бога надо любить больше, как единственное, чем можно наслаждаться, а не пользоваться.

Августин справедливо считается философом, первым рассмотревшим проблемы истории человечества в философском плане. Дело в том, что в античности не было философии истории, поскольку не было линейного представления о времени. Мир представлялся цикличным, в котором всё повторяется, – как написано у Гераклита, «мерно возгорающимся, мерно угасающим». Эта концепция циклического времени не могла породить философско-исторической концепции, и поэтому античные философы практически не занимались проблемами истории.

Христианство приносит в мир совершенно иное понимание истории, в которой мир имеет начало в божественном творении и конец, описанный в Апокалипсисе. Античный мир не имел в себе никакого смысла, христианская же картина наполнена глубоким смыслом: если Бог творит мир, промышляет о нём, Сам становится человеком, создаёт Церковь, то, конечно же, неспроста. Эти идеи и лежат в основе августиновского понимания исторического процесса. Для Августина античный циклизм неприемлем хотя бы по одной простой причине: если Бог сошёл на землю, стал человеком и искупил наши грехи, то в мире циклическом искупительная жертва Спасителя теряет свой смысл. Эта жертва имеет смысл, только если наш мир единственный и имеет свою собственную историю.

Благодаря Священному Писанию известно, что история человечества развивается по законам, предписанным миру Богом. Ветхий Завет говорит о том, что у Бога имеется замысел при создании нашего мира, и человек, благодаря помощи Божией, может этот замысел познать. Об этом говорит и деятельность пророков, которым давалась эта способность познания и предсказания будущего. Всю историю Августин делит на семь периодов, вернее на шесть периодов, по числу дней творения, а седьмой период, который наступит после конца света, символизирует седьмой день, когда Бог «почил от всех дел Своих». Вся история между грехопадением и Страшным судом делится на шесть периодов, каждый имеет свой собственный смысл. Первый период – от Адама до Всемирного потопа, второй – от потопа до Авраама, третий от Авраама до Давида, четвёртый – от Давида до переселения в Вавилон, пятый от переселения в Вавилон до воплощения Иисуса Христа, сейчас идёт шестой период, шестой век, а седьмой век будет потом, этот век будет нашей субботой после воскресения из мёртвых (см.: О граде Божием, XXII, 30). Каждый период имеет свой собственный смысл и свою собственную задачу на земле. Длительности всех этих периодов различные. Поэтому невозможно предсказать, когда наступит седьмой период, когда закончится наш шестой день. Августин отрицал концепцию хилиазма, утверждая, что невозможно знать время конца нашего мира.

Основное произведение Августина называется «О граде Божием», точнее, «О государстве Бога» (De civitate Dei). Из самого названия следует, что существует некое государство, некий небесный божественный град, в котором будут жить праведники и которое противостоит другому сообществу – государству земному. Жители земного государства живут по человеческим стандартам, земным законам; жители небесного града живут согласно Божественной воле. Первые любят себя, вторые – Бога; первые наслаждаются тем, чем надо пользоваться, вторые – имеют упорядоченную любовь. Нельзя, конечно, понимать, что это какое-то конкретное историческое или географическое образование. Земной град не соответствует никакому земному государству, более того, ни один человек не знает, к какому граду он принадлежит. Ибо каждый человек совершает в своей жизни такие поступки, которые могут соответствовать и одному, и другому граду; только один Бог знает, к какому граду он принадлежит, спасётся этот человек или не спасётся.

Символом града земного является Вавилон или Римская империя, которую Августин называет вторым Вавилоном, а символом града небесного является Иерусалим, или земная Церковь. Человек может быть формально в Церкви, а на самом деле в глазах Божиих принадлежать к земному граду.

К земному государству, т.е. к реальному земному образованию, Августин относился по-разному. С одной стороны – он его не считал безусловным благом, но с другой – он его признавал и считал благом относительным, потому что земное государство помогает людям в этой жизни. Этим благом следует не наслаждаться, но лишь пользоваться. Хотя Августин часто нападал на государство, особенно на Римское, которое долгое время противостояло христианству, однако и в Римском государстве Августин видит некоторые достоинства. Государство возникает, конечно, вследствие грехопадения и существует только в земной жизни, но оно полезно, потому что является гарантом мира и порядка.

Любому человеку, читавшему Деяния апостолов, имя Дионисия – первого афинского епископа – хорошо известно. О произведениях его не было ничего известно до тех пор, пока на Константинопольском соборе в 532 г. впервые были представлены произведения под авторством, как утверждалось, Дионисия Ареопагита. Представили его впервые монофизиты для того, чтобы в доказательстве справедливости своей ереси опереться на чрезвычайно серьёзный авторитет.

Непосредственно на соборе возникли сомнении в подлинности этих произведений, и ещё тогда многие отрицали авторство первого афинского епископа. Утверждалось, что первый афинский епископ, ученик апостола Павла, не мог быть еретиком, а также что в этих работах имеются философские положения, которые гораздо позднее встретятся у философов-неоплатоников, в частности у Прокла. Некоторое время эти труды были важным аргументом в руках монофизитов, однако впоследствии преп. Максим Исповедник показал, что ничего еретического в них нет и дал православное толкование идеям, изложенным Дионисием Ареопагитом. Преп. Максим был совершенно уверен, что эти книги были действительно написаны афинским епископом, и обвинил самих греческих философов в воровстве.

Однако до сего времени принято считать, что поскольку эти произведения до IV в. не были известны, то скорее всего они были написаны в промежутке между IV и V вв. Настоящий автор до сих пор неизвестен, называют различные имена. Выдвигаются разные версии – что это или Севир Антиохийский, монофизит, живший в конце V – начале VI в., или Дионисий Великий, епископ Александрийский, или ученик Климента Александрийского, живший в середине III в., или ученик св. Василия Великого. Встречается также мнение, что это Аммоний Саккас, учитель Плотина, или грузинский философ Петр Евер (IV–V вв.). Но так или иначе – авторство этих произведений точно не установлено, поэтому их принято приписывать некоему Псевдо-Дионисию Ареопагиту, а сами произведения называют «Корпусом ареопагитик». В этот корпус входят «О мистическом богословии», «О небесной иерархии», «О церковной иерархии», «О Божественных именах» и десять посланий разным лицам. С философской точки зрения наиболее важны «О мистическом богословии» и «О Божественных именах».

После того, как преп. Максим доказал, что содержание книг Дионисия Ареопагита вполне православно, они стали пользоваться огромной популярностью и в западной, и в восточной Церкви и переводиться на множество языков. Известно, что они были переведены на славянский язык и что их читал Иван Грозный. В Западную Европу эти книги были принесены Иоанном Скоттом Эриугеной, который перевёл их вместе с комментариями преп. Максима Исповедника на латынь.

Главная проблема для Дионисия Ареопагита – эта проблема богопознания и единения человека и Бога. Дионисий Ареопагит предлагает два возможных пути познания Бога: катафатический и апофатический.

Для того чтобы подняться до познания Бога, человеку необходимо отречься от всего тварного. Так он писал в начале своего «Мистического богословия», произведения, в котором Дионисий обращается к Тимофею, епископу Ефесскому: «Ты же, дорогой Тимофей, усердно прилежа мистическим созерцаниям, оставь как чувственную, так и умственную деятельность и вообще всё чувственное и умозрительное, всё не сущее и сущее, и изо всех сил в неведении устремись к соединению с Тем, Кто выше всяких сущности и ведения» (1, 1). Поэтому главным для единения с Богом и познания Его является отказ от всех форм обычного познания: чувственного и рационального. В первую очередь надо устраниться, конечно, деятельности чувств. Подобный способ восхождения к Единому предлагал и Плотин. Вначале, по Плотину, надо отрешиться от чувств, затем – от дискурсивной деятельности рассудка, потом – вообще от деятельности разума, от самого себя и тогда можно достичь созерцания Единого.

То же самое мы видим у Дионисия Ареопагита. Устранившись от деятельности чувств, от деятельности разума, от всего чувственно-воспринимаемого, умопостигаемого, сущего и не сущего, не воспринимая своё собственное познание, будучи независимыми от всего, мы сможем устремиться к единению с Богом. Поэтому ступени достижения познания Бога у него такие же, как у неоплатоников. Несомненно, есть очевидная связь с учением неоплатоников, но есть и существенные различия.

Главный путь описания божественной сущности, по Дионисию, – путь апофатический, отрицательный, в котором человек отказывается от какого-либо описания божественной сущности. Ведь Бог выше бытия, Бог не есть бытие, Он творит бытие из небытия, будучи выше и того и другого. Бог выше не только бытия, но и разума. Поэтому Бог бессловесен, ибо существует вне слов и мышления и может открыться лишь добрым людям (в этом отличие от неоплатонизма, где принцип нравственного совершенства не являлся необходимым для познания Бога и единения с Ним). Но и нравственно совершенному человеку Бог открывается не целиком, ибо тот созерцает не Бога, а лишь место, где Он пребывает. Бог выше всего, выше любой возможности его познания.

Познание, созерцание и славословие Бога – это неведение и невидение, и познать Бога можно только не зная и не видя Его. Познать Бога можно только отстранившись от всего сущего, подобно тому, как скульптор, создавая статую, отсёк от камня всё лишнее, что мешало куску камня быть статуей. Поэтому и для достижения Бога нужно отрешиться от всего лишнего, от всего того, что мешает нам достичь Бога. Поэтому отрицательные суждения более предпочтительны, чем положительные.

Но путь положительный для познания Бога так же справедлив в меру своего применения, и нужно лишь понимать, где находятся границы положительного богословия и где – границы отрицательного. В положительном, катафатическом богословии следует исходить из некоего знания о Боге, из того, что наиболее присуще Ему по Его сущности, по Его природе. Сущности Бога соответствуют самые высшие суждения. Ведь «разве не более Бог жизнь и благодать, нежели воздух и камень?» (О мистическом богословии, 3).

С другой стороны, в отрицательном богословии следует исходить из утверждения несправедливости самых низших суждений о Боге. «И не в большей ли мере не бывает Он в похмелье и не гневается, чем не может быть выражен словом или помыслен?» (О мистическом богословии, 3).

Дионисий предлагает возможные характеристики Бога по пути и катафатического, и апофатического богословия. На пути апофатического богословия Дионисий говорит, что Бог как причина всего сущего запределен сущему, ибо не может сущее быть источником самого себя. Он есть причина всего сущего, а сущее имеет образ и форму, качество и количество, поэтому Бог, естественно, превосходит его этими характеристиками. У Бога нет ни формы, ни образа, ни качества, ни количества, ни объёма, ни чего-либо другого, что является атрибутами телесных существ. Поэтому Бог не есть что-либо телесное и чувственно-воспринимаемое.

Умопостигаемые характеристики также не присущи Богу. Поэтому Бог не есть ни душа, ни ум, ни разум, ни мышление, ни равенство, ни неравенство. Он не покоится, не движется, он не есть ни вечность, ни время, Он не есть ни знание, ни истина. Дионисий пишет, что Бог не есть ни единое, ни единство, ни благость, ни дух, поясняя, что это следует понимать не так, как мы это обычно представляем. Понятно, что Бог есть Дух и что Бог есть любовь, но часто человек воспринимает дух и любовь как нечто тварное. В таком виде Бога, конечно же, нельзя представлять.

Поэтому Бог превосходит всякое утверждение и всякое отрицание. Дионисий Ареопагит идёт дальше Плотина. Соглашаясь с ним, что Бог превосходит любое бытие и любую способность к познанию, он утверждает, что Бог выше даже единства, выше всего, что мы можем каким-либо образом выразить.

Однако существуют и положительные характеристики Бога. В работе «О божественных именах» Дионисий пишет, что можно назвать Бога Спасителем, Искупителем, Премудрым, Умом, Истиной, Словом, Сущим, Благом.

Поскольку истинны оба подхода – и апофатический и катафатический, то Бог не только трансцендентен миру, но и имманентен ему. Он и превосходит весь мир, и одновременно находится во всём мире. Мир есть творение Бога, и Бог присутствует в любой части нашего мира. Отличие от неоплатонизма здесь очевидно. Если у неоплатоников Бог творит мир в силу своей природы, в силу своей сущности, изливая из себя свою сущность, то для Дионисия Ареопагита проблема в другом. Мир творится Богом, творится из небытия и творится во времени, и поэтому главная проблема смещается в другую сторону. Если для Плотина главной проблемой была проблема соотношения единства и множественности: как возникает из Единого множество вещей, то для Дионисия главная проблема – это творение мира: как запредельная сущность может сотворить бытие, которое отличается от него по своей сущности. Непознаваемость Единого у Плотина обусловлена немощью рассудка, который не может отречься от множественности вещей, не может выйти за пределы времени и пространства. А непознаваемость Бога для Дионисия состоит в том, что человек как тварное существо не может выйти за пределы тварного мира и подняться до Творца.

Говоря о Боге как о благе, Дионисий остро ставит проблему зла и подробно останавливается на ней в 4-й главе работы «О божественных именах». Если мир творится благим Богом, то непонятно, откуда в мире зло. Эта проблема была одна из основных и для Августина. Вообще, очевидно, что это одна из наиболее острых проблем христианства.

Дионисий задаёт множество вопросов: «И вообще что такое зло? И от какого начала оно произошло? И в ком из сущих оно есть? И почему Благой захотел, чтобы оно появилось? И как, захотев, смог это сделать? И если зло происходит от другой причины, какова же другая причина сущего помимо Добра? Почему при существовании Промысла существует зло, как оно вообще появляется и почему не уничтожается? И почему что бы то ни было из сущего желает его вместо Добра?» (О божественных именах, 4, 18).

Очевидно, что зло не может исходить из благого Бога, так же как огонь не может охлаждать. Добро – это сущностное свойство Бога, так же как необходимым свойством огня является тепло. Благо не может творить не-благо. Зло – это разрушение, поэтому происходить всё может только из блага – из того, что является началом творения, созидания. Благо и бытие, таким образом, оказываются синонимами. А зло есть разрушение, поэтому оно не может быть началом созидательным. Поэтому, если зло существует, оно должно заключать в себе некоторую часть добра, ибо существование есть благо.

Бог как благо превосходит и сущее, и не-сущее. И поэтому зла нет ни в сущем, ни в не-сущем. В этом ещё одно отличие Дионисия Ареопагита от неоплатоников, отождествлявших зло и небытие.

Иногда говорят, продолжает Дионисий, что зло необходимо для того, чтобы сущее могло становиться. Ведь Бог есть начало творения мира, а изменение и движение в мире происходят из-за того, что существует зло. Но это неверно, поскольку зло не может быть причиной становления сущего, ибо становление – это также элемент творения, а зло может только уничтожать.

Благость распространяется на всех существ – и на добрых, и на злых, поэтому и злое становится добрым в той мере, в какой все злые существа участвуют в благости. Но благость проявляется в неравной степени, иначе в мире не было бы благообразия. Всё было бы одинаково, поэтому всё существующее причастно благу в разной степени. Но всё причастно благу, поскольку если бы оно было лишено блага, то не существовало бы. Поэтому всё сущее есть в какой-то мере сущее и в какой-то мере – не-сущее, ибо оно причастно благу в какой-то мере, в какой-то мере не причастно, поскольку оно отпало от вечного сущего. И поэтому «одни причастны Добру в совершенстве, другие более или менее Его лишены, третьи имеют к Добру ещё более смутную причастность, а четвёртым Оно является в виде предельно слабого отголоска» (О божественных именах, 4, 20). И, следовательно, «зло представляет собой несовершенное добро» (там же).

Поскольку всё существующее отпало от вечно сущего, то его нет, но поскольку оно причастно вечному бытию, то оно есть. Зло же не является добром ни в какой степени. Итак, зла нет во всём сущем. Иначе мы пришли бы к выводу, что начало зла находится в благе. Но, повторяет Дионисий, зла в благе нет, как в огне нет холода. Следовательно, у зла должно быть другое начало. Однако в мире не может быть двух начал. Поэтому зло не может исходить из Бога, и у зла не может быть начала.

Дионисий подходит к этой проблеме и с другой стороны, пытаясь понять, может быть, существует какой-то конкретный носитель зла, и рассматривает всё, сотворённое Богом. Может быть, зло существует в ангелах? Нет, ангелы суть подобие Божие. И если ангелы наказывают грешников, то злыми они являются только в глазах этих грешников. Но наказание не есть зло. Зло – это поступок, заслуживающий наказания. Существуют и злые ангелы, т.е. демоны, но и они злы не по своей природе. Ведь они произошли от Добра и были при сотворении благими. Но и сейчас, поскольку демоны существуют, то они причастны благу, ведь существует лишь то, что причастно благу. Демоны не совершенно отучены от блага, поскольку существуют, живут и мыслят. «Так что поскольку демоны существуют, они существуют из Добра, и они благи» (там же, 4, 23). Злыми они стали по причине оскудения в них добра. Поэтому зло в них – это извращение наследственных свойств, отказ от них и, следовательно, утрата сил, направляющих к совершенству. Поэтому демоны злы не по природе, а вопреки ей.

Зло не существует и в человеке, поскольку люди также происходят из блага, поэтому и они благи. Люди бывают злыми вследствие уклонения от благой деятельности, по причине собственной слабости.

В бессловесных тварях, т.е. животных, также нет зла, ибо те животные, которые кажутся нам злыми, – хищники, поедающие других живых существ, – есть общая часть гармонии всего мира.

Многие считают злом уродство или болезнь, но уродство и болезнь есть не зло, а умаление красоты, как уродство, или внутреннего порядка, как болезнь.

Злом не является и материя, ибо материя существует в виде разнообразных форм, а формы причастны красоте, и поэтому через формы материя также причастна красоте. Даже если допустить, что материя есть небытие, то в ней нет ничего, в том числе и зла, а не только добра. Если же материя существует, то материя есть благо в силу своего существования. Поэтому зло существует в человеческих душах не в силу того, что материя влечёт их к себе, а в силу ошибочного, греховного движения самой души, т.е. направленности её не к Богу, а от своего Творца. Зло есть оскудение и недостаток добра и имеет своё бытие вопреки природе, вопреки разуму. В то время как у добра есть цель, есть движение, есть замысел, то у зла нет ни того, ни другого, оно существует без начала, без цели и без причины.

И существует зло при спасительном промысле для того, чтобы служить на пользу людям. Человек создан свободным, поэтому промысл не может вести нас против нашей воли к нравственному совершенству. Зло и существует для того, чтобы человек пришёл к нравственному совершенству по своей воле.

«Так что зло не-суще, и зла нет среди сущих, – делает окончательный вывод Дионисий. – Зло как таковое не существует нигде. Зло возникает не от силы, но от слабости» (там же, 4, 34).

В дальнейшем работы Дионисия Ареопагита в восточной Церкви стали популярны благодаря, главным образом, преп. Максиму Исповеднику, а в Западной Европе основным пропагандистом его идей стал Иоанн Скот Эриугена.

Иоанн Скот Эриугена (810–877), по происхождению шотландец, родился в Ирландии, о чём говорят оба его имени: Скот – шотландское, и Эриугена – ирландское. В 847 г. он переселяется в Галлию, куда его приглашает правитель Галлии Карл Лысый. К тому времени в Западной Европе вновь оживляются философские и богословские споры, в частности, возникает спор о свободе и предопределении. Основное противоречие этой проблемы, отмеченное ещё блаж. Августином, состоит в том, что, с одной стороны, человек свободен, а с другой – при сотворении мира все люди были предопределены: одни ко спасению, другие – к осуждению.

В 851 г. Иоанн Скот Эриугена вступил в спор с известным богословом Готтшальком, который считал, что все люди предопределены ко спасению или к осуждению, и написал работу «О божественном предопределении».

Главный аргумент Эриугены состоял в том, что зло не существует, а к несуществующему нельзя предопределить. Зло может быть понято только как отрицательное, поэтому человек полностью свободен, он не предопределён ко злу, тем более что Бог выше времени и Он не предопределяет во времени. Единственное предопределение Богом человека состоит в том, что Бог даёт ему свободу. А источником зла является злоупотребление человеком свободой.

Этот труд Эриугены был осуждён как еретический, но король его тем не менее не изгнал и не лишил своего благословения. Наоборот, он поручил Иоанну Скоту Эриугене заняться комментаторской и переводческой деятельностью, и по просьбе Карла Лысого Эриугена переводит на латинский язык «Ареопагитики» (работы Псевдо-Дионисия Ареопагита), «Ambigua» и «Вопросоответы к Фалассию» преп. Максима Исповедника, «Об устроении человека» св. Григория Нисского и в это же время пишет свою главную работу «О разделении природы». Кроме этих отцов Церкви повлиял на Эриугену и блаж. Августин, у которого он перенял философский стиль мышления. Греческую философию он знал мало – только в изложении. Однако философия Иоанна Скота Эриугены во многом наследовала проблемы греческой философии.

Об Иоанне Скоте Эриугене написана замечательная работа А.И.Бриллиантова: «Влияние восточного богословия на западное в произведениях Иоанна Скота Эригены». В ней даётся детальный анализ философии Эриугены, а также рассматриваются особенности западно-католического и восточно-православного образа мышления, ибо Иоанн Скот Эриугена, как никакой другой мыслитель Средневековья, был связан и с западной, и с восточной культурами.

Согласно Эриугене, противоречий между философией и религией не существует, ибо истинная философия – это и есть истинная религия. И наоборот, истинная религия есть истинная философия. Между разумом и верой, разумом и авторитетом как источником веры и откровения не существует противоречия. Более того, любой авторитет должен быть разумным, поэтому любой авторитет рождается от разума, но не наоборот. Поэтому божественное откровение должно быть разумным. Священное Писание тоже поддаётся разумному толкованию и возбуждает работу человеческого разума. Поэтому задача философа и богослова состоит в правильном понимании того, что написано в Священном Писании. Философ должен восходить при этом к общим понятиям, разделять роды и виды, видеть решающую роль общих понятий в познании, поскольку в любом познании чувственного мира надо понимать, что общее существует прежде единичного. Общее более реально, чем единичное, индивидуальное. Эта концепция, восходящая к Платону, получила средневековое наименование «реализм». Реализм – это концепция, считающая реально существующими общие понятия, т.е. платоновские идеи, а материальные конкретные тела обладают реальностью лишь в той степени, в какой они причастны к общему, сами же по себе они существовать не могут.

Всё существующее Эриугена называет природой, и поскольку Бог существует, постольку и Бог есть природа. Бог есть всё во всём, он сущность всего, поэтому в любой сотворённой им вещи Бог присутствует во всей своей полноте.

Бог творит мир, но творит не в однократном творении, а в некоем вневременном созидании, которое Эриугена описывает в виде четырёх этапов, четырёх ступеней. Это и есть четыре природы. Первая природа – это natura non creata creans, «природа не сотворённая и творящая». Вторая – natura creata creans, «природа сотворённая и творящая». Третья – natura creata nec creans, «природа сотворённая и нетворящая». И четвёртая – natura non creata nec creans, «природа несотворённая и нетворящая». Как понимать эти четыре природы?

Природа несотворённая и творящая – это Бог как причина всего. Только Бог творит, Сам будучи несотворённым. Бог творит Ум, божественные идеи, существующие в Логосе, Сыне Божием, которые являются посредниками между Богом и миром, – это и есть природа сотворённая и творящая. Рождение Сына не предшествует во времени сотворению в Нём идей. Они совечны Ему, но всё же отличаются от Него, как отличается тварь от Творца. Создание неба, или, скорее, создание света, о чём говорится в первой главе книги Бытия, и есть создание творческих идей в Сыне. Сами по себе идеи непознаваемы и для людей, и для ангелов. Познавать их можно только в конечном мире, в теофаниях. Следуя Дионисию Ареопагиту, Эриугена ограничивается указанием пятнадцати идей: благость, сущность, жизнь, разум, интеллигенция, мудрость, сила, блаженство, истина, вечность, величие, любовь, мир, единство, совершенство.

Для Бога существуют только эти идеи, уже в них Он мыслит конечный мир. Но сам мир есть дальнейшее раскрытие божественных идей. Это – природа сотворённая и нетворящая, имеющая источник творения вне себя.

На четвёртом этапе Бог возвращается Сам к Себе как цели всего и есть природа несотворённая и нетворящая. Бог есть природа несотворённая, сотворив мир, Он достигает цели Своего творения и поэтому уже не творит.

Бог существует во всех четырёх формах природы, Он выше всех форм и всех понятий. Эриугена, как и Дионисий Ареопагит, исповедует и апофатическое, и катафатическое богословие. Он пишет, что о Боге можно утверждать не в собственном, а в переносном смысле, и отрицать не в переносном, а в собственном смысле. Для человека, как для твари, Он беспределен, но для Себя Бог имеет предел. Для человека, и даже для ангелов, Бог непознаваем, сам же Бог Себя познаёт.

Человек может познать Бога лишь через Его проявления в бытии вещей. Наблюдая движение вещей, мы постигаем божественную жизнь, наблюдая порядок тварного мира, мы постигаем божественную мудрость и т.д. Человек может эти идеи познавать, поскольку они являются в мире. Материальные тела сводятся к их интеллектуальным характеристикам, поэтому материальность тел кажущаяся (вспоминаем реализм Эриугены). Каждое тело может быть описано его величиной, формой, положением, весом, плотностью, цветом и т.д., т.е. каждая индивидуальная вещь может быть описана качественными, количественными и другими реальными характеристиками. Поэтому материальность тела призрачна. Реально существуют лишь идеи.

Человек есть творение Божие, но он есть и образ Божий, Его мысль. Собственно говоря, всё творение Бога есть мысль, человек же есть мысль, мыслящая сама себя. Поскольку мысль тождественна бытию, то мысль человека и есть бытие. Материальный мир существует в нашей мысли и есть проявление божественного духа. Всё находится в человеке, и сотворение человека является одновременно и сотворением мира. И мир, и даже тело человека есть лишь явление в его уме. Поэтому всё по своей сущности духовно, и лишь нефилософскому уму, повреждённому грехопадением, кажется, что чувственный мир существует самостоятельно.

Человек – это мысль, познающая сама себя. Познавая себя, человек познаёт находящийся в нём весь мир и поэтому познаёт и Бога. Самопознание для Эриугены является ключом к познанию и мира и Бога. Но человек в своё время совершил грехопадение, он отпал от Бога. Идеальное, райское состояние для Эриугены – это состояние именно идеальное, т.е. нематериальное, непространственное. Человек же есть существо духовно-материальное, и поэтому грехопадение неразрывно связано с моментом его творения. Так что человек не был в раю ни одного мгновения, ведь Сам Господь называет дьявола человекоубийцей от начала (Ин.8:44), т.е. с самого творения. Поэтому грехопадение было актом чисто трансцендентным, внутренним и состояло в отделении чувств от разума, которые перестали находиться с ним в гармонии. Поэтому происходит некоторое несоответствие того, что является нам чувством, и того, о чём говорит разум. Чувственный мир ему кажется реально существующим, но это лишь из-за неумения философски осмыслить данные чувственных восприятий.

Смысл жизни человека и состоит в том, чтобы привести себя в идеальное состояние, очиститься от всего, что не может быть признано свойственным ему как образу Божию. Человек должен объединить в себе духовную и материальную природы и воссоединиться с Богом. Очищенная материальная природа тогда обратится в дух, в интеллект. Первым этапом этого объединения является физическая, телесная смерть человека, ибо в момент смерти заканчивается преобладание в человеке животных стремлений и низших потребностей. Второй этап – это воскресение из мёртвых, которое будет состоять в новом соединении душ с телами. Третий же момент возвращения в райское состояние есть полное превращение тела в дух, и вообще всего низшего в человеке в высшее. Низшее при этом не отменяется, а объединяется с высшим. В этих положениях Эриугена опирается на изречения свв. Григория Богослова и Максима Исповедника, также считавших, что «во время воскресения... поглощена будет плоть душею в духе, душа же Богом» (преп. Максим Исповедник). Впервые этот процесс был совершён в Иисусе Христе, а через Него человек тоже может достичь этого объединения.

В конце концов, при помощи Иисуса Христа всё материальное творение одухотворится светом второго пришествия Иисуса Христа, и всё возвратится в божественную природу и успокоится в ней. Поэтому и четвёртая природа является той самой природой несотворённой и нетворящей.

Впоследствии на соборах в Валенсии и Лангре в 855 и 859 гг. учение Эриугены было осуждено как возврат к Оригену, а в 1225 г. папа Гонорий III осудил к сожжению все экземпляры книги «О разделении природы».

Литература

Аврелий Августин. Исповедь. М., 1991.

Августин блаж. Против академиков//Августин блаж. Энхиридион. Киев, 1996.

Августин блаж. О граде Божием. М., 1994.

Августин блаж. О книге Бытия//Августин блаж. Об истинной религии. Теологический трактат. Минск, 1999. С. 1136–1512.

Августин Аврелий. О Троице. Краснодар, 2004.

Дионисий Ареопагит. Сочинения. Максим Исповедник. Толкования. СПб., 2002.

Иоанн Скот Эриугена. О божественном предопределении (часть)//Знание за пределами науки. М., 1996. С. 294–299.

Иоанн Скот Эриугена. О разделении природы//Антология средневековой мысли. Теология и философия европейского Средневековья. Т. 1. М., 2002. С. 166–189.

Иустин Философ. Творения. М., 1995.

Климент Александрийский. Строматы. Т. 1–3.СПб., 2003.

Ориген. О началах. Самара, 1993.

Пелагий. Послание к Деметриаде//Эразм Роттердамский. Философские произведения. М., 1986. С. 594–635.

Татиан. Речь против эллинов//Ранние отцы Церкви. Брюссель, 1988.

Тертуллиан. Избранные сочинения. М., 1994.