Антоний Сурожский: Воспитание детей в вере

«…Ребе­нок дол­жен быть в состо­я­нии, посмот­рев на своих роди­те­лей, видеть, что то, что ему рас­ска­зы­вают, на самом деле живет в них. Они, может быть, несо­вер­шенны — это ребе­нок отлично пони­мает, но они стре­мятся жить по вере, и это состав­ляет смысл и содер­жа­ние их жизни; это дело дру­гое. И чтобы он видел в них доб­рот­ность, чест­ность, те свой­ства, кото­рые про­сто чело­вечны, но кото­рые уже на грани свя­то­сти, если только их кос­нется искорка Божия…»

Мит­ро­по­лит Сурож­ский Антоний

О духовном воспитании ребенка

Пер­вое, что я хотел бы ска­зать о вос­пи­та­нии детей: дети — не наше буду­щее, дети — наше насто­я­щее. С момента, когда они кре­щены, я бы ска­зал даже — с момента их зача­тия, они уже явля­ются пол­ными чле­нами Церкви Хри­сто­вой. И поэтому очень боль­шая ошибка думать, что сей­час они малые зве­рята, а вот когда вырас­тут, тогда из них люди полу­чатся. Я гово­рил мно­гим мате­рям и отцам, что духов­ное воз­рас­та­ние ребенка начи­на­ется во чреве матери, что постольку, поскольку мать живет во Хри­сте, поскольку она живет чистой и молит­вен­ной жиз­нью, поскольку она при­ни­мает таин­ства — и ребе­нок в этом участ­вует, потому что в тече­ние всех меся­цев до сво­его рож­де­ния ребе­нок — одно с мате­рью, их нельзя ника­ким обра­зом раз­де­лить. И дальше (хотя это не мой опыт, потому что по обсто­я­тель­ствам жизни я не полу­чал ника­кого рели­ги­оз­ного вос­пи­та­ния) мне кажется, что и после рож­де­ния очень важно, что запа­дет в душу этого ребенка — не через умствен­ное вос­при­я­тие, а через какое-то чутье, пока он еще даже ничего не пони­мает. Ска­жем, когда мать над ним читает молитвы, когда она поет цер­ков­ные песни, когда она про­сто поет рус­ские песни, от кото­рых душа начи­нает каким-то обра­зом фор­ми­ро­ваться, она уже начала чело­ве­че­ское и духов­ное вос­пи­та­ние ребенка.

То, что я ска­зал о свет­ских пес­нях, меня пора­зило лет сорок тому назад. Мы начали здесь рус­скую школу, и была одна девочка (теперь она помощ­ник ста­ро­сты в нашем при­ходе, у нее соб­ствен­ные дети и внуки), кото­рая все как-то не нахо­дила себя пол­но­стью. По-рус­ски она гово­рила, знала, что она рус­ская, но, как она мне потом гово­рила, когда она попала к нам в эту дет­скую школу и ее начали учить рус­ским пес­ням, что-то с ней слу­чи­лось. Словно просну­лись и задро­жали в душе такие струны, кото­рые до того спали, были мертвы, и она вдруг ожила в такой мере и до такой глу­бины, кото­рой раньше не знала. Так что мне кажется, что очень важно и рус­ские песни петь, и цер­ков­ные песни петь.

И поэтому опять-таки я скажу: как важно, чтобы дети пели цер­ков­ные песни, чтобы когда они еще ничего не сознают, они слы­шали свя­тые молит­вен­ные слова. При­чем ска­зан­ные из души в душу, не то что устав­ным обра­зом про­та­ра­то­рен­ные. Не про­сто над ребен­ком читать утрен­ние или вечер­ние молитвы, а чтобы молитвы были ска­заны так, что хотя ребе­нок их умом не вос­при­ни­мает, но они куда-то в глу­бины его дошли. И это мне кажется очень важ­ным делом.

Пример родителей

Дальше мне кажется, что ребенка надо вос­пи­ты­вать и при­ме­ром, и соб­ствен­ным вдох­но­ве­нием. Если роди­тели только гово­рят, как он дол­жен себя вести, потому что он рус­ский, как он дол­жен себя вести, потому что он пра­во­слав­ный, как дол­жен посту­пать или не посту­пать, потому что он хри­сти­а­нин, для него и рус­скость и пра­во­сла­вие дела­ются про­сто сво­его рода тюрь­мой: это то, что ему мешает жить. Ребенку надо гово­рить о том, как он может рас­цве­сти, если только ста­нет похо­жим на тех людей, кото­рые могут нам слу­жить при­ме­ром. У нас в житиях свя­тых не так мало детей, о кото­рых можно упо­мя­нуть, рас­ска­зать, какие они были. При­чем не такие вещи рас­ска­зы­вать, кото­рые ребенку невдо­мек или кото­рые, ясно, нико­гда с ним не слу­чатся. Что-де такой-то ребе­нок совер­шил чудо — это дру­гому ребенку не убе­ди­тельно, потому что он знает, что ника­ких чудес сам не совер­шит. А рас­ска­зать, какая у того была лич­ность, какое муже­ство, какая кра­сота, какая любовь, какая жерт­вен­ность — ну, все самые бла­го­род­ные и пре­крас­ные свой­ства в чело­веке, — можно о них рассказать.

А кроме того, ребе­нок дол­жен быть в состо­я­нии, посмот­рев на своих роди­те­лей, видеть, что то, что ему рас­ска­зы­вают, на самом деле живет в них. Они, может быть, несо­вер­шенны — это ребе­нок отлично пони­мает, но они стре­мятся жить по вере, и это состав­ляет смысл и содер­жа­ние их жизни; это дело дру­гое. И чтобы он видел в них доб­рот­ность, чест­ность, те свой­ства, кото­рые про­сто чело­вечны, но кото­рые уже на грани свя­то­сти, если только их кос­нется искорка Божия.

Разу­ме­ется, в какой-то момент дети должны узнать о Хри­сте, они должны узнать об апо­сто­лах, они должны узнать о ран­ней Церкви, о Церкви вообще, о бого­слу­же­нии и т. д. Но это надо делать так, чтобы это было для ребенка откро­ве­нием и радо­стью, а не еще одним «уро­ком», кото­рый над­ле­жит выучить. Поэтому пере­да­вать надо рас­сказ не в виде чего-то, что он дол­жен заучить, а так же, как мы рас­ска­зы­ваем тысячи вещей нашим детям или дру­зьям: рас­ска­зать то, что нас задело, что нас вол­нует, что так инте­ресно, или пре­красно, или страшно. И ребе­нок может это вос­при­нять, потому что если он почув­ствует, что мать, отец, бабушка, окру­же­ние так реа­ги­руют на то, о чем сами гово­рят, то он тоже будет реа­ги­ро­вать, тоже вой­дет в это настро­е­ние. А как бы «раз­ра­ба­ты­вать» урок, чтобы он был и умен, и бле­стящ — лучше не ста­раться. У меня есть при­мер в памяти.

В Париже был заме­ча­тель­ный свя­щен­ник и заме­ча­тель­ный про­по­вед­ник. Он и как чело­век был заме­ча­тель­ный и про­по­веди для взрос­лых были убе­ди­тельны и полны силы, но детьми он нико­гда не зани­мался. Как-то его при­гла­сили в Рус­ское сту­ден­че­ское дви­же­ние, в вос­крес­ную школу, дать пока­за­тель­ный урок. Поса­дили детей посе­ре­дине ком­наты, руко­во­ди­тели и настав­ники сели вокруг, и этот свя­щен­ник про­вел урок. Когда урок был кон­чен, все взрос­лые были в совер­шен­ном вос­торге — так это было стройно, так логично, так крепко, так выпукло. Лев Алек­сан­дро­вич Зан­дер подо­шел к одному из детей, семи­летке, и гово­рит: «Ну, как тебе понра­вился урок?» И маль­чик отве­тил: «Заме­ча­тельно было; жалко только, что батюшка не верит в то, что гово­рит». Это неправда; свя­щен­ник верил в каж­дое слово, кото­рое про­из­но­сил, но он про­из­но­сил эти слова так, что они шли из его ума, и постро­е­ние всей его беседы было такое, что она до сердца не дошла.

А ино­гда что-то очень при­ми­тив­ное — а до сердца дохо­дит. Опять-таки, я помню свя­щен­ника, кото­рый меня очень пора­зил, но понял я его только деся­ти­ле­тия спу­стя. Я был тогда маль­чи­ком лет 10–11 в дет­ском лагере, и был у нас свя­щен­ник, кото­рый нам казался вет­хим; ему было, веро­ятно, лет трид­цать, у него были длин­ные волосы, длин­ная борода, и нам он казался дедом нашим. Но меня пора­зило в нем, оза­да­чило (тогда я не пони­мал этого): он всех нас без исклю­че­ния любил любо­вью, кото­рая не меня­лась, с той только раз­ни­цей, что когда мы были «хоро­шие», то его любовь дела­лась лико­ва­нием, когда мы были «пло­хие», его любовь дела­лась горем, но она нико­гда не умень­ша­лась. Тогда это я заме­тил, пора­зился, но в 10 лет я не умел это осмыс­лить. Потом я это осмыс­лил: так нас любит Бог. Его любовь не меня­ется, но когда мы недо­стойны самих себя, то для Него это горе, кото­рое кон­ча­ется, в пре­дель­ном слу­чае, рас­пя­тием на Гол­гофе. Когда, наобо­рот, мы достойны себя и, зна­чит, Его, то Его любовь дела­ется ликованием.

Про­шли годы, и я этого свя­щен­ника встре­тил на службе Выноса пла­ща­ницы. Я тогда был уже моло­дым чело­ве­ком, мы собра­лись у пла­ща­ницы помо­литься. Он вышел, стал на колени перед пла­ща­ни­цей и долго стоял так, и мы сто­яли. Потом он встал, повер­нулся к нам лицом, покры­тым сле­зами, и ска­зал: «Сего­дня Хри­стос умер за нас. Давайте пла­кать…» — и запла­кал. И это было не сен­ти­мен­тально. Мы уви­дели, что смерть Хри­ста для него настолько реальна, что он может пла­кать не над Хри­стом, а над тем, что мы — при­чина Его смерти. И это путь, кото­рым мы можем научить ребенка вос­при­ни­мать то, чего сло­вами мы не объясним.

Кроме того, надо, конечно, ребенка учить. Но опять тут есть два момента, как мне кажется. Пер­вый момент тот, что семья должна его учить все время. То есть не все время ему твер­дить Боже­ствен­ные истины, а учить его при­ме­ром, учить тем язы­ком, кото­рый упо­треб­ля­ется. Я вам могу при­мер дать об этом опять-таки.

Во время немец­кой окку­па­ции немцы выво­зили из Рос­сии детей, кото­рых упо­треб­ляли на работы. Один мой това­рищ, такой Ваня, кото­рый потом стал в Аме­рике епи­ско­пом Силь­ве­стром, был допу­щен к такой группе детей, потому что гово­рил по-немецки. Среди этих детей он встре­тил маль­чика лет 10–11, кото­рый его пора­зил тем, что его мысли были как бы оформ­лены Еван­ге­лием и что он часто упо­треб­лял такие формы речи, кото­рые не были цита­тами из Еван­ге­лия, но настолько напо­ми­нали еван­гель­скую мысль, что мой това­рищ его ото­звал в сто­рону и гово­рит: «Слу­шай, ты такой малень­кий — откуда ты так хорошо Еван­ге­лие зна­ешь?» Маль­чик отве­тил: «Еван­ге­лие? А что это такое? — нико­гда не слы­шал». Ваня ему гово­рит: «Еван­ге­лие — это такая книга, где гово­рится о жизни и уче­нии Иисуса Хри­ста». — «А кто это такой?» И про­дол­жая рас­спросы, Ваня обна­ру­жил, что роди­тели этого маль­чика были веру­ю­щие. Это было ста­лин­ское время, дать ему какое бы то ни было рели­ги­оз­ное вос­пи­та­ние было слиш­ком опасно; в школе его могли спро­сить, как дру­гих детей спра­ши­вали: А ты зна­ешь, кто такой Бог? А ты зна­ешь то? зна­ешь сё? — и он выдал бы своих роди­те­лей. И роди­тели взяли за пра­вило нико­гда, во вся­ком слу­чае, при нем не гово­рить ничего, что не было бы созвучно еван­гель­ской правде. И он Еван­ге­лие вос­при­нял как норму жизни, не как «уче­ние» каких-то людей о ком-то или о чем-то, а — «так люди думают», «так мои роди­тели чув­ствуют». И когда вла­дыка Силь­вестр дал ему Еван­ге­лие, он начал читать: «Да, да, вот оно так и есть…»

Вот это самое истин­ное вос­пи­та­ние, какое можно дать ребенку. А когда ребе­нок видит, что роди­тели живут на своем уровне одним обра­зом, а когда снис­хо­дят на его уро­вень, начи­нают жить по-иному, он сразу пони­мает, что все это ложь, под­лог, что все рели­ги­оз­ное вос­пи­та­ние — только спо­соб над ним полу­чить власть. Ведь роди­те­лей он может не послу­шать, а если ему ска­жут: «А Бог тебя нака­жет», это будет более убе­ди­тельно. Это один момент.

О преподавании веры в приходской школе

Дру­гой момент — школа, ска­жем, при­ход­ская школа. Тут несколько вещей. Во-пер­вых, я повторю, что ска­зал раньше: нельзя пре­по­да­вать истины веры, как пре­по­дают исто­рию или гео­гра­фию, их надо пре­по­да­вать как жизнь. Поэтому когда, ска­жем, в Рус­ской гим­на­зии в Париже на экза­мене спра­ши­вали ребенка: «Рас­скажи про тре­тье путе­ше­ствие апо­стола Павла», я пожи­мал пле­чами и думал: какое дело апо­стол Павел и его тре­тье путе­ше­ствие имеют к спа­се­нию души этого ребенка? Я сам поня­тия об этом не имею, забыл давно, и мне нико­гда не было инте­ресно. Павел мне инте­ре­сен, а куда он ездил — лишь постольку, поскольку там что-то про­ис­хо­дило. Поэтому пре­по­да­ва­ние, заучи­ва­ние Свя­щен­ной исто­рии как рас­сказа только раз­ру­шает. Кроме того, есть моменты Свя­щен­ной исто­рии, где рас­сказ как бы не имеет ника­кого смысла. Возь­мите, напри­мер, рас­сказ о Сам­соне. Сам­сон дал своей воз­люб­лен­ной остричь себя, и у него про­пала вся сила. Как на это реа­ги­рует ребе­нок? Что это какое-то кол­дов­ство, что в его воло­сах была какая-то кол­дов­ская сила. А все дело в том, что длин­ные волосы носили те, кто был Богу посвя­щен. В тот момент, когда Сам­сон снял с себя волосы и выбро­сил, его посвя­ще­ние Богу про­шло, и Боже­ствен­ная сила от него ото­шла. И тут два спо­соба рас­ска­зать о Сам­соне. Один рас­сказ — неле­пый, и никто в него не пове­рит, или пове­рит так же, как верит в народ­ные сказки: «сказка и ничего дру­гого»; или рас­сказ, пол­ный смысла.

И еще я скажу, как я пре­по­да­вал. Я знаю, что пре­по­дают разно, но я шесть лет пре­по­да­вал группе детей здесь, и до этого пре­по­да­вал во Фран­ции груп­пам. Я вел беседу так. Мы брали вос­крес­ное Еван­ге­лие, то есть тот текст, кото­рый будет читаться на сле­ду­ю­щий день (мы соби­ра­лись по суб­бо­там), и я его рас­ска­зы­вал как можно более живо и выпукло, своим язы­ком, дер­жась Еван­ге­лия, ничего не при­бав­ляя, ничего не убав­ляя, но не упо­треб­ляя тех выра­же­ний или обо­ро­тов, кото­рые для детей чужды, непо­нятны, а ста­ра­ясь из рас­сказа сде­лать что-то живое, инте­рес­ное для них. А потом я им ста­вил вопрос: а что вы об этом дума­ете? И в тече­ние часа мы обме­ни­ва­лись мне­ни­ями. При­чем группа состо­яла из детей от шести до четыр­на­дцати лет, и ока­зы­ва­лось, что немного тупо­ва­тый 14−летний может чему-то научиться от шуст­рого шести­лет­него, и был посто­ян­ный обмен. При­чем они сна­чала ста­ра­лись понять, что тут ска­зано, как это может быть, почему; затем — как это при­ме­нить или какие из этого заклю­че­ния можно сде­лать для своей соб­ствен­ной жизни. А потом мы этот текст вычи­ты­вали на сла­вян­ском языке или на рус­ском языке, чтобы, когда они услы­шат его в храме, они все в нем узнали, чтобы каж­дое слово было, словно рука, кото­рая кос­ну­лась струнки в их душе, чтобы от этого при­кос­но­ве­ния у них запела душа.

Вот, я ска­зал «запела душа», и мне вспом­ни­лось еще нечто. Мне было тогда 19 лет, и я в Париже на Трех­свя­ти­тель­ском подво­рье на кли­росе читал рядом с очень ста­рым мона­хом, дья­ко­ном, таким отцом Евфи­мием. Он был очень стар и очень раз­бит жиз­нью, и он читал и пел с такой нево­об­ра­зи­мой быст­ро­той, что я даже гла­зами не мог усле­дить по книге. Когда служба кон­чи­лась, я ему ска­зал (зна­ете, в 19 лет ино­гда быва­ешь очень дерз­ким): «Отец Евфи­мий, вы сего­дня у меня украли всю службу; а что хуже — вы, навер­ное, ее и у себя украли, потому что вы не могли ничего пони­мать из того, что вы читали». Он запла­кал и ска­зал: «Ты меня про­сти! Но зна­ешь, меня пяти лет отдали в мона­стырь из деревни, потому что кор­мить было нечем. Я все эти свя­тые слова сна­чала слы­шал, потом читал, потом пел, уже 80 лет с лиш­ним, и теперь, когда я вижу слово, раньше, чем я даже его про­из­несу, словно какая-то рука каса­ется в моей душе струны и вся моя душа поет перед Богом». Я поду­мал: какой позор! Я ползу гла­зами со слова на слово и никак не отзы­ва­юсь, или изредка что-то дрог­нет в душе, а он гла­зами про­бе­жал — и у него вся душа поет, как арфа… Это очень важно.

А кроме того, когда мы в школе зани­ма­лись, я под­ни­мал с детьми нрав­ствен­ные вопросы. То есть: что у вас слу­чи­лось на этой неделе? — поссо­ри­лись, или обма­нули кого-то, украли что-нибудь — все равно что. И мы начи­нали нрав­ствен­ный раз­бор этого поступка. Ты, Андрюша, вот что сде­лал (гово­рили они): ты не только играл мячи­ком во дворе, но ты нарочно пустил мячи­ком в окно. Почему? Что тебя побу­дило?.. Он что-то ска­зал, дру­гой маль­чик что-то доба­вил, и завя­зы­ва­лась беседа. Но что было в этом поучи­тель­ного? Конечно, не то, что он раз­бил окно, а то, что по ходу беседы посто­янно кто-нибудь гово­рил что-то, что можно было отне­сти к Свя­щен­ному Писа­нию. И я их оста­нав­ли­вал: А! Ты это ска­зал; а до тебя это апо­стол Павел ска­зал. Вот посмот­рим в книгу… Ты так ска­зал? — это в Еван­ге­лии ска­зано уже до тебя… И вот так посте­пенно, исходя из про­ступ­ков или из каких-нибудь радост­ных собы­тий жизни, мы впле­тали в жизнь еван­гель­ские рас­сказы, апо­столь­ские слова, Хри­стовы запо­веди, Его при­мер и т. д. И вот мне кажется, что в этом заклю­ча­ется рели­ги­оз­ное вос­пи­та­ние ребенка в школе.

Кроме того, это имеет и дру­гое изме­ре­ние. Если школа постро­ена так, чтобы она была дей­стви­тельно това­ри­ще­ством между детьми, то есть детей между собой и детей со сво­ими пре­по­да­ва­те­лями, то это место, где они могут научиться изме­ре­нию жизни, кото­рого на улице не най­дешь, то есть това­ри­ще­ству, лояль­но­сти, прав­ди­во­сти и т. д. И мы можем тогда, потому что создаем такую среду, посте­пенно, создать обще­ство детей, кото­рые, вырас­тая в под­рост­ков и взрос­лых людей, будут спо­собны осо­знать (не потому что их дрес­си­ро­вали, а потому что они с дет­ства тому научи­лись и вос­при­няли), что мир, в кото­ром мы живем, дол­жен стать иной.

И еще: когда они будут под­рост­ками, рано или поздно перед ними неми­ну­емо вста­нут нрав­ствен­ные про­блемы. Если они нико­гда не были в еди­но­душ­ной, еди­но­мыс­лен­ной среде, при­чем еди­но­мыс­лен­ной со Хри­стом, еди­но­мыс­лен­ной с Богом, то они пой­дут за сове­том на улицу, к школь­ным това­ри­щам и полу­чат ответы, кото­рые могут быть совер­шенно раз­ру­ши­тельны. Если же в при­ход­ской школе созда­лось насто­я­щее това­ри­ще­ство, при­чем това­ри­ще­ство, кото­рое хочет стро­ить жизнь (на каж­дом уровне можно стро­ить жизнь, на каж­дом воз­раст­ном уровне это воз­можно), то они пой­дут к своим, и свои им ска­жут: нет, так нельзя, ты будешь недо­стоин себя самого, ты будешь недо­стоин нашего това­ри­ще­ства, ты не будешь достоин имени рус­ского чело­века, тво­его зва­ния пра­во­слав­ного… И это может чело­веку помочь стать на ноги, когда он уже начи­нает падать на колени. Вот почему мне кажется, что цер­ков­ная школа в этом отно­ше­нии может иметь гро­мад­ное зна­че­ние. Не потому что ты научишься кон­крет­ным фак­там о жизни Хри­ста, а потому, чтo она тебе дает. Та девушка, о кото­рой я вам гово­рил раньше, кото­рая ожила душой, когда начала петь рус­ские песни, как-то при мне (я не дол­жен был слы­шать, но слы­шал) ска­зала кому-то из взрос­лых: «Зна­ете, отец Анто­ний нас нико­гда ничему не учит, но он нас так вдох­но­вил Еван­ге­лием, что мы сами из него начали учиться». А если не вдох­но­вить, как только ты кон­чишь гово­рить, все как-то зами­рает в молчании.

Мысли о религиозном воспитании детей

Я совер­шенно уве­рен, что зани­маться детьми может вся­кий чело­век, кото­рый их пони­мает и может им пере­дать свою веру, – не только голов­ные, умствен­ные зна­ния на рели­ги­оз­ные темы, но горе­ние соб­ствен­ного сердца и пони­ма­ние путей Божиих. Мне кажется, что в иде­але этим должны зани­маться роди­тели на дому или те люди при церкви, кото­рые на это спо­собны. Есть семьи, где дети хорошо обра­зо­ваны пра­во­славно, но в сред­нем, роди­те­лям труд­нее научить сво­его ребенка, чем свя­щен­нику, потому что свя­щен­ника ребе­нок слу­шает иначе. Правда, свя­щен­нику обычно трудно этим зани­маться: у него и бого­слу­же­ние, и требы, и раз­лич­ные дру­гие обязанности.

У себя мы 38 лет тому назад создали при­ход­скую школу, и она с тех пор рас­тет. Два раза в месяц после литур­гии бывает урок; потом детей водят играть в сосед­ний парк, чтобы они друг с дру­гом ближе зна­ко­ми­лись. Очень важно, чтобы они соста­вили семью, кото­рая в буду­щем будет при­ход­ской общи­ной. Летом мы устра­и­ваем для них лагерь. Мы начали с неболь­шой группы, а в этом году (1987) у нас будет сто чело­век. По вашему мас­штабу это капля в море, но по нашему это много. Дети две недели живут вме­сте. Утром и вече­ром бывает молитва; бывают заня­тия по пред­ме­там веры в груп­пах, заня­тия по руко­де­лию, спорт, походы. И это создает между детьми отно­ше­ния, поз­во­ля­ю­щие им, когда они под­рас­тут и дой­дут до воз­раста, в кото­ром под­ростки бун­туют про­тив роди­те­лей, делиться сво­ими впе­чат­ле­ни­ями или искать совета и помощи не в школе или на улице, а идти к своим това­ри­щам по лагерю, по вос­крес­ной школе, то есть по Церкви, в конеч­ном итоге, – и полу­чать, конечно, совер­шенно иного рода ответы.

Раньше, чем вырасти в меру хри­сти­а­нина, чело­век дол­жен быть про­сто чело­ве­ком. Если вы про­чтете в 25 главе Еван­ге­лия от Мат­фея притчу о коз­ли­щах и овцах, там вопрос ясно ста­вится: были ли вы чело­вечны, выросли ли вы в меру насто­я­щего чело­века? Только тогда вы можете вырасти в меру при­об­щен­но­сти Богу… Поэтому надо учить ребенка прав­ди­во­сти, вер­но­сти, муже­ству, таким свой­ствам, кото­рые из него делают под­линно чело­века; и, конечно, надо учить состра­да­нию и любви.

Если же гово­рить о вере, то надо пере­да­вать детям Живого Бога, – не устав, не какие-то фор­маль­ные зна­ния, а тот огонь, кото­рый Хри­стос при­нес на землю для того, чтобы вся земля или, во вся­ком слу­чае, каж­дый веру­ю­щий стал бы купи­ной неопа­ли­мой, горел, был бы све­том, теп­лом, откро­ве­нием для дру­гих людей. И для этого нам надо пере­да­вать именно Живого Бога – при­ме­ром своей жизни. Мне духов­ный отец гово­рил: никто не может отойти от мира и обра­титься к веч­но­сти, если не уви­дит в гла­зах или на лице хоть одного чело­века сия­ние веч­ной жизни… Вот это надо пере­да­вать: Живого Бога, живую веру, реаль­ность Бога; все осталь­ное приложится.

Я не вос­тор­га­юсь, когда детей учат мето­ди­че­ски, ска­жем, что жизнь Иисуса Хри­ста про­те­кала так-то и так-то. Детям нужна не осве­дом­лен­ность, а те вещи, кото­рые могут дойти до них; нужен живой кон­такт, кото­рый может взвол­но­вать душу, вдох­но­вить. Нужна не про­сто исто­рия как Исто­рия. Пусть рас­сказы будут раз­роз­нен­ные, – в свое время они най­дут свое место. Очень дра­го­ценно то, что ребе­нок часто знает о Боге и о тай­нах Божиих больше, чем его роди­тели. И пер­вое, чему роди­тели должны научиться, это – не мешать ему знать, не пре­вра­щать опыт­ное зна­ние в моз­го­вой кате­хи­зис. Я сей­час не хочу поро­чить кате­хи­зис как тако­вой; но бывает, что ребе­нок знает – а его застав­ляют фор­му­ли­ро­вать. И в тот момент, когда, вме­сто того чтобы он знал всем нут­ром, его заста­вили заучить какую-то фразу или какой-то образ, все начи­нает вымирать.

Как я уже ска­зал, мне кажется, что не очень-то помо­гает ребенку знать все факты из Еван­ге­лия как факты. Разу­ме­ется, если вы любите кого-нибудь, вам хочется знать, что с ним слу­чи­лось; но сна­чала надо полю­бить, а потом начи­нать соби­рать факты. Я вспо­ми­наю пре­по­да­ва­ние Закона Божия в Рус­ской гим­на­зии в Париже: детям рас­ска­зы­ва­лась жизнь Гос­пода Иисуса Хри­ста, надо было заучить или тро­парь, или отры­вок из Еван­ге­лия; и все это «надо было» делать, за все это ста­ви­лись отметки наравне с ариф­ме­ти­кой или есте­ство­зна­нием. И это только губило живое вос­при­я­тие, потому что – не все ли равно, в какой после­до­ва­тель­но­сти что случилось?

Но, с дру­гой сто­роны, самые еван­гель­ские факты и рас­сказы о них так полны инте­реса и кра­соты, что если цель – не заучи­ва­ние, а при­об­ще­ние детей этому чуду, что-то может полу­читься. В Лон­доне я шесть лет зани­мался с детьми от семи до пят­на­дцати лет. Их было слиш­ком мало, чтобы создать воз­раст­ные группы; и очень трудно было им «пре­по­да­вать». Поэтому мы сади­лись вокруг длин­ного стола, брали еван­гель­ский отры­вок и обсуж­дали его вме­сте. И порой ока­зы­ва­лось, что шуст­рый семи­лет­ний маль­чик может быть гораздо более живым собе­сед­ни­ком, чем четыр­на­дца­ти­лет­ний, – и сгла­жи­ва­лись труд­но­сти. Это зави­село от вос­при­им­чи­во­сти, от реак­ции, не только от ума, но от всей чут­ко­сти. Так мы про­хо­дили вос­крес­ные Еван­ге­лия, празд­нич­ные Еван­ге­лия. Сна­чала я им рас­ска­зы­вал Еван­ге­лие как можно более живо, кра­сочно, упо­треб­ляя там-сям фразу из тек­ста, но не обя­за­тельно читая его весь, потому что очень часто еван­гель­ский текст слиш­ком глад­кий, вни­ма­ние детей сколь­зит по нему. Затем мы его обсуж­дали, и посте­пенно под­хо­дили к тому, чтобы про­честь текст так, как он в Еван­ге­лии стоит. По-моему, надо созда­вать живой инте­рес и живую любовь, жела­ние знать, что дальше и почему.

В дру­гих слу­чаях мы обсуж­дали нрав­ствен­ные про­блемы. Ска­жем, я помню, маль­чик Андрей раз­бил дома окно, и мы его попро­сили нам объ­яс­нить: почему он бьет окна у себя дома? Я не хочу ска­зать, что бить у соседа – более оправ­данно; но – почему это ему при­шло в голову? И полу­чи­лась боль­шая, живая дис­кус­сия между детьми о том, почему это может слу­читься. И посте­пенно в ходе дис­кус­сии начали выплы­вать фразы из Свя­щен­ного Писа­ния, опи­сы­ва­ю­щие или харак­те­ри­зу­ю­щие те настро­е­ния, кото­рые дети выра­жали. И эти дети мне как-то ска­зали: но это же пора­зи­тельно! Все, что в нас есть: и добро, и зло – можно выра­зить сло­вами Спа­си­теля или апо­сто­лов. Зна­чит, все там есть, – я весь в Еван­ге­лии, я весь в Посла­ниях… Вот это, я думаю, гораздо более полезно, чем заучивание.

Вот и все мое, очень скуд­ное, зна­ние о вос­пи­та­нии детей. Сам я не был веру­ю­щим ребен­ком, до пят­на­дцати лет Бог для меня не суще­ство­вал, и я не знаю, что делают с ребен­ком для того, чтобы его вос­пи­тать в вере. Поэтому я не берусь за малень­ких детей; я берусь за детей, только когда могу с ними гово­рить, то есть лет с десяти, с девяти. Я только одно знаю: над ребен­ком надо молиться. Бере­мен­ная жен­щина должна молиться, должна испо­ве­даться, при­ча­щаться, потому что все, что с ней слу­ча­ется, слу­ча­ется с ребен­ком, кото­рого она ожи­дает. Когда ребе­нок рож­ден, надо над ним и о нем молиться, даже если почему-либо не молишься вме­сте с ним. А чтобы молиться вме­сте, мне кажется, надо искать молитвы (допу­стимо их и сочи­нять), кото­рые могут дойти до ребенка, – не вообще до ребенка, а именно до этого ребенка. Чем он живет, кто он такой, как, будучи собой, он может гово­рить с Богом – это знают только роди­тели, потому что они знают, как их ребе­нок гово­рит с ними.

Дру­гое: мы умуд­ря­емся пре­вра­тить в непри­ят­ную обя­зан­ность то, что могло бы быть чистой радо­стью. Помню, я как-то, по дороге в цер­ковь, зашел за Лос­скими (мы жили в Париже на одной улице). Они соби­ра­ются, одели троих детей, а чет­вер­тый стоит и ждет, но его не оде­вают. Он спро­сил: «А я что?» И отец отве­тил: «Ты себя так вел на этой неделе, что тебе в церкви нечего делать! В цер­ковь ходить – это честь, это при­ви­ле­гия; если ты всю неделю вел себя не как хри­сти­а­нин, а как бесе­нок, то сиди во тьме кро­меш­ной, сиди дома…»

А мы делаем наобо­рот; мы гово­рим: ну пойди, пойди, покайся, скажи батюшке…, или что-нибудь в этом роде. И в резуль­тате встреча с Богом все больше дела­ется дол­гом, необ­хо­ди­мо­стью, а то и про­сто очень непри­ят­ной кари­ка­ту­рой Страш­ного суда. Сна­чала вну­шают ребенку, как ему будет ужасно и страшно при­зна­ваться в гре­хах, а потом его насильно туда гонят; и это, я думаю, плохо.

О детской исповеди

Испо­ве­ду­ются у нас дети с семи лет, ино­гда немножко моложе или немножко старше, в зави­си­мо­сти от того, дошли ли они до воз­раста, когда могут иметь суж­де­ние о своих поступ­ках. Ино­гда ребе­нок при­хо­дит и дает длин­ный спи­сок своих пре­гре­ше­ний; и вы зна­ете, что пре­гре­ше­ния-то запи­сала мамаша, потому что ее эти раз­ные про­ступки чем-нибудь коро­бят. А если спро­сишь ребенка: «А ты дей­стви­тельно чув­ству­ешь, что это очень плохо?» – он часто смот­рит, гово­рит: «Нет…» – «А почему же ты это испо­ве­ду­ешь?» – «Мама сказала…»

Вот этого, по-моему, не надо делать. Надо ждать момента, когда ребе­нок уже имеет какие-то нрав­ствен­ные пред­став­ле­ния. На пер­вой испо­веди я не ставлю вопрос о том, сколько он согре­шил, и чем, и как (я вам себя не даю в при­мер, я про­сто рас­ска­зы­ваю, что я делаю). Я говорю при­мерно так: «Вот, ты теперь стал боль­шим маль­чи­ком (или: боль­шой девоч­кой). Хри­стос тебе все­гда был вер­ным дру­гом; раньше ты это про­сто вос­при­ни­мал как есте­ствен­ное и долж­ное. Теперь ты дошел до такого воз­раста, когда ты можешь, в свою оче­редь, стать вер­ным дру­гом. Что ты зна­ешь о Хри­сте, что тебя в Нем при­вле­кает?..» Боль­шей частью ребе­нок гово­рит о том или о сем, что ему нра­вится или что его тро­гает во Хри­сте. Я отве­чаю: «Зна­чит, ты Его пони­ма­ешь в этом, ты любишь Его в этом и можешь быть Ему вер­ным и лояль­ным, так же как ты можешь быть вер­ным и лояль­ным своим това­ри­щам в школе или своим роди­те­лям. Ты можешь, напри­мер, поста­вить себе пра­ви­лом найти спо­соб Его радо­вать. Как ты можешь Его пора­до­вать? Есть вещи, кото­рые ты гово­ришь или дела­ешь, от кото­рых Ему может быть больно…» Ино­гда дети сами гово­рят что-нибудь, ино­гда нет. Ну, порой можешь под­ска­зать: «Ты, напри­мер, лжешь? Ты в играх обманываешь?..»

Я нико­гда не говорю о послу­ша­нии роди­те­лям на этой ста­дии, потому что этот спо­соб роди­тели часто упо­треб­ляют, чтобы пора­бо­тить ребенка, исполь­зуя Бога в виде пре­дель­ной силы, кото­рая на него будет воз­дей­ство­вать. Я ста­ра­юсь, чтобы дети не путали тре­бо­ва­ния роди­те­лей и свои отно­ше­ния с Богом. В зави­си­мо­сти от того, кто этот ребе­нок, можно ему пред­ло­жить раз­ные вопросы (о лжи, о том или дру­гом) и ска­зать: «Вот хорошо; обра­дуй Бога тем, что то, или се ты не будешь больше делать, или хоть будешь ста­раться не делать. А если сде­ла­ешь, тогда кайся, то есть оста­но­вись, скажи – Гос­поди! Ты меня про­сти! Я Тебе ока­зался не доб­рот­ным дру­гом. Давай, поми­римся!..» И при­ходи на испо­ведь, чтобы свя­щен­ник тебе мог ска­зать: «Да, раз ты каешься и жале­ешь, я тебе от имени Бога могу ска­зать: Он тебе это про­щает. Но поду­май: как жалко, что такая кра­си­вая дружба была разбита…»

Дети и пост

Пост для детей надо про­во­дить разумно, то есть так, чтобы он не был сплош­ной и без­смыс­лен­ной мукой, а имел бы вос­пи­та­тель­ное каче­ство. Мне кажется, для ребенка важ­нее начать пост с какого-то нрав­ствен­ного подвига. Надо ему пред­ло­жить, дать ему воз­мож­ность себя огра­ни­чить в том, где больше про­яв­ля­ется лаком­ство, жад­ность, а не в каче­стве той или иной пищи. Надо, чтобы он это делал, сколько может, в созна­нии, что этим он утвер­ждает свою пре­дан­ность Богу, побеж­дает в себе те или дру­гие отри­ца­тель­ные наклон­но­сти, доби­ва­ется вла­сти над собой, само­об­ла­да­ния, учится управ­лять собой. И надо посте­пенно уве­ли­чи­вать пост, по мере того, как ребе­нок может это сде­лать. Ясно, что нет необ­хо­ди­мо­сти есть мясо: веге­та­ри­анцы нико­гда его не едят, и при этом живут и про­цве­тают, так что неверно гово­рить, что ребе­нок не может поститься без мяса. Но, с дру­гой сто­роны, надо учи­ты­вать, что ребе­нок может сде­лать по состо­я­нию здо­ро­вья и по своей крепости.