“Двенадцать” в библейской нумерологии означает число избранников. Это число неслучайно и для русской истории и литературы. 1812 год воспели 12 русских поэтов. Имена некоторых высечены в Храме Христа Спасителя среди имен героев.
Прямой репортаж из 1812-го
Если вы увлечены той эпохой, ее романтикой, героикой и поэзией и хотели бы увлечь ею ребенка-старшеклассника или студента – рекомендуем прочесть эту невероятную книгу.
Ни строго воспитывающим, ни сурово поучающим чтение “Двенадцать поэтов 1812 года” точно не будет. Но с молодым человеком это живое слово сможет заговорить внятным его сердцу языком, причём о близких ему предметах. Каких? Читайте и узнавайте вместе.
Чистоте, нравственности, благородству, верности, добропорядочности и многим другим важным не ветшающим вещам из-под палки детям не научиться ни на практике, ни в теории. А вот читая о сверстниках из другого столетия – можно попытаться.
Поэт Николай Гнедич
Чем знаменателен для русской культуры 1812 год? «Под созвездием полководцев служило созвездие поэтов… Поэтам было о чем вспомнить после войны. Но вот странность…» – немногие из них оставили воспоминания о пережитом.
Почему? Возможно, этот вопрос и побудил автора провести своего рода «журналистское расследование» и написать целую книжку.
Книга Дмитрия Геннадьевича Шеварова «12 поэтов 1812 года» не нова, она вышла в издательстве «Молодая гвардия» в 2014 году в серии «ЖЗЛ». И есть основание надеяться, что к 210-летию важного для России исторического события “12 поэтов…” ждёт переиздание. Так что следите за новостями, не пропустите.
Проверенная временем серия «Жизнь замечательных людей» сразу настраивает читателя на нон-фикшн: лет 30 назад мы не знали такого жанра, но книжками из “ЖЗЛ” зачитывались.
Вот и в «12 поэтах…» читателя не то что не усыпляет документалистика, а сбивает с ног стремительная «репортажность». Достоверность повествования не позволяет усомниться: писатель и журналист Дмитрий Шеваров ничего не присочинил.
Его герои не придуманы, они были на самом деле. И 1812 год с его всенародным подъемом, победами и историческими оплошностями – был. И мысли, и чаяния, и надежды, и свершения – были. И поэзия – была. И будет.
Под ядрами с Жуковским
Поэт Василий Жуковский
Эффект присутствия автора на светских раутах, в провинциальной размеренной повседневности, на местах сражений абсолютно полный.
Такие сведения невозможно раздобыть только из бумажных источников, почерпнуть в тишине архива или библиотеки.
Писатель проникает в аристократические дома столицы, в отдаленные уездные усадьбы, заглядывает в походные палатки биваков.
Бывает он и на поле боя, только чудом не пострадав от пушечных ядер, и порой – особенно когда он разгуливает в дыму вместе с близоруким Жуковским – всерьез опасаешься за его жизнь.
Словом, он повсюду – не теряя ни минуты, снимает редкие кадры, панорамы и крупные планы и на ходу подробно расспрашивает очевидцев.
Очевидно, исторические события волнуют репортёра не так сильно, как происходящее у героев дома, на дружеском пиру, у походного очага. Ему интересны сами участники мира и войны, их отношения, видение времени и себя в нём.
Тон книги – не всегда бодрый, эмоциональный и спешащий вслед за героями. В повествовании – преимущественно размеренное течение времени, неспешные беседы у камелька. И, как сказали бы англичане, время действия – настоящее продолженное.
Часто протекает оно в радости эпистолярных разговоров, и никого не смущает, что ответы друга или предмета сердечной привязанности могут добираться почтой по неделе, а то и по месяцу.
Интересно, как и о чем писали бы герои 1812 года друг другу, будь у них быстрый Интернет и возможность скидывать фото по WhatsApp, не обеднило ли бы это их слог, чувства и воображение? Что-то подсказывает, что нет.
По большому счёту, изменилась форма эпистол – что-то внешнее, этикетное, но форма не диктует содержания. А содержимое мыслей и чаяний прекрасных юных голов из девятнадцатого столетия примерно то же. Изящная и ветреная болтовня запросто соседствует с глубокими раздумьями о вечном и остроумными бытописаниями.
Молодо и опрометчиво
Похоже, в России 1812-го Дмитрий Шеваров провел не один день. Иначе как объяснить тот факт, что он успел приобрести столько дружеских связей – с кем-то приятельствовать, а в чьё-то окружение запросто войти в качестве доброго знакомого. В неком узком кругу он даже приобрёл репутацию поверенного тайн и близкого друга.
Видимо, в ХIХ веке Дмитрий Геннадьевич не просто обжился – его радушно встретили, там он почувствовал себя своим и с удовольствием задержался.
Поэт Константин Батюшков
Иначе зачем бы так откровенничать с ним Жуковскому, Батюшкову, Гнедичу и прочим персонажам, к которым и сам он проникся искренней привязанностью?
Не зря же ему доверяют потаенные мысли, сокровенные чувства, порывы и стремления все эти замечательные люди.
И Дмитрий Геннадьевич с должной долей сердечного такта и целомудрия поверяет нам секреты, скрытые мотивы поступков, сомнения, размышления и озарения поэтов 1812 года и иже с ними.
Можно предположить, чем привлекает его эпоха – прочность и основательность дружества и другая глубина и лирика любви, не свойственная нашему времени, сочетаются в ней с головокружительным легкомыслием, юностью, беспечностью и упоительной горячностью сердец.
Один из героев книги Петр Вяземский в переписке восклицает: «Тогда всё было как-то молодо и опрометчиво: так много было весёлости и остроумия, что не знали, как сбывать их. Стреляли ими зря в противников и неприятелей, как ни попало».
Для автора важны и те вещи, которыми его непридуманные персонажи никогда не шутили.
«…Тут, конечно, пропасть в двести лет даёт о себе знать. Нам уже через нее не перепрыгнуть. Сколько святынь у Батюшкова и его ровесников: дружба, Отечество, сыновний долг», – раздумывает над увиденным во время своей командировки в 1812‑й Д. Шеваров.
Кстати, сам он в обжитом позапрошлом веке радостно гостит, но не застревает. Новое и старинное время не линейны, они как волны на полотнах Айвазовского, перемешаны пластами.
Вот Константин Батюшков в полном здравии и бодрости духа просит друга разослать его письма и достать бумаги и хорошего табаку.
А вот он безумный и отрешенный в своем имении, вдали от друзей и мира, который вскоре покинет… А вот счастливый Дмитрий Шеваров пробегает под дождем с чудом захваченной в советском магазине коляской для дочки, а рядом открывают памятник Батюшкову.
Всё это происходит одновременно, стремительно и тут же смывается новыми временными волнами. И надо постараться, чтобы успеть. Чтобы вдоволь налюбоваться на лессировочное письмо продолженного настоящего. Вот и думаешь: чьи это лессировки, автора или Создателя?
Патриотизм с ломтём арбуза
Есть в книге и приметы времени, которые не стираются в новом веке. Автор размышляет между строк о неизменном лукавстве политики, управляемости общественного мнения, внутренней свободе одиночек и пугающей, хаотичной силе толпы. Ничего нового, но до чего узнаваемо!
Теперь, когда в разговоре или новостях речь зайдет про неуправляемый спонтанный патриотизм, до которого и сегодня много охотников, мне долго будет представляться колоритный шеваровский персонаж Сергей Глинка с его верноподданнической речью.
Поэт, собрав толпу, говорит и вдохновенно размахивает ломтем арбуза перед зеваками. Таким увидел и запечатлел его Дмитрий Шеваров накануне входа французов в Москву 1812-го.
Представьте: Наполеон близко, в первопрестольной настроение конца света. Слухи, слухи, мало что известно о реальном положении дел. Сильными мира сего Москва заочно приговорена. И тут же – энтузиазм и эйфория народных ораторов, порой доходящие до абсурда.
Сколько горячих, пламенных речей произнесено! Сколько развешено по столице пылких градоначальственных прокламаций с несбыточными обещаниями и бодрыми призывами! Не подлили ли они масла в огонь? Помним: вскоре Москва сгорела…
Читая книгу, ловишь себя на том, что медлишь – и с трудом расстаешься с прочитанным – и заново надеешься оказаться среди этих милых и странных, а порой трагикомичных героев. С каждой страницей они делаются более понятными и близкими.
Хочется спросить у Дмитрия Геннадьевича – как там с аккредитацией, в 1812‑м? И – нельзя ли воспользоваться его машиной времени, чтобы разок туда заглянуть? В том золотом поэтическом веке остается немало тех, кого было бы интересно проинтервьюировать и о многом расспросить.
Да, и с машиной времени всё более-менее понятно. Дмитрий Шеваров её не изобретал, просто взял и открыл:
«… О чём-то мы догадываемся. В могучем и нежном шелесте лип нам слышится шелест Большого времени.
Чтобы прикоснуться к 1812 году, не надо ничего фантазировать – достаточно приложить ладонь к стволу трехсотлетней липы».
Автор оставил много пространства для исследований охотникам подобных «репортажей». Ну же, юные, дотроньтесь до коры, окунитесь в древесный кровоток времени – и пишите.
Письма, теплые от принтера
В школьной программе поэты допушкинской и пушкинской поры предстают позеленевшими от времени памятниками, они замерли на неподвижных постаментах.
Шеваров не оживляет ни памятники, ни тени. Не ставит перед читателем восковые фигуры, отдалённо похожие на оригинал.
Его интересуют только живые люди. И в этом бесценность прозы Шеварова для молодого читателя, старшеклассника и студента.
Он как будто догоняет поэтов 1812-го и их друзей с блокнотом и камерой, ведь его герои – очень подвижные, каждый занят своим делом и не желает стоять на месте, как монумент.
Они сдруживаются и ссорятся, влюбляются и расстаются, женятся и теряют близких, сдают в пользу ополчения всё – вплоть до столовых серебряных ложек, пишут стихи на клочках и собирают незабудки, воюют на поле боя и умирают – и всё по-настоящему.
Оказывается, эти известные личности из энциклопедий и учебников совершали глупости, разорялись и случайно богатели, чудили, острили, трунили друг над другом и сами попадали в нелепые положения, – и, кажется, жили веселей и разнообразней, чем их сверстники сегодня.
Они не сочиняли писем архаичным языком, а в переписке и лично вели вполне обычные – человеческие – сердечные разговоры.
Влюбленности и армейская бравада, стремление бежать на край света – в Америку, Испанию и прочее упоительное мальчишество, – все эти штрихи рисуют вовсе не чопорных покорителей светского общества в сюртуках с длинными фалдами у клавесина.
Мальчики 1812-го – живые, настоящие, хотя взрослы и рассудительны не по сегодняшнему. Для современника это, пожалуй, открытие. Вот что говорит об этом автор:
«Если бы мы не считали заведомо архаичным того, кто появился на свет в восемнадцатом веке, то Батюшкова читали бы сейчас в метро.
Особенно его письма другу юности Николаю Гнедичу. Эти письма кажутся только распечатанными из электронной почты, еще страницы теплые от принтера.
Нырнув в эту переписку двух друзей, нынешние двадцатилетние с удивлением признали бы в Косте Батюшкове своего приятеля».
Словом, юный читатель узнает из книги не только массу полезных фактов и занимательных историй о замечательных людях, но и многое почерпнет между строк – о том, как были юны, дружили, любили, верили в Бога и защищали Отечество их предшественники.
А эти сведения для молодых людей, ныне обкраденных виртуальным общением, с дефицитом живого разговора и полноценной сердечной жизни, сверхнеобходимы.
Кстати, проза Шеварова заставляет задуматься, а существует ли на самом деле виртуальное общение, которое всяк критикует – или это миф? В девятнадцатом столетии ведь тоже общались на расстоянии, подолгу не видя собеседника.
Но и вчера, и сегодня реалии те же: настоящие люди, настоящие чувства, настоящие жизненные истории, невыдуманная радость и боль.
«Всё мне памятно и живо»
Читая «Двенадцать поэтов 1812 года», поддаешься иллюзии, что по ходу повествования автор легко прощается с персонажами.
Кажется, их яркие живые фигурки он перетасовывает, как мальчишки двигают по столу расписных солдатиков. Падает один – ничего, на его место в строю сразу встает другой. И – огорчаться незачем: в картонной коробке миниатюрных солдат еще много.
Но – нет, это иллюзия. Автор то и дело обозначает для себя и для читателя: «солдатиков» двигает совсем другая Рука. И в ходе Иного – а не авторского – Замысла случаются странные и чудесные совпадения и пересечения, приходит нежданная помощь.
Даже когда храмы в запустении, и в первопрестольные сорок сороков сгоняют лошадей, прачек и кухарок, и «подённая» работа идёт прямо в алтаре, спасение не за горами.
Бурей разметывает пожар, Москва догорает, и французы вскоре покинут город, разочарованные. Словом, и катаклизмы бывают порой спасительны.
Да, но и что-то от захватывающей детской игры в книге присутствует. Захватывают легкость языка и то упоение, с которым Дмитрий Шеваров следит за происходящим.
Словом, «очевидец событий 1812 года» так вовлечен в жизнь своих героев, что ему непросто с ними расстаться. Что и говорить о читателе?
«Обнимем их мысленно в это мгновение и поспешим промолвить: не бойтесь, милые друзья, – все пули и ядра пролетят мимо вас! А всё, что произойдёт с вами на этой войне, отольётся не в пушки, но в Пушкина!..»
– восклицает автор напоследок, спокойно оставляя поэтов «в той грозной и счастливой опасности» на волю Божью.
Тяготы расставания автору и нам отчасти облегчает его христианский взгляд на смерть и посмертие. Ведь в перспективе вечной жизни ничто не потеряно, все они, – эти «солдатики», или, как писала Цветаева, «офицера», чьи «кудри и бачки засыпал снег», – не канули в небытие, однажды они ещё будут.
Продолжится разговор Маши Протасовой и Васи Жуковского, Кости Батюшкова и Коли Гнедича, да и самого автора со всеми, кого он принял близко к сердцу.
И будет как в строчках сочинений Петра Вяземского –
«…Всё мне памятно и живо. Прикоснетесь вы меня, Словно вызовет огниво Искр потоки из кремня.
Дни минувшие и речи, Уж замолкшие давно, В столкновеньи милой встречи Всё воспрянет заодно,–
Дело пополам с бездельем, Труд степенный, неги лень, Смех и грусти за весельем Набегающая тень.
…Сходит всё благим наитьем В поздний сумрак на меня, И событьем за событьем Льется памяти струя…»
Комментировать