Дневник полкового священника. 1904-1906 гг. Из времен Русско-японской войны

• Предисловие ко 2-му изданию
• Глава I. Из Орла в Манчжурию
• Глава II. Ляоян-Шахе
• Глава III. Шахе-Инкоу
• Глава IV. Набег на Инкоу
• Глава V. Время перед мукденскими боями. Мукденские бои и отступление
• Глава VI. У границ Монголии
• Глава VII. Набег на японцев у деревни Санвайцзы
• Глава ѴIII. Затишье. Мир. Возвращение

Предисловие ко 2-му изданию

I. «Дневник» протоиерея М. В. Сребрянского, выходя ныне в свет 2-м изданием, имеет некоторые особенности сравнительно с 1-м изданием.

Первое издание «Дневника» представляло собой сброшюрованные оттиски того, что печаталось в «Вестнике военного духовенства». Многое из «Дневника» тогда, по редакционным соображениям, не выпускалось. Во 2-м издании весь этот материал, в интересах почитателей и почитательниц о. Митрофана, восстановлен.

2. Книга в новом издании разделена на главы и разбита на отделы и подразделения. В конце книги имеется оглавление.

3. На корректуру настоящего издания обращено самое строгое внимание. В отношении орфографии, пунктуации и переноса слов 2-е издание стоит неизмеримо выше 1-го издания.

4. В новом издании читатели найдут несколько иллюстраций, чего не было в старом издании.

II. Читателю необходимо иметь в виду, что автором «Дневник» не предназначался к печати, а появился в свет в своем 1-м издании исключительно благодаря желанию родственников о. Митрофана и его почитателей. Не протестуя тогда из Манчжурии против печатания, о. Митрофан единственно просит читателей не быть взыскательным к его творению, умоляя принять во внимание ту обстановку холодных и грязных фанз, при которой ему приходилось вести свой «Дневник», и ту спешность, с какой он писал, стараясь поскорее отослать написанное в Россию.

Заслуженный преподаватель Ив. Арс. Рождественский, Москва, 9 марта 1912

Глава I. Из Орла в Манчжурию

11 июня 1904 г.

Пять с половиной часов утра; пора на вокзал. Играет полковая музыка: «Всадники, други! в поход собирайтесь»…

Итак, наступила минута бросить все родное, что так любил, для чего тратил силы: семью[1], жену, родителей, родных, духовных детей, церковь, школу, дом, библиотеку… Ох, Боже мой, как тяжело. Болью в сердце отозвался призыв бросить все и всех и идти в путь далекий, на войну. Да, если бы не святые принципы: вера, царь и дорогая Родина и не крепкая вера в них, то трудно было бы справиться с собой; только сознание, что мы идем защищать эту душу русской жизни и ради именно этого жертвуем всем, одушевляет нас, и мы бодримся, справляемся с собой.

Приехали на вокзал. Масса народу всех званий и состояний. Господи, сколько любви, сколько искреннего сочувствия! У всех на глазах слезы, на устах молитва и добрые пожелания. Вот пробиваются сквозь толпу два священника, о. Соболев, и Гедеоновский, о. диакон институтский и дорогие мои Иван Алексеевич и Евгений Геннадьевич с певчими. Начался перед вагоном напутственный молебен. Все кругом плачут; слезы душат и меня. О, незабвенные минуты этой прощальной молитвы! Вот где познается, как глубоко западает утешение религии. Молились все, действительно, от души. Да благословит Господь устроителей молебна! Подошел о. Аркадий Оболенский с причтом: о. Григорий Соболев говорил прочувствованное слово о святости предпринимаемого нами подвига, о необходимости бодриться, даже радоваться, что удостоились такого жребия.

Кончилась молитва. Я с родными в вагоне; жена держит мою руку и смотрит в глаза мои с такой скорбью, что становятся вполне понятны слова св. Симеона Богоматери: «Тебе же Самой душу пройдет оружие». Да, еще не сразила никого из нас японская пуля, а оружие уже прошло наши души. Оля[2], отец и мать плачут; дети, мои милые сиротки, и Пясковский[3] держатся за мою рясу; глаза всех на мне. Ох, тяжело! Креплюсь, но, чувствую, еще момент, и стон вырвется из груди моей, и я дико, неистово разрыдаюсь. Милая Оля: ей самой тяжело, а она меня утешает. Как хорошо, что мы христиане! А в окно вагона смотрят не менее скорбные лица духовных детей-орловцев; беспрестанно входят в купе получить прощальное благословение, подают просфоры, подарки… И сколько любви и внимания в этих дарах! Вот развертываю потом коробку – очищенные уже орехи сами как бы говорят: «Не портите зубы, уже покололи»; вот яблоки, апельсины, вино, консервы, нитки, иголки, снурки, а вот и рогулечка костяная, чтобы «батюшка» в дороге занимался рукоделием и не скучал, вот книги… Господи, благослови эту любовь Своей любовью!

Певчие беспрерывно поют: «Тебе, Бога, хвалим», «Под Твою милость прибегаем, Богородице», «Аллилуия», величание св. Митрофанию и др.

Входит офицер и передает просьбу директора Орловского корпуса благословить кадет. С радостью исполняю; я так любил всегда и кадет и их наставников. Как отрадно бывало с ними молиться 8-го ноября в их храмовой праздник! Да благословит Господь и их искренно религиозного директора-отца: с пути мысленно благословляю и его, и корпус. Простился с г. губернатором, с провожающими, и снова в вагоне с родными.

Не верится, что вот сейчас все эти милые лица скроются с глаз надолго-надолго. Третий звонок; трубач подает сигнал ехать. Сразу сердце упало; еще раз прижал к груди своей жену и родных. Но сердце не камень, сколько ни крепись. Все рыдают: можно ли найти человека, который в такую минуту сдержал бы себя? Мне кажется, нет; по крайней мере, чего я боялся, то и случилось – разрыдался дико, страшно; казалось, вся душа выйти хочет куда-то, а перед глазами жена, почти упавшая на руки близких, родители, родные; все рыдает. Господи, не дай еще переживать такие страшные моменты! Кажется, не перенести.

Поезд пошел. Я уже безудержу плачу на груди моего дорогого доктора Николая Яковлевича, который провожает меня до Тулы. Вдруг взор мой упал на ясно видимую из вагона полковую церковь, и снова слезы и рыдания вырвались из груди моей: моя родная церковь, школа, дом[4]… Ведь каждый камень я знаю в них; а сколько пережито там сладких моментов религиозного восторга, общения молитвенного! Трудно не рыдать. Все пережитое на том святом участке земли за семь лет, при этом последнем взгляде, пронеслось и вспомнилось в мгновение, и, естественно, я рыдал. Много значит участие в горе человека, особенно родного, друга; это испытал я на себе. Дорогой Коля всю дорогу до Тулы старался развлечь меня, заставить хоть немного забыть столь внезапно наступившее мое одиночество, и, могу сказать по совести, его участие много облегчило мне горечь ужасной разлуки.

Вот и родная Отрада[5]. Яков[6] выехал встретить меня на «Степенном». Благословил я из окна вагона столь памятную и любезную мне рощу, Малыгину аллею, мой садик. Как я любил там гулять, размышлять, копаться, читать! Прощайте, милые места! Когда-то увижусь с вами?

Мценск; снова незабвенные лица духовных детей – Бойкины, Александрова и другие встречают меня. Идем в вокзал. Слезы, благословения, молитвы, пожелания и здесь; Орел как будто еще не окончился, дорогой Орел…

Едем дальше. Все родное проехали; на станциях никто уж не встречает; сидим в вагоне и беседуем о жгучем для нас недавнем прошлом и будущих трудах. Что-то будет? что? На все воля Божия, без которой и волос не падает с головы человека. Дай же, Господи, смириться под Твою крепкую, мудрую и любящую руку!

Подъезжаем к Туле; встречает комендант г. Пороховников, чудный человек, ведет нас осматривать привокзальную новую церковь-школу. Я просто поражен: масса света, прекрасный иконостас из серого мрамора, а живопись монахинь, сестер Дивеевского монастыря, выше всех похвал.

Подали телеграмму от Ивана[7]; извещает, что Оля после молебна и прочувствованного слова о. Аркадия успокоилась. О, дай, Боже! Спасибо дорогому Ивану; теперь и я поеду далее покойнее.

Переехали на Тулу Сызрано-Вяземскую. Сели в вагоны. Простился с моим утешителем Колей и снова со слезами поехал далее, на Ряжск, где стоянка два часа и обед. Устроились с Михаилом Матвеевичем[8] по-домашнему.

Окончился навеки памятный день 11 июня. Слава Господу, помогшему перенести его! Дай, Боже, силы дождаться счастливого дня возвращения!

12 июня

12-е число прошло плохо. С утра я занялся осмотром своего провианта и снаряжения. Спасибо, что не сам укладывал; вот теперь на полдня интереса, и кроме того я, наверное, протестовал бы против обилия всего сверхнасущного, тогда как теперь благословляю позаботившихся, т. к. и путь далек и едоков сколько угодно.

Осмотрев вещи, занялся осмотром своей позиции – купе, чтобы получше устроиться. Как подобает истинно русским людям и христианам, первая моя забота была украсить свою походную храмину иконами; без них как-то неуютно, недомашне и на душе непокойно. Устроился и радуюсь, как дитя. Смотрю на снимок своей церкви, вспоминаю, как я шел, бывало, служить; вот на эти ступеньки всходил, на этой дорожке говорил с народом; а вот видна школа, и в ушах воскресает веселый смех детей; вот мой домик, окошко; вглядываюсь – представляется, что смотрит лицо милой Оли, мамаши или дорогих деток. Как они любили взором провожать и встречать меня! Ах, уже далеко-далеко это теперь и еще дальше будет… Жутко!

Как я всегда был счастлив в моей семейной жизни! Как мне благодарить Бога, что Он удостоил меня принять под свой кров престарелых родителей[9] и хоть немного послужить им! Вот и утешение, какого не купишь за миллионы: на войну меня проводили и благословили родители Своей рукой. Оля, родная моя Оля; так и стоят в ушах ее слова: «Хоть бы раз мы поссорились в нашей прошлой жизни, все бы легче было прощаться». Да, жили душа в душу и не только в смысле земной любви и общения, но и в высшем смысле: во что верю я, верит и она, и к чему стремлюсь я, что предпринимаю, она вполне разделяет. Как хорошо трудиться вдвоем! Посмотрю на церковь, школу, дом – ее участие везде-везде. Благодарю ее за все прошлое счастие. Группа с духовными детьми… Дорогие мои! сколько вы явили мне грешному любви и сочувствия!..

Ряжск; два часа стоим; пробовали пищу – хуже Тульской. Идем обедать и на будущее время решаем, что Гуров[10] будет у нас хозяином. Господи, прости: начинаю грешить, есть скоромное; но что же делать в дороге? Успокаиваюсь тем, что духовник разрешил.

С нами обедал и едет племянник Черногорского князя, молодой человек Владо Божиевич Петрович, который по своему желанию идет постоять за искренно любимую им нашу Русь-матушку. Он очень образованный, учился в Париже и Женеве. Я часто с ним говорю. Очень любит он Россию и от всего в восторге.

Едем дальше. На станциях стоим страшно подолгу. Я хожу проведать своего «Друга»[11], его полюбили все солдаты за кротость – смирнее всех в эшелоне. Пока все здоровы и благополучны. Солдаты на стоянках резвятся, как дети: кувыркаются, рвут цветы, траву, украсили свои вагоны древесными ветвями, как в Троицын день, никто из них не скучает. К вечеру стали поговаривать, что хорошо бы было прослушать всенощную; вспомнили, как бывало служили в родной нашей церкви. Как захотелось молиться! И праздник не в праздник без службы. Ну, уж всенощную как придется, а завтра обедницу решили отслужить, во что бы то ни стало.

Кругом мелькают деревни, церкви, поля, леса, равнины. Хлеба плохи; погода прохладная, дождь; мы оделись во все теплое.

Станция Сухарево. О счастье: служится всенощное бдение. И какое чудное совпадение: не надеясь застать нигде богослужения, я на память начал читать вечерню; прочитал; в это время подъезжаем к станции; идет служба, и как раз читается шестопсалмие, т. е. продолжение того, на чем я остановился. Известил о богослужении генерала, и стали молиться. Служил молодой священник; пели два телеграфиста. Поставили свечи, приложились к Евангелию и поехали дальше. На душе стало легче; как будто камень свалился. Как много значит привычка освящать богослужением праздничные дни!

Ужинали у меня в купе и долго-долго заговорились о милом прошедшем, родном; легли спать в 12.30 ночи. До завтра!

13 июня (воскресенье)

В 4 часа меня разбудили, подали телеграмму от М. И. Степанова[12]; очень было приятно. В 9 час. утра подъехали к станции Фитингоф; стоянка час; решили здесь служить обедницу. Я попросил у начальника станции разрешения совершить богослужение в станционном зале, на что он сейчас же согласился. Тогда мы с Михаилом[13] вынули походные ризы, Евангелие и крест, подаренные полку шефом, великой княгиней Елисаветой Феодоровной, зажгли свечи; пришли генерал, офицеры, солдаты, и мы не спеша отслужили обедницу. Умилительно было чрезвычайно: пели все и молились от души. Вот уж оценили мы тогда святой обычай на Руси ставить на станциях иконы; надо было видеть радость всех от высших до низших; все говорили одно: «Слава Богу, теперь и для нас настоящий праздник!» Я даже проповедь говорил на тему, данную дневным Евангелием, о необходимости смириться и в испытании не роптать на Бога, а веровать, молиться и твердо надеяться на помощь Божию. Было много и постороннего народа. При целовании креста я раздавал солдатам и народу книжки и листки, а господам офицерам ладанки с 90-м псалмом; все благодарили.

Едем дальше. По дороге среди прекрасной местности на остановках часто играет музыка: мы гуляем, и это хоть немного развлекает. По случаю воскресного дня на станциях масса народа: кричат нам «ура», просят сыграть «Коль славен», дают солдатам молоко, яйца, солому, папиросы и др.

Приехали в Пачелму; стоять 2 часа. Для нас накрыт большой стол; сели всей компанией обедать, вызвали музыку, которая и гремела весь обед. Время прошло очень оживленно. Сюда понаехали окрестные помещики с семьями; внимание нам оказывалось самое сердечное, а более эксцентричные барышни даже лошадей наших кормили сахаром.

При криках «ура» поезд наш тронулся. Пошли чудные леса. Ночь наступила дивная, лунная. Приехали на разъезд № 31 и здесь снова стоим час среди дремучего леса, облитого ярким светом луны. Что это за восторг! Такой ночи никогда не забуду. Конечно, о сне никто и не думал. Все офицеры вышли гулять, а солдаты аукались, и отзвуки голосов их разлетались далеко-далеко, Я ходил в каком-то странном состоянии духа; что-то мистическое наполняло все существо мое. Вдруг нежные, дивные звуки полились откуда-то из чащи. Оказалось, наш писарь, дворянин по происхождению, играет на мандолине. Затем послышался дуэт, и получилась среди леса и ночи своего рода серенада. Не хотелось шелохнуться среди этой мистической тишины окружающей природы. Вдруг шум, грохот… Это пронесся служебный поезд, как какое-то чудовище, ворвавшееся в наш рай и не смогшее удержаться тут: оно убежало от нас, и мы снова в прежней тишине, снова слышим звуки серенады. Но всему бывает конец. Наступил конец и нашему блаженству: трубач заиграл «садись», и мы снова затряслись далее. Улеглись на этот раз мы очень скоро.

14 июня

В 9-м часу утра подъезжаем к Пензе. Этот город расположен на горе и производит прекрасное впечатление из вагона. Но, насколько Пенза хороша издали, настолько же она грязна и неприглядна внутри. Наш Орел – столица перед ней. Осмотрев город и купив кое-что, я вернулся на вокзал. Вокзал хорош.

Тронулись далее. Путь лежит среди дремучего краснолесья. Остановились на разъезде Асеевка и пошли гулять по лесу. Меня удивляют лошади: как будто вполне разумные существа, они высовывают головы из вагона и с большим интересом осматривают окрестности.

15 июня

Утро. Приехали в Сызрань. Город в стороне. Получил телеграммы из Орла от духовных детей. Встретили эшелон Нежинского полка и с ним принца персидского[14]. Приятно было повидаться; я так всегда его любил.

Тронулись далее. В купе у генерала мы с Михаилом отслужили панихиду по его брате Александре на ходу поезда.

Завиднелась красавица Волга; по ее берегу мы ехали целый час. Что за красота! Что за многоводье! Идут пароходы в 5 этажей, тянутся баржи, плывут плоты, всюду жизнь, движение. Предстояло переехать Волгу по мосту длиною в версту с четвертью. Я сел на площадку вагона и, вооружившись биноклем, стал смотреть. Красивее и грандиознее зрелища я и представить себе не могу. Описать не берусь – это надо видеть. Я даже боялся ехать: как будто по ниточке шел поезд, и вот-вот она оборвется; но, Господь дал, проехали благополучию.

За Волгой уже другая картина: начались степи, более знакомая мне природа, как уроженцу Воронежской губ.

В Самару приехали в 9 час. вечера. Город хорош, но вокзал плоховат.

16 июня

Сегодня так прошел день, что и писать нечего. Все повторилось, что и прежде. Приехали в инородческие места: татары, башкиры, мордва, черемисы. Продают кумыс. Бугуруслан очень красивый город издали, только лишен растительности. Целый день едем отрогами каких-то гор. Обедали в Абдулине; пища была плохая. Все здоровы.

17 июня

Уфа. Чудный вид на город, расположенный на крутой горе. Длинный мост через реку Белая проехали благополучно: все мосты охраняются часовыми[15]. От самого Бугуруслана стали попадаться татарские деревни с мечетями. Странное с непривычки впечатление производят эти минареты с полумесяцами: в России… и однако полумесяц свободно сияет над селом. А говорят еще о русской нетерпимости. И ведь сколько таких сел проехали мы! Ну, до чего страшны татары здесь в своей обычной обстановке, до чего грязны и безобразны; башкирцы тоже. Я раньше думал, что только наши мужики отличаются нечистоплотностью; однако инородцы такие же. Постройки их точь-в-точь русские; мечети деревянные, небогатые.

В 9 часов мы двинулись далее. Нас предупреждали в Уфе, чтобы мы весь день не ложились отдыхать, смотрели в оба, так как виды откроются очаровательные. Действительно, что пришлось увидать, то даже трудно описать. С одной стороны – большая река Белая, по которой бегут пароходы, плывут плоты; с другой – горы, сплошь покрытые дремучими лесами. Это начались предгорья Урала. Но эти виды были только «цветики», ягодки же впереди.

Подъезжая к станции Аше Балашевской, мы увидели огромную гору, покрытую лесом, конусообразную. Как будто кто нарочно убрал ее зеленью. Все назвали ее «красавица», да и по достоинству.

Проехав Ашу, мы буквально замерли от восторга. Все высыпали к окнам; мы боялись потерять мгновение: начался переезд Уральских гор. Едем по берегу быстрой горной речки Сим между огромных гор и скал. Все покрыто чудным лесом. Горы и скалы – одна причудливей другой: то конус, то опрокинутая чаша, то вдруг совершенно отвесная скала страшной высоты, из красного камня, как обрубленная и полированная, с трещинами и пещерами. Мне живо представилась Афонская гора с ее подвижниками; смотря на эти горы, скалы и пещеры, так и кажется, что вот-вот выйдет из них какой-нибудь старец и благословит нас; но это только кажется, на самом деле всюду грязные татары и заводские рабочие.

Вдруг сердце замерло: мы несемся в упор прямо на огромную скалу; еще минута, и мы разобьемся вдребезги. Но внезапный поворот, и эта гранитная громада перед нашими глазами открыла как бы зияющую пасть, готовую проглотить нас. Оказалось, она рассечена могучею рукой человека на две гранитные половины, и мы несемся по длинному каменному коридору. Невольно у всех вырвался крик восторга.

Но вот выбрались мы из каменных объятий и снова мчимся, извиваясь змеей, по берегам рек Сима и Юрюзани. Какие чудные горные реки, быстрые, бурные! Часто видим и небольшие водопады. Коридоров было несколько. Тут до вечера мы успели видеть два сталелитейных завода с заводскими селами. Как красиво они расположены между горами! Производят впечатление совершенного подобия аулов. Люди живут, очевидно, зажиточно: соломы нигде не видно, везде крыши деревянные и железные. Особенно поразила меня белая часовня на высокой-высокой горе над заводом: стоит она, как святой часовой, выше всех минаретов и осеняет крестом своим этих тружеников стали и угля, копающихся в старой груди Урала. Ах, красота-красота природы. Как она возвышает душу и приближает к Богу! Офицеры говорят мне: «Смотря на окружающее, можно ли не верить?» Да, если бы всегда и все обращали внимание на окружающее и искали истины, то много-много природа помогла бы им.

А тем временем мы уже оканчиваем Европу и подъезжаем к Азии. Прощайте, европейцы! Мы становимся уже азиатами. Но, поверьте, любить вас искренно не только не перестали, но еще больше любим; сердце так и рвется к вам, только вас здесь не хватает; кажется, бросил бы всю эту красоту и полетел бы к вам. Однако стальная машина не дремлет, а все тащит и тащит, не к вам, а от вас, все вперед и вперед.

Дорога крайне опасна: с одной стороны отвесные скалы, с другой быстрая река; а поезд бежит, постоянно изгибаясь то вправо, то влево; случись крушение, спасенья нет.

Что за воздух в горах! Как он чист и свеж! Настолько, что на очень далеко отстоящей от нас горе собравшаяся вокруг костра толпа рабочих разговаривает между собой, а мы слышим даже отдельные слова: «только два окуня поймал сегодня», – говорит один.

Вечер. Всходит огромная луна, как горный фонарь; выходит и осматривает, все ли горы в порядке и на местах ли, не нарушили ли они данной им от Творца гармонии; вот она вверху горы, вот нырнула в долины и медленно, покойно уходит в высь небесную. Все в порядке: горы не грешные люди; они не пойдут нарушать законы Вседержителя. А вот каким темным покрывалом ложится тень от больших гор на меньшие и долины. Ах, эти долины! Они сейчас скроются в этом темном покрове; а как они хороши днем, при свете солнца! Змейкой бегут по ним серебристые горные ручьи, переливаясь тысячами самоцветных камней; ярко зеленеет трава, прямо блестит – ни пылинки, и все покрыто цветами разных сортов, – ковер, подобного которому не было даже у Соломона.

Я забрался на открытую платформу, сел на козлы командирского экипажа и в уединении отдался думам о пережитом за сегодняшний день.

18 июня

В 4.30 утра приехали в Златоуст. На улице туман; города не видно. Остается одна станция, и Европе конец. Решили отслужить на границе молебен.

Проехали станцию Уржумку, последнюю европейскую, и мы с Михаилом начали служить молебен. Тихим ходом, при пении тропаря св. Митрофанию, подъехали мы к заветному каменному столбу, на одной стороне которого написано Азия, а на другой Европа, и при пении «Иисусе сладчайший, спаси нас», «Пресвятая Богородице, спаси нас» переехали границу. Стоя на площадке и ступеньках вагона, я благословил Европу, а затем, обернувшись, благословил Азию. Эта минута будет памятна на всю жизнь. При пении «Спаси, Господи» все прикладывались ко кресту, и я обходил вагоны.

Проехали ст. Хребет. Горы оканчиваются, и теперь зигзагами спускаемся с Уральских гор в сибирские долины. Слава Богу! Первую часть пути совершили благополучно; только одна лошадь пала во 2-м эскадроне.

В 4 часа дня приехали в Челябинск. Здесь дневка. Города почти не видно; он на равнине в 1, 5 верстах от станции.

Господи, что здесь творится на военной платформе! Прямо столпотворение вавилонское. Собралось 6 эшелонов наших да столько же 52-го Нежинского полка. Масса лошадей поставлены прямо около платформы целой кучей; все привязаны к временным веревочным коновязям; ржание, визг, крики солдат на лошадей, масса оружия, седел, фуража, солдат, офицеров; все суетятся, спрашивают, кричат. Бедного коменданта затрепали.

На самом вокзале не лучше. Такая же толпа; не только в зале, но прямо на платформе расположились дамы, джентльмены, сестры милосердия, врачи, офицеры, солдаты, серые мужики. Сидят иные прямо на полу, другие на чемоданах, узлах; здесь же и едят, и пьют чай. Снуют носильщики; орут благим матом дети.

Захотелось мне выпить содовой воды; вхожу в буфет, с большим трудом протискиваюсь. Содовая вода вся выпита (жара более 30°). Подали клюквенного квасу. Кое-как выпил. Денег никто не спрашивает; за пассажирами нет возможности уследить: заняты сплошь все столы и междустолия. Должен был я сам подойти к буфетчику, чтобы расплатиться.

Бежит солдат и говорит, что меня спрашивает какой-то священник. Иду и кого же вижу? Брат о. Аркадия приехал из Екатеринбурга встретить меня. Я был очень рад ему; поговорили с ним около часу.

В это время приехала Наталия Аф., и я поехал к Карцевым на их городскую квартиру. Широкие улицы, хорошие дома, даже электрическое освещение; одно плохо – улицы не вымощены; город большой, до 30 тысяч жителей. Меня поразили здешние лошади: маленькие такие, но сильные и бегут страшно быстро; растительность на них очень большая, грива до земли. Проехали мимо хорошего женского монастыря; рядом также хорошее белое духовное училище с отдельною при нем церковью; железнодорожное собрание, прямо-таки поразительной архитектуры, построено сплошь из гранита. Приехали, выпили по стаканчику чайку, и скорей с г. Карцевым отправились в баню. Как приятно после 8 суток пути помыться! Хочу завтра поисповедаться и приобщиться св. Таин. О, если бы это удалось! Как я был бы рад! Радушная хозяйка к нашему возвращению приготовила даже уху и мягкую постель; приятно понежиться после долгого путешествия.

Много получил здесь писем от духовных детей.

19 июня

Ночевал у Карцевых; встал в 5 часов утра и пошел в женский монастырь исповедаться и причаститься св. Таин. Пришел в монастырский собор как раз в то время, когда монахиня только что начала читать правило ко св. причащению; я прослушал его. Поисповедавшись у старца, я с разрешения священника, оказавшегося моим земляком, совершил св. литургию, первую в Азии. Отлично пели монахини. Хорошо было служить: и храм прекрасный, и пение чудное, но люди – ни души знакомой, родной. Как я рад, что приобщился св. Таин! Где-то теперь еще придется?!

Напившись чая у игумении и отдохнув у Карцевых, я поехал на вокзал. Стоит сибирский поезд и везет пассажиров в Иркутск и между ними отряд сестер милосердия. Посмотрел я на них да и осудил грешный: почти все завиты, напудрены, надушены, затянуты в корсеты и довольно свободно позволяют ухаживать за собой совсем незнакомым офицерам. Чрезвычайно больно видеть это; одним утешаюсь, что там, на полях битв, лицом к лицу со страданиями ближних, они забудут о себе и послужат им всей душой.

Подали наш поезд. Нам отвели чудный Пульмановский вагон 2-го класса; мне дали отдельное купе, и я устроился в нем, как дома, с полным комфортом.

20 июня

Плохо спал, часто просыпался и воевал с мухами, которые как-то ухитрялись пробираться под сетку, которую я предусмотрительно надел себе на лицо с вечера.

Природа пошла однообразная, степь; но земля роскошная: хлеб прекрасно родится, особенно пшеница. С самого утра на каждой почти станции масса народу. И что за вежливый народ! Все снимают шапки и искренно приветствуют; многие держат в руках мешки с хлебом, с лепешками пшеничными; у других лотки с кренделями, с яйцами; все это, ходя по вагонам, они давали солдатам, так что к вечеру в каждом вагоне набралось по большой куче лепешек и всякой снеди. На одной станции мужик разносил в подарок чудный свежий лук, и я соблазнился: взял себе пучок, которым с удовольствием лакомился за завтраком.

К 11 часам утра приехали на ст. Зырянку; здесь я отслужил обедницу, во время которой говорил эшелону краткое поучение о необходимости в предстоящих трудах взаимной любви и поддержки, а также соблюдения строгого послушания начальству, хранения дисциплины. После раздавал книжки и листки солдатам и народу. Нужно было видеть радость станционных служащих и усердие, с которым они молились; оказывается, церковь от них в 15 верстах, и службы на станции никогда не бывает. Пели все, и вообще богослужение прошло с таким же одушевлением и радостью, как и 13-го числа.

В 1 час дня приехали в г. Курган Тобольской губернии. Город имеет тысяч 20 жителей; порядочно поляков; особенной красоты никакой, хорош только мост через реку Тобол.

Дорога везде охраняется часовыми из запасных. Едем блогополучно; одно плохо: паровозы отапливаются плохим углем и невообразимо поэтому дымят.

21 июня

Встал по-орловски очень рано, а по здешним часам очень поздно, почти в 8 часов. Разница во времени достигла уже трех часов; значит, далеко укатили мы от милой родины.

Прибрался я в своей квартирке-купе сам; я очень люблю сам все делать: это сокращает время, и поэтому я не даю ничего делать Ксенофонту[16], хотя он часто заходят ко мне. Временем занимаюсь рукоделием: сплел себе для пояса и для туфлей 4 шнурка.

В окно смотреть не стоит: однообразная тянется степь с жиденькими кое-где деревцами и солончаковыми озерами. Только и разнообразия, что встречающиеся в степи огромные табуны киргизских коней, стада скота и около них гарцующие на своих карликах-копях киргизы с длиннейшими кнутами. При 33° жары киргизы щеголяют в ватных халатах, крепко затянуты поясами и на головах меховые шапки; лица вымазаны салом и загорели, как уголь.

В полдень завиднелся г. Петропавловск. Это уже Акмолинская область, земля войска Сибирского, казаков. Город очень живописно разбросан на гористом берегу р. Ишима, чрез который перекинут весьма длинный мост. В городе поражает обилие мечетей; их пять, все каменные. Оригинальны мусульманские кладбища: на каждой могиле поставлен маленький домик, вроде собачьей конурки, и покрыт железом. Жара страшная, духота невообразимая.

Осматривал вокзальную церковь, построенную на деньги фонда Императора Александа III, очень красивая церковь, с дубовым иконостасом. У нас пока всё благополучно, а вот в 4-м эскадроне неладно: сейчас получили телеграмму, что там заболел солдат, которого пришлось оставить в Кургане, да у лошади случился солнечный удар. У нас же вышел казус: вырвалась одна лошадь и убежала в степь: 2 солдата верхами не могли нагнать, так и уехали. На следующей станции за 16 верст киргизы привели ее к нашему поезду. Слава Богу, разразилась гроза, прошел хороший дождь, дышать стало легче. Я перебрал вещи; ведь надо умудриться все так уложить, чтобы можно было потом поместить в двуколке. Наступил холодный вечер; все попрятались по своим гнездам.

22 июня

Странная стоит температура: днем жарко, ночью холод. Встал нарочно пораньше, чтобы не проспать реки Иртыша, этого многоводного притока р. Оби, на холмистом берегу которого очень красиво расположен г. Омск. Вот уже и река; опять длиннейший мост: бегут пароходы, плывут баржи. Смотрю на воды Иртыша и вспоминаю судьбу славного казака Ермака Тимофеевича, плывшего по этой самой реке в своей тяжелой броне и не смогшего одолеть быстроты течения…

Вокзал в 4 верстах от города; их соединяет ветка железной дороги. Около вокзала огромная слобода, скорее похожая на город, так как в ней красуется много домов очень хорошей и оригинальной постройки, и уже есть церковь. По словам кондуктора, 10 лет назад здесь не было ни одного дома, а с проведением железной дороги образовался целый город.

Трехчасовая стоянка. Генерал поехал представляться генерал-губернатору Сухотину, а офицеры осмотреть город. Вернулись в восторге от магазинов, театра, зданий, Иртыша.

Переехали на продовольственный пункт в 15 минутах от главного вокзала. Вывели лошадей; трубачи поехали на Иртыш купаться и купать лошадей. Опять горе: вырвались 2 лошади и ускакали в степь. Сделали заявление коменданту, да так и уехали. До сих пор мы ехали по местам Сибири, которые на судебном языке называются «не столь отдаленными»; теперь вступаем уже и в места «отдаленные». Степи и степи, чахлые березы да местами горящий навоз – вот и весь ландшафт нашего пути; несколько станций проедешь, а никакого жилья. От скуки стал больше читать.

23 июня

5 часов утра. Приехали на ст. Каинск; самого города почти не видно: он в 12 верстах. Стоим 2 часа. Далее начнутся верст на сто с лишком непрерывные болота; вода, говорят, такая гниль, что местные жители переносят ее только по привычке, а нас предупреждали не пить, потерпеть. Едем. Действительно, необъятные пошли болота; множество болот с водою, покрытою плесенью. Это и есть центр знаменитой Барабинской степи, родины столь же знаменитой болезни лошадей и рогатого скота, «сибирской язвы. От неисчетного множества нападающих на нас болотных обитателей – песьих мух, или «японцев», как мы их называем, в вагонах сидеть невозможно. Представьте себе, что вы в жаркий летний день окружены массой мух; вы негодуете, отмахиваетесь, чуть не проклинаете день рождения. Теперь подумайте, что переживали мы, когда в вагонах носились буквально-таки целые рои не только мух, но всякого рода других насекомых: оводов, стрекоз, преогромных кузнечиков, комаров, мошек. Все это кружилось, жужжало, стукалось об наши головы, кусало.

Целый день ехали мы по этой пустынной местности и только к вечеру встретили небольшое село с церковью на берегу озера-болота. Бабы выносили продавать карасей, жареных в сметане.

Странные здесь постройки: почти все крыши покрыты дерном с довольно толстым слоем земли. Всюду на обитаемых местах кругом курится навоз: жители нарочно жгут и этим немного ограждают себя от комаров и оводов. Замечательно, что животные сами лезут в дым и стоят так. На лицах у жителей надеты сетки, или просто головы почти наглухо обвязаны платками с небольшими прорезами для глаз.

24 июня

Утро, 6 часов. Переезжаем широкую и глубокую сибирскую реку Обь. Хотя здесь собственно верховье реки, но мост разве немного меньше волжского в Сызрани. Мы стали уже свыкаться с длиннейшими мостами и многоводными реками, а раньше было как-то жутко.

Река очень оживлена: много пароходов и барж. На другой стороне реки станция «Обь». Хорошая водная торговая артерия, и тут же на самом берегу железнодорожная станция; это пересечение железного и водного путей сделало то, что здесь образовался торговый пункт, теперь уже город, Новониколаевск или, как здесь все зовут, Никольск. Десять лет тому назад на месте этого города была непроходимая тайга, девственные леса с дикими животными и ни одного буквально дома; а теперь здесь хороший торговый город с населением в 40 тысяч человек, с чудным собором и еще тремя церквами, с прекрасными школами, магазинами – прямо, что называется, по-американски. Городом Новониколаевск стал как раз перед началом войны, с 15 января сего года. Он очень живописно расположен на крутом берегу Оби. На предыдущей станции, в Кривощекове, мы простояли лишних два часа, так как на ст. Обь собралось уже много эшелонов, и нас некуда было принять.

Наконец приехали, выгрузились. Здесь стоим двое суток. Путей запасных мало, а собралось уже десять эшелонов.

Что творится на коновязях, просто ужас. Две тысячи лошадей собраны вместе на веревочных коновязях. Жара, их кусают слепли, они дерутся, кусаются, ржут, визжат; здесь же работает интендантская рушка, сушилка, веялка; все шумит, кричит, все покрыто тучею пыли. Картина! Что же после этого будет на войне? Страшно и подумать. Терпели, терпели наши солдатики около лошадей на и взялись за кнуты и хворостины; как начали они строптивых кусак и драчунов отхлестывать по заду, то живо смирили их; а после, только крикнет солдат да покажет кнут, сейчас стихают лошадиные страсти. Вот подите: кнут помог; я сам свидетель, что среди этого ада другого ничего не оставалось делать. К вечеру выкупали коней, напоили, накормили, спала жара, и понемногу все утихомирилось.

Боже мой! Целых 6 писем принесли: из них два от Оли и одно от Николая Яковлевича. Какое счастье увидеть в такой дали родной почерк, услышать милую речь! Намеренно говорю «услышать». И верно: когда читаешь в местах-то «отдаленных» письмо с родины, то в воображении воскресает самый голос пишущего. Слава Богу, Оля бодрится и смирилась. О, если бы это было не в письме только, но и на деле!

Идет подполковник 52-го Нежинского полка и говорит: «Советую пойти в баню; здесь рядом, казенная, хорошая». Вот радость-то! Действительно прекрасная баня, и мы отлично вымылись. Вообще на этом пункте построено несколько огромных каменных зданий в два и в три этажа; в них находятся офицерские номера, солдатское помещение, столовые, офицерские и солдатские бани, лазарет, прачечная. Все это даром, для отдыха и чистки проходящих войск. Великое спасибо сказали мы устроителям, да и все, конечно, говорят то же.

Солдаты мои что-то расклеились. У Михаила начинается флюс, а Ксенофонт целый день сегодня ничего не ест, и все его что-то тошнит; но они бодрятся и меня утешают. Хорошие они люди и какие сердечные! Напр., Ксенофонт потихоньку от меня спрашивает Михаила Матвеевича, хорошо ли я сплю, ем ли, гуляю ли. Или вот еще: на большой остановке после гулянья вхожу в свое купе, смотрю, а у меня целая канцелярия – Михаил и Ксенофонт оба пишут. Спрашиваю, кому они пишут. Ответ: «Нашей матушке; она, бедная, теперь, наверное, скучает». И какие письма! До того сердечные, утешительные, что, право, при чтении их слеза навертывается.

Хотелось бы очень устроить здесь общий молебен для съехавшихся случайно солдат нашего полка, моих духовных детей, и побеседовать с ними. Но, кажется, не придется: такая идет сутолока, у солдат с лошадьми и фуражом столько возни, что прямо-таки и времени не выбрать и людей не собрать. Вообще мое главное дело в пути сводится только к служению своему эшелону, а целому полку служу только домашней молитвой, поминая путешествующих духовных детей моих и прося им от Бога прощения грехов, благодатной помощи в трудах и благословения.

В 6 часов вечера мы с Ксенофонтом поехали (я на «друге», он на «закидке») на Обь попоить лошадок. Около пристани стоял казенный пароход. Генерал наш, офицеры, песенники сели на него и поехали с песнями кататься по Оби; это «водяные», т. е. чиновники по водной части, оказали любезность, пригласив наших покататься на их пароходе. И понеслась в Сибири над водами быстрой Оби удалая песня черниговцев. Со времен Ермака, вероятно, Сибирь и Обь не видали в своих недрах такого молодецкого войска. Глядел на плывших, и живо представились мне храбрые казаки Ермака Тимофеевича, когда-то плывшие по сибирским рекам тоже добывать славу своему государю и родине и оглашавшие воды, наверно, такими же удалыми песнями.

Ах, песня народная, истинно русская! Она, как и музыка, выражает душу народа. Слышите, какою широкою волною разливается песня наших воинов? Какие ползучие в песнях этих ширь, мощь, энергия! Именно только русские воины так поют. В их песне ясно чувствуется бесхитростность, простодушие, вера и сила, сила могучая, именно «ползучая», не падающая, не теряющаяся при напастях, а идущая все вперед и вперед, пока не достигнет своей цели; а достигла, и враг прощен: с ним Русь целуется. Да, особенно поет войско русское! Грянет ли хором с бубнами песнь военную – заликует друг, затрепещет враг; запоет ли хором «Отче наш» – слышит Бог его веру и молитву сердечную. Ох, и люблю же я своих воинов! С малолетства стал любить их, а теперь в восхищении от их терпения, безропотности, даже радости, что вот де и они могут, и они «сподобились» возможности постоять за «Русь-матушку, за царя-батюшку, за веру православную». Это их слова!..

Напоив коней, мы с Ксенофонтом поехали по городу. Есть замечательные магазины, но в общем молодость города еще сильно заметна: дома как-то разбросаны, мостовых нет… Впрочем, отсутствие мостовых – особенность сибирских городов; говорят, даже Иркутск, столица Сибири, и тот только два года как вымостил главную улицу, а с младенца-то Новониколаевска что и спрашивать.

Во время катанья мы увидели, как пасущаяся корова с острыми рогами бросилась в толпу детей и два раза высоко подбросила девочку лет шести. Я думал, до смерти она ее забодала; ан нет: встала и побежала. Ангел хранитель не допустил.

25 июня

Утро. Стоим в Оби. Слышу звон в железнодорожной церкви; мигом оделся и торопливо пошел к богослужению; пришел еще до начала утрени и простоял всю службу. Сегодня, помимо поста, еще и пятница; а есть возможность попоститься. Иду в лавку и покупаю пару чудных копченых стерлядей за 25 коп.; не поверил сначала, когда сказали цену, переспросил. Впрочем, стерлядей в Оби сколько угодно, а потому они и дешевы. От жары полуденной раскис; лежу, постыдно сдавшись. Вечерком сходил на реку еще раз полюбоваться ее шириной и оживлением, а потом покатался немного на других.

26 июня

Тронулись в дальнейший путь. Началась «тайга» сибирская. Холмистая местность покрыта сплошь лесом; деревья уже не чахлые, как в Барабинской степи, а толстые и громадной высоты. Встречается много полян и оврогов без леса; они густо покрыты высокой травой, такой высокой, что коровы видны только наполовину. Масса цветов разнообразных оттенков. Возделанных полей почти нет; сел ни одного не встретили до вечера, а лишь при станциях домов пять-десять новоселов переселенцев, еще не устроившихся и не обстроившихся.

На станции Чабула я разговорился с мужичком, переселенцем из Курской губ., о земле. Он сказал, что землю правительство еще не делило между ними, а каждый пашет и косит, где хочет и сколько хочет; только деревьев без разрешения лесничего рубить нельзя; да они и боятся уходить далеко в тайгу: можно легко погибнуть.

Солдаты наши купили две косы и косят на каждой остановке травы, сколько хотят. Вот в какую благодатную страну приехали! Даже странно как-то.

Пью без конца чай. Мошки и комары – здешнее бедствие; начальник станции, кондуктора, стража, рабочие, мы все решительно в сетках. Бедные лошади прямо мучаются.

Купил себе на одной станции земляники и клубники, поел и поплатился жестоко; не буду больше есть здешних ягод: они растут на болотной почве и, кажется, вредны.

27 июня, воскресенье

Утро; по железнодорожным часам 4, а по местным 8 часов. Приехали на ст. «Тайга», что близ г. Томска. Хотел здесь устроить богослужение, но наше начальство еще спит; а служащие очень просили. Что делать! Пришлось отложить.

Ходил смотреть привокзальную церковь; она каменная, но мала чрезвычайно; между тем как, кроме большого числа служащих, здесь расположен довольно большой поселок из зажиточных, очевидно, переселенцев, так как не видно ни одной соломенной крыши. Церковь внутри ремонтируется; службы не будет.

Cвященник 11-го Восточно-Сибирского стрелкового полка о. Стефан Васильевич Щербаковский

Симпатичный сторож при этой церкви; он из отставных солдат. Узнав, что я полковой священник, старик воодушевился и стал рассказывать, как он воевал в 1877 году, как брали Карс, и от души пожелал мне, чтобы я на войне подражал их священнику: «Вот у нас батюшка был старик седой, как лунь, а при штурме Карса и в других битвах всегда бывало идет с нами с крестом в руках; мы в атаку, и он с нами… Славно было биться рядом с ним». Это было в Абхазском пехотном полку. Фамилию священника старый вояка забыл.

Поблагодарив старика за пожелание, я пошел к генералу. Решили служить обедницу на ст. Судженке, куда прибываем в 9 часов утра по петербургскому времени.

Опять едем тайгой. Бывало, я представлял себе тайгу чудным красивым лесом, но оказалось не то. Мы привыкли видеть лес обыкновенно зеленым; всякое сухое дерево сейчас же убирают. А тайга это – дремучий лес, состоящий из пихт, сосен, кедров, берез и других пород, – зеленый лес, но перепутанный с массой сухих деревьев, поломанных, обгорелых и тут же валяющихся. Встречали десятки десятин с горелыми деревьями. Эта безжизненность, присутствие сушняка, никем не убираемого, страшно портит общую картину тайги.

На одной станции разговорился с крестьянином, переселившимся еще в 1853 году; он жаловался на трудность возделывания земли, на плохую почву: «и много земли да толку мало; замучились пахотой, а родит скудно. Действительно, встречающиеся возделанные поля жидки. Поддерживают здешний люд тайга да сенокосы.

Приехали в Судженку. Начальник станции (кажется, поляк) не позволил совершить службы в зале 2-го класса. Пришлось устраиваться в 3-м классе, где не оказалось даже иконы. Я принес свою икону св. Митрофания да поставил Евангелие и крест; сторож принес двухкопеечную свечку… – вот и церковь готова. Собрались генерал, офицеры и почти весь эшелон, да подошли еще железнодорожные служащие: богомольцев-то и много оказалось. Служба, как и прежде, прошла очень хорошо; все воодушевленно пели. Я говорил поучение о необходимости честно и верно исполнять возложенный на нас Богом и царем долг, помнить присягу и не только исполнять свое дело, как приказание, но и любить его, чтобы совершать свои обязанности с сердечностью, без зависти, помогая друг другу. При таком исполнении долга, да если к тому же будем держать себя в непорочности, Господь, Который укрепил немощи расслабленного, укрепит и наши слабые силы и благословит успехом наши дела. Приложились к кресту. Все были рады и с ободренным духом пошли в вагоны, чтобы ехать к месту исполнения своего долга.

Местность стала немного веселее; тайга реже. В Мариинск приехали на два часа раньше расписания. Вот вам и Сибирская дорога! Говорили, она плохая, а вот до сей поры не только нигде не задержались, но даже целым днем едем раньше. Мариинск в унылой местности; две трети жителей евреи; торговля вся в их руках. Никак не думал, чтобы в Сибири были и евреи; однако, оказывается, их много здесь, а города Каинск и Мариинск почти сплошь населены ими.

28 июня

Природа резко изменилась; начались горы, отроги Саянского хребта; тайга продолжается. К прежним бедам прибавилась новая, мелкие мошки да такие назойливые, что лезут всюду: в уши, нос, рот, за рукава; все мы поголовно в сетках, иначе гибель.

Забыл упомянуть, что все стрелочники и путевые сторожа вооружены револьверами, а некоторые и винтовками.

Никак не могу привыкнуть к здешнему пути; все мне как-то жутко: зигзагов на Сибирской дороге масса, подъемы и уклоны очень крутые, так что поезд летит сломя голову с уклона, и на этих ужасных заворотах вагоны становятся прямо боком, то едва-едва ползет в гору, и солдаты-денщики спрыгивают на лужайки тайги нарвать цветов для своих офицеров.

Вечером разразилась страшная гроза; удары грома были похожи на залпы из нескольких орудий. Никто не ложился; заперли окна, вентиляторы и с трепетом ожидали ударов; ведь поезд идет, а в движущиеся предметы молния чаще всего попадает. Говорят, что в тайге всегда такие ужасные грозы.

29 июня

Поезд идет по долине между чудных гор, очень похожих на Уральские. Только одна особенность: нет скал, и правая сторона гор покрыта лесом, а левая голая, ни одного дерева – все покрыто травой и разделано под пашни. Очень красивый вид имеют эти горные пашни и огороды; почти до самой вершины расположены они. И как это взбираются туда пахать! В общем выходит, что горы как бы покрыты правильными четырехугольными коврами: зелеными, серыми, желтыми, черными. Есть горы около реки Енисея очень высокие, особенно одна – даже смотреть страшно. Тайга и в горах продолжается, но здесь деревья гораздо лучше, чем на равнинах: много огромных пихт, сосен и кедров. Смотрю на кедры и вспоминаю из Библии Давида, построившего себе дворец из васанских кедров. Могучие деревья, и на них-то растут такие маленькие «сибирские разговоры», как называют здесь кедровые орехи; сибиряки любят под разговоры щелкать эти орехи, как у нас семечки.

Завиднелся Красноярск. И недаром он так назван: город расположен на голых горах, которые летом, когда солнце выжжет траву, кажутся красными. Красноярск расположен на берегу многоводной и неимоверно быстрой реки Енисея; такой быстроты течения при огромной ширине и глубине я и представить себе не мог; около устоев (быков) железнодорожного моста вода буквально кипит и шумит, как водопад. Снаружи город очень красив, особенно собор и духовная семинария, но внутри нет ни одной мостовой улицы, хотя камня тут же пропасть.

Поезд подошел к военной платформе, расположенной на самом берегу Енисея. Я пошел к реке и начал осматривать окрестности. Прежде всего, в нескольких саженях от меня направо огромный мост через Енисей; длина его без двух саженей верста; особенно поражают в этом мосту своею длиною пролеты: на одном пролете может поместиться почти весь самый длинный товарный поезд; и таких пролетов шесть. Направо и налево от реки очень большие горы, на склонах которых построены дачи, точно гнезда ласточек; в одном месте я насчитал в бинокль шесть прекрасных дач, одна над другой, – так красиво, что не оторвешься. Город весь как на ладони; к нему бегут пароходы и тянут за собой баржи. Первый раз в жизни я видел здесь плоты с пилеными и колотыми дровами; удивительно, как они остаются целы при такой быстроте течения. Прямо предо мною высокая с острой вершиной гора, или, как здесь говорят, «сопка»; кажется, от меня она всего в нескольких саженях. Спрашиваю у рабочего: «далеко ли до горы?» Отвечает: «восемь верст по прямой линии». Вот как мы, жители равнин, не привыкли к горам!

Обратно я пошел через лагерь Красноярского резервного батальона; на зеленом плацу лагеря стоит очень красивая часовня. Я присел на ступенях этой часовни отдохнуть. Ко мне подошли два унтер-офицера, уроженцы Харысовской губ., взятые из запаса. Разговорились. Я объяснил им ход войны и причины ее возникновения. Очень были довольны. На мой вопрос, тяжело ли им было бросить все и идти на войну, они в один голос отвечали: «Конечно, нелегко, да что же делать? Государь зовет – значит, нужно; вот теперь здесь мы и сами видим, что еще много ему сюда надо народу; по Сибири и ратников собрали. На нашу-то Харьковскую губернию татары и разбойники раньше нападали; однако отстояли своею кровью, зато теперь и тихо. Отстоим и сейчас; после и здесь будет тихо». Я буквально записал их слова.

Слышу звонок. Садимся в вагоны: едем; проехали мост и поплелись долиной между гор. С большим интересом продолжали путь среди роскошной природы; хоть немного отдохнули душой после однообразных равнин Барабинской степи. Чаще стали встречаться села с церквами; церкви почти все деревянные и многие убогие; дома же у жителей порядочные и решительно все крыты тесом. Служить по случаю праздника для эшелона было негде; отслужили только молебен в вагоне для именинников.

30 июня

Благодарю Бога, что ночь прошла благополучно. Ужасные уклоны и зигзаги, по которым поезд бешено мчится и при этом ужасно стонет, как бы прося тормозить, истрепали все мои нервы. Наши все еще спят, не желая признавать местного времени. Из природы записать нечего: все тоже, что и вчера; только больше стало попадаться огромных и стройных сосен, издали кажущихся красными.

На ст. Юрты мы встретили санитарный поезд со 125 ранеными солдатами и офицерами. Кто без ноги, кто без руки, у кого голова обвязана и проч.; но все имеют бодрый вид; добрая половина раненых имеют на больничных рубахах георгиевские кресты. Зрелище, насколько тяжелое, настолько же и поучительное. Офицеры советуют запасаться теплой одеждой. Поезд их отличный: своя кухня, ванна, доктора, сестры милосердия.

Сегодня исполнилось 20 суток нашего пребывания в вагоне, мы так устали, что не дождемся Байкала, чтобы хоть немного промяться: Байкал мы будем огибать отчасти верхами, так как железная дорога не вся еще выстроена.

Читаю «Добротолюбие» и богослужение Великого поста на русском языке. Что это за восторг, оторваться нельзя!

Слава Богу, до сих пор у нас все было благополучно; даже нашлись лошади, вырвавшиеся в Омске у солдат и убежавшие в степь.

1 июля

Ночь спал совсем плохо. Летели мы ужасно. Паровозы дергали немилосердно; даже вещи падали. Я положительно мучился на своем ложе. Не говорю уже, что жутко становится при такой бешеной езде, но получается и физическая мука: каждую минуту дергается тело, прыгает; да еще этот ужасный угольный дым, – прямо закоптели. Когда настало утро, я от души сказал: «слава Богу!» Чего же достигли от такой езды? На 4 часа раньше расписания приехали в г. Нижнеудинск, где и без того больше трех часов стоянки. Это машинисты для себя старались: приятно все-таки лишних четыре часа отдохнуть. Генерал вышел рассерженный, офицеры тоже хмурились; сделали заявление начальнику станции и получили уверение, что дальше этого не будет. И, действительно, дальше поехали по расписанию.

Местность очень гориста. Город Нижнеудинск лежит в долине на берегу страшно быстрой горной реки Уды, чрез которую перекинут большой мост в четыре пролета. Дно реки каменистое, и вода до того прозрачна, что с высоты моста можно считать камни на дне. Быстрота течения ужасающая; кондуктор же добавляет, что это еще мало воды, а вот посмотреть бы тогда, когда вода начнет сильно прибывать; а это должно быть уже скоро, как только солнышко сильнее пригреет, и снег начнет таять в горах. Получается таким образом совершенно обратное нашему речному положению явление; у нас, чем жарче, тем меньше воды в реках, а здесь, наоборот, тем больше.

Городишко плохой, весь деревянный; только две церкви. Это уже началась Иркутская губерния.

Простояв здесь восемь часов, мы в половине первого дня, а по местным часам в пять часов вечера тронулись дальше в сибирские глубины. Опять потянулась тайга; горы стали уходить назад и теперь кажутся синими облаками; едем среди долин и холмов, покрытых хвойными лесами. Чаще стали попадаться хуторочки; это переселенцы, семей по 5–10, поселились, получивши по 15 десятин на душу, и теперь разрабатывают их местами под пашни: выкорчевывают пни, жгут их, так что среди леса вблизи хуторов простираются возделанные маленькие участки земли. Встречается много берез. Но как жалок их вид! Половина ствола красная: с него содрана кора, из которой крестьяне делают коробки для хлеба, яиц: даже кроют они берестою крыши. Просто варварство, так как березы после такой операции болеют, еле-еле влача свое существование.

Рано лег, чтобы раньте встать: пора уже укладываться в поход кругом Байкала.

2 июля

Утро чудное. Недавно был дождь: ни пылинки; ярко сияет солнце; зеленеет травка; ветерок прохладный. Местность холмистая; на горизонте горы. Чаще стали попадаться населенные места, даже большие села с довольно хорошими церквами, и, что особенно замечательно, в каждом значительном селе видна пожарная колокольня-каланча и кроме того содержатся в исправности дороги. Косят сено.

За станцией Зима переехали по огромному мосту через р. Оку. Какое совпадение с именем нашей орловской реки! Только сибирская Ока несравненно лучше орловской Оки. Виды по берегам прекрасные.

3 июля

Станция Половина. Опять проехали 2 больших моста через р. Белую и через р. Китой. Вот как Сибирь богата реками и огромными мостами! Стали привыкать, а сначала поражались. Сейчас ст. Иннокентьевская, конец первой и большей части сибирского железного пути и начало болезней, т. к. 3 дня пути мы должны совершить походом верхами. Чтобы испробовать заблаговременно разные способы езды, думаю непременно ехать с полком отчасти в двуколке, отчасти верхом.

Приехали на Иннокентьевскую вовремя. Здесь нас выгрузили, и отсюда уже будет поход. Жара такая ужасная, что предполагают 40– 45 °. Верстах в двух от станции ярко блестит на солнце крест Иннокентьевского монастыря, где почивают мощи Первосвятителя иркутского. Величественный монастырский собор особенно резко вырисовывается на синеве близлежащих гор.

Рядом с воинской платформой находится несколько двухэтажных каменных зданий, в которых бесплатно отводятся номера для проезжающих офицеров, есть офицерская столовая с обедами из двух блюд по 40 коп. и помещения для солдат. В баню сходить не успели, т. к. комендант объявил, что по новому расписанию мы должны выступить из Иннокентьевской сегодня же в 6 часов вечера. Вдали в синей дымке виднеется г. Иркутск со своими многочисленными храмами.

Решил я первый переход совершить на двуколке; сиденье удобное, но кидает немилосердно. Много, очевидно, придется перетерпеть, но, надеюсь, привыкну. Штандарт и трубачи впереди; мы в середине; с боков и сзади вооруженные караульные солдаты. Заиграла музыка, и мы благословясь выступили в поход. Сердце дрогнуло: поход!.. Пыль невообразимая. Скоро мы совершенно потеряли человеческий образ и обратились в каких-то эфиопов.

Приблизились к Иркутску; прекрасный город; его особенно красят чудный собор и вообще церкви. Переехали р. Иркут, а потом красавицу Ангару, проехали мимо вокзала и поднялись на высокую гору; спуск очень опасный: едва не разбилась офицерская кухня: мы спустились благополучно, но страху набрались порядочно. Окрестности все покрыты лесами.

Спустившись с горы, мы увидели среди леса на лужайке развевающийся флаг, большой стол, накрытый белой скатертью, с винами, закусками. По сторонам стола два костра. Картина дивная! Это уполномоченный великой княгини Елисаветы Феодоровны г. Второв угощал нас. Только около 2 часов ночи, на рассвете, тронулись мы далее в путь. Глаз не пришлось сомкнуть даже на одну секунду.

4 июля

Едем среди лесов по хорошей ровной и широкой дороге, по так называемому «Большому сибирскому тракту».

Вся Сибирь вследствие отсутствия железных дорог перерезана в разных направлениях «трактами», вроде наших «больших дорог», только сибирские тракты лучше содержатся. Один тракт, который идет от границы Европы через всю Сибирь непрерывно, называется Большим сибирским трактом. Благодаря проведенной параллельно с ним железной дороге теперь этот тракт свое прежнее значение потерял и имеет значение лишь местное. На всех стоянках через каждые 20 верст построены станции с большими комнатами для проезжающих и запасными лошадьми.

Едем горами, да какими?! В 2–3 версты подъем. Но это еще милость, а то вот 7 верст непрерывно поднимались. А спуски не лучше подъемов: приходится тормозить; иначе лошади не сдержат.

Леса девственны вполне и настолько непроходимы, что к некоторым местам на крутизнах нет возможности пробраться. Да и по сторонам дороги та же чаща; едва сделаешь несколько шагов вглубь, уже должен остановиться – дальше нет возможности двигаться: лежат сваленные ветром огромные сухие деревья, переплетаясь между собою ветвями и какими-то ползучими растениями. Но красота, красота какая!

Вот поднимаемся в гору; осталось два-три зигзага; лошади выбились из сил, останавливаются. Раздается команда: «Стой, подложи под колеса камни!» Остановились передохнуть, а я спешу вперед, туда, на вершину. На подъеме и внизу как-то все сдавливается в груди, как будто горы сжимают; кажется, взберусь я туда и надышусь-то полной грудью. Вот я и на вершине. Чист и свеж утренний воздух; легкий ветерок обдувает уставшее тело; дышу и дышу. А вид открывшийся прямо чудесен. Зигзагами извиваясь под ногами, узенькой ленточкой тянется дорога туда вниз далеко-далеко, без конца. А вдали синие горы: и сбоку, и прямо впереди, и внизу все горы и горы; своими очертаниями и зеленью, меняющимися по мере прохождения, они представляют собою все разные картины и в душе зрителя не оставляют однообразного впечатления.

Мало-помалу спускаемся. Внизу среди гор, у подножия одной высокой горы, на берегу быстрой реки Иркута, вода которого на удивление чиста и прозрачна, заблестел крест на церкви: село Введенское, наша первая остановка. Будет пройдена 31 верста. В половине шестого часа утра подъехали мы к коновязям. Все и все устали и не спали; и все-таки везде смех, шутки, прибаутки: что это за молодцы солдаты наши!.. Рядом с коновязами пять огромных деревянных бараков с парами у стен для солдат; есть один барак офицерский.

Подошел комендант и советует прямо идти купаться: «У нас вода – кристалл», – говорит он. Да и нужно основательно-таки вымыться; мы ведь от пыли почернели. Взяли чистое белье и пошли к реке. Что за вода! На глубине трех аршин все дно видно. Выкупались; только успели одеться, зазвонили уже в церкви, и я пошел в храм. Иду по селу, смотрю: богатое!.. Не говорю уж про крыши тесовые, дома-то построены из толстейших бревен, и многие с затейливыми резными украшениями. Оказывается, жители землей мало занимаются, а главное их занятие – сплав леса, извоз и охота. Церковь деревянная и, к стыду богатых прихожан, небогатая, впрочем, чистая и светлая. Особенно меня поразило, что церковь внутри вся оклеена комнатными шпалерами и притом разных цветов, т. е. в трапезной – один цвет, в главной – другой.

Служил молодой священник. Несмотря на воскресный день, на утрени в церкви не было ни одного человека, а за обедней – 15 человек. Во время литургии на клиросе пела матушка с племянницей. Познакомился в ограде с одной старушкой, оказавшейся матерью священника и притом уроженкой Орловской губернии. Очень уж усердно просила она меня зайти к ним. Зашел. Приняли меня так радушно, что и высказать невозможно: был, как в родной семье. Напоили чаем, накормили, много рассказывали о Сибири, как о благодатной стране; очень сокрушались, что в России по неведению пренебрежительно отзываются о Сибири, ее населении и природе. И, действительно, в Сибири хорошо: и люди радушные, и природа великолепная, кроме некоторых частей Барабинской степи, да и то потому, что она не возделана. Батюшка проводил меня до двуколки.

В бараке я прилег; и сладок был отдых на досках жестоких…

В 3.30 отправились дальше. Подъем версты в три был так крут, что некоторые из двуколок солдаты тащили на руках. Я верст пять шел пешком, а потом одиннадцать верст ехал верхом. По дороге попадались кресты: это могилы путников несчастных или убитых на тракте. Говорят, между прочим, что кругобайкальский тракт строили каторжники и между ними «декабристы».

На станции Моты я расставил кровать в офицерском бараке и крепко заснул.

5 июля

Встав утром, я пошел к двуколке. Михаил спит на земле у колес, накрывшись плащом, а Ксенофонт в шинели лежит у потухшего костра, причем голова его покоится на соломе высохшей кучи навоза. После бессонной ночи кто где ткнулся, так и спал. Ксенофонт занялся стиркой и часа через два принес мне белье уже чистое и аккуратно сложенное.

«Седлай!», – раздалось около 3 часов, и мы выступили опять в поход. Я ехал верхом и держался сначала порядка, т. е. следовал за своей двуколкой, а потом выехал вперед. Лошадь идет хорошо. Сначала ноги у меня болели от верховой езды, теперь стал втягиваться. Нужно проехать 21 версту с горы на гору. Подъемы и спуски еще длиннее и круче, чем вчера; ни одного аршина ровного места; лошади выбиваются из сил; в 5-м эскадроне лазаретная линейка и весь обоз даже остановились, не доехав семи верст до ночлега.

Почти рядом с нашей дорогой грандиозный лесной пожар; благодаря массе павших сухих деревьев пламя бушует целым столбом, и огненные языки высоко поднимаются к небу; смолистый дым ест глаза.

Наконец проехали. Открылись виды – положительно восторг; описать невозможно. Как только въедем на перевал, так и замрем, невольно остановившись: горы, горы, море гор; совершенно как будто когда-то волновалась здесь почва, образовались огромные волны, да так и застыли; горизонт открывается огромный: горы вокруг нас, под нами и вдали синеют, сливаясь с облаками. Мы даже поспорили: я говорю: облака, а спутники отрицали, – и они оказались правы.

Весь переезд я совершил сравнительно очень легко, для меня верховая езда легче езды на двуколке.

Приехали в Глубокое; ночлег. Нам отвели громадный флигель; я расположился очень удобно, поставив кровать на нары; Подгурский[17], добрая душа, приготовил и предложил нам горячий ужин, суп, и мы поужинали им из солдатских котлов на славу.

Но какая картина перед нашими глазами! В котловине между гор и на склоне горы расположились 1800 лошадей, море лошадей и людей, масса костров – точно звездочки, песни… Вдруг всё смолкло: труба заиграла зарю, и понеслась по нашему огромному лагерю священная песнь, молитва: в одном конце «Отче наш», в другом раздается «Да будет воля Твоя», в третьем «победы… на сопротивныя даруя», в каждом эскадроне отдельно. Впечатление грандиозное. Долго-долго смотрели все мы с балкона барака на это выходящее из ряда вон зрелище.

Завтра еще 24 версты по горам, и снова поезд, вагоны.

6 июля

С вечера, как лег, так моментально и уснул. Вот что значит моцион-то верховой. А аппетит какой хороший! Утром слышу голос Н. В. Букреева[18]: «Четверть четвертого, пора вставать». Сейчас же встали, оделись и вышли. Все еще покрыто утренним туманом. Лошади наши оседланы, похрапывают; Михаил забрал мои вещи и укладывает в двуколку. Лагерь еще спит: лошади стоят, опустив головы, а солдаты спят у них под мордами прямо на земле. Еще раз полюбовались горами, – синие такие! Солнышко всходит и, разгоняя туман, золотит их вершины. Не знаю отчего, но горы окрасились в разные цвета-тоны: синие, желтоватые, дымчатые; все это вместе, сливаясь в общую картину, представляет прекрасное зрелище.

Уже все поднялись. Казаки предупреждают, чтобы мы остерегались выезжать вперед далеко от своего эшелона; уверяют, что медведи иногда и днем выходят на дорогу и сидят, нежась на солнце; один казак говорит, что встретил трех. А я вчера пешком один ушел версты на две вперед: неприятная могла быть встреча. Офицер Нежинского полка рассказывает, что они сегодня на походе днем видели недалеко от дороги медведя; а жители селения очень жалуются, что медведи часто посещают их огороды и давят коров.

Вообще зверя разного в этой дикой тайге, которая почти сплошь идет от Перми до Манчжурии, масса: медведи, лоси, кабаны, соболи, белки, волки, горностаи, чернобурые лисицы, олени, козы, серны, дикие гуси, тетерева, фазаны, рябчики, утки и пр. И все это в таком множестве, что охота является любимым промыслом местного населения, составляя собой важное подспорье в жизни.

Буряты и русские, населяющие добрую половину Забайкалья, земледелием почти не занимаются, отдаваясь всецело скотоводству; между прочим, они разводят особую породу скота – монгольских быков и коров с лошадиными хвостами, называемых «яки»; главное достоинство их заключается в том, что зимой они сами добывают себе пищу, разбивая снег, а коровы дают молоко столь густое, точно сливки, хотя и не в большом количестве, не больше одной бутылки с удоя; мясо их вкусное. Жители занимаются еще лесным промыслом. Наконец, почти поголовно все жители являются охотниками; у каждого две-три собаки-ищейки. В разные времена года охотятся на разного зверя; ходят на медведя, кабана, соболя, шкурка которого на месте стоит от 25 до 150 р., на чернобурую лисицу и проч. Озолотиться можно бы в этих местах населению; но водка и в Сибири делает свое дело. Как только охотники, особенно из бурят, выезжают на соболя и чернобурую лису, купцы с запасами водки едут в тайгу вслед за ними и, спаивая охотников водкой, за ничтожную цену покупают дорогую пушнину.

Едем. Дивная дорога; только горы ужасные. Вот вдали завиднелся Байкал, а за ним горы еще выше, и облака бегут по их вершинам. На высоких пушистых кедрах уже большие шишки; чрез месяц начнется промысел добывания кедровых орехов. Последний спуск к Култуку прямо ужасен, более трех верст; едва спустились. И уже опять рельсы и вагоны завиднелись у самого берега озера-моря.

Солдаты хотели было купать в озере лошадей, но это оказалось невозможным: вода холодна, как лед. Рыба водится только в двух видах, и то не особенно большая, благодаря необычайно низкой температуре воды. Глубина озера весьма велика, до 3–5 верст, а около села Лиственичного, говорят, даже не могли достать дна. Сейчас садимся в вагоны и едем прямо по берегу Байкала: слева будет вода, а справа огромные горы.

Итак, мы совершили поход в 96 верст, и самый удобный, по-моему, способ езды – верхом на лошади.

Этот пройденный путь по высоким горам стоит многих сот верст ровной дороги. Много лошадей оказалось набито; повозка 1-го эскадрона на спуске перевернулась, сорвавшись с тормоза, и раздавила солдата, так что у него треснул череп; лошадь покалечилась сильно: половина головы в крови, передние ноги уже не держат, и она в изнеможении еле стоит, опираясь грудью на подставку столба. Я хотел приобщить умирающего солдата, но, оказалось, магометанин. Это первая жертва военного времени и яркое доказательство крутизны и огромной высоты гор, которые мы переезжали.

Поезд тронулся. Уже скоро 11 ч.; ложусь.

7 июля

Едем чудной, но страшной дорогой. Берега Байкала представляют собой огромнейшие сплошные горы-скалы, состоящие наполовину из мрамора; на боку этих скал проложена с помощью динамита узкая ленточка, полотно железной дороги; в некоторых местах в 4–5 аршинах от полотна уже вода Байкала. Шум волн не только ясно слышен из вагона, но даже громче шума поезда; раз на мое лицо упало даже несколько брызг от волн.

Холодно на улице и в вагоне: от Байкала, что от ледника. Жители говорят: «У нас вся погода от моря зависит: с Байкала ветер – значит, холодно». Это потому, что вода Байкала очень холодна, а холодна она потому, во-первых, что в него впадает множество горных рек и ключевых потоков, да и сам Байкал, очевидно, имеет массу ключей; а, во-вторых, ледники, спускаясь с гор, глубоко опускаются в воду и очень долго в ней находятся. Действительно, на горах и в бинокль и простым глазом видно очень много снега, который под действием июльских солнечных лучей стал сильно таять и сползать, охлаждая тем самым воду Байкала.

Так вот сегодня холодно, ибо ветер дует с озера, т. е. виноват, с моря. Извиняюсь потому, что сибиряки кровно обижаются, если Байкал назвать озером: «Какое это озеро! – говорят они: Вы, верно, не знаете его размеров? Ведь оно в длину 800 верст и в ширину от 45 до 180, при глубине до четырех верст; нет, это наше море». Буряты называют его даже «священным морем», т. к. оно совершенно чисто и вон выбрасывает все постороннее, попадающее в него. Байкал, особенно для бурята, живое одухотворенное существо. «Он (т. е. Байкал) добрый, когда кормит людей рыбою, поит своей водой скот и зверей, охота на которых является большим подспорьем жизни; он позволяет плавать лодкам, он доставляет людям и скоту прохладу среди летнего зноя, он… Да нет», махнув рукой, скажет скуластый бурят с трубкой во рту: «не перечтешь, какой он добрый. Ну, а бывает, что он и серчает… Кругом все тихо – ни ветерка; вдруг как зашумит, как заревет он, как пойдут по нему волны горами: так страшно на берегу стоять, а уж не дай Бог быть в это время в лодке».

За то буряты и чтут Байкал, именно, как живое существо. Ежегодно 9-го июля на берегах его они совершают в честь своего «священного моря» разные религиозные церемонии: надевают маски, жгут костры, прыгают чрез огонь, обливаются водой, даже купаются, хотя температура воды 4–5°. Подробностей этих празднеств не могу касаться: не успел хорошо расспросить.

Едем по участку Култук-Тапхой. Население пошло почти сплошь бурятское. Снаружи истые монголы; только головы их шире и скуластей китайских; многие носят косы; грамота у бурят монгольская.

Участок еще не открыт для движения; ходят только воинские поезда; поезд идет 10 верст в час; по такой дороге проехали мы 110 верст.

Постройка дороги в разгаре; слышны частые взрывы наподобие пушечных залпов; это динамитом рвут скалы для полотна дороги по берегу Байкала.

Кругобайкальская железная дорога в 250 верст, и на последних 100 верстах прорыто 37 тоннелей, не говоря уже про длиннейшие коридоры; один небольшой тоннель, пробитый в скале из белого мрамора и отлично обделанный, мы уже проехали.

А волны ревут и мчатся прямо на нас, точно гидры стоглавые, разинув пасти, чтобы поглотить нас. Сойди поезд с рельсов, мы неотъемлемая их добыча.

Виднеются в тумане высокие горы противоположного берега; на вид до них верст десять, на самом деле пятьдесят. Из-под воды выделяется огромный камень; на нем сидит целая стая чаек; сидят покойно, невзирая на то, что вокруг бешено ревут и пенясь разбиваются о камень волны. О, если бы и нам покойно и твердо сидеть на камне веры среди бед, скорбей и сомнений, этих бушующих волн житейского моря! Горе нам малодушным.

Ст. Выдрино, при ней новая хорошая светлая церковь. Особенно поразил нас чудный запах, наполняющий весь храм. Сторож объясняет, что церковь вся построена из кедра. Опять вспомнился мне храм Соломонов, в котором было много кедра, подаренного Соломону Хирамом, царем Тирским. И вот здесь в Сибири храм тоже кедровый; не такой, конечно, он роскошный, но несомненно то, что древний храм Иеговы променял бы свою роскошь на убожество этого таежного храма, только бы видеть в своих стенах не кровь овнов и тельцов, а совершение божественного таинства тела и крови непорочного Агнца, Господа Иисуса Христа.

В Танхой приехали в 6 часов вечера. С утра мы и солдаты ничего не ели; буфетов, конечно, нет; на Танхое горячего тоже не достать; вся надежда на солдатский котел, из которого, под видом пробы пищи, мы рассчитывали напитать свои грешные телеса.

Встретил комендант, бравый капитан, и мы пошли на кухню «пробовать» пищу; пошли все, т. е. 11 человек, во главе с генералом. Хорошо бы было, если бы на войне так дружно и храбро бросались на врага, как тут мы обрушились на огромные миски супа и каши: в 10 минут дотла уничтожили мы противника, но к нему подоспели новые подкрепления, вторые миски супа и каши; сразили и их. Нашли пищу хорошей и поблагодарили коменданта.

В это время в барачной церкви отправлялось богослужение. С радостью все мы и часть солдат нашего эшелона пошли к богослужению. Церковь очень хороша; это опять заботы доброй нашей великой княгини, ее жертва. Служит священник, студент академии; а другой студент за псаломщика. Хорошо прошла служба, охотно все помолились. После всенощной заходил побеседовать к батюшке. По его словам, мало солдат проходящих эшелонов заходит в храм, и таким образом первоначальная идея служить воинам, идущим на войну, не оправдалась, а совершается служба больше для железнодорожных служащих и местных жителей.

8 июля

Ночью встал с целью еще раз полюбоваться Байкалом. Завтра его уже не увижу, не услышу шума его волн, а он сегодня сердитый. Есть что-то притягательное в водной стихии. Как на пылающий костер, так и на бушующий Байкал я могу смотреть целыми часами; что-то приятное и вместе щемящее чувствуешь в груди.

Путешествие по кругобайкальской дороге я называю сухопутно-морским: сидишь в вагоне – на суше, а рядом мчатся грозные волны, ревут и брызжут почти в лицо.

Ночью было переселение: на ст. Мысовой в 2 часа ночи прицепили к нам еще вагон 1-го класса, и генерал со своим штабом перебрались туда, а мы разместились в своем вагоне попросторнее.

Проехали Верхнеудинск; город очень хороший, много церквей; стоит на берегу хорошей реки Уды Верхней, называемой так в отличие от Нижней Уды, на которой стоит г. Нижнеудинск. Стало быть, мы едем все еще в бассейне реки Енисея; едем долиной между гор, но этот ландшафт стал уже надоедать нам, жителям равнин.

В Петровский Завод приехали в 9 час. вечера. Очень красивое зрелище представляет собою завод ночью. Доменные печи выбрасывают массу пламени; еще чернее делается ночь, еще ярче блестит огонь; клубы дыма вертятся в пламени; получается что-то фантастическое.

Интересное лицо представляет собой проводник нашего вагона. Вот его послужной список: был в Иркутске приказчиком, плавал на судах Добровольного флота, в память чего имеет татуировку на руке (изображение якоря), служил в труппе артистом (пел куплеты и декламировал) и, наконец, истопник. Очень смешит всех, и часто слышно его пение.

9 июля

Утро. Ст. Могзон. Население бурятское, и названия станций бурятские: Сохондо, Хушенга, Харагун и проч. Только что спустились с Байкальских гор, как снова подъем на Яблоновые[19]. На спуске с хребта, через который прорыт тоннель, находится станция Яблоновая, очень красиво убранная цветниками, беседками, павильонами, фонтанами; но плодового дерева – ни одного; в этой стране ни яблонь, ни груш, ни вишен нет: не вызревают. В тоннеле мы были в полной тьме, так что я зажигал спичку. На одном конце тоннеля написано большими черными буквами: «К Великому океану», на другом: «К Атлантическому океану».

Перед самой Читой проезжали по берегу интересного озера «Кипон», рыба которого, преимущественно караси, несъедобна, ибо полна глистов, и люди, поев ее, болеют. Озеро имеет в длину верст пять, в ширину версту.

В Читу приехали в 21.30 вечера; темно: города не видно. Пошли земли забайкальских казаков.

10 июля

Утро, ст. Адриановка. Один переезд был очень интересный: поднимались зигзагами-петлями на гору и таким же образом спускались, так что буквально было 3 пути, параллельных один другому. Было несколько огромных каменных коридоров. Теперь едем по длиннейшей долине, покрытой травой, на которой пасутся бесчисленные стада коров, овец, лошадей и верблюдов, принадлежащих бурятам. Завтра утром Манчжурия, уже пределы Китая. Прощай, милая, дорогая Россия, святая родина! Когда-то еще увижу тебя?

11 июля

Сегодня день ангела дорогой Оли. Как отрадно было проводить этот день вместе! А теперь? Тридевять земель нас разделяют…

В 9 утра за станцией Мациевская переехали границу России и Китая. Сердце замерло, и я невольно перекрестился: «Благослови, Господи, пришествие наше в эту страну миром!»

Началась степь Гоби; в этой ее части она жизненна: растет хорошая трава, и монголы пасут здесь массы скота. Сегодня встретили стадо двугорбых верблюдов, голов в сто; некоторые из них лежали на самом полотне: едва не задавили их. В степи масса сурков, по-местному «тарабанов»; желтые большие, сидят они у своих нор, посвистывают, резвятся на траве недалеко от поезда, не обращая на нас никакого внимания; их миллионы; вся степь усеяна сурками.

В 11 часов дня подъехали к ст. Манчжурия; хотели отслужить обедницу, но на станции такое столпотворение, что, сколько ни искали, а места для богослужения не нашли; времени же дано было только час: так и остались без молитвы. Правда, здесь есть церковь-школа, но священник уехал в Харбин, а без него не позволили открыть храм. Раньше предполагалась здесь дневка; однако ее отменили: получена телеграмма «спешить: каждая минута дорога». И мы сегодня же должны выехать отсюда в 9 часов вечера по харбинскому времени, разнящемуся от петербургского уже на шесть часов; мы здесь уже пообедали, а вы там, вероятно, еще не пили утреннего чая.

В 3 часа дня приходит посланный от Красного Креста и просит немедленно похоронить санитара, умершего уже почти четыре дня назад. Иду; вынес умершего из усыпальницы в церковь, отпел и проводил на кладбище (версты полторы); за гробом шли старший врач, сестры милосердия и санитары. Началось мое дело манчжурское хоронить; вероятно, это будет здесь главная треба. Везут обратно в Россию массу больных солдат, больше все страдающих желудочными болезнями; прошли 2 вагона с душевнобольными солдатами.

Всюду китайцы грязные, загорелые: передняя половина головы у них выбрита, сзади длинные косы; шапок и шляп почти не носят, а косу завертывают кругом головы; ветер треплет волосы, и получается страшная фигура. Здесь же гарцуют на своих маленьких лохматках монголы, не менее ужасные и грязные. Впрочем, это я говорю про внешность, а так они, кажется, все добродушно относятся к русским: влезают в вагон к солдатам, шутят с ними, подходят к нам, треплют по плечу, говоря: «ходя пианго», т. е. друг милый. Все им отвечают тем же. На меня китайцы обратили почему-то особенное внимание: подходят, хватают меня за руку и говорят, что я им «шибко шанго», т. е. очень нравлюсь, берут в руки крест и опять «шанго»; чтобы сделать мне удововольствие, они крестятся.

Михаил мой с Ксенофонтом что-то расхворались; первый лежит, и у него жар 39 °, так что я пригласил даже доктора; у второго лихорадка, но он на ногах.

Подали поезд; мне отвели отдельное купе в чудном вагоне 1-го класса международного общества.

12 июля

Держим путь степью Гоби или Шамо, а лучше сказать пустыней: проехали вот уже почти 300 верст, а никакого признака человеческого жилья – жидкая трава да песчаные переносные холмы; кое-где изредка разве встречаются 5–10 тощих деревьев; ни человека, ни зверя, ни птицы, кроме орлов да воронов, которые куда-то летят. Даже скучно стало без наших говоруний-галок; их уже давно не видим. Воробьев тоже нет; только мухи по всей вселенной, вероятно, одни и те же; их и здесь масса.

От ст. Манчжурия стража еще более усилена. Довольно часто расставлены часовые; появляются разъезды пограничников, да везде по линии, на определенном расстоянии один от другого, стоят столбы, обмотанные соломой; к каждому такому столбу привязана бутылка с нефтью. В случае появления или нападения где-либо хунхузов, сейчас в таком опасном месте обливают солому нефтью и таким образом зажигают сигнальный столб; и стража с других пунктов стремительно бросается сюда на выручку. Было уже несколько случаев нападений на дорогу и на воинские поезда; поэтому нашим солдатам со ст. Манчжурия розданы боевые патроны, и на ночь назначается дежурная часть, т. е. человек 20 с заряженными винтовками не спать, чтобы в случае появления врага отразить его. Наш вагон до окон блиндирован, так что спим покойно: пуля не пробьет; окна завешиваем шторами, чтобы не было видно снаружи огня.

Хайлар – первый для нас город чисто китайский; это просто деревня, и ничего замечательного нет.

Станция «Акэши» памятна по прошлой войне; она окружена сопками, и здесь в то время был самый сильный бой у ген. Орлова с генералом Ма, причем китайцы держались на своей позиции целый день. Памятниками этого боя остались кресты, одиноко стоящие на вершинах сопок над могилами павших русских воинов.

Приближаемся к горному хребту Хингану, через главный перевал которого прорыт тоннель длиною в 3 версты; очень плохо будет, если это место не укараулят, и японцы взорвут его.

На ст. Унур встретили санитарный поезд. Раненый капитан многое рассказывал нам и между прочим сообщил, что корпус наш уже на позициях в Хайчене за Ляояном. Через 5 дней и мы будем на поле смерти. Благослови нас, Боже!

13 июля

3 часа ночи; проезжаем длинный трехверстный сквозь Хинган тоннель. Он освещен электричеством, но лампочки расположены довольно редко. Я сидел у окна своего купе и с нетерпением ожидал конца и выхода на волю; какое-то гнетущее чувство испытывается от долгой езды в длинном тоннеле: будто живых нас закопали. Эти 3 версты под землею мы ехали ровно 20 минут. Как облегченно вздохнул я, когда мы выехали из этого подземелья, из этой могилы! Затем стали объезжать горы и сделали в своем движении настоящую петлю в виде спирали.

В 9 часов приехали на ст. Ялу. Здесь я снова привлек внимание китайцев. На разные лады выражали они свое удовольствие; один, указывая на меня, все твердит: «шибко шанго лама (жрец)», другой дотронулся до бороды моей, говоря: «шанго борода», третий не мог насмотреться на мой никелевый чайник, и все они уверяли, что я для них и они для меня «ходя», т. е. друзья. Сначала китайцы нас занимали, а теперь стали надоедать; однообразны они до крайности: все как один. Они делают насыпь, таскают землю на себе и притом без рубах; тело и лицо у них стали от солнца и грязи темно-бронзовые; в таком же виде китайцы таскают на станциях воду в четырехугольных ведрах.

На линии нашей Вост. – Китайской жел. дороги все станции и жилые дома, за малым исключением, предусмотрительно построены из толстого дикого камня. Эта предосторожность является далеко не лишней, ввиду всегдашней возможности нападения со стороны китайских разбойничьих банд, так называемых хунхузов. До войны между железнодорожными служащими было много китайцев; теперь большую часть их уволили, и места разных стрелочников и путевых сторожей занимают уже вооруженные солдаты железнодорожного батальона.

Проехали оригинальные горы; на их зеленых отрогах выросли огромные гранитные совершенно голые глыбы-скалы, принявшие самые разнообразные формы: фигуру головы человека, ворот каких-то, пирамид и проч.

14 июля

Проехали г. Цицикар, приближаемся к г. Харбину. Заметно, что близок уже театр военных действий. Все дома охранной стражи окружены земляным валом; невдалеке другой, меньший вал, и башни с часовыми. Едем голой равниной; изредка встречаются китайские деревни наподобие наших малороссийских; поля отлично возделаны. Очень интересно построены станции; все здания на них крыты черепицей и по-китайски с загнутыми вверх углами; на гребне крыши по концам ее непременно драконы с разинутыми пастями.

В 21.30 вечера переехали большую реку Сунгари по мосту не менее версты длиной. Мост охраняется часовыми и артиллерией, а на воде сторожевыми баржами. Чудный вид на Харбин с моста: масса огней, электричество; раскинулся он на огромном пространстве; жителей в городе уже более 40 тысяч.

Подъехали к платформе, и комендант подал нам распоряжение ехать на Ляоян-Хайчен. Судьба решена: мы идем на передовые позиции. Господи, помоги и сохрани!

15 июля

Сегодня память покойному тестю Владимиру Алексеевичу[20], а я и помянуть его не могу…

Выдали нам маршрут до Хайчена, расположенного на 60 верст южнее Ляояна; но в то же время говорят, что могут высадить нас каждую минуту, и нам надо быть готовыми.

Покинули Харбин. Паровозы блиндированы; станции и кордоны пограничников окружены кирпичными стенами с бойницами; по концам мостов стоят пушки; стража еще гуще. Везде лежат горы мешков с землею для заваливания окон и дверей. Получено сведение, что генерал Ма идет разрушать линию дороги между Харбином и Мукденом.

Местность густо населена, и земля отлично возделана; едем как будто по тщательно обработанному огороду – так ровны и чисто выполоты борозды на полях. Идут китайские обозы, такие обозы, что просто смех: двухколесную арбу, наложенную хлебом или другою кладью, везут 7–8 животных: 3 лошади, 2 мула, осел и бык; и всю эту компанию погоняют 3 китайца, а четвертый с зонтиком сидит на возу. Работают китайцы или полуголые или совершению голые, а дети целым гуртом вертятся тут же и все нагишом. Живут наши «ходи» ужасно грязно, и такой от них идет запах, что в жилище их долго не просидишь.

Сейчас проехали маленький городок; он весь окружен глиняною с башнями стеною, очень тщательно сработанною. Стеной только и отличается город от деревни да еще разве несколько большими размерами.

Природа здесь точная копия нашей милой Малороссии; если бы в китайские деревушки поставить церкви, то вполне Малороссия; но церкви, конечно, ни одной, а только низенькие бедные кумирни…

Я сегодня в трудах: вяжу толстый шнур для дароносицы, которую думаю носить на груди, равно как и крест с мощами; завтра же нужно будет упаковать последний чемодан и уложить в двуколку: вечером уже Мукден, а ночью Ляоян.

Все наши путешественники, естественно, в ажитации; ведь от Харбина уже отъехали около 130 верст, и мы почти на театре военных действий. Все разговоры только и вертятся на войне. Первые наши эшелоны уже в Ляояне.

Встретили поезд товарный: полон раненых; везут в харбинские госпитали прямо в товарных вагонах; столько раненых за последние дни, что санитарных поездов далеко не хватает.

16 июля

Мухи не дали спать. Встал рано, привел себя и вещи в порядок в виду предстоящего трудного пути похода: пришил пуговицы к рясе, штрипки к шароварам и вообще произвел починку; уложил чемодан и тюк; и вещей получилось столько, что боюсь, не приказали бы при осмотре обоза часть их выбросить.

Жара на улице 36 °, в купе 30 °. Невзирая на едкий угольный дым, я открыл окно; иначе сидеть нельзя; работаю, буквально обливаясь потом.

Проехали одну станцию, которая стоит в деревне. Я вошел в фанзу и просто ужаснулся: грязь и вонь невообразимые, никакой мебели; внутри фанзы у стены идет «кан» – печной ход, вроде нашего борова на чердаке; дым идет по кану, и в фанзе тепло. Постройки большей частью из самана и глины; стены не беленые: потолка нет, а к стропилам пришиты доски; пол земляной; все темно от грязи. На стене наподобие нашей иконы стоит деревянная дощечка с какой-то надписью их иероглифами, да рядом приклеен лист с изображением каких-то богов. Хозяин приветствовал меня, сжав 4 пальца в кулак, а большой вытянув кверху; сложенную так руку он подержал некоторое время перед моим лицом и сказал по-русски: «Садись!». Затем китаец взял в руки крест мой, указал пальцем на небо и сказал: «Шанго».

Иисус Христос есть Бог; потом, чтобы я не счел его за безбожника, он показывает мне на табличку и картинку и поднимает руку кверху, как бы говоря: «И у меня есть изображение Бога». Я закивал головою и тоже сказал: «Шанго».

Едем мимо китайского кладбища. Могилы разбросаны без всякого порядка; но все они одной формы, представляя собою вид острого холмика с плоско-круглым камнем наверху.

17 июля

В 11 часов ночи приехали в Мукден и простояли только полтора часа. Здесь нас известили, что наш 17-й корпус расположен у Ляояна, и нас высадят на станции Янтай, откуда походом вся бригада пройдет 15 верст и остановится в 7 верстах от Ляояна в китайских деревнях.

Что творят китайцы на вокзалах, когда приходит поезд, и представить трудно. Как только из вагона покажется офицер с вещами, тотчас к нему стремглав летит целая толпа с криком и начинает вырывать чемоданы. Неопытный пассажир прямо теряется и не знает, что делать. Четыре или пять «боев» (носильщиков) ухватятся сразу за один чемодан и со страшным криком стараются вырвать его друг у друга; хозяину вещей только и остается, что взять палку, чтобы с ее помощью выбрать себе для услуг лишь одного из них. Между китайцами ходит их полицейский с палкой, но они его не слушают.

В городах у вокзалов стоят извозчики, так называемые «дженрикши», или просто «рикши», и предлагают услуги: впрягаясь в двуколку, рикша везет иной раз не хуже лошади.

Приехали в Янтай. Высадились. Жара продолжает стоять, доходя до 50 °; духота страшная. Второй день мы не просыхаем, буквально обливаясь потом; сидим без движения, а ручьи пота текут по лицу и всему телу, как будто кто льет на нас сверху тепловатую воду. Как нарочно, в колодце вода страшно холодна; соблазн превышает солдатское терпение, и, невзирая на запрещение, солдаты пьют холодную воду, предпочитая быть за ослушание наказанными, чем терпеть ужасную жажду. Многие из них сидят наклонившись, а товарищи поливают им головы холодной водой. Я тоже смачиваю себе темя.

Собралась бригада, кроме шестых эскадронов. Разбили бивуак. Палаток еще не принесли, и я тем временем накрыл брезентом оглобли двуколки, настлал под ним сена на землю и улегся в ожидании, когда соберется весь обоз. Вдруг узнаю, что рельсом придавило одного нашего унтер-офицера, и жизнь его в опасности. Взяв св. Дары, я поспешил в лазарет. Более 40 человек лежало там. Кроме унтер-офицера, пожелали причаститься еще четверо больных солдат. Как они были рады! Да и я был этим очень обрадован: и мне хоть небольшую пришлось оказать пользу.

Палатки уже разбили; я поместился один в своей палатке, расставил кровать и вещи, но сидеть в ней почти нельзя вследствие духоты.

Китайцы лезут всюду: между лошадьми, к палаткам; любопытны они до крайности: их гонят, а они сейчас же приползают опять.

Кругом видны горы; направо от нас в 38 верстах стоят передовые части армии генерала Куроки. Наш бивуак ставит на ночь кругом сторожевую цепь, по 20 человек от каждого эскадрона. Хотя опасность и близка, но мы до того раскисли от жары, до того устали, что лежим и лежим. Говорят, втянемся, привыкнем к такой высокой температуре. Дай, Бог! Еще ведь 2 месяца будет продолжаться такая духота.

В 7 часов вечера я предложил отслужить для полка обедницу, т. к. завтра в 4 часа утра выступление. Предложение всеми принято с большой радостью. Поставили мы с Михаилом на столе икону, Евангелие и крест, зажгли свечу: собрались эскадроны, генерал и все офицеры, и мы среди поля при мерцании звезд начали богослужение. Прежде всего я сказал небольшое поучение на Евангелие об укрощении Господом бури на море, увещавая солдат веровать, что Господь и среди военных бурь, среди сражений и походных трудов не оставит нас; только надо крепко верить и усердно молиться Ему. Пели все солдаты. Так было умилительно и внушительно это ночное наше служение, что слезы сами просились на глаза. Пропели царское многолетие, шефу, 51-му полку и всей 2-й бригаде, и я стал обходить ряды воинов, благословляя их крестом и на ходу ободряя словами.

А между тем налево от нас ясно слышна была канонада; очевидно, в горах шло сражение. В эту ночь из Янтая отправилось туда 3000 человек пехоты.

Кончилась служба; все были рады богослужению чрезвычайно. А я так был потрясен всей этой картиной, что едва удерживался на ногах. Долго буду помнить я это служение!

Глава II. Ляоян-Шахе

18 июля

Прошла ночь; кое-как пережили. Обливались потом так же, как и днем. В России хоть ночью отдохнешь, а здесь до 2 часов утра была такая жара, что нитки сухой не осталось на теле. С 2 часов до 5 немного отдохнули: потянул небольшой ветерок, а с 5, 5 часов началась снова жара; мух мириады. Невероятно-огромное количество мух объясняется тем, что около Янтая всегда днюют проходящие войска, оставляющие после себя некоторые прелести, от которых мухам одно раздолье. Вечером я зажег свечу и ужаснулся: вся моя палатка внутри оказалась черной от мух. Выгнать их была первая мысль; но это одно пустое занятие: они непобедимы.

Встал в 6 часов утра, и прямо грустная новость: в 12 верстах от нас убиты рано утром два офицера-пограничника. Кто их убил, японцы или хунхузы, неизвестно.

Началось уже потение: рубашку хоть выжми; но сегодня сноснее: термометр показывает 45 °, а вчера доходило до 52°. Ко всему можно привыкнуть; начинаем и мы привыкать потеть.

Едет генерал и его штаб. Выстроились эскадроны, кроме 6-го. Командир полка подходит ко мне и берет благословение на поход. Взвилась туча пыли; это эскадроны тронулись к Ляояну. Мы остались ожидать 6-й эскадрон, и тогда под его охраной весь обоз пойдет догонять полк. Настроение наше, слава Богу, не угнетенное; стараемся даже шутить и, как дети, мечтаем о том блаженном дне, когда снова сядем в вагон для возвращения в дорогую Россию к милым лицам и местам. Но до этого счастливого дня далеко, ох как далеко! Да будет воля Божия над нами!

19 июля

Ночью пришел 6-й эскадрон. Встали в 5 часов утра и начали выстраивать обоз; вышел огромный поезд, до ста повозок. В 9, 5 часов благословясь выступили: впереди дозорные, затем взвод солдат, обоз и в хвосте остальная часть эскадрона. Сначала я поехал рядом со своей двуколкой, но потом проскакал вперед к сторожевому взводу: меньше пыли. Начинается жара. Надеемся, проехавши 15 верст, отдохнуть в назначенной деревне Лютонтай. Припекает так, что у некоторых уже волдыри вскочили. Мне тоже больно тронуть шею. Буду долго помнить этот день; только в книгах читал я о походах среди зноя, о невыносимой жажде, от которой люди сходят с ума, требуя лишь одного: «воды, воды». Теперь я и все наши испытали это на себе. Жара более 50 °, и мы едем в облаках пыли. До деревни доехали сравнительно хорошо. Приехали на место в час дня. Как манны небесной, ожидали мы фанзы, хоть и вонючей, но все же сколько-нибудь прохладной и чаю. И что же? Эскадроны наши уже поседланы, и командир полка объявил, чтобы мы не распрягались, а чрез 2 часа трогались дальше: нужно было к вечеру непременно быть в Ляояне и ехать дальше еще версты четыре до штаба корпуса к бывшему китайскому монастырю, в зданиях которого разместились наши вместе с лошадьми. Во время боксерской войны 1900 года этот монастырь укрывал хунхузов и в наказание был тогда же упразднен, а богов китайцы унесли.

Едем по линии железной дороги; мне с лошадью прямо беда: страшно пуглива, прыгает; однажды едва не сбросила меня. Проезжаем деревнями; каждый дом – своего рода крепость: окружен высокой глинобитной стеной, а у богатых каменной с затейливыми фигурными воротами, на концах которых головы драконов, а на гребнях маленькие каменные собаки. При въезде в деревню стоят каменные столбы с головами собак и драконов, исписанные какими-то иероглифами.

На улице при нашем проезде масса народу, но одни только мужчины; женщин же, или, как их называют китайцы по-русски, «бабушек», они прячут, и при всем желании с трудом можно увидеть женщину, а заговорить с ней почти никогда невозможно. Женщины, которых удавалось видеть, все отлично причесаны, с разнородными шпильками, довольно хорошо одеты. Жен китайцы прячут во внутренних фанзах. Главная фанза строится обыкновенно среди двора, а затем несколько маленьких в закоулках, так что, когда войско входит на постой в деревню, то ворота во дворах бывают заперты, и на стук только тогда отопрут, когда хорошо спрячут своих «бабушек».

Смотреть тяжело на китайских женщин, когда они идут. Представьте человека, у которого обрублена половина ступни: как он идет? Вот именно так ходят на своих с детства изуродованных ногах несчастные китаянки.

Интересное зрелище представляют уличные мальчишки. Они целым кагалом встречают нас; почти все голые, прыгают, хлопают в ладоши, показывают нам большой палец, кричат и мне «шанго капитан», отдают честь по-солдатски, шаркают, стараются петь на мотив военных песен, даже крестятся; у каждого, даже самого маленького, заплетена коса. Одним словом, премилая компания, и солдаты наши хохочут во все горло.

Китайцы почти все без бород и усов. Оказывается, усы может носить китаец, только прожив известное число лет женатым, а бороду носят только деды, имеющие внуков.

Передают, что родители, обремененные большими семьями, не прочь бывают освободиться от лишнего рта и продают своего ребенка. У одного коменданта станции в Манчжурии мы встретили двух китайчат, прислуживающих за столом; говорит, что купил их. По дороге мне говорили, что офицеры Нежинского полка купили двух китайчат по 7 рублей за каждого, между тем как осла дешевле 25 рублей китайцы не продадут. Мне даже как-то не верится: слишком уж дики и купля и продажа.

Деревня Лютонтай большая, и нам пришлось долго ехать по ней, пока мы добрались до кумирни, во дворе которой помещался командир полка. Эту кумирню я осмотрел.

Как сама кумирня, так и высокая каменная ограда ее очень хорошей постройки. Вообще китайские постройки только на картинах легки и малопривлекательны; в натуре же они очень тяжелы и оригинально красивы, хотя и однообразны, как все китайское. В кумирне собственно три храма и в каждом по 9 богов: 3 против входа и по 3 по бокам. Идолы сделаны очень хорошо и пестро раскрашены. Выражение лиц у одних спокойное, у других улыбающееся, а у некоторых злобное; приклеены бороды и усы; одеты китайские боги в национальные одежды, мужские и женские, а также в старинные военные. Перед богами стоит жаровня, на которой прихожане 1 и 13 числа каждого месяца возжигают курительные свечи, а на новый год у храмов устраиваются процессии, церемонии, и сжигается масса курительных свечей. Храмы содержатся грязно, и слышится запах амбара и скверного бобового масла. Во дворе стоит невысокая колокольня; на ней один только колокол и притом с зубчатыми краями. Перед входом в храм огромные каменные собаки или львы – не разберешь; на крышах драконы и маленькие собаки чудной работы; карнизы под крышами, колонны – все выкрашено в разные тоны вроде майолика или эмали; дворы вымощены каменными плитами. Жаль только, что все это грязно.

Жара стоит страшная; по словам доктора, на солнце 52°. Лошадям мочат головы холодной водой. Мы лежим под деревом. Жажда столь мучительна, что офицеры крепились-крепились и не выдержали: крикнули вестового, и ведро чудной чистой холодной воды очутилось между нами. Все буквально накинулись и выпили почти все ведро. Не стерпел и я: глотнул раза четыре, хотя добрые милые солдаты незадолго перед тем налили мне в мою фляжку из своих фляг кипяченой воды, делясь таким образом со мной самым, можно сказать, дорогим, что было у них в это время.

В 4 часа поехали дальше и в Ляоян прибыли в 19.30 вечера. Остановились на берегу прекрасной реки Тайдзыхэ. Подполк. Букреев поехал в штаб корпуса узнать, где стать нам. Я же магнитом потянулся к реке и с вахмистром 6-го эскадрона отлично выкупался. Река кишела солдатами и лошадьми артиллерии. Движутся непрерывно войска всех родов оружия, обозы, вьюки, много мулов и ослов.

Стемнело. Звезды ярко блестят. С трудом переехали мы понтонный мост и долго блуждали по городу, не находя в темноте своего места; все движется кругом, все кричит и, к глубокому сожалению, крепко ругается. Только в час ночи мы приехали на бивак. Ехали в такой пыли, что я едва дышал через нос.

Нас поместили пока при штабе 17-го корпуса, а полк разделили по частям. Меня будут требовать по мере надобности. Первым моим делом было вымыться: во рту все высохло и покрылось пылью, так что вздохнуть глубоко нельзя было. О, счастье! Чистая, холодная вода, и я лью-лью ее на себя без конца, этот жизненный элексир. Спасибо Чепурину[21]: он напоил меня чаем и накормил горячей пищей, а то за весь день я съел только кусочек хлеба и одно яйцо. Слава Богу, можно лечь.

На каменном полу паперти храма мы с Алалыкиным[22] поставили койки, выпили красного вина, присланного нашим заботливым шефом великой княгиней, и, вспоминая пережитые лишения и понесенные труды, хотели уже расправить усталые члены под звездным темным небом, как вдруг голос проснувшегося соседа предупреждает нас: «Господа! Здесь много скорпионов: будьте осторожны; мы уже нескольких поймали; постелите на кровати бурки: они шерсти боятся, и тогда спите покойно». Господи! только бы уснуть, отдохнуть, а тут скорпионы… Постлали бурки и только в 3-м часу наконец улеглись. А в 5 часов, по всей вероятности, придется уже встать: жара и мухи не дадут спать.

20 июля

Прошел вчерашний трудный день. И какая разница сравнительно с прошлым годом! Тогда в этот день я был в Сарове, счастливый… А теперь? теперь исполняются слова преп. Серафима, сказанные мне во сне о перемене моей жизни: «Тогда я тебе укажу». И вот в день своего прославления преподобный указал мне, что я должен перетерпеть труды и лишения военно-походной жизни. Раньше были, как говорится, «цветики»; но день 19 июля – это первый день настоящего похода, настоящего страдания. В то же время вижу и верю, что по молитвам св. Серафима я буду жив и здоров.

Встал около 6 часов утра и скорее перебрался в пустую, но прегрязную келью китайских монахов-бонз. Частью со мной, частью в соседней комнате поселились еще Букреев, Алалыкин, делопроизводитель, Бузинов и Шауман[23]. Боимся скорпионов, но приняли меры и теперь покойны; шутим, обильно потеем и уже мечтаем об обеде. Поставили пустой ящик – это наш обеденный стол.

Вот и обед готов; подсели к самодельному столу и прекрасно пообедали. По случаю праздника был куриный суп из консервов и битки; все показалось очень вкусным. Чай, конечно, не сходит со стола.

Что-то заволновался наш штаб; все высыпали… Что это? Убитого генерала Келлера везут. Простой черный гроб; запыленная печальная пехота уныло идет за гробом. Умер генерал истинным героем: умно и храбро командовал боем, ободрял солдат, офицеров; вдруг разорвалось ядро, и один осколок попал в Келлера. Он опустился на руки подскакавшего офицера и со словами: «Ох, тошно мне; братцы, не отступайте» через 20 минут скончался.

Японцы сильно наступают, приближаются к Ляояну; теперь бои идут почти непрерывно; то и дело тянутся обозы-арбы с ранеными.

От жары и духоты напала какая-то апатия; ходим, как сонные. Да и на самом деле мы мало спим: не больше 4 часов в сутки.

Разные слухи носятся про японцев и русских, самые противоречивые; не знаю, чему верить.

В 2 ч. 10 мин. дня начался бой на позициях около Ляояна; ясно слышалась канонада, но скоро прекратилась.

Вечером пошли осматривать город. Ляоян очень большой, окружен огромными толстыми каменными стенами с пятью воротами. В нем много кумирен, несколько торговых улиц, сплошь запятых разнообразными магазинами, банками, театрами, цирюльнями. Очень оригинальны эти торговые улицы: узкие, немощеные, но обильно политые водой, которую китайцы плескают прямо из чашек. Как флаги, болтаются вывески с иероглифами. На перекрестках стоят высокие столбы в виде точеного каменного обелиска с надписями или наподобие дерева; только вместо ветвей – вызолоченные драконы, змеи.

В один магазин-банк нас пригласили любезные хозяева, провели во внутренний двор, весь вымощенный плитами и уставленный растениями; посреди двора аквариум с рыбками. Внутри двора еще три дома: два жилые, а в третьем помещается домашняя моленная. Сын хозяина был так добр и любезен, что пригласил нас и туда, достал богов, курительные свечи, все показал. Мы ему сказали «спасибо», что китайцы хорошо понимают.

Идем по улице. Масса народу. Важно шествуют городские щеголи, тщательно выбритые; косы блестят, и в них вплетены шелковые косники; на них широкие синие шаровары и что-то вроде длинной синей рубахи; на ногах белые чулки и черные туфли; в руках вееры; идут, небрежно болтая; им уступают дорогу.

Едут двуколки, запряженные мулами, крытые, со стеклянными окнами, с занавесками; в них восседают важные «купезы». Лишь только останавливается двуколка, возница соскакивает с нее, подставляет скамеечку и под руку высаживает купезу. Его приветствуют прохожие, приседая, и он некоторым из них, более почетным, отвечает тем же.

На улицах довольно много полицейских, которые стоят в синих коротких куртках с белым кружком на груди, испещренным письменами об обязанностях полицейского; в руках палка, на которую насажено копье и красный флаг.

Шум, крик: воняет чем-то прокислым, так что прямо тошнит. Купезы сидят за прилавками, обмахиваясь веерами и услаждаясь пением любимого китайского соловья – простого громадного зеленого кузнеца-сверчка, который сидит в клетке над головой купезы и оглушительно чирикает.

На улице сидят доктора на корточках и ожидают пациентов; ими тут же производится осмотр больных и лечение.

Гремит китайская музыка – это несут умершего. Странное зрелище: огромный гроб-колода, впереди него целая процессия – несут огромных бумажных драконов, мулов, змеев, фонари, и дикая музыка завывает под гром барабана.

Возвращаясь обратно, мы заходили в полицейскую часть. Она представляет собою очень большой двор, обнесенный высокою каменной стеной. Внутри двора множество грязных фанз; это тюрьмы. Сегодня в них хунхузы. На дворе лежат штук двадцать собак, обязанность которых не только сторожить преступников, но и подлизывать их кровь после казни.

Подходит бонза, подает мне руку и показывает мимикой, что и он такой же служитель Неба, как и я.

Вернулись в кумирню. На площадке храма увидели толпу наших в возбужденном состоянии; оказалось, поймали скорпиона… После в этот вечер в кумирне убили еще трех скорпионов. Прежде, чем лечь спать, я опять накрыл кровать буркой.

21 июля

Полк наш перевели на самые передовые позиции в 9 верстах от японцев и разделили на 4 части.

Жара прежняя и все тоже. Скука смертельная. Если не будет дела в полку, то буду проситься в госпиталь приобщать больных.

Сегодня ночью патронная двуколка опрокинулась и сильно раздавила нашего солдата. Иду в обоз приобщить его; лежит он на земле под двуколкой; я стал на колени рядом, св. Дары поставил на чемодан и таким образом поисповедал и причастил его. Как он был рад! До чего доводит война! Думал ли я когда-нибудь приобщать больных прямо на земле, почти на навозе, среди лошадей? Заодно причастил заболевшего кузнеца Зотова. Обоих больных отправили в лазарет.

Японцы сильно наседают; ходят упорные слухи о дальнейшем отступлении. Что ж? Унывать не будем, а лучше верить, что это мы их заманиваем все дальше, чтобы отрезать врагу отступление.

22 и 23 июля

Слышу, слабо доносится как будто звон церковный. Говорят: «Это звонят в вокзальной церкви». Возрадовался я и поспешил в церковь. Сегодня высокоторжественный день. Идут на парад войска, великий князь Борис Владимирович, генералы, офицеры, иностранные военные агенты. Командующего армией генерала Куропаткина нет: он отбыл в Хайчен, который наши оставляют, чтобы сконцентрироваться вокруг Ляояна, где ожидается на днях великая битва, от которой многое-многое будет зависеть. Господи, помоги нам! Боже, пошли нам скорый и прочный мир!.. Началось богослужение; я стал сзади с солдатами; невыразимо отрадно было помолиться.

Живем в грязных неудобных помещениях. Икон повесить никак невозможно по причине невероятного количества мух.

От мух и духоты мало спим. При таких условиях жизни, право, не трудно и одуреть.

Идет чиновник контроля бледный, взволнованный и говорит, что он только что сделался случайно свидетелем смертной казни: прямо на улице около полицейского дома отрубили головы двум молодым китаянкам за прелюбодеяние; головы их в грязном мешке брошены на улице, чтобы проходящие поучались супружеской верности. Вот в какой стране мы сейчас находимся! И когда только Господь приведет нам выбраться отсюда?

Весь день 23-го никуда не выходил. Пришли слухи, будто бы наш 3-й эскадрон взял в плен 27 хунхузов. Полк наш ушел в горы.

25 июля

23 и 24 июля прошли не только без происшествий, но даже томительно скучно. Побывав раз в городе, другой раз не тянет.

Вчера ко всенощной, а сегодня к св. литургии мы с корпусным ветеринаром ходили в церковь главной квартиры. Стоял я в задней части церкви, и пришлось невольно сделать наблюдение. Как приподнято у всех религиозное чувство! Вот в углу вместе с солдатами стоят два генерала и усердно молятся; один почти половину службы простоял на коленях. Рядом солдат, не обращая внимания на генерала, усердно кладет земные поклоны. Церковь полна. Офицеры и солдаты всех родов оружия запыленные и загорелые; на всех лицах печать какой-то серьезности, немножко грусти; каждый как-будто к чему-то великому готовится. И это одинаково у всех, высших и низших. Женщин нет; только 2–3 сестры милосердия, тоже запыленные, загорелые, обносившиеся. Во время запричастного пошел офицер с тарелкой; и посыпалось серебро, бумажки – целый ворох! Каждый клал щедрой рукой, как бы говоря: «Лучше пусть Божьему храму достанется, чем, если убьют, басурманину». Человек сто солдат было причастников. Церковник, выйдя на амвон, внятным голосом и вдохновенно прочитал молитвы ко св. причащению. В душе что-то клокотало, дыхание участилось, слезы навертывались на глаза, и я едва не разрыдался. Да, трудно забыть картину: «Молитва и причащение воинов пред смертным боем».

Ночью лил страшный дождь, и площади Ляояна превратились в непроходимые зловонные болота. Идем из храма гуськом, пробираясь один за другим, и вдруг зрелище: посреди площади-болота застрял обоз Красного Креста, и на одной из двуколок с 2 больными сидит на козлах и правит лошадью сестра милосердия. А вот еще: едет целый поезд рикш, на которых сидят офицеры. Угнетающее впечатление производят на меня эти люди-лошади: бежит рикша, тяжело дышит, льет пот, выражение лица страдальческое, а в экипаже сидит подобный ему человек. Я не решился сесть ни разу. Особенно тяжелое впечатление оставил во мне один офицер громадного роста; развалившись в экипаже, он хлыстом тыкал усталого рикшу в спину, приговаривая: «Ну, лошадь, запузыривай!» И бедняга, хотевший немного пройтись, чтобы вздохнуть, снова бежит. Зато врачи утверждают, что добрая половина рикш страдает сердцем. Теперь рикши много зарабатывают.

Делясь впечатлениями, мы кое-как добрались до своей «кумирни сорока богов», и остальное время дня прошло по-прежнему скучно, однообразно. Под вечер небо заволокло тучами, разразилась гроза, и хляби небесные, разверзшись, пролили на нас море воды.

26, 27 и 28 прошли скверно: мы все болели лихорадкой; теперь с погодой оправились.

29 июля

Вот уже 10 дней прожили мы в ляоянской кумирне сорока богов в приятном обществе чиновников контроля и казначейства 17-го корпуса и ветеринара Пемова. Ежедневно друг у друга пили чай, беседовали и вместе тосковали по родине и близким, каждый раз прибавляя: «Хоть миллион дай, а жить и служить в этой стране ни за что не остался бы».

Зовут обедать. Кстати об обедах. Это время мы прекрасно питались: стол от собрания сервировали на открытом воздухе, и повар отлично готовил пищу. Если бы не духота, вонь и сырость, да если бы не вечный страх перед скорпионами, то можно бы было за это время хорошо отдохнуть.

Сели обедать. Подают телеграмму от 4-го эскадрона: «При рекогносцировке реки Тайцзыхе утонул корнет Гончаров». Как громом, поразила нас эта весть. Первая жертва нашего полка пошла ко Господу; кто-то будет второй, третьей?! Сохрани, Боже! Тела Гончарова не нашли; только поймали фуражку. Завтра пойду в эскадроны, отслужу панихиду и молебен, а то давно уже не молились.

Ходил к главному полевому священнику; он дал мне советы и между прочим сообщил грустную новость: во время сражения убит священник Тамбовского полка о. Любомудров.

30 июля

Кончилось наше ляоянское сиденье; получен приказ передвинуться в деревню Цзюцзаюаньцзы.

Мы с Михаилом оседлали коней и в сопровождении конвоя в два часа дня выехали в деревню Шичецзы, где стоят 3-й и 4-й эскадроны, чтобы отслужить там молебен, а также и панихиду по корнету Гончарову, а оттуда уже ехать на соединение с обозом.

Проехали бесконечный Ляоян, выехали за стену и начали переправу чрез несчастную реку Тайцзыхе по понтонному мосту. Слезли с коней, ведем в поводу. Мост очень длинный, узкий, и каждую минуту ожидаешь, что вот-вот его разорвет: так неимоверно быстро от дождей мчится вода[24]. Вчера на броде перевернуло 4 пехотных двуколки, и 2 солдата утонули. Слава Богу, мы перешли, сели на коней и поехали дальше.

Не более как в полуверсте от моста видим опять реку, не широкую, но очень бурную; образовалась тоже от дождей. Послал вперед унтер-офицера; оказалось, неглубоко, немного выше колен. Гуськом один за другим переехали. Странное чувство испытывал я во время этой переправы: под ногами несутся волны, и, как только взгляну вниз, так сейчас же голова начинает кружиться, и появляется позыв к тошноте. Высокие сапоги сослужили мне здесь хорошую службу.

Едем далее среди полей чумизы, гаоляна, бобов. Гаолян – удивительное растение: выше всадника на аршин. Я срезал стебель; оказалось 5 аршин и 2 вершка. Гаолян – излюбленное местопребывание хунхузов.

Навстречу нам едут китайские арбы, нагруженные женщинами. Это китайцы, предвидя сражения и разорение, перевозят своих жен и детей на север по направлению к Мукдену. При встрече с нами редкая китаянка посмотрит на нас, а большинство или закроется веером, или отвернется. Жаль мне их: ни в чем неповинные существа должны бросить свои гнезда, свои так тщательно возделанные и любимые поля и бежать с несколькими мешками гаолянной муки и бобов, чтобы вернуться потом к пустынному пепелищу.

Вот раздается визг и свист кнута: арба застряла, животные выбились из сил, а ехать надо, – сзади русские обозы, дай дорогу. Да и надо дать: ведь обозы везут хлеб и мясо на позиции солдатам, которые, может быть, под дождем день-два ничего не ели; минута дорога. Вот лежит на дороге осел, издыхает. Бедное животное! Обычно осел несет 3– 4 пуда, а теперь на него взвалили восемь пудов, да грязь до колен: не выдержал, пал.

Едем по деревне. Кумирня была, вероятно, хорошая, а теперь – одно разорение: боги разбиты в куски, которые валяются на полу, как сор; двери ободраны, поломаны; колокол разбит… Чье это дело? Одни говорят, что это – дело рук казаков; другие валят вину на хунхузов; а третьи рассуждают так: «Ведь здесь война; это обычно; да к тому же позиции близко; может быть, и японцы побывали». Может быть, это и обычно на войне, но у меня сердце сжимается от этой обычности, если только так можно выразиться. Значит, и Успенский собор Наполеон имел основание обратить в конюшню? Ведь тогда тоже была война, и такое превращение было обычно!

В 16.30 приехали благополучно в деревню Шичецзы. Вошел я в фанзу, квартиру офицеров Бодиско и Легейды, с которыми жил и Гончаров; собрались другие офицеры. И что же? Многие плачут, вспоминая погибшего товарища. Давали сто рублей китайцам, чтобы отыскали тело нашего первомученика. Но тела не нашли, подполковник Чайковский привез только всплывшую его фуражку.

Солдаты вымели двор фанзы, выгнали противных китайских черных свиней, набросали ветвей, травы; собрались 3-й и 4-й эскадроны при полной боевой амуниции; унтер-офицер с иконой встал впереди…

Ох, картина: в далекой Манчжурии, вместо храма – на дворе китайской фанзы собрались христианские воины помянуть молитвой и вечной памятью погибшего при выполнении своего долга и присяги товарища.

И грустно было нам, и вместе с тем напало на нас что-то вроде воодушевления; каждый взором говорил: «Что ж? И я исполню свой долг, когда придет час мой».

Я облачился в ризы великой княгини, взял в руки ее же крест и, обратившись к солдатам, сказал в поучение несколько слов, приглашая их после усердной молитвы за усопшего воодушевиться его примером и без страха идти на поле брани, памятуя о долге и присяге, как их исполнил корнет Гончаров. «А потому нам, живым, – сказал я в заключение: необходимо, помянув умершего, попросить себе у Господа благодатной помощи; а для этого после панихиды отслужим молебен».

«Благословен Бог наш…», – возгласил я.

«Аминь», – дружно подхватили солдатики.

И полилось наше чудное священное пение панихиды на китайском дворе. Быть может, маловато было гармонии в пении; но, где ее не хватало, там ее восполняли необычайная обстановка священнодействия и общее наше воодушевление.

Смотрю я во время молебна на небо, и хочется мне представить, что это мы поем там, на родине… Да, Господь везде; везде Его возможно славить. Вот и здесь мы молились и горячо молились; китайцы даже притихли, с удивлением наблюдая из своих фанз за нашим богослужением.

Окончили молебствие, вошли в фанзу и за чашкой чая еще раз вспомнили подробности гибели Гончарова.

Унтер-офицер из его разъезда так рассказывает: – Подъехали мы к реке Тайцзыхе. Ее перейти надо. Вижу: вода бушует. Поехал, попытал – никак невозможно. Докладываю его благородию, что мол никак невозможно. А они мне: «Коли офицер приказывает, так, значит, можно». И с этими словами они первые въехали в реку. Не успели мы и глазом моргнуть, как вода перевернула его лошадь 3 раза. Побарахталась она, выплыла; а барин наш даже и не вынырнул ни разу. Бросились искать мы да с той стороны 150 казаков. Не нашли. Видно, тело водой унесло.

Корнет Гаевский передал, что пред отправлением в разъезд Гончаров говорил: «Мне кажется, я сегодня увижу папу и маму». Предчувствие сбылось. Фуражку Гончарова и дневник я взял себе, чтобы переслать их его сестрам.

Оседлали коней. Мне дали десять человек конвоя: надо проехать 8 верст среди 2 стен гаоляна. Едем, разговариваем. Один солдат вдруг задает вопрос: – Батюшка! А правда ли, что и теперь бывает – горы растут? Вот у нас в горах спор вышел: одни говорят: «растут», а унт. – офицер Власов, что Библию прочитал, забожился, что от Рождества Христова ни одной горы не выросло.

Пришлось объяснить устройство земли и образование гор.

Встретили китайца-христианина с большим медным крестом на груди. Указывая на него, он твердил: «Католик, Езус Христус, Мария», а увидев у меня на груди крест, обрадовался и быстро зоговорил: «патер, патер». Он показал нам дорогу.

Встречается много китайцев во всем белом: значит, в глубоком трауре. О, эти ужасы войны! Помоги, Боже, терпеливо перенести их!

Приехали в свою новую стоянку уже вечером, когда было темно. Подошел обоз, и мы расположились прямо на бобовом поле. Едва дождался я палатки и кровати; свалился, как убитый.

Слава Богу, в этот день и я был полезным членом армии: я служил и молился с солдатиками, видел, как им было приятно помолиться и как они ободрились. Если буду здоров, постараюсь объезжать эскадроны.

31 июля, 1, 2, 3, 4 и 5 августа

Утром я едва поднялся с кровати: слабость, боль в костях, тошнота. Очевидно, пришла и моя очередь поболеть манчжурской лихорадкой; все ведь наши уже переболели, один я отстал.

Решили перейти с этого неудобного бивака. Николай Владим.[25] нашел на берегу озерца под деревьями хорошее местечко, куда к 11 часам утра и переехали. Разбили палатки в тени деревьев. Почти рядом линия железной дороги, бегут поезда в… Россию, и мы грешные, как дети, мечтаем и представляем себе, будто мы сидим в вагоне у окошечка и катим на милую родину; с каждым поворотом колеса мы ближе к вам. Но прошел поезд; оглянулись… – палатки, кони, фуры, китайцы, грязь… Вздох и шопотом молитва… Да будет воля Божия над нами! Господь все устроит.

Сегодня закончился 33-й год моего земного бытия, и настал 34-й. Благослови, Господи!

Часов до 4-х была хорошая погода; я тем не менее сильно разболелся и лежал в палатке. Предполагали служить всенощную, не смог.

Часов с 5 пошел сильный дождь. Сразу все превратилось в липкую грязь; льет, не переставая. Под дождь и улеглись. Палатка наша долго терпела, потом стала немного протекать: кругом закапало, стало сыро. В палатку залезли спасаться масса мух, козявок, пауков, двухвосток. Я лежал в сапогах и одежде, укрывшись еще одеялом и непромокаемым плащом, и всю ночь промучился от страшной головной боли. День 1 августа был для меня самый трудный: была рвота, температура доходила до 39°. Спасибо великой княгине: ее лекарство «от малярии» спасло меня. Весь день ни одной крошки не ел, пил по глотку холодный чай. Ксенофонт и Михаил не отходили от меня, искренно сокрушаясь. Благодарение Господу, болезнь моя оказалась обыкновенной здешней лихорадкой, и 2 августа я стал оправляться, а 4-го был уже совершенно здоров.

Здесь страшно трудно достать что-либо из местного: все занято войсками, так что нам и фанз не хватило. И вот Ксенофонт вдруг куда-то исчез; оказывается, он, забыв совершенно о разных хунхузах, обошел окрестные деревни и достал-таки двух маленьких цыплят, о чем, явившись, он с торжеством и объявил. В свою очередь и Михаил тоже отличился: он также вдруг пропал, и от Ксенофонта я узнал по секрету, что Михаил, зная, как я люблю лимоны, сел в поезд и уехал за ними за 50 верст в… Мукден (в Ляояне их нет). Вечером 2 августа Михаил действительно привез 10 свежих лимонов и несколько мягких булок. Да, вот любовь! Спасибо им, этим истинно добрым душам; участие их до глубины души трогало меня.

С 31 июля и до 5 августа дождь лил непрерывно. Все у нас промокло, отсырело, заплесневело: палатки, погребцы, белье, сапоги, кровати – все зеленое. У меня осталось немного сухарей; так они сделались снова хлебом: как будто и не сохли никогда. Перья в погребце заржавели. Со страхом и трепетом открыл я дароносицу… И что же? Св. Дары, к моему глубокому удивлению и радости, не зацвели. Видно, Господь хранит. Озера и реки разлились и слились с дорогами, превратившимися в реки. Вблизи нас шла хорошая сухая дорога (здесь все дороги в углублении); теперь она представляет собою речку, и наши солдаты около своей телеги поймали рыбу-красноперку. Я сам это видел. Делопроизводитель и адъютант живут в одной палатке. Пошли они к писарям. В это время вдруг прорвалась вода и затопила их палатку. Когда они пришли, то насладились очень интересным зрелищем: их погребцы, чемоданы, подушки, туфли плавали по воде. Мы спаслись благодаря только тому, что наша палатка стояла повыше, на холмике. Перед нашим биваком перевернулась одна фура: лошадь упала и чуть и захлебываясь.

Прошли мимо нас пехотные полки. Господи, что это за зрелище! Это было прохождение 6000 мучеников. Они уже больше года здесь: обносились, оборвались, ни погонов нет ни у кого, ни шинелей, ни сумок, ни белья; что на себе только, то и есть; остальное побросали при отступлении с позиции. Многие из старых в шляпах вместо фуражек, в шапках, драных поддевках; у некоторых головы обвязаны тряпками; много босых, в опорках; лица бледны; в одной руке ружье, в другой палка. Они уже не раз сражались. Шагают под проливным дождем, переходят по пояс в воде дороги-речки. И однако уныния никакого не заметно: идут, шутят, острят друг над другом, смеются. Истинные герои! Часа три продолжалось это прохождение. Офицеры идут тут же наравне с солдатами. Первый раз в жизни я увидел такое ужасное зрелище.

Дождь, слава Богу, прекратился, и мы немного обсохли. Но вот горе: разболелся Михайло, и его отправили в госпиталь в Ляоян. Хочу взять на время церковником Савву Шевченко.

6 августа (дер. Цзюцзаюаньцзы)

Ночь была страшно холодна. Нельзя поверить, что несколько дней назад жара здесь превышала 40°. Небо покрыто тучами, подул ветер. Очевидно, природа борется; и у нас многие того мнения, что дожди оканчиваются.

Встал в 7 часов и поскорее пошел выбрать место для богослужения. Нашел приличное местечко среди гаоляна под развесистыми деревьями. Солдаты выровняли лопатами борозды, вымели, принесли стол. Я накрыл его скатертью, поставил иконы, евангелие, крест. В 10 часов собрались генерал, командир полка, офицеры, чиновники 17-го корпуса и много солдат. Пел хор чиновников. Очень торжественно под открытым небом прославили мы преобразившегося Господа.

После «Отче наш» я говорил проповедь о том, что благодаря соединению в Иисусе Христе божеского естества с человеческим это последнее просветилось. Поэтому нужно и нам, последователям Христа, имеющим немощное естество, стараться всеми силами соединить его с Богом Иисусом Христом, твердо, во-первых, веруя, что Он везде с нами и готов войти в нас, чтобы просветить, очистить, оживотворить немощное естество наше; во-вторых, точно исполняя заповеди Его, чтобы удостоиться великой чести соединения с Ним; в-третьих, горячо молясь Господу и прося Его войти в нас и, наконец, в-четвертых, возможно чаще прибегая к св. таинствам, через которые только и возможно наше соединение с Господом. Эти наши труды в единении с силой и святостью вселившегося в нас Бога сделают то, что и мы преобразимся из грешных в оправданных, из немощных во всемощных при укрепляющем Иисусе.

Все прикладывались ко кресту, выражая духовную радость, что по-христиански встретили великий праздник молитвой.

Убрали все. Напился чая и приказал седлать «друга»: решил ехать в 3-й и 4-й эскадроны, чтобы и там помолиться. Со мной поехал Букреев и два солдата. Ехать пришлось верст шесть по невылазной грязи. Выбирая места сверху дороги, мы кое-как к часу дня благополучно добрались до деревни Шичецзы. Сейчас же очистили двор китайской фанзы, устлали травой и при общем пении отслужили и здесь обедницу. Проповедь говорил ту же, что и у себя.

Вот когда ясно видно, как утешительно наше богослужение; не говорю про солдат, офицеры подходили ко мне и с неподдельною радостью говорили: «Как хорошо, что вы приехали! Истосковались мы, теперь отдохнули». Непременно поеду в остальные эскадроны да и съездил бы уже, если бы не дожди и реки.

После богослужения собрались все в фанзу ротмистра Витковского, пообедали и сердечно побеседовали часик за чашкой чая. В 4 часа выехали обратно, благополучно доехали, и день закончился. Слава Богу! Я счастлив, что пришлось послужить сегодня.

7 и 8 августа

Сегодня памятный день особенно по моему детству. Как я любил этот день, день открытия мощей св. Митрофания! Иду, бывало, в церковь; после обедни отстою молебен. Папаша поздравляет меня с днем ангела и, целуя, дает просфору. Святым он мне тогда казался, а храм возбуждал сильнейшее благоговение, представляясь мне каким-то раем, небом. Что храм! даже караулка и сторож Дор Иваныч являлись для меня чем-то особенным. Бывало, войдешь в храм один (я очень любил один быть в храме), так сейчас трепет и охватит меня, не трепет страха, нет, а какого-то святого внутреннего содрогания, какого-то в сильнейшей степени благоговейного чувства: «Бог здесь!»… А запах ладана?.. Ох, счастливое детство! Но вот окончилась служба, и я в новой синей шелковой рубашке, в черных плисовых шароварах и маленьких сапожках бегу-бегу скорее домой: ноги подкашиваются. Хочется увидеть мамашу, уцепиться ей за платье, залезть к ней на колени, обнять и целовать ее, целовать, шепча на ухо: «А папаша мне дал просфору». Смеется мамаша, гладит меня по головке, говоря: «Милый мой именинник; а вот придет сейчас папаша, будем есть пирог с яблоками; да и так дам яблочко тебе из комода: ведь ты сегодня именинник». Радости моей нет конца, и я смотрю мамаше в глаза ее голубые: ну до чего они милы мне!

Прошло 33 года моей жизни. И вот сегодня также 7 августа, но обстоятельства иные: мать в могиле, отец и жена далеко-далеко, ни одного близкого существа рядом, ни храма, ни икон: один только Бог! Стою сейчас на берегу грязного болота-дороги. Вместо св. литургии и молебна прочитал тропарь св. Митрофанию да потихоньку пропел величание; вместо пирога с яблоками, кусок черствого хлеба.

Остальное время дня, сознаюсь, провел скверно: воспоминания прошлого, детского и орловского, окончательно осадили меня, и добрую половину дня я прошагал взад и вперед по краю своего болота, борясь внутренне и приводя себя в порядок. Хотел ехать в 1-й, 2-й, 5-й и 6-й эскадроны, но пошел дождь, и я остался. Так, скучая, просидел я и 8 августа в своей палатке, думая-гадая, что-то будет дальше после этого дождевого затишья, да любуясь прелестными живыми картинами вроде того, как мучаются лошади и люди в невылазной грязи.

9 и 10 августа

Сегодня мы превратились в детей: прямо по-детски радуемся хорошей погоде, ясному солнышку. Ведь почти 10 дней просидели мы безвыходно в палатках, дрожа от пронизывающей сырости. Первый раз в жизни пришлось наблюдать такой дождь; именно открылись хляби небесные, и, если бы этот дождь шел не 10, а 40 дней, то – потоп!.. И после такого пережитого ужаса вдруг чистый свежий ветерок, ясное солнышко, безоблачное небо. Ну как же не радоваться нам и не кричать друг другу: «ура!»… «vivat!»..?

Сейчас же разобрали палатки (они сверху покрылись плесенью, как и все вещи), вымыли их карболовым раствором, вытащили кровати и все остальные вещи и разложили на солнце, вытерши предварительно с них плесень. Вам, может быть, это неинтересно; но у нас, обитающих в поле, хорошая погода – вопрос жизни. Военных действий долго нет, и многие в России возмущаются. Но действительность показывает, что во время здешних дождей обе стороны двинуться не могут. Так вот мы весь день и радовались ясному деньку и мечтали о родине, а, главное, сушились и сушились. Только вечером радость наша была нарушена, и нам пришлось испытать даже величайшую тревогу.

Около 10 часов, поужинав, чем Бог послал, я лег уже спать. Командир и офицеры еще сидели и разговаривали. Вдруг в 11 часов почти рядом с нами началась сильная ружейная пальба, взвились тревожные ракеты, и труба заиграла тревогу-сигнал: «К оружию! неприятель близко». Я вскочил, выбежал из палатки. Все засуетились, солдаты уже схватили винтовки, примкнули к ним штыки, послали дозорных, ожидаем вот-вот нападения. Слава Богу, молодцы-пограничники отбили. Недалеко от нас железнодорожный мост, и вот на него-то японцы и сделали нападение. Что только испытал я в это время! Сначала как будто ничего, но потом какая-то дрожь пробежала по телу: испугался, после оправился, успокоился, предав себя в руки Божии, хотя мысль об опасности часто пробегала в голове: «А вот сейчас свистнет пуля!», ведь темно и не видно, кто куда стреляет. Через час все успокоилось; дозорные патрули вернулись, и мы улеглись, но долго-долго не могли заснуть.

10-е число прошло без приключений, Собираемся завтра опять переезжать в Ляоян; оттуда уже я поеду в деревню Сяпу отпевать тело корнета Гончарова; его нашли саперы и похоронили без священника. Погода, слава Богу, устанавливается хорошая.

11 августа

Получен приказ выступить штабу полка снова в Ляоян. Очень приятно оставить гнилой бивак, на котором я довольно сильно болел, и тем более, что квартирьер выбрал нам в Ляояне место на окраине города, где почти нет специфического китайского зловония. С утра, наскоро напившись чая, уложились, поседлали коней и поехали. День выдался очень хороший: солнечный, с ветерком, так что особенного томления на этом переходе не испытывали. Реку Тайцзыхе переезжали по железнодорожному мосту, понтонные же во время дождей все разорвало, и теперь их наводят с величайшим трудом, т. к. течение прямо-таки бешеное. По мосту я вел своего «друга» в поводу: ужасно боится он шума воды и вообще не любит мостов.

Вот и Ляоян. Снова толпы китайцев, снова невообразимый гвалт от их быстрого гортанного говора, снова несносные выкрики продавцов: «леба нано?» (хлеба надо?), «трубка кули, кули» (кури) и дикое завывание погонщиков: «йо-йо», «йе-йе». По некоторым улицам едва проезжаем: так они узки; а обозу разъехаться почти невозможно. Наконец добрались до отведенного нам места. Пошли осматривать фанзы. В одной живет китайский «капитан»; на видном месте красуется капитанская круглая красная шапка с длинным пером и посредине с большим стеклянным шариком. Фанзы довольно приличные, но прокислый запах и явные признаки присутствия клопов и вшей сделали то, что мы решили опять поместиться в палатках. Корнет Шауман нашел виноградный садик среди большого огорода; и вот тут поместилась наша кухня, а также разбили свои палатки командир полка, Букреев и я; остальные поместились рядом на чистом дворе.

Место, где мы сейчас живем, очень оригинальное. Все пространство над палатками и вокруг покрыто висящими во множестве огромными гроздьями чудного винограда, но еще «ягодки нет зрелой», и потому мы на виноград только любуемся, есть же не решаемся: много болеют здесь дизентерией. В палатках устроились мы очень уютно. Я купил за рубль циновку и разостлал ее посредине палатки, а по бокам кровать и другие вещи; получился своего рода ковер. Одно плохо: с винограда падает масса червей и огромных пауков.

Вечером принесли мне восемь писем, целый час, как говорится, душу отводил.

12 августа

В 9 часов утра оседлали коней и поехали в деревню Ся-пу, расположенную на берегу р. Тайцзыхе, отпевать корнета Гончарова. Поехали командир полка, подполковники Букреев и Образцов и 4 эскадрона. Сделали более 20 верст, из которых половину ехали по команде рысью. Я порядочно растрясся, но все-таки уже попривык ездить верхом. Могилы Гончарова и рядом с ним двух пехотных солдат находятся в стороне от деревни на самом берегу реки; на всех трех могилках простые деревянные небольшие кресты. Тело покойного офицера завернуто в циновку, да так и закопано; гробов ведь здесь негде достать.

Я покрыл могилу ковровым платком, поставил евангелие, положил крест и воткнул в землю свечу. Эскадроны окружили могилу. Я облачился и сказал воинам в память умершего небольшое поучение на тему, что лежащий в этой почетной могиле наш боевой товарищ своею смертью свидетельствует, что он истинно любил святые принципы: православную веру, царя и отечество; защищая их, он не пожалел и жизни своей; он, очевидно, твердо помнил данную присягу и исполнил ее буквально до последней капли крови. «Слава да будет усопшему между живыми, царство небесное да даст ему Господь на небе, а нам живым да будет он, первомученик наш, одушевляющим примером!», – так заключил я свою речь. Началось богослужение. Одушевление было общее. Все усердно молились, многие офицеры все время стояли на коленях, некоторые плакали. Вместе с Гончаровым я отпел и погребенных рядом с ним неизвестных героев Филиппа и Сергия, пехотинцев. Пропели «вечную память» и бросили по горсти земли на дорогую могилу.

Еще перед самым началом погребения вдруг раздались артиллерийские залпы. Это в девяти верстах началось сражение, и в полк прислано приказание отправить 5-й и 6-й эскадроны на место боя немедленно, 1-й и 2-й завтра в 6 часов утра, а 4-й послать против хунхузов, которые стали настолько дерзки, что обрывают проволоку полевого телеграфа. И я здесь же благословил 4-й, 5-й и 6-й эскадроны, а 1-му и 2-му эскадронам, т. к. они стоят с нами в Ляояне, решил отслужить сегодня же вечером молебен. Еще раз опустились офицеры перед могилой товарища на колени и простились с ним навеки.

В 2 часа дня мы благополучно возвратились в Ляоян. Приехавшие пограничные офицеры говорят, что бой идет уже другой день. Пушечная канонада слышна и здесь в Ляояне, в 24 верстах от места боя. В 6 часов вечера очистили двор фанзы. Собрались эскадроны; пришел я и долго беседовал с ними, увещевая воинов помнить данную клятву и прося, по поводу приближения праздника Успения Пресвятой Богородицы, всегда держать в памяти одно, что смерть не есть уничтожение, а только успение («уснуть» из у-сп-нуть), что и за гробом продолжается жизнь, и благо тому, кто перейдет ко Господу со спокойной совестью; поэтому просил их постараться в трудах, болезнях и сражениях не унывать, а все силы души и тела направить к тому, чтобы честно исполнить здесь на земле свой долг воина-христианина, а там, хотя бы и смерть, она тогда – блаженство; просил их также не сквернословить, объяснив им, как это оскорбительно для Бога и людей. Затем начали служить молебен; пели буквально все.

Да, истинно на всяком месте может прославляться имя Господне! Солдаты через вахмистров передали, что они очень утешены и постараются служить по совести.

Невыразимо отрадное чувство наполняет мою душу; теперь со всеми уже эскадронами молился и беседовал, всех благословил и ясно видел, как утешает и ободряет человека наша религия. Можно и скорби и лишения перенести, лишь только принести хотя бы каплю пользы этим воинам-труженикам.

Наш хозяин, старый китаец, так рад, что мы поселились в его саду и тем самым охраняем его виноградник от расхищения, что принес нам вечером два арбуза, десятка два яблок и тарелку спелого винограду в подарок.

13 августа

Проснулся в 6 часов утра. Канонада продолжается. На улице суматоха: эскадроны уходят, с ними отправляется и корпусный командир. В подкрепление идут на позиции артиллерия, пехота. Линейки Красного Креста едут за ранеными: наши войска уже третий день сражаются. При виде этой картины как-то дрогнуло сердце. Боже, помоги нам! Весь день мы просидели в томительном состоянии духа, т. к. за малыми перерывами пушечные залпы продолжались постоянно. Как гром гремит раскатами, так гудит и пушечная пальба. Если бы вы знали, какое гнетущее впечатление производит беспрерывная канонада!

Сегодня получили телеграмму от государя императора: всю манчжурскую армию его величество назначает восприемниками наследника цесаревича Алексея Николаевича. Это очень ободрило всех и обрадовало.

Пришло известие о геройском подвиге корнета нашего полка Крупского. От дождей реки и речки так переполнились водой, что течение их сделалось необычайно быстрым и броды стали опасны для переправы. Но война не признает опасностей: переправляться нужно. Шла пехота через брод, и один солдат был опрокинут водой, вынесен на глубину и стал тонуть. На берегу стоял пехотный полк; но спасать никто не решился: это значило идти почти на верную смерть. В это время подъехал к реке Крупский. Волны кипели… Но Крупский, видя, что его брат во Христе, пайщик службы царской, боевой товарищ погибает; с другой стороны, помня завет св. Евангелия: «больше сей любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя», и завет воинский: «сам погибай, а товарища выручай», – он, не рассуждая долго, бросился с конем в бушующие волны. Вода сбила коня и перевернула. Корнет успел соскочить с него, ухватился за стремя и, подхватив под локоть утопавшего, со страшной опасностью для собственной жизни поплыл с ним и благополучно достиг берега. Радости спасенного не было конца. Да, жив еще дух Христов и дух истинного товарищества между нашими воинами. Да благословит их Бог!

Наши эскадроны отлично несут разведочную службу; особенно отличились Калинин, Залесский, Гольдгаар, Свидерский, Тимофеев, Пантелеев. Многие из них были на поле сражения, но, слава Богу, остались целы.

Мои орловские запасы все кончились; чай уже преотлично пью с казенным сахаром, который выдают нам по 10 фунтов в месяц на человека.

В 19.30 вечера снова начался дождь, и мы немного, как говорится, «подплыли», затем окопались и спали сравнительно удобно. Только сырость пронизывала все насквозь: чулки сырые, кровать сырая. Завернулся я в теплое одеяло и уснул.

14 августа

Сегодняшний день прошел в большой тревоге. Бой идет со страшной силой. Масса японцев обрушилась на 10-й корпус; ему на подмогу пошел и наш 17-й корпус. Наши потери значительны; потери японцев громадны: очень уж отчаянно лезут. А 3-й корпус вполне выиграл сражение. Выстрелы становятся все ближе; очевидно, медленно, но все-таки наши отступают к Ляояну, где и будет самый ожесточенный бой.

Утром я ездил к главному полевому священнику, докладывал ему о похороненных мною с Гончаровым солдатах; принял меня очень любезно, подарил много брошюр для раздачи солдатам. Когда я ехал к нему по главным улицам города, то, право же, едва не стошнило меня от невыносимого запаха.

В 4 часа я пошел в штаб корпуса, где на чистом дворе выбрали место для богослужения. Поставили стол, убрали его цветами так, что икона Божией Матери утопала в них. Собрались офицеры, чиновники и солдаты, и мы очень торжественно отслужили всенощную, первую за все время после выезда из Орла. Пели прекрасно чиновники. Не могу выразить, как отрадно было на душе. Вместо Михаила кадило подавал и вообще прислуживал Ксенофонт. В конце всенощной приехали с позиции ген. Бильдерлинг, 1-й и половина 2-го эскадрона. Просили завтра в 9 часов утра здесь же отслужить обедницу. Вернулся я в свою палатку с облегченным сердцем.

Во время ужина приехали наши офицеры Гольдгаар и Свидерский, ездившие в бою с донесениями. Они передали, что 3-й корпус разбил японцев. Два дня держался 10-й корпус, а на третий должен был отступить: японцев оказалось четыре дивизии против наших двух. Теперь неприятель стоит уже в 15 верстах от Ляояна.

Наступила тихая лунная ночь, дождя нет.

15 августа

Среди ночи вдруг раздались дикие вопли из фанзы нашего хозяина. Я быстро вышел из палатки и увидел, что в фанзе ярко пылает огонь. Оказалось, что только что умер родственник нашего хозяина пожилой китаец и по этому случаю совершалось жертвоприношение. Рано утром начались у них церемонии. Один китаец с фонарем и чайником впереди, за ним 3 молодых китайца один за другим идут покупать белую материю на саван и траур (белый цвет – траурный у китайцев). Купили и назад идут, дико завывая и выражая этим свою скорбь; вошли в фанзу и сделали усопшему по три земных поклона. Потом 3 раза тем же порядком выносили что-то написанное на белой бумаге, с завыванием несли на угол улицы и там сжигали. На воротах вывесили белый флаг в знак траура. Родные облеклись в белые балахоны и туфли; головы обернули белыми платками со спускающимися до земли концами в знак того, что слезы их по усопшем текут до земли. Привезли огромный гроб-колоду, поставили посреди двора и обмазали внутри какой-то вонючей дрянью.

Солдаты Российской империи проходят через городские ворота.

Мукден, Манчжурия, 1904

Мы ходили в фанзу смотреть покойника: лежит среди комнаты, очень прилично одет, на ногах белые туфли, на голове шапка, лицо закрыто белым платком, руки вытянуты, на груди чашечка с рисом, сбоку курится жертвенный фимиам. Хоронить будут, кажется, через 3 дня.

К 9 часам на том же дворе, где служили вчера всенощную, солдаты устроили подобие престола и украсили его цветами. Пришли корпусный командир, генералы, офицеры, чиновники, солдаты. Я отслужил обедницу. Пели опять чиновники и офицеры штаба. Я говорил поучение на ту же тему, т. е. что смерть не есть уничтожение, а лишь успение, переход к более близкому общению с Христом, чтобы потом воскреснуть; поэтому нужно не бояться смерти, а думать о ней и приготовлять себя к достойной встрече ее, а за ней и к встрече Самого Господа хорошей праведной жизнью. Все прикладывались ко кресту. Я раздавал «молитвы перед сражением» и брошюры. Все были очень довольны и просили на будущее время послужить.

После богослужения собрались мы в своем винограднике, сидим, мирно беседуем за обедом. Вдруг прибегают сказать, что с позиции привезли раненого нашего солдата. Спешим туда, на двор… Стоит лошадь; нога у нее в крови – ранена пулей. На лошади наш солдат 6-го эскадрона; голова обвязана платком, нога без сапога в крови. Ранен в голову и ногу. Сняли его с лошади, уложили и отправили в госпиталь. Солдат передал следующее:

Половина 6-го эскадрона под командой Ведерникова, Образцова и Свищова была послана на разведки. Впереди ехали дозорные. Японцы же в количестве до двух рот спрятались на сопке (горке) около деревни в засаде. Дозорных они пропустили; а как только вошли в деревню и слезли с коней наши солдаты, внезапно раздались залпы: пули посыпались в таком изобилии, что сразу было убито и ранено несколько лошадей и солдат, и полуэскадрон рысью отступил в гаолян.

Солдаты еще не собрались на пункт, и наши потери, как следует, не подсчитаны; но уже известно, что унтер-офицера ранили в голову навылет, одного солдата в живот. Вероятно, есть еще раненые и убитые; завтра узнаем. У Ведерникова убили лошадь, и, когда он свалился, на него напал японец; но Ведерников успел выхватить свой револьвер и застрелил его.

И сегодня буквально весь день слышна ужасная канонада и притом теперь совсем близко от нас.

16 августа

Вчера поздно вечером привели еще двух раненых лошадей и принесли на носилках тяжелораненого в живот навылет рядового 6-го эскадрона Илью Кузнецова, орловского уроженца. Когда я вошел в фанзу, глазам моим представилось тяжелое зрелище: на носилках в крови лежит на боку и глухо стонет наш раненый. Я благословил его и, так как он был в сознании, предложил приобщиться. Кузнецов с радостью согласился, и я тут же причастил его. Пришли врачи, перевязали и отправили в госпиталь; говорят: «умрет»…

Сегодня поутру нас разбудили дикие звуки китайской музыки. Это к нашему покойнику пришли музыканты и рядом с нашей палаткой начали свое дело. Мелодии никакой: просто воют флейты, бухает барабан и звякают тарелки. На дворе построили шалаш и поставили туда гроб.

Бой и сегодня продолжается. Поднялся наш воздушный шар «Брест» и осматривает японские позиции.

Сегодня утром штаб нашего корпуса выступил за 12 верст в деревню Цовчиндзы, куда и мы пойдем завтра утром.

17 августа

Вчера вечером приехал поручик Ведерников и к прежде известному добавил, что у нас 5 солдат убито, 4 ранено, 4 пропали без вести; может быть, взяты в плен. Под Ведерникоым убита лошадь, и, падая, придавила его. В это время подбежал японец и схватил его за грудь, но Ведерников выхватил револьвер и убил японца, а сам ушел. Унтер-офицер Абалмазов ранен в голову и однако остался в строю. Одному солдату пуля пробила щеку навылет и выбила зубы. У корнета Образцова убили лошадь; японцы уже настигали его (2 роты японцев напали на 35 наших солдат), и ему грозила верная смерть. Тогда один солдат слезает со своей лошади и отдает ее офицеру, хотя ясно сознавал, что сам он погибнет. И, действительно, он сейчас же был убит. Вот герой!

Получено донесение, что удачно сражался разъезд от 3-го эскадрона под командой корн. Романова. Калинин и Свищов отлично и бесстрашно во время сражения передавали приказания и удостоились похвалы. Калинин недавно спас утопавшего солдата, бросившись одетым в реку, и едва сам не погиб.

И обо всем этом рассказывается просто, как будто тут и нет геройства. Да, слава Богу, есть герои и в нашем полку.

Сегодня ужасный день. В 5 часов утра мы проснулись от страшной ружейной стрельбы, а в 6 часов началась снова артиллерийская пальба, но гораздо сильнее, чем в прежние дни, и совсем уже недалеко от Ляояна. Мы пошли на стену и оттуда смотрели на бой. Батареи ясно видны. Все горы вокруг Ляояна беспрестанно вспыхивают огнями от выстрелов; то и дело вверху, в небе, с огнем и треском рвутся снаряды: гремит буквально, как гремят страшные раскаты грома. Ужас! Господи, что это такое? Когда же окончатся войны? Множество китайцев на стене, на крышах; все вперили взоры в роковые огоньки и дымки, беспрестанно вспыхивающие; слышен кое-где плач.

В 8 утра выступили и мы на позиции штаба 17-го корпуса. Только что мы выехали за стену, как уже «стой», «слезай»: навстречу мчатся в карьер артиллерийские повозки в четыре лошади со снарядами на позиции. Солдаты все бородачи. Долго они мчались мимо нас, потом пошла пехота с бесконечными обозами.

Более часа мы стояли; затем переезжали через быструю и широкую р. Тайцзыхе по «живому» мосту, понтонному, устроенному на саперных лодках. Мост так и ходит под ногами. Все слезли с копей, и «друга» моего вели в поводу. Канонаду «друг» переносит довольно спокойно, только ушами поводит; а пушки стучат так, как будто обухом кто бьет по голове; ведь наши батареи очень близко, и мы к ним подъезжаем. Жутко и здесь; что же там, у пушек? А ведь стреляют с 6 часов утра до этого 11-го часа вечера без перерыва. Дороги же такие, что лошади едва ноги вытягивают из грязи. Дожди идут и идут. Переехали вброд 2 небольших речки. Тут мы с Букреевым уехали вперед и прибыли в Цовчиндзы в 12 часов дня. Обоз же приходил постепенно, начиная с 3 часов дня и до 8 часов вечера. А ведь переезд-то всего в 12 верст. Вот каковы манчжурские дожди и дороги!

Разместились мы в грязных фанзах под горой, на которой стоят наши батареи, и в 2,5 верстах от нас рвутся снаряды. Везде вокруг нас окопы и массы пехоты и артиллерии. Всю ночь с криком и гамом везли пушки, везли лошади и люди. Как посмотришь на этот ад, все сожмется в груди. О своей участи уже не думаешь, а только сердечно жаль людей и животных.

Идут два раненых: один – в плечо и несет винтовку, другой держит платок у рта. Спрашиваю: «Что с тобой»? Он открыл рот. Я ужаснулся: пуля попала ему в рот, выбила зубы, разворотила десны и обратила язык в какую-то кровавую массу. А солдат кое-как мычит: «Ничего, малость тронула».

Подъехал комендант корпусного штаба подполк. Ильин и говорит полевому казначею: «Денежные двуколки не распаковывайте, т. к. через полчаса может прийти приказ нам уходить дальше; да и нужно бы, а то, если японцы повернут пушки в нашу сторону, то снаряды будут падать и сюда». Вечером командир полка пошел к корпусному командиру и принес приказание не очень разбираться, т. к. чуть свет мы можем уйти. Эта позиция начнет, вероятно, дело.

Я улегся, не раздеваясь. На ум приходило, что вот сейчас прилетит и к нам граната. Так под гром пушек и заснул; вероятно, можно ко всему привыкнуть. Ночью были залпы, но реже; ружейная же пальба была сильнее. Говорят, что этот бой, самый серьезный, уже неделю длится. Все атаки японцев наши отбили. Сегодня 2 дивизии японцев напали на наш 17-й корпус, и сражение началось.

18 августа

В 4 часа утра снова открылась пальба из орудий и ружей и, хотя тише вчерашней, но тоже продолжалась весь день. В 6 часов утра получено донесение от полк. Стаховича[26], что дивизия японской пехоты переправляется на нашу сторону и идет прямо на наш корпус. Начали стрелять и наши батареи. Японцы, очевидно, хотят прорваться между Мукденом и Ляояном, чтобы испортить путь и отрезать нас от России.

Против нашей деревни стоит самая высокая гора, версты в две вышиной и с крутым подъемом. На вершине этой горы находится наблюдательный пост с гелиографом и телефоном. Калинин и офицер генерального штаба, как способные, назначены следить с этой сопки за движениями неприятеля. После обеда мы отправились на эту гору и едва взобрались. Там работа кипит: смотрят в 2 подзорные трубы. Только и слышен голос наблюдающего: – Показался японский эскадрон; люди слезли, ищут брода. Идет батальон пехоты, везут понтоны, спустили белую лодку на воду, доехали до средины. Наши в них стреляют, наших мало. Японцы сразу спустили 5 понтонов, плывут, пристали к берегу, наводят мост.

Все в этом роде. А по телефону сейчас же передают в штаб нашего корпуса и по гелиографу разговаривают с 10-м корпусом. Мы смотрели в бинокли: плохо видно. Я подошел к подзорной трубе. Она замаскирована от неприятеля воткнутыми в землю ветвями. Смотрю и ясно вижу японцев, их движения и то, как они строят мост на белых лодках. Через 40 минут навели уже мост и повезли по нему орудия. С позиции японцев раздались в нашу сторону 2 пушечных выстрела. Далеко до нас не долетели их снаряды. Офицеры говорят, что нас, вероятно, заметили японцы и как бы не пристрелялись. Тогда все мы, посторонние, стали обратно спускаться вниз. На горе стоят наши 4 осадных орудия.

Очень интересно было смотреть. Видны все снаряды по всей линии; видно, как они падают, как рвутся, как горят деревни. Виды открываются почти на 50 верст. На гору ведет конно-железная дорога, по которой везут орудия, снаряды.

Возвратились благополучно. Больше не пойдем: и трудно, и опасно. Теперь можно успокоиться: видел и неприятеля, и бой собственными глазами и на близком расстоянии. Описывать сражения и касаться их результатов не буду: в газетах можно прочитать. Мы получаем «Манчжурский Вестник Армии», и понятно, с каким нетерпением ждем его и читаем.

Вечером разразилась гроза, и звуки пушечной пальбы слились с раскатами грома, а огни пушек и снарядов сливались с блеском молнии. И получилась такая фантастическая картина, что, при всем ее ужасе, не хотелось отвести от нее глаз. Долго смотрели мы на это потрясающее зрелище. Ночь прекратила бой, и мы улеглись.

19 и 20 августа

Утром в штабе корпуса сказали нам, что вчера вечером был страшный натиск японцев, но нападения отбиты, и 2 их батальона подняли руки вверх и сдались. Пленных японцев уже отправили в Харбин.

Бой все идет и настолько близко от нас, что мы ясно слышим свист снарядов. Что-то решительное происходит. У нас в 3-м и 5-м эскадронах 4 солдата ранены. Разъезд из 3-х солдат 3-го эскадрона наткнулся на японский секрет. Наши шашками 2-х зарубили и сами были ранены. Горы, у которых мы стоим, буквально курятся от выстрелов и снарядов. Гром пушечной и ружейной пальбы непрерывен. В Козловском полку, что из Курска, осталось всего 400–500 человек. Вчера весь день мимо нас несли и везли раненых, а многие и сами шли. Ужас! Потрясающее зрелище! Господи, прекрати же кровопролитие!

21 августа

Бой продолжается. Совсем близко рвутся снаряды. Их свист и вой теребит нервы. Ляоян в огне и дыме: снаряды падают туда. Станция, церковь, в которой я молился, – все разрушено, горит. На платформе убиты 2 сестры милосердия, доктор, офицер. Китайцы с плачем бегут по линии железной дороги. Тянутся обозы; на мостах столпотворение вавилонское.

Мы с командиром полка влезли на невысокую сопку, в которую еще не попадали снаряды, и оттуда смотрели на бой. Вокруг, подковой, верст на 25 все грохот ружей и пушек, дымки, огни. Ужасное зрелище!

Ночью японцы внезапно напали на наши полки верстах в пяти от нас, и произошла небольшая паника, но скоро наши оправились и сбили японцев. Эскадроны нашего полка очень хорошо держат себя в бою и не только не предались панике, но даже сдерживали бегущих, останавливали и возвращали назад.

Рано утром 3-й и 4-й эскадроны ходили осматривать позиции, захватили японскую амуницию: одежду, 7 винтовок и перевернули их котлы с варившимся мясом.

Все атаки японцев нашими войсками отбиты. Японцы понесли огромные потери; да и у русских с 12 по 22 августа выбыло из строя не менее 15 тысяч человек.

Пришло известие, что японцы пошли спешно к Мукдену; значит и нам, дабы не быть отрезанными, нужно идти туда же. Действительно, пришел приказ ген. Куропаткина отходить. И вот мы покидаем Ляоян, направляясь на Мукден. В 4 часа дня мы двинулись на деревню Латотай, чтобы оттуда проехать в Янтай и далее. Лошадь моя заболела, и ее ведут в поводу. Я хотел ехать на маленькой белой китайской лошадке, которую мне подарил корнет Романов; но ее еще выезжают, и я сел в лазаретную линейку. Но в ней так тряско, что я не выдержал, вышел из нее и последние 3 версты до Латотая шел пешком с саперным батальоном. Ночевали в фанзе покойно.

Еще в Ляояне полковник Ванновский подарил мне на память японский штык-тесак в металлических ножнах на прекрасном ремне. Думаю сохранить его и привезти по окончании войны домой.

22 августа

Господи! Какой сегодня скорбный день! День отступления целой армии! Вчера мы и не подозревали, какой опасности подвергались. Японцы могли прорваться, и тогда меня, вероятно, не было бы сегодня на свете. Была критическая минута, но наши удержались.

Утром встали рано. Нужно проехать до Янтая 16 верст, но, когда идет армия, то эти 16 будут равны 60 верстам. И, действительно, на место ночлега мы приехали в 15.30. Я ехал на козлах двуколки; завтра же поеду на «китайце».

Боже мой, какие картины видел я! Вовек не забуду. Наш корпус назначен охранять отступление всей армии; поэтому наш обоз идет почти последний. Приятно сознавать, что сзади близко японцы? Подъезжаем к железной дороге. На пути стоят 2 товарных поезда из Ляояна. Они наполнены пушками, ранеными. Всех раненых не могли поместить, и потому параллельно с железной дорогой идет обоз из китайских арб, на которых по 2 страдальца. Как взглянул я на них: кровь, воспаленные глаза, бледные лица, раны, стон, то не выдержал, и слезы покатились из глаз. Несут кроме того на носилках, здоровые солдаты везут раненых в ручных китайских тележках. Поезд охраняется батальоном пехоты, тут же несколько вагонеток, наполненных солдатскими вещами; их подталкивают пехотинцы. Кругом пути ужасное пламя: горят станционные постройки, склады, будки; рвут мосты; по дороге валяются только что павшие быки, лошади. Ужас! Внутри какая-то дрожь, на устах молитва. Ах, война, война! Наконец справляюсь с собой; стыдно поддаваться скорби; начинаю шутить. А Ксенофонт рядом одно твердит: «Ах, хоть бы раз посражаться, а то на позиции были, а выстрелить разу не пришлось».

Подъехали к ст. Янтай, на которой 17 июля высадились. Все вокруг буквально кишит от обозов: такая масса обозов и было не менее 100 тысяч человек, да прибавьте к этому еще всякий скот: лошадей, быков и проч. С трудом пробрались мы среди этого хаоса и стали биваком на огороде какого-то китайца. Разбили палатки, даже попили чайку и немного отдохнули душой и телом от десятидневного грома; все рады, мечтали в относительной тишине выспаться. Вдруг бум, бум, бум, трах, та, та, та…

Ах, Боже мой! Опять пошло, опять пушки, ружья, снова несется на позиции артиллерия, шагает туда же пехота. Верстах в восьми от нас завязался снова бой. Значит, японцы идут за нами и параллельно нам. Думал немного отдохнуть ночью; но гром пальбы из пушек, пулеметов и ружей, а также сознание, что враг близко-близко, не дали хорошо забыться. Японцы напали на наш арьергард, чтобы прорвать его и уничтожить русские обозы. Но наши удержались, и мы спаслись. Я из себя тоже представлял довольно воинственную фигуру: подрясник подпоясал японским ремнем, на котором висел японский штык.

23, 24, 25, 26 и 27 августа

В 6 часов утра мимо нашей палатки проехал с конвоем ген. Куропаткин, а в 8 часов выступили и мы из Янтая по направлению к Мукдену. Выехали на большую «мандаринскую» дорогу и втянулись в массу обозов, движущихся по ней. Зрелище, открывшееся нашим глазам, не поддается описанию: более 200 тысяч войска и несколько десятков тысяч животных движется сразу. Обозы идут в 8 рядов, идут пехотные, наши, лазареты, артиллерия, гонят стада быков и овец; по сторонам дороги – масса пехоты и полки казаков. Крик, брань, почти драки: обоз каждой части хочет пройти вперед и потому старается сбить соседний. Подолгу приходится стоять. А что творится, когда эта масса подходит к какому-либо одиночному мосту!.. Уму непостижимо! Я ехал на своем «китайце». Чудная лошадка; быстро бежит и, как мышь, шныряет между повозками. Переехали вброд 2 широкие реки; сапоги мои были в воде. Конечно, ничего не ел, кроме одного сухаря, за весь день. От солнца голова разболелась. Наконец наступила темнота, и в 20.30 мы остановились ночевать на пашне, в бороздах которой стояла еще от замучивших нас дождей вода. Лошади прямо валятся на землю от усталости. Палаток разбивать некогда: завтра уходим в 4 часа утра. Мои солдаты нарезали гаоляну, постлали его на пашню, поставили на нем походную кровать, и, завернувшись в бурку, я забылся часа на три. Конечно, я не раздевался. Обозы продолжали двигаться всю ночь.

24 августа. В 2 часа утра я уже встал, дрожа от холода и сырости. Великое переселение народов продолжалось. Картины те же; только гораздо больше встречалось павших животных; некоторые из них были на половину уже съедены; валяются внутренности, ноги, головы.

Китайцы разбежались. Деревни опустели, и в них нет ничего; а что осталось, солдаты берут, едят, жгут. Бедные китайцы! Это им, впрочем, невольная отплата за то, что так ужасно дорого брали за все с нас раньше или, выражаясь языком некоторых, «драли безбожные цены». «Невольная, – говорю я, – отплата»… И, в самом деле, разве мыслимо совершать какие бы то ни было покупки в то время, когда двигаются непрерывными рядами целых 200 тысяч человек и тянутся десятки тысяч животных? Вот армия снова станет на позиции, и тогда опять будут все покупать. Китайцы перед нашим приходом постарались припрятать все, что не успели сбыть нам по удесятеренной цене; за потоптанные же поля они получат деньги с русской казны. И все-таки мне так было жаль китайцев, что я многим из них давал деньги.

Без остановки мы ехали с 5 часов утра и до 18.30; остановились в деревне и ночевали в фанзе.

25 августа к вечеру прибыли в Мукден и остановились биваком около городской стены под деревьями. Мы разбили палатку, устроились, сварили кое-что поесть, и, по-видимому, есть возможность несколько дней отдохнуть, а затем или далее двинемся в Телин, или снова пойдем под Ляоян.

Не могу описать этого отступления, хотя и хочется что-нибудь записать. Очень некогда, и потому пишу кратко; а, главное, мне недостает красок, чтобы нарисовать виденные мной картины, и слов для изображения пережитых душевных состояний. Одно скажу: глядя на солдат, на их непомерный труд, на муки скота, на бедствия китайцев, я вдруг начинал рыдать, но, конечно, сейчас же старался сдержать себя.

Наше отступление, конечно, не было бегством: под Ляояном наши хорошо сражались; но перейти всей армии на новые позиции с обозами – это очень трудно.

Через р. Хунхе, что около Мукдена, перекинуто 2 моста. По ним идут только войска; а обозы бегущих китайцев с женщинами, детьми, имуществом должны искать брода. И вот китайцы со страхом лезут в воду; ослы и мулы их почти плывут; колеса все под водой; крики, вопли…

Одно время мы ехали около линии железной дороги. Лежат в одном месте кучи брошенных артиллерийских гильз; а рядом с ними отдыхают пехотинцы, раскладывая костры. Солдаты роются в гильзах и в одной куче находят вдруг 9 нестреляных снарядов. Еще бы немного времени, и они могли разорваться. Бог спас!

26 августа просидел на бивуаке. В город не хочу ехать. Что там смотреть? видел Ляоян; остальные все города, как один. Хотел поехать в эскадроны, да поднялась такая гроза, что в жизни я такой не переживал. Мы окопали палатку и отсидели благополучно.

27 августа для меня счастливый день: посетил 1-й и 2-й эскадроны и ездил в 5-й и 6-й. Везде я подолгу беседовал с воинами о необходимости особенно в военное время молиться: среди трудов и скорбей военных только молитва утешает и поддерживает воина, так как она соединяет его душу с Самим Богом, Который есть бесконечная сила и любовь; просил их быть мужественными и терпеливыми, сообща работать, поддерживая друг друга, и почитать себя счастливыми. что удостоились пострадать, памятуя о древних мучениках, которые, терпя страдания, благодарили Бога и, при взаимной поддержке друг друга, остались победителями над врагом, гораздо более сильным, чем японцы: древние мученики одолели язычество.

Везде служил молебны под открытым небом; пели все. Радость и ободрение ясно виделись во всех. О, как я рад!

Полк наш снова идет в первую боевую линию. Помоги нам, Боже!

Вахмистра 6-го эскадрона Бурбу во время разъезда ранили в ногу, и в темноте он заблудился в гаоляне; 6-й день его нет. Вероятно, он взят в плен или добит японцами. Жаль, я очень любил его.

28 августа

Почти весь день просидел на биваке. В городе я был на почте, получил письма и потом с наслаждением читал их. Я как-то раскис; писать и то не хватает силы воли заставить себя. Покатался я с Ксенофонтом верхом по городу, но в нем ничего нет особенного, и мы скоро возвратились. Мукден – огромный богатый город; есть памятники; но в общем он точно такого же типа, как и Ляоян; только женщин на улице сравнительно больше.

Пришел приказ из корпуса отслужить завтра в 9 часов утра обедницу.

Под вечер я взял палочку, которую мне сделал Ксенофонт, и пошел погулять по биваку и вокруг него; прежде всего я прошел на китайское кладбище и с большим интересом осмотрел его.

Наш бивак в общих чертах везде одинаковый, представляет собой сейчас большое пространство земли за городской стеной, покрытое деревьями. Все это пространство кольцом охватывают коновязи; своими концами они с двух противоположных сторон, как клещами, охватывают стены старого запущенного кладбища, которое таким образом большею своею частью очутилось в пределах нашего бивака. Посреди бивака тянется дорожка. По одну сторону ее у самого кладбища расположилась прислуга и устроена офицерская кухня; по другую и параллельно с ней идет ряд палаток, в которых поместились канцелярия, мы с Букреевым, столовая, командир полка, адъютант. Между столовой и командирским обиталищем стоит часовой, охраняя штандарт и полковую казну. За этим рядом палаток идет ряд четырехколесных повозок, а еще далее ряд двуколок. По коновязям день и ночь ходят кругом дневальные. К нам в бивак ведут только два входа. Из посторонних не только китайцы, но и солдаты других полков не допускаются. Предосторожность не лишняя: хунхузы и в городе прямо грабят; а вне стен надо быть и очень-очень осторожными. Если бы не частые проливные дожди, отдых здесь был бы полный.

Кладбище, очевидно, древнее и богатое: обнесено оградой, прекрасные ворота, могилы – целые курганы. Сильное у меня явилось желание раскопать их: я так люблю древность; но не хочется оскорблять религиозного чувства китайцев. Кладбище заброшено давно: оно все заросло бурьяном и огромными старыми соснами. Теперь на этом кладбище режут скот для солдат и рядом с могилами сановных, быть может, мандаринов закапывают внутренности убитых животных. Таков закон войны: надо мириться.

Перед воротами кладбища снаружи лежит огромная каменная черепаха. На спине ее стоит каменная доска аршин в 7 высоты с надписью. Наверху доски высечены переплетающиеся между собою драконы. Все чудной работы. Черепаха и драконы свирепо разинули пасти: очевидно, не пускают злых духов на кладбище, которое должно быть местом упокоения.

Наблюдая религиозную жизнь китайцев, особенно простых, ясно заметно, что они верят в богов-духов, добрых и злых, признают грех, необходимость добродетели и очищения от грехов людей не только живых, но и умерших и посему приносят умилостивительные и очистительные жертвы. Китайцы горячо верят в загробную жизнь и общение между живыми и умершими; садясь, напр., обедать, они ставят на гроб своего покойника чашку рису, веря, что духом он с ними; громко голосят по умершем, объясняя, «чтобы он услышал».

Смотря на мукденские стены, я невольно вспоминаю уроки из истории о стенах Ниневии, Вавилона и египетских городов. Без всякого преувеличения скажу, что это «циклопическая» постройка. Толщина мукденских стен такова, что по ним свободно может ехать четверка; высота же их, думаю, не менее 6 саженей. Каменные с башнями они сделаны чрезвычайно тщательно. Но от времени стены разрушаются, не подвергаясь положительно никакому ремонту.

С кладбища я вышел за пределы бивака на дорогу, и долго стоял, наблюдая мимотекущую жизнь. Китайцы бегут из деревень в Мукден, и «все свое несут с собой». До слез печальное зрелище и в то же время невольно смешное. Вот полуголые китайцы на коромысле тащат огромную живую свинью, которая визжит на всю вселенную; это спасают ее от «сольдата». Несут целый огромный шкаф с рухлядью, богов, стулья, окна, двери, стропила с крыш, сухой гаолян, детей за спиной. Здесь же с утра до ночи «купезы» ходят по дороге и орут немилосердно: «олеха» (орехи), «табака махола» (махорка), «папилоса», «спичка», «леба» (хлеба).

Китайцы страшные торгаши: запрашивают впятеро, неотвязчиво торгуются, и чуть только солдат, по их мнению, поступил неправильно, сейчас же начинается крик во все горло: «капетана, капетана». Торгуют все: старые и молодые; даже дети 6–7 лет, держа в руке 2 коробки спичек, кричат: «спичка, спичка». Слышу направо визг и крик; смотрю – в толпе китайцев происходит драка: двое схватили друг друга за косы и так дерут, что, того и гляди, оторвут с кожей. Оказывается, поспорили из-за какого-то пучка ненужной соломы.

Стащить что-либо у нас китайцы тоже не прочь. Однако пришлось встретить и хороших китайцев. В Ляояне я очень подружился с семьей нашего хозяина; очень сердечные люди. Его две дочери: одна 13-ти лет, другая 10-ти, ежедневно приходили поздравлять меня с добрым утром, приносили винограду, яблок и упорно отказывались от денег. Мысленно одну я называл Сашей, другую Милицей и очень утешался, глядя на них и вспоминая моих дорогих деток[27]. Хозяин очень любил поговорить со мной, конечно, больше догадками при помощи жестов и мимики. Вся эта семья курит. Однажды я говорю девочкам: «кули, кули худо есть, пу шанго», и они сейчас же исполнили мое желание, бросили папиросы и трубки и больше при мне никогда не курили. Они прямо ужасались, что я еду туда, где «бум, бум» и «пилюли», т. е. пушки. Тяжело было прощаться с этой семьей. Они все вышли проводить нас грустные. Все наши их любили. Несчастные! Уже через неделю Ляоян горел от снарядов. Что-то с ними?!

Еще пример. Жалея одну семью, наполовину разоренную, я дал старику рубль. От радости он стал на колени. Растроганный, я чуть не со слезами на глазах поднял его. И что же? Проходит минут двадцать, и старик приносит маленького цыпленка и дает мне в подарок; денег взять за него он решительно отказался.

Возвратился я с прогулки. Ксенофонт вскипятил в котелке кофе, и мы с подп. Букреевым выпили по стакану.

Наступила холодная тихая звездная ночь.

Господи, как необычайно красиво темной ночью небо! как ярко горят звезды! Поднимешь глаза вверх, да так и не сводил бы. Кроме красоты, каким миром веет с неба! Так тянет туда, без слов душа с кем-то говорит. О, если бы не ужас войны, не разлука с близкими сердцу и родиной!.. Но и при этом небо так прекрасно, так успокаивает тоскующую, усталую душу.

А внизу? Оглянулся… Земля пылает: море костров, фонарей, факелов. Шум: движутся обозы, орудия; несется волною в одном конце священное пение молитвы Господней, в другом удалая русская военная песня; доносится откуда-то издали музыка, кричат «ура»; визжит пойманная свинья; кричат «ку-ку-ре-ку» петухи на повозках, мычат коровы, перекликаются приветным ржаньем лошади. У костров оживленные группы солдат: пьют чай, варят картошку в котелках, причем из некоторых торчат ножки… курицы. Силуэты растягиваются: получаются оригинальные и смешные фигуры. Вспыхивают трубочки.

Люблю я подойти к костру и послушать незаметно солдатские разговоры. Сколько в них юмора и… правды, веры в начальство! Само начальство частенько критикует друг друга, сомневается; а солдаты глубоко убеждены, что все так и нужно, что делается: начальство, мол, знает; Куропаткин же для них прямо Бог, хотя многие его ни разу не видали.

29 августа

(Усекновение главы Иоанна Крестителя)

Встал рано. Помолившись Богу, пошел гулять вокруг бивуака, чтобы обдумать проповедку. В 8.30 мы с Михаилом, а с нами 1-й и 2-й эскадроны и наша команда отправились в штаб 17-го корпуса, где на чистом дворе устроили место для богослужения. Пришел корпусный командир, генералы, офицеры, чиновники, прусский и австрийский военные агенты. Служба прошла хорошо, пели штабные певчие, а «Верую», «Достойно» и «Отче наш» пели все.

Я говорил поучение о том, что св. Иоанн Предтеча, получив свыше указание нести тяжелое служение путем проповеди людям покаяния, очищения от грехов, в течение всей своей жизни земной самоотверженно исполнял это служение, забывая о себе и своих потребностях. Он честно, подвижнически, мученически выполнил долг свой: даже из темницы проповедовал, пока не сподобился мученической кончины. И теперь на нем венец победы – вечная блаженная жизнь со Христом и Его Пречистой Матерью. Просил молящихся подражать св. Предтече, т. е. верить, что каждое служение земное дается человеку Богом, что все неуспехи в делах бывают оттого, что люди забывают об этом и работают не самоотверженно, не подвижнически, а лениво, кое-как. Просил помнить, что, если честно делать свое дело, то непременно будут скорби, испытания: каждое дело тогда – крест. Но так и должно, и духом падать от этого не только не приходится, а наоборот, с увеличением скорбей, необходимо увеличивать энергию и бодрость, ни под каким видом не сдаваясь. И тогда венец Предтечи будет наградой для такого человека.

Тихонько вернулся я домой (с полверсты всего), довольный, что покойно, без помехи помолились в святой день.

После обеда хотел ехать в эскадроны служить; но из корпуса прислали сказать, что сегодня ожидают сюда икону прп. Сергия Радонежского, пред которой нужно отслужить молебен. Иконы мы, впрочем, не дождались, и в эскадроны я не попал.

С величайшим духовным наслаждением читал я воспоминания Поселянина о Сарове и Дивееве. Все прошлогоднее воскресло в душе[28].

Слава Богу за все!

30 августа

Сегодня почти весь день провел в разъездах. В 7.30 утра мы с командиром полка поехали в 3-й эскадрон; там и в 4-м эскадроне праздники. Желательно было отслужить молебны в том и другом.

Едем. После дождя воздух чудный. Солнце ярко светит. Дышать не надышишься. Лошади бодро месят ужасную жидкую грязь и усердно ею обдают нас, так что живого места на мне не осталось: все в грязи.

В 9 часов приехали. Солдаты, очевидно, постарались: так все устроили, что заставляют забыть о военном времени. Большой двор утоптали, чисто вымели, устлали циновками; стол с иконой накрыт белой скатертью; стоят столик с закуской для здравицы и большой стол с угощением для солдат: каждому по белому хлебу, куску мяса, яблоки, груши, водка.

Торжественно при общем пении отслужили молебен. Проповедь говорил о необходимости, подобно св. князю Александру Невскому, во всякое время и во всяком положении спасаться, т. е. хранить несомненную веру, питать надежду на благодатную помощь Господа, творить молитву, блюсти чистоту сердца, слова и дела, вообще следить за собой, за исполнением заповедей Божиих, т. к. грех – всегда грех, и в мирное и в военное время.

Наскоро пообедали у гостеприимных хозяев и поспешили в штаб 17-го корпуса тоже служить молебен. Там сегодня штабной праздник и день ангела командира корпуса.

Приехали. Устроились. Собрались все. И здесь отслужили. Пели прекрасно штабные певчие. Проповедь говорил на ту же тему.

Вернулся из штаба, закусил редечки и в сопровождении Михаила и двух солдат в 12 часов дня поехал в 4-й эскадрон, который от нас верстах в 18 к Ляояну по мандаринской дороге.

Проехали по линии железной дороги верст 13, переехали длинный железнодорожный мост, который сильно укреплен (2 форта, волчьи ямы, проволока); проехали разъезд. Стоит поезд: саперы снимают рельсы и увозят в Мукден. Везде пехотные окопы. Солдат уже мало стало встречаться. Тишина. Деревни пусты. Немного жутко… Смотрю… Навстречу нам показался какой-то разъезд; ближе… Как будто драгуны… Действительно, едет сам командир 4-го эскадрона ротм. Калинин с несколькими солдатами.

«Мы к вам», – кричу я.

«Вернитесь, – раздается в ответ: сегодня ночью наш эскадрон передвинули на новую стоянку, отсюда еще верст 20; теперь мы под самым носом японцев. До темноты не доедете да и не застанете почти никого: эскадрон разослан в разъезды. Отложим празднование до более удобного времени!»

Так и вернулись мы в 18.30 домой, сделав более 30 верст. Немного устал. Еще великое спасибо корнету Романову, что подарил мне иноходца; как в люльке, мало трясет.

31 августа и 1 сентября прошли у меня в полном бездействии, только читал.

2 сентября

Ходят слухи, что скоро снова бой. Решил поехать в 5-ый и 6-ой эскадроны отслужить обедницу и побеседовать, а то уйдут на сражение: трудно будет до них добраться. Слава Богу, съездил; успели не спеша помолиться и побеседовать. Проповедь говорил о св. Иоанне Предтече.

Службу наш полк до сих пор нес очень хорошо. Приезжал ген. Куропаткин и два раза благодарил за отличную работу.

Раненый Кузнецов, которого я приобщил 15 авг., умер.

При мне пришли 2 солдата из разъезда вахмистра 6-го эскадрона Бурбы и передали следующие подробности его гибели. 21 авг. вахмистр и эти 2 солдата поехали на разведку.

Въезжают в деревню, смотрят и видят на другом конце улицы не менее двадцати всадников, которые бросились на наших. Вахмистр с солдатами повернул обратно; вскочили в гаолян и от погони ушли. Выехали из гаоляна и продолжают разведку. И что же? Оказалось, наехали прямо на японскую пехоту и артиллерию. Японцы быстро вскочили, схватили ружья и дали залп по нашим. Вахмистр оказался ранен в правую ногу около ступни с раздроблением кости, но в седле усидел. Наши снова вскочили в гаолян и поскакали. Вдруг болотная речка. Бросились в нее. Солдаты перескочили; вахмистр завяз.

«Братцы! Не бросьте», – кричит он.

Солдаты тотчас вернулись, освободили его и снова едут по гаоляну. Стрельба стихла.

«Братцы! Не могу больше ехать: больно; снимите и перевяжите ногу», – говорит вахмистр.

Остановились, сняли его, разрезали сапог, перевязали ногу платками. В это время снова залп. Две лошади умчались, осталась одна. На нее посадили раненого вахмистра; сами же побежали ловить своих лошадей. Наступила темнота. Лошадей не поймали и вахмистра в гаоляне не нашли. Что сталось с ним? Конечно, его настигли японцы и затем или добили, или взяли в плен. Три дня ползли через японские сторожевые цепи наши два солдата и наконец добрались до своих.

Грустно было выслушать этот рассказ, тем более, что недавно наш же унтер-офицер из вольноопределяющихся Рукавишников тоже наехал на японцев и пропал без вести. Тяжело на душе; перед глазами так и стоит кроткая жена вахмистра и бедная Варя[29]. Да утешит их Господь!

3 сентября просидел на бивуаке, читал. Погода устанавливается хорошая, начинают просыхать манчжурские болота-дороги; только по ночам стало холодно.

4 сентября

Весь день была хорошая погода, и я долго гулял. Завтра именинница великая княгиня Елисавета Феодоровна; через ген. Степанова послал поздравление.

До чего врут телеграммы! Напр. пишут от 25 авг.: «Куроки через несколько часов займет Мукден». Неправда: Мукден до сих пор не взят им. Японцы так расстроены, что им нужно сначала оправиться. Или еще. Пишут, что население Мукдена все бежало при нашем приближении. Опять ложь. Мукден кишмя кишит жителями, как муравейник, и жители даже в выгоде, так как удвоили и утроили на все цены и отлично торгуют.

5 сентября

Встал пораньше, чтобы обдумать проповедь и приготовить место для служения. Сегодня день Ангела нашего шефа, великой княгини. Решили служить на нашем бивуаке.

Горе! Опять дождь, и вся наша надежда на торжество пропала.

В 9 час. утра собрались 1-й и 2-й эскадроны; приехали также 5-й и 6-й. Среди дождя я сказал солдатикам небольшую проповедь на притчу о талантах и по поводу события, и затем, вместо обедницы и молебна, отслужили один молебен.

Вымокли порядочно. Сейчас сушу в палатке иконы и ризы. Господи! Когда же прекратятся эти ужасные дожди? Дали отдохнуть 3 денька и потом опять на целый день. Слава Богу, что палатка хорошо поставлена: нигде не протекает.

В 2 часа дня за обедом я получил от ее высочества следующую телеграмму:

«Сердечно благодарю за поздравление и благословение. Рада, что здоровы. Уповаю, Господь Вашими молитвами будет охранять моих дорогих черниговцев. Утешительно, что скоро можете начать служить в церкви[30]; помогай Вам, Господь. Вчера видела Вашу жену в кремлевском складе в полном здоровье. Елисавета».

6 сентября

Сегодня ночью и утром мы основательно познакомились с новым действующим лицом в нашей военной жизни, господином морозом градуса в два с ветром. Пришлось лечь во всем одеянии, завернуться получше. Закрыли, насколько возможно, палатку, а все-таки продрогли. Вода замерзла.

Вот она миленькая Манчжурия! То жгла немилосердно, то мочила, а теперь без передышки за мороз взялась. Одним утешаемся, что мы, жители севера, перетерпим; а вот как теперь танцуют наши противники японцы, южный народ! Чтобы сражаться налегке, они давно побросали даже шинели.

А тут еще ночью в Мукдене что-то творилось неладное: гремели барабаны, гудела какая-то труба, был шум человеческих голосов, слышался лай и вой собак. Я вышел из палатки. Ничего не видно, только звезды необычайно ярко горят в морозном воздухе, да вспыхивают на нашем биваке костры, у которых греются дневальные, да из-под телег несется дружный русский храп наших воинов. Ах, русские люди! Под стенами Мукдена спят себе преспокойно, точно в деревне у себя на родине.

Смолкло в Мукдене. Только изредка раздается звук гонга (род металлического таза, в который ударяют ночные сторожа). Улегся я, на голову надел шлем[31], пригрелся, задремал и… О, радость! В Орел прилетел, но знаю, что идет война, и я сейчас же должен мчаться назад в Манчжурию. Еду около церкви, сейчас там будет служба. Народ начинает узнавать меня. Думаю: что смущать людей? Ведь остаться не могу, а разнесется «батюшка приехал». Повернул и понесся обратно. Нашел все в порядке и на своем месте: только у церковной паперти выросли 2 большие березки. Просыпаюсь… Ветер воет, дрожит палатка, ржут и стучат ногами о землю прозябшие лошади. Я в Манчжурии!..

Рано встали все. Вода – лед: едва умылся. Наскоро напился чая и побежал к двуколке, достал теплые вещи. Весь день страшный ветер, и где-нибудь, вероятно, выпал град.

Опишу порядок нашего бивуачного, мирного, так сказать, дня, когда мы все время сидим дома, не двигаемся.

Встаю утром в 6.30 (другие немного позднее), беру умывальные принадлежности, и Ксенофонт подает мне кружечкой холодную-прехолодную воду. Во время умыванья у нас почти всегда происходит беседа о родине и близких наших, о сновидениях, куда кто во сне ездил.

«Вот Вы, батюшка, уже несколько раз были в Орле, а я только раз во сне был там. А что, к Новому году вернемся в Россию? – говорит Ксенофонт.

«Нет, говорю: и к Пасхе-то не попадем».

Умывшись, беру палочку и иду по дорожке гулять, читаю правило. Ксенофонт же в это время или кофе кипятит мне в котелке, или готовит кипяток. Гуляя, дохожу иногда до городской стены. Смотрю на это сооружение, вообще на всю эту старую китайскую цивилизацию и невольно задумываюсь.

Да, древние китайцы сумели создать религию, искусство, все эти храмы, дворцы, стены; а теперешние нового не создали и старого не поддерживают: стены осыпаются, дворцы, покрытые плесенью и пылью, тоже рушатся. Никто и не думает поремонтировать: не дорожат.

Искусство, наука, жизнь?.. Застой полный! Движения вперед нет: ни черточки нового. Нынешний Китай замкнулся в старое и кое-как ему, этому «старому», подражает.

Религия?.. Сколько я видел храмов! Все в пыли: ухода за ними нет. Архитектура их столь оригинальна – не насмотришься; особенно хороши работы из камня и черепицы. И что же? С удовольствием отдают храмы под постой; и стоит только хунхузам стащить из храма дверь или что другое, как жители преспокойно довершают ограбление родной святыни. Религиозность выродилась в культ предков. Все церемонии к этому и направлены; напр., в похоронных процессиях несут не эмблемы религии, а чучела коня, мула, арбы, стула, т. е. всего того, чем пользовался покойник при жизни; и это сжигается. Верят китайцы в бога – небо, в загробную жизнь. Но все это очень смутно, сбивчиво; суеверий же масса.

Может быть, мои наблюдения поверхностны, но мне так кажется.

Струю живой религии нужно бы вдохнуть в эти сотни миллионов людей. Сейчас держится еще пока нравственность по старым традициям. Но если когда-либо разовьется в этом народе критицизм, рационализм и проч., то сразу наступит полная потеря идеалов, и разруха готова, так как на чем же, спрашивается, основать китайцам тогда добродетель?

Тоже и японцы… Как говорят, религия у них еще больше исчезла. Но они заполняют теперь внутреннюю пустоту своей жизни погоней за чужой цивилизацией, которую они спешат внести в свою жизнь; духа же европейской цивилизации, духа жизни, т. е. истинной религии, могущей заполнить их внутреннюю пустоту, они не взяли. И вот пройдут десятилетия, сотня лет, изживут японцы всю внешнюю цивилизацию, надоест она им, и тогда заговорит у них дух. Где же найдет он себе тогда ответы? В кумирнях? У старых богов, которых и теперь уже японцы и китайцы секут розгами за неудачи? Плохой ответ. В философии? Но духу нужна не часть истины, открываемая философией, а вся истина, могущая осветить своим светом все темные уголки души, обосновать стремление духа к добродетели, ответить на все запросы. Мне кажется, после, когда японцы достаточно поплатятся за принятую ими внешнюю цивилизацию, очень возможно, что протест духа скоро-скоро покажет себя.

Вот вам и раз: хотел описать порядок мирного нашего дня, да и заговорился о другом, а сосед мой уже похрапывает. Время и мне прилечь. Ложусь в теплом подряснике и в сапогах. Продолжение завтра.

7 сентября

Ночь прошла благополучно. Продолжаю описание порядка повседневной «мирной» нашей жизни.

Прихожу с прогулки, а у Ксенофонта уже чай готов. Напившись чая, пишу дневник, готовлю письма на почту. Затем люблю пройтись по обозу посмотреть солдатское житье-бытье и разные их выдумки.

Как только станем на бивак, солдаты сейчас же начинают устраивать себе помещение. Одни ставят повозки по нескольку в ряд и покрывают их брезентами, а с боков заставляют гаоляном; другие роют между расставленными повозками большую широкую яму: сверху из ветвей устраивают подобие крыши; все это плотно застилается гаоляном и травой, и получается довольно теплое помещение. А некоторые спят прямо на земле, подостлав себе попоны.

Вся команда давно уже по духовному, вероятно, сродству разделилась на кружки, человек по 5– 6. Каждый кружок имеет свой костер и промышляет себе завтрак и полдник, так как солдатские желудки не довольствуются одним казенным котлом. На этом поприще больше всех отличается, конечно, Ксенофонт. Он и толченый картофель умудряется приготовить, и гаолянную кашу, и суп с салом. Иной раз и меня угощают. В Ксенофонтов кружок входят пятеро: он, Михаил, Галкин, Мозолевский и Рыженко. Это неразрывные друзья. В последнее время этот кружок стал брать свой паек натурой, т. е. сырое мясо, картофель, крупу, сало; и Ксенофонт в большом старом ведре варит на свою компанию чудный обед и ужин; он ухитряется даже поджаривать в кружечке лук.

На этом же костре кипятится большой чайник воды, из которого Ксенофонт наливает в таз горячей воды и стирает мне белье. Таз возим, привязав его под телегой.

Интересно обойти, посмотреть, послушать солдатские беседы. В общем солдаты безропотны и веселы, несмотря на невзгоды и наступивший холод.

Прихожу к палатке. У командира узнаешь что-нибудь новенькое по полку и вообще о военных действиях. К нему присылают донесения командиры эскадронов с передовых линий.

2 часа дня. На сколоченном из старых досок и деревяшек столе под полотняным навесом уже накрыт обед. Берем каждый свою походную скамеечку и едим с аппетитом бивачного жителя, что Бог послал, смотря по месту стоянки; стоим в городе – хорошо едим, т. е. горячее с мясом и жаркое из мяса, иногда курицу или яичницу, а если в деревне или в поле, то и одно мясо; а были времена, что ели консервы или доедали орловскую колбасу.

За обедом оживленные разговоры: родина, родные, политика, война – все перетолкуется основательно. После обеда расходимся по палаткам; кто спать ложится, кто в город едет; я что-либо читаю, а, главное, с великим трепетным нетерпением ожидаю почту, за которой пошел уже писарь и придет обратно в 4 часа.

Несут… Бегу… Сам разбираю, кладу в карман и ухожу куда-либо под дерево. Читаю… Какое наслаждение! Как будто повидаешься, поговоришь с писавшими. Ну, а если ничего нет, то не знаешь, как и дожить до завтра. Это, конечно, тогда, когда почта корпусная от нас близко; а то получаем со случаем в несколько дней раз.

Прочту письма, иду в палатку. Кипяток уже готов; пьем вечерний чай, после которого часов в 6 я снова иду по своей дорожке (на каждом биваке выбираю), читаю вечернее правило. И так отрадно бывает смотреть на небо: ведь оно одно и у вас и у нас, хотя, когда у нас ночь, у вас светло; да там, на небе, нет ни сражений, ни биваков, а только мир и божественный покой. Молитвы читаю до ужина потому, что после бывает очень темно и ходить невозможно, а в палатке неудобно.

В 7 вечера подается сигнал, и наша команда выстраивается в 2 шеренги. Прихожу я, провозглашаю «Благословен Бог наш», и начинается общая вечерняя молитва. Поем все «Царю небесный», «Отче наш», «Спаси, Господи» и «Достойно». После этого люди ужинают, пропевши «Очи всех на Тя, Господи, уповают». Часов в 8 ужинаем и мы: едим по куску жареного на сале мяса (масла здесь не достать: китайцы понятия не имеют о молоке и масле).

За время с 17 июля мы были на 11 биваках, не считая мест остановок при передвижениях. Вот они: Питай, Латотай, Ляоян, Цзюцзаюаньцзы, снова Ляоян, Цовчиндзы, снова Латотай, снова Питай, Са-хе-пу, Вап-дя-пу, Мукден. Когда упоминаются города Ляоян и Мукден, то это не значит, что мы живем с удобствами: кроме первого Ляояна гнилого и скорпионного, все равно располагаемся биваком где-нибудь на огородах, а теперь под стеной.

Это наша «мирная» жизнь, буднишняя. В праздник прибавляются богослужения; впрочем, я и в будни служу иногда в эскадронах, пользуясь военным затишьем. Во время же сражений, когда мы были на позиции, и во время передвижений все шло, конечно, совершенно иначе: 10 дней мы не ели даже хлеба, питаясь только сухарями, пили и умывались почти грязью и проч.

Сегодня весь день в теплом: холодно. Назначена была всенощная в 6 часов. Мы приготовились уже идти; вдруг из штаба корпуса отмена. Не знаю, почему… Ложусь.

8 сентября

Ночью холод; утром дождь мелкий, осенний; не видно солнышка. А сегодня праздник великий, Рождество Пресвятой Богородицы; не весело: дождем начался он.

Встав утром, я пошел, по обыкновению, на дорожку, походил, обдумал проповедь. Мимо бегут толпы китайцев жать гаолян, чумизу, рис, всё, что осталось: у них нет праздника.

Начальник китайского отряда.

С. Прокудин-Горский, 1904 г.

Едет кортеж: китайский «капетана» отправляется куда-то творить суд и расправу. Впереди него верховой в шляпе с красным махром. Колымажка запряжена одним мулом. В ней сидит на корточках сам «капетана» в остроконечной шляпе с красным хвостом и стеклянным шариком наверху; от взоров простых смертных священная особа закрыта шелковыми занавесками. Мулом правит кучер. Сзади еще верховой. Колымажка окружена большою толпою китайцев, которые бегут вприпрыжку, с великим благоговением заглядывая под занавеску, чтобы хоть мельком удостоиться лицезреть столь важную персону.

К 8.30 дождь начал как будто стихать. Послал звать на богослужение эскадроны. Собрались. На этот раз устроились на нашем биваке. Дождь совсем перестал. Я облачился, и, только что возгласил «Благословенно царство», – как опять заморосил дождик и шел всю обедницу. Сам Господь кропил нас св. водой, думалось мне.

После «Отче наш» говорил проповедь о том, что для вечного спасения нам необходимо идти по стопам Богоматери, т. е. крепко хранить в душе св. веру, которая, как несокрушимый камень, легший в основание нашего спасения, сохранит нас от всех напастей; просил избегать всеми силами души гордости, которая отрывает нас от Бога, ибо Он есть смиренная любовь, расстраивает далее и лишает спорости общую работу, наполняя ее ошибками, как последствиями гордости, и наконец отнимает у души внутренний покой; увещевал, наоборот, стяжать смирение, питать любовь друг к другу, выражая ее во взаимопомощи без всякой зависти и тщеславия.

В 10.30 погода разгулялась. Подул ветер и разогнал тучи. Выплыло солнышко и обдало нас своим светом-теплом: порадуйтесь, мол, я вас не забыло, с праздничком!..

После обедницы я пошел тихонько в 1-й эскадрон служить молебен по случаю эскадронного праздника. Пришел и диву дался. Ну, и артисты же наши солдаты. Из простого огорода с китайской редькой они устроили цветущий сад: выровняли большой четырехугольник, утрамбовали, обсадили срубленными деревьями, да так искусно, что все принимали их за настоящие. Собрали массу цветов, украсили ими деревья и столы (офицерский и солдатские), уставленные белым хлебом, колбасой, яблоками, грушами, яйцами, водкой и вином, сделали 2 зеленых арки и на одну из них поставили игрушечного барана, что «сам хвостом вертит» (от ветра, конечно), а на другую повесили китайскую корзину с цветами. Столик для иконы был весь в цветах. Нужно было видеть восторг солдат-устроителей: как дети, утешались они, глядя на свой «сад», на барана, «самого хвостом вертящего», на изумление гостей при виде их «художества».

Собрались 2 генерала, весь почти штаб 17-го корпуса, офицеры нашего полка, и торжество открылось. Я сказал проповедь на ту же тему, что и утром (1-й эскадрон не был на обеднице), и начался молебен, окончившийся многолетием и окроплением яств и питей. Одним словом, будто в Орле. Затем здравницы, «ура» и обильная трапеза. Радушный хозяин, ротмистр Обломиевский, решительно поразил всех роскошью своего стола: вина, закуски, жаркое и даже огромный пирог.

Подзакусив, я скоро встал и ушел на бивак, чтобы ехать служить обедницу в другие эскадроны, а остальная братия пребывала за трапезой до вечера.

Велел седлать лошадей. Ветер холодный. Достал папаху, на теплый подрясник надел накидку, сел на «китайца» – и мы поехали.

Дорожку уже успело обдуть, «китаец» застоялся: как ветер несет, мелко семенит он ножками, качает, как в люлюке. Михаил скачет сзади галопом. Ветер обвевает лицо, волокна папахи шекочат лоб. Зорко смотрит моя дивная лошадка вперед, как змея, скользит по изгибам дорожки, не споткнется: недаром служила хунхузам. Я в поле. Вокруг чумиза, гаолян, деревья-одиночки.

Как я всегда любил побыть один в поле там, далеко!.. А здесь?.. И невольно голова опустилась. Рой воспоминаний ворвался, и нет сил противостоять. Пронеслись времена детские, учебные, варшавские[32], тверские, орловские, замелькали Отрада, 6 мая, 3 июня[33], всплыло ужасное 11 июня: прощание в доме, вокзал, отъезд… Ох, Господи, и не заметил, как скатилась слеза. Быстро смахнул: совестно… Что это? Малодушие? О, нет. Не знаю, что такое, только не малодушие. Слава Богу, русский и христианский дух крепко держится еще в душе моей.

И вспоминаются мне тут чудные слова Тараса Бульбы своим казакам во время битвы:

– «А что, дети, есть еще порох в пороховницах?»

– «Есть, батьку», отвечают казаки.

Так и хочется себе и другим крикнуть:

– «А что, есть еще в ваших душах крепкий русский дух и несокрушимая вера православная, как некий порох в пороховницах? Бросьте ненужный ваш критицизм и скептику, верьте в промысл Божий в жизни народов, будьте просто русскими и боритесь до смерти, памятуя: где русские, там русское, и там тепло всем языкам незлокозненным».

А лошадка, что ветер, несет. Уже несколько раз фыркнула, нагибая голову до земли, как бы давая понять:

– «Что, мол, хозяин, задумался? Ведь давно бегу».

– «Ну, прости, прости, голубушка! Пойди шажком».

И треплю лошадке шею, глажу, а она повертывает ко мне голову, подставляет, чтобы я почесал ей поджелезицу.

Еду дальше. Огляделся… Китайцы убирают хлеб с полей, Манчжурия…

Господи! Да что со мной сегодня сделалось? Опять думы. Вспоминается пережитое манчжурское, особенно ляоянские сражения. Вереницы носилок с тяжелоранеными: некоторые покрыты шинелями, все мертвенно бледные. Арбы вот две очень памятны. Сидит на одной солдат, склонив голову на руку, словно думу думает крепкую. Смотрю ближе… А у него, вместо лица, кровавая масса. Правит этой арбой другой солдат, раненый в ногу. На дне другой арбы лежит голое тело. Думаю: убитый. Ан, нет: пошевельнул рукой, согнал слабым ее движением муху. Тяжелоранен; рубашка, превращенная в бою в клочья, свалилась; штаны пошли на первую товарищескую перевязку. И, Боже мой, сколько таких!..

Кругом все напоминает о витающей здесь смерти. Идут толпы китайцев. Мысль скользит: а, может быть, они хунхузы; завтра попадутся и будут повешены, как недавно провели мимо нас двух связанных за косы, точно таких же. Идут мимо пехотные полки на позиции с музыкой, весело и бодро шагают. А завтра? А завтра, может быть, не будет уже и на свете вот этих, что сейчас на мой вопрос, какой идет полк, так дружно и громко ответили: «первый боевой в армии, Зарайский». Гонят стада животных, но не на мирные пастбища: завтра они будут убиты для прокормления армии. Весело кричат на повозках петухи; это их последняя песня: завтра их ждет горькая участь. И вот все так.

Слышу голос Михаила: «Батюшка, мы, кажется, сбились, проехали поворот?» Въезжаю на пригорочек, что у двух дорог, и вижу: сидят два русских витязя, два Ильи Муромца. И вскричал я громким голосом:

– «Ох и гой вы, добры молодцы! Кто, откуда вы? Куда путь держите?»

Отвечают Ильи Муромцы:

– «Мы витязи славного войска Сибирского 11-го полка стрелкового. Истрепались у нас сапоженьки, изранились босы ноженьки, износились рубашоночки, и идем мы промыслить себе одежонку-обужонку за рубль-копеечку в славный город Мукден».

– «А скажите, добры молодцы, где стоит здесь славная русская конница?»

Указали Ильи Муромцы перстом вправо. Попрощалися, повернули мы коней и скоро приехали… на ханшинный, т. е. китайский водочный завод, где стоят наши эскадроны со вчерашнего дня.

Так на заводе этом и устроили место для богослужения. Что делать! Обстановка повелевает. Отслужил обедницу; проповедь говорил на ту же тему, что и у себя.

Попили чая, побеседовали, осмотрели завод, видели сжатый рис, еще зеленый. У нас в России рис дорого продается, а здесь в Китае солдаты им лошадей кормят.

Приехал домой я уже вечером. Немного устал. Прошу простить: кажется, я очень уж много понаписал вам в этот раз, боюсь, что утомил ваше внимание, лягу опять в полном одеянии.

9, 10, 11 сентября

Ночь была теплее, и день хороший, солнечный. С раннего утра, что муравьи, завозились наши солдатики. Застучали топоры, заработали лопата и метла. Надо бивак разукрасить, во что бы то ни стало: сегодня наш штабной праздник – день св. Феодосия. Мы счастливы: солнышко светит, ни тучки. Праздник выйдет на славу.

И вышел. Притащили из 1-го эскадрона их вчерашний «сад» полностью, корзину, цветы, барана, что «сам хвостом вертит», и даже арки переправили, не разбирая их. Все, что было в 1-м эскадроне, водворилось и у нас и притом не менее художественно. Офицерский же стол и солдатское угощение у нас были и красивее и полезнее; напр. каждому солдату дали водки по одной только маленькой рюмочке да по стакану пива, зато перед каждым лежали чай и сахар, большие белые булки, яйца, яблоки и груши.

В 12 часов пришли наш генерал и офицеры нашего полка – гости. И я отслужил молебен св. Феодосию. Проповедь говорил на тему, что св. Феодосий принадлежал к военной семье, и однако это не помешало его спасению. Посему просил воинов отбросить ложный взгляд, будто на военной службе можно позволить себе много лишнего, греховного, чего в гражданской жизни человек никогда бы себе не дозволил: Бог де простит. Разве военная служба для погибели? Нет, для спасения. Поэтому все воины должны внушить себе, что на военной службе и тем более в военное время необходимо соблюдать заповеди и стремиться к святости даже более, чем в гражданской службе и в мирное время. Разве военная служба мешает искренно веровать в Бога, горячо молиться, соблюдать уставы св. церкви, хранить чистоту помыслов и воздержание в слове, блюсти целомудрие, честность, трудолюбие, послушание, уважение к старшим и пр.? Конечно, нет. Наоборот, она именно к этому-то наиболее и располагает, обязывает даже, прибавляя еще возможность мученического венца: «Спасайтесь же!» Указал затем, что многие нестроевые считают себя как бы на половину воинами: «мы де не сражаемся», – говорят они и грустят от этого. Надо не смущаться этим, а помнить, что, как тело одно, а члены разны, и все члены друг другу необходимы, – так и полк – одно тело, в котором все несут одну службу Богу, царю и отечеству и друг другу необходимы. Нужно только честно и верно служить по присяге, а Бог и царь не забудут; святой же Феодосий своими молитвами благословит и поможет.

После молебна у нас был обед с пирогом и шампанским… (достали-таки!). Пришли песенники, и пошло русское веселье рекой. А я велел подать «китайца» и поехал от своего шума на соседний бивак к родному Поле[34], где живет и батюшка 52-го драгунского полка. Там пил чай; оживленно беседовали. Вернулся в 6 часов вечера домой и все остальное время писал.

10-го и 11-го сентября погода снова наступила теплая, с холодными, впрочем, ночами: но спим, уже раздеваясь, без опасения простудиться.

Получено донесение полковника Банковского, что рядовой Верейкин, возвращаясь с нашего бивака в 4-й эскадрон с лазаретной линейкой, был ранен хунхузами пулей в живот навылет. Отправили в госпиталь; вероятно, умрет.

Еще новая жертва войны в нашем полку.

12 сентября

Вчера вечером корпусный командир прислал сказать, что он просит сегодня отслужить обедницу в 8.30 утра.

Я встал пораньше. Слава Богу, потеплело. Взяли все нужное для богослужения и пошли с Михаилом на штабной двор. Туда же собрались эскадроны и наша команда. По дороге мне пришла в голову мысль, что священник в служении своем подобен св. Предтече Христову Иоанну. Св. Предтеча своей пламенной проповедью подготовлял людей к принятию Господа Иисуса Христа. Не то же ли должен делать и священник? Конечно, то же. Священник должен горячо проповедовать людям, что приблизилось Царство Божие в Иисусе Христе, что только в Нем одном истинная вечная жизнь, полное удовлетворение всех запросов духа человеческого. Пламенное слово Предтечи: «Покайтесь, исправьте пути ваши; укрепитесь, малодушные, и веруйте в Мессию, Который есть Христос» – должно быть и в устах священника. Как когда-то с берегов Иордана, так теперь с амвона и в домах оно должно жечь сердца людей, чтобы их сомнения, ложные извинения и проч, сгорали в этом духовном пламени, чтобы люди принимали сладчайшего Спасителя своего в свои души с верою, любовью и покаянием здесь, на земле, и таким образом после своей смерти приходили к Нему уже приготовленными. Господи, какое чудное служение! И вспомнился мне св. Предтеча, забывший о себе и только об одном помышлявший, чтобы представить Господу людей приготовленными, а упорных обличенными; вспомнились и его акриды, одежды из волоса, и, в противоположность этому, ярко представляются мне наша жизнь и стыдно стало! А ведь мы, священники, подобно древней жертве, являемся уже отделенными от мира для Бога и спасения людей.

Собрались, устроились. Началось богослужение. Всё прошло по-прежнему, однако, на душе у меня стало как-то легче, хотелось молиться еще, и так стало жаль, что все скоро кончилось. Проповедь говорил на Евангелие о хананеянке. Вот она, как мать, все сделала для своей дочери: возрастила, научила полезному; когда та заболела, она, вероятно, лечила ее; а все-таки этих одних ее человеческих усилий оказалось мало: потребовалась высшая помощь, за которой она и обратилась, припав к ногам Спасителя с горячей верой и пламенной мольбой, сраствореннной покаянием. И хананеянка всего достигла лишь этим путем: как только труды ее получили благодатную помощь Божию, дочь стала здорова и счастлива. Поэтому просил слушателей помнить, что мы такие же люди, как и хананеянка, так же трудимся, болеем и скорбим; значит, подобно ей, должны не на свои только силы полагаться, а с верою просить у Отца Небесного благодати, которая одна только венчает успехом наши дела. С верой… Но что значит веровать? Веровать значит быть всегда твердо и несомненно убежденным, что существует Господь, Творец и Отец наш, что Он все Собой наполняет, всегда близ нас. Сомневающийся, по апостолу, подобен волне, поднимаемой и колеблемой ветром; ему только кажется, что он верит; в его душе до поры до времени покойно, как покойно в море без ветра. Но стоит подуть ветру, и море волнуется: стоит появиться какому-нибудь лжеучению человеческому или горю какому, как уже сомнение готово у такого человека. А затем с ним происходит то же, что и с волной. Как волна, чем дальше бежит, тем все более свирепеет, пока не разобъется о скалу и не превратится в водяную пыль: так и человек маловерный не тверд во всех путях своих; ему, растерявшему веру, уже не на чем основать добродетели: грехи быстро наполняют его жизнь, и, чем дольше пребывает он в безверии, тем свирепее и гнуснее становятся грехи его, тем сильнее делается тоска души его и угрызения совести. И мчится человек по житейскому морю, пока не разобьется о скалу смерти и не превратится в прах: или убьет он себя, или умрет без всякой надежды на воскресение и вечную жизнь, или, в лучшем лишь случае, обратится перед самой смертью ко Господу, пригласив священника для покаяния. Дальше, веровать значит говорить с Богом, как говорят дети с отцом, рассказывая Ему все свои радости, нужды и печали, т. е. молиться Ему и славословить. Наконец, веровать значит всеми силами стараться сделать угодное Богу, а Ему угодны только наши добрые святые мысли и дела, так как Сам Он свят есть. Итак, просил всех веровать несомненно, а если так, то и молиться, и творить добрые дела христианина, и все срастворять покаянием, т. к. без этого вера наша будет гордой, подобной бесовской: бесы не сомневаются в бытии Божием, но их вера считается Господом не только не достаточной, но даже преступной, как сопровождающаяся злобной гордыней.

По окончании богослужения подходит капитан Степанов и предлагает осмотреть мукденские императорские дворцы, на что получил в штабе корпуса разрешение от их смотрителя. Конечно, я с радостью согласился.

Подъезжаем к дворцам. Еще издали узнали их по желтым крышам. Этот цвет, кроме лиц императорской фамилии, в Китае никто не может употреблять. Перед главными воротами – рогатки, и стоят 2 китайских часовых. Они отдали нам честь ружьями на караул; формы особой на них почти нет. Дворцы необитаемы с 1644 года. Китайское правительство ежегодно отпускает на содержание их в надлежащем порядке большие суммы; но деньги эти расходятся по карманам чиновников, а дворцы разрушаются без ремонта.

Вошли мы на первый двор. Нас встретили 5 чиновников во главе со стариком смотрителем. У всех на головах красные с черными отворотами шапки; на каждой шапке сзади перо, а на самом верху стеклянный шарик того или другого цвета, смотря по чину: простой стеклянный, белый (молочного цвета), красный, зеленый, золотой. Они пожали нам руки, и осмотр начался. Нас сопровождал студент Восточного института, говорящий по-китайски.

Первый двор огромный. Он выстлан каменными плитами. Это военный двор. Здесь устраивались войскам парады. Кругом двора стоят беседки прекрасной работы; особенно поразительны у них крыши, сделанные из обливной черепицы разных цветов. Цвета подобраны со вкусом; желтый цвет преобладает. Но все это поросло травой, а по дворам вообще с трудом можно пройти от бурьяна.

На других дворах нами осмотрены следующие предметы:

1. Тронная зала, отдельное здание, обнесенное кругом прекрасной работы решеткой, высеченной из камня. В это здание ведут 3 невысокие каменные лестницы. По боковым ходили мандарины, а по средней только император, при чем на последней ступенями являются изгибы тела распростертого каменного дракона. В самом зале потолок, балки, стены – все покрыто чудной орнаментной работой из золота и эмали. Посредине на четырехугольном возвышении стоит вызолоченный трон, весь покрытый золоченой резьбой. Над ним балдахин с драконом. Решётка, окружающая возвышение, из красного дерева с бронзой. К трону ведут 3 лесенки. Над троном золоченая доска, на которой стихами воспевается мудрость богдыхана, причем рифма у китайцев не как у нас, в конце, а в начале стиха. Все это дивное произведение китайского искусства конца 16-го столетия теперь покрыто пылью, голубиным пометом и, конечно, разрушается.

2. Частные покои императора, которые уже разрушились и лежат тут же в развалинах. Невозможно смотреть на эту картину без чувства жалости и возмущения, а китайцы вполне равнодушно посматривают на все.

3. Придворный храм, расположенный против тронной залы. Он пустой уже: все расхищено. Студент уверяет, что сами китайцы крали тут прежде всех.

4. Башня Феникса, здание в 3 этажа. В этой башне стоит черный трон императрицы из сандалового дерева, весь обломанный. Это посетители отламывают по кусочку на память. И наши немножко взяли с собой, у меня же рука не поднялась: все-таки это трон…

5. Арсенал, здание, в котором хранятся императорские одежды и библиотека. Одежды – это одна роскошь: по желтому шёлку вышиты мелким жемчугом и разных цветов шелками драконы, головы животных, цветы. Прямо не насмотришься, не надивишься. Тут же мы осмотрели портреты императоров, рисованные 250 лет тому назад.

Окончив осмотр, поблагодарили чиновников и с чувством глубокого удивления перед древним китайским искусством и крайнего возмущения перед преступным равнодушием охранителей этих бесценных сокровищ отправились домой.

Остальное время дня я провел в чтении чудной книги епископа Игнатия Брянчанинова, а вечером я долго жил, читая письма с родины.

13 сентября

Спали не особенно хорошо: у китайцев «праздник овощей», продолжающийся три дня. По случаю его раздирательная музыка гремит с раннего утра, часов с 4-х, и до поздней ночи. Это первая помеха нашему покою. Вторая – собаки. Это прямо что-то невозможное. Жители разбежались из деревень, собак, понятно, бросили на произвол судьбы. И вот они днем стаями держатся в гаоляне, ночью же подходят к бивуакам, ища пропитания. Если одна найдет себе что-либо, то к ней бросаются остальные, и начинается ужасная грызня, визг; и так каждую ночь.

Рано встал и пошел по дорожке, задумался. Копнешь землю – черная, некрасивая… Но живет же в ней какая-то невидимая зиждительная сила, что производит всю эту красоту земную: разновидные цветы, травы, злаки, кустарники, могучие деревья; производит и питает их.

Невольно сравнил с землей человека. Тело само по себе часто некрасивое, да и красивое имеет в дальнейшем состариться, болеть. Но в теле живет невидимая духовная сила, душа, разумная, свободная, любящая; она-то и мыслит, чувствует и творит много прекрасного и мудрого; её-то потому и надо искать и ценить в человеке выше всего. Много-много горя происходит в жизни человечества, и особенно в семейной, именно потому, что люди любят больше плоть, чем дух, ищут более телесной красоты, нежели духовной.

Погулял я и стал придумывать, как бы поторжественнее устроить вечером богослужение и вынос честного Креста Господня. Послал во 2-й эскадрон сказать вахмистру, чтобы он промыслил цветов для венка, а сам пошел к Михаилу совещаться относительно всенощной. Как-то особенно хотелось отслужить эту всенощную: душа трепетала, не мог дождаться до вечера.

Пообедали. Вахмистр принес много цветов, из которых Ксенофонт сплел венок. В 16.30 начали готовиться к богослужению, решив служить у нас на бивуаке. Принесли 2 походных столика и покрыли их скатертью из собрания. На одном поставили полковую икону и другие; я положил на нем в цветах большой серебряный крест и рядом две свечи. Другой столик оставили пустым: на него вынесем крест за всенощной.

В 17.30 собрались эскадроны, наши обозные воины, генерал, многие из штаба 17-го корпуса. Погода прекрасная. Началось богослужение, и с кадильным фимиамом понеслись наши мольбы и славословия туда, в синеву небес, Сотворившему вся. Я сам читал стихиры и канон. Невыразимо хорошо, покойно было на душе. Особенно умилительно было, когда под открытым небом, уже при мерцании звезд, опустились все на колени, я перенес св. крест, и мы запели «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко». Все прикладывались к животворящему кресту Господню. Слава Господу, что погода была хорошая, и мы беспрепятственно совершили богослужение. Завтра здесь же будет обедница.

По окончании всенощной подходит под благословение с соседнего бивака инженерный солдат, уже пожилой (из запаса), и со слезами на глазах говорит: «Уж как я рад, что был на службе-то, ведь это первый раз после России. Да уж как торжественно было! Ведь и мы христиане: помолиться-то вот как хочется!..»

14 сентября

Пораньше встал, надумал проповедь и снова приготовил все для богослужения; положил и крест в цветах. К нам пришли помолиться также саперы и инженеры, наши соседи, так что вместе с нашими молящихся-то было и весьма много. Отслужили обедницу. С великим воодушевлением все пели «Кресту Твоему поклоняемся». Погода, по милости Божией, опять очень хорошая: даже свечи горели. Проповедь я говорил о том, какие мысли и чувствования должны наполнять наши души при виде и лобызании честного креста и распятого Господа; передал при этом также и историю праздника. По окончании богослужения, при пении «Кресту Твоему» и «Спаси, Господи», молящиеся подходили прикладываться к кресту, и я каждого благословлял.

Так радостна была служба, так ободрительна и успокоительна для воинов, что я решил, во что бы то ни стало, поехать и свезти эту радость и в дальние наши эскадроны, 3-й и 4-й, занимающие передовую линию аванпостов прямо против японцев, в 30 верстах от нас по направлению к Ляояну.

Немного закусив, около 12 часов дня я, Бузинов[35], Михаил и небольшой конвой благословясь отправились в путь далекий. Сначала решили ехать в 3-й эскадрон (25 верст по мандаринской дороге). Едем той же дорогой, по которой и отступали. Переехали понтонный мост через р. Хун-хе. Как живо вспомнились мне картины бедственной переправы несчастных китайцев тогда через эту реку! Теперь они свободно переезжают ее по известному броду-отмели, а тогда ведь были дожди, многоводье, и река бурлила. На дорогу и сейчас страшно взглянуть: столь глубоки и ужасны колдобины, теперь уже сухие: и теперь того и гляди, что лошадь сломает себе ногу. Что же было тогда? Неужели, действительно, мы по ней проехали? Прямо дрожь пробегает по телу от одного воспоминания.

Проезжаем знакомые деревни. Ей-ей, хочется плакать. Они почти совершенно пусты, а были богаты, с постоялыми дворами, лавками, заводами. Теперь все мертво здесь; только изредка увидишь одиночку-китайца, сидящего в окне фанзы и уныло опустившего голову. Да собаки лежат, как верные стражи, у своих фанз; но лаем они уж никого не встречают: от голода псы почти без движения и худы, как скелеты. Многие фанзы представляют собой печальную картину разрушения, став, очевидно, местом, откуда в дождливое и холодное время нуждающиеся свободно брали материал для костров.

Ничто не действует на душу более угнетающим образом, как эта мертвенность: как будто приготовлена огромная могила для многих тысяч людей… Да это, без сомнения, и будет; китайцы потому и разбежались, что скоро бой.

А мы все едем и едем: незаметно для самих себя бодрим своих лошадок, и аллюр ведется предпочтительно рысью. Да и сами кони рвутся, будто тоже испытывая тоску, как и мы. А тут еще запах от разложившихся трупов павших тогда животных: как попадешь иной раз в такую полосу, то невольно начнешь понукать лошадь, задерживая при этом свое дыхание.

По пути проезжаем различные пехотные и артиллерийские укрепления с колючим кустарником, проволокой, волчьими ямами. Пушки смотрят вперед, откуда вот-вот пожалуют гости… Часовые осматривают каждого проходящего, а китайцев с арбами и вовсе не пропускают к Ляояну.

Деревня Сахепу. Поворачиваем вправо от нее и, проехав версты три, въезжаем во двор фанзы, занимаемой полковником Ваниовским. Солдаты эскадрона, улыбаясь, радостно нас приветствуют. Часы показывали 2 ч. 10 мин. дня: значит, 25 верст мы ехали только 2, 5 часа. Быстро летели; лошади пропотели порядочно; отпустили им подпруги и посуше вытерли спины соломой. Здесь они отдохнут часа два; ну а мы скорее за дело.

Хозяева очень радушно встретили нас, искренно благодаря за посещение и радуясь, что перед боем и среди треволнений аванпостной службы могут подкрепить себя молитвой.

Сейчас же вымели двор, устроились, и я отслужил обедницу. Проповедь говорил на ту же тему, что и утром. Во время целования креста я каждого благословил. Пообедали, напились чаю, и в 4, 5 часа мы выехали в 4-й эскадрон.

4-й эскадрон расположен в двух деревнях: один полуэскадрон стоит в деревне Лин-ши-пу, в 5 верстах от 3-го эскадрона, другой – в другой деревне, в 4 верстах от Лин-ши-пу, в 5 верстах от 3-го эскадрона, другой – в другой деревне, в 4 верстах от Лин-ши-пу.

Наша дорога от 3-го эскадрона была интересна уже тем одним, что мы ехали по линии наших передовых постов, т. е. по правую руку от нас простиралась русская армия, а по левую – японская. Русские уже отошли отсюда. Кругом море чумизы и гаоляна. По линии мандаринской дороги многое выедено и вытоптано, а здесь, в стороне от дороги, масса всего, и китайцы кое-где жнут. Едем, мирно разговариваем. Вдруг окрик:

– «Стой! Кто едет?»

– «Свои», – отвечаем.

Смотрю: на стене забора стоит солдат с винтовкой и зорко высматривает впереди врага, подозрительно оглядывая и нас, не японцы ли мы. Через 300 шагов опять окрик и т. д. Везде эта живая граница кричит: «стой», а мы отвечаем: «свои» и продолжаем путь.

Река Шахе. Железнодорожный мост сожжен: на нем стоит часовой и смотрит вперед через реку. Наконец и Лин-ши-пу. Здесь живет капитан аванпостной роты, что занимает посты на протяжении трех верст, да стоит наш полуэскадрон. Позиции нет. Обязанность роты высмотреть врага, его движения, немного пострелять и отойти на свои силы (батальон их расположен верстах в двух от них). То же должен проделать и наш эскадрон; а теперь он каждый час высылает 8 разъездов днем и ночью.

Вот жизнь-то трудовая! И каждую еще минуту жди внезапного нападения из таинственной дали, что впереди. Каждую ночь лошади стоят поседланы, повозки запряжены, вещи уложены, люди лежат в полной амуниции, чтобы по первому сигналу, по первому выстрелу с какого-либо поста скорее выступить на ближайшую позицию; в противном случае, т. е. при малейшей оплошности и проволочке времени нашим необходимо пришлось бы вступить в бой с неравными силами и наверняка погибнуть. И это более чем возможно.

Вот какую мученическую жизнь ведут наши воины на аванпостах. Да разве опишешь все? А до чего доходят нервы! В тихом ночном воздухе топнет вдруг лошадь сильно копытом о землю – уже вскочили дежурные, у всех вопрос: «Кажется, выстрел? тревога?»

Встреча с ротмистром Калининым, офицерами, солдатами была прямо братская: будто сто лет не видались. Да и впрямь давно, с 12 августа.

Солнышко быстро садилось; поскорее размели местечко на огороде. И здесь мы отслужили обедницу и молебен св. Александру Невскому. В проповеди я говорил воинам о подражании св. князю.

Служили уже в темноте, при блеске звезд; ярко горела свеча. Далеко-далеко были слышны наши общее пение и молитвы и даже, может быть, доносились до японцев: казалось, за речкой они вон в том гаоляне притаились…

Окончилась служба. Я поздравил воинов с прошедшим эскадронным праздником и благословил каждого из них. И сейчас же раздалась команда:

– «Седлай лошадей на ночь! Отправляйся, разъезды! постарайтесь перебраться за реку вперед и осмотреть, что можно, подальше! Запрягай повозки! Дежурная часть стрелков, под командой унт. – оф. Власова изготовься! Привести вьючных лошадей во двор! Часовые, на посты!»

Я остался здесь ночевать; завтра утром поеду во второй полуэскадрон. Пришли в фанзу; денщики подали ужин и чай. Подкрепились и беседуем о том, что от такой жизни немудрено и нервами заболеть. Подают записку от одного полковника: «Этой ночью на наши посты ожидается нападение японцев». Вот тебе и раз!..

– «Почти каждый день получаем подобные предупреждения, – говорят офицеры: поживи-ка так бессменно 2–3 недели: с ума сойдешь. Право, сражение лучше».

В 11 часов ночи ротм. Калинин пошел поверять посты и взял меня с собою. Луна взошла и осветила окрестности.

– «Ну, слава Богу, – говорит Калинин, – до сих пор не напали; теперь при свете луны уже не то».

Вышли мы из деревни; идем вдоль речки; другая сторона ее уже японская. Тишина мертвая. Вдруг громкий окрик:

– «Стой!» – кричит часовой солдат: «Кто идет?»

– «Свои», – отвечаем.

– «Пропуск!»

– «Ружье», – говорит вполголоса Калинин, называя этим словом отданный на сегодня всем часовым пароль; и мы проходим.

И стоит часовой день и ночь в этой страсти, каждую минуту ожидая пули из той смутной дали, куда он вперил взоры. Зато за ним спит покойно многотысячная русская армия, а за нею и вся Русь, святая родина, отцы, матери, жены, дети, братья, сестры. Ну как мне жаль этих одиночек-часовых! И как же не поехать утешить ободрить этих героев?

Как все фантастично при свете луны! Особенно поражает обстановка часовых. Вот наверху кирпичного завода, словно на средневековой башне, стоит неподвижная, точно застывшая в одном положении, фигура с ружьем: статуя – не насмотришься.

Вдруг эта статуя замотала направо и налево головою: это часовой услышал шум наших шагов. И снова: «Стой! Кто идет?» Снова: «Ружье», и мы продолжаем свое путешествие.

Приходим в кумирню. В ней помещается начальник поста капитан С., симпатичный человек; сидит, покуривает трубочку. Слабо мерцает китайская лампочка-коптилка. Всхрапывает в углу на соломе капитанская собака. На дворе человек тридцать солдат в шинелях и при полной боевой амуниции лежат и сидят у костра на земле, отдыхают.

Побеседовали. Капитан уверял, что сегодня нападения не будет. Между прочим, он рассказал:

– «Вот так, как и теперь, стояли мы на аванпостах 24 августа. Вдруг на сопке перед нами появились японцы: офицеры и солдаты. Мы схватили винтовки, приготовились дать залп. Только видим, что японцы снимают фуражки и очень любезно кланяются нам. Ну, знаете, не налегла рука стрелять по ним: видя их приветствие, и мы тоже сняли фуражки и с своей стороны раскланялись, после чего они уехали за сопку».

Простились мы с капитаном и отправились восвояси. Пришли и опять пьем чай.

– «Вот так до утра, – говорят офицеры, – промаешься, а утром уже уснешь».

И, действительно, приезжают разъезды, входят, докладывают, что ничего подозрительного не встретили, уезжают вновь.

Сидим мы, вот так беседуем. Вдруг слышим артиллерийский выстрел; другой, третий… Выбежали все на двор. Я уже велел Михаилу готовить лошадей. Направо заработал электрический прожектор, неизвестно, наш или японский. Но затем с поста прислали сказать, что все это, кажется, произошло у генерала Грекова, а у нас покойно; и мы вернулись. Все-таки мы прилегли, не раздеваясь. Я завернулся в бурку, подложил под голову накидку и лег, но заснуть не мог; только под утро забылся немного.

16 сентября

Плохо спал, ночью все ворочался и ворочался: бока как-то болели, да и кто-то бегал все по телу и изрядно кусал. Впрочем, этих «кто-то» здесь не занимать: клопов, блох и проч. в фанзах большое изобилие. В 6 часов встал и попил чая тихонько, чтобы не разбудить дорогих хозяев, которые только что незадолго перед тем уснули. Погода хорошая: ветерок, солнышко греет. Очередной разъезд оседлал коней, и мы с Михаилом присоединились к нему. Поехали в следующую деревню, во второй полуэскадрон. Впереди унтер-офицер Повпыка, за ним я, потом Михаил и солдаты разезда (3 человека).

Едем по Гаоляну, лугами, мимо озер, какими-то тропинками… Мне вдруг сильно захотелось спать: пригрелся на солнышке, а «китаец» так мерно покачивает. Глаза закрылись, и я на ходу моментально забылся. Ничего, усидел: моя лошадка по езде и кротости – прямо восторг; можно отдаться в ее волю. И что за смышленая лошадка! Обычно, когда едем по хорошей дороге да еще рысью, я держу повод крепко; но, если выезжаем на плохую дорогу, где камни и ямы, тогда повод я совсем опускаю из рук, и лошадка идет, наклонивши голову почти до земли, зорко осматривает каждый камешек и ямочку и ни за что не оступится; между тем как строевые лошади калечатся на такой дороге, обрезают себе ноги.

– «Батюшка!», – слышу голос унт. – офицера Повпыки: «Вот видите вправо озеро? Посмотрите, сколько на нем диких уток».

Оглянулся я. И, действительно, довольно большое озеро почти сплошь было покрыто утками. Подскакал Повпыка к озеру, закричал, зашикал. И поднялась с озера туча уток, как у нас летают иногда огромными стаями галки и вороны.

В 8 часов мы приехали уже на место. На дворе фанзы устроили все, что нужно для богослужения, и я отслужил обедницу с молебном, говорил проповедь и также всех благословил.

От души сказал я «слава Богу», когда благополучно окончилась и эта служба. Мне невыразимо хотелось посетить эти полковые части. Ведь сражения вот-вот начнутся, и уж эскадронов не поймаешь: их каждый день тогда передвигают. Теперь весь полк Господь помог мне приготовить, так сказать, духовно к бою. С 25 августа в 1-м, 2-м, 3-м, 5-м и 6-м эскадронах служил по нескольку раз, а сегодня Бог привел помолиться и в 4-м эскадроне. Еще раз благодарение Господу.

После служения офицеры Тимофеев и Легейда попотчевали меня сыром, напоили прекрасным кофе и чаем.

В 11.30 утра мы возвратились в д. Лин-ши-пу, где ротм. Калинин дал мне небольшой конвой, и мы тронулись в обратный путь к Мукдену.

Едем теперь уже по линии железной дороги. Мертво все кругом. Поезда не ходят. Оставшиеся рельсы заржавели; сигнальные столбы, семафоры – все это развинтилось, болтается, стучит; будки, станция Шахе – все пусто, без окоп, без дверей; нигде ни души, только ветер свищет. А ветер становился все сильнее и сильнее и перешел почти в бурю, вздымая тучи пыли; спасибо еще, что дуло нам в спину, а не в глаза.

На первых 10 верстах пути мы еще встречали наши посты и заставы, а потом ехали более десяти верст, не видя буквально ни одного солдата. Только манзы[36] кое-где работают в полях, да проволока на телеграфных столбах так жалобно стонет от ветра, что сердце надрывается.

Проехав верст 15, мы слезли с коней, дали им вздохнуть, провели немного в поводу, попоили, а потом опять сели и уже до р. Хунхе не останавливались. После 20–22 верст пути стали встречаться наши войсковые части и укрепления. Переехали вброд приток реки Хун-хе, а потом и саму реку по понтонному мосту и только в 4 часа вечера подъехали к своему биваку, сделав таким образом 35 верст сегодня и столько же вчера. Ах, как приятно было раздеться, умыться, закусить, попить чайку! А то от пыли в горле пересохло.

Рано улегся: едва дождался кровати; лег с радостью на душе, что Господь помог мне совершить святое дело.

16 сентября

Ночью была прямо буря. В палатке нашей все покрылось пылью, и она едва держится; а я спал отлично: усталость взяла свое. Утром принялся за писание, и это продолжалось до самого обеда. Пришла телеграмма, что нашу походную церковь привезли из Харбина. Когда начались страшные дожди, то разбирать церковь и совершать службы не было никакой возможности. Поэтому на время дождей и для того, чтобы не потерять церкви в дороге по страшной грязи, мы отправили ее на хранение в Харбин. Затем шли ляоянские сражения, отступление; и вот только теперь получилась возможность служить в ней. Какая радость! Решил завтра же отслужить св. литургию; кстати, среди родных и знакомых много именинниц, а, главное, с 19 июня я не приобщался св. Таин.

В 3 часа дня принесли «жизнь» мою, письма. Спасибо писавшим.

Сегодня весь день дует сильный ветер. Тем не менее, вечером я отправился на свою дорожку и про себя отслужил утреню, прочитал каноны. Просто не верится, что завтра я буду служить св. литургию. Господи, хотя бы завтра была хорошая погода!

17 сентября

Всю ночь была буря с дождем, но мы сухи: палатка наша не протекла. К утру погода стихла, но дождик продолжает еще идти. Решаемся все-таки поставить церковь и служить: еще придется ли молиться здесь в воскресенье.

Ксенофонт ухитрился испечь в соседней фанзе на соде просфоры, с таким однако закалом, что едва можно жевать; поэтому сегодня уже купили хмелю (вместо дрожжей), чтобы к воскресенью просфоры вышли получше.

В 9.30 утра поставили церковь недалеко от нашей палатки. Очень красивая вышла: не могу насмотреться. Пришли эскадроны и наши обозные. Я церковь убрал, как мог. В углу вбили кол, к которому прикрепили доску, это – жертвенник; покрыл его красной скатертью и салфеточкой, поставил на него иконочку-складень, подношение 36-й дивизии, и свечу; на престол поставил полковую икону и перед ней 2 свечи в высоких подсвечниках; слева и справа от св. антиминса положил кресты: один – великой княгини, другой – мой, поднесенный мне духовными детьми г. Орла. Так вышло уютно, что не только я, но и все, кто приходил к нам молиться, решительно в восторге. Войдешь в эту церковку, и забудешь про Китай, Мукден, войну: как будто в мгновение перенесешься в милую Россию. И ведь как милосерд Господь! только что началась служба, как дождь прекратился, и засияло солнышко.

Совершил проскомидию. Наконец-то я помянул всех живых и усопших, за которых привык молиться в своем родном храме, особенно именинниц. У всех богомольцев заметно приподнято было настроение духа. Воодушевленно пели солдатики.

После литургии отслужил краткий молебен св. мученицам Софии, Вере, Надежде и Любви: ведь у каждого между родными и знакомыми есть именинницы. Дай Бог им всем здоровья!

После обеда к нам приехали дорогие гости: ген. Цуриков[37] и военные агенты, болгарский и прусский майоры, очень милые люди. Сейчас же нас сняли у походной церкви.

В 15.30 я поехал проведать Полиевкта и соседа батюшку, сказав Михаилу: «Я поеду один: всего ведь 2 версты». И что же? Оглянулся, смотрю: Михаил едет за мной в отдалении.

– «Ты зачем?», – спрашиваю я.

– «Никак не могу отпустить Вас одного, хотя и близко», – отвечает.

Так и проводил он меня до Нежинского бивака.

18 сентября

Вчера вечером и сегодня утром вместо того, чтобы идти на дорожку, отправился читать молитвенное правило, конечно, в церковь. Как тихо и мирно в ней! Полный отдых душевный.

Попил чая и вышел из палатки подышать свежим утренним воздухом. Вдруг где-то недалеко раздался ружейный выстрел, и пуля просвистела через бивак между нашей и командирской палаткой. Теряемся в догадках, кто бы это мог выстрелить. Хунхузы? Едва ли: днем я очень близко от бивака не посмели бы. Вернее всего, какой-либо солдат на соседнем биваке чистил ружье, а патрон забыл вынуть. Мы положительно удивляемся, как пуля пролетела через весь бивак и никого не задела; а ведь многие солдаты слышали ее свист. Чудо! Спас Господь нас!

Вот и подумаешь, сколько раз Господь спасает людей от различных бед, а они не замечают. Как же справедливы святые отцы, требующие от людей «трезвения», т. е. внимания ко всему, что творится внутри и вне их существа! О, тогда наполовину было бы меньше неверующих и теплохладных.

Сегодня будем служить всенощную, первую в походной церкви.

Вчера вечером всех оповестил; в 17.30 вечера назначили служение.

После обеда пошел погулять. Возвращаются с полей китайцы оборванные, грязные: жаль смотреть. Я дал самому маленькому серебряный пятачок. И что же? Как будто электричество пробежало далеко-далеко вперед: как грибы после дождя, откуда-то выросли китайчата и всё маленькие. Пришлось оделять всех, пока вышли пятачки. Спрятал я кошелек и показываю знаками, что больше у меня нет денег; но они не верят и пустились на хитрости: начинают показывать мне разные прыщи на теле, говоря «ломайло», т. е. что они больны. Рассмеялся я; пришлось вылечить и больных.

Ах, дети, дети! Везде-то они одинаковы: веселы, доверчивы, просты. Около нашего бивака прыгают, резвятся. Им нет заботы, что завтра, быть может, пожалует сюда «япон», начнется «бум-бум» и заговорят «пилюли» (пушки). Соберется толпа китайчат, среди них немного и забудешься.

Сегодня во время обеда к столу подошел довольно приличный китаец с трехструнной бандурой. С ним его дочка, девочка лет 6–7, она отлично причесана на 3 косы с розовыми бантиками, и щечки у нее немного нарумянены (это обычай всех китаянок); одета в пестрое платьице. Как и отец, она отдала нам честь по-военному. Симпатичная деточка. Китаец попросил позволения, чтобы его девочка спела нам. Командир разрешил, и мы слушали оригинальный концерт. Отец очень сносно играл что-то грустное на бандуре, а дочка пела. Голосок у нее ангельский и слух, очевидно, прекрасный, но поет в нос, как у них и полагается. У отца необычайно добродушное лицо, и с дочкой он обращается весьма нежно. Вероятно, нужда заставила их скитаться. Мы дали им 2 рубля, и девочка по очереди всех нас благодарила. Всем очень приятно было видеть эту пару.

В 5 часов все уже было готово для служения. Собрались все прежние наши посетители и соседи. Служба началась. И мне казалось почему-то, что так торжественно мы ни разу еще не служили: все выходило как-то ладно, не исключая даже пения, Каждение совершал я вокруг всей церкви. И как сильно действовало на душу пение «вся премудростию сотворил еси», «слава Ти, Господи, сотворившему вся», когда все сотворенное: небо, земля, люди, животные, злаки, трава, деревья – все было здесь же перед глазами. Дым кадильный несся прямо на небо, а с ним и наше общее от души Господу Богу за все «аллилуия» (слава Тебе). Стихиры я сам читал, канон Михаил. За неимением аналоя, Евангелие я держал в руках. Солдатики подходили, воздавали поклонение, целовали слово жизни вечной, а рядом поют и поют «Ты моя крепость, Господи, Ты моя и сила, Ты мой Бог, Ты мое радование… нашу нищету посети… слава силе Твоей, Господи». Ведь эти слова надо здесь выслушать, на войне, когда, быть может, сейчас ничто человеческое нам уже не поможет, и только Бог – наша крепость и сила. А певчие поют уже «Очисти мя, Спасе: многа бо беззакония моя, из глубины зол возведи, молюся; направи на стезю заповедей Твоих». Господи! Да можно ли слушать все это без умиления?

Да, именно сильно нагрешили мы, русские, и крайнего отвращения Твоего достойны, Господи, но очисти, Спаситель, нашими страданиями грехи дорогого отечества и наши личные, не ропщем, терпим, смиряемся, благодарим; только прости и воззови всех и вся из глубины падения к новой, Тебе угодной, жизни!

Ничего нет вечного на земле: окончились и наши ночные славословия, мольбы, религиозный восторг, блаженство. Взошла луна, осветила своим таинственным светом нашу драгоценность-церковку, и стоит она, эта церковка, среди моря житейского и военных бурь, как пристань тихая, и зовет всех-всех к себе для подкрепления сил душевных и телесных, для успокоения.

Погода хорошая, теплая. Мы не только отдохнули, но даже поправились.

Вчера, отслужив св. литургию, под чудным впечатлением пережитого духовного счастия я послал устроительнице церкви ее императорскому высочеству великой княгине Елисавете Феодоровне телеграмму и получил сегодня следующий ответ:

«Мукден. Священнику Митрофану Сребрянскому. Так счастлива, что могли помолиться в походном храме. С Вами в молитвенном единении: помоги, Господь, вам всем. Елисавета».

Да благословит ее высочество Господь Своей благодатью!

Читать правило, конечно, я пошел опять в церковь.

19, 20 и 21 сентября

Настало утро воскресенья. С великой радостью готовился я к служению св. литургии. Все вымели, вычистили. В 8.30 прочитал входные молитвы, облачился и приступил к совершению св. проскомидии. Михаил читал часы. Ксенофонт испек просфоры на этот раз гораздо лучше. В 9 часов началась св. литургия. Присутствовали корпусный и бригадный командиры, наши эскадроны, саперы, инженерный парк и штаб 17-го корпуса. Погода была прекрасная, и все способствовало нашему торжеству.

Проповедь говорил на евангелие, что и нам, подобно древним, необходимо постоянно сохранять и возгревать ревность к спасению и святости, поставляя это выше всех своих земных потребностей. Поэтому нужно верить, что Господь с нами, и всеми способами входить с Ним в общение, беседовать, учиться у Него. Это возможно через: а) чтение священного писания, б) усердную молитву и в) внимательное отношение ко всему тому, что случается с нами. Из всего надо стараться вывести для себя назидание. Напр., приходится в походе терпеть голод, холод, зной, жажду: вот и нужно здесь сказать себе: – Святые подвижники, угождая Богу, смиряли себя постом и другими подвигами; а я, грешный, был ленив. Слава Господу, что Он, хоть немного, сподобил и меня теперь принять подвиги; и проч.

После литургии корнет Крупский снимал церковь и меня в облачении.

В час дня пообедали, а в два мы с Михаилом уже ехали в 5-й и 6-й эскадроны. В 3 часа отслужили в 6-м эскадроне обедницу (проповедь говорил на ту же тему) и немедленно выехали в 5-й эскадрон, стоящий в 8 верстах, чтобы, отслужив и там, успеть засветло вернуться на бивак.

Едем. Проехали уже верст 5– 6. Смотрим: облако пыли несется нам навстречу. Оказывается, это 5-й эскадрон идет на новую стоянку. Пришлось вернуться домой.

Вечером получено известие, что пропавший вольноопределяющийся Рукавишников нашелся: он в госпитале на излечении. Когда Рукавишников потерял дорогу и остался один среди поля, на него напали хунхузы и ранили в руку. Лошадь сбросила его и убежала. От потери крови он потерял сознание, и так осталось неизвестным, сколько времени он пролежал; только, когда пехота нашла его в гаоляне, рана у него уже загнила, и началась гангрена. Теперь палец отрезали, и он поправляется.

Сижу, пишу дневник. Что же это долго не идет ко мне приятель мой? Значит, не видел, как я приехал; а лепешечка овсяная ему уже готова.

Приятель мой – это «Коська», вороной жеребеночек, которым на походе подарила нас обозная лошадь; совершенно ручной и любимец всех. Солдаты наперерыв кормят его из рук хлебом, делятся сухарем, обнимаются с ним, играют. Между прочим, он очень хорошо знает нашу палатку и частенько проведывает: подойдет, просунет голову и шевелит губами, будто говорит:

– «Здравствуй! Дай же мою любимую лепешечку».

– «Ну, что делать? Для себя купил овсяные галеты, но с другом поделиться рад».

Встаю. Он кладет мне голову на плечо: пошепчемся немного, поглажу его, а потом достаю лакомство.

Ведь вот, кажется, пустяк, а на самом деле жеребеночек скрашивает нашу жизнь, как милое дитя: все любят его и занимаются им.

Взятые в плен главный фотограф 1-й японской армии и его помощник.

С. Прокудин-Горский, 1904

Упомянул о галетах… Это все благодаря «Экономическому обществу г.г. офицеров гвардейского корпуса». Буквально благодеяние для армии! Когда придут вагоны с товаром этого общества, то все спешат запастись необходимым: чаем, сахаром, вином, консервами, конфетами, сухарями, обувью, одеждой, закусками и проч. Цены самые умеренные. Жаль только, что, как раскупят товар, то еще ждать приходится очень долго. Я купил себе верблюжьи чулки (спать ночью в них), калоши теплые, сухари, конфеты к чаю, лимоны. Надо все это приберечь; на днях армия выступает в наступление, а торговля в «экономке» почти кончается: все распродано, а новый товар не пришел.

Вечером вдруг сильно посвежело в воздухе, ночью было уже совсем холодно, а утром 20-го пришлось облачаться опять во все теплое: страшный холод и ветер с дождем. Ехать никуда немыслимо было, и я весь день просидел в палатке и читал; а для того, чтобы иметь возможность писать, брал свой чайник с горячей водой, согревал руки и тогда уже брался за перо.

Днем приезжал к нам дорогой Аф. Андр. Цуриков с солдатом-фотографом, и мы снялись на биваке и с эскадроном.

Ночь на 21-е была страшно холодна: мороз 3°. Ничего, пережили: укрылись потеплее и спали. Утром пришел чудный приказ ген. Куропаткина о наступлении с приглашением отслужить во всех частях молебны.

Господи, каким оживлением повеяло в армии от этого приказа. В 3 часа дня служил молебен о даровании победы в саперном батальоне и в инженерном парке, говорил небольшую проповедь, приглашая поусерднее помолиться о благодатной небесной помощи при наступлении нашем. В 4 часа в своей церкви отслужил тоже молебен половине своего полка.

Благослови нас, Господи, победой!

Глава III. Шахе-Инкоу

22, 23 и 24 сентября

Ночь опять была морозная: вода замерзла, все побелело вокруг. Мы не раздевались.

С раннего утра сегодня наша армия пошла в наступление на японцев. Ушли и наши эскадроны; скоро двинемся и мы.

На 23-е ночью по-прежнему был мороз. Но, как раньше мы свыклись с жарою и дождями, так теперь начинаем свыкаться с морозами; привыкаем уже и спать одевшись, т. е. как ходим днем, так ложимся и в кровать.

Сегодня утром, восхитившись каноном св. Андрея Критского в русском переводе, не утерпел и предложил одному очень образованному господину, с которым я познакомился в Мукдене в штабе, прочитать, чтобы он мог составить себе понятие, насколько чудно содержание наших богослужебных книг. И что же? Проходит час-другой времени, приносит этот господин мне книжечку и отдает со словами:

– «Нет, батюшка, что-то не понял я этого канона».

Как пулей сразил меня этот ответ. Господи! Это покаянного-то канона не понял грешный человек. До чего же однако духовно мало развиты многие из очень образованных светски людей.

С грустью до боли положил я заветную книжечку на походный столик. После такого ответа даже обидно стало за душу человека, по природе христианку. Не мог выдержать прилива горечи: пошел гулять.

Боже! Если не приводит в умиление, в чувство сокрушенного и сладостного раскаяния и остается не понятым таже чудное произведение, как покаянный канон; если чтение его не возжигает в душе любви к Богу, горячей молитвы и жажды духовного обновления, то чем же, чем после этого, спрашивается, живы духовно люди? Чем можно настолько заморить совесть, чтобы она молчала даже при таком толчке, как это чтение? Неужели гордынею? Но это слишком недостойно человека, поскольку он – разумное существо; как таковой, т. е. если человек одарен хоть небольшим разумом, то он уже не может не понять, что он есть творение и что он должен смириться перед своим Творцом, Господом. Ах, как жаль людей, находящихся в таком безотрадном состоянии! Господи! Спаси их всех.

Прихожу в палатку. Книжки на столике уже нет. Ищу. Нет нигде. Неужели пропала?.. Иду в обоз, смотрю. Под двуколкой на чумизе лежит Ксенофонт и читает… канон покаянный. Это он, видите ли, убирал палатку и, заинтересовавшись книгой, взял ее.

– «Что же, нравится?», – спрашиваю я.

– «Ох, батюшка, и в жизни-то лучше не читал; больно хороша! Вся душа растаяла, прочитав. Какие мы грешники!.. Слава Богу, что теперь хоть немного страдаем».

Это факт. Видно, Господу угодно было, чтобы два человека, совершенно разного образования и положения, высказали свое мнение относительно одной и той же книги. Вот оно, мнение простеца, своего рода «рыбаря». Он прост душой и в простоте своей при этом чтении скорее и ближе почувствовал Бога, как Отца своего, и сознал себя, как блудного грешного сына Его.

Вообще, тут я прихожу к тому выводу, что одними умозаключениями мало можно разъяснить себе истинность и блаженство духовной жизни, слагающейся из веры, святого чтения, частной и общественной молитвы, покаяния и доброделания; хорошо, именно, сердцем схватить суть этого дела, поверить без мудрствований лукавых и тогда уже вкусить и постигнуть сладость духовной жизни.

Сегодня все наши пили у нас в палатке чай и кофе; каждый оживленно вспоминал что-либо из своей жизни, а, главное, мы строили предположения о войне: скоро ли она окончится, скоро ли начнутся новые бои. Ждем каждую минуту начала сражения.

Во время обеда вдруг слышим голос с дороги: «Капетана! капетана! ломайло». Оглянулись. Стоит молодой китаец-торговец, держит в руках корзину и показывает, что его ограбили солдаты. Пошли мы с Ник. Вл. Букреевым разобрать это дело. Китаец сейчас же указал на пятерых наших солдат, что они во время фуражировки в поле отняли у него бумагу, табак и груши. Обыск подтвердил справедливость жалобы, и солдатам предстоял суд. Но виновные умоляли наказать их домашним образом и клялись больше никогда не делать подобного. Китайцу заплатили убытки, и он торжествовал. При этом ему сказали, что вот сейчас солдат еще и накажут. Собралось уже несколько китайцев. Мы думали, что такое заявление доставит им большое удовлетворение. Но случилось совсем неожиданное. Произведенною уплатой китайцы совершенно удовольствовались; услышав же еще о наказании солдат, они сразу стали все на колени и завыли неистово, умоляя «капетана» Букреева не наказывать солдат: «теперь, мол, война; что ж делать? мы де не обижаемся и довольны деньгами». При этом один даже плакал.

Меня эта сцена страшно поразила: никак не ожидал я, чтобы китайцы могли так поступить, будучи действительно обижены. Да, верно слово апостола, что в каждом народе есть люди, угодные Богу по делам своим.

Ночь надвигается. Подул уже холодный ветер, и я поспешил в палатку надеть теплый подрясник и калоши. Сегодня как-то тоскливо вечером: звездочек не видно, небо покрыто облаками, в воздухе пыль и дым от костров. Все время мимо идут войска на Ляоян.

Ночь на 24-е спали плохо. От холода лошади срывались с коновязи и носились по биваку; одна налетела даже на нашу палатку и оборвала веревку. Утро серое. Сильный ветер перешел потом в бурю, вздымая тучи ныли. Страшно беспокоюсь, как бы не сорвало церковь нашу. Холодно. В 11 часов дня раздались впереди залпы пушек, и теперь пальба идет без перерыва. Началось…

Господи! Умилосердись над нами грешными, благослови и помоги нам!

25 сентября

Эта ночь была холоднее всех. В кувшинах вода до дна замерзла. Я спал хорошо, только утром вставать было неприятно. Умываться водой из ведра у меня не хватило духу, и я попросил разбавить ее теплой водой. Мы все стали теперь такие интересные: от умыванья на морозном воздухе лица наши покрылись румянцем; только руки потеряли все свойства нашего благородия, стали красные, заскорузлые.

Утро самое оживленное. По всему биваку топот, шум: солдаты с веселым смехом задают трепака, хлопают руками, колотят друг друга по бокам. Им вторят прозябшие лошади. А музыкант – один на всех, это – господин Мороз-Красный нос.

Вы скажете: уныние у нас? Ни-ни-ни. Везде смех, шутки, прибаутки. Ведь мороз русскому человеку родной брат и надежный союзник против врагов.

Целый день у нас по случаю мороза веселие велие. Прямо хохот пронимает наших воинов при виде проезжающих господ офицеров в папахах[38]. Ну и папахи же есть! Прямо Эйфелевы башни. Действительно, что-то невероятное: из одной свободно можно сделать две. И ведь нарочно такие заказывают, воображая, что это красиво и воинственно.

Сегодня великий святой день – память преподобного Сергия. Несмотря на мороз, мы молились в своей церкви, пели молебен преподобному и величание перед Его иконой, написанной с внешней стороны церкви. На этой иконе св. Сергий благословляет великого князя Димитрия Донского на битву с Мамаем. И, как известно, тогда это благословение низвело благодать Божию на русское войско. Теперь против нас поднялись родичи татар, японцы. О, преподобный! Помоги молитвами Твоими нам теперь победить врага, дабы снова скорее нисшел на землю! Благослови!

С такими чувствами молились мы в нашей церковке, прибрал я все в церкви и скорее пошел в палатку греться, пить чай, а, главное, отогреть руки. Однако придется оставить способ отогревания рук при помощи горячего чайника: один штабной чиновник сказал мне, что от этого может быть ревматизм в руках. Сижу, согрелся, ноги поставил на скамеечку, взял книжку: так хорошо, что не хочется вставать.

Обедали так, как будто за нами мчалась погоня: глотали как можно скорей, не думая уже о том, хорошо или худо разжевали, а только бы не застыло сало и не остыл суп. Что бы сказали наши доктора[39], милая моя супруга и дорогая Евдокия Александровна, увидев, как их «батюшка» управляется с обедом?! Но здешние доктора сами за одним столом с нами глотают вовсю; а любящие существа далеко-далеко: не увидят да и, принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства, простят. Слава Богу, мы все на биваке совершенно здоровы.

Завтра воскресенье и память св. Иоанна Богослова. Как бы хотелось отслужить св. литургию! Но просфорный вопрос здесь первой важности. Соседи саперы уехали; их печку китайцы развалили; Михаил объехал весь город и вокзал и ничего не добился. Так с грустью в сердце и решаюсь отслужить завтра только обедницу. Стою около церковной двуколки, делюсь печалью с друзьями своими Ксенофонтом и Михаилом. Вдруг солдат Нечаев говорит:

– «Батюшка! Да Вы не беспокойтесь! Мы сейчас сделаем печь, и просфоры будут; ведь Галкин печник».

Не верю, конечно, такому счастью, но благословляю. Сейчас же мои печники разобрали часть кладбищенской ограды и в канаве вырыли четырехугольную яму, выложили кирпичом, засыпали сверху землей, сделали трубу, словом – все, как следует, и через час затопили. Ксенофонт поставил тесто, а в 9 часов вечера он привез уже в палатку горячие просфоры. Я прямо изумился: не верю глазам, а он говорит:

«Да Вы посмотрите, батюшка: печка такая вышла, что и пирог и хлеб можно испечь».

Да, удивительные наши солдаты. Благослови их, Боже! Радостно пошел я служить всенощную. Снова понеслись из наших грешных уст мольбы и славословия Творцу всех и величание святому апостолу Христову Иоанну Богослову.

Сильно полюбил я свою церковку. Стою в ней один после службы или вечером при свете восковой свечи, и так вдруг легко станет на душе: как будто я и не в Манчжурии, а там… дома. Вот и сегодня вечером стою я в ней. Ветер колышет полотняные иконы: шелестят они, изображения святых движутся, будто оживают и тихо-тихо говорят. Все кругом замерло: Господь послал уставшим людям сон, и только часовые едва слышно позвякивают шпорами. Вдруг рядом слышу дикий вопль: «у-у-у». Вздрогнул я. Это сова завопила на кладбище. Пора, значит, проведать и мне постельку.

Получил телеграмму от ее высочества из Сергиева Посада:

«Молитвенно со всеми вами; только что усердно молились на обедне и молебном о дарований победы. Храни вас, Господь и св. угодник. Елисавета».

Нет слов выразить, как все мы благодарны великой княгине за ее истинно материнское к нам отношение.

26 сентября

Сегодня немного теплее; но ветер большой, и, кажется, будет дождь или снег. Встал, поскорее привел себя и свое ложе в порядок, имел мужество умыться холодной водой и поспешил в церковь приготовляться и приготовить все нужное для богослужения. Живо вспомнилось, как я диаконом в селе Лизиновке[40] приготовлял для служения холодную церковь зимой: тоже бывало и в руки подуешь, и в карман их сунешь на минуточку, а сам сметаешь пыль, достаешь одежды и сосуды, отыскиваешь дневное Евангелие. Так и теперь. Среди холода обметаю замерзших мух, пыль, расставляю на жертвеннике св. сосуды и раскладываю на скамейке, взятой из китайской фанзы, священные одежды. Слава Богу, все в порядке.

Уже 8.30. Читаю «входное», облачаюсь, начинаю часы и проскомидию, затем идет св. литургия, но, как говорится в уставе, «по-скору», так как мои богомольцы все народ стриженый да бритый; холодный ветер по волоску все разбирает на их головах, и они заметно жмутся. Ну, Господь с ними: Он простит.

В 10 часов окончили богослужение, я успел даже и проповедь краткую сказать на читаное Евангелие. Сегодня, по милости Божией, как-то уж очень отрадно было служить; не знаю сам, почему. И не заметил, как прошло служение.

Ксенофонт подавал кадило, выносил свечу и даже, представьте, пел. Он всегда бывает такой сияющий, когда я благословлю его прислуживать в церкви; и он с великим благоговением относится к этому делу.

Прибрались с Михаилом в церкви. Прихожу в палатку. Милый Николай Влад.: он приготовил мне горячий-прегорячий кофе; уже стоит на столике стакан, а рядом лежит булка. Очень тронула меня его сердечная заботливость. Да и вообще он всегда относится ко мне, как к родному. И я ему плачу тем же. Грешник, я с великим удовольствием погрелся кофейком да прихватил еще и стаканчик чаю с лимоном.

Ну, а теперь за дело! Надо убирать все церковное имущество в ящики и разбирать церковь: вот-вот выступим и мы отсюда.

До обеда окончили работу: все убрали, спрятали, и дождь пошел. Как будто Господь удерживал хляби небесные до того времени, как мы окончим уборку церкви. Обедали под дождем, после пили в нашей палатке чай. Хотел я поехать в эскадроны, но по дождю не решился. Если погода разгуляется, завтра утром поеду.

Прилег было отдохнуть; но приходить с почты писарь и говорит:

– «Вам, батюшка, писем нет, а есть посылка. Завтра получите повестку».

Да разве можно до завтра? Зову Михаила, надеваем накидки и бегом на почту. Версту отмахали – и не заметил. Чиновник сейчас же выдал; оказалось, из Орла: дорогие мои Евдокия Александровна и Екатерина Сергеевна[41]… Спасибо за утешение. Ног под собой не чувствуя, неслись мы обратно.

Сел в палатке и сам откупорил ящик; поклонился присланной иконочке св. мученика Иоанна Воина и надел на шею. С удовольствием смотрел картиночки; шоколад пополам поделил Ксенофонту и Михаилу. А как хорошо, что прислали чай! Здесь какой-то дешевый и невкусный. Спасибо тысячу раз за все! Целый вечер я «жил».

27 сентября

Утро чудное; легкий ветерок. Решаю ехать в эскадроны служить. Это 35 верст туда.

Выехали мы с Михаилом в 10 утра верхом, проехали знакомый мост через р. Хун-хе и покатили рядом с полотном железной дороги.

Какая разница сравнительно с тем, что было 15 сентября! Тогда здесь не было ни души; теперь ходят поезда, и снова толпы рабочих китайцев ровняют насыпь, снова жизнь. Мы наступаем… Как радостно на душе! Но как-то благословит Господь наше дело: может быть, нас ожидают новые испытания… Да будет и воля Божия!

Едем, беседуем. У меня одна мысль запала и крепко держится в сердце:

«О, если бы застать мне эскадроны в сборе и отслужить у них! А может быть они сражаются?..».

Оттуда, действительно, стали доноситься звуки пальбы. Вот и станция Суютунь, что тогда была брошена и стояла без окон и дверей. Сейчас там люди, новые двери, окна, и на платформе лежат груды ящиков со снарядами. К станции беспрестанно подъезжают двуколки, берут снаряды и везут на позиции. Идет горячий бой.

Что-то впереди завиднелось на пути; кажется, поезд идет. Лошади навострили уши, похрапывают; особенно волнуется «друг» под Михаилом. Подъезжаем ближе. Оказывается, на насыпи лежат паровоз и вагон, совершенно разбитые: только что столкнулись. Саперы работают, расчищают путь. Недалеко валяется разбитое орудие. Кругом масса войск и обозов.

Реку Шахе переехали вброд и версты через три въехали в деревню Шулинзы, где стоят наши 3 эскадрона. Подъезжаем к фанзе штабс-ротмистра Подгурского, а сердце замирает: дома ли воины?..

О, радость! Дома все наши, даже 5-й и 6-й эскадроны. Назавтра ждут большого боя, а сегодня только 4-й эскадрон в боевой разведке. Как мне благодарить Господа, что я именно попал в момент свободный! И как все были рады моему приезду! Решили сначала молиться в 5-м и 6-м эскадронах, которые стоят еще дальше версты на три, а в 1-м и 2-м помолимся в 5 часов вечера.

Снова едем около линии дороги, направляясь в деревню Улиге. Налево гремит канонада. Перед глазами знакомая картина: рвутся снаряды, дымки, носилки с ранеными. Китайцы несут на плечах двух раненых японцев. За ними в двуколках сидят еще два пленных; маленькие такие, юркие…

Приехали. Собрались эскадроны на дворе фанзы; поставили стол; вместо ковра постлали соломы. И обедница началась. Гром пальбы был так велик, что мы старались петь громче. Пехотные и артиллерийские солдаты, заслышав наше пение, также пришли к нам помолиться.

Я говорил проповедь о том, что воинство наше должно надеяться не только на руководство земных начальников, но и на помощь духовных полководцев, святых Божиих людей, из которых первая взбранная воевода есть Владычица наша, Богородица. Поэтому не унывать нам нужно, а, мужественно и храбро трудясь на поле брани, молиться Пресвятой Деве и святым, прося их помощи и благословения.

После богослужения поздравил георгиевских кавалеров. У нас на полк дали 14 георгиевских крестов.

Как же отрадно было на душе, когда я возвращался с сознанием исполненного долга! В 5 часов вернулся в д. Шулинзы, где все было уже готово для молитвы. Здесь я служил в присутствии корпусного командира и его штаба. Проповедь говорил на ту же тему. Господи, в каком положении пришлось быть! Среди грома пальбы проповедовать.

В 4-й эскадрон послал записку с просьбой сообщить мне, можно ли и у них отслужить молебен. Ответили, что невозможно.

На ночь приютился у Подгурского, который накормил меня и напоил чаем, а то я с утра ничего не ел. Лег на кане, подложив бурку. За день наволновался и долго не мог заснуть.

28 сентября

В 5.30 зарокотала ружейная стрельба, и совсем рядом, верстах в двух от нас, запели «манчжурские соловьи», т. е. завыли и завизжали снаряды из орудий.

Я встал, попил чаю, и мы поехали обратно к Мукдену. Слава Богу, успел я отслужить. Ехали благополучно. Только на последних 10 верстах со мной произошел случай. Путь шел по глухой местности. Солдат нет, а по случаю новолуния бродят толпы китайцев. Бог их знает: может, они хунхузы… Михаил говорит:

– «Батюшка, проедем это место поскорее!»

Покатили. Вдруг моя лошадка споткнулась и упала. Немудрено: пробежав 70 верст, устала. Я полетел ей через голову, а она, вскочив, перепрыгнула через меня. Все это было делом мгновения. Я немного ушиб левую ногу и голову; но скоро все прошло. С помощью Михаила я снова уселся в седло, и шагом мы поплелись восвояси. Китайцы, мнимые неприятели, в это время нагнали нас и от души смеялись, глядя на мою смешную фигуру с растрепанными волосами. Немного погодя, я и сам смеялся, вспоминая свое падение. Это мне, «да не превозношуся». А то я уже возмнил о себе: вот де молодец – 70 верст проехал, служил, и ничего себе. Ну, вот и попало.

Приехали на бивак, а наши уже собираются завтра утром выезжать: значит, снова 30 верст. Устал. Хотел писать – не хватило терпения: лег.

29 сентября

Рано утром, как стая воронов, налетели на наш бивак толпы оборванных китайцев, Бог весть, откуда узнавших о нашем отъезде. Жадными глазами бедности смотрели они на пустые бутылки, коробки из-под консервов, солдатские шалаши, остатки чумизы, навоз. Все это с визгом и дракой сейчас же будет растащено по нашем отъезде. Горе, горе! Невольно вырывается вопль из груди при виде этих оборванцев: ведь чумиза, гаолян, дрова, может быть, с их же полей и дворов… Ох, война, война! Какое счастье знать о неизбежности конца земной жизни, конца всех этих страданий, войн и верить в воскресение, преображение, обновление всего! Без этого где бы взять сил перенести подобные испытания? Есть русская пословица, во всей полноте относящаяся сейчас к несчастным китайцам: «На чужом пиру похмелье». Да, сильно страдают они от войны, не воюя.

В 9 часов утра выступили по направлению к станции Шахе. Прощай, гостеприимный Мукден! Прощай бивак, где сравнительно хорошо мы жили и покойно наслаждались служением св. литургий! Что-то нас ждет впереди? Многие говорят, что нам придется опять идти к Мукдену… Ну, увидим.

Походное движение совершили, как и всегда. Я уехал вперед. Ветер дул в лицо. На душе как-то грустно: что-то вроде плохого предчувствия. Конечно, гоню прочь; ведь я христианин, верю в промысл Божий и готов принять новые испытания. Вдруг промелькнула мысль в голове:

– «А что, если нам придется уступить?»

– «Нет, это невозможно».

– «Но если?»

– «О, тогда я не вернусь в Россию, домой. Стыдно: останусь служить в Сибири».

Понятно, и это прогнал. Никто из нас не сомневается в победе, ведь Господь наказуем и милует – не дает испытания сверх сил, а даст и избавление, победу. Потерпим.

Переехали р. Шахе. И что же? Дивизионные обозы идут обратно. Неужели предчувствие не обмануло?

– «Куда вы?», – спрашиваю обозных.

– «Отступаем», – слышу ужасный и надоевший ответ.

Действительно, на 8 верст наши отступили и потеряли несколько орудий. Смиримся! Доколе же, Господи, забудеши ны? Неужели до конца? Нет, не престанем любить Тебя и надеяться на помощь Твою.

Остановились со штабом корпуса и 2 эскадронами в деревне Хан-че-пу. Пальба ужасающая. Сотни раненых. Так и спать легли под этот гром и с сознанием, что мы отступаем; между тем поздно вечером прислали сказать, что войска наши от р. Шахе не уйдут, хотя бы всем пришлось умереть; отступили только с авангардных позиций. Улегся, но долго-долго не мог я сомкнуть глаз: к душевной тяготе прибавилась и физическая сильная усталость; ведь в полтора суток я сделал более 100 верст верхом. Наконец затихла пальба, и я забылся.

Однако покой наш продолжался недолго: чаша пережитой горечи была еще не наполнена. И вот в час ночи завыл ветер, загремел гром, заблистала молния, дождь полил, как из ведра. Значит, снова грязь – прибавка ко всему прочему еще одной муки.

Зажег свечу; проснулся Николай Влад.; каждую минуту ожидаем падения палатки. Соседи наши, Алалыкин[42] и Шауман[43], кричат, зовут денщиков: их жилище уже порвал ветер.

Так почти до света мучились.

30 сентября

Утром снова ужасный ливень. Сразу деревня наша оказалась на острове. Все против нас! Смиримся.

Приказано выступать в Суютунь. Войска стоят на прежних позициях; передвигаются только штабы. Завтра наш престольный праздник, а мы в походе. Литургии, конечно, служить не придется. Хотя бы удалось выбрать минутку отслужить молебен! И то сомнительно. Гул пальбы ужасающий; дымки, огни рвущихся снарядов, визг и вой гранат… Ад! В соседнем лесу у деревни Лин-ши-пу, где я служил обедницу, рвутся снаряды, свистят пули, витает смерть. С невыразимой скорбью смотрю на вереницы носилок и повозок с ранеными. Двигаемся. Только что отъехали несколько саженей от деревни, вижу: стоит палатка Красного Креста, перевязочный пункт 35-й дивизии, лазарет; туда несут страдальцев. Не выдержала душа моя: св. Дары со мной – повернул лошадь и поехал к лазарету. Спрашиваю, есть ли священник. Доктор говорит:

– «Нет, а очень нужен бывает: вот вчера 3 умерших от ран похоронили без отпевания».

Я предложил свои услуги. Доктор был очень рад, а сестра милосердия уже бежит ко мне со словами:

– «Батюшка! Пожалуйста, останьтесь: сейчас к нам принесут много раненых».

С радостью остался и был в лазарете до 15.30. При мне принесли много раненых: два в живот навылет. Их не удалось приобщить: постоянно тошнило несчастных. Всех я благословлял; утешал, как мог; даже старался шутить с некоторыми. Господи, какие же муки переживают эти страдальцы, и как нужен тут священник! Сядешь рядом с раненым на землю на соломе, а он уж чуть слышно просит благословения, молитв. Несколько раз у меня слезы приступали к горлу. Если Бог благословит, буду теперь, насколько могу, помогать раненым, посещая лазарет.

В 6 часов вечера приехал я в Суютунь, отыскал наш бивак и записал кое-как пережитое. Грустно встретил я вечер: всенощной нет, и немыслимо служить. И вот ложусь, не зная, будет ли завтра хотя молебен.

В нашем полку ранено 6 солдат, и поручика Тимофеева контузило снарядом, хотя он остался в строю. В одного нашего солдата попало 5 пуль.

Теперь обоз наш разделили: тяжелые фуры, больные лошади с поручиком Шауманом и ветеринаром Алалыкиным ушли в Мукден, а мы с легким обозом остались при 1-м и 2-м эскадронах.

1 октября

Утро серое. Ветер. По небу быстро-быстро несутся тучи. Уныло шелестят деревья пожелтевшей листвой. Сегодня наш полковой праздник, а на душе невыразимо грустно. Как, бывало, торжественно совершали мы служение в этот день в родном храме[44]! А теперь? Встаю и не знаю, успею отслужить молебен или сейчас едем.

С 3.30 утра загремела адская канонада. Наскоро оделся и пошел в 1-й и 2-й эскадроны узнать, могут ли они присутствовать на молебне. Иду с маленькой надеждой. Но на повороте улицы встретил эскадроны уже на конях: едут на позиции. Поздравил их с праздником, благословил, вернулся на свой бивак и в 7.30 отслужил молебен перед полковой иконой в присутствии ген. Степанова, командира полка и обозной команды.

Пресвятая Богородица! Помоги нам победить и скорее вернуть столь желанный мир.

А канонада все сильнее разгорается. Ясно слышим вой снарядов и ружейную трескотню. Приказал седлать и с церковником поехал к позициям, чтобы, если возможно, хотя издали благословить дорогие эскадроны, стоящие в бою в этот святой день, рассчитывая в то же время заехать еще в дивизионный лазарет.

Едем. Обозы стоят, все запряжены. Вьючные лошади оседланы. Спешно едут зарядные и патронные повозки к месту боя. Стоят ряды полковых кухонь. Кашевары варят пищу, чтобы ночью под покровом темноты, обернув колеса мешками, незаметно подвезти ее к самым позициям и покормить воинов-тружеников.

Ищу лазарет, где вчера был. Что-то не видать его палатки. Подъезжаем ближе. Оказывается, он перешел почти к Суютуню и только что начал устраиваться. Значит, час-полтора, по крайней мере, здесь делать нечего, и я решил ехать вперед, туда, где гром, и свист, и смерть. Что-то неодолимо потянуло.

Несут носилки с тяжелораненым. Благословил его. Смотрю, а он слабой рукой манит меня к себе. Сейчас же я соскочил с лошади и подбежал к нему. Несчастный едва слышно шепчет: «Приобщиться бы!» Достать св. Дары, все приготовить было делом минуты, и здесь же на дороге я напутствовал его. Оказался фельдшер Зарайского полка. Он самоотверженно был в пылу сражения и там выносил раненых, перевязывал. Вдруг разорвалась граната, и осколок, ударив ему в спину, засел в груди. Смерть неминуема. Спасая ближних, он положил свою душу. Угасающий взор страдальца остановился на мне; духовная радость и благодарность светились в этом взоре; даже стонать уже не мог умирающий. Едва успел я отойти от него, слезы неудержимо полились у меня.

Едем дальше. Саперы спешно ровняют дороги, роют новые окопы «на случай». То и дело встречаются носилки с несчастными ранеными. Каждого благословляю, спрашиваю, куда ранен, и отпускаю. Все больше – в ноги и руки. Некоторые идут, обняв одной рукой здорового товарища за шею, а другой опираясь на костыль; других, за недостатком носилок, несут вдвоем солдаты, скрестив свои руки.

– «Вот и ты, счастливый, удостоился пострадать», – говорю я, встречая раненого и благословляя его.

И большей частью слышится один ответ:

– «Точно так. Слава Богу!»

Лежат на земле ряды раненых, ожидая очереди. Но, удивительное дело, среди них полная тишина: ни одного стона, точно мертвые.

Вдали стоит какая-то кавалерия.

– «Кто это?», – спрашиваю.

– «Да это наши драгуны, 5-й и 6-й эскадроны», – говорят.

Господи, какое счастье! Нашел! Вмиг исчезла всякая мысль о том, что там бой, опасность. Оглянулся я на Михаила и говорю быстро:

«Едем рысью туда, отслужим им хоть краткий молебен! Согласен?»

– «Согласен», – отвечает.

И мы поскакали. Боже мой, какой ужас! Очень близко стреляют наши пушки. Гром, визг и ной такие, что положительно в ушах звонит, и надо кричать, чтобы слышать друг друга. Эскадроны стоят, держат лошадей в поводу, ожидают приказа идти на смертный бой.

Подъехали мы. Офицеры и солдаты глазам своим не верят.

– «С праздником, дорогие мои, поздравляю вас», – кричу я.

– «Покорнейше благодарим!», – из-за пальбы едва слышу ответ.

– «Я приехал помолиться с вами».

– «На молитву! Шапки долой!»

Повернул я лошадь к востоку, и, сидя с церковником верхами, чтобы солдатам было виднее и слышнее, запели мы молебен.

Ох, и картина же! Живо вспомнился мне один рисунок из времен Англо-Бурской войны, воспроизводящий эпизод: «Молитва буров во время сражения». Как тогда трепетала душа моя при виде этой картины! И я невольно шептал: «счастливые: и во время боя не забыли Господа». Думал ли я, что когда-либо не на рисунке, а в действительности придется пережить буквально тоже?

Отслужил молебен, сказал несколько слов воинам, чтобы они надеялись на покров Божией Матери и не унывали. Офицеры приложились к кресту, что у меня на груди, сильно взволнованные. Радость была общая. Спрашиваю:

– «А где 3-й и 4-й эскадроны?»

– «Направо от нас при 3-й дивизии», – отвечают.

Сердечно простились. Как милы мне все эти люди, стоящие каждую секунду лицом к лицу со смертью! И на лицах их ясно выражена печать чего-то переходящего за пределы земного, печать сознания, что таинство смерти близко-близко. Какой-то огонек горит в глазах.

Только отъехали мы немного, как трах-трах-трах. И полетели через эскадроны гранаты и с ужасающим блеском и треском стали разрываться на том месте, которое мы только что проехали. Все пространство наполнилось едким запахом пороха «шимозе», серы.

Едем дальше, ищем 3-й и 4-й эскадроны и настолько привыкли к грому и визгу, что не обращаем никакого внимания. Сколько ни искали, не удалось найти. И мы повернули коней, чтобы ехать к лазарету, который уже устроился. По дороге нагнали двух солдат: один ранен в голову, и все лицо в крови, а другой, здоровый, его провожает. Сейчас же здорового я отправил обратно на позиции, а раненого посадил верхом на лошадь Михаила, который, взяв ружье раненого, пошел пешком. Так довезли мы этого солдата до лазарета и сдали врачам.

А там уже работа в разгаре. В несколько рядов лежат раненые. И по очереди подхожу к каждому: поговорю, напутствую религиозным утешением, подам чайку… Врачи очень сочувственно относятся к деятельности священника на войне.

Ах, какие есть ужасные раны! Вот лежит на операционном столе солдат. У него осколок гранаты вырвал всю икру на ноге и раздробил на мелкие части кость. Этот кричит от боли. У другого перебита нога. Шрапнельная пуля прошла сквозь колено; образовалось отверстие – 3 пальца могут пролезть. Доктора вытаскивают оттуда кости. Я стою у его головы, благословил, а он, к удивлению всех, даже не стонет, только морщится, а вместе с живостью рассказывает мне, как он сражался, как его ранили, и с грустью добавил: «Ах, и не пришлось повоевать: недавно только приехал, в углу палатки ползает без сознания солдат с простреленной головой; почему-то еще не умер. Рядом с ним стоит на четвереньках пожилой солдат с простреленным животом; он лечь не может. Повернул ко мне голову и слабо-слабо говорит:

– «Батюшка! Отслужите молебен, а из кармана выньте 15 коп., поставьте после свечу; я верующий, вот приобщиться бы хотел, да рвет каждую минуту».

Между ранеными, как ангелы хранители, ходят во всем белом сестры милосердия, отмывают кровь, перевязывают раны. Только и слышишь их голос:

– «Голубчик, не хочешь ли чайку? ты не озяб ли? что, очень болит? Ну, потерпи: вот через часик все пройдет»…

– «Ох, попить бы чего; сутки во рту воды не было», – раздается голос с только что принесенных носилок.

Сестра к нему и уже поит его с ложечки. А с другого конца палатки слышится:

– «Сестрица, мне бы малость табачку, раз пыхнуть: во как хочется!»

И табачок несет сестра. Господи! Да разве передашь и опишешь все виденное?

Подходит ко мне сестра и говорит:

– «А ведь умер вчера поздно вечером тот солдатик с оторванной ногой. Мы его на том биваке похоронили без отпевания».

Зову Михаила, садимся на коней и едем туда (версты три). Действительно свежая могила, и на ней маленький крест. Сейчас же отпели кратко погребение.

Возвратились к лазарету, а он уже снова снимается. Пришлось ехать на бивак. Едва добрались, как хватил дождь, град, гром, молния. Вымокли преотлично. Но как на душе отрадно, что посетил эскадроны! И счастье было бы полное, если бы найти еще и 3-й и 4-й эскадроны.

Пообедали. Грязь опять невообразимая, ехать или остаться? Нет, не вытерпел: крикнул седлать. И снова покатили мы с Михаилом на поиски. Удалось найти обоз 4-го эскадрона. Взяли мы из него унтер-офицера, и он проводил нас, только предупредил, что эти эскадроны охраняют наши батареи и потому ехать опасно. Ну, Господь и Владычица помогут… Едем. Проехали верст шесть вперед, забирая вправо от железной дороги. Унтер-офицер показывает рукой деревню; около нее чернеют эскадроны, а рядом с ними, действительно, вылетают огни, стреляют орудия. На минуту остановился я: не знаю, что-то зашевелилось в груди: ехать ли?.. Но быстро победил себя: отдался в руки Господа, и поехали туда.

Как описать радость, прямо восторг всех офицеров и солдат при виде нас, когда раздалось мое приветствие с праздником? Сейчас же начали служить молебен и здесь. Свидетельствую, что многие плакали. Только запели мы «Днесь, благоверные людие, светло празднуем», как рядом и сзади налево от нас раздались залпы орудий, засверкали огни. С плачем и воплями бегут китайцы, женщины и дети из деревень к Мукдену. Бедные! Они думали укрыться в погребах, но теперешние снаряды все пробивают. Ну, думаю, однако мы попали в самую середину огня: сейчас, может быть, и над нами разразится свинцовый дождь, Что же? Святое дело сделано; я видел результат – слезы и утешение, а дальше воля Божия да будет! С нашим пением «Многая лета» слился оригинальный салют: гром пальбы батарей, вой снарядов и характерный звук рвущихся гранат.

Простились. Едем обратно. Надо было торопиться выехать из опасной линии до темноты: шел уже шестой час вечера.

Но, видно, мало было еще трепки нервам за пережитый день. Господу угодно было подбавить и еще. Оглянулись мы и ужаснулись: большая половина неба была покрыта черною тучей, и к грому и молнии земным прибавились и молнии небесные, как будто духи неба приняли участие в людской борьбе. Снова ливень. В один какой-нибудь час все наполнилось водой; лазареты и палатки с людьми «подплыли».

Чтобы скорее добраться до бивака, лошадка моя, поскользнувшись, упала. Я же снова по знакомому уже пути полетел ей через голову в грязь. А, чтобы не было обидно прежде ушибленной левой ноге, теперь пострадала правая половина. Ничего, это еще слава Богу: теперь людей ранят, убивают, а мне на это ли роптать?

Уже было темно, когда мы добрались домой, сделав не менее 25 верст в разные концы. Доктор осмотрел меня; все нашел в порядке. А где больно было, намазал йодом; и я снова здоров.

Как благодарить мне Господа и Владычицу, помогших испытать высшее счастье, что пережил я сегодня!

Добрая наша печальница, Е. И. В. великая княгиня Елисавета Феодоровна не забыла нас в этот день и прислала следующую чудную телеграмму:

«Особенно горячо помолимся сегодня[45] за всенощной за мой полк перед иконой, которой черниговцы меня благословили при назначении меня шефом и которую сегодня вынесут для поклонения в нашу Ильинскую церковь. Да покроет Матерь Божия дорогой мой полк честным Своим покровом, избавит его от всякого зла невредимым, доблестным на радость всем нам. Сердечный привет чинам полка по случаю нашего полкового праздника. Счастлива слышать об успехах моих драгун. Постоянно мои все мысли с вами. Бог помощь! Елисавета».

На эту телеграмму командир полка ответил:

«Телеграмма вашего императорского высочества получена во время боя. Не нахожу слов выразить восторг и благоговение, с какими черниговцы выслушали на поле брани высокомилостивые слова своего обожаемого шефа. Да благословит Всевышний ваше высочество за материнское о нас попечение! Это горячая молитва, вознесенная Господу на молебствии, отслуженном отцом Митрофаном отдельно в трех дивизионах и штабе полка под грохот ужасной канонады. Потерь почти нет. Полковник Зенкевич».

От великого князя Сергия Александровича получена тогда же телеграмма:

«Сердечно поздравляю молодцов черниговцев с их полковым праздником. Отрадно слышать самые лестные отзывы о деятельности полка. Бог в помощь! Матерь Божия, сохрани полк под кровом Своим. Сергей».

Пальба затихла. Ночь прекратила борьбу, и, слава Богу и Пресвятой Деве, сегодня успешно сражались. Ужинали все в нашей палатке, долго-долго беседовали и разошлись в 11 часов.

2 и 3 октября

Ночью выл ветер, но… милый, родной, из России, хотя и холодный. Пожимаясь и хлопая руками, солдаты весело говорили: «А ветерок-то наш, рассейский». Стонали и скрипели под напором ветра старые вербы, будто и им жаль того множества страдальцев, что спят теперь непробудным сном в сырой земле или мучаются, получив раны на поле брани. Кто их сегодня оплачет? Близкие так далеко…

Наморившись вчера телесно, наволновавшись душевно, я забылся тяжелым сном: и во сне-то все рвались снаряды, скакали всадники, блестели штыки…

Наконец утро. Сегодня что-то позже начали люди свою страшную работу – лишь в 8 утра загремел гром выстрелов. Решил после обеда ехать снова в лазарет. Но человек предполагает, а Бог располагает. Только что пообедали, как пришел приказ запрягать, седлать и отходить назад. Быстро уложились, оделись. Вдруг скачет казак с новым приказом подождать. Так часа два и простояли.

Я ходил взад и вперед около повозок и думал грустную думу. Как быстро меняются положения: вчера радовались и надеялись, сегодня отступаем. Но что ж делать? Вот и нужно явить здесь веру и преданность Промыслу Божию. Смиряемся.

Новый гонец с вестью: войска наши отстояли все свои позиции, атаки японцев отбиты. Слава Богу, это уже своего рода победа, большая победа. Японцы думали, что стоит им только нажать, и мы отступим, но вот неделю с безумной отвагой бросались они, и мы остались на месте. Завтра рано утром на 3 версты отойдут только штабы; раскладываться однако не велели.

Выпрягли лошадей. Поужинали, что было, и улеглись на земле, подостлав чумизы. Ночью хватил мороз: 2 раза вставал греться к костру. Солдаты притащили мешок с ячменем. На него я и уселся, ноги протянул к огню, и живительная теплота побежала по телу. Рядом с костром спит адъютант; кругом сидят солдаты и ведут задушевные разговоры о родных селах, близких. Я смотрю на огонь, согрелся, дремлю. Один солдатик сидя уснул и едва не свалился прямо в костер. А с позиций нет-нет да и донесется гул одиночного выстрела.

Наконсц дождались утра. Закипела вода в чайниках, и началось отогревание чаем. К 12 часам солнышко пригрело: все растаяло, и мы по страшной грязи должны были перебираться версты на 3 назад.

Кругом снова ад кромешный, пальба ужасающая. Но войска наши все еще на своих местах. Остановились мы в такой дрянной грязной фанзе, что дрожь пробирает. Большинство фанз в своих огромных окнах не имеет стекол, а просто наклеивается промасленная бумага. Так и в нашей: только и бумага-то продрана, дует отовсюду, топить нельзя: труба разобрана. Кое-как вычистили фанзу и поставили кровати на канах, дырки заткнули тряпками, окна солдаты заклеили газетной бумагой, дверь завесили попоной, и дворец наш готов.

На двор фанзы противно выйти: стоят 5 огромных каменных чанов, наполненных какой-то зеленой вонючей жидкостью, в которой копошатся черви. Я был уверен, что это приготовлен корм для свиней, но китаец заявил, что это их любимая приправа к кушаньям, как у нас квас, и тут же, обмокнув палец в один из чанов, облизал, говоря: «шанго, шанго!».

Какой ужас: пишу, а фанза дрожит от выстрелов! Кажется, будто на дворе рвутся снаряды. Иной раз не выдержу, вскочу, бегу на двор посмотреть, не к нам ли пожаловала незваная гостья, бризантная бомба, которыми японцы любят угощать наши резервы.

Поехал в лазарет, и пришлось увидеть картину. Бризантная бомба попала в обоз, разорвалась со страшным треском, разбила одну повозку. И вот поднялась ужасная суматоха. Обозные кричат, спешат отъехать дальше, некоторые лошади обезумели, мчатся…

Слава Богу, наступила темная ночь: хоть немного отдохнут нервы от грохота и ужасов войны.

4, 5 и 6 октября

Все сражаются. Только ночью немного отдыхают; а сегодня и ночью японцы произвели атаку. В 23.30 вдруг поднялся среди ночной темноты такой гром пушек и рокот ружейной пальбы, что мы сразу проснулись и выскочили из фанзы. Моросил осенний дождь. Тьма – глаз выколи. А горизонт, как будто тысячами молний, вспыхивал огнями выстрелов и разрывов!.. Очевидно, японцы хотели прорваться, но наши войска отбили. Эти уже вторая ночная атака.

Все эти дни я навещал лазарет 35-й дивизии, а также и санитарный поезд. Одного тяжелораненого нельзя было приобщить: пуля попала в рот и вышла через голову. Жив еще, но густая черная кровь беспрерывной струей текла изо рта. Он умирал; я только благословил. Принесли еще солдатика. Ранен 2 дня назад; все время ничего не ел.

Вечером пешком по полотну железной дороги я возвратился в свою фанзу. Всю ночь на 5-е число шел дождь, днем опять дождь. Почва до того растворилась, что ног не вытащишь. А бедные солдаты в окопах сидят положительно в воде.

6 октября все сидели дома: шагу двинуться было невозможно от невылазной грязи. Только вечером мы с адъютантом кое-как добрались в 1-й эскадрон, где содержались пленные японцы. Теперь часто ловят японских солдат. В печальном виде эти пленные: дрожат от холода, обувь плохая. Первый вопрос, который они задают, это когда их убьют и каким способом. Очевидно, начальники убедили их, что у нас пленных убивают. Пока не поверит, пленник сидит и старается не есть; просит, чтобы сначала наш солдат попробовал пищу, а потом уже он продолжает: подозревает, не отравили ли ее. Зато, когда убедится в своей безопасности, то начинает есть и пить за двоих.

Целый день сегодня ни одного выстрела с обеих сторон. Потери за эти дни большие; но наши не только удержались на своих местах, но даже разбили совершенно бригаду японской пехоты и захватили 12 орудий. Ездил в лазарет, но там нет работы.

Сегодня во время обеда пришел из Мукдена хозяин нашей фанзы. И радости его не было конца, когда он увидел, что и фанза и все в ней цело. Он и смеялся, и подпрыгивал, и к нам подбегал со словами, выражающими, что мы «шанго капитаны», не допустив сделать его фанзе «ломайло». Он все уверял, что из Мукдена и обратно туда «иго солнце», т. е. что он в одно солнце, в один день, сейчас уйдет снова в Мукден, чтобы не мешать нам, не беспокоить.

Вся эта сцена произвела на меня страшно тяжелое впечатление: хозяин дома извиняется, что посмел прийти в свой же дом. Конечно, мы посадили его за стол, накормили, дали рюмку водки, напоили чаем и дали денег. И наш «ходя» снова побежал в Мукден, где ожидает его возвращения семья.

Вечером я пошел на корпусный двор посмотреть, нет ли еще пленников. Смотрю: среди двора, под конвоем двух солдат с ружьями, сидит не пленник, а пленница, китаянка с двумя маленькими детьми. Сидит она и немилосердно кричит: «сольдата хунхуза», т. е. что солдаты наши схватили ее, как хунхузы. Но она напрасно заявляла громко о своей невиновности: при тщательном осмотре ее нашли бумагу; и поймали-то ее в тот момент, как она хотела пройти через наши позиции к японцам.

Вернулся я в фанзу, забрался на кан, и вот слушаю, как воет ветер. Странный здесь, по выражению солдат, «климат»: с самого дня нашего приезда 17 июля и по сей день ни одного почти дня не было хорошего, ровного, а все время зной, дождь, ветер, мороз вперемежку.

7, 8, 9 и 10 октября

С утра все покрыто таким туманом, что в двух шагах ничего не видать, да в придачу к этому грязь. Значит, почти наверное сегодня никаких военных действий не будет. Решаю воспользоваться затишьем и помолиться со своими воинами. Практика показала, что в военное время для общественной молитвы и назидания нужно ловить момент, не ожидая непременно праздника. Иной праздник такой задастся, что с утра до ночи с седла люди не слезают.

В 8 часов пошел в 1-й и 2-й эскадроны. На огороде нашли приличное местечко и отслужили молебен. Беседовал с солдатами о празднике Покрова Пресвятой Богородицы. Передав историю праздника, я напомнил из русской истории примеры, как Владычица наша помогала русскому воинству в его трудах, и просил слушателей, чтобы они, раскаявшись в грехах, усердно молились Взбранной Воеводе о Ее благодатной помощи и надеялись, что покаянная молитва их будет услышана и что покров Божией Матери всегда будет тогда над ними, охраняя их от разных бед и ведя к желанной победе. По обыкновению, после богослужения я обходил ряды солдат с пением «Спаси, Господи, люди Твоя» – и благословлял всех. Кроме наших на молебствии присутствовали офицеры и солдаты других частей.

После обеда мы поехали с Михаилом в остальные эскадроны. Еду уже шагом: два раза упал – обошлось довольно благополучно, третий раз не хочется.

Господь и на этот раз помог мне: нашел эскадроны. Они сегодня тоже в относительном покое и посему собрались на молитву почти в полном составе. С великой радостью побежали солдаты приготовлять место для молитвы, и скоро доложили, что все готово.

Приходим. Эскадроны стоят на огороде с капустой и луком. Отслужили обедницу. Только что начал говорить проповедь, как раздался страшный грохот; оказывается, открыли пальбу поставленные недалеко от того места наши осадные орудия и мортиры. Казалось, разверзлась земля. На минуту я остановился, но быстро оправился и продолжал говорить. Тема та же, что и утром. Окончилось богослужение, я обошел ряды, благословил.

День склонялся уже к вечеру, и я, попрощавшись, поехал в обратный путь. Из солдатских рядов донеслось пожелание: «счастливого пути», «счастливо оставаться», «приезжайте почаще к нам».

Едем. Осадные орудия продолжают бухать. Жутко становится, когда представишь, что только творится там, где упадет мортирный или осадный снаряд.

Офицерские посиделки.

Манчьжурия, 1905 г.

Несомненно, будет одно из следствий войны. Люди, побывавшие на ней, иначе будут относиться к жизни; многое из того, чего раньше не цепили, будут ценить; многое из прежних «не могу» забудется, и человек ясно увидит, что прежние его так называемые «нужды» и «необходимости» были просто капризами, и можно жить весьма скромно и просто. На войне каждый узнает себя. Там, в мирной обстановке, иной, быть может, горел пламенем любви к ближним и проповедовал ее другим; имел непреодолимое стремление помогать и сочувствовать страданиям людским; обещал во имя долга сам претерпеть все невзгоды; порицал, как изменников и трусов, всех, кто не выдерживал ужасов войны и предавался унынию. А теперь, на войне, когда увидел ужасные людские страдания и бедствия лицом к лицу и сам испытал невзгоды, как отнесся ко всему? Хватило ли мужества смиренно снести свой крест и другим помочь в том же? Не озлобился? Не потерял терпения? Не предался унынию? Да, на войне каждый узнает себя и познает другого, кто он, без прикрас; здесь маскировки долгой быть не может.

Вот и дом наш, или, как выражается адъютант, «тюрьма». Приехали.

8, 9 и 10 октября сильные ударили морозы, градусов в 8 да с ветром, так что и церковки поставить не было возможности. В воскресенье 10-го отслужили обедницу. Проповедь краткую говорил на «притчу о сеятеле». Все «поскору» – и за то слава Богу. Праздник Христов прошел в тишине, только осадные орудия изредка постукивали.

11–14 октября

Погода установилась прекрасная: легкий мороз от 3 до 6°, солнце сияет, небо чисто; только немного беспокоит холодный ветерок. Сражения прекратились, армия стоит на своем месте. Слава Богу, отдохнем.

Деревня, в которой мы живем, расположена около самого полотна железной дороги, что нас немало утешает. В версте станция Суютунь. Параллельно с полотном тянется длинная мутная лужа. Это, по единогласному приговору всех, наша «Нева», а сама линия дороги – «Невский проспект». Каждый вечер на этом проспекте, или, по солдатскому произношению, «першпективе», гулянье; выходят из своих «тюрем» все, начиная с генералов и кончая нами грешными, причем ежедневно к нашим недугам и фейерверк: на позициях наших и японских нет-нет, да и дадут залп; ухнет вдруг огонь из орудия, и в небо разорвется блестящим метеором снаряд. «Эк их утешаются», – говорили мы.

12 и 13 октября мы и наши солдаты были в трудах: готовились к холодам. Солдаты рыли землянки; некоторые вычищали свиные хлева, обставляли их соломой, строили из кирпича очаги, и получались довольно сносные квартиры; а Михаил с Ксенофонтом всю свою палатку завалили чумизой. Штабной «печных дел мастер» Галкин вычистил в нашей фанзе каны, сложил новую высокую трубу, и мы в первый раз затопили каны. Сначала было дымно, а потом ничего, и в фанзе немного потеплело, а, главное, стало суше. Теперь осталось только переделать дверь да устроить сени из гаоляна, и мы готовы встретить дорогого союзника нашего и друга господина Мороза с матушкой Зимой.

Посреди фанзы вкопали в землю широкую и длинную скамью: это – наш стол, и мы все вместе обедаем. Как-то стало домовитее. Однако, как затопили каны, ожили тараканы и сделали на нас энергичное нападение и притом в союзе с крысами; особенно по ночам донимали. Пришлось вести борьбу. Тараканов мы перевели, а с крысами ничего не могли поделать: неприятель отважный. И мы примирились; только съестные припасы стали привешивать на веревочках к балкам.

Иконами украсить нашу храмину я не решился – уж очень грязно и бывает пыльно. Поэтому у меня всегда лежит под подушкой икона Богоматери Иверская[46], что от вокзальной церкви, и этим утешаюсь.

Рядом с нами расположились казаки. Вечером 13-го они зажгли костер. Подошел и я погреть руки. Вдруг из огня раздается выстрел: разорвался ружейный патрон, уроненный, очевидно, каким-нибудь казаком в солому. Господь спас: пуля улетела в обратную от меня сторону.

Неподалеку от костра рядами положены на забор пики и служат очень мирной цели: на них развешано и сушится казацкое белье.

14 октября во время гулянья по «проспекту» мне пришла мысль отслужить в четырех эскадронах, которые стоять отдельно от нас недалеко от передовых позиций, св. литургию, хотя, в случае тревоги, и придется, быть может, испытать беспокойство и проявить поспешность. Но Господь поможет.

Подумано – сказано, сказано – сделано. И Михаил поехал в эскадроны известить их об этом и узнать, можно ли завтра приехать к ним с церковью. Ответили, что, если не будет боя, то просят и чрезвычайно рады.

Вечером, когда стемнело и зажглись в небе звездочки, я пошел гулять и про себя отслужил утреню. Ксенофонту приказал испечь просфор и к 6 часам утра приготовить двуколку с церковью и лошадей.

Как бы я был счастлив, если бы завтра удалось отслужить св. литургию! Лег с надеждой на Господа.

15 октября

Проснулся рано. Готовлюсь служить и приобщаться св. Таин, а не знаю определенно, придется ли. И заснул, и пробудился с одной мыслью-молитвой: «Господи! Пошли мирный день и хорошую погоду, чтобы мы могли покойно совершить божественную литургию». Иду посмотреть, что-то на дворе… Неужели ветер, непогода? Нет, слава Богу, тихо, только порядочный мороз. Выстрелов не слыхать. Кажется, удастся отслужить.

Спешу в обоз. Михаил и Ксенофонт уже собираются, чистят коней, сбрую; докладывают, что просфоры испеклись хорошие. Запрягли лошадок в церковную двуколку. Я сел с Ксенофонтом на козлы, Михаил верхом на «друга», и мы поехали к позициям.

Едем. Тихо, морозно. Но лучи солнышка начинают уже побеждать холод, и день обещает быть хорошим. Вдруг ухнуло впереди раз, другой, третий. Дрогнуло во мне сердце. Неужели начинается, и нам не придется привести в исполнение святое намерение?

Все-таки едем дальше. Вот и деревня Тадзеин, где стоят эскадроны. Въезжаем на большой огород. Встречают солдаты с лопатами, метлами; это они ровняли и мели огород для церкви. Нужно было видеть искреннюю радость, с которой они бросились помогать ставить церковную палатку. Каждый непременно хотел что-либо сделать. Пришлось выбрать 6 человек, а остальным я велел идти одеваться к службе.

Бывают и в земной жизни моменты, когда тихая радость вдруг нисходит в душу, несмотря ни на какое положение обстоятельств. Иногда эти моменты бывают на мгновение, а иногда на часы и дни.

Счастливы святые Божьи люди: они подвигами своими удостаивались такой благодати небесной, что эта тихая радость теплилась в их душах многие годы. Что может быть выше счастья, когда в душе загорится огонек небесной радости, когда трепещет все существо и наполняется миром, любовью к Богу, к людям, ко всему сотворенному? Какое из земных, мирских наслаждений может дать душе этот мир и отраду? Никакое, конечно.

Вот это состояние радости небесной испытывал я в блаженный день 15 октября, когда, стоя в стороне, наблюдал за постановкой церкви. Так и в древние времена, думалось мне, патриархи Авраам, Иаков и другие святые строили жертвенники Богу живому для принесения благодарения за милости Его и для молитвы об очищении «содеянных лютых».

Теперь и мы, подобно им, «в земле чуждой» перед лицом смерти ставим Господу жертвенник, чтобы принести бескровную жертву благодарения за все и о гресех. Не будем унывать или роптать! Смиримся, покоримся мудрому промыслу нашего Отца! Ему угодно было попустить войну, попустить народам рассудиться честным поединком. Не нам укорять или рассуждать «почему?» Его святая воля да будет! Лучше устремить все силы существа нашего на покаяние и бестрепетное мужественное исполнение нашего долга и присяги до последней капли крови.

Готова церковь. Я поставил престол, облачил его, устроил жертвенник. Как добр бесконечно Господь! По Его милости, все способствовало нашему молитвенному торжеству. Погода чудная; правда, немного было прохладно, но солнышко ярко светило и грело, как может греть осеннее солнце в морозный день при полнейшем отсутствии ветра. Перед началом службы вблизи раздалось несколько сильных залпов. Подполковник Чайковский послал узнать, не рвутся ли это японские снаряды. Нет, оказалось, стреляли наши осадные орудия, а японские «шимозы» не долетали.

Собрались эскадроны. И около 10 часов утра св. литургия началась. В алтаре прислуживал Ксенофонт. Служба прошла замечательно хорошо, особенно пение. В этих эскадронах самые главные наши певцы. И, хотя у них теперь ни нот нет, ни спевок не бывает, однако они так прекрасно и вдохновенно пели, что, казалось, ангелы спустились к нам и свое небесное пение соединили с нашим земным, несовершенным, – и вышла такая гармония, что слезы исторгались. Быть может, это мне только так казалось? Но нет: посмотрели бы вы, как во время «Херувимской», «Тебе поем», «Отче наш» без всякого приказания все становились на колени прямо в пыль, как усердно клали поклоны, молились! Нет, «небесную радость» чувствовали все.

Вместо концерта пели «Душе моя, душе моя, восстани! Что спиши? Конец приближается, и имаши смутитися. Воспряни убо да пощадит тя Христос Бог, везде сый и вся исполняяй». И всегда до слез трогает эта дивная песнь; а теперь, на войне, когда для многих из нас молящихся конец, действительно, может быть, весьма близок, впечатление от нее было в особенности сильно. Как утешительно услышать, что встречать этот приближающийся конец мы будем не одни! С нами Христос Бог, все наполняющий, Который пощадит нас. Значит, в этом отношении можно вполне успокоиться и не смущаться. Требуется лишь молитвенная бдительность с искренним покаянием в своих грехах.

Проповедь я говорил на Евангелие о богатом и Лазаре. Господь в этой притче дал нам прекрасное наставление и утешение.

На богатого и бедного Господь наложил обязанность, послушание: одному по-Божьему распорядиться богатством, а другому смиренно перенести бедность и болезнь.

И что же? Первое послушание оказалось более трудным и неудобоисполнимым для слабых сил человеческих, чем второе.

Богатый оказался нерадивым, беспечным. Удовлетворение страстям, мирские наслаждения он предпочел честному исполнению своего долга, послушания; даже настолько забыл об этом, настолько очерствело его сердце, что он не обратил внимания на бедняка, страдальца Лазаря, тут же лежавшего у порога в ранах и гною. Дворовые псы оказались милосерднее своего господина: они разделили с бедняком падавшие со стола крохи и лизали раны его. Богатый забыл, что, как каждая страница в книге на счету и ни одна из них пропасть в этом отношении не может, – так точно дни и годы нашей жизни, что страницы, не пропадают бесследно в вечности, а все в точности известны Богу и в свое время раскроются Им и укажутся нашему сознанию. Посему, когда пришел день смерти богача, и перелисталась пред очами Господа книга его грешной жизни, – то суд и стыд овладели его существом, и вечная мука оказалась наследием его беспечной и ленивой жизни.

Что же касается Лазаря, то он, будучи одинок между людьми, несмотря на бедность и страдания, помнил о смертном часе своем, о промысле Господа, «хотящего всем спастися», хотя и разными путями, и посему не роптал, а смиренно и благодарно терпел, надеясь на вечную жизнь в небесном Царстве Отца своего, Бога, «идеже правда живет». Бедный мученик помнил, что, будучи оставлен людьми, он тем любезнее становился небесным нашим друзьям: Богоматери, святым и ангелам, которые в час смерти взяли святую душу его и отнесли на лоно Авраама, «идеже все праведнии почивают». Кроме того Лазарь утешался в своей многотрудной жизни и любовью животных, псов, ведь и они – творение Божие.

Из всего этого вывод ясен. И мы, получившие от Бога, как обязанность и послушание, воинское звание, должны со всем усердием нести его, чтобы в день смерти и суда не оказаться нам в числе ленивых и беспечных, подобно богатому. Нет, мы должны стараться уподобиться Лазарю, тем более, что, как и он, мы здесь лишены наших близких сродников, терпим лишения, раны, болезни. Смиренно, благодарно перенесем все это, чтобы, когда придем ко Господу, мы могли сказать: «Вот мы и дела наши; они покрыты честностью, смирением, терпением и благодарением». О, тогда и наши души будут несены ангелами на лоно Авраама, а здесь, на земле, благословение Господне почиет на нас.

Окончилось богослужение; все приложились к кресту. Разобрали церковь и сердечно благодарили Господа, что благополучно, без помехи, прошло наше молитвенное торжество. Удивительно, как утешает и ободряет всех на войне молитва!

Точно на крыльях, летел я в 3-й эскадрон проведать ротмистра Витковского[47], которому немного нездоровилось. У него пил чай, а в 5-м эскадроне обедал. Так приятно было побеседовать о пережитом блаженстве с офицерами, видя их непритворную радость по поводу совершившегося богослужения. Очень усердно просили приехать еще раз с церковью, что я, конечно, и сделаю, если продолжится затишье и позволит погода.

Снова взмостился я на козлы двуколки и поехал домой, ведя задушевную беседу с друзьями Ксенофонтом и Михаилом. Эти простые души тоже в восторге и по-своему выражают свои чувства и впечатления. Сговариваемся и 17 октября во что бы то ни стало отслужить св. литургию для остальных эскадронов и штаба 17-го корпуса, хотя бы и холодно было.

– «Мы ведь можем и скоро отслужить, – говорит Михаил: а все-таки совершить литургию – это много значит».

Я, конечно, вполне соглашаюсь.

Отдохнул немного и под вечер пошел на полотно железной дороги («проспект») под звездное небо: как-то невыразимо захотелось побыть одному, собрать мысли, воскресить в себе и духовно пережить еще раз те чувствования, которыми утром была полна душа.

16 октября

Сегодня встал и думаю: вот я пишу вам письма, а вы, вероятно, недовольны. Человек находится на войне, а сражений не описывает. Что же делать? Пишу только то, что сам переживаю, чтобы после самому же прочитать и снова перечувствовать былое. А битв часто и сам не вижу; посему и описывать их не могу. С чужих же слов не хочется писать. Часто записываю пустяки, но нужно помнить, что здесь наша жизнь течет совсем по-другому, и нередко маловажное событие оказывает весьма большое влияние на нашу духовную настроенность.

После чая сел на кане почитать. Вдруг музыка. Что такое? Какая теперь музыка, когда войска сидят в окопах? Может быть, ослышался? Нет, ясно доносятся звуки военного марша. Все бежим из фанзы исследовать столь необычайное явление. Гарнизон нашей деревни уже высыпал на околицу. Вдали, откуда несутся звуки, виднеется какая-то черная масса. Что такое?

– «Подмога идет из Расеи», – говорят солдатики.

Действительно, повернуло это черное пятно на дорогу к нам, и сверкнуло сразу солнце на массе штыков. Ближе… Несомненно, пехота. Вот уже музыка большим крестом.

– «Кто вы? Откуда?»

– «Из Расеи; 61-я дивизия», – отвечают бородачи.

– «Здравствуйте, кричу: дорогие! Бог в помощь! Не робейте: Бог даст, скоро победим».

– «Дай, Бог! Спасибо!», – слышится из рядов.

– «А что ён (т. е. японец) далеко?», – спрашивает на ходу пожилой солдат,

– «Беретов шесть-семь будет», – отвечают наши.

Прошли. Солдаты хорошо одеты: обозы их чистенькие; все новое. Они еще не испытали манчжурских прелестей.

Ободренный пошел я в 4-й эскадрон к ротм. Калинину условиться относительно завтрашней службы. Решили в расположении его эскадрона очистить место и поставить церковь, чтобы сегодня в 4 часа дня отслужить всенощную, а завтра обедню.

Снова повторилась вчерашняя картина: как в тех эскадронах, так и здесь живо заработали лопаты, метлы. Распоряжался и особенно усердствовал мой любимец, георгиевский кавалер, унт. – оф. Власов, что «Библию прочитал».

Замечательный это человек: искренно религиозный, умный и бесстрашный воин. Во время всех сражений он сам вызывался и ходил в самые опасные разведки, забирался в расположение неприятеля, влезал там на фанзы, деревья, сопки и высматривал японские батареи, укрепления. Он уже имеет Георгия 4-й степени; теперь представлен и к другому, 3-й степ.

Работа кипела. Скоро все выровняли, вычистили, вымели, оставалось ставить церковь. Но вдруг поднялся ветер да такой холодный, что о службе и думать было нечего. Пришлось опять утреню читать про себя; а для литургии, в случае благоприятной погоды, решили поставить церковь на другой день утром.

В 8 часов вечера поднялась страшная канонада с японской стороны. Мы вышли на «першпективу», смотрим. Горизонт на большое расстояние беспрестанно вспыхивает огнями; разрываются снаряды и, кажется, очень близко.

Придется ли завтра служить?!

17, 18 и 19 октября

Как настанет военное затишье, так я начинаю волноваться относительно погоды: дождь, ветер, мороз – все страшно беспокоит. Ведь хочется воспользоваться затишным временем, чтобы как можно более влить в усталые души воинов религиозного утешения, ободрения. Когда прекратится сражение, у меня сейчас мысль: ну, окончилось внешнее сражение, затихли внешние неприятели, отдыхают полководцы, – теперь, значит, пора нам, священникам, начинать духовную битву с внутренними врагами, им же имя легион: уныние, тоска по родине и близким, сомнения, физические страдания от ран, болезней, от непогоды – все это то, с чем на войне особенно необходимо бороться. В окопах многие солдаты опухли от сырости. Вот и хочется хорошей погоды, чтобы можно было служить св. литургии, обедницы, молебны, беседовать и этим в самое сердце поражать внутренних неприятелей, дабы в новый бой воины шли бодрыми, воодушевленными.

Конечно, и во время сражений есть дело священнику. Но ведь каждый понимает, что под гром пушек и свист пуль много не набеседуешь. Тогда только благословение, краткая молитва, два-три слова в утешение – вот и вся проповедь; а главное дело иерея переходит в лазареты, перевязочные пункты, в места поближе к бою, туда, где, так сказать, небо сносится с землею, и ангелы, по словам преп. Серафима, едва успевают брать души человеческие.

Так с тревогой за погоду встал я и 17 октября. Ночью был ветер, скрипели утлые наши оконышки, шумела и рвалась на них бумага. Утром то же самое. Ну, что будет! Готовлюсь все-таки служить св. литургию.

Позвал своих солдат; пошли расставлять церковь. И что же? К 10 часам засияло солнце; куда что девалось: и тучки разбежались, и ветер утих.

Совершаю проскомидию.

– «Раз-два, раз-два, левой, левой», – слышу обычный голос вахмистра.

Идут эскадроны, штабные 17-го корпуса, обозные, саперы. Пришли генералы, офицеры. Раздается энергичное:

– «Здорово, молодцы драгуны!»

Гремит ответное:

– «Здравия желаем, Ваш – ство».

– «На молитву! шапки долой!», – раздается команда.

И голова Михаила просовывается сквозь полотняную дверь алтаря со словами: «Батюшка! готово», – будто я сам не слышу.

– «Благословенно царство Отца, и Сына, и Св. Духа», – возглашаю.

И полились снова из наших уст священные песни и молитвословия божественной литургии, заструились, как струится тихо и мирно чистый ручеёк, освещаемый и согреваемый солнышком, среди зелени трав и злаков, пестреющих благовонными цветами.

– «О, Господи! – невольно думалось: верим, исповедуем и чувствуем, как невыразимо прекрасно, чисто, светло, божественно содержание этой дивной службы, св. литургии; но помоги, Отец наш, чтобы души наши, освещаемые и согреваемые, как солнцем, крепкой горячей верой в Тебя, очистились от скверн: уныния, сомнения, страстей, и, как благовонными цветами, покрылись добродетелями, чтобы нам неосужденно присутствовать и духовно участвовать в совершении святейшего таинства и, как говорят св. отцы, истинно насладиться божественной литургии».

Да, тогда все будет хорошо: и этого страшного червя, разлуку с присными нашими и дорогой родиной, и ужасы сражений, и лишения походной жизни – всё, всё перенесем, благодаря и славословя Промыслителя, изволившего и удостоившего поручить нам великое и трудное дело тем, что даровал нести тяжёлый крест войны.

Певчие, по моей просьбе, собрались от всего полка, и богослужение прошло так же, как и 15 октября в деревне Тадзеин.

Как на особенность нашей здешней службы, укажу на то, что на великом входе всегда поминаю «всех воинов, на поле брани за веру, царя и отечество живот свой положивших».

Если бы вы знали, с каким искренним чувством скорби и молитвы произносятся и выслушиваются здесь эти слова! Головы сами опускаются на грудь, руки совершают крестное знамение, уста тихо шепчут: «Царство небесное». Ведь поле-то брани здесь, под нашими ногами, и свежие могилы братьев наших вокруг: стоит только оглянуться.

Проповедь говорил на притчу о богатом и Лазаре. После службы сейчас же разобрали церковь. Это делаем быстро: час ставим и полчаса разбираем. Очень уж удобно.

Прибрались. Иду пить чай в свою «квартиру» и повидаться, побеседовать с дорогой женой, родными, духовными детьми. Еще вчера вечером получил целых восемь писем, и у меня хватило терпения ни одного не прочитать. Отложил это блаженство на сегодняшний день, чтобы праздник был уж полный. Вот теперь сижу и читаю. Из писем вижу, как все грустят, скучают. Дорогие мои! А я-то разве веселюсь? По правде сказать, такие приливы тоски по всему родному иногда нападают, что приходится употреблять всю силу воли и веры, чтобы смирить мятущийся дух. Смиримся же! Слышите? Смиримся под крепкую руку Божию и пребудем в терпеливом служении долгу перед Богом, царем и Родиной до той минуты, когда или скажут: «Довольно! Вернитесь к родным жертвенникам и очагам своим», или иссякнет последняя капля крови.

После обеда читал «Церковные Ведомости». Страшно поразило меня начало проповеди епископа Иннокентия воинам в Севастопольскую войну:

– «Не поучение говорить вам мы прибыли сюда, нет, мы явились учиться у вас, славные защитники града, учиться, как исполнять заповеди Христа Спасителя: оставь отца, матерь твою и дом твой, возьми крест и гряди по Мне».

Не то же ли, думаю, переживают и нынешние наши воины? Несение ими креста: разлука к близкими и родиной, ужасы войны и лишения, не есть ли все это высочайшая добродетель? Чему же еще учить их? Не справедливее ли было бы у них учиться? Посему не напрасно ли проповедую?

Эти вопросы вдруг нахлынули на меня; но успокоился, вспомнивши слово святое: «несть человек, иже поживет и не согрешит, аще и един день жития его», и слово апостола: «настой благовременно и безвременно». Да к тому же проповедь не только назидает, а и утешает.

Вечереет. Садится солнышко. Красным поломем горит горизонт, предвещая мороз. Беру палочку и иду, по обыкновению, на наш «проспект» утешиться покойным мирным небом, могучим солдатским пением вечерней молитвы, картиной пылающих костров, бегущим поездом туда… на милый север. Подходит генерал Ванновский и говорит:

– «Как хорошо поют ваши эскадроны молитвы! Я всегда с удовольствием слушаю».

Приятно было мне это услышать; но нужно правду сказать: вся армия очень хорошо поет ежедневно песнь Богу едиными усты и единем сердцем.

– «Батюшка! – доносится голос солдата с нашего двора: ужин подан: остынет. Пожалуйте скорей!»

Ну, значит, пора кончать день. Иду.

18 и 19 числа стояла чудная погода. Солнце сильно грело и к полудню разгоняло морозы-утренники. Я воспользовался сим обстоятельством и прекрасно весь вымылся на дворе, причем от «першпективы» мое грешное тело солдат загораживал простыней. Вероятно, это была последняя настоящая мойка: пошли порядочные морозы; это уже так как-то выдались два денька.

Много гулял я за эти дни, читал, посетил лазарет 35-й дивизии. Больных и раненых нет; а в санитарном поезде оказался свой священник.

20 октября

Как памятно мне это грустное число, день смерти незабвенного царя-миротворца! В то время я служил в 47-м драгунском Татарском полку в г. Рыпиве Плоцкой губ., в 15 верстах от прусской границы. Как сейчас, помню: утром я ездил на границу в таможню Добржин, служил молебен о здравии Государя, а ночью вдруг слышу стук в дверь и офицера сквозь слезы:

– «Батюшка! Горе: скончался государь император Александр III. Скорее служить панихиду, и сейчас же будет присяга. Полк уже вышел из казарм».

Как гром небесный сразила нас с женой эта скорбная весть. Бегу на улицу, в церковь. Тьма непроглядная, осенняя. Слышен мерный шум шагов, звучат в такт шпоры: идет полк. Я вмешиваюсь в ряды солдат.

Панихида. Слезы общие. Затем присяга новому государю императору Николаю II, «многая лета», «ура». Все это среди тьмы в глухую полночь, при слабом мерцании свечей, в Польше, на границе государства. Много пережито в эту страшную ночь тревоги и скорби: до гроба не забыть.

Вот и теперь 20 октября собрались воины, пропели панихиду, помянули вечной памятью приснопамятного царя-миротворца, Возвращаюсь с панихиды. Идет артиллерия. Смотрю: скачет артиллерист солдат ко мне на двор, просит благословения и быстро говорит:

– «Батюшка! Будьте милостивы, дайте мне крестик на шею: в прошлом бою потерял. Теперь опять едем на позиции; может, убьют – не хочется умирать без креста».

Спасибо, у меня имеется запас маленьких образков и ладанок с 90-м псалмом. Сейчас же достал и дал пять крестиков, чтобы он и товарищам дал. Как же рад был солдатик! Счастливый поскакал догонять свою часть. Подошел еще какой-то унт. – офицер с просьбой дать ему Евангелие. Удовлетворил желание и этого.

Погода прекрасная. Гулял по линии, беседовал с солдатами, идущими с позиции:

– «Он (японец) близехонько сидит от наших окопов, – рассказывали они: а в деревне Лин-ши-пу одну половину занимает он, а другую мы. Носа показать невозможно днем: сейчас пули пущает. Так и сидим по фанзам, а пищу и воду проносим ночью, по темноте».

Идет из Мукдена толпа солдат, человек около ста, разных полков.

– «Откуда вы?», – спрашиваю.

– «Из лазаретов чиненые, ляоянские; в свои полки идем. Ох, уж кабы Господь помог поскорей добить его», – отвечают.

Вечером снова смотрели на шедшую с музыкой «подмогу». Некоторые солдаты на Байкале поморозили себе ноги; там, по их словам, уже мороз градусов до 20.

Завтра для нас двойной праздник: день восшествия на престол государя императора и день рождения августейшего нашего шефа великой княгини. Решаем, если Бог даст погоду и мир, собрать завтра весь полк в деревню Тадзеин, отслужить там св. литургию и молебен, устроить парад и общую трапезу.

Сегодня снова пришли хозяева фанзы и поразили нас: принесли нам в подарок семь больших груш и плитку китайского сахару, объясняя знаками, что это они дают в знак благодарности за то, что мы сохраняем их фанзу и дали в прошлый раз денег.

Конечно, мы снова дали им 3 рубля и записку, чтобы часовые на реке Хун-хе пропустили их в Мукден по мосту: а то, когда китайцы шли к нам, часовые сделали им «ломайло», надавали «пилюль» и заставили идти через воду. Уморительно было смотреть, когда они жестами показывали, как солдаты давали им «пилюли», причем сами же рассказчики смеялись.

21 и 22 октября (д. Коу-лоу-дзы)

Утреню служил про себя на обычном своем месте за линией железной дороги; там есть укромная дорожка.

Погода опять беспокоит: холодный ветер; но отдаюсь на волю Божию. Едем по-прежнему с церковью к позициям в деревню Тадзеин, где стоят 4 эскадрона. Туда же едут из нашей деревни остальные 2 эскадрона и штаб.

На том же прекрасном ровном огороде расставили церковь. Михаил в восторге: «Ни разу так хорошо не ставили церковь», – говорит он. Ксенофонт хлопочет у костра: готовит угли для кадила и кипятит воду для теплоты. Он счастлив: будет прислуживать за богослужением; улыбка не сходит с его лица.

Mне с ним прямо беда: все просится недели на 2–3 в эскадрон «повоевать». Я, конечно, противлюсь, убеждая его, что и в обозе служба считается, как и в строю. Он неделю помолчит, а потом опять:

– «Батюшка! Отпустите немного повоевать: я вернусь; белья настираю, приготовлю – хватит на все время».

Раздались обычные залпы наших осадных орудий. Подполк. Букреев шутя говорит:

– «Это, батюшка, к обедне звонят. Хорошие колокола».

За хлопотами по постановке церкви я совершенно забыл о ветре. Когда же вышел читать входные молитвы, то прям поражен был: тишина полная! Положительно, что-то чудесное творится, и тем более удивительно, что тишина продолжалась только, пока шло богослужение. Но как только все кончилось, снова подул сильный ветер. И ведь это уже который раз случается! Слава Господу Богу.

На литургии и молебствии присутствовал весь полк, генералы: начальник западного отряда барон Бильдерлинг, начальник пехотных дивизий 3-й Янжул и 35-й Добржинский, начальник нашей бригады Степанов, начальник штаба 10-го корпуса Пуриков и господа офицеры некоторых других частей.

Служба прошла очень торжественно. Выстрелы не беспокоили. Проповедь говорил по поводу празднуемых событий о необходимости особенно горячо помолиться за дорогого нашего государя императора, да царствует он благополучно еще многие годы во славу Божию, ко благу отечества и на страх врагам, а также за августейшего шефа нашего великую княгиню Елисавету Федоровну, которая, как мать, относится ко всем чинам полка, с сердечным участием вникая во всю их трудовую жизнь, за что, в свою очередь, и черниговцы все преисполнены горячей благодарности и беззаветной преданности ее высочеству. Просил воинов усугубить ревность свою по исполнению воинского долга, чтобы доказать тем свою любовь и преданность государю и доставить радость августейшему шефу.

После молебна и многолетия был около церкви парад; играли гимн «Боже, царя храни», марши. Вообще, торжество вышло такое, какого все мы давно не испытывали.

После парада общий обед. На дворе фанзы устроили «покоем» (т. е. наподобие буквы п) огромный стол; со всей деревни притащили скамейки и оставшиеся китайские стулья; вместо бокалов служили кружки и т. д. Обед прошел очень оживленно и покойно от внешних врагов, хотя появление шимозочки[48] всеми признавалось возможным: ведь наши позиции были не более, как в 2 верстах оттуда; но про это не думали особенно. Было много яств и питей. Играли наши трубачи. Гремело сердечное «ура» нашему государю и нашему шефу великой княгине; затем следовали тосты и проч.

В 3 часа дня я возвратился в деревню Коу-лоу-дзы.

Японцы тоже празднуют свой царский день: на сопке против нас выкинули свой национальный флаг огромных размеров.

Подмораживает. Затопили каны. Фанза наполнилась дымом. Пришлось спасаться на излюбленный наш проспект. Наступающая зима о многом заставляет нас задуматься. Чем будем отапливать свои обиталища и как нам будут варить пищу? Лесов здесь нет, а ракиты и вербы в деревнях уже теперь во многих местах оставили по себе одно лишь воспоминание. Довольствие людей, корм скота – тоже серьезный вопрос. До сих пор местные средства много помогали. Но ведь это все в недалеком будущем будет съедено. Как-то прокормимся привозным? Полагаемся во всем на волю Божию.

Как грустно: печка, в которой Ксенофонт пек просфоры, сегодня не действовала. Пробовали испечь просфоры во временной; не вышли. Так 22 октября и не пришлось отслужить литургии. Пришлось утешиться тем, что в 11 часов утра отслужил молебен Богоматери и благодаря солнышку, пригревшему богомольцев, прочитал даже акафист, молитву и говорил проповедь. Кроме иконы Божией Матери Казанской на столик поставил еще Иверскую; да офицеры принесли свои иконы Спасителя, преп. Серафима, святителей Митрофания, Феодосия и Николая. Вышел целый иконостас. После молебна все прикладывались к иконам.

23 октября

Завывание ветра разбудило всех нас сегодня. В фанзе еще темно. С позиций доносятся звуки редкой орудийной пальбы. Порвалась во многих местах на окнах и двери газетная бумага, и ветер свободно гуляет у нас. Мороз не менее 8–9°. Скрипнула дверь: принесли денщики кипяток. Ух, как приятно погреться чайком!

Встаем. Пар от каждого из нас валит столбом, что от паровоза. Невольно смеемся друг над другом.

– «А мне, – кричит адъютант своему Ивану: давай коху!»

«Кохой» солдаты называют кофе, и, сколько их ни переучивали, ничего не выходит.

С этой «кохой» в мирное время в полку была пресмешная история. Одно время солдатам отпускали кофе, кипятили в котлах и подивизионно поили. Однако наши воины страшно невзлюбили новый благородный напиток и пили его только из послушания: как только провинится солдат и офицер вознамерится наказать его, поставить, напр., на часы, то взводный унтер-офицер пресерьезно докладывает:

– «Ваше благородие! Не стоит ставить на часы: лучше посадить его на коху».

Этого «на коху» солдаты боялись больше, чем стояния на часах.

– «На дворе страсть, что такое: пыль, снег», – говорит денщик.

Выглянули мы за дверь. Действительно, мчатся тучи, вьются тучи, кружится в воздухе снег. Наконец-то матушка Манчжурия пожаловала нас новою милостью: постлала на землю белое пуховое одеяльце. Спасибо! Да то беда, что мягко стелет, а жестко спать. Лошади ржут, прыгают, срываются с коновязей. Солдаты кричат на них, ловят.

– «О, Боже ж мой, шось то зробылось? Тиру, дурный! балуй!», – раздается за окном голос солдата-хохла.

В воздухе кружатся стаи воронья, опадающие листья, с криком летят на юг запоздалые гуси, гнутся и скрипят деревья, орут неистово ослы.

– «Ну, и концерт! – говорит проезжающий казачий офицер: остается только, чтобы из вашей трубы вылетела в ступе баба-яга с метлой: картина была бы полная!»

Напились чая. Притащили солдаты гаолянных корешков, и закурились каны, хотя тепла и мало от этой топки. Сегодня дыму меньше, вероятно, от холода: хорошая тяга.

Что это за удивительное многополезное растение гаолян! Я уже раньше писал, что высота его достигает 5 аршин, ствол довольно толстый, и зерен с каждого стебля получается целая пригоршня. Зерна очень похожи на нашу гречневую крупу, и каша из гаоляна почти такая же, как и из гречи, только тяжелее для желудка. Из гаоляна делают прочные крыши, циновки, корзины, клетки, им топят каны, хотя для топлива больше у потребляют гаолянные корни: они дают довольно сильный жар.

Вообще, насколько отвратительно грязны китайцы, настолько же они прекрасные земледельцы. Они сеют гаолян, чумизу (род проса, только мельче), бобы, рис, пшеницу, ячмень, всевозможные огородные овощи и, при всей своей вони и грязи, очень любят цветы. Обработка земли образцовая, но совершается примитивно: ни машин, ни плугов, ни даже хорошей сохи нет; все делается от руки: мотыгой, лопатой, скрябкой, серпом. Да ведь как! Только любоваться нужно. Они не сеют в нашем смысле, а скорее садят каждое зернышко, потом тщательно выпалывают поле, так что оно производит впечатление отлично возделанного огорода. Скот далеко не у каждого хозяина есть, и потому с ноля в деревню китайцы все несут сами на коромнелах; таким же способом они несут и продукты на базар. Мельниц буквально нет ни одной, а мелют патриархальным способом: накладывают камень на камень и вертят. Если есть осел, то при помощи несложных приспособлений заставляют вертеть камень осла, завязав ему предварительно глаза; в противном случае вертят китайцы сами.

Замечательны в деревнях колодцы: они выложены внутри тесаным камнем. Вообще здесь многое носит в отношении прочности вековечный характер.

Приехали с позиций офицеры и рассказывают, что наши войска и японские стоят друг от друга очень близко, так что днем ни те ни другие не могут высунуть головы из окопа: сейчас же пуля. Однако скука смертная томить oбе стороны. Вот и начали тешиться: наши выставили чучело, японцы тоже, и открылась состязательная стрельба. Если наш попадет, японцы на палке поднимают белый флаг; если нет, черную шапку. Такими же сигналами и наши отмечают японскую стрельбу.

Между позициями обеих армий протекает узкая речка Шахе. Водица бежит чистенькая такая. Иногда хочется пить, но японцу или русскому, решившемуся подойти к речке, грозит одинаково смерть. Вот в одном месте как-то и условились: дадут сигнал наши, японцы ответят; и едут наш и японец без оружия с ведрами за водой, отдадут друг другу честь, наберут воды и расходятся к своим позициям; стрельбы не производится. Несколько раз так делали. Все шло хорошо; но на каком-то разу не стерпела русская душа и давай ругательски ругать японца. А тот маленько по-русски-то смекал, да и оскорбился: стал отвечать тем же. Русский кричит: «Давай на кулачки!» Тот согласился. Река мелкая. Живо один перескочил, и пошло дело – и кулаками и ведрами. А с позиций на это единоборство обе армии любуются. Кончилось тем, что с окровавленными физиономиями явились борцы каждый к своим позициям.

Среди японцев многие говорят по-русски и часто переговариваются с нашими, напр., вечером кричат:

– «Русские! Не стреляйте сегодня ночью, и мы не будем: давайте поспим!»

А утром здороваются. Ведь есть места, где между позициями всего каких-нибудь 400–500 шагов.

У меня новое горе: заболел мой «китаец», беленькая лошадка. Придется, кажется, опять ездить на «друге».

Ксенофонт сейчас принес мое белье. Не только выстирал, но даже выгладил. Я давно велел выбросить утюжок и думал, что это исполнено. Смотрю: сегодня торжественно несет он белье, и улыбка во весь рот. Ну, думаю, что-нибудь да не так…

– «А ведь белье-то, кажется, выглажено?», – говорю.

– «Так точно. Это, значит, Вы приказали выбросить утюжок-то. А я думаю: зачем? пригодится; да и спрятал. Вот теперь и выгладил: совсем вид другой», – победоносно заявляет Ксенофонт.

Входит Михаил, и оба сразу с грустью говорят, что ветер и мороз такие, что завтра служить будет невозможно; значит, и просфоры печь незачем.

– «День на день не приходится, говорю я: Господь-то по доброте Своей завтра может послать и погоду: просфоры нужно испечь непременно».

Теперь мы опять обзавелись собственной печью: Галкин в землянке сложил. Подошел я к ней, заглянул: сидит Нечаев, топит печь, а Ксенофонт, согнувшись, натирает тесто. Так и зовем его теперь «Ксенофонт-просфорник».

Надвигается ночь. Ветер воет по-прежнему. Мороз крепчает. На всякий случай готовлюсь служить литургию.

Великая княгиня в ответ на мою поздравительную с днем рождения прислала следующую телеграмму:

«Сердечно благодарю Вас за молитвы и благословение. Очень часто вспоминаю о моих дорогих черниговцах и от всей души радуюсь, что Ваше присутствие в полку в такое время и молитвы утешают и облегчают исполнение трудного и славного их долга. Елисавета».

24 октября

Утро. Чуть-чуть светает. Слышу: тихонько подходит Михаил и говорит:

– «Батюшка! А ведь на дворе-то совсем тихо, только мороз, градусов 10. Просфоры испекли: может быть, отслужим?»

– «Конечно, отслужим, говорю я: часам к 10, солнышко нам поможет теплом своим. Скажи эскадронам, чтобы мели площадку для церкви да на службу надели шлемы на головы».

Как я рад! А вчера так грустно было на душе. Быстро встал, все привел в порядок и побежал на свою дорожку служить про себя утреню. Морозище такой, что пришлось надеть меховые рукавички. За линией железной дороги гул множества голосов; это пехотные полки собирают с полей брошенный китайцами гаолян, складывают его в скирды, строят шалаши.

К 10 часам поставили церковь, и душа моя возрадовалась. Пришли не только наши эскадроны, но и много от других частей: эскадрон Нежинского полка, телеграфные роты 17-го и 6-го саперных батальонов, обозные 17-го корпуса и наши – многое множество! Было так приятно. Часы читать благословил саперного унтер-офицера. Он был неописуемо счастлив и, хотя с тропарем и кондаком никак не мог справиться, но это не мешало его воодушевлению; говоря, напр., «Приидите поклонимся Христу Цареви, нашему Богу», он и на самом деле кланялся до земли. Замечательно религиозный.

Св. литургия прошла и на этот раз, по милости Божией, хорошо. Михаил меня очень утешил: после Евангелия вдруг слышу запели: «Господи, помилуй» на те мотивы, что пелись в нашей церкви[49] на незабвенных службах в четверги и пятницы. Больших усилий стоило мне удержаться от слез.

Между солдатами есть замечательно богомольные, особенно из запасных: многие прям почти всю службу стояли на коленях и молились так усердно, что трогали меня до глубины души. «Верую», «Отче наш», по обыкновению, пели все.

Поразили меня за этой службой китайцы. Целой толпой подошли они, когда мы еще ставили церковь, осмотрели каждую икону и затем, встав в стороне, всю литургию простояли, не двигаясь с места, сосредоточенно слушая и наблюдая происходящее. Ведь общественного богослужения в нашем смысле у них не существует; по крайней мере, я до сих пор ни в Ляояни, ни в Мукдене этого не заметил. Среди китайцев стоял наш штабной переводчик, прекрасно говорящий по-русски; он, вероятно, и давал некоторые пояснения своим соплеменникам.

Проповедь я говорил на Евангелие, что вот пришел в страну Гадаринскую Господь и по милосердию Своему исцелил бесноватого. Исцеленный так был благодарен Спасителю, так полюбил Его, что следовать за Христом, всегда быть с Ним, слушать Его святое учение и угождать Ему поставил себе единственной целью жизни, единственным счастьем. В свою очередь и жители Гадары, также имевшие грехи и болезни, видя такое чудо милосердия Спасителя, должны были бы бежать к Нему, просить прощения грехов своих, исцеления болезней, духовного просвещения. Но огрубели сердца их в погоне за житейскими выгодами, и вечному спасению они предпочли отречение от Христа и кратковременные блага: они послали сказать Спасителю, чтобы Он ушел из их пределов. И Господь ушел, но ушел тоже с милосердием: Он повелел исцеленному остаться и проповедовать своим соплеменникам покаяние, спасение; ведь Христос явился на земле «взыскати и спасти погибшаго».

Просил я воинов и на себя обратить внимание. Ведь бесноватый не только тот, кто явно одержим бесом, но и всякий нераскаянный грешник, любящий беззаконную жизнь и не желающий исправляться, как и говорит св. апостол: «кто делает грех, тот от диавола, потому что диавол сначала согрешил». Большинство людей и не подозревают, что все греховные дела они творят по наущению и соблазну древнего клеветника диавола, как послушные рабы его, и воображают, что это их естественные желания. Если бы диавол действовал всегда открыто, то его и слушать бы перестали.

Кому грех доставил счастье, не говорю, вечное, а далее кратковременное, земное? Никому. Наоборот, грех всегда расстраивает мирную святую жизнь души, доводит до уныния, отчаяния, убивает ее. Да и земное благосостояние и здоровье тоже убиваются грехом. Так неужели и далее нам пребывать в грехах? О, нет. Скорее обратимся к Спасителю: горячей верой, пламенной молитвой, сокрушенным покаянием и твердой решимостью начать в дальнейшей жизни исправляться постараемся привлечь к себе Господа Христа, умолим Его, да простит Он нас, да исцелить наши немощи души и тела, да просветит нас, да поможет нам в трудах наших! Ведь милосердие Спасителя уже над нами: Его сладкий прощающий голос каждый слышит в таинстве покаяния, Его укрепляющую силу каждый получает в прочих таинствах и особенно в таинстве евхаристии.

Будем же, подобно исцеленному бесноватому, всегда благодарны Господу, спасающему нас, и единственная цель нашей дальнейшей жизни, и все счастье наше да будут в любви к Спасителю и в следовании за Ним святыми чувствованиями и добрыми делами нашей жизни. Да сохранит нас Господь от ужасного греха гадаринских жителей – отречения от Христа и от вечного спасения! Не будем забывать, что упорный и нераскаянный грешник отрекся уже от Христа! Горе такому человеку: вечная погибель ожидает его.

После литургии к нам зашел один гость. Настроен он страшно пессимистически: и то и другое, по его словам, надо бы иначе. А мне кажется, что, если бы все шло, как по маслу, то мы, пожалуй, только себе приписали бы окончательную победу. Теперь трудимся, как можем. Ведь у нас и всегда так было, а все же в конце концов побеждали. Зато это к смирению располагает, а смиренным дает Господь благодать. Победим, даст Бог, и рабами гордых язычников не будем. Вот братьями быть готовы, если они отбросят свою гордыню и уверуют в Христа. Посему, когда победим, то прежде всего воздадим славу силе Божией, а потом уже должное и человеческим слабым силам. Так-то лучше: гордости поменьше.

Да, испытания – это великий пробный камень твердости в вере и любви ко Господу. Однако правда остается правдой: армия наша храбрая, терпеливая, не унывающая. Если представить все обстоятельства и условия войны здесь, войны, как мы ее называем, «колониальной», то надо еще удивляться, что так хорошо все идет. Другая армия на нашем месте, неизвестно еще, что сделала бы.

Как неверно представляют в России наше здешнее положение, сужу по письмам. Пишут, что мы отступили, что нас разбили. Неправда то и другое: уступили несколько верст передовых позиций, отбили все атаки японцев и ничего не отдали из крепко занятого нами. Я считаю последние битвы нашей великой нравственной победой. Японцы хотели нас отбросить за Мукден и разделить нашу армию, но их воля потерпела полную неудачу. Недаром, как говорят, после этих последних битв японцы кричат нам из окопов:

– «Русские! Долго ли вы еще будете мучить нас?»

Это что-то не похоже на победный клик. Ну, а дальше, что Бог даст.

25 октября

Удивительно резко изменилась погода. Сегодня совершенно тепло, так что, отправившись утром гулять к станции Суютунь в теплом подряснике, я с трудом добрел назад: так жарко.

Около станции оживление. Тысячи солдат строят дорогу шириной в 50 аршин на протяжении всего фронта, чтобы во время предстоящего сражения свободнее было передвигать резервы в разные пункты.

Я нарочно постоял, понаблюдал. Оживление полное, уныния нигде, везде смех, шутки, прибаутки. А шутят-то кто? Бородачи, в большинстве семейные; уж, кажется, им бы нос повесить! Ан, нет. Вы в России больше предаетесь унынию, нежели мы здесь. Стыдно!

Куда ни оглянешься, – море людей, и все военные. Теперь, кажется, когда увижу штатского или женщину в модном костюме, то удивлению не будет конца. Сегодня, рассказывали, прошел около линии железной дороги какой-то пожилой господин в штатском пальто и шляпе; так ведь останавливались, оглядывались на него, и всё спрашивали, что это за человек.

С двух часов дня у нас необычайное оживление и торжество: пришли подарки от ее величества государыни императрицы Александры Феодоровны. Из офицеров и чиновников каждый получил 1/2 ф. чаю, 2 ф. сахару, 1/4 ф. кофе или табака, клюквенный экстракт, фланелевые рубашку и кальсоны, 2 пары чулок, 3 носовых платка, кусок мыла, коробку печенья, конверты, бумагу, карандаш, лимонную кислоту, кусок марли. Каждый солдат получил 1/4 ф. чаю, 1 ф. сахару, рубаху, кальсоны, кисет, портянки, платки, мыло, бумагу, конверты, карандаш, крючки, пуговицы, наперсток, нитки, подсолнухи или табак, нож. Кроме того от ее высочества великой княгини Елисаветы Феодоровны наши солдаты[50] получили табак, огниво, мыло, спички и лекарства.

Нужно было видеть восторг всех чинов армии, тронутых вниманием царицы и великой княгини. Искреннее «ура!» гремело везде и русское сердечное «спасибо» неслось царственным заботницам нашим.

В этот же день интендантство прислало каждому солдату китайскую ватную куртку и ватные чулки.

Одним словом, жить и воевать можно. Вот вы там мрачно настроены. По-вашему, мало успеха у нас, и вы в отчаянии. А наши солдатики иначе рассуждают:

– «Когда добивать его (японца) пойдем?», – весело спрашивают они.

Нашим полком очень довольны все начальники: он служит всему корпусу и другим; держа связь, постоянно производит разведки для 35-й и 3-й пехотных дивизий и артиллерийских бригад. Во время самих сражений наши эскадроны производят усиленные разведки, под огнем развозят приказания, открывают японские батареи, доставляя таким образом отличные сведения войскам и артиллерии. Особенно отличились наши эскадроны в последних сражениях, так что представлено очень много к награждению георгиевскими крестами, да уже есть 18 георгиевских кавалеров.

Сейчас пришла радостная весть: считавшийся убитым 15 августа рядовой 6-го эскадрона нашего полка Раскопатин, оказалось, взят был в плен, бежал и после страшных мытарств сегодня добрался, наконец, до наших позиций; он скоро прибудет в полк. Подробности напишу, когда расспрошу его самого.

Все только себя мы любим критиковать: все только у нас нехорошо, а у других лучше. А вот как присмотришься получше к японцам, то и оказывается, что и у них далеко не все обстоит благополучно: из нашего плена не убежишь, а из японского уже сколько прибежало. После «Путиловской» сопки японцы так разбежались, что в тылу нашей армии ловили их потом.

26 октября

Погода еще лучше, и я, грешный, целый день почти провел на воздухе. Когда выпадет еще такой мирный, светлый и теплый день? Завтра думаю поехать в деревню Тадзеин и отслужить в эскадронах св. литургию.

27 и 28 октября

Вчера, только мы улеглись, как вдруг поднялась орудийная пальба и ружейная «трещотка» на протяжении всей 35-й дивизии. Японцы сделали нападение, но жестоко поплатились. Наши выдержали себя: сначала не стреляли, а, как только японцы вылезли из окопов, то они и открыли стрельбу залпами. Все атаки отбили, и неприятель до утра убирал своих убитых и раненых.

В 9 часов я приехал с церковью в Тадзеин. Пришли солдаты помогать ставить ее. Один говорит мне:

– «Ну, батюшка, и насмотрелся же я сегодня страстей. С разъездом выехали мы рано утром и видели поле, покрытое японскими трупами. Почти все раздеты; у многих окоченелые руки подняты вверх: просто ужас!»

В 10 часов началась св. литургия. Был ветерок. Рядом стреляли наши батареи; канонада была порядочная. Проповедь говорил на ту же тему, что у себя в воскресенье. Вместо концерта велел пропеть «Воскресни, Боже, суди земли» и «Ангел вопияше». Сознаю, что это несвоевременно по уставу церковному. Но здесь, когда страдания и смерть кругом, перед глазами, и притом каждый ожидает, что, быть может, сегодня же или даже сейчас придет и его страшный час смертный, напряжение нервов и туга сердечная таковы, что невольно смущается и мужественная душа. Вот здесь-то услышать радостную песнь: «Твой (Богомати) Сын воскресе тридневен от гроба и мертвыя воздвигнувый: людие, веселитеся» необычайно утешительно. Что же, если и умрем сегодня? Ведь воскрес Спаситель наш и мертвых воскресит; значит, и нас. Так с веселием духовным, радостно встретим смерть, если угодно Господу ее послать нам! На это я и в проповеди указал. Приходит даже мысль петь на общей молитве «Христос воскресе».

Если я согрешил этим нарушением устава церковного, то заранее усердно прошу Св. Церковь, которую я чту и в послушании которой пребыть до конца жизни считаю своим долгом и счастьем, простить меня. Ведь среди этих скорбей военного времени хочется все сделать, чтобы только доставить воинам возможно большее утешение, ободрение; они ведь тоже люди немощные. Под влиянием чрезвычайных обстоятельств энергия духовная расходуется быстро. Значит, быстро всеми мерами нужно стараться и пополнять ее.

Насколько религия христианская необходима воину, между прочим подтверждает рассказ, переданный мне полковником Ванновским: – Я долго жил в Японии по делам службы и был в очень хороших отношениях с ректором Токийской духовкой семинарии. Вот однажды он приглашает меня к себе на чай по случаю крещения гвардейского офицера. Попятно, я заинтересовался причиной, побудившей этого офицера принять христианство. Оказалось, главной причиной была война. Он со своим корпусом воевал на острове Формозе. Страна гористая; население, особенно в горах, дикое, жестокое, и японцам пришлось сильно страдать. «Вот здесь-то, – сказал офицер: при виде ужасных физических и душевных страданий своих солдат, я не знал, чем их и себя утешить. Лучшим исходом была смерть. Но какая? Без определенной надежды на дальнейшее существование? Без напутствия? Вернувшись домой, я изучил христианскую религию и нашел в ней все, чего искала душа моя». Где-то теперь этот православный японский офицер? Может быть, убит уже…

Замечательный рассказ. Как ярко выражает он необходимость христианской религии для души человека! Истинно слово древнего отца: «душа по природе христианка».

Привал японской армии по пути на фронт. 1905 год

Возвратился я в свою деревню, славя Бога, помогшего совершить богослужение, хотя, сознаюсь, так тревожно ни разу еще не служил св. литургию. Люблю я день, в который служу: с таким легким, отрадным чувством удовлетворения проходит весь день.

28 и 29 октября

С утра ветер, пыль. Нельзя выйти на улицу. Проходящие обозы поднимают целые тучи пыли: предпочитаю сидеть на своем кане и читать. Спасибо еще, фанза досталась, хоть и грязная и дырявая, но довольно просторная: и сколько шагов можно сделать: устав сидеть, встанешь и погуляешь. Все время, конечно, хожу в теплом подряснике и скуфейке. Выпало 2 денька, что господин Мороз куда-то изволил отбыть, а теперь опять возвратился и по-прежнему подбадривает. Спасибо ему, а то бы, поди, заскучали.

Интересно заглянуть, как на «чистом» воздухе готовится нам пропитание. Наш повар, солдат Ваня, на морозе котлеты выделывает и подплясывает, а на сковороде что-то скворчит. Это он решил, во что бы то ни стало, сегодня блинчатые пирожки смастерить с гаолянной начинкой. Да мы ведь не как-нибудь едим: у нас французская кухня. На вопрос: «что сегодня будет на обед?» Ваня не иначе ответит, как по-французски: «суп потафе, котлеты гаше и на третье масе дуан». Просто потеха, а он это совершенно серьезно докладывает. На холод Ваня не жалуется, а только истинно скорбит, что «вот ветер муку разносит».

После обеда явился из Мукдена наш хозяин. Он что-то похудел. Конечно, его опять угостили, дали денег, папирос. В благодарных чувствах он обещал в следующий раз принести «кулису» (курицу) и яйца. Между прочим, он рассказывал, что ему снова было от часовых на р. Хун-хе «ломайло» и убедительно просил дать ему записку. Тогда адъютант пресерьезно дает понять, что записку можно как-нибудь потерять; а вот, если печать полковую приложить ко лбу, то и записка не нужна. Поверил «ходя» и умоляет приложить печать. Адъютант, действительно, приложил к его лбу синей мастикой полковую печать. Вышло великолепно. Китаец в восторге, а у нас при виде этой картины получился положительно смех неподобный. Впрочем, записку ему все-таки дали.

Просыпаюсь 29-го, а надо мной в полумраке, как тень, стоит Ксенофонт. Слышу его тихий голос:

– «Батюшка! Как Вы спали? Не озябли? Умываться я уже приготовил».

Он каждое утро рано является и караулит, когда я проснусь. Умываясь, передаю ему от «матушки» и орловцев поклоны. Он всегда от этого в восторге.

Весь день прошел однообразно. Японцы ежедневно нападают, наши успешно отбивают. Стрельба ежедневно, но мы так уже к ней привыкли, что не обращаем никакого внимания.

30 и 31 октября

Погода окончательно испортилась. К холодному ветру присоединился дождь, снег. Если и завтра так будет, то служить немыслимо.

После чая пошел на новоселье к Михаилу и Ксенофонту в их землянку. Очень хорошая вышла квартира: в полтора аршина глубины они вырыли яму, поставили над ней стропила, внутри обставили гаоляном, снаружи засыпали землей, устлали пол циновкой и даже повесили иконочку св. Николая. Михаил сидит на своем ложе, завернув ноги в полушубок, и читает Ксенофонту газету «Свет». Завтра они будут строить себе что-то вроде печи.

После обеда привели к нам рядового 6-го эскадрона Раскопатина, который 15 августа был взят японцами в плен и бежал. Рассказ его о том, как он странствовал, я записал за ним почти буквально в его выражениях. Вот как рассказывал Раскопатин: – Это, значит, было 15 августа. Я был послан поручиком Ведерниковым в дозоры. Только выехал из деревни, как японцы из засады дали залп и убили подо мной лошадь. Вытащил я ноги из-под седла да и побежал в гаолян: думал, к своим бегу, ан, глядь, прямо на их пехоту наткнулся. Наставили они на меня винтовки: «алала-алала», кричат; и схватили. Живым манером сняли с меня винтовку, шашку и потащили в фанзу. Тут мне был допрос. Только я ничего не понял, что они алалакали; так и бросили. Сижу день, другой. Дают помаленьку риса, а больше ничего. Так 10 дней просидел, вроде как на этапе. А мимо-то все их войска шли. Вот раз ночью сижу я на кане, не сплю: потому тоска. Слышу: захрапел часовой. Подошел я тихонько к двери; вижу – спит, а ружье ремнем к руке привязал. Забилось во мне сердце. Думаю: все равно погибать. Господи! Помоги мне убежать. Сначала думал штыком его убить: потому на боку висит, как вроде шашки, а потом раздумал. Забрался на кан, потихоньку разобрал гаолян на крыше, высунул голову. Он все храпит. Тогда я перекрестился да и вылез наружу; спустился и бросился бежать через огороды прямо на сопку. Перемахнул. Еще саженей 200 отбежал. Утро подходит. Думаю: надо на день прятаться. Нарвал гаоляна и залез под большой камень. Под ним от воды образовалась ямка, и водицы еще немного было. Натер я руками гаоляна да и поел; пригоршней набрал воды и попил. Лежу. Весь день шла их пехота, конница, обозы: никак невозможно уйти. Так 4 дня пролежал под этим камнем. Потом стало тише, и я ушел. Дошел до реки большой и по горло в воде перешел ее ночью. А днем лежу в гаоляне, которым и питался; воду пил по дороге из колеи. Долго плутал я. Наконец, дошел до железной дороги; забрался ночью под мостик и спрятался за балкой. Днем туда приходили японские солдаты за нуждой и меня не заметили. Я видел, как они гоняли на себе вагоны: паровозов не было. Следующей ночью я ушел в поле и лег в гаолян на день. Смотрю: пришли китайцы жать. Я им говорю, что я русский солдат; прошу их спрятать меня, а то придет ниппон солдат, и мне будет контрами. Вместе с тем показываю, что мне очень хочется кушь-кушь, и что, если они меня спасут, то большой русский капитан даст им много-много рублей.

Китайцы между собой поговорили что-то, положили меня в землю и укрыли гаолянными снопами, а сами ушли, говоря, что сейчас принесут мне кушь-кушь. Действительно, очень скоро возвратились, принесли лепешек и вареного рису. Я поел и попил хорошей воды, затем уснул, а ночью они взяли меня в свою фанзу. Хозяин фанзы оказался старшиной, посадил меня на кан, накормил, напоил чаем и даже дал рюмочку ханшину. Пришел китаец, немного говорит по-русски. Объяснил мне, что сюда каждый день заезжают японцы, и мне будет «контрами» (убьют), если я останусь так, и потому мне нужно переодеться. Сейчас же обрили мне усы, бороду, половину головы, обмотали голову синим платком, надели китайскую шляпу и одежду и велели притвориться немым. Затем перевели меня в другую деревню и поместили к китайцу, у которого я довольно долго работал. Однажды через переводчика хозяин приказал мне становиться на колени и молиться их богам. Заплакал я, стал на колени, а сам и молюсь по-нашему, говоря: «Пресвятая Богородица! Спаси меня грешного». После этого он привел китайскую мадам с двумя детьми, посадил меня рядом с ней на кане и говорит, что это теперь моя «бабушка» и мои дети; значит, женили меня. Только я это будто заплакал и говорю, что у меня уже есть бабушка и свои двое детей; «лучше проводите, говорю, меня к русским: капитан русский за это много-много денег даст». Днем приезжали японские разъезды, брали фураж и даже тащили с собой девушек китайских, если находили; меня же не узнали. Через несколько дней 3 китайца вызвались проводить меня к русским: дали мне коромысло, навязали гаоляну и пошли; я иду за ними, будто немой. Японцы останавливали, осматривали, но меня так и не узнали; даже через мост прошел, и часовые пропустили. Зато как подошел к нашим постам, так прямо зарыдал. Солдаты наши хотели в нас стрелять, но я закричал: «Братцы, я свой». Тогда взяли меня и привели к офицеру.

В конце рассказа Раскопатин, бритый и в китайском халате, расплакался; видно, нервы его совсем растрепались. Он все боялся, что китайцы выдадут его японцам, а они оказали ему истинное добро. Спасибо им. Командир корпуса приказал Раскопатина произвести в унтер-офицеры и представил его к георгиевскому кресту. Спрашивали его, не видел ли в плену вахмистра Бурбу[51]. Нет, не видел.

Погода разыгралась такая, что выйти невозможно. Солдаты, как сурки, попрятались в землянки. Мы тоже сидим в фанзах. Служить нет никакой возможности: страшно грустно!

31-е число прошло тоже в сидении.

1 ноября

Совершенно ничего не случилось, что хотелось бы записать cебе для памяти и было бы другим интересно. Но за прошедшиe месяцы создалась настолько сильная привычка описывать ежедневно пережитое, что, когда проходит день и перо в руках не побывало, душа непокойна: будто согрешил. Когда же попишу, побеседую с вами, то так отрадно становится на душе: точно и вправду мы поговорили.

Ах, душа человеческая! Истинно, богоподобная. Для нее нет расстояния. Быстрее всех телеграфов летит мысль и обходит все, что дорого сердцу. Представьте: меня очень утешает возможность мыслью побывать у вас. Вот так вдруг мысленно перенесусь в Орел, вхожу в церковь, в алтарь, прикладываюсь к св. престолу, иконам; вижу, как Оля продает у ящика свечи, и народ толпится около нее; вижу знакомые лица молящихся: иду в дом, осматриваю в образной каждую иконочку, хожу по комнатам; вот я уже в школе с учениками; лечу затем в Отраду, Москву, Владычню, Петербург, Ломжу; вхожу к вам, здороваюсь, воображаю нашу общую радость, сажусь с вами в столовой. Господи, какие милые проносятся картины!

Мне говорят, что это смешно, по-детски. Пусть так. Но, во-первых, это летание бывает толко иной раз и не в ущерб исполнению здесь моего долга; а, главное, во-вторых, это служит мне истинным отдохновением среди здешней нелегкой жизни.

Вот и ноябрь уже пришел. Ох, как давно мы из России! Кажется, годы прошли. Ну, да ничего; только бы у вас там не было уныния, а мы-то перетерпим. Не забывайте, что Бог нам вождь, а воины наши те же чудо-богатыри, что и прежде были. Посему надежда и надежда должна бить в сердцах, а не унылая какая-то тоска, что просвечивает и в газетах, и во многих письмах с родины. Стыдно, мне кажется, это русским, знающим кое-что из своей истории, да еше православным христианам. Не десять месяцев, как теперь, а целые долгиe годы переживала Русь святая военные невзгоды и даже разорения, а все-таки, при помощи Господа, Владычицы и святых, благодаря русскому мужеству и терпению, она выживала и все росла. Так будет и теперь: победим, даст Бог, и сладостный мир снова взойдет в свое время на наше дорогое отечество. Потерпим!

Ну, а мороз сегодня Бог дал настоящий. Довольно глубокие лужи у нашей фанзы замерзли, выдерживают человека. Красным поломем утренние и вечерние зори горят, и солдатики довольно усердно потирают себе носы и уши; наши традиционные похлопывания руками, постукивания сапогами и крякание со словами: «Ну, хорош морозец», – слышатся вокруг без конца. Мороз около 15°, да ветерок вприбавку. С утра сидим на канах, облачившись во все теплое, и, по русскому обычаю, подтруниваем над врагами, что, мол, «ниппонам» (так зовут себя японцы) теперь невесело: каково-то они, южные жители, танцуют сейчас в траншеях; верно, проклинают милый союз г. Мороза с г-жою Зимушкой-Зимой, с которыми они, впрочем, по собственной охоте так близко познакомились: не начинали бы! Шутим, будто матушка зима одних врагов наших студит, а нас греет.

Да, много приходится удивляться нашим воинам. Ведь надо не только воевать и переносить прелести здешнего климата, а и самим многое приобретать на отпускаемый казной деньги: топливо, добрую половину фуража, мясо. Денег на это много дают; да ведь и за деньги иной раз трудно достать. Так и бывает, что стоит полк на позиции, а за скотом ездят солдаты верст за 40–50 назад. То же и с фуражом: за чумизой, за дровишками верст за 10–15 ежедневно отправляются. И, несмотря на все это, уныния в армии нет; за это можно ручаться.

Едут обозы; едут смены на позиции. И каких только костюмов тут нет! Белые и черные, короткие и длинные полушубки, шинели, китайские ватные халаты, чуйки, папахи, фуражки, китайские войлочные шапки – все перемешалось, как в калейдоскопе. Офицеры тоже в разном одеянии. Все друг над другом острят по поводу костюмов. Одно только является общим для всех: не ропщут.

Так весь день и прошел в скуке и однообразии: сидели, пили чай, говорили, опять пили чай, читали вслух самые новейшие газеты… от 5 октября.

2 ноября

Мороз еще крекче, но тихо, и потому погода кажется теплой. Все-таки на воздухе служить невозможно, и я все откладываю и откладываю богослужение. Грустно, но что же делать? Ни одной фанзы нет в нашей деревне просторной, чтобы устроить в ней службу. Boт 4 ноября думаю ехать в деревню Тадзеин; там есть подходящая фанза. Может быть, удастся отслужить св. литургию.

Положительно удивляют меня китайцы. Недаром кто-то из мудрых советует при встрече с человеком искать в нем, прежде всего, остатки образа Божия, т. е. хорошее, доброе. Вот и китайцы, при массе несимпатичных черт, имеют много хорошего, которое, при внимательном наблюдении и добром к ним отношении, обнаруживается. Напр., их истинно братское отношение в продолжение более месяца к нашему солдату Раскопатину – ведь это прямо в восторг всех нас привело. Теперь наши хозяева… Мы, действительно, хорошо к ним относились, но и они не пожелали остаться в долгу. Сегодня после обеда вдруг открывается дверь, и с победоносным видом вваливаются наши хозяева, два брата. Улыбка от уха до уха. Отдав нам честь по-военному, они громко заявляют:

– «Капетана! кулиса ю (есть), глуса ю».

И положили на стол двух кур и с десяток груш. Мы подумали, что это они из Мукдена принесли продать нам; потому я и спрашиваю:

– «Сколько вам денга надо?»

Они сделали из себя знак вопроса, и потом вдруг оба, мотая головами, заговорили:

– «О, капетана, капетана! денга не надо: шибко знаком», т. е. что это они по знакомству, по дружеству принесли нам, помня наше добро. Очень растрогали нас. Я все-таки достал немного денег, чтобы они дали их «Бабушке» и детям.

Сколько раз уже приходили они к нам! При нас словари и «разговоры» русско-китайские печатные. Но мы к ним не прибегаем: объясняемся и так. Здесь образовался какой-то свой особый русско-китайский жаргон, на котором обе стороны трещат без умолку и отлично понимают друг друга. В этот жаргон вошли русские слова на китайский лад и чисто китайские: «ломайло», «контрами», «иго солнце», «ходя», «машинка» (обманщик) и др. Остальное дополняется выразительнейшей мимикой и жестикуляцией.

Сегодня на нашем биваке кипит работа: из гаоляна строят лошадям конюшни, а у нас в фанзе Галкин сложил печь: все-таки не так холодно будет. Купили в Мукдене белой бумаги и ей сплошь оклеили окна и дверь, предварительно оборвав прежнюю газетную обклейку. Вообще уборка была генеральная; даже паутину снимали; точно к Светлому празднику готовимся. Не нарадуемся теперь: так стало в фанзе светло. К вечеру все окончили и пошли гулять. Приходим на «Неву», длинную, версты в две, лужу. Лед, как стекло, так соблазнительно, к тому же и засиделись за непогоду. Ну, и решили малость размяться: сбросили с плеч кто двадцать, кто тридцать лет, и пошло катанье на льду, да такое энергичное, что матушка «Нева» стонала. Утешение вышло велие, и гимнастика хорошая.

3–6 ноября

Сегодня поднялись рано (было еще темно): в 8 часов придет главнокомандующий. Он объезжает войска. Я вышел гулять и встретил поезд ген. Куропаткина. Благословил я издали его вагон. Много нужно этому человеку сил души и тела, чтобы справиться с возложенной на него трудной задачей. Мне кажется, одних собственных сил ему мало, и он более, чем кто-либо, нуждается в поддержке Высшей Силы. Особенно нужно молиться за него и просить ему от Бога благодати.

Проехал поезд. Я еще немного погулял. Смотрю: со стороны позиций быстро приближается отряд какой-то кавалерии. Ближе. Что-то лошади как будто малы. Подъхали, и я не мог удержаться от смеха. Это, оказалось, пехотные солдаты отвезли на ослах хлеб на позиции и оттуда возвращаются уже верхами, усевшись на крупах ослов. Фигура солдата громадная, а осел такой маленький и семенит ножками быстро-быстро. Зрелище получается столь смешное, что все невольно хохочут.

Генерал Куропаткин верхом объехал наш полк и благодарил 2 раза:

– «Спасибо, драгуны: работали молодцами», – говорил он.

– «Рады стараться», – гремело в ответ.

Затем главнокомандующий вызвал из рядов Раскопатина, что бежал из плена, и сам лично приколол к его груди георгиевский крест со словами:

– «Именем государя императора награждаю тебя. Спасибо за молодецкую службу», – сказал он и поехал дальше.

А счастливый новый георгиевский кавалер возвратился в эскадрон с решимостью добыть потом второго «Георгия».

Печь у нас уже топится. С ней как-то стало теперь уютнее и веселее. Такое удовольствие ее топить: сами бросаем гаолянные корешки в огонь.

Испекли просфоры, а служить 4 ноября не пришлось. И я сам виноват в том. За объездом повар Ваня подал кашу из гаоляна. Соскучившись по каше вообще, я и съел целую тарелку и жестоко расплатился за невоздержание. В желудке получилось такое «ломайло», что пришлось приняться за горячие бутылки и опиум, а назначенную на 4-е службу отложить.

Рано утром 4-го Ксенофонт подошел ко мне и подал телеграмму от великой княгини Елисаветы Феодоровны:

«Сегодня 3 ноября утром скончался тихо в Елисаветинском госпитале в Харбине ротмистр Бодиско; сподобился 2 раза приобщиться св. Таин. Помолитесь за упокой его души. Не сомневаюсь, что Ваши молитвы о его бедной семье укрепят их в тяжком испытании. Помоги Вам, Господь! Елисавета».

Как громом сразила нас весть о новой жертве. И все выпадает на долю бедного 4-го эскадрона.

Замечательно: 30 октября мы получили известие, что больному Бодиско лучше, и порадовались. Однако ночью под 3 ноября я вижу во сне, что Бодиско умер, и я утешаю его супругу. Утром, когда я рассказал об этом своим сожителям, то все шутя решили: значит, выздоровел; ведь наяву бывает наоборот. Вдруг телеграмма, что именно 3 ноября Бодиско, действительно, умер. Я послал его жене телеграмму, в которой, утешая ее, мне пришлось невольно повторить то, что говорил ей во сне.

Сейчас же послали в эскадроны записки с приглашением на панихиду по усопшем товарище. Господи, до чего тяжелая эта была панихида!

Мороз; страшный ветер. Все вокруг скрипит и стонет. Мы приютились около гаолянной конюшни, чтобы хоть немного защититься от ветра. И вот с завыванием бури слилось наше пение погребальных молитв. Слезы сами лились у меня. На душе тем более тяжело, что совершенно невозможно здесь отслужить св. литургии.

5 и 6 ноября все возился с желудком. Теперь, слава Богу, оправляюсь.

7 ноября

Встал я утром и вышел из фанзы. Не веселая картина кругом. Свищет холодный ветер, почти буря. Проволока на телеграфных столбах прямо стонет. В воздухе пыль: крутится чумизная солома, гаолян. С криком, кружась и кувыркаясь, носятся стаи ворон.

Сегодня воскресенье. Первая мысль, что стрелой пронзила меня, это – «Господи, и сегодня нельзя помолиться». Немного постоял я среди этого хаоса, и вдруг сразу решение вошло в душу: отслужу хоть молебен.

Иду в свои эскадроны, к нежинцам (их 6-й эскадрон стоит с нами и держит летучую почту), к саперам, штабным, везде спрашиваю, согласны ли по этой погоде простоять молебен. И к величайшему моему удовольствию все, как один, отвечали:

– «Покорнейше благодарим. Очень даже рады помолиться; вестимо, день воскресный… А насчет погоды не извольте беспокоиться: в Рассее-то на Крещенье и не в таком холоде молились».

Иду в обоз, говорю Михаилу. И в 11 часов на том же месте, где служили панихиду, у гаолянной конюшни, поставили столик, а на него Иверскую икону Богоматери, Евангелие, крест. Собралось очень много молящихся. И молебен начался.

Что это был за молебен! Как хватили сотни людей едиными устами и единым сердцем «Воскресение Христово видевше», так и свист, и стон ветра, и скрип деревьев, весь этот гам бури, все пропало; заглушили. Над всем стоял один общий клик:

– «Иисусе сладчайший, спаси нас! Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Пресвятая Богородице, спаси нас!»

И это величание святых, молитва и одушевление победили стихию. Искренняя радость наполнила все существо мое. Вот уж не думал, что сегодня придется помолиться да еще так помолиться. Многие солдаты молились на коленях. Пели все и все, т. е. весь молебен; и тропарь, и «Господи, помилуй», и запевы.

Вот где особенно познается необходимость и польза общего пения: оно сильно одушевляет, заражает, так сказать, молитвенным чувством. Пришел человек на молитву с холодным сердцем. Вдруг запели все. Он невольно подтянул, присоединился и увлекся общей молитвой. Куда девалась и холодность души?! Все разогрелось. Это многие, очень многие испытывали.

Участвуя в общем пении молитв, солдатик изучает чудные церковные напевы, начинает любить их и понемножку петь и сам. Однажды темным вечером вышел я гулять. Слышу: где-то вдали «тарахтит» двуколка и доносится голос, поющий «яко Спаса родила еси душ наших». Я остановился. Звуки замерли в темноте; только еще ближе слышен шум тележки. Вдруг снова пение: «Свете тихий». Кончил певец и запел новую песнь: «От юности моея мнози борют мя страсти». Поравнялся со мной. Смотрю… Пехотный солдатик на двуколке возвращается с позиций, за плечами винтовка, на голове башлык. Невольно благословил его, а он уже проехал и все поет «Святым Духом всяка душа живится и чистотою возвышается». Далеко в ночной тишине разносился его голос, наконец, замер. Я стоял, как очарованный, и едва поборол волнение, охватившее меня.

Так вот, по милосердию Божию, мы помолились. Я даже краткую проповедь успел сказать о воскресении. Для чего умер и воскрес Господь, Который, как Бог, мог и не умирать? Ради нас, людей, Он умер и воскрес. Нет ничего для человека страшнее смерти; но, как только он уверует во Христа, тотчас же этот страх смерти должен исчезнуть, т. к. Господь умер за грехи наши и тем убил смерть; Христос воскрес и всех нас воскресит и дарует в царстве Своем жизнь вечную. Посему я просил воинов теперь не бояться уже смерти, а твердо верить в общее наше воскресение, утешаться этим и приготовляться к смерти святой жизнью. Не смерти-успения, а греха нужно больше всего бояться, так как для ожесточенного, нераскаянного грешника и пробуждение-воскресение будет печальным: ему не будет места в Христовом царстве вечной жизни.

Благословил всех крестом, поздравил с праздником и спрашиваю:

– «Ну, что, дорогие, озябли?»

– «Никак нет, – понеслось со всех сторон: мы очень рады».

– «В таком случае и в следующий праздник приходите: отслужим молебен.

Солдаты побежали и, как кроты, полезли в свои землянки, а я пошел в свой дворец на кан отогреваться чаем. Ксенофонт принес кипяток. Беседуем, вспоминаем, как бывало я приходил из церкви, а он подавал мне самовар «в столовую, а не в такую дрянь, как эта фанза: в Орле-то у меня, говорит Ксенофонт, кухня была в сто раз лучше». Оба смеемся.

– «А ты, говорю я, испеки-ка сегодня просфоры; может быть, завтра Господь погодку даст; так мы поедем в Тадзеин, отслужим там св. литургию хоть в фанзе».

Смотрю… Ксенофонт что-то устремил свой взор на мою шею. Сердце замерло во мне. Ну, думаю, наверно, усмотрел мой тиран, что воротник стал грязный, и заставит меня переодеваться, несмотря на холод. Так, действительно, и случилось.

– «Просфоры-то я испеку, вдруг заговорил Ксенофонт: а вот Вы белье-то, кажется, давно уже не меняли. Посмотрите, воротник-то на рубашке какой стал, да и простыню и пододеяльник переменить пора».

– «Ах, батюшки мои, говорю: уже заметил, ведь видишь – холодно: после!»

– «Нет, как хотите, батюшка: грязь хуже холода. Переменить недолго. А то я матушке напишу; ведь она наказала мне в чистоте Вас водить, а вот Вы не хотите».

Пришлось уступить и переоблачиться; а Ксенофонт с торжеством забрал снятое и пошел довольный, приговаривая:

– «Что у нас? Мыла что ли нет? Слава Богу, все есть: сейчас и выстираю».

Такая торговля довольно часто идет у нас с ним. Ведь какой! Через 3 дня является и начинает теребить.

Как и часто бывает, буря сразу прекратилась, и вечер, в противоположность утру, наступил совсем тихий. Взошла луна. На небе ни облачка. И мы с удовольствием погуляли на сон грядущий.

8-10 ноября

Утро прекрасное: тихое, солнечное. Буду служить св. литургию в д. Тадзеин, послав туда предварительно Михаила приготовить для служения фанзу. Подъезжаем к знакомому огороду. Встречает вахмистр 3-го эскадрона Жучин и говорит:

– «Батюшка! Погода хорошая: ветра нет; разрешите поставить церковь на прежнем месте; а то в фанзе не все солдаты станут».

Я согласился. И еще раз Господь привел отслужить св. литургию с прежней торжественностью. Придется ли еще служить зимой?!

Проповедь говорил о св. архистратиге[52] Божием Михаиле. Просил воинов помнить и твердо хранить в душах своих для подражания следующую отличительную черту из святой небесной жизни Архистратига: Его пламенную ревность о славе Божией. Эта святая ревность выразилась наиболее в том, что Он крепко хранил веру и верность Господу, прославлял имя Божие между небесными силами Своей чистотой, святостью и любовью к Богу и укреплял в том же других ангелов. Он настолько ревновал о славе имени Божия, что, когда один высший ангел нарушил свою верность Господу и стал распространять среди ангелов клеветы на святейшего Бога, то архистратиг Михаил вознегодовал на клеветника, стал обличать его и, наконец, даже ополчился на диавола[53]. На небе произошла великая брань: св. Михаил и ангелы Его с кликом: «с нами Бог» воевали против сатаны[54] и его ангелов-приспешников, победили, и диавол был низринут на землю.

Эта борьба была на небе. Диавол в ней проиграл. И вот он в великой злобе против Господа открыл свою страшную работу на земле. По наущению сатаны и злых его ангелов, многие люди теряют веру и верность Богу, становятся гордыми, злыми, развратными; они восстают на Господа, нарушают мир на земле, начинают войны, крамолы, восстают против помазанника Божия, царя, научают других не слушаться его законов и готовы все ниспровергнуть, не умея в то же время ничего создать.

Дорогие воины! Берегитесь этих людей, не слушайтесь их наветов, а, наоборот, памятуя о св. архистратиге Михаиле и призывая Его на помощь, будем здесь на земле, как Он на небе, всеми силами существа нашего ревновать о славе имени Божия. Посему будем крепко хранить веру и верность Творцу и Спасителю нашему, Богу! Будем прославлять имя Его между людьми молитвами, славословиями и нашей доброй святой жизнью! Не будем не только слушаться крамольников, но, наоборот, постараемся образумить их, обличить, привлечь к послушанию Богу и царю; а, если не пожелают, то без укрывательства и послабления отдадим их в руки правосудия! Подражая далее св. Михаилу и ангелам Его, пойдем с молитвой и кликом: «с нами Бог» против врагов наших, которые подъяли на нас меч, не объявив даже войны, и храбро будем бороться с ними, не жалея сил своих и даже самой жизни! Да понесут враги заслуженное ими наказание за гордость свою, как и Господь сказал: «Поднявший меч от меча и погибнет».

После литургии я отслужил панихиду по новопреставленном воине Александре (ротм. Бодиско), предварительно попросив всех поусерднее помолиться о упокоении души его.

Пока разбирали и укладывали церковь, я попил чайку в 5-м эскадроне: от обеда же отказался, торопясь домой.

9 и 10 ноября погода была так хороша, что не хотелось идти в фанзу, и я нагулялся на несколько дней вперед.

С грустью попрощался сегодня со своей беленькой лошадкой, пришлось отправить ее в эскадрон, совсем почти ослепла.

Завтра думаю ехать с церковью в Мукден: хочу отслужить и там литургию. Ведь в Мукдене находится часть нашего обоза и все чиновники штаба 17-го корпуса, т. е. казначейство, контроль, почта, телеграф, интендантство со своими обозами.

11–13 ноября

Прошло несколько дней, а записать нечего: так однообразна теперь наша жизнь. Японцы напали было на ген. Ранненкампфа, но понесли большие потери и совершенно отбиты. По всей линии ежедневно идет редкая стрельба, но ей никто из нас не интересуется.

Собирался ехать служить в Мукден, но желудок снова забунтовал, и я 3 дня просидел в фанзе. Теперь оправляюсь.

В пятницу 12 ноября иду тихонько по биваку. Подходит солдатик и убедительно просит дать ему в землянку иконочку: «потому без образа как-то на душе непокойно». Грустно мне было, но за неимением отказал. Шейные образки у меня есть в запасе, а бумажных больших нет. Со скорбью поплелся я в свою фанзу. Но Господь помог совсем неожиданным способом.

12 часов дня. Писарь несет почту. Рассматриваю полученные газеты. Три номера «Русского Инвалида», и в каждом «Каталог церковных вещей» Виталиева и Слонова со множеством напечатанных икон и крестов довольно порядочного размера. Вот я взял да и вырезал их оттуда. Получилось 157 икон и крестов, которые я освятил, а потом ходил по своему «приходу» и разносил их по землянкам. Хватило всему полку, и радость была общая. Невольно сказал я большое спасибо г. Слонову. Наверное, он и представить не мог, чтобы его каталог мог сослужить такую службу воинству.

Погода все время была неровная, но в общем хорошая. Мoроз градусов в 10–12. Солдаты наши открыто выражают свое удовольствие, что и сытно им, и одеты хорошо, и в землянках очень тепло. На дрова пилят растущие близ строений деревья; причем, если удается найти хозяина, ему платится за дерево два рубля. За покупкой чумизы приходится уже ездить верст за сорок в сторону, здешнюю съели. До сих пор ни в чем еще недостатка не терпели; может быть, Господь поможет, так и прозимуем.

Заглянул я как-то в землянку Ксенофонта. Полно пара: топится печка, и он стирает белье. Рядом лежит заветный утюжок: гладить – это его страсть. Забрался я к нему. Теплынь такая, что можно даже вымыться без риска простудиться.

– «А что, батюшка, говорит Ксенофонт: видите – тепло, воды горячей много; не вымыть ли нам голову? Вы тут и обсохнете, а то в фанзе-то у вас холодно».

В нашей фанзе, действительно, несравненно холоднее, чем в землянке. Я согласился и отлично вымыл голову.

Потеха бывает, когда Ксенофонт получит письмо от Ивана Арсеньевича[55]. Он не только прочтет, но и похвалится своим счастьем с друзьями. Вот по биваку и пойдет: «Ксенофонт Самосюк от генерала письмо получил из Расеи».

И суббота пришла: пролетела неделя. Господи, хоть бы нам завтра удалось помолиться! Морозы все крепчают. Стало больше попадаться в плен японцев. Видно, мороз им не по вкусу.

14 и 15 ноября

Тревожно прошла ночь. Внезапно поднялась страшная буря. Постоянно казалось, что вот-вот разлетятся вдребезги все наши окна, дверь. Утром, когда вышел из фанзы, едва не свалился. Ведь вот горе: другое уже воскресенье буря. Более часа ходил я по биваку, искал местечка для молебна, где было бы хоть немного тише; но не нашел. Сила ветра такова, что не только икону, но даже и стол несет; стаи ворон, несмотря на все усилия, не могут лететь против ветра. Грустно, но пришлось службу отложить.

К вечеру немного утихло, и я получил возможность погулять: посетил все свои любимые места, т. е. полотно железной дороги и за ним дорожку, и обошел деревню.

У нас теперь и магазин есть свой: маркитант какой-то в свином хлеву открыл торговлю. Я подошел, спросил красного вина «удельного». У нас это вино стоит 80 коп. – 1 р., а здесь он запросил 4 р. 50 копеек. Ну, я пожелал самому торговцу пить его на здоровье и отправился к большой толпе солдат, окруживших китайскую арбу.

Стоит арба. На ней мешок с грушами и 5 китайцев. Кругом солдаты с ружьями (конвой).

– «Что за люди?», – спрашиваю.

– «Да вот, батюшка, отвечает старший: видите – лежит небольшой мешок с грушами? Это они будто торгуют, пять-то человек у одного мешка, и едут на самые позиции, именно туда, где пушки наши, чтобы сосчитать их. Надоели они нам страсть! Это – японские шпионы».

А «шпионы» сидят себе с самым равнодушным видом, хотя отлично знают, что ожидает их.

Действительно, за деньги многие китайцы усердно служат японцам: стараются под видом торговли поближе подойти к позициям, высмотреть, сосчитать, что нужно, и потом фонарями и флагами передать добытые сведения неприятелю. Теперь им трудно стало работать: постоянно их ловят.

15-го утром ветер тише, но мороз большой. Заложили двуколку, и мы с подполк. Чайковским поехали в 10-й корпус отслужить панихиду по убитом офицере Елецкого пехотного полка Залесском. Бедный юноша! Он только что был выпущен в офицеры, в конце сентября приехал в полк, а 4 октября уже убит.

Приехали в штаб 10-го корпуса. К нам присоединился ген. Цуриков, и мы поехали к могиле. Недалеко от дороги, около китайской деревушки небольшой четырехугольник земли обрыт канавой и обсажен елками; внутри решетка с дверкой, а за решеткой 2 могилы. Очень хорошо обделаны. На них дубовые кресты. Это лежат офицер Залесский и рядовой пехотного полка, боевые товарищи. Я был поражен, как чудно обделаны могилы. Казалось, здесь была сама любящая родительская рука и укладывала каждый кусочек земли, садила каждую елочку. Это все заботы дорогого нашего бывшего командира, ген. Цурикова. Дай Бог ему здоровья!

Отслужили панихиду. Не хотелось уходить из этого тихого уголка. Особенное чувство в душе возбуждают здесь могилы! Хочется их целовать, будто там лежат самые дорогие близкие; существа. Стоим.

– «Отслужились честно царю земному», – со вздохом говорят мои солдаты.

– «А теперь, продолжаю я: они, как мученики, первыми стоят у престола Царя Небесного и служат Ему с небесными силами».

Однако мороз сильно стал пощипывать. Пора домой, и мы потихоньку поехали. Проезжаем массы землянок. Целые села! Расположены они рядами, наподобие улиц, издали производят впечатление могил.

16-го была порядочная стрельба. Погода хорошая, только очень холодно, думаю, градусов 15 было. Я одет тепло и много гулял. После обеда послал Михаила в д. Тадзеин сказать эскадронам, что завтра я приеду к ним служить. Радостный вернулся Михаил, бежит ко мне.

– «Что ты?», – спрашиваю.

– «Да как же, батюшка? В 3-м эскадроне солдаты устроили баню, как следует, с паром и приглашают завтра Вас мыться. Вот радость-то!», – отвечает.

Действительно, приятно услышать такую весть: ведь с 24 июня не были в бане и мылись, как попало.

У нас теперь фанза стала воинственная: по случаю холодной погоды приказано отпускать солдатам по чарке водки, и вот несколько ведер этой влаги в четвертных жестянках водворились у нас; жестянки же эти во всей армии давно получили прозвище пулеметов. Вот теперь и подшучивают над нами посетители.

– «Откуда это и для кого у вас столько пулеметов?» – всегда их первый вопрос.

17–19 ноября

Погодку Господь дал хорошую. Правда, мороз и ветерок, но на чистое небо выплыло яркое солнышко и вступило в борьбу с тем и другим. Победы полной солнышко не одержало, но все-таки мороз наполовину должен был смириться.

С удовольствием ехал я в Тадзеин – предстояло двойное утешение: духовное и телесное. Духовное – сейчас буду служить молебен, телесное – баня.

Въезжаем на столь знакомый и ставший уже дорогим сердцу огород. Солдаты метут; но ветер на нем гуляет с порядочной силой. Очевидно, молиться на этом огороде невозможно: велел прекратить уборку. Идет навстречу ротм. Витковский. Советуемся и решаем, что другого места по погоде для молебна нельзя выбрать, как между лошадиными стойлами и скирдами чумизы. Здесь, действительно, ветра почти не было. Собрали сюда эскадроны, и мы в полном внешнем покое отслужили молебен. Теперь на каждом молебне поем «Воскресение Христово видевше», чтобы этим хоть немного восполнить невозможность совершить св. литургию в воскресный день. Солнышко так пригрело, что я решился далее побеседовать и сказал небольшую проповедь о необходимости и возможности «спасаться» и на войне.

После молебна подходит вахмистр Жучин и говорит:

– «Батюшка! Баня готова: пожалуйте, а потом командир эскадрона просят Вас к себе на чай».

Идем мы с Ксенофонтом. После пришел и Михаил. На пороге бани встречает унт. – оф. Иванов, тот самый, которого 17 июля на ст. Янтай рельсом придавило. Он был в полной амуниции и весь в поту.

Стрелой полетел Семен.

– «Ты выздоровел, слава Богу!», – говорю я.

– «Точно так, батюшка. А доктора-то тогда говорили, что смерть моя пришла; а вот Бог дал, как приобщился, так и стал оправляться. Вы мойтесь подольше: для Вас топили. Мы очень рады. Вот вода горячая, вот холодная, угара нет».

Влетает, запыхавшись, Семен с тазом и разорванными штанами на коленках.

– «Очень дюже бежал с тазом-то: потому батюшка дожидают, и упал. Зачиним», – с улыбкой на лице объяснил он.

Я осмотрелся. Старая престарая фанза вся обставлена гаоляном. Окна заложены кирпичом. Предбанник циновками отделен от самой бани. Внутри около стены сложена печь, и на нее навалена груда камней, которые накаливаются чрезвычайно. На камни льют воду, и пар готов. Стоят 3 огромных китайских глиняных чана, ведер по 15 каждый; в них вода. Каны покрыты новыми чистыми циновками: на них мыться. Жара страшная, и восторгу нашему нет предела, а Иванов еще поддал приговаривая:

– «Парку-то побольше – это очень даже пользительно».

Видя мой восторг, он прямо таял от удовольствия, и пот с него катился градом (Иванов так и не раздевался). А я все похваливаю:

– «Ну, и молодцы же вы, солдаты 3-го эскадрона: этакую благодать устроили! Дай Бог вам доброго здоровья».

– «Действительно, совастожили хорошей вещью», – слышу предбанника голос Семена: «Кажинную неделю для солдат топим. На походе-то, вестимо, где уж чистоту наблюдать? Ну а вот, как баню-то устроили, нажарим, т. е. всякая, что ни на есть, нечисть паром-то отходит. Важно!»

Словом, преинтересные велись во время мытья разговоры. Наконец, вымылись. Напарился я так, что едва добрел до фанзы Витковского, где пил чай и обедал. Да, спасибо 3-му эскадрону. Вот мастера-то! Солдаты мои тоже в восторге.

18 ноября ходил пешком в Суютунь, носил письма. 19-го с утра, на протяжении фронта 10-го и 17-го корпусов, началась ружейная стрельба: и осадные орудия бухали, не переставая, до глубокого вечера. Окна наши готовы были выскочить; стены нашей фанзы тряслись. Улеглись уже к полночи: как-то с нервами трудно было справиться.

20 ноября

С утра ветер, но нельзя сказать, чтобы было холодно. Решаю ехать после обеда с церковью в Мукден отслужить тами всеношную, а завтра св. литургию.

После чая сижу на кане, читаю. Вдруг за окном раздаются крики: «Пожар! горим!» Сердце так и упало. Ведь все постройки здесь теперь – порох: конюшни, шалаши, все – из гаоляна: стоят скирды чумизы, да и фанзы-то не имеют потолков, а прямо гаолянная крыша; загорись она – сразу все провалится внутрь: дай Бог самому выскочить.

Стрелой все мы вылетели на двор. И что же? Огромное пламя рядом с нашей фанзой. Казаки по неосторожности подпалили гаолян. Боже мой, что поднялось! Крики, гам, лошади носятся, люди растаскивают гаолян, несут воду. Пламя только на аршин не доставало до нашей фанзы. Я бросился к себе, схватил вещи и начал было вытаскивать. Но, благодаря распорядительности командира полка, удалось скоро потушить. Наволновались порядочно.

Пообедали и поехали: Михаил! на «друге», а я с Ксенофонтом в двуколке.

Опять в Мукден… С 29 сентября не был. Дорогу выровняли; построили везде хорошие мосты. Поезда едут. Тянутся обозы. Выздоровевшие солдаты едут к своим полкам. На полях много солдат собирают остатки гаоляна. Одним словом, оживление полное. Какая разница с первой половиной сентября, когда здесь была пустыня!

Встретили по сторонам дороги несколько могил с небольшими крестами. На них чья-то любящая рука повесила маленькие венки из красных цветов. Они наполовину растрепались уже, но как ярко выражена ими непритворная любовь! Конечно, все проезжающие крестятся.

Переехали железную дорогу. На платформах стоят 8 осадных орудий: недалеко укрепление. Вот и р. Хун-хе; она уже покрыта льдом. Столь памятных бродов нет – везде ледяной мост. Однако китайцев не видать. Их почти совсем не пускают через реку к позициям: слишком шпионят.

Завиднелся Мукден, но не строения его (их мы еще не могли видеть: город стоит на равнине); нет, завиднелись городские стени и четырехэтажные башни над воротами.

Едем мимо того места, где был наш бивак. Какой грустный вид все имеет теперь! Лучше бы не смотреть. Ворота на кладбище и ограда разрушены, деревья все до одного порублены, и китайцы выкорчевывают пни. А ведь когда мы жили, была прекрасная роща и густая трава. Теперь же пыль, и стоит одинокая грустная каменная черепаха.

На улицах Мукдена огромное движение, прямо давка. И среди этой толпы рысью едут двуколки, скачут всадники. Как не подавят еще людей! Прямо поражаюсь. Только и слышишь крики: «цубо! цубо!» Торговля в разгаре, но все сильно подорожало.

Смешной вид имеют китайцы зимой. Руки точно обрублены: так глубоко их прячут они в рукава; а так как нельзя же спрятать такую красоту, как длинная коса или у женщин чуть не трехэтажная прическа, то, несмотря на холод, на голову они надевают маленькую шапочку, а на уши навешивают стеганые ватные треугольнички.

Бежит маленький китайчонок; весь посинел; в руках небольшая книжка. Увидев меня, сейчас же присел и кричит:

– «Капетана – руски свиченик; моя – католик, француз».

Протягивает мне книжку, оказывается, молитвенник. На переплете выбит большой крест. Напечатан по-китайски, рассматриваю молитвенник, китайчонок на бегу расстегнул свою курточку и с торжеством достал с груди довольно большой крест и кричит:

– «Капетана, моя есть креста».

Симпатичный мальчишка. Это он бежал в католическую каплицу молиться.

Приехали в учреждения 17-го корпуса. Я поместился в казначействе, которое занимает очень хороший дом китайского мандарина. Дом этот построен по типу фанзы; но, во-первых, он огромный, а, во-вторых, прекрасно обставлен внутри. Висят довольно хорошие картины; стоят полированные столы, кресла, диваны; резные ширмы прямо-таки чудной работы. На средней стене висит отлично вытканное шелком божество изобилия; картина замечательного вида: из одного туловища выходят, начиная с пояса, 3 человеческие фигуры, и от них сыплется множество маленьких детей.

Наш офицер Шауман, ветеринар Алалыкин, милые чиновники казначейства, контроля, интендантства, почты и телеграфа встретили меня прямо по-родственному и от души радовались, что сегодня и завтра у них будет богослужение.

Господи, какое блаженство-то тут! Кресла со спинками: можно отдохнуть; на столе большой тульский самовар пыхтит и свистит паром, горят лампы с керосином. Ведь 5 месяцев уже всего этого я не видел.

Сейчас же меня усадили, напоили чаем; и началось совещание о службе. Дом огромный, человек полтораста могут стать. В восточной части решили повесить иконы (иконостас): это будет алтарь, а остальная часть фанзы для народа. Известили всех, что в 18.30 будет всенощная.

И вот к этому времени пришла наша обозная команда, да чины корпусных учреждений. Молящихся собралось очень много. Зажгли в фонарях свечи; получилось некоторое подобие люстры, и всенощная началась. Прекрасно пел хор чиновников. Я сам читал стихиры и канон; причем канон пели на 2 хора: чиновники «Отверзу уста моя», а я с Михаилом «Христос рождается». Одушевление и восторг были общие.

На богослужении присутствовали 3 сына хозяина мандарина; стояли они в первом ряду и внимательно следили за всем происходящим. Ночевать я остался здесь и спал на китайском плетеном диване, укрывшись теплым подрясником. Долго я не мог уснуть, невольно прислушиваясь к доносившимся с улицы звукам: как отдаленный рокот моря, еще шумела толпа на улицах Мукдена, и звучал изредка гонг.

21 ноября

Рано проснулся: разбудили меня своим криком хозяйские гуси, которых множество на одном из внутренних дворов, а также уличные торговцы своим ораньем. Китайские «купезы» начинают торговать еще до света. Встал я, приготовился к служению, разбудил Михаила, и мы с ним начали расставлять церковь.

Прежде всего, сняли со стены китайских богов, затем отделили часть фанзы, повесили иконы, царские врата, я поставил походный престол. Получилась очень хорошая церковь.

К 9 часам снова собрались все, и при том же прекрасном пении чиновников я совершил здесь св. литургию.

С улицы доносился шум множества голосов: в окнах торчали головы любопытных китайцев. Невольно как-то пришла на ум жизнь древних христиан, как в первые века христианства в многолюдном языческом Риме собирались в доме кого-либо из верных, напр., св. Агнессы, освятить молитвой воскресный день те немногие, что познали истинного Бога. Из их уст лились сердечные славословия Творцу и Спасителю; их руки приносили бескровную жертву. Весь облик их носил печать сосредоточения, на улицах Рима шумела многотысячная толпа их братьев, еще «сидевших во тьме и сени смертней».

И вот, стоя перед св. престолом, мне думалось, что мы сейчас подобны древним. В многолюдном языческом Мукдене «малое стадо» христиан собралось прославить воскресшего Господа, принести бескровную жертву о грехах и немощах своих. Посмотрите, какое истинное благоговение выражено в самой их внешности, как усердна их молитва, как одушевленно их пение! А кругом шумят и мятутся многие тысячи братьев, не знающих еще Христа.

Проповедь говорил по поводу празднуемого события (Введение во храм Пресвятой Богородицы), говорил о том, какие назидания можно вывести из этого события для нашего спасения.

Во-первых, приготовляясь к величайшему служению и счастью быть Матерью Господа, Пресв. Дева с раннего детства отдала Себя всецело под покров религии, и при храме так воспитала Себя, что теперь Она без сравнения славнее даже Серафимов.

Мы родились на земле тоже не для греха, а для великого служения и счастья прославить имя Господа на земле своими добрыми делами и удостоиться вечной жизни в блаженном Его царстве в самом близком с Ним общении. Разумеется, для этого нужно очень и очень приготовляться; и счастлив тот, кто с раннего детства начинает воспитывать свое духовно-телесное существо религиозным воспитанием. Поэтому, если кто еще не начинал этого, пусть скорее займется: время не терпит – каждый день приближает нас к переходу в царство Небесного Отца, и горе не готовым.

Во-вторых, Пресв. Богородица достигла великого прославления. За что? Она Сама же дает на это ответ: «яко призре на смирение рабы Своея».

Да, смирение – вот та сила, которая низводит на человека благодать Господню и делает плодоносными все честные труды его. Смиренный всего достигнет, всему научится, т. к., сознавая немощь свою, не сочтет за унижение попросить руководства у более опытных и знающих и не только научится сам, но и другим поможет. Смиренный послушлив «властем предержащим» по слову Божию. Он не нарушит мира, перетерпит оскорбление, благодарно примет обличение. Он разливает вокруг себя мир и благодать.

Перевозка раненых на велосипедных носилках.

Пост Красного Креста во время боя. Порт Артур.

Вторая сила, спасающая нас, это – добровольное рабство, послушание Богу и Его воле, Его закону. Теперь все говорят о свободе, вернее о произволе. Но эта греховная свобода, именно, и ввергает душу в страшное рабство диаволу, греху. Если же человек вседушевно покорится Господу, полюбит Его и поставить себе исполнение Его закона в необходимость, то такой человек непременно освободится от внутренних врагов, приобретет мир души. Внешние неприятности и скорби не повергнут его в отчаяние; почести не приведут к тщеславию. И он будет истинно велик и свободен.

Посему просил слушателей поспешить воспитанием душ своих под руководством религии, поспешить стяжать столь необходимые для спасения главные добродетели христианина: смирение и добровольное подчинение себя Божией воле.

Окончилось богослужение; отслужил еще 2 молебна: Пресв. Богородице и св. Александру Невскому. И грустная действительность снова перед нами: война, чужбина, одиночество…

Как все мы были невыразимо счастливы, что удалось с таким торжеством отпраздновать великий праздник! Убедительно просили меня приехать 4 декабря. Дай, Господи, дожить до этого дня в мире и здоровье! Ведь здесь единственное истинное счастье – это помолиться, отслужить св. литургию.

Вышли молящиеся. Разбираем церковь. А милые хозяева засуетились уже с самоваром: «ведь надо попоить батюшку чайком».

Попили чая, а солдаты мои уже пристают:

– «Батюшка! Что же сниматься-то? Не раздумайте, пожалуйста».

Ведь вот все упрашивают меня сняться с ними. Соглашаюсь. Чиновники дали нам провожатого, и мы отправились в китайскую фотографию, где китаец и снял нас втроем.

Весь изволновался я, пока мы доехали обратно до казначейства. Каждую минуту мне казалось, что вот сейчас мы задавим снующих прямо под колесами двуколки китайцев. Все мы постоянно кричали: «цубо, цубо». Но это не особенно помогало. Наконец добрались и прямо к обеду, да какому!.. Откуда-то икру достали, рыбу кету из Амура вроде нашей семги, был куриный суп, котлеты.

Однако, как ни хорошо в гостях, а время отправляться домой: пошел уже 3-й час, а впереди еще 15 верст дороги. С утра погода была тихая и 5° мороза, а с полудня вдруг поднялся сильный и холодный ветер.

Поехали. Тучи пыли и песка гнались за нами. Я поминутно напоминал Михаилу и Ксенофонту тереть уши. Всё мечтали, как по приезде будем греться чайком. Переехали железную дорогу. Вдруг бух-бух-бух – донеслись звуки пальбы.

– «Сражаются. Слышите?», – говорю.

– «Это пушки прогревают», – смеются солдаты.

Наконец, приехали, слава Богу. Наступил вечер. Топим печь. Попонами и накидками завесили окна и даже стены с той стороны, откуда дул ветер: сквозь саман немного продувает. Надели шлемы и улеглись.

22 ноября

Ветры здесь положительно донимают. Если бы не они, то совсем легко переносилась бы зима, т. к. манчжурское солнце и зимой теплое. Всю ночь и весь день завывала буря, да еще с севера. Конечно, сидим дома. Я пишу, намазав руки вазелином.

Скрипнула дверь. Входят два солдата. Один грустный, а другой прямо плачет:

– «Батюшка! Мы к Вам. Получили письма. Умерли наши отцы: отслужите панихиду».

Как говорится, одно горе не бывает – ведет за собой и другое. Воюют: дай, Бог, это-то смиренно вытерпеть; а тут еще смерть близких.

– «Ну, пойдемте, говорю: восплачемся пред Господом, сотворшим нас. Но и среди воздыханий не забудем сказать: благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим».

Присоединился и Михаил, тоже грустный и со слезами: у него также только что умер отец. И мы пошли сначала на огород, где всегда служим. Но там не было возможности стоять: холодно. Вернулись на свой бивак, и, приютившись между конюшней и скирдой чумизы, я отслужил панихиду. Пел я почти один: мой певец и богомольцы все время, стоя на коленях, плакали.

Да, много набралось уже пережитых картин, так что, когда вспомнишь их, слеза навертывается; не изгладятся они из памяти, вероятно, до гроба.

Вот когда я понял, как чудно, невыразимо чудно содержание священной Псалтири, и как оно утешительно! Как будто святые писатели сейчас видят нашу жизнь и дают каждый раз нашей немощи советы относительно того, какие мысли и чувствования мы должны испытывать и какие молитвы возносить Господу по поводу переживаемого нами.

А содержание нашего богослужения? Только здесь многие познали его и перечувствовали. От нескольких лиц уже слышал:

– «Какие дивные молитвы! Как прекрасно! Неужели и всегда они читаются и поются?»

Конечно, всегда. Но раньше душа не тем была занята: заботы и забавы мира сего поглощали всю жизнь, все внимание. Не до молитв тогда было! А теперь горе образумило и всему научило: и вере, и молитве, и вниманию. Слава Богу за все.

Вернулся в фанзу и опять скорей на свой кан. Так до вечера я и просидел. Завтра память святителя Митрофания, моего ангела. Хотя бы Господь помог отслужит св. литургию! Под вечер оделся потеплее и пошел на свою дорожку служить утреню. Пропел тропарь и величание св. Митрофанию. А перед глазами так и стоит моя орловская церковь: полна народа, горит огнями, я читаю стихиры и канон, Оля едва успевает продавать[56] свечи…

А сейчас я один. Кругом ни души. Остановлюсь – тишина: даже не стреляют. Свой голос кажется странным. Ну, ничего. Слава Богу за все.

Часов в 9 выхожу опять на улицу. Темь страшная. Смотрю – зарево пожара у позиций: два огромных столба пламени взвиваются к небу. У меня почему-то сразу мелькнула мысль:

– «Это в Тадзеине горят наши эскадроны».

Но другие отвергали:

– «Это, говорят, охотнички пехотные у японцев нашалили».

Однако моя оказалась правда. Это был пожар в 3-м эскадроне: сгорел от неизвестной причины запас гаоляна. Несчастий с людьми и лошадьми не было. Ложусь.

23–25 ноября

Рано проснулся. Что-то плохо спал. Достал икону св. Митрофания и пошел на бивак к своим солдатам. Размели местечко на огороде, достали палатку, в которой мы раньше жили, и расставили ее. В ней я приготовил походный престол, положил на него св. антиминс, поставил иконы: полковую и св. Митрофания, постлал на землю вместо ковра попону – вот и церковь! Настоящую же походную церковь не решились расставить: слишком промерзла земля, да и ломаются иконы от мороза.

Погода прекрасная. Мороз небольшой. Я облачился и отслужил св. литургию. Пел Михаил; Ксенофонт подавал кадило, да один саперный солдатик молился. Рад я был невыразимо, что отслужил. Здесь ведь живешь и не знаешь, где завтра будешь. На молебен пришли ген. Степанов и командир полка.

Иду в свою фанзу; нарочно стараюсь не думать о том, как в прежние годы проводил я этот день своих именин. Причина понятна.

Ксенофонт подал кипяток. Открывается дверь; входит Поля. Поздравил меня. Вот и я с родным человеком в день ангела, – день, который я смолоду привык чтить, как и 7 августа.

Впрочем, по правде сказать, все мои сожители по фанзе совершенно по-родственному приветствовали меня и даже потихоньку от меня устроили мне угощение, настоящий именинный обед: небольшой пирог, щи из китайской капусты, караси жареные в настоящем масле и вместо сметаны облитые консервированным молоком, котлеты из курицы, бутылка вина белого и бутылка шампанского. Все из Мукдена. Одним словом, оказали мне такую любовь, что я положительно растерялся и не знал, как благодарить всех.

После обеда на позициях поднялась такая канонада, что мы все побежали на линию железной дороги смотреть. Встретили там нашу общую симпатию китайчонка «Ваську» (прозвище). Он состоит теперь при 6-м эскадроне 52-го Нежинского полка. Конечно, первый вопрос:

– «Ну что, Васька, как твоя коса?»

– «Мало, мало растет», – отвечает и торжественно снимает шапку.

Действительно, половина головы уже выбрита, а на остальной части выросли с вершок волосы. Этого Ваську сироту взяли в г. Ляояне саперы из жалости: кормили, одевали, научили немного говорить по-русски. Однажды во время сна они отрезали ему косу, а утром начисто обрили всю голову (это было необходимо по соображениям гигиеническим). Когда операция окончилась, то Васька, по его словам, хотел сейчас же устроить себе «умирайло», что же он за человек без косы? Успокоился только тогда, когда его уверили, что коса скоро вырастет и даже будет лучше. Вот теперь он тщательно ее выращивает; однако с тех пор слышать не может имени сапер и при первой возможности перепросился к драгунам.

24 и 25 ноября снова буря и холод. Хотел отслужить общий молебен. Немыслимо.

26 и 27 ноября

Ночь под 26-е будет долго памятна. Улеглись мы довольно спокойно. Вдруг в 3 часа сразу началась такая канонада из осадных и полевых орудий, что фанза наша задрожала. Впечатление такое, как будто среди сна внезапно ударили в набат; только тут дело было несравненно грандиознее. Залпы следовали за залпами, а в короткие промежутки между ними, как барабанная дробь, переливалась ружейная пальба. Как грохнет залп, то зашуршат сначала снаряды (осадные или мортирные), потом завоют и в отдалении, у японцев уже, разорвутся. Ясно слышно.

У меня внутри все дрожало. Это был не страх. Нет, ведь уж не в первый раз: попривык. Не знаю, что такое; вероятно, чисто нервное состояние. Боролся с собою, внутренне давал слово быть покойным; но – новый залп, и, совершенно независимо от моей воли, сердце опять замирало. Думаю, что и ночь способствовала такому состоянию; ведь днем я совсем покоен. Так все мы и не спали до утра. Часов же в семь сразу все прекратилось; только изредка раздавались ружейные залпы.

Пришел приказ из корпуса: к 10 часам утра расставить около станции Суютунь нашу церковь – будет молебен для войск всего корпуса по случаю праздника св. Георгия.

Попили чая и потихоньку поехали к Суютуню. За ночь выпал небольшой снежок. Мороз, ветер, холодно.

Размели назначенное место и начали расставлять церковь. Страшно было трудно: земля замерзла – колья ломались. Пришлось сначала пробивать железным ломом гнезда. Ветер рвет и треплет палатку, иконы. Руки коченеют. Наконец, с невероятными усилиями поставили-таки церковь, и потом я целый час трепетал за ее существование.

С яростью бросался на нее ветер; летели хлопья снега, пыль. Трещали веревки; гнулась наша церковка. Казалось, вот-вот она рухнет. Но Господь все продолжал благословлять со Своей иконы, и крест наверху непоколебимо стоял. Обошлось благополучно.

Я достаю облачения, приготовляю св. воду. И невольно пришло в голову сравнение. Давно-давно уже стоит во вселенной св. Церковь Христова. И за эту долгую жизнь какие только ветры неверия не старались разрушить ее!

Вот внешние гонения за веру, когда целые столетия лилась кровь мучеников и мучениц, падавших под ударами меча, терзаемых зверями, сжигаемых, распинаемых на крестах; когда в потоках этой крови сатанинская и людская злоба, неверие и разврат мечтали утопить Христа и Его Церковь. Но мечты их остались мечтами, и на орошенной святой кровью почве Христос еще более прославился, и еще крепче стала Его Церковь.

Затем пошли времена ересей, наплыв пороков и соблазнов, волны средневековой суеверной тьмы и новейшего рационалистического и безрассудного неверия, золотой телец и внешняя цивилизация, прикрывающая дикость духа человеческого лоском внешнего развития и кажущегося прогресса, и многое-многое др. Все это, как стоглавая гидра или свирепая буря, «собравшася вкупе», бросилось и до сих пор бросается на Господа Христа и Его святую Церковь, мечтая разрушить вековые устои религии, спустить с цепи дикие страсти и даровать вселенной рай, а в сущности ад кромешный, даровать еще свободу, а на деле необузданный произвол, т. е. полный разгул мысли, чувства, воли и тела человеческого.

Мечтают и верят безумцы, что уже сочтены дни Христовой религии и Церкви. Но Христос Господь долготерпит людскому неразумию и грубости, жалеет и не перестает благословлять вселенную Своей благодатью, призывая всех к покаянию и вечной жизни под руководством св. Церкви, которая все продолжает стоять и сиять среди житейского моря, как спасительный маяк, для гибнущих в суете сует. Еще имеются на земле у Господа тысячи тысяч смиренных и верных рабов Его, членов св. Церкви, которые не преклонили коленей перед Ваалом.

Замечтался я, а сам все хлопочу, бегаю. Нужно скорее кончать. Из-за полотна железной дороги уже доносятся звуки музыки; слышу мой любимый марш. Идет пехотный полк: впереди несут большое знамя с крестом и играют этот марш, грустный такой. Услышал я его, и замерло сердце. Едва удержался я от слез, когда вспомнился при этом один из дней страшного боя у Шахе. Тогда я видел это же знамя идущим в бой. Так же, как и сейчас, среди рева только не бури, а канонады заслышал я звуки этого марша. Накрапывал дождь, солнца не было видно. Природа грустила, что живая. Смотрю… Колышется знамя, а за ним стройно, сомкнутыми рядами, в ногу идет славный полк. Куда? В атаку, на новую Голгофу… Странное чувство тогда вдруг наполнило душу мою: и грустно было на сердце, и вместе с тем так страшно тянуло слиться с воинами, этими мучениками, в один организм, вмешаться в их ряды и идти туда, откуда, может быть, думал я, уже не будет возврата.

И вот эти звуки сегодня снова донеслись до меня: снова воскресли в памяти ужасные сентябрьские и октябрьские дни, и снова пред глазами это знамя. Оно уже окружено теперь героями, георгиевскими кавалерами, и вместе с ними стало пред иконою Христа засвидетельствовать верность воинов присяге, долгу, воздать благодарение Господу, помогшему им быть мужественными, терпеливыми.

Да ведь Бог мог не допустить войны? Мог, но Он попустил этот страшный суд земной, и мы должны, подобно св. Победоносцу Георгию, хотя бы умереть, но честно выполнить долг наш. Хватит еще в вечности времени, когда откроются причины всех причин: откроется тогда и причина, почему Господь попустил эту войну. А теперь: Господи Иисусе Христе, спасай нас! Пресвятая Богородица, помогай нам! Св. Георгий, молитвами твоими поддержи в нас веру и верность Богу, царю и отечеству даже до смерти!

Со всех сторон несутся звуки музыки. Идут полки за полками, кроме дежурных частей, что занимают окопы. Собираются к церкви знамена и штандарты, причем у каждого знаменоносца и штандартного унтер-офицера на груди св. икона, благословение Государя и августейших шефов. Пришли пять священников, и молебствие началось. Служили «по-скору». Затем парад войскам: сначала шли георгиевские кавалеры всего корпуса, за ними полки. Величественное было зрелище. С парада «кавалеров» пригласили в барак у станции Суютуня и угостили обедом. А мы поскорее опять за работу: разобрали и уложили церковь. Я порядочно прозяб, и потому домой пошел пешком, чтобы разогреться.

Вечером во время прогулки встретил целый батальон запасных. Идут на пополнение 3-й дивизии. Я вмешался в ряды: хотелось проверить состояние их духа. Ведь пишут, что они угнетены. Оказалось обратное: бодро шагают, шутят между собой.

С удовольствием я с ними прошелся. На дороге вели разговоры о прошлом урожае, о войне, о японце. Высказывались пожелания «хоть бы к весне-то его прикончить и к рабочей поре домой оборотиться». Как-то легче, бодрее стало на душе, поговорив с ними.

28–30 ноября

Входит рано утром Ксенофонт и говорит мне потихоньку:

– «Батюшка! Полежите еще, погрейтесь. Сегодня очень холодно: 18° мороза».

– «А ветер есть?», – спрашиваю.

– «Нет, тихо», – отвечает.

– «Тогда скажи Михаилу, чтобы известил всех: будет молебен в 10 часов. Бог даст, как-нибудь отслужим, ведь сегодня воскресенье».

Встали. Я вышел на улицу, иду к саперным землянкам. Там живут некоторые из особенно мной любимых солдатиков; хочу сам сказать им о молебне; они всегда так рады бывают. Нарочно выбираю места, где снежок: так приятно хрустит он под ногами, а, главное, напоминает о прошлом… Как я любил гулять зимой в моем садике! Ну, довольно…

Однако мороз сильно хватает за уши. Что-то в суете мои саперы. Спрашиваю унтер-офицера.

– «Прощайте, батюшка, с грустью говорит он: уходим; нас переводят на другое место. Очень даже прискорбно: привыкли мы к Вам».

Да, по правде сказать, и мне страшно грустно с ними расстаться; ведь 3 месяца мы были вместе, и они особенно усердно посещали наши богослужения.

Подходит под благословение солдатик Авраменко, вынимает из-за пазухи самодельную деревянную ложку, на конце которой отлично вырезана рука, сложенная для крестного знамени, подает мне и говорит:

– «Возьмите, батюшка, на память от меня эту ложечку. Сам сработал здесь. Я давно хотел ее подарить Вам, да все не смел, а теперь вот уходим».

С великой радостью взял я этот дорогой для меня подарок и думаю, чем бы отдарить этого милого солдатика за его любовь. Вспомнил, что у меня есть шнурочек аршина в полтора длиной, сплетенный мною на рогульке из шелка в теплые деньки. Сейчас же принес и подарил его Авраменко. Он в восторге. Одним словом, мы остались друг другом довольны. Благословил я друзей сапер, простился и пошел на обычное наше место служить молебен.

Солдаты уже пришли. Я велел надеть на головы шлемы; и начали молиться. Хотя солнышко и ярко светило и даже немного грело, но все-таки мороз сильно беспокоил; ни разу так холодно не было во время службы.

Колебался, говорить ли проповедь. Но затем решился в том соображении, что, если пятью минутами дольше постоять, авось, еще не замерзнем. Посему в конце молебна немного побеседовал на Евангелие о званых на вечерю.

Применяя к нам эту притчу, просил слушателей вспомнить, что Царь наш Небесный и Отец приготовил для всех людей царский пир в Своих чертогах, т. е. вечное, по общем воскресении и суде, блаженство в царстве Своем, и через совесть человеческую, патриархов, пророков, закон, наконец через Сына Своего Иисуса Христа и Его Церковь зовет всех людей на это вечное блаженство. Когда все будет уже готово и люди воскреснут, то окажется, что все приглашены Господом на Его вечный пир, но не все войдут. Что же помешает?

Много причин найдется тогда у людей, которые не пустят их в вечное блаженное царство Божие. Причины эти – наши грехи телесные и духовные: чревоугодие, блуд, пьянство, маловерие, худые помыслы, празднословие, сквернословие, гордость, зависть, злоба, леность… Да разве перечтешь все причины, почему люди должны будут отказаться от удовольствия попасть на этот небесный пир? Одним словом, ничто нечистое не войдет в Божие небесное царство.

Посему благодарить и благодарить нам нужно Господа за Его зов на вечное блаженство и всеми силами стараться откликнуться на этот зов, т. е. достойно приготовить себя к этому пиру: тело воздержанием и целомудрием, душу верою, молитвой, покаянием и прочими добродетелями христианина.

Говорю отпуст. Крест держу, завернув в ризу. Целовать его нельзя: губы прилипают. Так обошел ряды и благословил всех.

Иду в фанзу. В ней тоже холодно. Сегодня у нас все замерзло: вода, консервы, лимоны, хлеб. Забрался я на кан, завернулся поплотнее в шубу, на руки надел рукавицы и так отогреваюсь.

Вспомнилось мне, как бывало перед Рождеством говорил проповеди, приглашая молящихся умилосердиться и отогреть «холодных». Старался нарисовать картины лишений, испытываемых бедняками в холодных жилищах, но все это говорилось не по опыту. А теперь? И деньги есть, а в отношении жилища живем, как последние бедняки: стены из глины «продувные», как говорит Ксенофонт, пол земляной, в окнах бумага, потолка нет. Ведь и за деньги не построишь сейчас себе теплого дома: к тому же, быть может, завтра же уйдем отсюда.

Топим самодельную «галкинскую» печку два раза в день; а мороз не слушается и все лезет к нам. Какое блаженство в это время в холодном жилище огонь! Как летом при 50-градусной жаре холодная вода, казалось, составляла все в жизни, так теперь это «все» составляет огонь. Как затопят печь да запылает пламя, так и потянешься к нему: и руки, и спину, и бока – все повернешь к огню несколько раз. И как невыразимо приятно ощущение теплоты, проникающей и разливающейся внутри тела! Кажется, положите рядом с печкой груду золота и драгоценных камней и предложите выбор; каждый без колебания выбрал бы огонь, теплоту. А золото? Бог с ним: оно мертво, не греет.

Невольно улыбаюсь, когда вспоминаю, как бывало дома в Орле встанешь утром, посмотришь на градусник, увидишь 10 тепла, и это одно уже приводило в дрожь, будто бедствие какое. А сейчас мы были бы счастливы, если бы было 5°. Во время обеда, прежде чем есть, посуду ставим в печь; потом выхватываем оттуда тарелки, перекидываем их, как блины со сковороды, с руки на руку, ставим на стол и затем уже кладем мясо и едим.

Особенно смешно бывает у нас вечером, когда мы ложимся. Начинаются крики: «ох-хо-хо», «бррр», «ай-яй-яй», «ах, батюшки мои», «ох, холодно». Больше всех кричим мы с адъютантом: верно, очень нежны. Действительно, постель – лед. Потом начинается одеванье.

– «Вы сегодня во сколько этажей одеваетесь?» – спрашивает меня адъютант.

– «И не сочту никак, смеясь, отвечаю я: двое чулок, двое рейтуз, рубашка да две фуфайки, шуба меховая, теплое одеяло и на голове шлем. А Вы?»

– «Нет, я, говорит он, свое бедное тело на ночь освобождаю от внутренних оков, а снаружи кладу на себя три этажа: шубу, теплое одеяло и бурку, а на голову шлем».

Смеемся. А валенки со всех восьми ног обычно каждую ночь отправляются на печку.

– «Ничего, жить можно» – это у нас всегдашняя присказка ко всем крикам.

Слава Богу: после породнее покажутся все холодные.

29 и 30 мороз еще усилился и ночью доходил до 20–22°. Соответственно этому уменьшилась и теплота нашего обиталища. Только и спасаемся, что пьем и пьем чай, а руки мажем глицерином.

1 декабря

Морозы все стоят большие, и в фанзе страшно холодно. Я уже хотел переселяться в землянку: там гораздо теплее. Сегодня все встали с насморками, а командир полка и адъютант даже стали покашливать. Очевидно, жить так дальше нельзя. Отогревшись немного чайком, мы составили совет, что делать.

По обстоятельном обсуждении дела, постановили следующее решение: собрать возможно больше газет и оклеить ими стены, заложить окна с северной стороны кирпичом, из полотна палаток сделать потолок и полотном же разделить фанзу на 2 половины.

Сейчас же позвали неизменного нашего Галкина, денщиков. И работа закипела. Послали за кирпичом из развалившейся ограды. Принесли палатки и газеты. Сшили и скрепили английскими булавками полотнища палаток и сделали из них потолок, стены оклеили газетной бумагой, снаружи обложили фанзу навозом, окна заложили кирпичом и тоже оклеили бумагой, из полотнищ сшили большой занавес и разделили им фанзу пополам: из пустых ящиков устроили второй пол в уровень с канами. Кончили дело и затопили печь. К вечеру получилось уже несколько градусов тепла, и восторгу нашему не было предела.

После обеда вся наша семья загрустила: проводили одного члена из нашего общежития, подполковника Букреева, на житье в дер. Тадзеин. Он будет там командовать третьим дивизионом нашего же полка. Как горе соединяет людей! За эти долгие месяцы совместной нашей жизни все мы так сжились между собою, что образовалась как бы одна семья. И вот расстаемся. Страшно было грустно.

Я все восхищаюсь нашим обновившимся жилищем: как-то чище и светлее стала выглядеть фанза. Даже иконочки я достал и повесил, а также некоторые фотографии; ведь это такое утешение! Да и теплота подбодрила: читать и писать уже можно свободно. Слава Богу!

2 и 3 декабря

Морозно по-прежнему. Но солнце и тихо. И я почти целый день на воздухе. Здесь, если нет ветра, то, какой бы ни был мороз, на солнышке сравнительно гораздо теплее. Я всегда пользуюсь подобной погодой, чтобы нагуляться.

Со мной часто гуляет один врач. И мы о многом-многом беседуем, особенно по вечерам под звездным или лунным небом.

Сегодня, восхитившись величием окружающей природы, он вдруг говорит:

– «Вот я учил когда-то, что земля создана для человека. Неправда. Не только человек, но и сама земля ведь есть не что иное, как точка среди миров вселенной, или атом, и вдруг такие слова: для человека земля и все, что на ней. Нет: или божественная Мудрость создала эту чудную вселенную для Себя, чтобы утешаться, наслаждаться ею, или, как чаша воды, наполненная выше краев, выливает из себя влагу, так и божественная Мудрость от полноты Своей произвела все, и иначе не могло быть».

Сущность моего ответа состояла в следующем: хотя, действительно, земля и человек в необъятной вселенной являются сравнительно не больше, как точками, атомами; но нужно иметь в виду, что это с нашей, человеческой, точки зрения. Будучи сами ограничены пространством и временем, мы и все измеряем ими. Для Господа же, в очах Которого 1000 лет как один день и один день как 1000 лет, Который, как бесконечный и вечный, выше всех и пространств и времен и ценит сущность вещей, для Господа-то, повторяю, и один человек, как бы ни был он мал во вселенной, может быть дороже всех этих видимых огромных миров, так как в нем находится духовная сущность, созданная по образу и подобию Божию. Если же так дорог Господу человек, то, значит, и обиталище человека земля, точка среди миров, ценнее в очах Божиих, чем солнце и все эти огромные и блестящие звезды. Мне кажется, что, если так смотреть на дело, то землю можно приравнять к той точке, что составляет центр круга. Огромен круг; едва заметна точка в центре его. Но как она важна по отношению к остальным частям окружности!

И во всяком случае, не ради Своего наслаждения творил Господь вселенную. Он Сам в Себе имеет всю полноту блаженства и ни в чем не нуждается. Говорить же, что божественная Мудрость не могла не сотворить вселенной, т. к. полнота Ее совершенств вылилась в форме этих миров, прямо грешно. Ну, разве можно слова «не могла не сотворить» прилагать к Всемогущему? Нет. Бесконечно мудрый и любящий Господь воззвал к бытию сонмы разумно-свободных существ, ангелов и людей, и для них сотворил эту дивную вселенную, чтобы эти ограниченные существа, видя непрестанно во всем дело рук Творца Господа, наслаждались удивительной гармонией и красотами вселенной, восторгались, трудились, учились, познавали ее законы и в них отыскивали и находили свойства Творца своего, развивали этим свои богоподобные свойства духовные, славословили и воспевали мудрость, могущество и любовь Божии и в этом полагали для себя единственное счастье. В книге Иова так и сказано: «Когда сотворены были звезды, восхвалили Господа все ангелы Его».

Да, для человека земля и все, что на ней. Землю не ради же ее самой творил Господь. Ведь земля, хотя и мудро устроена, но сама по себе неразумна, равно как и животные: не могут же они сознать проявленной в них мудрости Творца и дать в этом отчет. Паровоз мудро устроен, но он этого не сознает. И какая цель была бы строить паровоз, если бы им не пользовались, если бы на нем не было машиниста?

Конечно, нужно было на земле присутствие разумного существа, человека, который бы сознал, понял всю мудрость строения земли и красоту ее и прославил Творца Бога.

Вот так спорим, спорим, потом разойдемся до завтра; а завтра новые вопросы. Заговоримся и немного забудемся, что сейчас война и в нескольких верстах от нас японцы.

3 декабря, хотя и морозно было, однако ездил служить молебен в Тадзеин: давно уже там не молились. Вот какое время настало – служим только молебны и то с трудом: холодно.

Собрались эскадроны, надели шлемы и помолились. Немного и побеседовали на ту же тему, что и у себя в воскресенье.

Вернулся домой, попил чаю, а мой милый спутник (врач) уже ожидает меня гулять. Пошли; и снова разговоры: все философствуем. Сегодня спорили о спиритуализме.

Как я рад, что мое письмо с фотографией церкви, снятой в один из сентябрьских дней (я в церкви у престола, слева ген. Бильдерлинг, полк. Зенкевич и др.), не пропало!

4 декабря

Еду в Мукден. Сегодня там всенощная, завтра литургия.

За рекой Хун-хе, около Мукдена, на полях масса китайцев бедняков: взрослых и детей. Они собирают остатки гаоляна и чумизы, режут прибрежный хворост, подбирают навоз и все это на коромыслах несут в город отапливать свои квартиры: согнувшись, тащат китайцы драгоценную ношу; несмотря на холод, на лицах многих выступил пот.

Идет старец; на груди у него медный крестик: христианин.

Бежит вприпрыжку рядом с двуколкой малютка китайчонок лет шести, держит руку у лба, отдавая честь, и немилосердно вопит:

– «Капетан, моя денга мею (нет), моя ломайло; капетан денга ю (имеет) шибко много; моя денга мею, капетан!»

И так без конца. Прямо сердце надрывает; невозможно без скорби смотреть.

Приехали. Опять я в мандаринском доме, опять тульский самовар, лампа, кресла со спинками и прочее утешение. Попили чайку и за дело принялись.

Устроили по-прежнему иконостас, вставили во все висящие китайские фонари по свечке; собрались певцы, молящиеся, и мы отслужили всенощную. К воскресной службе прибавили и моление святителю Николаю, т. к. среди молящихся многие 6-го именинники, а я послезавтра буду служить уже в Тадзеине.

На всенощной опять был хозяйский сын и очень внимательно и стоял и слушал. После он говорил, что ему наше богослужение весьма нравится. Этот китаец очень любит русских и у чиновников старательно учится русскому языку.

После всенощной все говорили, какое высокое наслаждение доставляет общественное богослужение: истинный отдых душевный.

Лег спать на прежнем диване. Гусей, по моей просьбе, убрали куда-то, и я спал сравнительно хорошо.

5 декабря

Утром рано встал, все приготовил. И в 9 часов начали служить св. литургию.

Припоминая вчерашний разговор о наслаждении от общественного богослужения, я и проповедь говорил о наслаждениях.

Там, в России в мирное время многие, быть может, говорили о необходимости мирских суетных удовольствий, наслаждений: театров и других зрелищ, опьянений и проч.; человеку-труженику необходимо будто бы по-мирски веселиться, иначе он замрет, затоскует, заскучает.

Но прежде всего потребность в этих удовольствиях слишком преувеличена. Вот уже полгода, как все мы оторваны от всех мирских удовольствий, трудимся, конечно, не меньше мирного времени, а невзгод и неудобств даже несравненно больше. Что же? Отсутствие прежних наслаждений очень заметно? Заскучали? Затосковали без них? Ничуть. Наоборот, спорее и прилежнее пошла работа, и в самой работе мы стали находить гораздо больше интереса, чем раньше. Вместе с тем душа, это истинно Божие создание, освободившись от этих ужасных цепей разврата и мирских наслаждений, с большей силой стала рваться к своему первоисточнику Богу, чтобы войти с Ним в общение и насладиться этим. Вот потому-то теперь и молитва, эта беседа с Господом, так невыразимо приятна, так восторгает и тем указывает, что и в мирное время возможно доставить душе своей это истинное блаженство, если только иметь силу воли заставить себя удалиться от суетных наслаждений.

Как странно слышать жалобы, что христианство лишает человека удовольствий, обрекает его на тоску, слезы!

Даже если бы и было так, то и тогда в этом не было бы никакой ненормальности. Ведь жизнь вечна, и период земной жизни есть только начало вечности, подготовительный период. И если бы, имея в виду свою греховность, мы все годы нашего земного странствования провели в честном труде и покаянном воздыхании, сопровождаемом искренней борьбой с грехом, то и в таком случае ничего бы не было ненормального: такая жизнь была бы для души только несравненно полезнее, чем жизнь среди мирских удовольствий.

Но дело обстоит далеко не так. При сознании себя Божиим творением, но творением падшим, при представлении того крайнего милосердия и долготерпения, что явил и являет нам Господь, при таком-то вот положении вещей встать на колени перед пречистым ликом Господа и в горьких слезах и сердечном сокрушении излить свое раскаяние в совершенных грехах, рассказать Ему, Отцу нашему, как мы боролись со злом, как печалимся о путах греховных, дать слово исправляться, просить Его благодатной помощи и славословить Его милосердие… Да это надо испытать, и тогда, право, понятно станет, что это сокрушенное покаяние, этот плач о грехах доставляет совсем не муку, не тоску, не скуку, а, именно, отраду, успокоение, облегчение. Что, спрашивается, испытывала та грешница, что на вечери у Симона фарисея в великом сокрушении припала к ногам Спасителя, мазала их миром, обливала слезами и отирала волосами головы своей в то время, как сладчайший голос Господа говорил ей: «прощаются тебе грехи твои»? Что испытывала она в это время? Неужели тоску, уныние? О, конечно нет: великое блаженство наполнило все ее существо, когда она услышала прощающий голос Спасителя.

Да, молитва общественная и частная, когда человек, отделившись от всего чисто земного, воспарит духом к престолу Бога и там расскажет Ему все-все о себе, попросит благодати и, слившись с ангельскими хорами, воспоет «Свят, свят, свят Господь Саваоф! полны небо и земля славы Твоея», – эта молитва, соединенная с сокрушенным покаянием, доставляет душе истинное блаженство, которое и сравнить нельзя с мирскими утехами. Потому-то, испытав раз истинную отраду от молитвы и покаяния, люди уже воздерживаются от суетных наслаждений, которые их только рассеивают.

Но Господь Иисус Христос и не запрещал людям чистых невинных наслаждений, к каковым относится, напр., тихая семейная жизнь, когда для общей жизни соединяются 2 верующих существа, муж и жена, вместе трудятся, молятся, вместе приготовляют себя к вечности.

А дети? Не хватит слов выразить те чувства восторга, какие вызывает у любящих друг друга родителей появление на свет детей, этих земных ангелов.

А труды по их христианскому воспитанию? Мне известна одна мать многих детей, труженица; были времена, когда она в одно и то же время ногой качала люльку со своим спящим младенцем, руками вязала чулки для детей, глазами следила, как ее ненаглядный сынок пишет заданную страницу, а языком поправляла малютку дочку, читавшую «Отче наш». Обшить милых детей, обстирать – это тоже знали ее руки золотые. Ох, трудно ей!.. Трудно? Нет, эта мать в истинном восторге.

А как она любила вечером, особенно в субботу или воскресенье, собрать вокруг себя детей и петь вместе с мужем священные песни: «Херувимскую», «Хвалите имя Господне», «Господи, воззвах» на разные гласы, величания! Дети тоже старались своими ангельскими голосками подтянуть родителям.

Или другая картина. Вечер: мерцает лампадочка перед ликом Христа, горит своим чудным священным светом восковая свеча. И мать читает вслух акафист: она на коленях, дети вокруг нее тоже на коленочках. А после она станет рассказывать им о древних мучениках за веру, о том, как они любили Христа. Боже мой! Что же это за восторг!

Но вот пришло время: выросли все ее дети и разлетелись по разным концам земли Русской служить Богу, царю и родине. Эта мать уже одна: кажется, покой для нее настал… И что же? Часто говорила она детям:

– «Ах, как я счастлива была тогда, когда вы были малы и, как сонм ангелов, окружали меня! Какое это было блаженство! А теперь вы разлетелись»…

Конечно, это блаженство от чистой семейной жизни, и трудно понять его тем супругам и родителям, что втаптывают в грязь свои священные обязанности мужа, жены, отца, матери и продолжают творить все прежние безобразия, сдав семейные труды, заботы и детей своих на руки горничных и нянек. Но не виновато же христианство, что они лишают себя такого истинного наслаждения и меняют его на разврат, все убивающий.

А истинное дружество, зиждущееся, конечно, не на зеленом поле карточных столов, не на общих кутежах, не на коммерческих и служебных аферах? Нет, дружества, покоящегося на единении душ, убеждений, не запрещает Господь. Он даже Сам, будучи на земле, имел друзей и среди них по человечеству находил утешение. Кому же неизвестно, как в беде утешительно поделиться с друзьями горем своим, в счастье приятно разделить с ними радость свою?

Да, и это наслаждение не отнято от нас. И, если мы сами лишаем себя истинного содружества и ввергаемся в компанию развратителей, то не виноват же в этом Господь.

А искусства? О, какое высокое наслаждение может дать человеку чистое святое искусство! И этого не запретил Спаситель. Наоборот, все богослужение христианское, все обряды и установления, вся, можно сказать, жизнь Церкви – всё проникнуто самой возвышенной поэзией, искусством. Но ведь все искусства: и скульптура (ваяние), и живопись, и поэзия, и проч. могут быть так извращены, что вместо возвышения души они только унизят ее, разовьют чувственную сторону человека, похотливость. Кого же тогда винить? Господа? Христианство?

А природа? Перечислить невозможно, сколько истинного наслаждения может дать она. С блеском каких драгоценных камней можно сравнить глухой ночью луну и яркие звезды, а весенним или летним днем ясное солнышко? Или в каком дворце мы найдем такой чудной работы ковры и картины, как зеленеющие поля, как долины, покрытые свежей травой и благоуханными цветами, как горы, леса? С каким из мирских грешных удовольствий можно сравнить тот восторг, что испытывает верующий человек, когда после обычных трудов своих он выйдет под звездное небо, станет среди природы и явственно чувствует дыхание божественного Духа? А сколько интереса доставляет внимательному уму христианина каждая былинка, каждый цветочек и все в природе? Ведь они так ясно и просто говорят о мудрости, могуществе, любви и прочих свойствах Бога Творца.

Конечно, к природе можно относиться и совсем иначе. Можно ради золотого тельца безжалостно и безрассудно истреблять ее произведения, можно сквернить ее чистую развратными пикниками и прочими измышлениями человеческой греховности. Но кто же виноват в этом? Конечно, не Господь и не христианство.

Много-много и на земле существует чистых прекрасных наслаждений, которые вполне могут скрасить многотрудную и скорбную жизнь человека, ободрить его и влить в его существо новые силы, чего никак нельзя сказать о чисто мирских наслаждениях, что опьяняют духовно-телесное существо человека на малое время, чтобы потом еще больше ввергнуть его в расстройство и тоску.

Посему я просил слушателей энергично и радостно продолжать свой честный труд, крепко держась св. веры и Церкви, и в утешение себе искать только чистых святых наслаждений.

Окончилось богослужение. Убрали все и поспешили подкрепиться пищею, так как нужно было скорее возвратиться в свою деревню: в 5 часов вечера назначена была всенощная в фанзе у ген. Степанова.

Только в 8 часов окончили мы с Михаилом сегодняшние труды, и я водворился на своем кане на отдых.

6–9 декабря

Рано-рано встал. Сегодня предстоит сделать многое: дай, Бог, успеть! Погода прекрасная, солнечная, но мороз основательный.

В 8.30 утра я уже служил на огороде молебен для 1-го и 4-го эскадронов. Едва отслужили: так холодно было! Проповеди не говорил: немыслимо.

Прямо с огорода мы с Михаилом пошли служить молебен в фанзу к бригадному генералу Степанову: он именинник, и кроме того в управлении нашей 2-й отдельной кавалерийской бригады годовой праздник.

Отслужили. Ксенофонт уже заложил двуколку, и мы скорей покатили в дер. Тадзеин: нужно было успеть совершить св. литургию и молебен, а оттуда проехать потом еще в 17-й саперный батальон.

В 10.30 приехали и начали устраивать фанзу. Часть ее отделили для алтаря, протянули поперек веревку и на нее повесили иконы походной церкви и царские врата. Я поставил престол и жертвенник. Получилась церковь, вероятно, очень похожая на те, что были в катакомбах. Это впечатление усиливалось еще тем, что и живопись на иконах нашей церкви древняя, и облачения на мне и престоле льняные с вытканными крестами, и закоптелая крыша фанзы выглядит черным сводом, и вокруг полумрак.

С этим настроением я и служил всю литургию. Господи, какое блаженство хоть 2 часа чувствовать себя подобным древним! Мне кажется, если бы люди с раннего детства слушали возможно больше рассказов из жизни древних христиан, святых мучеников и мучениц, а равно и читали почаще о том же: то и жизнь их была бы совершенно другой – была бы чище, святее. Ведь капля за каплей воды, падая на камень, долбит, разбивает его. Неужели же душа человеческая окажется грубее, тверже камня, когда на нее ежедневно будут падать капли воды живой? Нет. Как бы ни были дурны ее наклонности, как бы ни были гнусны ее грехи, но постоянное чтение о подвигах подобных нам людей, которые силою веры победили в себе дурное и так горячо полюбили Господа и царство Его, что в ничто вменяли все блага земной жизни и с охотой жертвовали всем, даже самой жизнью, лишь бы не лишиться сладостного общения с Богом и царства Его, чтение об этом, пребывание в этой святой атмосфере может ли пройти бесследно для человека? Конечно, нет. Все это разобьет окаменелость сердца у взрослого и не даст окаменеть и развратиться сердцу дитяти.

Помню, как в детстве трогали душу жития святых и рассказы из жизни древних, особенно мучеников. Каким-то пламенем загоралось тогда все мое существо; мысль летела туда – в колизей, ко львам, в катакомбы, к ногам этих дивных епископов, пресвитеров, мучеников, мучениц, одни имена которых после наполняли душу восторгом. А в воображении и себя уже бывало ставишь в те положения подвигов, о которых или сам прочитал, или другие рассказали. И казалось, что счастливее жизни, как жизнь этих святых, нет и не может быть другой на свете. Можно ли после этого сразу идти на грех?

Говорят, надо идти вперед и вперед, и назад оглядываться нехорошо: признак дескать отсталости. Нет, в этом отношении нужно оглянуться. Как мудры были наши предки, когда воспитание и образование детей начинали со слов: «Бог», «Богородица», «ангел», «архангел» и проч., и вместо выдуманных «детских» рассказов читали им священную историю, жития, псалтирь! Ведь душа дитяти – чистая бумага, и написанное на ней в детстве святое от многого плохого и скорбного ее потом сохранит.

Ах, если бы в теперешних христианах воскресли чувствования древних! Как интересна была бы жизнь! Ведь победить себя, устроить у себя внутри порядок, преобразить все существо свое по образу Христа – вот в чем интерес жизни! И как много могут помочь здесь пример и опыт жизни святых!

Теперь все толкуют о переделках снаружи. Да снаружи-то хотя бы и все было идеально устроено, но, если внутри человека будет грязь и расстройство, то и идеальная внешность не поможет: все разрушится. Нужно каждому внутренне преобразиться, стать истинным христианином; а внешнее тогда и без всяких переделок будет прекрасно. Преображение же это возможно только через Христа.

Счастливые древние христиане! У них не было разных толков о парламентах, выборах, сходках. Их внимание всецело занимала одна мысль, одна забота: как бы не нарушить заповеди Христа, как бы сохранить себя святым, честным, благородным и не в личной только жизни, но и в общественной. Никакие парламенты и республики сами по себе души человеческой, а, стало быть, и жизни не переделают: грязь духовная останется грязью при всяких правлениях. Эта переделка души и жизни человечества дело религии и совести, а не внешних форм жизни.

Эти самые мысли я и высказал в проповеди. Хорошо прошло служение наше; хорошо, конечно, для души. С внешней же стороны очень неприглядно; но на это никто не роптал. Слава Богу, что и так-то удалось помолиться. Одно жаль: фанза мала; поместились только все офицеры да 50– 60 солдат.

Очевидно, св. литургия, совершаемая в такой необычной обстановке, и на всех оставляла глубокое впечатление: следы душевного волнения ясно замечались на лицах молящихся.

После литургии мы вышли крестным ходом с пением «Спаси, Господи, люди Твоя» и тропаря св. Николаю из фанзы на огород, где уже были построены 4 эскадрона. Полдень. Манчжурское солнышко успело разогнать холод и пригрело так, что мы отслужили молебен с царским многолетием, не дрожа от мороза. С крестным же ходом и вернулись в фанзу-церковь.

Разоблачаю престол. Михаил и Ксенофонт хлопочут, складывают церковь, высказывая свои впечатления, а милый Николай Павлович Серебренников уже приветливо приглашает меня выпить чайку.

Сижу на кане. Кругом офицеры, поздравляют именинников, разговаривают. Как живо представились все они мне в Орле в полковом собрании среди прекрасной обстановки, на паркете! А теперь в китайской фанзе на грязном полу, но так же оживлены. Это отрадно. Денщики бегают, суетятся, ставят на стол металлические тарелки, раскладывают ножи, вилки. Именинники угощают гостей обедом. Я наскоро закусил и, не ломая, как говорят, беседы, исчез. Мне ведь нужно было попасть еще к саперам в соседнюю деревню: они, наверно, думал я, ждут.

Действительно, когда мы подъехали, батальон стоял уже «в ружье». Сейчас же принесли столик, жалованную государем икону. И обычная картина началась: забегали фельдфебели, засуетились офицеры, пошли перестроения, захождения плечом, команды: «стой!», «равняйсь!», «смирно!», «господа офицеры!» Идет батальонный командир, украшенный золотым оружием за храбрость. Гремит его голос:

– «Здорово, молодцы саперы! С праздником! На молитву! Шапки долой! Певчие вперед!

Заиграла труба известный мотив, грянула музыка «Коль славен наш Господь в Сионе, не может изъяснить язык»… Нет, не могу… Удивительно действует на душу этот чудный гимн, особенно здесь: нельзя не волноваться. А с позиций, как нарочно, резко доносится бум-бум-бум.

Замерли последние звуки гимна; и мы начали служить молебен. Однако природа что-то разгневалась на нас. Все время было тихо; а тут вдруг как подул ветер!.. Быстро перешел в бурю: зги не видно от пыли. И завывание ветра вступило в ожесточенный спор с нашим пением. Мои бедные волосы так трепала буря и так обильно посыпала пылью и песком, что, когда Михаил усаживал меня в двуколку, Ксенофонт не удержался и говорит:

– «Как приедем домой, так сейчас же надо мыть Вам голову, батюшка. Как хотите… Так оставить нельзя».

Уже в 4 часа вечера водворился я в своей фанзе, умылся и с наслаждением попил чайку.

7, 8 и 9 декабря прошли так, что, при всем желании поделиться пережитым, решительно нечего записать. Нельзя ежедневно описывать, как мы обедали, пили чай и проч.

10–11 декабря

Сегодня день надолго памятный: получил сразу три посылки от Оли[57] из Москвы. Как долго мы их ждали! Говорю мы, потому что здесь так все сжились между собой, что интерес одного есть интерес всех. По письмам еще с сентября знали о высылке посылок, и по нашей коулоуцзинской колонии давно прошел сладостный слух:

– «Вы знаете? Батюшке из Москвы послано несколько посылок, также Калинину, Образцову, Бузинову».

– «Неужели?»

– «Наверное, знаю».

– «Вот интересно».

Немного погодя, новый слух, но такой, от которого все приуныли.

– «Вы слышали?»

– «Что такое?»

– «Да посылки-то наши, говорят, пропали где-то в Сибири или сгорели в Харбине».

Как молния, пронеслась эта последняя печальная весть между всеми. Немного посерчали, пожалели, как полагается; но скоро оправились. И уж было отпущено острот по нашему адресу со всех сторон! Целый короб!

– «Поздравляем с получением!», – раздавалось вдруг.

– «Покушали вкусненького да сладенького!..»

– «Ну как московская ветчина, колбаса? Понравились?»

Конечно, отшучиваемся. И вдруг, когда все уже считалось оконченным и похороненным, нежданно-негаданно посылки объявились. Сидим мы вечером, мирно беседуем, услаждаемся звуком мерных шагов часового под нашим бумажным окошечком. Вдруг открывается занавес фанзы нашей и просовывается голова Ксенофонта. Никогда его таким не видел я: красный и хохочет – верный признак, что он счастлив бесконечно.

– «Что ты?», – спрашиваю.

– «Да как же? – отвечает: Вам посылки прислали. Сейчас привезли из Мукдена». От матушки верно. Да такая одна тяжелая, пуда три: насилу дотащил. И две другие полегче». – Тащи сюда скорее», – кричим.

И все мы, т. е. обитатели фанзы, побросали и дела и разговоры, бросились к посылкам: раскупоривать, развертывать.

Ох, какое это счастье! Ведь каждую вещичку покупала, работала, завертывала, укладывала родная любящая рука. Верите? Ей-ей, руки дрожали, когда раскупоривал, а сердце колотилось так, как будто выскочить хотело.

Каждый сверток вызывал восторженные восклицания:

– «Сало-то, сало какое! Розовое! Колбаса-то свежайшая! Икра! Печенье! А вот посмотрите, целый пулемет монпансье» и т. д.

Конечно сейчас же начался пир горой. Ксенофонт принес кипятку. И мы, закусив присланной провизией, с удовольствием попили чайку с монпансье и цукатами, от души приговаривая:

– «Дай, Боже, здоровья и всякого блага приславшим».

11-го числа я все еще возился с посылками: нужно было поделиться этой радостью с Полей[58] и еще раз пережить вчерашние чувствования. Погода все время прекрасная. Но я сижу дома: за холодное время немного промерз, и меня что-то лихорадит.

12–14 декабря

Сегодня воскресенье и 40-й день смерти ротм. Бодиско. Солнышко довольно сильно пригрело. И мы собрались в 11 часов утра на своем обычном месте помолиться. Сначала я отслужил молебен и сказал воинам небольшое поучение о необходимости, сражаясь храбро с вооруженным противником, с любовью и участием, по-христиански относиться к нему безоружному, больному или раненому, а также к мирным жителям китайцам. Об этом напомнить я счел необходимым ввиду того, что военным действия вот-вот могут открыться. После молебна, в присутствии почти всех офицеров полка, отслужили панихиду, помолившись о упокоении души дорогого боевого товарища нашего ротмистра Бодиско, который пережил с нами страшные ляоянские бои и потом заболел.

Во время служения невольно вспомнилось, как усопший любил заупокойную молитву «Боже духов и всякия плоти»: прямо восторгался ей и всегда просил меня читать ее вслух. Последний раз 30 июля в деревне Шичецзы после панихиды по корнету Гончарову он говорил мне, как умилительна и утешительна эта молитва; а вот теперь и сам уже в могиле.

Пришел я в фанзу, и опять просидел безвыходно 3 дня: боялся разболеться. Сидел и читал взятые из Орла с собой книги, особенно «Отечник» еп. Игнатия Брянчанинова. Это чудная книга. Она содержит в себе изречения св. отцов, выбранные из многих книг. Приобрести «Добротолюбие» 5-томное многим не по средствам, а в «Отечнике» кратко собрано все, что может управить внимательную душу ко спасению.

Газеты мы читаем вслух и, надо сознаться, часто возмущаемся наглой ложью некоторых писак о порядках и жизни нашей армии. Да и пишут-то часто люди, не бывшие здесь. Напр., пишут, что солдатам нечего есть, холодно, одежда у них плоха. На деле совершенно обратное, т. е. едят очень хорошую мясную пищу не менее двух раз в день, получают хлеб, чай, сахар, живут в землянках, в которых гораздо теплее, чем у нас в фанзах, у всех полушубки, валенки, суконные портянки, теплые чулки, папахи. Право, немцы больше правды пишут о нас. В их газетах, напр., прямо говорится, что в нашей армии все есть, что требует и время года и солдаткий желудок. Конечно, были дни и недели, когда трудно приходилось, напр., во время сражений, при отступлении и т. п. Но ведь нельзя же без этого: на то и война.

Теперь у нас, говоря относительно, затишье, т. е. больших сражений нет, а канонада пушечная, особенно из осадных орудий, и ружейная стрельба происходит ежедневно. Попривыкли мы к этому, и только, когда уже особенно расстучатся, тогда мы выйдем на полотно железной дороги посмотреть.

Глава IV. Набег на Инкоу

15–24 декабря

С каким оживлением готовились мы все эти дни к встрече великого праздника Рождества Христова! Мечтали служить всенощное бдение, св. литургию, приобрели молодые сосенки вместо елок, заготовили праздничную провизию. Вот уже 23 декабря. Завтра сочельник: решили все попоститься. Вдруг все мечты, все приготовления – всё разлетелось. Пришел приказ главнокомандующего выступить полку утром 25 декабря в полном составе и присоединиться к отряду ген. Мищенко.

Это значит – мы идем в набег, во фланг, вперед всей армии. Приказано взять из вещей только самое необходимое, остальной обоз оставить, а, главное, захватить с собой побольше патронов: по 200 штук иметь на каждом солдате и по 24000 в каждой патронной двуколке.

Вот, как великий праздник, так нам самая работа! Засуетились, забегали солдатики, пошла чистка амуниции и всего снаряжения. Ну, значит, рушилось все, нужно готовиться в поход.

Утром 24-го я скорее побежал на ст. Суютунь в санитарный поезд, где и вырвал себе больной зуб, пломба выскочила: стал болеть, а тут зимний поход… Где там с ним возиться?

Как преобразилась эта прежде пустынная станция! Теперь здесь масса путей, поездов, лазаретов, палаток, интендантских грузов, солдат, офицеров; выгружают осадные орудия, прокладывают легкую железную дорогу для перевозки тяжелых снарядов, пушек. Везде солдатики метут сор около своих землянок, втыкают в землю сосенки, вешают на них красные и синие бумажки; одним словом, готовятся к празднику, а мы… Мы в поход. Что делать! Послушание, исполнение долга прежде всего.

Операция моя с зубом удачно окончилась, и я вернулся домой. Наступил вечер. Я окончил приготовления. Из 3-го эскадрона мне прислали смирную лошадку, подковали ее на зимние подковы. В кобуры седла положил чай, сахар, колбасу, сало, полотенце, 3 смены белья, облачение-ризу и епитрахиль; св. Дары и крест будут на мне, бурку приторочил к седлу. И готово…

Все едем верхами. Слава Богу, полк будет действовать весь вместе. Опасное, трудное дело предстоит, но очень нужное и полезное для армии. Потрудимся!

Наблюдательный пункт у д. Далиентунь.

Прокудин-Горски

Когда заблистали звезды, я вышел гулять, чтобы хоть мысленно пережить те святые чувствования, что, бывало, переживал в это время на самом деле. Грустно стало на душе: лишены молитвы. Со стороны позиций доносится дружное пение «Рождество Твое, Христе Боже наш». Ярко пылают костры. И японцы не остались в долгу: освещают нас прожекторами. Иллюминация! А наши солдатики всё работают, укладываются.

Порт-Артур пал вчера. Давно уже мы ожидали этого. Спасибо героям: долго они нам помогали.

Итак, завтра в 10 часов утра уходим. Идем дней на десять или, самое большее, недели на две. Благослови, Боже! А теперь нужно отдохнуть.

25 декабря

Сегодня выступать в боевой поход. Набег на г. Инкоу. Я встал еще до света: нужно привести в порядок остающиеся здесь вещи и хотя немного попраздновать: ведь Рождество Христово наступило.

Умылся. Какая-то нервная дрожь. Скорее достал св. Дары, епитрахиль и пошел на лед нашей Невы. Хочу приобщиться св. Таин: праздник и поход.

Звезды еще ярко блестят. В России в такое время несется гул колоколов, успевают уже прославить родившегося Спасителя; а здесь сейчас тишина мертвая; даже пушки молчат.

Японцы прислали письмо, поздравляют с праздником и дают слово не стрелять сегодня весь день, если и мы сделаем то же. Кажется, обе стороны выполнили условие, и день прошел мирно.

Выбрал на льду чистое местечко, поставил св. Дары и приобщился. Что-то подступило к горлу: волнение положительно душило.

Отпраздновал. Верно, уж такая наша доля, что, как большой праздник, так нам поход или бой. Впрочем, слава Богу за все: Ему так угодно!

Возвратился в фанзу. Наши встали, собираются. Позвал Михаила, и мы отпели краткий молебен: поздравили друг друга.

Затем мы пошли с ним по приходу Христа славить: были в 1-м и 4-м эскадронах, в штабе бригады, в штабе полка, у корпусного командира. Везде пели краткие молебны. Конечно, спешили, но и то радость большая, что успели хоть так попраздновать.

В 9 часов вернулся я, напился чая: закусил яичницей и… в поход. Я надел на себя фуфайку, лисий подрясник, теплые сапоги, папаху (она же и подушка). Ксенофонт остается с вещами в нашей фанзе, а Михаил на «друге» едет со мной.

Все оделись. Приехал взвод драгун за штандартом. Помолились; благословил я нашего «дедушку» (штандарт), командира полка, адъютанта.

Вынесли штандарт. Раздалась команда. Блеснули шашки «на карауле», приветствуя «дедушку». И мы тронулись.

Что-то Бог даст? Вернемся ли? Ведь едем в тыл огромной японской армии, и задача – дойти до самого Инкоу.

Я на своей лошади проехал по фронту и благословил своих воинов на новые труды.

Прежде всего, нужно проехать 7 верст до деревни Эльтхайцзы, соединиться там с 52-м драгунским Нежинским полком и следовать далее к генералу Мищенко.

Наш отряд большой: 9 полков казаков, сотня пограничников, две сотни пехотних охотников на конях, наша бригада, Приморский драгунский полк и 36 пушек с прислугой на конях. Отряд разделен на 3 колонны: 1) казаки под командой ген. Тевяшева, 2) казаки и охотники под командой ген. Абрамова (при этой колонне едет и сам Мищенко), 3) наша бригада, Приморский драгунский полк и сотня пограничников под командой ген. Самсонова.

Артиллерию разделили тоже на 3 части, причем в нашу колонну вошли 20-я конная батарея и полубатарея поршневая.

В нашей 3-й колонне священник оказался я один на всех, т. к. священники Нежинского и Приморского полков по нездоровью не могли сопровождать своих полков в походе.

Едем. Солнце ярко светит и так греет, что жарко в седле.

– «Не декабрь, а апрель сейчас», – говорят офицеры.

Безветрие полное, и тучи пыли.

– «Вот так угощение нам на праздничек, шутят солдаты: наглотаемся пыли досыта».

Везде шутки, остроты. Все рады делу, бодры, будто идут не на труды, раны и смерть, а на веселый пир.

Я выехал в строй 4-го эскадрона, встал в ряды и еду с солдатами. – Не робей, говорю, братцы! Я с вами, буду молиться за вас. Кого ранят или кто заболеет, приобщу – вот видите? Св. Дары на мне! Кто умрет героем в честном бою, отпою погребение: не зароем как-нибудь».

– «Умирать один раз в жизни, говорит мой сосед Архипов из запасных: от могилы не уйдешь все равно, а умереть в бою это действительно хорошо. Что ж? Дай, Господи!»

– «Да ты, чай, семейный? – спрашиваю я его: разве тебе не жаль родных?»

– «Что ж, батюшка, жалеть? Бог им даст силу: перетерпят. К тому же на каждого едока государь теперь даст полтора рубля в месяц: прожить можно. Зато душе спасение».

Едем, беседуем. Я как-то сразу примирился с пылью; ничего – дышу, даже разговариваю. И, насколько утром я волновался, настолько же теперь, когда поехали, успокоился. Буди воля Божия над нами!

Благополучно прибыли в дер. Эльтхайцзы. Нежинский полк уже стоит в строю. Подошли мы и выстроились так, что оба полка стали лицом друг к другу.

Вдали показалось облако пыли: едет командир корпуса ген. Бильдерлинг прощаться с полками.

– «Смирно!», – загремело в бригаде.

Генерал объехал полки, благодарил за прекрасную службу и, пожелав новых успехов, поздравил с походом.

Сблизились полки, выехали перед штандартами, ассистенты открыли жалованные иконы, я и Михаил сошли с коней, достали из кобур ризы и, обернувшись на восток, запели молебен. Солдаты оставались на конях.

Не могу выразить состояния души, когда раздалось дружное пение «Рождество Твое, Христе Боже наш» и «Дева днесь Пресущественнаго раждает». Можете представить чувства, с которыми молящиеся прославляли родившегося Спасителя, отправляясь на такое страшно опасное дело? Да, от души молились, прося у Господа помощи на предстоящие боевые труды.

Окончился молебен. Я благословил оба полка. И сейчас же тронулись в дальнейший путь.

Ко мне подъехал Поля, и все время до вечера мы ехали с ним рядом.

– «Как хорошо, что Вы с нами, батюшка!», – слышу голос подполковника Образцова, нагнавшего меня: «Вы благословили нас; с молитвой мы начали поход – так приятно! С благословением религии и сражаться, и страдать, и умирать легко».

Пыль невообразимая: боюсь за глаза. Едем среди необозримых полей Манчжурии, точно казаки Тараса Бульбы. Мерно покачиваются солдатики в седлах. Храпят и фыркают кони, горячатся. Уходят родные: ведь впереди добрых 400–500 верст пути туда и обратно.

Деревня Сухудяпу, резиденция генерала Мищенко.

– «Эскадроны, строй взводы!», – раздается голос командиров полков.

И бригада стала в резервной колонне. Я на левом фланге полка, на своем длинноухом «китайце».

Скачет ген. Мищенко с конвоем. Снова «смирно», снова шашки блеснули. И ясно на весь полк раздается голос генерала:

– «Здорово, славные драгуны черниговцы! С праздником вас поздравляю. Главнокомандующий берег вас это время, а теперь посылает на славную работу во славу царя батюшки и отчизны. Уверен, что работать будете молодцами.

– «Покорнейше благодарим и рады стараться», – энергично загремело в ответ на чисто русскую речь генерала.

А он уже несется по фронту с шашкой наголо и с Георгием на груди. Подскакал к нашему флангу, вызвал меня перед фронт, принял благословение и попросил молитв.

Мы снова в пути. Проезжаем массу деревень. Разоренья здесь нет: все цело и всего много: гаолян, чумиза, куры, поросята. Нас встречают массы китайцев, кричат нам «шанго, русский солдат». А где есть китайские солдаты, то, завидев наши полки, они сейчас же выстраиваются и отдают честь.

Мы беседуем с Полей о том, что-то поделывают теперь наши родные. И не подозревают они, что мы сейчас в походе. Вероятно, они идут в церковь или уже пришли, и Иван Арсеньевич[59] со сливочками попивает чаек немножко повкуснее нашей пыли. Смеемся.

В 5 часов вечера прибыли в деревню Синтайхе, совершенно не имея от пыли подобия человеческого. Здесь ночлег. Нам отвели большую фанзу. Я разделся, сняв на время подрясник, чтобы выбить из него пыль, и скорее начал мыться. Ох, и приятно же!

Мы хотели занять всю фанзу, но китайцы привели меня и адъютанта на левую половину и убедительно просили, чтобы эту часть фанзы мы оставили им. На кане лежала больная старуха. Указывая на нее, они говорили:

– «Бабушка ломайло; китайза сыпи-сыпи», т. е. занемогла женщина, и им самим требуется место для спанья.

Вокруг масса детишек. Конечно, жаль их стало, и мы все, т. е. штаб бригады и наш штаб, поместились в одной половине.

Михаил принес мне гаоляну. Разостлали его на кане: сверху положили бурку, под голову плащ и папаху – вот и постель.

Стемнело. Вестовые вскипятили «живительный элексир» чай, и мы буквально ожили.

Я вышел на двор. Деревня в oгнe, будто пожар: так много костров. Небо еще чернее; звезды еще ярче.

Однако нужно ужинать и вместе обедать: с утренней яичницы ничего не было во рту. Достали холодные котлеты, сало, колбасу и праздничную роскошь двух жареных фазанов и, как подобает добрым людям в такой праздник, потрапезовали.

Поздно вечером приехал ген. Самсонов, и в нашей фанзе состоялся военный совет. Слабо мерцала свеча. Дым от канов наполнял фанзу и ел глаза. Склонившись над столом, сидели и стояли генералы, командиры полков, офицеры. Перед ними карта местности, по которой идем. Они совещаются. На другом столе офицеры спешно чертят карты. Я сижу на своем гаоляне и наблюдаю эту оригинальную и в своем роде прекрасную картину.

Улеглись в 12 часов. Долго не мог я сомкнуть глаз. Если только на мгновенье поставить себя на наше место, так-то, конечно, можно понять причину бессонницы. К тому же ночь была морозная, и солдаты всю ночь шумели у костров. Забылся я часа на три. Слава Богу, первый день похода прошел благополучно.

26 декабря

Ворочался я на своем гаоляне, чесался, с нетерпением ожидая утра. Наконец 5 часов. Bсе сразу встали, попили чайку, и во всех концах деревни понеслось:

– «К коням! седлай! садись!»

И мы поехали. Солдаты не спали: морозно. Всю ночь просидели они у костров: однако оживление не покидало их.

Выслали вперед разъезд отыскать хорошую переправу через р. Хунхе. В 8 часов утра подошли к ней, и началась переправа.

Что это за картина! Солнце только всходило, и полнеба окрасилось оранжевым цветом! Прибрежный тростник, деревни, деревья – все покрыто инеем! Тихо, ни души. Только всадники один за другим, ведя в поводу коней, переходят реку. Осторожно ступают лошади по льду: некоторые падают. Наконец догадались посыпать лед песком, и переправа сразу ускорилась.

На другом берегу собралась вся наша колонна. Подъехал ген. Самсонов, поздоровался, и мы благословясь поехали дальше.

Уже выходим из своей линии и начинаем заходить в тыл японцам. Теперь нужно быть очень осторожными: кроме японцев здесь масса хунхузов.

Порядок движения колонны таков. Впереди авангард (2 эскадрона); затем в 2 верстах главные силы колонны, и в 2 верстах сзади арьергард (1 эскадрон). По бокам колонны, в полуверсте от нее, едут дозорные от каждого эскадрона – это щупальцы войска. Они зорко осматривают окрестности и особенно деревни, так что напасть на колонну в походе врасплох невозможно.

Едем, выражаясь по-военному, «справа по шести», едем без дорог, прямо по полям сжатого гаоляна. Пыль снова невообразимая, и мы все сразу поседели от нее.

В половине 2-го часа дня проехали мы деревню Сыфонтай, и раздалась желанная команда:

– «Стой! слезай!»

Привал до 4-х часов. Пройдено 25 версты можно закусить. С каким удовольствием ели мы сало и колбасу! Вскипятили чайку из сомнительной водицы. Колодцев близко нет, а замерзшая лужа рядом. Boт из нее-то и взяли воду. Ничего – прошло благополучно.

В 4 часа заколыхались колонны: драгуны, казаки, пушки, пики, штандарты – все перемешалось и в общем составило грандиозную картину. Проехать нужно еще 20 верст.

Скоро солнце село, и мы едем при свете звезд и молодой луны. Ох, худо ехать верхом ночью да еще в строю! Когда скомандуют «рысью марш», невольно перекрестишься. Ведь если упадет лошадь, могут затоптать. Но Господь хранил. Сидя верхом, на ходу читаю утренние и вечерние молитвы. Верую – простит Спаситель; ведь как же иначе?

В 9 часов приехали в дер. Туп-хуан-ди. Ночлег. Слез с лошади и прямо сел на землю: ноги подкосились – устал, дальше втянусь, конечно.

Сегодня ночью наш полк занимает сторожевое охранение, т. е. выдвигается вперед версты на 4 от главных сил и цепью окружает всю колонну. Это самая трудная, опасная и ответственная обязанность.

Деревню, в которой мы остались, сейчас же оцепили часовыми, которые без пароля никого не впускали и не выпускали.

Фанза досталась до отвращения грязная. На пол набросан (очевидно, нарочно) навоз и зажжен, чтобы мы не могли в ней остаться. Конечно, солдаты затоптали огонь, и мы водворились, накашлявшись и наплакавшись от дыма вдоволь. Расседлывать коней не приказано, костров разводить тоже. На кане оказалась набросанная чумизная солома; я так устал, что забыл и об опасности: бросился на эту солому и сейчас же уснул. Ночью несколько раз просыпался: немного ноги озябли. Все время горела свеча, наши почти не спали, т. к. очень часто приходили из сторожевых эскадронов донесения. Между прочим, 4-й эскадрон захватил в эту ночь двух хунхузов.

27 декабря

В 5 часов подали кипяток, и мы отогрелись. Пришла от ген. Самсонова диспозиция на сегодняшний день. В 7 часов выступили.

4-й эскадрон донес, что встретил ночью японский разъезд, а хунхузы только что ушли; их здесь было очень много под командой японских офицеров.

Часов до 10 было довольно прохладно; затем потеплело, и маленький ветерок отгонял пыль в сторону. Ехать хорошо. В 11 часов подошли к реке Ляохе. Лед, как зеркало. Наученные опытом, люди спешились, и прежде всего лед был засыпан песком, так что переправа на этот раз совершилась быстро.

За рекой началась местность, совершенно не тронутая войной: обилие жизненных припасов у жителей поражало. По полям везде работают китайцы, выкапывают гаолянные корешки для топки.

В деревнях нас встречают уже молчанием: никто не знает ни одного слова по-русски. В этих местах раньше нас бывали только японские разъезды да хунхузы.

Во время пути раза три останавливались на 10 минут дать передохнуть лошадям. В час дня сделали привал, только что наскоро закусили и хотели пить чай, как вдруг команда: «К коням! садись!» Опрокинули солдаты котелки, не пив, вылили денщики наш чай на пашню и бегом к лошадям. Снова затряслись.

В 4 часа на горизонте с японской стороны взвился к небу черный столб дыма. Это, несомненно, сигнал; очевидно, нас заметили. Теперь нужно быть крайне осторожными, ведь мы почти на высоте Ляояна.

Около 6 часов пришли в деревню Талянь-пуза, и в ней остановились на ночлег. Сейчас же расставили часовых, и на случай тревоги назначили сборный пункт. Нам отвели фанзу богатого китайца. Каны топлены, теплые. И хозяин оказался очень любезным: принес мне подостлать одеяло, маленькую подушечку, набитую… песком, и метелочку – почистить подрясник. При помощи переводчика он сообщил, что здесь недавно были 200 хунхузов и 20 японцев. Приятное известие! Купили трех кур по 50 коп. за каждую, и через 2 часа мы отлично поужинали. Китаянка вымыла мне носовой платок.

Вообще приняли нас очень радушно. Легли (конечно, не раздеваясь) прямо на канах.

28 декабря

Сверх ожидания ночь прошла покойно, и в 6 утра мы выступили в дальнейший путь. Погода и пыль прежние. До 11 часов шли благополучно, только очень стесняли часто встречающиеся огромные валы, переходить которые довольно трудно. За рекой Ляохе почти каждая деревня не только сама окопана глубокой канавой, но и вся земля общины окружена высоким валом.

С одного из валов завиднелась деревня, и колонна ген. Абрамова покойно подвигалась к ней. Ясно были видны полки казаков, пики, флюгера. Мы начинали уже мечтать о привале. Вдруг трах, трах, трах… Загремели выстрелы, и из деревни посыпались на казаков пули.

Заскакали дозорные; быстро выехала на позицию конная батарея, и наши пушки загрохотали. Над всей деревней стали показываться белые дымки: разрывались снаряды.

Мы подошли почти рядом к той колонне и слезли с коней. По сигналу канонада сразу прекратилась. И на наших глазах казаки понеслись в атаку на деревню.

Первый раз в жизни я видел боевую атаку конницы. Это что-то ужасное и вместе красивое.

Через полчаса все было кончено. Неприятеля выбили, и японцы с хунхузами бежали.

Привезли убитых и раненых. Между ними один раненый хунхуз. Я пошел на перевязочный пункт; но приобщить никого не пришлось, т. к. все наши раненые 5 человек оказались из Тереко-Кубанского полка, магометане.

Объявили привал всему отряду. Наш же полк выслали осмотреть впереди местность. Проехали мы мимо деревни, из которой только что выбили японцев. Снаряды зажгли ее, и деревня пылала.

В 3 часа перешли какую-то узкую, но с очень крутыми берегами реку. Здесь нас немного задержала артиллерия, так как пушки спускали на лямках.

Подходим к деревне Амабельчулла. Я еду с 6-м эскадроном. Смотрю на дозорных; они уже поравнялись с первыми фанзами. Вдруг дозоры сразу понеслись карьером. Ген. Самсонов остановил колонну, построил наш полк в боевой порядок и послал адъютанта узнать, в чем дело. Оказалось, что в деревне засели полторы роты японской пехоты и эскадрон драгун. Генерал приказал нашему 1-му эскадрону подойти к деревне и лавой пронестись по ней.

Благословил я издали эскадрон. Как на ученье, пошли драгуны. Вот они уже подходят… рассыпались… сейчас понесутся… Мы впились в них глазами. Сердце прямо колотилось в груди, и мурашки бегали по телу. Наконец взвилась туча пыли, и эскадрон понесся. А с другой стороны неслась сотня казаков. Вот наши уже в лесочке… рубят, настигая убегавших.

Кончилась атака. У казаков оказались убитые и раненые. Наших же Господь сохранил: убили только трех лошадей да у многих солдат прострелили седла и шинели. Раздается команда:

– «Два орудия на позицию!»

И началось обстреливание деревни залпами…

Стемнело. Остатки японцев засели в каменном ханшинном заводе и сдаваться ни за что не хотели.

Мы стояли так близко к месту боя, что несколько пуль просвистали и над нашими головами. Поэтому ген. Самсонов отвел колонну немного назад, а деревню приказал взять и окончательно выбить оттуда неприятеля. Для этой цели кроме казаков был послан эскадрон 52-го Нежинского полка в пешем строю.

Завязалась сильная ружейная перестрелка. Деревня горела в нескольких местах. Японцы отчаянно защищались всем, чем можно, и даже бросали ручные гранаты.

Потрясающее зрелище было перед глазами. Огромный пожар среди темноты сам по себе наводит ужас. Но, если к этому добавить сознание, что там среди этого пламени и при свете его происходит смертный бой, то какими, спрашивается, словами можно изобразить тогда душевное состояние зрителя? К тому же только полверсты какие-нибудь разделяли нас от этой несчастной деревни. Я и стоял, и ходил, стараясь не смотреть туда. Но через минуту совершенно невольно взоры опять приковывались к зловещему пламени.

Наши 5-й и 6-й эскадроны под командой подполковника Букреева тоже поехали к Амабельчулле.

– «Михайло! говорю я: что же мы стоим здесь? Поедем, поищем перевязочный пункт!»

Поехали, но скоро вернулись: так было темно, что легко было отбиться от полка; а отбиться в этой местности почти все равно, что погибнуть. Поэтому решил не рисковать, а утром сделать для воинов, что можно.

К 10.30 наши окончательно взяли деревню, и только немногие из японцев благодаря темноте спаслись. В Нежинском полку один офицер контужен, 3 солдата убито и 9 ранено. Наших Бог миловал.

Только в 1 час ночи добрались мы до ночлега, и какого!.. Две скверных фанзы на весь полк. Воды ни капли. Так, не пивши и не евши, переутомленные, повалились мы на кан целой кучей, почти один на одном: а некоторые легли на китайских шкафах, на полу. И моментально захрапели.

29 декабря

Встали в 5 часов утра. Воды нет. Так мы и остались не пив; даже лошадей нечем было напоить. Тяжело!..

3-й эскадрон ушел авангардом. Через час должны тронуться все.

Только я сел на лошадь, как подают записку от командира Нежинского полка:

– «Усердно прошу прибыть в полк совершить погребение трех убитых вчера нижних чинов моего полка, отдать последний христианский долг усопшим героям. Полковник Стахович».

Конечно, мы с Михаилом сейчас же поехали. Это в той же деревне, только на другом конце. Подъехали к фанзе командира полка. Рядом солдаты роют могилу, одну на трех. Земля промерзла и не поддается лопате. Но усердие товарищей, не желающих оставить трупы непогребенными, преодолело все, и могила, хотя и не особенно глубокая, готова.

Я облачился. Принесли убитых и положили рядком на мерзлую травку в том же виде, как они были подняты: одежда на них окровавленная, лица в крови, позы – Господи, какой ужас! Один поднял руку к небу, будто зовет оттуда кого-то; другому в голову попала ручная граната, и вместо лица образовалась одна замерзшая кровавая масса. Лицом положили к востоку. И только что начал я погребение, как стало всходить солнышко и лучами своими обласкало, приветствовало почивших героев. Служу. Вокруг стоят солдаты, офицеры, командир полка; часто становятся на колени; и слезы искренние, братские слезы катятся у некоторых из глаз. Трудно не плакать в такой обстановке!

Кончил погребение; положили в могилу усопших. А по отряду давно уже несется «к коням! садись!» Зарыли наскоро могилу, поставили на нее маленький крестик, перекрестились еще раз и рысью поехали к полкам своим.

До 12 часов дня шли благополучно. Получено донесение, что половина нашего 3-го эскадрона ходила в атаку, на большой японский разъезд. Зарубили одного японского офицера и пять солдат, захватили четыре лошади с седлами. 4-й эскадрон тоже нескольких зарубил и трех драгун взял в плен.

Остановились в трех верстах от г. Нью-Чжуана, и наш полк пошел обходить его. Японская пехота обстреляла ружейным огнем наши эскадроны, но неудачно: только ранили одну лошадь.

Видя себя обойденными, японцы бежали, причем многие побросали ружья, ранцы. Корнет Романов со взводом лавой проскакал весь город и удостоверил, что японцы бежали.

Я ехал с артиллерией немного спустя. Еще лежали поломанные нашим полком телеграфные столбы и порванная проволока. Объехали город. Надо спешить к Инкоу.

– «Батюшка! Смотрите скорее направо: наши японский транспорт берут, кричит Михаил.

Оглянулся я. Действительно, наш 2-й эскадрон карьером нагнал обоз в 200 фур с порохом и жизненными припасами. Прикрытие разбежалось. И вот запылал огромный костер. Взрывы пороха следовали один за другим, и черный дым валил к небу. В самом городе горели склады: японцы сами подожгли.

Стемнело. Мы проехали несколько японских этапов с флагами. Конечно, конвои разбежались, и дворы были полны транспортов со всякой всячиной. Эти транспорты сейчас же зажигали, так что кругом нашего пути сразу образовалось несколько огромных пожаров. Всего в этот день сожгли 600 японских транспортных груженых фур и взяли до 1000 лошадей и мулов.

Можете себе представить, что за зрелище было вокруг нас в этот вечер! Удача набега оживила всех. Везде слышался веселый говор, смех и остроты.

В 10 часов вечера остановились на ночлег в деревне «Ляу-тан-гоу». Осталось 12 верст до г. Инкоу. Легли, конечно, не раздеваясь.

30 декабря

Выступили в 8.30 утра. Ехали очень медленно. По дороге жгли японские этапы и мелкие транспорты. Разъезды нашего полка, под начальством корнетов Граве и Гурова, порвали телеграфные и телефонные линии, захватили телефонную станцию и целую кучу полученных, но еще не розданных японских писем.

В 12 часов весь отряд остановился верстах в 5 от г. Инкоу, высшие начальники собрались на военный совет, а мы сели на гаолянную пашню закусывать, доедать последний хлеб. Дальше сухарики…

Еще рано утром было слышно несколько взрывов. Около 3 часов дня еще раздалось несколько. Это наши саперные команды, составленные из драгун, казаков и пограничников, рвут полотно железной дороги. Всего произведено более 20 взрывов, и железную дорогу сильно попортили на протяжении от Хайчепа до Инкоу.

В 3 часа тронулись и поехали прямо рысью. Поднялась такая пыль, какой не было от начала похода: хвоста шедшей впереди лошади не было видно. Положился я на волю Божию, натянул покрепче повод, скачу. Вдруг лошадь моя сразу стала: едва не слетел я. Впереди что-то барахталось. Оказывается, доктор Нежинского полка упал вместе с лошадью. Некогда останавливаться – скачу далее с мыслью: что-то с ним?

Около часа продолжалась эта скачка. Наконец, у деревни Лянь-сан-цзунь остановились. Станция Инкоу перед нашими глазами. Идет паровоз. Развернулся отряд в боевой порядок; выехала артиллерия на позицию; назначили у деревни перевязочный пункт, я с врачами и Полей на пункте. Смотрю – подъехал и нежинский доктор. Господь сохранил его, только ногу он сильно ушиб. Дрогнула земля: раздался залп наших орудий. Зашуршали, завизжали снаряды и полетели к станции. «Запарил» сразу паровоз и начал «удирать», давая тревожные сигналы.

– «Ишь его, кричали солдаты: испугался и бежит».

Полтора часа продолжалась адская канонада. Орудия стояли только в нескольких саженях от нас. Невозможно описать состояния души и возбуждения нервов при близкой артиллерийской пальбе, тем более что мы ежеминутно ожидали с японской стороны ответа: китайцы уверяли нас, что в Инкоу 16 пушек и много пехоты. Конечно, если бы у японцев были пушки, то снаряды их, без сомнения, попадали бы и в нас. Доктор конной батареи говорил:

– «Ну, господа, если они шрапнельку нам пришлют, я еще согласен; а если шимозные бомбы, то благодарю покорно: надо скорее тогда отодвигаться назад».

После первых же выстрелов загорелись склады около станции и горели потом всю ночь. По сигналу канонада прекратилась. И по эскадрону от полка в пешем строю были посланы к окопам произвести боевую разведку, а, если удастся, то и взять их. От нашего полка пошел 3-й эскадрон. Три раза храбро бросались эскадроны и сотни в атаку на окопы; но у японцев оказались не пушки, а пулеметы, которые положительно дождем сыпали пули. Пришлось вернуться.

Главное было сделано: дошли до Инкоу. Демонстрация произведена: склады и транспорты сожгли, железную дорогу попортили и тем заставили японцев на будущее время тщательно охранять свой тыл и фланги и на это употребить не одну тысячу людей. Значит, освободившаяся порт-артурская армия далеко не вся присоединится к маршалу Ойяме на р. Шахе. Слава Богу, помогшему нам.

В сражении при Инкоу в нашем полку были следующие потери: погиб славной смертью героя корнет Романов (в него попало 4 пули), ранен в ногу шт. – ротм. Пантелеев, убито 4 солдата, 15 ранено; 8 бросились в окоп и там остались; наверное, тоже убиты. Во всем же отряде раненых 200 человек да убитых 90.

Задача выполнена. Пора назад. Помоги, Боже, дойти благополучно! Уже неделя, как мы отрезаны от всего мира. Чувство такое, как будто мы умерли, а отечество, близкие где-то далеко-далеко, в другом мире, и войти с ними в общение не в нашей власти: умерли да и только. Оказалось, это чувство испытывалось всеми.

В 9 часов вечера приказано отойти назад верст на 10–15 и туда перенести раненых. Не забыть мне этой ночи! Все 3 колонны шли по одной дороге: артиллерия, зарядные ящики, патронные двуколки, лазаретные линейки, вьючный транспорт, казаки, драгуны… Слабо светит луна сквозь тучи пыли. Сзади зарево пожара: горит Инкоу. Громыхают пушки. Кричат транспортные солдаты на своих мулов и «монголов»[60]. Завывают неистово мулы, ржут лошади. И ко всему этому вдруг начинает все нестись рысью. Впереди буквально ничего не видно. Скачешь, как будто увлекаемый какой-то стихией, и боишься спросить самого себя:

– «А что, если споткнется конь?»…

По дороге попадаются разные догорающие предметы: транспортные японские фуры, вьюки, товар.

Наконец «стой! слезай!» Деревня, ночлег: 12.30 ночи. Фанзу, фанзу скорей, кан!.. Сил не хватило ни умыться, ни попить. Перешагнул порог и, как был в пыли и грязи, прямо на кан повалился. А тут донесение, что в Инкоу спешно прибыли 7000 японцев с артиллерией и вероятно пойдут за нами. Но я уже ничего не слышу и сплю.

Тревожно спал: все и во сне-то ехал. Представлялось, будто я забыл где-то св. Дары. С ужасом просыпаюсь. Слава Богу, это сон: св. Дары на мне.

Завтра утром поеду к раненым.

31 декабря

Выступать только в 11 часов: нужно раненым сделать перевязку. В 7.30 утра мы с Михаилом поехали на перевязочный пункт (версты 2 от нашей деревни).

Что за зрелище открылось перед моими глазами! Большой двор и 2 фанзы наполнены ранеными. А по дороге еще несут: нужно спешить. Ведь из Инкоу могут прийти японцы: а новый бой нежелателен. На правой стороне двора лежат убитые. Между ними наш офицер Романов и солдаты; остальные убитые из Нежинского и казачьих полков. Понемножку еще приносят и кладут на ряды. Недалеко казаки роют братскую могилу. Романов покрыт своим окровавленным полушубком. Я приоткрыл его. Мертвенно-бледное лицо; глаза открыты, смотрят на небо; выражение лица удивительно покойное.

– «Царство небесное!», – шепчем мы с полковником Ванновским, который приехал со мной сюда искать своего двоюродного брата полковника Нежинского полка С. Ванновского, серьезно раненого в руку и ключицу.

Я надел епитрахиль и отслужил краткое погребение по убитым. Понятно, слезы душили нас. Не буду описывать поз, выражений лиц убитых! Нет, не хочу, чтобы у меня еще раз волосы на голове стали дыбом…

Рядом с убитыми лежат на посилках и на гаоляне раненые; в фанзе ранеными полны все каны; есть и на полу. Достал я св. Дары. Нет возможности сделать все по чину, т. е. каждую частицу класть в маленькую чашу: негде и некогда. Осторожно положил я в левую руку 25 частиц и пошел по фанзе, по двору, по дороге. Подхожу к раненому, открываю шинель, спрашиваю:

– «Не желаешь ли – я приобщу тебя св. Таин? Господь есть первый врач наших душ и телес».

Ответ всегда один:

– «Очень рад! Пожалуйста, батюшка!»

Тогда спрашиваю, нет ли каких особых грехов, кается ли сердечно и верует ли. Затем читаю разрешительную молитву и, окунув св. частицу тела и крови Христовой в чистую воду в чашечки, приобщаю раненого. Так же точно причащаю и по дороге на арбах и носилках. Подхожу к одной арбе. Лежит раненый офицер Приморского драгунского полка. На мое предложение приобщиться св. Таин он говорит:

– «Да я, батюшка, еще не собираюсь умирать».

Вот как глубоко укоренился ложный взгляд на св. причащение больных!

– «Причастие, говорю я ему, не в могилу ведет, а соединяет с Богом и дает силы терпеливо перенести страдания, тем более что нам предстоят еще верст 200 пути».

– «Благодарю Вас. Согласен», – отвечает.

И офицер приобщился на арбе. Затем на носилках я причастил казачьего офицера и до 20 солдат. Подошел к носилкам нашего офицера Пантелеева, благословил его. Он легко ранен в ногу. Вхожу в фанзу. Сюда только что принесли вольноопределяющегося нашего полка Киндякова. Рубашку с него сняли. Вся грудь в крови. Пуля попала в правый сосок и пробила легкие. Умрет. От страдания у него на лбу выступили капли пота, но ни одного стона. Я подошел, благословил его.

– «Ах, как я рад, что Вы здесь, говорит он мне: я серьезно ранен, верующий: пожалуйста, приобщите меня св. Таин».

Конечно, я сейчас же приобщил его. Побеседовали мы с ним. В конце разговора он снял с груди георгиевский крест, подал мне и говорит:

– «Крест в эскадрон. Я чувствую: умру. Передайте всем мой поклон; скажите, что я счастлив, исполнив до конца свой долг».

Простились. Приобщил я еще 4 раненых своего полка и поехал догонять свой полк, боясь, как бы он не ушел. Очень сожалел, что не нашел раненого полковника С. П. Ванновского.

Транспорт раненых уже вытянулся по дороге. Еду. Смотрю… На носилках знакомое лицо. Кажется, Ванновский… Да, он. Подъезжаю, соскакиваю с лошади, подхожу к нему.

Увидел раненый брата своего Гл. Мих. Ванновского, что в нашем полку, и меня и заплакал. Я благословил его.

– «Очень рад, что вижу Вас, батюшка. Будьте добры, приобщите меня св. Таин», – говорит.

У него же на носилках приготовил я все нужное и приобщил его. Поговорили немного. Смотрю на часы, а время подходит выступать полку. Не ушел ли уже?

Сели мы с Михаилом на коней и, насколько можно было быстрее, поскакали к месту, где была ночевка.

Подъехали. Полки стоят, выстроившись. Доложил я о своей отлучке ген. Самсонову и командиру полка. Решили скорее послать на перевязочный пункт взять тело корнета Романова: повезем с собой, чтобы с должной честью похоронить его в Мукдене на русском кладбище.

Только что немного вздохнул я после своей скачки, как раздалась обычная команда:

– «К коням! садись!»

И мы тронулись. Ехали шагом. Скоро нагнали нас солдаты с дорогим покойником. До вечера шли, не останавливаясь. Получено сведение, что японская пехота и артиллерия поджидает нас около Нью-Чжуана, воображая, что мы и обратно пойдем по тому же пути. Ошиблись однако они в своих расчетах. Мы к Нью-Чжуану не пошли, а рискнули: именно, реку Ляохе мы в 6 часов вечера перешли в таком широком месте, что японцы никак не предполагали, что мы рискнем переправляться да еще с пушками. Ширина почти равна Волге[61]; к тому же и лед на реке стал довольно рыхлый.

Благословясь пошли мы через реку. Сначала на руках перекатили пушки: потом пошли всадники, ведя в поводу коней. У нас во 2-м эскадроне провалились 3 лошади: едва вытащили арканами. Провалился и я, да быстро справился.

Долго длилась переправа. Колонна, конечно, растянулась, и потом пришлось подтягиваться, т. е. опять ехать рысью ночью; значит, опять была мука.

В 11 часов пришли в деревню Хоу-тзя-ти-ензы. Здесь ночлег. Нам отвели фанзу одну на штаб и 4-й эскадрон.

Но что это за фанза! Хуже еще ни разу не попадалось. Не говорю про ужасающую грязь: к этому немного привыкли; но вонь почему-то была такая в ней, что я не смог вытерпеть и 2 раза стремительно вылетал из фанзы: тошнило. Kaк нарочно, ночью был порядочный мороз, а я уже серьезно начал помышлять провести всю ночь у солдатского костра.

– «Батюшка! слышу голос из фанзы: идите сюда: мы здесь сильно надымили сигарами и папиросами, и вонь не так слышна».

Вошел я обратно. Первый раз в жизни сказал я спасибо табаку. Действительно, стало сноснее.

А в фанзе война. И кто же развоевался? Китаянка. Храбрая оказалась: схватила огромный кол и пошла на нас в наступление, стараясь выгнать из фанзы. Но, конечно, ее сейчас же схватили денщики и отправили ночевать в одну фанзу, куда собрались женщины и дети всей деревни.

Это первый случай открытой неприязни к нам со стороны китайцев. Все прежние наши хозяева были сравнительно довольны, т. к. мы щедро всегда платили им за ночлег.

Подходит Новый год. Вместо прекрасного родного храма, света и благоуханий ладана пришлось встречать в беднейшей и грязнейшей фанзе, среди вони и полумрака и даже в опасности. Денщики вскипятили чай и бульон из консервов; неизменная колбаса, сухари… Это новогодний ужин. В 12 часов встали все, перекрестились, поблагодарили Бога, что помог пережить страшный 1904 год, попросили благословения на наступающий, поздравили друг друга и в 1 час ночи улеглись.

1905 год

1–4 января

В 7 часов утра еще раз перекрестились и еще раз поздравили друг друга, но на этот раз уже с русским Новым годом: в России в это время ровно 12 часов ночи, и Новый год там только что наступил.

Начинаем вытягиваться в путь. Вдруг бум, бум, бум. Резко загудели по морозному утреннему воздуху артиллерийские залпы.

– «Что за вежливый народ эти японцы! шутят офицеры: салютом приветствуют нас с Новым годом».

Но этот салют стоил нашему отряду еще 50 раненых. В свою очередь японцы в благодарность получили от наших пушек и казаков такое угощение, что едва ноги унесли. Из газет вы уже должны знать об этом.

Тронулись. Наша колонна благополучна: снаряды японские не долетали.

Господи! Когда мы доберемся до наших войск? Теперь не только Орел, но даже убогая наша деревушка Каулоудзы и фанза уже кажутся раем. Здесь вода одна замучила: и мало ее и очень плохая – грязная, соленая,

Рядом со мной едет вахмистр Жучин[62]. Это, положительно, герой. Во время боя под г. Инкоу он ранен в правую руку и в правый бок навылет. Жучин не пожелал ложиться на носилки, остался в строю и вот, имея руку на перевязи, едет с нами; конечно, страдает, но радостно говорит мне:

– «Батюшка! Теперь я вполне счастлив: выполнил присягу и пролил свою кровь за царя и отечество».

Как стыдно мне было после[63] читать русскую газетную руготню и критику! Есть еще истинно русские люди, для которых присяга не пустой звук и которые теперь, во время войны, когда нужно не ковырять старые раны, а поддерживать дух, не станут публично казнить прежде времени военачальников и отечество. Не Жучин только, а и Киндяков, окончивший университет, и многие другие, трудясь здесь, будучи ранены, умирая, говорили мне тоже. Хватит времени после войны критиковать и ругать нас, лечить, исцелять непорядки. А теперь оставьте нас в покое: нам и так трудно. Вам ведь только писать, а нам нужно победить и тем спасти честь России, как первоклассного государства. Не мешайте же, пожалуйста!

До чего надоели русские газеты с их руготней! Омерзительно невыносимо.

Эй, где вы, Минин и Пожарский? Слышите ли вы, что ваши пламенные речи об «алтаре отечества» и «духе русском» теперь называют «избитыми фразами»?

А тогда тоже были непорядки. Русские военачальники, бояре, сами воины тоже не все были на высоте. Однако доблестный Минин, встав на площади г. Нижнего Новгорода, не начал публично критиковать то, что тогда происходило, а сказал одно, что каждый должен сказать во время войны:

– «Россия бедствует: заложим жен и детей и выручим отечество».

И выручили. А какая цензура стесняла тогда Минина сказать правду? Он был вполне свободен в слове. Просто он истинно любил Россию, жалел, спасал дух россиян.

А нынешние писаки-казнители не хотят отложить своих иногда, может быть, и справедливых обличений, а, неистово вопя теперь, возмущают нас, трудящихся здесь, и положительно терзают россиян, окончательно доколачивая несчастных наших оставшихся дома родных.

Бессовестные и безжалостные палачи наши! Будто вам мало времени будет после войны ругаться и писать всякие «правды» о России, верные и неверные? Почти в каждом письме с родины пишут нам такие вещи:

– «Сердце разрывается, когда читаешь ужасные статьи Меньшикова[64] и других. Бедные вы наши страдальцы! Теперь мы видим, что вы погибнете там. Мы и не знали, какие у вас непорядки»…

И вот все в этом роде. Спасибо, палачи! Добивайте!..

Кстати о солдатских письмах, на которых очень любят основывать свои обвинения обличители.

В армии всегда, конечно, найдутся такие солдатишки, которые, имея всё, пишут и пишут родным о своих бедствиях и заканчивают письма обыкновенно просьбой прислать денег. Это даже и в мирное время бывает. Такие ужасы расписывают, что прямо страсть. А на поверку? Врет.

Еще раз утверждаю, как проживший уже 7 месяцев на войне: ели и едят солдаты всегда хорошо; а, если были дни и даже недели, когда ели сухари и реже получали горячую пищу, то ведь надо же понять, что здесь война, а не пикник. Но в общем такого времени было очень мало. Чай, сахар всегда есть и были. Одежда и обувь на зиму? Многое теплое пришло вовремя. Кому недостало, того одел г. Мукден: ведь торговля не останавливалась ни на минуту. И вот была закуплена масса китайских белых полушубков, ватных халатов под шинель, ватных штанов, одеял, чулок. Никто у нас замерзать и не думал. Кажется, нам здесь повиднее и лучше знать, чем всякому другому, если смотреть из Москвы или Петербурга, слушая при этом отсюда разные сплетни.

Воевать нужно и нужно непременно победить. Теперь очевидно, что недаром попустил Господь эту войну: кажется, достаточно открылись у всех глаза, что такое желтые нации, если они цивилизуются по-военному. Нельзя же все приписывать одним нашим неисправностям: пора бы отдать должное и врагу нашему. Это ведь не турки. Вся Европа теперь должна бы сплотиться и спасать себя от желтых. А то ведь после, спустя известное время, и самой Европы не будет под их натиском.

Боже мой! Что это со мной случилось? Простите – не сдержал своего волнения…

Обратный путь мы совершили благополучно. Японцы после 1-го января нас больше не беспокоили, хотя китайцы ежедневно доносили, что то 10000, то 30000 японцев идут нам наперерез. Может быть, они и лгали; а возможно и то, что японцы не догнали нас. Не верилось как-то в благополучие обратного пути.

3 января в 3 часа дня перешли снова р. Ляохе, и наша колонна остановилась в г. Колыме на самом берегу реки. Это верстах в 15 от наших передовых постов и верстах в 60 от д. Каулоудзе. Здесь дневка. Хотя полной безопасности нет, но все же близко от своих: отдохнем…

Штабу полка отвели целое поместье богатого китайца, так что не только мы, но и все наши солдаты разместились в фанзах, и даже на том же дворе осталась еще одна фанза, в которой поместились все «бабушки» с детьми и хозяева.

Конечно, «бабушки» спрятались, как только мы въехали во двор. Командир полка купил у хозяина чумизу, гаолянное зерно и за все щедро заплатил. После этого китайцы сразу стали любезнее.

Я вышел на двор. Выбежали маленькие «конходи», т. е. дети работников. Я так соскучился по детям, что сейчас же вмешался в их толпу, приласкал, стал шутить с ними. И веселый беззаботный детский смех понесся по огромному двору.

Услышали «мадамы» (и так еще китайцы зовут своих жен), что русские капитаны не злые; да женское любопытство в прибавку одолело. Только смотрю – открылась потихоньку дверь женской фанзы, и сначала показались головы «бабушек», а потом и сами они вышли за дверь и стали с интересом рассматривать русских капитанов.

У одной китаянки на руках был младенец. Я подошел, поманил малютку к себе. И что же? Он вдруг рассмеялся и протянул ручонки ко мне. Конечно, я взял его на руки и начал няньчить. Малютка остался этим очень доволен и продолжал смеяться, а восторгу матери и китайцев не было конца:

– «Шанго, шанго, капетана!», – все повторяли они.

А уж как мне было приятно это няньченье, и выразить не могу!

На ужин сварили курицу. Но хлеба давно уже нет, и у китайцев ни за какие деньги не достать: сухари и сухари… Хорошо еще, что сухари-то интендантские отличные.

Расседлались с вечера. И я, наконец, достал свою бурку и разостлал ее на теплом кане. Значит, теперь и я на постели…

Улегся рано, в 7.30 вечера. Ноги прямо не мои: разломило от долгой верховой езды. Кажется, и завтра буду лежать весь день, отдыхать. От усталости вечером как-то плохо ели и оставили сваренную курицу до завтра.

Но ночью случилось происшествие, благодаря которому мы лишились почти всей курицы. А достать другую здесь очень трудно. Оказывается, в одном из пустых китайских шкафов спряталась кошка; и, когда все уснули, она вышла и стащила нашу курицу. Случайно кто-то проснулся, услышал кошачью возню и с трудом отбил оставшуюся половину курицы. Конечно, о брезгливости не могло быть и речи: утром обрезали объеденные места, обмыли горячей водой и с понятным аппетитом доели остатки.

4 января провели в отдыхе. Я пролежал ровно 13 часов. Я совершенно здоров; сам удивляюсь. Верно, услышал Господь ваши молитвы о мне грешном и спас меня от пуль и болезней. Слава Богу!

Полковой священник среди раненых.

Мечтали к 6 января добраться до Каолоудзе и хоть один из праздников, день Богоявления, отправить по-христиански, отслужив св. литургию. Но не судил Господь исполниться этому нашему святому желанию: получился приказ простоять в г. Колыме 5 января и выступить только в 2 часа дня 6-го. Ну, воля Божия да будет! Смиряемся. Теперь нужно подумать, как бы здесь устроить хоть небольшое богослужение: ведь в Колыме сейчас стоят 3 полка. С этой мыслью я и лег, уповая на то, что утро вечера мудренее.

5–7 января (г. Колыма)

Утром долго гулял по городу. Грустный вид он имеет: половина его разрушена. Два месяца назад у г. Колымы происходила битва наших пограничников с хунхузами. Зашел я в кумирню. Была очень хорошая. Теперь внутри разрушена: боги валяются на полу разбитые, жертвенники опрокинуты, картины порваны, чучела священных мулов стоят без хвостов и с оторванными ногами. Спрашиваю китайца, какая причина такого разрушения. Жестикулируя руками, он быстро заговорил:

– «Хунхуза ходи-ходи Колыма; русский солдат ходи-ходи Колыма; хунхуза бум, бум; русски бум, бум. Китайза ломайло».

Другими словами, пришли хунхузы в Колыму, потом русские солдаты; началось сражение. И вот китайцы пострадали, а больше всего пострадала кумирня, как каменное здание. В ней хунхузы особенно упорно защищались.

В Мукдене находится смешанная русско-китайская комиссия, которая на местах исследует потоптанные русскими поля, разрушенные фанзы, оценивает и под расписки китайских властей выдает деньги. Благодаря этой комиссии в г. Колыме многие фанзы уже отстраиваются вновь.

Сегодня сочельник. Решили совершить в 2 часа на нашем дворе водоосвящение, о чем я известил все полки.

Двор у нас обширный; может поместиться много людей. Позвал я одного особенно услужливого конходю (работника) и знаками объяснил ему, что нужно подмести двор и притом как можно скорее. Он сейчас же принялся за работу. И через полчаса на дворе не осталось ни одной соринки. «Бабушки» оказались так любезны, что дали нам скатерть на стол и глиняную чашку для воды. Поставили стол. Чашку я обернул белым платком. Засветили стеариновую свечу (восковых нельзя было взять с собой): вместо ковра подостлали циновку.

Пришли эскадроны, свободные от службы, офицеры, генерал Степанов. И радостный тропарь «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи», понесся из наших уст.

Китайцы и «бабушки» не вытерпели, высыпали из фанзы и всю службу смотрели на происходящее.

Так как в полной безопасности мы еще не были, и каждую минуту могла произойти тревога, то и служили мы «по-скору», и вместо проповеди я сказал только несколько слов, напоминая воинам, что, как вода очищает тело от нечистоты и утоляет жажду, так и чистосердечное покаяние очищает душу от грехов, а вера в Господа Иисуса Христа, чтение Евангелия, таинства и молитва удовлетворяют духовной жажде человеческого существа. Именно с такими мыслями принять окропление св. водой просил я воинов.

Окончилось богослужение. Окропил я св. водой эскадроны; и все выпили понемножку желтой ляохейской воды. Все-таки на душе стало немного легче после всего этого.

Остаток дня прошел покойно. От ген. Самсонова пришел приказ, чтобы завтра 6 января в 10 часов утра на нашем же дворе отслужить молебствие с водосвятием, окропить штандарты и произвести парад.

Утром 6 января все устроили мы для молебна. Кроме вчерашнего конходи мне усердно помогал пожилой китаец-христианин с крестом на груди и четками в руках. Во время молебна он стоял недалеко от столика без шапки и усердно крестился (католик).

К 10 часам собрались люди, принесли штандарты. Ожидаем ген. Самсонова. Вдруг на юг от деревни раздался ружейный залп, за ним другой, третий. И пошло тра-та-та-та. Это наше сторожевое охранение схватилось с японскими разъездами; значит, вот-вот могли вызвать и моих богомольцев. Так и думал, что служить не придется. Однако пришел ген. Самсонов, и не только отслужили молебен и окропили штандарты, но даже и парад успели произвести. Вышло сравнительно так торжественно.

Разошлись по квартирам, закусили, что у кого было, и начали собираться в поход.

Простились с хозяевами и в 2 часа дня выступили. В 5 часов мы прошли передовые наши посты. Как будто камень свалился с груди: так стало легко на душе. Теперь мы можем ехать без тревог: среди уже своих. Хотя ночевать пришлось опять на кане, и было жестко и грязно, но как покойно спалось!

7 января в половине 2-го часа дня мы подъехали к дер. Каулоудзам среди туч пыли. Раздается команда:

– «Стой! слезай! Шапки долой! На молитву!»

И как были – в грязи и пыли, среди лошадей – от души запели «Благодарни суще недостойнии раби Твои, Господи».

Отслужили благодарственный молебен. Улыбающийся Ксенофонт встречает меня. Расцеловались. Вхожу в фанзу. Вот дворец-то! Прямо роскошь.

Кровать моя покрыта чистой простыней. Приготовлено чистое белье. На столе стоят тарелки – приготовлен обед. Я говорю Ксенофонту:

– «Скорее, пожалуйста, согрей мне воды: я у тебя в землянке вымоюсь».

– «Сейчас, сейчас», – отвечал он и побежал.

После обеда я вымылся. И говорить нечего о том, с каким наслаждением, освободившись от грязи, я облачился во все чистое и лег отдохнуть на походную кровать.

Слава Богу, помогшему благополучно совершить тяжелый и опасный поход.

8 января

Господи, какой грустный день! Сегодня день погребения наших усопших героев: корнета Романова и вольноопределяющегося Киндякова.

Да, это были истинные герои. Царство им Небесное!

Ведя свой взвод на японский окоп под г. Инкоу, Романов воскликнул:

– «Братцы! за мной в окоп! Вперед и только вперед!»

И тут же был сражен 4 пулями. Его подхватили фельдшер Пух и унтер-офицер. На их руках он и скончался.

А Киндяков? Помню, 27 декабря подъезжаем к городку Ашенюру. Я еду с ним рядом. Беседуем. Видя на его груди университетский значок, я спрашиваю:

– «Что побудило Вас идти на войну?»

– «Что? возразил он: сознание, что я молод и русский. Хотя я окончил университет и мог бы, попятно, поступить на гражданскую службу; но когда отечество страдает, то, мне кажется, каждый способный носить оружие должен предложить свои услуги и силы отечеству для его защиты. Примут или нет – это другой вопрос, но предложить должен. Я так и поступил. Приняли. Вот душа моя и покойна: исполняю свой долг».

И исполнил. Только 2 дня прошло после этого. Его эскадрон пошел в атаку, и Киндяков отважно сражался. Японской саблей он был ранен легко в руку, но остался в строю. 30 декабря под Инкоу вместе с Романовым храбро пошел на окоп, пламенными словами воодушевлял солдат, был ранен в ногу… И все-таки идет. И только пуля, пробившая ему грудь и легкие, остановила его: он свалился…

Принесли его на перевязочный пункт. С верой и благоговением приобщился он св. Таин и, умирая, говорил мне:

– «Скажите всем, что я счастлив, выполнив до конца свой долг».

Сам снял с груди окровавленный георгиевский крест и передал его мне, завещевая эскадрону.

Ну, разве это не истинно-русские люди, у которых нужно целовать край одежды? Разве это не герои? И вот этих-то героев мы сегодня погребаем. Грустно и в то же время как-то радостно на душе. Ведь теперь в России такое множество измельчавших душонок, которые готовы все критиковать, разбивать, кричать о долге; а при первой необходимости на самом деле совершить подвиг и тем исполнить свой долг тотчас прячутся куда-то или начинают изворачиваться. При множестве подобного сорта людей видеть перед собой действительных подвижников, своею кровью и смертью запечатлевших верность долгу и любовь к царю и родине, весьма и весьма отрадно.

Утро. Мы с Михаилом верхами едем в дер. Тадзеин. Погода хорошая, только сильный ветер. Подъезжаем. У ворот деревни встречают офицеры. Приехал командир полка и ген. Степанов. Собрались эскадроны. У всех на лицах какая-то особенная серьезность. На том же огороде, где и прежде мы всегда молились, на том именно месте, где ставили церковь, стоят на подставках два белых гроба. Поставил я пред ними на китайском столике, покрытом красной попоной, икону, Евангелие и крест. Сняли крышки.

Ну, до чего покойны лица наших дорогих усопших. Недаром народ назвал мертвых покойниками. Да, молоды были они, наши герои, но честно поработали, сколько успели. И вот успокоились…

Из восковых свечей сделали два крестика, и я вложил их в руки усопших. Облачился. Скомандовали «на молитву». Трубачи заиграли «Коль славен». Понятно, волновался я страшно. Перед началом погребения я смог сказать только несколько слов. Приблизительно так я говорил:

– «Обычно при погребении дорогих нашему сердцу усопших скорбят, плачут. Но среди нас сегодня пусть не будет скорби и слез: радость должна наполнить наши души. Не простых мертвых хороним; нет, мы наших героев погребаем. Все знали, все видели их подвиги в набеге и их геройскую смерть при исполнении долга. Посему, воздавая должную честь и любовь покойным боевым товарищам молитвой о упокоении их душ, воодушевимся сами их примером, чтобы и нам удостоиться так же прекрасно и самоотверженно исполнить долг наш пред Богом, царем и родиной!

Итак, слава усопшим воинам Михаилу и Сергию между живыми! Царство Небесное и вечный покой да даст им Господь на небе!»

Поем погребение. Волнение мое скоро улеглось, и душа наполнилась тихим спокойствием. Я стал испытывать чувство, будто отпеваю чистых невинных младенцев.

Простились. И при звуках гимна «Коль славен» и погребального марша понесли героев к месту упокоения. Верст 5 провожал я усопших пешком в облачении. Господа офицеры и 3-й эскадрон ехали на конях. Одним словом, сделали от общей любви все, что только здесь возможно. Гробы внутри цинковые. Похоронены наши герои в г. Мукдене на русском кладбище и притом с условием, чтобы можно было, если пожелают родные, вырыть и взять в Россию.

Вернулся я в свою фанзу снова таким же грязным, каким приехал из набега. Конечно, опять пришлось мыть голову.

Глава V. Время перед мукденскими боями. Мукденские бои и отступление

9-18 января

12 января среди страшного холода сражалась 2-я армия и взяла 2 деревни. Бедные раненые!

14 января. Вчера ко мне приезжал Поля. Читали вместе письма, долго говорили. Он у нас и обедал.

Третий день во 2-й армии идет бой и пока успешно: наши взяли 7 деревень. Но японцы что-то хитрят: почти не отвечают на нашу артиллерийскую пальбу. Радоваться подождем. Вчера привели более 50 пленных японцев. Ночью потребовали на место боя нашу бригаду. Но из нашего полка пошло только 2 эскадрона: полк опять раздробили на 5 частей. Я ходил в Суютунь (1, 5 версты), где приготовлено лазаретов на 50,000 раненых. Что-то совсем мало приносят сюда раненых; вероятно, оттуда прямо везут в Мукден на арбах.

16 января. Холода продолжаются. Вот вовремя вернулись мы из набега: с 9-го января все морозы, ветер, снег. Сегодня 18̊° при ветре; но в фанзе у нас сравнительно тепло.

Наша 2-я армия сражается. Взяли уже несколько деревень и около 150 пленных; говорят, и пушки отбили у японцев; несколько японских батальонов бежали. Неужели Господь оглянулся на нас? Просто как-то не верится.

Ах, какой срам: священник Георгий Гапон во главе анархистов! Смиряюсь под крепкую руку Божию: Господь знает, почему попускает все это.

18 января. Сколько дней прошло в страшной тревоге! На правом фланге наши начали наступление еще во время хорошей погоды. А с 9 января, как нарочно, вдруг подул холодный ветер, мороз ударил градусов в 16 –18 и так держится до сих пор. Ведь вот наша доля: то ливни ужасные во время боя, а то вот мороз. Почти наверное, конечно, усилия и потери наши пропадут даром: в большие морозы какое же может быть наступление?

Эх, Русь, Русь грешная! Когда же ты раскаешься и привлечешь на себя Божие милосердие? Когда же ты станешь вновь «святой»?

Молиться за это время не пришлось: все морозы и ветры, да и не с кем почти. Полк наш снова разделили почти на 7 частей. Здесь остался один только эскадрон. В Суютунь не хожу: холодно.

19 января

Так грустно, так грустно на душе, что и выразить не могу. Наша 2-я армия с большим успехом продвинулась было вперед: но земля за эту неделю так промерзла, что почти невозможно вырыть окопа. Вот и выгнали много японцев, заняли в бою несколько важных деревень; а, кажется, уже бросили и отошли: слишком большие потери от артиллерии, а укрыться негде. Господи, смиряемся: пусть будет воля Твоя!

Эх, уж очень я русский… Горько и больно мне за наши неудачи, унижение. Но прямо позором наполняется душа моя, когда представляю внутренние российские безобразия, отсутствие у многих патриотизма. Спасать, спасать нам нужно честь России! Я и представить себе не могу положения нашего государства в случае полной неудачи здесь. Не говорю уже лично про себя и каждого из военных. Ну да никто как Бог!

22 и 23 января

Простите: несколько дней не в силах был писать дневник. Да и сейчас пишу потому, что слишком одолела грусть и неудержимо потянуло поделиться с вами своими чувствами, высказаться: все ж легче станет.

Российские события сразили меня. Не думал я, чтобы теперь, когда нужно временно всё отложить и думать единственно о спасении чести дорогого отечества, нашлось так много изменников, фальшивых русских, устраивающих стачки, забастовки, требующих позорного мира и проч.

Здесь тоже плоховато стало. Проклятые петербургские беспорядки и всевозможные газетные разоблачения заметно повлияли на дух очень и очень многих военных.

Чего же достигли эти писания? Исправили наши непорядки и нестроения? Забыли писаки, что русские всегда были такие. Некоторая халатность и прочее бывали и прежде; но доблесть тоже всегда была у русских.

Ведь не все воры и не все до одного генералы и офицеры плохи. Да и с плохими начальниками мы все-таки победили бы духом и терпением нашим. А вот если дух-то этот пропадет, тогда прощай честь дорогой нашей России!

Нет, ей-ей, не от одних нестроений затянулась война. Страшное расстояние не позволяет быстро подвозить подкрепления, пополнения: а при губительности теперешнего оружия (хотя раненых больше) быстрота пополнения убыли людей и боевых припасов – дело первой важности. Напр., после боя при реке Шахе, если бы огромную нашу убыль пополнить дней в 10, то мы опять сразу же пошли бы в бой, не дав неприятелю оправиться и укрепиться основательно, и, конечно, сломили бы японцев. Вышло же так, что мы свою убыль пополняли 2 месяца, а японцы 10 дней. Конечно, они укрепились, пополнились, и вот теперь вышибай их.

Понятно, потом мы все-таки одолеем японцев, но это в том лишь случае, если не помешают свои же русские внутренние враги. Не знаю, как бы другая чья-нибудь армия выдержала себя здесь, сознавая, что поддержка придет очень не скоро, да и воюя-то среди чуждого народа, китайцев.

А мы «скверные, никуда негодные, кое-какие», по приговору своих и чужих судей (хотя чужие, кажется, меньше, чем свои, замечают у нас грехи и судят), все еще терпим, и даже ни у кого мысли не являлось бросить войну и помириться. Напротив, все здешнее переносим, одно прибавляя вслух и про себя:

– «Авось перетерпим! Авось Господь поможет, и мы победим!»

И все здесь страшно боятся, что нас заставят мириться с японцами. Большинство офицеров говорят, что они тогда сейчас же подадут в отставку. Даже многие солдаты стыдятся тогда ехать обратно.

– «Нет, лучше умереть, нежели вернуться домой побежденным или с позорным миром», – говорят тут теперь.

Это убеждение большинства из здешних. Да, признаться, и я так же думаю. Это не гордость; нет, это любовь к отечеству. Боже, помоги нам! Я не унываю, смиряюсь; но тяжело.

Вчера я ездил в Тадзеин, служил там всенощную в фанзе, сам читал стихиры и канон. Утешился. Сегодня совершил божественную литургию. Поместилось до 80 человек. И как я рад!

Когда одолели меня указанные выше грустные помыслы, я бросился к евангелию, св. отцам, псалмам, молитве. Воистину «кладязь глубок воды живой» содержится в них. Я буквально пил эту воду живую и могу свидетельствовать, что, если грусть и тоска навалятся на человека, то эти книги и молитва спасут его, до уныния не допустят.

Святая же литургия – это что-то невыразимо утешительное для скорбящего и обремененного. Я не могу описать чувства, охватившего меня сегодня во время богослужения. И грязный потолок фанзы как будто пропал; душа, казалось, вышла из тела; слезы душили, и вместе с тем, чем дальше, тем все сильнее становилось ощущение какого-то размягчения: будто таяло что-то внутри. И потом так легко-легко стало: положительно, тяжелый камень свалился с моего существа.

Я не мог удержаться: начал говорить проповедь (хотя я не готовился к ней и мало было слушателей). Сознаюсь, говорил, не зная, кому говорю. Будь в это время фанза пустая, и я все-таки чувствую, говорил бы: какое-то переполнение духовное ясно ощущалось. Скорее сам себе я проповедовал. Как будто кто-то другой подсказывал душе моей неизъяснимые мысли, слова утешения, назидания; а внутреннее мое я (скорбное-то!) внимательно слушало, принимало, услаждалось; язык же только извлекал, так сказать, эти мысли из глубины души и, как мог, выражал, давая им наружную оболочку.

Говорил я, что мы слепы духовно, что наших собственных, человеческих усилий ума и сердца не хватит, чтобы решить все вопросы вечной жизни и утешить себя в скорбях. А все это безусловно нужно для жизни; иначе – вечная гибель. Только сердечная и крепкая вера в Бога и молитва спасут нас, утешат и все разрешат.

– «Иисусе, сыне Давидов! Помилуй меня, чтобы мне прозреть».

Такой вопль души нашей, исходящий от всего сердца, будет услышан Спасителем, непременно будет услышан, и мы ясно почувствуем ответ Его:

– «Прозри: вера твоя спасла тебя».

И как будто чешуя свалится с духовных наших очей, и многое и многие представятся нам в другом свете, многое разъяснится, и камень скорби и греха свалится с нас, и станет так все ясно и так легко, легко.

– «О, слава Тебе, милосердый Господь наш и Спаситель, за принесенный Тобою нам темным свет, просвещающий, утешающий и спасающий нас!» – сказал я, заканчивая свою проповедь.

Представьте, после св. литургии я даже смеялся, так мне стало легко.

Да будет воля Божия над нами недостойными!

Сегодня ночью слышу: кто-то по мне бегает, что-то большое, как кошка. Догадался – крыса. Я метнулся изо всей мочи, и крыса взлетела к потолку и шлепнулась об пол. Неприятно! Потом я едва уснул.

Некоторые сестры страшно скверно ведут себя здесь. На войне должны быть только мужчины.

27 января

Вчера я ездил в гости к Поле в деревню Эльхайтцзы в 7 верстах от нашей резиденции. Вот и мы здесь ездим в гости.

Подъехал я к фанзе. Выскочил зачем-то из нее солдат и, увидев меня, опрометью бросился назад сообщить барину о приезде гостя, точь-в-точь, как, если бы я подъехал во Владычне[65] к родному дому, то первый увидевший меня так же быстро унесся бы обратно сообщить остальным о прибытии о. Митрофана. Выскочил Поля…

Конечно, чай и разговоры, разговоры… Я поздравил его со второй наградой: он получил орден св. Анны 3 степ. Посидел у него часа два и благополучно вернулся домой.

Приехал, а здесь уже ожидала меня грустная новость: пришла телеграмма, что у нашего доктора Блюма[66] умерла жена. Конечно, я побежал к нему в фанзу. Еще не доходя, я услышал его крики. Первый раз в жизни увидел я, как страшно плакал мужчина. Блюм бегал по фанзе и буквально кричал; слезы у него лились ручьем.

Его жена умерла, поболев только три дня. Страшное горе! Чем тут утешить?

Бедняга продолжает чуть не ежедневно получать от жены письма и будет получать еще целых 3– 4 недели. Вообразите состояние его души: знать, что жены уже нет на свете, и получать от нее письма.

Как мог, я утешал его, старался разговорить. Вдруг с улицы ясно донеслись звуки удалой военной песни. Это наш 1-й эскадрон возвращался откуда-то со стороны позиций и пел что-то веселое. Заслышав это, Блюм стал рыдать еще более. Действительно, совпадение ужасное: дружная веселая песня и рядом неудержимые рыдания человека, потрясенного великим горем.

Господи! Сохрани всех нас здравыми и благополучными, чтобы еще здесь, на земле увидеться нам. Впрочем, на все воля Божия да будет!

Морозы стоят ужасные. Ежедневно не менее 20°; а сегодня ночью, говорят, доходило до 30°. Трудно стало доставать дрова, но все еще пока достаем; и в фанзе у нас довольно сносно, хотя и в меховом одеянии сидим. На ночь я раздеваюсь, но укрываюсь меховым, на голову же надеваю скуфейку и сплю хорошо.

Сегодня утром после чая слышим вдруг голос за окном: «капетана – шибко знаком»… Значит, пришли наши хозяева. Конечно, приняли их, дали поесть, уплатили за фанзу раза в три больше следуемого. Молодой китаец говорит адъютанту:

– «Капетана, моя каулян ю, чумиза; солдата карабачи».

И сам показывает рукой на землю и будто копает. Мы сразу поняли, что у него здесь где-то зарыто зерно гаоляна и чумизы, что они пришли взять его, но боятся, как бы солдаты не обидели их.

Адъютант сейчас же пошел с ними на двор. И они на том месте, где я всегда гулял около хлева, откопали большой ящик с прекрасным зерном, которое мы у них тут же и купили. В награду за помощь китайцы дали нам каких-то пряников грязных. И мы взяли: отказаться – страшная обида. По секрету они сообщили, что у них еще в одном месте зарыт гаолян. Вот какого доверия добились мы. Расстались совершенно друзьями.

28–31 января

Спасибо за письма. Это истинная жизнь моя здесь. Ежедневно ожидаю почту с замиранием сердца.

Падение Порт-Артура угнетающего впечатления в армии не произвело: этого давно ожидали. Нашему полку назначена от высшего начальства стоянка в деревнях Тадзеине и Каулоудзах. Полковой обоз с нами, дивизионный в Мукдене. Главный священник верстах в 12 отсюда. Наша деревня верстах в 5 от позиций, а от японцев, значит, верстах в 6. К опасности привыкли. Штандарт в нашей фанзе. Денежный ящик около фанзы под охраной часового. В фанзе тепла градусов 6–7: слава Богу, жить можно. Как я рад, что карточка «Три друга» дошла, хотя я и плоховато вышел; но я снимался ради «друзей» своих, а они вышли прекрасно. Одежда, поза – все по выбору самих Михаила и Ксенофонта: я послушно повиновался. Не могу без смеха смотреть на свою фигуру. На мне пояс с японского солдата, рукавицы – Верина[67] работа. В таком виде я и разгуливал.

Букреев перешел из полка на службу в 10-й корпус интендантом корпуса; Преженцов произведен в полковники, Чепурин в подполковники; Гринберг уходит из полка совсем в транспорт; Витковский и Камлюхин, кажется, тоже уходят. Вообще, когда вернемся в Орел, то и половины офицеров не будет в полку.

Нашего ген. Бильдерлинга назначили временно командующим нашей 3-й армией, Каульбарс получил 2-ю армию, Гриппенберг «сбежал»; все его осуждают. Впрочем, история все осветит.

5-6 февраля (дер. Каулоудзы).

Чуть опять я не ушел в кавалерийский набег. Пришло вдруг приказание, чтобы 5 эскадронов Нежинского полка и 3 эскадрона нашего полка шли к городу Синминтину истреблять хунхузов и переодетых японцев. Мы уже приготовились; но потом пришла перемена. Идет весь Нежинский полк и только 2 эскадрона от нашего полка под командой полковника Стаховича. Значит, наш командир остался (и я тоже) при 4 эскадронах. Поля не поехал в этот поход. Его оставил командир, потому что много лошадей больных в полку.

Спасибо вам за письма. Это невыразимое утешение нам. Пишите нам обо всем. Душа летит к вам неудержимо. Утешаюсь только мыслью, что, Бог даст, меньше осталось, больше пережили.

Я как-то очерствел и не могу писать дневника. Многие пишут мне, чтобы я продолжал его. Но что писать? Ведь, если я вообще решился писать, то исключительно имел в виду свою личную жизнь, дабы главным образом себе для памяти кратко записать пережитое, перечувствованное. Но вот все, что только оставляло в душе моей малейший след из нашей походно-боевой, иерейской и обыденно-житейской жизни, все это уже записано. Теперь стоим на одном месте. Зима. Сравнительная тишина. Однообразие ужасающее. Что же писать? Решительно не знаю. Если бы я был заправский корреспондент, то нарочно, конечно, съездил бы туда-сюда, спросил бы, разузнал бы что-либо интересное. Но я не корреспондент, а полковой священник; сижу с полком в Каулоудзах-Тадзеине и никуда не могу ездить, а обязан находиться при полку и посильно исполнять свое иерейское дело. Вот и все. Это я пишу потому, что многие думают, что я нарочно бросил писать дневник.

В дорогой день нашего бракосочетания 29 января я служил всенощную у ген. Степанова. Благодаря тесноте, в фанзе была такая жара, что все мы в первый раз за всю зиму потели и испытывали духоту. Представьте, это всем нам было приятно: напомнило Россию. Особенно было приятно мне: сразу вспомнилась родная моя орловская церковь, из которой я частенько приходил домой совершенно мокрый.

После всенощной условились 30-го служить св. литургию в палатке на воздухе, если бы погода была такая же теплая, как последние 2 дня перед этим: на солнце даже таяло. Однако надежде нашей не суждено было сбыться: утром 30-го оказалось 14° мороза, да ветерок в прибавку. Ограничились тем, что каулоудзинский гарнизон собрался на обычное наше место молитвы (огород), и мы отпели молебен Спасителю, Богородице и трем святителям великим.

В краткой проповеди я указал на необходимость в деле спасения души обращаться к руководству. И в этом отношении советовал руководствоваться особенно писаниями св. отцов Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста: довольствуясь теперь усердной молитвой им, необходимо после войны неленостно читать их творения.

Разошлись богомольцы по землянкам, а мы с Михаилом остались: я отслужил панихиду по мамаше[68] и всем нашим усопшим сродникам. Нас было только двое.

1 февраля ездил в Тадзеин и служил там всенощную, а 2-го, в день Сретения Господня, там же в фанзе 5-го эскадрона совершил св. литургию. Вместо концерта пели «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче», т. к. в следующее воскресенье едва ли придется служить.

В проповеди говорил, что нам, подобно праведному Симеону, тоже недостаточно удовлетворяться одним земным благом, а нужно искать блага высшего, не гибнущего: нужно постараться встретить Христа, дающего это благо, принять Его в свои объятия, в себя, в свою жизнь. И тогда истинный мир войдет в нашу душу, и только тогда каждый из нас вправе будет сказать: «Теперь я всего достиг».

– «Итак, говорил я: ищите прежде всего Царства Божия и правды Его, а остальное все в необходимой для земной жизни мере приложится вам».

После литургии ездил я в 17-й саперный батальон в деревню Далиантунь и там служил молебен.

Вот и вся моя жизнь до 6 февраля. Остальное время читаю и читаю. С положением военным, с мыслью об опасности (ведь всего 4 версты от позиций) я уже свыкся и достиг такого состояния душевного спокойствия, что, видите, могу читать, гулять. Вера в Промысл Божий, мудрый и благой, укрепила мои силы душевные, и я теперь снова в состоянии переносить все военные и российские испытания.

Что могло быть хуже положения древних христиан? Их били, терзали, гнали, казнили: нигде на земле они не находили защиты. Ведь могли бы, кажется, и усомниться в вере? Однако они все вынесли с верою в Промысл Божий, со смирением, терпением, благодарением. И они победили, а, главное, наследовали блаженную вечность и с радостью ожидают общего всем воскресения.

Мы тоже теперь должны быть особенно подобны им, так как новое язычество, лицемерное и гнусное, охватывает все большую часть людей и гонит все истинно Христово. Так потерпим же! Смиримся под руку Спасителя нашего! Не изменим Ему, а среди всех испытаний, гонений и бед будем благодарить Его за все, молиться Ему о помощи, надеяться, что будет время, когда Христос выведет, как свет, правду нашу! Постраждем смиренно малое время здесь на земле от исконных и новых язычников, чтобы утешиться в вечности! Впрочем, весьма возможно, что Господь утешит смиренных и здесь еще.

7 февраля

Сейчас служили мы панихиду по новом мученике царствующего дома, великом князе Сергее Александровиче. Царство Небесное мученику за правду.

Бедная наша страдалица великая княгиня! Да утешит ее Господь, а злодеев да судит Бог по правде Своей и по истине Своей.

Злодеи! Вы кричите о свободе, а сами действуете насилием. Это что же за логика такая, несчастные погибшие люди?

Господи, тяжело! Гнусное убийство великого князя Сергия Александровича, крупного, но тайного благотворителя бедным людям, страшно поразило меня. Я сейчас же послал великой княгине Елисавете Феодоровне сочувственную телеграмму и получил от нее ответ:

– «Благодарю за молитвы. В молитвенном единении почерпаю силы переносить незаменимую утрату. Елисавета».

О. ректор[69] написал мне чудное письмо. Хороший он человек. Я окаянный недостоин его внимания. Между прочим, он пишет, что по любви к народу он печатает «Дневник» по возможности без пропусков.

10 февраля (д. Каулоудзы).

Нет слов выразить, как сразила нас всех ужасная весть о мученической смерти великого князя Сергея Александровича от руки гнусного злодея. Я прямо-таки трясся весь, как в лихорадке.

Как невыразимо жаль бедную страдалицу великую княгиню! Такая добрая, сердечная, чудная женщина, и какое тяжкое горе выпало на долю ей! Один Бог может ее утешить и послать силы перенести постигшее несчастье. Я уже два раза служил панихиды о великом князе все на том же огороде, и оба раза было холодно и ветрено. Всем хотелось помолиться об усопшем. Командир полка, когда сообщил полку об ужасной смерти великого князя и о том страдании, какое переносит теперь наша всегдашняя печальница великая княгиня, расплакался.

Да и трудно было не плакать. Невольно пришли на память слова покойного церковного витии:

– «До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем?»

Действительно, дожили до трудных времен. Дай, Боже, силы пережить, перенести это страшное внутреннее и внешнее испытание!

Я часто-часто смотрю теперь на картину Васнецова «Преддверие рая». Чудная картина! Перед глазами цари, царицы, князья, мученицы Екатерина, Варвара и другие, мученики, знатные, убогие – все труженики, и у всех одно в глазах:

– «Исполнен долг, завещанный от Бога».

О, Господи! Помоги же и нам среди заслуженных нашими беззакониями страданий не упасть духом, не ослабеть в вере в Тебя, в Промысл Твой! Помоги смириться, терпеть, начиная с царя и кончая самым убогим из нас, всем исполнить принятый нами на себя долг до конца, невзирая ни на какие злодейства и беды, чтобы, когда станем пред дверями рая, и мы могли, подобно древним, с надеждой ожидать, что и для нас откроет их Спаситель, т. к. и мы, насколько были в силах, смирялись, верили, терпели, исполняли свой долг!

Странно, до боли странно, как это христиане мечутся туда и сюда, ища ответа на вопрос, как жить, чтобы на земле царили счастье и правда.

Неужели могли забыть христиане, что Господь Иисус Христос так ясно и просто раз и навсегда разрешил этот вопрос, сказав, что «Царство Божие внутри нас»? Кажется, ясно: займись каждый прежде всего переделкой самого себя, своей внутренней жизни, преобразись по образу Христа и при Его благодатной помощи, а внешнее, формы-то жизни сами собой будут хороши. Человек, преобразившийся по Христу, есть уже такое существо, которое никого не обманет – ни Бога, ни людей; он честен внутренне и наружно. Общество таких людей, под управлением не какой-либо партии не преображенных внутренне людей, а христианского государя-отца, и есть идеальное государство. Мне всегда представляется, что если воду грязную и вонючую, находящуюся в глиняном сосуде, перелить в золотой, она от этого не станет чище и вкуснее, т. к. грязь находится не в стенках сосуда, а внутри самой воды. Отсюда, конечно, вывод прост: как бы ни были совершенны внешние формы жизни, сами по себе они не очистят внутренней гнили людей, а только, замаскировав внешним блеском внутреннее разложение, дольше продержат людей в обмане.

Нет, дай, Господи, нашему дорогому отечеству, потрясенному бедами и злодействами, возродиться во Христе под мудрым управлением помазанника Божия самодержавного царя и при святом руководстве Православной Церкви, да так, чтобы каждый русский мог всегда сказать: «Теперь уже не живу я, но живет во мне Христос». Вот тогда и воцарятся на нашей родине правда и счастье.

Под влиянием последних событий так было тяжело, что, казалось, еще мгновение, и голова расколется пополам.

Христос… Христос… О, как верно Он именуется Спасителем! Что было бы с нами, если бы не вера в близость Отца Небесного, Который знает, что и для чего делает, попускает? Эта вера и молитва спасли. Выйдешь на огород наш, взглянешь туда, в синеву небес, вознесешься мыслью и сердцем к Нему, сладчайшему нашему Отцу и Другу, вздохнешь перед Ним глубоким-глубоким вздохом покаяния, смирения, просьбы о сочувствии и помощи – и вдруг так ощутительно почувствуется Его сладкий шепот там внутри, у сердца:

– «Зачем усомнился, маловерный? Ведь Я же сказал заранее, что в мире скорбни будете, но дерзайте, яко Аз победих мир, что претерпевый до конца спасется, что не будьте подобны тем, кои во время (счастья) веруют, а во время напасти отпадают, что Я с вами до скончания века.

И вдруг самому мне странно становится: как это я мог отдаться унынию? Ведь сила наша – Христос, Который претерпел страшные страдания, ужасную смерть и кончил тем, что все это победил Своим воскресением, предрек и обещал и верным последователям Своим ту же победу. Ведь эта побеждающая Сила с нами!

О, ничего не боюсь! Пусть все силы ада идут на нас! пусть мы останемся «малым стадом», но слов Спасителя: «Не бойся: Я с вами» никогда не забудем. Прочь, прочь, уныние! Дай место вере, надежде и любви!

– «Аминь», – кто-то говорит в душе.

И мир снисшел в сердце, и снова улыбка на лице… Слава Тебе, Господи, за все в нашей жизни! Какое счастье, что мы христиане!

Я послал великой княгине телеграмму, а потом написал и письмо: не мог удержаться. Ведь горе-то, горе какое! Сколько раз она утешала нас на войне и близких наших! Мог ли молчать я, христианин и священник, когда она сама оказалась в таком ужасном несчастии? Вообще, мне кажется, теперь, когда по какому-то беззаконному праву злодеи кричат и доставляют обиды и скорби нашему христианину государю и его царственной семье, нам ли, пастырям Церкви, молчать в такое время?

Эй, православные русские люди! Пойте громче, всей грудью пойте «Боже, царя храни», так, чтобы земля дрогнула, чтобы затрепетали злодеи, изменники святой присяге! Составляйте адресы, пишите письма, шлите их к государю-страдальцу, идите сами к престолу его со словом сочувствия, клятвы в верности, утешьте печальника нашего, отца отечества! Утешьте скорее, скажите Ему, что отбросите теперь традиционные наши «авось», «небось» да «кое-как», а всеми силами возьметесь за Христово, государево и русское дело! Пора! Обыщите все уголки в земле Русской, найдите крамольников, злодеев гнусных! Ищите все, все, у кого не умерла еще русская душа! Вразумляйте их и, если не подействует, отдавайте их на суд Божий и правосудие человеческое! Помогайте своему государю! Очистите предварительно и свои души от внутренних злодеев, грехов лютых, сердечным покаянием, омойтесь слезами и молитвой! И тогда возрадуется Господь наш, утешится скорбный царь наш: мир, правда и счастье воцарятся в земле нашей.

Простите: опять вылилась душа моя…

11–12 февраля

На 8 февраля пришелся 40-й день смерти наших убитых под Инкоу героев. Но 3-й эскадрон был занят; почему панихиду пришлось отложить на сегодня.

Утром мы с Михаилом верхами поехали в д. Тадзеин. Ветер в лицо, пыль. Невольно припомнился набег на г. Инкоу, когда от ужасающей пыли, казалось, вот-вот мы задохнемся или ослепнем.

– «Ох, батюшка, говорит Михаил: ввек не забуду я этого похода. И как это мы целы остались? Бог сохранил! Если вернусь живым домой, будет, что вспомнить. Помните, как мы подходили к Инкоу, и особенно, когда ночью отходили назад? Я скакал за Вами, а в голове так и стучит: вот сейчас на какой-нибудь канаве полетим».

Действительно, памятна эта ночь под 31 декабря. В 9 часов вечера мы пошли обратно от Инкоу, и, чтобы не затормозить движения идущих сзади колонн, нам пришлось верст десять ехать наравне с солдатами рысью, а иногда и галопом. Ночь. Хотя и луна, но тучи пыли окутали все и всех мраком. Нужно было стараться не оторваться от своих, а между тем хвоста передней лошади не было видно. Что под ногами: дорога, борозда или канава, не разберешь. А ехать нужно и непременно рысью. Ведь отстать нельзя и некуда: впереди, сзади, кругом все едут, едут – всадники, артиллерия, транспортные мулы и лошади. Лицо горит: глазам прямо больно от пыли, а зрение все сильнее напрягаешь вперед. Левая рука замерзла, держа повод; правой стараюсь поддерживать на груди св. Дары. В душе одна мысль: Господи, сохрани.

И сохранил Спаситель: глубокие борозды, валяющиеся на дороге камни, разные предметы – все моя лошадка вовремя перескакивала. Особенно испугался я на одной канаве. Ехали прямо по полю. Вдруг лошадь едущего впереди всадника как будто взвилась на дыбы, шарахнулась и исчезла. Не успел я моргнуть, как и моя лошадка сразу вскочила на холм. А за ним глубокая канава, и в ней лежит упавшая уже туда белая лошадь из транспорта. На мгновение остановился мой конь. Думать некогда: ведь сзади нагоняют. Помню, крикнул я «но!» и – на другой уже стороне: перепрыгнул. Слава Богу, и Михаил тоже перескочил. Как же облегченно вздохнул я, когда наконец скомандовали «шагом»! Затем подъехали к реке Ляохе. Сырость, ужасный туман, влага обильно покрыла нас. И вот ручьи черные-грязные от пыли потекли по нашим лицам. А подрясник мой покрылся такими интересными узорами, что, кажется, теперь уже никакие химические чистилища не помогут.

– «Да, говорю я Михаилу: помню все, не забыть… Слава Господу, что пережили».

Едем рядом с конно-железной дорогой. Дорогу эту давно уже проложили на несколько десятков верст по всему фронту наших войск. По ней ходят платформы, нагруженные пушками, снарядами, разными припасами, материалом; на позициях и раненых на них же кладут. Везут платформы лошади, по 2 на каждую вагонетку. Оглянулся я, а Михаил смеется.

– «Что ты смеешься?» – спрашиваю.

– «Да вспомнил про курицу, что на походе сама к солдатам прилетела».

Это было так. Проезжали мы по какой-то деревне. Конечно, куры больше всех перепугались и разлетались по крышам. Впереди уже идет перестрелка. Вдруг одна курица, особенно рьяная, сорвалась с крыши и прямо полетела на дерево и села. Хохочут солдаты. Как же? Курица, а на дереве сидит! Но хохлатке с непривычки на дереве показалось неудобно: бросила она и эту свою позицию и полетела прямо над головами солдат вдоль колонны. Что тут пошло! Хохот, свист, полетели шапки. Вдруг, к общему удивлению и удовольствию, хохлатка опустилась среди колонны и успокоилась на солдатском седле… до ужина. Законная добыча: ведь сама прилетела, не крали.

Только выехали мы тогда из деревни, новая потеха: заяц скачет и с испугу прямо на наст. Снова гиканье, снова шапки полетели, и одна попала в «косого». Перевернулся беглец и, сразу переменив курс, ускакал. А в соседней деревне, к которой мы подъезжали, был уже пожар, гремели выстрелы.

Я потому записал все это, в сущности пустое, что меня тогда страшно поразило именно спокойствие наших воинов. Ведь в версте или даже менее того шло уже сражение: мы подходили туда же; может быть, и нам сейчас смерть, раны… До курицы ли тут? до зайца ли?

Да, русский солдат в руках хорошего начальника – это золотой солдат, чудо-богатырь. Он никогда не унывает и покоен даже перед лицом смерти.

Тадзеин. Приехали. Выходит из фанзы унтер-офицер и говорит, что вахмистр Жучин просит зайти к нему отслужить благодарственный молебен. Вхожу. Встречает Жучин, бледный еще.

– «Вот, батюшка. Господь помог: рана зажила. Хочу поблагодарить Бога».

– «Прекрасно!», – говорю я.

Служим. Вахмистр на коленях усердно молится, плачет. Дай, Господи, ему оправиться совсем!

Из фанзы в облачении пошел я на огород, где уже ожидали офицеры и солдаты 3-го эскадрона.

Я сказал воинам, чтобы они не грустили об оставшихся далеко на поле брани павших в честном бою товарищах. Они умерли, свято исполняя свою присягу, и смерть их честна перед Богом. К тому же они не как-нибудь лежат в могиле; нет, я совершил там над ними христианское погребение.

– «Поэтому, усердно молясь сейчас о упокоении их душ, не скорбите, говорил я, а радуйтесь, что ваши товарищи такие герои, и просите себе помощи у Господа, чтобы и вам так же свято исполнить здесь святую присягу».

Холодно было. Посему служили «по-скору». По окончании панихиды Жучин поразил меня окончательно:

– «Батюшка! – говорит он: позвольте предложить Вам бутылочку настоящего коровьего молока, свежего, сегодняшнего удоя».

– «Да что ты говоришь? Откуда же у вас корова?»

– «А это купили корову среди прочего скота на убой. Ну, солдаты и отдоили ее. Трудно было: китайцы-то не доят коров. Ничего, сладили».

Вот уж никак не ожидал такого сюрприза. Конечно, вернувшись в Каулоудзы, после обеда устроили «коху» с настоящим молоком, предварительно прокипятив его. Это первый раз с начала военного похода.

12-го утром отслужил молебен о здравии скорбящей великой княгини Елисаветы Феодоровны, прося Господа, чтобы Он подкрепил ее силы души и тела в перенесении постигшего ее высочество ужасного горя.

После обеда ходил в Суютунь представляться главному полевому священнику 3-й армии о. протоиерею Каллистову. Принял очень ласково, утешил. Спасибо ему.

13 февраля

Сделаны были уже все распоряжения о начале боя с нашей стороны. И вдруг в самый последний момент ген. Куропаткин прислал телеграмму с приказанием оставить это дело на неопределенное время. Все в недоумении. Не знаем, что же дальше будет.

Вчера главный священник предложил мне перейти священником в один из полков 61-й дивизии и вместе благочинным. Но я наотрез отказался. Тогда он сказал, что сделает меня благочинным нашей 2-й отдельной кавалерийской бригады и 61-й пехотной дивизии, которая находится в 5-м Сибирском корпусе. Эта дивизия вся на позициях; стоит недалеко от нас, верстах в 7–8. Я поблагодарил.

Каждое утро я гуляю и всегда долго любуюсь нашим единственным деревом с его обитателями. Недалеко от нашей фанзы стоит развесистая верба. Ее рубить запретили. И вот все наше птичье царство на ней: нежится на солнышке. Там жизнь; вороны, воробьи целыми массами сидят на ней, и их карканье и чириканье далеко разносятся по деревне. Подолгу стою я под этим деревом и любуюсь птичьей жизнью, радостной и оживленной. Только вечером это дерево становится страшным: на нем всегда ночует сова и стонет, стонет…

Сегодня воскресенье. В 10.30 я решил отслужить молебен у себя и затем поехать в Тадзеин. Погода сначала благоприятствовала. Но, только что мы начали молиться, сразу переменилась (это обычно в Манчжурии): подул сильный ветер, пошел снег. Во время молебна мы пропели «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче» и беседовали о покаянии.

Я говорил о том, какую скорбь доставляет Господу грешная жизнь людей – все эти ужасные ругательства, бесчинства, пьянство, блуд, воровство, ложь, зависть, лень, злоба и проч. Господь, будучи Сам безгрешен и свят, и людей создал тоже для святой жизни. Грешная жизнь людей противна и совести человеческой, доводя людей до тоски, отчаяния, разорения и даже часто до полной гибели. Это происходит от гордости наших ума, сердца и воли или, иначе говоря, от оторванности нашей от источника святости и всякого блага, Бога. В ослеплении своем, подобно блудному сыну, люди часто не желают быть с Отцом Небесным и, получив от Него дары духовные и земные в изобилии, без Его руководства начинают пользоваться ими. Конечно, начинается ряд ошибок: и вместо блага себе и ближним оказывается вред, вместо добра – зло, вместо правды – ложь и прочие преступления, вместо радости Господу – скорбь и далее дерзкое оскорбление.

Чего, кажется, проще? Вместо того, чтобы ошибаться, обратись к Господу за помощью. Ведь у Него всего много для нас: и мудрости, и могущества, и любви. Хватит на всех. Только верь и люби Бога, только слушайся Его спасительных заповедей, усердно исполняй их, трудись. И благодать Христова вселится в тебя, и ты успешен будешь во всем добром: счастливый здесь, и умрешь с надеждой на блаженное воскресение для вечной жизни со Христом.

Бросим же гордость! Сознаем, как гнусны наши грехи! Поскорбим, восплачемся перед Господом, сердечно покаемся и, соединившись с Ним в таинствах покаяния и причащения, начнем новую святую жизнь, как и прилично христианам, детям Божиим!

Окончили богослужение уже среди страшной метели. Ветер с севера. Ехать в Тадзеин немыслимо. Да и еще оказалась причина: из штаба корпуса прислали приказание, чтобы солдатам в Тадзеине запретили выходить из землянок, так как с нашей стороны начинается канонада, а японцы станут отвечать, и, по всей вероятности, их снаряды будут попадать и в Тадзеин.

Действительно, не успел я дойти до своей фанзы, как раздался страшный пушечный залп. И пошло… Буря, метель, грохот залпов – все смешалось. Получилось что-то страшное. Я забился в свой угол и просидел безвыходно до ночи.

14 февраля

Сейчас получился приказ ген. Куропаткина: нашу бригаду присоединить к конному отряду ген. Грекова во 2-й армии. Значит, через день-два мы идем на правый фланг. Наш полк уже устал. После Инкоу 3 эскадрона ходили в самые морозы в 10-й корпус и целую неделю служили там; 2 эскадрона (5-й и 6-й) только в субботу вернулись с ловли хунхузов (21 хунхуза поймали), пройдя не менее 400 верст. А теперь вот опять. Ну, да ничего: пойдем, потрудимся. Если пойдем временно, т. е. на неделю или две, то обоза не возьмем; а если совсем, то и обоз пойдет с нами. Вы не бойтесь: это не набег, а просто передача нас во 2-ю армию. Отойдем верст 30– 40 на запад от железной дороги. Постараюсь писать. А если с неделю писем не будет, не пугайтесь.

15 февраля

Сегодня почти всю ночь не спал: была страшная пальба из осадных и полевых орудий. Наши брали железнодорожный мост на р. Шахе и соседнюю рощу.

Утром я ходил в Суютунь в лазарет. Но приобщать не пришлось, т. к. в одном госпитале находился пехотный батюшка, а в другом приобщал раненых сам главный полевой священник, протоиерей о. Каллистов. Он попросил у меня одолжить ему св. Даров, и я дал 200 частиц. Потом он позвал меня к себе, и мы долго беседовали.

Сегодня ночью ранено немного: только 150 человек. Сейчас японцы стреляют из осадных орудий, и раненых понемногу подносят еще. Очевидно, что скоро и очень скоро надо будет укладываться, чтобы опять путешествовать вперед или назад. Вероятнее назад, так как за зиму-то японцы создали целую новую армию. Ну да что Бог даст. Не унывайте! Все-таки к лету, думаю, окончим.

16 февраля

Опять поход кавалерийский. Сегодня утром сидим в фанзе каждый за своим делом. Вдруг в 11 часов приходит из штаба корпуса посыльный и просит командира полка к командиру корпуса.

У меня как-то сердце дрогнуло: недаром это приглашение. Действительно, через час возвращается командир полка и говорит:

– «Ну, батюшка, с походом! Через час приказано выступить к Синминтину выследить обходное движение японцев».

Боже мой, что пошло! Ведь нужно все уложить в обоз, который остается. Возможно, что он без нас выступит. Я опять взял с собой только то, что уложилось в кобуры, т. е. ризы, две перемены белья, сухарей да в карман записную книжку.

Совершенно иначе нужно бы устроить на войне священника в кавалерийском полку. Теперь имеется церковная двуколка. В ней уложено все нужное для богослужения. При этом полагается только одна верховая лошадь.

На деле же выходит так. Выступает полк на боевую разведку, часто дальнюю. Могут быть убитые, раненые; наконец, может выдаться свободное времечко и для богослужения. Полк не берет с собой колесного обоза. Значит, и церковная двуколка остается. Что делать священнику? Долг и совесть, понятно, побуждают ехать с полком. Но как? Верховая лошадь одна, а нас двое: я и церковник. Затем, куда класть ризы и собственные самые, конечно, необходимые вещи?

Вот и получилось, что свою лошадь я отдал церковнику, доставши от убитого солдата ему седло. А мне командир 3-го эскадрона подарил китайскую лошадку по прозванию «крокодил». Но вьюка все-таки нет, и возить его не на чем. Лично я всегда сопровождаю полк во всех его походах. Но можно себе представить, с какими лишениями сопряжены эти мои путешествия!

Нужно бы для кавалерийских священников обязательно иметь еще вьючную лошадь кроме той, которая дается для церковной двуколки, чтобы можно было на эти походы брать во вьюк все необходимое для совершения богослужения и собственные вещи. И кроме того необходимо дать казенную верховую лошадь с седлом церковнику.

«Через час выступать»… Однако, как ни спешили, а выступили только в 3 часа дня. Вынесли штандарт. Благословил я свою фанзу. Прощай, Каулоудзы! Простился с Ксенофонтом и поехал к строю. Благословил полк в поход, и тронулись.

Идут наш полк и два эскадрона нежинцев. Опять пыль. Я еду сзади с Михаилом. Беседуем, вспоминаем Инкоуский поход, думаем-гадаем, что-то будет с нами теперь. Подходит масленица, Великий пост. Где-то и как приведет Господь нам отговеть?

Местность незнакомая. Осматриваю окрестности. Война еще не коснулась тут: большие деревни, много народа, священные рощи на кладбищах – все еще цело. А в душе уже стоит скорбный вопрос: надолго ли? Ведь если мы отступим от Мукдена, то в этих окрестностях должна разразиться страшная битва. И все эти рощи, деревни, люди – все сгорит, разрушится, разбежится.

Темнеет. Налево ясно слышна пальба, и видно огромное зарево пожара. Что такое? Ответ не замедлил. На взмыленной лошади скачет офицер-топограф; за ним несколько казаков. Он говорит, что идут в обход японцы и едва не захватили его на семке, а 10 солдат из его конвоя пропали.

В 9 часов вечера приехали в богатую деревню Салинпу. Здесь ночлег. На ханшинном заводе собрались наши начальники для совещания. Пришел и я. Большая хорошая фанза. На канах маленькие столики. На них лежат груши. И китайцы-хозяева предлагают чай. У задней стены фанзы маленькая очень красивая домашняя кумирня-божница; перед ней курятся свечи. Я выпил китайского чая и съел пару груш. После ужасной пыли это было так приятно.

Фанза полна офицеров. При свете свечей оживленно разговаривают. Передают слухи, что японцев оказалось до 600,000 и что в обход идет не дивизия, как предполагали, а целая армия ген. Ноги тысяч в 100.

Ну, что же делать! Нам не привыкать стать к скорбям. Смиримся и теперь, если Господь судит нам новое отступление.

Многие говорят, что японцы погубят себя этим обходом. А мое сердце-вещун говорить мне другое…

Офицеры 1-го Екатеринодарского казачьего полка и китайские чиновники.

Маньчжурия

Поздно разошлись. 5-й и 6-й эскадроны пошли в сторожевое охранение. Мы поместились в одной фанзе с 4-м эскадроном. Поужинали. Я лег прямо на кан, подложив под голову накидку. Пришел вахмистр. И долго сквозь сон слышно было, как командир эскадрона отдавал ему приказания:

– «Ты раздай мяса по 2 фунта сейчас да сахар и чай, а завтра в 6 часов утра смотри, чтобы готов был мясной завтрак».

– «Слушаю».

– «Эй, пошли за сахаром», – понесся зычный голос вахмистра по двору,

– «Пошли за сахаром», – громко вторили солдаты.

И я заснул.

17 февраля

Плохо спалось: и жестко было, и жарко. Очень уж сильно натопили кан.

В 4 часа встали, напились чая, оделись. Вдруг приказ: сегодня весь день стоять в деревне Салинпу. Сейчас же опять улеглись на каны и задремали, но ненадолго. В 7 часов новое приказание: выступить немедленно и соединиться с отрядом ген. Грекова. Вскочили все. Снова горячка.

– «Седлай! мундштучь!», – понеслось во все концы деревни.

Только стало светать, мы уже были на конях за деревней. Прохладно. Внутренняя дрожь теребит все тело. Благословил я отряд свой; и мы пошли в дальнейший путь.

Часов в 11 утра соединились с казаками и познакомились с новым нашим начальником ген. Грековым. Составилось совещание, и мы двинулись на Синминтин, причем в авангарде пошли наши 4 эскадрона, а остальные в главных силах. С нами идет старая знакомая по Инкоу 20-я конная батарея.

До часа дня шли благополучно, как вдруг из соседней деревни раздалась пальба по нашему отряду из пулеметов, затем из орудий. Это мы наткнулись уже на обходную японскую колонну.

Какое скверное чувство испытываешь, когда знаешь, что именно по тебе стреляют! Раздается гул выстрела, и напряженно ждешь, где-то разорвется снаряд: может быть, над моей головой…

Это обстреливание обошлось сравнительно благополучно. Только в 1-м эскадроне снарядом убило лошадь. Всадник же каким-то чудом остался цел.

Обогнули эту деревню, определили силу обходной колонны и рысью пошли далее. Поднялся страшный ветер, пошел снег, и образовалась настоящая российская вьюга.

Выбрались на большую Синминтинскую дорогу и идем все время параллельно с японскими колоннами, определяя их силы, и притом так близко, что видно даже простым глазом.

Наш полк все время обстреливался и японцами и хунхузами, но продолжал вести разведку до вечера. Определили, по крайней мере, 4 дивизии и донесли главнокомандующему.

Остановились на ночлег в 6 часов вечера в деревне Ляомынь, сделав переход в 60–70 верст. Я с трудом крепился, вертелся на седле: очень устал. В фанзе на соломе я разостлал чистый носовой платок и на нем открыл и проверил св. Дары. Завтра, предполагают, будет бой. Улеглись. От усталости я заснул моментально. Вдруг в 1 час ночи раздался на дворе страшный крик:

– «Горим! Пожар! Ваше Превосходительство, выходите скорей!»

Вскочили мы, наскоро привели себя в порядок и выбежали на двор.

Оказалось, буквально в аршине от нашей квартиры горела фанза. Так и сгорела дотла. А мы промучились до утра.

18 февраля

Рано утром прибежала к дымящейся фанзе хозяйка-китаянка и, заломив руки, стала рыдать, приговаривая:

– «Фанза ломайло, сыпи-сыпи нетула».

Она бегала кругом, хватала меня за рукав, тащила к пожарищу и быстро что-то говорила. Сердце мое разрывалось. Вышли офицеры. Сочувствие, конечно, общее. Тут же дали ей 30 рублей и записку к комиссару в Мукден. Пока седлали, готовились, я долго сидел на обрубке дерева и смотрел на огонь. Ах, эти ужасы войны!..

Ночью пришло донесение, что японцы нас окружают. Послали разъезды и наняли шпиона, который побежал в Синминтин разузнать, каковы японские силы, занимающие этот город.

Утром выступили среди страшно сильной и холодной бури. Осторожно проехали верст 15, ежеминутно ожидая появления японцев. Однако разъезды донесли, что японцы всей массой повернули на Мукден. Значит, и нам нужно идти туда же, не теряя соприкосновения с противником.

Этот день прошел благополучно для главных сил отряда. А наши боковые 4 эскадрона все время имели сильную перестрелку с японцами и хунхузами, причем были ранены 2 солдата, офицер Залесский и несколько лошадей.

Остановились на ночлег в деревне Сяо-мяо-пау, недалеко от большого японского бивака, огни которого пылали ярким заревом на горизонте.

19 февраля

В 7 часов утра вся колонна уже выстроилась на опушке деревни. Мороз порядочный. Солдаты развели костры, и мы греемся около них. Ротмистр Тупальский советует греть особенно ладони: тогда теплота быстрее распространяется по всему телу, способ будто бы испытанный. Я так и сделал и, действительно, довольно скоро согрелся.

Перешли верст на 10 в другую деревню, куда вскоре привезли раненого в ногу офицера Залесского. Двух раненых солдат отправили на арбе кружным путем в Мукден.

Интересен рассказ Залесского. Он с разъездом в 20 человек перешел р. Ляохе и пошел вниз южнее Синминтина. Все деревни полны конными японцами и хунхузами, состоящими па службе у японцев. Только что остановился Залесский у деревни покормить лошадей, как его часовой докладывает, что на них идет эскадрон японской кавалерии и много конных хунхузов. Сейчас же наши сели на коней и, отстреливаясь, на рысях стали уходить на свои главные силы. В это время две лошади были убиты. Залесский, несмотря на преследование двумя уже эскадронами, остановился, посадил пеших солдат на крупы лошадей к другим солдатам и продолжал отходить. Минута была критическая, Залесский ранен. Однако солдаты наши не потерялись, слушались команды офицера. Патроны были уже расстреляны, и все должны были бы погибнуть, если бы в это время не выехали на помощь наши 2 эскадрона.

Начальники составили совет и решили догнать японцев и обстрелять их колонну. Но, когда стали догонять, начало уже вечереть. Пришлось отложить это намерение; и мы остановились на ночлег в 3 верстах от японского бивака. Лошадей, конечно, ни разу нс расседлывали. От близкого соседства с японцами дрожь пробирала. Но усталость брала свое, и я спал хорошо, подостлав на кан чумизной соломы.

Разведка нашего полка была так хороша, что командующий 2-й армией 2 раза присылал благодарить полк.

20 февраля

Ложась с вечера спать, я невольно задавал себе вопрос, каково-то будет пробуждение. Однако, по милости Божией, утро наступило благополучно, и мы благословясь выступили на опушку деревни.

Рядом с деревней находился огромный ров, в который мы и укрылись. Батарею поставили на позицию, а 5-й и 6-й эскадроны под командой подполк. Чайковского послали выбить японцев из занимаемой ими деревни. Я благословил своих воинов, приготовил св. Дары и напряженно стал всматриваться в ту сторону, куда скрылись наши эскадроны. Томительное ожидание продолжалось недолго. Вижу простым глазом, как поскакали наши к деревне. Ближе… Спешились… И затрещала ружейная перестрелка.

День был прекрасный, солнечный. Все ясно было видно. Не хотелось верить, что там, впереди нас, так недалеко идет сражение, и мои духовные дети, быть может, уже страдают.

«Бум-бум» раздалось почти рядом.

Заговорили наши пушки, и с визгом полетели в деревню снаряды. Бегут оттуда несчастные китайцы, волосы растрепаны, в глазах ужас. Ведь пуля или снаряд не разбирают виновных и невиновных. Как же жаль их!

– «Батюшка! – говорит молодой наш врач Пиотровский, очень религиозный человек: пойдемте – раненого привезли».

Подходим. После перевязки я сейчас же приобщил его св. Таин.

Привели раненую лошадь корнета Калинина. Он пересел на другую и продолжал сражаться. Бедная лошадка вся дрожит. Кровь льется из раны. Вскоре она повалилась на землю и издохла.

Несут еще 4 раненых (наших и Нежинского полка). Сейчас же и их причастил.

Солдат Требухин тяжело ранен в ногу с раздроблением кости. Он очень страдает и дрожит: озяб. Вспоминаю, что у меня в седле есть немного коньяку. Бегу… И дал всем раненым по пол-рюмочке. Оживились. Их укрыли, чем можно было.

Бой кончился. Наши выбили японцев из 2 деревень. Убитых у нас, слава Богу, нет; а ранено человек 10. У офицера Сушинского прострелены седло и полушубок, а сам он остался цел.

Японцы нас сегодня больше не беспокоили: и мы расположились на ночлег. Нам досталась очень хорошая фанза. Каны протопили. Привезли наших раненых и хорошо устроили их в фанзе, причем я приобщил еще одного раненого Нежинского полка.

Михаил принес чумизы, и я улегся, не раздеваясь, конечно.

21 февраля

Обычно к 7 часам утра наш отряд вышел из деревни. Собрали раненых и больных, чтобы довезти их до железной дороги и сдать в санитарный поезд.

Поразил меня один наш раненый солдатик. Смотрю: немного прихрамывая, подходит он к командиру полка и убедительно просит оставить его в строю.

– «Да ты куда ранен?», – спрашивает командир.

– «В руку, отвечает, и ногу. Я это ехал в дозорах. Только, значит, подъезжаю к деревне, а он как начал палить по мне. Я не сробел – еду все ближе: потому надо высмотреть лучше. Вдруг, чувствую, в руку хлоп. Ну, думаю, одна есть. Еду дальше. Потом в ногу хлоп. Ну, думаю, другая есть. Осмотрел все и вернулся к эскадрону. Дозвольте остаться в строю!»

Вот молодец-то! И ведь драгуны все такие. Вот если бы все-то войска здесь были молодые, строевые!.. А то прислали много старых, запасных, которые и службу-то забыли.

Только что проводили своих раненых, как пришло донесение, что японская пехота наступает на нас. Неприятное чувство: сейчас начнется бой…

– «К коням! – понеслась команда: орудия на позицию!»

Все 6 наших пушек стали на позиции шагах в 50 от китайского кладбища, усаженного развесистыми деревьями. Полк наш пошел в обход занятой японцами деревни; а я и доктора находились на кладбище. Гуляем, а рядом почти без перерыва гремят наши пушки и визжат снаряды.

К вечеру японцев выбили. Но они подвезли свои пушки к другой деревне и начали оттуда обстреливать наш полк шимозами, которые, к счастью, не долетали.

В 6 часов привезли на китайской арбе тяжелораненого солдата Нежинского полка и положили в фанзу. Я сейчас же приобщил его. Умирает.

Ночлег назначили опять в этой деревне, а в сторожевое охранение пошли наши 4 эскадрона под командой подполк. Чайковского и стали совсем рядом с японцами. Надеемся, что ведь неприятели наши – люди: устали и, наверное, будут ночью отдыхать. Посему, невзирая на опасность, мы прилегли на каны, чтобы на рассвете подняться и выбраться из деревни, так как утром, почти наверно, японцы начнут обстреливать нас артиллерией.

Страшно тревожно прошел день; опасная наступила ночь. Но есть все-таки хочется. И Саввушка, денщик генерала, сварил нам в китайском котле куриный суп, который мы с сухарями и съели.

22 февраля

Страшная эта ночь! Темно, а кругом сверкают огни выстрелов. Явилось предположение, не окружены ли мы.

Около 5 часов утра ген. Греков потребовал к себе на совещание командиров.

В 6 часов выступили. И только что заняли вчерашнюю позицию, как совсем рядом с нашими фанзами затрещала ружейная перестрелка.

Скачет наш драгун с донесением от подполк. Чайковского, что много японской пехоты и 8 эскадронов кавалерии рано утром напали на наше сторожевое охранение, с криком «банзай» ворвались в деревню, и только благодаря прекрасной дисциплине наши драгуны, отстреливаясь, отошли на нашу деревню. Господь спас: остались целы. Вскоре приехал и сам Чайковский, донося словесно, что японцы приближаются уже к нашей деревне.

Действительно, пальба становилась все сильнее, и простым глазом видны были перебегающие японские цепи.

В сравнении с наступавшими силами наш отряд был слишком слаб; да и пехоты при нас не было. Тогда наши 2 эскадрона спешились, заняли деревню, в которой мы ночевали, и открыли ружейную стрельбу. А отряд в это время отошел назад, выбрал позицию и открыл орудийную пальбу. А тогда присоединились к отряду и 2 эскадрона.

Мы с доктором отошли немного от пушек и прилегли на солнышке. Все время я не досыпал, и спать ужасно хотелось: положил под голову камень и, пригревшись, задремал.

Прислали сказать, что привезли убитого казака 5-го Уральского полка и роют уже могилу. Сейчас же я сел на свою лошадку и отправился. Могилу вырыли недалеко от нашей батареи, и я похоронил усопшего.

Только что я отъехал немного, как раздался орудийный выстрел с японской стороны. Другой, третий… До 15 подряд, и столбы черного дыма с громом стали взвиваться от земли. Японские снаряды разрывались, сначала не долетая до нас, а потом падали совершенно рядом с нашей батареей и 1-м эскадроном.

Отойдя немного из-под выстрелов, отряд наш стал на привал. Я пошел в 1-й эскадрон и приобщил раненого: пуля попала ему в бок и там осталась.

Своей ружейной и артиллерийской стрельбой мы остановили японцев и назад больше не отходили. Да вообще все наши сегодняшние передвижения были маневрированиями.

Остановились на ночлег в деревне Личипудзе. Все наши припасы истощились, и я набил свои кобуры одними сухарями.

23 февраля

Ночь прошла, слава Богу. С раннего утра со стороны Мукдена стала доноситься страшная канонада. Там, вероятно, ад. По нашему отряду тоже стреляли шимозами, но они не долетали.

Прочитал правило во время моего обычного по утрам гулянья и вспомнил, что сегодня среда[70] и по уставу св. Церкви полагается читать великопостную молитву: «Господи и Владыко живота моего». Прочитал и ее. Грустно стало на душе. Наступает Великий пост, а нам нет возможности отслужить даже молебна. Как-то Господь приведет нам говеть? Да и придется ли?

Чтобы не допустить японцев до железной дороги, решено продвинуться вперед. Первыми пошли тереко-кубанцы с пулеметами; за ними двинулись мы.

Отъехали не более версты, как вдруг раздались артиллерийские выстрелы, и японския шимозы стали падать не более как в 100 шагах от меня. За ними полетели шрапнели, с визгом разрываясь в небе на таком же приблизительно расстоянии. Сознаюсь, очень страшно стало. Но колонна наша не дрогнула, и японцев ближе к дороге мы все-таки не пустили. Два раза в этот день они нас обстреляли, и оба раза мы остались на месте. Господь сохранил от потерь.

В 3 часа дня к отряду подошли наши разъезды и привезли мягкого хлеба. Как же мы рады были!

На ночлег стали в деревне Чиндяпу. Деревушка маленькая, и посему нас 10 человек поместились в одной фанзе. Спали, конечно, в страшной тесноте.

24 февраля

Сегодня с утра страшная буря: с ног валит. Тучи песка. Мы с доктором на перевязочном пункте в фанзе пьем чай. Против нас на кане сидит старый китаец. И вдруг он при нас начал обирать с себя вшей и с наслаждением есть их, приговаривая «шанго, шанго». На что я уж не брезгливый, но этого вынести не смог: сразу меня стало тошнить, и я не помню, как вылетел из фанзы.

Весь день простояли. Сражаться немыслимо. Заночевали в деревне Таушу. Кругом страшное зарево. Кажется, жгут мукденские склады. Значит, опять отступать. Ходит слух, что японцев оказалось около 500,000 человек.

Все мы страшно обветрились. У меня лицо, руки потрескались до крови.

25 февраля

С утра день начался скорбно: приехал офицер из квартиры ген. Куропаткина и сообщил, что, хотя наши войска отбили все атаки японцев и остались на своих позициях, но главнокомандующий решил отступить, т. к. считает, что армия наша после страшного десятидневного боя не может сейчас перейти в наступление. В 4 часа дня приехал к отряду ген. Мищенко и сообщил, что Мукден сегодня очищен нами без боя.

Итак, опять отступать! Опять после стольких жертв ушла надежда на скорое окончание войны! Господи! Доколе забудеши ны? Неужели до конца? Впрочем, не как мы хотим, а как Ты: Твоя воля да будет! Значит, беззакония наши так велики, что правосудие Божие определило еще наказать нас. Смиримся!

Я сижу у кумирни и с невыразимой скорбью смотрю на роковую пыль, что вздымают около железной дороги наши отступающие войска.

Теперь задача нашего отряда прикрыть отступление армии и стараться как можно больше задерживать неприятеля. Задача нелегкая и опасная. Впрочем, к опасностям мы уже попривыкли.

Господи! Как-то мой Ксенофонт с церковной двуколкой двигается? Успел ли выехать из Мукдена? Только бы церковь осталась цела, а собственных вещей мне не жаль.

Кругом офицеры наперерыв обсуждают совершившееся грустное событие. Но мне что-то не до слов: я ушел в кумирню – хочется быть одному.

В 6 часов вечера вдруг поднялась недалеко от нас стрельба. Драгуны и казаки помчались на звуки узнать, в чем дело; а отряд пошел на ночлег.

Среди полной тьмы и страшной пыли втянулись мы в деревню. Артиллерию едва протащили: так узки оказались улицы.

Вот и отведенная фанза. Вхожу. Мерцает светильня. Ни души. Китайцы уже бежали, бросив все; ушли, очевидно, в чем были, так как все вещи в фанзе на месте и топится кан. На дворе бегают свиньи; а собаки так испугались нашего нашествия, что забились за фанзу и прямо дрожат.

Хотел было я присесть вздохнуть: ведь в груди камень, горло сдавило, в мысли одно только: горе, горе! Ведь только и вырвется облегченный вздох, как внутренне скажешь:

– «Слава Богу за все! Да будет Его воля!»

Так вот собрался было я уже посидеть немного, но входит казак и докладывает, что много японской пехоты и два полка конницы идут по линии железной дороги и уже прошли нас. Если это верно, то, значит, мы отрезаны.

Собрались начальники и решили умереть здесь, если придется. Куда же теперь идти? Все истомлены, да и тьма. Послали казачий разъезд узнать повернее.

Я вышел во двор. Целый рой мыслей. В сознании с полной ясностью представилось: быть может сегодня последняя ночь. Ведь не такие наши молодцы-кавалеристы, чтобы сдаться в целях сохранения своей жизни. Вспомнилось как-то само собою многое-многое из прошлой моей жизни; в какие-нибудь 15–20 минут пронеслась в голове чуть не вся моя жизнь.

Михаил стоит около лошадей. Я подошел к нему, благословил его и сказал:

– «Если меня убьют, а ты каким-нибудь чудом останешься жив, то передай тогда всем мое благословение и скажи, что мы с тобой были там, где нам нужно было быть, и что я не унывал».

Прилег на кан. Как ни устал, а глаза не смыкались. В 2 часа ночи вернулся разъезд и донес, что конница японская, действительно, прорвалась на линию железной дороги и произвела панику в наших обозах, но что пехоты нет. Часа на 2 забылся я тревожным сном.

26 февраля

Только что выступили рано утром из деревни, как в отряд пришел солдат из нашего обоза. На лице испуг, дрожит. Несвязно рассказал, что наш обоз японцы вчера вечером обстреляли артиллерией и ружейным огнем, что он сам видел, как в моей церковной двуколке убили лошадь и потому двуколка брошена.

Меня так поразила эта весть, что я остолбенел. Господи, неужели церковь погибла? Жив ли Ксенофонт? Смотрю: прислонившись к дереву, плачет мой Михаил. Ну, тут уже не выдержал и я…

Однако среди этой скорби, как луч солнца, вдруг возникла мысль:

– «А, может быть, еще и спасли церковь!»

Припомнилось и слово апостола, что надежда никогда не посрамляет, и немного успокоился.

Целый день до глубокого вечера мы медленно отходили, стараясь насколько возможно больше задержать японцев, которые сильно наседали и шли за нами буквально по пятам.

Наступила снова тревожная холодная темная ночь. Костров разводить не велено, а донесения о продолжающемся движении неприятеля были все еще тревожные. Лошади и люди устали: отдых был необходим. И мы остановились в деревне верстах в 40 от г. Телина. Прилег я на кан, но мысль о церкви решительно не давала покоя.

27 февраля

Утром в 7 часов японцы уже открыли по нашему отряду пушечную пальбу, но ни один снаряд не долетел. Наши орудия стали на позицию и начали отстреливаться. А я решил ехать в Телин, догнать обоз и достоверно узнать о судьбе своей церкви. Иначе не жизнь, а мука.

Ген. Греков отправил со мною раненых людей и штук 80 лошадей. Мне дали конвой из 15 драгун. И мы поехали.

Предстояло проехать не менее 20 верст такого пространства, где мы ежеминутно могли повстречаться с японскими разъездами. Действительно. Отъехали мы приблизительно верст 8, как вдруг я вижу, что в соседнюю деревню карьером проскакали какие-то два всадника. Подозрительно. Мой унтер-офицер подъезжает и говорит:

– «Батюшка! Это, наверное, японские дозорные; значит, ихний разъезд должен быть близко. Я думаю приказать зарядить винтовки.

– «Хорошо, говорю, приказывай».

Слышу сзади голоса солдат:

– «Смотри-ка, братцы: японцы-то уже выезжают».

Оглянулся я, смотрю… На другом берегу р. Ляохе (верстах в 1, 5 от нас) высыпали человек 15 всадников в фуражках, а не в папахах: несомненно, японцы. Затем показались еще человек 30, остановились и начали рассматривать нас.

Забилось во мне сердце. Поехали мы рысью. Но и японцы стали спускаться с берега на лед. Спасибо еще, лед-то чистый: не сразу перейдут. Что мы можем сделать против 40–50, когда нас только 15, да еще раненые с нами? И мы все рысим. Однако решили в случае, если близко станут настигать, все-таки стрелять, для чего назначили 10 солдат на более сильных лошадях для спешивания, чтобы они дали сразу несколько залпов, а потом сели на коней и марш за нами. Едем, оглядываемся. Уже почти перешли реку японцы. А мы тем временем версты на 2, 5 уехали от них.

Вдруг навстречу нам еще какой-то конный отряд.

– «Наши, наши, кричат мои солдаты: в папахах, и флаг на пике. Это казаки».

В самом деле, оказалась сотня уссурийцев, Господи, как же радостно стало на душе! Спаслись!

Поздоровался я с офицером и сообщил ему о японцах.

– «Вы теперь езжайте спокойно, говорит он: верстах в 7 уже становится на временную позицию 1-й Сибирский корпус. А мы поедем к реке – разведаемся с друзьями вашими».

Скоро завиднелась деревня, и около нее наша пехота. Проехали мы через один полк и остановились часа на полтора передохнуть, покормить лошадей да и самим подкрепиться чем-нибудь. Вскипятили в ведре воды, засыпали туда же чая и с наслаждением попили с сухарями. Я пил из кружки, а солдаты хлебали прямо из ведра ложками.

В 14.30 приехали мы в Телин. Там такое скопление обозов и людей, что двигаться кое-как можно только по течению массы; навстречу же ехать или даже перегнать невозможно. Пыль – целые тучи! Масса складов, из которых каждый берет, что и сколько хочет, без всяких документов: все равно скоро сожгут, если что и останется. Ведь и Телин решили оставить.

Слышны взрывы: рвут мосты. Теперь японцы уже не скоро поедут по железной дороге: до Мукдена мы уходили, не взорвав ни одного большого моста, а теперь решительно все уничтожаем.

В обозах 25 февраля произошла паника, и многие солдаты бросили пушки, ящики, повозки и теперь путешествуют верхами на лошадях в хомутах или пешком, служа предметом общих подсмеиваний:

– «Сражатели! воители!», – слышится кругом по их адресу.

– «Эх, вы, такие-сякие! Куда пушки-то девали да казенное и господское добро? В каком сражении отличались? Только лопать (есть) ловки. От десятка шимоз убежали. Вас бы в окопы посадить!»

Часа два проезжали мы город, переехали вброд р. Ляохе (лед растолкли), выехали на пашню и поехали рысью сбоку обозов. Масса павших животных постоянно встречается. Одним словом, знакомая скорбная картина отступления.

В 6 часов вечера нагнали обоз Нежинского полка и здесь сдали раненых и больных. Я наконец встретился с дорогим Полей. У них благополучно, а у нас, по слухам, 7 повозок погибло.

Поделился я с ним грустною новостью относительно моей церкви, и мы до ночлега ехали вместе. Наш обоз впереди. Поля дал мне подостлать свою бурку, и я первый раз спал не на голом кане.

Как велика милость Божия ко мне грешному! После 2 недель такой тяжелой жизни я здоров и не потерял способности двигаться и мыслить. Удивительное существо человек! Чего только он не может перенести? Слава Богу, аппетит с горя не пропал еще, и я подкрепился хорошим ужином. Спасибо офицерам Нежинского полка: покормили. Везли суп и жареную говядину да еще с хлебом. Это тоже первый раз за 2 недели.

28 февраля

Выехали рано утром. И около г. Кайюана я нагнал свой обоз. Встретил Ксенофонт один.

– «Рассказывай скорее про двуколку», – говорю ему.

– «25 февраля, начал он: часов в 12 дня верстах в 10 от Мукдена мы шли в массе обозов. Вдруг по обозам японцы стали стрелять из пушек: начали падать снаряды, некоторых убило. Что тут пошло, Боже мой! Друг на друга стали лезть. Потом ружейная пальба поднялась; и скоро лошадь моя была убита, двуколка перевернулась, вещи рассыпались. Наши обозные все ускакали. Я побежал вперед, чтобы догнать своего офицера доложить, но не смог: ведь я пешком. Вижу – все равно не догоню: вернулся обратно. Иду, смотрю, а наш унт. – оф. Рыженко везет двуколку: он отстегнул лошадь от какой-то пристяжки и впряг в двуколку. Слава Богу, спасли церковь. В суматохе некоторые вещи остались не подобранными: кровать, шуба, 2 драповых подрясника, белье, одеяло»[71]…

– «Не грусти, говорю ему: слава Богу, церковь-то спасли, да ты жив».

Ночевали в г. Чантуфу. Думаю доехать до ст. Гунчжулин, где станут обозы: приведу в порядок церковные вещи, куплю кое-что себе и потом возвращусь к полку, который идет по линии железной дороги последним из всех, прикрывая отступление 3-й армии.

1–5 марта

С 1 по 5 марта шли безостановочно. Лошадь моя стала уже прихрамывать. Немудрено. Она ведь сходила в г. Инкоу и теперь с 16 февраля ежедневно с утра до ночи под седлом; а недели 2 и седла с нее не снимали.

Остановились в г. Чаянпо близ ст. Гунчжулин. Погода эти дни была страшно холодная, ветреная, да еще путь наш проходил по горам. Продрогли изрядно; а двое заболели даже. Шли без приключений. Только раз ночью едва хунхузы не напали на нас, да 2 марта на дороге похоронил умершего своего солдата.

В Чаянпо все вещи церковные проверили, прочистили и переложили. 2 дня надо дать отдых коням, и затем назад к полку. Это время питались сносно, только спали все время вповалку с китайцами. Вши и нечисть…

6-12 марта

В г. Чаянпо мы поместились в хорошей фанзе богатого и очень радушного китайца. Между прочим, первый раз за все время, пока мы в Китае, меня пригласили на женскую половину.

Вхожу. Присутствие женщины сейчас же заметно: на канах лежат вышитые ковры, на стульях шкуры рыси, стоят скамеечки с красными подушечками, несколько зеркал, засушенные цветы, книжка с узорами для вышивания, картины, часы, вееры и проч.

На кане полулежит «мамуса», старшая жена (у хозяина 2 жены), и курит опиум. Лицо бледное, глаза неестественно горят. Рядом работает что-то молодая китаянка, а 2 хуни, т. е. девушки, играют с маленькой собачкой.

Сейчас же меня усадили в кресло. Хозяин очень любезно предложил свою трубку и крайне удивился, когда я отказался. А старшая жена налила чашку чая. Сахара не полагается.

Начался оживленный разговор между нами. Я ничего не знаю по-китайски, они ни слова по-русски. Посему разговор наш сопровождался такой мимикой и жестикуляцией, что прямо смешно становилось. Между прочим, видя у меня на рукаве красный крест, они вообразили, что я доктор и просили полечить младшую хуню, у которой сильно распухли гланды. Я достал нож и шутя предложил вырезать. Родители согласились, но девочка ни за что не хотела.

Чтобы не остаться в долгу, я со своей стороны угостил всех сахаром. Но китаец сейчас же принес 3 яйца и одарил.

7 марта утром вдруг вбегает на нашу половину хозяин и чуть не со слезами говорит мне:

«Капетана сыпи-сыпи, сольдата кули-кули карабачи», т. е. когда я спал, солдаты украли у него трубку.

А трубка, действительно, хорошая и дорогая (только вчера он ее показывал мне): вся из серебра, рублей 30– 40 стоит. Конечно, виновного скоро нашли и поставили его в наказание среди двора на часы, а трубку возвратили владельцу.

Проходит так с час. Смотрю, китаец таинственно вызывает меня:

– «Капетана! пойдема».

И тащит меня за руку на двор прямо к наказанному солдату. Подвел и говорит мне:

«Капетана кули-кули ю, карабачи мею-ла», т. е. трубку я ему отыскал, воровства больше нет.

И, кланяясь почти до земли, он умолял простить солдата. Да, симпатичный. Это не то, что на прошлом ночлеге, где старик китаец так злобно смотрел на нас, что жутко становилось: и говорить с нами не пожелал.

Ах, вот уж кого мне ужасно жаль здесь, так это женщин и детей. Сердце разрывается, когда по приходе войска на ночлег очищают фанзы под постой. Обыкновенно только 1–2 фанзы оставляют незанятыми. И вот туда со всей деревни сходятся «бабушки»; идут целой толпой, опустив глаза в землю и держа в правой руке палку, без помощи которой они рискуют на своих изуродованных миниатюрных ножках упасть. На руках обыкновенно маленький: прижмется крепко к материнской груди и испуганно смотрит на чуждых пришельцев. За рубаху держатся еще двое-трое малышей и большей частью неистово ревут.

Смотря на эту картину, всегда неизменно вспоминаю, как во время моего раннего детства в нашем селе случился страшный пожар. И я, уцепившись за платье мамаши, все бегал за ней и ужасно кричал, озираясь на зловещее пламя и вообще испытывая невыразимый страх.

И вот теперь я вижу то же. Только страх этот внушает не пожар, а мы. От подобного сознания буквально мороз по коже дерет. И я стремительно бегу в отведенную фанзу, чтобы скорее замкнуться, не видеть. Но, конечно, нужно же и нашим воинам теплое помещение. Закон войны!

У нашего хозяина магазин. Каждый вечер, по закрытии лавки, приказчики собираются к нам в фанзу (с ними-то мы и спали вповалку на канах, и я с дрожью вспоминаю об этом); и вот начинается взаимное обучение языкам. Галдеж получается невообразимый, т. к. китайцы вообще громко говорят. Они учат меня своему счету, и я старательно твержу: «иго (1), лянго (2), санго (3), сига (4), уга (5), люга (6), тига (7), нага (8), тюга (9), шига (1О)» и т. д. Видя мои быстрые успехи, китайцы хохочут от удовольствия, приговаривая:

– «Шанго, капетана»

Со своей стороны они тоже учатся по-русски: спрашивают названия предметов и преуморительно их потом коверкают.

Лошади наши отдохнули. Все церковные и свои вещи я привел в порядок. И 8 марта, простившись с Ксенофонтом, мы с Михаилом отправились назад к полку. С нами едет пор. Бузинов и 20 всадников.

На ст. Гунчжулин мы узнали, что наша бригада с 11-й конной батареей прикрывает отступление 3-й армии и потому стоит позади всех войск, верстах в 20 от ближайшей позиции (трудная и опасная служба); что штабы бригады и полка находятся на станции Шуан-мяоцзы, верст на 75 южнее Гунчжулина, а 4 эскадрона ежедневно спускаются еще верст на 15 к югу в сторожевое охранение, где и перестреливаются с японцами и хунхузами.

От г. Чаянпо до ст. Шуан-мяоцзы мы ехали 2 дня среди массы отступающих войск, причем все встречавшиеся полки и артиллерия шли в полном порядке.

Среди одного полка идут пленные японцы, человек 80. Вид их не бодрее наших: тоже утомились. В руках палки, на поясах бутылки с водой. Вместе с нашими солдатами покуривают трубочки.

Павших животных, разлагающихся внутренностей, валенок, рваных полушубков, всякого тряпья, пустых жестянок и прочего хлама валялось по дороге такое множество, такая масса, что лошади пугались, и нас прямо начинало тошнить. На беду погода сразу стала теплая: солнце жгло так сильно, что все и таяло и разлагалось быстро.

Ночевали мы 2 ночи совершенно одни. Заезжали все в один двор, запирали все кругом и на ворота ставили часового.

Проехав ст. Сыпингай, мы едва не выкупались нечаянно в реке. Лед, казалось, растаял. Вода совершенно чистая. Послали одного солдата вперед. Он попробовал и доложил, что река мелкая, только по колени лошади. Тронулись гуськом. Я ехал почти последним. Первые два всадника перебрались благополучно, а третий вдруг скрылся наполовину в воду. Что такое? Оказалось, река-то глубокая, а только лед немного опустился, и мы его приняли за дно. Едва вытащили беднягу. Снял он валенки и вылил из них воду, как из ведра. Делать нечего: взяли мы немного вправо и с большим страхом и риском ежеминутно провалиться переехали все на другую сторону.

Часов в 6 вечера мы подъехали к станции Шуан-мяоцзы. Штаб полка помещается в будке, вижу 1-й эскадрон. Господи! Как же мы радостно все встретились! Точно родные. Как я привык к полку!

Пошли расспросы, что мы привезли нового. Но, к общему огорчению, хорошего нового мы ничего не привезли, а сплетен, что обычно ходят в тылу армии, навезли массу.

Я устроился по-прежнему с командиром полка. Причем оказалась пустая железная койка какого-то пограничника. Михаил постлал на нее соломы. И я, забыв все тревоги и скорби, заснул, как убитый.

Грустное было пробуждение 12 марта: привезли 2 убитых солдат (3-го и 6-го эскадронов). Похоронили недалеко от станции.

Около могилы я заметил небольшой шалашик из циновок. Заинтересовался. Вошел. И что же? На деревянной скамеечке лежит отрубленная человеческая нога, еще свежая. Очевидно, ее недавно ампутировали проходящие лазареты да и забыли зарыть. Велел закопать.

Пока дошел до своей будки, вся душа перевернулась. Целая площадь загажена падалью, внутренностями и проч. Что будет с нами, если мы здесь постоим еще несколько дней?

Все железнодорожные стрелки сняты. И на последние 3 поезда спешно грузят интендантский фураж, дрова, муку.

Вечером пришел приказ начинать жечь освободившиеся здания. И скоро запылали громадный каменный барак, деревянный мост, станционные будки; взлетел железнодорожный мост. Забушевала огненная стихия. Долго-долго с невыразимой грустью гулял я около своей будки при свете этого пожарища. Тяжело! Ложусь.

13 марта (ст. Шуанмяоцзы)

Сегодня воскресенье. Иду искать место для богослужения. День начался хороший, солнечный. Можно бы и на воздухе молиться, но не позволяли вонь и валяющаяся во множестве разная гадость.

Пришел я на вокзал. Здесь телеграфист сообщил мне, что при станции есть часовня, которая, кажется, еще цела.

Действительно, около пограничной казармы я нашел часовню. Двери открыты; одна половинка оторвана; икон нет; стекла выбиты; на полу валяется солома. Ничего; все-таки лучше, чем среди вони и мусора, и тем более, что перед часовней находилась целая площадка, почти чистая.

Сейчас же я пошел в 6-й эскадрон и взял людей. Через час все вычистили: и часовню, и площадку.

Объявил я о богослужении всему гарнизону. И в 12 часов дня, дождавшись прихода эскадронов из сторожевого охранения, я отслужил обедницу и молебен. Часовня изображала собой алтарь, а площадка церковь.

Я полагал, что по случаю тревожного нашего положения будет мало у меня богомольцев. Однако вышло наоборот: пришли генерал, командиры полков, много офицеров, наши солдаты, нежинцы, артиллеристы, казаки и пехотные охотники. Мне это проявление религиозности было чрезвычайно приятно. Говорил даже небольшую проповедь приблизительно такого содержания: – Больше года уже идет война, и Господь еще не благословил нас победой. Многие поэтому стали унывать и даже охладевать к несению службы. Но напрасно. Вспомним, что в слове Божием ясно сказано: кого любит Господь, того и наказует, но не даст испытания сверх сил, а с испытанием даст и избавление. Не по злобе, конечно, наказывает нас Бог; нет, Он всех любит. А просто сильно мы забылись, загордились, стали развратны. Вот Господь и смиряет теперь нас, глухих на Его сладкий и ласковый призыв к исправлению, бедой, дабы хоть горем заставить нас образумиться, спастись. Когда же исправимся, раскаемся, то Он снова вернет нам смирившимся Свою благодать. Посему раскаемся и скажем Господу:

– «Согрешили мы пред Тобой, Отец наш! Благодарим, что наказываешь. С радостью приемлем. Только прости». – Затем много трудов и лишений, ран и болезней приходится здесь переносить нам. Не упадем духом и от этого, а будем верить, что наши немощи поддержит и восполнит сила Божия по нашей молитве. – Итак, не унывать, а надеяться нужно нам, что Господь может и из горестных обстоятельств сделать радостные. Только смиримся, раскаемся и будем продолжать честно и усердно исполнять свой долг!

Разошлись по своим будкам. Обедаем. Вдруг бум – выстрел недалеко от нас. Выбегаем и видим: столб пыли и дыму около вокзала.

Вот первое, что мелькнуло в голове. И я уже настроился встречать вторую, третью и т. д. Но скоро объяснилось, что это саперы пробовали силу присланного патрона, которым завтра нужно рвать водокачку.

Успокоились и принялись за неизменный наш послеобеденный десерт-чай, да еще с лимоном. Лимон ведь редкость здесь, как-то удалось достать на ст. Гунчжулин.

Приходит батарейный командир и, увидев лимон, убедительно просит дать ему маленький кусочек:

– «С России ведь даже не нюхал», – говорит.

Ну, а я у него за это взял кусочек сахара, т. к. этот продукт у всех нас вышел, а обозы и лавки слишком далеко. Так с этим куском я и пил раза три, пока в г. Цилюшу не купили 10 фунтов тростникового сахарного песка в китайской лавчонке.

Вечером из штаба армии пришел приказ, чтобы завтра к 12 часам дня очистить станцию, все зажечь, здания и водокачку взорвать и в 2 часа дня нашей бригаде выступить на северо-запад с таким расчетом, чтобы 16 марта прийти в г. Юшитай (в 60 верстах отсюда), где стать на квартиры и разведывать местность к монгольской границе, от которой мы будем в 25 верстах.

Хотя мы и будем теперь жить в 40 верстах от железной дороги, но все же я рад уйти отсюда: по крайней мере, будем жить в сравнительной чистоте, а не среди этих отбросов отступления.

14 марта

Рано утром пехотные солдаты привели двух китайцев шпионов. Оба молодые. Пойманы на месте преступления. Суд короткий: их повели за фанзу – там казнь.

Не могу описать охватившего меня чувства: и страшная жалость к ним, и вместе какой-то ужас, какая-то внутренняя дрожь. Скорее ушел в свою будку и лег, чтобы ничего не слышать.

Ветер сильный и холодный. Пришел интендантский чиновник, просит письменный приказ генерала начать жечь. Приказали.

И пошло. Огромные здания пограничных казарм, станционные пакгаузы, скирды чумизной соломы, станция со своими постройками, оставшееся интендантское имущество – все это сразу запылало, и клубы дыма повалили из окон, дверей, ворот. Ветер быстро помог: появилось море пламени.

Наши будки еще целы: сами зажжем при отъезде. Сели закусить. Слышим «трах-трах»: страшный взрыв. Это взлетела на воздух каменная водокачка. За нею полетели наиболее крепкие здания. Кругом пламя, дым, взрывы, ад. Хотя бы скорее уехать отсюда!

Наконец выстроились эскадроны, и мы начали разрушать свои квартиры: выбили окна, наложили внутрь чумизной соломы и зажгли.

Слава Богу, едем. Несколько раз еще оглянулся я назад. Будка наша в пламени; часовня, где я служил, уже сгорела; остальное все окутано дымом.

Прощай, железная дорога! Нас теперь посылают снова на крайний правый фланг 3-й армии в г. Юшитай (верст 50 от ст. Гунчжулин). Когда стоишь недалеко от железной дороги, видишь бегущие поезда, то чувствуешь себя как-то ближе к России и ко всему родному, а как приходится жить и сражаться вдали от линии, то всеми испытывается чувство отрезанности от всего. Неприятное чувство!

Ветер пронизывает. Командир полка жалуется на лихорадочное состояние. Немудрено простудиться.

Проехали версты три и видим: идет навстречу какая-то толпа, впереди на огромном шесте флаг Красного Креста. Что такое? Подошли. Оказывается, это идут отпущенные японцами из плена 24 доктора, священник, мулла и 280 санитаров. Все они истомлены: пешком ведь шли от г. Мукдена (140 верст). В руках палки. Вещей собственных буквально, что на себе. Японцы выпроводили их, дав на дорогу только галет. В плен их взяли японцы в деревне Каулоудзах, где мы жили.

Остановились на ночлег в деревне Цилюшу. Сахара у нас ни кусочка, но китайцы выручили, предложив купить у них песка из сахарного тростника. Мы так и сделали.

Командир полка разболелся: температура 39 °, а нужно сделать верхом еще 70 верст. Легли на кане все вповалку. Я блаженствовал: любезный китаец одолжил мне ватное одеяло, на котором я и улегся, хотя подозрение относительно насекомых в одеяле было сильное. Но что же делать?

15–16 марта

Выступили в 8 часов. Стало еще холоднее, и, главное, идет то дождь, то снег. Командир полка сел на лошадь. Прямо поражаюсь, как он едет. Вот терпение-то!

Весь день шли благополучно; только страшно все озябли. Лошадь моя так устала, что, как станем на привал, так она ложится и ноги вытягивает. Тогда и я, подостлав чумизы, ложусь и голову кладу ей на седло. Так мы оба и отдыхаем.

Ночевали покойно в деревне Удиопе. Здоровье командира полка улучшается. Мы сварили курицу и заставили его насильно съесть бульон.

16 марта в 4 часа дня приехали наконец в г. Юшитай. Городок небольшой, но, по обычаю, обнесен стеной и окопан глубоким рвом. Около одних ворот стоит даже старая-престарая пушка.

Нас встретил китайский полковник, начальник юшитайского гарнизона, состоящего из 300 всадников регулярного войска.

Разошлись по квартирам. Нам отвели большую фанзу. Я купил за 3 рубля китайское ватное одеяло и устроил себе на кане спанье. Послали за обозом.

17 марта (г. Юшитай)

Плохо провел я ночь: снизу поджаривал кан, а сверху было холодно. Бумага в окнах порвалась, и ветер свободно гулял по фанзе.

Утром входит адъютант и поздравляет с зимой. Оказалось, за ночь выпал снег вершка в два глубины. Не поблагодарили мы адъютанта за поздравление, ведь к обеду эта зима пропадет, и на ее месте окажется страшная грязь. А мы ждем-не дождемся обоза, который стал у г. Куачендзы на север от нас, верстах, по крайней мере, в 100 отсюда. По грязи-то когда он подойдет? А в обозе и церковь и вещи наши.

В 10 часов утра пришел казачий офицер 1-го Аргунского полка, причисленного к нашей бригаде, с просьбой отслужить у них в 11 часов молебен, по случаю их полкового и общего всего Забайкальского войска праздника (св. Алексий, человек Божий).

Едва добрались мы с Михаилом до места служения. Такая слякоть на улице, и движение прямо громадное: китайцы целыми обозами перебираются из деревень сюда в город. На огромных арбах чего только нет? Тут и гаолян, и чумиза, и поросята, и утки, и куры и проч.; кроме того на каждой арбе штук по 7–8 «бабушек». Стал уже я свыкаться со всеми этими картинами, а сначала они доводили меня до слез.

Пришли к казакам. На большом дворе расчистили место и устроили из новых циновок подобие часовни. Внутри поставили стол и на столе в казачьем котелке воду.

Со мной пришли наши свободные певчие. И молебен мы отслужили с большим торжеством.

Перед молебном, приглашая казаков поусерднее помолиться, я сказал небольшую проповедь о том, что св. Алексий, приняв на себя послушание служить только Христу, смиренно претерпел на этом поприще, благодаря своей вере и молитве, страшные труды, страдания и лишения. Концом такой его жизни были победа над грехом и вечная блаженная жизнь.

– «Вы тоже второй уже год, верные своему долгу, переносите здесь великие труды, лишения, раны и болезни. Много нужно вам силы, чтобы смиренно все это перенести, претерпеть до конца. И вот здесь-то пример жизни и помощь св. Алексия вам необходимы. Верьте, что, по милости Божией, он видит, знает вашу жизнь, слышит ваши молитвы и всегда ходатайствует за вас перед Господом. Молитесь же усерднее св. Алексию, и конец его жизни будет ожидать и вас, т. е. вечная блаженная жизнь за гробом, а на земле благословение и благодарность отечества».

Казаки, офицеры и простые, все выражали неподдельную радость. Да это и понятно: ведь в прошлый свой праздник, т. е. в 1904 году, они не только не молились в этот день, но были даже в походе с ген. Мищенко в Корее.

Потихоньку добрались мы до своей фанзы. Готов обед. Теперь мы в этом отношении опять наладились: купили 5 кур, 3 утки и гуся, а в 5-м эскадроне начали класть печь: значит, скоро будет и хлеб.

Только что пообедали, как меня вызывают во двор. Выхожу, смотрю… Стоит унт. – оф. 3-го эскадрона Иванов, улыбается и говорит:

– «Батюшка! Милости просим, пожалуйте к нам в эскадронную баню попариться. Я все для вас приготовил».

– «Да когда же это вы, говорю, успели уже и баню соорудить?»

– «Как приехали, значит, мы сюда, отвечает Иванов: первым делом я побежал искать подходящую фанзу для бани: потому Вы сами изволите знать, что мы больше месяца уже и рубах-то не меняли – вошь стала заедать. Ну, выпариться-то очень даже хорошо солдату. Господь помог мне: вчера же и нашел. Сложили печку, устроили каменку, навалили же булыжника и пару сколько угодно. Да вот пожалуйте: сами увидите».

Устоять против такого искушения было невозможно: крикнул Михаила, и через час горячий-прегорячий пар тщательно уже выпаривал из моего грешного тела всякую нечисть. Баня чудная: хорошо было мыться.

Но, очевидно, за эти ужасные наши походы с 16 февраля я очень устал да и давно в пару не был; только окончилось тем, что я вдруг ослабел, и голова стала кружиться. Скорее Михаил кое-как одел меня, и я буквально повалился на руки дневального, который и положил меня на чумизную солому, бывшую на дворе. Немного полежал я, оправился и тихонько добрел до фанзы ротмистра Витковского, у которого и долечился окончательно чаем. Угара никакого; просто ослаб. Итак, благодаря 3-му эскадрону, я снова выпарился на много времени вперед. Приятно!

Вернулся домой. И, только хотел прилечь, как вдруг появилась целая процессия. В сопровождении конвоя явился к нам китайский полковник с визитом. На нем красная шапка с шариком и длинным пером, шелковая куртка и такие же штаны, бархатные сапожки, на пальцах длинные ногти – одним словом, аристократ. За ним оруженосец тащит полковничий меч в красных поясках; а другой человек держит в руках длинные красные визитные карточки.

Войдя, полковник перед каждым из нас присел, затем пожал руки, а слуга его раздал всем по визитной карточке.

Усадили гостя и через переводчика нашего «Иван Иваныча» (прозвище), задали нисколько обязательных вопросов, напр.:

– «Как здоровье? Как поживает семья? Сколько детей?»

Затем пошел разговор общий. Оказалось, полковник в 1894 году сражался с японцами и даже 2 раза был ранен. Признался, что ненавидит их и с удовольствием перешел бы со своей конницей на нашу службу, но боится своего правительства. Говорил искренно, хотя, быть может, когда придут сюда японцы, он тоже будет говорить и японцам о нас. На их месте что же иное делать? Положение китайцев вообще прямо адское. Жаль их от души.

Напоили гостя чаем. Он приглашал нас к себе обедать. Но мы отказались. Ведь сидеть за столом и не есть нельзя, а, если поесть, то от многих блюд в желудке непременно получится «ломайло».

Завтра надо искать помещение, где бы можно было устроить церковь. Если простоим несколько дней, поговеем. Да и так помолиться нужно.

18–20 марта (г. Юшитай)

18 и 19 числа все время мы с Михаилом бегали по городу, ища удобного места для богослужения. В 1-й день ничего не нашли. Наконец 19-го, после бесплодных поисков, я обратился к помощи китайского полковника. И он скоро отыскал нам целую отдельную фанзу, новую, в которой не успели даже выстроить еще канов: человек 350 может поместиться. Радости моей не было предела.

Сейчас же началась чистка фанзы. Милые солдаты работали наперерыв: таскали песок, подметали, наносили кирпича и для алтаря выложили возвышение, даже вывели полукруглый амвон. Затем принесли массу циновок и устлали ими всю фанзу. Уборку фанзы-церкви закончили только 20-го утром. И в 10.30 я назначил для всего юшитайского гарнизона обедницу с поклонением честному Кресту.

Обоза нашего еще нет; нет, значит, и церкви. Пришлось наводить благолепие местными средствами. Принесли китайский стол, покрыли его попоной. Унт. – оф. Решетников (столяр) сделал большой крест, который мы и поставили у стола.

Отпевание российских солдат, подготовленных для захоронения.

Порт-Артур.

Вот и все. Тем не менее, на душе было радостно; и я с нетерпением ожидал прибытия богомольцев. Природа вполне соответствовала воскресному дню: под действием весеннего солнышка все воскресало, и хотелось забыть суровую действительность, войну.

Наконец собрались молящиеся: драгуны, казаки, артиллеристы, много офицеров. Даже китайский полковник пришел в полной парадной форме. И мы отслужили обедницу. Все пели «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое воскресение Твое славим».

Не могу выразить, как легко стало на душе: будто сразу отпало что-то тяжелое, и какая-то легкость наполнила все мое существо. Душа, как воск, размягчилась, растопилась. Что ж? Слава Распятому, что и нас Он удостаивает идти таким же, каким и Он, крестным путем. И как только благодарить Господа, Который среди такой скорбной обстановки, среди такого печального положения не лишает нас, хотя и грешных, но все же детей Своих, благодатного молитвенного озарения, духовного размягчения, этого истинного отдохновения?

Скажите: в чем ином мы могли бы найти в нашей скорби утешение? В сочувствии сограждан? Но большинство газет и писем только и гласят:

– «Здорово побили вас японцы»…

– «Отколотили вас начисто: едва ноги унесли»…

– «Позорно бежали»…

– «Вы сгнили: нет прежней русской армии»…

Спасибо! Со смирением приемлем: мы грешны, заслужили. Только, мне кажется, можно ли назвать сгнившими и трусами тех воинов, которые почти две недели непрерывно сражались, отбили 19 атак, потеряли до 60,000 убитых и раненых, сражались, имея против себя храбрейшего и одушевленного врага, находившегося в неизмеримо лучших условиях, и отступили лишь по приказанию начальства? А эта проклятая паника в обозах? Обозы ведь нестроевые войска. А знаете ли, что за страшная вещь паника? О, невыразимо страшная! Гораздо опаснее самого ужасного боя. Паника из обозов, как зараза, передалась в некоторые строевые войска: и мы без боя потеряли и людей пленными, и орудия.

Осуждайте нашу мученическую жизнь, осуждайте, клеймите. Но у нас есть заступник, Господь на небе, Который знает наши труды и вот, видите, утешает, поддерживает наши силы. У нас есть и на земле защитник, великий Государь. Он добрый, сердечный. Он знает, что мы добросовестно исполняли святую присягу, что мы пребудем верны Ему, хотя бы умереть надлежало всем. У нас есть родные наши, близкие: они скорбят вместе с нами, сочувствуют нам, не осуждают.

После поклонения святому Кресту я сказал небольшое поучение, объяснив между прочим воинам причину нашей благоговейной радости, испытываемой при виде, поклонении и лобызании честного и животворящего Креста. Я говорил приблизительно так: – Как счастливы, дорогие воины, что Господь удостоил нас сегодня поклониться честному Кресту, облобызать Его и прославить воскресение Спасителя! Какое это нам утешение! – Но почему мы так благоговейно преклоняли колени перед древом крестным и с такой любовью целовали его?

Да потому, конечно, что на кресте нашего ради спасения претерпел страшные муки и смерть Господь наш Иисус Христос, претерпел смиренно, благословляя, благодаря. – Да и вся-то земная жизнь Спасителя что представляет собой, как не сплошной крест, т. е. самоотверженное служение во славу Божию и для спасения людей? Исцеление больных, питание алчущих, утешение страждущих, возрождение к новой святой жизни блудниц, мытарей и всех людей святейшим учением, прощением грехов и при всем этом смиренное претерпение насмешек, зависти, злобы, клеветы со стороны гордых фарисеев и, наконец, ужасная смерть от руки грешников – вот чем полна была земная жизнь Спасителя. Значит, сказать «крест» – это все равно, что сказать «крепкая вера, самоотверженная любовь, смирение, благодарное терпение, подвиг». Крест олицетворяет и освящает собой все самое лучшее, все самые прекрасные добродетели, к которым только может и должен стремиться человек на земле. Вот почему мы так благоговейно преклоняем колени перед Крестом, с такой любовью целуем Его. – Во-вторых, мы потому преклоняем колени перед Крестом и благоговейно целуем Его, что крест, после смерти на нем за грехи людей Богочеловека, знаменует собой неизреченную любовь к нам Господа и вечное спасение: крестом открыт вход в Царство Божие всем истинно кающимся. – Христос, после претерпения креста, воскрес Сам и обещал воскресение всем верным Своим последователям. – Дорогие мои! Мы здесь несем тяжелый крест войны, защищая и спасая своею жизнью и кровью отечество, а с ним и все, что так дорого нам: веру, государя, близких. Исчислить трудно, сколько трудов, лишений, ран и болезней приходится перетерпеть. Но, взирая на распятого начальника жизни нашей Иисуса Господа, будем самоотверженно, смиренно, терпеливо и благодарно нести все, веруя, что и наше несение креста приведет нас к воскресению. – Да, если достойно будем нести крест нашей жизни, то непременно воскреснем и прежде всего здесь на земле наследуем первое, так сказать, воскресение – это мир души. – У истинного крестоносца-христианина, действительно, уходят из души злоба, ложь, зависть, гордость, страстность, сомнения, лень; и в душу вселяются вера, любовь, надежда на бессмертие, смирение, честность, труд, довольство, покаяние, за все благодарность. Как же иначе назвать такое состояние души, как не воскресением? – Затем уже, когда Сын Божий вторично придет на землю, тогда и в собственном смысле воскреснут все крестоносцы для вечной блаженной жизни во Царствии Его. – Итак, смиримся, претерпим до конца нашу крестную жизнь! И спасемся.

По окончании богослужения мы устроили с командирами частей нашего отряда совещание относительно говения солдат. Решили, как только придет наша церковь, начать ежедневную службу-говение и приобщать каждый день от 250 до 300 человек, чтобы успеть приобщить побольше воинов, потому что неизвестно, долго ли простоим здесь.

Конечно, я с радостью согласился послужить, насколько хватит сил. Ведь я остался один в отряде, священники других полков, вероятно, заболели, а причастников-то, по крайней мере, 4000 человек. Ну, да Господь поможет. Лишь бы церковь скорее привезли из обоза!

21 марта

Сегодня в нашем городе кипит работа. Комендант г. Юшитая подполковник Н. И. Чайковский заставил китайцев сбросить снег с крыш и вычистить грязь с улиц.

Целые толпы китайцев с криком машут лопатами, кирками, метлами. И, действительно, к вечеру улицы стали не только проходимы, но почти сухи. Некоторые вздумали было отказаться от этой благодетельной для них же работы. Но неумолимые китайские полицейские сейчас же схватили их, повалили на землю и так отжарили палками по пяткам, что внезапно появилось усердие; и работа заспорилась.

Спасибо коменданту нашему. А то ведь грязь-то грязью, да кроме того и дрянь всякую выбрасывают на улицу, даже падаль.

Едет разъезд Нежинского полка и что-то везет. Ближе… Оказывается, труп солдата сапера. Верстах в 7 от г. Юшитая убили хунхузы. Принесли убитого и положили в нашей церкви на циновку. Я благословил его. Лицо молодое, благородное, белье тонкое. Очевидно, не из простых. Но погон нет, и какой части узнать невозможно.

Послали рыть могилу. Наш 2-й эскадрон сделал гроб. Обмыли кровь с лица и положили. Собрались певчие, много солдат. И мы с большой торжественностью похоронили его за городом среди деревьев.

Вероятно, покойник угоден был Богу, так легко было на душе во время отпевания. Жаль только, что имя его неизвестно. Молились просто за «раба Божия».

Упокоился таким образом еще один. Он уже не знает ни позора, ни страдания и получил высшую награду от Небесного Царя, венец мученичества. А мы? Дай, Боже, силы еще потрудиться здесь!

Не хотелось после погребения возвращаться в город: жаворонки, наши родные жаворонки, и здесь поют свою весеннюю песню, столь милую русскому сердцу.

В ответ на письмо с выражением чувств соболезнования и словами утешения получил от великой княгини телеграмму:

– «От всей души благодарю Вас за молитвы и письмо. Пишу Вам. Елисавета».

Да утешит Господь нашего дорогого доброго шефа!

22–24 марта

Утром пришел к нам подполк. Чайковский и пригласил пойти с ним осмотреть кумирню, собственно только женскую и врачебную ее части. Едва-едва добрались мы до кумирни: так велико движение переселяющихся китайцев.

Старик сторож открыл ограду, и мы вошли. Главной кумирни мы почти не осматривали: боги – старые знакомые, только громадных размеров. А в женской задержались.

Как и в мужской половине, здесь тоже 9 изображений богинь. В центре главная богиня с короной на голове, огромная и толстая. По бокам от нее расположены изображения меньшого размера. Это богини, имеющие то или другое специальное значение. Напр., одна богиня держит массу маленьких детей мужского пола, и к ней обращаются с просьбой женщины, желающие иметь мальчиков. У другой богини, наоборот, дети только девочки. Есть богини, у которых просят детей с теми или другими желательными способностями; напр., просят, чтобы сын был хороший земледелец или чиновник, купец, ремесленник и т. д.

Во врачебной половине сидит покойно один старичок бог-доктор (идол), приятно улыбается и протягивает руку с палочкой, вероятно, магической. Рядом на стене картина, изображающая наглядно результаты молитвы этому богу. К нему тянутся ряды калек на носилках, костылях; бредут, согнувшись. А от него несутся вприпрыжку, высоко подняв ноги и пустив костыли к небесам.

Вернулся я назад, и прямо радость: встречает Ксенофонт. Приехал обоз, а, стало быть, привезли и церковь.

И мы сейчас же с Михаилом начали устраивать церковь. Повесили иконы; промежуток между иконами и потолком задрапировали синей китайской материей, над царскими вратами прибили деревянный крест, за жертвенником тоже прикрепили крест. Оба эти креста оклеили золоченой бумагой. Перед иконами Спасителя и Богоматери поставили 2 деревянных подсвечника работы нашего унт. – офицера Решетникова.

Получилась чудная церковь: прямо не насмотрюсь, не налюбуюсь; кажется, не уходил бы. Окончили работу и забыли, что война…

Скорей составил я расписание говения и разослал всем командирам частей нашего отряда и стоящих поблизости наших соседей: артиллерии и пехоты.

Итак, сегодня с вечера начинаем говеть и каждый день приобщаться св. Таин. Теперь одно у меня желание, одна молитва: хотя бы недели 2 продержалось затишье, чтобы все успели приобщиться. Ведь приичастников-то у меня предполагается более 4000 человек.

В 5 часов вечера церковь была уже полна молящихся. И мы запели неизъяснимо утешительную особенно здесь песнь:

«Господи сил, с нами буди, иного бо, разве Тебе, помощника в скорбех не имамы».

Я поставил себе за правило ежедневно после вечерни пред исповедью беседовать с воинами. Прошу их вспомнить, что «мы дети Отца Небесного и, как таковые, должны бы быть святы и непорочны, но на самом деле мы забыли о сыновстве нашем и творим многие грехи, которыми доставляем скорбь Господу и лишаем себя вечного спасения, а на земле благополучия. Каждому понятно, что грех губит, а добродетель спасает. Поэтому Господь, по милосердию Своему, зовет всех нас раскаяться, возненавидеть грех, полюбить добро и начать борьбу с грехом. Если так, то Отец наш Небесный простит нам все прошлое скверное и, соединившись с нашим существом в святом причащении, вольет в нас новые силы и поможет вам побороть в себе зло и стяжать добродетель. Итак, сердечно, от души раскаемся пред Господом в грехах наших, дадим Ему слово любить только добродетель и с верой и благоговением приступим к принятию св. Таин тела и крови Его».

25 марта

Благодарю, миллион раз благодарю тебя, дорогая Олюшка, и всех за письма. Представь: почту мы получили сразу за целый месяц, и я за один раз получил 105 писем, среди которых очень много твоих. 3 дня читал их.

Теперь мы стоим в 45 верстах от железной дороги. Вся наша бригада здесь, так что мы с Полей живем даже на одной улице и часто видимся. Сегодня он приобщался у меня св. Таин.

Простите меня: писать некогда. Я каждый день служу св. литургию и ежедневно приобщаю 250–300 человек. Много священников заболело, и я опять оказался один на весь отряд (наш полк, Нежинский, 11-я конная батарея, 1-й Аргунский казачий полк, 3-я артиллерийская парковая бригада и 2 роты пехоты). Народа много. Исповедь, конечно, общая. Церковь в фанзе хорошая: человек 300 становится.

Пришел Поля (причастник): надо угостить чаем.

30 марта

По милости Божией, ежедневно в 5 часов вечера я совершал великое повечерие и утреню, а в 8 часов утра св. литургию. Приобщал человек по 300. Устал страшно, так что завтра думаю один день отдохнуть.

А как мы рады были, что удалось отслужить св. литургию в Благовещение! Хоть в один из великих праздников помолились, как следует. Проповедь говорил по поводу праздника.

Пишу кратко: положительно некогда. Почти весь день провожу в церкви.

31 марта

Что касается будущего, то нас здесь сейчас занимает одно: дадут или не дадут «япоши» нам покойно отпраздновать Воскресение Христово? О, они предупредительно вежливы и, по всей вероятности, раньше времени пожалуют к нам с визитом.

Знаете? Все эти ваши революции там, забастовки, выборы и проч. нам страшно надоели. Видно, делать больше нечего: с жиру, как говорится, бесятся. Ну а тут, когда каждый день ожидание смерти, грязь, непогода, лишения, мы одного желаем: быть только живыми, победить, помолиться (здесь все молитве рады) и устроиться на ночлег в сносную фанзу, где бы топился кан, где бы циновка была, да было бы, извините за выражение, вшей поменьше.

Эх, патриоты, патриоты! Все государство переделывать хотите: все порядки нехороши; даже и в Церкви, по-вашему, неладно стало…

А сердце-то ваше чисто? Не могли или не умели читать и исполнять св. Евангелие? Кто мешал? Плохая жизнь пастырей и чиновников? Да, просто собственное стремление у вас к разврату. А желавшие быть святыми, честными тружениками всегда и делались таковыми, невзирая ни на каких пастырей и чиновников.

Ох, и надоело же все это! Так ведь это опротивело, что клялся себя и слова не говорить по этому поводу. А вот поди!..

Вы считаете, что нас позорно побили. А мы вот еще не считаем себя побитыми и хотим воевать еще и еще.

1 апреля

Утром китайский полковник прислал нам приглашение прибыть к 12 часам на площадь у кумирни, где он в честь нас произведет смотр своей кавалерии.

Конечно, все мы отправились. Наш генерал с штабом ехал верхом. А рядом с ним китайский полковник на маленьком белом иноходце. Седло его покрыто красным сукном, сабля тоже в красных ножнах, и везет ее отдельный оруженосец. Сам полковник весь в шелку, в бархатных сапожках; и на голове неизменная шляпа с хвостом и стеклянным шариком. Его со всех сторон окружает конвой.

Как только стали подъезжать к кумирне, полковник вдруг полным карьером вынесся вперед и начал скакать перед нашим генералом, выделывая разные фокусы. На площади уже выстроилось китайское войско. Все в однообразной форме: голова обмотана черным платком, стан облегает синяя куртка, спереди свешивается фартук, все это обшито по краям широким красным галуном, на груди и спине по белому кругу с надписью; на куртке и фартуке тоже разбросаны белые буквы.

Картина открылась преоригинальная. Все войско (сотни две) построено в одну линию. Люди спешены. Причем лошадь стоит сзади всадника, повод же надет на руку. Ружье у ноги по-пехотному. Среди линии на равных интервалах расположены 6 огромнейших знамен, аршин по 8 каждое, на них тоже надписи. Шагов на 6 впереди войска стоят человек 8 солдат и трубят нам приветствие в длиннейшие трубы.

Полковник поскакал к своим воинам и что-то скомандовал. Все войско сразу присело на корточки, взявши ружья на караул, и сидело все время, пока наш генерал объезжал линию. На приветствие генерала солдаты громко ответили по-китайски. Затем по команде все вскочили, ружья повесили на плечо дулом вниз, сели на лошадей и, выстроившись по 3, со знаменами в строю проехали мимо нас домой. Трубы все время выли. Вот и все.

Зрителей китайцев была масса. И у всех в глазах ясно выражалось довольство, что де и у них есть войско.

Да, видно по всему, что, когда Китай цивилизуется по-военному, то хорошая армия будет у него. Теперь ясно почти с несомненностью, что в не особенно далеком будущем нам придется переживать новое монгольское нашествие, и отразить его страшно будет трудно.

После смотра полковник пригласил всех нас к себе на чай, но я не пошел: нужно было приготовляться служить вечерню.

2-13 апреля

Время со 2 по 13 апреля прошло покойно, так что и записать нечего.

Эскадроны ежедневно ходили на разведку и всякий раз привозили благоприятные известия. Только хунхузы стали очень дерзки: стреляют в одиночных всадников даже днем.

Лично я за это время очень утешался, так как почти ежедневно служил.

2 апреля часов в 12 дня вдруг налетела туча, и разразилась страшная гроза. Град был такой, что выбил все окна и целыми кучами нападал в фанзу. Пришлось купить новой белой бумаги, нанять китайца. И окна в нашей фанзе и в церкви оклеили. Стало очень светло и уютно.

Церковь нашу полюбил весь гарнизон г. Юшитая и окрестностей. Все не нарадуются. И я теперь называю свой храм не иначе, как Юшитайский военный собор. Молиться приходит масса военных всех родов оружия, так что не только церковь всегда полна, но и на площади стоят люди. Хор наш на память поет много нотных вещей и, нужно сказать, очень хорошо. Конечно, общее пение некоторых молитв обязательно. Читаем мы с Михаилом пополам, помогают немного и солдаты. В общем, служили очень торжественно.

По-прежнему за каждым праздничным богослужением я проповедовал. Записать подробное содержание не могу: некогда. А темы были следующие: 27 марта я говорил о необходимости для спасения души и для истинного счастья крепкой веры в Бога, 3 апреля – об истинной цели в жизни: что трудиться нужно на радость Господу и для славы Его, а также и на благо ближним, а не ради денег и славы человеческой, 10 апреля – о воскресении.

Особенно торжественны у нас были службы в субботу и воскресенье Вербные. Достали и вербу, которую солдаты поместили в пустой бочонок, обернув его полотном, а в середину вербы, по малороссийскому обычаю, воткнули палку с горящей свечой. Вышло очень красиво.

Когда во время отпуста я взглянул на множество воинов с ветвями в руках, Господи, как они напомнили мне древних мучеников, которых изображают тоже с ветвями! Действительно, здесь, где витает смерть, держать в руках ветвь, символ победы над смертью и грехом, вспомнить будущее наше воскресение чрезвычайно утешительно и спасительно.

После богослужения я объявил, какой будет порядок служб на Страстной неделе и на Пасхе.

Но не суждено нам встретить Воскресение Христово в такой обстановке. Верно, уж доля наша такая, что главные христианские праздники мы должны проводить в походе. Вот и теперь пришло приказание из штаба армии перейти в деревню Цудявазу, еще верст на 30 к западу.

Прощай, милая чудная наша церковь! Верите? Один офицер артиллерист даже заплакал, когда узнал, что мы увозим церковь. А что же испытывал я, когда складывал иконы и престол, наладивши так хорошо здесь дело? Лучше и не говорить об этом. Все же, слава Богу за Его милосердие, что хоть успели приобщиться-то все. Да и послужил-таки.

12 апреля рано утром я, как благочинный 61-й пехотной дивизии (я назначен 15 марта благочинным своей бригады и 61-й дивизии, оставаясь священником в 51-м Черниговском полку), отправился в сопровождении двух конвойных солдат представляться начальнику дивизии и по одному делу в 242-й пехотный Белебеевский полк. Погода была ужасная: дул ветер, и накрапывал дождь. Деревни по дороге почти пусты. Солдат встречалось очень мало. Ехали мы больше рысью: спешили. И Господь помог: мы благополучно съездили и вернулись обратно в тот же день, сделав таким образом верст 40 в оба конца.

Я теперь езжу уже на японском седле. Мое износилось, сгнило; а японское мне подарил 3-й эскадрон, который под Инкоу ходил в атаку и захватил 5 лошадей от убитых японцев. Седло новое хорошее, и, главное, кобуры очень поместительны.

Завтра четверг Страстной седмицы, а мы выступаем в этот день. Вот наша доля! Слава Богу за все.

Глава VI. У границ Монголии

14 апреля

Наступил Великий четверг. А мы выступаем в поход дальний и опасный, еще верст на 30 к западу от железной дороги и нашей армии. В общем, выйдет верст 85 от Гунчжулина. Оторваны будем буквально от всего. Придется жить в местности низменной, сырой (прибрежья р. Даляохе) и кишащей хунхузами: ведь до Монголии 10–12 верст.

О, как я мечтал на Страстной и Святой неделях насладиться чудным нашим богослужением! Да что я? Можно сказать все до единого в отряде мечтали о том же. Распределили порядок служб, украсили по возможности церковь; даже послали в Харбин за свечами, чтобы на «страстях» и пасхальной заутрене все воины имели в руках свечи, раздобыли хмель и хорошей муки для просфор. И вдруг все рухнуло. Ох, тяжело!

Кстати о просфорах. Вопросом этим здесь мучаются священники. Но меня Ксенофонт, спасибо ему, всегда выручает. Китайцы не имеют печей; а в каны вмазаны котлы, в которых они варят себе пищу. Так вот в этих-то котлах Ксенофонт и умудряется печь просфоры: разогреет пустой котел, посадит в него просфоры и сверху закроет крышкой – получается печь.

Зная трудность печения просфор, я сказал Ксенофонту, чтобы он пек только по 5 просфор на службу. Каково же было мое удивление, когда утром перед литургией он притащил целую корзину, не менее 300 просфор!

– «Что это?», – спрашиваю.

– «Да на запивку-то солдатикам: ведь в России-то бывало каждому дают по просфоре. Вот я и здесь потрудился: всю ночь пек. Солдатам-то будет очень приятно».

Так все говение и прошло у нас по-российски, т. е. на запивку каждый причастник получал просфору. А всего приобщилось более 4 000 человек; и Ксенофонт успел, дай Бог ему здоровья.

Итак, приготовились мы к духовным торжествам. И вдруг приказ:

– «Конному отряду ген. Степанова 14 апреля занять деревню Цудявазу и разведывать долину р. Даляохе».

Прочли и ахнули. Вот и отпраздновали Пасху! Когда теперь придем в эту Цудявазу и устроимся? Да и деревушка-то, говорят, совсем плохая. Ну, что ж делать? Смиримся! А теперь нужно приниматься за сборы.

Пошли в церковь. Скрепя сердце, все уложили. Велел разобрать и взять с собою деревянный крест, перед которым мы молились в неделю Крестопоклонную до прихода обоза и церкви. Не хватило духу с ним расстаться: слишком много духовного восторга-отдохновения пережито под его святой сенью. Да к тому же поклонение этому кресту было сейчас после Мукдена…

Вернулся в фанзу, уложил свои вещи. Час дня.

– «К коням! садись!», – раздалась команда.

И мы тронулись. Грустно было проезжать по улицам Юшитая. На войне как-то быстро сживаешься с людьми, с обстановкой. Вот и здесь уже многие китайцы стали нам «шибко знакомы», некоторых я даже полюбил. Теперь они стоят на улице, машут шапками, приседают: прощаются с нами. А маленькие китайчата-нищие снуют между лошадьми и орут во все горло, приложив руку ко лбу.

– «Капетана шибко знаком, моя кушь-кушь надо, моя денга меюла, капетана денга ю».

Юшитайским нищим теперь плохо будет: от китайцев много не получишь, а русские «капетаны» были очень щедры.

Выехали из города и свернули на юго-запад. Верст 10 проехали благополучно, а потом начались муки обоза. Местность, чем ближе к реке, тем все становилась низменней, и почва во многих местах была совершенно, как подушка: едешь, а она опускается и вздымается, будто дышит. Некоторые повозки, особенно арбы, прямо сели, т. е. колеса более, чем наполовину, ушли в трясину. И затем людьми уже тащили и повозки, и мулов. Как эти места прошла наша артиллерия, не могу понять. Картина местности страшно унылая: ни одной большой деревни, а все отдельные «импани», т. е. поместья, хутора, окруженные высокими глиняными стенами с бойницами и башнями по углам. Везде небольшие перелески, рощицы, нарочно насаженные для укрепления почвы. Дичи всевозможной масса. Особенно же много дроф, гусей, уток и проч. Глушь непроглядная.

А мы все едем и ждем-не дождемся, когда-то встретят нас высланные рано утром вперед квартирьеры. Наступила уже темнота. Меня немного лихорадило. В мыслях невольно проносились картина за картиной из прошлой, мирной жизни. Ведь бывало в это время я читал уже в родном своем храме страстные Евангелия. Ну… Слава Богу за все?

На встречающихся изредка китайцев со всех сторон сыплются вопросы:

– «Ходя! Доше (сколько) ли (1 ли = полуверста) Цудяваза?»

– «Цудяваза?», – непременно переспросит китаец и потом отвечает: «Пага (8) ли».

– «Слава Богу, осталось только пага (т. е. 4 версты)», – говорят солдаты.

Действительно, в 8 часов вечера нас встретил квартирьер корнет Педашенко и проводил в отведенную фанзу-импань; причем сообщил, что деревня эта тянется отдельными импанями верст на 7. Вот как разбросан будет наш отряд!

Я так устал, что не дождался кровати, лег прямо на кан и уснул, как убитый.

15–16 апреля (д. Цудяваза).

Лихорадка потрепала-таки немного меня. Однако при помощи хины я скоро оправился и уже в полдень пошел осматривать окрестности.

Наша резиденция-импань окружена хорошей рощей. Деревья высокие, могучие. Между ними дорожка. На деревьях суетятся грачи, вьют себе гнезда. Ах, как пахнуло родиной! Несколько минут я стоял как бы в забытьи. Вот мне и место для прогулки! И очень хорошо поставить здесь церковь для пасхальной службы. Нашел и удобную для этого полянку.

Окрыленный надеждой, вернулся я в фанзу. Может быть, и недаром рискнули мы взять сюда церковь. Именно, рискнули, мы ведь на аванпостах и представляем из себя летучий конный отряд; двуколку с церковью взяли только на 17-е ради Пасхи, 18-го мы уже отправим ее с конвоем обратно в Юшитай.

Отряд наш начал свою трудную службу: не только здесь везде расставлены часовые и ездят вооруженные патрули, но ежедневно 2 эскадрона уходят на берег р. Даляохе и высылают разъезды по всем направлениям.

В 3 часа я прочитал Евангелие и пропел «Благообразный Иосиф» про себя, конечно.

Денщики до самого вечера чистили фанзу нашу и оклеивали окна белой бумагой.

Вечером все наши, т. е. генерал и оба штаба, бригадный и полковой, собрались на нашей половине ужинать и пить чай. В штабе бригады уцелел как-то после Мукдена большой самовар. И вот он теперь появился на столе утешать нас. Я, конечно, изображал хозяйку и разливал всем чай. Оживленно беседовали за чаем и все больше об одном: что-то теперь делается дома?..

Мне Господь послал такую радость, что я мог пропоститься всю Страстную неделю: как раз в конце 6-й недели я получил сразу 4 посылки от доброй Александры Сергеевны[72] и в них оказались грибы, маслины, сушеные фрукты. Вот спасибо-то!

Не веселое было пробуждение мое 16 апреля. Шум сильного ветра ясно доносился до моего слуха. Вскочил я, оделся и прямо бегом в рощу. Смотрю – гнутся, скрипят деревья; ветер – буря: и если так будет до вечера, то церковь ставить немыслимо. Где же тогда мы будем служить завтра Светлую заутреню? Фанз нет. Теряюсь! Ну, что Бог даст!

16–21 апреля

Великая суббота, 2 часа дня. Ветер все усиливается: надежда на религиозное торжество окончательно уходит. Да и не на одно религиозное: кажется, и разговляться придется сухарями. Давно уже послали в Харбин купить куличей. Но вот до сих пор посланные не вернулись. А сегодня с чаем мы доели последний кусок черного хлеба.

Все-таки наварили кур и даже накрасили яиц: солдаты умудрились. Краски, конечно, нет, но они набрали красной китайской бумаги, положили ее в котел и хорошо вскипятили. Получилась красная масса. В нее опустили яйца. И вот во всем отряде появилось утешение – красные яйца.

Уже 7 часов вечера. Буря продолжается. Идем с Михаилом в эскадроны освящать пасхи, т. е. то, что они приготовили. Но везде ожидают: вот-вот привезут разговенье. А его все нет и нет.

Из 11-й батареи меня провожали все офицеры и долго говорили о красоте нашего богослужения; причем один офицер магометанин признался, что так любит наши религиозные напевы и знает их, что долго был даже регентом военного церковного хора.

Еще раз таким образом пришлось убедиться, какого утешения и духовного наслаждения лишают себя многие русские люди, не посещая церковных служб и не изучая священных наших напевов. Если магометанин любит наше богослужение, то как же должен бы любить его христианин, если бы, отбросив преступную небрежность в делах веры, он со вниманием и усердием отнесся к обрядам и уставам своей родной матери Церкви!

В 20.30 вернулись мы домой. В душе мучительный вопрос: где же будем прославлять Воскресение Христово? Буря продолжается; а фанза, в которой живем мы и генерал, слишком мала.

Вдруг у меня блеснула мысль. Во дворе нашем стоит довольно большой глиняный сарай с окнами. В нем устроилась теперь наша бригадная канцелярия. Иду туда. Действительно, человек до 100 легко поместится; а все остальные воины могут стоять на дворе: вынем окна, и со двора все будет слышно и даже отчасти видно, так как в сарае-то свечи не будут гаснуть. Спрашиваю писарей:

– «А что, если у вас мы устроим богослужение?»

– «Очень приятно, батюшка. Мы сейчас все уберем и выметем», – отвечают.

– «Ну, вот спасибо! Так начинайте чистить, а я через час приду».

Как будто тяжесть какая упала с души, когда нашел я это место. Конечно, литургии служить нельзя: слишком грязно и тесно. Но мы постараемся облагообразить все, насколько возможно; и хоть Светлую заутреню отслужим не в темноте.

Работа закипела. А я побежал в свою фанзу: надо ведь было устраивать у себя пасхальный стол для всех нас.

Стол довольно длинный мы раздобыли. Скатертью обычно служат у нас газеты. Но нельзя же так оставить и на Пасху. Я достал чистую свою простыню и постлал ее на стол. Затем в центре положил черный хлеб, присланный нам из 6-го эскадрона, прилепил к нему восковую свечу – это наша пасха. Рядом положил 10 красных яиц, копченую колбасу, которую мы берегли про черный день еще от Мукдена, да поставил бутылку красного вина. Получился такой пасхальный стол, что мои сожители нашли его роскошным.

В 10 часов я пошел в свою «церковь». Там уже все было убрано. Принесли походную церковь; развесили по стенам иконы; на столе поставили полковую икону; везде налепили свечей, даже на балках, а на дворе повесили китайские бумажные фонари, пол застлали циновками. И вышло довольно уютно.

Пришел в фанзу, сел на кан… Смешанное чувство наполнило сразу душу: и радостно, и невыразимо грустно. Почему грустно?

Слишком назойливо лезло в голову сравнение настоящего с прошлым; и воспоминания прямо давили. Хотя с другой стороны велика милость Божия к нам грешным, что и так-то устроились.

К 12 часам ночи «церковь» наша и двор наполнились богомольцами всего отряда. Солдаты были все в полной боевой амуниции на всякий случай: война!.. Я облачился в полное облачение, раздал свечи генералу, офицерам и многим солдатам, взял в руки сделанный из доски трехсвещник, и наша убогая церковка засветилась множеством огней. Вынули окна. И чудное пение пасхальных песней понеслось из наших уст. Каждение я совершал не только в церкви-сарае, но выходил и на двор, обходя всех воинов и возглашая:

– «Христос воскресе!»

– «Воистину воскресе!», – раздавалось дружно в ответ.

А как чудно пропели все «Воскресение Христово видевше, поклонимся святому Господу Иисусу»!

Нет… Утешения религии, право, так сильны, что заставляют забывать обстановку и положение, в которых находишься. Эх, как жаль, что не имею писательского таланта, чтобы описать это наше ночное богослужение! С каким чувством все мы христосовались!

Окончилась заутреня. Убрали мы свою церковь. Иду в фанзу. Вошел, взглянул на стол и глазам своим не верю: стоят 2 кулича, сырная пасха, красная писанка, сахарные яйца. Господи! Да откуда же это взялось?

Оказалось, во время заутрени приехал из Харбина наш офицер Гуров и привез мне из Орла посылку, в которой находились все эти блага. Только сырную пасху он купил в Харбине.

Итак, наше смирение вознаградилось: собирались разговляться черным хлебом, а Господь прислал настоящую пасху. Слава Ему и благодарение добрым людям!

Разговелись, попили чайку и к 3 часам уже улеглись. В 7 часов утра я проснулся и мысленно похристосовался со всеми близкими сердцу, которые в этот час там, далеко, хотя и в грешной, но все же милой России, прославляют Воскресшего Христа.

Весь день продолжалась буря. Часов с 8 утра присоединился еще и дождь, так что я просидел все время в фанзе.

В понедельник 18 апреля Ксенофонта отправили с церковной двуколкой обратно в Юшитай на соединение с дивизионным обозом: слишком опасно держать здесь все время церковь. Если даст Бог погодку, то к воскресенью пошлем конвой и привезем сюда церковь для богослужения: отслужим и опять в Юшитай.

Сегодня 21-го ветер стал стихать, слава Богу.

Вот и Пасха скоро пройдет: все приближаемся ко дню нашего свидания. Ох, когда же это будет? Только знаете? Ей-ей, готов все претерпеть еще, только бы нам победить. Ведь истину о войне мало знают в России: там только ругают нас да оплевывают. А на самом деле победы-то японские, во-первых, слишком дорого им обходились, дороже, чем нам поражения; а, во-вторых, совсем не прославленным превосходством своей армии японцы вырывали бывшую почти каждый бой в наших уже руках победу, а лишь благодаря отчаянной решимости своих генералов, действовавших в таких случаях, как говорится, на «пан или пропал», чего у наших военачальников в решительную минуту не хватало. Посему мы пораженными себя не считаем и дрожим от сердечной боли, читая русские газеты. Я от всей души люблю всех вас, соскучился по вам невыразимо; а все же «побежденным» ехать домой не желаю: я русский и еще не сгнил. Да и все здесь согласны лучше ещё страдать, но только бы победить. И мы пока твердо на это надеемся. Ваши же приходящие сюда русские газеты я швыряю теперь в самый грязный угол фанзы, читаю «Вестник Манчжурской Армии» наш, родной.

22 апреля

Проснулся поутру, прислушиваюсь: как будто тихо.

– «А ведь оглянулся наконец на нас Господь, – слышу голос соседа по кану Н. И. Чайковского: ветер прекратился – отдохнем сегодня».

Встали и не нарадуемся: тишина, солнышко, дыхание весны так ощутительно. Усидеть в это время в грязной фанзе да еще после недельного заключения положительно невозможно.

И вот, как будто по приказу, все выползли на воздух. Я спешу, конечно, в свою рощу, гуляю; не хочется верить, что и теперь все еще продолжается война. Слушаю с величайшим удовольствием карканье грачей, которые сейчас в страшных трудах: тащат куски войлока, шерсти, солому, мелкий хворост. Как же? Надо спешить строить гнездышко: ведь наступает теплая пора-времечко…

Шагах в 300 от рощи на холме у дерева виднеется фигура часового. Иду к нему. Чудный вид открывается с холма на огромное пространство. Верстах в 40 синеет гора, около которой, по донесению шпиона, находится большой отряд хунхузов и японцев. Беспокоит всех нас эта гора. По всей вероятности, отряд наш вот-вот пойдет туда, разведает повернее и, если окажется неприятель, сразится с ним. Вообще чувствуется, что «ломайло» (сражение, бой) опять скоро начнется.

Часовой и подчасок что-то очень упорно разглядывают впереди.

– «Что вы там заметили?», – спрашиваю.

– «Да видите? На горизонте будто всадники показались. Вот мы и рассматриваем, кто такие – наши или он (японец)».

Действительно, далеко-далеко и я рассмотрел группу всадников. Оказался потом наш разъезд.

Вернулся я с прогулки. Завтра суббота Светлой недели, именины государыни императрицы и день св. Георгия – праздник 5-го эскадрона. Посоветовались мы да и послали в Юшитай за церковью: может быть, удастся отслужить св. литургию.

Мы с Михаилом верхами поехали в 5-й эскадрон сговориться с ротм. Серебренниковым о служении. Нужно было проехать почти все расположение отряда. Половина отряда в боевых разъездах; а другая половина отдыхает, справляет праздник.

И чего только не выделывают солдаты! Качаются на качелях в роще, играют в городки, поют песни; а артиллеристы так и звон пасхальный устроили: между 2 деревьями повесили большой котел и 3 маленьких и отзванивают. Выходит довольно мелодично. Не может утерпеть русский человек, чтобы не позвонить.

Вернулись, выбрали место для службы на воздухе, а на случай непогоды я приказал очистить одну старую фанзу.

Мой «крокодил» (так офицеры прозвали мою лошадку) успел уже за неделю так отдохнуть и откормиться, что стал даже припрыгивать: значит, опять готов к продолжительным походам.

Вечером приехал Ксенофонт с церковью, и я готовлюсь служить св. литургию.

23 апреля

Еще ночью поднялся сильный ветер. И наши сборы и надежды служить св. литургию на воздухе рухнули. Пришлось устраивать фанзу. Господь помог нам, и церковь вышла довольно хорошая. Устлали пол циновками, повесили все иконы. И в 9 часов утра богослужение началось.

Вот и мы счастливы: пришлось-таки на пасхальной неделе отслужить св. литургию. В проповеди я просил воинов вспомнить, что св. Георгий Победоносец в своей воинской службе и жизни руководствовался следующим словом Божиим:

«Когда выходишь на войну, оставь злые дела твои».

Это святое правило св. Георгий не только сам исполнял, но и от воинов своих требовал того же, т. е. святости, усердия, честности, верности долгу; почему всегда и был победоносным. Итак, если и мы в воинских трудах наших будем руководствоваться этим правилом св. Георгия, то победим.

Просил я также поусерднее помолиться об августейшей имениннице государыне императрице Александре Феодоровне, да даст ей Господь силы перенести настоящее горе отечества и да сохранит ее жизнь еще долгие годы на радость всем нам верным подданным.

В конце молебна что-то заволновались мои богомольцы. Оказалось, пришло приказание завтра рано утром выступить нашему отряду в боевую рекогносцировку за реку Даляохе к западу до той горы, что видна была с холма, и к югу верст на 40, чтобы разбить большие шайки хунхузов, действующих там под предводительством японцев, и высмотреть, нет ли обхода.

Вот счастье-то, что пришлось отслужить сегодня св. литургию и приобщиться св. Таин! Как раз перед походом. Прямо невыразимо рад.

Наскоро закусил у радушного хозяина и скорей домой собираться. Впрочем, сборы-то мои недолги, так как в седле у меня всегда лежит перемена белья. А вот нужно было сложить кровать, уложить вещи в чемодан и вместе с церковью отправить с Ксенофонтом в г. Юшитай.

С собой я взял по-прежнему только ризы, теплый подрясник вместо постели (он легкий и настолько уже износился, что при случае его и бросить будет не жаль); затем со мной будут неизменная накидка да новая соломенная шляпа, что адъютант купил мне в Харбине. Вот и все сборы.

Простился с Ксенофонтом, благословил его. Всегда мне тяжело с ним прощаться пред походом. Оба почти плачем. Он положительно стал родным. Зато и радости нашей нет конца, когда после похода удается увидеться. Про Михаила я уже и не говорю. Это верный спутник мой и страж во всех походах: с ним мы неразлучны.

24 апреля

Устал за вчерашний день и уснул, как убитый. Рано утром будят денщики. Принесли чай. Скорее нужно пить: уже седлают.

В 7 часов утра генерал и мы все подъехали к выстроившемуся отряду и благословясь тронулись в путь.

Утро было прекрасное. Все распускалось. Только тишина мертвая: певчих птиц нет. Лошади, как по команде, фыркнули и загорячились.

– «Ну, батюшка, успех будет от похода: видите, как лошади зафыркали и загорячились? Это верная примета», говорит серьезно едущий рядом со мной наш доктор Пиотровский.

– «Что Вы? говорю: неужели верите в приметы?»

– «Что делать? отвечает: это старая польская примета. Верили ей наши старики и нам молодым велели».

– «Ин быть по-Вашему, говорю: пошли, Господи, удачу».

Едем. Песок местами прямо сыпучий. Но лошади наши привыкли ко всему и бодро шагают.

К 12 часам подошли к р. Даляохе. Спускаемся к броду. Вдруг солдаты кричат:

– «Батюшка! посмотрите: в воде-то будто человек?»

Всматриваюсь. О, ужас! Действительно, к отмели прибит труп китайца с перерезанным горлом. Это дело хунхузов. Содрогнулся я и скорее отвел глаза в сторону. Брод глубокий. Пришлось ноги положить на луку седла. И то немного подмок.

На берегу деревня Сантайхоза. В ней стали на привал. Сейчас же согнали китайцев, заставили их вырыть могилу и зарыть труп. Подкрепились чайком, закусили и двинулись далее. Дорога пошла еще хуже: то болота, то холмы, то сыпучие пески. Это началась пустыня Гоби-Шамо. Поселения крайне редки и бедны, вид до крайности унылый.

Посланный вперед разъезд донес, что находящийся около горы город Чженцзятунь занят сильным отрядом хунхузов и японцев (до 3000 человек). Продолжаем двигаться. К 6 часам вечера подошли к большой реке Силяохэ, переправились через ее приток и стали подходить к переправе через самую реку, по ту сторону которой в 3 верстах находится г. Чженцзятунь.

Как вдруг с той стороны раздались залпы. Это хунхузы и японцы заняли все броды; и пули посыпались на наш авангардный 1-й эскадрон. Некоторые перелетали и через наши головы. 1-й эскадрон сейчас же спешился и открыл пальбу залпами рядом с нами. Наши пули прямо завизжали. 2-й эскадрон пошел на помощь 1-му.

Отряд остановился в деревне Кудяза на берегу реки. Ввиду позднего времени решили на другой день утром обстрелять артиллерией город и занятые неприятелем деревни. Едем в отведенную фанзу. Слышу голос сзади:

– «Доктора, доктора!»

Оглянулся. Везут раненого нашего солдата: двое поддерживают его под руки в седле. Вся грудь в крови. Изо рта льется кровь. Бледен, как полотно. Пуля попала в рот. Приобщить нельзя, даже воды не может проглотить.

Перевязал доктор страдальца, и его отправили с конвоем в лазарет к железной дороге. Это – минимум 100 верст. Бедняга! Страшно подумать, как он доедет.

Наступила ночь темная, холодная. Выстрелы в сторожевом охранении продолжались, а иной раз раздавался даже и залп. Тревожная была ночь. Я забылся на кане часа на два.

25 апреля

Встали в 4.30 утра. Начальник штаба поехал выбирать позиции, а мы пошли в буддийский монастырь, где были назначены наблюдательный и перевязочный пункты.

Монастырь снаружи представляет из себя очень красивое белое здание с плоской крышей, на которую забралось наше начальство, а после попал туда и я.

Внутри кумирня делится на 2 половины.

В 1-й расставлены длинные скамьи, сидя на которых в свое время молятся монахи. Лежат священные барабаны. Здесь же и библиотека.

Во 2-й половине находятся боги. В центре бронзовая статуя Будды. Направо от него баран с сидящим на нем свирепым богом войны. Налево символическое изображение божества – фигура царственной женщины с 9 головами, с 8 большими руками и 26 малыми: причем на ладони каждой руки глаз, а за спиной крылья. Положение рук различное: 2 руки сложены на молитву, как у католиков, 4 благословляют, в 7-й руке лук, в 8-й зеркало.

Мне кажется, что головы здесь означают мудрость божества, много рук – всемогущество, много глаз – всеведение, крылья – вездесущие; руки, сложенные молитвенно, означают, что божество слышит молитвы людей, сложенные для благословения означают милосердие и благодать, лук – правосудие, зеркало – нравственную чистоту.

Монахи встретили нас чрезвычайно любезно. Особенно внимательно они отнеслись ко мне, т. к. скоро выяснилось, что и я «лама».

Монахи все бритые, без кос, в фиолетовых костюмах, у всех в руках четки. Настоятель, шепча молитву, повел меня в свою келью, которая ничем не отличается от обыкновенной китайской фанзы, только по стенам наклеено много изображений Будды. Келейник монах остался с офицерами в другой комнате. Один офицер предложил ему папиросу. Монах осторожно взял, приподнялся на цыпочки, посмотрел, не видит ли настоятель, затем сел на корточки за дверь и начал быстро курить, показывая знаками, что, если увидит настоятель, то будет бить его.

– «Ох, подумал я: грех-то везде находит себе место».

Вдруг раздался орудийный выстрел. Монахи вскочили и вместе со мной полезли на крышу кумирни.

Река, занятые неприятелем деревни, город Чженцзятунь – все, как на ладони. Направо высокая гора; на ней стали 2 орудия и наши 5-й и 6-й эскадроны. Налево на холме – 4 орудия и 2 эскадрона нежинцев. Впереди залегли пехотные охотники и наши 1-й и 2-й эскадроны.

Когда посыпались наши снаряды на город и деревни, и видно стало, как побежали хунхузы; то наши монахи пришли в неописуемый восторг: хлопали в ладоши, подпрыгивали, радуясь, что наконец-то и хунхузам пришел расчет. Уж очень они им надоели.

До 11 часов утра продолжалась орудийная и ружейная перестрелка. И хунхузы, разбившись на мелкие партии, человек по 100–200 каждая, бежали в разных направлениях, захватив с собою, как показали китайцы, много убитых и раненых. У нас в отряде ранено 4 людей, убито 3 лошади и 6 ранено.

Генерал дал небольшой отдых солдатам, и в 1 час дня мы двинулись далее на юг.

Ветер – буря: с коня валит, а глаза засыпает песком. Вокруг все курится (от пыли) и жалобно воет. Иной раз нет-нет да и грянет то одиночный выстрел, а то и залп: это наш боковой авангард обстреливает попадающиеся навстречу партии хунхузов. Едем без дорог прямо по пустыне. Моя лошадка попадает ногой на что-то острое и начинает хромать. Вот горе-то!

Ведь в конном отряде лошадь – все. Ну, возлагаю надежду на милость Божию и еду.

В 4 часа стали на привал. Подвезли тяжелораненого в грудь нашего солдата, и я приобщил его св. Таин. Бедняга в 10 часов вечера уже и умер по дороге в госпиталь.

В 7 часов вечера окончился трудный день. Мы стали на ночлег в деревне Тулихе, в имении какого-то китайского капитана. Расставили сторожевое охранение. Умылись. Закипели чайники; и мы начали отводить душу чайком, вспоминая пережитое сегодня и думая-гадая, что-то сулит нам завтрашний день. Улеглись на канах все вповалку.

26 апреля

Утром к отряду присоединился полковник князь Вадбольский и 10 офицеров-топографов для съемок проходимой нами местности.

Выступили в 8.30. Погода прекрасная, теплая. К 12 часам подошли ко второй переправе через р. Силяохе, оказавшейся тоже занятой хунхузами и японцами в количестве до 1500 человек. Как только наш авангард (3-й эскадрон нежинцев) стал приближаться к реке, неприятели открыли по нему сильный ружейный огонь. Главные силы отряда в это время находились на пашне между 2 деревнями. Вероятно, нас заприметили, т. к. и через нас полетели пули, хотя стрелки они, очевидно, плохие: пули летели слишком высоко.

Тогда мы вошли в деревню, а 3-й эскадрон нежинцев, 1-й наш и охотники пошли брать переправу. Началась ужасная стрельба.

Я сидел за глиняной стеной с докторами. Шагах в 100 от нас была канава. И ясно было видно, как в нее впивались пули, поднимая пыль; значит, бойцов они перелетали, благодаря чему наши солдаты все остались целы. Неприятелю же было плохо, и через час боя хунхузы отошли от реки. Выше, чем по пояс, наши перешли ее. Отступая, хунхузы зажгли деревню, делая это, вероятно, как сигнал; в одной фанзе эти звери зарезали мирного китайца и двух детей (мать оставили).

В 1 час дня начали переправляться и мы. Ну, памятная была переправа! Река широкая, глубокая: течение быстрое, дно страшно вязкое, вода захватывала даже кобуры седла. Михаил предложил мне поменяться лошадьми: я пересел на лошадь Михаила, как более высокую, а Михаил на мою, и мы с ним благополучно переправились. А вот ехавший с нами солдат упал посреди реки вместе с лошадью. Лошадь едва спасли, а солдат, барахтаясь, так завяз, что не мог вытащить ног. Тогда 2 голых китайца влезли в воду, схватили солдата под руки и с трудом вытащили.

Орудие калибра 9 дюймов готово к заряжанию.

Волчья мортирная батарея во время осады Порт-Артур

Предстояло переправлять артиллерию и зарядные ящики. Страшно было смотреть, когда это началось. Орудия скрывались под водой. Запрягали по 8 лошадей, и все-таки два орудия завязли: одно среди реки, другое у берега. Недолго думая, артиллеристы влезли в воду в одежде, но без сапог, выпрягли лошадей, прицепили канаты и вытащили-таки свои пушки.

Чтобы понять, как трудна была эта переправа, нужно только представить, что начали ее в 1 час дня, а окончили лишь к 5 часам вечера.

Все это время наши эскадроны и охотники вели перестрелку, преследуя отступавших. Когда же переправили пушки, то сейчас же открыли артиллерийский огонь и этим окончательно рассеяли неприятеля.

На ночлег стали в деревне Паумяуза, откуда только что выбили хунхузов, и расположились в буддийском монастыре. Поужинали хорошо: достали кур, и денщики сварили нам в китайском котле суп с рисом.

27 апреля

Ночь прошла покойно: спали хорошо, отдохнули. В 5 часов утра наши разъезды ушли по направлению к деревне Ганган, а в 7 часов туда же тронулись и мы. Предстояло пройти на юг верст 30. По слухам, эта деревня была занята неприятелем.

Ехали вполне благополучию. Только на привале пришлось наблюдать сцену, от которой я едва не расплакался. Боковой наш авангард захватил 5 хунхузов с оружием в руках. И вот их привели к нам в штаб отряда, связанных друг с другом за косы.

Господи, как они страдали душевно! Некоторые в отчаянии били себя в грудь, восклицая:

– «Кантрами, кантрами!» (т. е. что их сейчас убьют).

Другие тихо плакали. А один все время становился на колени, прося пощады.

Конечно, помилования им не будет. Они это знают. Но утопающий ведь хватается и за соломинку. Не могу выразить, как тяжело было смотреть на все это. Сначала хотели их тут же повесить, а потом решили отправить в штаб 3-й армии.

В 4 часа отряд подошел к деревням Гангану и Холобтуню. Там уже никого не было: хунхузы бежали. И мы остановились на ночлег в богатом поместье монгольского генерала. Фанза прямо роскошная: зеркала, цементные полы, дубовые резные столы, кресла; даже стены оклеены шпалерами. Такой роскоши за всю войну я не встречал. Приятно было видеть все это после страшной грязи, в которой валялись мы до сих пор. Самого генерала дома не оказалось: все было пусто.

Выслали разъезды еще на 20 верст к югу осмотреть город Ляоянвопынь, расставили сторожевое охранение и улеглись отдохнуть на канах.

28–30 апреля

С утра поднялась страшная буря. Все вокруг стонало, хлопало и гнулось. По степи неслись целые тучи песку и пыли. Двигаться и тем более сражаться в такую погоду не было возможности. И мы простояли 2 дня на месте. Высылали только разъезды да выставляли сторожевое охранение.

Один из разъездов очень напугал нас: выехал еще рано утром и не возвращался весь день и всю ночь. Так и думали: погиб. Наконец в 5 часов утра разъезд явился, привезя с собою в седле убитого товарища. Оказалось, ночью на наших напали хунхузы и одного убили. Наши сначала отстреливались, потом в свою очередь напали на хунхузов и одного из них захватили в плен.

Убитого положили на солому у нашей фанзы и закрыли китайским одеялом. Но буря все рвет; и, когда я подошел благословить его, то как раз ветер сорвал с него это убогое покрывало. На груди маленькая рана: руки закинуты назад, точно храбрец устал и вот теперь сладко спит, отдыхает…

На холмике у дерева ему готовят место упокоения. Сделали небольшой крест. Я облачился. Четыре солдата взяли усопшего за руки и ноги, и погребальный кортеж тронулся к могиле. Провожали офицеры и товарищи убитого.

Начинаем мы с Михаилом петь, но ничего не выходит: не слышно собственного голоса. Зато буря так громко, дружно и жалобно выла, что поистине с успехом заменила и хор погребальный, и марш похоронный, и слезы-рыданья родных.

Отпели погребение, простились, завернули тело в циновку. И мать сыра земля приняла в свои объятия еще одного успокоившегося мученика войны.

Эти именно мысли были тогда у меня. Вообще на войне нет чужих. Простой солдат так близок сердцу, как родное существо. А нервы наши ведь не веревки. Если чувство скорби и сострадания наполняет ваши души, когда вы увидите прибывшего отсюда в Россию раненого воина уже перевязанным, полечившимся, то что же, спрашивается, должны испытывать мы, когда видим раненых прямо у поля битвы – в крови, еще не перевязанными и страдающими? Или еще, когда хороним убитых так прямо, не в прикрашенном виде – без гробов, без свечей, без покрывал, в тех же своих окровавленных одеждах, с зияющими ранами и лежащими на земле с застывшими мутными взорами и жестами? Нет, сердце не камень, и, если иной раз вырвется из груди стон, скатится слеза и вообще нападет такое состояние, что плакал бы и плакал, – то это не сентиментальничанье, а нечто вполне естественное.

Днем 29 апреля прибежал китайчонок лет 11 и кричит:

– «Хунхуза ю, хунхуза ю».

Схватил он солдат и потащил в соседнюю деревню. И, действительно, по его указанию, наши захватили 5 хунхузов.

Мальчик оказался круглый сирота; жил конходей (работником). Вероятно, хозяин и хунхузы допекли его, что он их выдал. Конечно, оставлять мальчика после этого в деревне было немыслимо: его сейчас же «укантрамили» бы. И мы взяли этого китайчонка с собой, посадив его на лошадь, принадлежавшую одному из хунхузов.

Солдаты уже 3 дня без хлеба и сухарей, на одном мясе; мы – другой день. Ожидаем транспорт с хлебом, сухарями, сахаром и патронами. А пока утешаемся тем, что пришло приказание из армии идти нам в г. Чженцзятунь, который мы обстреливали 24 и 25 апреля: там много муки, и мы напечем лепешек.

К вечеру 29-го погода утихла, прошел маленький дождик. И мы 30 апреля, совершив без особенной усталости переход в 30 верст, прибыли в 2 часа дня в г. Чженцзятунь, где и стали на квартиры.

В городе оказался гарнизон из 400 китайских солдат. И, так как было доказано, что 25 апреля они вместе с хунхузами стреляли в нас, то в наказание мы сейчас же всех их разоружили.

Ужинали уже по-настоящему: напекли в китайских котлах лепешек и с ними ели суп.

1–3 мая (г. Чженцзятунь)

Простите, что и дневник и письма пишу кратко: некогда, негде и не на чем. Ведь обоза нет, и мы с Михаилом, располагая только верховыми лошадьми, имеем лишь то, что у каждого из нас поместилось при отправлении в кобуре. Да и утомился я как-то. Приедешь к ночлегу или привалу, и рад месту: лягу и лежу-лежу, отдыхаю. Ни за что взяться не хочется.

Меня продолжают спрашивать некоторые, почему я не в обозе. Но, дорогие, я полковой священник, а не обозный. Я нужен здесь; мое место среди моих духовных детей. Не будь меня здесь, 25 апреля раненый солдат умер бы без причастия, а 28-го убитый солдат был бы погребен без отпева.

А знаете, как здесь дорожат священником? В одном полку священник всегда в обозе, и полк без пастыря. Так полковой врач, человек верующий, исполняет отчасти обязанности священника: перекрестит раненого, обязательно присутствует при похоронах, громко читает молитвы: «Отче наш», «Боже духов и всякия плоти» и поет «Со святыми упокой». И как любят его солдаты!

К нам назначили командиром полка полковника фон-Кауфмана. Еще не прибыл. На пополнение полка прибыли 2 запасных эскадрона и с ними офицеры Александрович и Филатов из 47-го Татарского[73] полка.

На походе служили раз панихиду по великом князе Сергее Александровиче.

Теперь мы в 120 верстах от Гунчжулина.

3-10 мая

Стыдно, а сознаюсь: я как бы отупел. Чувствую усталость, переутомление; напала какая-то апатия, так что трудно бороться. Иногда вдруг слезы приступят к горлу, и я едва не разрыдаюсь: томительно скучно! Состояние души такое, как будто я умер, и все родное так далеко, что и во сне-то стало трудно ездить к вам повидаться. Одеревянелость какая-то, равнодушие какое-то напало. И это испытывают здесь решительно все. Ведь шутка ли? 11 месяцев все едем, идем, болеем душой от вида окружающего разрушения и горя, от постоянных опасностей, мучимся телом среди этой грязи, вони и прочих невзгод, да еще плюс ни одной радости, ни одной победы.

Не подумайте, что я заболел или явилась мысль отдохнуть. Нет. Просто хочется сказать, что есть на душе, высказаться или даже выплакаться пред близким существом, которое сумеет понять меня и не осмеет этого моего душевного состояния.

Я не малодушествую. Я верен долгу, присяге; я рад этой верности и с восторгом свидетельствую, что и большинство здешних военных все еще так же мощны, крепки, тверды в деле исполнения принятого ими на себя долга, как и прежде. Но как-то невольно лезет в голову: а, может быть, и вправду плохи у нас начальники?..

Как ведь мы сражались! Как все смиренно терпели! А результат – отступаем.

А в России, в родной России, которая здесь нам иначе и не представляется, как в образе матери, непорядки. Эта мать забыла нас, не поддерживает, обрекает на позор: мы, ее дети, после того, как перенесли непосредственно столько и горя и трудов, должны бросить все и явиться домой побежденными, т. е. вернуться для нового горя, для проклятий. Теперь она нас ругает, над нами смеются во всем свете, смеются над армией, смеются над патриотизмом… Поймите же, ведь, право, есть, от чего заскучать и впасть в апатию. Прибавьте к этому разлуку с женой, с родными, близкими.

И все-таки ехать назад сейчас опозоренным не хочу. Буду еще и еще трудиться здесь, благо, Господь хранит мое здоровье.

Пребудем, дорогие, уж до конца верны нашему долгу перед Богом, царем и родиной! Что же касается отдыха, то в вечности-то… Ох, сколько предстоит нам этого отдыха!

1 мая было воскресенье, но служить не пришлось: как из ведра, лил дождь целых 3 дня. Сидели дома все время.

А бедные эскадроны и в такую погоду безропотно держат сторожевое охранение и несут трудную службу дальних разъездов.

Город – болото. О санитарии у китайцев никаких понятий: всюду зловоние. На улицах масса свиней. 3 мая у нас на дворе издохли 2 свиньи; и хозяева сейчас же их съели.

За город одному выезжать нельзя: 4 мая выехал один офицер из охотничьей команды да и пропал. Вероятно, его убили или утопили.

6 мая, в царский день, среди дождя наскоро отслужили молебен и устроили парад войску. Вот разница-то от прошлого[74] года!

8 и 9 мая я обходил эскадроны всего отряда и везде служил обедницы и молебны, говорил проповеди о необходимости просить нам у Бога благодатной помощи, чтобы прежде всего победить нам самих себя, изгнать из себя все дурное и приобрести святость, а затем уже надеяться на победу над внешним врагом.

Погода в последние дни была хорошая, солнечная. С 1 мая у нас и хлеб есть, и сухари, и мясо всякое, так что питаемся хорошо.

Дневник писать не могу: голова как будто высохла. Если хотите, сочтите за дневник это письмо.

Вот и мы отдохнули денька 4: хорошая была погода. А последние 3 дня снова дождь, и далеко не жарко.

Во время дождя города наши превращается буквально в сплошное болото. Каждая улица окопана глубокими канавами; вода в них стоит подолгу. Валяются свиньи. Кругом такое зловоние, что невыносимо становится.

Между прочим, огромный двор нашего помещения во время дождя делается озером. И вот, по приказанию И. И. Чайковскаго, китайцы ведрами переливают эту воду в канаву. Спустить ее нельзя: слишком низкое место. Работа идет быстро: выливают тысячи по две ведер в час. Таким способом дня в 2 и осушается наш двор (до нового дождя).

Гулять, понятно, негде. Хожу по фанзе из угла в угол да читаю присланные в посылке книги. Питаемся мы теперь очень хорошо. В городе всего много: кур, уток, яиц, картофеля, мяса, даже много очень хорошей рыбы: есть карпы, сомы, караси и проч. Цена недорогая: курица – 50 к., картофель – 1 р. за пуд, яйца – 40 к. за десяток, утка – 50 к., гусь – 1 р., мясо обходится 20–25 к. за фунт, рыба – 30 к.

Так все дешево потому, что мы сейчас находимся в 120 верстах от железной дороги и в 80 в. от своей армии. Войск здесь еще не было. Хлеб нам привозят из г. Юшитая и, конечно, черствый, но все-таки хороший.

Вообще за эту последнюю неделю все мы порядочно отдохнули и позаправились, хотя эскадроны несут трудную службу: делают разъезды верст по 80–120, освещая, как здесь выражаются, местность.

Район нашему отряду дан не маленький. Надо «освещать» большой четырехугольник кругом г. Чженцзятуня: на север 70 верст, на юг 50, на восток 30 и на запад 20. Таким образом, 2-ю и 3-ю наши армии заслоняет завеса из кавалерии: на юге стоит ген. Мищенко (приблизительно в одной широте с районом расположения 2-й армии), в середине находимся мы (в уровне с 3-й армией), и на севере расположились конные полки пограничной стражи. Каждый отряд завоевал в конце апреля свой четырехугольник и вот теперь охраняет его.

Кроме разъездов расставляется ежедневно вокруг города сторожевое охранение, а в самом городе один эскадрон (дежурный) занимает приспособленную для обороны импань.

Трудновато приходится, но благодаря хорошей пище и корму люди и лошади чувствуют себя хорошо.

15 мая собрались свободные люди во дворе 6-го эскадрона. Дождь прекратился, но грязь была такая, что я едва добрался туда. Все-таки в 10 часов утра отслужили обедницу и побеседовали на слова Спасителя: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас».

Я просил воинов принять во внимание, что все люди трудятся и все люди имеют скорби, а также все желают быть в трудах успешными, а в скорбях утешенными, но не всегда этого достигают. Это зависит от того, что люди в своих трудах часто надеются только на свои силы и уменье или полагаются только на помощь других людей, таких же ограниченных и несовершенных существ, как и они сами. А потому они впадают в ошибки; дело у них не спорится. Также и в скорбях люди уповают только на земные утехи, но они так ничтожны, что люди впадают в уныние, в отчаяние или даже в разврат.

Нет, и в трудах, и в скорбях нам нужно обращаться за помощью к Господу, приходить к Нему и посредством молитвы, таинств и святого чтения соединяться с Ним. И Он, как всемогущий и бесконечно благой, упокоит нас, т. е. даст благодать Свою и благословение на труды наши, изгонит из нашего сердца уныние и дарует нам мир и покой.

Когда я возвращался в свою фанзу, мне пришлось наблюдать тяжелую сцену. Погонщик монгол положил верблюда на землю и начал нагружать на него разные товары. Он прямо бросал ему на спину мешки, корзины. Седла никакого нет, и вся кладь прикручивается веревками прямо к коже. Боль испытывает при этом верблюд ужасную и все время ревет и oxaeт…

Вы все грустите и сетуете на меня, зачем я всегда с полком, а не в обозе.

Но, во-первых, повторяю, я не обозный, а полковой священник. А, во-вторых, один батюшка был всегда в обозе, главный полевой священник 3-й армии узнал про это, и батюшку этого уволили в отставку. Хотели даже суду его предать. Он уже уехал. Теперь 14 мая на его место приехал уже другой священник и находится при полку по приказанию.

Вот видите, от какого позора я избавился, находясь всегда на своем месте?

Нового командира ожидаем со дня на день. Прежний еще пока с нами.

17 мая – 11 июня (д. Тавайза)

Хоть я и бросил писать дневник, но все-таки решил написать краткий перечень пережитого в мае и в первых числах июня, чтобы таким образом закончить год[75].

Я уже писал, что май начался для нас грустно: дождь лил, как из ведра: на улицах стояла невообразимая грязь. Пришлось все время сидеть дома.

Город Чженцзятунь расположен в низине на берегу реки Силяохе среди болот. Посему опасались заболеваний.

Мы поместились на китайском постоялом дворе, 7 человек в одной фанзе. В сенях устроили столовую, а в пустом capaе солдаты-печники сложили на скорую руку русскую печь, от которой наш кухарь пришел в восторг и обещал даже испечь булку.

Среди города выбрали фанзу богатого купца, обнесенную большой каменной стеной с башнями, и приспособили ее «на случай», т. е. для обороны. В ней поместился дежурный эскадрон, выставив на башнях часовых.

Вскоре нас посетил тифан-гуан, губернатор города, очень важный и выхоленный китаец. Его приезд сопровождался целой церемонией. Впереди бежал китаец и бил в гонг (таз); за ним гнался другой с флагом, третий с балдахином: далее следовал верховой: и, наконец, катилась фудутунка с самим тифан-гуаном, по сторопам которой шли 8 китайских солдат с длинными алебардами, а сзади ехали еще 2 верховых.

Тифан-гуан получил от нашего генерала выговор за то, что его солдаты принимали участие в сражении против нас заодно с хунхузами. В наказание генерал приказал отобрать оружие у его войска.

На другой день 400 винтовок китайские воины сложили на дворе. Вместо этого они получили палки. А 7 человек, заведомо сражавшихся против нас, хорунжим Гудиевым были казнены.

Несмотря на это, любезности китайцев продолжались (как же иначе?): китайский полковник устроил в честь нас смотр своим войскам (с палками-то!), а тифан-гуан прислал нам обед из… 32 блюд.

Первые дни по приходе в этот город мы не имели ни хлеба, ни сухарей и пекли лепешки. Но скоро подошел транспорт из обоза, привезший нам хлеб, сухари, сахар, крупу, посылки. И у нас появились даже ветчина, колбасы.

В городе войск никогда не было. Поэтому припасов всяких много: к нашим услугам были куры, яйца, мука, лук, даже свежая рыба. Все это можно было достать у китайцев. Однажды солдаты сами ловили рыбу. Оригинальная была эта рыбная ловля: голые рыболовы с винтовками за плечами (война!..). Таким образом, питались мы очень хорошо. А кухарь наш, действительно, испек нам белый хлеб, ухитрившись вместо дрожжей употребить картофель.

Так и прошел весь май томительно однообразно. Это, конечно, для нас, штабных. А эскадроны все время несли трудную службу, разведывая огромное пространство.

Все праздничные дни я совершал богослужения и притом большею частью на воздухе. Понемногу и беседовали.

Пережили новое страшное горе, гибель нашего флота. Но затем, как христиане и русские, мы решили не предаваться унынию, а напрячь все силы, чтобы восстановить попранную честь отечества. По правде сказать, нас не так огорчают наши военные неудачи, как возмущают внутренние беспорядки в России. В битвах мы чести не потеряли: бились по совести с храбрым и гораздо сильнейшим врагом. А вот внутренние-то подвиги изменников родине – вот это, действительно, до глубины души терзает нас, т. к. это есть уж настоящий позор, полное бесчестие.

Ну да Господь рассудит всех в свое время. А теперь, нужно сознаться, Бог совершенно справедливо карает нас: слишком мы отступили от Него и низко пали.

Выдающимися событиями в нашей жизни в мае были следующие. 19 мая приехал к нам новый командир полка полковник фон-Кауфман, и 20-го на площади у кумирни я служил полку молебен, молитвой провожая прежнего и встречая нового командира. 28 мая, по русскому обычаю, мы проводили дорогого Виктора Семеновича Зенкевича[76] хлебом-солью, обедом, чем Бог послал. Проводы вышли очень сердечные. Ведь мы на войне почти год были неразлучны. Дай, Господи, Виктору Семеновичу благодати на новом поприще его служения, а нам, под управлением нового симпатичного командира, помощи по-прежнему с честью исполнять свой долг!

3 июня утром из отряда ген. Мищенко получено известие, что японцы наступают и с часу ночи идет бой; а 4 июня в 7 часов утра, по приказу из штаба армии, наш отряд уже двинулся на юг для поддержки ген. Мищенко.

Погода была чудная. Вся степь покрыта прекрасной травой, и мы без особенной усталости прошли 30 верст и стали на ночлег в деревне Холобтун, в той самой богатой фанзе, в которой мы жили 28–29 апреля. Но от богатства в фанзе уже ничего не осталось: все разрушено, разбито, растащено; целы остались только стены. Сердце сжалось при виде всего этого.

И кто же виновник разрушения? По некоторым данным можно заключить, что сами хозяева все вывезли, а после, вероятно, хунхузы уж похозяйничали, ища денег.

Солдаты очистили фанзу от мусора, набросали травы, окна завесили попонами. И мы на ночь сносно приютились.

5 июня, в день св. Троицы, богослужение я совершал в саду под развесистым деревом в расположении 2-го эскадрона, где к тому же эскадронный праздник. Солдаты из ветвей сделали подобие алтаря, усыпали стол и всю площадку травой и цветами, сделали мне и гг. офицерам по букету из полевых цветов.

Перед началом богослужения в кратком поучении я просил воинов поусерднее помолиться, чтобы Господь послал на нас благодать Св. Духа и ею оживотворил все силы нашего существа. Как земная почва, только будучи согрета солнцем, приносит плод: так и наши труды только тогда будут увенчаны успехом, когда благодать и благословение Божии осенят их.

В 11.30 здесь же в рощице ротмистр Подгурский устроил всем трапезу, а в 2 часа мы выступили далее на юг и заняли деревню Тавайзу, в которой раньше стоял ген. Мищенко. Он уже разбил довольно значительный отряд японцев; и наша помощь оказалась ненужной. Японцы так поспешно отступили, что оставили много амуниции; около 100 трупов своих солдат они бросили в печь кирпичного завода, но сжечь не успели; и тела только поджарились.

Ужасное зрелище представляла эта печь: торчат обгорелые руки, ноги, и стаи собак хозяйничают в этой могиле.

Так вот в этой самой деревне Тавайзе мы теперь[77] и стоим. В ней же я встретил и скорбное 11 июня, годовщину нашей разлуки. Я ушел на гору один и от души возблагодарил Господа, милостью Которого я пережил благополучно этот страшный год.

Итак, прошел год. И сколько горя, стыда пережили мы за это время!

Теперь говорят о мире. Мы мириться не хотим. Но, если мир все же будет заключен, и мы побежденные поедем домой, то невольно напрашивается вопрос: что же это за причины нашего бедствия? Постараюсь посильно ответить на него.

1. История народа Божия должна быть всегда пред нашими глазами. Когда беззакония евреев превосходили всякую меру, то благодать Господня оставляла их; и народы языческие, сравнительно слабые, побеждали Израиля. Однако покаяние и возвращение евреев к Богу снова привлекали на них благословение Господа: и они восставали к лучшей жизни.

Россия испытала теперь на себе тоже самое. Государство, хранящее истинную религию, так опустилось духовно, так забыло Бога и развратилось, что многие города и веси, по мерзкой жизни своей, стали вполне подобны древним Содому и Гоморре.

Вот правосудие Божие для нашего вразумления и наказания избрало язычников-японцев, народ сравнительно с нами слабейший, и Россия наказана.

Вразумимся же, раскаемся и обратимся к Господу, по любви Своей наказавшему нас! Да приобретем снова милость и благословение Божие на нашу бедную отчизну!

2. Условия для ведения войны были для нас невыразимо тяжелы. И только русское мужество и терпение сделали то, что мы больше года смогли воевать и не потеряли армии.

Ведь каждое сражение – это Бородино. А потери японские всегда даже превышали наши, кроме Мукдена, где они равны. Россия не была готова к войне: на месте не было своевременно ни войска, ни снарядов.

Японцы от своей базы были всего в 5– 6 днях пути или, лучше сказать, путей, т. к. они несколькими путями подвозили все, а мы имели только один путь, связующий нас с базой, до которой от театра войны 8–10 тысяч верст. Проехав дней 30–35 по железной дороге, наши эшелоны вступали на поля битвы уже усталыми, разбитыми от одной только дальней дороги и притом с состоянием духа, какое только возможно у человека, уехавшего далеко-далеко от родины и попавшего чуть не в тридесятое царство.

3. Наконец в Японии есть патриотизм, все время ободрявший войска благими вестями с родины. А у нас во время войны завели беспорядки, разные стачки, что страшно все время угнетало дух армии. Здесь самый больной вопрос не о войне, а о том, что-то теперь в России.

Ну, пусть рассудит все Господь и история! А мы делали здесь, насколько хватало сил, всё, чего требовала от нас принятая нами присяга.

11 июня

Сегодня ровно год, как мы расстались. И как это мы пережили его? Ответ один: только с помощью Бога. Он дал нам силы все перенести: Ему и слава за все.

И все-таки мы не хотим мириться. В огромном большинстве мы жаждем отстоять честь отечества, попранную внешними и внутренними врагами. Мы готовы еще страдать, смиряться, терпеть и трудиться, лишь бы восстановить попранное.

Прошу прощения, что не могу теперь писать дневник: право, и расположение духа не то, да и положительно нечего писать. После, может быть, смогу.

Сейчас И. И. Чайковский с 2 эскадронами остался гарнизоном в г. Чженцзятуне. А мы, т. е. 52-й Нежинский полк, остальные наши эскадроны да казачья батарея (она в нашем отряде), стоим в резерве у ген. Мищенко в д. Тавайзе.

Несколько человек нас помещается в одной фанзе: командир полка, адъютант, наши офицеры Гуров и Щеголев, штабс-капитан генерального штаба Махров, доктор Пиотровский, начальник штаба нашего отряда полковник князь Вадбольский, ген. Степанов и я. Обедаем, конечно, вместе; причем я заведаю расходами и доходами. Стол имеем и здесь порядочный. Скот покупаем в Монголии, хотя и с трудом. Хлеб подвозят транспорты. Есть еще колбасы из посылки 27 октября. Сахар недавно привез транспорт. Чай еще есть. Варим супы, засыпая рисом или чумизой: порой и жарим мясо. Вчера Чайковский прислал 9 кур, лук, сотню яиц, барана: такой был восторг. Обедаем на свежем воздухе под деревом.

Кругом степь Гоби-Шамо. Травы много, но зерна почти нет.

К ген. Мищенко от нас проведен телефон (10 верст). Ходит слух о перемирии, а Мищенко завтра посылает полк казаков и батарею на боевую рекогносцировку.

Глава VII. Набег на японцев у деревни Санвайцзы

12–17 июня

Мы пришли на поддержку генерала Мищенко. В ожидании, когда действительно потребуется с нашей стороны эта поддержка, мы расположились биваком в деревне Тавайзе.

Деревня эта расположена на склоне холма среди рощицы. С южной стороны расстилается огромный луг, покрытый чудной травой; и кроме того у самой Тавайзы протекает река.

Воины наши были в восторге. Они понаделали себе из ветвей шалаши и в свободное от службы время стали купаться, косить сено и пасти лошадей на лугу. А мы устроили себе под деревьями стол и по-дачному на вольном воздухе обедали и пили чай.

Одно было плохо: жители все до единого бежали, а потому ни скота, ни кур, ни яиц, ни зелени – ничего у нас не было.

Только и поддерживал наши бренные силы милый И. И. Чайковский, присылая из Чженцзянтуня съестные припасы.

Так и жили мы. Я ежедневно гулял на холме, любовался видами, кое-что читал. Полк вел усиленные и дальние разведки в Монголии; но ничего подозрительного не было обнаружено.

Наконец 16 июня ген. Мищенко известил нас, что он задумал на 18 июня произвести набег на японцев всем отрядом и просит нас прибыть к вечеру 17-го числа в место его стоянки.

– «Набег! набег с генералом Мищенко!»

Эти слова понеслись по всему нашему отряду. Сразу все ожило.

Пошли толки, предположения: куда пойдем? надолго ли? Все радовались предстоящему делу. 17 июня я встал пораньше, взял св. Дары и пошел на холм, где и приобщился св. Таин. Это я всегда делаю перед походом: так становится после этого отрадно на душе, и я еду уже совершенно покойно.

В 2 часа дня налетела туча, и прошел сильный дождь. Все освежилось. И в 5 часов вечера благословясь мы выступили в город Ляоянвопынь, где расположен отряд генерала Мищенко. После дождя воздух чудный. Сыпучие пески стали более проходимы. И мы без усталости проехали 15 верст и остановились у штаба отряда.

Скачет казак с донесением, что сейчас выйдет ген. Мищенко здороваться с нашей бригадой. Все повеселели, оживились. Ведь этот славный генерал искренно любим и уважаем войском.

Между тем окруженный своей свитой вышел с палочкой в руках ген. Мищенко и, растягивая, по обыкновению, слова, громко оказал:

– «Здравствуйте, славные драгуны!»

Громовое «здравия желаем, рады стараться» понеслось из наших рядов в ответ на приветствие любимого генерала. А кругом гремело «ура» – это казаки Кавказской и Урало-Забайкальской дивизий приветствовали драгун.

Уже стемнело, когда мы подошли к назначенной нам деревне (Халамуза). Сейчас же в нашу фанзу собрались командиры полков, эскадронов и бывшей с нами батареи для получения диспозиции завтрашнего боя. Зажгли свечи, разложили на столе карты занимаемой местности. И начальник штаба отряда полковник князь Вадбольский прочитал громко диспозицию и дал соответствующие разъяснения и указания.

Я сидел сзади, взобравшись с ногами на кан, и смотрел на эту оригинально-красивую картину ночного военного совета. Невольно припомнился такой же совет во время набега на Инкоу, и, глядя на оживленные лица офицеров, думалось:

– «Быть может, завтра уже кого-либо из этих милых симпатичных людей не будет на сем свете»…

И сейчас же моя мысль переменила свое направление:

– «Нет, не хорошо теперь грустить; а вот поскорей закусить, попить чайку да прилечь – это следует. А то ведь, по диспозиции, завтра нужно подниматься в 3 часа утра».

18–22 июня

– «Батюшка! Без 5 минут 3 часа: вставайте», – слышу голос солдата.

Вскочил я. Голова тяжелая: почти не спал. Быстро встали все, попили чая и…

– «Седлай! к коням!»

Поехали. Началось… Господи, благослови!

По диспозиции, весь отряд разделился на 3 колонны. Правую колонну составили Урало-Забайкальская бригада, 2 конно-охотничьих команды и 2 пушки; среднюю – наша драгунская бригада, 1-й Верхнеудинский казачий полк, 4 конно-охотничьих команды и 10 пушек; левую – Кавказская казачья дивизия, другая Урало-Забайкальская бригада и 24 пушки. При нашей колонне находился сам ген. Мищенко.

В 16 верстах к югу от г. Ляоянвопыня враги занимали сильные позиции. Японцами укреплены деревни Санвайцза, Вандяганза и Чансямбатенди, а также лежащие за этими деревнями холмы. Укрепления состояли из нескольких рядов окопов, волчьих ям и засек.

По диспозиции, предстояло средней колонне остановиться у деревни Цудиопы и отсюда усиленно обстреливать артиллерийским огнем неприятельские позиции, выжидая результата действий остальных колонн, которые должны были с 2 сторон обойти японцев. Затем предполагалась общая атака позиций.

Необходимо было выяснить, какие войска японцев стоят перед нами и в каких силах.

Еще не рассвело, как следует, и звезды ярко блестели, когда мы выступили. Начальство не здоровалось с солдатами, чтобы не производить шума. Приказано идти быстрее.

Рысью прошли мимо нас охотники. За ними тронулись мы в Ляоянвопынь, где к нам присоединился ген. Мищенко.

Пропустив тут мимо себя Кавказских казаков, мы продолжали путь. Шли крупным шагом без остановки 3 часа, остановились у д. Цудиопы и поставили орудия на позицию. 2-й эскадрон пошел занимать сторожевое охранение и прикрывать коноводов-охотников, которые, спешившись вместе с казаками верхнеудинцами, залегли в первой цепи. 5-й эскадрон встал в прикрытие 4-й батареи. Остальные были тут же в резерве.

В 7.30 послышались глухие пушечные выстрелы. Это завязала бой правая колонна. В 8 часов открыли пальбу по д. Санвайцзе и наши 10 пушек.

Я сидел вблизи в роще с штабом полка. Гром и визг начались страшные. Скоро однако мы прислушались к ним. В 10 часов денщики вскипятили чайку, достали из лазаретной линейки хлеба, колбасы, и мы под этот гром выстрелов подкрепились.

Так шла канонада до 2 часов дня, когда пришло приказание нашей колонне передвинуться вперед. В 3 часа мы подвинулись, а в 4 часа ген. Мищенко подал сигнал к общей атаке японских позиций, и сам поскакал вперед. Резерв наш подошел тоже ближе и стал у горы на расстоянии не более 1,5 версты от д. Санвайцзы.

Чудный вид боя открылся перед нашими глазами. Без бинокля ясно видны позиции противника. Там идет адская ружейная стрельба. Внизу под нашими ногами палят пушки. Слева Кавказская дивизия галопом несется в атаку. С нашей горы под командой самого командира полка полк. фон-Кауфмана вихрем несутся на японцев 6-й, за ним 3-й и 2-й эскадроны. Подскакали почти к деревне, быстро спешились и бросились в штыки. Справа лезли на гору пехотные охотники.

Сердце замирало при виде всего этого. Неприятельские холмы курились от разрывавшихся наших снарядов. Наконец раскатистое мощное «ура» донеслось до нас.

– «Взяли, взяли!», – слышу крики вокруг себя.

Действительно, ясно было видно, как наши драгуны, казаки и охотники помчались вперед. Все преодолели: и ямы, и засеки, и рвы. Выбили япопцев отовсюду, и те бежали. Бой так разгорался, что офицеры не могли сдерживать солдат и едва спасли от смерти 11 япопцев, которые таким образом взяты были в плен.

Между прочим, у нас во 2-м эскадроне произошел интересный случай. В конце мая командир полка произвел солдата 2-го эскадрона Проходько в унтер-офицеры и, поздравляя его, сказал шутя:

– «Ну, смотри: в первом же бою доставь мне пленного японца».

– «Слушаю», – отвечал тот.

И вот теперь смотрим: идет этот самый унт. – оф. Приходько и ведет в поводу свою лошадь, на которой сидит японец. С испуга, очевидно, последний бледен и руки все поднимает к небу, голова в крови. Подходит Приходько к командиру полка и докладывает:

– «Так что, Ваше высокоблагородие, изволили приказать мне доставить пленного японца: вот, я предоставляю».

– «Молодец! – говорит командир: да как же ты взял его?» – «Я, значит, вскочил в окоп ихний, а он на меня со штыком. Ну, я его толкнул 2 раза прикладом по голове. Он винтовку-то бросил, а я его в охапку и схватил».

Рана у японца оказалась пустая: просто ссадины. И оба врага стали друзьями, не расставаясь до г. Чженцзятуня.

У нас особенно отличились офицеры: Африкьянц, Подгурский, Решетников, Сахаров, князь Голицын, Дьяконов, братья Булацели, Гуров. Из солдат трудно выделить кого-либо: все сражались храбро. Но первый ворвался в окоп унтер-офицер 2-го эскадрона Штельмах[78].

В нашем полку ранено 29 солдат, убит один. Из раненых затем умерли двое. Легко ранен в ногу корнет Сахаров.

Ранены мои 2 певчих: Щербак и Шевченко – оба получили серьезные раны, но для жизни не опасные.

Между тем у нас в резерве кипела своя работа: 3 врача перевязывали раненых, я здесь же приобщал тяжелораненых.

Опять пришлось наблюдать скорбные сцены. Раненые идут, поддерживаемые товарищами, других несут на носилках, на ружьях. Стоны… Принесут, положат на траву и скорее назад за новыми страдальцами.

Я приобщил 15 тяжелораненых и тут же похоронил 2 убитых.

Оригинальны были эти похороны. Видим – мчится охотник, и у него через седло перекинут труп. Подскакал, положил убитого товарища на землю и прямо ко мне:

– «Батюшка, ради Бога похороните по-христиански!»

Только отпели мы с Михаилом этого, как кричит доктор:

– «Батюшка! Вот еще убитого принесли. Нельзя ли похоронить?»

– «Сейчас, сейчас идем».

Лопат нет: земля песчаная. Живо шашками солдатики вырыли неглубокую могилу, и мы похоронили героев.

– «Батюшка, пожалуйте приобщить тяжелого!»

Иду. На носилках лежит офицер-забайкалец. Мертвенная бледность разлилась по лицу. Глаза мутные. Глухо стонет. Мне показалось, что он без сознания: благословил его и хотел уже отойти. Как вдруг он рванулся, схватил меня за руку и заговорил прерывистым голосом:

– «Бог, Бог… приобщиться хочу…»

Конечно, приобщил. Ведь вот какое бывает горе! Под Инкоу убили его брата, а теперь тяжело ранили и его самого – едва ли выживет. Фамилия Некрасов.

Так и длился бой до темноты. Наши далеко гнали японцев, убили и ранили у них до 1000 человек солдат, много офицеров и самого полковника. У нас же в отряде выбыло из строя всего до 250 человек.

Японцы стреляли вечером из 2 пушек, но вреда не нанесли.

В 8 часов вечера разразилась страшнейшая гроза. И мы из набега возвращались уже не только среди тьмы, но и по воде. Промокли мы до костей, т. к. «непромокаемые» плащи оказались превосходно промокаемыми.

Шли до часа ночи. Спать хотелось страшно. Усталость так одолевала, что хоть вались с седла. На ночлег стали в знакомой уже деревне Халамузе. Пока разобрали вьюки и погрелись чайком, было уже 3 часа ночи. Таким образом ровно сутки без перерыва и мы пробыли на ногах и без сна. Во время боя нервы так были натянуты, возбуждены, что усталость не замечалась; а теперь казалось, к ногам будто гири привязаны.

На другой день полки нашей бригады и батарея с песнями двинулись к ставке генерала Мищенко, чтобы проститься с ним пред уходом на свое старое место в 3-ю армию (во время набега мы были в районе 2-й армии). В 11 часов подскакал к нам ген. Мищенко, поздравлял с победой, благодарил за храбрость и оказанную ему помощь. Нужно было видеть восторг наших солдат.

Простились и пошли обратно в г. Чженцзятунь, куда и прибыли 21 июля в 3 часа дня. Последний переход (40 верст) был очень труден вследствие страшной жары.

Кажется, мы выберемся из этого города на дачу, т. е. в окрестные деревни. А то в городе от жары и мух прямо жить невозможно.

22 июня в 6 часов вечера собрались все боевые эскадроны, и я отслужил благодарственный по случаю победы молебен и по убитым панихиду.

В речи, сказанной мной перед молебном, я воздал должную честь храбрости и верности присяге, которые проявили мои слушатели в славном бою 18-го числа, и пригласил их вознести усердное благодарение Господу, помогшему нам, уверяя, что благодарных тружеников-воинов Бог и впредь не оставит Своей помощью.

Так закончился второй наш набег с генералом Мищенко на японцев.

22 июня

Вчера мы благополучно вернулись из набега в прежний свой город Чженцзятунь и поместились в тех же самых фанзах.

Пища хорошая. Появились огурцы, редька. Получил письма… Опять просьбы ко мне быть при церкви, т. е. при двуколке, в обозе.

Милые, милые мои! Неужели я не люблю Вас? Неужели я из тщеславия, из-за наград всегда с полком? Как священник, говорю Вам: я обязан быть при полку. И все священники при полках. Что же делать, если Господь поставил меня священником в конном полку? Не по прихоти своей езжу я с полком. Св. антиминс всегда у меня на груди вместе со св. Дарами: значит, в двуколке только иконы.

Успокойтесь, родные! Я берегу себя: мне жизнь тоже дорога. Нарочно я никуда не лезу, а тем более под выстрелы.

В последнем бою я приобщил 15 тяжелораненых (одного офицера), из которых 5 после по дороге умерли. Если бы меня не было там, они умерли бы без напутствия.

7 человек я похоронил по-христиански. И как же радовались солдатики-товарищи! Зная, что есть священник, они на седле везли ко мне мертвых, лишь бы они были отпеты: так дорожили они этим.

А ведь солдатики-то не жалели живота своего: нельзя было для них не потрудиться. Наши 2-й, половина 3-го и 6-й эскадроны, по сигналу генерала Мищенко, не задумываясь, полетели в атаку, спешились и пошли в штыки, а казаки с обеих сторон работали шашками и прикладами. Всю атаку эту славную мы видели с горы резерва и даже слышали раскаты нашего «ура». В рукопашную наши взяли 3 деревни и выбили японцев из сильно укрепленных позиций (2 яруса окопов с волчьими ямами и засеками).

Так неужели, при таких-то храбрецах солдатах, нам священникам, истинно русским людям, труса, как говорится, праздновать и быть, по вашему желанию, при обозах? Нет, родные: бывают, как видите, минуты, когда долг сына отечества и гражданина приходится ставить выше, дороже самой жизни, не говоря уже о долге службы, о присяге.

Поля также был в этом славном походе. Он не во всех походах был потому, что его оставляли с больными лошадьми в обозе, а в последний поход его назначили сопровождать отряд, а нашего ветеринара оставили в Юшитае смотреть за больными лошадьми обоих полков.

Глава ѴIII. Затишье. Мир. Возвращение

23 июня

Сегодня в 6 часов вечера мы, т. е. штабы бригады и полка, выступаем из этого противного душного города (Чженцзятуня) на дачу, т. е. расположимся в пригородных деревнях. Сколько времени продолжится эта наша дачная жизнь, сказать трудно: все зависит от японцев. Шпионы уверяют, что очень скоро начнется наступление японцев.

Начались жары, и последние 40 верст возвращаться из набега было очень трудно. Мы от Чженцзятуня на юг прокатили 75 верст, набежали, разбили неприятеля и марш назад. Памятен будет японцам наш герой Павел Иванович Мищенко. Люблю и почитаю я его.

На театре военных действий Мищенко находится с самого начала войны и все время на фланге передовых позиций: он был довольно серьезно ранен и все-таки воюет и даже, как видите, с успехом.

Конечно, он устал, поседел, а о мире и слышать не хочет. Теперь, если он сердит, то верный признак, что кто-нибудь ему говорил о мире. Истинный патриот и честный воин этот дивный генерал.

Между прочим: он знает меня и при обращении называет кратко «отец».

30 июня

Нашего генерала И. И. Степанова перевели в Петербург в главный штаб: им что-то недовольно здешнее высшее начальство.

Все меньше и меньше остается нас коренных орловских черниговцев.

Счастливый Николай Петрович! Он увидит родную землю, родные лица… А мы? Ох, и не знаем, когда настанет для нас это блаженство!

Приехал сюда наш офицер Ведерников и нашел, что я не изменился. А он не видел меня 10 месяцев.

Да и правда: физически я здоров, только душевно устал страшно. Ну, да что ж делать? Надо смириться и даже благодарить Бога за Его великие к нам грешным милости.

В воскресенье 26 и в праздник 29 июня я служил обедницы и молебны на воздухе. Немного и беседовал, хотя был сильный ветер и деревья шумели.

5 июля

Вместо Н. П. Степанова к нам назначен ген. Бернов, человек, по-видимому, довольно строгий и взыскательный.

Все время до сих пор он был в Корее и не воевал, а стоял на одном месте, карауля дорогу на Владивосток, и потому питался там с настоящим поваром. Теперь здесь прямо не знают, чем его кормить: на сале не ест, мяса рубленного не ест и т. д.

Не знаю, писал ли я про нашего ветеринарного врача Медведева, который был после Алалыкина. Этот Медведев приехал в армию после сражений на р. Шахе, так что мукденские битвы были для него первыми. Он был в обозе: и отступление так подействовало на него, что он помешался и застрелился. Бедный не вынес: ему все казалось, что японцы нападают. И вот он умер.

Мы сейчас официально числимся живущими в Чженцзятуне, а на самом деле давно уже перебрались на берег р. Силяохе и живем в фанзе среди рощи пригородной деревни Удяганзы верстах в 3 от города.

Теперь мы так свыклись с названиями китайских деревень, что произносим их так же легко, как наши родные «Владычня», «Ильинское», «Медное»[79] и т. д. Сначала же я не мог бывало выговаривать их. Но зато, если бы Вы только знали, как надоели, опостылели нам все эти Цудявазы, Санвайцзы, Цудиопы, Удяганзы и их обитатели! С каким бы удовольствием переселились мы, хотя и в грешные, бунтующие, но все же родные края!

11 июля (д. Удяганза)

Сегодня день ангела жены. Второй раз приходится мне встречать и проводить этот день одному. Как хорошо, что мы не знаем будущего! Ведь, если бы в прошлом году 11 июля мне сказали, что и следующее 11 июля я проведу в Манчжурии, то Бог знает, совладал ли бы я тогда с собой.

Отслужу молебен, как только перестанет дождь. Еще ночью полил страшный ливень и вот льет и льет.

16 июля (д. Удяганза)

Вопрос войны и мира, кажется, стал вопросом нескольких дней. У нас говорят, что, если мирные переговоры не примут теперь же благоприятного для России оборота, то Линевич в конце июля перейдет в наступление, и, значит, произойдет страшный бой. У нас теперь солдаты почти все молодые, сильные, совсем другие, чем были в прежних битвах, и результата будущего сражения японцы, очевидно, боятся. Они 5 месяцев собирают и формируют новую армию, желая довести численность войска до 700 тысяч, а резерв до 300 тысяч. Они забирают уже студентов, гимназистов, не хватает лишь офицеров.

Если мира не будет, то нам трудно будет выдержать лишь первый натиск, когда японцы обрушатся, несомненно, всей массой. Потом будет легче: японцы уже все исчерпали, и пополняться им больше нечем. Впрочем, все в руках Божиих.

Вот уже неделю идут страшные дожди, и грязь стоит такая, что двуколки двигаться не могут. Я хотел было выписать сюда на несколько дней церковную двуколку, чтобы пересмотреть вещи; но теперь это прямо немыслимо.

Сегодня похоронил казака. Умер от тифа; но это единичный случай. В общем здоровье у всех хорошее.

19 июля (д. Удяганза)

Почти 2 недели дожди идут без перерыва. Везде сырость. Почти все переболели инфлюэнцей. На улице такая грязь, что движение обозов невозможно. Послали в Харбин и Гунчжулин двух офицеров за покупками. Они купили припасов, а привезти не могли, едва сами верхом добрались сюда.

Скука смертная. Одно утешение, это – письма. Какое великое спасибо солдатам, доставляющим нам почту! Ведь совершить 140 верст каждый день по неописуемой грязи под дождем дело прямо каторжное; а солдатики до сих пор почти ежедневно аккуратно доставляли.

Какой хороший учитель нужда! Я теперь отлично моюсь без посторонней помощи; сам пришиваю пуговицы, чиню одежду; раз даже я превосходно заштопал чулки.

27 июля

Дожди уже прекратились. Если мира не будет, то в конце августа наша армия пойдет в наступление, и произойдет великий бой. Мы прямо убеждены, что японцы при отступательной войне долго не выдержат. Ведь не всякая армия может отступать полтора года и все же существовать. А Линевич[80] на одном месте стоять не будет. Все, конечно, в руках Божиих; только, несмотря на нестерпимое желание всех нас скорее увидеть родину и близких, никто не хочет мира без победы, тем более что японцев, право же, можно победить.

Сегодня у нас погибли в разъезде 3 солдата 4-го эскадрона.

Японское судно, потерпевшее крушение на скалах у подножия Золотой горы. Порт-Артур

30 июля

Приехал Ксенофонт с двуколкой, и я весь день перебирал и просушивал вещи. Устал страшно. Многое из церковной утвари подмокло, но, слава Богу, ничего не испортилось.

Сейчас буду служить молебен по случаю царского дня, а потом поставим церковь и будем служить всенощную, а завтра литургию.

Расставил кровать. Ах, как хорошо спать на кровати! Очень уже надоело валяться на кане. Хочу оставить ее у себя. В случае же похода переправлю ее в обоз. Если же не удастся этого сделать, брошу.

Сейчас приходил монгол: говорит, что японские разъезды подходили к нам верст на 30.

Что-то будет? Мир или война? Неужели придется платить контрибуцию? Ох, позор какой! Господи, спаси честь России!

1 августа (д. Удяганза)

Опасность похода все еще не миновала, т. к. слухи о появлении в Монголии отряда японцев из пехоты и кавалерии все крепнут и крепнут. Вот как японцы соблюдают нейтралитет! А Китай и державы молчат.

Весь июль мы, штабные, простояли на даче, а бедные эскадроны почти без перерыва работали.

Вот обычный порядок службы наших полков[81] за это время.

Всего 12 эскадронов и батарея. Один эскадрон ежедневно держит летучую почту до штаба 17-го корпуса, а это 80 верст только в один конец. 2 эскадрона ежедневно уходят верст на 55 на юг в деревню Тавайзу и оттуда высылают разъезды в Монголию и к реке Даляохе. Один эскадрон ежедневно занимает сторожевое охранение вокруг всего города Чженцзятуня и расположения отряда; а это значит, целые сутки не спать, коней не расседлывать, патрулировать и сторожить входы, выходы и переправы, обыскивая всех приезжающих и уезжающих. Один эскадрон ежедневно выделяет из себя одну половину своего состава на 30 верст к северу, другая же освещает по границе Монголии полосу в 110 верст. Наконец один эскадрон несет такую службу: половина эскадрона ежедневно выходит на заставу у горы Пуэршань, с которой видна окрестность верст на 40–50; другая половина отправляется под командой офицера за покупкой скота, что хуже разъезда.

Итак, в службе и очень тяжелой ежедневно находится половина отряда. Другая половина сутки уж только отдыхает, хотя случается, что и из отдыхающей половины посылают разъезд по чрезвычайным обстоятельствам, как, напр., позавчера наши 3-й и 4-й эскадроны ушли в Монголию искать эту самую японскую пехоту.

Вот она служба-то конницы какова! И это ведь в затишное время. А когда идет большой бой, то один Бог знает, что только творится и что выносят наши солдатики.

Я потому это пишу, что многие, не понимая службы конницы на войне, думают, что наш полк ничего не делает. Конечно, о нас в газетах не пишут, а, если и пишут, то вообще под именем конницы, т. к. обявлять, какие конные части стоят у нас на флангах, строжайше воспрещается.

Вчера служил св. литургию, а сегодня возил церковь в Нежинский полк, где служил их новый очень симпатичный батюшка о. Николай Сейфулин.

8 августа (д. Удяганза).

Я давно не писал. Причина следующая.

5 августа в 7.30 я, поручик Свидерский, Михаил, 2 солдата и с двуколкой Ксенофонт отправились в деревню Улантунь в обоз. Я собирался послужить там 6 и 7 августа и приобщить св. Таин тех солдат, что Великим постом были с дивизионным обозом на станции Куанчендзы и не говели.

Погода была прекрасная. На пароме переехали реку Силяохе, затем перешли вброд еще 2 речки. Тут для сокращения пути мы поехали прямо без дороги, взяв направление по компасу на восток, и сбились. Степь необозримая. Деревень нет. Трава такая высокая, что лошади скрывались, и такая притом густая, что в некоторых местах мы едва проехали.

Наконец набрели на одинокую фанзу. Голый китайчонок вывел нас на дорогу, и таким образом мы выбрались на линию наших передовых постов.

Закаялся я после этого сокращать дорогу в неизвестной местности. Зато я утешился, когда мы приехали в обоз. Там оказалось много желающих исповедоваться и причаститься св. Таин.

У меня от дороги разболелась голова, и я не мог служить всенощной. Ночью пошел дождь и лил почти весь день 6 числа, так что утром не пришлось служить. Только к 16.30 погода разгулялась, и мы в рощице отслужили всенощную, прославляя Преображение Господне и величая св. Митрофания.

После всенощной читать правило я пошел в поле. Местность песчаная. Ветром разрушило китайские могилы. Валяются человеческие кости; лежит череп. Долго смотрел я на них. Вот все, что осталось от внешнего человека с его заботами, суетой, чувственными наслаждениями! Даже костей некому собрать.

Да, надо усугубить заботу о внутреннем человеке, который, конечно, не разрушится, а пойдет к Богу, Который дал его.

Я собрал кости в могилу, пожелав душе отрады. Не могу выразить, насколько сильное впечатление произвела на меня эта могила.

– «Помни последняя твоя, и вовеки не согрешишь», – думалось мне.

Вечером я беседовал с солдатами, приготовляя их к св. причащению. Утром 7 августа я встал рано и правило читал около той же могилы. Часов в 7 утра я начал под деревом исповедовать, а Михаил с Ксенофонтом ставили церковь. Просфоры не удались, хотя Ксенофонт пек их в котле уже не в первый раз. В 9 часов мы начали служить литургию. Погода была хорошая. Пели все. За литургией приобщилось св. Таин 26 человек.

Какие же хорошие есть солдаты! Отрадно еще и то, что почти у каждого есть Евангелие, и они часто читают его. Я радовался, причащая их.

После литургии отслужил молебен св. Митрофанию. Тут подошел ко мне один запасный солдат и благодарил за то, что я приехал и «праздник сделал» им.

В 11 часов разобрали церковь, закусили, а в 1 час дня сели на коней и двинулись в обратный путь.

Версты 4 до р. Даляохе мы ехали почти все время по воде. За рекою же сразу начались пески; и мы покатили рысью. Свою речку Силяохе переезжали по такому глубокому броду, что, хотя на время переправы я пересел на высокую лошадь, но все-таки ноги почти до колен были в воде. Лошадь почти плыла. Ног я, впрочем, не промочил, ибо был в чудных новых сапогах, присланных мне милым И. X. Шицем[82].

В 17.30 мы были уже дома, проехав 38 верст.

У нас здесь плохо верят в мир. Особенно за войну стоят Линевич и Куропаткин, правильно рассуждая, что наша армия теперь более, чем когда-либо, готова к бою. Мы прямо поражаемся, почему японцы так долго сидят на месте.

Затеяли люди переговоры о мире и тянут без конца. На войне нет ничего хуже, как быть в неопределенности. Всем хочется поскорее выяснить положение. Что-нибудь одно – война или мир, только бы поскорее. Представить невозможно того томления духа, какое мы переживаем здесь теперь. Едем хорошо, но скука невообразимая. Я прямо дрожу при мысли об обратной поездке и свидании с родными. Родственные чувства оказались так велики, что ради них перенесешь и стыд проигранной кампании.

Кажется, целовать буду родную землю!

15 августа (д. Удяганза).

Война, кажется, будет продолжаться. Ох, и битва же народов предстоит в сентябре или даже в конце августа! Теперь уже больше миллиона воинов будут сражаться сразу на протяжении почти 300 верст.

Горе японцам, если только наша армия будет иметь успех! Я уже видел собственными глазами, что делается с нашими солдатами, если они одолевают.

Если же, с другой стороны, мы отступим, то у нас в тылу теперь все разработано: и дороги, и мосты. Обозы же отодвинут назад в самом начале битвы. К тому же мы имеем опыт отступления и знаем японскую тактику в такое время. Но что будет с японцами, если начнут они отступление? Наших тогда не удержишь.

В предстоящей битве мы, наверное, присоединимся к отряду генерала Мищенко и пойдем в тыл японской армии; а ген. Реннепкампф со своей конницей пойдет тоже в тыл японцам с другого конца. Оба генерала – люди надежные.

Нашего генерала Бернова уже перевели в корпус генерала Мищенко, а к нам пока еще не назначили нового.

27 августа (д. Удяганза).

Перемирие заключено. Скоро будет подписан государем и Микадо мирный договор. А не веселит…

Вчера приехал к нам из штаба 17-го корпуса ординарец генерала Бильдерлинга корнет Крупский и сообщил, что уже получено распоряжение о том, чтобы войска шли отсюда тем же порядком, как направлялись сюда, т. е. первым пойдет 10-й корпус, а за ним уже и наш 17-й.

2 сентября

До ратификации мирного договора войска будут в полной боевой готовности, т. к. в Японии народ также недоволен миром: боятся даже революции.

Я часто бываю так поглощен мечтами о свидании со своими присными, женой и родными, а также мыслью о восстановлении прежней тихой жизни для Бога и ближних, что и острота горечи возвращения с войны без победы становится меньше. Хотя, с другой стороны, как вспомнишь о пропавших трудах, так и защемит сердце. Ну, да слава Богу за все!

5 сентября

Сегодня получили из штаба 17-го корпуса радостную телеграмму, что мы выедем в Орел в половине ноября. Ведь целый год или даже более нужно только на то, чтобы развезти отсюда войска. И вот мы попадаем в число первых.

Да оно и справедливо. Ведь сражалась-то сравнительно небольшая армия: 1-й, 2-й, 3-й, 4-й, 5-й и 6-й сибирские корпуса и 1-й, 8-й, 10-й и 17-й армейские корпуса. А уж после Мукдена приехала целая новая армия: 1-й и 2-й стрелковые корпуса, 6 пластунских батальонов, одна резервная дивизия, кавказская казачья дивизия, 4-й, 9-й, 13-й и 19-й корпуса, пулеметные роты и наконец 150 тысяч новобранцев и запасных.

В самом деле, какая масса времени потребуется на развоз этой громады! И вдруг раньше других повезли бы не сражавшихся? Тем не менее был слух, что наша бригада остается до конца эвакуации, чтобы следить за порядком отправления войск.

Но сегодняшняя телеграмма опровергла этот слух и успокоила нас.

16 сентября

С 9 по 11 сентября я был в отлучке: ездил в обоз, служил там. В оба конца это составило верст 70–80.

Получили сведение, что наш полк пойдет отсюда почему-то только в январе или даже в марте.

Ой, горе горькое! С одной стороны, невыразимо хочется домой к родным; с другой, не хватит духу оставить полк, если бы даже представилась возможность выехать отсюда раньше. К тому же и новый священник 52-го драгунского Нежинского полка сильно заболел. Я опять один в отряде. А сегодня от ген. Линевича получен приказ, в котором он просит священников усилить духовные беседы с солдатами, чтобы спасти их от скуки и уныния, и в то же время чаще по возможности совершать богослужения.

18 сентября (д. Удяганза)

Получил телеграмму от главного священника, в которой он настоятельно предписывает усугубить духовные беседы и службы. Действительно, трудно себе даже представить, что за томительную жизнь ведем мы теперь. Ведь смысл пребывания нашего здесь уже потерялся: войны нет. Прежде хоть безысходная постоянная опасность нашей службы в передовых линиях невольно бодрила нас, не давала опускаться. А теперь? Прямо беда.

Разумеется, нам, священникам, нельзя бросать своих «приходов», т. к. для воинов в настоящее время только ведь и утешения, что Бог и молитва; хотя, грешный человек, временем на меня нападают такие минуты, что я готов умолять главного священника умилосердиться надо мной и исходатайствовать мне перед командующим 3-й армией отпуск.

Господи, подкрепи!..

19 сентября (д. Удяганза)

Вчера получил от главного священника 3-й армии телеграмму, в которой он предписывает мне прибыть к 21 сентября к нему в деревню Людиазу в штаб армии на братское собрание всего духовенства и дать отчет о моей деятельности на войне.

Сейчас выезжаем с Михаилом верхами. Путь дальний: более 100 верст только в один конец.

23 сентября (г. Чженцзятунь)

Слава Богу, сегодня я благополучно вернулся из штаба 3-й армии с братского собрания духовенства. Чувствуется страшная усталость.

Главный священник дал надежду на отпуск, если только найдет священника для нашей бригады, хотя решительно сказал, что до последних чисел октября он ни одному священнику отпуска не даст.

И странное дело! Я как будто рад, что нельзя получить отпуска. Если бы я не попросился, то все как-то думалось бы, а теперь и думаться не будет. Очень уж жалко оставить солдат.

Получил сегодня посылку с собственноручным письмом (от 29 июня) от великой княгини Елисаветы Феодоровны в ответ на мои слова утешения после страшного февральского дня. Письмо простое, любезное, полное христианского смирения. Наш августейший шеф, как попечительная мать о своих детях, все заботится о своем полку и боится, как бы мы не остались к своему полковому празднику 1 октября «без подарочков».

Да утешит Господь эту истинную глубокую христианку!

Пока я ездил на братское собрание, наши здесь перешли из деревни в город, и мне нужно снова устраиваться в фанзе.

Трудная была наша дорога в Людиазу. Туда ехали – пыль; оттуда – дождь и грязь: промокли ужасно. Местность пустынная.

21 сентября в 10 часов утра мы благополучию прибыли в эту самую Людиазу, где в высшей степени приветливый прием главного священника протоиерея о. Каллистова и общество 52 съехавшихся священников скоро заставили забыть все трудности дальнего двухдневного пути.

После молебствия в походной церкви штаба 3-й армии и речи протоиерея Каллистова нас, собравшихся иереев, приветствовал командующий армией ген. Батьянов, после чего все мы перешли в большую штабную шатер-столовую, где главный священник и открыл братское собрание.

Из присутствовавших иереев в битвах участвовали далеко не все, а лишь иереи 17-го корпуса (с Ляояна) и отчасти также иереи 5-го и одной дивизии 1-го сводного стрелкового корпусов. Священники же 4-го, 9-го, 19-го и 2-го стрелкового корпусов прибыли сюда уже после Мукдена. Посему на собрании преобладали, так сказать, мирные иереи.

Ввиду этого главный священник предложил прежде всего благочинным боевых корпусов поведать собранию как о своей деятельности на войне, так и о деятельности подведомственных им священников, а также сообщить об известных им выдающихся подвигах офицеров и солдат, так как все такие сведения должны были интересовать присутствовавших «мирных» иереев.

Сначала говорил благочинный 35-й дивизии, а за ним, в качестве благочинного 61-й дивизии, говорил и я. Кое-что из моей речи главный священник записал.

После благочинных говорили и другие священники, свободно и откровению выражая то, что так или иначе было пережито ими.

Благодаря умелому руководству и радушию о. Каллистова, братское собрание прошло оживленно и с пользой для дела. Говорили между прочим о том, что вообще нужно военному священнику для похода.

Я тоже сделал доклад о безусловной необходимости для кавалерийского священника казенного церковного вьюка и двух верховых лошадей (священнику и церковнику), без чего священнику почти немыслимо быть всегда с полком. При настоящих же условиях только любезность командира и офицеров может сделать возможным неразлучное пребывание кавалерийского священника с полком.

По окончании заседания командующий армией ген. Батьянов предложил от себя всему присутствовавшему духовенству трапезу, после которой штабной тонограф-фотограф всех нас снял.

При расставании иерей не находит слов выразить инициатору и устроителю братского собрания протоиерею о. Каллистову свою искреннюю благодарность за его руководство и чисто отеческое радушие.

5 октября (Чженцзятунь)

1 октября вся наша бригада справляла свой годовой праздник. Утром я совершил св. литургию, а затем на городской площади отслужил молебен, после которого наш новый бригадный ген. Баумгартен произвел полкам парад.

Я не мог без слез смотреть на проходивших мимо меня драгун. Все шли молодец к молодцу: я видел и знаю их честную и храбрую службу на протяжении всей войны. И вдруг они едут домой побежденные, опозоренные!

Временем прямо-таки невыносимо бывает. Появилась масса пасквильных стихов на армию, а некоторые из запасных, чиновников, докторов открыто насмехаются над армией.

Погода сырая, холодная. Служа сегодня, по случаю именин нашего царственного крестника, на площади молебен, я немного простудился. Впрочем, у нас теперь хороший новый доктор Гаусма, который до войны занимался в Орле частной практикой: он не даст мне разболеться.

12 октября (Чженцзятунь)

Служил я вчера отряду молебен по случаю заключения мира.

Грустный был молебен! Не привыкла русская армия так встречать окончание войны. У многих на глазах были слезы. Никаких торжеств. Молча выслушали манифест и молча потом разошлись с площади, как будто после похорон. Ни музыки, ни кликов «ура». Только я громче обыкновенного произнес многолетие христолюбивому воинству и с полным убеждением в правильности назвал его по-прежнему победоносным, т. к. и в эту войну русская армия была геройской. Вообще радостно встретили мир только кое-кто из запасных, офицеры же действительной службы по большей части очень-очень грустно.

Да, даром опозорена армия, сражавшаяся в неимоверно неблагоприятных условиях.

28 октября (д, Паучеинза)

Мы благополучно перешли на зимнюю стоянку походом в 240 верст к станции Яомынь и расположились в деревне Паучеинзе. Шли с 2 дневками 10 дней. Было морозно, дул ветер, выпало много снега.

Теперь устраиваемся на новых местах. Полк разбросан по деревням верст на 6–7. Китайцев сбили по несколько семей в одну фанзу. Мы поместились в маленькой деревушке и вшестером занимаем одну фанзу. Сыро, холодно. Но нам поставили хоть печку, которую мы сильно натапливаем. А бедные солдатики уж подлинно прохлаждаются в холодных фанзах. Впрочем, и им на днях будут устроены печи.

Устроили учебную команду. Хожу версты за 2 на урок закона Божия да по эскадронам беседую в обоих полках: в Нежинском все еще нет священника.

Пишу, а не знаю, дойдет ли до родных это мое писание. Живы ли они? Нет ни писем, ни телеграмм.

У нас здесь все говорят, что Москву и Петербург сожгли и даже России уже не существует, а на ее месте только пепел и реки крови.

Здесь забастовала Забайкальская дорога, и 2 недели уже не было движения. В г. Чите будто бы происходила стрельба…

Господи! Что же это?

2 ноября

30 октября пришел от главнокомандующего приказ, которым он назначает меня в комиссию по устройству кладбищ павших воинов на полях битв. Председателем этой комиссии назначен ген. Сахаров, что был начальником штаба у главнокомандующего ген. Куропаткина.

Придется объехать все поля битв 3-й армии, начиная чуть-чуть не от Порт-Артура. Опять, значит, побываю в Инкоу, Ляояне, Шахе, Мукдене, Телине, Сыпингае и проч. Это дело, конечно, нескольких месяцев.

Впрочем, командир нашей бригады ген. Баумгартен послал в штаб армии телеграмму с просьбой об освобождении меня от этой обязанности, т. к. я один священник на целую бригаду.

Нет худа без добра: может быть, именно это-то самое обстоятельство, т. е. то, что я один на бригаду, и спасет меня от этой, откровенно говоря, неприятной для меня миссии мыкаться вновь по Манчжурии.

Да будет на все воля Господня!

8 ноября

Вышел приказ ген. Линевича немедленно уволить всех запасных. А их ведь 600 тысяч человек. Итак, раньше весны или даже лета нашему полку отсюда, значит, не выбраться.

Почты нет. Я решительно не знаю иногда, что с собой делать: такие бывают приступы тоски!

Ах, как трудно стало мне! Во время войны легче было. Впрочем, Богу, видно, так угодно, чтобы мы тут задержались: зато беспорядки в России, может быть, затихнут к нашему приезду.

22 ноября (д. Паучеинза)

Эти дни мне было очень трудно: ездил по эскадронам, 2 раза был в Нежинском полку и так уставал, что не мог писать.

Да и стоит ли писать? Письма перестали доходить по назначению. До освободительного движения не пропало ни одного письма, ни одной посылки, хотя последние так иногда запаздывали, что я считал их уже погибшими и понапрасну нарекал, как и другие, на существующие порядки. Теперь, с получением свободы, люди прежде всего остановили движение поездов и действие телеграфа.

Какое странное понимание и применение дарованной свободы!

18 ноября произошло событие, причинившее мне великую радость в наши скорбные дни: моему церковнику, неотлучно бывшему при мне и разделившему со мной все трудности походов и поездок, моему доброму во всем помощнику Михаилу Максимовичу Сытнику командующий 2-й армией лично повесил георгиевский крест.

Как я рад за него! Ох, и трудно же достаются солдатикам эти беленькие крестики!

16 декабря (д. Паучеинза)

С начала ноября ничего не получаю из родных краев, никаких известий. Живы ли родные? Ведь от свободных россиян всего, как видно, можно ожидать.

Мы, как в могиле, положительно отрезаны от всего мира и ничего не знаем, что теперь творится на белом свете. Благодаря забастовкам везут отсюда столь тихо, что, несомненно, не скоро мы выберемся из Манчжурии.

Устроили мы в фанзе довольно приличную церковь: человек 200 помещается. Каждый праздник совершаю в ней литургии. Почти ежедневно объезжаю верхом эскадроны.

Жизнь, по своему томлению, неописуема. Солдаты прямо заявляют:

– «Ну, батюшка, если бы не церковь да не беседы, то хоть умирай. Пожалуйста, не уезжайте».

Это солдаты потому так говорят, что я тут на днях сильно прихворнул, и они боятся, что я уеду в Россию. Я отвечал им:

– «Верую, что Господь даст мне счастье донести с вами до конца наш общий крест войны и разлуки с родиной».

29 декабря (Паучеинза)

Все эти дни с 25 декабря я был занят: служил у себя, объехал все эскадроны (8 деревень) и везде служил молебны (у солдат и офицеров), съездил и в 3-й эскадрон, который стоит на самой станции Яомынь (16 верст), вчера служил всенощную в 4-м эскадроне.

Немного забылся от ужасной действительности: уже 2 месяца мы не имеем с родины ни писем, ни телеграмм, а через Шанхай приходят известия самые тревожные, тяжелые и нелепые. В свою очередь, вероятно, и про нас в России распространяются такие же нелепые слухи. Между тем у нас все время тихо и спокойно во всех трех армиях.

В Нежинский полк командирован иеромонах о. Иларион. Но он из простых и наотрез отказался вести беседы с солдатами, не будучи в состоянии этого делать. А беседы необходимы.

1906 год

1 января (д. Паучеинза)

Слава Богу, прошел наконец ужасный 1905 год!

У нас все благополучно. Недавно мы проводили первую партию своих запасных (160 человек). Я служил им молебен. А в конце этого месяца провожаем остальных запасных и отслужившихся нашего полка срока 1900-го года (больше 600 человек).

До нас дошли из Шанхая слухи, что в Москве будто бы произошел настоящий бой между войсками и революционерами, что число убитых и раненых доходит до 20 000. А мы этими бессердечными железнодорожниками и безжалостными почтовыми и телеграфными чиновниками лишены последнего признака нашей жизни в этой могиле-Манчжурии: лишены почты!..

Господь пусть будет им судья!

20 января (д. Паучеинза)

В начале месяца была телеграмма от главнокомандующего ген. Линевича, чтобы наш полк немедленно шел опять на прежние позиции: что-то там хунхузы набедокурили. А это ведь около 300 верст. Да морозы все это время стояли в 25–27 градусов. Признаться сказать, неприятно подействовал на нас этот приказ. Но, слава Богу, дело обошлось и без нас. Тем не менее это обстоятельство затормозило на некоторое время срок нашего отъезда отсюда.

На Хинганском перевале с 3 января начались жестокие морозы, доходившие до 40̊°: замерзли водокачки, рельсы обледенели, и движение приостановилось. А, когда затем оно восстановилось, то вместо 10–15 поездов стали отправлять в сутки только 3– 4 поезда, т. к. во время забастовок попортились от охлаждения целые сотни паровозов.

Затем запасные так безобразно повели себя в пути, что в каждом поезде с ними идет строевая рота. А через это отправка запасных пошла медленнее.

Во Владивостоке моряки опять забушевали, и отсюда повезли туда войска всех родов оружия. Для нас это новая задержка.

Наконец еще обстоятельство. От государя императора пришла телеграмма спешно отправить вне очереди в Россию 3-ю и 37-ю пехотные дивизии. А это ведь целый корпус.

Вот и вышло, что от всех этих причин наша очередь отодвинулась, по крайней мере, на месяц, если не более.

25 января

Сегодня после трехмесячного почти перерыва я получил из родных мест сразу 2 письма: от 13 и 30 ноября. Одно письмо шло 2, 5 месяца, другое около двух. Вот она долгожданная свобода-то! Вот ее результаты!

Господи! Прости им: не ведают, что творят.

В армии у нас полное спокойствие: никаких бунтов нет. Испытав лишения войны и ужасы настоящих сражений, воины наши научились ценить тишину и порядок и рады-радешеньки пожить хоть здесь на зимних квартирах, только бы без мысли о постоянной опасности и возможности быть убитыми.

Осрамились только Владивосток да Чита. Но там моряки, сахалинцы и ссыльные. Особенно активную роль играют будто бы поляки, которых на сибирских дорогах служит масса.

Но ведь к армиям все это не имеет отношения.

10 февраля (д. Паучеинза)

Какое неизреченное утешение быть христианином! Ведь христианин выше всех партий, выше всякого рода проявлений политиканства. Имея Христа в душе, видя в людях братьев, а в земных дарах Божие имущество, порученное нам лишь на время, христианин при всяких правительствах будет прекрасным гражданином, деятельным, честным и мирным человеком.

Мятутся люди, потерявшие Христа из души своей, дышат злобой друг против друга. Злые глуповатые люди спешат исказить, извратить все благие начинания нашего возлюбленного монарха…

Глубоко верю, что не без промысла Божия и не без любви Божией к нам грешным мы задержаны здесь так долго. Не настал еще час нашего служения в России.

Ходят слухи, что во второй половине марта мы наконец-таки поедем отсюда домой. Но мы уже так привыкли к перерешениям и отсрочкам, что поверим только тогда, когда сядем в вагоны,

Да, терпение наше вполне испытано.

3 марта (д. Паучеинза)

Сегодня окончил говенье своего полка и 3-й артиллерийской бригады. 3 недели ежедневно служил и приобщал моих любезных дорогих воинов. Рад послужить им, хотя, конечно, я за это время очень устал.

Дело в том, что мы спешили отговеть, полагая, что в марте поедем в родные края. А сегодня вдруг получили из Харбина довольно правдоподобное известие, что первый эшелон нашего полка двинется только 15 апреля, а штаб полка сядет в вагоны с 3-м эшелоном 17-го числа. Таким образом, в половине мая мы будем дома. Мы уже и этому рады бесконечно. Только и молим теперь Господа, чтобы не переменили и этого расписания.

И Ксенофонт и Михаил, мои верные боевые друзья и товарищи, оба выслужили свои сроки. Ксенофонт уже уехал в свой Кобринский уезд Гродненской губернии в запас. Трогательное было у нас с ним прощание. Как будто близкого родного человека лишился я, проводив Ксенофонта. По счастью, совершенно случайно в наш полк попал его родной брат Трофим, и он поступил ко мне на место Ксенофонта. Трофим тоже, кажется, человек старательный, услужливый. За усердную и верную службу я дал Ксенофонту денег: бедному семейному человеку пригодятся на первое обзаведение.

А Михаил мой решил до конца испить со мной чашу невзгод и, несмотря на мои увещания ехать домой к жене и детям, остался в полку.

Вот какие хорошие преданные люди бывают среди простых людей! Поищите: много ли найдется таких среди интеллигенции? Господь сторицей воздаст ему за любовь.

Волосы мои что-то сильно секутся и лезут. В голове появилась почему-то страшная перхоть. Кажется, я останусь без волос. Впрочем, здешние доктора уверяют, что это происходит на нервной почве и от всегдашней пыли, среди которой мы живем уже почти 2 года. С устранением причин не будет и последствий, и дома будто бы все придет в норму.

9 марта (д. Паучеинза)

Вчера из штаба 17-го корпуса получилась бумага, в которой командир корпуса ген. Сахаров вызывает меня на всю 5-ю неделю поста в свой штаб служить в их штабной церкви: весь штаб будет говеть.

Подходит Пасха, а у нас самые лучшие певцы ушли в запас. Прямо не знаю, как и служить будем здесь. Впрочем, Бог поможет.

Все более и более определяется, что мы двинемся отсюда 15 апреля. Остается, значит, один месяц с небольшим здесь жить. Дорогу, вагоны, сравнительно с настоящей жизнью, я считаю чем-то вроде рая: новая обстановка, разные картины природы…

Только бы здесь-то дотянуть, дотерпеть!

26 марта (д. Паучеинза)

Командующий войсками ген. Гродеков официальной телеграммой оставил было наш полк здесь до конца эвакуации, т. е. до осени. Еле-еле пережили мы эту весть!

Мы проводили уже запасных, и в полку теперь лошадей на 389 больше, чем людей. Ведь едва ли бы ген. Гродеков оставил нас только стоять на одном месте, а, несомненно, стал бы гонять по Манчжурии для ловли хунхузов. А китайцы как раз стали вести себя вызывающим образом, особенно их начальство.

Но сегодня приехал из Харбина один офицер и привез от начальника штаба армии ген. Орановского известие, что командующий отдумал оставлять нас, а задержит лишь до тех пор, пока пройдет артиллерия 17-го корпуса, т. е. до первых чисел мая.

Если нас оставят до осени, то не знаю, что возьмет верх во мне: чувство ли долга или чувство любви к родным. Одно только утешает и мирит меня со всем, это – евангельское «претерпевый до конца»…

Послужил я на 5-й неделе в штабе корпуса. Служба моя там, должно быть, понравилась, так как ген. Сахаров торжественно поднес мне в подарок икону Спасителя с очень ласковою речью и соответствующею надписью. Слава Богу за все!

28 марта (д. Паучеинза)

Сейчас приехал из Харбина командир 52-го Нежинского полка полковник Стахович. Он нарочно ездил к командующему войсками, чтобы узнать окончательно об участи нашей бригады.

Генерал Гродеков сказал ему приблизительно следующее:

– «Лучше всех войск здешней армии по отличному порядку Ваша бригада. Я хотел задержать ее здесь до осени, как самое надежное войско, и просил прислать сюда новобранцев. Но из Петербурга в присылке новобранцев отказали и приказали при первой возможности скорее выслать бригаду в Россию. Я бы и теперь отправил ее, но до 1 мая расписание уже сделано.

Русский солдат в Порт-Артуре. 1905 г.

Слава Богу: я еду, значит, с полком. Апрель как-нибудь промаемся; к тому же апрель пройдет разнообразнее, ибо на 3-й день Пасхи мы переходим на ст. Яомынь. А жизнь на станции и жизнь в нашей деревушке две вещи разные, несравнимые. К тому же там есть готовый для церкви барак: послужим…

2 июня (г. Орел)

Милость Божия не покинула нас до конца: в полку за все время не было никаких волнений.

С молитвой и торжеством проводили мы в разное время в запас 3 маршевых эскадрона и за 2 года своих запасных.

3 мая сели, наконец, в вагоны и мы сами, а сегодня мы уже снова в Орле.

С великой любовью встретившие нас несметные толпы народа, свидание с родными, ласковый взор духовных детей и общая благодарственная молитва в моем родном храме заставили сразу забыться от всего прошлого, от пережитых 2 годов скорби, трудов, неудач и из глубины сердца сказать:

– «Слава Богу за всё!»

---

[1] О. Митрофан Сребрянский, автор писем, бездетен, но у него были на воспитании племянницы-сироты.

[2] Ольга Владимировна – супруга о. Митрофана.

[3] Николай Яковлевич Пясковский, доктор казачьего полка в Москве, свояк о. Митрофана (ныне уже покойный).

[4] И церковь, и школа, и дом устроены о. Митрофаном на средства разных жертвователей и преимущественно почитателей его.

[5] Станция в 24 верстах от г. Орла, где о. Митрофан ежегодно гостил и продолжает гостить в имении помещицы Евдокии Александровны Крашенинниковой, почитательницы о. Митрофана.

[6] Кучер г-жи Крашенинниковой.

[7] Иван Арсеньевич Рождественский, тогда инспектор Ломжинской мужской гимназии, ныне в отставке, свояк о. Митрофана.

[8] Делопроизводитель полка.

[9] Своего отца, заштатного священника Воронежской епархии, Василия Васильевича Сребрянского, и мать жены, вдову священника Тверской губ., Александру Полиевктовну Исполатовскую.

[10] Офицер полка.

[11] Лошадь о. Митрофана.

[12] Генерал, состоявший тогда при особе Его Императорского Высочества, московском генерал-губернаторе, покойном великом князе Сергее Александровиче.

[13] Солдат-церковник, ныне Михаил Максимович Сытник служит диаконом в Марфо-Мариинской обители милосердия в Москве, где настоятелем церкви и духовником обители состоит автор «Дневника» протоиерей М. В. Сребрянский.

[14] Принц служил в Черниговском полку и, несмотря на то, что был магометанином, очень был расположен к о. Митрофану.

[15] Тогда было «освободительное движение»; наши разного рода «передовые» люди в союзе с инородческими элементами очень желали освободить Россию, между прочим, от железнодорожных мостов, чтобы задержать этим доставку наших войск на Дальний Восток и тем вернее обеспечить успех японского оружия. Вместо того чтобы воевать с японцами, солдаты в большом количестве должны были стоять по железнодорожному пути для охраны его. Говорят, что наши студенты, после одной победы японцев над русскими, посылали японскому императору поздравительную телеграмму. Несмываемое пятно!..

[16] Ксенофонт Иванович Самосюк – денщик о. Митрофана, ныне крестьянин Гродненской губ.

[17] Офицер, католик.

[18] Подполковник.

[19] Название «Яблоновые» не русского происхождения и не от слова «яблоня», как можно думать, а от слова «Яблени-Даба», как эти горы называют буряты.

[20] В. X. Исполатовский был священником села Владычни (близ ст. Ляхославль) Новоторжского уезда Тверской губ.

[21] Офицер.

[22] Ветеринарный врач.

[23] Офицеры.

[24] Этот мост через 2 дня разорвало.

[25] Подполк. Букреев.

[26] Командир 52-го драгунского Нежинского полка.

[27] Александра и Милица Хостник, племянницы о. Митрофана, тогда были воспитанницами его и учились в Орловской женской гимназии. Первая потом обучалась в Московской консерватории музыке, а вторая вышла замуж.

[28] О. Митрофан в 1903 году присутствовал в Сарове при открытии мощей прп. Серафима, участвуя в торжествах и священнодействиях.

[29] Варя Бурба была тогда ученицей церковно-приходской школы, устроенной заботами о. Митрофана при своей полковой церкви в Орле.

[30] Заботливая великая княгиня не только снабдила своих черниговцев всем необходимым на войне (лекарствами, погребцами и пр.), но и соорудила им военно-походную церковь со всей церковной утварью.

[31] Из мягкой материи, вроде скуфейки.

[32] О. Митрофан по окончании курса в семинарии поступил было, под влиянием старших братьев, в высшее светское учебное заведение; но естественное влечение скоро взяло верх, и уже в январе того учебного года он оставил Варшаву и принял сан в своей Воронежской губернии. Скоро затем он стал священником 47-го драгунского Татарского полка, стоявшего в г. Рыпине Варшавского военного округа.

[33] Проездом на юг государь император Николай II Александрович, сопровождаемый великим князем Михаилом Александровичем и несколькими высокопоставленными особами, изволил слушать в день своего рождения 6 мая в Орловской полковой церкви обедню и благословил Черниговский полк в манчжурский поход св. иконой, а 3 июня г. Орел посетил покойный великий князь Сергей Александрович и великая княгиня Елисавета Феодоровна, которые тоже благословили полк иконой и отдельно каждого офицера и солдата крестиком.

[34] Полиевкт Владимирович Исполатовский, шурин о. Митрофана, ветеринар Л. Гв. Кирасирского его величества полка, служил тогда в 52-м драгунском Нежинском полку.

[35] Офицер казначей полка.

[36] Китайские манзы соответствуют нашим земледельцам, крестьянам.

[37] Аф. Андр. Цуриков – бывший командир Черниговского полка. По его приглашению о. Митрофан перешел на службу в этот полк из Двинского крепостного собора. Сырой климат г. Двинска не благоприятствовал здоровью о. Митрофана, и он искал случая перебраться в другое место. Г. Орел был вполне подходящим в этом отношении, и о. Митрофан охотно принял приглашение Цурикова.

[38] Большие меховые шапки.

[39] Под «докторами» о. Митрофан разумеет здесь своих родственников: свояка доктора и двух своячиниц докторш. Не только родственники, но и супруга Ольга Влад. часто обращаются к о. Митрофану, называя его по привычке, вместе с посторонними словом «батюшка».

[40] Воронежской губ.

[41] Е. С. Михайлова – орловская обывательница, вдова чиновника, почитательница о. Митрофана.

[42] Ветеринар.

[43] Офицер.

[44] Выстроенная энергией о. Митрофана в г. Орле близ казарм 51-го Черниговского драгунского полка (ныне 17-го гусарского) собственная полковая каменная церковь, стоимостью до 70 тысяч рублей, имеет престол, освященный в честь праздника Покрова Пресв. Богородицы.

[45] Телеграмма отправлена была, очевидно, 30 сентября, чтобы она не опоздала каким-нибудь образом к празднику черниговцев.

[46] О. Митрофан принимал горячее участие в деле построения вокзальной церкви в г. Орле путем сбора пожертвований, служений по городу молебнов. Благодарные прихожане того Иверского храма благословили за это о. Митрофана иконой.

[47] Католик.

[48] Т. е. бомбы, начиненной особым порохом, изобретенным японцем доктором Шимозе, умершим в августе 1911 г. Газы от этого пороха отличаются своей удушливостью и приносят большой вред здоровью.

[49] В г. Орле, в церкви Чсрниговского полка.

[50] Драгуны 51-го Черниговского полка.

[51] Раненый Бурба привезен из плена вместе с другими пленными уже после войны. Пролежав долгое время в лазарете великой княгини Елисаветы Феодоровны, он настолько оправился от раны, что принят вновь на службу, но уже не в Черниговский, а в Уланский Волынский полк (в г. Ломже), командиром которого состоит бывший черниговец полк. Чайковский.

[52] Архистратиг – слово греческое, значит главнокомандующий, военачальник.

[53] Диавол – слово греческое, значит клеветник.

[54] Сатана значит тоже, что и диавол.

[55] Рождественского, тогда инспектора Ломжинской гимназии.

[56] Ольга Владимировна, супруга о. Митрофана, в будни исполняла в орловской полковой церкви обязанности ктитора (церковного старосты). Это дело, как знакомое ей, она, с соизволения августейшей настоятельницы, приняла на себя и в московской обители милосердия.

[57] Жены.

[58] Шурином.

[59] Рождественский, свояк о. Митрофана.

[60] Лошадей монгольской породы.

[61] О. Митрофан здесь разумеет ширину Волги в г. Сызрани.

[62] И. И. Жучин ныне подпрапорщик. Недавно благодаря материальной поддержке августейшего командира гусар-черниговцев великого князя Михаила Александровича вышло в свет в роскошном виде интересное сочинение этого Жучина: «Из записной книжки вахмистра (Русско-Японская война 1904–05 гг.)» под редакцией шт. – ротм. А. И. Садова.

[63] О. Митрофан писал это письмо уже 14 числа, по возвращении из набега.

[64] М. Меньшиков – весьма правдивый сотрудник «Нового Времени», знаменитый публицист и мыслитель. Но огненные его статьи во время самой войны, действительно, смущали «дух россиян», приводя многих читателей иногда положительно в отчаяние.

[65] Родина жены о. Митрофана.

[66] Иудейского вероисповедания.

[67] Вера Владимировна Рождественская – свояченица о. Митрофана.

[68] 30 января – день кончины богобоязненной и чадолюбивой Юлии Петровны, матери о. Митрофана.

[69] Ректор Орловской духовной семинарии протоиерей В. А. Сахаров печатал «Дневник» о. Митрофана в «Орловских Епархиальных Ведомостях».

[70] Среда недели мясопустной (масленицы).

[71] Интересно, что в то время как не подобранные тут вещи о. Митрофана бесследно пропали, образ Иверской Божией Матери японцы, благодаря надписи на этом образе, вернули о. Митрофану в неприкосновенности.

[72] А. С. Мальчиковская, супруга банковского чиновника, жила в Новгороде по новому месту службы мужа.

[73] О. Митрофан служил в этом полку.

[74]6 мая 1904 года о. Митрофан совершал службу в Орле в присутствии государя императора Николая Александровича, великих князей Михаила Александровича, тогда еще наследника престола, и Сергея Александровича, бывшего тогда московским генерал-губернатором и командующим войсками Московского округа, министра имп. двора ген. – барона Фредерикса и военного министра ген. Сахарова.

[75] О. Митрофан выехал из Орла с полком на войну 11 июня 1904 года.

[76] Ген. – майор Зенкевич года через два умер в г. Орле в должности командира бригады, которой до войны и на войне командовал упоминаемый в «Дневнике» ген. Степанов, ныне тоже умерший.

[77] Письмо писано о. Митрофаном 14 июня 1905 года.

[78] Штельмах – коренной русский православный крестьянин, немецкую фамилию получил его отец в крепостное право от своего помещика.

[79] Села Новоторжского уезда Тверской губ.

[80] Главнокомандующий, сменивший ген. Куропаткина; ген. Линевич уже умер.

[81] Т. е. Черниговского и Нежинского.

[82] Почитатель о. Митрофана Ив. Харит. Шиц был крупный орловский продавец обуви; он недавно умер.