400 вопросов и ответов о вере, церкви и христианской жизни
Содержание
Раздел первый. Вера в Бога и в мир невидимый Как можно верить в Бога, ни разу не видев ни Его, ни Его чудес? Почему вообще человек верит, что Бог есть? Как быть, если нет дара воображения и ты не можешь представить себе нематериальный, бестелесный мир? Почему мир невидимый отгорожен от нас? По отношению к подлинному бытию, что означает существование фантомных образов в нашем воображении, ведь если это возможно в самой природе человеческого мышления, значит, это возможно и в реальности, и значит, такого рода материя где-то есть или когда-то будет? Иными словами, имеет ли наша фантазия материальную природу? Чем объясняется то, что мы ничего не знаем о земной жизни Иисуса Христа до времени начала евангельских событий? Что такое истина в евангельском значении этого слова? А что значит истина, которая в философии определяется исходя из нее самой как «вещь в себе»? «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (Ин. 1:5), – сказано в Евангелии. То есть там, где тьма, там нет Бога? Это то, что в философии называется «небытие» и что Хайдеггер вслед за Дионисием Ареопагитом именовал как «нетость священных имен»? Небытие как отсутствие бытия означает отсутствие Бога? Бесы, как падшие ангелы, изначально имели ангельскую природу, которая –материальная или бытийная – присуща им, как и Ангелам Света? Правда ли, что вера в существование диавола есть свойство некритического мышления, как утверждалось, к примеру, в комментарии к социологическому опросу, напечатанному в «НГ-религии»? Считается, что Бог везде и во всем. Значит, и во всех людях, и в самых грешных? Сегодня среди православных верующих, и особенно среди православных интеллигентов, становится популярной идея о всеобщем прощении. Мол, раз Бог милостив, то как Он может допустить, что кто-то будет мучиться в аду? И если мы прощаем своим близким, неужели Бог не простит грешников и обречет их на вечные муки? В западном христианстве существует понятие чистилища, которого нет в восточном христианстве, но в некоторых православных книгах последних лет, посвященных загробной жизни, есть такое понятие как «неразрешенное состояние души». Оно трактуется примерно так же? Наша молитва за усопших может помочь им избежать вечного осуждения? Некоторые западные средневековые богословы настаивали на том, что праведники будут получать удовлетворение от созерцания мук грешников. В эпоху победившего гуманизма вопрос ставится иначе: как будут праведники пребывать в раю, зная, что грешники, отверженные Богом, терзаются в аду? Можно ли, пользуясь современным научным языком, сказать, что пребывание в аду есть аннигиляция? А лучшая участь, которой сподобятся праведники, для всех одна? Безгрешен один Господь. Даже святые раскаиваются в грехах. А обычные люди, которые, по милости Божией, будут прощены, «в селениях райских» станут пребывать во всем своем несовершенстве? Во что же тогда превратится Царствие Небесное? Пребывание спасенных в Царствии Небесном, в отличие от мучений грешников в аду, представляется с трудом. Но можно ли в каких-то словах описать эту вечную, в категориях нашего земного понимания, статичную радость о Господе? Когда мы говорим про Новый Иерусалим; мы говорим «град». Значит ли это, что вокруг него есть еще какое-то пространство, где тоже «упокоеваются праведники»? Но ведь в Откровении от Иоанна даже приводятся его размеры, говорится о длине, ширине... Изгнание из рая Адама и Евы означает, что было, куда изгонять. Следовательно, уже тогда на земле существовала какая-то жизнь помимо райской? И что в таком случае надо понимать под именованием Адамом животного мира еще до грехопадения? А души животных бессмертны? Какие животные будут в раю? В Евангелии говорится, что люди в раю будут, как Ангелы. Это означает, что с теми, кто спасется, произойдет преображение человеческой природы? Почему для христианства неприемлема идея реинкарнации, или перевоплощения? Когда мы говорим про бессмертие души, то всегда имеем в виду ее посмертную жизнь, а что происходит до рождения человека, до его телесного зачатия? Как рождается душа? Ангел-Хранитель дается человеку при рождении или при крещении? И имеет ли некрещеный Ангела-Хранителя, который защищает его от бесов? Ангел-Хранитель дается крещеному человеку на всю жизнь? И помогает ли он тому, кто отошел и от Церкви, и от самой веры? А диавол закрепляет за каждым человеком беса, который стремится погубить его душу? Или мы его сами в себя впускаем, когда выбираем путь зла? Какая защита у подвижника благочестия? Среди маргиналов известно такое высказывание: вера – для тех, кто боится попасть в ад, духовность – для тех, кто ад уже видел в своей земной жизни. А с православной точки зрения вера и духовность – это разные вещи? Почему Лазарь после своего воскрешения никогда не смеялся и даже не улыбался? У Мартина Хайдеггера есть такое понятие – «бытие к смерти». Чем отличается оно от христианского понятия страха смертного, памяти смертной? Страх Божий и память смертная – это одно и то же? Существует ли помимо молитвы какая-то иная связь между нами и умершими людьми? И как относиться к: ее внешним проявлениям: мистическим снам, видениям, потусторонним знакам? Что такое сон? Это тоже реальность? А когда мы во сне видим красоту горнюю или дольнюю, как это воспринимать? Раздел второй. Православие и наука Вера в разум и вера в чудо, логическое и мистическое сознание. Как Церковь относится к такому противостоянию? Что значит «ведомый Бог»? Что считается чудом в церковной жизни? Про некоторые иконы говорят, что они чудотворные. А остальные какие? И если иконы безвкусно, нехудожественно, с мирской точки зрения, написаны–аляповато, грубо или сладостно-умильно – надо ли принуждать себя не обращать на это внимание и молиться на них? Что значит освящение иконы? Почему в Православии нет всеобщего поклонения Плащанице, ведь это не имеющая себе равных святыня, снова явленная миру около ста лет тому назад? А почему «возможно подлинной»? И вообще, когда возможность признается как подлинность? Наука верит в доказательства, подтвержденные экспериментом. Огонь над Гробом Господним или мироточение – это чудеса, которые нельзя воспроизвести в лабораторных условиях. Какого рода свидетельства о чуде может предложить современному человеку церковная жизнь? Как согласуются научные концепции о времени земли с богословским учением, ведь если исходить из семи дней творения и дальнейшей человеческой истории, то получается, что шесть-семь тысяч лет тому назад по земле ходили динозавры? Кем приходится Адаму так называемый первобытный человек, скажем, неандерталец? Существуют ли границы вселенной? Мы одни во вселенной, или в других галактиках могут жить существа, подобные земным? Сам масштаб столь чрезмерной избыточности безжизненной звездной материи разве не кажется совсем уж необъяснимым? Как православный человек должен относиться к экологическим организациям типа «Гринпис» и каковы перспективы науки экологии? Что такое клонирование с православной точки зрения? А что касается внутреннего копирования человека, то есть у клона может быть духовная жизнь? Как Церковь относится к вскрытию трупов, без чего нынешняя медицина немыслима? Сегодня главный вопрос науки – вопрос этический. Благодаря достижениям науки и техники человек окружен мощной некросферой. Меняется статус неживого – личный автомобиль, личный компьютер, мобильный телефон. Человек испытывает родственные чувства к автоматам, машинам, им созданным, не меньше, чем к живым существам, он одаривает их собственной индивидуальностью, своим образом. Как православный человек должен к этому относиться, ведь в мире меняется само положение одухотворенности? Помогает ли священнику светское образование? Раздел третий. Православие и современное сознание Идеология впрямую зависит от мировоззрения? Еще совсем недавно полагалось поклоняться аксиомам научного атеизма, и все без исключения обязаны были проходить этот предмет. Сегодня с ним покончено. Надолго ли? Жизнь динамична, она постоянно обновляется. Видимо поэтому Церковь многими воспринимается как нечто консервативное? Почему Церковь так упорно держится за раз и навсегда застывшие правила, догматы, каноны? Не есть ли это свидетельство нежелания жить в современном мире? Негативисты обычно ссылаются на целый ряд источниковедческих исследований, в которых приводятся некоторые противоречия, якобы существующие между откровениями Ветхого и Нового Завета. Например, не совпадают такие понятия, как закон и благодать, или сначала говорится «око за око» (Лев. 24:20), а затем – «ударившему тебя по щеке подставь и другую» (Лк. 6:29)... Чем это объясняется? После второй мировой войны многие перестали верить в Бога, так как не могли объяснить себе, почему Он допустил такое. Почему Бог допускает смерть детей, чудовищные войны, природные катаклизмы? Сознание современного человека насквозь пропитано скептицизмом. В наше время во всем принято сомневаться. Можно ли как-то ограничить эти сомнения? Сейчас время скорее не агностицизма, а релятивизма, то есть ускользания от общих онтологических вопросов бытия, время воинственного преклонения перед практикой. Может ли человек внутри себя противостоять такому напору, идущему со всех сторон? С чем связано то, что сегодняшние релятивисты или плюралисты, несмотря на явное логическое допущение, исповедуют только одну непреложную для них истину – что все истины относительны? Почему до сих пор многие уравнивают гуманистические идеи и христианские как само собой разумеющееся? Православное богословие и религиозная философия, скажем, последних двух столетий – это одно и то же? Многих нынешних интеллектуалов отталкивает от религиозной философии то, что она не пользуется современным философским дискурсом, отчего возникает даже некоторое старомодное морализаторство. Здесь возможны какие-то изменения? А с чем это связано? Современная философия оперирует понятием имморализма как чуть ли не узаконенного в общественном сознании норматива. Как православное богословие к этому относится? Чем объясняется то, что очень часто интеллигентный человек, в своей личной жизни придерживающийся традиционных взглядов, считает себя просто обязанным отстаивать права сексуальных меньшинств так же, как и права национальных меньшинств, которые в его сознании уравнены? Может ли служить оправданием генетическая предопределенность человека, мол, один от природы «голубой», другой – садомазохист, третий – клептоман, правда, к последним счет обычно более строгий? Как Православная. Церковь относится к феминизму? Что означает праздник 8 марта? Ущемляет ли Православная Церковь права женщины, так как она должна быть в храме с покрытой головой, не может входить в алтарь, стать священником? Почему упразднен чин диаконисс? Чем с православной точки зрения циник отличается от юродивого? Кто ближе христианскому мироощущению – романтики или прагматики? Что такое гедонизм? Чем обожение человека отличается от понятия сверхчеловека? Если человеку дана свобода выбора, что означает понятие судьбы, рока? Что такое пророчество? Какая разница между магией и мистикой в язычестве и в Православии? Можно ли верующего человека сглазить? Почему Господь попустил такое многолетнее и страшное испытание бесовскими силами Николаю Мотовилову, который оставил нам главное свидетельство о преподобном Серафиме Саровском – беседу с ним? Как Православная Церковь относится к предсказаниям Нострадамуса? Можно ли предсказания Нострадамуса считать христианской мистикой? Чем объясняется настоящая мания человечества к паранормальному и инопланетному, которую мы сегодня наблюдаем? Русские религиозные философы начала века писали, что великая победа лукавого в том, что люди перестали верить в него, перестали бояться быть уловленными в его сети и ловушки, считая все это бабушкиными россказнями. Почему сейчас, напротив, наличие инфернальных сил в мире ревизионируется сверх меры? Что такое с православной точки зрения НЛО и как должно относиться к столь многочисленным свидетельствам очевидцев? Какую роль в формировании современного мышления сыграла научно-фантастическая литература? Создание всемирных компьютерных сетей – не есть ли это еще один камень, приближающий нас к окончанию строительства новой Вавилонской башни? Как Церковь относится к виртуальной реальности и ее возможностям воздействия на психику человека? Повальное увлечение детей тамагочи (электронными зверьками), массовые похороны которых уже проводились в некоторых странах на специально созданных для этого кладбищах, тоже не безобидно? Какое влияние на сознание и мироощущение современного человека оказывают всяческого рода рейтинги и то, что человечество просто захлестнула волна математического счастья? В этом году мы отметили две тысячи лет со дня Рождества Христова, а некоторые историки считают, что Он родился за несколько лет до новой эры. Что это означает? Переход из одного тысячелетия в другое имеет какой-то сакральный смысл? Могут ли православные праздновать 31 декабря по новому стилю? Стоит ли православному человеку принимать участие в светских чествованиях великих людей, скажем, таких, какие были в дни празднования 200-летия со дня рождения Пушкина? Раздел четвертый. Православие и культура Среди современных художников бытует мнение, что творчество греховно по самой своей природе. Так ли это? Имеет ли художник в своих творческих поисках так называемое право на ошибки, тем более если его заблуждения множатся миллионными тиражами? Правомерно ли утверждать, что к художнику особый счет? Некоторые режиссеры противопоставляют элитарное кино массовому и ответственность перед Богом ответственности перед зрителем. Такое разделение возможно или любой художник отвечает перед Богом? Должен ли художник непременно обладать честолюбием? В Церкви много говорится о послушании, об отсечении своей воли, о следовании церковным уставам. А для разума человека, для его творчества остается ли место? Существует стойкое убеждение, особенно среди интеллигентных людей, что Православие ограничивает свободу творчества, свободу самовыражения. Чем это объясняется? Достоевский сказал: «Красота спасет мир». Как к этим словам должен относиться христианин, если он верит в то, что земная история кончится приходом антихриста и Страшным судом? И может ли красота спасти самого художника, ведь несмотря на то, что искусство предлагает ему некий духовный путь развития, верующий человек знает, что спасение невозможно без покаяния, без ощущения себя рабом Божиим, а это, как правило, идет вразрез с общепринятым понятием творческой свободы? Приложимы ли образы классической литературы, созданные русскими писателями прошлого столетия, к современной жизни воцерковленного человека? Как относиться к тому, что в искусстве – в литературе, живописи, кинематографе – используются ветхо- и новозаветные тексты? И можно ли изображать Иисуса Христа, Божию Матерь, Архангелов в светских художественных произведениях? Что в этой связи можно сказать о «Мастере и Маргарите» Булгакова? Почему считается, что для верующего человека просмотр фильма Мартина Скорсезе «Последнее искушение Христа» опасен? Разве можно судить о фильме, не посмотрев его? Правомерен ли один из главных аргументов НТВ: кому не нравится – пусть не смотрит? В последнее время начали говорить о необходимости цензуры на телевидении, в прессе, даже в кинематографе. Как она могла бы осуществляться с православной точки зрения? Могла бы церковная цензура посоветовать православному человеку смотреть триллеры, фильмы ужасов? Недавно Умберто Эко, стоявший у истоков постмодернизма, публично заявил, что постмодернизм мертв. Может быть, он поторопился, ведь, как явление крайне симптоматичное для нашего времени, постмодернизм определяет сегодня не только направление искусства, но и само общественное мировоззрение? За тридцать сребренников? Раньше актеров хоронили за церковной оградой. Сейчас об этом даже мало кто знает. Значит, со временем меняются какие-то христианские представления о спасении? Из такого утверждения следует, что два с половиной века Православная Церковь совершает богослужения так, что это противоречит самой его сути, то есть в определенном смысле врата ада Церковь одолели, так как лишили ее возможности вести богослужение в тех формах, в каких оно было изначально задумано. Ну можно ли подобное утверждать? Раздел пятый. Церковь и общественно-политическая реальность Какой политико-экономический строй больше всего подошел бы православному человеку? Можно ли сказать, что для любого человека, будь он верующим или нет, капитализм менее губителен, чем коммунизм? Как относиться к попыткам некоторых политических кругов скрестить Православие и коммунизм под предлогом, что они пропагандируют одни и те же ценности? Чем можно объяснить, что некоторые священники благословляют деятельность тех или иных коммунистических организаций, что не раз показывалось по телевидению? Почему теоретики и практики русского национал-шовинизма и даже фашизма свободно используют символы Русской Православной Церкви и почему это ею не пресекается? Чем отличается национализм от патриотизма? Как Православная Церковь относится к революции? Стремится ли Православная Церковь к возрождению монархии в России? Сейчас много говорят об отношении Православия к самодержавию, но означает ли это, что верующему человеку в политической жизни надо бороться за установление монархии? Как следует оценивать то, что крайние монархисты даже об Иване Грозном говорят с придыханием, считая его неприкасаемым и чуть ли не сегодня-завтра новоявленным святым? Как должен православный человек относиться к захоронению «екатеринбургских останков», которое происходило 17 июля 1999 года в Петропавловской крепости? Лично Вы верите, что захоронены останки Николая II, его жены и его детей? А каково отношение Церкви к подлинности останков царской семьи? Где и как были обретены мощи преподобного Серафима Саровского? Но как определили, что это именно его мощи? Мы часто слышим выражение «обретение мощей». А что такое мощи? Что значит «нетленные мощи»? В какой момент Церковь принимает решение о канонизации того или иного святого? Быть может, у многих даже церковных людей возражения против канонизации царственных мучеников связаны с тем, что всем слишком памятна трагическая история времен царствования Николая II, закончившаяся Октябрьской революцией? Многих смущает канонизация тех святых, о которых историческая наука говорит как о людях жестоких. Например, об Александре Невском известно, что он и убивал, и карал. Как это согласуется с понятием святости, жизни во Христе? Несколько лет назад было опубликовано соболезнование, выраженное Церковью по поводу смерти Сталина. Можно ли считать это ярким примером конформизма Русской Православной Церкви в годы советской власти? До сих пор распространяются слухи о непосредственном сотрудничестве некоторых священнослужителей с КГБ. Как сегодня Церковь относится к тому, что списки имен крещаемых должны были в обязательном порядке передаваться органам? Сотрудничество с КГБ означало еще и необходимость доводить до сведения органов то, что верующие говорят на исповеди? Зарубежная Православная Церковь считает, что Русской Православной Церковью должно быть принесено всеобщее покаяние. Это реально? Что такое церковная политика? Сейчас все чаще можно увидеть Святейшего Патриарха на встречах с разными политическими деятелями, представителями различных партийных движений. Почему Церковь так впрямую участвует в общественно-политической жизни? Изменяет ли себе Церковь, вторгаясь в сферу текущей политики, например, когда во время событий девяносто третьего года Патриарх пытался урегулировать конфликт между Ельциным и Верховным Советом? Может ли православный человек стать политиком и создавать партии? Может ли священник советовать своим прихожанам, за кого им голосовать на выборах? Существует ли сегодня такая политическая партия, идеологические положения которой не противоречат православному мировоззрению? Некоторые считают, что сегодня выбор возможен только между теми, кто ворует, и теми, кто убивает. Означает ли это, что следует отдавать свой голос за тех, кто ворует? С одной стороны, Церковь призывает к воинской службе, к защите Отечества, с другой – все чаще армию используют в качестве политической дубинки; кроме того, проблема дедовщины остается нерешенной. И верующие, и неверующие юноши призывного возраста задаются вопросом: как быть? Должен ли сегодня православный человек, служащий в армии, участвовать во всех тех войнах, которые ведет государство? Но если ты считаешь, что эта война преступна и тебя вынуждают защищать не Отечество, а чьи-то грязные политические интересы и посылают выполнять заведомо гибельные приказы, разве при этом не меняется понятие долга? Как Церковь определяет свое отношение к нынешнему чеченскому конфликту? Расценивает ли его как религиозный? Либеральная интеллигенция видит причину чеченского конфликта в естественном для любого народа отстаивании своих прав на государственное самоопределение, в данном случае тех, кто искони проживает на территории Чечни... Почему Русская Православная Церковь так сочувствует Сербии? В интеллигентской среде притча во языцех – антизападничество и агрессивное славянофильство Православной Церкви. Эти обвинения справедливы? А что можно сказать о тенденциозности Православия? Многие обвиняют Православие, что оно чуть ли не заодно с коммунистами относится к Западу как к чему-то абсолютно порочному и бесовскому, тем самым во всех наших бедах обвиняя кого-то другого, мол, мы бы и по-прежнему были и чистые, и богоносные, если бы не растлевающее влияние Запада, откуда идет на нас сплошная чернота и гадость. Но каково действительное отношение Церкви к такому перекладыванию, если не снятию вовсе, собственной вины и ответственности за то, что происходит сегодня в нашей стране? А что касается прямой вульгаризации, когда априори все западное очерняется? Традиционно Америку называли страной желтого диавола, а Нъю-Иорк – новым Вавилоном. Так ли это сегодня? Отношение американцев к религии, к Церкви отличается от того, которое складывается сегодня у нас? Какова перспектива развития человеческой цивилизации, по учению Православной Церкви? Что такое конец человеческой истории и каким образом к нему стремится человеческая цивилизация? А как же идея земного рая – коммунистического, капиталистического, демократического, на построение которого нацелено все наше современное общество? Как Православная Церковь оценивает процесс глобализации, то есть тяготение человеческой цивилизации к единой централизации управления и в конечном итоге к единой государственности? Апостол Павел писал, что когда люди «будут говорить «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба» (1Фес. 5:3) и это будет свидетельством конца. Но раз в человеческом сообществе такое политически обоснованное словосочетание уже существует, не означает ли это, что наступили последние времена? Известно, что в каждой этикетке продуктов, которые мы покупаем в магазине, закодировано число зверя. Какое отношение к этому должно быть у христианина и подходят ли к сему слова Христа «кесарево кесарю, а Божие Богу»? Сейчас многие говорят об особой исторической роли России в третьем тысячелетии. Как на это смотрит Церковь? Как надлежит относиться к русской идее, духовному мессианству, избранничеству, особому пути России? Осознание особой первичной значимости собственной культуры очень часто приводит к идеологической нетерпимости, агрессивному морализаторству и даже диктату. Есть ли здесь опасность и для культуры христианской? Многие с сожалением отмечают тенденцию достаточно негативного отношения Православной Церкви к демократам. Получается, что православные против свободы? В современном мире человеку предлагается верить в гуманизм, социальную справедливость, гражданскую духовность, и многие, у кого еще осталась потребность иметь так: называемые свободолюбивые идеалы, даже не подозревая, что за всеми этими общественными постулатами стоят сущностные подмены, начинают их исповедовать. Как этого избежать? Может быть, надо было бы научить человека пользоваться этими свободами себе во благо, и в этом, то есть в обсуждении правовых вопросов современности, Церковь могла бы видеть свою задачу? С чем связано то, что христианская пресса на Западе не в пример более активно обсуждает правовые вопросы, а наша православная пресса практически не уделяет внимания подобным проблемам? Только в 70-х годах в «Богословских трудах» обсуждались самые общие вопросы справедливости, да и то в рамках богословских собеседований с протестантами. Имеются ли хотя бы в ряде случаев совпадения позиции Церкви с позициями правозащитных организаций? Быть может, имеет смысл не только говорить о Декларации прав человека как о культурном продукте секуляризированного общества, но и выделить в ней те евангельские мотивы, которые нашли там свое отражение? Как вам кажется, история о милосердном самарянине могла бы быть примером той человечности, к которой призывает Декларация: увидеть в каждом прежде всего человека, а не расу, пол, гражданство, вероисповедание? Не состоит ли в этом служебная роль Декларации, которая, по определению, не должна говорить о вещах вечных и возвышенных, а, подобно многим законодательным документам, призвана способствовать уменьшению несправедливости в нашей жизни? Может ли эта Декларация оказаться полезной в том смысле, что признание правомерности существования и свободного распространения разного рода воззрений позволяет рассчитывать на то, что и воззрениям церковным также не будет чиниться препятствий? Как Церковь относится к геноциду евреев во время второй мировой войны? Из некоторых сегодня печатаемых либерально-богословских текстов следует, что этот геноцид был результатом традиционной ненависти христиан к евреям. Каково общецерковное мнение по этому поводу? Однако в некоторых текстах современной христианской литературы явно прочитывается определенная антисемитская настроенность. Как в принципе может допускаться такое, когда, к примеру, в изданных тысячными тиражами брошюрах о том же кодировании поименно столбцами перечисляются еврейские фамилии врачей, которые, по авторскому утверждению, успешно выполняют тайный замысел, сформулированный еще в знаменитых «Протоколах сионских мудрецов»? Сегодня издается много книг протоиерея Александра Меня. Каково отношение к нему в высших церковных кругах? Как следует оценивать попытки некоторых церковных деятелей популяризировать Православие, при этом сглаживающих принципиальность православных позиций и вступающих в заведомые компромиссы с современным обществом? Почему православные священники крайне редко выступают на телевидении и почему практически нет серьезных религиозных передач? Что вы можете сказать о телепередаче «Русский Дом» на канале «Московия», к которой многие верующие относятся с нескрываемым неприятием? И все-таки не только же внешние препятствия мешают проповеди православных? Можно ли сказать, что Церковь, и в частности священнослужители, не используют все возможности, которые сегодня имеются? А та сложившаяся норма отношений между Церковью и государством, о которой много писалось и говорилось, особенно в конце XIX – начале XX века, и которая была разрушена большевиками, тоже не приложима к сегодняшней ситуации? Но могут ли, с православной точки зрения, гармонично взаимодействовать две стороны человеческой жизни – общественно-социальная и духовная? Раздел шестой. Православие, инославие и разные нехристианские религии Что есть общего в разных мировых религиях? В чем кардинальное различие между христианством и другими религиями? В мире существуют разные религии, и каждая провозглашает какую-то истину? Многие нехристианские религии и даже секты проповедуют отречение от всего мирского, от наслаждений, от привязанностей. Не этому ли учит и Православная Церковь? Как православному человеку надо относиться к так называемым эзотерическим наукам, той же астрологии, хиромантии, которые за свою тысячелетнюю историю накопили не только ошибочные, но и какие-то истинные и, быть может, даже полезные знания? А как следует относиться к святым, признаваемым таковыми в других религиях? Многие считают, что Православная Церковь узурпировала спасение, так как со всей категоричностью утверждает, что только православные спасутся, а другие, даже искренне верующие, нет.Эта книга настоятельных, насущных для нашего времени вопросов о вере, Церкви, христианской жизни, которые прихожане церкви святой мученицы Татианы при московском университете задали настоятелю протоиерею Максиму Козлову, кандидату богословия, выпускнику филологического факультета МГУ.
Уникальность этой книги состоит в том, что она помогает снять дистанцию между верой и сомнением, которую с таким трудом пытается преодолеть современный человек.
Раздел первый. Вера в Бога и в мир невидимый
Как можно верить в Бога, ни разу не видев ни Его, ни Его чудес?
Об этом было сказано еще Самим Господом Иисусом Христом в конце Евангелия от Иоанна. Когда апостол Фома, который, не поверив другим ученикам, что Христос воскрес, захотел сам удостовериться в этом и вложил персты в раны Спасителя, то он не лишился этого утешения, но при этом услышал такие слова: ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие (Ин. 20:29). Легка та вера, которая зиждется на внешнем удостоверении, на чрезвычайном чуде, переворачивающем душу в силу необычайности увиденного, но и не всегда прочна. Если человек благодаря этому перевороту сначала оживает для веры, а потом не делает дальнейших шагов, то он все равно упадет и вернется в то состояние, в котором пребывал ранее. Кстати, об этом тоже говорится в Евангелии в притче о нищем Лазаре, попавшем после смерти на лоно Авраамово, и богатом человеке, попавшем в ад, который молит Авраама послать Лазаря к его еще не умершим братьям, дабы хотя бы те не оказались там же, где и он. На это Авраам отвечает, что если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят (Лк. 16:31). Действительно, подумают, что это привидение или экстрасенс что-то эдакое чудотворит, а по нынешним временам, скорее, примут за пришельца из космоса. Ведь можно не поверить самому чрезвычайному чуду. А вера, которая обретается благодаря осознанию того, что нет жизни вне Бога, но уже есть некоторый опыт услышанных молитв, есть упование на Спасителя, не оказавшееся тщетным, – такая вера крепка, и она может возрастать из меры в меру. И на нее как на высшую ступень нашей жизни в Церкви тоже указал Господь. Когда Иоанн Креститель был заключен в темницу царем Иродом и уже было понятно, что рано или поздно все кончится казнью, он послал своих учеников ко Христу спросить: Ты ли Тот, Который должен придти, или ожидать нам другого? (Лк. 7:19). Но Христос ему не ответил прямо, что, мол, да, Я – Тот, ради Которого ты жил и так тяжко умрешь. Он только дал новую основу для его веры, сказав словами древнего пророка: слепые прозревают, хромые ходят, прокаженные очищаются, глухие слышат, мертвые воскресают, нищие благовествуют; и блажен, кто не соблазнится о Мне (Лк. 7:22–23). То есть Он вновь испытал веру Иоанна перед его смертью, и тот, услышав эти слова, подвигом веры понял, что Иисус из Назарета Тот Самый Христос Спаситель, Которого он ждал. Вот к такой вере зовет нас Господь, а не к поклонению магическим чудесам.
Почему вообще человек верит, что Бог есть?
Я думаю, каждый верующий на этот вопрос даст свой ответ. И тот, кто после некоторого первоначального толчка, переживания, переступания порога приходит от безверия к вере, и тот, кто обретает свою веру уже не как завещание родителей, а как личную веру и укрепляется в ней через внутренний духовный опыт богообщения, который есть у каждого подлинного христианина. Именно поэтому нельзя разувериться, если ты по-настоящему уверовал. Когда говорят, что бывают люди, которые перестают верить, становятся атеистами, – это ложь. Атеистом из верующего стать нельзя, из верующего можно стать только богоборцем. И весь опыт атеизма от античности до нашего двадцатого столетия убеждает нас именно в этом. Ведь атеист должен быть равнодушен и спокоен по отношению к тому, от чего отошел. Но сколько всегда энергии, пафоса, чтобы не сказать злобы, обретается у людей, отказавшихся от своих религиозных убеждений. Это всегда восстание против Бога. Душа-то знает, что дело не в сомнении в бытии Божием, а в нежелании воспринять то, чему Христос учит в Евангелии. И именно отталкивание от этого учения побуждает человека к богоборчеству.
А вот внутренний духовный опыт верующего многообразен. Это и та радость, которую ощущаешь, причастившись после серьезной и искренней исповеди; и то утешение, которое имеешь от заупокойных служб по нашим почившим близким; и тот трепет сердечный, который испытываешь, когда Христос говорит с тобой в Евангелии; наконец то, что каждый из нас знает: будешь молиться, просить и стараться жить в соответствии с заповедями, и Господь сразу выходит навстречу. Это известно каждому верующему человеку.
Как быть, если нет дара воображения и ты не можешь представить себе нематериальный, бестелесный мир?
Обычно если у человека отсутствует образное мышление, образное видение и мало развито эмоциональное и творческое начало, то ему присущ дар трезвого и логического рассуждения. Путь к разумному осознанию закономерности тварного мира, к признанию очевидности того, что его дивная картина невозможна без Творца и Законодателя, для христианина так же естественен, как и восприятие сердцем красоты этого мира и через нее прозревание образа Царствия Небесного. Собственно, каждый из нас сочетает в себе и то и другое, только в разных пропорциях. Если кто-то пришел к Богу почти исключительно даром восприятия прекрасного очами души, то пусть он упражняет свой разум. Этот путь всегда считался законным. Святые отцы называют видимый мир второй книгой Откровения. Надо учиться читать эту книгу.
Почему мир невидимый отгорожен от нас?
Он не отгорожен от нас стеной, нам указан путь, идя которым мы можем прикоснуться к миру горних сил. Это не путь объективного познания, открытого по отношению к окружающей нас реальности видимого мира, хотя и такое познание тоже может оказаться путеводителем к Богу благодаря рассмотрению законов видимого мира и той Божественной премудрости, которая в его устроении заложена. Но мир Ангелов недоступен для рационального понимания и определения, для выведения каких-то его законов. Дорога, возводящая нас к горнему, – это дорога любви и молитвенной жизни, идя по которой мы можем через внутренний опыт, через собственное существование познавать, что такое пребывание со Ангелами.
По отношению к подлинному бытию, что означает существование фантомных образов в нашем воображении, ведь если это возможно в самой природе человеческого мышления, значит, это возможно и в реальности, и значит, такого рода материя где-то есть или когда-то будет? Иными словами, имеет ли наша фантазия материальную природу?
Она не бытийна. Не материальна и не бытийна – это разные вещи. Бесы, как нам говорит Священное Предание, тоже не бытийны. Они не могут стать никакой сущностью, они могут только принять вид, например, ужасающего великана, пугающего чудовища, Ангела Света, зеленого змия, прилетевшего с Альфа-Центавры гуманоида и т. п. Но это все – фантомы, и многие верующие на собственном опыте знают, как разом исполняются слова молитвы: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут...» Также и химеры воображения, сознания могут быть терзающими, ужасающими, подавляющими человека и определяющими его дальнейшее существование, но лишь настолько, насколько он готов отдать им свою волю, свой разум, свою душу. При усилии веры они исчезают, как дым.
Чем объясняется то, что мы ничего не знаем о земной жизни Иисуса Христа до времени начала евангельских событий?
Потому что Евангелие – это не биография Христа Спасителя, а донесение миру из Его земного пути того, что необходимо знать человеку для собственного спасения. И то благовестие, которое дано в Новом Завете, по сути – это апостольское свидетельство, что Сын Божий подлинно воплотился, искупил человеческий род Своим страданием и воскрес. И соответственно этому мы знаем что-то о земной жизни Иисуса Христа, доносимое нам Евангелием.
Что такое истина в евангельском значении этого слова?
Когда в Евангелии мы читаем слова Спасителя: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14:6), то понимаем, что Он предостерегает нас от опасности перевести нашу веру либо в некоторое умозрение, либо в пусть очень возвышенную, но философию, доступную только тем, кто богат дарованиями разума. Опыт Церкви говорит нам, что истина познается всецелым человеческим естеством – всем человеком. Душой, разумом, усилием воли, чистотой сердца. К истине человек приобщается. Не узнает о ней только как о некоем внешнем знании, но приобщается к ней всем своим бытием. Истину можно и нужно любить, и тогда она будет действенна в нашей жизни, ибо этой истиной является Сам Бог. И путь к ней открыт для каждого: и для мудрого, и – даже вперед – для младенца в вере, который распахнет ей свое сердце и вдруг станет исполненным самой глубокой мудрости. Мы знаем, что некоторые святые начинали свой путь к вершинам духовной жизни по мирским меркам с весьма средними человеческими дарованиями и ничем не отличались и даже отставали от своих сверстников. Так было с отроком Варфоломеем, впоследствии преподобным Сергием Радонежским, так было с Иоанном Кронштадтским. И вот этим сереньким, с точки зрения мира, людям приобщение к Божественной истине дало такую глубину мудрости и знания, что они стали теми светильниками, которых ныне почитает вся Церковь.
А что значит истина, которая в философии определяется исходя из нее самой как «вещь в себе»?
Думается, что в пределах подлинного религиозного опыта мы не можем вводить это кантовское деление – «вещь в себе» и «вещи для нас», то есть для внешнего мира. Конечно, мы знаем, что сущность Божия непостижима. Об этом не рассказано в Священном Писании, в частности в первой главе Евангелия от Иоанна. Бога никто никогда не видел. Но изначально христианское вероучение, церковная догматика и самый строй церковной жизни говорят нам о том, что никакого агностицизма, никакого деизма в этом утверждении нет. Есть смиренное признание ограниченности человеческого разума и абсолютной непостижимости для него существа Божия, которое всегда сочеталось с верой в то, что Бог подлинно явил нам Своего воплотившегося Сына, познание Которого и приобщение к Которому возможно для каждого подлинно верующего. С особенной глубиной это учение было раскрыто в XIV столетии святым Григорием Паламой и его современниками, которых называют исихастами, то есть практиками умного делания, умной молитвы, иными словами, молитвы Иисусовой. Святой Григорий Палама писал, что для христианина, как и для каждого человека, конечно, невозможно постичь сущность Бога, но для него возможно прикосновение к Божественным энергиям, к действиям и явлениям Божией благодати. К таким, как фаворский свет, который видели апостолы на горе Преображения; как горевшая и не сгоравшая неопалимая купина на горе Синай; как пребывание в Духе Святом, опыт которого был дан Николаю Мотовилову преподобным Серафимом Саровским... И это прикосновение к Богу антиномично. Приобщаясь к Божественным энергиям, мы не можем сказать, что мы приобщаемся к Богу вполне, и в то же время мы говорим, что действительно входим в единение с Богом. Разум здесь останавливается, но жизнь Церкви говорит о подлинности такого соединения с истиной.
«Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (Ин. 1:5), – сказано в Евангелии. То есть там, где тьма, там нет Бога? Это то, что в философии называется «небытие» и что Хайдеггер вслед за Дионисием Ареопагитом именовал как «нетость священных имен»? Небытие как отсутствие бытия означает отсутствие Бога?
Вера Церкви различает подлинное бытие, или благобытие, которое есть единственно действительно сущее (по-гречески – «онтос он»), и зло. Зови его тьмой, зови его отсутствием Бога или тем местом, вернее, состоянием, где нет ни ведения, ни видения Бога и к которому характеристики подлинного бытия неприложимы. Христианство расценивает только благобытие, только то, что имеет свою укорененность в Боге как подлинно существующее. Тьма есть лишь прореха на свете. Зло – изъян в дивной картине мира. Как самостоятельной сущности его нет. И именно в этом смысле мы говорим о том, что Бог не есть и не может быть творцом никакого зла. Появившееся и актуализировавшееся в творении в результате волевого самоопределения сначала иных из ангелов, а потом и первых людей, зло не онтологично. Так что никакого вида дуализма христианство никогда не принимало и, напротив, отходившие от церковной веры еретические, как бы сейчас сказали, свободомыслящие учения почти всегда с неизбежностью приходили к постулированию гностицизма, к признанию – в той или иной мере – самоценности или онтологической значимости зла.
Бесы, как падшие ангелы, изначально имели ангельскую природу, которая –материальная или бытийная – присуща им, как и Ангелам Света?
Да, есть такой богословский вопрос: полностью ли Ангелы духовны по своей природе или все это относительно по отношению к тому, что только Бог есть подлинный и совершенный Дух в абсолютном смысле этого слова? Дать ответ на такой вопрос в рамках человеческого сознания труднодостижимо, но никаких сомнений не вызывает, что с ниспадением лукавого и, как принято говорить по славянской традиции, ангелов его они утратили то благо, то Вечное, что делало их причастными к подлинному бытию и жизни в Боге. Собственно, с ними произошло то, что при окончательном определении судеб мира произойдет с закосневшими во грехе. Разница только в том, что если для человека посмертная участь определяется как итог всей его жизни, то для падших ангелов лишь один акт устремленности ко злу изменил их настолько, что они никогда не смогут вновь повернуться к Свету. В мире невидимом в силу иных временных законов (насколько здесь вообще можно говорить о времени и его протяженности) бытие ангелов и их отпадение от Бога носит совсем иной характер, чем человеческий выбор добра и зла в земном тварном мире. Те ангелы, которые срвершили свободное самоопределение во зле, вернуться к благому уже не могут. Что-то определяющее, существенное в их бытии при этом утратилось.
Правда ли, что вера в существование диавола есть свойство некритического мышления, как утверждалось, к примеру, в комментарии к социологическому опросу, напечатанному в «НГ-религии»?
Может быть, и некритического. Однако несомненно, что с самого начала бытия Церкви и уже в Ветхом Завете неотъемлемой частью христианского мировоззрения было осознание зла не просто как умозрительного и абстрактного начала, но как реальной силы, действующей в мире, воплощенной в конкретных личностях мира видимого и невидимого, – силы, к борьбе с которой призваны все христиане, более того, все люди доброй воли, причем цена победы в этой борьбе – спасение души человека и утверждение в этой жизни правды Божией как начала Царствия Небесного. Это может не нравиться социологам от агностицизма и религоведам от кафедры научного атеизма, но, как точно заметил один из богословов нынешнего столетия, в существовании вечной жизни можно сомневаться только до конца жизни земной. От себя добавлю: в существовании диавола, увы, тоже. Иное дело, что в нынешней ситуации постсоветского религиозного одичания множество людей кинулось от одной крайности к другой, ничуть не лучшей: от бытового атеизма – к бытовому же магизму во всем его разнообразии. Очевидно, что лукавый решает здесь две противоположные задачи с единой целью: или чтобы люди в него не верили (а попутно не верили и в Бога) или, уж если их нельзя отвести от веры в Бога, сместить внутренний ориентир духовной жизни на веру в инфернальное.
Считается, что Бог везде и во всем. Значит, и во всех людях, и в самых грешных?
Еще Ефрем Сирин говорил о том, что подлинный подвижник веры простирает свою любовь, которая есть любовь-жалость, на всю тварь, на всю вселенную и объемлет ею не только благих и добрых, но и врагов истины. Такая любовь означает твердое желание спасения для каждого человека, и именно она должна быть мерой нашего уподобления Иисусу Христу. Ведь Бог послал Своего единородного Сына в мир, дабы всякий верующий в Него не погиб, а имел жизнь вечную. Этот Божественный план Пресвятой Троицы – спасение мира – предполагает и наше участие в нем молитвами, делами, сердечным расположением к окружающим людям. Но этот план не подразумевает духовного диктата, насилия. Просто есть те, которые его принимают, и те, кто его сознательно, свободным волеизъявлением отвергают.
Сегодня среди православных верующих, и особенно среди православных интеллигентов, становится популярной идея о всеобщем прощении. Мол, раз Бог милостив, то как Он может допустить, что кто-то будет мучиться в аду? И если мы прощаем своим близким, неужели Бог не простит грешников и обречет их на вечные муки?
Рассуждающие так забывают о самом главном и великом даре, который делает человека образом и подобием Божиим. Это дар внутреннего самоопределения в свободе. И если мы признаем за человеком это определение во временной жизни, то мы не вправе предполагать, что в жизни вечной все изменится механическим переключением и что человек, пришедший к итогу своей жизни с душой, кишащей червями сластолюбия, горящей огнем гнева и неприятия ближнего, замкнувшейся во льду самолюбования и эгоизма, вдруг изменится только потому, что перешагнул порог земной жизни.
Что возобладает в человеке? Те искры правды Божией и любви, которые в нем были, или страсть, злоба, эгоизм, которые стали сутью его личности? Участь окончательно определившихся во зле – вечное отвержение от Бога – избрана ими самими. Об этом свидетельствуют евангельские образы геенны огненной и адских мучений грешников. Об этом же говорит и один из догматов нашей веры, принятый на Пятом Вселенском Соборе, в котором опровергается лжеучение Оригена о всеобщем апокатастасе, то есть всеобщем восстановлении, когда и лукавый, и бесы, и великие грешники в итоге якобы будут прощены и оправданы. Но это означало бы искажение всего замысла Божественного искупления, предполагающего свободный ответ человека на призыв любви Божией. Это означало бы бессмысленность самого боговоплощения, крестных страданий Христа, раз человека можно спасти помимо его самого, неким внедрением в душу и принудительным ее изменением.
Многие святые отцы говорят, что грешники, представ перед Господом и осознав ту меру самоопределения по отношению к Нему, которую они сами установили, как бесы, закоснеют в своем зле и возненавидят все то, от чего отвернулись. И то, что уже на земле стало стержнем и определяющим началом их личности, таковым же не может не остаться и в вечности. Не то чтобы Бог их не мог простить, но они сами отказались уповать на Божие прощение. Мы знаем по собственному житейскому опыту, что человек часто ненавидит не того, кто его обидел, но того, кто им был когда-либо обижен; и не принимает скорее не еще более злобного, сильного и властного, чем он, но того, кто показывает ему, что не злоба и ненависть торжествуют в этом мире. За таким человеком всегда остается свобода – дурная свобода самоопределения во зле.
В западном христианстве существует понятие чистилища, которого нет в восточном христианстве, но в некоторых православных книгах последних лет, посвященных загробной жизни, есть такое понятие как «неразрешенное состояние души». Оно трактуется примерно так же?
В православном церковном предании такого понятия нет. Думаю, что так называемое «неразрешенное состояние души», скорее, чье-то частное мнение, не находящее в общем богословии безусловного приятия.
Православие и Католичество по-разному понимают загробное состояние души человека. Это связано с более широким различием, касающимся учения о спасении. Православная Церковь считает, что душа усопшего, в меру исполнения слов Иисуса Христа в чем застану, в том и сужу, сподобляется принять одно из двух состояний: либо блаженства, либо осуждения, хотя до Страшного суда ни то ни другое состояние не окончательное. При этом суд Божий – это не формальное взвешивание суммы доброделания или греховных поступков человека, а выявление в нем его внутреннего самоопределения, его подлинного итога жизни, с которым он пришел к ее рубежу.
Католическая же традиция учения о спасении исходит из другого. В католическом миропонимании спасение человека возможно благодаря удовлетворению, принесенному правде Божией. Конечно, католики, как и все христиане, верят, что без жертвы Христа такого полного удовлетворения сам человек принести не может. Но они считают, что для спасения человеку необходимо за меру совершенных им грехов принести на суд Божий меру совершенного доброделания. Соответственно, получается три типа возможных жизненных итогов: тем, у кого совокупность их доброделания или страданий, понесенных за Христа, превышает совокупность греховных поступков и навыков, уготовано блаженство; тем, кто не раскаялся в тяжелых, смертных грехах, кто не пробудился к жизни в вере, предназначено место вечного осуждения; а тем, кто и желал бы не нарушать заповеди, но так или иначе постоянно грешил и не особенно радел о том, чтобы совершенное покрыть подвигом раскаяния, определено после смерти попасть в чистилище, где предстоит за грехи очиститься наказанием, которое на земле понести было не дано. Вот такого, можно сказать юридического, подхода к делу спасения человека в православной традиции нет.
В Православии спасение понимается онтологически, сущностно, по внутреннему самоопределению человека на пороге смерти. Кроме того, в нашей Церкви есть понятие мытарств. Если перевести это слово на современный язык, то оно означает «таможенная застава», «таможенный пост». Когда душа разлучается с телом, она проходит такие мытарства, такие заставы, где ей предъявляются самые характерные и самые общие для всех нас греховные страсти. При этом человеку дается увидеть, как он, теперь уже окончательно, определился по отношению к ним. Попрал ли он в своей жизни, к примеру, страсть к стяжанию, не дал ей расцвести колючим кактусом, или она заполонила в нем душу (когда души-то уже и не видно, как у Плюшкина), сделала врагом всех – не приступись к нему никто? Оказался ли он побежден сребролюбием, чревоугодием, гордостью, тщеславием, срамными плотскими похотями? Что в человеке возобладало? И он, то есть душа его, в первый раз видит это так, как есть на самом деле, а не так, как до того представлялось. Предположим, кто-то, кто считался душой общества, к кому все стремились, с кем было легко и кто сам был открыт нуждам и заботам других, вдруг понимает, что за всем этим стояло упивание тем вниманием и почитанием, которое ему оказывалось, тщеславное довольство оттого, что он был в центре жизни стольких людей, ради чего действительно шел на иные траты и даже на некоторое самостеснение. И то, что тогда было подлинным побуждением, теперь обнажится и станет явью. И уже после такого прохождения мытарств душа будет пребывать или в состоянии блаженства или в состоянии осуждения. Последнее не окончательно, ибо мы верим, что молитвами других членов Церкви, органически связанных между собой как некое целое, духовный изъян одного может быть восполнен любовью других, как и вообще благодать Божия «немощное врачует, оскудевающее восполняет» (из молитвы при хиротонии священника). Но, безусловно, это только в том случае, если в оскудении есть хоть какой-то росток, жаждущий восполнения пустоты, а в немощи есть хоть какой-то порыв эту немощь преодолеть. Однако это никоим образом не согласуется с католическим понятием чистилища как определенного рода предварительного испытания или наказания, которое должны перенести души перед своим пребыванием в раю.
Наша молитва за усопших может помочь им избежать вечного осуждения?
Может, вплоть до Страшного суда. И к необходимости такой молитвенной помощи нашим близким нельзя относиться сухо и рационально. Хотя большинство протестантов, к примеру, утверждает, что за умерших молиться просто нелогично, так как они уже предстоят перед Судией, Который и так о них все знает, а потому бессмысленно о них Ему предстательствовать. Быть может, в таком убеждении был бы резон, если бы мы были существами без души и любви. Но закон жизни в Церкви – это закон жертвенной любви одного ради другого. И как Сам Христос шел этим путем, принеся Себя в жертву на Голгофе за тех, кто этой жертвы не был достоин, так и христиане должны идти тем же путем – путем молитвы и предстательства за тех, кто, быть может, по жизни или по ее внешней видимости не заслужил лучшей участи, чем та, на которую, был обречен после смерти.
Некоторые западные средневековые богословы настаивали на том, что праведники будут получать удовлетворение от созерцания мук грешников. В эпоху победившего гуманизма вопрос ставится иначе: как будут праведники пребывать в раю, зная, что грешники, отверженные Богом, терзаются в аду?
Ответ на этот вопрос мы можем очень прикровенно и символически понять из самого наименования «ад». Ад (по-гречески «авидос») – это место, где нет ни видения, ни ведения Бога. Это место небытия, только не в материалистическом смысле слова, а в христианско-онтологическом. Оно не будет существовать тогда и там, когда и где Бог будет всяческое во всех (1Кор. 15:28). Еще в античной философии, в частности у Платона, было сказано, что только благо обладает подлинной бытийностью, подлинным существованием. Иными словами, бытие есть красота и благо, а зло – это некая прореха в сущем, отсутствие бытия. В аду будет только тьма невидения Бога.
И не нужно думать вслед некоторым западным средневековым богословам, что праведники будут получать удовлетворение от созерцания мук грешников. Для сущих с Богом и в Боге не будет пребывающих в аду. Для торжествующих в раю не будет того ужаса самоопределившихся во зле, в котором каждый из них самозамкнуто и безысходно будет пребывать с диаволом и ангелами его.
Можно ли, пользуясь современным научным языком, сказать, что пребывание в аду есть аннигиляция?
Я бы не употреблял такой термин. Аннигиляция – это физическое небытие. Пребывание во аде – это инобытие, это дурное, злое существование, которого по отношению к подлинному бытию, к благу, – нет.
А лучшая участь, которой сподобятся праведники, для всех одна?
Апостол Павел говорит о том, что и звезда от звезды разнится в славе (1Кор. 15:41) и что в доме Отца Моего обителей много (Ин. 14:2). Поэтому нужно полагать, что в раю уравниловки не будет, а будет такая полнота раскрытия образа и подобия Божия в человеке, которая не подходит ни под какие умовместимые нами разряды и чины. Абсурдно даже представить себе, что в горнем Иерусалиме все как один будут исполнять команды высших ангельских сил: «Смирно!», «Повернись направо!», «Запой «аллилуиа»!», но представить себе, какова будет полнота раскрытия личности каждого человека и каков будет характер общения друг с другом в вечности, отсюда, из нашей земной жизни, вряд ли возможно. Поэтому судить и рядить об этом – едва ли имеет для нас смысл.
Безгрешен один Господь. Даже святые раскаиваются в грехах. А обычные люди, которые, по милости Божией, будут прощены, «в селениях райских» станут пребывать во всем своем несовершенстве? Во что же тогда превратится Царствие Небесное?
Мы не можем в сколько-нибудь обычных терминах рассуждать о реалиях Царствия Небесного и, более того, предполагать возможность развития в нем, то есть возможность некоторой неполноты, ведь всякое развитие означает отсутствие полноты, некий изъян, недостаток. Мы же знаем, что Царствие Небесное будет полное, всецелое и такое же будет, насколько это возможно для человеческого существа, единение его с Богом. В Священном Писании сказано, что Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы (Ин. 1:5).
Не может быть никакого общения между светом и тьмой. Поэтому на том, кто в итоге своего самоопределения сподобился жизни в Боге, не будет никакого пятна и изъяна. А недостатки земные, которые есть даже у самых святых людей, отпадут. Словно шелуха, отвалятся все искажающие личность наросты, приобретенные в земной жизни и видимые окружающим, и останется только то, что определяет стержень личности человека, и раскроется образ и подобие Божие во всей первозданной созданное и задуманности Творцом.
Так что, думается, человеку, которому уготовано вечное блаженство, вряд ли и после смерти предстоит то, что определяло его земную жизнь, – возрастание из меры в меру.
Пребывание спасенных в Царствии Небесном, в отличие от мучений грешников в аду, представляется с трудом. Но можно ли в каких-то словах описать эту вечную, в категориях нашего земного понимания, статичную радость о Господе?
Я думаю, что здесь дальше образов мы пойти не можем. Скорее, надо помнить, что вечность, в которой человек будет пребывать с Богом, – это не просто бесконечно умноженное время, это не просто очень и очень долго, это не тысяча лет и не тысяча миллионов лет. Это иное качественное состояние. И каждый из нас, хотя бы несколько раз в жизни, к нему прикасался. Вспомните то состояние, которое бывает на Пасхальной заутрене, когда обычное течение времени пресекается, или ощущение счастья и полноты бытия, которое испытывают многие из нас, пройдя, хоть и не без падений, Великий пост и соединившись со Спасителем в таинстве исповеди и в таинстве причастия, когда время тоже останавливается и когда мы можем повторить слова апостола Петра, который, увидев преображение Иисуса Христа на горе Фавор, воскликнул: Господи! хорошо нам здесь быть (Мф. 17:4). Думается, что так же можно сказать и о пребывании душ в Царствии Небесном.
Когда мы говорим про Новый Иерусалим; мы говорим «град». Значит ли это, что вокруг него есть еще какое-то пространство, где тоже «упокоеваются праведники»?
Новый Иерусалим в Откровении от Иоанна – это картина торжествующего мира, в мысленном воображении представляя который мы, опять же, как и в отношении к первым дням творения, должны забыть о нашей координате временно-пространственных характеристик. В Новом Иерусалиме будет не продолжение времени, а вечность. Представить нам это почти невозможно, но хотя бы отчасти, умом нужно понимать, что вечность – это не просто бесконечно удлиннившееся время, это не тысячи, тысячи, тысячи лет, a нечто качественно иное, чем та изменяющаяся по принятым нами координатам жизнь, которую мы теперь ведем. И что вечность – это не то же самое пространство, в котором мы живем, только безгранично расширившееся. Это не тот же самый видимый нами сегодня тварный мир с солнечной системой, галактиками, планетой Земля, Атлантическим и Тихим океанами и тому подобным, – мир, по которому мы будем перемещаться со скоростью света. Это нечто совершенно иное, преображенное – паки бытие. Поэтому не будем стремиться изыскивать географическое местоположение Нового Иерусалима и рисовать в своем воображении экстерьер, который будет его окружать.
Но ведь в Откровении от Иоанна даже приводятся его размеры, говорится о длине, ширине...
В Апокалипсисе вообще очень много символических указаний, характер которых для нас со всей очевидностью откроется уже не в этой жизни. Как число зверя, про которое мы знаем, что оно будет 666, но что это значит, станет понятным только тогда, когда это действительно будет необходимо для спасения души, то есть в самые последние времена.
Изгнание из рая Адама и Евы означает, что было, куда изгонять. Следовательно, уже тогда на земле существовала какая-то жизнь помимо райской? И что в таком случае надо понимать под именованием Адамом животного мира еще до грехопадения?
Говоря о истории сотворения мира, данной нам в первых главах Бытия, мы должны отказаться от пространственно-временных схем, привычных для нашего понимания. И, конечно же, от такой наивности, которая была характерной для средневековой топографии, когда место рая предполагалось где-то в междуречье Тигра и Евфрата. Нам бы не нужно всем этим заниматься, так же как и выяснением, откуда, из какого региона земного шара, пошел человеческий род. Эта тайна значительно возвышеннее и удаленнее от биологических, геологических и географических реалий, чем нам это почему-то иной раз представляется. И как следует из слов апостола Павла, изгнание Адама из рая – это прежде всего космический катаклизм, это изменение всей тварной вселенной, потому что грехопадение исказило весь мир, а не только жизнь двух людей. Страдание и смерть стали свойством всего. Поврежденность грехом коснулась многих сторон бытия. И Церковь именно так всегда понимала изгнание Адама и Евы из рая. Так же, как и их одеяние в одежды кожаные (Быт. 3:21) – это не только прикрытие собственной наготы, но изменение самого человеческого естества, его одебеливание и утяжеление, результат которого – нынешнее состояние человека. Так же, как и способность Адама проникать в суть вещей и нарицать именами, адекватно выражающими их сущности, которая с тех пор в значительной мере покинула человеческий мир.
А души животных бессмертны?
В Библии ничего окончательно определенного по этому поводу не сказано, но во многих святоотеческих речениях говорится о том, что души животных не бессмертны и, соответственно, новую преображенную тварную вселенную миллиарды умерших тараканов, комаров или стада динозавров не переполнят. Я думаю, что те, кто и не в силах смириться с окончательным расставанием со своими умершими собаками и кошками, должны, превозмогая всю жалость, отдавать себе отчет в том, что если предполагаем бессмертие души у животных, значит, следует предполагать его не только у наших любимцев, но и у всех тех, иногда вполне отвратительных, тварей, которых мы вряд ли хотели бы видеть в Царствии Небесном.
Какие животные будут в раю?
Указание на то, что в Царствии Небесном животный тварный мир будет разнообразно представлен, не противоречит тому, что у животных нет бессмертной души. И несмотря на ее отсутствие у каждой конкретной живой твари, у каждого котенка, лягушонка или индейки, съеденной на рождественской трапезе, рай будет населен известными нам животными. Мы не знаем, каким образом все это осуществится, понятно только, что нельзя просто механически перенести эту нашу земную жизнь туда, где кошке не нужно будет ловить мышку, чтобы порадовать своего хозяина. Ведь теперешнее состояние мира – это состояние мира после грехопадения, когда нарушена изначальная целостность творения, так что и убийство, и жизнь за счет другого вошли в бытие во вселенной. Апостол Павел говорил, что после грехопадения Адама вся тварь совокупно стенает и мучится доныне (Рим. 8:22). В Царствии Небесном, как говорил пророк Исайя, волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому, а для змея прах будет пищею: они не будут причинять зла и вреда на всей святой горе Моей, говорит Господь (Ис. 65:25).
В Евангелии говорится, что люди в раю будут, как Ангелы. Это означает, что с теми, кто спасется, произойдет преображение человеческой природы?
Вы не вполне точно цитируете. Господь не говорит, что люди будут ангельской природы. На вопрос саддукеев о воскресении, в которое они не верили, Он отвечает, что праведники после смерти не будут ни жениться, ни замуж выходить, но будут, как Ангелы на небесах (Мк. 12:25). Это не означает, что человек отрешится от собственной плоти. Напротив, христианская вера учит, что на Страшном суде в человеке вновь соединятся его телесный состав и его бессмертная душа. И тело человека будет таким, каким оно было до грехопадения Адама, то есть не подверженным страстным навыкам и не связанным никакими животными инстинктами и физиологическим возобладанием. В Царствии Небесном в человеке восстановится иерархическое устроение: душа станет главной, а тело естественным соработником, не бунтующим против нее. Люди соединятся с Богом и друг с другом в Боге и не лишатся собственной личности и возможности пребывать с теми, с кем добро прошли свой земной жизненный путь. При этом между ними не будет того специфического тяготения, которое противопоставит их всей совокупности иных творений, как то часто бывает на земле. Один из святых отцов Церкви говорит, что пристрастная любовь к одному непременно означает оскудение любви к другому. Так бывает на земле, но не так будет там, где Бог будет всяческое во всех (1Кор. 15:28).
Почему для христианства неприемлема идея реинкарнации, или перевоплощения?
Учение о перевоплощении, круговороте времен известно давно. В разных формах и вариациях оно существовало и в Египте, и в Китае, и в античном язычестве, и отчасти в античной философии, к примеру у пифагорейцев, но особенно оно было развито в восточном язычестве и индуизме. Отсюда оно было заимствовано буддизмом и целым рядом других восточных религиозных течений, откуда перекочевало в теософские и антропософские концепции XIX и XX веков. И всегда, начиная с учения гностиков второго столетия и вплоть до псевдорелигиозных направлении Елены Блаватской и Елены Рерих, Церковь по отношению к ним имела ясно выраженную позицию, которая заключалась в принципиальной несовместимости идеи реинкарнации и христианского мировоззрения. Если восточные религии, да и античность, смотрели на тело человека как на нечто второстепенное, как на темницу для души, откуда она жаждет освободиться и вырваться, то христианство смотрит на человека как на образ и подобие Божие в его всецелом духовно-телесном единстве. Личность человека не распадается на высшее начало – душу и низшее – тело, которое якобы само по себе не имеет никакой ценности. Для Бога важен всецелый человек. Не только его невидимая душа, но и телесный состав, столь же уникальный и неповторимый, столь же несущий в себе черты образа и подобия Божия, сколь уникальна и неповторима она сама.
И ведь Спаситель воплотился не в умозрительной, не в воображаемой, не в фантазийной, но в реальной человеческой телесной плоти. И эта плоть Христа была настолько тождественна нашей, что уже по Его воскресении апостолы могли ощущать и осязать ее подлинность, а апостол Фома только тогда и уверился, когда увидел раны и язвы на руках, ногах и под ребром Господа. Поэтому для христианина тело не есть некая клетка, в которой заключена душа, не есть некая стадия ниспадения духовного и душевного в физическую реальность, где господствует материальное начало, а есть полноценная часть мира, сотворенного Богом, который всецело «добр зело», но который вновь подлежит преображению и освящению. Исполнение этого мы ждем во втором пришествии Христа, когда все изменится, но при этом не уничтожится, а преобразится, так что не будет не только смерти, греха, зла, но все, сотворенное Богом, останется и пребудет в вечности, в своей изначальной благости. Поэтому признание ценности и важности всего тварного лежит в основе христианского учения.
Мы знаем, что в последний день человек воскреснет не только душой, но и телом. При этом те, кто сподобятся лучшей участи, воскреснут в прославленном, преображенном теле, некоторые черты которого явил Христос Спаситель по Своем воскресении ученикам, когда, к примеру, Он являлся им deepen затворенным, то есть не ощущая физической преграды стен, или когда мог идти с ними по дороге, и они некоторое время не узнавали Его. А само воплощение Христа Спасителя, Его рождение от конкретной Жены – Богородицы Девы Марии, восприятие Им человеческой природы – и не символично, не на время, но так, что Он в прославленном Своем теле пребывает одесную Бога Отца, – является для всех нас непреложным аргументом неприемлемости идеи множественности перевоплощений.
Когда мы говорим про бессмертие души, то всегда имеем в виду ее посмертную жизнь, а что происходит до рождения человека, до его телесного зачатия? Как рождается душа?
Здесь можно обозначить два направления воззрений, неприемлемых Церковным Преданием. Первое, безусловно отвергаемое Церковью, – это учение о перевоплощении, то есть о такого рода существовании души, когда она циклически посылается в материальный мир, соединяясь с некоей материальной оболочкой, имеющей лишь инструментальный, и второстепенный характер, никак не связанный с сущностью самой личности человека или какого-то другого духовного существа. И, повторю, это учение несовместимо с христианским; понятием о боговоплощении, о таком пришествии Божества в мир, когда Спаситель не фантазийно, не умозрительно, а реально, неслитно и нераздельно воспринял человеческую природу в Свою Божественную ипостась. И эта человеческая природа, человеческая плоть Господа была необходима в том деле домостроительства и спасения, в том единении Бога с падшим человеческим родом, без которого ничто немыслимо в нашей христианской вере.
Второе направление воззрений, которое только по видимости несколько ближе христианству, – это учение, восходящее к Платону, о предсуществовании души, то есть о такого рода ее инобытии, которое лишь на определенном этапе сочетается с посланием души в видимый материальный мир, с соединением ее с человеческим естеством. Иными словами, это учение о том, что существует некий идеальный мир духовных; сущностей, из которого при рождении человека берется та или иная и соединяется с той плотью, которую ему дают родители. Церковь же, напротив, учит, что бессмертная душа неотделима от момента зачатия ребенка, и поэтому полнота человеческой личности, образ и подобие, присутствуют в младенце с самого начала. Ведь даже существуют такие церковные праздники, как Зачатие Богородицы Девы Марии святыми праведными Иоакимом и Анной, или Зачатие Крестителя Иоанна Предтечи святыми праведными Захарием и Елисаветой. Одно это говорит о принципиальном воззрении Церкви на момент зачатия как на момент появления образа Божия в данной личности в единстве ее душевного и телесного начала.
Но Господь создает свое творение не без родителей, роль которых в рождении тоже очень велика. Каждый из нас это хорошо знает, потому что несет в себе наследственные, генетические признаки своих предков как телесные, так и психические. Конечно, разговор идет не о какой-то абсолютной от них зависимости и детерминированности, а о предрасположенности ко всему тому совокупно доброму, что могло накопиться в поколениях свято живших до тебя людей, или к тяготеющей над родом греховности, которая в свою очередь не обязывает становиться грешником, но лежит на тебе, как некое испытание, которое предстоит преодолеть.
Ангел-Хранитель дается человеку при рождении или при крещении? И имеет ли некрещеный Ангела-Хранителя, который защищает его от бесов?
Господь желает каждому человеку спастись и преуспеть в познании истины. И в этом смысле каждый – и крещеный и некрещеный – есть возлюбленное чадо Божие, которое, конечно же, не отдано на откуп духам злобы поднебесной и не находится исключительно в их распоряжении. Но Ангел-Хранитель пребывает с человеком преимущественно после восприятия благодати крещения, в котором, как верит Церковь, человек действительно умирает для жизни греховной и плотской и возрождается во Христе для жизни святой и праведной. И в этом смысле причастность, открытость миру духовному, в том числе миру ангельскому, совершенно иная у человека, который входит в ограду Церкви, где правда Божия, истина и свет, чем у человека, этого лишенного или, тем более, сознательно от этого мира себя отвергшего.
Некоторые из отцов Церкви считают, что есть Ангелы, которые несут попечение о тех или иных человеческих сообществах, о тех или иных даже и нехристианских народах. Но личная, индивидуальная связь между человеком и его небесным покровителем возможна лишь после того, как он входит в ограду Церкви.
Ангел-Хранитель дается крещеному человеку на всю жизнь? И помогает ли он тому, кто отошел и от Церкви, и от самой веры?
Да, Ангел-Хранитель не оставляет нас всю жизнь. Конечно, мы можем досаждать ему своим греховным, недобрым поведением, но он не обидчив по человеческим меркам и не может махнуть крыльями и улететь на страну далече, сказав на прощанье: «Погибай дальше, как сам знаешь!» Исполненный света Божиего, то есть Божественной любви, которая прежде всего есть любовь-сострадание и жалость, Ангел-Хранитель не оставляет даже и тяжко согрешающего человека.
А диавол закрепляет за каждым человеком беса, который стремится погубить его душу? Или мы его сами в себя впускаем, когда выбираем путь зла?
Евангелие говорит нам о том, что наша жизнь есть невидимая брань. И мы знаем, что Господь, желающий нам спасения, несомненно, сильнее лукавого, жаждущего нашей погибели. Но надо помнить, что бесы тоже не дремлют. И, как мы знаем из евангельской притчи о бесноватом, имя им легион. Их может быть много оттого, что человек сильно коснеет в смертных грехах. Когда им овладевают и блуд, и чревоугодие, и сребролюбие, и гордость, соединяемая с тщеславием, то бесы, близкие ко всем этим страстям, просто тьмою окружают человека, так что совесть его оказывается настолько прожжена, что человек лишается трезвой оценки и окружающих его людей, и собственного состояния своей души. Но бывает и такое, что бесы роятся вокруг человека, живущего праведно и благочестиво и восшедшего настолько высоко по лествице духовного возрастания, что он становится для них особенно сильным раздражителем. Как сказано в «Слове на начало Четыредесятницы» святителем Львом Великим, «нашим возрастанием они уязвляются» и «наше здоровье для них болезнь». Мы знаем это на примере с людьми явно греховными, у которых добрые качества окружающих вызывают неприязнь и злобу. Нечто подобное происходит и с бесами.
Какая защита у подвижника благочестия?
Защита у подвижника святой жизни – это то приобретаемое подвигом веры состояние, которое церковным разумом называется «непадательность в добродетели», то есть устойчивость в тех спасительных навыках и качествах, которые он приобрел. Как мы знаем из жития любого святого, которого начинает испытывать лукавый или видимым образом через бесов, или через чрезвычайные жизненные обстоятельства, эти искушения словно скользят по его жизни, проходят мимо и никак не могут затронуть душу доброго в Господе подвижника.
Среди маргиналов известно такое высказывание: вера – для тех, кто боится попасть в ад, духовность – для тех, кто ад уже видел в своей земной жизни. А с православной точки зрения вера и духовность – это разные вещи?
Мне трудно уразуметь, что буквально означает такое высказывание, но если мысленно реконструировать логику, которая за ним может крыться, то, очевидно, речь идет о неких людях, будто бы взглянувших в глубины ада и прикоснувшихся либо к каким-то эзотерическим знаниям, либо к порокам и страстям. И теперь, познав самую темноту и оттолкнувшись от нее, они могут рассуждать о том, что такое белое и что такое черное. На самом деле это с давних времен хорошо известная логика, которая предполагает, что для того, чтобы отказаться от тех или иных видов греха, их нужно вкусить. Собственно, это логика грехопадения первых людей. Если бы они отвергли соблазн лукавого и не нарушили единственную заповедь, данную им в раю, то отпадение человечества от Бога было бы невозможно. Но раз грех был познан, хотя потом и преодолен, произошла вся та драма изгнания из рая, которая потребовала голгофской жертвы Сына Божиего.
Безусловно, для Православия духовность неотделима от веры. И в этом смысле нынешние изрядно уже надоевшие разговоры о духовности, обретаемой через интеллектуальное познание, эстетическое развитие, туристическое разнообразие жизни, представляются абсолютно ложными. Еще в апостольских посланиях сказано: Это люди, отделяющие себя (от единства веры), душевные, не имеющие духа» (Иуд. 1:19). А по нынешним временам то, что называется духовностью, и до душевности-то большей частью не дотягивает. Скорее, это род тонкого плотоугождения, которое не обязательно принимает внешне грубые формы скотских страстей, но у человека с развитыми художественными запросами может сочетаться с определенным эстетическим или интеллектуально-усладительным моментом.
Духовность – это слово, происходящее от слова «дух». А «пневма-дух» – это Дух Святой. Реальность же Духа Святого познается только тем человеком, который входит в жизнь Церкви как единого организма, данного нам здесь, на земле, Самим Богом для нашего с Ним общения. Все другое может быть лишь мостками и преддверием настоящей духовной жизни, лишь ее тенями и образами, в какой бы гениальный полет мысли нас наша мирская духовность ни увлекала.
Почему Лазарь после своего воскрешения никогда не смеялся и даже не улыбался?
Лазарь четверодневный, епископ Китийский, проживший на Кипре более двух десятков лет после своего воскрешения Спасителем, действительно, как говорит Церковное Предание, всегда был спокоен и ровен. Ни скорбь, ни уныние, ни отчаяние, ни веселость, пребывающие в этом мире, его больше уже не касались в той мере, в какой они касаются других людей. Понятно, что прежде всего за этим стоит тайна Божия, но мы можем помыслить, что это связано с тем знанием, которое Лазарь приобрел, прикоснувшись к миру невидимого за пределами нашего земного бытия. Узнать, что такое ужас нисшествия души в состояние отделенности от Бога, ибо, как мы знаем, до воскресения Христова и до сошествия Его в ад души всех, даже ветхозаветных пророков и праведников, после смерти пребывали в преисподней, то есть узнать всю бездну мучения и вернуться в этот мир, – разве может после этого показаться в нем даже самое смешное и трогательное или, напротив, самое грустное и безрадостное таким, чтобы избыть то памятование, которое Лазарем, почти единственным человеком на земле, было приобретено.
У Мартина Хайдеггера есть такое понятие – «бытие к смерти». Чем отличается оно от христианского понятия страха смертного, памяти смертной?
Думается, прежде всего конечной интуицией, ибо христианство говорит о памяти смертной без ужаса, без стоического приготовления к неизбежному фатуму, а с конечным, онтологическим, если угодно, космическим оптимизмом, ведь за этим стоит памятование о Боге, о том, что земная жизнь, ее пределы – не конец нашего бытия. Мы должны пройти теми вратами, за которыми подлинная жизнь, подлинное бытие только начинаются.
Страх Божий и память смертная – это одно и то же?
Страхом Божиим, памятью смертной, то есть памятованием о Боге, святые отцы называют такое наше внутреннее состояние, когда мы стремимся жить в идеале и живем, не деля свою жизнь на мирскую и сакральную и помня о том, что мы христиане не только во время утренних и вечерних молитв, во время посещения богослужений или в каких-то особых обстоятельствах, но всегда, во всем и везде. Едем ли мы на работу, чистим ли мы картошку, беседуем ли мы с друзьями, находимся ли мы в обществе дорогих нам людей или наедине со своими думами, мы не должны забывать о том, что мы православные христиане. Нельзя отдохнуть от этого, нельзя уйти в отпуск от собственной христианской совести, нельзя, как Адам, начать прятаться между деревьями (Быт. 3:8). Как сказал один нехристианский, но очень точно почувствовавший это философ, «Сладкая стрела христианства навсегда дрожит в нашем сердце». Кстати, явственнее всего об этом свидетельствуют те атеисты, которые стали ими не по факту рождения, а уйдя от церковной веры. Известно, что они никогда не испытывают спокойного равнодушия по отношению к своему прежнему вероучительному опыту. Это всегда становится либо внешне выраженным, либо, при сильном характере, сдерживаемым, но, безусловно, существующим внутри неприятием, отталкиванием, желанием загородиться от всего, чем прежде жила душа, вплоть до детских воспоминаний о первом причастии и исповеди. Так что постоянное памятование о Боге – это не только обычное состояние высоких духовных подвижников, но долг каждого из нас, дерзающего называть себя православным христианином.
Существует ли помимо молитвы какая-то иная связь между нами и умершими людьми? И как относиться к: ее внешним проявлениям: мистическим снам, видениям, потусторонним знакам?
С нашей стороны было бы благоразумно ограничиться молитвенным предстоянием за усопших. Поступающий так в любом случае не ошибется и не погрешит. Но и то верно, что история Церкви и жития святых дают нам многочисленные примеры, когда усопшие, неважно, близкие или по родственным связям далекие нам люди, являлись пребывающим в этом мире и оказывали им помощь. Конечно, более всего это касается святых, хотя ведь к ним относятся не только канонизированные подвижники благочестия, а и все по правде Божией прошедшие свой жизненный путь христиане и потому ныне пребывающие в видении и в ведении Бога. Но как, почему, когда иным из этих праведников по благодати Божией дается право, возможность, дар являться ныне живущим и оказывать им очевидную и действенную поддержку, мы не знаем. Это не регламентируемо и не определяемо никакими чинами и чинопоследованиями земной Церкви. Одно мы знаем – что это бывает, но в таких формах, тогда и так, как определяет Господь. Поэтому не нужно стремиться увидеть святого или кого-то из наших усопших явственным образом. Нам достаточно той связи с ними в молитве, которая есть в Церкви, а если же для нас необходимо и полезно нечто большее, то оно будет дано от Бога, и дано тому, кто к этому специально не стремился.
Что такое сон? Это тоже реальность?
По большей части сон – это реальность, связанная с вечерним ужином. И для души полезнее относиться ко сну как к естественному проявлению нашего организма. Есть святоотеческие высказывания о том, что если кто увидит во сне Ангела и не поверит этому, тот не согрешит, даже если это будет подлинным явлением, потому что тем самым засвидетельствует осторожную внимательность к своей духовной жизни, а не превозношение. Хотя изредка бывают сны, которые даются нам как особенные указания от Бога, как какие-то знамения, знаки. Но в этом случае реальность сна, переживаемая нами, ее настоятельность, ее несомненность будет такова, что у нас отпадет всякая гадательность о том, как следует ее понимать. А вот когда снится что-то таинственное, туманное, предполагающее нечто неразрешимое, то лучше всего в такую тайну не вникать, зная, что Бог с нами в загадки не играет, что Он желает нам спастись, а не загадать ребус, который мы бы разгадывали всю последующую жизнь.
А когда мы во сне видим красоту горнюю или дольнюю, как это воспринимать?
Ну что ж, порадуемся, что Господь нас не оставляет. И если за окном мы видим семнадцатиэтажную коробку, то хотя бы это утешение имеем – увидеть во сне что-то радостное.
Раздел второй. Православие и наука
Вера в разум и вера в чудо, логическое и мистическое сознание. Как Церковь относится к такому противостоянию?
Церковная вера отнюдь не неразумна, как ее иной раз хотят представить. И совершенно несводима к известной формуле Тертулиана: «Credo quia absurdum est» (верую, ибо это нелепо, непознаваемо). Действительно, среди церковных догматов есть такие, которые превышают возможности их рационального постижения. Скажем, догмат триединства может лишь иллюстрироваться аналогиями из тварного мира, но все равно несводим ни к одной из них. Или вероопределение Халкидонского собора о том, что «Сын Божий, единосущный Отцу по Божеству и... единосущный нам по человечеству, пребывает в двух естествах неслитно, неизменно, нераздельно», тоже понимается с точки зрения его необходимости для нашего спасения, а умозрительно никак не осмысляется. Но, с другой стороны, многое в церковном учении совсем не таково, чтобы критерии разума, постижения трезвым рассудком были к нему неприложимы. Евангелие, Слово Божие, Священное Предание говорят и душе, и воле, и уму человека. Более того, поиски каких-то мистических озарений, каких-то особых знаков, знамений – это признак как раз не церковной религиозности, а религиозности гностической, сектантской или оккультной. Над входом в Успенский собор Троице-Сергиевой Лавры митрополитом Московским Платоном (Левшиным) начертаны слова: «Ведомому Богу». И мы, в отличие от афинян, на жертвеннике которых было написано: «Неведомому богу», служим и поклоняемся Богу ведомому.
Что значит «ведомый Бог»?
Бог ведомый, хотя и непостижим по Своему существу, вошел в жизнь человечества через совершившееся две тысячи лет назад в конкретной исторической ситуации воплощение Его Сына. Как говорится об этом в церковных песнопениях, «неописуемое Слово Божие», не ограниченное никакими рамками времени и пространства, «описалось», то есть восприняло на себя, пределы тварного мира. Кстати, и сам принцип иконопочитания исходит из того, что Бог стал реальным, а не только в воображении видимым человеком. В начале Евангелия от Иоанна Богослова, читаемого на Пасхальной заутрене, сказано: Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил (Ин. 1:18). В Сыне были явлены и все те возможности богопознания, богопостижения, которые с тех пор существуют в Церкви Божией.
Что считается чудом в церковной жизни?
Каждый христианин, сколько-нибудь ответственно живущий в Церкви, имеет опыт услышанных и исполненных молитв, осуществленных упований, такого вхождения в его жизнь Промысла Божия, которое несводимо к цепи причин и следствий, господствующих в падшем тварном мире. Эти чудеса могут быть неприметны. Они вовсе не всегда сопровождаются изменением законов природы или какими-то чрезвычайно эффектными внешними проявлениями в окружающем нас мире. Но это чудо, когда мать молилась об исцелении ребенка, и он выздоровел; когда невеста ждала солдата из армии, и он вернулся. Чудо, когда мы с холодным сердцем шли на Пасхальную заутреню и просили: «Господи, не оставь вне этого пира веры», – и не остались вне его, хотя до того в душе ничего, чем бы мы могли зацепиться за эту дивную радость, не обреталось.
А есть чудеса и другого рода. Каждое таинство церковное – это чудо. Когда на литургии хлеб и вино становятся Телом и Кровью Христа Спасителя, сохраняя только вид хлеба и вина, – это та реальность, с которой сталкивается каждый христианин. Служебник, по которому совершаются богослужения, имеет, говоря современным языком, комментарии или примечания, как быть, если священник споткнется и частицы просфоры просыпятся с дискоса, то есть с блюда, на котором они лежат; как быть, если он отвлечется во время богослужения и забудет, прочитал или не прочитал ту или иную молитву?.. И вот среди этих вполне бытовых указаний есть и такое: как быть, если священник увидит вместо хлеба и вина в чаше – Кровь и Плоть? И пишется об этом не как о каком-то чрезвычайном событии, но как о могущем быть в любом приходе, с любым священником. А после этого вновь разъясняется, как надо поступить, если какое-либо насекомое залетит и упадет в чашу.
Каждый из нас знает, что чудом является и крещенская вода, которая освящается благодатию Божией. И сохраняется она отнюдь не миллиграммами серебра, которым, по твердому убеждению некоторых далеких от церковной жизни людей, задолго и специально настаивают чистую воду (сколько же это нужно иметь серебра, чтобы приготовить воду для всех желающих!), а, набранная из обычного московского водопровода, после освящения на крещенском молебне она стоит потом год, у кого-то и годы. В иных же местах вода на Крещение просто из речки черпается. Так было до 1917 года, так кое-где происходит и сейчас. Мне довелось побывать в Тобольске, где на Крещение освящают воду в реке Тобол и все сходятся к проруби и черпают воду прямо из реки. Какие ж там ионы серебра, притекшие откуда-то, могут сделать эту воду сохранной? Дело не в ионах и не в катионах, а в благодати Божией.
Чудом является и историческое бытие Церкви. Ведь враги Православия всегда знали, что достаточно уничтожить всех епископов, и прекратится ее существование. Без епископов не может быть рукоположения духовенства, а значит и Церкви. Но никогда гонения на христиан – ни во времена языческих императоров, ни в годы советской власти в двадцатом столетии – не приводили к полному уничтожению духовной иерархии. Всегда десница Божия останавливала нападение врагов Церкви, которая, несмотря ни на что, продолжала свой исторический путь. Это ли не очевидное чудо?
А в связи с пасхальными днями нельзя не вспомнить и о благодатном огне, который в Великую субботу сходит на Гроб Господень в Иерусалиме. Православный Патриарх Иерусалимский молится в кувуклии, то есть в пещере, где совершилось чудо воскресения Иисуса Христа, и благодатный огонь, первые минуты не опаляющий, зажигает лампады, свечи – и весь храм Гроба Господня словно вспыхивает этим светом. Каждый, кто бывал в эти дивные часы в этом храме, испытывает живое прикосновение благодатного вхождения Бога в его жизнь.
Про некоторые иконы говорят, что они чудотворные. А остальные какие? И если иконы безвкусно, нехудожественно, с мирской точки зрения, написаны–аляповато, грубо или сладостно-умильно – надо ли принуждать себя не обращать на это внимание и молиться на них?
Чудотворные иконы – это те, через которые явным для многих людей образом были даны видимые знаки и знамения Божией благодати, когда опыт молитвы и милость Господа по этой молитве перед какой-то иконой стали духовным достоянием не только одного какого-то человека, а всей церковной общины, епархии, самой Церкви, иной раз даже Вселенской Церкви. И мы все знаем и чтим такие чудотворные образы, с которых делаются списки. Но это вовсе не значит, что молитва перед самой скромной иконой, даже типографским способом напечатанной, даже бесконечно далекой по своим художественным качествам от «Троицы» Рублева, Владимирской Божией Матери или древневизантийских икон, бессмысленна и бесплодна. Да нет же! Церковь знает, случаи, когда чудеса творятся от фотографии иконы, напечатанной в газете. Одна из таких икон, недавно множеством чудес прославленная, – Божией Матери Акафистная – хранится в Святой Земле на горе Преображения. Огромное количество людей видело, как мироточат фотографические или иными типографскими способами сделанные изображения икон, например Иверская икона Божией Матери, икона царственных мучеников (когда ее привезли на Афон, она начала светиться изнутри). Есть и всякие другие совершенно особенные явления, связанные с иконами, которые могут каноническим строгим меркам и не соответствовать. Более того, мы знаем, что есть иконы явно чудотворные, давно прославленные, как, скажем, «Спорительница хлебов», которую так чтил преподобный старец Амвросий Оптинский, или «Нечаянная Радость» – одна из святынь нашей первопрестольной столицы, находящаяся в храме пророка Илии Обыденного, или икона «Умиления» Божией Матери, перед которой молился преподобный Серафим Саровский, но все они с точки зрения строгих канонов XVI или XVII веков иконы неправильные, живоподобно написанные, то есть так, как нас сегодня иные призывают икон не писать и в храмах и домах своих подобных не иметь. И это еще и еще раз нам напоминает о том, что нет ничего формального в жизни Церкви. И эту реальную жизнь, которая там жительствует, нельзя втиснуть в какие бы то ни было рамки. Так что перед всяким законно освященным образом православный христианин может спокойно молиться.
Что значит освящение иконы?
Освящение – это не придание иконе какой-то благодати, которая ей присуща благодаря лику того, кто на ней изображен, а это свидетельствование Церкви, что икона принята ею как своя, принята по молитве общины, по молитве священника, по молитве двух или трех людей, собравшихся по слову Спасителя во имя Его ради этой, пусть самой простой и самой скромной, иконочки. Она стала частью жизни Церкви, и поэтому может стать такой же дверью благодати, как тысячи икон, данные нам от века.
Почему в Православии нет всеобщего поклонения Плащанице, ведь это не имеющая себе равных святыня, снова явленная миру около ста лет тому назад?
Во-первых, вопрос о Туринской Плащанице пока, до окончательного установления тождественности именно этой реликвии погребальным пеленам Сына Божия, остается: несколько дискуссионным. Во-вторых, нельзя сказать, что Православие чуждается этого поклонения: в Москве есть музей Туринской Плащаницы, а ее фотокопия была привезена из Италии в Сретенский монастырь и освящена как икона, так; что православные люди могут подходить к ней и молиться. Ну а кроме того, Плащаница Спасителя всегда была частью литургической, богослужебной жизни Православия, она никогда не уходила из нашей Церкви. И никакой неполноты в этом не было, ведь уже долгие столетия в день Великой Субботы все православные люди прикладываются к ней и молятся перед ней. Может быть, отчасти этим объясняется то, что в православном мире явление такой, возможно и подлинной, святыни не вызвало чрезвычайных бурь и паломнических к ней устремлений.
А почему «возможно подлинной»? И вообще, когда возможность признается как подлинность?
Это никак не формализуется, скорее, это опыт Церкви, который словно прорастает в душах людей. Если какой-то человек был подлинным духовным подвижником, то это прежде становится фактом церковной жизни как реального осознания полноты народа Божиего, а уже потом выражается в акте канонизации святого. Так же и в случае с Туринской Плащаницей. Сначала это должно неким таинственным образом прорасти в душах многих людей. Хотя лично для меня не вполне понятно, каким образом было возможно отсутствие почитания такой святыни в первые века христианской истории и отсутствие каких-либо сведений о ее местопребывании. Как получилось так, что о Нерукотворном Образе Спасителя мы знаем столь много, подробно и жестко документировано с точки зрения исторических сведений, а о Плащанице мы почти ничего не знаем до времени ее появления в Западной Европе? На мой взгляд, это одна из неумопостигаемых нами тайн в церковной истории. Поэтому я не выношу никакого суждения, но внутренне мне пока непонятно, какой был духовный смысл в явлении Плащаницы миру тогда, когда Церковь уже сильно перешагнула свое первое тысячелетие, а всеобщее прославление и почитание туринской святыни начало распространяться лишь с конца XIV века.
Наука верит в доказательства, подтвержденные экспериментом. Огонь над Гробом Господним или мироточение – это чудеса, которые нельзя воспроизвести в лабораторных условиях. Какого рода свидетельства о чуде может предложить современному человеку церковная жизнь?
Я думаю, главное свидетельство, которым во все века располагает Церковь, – это свидетельство внутреннего духовного опыта, приобретаемое каждым христианином, живущим церковной жизнью, это та несомненность, та твердость, которые даются не через логические прения и не через рационалистическое самоубеждение. Действительно, как без Бога, без первопричины, без основания может существовать мир? Но убежденность в этом сама по себе не обязательно должна переродить человека. От нее легко прийти к деистическому заключению, мол, мир сотворен, а дальше он катится по своим законам, и я буду жить, как мне хочется. Есть ли первопричине дело до какой-то песчинки, каковой я являюсь? А опыт церковной жизни – это реальный опыт богообщения, который дается прежде всего в молитве, через участие в таинствах, через чтение Слова Божия и через внутреннее единение православных людей союзом любви. Это единение, по словам апостола Павла, нигде, кроме как в Церкви, пережить нельзя. То, что ты в иные, лучшие, минуты можешь ощутить, зная, что един со всеми христианами, жившими до тебя, и с теми, кто теперь молится на Божественной литургии во всех других странах, где есть православные храмы, и то, что ненавистная рознь мира преодолевается, когда мы идем к одной чаше и не мыслим спасения друг без друга, – такого опыта ничто в мире больше дать не может. И каждый, кто к этому прикоснулся, скажет, подобно послам равноапостольного великого князя Владимира, побывавшим в Софии Константинопольской: «Вкусивши сладкого, не можем больше возвращаться к горькому». Поэтому люди, которые либо верующими никогда не были, либо от веры перешли к неверию и сознательно поту. шили в себе все свидетельства внутреннего духовного опыта, восстают на Бога, даже если и не говорят об этом открыто.
Как согласуются научные концепции о времени земли с богословским учением, ведь если исходить из семи дней творения и дальнейшей человеческой истории, то получается, что шесть-семь тысяч лет тому назад по земле ходили динозавры?
Согласуются самым простым образом со словами из второго послания апостола Петра: у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день (2Пет. 3:8). Да и в самой традиции святоотеческого понимания Священного Писания никогда не было тенденции к буквалистскому восприятию Библии. Оно возникло уже в девятнадцатом веке и окрепло в двадцатом среди протестантов, которые стали стремиться буквально, вне всякой традиции церковного толкования, понимать каждый стих Библии, доходя в этом часто до абсурда. Поэтому мы, конечно, не связаны подобным летоисчислением истории сотворенного мира, то есть семью с небольшим тысячами лет. Другое дело, что в традиции апологетики или основного богословия, рассматривающих первые главы книги Бытия в соотнесении с известной нам и научно обоснованной картиной материального мира, существует два подхода.
Первый – это увязывание тех или иных физико-геологических или биохимических этапов, наблюдаемых нами в тварном мире, с тем, что мы можем прочитать о шести днях творения. И действительно, тут можно привести некие очевидные параллели, скажем, постепенное усложнение тварного и животного мира, о чем сказано в книге Бытия. То, что все живое начиналось с океана, подтверждается и современной наукой. При этом нужно иметь в виду, что пророк-боговидец Моисей не создавал учебник физики – он описывал творческую картину становления мира так, как она открывалась пред его мысленным взором.
Второй подход в XX веке наиболее вразумительно и популярно, насколько я могу судить, был изложен архиепископом Василием Родзянко. Это констатация того, что после грехопадения человека мир стал иным, и поэтому мы не можем соотносить повествование первых глав книги Бытия с какими бы то ни было периодами видимой нами тварной вселенной. Мы знаем о мире в его уже падшем состоянии, о таком мире, каким он стал, когда вся вселенная, а не только человек, изменились с его грехопадением.
Кем приходится Адаму так называемый первобытный человек, скажем, неандерталец?
Безусловно, не принимая эволюционистской мифологемы о естественном происхождении человека от обезьяны, мы должны помнить, что мера выборочное в ветхозаветном повествовании о первых поколениях людей после Адама достаточно широка для того, чтобы представить, что иные из неупомянутых его потомков могли дойти до изрядных степеней одичания и что путешествие Ноя во время потопа было не только пространственным перемещением по бушующему океану, но еще и некоторым проникновением через времена, связующим начальные эпохи существования человека на земле с тем периодом истории, о котором мы уже можем судить в точных терминах археологии или других наук.
Существуют ли границы вселенной?
Тварный мир, безусловно, конечен в том смысле, что он имеет свое начало во времени. Он начал быть как результат, как плод Предвечного Совета Пресвятой Троицы. Единственной абсолютной бесконечностью обладает только Бог. С известными натяжками мы можем сказать такую фразу: было время, когда времени не было, вернее, не было никаких пространственно-временных характеристик бытия. Так что видимая нами вселенная, несомненно, конечна. Другое дело – соотнести эту сущностную конечность в ее протяжении во времени и в пространстве с тем, как она созерцается с земли, как осознается человеческим родом. И здесь мы можем, согласно с верой Священного Писания, утверждать, что при всех последующих изменениях видимого мира уничтожен он никогда не будет. Поэтому такого рода эсхатологизм, который связан либо с представлениями о цикличности бытия, как это проповедуется в буддизме и в античной религии, либо с верой в то, что рано или поздно эта вселенная прекратит свое существование, как это пытается научно обосновывать атеизм, христианству несвойственен. Апостол Павел говорит о том, что не все мы умрем, но все изменимся (1Кор. 15:51), о том, что тварная вселенная перейдет после второго пришествия Христова в иное качественное состояние, но, несомненно, тоже тварное. Мир, как плод делания Божия, сохранится. В этом смысле он будет векторно бесконечен.
Мы одни во вселенной, или в других галактиках могут жить существа, подобные земным?
Это как раз та область знаний, где есть большая свобода для собственных рассуждений, так как она не определена окончательно и не догматизирована в церковном сознании.
По моему частному рассуждению, исходя из имеющихся богословских и научных познаний очень трудно предположить существование другой полноценной духовно-телесной жизни где-либо, кроме как на земле. Вполне убедительны и аргументы покойного академика Шкловского, который исходил из того, что звездные системы очень разновременны по своему образованию и настолько множественны, что разумная жизнь, в случае ее если даже и нерегулярного, то случайного появления, должна была бы возникнуть настолько раньше земной и, значит, развиться и распространиться по всей тварной вселенной, что мы никак не могли бы оказаться вне сведений о ней, по крайней мере о каких-то ее частицах. Тем не менее, вместо этого мы имеем разнообразные спекуляции о прилетающих на нашу планету пришельцах, которые открываются только неким избранным ими контактерам.
С богословской точки зрения мне кажется, что само умолчание Священного Писания о возможности существования иных обитаемых миров и иных Божиих творений, подобных или вполне тождественных нам, не случайно. Такое существование очень трудно вывести из истории грехопадения людей и искупления их Сыном Божиим. В этом случае мы должны предполагать какую-то полную тождественность развития другого тварного мира, как бы параллельность его нашему, включая воплощение Христа Спасителя, то есть новое Его воплощение, Его новый искупительный подвиг. Но об этом нам ничего не говорится в Священном Писании, так же как ничего не говорится о каком-то ином грехопадении. И мне думается, у нас нет достаточно внятных богословских оснований принять такую специфическую экзегезу и присоединиться к ее разнообразным экстравагантным толкованиям.
Сам масштаб столь чрезмерной избыточности безжизненной звездной материи разве не кажется совсем уж необъяснимым?
Безусловно, необъяснимым и сегодня непостигаемым. Еще апостол Павел говорил, что сейчас мы видим, как сквозь тусклое стекло, гадательно (1Кор. 13:12), а когда Бог будет всяческое во всех (1Кор. 15:28), тогда нам откроются те закономерности тварного мира, которые отсюда непонятны просто в силу естественной ограниченности человеческого знания.
Как православный человек должен относиться к экологическим организациям типа «Гринпис» и каковы перспективы науки экологии?
На мой взгляд, экология нынче тяготеет к некоторому магизму или к некоторому пантеистически-языческому восприятию действительности. С одной стороны, настолько преувеличивается собственная значимость, что какая-то общественная организация берет на себя функции некоего мировоззренческого центра, а с другой стороны, окружающий нас мир рассматривается как некая самодостаточная сущность, которая разумна, упорядочена и которую только дурное человеческое воздействие приводит к коллапсу. Отсюда и фактически руссоистский иллюзионизм, свойственный практически всем экологам, декларирующий то, что ограничение человеческой деятельности, приведение ее в некую гармонию с окружающим нас миром является решением всех наших проблем. А агрессивность экологов иной раз вызывает сомнение в искренности их побуждений, потому что для христианина, занимающегося тем или иным делом, мирность духа – главный критерий плодов этого делания. Повторю, очевидная и уже в разных странах так или иначе проявлявшаяся агрессивность новых экологов заставляет несколько настороженно относиться к их движению.
Что такое клонирование с православной точки зрения?
Если говорить о чисто медицинском аспекте клонирования, то это биологическая возможность на основании имеющейся генетической информации вырастить некое существо, которое стало бы внешней копией некоего другого человека, живущего или некогда жившего на земле. Если же говорить о духовном аспекте, то некоторые Поместные Православные Церкви уже высказались о несовместимости этих новейших генных технологий с христианской этикой. Я могу к этому добавить лишь то, что, на мой взгляд, в современном клонировании так ясно проглядывает ухмылка лукавого, ведь все козни врага рода человеческого сводятся к кощунственному пародированию того, что создано Богом.
Священное Предание свидетельствует, а здравый разум подсказывает, что диавол не может придумать ничего своего, он не творец по самой своей сути, он может только исказить, извратить или спародировать. И клонирование в прямом смысле слова – это диавольская попытка скопировать творение и создать человека, не имеющего в себе образа и подобия Божиего. Очевидно, что человечеству нельзя идти этим путем, ведь даже идущие им признают, что последствия такого научного открытия могут быть самыми непредсказуемыми, и что это будет за существо, что оно будет носить в своей душе, какие искажения первоначального замысла приобретет, никому не ведомо.
А что касается внутреннего копирования человека, то есть у клона может быть духовная жизнь?
Я думаю, что если Спаситель попустит существование таких человеческих особей, которые будут взращены подобным образом, то мы должны исходить из того, что благость Божия не оставит и их, и они не будут вполне чужды возможности спасения и приобщения к Царствию Небесному. Но, повторяю, какие изначально заложены в них предрасположенности к той или иной страсти, какие искажения могут быть внесены человеческой рукой и какие благодаря этому могут наступить глобальные для человечества последствия, никто предсказать не может. И это то, где наука должна в трепете остановиться перед Творцом.
Как Церковь относится к вскрытию трупов, без чего нынешняя медицина немыслима?
К телу усопшего Церковь относится с почитанием, которое понятным образом отсутствует в атеистическом секуляризованном обществе. Ведь если считать, что с концом земного бытия все заканчивается, то вряд ли возможно относиться к останкам, как к святыне, их просто необходимо приличным способом ликвидировать. Вместе с тем богословская наука учит, что воскресение мертвых в день Страшного суда никак не связано узами пространства, времени или последствиями вскрытия и что каждый человек восстанет в своей плоти, какие бы телесные изъяны его останкам не были причинены, не важно, скальпелем хирурга или атомной бомбой.
Поэтому Церковь лишь призывает, с одной стороны, при исследовании останков не выходить за предел необходимого, не глумиться над ними, не выставлять на позорище, делая из них предмет развлечения, экспонат кунсткамеры, если, скажем, они обладают какими-то особенными свойствами. С другой стороны, необходимо хранить послушание воле усопшего человека и его близких. Если сам человек еще при жизни ради науки, ради здоровья других людей или просто по своим убеждениям дает согласие на то, чтобы его телесный состав был после смерти исследуем, тогда вскрытие трупа правомерно; если же человек не готов такое вместить или его близкие не согласны, то оно просто должно быть запрещено.
Сегодня главный вопрос науки – вопрос этический. Благодаря достижениям науки и техники человек окружен мощной некросферой. Меняется статус неживого – личный автомобиль, личный компьютер, мобильный телефон. Человек испытывает родственные чувства к автоматам, машинам, им созданным, не меньше, чем к живым существам, он одаривает их собственной индивидуальностью, своим образом. Как православный человек должен к этому относиться, ведь в мире меняется само положение одухотворенности?
Мне не кажется, что этот вопрос, вернее, та современная историческая ситуация, которая его обусловила, по сути нова и принципиально отлична от того, что было раньше. Со времен построения первого города, что описывается еще в самом начале книги Бытия, человек был окружен такого рода искусственными созданиями своих рук, которые выделяли его и отсекали от мира естественной жизни, и в этом смысле со временем меняется лишь набор этих инструментов. Уже античная литература отразила такое общественное умонастроение, когда горожане жаловались на то, что теряли близость к природе.
Конечно, урбанизация, начавшаяся в 20–30-х годах нынешнего столетия, привела к такому росту и такому объему техногенной продукции, которая уже сама по себе настолько отрицательно влияет на человека, что просто закрывает от него тот видимый мир Божий, прекрасный даже в своем падшем состоянии и все еще для души целительный, хотя подобное закрытие могло произойти и столетие назад, когда не было ещ ни телевизоров, ни компьютеров. Я думаю, мы не должны демонизировать окружающую нас реальность.
Помогает ли священнику светское образование?
Как преподавателю Духовной академии, конечно же, помогает. Где бы я еще научился древним языкам, навыкам перевода, методологии научных занятий: работе с учебниками, источниками – все это давал филологический факультет. Думаю, и сейчас он дает это на вполне достойном уровне. Если же говорить о священнослужении (а я был рукоположен в 1992 году), то в наш домовый университетский храм приходят люди, по большей части образованные и интеллигентные, которым, конечно, поначалу бывает проще, когда они знают, что священник – тоже из университета и может беседовать с ними на одном языке. Правда, нужно оговориться: чем дольше человек живет в Церкви, тем лучше он понимает, что светская образованность не является непременным условием, тем более синонимом духовной жизни. Не следует забывать и предупреждение апостола Павла, что знание надмевает, а любовь назидает (1Кор. 8:1).
Раздел третий. Православие и современное сознание
Идеология впрямую зависит от мировоззрения?
Мировоззрение как понятие шире, оно охватывает целостный взгляд человека на его отношения с Богом, на все феномены окружающего мира, на самого себя. И в этом смысле наша Церковь призывает своих прихожан быть до конца последовательными в православном мировоззрении, то есть на все смотреть глазами веры. Идеология же в духовной жизни человека – это как его партийность в социальной. Это некое осознанное сужение системы собственных взглядов до некоторой узкой доктрины, которая уже не целостно охватывает мир, однако мыслится как единственно возможная применительно к сегодняшней ситуации. Все это, конечно же, совершенно не обязательно для православного человека, а иной раз и нежелательно.
Христиане, имеющие единое мировоззрение, при этом могут придерживаться разных идеологических представлений. На литургии рядом могут стоять и православный демократ, и православный монархист. Лично для меня последнее более естественно, но это не значит, что нас разъединяет пропасть, ведь мировоззрение у нас единое. Символ веры один. Или, например, православный человек по идеологии может быть нестяжателем, как Нил Сорский, а может быть сторонником увеличения церковного имения, как Иосиф Волоцкий. Однако, формируя в себе тот или иной идеологический подход к чему бы то ни было, мы всякий раз должны проверять, может ли он быть оправдан Священным Писанием и Церковным Преданием. Если же нет, он должен быть христианином отвергнут.
Еще совсем недавно полагалось поклоняться аксиомам научного атеизма, и все без исключения обязаны были проходить этот предмет. Сегодня с ним покончено. Надолго ли?
Действительно, была такая своеобразная дисциплина. Ее теперь все ругают, а мне вот иногда даже жалко, что она исчезла, – так намертво она от атеизма человека отвращала. В какой-то степени я ей даже благодарен. Часы, проведенные на лекциях научного атеизма, помогли мне определиться в выборе жизненного пути. После их прослушивания у меня уже не возникало сомнений, что мое будущее призвание – в стенах Духовной академии. Поэтому, может быть, и сегодня для отрезвления студентов не мешало бы время от времени лекцию–другую по атеизму проводить.
Жизнь динамична, она постоянно обновляется. Видимо поэтому Церковь многими воспринимается как нечто консервативное?
Мне кажется, что как раз в нынешней бесконечно неустойчивой, зыбкой и нестабильной жизни консервативность, традиционность и незыблемость Церкви не только не отталкивает, но, напротив, привлекает людей. Действительно, это только либо по молодости лет, либо по крайней суетности своей душевной и интеллектуальной жизни можно все время как мотылек перелетать от одного человека к другому, от одного мировоззрения ко второму, от одной моды к пятой, десятой... Душа в какой-то период жизни непременно захочет и будет искать устойчивых ценностей, нечто неизменное, не связанное с духом времени и преходящими человеческими представлениями. И в этом смысле верующий человек имеет и всегда будет иметь то утешение, что Церковь в главном неподвластна тем самым ветрам, от которых колеблется и метется мир.
Молодыми такая неподвластностъ расценивается скорее как что-то старомодное, давно устаревшее.
Не нужно смущаться словами. Стоит только заменить слово «устаревшее» словом «вечное», и тогда все станет ясным, ведь вечность не устаревает, она вообще не старая и не молодая, точнее, она всегда новая, так же, как и Завет у нас вечно Новый. Новый Завет, принесенный Христом. Ветхий Завет тоже не устарел, он только дополнен в ту меру, выше которой человечество уже вместить не может.
Почему Церковь так упорно держится за раз и навсегда застывшие правила, догматы, каноны? Не есть ли это свидетельство нежелания жить в современном мире?
Почему кости крепятся к скелету? Потому что если не будет скелета, останется одна филейная часть, которая, конечно, может быть употреблена с пользой, но вряд ли будет способствовать длительной жизнедеятельности самого организма. А если серьезно, то догматы и прочие церковные установления имеют богооткровенное значение, о котором по опыту знает каждый ответственный христианин. Это внутренний критерий, фундамент стабильности и неизменности, который позволяет Церкви оставаться столпом и утверждением истины независимо от меняющихся человеческих мнений, идеологий, политических, государственных и общественных систем. Это то, во что верили всегда и повсюду все православные христиане. Это то, что дает нам ощущение единства с теми, кто жил до нас и пребывает ныне в небесном отечестве, и с теми, кто будет жить после нас. Это то, что дает нам, как членам Тела Христова, Церковь, для которой догмы являются как бы ребрами, а на них держимся мы, клеточки этого Тела.
Негативисты обычно ссылаются на целый ряд источниковедческих исследований, в которых приводятся некоторые противоречия, якобы существующие между откровениями Ветхого и Нового Завета. Например, не совпадают такие понятия, как закон и благодать, или сначала говорится «око за око» (Лев. 24:20), а затем – «ударившему тебя по щеке подставь и другую» (Лк. 6:29)... Чем это объясняется?
Я думаю, что вопрошающих так нужно прежде всего отослать к самим текстам – к Ветхому и Новому Завету, в частности к посланию апостола Павла к Римлянам, где диалектика взаимоотношений закона и благодати раскрыта во всей полноте. Кроме того, можно посоветовать прочитать хотя бы «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, этот первый памятник на заре нашей славянской церковной письменности. Казалось бы, в конце XX века странно искушаться тем, чем не соблазнялись люди, только-только принявшие христианство в начале XI века. Тем более странно не обратить внимания на слова Самого Спасителя, говорившего, что Он пришел не нарушить закон, но его исполнить. Исполнить значит открыть всю меру закона, возвести его на такую ступень, когда то, что было растворено среди множества других предписаний, открывается теперь как главное и окончательное, как заповедь любви к Богу и к ближнему, которая уже была в Ветхом Завете. Спаситель цитирует ее в беседе с книжником, приводя слова Священного Писания, то есть буквально Он не говорит чего-то нового, о чем не сказано было бы в Ветхом Завете. Новым в евангельском благовестии было раскрытие главного в законе, ставшего возможным для восприятия человеческим родом именно в то время, которое было определено на Предвечном Совете Пресвятой Троицы для воплощения Сына Божия. Не раньше и не позже.
После второй мировой войны многие перестали верить в Бога, так как не могли объяснить себе, почему Он допустил такое. Почему Бог допускает смерть детей, чудовищные войны, природные катаклизмы?
Начнем с того, что на этот вопрос ни в каком другом мировоззрении, кроме христианского, по сути дела, ответа нет. Любой нехристианский ответ сводится либо к констатации, что раз такое есть, то по-другому и быть не может; либо к безнадежному упованию, что вместе с прогрессом наступят времена, когда не будет ни войн, ни болезней и человечество откроет тайны неведомой ныне продолжительности жизни и развития способностей; либо – и это, пожалуй, высшее, к чему поднялась нехристианская мысль у стоиков, – что раз человеку даны всего две возможности, как у привязанной к телеге собаки: или бежать за ней, или, если не желаешь бежать, тащиться вслед, обдирая бока по камням, – то все объясняется только фатумом, влекущим нас в неизвестное. Ответ, который на этот вопрос дает евангельское благовестие, сводится к одному очень решительному утверждению: да, в мире есть вошедшие в него с грехом болезни, катаклизмы, войны, непонятная и невместимая человеческим разумом жестокость и несправедливость, но в этот ужасающий мир ради его спасения пришел не Ангел, не пророк, не учитель нравственности, а ставший частью этого мира Бог. Это и есть сердцевина нашей веры: Бог стал частью этого мира, совершенно тождественной нам, чтобы его изнутри переродить. И поэтому мы знаем, что нет слезы младенца, которая не была бы отерта в Царствии Небесном. Нет горя, которое не было бы избыто и побеждено, когда человек в конце своего пути встретит Христа. Нет ничего несправедливого, неоправдавшегося, нереализованного, что не было бы восполнено там, где Бог будет всяческое во всех (1Кор. 15:28). И это единственный истинный ответ, ведь Спаситель пришел в наш мир для того, чтобы, разделив с нами весь этот ужас и всю эту скорбь, преобразить его изнутри, а не для того, чтобы переключить кнопки и перенастроить программу, и все стало бы правильным, как Windows' 98.
Сознание современного человека насквозь пропитано скептицизмом. В наше время во всем принято сомневаться. Можно ли как-то ограничить эти сомнения?
Ничем их не ограничишь, потому что желающий сомневаться будет сомневаться. Так что пределов тут никаких не положишь. И Церковь никак не должна вступать в этот процесс состязательности с современным, но отнюдь не новым скепсисом или с очередными назавтра устаревающими открытиями естествознания, космологии, квантовой физики. Церковь должна свидетельствовать вечное. И душа человеческая, которая «по природе своей христианка», будет на это вечное отзываться. Если, конечно, она не порабощена страстями до крайней степени замутненности. Не глубокие научные познания, а нераскаянный грех делает человека неверующим или позитивистом.
Сейчас время скорее не агностицизма, а релятивизма, то есть ускользания от общих онтологических вопросов бытия, время воинственного преклонения перед практикой. Может ли человек внутри себя противостоять такому напору, идущему со всех сторон?
Я думаю, что вне Церкви этому напору противостоять нельзя, потому что духовный строй бытия всего человеческого рода в разные эпохи по-разному стремятся исказить духи невидимого мира, руководимые князем мира сего. Когда через разгул страстей, как, к примеру, в Римской империи первых веков, когда через атеизм, когда через релятивистское равнодушие или индифферентность. Имей свое мнение, но не настаивай на нем. Считай, что обладаешь лишь частичкой истины, и пусть расцветают все цветы. И, главное, не посмей сказать, что целокупная истина доступна твоему пониманию и что другой заблуждается. Христианин же – это человек монистической системы взглядов, которая помогает на все феномены окружающего мира смотреть с единой точки и в едином ракурсе, что помогает уяснить иерархию бытия и изначальный, богоданный порядок всего сущего. Я есть путь и истина и жизнь (Ин. 14:6), – говорит Спаситель. То есть истина – это не некие умозрения, пригоршнями разбросанные по разным мировоззрениям, это Христос. Не свод правил, не Типикон даже и не каноны тех или иных соборов, а Сам Христос. И пребывающий в Боге пребывает в истине, он знает, где она. Не пребывающий в Боге будет искать ее направо и налево и никогда не найдет.
С чем связано то, что сегодняшние релятивисты или плюралисты, несмотря на явное логическое допущение, исповедуют только одну непреложную для них истину – что все истины относительны?
Это заблуждение современного ума, опасное и нечестное. Ведь распространенный ныне плюрализм допускает сколь угодно относительных истин, кроме той, что не все истины относительны.
Почему до сих пор многие уравнивают гуманистические идеи и христианские как само собой разумеющееся?
Это непростой вопрос, но если предельно тезисно его сформулировать, то гуманизм, сформировавшийся в эпоху Возрождения, хотя и декларировался как обращение к античному наследию, возник на базе христианской цивилизации, христианского сознания. Однако гуманизм утверждает человека как конечную ценность и меру всех вещей. Отсюда известный возрожденческий титанизм всех тех гениальных и неудержимых как в своих дарованиях, так и в своих пороках людей, о которых в той или иной мере знает каждый из нас. Интересно, что когда в Западной Европе утвердился гуманизм, определивший последующее просвещенческое или либеральное буржуазное сознание, в православной Византии формировалось церковное учение о достоинстве человека. И развивалось оно усилиями исихастов, носителей умной молитвы – Григорием Паламой, Григорием Синаитом, Николаем Кавасилой и другими подвижниками благочестия этой эпохи. Именно в это время было написано множество поучений и трактатов, в которых излагалась христианская православная антропология, видящая подлинное достоинство человека не в его самостоятельной ценности как центра мира, но в раскрытии в нем образа и подобия Божия, в его уподоблении Творцу на пути духовного возрастания.
Православное богословие и религиозная философия, скажем, последних двух столетий – это одно и то же?
Нет, это разные вещи. Даже если сразу отсечь и классическую философию – Канта, Гегеля, Шеллинга, и так называемую русскую религиозную философию и иметь в виду только тех философов, которые осознавали себя православными христианами, то и в этом случае можно будет сказать, что в религиозной философии, в отличие от богословия, есть большая степень не то чтобы свободы, а вольности в постановке вопросов, которые она затрагивает и пытается осмыслить.
Если угодно, религиозная философия – это расширенное апологетическое богословие, это попытка как бы и, то есть, немножко понарошку осмыслить мир без учета тех догматических истин, которые даны в Откровении. Иными словами, из закономерностей тварного мира души человеческой и окружающей нас вселенной вывести те законы, которые были даны Творцом. Богословие же исходит из иного – из априорного аксиоматического признания этих законов, изложенных и в Священном Писании, и в церковных догматах, и делает из них выводы применительно к тварной, общественной и личной жизни каждого человека. Так что по сути дела богословие и религиозная философия идут с разных концов.
Многих нынешних интеллектуалов отталкивает от религиозной философии то, что она не пользуется современным философским дискурсом, отчего возникает даже некоторое старомодное морализаторство. Здесь возможны какие-то изменения?
Начать с того, что я вовсе не знаю, что такое современная религиозная философия. По-моему, последним религиозным философом, скончавшимся не так давно, был Алексей Федорович Лосев. И я могу только пожелать современным философам пользоваться таким дискурсом, каким он пользовался. Если же обратиться к традиции русского экзистенциализма и взять того же Бердяева, то он тоже, кажется, был вполне адекватен контексту современной ему философской мысли. Но я не знаю, кого сейчас можно было бы назвать религиозным философом. По-моему, таких просто нет.
А с чем это связано?
Я думаю, с тем, что те последние религиозные философы, которые почти дожили до нас, были детьми или даже внуками той эпохи (нельзя сказать, что расцвета) жизни русской Церкви, которая пришлась на предреволюционный кризис – кризис в философском смысле этого слова – и на время послереволюционных испытаний. Эти философы выражали то, что русская Церковь, русская мысль, русская душа дали миру в это страшное, трагическое время. Ведь, как известно, именно кризисные эпохи порождают великие произведения искусства, словесности, философии и т. д. а теперь мы, видимо, просто должны ждать, пока новое время и его новые делатели не смогут сказать нечто адекватное тому, что мы сейчас переживаем. Но надо признать, что такое оскудение осмысления сущего касается не только религиозной философии. Сейчас нет области знаний, где было бы внятно осмыслено настоящее время. Конечно же, светская наука на разные голоса говорит о современной жизни, но где эти ученые, которые способны объяснить, что происходит в России сегодня и что должно произойти через 15–20 лет? Поэтому, может быть, некоторое апофатическое умолчание промыслительно для истории религиозной мысли, и в этом смысле хорошо, что она не входит в пустое многоглаголание, в общем-то, ничего не решающее. а может быть, просто времена сейчас такие. Более внятного ответа я, наверное, не смогу дать.
Современная философия оперирует понятием имморализма как чуть ли не узаконенного в общественном сознании норматива. Как православное богословие к этому относится?
Однозначно отрицательно. Еще в первом столетии от Церкви была отсечена ересь николаитов, которые, исходя из посылки апостола Павла о том, что коли христиане находятся не под законом, а под благодатью (Рим. 6:15), то закон для них не действует, делали имморальный вывод: значит, на христиан не распространяются никакие понятия добра и зла, и раз верующий человек все равно окажется в Царствии Небесном, он не должен придерживаться никаких устойчивых этических норм, тем более считать их абсолютными и данными Богом в качестве необходимых для спасения.
Подобного рода феномены возникали неоднократно в гностических, а позднее в эзотерических сектантских сообществах. Известный пример из эпохи возникновения Протестантизма – Иоанн Лейденский, предтеча баптизма, который создал свое несколько лет просуществовавшее царство, где ввел многоженство, разрешал всевозможные грехи, считая, что уверовавший человек уже спасен и не должен иметь никаких этических запретов.
Чем объясняется то, что очень часто интеллигентный человек, в своей личной жизни придерживающийся традиционных взглядов, считает себя просто обязанным отстаивать права сексуальных меньшинств так же, как и права национальных меньшинств, которые в его сознании уравнены?
Да, и это лишний раз свидетельствует о том, как далеко нынешний мир – а наша интеллигенция в основном повторяет то, что на Западе было сказано уже лет десять–пятнадцать назад, – ушел от самых основ христианской цивилизации. Он по сути дела ей уже не принадлежит. Самые априорные и неотменяемые положения христианской морали и нравственности сегодня подвергаются сомнению. Сегодня естественно сказать, что не укради – устарело, что не прелюбодействуй – устарело бесконечно и вообще неизвестно, когда имело смысл, что не убий – правомерно только по отношению к сексуальным меньшинствам, а к большинствам его как раз и не обязательно применять. Но апостол Павел говорил о том, что мужеложники (под ними имеются в виду всякие извращенцы)... Царства Божия не наследуют (1Кор. 6:9) и что с ними у нас не должно быть никакого общения. Это норма, которая есть в Священном Писании и которая для христианина абсолютна. Однако это не значит, что такому человеку невозможно покаяться и спастись. Возможно, но тем и страшна нынешняя ситуация, что его со всех сторон убеждают, что ему не в чем каяться, что он нормально живет, что он такой же, только своеобразный член человеческого общества. А на самом деле он погибающий грешник. И Церковь больше любит этого человека, чем те, которые кадят ему фимиам, потому что желает его спасения и поэтому называет грех – грехом, блуд – блудом, белое – белым, а черное – черным. Те же, кто извращают основные понятия, и себя и соблазняемых подводят к вечной погибели.
Может ли служить оправданием генетическая предопределенность человека, мол, один от природы «голубой», другой – садомазохист, третий – клептоман, правда, к последним счет обычно более строгий?
Безусловно, у каждого человека есть некая предрасположенность к тому или иному греху. Строгий по натуре может стать скорее жестоким и грубым, чем малодушным и мягкотелым. Мягкий скорее лжецом, лицемером и даже воришкой, чем диктатором. Чувствительный легче, чем кто-то другой, может впасть в те или иные блудодеяния.
Но это не более чем возможности, которые при определенном развитии черт характера можно реализовать в самых высоких областях мистической озаренности, духовных дарований, а не обратить, как сейчас очень часто происходит, в разврат и мерзость.
Как Православная. Церковь относится к феминизму?
Как к очередной дури западного сознания, а сейчас уже отчасти и нашего. Ведь коренная посылка здесь изначально ложная, из нее не только феминизм исходит. Это один из идолов и кумиров XX века – права человека, которые провозглашаются среди потоков крови, среди дикой вакханалии беснующейся черни, среди миллионов голодающих, среди вопиющего неравенства, по-прежнему существующего в мире. Тем не менее этот постулат прав человека возводится на пьедестал, считается нормой, идеалом, к чему все должны тянуться, а он, в свою очередь, требует настоящих жертвоприношений. Феминизм – одно из проявлений этой идеологии прав человека, которая, конечно же, чужда Православию, потому что Церковь видит достоинство человека не в том, что он является мерой всех вещей, неким самодостаточным центром или бугорком, кочкой во вселенной, а в той сообразности человека образу Божию, которую каждый имеет в своей душе.
Что означает праздник 8 марта?
Для православного человека это странный праздник. Во-первых, это почти всегда Великий пост, когда мы располагаем душу свою не к торжеству, а к покаянию. Во-вторых, странный по сути. Что прославляется этим праздником? Женщина как часть определенного биологического вида? А ведь в Новом Завете сказано, что во Христе Иисусе нет ни Еллина, ни Иудея (Кол. 3:11), нет мужеского пола, ни женского (Гал. 3:28), то есть нет ни национальных разделений, ни разделений между мужчиной и женщиной. Все во Христе единая тварь. И поэтому православные люди далеки от такого странного выделения женщины из этого единства, далеки от того ежегодного ритуального подношения в виде мимозы или свеже-срезанных тюльпанов. Хотя женщина-христианка, подвижница, святая угодница Божия не обойдена вниманием церковным. Есть особый день в году, когда прославляется преимущественно женская святость. Это второе воскресение по Пасхе, с которого начинается неделя жен-мироносиц, ходивших за Христом в дни Его земной жизни, бывших рядом, когда Его распинали, и помазавших Его тело при погребении. В этот праздник прославляются все святые подвижницы, которые и в последующие века услышали в своем сердце зов Спасителя и жизнь свою прежде всего посвятили Ему.
Ущемляет ли Православная Церковь права женщины, так как она должна быть в храме с покрытой головой, не может входить в алтарь, стать священником?
Слова апостола Павла, что во Христе нет разделения на мужчину и женщину – нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе (Гал. 3:28), дают ключ к истинному пониманию положения человека в Церкви. Да, с точки зрения вечности нет разделения, но нет и унификации. Как нет ее и ни в чем другом. Церковь не призывает унифицировать языки, отказываться от национального и культурного своеобразия, не ставит перед каждым как цель жизни изменение своего социального, сословного или общественно-политического статуса, а указывает на то, что в любых жизненных обстоятельствах человеку открыт путь ко спасению. Отсутствие унификации предполагает, что и мужчины и женщины, образуя единый человеческий род, предназначены в своем земном поприще к различным родам служения Богу. Открытое женщине недоступно мужчине. И наоборот. Мужчина не может рожать. И это не ущемление его прав, а естественное положение вещей, связанное с его природой. Мужчина, как правило, не ведет домашнее хозяйство; в любом случае – это не коренное свойство мужского характера. Мужчина редко оказывается хорошим воспитателем в детском саду, что, конечно же, не означает дискриминацию со стороны министерства социального обеспечения. А женщина не может быть священником, точнее, священницей, хотя даже слова такого в русском языке нет. И так есть и будет всегда. И в этом нет нарушения прав человека и Хельсинской декларации, к которой с некоторым уважением относится и Православная Церковь, не принимая ее, конечно, полностью.
Особое понимание священства отличает Православие от других христианских конфессий. В Протестантизме священник, пастор, епископ – это профессор, говорящий с церковной кафедры и занимающийся церковно-административной работой. И в таком случае действительно встает вопрос: почему же, имея административные способности или дар слова, женщина не может этим заниматься? Но Православие понимает священство иначе. Каждое таинство совершается Христом Спасителем, и священник является лишь Его представителем, свидетелем того, что совершает Господь. За священством стоит та тайна, которая превышает человеческий разум: второе лицо Пресвятой Троицы, Слово Божие, воплотилось и восприняло человеческую природу не как дочь Божия, а как Сын Божий. Почему? Мы не знаем. Но ведь мы же оставляем за Богом свободу действовать так, как Он считает лучшим для нашего спасения. И в этом нет уничижения женщины. В этом есть тайна домостроительства нашего спасения.
Священство каждого иерея исходит не из его личных свойств и достоинств, но из священства Христа, которое уделяется ему для служения, для пользы Церкви. Поэтому священником может быть только тот, кто подобен Господу по своей мужской природе.
Перед женщиной же тоже открыты многочисленные возможности церковного служения. Это и участие в богослужебном пении и чтении, и иконописание как одно из высших проявлений духовной жизни христианина, и даже составление литургических песнопений. Скажем, песнопевческие труды византийской монахини Кассии вошли в сокровищницу Церкви. Так что мнимое или видимое отодвигание женщин на второй план в церковной жизни – это, по сути дела, предубеждение, которое складывается из ее неверного понимания. В Православной Церкви женщины не только поют на клиросе, пишут иконы, делают своими руками богослужебные облачения, но могут быть и на самых ответственных постах в церковно-административном служении – экономическом, юридическом и других. Наконец, женщине открыт (кстати, в отличие от других религий – ислама, буддизма) путь ангельский, то есть путь всецелого посвящения себя Богу. Ощущающие в своем сердце призыв к безраздельному следованию за Христом могут принять монашеский постриг и совершить иноческий подвиг, соделавшись Христовыми невестами, – так в тропаре именуются мученицы.
Поэтому нельзя сказать, что в Православии явный приоритет отводится мужчине, а женщине второстепенное место. Бессмысленность этого упрека раскрывается в той бесконечной любви к Пресвятой Богородице и в том Ее почитании, которые существуют в Православной Церкви и которые указывают подлинный путь ко спасению. Одну из женщин, живших на этой земле, Церковь именует высшим из всех творений, созданных Отцом нашим Небесным, «Честнейшей Херувим и Славнейшей без сравнения Серафим», то есть ставит выше всех чиноначалий ангельских сил, свойства которых превышают человеческие свойства неизмеримо. Так о каком же первенстве между мужчиной и женщиной в Православной Церкви может идти речь?
Почему упразднен чин диаконисс?
Диаконисса – к примеру, ею была святая мученица Татиана – это особого рода церковная служительница, помогавшая священнику при совершении крещения женщин, а также осуществлявшая и иные церковно-общественные обязанности. Можно сказать, что сейчас институт диаконисс, с одной стороны, перерос в женское монашество, с другой, церковно-практической, – утратил характер особых обетов или посвящений. Скажем, некая раба Божия поет на клиросе, или убирается в храме, или стоит за свечным ящиком, но при этом не приносит обета безбрачия или обязательной жизни при церкви.
Чем с православной точки зрения циник отличается от юродивого?
Цинизм вещь не новая. Еще в античности были известны философы киники или циники, из которых бытовому сознанию более всего памятен Диоген Синопский, точнее, его беседа с Александром Македонским. Но даже в том античном, значительно более приличном, чем нынешний, цинизме было нечто, никак не совместимое с христианским мировоззрением. Циник, в отличие от юродивого, мыслит себя ничем не связанным с окружающим его обществом и принятыми в нем условностями. Ему до остальных людей, в собственном смысле слова, дела нет. Юродивый же, который иной раз ведет себя так, как, кажется, и циник мог бы себя вести – вызывающе, эпатирующе, делает это не ради самого себя, если другие мешают его самораскрытию, а ради их душевной пользы. Так что при чисто внешнем совпадении поведения жизненные цели циника и православного юродивого принципиально иные.
Кто ближе христианскому мироощущению – романтики или прагматики?
Ни те, ни другие. Христианское мировосприятие реалистично. Это и не фантазийный уход от реальности, и не такого рода приземление, из-за которого человек голову не может к небу поднять.
Что такое гедонизм?
Опять же, это вещь не новая. На самом деле все это лукавым придумано достаточно давно, и если бы мы хорошенько учились в классической школе, традиции которой не случайно были отсечены советской властью, то мы бы знали, что уже в греко-римском мире существовало такое философское направление, которое ставило получение удовольствия конечной целью бытия. Впрочем, удовольствия тогда понимались не так низменно, как теперь. Не как наркотический кайф, желание вкусно поесть, красиво одеться и иметь некоторое количество утешающих девиц, но как душевное наслаждение в этическом смысле этого слова. Однако уже тогда выяснилось, что удовольствие, декларируемое как цель жизни, наслаждение как критерий бытия являются ускользающим обманом. Они постоянно требуют все большей меры разнообразия, иных видоизменений. Это, оказывается, тот путь, на который легко можно вступить в надежде на нем успокоиться, но в котором никогда нет конца, что грубый нынешний гедонизм показывает очень быстро. И человек, начавший с невинного покуривания травки, через пару лет, а то и раньше на койке психоневрологического диспансера узнает, какими ужасами наркотической ломки оборачивается жизненный выбор такого рода удовольствия. Это и есть действительный итог гедонизма. Хорошо, если им не оканчивается земная жизнь. Значит, есть еще время избавиться от такого выбора для жизни вечной.
Чем обожение человека отличается от понятия сверхчеловека?
Тем же, чем христианство отличается от гуманизма. Если цель христианской жизни – это раскрытие в человеке образа и подобия, не автономное от Бога торжество личности, а выявление в ней Божеской правды, то цель гуманизма, или возрожденческого титанизма (собственно, гуманизм – его плод), – это самораскрытие человека как автономной, ни от Бога, ни от других людей не зависящей личности. И такое противопоставление, с одной стороны, образа и подобия человека, а с другой – его автономности со всей силой проявилось в конце средневековья, когда Запад пошел по второму пути, в результате чего история западноевропейской цивилизации знала периоды развития культуры Возрождения, Просвещения, буржуазного либерализма и в конце концов того аморализма, который мы имеем сегодня. Православный же Восток пошел путем исихазма, то есть тихого, но окончательного предания человеком самого себя в руки Божий, стремления к молитве Иисусовой, к обретению подлинного достоинства в жизни во Христе. Книга одного из тогдашних исихастов Николая Кавасилы так и называлась: «Семь слов о жизни во Христе». И не случайно это название в начале XX века было повторено святым праведным отцом Иоанном Кронштадтским.
Если человеку дана свобода выбора, что означает понятие судьбы, рока?
Христианство не знает понятия судьбы, фатума, безусловной предопределенности, когда бы конечная участь человека не зависела от его воли, нравственных достоинств, от его желания соработничать Богу в деле спасения. Только отдельная ветвь Протестантизма, кальвинизм и примкнувшая к нему разновидность англиканства дошли до учения о безусловной, фатальной предопределенности одних – ко спасению, а других – к погибели.
Говоря словами преподобного Иоанна Дамаскина, Православная Церковь всегда исходила из идеи, что Бог все предвидит, но не все предопределяет и что существует только одно предопределение – всех ко спасению. Апостол Павел говорит: Бог определил нас не на гнев, но к получению спасения через Господа нашего Иисуса Христа (1Фес. 5:9). Но это такого рода предопределение, которое не исключает, а предполагает свободный ответ человека на постоянный Божий Промысел о том, чтобы человеку спасения не лишиться. В любом случае никакого принуждения человека ни к спасению, ни к погибели быть не может.
Что такое пророчество?
Пророчество означает, что святые, находящиеся на вершине духовной жизни и причастные к потусторонним срезам бытия, к свету вечной жизни, уже здесь, в этой жизни, имеют некий опыт видения того, что может совершиться. Но, впрочем, все пророчества, кроме пророчеств Священного Писания, носят условный характер. Сбудется только то, о чем нам говорит Божественное Откровение, скажем, Откровение Иоанна Богослова о конце видимого нынешнего мира. Пророчества святых старцев, святых подвижников говорят нам о том, что либо весь человеческий род, либо народ той или иной страны, либо тот или иной человек отзовутся на призыв Божией благодати. К примеру, преподобный Серафим Саровский, Нектарий Оптинский и ряд старцев последних времен предсказывали, что в России перед самым концом, то есть перед пришествием антихриста, может быть духовный расцвет. (Не помню, говорил ли преподобный Серафим о том, что это будет время, когда на престол взойдет православный царь, но последние оптинские старцы это определенно предсказывали.) Однако если мы воспримем такое пророчество как некую данность, благодаря которой можно в пассивности ожидать, что все это спустится нам с неба, то не будет в России никакого расцвета.
Но этот условный характер христианских пророчеств заметно отличается от предсказаний, гаданий и иных попыток проникнуть в область таинственного, которые мы сегодня сплошь и рядом видим в окружающем нас быту. И здесь действенны слова преподобного Иоанна Лествичника о том, что Бог попускает сбываться гаданиям в отношении тех, кто открывает им свое сердце, кто им доверяет. Не верь – и это не будет иметь над тобой никакой власти, говорит он. То есть мы должны учитывать, что лукавый, враг рода человеческого, – тончайший психолог или, если угодно, аналитик. И в этом смысле, коли даже человеческая мысль не вполне беспомощна и относительно трезвые расчеты того, что может произойти через пять или десять лет, часто сбываются, то тем более вероятностное прогнозирование открыто такому мощному аналитическому центру, по сравнению с которым ни КГБ, ни ЦРУ не могут казаться сколько-нибудь серьезными организациями. Но, впрочем, опять же, все это может быть верным только до тех пор, пока мы будем считать себя связанными этими футурологическими предсказаниями. Христиане же всегда должны помнить о свободе чад Божиих и о том, что никакие, даже самые, казалось бы, довлеющие, самые принудительные внешние обстоятельства не являются окончательно значимыми.
Какая разница между магией и мистикой в язычестве и в Православии?
Магия устанавливает некий детерминизм между миром видимым и миром невидимым. Так что некоторые действия, совершаемые в видимом мире, но обращенные к невидимому, должны непременно вызывать действия ответные, оттуда исходящие. Скажем, некто проткнет изображение своего врага иголкой, участвовавшей перед этим в каких-то магических обрядах, и изображенному человеку непременно должно быть плохо. Или некто перед охотой пляшет вокруг костра вместе с шаманом и протыкает медвежью шкуру, и тогда идол-кумир посодействует в успешной охоте на медведя подлинного. Или некто украдкой отрежет волосы возлюбленного и отнесет к ворожее, чтобы смочить их заговоренным любовным напитком, и сердце избранника – хочет не хочет – расположится к заказавшему это магическое действие.
Ни благоговения, ни любви, ни доверия к небу у магии нет. Есть лишь «бюро» добрых, а часто и недобрых трансцендентных услуг, которые магами, шаманами, экстрасенсами оказываются по просьбе нуждающихся. Ничего подобного в Церкви нет. В Церкви принципиально невозможно ничего заказать – заказать успех, благополучие в жизни, беспроблемное путешествие. Можно лишь уповать на то, что Бог, насколько мы не отвернемся от Него, насколько Ему доверимся, будет руководить нашей жизнью. Впрочем, не так, как часто мы того хотим, но как лучше для нашего спасения. Слова молитвы Господней да будет воля Твоя, то есть воля не наша, а воля Божия, – эти слова определяют весь смысл и строй христианской жизни.
Можно ли верующего человека сглазить?
В требнике XVII века митрополита Киевского Петра Могилы на вопрос, подвержен ли человек действию колдовских, бесовских сил через сглаз, порчу, дан ответ: «Нет, если он безгрешен». То есть если этим силам не за что в человеке зацепиться, то, конечно же, не подвержен. Христианин имеет защиту. Благодаря покаянию, исповеди, причастию, молитве, упованию не на свою силу, а на силу Божию, очищающую и омывающую грешную душу, он имеет возможность всем этим крючкам лукавого не дать зацепить ее. Человек же, живущий вне Церкви и отказавшийся от ее защиты, но при этом апеллирующий к области трансцендентального, прорывается туда с грузом нераскаянных грехов и часто очень низких страстей, которые делают его абсолютно открытым приходящему извне и снизу. Но он не понимает, как сильно он открыт, потому что две тысячи лет христианства ограждали его от непосредственного общения с миром невидимых. Такому человеку стоит перечитать античную литературу, предположим, Вергилия, или Апулея, или тех же греческих историков, чтобы понять, как ужасны и как близки к нам все эти силы, о которых сейчас даются объявления в газетах, ежедневно и буднично рассказывается на телевидении. И то, что человечество в значительной мере вернулось на круги своя, растеряв при этом духовный опыт христианской истории, может привести к уже необратимым последствиям, в том числе и для конкретного человека.
Но бывают испытания особенные, попущенные Промыслом Божиим. Такие, как врожденные пороки, церебральные параличи, болезни Дауна, в которых человек же не виноват, он с ними родился или приобрел их в раннем возрасте. И тут надо помнить, что пути Господни неисповедимы. Есть нечто, что нам отсюда не видно. Зачем и почему? Мы не знаем.
Почему Господь попустил такое многолетнее и страшное испытание бесовскими силами Николаю Мотовилову, который оставил нам главное свидетельство о преподобном Серафиме Саровском – беседу с ним?
В случае с Мотовиловым, мне кажется, как раз Промысел Божий очевиден. Господь, знавший меру крепости его души, попустил ему такое испытание, которое он мог вместить и выдержать, чтобы благодаря тому терпению и той скорби, какие перенес, стать не внешним свидетелем жития великого светильника земли Русской преподобного Серафима, а таким, кто мог бы в духе истины поведать об этом людям.
Как Православная Церковь относится к предсказаниям Нострадамуса?
Очень трезво. Текст Нострадамуса – это памятник эпохи, нуждающийся в литературоведческом и историческом комментировании, но прежде всего в адекватном переводе, который пока отсутствует, в текстологическом исследовании. Я бы всячески приветствовал корректное издание «Центурий» Нострадамуса в подлиннике и с подстрочным русским переводом, именно с подстрочным. Ведь любой толковый перевод априори заключает в себе точку зрения переводчика, его понимание того или иного контекста.
Можно ли предсказания Нострадамуса считать христианской мистикой?
Христианская мистика – это Откровение Иоанна Богослова, это Дионисий Ареопагит, это преподобный Симеон Новый Богослов, это преподобный Серафим Саровский. А Нострадамус, Сведенборг, блаженная Анжела, Тереза Авильская, Елена Блаватская, Даниил Андреев – это, конечно же, все очень разнородная компания, но к христианской духовности она имеет очень опосредованное отношение.
Это не значит, что тем самым надо характеризовать этих людей как духовно ограниченных и малоталантливых. Напротив, отказываясь причислить их к христианским мистикам, я никоим образом не подвергаю сомнению их высочайшую одаренность, а если иметь в виду критерии светской жизни, то почти гениальность. Но, обладая обостренным внутренним чувством, они более, чем другие, были подвержены соблазну ухода в мглистые сумраки и полумраки мистических парений, и так как опасность эта существенна, то итог ее нельзя не констатировать.
Чем объясняется настоящая мания человечества к паранормальному и инопланетному, которую мы сегодня наблюдаем?
Это определенного рода мифология, созданная в минувшие десятилетия научно-фантастической литературой, ну а сейчас, в связи с общим упадком печатного слова, активно пропагандируемая в основном визуальными средствами массовой информации. Применительно к этой мифологии можно процитировать Клайва Льюиса, который в «Письмах баламута» писал про «один из блестящих проектов подземного ведомства». Потому что та идеология или то мировоззрение, которые внедряются в сознание современного человека посредством такого рода увлечения, сводятся к двум основным постулатам. С одной стороны, по сути дела, отрицается вера в Бога или, по крайней мере, такая вера, какой она существует в христианской даже, а не только в православной традиции. С другой стороны, так же усиленно утверждается вера в некоего материального, но не человеческого происхождения мессию, который может прийти и решить все проблемы цивилизации, – неважно, в положительном или отрицательном, вплоть до всемирного катаклизма, смысле. Такого рода атеистический мессианизм подготавливает в душах множества людей возможность принятия ими прихода антихриста.
Русские религиозные философы начала века писали, что великая победа лукавого в том, что люди перестали верить в него, перестали бояться быть уловленными в его сети и ловушки, считая все это бабушкиными россказнями. Почему сейчас, напротив, наличие инфернальных сил в мире ревизионируется сверх меры?
Здесь я снова позволю себе вспомнить того же Льюиса, который весьма справедливо считал, что в борьбе врага человеческого с христианством может быть два прямо противоположных направления: постулирование того, что лукавого нет, и, наоборот, слишком большая вера в его всесильность, преувеличение его роли в жизни общества и каждого конкретного человека. Если нельзя убедить человека в том, что он, то есть сам диавол, не существует, значит, надо придать преувеличенное значение вере в инфернальное, паранормальное, отодвигая благодаря этому преувеличению веру в Бога куда-то на второй или десятый план нашей жизни. Цель же и в том, и в другом случае едина – увести человека от живой и действенной веры в Бога.
Вообще сверхвнимание к инфернальному очень небезопасно. Не случайно христианская традиция построена прежде всего на положительных примерах, на идеале святости жизни, на изображении того, что является нормой, а не антинормой. Кстати, очень характерно, что те люди, которые, казалось бы, из благочестивых побуждений увлекаются темами эзотерики, скажем, масонства, как правило, очень близко подходят к некоторому умственному повреждению, у них наступает такая аберрация внутреннего зрения, когда история человеческого рода видится не как история, где Христос борется с антихристом, а как история борьбы масонов и антимасонов. То же самое приложимо и к нынешнему виртуальному миру.
Что такое с православной точки зрения НЛО и как должно относиться к столь многочисленным свидетельствам очевидцев?
Сама по себе множественность свидетельств еще не является подтверждением подлинности того или иного феномена, его онтологической значимости. Но мы можем сказать, что многие произведения античности, в том числе весьма серьезных авторов, которым нет основания не доверять, переполнены свидетельствами о чудесном, чрезвычайном, экстраординарном. Достаточно открыть Геродота, Гесиода, этих скептических и очень трезвых мыслителей и историков, и тем не менее, как много таинственного и чудесного во всех их произведениях!
Родоначальник гностицизма Симон Волхв летал над Римом при апостолах Петре и Павле так, что эти его полеты не во сне, а наяву видела большая часть римского населения, о чем говорится не только в христианских, но и в языческих памятниках античности.
История знает много примеров разного рода фантомов, иллюзий и чудотворений. Так что мы можем проследить определенные тенденции, меняющиеся со временем. Действительно, лукавый всегда приноравливается к тому уровню развития цивилизации, культуры, если угодно, мифотворчества, религиозных или парарелигиозных представлений, которые господствуют в данный момент в данном обществе. Наука уфология представляется сегодня суперуспешной разработкой аналитического бюро подземного мира, иначе сказать, преисподней. Здесь отрицание веры в Бога, потому что НЛО не предполагает признания живого, действенного участия личного Бога в жизни видимого мира, сочетается с верой в абсолютно чудесное, абсолютно иррациональное и никак не контролируемое человеком вмешательство в его жизнь разнообразных пришельцев, гуманоидов, инопланетян и т. д. То есть в данной разработке, может быть впервые в истории, обе эти задачи оказались совмещены. Ну как за этим не увидеть когтистую лапу лукавого?
Какую роль в формировании современного мышления сыграла научно-фантастическая литература?
Весьма отрицательную, на что в свое время очень справедливо указывал иеромонах Серафим Роуз. Он писал, что именно научно-фантастическая литература способствовала формированию определенного рода мифологического сознания современного общества, которое оказалось готовым воспринять новую мифологию.
Создание всемирных компьютерных сетей – не есть ли это еще один камень, приближающий нас к окончанию строительства новой Вавилонской башни?
Здесь есть, о чем задуматься. Ведь, действительно, человечество уже имеет такого рода инструмент, который позволяет сделать всемирное управление для величайшего манипулятора и обманщика всех времен наиболее удободостижимым посредством некой единоразовой акции. Я не думаю, что тот же Билл Гейтс сознательно готовит почву для пришествия антихриста, скорее, сам дух времени, само развитие событий ведет нас к тому, о чем говорит Евангелие, – что в конце концов история мира завершится добровольным поклонением злу большинства людей. И в этом смысле всеобщая компьютерная связь – возможный способ реализации такого поклонения. Впрочем, еще Владимиром Соловьевым была дана некая модель того, как может состояться пришествие антихриста применительно к реалиям конца прошлого века. Для нас же теперь, казалось бы, очевидно, как оно может состояться уже не в начале XX, а в начале XXI столетия. Хотя такую возможность видели и в том же XVIII веке, в эпоху Петра Алексеевича. Так что Internet отнюдь не непременное условие того, что завтра надо ждать воцарения антихриста.
Отца Артемия Владимирова как-то спросили: «Компьютер от беса?» Он ответил, что компьютер, конечно, не от беса, а от прогресса, но путем прогресса мы идем в объятья беса.
Как Церковь относится к виртуальной реальности и ее возможностям воздействия на психику человека?
К примеру, в Японии была создана в виртуальном компьютерном пространстве эстрадная певица, загадочный имидж которой разрабатывали лучшие шоумены, изощренно мотивируя, почему она не появляется на публике. В результате у компьютерной дивы появилась масса поклонников, диски с записями ее электронносмоделированного голоса раскупались фанатами по всей стране. И раскрылся этот обман только через несколько лет....
Можно сказать, что это род «прелести» XX века. Если в прежнее время лукавый на ловушки духовного обмана улавливал подвижников, которые нарушали законы внутренней жизни, и предлагал им иллюзорную, невзаправдашнюю реальность духовного мира, соблазняя их этим и отводя от пути спасения, то теперь виртуальная реальность открыта для всех. Раньше такие подмены были возможны только для человека, предельно истончившего свой духовный мир. Не случайно все эти «прелестные» обманы происходили в основном с людьми тонкой духовной организации, мистической одаренности. Теперь же близость духов злобы поднебесной достигла такой степени, что вхождение в мир, которого нет, жизнь по законам, которые на самом деле не действуют, любовь к существам, которые не существуют, поклонение идолам, которые являются просто сочетанием неких компьютерных программ, не требуют уже никакого хитроумного прикрытия, все и для всех откровенно обнажено. С одной стороны, это является иллюстрацией того, как может торжествовать зло, а с другой – того, что зла, как сказано в святоотеческих писаниях, онтологически не существует, оно лишь прореха на картине добра. То есть виртуальной реальности как реальности бытийной, сущностной нет. Есть некая агрессивная актуальность зла, господствующая в душах людей. И это господство небытия, в наше время принимающее тотальные размеры, само по себе должно предостерегать христианина от такого пути.
Повальное увлечение детей тамагочи (электронными зверьками), массовые похороны которых уже проводились в некоторых странах на специально созданных для этого кладбищах, тоже не безобидно?
Конечно не безобидно! Очевидно ведь, что за всем этим стоит ухмылка лукавого. Какие же это наивные игрушки, когда ребенку предлагается бережное попечение не о живом существе, а о жидком кристалле? Когда человек реальный мир, данный ему Богом, своих близких, о которых должно ему заботиться, заменяет некоей фантазией, некоей воображаемой реальностью? При этом он прекрасно знает, что ее нет, что достаточно только отвернуться от нее, как она перестанет существовать. Но человеку предлагается жить ею вместо того, чтобы жить реальной жизнью. Это душепагубные игры. А массовый характер увлечения ими говорит о том, что мы имеем дело с прямым предвестием времен, близких ко времени торжества отца лжи.
Какое влияние на сознание и мироощущение современного человека оказывают всяческого рода рейтинги и то, что человечество просто захлестнула волна математического счастья?
Что значит математическое счастье?
То, что сегодня, как никогда ранее, вся жизнь человека связана с цифрами: кто больше? кто дальше? насколько больше? насколько дальше? И главное – на каком месте? На десятом или одиннадцатом? Когда уже почти не важно, что за всем этим стоит, а вот какое место в телевизионном рейтинге займет купленный тобою диск или просмотренный фильм, это возбуждает и ум, и сердце. Скорее всего, мы уже имеем здесь дело с новым мировоззрением.
Ну что ж тут можно сказать? Само по себе понятие меры и зачета всегда оценивалось в духовной традиции отрицательно. Христианин должен избегать этой мерозачетной шкалы как критерия своего отношения к действительности, а утверждение его в массовом сознании – это еще одна черта антихристианской направленности нынешнего секулярного гуманизма и господствующей сегодня светской идеологии.
В этом году мы отметили две тысячи лет со дня Рождества Христова, а некоторые историки считают, что Он родился за несколько лет до новой эры. Что это означает?
Это означает некий спор о хронологии, предложенной в VI столетии одним из церковных историков, именуемым Дионисием Малым, когда, собственно, и формировался христианский календарь, который пришел на смену римскому летосчислению по правящим императорам. Была ли тогда допущена определенного рода хронологическая ошибка или, как считает большое число серьезных историков (включая классика нашей русской церковной истории Василия Васильевича Болотова), никакой ошибки не было и косвенные данные лишь подтверждают верность расчетов Дионисия Малого, в конечном итоге для нас абсолютно не важно. Так же неважно и в каком точно году произошло крещение Руси – в 988-м, как это литургически вспоминает Церковь, или в 987-м, как считает энное количество светских и даже церковных историков. Мы ведь не календарепоклонники, а верующие в Живого Истинного Бога, и для нас тысячелетний юбилей – это не повод повесить красивые открытки на стены своих домов или совершить паломничество в Святую Землю, за которое должна последовать индульгенция, что призвана была сделать значительная часть нынешнего христианского мира нынешним ее главой папой Римским.
Для нас же двухтысячелетие Рождества Христова – это прежде всего основание еще раз серьезно и ответственно осмыслить нашу собственную веру: какие мы христиане, что для нас означает воплощение Сына Божия и как мы в своей жизни причастны к тому, что вошло в бытие мира в ту Вифлеемскую ночь. Это необходимость чуть серьезнее и ответственнее отнестись к своему мировоззрению, к своей жизни и вере. В этом смысле юбилей важен. Но, впрочем, и 2001-й, и 2002-й годы будут не менее важны, и Рождество 2001 года, и Пасха 2002 года не утеряют для христианина ни йоты своего значения.
Переход из одного тысячелетия в другое имеет какой-то сакральный смысл?
Церковь всегда во все времена всех рубежных дат прежних веков через своих иерархов и подвижников веры предупреждала христиан об опасности суетного мельтешения и ожидания того, что круглая дата окажется рубежом в земной истории. Думается, и сегодня мы не должны прилагать к этому своих сердец и слишком суетиться по поводу подведения итогов столетия, тысячелетия, итогов прогресса в собственной стране, в Европе и т. д. Печальным примером такого подверстывания под круглую дату явилось недавно заключенное и предельно двусмысленное, предельно лукавое соглашение между католиками и лютеранами, в котором очевидным образом выполнялся откровенно социально-политический заказ – декларировать к началу третьего тысячелетия преодоление вероучительных разногласий между Католицизмом и лютеранством. Это соглашение было составлено и сформулировано так, что знающие поймут, что все осталось как есть, а незнающие, каковых сейчас, наверное, девять из десяти, посчитают, что в отношении католиков и лютеран все перевернулось. Этот документ призван продемонстрировать как бы единое христианство как бы единой Европы третьего тысячелетия. Вот подобного рода и внешних, и даже внутренних заказов надо нам избегать, особенно в преддверии действительно великого праздника.
Могут ли православные праздновать 31 декабря по новому стилю?
Для православного человека 31 декабря – один из дней рождественского поста. А в 2000 году он приходился еще и на пятницу. По церковному уставу, как кажется сейчас, для нас промыслительно исполненному особенного смысла, в этот день нельзя употреблять ни рыбы, ни алкогольных напитков. Так что православный христианин должен был встречать этот светский праздник с некоей, я бы даже сказал, изрядной, особенно для молодого человека, мерой отстраненности от суеты, мишуры, шума, помпы и гама. Что, кстати, и полезно, так как нам хорошо было бы помнить: миллениум не наш праздник. Возгревать же некие особенные чувства по поводу этой рубежной даты для православного человека неестественно и странно. Все-таки это не больше чем точка на годичном круге, и придавать ей некий мистический ореол, некую сугубую значимость просто потому, что нулей больше, чем это обычно бывает, не нужно было бы. Но если этот день оказался поводом для доброго семейного общения и мы смогли удержать себя в некоторых пределах, ну что ж отказываться от этого? А вот ехать в Прагу, в Абу-Даби или на какой-то специфический меридиан, где третье тысячелетие начиналось раньше, чем в других местах, и при большем стечении народа, все же решительно не стоило.
Стоит ли православному человеку принимать участие в светских чествованиях великих людей, скажем, таких, какие были в дни празднования 200-летия со дня рождения Пушкина?
Почему же нет? Просто христианину надо помнить, что во всяком подобном действии важнее всего молитва. С одной стороны, она поможет избавиться от ненужного языческого триумфализма в памяти даже о самом великом нашем прошлом. Мы должны любить и чтить своих выдающихся соотечественников, но всякий раз помнить о той дистанции, которая есть между тварью и Творцом, и о том, что высшее, что доступно человеку, – это быть соучастником в деле возвещения правды Божией в этом мире. С другой стороны, молитва поможет избавиться от духа осуждения и самопревозношения по отношению к юбиляру, как такое сегодня нередко случается. Казалось бы, странно об этом говорить, но ведь мы же знаем, что в наше время есть столь дерзновенные люди, которые способны поднять руку даже на светлую память Александра Сергеевича Пушкина, чье имя еще недавно было непререкаемым литературным авторитетом для всех русских людей. Думается, по нашей общей молитве никакое кощунственное слово по отношению к нему стало бы невозможным.
Раздел четвертый. Православие и культура
Среди современных художников бытует мнение, что творчество греховно по самой своей природе. Так ли это?
Думается, у нас нет никаких оснований делать заключения об изначальной поврежденности творчества грехом. Такая уверенность возникает, потому что мы видим преимущественно произведения искусства, которые грехом изрядно загажены или искажены. Сегодня, действительно, мало что осталось непричастным к работе врага рода человеческого. Но тем не менее мы знаем, что нет ничего дурного по своей природе. Есть вещи, дурные лишь по своему употреблению. Хотя, конечно же, почти перед каждым творческим человеком предстает особый соблазн – осознать себя неким самостоятельным творцом, как бы вне и помимо того единственного Творца, которым является Создатель мира. Осознать и тем самым противопоставить себя Богу или миру, Богом созданному. И, безусловно, такая опасность для любого художника существует. Но есть множество произведений искусства (и не только специально церковного), в которых этот соблазн преодолен. Если обратиться к той же русской гражданской словесности предыдущих веков, то существует немало примеров – от Ломоносова до Шмелева – на основании которых естественно заключить, что может быть и смиренное творчество, дающее дивные плоды искусства.
Имеет ли художник в своих творческих поисках так называемое право на ошибки, тем более если его заблуждения множатся миллионными тиражами?
Даже народная мудрость говорит о том, что лучше семь раз отмерить и один раз отрезать. Конечно, не ошибается лишь Господь, но ежели мы говорим о праве на ошибки, то нужно помнить и об ответственности за то, что мы делаем. Сегодня любые отбросы и описки со стола падают в массовое сознание, и, понятное дело, это совсем не та мера ответственности, которая должна быть у художника-христианина. Ну кто же взыщет с человека, искренне ищущего и даже в чем-то заблуждающегося, если при этом он осторожен по отношению к тому возможному вреду, который может принести, и сам себя сто раз перепроверяет? Классический пример ответственности художника – Александр Иванов.
При этом не надо забывать, что те же Арий, Север Антиохийский, Лютер были куда как искренни в своих убеждениях, но это же не побуждает нас принять их правоту или самоценность поиска как такового! Напротив, ошибки гениев, скорее, побуждают нас вспомнить евангельскую притчу о том, что чем больше человеку дано талантов, тем больше с него и взыщется. И в этом смысле ответственность художника-творца очень велика.
Правомерно ли утверждать, что к художнику особый счет?
Действительно особый. Как к любому талантливому человеку. Тот, кто получил от Бога один талант, за один и будет отвечать, а получивший десять будет отвечать за то, как он все десять и реализовал. Это касается не только людей творческих, но вообще одаренных – счастьем, удачей, богатством, талантами душевными.
Некоторые режиссеры противопоставляют элитарное кино массовому и ответственность перед Богом ответственности перед зрителем. Такое разделение возможно или любой художник отвечает перед Богом?
Безусловно, отвечает каждый, хотя бы уже потому, что польза или соблазн от его творчества простираются дальше, чем он сам. Художник отвечает за тот эффект, который его произведение окажет на зрителя или читателя. И в случае плачевного результата никакой художник не имеет права сказать, что, мол, имел в виду совсем другое и просто оказался непонятым. Но за эту самую авторскую непонятость, иными словами, соблазн, посеянный им в душах других, ему так или иначе придется дать ответ перед Богом. Мы за каждое праздное слово дадим ответ, тем более за слово, адресованное массе людей.
Должен ли художник непременно обладать честолюбием?
Что такое честолюбие? Это любовь к воздаваемой чести, почести. Сама расшифровка понятия делает понятным и ответ, приемлемо или неприемлемо оно для православного человека. Быть может, здесь важнее другой вопрос: как отличать честолюбие от присущей художнику смиренной неудовлетворенности достигнутыми плодами? Бог дает нам многое, а мы реализуем это отчасти или не реализуем вовсе, как притчевый раб, который закопал свой талант, данный ему господином, в землю, посчитав, что так благонадежней будет его сохранить. Художник-христианин не должен, не имеет права пренебрегать от Бога данными ему дарованиями. Но подлинное творчество раскрывается в человеке тогда, когда он осознает по-евангельски свою духовную нищету, когда он видит, что без Бога не может делать ничего. В повествовании о преподобном Иоанне Дамаскине выразилась парадигма христианского творчества. Ради послушания своему духовнику, в чем он, конечно же, осознавал послушание Самому Богу, Иоанн Дамаскин готов был полностью предать ему свою волю и отказаться от тех творческих возможностей, которые в себе ощущал. И когда в нем эта решимость созрела до конца, Сама Божия Матерь явилась ему и благословила на продолжение творческого подвига. Только тогда, но не прежде. А если бы он духовнику возразил: «Нет, я от Бога певец и не могу затворить свои уста», может быть, и тогда написал бы много неплохих гимнов, но никогда бы не стал тем святым отцом, песнопения которого Православная Церковь положила в основу своего богослужения.
В Церкви много говорится о послушании, об отсечении своей воли, о следовании церковным уставам. А для разума человека, для его творчества остается ли место?
Как говорит Сам Христос Спаситель, мы должны поклоняться Отцу в духе и истине (Ин. 4:23). В духе, то есть с той свободой и ответственностью, к которым мы призваны как православные христиане. В истине, то есть в духе послушания абсолютным ценностям, абсолютным законам, которые действуют в жизни каждого из нас. И в верности этим двум главным жизненным ориентирам не только остается, но, более того, расширяется место для подлинного творчества. Но оно проявляется не в самодовольном утверждении того, что я хочу открыть миру, что я желаю возвестить и чем облагодетельствовать человечество в XX веке, какую еще скверну собираюсь на всех вылить. Нет, творчество тогда будет смиренным, радостным и глубоким, тогда будет полным соработничеством Богу, участием во внутреннем преображении мира, когда оно будет в духе и истине. Это мы слышим в гимнографии и органной музыке, видим в церковной иконе и полотнах художников, читаем в лучших произведениях светской и духовной словесности... Собственно, творчество – это радостный или, напротив, трагический ответ на происходящее в мире. Примеров тому было много в эпоху христианской цивилизации. А когда мир стал от нее отступать, искусство стало все больше приходить к «черным квадратам».
Существует стойкое убеждение, особенно среди интеллигентных людей, что Православие ограничивает свободу творчества, свободу самовыражения. Чем это объясняется?
Свободу скверного самовыражения Православие действительно ограничивает. Но такого рода ограничение исходит отнюдь не из схоластической установки, что любое творчество вторично по отношению к церковной жизни, а философия – служанка богословия. Напротив, это ограничение обусловлено неизмеримо более высоким пониманием ответственности и значимости творчества, нежели бытует в светской культуре. Ведь творчество – это соработничество с Творцом. Поэтому христианский художник в своем произведении всегда выражает некую онтологическую задачу, которая стоит перед ним, то есть стремится помочь нам стать выше, чище, приобщеннее небу, чем мы были до того. Однако не нужно это понимать примитивно-педагогически, в том смысле, что сюжеты должны быть непременно моралистичны, напевы –только дониконовской эпохи, а герои одеты ни в коем случае не по моде: девицы в юбках до пола, молодые люди и вовсе упакованы в кафтаны. Вовсе нет. Иной раз произведение внешне по теме не религиозное может поднимать душу человека куда больше, чем очередная поделка, воспроизводящая тот или иной эпизод Священной истории. На мой взгляд, «Вечерний звон» Левитана гораздо сильнее говорит о том, что такое умная или Иисусова молитва, что такое монашеское делание и вообще православная жизнь, чем множество литографированных брошюр, вполне благочестивых по содержанию и изданных в то же самое время. Или, скажем, трагедии греческих классиков поистине свидетельствуют о глубине человеческой души, в отличие от каких-нибудь лубочных пьес для дам и детей, где добро торжествует, а зло наказано. Конечно, здесь есть предел. И предел этот заключается в том, что для художника-христианина не человек есть мера всех вещей. И не собственное «я» есть то, чем мы непременно должны поделиться с читателями, зрителями, слушателями. И, наконец, самое главное – нельзя выворачивать собственную душевную грязь на окружающих. Есть старое правило, что грязное можно сделать чистым только в чистой воде. Грязной водой не отмоешь то, что грязно. И описаниями порока никогда не излечишь того, кто уже пребывает порочным. Искусство конца XX века напрочь забыло это правило, и только Церковь напоминает о нем. Хотя многими эти весьма сдержанные и скромные напоминания воспринимаются чуть ли не как попытка духовной цензуры.
Достоевский сказал: «Красота спасет мир». Как к этим словам должен относиться христианин, если он верит в то, что земная история кончится приходом антихриста и Страшным судом? И может ли красота спасти самого художника, ведь несмотря на то, что искусство предлагает ему некий духовный путь развития, верующий человек знает, что спасение невозможно без покаяния, без ощущения себя рабом Божиим, а это, как правило, идет вразрез с общепринятым понятием творческой свободы?
Видимо, слова Достоевского справедливы только если в понятие «красота» вкладывать тот же смысл, что и в «Добротолюбии». Ведь добротолюбие, или по-гречески «филокалия», – это любовь к доброте, или красоте. По-славянски «доброта» означает не то, что мы сегодня понимаем под словом «доброта». Вообще, Библия не знает такой добродетели, как доброта, это не библейское слово. Оно возникло в эпоху Просвещения как некая замена библейских добродетелей. А доброта – это онтологическая красота подвижника, которая достигается путем очищения в нем образа и подобия Божия от всех тех искажающих, портящих, мешающих наслоений, вносимых в человека грехом. Стремление к такой красоте есть действительно то, что спасает душу и преображает мир, так как святой, по словам Бердяева, является единственным подлинным революционером. Он действительно вносит в мир свет Божественной красоты, которая этот мир спасает.
Приложимы ли образы классической литературы, созданные русскими писателями прошлого столетия, к современной жизни воцерковленного человека?
Они не всегда были приложимы и к церковной жизни того века, не говоря уже о нынешнем. Это большой отдельный разговор, почему так получилось, что очень мало достойных бытописателей, не говоря уже о бытие-писателях, отразили жизнь Церкви. Здесь, пожалуй, можно вспомнить лишь Ивана Шмелева, Мельникова-Печерского и писателей чисто духовных произведений, которые не входят в сокровищницу российской словесности. Ни Лесков, ни Писемский и тем более Чехов не были верными и последовательными отражателями церковной жизни во всей ее полноте, они на нее все-таки смотрели со стороны. Чехов и вовсе называл себя то неверующим, то неправославным. А Лесков в последние годы был скорее толстовцем, но именно его многие считают чуть ли не единственным бытописателем церковной жизни XIX века. Хотя понятно, что она не сводилась к анекдотическим, иногда веселым, иногда трагическим ситуациям, которые описывает Лесков. К примеру, жизнь «белого духовенства» не была так регламентирована и зажата в такие тиски, как это можно понять по прочтении «Соборян». Она была неизмеримо богата и многопланова, потому что не будь этого, не было бы Оптиной пустыни, святителя Филарета Московского, святого праведного Иоанна Кронштадтского, протоиереев Амфитеатрова, Янышева, выдающихся представителей зарубежного духовенства; не было бы всего того расцвета церковной журналистики, который произошел в 60-е годы прошлого столетия, когда возник целый ряд журналов, удивительных по глубине и широте охвата, но совершенно забытых ныне, таких, как «Православный собеседник», «Православное мировоззрение», «Духовная беседа».
Как относиться к тому, что в искусстве – в литературе, живописи, кинематографе – используются ветхо- и новозаветные тексты? И можно ли изображать Иисуса Христа, Божию Матерь, Архангелов в светских художественных произведениях?
Во-первых, здесь необходимо различать роды и жанры искусства. Живопись, как искусство, сродственное иконописанию, безусловно, допускает в идеальных случаях использование религиозных сюжетов. И мы знаем неиконные изображения библейских образов, достигающие больших духовных высот и почти мистических озарений, которые дороги многим людям, по крайней мере на определенном этапе их развития. В русской живописи классический пример – Александр Иванов и его картина «Явление Христа народу». В западноевропейской – целый ряд авторов эпохи Предвозрождения и Возрождения: Боттичелли, Джотто, Эль Греко... А картины Сурбарана так ложатся на сердце при чтении Евангелия в Страстную седмицу...
Что касается кино и театра, где предполагается некое слияние актера с образом, то лично я не могу представить, как можно играть Христа, Божию Матерь, апостола Павла... Это было возможно в средневековом театре, в комедии дель арте, когда дистанция между актером и маской того персонажа, которого он должен был явить, была непреложна и очевидна для всех: и для автора, писавшего этот текст, и для исполнителя, и для зрителей. Но сегодня я не знаю, как можно играть в духе и стиле средневековых мистерий, то есть с соблюдением изначальной меры условности.
Что касается литературы и вообще словесности, то, с одной стороны, существует жанр мистерий, или церковной драмы, известный еще с византийских времен, когда изображаются события Рождества Христова, Входа Господня в Иерусалим, страстных дней... С другой стороны, существует определенный род богослужебных последований, которые построены на расширении текста евангельского повествования, говорящего о том или ином церковном празднике. К примеру, канон, который в Благовещение читается на утрени, состоит из диалога Архангела Гавриила и благословенной Девы Марии: «Ангел возопи...» – «Богородица рече...» В самом Евангелии говорится об этом совсем кратко. Но слова канона, расширяющие этот диалог, никоим образом не претендуют на то, что они были подслушаны неким неведомым свидетелем той благословенной беседы две тысячи лет назад в городе Назарете. Тем не менее такое гимнографическое творчество было усвоено и принято Церковью как свое. Значит, в принципе предельно деликатное расширение его возможно и в разных сферах светской словесности. Среди удачных примеров я мог бы, пожалуй, назвать известную драму Константина Романова «Царь Иудейский», где отсутствуют евангельские персонажи и все действие построено на рассказах очевидцев того, что происходило в Иерусалиме на Страстной седмице две тысячи лет тому назад.
Что в этой связи можно сказать о «Мастере и Маргарите» Булгакова?
Здесь совсем другой подход. Автор сознательно привносит в известные всем евангельские события свою мировоззренческую оценку, которая заведомо отличается от традиционного прочтения Священного Писания, в результате чего возникает, может быть, не очень приметный или не очень вопиющий для светского человека диссонанс, который человеком церковным воспринимается как эпатаж и кощунство.
Почему считается, что для верующего человека просмотр фильма Мартина Скорсезе «Последнее искушение Христа» опасен?
Нельзя недооценивать силу художественного, и в особенности зрительного образа. Увидев нечто, связанное с грехом, пороком и при этом отнесенное к святыне, мы потом так просто не изгоним это впечатление из души. Зритель, который увидел кинематографический образ Спасителя – прости Господи! – в эротической сцене, потом десятилетиями не сможет избавиться от этого образа во время обращения ко Христу в молитве. Человек, который «узнает» из сюжета этого фильма, что Мария Магдалина стала женой Иисуса Христа, сумеет ли думать о ней как о святой равноапостольной? Такого рода засорения нашего сознания и подсознания допускать ни в коем случае не следует – вокруг нас и так слишком много грязи.
Разве можно судить о фильме, не посмотрев его?
Сторонники данного показа попрекают нас известным советским высказыванием: «Я не читал, но скажу». Однако в данном случае подобный аргумент совершенно неуместен. Точно так же можно утверждать, что критиковать извращенцев имеет право только тот, кто сам предавался извращениям, писать о вреде наркотиков – только тот, кто сам был наркоманом, осуждать самоубийство – только тот, кто покончил с собой. Неужели защитники фильма пожелают своему ребенку сначала приобрести такой опыт, а потом уже разоблачать данный порок? Совершенно необязательно человеку купаться во всей этой мерзости, чтобы потом заявлять, что это действительно мерзость. Достаточно знать сюжет романа греческого писателя Казандзакиса для того, чтобы иметь суждение о том, смотреть этот фильм или нет.
Правомерен ли один из главных аргументов НТВ: кому не нравится – пусть не смотрит?
Аргумент этот нельзя признать вполне корректным. О той же наркомании нельзя сказать: «Кому не нравится, не употребляйте». К тому же какой бы «частной» ни являлась данная телекомпания, она существует не в безвоздушном пространстве, а в стране с определенными историко-культурными и духовными традициями. В стране, где большинство населения внутренне ориентировано на духовную традицию русского Православия и, по всем социологическим опросам, где Церковь из всех общественных институтов нынешней России признана наиболее заслуживающей доверия. И когда Церкви, и вместе с ней представителям других христианских конфессий, а также крупнейшей в России нехристианской религии – исламу, выступившим против показа фильма Скорсезе, в этом отказывают, то здесь очевидно желание данной телекомпании противопоставить себя огромной части общества ради выполнения задач, о природе которых мы можем только догадываться...
В последнее время начали говорить о необходимости цензуры на телевидении, в прессе, даже в кинематографе. Как она могла бы осуществляться с православной точки зрения?
Это трагическая дилемма. То, что цензура нужна, очевидно. Она нужна всегда и во все времена. Но очевидно также, что осуществлять ее некому. Любая попытка создания института цензуры кажется совершенно бесперспективной, потому что в обществе нет тех критериев, на основании которых даже этическая цензура, самая для всех понятная, могла бы осуществляться. Если нет единых нравственных ценностей и представления народных избранников об этическом кодексе человека не простираются дальше закона Говорухина, то о какой цензуре можно говорить? Такая цензура будет ограничиваться измерением сантиметров обнаженного тела, появляющегося на экране, или ослаблением натуральной специфики узнаваемых возгласов и воздыханий, воспроизводимых в радиопостановках. Понятно, что такого рода цензура ничуть не лучше той, что лично мне как-то пришлось видеть в одном из монастырей, когда специальный страж при вратах должен был определять длину юбки входящих женщин, а тем, у кого она была короче принятой там нормы, выдавать особенную длинную холщовую юбку, в которой желающая могла войти в монастырь. Трудно пожелать кому бы то ни было оказаться в роли подобного стража по ведомству культуры.
Конечно, хотелось бы, чтобы цензура – применительно к церковной и духовной области культуры – существовала, но не в плане запрета на выпуск той или иной литературы, тех или иных фильмов (да никто и не даст Русской Церкви такого права). Здесь должен быть более реальный подход. Я имею в виду создание определенного рода общественного института, когда квалифицированные сотрудники Патриархии, представители духовенства, выпускники духовных академий, Свято-Тихоновского института, уважаемые и квалифицированные в конкретной области миряне оценивали бы те произведения, церковные или околоцерковные, которые присылались бы издателями, желающими иметь на выпускаемые ими книги, аудио- или видеокассеты церковное благословение. Именно желающими, никого нельзя к этому принудить. И в таком случае тот, кто купил бы книгу, рекомендованную церковной цензурой, был бы уверен, что в ней нет ничего такого, что решительно диссонирует с церковными воззрениями. И наверное, это реально. Зачатки подобной структуры есть при издательском совете Московской Патриархии. Но, безусловно, по штату и характеру деятельности все это пока еще очень и очень ограничено.
Могла бы церковная цензура посоветовать православному человеку смотреть триллеры, фильмы ужасов?
По-моему, и без церковной оценки того или иного произведения всем понятно, что фильмы ужасов не душеполезны. Каждый смотревший их знает, что это либо пустое времяпрепровождение, когда мы вполглаза смотрим телевизор, сидя за ужином, либо откровенно душевредное занятие, поскольку мы прилепляемся к фильму, который достаточно сильно в художественном отношении сделан, и все ощущения ужаса, сердечного трепета переживаем вместе с героями. Но ведь по сути это обман, иллюзия, которая захватывает нас больше, чем сама действительность, в которой и должен жить христианин. Помимо того, что, впуская в себя такого рода видения и образы, мы расширяем свою душу в направлении именно к ним, и лукавый может этим воспользоваться через податливость нашей психики, через открытость ее ужасному. Не дай Бог пережить нечто подобное на уровне собственных фантазийных представлений!
Недавно Умберто Эко, стоявший у истоков постмодернизма, публично заявил, что постмодернизм мертв. Может быть, он поторопился, ведь, как явление крайне симптоматичное для нашего времени, постмодернизм определяет сегодня не только направление искусства, но и само общественное мировоззрение?
Не так давно Умберто Эко, стоявший у истоков постмодернизма, публично заявил, что постмодернизм мертв. Пока неясно, может ли вообще что-то прийти на смену тому, что программно провозгласило исчерпанность онтологии и вместо классической метафизики присутствия, не знающей пустот и разрывов, – отсутствие, вместо устойчивой целостности – деконструкцию, вместо установки на оригинальность художественного произведения – коллаж, компиляцию, цитирование, стирание грани между высоким искусством и кичем. Быть может, Умберто Эко поторопился, ведь постмодернизм, как явление крайне симптоматичное для нашего времени, определяет сегодня не только направление искусства, но и само общественное мировоззрение. Хотя что означает это явление с христианских позиций, до сих пор определенно и вразумительно не сказано.
Вряд ли я сумею сказать здесь что-то окончательно проясненное. Для того чтобы рассуждать о постмодернизме, нужно серьезно отслеживать развитие современного искусства, быть в курсе всего нового и последнего. Я в этом «пост-» не специалист, но не думаю, что постмодернизм мертв. И, воспользовавшись случаем, хочу несколько слов сказать об одном постмодернистском перформансе, который имел место в Центральном выставочном зале московского Манежа в то время, когда в нашей церкви, расположенной окнами напротив, служилась всенощная под Введение Богородицы во храм. Как то обычно происходит, в декабрьские дни в Манеже открылась очередная выставка российских художников. Некогда это были отчетные советские выставки, где мы либо с грустью, либо кривя губы созерцали в соцреалистических полотнах художников, чуть более свободных, чем другие, какие-то затаившиеся по углам незаметные переходы к полуформализму или полуабстракционизму. И все мы очень желали освобождения искусства от уз соцреализма, сковывающих полет творческого воображения. Узы пали. Нет больше ни соц-, ни просто реализма, остался лишь полет творческого сознания. Вместо союза художников – разнообразные частные галереи, направления, множество свободных, независимых художников, маргиналов.
Некоторые из них получили возможность показать себя на этой выставке. Среди них и некая группа «Вперед». Еще недавно так назывались в основном колхозы и леспромхозы. Другое название этой группы свободных художников, ищущих самовыражения и не скованных никакими узами, тоже почему-то звучит очень по-советски: «Юный безбожник». Возглавляет ее Авдий Тер-Аганян, человек средних лет, который всех интересующихся посвящает в секреты своего творческого процесса: он покупает софринские иконы и либо что-то дорисовывает на них, либо в каких-то отдельных местах приклеивает поверх вырезанные из порнографических журналов части тела. Но разговор не об этом несчастном человеке. Как водится на таких мероприятиях, среди всех прочих развлечений, которые были предложены знакомящейся с произведениями искусства публике, были устроены самые различные перформансы, в том числе и этой группой «юных безбожников». За определенную таксу, которая разнилась, можно было или плюнуть на предложенные иконы (обычные бумажные и пластмассовые, купленные в церковном магазине), или разорвать их, или наступить ногой. И наконец для людей, богатых кошельком, было предложено – как венец перформанса – за довольно изрядную сумму разрубить топором две деревянные иконы.
За тридцать сребренников?
Нет, нынешнее христопродавство дороже стоит. В этом смысле оно идет в ногу с дефолтом, кризисом и ростом человеческих потребностей. Чего было достаточно для Иуды, уже недостаточно для продолжателей его дела в конце XX века.
Я уж не знаю, кто-то просто из публики или заранее организованные массы «юных безбожников» отозвались на эту провокацию и действительно рвали иконы, а иные плевали на них. Нашелся и человек, который разрубил икону топором. И все это было, несомненно, в поиске самовыражения, полете творческого вдохновения, при полном отказе от целостного мировоззрения, от всяческих сдерживающих внутренние потребности человека норм, при декларации релятивизма любых ценностей... Можно до бесконечности продолжать этот перечень лозунгов современного постмодернистского сознания. Но в этом трагическом действе со всей ясностью высветилась его – именно по природе, а не по внешне декларируемым лозунгам – антихристианская сущность. То есть такого рода мировоззрение, такого рода отношение к ценностям жизни, к другим людям, к себе является антихристианским по своей внутренней сути, и все спекуляции о совпадении христианского символизма, самого понятия христианской свободы выбора, трактуемого по меньшей мере странно, с теми или иными положениями постмодернизма – это не более чем интеллектуальная уловка, нечестность которой, я думаю, осознают даже те, кто в иных ситуациях склонен об этом порассуждать.
Раньше актеров хоронили за церковной оградой. Сейчас об этом даже мало кто знает. Значит, со временем меняются какие-то христианские представления о спасении?
Я, кстати, тоже не знаю, когда именно в России хоронили актеров за церковной оградой. В синодальную эпоху этого точно не было. Чтобы в XIX веке хоронили Щепкина не по-христиански? Ну что вы!
Разговор идет о средних веках.
Тогда мы прежде всего должны понять, о ком, собственно, идет речь. О тех, кого мы сегодня называем актерами, или о тех, кто разыгрывал театральные представления, наверное, не только во времена средневековья, но и поздней античности? Ведь позднеантичный театр – это уже не Эсхил, не Софокл и не Еврипид; некоторое представление о нем нам дают мимиамбы Герода, создавшего сатирический жанр развлекательного содержания с низменными диалектами, вульгарными ругательствами и презрительной интонацией. Или речь идет о скоморохах, разыгрывавших свои скоморошьи действа на Руси, пока при Алексее Михайловиче не возник первый придворный театр, переставший быть только увеселительным заведением? Средневековые театральные представления и у нас, и на Западе были не просто развлечением, а настоящим вызовом христианскому миру, гораздо большим, чем тот, который сегодня бросают обществу стриптизерши или танцовщицы кордебалета в ночном клубе. Тот, кто сегодня занимается подобным, считает это вполне нормальной профессией, тогда как те же скоморохи поставляли себя вне определенных норм жизни, декларируемых обществом. Так что меняется не отношение Церкви к театру и не церковные каноны, а меняются факты жизни. Понятно, что русский классический театр XVIII-XIX столетий и в лучших своих проявлениях театр нынешний – это нечто иное в сравнении с тем, что было в поздней античности и средние века. Впрочем, конечно же, в значительной своей части театр конца XX века едва ли не перещеголял то, что было когда-то. И кто знает, может быть, нас вновь постигнут такие времена, когда станут воздерживаться от захоронения на христианских кладбищах тех, кого тогда будут называть актерами.
Сейчас в нашей Церкви ведется много разговоров о том, какие богослужебные песнопения более духовны, например, знаменный распев или обиход, Бортнянский или Рахманинов? Есть ли в этом какой-то сущностный смысл или все это чисто вкусовые вещи, которыми верующий человек не должен искушаться?
Я думаю, что это некое свойство русской души – чрезмерно прилепляться к определенного рода стилю и обряду. И мы всячески должны этого избегать. Мы должны любить и помнить церковные предания и традиции и то, что в них по сути значимо, вероучительно и неотменимо никакими стилями и наслоениями времен. И мы, безусловно, должны отличать от этого то, что относится к внешнему способу церковной жизни или совершению богослужений. И конечно, неразумно настаивать на том, что, скажем, только знаменный распев (непонятно, правда, в греческой или русской редакции) есть отголосок того ангельского пения, которое должно в доступных формах являться в церковном пении.
Из такого утверждения следует, что два с половиной века Православная Церковь совершает богослужения так, что это противоречит самой его сути, то есть в определенном смысле врата ада Церковь одолели, так как лишили ее возможности вести богослужение в тех формах, в каких оно было изначально задумано. Ну можно ли подобное утверждать?
В своей книге «Пение, игра и молитва в русской богослужебнопевческой системе» известный современный композитор Владимир Мартынов, который сам прошел путь от церковных композиций до композиций светских, отрицает все музыкальное творчество после XV–XVI веков, когда кончился расцвет знаменного пения (даже монастырский распев последующих столетий ему представляется упадочным), принципиальную невозможность возрождения которого в наше время он утверждает. В результате вывод такой: сегодня церковнопевческого языка для богослужения быть не может. Вот до какого абсурда можно доходить, сакрализуя то, что не подлежит сакрализации. При трезвом рассуждении мы можем выделить здесь главный критерий: церковное пение существует для того, чтобы доносить до верующих, делать понятнее содержание богослужения, чтобы помогать нам молиться словами церковных песнопений, тропарей, кондаков. И эту помощь нужно понимать достаточно широко. Не в том только смысле, что церковное пение не дает нам заснуть. Трудно представить себе всенощную, которая бы целиком прочитывалась вслух, даже речитативом. Многие ли из нас настолько духовно сильны, чтобы молиться за таким богослужением? Однако дело даже не в том, чтобы нас слегка взбодрить, когда имеет место соответствующее повышение тона, а в том, чтобы нам, часто духовно неопытным и слабым, помочь не отвлечься, но прийти в соответствующее расположение души, духа, разума. Чтобы в Великий пост умилительный и, ежели угодно, минорный напев помог нам не рассеяться, а задуматься о собственных грехах. И чтобы в двунадесятые праздники возвышенность, красота и даже многорасцвеченность богослужебного пения помогали нам приобщиться к радостям Рождества, Богоявления, Пасхи.
Подлежит отсечению лишь то, что явно внешнее по отношению к церковной культуре. Конечно, и в композиторском творчестве были перекосы, особенно они очевидны в XVIII веке, когда заезжие итальянские авторы часто писали музыку на прописанный им латинскими буквами славянский текст, не понимая и даже часто не желая его понимать. Но это скорее исключение, чем правило. И мы никак не можем этого сказать применительно к лучшим церковнопевческим произведениям классиков XVIII–XIX столетий Бортнянского и Березовского или к лучшим произведениям Веделя, Кастальского, Чеснокова, Архангельского. Не случайно из тысячи произведений Бортнянского в богослужебный обиход вошло около пятидесяти, но они восприняты и разумом, и опытом церковным.
Из множества произведений Веделя лишь десять-пятнадцать уже неотъемлемы от богослужения. Надо сказать, что из произведений классиков светской музыки совсем незначительная часть осталась в церковном обиходе. Из Рахманинова мы поем только четыре-пять песнопений, не больше; из Чайковского, может быть, вообще два-три. Зато более неприметные в светской музыке композиторы – Турчанинов, Кастальский и особенно представители московской школы Гречанинов, Кампанейский – своими авторскими гармонизациями во многом заложили ту традицию богослужебных песнопений, на которую мы сегодня и ориентируемся.
Раздел пятый. Церковь и общественно-политическая реальность
Какой политико-экономический строй больше всего подошел бы православному человеку?
Я думаю, невозможно говорить о политико-экономическом строе, единственно адекватном Православию, потому что в идеале Церковь – это такое устроение общества, которое превыше государственных запретов, предписаний или каких-то общественно-хозяйственных систем (в первоапостольской общине было такое устроение жизни, которое выводило христиан за рамки тогдашнего достаточно продуманного общественного строя Римской империи). Скорее можно говорить, какой строй более всего не подходит для нас с православной точки зрения. А не подходит больше всего тот строй, который в земных условиях стремится воспроизвести реалии Царства Небесного, потому что тем самым пародия на него оказывается поистине страшной и кощунственной. Общественно-политические и экономические системы, которые сознательно или бессознательно исходят из того, что мир лежит во зле (1Ин. 5:19), а человек находится в падшем состоянии (и только некоторая часть всего человеческого рода ведет борьбу за свое духовное возрождение), создают определенный уровень существования, в котором мы знаем, как относиться к реалиям этого мира: в нем мы – гости, а отечество наше – небо. Гораздо опаснее, когда кто-то начинает говорить, мол, давайте здесь, на земле, создадим братство, забыв о том, что не все желают быть братьями; или сделаем, как в первоапостольской общине, единую материальную общность, хотя отнюдь не все хотят делиться своим имуществом добровольно. Такого рода иллюзии в своем предельном ужасе были обнажены еще Достоевским в Легенде о великом инквизиторе.
Можно ли сказать, что для любого человека, будь он верующим или нет, капитализм менее губителен, чем коммунизм?
Да. Хотя бы потому, что капитализм не предполагает такого рода подмены идеала, когда человек начинает служить некоей коммунистической идее вместо того, чтобы служить Христу. Конечно, при капитализме легко впасть в поклонение мамоне, а, как сказано в Евангелии, служить двум господам одновременно невозможно. Но коммунизм, безусловно, опаснее, потому что он предлагает человеку не только телесные или душевные искушения, а и как бы некую замену Бога.
Как относиться к попыткам некоторых политических кругов скрестить Православие и коммунизм под предлогом, что они пропагандируют одни и те же ценности?
Либо как к недомыслию, проистекающему от «образованщины» (по определению Солженицына), либо как к вполне лукавому смешению понятий теми, кто понимает, что понятия эти несовместимы. Никакого христианского социализма и православного сталинизма не существует. Коммунистическая идея и православная вера абсолютно разнонаправленны, а совпадение тех или иных внешних тезисов не делает их ближе, так же как совпадение некоторых внешних моментов аскезы йога и христианского подвижника не означает родственности их вероучений.
Чем можно объяснить, что некоторые священники благословляют деятельность тех или иных коммунистических организаций, что не раз показывалось по телевидению?
Я думаю, что на 90 % это объясняется спецификой показа по телевидению, то есть неадекватным изображением того, что существует в реальности. Лично я не знаю таких священников, которые впрямую поддерживали бы коммунистическую идею как таковую. Здесь речь может идти скорее о том, что некоторые из клириков на уровне своих частных воззрений склонны считать нынешних представителей различных коммунистических или околокоммунистических движений меньшим злом по сравнению с теми, кто непосредственно стоит во главе государства, или с теми политическими силами, на которые нынешние власти (писалось в президентство Б. Н. Ельцина. – Ред.) опираются. А это уже скорее вопрос об общественно-политических позициях отдельных лиц, за которыми остается свобода гражданского волеизъявления. Но я не знаю ни одного священника, поддерживающего фашистскую – в собственном смысле этого слова – идеологию, которая все же отличается от патриотической идеологии тех или иных общественных организаций, даже от приближающейся к национализму в его сегодняшнем понимании. Все-таки, как правило, эта идеология – определенного рода игра понятиями, которые сейчас употребляются в довольно очевидных целях нынешними СМИ. Так что, на мой взгляд, феномен церковного одобрения некоторых коммунистических и фашиствующих партий в основном создан средствами массовой информации, а не реально существует в действительности.
Что касается партии Русского Национального Единства, то ее деятельность уже с точки зрения своей мировоззренческой основы является, несомненно, еретической, ибо подвергает ревизии и самый текст Священного Писания, и исторический путь Церкви, и – в плане конфессиональных симпатий – тяготеет скорее либо к старообрядчеству, либо к Русской Зарубежной Церкви, и в этом смысле для нас всячески неприемлема.
Почему теоретики и практики русского национал-шовинизма и даже фашизма свободно используют символы Русской Православной Церкви и почему это ею не пресекается?
Отнюдь не все сторонники так называемого «патриотически» настроенного сектора используют символы Православия. Наша политическая жизнь большей частью ориентирована на коммунистов, которые ежели и заигрывают с Православием, то слегка и совсем уж для видимости. А практика их законодательной деятельности в Думе отчетливо показывает, что ничего хорошего Церкви от них ждать как не приходилось прежде, так не приходится и теперь. Политические же группы маргинального характера скорее тяготеют к языческим традициям. Всякого рода клубы национальных единоборств используют в основном некую странную кашу из псевдоарийских представлений, соединенных с каким-то русским мифологическим христианством, якобы существующим отдельно от Вселенского Православия. Что касается РНЕ, то члены его, во множестве приходящие в Православие, приходят, если можно так сказать, с задней калитки, стремясь во всем следовать национальной традиции, как правило, неверно понятой: мол, прежде всего мы русские, а потом уж православные. И конечно, не всем из них сразу удается постичь, что именно в силу того, что мы православные, мы и объемлем всю полноту нашего историко-культурного наследия. Это процесс, безусловно, болезненный, но вполне естественный, и неверно было бы таких людей, у которых гипертрофированы национальные или даже националистические чувства, отлучать от Церкви. Их, так же как и любых других грешников, приносящих в церковную ограду замутненность своего сознания и своей жизни, Церковь не может и не должна отталкивать.
Чем отличается национализм от патриотизма?
Национализм ставит тот или иной народ в силу его этнической исключительности – духовно, или физически, или общественно-законодательно – выше всех других народов, населяющих данное государство или даже всю землю. Патриотизм же подразумевает любовь и уважение к национальной культуре во всей ее полноте, которая христианином достигается, благодаря осознанию того, что данная культура – это прежде всего часть великого христианского церковного наследия. И в этом смысле культура русского народа означает, безусловно, не то же самое, что, к примеру, культура полинезийцев, которая тоже свидетельствует о многообразии мира Божиего, но которая к Христову благовестию имеет пока довольно косвенное отношение. Однако любовь к своей национальной культуре, традициям, истории не должна противопоставляться всему доброму и светлому, что существует и в жизни других народов и культур.
Как Православная Церковь относится к революции?
Всякая революционность чужда церковности онтологически. Православие и Церковь, если употребить образ Иоанна Дамаскина, стоят на скале Предания, то есть на том, что мы неразрывно связаны со всеми поколениями, жившими до нас, и ничто не может быть отброшено на свалку истории. И единственный путь развития это – как дерево растет, добавляя все новые ветви, но никогда не отсекаясь от собственных корней. А любая революция принципиально настаивает на разрыве с корнями, на отрицании предыдущего социального строя, культуры, типа духовности, религиозности. Церковь на отрицании не стоит. Поэтому революцию не приемлет.
Стремится ли Православная Церковь к возрождению монархии в России?
Я не думаю, что это следует понимать в плане прикладной политики. Те монархические общества, которые теперь существуют, в лучшем случае, могут вызвать улыбку или некое ностальгическое воздыхание о прошлом. Но монархия как идеал государства, некогда существовавший в великой Византии и Святой Руси, конечно, всегда будет пред мысленным взором православного человека. Когда нормой является соработничество Церкви и государства, их совместная забота о духовном благополучии людей, то даже при частных нарушениях со стороны священства или царской власти общий принцип остается действующим.
Сейчас много говорят об отношении Православия к самодержавию, но означает ли это, что верующему человеку в политической жизни надо бороться за установление монархии?
Мы должны разделить наше принципиальное отношение к этому вопросу и политическую реальность. На принципиальном уровне очень важно, чтобы возможно большее число православных христиан осознало тот факт, который всегда был в церковном сознании именно фактом, а не теорией и не поводом для дискуссий, – что Церковь смотрит на монархическую государственность как на Богом установленную, как на преимущественно в земной истории соответствующую плану Божественного домостроительства. В конце концов, Господь называется Царем Царствующих, а не президентом президентствующих. И это не просто дань реалиям первого столетия от Рождества Христова – античный мир знал весьма развитые формы демократического устройства. Так что не какой-то культурной или исторической традицией определено такого рода библейское, а впоследствии и церковное мировоззрение. Из всего сонма православных святых во всех православных странах мы не знаем ни одного христианского церковного мыслителя, ни одного подвижника благочестия, который был бы апологетом представительской государственности или демократом. Чего нет того нет. Наверное, это о чем-то должно говорить. С другой стороны, надежда на то, что в ближайшие годы в России возможно возрождение самодержавной православной государственности, есть не просто иллюзия, но и опаснейшее заблуждение, потому что сегодня попытки такого возрождения могут привести только к профанированию этой идеи, самой значительной и высокой в плане государственного строения, которое может быть осуществлено на земле. И здесь необходимо трезвенное отстранение от тех группок – именно группок – людей, часто враждующих и конфликтующих между собой, которые ратуют за немедленное восстановление самодержавия в России. И тем более очень внимательно следует относиться к тому, если вдруг идеи конституционной монархической государственности или даже исторической российской государственности начнут исходить из уст нынешних власть предержащих. Меньше всего здесь можно предположить, что они будут руководствоваться идеей православной монархии.
Как следует оценивать то, что крайние монархисты даже об Иване Грозном говорят с придыханием, считая его неприкасаемым и чуть ли не сегодня-завтра новоявленным святым?
Подобного рода воззрения были изложены в одной из книг покойного митрополита Иоанна Санкт-Петербургского и Ладожского. Я думаю, что они связаны не столько с личностью Ивана Грозного, сколько с гипертрофированным восприятием идеи монархии, восприятием, близким католицизму, когда непогрешимость верховного епископа в какой-то мере переносится налицо монарха и вынесение оценки, тем более суда его деятельности ставится за пределы и земной истории, и даже совести христианина. Видимо, к такой крайности, как и к любой крайности, нужно подходить соответственно.
Как должен православный человек относиться к захоронению «екатеринбургских останков», которое происходило 17 июля 1999 года в Петропавловской крепости?
Удивительная сложилась картина в те ответственные и важные для нас дни юбилея убийства Императора Николая II и членов его семьи. Хотя другого мы и ждать не могли. Понятно, что первый долг нашей Церкви и всех православных христиан – это долг прославления новомучеников, и особенно тех, которых мир не понимает и не принимает. Ведь на самом деле даже о тех святых, которые общепризнаны, люди почти ничего не читают и не знают. Знали бы о митрополите святителе Серафиме Чичагове, о его патриотической деятельности, о его борьбе с либеральными веяниями того времени, о его, как бы нынче написали, «мракобесии», связанном с глубокой верой в заступничество и чудеса преподобного Серафима Саровского, – не приняли бы и его, так же как не принимают сейчас канонизацию Николая II. Знали бы, чему действительно учил святой праведный Иоанн Кронштадтский и что в его проповедях и свидетельстве о жизни во Христе вовсе не было той розовой экуменической водицы, той сладостности, с которыми зачастую сегодня связывается его образ, – не приняли бы точно так же, как не принимала его «прогрессивная общественность» в конце прошлого – начале нынешнего столетия. Об этом просто мало кто знает, а о царе знают все. И поэтому в последние годы, когда заходил разговор о возможной, чаемой и предстоящей канонизации убиенного Императора и членов его семьи, сторонники одних политических взглядов говорили: «Хотят канонизировать Николая Кровавого, находившегося под влиянием Распутина!», сторонники других – «Принявшего от Александра III великую и мощную Россию и доведшего ее до поражения в японской войне, в первой мировой войне и наконец до революции!» И вдруг, словно по мановению какой-то волшебной палочки, все эти разговоры смолкли, а возникли другие: гражданская ответственность, необходимость покаяния, наша общая вина за совершившееся 80 лет назад в Екатеринбурге чудовищное злодеяние... К чему вдруг такая перемена, такая спешка? Не к тому ли, чтобы сейчас, хоть и помпезно, но явно поспешивши, похоронить, о подлинном значении слова «покаяние» и не вспомнив? А ведь покаяние – это внутреннее изменение, реальное пред лицом духовной святости, пред лицом святых угодников, в которых проявилось и воссияло слово Божие. И если бы общественный деятель, или ученый муж – ныне прогрессивный либерал, или осмелевший сегодня журналист осознали бы свою вину как боль и стыд, лежащие на сердце, то сказали бы: «Да, я лично был причастен к этой страшной трагедии тем, что многие десятилетия состоял в партии, которая санкционировала и все годы советской власти одобряла это убийство»; «Да, мой грех в том, что я достиг ученой степени за диссертацию об экономике мирового социализма и прогрессивном рабочем движении в странах Западной Европы»; «Да, я воспевал великие стройки социализма, БАМ, Афганистан и был радостным провозвестником правды для программы «Время"»... И если бы был сделан этот шаг, действительно свидетельствующий о покаянии, то можно было бы ожидать и следующего, когда естественно признать: «Я буду до конца сокрушаться о том ужасе стыда и лжи, которые вошли в нашу жизнь, но впредь возглавлять что бы то ни было, поучать и даже просто, информировать не имею права». Однако никто же этого не сделал. Ни один человек из всей величественной толпы высокопоставленных людей, собравшихся в соборе Петра и Павла, никак не изменил ни своего образа жизни, ни рода общественной деятельности. Так о каком же покаянии все время говорилось в эти дни?
Не менее серьезно и то, что возрождение России, о котором тоже очень много говорилось, не может произойти без покаяния не только всех этих государственных мужей, но и миллионов простых русских, украинских, белорусских, татарских, эвенкийских, якутских и прочих граждан нашего пока еще бескрайнего Отечества. Однако те, кто воспринимает покаяние не по духу, а по форме, непременно скажут: «Ведь все уже совершилось. Мы похоронили царя, мы перевернули последнюю трагическую страницу нашей истории, мы замкнули круг времен, и теперь давайте, не задумываясь о прошлом, идти опять же в светлое, просто в ином направлении, будущее. И нечего больше каяться». И это еще один исторически опасный итог совершившегося погребения. Будем благодарны за великое мужество, проявленное священноначалием нашей Церкви, которая до недавнего времени обвинялась – о чем сейчас, опять же, забыли – в стремлении быть государственной, обвинялась в том, что она голоса своего не может возвысить против власть предержащих. А когда она с явственностью для всех возвысила голос, все так удивились и оскорбились, что имена наших иерархов стали повсеместно хулимыми. Будем надеяться, что Господь явит нам, если мы сколько-нибудь будем того достойны, реальную правду об останках наших новомучеников: царя Николая Александровича, его убиенной супруги Александры Федоровны и их безвинно пострадавших детей.
Лично Вы верите, что захоронены останки Николая II, его жены и его детей?
Об этом очень трудно говорить. И безусловно, мое слово тут ровно ничего не значит, но лично мне кажется, что не могут мощи святых угодников быть явлены Церкви через такую череду человеческих полуправд, сомнительных личностей, детективных писателей, следователей прокуратуры, использующих косвенные показания убийц, которые в 60-е годы непонятно что и кому говорили, и так далее, и так далее. Но, конечно, я могу и ошибаться. Бывает и такое, что когда умножился грех, стала преизобиловать благодать (Рим. 5:20).
А каково отношение Церкви к подлинности останков царской семьи?
В синодальном постановлении было четко сказано: не дело Церкви выносить решения о выводах ученых комиссий. Во-первых, наука сегодня говорит одно, а через десять лет может говорить совсем другое. Во-вторых, о чем бы ни свидетельствовали сейчас исследования, по отношению к ним люди оказались разделенными. Насколько одни принимают доказательства правительственной комиссии, настолько другие убеждены в том, что больший вес имеют аргументы следователя Соколова или других ученых, например, такого авторитетного, особенно для церковных людей, исследователя, как Сергей Беляев, который присутствовал при идентификации всех мощей, открытых в последние годы, начиная с преподобного Серафима Саровского. При существующей ныне полярности и неоднозначности мнений по поводу захоронения «екатеринбургских останков», решение Священного Синода мне кажется и трезвым, и корректным. С одной стороны, почтить с уважением найденные останки тех, кто пострадал от богоборческой власти, а с другой – не рассчитывая на какое-то новое судебное расследование или научное исследование, надеяться на проявление Божиего Промысла. Ведь никогда мощи святых не определялись путем ядерного анализа или генетической идентификации. Их всегда являл Господь, как то было совсем недавно с мощами преподобного Серафима Саровского, когда, казалось бы, уже не оставалось никакой надежды на их обретение. Это дивный пример исполнения пророчества, совершившегося на наших глазах чуда.
Где и как были обретены мощи преподобного Серафима Саровского?
Они были открыты совершенно удивительным образом – по письму одной женщины, у которой близкий родственник был многолетним сотрудником Казанского собора, где долгие годы советской власти находился Музей религии и атеизма. Он был не то сторожем, не то смотрителем и однажды случайно на чердаке собора нашел мощи, засыпанные гравием. Много лет это было его тайной, и только в 1991 году его родственница решилась сообщить о ней сначала митрополиту Петербургскому, а потом и Святейшему Патриарху. В несколько дней была составлена комиссия по идентификации мощей и было выяснено, что это мощи преподобного Серафима, изъятые безбожниками из храма в 20-е годы.
В начале 90-х состоялся один из первых в наше время десятитысячных крестных ходов, когда святые мощи были торжественно доставлены из Санкт-Петербурга в Москву, в Елоховский собор, и после проследовали через всю Россию в Дивеево, как и предсказывал сам Серафим Саровский. Преподобный говорил, что будет почивать в Дивеево, хотя все годы советской власти казалось, что никакой надежды на это нет.
Но как определили, что это именно его мощи?
При вскрытии мощей под гравием было раскопано и надписание с именем угодника Божиего, и опись, где что находится. Мощи были завернуты в облачение, и все совпало, так что сомнений ни у кого не возникло. Потом косточки сравнивали с портретом преподобного, ведь рост его, типические черты лица – все известно. В этом участвовал и Сергей Беляев, который, как антрополог, по форме костей, черепа воссоздал облик умершего. И все сошлось абсолютно, даже особые костные мозоли на коленях от многодневного стояния на камне (я думаю, об этом подвиге предстояния перед Господом и перед Божией Матерью знают почти все верующие из жития святого угодника).
Мы часто слышим выражение «обретение мощей». А что такое мощи?
Мощи – это останки святого, которые могут с физической точки зрения обладать самыми разными характеристиками. Это могут быть кости подвижника благочестия, которые пролежали в земле или под спудом и тысячу, и полторы тысячи лет. Это может быть частично сохранившийся телесный состав, как то бывает у иных святых, просто как бы усопших. В очень редких случаях плоть сохраняется настолько хорошо, что мощи могут иметь вид человека, недавно почившего. Иногда от останков святых угодников исходит некий благодатный состав – миро, физическая консистенция которого тоже может быть различна. Оно может напоминать маслянистую благовонную жидкость, какая бывает при миротечении на иконах, а может быть ближе к водному естеству, как это происходит с мощами святителя Николая в Бари, от которых благоухающее миро исходит на протяжении уже долгих столетий. Но в любом случае останки святых угодников Божиих познаются по той благодатной помощи, которую получают люди, с верой к ним прибегающие. И это главное, почему их чтит Церковь. Поэтому когда в 20–30-е годы началось повальное безбожное вскрытие мощей, чтобы показать всему миру, что в могилах лежат всего лишь человеческие кости, это была абсолютно недобросовестная пропаганда, так как Церковь всегда знала, что мощи святых – это по большей части костные останки, и никогда этим не смущалась. Та же логика прочитывалась и в хорошо всем известных словах Юрия Гагарина: «Я полетел за пределы воздушного пространства и не видел там Бога».
Что значит «нетленные мощи»?
Те, в которых сохраняется состав плоти. Это прежде всего залог того грядущего преображения твари после второго пришествия Христа, залог того, что будет, что может быть с человеком, когда Бог будет всяческое во всех (1Кор. 15:28). Ведь воскрешение мертвых означает не только воскрешение духа, но и тела, а также их соединение. И праведник, который сподобится лучшей участи, будет иметь такое человеческое естество, какое было до грехопадения, то есть вне его последствий, вошедших в нашу плоть и означающих болезни, страдания, истощения... Каковы будут свойства этой преображенной плоти, мы можем лишь прикровенно узнать из Евангелия, в котором говорится о том, как была явлена человеческая природа Спасителя после Его воскресения, когда Он мог во плоти явиться Своим ученикам в доме, где двери были заперты из опасения от Иудеев (Ин. 20:19); или мог идти по дороге в Эммаус вместе с Лукой и Клеопой и какое-то время быть ими неузнаваемым, оставаясь при этом по виду человеком, идущим рядом с ними; или мог так поразить взглядом Марию Магдалину, что она не узнавала Его до тех пор, пока Он не обратился к ней: Мария! (Ин. 20:16). Вот эти преображенные свойства человеческого – именно человеческого – естества приоткрыты нам Спасителем в Его явлениях после воскресения.
В какой момент Церковь принимает решение о канонизации того или иного святого?
Канонизация – это закрепление актом высшей церковной власти реального опыта молитвенной связи между членами Церкви (и не только ныне живущими) и подвижником благочестия, – опыта услышанных молитв, конкретной помощи и духовной связи, которую сотни, а иной раз сотни тысяч людей ощущают между собой и угодником Божиим. Когда для Церкви эта связь становится несомненной, тогда и происходит канонизация новоявленного святого – подлинного раба Божия и нашего помощника, о чем многие уже знают по собственной жизни. Так было и с преподобным Серафимом чудотворцем, и с оптинскими старцами. Теперь то же самое произошло и с царственными новомучениками.
Надо сказать, что и при канонизации самого Серафима Саровского было много несогласных. Сегодня кажется странным, что даже у некоторых архиереев, членов Священного Синода, ее целесообразность вызывала сомнение. К сожалению, всегда находятся противники, которые в силу каких-то причин восстают против прославления того или иного святого.
Бывает и такое, что о том или ином подвижнике благочестия, например, о том же старце Захарии или о блаженной Матроне, мы очень мало что знаем, но почитание, которое начинает идти от самих верующих, чудотворение, помощь благодатная несомненны. Хотя иногда – в значительной мере из-за этого – вопрос о канонизации, при очевидной для всех святости этих Божиих угодников, вызывает разного рода толки.
Что касается канонизации царственных мучеников, то, думается, неизбежность ее, равно как и желательность, были несомненны. Даже противники, в основном руководствовавшиеся не церковными, а государственно-политическими критериями, говорили о канонизации как о чем-то само собой разумеющемся. Они ей не были рады, они ей противостояли, но практически все понимали, что это насущный факт церковной жизни. И нам оставалось спокойно ждать, молиться и служить панихиды по убиенным, но не прославленным еще новомученикам до того дня, пока мы смогли после соответствующего решения Поместного Собора служить им молебны.
Быть может, у многих даже церковных людей возражения против канонизации царственных мучеников связаны с тем, что всем слишком памятна трагическая история времен царствования Николая II, закончившаяся Октябрьской революцией?
Синодальная комиссия по канонизации рассмотрела все самые болезненные вопросы, связанные с январскими событиями 1905 года, с отношениями царской семьи и Распутина и т. д., и т. д., и дала на них не лакировочно-укрывательский, а трезвый ответ, исходящий из церковных критериев. Обобщая его, можно сказать так: подвижник благочестия, как и любой христианин, который находится в пучине общественного служения, не может оцениваться по тем же критериям, что и монах-пустынник. Когда мы говорим о святости человека, бывшего белым священником, боярином или царем, нам нужно понять, сумел ли он в тех конкретных условиях, в которые был поставлен Промыслом Божиим, пройти свой путь достойно, по-христиански. И в этом смысле такие святые, как императоры Константин равноапостольный, Юстиниан Великий или князья Владимир, Александр Невский, Дмитрий Донской, являют собой особый тип святости, свидетельствующий о том, как вопреки кипению страстей, политически жестким реалиям жизни, всячески призывающим идти на компромиссы, можно в главном, в верности сердца, остаться до конца преданным Христу. Весь последний этап жизни Николая II есть явное свидетельство такого рода. (Хотя мы знаем множество примеров, когда в послереволюционные годы люди как будто правильных воззрений вели себя мелко и недостойно.) И кроме того, ведь нельзя же было так по-христиански твердо и мужественно прожить последние несколько месяцев перед смертью, если бы вся предыдущая жизнь Государя этому противоречила!
Многих смущает канонизация тех святых, о которых историческая наука говорит как о людях жестоких. Например, об Александре Невском известно, что он и убивал, и карал. Как это согласуется с понятием святости, жизни во Христе?
Святость – это не награждение посмертно орденом Дружбы народов за хорошо прожитую жизнь. А православный святой – это не Ганди с его учением о непротивлении злу насилием. Вообще, типы святости многообразны, их нельзя сводить к одному благочестивому монашескому деланию. Пути к святости, то есть к раскрытию в человеке образа и подобия Божиего, даны самым разным людям – и священникам, и мирянам, остаются ли они благочестивыми семьянинами, принимают ли подвиг юродства, призывает ли их Господь к общественному служению, как тех или иных полководцев, князей, императоров.
Критерий святости – это не примерное поведение, за которое ставят оценку, как в школе, пять или пять с минусом, а следование правде Божией, которое стало определяющим для человека, и ее исполнение – итогом всей его жизни. Даже если на этом пути человек ошибался, согрешал (только один Господь не причастен греху) или тем более был участником великих исторических событий.
Жизнь, окружающая христианина, часто бывает жестокой, и стояние за правду подразумевает противление злу. И в этом смысле воин, сражающийся за Веру, Царя и Отечество (была такая дивная формула в нашем государстве) и убивающий на поле брани, является воином Христовым. Солдат же, тешащийся собственной жестокостью, тяжко согрешает и подлежит епитимье. Но тот, кто защищает Отечество или просто по долгу службы исполняет возложенный на него приказ, от которого не имеет права отказаться, потому что иначе вместо него другой пойдет этот приказ исполнять, не подлежит осуждению.
Несколько лет назад было опубликовано соболезнование, выраженное Церковью по поводу смерти Сталина. Можно ли считать это ярким примером конформизма Русской Православной Церкви в годы советской власти?
Соболезнование о смерти Сталина было опубликовано не сейчас, а в год его смерти. Тогда же служились панихиды по нему во всех православных храмах. Но учитывание общественно-политических реалий своего времени всегда было неотъемлемой частью церковной жизни. Нравится нам это или нет, однако советская власть до последнего десятилетия в нашей стране являлась единственной. Пока у Церкви была возможность рассуждать, прочна эта власть или нет, она противилась ее установлению. Мы знаем, что и святой Патриарх Тихон, и множество архиереев, простого духовенства, мирян, как могли, противодействовали воцарению беззакония и безбожия.
Но когда советская власть утвердилась как государственная форма правления, а не как банда разбойников, тогда тот же Патриарх Тихон, исходя из того, что любая власть попущена Богом, по нашим ли грехам или по какому-то неведомому нам Промыслу, стал искать пути ежели не доброго, то, по крайней мере, реалистического с ней сосуществования. Иначе и быть не могло. Что же касается чрезмерных компромиссов или как бы даже раболепства перед правящей властью, которые видятся в нашей церковной жизни 40–70-х годов, то надо прямо сказать, что если бы не было всех этих, иных из нас смущающих по форме, реверансов в сторону власть предержащих, то легальное существование Церкви в те годы было бы просто невозможно. И тогда православные лишились бы возможности крестить детей, отпевать своих близких, хотя бы изредка исповедаться, причаститься, помянуть тех, о ком хотели бы помолиться. И все это было бы значительно страшнее, чем та видимая нечистота одежд, которая приобреталась из-за всех этих телеграмм соболезнования, поздравительных приветствий и официальных докладов.
До сих пор распространяются слухи о непосредственном сотрудничестве некоторых священнослужителей с КГБ. Как сегодня Церковь относится к тому, что списки имен крещаемых должны были в обязательном порядке передаваться органам?
Списки передавались не в КГБ, а в структуры Совета по делам религии. Можно, конечно, говорить, что это одно и то же, но ведь был создан специальный государственный орган. В хрущевские годы (кстати, не раньше) государство начало требовать, чтобы все крестины, все требы регистрировались. Что можно было сделать? Видимо, только то, что и происходило в реальной церковной жизни. Те, кто не боялись нести крест исповедания, пострадать, если потребуется, за Христа (а таких, надо сказать, было немало), по-прежнему продолжали крестить детей, отпевать близких. Кроме того, огромное количество священников множество крестин совершали тайно: либо в храме, но без регистрации, либо дома.
Я хорошо помню московскую церковную жизнь начала 80-х годов, когда регистрация каждых вторых крестин, особенно если это был не младенец, а взрослый человек, так или иначе не производилась. И я не знаю, что еще другое в те годы можно было бы сделать.
Что же касается досмотра за верующими, то, действительно, почти при каждом храме был назначен от органов некий уполномоченный, который особенно и не старался подделаться под православного. Однако верно и другое – и, видимо, в этом суть вопроса – что помимо внешнего контроля предполагался и более страшный контроль. Я имею в виду добровольное или недобровольное – путем принуждения, угроз – сотрудничество с КГБ некоторых церковных людей, которое могло выражаться в предоставлении той или иной информации о так называемых неблагонадежных с точки зрения властей верующих.
Сотрудничество с КГБ означало еще и необходимость доводить до сведения органов то, что верующие говорят на исповеди?
Я не думаю, что кто-то на исповеди каялся о злодейском заговоре против советской власти, или в написании антисоветских романов, или в хранении и распространении диссидентской литературы. КГБ интересовало само присутствие тех или иных людей в храме. И в основном собиралась информация, связанная с зарубежной деятельностью Церкви. Но поскольку работа, направленная на разложение церковной жизни, на ее ликвидацию, нашим атеистическим государством в тех или иных – мягких или жестких – формах всегда проводилась, то попытка подобрать по возможности компромиссные, неяркие, как тогда говорилось, «нефанатичные» кадры духовенства за долгие годы советской власти давала свои плоды. А те священники, которые не шли ни на какие компромиссы, либо высылались служить куда-то подальше от центра, либо подвергались жестким административным мерам взыскания. Впрочем, читая документы Совета по делам религии, ныне открытые, видно, что и в 60-е, и в 70-е, и в 80-е годы оперуполномоченные постоянно жаловались на архиереев, которые вопреки установленным сверху приказам ездили по приходам, старались служить там, где народа поменьше или где храм был под угрозой закрытия; на священников, которые подавали одни сведения о требах, а на деле совершали их неизмеримо больше, занимались катехизаторством, организовывали молодежные приходские хоры и т д. Церковная жизнь прорывалась вопреки всем государственно-административным преградам, хотя, безусловно, за годы советской власти Церкви пришлось принести большие жертвы ради того, чтобы она не была уничтожена. И не надо скрывать, что были священнослужители, которые в своих компромиссах с правящей властью зашли слишком далеко. Они, а не Церковь должны в этом каяться.
Зарубежная Православная Церковь считает, что Русской Православной Церковью должно быть принесено всеобщее покаяние. Это реально?
На мой взгляд, это абсурдно по сути. Покаяние – таинство индивидуальное. И именно таинство, а не открытое публичное действо, совершаемое на авансцене истории. Каяться можно перед Богом, но не перед Зарубежной Церковью и кем бы то ни было еще. Я думаю, что каждый, ежели он действительно христианин и осознает свой грех, порожденный тем или иным чрезмерным компромиссом, принес или принесет покаяние в таинстве исповеди. И не нам судить священников и архиереев, понесших свой крест служения во все эти страшные годы безбожной власти.
Что такое церковная политика?
Это определение священноначалием или лицами, к тому призванными, такого исторического пути для отдельной Поместной или всей Вселенской Церкви, который в ее отношениях с власть предержащими и с обществом в целом на тех или иных этапах церковной истории был бы наиболее верен для свидетельства евангельской истины, непреткновенность благовестия которой и есть единственная конечная цель всякой церковной политики.
Сейчас все чаще можно увидеть Святейшего Патриарха на встречах с разными политическими деятелями, представителями различных партийных движений. Почему Церковь так впрямую участвует в общественно-политической жизни?
Святейший Патриарх встречается прежде всего с государственными деятелями, и это естественная позиция предстоятеля Церкви, неизбежная в любой реальной исторической ситуации. Каждый раз Церкви приходится выстраивать взаимоотношения с той властью, которая есть в реальности, а не с той, которую хотелось бы видеть в идеале. И от уровня взаимопонимания зависят не какие-то права и привилегии епископата, а то, как будет существовать Церковь в рамках нынешней общественно-политической системы, к примеру, каким будет налоговый кодекс для религиозных организаций и для общественных и коммерческих; как будет сформулирован закон о свободе вероисповедания и будет ли он отличать Православную Церковь и другие традиционные конфессии от маргинальных сектантских объединений, состоящих из нескольких человек, и так далее, и так далее.
Изменяет ли себе Церковь, вторгаясь в сферу текущей политики, например, когда во время событий девяносто третьего года Патриарх пытался урегулировать конфликт между Ельциным и Верховным Советом?
Безусловно, не только не изменяет, но и продолжает традицию, изначально присущую Православию в сфере церковно-государственных, церковно-общественных отношений. Начиная со времени императора Константина Великого и до нашей эпохи, отстранение Православной Церкви от дел государства и общества никогда не было не только нормой, но никогда не признавалось допустимым. В 1927 году в предельно сложной ситуации это было сформулировано приснопамятным, тогда еще митрополитом, Сергием, сказавшим о народе, в то время уже не исключительно православном, что его радости – это наши радости, а его беды – наши беды. Совершенно аналогичная ситуация была и в 1993 году. Страна действительно стояла на грани гражданского конфликта, который мог привести к самым непредсказуемым последствиям. И Церковь не могла остаться в стороне от попыток его решения. Такое отстранение даже помыслить недопустимо перед памятью преподобного Сергия, святителя Алексия, священномученика митрополита Филиппа, патриарха Гермогена и сонма других иерархов и мирян, активно вмешивавшихся в государственную политику своего времени.
Может ли православный человек стать политиком и создавать партии?
Спросим себя: разве Столыпин или генерал Ермолов были неправославными людьми? Список имен можно продолжить, и ответ кажется очевидным. Однако он не так очевиден в отношении вопроса об участии в партийной борьбе и тем более в создании партий. Мне думается, что понятие партии, то есть такого рода политической силы, которая отстаивает интересы части общества, просто по определению неприложимо к Православию как таковому. Православный человек не должен создавать никакую партию, в том числе и православную. Недавно, проезжая по Арбату, я видел вывеску, свидетельствующую о существовании партии православных христиан, и, честно говоря, очень подивился. Думаю, что большинство верующих в нашей стране не знают о наличии некоей православной партии со штаб-квартирой в центре Москвы и вряд ли она кого-то из них представляет. Ведь, по существу, партией православных христиан может быть только сама Церковь, но уже вне всякого непосредственного политического контекста. Другое дело – личное вхождение каждого верующего в те или иные общественные или общественно-политические структуры, предлагающие такое решение государственных проблем, которое не заставляет идти на компромисс с собственной совестью, не противоречит вере и христианским принципам. Более того, людям соответствующего общественного темперамента было бы странно уклоняться от участия в той или иной партийной борьбе, особенно в такие критические времена, как наши, и уходить в полную аполитичность. Иначе мы отдадим всю сферу политики на откуп силам ну если не прямо антихристианским, то, по крайней мере, не понимающим реального места Православия в совокупности всей нашей жизни.
Может ли священник советовать своим прихожанам, за кого им голосовать на выборах?
Церковь не может и не должна выносить суждение о том, кого из политических лидеров следует поддерживать или программе какой партии сочувствовать. Но каждому священнику необходимо постоянно напоминать своим прихожанам, что ни в каком случае нельзя всей этой политической борьбой страстно увлекаться. Ни к какому человеку нельзя относиться с такого рода симпатией, чтобы из-за этого других людей, которые относятся к нему иначе, уничижать и презирать. Мы ни в коем случае не должны допустить внутри Церкви то разделение, которое в мирской жизни всевается в сердца наших соотечественников. Люди, естественно, могут придерживаться разных политических и общественных взглядов, но если они христиане, то ни при каких обстоятельствах не должны доходить до взаимного отталкивания.
Существует ли сегодня такая политическая партия, идеологические положения которой не противоречат православному мировоззрению?
Прямо должен сказать, нет. Такой партии я не вижу. Поэтому мои предыдущие рассуждения носят скорее теоретический характер и не являются практическим указанием для православного человека, который мог бы без зазрения совести присоединиться к тому или иному блоку. Для меня лично огромная проблема каким бы то ни было образом участвовать в выборах в Думу или куда-то еще. К сожалению, нынче о наших государственных и политических структурах можно сказать словами блаженного Августина: «Что такое государство без справедливости? Банда разбойников». В банде разбойников действительно не выберешь, за кого голосовать.
Некоторые считают, что сегодня выбор возможен только между теми, кто ворует, и теми, кто убивает. Означает ли это, что следует отдавать свой голос за тех, кто ворует?
Для кого-то лучше так, а иной скажет, что бывает такое воровство, что по беспредельности с ним ничто не сравнится. В нынешней ситуации сложно однозначно судить о таких вещах и без очень сильных нравственных компромиссов трудно поставить галочку за кого бы то ни было.
С одной стороны, Церковь призывает к воинской службе, к защите Отечества, с другой – все чаще армию используют в качестве политической дубинки; кроме того, проблема дедовщины остается нерешенной. И верующие, и неверующие юноши призывного возраста задаются вопросом: как быть?
Ситуация с армией, действительно, очень тяжелая. И такого поверхностного оптимистического отношения, что, мол, давайте все служить ни на что невзирая, лично я никак не разделяю. Но при всем том ведь никто не отменял того, что мы живем в государстве, окруженном отнюдь не только дружественными нам народами и державами. Мы же не можем вслед за Троцким повторить, что не надо ни мира, ни войны и давайте все разойдемся. Как на такой призыв отреагируют наши соседи, в общем, понятно. Ну что делать? Значит всякому, кто имеет мужество, нужно стараться исполнить свой долг, и не перед какими-то политиками, не перед каким-то режимом, но перед Родиной и перед теми людьми, которые могут вновь оказаться под пулями, как это произошло, скажем, в роддоме Буденовска.
Должен ли сегодня православный человек, служащий в армии, участвовать во всех тех войнах, которые ведет государство?
То, что я сейчас скажу, не нужно воспринимать в том смысле, что кто так не поступит, тот согрешит, или, тем более, что я призываю матерей посылать своих сыновей на войну. Не имею я дерзновения так говорить и не говорю. Будем считать, что речь идет о норме, о принципах отношения к войне и о том, что часто мы им не можем соответствовать. И снисхождение здесь куда как более понятно. Только после такой оговорки я могу все же сказать: ну хорошо, а ежели не пойдет воевать православный – первый, второй, третий, десятый... – что будет? Что будет со страной, у которой не окажется тех, кто должен служить на границе, работать в разведке и контрразведке, ловить преступников (хотя наша милиция может и не нравиться, и есть за что), собирать налоги (хотя нас вполне обоснованно не устраивает то, как эти налоги налагают и чем при этом руководствуются)? Что будет с женщинами, детьми? Конечно, можно отказаться на войне брать оружие, но ведь это означает, что его за тебя будет вынужден взять другой. И даже если я за такой отказ проведу три года в тюрьме, а тот, другой, на войне погибнет, то исполню ли я завет Христа, который сказал, что нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15:13), или окажусь слаб и малодушен? Ведь предел же можно себе положить. Тот предел, о котором еще Иоанн Креститель говорил римским воинам. Когда они спросили его, не лучше ли нам все оставить и уйти, он ответил: Ничего не требуйте более определенного вам (Лк. 3:13), но просто никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь [тем, что имеете] (Лк. 3:14), то есть исполняйте свой служебный долг.
Вот правило, по которому может и должен поступать православный юноша, оказавшийся в экстремальной ситуации.
В конце концов, за праведность той или иной войны ответят те, кто ее начал и организовал. Солдат, исполнивший свой армейский долг, ответит за исполнение долга.
Но если ты считаешь, что эта война преступна и тебя вынуждают защищать не Отечество, а чьи-то грязные политические интересы и посылают выполнять заведомо гибельные приказы, разве при этом не меняется понятие долга?
Действительно, ужас сегодняшней ситуации ни с чем не сравним. В первой чеченской войне наши солдаты шли воевать, зная, что иные их начальники – предатели и что главный враг часто не тот, кто стоит по ту сторону окопа, а тот, который шлет их вперед. Такого, как в той войне, в России никогда не было. Поэтому можно и должно отказываться от исполнения преступного приказа. Нельзя заставлять себя добивать пленного, насиловать женщину, пытать врага, даже если от тебя этого требуют. Здесь должно быть повиновение правде Божией, которое выше повиновения любым человеческим законам. Но невозможно отказываться рисковать собой, если вместо тебя пойдет рисковать кто-то еще. И как бы ни был преступен режим, от этой сопряженности друг с другом никуда не деться. Ну что тут поделать? Трагическая коллизия. Каждый сам должен принимать решение.
Как Церковь определяет свое отношение к нынешнему чеченскому конфликту? Расценивает ли его как религиозный?
Это очень непростой вопрос. Как известно, официальная церковная позиция, сформулированная Святейшим Патриархом в соответствующих постановлениях Священного Синода, исходит из того, что конфликт в Чечне не является собственно конфликтом между христианством и мусульманством. В самом общем смысле это действительно так, потому что на территории нашей страны живут и другие мусульмане, с которыми у православных христиан и отчасти у представителей иных религиозных конфессий вполне корректные отношения. Существуют также определенного рода формы сотрудничества и в социальной области, и в некоторых иных сферах общерелигиозного делания. Скажем, в минувшие десятилетия это была ныне неверно понимаемая, но тогда вполне искренняя борьба за мир разных религиозных конфессий. Сейчас, наверное, можно привести и другие примеры.
Так что не следует считать, что отношения между исламом и христианством всегда имели конфликтную природу. Более того, в истории нашей страны XVIII–XIX веков мы имели один из наиболее удачных вариантов разрешения этой конфликтности, ибо мусульманские народы, вписанные в структуру российской государственности, имели всю полноту конфессиональных, гражданских и государственных прав. Для них, так же как и для коренных христианских народов, проживающих в России, было открыто продвижение по государственной и военной службе – притом что военную присягу мусульмане (как и представители других неправославных христианских исповеданий) приносили перед своими священнослужителями. И все это было совершенно естественно и никем никогда не оспаривалось. Единственное право, которого они были лишены, – это право прозелитизма, право миссионерской деятельности среди православного населения, ибо в ней виделась угроза стабильности российской государственности. Конечно, это не вполне сочетается с либеральной доктриной равенства всех религий и прав человека, но именно в этом был залог крепости нашей страны на протяжении всего, может быть, самого славного периода ее истории. Благодаря всему этому удалось добиться инкультурирования и вписывания в контекст общероссийской жизни, особенно в конце XIX столетия, нескольких миллионов мусульманского населения – татарского, кавказского, среднеазиатского – без сколько-нибудь значительных конфликтов на конфессиональной почве. В то время при наличии сильной государственности решение даже самых острых конфессиональных проблем оказалось действительно возможным. И мое глубокое убеждение – что оно абсолютно нереально в общественно-политических условиях нашего нынешнего государства, основанного на принципах декларирования мнимого равенства всех конфессий.
Иными словами, говорить о том, что чеченский конфликт означает борьбу христианства и мусульманства, было бы неточно и некорректно. Но, с другой стороны, абсурдно было бы и отрицать тот факт, что идеи, воодушевляющие чеченский сепаратизм, чеченский терроризм, вдохновляются определенного рода прочтением Корана и определенного рода исламской традицией. Ведь в Чечне воюют не католики, не муниты, не буддисты, а те, кто считают себя правоверными мусульманами, призванными Аллахом возродить изначальную исламскую традицию, то есть традицию незамутненного агрессивного ислама, каким он был во времена пророка Мухаммеда и в первые столетия после него. Как известно, история ислама – это история вооруженной экспансии, обращения в свою веру не путем убеждения, а путем военно-политической агрессии. И в этом смысле мы также объективно должны признать, что в самих основах мусульманского вероучения, в самих текстах Корана есть достаточно опор, чтобы ваххабиты считали себя гораздо более последовательными мусульманами, чем их собратья, окультуренные и мирно живущие в Москве или в Казани.
Либеральная интеллигенция видит причину чеченского конфликта в естественном для любого народа отстаивании своих прав на государственное самоопределение, в данном случае тех, кто искони проживает на территории Чечни...
Во-первых, на мой взгляд, проводить теорию об автотомности населения как преимущественном праве на государственное самоопределение на той или иной территории – это тупиковый путь, который может привести только к более чем даже феодальной раздробленности. Это путь, по которому страна басков должна была бы обрести независимость от Испании, а Бретань от Франции. Я уже не говорю о том, что должно было бы остаться от нынешней Великобритании, к которой не только Ирландия, но и Шотландия были присоединены путем вооруженной экспансии.
Во-вторых, применительно к Кавказу говорить об исконных территориях, на которых испокон веку проживает тот или иной народ, дело весьма непростое, тем более если приравнивать их к нынешним административным границам, к примеру, той же Чечни.
То есть, насколько я знаю, проживание чеченцев к северу от Терека и в значительной части бывших казачьих станиц восходит не более чем к советскому времени, когда границы весьма свободно, в духе ленинской национальной политики, как проводились, так и упразднялись.
Кроме того, сам чеченский народ, который на путях истории так или иначе оказался в пределах российской государственности, все-таки, видимо, больше получил, чем потерял от вхождения в нее, ибо не будем забывать, что в XIX веке альтернативой для Чечни мог стать либо Иран, либо, что еще более вероятно, Британская империя. И не следует думать, что тогда чеченцам жилось бы приятнее и комфортнее, чем они жили во вполне толерантной к исламу Российской империи, значительно более веротерпимой, чем Британия конца XIX – начала XX столетий. И в этом смысле все малые народы и народности нашей страны должны соблюдать определенного рода государственный этикет, то есть выполнять такого рода правила и требования, которые приложимы и к основной массе российского населения. И в том случае, если они эти правила перестают соблюдать, то мы имеем право вспомнить, что за эту землю положены тысячи жизней российских солдат, и не только сейчас, в конце XX – начале XXI веков, но и в XIX столетии. За эту землю воевали и Лермонтов, и Одоевский. Через эти пределы проезжал в Иран, где и был убит, Грибоедов. Так что это уже и наша история, а не только обитающих там кавказских народов.
Почему Русская Православная Церковь так сочувствует Сербии?
Наша Церковь не может по-иному относиться к сербам исходя из самых основ нашей веры. Мы верим в то, что вся полнота православных людей образует единство Церкви, единство Тела Христова. Как пишет апостол Павел, мы, многие, составляем одно тело во Христе (Рим. 12:5) и страдает ли один член, страдают с ним все члены (1Кор. 12:26), и эта боль отзывается во всем теле. Когда плохо одному, другой не может этого не заметить. Так и для нас. Когда какому-либо православному человеку, тем более православному народу, так тяжело, как ныне тяжело сербам, мы просто не можем, не имеем права оставаться в стороне.
В интеллигентской среде притча во языцех – антизападничество и агрессивное славянофильство Православной Церкви. Эти обвинения справедливы?
К этому вопросу нужно подойти с предельной объективностью. Если обратиться к изначальным терминам – славянофильству и западничеству, то для того, чтобы их кратко определить, достаточно вспомнить имена. Кто были славянофилами? Аксаков; братья Киреевские, духовные чада старца Макария Оптинского, которые трудами своими положили начало новых русских переводов творений святых отцов; Хомяков, который наряду со святителем Филаретом составил вторую по значимости богословскую книгу XIX столетия – опыт катехизиса под названием «Церковь одна»; Константин Леонтьев, примыкавший к славянофилам и умерший как монах с именем Климент; Данилевский, давший нам пример православной историософии и предпринявший попытку мировоззренчески целостной оценки православной истории; Самарин, на Соборе 1917–18 годов выдвигавшийся как возможный кандидат на патриаршее достоинство... И кто были западниками? Чаадаев, как известно, тяготевший к католицизму. Гагарин, прямо ставший католиком и антиправославным полемистом, известнейшим на Западе. Герцен, и вовсе бывший, скажем так, агностиком. Белинский с его очевидным богоборчеством и отталкиванием от какой бы то ни было церковности и от русской национальной традиции в ее православной редакции. Я уж не говорю о Писареве, Чернышевском, Ткачеве и иных прочих первых революционерах, приведших Россию сначала к «черному переделу», а потом и к – недоброй памяти – социал-демократии. Стоит чуть вглядеться во все это, и станет понятным, кто для Церкви естественнее, роднее, кто выражает близкое ей мировоззрение и имеет сходный подход к жизни, к истории, к Родине, а кто нет. И ведь они сами же, не скрывая, говорят, что ощущают себя в России инородными, а ее чаще всего называют – пользуюсь терминологией и нынешних средств массовой информации – «этой страной», в которой им почему-то пришлось жить.
А что можно сказать о тенденциозности Православия?
Если под тенденциозностью понимать целостность мировоззрения, стремление смотреть на все феномены личного или общественного бытия с единой точки зрения, то – да, христианство по сути религия монистическая и тенденциозная, восходящая к словам Спасителя, прямо утверждающего: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14:6), утверждающего необходимость, Церкви как пути ко спасению и необходимость крещения как начала духовной жизни. Христианство в Евангелии изначально тенденциозно и неплюралистично. Можно этого не принимать, но только не нужно делать вид, что есть какое-то другое плюралистическое и нетенденциозное христианство. Ежели оно по факту и есть, то по сути оно христианством уже и не является.
Многие обвиняют Православие, что оно чуть ли не заодно с коммунистами относится к Западу как к чему-то абсолютно порочному и бесовскому, тем самым во всех наших бедах обвиняя кого-то другого, мол, мы бы и по-прежнему были и чистые, и богоносные, если бы не растлевающее влияние Запада, откуда идет на нас сплошная чернота и гадость. Но каково действительное отношение Церкви к такому перекладыванию, если не снятию вовсе, собственной вины и ответственности за то, что происходит сегодня в нашей стране?
Мне думается, что если мы будем исходить не из неких брошюрных или, тем более, обмусоленных средствами массовой информации частных реплик, а из реальной оценки церковного бытия, то увидим, что в отношении Церкви к неправославным западным традициям никогда не было конфессиофобской замкнутости. Посмотрим, скажем, на нашу русскую православную архитектуру – она, несомненно, учитывала, и не только в новейшую синодальную эпоху, многие веяния, традиции, благоприобретения западной культуры. Хорошо известны дивные слова Мандельштама о кремлевских соборах «с итальянскою и русскою душой». Вспомним также русское иконописание после Макарьевской эпохи, после Стоглавого собора, на которое очевидным образом повлияла западноевропейская протестантская гравюра. Вспомним святителя Геннадия Новгородского, который для создания полного свода библейских книг учитывал латинские переводы Библии и приглашал монахов-доминиканцев для участия в этом деле, причем был совершенно тверд в Православии и с точки зрения вероучительной к латинянам относился со всей бескомпромиссностью. Вспомним нашу русскую церковную музыку, которая оказалась в русле развития общемузыкальных тенденций начиная со времен западной эпохи Возрождения. Можно было бы привести еще и многое, многое другое, так как Православие принципиальным образом открыто для всего доброго в окружающем его внешнем мире. Но оно всегда и незыблемо закрыто в одном: Церковь ничто, ни йоты и ни под какими внешними влияниями не изменяет и не изменит в своем вероучении. И здесь, безусловно, не может быть никакого компромисса ни с нехристианскими или прямо антихристианскими наслоениями западной культуры и западной общественной жизни в особенности двадцатого столетия, ни с экуменизмом, ложно понимаемым как достижение некоей вероучительной середины по типу объединенной христианской Церкви. Кроме того, марксизм, пришедший к нам с Запада и ставший для России самой крупной трагедией, изменившей все наше бытие, не есть выдумка русской религиозной или философской мысли. Не славянофилы породили марксизм и русскую социал-демократию, не они звали Русь к топору, а исповедовавшие самые «передовые» на то время идеи западной цивилизации отечественные мыслители. Равно и нынче все самое худшее в нашей массовой культуре – это лишь пережевывание самого худшего в массовой культуре Запада. Наши клипмейкеры, наши издатели порножурналов и желтой прессы не оригинальны, они воспроизводят худшее, что в таком обилии уже давно существует на Западе. Может ли этому радоваться или этого не замечать не только православный, но и любой здравомыслящий человек – вопрос, который каждый из нас должен обратить к самому себе.
А что касается прямой вульгаризации, когда априори все западное очерняется?
Ну этого, конечно, никоим образом не должно быть у православного человека. По-моему, здесь все ясно. А вот не столь ясно, на мой взгляд, другое. И я предлагаю каждому подумать о том, что, задаваясь таким вопросом об отношении Православия к Западу, не ставим ли мы его для себя как мнимую проблему собственного вхождения в Церковь, не хотим ли мы в очередной раз закрыться, выгородить еще и еще один заслон и оказаться в ситуации нравственного самооправдания, мол, мы потому в нее не идем, что она по отношению к Западу тенденциозна. И как правило, это не действительное препятствие, а некая интеллектуальная отговорка.
Традиционно Америку называли страной желтого диавола, а Нъю-Иорк – новым Вавилоном. Так ли это сегодня?
Это не совсем так применительно к концу двадцатого столетия. Той гонки со ступеньки на ступеньку, с одного социального уровня на другой, гонки, которая отнимала бы все силы человека, мне у подавляющего большинства американцев видеть не пришлось. Они живут и без того хорошо. Можно уже не слишком напрягаться. Человеку который родился даже не в самом высоком социальном слое, с детства гарантировано достаточно много, чтобы он не рвался из последних сил, так как страна действительно бесконечно богата. Но при том, что нет бесчеловечной гонки, о которой мы столько читали, есть стремление жить во всех отношениях комфортно: и материально, и социально, и, что самое страшное, даже религиозно. Религия для подавляющего большинства людей призвана дополнить внутреннюю комфортабельность их существования. Не в том смысле, что быть атеистом непрестижно, – в некоторых слоях интеллигенции это и престижно, и удобно, – но потому что прежде всего это дает человеку дополнительное ощущение выполненного долга, мол, у меня и с небом все в порядке. Религия для многих американцев, признающих себя христианами, не является тем путем, который должен вести в Царствие Небесное и которым по-настоящему верующий человек живет без остатка.
К примеру Великий пост заключается для них в том, что каждый по своему усмотрению выбирает, от чего ему отказаться. Как правило, они в это время не едят сладких пирожных, то есть подвиг поста состоит именно в такого рода воздержании.
При этом в Нью-Йорке храмов, церквей или молитвенных домов, наверное, не меньше, чем в Москве до революции. Проходишь максимум два квартала, и непременно наталкиваешься на какое-нибудь молитвенное здание. И утром воскресного дня видишь, что большое количество людей едет или идет к храму. И все в основном относятся к тому, что там происходит, с верой и благочестием. И не только присутствуют на службе которая, в зависимости от устава и конфессии может продолжаться тридцать минут, час, полтора (исключительный подвиг!), но и жертвуют на церковь, на нужды малообеспеченных и даже на помощь России... Но выходя из церкви многие фактически перестают быть христианами. В чем это выражается? В том, что Церковь для них – это определенный сектор окружающей действительности, выделенный из всего остального мира, и, как правило, она не является руководством на жизненном пути. Конечно, я никоим образом не имею в виду всех, кто ходит в храм. Но такое отношение к Церкви является определяющим для большинства американцев.
Отношение американцев к религии, к Церкви отличается от того, которое складывается сегодня у нас?
В нашей стране неизмеримо меньше, чем в США, людей, которые назовут себя верующими, тем более тех, кто с такой же регулярностью посещает хотя бы воскресные службы. Но для подавляющего большинства православных христиан, которые ходят в храм, молятся Богу, приступают к таинствам, вера есть основа жизни, фундамент, без которого невозможно строить свое отношение к людям, к работе, к собственной семье.
В Америке же каждый верит и живет, руководствуясь своими желаниями. Поэтому не Церковь, а дух мира сего определяет сознание современного человека. И прежде всего это выражается в полном отходе от христианской традиции в отношении к семье, которая рассматривается только как некий гражданский институт. Можно даже сказать, что семья – в церковном, христианском смысле этого слова – почти прекратила здесь свое существование. Смена партнеров на протяжении нескольких лет или, в лучшем случае, десятилетий считается нормой. Если же ты живешь иначе, то все равно не вправе не только требовать, но и призывать других, чтобы они поступали по-христиански. Это приводит к тому, что всякого рода ненормальности становятся широко распространенными. В то время, когда я был в Америке, в штате Калифорния приняли закон о гражданской регистрации однополых браков, а в Епископальной Церкви США проходил суд над епископом, который открыто рукополагал извращенцев, и он был полностью оправдан. Но выступить против такого положения вещей человеку с нормальной христианской совестью почти невозможно, потому что тебе скажут, что ты устарел, ты консервативен, ты лицемер.
США – бесконечно секулярная страна. Мы жили в обществе, которое было атеистическим и в значительной мере остается таковым, но сейчас, благодаря произошедшим переменам, у нас возможно то, что в Америке исключено абсолютно. Скажем, у нас священник может прийти в государственную школу, если его позовет директор или пригласят родители, и отслужить там молебен, рассказать детям о библейской истории, о Евангелии. Это совершенно невозможно в США. Например, недавно в американском сенате дебатировался закон о том, можно ли в государственной школе дать детям, принадлежащим к той или иной вере или конфессии, тридцать секунд для молчаливой молитвы. И когда такой закон был принят, Конгресс США его опротестовал, потому что таким образом оскорблялась бы свобода совести атеистов. Это свидетельство того, что за декларируемой государством индифферентностью по отношению к религии кроется обман. За так называемым отделением Церкви от государства всегда стоит вполне осознанная антихристианская идеология – идеология светского гуманизма. И именно она является сейчас определяющей и в государственной, и в общественной жизни США
Но нельзя отмахнуться и сказать: «Эта страна, которая нас не интересует. Там христианства нет и не надо». Такое распространенное в некоторых кругах, но абсолютно неправославное по сути отношение недопустимо и ко всякому народу, а тем более к американскому, который, хотим мы того или не хотим, будет в обозримом будущем играть первостепенную роль в том, что происходит на земном шаре. В масштабе будущего Америка – очень важная страна.
Какова перспектива развития человеческой цивилизации, по учению Православной Церкви?
Перспектива такая, что в конце развития человеческой цивилизации будет пришествие антихриста. Впрочем, владычество его будет недолгим – три с половиной года, а затем для тех, кто не соблазнится, останется верным Богу, будет и вечное пребывание со Христом, которое именуется райским блаженством.
Что такое конец человеческой истории и каким образом к нему стремится человеческая цивилизация?
Сейчас процесс разделения добра и зла не всегда приметен для нашего взгляда. А к концу человеческой истории подлинное добро, подлинный свет будут сосредоточены только в ограде церковной. Вне ее уже не будет никакого светового рассеяния, не будет и тех отблесков благодати, которые сегодня еще присутствуют в современном мире, хотя они уже куда слабее, чем, скажем, были два, три, пять столетий назад. В наши дни даже самый невнимательный наблюдатель замечает, что вещи, казавшиеся еще сто, пятьдесят или двадцать пять лет назад абсолютно недопустимыми, кощунственными, сейчас объявляются нормой и с каждым годом этот процесс все убыстряется. К примеру, Кипру грозят исключением из Европейского Сообщества за то, что по кипрскому законодательству растлители осуждаются как уголовные преступники. И вот когда в мировой цивилизации правила жизни извращенцев, попирающих закон Божий, станут определяющими, тогда и пришествие антихриста не за горами.
А как же идея земного рая – коммунистического, капиталистического, демократического, на построение которого нацелено все наше современное общество?
Ну да: «Мы наш, мы новый мир построим...» И все строим, строим... Что-то, правда, пока не очень получается. Но сама идея земного рая со всей очевидностью свидетельствует, насколько в конце двадцатого столетия цивилизация, по инерции иной раз еще называющая себя христианской, уже давно таковой не является. Идея земного благоденствия как конечной цели человеческого существования в том же XVIII веке, не говоря уже о предыдущих временах, могла прийти в голову разве каким-нибудь еретикам. Но и православным, и традиционным католикам, и протестантам такое вряд ли даже во сне могло присниться.
Как Православная Церковь оценивает процесс глобализации, то есть тяготение человеческой цивилизации к единой централизации управления и в конечном итоге к единой государственности?
Процесс глобализации давно описан в Откровении Иоанна Богослова. Он должен быть одной из составляющих завершающего периода человеческой истории – времени правления антихриста. Собственно, по определению, антихрист, который будет властителем мира сего, то есть всего мира, а не только его части, может прийти к власти только тогда, когда процесс глобализации завершится, когда будет единая государственность, единая информационная сеть, единое обеспечение продуктами питания и тому подобное. С одной стороны, мы знаем, что так это и будет, и в этом смысле, в отличие от людей нехристианского мировоззрения, должны относиться к этому процессу трезво. С другой стороны, то, что в наших силах делать для сохранения традиционных христианских институтов – семьи, нации, государства, мы должны делать.
Апостол Павел писал, что когда люди «будут говорить «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба» (1Фес. 5:3) и это будет свидетельством конца. Но раз в человеческом сообществе такое политически обоснованное словосочетание уже существует, не означает ли это, что наступили последние времена?
Слова мир и безопасность, то есть в таком их сочетании, были произнесены уже во время Венского конгресса, после победы над Наполеоном. И вообще, в истории человечества это было неоднократно, а не только в XX веке, как об этом сейчас некоторые пишут. Так что, замечая веяния времени, тем не менее будем помнить и слова Евангелия о том, что дня и часа апокалипсиса не знает никто, кроме Отца нашего Небесного. А то, что всякие времена ближе к последним, чем любые предыдущие, – это аксиома или, вернее, даже банальность, не нуждающаяся в каких-либо подтверждениях.
Известно, что в каждой этикетке продуктов, которые мы покупаем в магазине, закодировано число зверя. Какое отношение к этому должно быть у христианина и подходят ли к сему слова Христа «кесарево кесарю, а Божие Богу»?
С одной стороны, это, конечно, очень дурной признак, ведь не случайно для кодировки фактически всех потребляемых цивилизованной частью мира продуктов питания не нашли другого сочетания цифр. Разве не было возможности взять, скажем три тройки – знак Пресвятой Троицы или иное какое число – три нулика, чтобы никого не обидеть? Нет, почему-то выбрали именно три шестерки. И это, безусловно, христианина не может не тревожить. С другой стороны, пока за покупку товара или приобретение кредитной карточки от нас никаким образом не требуется отречение от Сына Божия и пока нигде не сказано, что тот, кто расплачивается за пакет молока «Мастер-кард» или «Визой», тем самым голосует за антихриста, пользоваться ими, конечно же, можно. Но соблюдать предельную внимательность необходимо уже сейчас, ибо мы не знаем (будем, конечно, надеяться, что не на нашем веку), когда человечество вплотную приблизится к таким реалиям, что желающий купить самые жизненно необходимые вещи должен будет согласиться с чем-то для христианина не приемлемым. Причем камешки для нашей проверки лукавым могут подбрасываться если не сегодня, то в ближайшем будущем. Например, система скидок для тех, кто захочет приобрести кредитные карты какого-нибудь крупнейшего банка поддержки сексуальных меньшинств. Я намеренно абстрактно реконструирую возможный путь развития, который сначала станет все более и более общеупотребительным, а потом и единственным. И понятно, что христианину пользоваться этим окажется уже нельзя. Но пока еще нет такой ситуации, будем просто крайне бдительны и ответственны.
Сейчас многие говорят об особой исторической роли России в третьем тысячелетии. Как на это смотрит Церковь?
Я не люблю прогнозов и боюсь душевно прилепляться к разборам разных пророчеств о судьбах России, которые сейчас во множестве распространяются. Мне скорее ближе надежная русская пословица: «Готовишься помирать, сей рожь». Что бы там ни было, мы должны жить добро и по правде Божией. Даже если понятно, что какого-то видимого плода от нашего сеяния сегодня ждать не приходится, нужно помнить, что Господь заповедал нам нести проповедь Евангелия не только словами, но прежде всего самой жизнью. Вот мы и должны так жить, не задумываясь, что, где и когда будет. Только Господь знает сей день и час.
Опять же, не впадая в сакрализацию нынешних нулевых дат, мы прежде всего не должны забывать о том, что на протяжении всей тысячелетней истории Россия была православной страной и наш долг сделать в своей жизни все, чтобы она, хотя бы в какой-то мере, таковой и оставалась. И здесь нас в общественно-политической жизни ближайших лет подстерегают по крайней мере две очевидные крайности. С одной стороны – это опасность иллюзионистского отношения к десятилетиям советского режима и попыток придания ему некоего лакированного вида ради возврата минувшего в той или иной форме. Понятно, что чем жестче будет нынешняя жизнь, тем у все большего количества людей будут рождаться или возрождаться подобного рода иллюзии и надежды. С другой стороны, не менее неприемлемой видится попытка сделать из России либерально-буржуазное государство западноевропейского или американского толка. Мы иные. Мы этого не вместим определенно. И каков может быть путь между этой Сциллой и Харибдой, между нехристианским социализмом и нехристианским либеральным капитализмом, наверное, сейчас невозможно сказать. Но в любом случае нужно стремиться его отыскать. Вне этого срединного пути нас ждут тупики и коллапсы.
Как надлежит относиться к русской идее, духовному мессианству, избранничеству, особому пути России?
С одной стороны, не требует никаких доказательств, что нет народов избранных, то есть качественно иных, чем все остальные, и потому обладающих особым предназначением. И даже иудейский народ, названный в Ветхом Завете богоизбранным, справился со своим предназначением лишь отчасти. С другой стороны, существует очевидный исторический факт, что на протяжении большей части своей земной истории – неизвестно, в силу каких причин, – лишь несколько народов из всего человеческого рода находятся по преимуществу в ограде святой Православной Церкви. Это грекоговорящие народы, славянские народы, грузины, некоторая часть румын... Естественно, это никоим образом не говорит о том, что мы, русские, лучше, предположим, чем французы и т. д. Но несомненно и то, что по таинственному для нас Промыслу Божию тысячу лет назад именно славянам было суждено принять крещение и до сегодняшнего дня оставаться в ограде Православной Церкви. Отбросить этот факт и сказать, что он не имеет никакого значения, мы просто не имеем права, так как вся наша культура–и церковная, и нецерковная – так или иначе связана с православной традицией: либо восходит к ней, либо с ней борется. И именно в этом смысле она обладает для каждого сознательного христианина совершенно особенной значимостью по сравнению, скажем, с культурой народов Полинезии или Западной Африки. Изучать обряды аборигенов острова Фиджи или скульптуру эфиопов, безусловно, важно и нужно, но следует отдавать себе отчет в том, что с точки зрения христианского осмысления судеб мира эти культуры имеют вторичное значение.
Осознание особой первичной значимости собственной культуры очень часто приводит к идеологической нетерпимости, агрессивному морализаторству и даже диктату. Есть ли здесь опасность и для культуры христианской?
Давно известно, что идеологический диктат всегда приводит к обратному результату по отношению к тому, во имя чего он осуществляется. И чем выше материя, которая используется если и не для агрессивного, то для настойчивого морализаторства, тем опаснее этот диктат. Кроме того, банальные, умильно-прекраснодушные, примитивно идеологизированные поделки на евангельские темы ничуть не менее духовно опасны, чем талантливые тексты Булгакова или скандально знаменитый фильм того же Скорсезе. Отвернуться от Церкви можно и прочитав нечто залакированное, сентиментально-благостное, искаженно-популяризаторское, через которое лик ее не виден точно так же, как и через откровенную хулу и клевету. Пойдя по такому пути, очень легко извратить пиетет и преклонение перед тем, что нам завещано, до горделивого осознания собственной к этому причастности, мол, это мне дано и я часть этого великого целого. И к этому, конечно, надо всякий раз очень трезво подходить, ведь ежели мы и часть, то только та, которая в самом низу лежит...
Многие с сожалением отмечают тенденцию достаточно негативного отношения Православной Церкви к демократам. Получается, что православные против свободы?
Свобода христианином понимается прежде всего как свобода от греха. Священное Писание говорит нам о том, что единственная подлинная свобода – это свобода внутренняя. Нередко люди, добивающиеся множественности внешних свобод, используют их для того, чтобы еще более безудержно предаться своим страстям – как грубо чувственным, так и душевно тонко оформленным. Не случайно в новоевропейской истории демократия возникла в целом как антицерковное движение. Но диссонанс между Православием и либеральной демократией исходит из разности самих основ этих мировоззрений. Библейское мировоззрение строится на иерархическом понимании мира, Церкви, структуры общества – в каждом коллективе есть начальствующий и отвечающий, в то время как либерал-демократы утверждают примат большинства, каково бы оно ни было, пусть даже страстное и греховное, в том числе и по отношению к личностным ценностям.
В современном мире человеку предлагается верить в гуманизм, социальную справедливость, гражданскую духовность, и многие, у кого еще осталась потребность иметь так: называемые свободолюбивые идеалы, даже не подозревая, что за всеми этими общественными постулатами стоят сущностные подмены, начинают их исповедовать. Как этого избежать?
Тут можно сказать только одно: человек, который живет в Церкви, может этого избежать, а человек, который живет вне ее, все равно будет обречен на те или иные подмены. Когда в Священном Писании говорится о идолопоклонстве и кумиротворении, то будем помнить, что в разные времена они предстают в разных обличиях. И в этом смысле поклонение правам человека может быть ничуть не лучше, чем поклонение ведьмам или золотому тельцу.
Я думаю, что в некотором смысле понятие прав человека и гражданских свобод является чем-то внешним по отношению к православному мировоззрению и вере церковного человека. Есть гражданские права или их нет – по сути, это не влияет на существо веры. В истории не раз бывало, что именно те эпохи, когда гражданские права были значительно ограничены, приносили дивные плоды веры и благочестия. Так было в эпоху гонений на первых христиан, так было в первые десятилетия коммунистической власти в нашей стране. Тут есть парадокс, о котором писал апостол Павел: Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать (Рим. 5:20). Отсутствие гражданского общества, безусловно, не есть благо, но оно может приносить и самые добрые плоды в жизни воцерковленных людей. Церковь никогда не смотрела оптимистически на расширение гражданских свобод, ибо плодами внешней свободы быстрее и успешнее всего пользуются те, кто страстно желает творить грех, для кого естественны корысть, аморализм и лицемерие. Так было и во времена Французской революции, так было во времена кризиса российской государственности в начале XX века, так в значительной мере происходит в жизни нашего общества и теперь.
Может быть, надо было бы научить человека пользоваться этими свободами себе во благо, и в этом, то есть в обсуждении правовых вопросов современности, Церковь могла бы видеть свою задачу?
Несомненно, можно и нужно свидетельствовать внешнему миру о христианском понимании гражданских свобод. Однако не будем питать иллюзий и особенных надежд на то, что бесконечно секуляризованный мир прислушается к голосу Церкви. Вспомним хотя бы о том, с какими сложностями обсуждался закон о свободе совести и религиозных организациях, или о том, что голоса Патриарха оказалось недостаточно, чтобы убедить частный телеканал не показывать кощунственный фильм «Искушение Христа». Безусловно, необходимо напоминать миру о том, что подлинное достоинство человека раскрывается в ту меру, в какую явным в нем становятся образ и подобие Божие, а гражданское общество постольку хорошо, поскольку является отдаленным образом Царствия Небесного, но надеяться, что это напоминание будет услышано, особо не приходится.
С чем связано то, что христианская пресса на Западе не в пример более активно обсуждает правовые вопросы, а наша православная пресса практически не уделяет внимания подобным проблемам? Только в 70-х годах в «Богословских трудах» обсуждались самые общие вопросы справедливости, да и то в рамках богословских собеседований с протестантами.
Обсуждение этих вопросов с западными христианами происходило в те годы по той причине, что тогда вопросы справедливости в нашем обществе считались решенными окончательно и не допускалось никакого неподцензурного их обсуждения в официально разрешенной печати. Так что такие двусторонние диалоги давали Православной Церкви возможность для формулирования своей позиции по данным вопросам, хотя и в несколько прикровенной форме. Нельзя не согласиться и с тем, что в западном христианском мире за последние сто с небольшим лет сформировались определенные для каждой конфессии социальные доктрины. В нынешней ситуации представляется необходимым формулирование такой доктрины и для нашей Церкви. Что понятно, ведь люди хотят услышать определенное церковное мнение по поводу разных социальных проблем. Священноначалие неоднократно высказывалось по наиболее болевым вопросам российской действительности – от трагедии 1993 года до чеченского конфликта. Решением Священного Синода сформирована специальная рабочая группа по выработке концепции церковного понимания межгосударственных отношений. Ею рассматривается также целый комплекс вопросов: правовые отношения, мера участия Церкви в социально-общественной жизни. На прошедшем Архиерейском Соборе ею были предложены, а Собором были приняты «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви».
Имеются ли хотя бы в ряде случаев совпадения позиции Церкви с позициями правозащитных организаций?
Я боюсь, что нынешние правозащитные движения, по своей идеологии почти исключительно леволиберальные, подходят к той же проблеме свободы совести с иных позиций, чем представители нашей Церкви или других религиозных конфессий. Светские правозащитники отстаивают свободу деятельности даже тоталитарных сект, некоторым из которых свойственны человеконенавистничество или сатанизм. В последние десятилетия советской власти в правозащитном движении участвовали люди, руководимые несхожими интересами, с противоположными мировоззрениями. Они объективно противостояли тоталитарному режиму и на какой-то определенный период оказались союзниками. Но представить себе, что сейчас отец Дмитрий Дудко и бывший священник Глеб Якунин могут вновь стать едиными в деле защиты прав верующих, что имело место в конце 70-х, – решительно невозможно, равно как и представить сотрудничество Александра Солженицына и Сергея Ковалева.
Быть может, имеет смысл не только говорить о Декларации прав человека как о культурном продукте секуляризированного общества, но и выделить в ней те евангельские мотивы, которые нашли там свое отражение?
Да, можно напоминать обществу, что его так называемые положительные ценности коренятся в христианстве, в том, что принесло в этот мир ветхозаветное и новозаветное Откровение. Напоминать, что непреходящие понятия религиозны по своей природе и что существует определенного рода этический, социальный и религиозный минимум, который может поддерживать «сносное» существование людей, уберегая их от ада на земле. Однако я здесь не слишком оптимистичен, ведь, как известно, закон – что дышло, куда повернешь, то и вышло. Хотя декларация не обладает конституционным статусом и не является руководящим документом для национального законодательства, но одно дело, когда в ее общие формулировки вкладывается смысл, восходящий к библейскому тексту, а другое дело, когда тут же оправдывается право на эвтаназию или аборты. Мы, как христиане, не должны забывать, что призваны к большему, и, видя некоторые позитивные начала в Декларации, не должны считать их достаточными.
Как вам кажется, история о милосердном самарянине могла бы быть примером той человечности, к которой призывает Декларация: увидеть в каждом прежде всего человека, а не расу, пол, гражданство, вероисповедание? Не состоит ли в этом служебная роль Декларации, которая, по определению, не должна говорить о вещах вечных и возвышенных, а, подобно многим законодательным документам, призвана способствовать уменьшению несправедливости в нашей жизни?
В этом-то и состоит опасность абсолютизации человечности как таковой. Церковь не может отречься от своего призвания напоминать человеку, что ценности этого земного мира не есть конечный критерий его бытия, что сами по себе они не хороши и не плохи и могут как вести к благу, так и удалять от него. Притча о милосердном самарянине учит нас определенного рода системе координат: в своей жизни мы должны исходить не из того, кто ближний нам, а из того, кому мы можем оказаться ближними. Она говорит о человеке не как о субъекте прав, а как об имеющем обязанности в этом мире. Я не уверен, что эта идея вполне заложена в Декларации. Притча учит милосердию к врагу, оказавшемуся в бедствии. Но из нее никак нельзя сделать того вывода, который иной раз делается при либерально-демократическом понимании прав человека, когда даже напоминание ему о том, что он пребывает в пагубном духовно-нравственном состоянии, становится неприемлемым и недопустимым. Западное общество в значительной степени идет по этому пути. Там Церковь, как правило, может участвовать в действительно насущной социально-общественной работе, всячески поддерживать больных, скажем, СПИДом или другими тяжкими заболеваниями, но там недопустимо сказать человеку: «Мы скорбим с тобой и не оставим тебя до конца, но болезнь твоя – плод греха, и главное, что ты сможешь сделать в отпущенное тебе Господом время, – осознать губительность такого пути и раскаяться в нем». И с каждым годом это становится все более и более невозможным. И в этом тоже опасность подобного понимания прав человека.
Может ли эта Декларация оказаться полезной в том смысле, что признание правомерности существования и свободного распространения разного рода воззрений позволяет рассчитывать на то, что и воззрениям церковным также не будет чиниться препятствий?
Теоретически да. Однако на деле не вижу данных, явно свидетельствующих о таком понимании, казалось бы, основополагающих положений Декларации. Может быть, оно и есть, но вряд ли является преобладающим.
Как Церковь относится к геноциду евреев во время второй мировой войны?
Всегда надо помнить, что преступление есть преступление, убийство людей есть убийство людей и что национальная ненависть, тем более выражающаяся в таких человеконенавистнических формах, как это произошло с еврейским народом в 30–40-е годы XX столетия, для христианина абсолютно неприемлема и является страшным смертным грехом. Вместе с тем мы не должны подпадать под влияние определенного рода идеологической установки, которая этим трагическим событиям сопутствует. Она заключается в том, что за страданиями одного народа, забываются страдания миллионов людей других национальностей, также потерпевших в эти страшные для всего человечества годы. Помня о геноциде евреев, мы не должны забывать и о цыганах, которые тоже германским национал-социализмом предназначались к всеобщему уничтожению, и о славянских народах, которым отводилась роль в лучшем-случае рабочей силы или некоторого поставщика генофонда, и о миллионах жителей нашего Отечества, которые претерпели от сходной человеконенавистнической идеологии в 30–40-е и начале 50-х годов. Нельзя сводить всю сложность человеческой истории к судьбе только одного народа, так как преимущественное внимание к одному почти всегда означает забвение другого. И вот такого рода аберрации исторического зрения, думается, любому верующему человеку не следовало бы допускать.
Из некоторых сегодня печатаемых либерально-богословских текстов следует, что этот геноцид был результатом традиционной ненависти христиан к евреям. Каково общецерковное мнение по этому поводу?
Эта идея, которая ныне проводится в ряде кругов либеральной западной протестантской теологии и именуется преодолением богословия триумфализма, по сути дела, ведет к отказу от основы нашей веры, от веры в то, что Иисус Христос есть Тот Самый Мессия, о Котором говорит весь Ветхий Завет и Которого по целой очень сложной совокупности социальных, духовных – прежде всего духовных – причин в подавляющем большинстве не принял современный Ему иудейский народ, то есть задолго до того, когда можно было бы говорить о каких бы то ни было христианских гонениях на евреев. Более того, как известно, в первое время истории Церкви происходили иудейско-языческие гонения на христианство, которые и в последующие века в разных местах и в разных формах неоднократно повторялись. Так, например, сегодняшние либеральные богословы предлагают в богослужениях Страстной Пятницы и Субботы заменить слова, в которых возлагаются упреки предавшему Христа еврейскому народу, на какие-то другие, более нейтральные. Но это значило бы отказаться от веры в крестные муки Христа Спасителя, в распятие, в воскресение, в открытие Царствия Небесного, отказаться от веры, которую иудаизм не принял и не принимает. Это значило бы перестать быть христианином. Однако и то верно, что в истории преимущественно западного христианства, и особенно после отделения Католичества от Православия в 1054 году, был предпринят целый ряд мер и создан целый ряд институтов, которые никак не соответствуют нормам современного сознания в области прав человека или этнического и религиозного равноправия. Вместе с тем следует также четко представлять, что в XI–XIV веках о религиозном равноправии не говорил никто. И не только сама Католическая Церковь, но и еретики сектанты, с которыми она боролась, и иудеи, и мусульмане даже не помышляли о мирном сосуществовании разных религий, и каждый народ, исходя из своих вероучительных принципов, боролся за торжество своей веры, которую он считал главной и для себя, и для окружающего мира. В Европе, особенно в эпоху борьбы с мусульманским и иудейским влияниями, наиболее сильными в южных торгово-промышленных областях, испанские реконкистадоры сформировали и узаконили ряд ограничений на полноправное участие иудеев – подчеркну, именно иудеев, а не евреев – в политической, социальной или государственной жизни. С тех пор общество изменилось и прошло определенный путь развития. Поэтому естественное в шестнадцатом веке является противоестественным в двадцатом. И пытаться в наше время реанимировать этнические, расовые или вероисповедальные ограничения было бы очевидным грехом. Правда, как кажется, никто в христианском мире, в том числе в России, и не стремится всерьез вводить их.
Однако в некоторых текстах современной христианской литературы явно прочитывается определенная антисемитская настроенность. Как в принципе может допускаться такое, когда, к примеру, в изданных тысячными тиражами брошюрах о том же кодировании поименно столбцами перечисляются еврейские фамилии врачей, которые, по авторскому утверждению, успешно выполняют тайный замысел, сформулированный еще в знаменитых «Протоколах сионских мудрецов»?
В первую очередь, мы должны отличать то, что пишется сегодня в многочисленных и стихийно издаваемых брошюрах, от авторитетного церковного учения. И ни в коем случае не забывать, что листовки того же общества «Память», как и других сходных организаций, даже использующих православную символику, никакого одобрения со стороны священноначалия не имеют.
Что же касается текста «Протоколов сионских мудрецов», которым, по мнению некоторых, объясняется этнический состав революционеров начиная с 70–80-х годов прошлого столетия, то здесь, опять же, оставаясь на трезвой исторической почве, мы должны понять, что, конечно же, не случайно евреи, поляки, латыши, равно как и китайцы, венгры, оказались среди руководства Советской республики. И это гораздо естественнее, чем если бы на их месте были люди укорененные или даже просто традиционно связанные с православной традицией. Кто хотя бы по воспоминаниям детства помнил то, что описывал Иван Шмелев в «Лете Господнем», или то, что рассказывали ему родители о Государе, о Церкви, о русских святых, о русской истории, с трудом преодолевал в себе эти знания. И по крайней мере в памяти одного поколения они оставались. Тот, кто исторически был воспитан на неприятии российской государственности как утесняющей национальную независимость и самостийность тех же прибалтов, поляков или даже религиозно-национальную самобытность тех же евреев и отчасти поляков, тот, конечно же, охотнее воспринимал идею необходимости сокрушения этой государственности и этого общества любыми способами, включая и самые жестокие, античеловечные и греховные, которые были предприняты советской властью начиная с момента ее исторического возникновения. Так что здесь дело не в теории заговора, а в той очевидной предрасположенности к антироссийским, антимонархическим и антиправославным настроениям, которые сложились у представителей целого ряда малых наций, населявших нашу бескрайнюю тогда империю.
Что же касается текста «Протоколов Сионских мудрецов», то, вне зависимости от приятия или неприятия его, для нас здесь важно отметить, что такой чуткий наблюдатель религиозной и общественной жизни, близкий традиции оптинских старцев и других подвижников благочестия начала XX столе тия, как Сергей Нилус, воспринял эти «Протоколы» со всей серьезностью и даже решился их опубликовать, очевидно, предвидя всю меру нареканий и критики, которые после публикации этого текста обрушились на него, и даже больше чем на него – на всю Церковь. И что это в первую очередь свидетельствует о том, сколь возбужденной, ожидающей кризиса, подспудного взрыва, крушения была духовная атмосфера в России в начале XX столетия и сколь за всем этим видимым приростом национального продукта, освоением Сибири, успешным развитием столыпинских реформ и всеми другими великими цифрами, которые так любят приводить сегодня люди патриотически настроенные, сравнивая Россию тринадцатого года с чем бы то ни было еще, – стояло всеобщее ощущение предгрозовой ситуации, которое в данном случае выразилось в том, что, как во всех критических положениях, доверие к простым выходам из сложных проблем начинает казаться соблазнительным даже для людей значительных и глубоких.
Сегодня издается много книг протоиерея Александра Меня. Каково отношение к нему в высших церковных кругах?
За высшие церковные круги отвечать не могу, но от своего имени выскажу следующее. Во-первых, никогда Церковь не смотрела на покойного отца Александра как на человека отверженного и ей вполне чуждого, каковыми являются еретики. Таковые подлежат церковному отлучению и с ними нет никакого молитвенного общения. А об упокоении души отца Александра молятся многие люди. И нам, конечно, следует понимать, что в рассуждение о жизни почившего священника не полезно входить хотя бы потому, что он уже предстоит перед тем Судией, суд Которого выше наших человеческих рассуждений. И здесь можно делать только одно: молиться об упокоении его души, и это в любом случае будет благом. Скажу лишь, что отец Александр много трудился и многим людям помог преодолеть их материалистические предрассудки и атеистические предубеждения. Что же касается его богословского или публицистического наследия – а он был больше публицистом, чем богословом, – то здесь следует трезво понимать: в книгах отца Александра Меня строго церковное учение сочетается с частными взглядами, которые Церковь не разделяет. И так как не просто понять, где учит вся Православная Церковь, а где, противореча святым отцам, учит протоиерей Александр Мень, или Эммануил Светлов, как он подписывал некоторые из своих произведений, то в этом смысле рекомендовать его книги новоначальным я бы не решился хотя бы потому, что они могут соблазниться, приняв за учение церковное то, что таковым не является. И прежде всего это касается отношения отца Александра Меня к экуменизму. Ведь в жизни нашей Церкви, с одной стороны, был экуменизм официальный, вынужденный, принятый ради сохранения Церкви в условиях атеистического государства, в условиях давления на нее, а с другой стороны – экуменизм энтузиастов, которые действительно верили если не в скорое соединение всех религий, то в соединение всех христианских конфессий и говорили едва ли не о равноспасительности, равночестности главных мировых религий. Отец Александр Мень был склонен сводить все различия между конфессиями к тем или иным историко-культурным предпосылкам, зависимостям и т. д. И, конечно же, этот взгляд, который прослеживается во многих его книгах, совершенно не святоотеческого духа. Так же и понятие о Православии как о Единой Церкви Христа Спасителя, то есть о Святой, Соборной и Апостольской Церкви, которую врата ада не одолеют (Мф. 16:18), не очень-то вычитывается из его произведений. И в этом смысле они могут вести к размыванию здравого церковного сознания, чего, естественно, следует опасаться.
Как следует оценивать попытки некоторых церковных деятелей популяризировать Православие, при этом сглаживающих принципиальность православных позиций и вступающих в заведомые компромиссы с современным обществом?
Критически оценивать такое «розовое христианство» , в котором забывается основополагающая истина, что никто не может служить двум господам (Мф. 6:24) и что христианин – все равно иной по отношению к миру. Инаковость, неотмирность, неприятие духа века сего неизбежны для истинно верующего. Если этого нет, стоит ли вообще играться в христианство: постоять в церкви на Пасху, подписать какие-то воззвания или с друзьями о чем-то псевдодуховном порассуждать? И если проповедью «задушевного», размытого христианства провоцируется подобного рода сознание, то, конечно, такие проповедники понесут свою ответственность. Впрочем, нужно помнить и слова апостола Павла: Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых (1Кор. 9:22).
Почему православные священники крайне редко выступают на телевидении и почему практически нет серьезных религиозных передач?
Правда ваша. В основном религиозный сектор на ТВ представлен кем угодно, только не православными. И это объясняется не одними финансовыми причинами, которые, конечно, тоже есть, но и определенной тенденцией религиозной политики государственной власти, и в особенности так называемой «четвертой власти», то есть средств массовой информации. На самом деле, хотя в этом сейчас часто упрекают наше священноначалие, никакого нового реального воцерковления центральной власти и тем более прессы нет. Скорее, напротив, есть довольно отчетливое отталкивание людей либерально-демократической направленности от ценностей, провозглашаемых Православной Церковью, что, в общем, вполне понятно. Ведь Церковь утверждает абсолютность той истины, о которой она свидетельствует, в то время как кардинальный постулат либерально-демократического сознания заключается в относительности любых утверждений: можно стоять на своем, но нельзя настаивать на том, что это истина. С такого рода мировоззрением благовестие Православия органически не совпадает.
Что вы можете сказать о телепередаче «Русский Дом» на канале «Московия», к которой многие верующие относятся с нескрываемым неприятием?
Мне кажется, православному человеку смотреть «Русский Дом» небесполезно, ведь реальной альтернативы этой передаче на нашем телевидении нет. Ни на одном другом более либеральном и более мягком телеканале мы не можем узнать, какие события происходят в нашей церковной жизни. Однако это не значит, что «Русскому Дому» нельзя предъявить никаких упреков. Например, очевидный недостаток профессионализма в подготовке тех или иных материалов. У меня как у зрителя их неприятие может объясняться в одном случае – слишком лобовой подачей, в другом – однообразием сюжетов, в третьем – такого рода трактовкой событий, которая избегает любых полутонов и в этом смысле, особенно человеку нецерковному или околоцерковному, кажется заведомо тенденциозной и неадекватной происходящему в действительности. Я думаю, в первую очередь это связано с тем, что язык православной тележурналистики еще только предстоит найти. Пока это задача, а не данность. Но, при всех своих очевидных изъянах, «Русский Дом» пытается эту задачу решать и хотя бы раз в неделю мы имеем православную программу – православную по тематике от начала и до конца, несмотря на все претензии, которые к ней можно предъявить. К примеру, генерал Леонов мне вовсе не кажется подходящим лицом для регулярного комментирования общественной жизни с позиции православного мировоззрения. Впрочем, я ничуть не ставлю под сомнение искренность его покаяния и то, что он стал верующим и церковным человеком. Но одно дело стать верующим человеком, а другое дело быть при этом православно последовательным в своих общественно-политических взглядах. Тут, на мой взгляд, почтенному генералу нужно еще пройти довольно длинный путь. Однако, предъявляя все эти претензии, нельзя забывать, что на всех иных каналах Православие представлено в основном в этнографическом плане. Как правило, это тридцатисекундная, не более, информация о праздниках аборигенов данной страны с их главным жрецом в главном месте их сбора, в лучшем случае прокомментированная доброжелательно, мол, посмотрите, как мило и трогательно они празднуют какое-то свое торжество; в худшем случае –размещенная где-то между рекламой памперсов и спортивными новостями. Но это же, без сомнения, не то, что заслужили видеть по телевизору миллионы наших православных соотечественников. Так что, повторю, при всех недостачах «Русского Дома» реальной альтернативы ему на нынешнем телевидении нет.
И все-таки не только же внешние препятствия мешают проповеди православных? Можно ли сказать, что Церковь, и в частности священнослужители, не используют все возможности, которые сегодня имеются?
Отчасти, наверное, и так. Но объясняется это отнюдь не пассивностью православных священников и их требо-исполнительским настроем, то есть желанием ограничиться обрядовой стороной своего служения. Дело в том, что большинство священников, как и большинство наших сограждан, прошли кто годы, кто десятилетия советской власти. Конечно, мало кто помнит сталинские гонения, но эпоха хрущевских преследований Церкви – на памяти еще очень многих православных. И одной из основ этого тоталитарно-атеистического правления было создание некоей резервации для людей иного мировоззрения, в том числе для людей верующих. Резервации, в которой им было позволено существовать, но за пределы которой выходить запрещалось. Нельзя было в области политической, общественной и культурной жизни открыто свидетельствовать о своих религиозных взглядах. И постепенно у многих из нас вырабатывалось восприятие внешних, нецерковных реалий жизни как чего-то такого, что непосредственного отношения к нам не имеет, что, безусловно, лежит во зле и лучше бы этого и не касаться. И теперь, когда Церковь призвана активно свидетельствовать всему обществу об евангельском благовестии, этот внутренний для каждого из нас процесс выхода из резервации может занимать, конечно, не год и не два.
А та сложившаяся норма отношений между Церковью и государством, о которой много писалось и говорилось, особенно в конце XIX – начале XX века, и которая была разрушена большевиками, тоже не приложима к сегодняшней ситуации?
При всех положительных и при всех отрицательных сторонах этих отношений, сложившихся в девятнадцатом столетии, безусловно, они канули в Лету. Не нужно думать, что сегодня, после периода гонений, а затем относительно мирного притеснения Церкви во времена советской власти, эта норма возродилась. Видимость присутствия высших духовных иерархов на тех или иных государственных церемониях, посвящениях в губернаторы, встречах зарубежных представителей и т. д. отнюдь не должна затушевывать от нас то, что интересы власть предержащих и Церкви по сути разнонаправлены, и в лучшем случае власть смотрит на Церковь как на институт или инструмент, который может оказаться ей полезным в тех или иных политических, а то и личных целях, но отнюдь не как на некое сообщество, которое может стать закваской для преобразования всей народной российской жизни. Такого не было ни раньше, ни теперь. Так же как никогда не было соответствующего отношения к духовенству как к необходимому началу этого преобразования.
Но могут ли, с православной точки зрения, гармонично взаимодействовать две стороны человеческой жизни – общественно-социальная и духовная?
Я думаю, что в данном случае можно привести слова царя и псалмопевца Давида из тридцать третьего псалма: Уклоняйся, от зла и делай добро. Позитивные начала в социальную жизнь могут быть принесены тем, кто идет путем преображения своей души. Человек, стяжавший дух мирный, в любом случае принесет благо окружающим его людям. Предупреждения же об опасностях, стоящих на пути внешнего делания, могут быть даны исходя из исторического пути Церкви и в этом смысле пригодятся не только верующему, но и всякому человеку доброй воли. Например, в многоконфессиональном государстве необходима деликатность в утверждении истинности одной веры, чтобы, скажем, ревность о Православии не приводила к противопоставлению Церкви другим религиозным сообществам и нарушению гражданского мира и благосостояния тысяч людей.
Раздел шестой. Православие, инославие и разные нехристианские религии
Что есть общего в разных мировых религиях?
Всякая религия начинается с признания того, что наше земное бытие не есть конечная мера человеческого существования, с признания наличия мира видимого и мира невидимого, с признания того, что конечное самоопределение личности так или иначе связано с нравственным обликом человека, с его духовным путем. Но при этом специфика понятий нравственного и духовного пути в разных религиях различна.
В чем кардинальное различие между христианством и другими религиями?
Признавая за остальными религиями их относительную ценность, нельзя не видеть, что христианское откровение о Боге уникально. Ни в какой иной религии нет того преодоления пропасти между Богом и тварным миром, когда Бог становится человеком и когда Его крестная жертва дает каждому путь к спасению. И эта раз и навсегда преодоленная пропасть между Творцом и творением позволяет стать идее обожения конечной целью жизни человека и является исключительной чертой именно христианства.
В мире существуют разные религии, и каждая провозглашает какую-то истину?
Я думаю, мы должны оценивать нехристианские религии с позиции трезвой религиозности. С одной стороны, некоторая доля истины, определяющая тот или иной этап на пути духовного развития человеческого рода, есть и во многих нехристианских религиях. Конечно, очень часто она весьма относительна, предельно замутнена и замешана с неправдой, с внесенными лукавым плевелами. В древнем язычестве, к примеру, есть некоторое памятование о первоначальном богообщении человека. Мусульманство хотя и в искаженном виде, но содержит значительную часть книг Ветхого Завета и некоторое повествование, восходящее к писанию Завета Нового. В древнекитайской религии или в традиционных индуистских культах есть определенного рода этика и определенного рода аскетическая норма, воспитывающие в человеке самоограничение ради ближнего, ради высшей духовности. И все это нужно трезво констатировать и признавать как некое положительное начало внехристианских религий, как некий отблеск того первоначального богопознания, которое так или иначе сохраняется в человеческом роде.
С другой стороны, при всем уважении к индуизму как религиозной культуре индусов, сформировавшей цивилизацию Индостана на протяжении более чем полутора тысячелетий, при всем уважении к исламу, к мусульманской письменности, архитектуре и т. д. и т. д., нельзя забывать, что как только эти религии входили в соприкосновение с христианством, то все относительно возвышенное и истинное, что в них было, опускалось куда-то глубоко на дно и обнажалась откровенная стихия демонической злобы, неприятия, борьбы с благовестием Христовым, с той абсолютной истиной, которая в полноте своей пребывает только в Церкви.
Наиболее яркий тому пример – античная цивилизация. Как вещь в себе относительно значимая, возвышенная, гармоничная и прекрасная, она во многом определила развитие всей европейской литературы, архитектуры, изобразительного искусства. И вместе с тем из житий святых, из исторических хроник, повествующих о первых трех доконстантиновских веках бытия Церкви Христовой, мы знаем о поистине сатанинской истерии гонения на христиан. Греко-римский языческий мир, как соперник христианского, был демоничен по своей природе, и феномен Ерошки лукавого тоже отчетливо проглядывает оттуда.
Многие нехристианские религии и даже секты проповедуют отречение от всего мирского, от наслаждений, от привязанностей. Не этому ли учит и Православная Церковь?
Умеренность – вещь хорошая, и проповеди воздержания от чрезмерных мирских удовольствий в любой религии можно только порадоваться. Но между аскетизмом христиан или, скажем, кришнаитов есть принципиальное различие. Цель христианского аскетизма не в достижении равнодушия ко всему, происходящему вокруг человека. Христианство, напротив, развивает и возвышает верующего, исполняя его любовью и жалостью ко всему миру, ко всему творению Божию, призывает каждого к богоуподоблению, и прежде всего к уподоблению жертвенной любви Христа Спасителя. Преподобный Исаак Сирин говорит, что каждый истинно подвизающийся наполняет свое сердце любовью и жалостью, и не только к верным чадам Церкви Христовой, но и к согрешающим, и даже к врагам истины. Вот об этом нам, увы, доктрина кришнаитов ничего не говорит.
Как православному человеку надо относиться к так называемым эзотерическим наукам, той же астрологии, хиромантии, которые за свою тысячелетнюю историю накопили не только ошибочные, но и какие-то истинные и, быть может, даже полезные знания?
Есть такие области знаний, в которых уже невозможно отделить добрые зерна от плевел. Это касается и астрологии – даже там, где она перемешана с астрономией, и хиромантии – даже там, где она перемешана с медицинским познанием о материи и всеединстве человеческого организма. Невозможно заниматься астрологией из чисто научных побуждений, потому что человек, уверенный, что определенное сочетание материальных предпосылок неизбежно приведет к определенному ими духовному следствию, будет зависеть от этого «знания» всю жизнь. Вспомним Пушкина и предсказание ему смерти от высокого красивого блондина. И это предсказание гадалки, это давление собственной памяти прошло через все его последние годы.
Преподобный Иоанн Лествичник говорил, что только Бог источник истинных пророчеств. Астрологические же предсказания сбываются лишь для тех, кто прилагает к ним свою веру. Не верь, и они не будут иметь над тобой никакой власти, потому что человек выделен из всего тварного мира тем внутренним свойством свободы, которая ставит его выше всякой детерминированности. Человек – образ и подобие Божие – получил в дар свободу, которая в конечном итоге делает его независимым от совокупности материальных причин. И конечно, мы во всех случаях жизни должны исходить из этого главного памятования. Самые же сложные и как бы ушедшие от религиозной практики знания – астрологические, нумерологические – все же низводят человека в пусть и очень утонченную, но все же цепь причинно-следственных зависимостей, тем самым погружая его в тварный мир, делая подобным всем иным существам, не имеющим тех свойств, которые есть у человека.
А как следует относиться к святым, признаваемым таковыми в других религиях?
Думается, что прежде всего мы должны разобраться с термином святости. Ведь для православных святой – это не просто достойный, героический человек. Таковыми могут быть самые разные люди, даже не принадлежащие ни к одной из разнообразных религиозных конфессий. Много примеров верности, героизма, любви к Отечеству, самопожертвования дает нам античная цивилизация. Не случайно все эти добрые нравственные опыты были адаптированы и восприняты христианским миром. И византийская школа, а впоследствии и западная, а потом и наша российская, начиная с XVIII века, не чурались тех высоких этических образцов, которые даны миру языческой античностью. Но мы не назовем ни Перикла, ни Одиссея, ни Октавиана Августа святыми. Потому что святость – это причастность человека миру горнему, это его воцерковление, его вхождение в бытие Бога вне тех преград, которые существуют в отделении от Церкви, а с полной открытостью, данной нам через крещение и последующие церковные таинства.
Святой – это не тот, кто был лучше по нравственным качествам, чем тот, кто пребывал вне ограды Церкви. Это тот, кто обрел этот бесконечно тяжелый, бесконечно счастливый и возвышенный путь жизни во Христе. И для нас есть только одна святость – Христова, и за ее проявление мы называем человека святым как причастника этого света. Поэтому никого, кто в собственном смысле слова не пребывает в церковной ограде, нельзя именовать святым.
Многие считают, что Православная Церковь узурпировала спасение, так как со всей категоричностью утверждает, что только православные спасутся, а другие, даже искренне верующие, нет.
Может ли клетка тела жить отдельно от организма? Может ли ветка дерева, отломившаяся от него, плодоносить и существовать сколько-нибудь долго? Конечно, если в баночку поставить, листья могут и распуститься, но долго жить она все равно не будет. Нельзя забывать, что Церковь – это не человеческий институт и не товарищество, дающее исключительное право на спасение. Это Тело Христово, то есть сообщество людей, соединенных в Церкви невидимым, мистическим единством во Христе. Евангелие свидетельствует, что верующий спасен будет, а неверующий – осужден, что те, кто будут участвовать в евхаристии, причащаться Тела и Крови Сына Божия, будут наследниками Царства Небесного. Те, кто утверждают, что вне Православия нет спасения, лишь свидетельствуют о том, во что верили изначально всегда и везде православные христиане – члены древней неразделенной Церкви.
Теперь встает вопрос о границах Церкви. Историческое бытие церковного христианства подводит нас к признанию важной двуединой истины: с одной стороны, Церковь признает источником спасения только себя и зовет всех в свою ограду; с другой стороны, она не смотрит на окружающий христианский мир как на нечто, одинаково погруженное во тьму. Об этом на протяжении более чем полутора тысячелетий церковной практики свидетельствует наличие трех чинов приема в Церковь инославных людей:1) через крещение – для признаваемых ложно носящими имя христиан (например, для «Свидетелей Иеговы», «Церкви Христа» и др.); 2) через миропомазание – для тех, у кого сохранились основы древней церковной веры, но многое утрачено, в первую очередь священство, идущее от апостолов (лютеране, кальвинисты и другие традиционные протестанты); 3) через покаяние – для тех, у кого большинство церковных таинств признаются действительно совершившимися (католики и представители древних восточных церквей). Так что нельзя говорить о католиках, армяно-григорианах, коптах, даже о традиционных протестантах как о людях, полностью чуждых Церкви и, значит, пути к спасению. Однако их свидетельство о себе как об истинной Церкви Христовой не может быть нами принято.