Когда жизнь истинствует… Культура благотворения Великой княгини Елисаветы Феодоровны

Когда жизнь истинствует… Культура благотворения Великой княгини Елисаветы Феодоровны

Кучмаева И.К.
(9 голосов: 4.4 из 5)
Содержание

По благословению Председателя Отдела по церковной благотворительности и социальному служению Русской Православной Церкви Митрополита Воронежского и Борисоглебского Сергия

Когда жизнь истинствует…

Культура благотворения Великой княгини Елисаветы Феодоровны

Посвящаю 90-летию со дня гибели прпмч. Великой княгини Елисаветы Феодоровны
и 100-летию со дня основания Марфо-Мариинской обители милосердия

Автор выражает глубокую благодарность всем, кто оказал помощь в подготовке рукописи к изданию:

Государственному архиву Дармштадта земли Гессен;
заведующему архивом профессору Францу;
настоятелю храма Марии Магдалины в Дармштадте о. Иоанну,
прихожанину этого храма В. Малашонку;
Российскому государственному архиву древнейших актов;
Государственному архиву Российской Федерации;
Российскому государственному историческому архиву;
Центральному историческому архиву Москвы и его директору Е.Г. Болдиной;
Государственной исторической библиотеке;
Кашинскому филиалу Тверского государственного музея;
Ярославскому государственному архиву;
Костромскому государственному архиву;
М.Д. Афанасьеву; В.М. Писаревой;
Я. Меркуну (Швейцария); С. Челноковоп (Швейцария);
В.Ф. Козлову; С.Ю. Житеневу; В.Н. Расторгуеву;
С.И. Селедкиной; Н.Б. Терещенко; Ю.В. Робинову;
А.К. Коненковой; В.В. Легостаеву; Е.А. Глухаревой;
Т.П. Герцен; И.А. Герцен; Н.В. Николаевой;
Л.В. Финогеновой; И.С. Тихонову; Е.В. Петровой;
А.П. Маловой; А.Э. Деменчонок; В.П. Сазанковой;
Ю.Г. Кучмаевой; М.Г. Кучмаеву; В.А. Кондрашиной;
А.Н. Лариной; Т.В. Махаевой; М.А. Варакину;
сотруднику объединения «Мосгорархив» А.П. Ларионцевой.

Ты теперь на Святой земле, жертва мира,
который слишком мрачен для твоего света,
но вместе с тем одержана полная победа,
ибо ничто не сможет заслонить память о тебе.
Они смогли расправиться лишь с твоей земной красотой,
но память о твоем очаровании, доброте, любви
будет жить с нами всегда подобно звезде в ночи.

Королева Румынии Мария

Введение

В последние годы все большее число наших граждан открывают для себя духовные истоки великой культуры своего народа, активно вовлекаются в дела социального служения и труды Церкви. В коллективной памяти бережно сохраняется и восстанавливается представление о подвижниках благочестия, духовных светочах и благотворителях России. Среди славных имен с особой любовью произносим мы имя Великой княгини Елисаветы Феодоровны Романовой, образ которой все чаще занимает внимание исследователей, пытающихся всесторонне изучить все этапы ее жизненного пути. Однако в тени зачастую остается главное — понимание масштабов и социальной значимости дела, ставшего смыслом ее жизни.

Цель книги состоит не только в том, чтобы ознакомить читателя с удивительным житием святого человека, но постараться применить, «примерить» некоторые характеристики этого жития к нашему современнику, помочь ему в осмыслении своего пути. Не будем забывать: от того, как определят ценностные ориентиры наследники русской культуры, во многом зависит выбор самой России, а от этого выбора — грядущие судьбы европейских народов и всего мира.

По этой причине нашим современникам необходимо не только понять, но и почувствовать сердцем, сколь велика та роль, которую сыграла и всегда будет играть удивительная подвижническая деятельность Великой княгини в диалоге Европы и России. Подвиг священномученицы Елисаветы Феодоровны — непреходящее свидетельство единства принципов христианского милосердия, на которых построена и европейская, и русская культура в своих высших проявлениях, а также несовместимости этих незыблемых принципов с политикой «двойных стандартов», на которых, к сожалению, пытаются построить здание «глобализирующегося» мира.

Но именно «в условиях глобализации, — как точно подметил Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II в своем выступлении на сессии ПАСЕ перед парламентскими делегациями 40 стран, входящих в Совет Европы (2 октября 2007 г.), — так важно сохранить религиозно-культурную идентичность, которая является основой многообразия, красоты и богатства мира». Это требование становится императивом при определении горизонтов социального развития. Как говорит Первосвятитель, отмечая губительный для европейской цивилизации разрыв взаимосвязи прав человека и нравственности, «любой честный исследователь истории Европы засвидетельствует, что благодаря христианскому отношению к человеку было осуждено и уничтожено рабство, сформировалась процедура объективного суда, вызрели высокие социально-политические стандарты жизни, определилась изящная этика межличностных отношений, получили развитие наука и культура. Более того, сама концепция прав человека, важнейшая политическая идея Европы, возникла не без влияния христианского учения о достоинстве человека, его свободе и нравственной жизни. С самого своего зарождения права человека развивались на почве христианской нравственности и составляли с ней своеобразный тандем».

Жизнь Великой княгини Елисаветы Феодоровны Романовой — по происхождению англо-немецкой принцессы, до последнего вздоха служившей России, — оставила заметный след в истории нашей страны и русской культуре. В России было немало верных сынов и дочерей, которые, защищая Отечество, отдали жизнь за его спасение. Но м ало таких, кто полюбил Россию как свою вторую родину и предпочел мученическую смерть спокойной жизни за рубежом.

Когда весной 1917 г. в революционную Москву прибыл шведский министр, чтобы передать Великой княгине предложение германского кайзера покинуть Москву в преддверии страшных времен, Елисавета Феодоровна выслушала его и спокойно сказала, что готова разделить судьбу своей второй родины и не оставит в беде духовную семью — сестер Марфо-Мариинской обители милосердия.

Может возникнуть вопрос: не странно ли, что Великая княгиня была так предана России, являясь по происхождению англо-немецкой принцессой? Здесь нет ничего странного. Ведь нравственный гений выстраивает свою жизнь по высокому моральному счету и не ищет безопасной гавани в пору народных бедствий. Нерасторжимая личная связь с Москвой, понимание особой роли России в судьбах человечества, глубочайшая верность Дому Романовых определили поведение Великой княгини в то тревожное время.

Если составить карту только московских и подмосковных поездок Великой княгини, то эта карта будет испещрена множеством линий и точек: Марфо-Мариинская обитель труда и милосердия, Храм Христа Спасителя, Исторический музей, дворец в Нескучном саду, вся территория Московского Кремля (особенно Кремлевские дворцы, Большой Успенский собор и Чудов монастырь), особняк Дворянского собрания, Епархиальный дом, Строгановское училище, Малый, Художественный, Большой театры, Шереметьевский странноприимный дом, Шелапутинский педагогический институт, Иверская община сестер милосердия, Воспитательный дом, Хитров рынок, Синодальное училище, генерал-губернаторский дом на Тверской, ясли, приюты, школы Елисаветинского благотворительного общества, Покровский, Зачатиевский, Новоспасский, Никитский и многие другие монастыри Москвы, Сергиево-Елисаветинское трудовое убежище увечных воинов, Московская консерватория… Важное место в жизни Елисаветы Феодоровны занимали подмосковные православные святыни: Троице-Сергиева лавра, Саввино-Сторожевский и Ново-Иерусалимский монастыри; а также имения в Ильинском, Дмитровском, Петровском, Кораллове, Ершове, Архангельском, Усове, Ромашкове…

В любое путешествие по Москве и Подмосковью, в каждую встречу Великая княгиня вносила мысль об основе основ русского добротолюбия: мысль о почитании духовно образованного человека, о культивировании его родственного внимания к ближним и дальним. Ее душа была переполнена готовностью понять чужую радость и скорбь как свою собственную. Черствость, снисходительное, холодно-милостивое отношение к людям вызывали искреннее удивление Елисаветы Феодоровны. Не уяснив этой характерной черты духовной природы Великой княгини, невозможно подойти к пониманию ее жизни и подвига.

Каждое новое дело было для Великой княгини не просто задачей, требующей творческого решения, но в равной мере и еще одним нравственным испытанием. Великая княгиня — не только обаятельная, тонкая, умная женщина, но и крупный общественный деятель рубежа эпох. Она была среди главных инициаторов организации помощи защитникам Отечества в Русско-японскую и Первую мировую войны, имела самое прямое отношение к созданию творческих союзов, работе музеев, новых медицинских и учебных заведений, к проведению грандиозных общенародных празднеств.

Всей своей жизнью в миру, в Марфо-Мариинской обители милосердия, в Алапаевске она показала, как важна для правящей элиты России повседневная установка на высокие образцы служения, которые дают русские праведники и страстотерпцы, как значим личный пример правителя в отношениях власти с гражданами, какую цену имеют последовательность и твердость в принятии судьбоносных решений.

Как человек редкой интуиции и большой творческой воли, Великая княгиня предпринимала все доступные ей шаги, чтобы уберечь горячо любимого Государя от недальновидных решений и поступков в период неспокойного порубежья веков. Болезненно, тяжело реагировала она на студенческие волнения 1899, 1901-1902 гг. В письме к Николаю II Елисавета Феодоровна выражает глубокие сожаления в связи с тем, что Государь явно недооценивал последствия этих событий. В результате общественное мнение («вот злейшие твои враги!») начало все громче говорить о дурном обращении с «бедными невинными молодыми людьми». «Невинны они или нет, — писала Великая княгиня, — но они учинили беспорядки, а нарушения подобного рода должны рассматриваться поставленными для этого властями и наказываться соответственно… Хотели успокоить бедных, подвергшихся дурному обращению юношей, а в итоге подлили масла в огонь, и вспыхнули все университеты России»[1]. Елисавета Феодоровна хорошо понимает извращенную логику подстрекателей студенческих волнений, которые рассуждали по многократно апробированной в истории схеме: «воспользуемся положением, поднимем волнения — и получим, что хотим»[2], — и вот пришлось закрыть почти все университеты.

В письме настойчиво проводилась мысль о коварстве и непрофессионализме, тенденциозном вмешательстве отдельных государственных лиц в решение сложных вопросов. Эти руководители, по сути, предлагали поставить руководство российских университетов в зависимость от стихийного давления студенчества, разыгрываемого в русле вполне определенной идеологии. Елисавета Феодоровна со скорбью пишет о двойственности положения многих руководителей вузов: «А каково тем несчастным людям, которые стоят во главе университетов, — им велено быть мягкими, и они не могут больше сдерживать их…

Положение двух твоих министров — внутренних дел и образования — просто подорвано… Император им не доверяет, он выбрал другого, чтобы судить их. Один из его самых умных и самых опасных министров лезет не в свое дело ради того, чтобы приобрести популярность. Ему безразличны и император, и страна. Ректоры университетов получают приказы и [тут же] — контрприказы, потому что никто не знает, что же делать. Авторитет их падает. … Мой милый, мой дорогой брат. Если бы ты только не шел на поводу общественного мнения! Бог… вразумит тебя быть жестким. И очень жестким! И потом, оказывай хотя бы некоторое доверие своим министрам, либо же отставь их, если не считаешь достойными, но ради себя самого и ради своей страны не подрывай их авторитета перед всем миром! Это невероятно опасно, и название этому — революция сверху»[3].

Елисавета Феодоровна отчетливо видит людей, которые в сложной ситуации пытаются лишь воспользоваться «ангельской добротой» Государя. Каждый стремится выжить другого, расследование волнений не имеет никаких положительных результатов, и беспорядки только усиливаются. В свою очередь молодые люди злоупотребляют добротой Государя, его отцовской заботой о них.

Великая княгиня предлагает два вида реформ, которые, по ее мнению, в состоянии улучшить ситуацию: отправить тех студентов, которые начинают беспорядки, на год-два в армейские подразделения с их строгой дисциплиной. Это одна из мер, которая способна спасти души молодых. И второе предложение Елисаветы Феодоровны: «Устрой чистку среди профессоров — худший яд которым ты обладаешь, — и гроза утихнет»[4].

Слова Великой княгини иногда пытались толковать как прямое проявление реакционных взглядов. Однако между такими заявлениями и истиной — дистанция огромного размера. В кругу друзей и коллег Елисаветы Феодоровны было много профессоров, которых она особо ценила. В этом смысле суть ее позиции убедительно выражена И. Ильиным, который писал, что каждая культура, раскрывающаяся под давлением, не творчески — и мнимая, и пустая. Но творчество культуры вне веры, что характерно было для целого ряда профессоров, — тупиковый путь, в конечном счете ведущий к саморазрушению культуры и сотворению нравственного болота среди обучаемых. Это Великая княгиня видела отчетливо.

Выше уже отмечалось, какое доброжелательное внимание уделяла Елисавета Феодоровна высшим учебным заведениям. Хорошее знание ситуации в высшей школе позволяло Елисавете Феодоровне давать советы Николаю II, рекомендуя ему проявить твердую волю по отношению к части профессоров и министров, с одной стороны, а с другой — пробудить лучшие струны души молодых людей с помощью другой группы хорошо подготовленных педагогов.

Слово Великой княгини было направлено против носителей релятивистского мышления, безудержного и циничного в своих притязаниях. Слово это прозвучало в условиях глубокого кризиса, когда знакомые, привычные методы выхода из подобной ситуации исчерпали себя, а в ответ на лживую агитацию — что можно было ожидать в качестве воздаяния?! — размытый мир ценностей, духовный распад вместо пробуждения интереса юных к духовной целостности, к творческой жизни.

На московской земле созидала Великая княгиня Елисавета Феодоровна свой духовный град, посвятив жизнь защите своего Государя, спасению безнадежно больных, бедных, раненых, обездоленных детей и взрослых. Москва оказалась не просто лучшим, но единственным местом на земле, которое позволило ей реализовать свой неповторимый дар благотворительности во всей полноте.

Автор, обращаясь ко всем, кто дорожит историей России, стремился показать жизнь Великой княгини как образец подвижничества, великий творческий акт, убедительный пример для каждого в осмыслении своего жизненного пути. Книга поможет читателю увидеть, как прекрасна жизнь, полностью посвященная бескорыстному служению людям и почитанию святынь.

Глава 1. Истоки

1.1. Рейнская Сивилла

У каждого человека свой совестный мир, свой компас в пути, вручаемый ему в глубоком детстве. Он — первоисток подвигов или заблуждений. Элла (в будущем Великая княгиня Елисавета Феодоровна) с младенческих лет хорошо знала, что такое жизнь по совести. Такое понимание она унаследовала от предков, которые научили ее рассматривать жизнь как долг. Отсюда — несвойственная возрасту серьезность восприятия мира в его целостности и многообразии.

При раздумье о выработке совестных критериев повседневного поведения в сознании Эллы возникали две необыкновенные фигуры, которые тревожили ее воображение, — Хильдегард из Бингена, расположенного по Рейну, недалеко от Дармштадта, и св. Елизавета Тюрингенская.

Известность Хильдегард сегодня, видимо, значительно шире, чем в дни возрастания Дармштадтской принцессы. Но и тогда необычность этого явления в средневековой монастырской жизни рассматривали как великое чудо промысла Божия.

Исследовательница творчества Хильдегард Михаэла Дирс считает, что интерес современных людей в этом направлении совпадает с бумом на книжном рынке к литературе на духовную тему. После ряда лет экономического чуда и веры в безграничный прогресс пришли годы разочарования, ощущение того, что рост имеет свои ограничения и пределы. Вместо фетиша ценностей технического прогресса люди начали медленно поворачиваться в сторону мира глубокой духовной сосредоточенности. Откровенные неприятели ценностей жесткого материалистического мышления проявили интерес к закрытому миру Средневековья, к миру знаменитой монахини XII в., которая, по словам М. Дирс, «так любила меру во всем»[5].

Автор отмечает в начале своей работы не сами по себе духовные подвиги и необыкновенные дарования средневековой аббатисы, но наличие редкого чувства меры, гармонии в ней, которое так изумляло и утешало людей. Уже здесь, в этой черте, мы видим редкое совпадение основной поведенческой доминанты, которая в изобилии представлена и в жизни Великой княгини Елисаветы Феодоровны, красноречиво указывая на духовную неисчерпаемость личности, ее житии как подлинном свидетельстве о Христе. Повседневное бытие многих современников Елисаветы Феодоровны, похожее на плохой спектакль, при появлении кроткой Великой княгини немедленно освещалось ее благодатным присутствием.

Не будет преувеличением сказать, что в каких-то основополагающих характеристиках и условиях можно говорить о подобии в протекании раннего детства Хильдегард и Эллы. У благочестивых родителей Хильдегард было богатое имение в Рейнско-Франкской области, расположенное между Рейном, Мозелем и Маасом. Семья отличалась твердой христианской верой. Брат Хильдегард Гуго стал соборным ктитором и учителем в Майнце. Еще один брат Рорикус был каноником в епископате Трира, а родная сестра Климентина позднее приняла постриг в монастыре, основанном Хильдегард в Рупертсберге. Хильдегард, будучи последним, десятым, ребенком в семье, выросла в поместье между виноградниками, лесами, плодородными полями. В восемь лет она умела скакать на коне и любила общение с другими животными; в детстве уже прикасалась к тайнам природного мира, дорожила им, открывая новые горизонты познания. Первые опыты в общении Эллы и Хильдегард с миром природы оставили глубокий след в развитии их миропонимания, в представлении о сложности и многомерности процессов, совершавшихся в окружающей среде. Великогерцогский замок Дармштадта в своих подвалах до сих пор хранит подлинный муляж (в полный рост) той милой белой лошадки, доброго друга Эллы в пору ее увлекательных путешествий верхом по лесам, в которых и теперь утопает замок Кранихштайна, где семья жила ежегодно с мая по октябрь.

Однако, сравнивая условия протекания детства Эллы и ее далекой предшественницы, можно заметить, что Элла росла крепким, здоровым ребенком. В то время как стремление Хильдегард к природе, к постижению всей полноты бытия часто ограничивалось постоянным недомоганием. Как отмечал один из биографов Хильдегард, монах Готтфрид, который одно время был ее секретарем, Хильдегард с детства «страдала болезненными недугами, так что редко могла ходить, но поскольку ее тело непрерывно подвергалось неустойчивым состояниям, ее жизнь походила на образ драгоценного умирания»[6]. Однако взамен физической силы в ней возрастали духовная мудрость, сила и недетское, почти «профессиональное», внимание к лекарственным свойствам растений, камней и других компонентов мира природы. Несмотря на частые заболевания дочери, ее благочестивые родители поняли непреклонное стремление восьмилетней девочки посвятить свою жизнь Господу и помогли хорошо подготовиться к будущему монашескому бытию, избрав достойную наставницу. Их привлек образ юной графской дочери Ютты Шпонхайм, которая в свои 14 лет духовной зрелостью, умом и благочестием превосходила многих взрослых женщин. Родители Хильдегард, дворяне Хильдеберт фон Бермерсхайм и его супруга Мехтильда были друзьями графского семейства фон Шпонхайм, хорошо знали Ютту, которая уже дала обет архиепископу Руттарду из Майница вести девственный образ жизни, несмотря на протесты всех своих родных[7]. В осенний день 1106 г. родители Хильдегард передали свою восьмилетнюю дочь под покровительство Ютты. С ноября этого года до Дня Всех святых 1112 г. время юных христианок было посвящено исключительно приготовлению к жизни в монастыре, все светское в их быте было исключено. В 1112 г. они перебрались в женский скит Дизибоденберга, где на торжественном акте произнесли монашескую клятву перед аббатом монастыря и получили свои орденские покрывала. По правилам бенедиктинцев, Хильдегард должна была навсегда остаться в этом монастыре. Ютте в ту пору было 20, а Хильдегард 14 лет. Их жизнь обеспечивало большое приданое, которое родители Хильдегард передали монастырю, и наследство умершей к тому времени матери Ютты, которое ее брат подарил обители. Вход в скит после их переселения туда замуровали, с тех пор они жили как затворницы. Существовало только маленькое окошечко, через которое монахини могли говорить с посетителями и принимать все жизненно необходимое. Началось долгое время тишины, молитвы и покоя. Чувство глубокого беспокойства, отрадных и тревожных видений никогда не покидало Хильдегард, но свою жизнь монахини она неизменно воспринимала как предначертанную и счастливую[8].

Так, в душе юной Хильдегард постепенно рождалось Слово, которое в будущем возвращало к жизни отчаявшихся. Многое в бытии Хильдегард заставляло задуматься, производило глубокое впечатление и на тех, кто жил в XIX в., тем более что и тогда христиане Дармштадта совершали паломнические путешествия в монастырь Хильдегард, расположенный так близко от столицы Гессенской земли. Но лишь единицы смогли сделать для себя необходимые выводы, так обогатиться постижением истока подлинной радости, как это смогла Великая княгиня Елисавета Феодоровна, несмотря на тяготы и превратности своей детской судьбы, которые она безропотно принимала.

Значительное увеличение общины в Дизибоденберге определило необходимость переселения монастыря в Рупертсберг, что соответствовало желанию Хильдегард в ее стремлении осуществить свои планы, которые расходились с позицией некоторых монахов, поскольку в своих трудах она неколебимо соединяла здоровый реализм, чуждый любой магии, и религиозное понимание божественного творения[9].

Лишь через 40 лет, став настоятельницей в Рупертсберге, Хильдегард получает возможность письменно изложить свои естествоведческие и целительские опыт и знания.

М. Дирс справедливо замечает, что на протяжении столетий портрет Хильдегард определялся традиционной христианской агиографией в красках, присущих изображению святых в их образцовом облике на все времена. Такой подход неизбежно стирал некоторые специфические черты личности. И сегодня, пишет М. Дирс, ряд книг о Хильдегард ориентирован на христианский идеал святого. А в некоторых других работах проявляется новая разновидность внехристианской «агиографии»: Хильдегард возводится в ранг целительницы, которая располагает непогрешимыми знаниями, граничащими с магией. Каждый тиражирует этот образ в соответствии со своими представлениями, превращая Хильдегард в «эзотерическую святую»[10].

В свою очередь серьезные историки сожалеют, что труды Хильдегард вырываются из исторического контекста и подвергаются современной интерпретации. Часто не принимают во внимание, что значение этих трудов выходит за пределы их исторического времени. Разумеется, современное прочтение любого произведения имеет право на жизнь. Но при этом возникает необходимость разделять плоскости рассмотрения не в угоду ложной однозначности. Так, разные фрагменты трудов Хильдегард характеризуются сегодня как исключительно экологические и феминистские. Авторы забывают, видимо, о том, что в XII в. такой терминологии просто не было, а поэтому именовать автора экологом или феминисткой некорректно.

Даже самые достоверные и подлинные материалы по тенденциозному заказу или откровенному заблуждению могут порой превращаться в разящий меч лжи, как это неоднократно было, например, и в отношении Великой княгини Елисаветы Феодоровны. Но суть любого неординарного, крупного явления духовной культуры состоит в том, что оно способно пережить свой исторический контекст и в нужное время открыться людям неведомыми им сторонами и глубинами, созданными будто бы в расчете на любую эпоху.

Здесь не место анализировать жизнь Хильдегард в связи с основными памятными для нее событиями. Немыслима была также попытка рассмотреть все многообразие вопросов, которыми глубоко занималась знаменитая аббатиса. Вместе с тем имеет смысл выделить в ее наследии три пласта, которые были наиболее интересны для юной Эллы и ее друзей. Прежде всего это ее пророческое дарование. Затем ее целительская харизма. И, наконец, безусловная музыкальная одаренность.

Уже в детстве ее тревожили необыкновенные видения. «В свои три года, — пишет в воспоминаниях Хильдегард, — я увидела большое сияние, которое потрясло мою душу, но сказать об этом я не могла из-за моего младенчества… До моего пятнадцатилетия видела я многое, кое-что я просто рассказывала, так что те, кто это слышал, очень удивлялись, откуда и от кого это идет»[11]. Рассказав однажды о видениях няне, Хильдегард убедилась, что няня ничего подобного не видит. Девочку охватил ужас, и она долго более не решалась говорить о видениях. Ей было страшно выглядеть в глазах окружающих всевидящим существом. Она осознанно избегала всякой ложной мистификации. Через много лет, в одном из самых ранних писем, сорокадевятилетняя монахиня пишет широко известному в Средневековье Бернгарду фон Клаирвауксу: «Меня угнетает это видение, которое возникает в душе как мистерия… Я, в моем жалком облике женщины, видела с детства огромные удивительные вещи, которые мой язык не мог бы выразить, если бы я не верила, что дух Господа научит меня»[12].

В течение многих лет Хильдегард отказывалась записывать свои видения не из-за упрямства, а из-за сомнений, удивления и злословия людей, пока, как она утверждает, «бич Божий не отправил меня на ложе болезни»[13].

Однажды, после беседы с монахом Вольмаром, помощником Хильдегард, который записывал ее труды, было принято решение передать эти записи архиепископу Генриху I из Майнца, а затем папе Евгению III, который поручил специальной комиссии познакомиться с рукописями и сделать выводы о провидческом даре Хильдегард. Комиссия подтвердила божественное происхождение ее дара.

Многие известные теологи средневековья были убеждены, что мистическая святость носит интроспективные черты. Так, упомянутый выше Бернгард фон Клаирваукс писал: «Я желаю, чтобы душа узнала прежде всего сама себя». По их мнению, знание самого себя образует исходный пункт для человека, борющегося за связь с Господом, в то время как первое произведение Хильдегард о ее видениях носит название «Сцивиас» — «Знай пути (Господа)». Здесь взгляд провидицы направлен не внутрь себя, но постоянно на целое, будь то всеобъемлющий миропорядок или особенности истории исцеления человека. Сама Хильдегард не раз отмечала, что в Майнце было единодушное мнение о ее видениях, которые идут от Господа и подобны дарованиям древних пророков. Если она говорила «я», то для всех это было божественное «Я». Хильдегард считали сосудом божественного «Я», инструментом, рупором в руках Другого. Современники не воспринимали ее иначе. Они называли ее немецкой провидицей и рейнской Сивиллой.

По содержанию ее прорицания соотносились с событиями будущего или касались скрытых от современников знаний. Пророчества эти указывали как на явления важнейшие, последние для каждого, так становились и откликом на трудные, житейские, не решаемые вопросы ее современников. Статус пророчицы позволял ей быть рупором истин Господних и произносить порой жесткие слова в адрес светских и духовных вельмож. Хильдегард смысл предания гласности своих видений видела в том, чтобы люди, благодаря этому узнавали своего Творца и в дальнейшем всегда молились Ему с почтением.

Хильдегард часто обращается в своих трудах к образам ветхозаветных пророков и с большим почтением и любовью пишет о христианских апостолах. Особое внимание она уделяет апостолу Павлу, который, по ее мнению, превзошел других учеников Христа в проповедях и никогда себя не щадил. Еще с большей теплотой она пишет о любимом ученике Спасителя евангелисте Иоанне, который был исполнен нежного смирения, почему он и черпал много из божественного источника[14].

Рефреном через все труды Хильдегард проходит понимание того, что в ее пророчествах нет ее воли, нет стремления присвоить себе какие-либо заслуги. Она всегда исполнена огромного страха, изрекая пророчества, что характерно для редкого типа людей, которые осознают свою избранность и полны глубокого личного смирения. Поэтому с такой болью звучит молитва Хильдегард о постижении тайны ее видений: «Я прошу Тебя, Господи, дай мне умение эти тайны воплотить в слова… Подскажи мне и дай мне узнать, как мне должно выразить божественное, вечную волю… Как зола и прах я перед собой в глубине моей души и как пыль развеянная. Дрожа, остаюсь я в тени, словно под покровом крыльев. Не истреби меня, как чужака из страны живых! О, Отец, полный добра и милости, научи меня, что есть воля Твоя и что я должна говорить. Отец, грозный и любвеобильный, Ты, полный всякой милости, не оставь меня, но сохрани меня в Твоем милосердии!»[15].

Нетрудно понять, почему эта особенность личности Хильдегард была столь притягательна для Эллы и ее сверстников. В лице средневековой пророчицы они видели человека, с раннего детства погруженного в мир духовный, со страхом и надеждой стремившегося разъяснить людям смысл заповедей Божьих. Пленительная своей непосредственностью, открытая мукам поиска Истины, Хильдегард рассматривала свое творчество как откровение души. Великая княгиня Елисавета Феодоровна, с детства познавшая легенды о немецкой Сивилле XII в., не создавала монографий, но многочисленные, объемные письма ее, которые со временем будут собраны воедино, откроют читателю неведомые стороны ее духовного мира, и она предстанет как мистически одаренный, размышляющий летописец общественного служения, которое было напрямую связано с проповедью Евангелия в жизни, с постоянным обращением к памяти о Боге, без боязни выглядеть старомодной в век нарастающего атеизма. Не случайно в бытии Великой княгини мы видим множество жестов, свидетельствующих о понимании ею пророческого назначения ряда святых людей, художников, поэтов, композиторов. Неудивительно, что и ее облик, изречения, письменные заметки воспринимались современниками как пророчества.

Второй пласт наследия, который привлекал к себе современников Эллы, — это, как отмечено выше, целительская харизма Хильдегард.

Перебравшись в 1150 г. в Рупертсберг и став настоятельницей монастыря, Хильдегард получила возможность более последовательно заняться изучением свойств растений и применить свои знания в целительстве. Занятий разного уровня сложности в эти годы у Хильдегард было множество, и она не сразу начала свою медицинскую практику в Рупертсберге. Но в правилах бенедиктинцев забота о больных стояла на первом месте среди всех других обязанностей. Приступив к врачеванию, помогая людям мазями и микстурами, лечебными травами, знаниями, полученными от Бога, усвоенными с глубокого детства, в опоре на систематику античных авторов, Хильдегард следует при этом ряду незыблемых для нее принципов:

— во-первых, она весь опыт своего целительства непременно соотносит с текстами Священного Писания;

— во-вторых, в ходе врачевания Хильдегард принимает во внимание состояние человека в целом, а не отдельную его болезнь;

— в-третьих, Хильдегард-врач во время лечения категорически не принимала противопоставления телесных и духовных потребностей человека. И здесь она значительно опережала свое время;

— в-четвертых, она утверждала, что неумеренное воздержание в еде, как и неумеренное насыщение ведут к подрыву сил души, и при таком безмерии «однажды человек не удержится на небе»; «скромная мера» — лейтмотив лечебной деятельности Хильдегард;

— в-пятых, первый путь к выздоровлению — разумный образ жизни, чередование бодрствования и сна;

— в-шестых, целительство Хильдегард отличал удачный синтез античных медицинских знаний с христианским духом гуманизма и милосердия, непосредственного участия и сострадания;

— в-седьмых, во врачебной практике Хильдегард использовала ценные свойства цветов, деревьев, драгоценных и полудрагоценных камней, металлов, животных, рыб, исследуя законы роста и воздействия всех известных в ее время растений, соединяя свои глубокие наблюдения за природой, богатые ботанические, зоологические и минералогические знания с молитвой, любовью к людям и интуитивными прозрениями.

Теодерих, ранний биограф Хильдегард, писал: «Дар целительства сиял так сильно в святой деве, что едва больной к ней обращался, как к нему возвращалось здоровье»[16].

При лечении человека и выявлении его особенностей Хильдегард проводила уникальное для Средневековья по-ловоспецифическое различение в поведении мужчины и женщины, посвящая им отдельные, тонкие психологические характеристики. Разделяя женщин в соответствии с манерой поведения — сангвинической, холерической, меланхолической или флегматической — Хильдегард по сути создавала практическое руководство, которое помогало женщине осознать свою психосоматику и на основе самопознания сделать выбор между браком и безбрачием[17].

Переписываемые в течение столетий труды Хильдегард содержат множество чужих приписок. Но это легко угадывается, если исследователь знаком с убеждениями аббатисы, с ее основными мировоззренческими позициями. Что касается ее целительских трудов, такая подделка обнаруживается сразу, если к методам ее врачевания некто относит магию, ибо Хильдегард всегда была резкой противницей этого явления.

Если отнестись к трудам Хильдегард внимательно, то можно увидеть, что одним из центральных положений здесь является «зеленая родовая сила», которая предстает перед взором читателя в самых разных формах: «есть сила из вечности, и эта сила зеленая», «благородная зелень», «зелень как жизненная сила» и т. д. Для Хильдегард понятие «зелень» — центральное слово экзистенциального значения, необходимого для реализации предназначения человека. Зелень — это гарант возобновляющегося жизненного разнообразия творения, повторяющегося в годовых ритмах[18].

Хильдегард, используя такие антонимические понятия, как тепло и холод, определяет их свойство и значение для пользы или вреда человека. Каждое растение, по ее мнению, бывает теплым (душа растения) или холодным (тело растения). Непропорциональное употребление тех или других может нарушить внутреннее равновесие.

Рожь, как она полагает, «холоднее пшеницы, но заключает в себе много силы». Хлеб из нее хорош для здоровых людей и делает их сильными; хорош он и для полных, поскольку не увеличивает полноту так, как пшеничный. Роза холодна, но холодна в нужной пропорции. Розовый лист, положенный утром на глаза, делает их ясными. Лилия скорее холодное, нежели теплое растение. Но оно радует человека своим ароматом и готовит путь правильным мыслям. Особое место отводит Хильдегард кипарису, называя его «Таинством Господа». Выпитая натощак с его ствола вода помогает от дьявольского и магического воздействия. Каштаны восстанавливают силы человека. Оливковое масло излечивает подагру, как и вареный укроп. Груши, сваренные в воде, улучшают пищеварение; свежие яблоки нельзя есть больным, их лучше есть вареными.

Книга растений Хильдегард содержит описания лечебных свойств растений. Среди них — спельта, древняя форма пшеницы, целебные свойства которой были открыты современной медициной. Хильдегард подчеркивала, что спельта оздоравливает человека, очищает кровь, улучшает настроение.

Современные ученые утверждают, что никто не представил рыбную фауну в Рейне и его притоках столь основательно, как это в свое время сделала Хильдегард. Поскольку рыба была в рационе монастыря, она основательно изучила источники питания рыбы и высказала утверждение, что рыба из Рейна, Майна и Наэ более полезна, чем из Мозеля, где она питается отбросами.

Сегодня многое из рекомендаций и врачебных советов Хильдегард неприемлемо. Когда-то она рекомендовала пить воду из Рейна, поскольку эта вода изгоняла из человека вредные и болезнетворные элементы. Ныне река подверглась такому загрязнению, что пить из нее воду запрещено. Изведаны многие свойства растений, которые существенно дополняют те знания о них, какими располагала Хильдегард. Однако это не препятствует росту авторитета Хильдегард и в наши дни. В Швейцарии, Германии, Северной Америке и других странах расширяется движение, пропагандирующее лечебные методы Хильдегард, диеты Хильдегард, лекарства, приготовленные на основе рекомендаций знаменитой аббатисы. Ученые Германии говорят сегодня о Хильдегард как о первом пишущем враче Германии, хотя все прекрасно понимают, что верный путь постижения Хильдегард как чуда тесно связан далеко не только с удивлением перед объемом ее знаний о природе, но и с пониманием особенностей ее харизматического врачевания.

Отношение Хильдегард к божественной природе и ее возможностям очень похоже на огромное влечение к миру природы Великой княгини Елисаветы Феодоровны. В этот мир устремлялась она, когда ощущала, что «душа грустит о небесах», всякий раз отыскивая в лесах, полях Германии, а затем России отдохновение от официозного церемониала, сплетен, злословия. Великая княгиня не пыталась делать те открытия в мире природы, которые для Хильдегард были частью жизни. Но цвет и аромат часто становились приоритетом в ее личном повседневном бытии. Она удалялась в сады и гостиные, где было много белых душистых цветов, чтобы отдохнуть от пугающей бульварной элегантности, от льстивой окраски речей, от огрубления вкусов, от угасания в человеке дара веры. Дорогие ее сердцу мотивы и образы определяли ее поведение в окружающей среде. Сверхчувствительность Великой княгини к божественным дарам позволяла и ей, как некогда Хильдегард, воздействовать на больного человека оздоровляюще, возвращать к жизни, казалось бы, безнадежно больных, лечить молитвой, самим фактом своего присутствия, легким, нежным прикосновением, чарующим звуком голоса. Здесь очевидна та же харизматическая избранность Елисаветы Феодоровны, которая отличала и Хильдегард.

Особое место в своих лечебных трактатах Хильдегард отводит драгоценным и полудрагоценным камням. Вера в силу таких камней, оберегающих от зла, есть часть древнего религиозного сознания. Хильдегард, хорошо знавшая Библию, понимала значение двенадцати камней, свойства которых она описывает, начиная с яшмы, сапфира и до аметиста. Но, как практикующий врач, Хильдегард специально подчеркивает их терапевтическую пользу. Любимым камнем аббатисы был сапфир, который епископы носили с шестого столетия на правой, благословляющей, руке. Хильдегард ценила этот камень, поскольку он символизирует, по ее словам, совершенную любовь к мудрости, а также прогоняет гнев, избавляет от воспаления глаз, исцеляет больной желудок. Свои преимущества во врачевании, по ее мнению, имеют смарагд, агат, оникс, аметист, яшма, берилл, халцедон, сердолик и другие камни.

Многие рецепты Хильдегард сегодня неприемлемы, однако некоторые активно использует современная медицина.

Но, как это ни странно для современного прагматического века, наибольшую популярность в последнее двадцатилетие принес Хильдегард третий из упомянутых ее даров — безусловная музыкальная одаренность.

Сочинение духовной музыки можно считать одним из главных занятий аббатисы. Уже в глубокой старости она признавалась, что и тексты песен, и мелодии во славу Господа она сочиняла и пела безо всякого обучения, не зная нот. По глубокому убеждению Хильдегард, пение и игра на инструментах во имя Господа «весят» значительно больше, чем просто дополнительные украшения жизни. В «Книге жизненных заслуг» она подчеркивает, что музыка открывает суть человеческого бытия и является вершиной гармонии души. «Она имеет в себе с самого первого вздоха, дарованного человеку Богом, мелодию ликования… которая выстраивает все явления в жизни человека в соответствии с их верным масштабом»[19]. Примечательна глубина значения, которое Хильдегард придавала музыке. То, что сегодня люди называют глубиной музыкального переживания, ведет начало, согласно Хильдегард, от истории искупительного подвига Иисуса Христа. Музыка, как она полагала, приводит человека к мучительному воспоминанию о его небесном происхождении. «Поскольку душа человека, — замечала Хильдегард, — содержит в себе благозвучную гармонию и она сама есть звучащее существо, она часто познает сострадание, когда воспринимает то, первейшее звучание. И тогда она вспоминает, что была изгнана со своей родины на чужбину»[20].

Музыкальная природа души уводит человека назад к Слову, которое было вначале, и это «звучащее Слово» пробудило к жизни Вселенную, пробудило все к жизни, земной шар воспринял звучание, исходящее от Отца. Это Божье создание Хильдегард описывала как симфонию. Мотив звучащего Космоса встречается во многих древних культурах. Но в христианстве это получает свою окраску: мотивы звучащего космоса и поющих сфер (планеты движутся по невидимым путям, сферам, и при этом раздается чудесная музыка) напластовываются все более на пение ангелов. Античная идея всемирной гармонии отступает перед христианской всемирной литургией[21].

Озвученное понимание творения, изложенное Хильдегард, имеет следствием учение о звучащем бытии, согласно которому диссонанс пороков контрастирует с благозвучием добродетелей. Контрастно звучание порока разгула и добродетели аскетизма. Добродетель справедливости характеризуется как «хвалебная песнь» делам Господа. В свою очередь немузыкально звучание алчности: «Я сгребаю все к себе и собираю все к себе на колени». Противник алчности, умеренность, является добродетелью открытых рук, которые обвивают с любовью то, что алчность душит, прижимая к себе. Размышляя о судьбе алчных, Хильдегард пишет, что «симфония Святого Духа, которой по велению Господа должны радоваться, забыта ими. А ведь люди созданы как часть музыкального порядка»[22].

Мудрость добродетелей, подчеркивала Хильдегард, ликующа и разумна, так как человек, ей созвучный, связан с Господом. Пороки, напротив, свидетельствуют об отсутствии радости. В жизни носителей пороков царит дух разделения. В этой связи Хильдегард подчеркивает, что душа должна быть симфонична, гармонична. Симфоничная душа, по ее мнению, всегда будет и разумной. Ведь разум лишь тогда действительно разумен, когда он созвучен порядку целого[23].

Музыкальное наследие Хильдегард составляют 77 духовных песнопений, а также опера «Игра сил», где представлена борьба света против сил тьмы. Исследователи полагают, что премьера оперы была приурочена к освящению монастырской церкви в Рупертсберге 1 мая 1152 г. Роли божественных сил исполняли 16 монахинь. Единственная роль без пения, доставшаяся монаху Вольмару, сопровождалась шумом и грохотом: дьявол чужд гармонии, благозвучию творения — у зла нет песен[24].

Свои песни Хильдегард посвящала ангелам и апостолам, пророкам и святым мученикам, вдовам и девам. Ряд песен посвящался праздникам, освящению церкви. Она видела в христианской церкви место укрепления силы, место, где лечатся «раны народов». Аббатиса своим творчеством привлекала внимание сограждан к значительным событиям своего времени, делала наглядной свою большую веру в христианскую Церковь. Так, Хильдегард написала несколько песен после открытия огромного кладбища в Кельне, где, как предполагали, находились мощи св. Урсулы и одиннадцати тысяч ее сподвижниц[25].

Многие песни Хильдегард посвящены Пресвятой Богородице. Этот образ — первооснова небесной симфонии, поэтическое слово об основе гармонии и благозвучия.

…Из Тебя раздавались все симфонии небес,
Ведь Ты, Дева, сияя в Господе, Носила Сына Господа[26].

В поэзии Хильдегард множество необыкновенных символических названий Богородицы: светло сияющий благородный камень, основа жизни, освященная Божественным светом, ветвь, полная любви…

Аббатиса не стремилась стать поэтом. Она признавалась, что не написала ничего по собственной воле, но лишь по внушению свыше, в соответствии с тем, что видела и слышала. А поэтому свое сочинение духовных песнопений она рассматривает как долг, как музыкальное сопровождение церковных служб. Соответственно, тексты песен обозначаются как антифоны, респонсории и секвенции.

Письмо восьмидесятилетней аббатисы показывает, насколько высоко она ценила хвалу, воздаваемую Господу через духовные песнопения, как значимо это для монастырской жизни. Все виды искусства созданы человеком «благодаря дыханию Господа»[27].

К настоящему времени издано не менее 30 компакт-дисков, посвященных в основном литургическим песнопениям Хильдегард. Исследователи отмечают полную «Симфонию» аббатисы, которую записал в 1994 г. Кельнский ансамбль старинной музыки «Секвенция». Первым из пяти дисков этой серии были «Гимны Восторга». После выпуска диска «Святые» в 1998 г. ушла из жизни выдающаяся певица Барбара Торнтон, чей вклад в интерпретацию этой музыки уникален. Подлинные ценители духовной музыки полагают, что здесь происходит слияние небесной и земной гармонии в такой мере, которая позволяет услышать вышемирное звучание божественных песнопений. Неудивительно, что среди множества разнообразных творческих проявлений Хильдегард люди с особым душевным трепетом выделяют литургические мотивы.

Несмотря на то что глубокая профессиональная расшифровка музыкальных произведений Хильдегард, их запись с помощью достаточно совершенной аппаратуры стала возможной лишь в последние десятилетия, некоторое представление о необыкновенной красоте ее песнопений было и тогда, в пору юности Эллы. Духовная и классическая музыка пронизывала всю жизнь дармштадтской принцессы, которая с детства была хорошо подготовлена для восприятия самых сложных музыкальных произведений. Даже в ту раннюю пору музыка не была для Эллы лишь одним из превосходных средств отдохновения. Поражает многообразие палитры музыкальных сочинений, которые она предпочитала. И все же, как отмечал пастор лютеранского собора, который хорошо знал великогерцогскую семью, и другие горожане Дармштадта, Великий герцог и все члены его семьи предпочитали духовные песни. Поэтому изучение пласта музыкального наследия таких композиторов Средневековья, как Хильдегард, было безусловным. Конечно, в те дни музыкальный авторитет Хильдегард не был так велик, как сегодня, а система коммуникаций того времени не позволяла рассматривать это явление в ракурсе событий мирового значения. Впрочем, истории известно немало примеров, когда доброе предание становилось равносильно доброму писанию, основанному на документированных материалах. Одно несомненно — душа юной девушки жадно впитывала духовные и мелодические находки в музыке прошлых столетий, ощущая музыкальные гостиные дармштадтского замка, а также замка в Кранихштайне как желанные места доверительного музицирования.

При рассмотрении ряда вопросов творческой биографии Хильдегард необходимо учесть еще одно существенное обстоятельство. XII век отличался многообразием подъемов и спадов, которые резко изменяли ситуации в церковной организации. В течение долгих лет богатые дворянские монастыри бенедиктинцев в значительной мере определяли эту ситуацию. Теперь в результате мощного движения реформ менялся общественный статус и структура монастырской иерархии. Жизненный уклад во многих монастырях свидетельствовал об отходе от строгих принципов бытия бенедиктинцев. Монастыри — владельцы больших земельных угодий — заботились об увеличении своего богатства, все меньше предавались уединенной молитве. С другой стороны, появлялись ордена, отстаивающие принципы евангелической бедности, стремившиеся к обновлению монашеских отношений на основе принципов древнехристианских отшельников. Менялся социальный состав монашества, представители новых общественных слоев проникали в монастыри, где прежде доминировало дворянство. Возникли мотивы раскола особого характера.

В контексте этих событий некоторые исследователи творчества Хильдегард анализировали ее переписку с Тенксвинд, «хозяйкой» монастыря в Рупертсберге. Тенксвинд была сестрой Рихарда дон Шпрингирсбаха, который представлял наиболее жесткое направление ордена премонстратов. Когда начиналась переписка с Хильдегард, Тенксвинд уже более двадцати лет была настоятельницей женского монастыря, который следовал строгим правилам Шпрингирсбаха. Поскольку Тенксвинд исповедала идеал бедности, она выражала несогласие с проведением праздничных литургий в обители Хильдегард, отвергала возможность дорогих одеяний и открытых волос у монахинь ее монастыря. Неприемлемо с позиций христианской этики, полагала Тенксвинд, что в монастыре Хильдегард находились исключительно представительницы дворянства, ведь Иисус Христос избрал в качестве помощников простых рыбаков. По ее мнению, согласно правилам, принятым у бенедикцинцев, нет оправдания такому поведению[28].

В свою очередь Хильдегард писала, что Господь дал народу различия, как и на небе — Он разделил их на определенные категории — ангелов, архангелов, херувимов, серафимов и т. д. Иерархия на земле, подчеркивает аббатиса, подобна небесной иерархии. Господь следит, пишет Хильдегард, чтобы люди не взлетали выше своих возможностей, выше положения, которое было им определено. Нарушение иерархии людьми грозит общественному порядку и устройству монастырской жизни[29].

В споре двух знаменитых аббатис поднят вопрос, который многократно становился предметом обсуждения в разных странах. Возобладание той или иной позиции в конкретный исторический период могло повлиять на авторитет временно угасавшей тенденции. Но проходило время, и приходилось признавать наличие этих, на первый взгляд, противоречивых тенденций, в каждой из которых есть своя доля правды и своя мера ущербности.

Через пятьдесят лет после смерти Хильдегард папа Грегор IX дает ход ходатайству о ее канонизации. У монахинь из Рупертсберга не было ни малейшего сомнения в святости Хильдегард. В процедуре канонизации они видели лишь формальность. В 1230 г. они изготовили алтарное покрывало для высокого алтаря своей аббатской церкви. Это покрывало, сделанное на основе пурпурного византийского шелка, являлось роскошью для того времени. На парчовой вышивке изображены несколько фигур, окружающих сидящего на троне Христа в венце. Справа, рядом с патроном монастыря Рупертом, стоит Хильдегард с моделью церкви в руках. На голове у нее, единственной, ниспадающий белый плат, который напоминает о праздничной одежде Хильдегард и ее сестер, надеваемой в дни больших праздников. Над головой Хильдегард впервые появляется нимб, который свидетельствует о высоких ожиданиях монахинь. Но их постигло разочарование. И вряд ли дело было в позиции папы, который не препятствовал канонизации Франциска Ассизского, Елизаветы Тюрингенской и ряда других святых. Общеизвестно, что он с радостью встретил известие о предстоящей канонизации Хильдегард. У самых жестких членов комиссии по канонизации не было сомнений в святости Хильдегард. Но пугала ее смелость, обилие открытий знаменитой аббатисы взрывало в них замкнутость средневековых представлений. Ее стремление увидеть человека в его целостности было нетипичным для того времени. Эта гениальная самоучка вызывала подозрение и недоверие у ортодоксальных церковников. Многозначность ее высказываний пугала, забывались и отодвигались в тень ее сбывающиеся пророчества, многочисленные исцеления больных, ее гениальные литургические песнопения.

Эберхард Хорст в заключение одной из своих работ делает вывод: «Хильдегард направила свой взгляд на все человечество, призванное к святости, она переросла свое время… В мире начинающегося XXI века ее присутствие несокрушимо»[30].

Мы достаточно подробно рассмотрели ряд особенностей бытия и религиозной веры Хильдегард с тем, чтобы показать историко-культурный, духовный фон жизни дармштадтской принцессы, раскрыв традиционные основы самосознания народа, которые были характерны для той порейнской земли, где протекала ее юность. Образ средневековой пророчицы, одаренной самоучки, раскрывшей свои необыкновенные способности в широком предметном поле, позволял ощутить, что путь к истине не открывается холодному разуму, а ценностные ориентиры, своеобразные духовные «поверстные столбы жизни», не возникают в бытии путем доказательств. Подобные образы позволяли ищущему молодому человеку уйти от легкомысленной оценки духовной эволюции.

Было бы нелепо возводить на моральный пьедестал Хильдегард, создавая ее непогрешимый образ. Ведь даже святой человек — это не Бог, это особый тип личности, особый способ отношения к миру и к людям, особый тип духовного бытия, ориентированного на вышемирные цели, ценности и смыслы. И все же это личность с ее греховной природой. Вместе с тем всем и во всем был очевиден особый христианский уровень этой личности. Обо всех своих открытиях, видениях и вещих снах она с огромным трепетом, а не с тщеславием сообщала людям, постоянно пребывая в страхе Божьем перед теми небесными явлениями, которые открывались ей. Любой вид своей деятельности Хильдегард рассматривала с христианской позиции, сквозь призму христиански понятого смысла жизни. Такой образ мышления и чувствования был способом ее духовного существования. Живя в реальном мире, конкретно откликаясь на его боли и радости, Хильдегард приоритетное значение отдавала не, казалось бы, главным, экономическим, вопросам развития общества, но прежде всего вопросам нравственности и духовного становления людей. И в этом отношении Великой княгине Елисавете Феодоровне близок образ ее средневековой предшественницы.

Сегодня, в эпоху грандиозных социальных сдвигов, когда вновь прочитываются богатейшие пласты культуры, воображение человека поражают неожиданные грани этого наследия. Возникает интерес к новой тематической заданности исследований. В их ряду природа христианской самоотверженности. Этот мотив звучит все более ощутимо по мере того, как жизнь подтверждает худшие опасения относительно углубляющейся коммерциализации межличностных отношений в мире глобализма.

Неудивительно поэтому, что сегодня, в годы этих эпохальных разломов, так возрос интерес научной общественности и к другому образу святого человека, который безусловно стал своеобразным духовным источником развития юной принцессы Гессенской и Рейнской.

1.2. Св. Елизавета Тюрингенская: жизненный путь и жертвенное призвание

Глубокий антропологический кризис, радикальный релятивизм современного общества побуждает все более серьезно задуматься о том, что нельзя разумно служить земному, забывая о небесном, о непреходящих духовных основах бытия. Социальные катастрофы и кризисы всегда погружают людей в состояние творческих порывов, сопряженных с глубоким покаянием. В такие периоды все более интенсивно изучаются знаковые фигуры отдаленного прошлого, способные и сегодня противостоять углубляющейся дегуманизации культуры. В их ряду — святая подвижница XIII в. Елизавета Тюрингенская — одна из родоначальниц Гессенского рода Германии, поразившая воображение Великой княгини Елисаветы Феодоровны. Бытие Елизаветы Тюрингенской в сознании современного человека — это реальный вызов ряду позитивистских антропологических концепций. Это житие, постигаемое многими в своей духовной сущности, для целого ряда людей неопатристического сознания открывается как знаковое явление, выступая в качестве одной из основ для преодоления упрощенного подхода к диалогу восточно— и западнохристианских традиций.

Встретившись с данным явлением в детстве, Великая княгиня Елисавета Феодоровна, разумеется, была далека от аналитического взгляда на это житие, но сразу ощутила его как вдохновляющий пример, как побудительную силу к личностному духовному творчеству.

По мнению Великой княгини, несчастье людей состоит в том, что плоть человека не слышит движений души. Пример св. Елизаветы Тюрингенской свидетельствовал, что она, оставаясь в рамках придворного церемониала, находила возможность и необходимость жить в мире идеальных ценностей, бытуя в кругу повседневного коварства и расчета. Елисавета Феодоровна понимала — для того чтобы выйти на такой уровень бытия, необходима огромная внутренняя работа, становящаяся привычкой.

Даже сегодня, через несколько столетий, следует признать, что наследие, связанное с именем Елизаветы Тюрингенской, еще недостаточно изучено. Но надо полагать, что 2007, юбилейный, год откроет ряд новых страниц в исследовании этой короткой удивительной жизни. Почитание св. Елизаветы с самого начала было велико в Баварии и особенно у Андехсов, поскольку ее мать происходила из этого благородного дворянского рода. Несмотря на то что с первых лет жизни девочка стала свидетелем многих драматических событий в этом семействе, наблюдая, как постоянно преодолевались барьеры враждебности и недоверия внутри рода, нельзя не отметить справедливость целостной средневековой характеристики этой местности — «небо святых Андехса»[31]. Именно в данной части Германии, как отмечается в древних источниках, было необычайно много мужчин и женщин из этого могущественного ландграфского рода, причисленных к лику святых.

Андехсеры владели семью графствами. Их земли простирались от Северных земель до Адриатики. Сыновья ландграфов, как правило, занимали высокие государственные, общественные и церковные должности. К числу мощных ландграфов Средневековья можно отнести Бертольда IV, бесстрашного в борьбе против язычников в одном из крестовых походов, верного вассала императора, покровителя искусств, воспетого в средневековой поэзии.

Дочь Бертольда, Гертруда, венчанная с королем Андреасом Венгерским, является матерью св. Елизаветы.

Елизавета родилась в 1207 г. в Северной Венгрии, в замке Сароспатак, который и сегодня впечатляет как мощное средневековое строение. Жизненный путь девочки был определен ее родителями, когда Елизавете исполнилось 4 года. Ландграф Тюрингии Герман в это время искал будущую невесту для своего сына. Ландграф был покровителем искусств. Здесь, в Вартбурге, где он построил впечатляющий замок, регулярно проходили легендарные состязания певцов. Периоду расцвета Вартбурга особое внимание уделил в свое время Рихард Вагнер, создав оперу «Тангейзер, или Война певцов в Вартбурге», которая была впервые поставлена в Дрездене в 1845 г. Память о Елизавете Тюрингенской связала Ференца Листа с Вартбургом. В 1867 г. под руководством композитора его оратория «Легенда о св. Елизавете» прозвучала в Зале торжеств в доме ландграфов к 800-летнему юбилею города.

Кандидатура венгерской принцессы в жены его сына привлекала внимание ландграфа Тюрингии не только из-за богатства невесты, но также и в силу необычайной притягательности образа Венгрии, считавшейся в то время экзотической волшебной страной.

В хронике Тюрингенского придворного капеллана сообщалось, что королева Гертруда позаботилась о том, чтобы Елизавета, отправляемая из Венгрии, была «экипирована», как подобает королевской дочери. Королева, как пишет капеллан, щедро одарила серебром, золотом и драгоценностями посланников ландграфа Тюрингии, прибывших за Елизаветой, положила свою дочь в серебряную колыбель, которая была украшена драгоценным шелком. Она отправила в Тюрингию с ребенком огромное количество золотых и серебряных сосудов для питья, редкие по красоте пряжки, кресты с драгоценными камнями; множество пестрых лент, богатых одежд из меха, золототканые платки и балдахины, постельные принадлежности из пурпурного шелка, серебряный сосуд для купания девочки. «Столь богатые сокровища, — замечает капеллан, — никогда больше не увидят в Тюрингии»[32].

Такую подготовку к путешествию маленькой Елизаветы вряд ли можно объяснить только любвеобилием ее родителей. Предметы изысканной формы, выполненные из драгоценных металлов и камней, помещенные в золотую оправу тонкой огранки, серебряная парадная утварь должны были стать для Тюрингенского ландграфа свидетельством как эстетического вкуса дарителей, так и указанием на их богатые фонды реликвариев, порождавшие манию честолюбия владельцев подобной роскоши.

По приезде в Тюрингию Елизавету приняли как королевскую дочь, отдали до свадьбы молодому князю под охрану и воспитывали с большой любовью и прилежанием. Непосредственно после переселения в Тюрингию в подружки Елизавете была определена девочка по имени Гуда, чьи воспоминания позволяют ощутить некоторые особенности мировосприятия Елизаветы в самом раннем возрасте. Воспитанием детей в этом дворянском доме Тюрингии занималась ландграфиня София, стремившаяся к монашескому образу жизни. После замужества Елизаветы в 1221 г. она уйдет в монастырь св. Катарины в Ейзенахе. Подрастающая Елизавета очень рано, благодаря воспитанию под руководством своей будущей свекрови, познакомилась с миром монашества, в частности с философией цистерцианцев.

Детство и юность Елизаветы, таким образом, протекали, с одной стороны, в обстановке богатства и блистательной светскости, а с другой — в мире глубочайшей религиозности.

Как вспоминает Гуда, подруга юных лет Елизаветы, в душе королевской дочери очень рано проснулось стремление к жизни, построенной на основе евангельских заповедей. Уже в пять лет, еще не умея читать, она часто открывала Псалтирь в придворной капелле и, словно читая молитву, преклоняла колени. Если перед сном она не успевала в капелле дочитать молитву, то в постели непременно дочитывала ее. В многочисленных детских играх Елизавета всегда старалась отказаться от шанса победы. А если все же выигрывала, то отдавала тем, кто проиграл, часть своего выигрыша и просила молитв тех, кого одаривала[33].

Путь безусловного, с детства идущего врастания человека в христианство был всегда близок Великой княгине Елисавете Феодоровне. И если в 1914 г. она посвящает книгу «Под благодатным небом» тем, кто впитал в себя ценности христианства с младенчества, то одним из побудительных мотивов создания этой книги, вполне возможно, была память о детстве св. Елизаветы Тюрингенской. Великая княгиня, как и ее великая предшественница, понимала, что всецелое, глубокое, с детства идущее введение ребенка в мир христианства и культуры подлинной — это путь спасения не только отдельного человека, но народа в целом; это основа формирования менталитета нации. Но альфа и омега данного процесса состоит в том, что спасение нас Богом без нашего участия в этом благом деле весьма проблематично. Хотя необходимо помнить и другое, главное: спасение — это, в конечном счете, Дар Божий, без которого оно невозможно.

Художественное развитие Елизаветы совершалось в весьма благоприятной обстановке. В те годы ансамбль собраний искусств при Тюрингенском дворе славился множеством шедевров, таких как «Псалтирь ландграфа» (1210-1213 гг.) и «Псалтирь ландграфини Софии» (1210-1220 гг.), необыкновенное исполнение которых свидетельствовало о высоком развитии искусства, художественном вкусе мастеров и понимании ими запросов заказчиков.

Огромная привлекательность владения коллекциями старинных предметов и рукописей, поиск эстетических, культурных, духовных глубин той или иной ценности оказывали свое влияние как на развитие культуры данной местности, так и на индивидуальное возрастание юного поколения ландграфов. Художественные шедевры в коллекциях Тюрингии как культурные символы их благополучия способствовали формированию некоего подобия специальных кунсткамер, кабинетов художественных сокровищ. В такой обстановке происходило эстетическое развитие королевской дочери, от природы наделенной врожденным вкусом и талантом постижения красоты.

За год до смерти ландграфа Германа умер его сын, жених Елизаветы. В Венгрии погибла и ее мать. Судьба девочки стала неопределенной, многие при Тюрингенском дворе смотрели на нее не так доброжелательно, как раньше. Хотя всем, как и прежде, было очевидно очарование этой темноволосой девочки с сияющими глазами. Не по годам умная, храбрая наездница, чуткая к нормам этикета, она вызывала восхищение. И все же Елизавета оставалась загадкой для людей, поражало ее недетское желание помочь всем нуждавшимся в помощи, ее доброта по отношению к бедным. Ее сверстники признавались в постоянном стремлении Елизаветы избегать игр и скрываться в капелле. Во время танцев, когда нужно было делать много туров, она ограничивалась одним и говорила: «Один тур достаточен для мира, остальные я оставляю ради Господа»[34].

Сами по себе эти знаки набожности Елизаветы не вызывали резкого неприятия. Но когда девочка, приходя в капеллу, снимала с головы украшения и надевала бедное платье, а также, игнорируя свои титулы, доброжелательно общалась в церкви со служанками, она получала жесткий отпор со стороны ландграфини Софьи: «Елизавета, Вы хотите ввести у нас новые обычаи, чтобы люди смеялись над нами?» На что Елизавета отвечала: «Чуждо мне, ничтожному созданию земли, перед лицом моего Господа и Короля Иисуса Христа, которого я видела увенчанным терновым венцом, являться увенчанной высокомерием»[35].

Такая позиция девочки возбудила вокруг нее интриги, козни; ее даже хотели отправить на родину или в монастырь. Но к Елизавете питал безусловную склонность ее брат по воспитанию Людвиг, который после смерти его старшего брата Германа — жениха Елизаветы — стал наследником всех земель. На вопрос, хочет ли он заключить брачный союз с королевской дочерью, Людвиг, указывая на высокую гору, сказал: «Если бы эта гора была сверху донизу из золота, я бы скорее отказался от нее, чем от союза с Елизаветой. Пусть другие думают и говорят, что считают нужным, — а я люблю Елизавету и ценю брак с ней выше, чем все другое»[36].

В 1221 г., отпраздновав торжественную свадьбу, 20-летний Людвиг и 14-летняя Елизавета отправились в свадебное путешествие в Венгрию, чтобы побывать на могиле матери Елизаветы, убитой в 1213 г. В результате брака, длившегося шесть лет, Елизавета подарила мужу троих детей. Своего первенца Германа Елизавета родила в 15 лет в замке Крайцбурга в 1222 г., дочери София и Гертруда появились на свет соответственно в 1224 и 1227 гг. в Вартбурге.

Несмотря на исключительно счастливую семейную жизнь, Елизавета всегда сожалела об утрате девственности, в чем и признавалась своему исповеднику Конраду из Марбурга.

Вступив в семью, которая вполне соответствовала ее королевскому происхождению и упрочив связь с домом императора, Елизавета вначале старалась соответствовать этому миру как его первая дама, принимала участие в придворных праздниках, роскошно одевалась, выполняла задачи хозяйки дома при государственных визитах.

Людвиг, который во многом наследовал характер отца с его неистовостью и даже жестокостью, постоянно ощущал благотворное влияние молодой жены, умевшей умирять его порывы. Елизавета, не подчиняясь условностям Тюрингенского двора, отказывалась замыкать свою жизнь, как было принято, на женской половине. Она почти всегда оставалась рядом с любимым мужем, сопровождала его в длительных поездках. Если же по каким-либо обстоятельствам она оставалась дома, то тщательно и радостно готовилась к встрече дорогого мужа.

Супруги хранили безусловную верность друг другу. Елизавета нередко вставала ночью на молитву. Людвиг, держа ее за руку во время молитвы, просил поберечь здоровье и лечь в постель.

Приблизительно в 1223 г. состоялось основание первого госпиталя в Готе, где Елизавета впервые соприкоснулась, как говорят источники, с возможностью социальной ответственности и христианской любви к ближнему. На ее пути от ландграфини до сестры милосердия в госпитале — это был первый решающий шаг. Здесь она регулярно посещала, утешала больных, кормила их и ухаживала за ними. Несмотря на то что в повседневной жизни Елизавета с трудом выносила дурные запахи, тяжелый воздух, она без всякого отвращения переносила самый плохой больничный воздух даже летом, когда неприятный запах усиливается, — служанки и те выносили это с трудом. Она же с радостью сама обслуживала больных[37].

В жизнеописании, составленном Дитрихом из Апольды (XIII в.), главным средневековым биографом Елизаветы, сообщалось, что однажды эта делательница милосердия положила в супружескую постель прокаженного, который вначале был вымыт в ее ванне. Узнав об этом, свекровь Елизаветы привела сына в спальню. Но тут Господь открыл ландграфу духовные очи, и, откинув одеяло, вместо прокаженного он увидел распятие. «И, утешенный увиденным, попросил богобоязненный князь свою святую супругу, чтобы она чаще клала в его постель таких прокаженных. Так он узнал, что Христос прославляется и принимается в самых ничтожных Своих детях»[38]. Эта легенда под названием «Чудо о кресте» или «Чудо с постелью» вошла в сокровищницу сказаний, которые связаны с личностью Елизаветы.

Случай этот совпадает с тем временем, когда в Германии набирает силу движение францисканцев. Именно в год основания госпиталя в Готе из Эрфурта в Эйзенах прибывают францисканские монахи, идеологии которых соответствовала забота о самых отвергнутых обществом больных — прокаженных (в силу опасности этой инфекции). Приведенный выше случай далеко не единственный. Елизавета часто и бесстрашно заботилась о прокаженных. Любовь Господа открывала человеку внутреннее зрение. Больной давал возможность увидеть совершенно другую реальность, к которой Елизавета стремилась.

В год основания Готы духовным учителем Елизаветы стал монах Родигер, который учил ее целомудрию, смирению, терпению, регулярной молитве и милосердию. В 1225 г. его сменил Конрад, высокообразованный теолог из Марбурга, который покорил Елизавету тем, что в частной жизни он следовал строгим принципам и требованиям к самому себе.

С Тюрингенским домом Конрад вошел в тесный контакт в ходе подготовки Людвига к крестовому походу (конец 1225 — начало 1226 г.). Провозглашенные Родигером идеалы Елизавета увидела воплощенными в радикальном аскетизме Конрада.

В 1226 г. Елизавета дала Конраду в монастыре Катарины в Эйзенахе, с согласия своего супруга Людвига, двойную клятву. Она поклялась, во-первых, в безусловном послушании Конраду, если это не будет вредить правам мужа, и, во-вторых, в случае смерти Людвига — отказаться от повторного брака. Конрад объявил Елизавете также: она должна вкушать только те кушанья, когда ее совесть остается чистой. Елизавете трудно было следовать этому требованию Конрада. Но она не только сама приняла его, но уговорила трех своих служанок следовать этому повелению вместе с ней.

В эти годы Елизавета постепенно находила собственные формы христианского обихода. Во время крестных ходов она обычно шла в простом шерстяном платье, босиком, среди самых бедных людей. Она пряла шерсть для бедных и неимущих из окрестностей Вартбурга, вступалась за беременных, рожениц, крестила детей бедняков, чтобы ее помощь была обоснованной. Следила за тем, чтобы умерших бедняков хоронили достойно. Однажды в Страстной Четверг Елизавета омыла ноги многим прокаженным, целовала их раны. Она всегда использовала возможность утешить и ободрить этих изгоев общества. Чтобы дистанцироваться от придворного блеска, она носила под платьем власяницу.

В то время как муж Елизаветы находился в Италии при императоре Фридрихе II и готовился к крестовому походу, в Тюрингии в 1226 г. начался небывалый голод, приведший к смерти многих людей. В эти страшные дни 19-летняя ландграфиня приняла на себя всю ответственность и сумела блестяще справиться с тяжелейшей ситуацией. Она предприняла ряд мер, которые позволили существенно уменьшить нужду людей в эти критические дни.

Во-первых, она использовала не только текущие продовольственные поступления, но и все заложенные на хранение запасы из всех четырех владений своего мужа (Тюрингии, Гессена, Саксонии и Мейсена), чтобы раздавать продукты бедным и нуждающимся.

Во-вторых, она разрешила особенно ослабевшим от голода людям расположиться в непосредственной близости от Вартбурга и кормила их продуктами со стола ландграфа.

В-третьих, Елизавета продала драгоценности, украшения, бальные платья и другие ценные вещи, чтобы получить как можно больше средств для помощи нуждающимся.

В-четвертых, она предложила страждущим поддержку для взаимной помощи. Она раздавала способным трудиться рабочую одежду (плащи, обувь) и рабочие инструменты (серпы), чтобы они могли добывать себе пропитание. А тем, кто не мог физически работать, предложила продавать на рынке текстиль и зарабатывать себе на питание. Елизавета приняла голод и страдания безропотно, смиренно, как удар судьбы. У нее хватило сил изменить ситуацию.

В-пятых, у подножия Вартбурга она основала госпиталь с детским отделением. После Готы, это был второй госпиталь, в котором она лично ухаживала за больными и сиротами. Ежедневно утром и вечером Елизавета приходила туда и сама помогала самым тяжелым больным[39].

Самым страшным для нее был не голод и смерть, но лишение людей веры в таинственную Божественную силу. Протягивая руку помощи беднякам, Елизавета понимала, что голод физический может усилить голод духовный. Не случайно поэтому в течение веков народ создавал легенды, которые служили поддержкой для слабых духом (достаточно в этой связи вспомнить легенду о розах или о перчатке).

Июнь 1227 г. стал крайне печальным для Елизаветы: она услышала о намерении мужа сопровождать императора Фридриха II в его крестовом походе. Она в течение двух дней скакала с ним до границы страны. После тяжелого прощания с Людвигом она вернулась домой и переоделась во вдовье платье. Предчувствие не обмануло ее. Получив известие о смерти мужа, она с болью воскликнула: «Умер? Тогда для меня умер мир и все, что мир может мне предложить»[40]. В 20 лет Елизавета внезапно осталась на чужбине печальной вдовой и одинокой матерью с тремя малолетними детьми.

К личным страданиям Елизаветы прибавились еще напряженные отношения с членами Тюрингенского двора, запретившими ей пользоваться теми средствами, на которые она имела право. Беспредельная щедрость, помощь бедным и крайняя религиозность давно вызывали подозрения двора. Считая Елизавету психически больной, родственники мужа вынудили ее с тремя детьми покинуть Вартбург. Их изгнали из Вартбурга, а народ провожал ее слезами сострадания; ее лишили наследства, а народ даровал ей свою веру; она угасала под бременем трудов, а народ при жизни прославил ее как святую и увидел в ней новый духовный свет.

О Елизавете проявили заботу родные по линии матери из Андехсов — ее тетя Метхильда, аббатиса из бенедектинского монастыря, и дядя Экберт, епископ из Бамберга, который приютил племянницу в епископском замке Поттенштейн и заботился о ней наилучшим образом, стремясь вновь выдать ее замуж. Но все предложения такого рода она решительно отклонила. Свой будущий путь она видела или в монастыре, или в судьбе человека, просящего милостыню.

Зима 1227-1228 гг. была для нее временем высочайшего внутреннего напряжения. Документы сообщают, между прочим, о видении Христа, которое имела Елизавета во время поста 1228 г. Весной этого года в Бамберге у своего дяди Экберта встретила Елизавета останки мужа, прибывшие из Отранто. В этот момент она молилась и говорила: «Господи, я благодарю Тебя за то, что Ты в своем милосердии утешил меня столь желанными для меня останками моего мужа… если бы я могла вернуть его, я бы не променяла его на целый свет, пусть даже я вместе с ним пошла бы просить милостыню… Пусть все будет по Твоей воле»[41].

Людвиг был погребен в фамильном склепе ландграфов Тюрингенских. Епископ Экберт заранее уговорил рыцарей, которые сопровождали останки Людвига в Тюрингию, выступить за права Елизаветы. Вопросы о ее состоянии были улажены, ей передали доходы Марбурга, необходимые для жизни и для возможности основания еще одного госпиталя.

С этого момента главную роль в жизни Елизаветы играет ее духовник Конрад, которого высоко ценили Людвиг и Елизавета за то, что он жил строго по Евангелию, отклоняя все почетные места и оставаясь в полной бедности. Конрад был непоколебимо строг не только по отношению к самому себе: он требовал полного подчинения и от Елизаветы.

В страстную пятницу 1228 г., когда с алтарей убирали все украшения в память об униженном Спасителе, в францисканской капелле Эйзенаха в присутствии Конрада и его братии Елизавета, положив руки на алтарь, освобожденный от покровов, поклялась отречься от всего мирского. Если в 1226 г. она обещала отцу-исповеднику Конраду, в случае смерти мужа, послушание и целомудрие, то теперь она вступила на путь полного самоотречения и следования Христу.

Двух старших детей, Германа и Софию, Елизавета отправила в Эйзенах, где они воспитывались под наблюдением деверей-ландграфов — Генриха и Конрада. Младшую, Гертруду, как только девочка смогла обходиться без материнского молока, в возрасте полутора лет отправила на воспитание в богадельню при монастыре возле Ветцлара.

Биограф Елизаветы Дитрих из Апольды сообщает о том, что и в эти годы полного самоотречения святая испытывала много клеветы, ее даже подозревали в недостойной связи с исповедником Конрадом. Когда один из рыцарей обратил на это ее внимание, Елизавета ответила: «Благословен мой Господин и Бог, который и это мне послал. Я пренебрегла знатностью своего рода ради Его любви и стала служанкой; я пренебрегла богатством и честью всего мира и сделалась бедной; я уничтожила красоту моей молодости и стала некрасивой, но я полагала, что сохранила красоту моей женской чести. Я благодарна Господу, что и это я могу Ему пожертвовать…»[42].

Обыденное сознание с трудом постигает смысл этих слов, ибо подобная любовь к Господу находит отражение в любви ко всем людям, в стремлении служить всем. Не случайно самой дорогой мыслью Елизаветы была следующая: «Мы должны делать людей счастливыми везде, где только можем». Смиренно приняла Елизавета гневный глас Конрада, а сама по отношению к людям была выражением кроткого милующего лика Христа. Она действовала именно так, потому что в каждом человеке видела искру Божью. Кроме того, Елизавета всегда помнила о грехах ее семей из Андехсов, Венгрии и Тюрингии. Искуплением за эти грехи, как она полагала, должна стать ее жизнь. Она стремилась исправить негативное прошлое семей, к которым принадлежала, своей праведностью и самоотверженностью.

И в те далекие, и в ближние к нам века вокруг имен св. Елизаветы и монаха Конрада возникало множество легенд, произвольных, злых комментариев. Их большая часть посвящена чрезмерной жестокости духовника по отношению к св. Елизавете. Свои раздумья на этот счет Б. Пастернак начинает таким образом: «У будущей святой, канонизированной спустя три года после смерти, духовником был духовный тиран, то есть человек без воображенья…»[43]. И далее следуют выводы, которые и с фактической точки зрения, и с оценочной расходятся с целым рядом документов.

Прежде всего следует заметить, что легенда о превращении хлеба в розы, на которую ссылается Б. Пастернак, была сложена народом не в XIII, а в XIX в. Но и тогда отношения персонажей легенды по-разному трактовались разными авторами. Легенда и тогда, по разным причинам, становилась объектом спекуляций. Предельную категоричность суждений отдельных авторов следовало бы сопоставить с отношением к монаху Конраду самих Людвига и Елизаветы. Вольное распоряжение с этим фрагментом наследия напоминает безапелляционность выводов об отношениях Великого князя Сергия и Великой княгини Елисаветы. Говоря о жестокости Великого князя, эти авторы забывали, что Великая княгиня называла своего супруга настоящим ангелом и всю жизнь молилась о его душе.

Но нельзя не отметить, что Марбург произвел на Б. Пастернака неизгладимое впечатление. Он был потрясен мощью и местоположением городского ансамбля.

«Я стоял, заломя голову и задыхаясь. Надо мной высился головокружительный откос, на котором тремя ярусами стояли каменные макеты университета, ратуши и восьмисотлетнего замка. С десятого шага я перестал понимать, где нахожусь… Царила полуденная тишина. Она сносилась с тишиной простершейся внизу равнины… Верхняя пересылалась с нижней томительными веяниями сирени»[44].

Пастернак стремился в Марбург, давно зная, что здесь покоится великая подвижница Средневековья. Ее житие передавалось из уст в уста; оно было опубликовано в каждом учебнике; с ним знакомили здесь даже детей самого младшего возраста. Б. Пастернак понимал, что Елизавета Тюрингенская — это великая святая, о которой можно было бы с уверенностью сказать: «и даже не будет похожей». И все же похожая родилась, и тоже в Германии, через несколько веков, но процвела как святая в России, гордясь тем, что Елизавета Тюрингенская была ее родственницей.

Комплекс марбургского госпиталя, где теперь протекала жизнь Елизаветы, состоял по крайней мере из 6 зданий: само здание госпиталя, жилой дом Елизаветы, госпитальная капелла, жилое здание для духовника Конрада. Одно или несколько зданий для госпитальных сестер и братьев и здание для хозяйственных нужд. Вся территория госпиталя была обнесена стеной. Алтарь капеллы освящен в честь св. Франциска, который был канонизирован 16 июля 1228 г.

Деятельность Елизаветы в качестве госпитальной сестры Марбурга началась с церемонии облачения. На торжественном акте она сняла платье, соответствующее ее статусу графини, и надела вместо него серое платье. Это переодевание имело символическое значение: Елизавета оставила мир и начала жить интенсивной духовной жизнью. Она ухаживала за больными, мыла миски, тарелки и горшки. Кроме того, в деревнях возле Марбурга она регулярно совершала миссию милосердия, раздавая нуждающимся хлеб и другие продукты. Для монастыря Альтен-берг возле Ветцлара, где росла ее дочь, Елизавета пряла шерсть. В эти годы Елизаветой много было сделано для укрепления материального благосостояния госпиталя.

Однако всего лишь три с половиной года было отпущено Елизавете для завершения ее земного пути. Тяжелая самоотверженная работа быстро подорвала силы Елизаветы. 16 ноября 1231 г. она почувствовала близость своей кончины. Она долго говорила со своими сподвижницами о тайнах веры, о воскресении Господа, о Марфе и Марии, о воскресении Лазаря. Около полуночи она попросила всех о тишине и скончалась рано утром, 17 ноября 1231 г. 24 лет от роду. Похоронили Елизавету Тюрингенскую в капелле госпиталя. С этого момента началось невероятное почитание той, которую больные и бедные называли второй матерью. В 1235 г. в день Св. Троицы состоялась канонизация св. Елизаветы. Через год после канонизации ее останки были торжественно подняты в присутствии многих епископов, князей и даже императора, который положил к ее останкам драгоценную корону. Св. Елизавета была погребена в Вартбурге, рядом с мужем.

Тайна жизни и деятельности этой великой женщины — в набожности, глубине и проникновенности ее христианской веры. У одних ее образ и путь вызывал досаду, неприятие, а для других становился путеводной звездой.

Житие св. Елизаветы Тюрингенской — это та часть общечеловеческого культурного наследия, которое обретет свое место в будущем. Это житие становится средством связи лучшего, что есть в культуре различных народов, это тот случай, когда христианство, органично вошедшее в душу человека, начинает благотворно действовать на множество других людей через данную личность. В памяти людей она осталась как человек с бескорыстным, младенческим восприятием мира, часто действовавший вопреки сложившимся нормам и правилам, никогда не принимавший во внимание жесткий расчет, как человек обладавший огромной верой в таинственную божественную силу.

Две великие подвижницы, Великая княгиня Елисавета Феодоровна и св. Елизавета Тюрингенская, разведенные во времени и пространстве, удивительно близки по характеру своего отношения к людям, особенно в периоды народных бедствий. Достаточно вспомнить о множестве созданных Великой княгиней госпиталей в годы Русско-японской и Первой мировой войны, об организации множества мастерских, работавших на нужды фронта; об огромной помощи пострадавшим от голода, наводнений, пожаров.

Но если бытие Елизаветы Тюрингенской протекало в далекие от нас века, то жизнь и подвиг Великой княгини Елисаветы Феодоровны — яркий пример жертвенного служения, подлинного исповедания евангельского идеала в наш трагичный XX в., когда ненависть, ожесточение, безверие переполняли чашу земного бытия. Елисавета Феодоровна в полную меру увидела, как дети, возрастая в жестоких условиях, учились ненавидеть. Ей же хотелось другого — видеть, как дети учатся любить. И она делала все возможное для этого, ибо без любви у человечества нет будущего.

Великие уроки, преподанные нам св. Елизаветой Тюрингенской и преподобномученицей Великой княгиней Елисаветой Феодоровной, с одной стороны, должны восприниматься чистым сердцем и безо всяких рассуждений как беззаветное следование пути Христа. С другой стороны, они могут быть осмыслены, обсуждены, изучены как удивительные феномены своего времени для понимания сути событий наших дней, для раскрытия значимости социального служения как верного пути к миру и согласию.

Как бы ни было велико воспитывающее влияние на юную Эллу образов ее необыкновенных предшественниц, богатых традиций Гессен-Дармштадтского рода, следует специально отметить такую важнейшую составляющую этого процесса, как ее родительский дом.

1.3. В родительском доме принцессы Гессенской и Рейнской

В доме меня научили всему.

Елисавета

«Забытая дочь королевы Виктории» — так озаглавил свою книгу историк Жерар Ноэль, в течение ряда лет бывший редактором «Католик Геральд» и посвятивший свою работу Великой герцогине Рейнской и Гессенской Алисе, одной из самых замечательных фигур английской королевской семьи — матери последней Императрицы России царственной мученицы Александры Федоровны и препо-добномученицы Великой княгини Елисаветы Феодоровны Романовых.

Поскольку Алиса умерла очень рано, в сознании англичан она стала как бы «отсутствующим звеном», что не позволяло многим восстановить картину развития королевской семьи Британии во всей полноте. Но в ее короткой жизни на самом деле так много значительных явлений, что с подобным утверждением невозможно согласиться. Алиса, подчеркнем это еще раз, была матерью последней русской императрицы и Великой княгини, а также бабушкой лорда Маунтбаттена, которого считают «величайшим англичанином современности». Она была сестрой, спасшей жизнь любимого брата; дочерью, которая стояла между вдовствующей королевой и монархией в опасности; женщиной, которая сохраняла жизнь мужчин и давала надежду женщинам; и, наконец, матерью, оставившей неизгладимый след в памяти своих детей.

Принцесса Алиса, дочь английской королевы Виктории и принца Альберта Саксен-Кобургского (консорта — «принца-супруга»), родилась в 1843 г.

По воспоминаниям людей, знавших юную Алису, она обладала прекрасной внешностью: черты лица были изящны, движения плавные, гибкие, полные достоинства. При всей природной непринужденности, с которой она встречала каждого, Алиса никогда не забывала, что она дочь королевы, принцесса, а позднее великая герцогиня. Она хорошо знала, что вовремя оказанная любезность может отворить уста даже самого робкого человека. Алиса прекрасно понимала, как держаться в стороне от всего неподобающего, а поэтому могла пресечь дерзость одним взглядом.

Ее речь была живой, она легко переходила от одного предмета к другому и всегда говорила о явлениях, достойных того, чтобы о них рассуждали. Даже о мелочах она говорила в особой, полной значимости манере[45]. В 1861 г. в Осборне состоялось венчание принцессы и великого герцога Гессенского Людвига. Обосновавшись в Дармштадте, принцесса Алиса нашла свое подлинное земное призвание, посвятив всю жизнь благотворительности, служению людям и обществу.

Вся жизнь Алисы и ее детей была озарена прекрасным образом рано умершего отца, принца Альберта. Человек высокой нравственности, образованности, деликатности, он при жизни и после смерти был центром семьи.

Он стал одним из основных духовных источников, которые с детства питали душу его внучки Эллы. Именно в глубоком детстве можно открыть важнейшие грани в постижении истоков святой жизни Великой княгини Елисаветы Феодоровны.

16 января 1840 г., открыв заседание парламента, королева Англии Виктория объявила о своем желании сочетаться браком с двоюродным братом Альбертом, принцем Саксен-Кобург-Готским. Она выразила надежду, что это бракосочетание упрочит ее личное счастье, согласуясь в то же время с интересами страны[46].

Королева и принц Альберт были почти ровесниками. Принц Альберт родился в августе 1819 г. около Кобурга, одной из резиденций своего отца. Семейства Альберта и Виктории давно мечтали о браке между принцем и принцессой, но они благоразумно решили, что Виктория точно не будет знать об их планах, если она сама не выразит симпатии к принцу. После двух встреч с Альбертом королева в письме к своему дяде, королю Бельгии Леопольду, с восторгом сообщает о впечатлении, которое произвел на нее принц: «…красота Альберта поразительна, он мил, естественен… вообще он очаровывает меня»[47].

Принц Альберт действительно обладал многими достоинствами. В Боннском университете, других учебных заведениях он получил глубокое разностороннее образование. Он изучил философию, историю, политэкономию, классические языки, естественные науки, химию, ботанику, музыку, изучил так основательно, будто готовился стать профессором этих предметов. Кроме того, Альберт изучал историю конституционных учреждений, чтобы компетентно участвовать в принятии политических решений. Он любил сельское хозяйство, интересовался успехами машинного производства. Одним словом, как писал Мак-Карти, «это был в одно и то же время и трубадур, и философ, и деловой человек»[48].

Принц Альберт, наряду с глубокой включенностью в общественную и культурную жизнь, чувствовал притягательность спокойного, домашнего бытия. Он любил проводить счастливые вечера, занимаясь искусством и поэзией; отдыхать в тиши природы, наслаждаться пением птиц. Многие часы он проводил один, играя на органе. Вместе с тем он любил серьезно рассуждать на политические и научные темы. Он говорил, что неосновательные доводы в спорах раздражают его как фальшивые музыкальные звуки.

С детства принц Альберт отличался чувством долга. Как сообщали современники, юность его была совершенно свободна от «грехов молодости». Став супругом королевы Виктории, а позднее принцем-консортом, он стремился выполнять все, к чему обязывало его новое положение. С редкой самоотверженностью отказывался он от дорогих привычек, если они не соответствовали его положению. Натура Альберта была воплощением нежности и любви. Виктория называла Альберта ангелом, считала себя самым счастливым человеком.

Народ Англии встретил Альберта с огромной радостью. Но не все партии оказали ему подобный прием. Поскольку кабинет министров, сообщая о венчании королевы, не оговорил специально вопрос о вероисповедании Альберта, начали распространяться слухи о его католическом вероисповедании, что, согласно конституции, предполагало бы немедленное смещение Виктории с престола. Члены кабинета не объявляли о типе христианской веры Альберта, потому что, как они полагали, все знали о протестантской ориентации Кобургской фамилии, начиная с Реформации.

Альберт сумел занять нейтральную позицию по отношению к различным политическим партиям. Он понял, что его обязанности должны ограничиваться ролью неофициального советника королевы. Кроме того, он добровольно взял на себя нечто вроде обязанностей министра искусств и просвещения. Он покровительствовал проектам развития образования, совершенствования искусств и промышленной техники. Он постоянно занимался улучшением материальной и нравственной жизни народа. Альберт был покровителем почти всех благотворительных, просветительских учреждений и больниц.

Несмотря на свои природные способности и желание учиться, принц Альберт никогда не мог вполне понять духа политической системы Англии, что служило причиной некоторой холодности, с которой англичане относились к принцу. Своими манерами он не походил на англичан, что вызывало их недоверие. Альберт не относился к тому кругу людей, которые блистали в салонных разговорах. Да он и не считал нужным развивать в себе способность свободно говорить о пустяках. Лучше всего его оценили беднейшие люди, о которых он постоянно проявлял заботу. Еще в Бонне он издал для бедных томик своих стихов, украсив книгу своими иллюстрациями.

Одной из реформ, которую хотел провести принц-консорт, было запрещение дуэлей в войсках. Он стремился уничтожить этот варварский обычай и учредить суды чести, которые заменили бы кровавую расправу, но завершить эту реформу смогла лишь королева Виктория в более поздний период[49].

Брак королевы и принца Альберта был образцом морали. Между супругами не было скандалов, недостойного поведения. Моральное, культурное значение принца Альберта англичане в полной мере поняли только после его смерти, последовавшей, когда ему было 42 года. Для королевы это был невероятной силы удар. Виктория носила траур всю последующую жизнь. Каждый день в течение всех этих лет перестилалась постель принца, приносили в его комнату таз чистой воды. Королева в память о любимом муже воздвигла памятники во всех больших и малых городах Англии. В его честь создавались музеи, школы, больницы. В Лондоне были построены Альбертмемориал и Альбертхолл.

Таким образом, мы видим, что в воспитании Елисаветы Феодоровны, проходившем под значительным влиянием бабушки — королевы Виктории (особенно после смерти матери Эллы), одной из постоянных доминант было обращение к образу принца-консорта, к образу идеальной семьи. Достойным подтверждением сказанному является масса упоминаний самой Елисаветы Феодоровны об атмосфере в королевской семье. Формирование особого строя жизни и мышления Елисаветы Феодоровны, обусловленных высоким примером, породили ту изначальную искренность, правдивость, последовательность, которые поражали всех людей, встречавшихся ей в жизни. Все лучшие пожелания близким в семье королевы соотносили с обращением к умершему отцу.

Чтобы ощутить это отношение, достаточно обратить внимание на ряд писем Алисы к матери, королеве Виктории. Так, 9 января 1864 г., когда маленькой Элле исполнилось чуть более двух месяцев, Алиса пишет королеве: «У меня перехватило дух, когда я сегодня утром получила телеграмму от Берти (принца Уэльского. — И.К.), где сообщается о том, что у него родился сын. О, пусть будет папино благословение на малыше, пусть он будет таким же, как милый папа, и пусть будет утешением для тебя и своих молодых родителей. Твой первый английский внук»[50].

Королева Виктория глубоко переживала смерть мужа, принца Альберта, но радовалась, что рождение внучки, первой дочери Алисы — Виктории прошло в Винздоре нормально. Виктория очень похожа на Алису, пишет королева, у нее удлиненный нос и прекрасные длинные пальцы, как у Алисы: «Алиса сама покой и тишина»[51].

Алиса, обладая в Гессене свободой в воспитании детей, уделяла им гораздо больше внимания, чем ее мать, следовавшая правилам придворного этикета. Две важнейших заботы Алисы состояли в любовном пестовании тела детей и в работе над их сознанием с точки зрения религии и веры.

Жизнь семьи Великого герцога в Дармштадте протекала в небольшом доме на Вильгельминенштрассе. По сравнению с теми домами Англии, где Алиса жила прежде, этот дом вызывал депрессию. Но привлекательным было наличие прекрасного большого сада, который тянулся до Гейдельбергерштрассе.

В этом небольшом доме 1 ноября 1864 г. родилась вторая дочь Алисы — Элла, будущая Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Ожидали сына, но некоторое разочарование родителей из-за рождения второй дочери прошло через мгновение.

Однако ни радость материнства, ни катание на коньках в окрестностях Кранихштайна, ни поездка в Карлсруэ не дают Алисе полного отдохновения. Она постоянно переживает их семейное горе, особенно волнуют ее безмерные страдания королевы-матери, которая сейчас так далеко от Алисы. «Если бы милый папа был рядом с тобой, — пишет она королеве, — как легко было бы у меня на сердце. Со временем, когда мы все выполним долг, — тогда, если Богу будет угодно, мы воссоединимся, чтобы никогда больше не расставаться»[52].

В то лето, которое следовало за рождением Эллы, принцесса Алиса была в очень хорошей форме. Она писала матери в июне 1865 г.: «…я никогда не чувствовала себя такой здоровой, я никогда не была так крепка и свежа, как сейчас! Когда дядя Эрнст увидел меня, он сказал, что я выгляжу подобно юной девушке»[53].

Через два года семья Великого герцога переселилась в новый дворец, и крестины третьей дочери, Ирен, происходили уже там.

В сознании Алисы и в трудные и в радостные дни вновь и вновь возникал образ умершего отца, мысль об «этой благородной душе, которая вечно пребывает с нами». Его образ становился для Алисы все ближе и ближе.

«Воспоминания о тех многих вещах, которые папа мне говорил, — пишет Алиса матери, — это настоящая опора во всех моих поступках, особенно в последнее время. Разлука кажется такой короткой. Я ясно вижу и слышу, как он говорил. Ах, мои дети его никогда не видели… Через тебя, милая мама, от тебя должны они узнать о нем, чтобы быть достойными своего происхождения»[54].

Любуясь подрастающими младенцами, Алиса сообщает некие детали внешности и темперамента Эллы в первый год ее жизни: «Элла уже некоторое время говорит „папа»и „мама» и называет себя сама, ползает везде, очень энергичная и веселая, прямая противоположность Виктории, которая так бледна, белокура и теперь худая, а у Эллы глаза темно-голубые и волосы роскошного каштанового цвета, так что про этих двух крошек никогда не скажешь, что они сестры. Они очень милы друг с другом, им нравится быть вместе, они приносят нам много радости. Ни за что не променяла бы их на мальчиков! Это такие милые сестрички, и они могут стать хорошими подругами»[55].

Предчувствие матери о будущей дружбе старших дочерей сбылось. В течение всей жизни Элла и Виктория высоко ценили глубину и утонченность натур друг друга. Алиса, разумеется, не могла даже предположить, что жизнь дочери пройдет на русской земле, что старшей дочери, Виктории, придется в течение двух лет отвоевывать мощи младшей, Елизаветы, у лиц и обстоятельств, преодолевая границы, пренебрегая любыми опасностями по пути в Иерусалим. Впрочем, об этом речь пойдет дальше.

А пока Алиса жила, погружаясь в счастье материнства. Это счастье нарушалось лишь разлуками с мужем в дни франко-прусской войны или в иные периоды его необходимых отъездов по государственным делам.

Едва владея пером, маленькая Элла писала отцу:

«Дармштадт, 29 декабря 1870

Мой любимый папа, я желаю тебе счастливого Нового года. Мама поставила твою фотографию в нашей комнате для школьных занятий.

Мы были в мэрии города, там бедные дети получили Рождественские подарки, а их папы — на войне. Адью, любимый папа.

Твоя послушная, любящая тебя дочь Элла»[56].

Позднее Алиса сообщает мужу в письме: «Элла здорова и совсем не хочет расставаться со мной, когда я прихожу к ним в комнату. Она постоянно меня целует и обвивает своими пухлыми ручками мою шею. Каждый раз, когда я ухожу, происходит „сцена». Она такая ласковая… Милая толстушка Элла очень сильная и отнюдь не тихая… Элла пишет тебе сама… Ей уже восемь лет! Она еще прелестнее, чем прежде, и очень милый ребенок»[57].

С младенчества погрузившись в привораживающую сторону этикета, Элла с детской прямолинейностью возражала против его нарушения, даже если нарушителем оказывалась любимая мама. «Во время завтрака со мной, — признавалась в одном из писем Алиса, — Элла увидела, как я обмакнула печенье в кофе и сказала: „О, мама, так нельзя! Разве так можно делать?» — потому что я не позволяю так делать. Она такая смешная, и с ней не так-то просто управляться — прямая противоположность Виктории, которая очень послушна. У Эллы настоящий талант к шитью, и она шьет, как только у нее появляется свободное время, совершенно одна и без ошибок»[58].

Наиболее точную и высокую оценку роли принцессы Алисы в развитии ее дочери Эллы и других детей мы находим в книге графини Александры Олсуфьевой. В предисловии Виктория, сестра Елисаветы Феодоровны, пишет, что автор этой работы, графиня Олсуфьева, в течение многих лет была гофмейстериной Великой княгини. Будучи изгнанной из дома и страны, она решила написать портрет Елисаветы Феодоровны, которой была глубоко предана.

Елисавета Феодоровна, как пишет Александра Андреевна Олсуфьева, «получила от матери раннее образование, которое подготовило ее к высокой судьбе. Эта мудрая и нежная мать вложила в сознание ее детей с ранних лет главный принцип христианства — любовь к ближнему. Она сама, всегда в душе оставаясь англичанкой, глубоко полюбила ее новую страну; наделенная тактом и рассудительностью, она много занималась благотворительностью и в течение ее короткой жизни обеспечивала благосостояние дармштадтского герцогства, как никто до нее. Однако, когда она умерла, ее последним желанием было, чтобы британский флаг был положен на ее гроб.

Великая княгиня Елисавета претворила завет ее матери о милосердии в жизнь — великодушием в поступках и сдержанностью в речи. Она никогда не позволяла себе сурово критиковать кого-либо и всегда находила мягкое оправдание человека, совершившего промах»[59].

В семье королевы Виктории оказание милосердной помощи не было просто соблюдением правил этикета, следованием моде на благотворительность. С глубокого детства в юных членах семьи воспитывалось понимание основ спасения (покаяние и милостыня). Неудивительно поэтому, что всего через месяц после рождения первой дочери (Виктории) Алиса вместе с королевой отправилась в Военный госпиталь в Нетли, основанный королевой Великобритании.

Две старшие дочери Алисы (Виктория и Елизавета), несмотря на значительные отличия в характере, были очень похожи на мать в главном. Младший брат Великой княгини Елисаветы Феодоровны Эрнст Людвиг подчеркивал, что Элла, полностью посвятив себя нуждающимся и больным, своей работой доказала, что «она была истинной дочерью Великой герцогини Алисы»[60].

Биографы принцессы Алисы неоднократно подмечали отличие ее интеллектуального уровня от уровня развития мужа. Но это не отражалось на культуре семейных отношений. В своих воспоминаниях Эрнст Людвиг писал, что отца обожали все дети. Они проводили много времени в его комнате, играя, рисуя, работая, беседуя, в то время как он пытался что-либо писать за столом.

Влияние его на детей было значительным, однако есть основание думать, что это воздействие обусловливалось не проповедями о должном поведении, но масштабом личности, обладавшей исключительно доброй натурой.

Дети ежедневно наблюдали теплое, самоотверженное отношение родителей друг к другу. «Я надеюсь, что мой любимый Луи сегодня вечером будет снова со мной, — пишет Алиса матери, королеве Виктории, — это такой прекрасный повод для радости и благодарности. Когда он рядом со мной, все заботы растворяются в покое и счастье»[61]. Отношения супругов становились еще более нежными и добрыми, если кто-нибудь из них заболевал. «Я читаю Луи вслух, — пишет матери Алиса в дни тяжелого заболевания мужа, — играю ему на пианино, — моя комната примыкает к спальне. Я забочусь о том, чтобы комната хорошо проветривалась и там не было бы слишком жарко. Ночью я сплю на софе у подножья его постели. Первые две ночи были очень неспокойными, и я всю ночь не отходила от него, но, слава Богу, кажется, течение болезни удовлетворительное»[62].

Сам по себе стиль повседневной жизни великогерцогской семьи, забота друг о друге, ожидание отца семейства после официальных поездок, совместное чтение и музицирование, волнующие запахи весенней земли, переживаемые вместе, встречи за большим обеденным столом, доброта и уют в быту, — все это благотворно действовало на детей.

Но если сравнивать место отца и матери в образовании и просвещении семьи, то справедливо отметить значительно более активное, систематизированное педагогическое влияние Алисы на детей. Она попросила своего друга доктора Хинцпетера написать меморандум об обязанностях гувернанток ее дочерей, исходя из некоторых ее собственных идей по этому вопросу.

«Идеально, — говорилось в меморандуме, — чтобы мать имела твердые, ясные представления о том, какими она хочет видеть своих дочерей, и смогла бы найти гувернантку, чьи педагогические дарования и практический опыт были бы достаточны, чтобы применить те средства и методы, с помощью которых могут быть реализованы идеи матери…»[63].

Мы отмечаем принципиальную важность констатации этого факта, поскольку забота о духовном, нравственном, интеллектуальном, эстетическом здоровье детей требует от матери своевременного и системного планирования каждого серьезного шага в мире, полном соблазнов, способных увести на тропинки, с которых не вернуться назад. В этой сосредоточенной серьезности отношения принцессы Алисы к своему материнскому долгу кроется один из основных источников будущего духовного процветания ее детей. Началом всех начал в системе воспитания Великой герцогини было систематическое формирование особого отношения детей к больному человеку.

«Каждое утро по субботам, — вспоминал Эрнст Людвиг, — мы должны были относить букеты цветов в ее (Алисы. — И.К.) госпиталь на Мауэрштрассе и, поставив цветы в вазы, дарить их разным пациентам. Таким образом мы преодолевали робость, часто свойственную детям, когда встречающиеся больные люди и мы становились друзьями со многими пациентами и безусловно обучались иметь симпатию к другим. Здесь не было возрастных ограничений; даже самые юные среди нас должны были идти в больницу»[64].

В этих воспоминаниях Эрнста Людвига кроется важный источник дополнительных сведений о доминирующем ритмическом мотиве в системе воспитания детей велико-герцогской семьи. Каждый ребенок в пору пробуждения духовных и творческих сил обучался угадывать болевые точки городской жизни.

Отечественные и зарубежные авторы неоднократно обращали внимание на факт воспитания милосердия в детях принцессы Алисы во время постоянного посещения больных. Но от внимания исследователей ускользнул ряд моментов, о которых пишет Эрнст Людвиг. Он справедливо отмечал, что регулярные посещения детьми больницы учили их не только милосердию, но и культуре общения с людьми разных социальных слоев.

Наверное, невозможно и некорректно судить о всей совокупности мотивов этих посещений. Но важно подчеркнуть слова Эрнста Людвига о качественном изменении отношений с пациентами больницы — «мы становились друзьями», — что говорит о сознательном стремлении матери преодолеть формализм в общении детей с людьми.

Следует отметить еще один принципиальный момент в воспитательной практике Алисы. В письме к матери она отмечала, что детям не пристало кичиться своим положением, что надо ценить человека лишь по его личным достоинствам. «Важно, чтобы принцы и принцессы знали, что они ничуть не лучше и не выше остальных и что своей добротой и скромностью им следует всем подавать пример. Надеюсь, что именно такими вырастут мои дети»[65].

В великогерцогском доме возле Алисы всегда было множество талантливых людей — музыкантов, артистов, художников, профессоров, педагогов, врачей, физиков, математиков. Одним словом, одаренных людей самых разных специальностей. Здесь собиралось уникальное по духовной и культурной глубине сообщество. В такой культурной среде возрастали дети принцессы Алисы, делая свои первые робкие шаги в искусстве и философском осмыслении мира.

Алису интересовало погружение в глубины научной мысли. К серьезной научной работе она проявляла подлинное уважение. Но многогранная, богатая внутренняя жизнь не могла проходить без соприкосновения с вопросами, на которые дает ответ только религия. Однако убеждения ее в этой сфере в течение времени претерпели серьезные изменения. Одна из подруг герцогини сообщала об этих переменах, которые углубились после 1873 г., т. е. с тех пор как умер маленький сын Алисы Фритти.

Если раньше Алиса часто руководствовалась философскими суждениями, то после смерти ребенка в ее мироощущении произошли большие изменения. Они были обусловлены и влиянием того шотландского художника, у которого она брала по утрам уроки рисования. Алиса была глубоко благодарна ему за благотворное влияние на ее религиозные взгляды и сожалела, что о нем говорят так много плохого, намекая на какие-то «особые» его отношения с Алисой, что, разумеется, было обычной клеветой. «Все это нагромождение философских умозаключений, которыми я раньше была связана, — говорила Алиса, — ни на чем не основано, от них ничего не осталось, и что бы с нами стало в этой жизни, если бы у нас не было веры и убеждения, что есть Бог, Который царствует над миром и над каждым из нас?..

Я чувствую потребность молиться; я с удовольствием пою с моими детьми духовные песни, и у каждого есть своя любимая»[66].

Нельзя не вспомнить в связи с этим особого отношения в доме не только к церковным песнопениям, но и к музыкальному искусству в целом. «Моя мама, — писал Эрнст Людвиг, — не только играла на пианино, но обладала прекрасной манерой исполнения…

Если это было возможно, я присоединялся к ней. Очень часто она играла вдвоем или в восемь рук… Однажды я сидел в углу музыкальной комнаты на софе, чтобы послушать человека с большой рыжей бородой, который играл моей маме, а она в то же время немного дискуссировала с ним. Он поставил ноты и просил ее аккомпанировать ему. Она сказала, что это невозможно, так как ноты были написаны от руки и только что набросаны. Он настаивал и сказал, что она должна просто импровизировать, если это будет слишком сложно. Потом они играли. Наконец он повернулся, положил руки на колени и спросил: „Вы это я или я это Вы» Она готова была понимать его полностью. Это был Брамс, а я, таким образом, стал первым человеком, который слушал „Венгерские танцы»[67].

Только прочитав эти и другие фрагменты о музицировании в великогерцогском доме, стало понятным столь серьезное отношение к репертуару домашних музыкальных концертов в подмосковном Ильинском в первые годы замужества Великой княгини Елисаветы Феодоровны.

Здесь, в Ильинском, звучала та же музыка, которая наполняла дом в Дармштадте с младенчества: музыка любимых композиторов Алисы — Баха, Бетховена, Мендельсона и Брамса. Тонкое завораживающее содержание музыки, изысканная форма, обаяние живой, подвижной, искрящейся музыкальной фразы, почерпнутой в детстве, сопровождали бытие Великой княгини в течение всей жизни.

Высокий интеллектуальный и художественной уровень развития самой принцессы Алисы был причиной невольных ее ошибок в руководстве образованием и воспитанием детей. Она постоянно экспериментировала, вынашивая новые идеи относительно методов образования. Стремясь к интенсивному культурному развитию детей, она порой переоценивала возможности восприятия ими сложных явлений культуры. Однажды «она пригласила хорошо известную актрису, миссис Зонтаг, почитать нам, детям, „Короля эльфов» с высокой торжественностью. Когда она закончила, то смотрела на нас, ожидая отклика. К сожалению, отклика не было»[68].

Эти невольные промахи никак не отразились на воспитании эстетического вкуса, на отношении к «идее подлинного искусства», которая была столь дорога принцессе Алисе, которую Эрнст и особенно Элла восприняли от своей матери. Заслуга принцессы Алисы состояла в том, что если даже не все дети обучались игре на музыкальных инструментах, то все они учились слушать музыку, глубоко и бережно оценивать музыкальные произведения, манеру исполнения.

Мы не можем сегодня в полной мере составить представление о роли в жизни юной Эллы величественного, огромного великогерцогского замка, ибо в годы Второй мировой войны он был разрушен до основания.

Замок был так прекрасен, что еще до войны брат Елисаветы Феодоровны Великий герцог Дармштадта Эрнст Людвиг решил создать здесь музей, стремясь открыть всем двери к такой красоте.

После войны решено было восстановить замок. На это потребовалось 20 лет. 4 июля 1965 г. замок-музей был вновь открыт, и он позволяет в определенной мере ощутить ту обстановку, в которой проходило детство Эллы.

Гордостью замка является картина Ганса Гольбейна младшего, так называемая Дармштадтская мадонна (копия находится в Дрезденской картинной галерее). В музее представлены портреты ландграфов и их жен; старинная мебель, печь 1580 г., богато украшенная изразцами; витрина серебряных изделий, изготовленных в Страсбурге.

В бывшей кухне ныне каретная. Самая старая — Золотая карета Людвига VIII, изготовленная в Вене в 1750 г.; несколько оригинальных черных карет, исполненных в английском стиле XIX в.

Радует глаз муляж любимой лошади Эллы (пони), над которым висит картина в застекленной раме, где изображена эта лошадь.

В витринах много портретов, стеклянных кубков и бокалов XVIII в.; коллекция орденов.

Один из больших залов замка посвящен Каролине, Дармштадтской ландграфине, которая была гордостью Дома. Отличаясь чрезвычайной интеллигентностью и умом, она создала литературный кружок, в который вошли знаменитые немецкие поэты, в том числе Гете.

На втором этаже замка демонстрируются платья в стиле ампир начала XIX в. и образцы другой одежды. Духом стиля ампир пронизан ряд залов, которые украшены мебелью из орехового дерева разных оттенков.

Красный зал привлекает особое внимание, так как напоминает о двух дармштадтских принцессах, которые вышли замуж за русских царей: огромные, тонко выполненные картины художника Винтерхальтера изображают Императрицу Марию Александровну Романову и Императора Александра II; здесь же фотография последней русской Императрицы Александры Федоровны.

В этом так называемом русском зале очаровательные яркие детские рисунки Эллы из ее альбома, представленные в застекленной витрине, а также необыкновенный портрет Елисаветы. В замке всегда звучала музыка. Поэтому в одном из залов можно видеть столик для нот и рояли разных исторических эпох.

Знакомство с замком завершается посещением зала, посвященного последнему Великому герцогу Дармштадтскому Эрнсту Людвигу, создателю замка-музея и Дармштадтской колонии художников.

Любимый брат Елисаветы Феодоровны Эрнст Людвиг умер в 1937 г., непосредственно перед тем, как вся его семья погибла в авиационной катастрофе по пути на свадьбу последнего Гессенского принца Людвига с Маргарет Геддес.

Незадолго до смерти Эрнст Людвиг построил своим родителям мавзолей на Холме Роз (Rosenhohe), в парке, который с его помощью стал чудом ландшафтного дизайна. А памятник Великой герцогине Алисе воздвигнут на площади Вильгельминенплатц, недалеко от некогда существовавшего здесь дома счастья великогерцогской семьи.

Приезжая в Дармштадт, Елисавета Феодоровна каждый раз посещала эти святые для нее места.

Людвиг, последний гессенский принц умер в 1968 г., принцесса Маргарет — в 1996 г. У них не было детей, и принцесса много сил отдавала помощи детям-инвалидам. Говорят, что ее замок Вольфсгартен на севере от Дармштадта можно посетить во время цветения рододендронов.

Даже краткий обзор небольших фрагментов обстановки великогерцогского дома свидетельствует о красоте, эстетизме, изысканности повседневной жизни юной Эллы. Отношения, которые складывались в этом добром доме, открывали в юной принцессе способность видеть мир во всем многообразии.

Интересно заметить, что уже во времена юности Эллы в Дармштадте, кроме великогерцогского замка, театра, ее воображение поражал великолепный музей Дармштадта, который с каждым годом обогащался новыми разнообразными коллекциями. Чего стоила, например, уникальная коллекция старинных ярких витражей и живописи; как впечатляли залы, посвященные флоре и фауне и т. д.[69]. Почти каждый год предметом внимания и забот принцессы Алисы был поиск новых средств, необходимых для деятельности основанных ею различных обществ. Как правило, эти средства добывались посредством художественных представлений, музыкальных или театральных спектаклей. Как свидетельствуют письма Алисы, ей нравилось возглавлять эту работу. К проведению таких вечеров она постоянно привлекала как профессионалов, так и самодеятельных артистов[70].

Любимым местом прогулок детей в Дармштадте был Акациенгартен (Сад акаций), напротив которого располагался временный английский госпиталь принцессы Алисы во время франко-прусской войны.

Особенно красив был город весной, когда все дома утопали в цветах сирени и жасмина, а во дворец привозили целые корзины фиалок и подснежников. В нескольких минутах ходьбы от города, с одной его стороны, начинались буковые леса, а с другой — сосновые боры. Гуляя в полях и лесах, окружавших Дармштадт, Элла больше всего любила собирать полевые цветы. Она приносила их огромными букетами, ухаживала за ними и очень огорчалась их неизбежному увяданию. С младенчества Элла постоянно рисовала, но ее детская живопись куда-то исчезала. На вопрос брата: «Куда пропадают рисунки?» — она отвечала, что хорошие помещаются в специальный альбом. Людвиг предположил, что неудавшиеся рисунки сестра рвет. Элла была возмущена такой постановкой вопроса. Она призналась, что хоронит плохие рисунки.

Но еще более притягательным, чем Сад акаций, для детей был летний отдых в Кранихштайне. Несмотря на строгое расписание занятий, которые продолжались и летом, Алиса настаивала на продолжительных прогулках детей пешком или верхом на пони. В лесах, среди которых расположен Кранихштайн, был большой простор и множество длинных треков. Дети увлеченно вели по лесам своих шотландских пони, сопровождаемые горячим маленьким бультерьером Боксером. Алиса и Людвиг любили эти прогулки, общение с природой и животными не менее, чем дети. Алиса была искусной наездницей, а Людвиг хорошим спортсменом. Дети радовались, видя любовь отца к животным. В Кранихштайне у него было несколько необычных для домашнего быта животных: дикий кабан, карликовая овца, козы; а в новом дворце Дармштадта — лиса, ягненок, белые кролики, гвинейские свинки, несколько турецких уток.

У детей были очень разные вкусы относительно историй, которые они любили рассказывать и слушать во время отдыха. Любимыми у Эллы были рассказы о милой маленькой девочке.

Элла любила рассказывать поучительные истории младшему брату Фритти. В этих рассказах она пыталась передать свое сострадание ко всему живому и красивому, если оно подвергалось уничтожению. Однажды, войдя в комнату, где Элла играла с Фритти, Алиса увидела, как девочка рассказывает брату об уничтожении яблока в результате еды. Яблоко утратило свою прежнюю форму и красоту. Вряд ли мальчик понимал, что говорила сестра, но в ее тоне было столько искренней жалости, а в глазах — слез, что и Фритти тоже заплакал: «Сделай как было! Хочу как было».

Элла позднее объяснила матери, что хотела пораньше научить Фритти тому, что поняла сама, — Бог может отнять у человека все. И человек тоже может отнять. У себя или у другого… Просто если это сделает Бог, то не так обидно»[71].

Эти слова были произнесены незадолго до гибели Фритти, когда Алиса на фортепиано играла «Похоронный марш» Шопена, а мальчик, заигравшись, упал с шестиметровой высоты из неплотно закрытого окна. Он от рождения страдал наследственной гемофилией, поэтому удар оказался роковым. Элла тяжело пережила потерю брата. Эпизод свидетельствует о недетской умудренности маленькой Эллы, о щедрой одаренности ее души Богом, об очень ранней готовности воспринять неизбежность страдания.

Все родные отмечали еще и такую характерную деталь в поведении Эллы, как полное отсутствие эгоизма, готовность уступить какой-либо выигрыш в игре, критичность по отношению к себе, в частности к игре на фортепиано. Однако это все не означало, что она забывала боль неудач. Она «хоронила» неудачи в сердце.

По мнению брата, Элла сама установила законы, по которым решила жить, и последовательно соблюдала их. Но не считала нужным никому рассказывать об этих законах[72].

Эрнст Людвиг отмечал, что его родители, Алиса и Людвиг, очень много времени проводили с детьми, несмотря на множество дел и необходимость выполнения общественного долга.

Особый интерес детей вызывали ежегодные морские экспедиции, которые заранее планировались и подготавливались, требовали значительных финансовых затрат. Но значимость посещения таких мест, как Бланкенберг или Хоулгейт, побуждала Великую герцогиню Алису смело смотреть на экономическую сторону этих путешествий.

Морские путешествия, отдых на море были очень полезны детям. После одного из таких путешествий Алиса заметила: «Элла — с тех пор как побывала на море — стала совершенно другим ребенком. Хороший цвет лица, больше не бледная и не вялая — совершенно изменилась»[73].

В апреле 1875 г. вся семья отправилась в двухмесячную поездку в Англию. Вместе с королевой они были в Осборне, Винздоре и Лондоне, а с принцем Уэльским в ряде других исторических мест. Двум старшим детям было позволено сопровождать бабушку в Балморал в течение нескольких недель.

Море всегда укрепляло силы Алисы и всех ее детей. По мнению Алисы, море было единственным средством против полной обессиленности. В письме к матери из Кранихштайна Алиса благодарит королеву за возможность такого прекрасного отдыха: «Все: Виктория и Элла — рассказывают мне о своем пребывании в Балморе… Позволь мне еще раз тебя поблагодарить…»[74].

Балморал, замок, приобретенный королевой Викторией, был весьма притягателен для всех, кто его посещал. Став официальной резиденцией английских королей в Шотландии, замок привлекал к себе доброе внимание внуков английской королевы и ее дочери Алисы.

Лишь в конце июня вернулись в Дармштадт и вскоре отправились на празднование совершеннолетия молодого герцога Баденского в Карлсруэ. Лето, как обычно, провели в Кранихштайне.

Карлсруэ занимал особе место в жизни великогерцогской семьи. «Это единственное место поблизости, куда мы можем поехать»[75], — признавалась Алиса в письме к матери. Дети тогда были слишком малы, чтобы предпринимать более длительное путешествие. С городом Карлсруэ великогерцогская семья была постоянно связана родственными и дружескими отношениями. Королева Швеции, урожденная принцесса Баденская, которая позднее жила там со своей матерью, отличалась необыкновенной широтой интересов и редкими семейными чувствами к Дармштадтскому великогерцогскому роду.

Баденский двор отличался строгим соблюдением этикета. Здесь совсем недопустимо было, например, громко смеяться. Жесткое следование нормам этикета утомляло, но многое в этом тихом городке утешало, производило незабываемое впечатление.

В жизнь Алисы, сосредоточенной в те годы на воспитании детей, путешествие в соседний Карлсруэ вносило разнообразие, сообщало некоторое отдохновение от утомительной повседневности.

Дворец-замок города был заложен маркграфом Карлом Вильгельмом 17 июня 1715 г. и стал исходным пунктом для образования города. Карл Вильгельм назвал его город-веер Carls-Ruhe (покой Карла). Назначением города изначально был отдых и наслаждение уютом. Предание говорит о том, как родилась идея города-веера: Карл Вильгельм уснул после поиска веера своей жены. Ему приснился веерообразный город, что и было воплощено при строительстве Карлсруэ.

Город, возникший в начале XVIII в., был построен в стиле барокко по строго геометрическому, радиально-кольцевому плану. Все его парковые аллеи и главные улицы расходились веерообразно в стороны от замка, образуя 32 луча. Здесь можно было познакомиться с древностями земли Баден, посетить художественные выставки.

Радостно приезжала сюда Алиса с детьми еще и потому, что климат в Карлсруэ намного мягче, чем в остальных частях Германии. По своеобразному каналу между массивами Шварцвальд и Фогейзен сюда поступали потоки теплого южного воздуха. Окрестности города изобиловали многообразием ландшафтных перемен. Один из привлекательных уголков города, именуемый Аллеей философов, завершался великолепной панорамой Гейдельберга, еще одного города, который неоднократно посещала семья дармштадтского герцога.

В пору, когда стали возможны более длительные поездки, однажды зимой в Остэнде они встретили «кузена Леопольда», как Алиса называла короля Бельгии Леопольда II, сына дяди королевы Виктории, короля Леопольда I. Дочь Алисы Виктория запомнила его как «высокого, худого человека, с носом почти таким же длинным, как у Сирано де Бержерака…». Он был создателем Остэнда, но подарил его принцессе Алисе, сказав при этом, что это дар «моему другу и сотруднику»[76].

Возвращение в Дармштадт после таких путешествий по железной дороге было утомительным и некомфортабельным. Юной Виктории, старшей сестре Елизаветы, было только десять лет, когда она начала замечать, что ее матери, не отличавшейся крепким здоровьем, эти путешествия казались трудными. Она заметила также, что Алиса все более и более уделяла внимание своему любимому времяпрепровождению, занимаясь рисованием и музицированием. Она также проявляла большую заботу о растущей английской колонии в Дармштадте, которая значительно увеличилась к середине 70-х г.г XIX в.

В дни короткой войны между Пруссией и Францией в 1870 г. сила благотворения Великой герцогини Алисы достигла самого высокого уровня. Новый великогерцогский дворец в этот год почти полностью был обращен в госпиталь. К работе госпиталя, к уходу за ранеными, к подготовке перевязочных материалов были привлечены все дамы Дармштадта. С этого времени принцесса Алиса была одержима заботой о калеках, больных, нуждающихся. В этой работе ее во многом вдохновляла переписка с Флоренс Найтингейл — знаменитой английской сестрой милосердия, создавшей систему обучения санитарок в Великобритании. Алиса основала множество организаций медсестер и сиделок, которые стремились создавать для раненых и больных максимально гигиенические условия, а также занимались открытием сиротских приютов. Судьба Великой княгини Елисаветы Феодоровны показала, что она сумела глубже других детей принцессы Алисы воплотить в жизнь заветы ее матери в этом отношении. Великая герцогиня боролась и за то, чтобы оказать поддержку тысячам женщин, которые в условиях технического прогресса оказывались без работы.

На особый характер благотворения принцессы Алисы обратил внимание пастор Зелль в речи, произнесенной им в соборе Дармштадта в день ее похорон.

Он подчеркнул, что Алиса была врагом лжи и обмана во всех формах. В любых отношениях с людьми она не придавала значения рангу, положению и статусу человека, но ценила людей по их способностям, их искренним стремлениям и неординарным поступкам.

«Мы видели целый ряд благотворительных учреждений, обществ и заведений, с которыми она вошла в нашу жизнь… и стала самой самоотверженной служительницей, — говорил пастор. — Опасность властного положения заключается в том, что те, кто стоят так высоко, часто довольствуются лишь блеском своего присутствия и купаются в лучах собственного величия, источая милость и благосклонность в виде подарков и наград и тем самым считая свой долг выполненным, как если бы они были выше забот и нужд большинства детей человеческих. Покойная же герцогиня воспринимала свое положение как долг, как призвание, как обязанность в самом высоком смысле этих слов и служила искренним трудом… Прислушивалась ли она к словам мыслителей или поэтов, посвящала ли себя художественным событиям или размышляла о практических мерах по улучшению участи бедных, больных, безработных и обездоленных, — всегда она проявляла себя остроумной и компетентной женщиной, которая самостоятельно проникала в суть вещей»[77].

Пастор Зелль отмечал далее, что Великой герцогине Алисе недостаточно было просто проявлять инициативу и стоять во главе созданного ею благотворительного предприятия. Она работала сама и с помощью своего таланта находила нужное слово и нужное направление работы, становясь настоящим руководителем основанных ею обществ. Полностью и во всем объеме осознавала она обязанности своего высокого положения, искренне помогая стоящим ниже нее по социальному статусу не только деньгами, но также советом, делом, любовью, дружбой.

Доктор Зелль напомнил присутствующим на мессе горожанам «золотые слова» Великой герцогини Алисы: «Мы должны стать друзьями обездоленных, чтобы стать их благодетелями»[78]. Вычленяя смысл этих слов Алисы, пастор обозначал их как проповедь христианского милосердия. Он подчеркнул, что Алиса сама обладала редким даром ухода за больными и считала это особой областью деятельности, наряду с заботой врача у постели больного, в том смысле, что, по ее мнению, «женское сердце обладает царственным даром самопожертвования»[79]. Такой взгляд на милосердие и благотворение, реализация его в жизни обеспечивали постоянное глубокое понимание между Великой герцогиней и народом.

В течение последних пяти лет жизни Алисы семья Великого герцога Людвига IV понесла невосполнимые утраты. В 1873 г. внезапно умирает трехлетний принц Фридрих (Фритти), а в 1878 г. тяжелая болезнь (дифтерия) постигла всю семью. После смерти самого младшего ребенка Марии (Мэй) Алисе удается выходить всех остальных членов семьи. Но 14 декабря 1878 г., ровно через 17 лет после смерти отца, умирает сама Алиса от дифтерии в возрасте 35 лет.

17 декабря после службы, совершенной священником английской общины, состоялся перенос тела из нового дворца в домовую церковь. На следующий день горожане скорбно проводили ее в герцогский склеп, где ее братья, принц Уэльский и принц Леопольд отдали ей последние почести. Там она покоится со своей маленькой дочерью, а мраморная скульптура воплощает ее в образе прекрасной молодой женщины, прижимающей к груди ребенка.

Незадолго до смерти Алиса, глубоко верующая христианка, полная благодарности к людям и Богу, безмерно страдая, пишет матери:

«Милая мама, во всех этих несчастьях Бог послал мне поддержку и утешение… То большое участие, которое выказывают нам со всех сторон, — это настоящий бальзам… Мои близкие берегут мои силы, но самую тяжкую часть бремени человек должен нести сам. Пусть Бог оградит тебя от дальнейших несчастий и даст тебе покой, который только Он один может дать».

«В такое время у человека появляется такой большой, тяжелый и серьезный опыт, и я верю, что все к лучшему для тех, кто верят в Бога».

А вот фрагмент письма Алисы уже за две недели до смерти, которую, казалось, ничто не предвещало: «Столько несчастья и боли происходит и произойдет в будущем. Тем не менее, есть чувство благодарности за тех, кто нас покинул, и полная покорность высшей воле. Мы все это чувствуем и поддерживаем друг друга… И по мере того, как на небе увеличивается число тех, кого мы любим, наш путь будет легче, потому что там наш отчий дом»[80].

Это были дни, когда после смерти маленькой Марии Алисе удалось выходить умирающих от дифтерии мужа и сына Эрнста Людвига. Она нашла в себе силы благодарить Бога за то, что смерть Марии удалось скрыть от мужа, и она переносила это горе одна. В своей полной благодарности оттого, что вновь обрела сына, она обратила свой взор на его будущее и оставила новому воспитателю принца Эрнста своеобразное завещание, выразив свое представление о том, кем он должен стать: «Дворянин в полном смысле этого слова, лишенный чувства эгоизма, скромный, отзывчивый… полный сознания долга, чести, правдолюбия, почитания Бога и закона»[81]. Только обладание этими качествами, по ее мнению, могут сделать человека свободным…

После всех потрясений было принято семейное решение о совместной поездке в Гейдельберг, чтобы сменить обстановку. Но судьба распорядилась иначе. Конец наступил тихо. Утром 14 декабря Алиса произнесла: «С пятницы на субботу — четыре недели — Мэй — мой отец». Это произошло в день, когда исполнилось четыре недели со дня смерти ее ребенка (Марии) и ровно 17 лет со дня смерти ее отца.

Ежедневный радостный звон колоколов Дармштадта сменился траурным. В эти дни Великий герцог обратился с посланием ко всем жителям страны. «Это не слова о боли, которая потрясла его до глубины души, — говорил в своей речи пастор Зелль, — это также не слова о той потере, которая лишила его радости жизни и сделала его дом пустым, — нет, это слова об упокоении и блаженстве.

Разве это не по-царски — нести бремя своего горя, не перекладывая его на плечи других и не забывая об обязанностях правителя? Несомненно, это признак христианского правителя — переносить свое горе в надежде, которую дает нам наша вера»[82].

Пастор Зелль в своей речи призывал сосредоточить пристальное внимание не на самой по себе обширной благотворительной деятельности, благородстве, искренности и глубине личности Великой герцогини. Он характеризует ее как «истинную мать страны», которая образом своего бытия подавала блестящий пример семейной жизни. Этот образец примерной семейной жизни, простых нравов и лишенного блеска жизненного уклада великогерцогского дома направлял народ к добру. Все великогерцогские преимущества «теряли свой блеск перед первостепенными человеческими добродетелями отца и матери семейства, и за это наш народ, — говорил пастор, — никогда не сможет ее сполна отблагодарить, — это был дар божественного провидения нашей земли». Сердце каждого человека радовалось, когда он взирал на прекрасных детей великогерцогской семьи, «здоровых, воспитанных просто, естественно, окружающих своих цветущих родителей; и когда слышали, какой сердечный и полный любви тон царил в семейных песнях…». Народ видел счастье ее супруга, для которого она была самой верной подругой и советчицей, счастьем и гордостью его дома[83].

И вот теперь, когда земное счастье разрушено, когда хозяйка дома, мудрая, любящая жена и мать, которую любили так же глубоко, как и уважали, никогда не вернется в замок, необходимо было начинать новую жизнь, сохраняя в ней все заветы и ценности Великой герцогини Алисы. Для каждого члена семьи начался новый этап пути к духовному самоуглублению и самообретению, каждый шаг сверялся с идеалом, оставшимся в памяти.

«Моя мама была одной из тех великих душ, — признавался Эрнст Людвиг, — которые, несмотря на то, что о: умерли молодыми, достигли высокого уровня совершенства; и все люди, с которыми я говорил, отмечали, что они изменились под влиянием ее личности. Они стали более серьезны и научились развивать в себе внимание к страждущим. Можно представить себе, какой личностью она была; я был маленьким мальчиком, когда она умерла, но тем не менее она оказала на меня столь глубокое влияние и мы так много значили друг для друга, что даже теперь, когда я уже стар, если у меня есть проблема, мне достаточно лишь подумать о том, что бы она сказала по этому поводу, я знаю, что найду правильное решение»[84].

Если суммировать мнения разных людей о Великой герцогине Алисе, высказанные после ее кончины, то может создаться впечатление, что речь идет о Великой княгине Елисавете Феодоровне, — так много ценных качеств унаследовала она от своей матери.

В их числе, например, отношение к любому виду деятельности. Труд был для Алисы потребностью, у нее всегда под рукой было какое-либо рукоделье, и она не могла понять, как можно быть праздной. Алиса заражала близких своей неутомимостью, упорством и выдержкой, с которыми она доводила до конца любое дело, за которое бралась. Во времена опасности, подчеркивалось в комментариях к письмам Алисы, когда кем-то выражалось недовольство ее деятельностью, силы Алисы от этого только увеличивались — «Здесь проявлялась в ней царственная натура, которая остается спокойной, когда все вокруг теряют голову»[85].

В последующих главах те же качества мы увидим в поведении Великой княгини Елисаветы в дни революций 1905-1906 гг. и 1917 г. года в Москве, в момент убийства ее мужа в Московском Кремле, в годы эпидемии в Ильинском, в дни пожаров и наводнений в Москве и Подмосковье.

«Врожденное великодушие было преобладающей чертой ее характера»[86], — так писали об Алисе хорошо знавшие ее люди. Искренняя и необыкновенно открытая, она ценила свободно высказанное, но не вырванное страхом слово, всегда допускала обоснованные возражения. В служении Великой княгини Елисаветы Феодоровны в Москве было много моментов, которые могли бы вызвать с ее стороны неприятие, возмущение, непонимание. Но ощущение личной причастности к судьбам Москвы и врожденное чувство такта побуждали ее всегда поступать деликатно, оправдывая других и обвиняя себя в случившемся.

Общение с выдающимися людьми всех профессий, будь то художники, музыканты, священники или представители точных наук, было для Алисы наслаждением.

Из искусств она более всего любила упражняться в рисовании и музыке. В этих видах искусства она превзошла многих одаренных дилетантов. Рисовала она легко, уверенно и энергично, с несомненным талантом в области композиции. В ее картинах поражала богатая фантазия, изобретательность, прекрасное чувство цвета, особенно в акварелях. Алиса прекрасно играла на фортепьяно, обладая хорошей музыкальной памятью. Ее музыкальный вкус был строгим, ориентированным на классику. Она предпочитала серьезные, требующие размышления произведения. В театральных постановках не любила блеск и мишуру. Она верила в облагораживающую силу исполнения подлинно классических произведений[87]. Как это перекликается с повседневной жизнью Великой княгини Елисаветы Феодоровны, с ее занятиями искусством. Ее рисунки на открытках, в письмах, в опубликованных книгах, изданных в Москве в дни Первой мировой войны, отличаются тонкостью и своеобразием. И в наши дни вызывают трепет и восхищение выполненные ею для Марфо-Мариинской обители милосердия иконы Марфы и Марии, ее росписи пасхальных яиц, шитье и вышивка.

Исторические знания Алисы были обширными, ее политические суждения независимыми. Эти суждения не подчинялись какой-либо доктрине, но были пронизаны духом ее отца, который «всю свою жизнь прожил с мыслью о том, что правители даны для блага своих народов»[88]. Этот пример добродетели, искреннего участия в бедах и радостях народа всегда являли миру Великая герцогиня Алиса и Великая княгиня Елисавета Феодоровна.

Пастор Зелль в день прощания с Алисой говорил о ней как о святой, он предполагал, что скоро будут обретены ее нетленные мощи. Он утешал всех скорбящих очевидной ему надеждой. «Труд, который каждый совершал соответственно своей судьбе, однажды будет забыт там, внизу, но наверху, перед троном Господа, он цветет вечно. То, что здесь положится как семена в землю в виде негромких, но решительных поступков, — там, наверху, в лучах света увидите вы это как созревший урожай…»[89].

Пастор обратил внимание прихожан на тот главный завет, который оставила Алиса самым дорогим ей людям. Она просила «в радостях и горестях этой жизни достигнуть той духовной зрелости, которая нас ведет в Царство Божие, независимо от того, когда и где нам суждено умереть. Только там есть жизнь без смерти и вечная радость без горя, только там могут найти приют наши несчастные души, оттуда светит нам в эти печальные дни свет Рождества, который, как пламя от света Божьего, ведет нас туда как благочестивых паломников через этот преходящий мир…»[90].

В 2003 г. исполнилось 160 лет со дня рождения и 125 лет со дня смерти Великой герцогини Алисы. Мы отметили этот день проведением Свято-Елисаветинских чтений. Ширится поток литературы о Великой княгине Елизавете. Думается, что и скудные сведения о матери и других предках великой русской святой будут умножены.

В заключение этой небольшой главы считаю необходимым опубликовать молитву пастора Зелля, составленную в день прощания с принцессой Алисой, Великой герцогиней Гессенской и Рейнской.

Молитва

Всемогущий вечный Бог и Отец! К Тебе взываем мы в горе, которое Ты по священной Своей воле послал нашему герцогу и его дому, нашей земле и народу. Десница Твоя тяжела, но в таком горе мы знаем, что Ты хочешь спасти нас. Поэтому мы склоняемся со смирением и верой перед Твоей волей и благодарим Тебя за то, что Ты даровал нам слова утешения. Наполни ими сердце нашего глубоко скорбящего герцога и всех его близких, оплакивающих эту невосполнимую потерю. Прими благодарность, которую мы приносим Тебе из глубины наших опечаленных душ за богатые дары Твоей милости, которыми были для нас жизнь и труды покойной герцогини, за счастье и согласие, которые она принесла в свой дом и через него — во всю страну.

Даруй щедрость рук и теплоту сердец тем, кто продолжает начатое ею дело, и пусть память о ней пребудет с нами и в ее делах. Обрати Свой взор на ее несчастных детей. Спаси и сохрани наследника, его братьев и сестер и весь герцогский дом. Пусть сердце отца только радуется, глядя на детей, и светлая память о матери пребудет всегда в этом осиротевшем доме.

Обрати свой взор на Гессенскую землю в тяжелые дни, которые нам предстоят. Даруй герцогу, обязанности которого теперь удвоились, много радости о своем народе и дай нам всем с любовью и верностью пребывать в благоговении и смирении перед Твоей неисповедимой волей. Научи нас больше думать о том, что у нас здесь нет непреходящего царства, но мы должны стремиться к Царству Небесному, помоги нам войти в него. Услышь нас во имя Иисуса Христа. Аминь.

Невозможно переоценить вклад родительского дома принцессы Гессенской и Рейнской в созидание ее личности. Очевиден ряд максим, которые закладывались здесь в воспитание всех детей начиная с младенческого возраста.

Во-первых, семья утверждала в сознании подрастающего человека вполне определенное представление о культуре, которая рассматривалась как путь богопознания, как царство идеальных ценностей.

Во-вторых, дети росли в атмосфере, где все боролись за искусство совместного проживания людей разных национальностей, разных возрастов, интересов, разного социального положения, т. е. это было стремление к житию в орбите вселенского сознания.

В-третьих, каждый воспитанник должен был осознать свой путь, ибо нельзя взять на себя чужой подвиг; забывая свое назначение, свою цель в жизни, можно зарыть дарованный Богом талант в землю.

В-четвертых, нельзя обойти молчанием советы семьи относительно художественной окрашенности жизни, перед которой отступают утомительные ритмы повседневности.

В-пятых, детям напоминали, что человек, взыскующий Град Небесный, всегда естествен и доверчив к людям, несет в себе Божественный свет и дарует его другим.

Следование заветам дома отливалось у Елисаветы Феодоровны всегда в поиск истинного пути ради общего блага, позволяло отыскивать надежные критерии ориентации в сложном историческом потоке бурной жизни России.

Глава 2. Русский избранник принцессы Елизаветы

2.1. Детство и юность Великого князя Сергия

С давних времен Гессен-Дармштадтская династия Германии была связана тесными родственными и дружескими отношениями с Царским Домом Романовых в России. Между представителями правящих династий двух стран традиционно заключались династические браки.

В 80-е г.г. XIX в. в Дармштадтском великогерцогском доме расцветали несколько невест, одна краше другой. Великий князь Сергей Александрович, сын Александра II, с глубокого детства был сердечно привязан к великогерцогскому дому, где в 1865 г., восьмилетним ребенком, он впервые увидел свою будущую супругу; тогда крошечной Элле не было еще и года. Чтобы понять неизбежность ее встречи с Великим князем Сергеем Александровичем, важно увидеть его детство, юность, совершеннолетие, понять огромную роль его матери — Императрицы Марии Александровны, происходившей, как и Елисавета, из Дармштадтского рода.

Российская Императрица с особой заботливостью относилась к воспитанию подрастающих Великих князей, стремясь приглашать к младшим детям тех наставников, которые уже работали со старшими. Она была убеждена, что в случае удачного выбора наставника достигается известная преемственность в деле воспитания всех царских детей[91].

Первой воспитательницей Сергея Александровича была Анна Федоровна Тютчева, до того воспитывавшая Великую княжну Марию Александровну, а воспитателем Великого князя Павла Александровича становится Дмитрий Сергеевич Арсеньев — впоследствии главный воспитатель Сергея Александровича.

Важной задачей, наряду с выбором воспитателя, Императрица считала приглашение к ребенку преподавателя Закона Божия. Для маленького Сергея таковым стал протоиерей Иоанн Васильевич Рождественский, который заменил Василия Борисовича Бажанова, у которого было множество других обязанностей.

Внимательное чтение воспоминаний Д.С. Арсеньева и дневниковых записей Сергея Александровича убеждают в неповторимой индивидуальности формирования жизни Великого князя, лишенной какой бы то ни было односторонности и ограниченности. С младенчества ярко проявлялись и духовные, и светские стороны воспитания. Но основополагающей вехой жизни всегда было отношение к духовной культуре подрастающей личности как к самостоятельной и безусловной ценности. Постепенно складывался тип мышления этического характера. С первых лет жизни ребенок был погружен в культурную среду, отмеченную тонким и богатым общением. Каждый новый год добавлял новые содержательные оттенки в образовании и воспитании Великого князя, но всегда сохранялся его главный, стержневой остов — ощущение Божьего мира как великой данности и тайны. Жизнь выстраивалась как непрерывное стремление к Горнему миру. Отсюда — сохранение детской непосредственности, радостного и безусловного приятия мира, решительного отторжения узкого мира интриги, беспредметности досужих разговоров.

Программа воспитания и образования Великого князя включала многообразие элементов — от детского катания с гор, ловли рыбы, катания на коньках до посещения выставок, лекций на различные темы и бесконечного чтения литературы. Среди массы прочитанных и осмысленных книг «Запечатленный ангел», «Соборяне», «На краю света» Лескова; «Руслан и Людмила», «Евгений Онегин», «Повести Белкина» Пушкина; «Брынский лес» Загоскина; «Князь Серебряный» А.К. Толстого; «Бесы» Достоевского; «Последние дни земной жизни Спасителя» св. Иннокентия; «Рим времен Августа» Де-зобри; «Ледяной дом» Лажечникова; «В лесах» Мельникова-Печерского; «Деды» Крестовского; «Роман бедного молодого человека» Октава Фейе; «Герой нашего времени» Лермонтова, «Женитьба Фигаро» Бомарше; «Коломбе» Мериля; «Русские женщины» Некрасова; работы Евгения Берсье, митрополита Филарета (Дроздова) и многое, многое другое.

Великий князь часто ездил в театр. Его очаровал бенефис Патти, он слушает ее неповторимое пение в «Травиате», восторгается пением алябьевского «Соловья»; слушает Кристину Нильсон в опере Тома «Миньон»; спешит на «Тангейзер», поскольку очень любит эту оперу; отдает должное великолепному скрипачу Сивори, ученику Паганини; смотрит новую пьесу Жюля Верна «Вокруг света за 80 дней»; слушает оперу Рубинштейна «Демон» и «Ромео и Джульетту» вновь с Патти; с почтением посещает бенефис Петрова с его партией Сусанина в «Жизни за царя» Глинки; с интересом смотрит «Ревизора» Гоголя и т. д.

Юного Великого князя можно увидеть со свирелью или кистью в руках; на выставках картин Семирадского или Айвазовского; он внимательно рассматривает керченские находки в Эрмитаже с Уваровым; слушает лекции Леера по военной тактике; посещает мастерскую барона Клодта, чтобы посмотреть образа, выполняемые художником для Ливадийской церкви; играет в самодеятельных спектаклях, катается на лодке в Павловске, восхищаясь цветущей сиренью и ландышами; участвует в маневрах полка, в котором служит.

Посетив в Дувре горячо любимую сестру Великую княгиню Марию Александровну, очарованный красотой парка, озера, пышным цветением природы, Великий князь был искренне удивлен стилем английской жизни, который ощутил в этом поместье: «Какой материализм, думают только о том, как поесть и поспать, поспать и поесть!!! Целый день, право, ничего, ничего не делают, и это называется жизнь! Я дрожу, чтобы Мари не привыкла к этой жизни! Это было бы слишком ужасно!.. Как можно так жить, совершенно скотская жизнь! Такая гадость»[92].

Наблюдение такого стиля жизни отливается в сознании Великого князя в полное неприятие того, что слишком правильно, фактографично. В этой связи вспоминается мысль Вл. Соловьева о Достоевском, который отмечал, что люди факта живут чужой жизнью, но не они творят жизнь, ее творят люди веры, именно они пророки, вожди человечества.

Познавательная и досуговая деятельность Великого князя замирала в дни Великого поста. Страстная неделя всегда воспринималась Великим князем как неповторимое состояние духовной радости. Он особенно часто в эти дни исповедовался и причащался, посещал вместе с матерью Казанский собор, Лавру, Троицкое подворье, другие храмы; любил слушать 12 Евангелий и божественное пение на всенощной.

Как и все порядочные русские люди, Великий князь тяжело переживал события на Балканах, видел свое место среди сражающихся воинов, активно участвовал в сборе средств в помощь борющимся сербам, восхищался подвигом Москвы в этом отношении, восклицая: «Молодец, Москва!»

Такой духовный облик Великого князя в значительной мере достижение совокупных усилий Императрицы, главного воспитателя и духовного наставника, а также самой первой воспитательницы А.Ф. Тютчевой.

Императрица-мать считала чрезвычайно важным, чтобы законоучитель был одновременно и духовником ее детей. Трудно было представить в этой роли человека более соответствующего данной цели, чем протоиерей Рождественский. Высокие духовные качества отличали этого человека, глубоко и искренне верующего, благочестивого, благородного, обладавшего прекрасным ровным характером.

В свое время будущий отец Иоанн успешно окончил Санкт-Петербургскую духовную академию, женился, преподавал в духовной семинарии. Но через несколько лет потерял жену и всех своих детей, после чего принял священство. Через некоторое время стал законоучителем детей Императора и одновременно настоятелем малой церкви Зимнего дворца.

По мнению Императрицы, законоучитель — это духовник, наставник, друг, товарищ своих воспитанников, а кроме того, руководитель и советник воспитателей. Отец Иоанн, последовательно выполняя эту миссию, был тверд, но не фанатичен. В деле духовного воспитания царских детей имел в виду пользу Церкви и цель их спасения, но не мнение света.

При выборе воспитателя или педагога для детей Императрица была готова мириться с неизбежными недостатками в характере людей, но было одно обстоятельство, которое немедленно останавливало ход переговоров: «Если в его душу запала хотя малейшая капля протестантизма, то мы не сойдемся»[93].

Иван Васильевич Рождественский сразу стал любимцем царской семьи, он умел побалагурить, но при этом никогда не ронял своего достоинства. Напротив, порой, если требовалось, принимал «докторальный тон», не стесняясь в употреблении резких выражений, что ему охотно прощали[94].

Будучи человеком одиноким, отец Иоанн много времени проводил с Сергеем Александровичем, играл с ним в шахматы и шашки, часто обедал с Великим князем, никогда не стесняя последнего, и неизменно сохранял свой духовный авторитет.

Блестящее знание предмета соединялось у отца Иоанна с теплой любовью к Закону Божьему и искренней, сердечной привязанностью к своему августейшему воспитаннику.

Отец Иоанн основательно изложил Великому князю всю историю христианства и утвердил в душе Сергея Александровича все догматы православной веры; он сам составил специальную книгу для изучения своего предмета, которую Великий князь Сергий хранил до конца своей жизни. Отец Иоанн познакомил Великого князя со всеми иными религиями и ересями. Благодаря этому Сергей Александрович стал очень сведущим, просвещенным и твердым в своих убеждениях. Он искренне полюбил не только суть православия, но и его обрядовую сторону. Великий князь с раннего детства был прекрасно вооружен против всех нападок на православную веру.

В дни именин и рождений своего духовника Сергей Александрович стремился делать ему подарки. Сначала он подарил отцу Иоанну спокойное, удобное кресло перед письменным столом, затем — ковер к этому столу, чтобы не холодно было ногам, потом — хорошие настольные часы.

В день совершеннолетия (20 лет) Великий князь попросил подарить отцу Иоанну красивый наперсный крест. Государыня сама выбирала камни для креста и заказала его рисунок. Этот крест отец Иоанн завещал Сергею Александровичу, который после смерти своего духовника одел святыню в серебряный оклад, сделав его напрестольным. Крест постоянно употреблялся на богослужениях в домовых храмах Петербурга и Москвы. После убийства Сергея Александровича крест был передан в храм-усыпальницу Великого князя в Московском Кремле.

Умер отец Иоанн Рождественский в 1882 г., когда Сергей Александрович с братом были во Флоренции. Но уже за два года до этого он был поражен параличом, который случился с ним от горя и страшного потрясения через несколько дней после кончины Александра II. Именно отец Иоанн приобщил умирающего государя Святых Тайн.

Скупые строки из рукописи в архиве помогают представить духовный облик человека, который был в ряду немногих лиц, оказывавших решающее влияние на православное становление Великого князя. Суть духовной школы отца Иоанна внушала к себе глубокое уважение. Он умел вести воспитанника за собой, обращая главное внимание на непререкаемые основы веры и руководствуясь при этом собственным духовным опытом. Будучи живым носителем христианского милосердия и доброты, отец Иоанн вместе с тем считал строгость необходимым условием научения. Эта линия, проводимая духовником Великого князя, выступает в его повседневном жизненном пространстве всегда достаточно рельефно. Пройдут годы после кончины любимого духовника, но личная святость православного наставника, растворенная в душе его воспитанника, станет той золотой крупицей, которая укрепит подвиг веры Великого князя.

Государыня с первых лет жизни сына думала о том окружении, в котором он должен пребывать. Архивные документы сохранили поименное упоминание о тех, с кем проводил детские годы Великий князь. Это были в основном дети старых русских семейств, созвучные по ценностным предпочтениям друг другу. Первыми детьми, с которыми играл трехлетний Великий князь, были девочки — Ольга и Вера Перовские, дочери генерал-адъютанта графа Бориса Алексеевича Перовского, воспитателя Великих князей Александра и Владимира Александровичей; две дочери Анастасии Николаевны Мальцовой, лучшего друга императрицы Марии Александровны; княжны Мария и Анастасия Гагарины, дочери вице-президента Академии художеств князя Григория Григорьевича Гагарина; дочь начальника военно-учебных заведений Николая Васильевича Исакова Мария (впоследствии жена князя СИ. Васильчикова); княжна Александра Павловна Вяземская, внучка поэта; Е.К. Рихтер, дочь бывшего посланника России в Брюсселе; княжна Е.Д. Оболенская, внучатая племянница Протасовой, гофмейстерины Ее Величества.

Вскоре к обществу девочек присоединились мальчики, их братья — князья Андрей и Александр Гагарины, князья Алексей и Николай Оболенские, четыре брата Бобринские, с которыми Сергей Александрович и Павел Александрович познакомились в Ницце в 1864-1865 г.г. и один из трех сыновей А.Н. Мальцовой, Николай Сергеевич, с которым Сергей Александрович сблизился в более поздний период своего отрочества.

Все это общество по воскресным и праздничным дням приглашалось к обеду и потом резвилось в Зимнем дворце. По будням к Сергею Александровичу приглашали только одного умного и доброго ребенка Сашу Гагарина, которого маленький Великий князь особенно полюбил. Но зимой 1866 г.мальчик заболел и внезапно умер. В течение всей жизни Сергей Александрович хранил портрет этого мальчика. Ко всем детям Великий князь относился дружелюбно и пользовался любовью детского общества, но дружен ни с кем не был, кроме рано умершего Саши Гагарина.

Пронесенная Великим князем через всю жизнь память о рано ушедшем друге, притягательность этого образа сообщает дополнительный импульс к раздумьям об особой значимости культурной среды, в которую ребенок погружен с детства. Это еще раз убеждает в продуманности и глубине педагогических усилий матери Великого князя, императрицы Марии Александровны, которая уделяла пристальное внимание тому, каков круг родственников, взращивавших друзей ее сына. В этом отношении судьба щедро одарила Сашу Гагарина. Ведь его отец был человеком редкой одаренности, культуры и глубины исповедания христианской веры. Князь Григорий Григорьевич Гагарин, отец Саши, происходил из древнего княжеского рода. С 1880 г. обладал высоким статусом, будучи обер-гофмейстером. Сын дипломата, посла России в Риме, а затем в Мюнхене он до 13 лет жил с родителями в Париже и Риме, а затем учился в коллегии Толомеи в Сиене; работал в Министерстве иностранных дел, в Российской миссии в Константинополе и т. д. С 1869 г. Г.Г. Гагарин — вице-президент Императорской академии художеств. Он один из наиболее талантливых художников-любителей России. В юные годы был близок с А.С. Пушкиным, иллюстрировал его произведения, хорошо знал М.Ю. Лермонтова. Г.Г. Гагарину принадлежит заслуга создания музея древнехристианского искусства. В течение ряда лет Григорий Григорьевич занимался важнейшим делом на земле — росписями церквей. Он состоял почетным членом Императорской академии художеств, действительным членом Общества поощрения художников, действительным и почетным членом Императорского Русского археологического общества. Как истинный русский патриот и гражданин своего отечества, похоронен в своем имении — в с. Сучки Корчевского уезда Тверской губернии[95].

Личность отца Саши Гагарина была столь незаурядна, богата и неповторима, что не могла не получить отражения в манерах, стиле поведения и общения его маленького сына. Позднее Великий князь наиболее дружеские отношения поддерживал с графинями Перовскими — близкими подругами его сестры, Великой княгини Марии Александровны. Особенно с Ольгой Перовской, которая отличалась умом, необычным для ребенка, высоким христианским настроем и нравственным развитием, стоицизмом. При этом Ольга была веселого нрава, любила шутить. Никогда не осуждала ближних. После трагедии, которая произошла в семье Перовских, обе сестры посвятили себя делам милосердия. Великая княгиня Мария Александровна после Русско-турецкой войны 1877-1878 г.г. основала в Царском Селе приют для детей раненых воинов. Приютом управляли сестры Перовские. В 1889 г. от одной из девочек приюта Ольга Перовская заразилась дифтеритом. Ощущая близость кончины, она спросила врача: «Я должна умереть?» Поняв, что это так, очень спокойно сказала: «С величайшим удовольствием». Исповедалась, причастилась и умерла в тот же день.

Мало сказать, что такое смирение человека, находившегося на грани жизни и смерти, вызывало уважение Великого князя. Оно учило строгости и сдержанности каждого шага, предостерегало от расточительности по отношению к благам, которые дарованы людям, побуждало помнить о хрупкой грани, которая отделяет жизнь от земного небытия.

Из оставшихся друзей раннего детства Великий князь очень тепло относился к А.Н. Мальцовой и княжне А.П. Вяземской, отличавшейся необыкновенной прямотой и благородством характера.

В течение всей жизни дружеские отношения Великого князя с женщинами определялись не их возрастом или внешней привлекательностью, но их нравственной красотой.

Каждый человек, к которому великокняжеская чета в течение всей жизни испытывала глубокое уважение, происходил из благородной семьи с хорошими традициями, высоким образовательным и нравственным статусом. Если иметь в виду, к примеру, ту Александру Павловну Вяземскую, которую так ценили Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна, то она происходила из древнего дворянского рода. Мать — Вера Федоровна Вяземская, урожденная княгиня Гагарина. Отец — Павел Петрович Вяземский, сын П.А. Вяземского, владельца Остафьева. Известный археограф, историк литературы, коллекционер. После окончания Петербургского университета работал в Министерстве иностранных дел, затем в Министерстве народного просвещения, далее — в Министерстве внутренних дел. Инициировал создание Общества любителей древней письменности. Собиратель богатой библиотеки редких книг и рукописей. Автор трудов по истории палеографии и истории литературы. После смерти П.П. Вяземского имение перешло в собственность его зятя С.Д. Шереметьева, который создал там музей[96].

До конца своих дней Сергей Александрович дружил с королевой эллинов Ольгой Константиновной и гофмейстериной Великой княгини Елисаветы Феодоровны княгиней Марией Александровной Голицыной, отличавшейся ярким умом, разносторонним образованием, редкой сердечной добротой и благородством характера. Кроме этих двух дам, в последние 25 лет жизни Великого князя не было новых дружеских связей с женщинами. Все его внимание сосредоточилось на Елисавете Феодоровне.

Предпочтения такого рода свидетельствуют о необходимости серьезного отношения к тем системам семейного воспитания, которые формировали людей с огромной внутренней обязательностью и ответственным отношением к каждому слову; людей, поступки которых в сознании Великого князя оставались как незабываемое моральное, ценностное переживание. Встречи с такими людьми, чьи имена не входили в биографические словари и кому-то казались обычным явлением повседневной жизни, для других становились значительными событиями бытия, нравственно укрепляющими молодого человека.

Особые дружеские чувства связывали Сергея Александровича с двоюродным братом Великим князем Константином Константиновичем, который с 1867 г. постоянно приезжал в Зимний дворец. Они вместе гуляли в Таврическом саду, любили кататься на коньках, пили чай в комнатах Сергея и Павла Александровичей. Серьезные дружеские отношения укрепились, когда им было примерно по 15 лет. В это время у Константина Константиновича открылся поэтический талант, столь симпатичный Сергею Александровичу. Кроме любви к поэзии их сближало искреннее религиозное чувство. Они вместе путешествовали по России и в Палестину. «Все нежные струны его любящей души находили себе отклик в окружавшей его обстановке и среде»[97], — такое ощущение вызывал облик Великого князя у близко знавших его людей.

В Царском Доме все с исключительным почитанием относились к главному воспитателю Сергея Александровича Дмитрию Сергеевичу Арсеньеву, который ежедневно вел подробный журнал, отражавший повседневную жизнь его воспитанника.

Заслуживает внимания переписка императрицы с Дмитрием Сергеевичем в 1865 г. во время пребывания Сергея Александровича с воспитателем в Москве. Императрица искренне благодарит воспитателя, за то, что он не балует Сергея Александровича и умеет быть строгим, когда это необходимо. Особенно ее волнует поведение сына в церкви, отношение его к богослужению. «Действительно ли он более внимателен в церкви? — вопрошает мать. — Я так этим дорожу»[98].

Д.С. Арсеньев учил Сергея Александровича быть искренним с родителями. Они вместе молились, читали Евангелие, много беседовали, вместе гуляли. Дмитрий Сергеевич решительно наказывал своего августейшего воспитанника, когда он капризничал. Но это никогда не нарушало их искренней, обоюдной любви.

С 1866 г. началось систематическое обучение Великого князя, рассчитанное на 11 лет. При очень хороших природ ных данных и прекрасных педагогах Сергей Александрович получил основательные знания, развил свои интеллектуальные способности, которые отличали Великого князя всю жизнь. Каникул между занятиями не было. Позволялось лишь сокращать их продолжительность во время пребывания за границей или в Крыму.

Преподавателем русского и латинского языков был Константин Васильевич Кедров — яркий, энергичный добрый человек, которого очень уважал Сергей Александрович. По иному складывались отношения с преподавателем математики Ф.Ф. Эвальдом. Этот предмет давался Великому князю с трудом. Эвальд — сухой, педантичный человек не понимал впечатлительную, живую, поэтическую натуру Великого князя. В результате произошел разрыв.

Самый добрый отклик в душе Сергея Александровича нашел великолепный преподаватель географии Георгий Федорович Вегнер. В его работе с учеником было много изобретательности. Они вместе чертили карты, лепили изображения тех или иных местностей, с особенностями которых учитель знакомил ученика.

Историю преподавал Иван Терентьевич Осинин, сын русского священника в Копенгагене. Его уроки были проникнуты теплым религиозным чувством и патриотизмом. Он был возле Сергея Александровича постоянно, даже тогда, когда для Великого князя был приглашен профессор К.Н. Бестужев-Рюмин, а затем профессор С.М. Соловьев.

Немецкий язык и литературу преподавал немец Юлий Готлибович Кирхнер, директор Немецкого училища в Петербурге, очень образованный опытный педагог. Великий князь увлекся немецкой поэзией и с воодушевлением декламировал стихи немецких поэтов. Кирхнер часто бывал в гостях у Сергея Александровича. Когда Великому князю исполнилось 14 лет, он вместе с Кирхнером совершил поездку по Рейну, которая обратилась в настоящее литературное и поэтическое паломничество, доставившее огромное наслаждение и пользу. Они вдвоем наперебой декламировали стихи Гейне, Гете и других немецких поэтов. Сергей Александрович всегда с благодарностью помнил об этом педагоге.

Очень образованным, сведущим в английском языке и литературе был господин М. Мечин, который некоторое время являлся также воспитателем Великого князя, помогая в этом Д.С. Арсеньеву. Этого педагога отличало удивительное благородство и сдержанность. Сергей Александрович достиг с его помощью истинного понимания Шекспира.

Блестящее знание французского языка, благородство, кротость, прекрасный характер отличали Льва Федоровича Лакоста, который преподавал Великому князю этот язык. В числе немногих в 1883 г. он был приглашен в Дармштадт на помолвку Сергея Александровича и Елисаветы Феодоровны. В последние годы жил с семьей во Франции. Сергей Александрович и Павел Александрович всегда помогали ему, присылая деньги. В надписи на мраморной доске дома Лакоста в Париже обозначены начальные буквы имен Сергея и Павла Романовых. Елисавета Феодоровна тоже очень любила Лакоста, который приезжал к ним в Москву и Ильинское. Лакост постоянно благодарил Бога за счастье, дарованное Сергею Александровичу и его супруге. Лакост умер в 1900 г. Сергей Александрович очень скорбел, оплакивал своего учителя и друга.

Успехов в обучении игре на фортепьяно Сергей Александрович не достиг, хотя его учителем был прекрасный пианист и педагог Кюндингер. Но Великий князь отличался большой музыкальностью, любил музыку, преимущественно серьезную. Как говорили близкие ему люди, он мог напевать целые арии и был тонким знатоком церковной музыки, к которой был с детства приучен, слушая придворную певческую капеллу и знаменитый Шереметевский хор.

К рисованию у Сергея Александровича было природное расположение. В этой области он достиг таких успехов, что к праздникам часто дарил императрице свои акварельные рисунки, чему она очень радовалась.

Первым учителем Великого князя был академик живописи Александр Егорович Бейдеман. Заказывая те или иные иконы, императрица обращалась именно к нему. Этому художнику было поручено написать все иконы для иконостаса Ливадийской церкви в Крыму. Императрица ценила в его иконах строго православное письмо, святость и чистоту изображения ликов святых. Уроки Бейдемана Сергей Александрович очень любил и был крайне огорчен, когда через три года учитель живописи умер. Великий князь постоянно заботился о материальном обеспечении вдовы Бейдемана и делал много доброго ей и ее детям. После смерти Бейдемана учителем живописи Великого князя стал академик барон М.П. Клодт, которого Сергей Александрович также очень любил. Впоследствии, чтобы оказать своему бывшему учителю материальную поддержку, Великий князь покупал его картины.

Интерес к живописи Сергей Александрович унаследовал от матери. Императрица предпочитала картины духовного, религиозного содержания. У нее были хорошие копии с картин Рафаэля, Беато Анжелико и других мастеров. Она любила акварели, имела прекрасную коллекцию; предпочитала пейзажи и интерьеры. Из современных русских художников любила Т.А. Неффа. Его «Моление о чаше» и «Ангел молитвы» находились в покоях ее резиденций.

Когда Сергею Александровичу исполнилось 15 лет, императрица просила Неффа показать Великому князю сокровища Эрмитажа. В течение двух зим Тимофей Андреевич показывал Сергею Александровичу картины Эрмитажа «по школам», ограничиваясь при каждом посещении несколькими картинами, чтобы не утомить воспитанника и не притупить в нем чувство изящного. В беседах Неффа, помимо высокого профессионализма, было много любви к тому, о чем он говорил. Учитель внимательно выслушивал ученика, поправлял и уточнял некоторые суждения Сергея Александровича. По мнению Д.С. Арсеньева, это дружественно-артистическое отношение престарелого Неффа к юному Великому князю было и мило, и трогательно, и симпатично[99].

В 1880 г. во Флоренции юный Сергей Александрович подружился с Киаваччи, директором Флорентийской академии живописи и знатоком всех итальянских школ живописи. Под его руководством Великий князь изучил все Флорентийские галереи, особенно часто посещая монастырь св. Марка, где любовался фресками Беато Анжелико, духовная высота и необычный эстетизм которых приводили его в восторг.

В результате глубоких занятий живописью Сергей Александрович стал не только любителем, но и знатоком живописи. Он высоко ценил и прерафаэлитов, и многообразные школы отечественных и зарубежных художников вплоть до символистов и декадентов. Но любил только то, что заслуживало внимания в эстетическом отношении, не руководствуясь при этом ни модой, ни современными увлечениями. Любил и пейзаж, и историческую живопись, и исторический портрет. Постоянно пополнял свою картинную галерею, приобретая подлинники, заказывая хорошие копии. Великий князь любил общество художников, очаровываясь их тонким пониманием искусства, добротой.

Не только развитым художественным вкусом, но и удивительным отношением к художникам Сергей Александрович обязан матери, которую он обожал, дорожил ее эстетическими наклонностями, ее нравственным обликом. Автор рукописи замечает, что «эти чувства его к матери составляли основную часть его духовной личности»[100]. Великий князь был счастлив, что в супруге нашел те же качества, что и в матери; радовался познаниям и умениям Елисаветы Феодоровны в области изобразительного искусства. Но в ознакомлении супруги с итальянскими школами живописи Сергей Александрович был ее руководителем.

Уроки танцев у Сергея Александровича начались в 1866-1867 гг. Учитель танцев приглашал на эти уроки старого скрипача Мурашкина. Великий князь разговаривал со старым артистом ласково, к праздникам обязательно помогал ему материально и дарил приятные, полезные вещи. Мурашкин раньше был крепостным. Все относились к нему с пренебрежением, кроме Сергея Александровича, которого старый скрипач обожал.

«Сергей Александрович, — читаем в архивной рукописи, — любил танцевать и умел танцевать, танцуя с тем изяществом и той грацией, которыми отличались все его движения, и притом с той скромностью и тем достоинством, которые были ему свойственны как прирожденные его качества»[101].

По мере взросления Великого князя в программе его обучения, наряду с гуманитарными и творческими дисциплинами, появились другие, позволявшие Сергею Александровичу подготовиться к включению во взрослую жизнь с ее неожиданными поворотами, тревогами и сложностями. В 1877 г. к известному в те годы правоведу Н.С. Таганцеву обратился воспитатель Великого князя Д.С. Арсеньев и предложил ему в течение года преподавать Сергею Александровичу основы юриспруденции. Д.С. Арсеньев просил читать лекции 3 раза в неделю по 2 часа. И предупредил, что на итоговом экзамене будут присутствовать императрица Мария Александровна и Государь.

С некоторым сарказмом говоря об Д.С. Арсеньеве, Н.С. Таганцев в то же время отмечал и его очевидные достоинства. Н.С. Таганцев подчеркивал, что воспитатель Великого князя был несомненно честный и порядочный человек, преданный Двору. «Воспитанников своих, особенно Сергея, несомненно любил; ничему дурному не потакал». Он требовал от них «не только корректного, но даже предупредительного отношения к преподавателям и к низшим дворцовым служащим… и в этом отношении, как мне казалось, он достиг хороших результатов, в особенности по отношению к Сергею, который по природе, кажется, был мягче и податливее»[102].

Кроме преподавания права, военных наук и т. д., Сергею Александровичу преподавали «практику» — почти ежедневные приемы разных депутаций и отдельных лиц. Его готовили к этим приемам, сообщали, каково социальное положение посетителя, о чем следует его спросить и т. д.

«Преподавание этой житейской дипломатии, — пишет Н.С. Таганцев, — и было специальностью Арсеньева»[103]. В ходе обучения Великого князя, по мнению Н.С. Таганцева, было много сюрпризов, но в целом эта работа оставила о себе хорошее впечатление. Сергею Александровичу было достаточно сложно воспринимать теорию вопроса. Но значительно легче воспринималась прикладная, наглядная сторона юридического образования, ознакомление с судебными заседаниями, с местами заключения. Для изучения тюремной системы пригласили известного юриста А.Ф. Кони, вместе с которым неоднократно ездили на тройке осматривать петербургскую колонию для малолетних преступников.

Н.С. Таганцев вспоминал казус при осмотре подследственной тюрьмы на Шпалерной, который показал, как много было тогда в юном Великом князе детскости. «Когда проходили мимо темных карцеров, — пишет Н.С. Таганцев, — я посоветовал ему войти в карцер, чтобы испытать, какое он производит впечатление на заключенного в него. Когда он вошел туда, я захлопнул дверь, и он остался в темноте. Вдруг мы слышим страшный, жалобный его крик. Поспешили отворить, и он оказался совершенно испуганный, взволнованный… он долго не мог успокоиться»[104]. (Но по прошествии нескольких лет Великий князь стал абсолютно бесстрашным человеком, всегда ограждавшим близких от страха за его жизнь.)

Завершая эту часть воспоминаний, Н.С. Таганцев подчеркивал, что в покоях, где жили Великие князья Сергей и Павел, педагогам «чувствовалось просто и хорошо, так как отношения к нам самих князей были воплощенная любезность»[105].

С детства два места на земле были особенно дороги Великому князю: Ильинское (под Москвой) и Ливадия (в Крыму). Почему? Не только из-за редкой красоты этих мест. Именно здесь он мог быть в постоянном общении с теми, кого любил более всего на свете — с отцом и матерью.

Район Ливадия-Мисхор занимает центральное положение на южном берегу Крыма и обладает особым многообразием ландшафтных видов. Этот район, прошедший длительный путь усадебного развития, обогатившийся в дореволюционный период десятью перестроенными и вновь построенными дворцово-парковыми комплексами, получил в начале XX в. лаконичное название: Царский берег. Еще в начале XIX в. район Ливадия-Мисхор выглядел дикой, малообитаемой местностью, о чем свидетельствуют гравюры и очерки того времени. Но уже в начале 1830-х гг. были построены первые шоссейные дороги — Симферополь — Ялта — Симеиз — Севастополь. В это время усадьбы основывались возле местных селений, заимствуя их греческие названия: Мисхор, Кореиз, Гаспра, Орианда, Ливадия. Здесь обозначился ареал усадеб Императора и приближенных к престолу лиц[106].

Стимулом к развитию усадебного строительства стал факт приобретения Александром II в 1860 г. имения «Ливадия». В течение последующего десятилетия три брата царя и их приближенные стали владельцами соседних поместий в районе Ливадия-Мисхор. «Орианда» принадлежала Великому князю Константину Николаевичу, «Ай-Тодор» — Великому князю Михаилу Николаевичу, «Гаспра» — Великому князю Николаю Николаевичу, «Кореиз» — графу Ф.Н. Сумарокову-Эльстон, «Мисхор» — графу П.П. Шувалову. Следовательно, в этот период в усадебное строительство свой особый вклад внесли сыновья Николая I и архитектор И.А. Монигетти, который построил здесь около 60 архитектурных сооружений (дворцовые, культовые здания, кавалерские, светские корпуса, казармы, оранжереи, беседки, пляжные павильоны), выполненные в едином художественной ключе.

Наивысшего расцвета усадебное зодчество в районе Ливадия-Мисхор достигает в 1895-1920 гг. Ранее малообитаемый, скалистый берег моря превратился в лесопарковую зону, с включениями субтропических парков, с дворцами и экзотическими растениями, протянувшуюся на 12 км вдоль моря. Внуки и правнуки Николая I на первый план выдвинули перед архитекторами иные эстетические задачи, требуя большей, чем ранее, парадности, репрезентативности дворцовых комплексов[107].

Усадебное зодчество данного района (на этом этапе), по мнению специалистов, несмотря на своеобразие каждого объекта, есть целостное художественное явление. Южнобережная усадебная архитектура, при всем ее многообразии и противоречивости, восхищала юных Великих князей, давала пищу воображению, создавала комфортное ощущение бытия в этом необыкновенно привлекательном уголке южного Крыма.

Об Ильинском речь пойдет далее. А сейчас — о Ливадии, где жизнь Великого князя была праздником. «Нигде, кроме разве Ильинского, — замечает автор архивной рукописи, — не приходилось ему проводить столько времени с родителями, сколько он мог проводить в Ливадии»[108].

Чтобы представить себе образ жизни Сергея Александровича в Ливадии, достаточно обратиться к дневнику его главного воспитателя Д.С. Арсеньева «Осень в Ливадии, 1866». День девятилетнего Великого князя начинался с обливания холодной водой комнатной температуры, далее — умывание, молитвы, чтение Евангелия, что в общей сложности составляло 45 минут. 7.45-8.45 — прогулка в саду с братом. С 9.00 до 10.00 — первый урок. С 10.00 — купанье в море и урок гимнастики. 12.45-13.45 — второй урок. 14.00 — обед, затем до 15.30 — свободное время. 15.30-16.00 — урок музыки. С 16.00 до 19.00 — прогулка верхом или в экипаже. 19.00 — ужин, затем чтение вслух. 20.00 — молитвы, сон.

Разумеется, в период ливадийского отдыха не было оснований для резких конфликтов между воспитателем и его августейшим учеником. Но достоин внимания тот факт, что Д.С. Арсеньев использовал в воспитательных целях каждую ситуацию для постоянного движения Великого князя к нравственному совершенствованию. Так, однажды после посещения в Кореизе вдовы наместника княжны Горчаковой Великий князь, вслушиваясь во французскую речь княгини, сказал воспитателю: «Я слышал, она сказала, что я красив». Арсеньев очень деликатно, но серьезно поправил своего питомца: «Она сказала только, что Вы милы, и это правда, потому что Вы были очень вежливы с ней»[109]. Этот небольшой диалог учителя и ученика свидетельствует о том, что воспитатель умел тактично указать Великому князю на грех гордыни. Арсеньев наказывал Сергея Александровича за непослушание, но всегда без гнева и раздражения. Воспитатель был особенно строг, если своим отношением к молитве Великий князь нарушал непреложный завет императрицы.

Однажды Арсеньев заметил, что Великий князь без внимания читал предобеденную молитву, а послеобеденную — с явным небрежением. Воспитатель поручил камердинеру немедленно увести Сергея Александровича, который заплакал и просил прощения. Но Арсеньев был строг и советовал подумать. Через некоторое время воспитатель пришел к своему воспитаннику и имел с ним долгую, серьезную беседу, напомнив, «как много для него сделал Господь, как грешна неблагодарность к Богу»[110].

В день рожденья Арсеньева Великий князь заказал для своего воспитателя пирог, два букета и маленькие приятные вещицы. Арсеньев пишет, что, несмотря на огромную радость, перед обедом «я должен был посадить его в угол за то, что он хотел без позволенья съесть кусок малиновой лепешки»[111]. Этот, казалось бы, невинный факт говорит о том, что в воспитании нет мелочей. Никакие меры не защитят человека от незнания элементарных правил поведения, если слово «нельзя» со всей ответственностью и определенностью ему не скажут в детстве. Наказывая Великого князя за неучтивую шутку, за нарушение этики и этикета, Арсеньев постоянно искал формы воздействия на своего августейшего воспитанника.

Дмитрий Сергеевич не раз прибегал к помощи ручного театра, с раздвижными занавесками, где подбирал такое театральное действие, которое помогало рельефно показать все безобразие невежливости и непослушания. В Царском доме любили ставить «Конька-горбунка», где роль Иванушки исполнял Великий князь Павел Александрович, а роль Царь-девицы доставалась Сергею Александровичу. Александр II, будучи в Ливадии, как и в столице, стремился показывать детям спектакли профессиональных театров. Однажды отец пригласил их смотреть балет «Конек-горбунок» и слушать оперу «Фенелла», которая очень понравилась юному Сергею Александровичу.

В свободное от учебных занятий время Великий князь более всего любил бывать на море, купаясь или собирая разнообразные камни на берегу, с удовольствием лазал по деревьям, любил лакомиться виноградом и всегда очень стремился на ферму, которая после моря была самым желанным местом, где обитали добрые животные, где дети с удовольствием пили парное молоко. Здесь, в Ливадии, проявилась любовь Великого князя по отношению к животным. В имении жил маленький котенок, к которому Сергей Александрович был очень привязан. Внезапная смерть котенка больно ранила Великого князя. Он со слезами похоронил своего маленького друга, облил его духами, осыпал цветами и долго грустил после этой утраты.

Главным смысловым стержнем пребывания в Ливадии было, разумеется, участие в богослужениях, встречи с духовенством, празднование освящения ливадийской церкви, которая отличалась особым эстетизмом стиля ее организации и росписи. Существенным компонентом духовной жизни в Ливадии стало регулярное посещение знаменитых православных монастырей Крыма, таких как Херсонесский, Георгиевский. Юные Великие князья были покорены Севастополем, рассказами адмирала Кислинского о героической обороне города. Во время поездок по Крыму дети радовались участию в ряде иллюминированных праздников; неоднократно с интересом посещали национальные праздники татар в Бахчисарае.

В свободные часы взрослые организовывали много игр, своеобразных конкурсов. Нужно было, например, рассказать какую-либо историю по-французски. С этой задачей братья Сергей и Павел справились отлично. Проводили много игр в вопросах: «Кто самая замечательная женщина? Кто самый знаменитый человек?» и т. д. На последний вопрос Сергей Александрович без раздумий ответил: «Папа»

В ливадийскую осень 1866 г. состоялось знакомство с художником И.К. Айвазовским, который принял участие в путешествии Великих князей с воспитателями Д.С. Арсеньевым и А.А. Толстой в Константинополь. Сергей Александрович был очарован видами Босфора и Константинополя.

Незабываемой была поездка царской семьи пароходом в имение Айвазовского в городе Феодосии. Художник встретил пароход в море на своем катере и повел его за собой к пристани. За катером Айвазовского шли четыре красивые гондолы, наполненные цветами, которыми гребцы усыпали волны моря перед царским пароходом. С огромным радушием знаменитый художник показывал фонтаны и дом, театр у моря, картины. Представители царской семьи увидели небольшой балет в греческих костюмах, поставленный детской группой Феодосии. На прощанье художник подарил гостям свои картины.

Позднее в Ливадию неоднократно приезжала и Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Новый теплый дворец, свежий морской ветер, заросли роз — все пленяло здесь ее сердце. Прибывая сюда, Елисавета Феодоровна сразу посещала ливадийскую Дворцовую церковь, где служился молебен. Вместе с членами Царской семьи Великая княгиня бывала во многих пленительных уголках южнобережья Крыма. Ее внимание привлекал храм Покрова Пресвятой Богородицы в Нижней Ореанде. После пожара, когда в огне погиб здесь дворец Великого князя Константина Николаевича, родного брата Александра II, владелец дворца принял решение из его уцелевших конструкций начать создание храма, который отличался гармонией и благородством всех линий. Украшением храма стали редкой красоты мозаичные панно и иконы работы итальянского мастера Антонио Сальвиати. Осенью 1894 г. в храме служил святой праведный Иоанн Кронштадтский, который после службы причащал умирающего Александра III. В этом храме 25 сентября 1908 г. причащалась Святых Тайн Великая княгиня Елисавета Феодоровна. В этот день она подарила настоятелю храма серебряно-позолоченный образ святого преподобного Сергия Радонежского. Сюда неоднократно приходила молиться вся Царская семья[112].

После смерти Великого князя Константина Николаевича храм поддерживали Великий князь Константин Кон стантинович и Великий князь Дмитрий Константинович. В 1912 г. Царская семья приехала в Ливадию в Лазареву субботу. Цвели все фруктовые деревья. На всенощной вместо вербы держали в руках ветки цветущего миндаля. В этот раз в Ливадию прибыли принц Эрнст, брат Государыни, и Великая княгиня Елисавета Феодоровна в красивом сером костюме Марфо-Мариинской обители. Для нее неоднократно служили литургию в Дворцовой церкви в Ореанде[113].

Однако вернемся к дневнику Д.С. Арсеньева.

Из дневника Д.С. Арсеньева можно узнать о некоторых особенностях жизни детей в царской семье. В каждом деянии и развлечении присутствовал непререкаемый духовный авторитет родителей и воспитателей, постоянно стремившихся умерять крайности в поступках августейших детей. Дозволено было все, что не изменяло основному типу великокняжеского положения, что не снижало аристократизма в поведении и своего рода аскетической строгости жизни. Приветствовался каждый шаг, поднимавший духовную жизнь отрока на новую высоту. Пресекалось все, что означало бы введение ребенка в далеко не безупречную сферу. В этой связи достаточно вспомнить, как решительно было пресечено детское, праздное любопытство Великого князя, стремившегося в Константинополе присоединиться к А.А. Толстой, которая собиралась съездить в гарем одного из пашей. Отказ был столь твердым, что вопросов больше не возникало.

Поскольку в результате воспитания царских детей формировался тот слой людей, которые олицетворяли, представляли в мире Россию, воспитателю необходимо было отстаивать ценностную линию Царского Дома, его христианские начала. Образы воспитателей Великого князя, и прежде всего Д.С. Арсеньева, убеждают в правоте мысли св. Феофана Затворника, что воспитание из всех святых дел самое святое. Усилиями и молитвами Императрицы, духовника, главного воспитателя и других педагогов происходило постепенное становление тонкого, доброго, благодарного, широко образованного человека, который в ряду русских Великих князей занял особое место.

Сказанное выше подтверждает особую роль Д.С. Арсеньева в воспитании Сергея Александровича в ходе почти ежедневного общения. Но были незначительные периоды времени, когда главный воспитатель по тем или иным причинам отсутствовал, как это случилось, например, в 1876 г., в Крыму, где Дмитрия Сергеевича заменял Лакост. В эту ливадийскую осень для юного Великого князя особый интерес представляли встречи с графом Алексеем Сергеевичем Уваровым, знаменитым археологом, знатоком русских и крымских древностей. Уваров был дружен с Лакостом, через посредство которого Великий князь сошелся со знаменитым исследователем. Еще в детстве Сергей Александрович любил участвовать в раскопках, например в Крыму в 1870 г., когда они вместе с братом Павлом Александровичем ездили на раскопки в Херсонесский монастырь. В эту осень 1876 г. Сергей Александрович неоднократно участвовал в раскопках с Уваровым. Впоследствии, по свидетельству Д.С. Арсеньева, в 1878 г. братья Сергей и Павел Александровичи провели хорошие дни по приглашению графа и графини Уваровых в их имении Поречье[114].

Благотоворное воспитывающее влияние на Сергея Александровича оказывало посещение дома Д.С. Арсеньева. Здесь отсутствовало строжайшее следование правилам дворцового этикета, что насыщало жизнь Великого князя полезной практикой равноправного, демократического общения с людьми.

В этот год по возвращении из Ливадии в Петербург возобновились учебные занятия по программе высшего образования, которые Сергей Александрович должен был закончить к 20-летию.

Энциклопедию права читал К.П. Победоносцев, которого Сергей Александрович знал с детства, любил и, по словам Д.С. Арсеньева, наслаждался его умными беседами. Государственное право Великий князь изучал под руководством профессора И.Е. Андреевского; русское законодательство преподавал упомянутый выше Н.С. Таганцев; политическую экономию — В.П. Безобразов, которого оба князя, Сергей и Павел, искренне полюбили и сохраняли дружеские отношения с ним и по окончании учебы. Среди всех предметов, которые в детстве и юности изучал Сергей Александрович, самым любимым оставалась история[115].

Начало воинской службы Великого князя происходило в Красном Селе, в военном лагере, где он был ротным командиром. Проходя службу здесь в течение недели, Сергей Александрович по субботам возвращался к родным в Царское Село.

В августе следующего года Императрица с Сергеем и Павлом Александровичами через Варшаву отправились в Ливадию. Теперь их комнаты во дворце были расположены непосредственно над покоями Государя и Государыни. А рядом с ними, во втором этаже — комнаты единственной любимой сестры Марии Александровны с ее мужем.

Воздух России в этот год был насыщен разговорами о приближающейся Русско-турецкой войне. Но жизнь в Крыму шла как и прежде. И в Петербурге, и в Крыму, как и прежде, императорская семья часто посещала театры, веселилась на балах. В Ливадии по-прежнему ставили любительские спектакли, хотя многие считали предосудительным такое времяпрепровождение в те дни, когда страдали братья-славяне. Сергей и Павел не принимали участия в спектаклях, ибо страна готовилась к войне. Решение об этом было принято в пору ливадийского отдыха[116].

В апреле, в тот месяц, когда отмечалось совершеннолетие Великого князя, Россия объявила войну Турции. Принятие присяги на верность служения Богу, Царю и Отечеству в день совершеннолетия Сергея Александровича совпадает для него со служением в действующей русской армии в борьбе против османов.

В знаменательные дни принятия присяги Сергеем Александровичем его родители — Император Александр II и Императрица Мария Александровна, а также главный воспитатель Великого князя Д.С. Арсеньев приходят к единодушному выводу о вполне удавшемся воспитании Сергея Александровича. Этот «жизнерадостный и действительно прекрасный человек», по мнению Д.С. Арсеньева, «был хотя очень религиозен, чист и благонамерен, но к себе снисходителен, и, что называется, ветхий человек в нем хотя был хорошо направлен, но не уничтожен…»[117]. Возможно, по его мнению, это происходило потому, что Императрица жила только для исполнения своей высокой обязанности (Императрицы, супруги, матери). Чуждая всякой суетности и мелкой жизни, она была очень строга к себе, но проявляла значительную мягкость по отношению к супругу и детям[118].

Накануне дня совершеннолетия Сергей Александрович был произведен в полковники. Он был огорчен, т. к. хотел заслужить это звание на войне, а не получить по заведенному в царской семье обычаю.

В мае началась подготовка Сергея Александровича к отъезду в действующую армию. После молебна состоялась его отправка по Варшавской железной дороге в армию.

Д.С. Арсеньев подробно описывает бесстрашие Сергея Александровича во время боевого крещения Великого князя возле Дуная. Человек, воспитывавший Сергея Александровича с детства, был взволнован, видя, как турецкие ядра падали рядом с конем Великого князя. Несмотря на тревогу Государя о сыне, Сергей Александрович выпросил себе право не оставаться в ставке отца, но быть в сражениях вместе с Цесаревичем (будущим Александром III, родным братом Сергея Александровича). Среди адъютантов Цесаревича, в числе которых был С.Д. Шереметев, в течение всех военных операций не было ни ссор, ни интриг.

«Цесаревичу было отрадно увидеть, — писал Д.С. Арсеньев, — что его младший брат был прекрасный юноша, нравственный, религиозный, интересующийся делом, серьезного ума, любящий чтение и устные занятия, очень благородного характера, причем очень добрый, скромный и умеющий хорошо хранить сказанное ему по секрету и с большим тактом и выдержкою»[119].

За отвагу, стойкость, проявленные в боевых действиях, Государь 21 октября пожаловал Великому князю Сергею Александровичу Георгиевский крест.

Неприметные на первый взгляд детали в воспитании Великого князя Сергия, скупые штрихи, касающиеся его повседневных поступков, позволяют тем не менее увидеть, насколько велика заслуга воспитателя, духовника и матери в формировании личности Сергея Александровича. Не приходится сомневаться в том, что перед нами этически окрашенная жизнь, обращенная к глубоким слоям отечественной и мировой культуры. А следовательно, для понимания масштаба этой личности необходимо иметь в виду мощное культурное основание, на котором возрастал Великий князь.

По сути своей натуры Великий князь не мог ограничиваться лишь философским созерцанием действительности. В его лице сформировался носитель социально окрашенной и деятельно ориентированной мысли. Тонкость, эстетизм натуры Великого князя не исключали того, что на протяжении всего периода юношеского развития он учился острой и прямой постановке жизненно важных вопросов.

Неудивительно поэтому, что одна часть наших современников с вниманием и почтением обращается к этому имени. А другая, напротив, сознательно искажает сущность позиции Великого князя и стремится подвести читателя к выводам, которые сковывают мысль и уводят ее на ложный путь.

Эта позиция не нова, имеет свою традицию и свои идейные истоки, а также опирается на грех как норму, что создает атмосферу ада, по слову св. Феофана Затворника. Не прибегая к анализу клеветы, заранее отметим, что нас не может удовлетворить лживая постановка вопроса о царственном мученике, который обретает сегодня, хотят того злобствующие оппоненты или нет, свое место в реализации культурной миссии России.

Великий князь с младенчества помнил об идеальном значении христианских духовных ценностей для будущего России. Его непосредственный религиозный взгляд на мир требовал прямой постановки вопроса о том, что является злом, кто именно несет в своих речах и поступках запрос антихриста. С детства взращенный в атмосфере православной духовности, Великий князь в окружающей его жизни отчетливо видел признаки чудовищного синкретизма, попытки смешения всех западных и восточных религий, что не давало ответа на вопросы, которые волновали людей.

Формирование глубокого исторического мышления позволило Великому князю Сергию позднее действительно отвечать на эти вопросы и участвовать в процессе систематизации предметов старины, в строительстве достойных учреждений для хранения и развития ценных элементов наследия.

Время торжества страстей заканчивалось, начинался период духовного возмужания, концентрации воли, подготовки к практической жизни и встречи с принцессой Эллой, с потенциально святым человеком, который был достоин духовного и идейного мира Великого князя.

2.2. Великая мать Великого князя

Завершая часть книги, касающуюся детства, отрочества и юности русского избранника Елизаветы, необходимо еще раз акцентировать вопрос о том, какое место в бытии Великого князя занимала жизнь и смерть его матери — Императрицы.

Великого князя Сергея Александровича относилась к тому типу людей, которые поражали чистотой поступков и масштабом духовной глубины. Прибыв в Россию шестнадцатилетней девушкой в качестве невесты Цесаревича, она покорила всех не внешней красотой. Все очевидцы сравнивали ее с ясной звездочкой Божьей, проливающей на людей немеркнущий, ровный, кроткий свет.

Подчиняясь требованиям притязательного этикета царского двора, Цесаревна в то же время умела сохранить в осанке, общении с окружающими, в своем туалете ту простоту, которой отличался весь образ ее жизни, чуждый блеска и роскоши[120].

С огромным почтением относясь к августейшим родителям своего супруга, Цесаревна в государевом доме являла идеал великолепной жены и нежной матери. Ее обаяние, кротость и терпение превосходили все возможные меры качества этих личностных черт.

Юность Великого князя Сергия была украшена не только любвеобилием и заботой матери, но и красотой благотворительных поступков Императрицы. Покровительствуя после смерти Императрицы Александры Федоровны (1860 г.) всем женским учебным и благотворительным заведениям, Мария Александровна провела здесь много плодотворных преобразований, прежде всего в системе закрытых учебных заведений. Понимая, какими благотворными для ребенка, обучающегося в закрытом заведении, являются контакты с родителями и опекунами, а также познание реальной жизни, Государыня разрешила воспитанницам закрытых пансионов в каникулярные и праздничные дни навещать свой дом.

В системе обучения Государыня, отмечая бесспорную полезность овладения естественными, математическими, гуманитарными знаниями, вместе с тем рекомендовала больше внимания уделять прикладным, необходимым в повседневном обиходе представлениям. Особый акцент при посещении учебных заведений Императрица ставила на развитие добрых чувств будущей гражданки, жены, матери. В одно их первых посещений столичных институтов Мария Александровна в качестве сочинения задала воспитанницам тему: «Любовь», написав это слово на доске и объяснив многообразие его содержания: любовь к Богу, к ближним, к родине, к мужу и детям. Она имела право так ставить вопрос, потому что всегда была способна на самоотверженную любовь к мужу, семье и России.

Именно Императрице Марии Александровне принадлежала мысль об учреждении женских гимназий. К 1878 г. уже около 40 тыс. учениц разных сословий обучались в женских гимназиях России. Особое внимание Императрица обратила на дочерей лиц духовного сословия и положила основание женским епархиальным училищам[121].

Важно подчеркнуть, что под покровительством Марии Александровны воистину началось преодоление тех границ, которые порой существовали между представителями разных сословий и вероисповеданий. В гимназиях формировалась единая русская семья под покровительством Императрицы — Матери всех народов России.

Будучи попечительницей многих православных обществ, Государыня особое внимание уделяла учреждению общин сестер милосердия, соединению подвига иночества и подвига благотворительности. В результате развития такой деятельности при многих женских монастырях были организованы училища и богадельни. Впервые сестры милосердия самоотверженно проявили себя в многострадальном Севастополе периода Крымской войны.

Чрезвычайной заслугой Императрицы стало основание общества Российского Красного Креста, девизом которого были избраны слова: «Сила — не в силе, сила — в любви!» Привлекая к деятельности Красного Креста все население России, Императрица дорожила и большими приношениями богатых лиц, и медной копейкой бедняка, отдаваемой от всего сердца. Ни одна русская Императрица, по признанию современников, не уделяла так мало времени личным нуждам и развлечениям, как Императрица Мария Александровна. Почти все часы ее дня были разделены между заботой об августейших детях и делами благотворительности. Все свободное время она отдавала любимой музыке, живописи и чтению книг наиболее близких ей писателей. Особенным почитанием Императрицы пользовались произведения И.А. Гончарова, А.К. Толстого и Л.Н. Толстого.

Периодическая печать России тех лет редко объединялась в своем мнении по тому или иному вопросу. Но кончина Императрицы Марии Александровны всколыхнула газеты и журналы разных направлений, объединила их в глубокой печали о почившей. П.П. Каратыгин представил фрагменты некрологов разных изданий, в которых говорилось об отдельных характерных чертах покойной Государыни[122]. «Из всех земных поприщ почившая избрала себе благую часть», — так писал «Вестник Европы» (июнь, 1880); «Прекратилось на земле царственное существование, распространявшее вокруг себя благотворную теплоту», — сообщалось в «Московских ведомостях» (24 мая 1880 г., № 142); «Народ русский любил почившую Монархиню, как она любила Россию… гордилась величием русским», — так откликнулась «Страна» (25 мая 1880 г., № 41) на смерть Марии Александровны; «Спокойно, без агонии угасала жизнь благосердной Печальницы русского народа, поставившей задачей своего земного существования облегчение участи несчастных, сирых, убогих», — так писал автор «Голоса» (23 мая 1880 г., № 142); «Русский народ сольется в одной молитве о вечном и блаженном упокоении Ее», — сообщалось в «Санкт-Петербургских ведомостях» (1880, № 141); «Велики были заслуги в Бозе почившей Государыни на пользу человечества. История не забудет их, и имя Благочестивейшей Монархини будет вечно храниться в сердцах русских людей…», — сообщал христианам «Церковно-общественный вестник» (1880, № 61); «Самое важное, самое незабвенное наследство, оставленное усопшей Русскому государству и народу, есть «Красный Крест»… С этим учреждением имя покойной Императрицы будет переходить из рода в род… («Неделя», 1880, №21); «Еесердце,ееум, ее душа были доступны всякому, кто любил Государя и Россию честно, но никогда ни один атом окружавшего Ее воздуха не заразился чем-либо похожим на интригу… Принимая поклонение Себе как Царице, Она Сама поклонялась каждой обязанности человека и христианина, но ни разу не поклонилась неправде… Уважение «долга» было в преставившейся Государыне высочайшею чертою ее прекрасной личности… Быть Государынею русскою — значит быть на страже многих великих заветов русского народа…; и вот эту-то задачу Царица исполнила… как исполняет долг герой-солдат», — это лишь небольшой фрагмент из некролога, опубликованного в «Береге» (1880, № 65); «Усопшая Императрица… была одна из тех дивных и скромных особ, которые на высоте престола, и в скромной доле обыкновенного смертного одинаково относятся к смерти, хорошо сознавая тщетность и ничтожество всякого земного величия», — так характеризовала духовный уровень Марии Александровны «Русская речь» (июнь, 1880); «Да хранится вечно благодарная память о той, которая при жизни в своем высоком положении не знала для себя лучшей радости, как осушать слезы больных и сирых, поддерживать своим поощрением трудящихся и показывать всем нам высокий и достойный подражания пример любви к детям и теплой заботливости о их воспитании!» — «Женское образование» (1880, № IV-V); «В осиротелой, покинутой Ею России вечно будет жить кроткий, идеальный образ Царственной женщины, окруженной светлым ореолом народной любви и признательности», — писал «Киевлянин» (24 мая, 1880 г. № 117); «С искреннейшею уверенностью можем повторить мы святые слова нашего Божественного Учителя: «Блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят», — писала «Правда» (1880, № 134).

Кончина Императрицы вызвала глубокий отклик у единоверцев славян. Так, в статье «Глас черногорца», опубликованной в журнале «Вестник народной помощи» (1880, № 24), говорилось: «…Черногория… сегодня проливает слезы над гробом Царицы; заочно смиренно целует Ее охладевшую руку, послужившую стольким добрым делам, посылает на Ее могилу свежий венок и горсть черногорской земли; и вместо последнего прощанья из стесненной до боли груди возносит свой вздох: «Тихо покойся в вечном мире, добрая душа — великая Царица! Добрые дела твои уготовали для тебя место в Раю, а между нами оставили вечную память».

За 52 года до кончины Государыни Марии Александровны поэт В. А. Жуковский, близкий к императорскому двору, посвятил стихи почившей тогда вдовствующей Императрице Марии Федоровне, две строки которых П.П. Каратыгин обратил памяти Марии Александровны:

Благодарим, благодарим
Тебя, за жизнь Твою меж нами!

Автор другой работы, посвященной почившей Императрице, именует Ее «духовной погодой» царствования, «источником мудрого совета», «олицетворением России при Государе»[123].

По его мнению, совокупность превосходных личностных качеств ставила Императрицу «высоко над Ее веком»[124]. Сразу после прибытия в Россию она полюбила Россию всем своим духовным существом, и любовь эта сделала Ее русскою. Душа Ее расцвела от посвящения в тайну Православной Церкви. И полюбив эту Церковь более всего, «она нашла в ней сокровище на всю жизнь»[125].

Печальная весть, как уже говорилось выше, потрясла все соседние земли и Европу. Великую скорбь испытывали люди Вильно, особенно почитавшие усопшую за ее отношение к вдовам и сиротам, за то, что она открыла двери учебных заведений России русским и нерусским, верующим и неверующим, православным и инославным. Не случайно поэтому в Вильно был опубликован плач в память Марии Александровны в подражание «плачу Иеремии» (текст параллельно на русском и древнееврейском языках). Вот лишь несколько строк из Плача:

Глава вторая

1. Солнце не светит, дневное сиянье
Перешло в густой ночной мрак.
2. Горе ввергло россиян в изнеможение:
Ищут Матери, а Ее нет!
3. Навзрыд плачут сироты,
Рыдают вдовы…

Глава пятая

1. Земля, земля, внимай слову моему,
Внемли горькой речи моей!
2. Не радуйся, не гордись!
3. Не хвались победой над Россией!
4. Ты поглотила только прах…[126]
5. Дух же мирно почиет в небесах,
Его не коснулась твоя лютая рука…
42. Небо — удел Ее, небо достойное жилище Ее.
43. Защита Ее — Бог Всевышний, в Его объятьях
Да почиет Она…
44. Окружили Ее ангелы небесные,
С почетом встретили Ее архангелы Создателя…
46. Виноградник родит прекрасный виноград.
47. Плодоносное древо — душистый плод…
51. Дети — венец родителей,
Безукоризненный дух родителей — украшение детей[127].

Мы намеренно привели фрагменты из разных работ, опубликованных в разных городах России и за ее пределами. Трудно назвать другую Императрицу России, скорбь о которой была бы столь единодушна, а оценка нравственной и благотворительной позиции была бы так высока.

Прочитав страницы газет и журналов, каждый открывал для себя удивительные стороны личности усопшей Государыни. Какую же несравнимую с другими людьми потерю понес Великий князь Сергей Александрович, для которого Мария Александровна всегда был предметом безграничной любви и поклонения, который после тяжелой утраты и через эти публикации открыл для себя глубины души самого дорогого человека.

Многообразие юношеских увлечений, страсть к познанию мира во всей красоте его эстетических отличий всегда сопрягались у Великого князя Сергея Александровича с жестким самоограничением, наложенным на его бытие образом несравненной матери — христианки, обладавшей высокоразвитым, неповторимым стилем общественной и личностной жизни.

Прибыв в Россию юной, Императрица очень скоро приобретает репутацию человека, сознательно погруженного в контекст избранного ценностного поля, интуитивно угадавшего главное русло русской культуры. Никакой социальный заказ, никакой мотив выгоды не нарушали свободы суждений Марии Александровны, связанной лишь высокими моральными постулатами. Она становится духовным центром императорского дворца, образцом человеческой порядочности. Аристократизм ее утонченной натуры оказывал неотразимое влияние на подрастающего Великого князя, незримо, ненавязчиво формируя его универсальные моральные принципы. В слове такого чистого, бескорыстного человека содержалась сила духа, которая одна порой приводила в движение некоторые бездействовавшие механизмы развития общества. Великий князь отчетливо видел, что содержанием и смыслом жизни его матери было оказание всевозможной помощи России, вера в огромную жизнеспособность нации, готовность к жертвенному служению ей.

Великому князю было очевидно, что это служение совершалось на фоне глубокого внутреннего драматизма личной жизни. Но, будучи человеком высокой культуры мышления, она любила свой дом и Петербург, ставший для нее «городом трагической красоты», где пришлось пережить много мучительных дней. Великий князь всегда отдавал должное ее терпению, мудрости и красоте поступков.

2.3. Венчание Елисаветы и Сергия

Минуло детство, совершеннолетие. Великий князь и не предполагал даже, как близка надвигающаяся перемена в его жизни. Хотя тревога перед поворотом в судьбе порою посещала его. Этот поворот был обозначен смертью горячо любимых отца и матери. Нам очень немного известно о тех обетах, которые в этой связи дал себе Великий князь. Чрезвычайно мало знаем мы о собственно внутренней стороне его жизни в эти годы.

Ни полковые сборы и праздники с театральными представлениями, ни встречи с родными и друзьями не спасали от чувства одиночества. Стремясь к близким, он в эти дни гостит то в Кобурге (на севере Баварии) у родной сестры, то в Афинах у сестры двоюродной. Посылает в Кобург и своего любимого, тоже осиротевшего младшего брата Павла, поддерживает его своими теплыми письмами. «Мой дорогой Цып! Сейчас получил твое первое письмо из милого Кобурга. Я уверен, что тебе жизнь там понравится, как и мне. Это одно из лучших моих воспоминаний»[128].

Самому Сергею Александровичу предстояло еще несколько поездок за границу. Но предстоящие путешествия не унимали боль. «В сущности, — признался он в одном из писем, — мне страшно скушно ехать, и я бы в тысячу раз предпочел остаться в деревне — в Ильинском»[129].

Любящая, раненая душа Великого князя искала друга, своей семьи. И судьба не оставила Сергея Александровича в безысходной печали.

В эти дни он вновь едет в Дармштадт, где в великогерцогском доме в этот год было несколько невест. Но выбор Великого князя пал, разумеется, на Эллу.

Сергей Александрович вновь начинает видеть мир вокруг себя. Едет в Париж, но мысль о предстоящей женитьбе накладывает отпечаток нервозности, возбужденности на его переписку и времяпрепровождение. «Езжу много в театры, — пишет он из Парижа, — но они начинают мне надоедать»[130]. Вот он вновь в Дармштадте. В письме к брату Павлу сообщает о предстоящей помолвке — «грустно было уезжать из Дармштадта»[131].

Стремление Великого князя к новому образу жизни становится особенно заметным по возвращении в Петербург. Готовясь к помолвке, он много времени проводит в храмах, обдумывает, чем может обрадовать свою невесту. Пробуждение к новой жизни происходит после Рождественского поста. В Петербурге много балов, в которые, казалось, с головой уходит Великий князь. «Был с визитом у княжны Мери (княгиня Мария Николаевна Оболенская. — И.К.). Хочет устроить у себя танцы. Помнишь, как было весело в прошлом году»[132]. А вот Сергей Александрович приглашен на бал к Маргарите Стенбок. «Бал был красивый. Надя (дочь графини Стенбок. — И.К.) — пресимпатичная, миленькая. Танцевал с ней первую кадриль»[133]. Приглашен к офицеру Преображенского полка Александру Александровичу Адлербергу. «У него играли комедию, и меня это очень забавляло… Вообще было очень мило»[134]. Бал у Волконских, где Великий князь мазуркировал с Мери Васильчиковой. Бал у Юсуповых и Гартонгов. Обедня. Большой завтрак с Царем и Царицей. Вечером цыгане, ужин, веселье.

В конце января пишет брату: «Наконец нахожу свободную минуту, чтобы тебе писать и все описать, мой дорогой Цып. Последняя неделя в Питере была сумасшедшая. Плясали почти каждый день… Вечером в пятницу был у Eugenie (принцесса Евгения Максимилиановна Ольденбургская. — И.К.) в их дворце. Было замечательно красиво, в особенности в манеже, устроенном в виде зимнего сада; вместо музыки пели Семеновские певчие «подблюдные песни»»[135].

Рассматривая некоторые внешние штрихи жизни Великого князя перед помолвкой, мы намеренно опускаем массу «рабочих моментов», связанных с его занятостью военной службой. Это задача другого исследования. Нас же более всего интересует вопрос становления личности Великого князя, от крывшегося Елисавете Феодоровне. В подготовке к помолвке ощущалась некоторая нерешительность, попытка избежать возможной ошибки, стремление закружиться в вихре вальса, оттягивая слишком важное решение. Интерес Великого князя к балам в то время вряд ли следует воспринимать буквально. Участие в балах было какой-то «охранительной» формой поведения накануне перехода значимого рубежа. Путь к святости Великого князя был земным и не предполагал строгих аскетических ограничений. Вместе с тем, будучи с детства ревнителем высокой христианской жизни, он отчетливо видел тщету скоротечных земных восторгов. И очень рано предощутил неминуемость будущих испытаний и скорбей.

В феврале 1884 г. Великий князь сразу после военного парада отправился на вокзал, еле успев на поезд, увозивший его к избраннице. Он вез в подарок невесте подвески из громадного сапфира, кабошон редких размеров и красоты, брошку бриллиантовую и жемчуга, кольцо с кабошоном сапфировым и один из парижских вееров (как пригодились эти и множество других подарков при устройстве Марфо-Мариинской обители в Москве!).

Из Дармштадта Сергей Александрович сообщает в письме: «Нашел здесь совершенную весну — листья распускаются, весенние цветы тоже и воздух теплый. Элла, если можно, еще красивее… Я ее немного учу по-русски; между прочим учу ее словам „Боже, Царя храни»»[136].

Первые слова, которым Сергей Александрович обучал свою будущую супругу, сообщили ей главное — в его жизни духовное начало определяет все остальное. Состоялся живой разговор о живой вере, об избрании совместного долгого и трудного пути ко Спасению. Вступая на этот путь, Великий князь увидел в личности Елисаветы Феодоровны мир значительно более глубокий и богатый, чем он мог предположить. Упрощенное, плоское и поверхностное понимание брака исключалось. В дни помолвки, где было много радости и веселья (на балах в их честь, признается Великий князь, «мы с Эллой усердно отплясывали»)[137], Сергей Александрович обрадовался избытку скромности и смирения в своей невесте, ощутил возможность предельного духовного самораскрытия.

Важный штрих в характеристике облика Елисаветы Феодоровны отмечал статс-секретарь А.А. Половцев. Он не первый, кто говорил, что она «была прелестна, восхитительна, обаятельна, исполнена такта и грации… как всегда, любезна со всяким». Вместе с тем он подчеркивал, что она была «отуманена каким-то облаком нравственного гнета»[138]. То есть речь идет о том, что сам облик Великой княгини был подобен облику человека, который ежечасно готов принести личную и вольную жертву Христу, который готов снять жертву с человечества и взять его грехи на себя.

Радость подготовки к обручению соединялась с тревогой. Ведь в этот ответственный момент рядом не было горячо любимой матери — покойной Императрицы Марии Александровны. Не было в живых и отца — Александра II. Среди тех, кто искренне молился за счастье обручавшихся, были старые друзья, сестры Тютчевы. А.Д. Никольский, который перевел с французского несколько их писем, касающихся этого события, заметил, что сестры в тот день отслужили благодарственный молебен. Они подумали тогда о покойной Императрице, о том, что бы она чувствовала в связи с этим событием, «и контраст между тем, что было бы, если бы она была жива, и теперешним полным одиночеством Великого князя Сергия заставляет сжиматься сердце. Поэтому я думаю, что сейчас нужно ему простить все его упущения и уделить ему сердечное тепло, чтобы его душа согрелась и усовершенствовалась ради его жены и для его нового существования»[139]. Императрицы уже нет, но сестрам Тютчевым известно ее отношение к избраннице сына. В письме А.Ф. Тютчевой от 16 февраля читаем: «он обручился с принцессой Елизаветой… той, которая нравилась Императрице Марии Александровне»[140].

В орбиту радостных событий втягивались все близкие и друзья. Из Афин Д.С. Арсеньеву спешит сообщить о своих чувствах любимый брат Сергея Александровича Павел: «Здесь в день получения известия мы отслужили благодарственный молебен, и так было отрадно слышать, когда их обоих называли… Продолжает ли Сергей хотеть в Ильинское на первое время после свадьбы? Это, мне кажется, было бы очень хорошо»[141].

С радостью на весть о помолвке откликнулась из Москвы первая воспитательница Сергея Александровича Анна Федоровна Аксакова (урожд. Тютчева). В письме Великому князю она пишет, что хотела бы подарить его невесте необычный подарок. Много лет назад Анна Федоровна подарила образ Богородицы «Трех Радостей» матери Сергея Александровича после молебна и обета у раки преподобного Сергия. Этот образ всегда был с его матерью (царицей), перед ним она ежедневно молилась. Образ был возвращен А.Ф. Аксаковой после смерти Императрицы.

«Я бы хотела, — пишет Анна Федоровна, — чтоб Ваша невеста приняла этот образ как благословение, идущее от Вашей матери и от святого, который столько веков являлся покровителем России и который вместе с тем и Ваш покровитель»[142].

Во втором письме Анна Федоровна Аксакова выражает огромную радость относительно того, что Сергей Александрович свято хранит память о своей матери. «Нельзя носить в душе своей образ такой Матери, не стремясь всеми силами души идти по ее священным следам на том пути, по которому она шла с такой чистотой и таким постоянством»[143].

Великая княгиня встретила в лице будущего супруга сильного, высокообразованного и эстетически одаренного человека, который во многом сумел повести свою избранницу за собой, человека, до последнего вздоха сумевшего сохранить в чистоте заветы предков.

Уже в ранние годы юная Елизавета была хорошо подготовлена к той роли, которую ей предстояло сыграть, став женой Великого князя Сергея Александровича. В письме к брату она называет его «настоящим ангелом доброты»[144].

Незаурядные способности, которыми наградила ее природа, получили хорошее развитие в обучении языкам, музыке, искусству. С юных лет стремясь оценивать человека и явление в целом, избегая односторонних суждений, она была беспощадна к своим ошибкам и всегда склонна прощать просчеты других. Прибыв в Россию, она предстала перед Царским Домом и народом как человек высокой нравственности, культуры и благородства.

«Историческая летопись» за 1914 г. отмечала 30-летний юбилей великокняжеского бракосочетания, указывая на историческую значимость этого события. Со ссылкой на «Правительственный вестник» 1884 г. сообщалось о том, с какой радостью была встречена в Петербурге невеста Великого князя Сергея Александровича, торжественный въезд которой в Петербург состоялся 2 июня. В строгом соответствии с церемониалом Их Императорские Высочества, Король и Королева эллинов, Великий герцог Гессенский и другие августейшие гости в 1 час 56 минут по полудни по соединительной линии железной дороги из Петергофа в Петербург вместе с невестой Великого князя прибыли на Николаевский вокзал. Здесь на декорированном зеленью, вензелями и флагами дебаркадере железной дороги был выставлен почетный караул от лейб-гвардии Преображенского полка. При почетном карауле находился Великий князь Сергей Александрович. После целого ряда церемониальных приветствий в 2 часа 12 минут последовал торжественный въезд в Петербург высоконареченной невесты.

В связи с предстоящим бракосочетанием был издан Высочайший приказ, подготовлен подробный церемониал браковенчания, что было непременным условием порядка и достоинства при проведении этого важного события (см. Приложение № 1 — «Церемониал свадебного торжества по случаю венчания Великого князя Сергия и принцессы Гессенской Елисаветы»). В дополнение к основному приказу было издано специальное распоряжение о благодарности войскам и военно-учебным заведениям, показавшим в этот день отличную подготовку[145].

Государыня Императрица с высоконареченной невестой Великого князя Сергея Александровича направились в Зимний дворец в двухместной золотой карете, увенчанной императорской короной и запряженной в восемь белой масти лошадей[146]. В платье из серебряной парчи и в мантии со шлейфом пурпурного цвета Елисавета Феодоровна была ослепительно красива.

Возле кареты следовали верхом Государь Император, король эллинов, великий герцог Гессенский и ряд других августейших особ. На всем пути следования императорского кортежа до Зимнего дворца звучало в воздухе восторженное «ура!» народа.

В 2 часа 48 минут пополудни под орудийные залпы Петропавловской крепости высоконареченная невеста со своим августейшим женихом вступили в Зимний дворец через посольский подъезд. После молебна в соборной церкви, совершенного протопресвитером Янышевым, Их Величества, Их Высочества и высокие гости проследовали в соответствующие апартаменты Зимнего дворца.

В воскресенье 3 июня совершилось бракосочетание Их Высочеств, на котором в соборной церкви присутствовали лица, обозначенные в церемониале, а также представители дипломатического корпуса, иностранные принцы и высшие представители других христианских конфессий.

В час дня в церковь были принесены два образа — Спасителя и Божией Матери, которыми благословляли перед венцами высоконареченных жениха и невесту.

В 1 час 20 минут дня (пополудни) последовал высочайший выход из внутренних покоев в церковь, где Их Величества и Их Высочества были встречены Высокопреосвященным митрополитом Исидором с членами Святейшего Синода и придворным духовенством со святым крестом и святой водой. Бракосочетание совершал протопресвитер Янышев при участии придворного духовенства[147].

После совершения венчания высокобракосочетавшиеся приблизились к Их Императорским Величествам, а затем к августейшему родителю Великой княгини с благодарственными словами.

После принятия поздравлений Великий князь и его супруга в соответствии с церемониалом перешли в Александровский зал, где был устроен алтарь, перед которым пастор церкви св. Анны Фрейфельд совершил богослужение по евангелическо-лютеранскому обряду.

В шестом часу вечера начался обед, сервированный в Николаевском зале. Во время обеда на хорах Николаевского зала играл оркестр и пел хор Императорской русской оперы под управлением капельмейстера Направника, при участии артистов той же оперы Славиной, Сионицкой, Орлова, Мельникова, Стравинского, Михайлова, Корякина, Майбороды, Васильева.

Около 9 часов вечера в Георгиевском зале начался бал, открывшийся польским полонезом. На первый тур Государь Император пригласил Великую княгиню Елисавету Феодоровну. Государыня Императрица первый танец подарила Великому князю Сергею Александровичу. После бала Их Императорские Величества следовали из Зимнего дворца вместе с великокняжеской четой в их дворец на Невском в четырехместной золоченой карете, увенчанной императорской короной. В 10 часов 45 минут вечера они поднялись на площадку парадной лестницы Сергиевского дворца, где великокняжеская чета была встречена Великим князем Владимиром Александровичем и Великой княгиней Марией Павловной по русскому обычаю — святым образом и хлебом-солью.

Затем в зале дворца на Невском были приняты офицеры лейб-гвардии второго стрелкового батальона, которые приветствовали своего августейшего шефа и поднесли Их Императорским Высочествам хлеб-соль на серебряном блюде, на котором были изображены Георгиевский крест и Андреевская звезда, украшающая головной гвардейский убор. В центре блюда — вензели Их Императорских Высочеств[148]. На следующий день в Сергиевский дворец пожаловали с поздравлениями иностранные гости. Наряду с телеграммами из всех поселений России, начали поступать телеграммы из Дармштадта, Лондона и других городов и государств[149].

Свадебное путешествие в Ильинское соединилось с посещением древних храмов Москвы и Троице-Сергиевой лавры. После благодатного лета в Ильинском наступила осень, подошло время военных маневров, и супруги вернулись в Петербург.

Весть о браке Великого князя Сергия и дармштадтской принцессы была с радостью встречена в России. В светские и церковные организации России был направлен соответствующий указ Императора, а московский генерал-губернатор пригласил всех в Большой Успенский собор на торжественный благодарственный молебен с коленопреклонением по случаю совершившегося бракосочетания.

Выйдя замуж за Великого князя Сергия, очаровательная принцесса Элла, ставшая Великой княгиней, замечает графиня А.А. Олсуфьева, первые семь лет замужества провела в лучезарном блеске петербургского императорского двора. Помогая мужу, она устанавливала добрые отношения с обществом, которое обожало ее. Но ее не радовала жизнь, которая не соответствовала ее сердцу[150].

И тем не менее свершилось главное событие в личной жизни великокняжеской четы — началось совместное строительство бытия на христианских началах с ярко выраженным обоюдным стремлением достичь достойного уровня христианской глубины.

Балы, встречи, знакомства, музыкальные вечера, лотереи в первый, послесвадебный, период жизни чередовались в бытии великокняжеской четы. Но не это определяло общий тон жизни. Возраставшее богатство связей и отношений определялось пониманием того, что такое духовность. Сергий и Елисавета сходились в понимании главного — духовность проявляется лишь тогда, когда идет совместный поиск Бога, Святого Духа, что становится смыслом бытия. Тогда иными красками играют слова «любовь», «долг», «совесть», «честь», «культура общения» и т. д. Отсюда — строгий лаконизм и изящество встреч, обостренная взаимная чуткость, созидание целой системы форм культурной жизни в Сергиевском дворце, последовательность, твердость, неколебимость при появлении любых искушений.

Поскольку совместное постижение Божественного порядка мира образовывало смысловой стержень в жизни великокняжеской четы, Сергий и Елисавета с первого дня искали ту максиму в приложении сил, которая приближала бы их к Богу. И нашли ее в понятии «благотворительность», помня мысль св. Иоанна Златоуста, что нет иного средства, которое так уподобляет нас Богу, как благотворительность. Сквозь вихрь балов и встреч первых лет совместной жизни Сергий и Елисавета всегда остро чувствовали суть философской интерпретации вечного и временного, безграничного и локально замкнутого.

Очень настороженно относились они к такому интересному для многих инструменту жизненного успеха, как лесть. Иван Ильин справедливо замечал: «Чем выше духовный уровень человека, тем безразличнее для него лесть, тем осторожнее приходится быть льстецу, тем тщательнее надо маскировать, скрывать свои уловки»[151]. Сергий и Елисавета, будучи с юных лет духовно зрелыми личностями, легко преодолевали искушение подобных встреч.

Еще более невыносимы были им пошлые люди. Они видели (об этом убедительно писал И. Ильин), что «лишенная святого пошлость может ко всему примазываться, во всем укореняться; а там, куда она проникает и где ширится, вырождается все — как в отдельном человеке, так и в жизни целых поколений»[152].

Полноценная церковная жизнь, разносторонние творческие наклонности, бытие во внутреннем неведении зла создавали надежный заслон проникновению в их духовный мир подобной нечисти. Они с первых дней совместного бытия помнили непреложную истину — есть счастье праведное и счастье грешное. В этой связи справедливо вспомнить замечание Н.С. Лескова: «Праведное счастье ни через кого не переступит, а грешное все перешагнет»[153].

С таких позиций начиналось строительство совместной жизни, не нарушающей гармонию целого, преодолевающей соблазны ветхого человека.

Глава 3. Петербург. Вхождение в мир русской культуры

3.1. Образ дома

После спокойной, размеренной жизни в Ильинском Елисавета Феодоровна сразу погрузилась в бурные ритмы петербургского бытия в его различных образах — политическом, религиозном, военном, историко-культурном, обыденном, художественном. Последний был ближе, понятней Великой княгине, вызывая особый интерес. В облике Северной столицы во второй половине 80-х гг. XIX в. происходили большие перемены. Эти перемены получили убедительное отражение в трехтомной энциклопедии «Три века Санкт-Петербурга». Ее авторы отмечают, что в 1880-1890-е гг. облик города начинали определять не дворцы и особняки, а многоэтажные доходные дома. В это время, с одной стороны, торжественные интерьеры сменялись домашними интимными. С другой, несмотря на усилия талантливых создателей уникальных произведений декоративного искусства, авторские работы все более настойчиво вытесняли мануфактуры и фабрики, где налаживалось серийное производство художественных изделий.

Эта ситуация активно влияла на деятельность образованных меценатов. Один из них, проживавший тогда в Париже меценат Василий Нарышкин, собрав интересную коллекцию декоративно-прикладного искусства, подарил ее Александру II.

Государь распределил этот дар между Эрмитажем и Обществом поощрения художников. Представители последнего создали собственный художественно-промышленный музей, число даров которому постоянно возрастало.

Большой интерес Великой княгини вызывало развитие в Петербурге архитектурного стиля модерн, отличавшегося сочетанием разных объемов с перетекающими формами и линиями. Цветные витражи, нарядные мозаики, пронизанные паутиной затейливых решеток, различные архитектурные детали-объемы напоминали огромные бутоны каменных цветов. Стиль модерн подчеркивал свою непохожесть, хотел вернуть человека в мир покоя и добрых размышлений. Наиболее ярко выразил себя модерн в особняках, где исчезало чувство времени, где каждая деталь рассматривалась как полноправная часть дома[154].

Авторы трехтомника отмечают, что неоценимую помощь русской художественной промышленности оказал придворный банкир, владелец многих заводов и железных дорог Александр Штиглиц. В 1876 г. он открыл в Петербурге Училище технического рисования, а на его базе создал музей, который к середине 1890-х гг. стал усиленно соперничать с европейскими собраниями. Вскоре и хранители Эрмитажа начали всерьез говорить о создании отдела прикладного искусства.

В 1884 г. сын крупного золотопромышленника Александр Базилевский, проживавший в Париже, решил продать свою знаменитую коллекцию. В свое время, начав формирование коллекции с предметов христианского искусства с первых веков нашего времени до поздней готики, он постепенно расширил круг своих интересов. Париж уже готовился к аукциону, но Александр III выкупил всю коллекцию, а Эрмитаж пополнился собраниями драгоценной церковной утвари, изделиями из резной кости, эмалей, майолик, фаянса. К концу царствования Александра III отделение прикладного искусства Эрмитажа сравнялось с позициями целого ряда европейских музеев[155].

Мы не случайно обращаем внимание на эту сторону жизни Петербурга 1880-х гг., учитывая причастность Елисаветы Феодоровны к художественному творчеству: украшение церковной утвари, интерьеров собственных домов, одежды, изготовление множества подарков для друзей и воинов. Стремление вложить в изготовление подарков не только достигнутое мастерство, но частицу своей души всегда отличало Великую княгиню. Это умение особо пригодилось ей в пору, когда она, переживая разлуку с родными, погружалась в рукоделие или принимала посильное участие в преобразованиях данной сферы культуры.

В Петербурге Великой княгине многое приходилось делать впервые, постигать на практике. Петербург, будучи началом пути изучения бытия Елисаветы Феодоровны в России, в первую очередь приводит читателя к дому на Невском проспекте, где прошел первый период ее жизни в новом отечестве.

Образ дома Белосельских-Белозерских, или Сергиевского дворца, как он стал называться после его приобретения в 1884 г. Александром III для Великого князя Сергия, в течение многих лет бытия этого здания волновал воображение современников: и как шедевр архитектурного искусства, и как культурный центр, и как мистическое явление, но прежде всего как центр благотворительности.

Дом, куда после венчания в церкви Зимнего дворца прибыли супруги, уже имел свою давнюю историю. Не касаясь ее в деталях, отметим, что дом на углу Невского и Фонтанки в 1846-1848 гг. был создан А.И. Штакеншнейдером.

Здание восхищало современников. Его называли «величественным палаццо», «совершенством в своем роде». По мнению современников, архитектор совершил настоящий художественный подвиг.

Владельцы дворца князья Белосельские-Белозерские устраивали здесь приемы, которые по размаху и роскоши не уступали императорским приемам в Зимнем дворце. Здесь бывали члены императорской фамилии, государственные деятели, иностранные посланники, а также люди из артистического мира: Ференц Лист, Антон Рубинштейн и др.[156].

В решетках парадной лестницы в 1884 г. был помещен вензель нового владельца дворца, а в его интерьерах произведены некоторые перестройки. Уже после переезда августейшей четы в 1891 г. в Москву мебельный фабрикант Ф.Ф. Мельцер отделывал несколько интерьеров дворца по Во времена, когда хозяином дворца стал Великий князь Сергей Александрович, здесь продолжалась яркая светская жизнь, но чаще вечера проходили в узком кругу семьи и близких друзей. Нередко здесь бывал наследник престола Цесаревич Николай Александрович с супругой. Романовы любили устраивать домашние спектакли и костюмированные балы. Одна из известных постановок того времени — сцены из «Евгения Онегина» (роль Татьяны исполняла хозяйка дворца — Великая княгиня Елисавета Феодоровна, Онегина — цесаревич Николай Александрович)[158].

Большую художественную ценность представляли многие интерьеры Сергиевского дворца. Штакеншнейдер, обратившись к архитектурному решению Строгановского дворца, который был построен Растрелли, предпринял строительство дома в стиле барокко XVIII в.

В псевдорусском стиле были расписаны деревянные перекрытия в кабинете Сергея Александровича. Над топкой камина в ореховой раме — монограммы «С» и «Е».

В покоях Елисаветы Феодоровны, которые находились во втором этаже и выходили окнами на Аничков дворец, сохранился камин с трельяжной сеткой, лепной декор карниза; мебельный гарнитур из 48 предметов.

Весьма интересны парадные интерьеры дворца, в частности полностью сохранившийся интерьер парадной лестницы, отличавшейся легкостью объемов. Нарядность парадным интерьерам придает обилие скульптур и лепнины, наличие узких и высоких зеркал. Золотая гостиная открывает анфиладу парадных интерьеров бельэтажа дворца, которая состоит из трех небольших залов, объединенных стилевым подобием (неорококо). Обилие скульптур, картин, необычно обрамленных зеркал, красота мозаичной столовой, концертный зал создавали ощущение праздника.

В фойе стены были украшены картинами итальянских мастеров и русских портретистов. В библиотеке находились мраморные бюсты членов царского дома. Своей библиотекой и собранием древностей весьма гордился Великий князь. Здесь была богатейшая коллекция исторической литературы, много писем Императрицы Елизаветы Алексеевны, о которой он собирался написать книгу.

В концертном зале, который был украшен арками, кариатидами, зеркалами, Елисавета Феодоровна неоднократно устраивала вечера и балы, тщательно подготавливаясь к ним.

Любимой комнатой Великой княгини был ее кабинет, драпированный шелком и украшенный живописью французских художников XVIII в. Здесь она читала, писала письма, украшала конверты своими рисунками: орнаментами, фигурами птиц и животных, видами Дармштадта. Стены приемной Елисаветы Феодоровны покрыты светлосерым штофом с розовыми и голубыми цветами. Под зеркалом мраморный камин 1847 г., отделанный итальянскими мастерами. Камин украшен фигурками путти, птицами и гроздьями винограда. Она называла кабинет своим любимым уголком.

Большой интерес для обитателей дворца представляла библиотека, где размещалось много любимой Сергеем Александровичем исторической литературы, антикварных каталогов и писем представителей Императорского Дома. Интерьер библиотеки окаймлен лентой встроенных дубовых шкафов; поражает эстетизм ажурного оформления балкона библиотеки. Здесь частично сохранились витражи из стекла зеленого, коричневого и золотистого тонов[159].

Изысканная красота и обустроенность дворца, доброта окружения в определенной мере скрашивали тоску юной Великой княгини по родине, позволяя достаточно быстро включиться в новую для себя ситуацию.

Поскольку на облике Сергиевского дворца лежала печать торжественной гармонии, соединявшей в себе проявление творческой индивидуальности архитектора и особенностей историко-эстетического видения художников, дом Белосельских-Белозерских, управляемый необыкновенной августейшей парой, стал притягательным центром многопланового культурного общения. В этом общении было много тонкостей и условностей, которыми Елисавете Феодоровне приходилось спешно овладевать, дабы соответствовать принятому, сложившемуся в Северной столице придворному церемониалу.

Великая княгиня была хорошо осведомлена и еще об одной, мистической стороне места, где она тогда жила. С давних пор в пределах территории дома Белосельских-Белозерских, в том самом дворце, что стоял здесь ранее у Аничкова моста, где затем разместилось Троицкое подворье, во времена Анны Иоанновны был известен случай двойничества[160]. Подобное испытал однажды и Петр Андреевич Вяземский, который, придя домой, увидел себя за письменным столом. Подобных примеров было немало в истории России. Необъяснимые явления в доме Белосельских-Белозерских тревожили воображение посетителей.

Оставляя этот вопрос открытым, как не входящий в нашу теперешнюю задачу, мы тем не менее склоняемся к мысли, что тонкая душа Елисаветы Феодоровны реагировала на эту историю и побуждала искать христианское объяснение подобных явлений.

В доме на Невском неоднократно бывали люди, наиболее близкие великокняжеской чете: Великий князь Константин Константинович, Великий князь Павел Александрович, княгиня Зинаида Николаевна Юсупова и множество тех, кто вместе с Елисаветой Феодоровной занимался в Петербурге благотворительной деятельностью. Елисавета Феодоровна была председателем (или попечителем) Петровского благотворительного общества в Петербурге, Убежища для слабосильных и выздоравливающих детей, Царскосельского благотворительного общества, Первого санкт-петербургского дамского Комитета РОКК, Елизаве тинского общества по оказанию помощи детям неимущих родителей[161], покровительницей общины Красного Креста, о чем свидетельствует знак этой общины, находящийся в собрании государственного музея «Царское Село». И после переезда хозяев дворца из Петербурга в Москву Сергиевский дворец оставался центром благотворения. Мемориальная доска на доме Белосельских-Белозерских сообщает о том, что с 1915 по 1918 г. дворец занимал англорусский госпиталь.

Здесь неоднократно, еще до переезда в Москву, рассматривались вопросы, касающиеся общегосударственного культурного значения. В эти годы активно обсуждался вопрос о создании Императорского исторического музея в Москве. В документах РГИА мы встречали целый ряд документов, свидетельствующих о самом непосредственном участии Великого князя Сергия в этом важном деле. Его конкретные замечания касаются устава музея, его финансирования, прав и обязанностей музея, Совета музея и т. д. Этот черновой набросок Великого князя составил 15 страниц, показывая, как заинтересованно великокняжеская чета относилась к реализации этого серьезного, давно назревшего проекта[162].

После переезда великокняжеской четы в Москву, Сергиевский дворец передается племянникам Великого князя. Когда в 1896 г. родная сестра Елисаветы Феодоровны становится Императрицей, в Александровском дворце Царского Села для Елисаветы Феодоровны специально отделываются апартаменты. Впоследствии, приезжая в Царское село, она занимала одну скромную комнату, украшенную фризом из цветочной гирлянды.

Елисавета Феодоровна и после переезда в Москву регулярно бывала в Петербурге, где в 1896 г. основала Елизаветинскую общину сестер милосердия, располагавшуюся в здании бывшей дачи Безбородко. Она присутствовала при освящении всех вновь построенных зданий общины, храма в честь вмч. Пантелеймона, лично принимала все отчеты Правления[163].

В первые годы жизни в Петербурге особое место в бытии Елисаветы Феодоровны занимал Гатчинский дворец, являвшийся с 1881 по 1894 г. резиденцией Александра III, который предпочитал это более скромное жилище другим роскошным царским дворцам. Сюда неоднократно приезжала молодая великокняжеская чета, ощущая себя здесь исключительно комфортно. В целом ряде писем Элла сообщает об этом бабушке, королеве Великобритании Виктории.

«Моя дорогая бабушка, — пишет она из Гатчины 6 ноября 1884 г., вскоре после переезда в Россию, — с вечера вторника мы находимся здесь, в этом красивом месте, и Минни так же добра ко мне, как и все…»

21 ноября 1884 г. Элла пишет еще одно письмо из Гатчины. «Моя дорогая бабушка, может быть, Вы захотите узнать о нашем пребывании в Гатчине, где я так хорошо провожу время. Саша и Минни оба такие добрые, и я провожу все послеобеденное время с Минни. Утром мне дают уроки русского языка, потом, после завтрака, Императрица приходит ко мне, и мы вместе пишем красками, потом выходим вместе, а после чая Император читает — таким образом время проходит очень приятно… Мы останемся здесь, вероятно, еще на неделю и потом вернемся в город…»[164].

Эллу очаровывают виды и красота не только Гатчины, но и Царского Села, и Петергофа, и Павловска.

Именно в Царском Селе она проводит многие дни. Она узнает, что уже в царствование Екатерины II Царское Село становится местом пребывания русского Двора в летние месяцы. Здесь, недалеко от Екатерининского дворца, исполнявшего роль парадного, был построен величественный Александровский дворец для семейного пребывания в нем. В стенах Екатерининского дворца отмечались все юбилейные события начала XX в., во многих из них принимала участие Великая княгиня Елисавета Феодоровна: 200-летие Санкт-Петербурга — 1903 г.; 200-летие Полтавской битвы — 1909 г.; 200-летие Царского Села — 1910 г.; Царскосельская юбилейная выставка — 1911 г.; 300-летие Дома Романовых — 1913 г. и т.д. Императорская семья строго соблюдала традиции Дома: сохранялось все, что было заведено при Екатерине II. Паркетные полы в залах натирались тем же воском, новую позолоченную мебель обивали шелком с узорами в стиле XVIII в. Воздух в жилых комнатах ароматизирован теми же травами и т. д.[165]

Неоднократно Елисавета Феодоровна посещала Павловск, который привлекал ее не только красотой ландшафтов, но и традициями, связанными с развитием культуры, со встречами здесь художников, композиторов, поэтов, артистов. Особое место принадлежало музыке. Именно здесь впервые заявил о себе талант композитора и пианиста Д.С. Бортнянского. Здесь зазвучала музыка великого русского композитора Михаила Глинки. Здесь покорял публику композитор и дирижер Иоганн Штраус[166]. Павловск привлекал еще и тем, что это был самый радостный дворцовый ансамбль и парк, устроенный для привлекательной, любвеобильной жизни. Посетителей покоряли его молочни, шале и хижины, его душевный комфорт[167].

Но как бы ни были прекрасны эти дворцы, в душе Великой княгини Гатчина остается самым дорогим местом. Ведь именно здесь брат Сергея Александровича с женой оказали Елисавете Феодоровне столько родственного внимания. Так безоговорочно приняли это дивное хрупкое создание в свою семью.

Именно в Гатчине завершили свою работу 10-е Свято-Елисаветинские чтения, которые открылись в Сергиевском дворце. Чтения почтили своим присутствием и докладами митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир и митрополит Воронежский и Борисоглебский Сергий. Заседания вел епископ Егорьевский Марк, заместитель Председателя Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата. Чтения уже не первый год организуют Паломнический центр Московского Патриархата, Марфо-Мариинская обитель милосердия и Государственная академия славянской культуры.

3.2. «17 тетрадей»

Как же происходило изначальное вхождение Великой княгини в мир русского языка и русской культуры?

В Российском Государственном историческом архиве Петербурга данный документ называется «17 тетрадей». Тоненькие тетради эти, исписанные, как правило, карандашом (в целях облегчения правки), содержат уроки обучения Елисаветы Феодоровны русскому языку. Интересна методика обучения, которую применяла гофлектриса Екатерина Шнейдер. Тексты и слова к ним, которые предлагались Великой княгине, всегда были откликом на реальные события. Обучение происходило в Петербургский период жизни и во время отдыха в подмосковном имении Ильинское. В первых заметках, написанных по-детски, сообщается о том, как она прибыла на отдых из Петербурга в Ильинское, в их милый дом, как развешивали картины, расставляли мебель. На следующий день после завтрака отправились в Усово, где осматривали дома и искали в лесу грибы; жаль, что ничего там не было, только несколько гнилых подберезовиков. Пребывание здесь ей очень нравится, она много рисует, читает и т.д.

Огорченная своим стилем и количеством ошибок, Великая княгиня в учебной тетради пишет доброй терпеливой учительнице: «Милая Екатерина, я надеюсь (подчеркнуто Елисаветой Феодоровной. — И.К.) все это было бы смешно, когда бы не было так грустно»[168].

По первым ученическим сочинениям Елисаветы Феодоровны можно судить об упорстве, с каким она овладевала русским языком, о ее повседневной жизни и любимых занятиях, о тех людях, которым она благодарна за доброжелательность общения. В другом ученическом очерке мы узнали о посещении имения княгини Софьи Щербатовой. Елисавета Феодоровна очарована большим старым парком, где ей отрадно было увидеть несколько маленьких озер и две речки, где так приветливо княгиня и ее близкие встречали молодую княгиню за чайным столом.

В ученических тетрадях мы непременно находим переписанные рукой Елисаветы Феодоровны стихотворения и романсы, стихи в прозе русских поэтов и писателей, характеризующие ее вполне определенные предпочтения.

Первым стихотворением, которое затем переписывалось ею не раз, было стихотворение М.Ю. Лермонтова, которое как бы указывало, предвосхищало место ее грядущего упокоения.

Скажи мне, ветка Палестины,
Где ты цвела, где ты росла?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал…[169]

Видя глубокое раздвоение в предреволюционной русской жизни, внутренне протестуя против омертвления духовного бытия в салонах России, Великая княгиня обращается к первоисточникам, к тем местам, которые хранят самые дорогие святыни. Одна из первых представителей Запада, кто образом своей жизни выступил против узости и мещанской окраски повседневного бытия многих на Западе, она уже в петербургский период обратила свои мольбы и надежды к христианскому Востоку, находя отклик своим духовным порывам в русской поэзии. Мы обнаруживаем в этих 17 тетрадях обращение Великой княгини и к другим всепочитаемым строкам.

Она учится писать слова народного гимна, которые были первыми, услышанными ею от Великого князя Сергея Александровича. Над каждым словом она пишет эквивалент на французском языке.

Боже, Царя храни! Сильный, Державный, Царствуй на страх врагам, Царь Православный, Боже, Царя храни, Боже, Царя храни! Славному долги дни Дай на земли! Гордых смирителю, Слабых хранителю, Всех утешителю, Все ниспошли!

Есть много авторитетных описаний, касающихся органичной включенности гимна в жизнь всех слоев российского общества. Так же органично вошел этот гимн и в бытие Великой княгини. Но одно дело — представление о том, с какой чистотой, надеждой и верой звучал гимн в подобной душе или пустынножительской келье, и совсем другое — его звучание в среде, охваченной атеизмом и эгоистической слепотой.

Поскольку ученические тетради имеют строгую хронологическую привязку (Елисавете Феодоровне чуть более 20 лет), они весьма важны как исторический источник, отмечающий ее духовную и гражданскую позицию в самом начале жизни в новом отечестве.

Любимица петербургского общества, средоточие культурной жизни во дворце, Елисавета Феодоровна в своем выборе переписываемых стихотворений выражает суть внутреннего устроения души, далекого от блеска и фальши дворцовых выездов. Это состояние души удивительно точно выражено в следующем, переписанном ею стихотворении:

По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел.
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне живой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов.
О Боге великом он пел, и хвала
Его не притворна была.
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез.
И звук его песни в душе молодой
Остался без слов, но живой.
И долго на свете томилась она
Желанием чудным полна.
И звука небес заменить не могли
Ей скучные песни земли[170].

Бытие Елисаветы Феодоровны пришлось на то время, когда уже наступала эпоха всеобщего знания о том, что мир невидимый существует. И чем больше жизнь посылала людям мистических озарений, тем больше безбожия, оккультизма и разврата появлялось повсюду. Великая княгиня видела, что множество событий, происходивших в мире, — это ложь, облекаемая в одежду правды. Люди же, творя неправду, утешали себя обманом — не будет возмездия, не будет ада. «Будет!» — постоянно звучало в душе Великой княгини. А потому «звука небес заменить не могли ей скучные песни земли».

Письма Елисаветы Феодоровны к Екатерине Шнейдер, правленные ее рукой, позволяли понять, с какой регулярностью проходили уроки русского языка и с какими просьбами обращалась Великая княгиня к своей учительнице, которой она писала:

«Милая Екатерина! Я Вас прошу каждое утро приходить сюда в десять часов. Мой урок длится два часа. Пожалуйста, принесите «Детство и отрочество» графа Толстого. Я буду очень рада, если Вы мне принесете несколько карандашей.

Ваша ученица
Елисавета»[171].

Казалось бы, очень незатейливое ученическое письмо, но и в нем мы находим подтверждение одной из главных жизненных доминант Великой княгини: ведь среди множества произведений Л. Толстого она просит принести его глубокую, чистую работу, посвященную детству. Знаки особого почитания ею святых и детей можно встретить повсюду. Не случайно в жизни Елисаветы Феодоровны столь большое внимание уделялось общественной деятельности на ниве обустройства и защиты изувеченных детских судеб, созданию своеобразного мира социальной помощи детям, о чем особо свидетельствует московский период ее бытия. Ошибочно думать, что человек, не сохранивший в своей душе детской чистоты и доверчивости, мог бы так самозабвенно и результативно решать столь сложные вопросы. Именно в детскости и высоте душевного строя Елисаветы Феодоровны находят свое объяснение ее труды в этой области.

А вот и другое признание, указывающее на еще одно занятие, которым юная Великая княгиня увлечена в Петербурге. Она пишет в ученической тетради: «Хотите ли вы поужинать, придти к нам? Я Вас прошу. Я так рада, когда Вы со мной играете на фортепиано, после мы можем пить чай. Каждый вечер я играю… Особенно я люблю играть в четыре руки. Мы видели полковой праздник недавно в Царском Селе. Третьего дня мы не видели парада, но завтракали в Гатчино с гостями. Потом мы посетили нашего дядю Михаила и оттуда мы поехали назад в Гатчино»[172].

Очевидно, что в дни, когда познание России для Великой княгини только начинается, когда нет еще того объема общественных забот, в которые она будет погружена позднее, занятия музыкой во многом определяли характер ее времяпрепровождения. В равной мере она отдавала время посещениям с мужем военных праздничных сборов. Особо следует сказать о встречах с дядей Михаилом — Великим князем Михаилом Николаевичем, который покорял всех своей интеллигентностью, добротой и был искренне приветлив к жене Великого князя Сергея Александровича. Многочисленные поздравительные открытки, встречающиеся в различных архивных фондах, написанные рукой Елисаветы Феодоровны или Михаила Николаевича, подтверждают, что Великий князь Михаил, всеми уважаемый представитель старшего поколения Дома Романовых, был чрезвычайно благосклонен к юной Великой княгине и невольно создавал в ее душе то ощущение нелицемерной домашности, которое помогало вживаться в новые условия бытия.

Иногда обучение русскому языку проходило в форме ответов на вопросы Екатерины Шнейдер. Наряду с самыми общими вопросами, касающимися любого человека и рассчитанными лишь на формирование знаний языка, Екатерина задавала вопросы, ответы на которые, будучи весьма краткими, вместе с тем открывали некоторые склонности и интересы Великой княгини. На вопрос, любите ли Вы читать исторические книги, Елисавета Феодоровна ответила: «Я люблю иногда читать исторические книги, не каждый день» (для сравнения — на фортепиано в петербургский период жизни она играла каждый день). На вопрос, любите ли Вы, когда читают вслух, она, включив все же латинские буквы, заметила: «Это maks приятно, когда я могу слушать, но я не люблю сама читать вслух»[173]. Чтение вслух выпадало обычно на долю Великого князя Сергия, а его жена действительно была самым благодарным слушателем. Такое вечернее домашнее чтение в самом узком кругу близких людей придавало особый комфорт бытию Великой княгини, формировало неповторимые черты стиля жизни, радовало содержанием читаемого фрагмента и музыкальной речи дорогого человека; дарило ощущение единомыслия, единочувствования, непосредственного обращения души к душе, сообщало покой в условиях новой, непростой для Елисаветы Феодоровны жизни.

Даже изучая падежи и числа имен существительных, Великая княгиня избирала для склонения дорогое ей слово, подчеркивая его, чтобы лучше запомнить окончание: «Это моя любимая церковь; здесь нет моей красивой церкви; этот образ принадлежит моей прелестной церкви; я вижу мою собственную церковь…»[174]. Образ православной церкви вошел в сознание Великой княгини задолго до принятия православия, перехода из сферы протестантского вероисповедания. Этот переход — особо значимое, колоритное, но пока еще мало осознанное ею явление. Описание этого явления еще предстоит путем определения конкретных этапов его созревания. Это важно, поскольку данное событие стало одним из самых счастливых, этапных, определяющих в ее жизни.

И вновь в ученическую тетрадь переписываются стихи, где, как и в прежних, тоска души о Небесах:

Выхожу один я на дорогу:
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит…
В небесах торжественно и чудно
Спит земля в сияньи голубом…
Что же мне так больно и так трудно,
Жду ль чего, жалею ли о чем?
Уж не жду от жизни ничего я
И не жаль мне прошлого ничуть.
Я ищу свободы и покоя,
Я б хотел забыться и заснуть…
Но не тем холодным сном могилы
Я б желал навеки там заснуть,
Чтоб в душе дремали жизни силы,
Чтоб дыша, вздымалась тихо грудь[175].

Этой фразой переписанное стихотворение внезапно обрывалось. Видимо, последнее четверостишье Великой княгине трудно было воспринимать. Наши знания о глубинных причинах выбора тех или иных фрагментов русской поэзии, о сознательном изъятии каких-то строк определяются ныне достигнутым уровнем познания этой необычной святой души. Одно остается очевидным — все избиравшиеся Великой княгиней фрагменты поэзии соответствовали природе исповедуемых ею духовных ценностей. Этот выбор определялся вселенской, всемирной отзывчивостью Елисаветы Феодоровны как яркого представителя русского мессианского сознания.

Загадкой остается и то, почему лишь одно четверостишие стихотворения «Три пальмы» избрано для переписывания Великой княгиней:

В песчаных степях
Аравийской земли
Три гордые пальмы
Высоко росли.
Родник между ними
Из почвы бесплодной,
Журча, пробивался
Волною холодной…[176]

Елисавета Феодоровна и ее учительница Е. Шнейдер выбирали свой подход к знакомству с русской словесностью — обращение к поэтам, способным в одном слове, в одной строке выразить целую гамму взаимосвязей, особенно природы и человека. Природа, которой всегда дорожила Великая княгиня, в Петербурге, прекрасном, но каменно-холодном, становится все более близка ей, наделяется способностью животворения. Душа Великой княгини не осиливала последних строк этой поэтической зарисовки из-за жестокости человека, который безжалостно уничтожал чудо природы, украшавшее пустыню. Чуткая душа Елисаветы Феодоровны воспринимает поэтическую высоту стихотворения, но трепещет от такой остроты пейзажной лирики, а поэтому, надо полагать, не дописывает стихотворение до конца, до его трагического финала.

Та же судьба во время переписывания постигла и знаменитого пушкинского «Пророка»: кульминационный финал, полный драматизма, в копии отсутствует:

Духовной жаждою томим
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими, как сон,
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон.
И внял я неба содроганью,
И горний ангелов полет,
И чад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье…[177]

В жизни Елисаветы Феодоровны петербургского периода особое место принадлежит поэзии, в которой нашли отражение ее мировоззренческие взгляды, связанные с неповторимостью совестного мира поэта в его предстоянии и сугубой ответственности перед миром горним. Великая княгиня не видела себя вне такой ответственности и, как все святые люди, считала себя самым грешным человеком. Но вот суд («…и вырвал грешный мой язык…») она оставляет за скобками, не переписывая в тетрадь эти строки, что свидетельствует о ее смирении перед трагическими ситуациями бытия, безграничной вере в справедливо на-казующего и равно спасающего, любящего Бога.

Великая княгиня искренне ценила писателей высокой культуры, обладавших редкой способностью говорить с каждым на близком ему языке, умеющих пробуждать дорогие ассоциации. Таким автором для нее был И.С. Тургенев. Не случайно поэтому в ученической тетради Елисаветы Феодоровны мы встречаем фрагмент его стихотворения в прозе „Как хороши, как свежи были розы». Рукой Великой княгини переписано: «Где-то, когда-то, давно-давно тому назад я прочел одно стихотворение, оно скоро позабылось мною… но первый стих остался у меня в памяти. «Как хороши, как свежи были розы…». Теперь зима, мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол, а в голове все звенит да звенит: «Как хороши, как свежи были розы»»[178].

Тонкий интонационный рисунок тургеневского фрагмента, столь созвучный романтической натуре Великой княгини, отбрасывает все случайное в хаотических напластованиях жизни и выявляет искреннюю обращенность чувств к символу того прекрасного, самого пленительного, что проходит через все бытие человека, что становится постоянным мотивом, повторяющимся из года в год, от одного этапа жизни к другому. Христианская духовность Елисаветы Феодоровны воспринимает этот фрагмент как вздох души, которая грустит о Небесах, как проявление художественной простоты и естественности, не отягощенной морализаторством, что так ценила Великая княгиня в любом явлении культуры.

Не случайно, видимо, поблизости от этого фрагмента мы встречаем переписанное Елисаветой Феодоровной поэтическое признание того, о чем с грустью (или радостью) вспоминают многие, говоря о том, как хороши и свежи были розы.

Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья;
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца…
Ряд волшебных изменений Милого лица.
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря;
И лобзания, и слезы,
И заря, заря[179].

Лаконичные поэтические образы, в которых отразилось богатство, гармоничность, свежесть молодого чувства, задерживали на себе внимание Елисаветы Феодоровны. Подкупало умение поэта передать читателю всю полноту и непосредственность ощущений, знакомых и дорогих каждому. Своеобразный язык звуков и красок воспринимался как поэтический эквивалент, помогающий передать глубину земной радости. Стихи оказались близки как деликатная исповедь восторженно-умиренного человека, что соответствовало реальному состоянию Великой княгини той поры.

Как-то неожиданно в букет высокой русской поэзии рука Великой княгини вписывает жестокий романс, испещренный правкой Екатерины, снабженный массой слов для перевода.

Не гляди, отойди,
Скройся с глаз навсегда
И признанья не жди
От меня никогда.
Ведь тебе не понять
Моих страстных речей.
Сердца мук не унять
Блеском чудных очей.
Отойди, отойди,
Нет, я сбился с пути,
Увлекаясь тобой,
Не судьба нам идти
По дороге одной.
Без тебя сам не свой:
Чуть с ума не схожу.
А при встрече с тобой
Я сквозь слезы твержу: «Отойди…»[180].

По-разному можно было бы истолковать запись в тетради этого романса А. Давыдова. Одно очевидно, что редкая красота Великой княгини, безусловно, пробуждала не в одной душе глубокое, мучительное чувство. Но все бытие Елисаветы Феодоровны было так безукоризненно, что походило на проповедь православной этики и духовной красоты. Поэтому в ответ на любое чувство ее взгляд говорил: «Отойди».

Изучение ученических тетрадей Елисаветы Феодоровны дает еще одну интересную подсказку относительно круга ближайших людей петербургского периода. Екатерина Шнейдер учит Великую княгиню правильному надписанию конвертов, когда необходимо обратиться к самым дорогим лицам. Этот небольшой список выглядит так:

Его Императорскому Величеству Государю Императору

Ее Императорскому Величеству Государыне Императрице

Его Императорскому Высочеству Великому князю Константину Константиновичу

Ее Императорскому Высочеству Великой княгине Елизавете Маврикиевне

Ее Превосходительству Баронессе Анне Карловне

Ее Сиятельству Княжне Лобановой

Ее Высокоблагородию Екатерине Адольфовне Шнейдер

Его Сиятельству Графу Стенбоку

Его Высокоблагородию Адъютанту Балясному[181].

Так завершался первый, самый трудный, петербургский период обучения Великой княгини русскому языку, приоткрывающий читателю некоторые страницы образа ее жизни, путь ее духовных исканий и постижений. Здесь можно видеть отражение непосредственного религиозного взгляда на мир Елисаветы Феодоровны, ее особое отношение к Палестине и Святому Граду, куда все устремлялись в поисках последней истины. Здесь так очевидно предпочтительное отношение к поэтам и писателям, остававшимся верными самим себе. Семнадцать тетрадей свидетельствуют о ее отношении к святой мощи русской поэзии, и к обиходным оборотам речи, необходимым в повседневном общении, и к русским романсам, ставшим хрестоматийными, и, конечно, о любвеобильном, благодарном внимании к людям, с которыми Великая княгиня постоянно встречалась.

3.3. Колокола рая

Значительное место в петербургской жизни Елисаветы Феодоровны занимали музыкальные встречи при дворе Государя, в которых Великая княгиня принимала участие и до и после переезда в Москву. Этой теме в августе 1912 г. в газете «Музыкальная Америка» была посвящена интересная, весьма информативная статья «Музыкальная жизнь при дворе царя», где сообщалось о том, что русская императорская семья серьезно увлекается музыкой и глубоко заинтересована в развитии музыкальной культуры в России. О серьезности отношения к музыке говорит тот факт, что некоторые представители Дома Романовых написали ряд очаровательных романсов и фортепианных произведений, которые в первое десятилетие XX в. были опубликованы в виде отдельного сборника, эксклюзивно, в количестве 25 экземпляров, и разосланы любителям музыки из королевских семей Европы, что стало маленькой тайной двора.

Автор статьи сообщает, что несколько лет тому назад он был на вечере в салоне фрейлины Императрицы княгини Гагариной, где хозяйка сообщила о некоей музыкальной новинке для вечерней программы. Здесь не указаны год и дата встречи, но, очевидно, что, поскольку душой этих встреч был выдающийся русский композитор, дирижер и пианист Антон Степанович Аренский, который умер в 1906 г. в полном расцвете сил, эти вечера происходили не ранее интронизации Николая II в 1896 г. и не позднее 1905 г. В 1888-1895 гг. Аренский руководил концертами Русского хорового общества, а в 1895-1901 гг. был управляющим петербургской Придворной певческой капеллы. Учениками А.С. Аренского были СВ. Рахманинов, А.Б. Гольденвейзер и другие музыканты. В начале вечера, о котором шла речь, княгиня Гагарина подошла к А.С. Аренскому, о чем-то переговорила с ним. А.С. Аренский в музыкальном зале открыл концерт неизвестным вальсом. Затем последовало еще несколько танцев, довольно оригинальных и сложных по композиции и теме. Завершился концерт песней, которую исполнила племянница хозяйки под аккомпанемент А.С. Аренского.

По окончании концерта княгиня Гагарина объявила гостям:

«Мои дорогие друзья! Музыку, которую вы сейчас услышали, написала Ее Высочество Великая княгиня Елисавета, сестра Императрицы. Слова песни — Великого князя Константина, а вальс, прозвучавший вначале, — творение Его Императорского Величества, Царя Николая II. Сборник музыкальных произведений озаглавлен «Колокола Рая». Как конфиденциальному корректору эксклюзивного издания двадцати пяти копий этого сборника, мне единственной — не члену Императорского Дома — предоставлено право владеть одной из копий при условии сохранения этой тайны от общества»[182].

После такого сообщения все начали просить княгиню более подробно рассказать о музыкальной жизни при дворе. Княгиня Гагарина поведала друзьям, что не только Царь и сестра Государыни Великая княгиня Елисавета Феодоровна, но и Великий князь Михаил, Великая княгиня Мария Павловна, Императрица-мать пишут песни и поют для узкого круга друзей. Царица же, по мнению княгини, довольно хорошая певица с приятным альтом.

Далее княгиня рассказала о том, что каждый воскресный вечер Царь имеет привычку приглашать членов своей семьи, офицеров дворца и фрейлин в музыкальную комнату, где он садится за фортепиано и с большим вдохновением играет произведения Кюи, Чайковского, Римского-Кор-сакова или некоторых современных композиторов русской школы. Царица поет, и кто-то из фрейлин аккомпанирует ей на фортепиано. Затем Царица играет что-нибудь из Брамса или Шопена, ее любимых композиторов. В завершение баронесса Фредерике играет Грига и Штрауса.

«Бывают и другие императорские вечера, проводимые по воскресеньям и средам, на которые приглашаются артисты Императорской оперы или Консерватории, а также Придворный оркестр и Придворная капелла — на мой взгляд, самые лучшие в мире музыкальные коллективы. Музыкальные среды состоят по преимуществу из хоровых и сольных произведений, баллад и романсов или цыганских песен, тогда как по воскресеньям исполняется оркестровая музыка, сонаты, концерты и симфонии. Все члены императорской семьи собираются на эти большие музицирования, которые регулярно длятся с восьми до десяти часов вечера»[183].

Княгиня сообщила и о том, что, когда прибывают гости из-за границы, в театре дворца дают особые оперные и балетные спектакли. Маленькая царская опера весьма совершенна в акустическом отношении. Акустика настолько хороша, что слышен даже тихий вздох со сцены. Таких изысканных придворных театров в России еще пять. Между сценой и залом обычно устраивают небольшой тропический сад с фонтаном и искусственными водопадами.

Раз в неделю Царь и его семья посещают драматические спектакли, как правило, на английском и французском языках. Царь часто не приемлет драматических произведений русских авторов, так как их героями нередко оказываются люди, отрицающие монархию. Но в музыке Государь отдает предпочтение русским композиторам, ставя их выше композиторов других народов. Государыня, напротив, утверждает, что немцы превосходят всех в музыке. Супруги спорят по этому поводу. Царица часто побеждает в споре, и потому оперы Вагнера при ней ставились чаще, чем при других Императрицах. Государь любит «Лоэнгрина» и «Фауста», но безразличен к современным французским операм. Когда их ставят, он обычно проводит время за кулисами, беседуя с актрисами и делая им небольшие подарки.

Царь часто уверял своих гостей, что, если бы не было музыки и театра, он считал бы жизнь невозможной. В силу того что он всеми силами поддерживал музыкальную жизнь, русская музыка развивалась стремительными темпами[184].

«Я также часто говорил с Шаляпиным, Фигнер и м-м Михайловой, — замечал автор статьи, — которые почти каждую неделю солируют на этих придворных музыкальных собраниях… Русская императорская семья… самая музыкальная семья Европы. Кайзер, Король и Королева Англии, Королевская чета Дании посещают концерты, но делают это больше по обязанности, тогда как царская семья — настоящие энтузиасты и подлинные любители музыки»[185].

Намеренно и подробно излагая это свидетельство о музыкальном мире царской семьи, мы преследуем вполне определенную цель: показать ту культурную среду, в которой проходили адаптацию две дармштадтские принцессы. Разумеется, далеко не на всех музыкальных дворцовых встречах такого рода присутствовала Великая княгиня Елисавета Феодоровна — с 1891 г. она жила в Москве, но связь с Петербургом и музыкальным творчеством поддерживала постоянно.

Очень бегло, вскользь сообщает автор статьи о композиторстве Великой княгини. И это не случайно, ибо все творчески одаренные натуры Дома Романовых скрывали эту часть своего мира. В то же время в первые годы пребывания в России очевидное и неизбежное незнание языка скрашивалось в узком кругу необыкновенной музыкальностью натуры, хорошим музыкальным вкусом, способностью к элегантному, непринужденному музицированию, а также к исполнению сложных фортепианных партий.

Таким образом, петербургский период жизни Великой княгини Елисаветы Феодоровны — это, с одной стороны, период мучительного внутреннего одиночества в высшем свете, с другой — время формирования православных основ ее души. И, наконец, это счастливая пора земного бытия с горячо любимым человеком. Петербург покорил юную Елизавету своей торжественной красотой, многообразием музеев и музыкальных салонов, изысканной роскошью балов и добросердечием всех, кто встречал ее впервые.

Но ее чуткая душа уловила в массе людей высшего света опасность чувственных проявлений антихристианской по сути культуры. Она увидела тех, кто, присваивая себе имя Христово, в реальности являлся антиподом Спасителя. Ее поражали речи о созидании преуспевающего земного града вместо борьбы здесь, на Земле, за Царство Небесное — ведь было же так очевидно, что людям дается шанс в условиях земного бытия сделать выбор между Царством Небесным и вечной мукой.

Грех как норма, бытовавший в богатых салонах, убеждал, что его обитатели вовсе не стремятся преодолеть тайну беззакония, не желая провести разделение между добром и злом, правдой и ее подменой. Двоящиеся мысли, двоящиеся чувства, безблагодатные средства управления отдельными социальными институтами Великая княгиня видела как путь, ведущий к погибели. Безблагодатная жизнь, в которой ей приходилось участвовать, была подобна воде, просеиваемой через решето. Великую княгиню, неколебимо хранившую свои духовные глубины, совестный мир души, тяжело ранили любые амбициозные и пустые по существу речи во время великосветских встреч.

Редкое по насыщенности бытие Великой княгини уже в Петербурге развивалось по особым канонам. В его основе лежало социальное жертвенное служение массе людей, которые нуждались в нем. Ведь Елисавета Феодоровна могла жить только огромностью этой идеи. Менее всего она думала о мотивации своей веры и деятельности, но просто верила и служила людям во имя Иисуса Христа.

Еще не зная русского языка, она своим духовным чутьем, талантом духовной восприимчивости угадала, ощутила красоту духовной природы русского человека. Среди глобальных вопросов уже в Петербурге ее особенно волновал один — каков замысел Творца о России, какова миссия русского народа в грядущих судьбах мира. Она видела огромные потенциальные силы народа, верила в его особое назначение, страдала от неоформленности, неорганизованности многих добрых его порывов и побуждений. Весь петербургский период бытия Великой княгини был посвящен полному изживанию сомнений относительно перемены веры, возрастанию убеждения в том, что достойное будущее России возможно только на духовной основе православия. Мучительные внутренние противоречия, обусловленные многоликим отступничеством известных людей, никогда не касались главного. Она всегда ощущала Русскую Православную Церковь как Церковь святых, несмотря на расширение границ мистического блуда и поклонение «твари вместо Творца» со стороны множества внецерковных и околоцерковных людей.

Такой уровень духовного понимания и роста был обусловлен тем, что в основе строения ее души изначально отсутствовала языческая составляющая, но всегда наличествовала аскетически-христианская. В ходе напряженных духовных исканий Елисавета Феодоровна всегда ориентировалась на эсхатологическое христианское видение.

Постепенное возрастание на духовной почве православия определило основы ее странничества в петербургский период жизни. Во время паломнических путешествий по монастырям России ее поразил и обрадовал осознанный в ходе глубинного общения религиозный склад русского народа.

Духовные искания в монастырях России уже в эти, петербургские годы затронули самый глубокий слой ее души и позволили увидеть великих русских старцев, которые были самым большим сокровищем нового отечества Великой княгини. Здесь она находила нечто большее, чем то, что проявлялось внешне, что соответствовало ее глубокой умудренности миром горним, отвечало светлости ее души как природному дару.

Встречи Великой княгини в этих обителях со свойственными русскому народу вопросами о правдоискательстве, о Боге, о смысле жизни возникали в бытии Великой княгини в иной плоскости, нежели у многих ее современников, проводивших бурные многочасовые дискуссии, отыскивая ответы на эти вечные вопросы. Обсуждение с насельниками обителей подобных вопросов никогда не выливалось в форму чрезмерности как по причине недостатка времени, всегда жестко распределенного между страждущими, так и в силу получения ответов на эти вопросы в горячей ночной молитве. Бесконечное доверие к Богу, к его промыслительным указаниям, тайна упования на Бога — самое ценное в жизнетворчестве Великой княгини.

Глава 4. Хлеб-соль Москвы — Великому князю и Великой княгине

4.1. В Александрийском дворце и на Тверской

5 мая 1891 г. Великий князь Сергей Александрович прибыл из Петербурга в Москву в качестве ее генерал-губернатора. На границе Московской губернии в Клину Их Высочества были встречены Московским губернатором князем В.М. Голицыным и другими лицами. Руководители города поднесли Их Высочествам хлеб-соль на серебряном блюде, а крестьяне — на резном деревянном.

Москва с утра приняла торжественно праздничный вид. Толпы людей направились к вокзалу Николаевской железной дороги, многие заняли места по пути следования Их Высочеств от станции к Кремлю. Здания были убраны флагами и растениями. Дебаркадер станции задрапирован материалом, устлан красным сукном и коврами, украшен национальными флагами. На дебаркадере находилась в почетном карауле рота Его Величества от 1-го лейб-гренадерского Екатеринос-лавского Его Величества полка со знаменем и хором.

В ходе подготовки к приезду нового генерал-губернатора Москвы продумывались все детали встречи его и его августейшей супруги. Одной из серьезных задач была организация фотосъемок встречи, дозволение на которые получалось на высшем городском уровне. Поэтому московский фотограф Георгий Васильевич Трунов обратился к и. о. московского генерал-губернатора генерал-адъютанту Апостолу Спиридо-новичу Костанда с просьбой разрешить фотосъемку на вокзале Николаевской железной дороги во время прибытия Их Императорских Высочеств. Фотограф, как было положено, указал свой адрес: Москва, Петровка, Дом Фирсановой[186].

Резолюция А.С. Костанда была положительной с заданием сотрудникам о соответствующей проверке: «Разрешить, если нет препятствий со стороны полиции»[187].

В то время, когда поезд Их Высочеств находился в пути от последней станции Химки, в соборах Кремля, а затем и во всех многочисленных храмах Москвы раздался благовест, возвещавший москвичам приближение Их Высочеств и призывающий к совершению радостных молебнов по этому случаю. Благовест не прерывался, пока Их Высочества не проследовали в Кремль. При приближении поезда к перрону почетный караул получил команду «На караул», зазвучала музыка «Встречи», грянуло народное «Ура!». Выйдя из вагона, Его Императорское Высочество, который был в полной парадной генерал-адъютантской форме, принял рапорт от командующего войсками генерал-адъютанта А.С. Костанда. Городской голова, предложив Их Высочествам хлеб-соль, сказал: «Добро пожаловать, Великий Князь с Великой Княгиней. С радостью и любовью встречаем мы тебя. Храни, Великий Князь, заветы старины и полюби первопрестольную Москву так искренне, так горячо, как любим мы и нашего Царя и нашу Родину»[188]. Хлеб-соль Москвы поднесен на серебряном блюде, где были вычеканены: вверху — число — 26 февраля 1891 г. — день назначения Великого князя на должность московского генерал-губернатора, внизу — герб Москвы, а в середине блюда — вензель Великого князя Сергея Александровича. Ее Императорскому Высочеству Великой княгине Елисавете Феодоровне поднесли Владимирскую икону Божией Матери старинного письма в художественно выполненной ризе, букет алых роз, а/от московских дам — букет белых роз.

По пути следования к Кремлю Их Высочества встречали гирлянды зелени и цветов, транспаранты с их вензелями, звон колоколов. Из всех храмов выходило духовенство и осеняло Их Высочества крестом. У Мясницких ворот через улицу была перекинута арка из живых цветов с вензелями Их Высочеств. Все это придавало небывалый характер въезду генерал-губернатора в Москву. После молитвы у Иверских ворот Их Высочества вошли в Кремль, а там — прежде всего в Успенский собор, где их встречал Высокопреосвященный митрополит Иоанникий, который обратился к Его Императорскому Высочеству и к Великой княгине с приветственными словами: «Благочестивейшая мать твоя… еще до рождения твоего посвятила тебя особому покровительству великого предстателя пред престолом Божиим за русскую землю преподобного и богоносного отца нашего Сергия, давши обет назвать тебя его именем»[189]. Далее митрополит говорил о том, что не случайно Сергей Александрович в детстве много времени проводил в Москве, не случайно любимое подмосковное поместье его матери — Ильинское — завещано Великому князю, что еще более сблизило его с Москвой.

Все духовенство Москвы молилось о том, чтобы именно Великий князь Сергей Александрович был генерал-губернатором Москвы. И поэтому теперь с особой радостью служили благодарственные молебны. Приложившись ко кресту в Успенском соборе, приняв окропление святой водой, приложившись к чудотворным иконам и мощам святителей Московских, Их Высочества во главе с митрополитом при колокольном звоне во всех соборах Кремля прошествовали в Чудов монастырь и с крыльца его откланивались народу. Приложившись к мощам святителя Алексия, приняли в благословение от обители икону святителя и далее во главе с митрополитом Иоанникием направились в Николаевский дворец. Вечером весь иллюминированный город ликовал.

Излагая историю прибытия в Москву Великого князя Сергея Александровича в качестве генерал-губернатора, мы обращались не только к свидетельствам московской прессы, но и к «Калужским губернским ведомостям». Это не случайно. Во-первых, для того, чтобы подчеркнуть общезначимость этого события. А во-вторых, с тем, чтобы показать подлинный источник и московскости, и русскости Великого князя, что порой сознательно или неосознанно затенялось в иных публикациях.

К сказанному следует добавить, что ликование москвичей, бурно приветствовавших великокняжескую чету на улицах Первопрестольной, было обусловлено еще и тем, что в апреле того же 1891 года Великая княгиня Елисавета Феодоровна приняла православие. Преодолев в себе глубокую и достаточно разветвленную в Германии традицию лютеранского вероисповедания, приняв всей душой православие, Великая княгиня совершила поступок, которого ожидала вся Россия. Остается только поражаться, как терпелив и корректен в этом отношении был муж Елисаветы Феодоровны, который ни разу в течение семи лет не принуждал ее к такому решению, хотя, более, чем кто-либо из Императорского Дома, страдал из-за иной веры своей супруги.

«Со свойственной ей любознательностью и нравственной чуткостью, — вспоминал архиепископ Анастасий, — молодая Великая княгиня стала внимательно изучать национальные черты русского народа и особенно его веру, положившую глубокий отпечаток на наш народный характер и на всю нашу культуру. Вскоре православие покорило ее своей красотой и богатством внутреннего содержания, которое она нередко противопоставляла духовной бедности опустошенного протестантизма»[190].

По мере врастания в русскую землю Великая княгиня все более органично воспринимала христианство, что позволило ей в определенный момент написать Николаю II: «Я обручаюсь Христу и Его делу, я все, что могу, отдаю Ему и ближним, я глубже вхожу в нашу Православную Церковь и становлюсь как бы миссионером христианской веры и дела милосердия»[191].

Ослепительно яркий миссионерский талант Великой княгини был очевиден всем, в ее поступках и словах все видели совершенное выражение духа национальной культуры, большое нравственное обретение общества. В ее социальной деятельности, в культуре благотворения и культуре миссионерства проявился почерк великого мастера своего дела.

Император Александр III и его жена Императрица Мария Федоровна, которые питали самые добрые чувства к юной Елисавете, были искренне рады великому событию принятия православия Елисаветой Феодоровной. Александр III издал по этому поводу манифест, где говорилось:

«Объявляем всем верным НАШИМ подданным:

Любезнейшая невестка НАША, Великая Княгиня Елисавета Феодоровна, познав и испытав в согласии с Своим супругом истину православия, возжелала, по державному влечению Своему, соединиться с НАМИ в вере и в общении церковных молитвословий и таинств. Сегодня восприяла Она, к великой нашей радости, Православную НАШУ веру и Святое Миропомазание.

Возвещая всем верным НАШИМ подданным о сем желанном событии, повелеваем именовать Ее Императорское Высочество Благоверною Великою Княгиней»[192].

Переехав в Москву, великокняжеская чета поселилась в Александрийском дворце в Нескучном саду у Калужской заставы.

В начале XVIII в. этот дворец был построен для П.А. Демидова, затем стал собственностью Вяземских, а в конце XVIII в. перешел во владение Орловых. В 1832 г. А.А. Орлова-Чесменская продала дворец Николаю I, который уже в 1826 г. имел свои виды на этот дом, являющийся ярким памятником эпохи классицизма.

Став царским дворцом, дом Демидовых-Вяземских-Орловых был реконструирован под руководством архитекторов Е.Д. Тюрина и И.Л. Мироновского и получил название Александрийского в честь государыни Александры Федоровны, очень любившей Нескучное.

Особое внимание Елисаветы Феодоровны в этом дворце привлекал небольшой домовый храм во имя святой мученицы царицы Александры, выстроенный в 1842 г. на третьем этаже главного дома. Этот уютный храм радовал посетителей не только прекрасной службой, но и убранством. Здесь был белый иконостас с резными царскими вратами. За правым клиросом помещалась небольшая икона с изображениями святых: апостола Павла, царицы Александры, святителя Димитрия, митрополита Ростовского. Надпись над ней сообщала, что икона подарена храму Великим князем Павлом Александровичем (братом Сергея Александровича) в память совершившегося здесь Святого Миропомазания его сына Великого князя Дмитрия Павловича. За левым клиросом находилась икона святых Александра Невского, Иосифа песнописца и Георгия, подаренная храму служащими Александрийского дворца в память спасения жизни императора Александра II в 1879 г.

Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна любили дворец и парк возле него, часто посещали Александрийский домовый храм, где по инициативе великокняжеской четы стали проводить новогодние богослужения. Елисавета Феодоровна и Сергей Александрович благодарили Господа за благословение на год наступающий. Эта традиция все более прочно укоренялась в дворянских и купеческих домах, в храмы которых в ночь под Новый год или в первый день нового года приносили особо чтимые московские святыни.

В октябре 1921 г. московские власти закрыли храм в Александрийском дворце; дворец превратили в Музей мебели, затем в хранилище Музея народоведения, а с 1935 г. по настоящее время здесь располагается президиум Академии наук.

Бытие Елисаветы Феодоровны в Москве все более интенсивно изучается исследователями, но так и не постигается многими в своей главной сущности, ибо проникновение в христианский смысл такого жития требует особых духовных усилий. В этом отношении первый, Александрийский дворец, где начиналась жизнь Елисаветы Феодоровны в Москве, был на редкость подходящим местом для постепенного восхождения Великой княгини к духовной полноте. Жизнь на окраине Москвы, в гармоничном общении с прекрасной в те годы природой, постоянная молитва в домовом храме позволили Елисавете Феодоровне постепенно подготовиться к переезду в генерал-губернаторский дом на Тверской — центр политических страстей и главных культурных событий.

Еще проживая в Александрийском дворце, Их Высочества занялись обустройством губернаторского дома на Тверской.

В 1785 г. это здание было официальной резиденцией московской администрации: особняк был выкуплен казной у вдовы графа З.Г. Чернышева. С конца 80-х гг. XVIII в. началась перепланировка генерал-губернаторского дома, осуществлявшаяся по проекту известного русского архитектора М.Ф. Казакова. Особняку был нанесен большой ущерб в дни нашествия Наполеона, а затем в результате пожара 1823 г. Казна направила большие средства на возрождение дома, и уже в 30-е годы XIX в. он преобразился.

Особым величием отличался Белый зал, где проводились торжественные приемы по случаю вступления в должность, в честь государственных и церковных праздников. Здесь же, на третьем этаже, располагались Синяя, Оранжевая, Угловая гостиные, зимний сад, рабочий кабинет, спальня Великого князя. На втором этаже в 90-е гг. XIX в. проживали под попечительством Великого князя и Великой княгини племянники Мария и Дмитрий. На первом этаже размещалась столовая, библиотека, гардероб, комнаты охраны, кухня, квартиры официантов, швейцаров, посыльных.

В период генерал-губернаторства Великого князя Сергея Александровича было положено начало созданию портретной галереи его предшественников — главнокомандующих и генерал-губернаторов Москвы.

Достопримечательностью дома был домовый храм, о необыкновенной красоте которого вспоминали современники. «Заехал помолиться у Иверской, — читаем в «Дневниках» Великого князя Константина Константиновича, — а оттуда отправился в генерал-губернаторский дом на Тверскую, куда Сергей и Элла перебрались накануне из Нескучного. Я застал их в прелестной домовой церкви у обедни»[193].

Внутреннее устройство и роспись храма в древнерусском стиле XVI-XVII в., пестрый древнерусский орнамент на охристом и золотом фоне, особенности оформления клиросов, аналоев, церковной мебели, сама посвященность храма Древней Руси, — св. благоверному князю Александру Невскому и прп. Сергию Радонежскому, все это свидетельствовало о твердом намерении нового генерал-губернатора создать крепкие внутренние основания городского домостроительства. Глубочайшая ориентация главы города на идеалы и ценности Древней Руси открывала ту духовно-культурную перспективу, которая позволила бы вернуть Москву к внутренней логике ее развития.

Учитывая, что храм находится в помещении, недостаточно приспособленном для церковных служб, а также имея в виду его особую значимость для совершения торжественных богослужений и посещаемость Высочайшими особами, Великий князь Сергей Александрович произвел переоборудование домовой церкви под руководством известного архитектора Н.В. Султанова. В 1892 г., когда Москва отмечала 500-летие памяти прп. Сергия Радонежского, Александро-Сергиевская церковь в генерал-губернаторском доме была вновь освящена.

Изображения святых угодников в овальных клеймах, изображение Страшного Суда на западной стене, Преображения Господня — на южной, Ангела-хранителя — на северной, мебель в русском стиле из резного дуба и многое другое не требует специального комментария, чтобы ощутить принципиально иной подход к святыням Отечества, чем у многих современников Великого князя. Дополнительную теплоту храму придавал пол, устланный темно-малиновым ковром.

Переходя из храма в гостиную Ее Высочества Великой княгини Елисаветы Феодоровны, посетители ощущали изысканный вкус и эстетизм в оформлении интерьера — тем-нопунцовый ковер, мебель красного дерева с инкрустациями, стены, обшитые шелком зеленовато-перламутрового цвета с белыми венками по полю стены[194]. После 1917 г. дом Их Высочеств, как свидетельство сильной и ясной веры, тонкого вкуса и очарования, был разрушен. Отдаленным напоминанием оставались лишь Голубой, Красный и Белый залы.

Здесь в залах дома генерал-губернатора Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна устраивали необыкновенные по красоте, эстетизму и содержанию балы, на которых блистала хозяйка главного дома Москвы. Об облике Елисаветы Феодоровны, о впечатлении, которое она производила на всех, писали многие ее современники. В качестве всего лишь одного такого свидетельства приведем воспоминания Н. Балуевой-Арсеньевой.

«Моя первая встреча с Великой княгиней, — писала она, — была в конце декабря 1903 года… В начале января 1904 года был первый бал в генерал-губернаторском доме. Елисавета Феодоровна принимала гостей, стоя с Великим князем в конце зала. Она была дивно хороша в бледно-розовом платье с диадемой и ожерельем из красных рубинов… На следующем балу она была еще красивее; на ней был белый туалет с рассыпанными по платью бриллиантовыми звездами… Она походила на сказочную королеву»[195].

В изысканности туалетов и украшений Великой княгини отражался не только уровень эстетического чутья хозяйки города, но проявлялись и убедительные черты художественной манеры ее мужа, который, прилагая немалые усилия к декору нарядов жены, предлагал богатой московской публике своеобразный стилистический камертон, создавал идеализированный портрет женщины, которая всем и во всем могла служить примером.

Незабываемо значимыми для великокняжеской четы были пасхальные торжества, что следует особо акцентировать, взяв за пример проведение этого самого большого праздника в 1903 г. Достаточно познакомиться с церемониалом пасхальных торжеств данного года, чтобы понять, как много значили эти дни для великокняжеской четы, чтобы ощутить необыкновенно праздничную атмосферу, которая сообщала каждому небывалую радость (см. Приложение № 3 «Церемониал Пасхальных торжеств 1903 г.»).

Как бы благополучно ни складывалась жизнь Великой княгини в Москве, она всегда помнила о Дармштадте, немедленно откликаясь на радостные и печальные события там.

Письма ее родным, особенно по поводу грустных обстоятельств, отличаются тонкой продуманностью каждого компонента послания. Любое письмо Великой княгини — это добрая попытка поддержать близкого человека в беде путем указания на его особую духовную высоту, особую по сравнению с ней.

1903 год. Письмо в траурной рамке направлено Елисаветой Феодоровной из Москвы ее родному брату, великому герцогу Гессен-Дармштадтскому Эрнсту Людвигу в очень печальные для него дни, когда умерла его восьмилетняя дочь: «Мой дорогой мальчик! Я с тобой всем своим сердцем и душой. Как ты себя чувствуешь? Я знаю, что твоя христианская вера и спокойствие дают тебе ту силу, которую не могут дать никакие утешительные слова. Но все же я хотела бы быть рядом с тобой на тот случай, если бы я могла помочь тебе чем-то в повседневных проблемах и делах. Каждый раз, когда я приближаюсь к тебе, мне кажется, я нахожу много такого, что я и сама чувствую. Мне не выпало на долю тех душевных тягот, которые вошли в твою жизнь. Но в то же время наши характеры в чем-то схожи. Только ты стоишь ближе к небесам, чем я. Я всеми силами стараюсь подняться, но опять соскальзываю… Горести очистили твою душу и сердце, которые всегда были, как у ребенка, но теперь стали совершенными. Сохрани это, мой дорогой мальчик.

…Ее земные заботы завершены, и она сейчас рядом со своим дорогим папой. Мира тебе, дорогая, покоя в Царстве Божьем, покоя тем людям, которые искренне любили тебя. Молимся за тебя и скорбим с тобою… Сохраняй свой „Солнечный сад», и пусть его лучи сияют всем рядом с тобой…

Все только и говорят и думают о тебе и посылают свои соболезнования.

Благослови тебя Господь.

Твоя любящая Элла»[196].

Сопоставляя фрагменты этого письма, легко убедиться, как высоко в духовном отношении стояла сама Елизавета Федоровна. Написание такого письма — вопрос на самом деле гораздо более сложный, чем это представляется на первый взгляд. Ведь нужно было найти самые тонкие, единственные в своем роде слова, чтобы облегчить состояние измученной души очень близкого и действительно очень хорошего человека.

4.2. Откровение о народной душе

Даже переживание личного горя никогда не позволяло Елисавете Феодоровне и Сергею Александровичу забывать о тех великих людях, которые защищали честь Отечества. Москва с огромным вниманием относилась к празднованию дня св. Георгия и особого почитания в этот день Георгиевских кавалеров как в масштабах столицы, так и непосредственно в генерал-губернаторском доме. Одно из таких событий состоялось 26 ноября 1903 г., в день кавалерского праздника св. Георгия Победоносца и полкового праздника 3-го драгунского Сумского Его Королевского Высочества Наследного Принца Датского полка. Праздник в городском манеже открылся церковным военным парадом. В параде участвовали по полуроте в 18 рядов от всех гренадерских полков, расположенных в Москве, по полуроте в 12 рядов от Троице-Сергиевского резервного, гренадерского и 13-го саперного батальонов, от 1-го Донского казачьего полка и от 1-й гренадерской артиллерийской бригады. Третий драгунский Сумской полк присутствовал здесь в полном составе со знаменами и штандартами. Кроме того, на праздник были приглашены имеющие эти знаки отличия дворцовые гренадеры и нижние чины Измайловской Николаевской военной богадельни, а также запасные и отставные нижние чины, проживающие в Москве. На церковном параде присутствовали также все кавалеры ордена св. Георгия, имеющие золотое оружие и знаки отличия военного ордена[197].

В 11 часов утра в манеж прибыла Ее Императорское Высочество Великая княгиня Елисавета Феодоровна и проследовала в ложу, украшенную цветами. Полковой командир Сумского полка преподнес ей роскошный букет цветов. Вскоре в манеж прибыли Их Императорские Высочества Командующий войсками Московского военного округа Великий князь Сергей Александрович и Главный начальник военно-учебных заведений Великий князь Константин Константинович.

После принятия рапорта от командующего парадом и обхода всех войск начался молебен св. вмч. Георгию Победоносцу при участии всех полковых священников, затем окропление знамен и штандартов святой водой. В Кремлевских казармах было предложено угощенье всем участникам парада.

В 19 часов в генерал-губернаторском доме великокняжеская чета устроила праздничный обед, на который были приглашены кавалеры ордена св. Георгия, воины, имеющие золотое оружие, и все офицеры 3-го драгунского Сумского полка. Обед был сервирован на 78 персон. Во время обеда играл оркестр Сумского полка, который исполнил следующую программу: марш под штандартом Зуза, увертюру «Граф Эссене» Меркаданте, вальс «Московская красавица» Мамонтова, «Норвежский танец» Грига, фантазию из оперы «Мефистофель» Бойто, испанскую серенаду Скотти, музыкальную картину «На бивуаке» Эйзенберга, попурри из «Пиковой дамы» Чайковского[198].

Образ георгиевского кавалера был близок великокняжеской чете не только потому, что Сергей Александрович за участие в Русско-турецкой войне был удостоен этой высокой награды, но и в силу прямого соотнесения символа Георгиевского креста с главной идеей Святой Руси.

«Высшая идея на земле, — писал в Дневнике за 1876 г. Ф.М. Достоевский, — лишь одна — идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные „высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают»[199].

Именно эта идея во все времена вдохновляла георгиевских кавалеров, которые чаще, чем кто-либо другой, заглядывал за таинственную грань жизни. Отстаивая честь Отечества в борьбе с его недругами, охраняя мир и покой родного очага, георгиевские кавалеры, объединенные узами долга, всегда исповедовали философию «всемирного боления за всех», ибо лишь одна она прокладывала путь к бессмертию души человеческой. Лишь с этой высокой меркой земной жизни мог согласиться русский человек — и не менее того.

Поэтому дух соборного единения воинов Руси всегда главным своим ориентиром имел любовь, но не месть или разрушение. Этот императив русского человека удивительно метко выразил Ф.И. Тютчев:

Единство, — возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаяно железом или кровью.
Но мы попробуем спаять его любовью, —
А там увидим, что сильней.

В годы великой беды Святая Русь, забыв о сословных делениях и чинах, сражалась и умирала за Веру, Царя и Отечество, объединенная вокруг таких общезначимых символов, как образ святого великомученика Георгия Победоносца. С давних пор это имя было на Руси символом доблести и славы. Впервые в 1769 г. указом Екатерины II был учрежден орден св. Георгия, которым награждали исключительно за особые военные, а с 1855 г. — за боевые заслуги.

Размышляя над судьбами и заветами георгиевских кавалеров, Елисавета Феодоровна и Сергей Александрович обращали внимание на одну закономерность — глубочайшую взаимосвязь командиров и солдат, вне которой были бы невозможны победы русского оружия. Единение офицеров и солдат свидетельствовало о внутренней устойчивости русского воинства, о безграничном доверии солдата командиру, который был для первого не просто опытным военачальником, но человеком незаурядной храбрости и мужества. Не ожидая от командира ежедневного подвига, солдаты вместе с тем были уверены в том, что в критической, смертельной ситуации командир не уступит им в самоотверженности и абсолютном бесстрашии.

Великокняжеская чета постоянно уделяла большое внимание полкам, где они были шефами, офицерам и солдатам различных воинских подразделений. Для Елисаветы Феодоровны в течение всей ее жизни русское воинство было огромным полем милосердного духовного служения. В георгиевском кавалере Елисавета Феодоровна видела прежде всего яркую, сильную, неординарную личность.

Ведь добровольно положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костер, как писал Ф.М. Достоевский, можно только при самом сильном развитии личности. И в этом смысле отношение к ордену св. Георгия Победоносца есть откровение о народной душе, о тайне этой души, есть свидетельство того, как и во что человек верует.

4.3. Феномен благотворительного базара

Одной из главных идей, с которой Великая княгиня Елисавета Феодоровна вошла в жизнь Москвы, была идея бескорыстного дарения. Раздумьями о духовной природе дарения она охотно делилась с единомышленниками, встречая в этом вопросе поддержку многих, открывая готовность людей к практическим шагам в области благотворительной деятельности. Еще в Петербурге Великая княгиня ввела в повседневную практику ряд убедительных форм благотворения, получивших развитие в Москве.

Объединяя людей, готовых к дарению, Елисавета Феодоровна обозначила особенности духовной природы дарения, которая всегда коренится в состоянии души, в наличии вполне определенной суммы качеств, обеспечивающих возможность постоянного бескорыстного делания.

Но как отличить дарение бескорыстное от дара с расчетом? Есть много критериев для определения верного ответа на этот вопрос. У Елисаветы Феодоровны был свой, наиболее для нее надежный критерий различения даров. Это тот ответ, который получала душа Великой княгини в молитве к Спасителю и Его святым последователям.

В XIX-XX вв. большое распространение в России получила такая форма дарения нуждающимся, как благотворительные базары. Встречая в дореволюционной прессе много репортажей о подобных базарах, проводимых Елисаветой Феодоровной, обратим внимание на один из них, ибо этот базар отличался невероятной масштабностью, многоплановостью и результативностью.

В московской прессе с 19 по 22 марта 1903 г. постоянно проходила информация об открытии в скором времени благотворительного базара. Инициатором базара была Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Августейшая чета в числе первых сделала свой вклад в организацию базара. Пресса 21 марта сообщала, что среди вещей, пожертвованных Великой княгиней, обратил на себя внимание ящик для перчаток и дамских вещей, выполненный из сибирских камней. А Великий князь Сергей Александрович, кроме четырех ваз в помпейском стиле и серебряной трости в футляре, пожертвовал фарфоровую вазу для цветов и фарфоровое блюдо с рисунками[200].

Этот роскошный благотворительный базар открылся 22 марта 1903 г. в залах Благородного собрания в присутствии августейшей четы. Но Елисавета Феодоровна, волнуясь об устройстве базара, приехала туда еще днем, пробыла там довольно долго, чтобы лично наблюдать за подготовкой к открытию.

Их Высочества, прибыв в Благородное собрание в 7 часов 20 минут, обошли все павильоны, беседовали со всеми устроителями базара. Обходя павильоны, Их Высочества приобрели многие вещи. Ровно в 8 часов вечера Великая княгиня встала к столу в своем павильоне, и тогда в здание Благородного собрания был открыт доступ публики.

Открытие базара отмечалось парадностью и торжественностью. Все дамы были в вечерних туалетах, мужчины — во фраках и мундирах. Залы Дворянского собрания были залиты ослепительным светом, поражали многообразием красок и затейливыми украшениями.

На столе Великой княгини Елисаветы Феодоровны находилась масса вещей, выполненных лично Ее Императорским Высочеством — расписанные пасхальные яйца, небольшие акварельные рисунки, вышитые подушечки. Кроме вещей, сделанных Елисаветой Феодоровной, на ее столе продавались абажуры, веера, картины, пасхальные яйца-брелоки и т. д.

В правом углу, под японским зонтом, располагался стол графини М.П. Белевской, где продавались исключительно дамские зонты. Правее — стол графини Менгден и княгини З.Н. Юсуповой, где продавались духи и всевозможная парфюмерия. Далее — уголок, устроенный B.C. Ершовой и госпожой Загоскиной, продававших самые разнообразные вещи; рядом — павильон Сергиевского дома трудолюбия, устроенный, в связи с отсутствием А.Н. Стрекаловой, М.А. Геннерт. В этом павильоне очень эффектны были огромные фонари, скрывавшиеся под букетами гигантских роз[201].

Серию киосков по другую сторону портрета Государя Императора открывал сталактитовый грот княгини Салтыковой-Головкиной, где бойко выуживали золотых рыбок с выигрышами. Рядом — павильон в виде колоссальных размеров расписного яйца, где М.В. Каткова продавала пасхальные яйца. В угловом павильоне, среди обстановки, создававшей впечатление ночи, светились мелкие огни-светлячки — здесь буфет, где торговали М.К. Морозова, Е.К. Вострякова, B.C. Морозова и Л.Г. Щукина. Середина прохода в буфетный зал была занята павильоном кустарных изделий Е.П. Ермоловой, украшенным эскизом Васнецова. Наконец, крайний угол левой стороны был занят китайской беседкой, в которой С. и А.И. Прове продавали чай. Далее, в павильоне Е.П. Ивановой-Луцевиной продавались майоликовые изделия. Отличалось стилевое изящество павильона empire, в котором княгиня СИ. Голицына и фрейлина М.И. Ермолова продавали картины и другие художественные работы, а также свои художественные вышивки. В этот павильон художники В.М. и A.M. Васнецовы, Виноградов, Переплетчиков, Дурманов, В.Д. Поленов, Пастернак, Кув-шинникова, Язучевский, Юон, Градовский и другие пожертвовали свои картины. Была пожертвована и картина покойного Левитана. Изящной простотой отмечено оформление павильона С.Н. Глебовой и С.С. Треповой, где продавались преимущественно курительные принадлежности, гравюры и фотографии. Далее размещались столы графини А.А. Ол-суфьевой, продававшей искусственные цветы, вазы и т. п., а рядом — Е.Н. Струковой, у которой можно было приобрести художественные рамки.

В центре зала под пальмами, в окружении живых цветов разместились 4 стола: за одним супруга губернского предводителя дворянства княгиня А.В. Трубецкая продавала цветы, за другим — супруга губернатора М.Н. Кристи, графиня Е.Н. Клейнмихель и А.С. Сабурова продавали дорожные вещи и парфюмерию, за третьим госпожа Иваненко продавала портреты и рамки и, наконец, за четвертым Е.П. Бутурлина — письменные принадлежности[202].

В боковых залах разместились: деревня и дуб с сюрпризами княгини О.В. Волконской; два зала аллегри; в «новом стиле» убранный Гагаринский зал, в котором А.Г. Подгорецкая продавала мебель, блузы и кустарные изделия, и, наконец, угловой зал, где М.Ф. Якунчикова среди убранства старорусского стиля продавала тоже кустарные изделия.

В буфете с одной стороны В.В. Дараган и С.Ф. Плещеева продавали различные вещи, тут же разместили бриллианты «Тэт», а с другой стороны в буфете продавали М.П. Соболева и жены офицеров.

На открытие базара собрался весь высший свет Москвы. В этот день здесь было 1708 взрослых и 30 детей. Торговля шла очень бойко. Огромное количество людей находилось возле павильона аллегри, где было приобретено более 12 тыс. билетов. В момент открытия аллегри одной даме весьма повезло. Приобретя билет № 47, она выиграла рояль фирмы Шредер. Некто выиграл лошадь по имени Петрушка, но тут же вернул ее в фонд аллегри.

Около стола Ее Императорского Высочества постоянно находилось множество публики. Все хотели приобрести что-либо из рук Великой княгини, которая очаровывала всех своей любезностью и обходительностью. Общая сумма выручки только за 3 часа достигла 29 870 руб. 62 коп. — большой для того времени суммы. В 11 часов вечера звонок возвестил о закрытии базара, и лишь тогда Их Высочества отбыли в генерал-губернаторский дом[203].

И на второй и на третий день базара интерес к этой массовой благотворительной акции не угасал. Как и прежде, все стремились к столу Великой княгини, желая получить что-нибудь на память из ее рук. На столе Ее Высочества, наряду с художественными предметами, было много недорогих вещей для подарков, ценой от 20 коп.

26 марта 1903 г. «Новости дня» сообщали о том, что накануне в 10 часов вечера закрылся благотворительный базар, устроенный Ее Императорским Высочеством Великой княгиней Елисаветой Феодоровной. Результат базара оказался блестящим. В последний день базар посетило 6113 человек и было выручено 25 698 руб. 30 коп. Всего же за 4 дня базара выручка достигла внушительной суммы — 103 085 руб., которые, как предполагалось, будут распределены Ее Императорским Высочеством между городскими попечительствами о бедных и другими благотворительными организациями. Общее число посетивших базар взрослых и детей — 14 000 человек. На базаре 1899 года было 10 733 посетителя, а сумма выручки достигла тогда 100 571 руб. 37 коп.

Когда был дан сигнал к закрытию базара, публика удалилась, а Их Высочества и устроители остались при своих павильонах. Великая княгиня обошла все павильоны и благодарила за содействие доброму делу. Супруга губернского предводителя дворянства княгиня А.В. Трубецкая преподнесла Великой княгине от всех дам-устроительниц цветы.

Все павильоны, киоски были сфотографированы М.И. Грибовым[204].

Чем же становились для Москвы подобные благотворительные акции Великой княгини? Эти акции в первую очередь помогали формированию в столичном бытии устойчивых нравственных стереотипов, с которыми люди все в большей степени соотносили поступки своей повседневной жизни. Многие начали осознавать дар как явление, наполняющее поведение и деятельность человека, а порой и заключающее в себе смысл бытия.

Нельзя не видеть и другую сторону, определяющую значимость подобных акций. Благотворительный базар стал настоящим праздником для москвичей. А для Великой княгини это была борьба за искусство совместного бытия разных людей в обстановке эстетики, многообразия малых локальных миров во главе с людьми, оставившими достойный след в отечественной культуре.

Благотворительный базар ярко выражал также стремления Великой княгини направить в социально полезное русло коллективную гражданскую активность дворян и купечества. Елисавета Феодоровна понимала всю сложность этой задачи. Ведь нужно обладать большим авторитетом и тонкой душей, чтобы пробудить дремлющие в человеке добрые чувства. Взгляд, жесты, речь Великой княгини, ее повседневное поведение вызывали безграничное доверие, красноречиво свидетельствовали о достойном употреблении собранных средств на дела благотворения.

Каждый базар, коих в бытность Елисаветы Феодоровны было множество, имел свой собственный индивидуальный облик, свою конкретную цель, культивировал ценность личной коллекции продаваемых товаров, которые выделяли их владельца как человека определенных эстетических предпочтений, разнообразных вкусов. Каждый новый базар содействовал пробуждению творческой мысли в наиболее культурном слое общества, помогал занять свое неповторимое место в исторической эволюции этого вида благотворения.

Следует заметить и то, что каждый благотворительный базар выявлял основной культурный фон эпохи, ее центральные темы и пристрастия. Строгий стиль и изящество одних предметов соседствовали с яркостью других, образуя несколько разных смысловых стержней базара.

Когда базар закрывался и его покидал последний посетитель, все ждали приближения к каждому павильону Великой княгини. Это был достойный повод для расточения сдержанных комплиментов. Елисавета Феодоровна подыскивала для каждого утешительное слово, которое становилось духовным подарком, давало дополнительный импульс в повседневной жизни.

4.4. Дружба с творческой интеллигенцией Москвы

Жизнь великокняжеской четы, особенно в тот период, когда Великий князь Сергей Александрович был назначен генерал-губернатором Москвы, отмечена дружбой с выдающимся русским историком Иваном Егоровичем Забелиным, фактическим создателем первого национального Исторического музея, председателем которого после воцарения Александра III стал Великий князь Сергей Александрович.

Дневник И.Е. Забелина, являясь достоверным свидетельством своего времени, вызывает в памяти образы великокняжеской четы, осознанно и целенаправленно содействующей сохранению и приумножению национального исторического наследия. Записи выдающегося русского историка выявляют существенную сторону бытия великокняжеской четы — превращение принципов отношения к истории России в норму повседневной деятельности. Примечательны в этом отношении свидетельства И.Е. Забелина об участии Великого князя Сергея Александровича и его супруги в работе подготовительного комитета X Археологического съезда, в изучении планов старого дворца в Кремле и организации раскопок в его подземной части. Проводились постоянные консультации с И.Е. Забелиным о приобретении и дарении Историческому музею различных экспонатов (древних монет, крестов, икон, старинного оружия). Важным свидетельством этого сотрудничества являются постоянные отчеты И.Е. Забелина перед Великим князем о работе Исторического музея, оказание помощи в открытии Екатерининского, Владимирского, Суздальского и других залов.

Самые доброжелательные отношения Ивана Егоровича Забелина с Великим князем и Великой княгиней, полное доверие к его профессиональной компетенции, историко-культурному чутью открывали значительные возможности в оборудовании и расширении фондов Исторического музея. Дневник Забелина свидетельствует о живом интересе Великого князя к новым поступлениям в музей и перспективам развития этого уникального очага отечественной культуры. В ходе постоянных встреч Великий князь неоднократно предлагал историку совместные поездки по городам России для приобретения новых экспонатов в музейную коллекцию, приглашал отдохнуть в Петербурге или Крыму. Великий князь с радостью откликнулся на предложение Забелина украсить стены музея акварельными рисунками, отражающими особенности быта людей в каждую историческую эпоху.

Иван Егорович неоднократно подчеркивал редкую тактичность и доброжелательность великокняжеской четы по отношению к нему. Выдающийся историк Москвы постоянно ходатайствовал о защите собраний архивов московских коллекционеров, о помещениях для хранения этих архивов, о качестве приобретаемых экспонатов, о награждении сотрудников музея и жертвователей коллекций и почти всегда находил понимание у Великого князя.

На основе обустройства Исторического музея углубляется, приобретает новый масштаб выставочная деятельность. Особое внимание великокняжеской четы привлекает выставка исторических картин в марте 1895 г., где было представлено 40 картин, большое количество рисунков и скульптур. Среди художников — Семирадский, Сведомский, Карелин, Сергеев, Шаховской и др. Через год Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна вновь участвуют в открытии выставки живописи, рисунков, декораций к спектаклям на исторические темы. Среди произведений — рисунки В. Верещагина по истории русского государства от Рюрика до Александра II, копии фресок XII, XVI и XVII вв., картины больших размеров Г.И. Семирадского, П.А. Сведомского, СЮ. Жуковского. Один зал был посвящен русскому декоративному искусству[205].

Огромный интерес москвичей вызвала так называемая французская выставка, которую посетили Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна. Здесь особое внимание привлекали к себе экспонаты, связанные с визитом русского Императора в 1894 г. во Францию и с посещением французскими кораблями Кронштадта в 1891 г.

В 1898 г. интерес Сергея Александровича и Елисаветы Феодоровны вызвала выставка Московского общества любителей художеств, где Великий князь приобрел «Христову невесту» М.В. Нестерова и этюд С. Виноградова «Подпасок», а Великая княгиня — этюд П. Левченко «Около хаты». В одном из залов привлекла к себе пристальное внимание модель памятника М.А. Чижова Императору Александру III.

Событием того же года стала выставка картин Петербургского общества художников, которую посетила великокняжеская чета. На выставке было представлено 456 картин, среди которых выделялась картина Г.И. Семирадского «Христианская Цирцея в цирке Нерона» — плод десятилетнего труда художника.

Ныне хорошо известно личное участие Великого князя и Великой княгини в организации и проведении выставки произведений старины в Строгановском училище в апреле 1901 г., где были представлены экспонаты из собраний Сергея Александровича и Елисаветы Феодоровны, принцессы Елены Георгиевны Альтенбургской, княгини Зинаиды Николаевны Юсуповой и других коллекционеров.

Огромное внимание генерал-губернатора Москвы и его августейшей супруги в декабре 1902 г. привлекла выставка 36 художников в Строгановском училище. Среди участников выставки были В.М. Васнецов, A.M. Васнецов, Л.О. Пастернак, К.А. Коровин, А.П. Рябушкин, В.В. Переплетчиков, СВ. Малютин, СА. Коровин, И.С. Остроухов, СВ. Иванов, Н.В. Дом-кин, О.Е. Браз, А.Е. Архипов, А.С. Степанов, К.Ф. Юон и др.

27 декабря в три часа дня Их Императорские Высочества посетили эту выставку. В вестибюле их встречал директор Строгановского училища Н.В. Глоба и художники. К.А. Коровин преподнес Великой княгине Елисавете Феодоровне букет ландышей. Их Высочества, в сопровождении свиты, среди которой находились гофмейстерина графиня А.А. Олсуфьева и состоявший при Его Высочестве генерал-лейтенант М.Г. Степанов, внимательно осмотрели все экспонаты выставки, посетив каждый зал[206].

Затем они направились на третий этаж училищного здания, где была размещена выставка ученических работ Строгановского училища. Объяснения по поводу выставленных работ давал директор. Их Высочествам было очевидно, что училище успешно развивается. Они обратили особое внимание на те работы, которые введены в ученических мастерских только в текущем году[207].

«Новости дня» сообщали о большом успехе выставки. До 3 февраля здесь побывало 8500 человек. Было приобретено множество картин художников[208].

22 декабря 1902 г. Великий князь Сергей Александрович и Великая княгиня Елисавета Феодоровна посетили выставку картин журнала «Мир искусства». Августейшие посетители были встречены художником В.А. Серовым и распорядителями выставки[209].

16 декабря 1903 г. Великая княгиня Елисавета Феодоровна посетила устроенную в залах Исторического музея выставку исторических предметов, где она подробно знакомилась с экспонатами выставки, которая продолжала пополняться редкими предметами, представляющими значительный интерес[210].

В течение всей жизни Великая княгиня Елисавета Феодоровна с почтением и вниманием относилась к творчеству художников. Одним из таких знаков внимания было посещение ею 30 декабря 1904 г. выставки картин И.Л. Калмыкова, А.И. Чиркова и оригинальных открыток русских художников, устроенную в доме страхового общества «Якорь» на Петровке. Доход от этой выставки предполагалось передать на нужды Иверской общины Красного Креста, высоким покровителем которой была Великая княгиня. Елисавета Феодоровна прибыла на выставку 30 декабря 1904 г. в сопровождении фрейлины Васильчиковой. Великую княгиню встретил художник И. Калмыков и другие устроители выставки, а также попечительница общины Е.П. Иванова-Луцевина. Великая княгиня в беседе с И.Л. Калмыковым выразила восхищение по поводу прекрасной выставки. Она приобрела картины А. Чиркова «Летнее утро» и И. Калмыкова «Волга», а также несколько художественных открыток Н.Н. Ивановой-Луцевиновой и A.M. Нечаева[211].

Многообразны были художественные пристрастия и предпочтения Великой княгини. Обладая редкой способностью видеть мир во всем его многообразии, Елисавета Феодоровна с присущим ей благородством и благодарностью откликалась на разные стили и жанры предлагаемых для просмотра работ. Ее необычайно чуткое отношение к художникам становилось добрым стимулом в их дальнейшей творческой судьбе, созидая прочные звенья, способные соединить Великую княгиню и ее бескорыстных помощников в многообразном деле благотворения.

В основе многогранной работы Великой княгини с художественной интеллигенцией всегда лежала память об идеальном значении духовных ценностей для будущего развития культуры. Но культурное наследие, даже самое богатое и совершенное, никогда не было для Елисаветы Феодоровны объектом накопительства. Посещая мастерские и выставки художников, она стремилась увидеть, в какой мере работа художника способна включить целый мир в полноте его сущности и красоте; в какой мере картина становится откликом страдающей, ищущей душе. Она с сожалением смотрела на творчество художника, когда его профессионализм развивался в отрыве от жизни души. Самый большой отклик Великой княгини находили картины, где получала достойное отражение духовная ткань мира, которая становилась средством духовного целительства.

Многоцветье эстетических вкусов эпохи вызывало интерес Елисаветы Феодоровны, но наиболее привлекательными для нее были те работы, культурная миссия которых была направлена на собирание человека и великой Руси.

В многообразной деятельности Великой княгини в роли хозяйки города нельзя обойти молчанием организацию ряда благотворительных конкурсов, в частности Московских праздников цветов, первый из которых состоялся 20 мая 1901 г., свидетельствуя о высоком художественном вкусе Елисаветы Феодоровны, о ее желании наполнить мир радостью. Праздник был не просто прекрасным зрелищем для москвичей и гостей столицы, поскольку весь сбор немалых средств поступил на благотворительные нужды. Подготовкой праздника занимался специальный комитет во главе с гофмейстером Высочайшего двора действительным статским советником Н.А. Жедринским. Местом проведения праздника был избран беговой круг (ныне Московский ипподром на Беговой улице). Праздничный спектакль разделялся на две части: выезд экипажей, соревновавшихся в изысканности и красоте цветочного убранства, и «битву» цветов.

В 3 часа 45 минут 20 мая звуки Преображенского марша возвестили о прибытии двух экипажей Их Высочеств. Первый экипаж был богато украшен ландышами и белыми лилиями. Второй, в котором находилась Елисавета Феодоровна, был убран голубыми лентами, розами, незабудками и белыми лилиями. За великокняжескими экипажами ехал «детский тарабанчик», запряженный парой пони, убранный зеленью, сиренью и незабудками. Правил экипажем маленький кадет, а маленькая девочка с корзиной цветов бросала букетики в публику, которая отвечала ей тем же.

Другие экипажи тоже были оригинально оформлены: одни — сплошь в белых ромашках, другие — в желтых полевых цветах, третьи — буквально укрыты фиалками. Все искусно оформленные экипажи — победители конкурса получили премии в виде разноцветных шелковых флагов из рук Великой княгини.

Такой же необычный праздник состоялся 22 мая 1902 г. Игру взрослых продолжили дети. Летом 1904 и 1905 гг. для маленьких москвичей, проводивших все лето в городе, в Зоологическом саду был организован детский цветочный праздник, в котором участвовали элегантно одетые дети, восседавшие в новых экипажах, кабриолетах, колясках, запряженных пони, осликами, зебу и козликами, украшенными гирляндами цветов.

Позже в силу определенных обстоятельств в Москве прекратились цветочные праздники, но они оставили неизгладимый след в памяти взрослых и юных москвичей[212].

Московский праздник цветов свидетельствовал о своеобразной романтической находке в жизни города. Это был небольшой фрагмент бытия как отражения доброго культурного начинания в напряженное время, когда бездумно-радостное скольжение по волнам полного отдохновения было остро необходимо людям. Целый ряд фрагментов праздника отличался высоким эстетическим совершенством, а иногда и стилистическим единством, когда живой природный материал находил отклик в богатом воображении самодеятельного художника.

Внимание Елисаветы Феодоровны к праздничной стороне жизни в ее сочетании с благотворением проистекало из особенностей ее понимания культуры. Страшнее всего для нее была остановка в развитии культуры и ее специализированных сфер, разрыв с общемировой традицией, понимание культуры лишь как состояния, но не процесса. Она всегда стремилась прийти вовремя на помощь новому явлению в культуре. Ведь культура, чтобы оставаться культурой, должна непрерывно развиваться, быть в движении к новым формам и смыслам. Это было абсолютно очевидно ей, как человеку, привыкшему всю жизнь духовно питаться от благодатной почвы культурного наследия в его многообразии.

4.5. Музыка в жизни великокняжеской четы

«Московские церковные ведомости» сообщали, что 20 апреля 1903 г. в Городском манеже в присутствии генерал-губернатора и его супруги состоялся грандиозный духовный концерт под управлением B.C. Орлова, в котором приняли участие все духовно-певческие хоры Москвы (количество участников — более 2 тыс. человек).

На концерт прибыл митрополит Московский Владимир, представители духовенства.

Концерт начался пением «Ис полла эти, деспота», затем были исполнены «Ангел вопияше» и «Тебе поем» Кастальского, «Херувимская» старосимоновского распева, «Тебе одеющагося» Турчанинова и др. Двухтысячный хор пел великолепно, B.C. Орлову после первого отделения был поднесен роскошный венок с надписью «Глубокоуважаемому B.C. Орлову от благодарных членов Певческого общества».

Концерт закончился пением народного гимна «Боже, царя храни», который по требованию публики был повторен несколько раз.

Их Императорские Высочества находились в зале до окончания концерта и, простившись с присутствовавшими, отбыли в генерал-губернаторский дом[213].

Огромное внимание великокняжеской четы к церковному духовному пению побудило генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича в следующем, 1904 г., издать распоряжение о собирании и представлении самых точных сведений о существующих в Москве частных духовно-певческих хорах, сообщить о тех правилах, которыми они руководствуются в своей деятельности. При этом канцелярия Великого князя попросила прислать экземпляр правил, составленных Наблюдательным советом при Московском Синодальном училище церковного пения[214].

Это свидетельствовало о той серьезности, с какой Великий князь и Великая княгиня относились к столь значимому явлению, как церковное пение, считая его общегосударственным, общемосковским делом самого первого уровня.

Такое отношение к лучшим хоровым коллективам начало укрепляться у Елисаветы Феодоровны и Сергея Александровича в конце 90-х гг. XIX в. Еще в мае 1890 г., до переезда в Москву, заведующий Двором Великого князя Сергея Александровича уведомил директора Синодального училища СВ. Смоленского, что Великая княгиня Елисавета Феодоровна в январе два раза на Археологическом съезде с удовольствием слушала Синодальный хор и «любовалась замечательною стройностью пения, прекрасными голосами и истинно музыкальным исполнением»[215]. После майского концерта 1890 г. она удостоила исполнителей подарками — С.В. Смоленского перстнем с алмазом, B.C. Орлова — булавкой с жемчужиной, а каждый певчий получил по 200 руб. Впоследствии Синодальный хор неоднократно принимал участие в благотворительных концертах, которые организовывала Великая княгиня[216]. В одном из писем 5 сентября 1894 г. духовного композитора А.В. Никольского сообщается о службе по случаю именин Великой княгини. «Пели мы. Я хоть немного был утешен… Так бы и слушал! Что хорошо, то хорошо»[217].

Настоящим экзаменом для Синодального хора был неожиданно назначенный на 21 апреля 1900 г. концерт в доме московского генерал-губернатора, где присутствовал сам Государь Император, которому был представлен С.В. Смоленский.

В беседе после первого отделения концерта вспомнили, что Государю очень нравилось духовное произведение П.И. Чайковского «Был у Христа младенца сад». Но эту вещь хор не пел последние 6-7 лет. Быстро достали ноты. И пока Великий князь Сергей Александрович занимал Государя беседой, хор успел подготовиться и отлично исполнил эту вещь.

Еще до этого концерта Император прослушал всю обедню в Вербное воскресенье и еще один концерт духовной музыки в храме Спаса за Золотой решеткой[218]. Великокняжеская чета была счастлива доставить такую радость Николаю II.

Весьма значительны по своему воздействию на духовный мир Великой княгини Елисаветы Феодоровны были церковные службы в Большом Успенском соборе, посвященные «царским дням», т. е. дням рождения или именин различных представителей династии Романовых. Форма и содержание этих традиционных служб, часто возглавляемых Митрополитом Московским, внушали тонкой душе Великой княгини глубокое уважение к устоям рода, укрепляли чувство ответственности перед Москвой и Россией.

В 1902 г., например, отмечались дни тезоименитства Императрицы, день рождения Государя Императора, тезоименитство и день рождения Великого князя Сергея Александровича, тезоименитство вдовствующей императрицы Марии Федоровны, тезоименитство Великой княгини Елисаветы Феодоровны.

На этих богослужениях присутствовали официальные чины Москвы: генерал-губернатор, командующий войсками Московского военного округа, предводитель московского дворянства, высшие сановники. Среди молящихся в Успенском соборе в «царские дни» всегда можно было встретить Великую княгиню Елисавету Феодоровну с ее помощницей Варварой, Великого князя Иоанна Константиновича с братьями (дети Великого князя Константина Константиновича).

Многие военные на службах в «царские дни» были в парадных мундирах, с орденами и при холодном оружии[219]. Когда по окончании молебна они подходили к кресту, то раздавался звон шпор и шпаг. В это время Синодальный хор, как правило, исполнял концерт Бортнянского. Во время этих служб военные стояли с левой стороны, гражданские и от ставные военные — справа. Среди них почти всегда находился генерал от кавалерии, сын поэта — Александр Александрович Пушкин, невысокого роста, стройный, седой, в очках с золотой оправой, очень похожий на отца[220].

Традиционные службы в Успенском соборе, празднования значимых общегражданских событий, чтения в генерал-губернаторском доме, которые блистательно проводил выдающийся русский историк В.О. Ключевский, — все это и многое другое свидетельствовало об особом отношении великокняжеской четы к отечественной истории.

В силу того что Великая княгиня была музыкально одаренным человеком, ей доставляло большую радость входить в состав Почетных попечителей Московского филармонического общества, которое 29 ноября 1903 г. праздновало 25-летие своего существования. В состоящем при Обществе Музыкально-драматическом училище обучалось 6828 человек, юс них стипендиями пользовались 1472 студента. В дни юбилея в училище обучалось более 470 человек, среди них 62 стипендиата.

В день юбилея 29 ноября Московское филармоническое общество, состоявшее под августейшим попечительством Великой княгини, созвало на свой праздник множество почетных лиц столицы, представителей музыкально-театрального мира и многих выпускников Музыкально-драматического училища. Среди высокопоставленных лиц находились гофмейстерина Великой княгини графиня А.А. Олсуфьева, помощник генерал-губернатора, гофмейстер Высочайшего двора А.Г. Булыгин, московский губернатор Г.И. Кристи, управляющий канцелярией генерал-губернатора, церемониймейстер Высочайшего двора А.А. Воронин, московский обер-полицмейстер Его Величества генерал-майор Д.Ф. Трепов и другие должностные лица.

В третьем часу дня в помещение Музыкально-драматического училища прибыли Их Императорские Высочества Великий князь Сергей Александрович, Великая княгиня Елисавета Феодоровна и Великий князь Константин Константинович. Августейшие особы были встречены представителями дирекции Общества и Попечительского совета, председатель которого Л.Г. Лукутина преподнесла Великой княгине роскошный букет из живых цветов[221].

Далее в одном из помещений училища был совершен благодарственный молебен законоучителем протоиереем Су-ходским при пении Губонинской капеллы.

После молебна все перешли в концертный зал, где Великий князь и Великая княгиня заняли места за столом на сцене. Председатель дирекции гофмейстер Высочайшего двора Н.А. Жедринский произнес речь по поводу празднуемого события, которое являлось весьма знаменательным в жизни Московского филармонического общества и состоявшего при нем Музыкально-драматического училища. Далее князь Г.Д. Волконский прочел исторический очерк об училище и обществе. Различные депутации поднимались на сцену для поздравления общества и училища. Затем — шампанское, фрукты, чай, добрая беседа августейшей четы с деятелями общества и училища. Великая княгиня осталась до конца на следовавшем затем ученическом утре.

Филармоническое общество, попечительницей которого в течение ряда лет была Елисавета Феодоровна, становилось все более оригинальным источником собирания творческих сил России. Оно было предметом постоянной заботы Великой княгини о сохранении некоторых ценных черт музыкальной и театральной культуры страны. Создатели общества, формируя его концептуальные положения, которые принимались за исходные, способствовали преодолению неполноты знания об отдельных фрагментах музыкального искусства. Общество, становясь средоточием культурной жизни Москвы, помогало яснее видеть достоинства и недостатки в этой значимой деятельности.

4.6. Контакты Великой княгини с дирекцией императорских театров

Скупые строки газет начала XX в., разумеется, не могли передать меры включенности Великой княгини в повседневную жизнь Филармонического общества. Объемное видение этой меры открывалось со страниц воспоминаний, дневников выдающихся деятелей культуры того времени. В их ряду особое место принадлежало К.С. Станиславскому и В.И. Немировичу-Данченко. «Елисавета Феодоровна любила театр, — писал Владимир Иванович, — привязалась к моим школьным спектаклям, конфузливо старалась бывать даже на моих простых классах. Отношение к ней в московском обществе было хорошее… »[222].

Ценным представляется тот факт, что В.И. Немирович-Данченко не только осознавал судьбоносную роль Великой княгини в развитии его профессионального дела, но хорошо ощущал те экономические рычаги, без включения которых сохранить молодые ростки творческого начинания было бы очень трудно.

Прежде всего, он отмечал огромную роль московского генерал-губернаторства в жизни России: Петербург считался мозгом России, а Москва — сердцем. Помимо административных и военных ресурсов, здесь сосредоточились два крупных социальных пласта — дворянство и купечество. Первый беднел, второй — все глубже вторгался в народную жизнь. Эти два социальных пласта, подчеркивал В.И. Немирович-Данченко, относились друг к другу с внешней любезностью и скрытой враждой. На стороне первых была родовитость, на стороне вторых — капитал[223].

Чтобы придать московскому генерал-губернаторству больше престижа, Александр III назначил на эту должность Великого князя Сергея Александровича, что весьма обрадовало дворянство.

Раза два в год генерал-губернатор должен был давать большой прием московскому обществу. «В эту зиму Великая княгиня задумала вместо обычного раута дать в своем доме спектакль, в котором бы участвовали любители из высшего общества. Ей очень нравился спектакль Алексеева „Потонувший колокол», она смотрела его чуть ли не два раза. То ли она прослышала об устанавливающихся между мной и Алексеевым близких отношениях, то ли это было случайно, но она просила как раз его — Алексеева и меня помочь ей в этом спектакле. Заниматься любительским великосветским спектаклем у нас, разумеется, не было никакой охоты, но отказаться было невозможно»[224]. Спектакль вышел очень удачным и оказался весьма значимым для будущего театра.

Однако развитие театра тормозилось отсутствием денег, что в свою очередь ставило под вопрос развитие училища. В.И. Немировичу-Данченко было очевидно, что школа без театра — явление бесполезное, ибо воспитанники должны расти при театре, получать здесь первую сценическую практику. Немирович-Данченко принял твердое решение — если в этом году ему не удастся создать театр, свою затею со школой он оставит. Замысел он высказал директорам филармонии, но к данному заявлению они отнеслись равнодушно.

Как-то во время посещения Великой княгиней училища кто-то из директоров сказал ей, что все в школе хорошо, но есть только одна небольшая неприятность — Немирович покидает школу. На это Великая княгиня решительно возразила, сказав, что она не может представить себе училища без Немировича[225].

Этого было достаточно, чтобы все круто изменилось — развитие училища и подготовка к открытию театра с помощью ряда купцов решительно двинулись вперед.

С деятельностью Филармонического общества была тесно связана работа дирекции Императорских театров конца XIX — начала XX в., возглавляемой в те годы В.А. Теляковским. Служебные дневники Владимира Аркадьевича содержат много ценных материалов, касающихся покровительства Елисаветы Феодоровны деятелям культуры Москвы.

Покровительство августейшей четы проявлялось в разных формах: создание убежища для театральных деятелей, подготовка бенефисов выдающихся актеров, организация благотворительных концертов для учащихся школ, для Иверской общины Богоматери, материальная помощь для оборудования театров, поддержка съездов Театрального общества, доброжелательная оценка новых спектаклей и музыкальных концертов.

Внимательное чтение дневников В.А. Теляковского создает удивительную картину постоянного доброжелательства августейшей четы по отношению к индивидуальным судьбам и коллективной жизни творческих объединений. Так, стремясь сохранить силы оперного оркестра, Великая княгиня Елисавета Феодоровна 2 января 1898 г. освободила оркестрантов от повседневного репетиционного труда ради новогоднего концерта[226]. В свою очередь Великий князь дал обязательство похлопотать о пенсии актрисы Садовской с 1899 г (т. е. при назначении пенсии засчитать два года ее службы — 1879 и 1880 без жалования)[227].

Непросто складывались отношения августейшей четы с Ф.И. Шаляпиным. С одной стороны, бесспорная творческая одаренность артиста вызывала всеобщее признание и у Императорского двора, и у массы людей. Не мог не считаться с этим и генерал-губернатор Москвы. Так, 22 апреля 1900 года Шаляпин и Собинов были приглашены вечером в генерал-губернаторский дом, где пели в присутствии Государя Императора и Государыни Императрицы. Оба удостоились высочайшего одобрения и похвал от царственных особ[228].

Вместе с тем неоднократно Ф.И. Шаляпин подводил театр и даже таких людей, как Елисавета Феодоровна. В частности, 2 сентября 1900 г. граф Менгден по телефону передал из Ильинского Теляковскому просьбу Елисаветы Феодоровны: в пятницу, 8 сентября, дать в Большом театре «Фауста» с Шаляпиным, так как оперу эту очень хотела бы слышать Великая княгиня Мария Павловна, которая проездом будет в Москве. В «Московских ведомостях» на следующий день было опубликовано объявление, что по просьбе Великой княгини Елисаветы Феодоровны и Великой княгини Марии Павловны в Большом театре пойдет «Фауст». Однако, подчеркивалось в газете, Шаляпин 8 сентября не пел, как и 4 сентября в «Русалке», что не мешало ему гулять по Кузнецкому мосту. Газета выразила сожаление относительно того, что выдающийся певец может так же легко потерять любовь публики, как и приобрел ее[229].

Великая княгиня Елисавета Феодоровна была огорчена этим фактом, а Великий князь возмущен. По поводу отношения Сергея Александровича к Шаляпину сам Великий князь высказывался довольно резко. «Он (Сергей Александрович. — И.К.) знал, — пишет Ф.И. Шаляпин, — что я друг «презренного босяка» Горького и вообще считал меня кабацкой затычкой»[230].

Великий князь действительно очень не любил некоторых черт в поведении выдающихся людей. Именно по этой причине он в течение нескольких лет препятствовал Шаляпину в получении звания солиста Его Императорского Величества. Лишь в 1909 г. во время гастролей в Брюсселе артист неожиданно получил от Теляковского поздравительную телеграмму по случаю присвоения ему этого высокого звания, о чем в течение ряда лет ходатайствовал Теляковский[231].

Самое искреннее участие принимала августейшая чета в торжественных событиях в жизни знаменитых актеров. Таков был бенефис Надежды Михайловной Медведевой в «Царе Борисе». Театр был полон. Праздник длился с 7 вечера до 2 часов ночи. Все это время Великий князь и Елисавета Феодоровна присутствовали в театре. Н.М. Медведева была обрадована подаренному ей посоху и благодарила Великого князя за ценный подарок — золотой ковш с эмалями. В этот вечер в связи с юбилеем Надежде Михайловне было пожаловано звание солистки Его Императорского Величества и соответствующий почетный знак.

В антракте после второго действия Великий князь и Великая княгиня пригласили ряд лиц пить чай, который разливал сам Сергей Александрович. Говорили об игре артистов, которая очень понравилась. Великий князь особо отметил игру актеров Южина и Остужева[232].

30 ноября 1900 г. Елисавета Феодоровна присутствовала в Малом театре на представлении «Выгодное предприятие» по случаю бенефиса актрисы Лешковской. Великий князь по болезни отсутствовал. Спектакль вызвал самый добрый отклик со стороны Великой княгини. Следует заметить, что добрые слова адресовались Елисаветой Феодоровной не только главной виновнице торжества, но и другим актерам. В этот раз Великая княгиня осталась очень довольна игрой молодых актеров Юдиной и Васенина. Театр был полон[233].

Через несколько дней Елисавета Феодоровна присутствовала в Большом театре на представлении «Зимней сказки» и дивертисмента. Этот спектакль в пользу убежища, о чем так заботилась августейшая чета, дал исключительно полный сбор. Через несколько дней генерал-губернатор и его супруга восхищались постановкой «Дон-Кихота»[234].

В Москве под покровительством августейшей четы существовало общество для призрения престарелых и лишенных способности к труду артистов и их семей. При нем и было открыто убежище для призрения артистов (преимущественно из Императорских театров) в память Александра III. Помещалось оно в доме Бахрушина на Лужнецкой улице.

С исключительной деликатностью относилась Елисавета Феодоровна к благотворительным спектаклям в пользу Иверской общины. Об этом свидетельствовал разговор между Государем Императором и Теляковским, который отправился в Петербург для уточнения ряда вопросов накануне приезда Государя в Москву. Николай Александрович «приказал начать спектакли с четвертого дня, ибо находит неудобным играть первые три дня, во время своего пребывания в Москве. Когда же я ему сказал, что Великая княгиня просила третий день лишь из деликатности, чтобы не лишать дирекцию сбора, Государь ответил, что это его решение и нечего об этом беспокоиться, ибо день этот будет заплачен в пользу Иверской общины[235].

Благотворительные спектакли в пользу Иверской общины милосердия, находившейся под покровительством Великой княгини Елисаветы Феодоровны, стали доброй традицией. Такие спектакли давались ежегодно на второй или третий день Пасхи во всех Императорских театрах. Ими открывался весенний сезон в Москве. В 1899 г. в этой связи давали «Спящую красавицу», в другие годы иные спектакли.

Наступили долгожданные дни завершения Великого поста. Из Петербурга в Москву прибыл Государь со свитой. Утром 11 апреля в Дворянском собрании состоялся завтрак-разговенье в Высочайшем присутствии. Пели хоры, цыганские, русские, играли балалаечники. Хор и оркестр Императорской оперы, которые были приглашены предводителем дворянства, согласились петь благотворительно.

В 8 часов вечера у Великого князя Сергея Александровича была назначена репетиция танцев в костюмах времен св. Владимира, Иоанна Грозного, Петра I, Елизаветы Петровны, Анны Иоанновны и Александра I. Репетировали три раза. Государь с Императрицей обедали у Великого князя и находились внизу. Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна присутствовали на репетиции. Когда начали репетицию в четвертый раз, в зал вошли Император, Государыня и Великие князья. Всю репетицию протанцевали дважды. Государь остался очень доволен танцами и костюмами. Особенно одобрил костюмы X в.

Теляковский искренне благодарил Великую княгиню за продукты на Пасхальное разговенье, которые она послала рабочим, оказавшим большую помощь при подготовке к показу танцев[236].

Пасхальные торжества в присутствии Государя продолжались. После генеральной репетиции «Феи кукол» наступил вечер 12 апреля. В восемь часов вечера в Большой театр прибыл Государь Император с членами семьи, Великий князь Сергей Александрович, Великая княгиня Елисавета Феодоровна, другие великие князья. Уже в первом антракте Государь передал князю Волконскому, что уровнем исполнения оперы весьма доволен. А после окончания спектакля заметил, что трудно было ожидать лучшего исполнения. Все было отлично: искусство артистов, оркестр, хор, сама постановка, костюмы. Уезжая, Государь сказал, что непременно хочет завтра после парадного обеда поехать в Малый театр. Великая княгиня Елисавета Феодоровна нашла, что спектакль прошел блестяще и неоднократно благодарила всех его устроителей.

Общее мнение петербургской и московской публики было вполне определенным — они редко видели подобное, подлинно выдающееся представление. Знаменитый Сальвини, который прибыл в Москву на гастроли и присутствовал на спектакле, был поражен постановкой оперы, игрой артистов[237].

После завершения Пасхальных торжеств Великой княгине Елисавете Феодоровне представляли режиссеров, капельмейстеров, хормейстеров по случаю благотворительного спектакля в пользу Иверской общины. Великая княгиня подарила каждому по яйцу и выразила еще раз полное удовлетворение Государя и Государыни представлениями «Лакме» и «Феи кукол»; отметила их сожаление в связи с невозможностью присутствовать на спектакле в Малом театре[238].

В дневнике В.А. Теляковского, где содержались важные сведения об участии великокняжеской четы в торжествах различного рода, встречались и весьма курьезные замечания. В Ярославле приближались Волковские торжества, к участию в которых были приглашены Елисавета Феодоровна и Сергей Александрович. Не только почитание этого великого деятеля русской культуры, но и воспоминания о незабываемой поездке по Волге 1892 г. вызвали горячий отклик августейшей четы. Город пришел в движение, ремонтировали дом губернатора, украшали дома, шили новые платья. Предводитель дворянства распространял официальное литографированное письмо, где сообщалось, что вечером Великая княгиня будет в театре в светлом платье с вырезом. Теляковский признавался в дневниках, что впервые видит письмо, где официально указывается не фасон платья, в котором необходимо быть, но особенность платья Великой княгини в этот вечер. Все дамы Ярославля сшили себе подобные платья. Но вскоре Великий князь направил телеграмму губернатору с выражением сожаления, что он с супругой не сможет прибыть на Волковские торжества из-за необходимости лечения за рубежом. Ярославцы были огорчены, особенно дамы, которые сшили светлые платья с глубоким вырезом[239].

Время по-разному расставляло оценки деятельности В.А. Теляковского и других представителей театральной администрации. По-разному относились актеры к подобным фигурам. Для нас же в конкретном случае важны свидетельства человека, который постоянно встречался с августейшей четой, в коротких комментариях отражая ее отношение к театру.

Дневники Теляковского проявляют глубину и многообразие отношения Елисаветы Феодоровны к театру. Ее привлекала специфика и сложность актерского труда, судьбы актеров, как действующих, так и тех, кто уже не мог играть. Она очаровывалась игрой актеров, которые своей искренностью, вдохновенностью заставляли зрителей забывать, что они в театре. Елисавете Феодоровне была понятна и мертвая тишина восторга зрителей, и гром рукоплесканий. Она застала Большой и Малый театры в пору их творческого взлета, когда там играли такие сильные и яркие актеры, как Собинов, Шаляпин, Нежданова, Медведева, Ермолова, Южин, Садовский, Лешковская. Она присутствовала на дебютах и бенефисах ряда таких актеров, которые бывают раз в столетие.

Все силы отдавала Великая княгиня сбережению искры Божьего таланта, особенно в тех случаях, когда администрация театра стремилась не замечать уникального дара актера. Хорошо известны факты, когда дирекция Императорских театров считала, например, что Малый театр может обойтись без Ермоловой (в пору расцвета, творческого взлета актрисы). То есть администрация позволяла себе выступать против носителя непомраченного идеала, против человека, самого достойного в искусстве и жизни; против актрисы, в которой была отражена светлая душа многих, действительно хороших, высоконравственных людей. В таких случаях со стороны Великой княгини отчетливо звучал яркий и смелый протест против несправедливых решений или равнодушия.

Елисавета Феодоровна радовалась, когда в театрах появлялись руководители, достойные великих актеров, и муки последних затихали. А как радовались таким событиям сами актеры и, подобно Ермоловой (в пору назначения А.И. Южина главой Малого театра), говорили: «…за Вас всегда и всюду мой голос…» Присутствуя на множестве спектаклей, Елисавета Феодоровна отдавала должное наличию психологической правды в образах, большому искреннему чувству актера; пыталась понять, в какой мере осуществлена творческая воля писателя; верила в художественную силу, облагораживающее влияние театра. И с гордостью приглашала русских и зарубежных гостей на лучшие спектакли.

Посещение театров, концертов, помощь актерам — все это было служением Москве, служением во всех видах, служением всегда и всецело.

В многообразии подобных фактов проявлялась отличительная черта понимания истории и обыденной жизни великокняжеской четой — умение оценить ход этого процесса с христианской точки зрения. Источник продуктивных этапов в развитии как повседневного бытия, так и исторических событий они видели в Боге и только пройденный в эту сторону путь считали истинным. Творческая, гражданская активность в русле христианских традиций всегда ощущалась ими как неотъемлемый атрибут культуры.

Великая княгиня была очарована атмосферой московского радушия, которое особенно ощущала в дни тезоименитства Великого князя. В день преподобного Сергия Радонежского и в Москве, и в Ильинском царило всеобщее ликование — в имении служили всенощную, устраивались ярмарки, раздавались подарки крестьянам, вспыхивал фейерверк. В «Московском листке» 1896 г. дан обстоятельный комментарий чествования тезоименитства августейшего московского генерал-губернатора Его Императорского Высочества Великого князя Сергея Александровича[240]. (Накануне этого дня, в предпраздничный день, великокняжеская чета посетила Саввино-Сторожевский монастырь.)

С утра 18 июля все общественные здания и частные дома были украшены национальными флагами. Во всех церквях Москвы после литургии служили молебны с провозглашением многолетия Сергею Александровичу и его супруге Елисавете Феодоровне. Наиболее яркими были службы в придворном соборе во имя Преображения Господня, что на Бору, в Благовещенском и Архангельском соборах, в кафедральном соборе во имя Христа Спасителя, в Новоспасском монастыре. В Успенском соборе Кремля пел Синодальный хор. Всем присутствующим на богослужении особенно запомнилась «Херувимская» Львова и песнопение «В память вечную будет праведник»[241].

Автор «Московского листка» отмечает, что празднество Сергиева дня в связи с тезоименитством Великого князя Сергея Александровича стало заметным событием в Ходын-ском лагерном храме. Особо чтимая святыня храма — икона преподобного Сергия Радонежского — была украшена гирляндой из живых роз и лилий. Здесь состоялся парад войск, играли полковые оркестры, звучали солдатские песни.

Внимание Елисаветы Феодоровны к праздничной театральной стороне жизни проистекало из особенностей ее понимания культуры. Страшнее всего для нее была остановка в развитии культуры и ее специализированных сфер, разрыв с общемировой традицией, понимание культуры лишь как состояния, но не процесса. Она всегда стремилась прийти вовремя на помощь конкретному человеку, успеть поддержать хрупкий росток нового явления в культуре, поставить оградительный заслон произволу чиновников. Ведь культура, чтобы оставаться культурой, должна непрерывно развиваться, быть в движении. Это было абсолютно очевидно ей, как человеку, привыкшему всю жизнь духовно питаться от благодатной почвы культурного наследия.

4.7. Поддержка образовательных начинаний

Трудно переоценить вклад Великой княгини в поддержку многообразных образовательных начинаний столицы.

В ряду больших событий, связанных с укреплением сферы образования в Москве, следует отметить развитие целого комплекса высших и средних специальных учебных заведений. Среди них Великий князь Сергий и его августейшая супруга выделяли своим вниманием и неоднократным посещением Шелапутинские училища.

18 января 1904 г. состоялось торжественное освящение ремесленных училищ имени Григория Шелапутина, которые своим возникновением были обязаны щедрому дару П.Г. Шелапутина, который решил создать их в память о своем безвременно скончавшемся сыне.

Главное торжество было сосредоточено в одном из трех училищ, расположенном на Миусской площади и украшенном по случаю этого события национальными флагами. После прибытия августейшей четы, гости и хозяева училищ проследовали на второй этаж училищного здания, где Преосвященный Трифон, епископ Дмитровский, отслужил водо-святный молебен перед особо чтимыми иконами Спаса Нерукотворного и Иверской Божией Матери. На молебне, наряду с августейшей четой, присутствовали гофмейстерина Великой княгини графиня А.А. Олсуфьева, начальник Главного управления по делам печати сенатор Н.А. Зверев, помощник августейшего генерал-губернатора гофмейстер А.Г. Булыгин, управляющий канцелярией генерал-губернатора церемони-мейстер А.А. Воронин, вице-губернатор А.П. Сабуров, состоящий при Ее Высочестве гофмейстер Н.А. Жедринский, ректор Московского университета профессор А.А. Тихомиров, московский городской голова — князь В.М. Голицын, директора императорских училищ: Технического — С. А. Федоров и Инженерного — Ф.Е. Максименко, профессора университета, председатель строительной комиссии по возведению Шелапутинских училищ В.Ф. Давыдовский, директор народных училищ B.C. Новицкий, директор Промышленного училища А.П. Докторов, директор Комиссаровского технического училища С.Д. Исаенков, директор Строгановского художественно-промышленного училища Н.В. Глоба, правитель канцелярии попечителя учебного округа Е.М. Михайлов, строитель здания архитектор Р.И. Клейн и многие другие[242]. На молебне присутствовали все учащиеся трех Шелапутинских училищ.

После завершения молебна Их Высочества осмотрели столовую и кухню, прекрасно оборудованные мастерские, хорошо оснащенные классные комнаты. Здесь Великий князь и Великая княгиня расписались в Книге почетных посетителей. В светлом коридоре, прилегающем к классным комнатам, был расположен портрет сына П.Г. Шелапутина — Григория Шелапутина в лавровом венке.

Из трех училищ два — мужские, одно — женское. В мужском училище на Миусской площади в течение четырех лет готовили ремесленников по слесарному, слесарно-художественному и меднодавильному делу. В мужском училище на Калужской улице обучали портняжному ремеслу и изготовлению изделий из кожи.

Столичные жители с глубокой благодарностью отнеслись к новому дару П.Г. Шелапутина, который только в Москве пожертвовал в короткое время свыше миллиона рублей на просветительские цели. После речей высоких правительственных чиновников, ученых, деятелей образования и традиционного шампанского Их Высочества отбыли из училища, выразив П.Г. Шелапутину глубокое удовлетворение по поводу отлично организованных учебных заведений ремесленного образования[243].

Создание и освящение трех Шелапутинских училищ не осталось незамеченным ни с христианской, ни с гражданской точек зрения, заняло свое достойное место в значимых духовных, образовательных и культурных акциях города. Безвременная смерть сына побудила П.Г. Шелапутина создать нечто значительное, соответствующее христианскому смыслу земного служения во имя идеи Воскресения, которая лежала в основе великих творений русской культуры. Создание известным меценатом трех училищ для юных москвичей являло собой силу, реально противостоящую неустроенности какой-то части людей, становилось важным аргументом в пользу умножения добрых дел в Москве, неизменно встречая отклик и поддержку со стороны Великого князя и его Августейшей супруги.

Поскольку содержанием и смыслом земной жизни Великой княгини было служение России, она особое внимание обращала на всестороннее рассмотрение характеристик тех лиц, которые приглашались на работу в качестве ее секретарей и помощников. Достаточно пристально рассмотреть материалы ряда архивных дел, чтобы ощутить это. Так, несмотря на то что А.П. Гжельский уже был хорошо знаком семье московского генерал-губернатора, тем не менее в соответствующие организации направляется запрос, нет ли препятствий к перемещению его на новую должность.

В деле содержится формулярный список о службе ст. делопроизводителя Канцелярии московского генерал-губернатора и секретаря Совета Московской практической академии коммерческих наук статского советника Гжельского, где сообщалось следующее. Александр Павлович Гжельский, 45 лет, родился 14 января 1860 г., вероисповедания православного. Ордена русские: св. Владимира 4-й степени, св. Анны и св. Станислава 2-й степени. Иностранные ордена: Черногорский — Князя Даниила 1-го 4-й степени, Болгарский — св. Александра 4-й степени, Персидский — Льва и Солнца 3-й степени, Бухарский — Золотой звезды 2-й степени. Медали: золотая — в память окончания строительства и освящения храма Христа Спасителя; серебряная — в память Императора Александра III и в память коронования Николая II. Взысканиям не подвергался. Окончил полный курс наук в Московском Заиконоспасском Духовном училище. Много работал в Российском обществе Красного Креста[244].

Внимательно изучив послужной список, составленный в феврале 1905 г., и не усмотрев никаких препятствий для приглашения А.П. Гжельского на работу, генерал-адъютант Козлов, начальник Канцелярии Великой княгини, направляет в Петербург к начальнику Канцелярии императорского двора телеграмму и просит ускорить перемещение А.П. Гжельского на работу в Москву. 4 августа 1905 г. издан приказ о переводе[245].

Обращая внимание на этот весьма важный штрих в формировании деловой среды московского генерал-губернаторского дома, необходимо понять, где в данном случае проходит грань между неизбежной бюрократической процедурой и заботой о качественных культурно-деловых характеристиках людей, способных обеспечить результативность работы административного аппарата великокняжеской четы.

В московской жизни Великого князя и его супруги постоянно возникал еще один деликатный вопрос, связанный с постоянными просьбами различных людей, желавших получить дарственные фотографические изображения Сергея Александровича и Елисаветы Феодоровны.

Весьма осторожно и серьезно относилась августейшая чета к просьбам о дарении их фотопортретов. Однажды к Великому князю с такой просьбой обратился житель фабрики Высоковской мануфактуры Клинского уезда Московской области Г.С. Дерягин. Он просил выслать ему фотографии Сергея Александровича и Елисаветы Феодоровны, чтобы поместить их «в золоченых рамах, в священном углу» небогатой его хижины[246]. Канцелярия генерал-губернатора сделала секретный запрос на фабрику, в котором, не компрометируя человека, просила все же сказать, какого он поведения.

Великий князь получил ответ, что Дерягину более 70 лет, проживает он при двух своих сыновьях, уже не работает, поведения и нравственных качеств хороших, хотя «изредка предается запою, коим страдал и ранее»[247]. Представитель Канцелярии на запрос Великого князя сообщил свое мнение — поскольку этот человек страдает запоем, он «едва ли заслуживает исключительной милости (подарка портрета)»[248]. Вопрос был решен отрицательно.

Не без сожаления давая такие ответы на искренние просьбы людей, Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна прежде всего принимали во внимание, что они представители правящего Царственного рода и не имели права дарить свои портреты человеку, который в течение многих лет страдал тяжким пороком. Ведь подобный подарок был своеобразным знаком, символом награды. В то же время их портреты неоднократно дарились людям, которые вели большую социально и культурно значимую работу.

Интенсивная деятельность Великого князя и Великой княгини в Историческом музее, Императорском Православном Палестинском обществе, в работе Епархиального дома, московского археологического общества, участие в организации многообразных выставок и других культурных акциях Москвы, жизнь в состоянии постоянного творческого поиска помогла установить деловые и дружеские связи с духовно-культурной средой города, а через нее более глубоко ощутить поэтический образ Руси и России.

В отношениях здоровых сил Москвы и великокняжеской четы было нечто большее, чем взаимная приязнь и совместное совершение значимых культурных деяний. Всеми силами отстаивая и поддерживая право Москвы на поиск исторических истоков своей национальной культуры, великокняжеская чета совершала подвиг общерусского, общеславянского масштаба.

Именно так оценивали деятельность Великого князя и его супруги представители московской интеллигенции в телеграммах по случаю 10-летия самоотверженного служения генерал-губернатора Москве. Его поздравляли генерал-адъютант Арсеньев, Тайный Советник Иван Забелин, который отмечал высоко благотворное управление древней столицей. Графиня Уварова приносила искреннюю благодарность Великому князю за его бесстрашие в борьбе за сохранение памятников старины. Сергея Александровича поздравляли граф С.Д. Шереметьев, сенатор Кутайсов и многие другие[249] (см. Приложение № 2. «Поздравительные телеграммы от представителей русской интеллигенции в связи с 10-летием генерал-губернаторства Великого князя»).

Тяготение к многоплановой деятельности в духовно-культурной сфере, погруженность в атмосферу московского радушия не прекращались даже в пору летнего отдыха в подмосковном Ильинском, где таился один из источников огромных сил, столь необходимых Великому князю и Великой княгине, Москве и России.

С самых первых дней в Москве Великая княгиня уделала огромное внимание благотворительным акциям во время народных гуляний, проведения лотерей на балах и в ходе постоянного приема посетителей с их нуждами.

«Моя дорогая бабушка! — пишет Элла — Я очень занята. Все утро — прием людей и различные более важные дела, касающиеся благотворительных учреждений. Мы встретились с мисс Марстон, которая скоро едет искать «своих прокаженных». Какая она замечательная женщина…»[250].

Уже теперь Елисавета Феодоровна начинает напряженные поиски своего угла зрения на проблему благотворения, свое место в этой сфере жизнедеятельности. Приближался долгожданный отдых в Ильинском, но вопрос этот продолжал глубоко волновать Великую княгиню.

Глава 5. Жизнь в подмосковном Ильинском

С момента встречи с Великим князем в Елисавете Феодоровне вызревает и пробуждается нечто более драгоценное, чем образованность и воспитанность, приобретенные в юные годы. Пробуждение это предвещает восторженная встреча Елисаветы Феодоровны русским народом, когда она впервые посещает Россию. При всем многообразии встреч с древними обителями России, музеями, картинными галереями, с радушными людьми ее круга постепенное пленение новой отчизной совершалось в долгие летние дни в окрестностях Звенигорода, в имении Великого князя Ильинском. Здесь, вдали от городской суеты происходило вхождение Елисаветы Феодоровны в православную веру, здесь она постигала тайну души русского крестьянина. Ежегодный продолжительный летний отдых в Ильинском с 1884 г. до трагической гибели Великого князя в 1905 г., совместное чтение православной литературы, помощь деревенским детям, создание для них школы, церковные службы, дружеские спектакли, складывающаяся общность запросов, привычек, желаний, интересов — все это формировало великокняжескую семью, отмеченную многозначным понятием «единство». Здесь Елисавета Феодоровна с Сергеем Александровичем совер шали продолжительные прогулки, собирая цветы, в особенности васильки, и лесную клубнику.

Жизнь в Ильинском протекала в стабильном ритме, с однажды установленным распорядком дня. Начало большому сбору на обед давали часы, привезенные со всемирной Лондонской выставки. Элла любила смотреть на механизм часов, где приведенные в движение молоточки методично отстукивали по серебряной чашечке положенное время.

После обеда музицировали или читали вслух. Однажды Великий князь Константин Константинович предложил читать «Бедных людей» Достоевского. Он говорил, что эта книга когда-то потрясла его до слез. Но Сергей возразил, так как считал, что Достоевский слишком тяжел для Елисаветы. Константин был готов немедленно достать «Идиота» на французском языке. Однако Сергей отклонил и это предложение. Тем самым Великий князь Сергий обозначал темы, которые ранимая душа его жены не осилит. Он проявлял таким образом внимание к душе Эллы, которую рассматривал как самостоятельную безусловную ценность.

Вечером обычно с гостями пили чай[251].

Примечательны в этом отношении фрагменты из дневника Великого князя Константина Константиновича о пребывании в Ильинском в сентябре 1884 г.: «Какая тишина, какое спокойствие… Все веселы, довольны… На душе у меня было так тихо… Холодная погода, но ясно. Странно, здесь, в Ильинском, я чувствую себя более дома, чем летом на Дудергофской даче… После завтрака до 6 часов была репетиция. Потом мы с Сергеем вдвоем вышли погулять. Солнце садилось, освещая холодными, румяными лучами оголенную осенью природу и золотя желтые верхушки деревьев. Мы разговорились. Он рассказывал мне про свою жену, восхищался ей, хвалил ее; он ежечасно благодарит Бога за свое счастье»[252].

Далее Великий князь Константин Константинович дает яркую зарисовку крестьянского праздника на Воздвижение Креста Господня, который великокняжеские семьи после обедни помогали организовывать. Это был настоящий народный праздник, инициатором которого был Сергей Александрович. В празднике участвовали и зажиточные, и бедные крестьяне, а также множество детей. Победителям в детских состязаниях Елисавета Феодоровна вручала призы. Играли в лотерею, получая из рук Великой княгини выигрыши на каждый билет: байковые одеяла, платки, ситец на платья и рубахи, самовары, сапожный товар, фарфоровые чайники и чашки с блюдцами. Запускали бумажный воздушный шар. Елисавета Феодоровна дарила детям игрушки. Здесь были волчки, деревянные мельницы, трубочки, дудочки. В толпу детей летели пригоршни конфет, пряников, орехов.

В переписке управляющего двором Великого князя с разными лицами, сохраняемой в ГАРФе, много прошений о помощи, об устройстве на работу, немало телеграмм, благодарений, просьб о жертвовании на воспитание сирот. Великокняжеская чета с любовью занималась решением этих вопросов не только в городе, но и во время отдыха в Ильинском. В массиве сохранившихся бумаг можно встретить имена множества детей, которым Великий князь оказывал систематическую материальную помощь для их обучения в гимназиях, училищах, музыкальных школах — таких, например, как Александро-Мариинское училище, лицей цесаревича Николая, училище при церкви Святого Михаила, школа в Свято-Варваринском сиротском доме, в Императорском техническом училище и т. д.[253].

Есть здесь также искренние и бескорыстные предложения о помощи в любом качестве. В их числе — предложение о профессиональном описании усадьбы Ильинское со всеми ее архитектурными и историческими достопримечательностями. В ряду подобных обращений привлекает внимание письмо к Сергею Александровичу и Елисавете Феодоровне от девушек-наборщиц частной типографии Гербек Елизаветы Константиновны, которые очень хотели бы пропеть литургию в церкви Ильинского в присутствии Великого князя и Великой княгини. В письме сообщается, что в хоре 25 девушек. Регент — певчий хора Чудова монастыря Золотницкий. Хор поет в Москве в храме Адриана и Натальи. Сергей Александрович и Елисавета Федоровна с радостью приняли это предложение[254].

Жизнь в Ильинском, сотканная из любви и ежедневной милостыни, приближала великокняжескую чету к перво-творческим основаниям мира, сообщала полноту и цельность бытию, показывала, что мир держится идеальными связями людей. Становилось все более очевидным, что необходимость этих связей важна не только для тех, кто доверчиво пишет прошение, но и для тех, кто с радостью оказывает помощь. Ежедневное творение добра через невидение собственных достоинств выводило на путь, соответствующий смыслу человеческой жизни. Усердная милостыня, как избавление от гнета богатства, указывала на подлинный источник переживаемой благодати.

Показательным актом снятия обременительных для души ограничений было непосредственное общение, особенно в праздничные дни, с крестьянскими детьми и молодыми непрофессиональными хористами. Юные поклонники великокняжеской четы при встрече радовались, что не ошиблись в своем ожидании.

В этот первый год совместной жизни великокняжеской четы раздавалось немало злобных голосов в адрес Великого князя. Как бы отвечая всем на клевету, Елисавета Феодоров-на просила брата говорить о ней что угодно, но не прикасаться грязным словом к Сергею. Она просит брата сказать всем, что она обожает мужа и Россию. И таким образом научилась любить религию этой страны, называя православие самой высокой религией. В другом письме она сообщает бабушке, королеве Англии, что очень хочет повидать ее, но занятость мужа не позволяет ей предпринять это путешествие, которое она не мыслит без «драгоценного Сергея».

Великая княгиня никогда не смогла бы учить людей этикету семейной жизни, если бы не сумела достойно выстроить свое бытие. Абсолютные ценности-святыни жили в ее сердце нерасторжимо от образа Великого князя. Такой уровень отношений означал прорыв горизонта общечеловеческого и выход к вышемирным ценностным истокам.

5.1. В окрестностях Саввино-Сторожевского монастыря

Великий князь и его августейшая супруга, давая свой человеческий ответ Богу, более всего реагировали на почитание их усадебной Ильинской церкви. Осознавая, что церковь есть, по слову св. Феофана Затворника, «вместилище сосудов благодати», а также понимая, что церковь — это мир Таинств, через посредство которых происходит Бого— и человекообщение, они пристально вглядывались в образы посылаемых им духовных почитателей.

В первый же год совместной жизни великокняжеской четы они посетили находящийся поблизости Саввино-Сторожевский монастырь, куда самого Сергея Александровича привезли, когда ему было 4 года. Монастырь всегда занимал особое место в жизни русских государей, в строении монаршей семьи. Высокопреосвященный Леонид, архиепископ Ярославский, вспоминает об одном из посещений Саввино-Сторожевского монастыря Великой княжной Марией Александровной и Великим князем Сергеем Александровичем. «Мы остановились в роще у самой лестницы, ведущей к пещере. Резко запели малые здешние колокола. Внизу Великого князя братия встретила с крестом и святой водою. Я ввел в пещеру князя и княжну, рассказал им, что сюда преподобный удалялся на молитву, что здесь молились их родители, помолился с ними и дал им по иконе „Преподобный в пещере». Отсюда взошли в церковь, где я прочитал перед храмовою иконою молитву преп. Саввы. Строгость византийского рисунка и изящность отделанного иконостаса из орехового розового дерева очень им понравилась… Я спросил Великую княжну, как нравится ей здешняя местность. Она… сказала: «Здесь лучше Ильинского»»[255].

Неудивительно, что первое же посещение святой обители Великой княгиней стало для нее событием огромной важности, ибо в центр духовной жизни этого монастыря были поставлены смыслообразующие основы бытия, выраженные, в частности, в высоких образцах древнерусской богослужебной практики. И если Саввино-Сторожевскому монастырю суждено было стать многовековой резиденцией и ядром царского паломничества, единственной обителью, где были построены и царевы, и царицыны палаты, то дело здесь не в самом обычае гостеприимства, свято соблюдавшемся в монастырях нашими предками, и не просто в уникальности уголка природы, где расположен монастырь. Государи тем охотнее посещали Саввино-Сторожевский монастырь, чем очевиднее становилось внутреннее единство обители в верности основным ценностям, Отечеству и престолу, незримо укрепляемое преподобным Саввой и его святым учителем преподобным Сергием Радонежским.

Именно здесь, вдали от столичной суеты, Великая княгиня начинала осознавать, что промысел Божий незримо вершил свое дело в России, где государи в виде простых богомольцев ходили от монастыря к монастырю, покаянно, вместе с народом стояли у подножья Креста Господня. Смиренными подвигами русских святых и непрестанной молитвой государей охранялась и укреплялась земля.

Русские монастыри и русские государи в деле православного служения имели общее оружие: крест, Евангелие и молитву. Монастырь спешил дать опору государям, поднять любовь к Отечеству на уровень религиозного служения.

Живя летом в окрестностях знаменитой обители, Великий князь Сергий подводил Великую княгиню Елисавету к пониманию главного. С устроением хорошего монастыря связана подлинная основа самосознания и русского народа, и русских государей. Монастырь был тем более привлекателен для Великой княгини, что он испокон веку складывался как уникальный центр культуры.

Во время съемок небольшого сюжета о Саввино-Сторожевском монастыре, который был показан по РТР в программе «Сад культуры», режиссер передачи задала вопрос: «Каково культурное значение монастыря?» Отвечая на этот вопрос, можно было бы рассказать о традициях церковного пения и колокольного звона, об уникальной архитектуре, о необыкновенной библиотеке, культуре монастырского сада, о том месте, которое занимала обитель в жизни русского духовенства, известных деятелей культуры. Однако в конечном счете ответ на этот вопрос зависит от того понимания культуры, которое мы избираем. Поэтому по телевидению прозвучал следующий ответ: «Если культуру понимать как обретение опыта богообщения, то Саввино-Сторожевский монастырь — это самый плодоносный сад духовной культуры».

Обитель, в свое время названная «небесным раем», играла незаменимую роль в жизни династии Романовых. Богомолье в ее стенах, щедрые жертвования стали для великокняжеской четы необходимым этапом к подготовке и совершению в ближайшем будущем духовных и гражданских подвигов.

С момента назначения Великого князя Сергея Александровича генерал-губернатором Москвы подмосковное Ильинское занимает еще более прочное место в жизни великокняжеской четы.

5.2. Жизнь в Ильинском в дни коронования Николая II

Особой вехой в жизни Их Императорских Высочеств стало коронование на престол Николая II в мае 1896 г. По случаю коронования к подмосковным имениям русской знати стекалось множество гостей. Ф.Ф. Юсупов вспоминает, что в эти дни особенно многолюдно было в его имении Архангельское и в Ильинском, имении Великого князя Сергея Александровича и Елисаветы Феодоров-ны, которые с утра до вечера принимали у себя гостей и родных. Поскольку Ильинское находилось всего в пяти верстах от Архангельского, Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна часто появлялись в Архангельском у Юсуповых, где всегда звучала музыка, радовал глаз прекрасный архитектурно-ландшафтный ансамбль имения.

Появлялись здесь и Государь с Государыней — на балах, по блеску не уступавших дворцовым.

На торжество коронования прибыла в Москву и единственная дочь Александра II Мария Александровна, родная сестра Сергея Александровича, которая вышла замуж за Альфреда, принца Эдинбургского и переехала жить в Англию. Многие считали этот переезд огромным счастьем. Но Великая княгиня Мария Александровна очень любила Россию, была глубоко православным человеком, безмерно любила свою мать, Императрицу Марию Александровну и никогда не чувствовала себя вполне счастливой в Англии. Поэтому она была бесконечно рада каждому посещению Москвы. В 1896 г. она привезла в Москву на коронацию детей.

Ее дочь, в будущем королева Румынии Мария, оставила весьма интересные воспоминания о пребывании в этот год (и другие годы) в Ильинском и Архангельском[256].

В книге «История моей жизни» она вспоминает, что Великий князь Сергей Александрович летом 1896 г., в дни коронационных торжеств, пригласил их в течение нескольких недель пожить в Ильинском. Но поскольку там невозможно было разместить всех, часть гостей пригласили Юсуповы в Архангельское.

Дети были поражены множеством скульптур в парке Архангельского, радовались возможности покататься верхом и на лодках по реке, обилию танцев, пикникам и ужину под луной, посещениям соседних княжеских имений.

Хозяйкой была необыкновенно привлекательная женщина З.Н. Юсупова, с дивными серыми глазами, очаровательными волосами и невероятно добрая. Она распространяла радость вокруг себя.

Дядя Сергей в Ильинском, как вспоминает королева Мария, был исключительным хозяином. Он хотел, чтобы все хорошо провели это время.

Вместе с тем, «он был строг и критичен, подобно Мама, в то время как дядя Павел (Великий князь Павел Александрович. — И.К.) был нашим настоящим защитником, когда Мама обвиняла нас во фривольности»[257]. За эту защиту малыши благодарили дядю Павла и целовали его.

«Дорогой дядя Павел, — пишет королева Мария, — у него был такой приятный голос. Он всегда был добр ко всем. А как он был строен, оба брата Сергей и Павел были преданы друг другу, но являлись контрастом: один строгий, почти до неистовства, другой — мягкий, добродушно-веселый и легко прощающий. Я искренне любила их обоих»[258].

Из всех дядьев (сыновей Александра II), как подчеркивает королева, дети более всего боялись дядю Сергея, но, несмотря на это, он был их фаворитом. Он был строг, держал детей в благоговейном страхе, но он любил их… Он никогда не проходил мимо плохого детского поступка[259]. Если имел возможность, приходил, чтобы проследить за купанием детей, укрыть одеялом и поцеловать на ночь.

Королева Мария вспоминает удивительно эффектную внешность Сергея Александровича: он носил коротко стриженную красивую бороду. В темно-зеленом кителе, галифе, высоких сапогах и маленькой белой фуражке он имел внушительный неприступный вид: резкие движения, краткая речь, стальные глаза.

«Но, о, как красив он был, с такой необыкновенной выправкой, с такой внушительной фигурой, хотя не было сомненья в том, что в его лице было нечто фанатичное, как и в его сердце. Но когда я смотрела на него доверчивыми, обожающими глазами маленькой девочки, которая пренебрегала тяжелыми, жестокими, недобрыми явлениями этого мира, его стальной взор на минуту смягчался…»[260]. Все видели, что он не был похож на своих братьев. Это был совсем иной тип личности. Но, несмотря на это, «мы любили его, ощущая непреодолимую тягу к нему»[261].

А вот тетя Элла обладала, как вспоминает королева, «ангельской красотой». Дядя Сергей часто был резок с ней, как и со всеми другими, но поклонялся ее красоте. Он часто относился к ней, как школьный учитель. «Я видела восхитительную краску стыда, которая заливала ее лицо, когда он бранил ее….»Но, Серж…» — восклицала тогда она, и выражение ее лица было подобно лицу ученицы, уличенной в какой-либо ошибке. Как только я вспоминаю это ее смирение, мое сердце тает»[262].

В течение нескольких недель 1896 г. и в иные времена, наблюдая жизнь великокняжеской семьи, королева Мария заметила, что у тети Эллы были удивительные драгоценности. И дядя Сергей, который обожал ее, хотя и был строг к ней, рад был придумывать разные причины и поводы, чтобы дарить ей необыкновенные подарки.

Сергей Александрович был счастлив, что может дать отдохновение своему Государю, в дневнике которого можно прочесть слова восторга об этом тихом, хорошем месте.

Здесь занимались спортом, катались верхом, играли в теннис, разгадывали шарады, ставили сценки. Николай Александрович признавался, что для этой цели в Ильинское из Москвы привезли целый театральный гардероб.

5.3. Детские воспоминания Великой княжны Марии Павловны о бытии Елисаветы Феодоровны в Ильинском

В «Воспоминаниях» читатель ясно видит те достоинства и недостатки, которые присутствовали в системе обучения племянников Сергея Александровича и Елисаветы Феодоровны. Вполне ощутим характер рефлексии детей по поводу той суммы знаний, которую они получали в Ильинском и Петербурге. Наряду с резким неприятием этой системы очевидно признание ее единственности: «…даже если бы у меня были живы мать и отец, совместно ведущие свое хозяйство, это бы ничего не изменило: меня воспитывали в строгом соответствии со стандартами и правилами, которые существовали почти во всех дворах европейских монархов в конце девятнадцатого столетия.

Воспитанию как таковому придавалось мало значения: главным, по мысли моих наставников, было обучение началам православной веры и внушение норм нравственности»[263].

Однако ощущение разочарования в подготовке к практической жизни не отменяет главной ценности этого обучения — евангельского обоснования познавательного процесса. Всецелое вхождение великокняжеских детей в православие, участие с ранних лет в делах милосердия, воспитание культуры и благочестия формировали исполненную горнего зова жизнь.

Не понимая в те далекие годы уникальной значимости такого воспитания, великая княжна пишет: «О моем образовании не заботились и давали мне весьма поверхностные знания… К тому времени, когда меня вытолкнули во взрослую жизнь, я скорее была подготовлена для монастыря, чем для плавания по житейскому морю»[264].

Необходимо отдать должное прямоте и безапелляционности, с какой Мария Павловна высказывала свои суждения. Тем не менее справедливости ради следует заметить, что Великая княгиня Елисавета Феодоровна не выталкивала во взрослую жизнь свою воспитанницу, но стремилась устроить ее бытие наилучшим образом. Однако она и предположить не могла, что Марии Павловне придется строить свою жизнь после развода с мужем, после революции совсем по иным законам и вдали от родины. Это воспитание не готовило человека к практической жизни в Америке. Здесь Марии Павловне пришлось учиться законам бизнеса и выживания, получая великий урок через множество испытаний и бед.

«Но, — признается Мария Павловна, — несмотря на все отрицательные стороны моего воспитания и обучения, обстановка, в которой я росла, была удивительной и чарующей. Она была далека от условий современной жизни, старомодна… но во всех своих частностях пронизана патриархальным духом, что располагало к себе и глубоко волновало»[265].

Когда Мария Павловна после развода с мужем приехала в Петербург, Великая княгиня все поняла, горько пожалела о поспешности, с которой она выдала племянницу замуж. Для восстановления здоровья Мария Павловна отправилась отдыхать в Италию и Грецию, на о. Корфу, где родилась ее покойная матушка. Это место она с радостью увидела как «сказочное».

Встретив Великую княгиню после разлуки, Мария Павловна ощутила, что вокруг Елисаветы Феодоровны в эти годы «образовалась тонкая дивная аура». Она расширила круг своей благотворительной деятельности, но в глубине души всегда лелеяла мысль о полном отдалении от мирской суеты, даже от управления своим любимым монастырем. Она хотела вести жизнь отшельницы и втайне надеялась, что я займу ее место»[266].

И в Петербурге, и в Москве, и в Швеции, куда Елисавета Феодоровна уже в монастырском одеянии приезжала навестить племянницу, в ней чувствовалась спокойная уверенность, полная удовлетворенность от того, чем она занималась. Мария Павловна даже позавидовала тогда своей тете и попросила взять с собой, принять в обитель. Но Елисавета Феодоровна «лишь печально улыбнулась на мою горячность и ничего не ответила»[267]. Ей была очевидна неготовность Марии Павловны к безответному служению. Дальнейшая судьба племянницы подтвердила эту мысль. Великая княгиня внимательно наблюдала за духовным развитием Марии Павловны, но никогда не пыталась открыто повлиять на ее решение.

Несмотря на печальные события семейной жизни, в Швеции Мария Павловна приобрела для себя ряд полезных знаний и навыков — в школе верховой езды, в художественной школе, на уроках пения и фортепиано. Однажды по дороге в художественную школу она познакомилась со старым кондуктором, который пленил ее тем, что из своего заработка регулярно переводил деньги небольшому дому для незаконнорожденных детей, брошенных родителями. Мария Павловна восхищалась тем, с каким достоинством держался в ее доме этот старый человек[268]. Многое в духовном мире открывалось Марии Павловне впервые, многое сближало ее с Елисаветой Феодоровной. Не случайно, видимо, Мария Павловна, находясь в эмиграции, писала: «Если бы не революция, сейчас я могла бы быть настоятельницей Марфо-Мариинской обители»[269].

Домашнее воспитание сформировало широкий взгляд Марии Павловны на то большое дело благотворения, которое стало содержанием части ее жизни. Это воспитание защитило ее как от нерешительности в действиях, так и от безбрежной фантазии, вредной и губительной. Досада на просчеты в образовательной практике, которые не позволяли Марии Павловне достаточно быстро адаптироваться в окружающей среде, вместе с тем никогда не заслоняли главного. «Есть нечто, — признавалась она, — что сохранилось во мне из прошлого и что я ценю превыше всего на свете. Это любовь к Родине. Это глубокое чувство привила мне моя семья. В своих великих деяниях и даже в своих ошибках все поколения Романовых ставили интересы и славу России выше каких бы то ни было личных выгод. Ради нее они всегда были готовы всем пожертвовать, и они доказали это своей жизнью. Я молюсь, чтобы их сила духа поддерживала меня до конца моих дней»[270].

Это признание Марии Павловны прозвучало в эпоху апокалиптического разрушения жизненной среды людей, в пору огромного упадка моральных устоев общества, в годы смертельной опасности для всего живого.

Первый период детства Мари и Дмитрия, даже после того как трагически умерла их горячо любимая мать, был озарен теплом, добротой их отца Великого князя Павла Александровича. Из окон дворца, с третьего этажа, где располагались их комнаты, открывался прекрасный вид на Неву. Это был особенный, собственный маленький мир, где правила английская няня Нэнни Фрай и ее помощница Лиззи Гроув. До шести лет Мари не говорила по-русски. Дети обожали отца, высокого, доброго, широкоплечего, красивого, который дважды в день навещал их. Все знакомые с Великим князем Павлом Александровичем говорили о его необыкновенном обаянии. Каждое слово, каждый жест Великого князя нес на себе отпечаток индивидуальности. На веки вечные запомнили Мари и Дмитрий праздник Рождества Христова во дворце Павла Александровича, необыкновенные елки и подарки, которые заранее тщательно подбирались каждому.

Лето подрастающих Великих князей было связано с подмосковным селом Ильинским. Юную Мари подкупало отношение дяди Сергея к памяти ее покойной матери, которая всегда вызывала благоговейные чувства девочки. Мари была глубоко благодарна дяде Сергею за то, что он приказал оставить нетронутыми комнаты, в которых ее мать провела свои последние часы. Он запер их и сам хранил от них ключи, не позволяя никому туда входить. Мари отмечает, что многие считали Великого князя Сергея Александровича холодным, жестким человеком, но «по отношению ко мне и Дмитрию, — пишет Мария Павловна,-— он проявлял почти женскую нежность»[271]. Великий князь очень любил проводить время с племянниками, но всегда ревновал их даже к отцу, своему родному брату.

Каждая новая встреча Мари и Дмитрия с Ильинским была отмечена неповторимым своеобразием первого чувства. Весна. Вот уже вновь знакомый усадебный дом. «В полумраке вестибюля, — вспоминала Мария Павловна, — где было прохладно и приятно пахло цветами, дядя нежно заключал нас в свои объятья»[272].

До завтрака по традиции дети вместе с дядей Сергеем совершали обход хозяйства, пили парное молоко, заглядывали на птичник. Великий князь Сергий единственный в России занимался разведением арденской породы лошадей. Он непременно что-нибудь строил: то новую школу, то расширял теплицы. У него было великолепное стадо коров голштейнской породы и современно оборудованные птичники. А еще оранжереи, огороды и целые поля цветов, выращиваемых для дома.

После обхода хозяйства Сергей Александрович и племянники пили чай на балконе. К ним присоединялась тетя Элла после часовой прогулки в одиночестве. Дядя смотрел газеты, тетя — английские или французские иллюстрированные журналы мод. Дети занимались уроками. Тетя иногда рисовала в тени крытой террасы. Кто-нибудь читал вслух, придворные дамы вышивали. Французская литература не вызывала у тети восхищения. Она читала только книги английских авторов и была весьма осторожна в их выборе.

Трезвый и проницательный взгляд ребенка сумел отыскать в Ильинском ключ к пониманию России, увидеть отдельные пленительные черты ее облика, ее деревень, неприметных тропинок и густых рощ. Откликаясь на красоты природы Ильинского, Мария Павловна особо выделяет парк. «Парк был необычайно хорош, — пишет она. — Он выходил к реке, его пересекали красивейшие аллеи»[273]. Вспоминалось посещение соседей, праздников Ильи Пророка, Сергия Радонежского. После обедни Великий князь открывал в селе ярмарку. Тетя и дядя что-нибудь непременно покупали у торговцев — льняное полотно, набивные ситцы, шали, гончарные изделия, ленты, тесьму, сладости. Среди обычных вещей можно было найти и неожиданные. Например, графин с выдутой внутри цветной птицей или огромный лимон, законсервированный в спирте. Часто ходили в лес и приносили целые мешки орехов и белых грибов.

Среди всех посетителей Ильинского Мари выделяла Великого князя Михаила Николаевича. Этот человек, вспоминала она, «восхищал нас изысканностью манер, приветливостью и всем видом знатного вельможи уже ушедшей эпохи»[274].

Эта колоритная, но пока еще недостаточно изученная фигура старой России являла собой образец человеческой порядочности, отличалась незлобивым нравом при всей последовательности исповедуемых взглядов. Великий князь Михаил твердо держал любой удар, оказывал мгновенную достойную реакцию на взрыв агрессивной энергии. Неприметные на первый взгляд детали в его поведении говорили людям о нем как о ценнейшем даре Божьем. Дети под влиянием таких личностей воспитывались в духе традиции, в рамках созвучия задачам своего духовного роста.

Воспитанница Великой княгини Мария Павловна младшая, которая имела возможность ежедневного общения с Елисаветой Феодоровной, отмечала, что Елисавета Феодоровна была одной из самых красивых женщин, каких Мари когда-либо видела. Она была высокой и хрупкой блондинкой с очень правильными и тонкими чертами лица. Даже живя в Ильинском, пишет Мария Павловна, тетя Элла много внимания уделяла своему внешнему виду. Она разрабатывала фасоны своих нарядов, делая эскизы и раскрашивая их акварельными красками. Наряды эти замечательно смотрелись на Елисавете Феодоровне, подчеркивая ее индивидуальность. Переодевание к обеду или ужину обращалось в настоящую церемонию, которая занимала много времени. На помощь приходили камеристки, горничные и гофмейстерина. Батистовое белье с кружевами уже лежало наготове в корзине с розовой атласной подкладкой. Ванна была наполнена горячей водой, пахнущей вербеной, где плавали лепестки роз. Приняв ванну, Елисавета Феодоровна с помощью горничных надевала выбранный ею наряд, внимательно осматривая себя в трехстворчатом зеркале, и собственноручно делала необходимые поправки. Одна из горничных делала ей прическу, а затем сама Великая княгиня приступала к маникюру. Ногти у нее были очень плоские, тонкие и удлиненные. Когда маникюр был завершен, вечернее платье надето, наступала очередь Мари участвовать в ритуале. Тетя говорила, какие драгоценности она собирается надеть, и Мари шла к застекленным шкафчикам, похожим на витрины ювелирного магазина, и приносила то украшение, что выбрано. По заведенной традиции дядя стучал в дверь и сообщал, что обед готов. Оба они целовали Мари и Дмитрия перед ужином и уходили[275].

Мария Павловна обращает внимание читателя и на такой факт, как отношение Елисаветы Феодоровны к косметике: она, по наблюдениям Мари, никогда не пользовалась румянами и пудрой. Единственно, что она делала в этом отношении — самостоятельное изготовление лосьона из огуречного сока и сметаны. Летом, стремясь предохранить кожу от солнечных лучей, она выходила на улицу, как правило, в шляпе с вуалью и шелковым зонтиком с зеленой подкладкой.

Следуя строгим правилам английского этикета, Великая княгиня решительно запрещала детям восторгаться ее нарядами, ее обликом. «Помню как-то раз, когда я еще была маленькой, — пишет Мария Павловна, — я увидела тетю в парадном платье — величественную, с длинным парчовым шлейфом, сверкающую драгоценностями и ослепительно красивую. Онемев от восторга, я подошла на цыпочках и поцеловала ее сзади в шею, ниже изумительного сапфирового ожерелья. Она ничего не сказала, но я видела ее глаза, и от этого холодного, строгого взгляда мне стало не по себе»[276].

Однако все вышесказанное вовсе не означает природной жесткости Елисаветы Феодоровны и находит свое объяснение в стиле и назначении ее жизни той поры. С одной стороны, она в воспитании детей следовала строгим принципам королевской семьи Великобритании; с другой — опиралась на кодекс воспитания, который был выработан и успешно применялся в великогерцогском доме Дармштадта. И, наконец, небольшой, но печальный опыт своей жизни побуждал Елисавету Феодоровну воспитывать детей сдержанными, умерять их чрезмерные эмоциональные порывы. Еще более важно отметить, что Елисавета Феодоровна понимала, какую уникальную роль предстояло в будущем выполнять детям императорского круга, а потому умение властвовать собой необходимо было развивать в них с детства.

Мы увидим далее, как легко отказалась Великая княгиня от всех нарядов, драгоценностей и аксессуаров после убийства мужа и особенно после создания Марфо-Мариинской обители милосердия, но сейчас, когда ее муж занимал столь видное место в обществе, Елисавета Феодоровна знала, что должна не просто соответствовать светскому этикету, но занимать на столичном Олимпе самое достойное положение. Не забудем и то, что она была молода, любила и была любима. А потому так понятно ее стремление к эстетическому совершенству. Об этом совершенстве писали все. Ни одна алая роза, по мнению будущей королевы Румынии, не могла состязаться с ее красотой.

«Она была подобна лилии, ее чистота была абсолютна, — утверждала королева Румынии Мария, — от нее невозможно было оторвать взгляд. И проведя с ней вечер, каждый страстно ожидал часа, когда сможет увидеть ее на следующий день»[277].

Королева Румынии вспоминает тетю Эллу в русском наряде, с кокошником на голове во время торжественных вечеров. Красоту ее на этих вечерах невозможно передать словами. «Если бы можно было, — восклицает королева, — хоть на одно мгновение воскресить ее…

Вот она идет! С этой дивной улыбкой, играющей на устах, с румянцем на лице, сравнимым лишь с цветущим миндалем и почти робким взглядом ее удлиненных ярко-голубых глаз. Она держит в руке несколько веточек майского ландыша — ее любимого цветка»[278].

Внутреннее благородство Великой княгини находило отражение в ее внешнем облике. Поэтому многие страницы книги королевы Марии пронизаны ощущением гармонии от пребывания в Ильинском, «у прекрасной тети Эллы», доброй детской памятью о необыкновенном уголке на берегу большой реки, окруженной густыми лесами и перелесками. А рядом Архангельское, именье Юсуповых, — настоящее поле культуры.

Здесь будет уместно сказать несколько слов о королеве Румынии Марии, двоюродной сестре Марии Павловны. Ее очень любил и во всем доверял муж, король Румынии. Именно эта королевская чета протянула дружескую руку Романовым, когда они оказались в беде. По воспоминаниям Марии Павловны, которая жила некоторое время в Румынии, от королевы Марии исходил свет, искренность, задор. Она умело выполняла функции государственного дипломата, добивалась многого для Румынии. Королева, как и Елисавета Феодоровна, была большой благотворительницей, создавала организации в помощь инвалидам, вдовам, сиротам. Ее дочь Елизавета в свое время стала королевой Греции, другая дочь Мария — королевой Югославии.

5.4. Культурная среда в подмосковном имении великокняжеской четы

Усадьба Юсуповых заметно выделялась среди множества других. Своеобразие ее культурному облику придавало наличие подлинных рукописей, записок, автографов, писем, музыкальных произведений выдающихся деятелей отечественной и зарубежной культуры. Юсуповы хранили у себя документальные материалы разного рода, принадлежавшие Жуковскому, Карамзину, Гюго, Тургеневу, Шиллеру, Гегелю, Гумбольдту, Фихте, Шеллингу, Распайлю, Беллини, Берлиозу, Бетховену, Веберу, Гайдну, Керубини, Ланнеру, Листу, Львову, Мейерберу, Мендельсону, Оберу, Паганини, Сальери, Тальбергу, Черни, Штраусу, Шуману, Мазини, Та-льони, Тамбурину, Айвазовскому, Васнецову; письма монархов Карла V, IX, X, Генриха IV, Людовика XIII, XIV, XV, XVI, XVII, Дома Романовых, Марии-Антуанетты, Медичи, русских Великих князей, герцогов, маркизов и т. д. Великокняжеская чета знакомилась здесь с подлинными шедеврами искусства и описями рисунков, находившихся в альбомах Юсуповых[279].

Фонды РГАДА дают представление о характере музыкальных концертов в Архангельском, которые посещали Великий князь Сергей Александрович и его супруга. Здесь могли быть представлены романсы друзей — Голицыных, камерная, инструментальная музыка, вокальные произведения (фрагменты итальянских и русских опер, например «Русалка», венские вальсы, цыганские песни из оперы «Пан Твардовский», польские полонезы, пьесы для органа и многое другое)[280].

Другие соседи по Ильинскому, князь и княгиня Олсуфьевы, были милейшей четой, как отмечает Ф. Юсупов. Княгиня, в ту пору гофмейстерина, походила на маркизу XVIII в. Рядом находилось также именье князей Голицыных, продавших прадеду Ф. Юсупова Архангельское. Щедро и радушно принимали всех в своем имении князья Щербатовы. Дочь их, Мария, красавица и умница, вышла замуж за графа Черны-шова-Безобразова. Была одной из самых близких друзей хозяев Ильинского и Архангельского. Ни ум, ни красота ее, по мнению Ф. Юсупова, не поблекли от времени.

Дружба в Ильинском и Архангельском в пору осенней охоты непременно приводила в Ракитное Курской губернии (именье Юсуповых). Великий князь Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна всегда приезжали на охоту в Ракитное и непременно привозили с собой свой двор — людей юных и веселых. «Елисавету Феодоровну я обожал»[281], — вспоминает Феликс Юсупов. На охоту выезжали на рассвете. В дороге, чтобы не скучно было, его просили спеть. Итальянскую песню «Слез полны глаза» Сергей Александрович очень любил и просил петь ее с утра до вечера[282]. После ужина детям полагалось идти спать. «Но я и не думал спать, — пишет Ф. Юсупов, — пока Великая княгиня не придет пожелать мне спокойной ночи. Она приходила, целовала и крестила меня. После ласки ее в душе моей воцарялся мир, и засыпал я спокойно»[283].

В жизни Великой княгини Елисаветы Феодоровны было много прекрасных усадеб, где благословенно протекала первая половина ее жизни. И все же, отметим это еще раз: особое, неповторимое место в их ряду занимало Ильинское. Усадьба Ильинское под Москвой, где проходили самые мирные и радостные дни великокняжеской четы, была старинным родовым поместьем, переходившим от дворян Стрешневых к А.И. Остерману-Толстому, генералу, герою войны 1812 г., затем к роду Голицыных и, наконец, в 1860-е гг. — к Царской семье.

Императрица Мария Александровна уделяла много внимания обустройству дворцовой территории. Здесь была построена молочная ферма; весь дворец был украшен экзотическими растениями; созданы три оранжереи: персиковая, ананасовая и цветочная; аккуратно посажены молодые рощи, пересекаемые дорожками; крытые аллеи, мостики, домики с причудливыми названиями. К западу от дворца располагался романтичный пейзажный парк. Здесь среди сосен был построен каменный флигель «Не-чуй-горе», рядом с которым находился павильон «Галерея», где обычно устраивались спектакли. По инициативе Марии Александровны дворцовая больница Ильинского была расширена и преобразована в сельскую больницу для крестьян. По распоряжению Императрицы в селе выстроили новую школу: она не жалела средств для крестьян.

В 1870 г. Императрица начинает строить здесь «Сервизный домик» для хранения богатейших сервизов, которые изредка украшали стол во время приемов. В наши дни в «Сервизном домике» разместился ресторан «Русская изба». Гостей принимают в различных залах, сохранивших интерьеры XIX в.: «Светелка», «Курная», «Русский», «Трапезная», «Охотничий», «Плетенка».

С 1880 г., по завещанию императрицы Марии Александровны, имением стал владеть Великий князь Сергей Александрович. После его гибели имение опекала Елисавета Феодоровна. Но, полностью посвятив себя Марфо-Мариинской обители, она подарила Ильинское племянникам Сергея Александровича — великой княгине Марии Павловне и великому князю Дмитрию Павловичу, равно как и свой дворец в Петербурге на Невском проспекте возле Аничкова моста[284].

Ильинское по тем временам считалось весьма скромным имением. Однако, обратившись к описи Московского отделения Первого российского страхового общества (1908-1914 гг.), можно видеть, что 152 строения этого поместья весьма привлекательны внешне, затейливы и оптимистичны по названиям гостевых домиков, многофункциональны, добротно и эстетично оформлены.

Так, сообщается, что в главном Ильинском дворце печи голландские изразцовые, камины мраморные, комнаты оклеены французскими обоями, полы паркетные, лестницы дубовые, двери сосновые. Так же хорошо оборудованы двухэтажные дома «Не-чуй-горе», «Приют для приятелей», «Пойми меня», «Миловид», «Кинь-грусть», «Сервизный домик», дом Ее Высочества, кухня августейших детей. В описи дана характеристика и других строений: библиотеки, беседки, Березового павильона с галереей, сараев, ледников, складов, кузницы, теплицы, оранжерей, телеграфного дома, водокачки, дома главного садовника, родильного приюта, яслей, женской школы с квартирой учительницы, мужской школы с квартирой учителя, бараков, кухни, мастерских для раненых и т. д.[285]. И, разумеется, Ильинской церкви. Таким образом, имение представляло собой хорошо обустроенный, уютный городок, отвечающий многим запросам обыденной жизни. Не случайно Великая княжна Мария Павловна, воспитанница великокняжеского дома, проводившая каждое лето в Ильинском, писала: «Это наш маленький мирок на просторах огромной России, те неразрывные узы, что связывают меня с родной землей… Имение было достаточно скромным, и возможно, именно это придавало ему чарующую прелесть»[286]. Мария Павловна с большой теплотой вспоминала отрадный путь от станции Одинцово до имения. Тропка аккуратно въезжала на прекрасную аллею из четырех рядов огромных лип. На балконе стоял дядя Сергей и улыбался детям. Начиналась обыденная летняя жизнь. После уроков — купанье в специальном месте, куда доносилось мычание коров деревенского стада, блеяние овец и крики деревенских ребятишек, которые прибегали купаться.

Имение утопало в цветах. Здесь были оборудованы богатейшие оранжереи. Цветами садовыми и полевыми был постоянно убран дом, что отвечало тонкому вкусу великокняжеской семьи и прежде всего самой Елисаветы Феодоровны. Все это, по воспоминаньям Марии Павловны, создавало особую атмосферу лета в Ильинском.

После купания дети торопливо возвращались домой, чтобы успеть ко второму завтраку. Дядя Сергей не терпел даже минутного опоздания. Чтение, сон после еды, беседы, ярмарки, богослужения, строгое следование нормам повседневной жизни погружало детей в мир патриархального быта.

В течение нескольких столетий Ильинское было одним из наиболее притягательных имений России, своеобразным культурным центром, где в разное время бывали П.А. Вяземский, А.И. Полежаев, А.П. Елагина, В.А. Жуковский, А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, Е.А. Баратынский, В.Ф. Одоевский, П.В. Киреевский и многие другие деятели русской культуры. У последнего владельца усадьбы великого князя Дмитрия Павловича и его сестры в Ильинском гостили Ф.И. Шаляпин и А.В. Нежданова[287].

Гостями великокняжеской четы в Ильинском бывали молодые художники, которых Великий князь приглашал писать этюды. Всю жизнь Сергей Александрович интересовался живописью, специально изучал живописные школы. Художницей была и Великая княгиня. Поэтому в доме с такой любовью встречали живописцев.

В конце XIX в., когда усадьбой владели Великий князь Сергей Александрович и Великая княгиня Елисавета Феодоровна, добрая слава об этой усадьбе, об эстетизме повседневной жизни и культуре хозяйствования разлетелась по всей России. В губернской прессе неоднократно появлялись сообщения на эту тему. Так, в «Калужских губернских ведомостях» сообщалось, что село Ильинское, которое принадлежит Великому князю Сергею Александровичу, славится «красотой местоположения и образцовым хозяйством. В селе чудный парк, дворец, прекрасные оранжереи и богатейшая ферма при скотном дворе, откуда можно получать различные продукты»[288].

Ильинское с годами становилось все более посещаемым имением со стороны членов Императорского Дома. Здесь многие открывали незнакомые до встречи в Ильинском черты натуры того или иного великого князя. Так, В.Ф. Джунковский вспоминает, как он открыл для себя в Ильинском редкое, подкупающее обаяние старейшего представителя Дома Романовых — Великого князя Михаила Николаевича, четвертого сына Николая I. Выдающийся боевой генерал и редкой души человек, он пользовался огромной популярностью на Кавказе, где был наместником. «Его высокая фигура старого рыцаря, — пишет Джунковский, — производила обаятельное впечатление на всех, кто с ним имел соприкосновение. Он умел соединить величие с удивительной простотой. Он был очень добрый человек. Я лично никогда не забуду того внимания, которое он проявил ко мне в 1894 году, когда он летом гостил у Великого князя Сергея Александровича в Ильинском, а я лежал там больной суставным ревматизмом. Он не пропустил ни одного дня, чтобы не зайти ко мне, навестить меня, просиживал у моей кровати, до слез трогая меня своей заботой и лаской»[289].

Еще в Петербурге, где мирно и ровно протекала жизнь Царской семьи, одним из наиболее дорогих людей Сергею Александровичу, а затем и его супруге, стал его брат Павел Александрович. А.А. Волков справедливо замечает, что в петербургский период жизни «самыми близкими для них людьми… были Сергей Александрович и Елизавета Федоровна»[290].

После назначения Сергея Александровича генерал-губернатором Москвы Павел Александрович и его прелестная супруга часто гостили в Ильинском, пока там в результате трагического стечения обстоятельств не погибла жена Павла Александровича. «Селу Ильинскому, — пишет А.А. Волков, — и было суждено сыграть роковую роль в судьбе великокняжеской четы»[291].

Королева Румынии Мария, племянница Великого князя Сергия, вспоминала, какой трагедией стала смерть любимой жены для великого князя Павла и как переживал Великий князь Сергий это печальное событие. Она и много лет спустя ощущает невероятную грусть Великого князя Павла в те дни, видит, как в час прощанья слезы непрерывно текут по его щекам и «как дядя Сережа, его любимый брат, обнял его в момент отчаянного протеста Павла, когда, наконец, закрыли крышку гроба над прекрасным лицом, которое он так любил»[292].

После смерти принцессы Александры Великий князь Сергий, который был к ней очень привязан, принял решение о непрекосновенности ее комнат и вещей. И он, и Великая княгиня Елисавета Феодоровна понимали редкость личности почившей. Много позднее свое понимание духовной сущности матери выразит ее дочь, воспитанница великокняжеской семьи Мария Павловна младшая. В ее сознании мать всегда представала молодой, нарядно одетой, озаренной радостью жизни. «Но была ли она действительно счастлива? Сожалела ли она, умирая, о том, что оставляет этот мир? Мне она казалась принадлежащей к другому веку, хотя прошло всего семь лет, как ее не стало»[293]. Вскоре резко изменяется жизнь Павла Александровича, а Сергей Александрович и Елисавета Федоровна, оставшись опекать его детей, Дмитрия и Мари, очень привязались к своим малым племянникам.

5.5. Екатерина Шнейдер о повседневной жизни в Ильинском

Стремление видеть повседневную жизнь великокняжеской семьи в ее целостности, намерение понять основные принципы жизнестроения требуют особого внимания к тому ближайшему окружению, в недрах которого протекало это бытие. Более того, не может быть исчерпывающего объяснения многим моментам жизни Елизаветы Федоровны и Сергея Александровича, если не ощутить дух, атмосферу этой среды. Достаточно верно уловить настроение, ритмы этой жизни помогают дневники, письма людей, которые в течение многих лет не просто навещали Ильинское, но жили в великокняжеской семье. В этом отношении привлекают внимание воспоминания о пребывании в Ильинском гофлектрисы Е.А. Шнейдер, женщины, которую любили и которой доверяли в Царском Доме, ласково называя ее между собой Трина.

Екатерина Адольфовна Шнейдер, гофлектриса императрицы Александры Федоровны, учительница русского языка Елисаветы Феодоровны, в скупых строках своих воспоминаний дает небольшие зарисовки повседневной жизни в Ильинском, которые очерчивают круг встреч и занятий великокняжеской семьи в долгие дни лета и ранней осени в Ильинском в 1887 г.[294]. Е.А. Шнейдер погибла вместе с Царской семьей в Екатеринбурге в 1918 г. Тем дороже ее воспоминания.

Мы узнаем из воспоминаний, что Их Высочества, фрейлина Козлянинова, адъютант М.П. Степанов и автор воспоминаний специальным поездом 11 августа отбыли из Петербурга в Ильинское. Деревни, принадлежавшие Великому князю Сергию и находившиеся на пути следования в Ильинское, были разукрашены флагами, их жители подносили Великому князю и его супруге хлеб-соль. В первый же день по прибытии в Ильинское направились в лес за грибами и нашли их великое множество. Такие прогулки, как замечает Екатерина Адольфовна, совершались каждый день, но всякий раз в другой лес.

В субботу 15 августа, ездили в Петровское к Голицыным, пили чай. По возвращении домой в усадебном парке набрали полную корзину белых грибов. Вечером Великий князь Павел Александрович читал вслух. Все остальные были заняты вырезыванием гравюр.

Путешествие в Петровское пленило Великую княгиню. Как замечал большой знаток русских усадеб А.Н. Греч, есть места бесконечно типичные и цельные, полные гармонических созвучий природы и искусства. Именно таким было Петровское. «Разросшиеся деревья на склоне холма отражались в водоеме, полускрывая белый дом с нарядным портиком коринфских колонн. Задумчиво смотрится он в зеркале вод, повторяя в них свои благородные пропорции. Раскрытой рамы касается ветка липы, в угловой комнате кто-то играет на рояле, красные цветы на клумбе ярко освещены солнечными лучами… Прямая, долгая аллея ведет к беседке-ротонде над крутым откосом Истры. Отсюда на много верст открывается вид на луга, дальние деревни, села и усадьбы… Субботними вечерами спускается вниз по реке колокольный звон. Глухой, нескончаемо вибрирующий голос саввино-сторожевского колокола, торжественный и патетичный, точно из музыки Бетховена. После него долгая пауза. А потом, звоны звенигородских церквей, собора на Городке. Перекликаются Вве-денское с Поречьем, звон подхватывают Аксиньино и Ислав-ское, Уборы и Петровское, Усово и Ильинское…»[295].

Простые формы усадебного дома, неповторимая красота пейзажей и колокольных звонов, радующие хозяев, покорили Елисавету Феодоровну. Редкая внутренняя организация убранства дома, тонкий вкус внутренней отделки комнат привлекли внимание Великой княгини. Анфилада комнат начиналась голубой гостиной с мебелью XVIII в., с картинами старых мастеров и изящной росписью стен в синих тонах; продолжала анфиладу коричневая гостиная с фамильными портретами, где во фресковых десюдепор-тах изображены были корзины с цветами; далее комнаты в розовых и палевых тонах. Особенность интерьеров дома определялась тем, что старые вещи никогда не покидали свой старый дом. Портреты ушедших людей жили в привычной для них обстановке. Это придавало Петровскому удивительную гармоничность. В усадьбе строго соблюдались и бытовые семейные традиции — в доме никогда не переставлялась мебель, здесь не было ламп — их всегда заменяли свечи[296].

В своем дневнике Екатерина Шнейдер фиксирует маршруты путешествий каждого дня.

16 августа по случаю праздника все вместе направились к обедне в Усовскую церковь. Беседовали со священниками. К полуденному чаю вернулись домой. Вечер прошел за чтением.

17 августа Екатерина Адольфовна начала заниматься с Великой княгиней русским языком.

Во вторник 18 августа отправились в Никольское к Голицыным. Погода была прекрасна, пили чай на открытой площадке. Екатерине Шнейдер этот вечер запомнился особой любезностью обращения к ней Великого князя, который просил передать ему фрукты, сказав: «Будьте ангелом, передайте мне вазу», а затем: «Целую Ваши ручки»[297].

20 и 21 августа проводили во встречах с князьями Голицыными из Никольского и Петровского.

23 августа отправились в Кораллово к князьям Васильчиковым, где были удобно размещены в просторном красивом доме и пробыли там два дня. Ездили в Звенигород, посетили графов Олсуфьевых в Ершове.

Кораллово и Ершово — имения, где часто бывала Великая княгиня. Кораллово — имение друга детства Великого князя Сергея Александровича — Марии Васильчиковой, которая, как отмечалось выше, была близким человеком Императорского Дома, человеком, который часто делил досуг с Великой княгиней. Гостеприимный дом в Кораллове очаровывал Елисавету Феодоровну не только радушием хозяев, но и необыкновенной обстановкой. Интерьеры дома были заполнены мебелью Средневековья и Северного Возрождения. Дом был похож на коллекцию «антиков» — в стены и столбы вестибюля были вмонтированы десятки фрагментов мраморных включений, которые Васильчиковы привезли из Италии.

В книге Д.А. Седова «Один век из истории Звенигорода в фотографиях» опубликованы благодарственные телеграммы, которые отправляли М.А. Васильчиковой из Ильинского.

25 августа 1887 г.

Еще сердечно благодарим за милое гостеприимство. У Вас жилось так хорошо. До свидания. Елисавета.

2 сентября 1887 г.

Пожалуйста, привезите машинку для выжигания. Радуюсь Вас скоро увидеть. Елисавета.

16 августа 1891 г.

Очень тронут. Совершенно здоров. Радуемся быть у Вас на будущей неделе. Сергей.

21 августа 1891 г.

Еще раз от души благодарим за прелестные два дня, проведенные у Вас. Надеемся — до свидания в Кораллове. Сергей, Елисавета.

Мария Александровна Васильчикова активно помогала Великой княгине в ее благотворительных начинаниях. Так, в 1904 г. она оказала поддержку в устройстве Елисаветин-ского убежища в Новороссийске. У себя в Кораллове она организовала богадельню[298].

Родственными узами было связано Кораллово с другой усадьбой — Ершовым, куда также нередко наведывалась Елисавета Феодоровна. Ее привлекал этот тихий, спрятанный от глаз людских уголок России с миниатюрным прудом и крошечным островком посреди него. Великую княгиню поражала красота этого места в пору цветения незабудок, которые укрывали имение сплошным голубым ковром. Эта отличительная черта старинного парка волновала и притягивала к себе впечатлительную романтическую душу Великой княгини.

Недалеко от Ершова находилось имение Поречье, принадлежавшее в конце XIX в. А.К. Медведниковой, которая вела огромную благотворительную деятельность, а в самом Поречье основала приют для престарелых священнослужителей[299].

Усадьбой Введенское в те годы владел тоже большой благотворитель, неоднократно поддерживавший Великую княгиню в ее милосердном служении. В этом имении в разное время жили П.И. Чайковский, А.П. Чехов, М.В. Якун-чикова, И.И. Левитан, В.Э. Борисов-Мусатов[300].

27 августа, пишет в дневнике Екатерина Шнейдер, приглашены к Голицыным в Никольское на пикник. Вечером продолжали читать «Детей Солнцевых».

2 сентября — идут приготовления к 5 сентября. Великая княгиня выжигает число и месяц на веерах и портсигарах, которые будут раздаваться во время танцев. Великий князь преподнес Екатерине Адольфовне маленький шерстяной платок из тех вещей, которые предполагали дарить 5 сентября крестьянам.

4 сентября ездили всем обществом (18 человек) к Вериги-ным, осматривали их дом, пили чай под открытым небом.

11-13 сентября — погода начала портиться, накрапывал дождь, гости постепенно разъезжались.

14 сентября ездили в Архангельское, осматривали дом Юсуповых. Заходили в оранжереи. Великий князь подарил Шнейдер на счастье флер д’оранж и миртовую ветку[301].

В воспоминаниях Шнейдер о жизни в Ильинском нет описания значительных событий. Тем в большей мере мы благодарны ей за открытие неприметных деталей бытия, которые обычно ускользают, оставаясь в тени незаурядных происшествий. Сквозь призму воспоминаний мы постоянно видим великокняжескую чету в небольшом кругу Великих князей, княжеских и графских семей. Усадьба Иль-инское живет своей жизнью, несуетно, размеренно и многообразно.

Любой опыт достоин осмысления. Вдвойне достоин, если речь идет об углублении нашего знания о великокняжеской чете. Что по существу сообщает нам Е.А. Шнейдер, что означают для нас ее признания? Прежде всего, нам становится очевидным, что во время летнего отдыха размеренность жизни была непременным условием бытия, сообщавшим ему благодатную полноту. Мы видим, с какой любовью Великая княгиня сотворяет милые подарки другим. Мы видим, как Великий князь Сергий одаривает Трину (Е.А. Шнейдер), и понимаем, что это не просто признак культуры и симпатии к другому человеку, но знак глубокой благодарности за помощь Елисавете Феодоровне в освоении русского языка.

В воспоминаниях Екатерины Адольфовны сохранилось множество шутливых стихотворений, которые позволяют увидеть портретные зарисовки обитателей великокняжеского дома, особенности их бытия, привычек, пристрастий.

Домашние рифмоплеты (конечно же, не поэты) плоды своего дружеского пера посвящают в первую очередь хозяину дома:

С последним ударом восьми на часах
Великий князь Сергий уже на ногах:
Пока он прогулку свою совершит,
За ним, хвост поджавши, собачка бежит.
Собачка та Шпуня, ее нет милей,
Резвее и краше, нежней и умней!!
Князь Сергий гуляет, все смотрит кругом:
Он требует строго порядка во всем…
Прогулку окончив, князь Сергий спешит
До дому, скорей утолить аппетит.
Княгиня давно его к кофию ждет
И рада, когда, наконец, он придет.

В этих беглых непритязательных строчках указан источник абсолютного порядка в Ильинском. Именно Великий князь, поднимавшийся рано утром, внимательно следил за его поддержанием.

Центром притяжения в доме Ильинского была, разумеется, Великая княгиня Елизавета Федоровна. Домашний поэт в адрес хозяйки дома слагает такие вирши:

Позвольте мне, лишь с маленьким варьянтом,
Воспеть Княгиню Пушкина стихом: Чистейшей прелести чистейший образец,
Княгиню создал нам на счастье наш Творец!
Какой в глазах ее глубоких мыслей гений,
И сколько детской простоты,
И сколько томных выражений
И сколько прелести и доброты.
Потупит их Великая княгиня:
В них скромных граций торжество!
Поднимет: Ангел Рафаэля Там созерцает Божество!

Есть ли в этих виршах нечто принципиально новое или поэтически совершенное, что пока неизвестно читателю? Конечно, нет. Но стихи привлекают наше внимание как еще одно свидетельство очевидца о необыкновенной красоте, светлом разуме и притягательности облика Великой княгини.

В наивных поэтических сочинениях можно встретить много точных характеристик отдельных лиц свиты великокняжеской четы:

Начну с Гофмаршала Двора
С Герман Генманыча Стенбока.
Он роста среднего, блондин
И борода его как клин.
Обстрижен гладко под гребенку…
Любезен, вежлив и приветлив…
Играет вальсы — божество!

Далее из стихов мы узнаем, что этот близкий Великому князю человек сочетает с добросердечьем осторожность, вкус, разум, просвещенность… И резюме:

Но, впрочем, добрый человек,
Так сам он о себе изрек.

Пространные поэтические зарисовки посвящены всем членам узкого, почти семейного круга друзей великокняжеской четы. Сообщает Екатерина Адольфовна и об отношении к ней, о дружеских чувствах. В стихах главная ее характеристика выражена в одной фразе — «До бесконечности добра!».

В воспоминаниях Е.А. Шнейдер — поэмы, шарады, мадригалы. Один из них посвящен ей главным воспитателем Великого князя Сергея Александровича адмиралом Дмитрием Сергеевичем Арсеньевым.

Усово, 5 сентября 1897 г.

«Когда же наконец представит адмирал
Мне подобающий любезный мадригал?»
Услышав это приглашенье,
Я впал в великое смущенье:
Меня за мадригал, пожалуй угодят,
Куда Макар и не гонял телят.
Но все ж попробую: — Сегодня за грибами
Вдвоем в лесу ходил я долго с Вами!
Грибов, конечно, я совсем и не искал.
На Вас я все смотрел, об Вас я все мечтал!
Вы скрылись от меня — я крикнул: где же Вы?..

Своим человеком в кругу великокняжеской семьи, подчеркнем это еще раз, была княгиня Мария Васильчикова, имение которой находилось в Кораллове. В архивном фонде Е.А. Шнейдер можно познакомиться с содержанием переписки Трины и Мэри Васильчиковой, где неоднократно упоминаются Ильинское и его обитатели.

«Я провела две недели самым приятным образом в Ильинском, — пишет Мария Васильчикова Екатерине Шнейдер 24 июля 1897 г., — но жара была такая нестерпимая, что ходить к себе в Миловид (домик для гостей в усадьбе Ильинское. — И.К.) был настоящий подвиг. Меня ожидает большая радость; в начале августа начинаются маневры и из Москвы идут в Звенигород. Их Высочества, генерал Данилов, М.П. Степанов, Годон, Джунковский, Юсуповы будут жить у меня в Кораллове. Лишне Вам говорить, какая это для меня радость… Крепко Вас обнимаю и целую. Маша»[302].

Это письмо дает нам возможность ощутить меру родственных чувств древней дворянской семьи к ближайшему окружению Великого князя Сергия и его супруги. Именно здесь, во время звенигородских маневров, было сделано множество фотографий, которые позволяют получить представление о манере общения офицеров и княгинь, об особенностях их времяпрепровождения, о неповторимом обаянии русского усадебного быта.

Пребывание в Ильинском было отмечено особым очарованием для М. Васильчиковой за год до маневров, когда она гостила в имении Великого князя Сергия с 4 по 12 июля. «Было очень тихо и спокойно, — пишет М. Васильчикова, — и я много сидела с моей милой Великой княгиней, наслаждаясь Ее обществом и Ее умными и зрелыми рассуждениями»[303]. В Ильинском и в Кораллове М. Васильчикова в это лето много читает, рисует и шьет для Великой княгини. По поручению Елисаветы Феодоровны Мария передает Шнейдер подарок — нечто для нарядной кофточки, лиловое гладкое украшение для вечернего туалета.

В другом письме М. Васильчикова сообщает, что, как всегда в Ильинском, ощущают отъезд Шнейдер, о чем неоднократно говорила Великая княгиня. Осенняя жизнь в Ильинском идет своим чередом — посещение храма, выезды на спектакли в Москву, посещение Великой княгиней совместно с графиней Олсуфьевой (тетей М. Васильчиковой) Иверской общины. Но отъезд Трины весьма ощутим, и, как замечает М. Васильчикова, «дорогая мне Великая княгиня просила меня остаться здесь еще несколько дней…»[304]. Медленно тянулись осенние дни. По вечерам Великий князь читал книгу на французском языке.

Письма дают ощутить, что в старой дворянской семье как-то удивительно лично воспринимаются радостные события в семье Государя. 4 июня 1897 г. М. Васильчикова пишет из Кораллова Е.А. Шнейдер: «Дорогая Трина, пожалуйста, не ленитесь и напишите мне длинное подробное письмо. Вы, наверное, уже видели маленькую Татьяну Николаевну. Дай Бог, чтобы она росла Своим Державным Родителям на счастье и утешение»[305]. Пишет, что очень хочет прибыть на крестины, но не может по семейным обстоятельствам. «Судя по Бюллетеням, — читаем далее в письме, — Слава Богу, Ее Величество быстро поправляется. Когда Вы ее увидите, то, пожалуйста, за меня с большим чувством поцелуйте Ее ручки…» Здесь в деревне «дивно хорошо… Розы начинают цвести»[306].

В этих письмах отражается гармония внутреннего мира, почитание тех ценностей, которые испокон веку считались в России главными, что было заложено традицией, системой воспитания. В отношениях не было замкнутости пространственными и временными рамками. Оно продолжалось в Москве и Петербурге, жизнь была наполнена заботой друг о друге. «Милая моя Трина, — пишет М. Васильчикова 15 января 1897 г. Е. Шнейдер. — Вчера вернулась я из Москвы и привезла Вам от Вашей княгини воздухи — кроме того, у меня есть несколько бумазейных детских платьиц для Общества Ее Величества… Великая княгиня послала Ее Величеству цветы только на показ — не нравятся — пришлите их обратно в Москву Великой княгине. Крепко обнимаю. Маша»[307].

Это, конечно, была забота друг о друге, но не только. Елисавета Феодоровна передает воздухи для храма, М. Васильчикова — детские платья в благотворительное общество. Цветы — лично сестре-императрице, но лишь в том случае, если отвечают вкусу Александры Федоровны.

Центром встреч друзей великокняжеской четы в Москве был гостеприимный генерал-губернаторский дом, где отмечались все крупные церковные и семейные праздники. «Сегодня Иордань, — читаем в одном из писем М. Васильчиковой. — Крестный ход на Москву-реку. Удивительное зрелище! Несметные толпы народа усеяли все набережные. Церемония длилась 45 минут… По окончании Церемонии поехали в Генерал-губернаторский Дом»[308].

Открывая неприметные детали общения между людьми, достойными доверия Царского Дома, эта переписка позволяет судить о том ритме и наполненности бытия, о тех его смыслах, которые отстаивались и бережно охранялись в окружении великокняжеской семьи. Они помогают осознать глубокую значимость и ценность «просто жизни» в Петербурге, Москве и особенно в Ильинском, которая навсегда сохраняла о себе благодарную память.

5.6. Ильинское в дневниковых записях Великого князя Константина Константиновича

Об особенностях культурной среды, которая сложилась в Ильинском, свидетельствуют дневниковые записи одного из самых близких Сергею Александровичу людей — Великого князя Константина Константиновича. Мы уже упомянули ранее об этих дневниках.

Каждый приезд в Ильинское Великого князя Константина Константиновича становился своеобразным стимулом для различных творческих начинаний. Первый же вечер по приезде в Ильинское 4 сентября 1884 г. был отмечен организацией выставки подарков, предложенных дамам Великими князьями Сергеем, Павлом Александровичами и Константином Константиновичем.

Уже на следующий день после обедни отдыхающее общество приняло решение ставить комедию В. Александрова «Шалость» в трех действиях. Об этом приятном для всех решении в тот же день сообщили на балу в Ильинском, куда были приглашены девицы Ермоловы, Голицыны, графиня Сумарокова, урожденная Юсупова. Танцуя с последней мазурку, Великий князь Константин Константинович вспомнил, что весной она примерно 40 дней была между жизнью и смертью. Никто из родных уже не надеялся на выздоровление. Но когда кронштадтский бедный священник Иоанн, уже к тому времени известный своей строгой, бескорыстной жизнью и исцелениями, приобщил ее Святых Христовых Тайн, она начала быстро поправляться. Бал был очень радостным, оживленным. Его душой стал Великий князь Павел Александрович («Павел дирижировал прелестно», — замечает Великий князь Константин).

Балы, репетиции «Шалости» перемежались дружескими поездками. В одну из таких поездок Великий князь Константин был поражен красотой богатейшего, но запущенного дома соседей — Юсуповых в Архангельском. Восхищали огромные картины в духе Веронезе, полотна Робера, богатая мебель, китайский фарфор. «Пили чай в оранжерее, — замечает Константин Константинович, — где цвели и благоухали апельсиновые деревья»[309].

Особую радость Великому князю и всему ильинскому обществу доставляло свободное музицирование. «Вечером играл на фортепиано, — вспоминает Великий князь, — общество прислушивалось, переносясь воспоминаниями в старые годы в Крым. Как хорошо подчинять слушателей своей игре »[310]. Однако предпочитали игру на двух роялях в четыре руки. Так, 11 сентября Элла играла в паре с графиней, а великий князь Константин с графом Стенбоком (звучала а-мольная симфония Мендельсона). И вновь просили Великого князя солировать, сердечно благодаря за игру. После концерта все вместе читали Евангелие от Луки (о страстях Господних).

Один вечер был прекраснее другого. На следующий день после чая вновь играли в четыре руки. Великий князь Константин с графиней, Великий князь Павел со Стенбоком. На этот раз исполнили д-мольную симфонию Шумана и сонаты Бетховена. Константин Константинович продолжал свои переводы, читал богословские тексты. В дневнике он специально отмечает, что читал так называемую исповедь графа Л. Толстого, существовавшую только в рукописи. «Жадно читал я эту исповедь и с трудом оторвался»[311], — признается Великий князь.

Наконец пришел сентябрьский вечер, которого все ждали — вечер генеральной репетиции «Шалости»; актеры в гриме и костюмах среди декораций, созданных воображением и руками Великой княгини. Первыми зрителями спектакля были обитатели Ильинского и вся дворня. Триумф окрылил актеров, и премьера у Юсуповых в Архангельском прошла еще удачнее, чем генеральная репетиция. Публики было значительно больше, прибыли все соседи.

Великий князь Константин вспоминает в дневнике теплый день после спектакля. Раннее утро. Успел пройтись по саду. «Над обрывом, вправо от дома, я остановился, сел на скамейку и стал смотреть. Подо мной река заворачивалась крутым изгибом, ее голубовато-серебристые воды мерцали на утреннем солнце. За ней расстилалось широкое поле с лесом вдали; видна была Усовская церковь. Долго не мог я оторваться от очаровательного вида»[312].

Вскоре возобновляются интенсивные музицирования. Приоритет, как и прежде, отдают Мендельсону и Бетховену. Великие князья Сергей и Павел вместе с княжной Лобановой, вдохновленные успехом первого спектакля, приступили к постановке французской пьесы в одном действии, а также русской пьесы «До поры до времени».

Великий князь Константин отражает в дневнике то настроение непрерывного творческого горения в Ильинском, которое несовместимо с суетой. И, разумеется, не само по себе создание завершенного художественного произведения было целью, но полнота отношений. Это позволяло с чистым сердцем встречать каждое утро. В одно из них Константин Константинович вышел на балкон дома в Ильинском. По Москве-реке сплавляли лес. «Легкий утренний туман стлался над водой, поднимался с полей, прихотливыми волнами колебался и таял под лучами яркого солнца. Дивная картина. Сергей гулял в саду и заметил меня на балконе. Элла тоже вышла на балкон. Сергей скоро пришел к нам. Мы все трое глядели вдаль и любовались видом»[313].

Эта картина позволяет ощутить, как возникала полифония разнородных личностных миров в процессе их встречи. Что, в свою очередь, рождало общую зависимость от гармонии, разлитой в окружающем мире, стремление свести к минимуму даже малые штрихи непонимания.

В эти последние дни в Ильинском много гуляли, радовались осенней благодати, заходили в оранжерею, где вдыхали совсем особенный тепличный воздух, посещали имения друзей. По дороге в Никольское застыли от восторга при виде храма с золотыми куполами среди желтой листвы. Долго ехали неширокой тропой, густым, частым лесом. Остановились на краю обрыва, где были накрыты столы, разостлан ковер на траве. Великих князей угощали чаем, медом, фруктами, пирогами.

Спустились в долину, где в древности, видимо, протекала река. Играли в горелки, в кошки-мышки, бегали взапуски и снова отдыхали в лесу, под большими соснами. Вечером вновь играли в четыре руки а-дурную симфонию Мендельсона и д-мольную — Шумана.

На следующий день поехали верхом с Великим князем Павлом полями, березовой рощей, сосновым лесом в Степановское — большое, запущенное имение с каменным недостроенным домом, с заглохшим садом и большими прудами. «Было такое приятное утро, теплое, солнечное, листья как золотые деньги падали с деревьев, кружась в прозрачном воздухе и мерцая в солнечных лучах. Я наслаждался прогулкой»[314]. Вот открылся вид на Дмитровское со старинной церковью над крутым берегом, а с левой стороны мелькнуло Знаменское.

24 сентября совершили последнюю прогулку верхом. Элла в коричневой амазонке, в коричневой шляпе. Миновав Усово, пустились по полям, рощам, перелескам, переходили вброд ручьи. Великий князь Константин ехал сзади и «сочинял стихи на Эллу. На душе было так светло и отрадно среди Божьего мира, словно праздник был в природе»[315].

25 сентября «сочинял стихи на Ильинское, но ничего не выходило»[316]. Последний раз играли в четыре руки.

26 сентября — «увы! Последний день в Ильинском… Село Ильинское! Укромный уголок России-матушки… Простоял в левом приделе Иоанна Богослова… Было грустно прощаться… Уехали на почтовой четверке на Химки»[317].

Так завершает Великий князь Константин Константинович свои воспоминания об этом посещении Ильинского в 1884 г.

Нельзя не заметить, что Ильинское стало местом особого вдохновения Константина Константиновича. Именно здесь он написал целый ряд стихотворений, которые затем были положены на музыку Чайковского, Рахманинова, Глазунова и других композиторов.

Но были годы, подобные 1893 г., когда в размеренный ритм повседневной жизни в Ильинском врывалось стихийное бедствие. И тогда весь круг друзей Великой княгини включался в помощь страдающим. Прекращались концерты, спектакли, свободное музицирование: в Ильинском и окрестностях в этот год свирепствовала холера.

5.7. Отклик Великой княгини на беды и радости Ильинского

Силами великокняжеской семьи был создан временный наблюдательный медицинский пункт, действовавший с июля по октябрь 1893 г. Помимо борьбы с эпидемией опытный земский врач Н. Комаривский, приглашенный на эту работу, оказывал крестьянам срочную оперативную помощь. В эти месяцы все сложные операции были успешно проведены им в родильном приюте имени Ее Высочества покойной Великой княгини Александры Георгиевны[318].

Наряду с созданием временного медицинского пункта в Ильинском по распоряжению Великого князя были поставлены палатки, оборудована изба для изоляции больных и ухода за ними. Из военного госпиталя приглашены в помощь врачу фельдшеры и санитарки.

В бараках, выстроенных на средства великокняжеской семьи, бывали исцеления. Но крестьянам само по себе пребывание в инфекционном бараке казалось весьма страшным, несмотря на очевидные факты исцеления. Об одном из таких чудес сообщает земский врач в своем отчете о деятельности временного наблюдательного медицинского пункта: «Про нашего больного, выздоровевшего в бараке Его Высочества, рассказывали, что доктора заколотили его уже в гроб, но он ушел и явился на работу плотничать»[319].

Земский врач Н. Комаривский, говоря о случаях исцелений, специально отмечал самоотверженность ряда медицинских работников, великокняжеской четы и князей Голицыных. Комаривский обращает внимание на то, что победа над эпидемией стала возможна благодаря дружным действиям интеллигентных, просвещенных людей, в первую очередь врачей и духовных лиц: «Священник и доктор в это время должны быть на высоте своего призвания и дружно помогать друг другу»[320].

В 1903 г. обитатели великокняжеского дворца в Ильинском вместе со всей Россией ликовали в связи с обретением мощей преподобного Серафима Саровского. Грандиозности торжества содействовала выставленная в Большом Успенском соборе Кремля полумантия преподобного Серафима — великая святыня, прикасаясь к которой многие получали исцеления от болезней.

После службы собор оставался открытым в течение суток, поэтому бесчисленное количество богомольцев продолжало прикладываться к мантии святого. Во время всенощного бдения было много чудес от прикосновения к святой мантии.

20 июля 1903 г. в половине восьмого утра был отслужен последний молебен московским духовенством, и мантию святого Серафима перевезли в домовую церковь Его Императорского Высочества Великого князя Сергея Александровича в селе Ильинском[321]. Можно представить себе ту огромную духовную радость, которую испытали все жители этого благословенного поселения.

История Ильинской церкви, которая удостоилась принятия под свой кров великой святыни, заслуживает того, чтобы специально сказать о ней несколько слов. Как сообщалось в клировой ведомости Звенигородского уезда за 1849 г., эта церковь была построена в 1735 г. тщанием действительного коммергера и кавалера Василия Ивановича Стрешнева. Изначально в храме было создано три престола: св. пророка Илии, св. мч. Феодора в Перги и св. апостола и евангелиста Иоанна Богослова. В 1849 г., т.е. за полстолетия до рассматриваемого периода, храм имел много земли. Уже в те годы высшее церковное руководство отводило храму особую духовную роль. По резолюции митрополита Филарета Московского настоятелем храма был определен хорошо образованный, духовно и нравственно развитый иерей из священнической семьи — о. Андрей Воскресенский, отец шестерых детей. За ревностную службу был отмечен наградами. Традиция праведного служения сохранялась и его преемниками. Среди прихожан, как и во времена Елисаветы Феодоровны, в клировой ведомости тех лет выделены князья Голицыны, особенно помещик, каммергер, статский советник и кавалер — князь Леонид Михайлович Голицын[322].

В течение ряда лет в сознании Великой княгини все определеннее обнаруживалось ощущение подмосковного Ильинского как малой родины. Поэтому никогда не возникало вопроса, быть или не быть в Ильинском в дни сугубой печали или радости. 30 августа 1907 г. в 5 часов утра В.Ф. Джунковскому доложили по телефону, что в Ильинском большой пожар. Он прибыл туда в самый разгар бедствия. Каково же было удивление генерала, обнаружившего, что раньше, чем он, в Ильинском оказалась Елисавета Феодоровна. «Мы застали на пожарище, — пишет В.Ф. Джунковский, — Великую княгиню, которая ободряла служащих, потерпевших от пожара»[323].

С большой радостью Великая княгиня участвовала в важном для Ильинского событии. «В том же 1907 году 23 сентября состоялось освящение отреставрированного храма в честь Илии Пророка. Весь иконостас был реставрирован, возобновлена настенная живопись, драгоценные ризы на иконах вновь вызолочены. Елисавета Феодоровна пожаловала в храм дорогие облачения, была на богослужении. Литургию пели учащиеся церковной школы. Крестьяне Ильинского поднесли Великой княгине хлеб-соль»[324].

В настоящее время в дорогой русскому сердцу усадьбе сохранился лишь небольшой фрагмент полуразрушенной галереи.

5.8. Дворец великокняжеской четы в Усово

К 1892 г. рядом с Ильинским, в Усове, для великокняжеской семьи было выстроено красивое двухэтажное здание с примыкающим к нему зимним садом, рассчитанное на возможность проживания там в более холодное время года. Согласно описи московского отделения Первого российского страхового общества, в состав имения входило 52 строения (т. е. на 100 строений меньше, чем в Ильинском). Стены двухэтажного дворца были обиты специальным материалом. Для строительных работ, как и в Ильинском, использовались дуб и сосна. В доме была организована хорошая бильярдная комната, буфет, две открытые террасы, зимний сад. В числе прочих зданий — кавалерский корпус, дом для служащих, училище, водокачка, крытый манеж, конюшни, бани, погреба, амбары, дома садовника, священника, дьячка, псаломщика[325].

Во второй половине августа жители Ильинской усадьбы получили возможность переехать в теплый, просторный дом Усова, выстроенный из кирпича и серого камня, заполненный множеством цветов и тропических растений. Радость хозяев дома получила отражение на страницах московских газет.

«Московские церковные ведомости» откликаются на это событие специальной статьей «Освящение дворца в Усове», которое состоялось 29 августа 1892 г. Строительство дворца началось в 1889 г. За торжеством освящения дворца последовала литургия, которую служило местное духовенство (певчие — учащиеся местной церковно-приходской школы). На литургию пришло множество людей из разных приходов.

После литургии во дворце поставили аналой для местной иконы Спаса Нерукотворного, стол и чашу для водосвятия, которое началось в 12 часов дня в присутствии Сергея Александровича и Елисаветы Феодоровны, а также двадцати семи приглашенных гостей. Водосвятный молебен совершало местное духовенство, пел хор из Ильинского под управлением регента — учителя пения при Синодальном хоре.

После окропления святой водой всех комнат провозглашено обычное многолетие, высказаны пожелания, чтобы дом этот жил вековечно и всегда был обитаем, чтобы стал свидетелем только радостных событий, чтобы жилось в нем благополучно, приятно, в добром здравии, в отдохновении духа и тела, чтобы основание дому полагал благодатный покров Божией Матери, именуемой Владимирской, к Которой притекали с молитвой, полагая основание зданию.

Ф.Ф. Сумароков-Эльстон преподнес хозяевам хлеб-соль на серебряном блюде с инициалами из драгоценных камней. Свои подношения сделали крестьяне ближних сел, князь Владимир Михайлович Голицын. Особые поздравления принес крестьянин Иван Гаврилов, который выполнил почти все работы по созданию мебели, деревянных интерьеров дворца.

Всем приглашенным Елисавета Феодоровна предложила завтрак, каждый получил фотографию Усовского дворца. Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна попросили, чтобы все гости вписали свои имена в специально приготовленный альбом. Погода в этот день была прекрасной, и все гости с радостью сфотографировались на фоне нового дворца. В празднике принимали участие 90 строителей, которых угостили пирогами, коврижками, пивом. Каждому на память подарили тарелку, нож и вилку, которыми они пользовались на завтраке. Из рук Елисаветы Феодоровны мужчины получили кумач на рубашку, а женщины — ситец на платье.

В 5 часов вечера Елисавета Феодоровна и Сергей Александрович отбыли в Ильинское.

Священник с. Усово о. Константин Махаев в заключение своей статьи в газете пишет, что с. Усово, почти никому не известное, в августе 1892 г. «было свидетелем небывалого, великого события, после которого оно будет приходить в известность… оно и стоит того — и по своему прекрасному положению, сухой почве и здоровому воздуху»[326].

Потомок о. Константина Т.В. Михаева справедливо подчеркивает, что в конце XIX в. центром общественной и духовной жизни села была Усовская Спасская церковь, о которой в документах Московской духовной консистории сообщилось: храм построен гвардии прапорщиком Александром Петровичем Хрущевым, освящен 24 августа 1824 г., возглавлялся священником о. Лукой Никитиным и относился к числу богатейших[327]. Постепенное обнищание храма было приостановлено во второй половине 1860-х гг., когда Александр II подарил Усово супруге-императрице Марии Александровне. В 1890-е гг. храм приобретает то значение, о котором не раз говорил его настоятель. Именно к Константину Махаеву прежде всего обращались крестьяне по самым важным вопросам повседневной жизни и всегда встречали добрый отклик пастыря на их нужды. В своих проповедях о. Константин неоднократно обращался к прихожанам с просьбой о пожертвовании раненым в Русско-японской войне, находящимся в госпитале, который организовала Великая княгиня[328].

Последний владелец Ильинского и Усова великий князь Дмитрий Павлович Романов в 1942 г. умер в Швейцарии от туберкулеза и похоронен на острове Майнау возле замка своего племянника Ленарта Бернадотта.

В годы советской власти имение Ильинское подверглось разорению. Из усадьбы Великого князя Дмитрия Павловича в Румянцевский музей и Строгановское училище вывезены картины, гравюры и литографии (87 предметов), а также письма. В примечании к описи содержался перечень усадебных вещей: статуэтки слоновой кости, миниатюрные портреты Александра I и Елизаветы Алексеевны, 8 гравюр XVIII — начала XIX в., 15 картин, 6 акварелей, 25 предметов мебели, большое зеркало екатерининского времени[329].

Заболевание легких великого князя Дмитрия Романова обнаружилось давно. Узнав об этом в 1910 г., его отец Великий князь Павел Александрович, проживавший в Париже, немедленно вызвал Дмитрия на отдых и лечение в Баварию. Но неоднократное посещение курортов не вело к радикальным переменам в состоянии здоровья.

В марте 1914 г. он вновь едет в Париж, но чувствует себя так слабо, что о вечерах, встречах, праздниках невозможно было и думать. Тогда принимается решение о переезде из Парижа в Палермо, где Дмитрий остановился в хорошей гостинице, вне города, шума и пыли. Гостиница была расположена над самым морем, в комнатах слышался шум волн. С каждым днем состояние Дмитрия Павловича улучшалось, кашель проходил, пробуждались силы, что позволило ему осматривать развалины старого греческого храма и театр V в. Он сообщал из Палермо Николаю II:

«В Булонь (где жил тогда отец Дмитрия. — И.К.) я посылаю сухой отчет»… А Николай II отвечал ему: «приятно писать, потому что я знаю и чувствую, что ты понимаешь меня»[330]. В декабре 1914 г. из Петербурга Дмитрий вновь пишет Николаю II: «Здоровье мое ничего себе, но не могу сказать, что совершенно удовлетворительно. Доктора возлагают большие надежды на мое пребывание в Москве, или точнее в Усове. Гонят меня туда, недель, вероятно, на шесть, после чего надеюсь быть совершенно здоровым и вернуться к службе»[331]. Подобные признания, вне сомнения, остаются похвалой этому удивительному месту Подмосковья, его целительной силе. Хотя вопрос с духовной точки зрения гораздо сложнее, чем это представляется на первый взгляд.

Однако, как бы ни было прекрасно Усово, его дворец и храм, это место было менее дорого Великой княгине. Любимой, родной подмосковной усадьбой всегда оставалось Ильинское. Сегодня в церкви Ильинского возобновлены богослужения и каждый может посетить этот благословенный храм Подмосковья.

Интересные наблюдения открываются при непредвзятом взгляде на обыденную жизнь Великих князей в их подмосковной усадьбе. Во-первых, они свое бытие осознанно строили вокруг ежедневных православных церковных служб, глубоко чтили подвиг созерцательной молитвы. Этот лейтмотив отдыха в Ильинском присутствует во множестве писем, в дневниковых записях, распоряжениях, деловых бумагах. Во-вторых, можно отметить и тот факт, что повседневная жизнь великокняжеской семьи была погружена в атмосферу культуры — как особого опыта духовного общения. Может быть, поэтому почти каждый вечер великокняжеский дом наполнялся звуками музыки великих композиторов и совместным чтением Библии. Быстротекущие дни оказывались плодотворными для каждого и открывали в душах «культуру чувства природы» в ее первозданном и межличностном выражении. В этом смысле уместно вспомнить Михаила Пришвина, подчеркивавшего, что выращивание культуры чувства природы в человеке есть рай. Именно таким раем и была внутренняя жизнь великокняжеской четы. Жизнь нерукотворной природы Ильинского в богатстве и неповторимости ее оттенков и настроений была подобна драгоценной оправе семейного союза.

Благодатная жизнь в Ильинском никогда не отгораживала Великую княгиню Елисавету Феодоровну от повседневных нужд беднейших жителей Москвы. В Ильинском эта ежедневная деятельность становилась менее напряженной. Но и здесь центральным оставалось представление о немыслимости гармонии при наличии резких социальных контрастов, а поэтому Великая княгиня всегда помнила о необходимости оказания максимальной помощи всем в ней нуждающимся.

Глава 6. Августейшая попечительница детских приютов в Москве

6.1. Елисаветинское благотворительное общество

Приступив к исполнению обязанностей генерал-губернатора Москвы, Великий князь Сергей Александрович был поставлен перед фактом прекращения с 1 июня 1891 г. доступа в Воспитательный дом законных грудных детей. Такое решение, видимо, принимали, в связи с переполненностью Дома незаконнорожденными детьми, недостаточностью их питания, а поэтому высокой смертностью. До июня 1891 г. не требовалось никаких документов для поступления в Воспитательный дом, поэтому была реальная возможность устроить законного ребенка неимущих родителей в этот дом под видом незаконнорожденного. С введением новых правил все изменилось, и многие законные дети осталась без приюта.

В данной ситуации генерал-губернатор Москвы Великий князь Сергей Александрович, видя большое количество детей, оставшихся без помощи родителей, обратился к митрополиту Московскому Иоанникию с указанием на необходимость попечения по приходам о законных детях неимущих родителей. Митрополит через московское духовенство немедленно приступил к устройству приходских комитетов попечения о детях.

Указ Великого князя ложился на взрыхленную почву. Поскольку в столице уже действовал Воспитательный дом, Общество попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях, издавался журнал «Детская помощь» и т. д., было очевидно, что для интенсивного развития этого благородного движения москвичей необходим был лидер, человек как высший авторитет для всех, как символ верности великому служению детям.

В год прибытия великокняжеской семьи в Москву почетный опекун московского Воспитательного дома обер-гофмейстер Борис Александрович Нейдгарт обратился с просьбой к Императрице Марии Федоровне о создании благотворительного общества и ходатайствовал о принятии Великой княгиней Елисаветой Феодоровной на себя попечительства над создаваемым обществом. На всех самых высоких уровнях ответ был положительным.

17 января 1892 г. Государь Император утвердил устав Общества, которое создавалось с целью попечения о законных детях бедных родителей с присвоением ему имени Елисаветинского в честь Ее Императорского Высочества Великой княгини Елисаветы Феодоровны. На основе Высочайше утвержденного устава Великая княгиня становилась августейшей попечительницей Елисаветинского благотворительного общества, а Б.А. Нейдгарт был назначен первым его председателем.

Открытие Общества состоялось в генерал-губернаторском доме на Тверской 18 апреля 1892 г., где присутствовали, наряду с великокняжеской четой, митрополит Московский и Коломенский Леонтий, председатель Совета Общества Б.А. Нейдгарт, члены Совета: благочинный протоиерей А.С. Ильинский, директор московского Воспитательного дома, действительный статский советник А.Я. Германов, московский городской голова Н.А. Алексеев, старшина купеческого сословия потомственный почетный гражданин Москвы С.А. Протопопов, секретарь Ее Высочества камергер Н.А. Жедринский и др. На первой же встрече Общества был зачитан адрес от одиннадцати игумений московских монастырей о готовности принять на воспитание девочек.

Перед открытием Общества митрополит Леонтий отслужил молебен о здравии Их Императорских Величеств и августейшей покровительницы Общества.

Испросив благословение у Московского митрополита Леонтия, Великая княгиня разделила город на 11 благочинии, которые в свою очередь образовали 224 (по другим источникам — 227) Елисаветинских столичных комитетов. Во главе групп Елисавета Феодоровна утвердила отцов благочинных[332].

Ко дню открытия Общества москвичи уже пожертвовали более 90 тыс. руб., сочувствуя его святым целям. Немало пожертвований было сделано от лиц, пожелавших остаться неизвестными. «Не далее как вчера, — свидетельствует один из руководителей Общества, — скромно одетая старушка вручила председателю Совета в его квартире 1000 рублей, пожелав остаться неизвестной…

Несомненно, всегда чуткие к добру сердца москвичей охотно будут и впредь отзываться на это человеколюбивое христианское дело, на котором, видимо, почиет Божие благословение»[333].

При каждом столичном приходе местные комитеты Елисаветинского благотворительного общества начали создавать ясли и приюты.

В Совет Елисаветинского благотворительного общества поступала масса просьб из Москвы и всех уголков России с просьбой о помощи малолетним детям.

Так, жительница Сергиева Посада в связи с тяжелым психическим заболеванием мужа просит принять в приют Елисаветинского общества трех детей — Марию 7 лет, Алексея 6 лет, Антонину 3 лет[334].

Больной крестьянин Миронов, находящийся без средств существования, просит принять в Елисаветинский приют московского Новодевичьего монастыря дочь Наталью 6 лет[335].

«1906 год. 9 марта умер муж мой, — пишет москвичка А.Н. Богомолова, — московский мещанин Василий Петрович Богомолов, и я осталась в самом бедственном состоянии, имея 5 человек детей, из которых старшему 11 лет, а младшему 1 год». А.Н. Богомолова сообщает, что не имеет возможности даже зарабатывать на кусок хлеба. Просит определить дочь Юлию в Елисаветинский приют Новодевичьего монастыря[336].

И таких прошений было великое множество.

Первые Елисаветинские ясли (с грудного возраста) были открыты Комитетом прихода церкви Рождества Богородицы в Столешниковом переулке 26 апреля 1892 г. в доме Корзинкина на 15 детей. С благословения Великой княгини содержание яслей взяла на себя дочь генерал-майора Н.Н. Печковская[337].

Проникновенную речь по поводу открытия яслей в Столешниковом переулке произнес священник храма Рождества Богородицы в присутствии Председателя совета Елисаветинского благотворительного общества. Он, в частности, сказал в тот знаменательный день 26 апреля 1892 г.: «Поселившаяся среди нас Августейшая супруга Царственного Брата, Благоверная Государыня Великая княгиня Елисавета Феодоровна своим любвеобильным оком проникла и в эту непроницаемую темь столичной бедности и нищеты — усмотрела в ней те бедствия, какие несут несчастные дети неимущих родителей, в сердце своем следуя заповеди Спасителя о призрении детей, с трогательной любовью простерла к ним свои благодеющие руки, призывая и нас всех поспешить на помощь, чтобы облегчить горькую участь этих невинных созданий»[338]. Священник называет идею августейшей попечительницы Общества гуманнейшей и рад, что первые Елисаветинские ясли открылись именно в их приходе.

6 октября 1892 г. открывается первый Елисаветинский приют на десять детей школьного возраста, устроенный московским купцом Василием Яковлевичем Орликом (приход церкви Трех Святителей у Красных ворот). 10 декабря 1892 г. открыт Знаменский приют на 7 грудных детей, учрежденный и содержавшийся на средства княгини Александры Владимировны Трубецкой (Комитет при церкви Знамения на Знаменке)[339].

Уже в октябре 1892 г. было проведено чрезвычайное заседание Совета общества, где утвердили план его деятельности и приняли решение о распространении влияния идей Общества на Московскую область.

Члены Совета общества согласились в том, что ясли и приюты будут открываться трех типов: 1) для грудного вскармливания; 2) для призрения детей от года до семи лет; 3) для детей школьного возраста от семи до двенадцати лет[340].

Важнейшей задачей, которую уже в первые месяцы работы решало Общество, было стремление помочь беднейшим матерям, так, чтобы не разлучать их с младенцами. Для этого необходимо было обеспечить матерей работой на дому, что позволяло, не лишая их заработка, держать ребенка при себе.

Другая, не менее важная задача состояла в умении отличить подлинную бедность и нужду семьи от тунеядства. Здесь неоценимую услугу Обществу оказывали приходские священники, которые были хорошо осведомлены о степени благосостояния своих прихожан. А поэтому вопрос о поощрении тунеядцев отпадал.

В первом годичном отчете, составленном Б.А. Нейд-гартом, отмечалось: «Елисаветинское Благотворительное Общество, основанное менее года назад и не имевшее при учреждении своем решительно никаких средств, устроилось лишь при теплом уповании на Божию милость, всегда почиющую на всяком добром христианском и человеколюбивом деле, при Высочайшем покровительстве Их Императорских Высочеств и Августейшем попечительстве Великой княгини Елисаветы Феодоровны»[341].

К первым трем детским благотворительным учреждениям в 1893 г. присоединилось еще десять в Москве и Подмосковье, 1894 г. добавил ряд новых. В благотворительную работу Елисаветинского общества включились уездные комитеты Общества — Серпуховский, Коломенский, Воскресенский, Верейский, Подольский, Бронницкий, Дмитровский, Богородский, Волоколамский, Клинский, Троице-Сергиевский.

В Москве и Подмосковье заявили о себе Елисаветинский приют при Новодевичьем монастыре, приют княгини С.А. Щербатовой на Собачьей площадке, Сущевские ясли в приходе церкви Казанской Божией Матери, Якиманский приют-ясли, Коломенские ясли, Звенигородский приют, Серпуховские ясли, приют имени Его Императорского Высочества Великого князя Сергея Александровича, Почтамтский малолетний приют, ясли Д.А. Зиловой, малолетний приют имени княгини З.Н. Юсуповой, Рогожский приют, ясли храма Иоанна Воина, Спиридоновские ясли, Дорогомиловский приют, Успенский малолетний приют, открытый в присутствии Сергея Александровича и Елисаветы Феодоровны. Приюту присвоено наименование «Елисаветинский малолетний приют имени Ее Императорского Высочества Великой княгини Елисаветы Феодоровны». Главные жертвователи на жизнь приюта — С.А. Протопопов, И.А. Колесников, княжна А.Н. Лобанова-Ростовская[342].

В 1902 г. Великая княгиня из Ильинского направляет председателю Совета Елисаветинского благотворительного общества письмо по случаю награждения этого общества в связи с десятилетием его плодотворной благотворительной деятельности по вызволению людей из критических ситуаций. Считаем необходимым опубликовать письмо полностью, отмечая при этом, что все особые акценты на словах, выделенных прописными буквами, сделаны рукой Елисаветы Феодоровны.

«Константин Васильевич!

ВЫСОЧАЙШАЯ Покровительница Елисаветинского Благотворительного Общества ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО ГОСУДАРЫНЯ ИМПЕРАТРИЦА МАРИЯ ФЕДОРОВНА рескриптом, данным 12 июня сего года на МОЕ ИМЯ, соизволила засвидетельствовать об отрадных результатах, достигнутых дорогим сердцу МОЕМУ Обществом за десять лет его существования и плодотворной деятельности.

Почтив высокомилостивым отзывом труды МОИ как Попечительницы Общества, ГОСУДАРЫНЯ ИМПЕРАТРИЦА ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕ соизволила вместе с тем поручить МНЕ объявить благодарность ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА всем достойно потрудившимся деятелям Елисаветинского Благотворительного Общества.

Осчастливленная высоким вниманием нашей Покровительницы, я не могу не засвидетельствовать, что блестящие результаты, достигнутые МНОЮ в столь короткое время, явились плодом трудов и заботливости всех МОИХ сотрудников в этом полезном деле, вследствие чего я с особым удовольствием исполняю возложенное на МЕНЯ ЕЕ ИМПЕРАТОРСКИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ поручение, передавая вам МОНАРШУЮ благодарность; вас же прошу объявить о воспоследовавшей ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕЙ благодарности членам Совета Общества и всем особо потрудившимся на пользу доброго дела.

Не могу вместе с сим не выразить благодарность вам и всем трудящимся на пользу нашего общего дела и МОЮ искреннюю признательность за полезную и плодотворную деятельность, доставившую всем нам счастье получить милостивое одобрение ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА.

Да послужит оно нам всем поводом для новой неустанной работы в целях достижения в будущем еще больших результатов.

Искренне Вам доброжелательна

Елисавета

с. Ильинское Июль, 5, 1902 г.»[343].

Письмо, отправленное из Ильинского, служит выражением традиционно высокого стиля обращения к представителю монаршей власти, чего не понимали и не приняли многие случайные критики, для которых присутствующая здесь символика навсегда останется чуждой и неприемлемой.

Внутренне осмысленным атрибутом письма является (выведенное крупным шрифтом) заявление Великой княгини о себе не как об отдельной личности, но как о представителе Дома Романовых, оказывающих благое попечительство в дни людских бедствий.

Трудно однозначно сформулировать впечатление, которое производит это письмо. Высокая монаршая оценка деятельности Елисаветинского благотворительного общества свидетельствует о масштабе этой работы, но оставляет в тени сам стиль благотворительности, который отчетливо выделялся на общем фоне благотворительного движения. Стиль этот выражался во врожденной красоте жеста, тонкости, ненавязчивости обращения Елисаветы Феодоровны и ее помощников к страждущим, в духовном такте при оказании помощи, который всегда есть первая добродетель истинного друга.

6.2. Комитет по устройству детских очагов в Москве

Но именно в этот, 1902-й, такой результативный для Елисаветинского общества год явилась мысль о недостаточности подобной деятельности. Несмотря на большие пожертвования со стороны частных лиц, во всех газетах ежедневно появлялись сообщения о подкидываемых грудных детях. Члены Общества тяжело переживали каждое известие такого рода, полагая, что при наличии необходимых средств гибели малышей можно было бы избежать. Это обстоятельство послужило стимулом к созданию внутри Елисаветинского благотворительного общества особого Комитета по устройству детских очагов в Москве для детей женщин, которые работали в разных учреждениях столицы. С конца 1902 г. до 12 мая 1903 г. шло собирание сил, подготовка к возникновению очагов.

Уже 26 октября 1902 г. попечительницей Елисаветинского Серпуховского приюта-яслей В.П. Куроедовой совместно с СП. Линтваревой по образцу «Детского очага» при русском женском Взаимно-Благотворительном Обществе в Санкт-Петербурге были учреждены в Москве Елисаветин-ские ясли (очаг) для детей женщин, служащих в различных ведомствах. Сходные с другими Елисаветинскими яслями по целям (дневное содержание детей), эти ясли отличались контингентом приносимых детей, последующей подготовкой их к школе и в этом смысле явились новым начинанием в Елисаветинском обществе[344].

Необходимость в организации подобных очагов для детей работающих женщин была очевидна, если учесть, что женский труд в меняющихся социальных условиях стал применяться весьма широко. Тысячи интеллигентных женщин вынуждены были работать, оставляя своих детей без присмотра. Но если родители детей из беднейших семей были рады любым условиям пребывания ребенка в яслях, то младенцы из интеллигентных семей, более обеспеченные, более развитые, требовали лучшего педагогического руководства.

Первые попытки открытия очага за неимением средств оказались неудачными. Лишь в сентябре 1904 г. появилась возможность открыть первый жизнеспособный очаг в Уланском переулке. Его создатели пришли к выводу, что именно эта часть Москвы наиболее густо населена лицами, нуждающимися в помощи очага. С этой целью в доме Никитина была снята квартира во втором этаже из пяти комнат. Надзирательницей очага была приглашена А.Д. Беляева, которая зарекомендовала себя опытной руководительницей по другим детским приютам[345].

20 октября (1 ноября) 1904 года в день рождения Великой княгини Елисаветы Феодоровны, августейшей попечительницы Елисаветинского благотворительного общества, было совершено освящение очага в присутствии председателя Совета Елисаветинского благотворительного общества К.В. Рукавишникова, членов комитета и родителей детей очага.

Полное доверие к очагу со стороны родителей выразилось в том, что большинство детей проводили время в очаге вплоть до поступления в учебные заведения. Не имея возможности развить в Москве систему подобных очагов из-за ограниченности средств, Комитет сосредоточил внимание на деятельности этого очага, который соединял в себе подобие хорошей семейной обстановки, приемлемые гигиенические условия, заботливый присмотр за детьми и, кроме первых шагов к получению грамотности, дал многим своим питомцам реальную возможность поступить в учебное заведение вполне подготовленными. Комитет значительно укрепил материальную базу для развития детей, приобретя пианино, другие музыкальные инструменты, различные приспособления к рисованию, рукоделию и т. д.

Помимо работы, направленной на привлечение средств, члены Комитета непосредственно наблюдали за детьми очага и за внутренним распорядком жизни в нем. С этой целью в очаге ежедневно бывал дежурный член Комитета[346].

В конце рассматриваемого десятилетия комитет учредил второй очаг, который был открыт к очередной годовщине убийства Великого князя Сергея Александровича — 4 февраля 1913 г. на средства, пожертвованные З.Г. Рейнбот, принявшей на себя обязательство вносить в Комитет в течение трех лет ежегодно по 3000 руб. Квартира для размещения очага была безвозмездно предоставлена профессором В.Ф. Снегиревым при его доме на Плющихе. Попечительницей очага стала княгиня Н.П. Оболенская[347].

В очаг принимались дети от двух лет до школьного возраста. При приеме родителям ребенка предлагалась для заполнения врачебная карточка, где особое внимание уделялось перенесенным инфекционным заболеваниям. Во избежание заноса в очаг инфекционных болезней родителям вручали правила, утвержденные в 1907 г. Советом Елисаветинского благотворительного общества, где, в частности, указывались сроки изоляции в случае острых инфекционных заболеваний.

Дети в очаге по возрасту подразделялись на три группы. Младшая (от 2 до 4-5 лет) занималась играми. Средняя (5-7 лет) разнообразным рукоделием. Старшая (7-8 лет) подготовкой к поступлению в учебные заведения. Дети всех трех групп здесь хорошо себя чувствовали и имели необходимые возможности для развития своих способностей. Работы, выполненные детьми, выставлялись во время Пасхи с тем, чтобы показать плоды детского творчества родителям, членам очага и просто публике, проявляющей интерес к этому интересному явлению. В день Рождества Христова дети сами украшали елку изготовленными ими игрушками, радовали всех выступлениями в концерте, получали подарки, призы и лакомства. Кроме ежедневных прогулок, дети совершали экскурсии на трамвае в Сокольники, Петровско-Разумовское, Зоологический сад. В такие однодневные прогулки их снабжали продуктами, хлебом и чаем. В 1912 г. состоялось трехдневное путешествие в Саввино-Сторожевский монастырь[348].

6.3. Награды Елисаветинского благотворительного общества

За 20 лет Елисаветинское благотворительное общество открыло 36 учреждений для призрения детей. Кроме того, следует отметить, что Общество, не располагая достаточным числом собственных школьных приютов, имело 107 Елисаветинских вакансий в школьных приютах сторонних ведомств[349].

А если говорить более конкретно и иметь в виду данные за 25 лет, Елисаветинское общество содержало на свои средства и на пожертвования своих членов, не получая казенной субсидии, 9 детских приютов, 1 убежище, 2 очага для детей интеллигентных родителей, 4 яслей в Москве, 3 приюта, 2 приюта-ясли и 3 яслей в уездах Московской губернии и т. д. Кроме того, Елисаветинское общество располагало 110 Елисаветинскими вакансиями для замещения их детьми школьного возраста в монастырских и иных школьных приютах сторонних учреждений, пришедших на помощь Обществу с момента его открытия[350].

На страницах этой книги мы еще вернемся к характеристике деятельности Елисаветинского благотворительного общества, особенно в годы Первой мировой войны. Но в данном разделе следует сказать о другом.

Августейшую попечительницу Общества, которая осуществляла повседневное руководство его работой, интересовало не просто проявление творческой индивидуальности каждого жертвователя и сотрудника благотворительных учреждений, но и особенности коллективного педагогического видения, присущего переживаемой исторической эпохе. Совершая подвиг благотворения, ей предстояло пройти нелегкий путь преодоления устоявшихся стереотипов во взглядах на воспитание, изживания внутренних эгоистических установок. Не все выдерживали это испытание. Вместе с тем заявила о себе определенная, устоявшаяся культурная среда, которая сумела воплотить в своей деятельности основные концептуальные подходы Великой княгини к вопросам благотворения. Пришло время, когда Елисавета Феодоровна позволила себе и другим подумать о наградах тем, кто самоотверженно выполнял свой долг в течение ряда лет.

Положение о нагрудном знаке Елисаветинского благотворительного общества в Москве и Московской губернии было утверждено в Царском Селе 2 мая 1900 г. В Положении сообщалось о том, что знаком трех степеней и соответствующими дипломами награждаются люди за значительные труды и пожертвования, переданные Обществу.

Награждение этим знаком зависит исключительно от августейшей попечительницы Общества, Совет которого имеет право ходатайствовать перед Ее Императорским Высочеством о представлении к награде различных лиц.

Лица, пожертвовавшие не менее 6 тыс. руб., приобретают вместе со званием пожизненного почетного члена Елисаветинского благотворительного общества, право на получение знака I степени; пожертвовавшие не менее 2 тыс. руб., вместе со званием пожизненного действительного члена Общества, право на получение знака II степени; лица, пожертвовавшие не менее 300 руб., приобретают вместе со званием пожизненного члена-пожерт-вователя Общества, право на получение знака III степени. Право на ношение знака удостоверяется дипломом за подписью Ее Императорского Высочества августейшей попечительницы Общества[351]. Знак для деятелей Елисаветинского благотворительного общества изображал инициалы Е.Б.О. (Елисаветинское благотворительное общество), украшенные императорской короной. Знак I степени представлял собой вензель из упомянутых выше инициалов белой эмали на зеленом поле, увенчанный золотой императорской короной. Знак II степени — тот же вензель с короной, весь золотой или серебряный, вызолоченный, сквозной. Знак III степени — сквозной вензель с короной, весь серебряный[352].

В документах Московского исторического архива хранится много документов-обращений к августейшей попечительнице Общества с ходатайством о возможном получении этой высокой награды с кратким указанием заслуг того или иного лица перед Обществом (граф Н.А. Протасов-Бахметов, княгиня З.Н. Юсупова, коллежский секретарь Якоб Ака, почетный гражданин М.В. Селиванов, потомственный почетный гражданин Е.С. Кротов, потомственный почетный гражданин А.В. Фомичев и многие другие)[353].

Наряду с широко известными в Москве гражданами, к награде представлялись малознакомые москвичам, но много потрудившиеся на благо Общества люди. Так, руководитель одного из комитетов и попечитель Приюта при Почтамтской церкви ходатайствует о награждении знаком III степени трех сотрудников, которые внесли огромный вклад в дело процветания приюта. Благодаря усилиям таких людей дети-сироты достигли совершеннолетия, сдали экзамены в училищных комиссиях и ввиду их хороших нравственных качеств определены на государственную службу в Московский почтамт. Эти молодые люди, пишет в ходатайстве председатель Комитета, «и теперь в молитве своей просят Бога о здравии и долгоденствии Августейшей Нашей Попечительницы Елисаветинского Общества, а также и начальствующих лиц Елисаветинского Общества, как оказавших заботу к достижению в жизни того, что они ныне имеют»[354].

Несколькими годами позже тот же председатель комитета Общества просит наградить знаком II степени доктора Артура Павловича Иордана, который состоял врачом Елисаветинского приюта с 25 ноября 1899 г. В течение четырнадцатилетнего безвозмездного служения доктор Иордан чрезвычайно внимательно относился к воспитанникам: часто посещал их, приносил бесплатно разные медикаменты, делал необходимые операции, всегда предупреждал эпидемии. Все воспитанники встречали его как своего благодетеля и даже отца. Благодаря усилиям доктора Иордана, как подчеркивает Председатель Комитета, в приюте не только не было инфекционных заболеваний, но к выпуску из приюта здоровье воспитанников значительно улучшалось[355].

Попечитель Елисаветинских яслей в селе Крюково Верейского уезда Ф. Клейст ходатайствует перед председателем Совета Елисаветинского общества о награждении знаком священника этого села Матвея Никитича Некрасова. «Со дня учреждения мною яслей при селе Крюкове, — пишет Клейст, — протекло 12 лет, и за все это время священник Некрасов имел главнейший надзор за детьми, безвозмездно отдавая все свое свободное время этому благому учреждению, которое, благодаря такому сердечному и поистине христианскому отношению и достигло успеха. О таковой примерной деятельности священника Некрасова я имел счастье в свое время лично докладывать Ее Императорскому Высочеству, равно и сообщал в моих ежегодных отчетах»[356].

Наряду с ходатайством о награждении знаком Общества, в Совет поступали запросы иного рода. Весомой статьей пополнения казны Елисаветинского благотворительного общества были спектакли и концерты. Один из таких концертов был организован 29 января 1911 г. в Московской консерватории в пользу Комитета и Приюта при церкви Архангела Гавриила. Три тыс. руб. были записаны на приход, а на остальные деньги приобретены процентные бумаги, хранившиеся в Государственном банке. Комитет ходатайствовал о высочайшем награждении золотыми часами с государственным гербом казначея Комитета И.М. Иванова, действительного члена Общества М.Ф. Куралину — орденом святого Станислава III степени, М.Д. Куралину, певиц Г.И. и Э.И. Кристман Елизаветинскими знаками II степени, Е.Ф. Куралину — знаком III степени, а пианисту А. Рубинштейну и садоводу Д. Игнатову (за бесплатную доставку цветов на концерт) — выразить благодарность от Комитета с подписями всех его членов[357].

Высшей формой награды Общества было занесение имен его членов на мраморные доски, сооруженные на стене зала заседаний Совета Елисаветинского благотворительного общества. Прежде всего на доски были занесены имена августейших попечителей Общества — Их Императорских Высочеств Великих князей Сергея Александровича и Михаила Николаевича, а также обер-гофмейстера Б.А. Нейдгарта, Высокопреосвященнейшего митрополита Московского Леонтия, щедрого жертвователя А.В. Фомичева и др. Список жертвователей за 20 лет составил 175 человек, из которых особо выделены 25: прежде всего августейшая попечительница Общества Великая княгиня Елисавета Феодоровна, княгиня З.Н. Юсупова, барон А.Л. Кноп и целый ряд других благородных людей[358].

Каждое имя, обозначенное в этом списке, заслуживает благодарной памяти и отдельного исследования, поскольку среди них есть люди, которые всю жизнь посвятили защите и спасению обездоленных людей. Достаточно, например, взглянуть на формулярный список о службе члена Совета, почетного члена Елисаветинского благотворительного общества в Москве и Московской области, коллежского асессора барона Андрея Львовича Кнопа, составленный 26 февраля 1907 г. А.Л. Кноп — сотрудник попечителя Дома воспитания сирот убитых воинов общества поощрения трудолюбия в Москве, попечитель подведомственного Императорскому человеколюбивому обществу Набилковского богадельного дома, попечитель больницы имени Императора Александра III в Москве. Жалования за свою огромную благотворительную работу никогда не получал.

Награжден орденами: св. Владимира IV степени, св. Анны II степени, св. Станислава II и III степени, медалью в память священного коронования Их Императорских Величеств 14 мая 1896 г. и знаком в память столетия ведомства учреждений Императрицы Марии[359].

К отчету за 25 лет деятельности Общества приложен обширный список имен тех, кто особо усердно помогал Елисаветинскому благотворительному обществу в последние 5 лет, т. е. с 1912 по 1916 г. включительно. Не имея возможности опубликовать этот список полностью, выделим имена тех, кто, за исключением членских взносов, пожертвовал не менее 5000 руб. В их числе: пожизненная попечительница Общества Великая княгиня Елисавета Феодоровна (9650 руб.); княгиня Зинаида Николаевна Юсупова (30 013 руб.); Фанни Андреевна Леонгардт (на содержание бывшей VI группы Елисаветинского комитета — 19 040 руб.); Иван Андреевич Колесников (5000 руб.); Дмитрий Петрович Масалов (13 123 руб.); Николай Владимирович Муравьев (5800 руб.); Арсений Иванович Морозов (12 907 руб.); братья Л. и Э. Рабенек (на содержание Елисаветинских фабричных яслей — 13 732 руб.); Лев Михайлович Салтыков (по духовному завещанию — 5000 руб.); душеприказчики Михаила Александровича Бороздина (на две стипендии его имени — 10 000 руб.); Зинаида Григорьевна Резвая (на 2-й Детский очаг — 5 000 руб.); Ирина Сергеевна Зорина (по духовному завещанию Клинскому приюту — 5000 руб.)[360].

Приведенные данные не означают, что вклад тех, кто пожертвовал на святое детское дело меньшую сумму, перед Богом менее значим. Может быть, тот, кто внес 100 руб., по состоянию души оказал большую помощь тем младенцам, чей жизненный путь оказался таким нелегким. Важно иметь в виду главное — горячее сердце Великой княгини сумело покорить жертвователей и помощников мощного движения в защиту права ребенка на достойное детство, открыв в своих недрах систему форм, самобытных, подлинных педагогических находок.

Благодаря таким людям в течение многих лет была оказана огромная помощь беднейшим детям, которые выросли здоровыми и сумели подготовиться к самостоятельной жизни. Общество смогло учредить несколько стипендий имени Их Императорских Высочеств Великого князя Сергея Александровича и Великой княгини Елисаветы Феодоровны. Благородные жертвователи обеспечили возможность начала нового этапа в жизни Общества — учреждения школьно-ремесленных приютов.

6.4. Общество попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях в Москве

Попечение о неимущих и нуждающихся детях — яркая своеобразная область духовного, благотворительного творчества Великой княгини Елисаветы Феодоровны. Первые очаги принципиально иного отношения к детям свидетельствовали о широте культурного и христианского кругозора тех, кто создавал приюты, об обостренном восприятии детской беды.

Создавая Елисаветинское благотворительное общество, Великая княгиня строила новую, мощную ветвь благотворения не на пустом месте, поскольку в России уже возникали очаги помощи детям. В их ряду — Общество попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях в Москве.

Инициатива создания Общества принадлежала князю М.И. Хилкову, который еще в 1879 г. открыл приют на 26 мальчиков и девочек.

В самом начале была четко сформулирована цель: призрение сирот и детей бедных родителей всех сословий для религиозно-нравственного воспитания и обучения их ремеслам. После отъезда М.И. Хилкова из Москвы и передачи дела другим лицам приют (по финансовым причинам) был на некоторое время закрыт, но уже в 1883 г. его деятельность возобновилась[361].

Происходила смена руководителей Общества, изменялись места общих собраний (вначале Политехнический музей, затем канцелярия Исторического музея, с 1901 по 1905 гг. — генерал-губернаторский дом, в 1906 г. — Николаевский дворец Кремля), но неизменной оставалась цель. Стремясь в своей деятельности учитывать индивидуальный духовный мир детей, создатели Общества в качестве первого приоритета выдвигали духовное становление подрастающей личности, безусловное уважение ее внутреннего мира вне зависимости от социального происхождения, возраста, любых иных параметров. Вторым приоритетом считалось обучение рукотворной профессии, которая в будущем станет прочной опорой в жизни.

В ходе становления Общества наблюдались более и менее удачные периоды, замирание и развитие благотворительной деятельности. Москва с давних лет славилась своими традициями отношения к осиротевшим детям, поэтому трудные периоды в жизни Общества неизменно преодолевались.

Но лишь с 1893 г. работа Общества начинает приобретать такой размах, который поражал москвичей. Именно в этот год собрание попечителей ходатайствовало перед Государем о принятии Общества под покровительство Ее Императорского Высочества Великой княгини Елисаветы Феодоровны. С момента положительного решения этого вопроса со стороны Государя Великая княгиня не оставляла своим вниманием деятельность Общества.

28 апреля 1900 г. Елисавета Феодоровна назначает своей помощницей по Обществу княгиню Марию Николаевну Васильчикову, а после переезда последней в Петербург помощницей становится княгиня Софья Александровна Голицына.

В 1903 г. в связи с 10-лети ем с того момента, как Елисавета Феодоровна возглавила попечение Общества, было издано постановление Комитета Общества об учреждении в Не-стеровском и Беклемишевском приютах Общества по одной стипендии имени Ее Императорского Высочества с тем, чтобы эти стипендии присуждались постоянно все новым и новым кандидатам по усмотрению Великой княгини[362].

В мае 1906 г. умерла одна из учредителей Общества попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях и создателей Басманного приюта Надежда Степановна Васильева. Елисавета Феодоровна, высоко ценя заслуги супругов Васильевых, вложивших все силы и душу в развитие Басманного приюта, предложила, во-первых, назвать эти детские учреждения «Басманный приют гг. Васильевых», во-вторых, украсить приют их портретами и, в-третьих, учредить на средства Великой княгини стипендию гг. Васильевых. Все заботы о Басманном приюте Елисавета Феодоровна временно возложила на известного благотворителя Ивана Семеновича Кукина[363].

Работа Общества проходила под руководством Великой княгини и ее помощницы С.А. Голицыной, которая всегда вела заседания Распорядительного комитета. Дважды в месяц комитет рассматривал множество вопросов и принимал соответствующие решения. В состав комитета входили известные в Москве общественные деятели: А.И. Геннерт, А.Г. Вейденбаум, А.А. Чеблоков, Т.М. Кобылин, В.В. Смирнов, П.А. Столповский[364].

Огромных усилий комитета требовала работа по привлечению средств, необходимых для жизнеобеспечения приютов. Е.К. Сорокоумовская, которая руководила этим направлением деятельности, проявляла большую изобретательность при организации и проведении благотворительных музыкальных вечеров, базаров, гуляний в манеже, лотерей, лекций, чтений, концертов и т. д. Благотворители временно передавали ради этой цели различные помещения для соответствующих акций. Этой цели служили: Исторический музей, Епархиальный дом, Немецкий клуб и многие иные примечательные здания Москвы[365].

1895 г. устроители Общества считали самым счастливым за весь период его тринадцатилетнего существования, поскольку, благодаря значительным пожертвованиям Елисаветы Феодоровны и других лиц, именно в этот год происходит строительство дома для первого приюта Общества и открытие приюта для мальчиков. Постройкой дома Общество обязано умершей московской мещанке Марии Михайловне Нестеровой, которая завещала Обществу дом с землей и денежный капитал в размере 32 тыс. руб. Двухэтажный дом, светлый, просторный, с хорошей вентиляцией, с обилием воздуха вызвал огромную радость и воспитателей и детей. В нижнем этаже размещалась спальня, помещение для надзирательницы приюта и учителей. Верхняя часть была отдана под школьную часть приюта. В доме приюта были теперь свои столовая, больница, склады, погреба, прачечная, водопровод, сад.

20 декабря 1895 г. состоялось освящение дома, на котором присутствовала Елисавета Феодоровна.

А в 1903 г. в помещении Нестеровского приюта было организовано празднование в честь 10-летия покровительства Обществу со стороны Великой княгини и двадцатилетия со дня его основания. В час дня в зале собрались гофмейстер при Елисавете Феодоровне Н.А. Жедринский, С.А. Голицина, С.А. Щербатова, А.И. Геннерт, попечительница приюта Е.И. Тубенталь, попечители, члены Комитета, педагоги, дети.

В 13.30 в приют прибыла его августейшая попечительница Великая княгиня в сопровождении фрейлины С.Л. Шаховской. После молебна, выступления хора детей состоялось торжественное заседание под председательством Елисаветы Феодоровны[366]. Еще раз Великая княгиня посетила приют с Великой княжной Марией Павловной, слушала пение детей, интересовалась жизнью приюта, радовалась соблюдению незыблемой традиции воспитания детей в религиозно-нравственных правилах, в приучении их к рукоделию. Особенно отрадным для Елисаветы Феодоровны было обучение воспитанников церковному пению, что позволяло им петь за богослужением в Гурьевской богадельне.

За все истекшие годы на содержании приюта состояло 960 девочек со временем пребывания каждой здесь от шести до восьми лет[367].

До 1895 г. в приютах Общества воспитывались только девочки, а мальчики, тоже призреваемые Обществом, — в других благотворительных учреждениях.

Великая княгиня выразила озабоченность в связи с такой ситуацией, и к одному из дней тезоименитства Елисаветы Феодоровны общественность Москвы претворила в жизнь ее желание.

В этот год 5 сентября был отслужен молебен перед Иверской иконой Богоматери и начал свою жизнь приют Общества для мальчиков. И здесь целью деятельности было провозглашено религиозно-нравственное воспитание детей и обучение их ремеслам. Большое внимание уделялось регулярному питанию, чистоте тела, одежды, помещения; играм на чистом воздухе, работе в саду и огороде.

В приюте был установлен определенный режим дня. Подъем в 6 утра, умывание, после молебна чай с черным и белым хлебом, повторение уроков и посещение различных школ города. После школы — обед из двух блюд. По праздникам — пироги и лакомства. В 16 часов — чай с хлебом, с 17 до 19 — подготовка домашних заданий. В 19 часов — ужин из двух блюд. В 20.30 — общая молитва, умывание, сон. Соблюдение постных дней было ограниченным, поскольку в приют поступали крайне истощенные дети. К каждой Рождественской елке дети получали подарки от Елисаветы Феодоровны[368].

1902 год был особым для приюта. В этот год В.Д. Беклемишева пожертвовала приюту участок земли, на котором началось строительство дома. С июня по август 1902 г. по ходатайству Великой княгини Елисаветы Феодоровны и С.А. Голицыной дети проживали в подмосковном имении князя Александра Борисовича Голицына. Их разместили в прекрасном доме возле соснового леса. Они имели возможность пить свежее молоко, питаться свежими овощами и фруктами. А главное — они ощутили по отношению к себе самое сердечное внимание со стороны всего семейства Голицыных. Лето, проведенное на этой благодатной земле, сохранилось в памяти детей на всю последующую жизнь.

В конце сентября 1902 г. дети Беклемишевского приюта вернулись в свой новый, только что отстроенный дом с фруктовым садом и огородом возле него. Создатели приюта специально отмечали, что в саду приюта за счет Елисаветы Феодоровны были посажены: одна береза, один клен, четыре ели, одна липа, один тополь и четыре яблони.

Освящение собственного дома приюта состоялось 22 ноября 1902 г. 22 апреля 1903 г. Беклемишевский приют посетила Великая княгиня вместе с С.А. Голицыной, а 10 октября 1905 г. — Преосвященнейший Трифон, епископ Дмитровский, который преподал детям свое архипастырское поучение и благословение, вручил каждому ребенку небольшую икону[369].

На земле, оставшейся после постройки основного здания приюта, воздвигли четыре отдельные корпуса — доходные дома, которые стали подспорьем в жизни бекле-мишевцев.

Большой проблемой, которая тревожила Елисавету Феодоровну и всех членов Общества, была серьезная юридическая и практическая защита прав истязаемых детей. Сбор сведений о различных ремесленных заведениях, рассмотрение жалоб на жестокое обращение с детьми побудил к созданию специального Комитета общества, который возглавил П.Н. Обнинский.

Всем в Москве было хорошо известно бедственное положение детей, отдаваемых обучаться ремеслу. Но было также известно, что дети, как правило, не жаловались на своих обидчиков, более того, они часто оправдывали жестокого, виновного хозяина: «Избитый, чахлый ребенок, застрашенный и хозяином и родителями, восхваляет на суде своих мучителей даже и тогда, когда знаки варварского насилия на его заморенном теле явно противоречат этому. Но не всегда налицо были такие улики: только простодушные мастера бьют до появления следов на теле; более осторожные предпочитают „учить» голодом, холодом или иными мерами „домашнего исправления», не влекущими столь обличающих результатов…»[370].

Общество попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях давно ожидало официального права на посещение, наблюдение и осмотр учреждений, где дети обучаются ремеслу. В 1897 г. было впервые получено 19 открытых листов для 19 участковых попечителей по Отделу защиты детей, выданных из канцелярии Его Императорского Высочества, московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича за его собственной подписью[371]. Такого количества открытых листов было явно мало. И все же дело юридической защиты детей сдвинулось с мертвой точки.

Елисавета Феодоровна, видя, что в Москве всегда есть дети, нуждающиеся в защите, поставила перед Обществом вопрос о том, чтобы в приютах Общества всегда было несколько свободных мест на случай необходимости немедленного помещения ребенка в приют. Часть работы Великая княгиня взяла на себя[372].

Помимо двух приютов, о которых было сказано выше, нельзя обойти молчанием деятельность местных московских попечительств. Уже в 1884 г., на второй год после возобновления работы Общества, в Москве им было открыто шесть попечительских групп: Арбатская, Пятницкая, Пречистенская, Басманная, Мещанская, Хамовническая.

Большую роль в развитии Пречистенского попечительства, в приютах которого девочек обучали рукоделию, играла Т.Н. Шилова, которая не только вносила ежегодно деньги на содержание приюта, но заботилась об отдыхе детей и их развлечении. Летом дети гостили в ее имении, зимой она устраивала им елку с просмотром диапозитивов в своем московском доме. С 1893 г. в приюте ежегодно устраивались елки с подарками от Великой княгини Елисаветы Феодоровны. Дети постоянно посещали театр, Румянцевский и Политехнический музеи, зоопарк.

В приюте неоднократно возникали случаи инфекционных заболеваний, таких, например, как дифтерия, скарлатина, которые всегда завершались полным выздоровлением больных благодаря необыкновенному вниманию к детям со стороны доктора М.З. Криличевского, который заслужил благодарность лично от Великой княгини. В 1907 г. (из-за трудностей послевоенного времени) приют был закрыт[373].

Выше уже говорилось о Басманном попечительстве и особых заслугах в организации его деятельности супругов Васильевых. Приют этого попечительства был организован в 1885 г. как «детский приют» для мальчиков и девочек с двух до семи лет, которые находились на попечении ежедневно с семи утра до восьми вечера. Все дети приюта занимались рукодельными ремеслами, шитьем, вышивкой, вязанием, принимали посильное участие в уборке и мытье посуды.

В 1895 г. усилиями И.С. Кукина, который заменил в Басманном супругов Васильевых, приют был размещен в доме церкви Петра и Павла на Новой Басманной. Для приюта наступили трудные времена, когда в 1907 г. умер Иван Семенович Кукин, искренне преданный цели и задачам Общества. Он постоянно искал средства на покрытие расходов приюта. Друзья Ивана Семеновича вспоминали, сколько тихой радости излучали его глаза, когда удавалось найти искомые средства. На отпевании в храме присутствовали дети Беклемишевского приюта и особенно дорогого Ивану Семеновичу приюта Басманного попечительства. Церковь была переполнена молящимися о упокоении этой светлой души.

Тверская группа Общества строила свою деятельность в русле тех же ценностных установок и принципов, что и остальные группы: то же внимание к жизни Русской Православной Церкви. Вместе с тем в приютах этой группы развивалось особое отношение к чтению (здесь была организована хорошая библиотека).

Дети Тверского приюта два летних месяца проводили на берегу Волги в имении В.А. фон Дервиз или возле города Романов-Борисоглебский — в колонии фабрики, которой руководил А.И. Штуцер. Эти летние поездки детей финансировались Н.Ф. Михайловым при содействии Ю.И. Михайловой.

Большим подспорьем в развитии благотворительных организаций Великой княгини Елисаветы Феодоровны в первые годы их существования был журнал «Детская помощь», издававшийся протоиереем Г.И. Смирновым-Платоновым.

Однако со стороны сотрудников «Детской помощи» некоторые позиции Совета Елисаветинского благотворительного общества вызывали возражения. Ставился, например, вопрос об односторонности при отборе детей в благотворительные учреждения (мол, почему только законнорожденные дети принимались?). Князю Урусову от имени Совета Елисаветинского общества пришлось писать в Московские епархиальные ведомости, разъясняя ситуацию по этому вопросу. Князь отмечал, что Воспитательный дом в Москве призревает в год примерно 16 тыс. незаконнорожденных детей и отказывается принимать законнорожденных детей беднейших родителей. Тем значительнее выглядит работа Елисаветинского благотворительного общества[374].

Но это и ряд других разногласий, обусловленных незнанием реальной ситуации, не затмевали той полезной информационной поддержки детскому благотворительному движению, которую осуществлял журнал.

Со страниц этого журнала читатели и прежде всего организаторы детских приютов Обществ, руководимых Великой княгиней, получали информацию об основных циркулярах Общества, о первых шагах детских приютов Елисаветинского благотворительного общества и об отчетных собраниях этого Общества; о воспитании и образовании слепых детей в России; об Арнольдовском училище для глухонемых детей; о первых московских яслях, учрежденных издателем этого журнала Смирновым-Платоновым совместно с М.Н. Смирновой и принятым под августейшее покровительство московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича; о пожертвовании им большой суммы денег на создание дешевой народной чайной на Хитровом рынке; о больницах-приютах для неизлечимых больных детей в Англии. Здесь регулярно публиковалась хроника русской и иностранной благотворительности, хроника епархиальной благотворительности[375].

В журнале рассматривались вопросы благотворительной деятельности Славянского благотворительного общества в течение десятилетий: оказание помощи взрослым и детям славянских государств в неурожайные годы, в дни военных и стихийных бедствий; создание добровольческих и медицинских отрядов в период Сербско-турецкой войны, оказание помощи семьям раненых и погибших добровольцев, павших в бою за славянскую независимость. Большое воспитывающее значение имели материалы, где сообщалось о пожертвованиях детям св. Иоанна Кронштадтского, о личностях таких редких людей, как митрополит Московский Филарет и доктор Гааз.

В 1898 г. умер великий подвижник, издатель журнала «Детская помощь» протоиерей Смирнов-Платонов. Но уже за два года до его смерти не было средств на издание этого замечательного журнала, и он фактически прекратил существование. Однако и теперь страницы этого журнала позволяют узнать и сопоставить многие аспекты благотворительности членов Елисаветинского и других обществ, помогают проследить гибкие связи, которые существовали между детскими благотворительными обществами. Выделяя ряд наиболее важных компонентов в мировом благотворительном движении во имя беднейших детей, журнал становился одним из главных посредников в контактах между благодетелями младенцев и юных.

Большой проблемой в России XIX в. была забота о детях, чьи родители отбывали срок судебного наказания в отдаленных местах. В этой связи было создано Общество попечения о детях лиц, ссылаемых по судебным приговорам в Сибирь. В апреле 1892 г. вице-президент этого Общества С. Протопопов обратился к Великому князю и Великой княгине принять на себя миссию и стать почетными членами данного Общества[376]. Большого внимания требовали к себе дети людей, оказавшихся в тюрьмах, и тех, кто освобождался из-под стражи.

Уже в 1828 г. был создан Московский тюремный комитет. Князь Д.В. Голицын и митрополит Филарет стали первыми вице-президентами этого Комитета. Ф.П. Гааз был назначен главным врачом московских тюрем и включен в состав тюремного Комитета.

Почетной председательницей Дамского благотворительного тюремного комитета была Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Комитет заботился о детях, чьи матери отбывали наказание; организовывал швейные мастерские для освобожденных из-под стражи женщин, где они могли обеспечить одеждой себя и своих детей, а также получали возможность заработать немного денег. Дамский комитет организовал убежище для освобожденных из тюрем женщин. Без такой помощи общества освобожденным из-под стражи трудно было найти работу, освободиться от клейма преступника.

Благотворительная деятельность в тюрьмах в ее наиболее совершенном выражении с 1893 г. отмечалась Высочайше утвержденным знаком в виде синего эмалевого креста, который был вставлен в металлический лентообразный круг с надписью «Человеколюбием исправлять». В знак были вмонтированы два вензеля с именами императоров Александра I и Александра II.

В 1909 г. Московский мужской тюремный комитет создал фонд Ф.П. Гааза для укрепления духовной жизни заключенных. А в 1910 г. была организована ремесленно-земледельческая колония для тех, кто освобождался из заключения. Насельники колонии занимались садоводством, огородничеством, ремеслами, получая за труд от трех до восьми рублей в месяц. Важно отметить, что Дамский благотворительно-тюремный комитет в 1898 г. создал школу тюремных надзирательниц, стремясь таким образом внедрять культуру общения в практику повседневной жизни арестанток.

Огромный подвижнический дар великокняжеской четы, умение проявить твердую волю в решении самых сложных вопросов вселяло надежду на возможность оказания помощи самым одиноким и бесприютным детям.

Среди множества акций по отношению к детям, нуждавшихся в дружеском участии, обратим внимание хотя бы еще на одну.

В 1898 г. Великая княгиня Елисавета Феодоровна искренне откликнулась на большое событие в Варваринском сиротском доме Лобковых в Москве — пятидесятилетний юбилей этого благотворительного учреждения. Программа праздника открывалась торжественной литургией при архиерейском служении и молебном с провозглашением многолетия Государю Императору, Государыням Императрицам, главному начальнику Варваринского сиротского дома Великому князю Сергею Александровичу, Великой княгине Елисавете Феодоровне и всему Царствующему Дому. Далее по программе следовал торжественный акт с чтением краткой истории Варваринского сиротского дома.

В архивных материалах хранится документ, где Великая княгиня дала согласие принять Сиротский дом под свое августейшее покровительство. Это согласие было получено после ответа канцелярии генерал-губернатора о положении в Сиротском доме, где сообщалось, что из 70-80 детей половина — беднейшие, находящиеся на полном содержании Варваринского дома, остальные — за небольшую плату. Дети обучаются здесь по программе городского училища и дополнительно получают квалификацию по трем ремеслам — дамские портные, белошвейки, вышивальщицы гладью. Обучение идет весьма успешно, что обеспечивало достаточное количество заказов и приносило большую прибыль. Качество достигалось и потому, что экзамены у детей принимались в присутствии специалистов-экспертов.

Кроме того, воспитанницы обучались церковному пению и пели во время богослужений в домовой церкви Варваринского сиротского дома.

В течение 50 лет сиротский дом не прибегал к займам, к просьбе о субсидиях[377].

Многообразие Обществ, которые опекала Великая княгиня Елисавета Феодоровна, их усердная деятельность и развитие свидетельствовали о том, что главная попечительница была безусловно харизматической личностью, сумевшей по воле Божьей разбудить лучшие струны души даже тех, кто никогда прежде не занимался благотворительностью. Ее манера держаться, очевидная всем, незыблемая твердость убеждений позволяли проявить координирующую твердую волю в поддержке беззащитных, а потому самых дорогих Богу существ. Высоко и в чистоте держала Великая княгиня христианские идеалы Елисаветинского благотворительного общества, предпринимая конкретные шаги по сохранению детского племени России.

Глава 7. Трагедия Великой княгини

7.1. Завещание Великого князя

С первых дней генерал-губернаторства в Москве Великого князя Сергея Александровича ни у кого из благородных людей не возникало сомнения в значимости той огромной благотворительной и культурной деятельности, которую так самоотверженно вела великокняжеская семья. Круг идей и представлений этой семьи был близок многим москвичам.

За год до убийства мужа Великая княгиня Елисавета Феодоровна пишет брату, Великому герцогу земли Гессен в Дармштадт: «У нас все благополучно. Я и Серж так счастливы быть вместе…»[378].

Еще далеко было до начала Русско-японской войны. И все, казалось бы, благоприятствовало великокняжеской чете. Но задолго до 1903 г., каким датировано письмо Елисаветы Феодоровны Эрнсту Людвигу, во время безмятежного отдыха из Ильинского пишет Великий князь любимому младшему брату относительно своего завещания. Прошел всего лишь год, как Сергей Александрович стал генерал-губернатором Москвы. Но письмо дает ощутить, что Великий князь, видимо, имел достаточные внутренние основания для подготовки такого документа. Публикуем письмо почти полностью.

«Дорогой Цып! (Цып — домашнее имя Павла Александровича. — И.К.). Так как я еще не успел написать свое завещание, то прошу тебя передать Саше (Александру III. — И.К.) следующее: я желал бы пожизненно оставить жене моей пользование всеми моими капиталами, имениями и петербургским домом — ей же все вещи. После же ее кончины желаю, чтобы все (подчеркнуто Великим князем. — И.К.) вышесказанное перешло бы твоей дочери (которую после отъезда Павла Александровича долгие годы воспитывал Сергей Александрович. — И.К.); ей же немедленно после моей смерти все (подчеркнуто Великим князем. — И.К.) риллиантовые вещи, которые были мне завещаны Мама (это легко найти в завещании Мама). Ильинское переходит тебе, опять-таки по завещанию Мама. Жену попроси дать всем близким мне людям что-нибудь на память — пожалуйста, чтоб это были красивые вещи, а не гадости!..

Все мои дневники, как старые так и новые, оставляю тебе. Прошу тебя, Стенбока и Гадона разобрать мои бумаги и вещи — жечь сколько угодно. Письма Папа и Мама тебе. Если возможно, похоронить меня в Преображенском мундире с Георгиевским крестом, знаком Папа, оставив на мне все кольца и образа, кроме мощей прп. Сергия, которые возьми себе, если можешь, носи (это благословение Папа перед войной). Полковые подарки — в полковую библиотеку или так называемый музей. У меня остались бриллиантовые вещи, которые передать жене.

Христос с тобой. Твой Сергей.

Ильинское. 2 июля 1892 года»[379].

До дня убийства Великого князя еще более двенадцати лет, но письмо звучит как откровение и как бы подводит итог внешне невидимой борьбы. Обращает на себя внимание скупое, строгое и точное употребление слов. Очевиден взгляд на свою жизнь со стороны, взгляд спокойный и твердый. Великому князю важно оставить средства для жизни жене и племяннице, передать прекрасные вещи близким в память о себе. Видно, как дорожит он Преображенским полком, где остаются друзья, с которыми прожито вместе много добрых дней.

Но главное он передает брату. Особо выделен один священный предмет — частица мощей преподобного Сергия Радонежского. И одно место на земле — Ильинское, которое он хочет передать брату. И абсолютное безразличие к массе бумаг и вещей, среди которых множество случайных, бесполезных.

Письмо дает ощутить, как отличается душа, вовлеченная в мир земной суеты, от души, вовлекаемой в мир горний.

Письмо к брату имеет особый религиозный смысл, который заключен в том, что нет кратких и простых путей к спасению души. Трагический эпилог ожидается спокойно, потому что на путь к нему потрачена вся жизнь, все силы души.

Необходимо отметить одну характерную деталь. Письмо было написано Великим князем в Ильинском в тот самый месяц, которого так ожидали в великокняжеской семье. Приближался день ликования, день прп. Сергия Радонежского. И это еще раз говорит о крепости духа Великого князя, который, умея тонко различать грани, оттенки, перспективы событий, считал необходимым в безоблачные, счастливые дни поручить брату распорядиться самым важным после его возможного ухода в небытие.

7.2. Москва в трауре

В начале XX в., особенно в дни Русско-японской войны, ситуация в Москве становилась все более напряженной. Принципиальность и твердость в решении важнейших государственных вопросов со стороны Великого князя Сергея Александровича вызывает шквал угроз в его адрес. По решению Императора Николая II Великий князь оставляет пост генерал-губернатора, но остается командующим войсками Московского военного округа. В его сознании даже не возникает мысли о том, что в такой ситуации можно покинуть Москву, спасая свою жизнь.

Поскольку близким людям становилась все более очевидной небезопасность проживания великокняжеской семьи во дворце Нескучного сада, вспоминает В.Ф. Джунковский, было принято решение о немедленном переезде в Кремль, где, полагали, будет более безопасно.

9 января семья переехала в Николаевский дворец Кремля. Кроме Сергея Александровича и Елисаветы Феодоровны, августейших детей Великого князя Павла Александровича, во дворце поселились фрейлины Елисаветы Феодоровны М.А. Торопчанинова, княгиня С.Л. Шаховская и др.

В комнатах дворца в Нескучном в эту пору было очень холодно (+4°С). Но с данным обстоятельством можно было мириться, постепенно преодолевая его. Самое печальное и непоправимое состояло в том, что Великий князь скрывал от всех, даже от Джунковского, письма, в которых содержались открытые угрозы в его адрес. Все письма шли лично на Великого князя, которые он, получив и прочитав, немедленно уничтожал.

Жизнь в Николаевском дворце постепенно налаживалась: утром обычные приемы посетителей и доклады до завтрака. В 13.00 — завтрак, затем выезды Великого князя в город по делам; в 16-17 — дневной чай; 20.00 — обед. Если гостей не было, Сергей Александрович выходил к чаю в 10-11 вечера.

С того времени как стали поступать тревожные сигналы о готовившемся покушении, Великий князь не изменил своего режима дня, «только перестал брать с собой адъютанта, к нашей большой обиде» (в то время адъютантами были А.А. Страхович, граф Л.Н. Игнатьев, граф В.А. Олсуфьев, граф А.А. Белевский и В.Ф. Джунковский) «и ездил всегда один, никогда заранее не говоря, куда едет»[380]. Ни на какие уговоры об осторожности Великий князь не реагировал.

Каждый день, как и всегда, Великий князь уделял много времени детям, читая вместе с ними, посещая друзей, концерты и спектакли. И самый последний вечер жизни, 3 февраля 1905 г., он проводит с Елисаветой Феодоровной и племянниками в Большом театре, слушая пение Ф.И. Шаляпина, которое покорило Мари и Дмитрия, а Великого князя обрадовало их радостью.

В литературе много написано о взрыве, организованном в Кремле террористом Каляевым, в результате которого погиб Великий князь, об отчаянии Великой княгини, о страшной сцене собирания ею разбросанных останков мужа.

Графиня А.А. Олсуфьева, вспоминая об этом жестоком убийстве, писала: «Подобно отцу, Александру II, он (Сергей Александрович. — И.К.) стал жертвой революционеров с той лишь разницей, что в 1881 году убили Императора, который должен был на следующий день подписать самую либеральную конституцию; в то время как Великий князь Сергий никогда не скрывал своего мнения относительно дара свободы молодым людям, которую следовало ограничить во избежание злоупотребления ею. Теперь мы видим, что его опасения были оправданы…»[381].

В 16 часов вечера тело убитого Великого князя перенесли на катафалке, покрытом серебристо-голубой парчой, в Алексеевскую церковь Чудова монастыря в Кремле. Тело Сергея Александровича было покрыто покровом из синего бархата, на который был возложен образ в серебряной ризе преподобного Сергия Радонежского.

Первая поминальная служба закончилась. «Все поднялись с колен, — пишет Мария Павловна, — и я увидела приближающуюся к нам тетю Эллу. Лицо ее было белым и словно окаменевшим. Она не плакала, но в глазах было столько страдания: этого своего впечатления я не забуду, пока жива». Елисавета Феодоровна в тот день повторяла детям: «Он так вас любил, так любил…» Порой случалось, что служба заканчивалась, а она оставалась в том же положении, не замечая, что происходит вокруг. Тогда как можно осторожнее я брала ее за руку. Она вздрагивала словно от удара и устремляла на меня невидящий трагический взгляд»[382].

Потрясение было столь велико, что родной брат Сергея Александровича Павел, по воспоминаниям Марии Павловны, считал ее «психически ненормальной и утратившей все человеческие чувства»[383].

Но сильная духом, она преодолела кризис и вернулась к жизни, став тверже, деятельней, мудрее. И все же «в течение всех этих дней тетя демонстрировала непостижимый героизм, никто не мог понять, откуда у нее берутся силы так стойко переносить горе»[384].

Панихиды о Великом князе, вспоминает Джунковский, служились все время, почти без перерыва, с утра до вечера. По просьбе Великой княгини народ пропускали в Кремль беспрепятственно.

6 и 7 февраля в присутствии Елисаветы Феодоровны по желанию крестьян панихиды служили в Ильинском и Усово.

10 февраля, в день отпевания, на грудь почившего положили старинный крест с частицами мощей и Животворящего Древа, венки из живых цветов. В 11 утра печально зазвонил колокол на колокольне Ивана Великого. В 12.00 началась заупокойная литургия. Митрополит Владимир вручил Елисавете Феодоровне и другим августейшим осо бам свечи из желтого воска. При пении «Со святыми упокой» все опустились на колени. При пении «Зряще мя безгласна» Великая княгиня подошла ко гробу и, сделав земной поклон, простилась с мужем.

В этот день в храмах всех учебных заведений, благотворительных и иных учреждений, в приходских церквах были совершены заупокойные литургии и панихиды.

10 февраля в Чудовом монастыре, у гроба Сергея Александровича началось непрерывное чтение Псалтири послушниками монастыря. В 19 часов каждый день на служение панихиды приходила Великая княгиня.

12 февраля, на 9 день после убийства, были совершены особые службы в полковых, монастырских и приходских храмах. В этот день в 12.30 в Чудовом монастыре, у гроба Великого князя в присутствии Елисаветы Феодоровны служили панихиду от пятого гренадерского Киевского полка. На гроб возложили крест из живых цветов, перевитый красной лентой с надписью «Киевцы незабвенному шефу».

15 марта, на 40 день, служили несколько панихид в присутствии Елисаветы Феодоровны. 5 июля, в день тезоименитства Великого князя, в Чудовом монастыре, в присутствии Великой княгини, на заупокойной литургии на гроб возложили несколько крестов из живых роз, венок из красных роз и левкоев от Народного дома, венок из белых лилий и белых роз от Киевского гренадерского полка. Возле гроба поставили два снопа ржи с ромашками, васильками и другими полевыми цветами[385].

В эти дни многие будто впервые осознали, какого типа человек в течение многих лет руководил жизнью Москвы: участник Русско-турецкой войны 1877-1878 гг., генерал-майор, командир Преображенского полка, командующий войсками Московского военного округа, произведенный в чин генерал-лейтенанта, кавалер орденов св. Владимира I степени и святого Георгия IV степени, председатель Императорского Палестинского Православного Общества; почетный член: Академии наук, Императорского Московского Археологического общества, Московского общества сельского хозяйства, Общества любителей естествознания, Русского музыкального общества, Филармонического общества, Общества пособия нуждающимся студентам Московского университета; человек, приложивший огромные усилия к созданию и развитию Исторического музея и Музея изящных искусств, попечитель множества детских благотворительных учреждений.

Почти все письма, коих было великое множество, в эти дни Елисавета Феодоровна поручила читать Джунковскому, среди которых было немало оскорбительных по отношению к Великому князю и содержащих угрозы в адрес Великой княгини. Такие анонимные письма Джунковский немедленно сжигал.

Отдельной страницей жизни был подвиг посещения убийцы Елисаветой Феодоровной. Не посетить Каляева она не могла. «Она, по своему характеру всепрощающая, чувствовала потребность сказать слово утешения и Каляеву, столь бесчеловечно отнявшему у нее мужа и друга»[386]. Но раскаяние убийцы было кратковременным. Его больше волновали другие вопросы, что получило отражение в пьесе, написанной Каляевым в камере.

День убийства Его Высочества стал рубежом не только для Елисаветы Феодоровны, но и для многих людей в России. Это страшное событие получило отклик во всех уголках России, печатных изданиях, общественных и государственных организациях, в Русской Православной Церкви,в сердцах выдающихся деятелей русской культуры. «Убит Великий князь Сергей Александрович, — записывает в дневнике И.Е. Забелин. — Ужас. Онемели руки и ноги»[387].

4 февраля 1905 г., в день убийства Великого князя, шло заседание Комиссии по устройству чтений для рабочих. Председатель Комиссии ректор Московской духовной семинарии архимандрит Анастасий, узнав о трагедии, закрыл заседание и предложил немедленно встать на молитву «Об упокоении души благоверного Государя и Великого князя Сергея Александровича»[388]. Так была совершена одна из первых в Москве панихид о новопреставленном. После панихиды принято решение воспроизвести для московских рабочих «кроткий лик почившего» и напомнить им о его бесценных заслугах для их просвещения[389]. Немедленно было подготовлено и издано несколько брошюр, посвященных этой трагедии. Одной из первых откликнулась Комиссия по устройству чтений для рабочих, издав брошюру «Неоценимой памяти скончавшегося мученической смертью Великого князя Сергея Александровича».

6 февраля Комиссия в полном составе прибыла в аудиторию Епархиального дома, куда собралось несколько сот рабочих. К собравшимся с кратким вступительным словом обратился архимандрит Анастасий. Он прежде всего отметил, что общеобразовательные чтения для рабочих возникли по инициативе Великого князя, который всегда содействовал их развитию, «горячо принимая к сердцу умственные и нравственные интересы рабочих»[390]. Помогал средствами и перед кончиной согласился принять на себя звание почетного председателя Комиссии.

После краткого вступительного слова архимандрит Анастасий отслужил панихиду при участии большого хора рабочих. Затем архимандрит Анастасий выступил с обстоятельным докладом, изложив суть плодотворной заботы Великого князя о просвещении рабочих. Он отметил, что Сергей Александрович горячо заботился о том, чтобы свет «общечеловеческих знаний согрет был для вас теплом, любовью к Царю, Церкви и Отечеству, чтобы вы не были беспочвенными международными рабочими, а были русскими, — детьми Царя-Отца и Матери-России»[391].

Великий князь, как отметил далее архимандрит Анастасий, свято исполняя уставы Русской Православной Церкви, чтил ее праздники, принимал участие в крестных ходах, вместе с супругой сопровождал Государя в Саровскую обитель на великое торжество обретения мощей великого русского святого. Он радовался, что рабочие проявляют глубокую заинтересованность историческими судьбами Отечества, слушают лекции, знакомятся с памятниками отечественной истории в кремлевских соборах и московских древлехранилищах. Архимандрит подчеркнул сугубый интерес самого Великого князя к отечественной истории, его участие в раскопках; отметил, что Сергей Александрович бережно хранил святыни, имеющиеся в его доме. Заботясь, чтобы посредством просвещения рабочие становились более верными сынами Православной России, «он не заграждал пути к вам ни одной науке, ни одному искусству»[392], давал щедрые средства на изучение инструментальной музыки, на создание оркестра рабочих.

«Его кроткая идеальная личность, — говорил архимандрит Анастасий, — исполнена поучения и благотворного влияния на всех русских людей. Людская беда, горе и нужда всегда находили в Нем отзывчивый сердечный отклик и быструю помощь»[393]. Это знала московская беднота, воины Русско-японской войны, крестьяне села Ильинского, где Великий князь с супругой строили школу, больницу, проводили чтения, оказывали щедрую помощь при пожарах, организовывали ярмарки в Ильин день.

В течение 12 лет своего генерал-губернаторства Великий князь стремился поднять древнерусскую столицу как исконно русский центр. Поникшее под воздействием чуждых влияний значение ее святынь, исторических достопримечательностей, самого уклада жизни московской при нем поднялось и стало виднее во всех концах России.

Архимандрит Анастасий в заключение сказал, что злодеи хотели запятнать Кремль впервые пролитой здесь царской кровью выдающегося члена Императорского Дома. Но они в действительности создали «новый опорный камень для любви к Отечеству», дали «Москве и всей России нового Молитвенника»[394].

Это знаковое выступление архимандрита Анастасия перед рабочими Москвы свидетельствовало не только о высоких личных качествах Великого князя, до поры скрытых от многих, ибо Сергей Александрович никогда не искал пустой славы. Речь архимандрита констатировала главное: Великий князь укреплял авторитет Москвы как духовной столицы России, как главного центра православия.

О преступлении пишут «Московские ведомости», «Московские епархиальные ведомости», «Голос Москвы», авторы брошюр «Злодейское преступление в Москве», изданной по разрешению московского градоначальника генерал-майора Е.Н. Волкова, и «Мученическая кончина Его Императорского Высочества Великого князя Сергея Александровича», изданной Е.И. Коноваловой.

Из статьи в статью переходит мысль о породненности Великого князя с Москвой:

«Он был нашим, с самого рождения своего, ибо Царь-Освободитель нарек ему имя Сергия, поставил под покровительство преподобного Сергия, святого восприемника Московского царства.

Он был нашим, потому что всем сердцем полюбил Москву, проведя в ней Свои отроческие годы.

Он был нашим, так как Царь-Миротворец поставил Его над Первопрестольного Своею столицей в знак особой любви и к Нему и к ней.

Он был нашим, потому что долгие годы неустанно заботился и трудился на благо Москвы»[395].

Народ рыдал. На месте катастрофы как реликвии собирали смоченные невинной кровью щепки от кареты, в которой в этот день ехал Великий князь, частички шинели, частицы каретной обивки.

Елисавета Феодоровна обратилась к народу с просьбой передать ей все, что осталось после взрыва, все фрагменты вещей, особенно крест. Люди приносили все, что могли найти. Среди трех колец Великого князя, найденных и переданных Елисавете Феодоровне, особое внимание обращает на себя одно — серебряное с синей эмалью и надписью: «Св. великомученица Варвара». Кольцо как пророчество об особой близости к великокняжеской семье именно этой великомученицы, которая в смертный час пошлет к Великой княгине мученицу Варвару, добровольно разделившую с Елисаветой Феодоров-ной мученическую кончину и пребывающую мощами рядом с Великой княгиней на Святой Земле.

Постоянно в эти дни звучал голос совести многих:

«Мы не уберегли того человека, который нам, русским, служил примером прямоты и непоколебимости своих истинно русских убеждений, беззаветною верностью идеалам Александра III. Верный своему долгу Русского Великого князя, он не шел ни на какие компромиссы с врагами России, и вот почему они именно на нем сосредоточили свою адскую злобу, видя в Нем надежнейшего советника Русского Царя»[396].

По мере появления новых публикаций все яснее становилось, что не только Великая княгиня, но множество других людей видели прижизненную святость Сергея Александровича. Они не искали бесспорных и непреложных критериев, которыми обычно оперирует Комиссия по канонизации русских святых. Сугубая ситуация пробудила дремлющую во многих правоверных людях интуицию и позволила духовным оком увидеть то, что в обычные времена остается невостребованным.

Трагическая гибель Великого князя становится для его августейшей супруги тем рубежом, который подводит ее к завершению светской жизни, погружает в поиск всех возможных средств для сохранения памяти о муже.

7.3. Молитвенный памятник в Кремле

Вскоре после гибели Великого князя встал вопрос о месте его захоронения — в Петропавловском соборе Петербурга, который был местом погребения членов Императорского Дома, или в Москве, где он был генерал-губернатором, командовал войсками Московского военного округа. В итоге было принято решение о строительстве специального храма-усыпальницы при Чудовом монастыре в Кремле.

В 1909 г. генерал-лейтенант Михаил Петрович Степанов, который в течение многих лет служил у Великого князя Сергея Александровича, а затем у Елисаветы Феодоровны, издает фундаментальный труд «Храм-усыпальница Великого князя Сергея Александровича». Храм, сооружаемый по предложению Павла Васильевича Жуковского, сына известного русского поэта, под наблюдением архитектора академика Р.И. Клейна, по существу был творением святого сердца Великой княгини Елисаветы Феодоровны. Ее усилиями был создан не просто храм-усыпальница, но духовный музей великого человека. Видя непонимание, каким было окружено имя ее мужа со стороны целого ряда лиц, Елисавета Феодоровна сделала все для того, чтобы представленная в храме часть духовной жизни Сергея Александровича говорила сама за себя, говорила, разумеется, тем, кто хотел видеть, слышать, размышлять. «Лучшего молитвенного памятника не могло быть создано Тому, Кто сам так твердо, глубоко и чисто верил»[397], — справедливо замечает Михаил Петрович Степанов. Елисавета Феодоровна передала в храм все самое духовно драгоценное для Сергея Александровича, приоткрывая тайну и глубину молитвенной жизни мужа. Храм-усыпальница — музей-памятник — был единственным, уникальным явлением.

После его уничтожения вместе с Чудовым монастырем особую ценность представляет подробное, хорошо иллюстрированное издание (книга М.П. Степанова). Автор неоднократно отсылает читателя к фрагментам статьи «Из области церковного искусства», опубликованной в 1906 г. в «Московском голосе», где анализируется «необыкновенно изящная архитектурная концепция» храма-памятника. Оставляя сейчас в стороне рассмотрение этой действительно оригинальной концепции, отметим лишь, что украшение иконостаса было возложено на Клавдия Петровича Степанова и группу московских иконописцев, работавших под его руководством. Над царскими вратами, местными иконами и боковыми перемычками сквозных частей иконостаса располагался сплошной иконописный слой. Иконы были писаны по золоту.

В боковых частях иконостаса (в северной его части) стоял поминальный столик, в южной — два аналоя: на одном икона «Святцы», на другом в ковчеге мантия прп. Серафима Саровского. В храме находился именно тот аналой, перед которым Великий князь всегда стоял в храме за богослужением; книги, по которым он следил за церковной службой; благословения по разным случаям жизни; святыни, которые были особо дороги.

Эскизы семи икон для храма-усыпальницы Великого князя Сергея Александровича, выполненные Иконописной палатой при Святейшем Синоде в стиле раннего итальянского Ренессанса, были представлены на рассмотрение Великой княгине и полностью ею одобрены[398].

По стенам храма и в ризнице было развешано множество икон из молельной Сергея Александровича, из богатого собрания его икон. Здесь иконы по случаю его рождения, иконы его детства, иконы, висевшие над изголовьем его кровати, иконы-благословения от духовных лиц, иконы в память бракосочетания с Елисаветой Феодоровной и т. д. Всего около 300 икон, складней, крестов знаменитых иконописных школ Древней Руси и более позднего времени. В храм было передано много икон и других священных предметов, принадлежавших Елисавете Феодоровне. На многих иконах надписи, сделанные рукой Великого князя и его близких, а также дарственные посвящения.

В храме представлены иконы Спасителя и Божией Матери, прп. Сергия Радонежского и Серафима Саровского, прп. Саввы Звенигородского, св. Марии Магдалины, св. князя Александра Невского, прав. Елисаветы, прп. Илии, свв. Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Василия Великого, свв. Бориса и Глеба, св. Анны Кашинской, св. Великого князя Георгия Владимирского, память которого отмечается в день убийства Сергея Александровича и др.

Чтобы иметь представление об исторической, культурной и духовной ценности икон, которые находились в храме, достаточно упомянуть лишь некоторые из них:

— икона Казанской Божией Матери.

Внутри чернилами надпись: «29 апреля 1904 г. Этой иконой Александра Александровна Львова, урожденная княжна Долгорукова, крестница Государя Николая Павловича, благословила внука Его Великого князя Сергия Александровича»;

— икона прп. Саввы Звенигородского.

Надпись: «Благословение Преосвященного Леонида Дмитровского викария Московского, Великому князю Сергею Александровичу при посещении Великим князем Преосвященного в Саввинском подворье 14 декабря 1865 г.»;

— икона Святителя Алексия — «Благословение Преосвященного Филарета Великому князю Сергею Александровичу по приезде в Малый Кремлевский дворец: 27 ноября 1865 г.»;

— икона Богоявления Господня от Иерусалимского патриарха Никодима — дар Великому князю в 1888 г. (до дарения икона 6 лет находилась в святом Вертепе в Вифлееме);

— икона Господа Вседержителя.

На обороте на медной доске вырезана надпись: «Его Императорскому Высочеству Великому князю Сергею Александровичу и Супруге Его Великой княгине Елисавете Феодоровне от хоругвеносцев Московских Кремлевских соборов и монастырей: Спаса на Бору, Благовещенского, Архангельского и Двунадесяти Апостолов, Чудова и Вознесенского в память прибытия в Москву 5 мая 1891 г.»;

— икона Тихвинской Божией Матери.

Надпись: «От прихожан Тихвинской г. Богородска церкви. 28 мая 1891 г.»;

— тройной складень в серебряных финифтяных рамках XVII в. Дар Елисавете Феодоровне от Государыни Императрицы Александры Федоровны;

— икона в виде тройного складня, выполненная по заказу Елисаветы Феодоровны в день мученической кончины Сергея Александровича;

— вышитая шелком икона Божией Матери, список с иконы М.В. Нестерова, работа М.Н. Ермоловой;

— нерукотворный образ В.М. Васнецова;

— икона Благовещения Пресвятой Богородицы — дар Елисавете Феодоровне от наместника Чудова монастыря архимандрита Арсения 24 марта 1907 г.

В храме множество икон от полков, губерний, князей, других частных лиц.

Великая княгиня Елисавета Феодоровна передала в храм и другие святыни, которые были особенно дороги Сергею Александровичу: Евангелие Императрицы Марии Александровны (матери Великого князя) с длинной надписью, сделанной ее рукой; две золотые ладанки, где Сергей Александрович хранил волосы Императрицы Марии Александровны; бархатную шапочку св. Митрофана Воронежского; кусочек старого бархата от раки св. Симеона Верхотурского; серебряный ковчежец с частицей мощей св. великомученицы Варвары. В храм из молельной Сергея Александровича передается также дорогая ему церковная утварь: напрестольный крест, Дарохранительница, Евангелие напрестольное, дискос, звездица, кадило, лжица. Здесь же была укреплена полка с книгами Сергея Александровича, которые входили в круг его постоянного чтения, такими как «Вечный календарь» Е.А. Тихомирова (М., 1879); Фома Кемпийский «О подражании Христу» (СПб., 1877); «Свет жизни» (СПб., 1885) и др.

По своду ризницы было расположено множество серебряных венков; там хранились иконы, пасхальные яйца, подаренные Сергею Александровичу, книги.

В литературе неоднократно писали о том, что в храме был высокий дубовый крест со вложенными в него носилками, на которых перенесли останки Великого князя с площади в храм и гренадерская шинель, прикрывавшая останки. Перед крестом висела лампада синего стекла, оправленная в золотой браслет с сапфиром — подарок Великого князя Сергея Александровича Елисавете Феодоровне в день их помолвки 6 ноября 1883 г. Крест был увешан иконами, которые были подарены Великой княгине Елисавете Феодоровне в первые 40 дней по кончине Великого князя Сергея Александровича.

По сводам и столпам храма были развешаны лампады — вклады отдельных лиц и обществ в молитвенную память о Великом князе.

Все собранное в храме и в его ризнице служило, с одной стороны, своеобразной летописью, свидетельствующей о главной духовной компоненте жизни Великого князя, с другой — проявляло отношение к нему массы людей, которое от внешнего почитания при жизни переросло во внутреннюю потребность в неусыпной молитве о его душе. Человек, сохранившийся в памяти народной как эталон честности, справедливости и благородства, память которого неоднократно подвергалась поруганию, заслуживает того, чтобы воссоздать подземный храм-усыпальницу в Кремле. Благо что стараниями преданного генерала — автора упомянутой книги — можно восстановить каждую деталь этого храма — музея духовной культуры Его Высочества.

7.4. Возведение Сергиева скита

Члены Императорского Православного Палестинского Общества знали, что перед смертью Великий князь Сергей Александрович очень хотел построить на свои средства храм в честь преподобного Сергия Радонежского, но не успел претворить в жизнь это намерение.

4 февраля 1906 г. члены Калужского отдела этого Общества собрались в память о Великом князе Сергее Александровиче в годовщину его убийства. А.А. Офросимов, один из руководителей Общества в Калуге, сообщил, что к нему стали обращаться с предложениями о пожертвовании земли и денежных средств для возведения Сергиева скита. Князь Офросимов через генерал-лейтенанта Степанова обратился к Великой княгине Елисавете Феодоровне по этому вопросу, чему она несказанно обрадовалась[399].

Член Палестинского общества в Калуге Николай Эрне-стович Мантейфель принес в дар более 63 десятин земли при деревне Мстихиной Калужского уезда, в урочище, именуемом «Боровой лес», а калужская купчиха Серафима Федоровна Михайлова подарила Обществу 47 десятин земли, находящейся там же. Земли под скит располагались в двух верстах от разъезда № 19 Московско-Киевско-Воронежской железной дороги, в двух верстах от деревни Мстихиной и в шести верстах от Тихоновой пустыни. Земля песчаная, густо поросшая сосновым лесом, земля, которая находилась на пути богомольцев.

Жертвователи просили предоставить им право, во-первых, построить храм во имя прп. Сергия, в котором совершались бы непрерывные, ежедневные богослужения и неумолкаемое чтение Псалтири с поминовением мученически скончавшихся Императора Александра II, Великого князя Сергея Александровича и всех умерших членов Императорского Православного Палестинского Общества. Во-вторых, построить на этой земле церковно-приходскую школу. В-третьих, воздвигнуть странноприимный дом для приходящих богомольцев с богадельней на 12 мест для престарелых, раненых или увечных воинов.

Все эти сооружения и учреждения жертвователи решили содержать самостоятельно, ничего не требуя у Палестинского Общества. Напротив, весь доход отдавать этому Обществу. Часть дохода предполагалось получать за счет продажи билетов в Иерусалим. Здесь же предполагалось создать временный приют для паломников перед их отъездом в Иерусалим[400].

Правящий архиерей Калуги, члены Калужского отдела Палестинского Общества с благодарностью приняли эти пожертвования и постановили дать следующее название сему месту: «Сергиев скит Калужского отдела Императорского Православного Палестинского Общества в память в Бозе почившего Великого князя Сергея Александровича», о чем и сообщили Елисавете Феодоровне[401].

Великая княгиня откликнулась немедленно, направив телеграмму на журнал Калужского отдела Палестинского Общества: «Очень тронута постановлением отдела, утверждаю его. Сердечно благодарю за пожертвования Н.Э. Ман-тейфеля и С.Ф. Михайлову. Елисавета»[402].

С той поры строительство быстро двинулось вперед. На высокий каменный фундамент был поставлен перенесенный сюда из Тихоновской слободы приходской деревянный храм. Неизвестные лица принесли в дар священные сосуды, другую церковную утварь. Великая княгиня Елисавета Феодоровна пожертвовала храму местные иконы и церковные облачения. Генерал-лейтенант Степанов ходатайствовал перед патриархом Иерусалима о присылке в храм иконы с частичкой Гроба Господня.

Еще до закладки храма был построен дом для 12 увечных воинов Московского военного округа, которым командовал Великий князь Сергей Александрович. В этом доме в киоте был поставлен большой образ Божией Матери, портрет Великого князя, фотографии, отражающие его пребывание в Калуге в 1897 г. 5 июля 1906 г., в день тезоименитства Великого князя, состоялась закладка храма. Уже до закладки храма здесь было построено несколько зданий, выкопан глубокий колодец с большим количеством прекрасной воды. К 11 утра 5 июля духовенство, губернатор и вице-губернатор Калуги, военные казаки, члены Калужского отделения Императорского Православного Палестинского Общества приступили к чину закладки храма, который завершился многолетием августейшей председательнице этого Общества Великой княгине Елисавете Феодоровне и пением вечной памяти Великому князю Сергею Александровичу.

По окончании чина закладки Преосвященный Вениамин, епископ Калужский и Боровский, обошел войска, окропил всех святой водой, хор исполнил «Коль славен», совершил панихиду о Великом князе. Начальник воинского гарнизона объяснил солдатам значение закладки храма и учреждения богадельни. Войскам после совершения чина закладки предложили обед и чай с белым хлебом, а духовенство и начальствующие лица были приглашены в инвалидный дом на чай и пирог. Первый тост был поднят за здравие Их Императорских Величеств и августейшей семьи. Епископ Вениамин поднял тост за здоровье Елисаветы Феодоровны. Оркестр исполнил Преображенский марш. Вскоре войска под звуки марша выступили в Калугу[403].

Ровно через год строительство храма было завершено, и 5 июля 1907 г. освящен его главный престол во имя прп. Сергия Радонежского. Тогда же был освящен странноприимный дом и церковно-приходская школа.

Как удалось установить Калужскому краеведу В.В. Легостаеву, одним из первых обитателей инвалидного дома стал отставной рядовой, слепой на оба глаза вследствие ранения во время Русско-японской войны Прохор Волков, который был доставлен из Москвы в Сергиев скит.

По ходатайству настоятеля Сергиева Скита иеромонаха Герасима в 1908 г. железнодорожный разъезд № 19 переименован в Сергиев разъезд, ныне именуемый станцией Калуга-П.

Интересные сведения В.В. Легостаев обнаружил в архиве о личности строителя и настоятеля скита иеромонаха Герасима. Михаил Андреевич Гаврилов, выходец из крестьян с. Трубина Малоярославецкого уезда, в 1887 г. поступил в число послушников калужского Тихонова монастыря, где проходил послушание в качестве келейника старца иеромонаха Герасима, который, обладая даром провидения, указал юноше место будущего скита. Строитель Сергиева Скита принял монашеский постриг в 1899 году в калужском Лав-рентиевом монастыре, где был рукоположен вначале в иеродиакона, а затем в иеромонаха[404].

Губернатор Калуги князь Офросимов в своей речи в этот день вспомнил давнюю русскую пословицу: «Не купи имения, а купи соседа». Счастье состоит в том, подчеркнул он, что соседом Сергиева скита является Тихонова пустынь.

В связи с этим важным событием Великой княгине, Председателю Палестинского Общества, была направлена телеграмма:

«Москва. Великой княгине Елисавете Феодоровне.

Всепреданнейше докладываю Вашему Императорскому Высочеству, что в сегодняшний день тезоименитства Великого князя Сергея Александровича, незабвенного Августейшего Председателя Православного Палестинского Общества архиерейским служением состоялся чин закладки храма во имя Сергия, Радонежского чудотворца. Вместе с председателем отдела епископом Вениамином собрались члены Калужского Отдела Палестинского Общества. На месте был парад частей местного гарнизона во главе с начальником дивизии генералом Орловым, все горячо молились об упокоении светлой души Великого князя и о ниспослании здравия Вашему Императорскому Высочеству.

Губернатор Офросимов»[405].

Елисавета Феодоровна немедленно ответила:

«Калуга. Губернатору Офросимову.

Благодарю от всего сердца вас, членов Калужского отдела Палестинского Общества и генерал-адьютанта Орлова с войском за молитвы»[406].

С момента освящения обители паломники со всех концов России потянулись в этот удаленный от глаз мирских людей монастырь. В «Исторической летописи» за 1914 г. появился добрый отклик о Сергиевом ските русского паломника Г. Тулина, который в качества эпиграфа к очерку предпослал бесхитростные строки:

Вериги я ношу по воле Бога,
И в рубище я чую красоту,
Для странника вся жизнь — одна дорога
К чудесному источнику — Кресту.
И я пошел за веси и за горы, —
Отрекшимся, не помнящим родства…
К убогому жилью привыкли взоры…
Спасал Господь: была душа жива,
Мне хорошо с котомкой за плечами,
Как много встреч, юродивых, старух…
Бредут они, питаясь век кусками,
И снег дорог на их лаптях как пух.
Люблю я их, упорных, постоянных,
Бредущих в город иль в родную глушь,
К угодникам в одеждах златотканых —
Целителям покрытых мраком душ.

Стремясь передать свои первые ощущения о приближении к скиту, Г. Тулин сообщал будущим паломникам, что в стороне от большой дороги, ведущей на Калугу, внимание путников привлекает небольшая, красивая часовня Сергиева скита, закрытого от взоров путника частым сосновым лесом. От нее идет дорога к деревянному узорному скиту в те годы сквозь сосны проглядывали его башенки, шпили, звонница и купол церкви. В зимний вечер особые чувства путника вызывал тихий колокольный звон, влекущий в глубь соснового леса[407].

«Чистый девственный снег в полях, свежий воздух, зеленые сосны кругом обители и образ жизни смиренной братии могут внести мир в самую мятежную человеческую душу, — писал Г. Тулин. — Ничто так не подвигает людей к духовному усовершенствованию, как постоянное общение с природой, уединение и тишина. Нужно жить в обители зимой, когда малолюдны окрестности, чтобы понять тишину, чтобы знать, перечувствовать, как тяжела ночь, как радостно раннее утро»[408].

Прибыв в скит поздним зимним вечером, паломники направились в гостиницу, сиявшую огнями. По случаю праздника гостиница была переполнена паломниками, но впечатление оставалось такое, будто в ней никого не было. Суета и шум, царящие в других монастырях, здесь совершенно отсутствовали.

В церкви, где в это время совершалась служба, преобладали росписи светлых тонов, выполненные московскими живописцами по офортам академика Шмакова. Великолепно звучали два хора. Устав службы в скиту был самый строгий, так называемый оптинский.

На следующее утро путники увидели зачаток скита: два шалаша, переплетенные еловыми сучьями. На одном из них возвышался крест. В этой бывшей церкви стоял алтарь, перед которым возносились горячие молитвы к Богу. Вера не обманула их: маленький скит быстро рос, креп и обустраивался.

Насельники скита, ожидая приезда Елисаветы Феодоровны, в 1913 г. выстроили для нее скромный, уютный домик. Перед домиком разбили благоухающий цветник. Все посетители этого удобного, простого домика отмечали удивительную атмосферу духовного уюта, позволяющую забыть о мирской суете и тяготах жизни.

Высокая покровительница скита отметила в душе и возлюбила новый скит, а также устроителя его, старца Герасима.

Паломник Г. Тулин вспоминал, как после посещения скита вместе с братом Николаем они вышли в святые ворота и по лесной дороге направились к пчельнику, устроенному отцом Герасимом. Через две версты показался пчельник, за которым ухаживал малоросс, бодрый, крепкий старик. Он там жил зиму и лето, в лесной избушке, один. И лишь перед большими праздниками приходил в скит — приобщаться Св. Тайн. За оградой скита построены домики, которые отец Герасим сдает летом как дачи благочестивым семьям. Рядом со скитом выстроен кирпичный завод и скотный двор.

Устройству и украшению Сергиевского скита способствовала личность старца Герасима. Всем известны были его подвижнически строгая жизнь, неустанный труд, глубокая вера. Множество людей приходило к старцу Герасиму за вразумлением в пору горестных событий жизни.

Отец Герасим во время службы был строг к молящимся. Если он замечал небрежение прихожан, это давало ему повод сказать краткое, выразительное слово: «Я вижу, что многие из присутствующих в святом храме не умеют креститься — это нехорошо для православных. Креститесь хорошенько, и тогда на вас будет благодать Святаго Духа, — и, после паузы, добавляет: — особенная благодать…»[409].

В течение ряда лет насельники Сергиева скита приглашали Елисавету Феодоровну посетить их обитель. И наконец в 1911 г. Великая княгиня прибывает на разъезд № 19 ж/д с игуменией Покровской общины в Москве. На лошадях в открытой коляске Елисавета Феодоровна проследовала в скит, где в Сергиевом храме была встречена на паперти настоятелем скита с крестом и святой водою. Иеромонах Герасим приветствовал Великую княгиню следующими словами:

«С любовью о Господе Иисусе Христе встречаем Ваше Императорское Высочество в Сергиевом скиту, построенном в память незабвенного Августейшего супруга Вашего, Основателя и первого Председателя Императорского Православного Палестинского Общества. Грядите с миром под покровом Божией Матери»[410]. Тотчас же по прибытии Елисаветы Феодоровны в скиту началась литургия, которую совершал настоятель скита соборно с местным духовенством. По окончании литургии была совершена панихида по Императорам Александру II и Александру III, Великому князю Сергею Александровичу и прочим почившим членам Императорского Дома, а затем молебен о здравии. Около четырех часов вечера Ее Высочество посетила келью настоятеля и больницу скита, где внимательно выслушала всех, нашедших приют под покровом скита. После трапезы посетила книжную лавку, где приобрела несколько святых икон и крестиков. В шесть часов вечера началась заупокойная всенощная, закончившаяся в 11 вечера, на которой также присутствовала Великая княгиня.

На следующий день, 20 октября, в 6 утра, Ее Высочество проследовала в Тихонову пустынь, где была на ранней литургии, панихиде и молебне прп. Тихону. Из храма Великая княгиня отправилась в часовню, где хранился дуб, служивший обиталищем святому. После молебна у святого колодца она искупалась в источнике св. Тихона. По возвращении в монастырь посетила покои архимандрита Лаврентия, после чего были осмотрены Успенский собор, трапезная и книжная лавка. В три часа дня Великая княгиня возвратилась в Сергиев скит и присутствовала на всенощном бдении. Иеромонах Герасим и архимандрит Лаврентий поднесли Великой княгине святые иконы. Ее Высочество привезла в дар священнические и диакон-ские облачения. Иеромонаху Герасиму подарила образ свв. Марфы и Марии. В 10 часов вечера Ее Высочество с разъезда № 19 последовала в Москву[411].

Елисавета Феодоровна сделала для скита много доброго. В частности, отмечает В.В. Легостаев, на ее средства построена большая водокачка — единственное строение скита, уцелевшее до сего дня. Она сооружена мастером, отец которого проживал в скиту. Обитель вызывала у паломника глубокие, добрые чувства. Открытки, сохранившиеся с дореволюционных времен, позволяют увидеть деревянную колокольню, дом настоятеля, книжную лавку. У ворот — стол с чашей святой воды, которой кропили всех входящих в скит, что было символом очищения путника от суеты жизни. Возле скитской ограды была построена просторная трехэтажная деревянная гостиница, рядом велось строительство еще одной, каменной. В состав послушников Сергиева скита на 1 января 1915 г. входило 68 человек, выходцев из Калужской, Московской, Орловской, Тульской, Смоленской и других губерний. Каждый нес свое послушание, от которого были освобождены инвалиды по зрению[412].

Все благодетели, потрудившиеся над созданием святого скита и богадельни во имя Великого князя, оставили по себе благодарную и долгую память. Скит стал постоянным местом паломничества каждого, кто дорожил святынями Отечества, памятью его подвижников. В жизнь Великой княгини создание скита внесло чувство особой благодарности губернскому отделению Императорского Православного Палестинского общества, развитию которого Великий князь Сергий уделял так много внимания.

В настоящее время в этом святом месте ничто не напоминает о Сергиевом ските — дети гоняют мяч по территории, где были храмы и могилы трудолюбивых монахов, хранивших память о зверски убиенном генерал-губернаторе Москвы. Только огромные сосны, как молчаливые свидетели, хранят тайну искаженного образа исторической духовности. Мы с В.В. Легостаевым покидали территорию бывшего Сергиева скита, скорбя о полной ликвидации этой святой обетной обители и надеясь, что скит в свое время обретет вторую жизнь.

Калуга сказала свое слово в память о Великом князе. И Москва создала храм-памятник, о чем говорилось выше, но сердца москвичей не обретали покоя, поскольку не было специально отмечено место жестокого убийства. И вот наконец свершилось: 2 апреля 1908 г. состоялось освящение Памятника-Креста в Кремле на месте убийства Великого князя.

Перед освящением было совершено заупокойное богослужение в Сергиевском храме-усыпальнице, где присутствовала Великая княгиня и множество москвичей. На освящение были приглашены представители различных войск. К памятнику-кресту принесли знамена полков. После водосвятного молебна было совершено окропление памятника и знамен. К памятнику возложили венки, и войска церемониальным маршем прошли вокруг него, отдавая дань памяти Великому князю.

На граните с лицевой стороны памятника можно было прочесть надпись:

«Поставлен на доброхотные пожертвования, собранные пятым гренадерским полком Ее Императорского Высочества Великой княгини Елисаветы Феодоровны в память своего бывшего шефа Великого князя Сергея Александровича, на сем месте убиенного, и на пожертвования всех, почтивших память Великого князя»[413].

Много различных памятников создали москвичи в память о любимом генерал-губернаторе. Один из них — одно-арочный Сергиевский мост, построенный со стороны Нескучного сада, в зеленых просторах и во дворце которого Великий князь Сергей Александрович провел столько добрых дней с Елисаветой Феодоровной, племянниками Марией и Дмитрием, с близкими друзьями.

После революции памятник в Кремле был разрушен. В 1995 г., когда в Новоспасский монастырь принесли останки Великого князя, здесь установили копию этого креста.

Свою лепту в подвиг молитвенного поминовения Великого князя внесло Московское отделение Императорского Православного Палестинского Общества. Значительной вехой стало торжественное собрание Московского отдела Общества, которому предшествовало богослужение в Князе-Владимирском храме. К началу литургии прибыла августейшая председательница Общества Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Заседание открылось пением слушателей пастырских курсов, которое сопровождало всю эту встречу, о чем в заключение с особой теплотой отозвалась Великая княгиня. Кульминацией заседания стало слово Преосвященного Анастасия, который, отметив исключительные заслуги перед Палестинским Обществом в Бозе почившего Великого князя Сергея Александровича, объявил, что Московский отдел Общества решил возжечь негасимую лампаду у Святого Гроба Господня в память князя-мученика: «Лампада готова и в ближайшее время будет отправлена в Иерусалим»[414].

Обращает на себя внимание тот факт, что Великий князь, как и Великая княгиня, ведя строгую и безупречную жизнь, все более глубоко размышлял о расширении присутствия Русской Православной Церкви на Святой Земле. Много усилий было приложено к созданию и украшению храмов в Иерусалиме, Кане Галилейской. После холодного, странного для русского сердца католического храма в Назарете храм в Кане кажется чудом. У русского православного человека есть особое чувство храма, рождающее живые, родные, близкие образы и ассоциации. Именно это благодатное состояние испытывает человек, переступив порог храма в Кане и понимая, что все лучшее в жизни светской и духовной в конечном счете проистекает из любви тех душ, которые вложили в дело свое бескорыстие и чистоту.

В создании этого храма велика роль председателя Императорского Православного Палестинского Общества Великого князя Сергея Александровича и его супруги. Не случайно в иконостасе, состоящем из икон, написанных в России, на северных дверях икона прп. Сергия Радонежского, а на южных св. прав. Елисаветы, помещенные в иконостас во имя небесных покровителей Великого князя и Великой княгини.

Зная об этом и других добрых деяниях великокняжеской четы на Святой Земле, члены Московского отделения Палестинского Общества с огромной радостью принимали отмеченное выше решение.

7.5. В память всех погибших во время смут

Особое место среди часовен и церквей, посвященных памяти Великого князя Сергея Александровича, принадлежит созданному на Ходынском поле в 1909 г. храму в честь иконы Божией Матери, именуемой Отрада и Утешение. В день освящения этого храма-памятника русской скорби, сооруженного на средства И.А. Колесникова, император прислал телеграмму на имя московского генерал-губернатора С.К. Гершельмана: «С чувством глубокого удовлетворения получил извещение о состоявшемся освящении храма в молитвенную память Великого князя Сергея Александровича и всех погибших во время смут честных людей русских…»[415]. Автор публикации справедливо замечает, что в этом сближении скорби с радостью, в этом принесении горя народного на алтарь Господень нельзя не видеть сокровенной и глубинной народной психологии, евангельской веры народной, которая всегда находит для себя высшее примирение с трагедией в Боге.

Храм возведен возле Николаевских казарм для 1-го Донского казачьего полка и 1-й гренадерской артиллерийской бригады.

В храме, исполненном в стиле древней базилики, белый мраморный иконостас, сооруженный И.А. Орловым, паникадила, сосуды в русском стиле XI в., стены украшены мраморными досками, на которых начертаны имена Великого князя Сергея Александровича и верных долгу и присяге воинов, убитых в разных концах России, всего 2000 имен. Москвичи называли этот список мартирологом убиенных охранителей русской самобытности и гражданственности. Иконы написаны придворным иконописцем В.П. Гурьяновым.

В иконостасе над Тайной Вечерей помещена мозаичная копия Лика Спасителя, которая была исполнена проф. В.М. Васнецовым для усыпальницы при церкви лейб-гвардии Семеновского полка. Местные иконы украшены шитьем из золота, ризами, которые выполнены инокинями Старо-Черкасского Ефремовского Донского монастыря. Достопримечательностью церкви является плащаница, созданная монахинями Алексеевского монастыря по рисунку В.М. Васнецова. По углам иконостаса в киотах из белого мрамора помещены две большие иконы: прп. Сергия и свт. Николая, принесенные в дар Троице-Сергиевой лаврой.

На освящение храма прибыла Великая княгиня Елисавета Феодоровна. На площади перед началом освящения были выстроены войска от всех частей Московского гарнизона для участия в церковном параде. В церковь внесли знамена всех воинских частей, приглашенных участвовать в параде. К освящению храма, наряду с Ее Императорским Высочеством Елисаветой Феодоровной и ее свитой, прибыли лица, состоявшие в свите Великого князя Сергея Александровича, градоначальник, губернатор, губернский предводитель дворянства, весь генералитет Москвы[416].

В своем слове Высокопреосвященный Владимир подчеркнул, что было бы позором для Москвы, если бы она не увековечила память князя-мученика[417].

После литургии при торжественном колокольном звоне совершили крестный ход из храма на плац, где были расположены войска. В крестном ходе приняла участие Великая княгиня Елисавета Феодоровна, которой храмоздатель преподнес роскошный букет цветов. На плацу возле храма архимандритом Макарием был отслужен краткий молебен, по окончании которого войска и знамена окропили святой водой. После троекратного залпа из орудий состоялся церковный парад. Множество москвичей присутствовало на этом важном событии.

Освящение храма в глазах Елисаветы Феодоровны являлось своего рода присягой на верность памяти дорогого ей человека. Храм стал своеобразным посредником между поколениями защитников Отечества. Освящение храма было вдвойне отрадно Великой княгине, поскольку духовный мир Великого князя был населен образами древней православной Церкви, что получило достойное отражение как в архитектуре, так и во внутренней организации храма. Следует акцентировать и тот факт, что освящение этого необычного по замыслу храма было особенно дорого Елисавете Феодоровне как самоотверженной исповеднице великокняжеского долга и благоговейной почитательнице Москвы, забота о жителях и страдальцах которой после смерти мужа становится безусловной.

Поэтому трагические события в первопрестольной переживаются Великой княгиней глубоко и эмоционально. Именно так откликается она на восстание в Москве, находясь в это время в Петербурге по случаю дня тезоименитства Государя.

В.Ф. Джунковский записывает в дневнике, что в эти трудные дни генерал-губернатор Москвы Ф.В. Дубасов направляет на имя Государя депешу с просьбой, чтобы Елисавета Феодоровна не приезжала в Москву до его уведомления. После завершения этих событий она собирается возвратиться в Москву, но вновь получает депешу от Дубасова с просьбой отложить возвращение до января. С этим она согласиться не может и отправляет письмо в Москву, где ощутимо страдание за Москву, за тех, кто выполнил свой долг до конца, и полное безразличие относительно собственной жизни: «Я себя чувствую здесь как за границей, я порываю связь с Москвой, а между тем мой долг заняться теперь помощью несчастным жертвам восстания. Я попросту считаю себя подлой, оставаясь здесь, предпочитаю быть убитой первым случайным выстрелом из какого-нибудь окна, чем сидеть тут, сложа руки… Покажите это письмо Джунковскому, он может объяснить Дубасову, что я снимаю с него всякую ответственность. Я принадлежу Москве. Оставаясь еще, как я уже говорила, я порываю нить со своими бедными и закрепляю за собой слово „подлая»… Не надо бояться смерти, надо бояться жить. Я понимаю Дубасова, но он меня не понимает, так как меня не знает. Я благословляю его энергию, его труды. Елисавета. Царское Село, 22 декабря 1905 г.»[418]. Вернувшись в Москву 26 декабря, Елисавета Феодоровна вся ушла в дела благотворения и заботы о раненых, наполнявших устроенный ею лазарет.

Ослепительно яркий талант человеколюбия и верности москвичам Великой княгини в дни революции получил отражение не только в ее письмах и телеграммах из Петербурга в Москву. С той же силой он проявился и в посланиях к близким, которые Елисавета Феодоровна отправляла в 1906 г. из Ильинского на свою первую родину в Дармштадт. После убийства мужа ее так тянуло к родным. Но революция, как и война, — процесс с жестоко обязывающими действиями для каждого, кто дорожил Москвой и Россией.

«Бог благословит тебя на будущее счастьем и миром. От всего сердца обнимаю вас, дорогие, и в молитвах я рядом с вами… — пишет в эти дни Елисавета Феодоровна родному человеку. — Как бы мне хотелось в эти дни быть рядом с тобой, но это теперь действительно невозможно. Я не могу в это тяжелое время уехать, нужно работать в меру своих скромных возможностей и оказывать любовь своему народу, особенно во время революции»[419].

Достаточно вспомнить эти слова, чтобы понять, какая пропасть разделяет людей в дни тяжких испытаний. Одни, укрывшись за прочным щитом извиняющих обстоятельств, пробираются в безопасные ниши, другие, не раздумывая, идут навстречу золотому правилу — «друг друга тяготы носите». Отсутствие малейшего ропота на судьбу, на неизбежные страдания и скорби, готовность к ограничению себя во всем, стремление служить в грозные дни москвичам любым действием и спасительным словом видим мы в этом послании.

Это признание Великой княгини свидетельствовало о ее нерасторжимой внутренней связи со своим народом и раскрывало смысл этой жизни как подвиг горячей нерассуж-дающей любви к нему. Без этого самого сильного аргумента в отношении Елисаветы Феодоровны к Москве и России не может быть исчерпывающего объяснения ее самоотверженного поведения в последние годы.

Она пишет в Германию, пишет людям иной культуры, но вполне рассчитывает на их родственное, дружеское участие в ее судьбе, в ее искренних чувствах к России: «Я уверена, что вы меня понимаете»[420]. Остается сожалеть, что до сих пор находятся люди, которые комментируют ее верность Москве и России, преданность русскому народу как безрассудство, безумие. Но тем самым они игнорируют тот бесспорный факт, что это жизнь, на которой почивал отблеск нетварного сияния, свидетельствующий о светоносности ее личности и даже об избыточности света, носителем которого она была.

Великая княгиня созидала невидимый храм на земле, к которому доверчиво притекали москвичи со своими бедами, стремясь получить поддержку и ответ на недоуменные вопросы. Ее не путала возможность смерти. Но как заклинание себе и другим она повторяла: «Надо бояться жить», если изменяешь долгу в критической ситуации. Она не изменяла, поэтому так почитала храм, посвященный тем, кто доказал верность Богу, Царю и Отечеству ценой собственной жизни.

Глава 8. Милосердная помощь русским воинам (1904–1905 гг.)

В те дни, когда еще был жив Великий князь Сергей Александрович, началась трудная для России Русско-японская война. Неудачи на фронте военных действий следовали одна за другой. Поражение под Мукденом, гибель эскадры в Цусимском проливе, трагедия Порт-Артура. Военные неудачи сопровождались мощными антиправительственными выступлениями, ростом оппозиционных настроений. Забастовки железнодорожников, промышленных рабочих, резкие требования в печати о заключении мира и т. д.

В такой сложной обстановке необходимо было развернуть работу по оказанию всесторонней помощи армии, действующей на Дальнем Востоке. Одной из главных фигур в Москве, способных быть координатором усилий в реальной организации такой помощи, стала Великая княгиня Елисавета Феодоровна.

К самому началу войны с Японией, вспоминает графиня А.А. Олсуфьева, Великая княгиня была «хорошо подготовлена к лидерству в большом патриотическом движении, которое развернулось по всей России, с ее постоянным стремлением помочь раненым солдатам, как в госпитале, так и на фронте, вдали от их родного дома. Великая княгиня была полностью поглощена этой работой; она была повсюду; она думала обо всем, что могло бы помочь здоровью и благоустройству солдат…»[421].

В первый же месяц Русско-японской войны, в феврале 1904 г., был создан Комитет Великой княгини по проведению многогранной благотворительной деятельности в помощь армии. Создание Комитета стало прямым откликом на рескрипт августейшей покровительницы Российского общества Красного Креста Государыни Императрицы Марии Федоровны от 4 февраля 1904 г., которая сочла за великое благо просить Великую княгиню стать во главе организации по сбору в Москве пожертвований на нужды Красного Креста. Елисавета Феодоровна немедленно дала согласие на эту работу и обратилась к жителям Москвы с воззванием, где подчеркивала, что летопись России преисполнена свидетельствами отзывчивости Москвы к страданиям Отечества. Она выразила уверенность, что и в те трудные дни доброе сердце древней столицы не останется равнодушным к беде. Поэтому Великая княгиня подчеркнула, что с благоговением принимает на себя исполнение желания Государыни Императрицы Марии Федоровны послужить объединению сердечных порывов москвичей под сенью знамени Красного Креста, являющегося высшим выразителем любви человечества к страданиям воинов, сражающихся за Царя и Отечество.

Председателем Особого комитета был назначен заведующий двором Его Императорского Высочества Великого князя Сергея Александровича, флигель-адъютант граф Георгий Георгиевич Менгден, товарищем председателя — председатель Елисаветинского благотворительного общества, тайный советник Константин Васильевич Рукавишников.

Для наилучшей организации отправки предметов на Дальний Восток Особый комитет образовал Особый отдел отправок, руководство деятельностью которого Великая княгиня возложила на члена Комитета Н.К. фон Мекк. Благодаря его содействию как председателя правления Московско-Казанской железной дороги отдел отправок в течение всего времени пользовался бесплатно средствами перевозки грузов и рядом других преимуществ.

Но еще до создания Комитета Великая княгиня открыла склад пожертвований в помощь раненым и нуждающимся вследствие войны на Дальнем Востоке.

По поручению Елисаветы Феодоровны склад начал осуществлять прием денежных и вещевых пожертвований москвичей. Сотрудники склада, размещенного вначале в Румянцевском музее, а затем в Кремлевском дворце, приступили к изготовлению белья, теплых вещей и начали отправлять грузы на Дальний Восток для оказания помощи больным и раненым, укомплектовывая склады Великой княгини в Мукдене, Харбине, Ляояне и других городах.

Наиболее значимым достижением Великой княгини в эти годы, «именно ее достижением, — как замечает А.А. Олсуфьева, — была организация работы женщин, объединенных вместе изо всех социальных слоев, от высшего до низшего, которых она собрала в Кремлевском дворце, где были устроены комнаты. С утра до вечера в течение всей войны этот трудовой улей работал для армии, и Великая княгиня с радостью видела, что огромные вызолоченные салоны едва вмещают работающих; по сути единственной комнатой, которая не использовалась, был Тронный зал. Все ее дни были заняты этой работой, которая достигала огромных размеров. Это было целое министерство, целый департамент, отличавшееся от большинства министерств тем, что сотрудники никогда не имели праздного времени»[422].

Это огромное «министерство» было разделено на двенадцать отделов, каждый со своими функциями и конкретными задачами; I отдел — прием пожертвований в виде денег и вещей; II отдел — материалов (для пошива белья); III — кройки; IV — раздачи работ (т. е. скроенных вещей) на сторону; V отдел — готовой продукции, где сосредоточивалось все, что отправляли на Дальний Восток; VI — отдел медицинский, куда поступали медикаменты, хирургические инструменты, перевязочные и дезинфицирующие средства, бинты, антисептические пакеты. Были здесь отделы шитья, упаковки, продажи золотых и серебряных вещей, ценных материалов, лошадей, экипажей, музыкальных инструментов. Вырученные деньги сдавались в кассу склада.

Особую роль в жизни Кремлевского склада играли отделы отправки и справок. Работники последнего занимались наклеиванием на взвешенные тюки и ящики знака с указанием наименования склада, содержания отправляемого товара. Сюда поступали справки о движении груза. В связи с их частой задержкой в пути от Иркутска до Манчжурии были организованы особые контрольные пункты на различных этапах Сибирской железной дороги, особенно там, где наблюдалась пропажа грузов. Опытный железнодорожный агент ежедневно получал сведения о вагонах с имуществом Кремлевского склада Великой княгини и Общества Красного Креста, а затем передавал информацию в Кремлевский дворец. Иногда Елисавета Феодоровна отправляла специального санитара, который сопровождал вагоны с имуществом Кремлевского склада до места.

Перечень всех пожертвований записывался в специальные книги. Отчеты об их отправлении на фронт или продаже ради выручки денег отсылались в Особый Комитет Ее Высочества для опубликования в «Еженедельнике». Кроме того, сведения обо всех денежных и материальных пожертвованиях ежедневно отправлялись в редакции газет для опубликования. Эта информация печаталась во время войны безвозмездно в семи московских газетах.

Необходимо обратить внимание на бережное отношение Кремлевского склада к любым жертвователям — и тем, кто был известен и передавал большие суммы (например, князь В.Н. Гагарин — 1000 руб., князь С.А. Щербатов — 5000 руб., княгиня Шаховская-Глебова-Стрешнева — 1000 руб., Е.В. Пас-халова — 3000 руб., СТ. Захарин — 10 000 руб., граф А.К. Бен-нигсен — 1500 руб. и т.д.), и тем, кто хотел остаться неизвестным, и тем, кто жертвовал мизерные суммы (например, Ваня-мальчик — 1 руб., Антоша маленький, Анюта, Женя — 50 коп., Петруша — 35 копеек, Екатерина, вдова — 10 рублей, сбор с концерта слепых детей — 505 руб., Смит, американская подданная — 10 рублей, разные лица — 19 руб.). Среди жертвователей указывались Агафья, крестьянка; А.В.П.; Иванов, доктор; ямщики Чикмазова и множество других имен и условных обозначений имени дарителя[423]. В газетах и отчете равноправно указывались все жертвователи.

Как отмечала Н. Балуева-Арсеньева, некоторые пожертвования особенно тронули душу Елисаветы Феодоровны: дети одного приюта принесли для раненых воинов сахар, который они сэкономили, отказавшись от полагавшейся им к чаю порции. Еще более трогательной была жертва мальчика, который подарил в лазарет курицу с тем, чтобы яйца от нее шли самым тяжелым раненым; в узелочке он принес корм для курицы. Великая княгиня искренне поблагодарила его и обещала позаботиться, чтобы за курицей был надлежащий уход[424].

Познавая самоотверженность детей, Елисавета Феодоровна считала, что такими должны быть люди в своих наилучших возможностях и дарованиях. Она высоко ценила эту малую каплю в общей борьбе за будущее Отечества и его героев. Это было наглядное, убеждающее осуществление заветов Спасителя и потому не могло не быть оценено по достоинству.

На это уважение Великой княгини к богатым и бедным дарителям, к детям и взрослым, к оставившим в истории свое имя и пожелавшим остаться неизвестными, на стремление Елисаветы Феодоровны к абсолютной честности, ответственности и благодарности за каждую копейку жители Москвы отвечали огромной любовью.

«Москва обожала свою Великую княгиню, — вспоминает А.А. Олсуфьева, — и выражала признательность ежедневным приношением к ней множества подарков для ее солдат, и количество посылок, отправляемых на фронт из ее рабочих комнат, было колоссальным. Ее личность была столь вдохновенной, что даже очень холодные люди загорались от контакта с ее пылкой душой и посвящали себя делу благотворения»[425].

Масса публикаций 1904 г. сообщает об отклике выдающихся актеров начала века на призыв дать благотворительные концерты для сбора необходимых средств. Так, в этом году в Большом зале Благородного собрания и в Большом театре в пользу семейств убитых и раненых были даны великолепные концерты с участием М.Н. Ермоловой, исполнившей монолог из «Орлеанской девы» и стихотворение «Внимая ужасам войны»; Садовского — «Змея-Тугарина» А. Толстого; Санина — патриотический романс Кюи «Варяг»; хор под управлением Авраника, где прозвучали «Ковыль» Сохновского и «Так и рвется душа». А в Большом театре в концерт были включены увертюра к «Тангейзеру» Вагнера, «Итальянское каприччио» Чайковского, «Арагонская хота». В заключение концерта объединенные хоры, военные оркестры и оркестры Императорских театров исполнили финал «Жизни за царя» Глинки[426]. Справедливо думать о масштабе и художественном таланте режиссеров подобной культурной акции.

Не было такой беды в России, на которую не откликнулось бы золотое сердце Великой княгини. Так, 21 ноября 1905 г. в Историческом музее открылась выставка кустарных изделий, доставленных из местностей, пострадавших от неурожаев. Выставка эта устраивалась в пользу голодающих. Экспозиция была небольшой, но разнообразной, организованной с хорошим вкусом. Большую часть экспонатов представил склад Великой княгини Елисаветы Феодоровны из губерний Московской, Воронежской, Владимирской, Вятской, Саратовской, Самарской и т. д. На выставке была организована продажа вещей, пожертвованных в пользу голодающих[427].

В дореволюционной прессе и архивных хранилищах есть достаточно обширный и интересный материал, открывающий совершенно особое отношение Великой княгини к порывам патриотизма детей, ближних и дальних, живущих в доброй семье и вовсе лишенных родительской ласки. Судьбы отдельных детей всегда рассматривались Великой княгиней индивидуально. Родители же далеко не всегда получали желаемый отклик Ее Императорского Высочества.

В этой связи привлекает к себе внимание письмо к Великой княгине жены генерал-лейтенанта Елизаветы Адамович и ответ на него Елисаветы Феодоровны.

«Ваше Императорское Высочество, не откажите нам, мужу и мне, сделать нам честь зачислить сына нашего Бориса Адамовича 14-ти лет в славный Шефский Черниговский полк Вашего Императорского Высочества, который пойдет на Дальний Восток; он в 4-м классе Орловского корпуса и спит и видит ехать на войну; молодец, ловкий, отлично стреляет, ездит верхом… говорит: долг мой Царю и Отечеству служить и умереть за них. Реверс за него я внесу, продам свой рояль, равно и обмундирую его; мы, родители, согласны его благословить на войну…

Надеюсь на милость Вашего Императорского Высочества.

Глубоко преданная слуга Вашего Императорского Высочества жена Генерал-лейтенанта Елизавета Адамович.

26-го марта 1904 г.

Улица Верхнедворянская, д. № 42»[428].

Однако ответ Елисаветы Феодоровны был строгим и не в пользу просьбы родителей Бориса Адамовича.

Великая княгиня просит своего секретаря сообщить госпоже Адамович, что ее сын слишком молод, чтобы поступить на военную службу вольноопределяющимся. Ее Высочество, по достоинству оценивая патриотические чувства г-жи Адамович и ее сына, находит, однако, что ему следует докончить курс в Орловском корпусе, и только после полного окончания воспитания Великая княгиня считает возможным оказать содействие в такой просьбе[429].

Относясь с глубоким покоем к возможности своего физического уничтожения, Великая княгиня решительно вставала на защиту другой, особенно детской, жизни. Ей была чужда позиция стороннего наблюдателя в Русско-японской войне, Великая княгиня не допускала мысли о победе любой ценой, тем более за счет эксплуатации чувства детского патриотизма.

Как бы трудно ни складывалась повседневная жизнь в годы войны, Елисавета Феодоровна всегда помнила о том, что любому человеку нужна передышка, необходим праздник, особенно такой, как Рождество, Новый год. Дореволюционная пресса того времени испещрена сообщениями о елках, которые Елисавета Феодоровна организовывала для детей и взрослых. Об одном из таких празднеств вспоминала Н. Балуева-Арсеньева. Наступило Рождество 1904 г. Все работавшие на складе Великой княгини были приглашены на елку, которую Елисавета Феодоровна устроила в Георгиевском зале Московского Кремля. Великая княгиня пожертвовала всем участникам вечера значки — бронзовая буква «Е» со средней перекладиной в виде красного эмалированного крестика. Каждый получил в подарок записную книжку с вытесненным золотом автографом Великой княгини: «Елисавета. Елка 1904/5». На дом всем участникам вечера прислали большую фотографию Елисаветы Феодоровны с ее личной подписью в костюме св. Елизаветы Тюрингенской (Венгерской), которую Великая княгиня очень почитала.

Этот образ поведения Великой княгини не требует особых комментариев, без лишних слов свидетельствуя о ее человечности и добросердечии. Здесь убедительно проявляется связь между великим общенациональным подвигом и простой человеческой радостью, без которой такая взаимосвязь не была бы возможна. Человеку часто кажется, что он «состоялся», но если от главного дела не совершен шаг в сторону добротной «просто жизни», то, наверное, к желаемому результату необходимо пройти еще ряд ступеней. Елисавета Феодоровна по всем параметрам серьезных и честных человеческих оценок была всегда, во всех отношениях достойна доверия других, т. е. во всех многообразных ситуациях была «друтодоминантна».

То огромное уважение и любовь, которую питали москвичи к своей Великой княгине, не замедлили оказать влияние на сбор больших средств, которые жертвовали и частные лица, и предприятия. Общая сумма, которая находилась в распоряжении Особого комитета, в те времена была целым состоянием. К числу крупных пожертвований можно отнести вклады от Московского городского кредитного общества (200 000 руб.), Московского земельного банка (60 000 руб.), Московского купеческого банка (50 000 руб.), Северного страхового общества (30 000 руб.), Духовного сбора Свято-Троицкой Сергиевой лавры (15 000 руб.), Центрального комитета примосковных железных дорог (41 000 руб.) и многих других организаций и частных лиц.

Наибольшая сумма поступила на помощь больным и раненым (более 360 000 руб.), на организацию санитарных отрядов (более 310 000 руб.).

Нельзя не отметить, что значительную лепту в общую сумму пожертвований вносили выставки, концерты и т. д. Так, значительная приходная статья Особого комитета образовалась из выручки с устроенной Комитетом в Московском манеже выставки картин французских художников. По инициативе г-на Юлия Рацковского, привезшего из Парижа целую коллекцию картин, в манеже, предоставленном Комитету бесплатно, летом 1904 г. была устроена выставка этих картин с последующим аукционом. Выставку открыла 8 июня 1904 г. Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Выставку посетило более 9 000 400 человек, а доход достиг почти 4 500 руб.

В свое время бывший почетный председатель Московского управления Красного Креста Великий князь Сергей Александрович назначал заведующей церковными сборами Московской епархии фрейлину Их Императорских Величеств Государынь Императриц Е.Ф. Джунковскую. С этой целью была организована специальная комиссия, которая по всем сорокам Москвы четко вела всю необходимую работу. Большинство членов Комиссии по организации церковного сбора приняли на себя обязанности уполномоченных по сбору. Ближайшими помощниками Е.Ф. Джунковской стали протоиерей К.П. Зверев, И.М. Бакунин и Л.С. Лик.

От Комиссии было разослано обращение к благочинным московских храмов, где разъяснялся выработанный и утвержденный порядок церковного сбора. Кроме того, Е.Ф. Джунковская имела личную беседу о церковном сборе на заседании благочинных с преосвященным Парфе-нием, епископом Можайским. Митрополит Московский Владимир, ознакомившись с целью и порядком сбора, благословил его начало.

В свою очередь Великая княгиня Елисавета Феодоровна поручила Особому комитету обратиться ко всем настоятелям и старостам храмов, прося их оказывать уполномоченным и сборщикам возможно большее содействие в сборе. Обращение Ее Императорского Высочества всколыхнуло православную Россию и удвоило церковный сбор.

В процессе сбора пожертвований и особенно в ходе транспортировки грузов на Дальний Восток было много трудностей. Отправляя материалы в столь далекое путешествие, необходимо было учитывать стоимость упаковки и количество предметов в каждом тюке, рассмотрение вопросов удобства доставки груза в лазареты и на театр военных действий, сделать все возможное для максимального предотвращения ошибок.

И все же, в силу ряда обстоятельств, случались промахи, которые приходилось немедленно преодолевать. Так, Маршанский и Зарайский полки 17-го корпуса, входившего в состав войск Московского военного округа, оказались на передовых позициях без соответствующей экипировки. Великая княгиня Елисавета Феодоровна дала указание срочно экипировать эти полки. Задание было выполнено в течение двух недель. Следует специально отметить, что снабжение этого корпуса и отправка походных кухонь производились за счет средств Великого князя Сергея Александровича.

Не менее сложной оказалась задача снабжения войск 17-го корпуса, уходившего на Дальний Восток из Московского военного округа, непромокаемыми накидками. Дело это было новым и для интендантства в целом и для Кремлевского склада в частности. И тем не менее, распределив заказ между несколькими фирмами, в течение месяца склад справился с решением этой задачи. 37 тыс. непромокаемых накидок были отправлены на Дальний Восток и еще 4 тыс. посланы вслед ушедшим войскам[430].

Оперативно решал Кремлевский склад и другие вопросы — оборудование отряда для борьбы с инфекционными заболеваниями; отправка на фронт небольшой мастерской для заточки хирургических инструментов; переправка на Восток эвакуационных пунктов и вагонов, большего количества сушеных овощей, лимонных и фруктовых экстрактов.

Особая забота Елисаветы Феодоровны (и это специально отмечает графиня Олсуфьева) состоит в том, чтобы «помочь в духовных нуждах русскому человеку, такому религиозному, каким он тогда был, путем отправки множества походных церквей, оборудованных всем необходимым для богослужений»[431]. По личной инициативе Великой княгини не только оборудовались походные церкви, но и формировался необходимый штат духовных лиц и причетников, которые были командированы на Дальний Восток. В частности, Ее Императорское Высочество пожаловало дворянскому санитарному отряду походную церковь, а Чудов монастырь в благословение этому отряду преподнес Великой княгине икону свт. Алексия Московского. Походная церковь и икона в драгоценной ризе с эмалью были переданы представителям московского дворянства. Церковь до отправления ее на Дальний Восток была установлена в Колонном зале Дворянского собрания[432]. Походные церкви имелись в Танхое, при плавучих лазаретах, при отряде общины «Христианская помощь», при управлении Заамурского округа отдельного корпуса пограничной стражи, на станции Маритуй Краснобайкальской железной дороги и при Сахалинском отряде.

Значительная часть средств на оборудование походных храмов была передана Великой княгиней из тех значительных, полумиллионных пожертвований, которые в эти годы она получила лично.

Под пристальным наблюдением Великой княгини на Дальний Восток шли хорошо экипированные санитарные поезда, с которыми на театр военных действий прибывали врачи и медицинские сестры, подготовленные Российским обществом Красного Креста и Иверской общиной сестер милосердия, августейшей попечительницей которой была Великая княгиня Елисавета Феодоровна.

Еще до начала Русско-японской войны сестры этой общины были направлены на Дальний Восток. 26 июля 1900 г. в присутствии Елисаветы Феодоровны в здании общины был совершен напутственный молебен по случаю командирования сестер. Уполномоченному отряда В.И. Барманскому Елисавета Феодоровна вручила образ Иверской Богоматери. С каждой сестрой Великая княгиня прощалась отдельно, благословляя небольшим образом и другими подарками[433].

Своеобразным этапом укрепления духа сестер стало сооружение собственного домового храма во имя Иверской иконы Богоматери, освящение которого состоялось 19 апреля 1901 г. Этот великолепный храм был воздвигнут на средства Е.С. Ляминой. Чин освящения совершил Высоко-преосвященнейший Владимир, митрополит Московский и Коломенский. Храм сооружен по проекту С. Родионова в русско-византийском стиле XII в., близок по архитектурным приемам древним соборам Звенигорода, Владимира, Ростова Великого, Ярославля, а по некоторым живописным заимствованиям — к Новгородскому собору св. Софии. Огромное впечатление на сестер и других москвичей производил мраморный иконостас с огромным образом Богоматери в алтаре и мраморный киот справа от алтаря, где был помещен образ Иверской Божьей Матери[434].

Много добрых страниц вписали сестры Иверской общины в историю Русско-японской войны, куда весной 1905 г. Великая княгиня отправила их отряд, который внес свой достойный вклад в работу девяти санитарных отрядов, четырех этапных лазаретов, ледоделательного поезда и других временных военных медицинских образований на Дальнем Востоке.

Елисавета Феодоровна в те годы стремилась специально отметить заслуги врачей в общем деле, причем не только московских и петербургских. В Государственном архиве Ярославской области бережно хранится целый ряд документов, свидетельствующих о ее отношении к врачам. Так, в архив на хранение поступила известная, очень ценная фотография с дарственной надписью: «Елисавета. В память нашей совместной работы 1904/5». Эта фотография поступила в архив от Марии Дмитриевны Кацауровой, урожденной княжны Кропоткиной, супруги видного общественного деятеля Ярославля, известного врача-окулиста, доктора медицины Ивана Николаевича Кацаурова (1855-1914). И.Н. Кацауров происходил из дворян Московской губернии, по окончании с отличием медицинского факультета Императорского московского университета начал работу в Ярославской губернской земской больнице, где трудился всю свою жизнь[435].

Подводя некоторый итог огромной деятельности Комитета Великой княгини в годы Русско-японской войны, подчеркнем еще раз основные направления этой работы, о которых постоянно сообщалось в отчетах и публикациях прессы:

— снабжение складов Ее Императорского Высочества Великой княгини Елизаветы Федоровны в Ляояне, Тылине, Мукдене, Харбине и Складов Красного Креста в Никольск-Удмуртском и Чите, а также некоторых лазаретов и отдельных войсковых частей на Дальнем Востоке необходимыми вещами и медицинскими пособиями;

— снаряжение и содержание девяти летучих санитарных отрядов;

— снабжение необходимым инвентарем и вещами плавучих лазаретов;

— снаряжение четырех этапных лазаретов на 200 человек;

— снаряжение и содержание отряда для борьбы с инфекционными заболеваниями;

— снаряжение и содержание Сахалинского отряда;

— устройство и содержание походных церквей;

— организация и содержание Исполнительной комиссии по бесплатному размещению больных и раненых воинов, эвакуированных с Дальнего Востока в Европейскую Россию;

— выдача разнообразных пособий участникам Русско-японской войны.

Кроме того, регулярно издавался «Еженедельник», в котором публиковались все необходимые сведения и справки с ответами на вопросы желающих оказать какую-либо помощь. Здесь же сообщались максимально полные сведения о благотворительной деятельности москвичей, о ходе военных действий.

Как уже отмечалось, Особый комитет для успешного выполнения принятых на себя задач счел необходимым иметь на театре войны своих уполномоченных, которые лично убеждались в насущных санитарных потребностях армии, доводили бы полученные сведения до Комитета. И получая от последнего все необходимое, руководили бы распределением посылаемого оборудования между лазаретами, госпиталями и войсковыми частями. Выбор Великой княгини в этом случае пал на известного и всеми уважаемого деятеля Москвы, гласного Городской Думы и губернского земства Александра Ивановича Пучкова, который 20 марта отбыл на фронт, точно и добросовестно выполняя свои функции.

Не менее существенную пользу принесло назначение Ее Высочеством уполномоченным Особого комитета в Иркутске Александра Александровича Второва. Его главная заслуга состояла в том, что он, во-первых, пристально наблюдал за следованием грузов, отправлявшихся из Склада Ее Высочества на Дальний Восток (препятствий на Сибирском пути было немало). Работа Второва и его помощников гарантировала безопасное следование грузов. Второй вид помощи А.А. Второва состоял в том, что он, получив предупреждение об отправке медицинского персонала, встречал медиков в Иркутске, улаживал возникавшие недоразумения, давал им возможность отдохнуть в своем доме. Большую помощь оказывал он и при эвакуации больных и раненых.

«Еженедельник» прилагался для городских подписчиков при всех московских газетах и печатался по удешевленной цене в типографии товарищества И.Д. Сытина частично на средства Особого комитета, а также на средства-пожертвования редакций газет «Русские ведомости», «Московские ведомости», «Русское слово», «Московский листок». Кроме того, «Еженедельник» рассылался Особым комитетом губернаторам, представителям административных, объединенных и духовных учреждений всех губернских городов, всем жертвователям и т. д. Всего за год войны вышло 76 номеров «Еженедельника» в количестве около 50 000 экземпляров каждый.

Оценивая деятельность Особого комитета во время войны, все особо отмечали работу комитетского склада Ее Высочества и состоявшего при нем отдела отправок. Глав-ноуполномоченный Красного Креста Северо-Восточного района князь Б.А. Васильчиков в своих отчетах указывал на контраст упаковок оборудования, отправляемого из склада Великой княгини, по сравнению с качеством работы других отправителей. Упаковки Кремлевского склада отличались тщательностью, точностью описей и нарядов, надписями на тюках, соответствующими содержимому. В то время как обычно упаковывали небрежно: в тюке можно было обнаружить вместо крупы табак. Поэтому очень часто приходилось распаковывать грузы, сортировать и делать новые описи.

Кремлевский склад Великой княгини подготовил так много вещей, что одна часть их была возвращена в Москву, другая часть отправлена в Японию для русских пленных.

С завершением войны деятельность склада начала сворачиваться. При этом, однако, учитывалась необходимость оказания помощи раненым, возвращающимся в Россию. Остаток денег был сдан в Комитет Великой княгини. Кремлевский склад просуществовал 1 год и 8 месяцев и 1 октября 1905 г. был реорганизован в склад запасов[436].

После окончания войны все внимание Елисаветы Феодоровны было обращено на оказание помощи раненым и увечным воинам. Своеобразным центром оказания такой помощи стало село Всехсвятское.

Это село занимало особое место в истории Москвы, где после Русско-турецкой войны 1877-1878 гг. был создан целый комплекс построек для увечных и престарелых воинов. Алексеевское убежище для воинов возникло в 1878 г. Попечителем убежища был генерал-майор Д.В. Мерчанский. К началу 1890-х гг. временные бараки превратили в просторные и теплые дома, украшенные картинами и цветами.

Каждый дом увечных воинов носил имя особы царской фамилии или героя войны 1877-1878 гг.: Государя Императора, Государыни Императрицы, наследника-цесаревича, генерал-фельдмаршала Великого князя Николая Николаевича. Кроме пятнадцати домов, в убежище была построена церковь во имя св. Александра Невского, лазарет имени Императора Александра II, хозяйственный дом, аптека с амбулаторией, баня, оранжерея. В центре убежища размещался Царский павильон, утопавший в цветах.

22 июля 1892 г. на территории приюта состоялась закладка здания Алексеевского приюта для раненых и престарелых воинов. К моменту закладки была подготовлена металлическая доска с надписью: «Здание Алексеевского приюта для раненых и престарелых офицеров, построенное при Алек-сеевском убежище увечных воинов вдовою потомственного почетного гражданина Варварой Андреевной Алексеевой в память ее мужа. Основано 22 июля 1892 года при Государе Императоре Александре III Александровиче, Московском генерал-губернаторе Государе Великом князе Сергее Александровиче, попечителе убежища генерал-майоре Дмитрии Васильевиче Мерчанском, по проекту академика архитектуры Игнатия Павловича Залесского»[437].

Не случайно район Всехсвятской рощи после окончания Русско-турецкой войны стал одним из центров помощи увечным воинам.

Тяжело переживала Великая княгиня беду воинов, пострадавших во время Русско-японской войны и старалась помочь им, выполняя завещание Великого князя Сергея Александровича.

Есть множество свидетельств непрерывающегося внутреннего союза Елисаветы Феодоровны и Сергея Александровича, что, в частности, выражалось в строительстве Великой княгиней духовно и социально значимых сооружений во имя небесных покровителей Сергия и Елисаветы.

Так, 5 июля 1907 г. состоялась закладка Сергиево-Елисаветинского трудового убежища для увечных воинов Русско-японской войны, обеспеченная средствами, завещанными Великим князем Сергеем Александровичем.

На молебне по случаю закладки здания присутствовала Елисавета Феодоровна, генерал-губернатор Москвы С.К. Гершельман, почетный опекун А.А. Пушкин (сын поэта) и др.

25 октября 1908 г. с большой торжественностью в вековой Всехсвятской роще было освящено устроенное Елисаветой Феодоровной Сергиево-Елисаветинское трудовое убежище для увечных воинов. Трехэтажное здание убежища было специально приспособлено для обучения ремеслам ветеранов войны, главным образом ремеслам, пригодным в деревне. На освящении убежища присутствовала Великая княгиня, вся высшая администрация Москвы, жертвователи.

Такого рода благотворительная деятельность открывала принципиальную возможность трудовой жизни изувеченных воинов, обеспечивала способ проявления их умений и дарований в новых условиях. Елисавету Феодоровну в любой деятельности всегда страшила абстракция, которая замещает действительность; и, напротив, привлекала работа, направленная на укрепление внутренней духовной устойчивости человека, застигнутого бедой.

Не меньше внимания Великая княгиня уделяла раненым воинам, размещенным на территории будущей Марфо-Мариинской обители. В августе 1908 г., во время отдыха в Крыму, она обращается к митрополиту Московскому и Коломенскому с горячей просьбой:

«Высокопреосвященнейший Владыко,

Приступив с разрешения Вашего к устройству на Большой Ордынке храма для учреждаемой в недалеком будущем Марфо-Мариинской обители, Я обращаюсь к Вам, Владыко, с усердной просьбой дозволить до сооружения означенного храма, поставить в одном из зал существующего уже там Лазарета-Убежища для раненых воинов временный иконостас с алтарем (типа походных церквей), дабы не лишать призреваемых, не имеющих возможности, по состоянию своего здоровья, посещать приходской храм, удовлетворения духовных потребностей.

В надежде на благоприятное разрешение этого МОЕГО ходатайства испрашиваю Святительского Вашего благословения и поручаю СЕБЯ молитвам Вашим.

Елисавета»[438].

Благословение Владыки было получено, и раненые воины получили возможность молиться в своем временном храме.

Помощь Великой княгини после Русско-японской войны простиралась не только на увечных воинов. Елисавета Феодоровна решила прийти на помощь солдатам, уходящим в запас из Маньчжурской армии. С этой целью она учредила Бюро для приискания занятий нижним чинам этой армии. И многим действительно была оказана помощь.

Однако пришло время закрыть Бюро, но поскольку заявки с просьбой о помощи продолжали поступать, Елисавета Феодоровна приняла решение сохранить Бюро для обслуживания беднейшего населения Москвы. В Бюро хлынули сотни детей с просьбой о трудоустройстве, но мест для осуществления этой цели не было. Тогда Великая княгиня решила в качестве пробы организовать небольшую артель мальчиков-рассыльных, чтобы дать им возможность заработать и помочь семье. В такой форме Бюро было воссоздано 19 декабря 1906 г. На работу приняли вначале 10 мальчиков-рассыльных, которых разместили в светлых просторных помещениях с цветами на окнах и птицами в клетках.

Дети получали от Бюро одежду, обувь и белье. При артели жил воспитатель, который наблюдал за порядком. Вечером организовывались различные занятия. Раз в неделю к детям приходил на беседу священник[439].

Деятельность Великой княгини Елисаветы Феодоровны во время Русско-японской войны и в последующие годы была странствием по незнакомому доселе полю битвы. В борьбе за жизнь русских людей Великая княгиня обретала большую внутреннюю силу, не ожидая благодарности и не избегая любых опасных поворотов в бытии. Она спешила к цели, которую избрала себе во второй половине жизни, стремясь на помощь другим и самой себе.

В годы войны, когда столь дорогая душе Елисаветы Феодоровны гармония, казалось, была немыслима при наличии глубоких многообразных контрастов, ее поражали живые образы взрослых людей и детей, без раздумья, массово приносивших на алтарь Отечества все лучшее, что имели. Борьба с собственным эгоизмом каждого переносилась во внутренний мир личности. Наступило время особого испытания силы народа, отчетливо осознававшего опасность ситуации и готового понять, где в этом случае проходит грань между подлинными патриотами России и патриотами на словах. Эталоном чести того времени становился сам факт поведения таких людей, как Великая княгиня Елисавета Феодоровна.

Глава 9. Великая обитель Великой Матушки

День убийства Великого князя Сергея Александровича многое изменил в мироощущении Великой княгини Елисаветы Феодоровны. Многое стало иным в образе мыслей, изменилось ежедневное питание, которое теперь состояло из молока, яиц, овощей и хлеба, и это задолго до принятия монашеского образа жизни. Никто не в силах был отвратить ее от избранного пути. «Казалось, — вспоминает А.А. Олсуфьева, — что с этого времени она пристально всматривалась в образ иного мира… посвятила себя поиску совершенства, и велика была ее благодарность тем, кто не превращал своей любви в цель удержания ее в рамках земных привязанностей, но кто доброжелательно наблюдал, как она преодолевала их»[440].

В духе отрицания выбора Елисаветы Феодоровны высказывались многие. Одна из близких Великой княгине дам отмечала, что обитель свидетельствовала о художественном вкусе Великой княгини, и полный цветов сад красиво выделялся на белом фоне стен обители и церкви. «Великая княгиня была так красива, что всякий костюм на ней хорошо выглядел, да и форма Марфо-Мариинских сестер не была уродлива, но тем не менее, каждый раз, что я видела ее в одежде монахини, меня это неприятно поражало»[441].

Осматривая в те годы церковь, где покоился Сергей Александрович, эта дама (В.В. Васильчикова) неосторожно заметила, что в храме вместе с мужем заживо погребена сама Елисавета Феодоровна. Это вызвало протест Великой княгини. Впоследствии В.В. Васильчикова глубоко сожалела о сказанных тогда словах, поскольку Елисавета Феодоровна была действительно заживо похоронена. В действительности же сама Великая княгиня неоднократно признавалась, что имела с детства желание помогать страждущим, прежде всего тем, кто страдает душой.

Все московские газеты писали в 1909 г. о главном деле Великой княгини — создании Марфо-Мариинской обители милосердия, которая с каждым годом становилась все более заметным явлением в жизни Москвы. В состав обители входили больница (22 кровати), аптека, амбулатория, библиотека, столовая для бедных, приют для девочек-сирот, воскресная школа. Для реализации этого святого начинания требовались большие средства. Кроме личных денег, Елисавета Феодоровна сумела привлечь многих добровольных помощников-благотворителей Марфо-Мариинской обители, таких, например, как И.А. и К.Ф. Колесниковы, М.Ф. Морозова и др.

Елисавета Феодоровна и духовник обители о. Митрофан Сребрянский, другие люди долго и обстоятельно работали над созданием устава обители и ее организацией. В сестры посвящали православных образованных вдов и девушек в возрасте от 21 до 40 лет. Сестры подразделялись на крестовых, более опытных и учениц.

9.1. Устав Обители. Основные учреждения

В Уставе Обители четко формулировалась ее цель, отмечалось, что Обитель учреждена Ее Императорским Высочеством на землях, принадлежащих Елисавете Феодоровне в Замоскворечье, на Большой Ордынке. Отмечалось, что Обитель милосердия пользуется самостоятельным управлением на основании Устава. Она принадлежит к ведомству местного епархиального управления, которому представляет ежегодные отчеты о своей деятельности.

В Уставе отмечалось, что первой настоятельницей Обители является пожизненно ее учредительница. Следующая настоятельница по уставу должна была назначаться в соответствии с выбором учредительницы Обители. Все дальнейшие настоятельницы избираются пожизненно общим собранием сестер Обители из своей среды по большинству голосов. Возглавлять такое собрание должен духовник Обители.

Духовника Обители милосердия избирает настоятельница и представляет его на утверждение митрополита Московского. Настоятельница вправе в случае необходимости отстранить от работы или уволить должностных лиц, исключить из числа испытуемых сестер лиц, недостойных носить это звание. Настоятельница, если на то есть веские причины, может быть устранена от должности митрополитом Московским. При настоятельнице должен быть Совет, в который входят духовник, казначея и благочинная. В случае необходимости, в Совет можно приглашать посторонних лиц, которые пользуются правом совещательного голоса. Сестры имеют право на отдых и отпуск по усмотрению настоятельницы. В Уставе было записано также, что Марфо-Мариинская обитель милосердия в будущем намерена построить свой скит вне Москвы, куда потрудившиеся сестры по желанию и с согласия Совета Обители, постригшись в мантию, могут удаляться, чтобы проводить последние годы жизни в молитве и исключительном служении Богу.

Перед поступающими в Обитель ставили вполне определенные требования:

— крепость духовной веры и готовность в смирении нести любое послушание во имя Господа;

— физическое здоровье, которое необходимо для сложной работы сестры милосердия.

Все сестры без исключения были обязаны посещать бедных, приносить им облегчение духовное и физическое, всегда помня, что главная цель обители — оказывать бедным помощь на местах.

Регулярное посещение сестрами бедных началось лишь с 1913 года, т. е. с тех пор как завершились подготовительные «курсы» настоятельницы и духовника обители, завершилось прохождение необходимого медицинского курса начальной доврачебной помощи. Среди сестер обители была также создана группа, которую специально готовили опытные врачи, предлагая этой группе прохождение специальной практики в больнице и амбулатории обители.

Часто сестрам приходилось раздавать бедным детям одежду, обувь, помещать детей в приюты, подыскивать рабочие места, оказывать денежную помощь, оплачивать различные учебные курсы.

И все же главное в деятельности сестер, как отмечалось во всех документах Обители, во всех дореволюционных публикациях, — оказание обездоленным людям духовной помощи, готовность сказать теплое, доброе слово.

В документах Обители и в печати неоднократно ставился вопрос о деятельности ее учреждений.

В условиях типичной для многих безудержности и бесцеремонности в своих притязаниях, на фоне бессердечной морали, полной духовной индифферентности к больному человеку Марфо-Мариинская обитель выдвигает принцип безвозмездности и максимальной гуманности при оказании медицинской помощи. Однако в обительской больнице было 10 так называемых именных кроватей для богатых больных. За учреждение такой кровати выплачивался взнос в размере 5000 руб. Больница находилась под руководством обительского доктора медицины А.И. Никитина. Кроме него курсы медсестер безвозмездно вели профессор А.А. Корнилов, Ф.И. Березкин, А.Н. Мясоедов. Все операции делались безвозмездно хирургами Ф.И. Березкиным, А.Ф. Ивановым. При больнице имелась отдельная библиотека. По решению настоятельницы больница не увеличивалась, так как, отметим это еще раз, главная задача сестер — посещать бедных и больных вне обители.

Те же принципы были заложены в основу деятельности амбулатории, где для бедных бесплатно выдавали лекарства, бесплатно делали инъекции, массаж, проводили электролечение. В шести кабинетах безвозмездно работали 34 врача в неделю.

Аптека обители работала как благотворительное учреждение для всех граждан, значительно понижая стоимость лекарств; для бедных лекарства отпускались бесплатно.

Такое отношение внушало доверие многим, помогало бедным преодолевать парализующий их страх, отодвигало на второй план предощущение неотвратимого тупика в случае тяжелой болезни. В обители бедняки встречали целую гамму целительных средств, которая создавала в их сознании новую духовную ткань мира.

Разумеется, забота о здоровье бедных была неотделима от задачи создания приюта для круглых сирот; воскресной школы для безграмотных девушек и женщин, работавших на фабриках. После воскресных уроков учениц угощали чаем и хлебом, затем они обучались пению и далее участвовали в богослужении в обительском храме. И приют и воскресная школа возглавлялись священником о. Е. Синадским.

Для насельников и учеников Обители была организована библиотека, насчитывающая более 2000 томов. Книги для чтения выдавались бесплатно.

В свое время, у истоков новой власти, все сказанное о медицинской помощи и образовании в Обители представлялось привычным, сбывшейся мечтой. Но в те годы такое отношение к бедным людям казалось настоящим чудом: предпринимались конкретные шаги для того, чтобы важнейшие сферы культуры обернулись к обездоленному человеку искренностью и добросердечием.

Достаточно в этой связи вспомнить и такое учреждение Обители, как столовая для бедных. Свыше 300 обедов ежедневно отпускалось из Обители, как правило, бедным многодетным женщинам. Одна из сестер Обители вспоминала, что в течение 1913 года было выдано 139 443 обеда. Беднякам не нужно было выстаивать в длинной унизительной очереди за тарелкой супа.

Без посредства, хитрости и лукавства мздоимцев они получали вовремя «стакан воды» от самого Спасителя. Эта благословенная глубина и сила милосердного подаяния помогала изживать в душе превратное представление о человеческом достоинстве.

Сам по себе факт владения квартирой или даже небольшой комнатой ничего небывалого не представляет. Но совершенно иная картина открывается любящему взору, если перед ним бедные юные существа — работницы фабрик, которые по иронии судьбы погибают от голода, страдания и своей ежедневной бездомности, а поэтому не в состоянии приблизиться к очагам образования. Настоятельница и сестры Марфо-Мариинской обители милосердия мечтали на своей земле с помощью добрых людей выстроить большой дом дешевых квартир для таких девушек, где за минимальную плату они имели бы место жительства и нормальное питание. Но пока реализовать такой проект не удавалось, в частном доме была выделена квартира, где проживали бедные курсистки — работницы фабрик. В этой квартире постоянно жила сестра Обители, имелась библиотека в 200 томов. Квартиру еженедельно посещал духовник для совершения молебнов и проведения бесед.

Сестры обители постоянно участвовали в работе многочисленных благотворительных Обществ, организуемых Великой княгиней. Так, в адресной книге «Вся Москва» в период с 1914 по 1917 год в Столешниковом переулке, в доме известного мецената Корзинкина, о котором мы писали выше, проживало семейство древнего рода Языковых (мать Надежда Никаноровна Языкова и ее дочери Елисавета и Евгения), которые, будучи сестрами Марфо-Мариинской обители, работали в «Складе кустарных изделий», состоявшем под покровительством Великой княгини. Елисавета Феодоровна была учредителем и попечителем ряда благотворительных организаций в Москве и Петербурге, в том числе «Высочайше утвержденного Комитета для устройства в Москве Музея Прикладных знаний», при котором было создано «Общество распространения технических знаний» в московском Политехническом музее. Одной из задач общества было — возродить на Руси кустарные народные промыслы и организовать продажу кустарных изделий. Продажа была организована в магазине «Родник» в Столешниковом переулке, д. 7, при котором был создан «Склад кустарных изделий», где трудились сестры Обители Елизавета и Евгения Языковы[442].

Именно сюда бедный молодой, никому тогда не известный художник Н.Я. Тамонькин сдавал на продажу рисунки для народных вышивок, зарабатывая таким образом на хлеб. На его рисунки, сдаваемые в магазин, обратил внимание меценат Владимир Владимирович фон Мекк, бывший в то время личным секретарем Великой княгини Елисаветы Феодоровны (внук Н.Ф. фон Мекк, которая в свое время покровительствовала П.И. Чайковскому). Пригласив к себе в дом на Новинском бульваре студента Строгановского училища, фон Мекк предложил ему оплачиваемую работу. Меценат развернул перед студентом обмерные чертежи небольшой часовни в саду Марфо-Мариинской обители и предложил расписать ее. Это был первый заказ, предоставлявший молодому художнику опробовать свои силы. Готовые эскизы были оценены по достоинству. И хоть роспись не состоялась по определенным причинам, художник получил новый заказ, теперь уже от Великой княгини на роспись иконостаса временной церкви обители. Великая княгиня осталась довольна росписью. А храм, первоначально считавшийся временным, после освящения его в честь святых Марфы и Марии превратился в постоянно действующую больничную церковь[443].

Так, со склада кустарных изделий Великой княгини Елисаветы Феодоровны начиналась многолетняя плодотворная деятельность художника, который, кроме проектов крупных архитектурных сооружений, оставил множество незабываемых эскизов старых храмов, где особое внимание было уделено отдельным элементам декора, которые свидетельствовали о том или ином стиле эпохи.

9.2. Повседневная жизнь Обители

День Обители выстраивался в строгом порядке. Подъем — в 6 часов утра. В 7.20 — общая молитва в больничном храме, после которой прочитывалось несколько фрагментов из Евангелия, апостольских посланий, псалом. Получив благословение священника, настоятельницы, сестры пили чай, а затем направлялись на выполнение своих послушаний. Свободные в этот день от послушаний сестры оставались в храме на литургии. Два раза в неделю с 11 до 12 часов дня духовник Обители проводил беседу с сестрами. Одна беседа катехизического характера, другая — святоотеческого. В 12.30 — трапеза с непременным чтением жития святого. В 4 часа дня — чай. В 5 часов — вечерня, в которой участвуют те сестры, которые свободны от послушаний. В 19.30 — вечерняя трапеза. В 21.00 — общая вечерняя молитва в больничном храме, после которой, получив благословение настоятельницы, сестры расходились по кельям. В 22.30 — сон.

Четыре раза в неделю в обительском храме во время вечерней службы читались акафисты: в воскресенье Спасителю, в понедельник Архангелу Михаилу и всем Небесным Силам бесплотным, в среду св. Марфе и Марии, в пятницу Богоматери и Страстям Христовым. Сестрам вменялось в обязанность посещать Чудов монастырь в праздники святителя Алексия, а также храм-усыпальницу Великого князя Сергея Александровича в день его убиения.

Сестры при посвящении получали кипарисовый крест на белой ленте с изображением Нерукотворного Спаса и Покрова Божией Матери; на обратной стороне — изображение святых жен Марфы и Марии. Получая этот крест, дав обет (на определенный срок) служить Богу и людям, сестры в решении всех вопросов настраивались на подчинение правилам Обители. Каждая сестра получала четки и ежедневно обязательно творила сто Иисусовых молитв. В случае войны обительские сестры не могли ехать с отрядами воинов. Эту задачу выполняли сестры Красного Креста. Задача обительских сестер — оказание помощи больным и раненым в Москве, а также помощь в случае эпидемий и стихийных бедствий.

Одним их главных послушаний, как уже говорилось, было посещение бедных. Ежедневно несколько сестер отправлялись к бедным (всегда по две сестры) в разные кварталы города. Елисавета Феодоровна получала в год по 12 000 прошений об оказании помощи беднякам. Всех обездоленных сестры стремились посетить, утешить, полечить, принести в их дома радость и мир.

«Но решение труднейших задач, — подчеркивала А. А. Олсуфьева, — всегда брала на себя их Великая Матушка, которая знала, что Бог умеряет ветер по отношению к смиренным и что она сама имеет силы на все. Ее душа укреплялась и расцветала в этой жизни, связанной с лишениями. Всегда спокойная и смиренная, она находила время и силы, получая удовлетворение от этой бесконечной работы»[444].

Великая княгиня жила в комнатах светлых и чистых, отделенных от госпиталя церковью, украшенных исключительно иконами, подаренными теми, кто любил и почитал ее. На руке она носила четки. Каждую свободную минуту перебирала их, творя Иисусову молитву.

Современники, посещавшие Елисавету Феодоровну в Марфо-Мариинской обители, отмечали доминирование белого цвета во всей обстановке дома. Повсюду был ситец светлых тонов. Им была обита мебель, на окнах во всех комнатах ситцевые занавески разных рисунков с изображением светлых полевых цветов. Полы устилались коврами светлых тонов. В доме было много редких цветов — зимой цветущая сирень в кадках, и тоже только белая. В церкви также светлые ситцевые занавески. Служба совершалась священником в белых, вышитых шелком ризах. Все сестры носили светлые длинные платья и белые покрывала.

В письме к Николаю II Елисавета Феодоровна сообщала о характере питания сестер Обители, стремясь преодолеть слухи о якобы суровом, полуголодном существовании там. Учитывая, что работа сестер трудная, им была разрешена любая простая, здоровая пища, в том числе и мясо. Сестры любили общую трапезу, возглавляемую обычно Гордеевой. О себе Великая княгиня сообщала: «Я ем одна у себя дома, меня это устраивает, и кроме того, надо держать некоторую дистанцию, хотя мы и живем вместе… Я живу в отдельном доме…»[445]. В этом небольшом фрагменте письма Елисаветы Феодоровны нашла выражение ее позиция относительно этики общения начальницы Обители и сестер. Здесь очевидно отрицание «уравниловки», «панибратства» в отношениях. Этот вопрос всегда решался Великой княгиней вполне определенно, что не снижало уровня духовного общения, не мешало полноценной церковной жизни.

Великая княгиня спала на деревянной кровати без матраца, с жесткой подушкой. Часто спала 2-3 часа, в полночь поднималась, чтобы помолиться в церкви, а затем посетить больных в больнице. Если кто-то из пациентов, как вспоминала А. А. Олсуфьева, по какой-либо причине испытывал сильную тревогу, она садилась возле него и оставалась там, стараясь успокоить его в тягостные часы ночи. Она обладала особой интуицией, находила особые слова, и больные легче переносили страдания.

В Москве вскоре узнали об исключительном уходе за больными в Марфо-Мариинской обители. И сюда начали направлять очень тяжелых больных.

А.А. Олсуфьева, будучи очень близким Елисавете Феодоровне человеком, вспоминала, как однажды в обитель привезли повариху из бедного дома, которая получила ожог, опрокинув на себя масляную кухонную плиту. Ожоги покрывали слишком большую часть поверхности кожи, чтобы можно было это исцелить — неповрежденной кожи не осталось за исключением ладоней рук и ступней ног. Ее привезли уже с признаками гангрены из одной городской больницы. Великая княгиня сама делала бедной поварихе перевязки, которые были столь болезненны, что она должна была каждый раз менять позу ради удобства и успокоения пациентки. Однако Великая княгиня упорно продолжала лечение вплоть до того момента, пока женщина не поправилась, к удивлению врачей, которые признавали ее безнадежной.

Хирурги Москвы просили матушку о помощи, когда им предстояла сложная операция. Она ассистировала с удивительным спокойствием и концентрацией внимания, чутко прислушиваясь к каждому пожеланию врачей. Елисавета Феодоровна основала Дом неизлечимых туберкулезных больных для женщин из беднейшего класса и посещала этот «дом смерти» дважды в неделю. Пациентки часто проявляли свое благодарное отношение к Елисавете Феодоровне, обнимая ее, но не думая при этом об опасности инфицирования. Великая княгиня ни разу не уклонилась от их объятий. Этому Дому женщин, больных туберкулезом, она была особенно предана (позднее Дом туберкулезных больных был переведен в специализированную городскую клинику).

Елисавета Феодоровна сердечно относилась к тяжело больным слугам, от которых отказывались бывшие хозяева и родственники. Ее главная цель состояла в том, чтобы дать немного комфорта и радости людям, которых отказывались принимать больницы, и им ничего не оставалось, как умирать в ужасной нищете. За этими бедными людьми ухаживали сестры в светлом доме с большим садом, где больные часто выздоравливали, и Великая княгиня помогала им в этом. Но нередко они умирали, поручая близких своей благодетельнице. Часто умирающая мать говорила Великой княгине: «Мои дети больше не мои, они Ваши, ибо у них в мире нет никого, кроме Вас!»[446].

Все свое богатство Великая княгиня разделила на три части. Одну часть вернула Русскому Императорскому Дому. Вторую — распределила между близкими. Третью — обратила на дела милосердия.

На свои личные нужды тратила крайне мало денег, носила скромную одежду, чтобы быть незаметной.

Огромные средства и силы Елисавета Феодоровна и ее обитель отдавали детям. В годы Первой мировой войны здесь не только выхаживали воинов, но и заботились о детях, которых перевозили в Москву из тех мест, где велись военные действия.

В этой связи в начале августа 1915 года Великая княгиня пригласила в Марфо-Мариинскую обитель настоятельниц московских женских монастырей. На этом совещании было принято решение, что Турковицкому Холмскому женскому монастырю Марфо-Мариинская обитель предоставит только что выстроенный дом в Денежном переулке для размещения там 300 детей. В октябре 1915 года там был освящен храм св. Елисаветы[447].

В деятельности Марфо-Мариинской обители особо привлекает стратегия отношения Великой княгини к воспитанию детей из зажиточных семей. В.Ф. Джунковский вспоминает, что вслед за лазаретом в одном из домов обители открылся кружок «Детская лепта». Цель кружка состояла в том, чтобы дети состоятельных родителей с раннего возраста помнили, что есть их сверстники, которым не до роскоши, которые нуждаются в самом необходимом, и что помогать этим детям своим трудом и излишком своего имущества есть обязанность каждого христианина[448].

Новый тип благотворительности, вызревавший в душе Великой княгини, был не от мира сего, но побуждал к жизни в миру с целью его преображения. Поэтому в основу будущей обители была положена мысль, которая проверялась Великой княгиней в общении с множеством людей, и прежде всего детей. Мысль эта — твердое предупреждение любителям педагогических экспериментов: «Никакой человек не может дать другим более, чем он имеет сам»[449]. Мы все черпаем от Бога, поэтому только в НЕМ можем действительно любить ближних и совершать должное научение юных. Только на этой основе можно было соединить жребий Марии, внемлющей вечным глаголам жизни, и повседневное служение Марфы.

Последовательность и стойкость в проведении концепции Обители в жизнь объясняется тем, что Елисавета Феодоровна всегда помнила закон духовной жизни, который очень кратко и мудро сформулировал великий старец: держи сердце в чувстве к Богу, всегда будешь в памяти Божьей. Помощь Божия придет лишь тогда, когда человек всем сердцем начнет говорить: «Господи, помоги!» Елисавета Феодоровна, молясь именно так, ощущала главный плод молитвы — страх Божий и сокрушение сердца. Опытом жизни она подтверждала справедливость суждения старцев о том, что Имя Божие, будучи призываемо, убивает все вредные страсти, хотя и не известно, как это совершается.

Несмотря на то что развитие Марфо-Мариинской обители милосердия требовало огромных усилий Великой княгини, знакомство с хроникой ее жизни убеждает в невероятной многоадресности и разнообразии ее усилий. Развитие главного детища Великой княгини не служило препятствием к ее умножающемуся участию в бедах и радостях Москвы. Если пунктирно отметить на карте ее жизни точки приложения усилий Великой княгини в деле благотворения в напряженные годы строительства Обители (1911-1913 гг.), то получится убедительная картина: 27 апреля 1911 г. Елисавета Феодоровна, как попечительница, присутствует на 50-летнем юбилее Братолюбивого благотворительного общества в храме Спиридоновского убежища, где была совершена литургия, а затем состоялась закладка дома бесплатных квартир, сооружаемого на капитал, пожертвованный Е.П. Самарджи[450]; в мае 1911 года Третьяковская галерея получила от Великой княгини Елисаветы Феодоровны и Великой княжны Марии Павловны восемь картин из коллекции Великого князя Сергея Александровича, имеющих огромную художественную и материальную ценность[451], «Голос Москвы» сообщал, что в Марфо-Мариинской обители сооружен новый корпус для сестер милосердия, построенный на средства М.Ф. Морозовой и И.А. Колесникова[452]; 2 января 1913 года в Консерватории состоялся концерт духовной музыки в пользу Елисаветинского благотворительного общества[453]; 26 января 1913 года в Сергиево-Елисаветинском приюте при Бутырской тюрьме открыт приют для подследственных девочек младше 18 лет[454]; 13 июня 1913 года Великая княгиня посетила Матросскую богадельню, где священник о. И.Н. Лихачев устроил огород для работы в нем детей улицы[455]; 13 августа напротив Ивановского монастыря был освящен и открыт приют-ясли «Маяк» для девочек Хитрова рынка[456]. Эти и множество других сообщений в прессе свидетельствовали лишь о малой части той огромной работы, которую постоянно осуществляла Великая княгиня.

9.3. Великая матушка в дни стихийных бедствий

Еще до создания Обители Елисавета Феодоровна активно занималась ее формированием, подготовкой к закладке Покровского храма в 1908 году. Великая княгиня никогда не замыкалась в одном, пусть даже самом важном деле. Ее лучшие качества всегда ярко проявлялись в дни всенародных бедствий, связанных с разбушевавшейся стихией.

Таким испытанием для Москвы и Подмосковья было невиданное до тех пор наводнение 1908 года. Население всей России горячо отозвалось на эту беду. Из числа крупных жертвователей первыми были московские дворяне, передавшие в фонд пострадавших 1000 руб., и Великая княгиня Елисавета Феодоровна, которая передала в этот фонд такую же сумму. Деньги немедленно распределялись по местам бедствия. Помимо того, В.Ф. Джунковский при милостивом участии Елисаветы Феодоровны и ее Общества распределял на местах нуждающимся хлеб и одежду, Великая княгиня приказала со своего склада выдать пострадавшим 500 комплектов мужской и женской одежды.

В мае 1908 года Елисавета Феодоровна выразила желание принять на себя заботы о населении Звенигородского уезда и внести из личных средств ту сумму, которой уездному комитету не хватало на покрытие убытков от наводнения. В результате этого доброго дела Великой княгини Звенигород обошелся без помощи губернского комитета[457].

Эта дань малой родине, имевшей в жизни Великой княгини особое значение, вновь обратила ее память к незабываемым, неповторимо прекрасным дням. Эта давно обозначенная связь требовала немедленной помощи именно Звенигородскому краю, его жителям, которым Великая княгиня была обязана своим радостным вхождением в новую отчизну.

В годы становления и развития Марфо-Мариинской обители милосердия Елисавета Феодоровна помнит и действует ради тысяч погорельцев Москвы и России, являясь председателем Общества помощи погорельцам.

В 1911 году она собирает общее собрание членов Совета этого Общества, где рассматриваются вопросы о мерах конкретной помощи пострадавшим в Москве, Клину, Волоколамске и т. д. 1911 год был отмечен как удачный в работе Общества, поскольку все местные отделы Общества при оказании такой поддержки сумели решить вопросы своими силами, не обращаясь в Главный совет.

Здесь было принято решение о пополнении склада вещей для погорельцев. К концу отчетного года на складе было всего 2460 вещей.

28 октября 1911 года для пополнения средств Главного совета по оказанию помощи погорельцам Попечительство о сборе пожертвований организовало в Охотничьем клубе спектакль. Это, разумеется, был лишь один из источников поддержки Общества.

По ходатайству Великой княгини Елисаветы Феодоров-ны некоторые активисты Общества помощи погорельцам получили Высочайшие награды.

Так, помощница председательницы Волоколамского отдела Общества была награждена золотой нагрудной медалью на Аннинской ленте. Секретарь Дмитровского отдела Общества Алексей Павлович Афанасьев был удостоен ордена св. Станислава 2-й степени. Помощник секретаря по Серпуховскому отделу Общества Дмитрий Петрович Бобровников был награжден золотой нагрудной медалью на Аннинской ленте[458].

Давно закончилась Русско-японская война, но помощь инвалидам Сергиево-Елисаветинского убежища продолжалась. 29 декабря 1911 г. «Голос Москвы» сообщал, что 28 декабря в Большом театре в пользу этого убежища и Сергиево-Елисаветинского начального училища для солдатских детей была поставлена «Травиата». Партию Альфреда исполнял Л.В. Собинов, Виолетты — А.В. Нежданова, Жермона — Л.В. Грызунов. В заключительной части вечера был показан возобновленный одноактный балет Байера «Фея кукол», в котором блистали В.А. Коралли и A.M. Балашова. Театр был переполнен. В антрактах при входе в зрительный зал шла активная продажа программ и цветов[459]. Все вырученные средства направлены указанным выше учреждениям.

Несмотря на вереницу великих жертв и тревог, вызванных войной и стихийными бедствиями, весной 1916 года в Москве не осталось незамеченным важное событие.

13 апреля, в среду Светлой Седмицы, Высокопреосвященнейший Владыка митрополит Макарий совершил Божественную литургию в храме Марфо-Мариинской обители милосердия и благодарственный молебен по случаю исполнившегося 25-летия со дня вступления Великой княгини Елисаветы Феодоровны в лоно Православной Церкви, вручив ей Федоровскую икону Божией Матери, Покровительницы царствующего рода Романовых[460].

В этот день слово в Обители говорил о. Иоанн Восторгов.

«В чем особенность и сила проповеди? — вопрошал о. Иоанн. — И Предтеча, и Сам Спаситель, и апостолы ничего не доказывают; они не изыскивают истины путем сложных размышлений, рассудочных построений и доказательств. Они только свидетельствуют об истине, и она сама, — сама истина, внутреннею, присущей ей силой покоряет сердца и преобразует души человеческие».

Именно так свидетельствовала об истине Великая княгиня, всей своей жизнью и деятельностью, взглядом, жестом, поступком.

«В такой христианизации, — продолжал о. Иоанн, — когда „жизнь истинствует», и заключается прогресс духовный, — во внутреннем и качественном изменении жизни под влиянием и воздействием истины…

И что же удивительного в том, что Высокая виновница нынешнего торжества, прибыв с запада Европы, очутившись лицом к лицу пред Православною Церковью и жизнью православною русского народа, почувствовала в душе неодолимое свидетельство православной истины?

«Приди и виждь» — это слово прозвучало и ей в сердце и принесло плоды…

«Не сердце ли мое горело во мне», — могла она сказать, видя пред собой не раз о. Иоанна Кронштадтского и всегда наблюдая жизнь и нравственный образ царственных братьев, Государя Императора Александра Александровича и Великого князя Сергея Александровича…

Промыслу Божию угодно было поставить ее здесь, в Москве, в ближайшее общение с русской жизнью, — и она почувствовала здесь всю захватывающую красу Православной Церкви, все биение жизни русского народа… Православия нельзя теперь от нее взять даже ценою мученической смерти…»[461].

В этот день было много радости и духовных, подношений, в том числе от членов Комитета, которые пришли поздравить Великую княгиню не только с 25-летием принятия православия, но и с 25-летием служения Москве. Лучшим подарком Елисавете Феодоровне были пожертвованные москвичами 33 тыс. руб. на организацию убежища для слепых воинов.

В этот, 1916 год Великая княгиня начала награждать людей специальной грамотой, вручавшейся за активную пастырскую деятельность и благотворительность.

В дни становления и развития Марфо-Мариинской обители Великая княгиня применяет те навыки и умения в области декоративно-прикладного искусства, которые обретала в Дармштадте, а затем в Москве.

Еще в 1901 году, наряду со множеством других наставнических назначений, Елисавета Феодоровна приняла под свое покровительство Строгановское училище технического рисования. Кроме ежегодного посещения вместе с Сергеем Александровичем весьма торжественных годовых актов и оказания помощи училищу, Елисавета Феодоровна личным примером побуждала студентов к благотворительной деятельности. Будучи образованной художницей, она, как сообщает о том художник Н.Я. Тамонькин, сама создавала всевозможные кустарные изделия, в чем ей коллективно помогали учащиеся Строгановского училища. Все выполненные вещи продавались ею с благотворительной целью. Н.Я. Тамонькин вместе с другими учащимися принял участие в оформлении серии небольших, переплетенных в пергамент Евангелий, где на обложке каждой книги Елисавета Феодоровна изображала сюжеты из жизни Христа, а учащиеся под рисунком славянским шрифтом делали надписи из текста Евангелия, выбранные Великой княгиней.

Однажды к дому И.А. Морозова, где жил его юный стипендиат Н.Я. Тамонькин, подъехала карета с гербами. Главный камердинер Великой княгини передал студенту благодарность за хорошую работу и в подарок одно из Евангелий, но было оно с рисунком более сложным и текстом, исполненным самой Елисаветой Феодоровной. В ответ на недоумение студента директор Строгановского училища сказал юноше, что считается большой честью получение подарка от члена Императорского Дома с его подписью. Это Евангелие в свое время сыграло значительную роль в развитии дальнейших отношений Н.Я. Тамонькина с Великой княгиней и сохранялось до последних дней жизни художника.

Такого рода подарки или вырученные от продажи изделий деньги передавались в дар во время рождественских елок, при посещении раненых и их обездоленных детей. Мы видим Великую княгиню с подарками на даче Богоявленского монастыря в Марфино, где размещался приют для детей воинов, в лазаретах раненых в Хлебном переулке, на Большой Ордынке, в Сивцевом Вражке, в Спасопесковском переулке, в Звенигороде и множестве других мест[462].

В 1910 году внимание Великой княгини и сестер Марфо-Мариинской обители привлекла выставка религиозной живописи В.М. Васнецова, открытая в Историческом музее. Каждая работа рассматривалась с огромным интересом, в частности и потому, что Елисавета Феодоровна в эти годы реализовывала ряд важных проектов, связанных с художественными росписями. Самое сильное впечатление на всех посетителей выставки произвело полотно «Распятие»[463].

Высоко оценила деятельность художника Московская Духовная академия, избрав В.М. Васнецова 29 сентября 1914 года почетным членом Академии. Действительный статский советник Виктор Михайлович Васнецов был признан на Совете Академии выдающимся русским художником, оригинально объединившим в художественном синтезе религиозные идеалы византийской и русской живописи и своим художественным гением глубоко приникшим к тайне святости тела душевного на пути его преображения в тело духовное[464].

9.4. Великая княгиня и M.B. Нестеров в годы создания Покровского храма Обители

Первая встреча Великой княгини с М.В. Нестеровым состоялась в 1900 году. Художник был приглашен в императорский дворец для ознакомления августейшей четы со своими эскизами абастуманских росписей. Когда Государь и Государыня закончили просмотр эскизов, похвалив работу художника, дверь открылась и вошла скромная, изящная, на вид совсем еще молодая, в выездном туалете, в черном с каракулевым воротником жакете Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Нестерова представили. Великая княгиня «с первых слов очаровала меня своим прекрасным, ясным лицом, простотой, оживленностью». Елисавета Феодоровна просматривает эскизы, «искренне хвалит то, что ей нравится. Прекрасное лицо ее оживляется еще больше…»[465]. Так начиналась многолетняя дружба Великой княгини и великого русского художника.

Предметом особого попечения Великой княгини было создание уникального Покровского храма обители. По поручению Елисаветы Феодоровны гофмейстер А.П. Корнилов, и.о. секретаря Великой княгини, обращается к митрополиту Владимиру с просьбой об ускорении утверждения в техническо-строительном комитете при хозяйственном управлении Святейшего Синода проекта домовой церкви по Большой Ордынке, д. 40[466].

Прошение А.П. Корнилова направляется митрополиту с сопроводительным письмом архитектора этого храма А.В. Щусева[467]. Митрополит Владимир обращается в хозяйственное управление Синода с просьбой рассмотреть проект[468].

Закладка храма была совершена в 1908 году, а в 1912 году храм был построен в древнем новгородско-псковском стиле XVI в. Храм поразил москвичей своей красотой и необычностью. Драматична история создания этого храма.

В 1907 году М.В. Нестеров решил оставить Москве нечто небывалое, рассчитанное на века. И в этом смысле предложение Великой княгини о росписи Покровского храма ее обители стало благодатной, промыслительной вестью.

6 сентября 1907 года в письме из Абрамцева к своему ближайшему другу художнику А.А. Турыгину М.В. Нестеров признавался, что, несмотря на мизерность отпускаемых средств, он берется за роспись, так как здесь появилась возможность «оставить в Москве после себя нечто цельное»[469]. План росписи, предложенный художником, был принят Великой княгиней с самыми добрыми чувствами.

Размышляя о содержании росписи, М.В. Нестеров писал, что сестры Мария и Марфа ведут, указывают людям Иисуса Христа, являющегося этим людям в их печалях и болезнях среди светлой весенней природы. Это не только русские люди, потому что «идея общины — евангельская — общечеловеческая»[470]. На прощанье, как сообщает М.В. Нестеров А.А. Турыгину, Великая княгиня пригласила Михаила Васильевича отдохнуть в Ильинском, куда он и направился после Абрамцева.

В другом письме к А. А. Турыгину художник сообщает, что он доволен эскизами: «Они серьезно сработаны и гораздо самостоятельнее прежних моих церковных работ»[471]. Глядя на эскизы и подбадривая себя, художник признавался: главное состоит в том, чтобы не растеряться перед огромностью стены и сложностью замысла. «Это чувство громадности, которую надо одолеть, — страстно я люблю, тут есть как бы вызов на бой»[472]. Многие напрашивались посмотреть эскизы, например Дягилев. Но Нестеров отказывал всем, особенно учитывая желание Великой княгини до времени сохранить этот проект в тайне.

В 1909 году, когда роспись храма шла полным ходом, в прессе появляется сразу несколько статей В.В. Розанова об Обители, в письме к которому из Киева М.В. Нестеров признается, что с волнением ожидал публикации этих работ. Он пишет, что всегда ценил дар Розанова, относился с вдумчивым вниманием к его труду.

Не первая, а последующие статьи писателя вызвали искреннее приятие художника: «Вы вышли на простор. Тема получила живую, яркую окраску, в нее вложили Вы много теплоты, и я уверен, что именно эти последующие статьи могут сделать то дело, на которое можно было надеяться, т. е. обратить внимание общества в сторону новой прекрасной идеи человека, которому Бог дал талант быть вдохновенно-доброй и возможность по исключительным своим условиям выразить свою идею активно, подать людям вовремя не камни, хотя бы и самоцветные, а хлеб живой…»[473].

Роспись делалась год за годом, а художнику порой казалось, что до ее завершения еще дистанция огромного размера. Но он видел перед собой ясную цель. И сомневаться в наличии подобной целеустановки не приходилось.

Великолепно владея красками, живописными приемами, обладая своим сложившимся стилем росписи, М.В. Нестеров обращается к другому гениальному художнику, В.Д. Поленову, просит познакомить его с теми красками, которыми Поленов писал свои последние работы, просит сообщить, как они называются и где их можно достать[474].

В дореволюционной прессе, наряду с В.В. Розановым, много писали о работе М.В. Нестерова, писал об этом и сам художник в своих «Воспоминаниях». Но в силу известных обстоятельств, связанных с постоянным упоминанием о царской семье, ряд характерных деталей в «Воспоминаниях» был опущен (в недавние десятилетия).

В тот день, когда мы встретились с дочерью Михаила Васильевича Натальей Михайловной, мне показали неопубликованные фрагменты воспоминаний художника о Великой княгине. 15 сентября 2003 г. предстоял столетний юбилей Натальи Михайловны, в честь которого мы поторопились опубликовать эти драгоценные страницы. Подготовкой материала к изданию интенсивно начала заниматься сама Наталья Михайловна и ее неизменный добрый помощник, искусствовед по профессии, монахиня Варвара (Вилисова), сверяя содержимое рукописей с документами семейного архива Нестеровых.

Мы были рады, что наряду с публикацией воспоминаний самого М.В. Нестерова получили согласие опубликовать часть воспоминаний Натальи Михайловны о Великой княгине.

В течение четырех лет М.В. Нестеров, ревностно занимаясь созданием Покровского храма, имел возможность постоянного общения с Великой княгиней. В этом общении художник увидел жизнь человека, на котором почивал отблеск нетварного света, что позволило ему уже тогда, в начале XX века, говорить о жизни Великой княгини как о житии. Их объединяла мысль о новом евангельском строении мира, стремлении служить вселенскому делу спасения.

Опубликованные фрагменты воспоминаний М.В. Нестерова представляют собой важный источник достоверных дополнительных сведений о Елисавете Феодоровне той поры — круге ее общения, об Императоре и Императрице, о тех предметах и явлениях, которым Великая княгиня отдавала предпочтение, об особенностях ее реакций на поступки людей, об огромной благотворительной деятельности.

В 1911 году при написании «Пути ко Христу» в трапезной Покровского храма М.В. Нестеров пережил страшный удар и был поражен благородством Великой княгини, осознавшей подлинный драматизм ситуации. Закончив настенную роспись «Путь ко Христу», которая удалась, он готовился показать работу Великой княгине. Но, придя утром в церковь и поднявшись на леса, Нестеров вдруг заметил по всей поверхности росписи множество черных, маслянистых нарывов. Весь день и ночь думал, что же делать. Причины несчастья были налицо. А.В. Щусев, которому поручили подготовку стены под роспись, передоверил это знакомому живописцу, который плохо выполнил задание.

На следующий день Великая княгиня, как вспоминал М.В. Нестеров, радостная, оживленная, приветливая, пришла для просмотра завершенной работы. Внимательно всмотревшись в работу не на лесах, а снизу, она обратилась к художнику со словами самой искренней благодарности. М.В. Нестеров пережил тогда очень нелегкие минуты, сказав Великой княгине, что роспись придется уничтожить.

Потрясенная этим сообщением, Елисавета Феодоровна старалась утешить художника, полагая, что со временем злокачественные нарывы на стене пропадут. «Мне нельзя было ни на минуту поддаваться такому искушению, — пишет М.В. Нестеров, — и я не смалодушествовал, убедил Великую княгиню роспись соскоблить»[475] и повторить ее на медной доске.

В этой драматической ситуации ясно проявился духовный нерв всей работы, универсальное начало, объединяющее Великую княгиню и великого художника. Не впадая в самообман, губительный и ложный, понимая возможность и даже неизбежность ошибок в святом деле, они достигли положительного итога росписи. М.В. Нестеров отмечал особую внимательность и доброту, сердечность, чуткость Великой княгини по отношению к нему в эти тяжелые дни.

«Дела в церкви продвигаются быстро к концу, — писал Нестеров в январе 1912 года Турыгину, — еще неделя-другая и большой, четырехлетний труд окончен, и надо надеяться, что все написанное переживет меня. Церковь вышла интересная — единственная в своем роде»[476]. С разрешения Великой княгини весной 1912 года М.В. Нестеров начал показывать свою работу друзьям. В эти дни церковь посетило человек тридцать. Художник слышит много похвал, поздравлений, удивлений. Храм посетили В.Д. Поленов, В.М. Васнецов и другие художники, оставившие восторженные отзывы о росписи.

Великую княгиню и великого художника роднило во время росписи особое чувство цвета. В отличие от Абастуманской, густо орнаментированной церкви, в Покровском храме орнаментов было мало.

По согласованию с Великой княгиней роспись храма была задумана и осуществлена в светлых, пасхальных тонах. Основной фон росписи, как и в Абастумане, белый. Ему хотелось этим, как признавался художник, дать ощущение праздника, дать отдых душе. Строя роспись таким образом, М.В. Нестеров стремился найти свой собственный стиль, в котором воплотилась бы его вера, творческая сила, живая душа художника. Ему думалось, что в деле веры, религии, познания Духа Божия это было необходимо. Стиль — это его вера, стилизаторство же — это вера, но чья-то, за ней можно хорошо прятать отсутствие собственной веры.

И до освящения храма, и после этого события Великую княгиню поздравляли государственные и общественные деятели, художники. Но поклонники В.М. Васнецова, сторонники строгого следования канону в росписи, не унимались, считая, что Покровский храм имел право расписывать только такой художник, как Виктор Васнецов. Хулители М.В. Нестерова собирались поднять против него самого Федора Дмитриевича Самарина, признанного знатока канона. Слово его в Москве было свято, суд нелицеприятен. Этой встречи опасались и Великая княгиня, и М.В. Нестеров.

Федор Дмитриевич был тогда уже тяжело болен и не выезжал из дома. И все же, когда он почувствовал себя немного лучше, его уговорили и привезли в Покровский храм. На встречу с хулителями и Самариным Елисаве-та Феодоровна направилась одна, оберегая имя и покой художника. Через полчаса после вынесения приговора Ф.Д. Самариным Великая княгиня встретилась с М.В. Нестеровым в обительском саду. Елисавета Феодоровна шла навстречу ему сияющая и счастливая. Федор Дмитриевич, рассказала Великая княгиня, долго оставался в храме и был очень доволен. Более всего ему понравилось «Благовещенье» на пилонах, т. е. именно та часть росписи, которая вызывала у хулителей М.В. Нестерова резкое негодование. Ф.Д. Самарин заметил, что этот прекрасный храм необходимо беречь, что он не видит нарушения художником церковных уставов и иконописных канонов. Великосветские хулители были сконфужены и постарались поскорей отвезти строгого судью домой. С тех пор нападки на Нестерова прекратились.

Компетентная оценка Ф.Д. Самарина подтвердила, что в совместно задуманной и выстраданной росписи Покровского храма нет односторонности и умышленной ограниченности. Всем как-то сразу стало очевидно, что роспись осуществлял художник со свойственным ему типом мышления высокого этического и эстетического характера. Столкновение Великой княгини с хулителями нестеровской росписи убедило, что сила ее не только в положительной программе деятельности, но и в способности к последующему критическому стоянию за однажды избранный художественный проект храма.

Воспоминания Нестерова периода росписи Покровского храма приоткрыли ряд неизвестных ранее страниц в биографии Великой княгини. Они объясняли, например, почему Елисавета Феодоровна с некоторых пор перестала посещать Дармштадт, город, где прошли ее детство и юность. Однажды, во время работы Нестерова в Покровском храме, Великая княгиня сама рассказала художнику об этом. Елисавета Феодоровна только что вернулась оттуда с открытия усыпальницы ее родителей. В эти дни ей очень захотелось повидать тех профессоров, ученых, выдающихся лиц города, которые когда-то посещали ее родителей. В памяти Елисаветы Феодоровны они остались как носители самых высоких идеалов своего времени. Однако встреча с ними в начале XX века потрясла Великую княгиню. Теперь эти некогда дорогие ей люди были ярыми проповедниками милитаризма, завоевания чужой земли любой ценой. Прекрасное былое ушло с появлением Железного Канцлера, с шумным царствованием Вильгельма II. С тем большей радостью спешила она в свою московскую обитель, в свой родной дом.

По признанию Нестерова, Елисавета Феодоровна имела очень скромное мнение о себе. Единственным своим «талантом» она считала готовность отдать свое сердце людям. Но именно эта чистота помыслов и чувств Великой княгини оборачивалась восстановлением образа Божия в людях, обращала обитель Великой матушки в пристань спасения и утешения для многих.

Лишь однажды Нестерову пришлось видеть Елисавету Феодоровну не просто взволнованной, но гневной. Приближались Овручские торжества. В присутствии Государя предстояло освящение древнего храма, реставрированного А.В. Щусевым. Однажды, когда Елисавета Феодоровна беседовала с Нестеровым в Покровском храме, прямо из Овруча явился А.В. Щусев. На его вопрос, посетит ли Великая княгиня Овручские торжества, она ответила, что еще не решила. Она слышала, что наплыв паломников будет так велик, что не хватит для всех помещений. На что А.В. Щусев с амбициями человека власть имущего сказал: «Ну, Ваше Высочество, Вы только скажите — мы выгоним монахов из их келий и устроим Вас шикарно»[477]. Но не успел Алексей Викторович закончить фразу, как щеки Великой княгини стали алыми, глаза засверкали. Обычно такая сдержанная, она тогда резко сказала, что в Овруче она не будет. Она не хочет, чтобы ради нее выгоняли кого-либо из келий, что комфорт она знает с детства, жизнь во дворце знает. Говорила Великая княгиня быстро, горячо, не переводя дух. А.В. Щусев не понял, почему Великая княгиня так волновалась. Разговор был завершен в обычных мягких тонах. Но в Овруч Елисавета Феодоровна так и не поехала.

Художник признавался, что ему не раз хотелось написать Елисавету Феодоровну среди сестер обители и девочек-сирот ее школы-интерната. Это представлялось тем более важным, что Великой княгине не нравились ее портреты, написанные разными художниками. М.В. Нестеров уже видел ее тихим вечером, на лавочке, среди цветов, в ее сером обительском одеянии, в серой монашеской скуфье, прекрасную, стройную, как средневековую готическую скульптуру в каком-нибудь старом-старом соборе ее прежней родины. Но портрет был написан значительно позднее, по памяти, уже после убийства Великой княгини.

Ценным дополнением к воспоминаниям М.В. Нестерова стали опубликованные в этой же книге детские впечатления дочери художника, не померкшие с годами. «Самым светлым и прекрасным воспоминанием моего счастливого детства, — говорила Наталья Михайловна, — было двухмесячное пребывание в Марфо-Мариинской обители». В течение этих месяцев Елисавета Феодоровна укрывала в обители Наташу Нестерову от эпидемии скарлатины. «Я чувствовала, — писала Наталья Михайловна, — что Елисавета Феодоровна здесь старшая, я слышала, что она — „сестра царицы», но что это такое — „сестра царицы» — я не понимала. Я кидалась к ней на шею, обнимала, брала Елисавету Феодоровну под руку и так с ней ходила. Спокойствие, добро и любовь исходили от Великой княгини. Всю жизнь я ощущала, что встретила святого человека»[478].

В воспоминаниях Натальи Михайловны привлекают ее рассказы о матери Екатерине Петровне Нестеровой, о самоотверженности обительских сестер и самой Елисаветы Феодоровны, о дружбе с сиротой — будущей женой Павла Дмитриевича Корина, о начальнице Александровского интерната в Москве Ольге Михайловне Веселкиной, о духовнике обители о. Митрофане Сребрянском, который впервые исповедал Наталью Нестерову. «Никогда больше, — говорила Наталья Михайловна, — такой встречи со священником, как с о. Митрофаном, у меня не было»[479]. Во время бесед с Натальей Михайловной мы постоянно ощущали также ее необыкновенное отношение к памяти отца, папаши, как обычно она его называла, боязнь неосторожным словом бросить малейшую тень на дорогое имя.

Этот отблеск интеллигентности, такта, высокой культуры, благодарности Богу и людям лежал на всем облике и поведении Натальи Михайловны, что находило объяснение в традициях семьи и того культурного круга, к которому принадлежали Нестеровы.

«Мы, домашние дети начала XX века, были очень инфантильны, доверчивы и по-детски непосредственны, — признается в заключение своих воспоминаний Наталья Михайловна. — Папаша в своей картине «Христиане (На Руси. Душа народа)» изобразил весь русский народ, идущий с иконой Спасителя за ребенком, мальчиком с кузовком и в лаптях. Эпитетом к картине взял слова из Евангелия: „Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное» (Мф. 18, 3) Видимо, папаша видел душу народа как душу ребенка…»[480].

Если суммировать все сказанное и все оставшееся за скобками (т. е. в тексте воспоминаний), то следует признать, что нарисованный Нестеровым образ Великой княгини — это образ монахини в миру со всей полнотой ее социального служения.

В этой связи нельзя не вспомнить мысль отца Сергия Булгакова, близкого родственника и друга семьи Нестеровых, который полагал, что аскетизм, освобождающий себя от ответственности за мир, — это ложный аскетизм.

Подлинный аскетизм, как писал Булгаков, является величайшей культурной и творческой силой в мире. Применительно к опыту Великой княгини, можно сказать, что аскетизм был для нее не только целью, но и средством.

Во-вторых, созидая в обстановке глухой или явной борьбы, реализуя свой главный творческий замысел (т. е. Марфо-Мариинскую обитель) в лоне православного строительства, Елисавета Феодоровна всю силу аргументации обращает по сути против постулатов позитивизма, ибо без радостного удивления и благоговения перед творениями человеческого сердца и разума для нее немыслима жизнь.

И, наконец, третье, на что обращают наше внимание Михаил Васильевич и Наталья Михайловна Нестеровы: они свидетельствуют каждой строкой своих воспоминаний, что для Елисаветы Феодоровны высшей и последней инстанцией является Божественная любовь, которая побуждает к героическому служению путем деятельного и молитвенного обращения к совести нации.

Шли годы, десятилетия, но семья великого русского художника всегда ощущала рядом святое блаженство и святую тревогу Великой княгини, а ее житие они давно определили для себя как одну из основополагающих вех в развитии отечественной культуры.

9.5. Освящение Покровского храма

Храм поразил москвичей своей красотой и необычностью. Он был увенчан куполом старинной формы и древним, оригинального рисунка вызолоченным крестом. Над западной частью храма по углам устроены две звонницы. Над звонницами помещены главы продолговатой формы со старинными вызолоченными крестами. На звонницах 12 колоколов. В музыкальном отношении колокола подобраны так же, как знаменитые ростовские колокола. На западной стене храма расположены массивные дубовые двери, выполненные по древнему рисунку. Над ними — образ Спаса Нерукотоворного, превосходно созданный из цветной мозаики. Над образом помещен текст Священного Писания: «Аз есмь дверь: мною аще кто внидет, спасется…»

Южная стена храма украшена орнаментами из белого камня с изображениями Матери Божией и Распятия. На северном полукружье алтаря была помещена доска из белого мрамора, где сообщалось о создателях и дне освящения Покровского храма. Единственным в своем роде был иконостас Покровского храма, сделанный из резного дуба, обложенного чеканными, выполненными в древнем стиле серебряными вызолоченными листами.

По правую сторону иконостаса поместили икону Спасителя, по левую сторону Царских врат — икону Божией Матери. Северную и южную алтарные двери украсили изысканной резьбой. Возле них размещались иконы: Покрова Пресвятой Богородицы и свв. жен Марфы и Марии. По стенам трапезной разместили дубовые иконостасы в древнем стиле, иконы русских святителей.

В алтаре над горним местом — замечательное изображение: «Литургия ангелов», а над ним икона Покрова Божьей Матери. Икона эта, т. к. иконостас невысок, видна при входе в храм и производит большое впечатление на каждого. В северной части алтаря, возле жертвенника, помещен хрустальный крест необыкновенной работы, пожалованный Императрицей Александрой Федоровной. На Царских вратах драгоценная завеса голубого шелка, великолепно расшитая золотом, серебром и шелками. Вся церковная утварь была выполнена из позолоченного серебра по древним образцам и представляла большую ценность.

Наконец в Покровском храме Марфо-Мариинской обители, накануне его освящения, было совершено торжественное всенощное бдение. Молящимся раздавали брошюру о. Митрофана Сребрянского «Мысли и чувства православной русской души при посещении Покровского храма Марфо-Мариинской обители милосердия».

В воскресенье 8 апреля 1912 года состоялось освящение храма. На колокольне начался перезвон колоколов. В храм прибыла настоятельница обители с сестрами в белых одеждах с кипарисовыми крестами на груди.

К 9 часам утра прибыл митрополит Владимир, епископы Трифон и Анастасий, духовенство. В службе принимал участие Синодальный хор в парадных стихарях-кафтанах из шелковой серебряной парчи.

Освящение храма закончилось в половине одиннадцатого утра, и в новоосвященном храме началась литургия[481].

К освящению храма Обитель получила много подарков. Но за один из подарков Великая княгиня особенно тепло благодарила Николая II:

«Дорогой мой Ники!

Позволь мне еще раз от всего сердца поблагодарить тебя за самый драгоценный из всех даров, полученных нами для нашей новой церкви, за мощи моей небесной покровительницы св. Елизаветы и св. Иоанна Лествичника»[482].

Еще до освящения Покровского храма Елисавета Феодоровна, будучи почетным членом Московской Духовной Академии[483], выразила желание слышать в новом храме службу учащихся МДА. 15 апреля всенощное бдение, а 16-го литургию совершил ректор Академии епископ Феодор с протоиереем Митрофаном Сребрянским и священником Е. Синадским, а также духовенством МДА.

Великая княгиня поблагодарила студентов, отметила мощь и красоту звучания их хора, подарила всем платки с рисунками, изготовленные ко дню освящения храма.

Студенты, возвратившись в Академию, направили Великой княгине телеграмму, где благодарили за оказанную им честь служения в этом благодатном храме и завершили телеграмму словами: «Единым сердцем и устами поем Вам: многая лета».

Великая княгиня ответила студентам через телеграмму ректору, выразив «полную признательность за то молитвенное наслаждение, которое мы все испытали благодаря Вам и всем участникам воскресной службы. Прошу святых молитв Ваших. Елисавета»[484].

Выше уже говорилось об особом отношении Великой княгини к пению Синодального хора. Елисавета Феодоровна была хорошо знакома с этим хором, не только присутствуя на его концертах. В последние годы пребывания регента Н. Голованова в Синодальном училище ему поручалось руководить небольшим составом хора на службах во дворце Великой княгини, в церкви при Николаевском дворце (с 1907 по 1909 г.). Сразу после окончания училища, как вспоминает один из его воспитанников, Н. Голованов был приглашен регентом в Марфо-Мариинскую обитель и руководил там хором в течение двух лет (с 1 июля 1909 по 1 июня 1911 г.). В РГАДА хранится документ, выданный конторой двора Великой княгини, где говорится, что она была всегда довольна пением хора.

Великая княгиня постоянно слушала пение Синодального хора в Большом Успенском соборе Московского Кремля. В зимнее время, как вспоминает А.П. Смирнов, в соборе вместо всенощных служились утрени, где пела группа взрослых певчих в количестве десяти человек. Но поскольку пели они ночью, то группа носила название «ночников». Регент этого небольшого хора синодалов В.П. Степанов говорил, что в полутемном соборе почти никого не было, только слышалось рокотание низких голосов священнослужителей и пение мужского хора.

Ночное пение в пустынном полутемном соборе производило впечатление чего-то совершенно необычного и старинного. На эти ночные службы пешком из Марфо-Мариинской обители приходила Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Ее всегда сопровождала женщина в светлом одеянии.

Елисавету Феодоровну постоянно видели и на других службах в соборе, где присутствовавшие приветствовали ее поклоном. Бывала она и в Синодальном училище. Иногда Синодальный хор пел литургию в Чудовом монастыре Кремля в память о Великом князе Сергее Александровиче[485].

Несмотря на тяготы военного времени, в 1915 году ожидали первого исполнения в Большом Успенском соборе «Всенощного бдения» С. Рахманинова, посвященного памяти Степана Васильевича Смоленского. Вместе с тем все ощущали, что для «Всенощной» Рахманинова время еще не пришло.

И тогда Синодальный хор под управлением Данилина решил спеть заключительную часть «Взбранной Воеводе». Успенский собор был переполнен. Как вспоминает А.П. Смирнов, Великую княгиню Елисавету Феодоровну и сопровождавшего ее обер-прокурора Священного Синода Саблера буквально притиснули к клиросу.

Последний раз перед революцией Всенощная исполнялась Синодальным хором в конце 1916 года в большом зале Синодального училища, где присутствовали СВ. Рахманинов, Ф.И. Шаляпин, Н.Д. Кашкин[486].

Кто из людей, любящих Москву, не зачитывался рассказом И. Бунина «Чистый понедельник»?

Герои рассказа — люди богатые, молодые, красивые. Их повседневность — бесконечный праздник, нега, рестораны с шампанским, расстегаями, розовым рябчиком, роскошные подарки, цветы…

Писатель с истинным страхом смотрел всегда на благополучие, приобретение которого и обладание которым поглощало человека полностью.

Но такого рода повседневность тяготила молодую красавицу — героиню рассказа, которую все сильнее поглощала церковная служба. Она — то в Кремлевских соборах, то в Зачатьевском, то в Чудовом монастыре.

В последнюю встречу, в чистый понедельник, она неожиданно предупредила влюбленного юношу, что пойдет на послушание, а возможно, и на постриг и просит ее не искать.

«Прошло почти два года с того чистого понедельника, — пишет Бунин. — В четырнадцатом году, под Новый год, был такой же тихий, солнечный вечер, как тот незабвенный. Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашел в пустой Архангельский собор… стоял, точно ожидал чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вздохнуть в ней. Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку…

На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители…

Только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, Великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц… И вот одна из идущих посредине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня…Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот»[487].

Писатель очень верно уловил неотразимую притягательность Великой княгини и ее великой обители. Подобное случалось со многими, кому удавалось близко соприкоснуться с таким свидетельством истины, каким была Великая княгиня. В этом явном, бесспорном, личностном свидетельствовании об истине кроется основной источник того, что центром жизни целого ряда людей становилась Марфо-Мариинская обитель, совершенно вытесняя все остальные страсти и желания.

В повседневных молитвах, заботах о раненых, сиротах, о беднейших москвичах, в покровительстве художникам, архитекторам, музыкантам протекала жизнь Великой княгини и руководимой ею общины милосердия, как в мирные, так и в военные дни.

9.6. Игумен Серафим о подвиге сестер Обители в дни Первой мировой войны

Высокую оценку служению сестер Марфо-Мариинской обители во время Первой мировой войны дал игумен Серафим в проповеди, произнесенной им здесь 6 августа 1915 года, перед молебном о даровании победы России.

Подчеркивая, что кровопролитная война попущена за грехи каждого, он утверждал, что необходимо оставить грех, соблюдать пост и усугубить молитву, «нести на алтарь отечества все, что можем, делать все, что умеем, для тушения разгоревшегося великого кровавого пожара»[488]. Ссылаясь на авторитет Максима Туринского, о. Серафим акцентирует важнейшую мысль: «Перестанешь грешить — неприятель побежден».

Высоко оценивая деятельность сестер, игумен Серафим отмечал: «Вы, дорогие сестры сей святой обители любви и милосердия, во главе со своей Августейшей Настоятельницей, уже не год, а десяток лет с неослабным усердием работаете на поприще любви к Богу и ближним. До войны здесь смягчались страдания, лечились болезни бедного народа, а теперь нашли ласку и утешение наши дорогие братья — раненые воины»[489].

Игумен Серафим, утешая скорбящих сестер, которым не выпала доля помогать воинам на поле боя, говорил, что и им готовятся венцы, ибо души сестер истерзаны ранами братьев. «В лице вас, тружениц любви и милосердия, во главе с Царственной Работницей, человечество будет видеть, среди прочих драгоценных камней в короне Державы Российской, ярко сияющие жемчужины любви. Благоухание ваших дел любви доносится и до передовых позиций, что мне пришлось слышать самому»[490]. Игумен Серафим так высоко ставил подвиг сестер обители, что с уверенностью говорил, что если кому-то из воинов суждено переселиться в мир иной, то и там они «не забудут вашего теплого к ним участия, ибо любовь не прерывается и после перерыва видимой связи, она сильнее смерти… Ваши дела как золото, останутся золотом»[491].

Вспоминая о том, как Государь год тому назад молился в Марфо-Мариинской обители о даровании победы христолюбивому воинству, игумен Серафим привлекает внимание сестер к тому образу, который в течение всей жизни вызывал трепет и поклонение Великой княгини. Тогда, год назад, во время молебна в Обители августейшая настоятельница благословила Государя на ратный подвиг иконой св. Михаила Архангела, которая в дни войны стала постоянной спутницей Его Величества. К этому образу прибегала Великая княгиня и тогда, когда подготавливала плакаты и открытки для отправки их на фронт, и когда молилась о преодолении козней внутренних и внешних врагов, и в других случаях.

Размышляя о судьбах России, игумен Серафим в беседах с сестрами вспоминал о сне, который он видел за пять лет до войны. Архистратиг Небесных Сил бесплотных парил в воздухе и предупреждал о том, что грядет ожесточенная и кровопролитная война. Архангел Михаил обещал свою помощь русскому царю[492], который, как подчеркивал игумен Серафим, имел «кротость и смирение Давида, веру Моисея и рассуждение Даниила»[493].

9.7. Неотвратимость надвигающейся бури

Не было предела перечню добрых дел Великой княгини и ее Великой обители. Как бы подводя итог своим воспоминаниям об этом главном деле Великой княгини Елисаветы Феодоровны, графиня Олсуфьева на правах человека, который много лет был рядом, свидетельствует: «Немыслимо представить себе, что когда-нибудь можно будет узреть подобное бытие, столь отличное от всех других, так далеко превосходящее общий уровень, столь пленительное в силу ее красоты и очарования, столь неотразимое в силу ее доброты; она обладала даром притягивать людей без усилий; все понимали, что она жила на более высоком уровне развития и доброжелательно помогала всем идти выше. Она никогда не давала человеку почувствовать его более низкое положение; напротив, без какого бы то ни было фальшивого смирения с ее стороны она выявляла лучшие качества своих друзей»[494].

Забывая о себе и думая только о других, Великая княгиня не помышляла о собственном физическом спасении, несмотря на то что злые ветры 1917-1918 гг. предвещали недоброе. Тесные связи с подмосковными селами, московскими госпиталями и больницами помогали поддерживать жизнь Марфо-Мариинской обители милосердия. Но уже раздавались угрозы в адрес Великой княгини, которая, видя неотвратимость надвигающейся бури, мыслила в иных, неземных категориях.

В апреле 1918 года она писала старому другу пророческие слова:

«Каждый должен фиксировать свои мысли о горнем мире для того, чтобы видеть вещи в их истинном свете и быть готовым сказать: „Thy will be done», когда все видят полное разрушение нашей любимой России. Помни, что Святая Русь, Ортодоксальная Церковь, которую не одолеют врата ада, все еще существует и всегда будет существовать. Те, кто могут верить в это, без сомнения увидят внутренний свет, который светит во тьме среди бури.

Я не в экзальтации, дорогой друг. Я просто уверена, что Бог, который карает, есть в то же время Бог, который любит.

Я недавно серьезно читала Библию, и если мы верим в огромную жертву Бога-Отца, отправившего Сына на смерть и Воскресение ради нас, мы почувствуем Святой Дух, освящающий наш путь, и наша радость станет непрерывной, если даже наши бедные человеческие сердца и суетный разум переживут моменты, которые кажутся ужасными.

Подумай о буре: в ней есть ряд величественных моментов и ряд ужасных; кто-то боится иметь укрытие, кто-то погибает, а некоторые широко открытыми глазами смотрят на величие Бога; разве это не подлинная картина настоящего времени?

Мы работаем, мы молимся, мы надеемся и каждый день все более чувствуем божественное сострадание. Это безусловное чудо, что мы живы. Другие начинают чувствовать то же самое и приходят в нашу церковь в поисках опоры для их души. Молись о нас… Всегда твой старый и преданный друг».

Далее, сообщает А.А. Олсуфьева, которая опубликовала в Лондоне это письмо Великой княгини, следует постскриптум, который был прочитан с глубокой благодарностью и душевным волнением человеком, к которому адресовано письмо:

«Спасибо тебе за дорогое прошлое».

Это было, как пишет графиня Олсуфьева, последнее слово, сказанное так просто, как все в ее жизни»[495].

Далее последовал арест, прощание с духовником и сестрами Марфо-Мариинской обители, долгий путь на Восток, полные любви письма сестрам обители, хранимое до сих пор фарфоровое пасхальное яичко, расписанное в дороге и посланное Великой княгиней о. Митрофану Сребрянскому.

Рядом — две сестры обители, одна из которых, Варвара, отправилась на добровольную смерть с Великой княгиней Елисаветой Феодоровной и другими представителями Царского Дома, близкими друзьями.

18 июля 1918 года Великая княгиня и другие страдальцы были живыми сброшены в глубокую заброшенную шахту возле Алапаевска. Реквием на земле — торжество в мире горнем.

Два долгих года игумен Серафим, родная сестра Елисаветы Феодоровны Виктория и множество добрых людей передавали нетленное, благоухающее сокровище из рук в руки, пока гробы с телами святых мучениц Елисаветы и Варвары не были доставлены на Святую Землю, в храм Марии Магдалины, построенный сыновьями Александра II в память их незабвенно прекрасной матери, в прошлом тоже принцессы из дармштадтского рода.

Один русский архиепископ, посетивший Иерусалим, когда там уже покоились мощи Великой княгини преподобномученицы Елисаветы Феодоровны, рассказывал Ф. Юсупову, что однажды стоял он на молитве у ее гроба. Вдруг раскрылась дверь и вошла женщина в белом покрывале. Она прошла вглубь и остановилась у иконы святого Архангела Михаила. Когда она, указывая на икону, оглянулась, он узнал ее. После чего видение исчезло[496].

Это, конечно, был знак людям со стороны Великой княгини о Страшном Суде, на который всех поведет Верховный Архистратиг Михаил.

Единственное, как пишет Юсупов, что осталось ему в память о Великой княгине Елисавете Феодоровне, — несколько бусин от четок да щепка от ее гроба. Щепка порой сладко пахнет цветами. «Народ прозвал ее святой. Не сомневаюсь, что однажды признает это и церковь»[497].

Великая княгиня уже два года, как обрела вечный покой, а ее любимое детище, Марфо-Мариинская обитель милосердия, продолжала бороться за право на жизнь этого святого дела.

Свидетель того времени Н.П. Окунев в своем «Дневнике москвича» писал, что все дома обители и в начале 1920-х гг. содержались в полном порядке. Он был поражен красотой Покровского храма и благолепием богослужения. Облик священников, всего причта храма, по мнению Окунева, свидетельствовали, что они были приглашены еще самой Елисаветой Феодоровной. Оба священника «такие чинные, «тихоструйные», благоговейные, представительные; дьякон… молодой еще, но хорошо ведущий свое дело и басящий в такую меру, которая как раз подходит к общему строю придворно-монастырского чина». Окунев отмечал необыкновенное звучание хора из 20 тонко подобранных женских голосов. Его покорила красота песнопений, архитектуры и росписей, алтарные и клиросные действия и звуки во вкусе «благоверных цариц». «Елисавета Феодоровна оставила по себе памятник такой светлый, христиански радостный и кроткий, такой обаятельный по красоте замысла и исполнения, который так и говорит, что эта женщина — подлинная христианка, красивая душой и разумом. Я думаю, что при устроении храма и вообще этой обители Жен Мироносиц она потрудилась больше всех, внеся туда огромные средства, хозяйственность и изысканный вкус. И чем более пройдет времени, тем более ее заслуга перед религией, страждущими и Москвой будет расти и вырастет в вечную ей добрую память».

Впечатления гостя обители свидетельствуют о том, что духовная концепция, заложенная Великой княгиней в это святое дело с самого начала, позволяла в крайне неблагоприятных условиях удерживать повседневную жизнь обители на должной высоте усердием клира и сестер, их безмолвным постоянным молитвенным общением с Великой княгиней.

Если судить по чисто формальным и внешним признакам, сестрам Обители и ее духовнику трудно было игнорировать сложные проблемы времени. Но умение предвидеть плачевные итоги жизни, если перестанет выполняться однажды данный обет, побуждало сестер неукоснительно следовать основным принципам их жизнеустроения. Всем было очевидно, что эту духовно устойчивую общность можно уничтожить только путем насильственной ломки. И это насилие было совершено.

По архивным материалам известный историк профессор В.Ф. Козлов показывает страшную картину постепенного разрушения обители, гибели бесценного памятника церковного искусства и православной святыни в 1920-е гг.[498].

Сестры обители и ее священники, о. Митрофан Сребрянский и о. Вениамин Воронцов, отбывали сроки наказания в различных концлагерях.

9.8. Последние годы святого духовника Обители

В письмах Елисаветы Феодоровны совершенная неизреченная радость часто вызывалась образом удивительного человека, который постоянно был рядом. Отец Митрофан Сребрянский был тем явлением в жизни Великой княгини, в котором, по слову св. Григория Нисского, присутствовало «невыразимое блаженство добродетели души». «Для нашего дела, — писала Елисавета Феодоровна, — это милость Божия, потому что он заложил правильную основу. Сколько людей он возвратил к вере, наставил на истинный путь, сколько людей благодарит меня за ту великую благодать, которую они получили, имея возможность приходить к нему… Его простая, чистая жизнь, одновременно скромная и высокая в своей безграничной любви к Богу и Православной Церкви, является для меня примером. Достаточно поговорить с ним всего несколько минут, как видишь, насколько он скромен и чист — Божий Человек…»[499]. В такой обстановке, рядом с таким человеком Елисавета Феодоровна чувствует, что она «полна совершенным миром, а совершенный мир есть совершенное счастье».

Непрестанное славословие и благодарение Бога позволяло о. Митрофану не только не делать зла, но и не помышлять о нем. Он проводил жизнь странника по характеру образа жизни и образа мыслей. А поэтому не искал блаженства, но жил в нем, не оставляя места в душе сторонним раздумьям.

Ближайшему другу и сподвижнику Великой княгини Елисаветы Феодоровны о. Митрофану Сребрянскому посвящено много добрых слов. Не повторяя сказанного, следует, тем не менее, обратить внимание на самый последний этап его жизни, который проходил во Владычне Тверской области после 16 лет лагерей и тюрем. Ибо именно этот период земного бытия батюшки проявил всю полноту его веры. Абсолютная утрата или ограничение свободы не повлияли на цельность его христианской жизни. В эти сложные годы он избирает пути, соответствующие христианскому смыслу человеческого бытия. Жизнь во Владычне по форме была подобна новому рождению старца, но по содержанию, как и прежде, любовь рассматривалась в качестве главной меры бытия. Тем более ценными представляются воспоминания Натальи Федоровны Борячек, дедушка которой отец Квинтилиан принимал последнюю исповедь отца Митрофана. Слово особой благодарности обращено к тем людям, которые и ныне берегут место во Владычне Тверской области, где после 16 лет ссылок завершалась земная жизнь о. Митрофана, где он упокоился на скромном сельском погосте в окружении преданных ему монахинь Марфо-Мариинской обители и самых близких людей.

В те далекие годы домик о. Митрофана стоял возле погоста в полном одиночестве, что особенно ощущалось в долгие зимние вечера, когда за окном ветхой избушки был слышен вой волков да стон вьюги.

После смерти отца Митрофана сестры обители, Надежда и Любовь, продолжали ухаживать за вдовой о. Митрофана Ольгой Владимировной, которая лежала после инсульта, с трудом произнося отдельные слова и короткие фразы, передававшие, тем не менее, суть ее отношения к происходящему.

О том, что со временем о. Митрофан будет канонизирован, знали многие. Одним из первых ощутил это о. Квинтилиан, который продиктовал (т. к. уже плохо видел) своей жене (бабушке Натальи Федоровны Борячек) некоторые раздумья на этот счет. Отец Квинтилиан говорил, что в миру о. Митрофан вел жизнь пустынника. Эта способность к созерцанию была обусловлена его духовной чистотой. Отец Квинтилиан отмечал: «Евангельская чистота, бесстрастие, которыми была проникнута его последняя предсмертная исповедь, которую я принимал от него, привела меня в какой-то священный ужас. Я после этого понял душевное состояние апостола Петра, когда он воскликнул: „Господи, отойди от меня, ибо я человек грешный»».

В свою очередь отец Митрофан, обладавший даром различать грани и оттенки духовной природы человека, поддерживал о. Квинтилиана, говоря: «Вы счастливы, очень счастливы, ибо стоите у престола Божия. А я, за свои грехи и недостоинства, лишен этой милости Божией».

О. Квинтилиан говорил, что его все удивляло в о. Митрофане. И прежде всего незлобие батюшки. Как-то раз о. Митрофан заметил: «Плохих людей нет, есть люди, за которых особенно нужно молиться». В беседах его не было даже тени неприязни к людям, несмотря на то что он много страдал от них. Кротость и ласка, как говорил о. Квинтилиан, были отличительными свойствами о. Митрофана.

Жарким июльским днем 1999 года мы по предварительной договоренности посетили святую горницу во Владычне, где все сохраняется так, как это было при сестрах Марфо-Мариинской обители. Домик, в котором жили о. Митрофан и его жена Ольга Владимировна (монахиня Елисавета), сгорел. Но на том же самом месте, с той же планировкой воссоздана горница, в которой все наполнено духом Великой княгини и о. Митрофана, где бережно хранятся их портреты, иконы, старые пожелтевшие фотографии.

Все удивительно благоприятствовало нашей поездке и по стечению обстоятельств было похоже на чудо, которое мы особо ощутили в горнице. Весь дом освящают утопающие в цветах портреты Великой княгини Елисаветы Феодоровны и о. Митрофана Сребрянского, которые помещены на отдельном столе. К большим портретам этих святых людей по-дочерни прислонены небольшие фотографии монахинь Надежды и Любови — сестер Марфо-Мариинской обители, которые после ссылок верно служили Богу и людям под водительством духовника обители во Владычне. Хранители дома с радостью показывают нам фотографии Елисаветы Феодоровны с сестрами, о. Митрофана в молодости, а на одной из фотографий он с матушкой Ольгой окучивает картошку. Здесь он молился, там находилась его кроватка. А вот та самая печка, разбирая которую в 1998 году Наталья Федоровна и Виктор Иванович Борячек обрели припрятанные в свое время и завернутые в газету апостольник Великой княгини, епитрахиль о. Митрофана, кадило, ладан (все хорошо сохранилось, несмотря на то что прошло несколько десятилетий).

Отец Митрофан думал и об украшении земли, о чем свидетельствуют деревья, посаженные его руками около дома во Владычне. Хранители святой горницы с радостью показывали нам пушистую высокую елочку, привольно раскинувшуюся в огороде, и несколько могучих крепких берез возле дома, которые о. Митрофан оставил как живую память о себе.

Прошло много лет, но добрые христиане свято хранят лампаду из кельи Великой княгини, мешочек с частицами волос Елисаветы Феодоровны и о. Митрофана Сребрянского, их кресты, иконы, фотографии, пасхальные яйца, предметы повседневного обихода, Библию о. Митрофана.

Перед смертью настоятель Скорбященского храма на Ордынке протоиерей Борис Гузняков передал дочери Надежде Борисовне великую святыню — вышитую руками Елисаветы Феодоровны икону Марфы и Марии.

Несколько раз эта удивительная икона была в Академии славянской культуры, освящала Свято-Елисаветинские чтения, которые мы проводили в Оружейной палате Московского Кремля, в Паломническом центре Московского Патриархата, в Марфо-Мариинской обители, в Сергиевом дворце Петербурга, в Экспоцентре и других залах. Всякий раз, когда мы с внутренним трепетом прикасались к этому изысканному творению Великой княгини, ставили икону на мольберт, украшали ее живыми белыми лилиями, в зале наступала та особая тишина, которая ощущается как реальное присутствие святой души.

Великая княгиня Елисавета Феодоровна давно канонизирована Русской Православной Церковью. В России, Белоруссии, на Украине, в других государствах открываются монастыри и храмы, посвященные этой великой благотворительнице. Через несколько десятилетий после закрытия возобновила свою деятельность Марфо-Мариинская обитель милосердия. А мы сегодня, осенью 2007 года, проводим уже девятые и десятые Свято-Елисаветинские чтения, посвящая их рассмотрению роли Москвы (9-е) и Петербурга (10-е) в жизни Великой княгини.

Завершая главу, справедливо подумать об уникальном месте Марфо-Мариинской обители в сонме русских монастырей. Здесь все было самобытно и единственно. Во-первых, в Обители неповторима структура взаимосвязи различных степеней сестричества. Во-вторых, здесь поставлены определенные возрастные границы для возможности поступления в сестры, обеспечивающие таким образом стабильность и дееспособность Обители. В-третьих, и с этого, возможно, следовало бы начать, — Обитель по дороге жизни вели два святых человека, авторитет которых был абсолютен и поэтому обеспечивал единодушное выполнение повседневных послушаний. В-четвертых, вся деятельность Обители была обращена к миру бедных, больных, страждущих. В-пятых, эта деятельность была евангелична по духу, интернациональна по сфере влияния на людей. В-шестых, работа Обители отличалась творческой импульсивностью. В-седьмых, поведение настоятельницы и сестер, их одежда, тон разговора, облик храма, росписи в нем, цветущий сад — все отличалось здесь изысканным аристократическим вкусом, изяществом, было пронизано лучами любви и добра.

Отстаивая свою позицию, свою точку зрения, Великая княгиня, скорее предполагала, чем реально ощущала, масштаб деятельности Обители, где преобладание этического, духовного компонента в повседневной работе обеспечивало бесспорность ее результатов.

Глава 10. Августейшая паломница

Во все времена на Руси особой гордостью Царствующего Дома было прославление святых подвижников веры. Эта традиция с особой убедительностью проявила себя в последние годы Российской Империи, характеризуя своеобразную грань в развитии христианской культуры России. Путь к небывалой культурно-исторической катастрофе был отмечен рядом крупных событий, свидетельствовавших об осознанном противостоянии атеистическому гуманизму. Отцы нации в это переломное время помнили об ограничении и пределах скороспелых выводов человеческого разума. В поисках духовной опоры перед грядущей бедой они обращались к поддержке святых, особенно тех, кто незаслуженно был передан забвению или поруганию.

10.1. Кашинские торжества

Обозначая круг вопросов, касающихся особенностей паломничества Великой княгини, можно заметить ее осмотрительность в расходовании денег и времени на паломническое путешествие. «Много путешествовать, — писала она, — во-первых стоит денег, но главное, это было бы неправильно, ведь если ты „Возложил руку на плуг, не должно оглядываться назад»»[500]. Тем с большей духовной продуктивностью Елисавета Феодоровна использовала время, которое отводила на очередную паломническую поездку. Однако с полным правом можно говорить о богатой паломнической практике Великой княгини, в рамках которой она отмечала наиболее удачные путешествия. В их ряду Елисавета Феодоровна особое место отводила паломничеству в Кашин.

Возвратившись из этой поездки, она пишет Государю: «Милый Ники! Всем сердцем моим я стремилась вчера быть с тобой, чтобы благодарить Бога за это идеальное путешествие…

Я хотела бы рассказать о Кашине. Это было идеальное повторение Сарова… Была та молитвенная атмосфера, что так поразила нас тогда и что всякий раз возводит человека к Богу… Все были поражены идеальным порядком и тем, что можно было так легко подойти к мощам…»[501].

Этот редкий порядок во время вторичной канонизации св. Анны Кашинской, эта поразительная атмосфера высокой духовности, в которой протекало долгожданное торжество, преодолевали растерянность людей, которую вездесущие провокаторы стремились внести в ряды паломников, распространяя ложные слухи.

В этом путешествии, в общении с православным народом Елисавета Феодоровна особенно остро ощутила, что она «русская до мозга костей» и вместе со всеми глубоко предана Престолу. Каждый знак внимания по отношению к себе Елисавета Феодоровна с радостью относила к Государю.

Для участия в празднестве Великая княгиня приехала в Кашин из Москвы в сопровождении своей гофмейстерины А. Олсуфьевой, секретаря А.П. Гжельского, игуменьи московского Вознесенского монастыря Евгении и В.Ф. Джунковского. С вокзала под колокольный звон Елизавета Федоровна проследовала в собор.

Тихий маленький городок пленил Великую княгиню. Гостеприимство, патриархальные нравы, доброжелательность жителей, множество церквей и зелени, живописная извилистая Кашинка с высокими берегами, покрытыми сочной травой, древние земляные валы — все это подчеркивало красоту соборной площади. К своему празднику город был украшен флагами и гирляндами из листьев и цветов. Множество людей, местных и приезжих, заполнили все улицы и площади города.

Для поддержания порядка возле Кашина были размещены два полка — 11-й Фанагорийский из Ярославля и 12-й Астраханский. 800 городовых, казаки из разных городов помогали в организации всенародного торжества. Повсюду были расклеены объявления о правилах поведения во время торжеств.

По прибытии Великой княгини в Воскресенский собор ее приветствовал Высокопреосвященный Алексий, архиепископ Тверской и Кашинский:

«С чувством сердечной радости имеем счастье встречать Тебя, Благоверная Княгиня. Ты пришла разделить с православным русским народом уготованный здесь пир нашей веры по случаю восстановления церковного почитания во святых Благоверной княгини, преподобной Анны Кашинской…

Настоящее торжество в честь многострадальной Благоверной княгини Анны изволением промысла Божия суждено разделить с нами именно лично тебе, многострадальная, возлюбленная, Благоверная Великая княгиня, тебе, как близкой с нею по судьбе и родной по духу… Да подаст тебе Господь благодатное утешение терпеливо нести свой тяжелый крест, да упокоит во царствии Своем родного тебе и нам Великого князя-мученика»[502].

10 июня во второй половине дня к Воскресенскому собору начали подтягиваться крестные ходы из Красного холма, Бежецка и других городов. В б часов вечера архиерейским служением началось всенощное бдение (парастас), где поминали родителей Анны Кашинской, кашинских князей и т. д. О ходе этой и всех иных служб сделал подробные записи в летописи церкви Благовещения Пресвятой Богородицы г. Кашина о. Василий Соколов[503].

Не менее интересные записи опубликовал протоиерей Иоанн Попов во Владикавказе (издание строившегося в г. Грозном женского монастыря во имя св. Анны Кашинской).

Будучи в эти дни в Кашине в качестве паломника, о. Иоанн сумел вместе с московскими журналистами занять место возле левого клироса, что позволило наблюдать всю службу.

О. Иоанн замечал, что среди «всей молящейся интеллигенции выделялась августейшая паломница, Ее Императорское Высочество Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Привлекала она взоры и сердца публики и царственной своей осанкой и еще более скорбным выражением лица, скромным туалетом, еще более скромным положением и молитвенным настроением.

Хотя место, приготовленное для Великой княгини, было задрапировано и устлано коврами и приготовлено мягкое кресло, но она тихо отодвинула от себя кресло, стояла все службы скромно в уголке и часто преклоняла колена… Так гармонировало это прибытие Великой княгини, скорбной и скромной паломницы, к раке Великой княгини — праведницы, что тогда же создались в народе целые легенды, увенчавшие августейшую богомолицу ореолом сверхцарственного величия.

Служили заупокойную всенощную; поминались царь Алексей Михайлович и другие лица, участвовавшие в прославлении благоверной великой княгини Анны, ее близкие по плоти и в заключение произносилось имя Великого князя Сергея Александровича — и в этот момент взоры многих снова обращались на коленопреклоненную царственную вдову»[504].

После Всенощного бдения в течение всей ночи перед гробницей благоверной княгини Анны, по распоряжению владыки, непрерывно служились молебны.

В эту ночь, сообщает в летописи о. Василий Соколов, из Сретенского монастыря «в сопровождении монашенки-послушницы приходила в собор слушать молебен Великая княгиня Елисавета Феодоровна. А так как пришла в простом черном одеянии, то почти не была замечена, принята за обычную богомолку; об ее присутствии в соборе только очень немногие догадывались»[505].

Утром 11 июня служили заупокойную литургию. В собор пропускали только по специальным билетам. Литургию совершали архиепископ Ярославский Тихон, Епископ Кишиневский Серафим (Чичагов) и епископ Саратовский Гермоген. Вдохновенное слово епископа Серафима и огненное слово епископа Гермогена произвели на всех сильное впечатление.

В 6 часов вечера в Воскресенском и Успенском соборах Кашина и во всех монастырях раздался благовест ко всенощному бдению. Службу возглавил прибывший из Москвы митрополит Московский Владимир. В службе приняли участие 13 архиереев, 14 архимандритов и более 100 священнослужителей. На литию, по воспоминаниям протоиерея Иоанна Попова, вышли два крестных хода из двух соборов на площадь, более сотни хоругвей расположили двумя полукружьями, которые сияли и переливались всеми цветами радуги от лучей заходящего солнца. В центре священнослужители в парчовых облачениях, далее массы народа, занявшие всю площадь и древние валы. «Августейшая богомолица заняла место на балконе северной двери собора…»[506].

Наивысший подъем религиозного чувства переживался всеми, когда с северного крыльца Воскресенского собора протодиакон московского Успенского собора Розов отчетливо, выразительно, на всю площадь прочел послание Святейшего Синода о Высочайшем утверждении восстановления почитания св. Анны.

Всенощная закончилась в 11 часу вечера. Ко времени перенесения мощей св. Анны из Воскресенского собора во всем городе раздался колокольный звон. Во время крестного хода при переносе гробницы св. Анны из одного собора в другой «Августейшая богомолица, Великая княгиня Елисавета Феодоровна, поддерживала гробницу у главы; изнесли ее на середину собора и всенощная продолжалась своим чередом, по особо составленной службе… В полночный час, говорили мне, Великая княгиня Елисавета Феодоровна снова посетила собор»[507]. Так же скромно, как и в предыдущую ночь и так же мало, кем была узнана, как сообщает о. Василий Соколов[508].

12 июня во время поздней литургии слово произносил Московский митрополит Владимир. Во время молебна при пении тропаря св. Анне рака с мощами на носилках красного дерева была вынесена на крестный ход вокруг двух соборов. Впереди крестного хода 30 хоругвеносцев, затем длинный ряд духовенства, рака с мощами св. Анны, за святыми мощами митрополит Владимир, архиепископы и епископы, за духовенством Великая княгиня Елисавета Феодоровна и лица ее свиты. Толпы народа встречали святыню. Как сообщает очевидец, о. Василий Соколов, все бесноватые умолкали у раки со святыми мощами, происходили поразительные исцеления: явившиеся к раке с костылями возвращались без костылей; прозрел 13-летний мальчик; заговорила восьмилетняя девочка. С особой надеждой обращались к св. Анне молодые, т. к. св. Анна, по народному преданию, наделена даром в устроении брачной жизни при обращении к ее молитвенной помощи.

В церквах Кашина в течение всего дня 12 июня совершался колокольный звон.

В телеграмме министра Императорского Двора сообщалось, что 12 июня в 10 часов утра императорская яхта «Штандарт» снялась с якоря и ушла в море. В 11 часов утра на яхте было совершено богослужение по случаю прославления мощей св. благоверной княгини Анны Кашинской, на котором присутствовали Их Величества с августейшими детьми, лица свиты, флаг-капитан Его Величества, командир, офицеры и команда яхты.

18 июня тверской губернатор получил от Императора следующую телеграмму: «Сердечно благодарю жителей славного древнего Кашина за их молитвы и чувства. Да возродятся в будущем под покровом Святой Благоверной Великой княгини Анны новые поколения истинно достойных своих предков сынов России. Николай»[509].

12 июня Елисавета Феодоровна отбыла в Москву, увозя с собой частицу мощей св. Анны Кашинской, данную ей митрополитом, которая хранилась в домовой церкви губернаторского дома.

13июня на обратном пути из Кашина в Москву Елисавета Феодоровна остановилась на 40 минут в Бежецке. Перрон, заполненный многотысячной толпой, был красиво освещен, декорирован зеленью и флагами. По выходе из вагона Елисавету Феодоровну приветствовали монахини Благовещенского монастыря. От городской депутации она с благодарностью приняла хлеб-соль. Бежецкий предводитель дворян Татищев преподнес Елисавете Феодоровне букет роз. При пении монахинями «Многая лета» Великая княгиня отбыла в Москву[510].

В те же дни, когда торжествовал Кашин, праздновала и Москва, где 11 июня во всех храмах было отслужено по этому поводу всенощное бдение. С особой торжественностью богослужение было совершено в Успенском соборе Кремля, где пел Синодальный хор в парадных кафтанах.

12 июня в епархиальном доме состоялось специальное заседание, где прозвучало несколько докладов, в том числе придворного иконописца В.П. Гурьянова «Святая благоверная княгиня Анна Кашинская в русской иконографии»[511].

Вскоре тверской губернатор получил телеграмму из Москвы от Великой княгини Елисаветы Феодоровны:

«Вернувшись в Москву под светлым впечатлением чудно радостных дней, только что проведенных в Кашине, я не могу не высказать Вам, как я была счастлива, что мне удалось принять участие в торжествах прославления Святой Анны Кашинской и провести эти дни в ее родном и бывшем столь близким ее сердцу городе. Я была глубоко растрогана тем дорогим, тонким вниманием, которым я была окружена все время пребывания в Кашине и мне было несказанно дорого, что к молитвам за усопших на заупокойных службах присоединили и молитвы за моего дорогого мужа.

Елисавета»[512].

После завершения кашинских торжеств была составлена опись подношений в дар кашинскому Воскресенскому собору в день церковного прославления святой благоверной великой княгини Анны Кашинской. Всего 129 дарений.

Опись начинается с дарений Великой княгини Елисаветы Феодоровны:

— лампада золотая с подвесным крестом, украшенная драгоценными камнями. На лампаде надпись — «Святая Благоверная Княгиня Анна, моли Бога о нас»;

— икона святой благоверной княгини Евфросинии, шитая шелками по рисунку Ее Императорского Высочества Великой княгини Елисаветы Феодоровны, с драгоценными камнями, пожертвованными Великой княгиней, — от игумений Евгении с сестрами Вознесенского монастыря в Москве.

В числе подарков, поднесенных Воскресенскому собору 12 июня 1909 года, были напрестольный малахитовый крест в серебряной позолоченной оправе, св. Евангелие больших размеров в металлических вызолоченных досках, много серебряных вызолоченных церковных сосудов, множество икон, лампад художественной работы, хоругвей, покровы малиновые бархатные, шитые золотом и серебром, воздухи атласные, бархатные, белые, сиреневые, розовые, малиновые, зеленые, расшитые золотом и жемчугом, покровы на престол, шелковые, парчовые, розовые, пунцовые, голубые, белые и т. д.[513].

Июньские торжества в Кашине всколыхнули всю Россию. В прессе и в храмах еще долго говорили о том, почему так значимо было в дни смут и разногласий чествование благоверной княгини Анны, почему так важен образ женщины-христианки в современном мире, образ святой женственности, смирения, нерассуждающей любви.

Видя, что происходило на их глазах в июньские дни, люди верили, что святые охраняют само бытие народа, помогают ему осуществить свое назначение в истории. Люди радовались, что запел 600-пудовый соборный колокол Кашина, прославляя возрождение церковного почитания св. Анны.

Люди были потрясены мощью и обилием крестных ходов, которые шли под проливным дождем и в знойный полдень. И все понимали тогда, что крестный ход — это живая движущаяся церковь, с которой реально движется Спаситель и святые угодники, а не просто иконы, торжественно несомые участниками этого святого действа. Повсюду звучал тропарь, который запрещали петь в течение двухсот лет: «Днесь восхваляем тя, преподобная мати, великая княгиня Анно».

В разных журналах и газетах перепечатывали Поучение ко дню прославления св. Анны, подготовленное пламенным патриотом и проповедником о. Иоанном Восторговым.

«В те дни, — писал о. Иоанн, — когда другие русские города, потеряв разум, обагрялись кровью, осквернялись вооруженными восстаниями, политическими преступлениями, бунтами, изменами, безбожными речами», Кашин «весь предался почитанию праведницы и усиленным ходатайствам о ее прославлении»[514].

Великая княгиня Елисавета Феодоровна через несколько месяцев после завершения торжеств поручает своему заведующему двором передать настоятелю Воскресенского собора Кашина о. Иоанну Аменитскому еще один дар, о чем сообщалось (22 декабря 1909 года) в письме этого помощника Великой княгини:

«Великая княгиня Елисавета Феодоровна поручила мне препроводить Вашему Высокопреподобию облачение из желтой материи с золотым шитьем для священника и стихарь диакону для служения в оных у мощей св. Великой княгини Анны Кашинской.

При этом ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЫСОЧЕСТВО просит поминать в святых молитвах — в БОЗЕ почившего Великого князя Сергея Александровича.

О получении риз ожидается уведомление»[515].

Вторичному прославлению св. Анны Кашинской и участию в нем Великой княгини посвящались не только отдельные статьи в газетах и журналах, но и специальные исторические, богословские исследования. Это событие воспринималось благочестивыми людьми как свидетельство очищения духовных основ общественной жизни, как возрождение духовно-культурной самобытности России, где всегда с особым почитанием относились к духовной красоте и стойкости святых жен.

Погружаясь в молитву и раздумья о кашинской святой, Великая княгиня Елисавета Феодоровна в эти торжественные дни с особой силой ощутила, что богатые духовные дары посылаются человеку в ответ на подвиг, раскрывающий мощь и возможности подлинно христологической перспективы. В свою очередь цель подвига, раскрываемая в ракурсе духовной культуры, означала устроение души, освобожденной от ложных пристрастий, ведущей к стяжанию внутреннего мира и обладанию великим достоинством непамятозлобия.

В дни прославления Анны Кашинской стало очевидным то значительное, разноплановое влияние, которое оказывал тогда образ святой на все слои русского общества. В этой связи уместно отнести к Анне Кашинской обобщение, которое сделал М.Н. Громов применительно к образу другого, тоже очень близкого людям святого. Отмечая многоуровневость и многозначность характеристик семантического содержания образа святых, ученый выделил ряд аспектов их рассмотрения: архетипический, религиозный, политический, культурный, народный, патронимиальный[516].

Подвиг Анны Кашинской, который можно рассмотреть по данным направлениям, ее вторичное прославление нашли глубокий, искренний отклик в людях, широкое распространение через печать и народное признание.

Процесс прославления, всегда сопровождаемый несовершенством внешнего, осязаемого, доступного знания о святых, представлялся Великой княгине Елисавете Феодоровне лишь отдаленным приближением к пониманию их сущности. Поэтому ответственность момента прославления была сопряжена для Великой княгини с высококультурным, духовным, а следовательно, учительным поведением в эти необычные дни. Скромно, сосредоточенно молившаяся августейшая паломница стремилась тогда к главному — к постижению скрытого от глаз мотива, а значит, к пониманию движущей силы подвига святой Анны. Жизнь Великой княгини Елисаветы Феодоровны, в равной мере растворенная в служении ближним и поклонении святым, была созвучна подвигу Анны Кашинской, служила его естественным продолжением на новой ступени исторического развития.

Паломничество Великой княгини Елисаветы Феодоровны многообразно и целительно в духовном отношении.

Можно с полным основанием утверждать, что все время, свободное от благотворительных трудов, посвящалось Великой княгиней паломническим поездкам по России. Троице-Сергиеву лавру, Оптину пустынь, Саввино-Сторожевский монастырь, Тихонову пустынь, Соловецкий, Саровский, Новоиерусалимский монастыри, обители, расположенные возле древних поволжских, псковских, орловских, нижегородских, тверских поселений, неоднократно посещала царственная паломница.

Почему паломнические поездки были так притягательны для Великой княгини? Прежде всего потому, что позволяли на некоторое время обособить аскетическую молитву в келье от служения миру. Повседневная жизнь, наполненная заботой о ближних и дальних, оставляла для молитвы, как правило, лишь ночные часы. Это напряженное бытие, нераздельность молитвы и служения людям, разумеется, прокладывало путь к духовному восхождению Елисаветы Феодоровны. И все же такому беспощадно требовательному к себе человеку, как Великая княгиня, необходимо было специально выделенное время для взгляда на свое бытие со стороны и глубокого молитвенного покаяния. А это было возможно лишь во время паломнических поездок, когда, на короткие мгновенья оставляя важные мирские заботы, можно было молиться и служить только Богу.

Поэтому для Елисаветы Феодоровны паломничество было в первую очередь школой спасения души, постоянной борьбой с рудиментами мирского во имя своего духовного призвания.

Но в феномене паломничества Великой княгини есть и другая, не менее важная сторона. В этой связи следует ответить на вопрос: а чем паломничество Елисаветы Феодоровны становилось для русских людей, которые ожидали ее в святых местах России?

Мало сказать, что каждая паломническая поездка Великой княгини оставляла о себе добрую память. Сегодня, изучив многие архивные материалы, статьи в периодической печати дореволюционных лет, можно говорить об общерусском значении паломнических путешествий Елисаветы Феодоровны, поскольку народ уже тогда почитал ее как человека святой жизни. Каждому были очевидны добродетели Царственной паломницы: щедрость милостыни, беспредельное милосердие к больным и убогим, целомудренное немногословие, духовный такт, неутомимое молитвенное служение.

Все это и многое другое, что открывалось людям в общении с Августейшей паломницей, создавало в душах и сознании образ большой убедительной силы; побуждало к облагораживанию повседневной жизни. Воздействуя на людей кротостью и любовью, утешая их светлым и добрым взором, Елисавета Феодоровна в своих паломнических поездках становилась учителем христианских добродетелей.

Весьма интересной задачей будущих агиологических исследований может стать типологизация паломнических путешествий Великой княгини, выполненная по ряду оснований: поездки, связанные с канонизацией святых; путешествия обетного характера; паломничества в царские и ставропигиальные монастыри и т. д.

10.2. Посещение обители великого Вышенского затворника

Паломнические путешествия по России Елисавета Феодоровна начала совершать еще будучи лютеранкой. Неизгладимое впечатление произвело на нее посещение Вышенского и других монастырей, которые она совершала уже в петербургский период своей жизни.

В 80-90-е гг. XIX в. еще был жив великий духовный подвижник святитель Феофан, Вышенский затворник. Сыновья Александра II Великие князья Сергей Александрович и Павел Александрович, а также Великая княгиня Елисавета Феодоровна давно собирались посетить эту обитель. Царственные паломники стремились к чудотворной иконе Вышенского монастыря, спешили посетить епископа Феофана, которого уже тогда люди считали святым. Августейшим паломникам было известно: епископ Феофан — высокообразованный человек, который после окончания Киевской духовной академии служил в Иерусалиме и Константинополе, что духовно обогатило его, а затем был назначен ректором Петербургской духовной академии. Вскоре состоялась его хиротония во епископа Тамбовского, а затем перевод на древнюю кафедру Владимира.

Огромная проповедническая, миссионерская деятельность, покровительство духовным учебным заведениям, руководство всей административной и хозяйственной работой вверенных ему епархий в течение 25 лет позволила ему выразить свою просьбу об уединенном иноческом житии. Для такого жития он сам избрал Вышенскую пустынь и начал совершать здесь свой богословский литературный подвиг.

Началась вторая половина жизни св. Феофана, о чем с такой любовью напишет позднее И.К. Смолич. Первые шесть лет он по воскресным и праздничным дням совершал литургию с собором священников. В 1872 году епископ Феофан устроил в своем домике алтарь. С этого времени он ушел в затвор и непосредственно общался только со своим духовным отцом (игуменом обители) и келейником. С остальными людьми он общался лишь посредством писем. Литургию епископ Феофан служил один.

В промежутках между богослужениями Вышенский затворник работал над своими книгами, стараясь убедительно изложить нравственное учение Церкви. В теоретической части его учение основывается на древнехристианских представлениях об обожении, а в практической части вытекает из аскетического учения восточно-христианского патриархата.

Большую часть времени он посвящал переводу аскетических и мистических сочинений. На первом месте стояли монашеские правила св. Пахомия, св. Василия Великого, св. Иоанна Кассиана, св. Венедикта, пятитомное «Добротолюбие». Очень важны также его толкования Посланий св. апостола Павла, написанные в форме проповедей.

28 лет провел епископ Феофан в строжайшем затворе. Он занимал две комнаты в маленьком домике с темными стенами и самой простой мебелью: железная кровать, стол, стул, шкаф. Но в комнатах было огромное количество книг: «История России» С. Соловьева, «Всемирная история» Шлоссера, сочинения Гегеля, Фихте, Якоби на немецком языке и множество патристической и аскетической литературы на греческом языке, научно-богословские книги на французском, английском, немецком языках, труды по медицине и анатомии, географии. В его домике был также телескоп, микроскоп, фотоаппарат, краски, кисти и все, что необходимо для живописи. На стенах висели иконы и картины, которые он писал сам, например, образ Казанской иконы Божией матери, иконы св. Тихона Задонского и прп. Серафима Саровского, картины из жизни Христа: Распятие, Воскресение, Крещение и др.[517].

Крещение (Богоявление) имело особое значение в жизни св. Феофана (Феофан значит Богоявление): этому дню была посвящена его маленькая церковь, в этот день он умер.

Совершая литургию, св. Феофан неустанно поминал тех, кто находился с ним в переписке. Его пища была очень проста: утром — стакан чаю и кусок хлеба; в обед — яйца и стакан молока, кроме постных дней; после обеда — стакан чая и хлеб.

В последний день, 6 января 1894 года, он сидел за столом и работал. Немного поел, после чего в комнате стало совсем тихо. Владыка почил вечным сном[518]. Паломничество Великих князей в Вышенский монастырь в сентябре 1886 года было тем приятнее, что они откликнулись на настоятельное приглашение близких императорскому кругу людей, представителей дворянского рода Эммануила Дмитриевича и Александры Николаевны Нарышкиных, чье имение находилось недалеко от Вышен-ской пустыни.

Эммануил Дмитриевич, проведя детство за рубежом, вернувшись из-за границы, служил в Лутенском гусарском полку, затем в лейб-гвардии конном полку адъютантом шефа жандармов гр. А.Х. Бенкендорфа. На гражданской службе состоял в должности церемониймейстера Высочайшего Двора, в течение двух лет — в должности Гофмаршала. И, наконец, вышел в отставку, проживая в своем имении на Быковой горе Тамбовской губернии (ныне Рязанской области).

Дружба великокняжеской четы с Э.Д. Нарышкиным укреплялась в связи с тем, что он был одним из крупнейших благотворителей России. На дело народного образования и просвещения он пожертвовал огромную по тому времени сумму (700 тыс. руб.). Учительский институт с общежитием, библиотеку и читальню с большим количеством книг, исторический музей и много других помещений для образования в Тамбове были построены на деньги этого благотворителя.

Через несколько лет Э.Д. Нарышкина вызвали в Санкт-Петербург и назначили обер-гофмейстером, а в 1884 году — обер-камергером. Великие князья хорошо знали этого скромного, великодушного, честнейшего и благороднейшего человека. Э.Д. Нарышкин был удостоен всех высших российских орденов, вплоть до ордена св. Апостола Андрея Первозванного[519].

Елисавета Феодоровна особенно дорожила дружбой со второй женой Нарышкина Александрой Николаевной, Статс-Дамой Высочайшего Двора, попечительницей школ Императорского женского Патриотического общества. Ее хорошо знали в петербургском обществе как благородного, порядочного человека, всегда открыто высказывавшего свое мнение. За ней закреплялось имя «тетя Саша» (так называли ее в Императорском Доме).

В 1919 году в Тамбове она была арестована большевиками, приговорена к расстрелу, но по дороге на казнь погибла от разрыва сердца[520].

В тот, 1886 год само начало паломничества Великий князей к тамбовским святыням было организовано четой Нарышкиных необычно, тонко и даже романтично, что отвечало особенностям душевного и духовного настроя Августейших паломников. Прежде чем отправиться в Вышу, хозяева имения погрузили Великих князей в дивную игру красок и нежных светотеней увядающего осеннего леса, организовав путь следования Царственных паломников по особой лесной дороге от деревни Алеменевой, над берегом Цны. Теперь эта дорога утрачена. Путники с самого начала погружались в особую, ни с чем не сравнимую атмосферу предчувствия необыкновенного способа жизни, отличного от Петербургского. Завершением отрадной дороги был путь прямо через сад нарышкинской усадьбы в господский дом.

Духовную значительность и очарование этой усадьбе придавала красивая, построенная в русском стиле деревянная миниатюрная церковь во имя святой вмч. Екатерины, где по праздникам и воскресным дням в богослужениях участвовали монахи из Вышенской пустыни.

Вся епархия в эти дни пришла в движение, все готовились к встрече Их Высочеств. Для монашествующих и мирян это было событие крупного масштаба.

Первую службу с Великими князьями монахи служили в имении Нарышкиных. На следующий день после их прибытия настоятель Вышенской пустыни архимандрит Аркадий направил в очаровательную Екатерининскую церковь группу монахов для совершения службы в присутствии Их Высочеств. Сюда из села Лесное Конобеево пригласили дьякона П.А. Голосницкого, от природы наделенного могучим басом. На следующий день в этом храме состоялась литургия, которую Великие князья отстояли полностью, имея возможность еще раз слушать святое Евангелие и ектинии, которые своим могучим басом провозглашал дьякон.

В два часа Вышенская пустынь была готова к встрече царственных паломников, которым не хотелось торжества официальной встречи. Но настоятель письменно обратился к Нарышкиным с просьбой доложить Их Императорским Высочествам, что он очень хочет встретить их торжественно. Ответ был таков: «Их Высочества не уклоняются от торжественной встречи, ради народа».

Вышенский собор был празднично убран, залит морем света. Настоятель и братия одеты в великолепные бархатные ризы, расшитые золотом. С первым ударом большого монастырского колокола крестный ход двинулся из храма к святым воротам с иконой Богоматери Казанской Вышенской — копией с Чудотворной иконы. Как сообщалось в «Тамбовских епархиальных ведомостях», это было великое церковное и царское торжество. Множество людей выстроилось в два ряда от святых ворот до монастырского леса[521].

Их Высочества в сопровождении князей Нарышкиных на лодке по реке Цне доплыли до необходимого места, вышли на берег и в открытом экипаже под неумолкающий благовест по главной дороге, пролегающей по сосновому лесу, направились в монастырь. Как только экипаж миновал лес, «начался красный звон. Великие князья… по усыпанной песком дорожке, тихо шествовали к царским вратам, а стоявший по обе стороны густыми шпалерами православный люд мгновенно, как один человек пал на колени и поклонился до земли шествующим, — смотря и радуясь на дорогих гостей…»[522].

Сняв головные уборы, Августейшие паломники приложились к святыне и святому кресту, поднесенному им о. Аркадием, который окропил их святой водой. После службы в Казанском соборе паломники еще раз приложились к иконе Божией Матери Казанской Вышенской (копии с чудотворной иконы, которую торжественным крестным ходом обносили по Тамбовской губернии). Архимандрит Аркадий рассказал высоким паломникам о храме, о его престолах, об утвари храмов. Показывая окрестности монастыря, настоятель с гостями пригласил паломников посетить монастырский пчельник. По проложенной среди липового леса и усыпанной песком дорожке они шли и наслаждались глухой уединенностью и ароматом этого уголка природы, блаженной простотой и душевной его близостью. Минут десять посидели путники возле пчельника и на обратном пути вновь посетили келью архимандрита. Повсюду за Августейшими гостями безмолвно, боясь вспугнуть очарование этих незабываемых минут, бесшумно следовали толпы народа. Зайдя в келью настоятеля, Великие князья вкусили свежего сотового меда. Этот липовый мед, уложенный в липовом деревянном ставне, они взяли с собой. Их Высочества увозили с собой сокровище — подаренные им иконы Вышенской Богоматери.

Его Высокопреосвященству епископу Феофану и настоятелю монастыря архимандриту Аркадию они подарили свои фотографические кабинетные портреты.

Так впервые в Вышенской пустыни произошла встреча Великой княгини Елисаветы Феодоровны и св. Феофана, Вышенского затворника, двух людей, которых до канонизации народ почитал как святых.

Колокольный красный звон не умолкал, пока Их Высочества не доехали до усадьбы Нарышкиных.

Завершая этот раздел, необходимо заметить, что главная причина посещения Выши Великими князьями состояла не только в общении с великим пастырем, богословом, миссионером, писателем, художником епископом Феофаном Затворником. Они стремились получить божественный свет от чудотворной иконы Богоматери Казанской Вышенской. Их Высочества, получив копии этой иконы в Выше, направились в Новотомниково (Моршанского уезда), куда в имение графа И.И. Воронцова-Дашкова из Чернева монастыря был доставлен подлинник чудотворной иконы. В это время ее торжественным крестным ходом обносили по Тамбовской губернии (Священный Синод установил такую традицию с 1862 года). Теперь ее специально привезли в имение графа для поклонения Великих князей.

Царственные паломники знали, что эта святыня очень древней греческой живописи. Главная храмовая святыня помещалась по левую сторону царских врат главного иконостаса Казанского Вышенского собора. Поиск духовной значимости иконы был приоткрыт Великим князьям в предании об этой святыне. В 1812 году Мирония Данкова, монахиня одного из московских монастырей, в связи с нашествием Наполеона решила уехать из Москвы в Вознесенский монастырь в Тамбове. В пути извозчик, видя беззащитность монахини, решил убить и ограбить монахиню. Разгадав этот замысел, Мирония горячо помолилась Матери Божией, с иконой которой никогда не расставалась как со святыней и материнским благословением. В ответ на мольбу Мирония услышала голос, исходивший от иконы: «Не бойся! Я твоя Заступница!» Извозчик онемел от ужаса и был поражен слепотой. После глубокого раскаяния он обещал доставить монахиню в монастырь, получив при этом исцеление. Мирония умерла в 1830 году, а икону завещала в Вышенскую пустынь — перед смертью во сне ей явилась Божия Матерь и велела отдать эту икону в Вышенскую пустынь. Всем, кто приезжает в Вышу на поклонение Божией Матери, посылаются от Ее иконы исцеления в болезнях и заступление в бедах[523]. Посетив подлинные святыни жизни, Августейшие паломники на некоторое время сумели уйти от навязчивых ритмов повседневности. Здесь открылось для них новое измерение известных явлений и понятий. Стало еще более ясно, что подлинность деятельности человека проистекает из открытого и честного стояния перед Богом и вынашивается силой духа. Каждому из путников хотелось, завершив паломничество, сохранить в себе божественный свет и даровать его людям.

Истории известно немало безмолвных или почти безмолвных свиданий такого рода, как и встреча епископа Феофана с великокняжеской четой. В целом ряде монастырей Елисавета Феодоровна проводила многочасовые беседы с великими старцами. Несмотря на иной характер встречи Великой княгини с православным подвижником, она оказала неизгладимое влияние на различные стороны жизни Ее Высочества. Это не только обустройство повседневной жизни, как и у епископа Феофана, в двух предельно скромных по виду комнатах; не только характер и особенности молитвенной практики, но даже стиль питания. По свидетельству дочери художника М.В. Нестерова Натальи Михайловны Нестеровой и по признанию самой Елисаветы Феодоровны, она питалась, как правило, яйцами и молоком, лишь утром позволяя себе в непостные дни чашечку какао и булочку.

Непрерывная любимая работа, благодетельствование многим людям не изживали мечты Великой княгини позднее передать свое главное дело надежному человеку и удалиться в глухую обитель. Елисавета Феодоровна с годами все более отчетливо осознавала, что она одна из тех людей, кто все оставил, пришел ко Христу, чтобы сказать Ему: «Тобою для меня мир распят, и я для мира» (Гал. 6., 14).

10.3. Верхневолжское паломничество великокняжеской четы к христианским святыням

Опыт любой периодизации конкретной человеческой жизни страдает неизбежными погрешностями. Это вдвойне справедливо, если речь идет о святом человеке, знаковые переломы в бытии которого остаются загадкой и тайной даже для него самого, что требует соответствующего комментария. С определенностью можно говорить лишь о тех событиях, явлениях и фигурах, которые стали этапными в духовном, эстетическом развитии личности.

Общение Эллы с юных лет с богатым культурным наследием, с широким кругом художественной интеллигенции и многообразным предметным миром современной ей культуры обязывало и наполняло жизнь Эллы глубоким смыслом. В напряженные духовные искания юной дармштадт-ской принцессы, как отмечалось выше, все более органично вписывалась сфера ее особых интересов, связанная с художественной культурой и отраженная в занятиях различными видами искусства. Это и ежедневная игра на музыкальных инструментах, которых в великогерцогском замке, в дворцах Петербурга, Москвы, Ливадии, Ильинского перебывало великое множество. Это яркие образцы иконописа-ния, художественной вышивки святых, тонких акварельных рисунков, которые она выполняла. В кругу приоритетных интересов Великой княгини обнаруживается художественное оформление книг и тонкое декорирование небольших подарочных книжечек Евангелия, поздравительных открыток, плакатов; выжигание по дереву, художественное шитье и вязание, собственноручное изготовление убранств для ее новорожденных крестников. Все бытие Елисаветы Феодоровны — это выстраивание эстетики повседневной жизни, начиная от совершенного стиля одежды до убранства дома живыми цветами.

Однако творческая магистраль ее художественных усилий вполне очевидна — в любых занятиях музыкой, живописью, декоративно-прикладным искусством Елисавета Феодоровна всегда предпочтение отдавала агиологическому древу культуры, христианским основаниям этой деятельности.

Центральной фигурой, стимулировавшей духовный поиск Елисаветы Феодоровны в постижении глубин и значимости христианского искусства, стал Великий князь Сергий, встреча с которым позволила Великой княгине погрузиться в богатейший мир русской христианской культуры, всем сердцем ощутить чарующую неповторимость русского старчества и русских монастырей, увидеть поразительную духовную даровитость народа, который открыл Елисавете Феодоровне ее вторую родину.

Среди многообразных средств, которые формировали сознание Великой княгини, были паломнические путешествия. И не случайно одно из первых совместных таких путешествий великокняжеская чета совершила по монастырям и храмам Верхневолжья. Великая русская река, издревле населенная представителями разных народов, которые исповедали разные верования, тем не менее с давних времен была надежным форпостом христианства в самом сердце Отечества.

С глубоким волнением ожидали Их Высочества этого путешествия, прекрасно понимая, что Волга и ее святыни есть грандиозный замысел Бога о русском человеке, о русской национальной идее.

Весть о том, что Их Императорские Высочества посетят Ярославль проездом в Углич на торжество освящения отреставрированного дворца царевича Димитрия, задолго до их прибытия с радостью передавалась из уст в уста[524].

Елисавете Феодоровне давно хотелось посетить один из самых красивых городов Древней Руси, где уже в XVII веке сложились поразительные архитектурные ансамбли, украшенные богатыми фресковыми росписями и уникальными керамическими деталями.

2 июня 1892 года Их Императорские Высочества прибыли в Ярославль, где были встречены губернатором А.Я. Фриде и другими официальными лицами. В открытом экипаже Их Высочества направились в Спасо-Преображен-ский монастырь, сопровождаемые на всем пути следования громкими криками «ура!». Августейшая чета любовалась необыкновенной панорамой города, украшенной плотной группой церквей, которые в лучах утреннего солнца блистали десятками позолоченных глав. Народ, особенно старики и старухи, радостно плача, осеняя себя крестным знамением, благословлял царственных паломников и благодарил Бога за то, что довелось встретить дорогих гостей.

По совершении краткого богослужения августейшие путешественники проследовали в храм и приложились к глубоко чтимым ими мощам святых благоверных князей Федора и чад его Давида и Константина, Ярославских чудотворцев, мощи которых в 1463 году были обретены нетленными и прославлены чудесами. Не ограничившись знакомством со святынями и шедеврами Спасо-Преобра-женского храма, августейшие паломники направились по галерее в храм чудотворной иконы Печерской Божией Матери, прославившейся избавлением в 1823 году тяжко физически и душевно больной женщины от недугов. С того дня от этой иконы начались массовые исцеления.

После того как Их Высочества приложились к главной святыне храма, Преосвященный кратко изложил вопрос о восстановлении этого упраздненного уникального храма и сообщил о первом чуде, бывшем от Печерской иконы 20 мая 1823 г. Особое внимание августейшая чета обратила на иконостас, написанный на стене, а с галереи, по которой они следовали в архиерейские кельи, открылся поразивший их вид двух древних храмов — Иоанна Предтечи и Иоанна Златоуста в Коровниках. После паломнического путешествия по монастырю владыка преподнес августейшей чете ценные подарки, в том числе книгу «Житие и чудеса св. благоверных князей Федора, Давида и Константина», а начальница женского епархиального училища с двумя воспитанницами преподнесла Великой княгине, зная о ее творческих пристрастиях, роскошное саше и платок, выполненный ученицами.

Из Спасского монастыря Их Императорские Высочества отправились на Волгу, чтобы продолжить свое благословенное путешествие и войти на подготовленный для них пароход «Салтыков-Щедрин», который в сопровождении трех судов («Ярославль», «Легкий» и «Александр») отправился в путь.

Во всех прибрежных селах, как только флотилия приближалась, раздавался звон колоколов. Деревни, рассыпанные по обеим сторонам Волги, были празднично украшены. Крестьяне приветствовали Великого князя и его супругу, напутствуя их крестным знамением и благими пожеланиями доброго пути.

Вскоре за Полушкиной рощей открылся прекрасный вид на военные лагеря. Поравнявшись с ними, пароходы замедлили движение. На первом пароходе оркестр заиграл Преображенский марш, звуки которого слились с могучим «ура!» всех полков.

Во втором часу дня Их Императорские Высочества прибыли в город Романово-Борисоглебск, где проследовали в Воскресенский собор — одни из лучших памятников церковной архитектуры XVII в., в двух этажах которого находилось семь престолов. После совершения молебна перед чудотворной иконой Спасителя, высоких путников познакомили с удивительной историей иконы. Об этой иконе существует предание: когда несли ее из Ростова (возвращали по настоятельной просьбе жителей) и достигли ручья, отделяющего город от пригородной слободы, то носильщики остановились и обмывали икону в этом ручье; с этого момента явилась от иконы чудотворная сила[525].

Внимательно осмотрев памятники старины в соборе, колокола XVI, XVII вв., древние иконы, августейшая чета вернулась на пароход. Необыкновенно яркую, запоминающуюся встречу Их Высочеств устроил город Рыбинск. В значительном отдалении от города выстроился сплошной ряд судов, целый караван баржей, барок, лодок, украшенных флагами, которые встречали пароход «Салтыков-Щедрин», почтительно уступая ему дорогу. С высокой соборной колокольни разливался по волжским просторам праздничный колокольный звон. Служащие речной полиции Рыбинска в честь высоких гостей показали интересный опыт тушения пожара на реке. При ярком солнечном свете водяные столбы производили незабываемое впечатление: перед глазами зрителей то возникал сверкающий огненный фонтан, то играла роскошная радуга.

По мере приближения «Салтыкова-Щедрина» к городу толпы народа устремились к пристани и собору. Город поразил царственных паломников красотой украшенных жилищ. На левом берегу Волги невольно обращал на себя внимание великолепно декорированный дом предводителя дворянства СВ. Михайлова, который преподнес Великой княгине огромную корзину живых цветов. Основание корзины было убрано искусственными цветами — изделиями воспитанников местного приюта имени Александра II[526].

Их Высочества проследовали до соборного храма по лестнице, устланной красным сукном. Величественный собор, который вмещал до трех с половиной тысяч человек, производил сильное впечатление как архитектурой, так и внутренним богатством и благолепием. Высокие гости увидели в Преображенском соборе множество древних икон XV века. Из других церковных ценностей царские путешественники обратили особое внимание на два креста. Один был установлен в часовне, при которой под сенью этого креста погребали умерших «безвестной смертью неведомых пришельцев»[527]. Другой создан в 1693 году и украшен частицей животворящего древа Господня, святыми мощами и иными святынями.

По дороге от Рыбинска к Мологе появились новые и оригинальные убранства берегов в виде платков и скатертей с вензелями Государя Императора и Императрицы со словами «Боже, Царя храни», а также с вензелями августейших паломников.

Через полтора часа после отъезда из Рыбинска показался г. Молога, отличавшийся необыкновенной красотой в силу расположения между реками Волгой и Мологой. На откосе, образуемом этими реками, были построены развернутым фронтом учащиеся городского училища с различными фехтовальными принадлежностями, которые искусно отдавали честь великокняжеской чете. Поприветствовав встречающих, высокие гости отправились дальше.

Внимание путешественников привлекло большое село Коприно, имеющее несколько церквей и расположенное на очень крутом, высоком берегу в обрамлении леса. От Ко-прина до Мышкина жители прибрежных сел во тьме разводили большие костры на берегу Волги, выражая таким образом свою радость в связи с прибытием Их Высочеств.

Небольшой уютный городок Мышкин был избран для отдыха.

На следующие день к 10 часам утра великокняжеский пароход медленно приблизился к главной цели паломнической поездки — к Угличу, об очаровании которого в свое время говорили Екатерина II, Александр II, бывший в пору посещения этого города еще цесаревичем, поэт В. А. Жуковский, зарисовавший в свой альбом несколько видов Углича. Но 3 июня, в день своего торжества, город выглядел более нарядно, чем обычно. Весь народ тянулся к главному месту торжества — к дворцу царевича Димитрия и церкви «На крови», в нижнем этаже которой непрерывно служили молебны вплоть до звона к всенощной.

Пристань в Угличе для причала парохода Их Высочеств была специально перенесена и поставлена непосредственно напротив дворца царевича. Прямо от пристани поднималась лестница, украшенная венками, гирляндами, березками, елками, разноцветными флагами. Вся лестница до дворца была устлана красным сукном. Великий князь еще с парохода приветствовал народ. Углич наполнился звоном колоколов 26 церквей.

Кроме руководителей города великокняжескую чету встречали шесть предводителей дворянства: ярославский — князь В.Н. Урусов, рыбинский — СВ. Михайлов, пошехонский — Черносвитов, мологский — П.И. Азанчевский, даниловский — М.М. Борисов и мышкинский — А.А. Тютчев, а также члены реставрационной комиссии Н.В. Султанов, И.А. Шляков, А.А. Титов и др. Здесь присутствовало много гостей из других губерний: князь Куракин, профессор С.-Петербургского университета А.Ф. Селиванов, Московского — М.И. Соколов, представитель Ростовского музея церковных древностей Е.В. Барсов и др.[528].

На одной из площадок лестницы, ведущей ко дворцу, Их Высочеств приветствовали гимном воспитанники Угличского городского училища. А выше стояли девочки — воспитанницы угличского Николаевского приюта и усыпали путь царственных паломников ландышами. После совершения Божественной литургии по окончании обедни двинулись ко дворцу царевича и вокруг него совершили крестный ход, как это делали в течение веков благочестивые Угличские князья. Во дворце, куда прибыл крестный ход, был совершен благодарственный молебен и торжественное освящение отреставрированного здания. Высокопреосвященнейший Ионафан произнес следующую речь:

«Благоверный Государь и Великий Князь!

В настоящие минуты мы находимся в обновленном дворце св. Страстотерпца Царевича Димитрия, Угличского Чудотворца, и собрались сюда для освящения его молитво-словиями Св. Церкви и принесения благодарений Господу Богу за совершение сего обновления…

…Если бы теперь восстали из гробов первый собиратель земли Русской из Дома Рюрикова и первый избранник русского народа — царь Михаил Федорович — они бы не узнали своей Руси деревянной, пустынной, бедной и раздираемой врагами, в настоящей — громадной по объему, сильной по числу и духу народонаселения, славной по благоустройству и просвещению, грозной по вооружению, благочестивой по обилию и благолепию святых храмов и богослужений и сравнительно богатой по обстановке внешней, — Всероссийской Империи.

Кому же и чему обязана таким могуществом и величием Святая Русь? — Без сомнения, православию ее народа, самодержавию ее Государей и молитвам ее заступников — Угодников Божиих, одним из которых явил нам Господь невинно пострадавшего здесь Отрока»[529].

Особую радость встреча с августейшей четой произвела на учащихся Углича и учителей народа. Они были очарованы теплым, ласковым отношением к ним, постоянно делились радостными впечатлениями друг с другом, восхищались глубиной внимания Их Высочеств к церковным древностям и архитектуре.

В пять часов вечера Их Императорские Высочества отбыли из Углича в Ярославль, посетив по дороге знаменитый Толгский монастырь. По обеим сторонам от пристани до монастырских ворот выстроился живой коридор из представителей всех сословий; все крестьяне и крестьянки были одеты в национальные костюмы. Объяснения относительно церковных святынь и редкостей давал сам Высокопреосвященнейший Ионафан. Глубокую радость испытали Их Высочества во время прогулки по саду, составлявшему украшение Толгского монастыря, что было известно далеко за его пределами. Величественные кедры, роскошные цветы, свежий ветер, долетающий сюда от реки, мирная, спокойная обстановка монастыря создавали благодатное настроение.

Возвратившись в Ярославль, Их Высочества встретились в доме губернатора с предводителями дворянства поволжских городов, высшими чинами военной и гражданской администрации, представителями земств, ярославского купечества.

От имени ярославцев был преподнесен роскошный альбом видов Ярославля, сделанный известным ярославским фотографом И.Ф. Барщевским. Редактор неофициальной части «Ярославских губернских ведомостей» А.Н. Ушаков подарил свои труды — описание святынь и древностей Углича. В одну из книг включены фотографии, выполненные придворным фотографом г. Тилле, который во время путешествия Их Императорских Высочеств по Ярославской губернии сфотографировал много исторических достопримечательностей и встреч Их Высочеств в городах Ярославле, Романово-Борисоглебске, Рыбинске и Угличе[530].

Перед завтраком супруга губернатора преподнесла Великой княгине вышитое полотенце — образец работы мастериц под руководством госпожи Ханыковой в устроенной ею мастерской (в своем имении) для обучении крестьянок вышивальному кустарному промыслу.

Вторая половина дня была посвящена осмотру древнейших ярославских церквей, которым руководил любитель старины, действительный член Императорского археологического общества И.А. Вахромеев.

После обеда Их Императорские Высочества отправились за город, где были расположены лагерем войска. К этому времени Ярославль иллюминировали. Заволжская часть города, вдоль всего берега Волги, была буквально залита разноцветными огнями. На Волге напротив дома губернатора, на некотором расстоянии от противоположного берега поставили, укрепив якорями, роскошный иллюминированный паром, где были изображены инициалы Их Высочеств в огненных вензелях. С парома пускали ракеты, вокруг плавала масса иллюминированных лодок, на которых люди пели русские песни.

За чертой города при повороте с большой дороги к лагерю Их Высочества были встречены кавалькадой конных офицеров во главе с начальником дивизии генерал-лейтенантом Риттих и в сопровождении их проехали по всей линии лагеря.

Доброжелательно отвечая на приветствия, Их Высочества проследовали в лагерную церковь, где были встречены военным духовенством, высшими чинами и офицерами. После завершения молебна и многолетия Великий князь и Великая княгиня поблагодарили хор Нежинского полка за церковное пение и направились в офицерское собрание, где вспоминали Русско-турецкую войну, в которой принимал участие и был награжден Великий князь, а также многие из присутствовавших офицеров.

Последним местом посещения августейшей четы в Ярославле была военная школа. Приняв рапорт директора школы полковника Добошинского, Их Высочества последовали в зал, а затем в домовую церковь, где представители духовенства отслужили молебен. Народ с любовью провожал августейшую чету на поезд в Ростов Великий. На следующий день благовест «Сысоя» соборной колокольни Ростова известил ростовцев о выбытии высоких путешественников из Ярославля.

Ровно в 12 часов в Ростов прибыл давно ожидаемый поезд.

После искренних приветствий, традиционного хлеба-соли, подношения икон и цветов Их Высочества проследовали в Успенский собор, где приложились к чудотворной Владимирской иконе Божией Матери и поклонились мощам свв. чудотворцев Леонтия, Исайи, Игнатия и Феодора Ростовских.

Достопримечательности и святыни этого древнего собора, выстроенного подобно владимирскому собору из белого камня и по богатству древностями не уступающего иным знаменитым храмам, привлекли самое большое внимание августейшей четы. В пещерном Леонтьевском храме их поразила «Тайная вечеря» в рельефном изображении и древнейшие иконы в нижнем ярусе иконостаса, относящиеся к XIV-XVI столетиям.

Образ святителя Ростовского епископа Леонтия был особенно близок сердцу Великой княгини Елизаветы Федоровны. Дело не только в том, что он был неутомимым проповедником веры Христовой на Руси, несмотря на ожесточенное сопротивление закоренелых идолопоклонников. Видя их упорство в неприятии его проповеди, св. Леонтий решил обратиться с добрым увещевательным словом к детям. Он собрал их в церкви и, поучая основам веры, обращал в христианство. Озлобленные язычники при каждой встрече с великим проповедником наносили ему побои. Кроткий пастырь терпел и продолжал учить детей. Видя такое неповиновение их злой воле, язычники решили убить пастыря и однажды, когда он проповедовал детям, окружили церковь плотным кольцом. Св. Леонтий в ответ на это облачился в святительские ризы и в сопровождении духовенства, подняв крест, вышел навстречу разбушевавшейся толпе. Язычники были сражены этим чудным явлением и при виде святителя как мертвые пали на землю. В этот раз они смирились. Но святитель Леонтий, обучая детей основам христианства, умер как мученик, потерпев суровые истязания неверных. В 1164 году его святые мощи были обретены нетленными[531].

По выходе из собора Их Высочества оставались в его ограде, в специально устроенном для них павильоне, где слушали прославленные колокольные звоны — Ионинский, Акимовский и Георгиевский. Среди колоколов Ростовской соборной колокольни их особый интерес вызвали «Сы-сой» в 2000 пудов, полиелейный в 1000 пудов и третий — в 500 пудов.

Из собора Их Высочества отправились в Авраамиев монастырь, одну из древнейших русских обителей, основанную на месте языческого капища Белеса. Здесь их встретил настоятель монастыря архимандрит Ювеналий с крестом и святой водой. После молебна августейшей чете показали древнейшие иконы корсунского письма. Архимандрит Ювеналий подарил Великому князю копию того креста из жезла, который был дан, по преданию, прп. Авраамию св. Иоанном Богословом для сокрушения идола Белеса, но который, будучи взят Иоанном Грозным в поход под Казань, уже более не возвращался в монастырь. В подарок Великой княгине была передана икона с изображением встречи св. Авраамия и св. Иоанна Богослова. Затем высоким поклонникам святынь показали древние митры, куколь и шапочку митрополита Ионы Сысоевича, образ св. Авраамия, шитый золотом и шелками в XVII веке[532].

Пройдя через древнюю крестовую церковь ростовских митрополитов «Спасская на сенях» в «Отдаточную палату», а затем в «Белую палату», построенную известным митрополитом Ионой Сысоевичем для пришествия Государева, Их Высочества слушали игру учеников духовного училища на камертонах под руководством их педагога о. Аристарха Израилева. Ученики пели также псалмы и духовные канты, сочиненные и положенные на ноты святителем Димитрием, митрополитом Ростовским. Как изобретатель камертонной игры, так и ее исполнители и ученики удостоились самой лестной похвалы со стороны царственных паломников. Их Высочествам было отрадно думать, что св. Димитрий, основавший первое в Ростове Великом духовное училище, находил время заниматься с учениками различными науками и духовным пением.

Пение и камертонная игра произвели столь приятное впечатление, что оно продолжилось и во время завтрака Их Высочеств.

По окончании завтрака августейшая чета осматривала кремлевские церкви, соединенные между собой крытыми переходами. И прежде всего митрополичью домовую церковь Григория Богослова, откуда вышел великий проповедник слова Божия Стефан Великопермский. Вторая церковь, где они побывали, — Иоанно-Богословская, третья — Одиги-триевская и четвертая — Воскресенская. Его Высочество по обозрении этих великолепных храмов сказал: «Слава Богу, что сохранены такие дорогие памятники!»[533].

Возвратившись в Отдаточную и Белую палаты, Их Высочества были восхищены предложенными там их вниманию церковными памятниками: богатейшей коллекцией царских врат, икон, богослужебных сосудов, шитых плащаниц и покровов, венчальных венцов, множеством разных запрестольных крестов высокохудожественной работы, большим количеством церковно-славянских и русских рукописей с лицевыми изображениями, множеством жалованных грамот XVI-XVII вв.; здесь же их взору были представлены автографы св. Димитрия, собрание его портретов, писанных как при жизни, так и по открытии его нетленных мощей.

Из Белой платы Их Высочества перешли в Княжеские терема, которые служили хранилищем музея. После осмотра музея Их Высочества внесли свои имена в книгу посетителей и согласились принять музей под свое августейшее покровительство[534].

В летнем городском саду у пристани высоких гостей ожидал роскошно убранный пароход «Новый» крестьянина Макарычева и оркестр военной музыки. Отсюда под звуки музыки и восторженные приветствия народа августейшие путешественники направились по озеру Неро к Спасо-Яков-левскому монастырю, где в соборном Зачатьевском храме по особому желанию Их Высочеств был отслужен молебен перед гробницей святителя Димитрия Ростовского.

Вскоре августейшая чета простилась с приветливым старинным русским городом и отбыла в Москву.

Паломническое путешествие 1892 г. было совершено августейшей четой в дни глубокой скорби Великой княгини, поэтому редкие по красоте волжские пейзажи, приветливые люди, православные древности несказанно утешали опечаленную душу Елисаветы Феодоровны. Утопающие в зелени города и села Поволжья, плоские равнинные ландшафты, сменявшиеся зелеными холмами, охапки цветов, бросаемых под ноги царственным паломникам, множество богослужений — все это сообщало умиротворение душе.

Поволжье предстало перед великокняжеской четой, с одной стороны, как гигантский музей-заповедник, с другой — как благословленная Богом православная общность людей. Погружаясь в повседневную жизнь этой общности, невозможно было даже представить тогда, что через два десятилетия это благодатное бытие будет взорвано.

В ходе паломничества перед взором Их Высочеств прошел целый сонм великих русских святых. Икона каждого святого, будучи житием в красках, наполняла душу царственных паломников ощущением богатства их подвигов. Жития святых, будучи любимым домашним чтением семьи Великого князя Сергия, в дни этого паломничества обрели для них полноту и духовную близость.

Иконные изображения, архитектурные шедевры, высокое качество древней белокаменной резьбы, старинные рукописи, впитавшие в себя аромат веков и стилей, умелая постановка соборов на самых высоких точках волжских холмов, множество мануфактур, торговых рядов позволяли не только понять великое духовное, культурное и экономическое значение Волги, но и замирать, останавливаться перед красотой меняющих друг друга ландшафтов.

Они увидели, сколь велико значение мощей великих русских угодников, других глубоко чтимых святынь и эстетически совершенных произведений церковного искусства в формировании культурообразующего слоя русского общества.

Время стерло с лица земли многое из того, что восхитило тогда царственных паломников, но сохранило в исторических описаниях, эпистолярном наследии одно из интереснейших паломнических путешествий великокняжеской четы.

Отношение Великой княгини Елисаветы Феодоровны к церковным художественным ценностям, к их историческим судьбам занимает свое уникальное место в ее бытии, в философии ее духовной жизни. Вера в великую миссию христианского искусства пронизывала всю многогранную деятельность Великой княгини. Она отчетливо осознавала, что шедевры христианского искусства могут сформировать огромный, богатый мир человека, поскольку главное поле битвы между добром и злом проходит через сердца людей. Но превратно понятые ценности христианства порождают бесплодие художника, живущего вне христианской любви.

Все силы души Великая княгиня отдавала созиданию христианской культурной среды, активно противостоящей злу. И здесь особые надежды она возлагала на ту часть художественной интеллигенции, которая была готова к бескорыстному дарению, бескорыстному духовному инвестированию. Постоянное жертвование художника на доброе дело вызывало глубокое почтение и благодарность Великой княгини. Достаточно вспомнить объединение Елисаветой Феодоровной добрых порывов художественной интеллигенции и мастеров из народа в пору Русско-японской и Первой мировой — войн; множество благотворительных выставок, ярмарок, концертов, спектаклей, значительных акций помощи художникам, пострадавшим в дни наводнений, пожаров, голода в годы неурожаев.

Вполне понятно поэтому ее чуткое внимание не только к духовной, но и эстетической стороне христианских сокровищ, которые она открывала для себя в пору многочисленных паломнических путешествий по монастырям России; в дни богослужений в Успенском соборе, особенно тогда, когда там пел знаменитый Синодальный хор; ее родственное отношение к судьбам художников.

Размышляя над этими и другими вопросами, мы продвинемся в понимании ностальгии Великой княгини по утрачиваемым в мире ценностям искусства, ощутим ее отношение к предметному миру культуры, проникнутому дыханием подлинной старины.

Изучение массива дореволюционных источников все более убеждает в том, что и личностный творческий дар Великой княгини в этой области лишь отчасти открыт миру, как и ее бескорыстный вклад в широкое поле деятельности по приобщению людей к духовным богатствам христианского искусства.

10.4. Орел. Паломничество в город воинского служения Великой княгини

В течение целого ряда лет Великая княгиня была непосредственно связана с Орлом, поскольку она являлась шефом 51-го драгунского Черниговского полка, расквартированного в этом городе. Она оказывала полку постоянное внимание, ходатайствовала о его нуждах перед двором, поддерживала регулярную связь с воинами полка, где ежегодно в конных состязаниях победителю вручался приз в ее честь[535].

Елисавета Феодоровна неоднократно навещала свой полк. Ей особо запомнилось посещение полка в 1899 году, когда она прибыла в Орел вместе с мужем. Она ознакомилась с ходом строительства полковой церкви в Покровской слободе. Затем состоялся смотр войск, а также встреча с офицерами полка за завтраком. Настоятелем Покровского храма этого полка был назначен в 1897 году о. Митрофан Сребрянский, который с первых дней службы проявил себя как ревностный пастырь, прекрасный проповедник. Он создал при храме хорошую библиотеку и школу. В 1900 году он был награжден золотым наперсным крестом с драгоценными украшениями. В 1902 году в казарме Черниговского полка был открыт читальный зал для воинов полка[536].

В 1903 году в Сарове, в дни торжественного прославления прп. Серафима Саровского, о. Митрофан, присутствовавший здесь, был представлен Великой княгине Елисавете Феодоровне.

Летом 1904 года Великая княгиня из Орла провожала свой полк на Русско-японскую войну, куда вместе с полком отправился священник о. Митрофан Сребрянский. В это трудное время он не мыслил своей жизни отдельно от полка.

О. Митрофан использовал каждую возможность, чтобы установить походную церковь, подаренную Елисаветой Феодоровной, служить, исполнять требы, напутствовать раненых, совершать по-христиански погребение убитых.

15 марта 1905 года о. Митрофан был назначен благочинным 61-й пехотной дивизии и в этой должности прослужил до окончания войны. 2 июня 1906 года он вместе с полком вернулся в Орел для встречи с Черниговским полком, возвратившимся с Дальнего Востока. Здесь Елисавета Феодоровна вновь встретилась с о. Митрофаном Сребрянским.

В 1908 году Великая княгиня трудилась над созданием проекта Марфо-Мариинской обители. Свои предложения в этой связи подали несколько человек. Проект о. Митрофана настолько привлек внимание Елисаветы Феодоровны, что она пригласила о. Митрофана быть духовником обители[537]. С огромным трудом принимал о. Митрофан решение о переезде в Москву, слишком многое связывало его с Черниговским полком и любимым Орлом. Известны искушения и болезни, которые он претерпел, пытаясь избежать переезда в Москву.

Когда вторично заболела и начала отекать правая рука, он приложил ее к привезенной из Москвы Иверской иконе Богоматери. Стоя перед образом, он пообещал, что примет приглашение Великой княгини. Вскоре болезнь прошла. Желая получить благословение старцев, он отправился в Зосимову пустынь, чтобы побеседовать со старцем Алексием и другими старцами. Тогда его волновал вопрос, не берет ли он на себя дело выше сил. Старцы развеяли его сомнение и благословили[538]. Таково было духовное начало устроения Марфо-Мариинской обители милосердия. Великая княгиня писала в этой связи Государю: «Господь благословил это наше дело через священника, к которому в Орел издалека люди приезжали за утешением и поддержкой, — и вот оно мало-помалу начинается»[539]. Одним из последних был приезд августейшего шефа Черниговского полка в Орел 26 августа 1913 года в сопровождении B.C. Гордеевой и гофмейстера двора Корнилова. Поскольку Великая княгиня не хотела пышной, торжественной встречи, ее встречали только начальник губернии С.С. Андреевский и командир гусарского (с 1909 года) полка Н.П. Серебренников. Но орловцы узнали о ее приезде, и на всем пути следования во Введенский женский монастырь Великую княгиню радостно приветствовали люди. У входа в храм Ее Высочество встречали представители орловского духовенства, а на паперти игумения монастыря Рафаила с монахинями. При входе в храм Великую княгиню приветствовал Преосвященный владыка Григорий, который выразил радость в связи с ее приездом и пожелал, по молитвам священномученика Кукши, осуществления ее великой благотворительной миссии. Священномученик Кукша привлекал особое внимание Елисаветы Феодоровны не только потому, что он был великим чудотворцем, испросившим у Бога множество благодатных даров людям, связанных с влиянием на грозные состояния природы (низведение дождя, осушение озера) и многое другое. Великую княгиню покоряло его особое отношение к славянам. В частности, он был христианским просветителем племени вятичей, обитавшего на Оке. Св. Кукша был дорог Елисавете Феодоровне как человек, положивший огромные силы на духовное спасение людей и казненный по ложному доносу язычников. Завершение жизни этого печерского затворника XIII века, его бесстрашие и мученический конец находили глубочайший отклик в душе Великой княгини, пережившей подобную кончину своего дорогого мужа.

Пройдя в главный храм монастыря, Великая княгиня благоговейно трижды поклонилась кресту, внимательно выслушала приветственное слово игуменьи и приняла от нее Балыкинскую икону Божией Матери, вышитую монахинями, а от учениц Сергиевской школы — икону «Моление о чаше». В покоях м. Рафаилы Ее Высочеству поднесли хлеб-соль и букет белых роз, после чего она отправилась в кафедральный собор на вечернюю службу.

На следующий день Елисавета Феодоровна, встав в 4 утра, к 6 утра пришла в монастырскую церковь к ранней литургии и принесла с собой воздухи, которые просила использовать на этой литургии. После службы и молебна священномуче-нику Кукше, Великая княгиня направилась в кафедральный собор, где собралось около 15 тыс. орловцев. Службу совершали четыре епископа и множество священников[540].

Затем Елисавета Феодоровна возвратилась во Введенский женский монастырь, который в течение многих десятилетий посещали императрицы Елисавета (1744), Екатерина (1787), Александра Федоровна (1873). Здесь неоднократно бывал Сергей Нилус, святой праведный Иоанн Кронштадтский, имевший переписку с игуменией Антони-ей (Соколовой), возглавлявшей обитель более 30 лет, с 1874 по 1907 год[541]. Великая княгиня, не раз приезжая в Орел, знала этот монастырь, почитала его славную и трудную историю, помнила, что расцвет монастыря связан с именем подвижницы схиигумении Серафимы (Соковниной). В 1821 году она была переведена настоятельницей сюда из Севского Троицкого монастыря, где прожила в полузатворе более 20 лет. Усвоив под руководством старицы строгий аскетический образ жизни, она не изменила его в течение 24-летнего управления обителью. В пору ее игуменства число насельниц значительно возросло, так как их привлекала возможность духовного совершенствования под руководством старицы-игумений, неизменно повторяющей: «Монастыри обогащаются не деньгами, а благочестием. Живите благочестиво, и монастырь никогда не оскудеет»[542].

После пожара 1843 года, в котором погибли плоды труда старицы, монастырь постепенно восстановил былое могущество. В годы, когда Великая княгиня посещала эту обитель, в монастырский комплекс входило пять храмов, игуменский корпус, трапезная, деревянные кельи монахинь, больница, странноприимный дом, церковно-приходская школа. Монастырю принадлежали большие земельные угодья, пасека, мельница, рыбные ловли, водонапорная башня. Число насельниц достигало 700 человек. Обитель славилась своими золотошвейными мастерскими. Официальное закрытие обители произошло в 1923 году[543].

Главная святыня, перед которой столько раз молилась Великая княгиня Елисавета Феодоровна, список с Балы-кинской иконы Богоматери, была передана в дар обители в 1712 году святителем Иоанном (Максимовичем), впоследствии митрополитом Тобольским. Во все времена известны многочисленные случаи благодатной помощи по молитвам перед этим образом, который в трудные годы гонений на православие был сохранен и ныне возвращен в возрождающийся монастырь[544], где ныне настоятельница — игумения Олимпиада (Рожновская), а духовник — насельник Свято-Введенской Оптиной пустыни схиигумен Илий (Ноздрин)[545].

В свое время Балыкинская икона принадлежала пану Дульскому из Стародубского полка. В дни войны со шведами, когда враги подступили к г. Стародубу, икона начала слезоточить. Поняв такое явление как знамение, пан Дульский дал обет пожертвовать икону в какой-либо строящийся храм. Узнав о том, что в бедном селе Балыкине Черниговской губернии возводят храм, он обещал передать икону туда, но медлил с выполнением обета. Дважды во сне являлась пану Богоматерь, строго повелевая передать икону в этот храм, что и произошло в 1711 году. По России начали расходиться списки чудотворной иконы. Один из них, как уже говорилось, был передан в Орловский Введенский женский монастырь, где от иконы стали постоянно происходить исцеления и другие чудеса[546]

27 августа 1913 года Великая княгиня перед отъездом на вокзал посетила церковь своего Черниговского полка. После молебна Ее Высочество направилась в церковноприходскую школу при гусарском полке, которую создавал и возглавлял о. Митрофан Сребрянский, и где она неоднократно бывала ранее. Дети, пропев духовные песнопения, преподнесли ей цветы с лентами полка.

На всем пути следования к вокзалу ровными рядами стояли учащиеся орловских церковно-приходских школ, усыпая дорогу Великой княгини живыми цветами. На перроне Елисавету Феодоровну провожали 300 учениц Орловского епархиального училища, Преосвященный Григорий, начальник губернии и множество орловцев[547].

Как видим, паломничество Великой княгини в Орел всегда было особым — здесь, кроме великих святынь, квартировал знаменитый Черниговский полк, ее полк. В Орловской губернии располагалось имение Великого князя Сергия, где бывала Великая княгиня. Здесь долгие годы жил о. Митрофан Сребрянский, который внес огромный вклад в создание и развитие Марфо-Мариинской обители милосердия. Раннее знакомство с Черниговским полком, вхождение в его быт, обычаи, будни и праздники во многом определило отношение Елисаветы Феодоровны к русской армии. В этом уютном, тихом и благочестивом городе было положено начало особого, воинского служения Великой княгини.

Елисавета Феодоровна хорошо понимала, что всякий русский город собирался возле его главной святыни. Одним из средоточий Орла была Балыкинская икона Божией Матери. Припадая к святой иконе как величайшему сокровищу города, Великая княгиня возносила молитвы о России. И о себе, о своем целожизненном пробивании к Дому Истинному.

10.5. Великая княгиня в Уфимской епархии

В 1910 году Великая княгиня вошла в духовный мир Уфимской епархии ради реального противостояния тем, кто препятствовал духовному диалогу с черемисами-язычниками, которые, веря в могущество великого святого Николая Угодника, стремились перейти из язычества в православие.

Великая княгиня давно слышала о чудотворной иконе св. Николы, после явления которой в XVI веке под ее влиянием стало совершаться множество чудес. Не случайно на месте явления был создан монастырь, куда, наряду с православными, притекало множество язычников. Елисавета Феодоровна спешила в монастырь именно в июле 1910 года, чтобы успеть к освящению в новом храме, посвященном св. Сергию Радонежскому, предела, который освящался в память ее дорогого незабвенного мужа.

Авторы из Свято-Тихоновского института П.В. Волошун и А.Б. Ефимов в своей статье отмечают, что в это время в селе Николо-Березовка случился пожар, который уничтожил десятки домов. Великая княгиня, узнав об этом, сказала: «Да мне и нужно быть там, где несчастье, где страданье народное». Она срочно телеграфировала Государю.

Погорельцам была оказана немедленная финансовая, медицинская, материальная помощь[548].

В поездке в Николо-Березовку Елисавету Феодоровну сопровождала казначея Марфо-Мариинской обители B.C. Гордеева и другие лица. Во время церковных служб, которые Великая княгиня, как всегда, посещала постоянно, ее поразил тот факт, что, наряду с основным монастырским хором, пели инородческие хоры: черемисский, татарский и чувашский. «Пение церковных песнопений на инородческих языках очень заинтересовало меня»[549], — говорила Елисавета Феодоровна. Ее несказанно тронуло, что в крестном ходе правящий архиерей Уфимской епархии благословил нести чудотворную икону св. Николая именно Великую княгиню.

Все интересовало Елисавету Феодоровну в ходе этого паломничества — быт, нравы, религиозные верования народа, уровень его просвещения. Встречаясь с некрещеными черемисами, Великая княгиня была всегда приветлива, внимательна, с благодарностью принимала хлеб-соль из рук языческих жрецов, которые признавались ей, что давно ожидали этой встречи[550].

Уфимское паломничество Елисаветы Феодоровны стало заметной страницей в жизни епархии. Надежным свидетельством этого события явилось издание роскошного альбома, посвященного Государю Николаю Александровичу. Массивный, с любовью выполненный альбом этот представляет собой уникальное, раритетное издание. На фоне темных монашеских одеяний особенно светло смотрятся белые наряды Великой княгини и ее спутницы; заботливо, по-домашнему убранные для них кельи; привлекают большие фотографии, где Великая княгиня и ее спутница запечатлены с детьми коренных национальностей; привлекает внимание чаепитие, организованное для гостей в саду.

В канцелярии епископа Дмитровского, викария Московской епархии, содержится документ о благодарности этому епископу за помощь в принятии Великой княгиней Елисаветой Феодоровной Православной Миссии в Уфимской епархии под свое покровительство.

Здесь прежде всего сообщается о том, что 26 августа 1910 года в Уфимской епархиальной комиссии Православного Миссионерского общества слушали сообщение обер-прокурора Святейшего Синода от 27 июля 1910 г. за № 6944 на имя Преосвященнейшего Нафанаила, епископа Уфимского и Мензелинского, где говорилось о том, что Государь Император после обращения к нему Преосвященного Дмитровского епископа Трифона согласился на принятие Православной Миссии в Уфимской епархии под августейшее покровительство Великой княгини Елисаветы Феодоровны.

По итогам слушания постановили:

  1. 29 августа совершить в Кафедральном соборе торжественное богослужение и благодарственный молебен с участием всего городского духовенства и администрации с соответствующим сообщением об этом торжестве в епархиальных ведомостях и в газете «Уфимский край».
  2. Выразить огромную благодарность Государю Императору за его поручение о принятии под августейшее покровительство Великой княгини Уфимской православной Миссии и поднести Государю икону — копию с чудотворного образа в селе Николо-Березовка.
  3. Такую же копию иконы подарить Елисавете Феодоровне.
  4. Православное Миссионерское Общество уведомить о состоявшемся постановлении.
  5. Ходатайствовать перед Святейшим Синодом о разрешении в церквах Уфимской епархии возглашать здравие Великой княгине Елисавете Феодоровне после Государя и наследника.

Очевидно, что и Государь Император, и Великая княгиня Елисавета Феодоровна в своем отношении к судьбе Уфимской Православной Миссии исходили из глубокого размышления о поучительных уроках истории и современной им ситуации, которая выдвигала на первый план ряд проблем.

Первая из них состояла в необходимости осмысления этих уроков в условиях политического и поликонфессионального Уфимского общества. Прибегая к авторитету имени св. Николая Угодника, опираясь на деятельность миссионерского монастыря, можно было избежать нежелательных межконфессиональных столкновений.

Вторая, тесно связанная с первой, заключена в необходимости преодоления национальной замкнутости культурных процессов, в возрастании роли добрых культурных традиций в духовной жизни людей.

Третья, в значительной мере обуславливающая успешность решения многих проблем, сопряжена с расширением спектра более зрелого критического мышления людей, являющегося более высокой ступенью развития по сравнению с мышлением нормативным Раздумья Великой княгини о недопустимости, противоестественности кровопролитных сражений на почве межконфессиональных драм побуждали ответить на вопрос — в чем же суть такого явления, как урок истории? И если ответ на этот вопрос не отливался у Великой княгини в форму жестких формулировок, то характер понимания данного ответа был очевиден.

Уроки истории в культурной жизни людей суть интерпретации, философские осмысления исторических событий, ставших фактом для рода, обладающих универсальной или локальной значимостью. Люди обращаются к ним в особо сложных проблемных ситуациях, отыскивая в исторической глубине события его нынешний культурный смысл, своеобразное предупреждение о возможных промахах и ошибках.

Подобные единицы наследия уникальны по своему значению для рода и индивида. Вряд ли можно сомневаться в том, что социальные и межконфессиональные конфликты в России первого десятилетия XX века не были известны Государю Императору и Великой княгине: были, конечно, знакомы и неоднократно подвергались мучительному внутреннему анализу. Поэтому по высшим политическим и нравственным соображениям был столь незамедлителен отклик на ходатайство руководства Уфимской епархии, полагавшего, что Великая княгиня силой своего понимания людей и добросердечием сумеет реально противостоять негативным тенденциям и поддержать благородное дело миссионерского монастыря.

Вскоре после доклада Великой княгини в Петергофе Государю Императору о положении дел в Камско-Березовском монастыре деятельность обители приобрела новый уровень, начались необходимые совещания, под покровительством Елисаветы Феодоровны. Осенью 1910 года открылись краткосрочные миссионерские курсы. Большой радостью для монастыря стало получение от Елисаветы Феодоровны большой иконы Спасителя, которую она собственноручно написала и передала в монастырь.

Однако, несмотря на большую помощь, которую оказывала Православной Миссии Великая княгиня Елисавета Феодоровна, были очевидны значительные недочеты в этом важном деле. Как сообщалось в письме на имя Великой княгини, обучение детей черемисов со временем претерпело существенные перемены. Раньше для детей черемисов предоставлялось общежитие на 150 человек, они безвозмездно пользовались одеждой и пищей. В 1911 году их учебные занятии переместили в маленькое помещение, а число учащихся сократилось со 150 до 45 человек[551]. Теперь к обучению в русской школе допускались лишь черемисы, принявшие крещение и за плату. Налицо были злоупотребления денежными средствами, отпускавшимися на развитие миссии. Для устроения инородческих школ средств практически не оставалось. Задача воспитания учеников осложнялась поведением ряда монахов — насельников мужского миссионерского монастыря.

Эти события были тем печальнее, что отношение черемисов к чудотворному образу Николая Угодника стало итогом длительного развития. Язычники тысячами стекались в Николо-Березовский монастырь на поклонение чудесно явленной иконе св. Николая, которую считали великим покровителем черемисов-язычников, чтивших этот образ великой святыней.

Икона, пишет Елисавете Феодоровне автор письма, «была путеводного звездочкой их ко Христу чрез святителя Божия Николая, но священный огонек меркнет, ибо делание святой миссии в селе Николо-Березовка близко к полной ликвидации»[552].

Прочитав это письмо Елисавета Феодоровна особенно внимательно отнеслась к тем предложениям, которые выдвинул автор относительно мер по устроению св. Миссии.

— прежде всего необходимо иметь ясное представление о жизни черемисов-язычников, что можно получить через посредство благочинных на местах. Их истинное положение отражено в записке по Златоустовскому уезду[553];

— имеет смысл преобразовать Уфимский мужской монастырь в Николо-Березовский женский. Автор ссылается на Амвросия Оптинского, Иоанна Кронштадтского, которые призывали к созданию женских обителей, становившихся рассадниками живой веры во Христа, истинной христианской жизни, чего нельзя сказать о мужских обителях[554].

Автор просит, чтобы в работе миссии непосредственное участие в качестве учителей приняли сестры Марфо-Мари-инской обители, которые способны внести глубокую веру в святость миссионерского делания[555].

— было бы крайне необходимо приступить к строительству в Николо-Березовке миссионерского храма;

— в ходе необходимых преобразований важно сохранить мужские инородческие миссионерские школы. Но это должны быть школы-церкви с обязательным обучение детей-инородцев садоводству, огородничеству, пчеловодству и ремеслам: кузнечному, столярному, сапожному.

В заключение автор просит Великую княгиню ходатайствовать перед Императором о выделении небольшого количества земли и леса для постройки школы.

Обозначенные выше проблемы начали разрешаться с помощью Великой княгини, что стало очевидно во время ее второго посещения в 1914 году Николо-Березовки. Однако во время Первой мировой войны продолжение реформ оказалось делом весьма сложным. Но Николо-Березовка до сего дня хранит благодать посещения ее святым человеком.

Пристально вглядывалась Великая княгиня в повседневную жизнь инородцев-язычников, стремясь понять глубинные основания их верований, строения их бытия. Становилось все более очевидным, что образ, стиль, качество жизни людей — большая созидательная или разрушительная сила, если не всегда оправдывающая, то всегда объясняющая историю возникновения той или иной духовной ценности. И если человек стремится получить убедительные очертания конкретного явления духовной культуры, выяснить причины его индивидуальной неповторимости, одним из первых объектов анализа должен стать соответствующий образ жизни.

К сожалению, пласт духовной культуры, связанный с делом этого милосердного служения Великой княгини, не может быть в полной мере осмыслен в силу того, что важное духовное начинание было резко остановлено военными действиями и осталось незавершенным. Но поучительным уроком для грядущих поколений явилось отношение Елисаветы Феодоровны к пониманию особенностей национального самосознания, национального характера, национальной психологии людей через посредство предельно тактичного подхода к религиозным верованиям инородцев, желание помочь им в поиске пути ко Христу.

10.6. Паломнические путешествия Великой княгини в 1911 и 1912 гг.

В эти годы уже в полную меру заявила о себе деятельность Марфо-Мариинской обители милосердия. Тем более активно обращалась Великая княгиня к опыту древних обителей и святых людей.

Особое место в молитвенной памяти Елисаветы Феодоровны занимал образ великого русского святого Иоасафа Белгородского, который, пройдя обучение в Киевской духовной академии, через несколько лет принял монашеский постриг. Став через некоторое время игуменом Спасо-Преображенского Мгарского монастыря, затем наместником Троице-Сергиевой лавры, Иоасаф переводится наконец на место своего основного служения: в Белгород. Строго наблюдал святитель за нравственным обликом паствы, за состоянием храмов, уровнем образования духовенства, его верностью церковным традициям. Строго, взыскательно относился святитель и к себе, и к пастырям.

Великую княгиню покорил тот факт, что свое высокое подвижничество (постоянную помощь бедным, непрерывное творение молитвы, совершенное постничество) святитель совершал втайне ото всех. Милосердие и стремление к братской помощи людям со стороны святителя было столь велико, что после его смерти обнаружили лишь 70 коп., и хоронить великого святителя пришлось за счет казны.

Неудивительно поэтому столь глубокое внимание, которое уделяла в 1911 году 160-летию со дня преставления святителя царская семья, особенно Государыня Александра Федоровна и Великая княгиня Елисавета Феодоровна.

Как сообщалось в «Исторической летописи», к раке честных мощей святителя в этот юбилейный год было пожертвовано более ста лампад.

Давно собиралась Великая княгиня в Лубенский Спасо-Преображенский монастырь. Целью посещения обители в 1912 году было поклонение мощам св. Афанасия, патриарха Цареградского, нетленно почивавшего в этом монастыре в сидячем положении.

У святых врат обители Великую княгиню встретил Высокопреосвященнейший архиепископ Назарий, а в монастырском соборном храме со святым крестом и водой ректор семинарии архимандрит Варлаам.

При пении тропаря святителю Афанасию Ее Высочество со свитою приложились к мощам Лубенского чудотворца и местночтимой иконе Богоматери.

После Божественной литургии Елисавета Феодоровна с молитвой прошла по липовой аллее, посаженной руками Иоасафа, епископа Белгородского, в бытность его настоятелем этой обители; взяла на память кусочек дуба, растущего на месте, где, по преданию, молился святитель Афанасий, приобрела в иконной лавке его изображение. Ее Высочество благодарила за гостеприимство, а особенно за доставленное ей молитвенное утешение[556].

Не только большие дарования в области богословия, философии и филологии св. Афанасия привлекли внимание Великой княгини, но и его огромные усилия по просвещению славянских народов. Воспитанный в благочестивой христианской семье на острове Крит, св. Афанасий получил хорошее образование и после смерти родителей ушел на Афон, где основал ту келью, где позднее подвизался св. Паисий Величковский и которая затем стала русским Ильинским скитом. Через некоторое время он посетил Святую Землю и, вернувшись на Крит, в Синайском монастыре принял монашеский постриг. Будучи митрополитом Солунским, а затем патриархом Константинопольским, св. Афанасий последние годы провел в Молдавии и Валахии. В 1653 году, будучи в Москве, он поразил всех своей скромностью и кротостью. 13 апреля 1654 года на обратном пути домой он заболел и умер в Спасо-Преображенском Мгар-ском монастыре под Лубнами. Там и погребли его в сидячем положении по уставу Восточной церкви. Через десять лет после блаженной кончины патриарха Константинопольского, Лубенского Афанасия III были обретены его нетленные мощи[557].

Путешествие Елисаветы Феодоровны к мощам св. Афанасия — это, безусловно, паломничество, не совмещавшееся ни с какими иными задачами, как это было, скажем, в ее поездках в Орел. Чем более глубоко постигала она духовные возможности святого человека в его воздействии на мир живущих, тем условнее становились для нее границы времени и пространства.

В ходе этого паломничества для нее на редкость убедительно открылась еще одна весть. Лубенский Спасо-Преображенский монастырь, став местом упокоения, а не длительных трудов патриарха Афанасия, навечно закрепляет за святым не только имя Константинопольского, но и Лубенского святого. Тем самым подтверждается сакральный смысл последних дней и молитв святого, с одной стороны, а с другой — обозначается новая значимость хрестоматийного суждения о том, что Дух Божий дышит, где хочет, и место упокоения святого избирает в той стране, людям которой это необходимо. Ведь то же произошло и с самой Елисаветой Феодоровной. Будучи принцессой Гессенской и Рейнской по происхождению, она именуется ныне Елисаветой и Московской, и Алапаевской, по месту ее гибели.

Великая княгиня Елисавета Феодоровна в последний день 1912 года в сопровождении ее фрейлины, двух сестер Марфо-Мариинской обители и управляющего двором Ее Высочества прибыла в Павлово-Обнорскую обитель. Но по дороге невозможно было миновать Корнилие-Комельский мужской монастырь, основанный великим подвижником и наставником северного монашества — прп. Корнилием, св. мощи которого почивали здесь под спудом и на поклонение которому Ее Высочество уклонилась в сторону с основной дороги.

Св. Корнилий привлекал внимание Великой княгини, в частности, потому, что признаки его стремления к святой жизни стали очевидны уже в детстве. Будучи родом из знатной боярской семьи г. Ростова, он в 12 лет поступил в Кирилло-Белозерский монастырь. Юный инок в ранние лета возложил на себя тяжелые вериги, а в свободное от послушания время занимался переписыванием книг, чем весьма обогатил монастырскую библиотеку.

Когда св. Корнилию исполнился 41 год, он ушел на безмолвие в глухой Комельский лес, в сторону Вологодского края. Здесь святой нес трудный подвиг, сражаясь с бесами и злыми людьми. Через 20 лет к нему стала собираться братия. Началось сооружение обители с двумя храмами — в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы и во имя прп. Антония Великого, которого особенно почитал святой старец. Обустроив обитель, св. Корнилий удалился ради безмолвия на Сурское озеро в Костромские земли. Но по настоянию братии, которая не хотела видеть игуменом никого другого, ему пришлось вернуться в свою обитель. Почувствовав приближение смерти, старец вновь удалился в Кирилло-Белозерский монастырь, на место своего пострижения. Но под напором братии вновь возвратился в свою пустынь и, вторично уйдя в затвор, стал готовиться к исходу. В Пасхальные дни 1573 года, причастившись Святых Тайн, благословив братию, он мирно отошел ко Господу.

Житие этого святого мужа ставило перед Великой княгиней старый и неизменно актуальный вопрос — о духовной результативности бытия человека, стремящегося с детства соблюдать заповеди Спасителя, не отступая от главной — о любви. Именно так была выстроена жизнь святого подвижника, что находило отражение не только в явных откликах горнего мира на мольбы святого, но и в скупых свидетельствах о непреклонном авторитете св. Корнилия у братии[558]. Воздав молитвенное поклонение Комельскому преподобному, Великая княгиня продолжала прерванный путь.

Войдя в храм, где почивал прп. Павел Обнорский, приложившись к кресту и приняв окропление водой, она проследовала к недавно пожалованной Их Императорскими Величествами освященной высокохудожественной раке угодника, где стояла в течение краткого молебна. По совершении его вологодский епископ Преосвященный Александр, сердечно поприветствовав царственную паломницу, преподнес ей св. икону прп. Павла в среброзлащенном окладе и цате, в стиле XV века, исполненную Оловянниковыми, предварительно освященную на раке чудотворца. До начала всенощного бдения Ее Высочество внимательно осмотрела новоосвященный храм (а утром Троицкий собор и Предтеченскую церковь), царскую раку прп. Павла и выразила желание прийти в рощу за рекой Нурмою, где некогда стояла убогая келья Павла Обнорского, выкопавшего здесь колодец, над которым были поставлены две скромные деревянные часовни.

К шести часам, когда начался благовест ко всенощной, Великая княгиня вошла в храм и встала возле раки преподобного. По желанию Великой княгини всенощная совершалась как обычно, по уставу. И несмотря на то что служба продолжалась пять часов, Елисавета Феодоровна отстояла всю всенощную, отдыхая лишь во время чтения кафизм. «Глубокое молитвенное чувство, — писал автор статьи, — выражавшееся во всех движениях Царственной Паломницы, были красноречивым уроком и назиданием для всех присутствующих, как подобает в дому Божий жити»[559].

В пять часов утра 1 августа царственная паломница в сопровождении преосв. Александра отбыла в бывшую Спасо-Нуромскую обитель, где почивал прп. Сергий Нуромский — ученик преподобного Сергия Радонежского, духовный отец, друг и собеседник прп. Павла Обнорского. После молитвы на Нурме Великая княгиня в 7 утра возвратилась в монастырь. Во время литургии священник обратился к Елисаве-те Феодоровне с проникновенным словом, где отметил, что она, чужая нам по происхождению, необыкновенно близка и дорога по духу святого православия, служа для верующих образцом высокого благочестия и неисчислимыми дарами милосердия. По окончании литургии начался крестный ход, в котором приняла участие Великая княгиня, неся в руках Корсунскую икону Богоматери. В память о посещении ею монастыря Елисавета Феодоровна принесла в дар на раку преподобного Павла шелковый покров красного цвета, оставив обители свой фотопортрет с дарственной надписью, а в иконно-книжной монастырской лавке на значительную сумму приобрела образки преподобного[560].

Паломничество Великой княгини к Комельскому (Обнорскому) чудотворцу было предопределено. Прп. Павел, принадлежа по происхождению к благочестивой московской боярской семье, начав свой путь в одном из монастырей Поволжья, вскоре перешел в обитель прп. Сергия Радонежского и стал его достойным учеником. Именно по благословению прп. Сергия прп. Павел ушел на север в Ко-мельские леса, где вначале три года жил в дупле огромной липы, а затем выстроил себе келью на берегу реки Нурмы. Пять дней в неделю проводил он в строгом воздержании и лишь два дня кушал немного хлеба и воды. Однажды прп. Павел услышал ночью колокольный звон и увидел свет ярче солнца. Он рассказал об этом своему духовному другу — пустынножителю, спасавшемуся поблизости, прп. Сергию Нуромскому (тоже ученику св. Сергия Радонежского), который сообщил преподобному Павлу, что таким образом обозначено место, где будет построен монастырь во имя Пресвятой Троицы. После кончины прп. Павла (1429) и прп. Сергия (1412) от мощей этих святых начались великие чудотворения[561].

Беспредельное почитание прп. Сергия Радонежского, которому с рождения был посвящен Великий князь Сергий, наполнило душу Великой княгини огромным доверием и любовью к этим ученикам великого игумена Троице-Сергиевой лавры. Это паломничество стало поучительным примером реальной, неумирающей связи святых, встреча которых неизбежна.

Пребывание в Киеве и в Почаевской лавре Великой княгини было знаменательно не только само по себе, но и в связи с удивительной речью архиепископа Антония, которая емко и глубоко определила значимость такого рода путешествий особ Дома Романовых для русского народа.

Елисавета Феодоровна, пробыв три дня в Киеве, прибыла в Почаевскую лавру 18 августа 1912 года в сопровождении генерал-губернатора Ф.Ф. Трепова, управляющего двором Ее Высочества и нескольких сестер Марфо-Мари-инской обители. Елисавета Феодоровна присутствовала на литургии, а затем молебне Почаевской иконе Божией Матери, после чего спустилась в пещерную церковь преподобного Иова, прикладывалась к его святым мощам. Вечером Великая княгиня простояла 4 с половиной часа в новопо-стороенном Троицком соборе лавры.

Посещение таких великих святынь, как Почаевская Успенская лавра, было всегда самым вожделенным стремлением Елисаветы Феодоровны, которая, разумеется, знала, что монастырь, созданный в XIII веке, долгое время оставался незаметной обителью. Расцвет монастыря начался в конце XVI — начале XVII в., когда обитель получила в дар чудотворную икону, а игуменом стал прп. Иов Почаевский. Этот образ был подарен монастырю помещицей Горской после того, как от молитвы пред иконой исцелился ее слепорожденный брат. Она же в свою очередь получила этот образ от греческого митрополита Неофита, который проездом останавливался в ее имении[562].

С 1721 года монастырь находился в руках униатов, в 1831 году вернулся в лоно Православной Церкви и с 1833 года стал именоваться лаврой. Ныне Почаевская икона находится в иконостасе Успенского собора и каждое утро на лентах опускается, чтобы верующие могли приложиться к чудотворной святыне.

Великая княгиня, всегда ревностно относившаяся к чистоте православия, глубоко почитала Иова Почаевского. Он последовательно отстаивал ценности православия не только в Почаевской лавре, но и в Крестовоздвиженском монастыре возле г. Дубно на Волыни, где был игуменом более 20 лет в условиях ожесточенных нападок католиков и униатов на православных. После принятия схимы в 1642 году прп. Иов стал часто уединяться в пещеру. Он прожил более 100 лет и мирно скончался в 1651 году[563].

Не случайно Великая княгиня, видя те явления, которые все время угрожали Русской Православной Церкви, так стремилась к мощам прп. Иова Почаевского, желая получить поддержку великого борца за укрепление православных ценностей в сознании русских людей.

Встречая Великую княгиню, архиепископ Антоний приветствовал Ее Высочество в Почаевской лавре такими словами:

«С великой радостью святая Лавра сретает Ваше Императорское Высочество в своих стенах среди смиренных богомольцев-простолюдинов! Такой радостью исполняются всегда русские иноки и все русские люди, когда видят перед собой отрасль драгоценного для них Царствующего Дома, но сугубую радость испытывают они при виде Великой княгини — Подвижницы, воспроизводящей перед нами жизнь древних Московских великих князей, мало отличавшуюся от жизни монашеской и обращавшую дворцы державных властителей Московского царства в монастырскую обитель, где постоянно возносились молитвы, прочитывались божественные книги и исполнялись благочестивые обеты труда и благотворения.

Преданный всем сердцем своему Царствующему Дому русский народ с особенным умилением взирает на молитвенный подвиг его членов, совершаемый в храмах Божиих, потому что в этих святых местах русские люди сливаются друг с другом в единое молитвенное общение, объединяющее собою представителей всех сословий во Едином Христе и во едином братском чувстве. Внидите же, Ваше Высочество, в наш святой храм и приобщитесь этому благодатному единству молитвы, которая, сосредоточившись в Вашем благоговейном сердце, с новою силою разольется по сердцам взирающего на Вас верующего народа и невидимо привлечет в нашу среду Господа Спасителя»[564].

Слова архиепископа Антония — это еще один яркий пример, свидетельствующий о том, что в лице Ее Высочества под своды монастырей входил не просто представитель царствующей фамилии, не просто праведник, но святой человек. Нельзя не отметить, что об этом свидетельствовали не отдельные грани ее облика, но вся сумма всепобеждающих духовных манер пребывания в монастыре. Всем было очевидно, что на каждое явление монастырской жизни она смотрит духовным взором, оценивая каждый шаг своей жизни, каждый миг моления в монастыре через своеобразную духовную призму. Она видела в обителях великого Духа нечто единое, полное монашеского нестяжания, попечение о преодолении сущности обыденной мирской жизни. Монастырь, как прибежище для ищущих утешения и указания пути к истине, должен был стать, по мнению Великой княгини, основой для выстраивания правдоподобной версии индивидуального бытия. Тем более монастырь, подобный Почаевской Успенской лавре, где почивают мощи великого святого — Иова Почаевского.

10.7. Соловки

Великая княгиня давно готовилась посетить древний Соловецкий монастырь, воспитавший великих просветителей северного края, обитель, которую знал каждый русский православный человек, которая всегда отличалась трудолюбием и аскетизмом насельников. Обитель в народе называли Русский Афон; Морской Синай.

24 июля 1913 года на соборной площади Архангельска собралось множество людей, были выстроены дети городских приютов и учащиеся различных учебных заведений. Около трех часов дня с соборной колокольни раздался звон в большой колокол. Это была весть о выходе на соборную площадь крестного хода, возглавляемого Преосвященнейшим епископом Нафанаилом.

Путь от вокзала до пристани был устлан тростником. С любовью встреченная представителями администрации Великая княгиня направилась к пристани на пароход «Вологда». На краю пристани в полном архиерейском облачении, со святым крестом в руках стоял Преосвященный владыка, осеняя водный путь высокой паломницы.

Под звуки священных песнопений Елисавета Феодоров-на сошла на берег, поцеловала крест и приняла окропление святой водой. С пристани Ее Высочество вслед за крестным ходом последовала в кафедральный собор. С глубоким благоговением приняв от Преосвященного Нафанаила икону Святой Троицы старинного письма, Ее Высочество благодарила владыку за встречу. С большим интересом она знакомилась с росписями собора, рассматривала старинную митру, поручи, евангелие, саккос, пожалованный архиепископу Афанасию Петром I, деревянный крест, собственноручно вытесанный Императором Петром Великим.

В церкви Соловецкого подворья после напутственного молебна Великая княгиня проследовала на Соловецкий пароход «Вера» и отбыла в Соловецкую обитель. В этой поездке Елисавету Феодоровну сопровождали Преосвященнейший епископ Нафанаил, архимандрит Печенгского монастыря Ионафан, архангельский епархиальный наблюдатель церковных школ (состоящий в то же время делопроизводителем местного отдела Императорского Православного Палестинского Общества, возглавляемого Ее Императорским Высочеством) статский советник Н.Д. Козмин и несколько монахов Соловецкого монастыря. Вслед за «Верой» из Архангельска отправился пароход мурманского Товарищества «Королева Ольга Константиновна» с архангельским губернатором С.Д. Библиковым и другими лицами[565].

Ранним утром следующего дня Великая княгиня была уже на палубе и, увидев очертания Соловецких островов, с благоговением осенила себя крестным знамением.

Послышались выстрелы монастырских пушек, салютующих прибытию высокой паломницы, и одновременно загудел 1000-пудовый монастырский колокол. К борту парохода подошел катер, управляемый иеромонахом, с гребцами-иноками, внутри обитый красным сукном и устланный коврами, который доставил Великую княгиню к специально устроенной гавани, украшенной флагами, вензелями из хвои и аркой с надписью на одной стороне «Благословенна грядущая во имя Господне», а на другой под Государственным гербом были инициалы Ее Высочества. Здесь ее встречали настоятель монастыря архимандрит Иоанникий со всей братией и множеством паломников.

С крестным ходом, при пении тропаря преподобным Соловецким Великая княгиня через святые врата направилась сначала в древний соборный Преображенский храм, а затем в обширный Свято-Троицкий собор, где по желанию Ее Высочества отслужили молебен перед мощами святых Зосимы и Савватия, почивающими в деревянных раках с серебряными покрытиями. В безмолвии стояло огромное множество народа, видя усердную, горячую, смиренную молитву Великой княгини.

После службы Елисавета Феодоровна с огромным интересом осмотрела главную ценность Преображенского собора — пятиярусный резной иконостас, который был установлен в 1697 году на пожертвования Петра I после первого посещения им обители.

С трепетом подошла Великая княгиня к раке, в которой покоилось ранее тело святителя Филиппа, а в то время находились лишь частицы мощей, оставленные обители в память при перенесении их в 1652 году митрополитом Никоном по просьбе царя Алексея Михайловича в Москву. Елисавета Феодоровна преклонила колена пред частицами мощей того, кто так много сделал для Соловецкой обители, завершив свою жизнь мученической кончиной.

Великой княгине, глубоко почитавшей св. Филиппа, было особенно отрадно осознавать, что расцвет Соловецкой обители пришелся на период его игуменства, в середине XVI века. Молитвами и трудами святого подвижника было сделано очень много: начато каменное строительство; выстроен кирпичный завод; устроена пекарня; 52 озера соединены каналами с расположенным возле монастыря святым озером, что позволило построить в обители водопровод и водяные мельницы; проведены дороги по большому Соловецкому острову; на берегу святого озера устроена кузница и т. д. Но за этими важными хозяйственными делами игумен Филипп не забывал о самом главном деле инока — непрестанной молитве. Он сам соблюдал строгий пост и находил время для уединения в месте, названном позднее Филипповой пустынью[566].

Поклонившись самым главным святыням монастыря, Великая княгиня познакомилась с множеством его других святынь и достопримечательностей. Монастырская ризница произвела на Великую княгиню незабываемое впечатление как по археологическому и художественному достоинству хранящихся в ней предметов, так и по благоустройству. С огромным вниманием рассматривала Елисавета Феодоровна старинные Евангелия, писанные на пергаменте в XIV веке и употреблявшиеся в церковном богослужении при прп. Зосиме; деревянный, времен прп. Зосимы потир, который святой использовал при совершении Бескровной Жертвы; древнюю и новую утварь, напрестольные драгоценные кресты, златокованные Евангелия, ценные митры, священные облачения и иконы. Много внимания уделяла Великая княгиня царским грамотам с изящно нарисованными виньетками, громадными восковыми золочеными печатями, заключенными в металлические футляры и висящими на богатых шелковых шнурах и лентах.

После краткого отдыха Елисавета Феодоровна на монастырских лошадях отправилась в Сергиевский скит в десяти километрах от обители. Будучи на острове Муксалма, который соединен с Соловецким островом длинным каменным мостом, сложенным из громадных валунов, Великая княгиня была поражена Муксаломским мостом, проложенным через бурное море, как чудом человеческого труда. Не менее поразила ее ферма, луга, хлебные поля, возделанные на осушенной болотной трясине[567].

На следующий день в пять с половиной утра с монастырской колокольни раздался могучий благовест 1000-пудового колокола, возвещавший о литургии, совершаемой Преосвященным Нафанаилом.

При первых ударах колокола высокая паломница пришла в Преображенский храм. Торжественное архиерейское богослужение с мощным, ярким монастырским пением производило сильное впечатление. Коленопреклоненно молилась Великая княгиня у мощей прп. Еермана, Соловецкого чудотворца, прп. Иринарха, почивающих здесь старцев Маркелла, архиепископа Вологодского, Игнатия, митрополита Тобольского, инока Иона Шамина, старца и восприемника святителя Филиппа и др. Привлекло внимание благоверной княгини место упокоения славного в истории отечества постриженика Соловецкой обители, инока-героя Авраамия Палицына (келаря Троицкой лавры), над могилой которого настоятелем того времени была устроена высокая плита с надписью, и, наконец, могила автора «Домостроя» — иерея Сильвестра.

Через некоторое время в тот же день Великая княгиня в сопровождении Преосвященного, настоятеля монастыря и других лиц отправилась в Филиппову пустынь, которая находится в двух верстах от монастыря и название свое получила потому, что это место освящено молитвенными подвигами святителя Филиппа. Называется она еще и Иисусовой: как написано на доске, находящейся в построенном здесь храме во имя иконы Богоматери «Живоносный Источник», святителю Филиппу незадолго до его избрания митрополитом всероссийским, во время молитвы, «явился Иисус Христос в терновом венце, в оковах, униженный, обагренный кровью, с ранами на теле…; на месте этого явления брызнули из земли струи чистой ключевой воды»[568]. В память о данном событии св. Филипп поставил здесь часовню, сделав из дерева резное изображение Иисуса Христа, а там, где брызнула из земли вода, велел выкопать колодец. Церковь над колодцем во имя иконы «Живоносный Источник» поставлена в 1858 году. После молебна Великая княгиня приложилась к резному изображению Иисуса Христа, отпила воды из колодца и с крестным знамением поцеловала хранящийся здесь камень, служивший св. Филиппу возглавием при отдыхе.

Помимо религиозной значимости Филиппова пустынь очаровала Великую княгиню необыкновенной живописностью места. На возвышенности стройный, богатый хвойный лес оттеняет красоту озерной глади, обрамленную зеленой травой.

Из Филипповой пустыни Великая княгиня отправилась в Макарьевскую пустынь, расположенную на высокой горе в пяти верстах от монастыря. Ее Высочество с интересом осматривала постройки скита, разбитый иноками сад с пышными кедрами, малиной и т. д. и воскобильню. И эта местность покорила Елисавету Феодоровну своей красотой.

Спутники Великой княгини — архангелогородцы — предложили Великой княгине спелую чернику, собранную в лесу. К великому удовольствию спутников, ягода очень понравилась Елисавете Феодоровне. Поездки в эти пустыни заняли не менее шести часов, поэтому Великая княгиня проследовала сразу в Зосимо-Савватиевский собор к вечерней службе, совершаемой настоятелем монастыря архимандритом Иоанникием.

Всех поражал молитвенный подвиг Ее Высочества, благоговейность, с которой она осматривала святыни, необычайная приветливость в общении с людьми любого звания. Автор статьи, свидетель паломничества Великой княгини, писал: «Особенно это величие в простоте и высота в скромности поразили паломников из простого народа, а также монашествующих Соловецкого монастыря», большинство которых тоже вышли из среды народа — труженика и богоносца…»[569].

Далее путь Ее Высочества пролегал к Секирной горе. По преданию, гора была названа таким образом в память бывшего здесь изгнания ангелами жены человека, имевшего намерение поселиться на острове. Это одно из самых святых, красивых мест в Соловецком монастыре. Недаром монахи говорят, что Соловецкие острова — венец, а Секирная гора — адамант этого венца[570].

На Секирной горе Великая княгиня посетила двупре-стольную каменную церковь (в честь Вознесения Господня и во имя Архангела Михаила), построенную в 60-х гг. XVIII века, колокольню и расположенный над колокольней маяк, который виден с моря за 60 верст. «Необыкновенно чуткая к красоте природы, — пишет очевидец, — Великая княгиня не могла им (ландшафтом. — И.К.) не залюбоваться. Зачарованный взор ее долго останавливался и на виднеющемся вдали монастыре, с переливающимися на солнце золотыми крестами церквей, и на гигантской аллее, которую образовал лес, раздвинувшийся по обе стороны дороги, прямой колеей взвивающейся на гору, и на гладкой поверхности видимого вдали Белого моря, и на обширных пространствах окружающего скит почти со всех сторон хвойного леса, и на множестве мелких озер, окаймленных зеленью, которые с высоты, при солнечном свете казались как бы небольшими серебряными кружками»[571].

С Секирной горы Ее Высочество направилась в Савва-тиеву пустынь, устроенную на месте первоначальной пустыннической жизни прпп. Савватия и Германа, срубивших в 1424 году свои хижины на берегу пресного озера, в версте от моря. Здесь есть каменная церковь во имя Смоленской иконы Божией Матери — Одигитрии, обретенной игуменом Филиппом в 1543 году. Недалеко от церкви стоит деревянная часовня во имя прп. Савватия, замечательная тем, что в ней находится деревянный крест св. Филиппа, как видно из сохранившейся надписи. После службы, уже ночью, Елисавета Феодоровна вернулась из Савватиевой пустыни, а в пять часов утра, как простая богомолица, пошла в Зосимо-Савватиевский предел Троицкого собора, где совершалась обычная ранняя литургия рядовыми иеромонахами. А в 8.30 она уже обозревала соединяющие многочисленные монастырские озера каналы, начало сооружения которых было положено еще св. Филиппом[572].

Погода для столь необычного путешествия была весьма благоприятной, солнечной, безветренной. Проехав до ближайшего озера на лошадях, Елисавета Феодоровна переместилась в специально подготовленную и украшенную шлюпку, которая была взята на буксир небольшим паровым катером. Во время следования по озерам и каналам рядом со шлюпкой Ее Высочества шел баркас с монастырскими певчими, которые пели церковные песнопения, главным образом догматики обиходным напевом.

После осмотра места на одном из островков, предназначенного для строительства санатория для чахоточных больных, Елисавета Феодоровна направилась к Белому озеру, где на пристани ее ожидали монахи. Вход в канал был прегражден цветной лентой, которую Ее Высочество после совершения соответствующего молебного чина перерезала, тем самым обозначив открытие канала, названного Елисаветинским.

Поездка по каналам закончилась в 3 часа дня. А в 6 часов вечера Елисавета Феодоровна уже была на всенощной в больничной церкви во имя святителя Филиппа, митрополита Московского. После службы она посетила все больничные покои и сердечно беседовала с больными, желая им скорейшего выздоровления.

В кладбищенской церкви св. Онуфрия после литургии была совершена панихида с поминовением всех почивших лиц Дома Романовых и некоторых близких Ее Высочеству покойных[573].

В тот же день Великая княгиня вторично посетила Филиппову пустынь. А в 8 часов вечера уже была на пароходе «Вера», где отслужили молебен, и Ее Высочество отправилась в Архангельск. Торжественным звоном колоколов и пушечным салютом провожала Соловецкая обитель высокую паломницу. На море был штиль.

Утром на палубе по случаю дня рождения наследника цесаревича по желанию Ее Высочества служили молебен св. Алексию, митрополиту Московскому и Иоанну Воину.

Ее Высочество выразила желание остановиться в Соломбале, чтобы посетить Соловецкое подворье. Затем она на лошадях отправилась в город. На пути ею были сделаны остановки у городских церквей: у Успенской (XVIII века), Михайло-Архангельской (тоже XVIII века), в Михайло-Архангельском монастыре (XIV века) и на подворьях монастырей: Сурского, Красногорского и Николаевско-Корельского.

Останавливаясь в этих обителях, Великая княгиня с чувством глубокого благоговения осматривала святыни храмов и внимательно слушала разъяснения Преосвященного Нафанаила. Вскоре после прибытия в Архангельск Ее Высочество в сопровождении огромного количества народа отправляется поездом в обратный путь.

31 июля, еще будучи в дороге, из Семигороднего монастыря Вологодской епархии Великая княгиня направляет Преосвященному Нафанаилу телеграмму:

«Переживая с умилением чудные молитвенные дни в Соловецкой святой обители и посещение Архангельских святынь, сердечно благодарю Вас, Владыко, за сопутствие и радушный прием в Вашей епархии. Прошу Ваших святых молитв. Елисавета»[574].

Разумеется, множество обителей, которые в течение жизни посетила Великая княгиня, занимает свое, вполне определенное место в ее православной эволюции и укреплении. И все же соловецкому паломничеству принадлежит особое место, определяемое масштабностью духовного воздействия всех святынь монастыря на мироощущение Елисаветы Феодоровны.

Нас, переживших в XX веке самые трагичные страницы бытия этой великой обители, каждая встреча с Соловками ошеломляет, наполняя душу чувством глубочайшего внутреннего отторжения тех страшных событий, которые вершились здесь в послереволюционные годы.

Для Елисаветы Феодоровны паломничество на Соловки было великим событием. Но все же трагедии, связанные с прошлой жизнью монастыря, были в то время историей, что позволило ей, кроме горячей молитвы об ушедших, увидеть монастырь как одно из неповторимых мест, неповторимых по духовной насыщенности и красоте. Такая позиция по отношению к Соловкам в те годы была не нова, имела свою традицию. Отличие же состояло в том, что душа святого человека обладает талантом восприимчивости, не сопоставимым с уровнем постижения подобного явления обыкновенным человеком. Поэтому, когда мы стремимся понять место такого паломничества в жизни святого человека, необходим менее прямой, более тонкий путь исследования, связанный не только с обращением к массиву архивных материалов, но и к молитвенному стоянию.

10.8. Паломничество Великой княгини в Оптину пустынь

В ряду наиболее духовно близких Елисавете Феодоровне обителей следует отметить Оптину пустынь. Особая социально-культурная роль этого монастыря была так очевидна Великой княгине и так дорога ей: ведь оптинские старцы XIX века все свои духовные силы отдавали мирянам, притекавшим в обитель со своими сомнениями, вопросами и радостями. Трудно было представить себе другой монастырь, насельники которого так умели бы любить каждого приходящего к ним человека, так стремились бы служить духовной опорой для всех.

Елисавета Феодоровна чутко улавливала душой, что оптинское старчество — это особый пласт культуры, сложившийся спонтанно, естественно, не будучи насаждаем сверху.

Великая княгиня понимала эту особенность оптинского старчества, видела силу его влияния на культурное развитие и нравственное совершенствование многих. Здесь витал древнехристианский аскетический дух, не противостоящий миру, но спасающий мир любовью. Здесь древний аскетизм приобретал новую форму, преодолевающую замкнутость и отстраненность от мира.

К Оптиной пустыни того времени можно с полным правом отнести слова князя С.Н. Трубецкого. «Монастыри — это самое драгоценное сокровище нашей жизни, наша гордость, с каким бы высокомерным презрением ни относились к ним те, кто не знает духовной жизни, кто не хочет даже подумать о том, ради чего столь многие люди избирают этот жертвенный путь… Мы ценим монастыри как учреждение, в котором учение Церкви выразилось в самой жизни… Мы ценим монастыри, невзирая на их недостатки и немощи, ради тех святых жемчужин, которые сияют из-за их стен. Они были местом духовного и нравственного воспитания народа»[575].

Елисавета Феодоровна стремилась к Оптинским старцам не для того, чтобы учиться отречению от мира, но для того, чтобы, преодолевая запросы плоти, достичь духовного преображения, но не для себя только, а для постижения премудрости руководства сестрами. В постижении этой премудрости — глубокий смысл и огромный труд, поскольку, по мнению св. Григория Назианина, руководить людьми при многообразии их характеров — это искусство искусств и наука наук.

Серьезно готовилась Великая княгиня к каждой паломнической поездке, а особенно к путешествию в такую уникальную обитель, как Оптина пустынь. И вот наконец 27 мая 1914 года она со станции Козельск проследовала в Оптину пустынь на монастырских лошадях, высланных за нею, прямо к Божественной литургии. При входе в собор ее приветствовал настоятель обители архимандрит Ксенофонт и бывший Уфимский епископ Михей, проживающий в Оптиной пустыни на покое. В своем слове владыка Михей подчеркнул, что в Оптиной все особенное, потому что здесь не на словах, а на деле поддерживается дух смирения, кротости и братолюбивого отношения друг к другу. Здесь все проникнуто особой духовной жизнью. После молебна владыка подарил Ее Высочеству чудную художественной работы Калужскую икону Божией Матери.

После молебна Казанской иконе Богоматери Великая княгиня, поклонившись умершим старцам Амвросию, Иосифу, Варсонофию, погребенным у собора с восточной стороны, направилась в отведенное ей помещение, куда подан был чай, за которым присутствовали г-жа Гордеева, епископ Михей, о. Ксенофонт и старец о. Анатолий (Потапов). В пустыни глубоко чтили настоятеля о. Ксенофонта как строгого молитвенника и подвижника, аскета, надежного руководителя монастыря.

Великая княгиня усердно готовилась к святому причастию, немного вкушала растительной пищи, посещала все службы: вечерню в половине шестого, утреню в половине второго ночи, позднюю литургию в девять утра. Молилась усердно, проникновенно, всегда отвечала низкими поклонами на поклоны священнослужителей и братии на службе. Всенощное бдение 28 мая совершалось, как всегда, с 6 часов вечера до половины двенадцатого ночи. Великая княгиня молилась от первого удара колокола до самого конца всенощной. Превосходно пел полный братский хор. «Благослови, душе», «Блажен муж», «Хвалите имя Господне» исполнены были киевским распевом по желанию Великой княгини, а оптинские «подобны» — местным распевом[576].

Особой торжественностью была отмечена Божественная литургия 29 мая. Службу вел Преосвященный Михей со старшей братией. В служении литургии участвовал старец о. Анатолий, у которого исповедовалась Великая княгиня.

Старец Анатолий, по мнению многих, редкий человек — бодрый, неутомимый, мудрый советник страждущих людей, весь объятый пламенем живой, горячей веры в Бога. Всех людей, приезжавших из необъятной России, он принимал с утра до ночи, утешал, ободрял. Во время литургии Преосвященный Михей возложил на о. Анатолия золотой наперсный крест.

В начале 1900-х гг. иеросхимонах Анатолий младший (в миру Александр Александрович Потапов) стал общепризнанным оптинским старцем. Он в 30 лет пришел в Оптину пустынь (в 1885 году) и был определен в скит келейником прп. Амвросия. В 1906 году был рукоположен и назначен духовником Шамординской обители. В 1908 г. переселился из скита в монастырь, в келью при церкви Владимирской иконы Божией Матери. В 1911 г. из-за болезни старец перешел в специальный келейный дом. Большое значение старец Анатолий придавал Елеосвящению, которое регулярно совершал во Владимирской церкви.

Старец Анатолий находился в глубокой духовной связи со старцем Нектарием. Они часто посылали друг к другу приходивших к ним людей для благословения и наставления.

Иеросхимонах Нектарий (Николай Васильевич Тихонов) родом из Ельца. По совету жившей в Ельце старицы схимницы Феоктисы, духовной дочери святителя Тихона Задонского, он отправился в Оптину пустынь и после беседы со старцами Иларионом и Амвросием остался в скиту. С 1887 года, после пострижения в мантию, почти перестал выходить из своей кельи. Кроме чтения духовных книг, изучал математику, историю, литературу, латынь и французский язык. В 1913 году, по указанию архимандрита Агапита (Бело-видова), избран старцем и духовником братии. В 1922 году старец Нектарий был арестован. После освобождения жил в Козельске, а затем в селе Холмищи у своих духовных чад. Власти запретили ему принимать посетителей, но до самой кончины он принимал и поддерживал своих духовных чад.

Был подвергнут аресту и старец Анатолий. В 1921 году он принял схиму, а через год умер. Многих своих духовных детей о. Анатолий перед смертью поручил старцу Нектарию.

26 июня 1996 года иеросхимонах Анатолий и иеорсхи-монах Нектарий причислены к лику местночтимых святых — Оптинских старцев[577].

Таковы старцы Оптиной, которые были одним из главных источников духовного вдохновения Великой княгини. Но вернемся вновь в 1914 год.

После литургии Великая княгиня посетила преосвященного Михея, старца Анатолия; затем побывала в больнице, где беседовала с больными, библиотеке, ризнице монастыря. В 5 часов вечера Ее Высочество посетила Иоанно-Предтеченский скит, расположенный в четверти версты от Оптиной. В скитских вратах Великую княгиню встретил Преосвященный Михей при торжественном колокольном звоне. Дорожка к храму была усыпана розами, что погружало путников в атмосферу нежного аромата. Настоятель скита о. Феодосии преподнес Елисавете Феодоровне с добрыми пожеланиями икону св. Иоанна Предтечи в дорогом окладе.

После вечерней службы Великая княгиня посетила библиотеку скита, рассматривала достопримечательные рукописи, побывала в келье монаха Иова, посетила старцев — последнего игумена скита о. Феодосия, отличавшегося особым миролюбием. С о. Нектарием, удивительно смиренным человеком, она долго беседовала.

30 мая, побывав в скитском храме на утрене, которая начиналась в половине второго ночи, она, в половине восьмого, выехала в Шамординский женский монастырь. После литургии Елисавета Феодоровна проследовала в домик жены Сергея Васильевича Перлова Анны Яковлевны, который построил храм в этой обители и был ее главным благотворителем. Затем Великая княгиня знакомилась с работой позолотной и иконописной мастерских, типографией, вышивальной, трапезной, богадельней, детским приютом, усыпальницей. Побывала в домике, где жил последний год и скончался старец Амвросий.

С радостью встречали Елисавету Феодоровну в Оптиной. Сразу после прибытия из Шамордино она вновь долго беседовала со старцем Анатолием, а потом со старцем Нектарием[578].

После встречи епископ Михей с братией отслужили молебен, по окончании которого владыка произнес прощальное слово: «Теперь я благодарю Вас не за посещение только, а за ту ласку, которую Вы оказали всем нам. Говорю не от своего имени, а по просьбе всей братии. Мы поражены тем простым, задушевным и ласковым отношением, которого Вы удостоили нас, а потому братия просила меня земно благодарить Вас»[579]. При этих словах Епископ Михей в полном облачении поклонился до земли, поклонилась до земли и вся братия, и все молившиеся в храме. Великая княгиня тоже поклонилась до земли. А затем в сопровождении братии и всего народа направилась к парому, где приготовлены были экипажи. Весь путь от собора до парома был усыпан листьями и цветами. Паром тронулся, а братский хор запел величественный догматик 5-го гласа «В Чермнем мори».

Поклонившись до земли настоятелю о. Ксенофонту, попрощавшись с братией, Елисавета Феодоровна села в экипаж и отбыла в Козельск.

Посещение монастыря убедило Великую княгиню, что Оптина пустынь, как ни один другой монастырь России, была тем мощным, не только духовным, но и культурным основанием для поддержки и спасения множества писателей, священнослужителей, философов, ученых, художников, публицистов, в ряду которых можно назвать М. Погодина, Ф. Достоевского, Великого князя Константина Константиновича, Н.В. Гоголя, А.К. Толстого, К. Леонтьева, А. Жемчужникова, А. Апухтина, Д. Болотова, митрополита Трифона (Туркестанова), архиепископа Серафима (Соболева), протоиерея Валентина Свенцицкого, о. Алексия Мечева, о. Павла Флоренского, М. Чехова, Г. Чулкова, Л. Бруни и др.

Оптина пустынь наиболее полно символизирует значимость такого рода монастырей, где понятия «культура», «нравственность», «духовность» располагались если и не в прямом рядоположении, то в значительной близости друг от друга. Елисавета Феодоровна увидела пустынь как целый пласт самобытной духовной культуры, чутко улавливающий запросы людей, создающий сложные, богатые образы общения. Старцы монастыря оказывали огромную помощь людям не только в решении сложных жизненных проблем, но и пробуждении интереса к поиску своих творческих задач, подлинных истоков своего задания на земле.

Прибегая к глубочайшему самоограничению личностных потребностей в этот последний, наиболее аскетический период жизни, Великая княгиня проявляла особую чуткость к вопросу индивидуального творчества людей, поскольку, кроме основной деятельности своей обители, имела непосредственное отношение к работе творческих союзов, музеев, высших учебных заведений, театров и т. д.

А это требовало строить всю деятельность не только на принципе историзма, т. е. правильности понимания событийной логики, пренебрежение к которой сковывало бы мысль и уводило ее на ложный путь. Еще большее внимание следовало уделять устойчивым преданиям, в опоре на опыт старческого окормления в таком уникальном монастыре.

Удивительно точно неотразимость влияния культуры Оптиной пустыни на паломников отметил писатель Борис Константинович Зайцев, друг Бунина и Шмелева. Он неоднократно писал о том, что в течение XIX века в Оптиной пустыни прошла целая династия старцев, которые не управляли ничем, но были живым словом монастыря миру. В результате святыня становилась не отдельно сияющей, а своей, родной.

В ряду гармоничных, ясных типов Оптинского старчества он указывал на старцев Нектария, Анатолия младшего, с которыми неоднократно беседовала Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Один из близких людей Бориса Зайцева особо отмечал старцев Анатолия младшего, Нектария и Варсонофия, усматривая в них соединение высокой аристократичности, тончайшей духовной «выделки» с простонародным русским обликом. Друг Зайцева писал об острейшей душевной проницательности этих старцев, об их способности сразу и безошибочно определить человека, видеть его насквозь, со всеми его дарованиями и грехами. Он называл этих старцев «великими художниками души» и замечал при этом, что «жутко перед взглядом человека, от которого ничто в тебе не скрыто, которого долгая святая жизнь так облегчила, истончила, что как будто через него уже иной мир чувствуется»[580]. Неудивительно, что старец Нектарий, подобно Амвросию Оптинскому, читал письма, не распечатывая, но сортируя их: налево — просьбы, благодарственные письма — в другую сторону.

Именно этим старцам, Анатолию младшему и Нектарию, которых так почитала Великая княгиня, которых Зайцев называл могиканами оптинской династии, пришлось вынести всю тяжесть неравной борьбы за Оптину пустынь в послереволюционные годы. До времени Оптина как бы ушла на дно таинственного озера. Но к старцам, поселившимся возле монастыря, не иссякал поток паломников. Здесь поселились люди из Москвы, православные художники и другие носители высокой культуры, которые питались подземным светом монастыря[581].

Почему же таким мощным было излучение света? Ведь и в других монастырях были ценные древности, чудотворные иконы и подвижничество.

Сюда влекла особая сила любви, осиянности, утешения и ласки. Старец здесь уже не принадлежал себе. Он был народный, т. к. принадлежал высшему. Через него шли токи света и добра, токи любви неиссякающей. Оптина стала духовно-культурным центром в XIX веке, явилась притяжением для высшей русской духовной культуры.

Два света — старцы Оптиной и Великая княгиня встретились в монастыре, чтобы свидетельствовать о возможной гармонии духовных миров, о совершенной культуре общения между людьми.

10.9. Белогорье — путь на Сибирский Афон

Пермский журнал «Голос долга», который создал, редактировал и писал тот самый игумен Серафим, что был всегда близок царской семье, Елисавете Феодоровне и выполнил данное обещание похоронить ее по-христиански, оставил потомкам удивительные записки о паломничестве Ее Высочества в Пермскую губернию в 1914 году.

Предваряя приезд Великой княгини, о. Серафим писал, что это свершилось по воле Того, Кто управляет всем небесным и земным. Это паломничество «обновит светильник патриотизма и подольет обильно елею в народную сердечную лампаду.

В лице Августейшей Паломницы в смиренном одеянии пермский народ увидит дышащую любовью родную сестру Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны… Он еще более укрепится в сознании, что цель нашей жизни не земля, а небо. Никакой гений ума человеческого не в силах разубедить верующего люда в этой истине, когда он увидит пример в лице не только простого смертного, а человека, имевшего высшее земное удовлетворение и презревшего все земное и всецело посвятившего себя на благо ближних ради неба, для которого мы предназначены Творцом»[582].

Игумен Серафим характеризовал это паломничество как событие исключительное, воспоминание о котором будет жить века, сохраняясь в журналах и книгах.

Еще до прибытия в Пермь, Великая княгиня попросила, чтобы пароход «Межень» сделал остановку в селе Елово, в пяти километрах от которого находилась Спасо-Преображенская Фаворская пустынь. Приветствуемая массой собравшихся людей Великая княгиня проследовала в сельский храм по пути, усыпанному зеленью и цветами. С благодарностью приняла она хлеб-соль от волостного старшины, а от крестьянки Ирины Фотиной вышитый шелком по сукну портфель.

Возле церковной ограды августейшую паломницу с крестным ходом встретило духовенство в белых пасхальных облачениях во главе с настоятелем Фаворской пустыни игуменом Ювеналием, который подарил Елисавете Феодоровне образ Преображения Господня. По пути шествия Ее Высочества от ворот ограды до паперти шпалерами стояла братия Фаворской пустыни, народ пел «Спаси, Господи, люди Твоя». После молебна перед иконою св. равноапостольной великой княгини Ольги, приняв от игумена Юве-налия просфору, она с интересом беседовала об истории и сегодняшнем дне Фаворской пустыни с настоятелем, затем с местными священниками. Особое внимание Ее Высочество проявила к школе, расспрашивала местного учителя Волокитина о времени ее открытия и об учащихся. Пермь, красиво расположенная на левом берегу Камы, нарядилась к приезду высокой гостьи. Вся набережная заполнилась народом. Путь Великой княгини пролегал через ряд ярко украшенных арок, по обе стороны дороги рядами стояли воспитанники учебных заведений.

При звоне колоколов Великая княгиня Елисавета Феодоровна с Ее Высочеством Викторией Федоровной, принцессой Баттенбергской и дочерью принцессой Луизой в сопровождении казначеи Марфо-Мариинской обители B.C. Гордеевой, гофмейстера Высочайшего двора А.Н. Корнилова, егермейстера Высочайшего двора А. А. Зурова проследовали с пристани в кафедральный собор, к святителю Стефану Великопермскому, где были встречены Пермским владыкой Палладием.

Отдавая дань подвигу св. Стефана Великопермского, Елисавета Феодоровна давно стремилась побывать на земле, которая своей христианизацией обязана этому великому святому XIV века. Будущий просветитель зырян родился в Великом Устюге и с самых юных лет проявлял огромное усердие к церковной службе. Приняв иноческий постриг в Ростовском монастыре, он тщательно изучил книги богатой обительской библиотеки.

Много лишений и скорбей перенес праведный Стефан, живя среди язычников, поклонявшихся идолам. В ежедневной самоотверженной борьбе он сумел переломить их неверие: многие пермяки и зыряне с радостью принимали святое крещение. Стефан Великопермский в бытность епископом Малой Перми перевел на зырянский язык Святое Писание и богослужебные тексты, основал несколько монастырей, открывал училища при храмах, помогал пастве в голодные годы, защищал людей от лихоимства сборщиков податей[583].

Великая княгиня высоко чтила подвижническую жизнь и проповеднический дар св. Стефана, внимательно изучая путь его духовных исканий и постижений. Она понимала, какая сила и непреклонная стойкость необходима для успеха христианской проповеди среди язычников. Ведь достаточно даже небольшого отклонения проповедника от однажды избранного христианского взгляда на мир, чтобы изменить ход и сущность движения человека к истине.

После молебна святителю Стефану Великопермскому и благоговейного осмотра святынь собора Ее Высочеству были представлены игумений женских монастырей Пермской епархии. Матушки-игумении преподнесли Великой княгине свои рукодельные работы и альбомы с видами своих обителей. С 19 до 23 часов вечера Елисавета Феодоровна присутствовала на всенощном бдении, а в 6 утра следующего дня — на ранней литургии в Пермском Успенском женском монастыре.

Большое впечатление на всех молящихся произвело слово, сказанное после литургии помощником инспектора Пермской Духовной семинарии Н.И. Колосовым. Он начал с того, что рассказал, как недавно встретил в одной из смежных с Пермью деревень простого русского человека, который уже несколько лет, кроме трудов по сельскому хозяйству, ходит от села к селу, от города к городу и живым, умным, горячим словом борется с различными недугами народа. Кто-то из духовного кружка спросил, а зачем он трудится над разумным просвещением крестьян. В ответ был задан другой вопрос: что заставляет множество русских людей идти в монастырь при сложности современной ситуации? И далее последовали смежные вопросы.

Почему русский народ так любит храмоздательство? Почему, нуждаясь во многом, не отказывается жертвовать на строительство храмов и часовен? Почему в некоторых старинных русских городах храмов бывает так много при малой населенности этих городов, что храмы вроде бы можно было не строить? Почему русские люди при скудости материальных ресурсов содержат школы и духовные учебные заведения? Почему русский человек при перенасыщенности рынка всевозможной литературой более всего дорожит Библией и житиями святых угодников? Почему прежняя русская жизнь, быт русский, искусство, воспитание русское, русская философия — все строилось на церковности и благочестии, вследствие чего один из самых вдумчивых современных художников (Нестеров) в картине «Святая Русь» изображает и богатых и бедных, и здоровых и больных, и старых и молодых устремленными к одному Идеалу, одному Источнику счастья, к Господу Богу Спасителю нашему?»[584].

Ответ на эти вопросы он видел в словах одного из наиболее близких народу, наиболее искренних русских писателей Ушинского, который говорил, что каждый народ — это особая душа. Англичанин, по мнению Ушинского, более всего занят выработкой в себе твердой воли, благородства джентльмена во всех внешних поступках. Француз — усвоением и развитием точных знаний, а также изящества во всем строе своей жизни. Немец наделен способностью к объединению разрозненных явлений жизни в одно целое и к отвлеченному философскому знанию. А для русского человека дороже всего Небо, выше всего вечная правда, ценнее всего жизнь no-Божьи. Русский народ прежде всего идеалист, искатель вечной правды Божьей, а затем проповедник ее. Поэтому и влекут его святые обители, службы церковные, труды по созданию храмов, слушание и проповедование заповедей Господних. Все это потому, что боголюбива, правдолюбива и богоносна русская душа. И этой душе свойственны грехи и падения, но она умеет отшатнуться от бездны.

Какое это счастье сознавать, как говорил далее Н.И. Колосов, что русский народ, к которому мы имеем счастье принадлежать, обладает не только огромными природными богатствами, но и чуткой, правдолюбивой и отзывчивой богоносной душой.

«Как нужно беречь, как нужно лелеять всем нам эту главную национальную святыню… Многие из врагов наших пытались похитить у нас эту святыню. Многие и теперь ничего не хотели бы больше, чем похитить это великое народное сокровище, этот драгоценнейший народный клад…

Нам, призванным к делу духовного служения нашей родине, первее всего предстоит охранять святыню души народной от всяких покушений на нее. В нашем распоряжении много средств для этого: и храмы с высоко воспитывающими службами церковными, и школа, где всюду преподается Закон Божий, и всякая вообще просветительная и благотворительная деятельность, и бесконечно разнообразные формы практического доброделания»[585].

Живым и ободряющим примером духовного служения нашей родине Н.И. Колосов назвал Великую княгиню Елисавету Феодоровну, которая своей любовью к храмам Божьим, своей самоотверженной деятельностью по благотворению, врачеванию является «воистину олицетворением правдолюбивой и богоносной русской души»[586].

По окончании литургии игумения Пермского Успенского монастыря преподнесла Великой княгине Казанскую икону Божией Матери хорошего письма в шитой золотом ризе. В покоях игумений Елисавета Феодоровна беседовала с воспитанницами выпускного класса учительской семинарии, которые подарили ей воздухи своей работы белого цвета, вышитые ромашками.

Вскоре Великая княгиня поездом отбыла в сторону Белогорского монастыря. Но через 8 верст от Перми поезд остановился по желанию Елисаветы Феодоровны. Она знала, что в полуверсте от разъезда Яранычи расположен царский монастырь, созданный в память рождения наследника цесаревича Алексея Николаевича, любимого племянника Великой княгини. Сестры молодой обители со слезами радости встречали Елисавету Феодоровну.

Игумения Глафира, вручая Ее Высочеству икону Божией Матери, просила помолиться о них и благословить их юную обитель. Приняв альбом с видами обители и корзиночку свежей клубники из сада монастыря, Великая княгиня с добрым чувством выслушала немудреное, но очень искреннее стихотворение, которое прочла десятилетняя послушница монастыря Галина. Оно начиналось так:

Мать родная, Мать святая,
Как благодарить Тебя не знаем!
Ты нас посетила, Ты нас утешила,
Ты нас духом воскресила…[587]

Обласкав девочек, как горячо любящая мать, и побеседовав с сестрами об обители, Великая княгиня отправилась поездом далее, а затем на тройке лошадей к главной цели своего паломничества. Елисавета Феодоровна посетила храмы в селе Трельга, где ее приветствовали не только священники с народом, но и рота потешных в красных костюмах; молилась она в храмах села Ерши и Бымовского завода. По всему пути следования народ приветствовал быструю тройку, уносившую Великую княгиню вперед к цели.

Последняя перед приездом августейшей паломницы ночь была тихая, теплая. И монастырские, и миряне долго не спали. Ожидалось что-то необыкновенное. «Эта тишина, мир и покой, — писал игумен Серафим, — были предвестниками пришествия на гору Той, Которую русский народ называет в сердце своем Ангелом мира и кротости»[588].

Белогорская обитель, расположенная на самой высокой горе этой части западных Уральских гор, создалась в течение последних двадцати лет и стала привлекать к себе десятки тысяч паломников, со временем получив народное наименование Сибирский Афон. Обитель эта была создана в память о спасении в 1891 году наследника всероссийского престола Николая Александровича во время его путешествия по Японии.

С Белой горы на десятки верст открываются необъятные просторы, чередуются леса, горы, поселки. По мере того как начинается пологий подъем на Белую гору, происходят перемены в растительности. По обе стороны дороги — могучие ели и пихты, сочная зеленая трава; встречается черемуха и цветущий красный пион (или, по-местному, Марьин корень), благодаря которому нет на Белой горе ни одной змеи. В 1914 году обитель питала 400 человек братии и до 70 000 приходящих богомольцев в год[589].

В день прибытия Великой княгини все проснулись с утренней зарей. «На душе у всех было точно в пасхальное утро… Все готовились к светлому празднику, который несет насельникам радость, о которой никто не смел ни думать, ни мечтать. Готовились, как к Светлому Христову дню»[590].

В 5 часов 45 минут вечера послышался звон с монастырской колокольни, возвещая радость грядущей встречи. Насельники Белой горы и все прибывшие богомольцы, осеняя себя крестом, спешили в Иверский храм. Все молились Матери Божией о благополучном прибытии царственной паломницы. Хотя люди еще не видели и не знали ее, но чувствовали, что она близка им, так как слышали о ее доброте ко всем, ласковости, любвеобильности. Игумен Серафим рассказывал, что Елисавета Феодоровна по своему глубокому смирению избегала подобающих ей встреч, почестей, внешнего блеска, предпочитая во всем простоту. Она едет молиться вместе с народом… Она любит быть там, где простота, где скорбь и страдание, чтобы пролить на людей луч утешения.

Ее Высочество подъехала к площади Иверского храма, где была встречена братией монастыря во главе с архимандритом Варлаамом. Все священнослужители были в красных бархатных ризах. «Благоверная Княгиня в серой одежде, как будто прибывшая из другого мира, вышла из коляски. Ее глубокий, молитвенно-сосредоточенный взор с благоговением остановился на Животворящем Кресте, которым осенял ее настоятель обители. Ее добрый и милостивый взор ободрил всю народную громаду, как будто на время находящуюся в немом восторге… Все чувствовали, что окинул их своим ясным взором человек с горячо любящим сердцем и открытой душой»[591]. Приветливо отвечала она народу на его восторженные детские приветствия.

Внимательно выслушала Великая княгиня слово настоятеля монастыря, с поклоном приняла хлеб-соль, вместе со всеми проследовала по дорожке из красного сукна в Иверский храм, где благоговейно приложилась к чтимой Иверской иконе Божией Матери, к иконе Печерских чудотворцев с частицами их мощей. Затем проследовала в приготовленные для нее покои в верхнем этаже большого каменного корпуса.

Не прошло и получаса, как послышался звон к всенощному бдению. Одна служба сменяла другую, и каждую из них посещала Великая княгиня. На одной из служб с проникновенным словом о роли подвижников в нашей жизни выступил игумен Серафим.

Наконец настало время посещения Серафимо-Алексеевского скита, расположенного в пяти верстах от Белой горы, в лесной глуши. Скит сразу создавался игуменом Серафимом как царский в память о рождении Его Императорского Высочества Государя Наследника, Цесаревича и Великого князя Алексея Николаевича. Место под скит было пожертвовано коммерции-советником Павлом Степановичем Жирновым. Им же был выстроен первый скитский храм во имя прп. Серафима Саровского. При совершении первой литургии 22 июня 1905 года был рукоположен о. Серафим. Трудами братии в горе вырыты пещеры: в одной из них, большого размера, по благословению Преосвященнейшего Никанора устроена церковь во имя преподобных Антония и Феодосия и всех Печерских чудотворцев. Закладка этого храма совершена 30 июня 1905 года, а освящение 2 сентября того же года. Устав в скиту строже монастырского, при постной пище во все время года.

При торжественном колокольном звоне и пении скитников тропарей святителю Алексею, прп. Серафиму Великая княгиня проследовала за крестным ходом в Серафимовский храм. За Ее Высочеством следовали в храм казначея Марфо-Мариинской обители милосердия B.C. Гордеева, сестры обители Варвара и Анна, другие лица.

«Редкое, небывалое торжество увидала юная обитель! — писал игумен Серафим. — Среди собравшихся людей всех положений, званий и состояний царило равенство, братство, пламенная вера и взаимная любовь. Всех объединила Царственная Молитвенница. Для всех открыт духовный пир веры в безлюдной пустыне»[592].

После окончания литургии Преосвященнейший Палладий в мантии, епитрахили и омофоре при колокольном звоне направился в пещерный храм, за ним последовала Великая княгиня. Здесь отслужена панихида о благоверном Великом князе Сергее Александровиче. «Усердно молится Августейшая молитвенница, — вспоминал игумен Серафим, — вознося пламенные слезные молитвы к Богу о упокоении с праведными души своего незабвенного благоверного спутника жизни. Царственного страдальца, положившего душу свою за други своя.

Великое дело любить отдельных людей и полагать за них жизнь свою, но несравненно большее дело любить свою святую родину, весь свой родной народ, не щадя и самой жизни»[593].

По завершении службы Ее Высочество пожаловала в скит большого размера икону преподобного Серафима с большой частью камня, на котором молился преподобный тысячу дней и ночей. Этот священный дар для насельников скита стал дороже всех земных сокровищ. Начальнику скита игумену Серафиму Великая княгиня пожаловала свой портрет в рамке с короной и подписью.

Посетив пещерную келью игумена Серафима, Великая княгиня проследовала в деревянную временную часовенку над колодцем у пещерного храма. Здесь Елисавета Феодоров-на выпила чистой воды, которая бьет ключом с горы из-под пещерного храма. Игумен Серафим выразил общую просьбу насельников скита в память о пребывании здесь августейшей паломницы именовать источник Елисаветинским, а над ним выстроить часовню во имя святой праведной Елисаветы, на что было получено согласие Великой княгини[594].

Быстро пролетел день, и вот уже собирается уезжать из скита августейшая гостья. Вот уже лошади стоят у святых ворот. Под звуки «Спаси, Господи, люди твоя…» и трезвон колоколов Ее Высочество садится в украшенную живыми цветами коляску. Медленной рысью пошли лошади по дороге, усыпанной цветами и зеленью. Рыдали, прощаясь, и молодые монахи, и старцы-насельники.

Скрылась из глаз коляска, но еще долго с грустью в душе стояли скитники и пели молитвы.

Вернувшись в Пермь, Великая княгиня прямо с вокзала проследовала на миссионерские курсы братства святителя Стефана Великопермского. При входе Ее Высочества в зал курсисты пели «Достойно есть…» болгарского распева. После молебна педагоги курсов продемонстрировали уровень знаний курсистов, которые на предлагаемые им вопросы давали блестящие ответы. После беседы с педагогами и курсистами Великая княгиня благодарила за хорошую постановку дела и отличные ответы учащихся.

Поздно вечером Ее Высочество отбыла в г. Верхотурье и была первой из Дома Романовых, кто за 300 лет посетил этот город.

В эту паломническую поездку по монастырям Урала Великая княгиня Елизавета Федоровна посетила кроме Перми, Белогорского монастыря, Алапаевск, место своего грядущего убийства, и Верхотурье. В фондах Екатеринбургского историко-краеведческого музея хранятся два документа, связанные с пребыванием Елизаветы Федоровны в этих местах — сафьяновая папка с автографом Великой княгини от 19 июля 1914 года и групповая фотография, сделанная на Каменных палатках[595].

В Верхотурье Великую княгиню торжественно встречали епископ Екатеринбургский Серафим, архимандрит монастыря Ксенофонт, настоятель монастыря Аверкий. Путь к Крестовоздвиженскому монастырю был устлан красным сукном с разбросанными по нему живыми цветами. По обе стороны ковровой дорожки стояли учащиеся, которые бросали под ноги Великой княгини букеты цветов. Над храмом горела надпись: «Да будет благословенно вхождение твое». В соборе состоялась служба у раки св. Симеона Верхотур-ского. В Верхотурье Великая княгиня провела два дня. Все это время она находилась в женском Покровском монастыре в покоях игумений Таисии[596].

Город, готовясь к встрече с высокой гостьей, буквально преобразился — повсюду ремонтировали дома, дороги, улицы, установили несколько триумфальных арок. Стены монастыря, учреждений и даже частных домов были украшены государственными флагами. В вечернее время некоторые дома были иллюминированы. Приезд Великой княгини произвел глубокое впечатление на жителей города. По возвращении в Москву Елисавета Феодоровна направляет в Верхотурье телеграмму, которую недавно обнаружил в архивах настоятель монастыря: «Верхотурье. Архимандриту Ксенофонту. 6. IX. 1914 г. Сердечно благодарю вас и братию за радушный прием. Сохраняю отрадное воспоминание о посещении вашей обители. Храни вас Господь. Елисавета»[597]. Покидая Пермь, Великая княгиня подарила пермскому губернатору свой портрет с автографом, а пермскому полицмейстеру — золотые запонки с сапфирами[598].

После церемонии радостной и взволнованной встречи Великая княгиня проследовала в Крестовоздвиженский собор Николаевского монастыря. При входе в собор Ее Высочество с глубоким благоговением, сделав три земных поклона, приложилась к мощам св. праведного Симеона Верхотурского и после молебна отбыла в Покровский женский монастырь, где для нее были приготовлены покои на время пребывания в городе.

На всенощном бдении Ее Высочество зажгла пожалованную ею к святым мощам праведного Симеона серебряную художественной работы лампаду. Великая княгиня посетила ряд храмов, присутствовала на нескольких богослужениях и причастилась святых Божественных Христовых Тайн.

Абсолютная бессеребреность и стремление к безвестности св. Симеона Верхотурского были давно знакомы Великой княгине. В 1692 году на погосте села Мер-кушинского, на Урале, неожиданно из земли выступил гроб с нетленным телом неизвестного праведника, возле которого начали совершаться чудеса. Архиерейская комиссия установила, что это мощи святого. Общими усилиями местных жителей вспомнили, что праведника звали Симеон, который скрывал свое знатное происхождение из рода южнорусских дворян. Путешествуя по деревням, он шил беднякам полушубки и другую верхнюю одежду. Но чтобы не взимать с них плату, что-нибудь не доделывал и уходил. За что терпел поношения, постепенно достигая полного смирения и нестяжания. Часто молился на камне в тайге. Питание добывал за счет рыбной ловли. Умер святой Симеон в тридцать пять лет. В 1704 году его святые мощи перенесли в Никольский монастырь Верхотурья. С давних пор было известно, что по молитве к св. Симеону люди исцелялись от глазных болезней, паралича, пьянства, он спасал странствующих путешественников[599].

Молитва Великой княгини перед мощами св. Симеона Верхотурского творилась накануне национальной трагедии.

17 июля радостное настроение Великой княгини и всех горожан было омрачено сообщением о мобилизации войск. Началась Первая мировая война.

18 июля после Божественной литургии Великой княгине были преподнесены две иконы — св. праведного Симеона и образ Божией Матери «Утоли моя печали», копию с находящегося в храме архиерейского дома Екатеринбурга и особо чтимую народом. В связи с тревожными днями в Екатеринбург Елисавета Феодоровна уже не могла ехать.

Поздно вечером 20 июля Великая княгиня Елисавета Феодоровна и Великая княгиня Виктория Федоровна, принцесса Баттенбергская с дочерью Луизой отбыли из Перми через Вятку в Москву.

19 июля настоятель Белогорского монастыря архимандрит Варлаам получил из Перми от Ее Императорского Высочества следующую телеграмму:

«Вчера на обратном пути от небесного покровителя здешнего края Симеона праведного молилась за всенощной у горы Благодати, служил епископ Серафим, молитвенно соединялась с вами в тихом благодатном Вашем скиту. Сегодня были за литургией в крестовой церкви епископа Палладия, отрадно было присутствовать на рукоположении Ваших двух иноков. Ввиду осложнившихся политических событий возвращаемся в Москву. С умилением, благодарностью вспоминаю молитвенные дни Белой горы и Ваше теплое гостеприимство. Прошу передать игумену Серафиму и братии Мое молитвенное приветствие с праздником, искреннюю благодарность Вам всем. Елисавета»[600].

Настоятель Верхотурского Николаевского монастыря архимандрит Ксенофонт 20 июня получил из Перми от Ее Высочества телеграмму следующего содержания:

«Очень прошу помолиться, особенно за всю Мою Семью и дорогую нашу Родину. Ужасно скорбное тяжелое время. Ваш небесный покровитель праведный Симеон меня в прошлую войну укреплял и теперь как бы получила Его благословение. Елисавета»[601].

10.10. Паломничество в Кострому

В строительстве гармонии реального мира рождается подлинная культура и общества, и отдельной личности. Относительно законченная стройность этого мира складывается, когда в центре внимания оказываются города и события общенациональной значимости. В России именно такие города и события становились наиболее притягательными для царствующего Дома Романовых, представители которого считали своим долгом непременно посетить Кострому с ее Ипатьевским монастырем, положившим основание правящей династии. Этот город, связанный с романовской Россией, нуждается в особом исследовании как исток многообразных и многострадальных ветвей царского рода, как свидетельство постоянного паломничества к его святыням.

Это обстоятельство хорошо понимал костромской священник Евтихий Петрович Вознесенский, оставивший свои «Воспоминания о путешествиях высочайших особ благополучно царствующего императорского Дома Романовых в пределах Костромской губернии в XVII, XVIII и текущем столетиях». Эта ценная книга, изданная в Костроме в 1859 году, хранится в научно-справочной библиотеке Государственного архива Костромской области. Историко-культурная значимость работы обусловлена тем, что она создана на основе множества уже утраченных источников, таких как летопись Макарьево-Унженского монастыря, копий с жалованных грамот Ипатьевскому монастырю и причту Кинешемского Успенского собора, записок протоиереев Костромского и Кинешемского Успенских соборов, ряда документальных и краеведческих материалов, опубликованных в XIX веке.

Автор обращает внимание читателей на годы 1619, 1767, 1798, 1817, 1824, 1834, 1837 и 1850, которые пробуждают «приятнейшие для сердца русского имена августейших путешественников по нашей родной стране: блаженныя памяти царя Михаила Федоровича и матери Его, инокини Марфы Иоанновны, Императрицы Екатерины II, Императора Павла I с августейшими Его детьми, Великими князьями: Александром Павловичем и Константином Павловичем, Великого князя Михаила Павловича, Императора Александра I Благословенного, Императора Николая I Незабвенного, ныне благополучно царствующего Государя Императора Александра Николаевича, Их Императорских Высочеств Великих князей Николая Николаевича и Михаила Николаевича»[602].

При переиздании этого ценного труда составители предложили вниманию читателей краткую хронику посещений высочайшими особами Императорского Дома Романовых г. Костромы с 1858 по 1918 гг.

До дня, когда Великая княгиня Елисавета Феодоровна впервые посетила Кострому в 1913 году, здесь побывали многие из наиболее близких ей особ рода Романовых.

В эти годы Великая княгиня, все более равнодушная к придворным церемониям, прежде всего стремилась понять неотложные повседневные нужды воинов и детей, которые остро нуждались в ее общении и помощи. Все встречи убеждали ее в таком же внимании к духовной и обыденной жизни костромичей тех представителей рода Романовых, которые посещали город до ее приезда[603]. В 1858 году Кострому посетил Император Александр II, Императрица Мария Александровна. После молебна в Успенском соборе в течение двух дней Их Императорские Величества приняли представителей дворян, купечества, потомков Сусанина; посетили Мариинский детский приют, губернское училище для девиц, Ипатьевский монастырь, завод Шилова, губернскую гимназию, городскую больницу, выставку фабричных произведений Костромской губернии.

Еще более зорким попечителем повседневных нужд костромичей был рано умерший наследник Цесаревич Николай Александрович, посетивший город в 1863 году, где ознакомился с деятельностью прядильной фабрики купцов Зотова, Брюханова, Михина, гвоздильного завода купца Колодезникова, литейного — Шиловых, губернского присутствия по крестьянским делам, изучил произведения, представленные на выставке мануфактурных и ремесленных изделий.

Так же внимательны к успехам костромичей были особы Императорского Дома Романовых, которые посещали город в 1866, 1868, 1888, 1908 гг., где, усердно молясь, прежде всего в Ипатьевском монастыре, они уделяли больше внимания деятельности других монастырей и храмов, учебных заведений, таких как Романовский пансион, принимали делегации костромских крестьян белопашцев, посещали чугуноплавильный и другие заводы.

1913 год стал рекордным по единовременному присутствию особ Дома Романовых в Костроме, куда они прибыли на празднование 300-летия царствования Дома Романовых. Три парохода «Межень», «Царевич Алексей» и «Тургенев» доставили в Кострому Государя Императора Николая Александровича, Государыню Императрицу Александру Федоровну, наследника Цесаревича Алексея Николаевича и Великих княжон Ольгу Николаевну, Татьяну Николаевну, Марию Николаевну и Анастасию Николаевну. В Кострому прибыли также Великая княжна Мария Александровна, Герцогиня Саксен-Кобург-Готская, Великая княгиня Анастасия Михайловна, Великая герцогиня Мекленбург-Шве-ринская, Великая княгиня Мария Павловна, Великий князь Кирилл Владимирович, Великая княгиня Виктория Федоровна, Великий князь Борис Владимирович, Великий князь Андрей Владимирович, Великая княгиня Елисавета Феодоровна, Великий князь Дмитрий Павлович, Великий князь Николай Николаевич, Великая княгиня Анастасия Николаевна, Великий князь Дмитрий Константинович, Великий князь Петр Николаевич, Великая княжна Милица Николаевна, княжна Елена Георгиевна Романовская, герцогиня Лейхтенбергская, Сергей Георгиевич, князь Романовский, герцог Лейхтенбергский, княжна Мария Петровна, Великий князь Георгий Михайлович, Великий князь Александр Михайлович, Великая княгиня Ксения Александровна, Великий князь Сергей Михайлович, Великая княгиня Ирина Александровна, Великая княгиня Ольга Александровна, Принц Петр Александрович Ольденбургский, Великий князь Иоанн Константинович, Великая княгиня Елена Петровна, Великий князь Гавриил Константинович, Великий князь Константин Константинович, Великий князь Дмитрий I Константинович, князь Александр Георгиевич, Герцог Лейхтенбергский, княгиня Елена Георгиевна, герцогиня Саксен-Альтенбургская, Михаил Георгиевич, герцог Мек-ленбург-Стрелецкий[604].

Этот великий общенациональный праздник получил обширное отражение в современной данному событию прессе. А впоследствии были подготовлены более солидные работы, всесторонне обозначившие место Костромы в истории Отечества. Поэтому специально рассматривать мотив пребывания здесь в 1913 году Великой княгини Елисаветы Феодоровны мы не будем. Но обратить внимание на пребывание Ее Высочества в Костроме в 1916 году считаем необходимым.

Прибыв 8 июля 1916 года в Кострому утренним поездом, Великая княгиня в сопровождении губернского начальства отбыла на казанский пароход «Павел» и проследовала прямо в Троицкий соборный храм Ипатьевского монастыря, где с искренним благоговением участвовала в Божественной литургии, отслуженной Преосвященнейшим Евгением. Во время литургии Великая княгиня стояла возле царского трона, присланного Ипатьевскому монастырю 1 июля 1613 года царем Михаилом Федоровичем в память его воцарения в этом храме. Приветствуя Великую княгиню, Преосвященнейший Евгений отметил, что в течение истекших 25 лет Елисавета Феодоровна жила в строгой верности духу и укладу Русской Православной Церкви. И в настоящее время, как подчеркнул далее глава епархии, она продолжает свою высокую благотворительную деятельность по оказанию помощи раненым доблестным защитникам Отечества, что явилось целью приезда в Кострому Ее Высочества в этот раз.

С глубокой благодарностью приняла Елисавета Феодоровна подарок архипастыря — копию чудотворной Феодоровской иконы Божией Матери и просфору. Затем в сопровождении Преосвященного Евгения прибыла в лазарет Ипатьевского монастыря, размещенный в Арсениевской богадельне для священнослужителей Костромской епархии. В лазарете Великая княгиня беседовала с больными воинами, подарила каждому из них по Евангелию и крестику[605].

Необычность беседы Елисаветы Феодоровны с больным человеком состояла в том, что она удивительным, незримым образом умела восполнить недостаточность формально-логических суждений многих утешителей, которые на рассудочном, чисто материальном уровне пытались преодолеть духовные страдания увечных воинов. Лекарство Великой княгини было иного, духовного свойства и поэтому очень часто становилось действительно целительным.

Из Ипатьевского лазарета Елисавета Феодоровна пароходом прибыла в Романовский госпиталь Красного Креста, а затем в Кафедральный Успенский собор для поклонения чудотворной Феодоровской иконе Богоматери. Не остался без ее внимания лазарет духовенства, а также памятник возле собора, сооружаемый в память трехсотлетия царствования Дома Романовых.

Переночевав в Богоявленском женском монастыре, Великая княгиня присутствовала на заседании Елисаветинского комитета в губернском доме[606]. Посещение таких заседаний в годы Первой мировой войны позволяло яснее видеть достоинства и недостатки в деятельности ее комитета на местах, получать отчетливые представления о сущности трудноре-шаемых проблем и предпринимать необходимые шаги для преодоления неизбежно возникающих препятствий.

Каждый участник подобных заседаний видел, до какой степени волновало Великую княгиню все, что было необходимо для блага Отечества, для помощи воинам и раненным. Личное присутствие Елисаветы Феодоровны на таких деловых встречах становилось ощутимой необходимостью не только в силу ее близости к Государю. В ней зримо проявлялась та искренняя серьезность мыслей и поступков, та моральная сила, которая поддерживала надежду в разрешимость самых сложных вопросов.

О многих событиях во время поездок Великой княгини читатель узнает лишь через короткие, порой косвенные упоминания о них. При всей своей занятости Елисавета Феодоровна стремилась в каждом монастыре, где она ночевала, присутствовать на Божественной литургии. Так и здесь утром 9 июля по желанию Великой княгини была совершена литургия в подхрамовой усыпальнице с небольшой церковью во имя св. вмч. Никиты, тезоименного основателю монастыря, и прп. Сергия Радонежского. После литургии была совершена панихида с поминанием старца Никиты (XV в.), основателя обители, Императора Александра III, Великого князя Сергея Александровича и «зде почивающего схимонаха», нетленные мощи которого были найдены в 1866 г. при сооружении фундамента в северо-западном углу этого храма[607].

В непременном посещении такого рода захоронений, в служении молебнов и панихид праведникам России отразилось особое свойство души Великой княгини. Призванная ежедневно решать трудные практические задачи, причем решать их в высшей степени ответственно и оперативно, Великая княгиня вместе с тем всегда была незримым жителем идеальной страны одухотворенных людей. Поэтому, если вдуматься, то совсем не случайна была для Елисаветы Феодоровны литургия в подхрамовой усыпальнице, вместившей такие высокие духовные смыслы и сущности.

В тот же день в покоях игумений Сусанны Великая княгиня встретилась с 18 ранеными офицерами, душевно беседовала с ними, подарила каждому Евангелие и серебряный крестик. После полудня — встреча в госпитале Крестовоздвиженского монастыря, приписанного в 1886 г. к монастырю Богоявленскому, а в нем — посещение яслей общества «Помощь детям». Не обошла своим вниманием Елисавета Феодоровна и госпиталь при фабрике Товарищества Большой льнопрядильной Новой Мануфактуры (воины получили в дар те же предметы, а воины-евреи — по Псалтири на еврейском языке)[608].

И где бы Елисавета Феодоровна ни бывала: в Ипатьевском монастыре, в детском приюте в доме Акатова, в лазаретах женского Богоявленского монастыря, льняной мануфактуры или в лазарете в доме Столонина — повсюду люди видели ненарочитое, но очевидное всем личное свидетель-ствование о величии и могуществе христианской веры Великой княгини. И взрослые раненые воины, и дети чувствовали, что Великая княгиня верит в промыслительное и своевременное вмешательство небесных сил в ход болезни и преодоление разного рода невзгод. Уникальный талант человеческого общения Елисаветы Феодоровны придавал неповторимый мягкий блеск Дому Романовых.

Завершая этот раздел книги, необходимо заметить, что ряд важных паломнических путешествий Великой княгини остался вне специального внимания. С одной стороны, в силу достаточного отражения тех или иных событий в литературе (например, паломничество на Святую Землю, в Саров, Троице-Сергиеву лавру, Саввино-Сторожевский монастырь, Зосимову пустынь и т. д.). С другой — в связи с необходимостью выявления некоторых деталей путешествия, но невыполнимости этого в рамках одного исследования и т. д. Материал, предлагаемый здесь, позволяет акцентировать еще раз несколько моментов.

Многоплановые паломнические поездки Великой княгини соединяли царственную паломницу с народом России, раскрывали ему облик полной гармонии и духовной цельности представительницы Царской семьи. В своем стремлении глубже постичь главные ценности народа Великая княгиня в каждой паломнической поездке открывала для себя, что русскому человеку, по словам Ушинского, «дороже всего небо, выше всего вечная правда».

Постижение этой отзывчивой богоносной души народа становится тем важнейшим сокровищем, которое Великая княгиня обретала в паломнических путешествиях.

Великую княгиню Елисавету Феодоровну при ее жизни называли Ангелом-хранителем Москвы, небочеловеком, устремленным к единственному Идеалу. Поэтому, преодолевая трудности долгого пути, зной и непогоду, устремлялись к ней люди, осведомленные о времени ее паломничества. Великую княгиню всегда встречали звоном колоколов; путь, по которому она шла к храму, покрывали красным сукном и усыпали цветами, а духовенство встречало ее в красных пасхальных ризах. Соборные площади к приезду царственной паломницы украшали надписями на полотнищах: «Благословенна грядущая во имя Господне»; «Боже мой, к Тебе утренюю»; «Блажен, кто вместо всех стяжаний приобрел Христа».

Благочестивый русский народ хорошо знал чистую, целомудренную жизнь Великой княгини, наполненную благотворительными трудами, ощущая внутренне духовное родство с августейшей паломницей.

Проходя школу духовного воспитания у старцев Алексия и Германа Зосимовских, у старца Гавриила из Спасо-Елеазаровской пустыни, подвижников Чудова монастыря, Оптиной пустыни, Великая княгиня укреплялась духовно перед грядущими испытаниями. Поэтому особой сосредоточенностью отличались ее паломнические поездки в Царские обители, предназначенные для молитвенной защиты помазанников Божиих. Не случайно внимание августейшей паломницы привлекали монастыри особой аскетической строгости и уставной бедности скитов. Паломнические посещения таких обителей (например, Белогорского монастыря, Серафимо-Алексеевского скита возле Перми) было похоже на земной венец ее подвигов. Оно оказалось своеобразным предчувствием, освящением пути последних земных страданий, преддверием мученичества за принадлежность к Царской семье и за глубину христианской веры.

Глава 11. Духовные наставники и друзья Великой княгини

11.1. Духовное учительство

По мере погружения в мир монастырской культуры Великая княгиня все более глубоко постигала понятие и явление «духовное учительство», смысл которого улавливался ею как в ходе православного паломничества, так и в процессе чтения житийной и святоотеческой литературы. Смысл этого понятия тесно связан с сущностью самого христианства, которое представляет собой не рассудочную теорию, а определенный уклад жизни. Духовные учители Церкви Христовой (монахи, отшельники, старцы, священнослужители и некоторые миряне), пройдя трудный путь христианской жизни, всем своим бытием, глубоко и очевидно свидетельствовали о возможном обожении человека, а потому и даровании ему жизни вечной.

Духовное учительство — это соборное и непосредственно-личностное научение бытию, основанное на традиции повседневного христианского служения, несущее в себе опыт духовного делания, вне освоения которого совершенствование обучаемых невозможно.

Елисавете Феодоровне было очевидно, что неверно было бы отождествлять институт духовного учительства с каким-либо, пусть даже хорошо организованным и успешно функционирующим учреждением и сообществом. Представление о «духовном учительстве» было бы для Великой княгини неполным, если его рассматривать в отрыве от влияния на судьбы народа, отечества и культуры, особенно в условиях критической ситуации.

Институт духовного учительства характеризуется прежде всего качественной определенностью совместного (или индивидуального) жительства, протекающего в рамках многовекового опыта, нравов, норм, обычаев, следование которым придает этому институту особую устойчивость, укорененность во времени и пространстве.

Эти хорошо организованные целостности не учреждались как специальные институты для систематизированного духовного образования, но вместе с тем прекрасно выполняли свою функцию, не имея аналогов в системе народного образования.

Каждый институт духовного учительства развивался в русле своих принципов, сложившихся правил, норм, ценностей.

Духовные учители народа, встречавшиеся Великой княгине в ее путешествиях по монастырям и в повседневной жизни в Москве и Петербурге, поучая ее, застывали пораженные духовным совершенством ее облика. Пожалуй, лучше других это изумление выразил архиепископ Анастасий, который отметил исключительность, уникальность Елисаве-ты Феодоровны как особого духовного явления. «Не всякому поколению, — писал он, — суждено встретить на своем пути такой благословенный дар неба, каким явилась для своего времени Великая княгиня Елисавета Феодоровна.

Это было редкое сочетание возвышенного христианского настроения, нравственного благородства, просвещенного ума, нежного сердца и изящного вкуса… На ее челе лежала печать прирожденного высокого достоинства, выделявшего ее из окружающей среды».

Стремясь к культурному и духовному преображению общества, Елисавета Феодоровна предпочитала воздействовать на него языком церковного искусства и красотой православного богослужения. На всем, что создавала Великая княгиня, отмечал архиепископ Анастасий, «лежал отпечаток изящества и культурности не потому, что она придавала этому какое-либо самодовлеющее значение, но потому что таково было непроизвольное действие ее творческого духа… Ее ум везде был на высоте ее сердца»[609].

Разумеется, на процесс духовного возрастания Елисаветы Феодоровны оказывали влияние все путешествия по святым местам. Но необходимо выделить особую группу духовных лиц, которые, более или менее регулярно беседуя с Великой княгиней, осуществляли духовное учительство, поддерживали ее главное богатство — благодать.

Не случайно каждый шаг в развитии Марфо-Мариинской обители Великая княгиня сверяла с мнением своих духовных наставников. В их ряду особое место принадлежит Великим старцам земли русской. Путь Елисаветы Феодоровны к старцам проложил, в частности, духовник Марфо-Мариинской обители о. Митрофан Сребрянский, постоянно посещавший их в Чудовом монастыре и Свято-Смоленско-Зосимовой Пустыни. Свое влияние оказали встречи со старцами в Опти-ной пустыни о. Нектарием и о. Анатолием (младшим — Потаповым), а также с о. Гавриилом Зыряновым.

Особого внимания заслуживает духовное наставничество строителя Зосимовой пустыни схиигумена Германа. В этом отношении примечательны воспоминания епископа Арсения (Жадановского). Жизнь старца складывалась таким образом, что с детства в нем формировалась способность все принести в жертву Богу. С юных лет обучаясь иконописанию, он все праздники с раннего утра проводил в храмах Кремля. На собственном опыте он ощутил, что церковь, по слову Феофана Затворника, есть «вместилище сосудов благодати». Первое послушание о. Герман проходил в Гефсиманском скиту, близ Троице-Сергиевой лавры. Он расписывал пещерный храм и реставрировал знаменитый чудотворный Черниговский образ Божией Матери.

Став настоятелем Зосимовой пустыни, он внешнее созидание монастыря направлял так, чтобы оно содействовало внутреннему устроению братии. Игумен совмещал настоятельство и старчество (т. е. он не только управлял монастырем, но и духовно созидал насельников). Стремясь провести черту, ограждающую братию от прискорбного влияния мира, он скупает земли вокруг пустыни с тем, чтобы рядом с монастырем не строили дач, отводит в сторону дорогу от пустыни, вводит физическую работу для всех насельников с целью уташения страстей. Требует обязательного посещения служб, подчеркивая, что утреня есть наша жертва Богу, а Божественная литургия — жертва Господа за нас. Большое внимание уделяет украшению храмов и благоустройству монастыря.

Однако далеко не все понимали решимость старца в устроении обители. События развернулись так неожиданно, что по доносу старец был удален из Зосимовой пустыни в другой монастырь. Но через два месяца по неотступной просьбе духовных чад возвращен туда. «В деле возвращения отца Германа из ссылки, — замечает владыка Арсений, — имело большое значение, между прочим, ходатайство одной высокой и святой подвижницы, участие которой несомненно зачтется перед Господом в большую заслугу и будет одним из драгоценных перлов в ее небесном венце»[610]. В данном случае речь идет о заступничестве Великой княгини Елисаветы Феодоровны.

После 1917 года о. Герман терпел большие скорби, но, где бы ни приходилось жить, строго соблюдал суточный богослужебный круг. Спал в подряснике, то и дело вставал с постели, чтобы положить несколько поклонов. Очень любил пить святую воду. Последние два года ежедневно принимал Святые Тайны. Жил в состоянии глубокого самоукорения, вспоминал все новые грехи, боялся умереть с неочищенной совестью.

Перед смертью, в январе 1923 года, после соборования о. Герман вспомнил Великую княгиню Елисавету Феодоровну и своего отца (в монашестве Симеона) и стал просить отвезти его к ним. Успокоился батюшка только после того, как келейник сказал, что Елисавета Феодоровна сама обещала прийти[611].

В письме к Николаю II Елисавета Феодоровна упоминает также имя другого старца Зосимовой пустыни, который оказывал ей духовную поддержку, особенно в дни создания Марфо-Мариинской обители: иеросхимонаха Алексия (вначале московского священника). Через два года после женитьбы он овдовел, но не мог сразу уйти в монастырь, так как на руках у него оставался маленький сын. Последнее место службы — Большой Успенский собор. Уже в монастыре этот период жизни в миру о. Алексий назовет самым светлым: «Ведь Успенский собор — центр Кремля, центр Москвы, центр России»[612]. Как только сын окончил Высшее техническое училище, о. Алексий немедленно ушел в Зосимову пустынь. Обладая хорошим голосом, вначале пел в монастырском хоре. Но очень скоро стал духовником обители и одним из наиболее почитаемых русских старцев.

Глубина православного исповедания о. Алексия привлекла к нему много духовных чад. Людской поток значительно возрос после смерти знаменитого о. Варнавы — старца Черниговского скита (близ Троице-Сергиевой лавры). Отец Алексий привлекал православных не только как праведник и сильный молитвенник, но и как «нежный целитель душ»[613]. Он имел прекрасную духовную библиотеку. Спал, не раздеваясь, в подряснике и сапогах, чтобы легче вставать на молитву. «Я — миниатюра оптинских старцев, как и сама Зосимова пустынь», — нередко говорил он. Повсюду знали о его духовной опытности и необыкновенной доступности, а также о том, что любовь старец ставил выше поста и молитвы (владыка Арсений приводит на этот счет весьма характерный пример суждений о. Алексия — если брат просыпается от твоей молитвы, не беспокой брата, ибо любовь выше всего).

По просьбе Великой княгини Елисаветы Феодоровны и духовника обители о. Митрофана Сребрянского о. Алексий стал старцем Марфо-Мариинской обители. Сестры говорили, что его исповеди буквально переворачивали людям всю душу, рождали заново. По свидетельству Сергея Фуделя, старец Алексий был духовным центром монастыря. Поражала красота его облика, когда в длинной мантии он выходил из своего полузатвора на исповедь богомольцев: «…и седые пряди волос на плечах, и какая-то мощность головы, и рост, и черты лица, и удивительно приятный низкий баритон, а главное — глаза, полные внимания и любви к человеку. Эта любовь покоряла и побеждала…»[614].

Воплощая собой предел человеческого подвига в повседневной жизни, о. Алексий стал не только среди прихожан, но и в кругу монашествующих выдающимся авторитетом, о чем, в частности, свидетельствует место, отведенное ему на монашеском съезде в Троице-Сергиевой лавре летом 1909 года. Один из участников съезда вспоминал, что на съезде особенно властно, горячо, убежденно говорил о. Алексий Зосимовский. Большая часть постановлений сделана под его непосредственным влиянием. А когда на Всероссийском Соборе решался вопрос о восстановлении патриаршества на Руси, Собор предложил право вынуть жребий для принятия сана патриарха именно о. Алексию[615].

Среди многочисленных заветов старца обратим внимание на один: в смертельной опасности о. Алексий советовал петь тропарь Казанской иконе Божией Матери («Заступнице усердная»), особенно в час разлучения души с телом.

Как отмечают в своей работе о старце Алексии И. и Е. Четверухины, среди духовных детей старца к этому времени было много известных людей, таких как Великая княгиня Елисавета Феодоровна, матушка Фамарь — основательница Серафимо-Знаменского скита под Москвой и многие другие. Сестры Марфо-Мариинской обители нередко приезжали сюда, в Зосимову пустынь, во главе со своей игуменией. Об этих посещениях свидетельствовала Евгения Леонидовна Четверухина: «Там я встретила многих сестер Марфо-Мариинской обители во главе с самой Великой Матушкой. Бывало, что отец Алексий беседовал с ней по четыре часа. А как она стояла за богослужением! Как свечка — прямо, не шевелясь, руки по швам, только очень истово осеняя себя крестным знамением и кладя глубокие поклоны. Она была для всех духовным примером истинной христианки»[616].

Зосимову пустынь часто посещали члены известного в те годы религиозно-философского кружка, основанного М. А. Новоселовым, с которым была дружна Елисавета Феодоровна. Совместно написав и издав книгу о Г. Распутине, они вынуждены были полностью уничтожить тираж по настоянию Государя. В 1938 году М.А. Новоселов, к тому времени епископ, был приговорен к расстрелу. В настоящее время канонизирован Русской Православной Церковью. Освящена икона епископа-новомученика, построена часовня вблизи от мемориальной усадьбы писателя М.М. Пришвина в Дунино.

Великая княгиня Елисавета Феодоровна так искренне потянулась к этим старцам потому, что они воплощали собой православную культуру как систему жизни. Не случайно в письме к Николаю II Елисавета Феодоровна, сообщая о своих поездках к о. Алексию весной 1909 года, говорит о старце: «Он чудесный, настоящий святой»[617].

Особого внимания заслуживают отношения Великой княгини с замечательным русским старцем — схиархимандритом Гавриилом. В письме к брату Елисавета Феодоровна пишет: «Я немного отдыхаю в маленьком монастыре в лесу около Пскова, там, где проживает дорогой старец Гавриил… Какое это сокровище, как это прекрасно!»[618]. Она знала старца еще по Седмиезерной пустыни возле Казани, куда неоднократно приезжала с сестрой Марфо-Мариинской обители Варварой Яковлевой. Более тесное духовное сближение произошло, когда он был переведен в 1908 году в Спасо-Елеазаровскую пустынь под Псковом. В 1910 году для старца решили построить домовую церковь. Елисавета Феодоровна вначале пожертвовала деньги на строительство, затем иконы в иконостас, выполненный по ее проекту и под ее наблюдением. Кроме того, она пожертвовала подсвечники, одеяния на престол и жертвенник, а также облачение для батюшки, который лично отправился в Москву, чтобы поблагодарить Великую княгиню и пригласить ее на освящение храма, состоявшегося в присутствии Елисаветы Феодоровны. Она всегда видела старца кротким, любящим, чистым, как дитя, человеком, который не выносил грязных рассказов и намеков[619].

Елисавета Феодоровна всегда радостно принимала у себя в обители старца, куда он приезжал полечиться. В 1912 году во время пребывания Елисаветы Феодоровны в пустыни старец попросил помочь в строительстве усыпальницы для него. И пожертвование было немедленно сделано. Погребение о. Гавриила Елисавета Феодоровна почтила своим приездом на отпевание.

Перед смертью старец Гавриил писал одной из духовных дочерей: «Прошу тебя всегда помнить о смерти, ибо кто смерти не памятует, тот муки вечной не минует»[620]. Эта память у самого старца выражалась в огромном желании оказывать всем святую любовь и в усиленной молитве о людях.

Своим духовным чадам старец Гавриил оставил завещание:

— когда почувствуешь себя грешным и не находишь выхода, затворись один и читай канон с акафистом Сладчайшему Иисусу Христу;

— когда страдаешь от разных напастей, читай молебный канон Божией Матери («Многими содержим напастями»), и пройдут все напасти бесследно;

— когда необходимо внутреннее душеосвящение, читай со вниманием 17 кафизму Псалтири, и откроются внутренние очи, последует потребность осуществлять то, что в ней написано;

— чаще исповедайся и причащайся. И явится тогда страх Божий. В терпении почувствуешь в себе присутствие Царства Божия в силе Его[621].

В работе архимандрита Симеона (Холмогорова) «Един от древних» содержится единственное письмо старца к Елисавете Феодоровне с ответами на ее вопросы. Начиная свой ответ на эти невидимые нам вопросы в дни Рождества и Богоявления Христова, старец восклицал: «Благословенная матушка, благословите! Желалось бы мне выразить Вам радость мою, а через Вас и всей обители, возлюбленным о Христе сестрам»[622]. Не видя вопроса Елисаветы Феодоровны, мы отчетливо ощущаем суть ответа, продиктованного особенностями духовного состояния общества того времени.

Одним из глубоко почитаемых духовных учителей в Марфо-Мариинской обители был старец Аристоклий, благодаря усердию и авторитету которого в Обитель поступило много сестер. Его называли великим светильником своего времени. Сестры были свидетелями многих исцелений, совершаемых по молитве батюшки Аристоклия. Тропа к могиле старца и его келейника схиархимандрита Исайи не зарастает. Обе могилы утопают в живых цветах.

Такое почитание старца до сего времени имеет серьезное основание. Более четверти века подвизался Аристоклий в Свято-Пантелеймоновом монастыре на Святой Горе Афон. В середине 1880-х гг. он начинает служить в подворье этого монастыря в Москве, на Полянке. Москвичи сразу потянулись к батюшке за духовным окормлением, получая от него разнообразную помощь. Старец продолжил в Москве развивать книгоиздательскую деятельность афонского монастыря.

При Афонском подворье начал выходить «Душеполезный собеседник», где приводились жизнеописания афонских подвижников, письма старцев к своим духовным чадам, мудрые мысли святых отцов. Много публиковалось рассказов об исцелениях от святых икон, от привозимых в Москву хлопотами старца Аристоклия святынь. В 1894 году старец вернулся на Афон, но вскоре по решению собора духовников Свято-Пантелеймонова монастыря возвратился в Москву уже настоятелем Афонского подворья. Много чудес, исцелений больных совершалось по молитвам старца в Пантелеймоновой часовне на Никольской и в храме на Большой Полянке. Сестры Марфо-Мариинской обители видели, что о.

Аристоклий, несмотря на свою тихость, доброжелательность по отношению к людям, имел твердую волю и не разрешал своим духовным детям малейшего непослушания[623].

В течение нескольких столетий согласными усилиями народа, государства и духовных учителей формировался высокий уровень национально-религиозного самосознания и культуры. Характерно, что знаменитое, соборно утвержденное «Уложение» 1649 года относится к тому типу документов, по которым судят о мере верности главным ценностям отечественной культуры. Характерно, что «Уложение» открывает глава, посвященная не вопросам экономики и политики, но перечислению недопустимых преступлений против православной веры и Церкви. Вторая статья «Уложения» ограждала от поругания Божественную литургию.

Проповедь духовных учителей, творимая в лоне православного государства, совершала чудо — человек учился главным ценностным основам жизни, даже не подозревая об этом.

Однако эпоха расцвета духовной культуры России стала одновременно рубежом в развитии русского общества, которое после петровских реформ постепенно распадается на две ценностно противоположные части. Противостояние культуры православной части народа и культуры утратившего веру меньшинства определило трагедию России рубежа веков.

Это противостояние не могло не отразиться на изменении акцентов в проповедях духовных учителей народа. В мир почти одновременно были посланы преподобный Серафим Саровский, Оптинские старцы, митрополит Филарет Московский, святители-подвижники Игнатий Брянчанинов и Феофан Затворник, святой праведный Иоанн Кронштадтский, старцы Глинской пустыни, схиархимандрит Гавриил, старец Седмиезерной и Спасо-Елеазаровской пустыни.

Если в прежние века достаточно глубокое внутреннее концептуальное единство народа позволяло основные акценты ставить на защите веры православной от нашествия иноплеменников, то в XIX-XX вв. духоносные светила вынуждены были напомнить о цели христианской жизни — стяжании Духа Святого. В проповедях, ответах на вопросы интенсивно ставится вопрос о признаках души здоровой и больной.

По-своему ставит эти вопросы в письме к Елисавете Феодоровне старец Гавриил, размышляя о том, переменилась ли ныне земля в небеса: «…не сама ли земля… небо тому, который здесь в страдании радуется, под огнем смеется (это факт), под сечением играет дух его (и это факт) и вся побеждает за возлюбившего ны…

Да, правда, что мы живем теперь на небесах, так сказать, надеждою (ср. Рим. 8, 24-25), которая и велика и так крепка, что от разжжения ее да от рождаемого ею неограниченного терпения и самую землю и все земное не чувствует человек, что все это есть»[624].

Старец говорит здесь Елисавете Феодоровне о той главной задаче, которую ставили перед людьми духовные учители — о сознательной защите христианского содержания земного бытия. Душа здоровая видится старцу как союз Бога с человеком, союз, которому радуются Ангелы. Именно в такой, живой душе обитает Бог: «отселе узресте небо отверстым» (Ин. 1,51).

«Когда наше житие должно быть небесное, то какая здесь от нас требуется чистота души? Не небесная ли? Какая любовь? Не ангельская ли? Какая святость? Не блаженных ли? Какая нищета, смирение духа!…

Как же быть? Да нужно делать все, что только во славу Божию. Первое, мы остановимся и рассудим: „богоугодно ли предприятие? Во спасение ли мое? Не повредит ли ближнему? И да не прильпнет к сердцу нашему что-либо лукавое! Да истребим злое пред очима нашима в самих себе! Если таким образом направим путь нашей жизни, то наше житие на небесах есть»»[625].

Именно в таком богоугодном служении видел свое назначение родоначальник московских князей святой Даниил, сын святого Александра Невского. Его мирное правление лежит в основе быстрого промыслительного расцвета Москвы. Другой московский князь по благословению преподобного Сергия Радонежского решается на кровопролитное сражение именно потому, что чувствует себя защитником веры православной.

Размышляя таким образом, старец Гавриил пишет Елисавете Феодоровне, что, уповая на Бога, нельзя жить в расслаблении, опустив руки. «Это значило бы искушать Бога. И как бы нашему расслаблению и лености мог бы Он Помощником быть?

Не в том упование наше, чтобы Бог управлял дела наша во благое нам; нет, — но чтобы и мы… исполняли всемирно все Его заповеди, и тогда-то встретится добродетель наша с милосердием Божиим и будет о ней благоволение Его…

Радуйтесь, ибо имена ваша написаны суть на небеси (Лк.10:20).

Ваш богомолец Гавриил»[626].

Так завершается послание старца к Великой княгине. Смысл этого послания, как и в целом института духовного учительства, в том, что бытие подвижников благочестия есть яркое свидетельство истины, одной и той же во все времена: Бог — единственный источник всех благ, земных и небесных. Их жизнь есть предостережение каждому: нельзя заниматься никакой деятельностью, которая становится искушением или заблуждением для многих.

Близость Елисавете Феодоровне великих старцев обусловлена, разумеется, не только внешним признаком их единства. Чистота сердца достигалась через подвиг, поэтому соблазн мира не перешел в страсть, вырабатывая способность приносить в жертву все. Таким образом сложилось глубочайшее понимание того, что жертва не принимается, если принесено то, без чего человек может спокойно обойтись, то, что второстепенно.

Нельзя умолчать еще об одной подвижнице, которая была близка Великой княгине, близка своим постоянным предстоянием перед Богом, трепетом души перед Царством Небесным. Речь идет о схиигумении Фамари, которая духовно окормлялась у старцев Чудова Кремлевского монастыря, где был похоронен Великий князь Сергей Александрович. Схиигумения Фамарь находилась в тесном духовном общении с Великой княгиней Елисаветой Феодоровной, принявшей монашество с именем Алексия в честь Святителя Московского Алексия, мощи которого покоились в Чудовом монастыре.

Начало ее глубокой внутренней работы было неожиданным, ибо первоначально матушка Фамарь собиралась поступать в Петербургскую консерваторию, обладая хорошим голосом. Однако вскоре она решительно отметает пристрастия, несовместимые с делом спасения, становится монахиней, а затем и игуменией. Постоянно испытывает на себе влияние св. Иоанна Кронштадтского. Ее ценили схиигумен Герман и старец Алексий Зосимовский за безукоризненную монашескую жизнь, серьезность, ответственность. Идеалом матушки Фамари был прп. Серафим Саровский, поэтому она хотела спасаться в скиту возле прп. Серафима. Направилась за благословлением к о. Алексию Зосимовскому, который не благословил уход в скит прп. Серафима, но предложил построить новый скит, куда можно периодически удаляться.

С июля 1909 года по сентябрь 1912 года Серафимо-Знаменский скит был построен матушкой Фамарью в ближнем Подмосковье. Все планы внешнего и внутреннего распорядка скита, как замечает владыка Арсений (Жадановский), она поверяла одному высокому духовному другу, от которого получала поддержку и одобрение. Этим другом была Великая княгиня Елисавета Феодоровна.

В самом построении Серафимо-Знаменского скита отчетливо просматриваются основные характеристики духовного мира матушки Фамари[627]. Скит был обнесен оградой в 33 сажени по числу земных лет Спасителя. С наружной стороны храм имел 24 уступа по числу 24 апокалиптических старцев и венчался одной главой, знаменующей Господа Иисуса Христа. По числу апостолов в скиту 12 келий, каждая из которых была посвящена одному из них с соответствующей иконой. День прославления Церковью того или иного апостола являлся храмовым праздником домика-кельи. В скиту могут жить только 33 сестры (по числу земных лет Спасителя).

В скит и храм не допускался никто из посторонних, кроме священнослужителей. Для свидания с родными отводилась комната в гостинице за пределами скита. Нельзя было праздно ходить по чужим кельям, заводить знакомства в миру. Сестры ничего не должны были иметь в собственности. Требовалась абсолютная чистота в кельях. Необходимо было хранить целомудрие и чистоту во всем путем откровения помыслов духовному отцу или духовной матери. Требовалось всегда соблюдать молчание, особенно утром, до службы. Запрещалось празднословить, громко, дерзко, повышенным тоном говорить и смеяться. Все насельницы должны были творить Иисусову молитву, а во время общей работы — тихое пение псалмов и чтение акафистов. Нельзя было поддаваться унынию. Радуясь о Господе, ту же радость передавать всем. Владыка размышлял далее об особенностях келейного правила в скиту, о специфике трапезы, о характере множества непременных вопросов, которые каждая насельница должна задавать себе ежедневно, о повседневных обязательных упражнениях в той или иной добродетели.

Создание Серафимо-Знаменского скита как символа особого духовного мира во всей его чистоте, возможной для грешных людей, образ самой настоятельницы скита матушки Фамари позволяли Великой княгине Елисавете Феодоровне увидеть этот монастырь как вершину христианского домостроительства. Это был достойный ответ человека Богу. Елисавета Феодоровна ощущала особый религиозный смысл скита, который виделся ей как своеобразное уплотнение духовного мира, свидетельство того, как может просиять Бог в очищенной душе. Мир в единстве его природных и идеальных связей представал здесь как неписанное откровение, обнаруживая первотворческие свои основания.

Все священнослужители, посещавшие скит, отмечали, что атмосфера здесь светлая и святая, почитание и прославление святых угодников — искреннее и сердечное. В скиту приносится чистая молитва, а поэтому земля соединяется с Небом. Видя такой уровень духовного, дружеского общения, путники восклицали: «Что может быть дороже искреннего, преданного и при том святого друга?»

Епископ Арсений, пребывая в Серафимо-Знаменском скиту, писал: «Душа наша, будучи удобоподвижна, ищет развлечения и созерцания… Обрати же, христианин, свой просвещенный взор на природу и красоту ее, на жизнь животных, птиц и главным образом на то, в чем выражается высшее развитие человеческого духа — святую поэзию, музыку, живопись, — и ты настолько насладишься всем этим, что уже с легкостью откажешься от всего плотского, дурного, скверного»[628].

Свою радость от пребывания в скиту и Марфо-Мариинской обители неоднократно выражал добрый пастырь того времени о. Николай Смирнов (Кадашевский). Он не занимал высоких должностей, трудился в своем храме, вдали от городского шума, но был известен всей церковной России того времени. Жизнерадостный, спокойный, приветливый, обаятельный, он душу свою полагал за пасомых. Превосходный проповедник, чтец, певец, молитвенник, духовный писатель, о. Николай много сделал для организации паломнических поездок. Как утверждали современники, он открыл пользу коллективного хождения по святым местам[629]. И дело не только в том, что в таком путешествии душа отдыхает от городского шума, а сердца бьются в унисон, — через знакомство с церковной историей закрепляется любовь к старине, святыням, родине.

Родственным духовным чувством о. Николай был связан с Марфо-Мариинской обителью, откуда всегда возвращался просветленный и ободренный на новые подвиги[630].

Среди всех духовных лиц, которых глубоко почитала Великая княгиня, наиболее близким человеком в повседневном созидании Марфо-Мариинской обители был ее духовник, настоятель обительского храма во имя Покрова Пресвятой Богородицы о. Митрофан Сребрянский (в будущем архимандрит Сергий). «Это широкий человек, — пишет Николаю II Великая княгиня, — в нем нет ничего от ограниченного фанатика, все основывается на безграничной любви о Господе и всепрощении — истинно православный священник… Никакой экзальтации, но ведь ты хорошо знаешь, что я люблю спокойную, глубокую веру и никоим образом не могла бы остановить свой выбор на священнике-фанатике»[631].

Несовместимость духовной сущности отца Митрофана со злыми ветрами времени, втягивающими Россию в пропасть, способность мгновенного отклика на чужую боль и многое другое было известно людям и привлекло к нему внимание царствующих особ[632].

Государь Николай Александрович просил о. Митрофана быть его духовником. При всем благоговении перед монаршей властью, смирении и кротости о. Митрофан не принял предложения из-за иного, нежели у императрицы Александры Федоровны, отношения к Распутину. Боясь своим мнением потревожить покой государевой семьи, отец Митрофан остался в стороне от этой важной и почетной миссии. Государь высоко оценил искренность и честность отца Митрофана, пожаловав ему золотой крест с аметистами, который и ныне хранится как великая святыня.

Известно, с каким трудом о. Митрофан оставлял место прежнего служения в Орле и приступал к главному делу жизни — духовному окормлению Марфо-Мариинской обители. Но после слез, воздыханий и просьб не уезжать пришло осознание значимости и неотвратимости грядущего служения. О. Митрофан встал на путь духовного окормления сестер и противостояния повсеместному духовному распаду.

Все духовные авторитеты XIX века предупреждали о роковых последствиях расцерковления русского народа.

Кратчайший и любвеобильный архипастырь Феофан Затворник был беспощадно строг ко всем сеятелям безверия и нечестия, требовал запретить разлагать народ под угрозой смертной казни, запретив внедрять вредные знания через школы. Скорбел о современниках и Игнатий Брянчанинов, говоря, что люди вступают в вечность нисколько не подготовленные к ней. Поэтому их место в бездне ада.

Общий вывод благовестников XIX века очевиден и многократно проговорен ими — без Христа суетно все образование.

Твердые во всем, что касается христианского долга, духовные учители XX века приняли на себя удар за бездуховное образование предыдущих десятилетий.

В условиях социокультурных репрессий великие исповедники православной веры стали скрепами духовной почвы России, заочным училищем духовной культуры, институтом, индивидуально открытом в душе многих. Они сдерживали размывание духовности отечества ливнями атеистической пропаганды. Поэтому правомерно сказать, что институт духовного учительства явился своеобразным механизмом сохранения православной культуры.

Особо следует отметить роль духовных учителей в процессе взращивания целого слоя отечественной интеллигенции, которая сегодня именно в силу такого воздействия оказалась достаточно подготовленной для открытого отстаивания основных позиций христианской культуры.

11.2. Помощь ближним

К числу людей, с которыми Елисавету Феодоровну связывали узы прочной дружбы, следует отнести графа С.Д. Шереметева, В.Ф. Джунковского, А.Н. Нарышкину, А.А. Олсуфьеву, князей Щербатовых, Голицыных, а также Тютчевых, Васильчиковых, Юсуповых.

Порой для того чтобы понять, какой тип личности близок дорогому нам человеку, следует отыскать удачно выраженную характеристику представителя этого типа, где верно угадана причина его неотразимости. Именно такую характеристику находим в небольшой работе Сергея Дмитриева Шереметева, к мнению которого всегда прислушивалась Великая княгиня Елисавета Феодоровна.

Эпиграфом к маленькой книжечке, посвященной князю Егору Васильевичу Оболенскому, Сергей Дмитриевич избирает слова Г. Державина, где ярко обозначены те качества, которые позволяют соединить высокое происхождение и высокую сущность человека:

Я — князь, коль мой сияет дух,
Владелец — коль страстьми владею,
Болярин, коль за всех болею,
Царю, законам, чести друг.

На это сияние духа князя Оболенского с восхищением смотрел С.Д. Шереметев. Принимая участие в славной защите Севастополя, где Е.В. Оболенский заслужил почетнуюизвестность, князь был столь же интересен, сколь и скромен. В нем все было просто, искренне и тепло. Поражало необыкновенно чистое, младенчески возвышенное состояние духа князя. Православная вера его была несокрушима. Вместе с тем в его отношении к православию отсутствовало ханжество. Младенческая чистота в отношении к Церкви резко выделяла его на фоне тех, кто фарисейски щеголял своими «преимуществами» в этом вопросе.

«В князе Оболенском, — отмечал С.Д. Шереметев, — было самое истинное отношение к Церкви — именно сыновнее, а не отеческое, как иногда бывает. Он был доступен и широк в своих взглядах, никому не навязывал своих мнений… В особенности любил я его с людьми неверующими… Он никогда их не чуждался, не думал себя уронить сближением с ними. Никогда не навязывался им, но терпеливо выжидал вызова к обмену мыслей и к задушевному разговору»[633].

Князь не знал, что такое вражда, злословие, ревность, зависть и прочие нравственные недуги людей.

Принадлежа к многочисленной патриархальной московской семье Оболенских, он впитал все самое доброе из этого мира семьи. Более всего князь дорожил Россией, жил ею и для нее. А в России самой пламенной любовью любил Москву, никогда не изменяя ей.

Однако скончался он в любимом имении Ольхи Смоленской губернии, где в течение ряда лет выполнял почетную миссию губернского предводителя дворянства.

«Меня совершенно пленил этот добрый, простой и невзыскательный человек, — пишет С.Д. Шереметев, — что-то согревающее и отрадное было в его приемах, в его тихой речи, в его простодушии, в самих его шутках, в простых его рассказах о великой эпохе Севастополя…»[634].

Именно такого типа люди, как князь Е.В. Оболенский, о котором с такой проникновенностью пишет С.Д. Шереметев, были особенно близки Великой княгине. Все поведение, все поступки таких редких людей адресованы другу, любому человеку, который ожидает поддержки на трудном жизненном пути.

Чем бы ни занимался Е.В. Оболенский: установкой памятника М.И. Глинке (его последнее крупное деяние), дружеской беседой с недоброжелателем о газете «День» своего старого товарища И.С. Аксакова, помощью крестьянам (которые горько оплакивали его смерть), рассказами о героическом прошлом Севастополя — во всем проглядывала безусловная гражданственность, доброжелательность и подлинность, желание отвести свое имя, свои заслуги в тень. Поэтому отношение к таким людям в дружеском кругу С.Д. Шереметева и Елисаветы Феодоровны было не просто хорошим, но сердечным, восторженным, бесспорным.

С такими людьми можно было беседовать искренне, как говорят только с близким человеком, стремясь выразить заветные мысли.

Особенно близка Елисавете Феодоровне была Зинаида Николаевна Юсупова не только редким отношением к благотворительности, но и высотой культурного уровня. Будучи удивительно красивой, обаятельной женщиной, обладавшей огромным богатством, Зинаида Николаевна сумела преодолеть его опасное влияние на ее духовную жизнь. Ее неотразимый облик, запечатленный художником В. Серовым, открывает удивительное родство этой натуры тем редким качествам, которые так совершенно отразил Творец во внешних чертах самой Елисаветы Феодоровны. То же благородство характера, кротость, мягкость и та же тайна отражены в этом облике.

По мнению Феликса Юсупова, Зинаида Николаевна могла бы стать хозяйкой политического салона — ее острый ум и прозорливость были хорошо известны и ценимы. Она была богато одаренным человеком. К.С. Станиславский видел ее в любительских спектаклях и считал, что она могла бы стать хорошей актрисой. Современники соревновались в восторженности отзывов о ее совершенствах. Один из них, великий князь Александр Михайлович, справедливо заметил, давая характеристику отличительным чертам Зинаиды Николаевны: «Женщина редкой красоты и глубокой духовной культуры, она мужественно переносила тяготы своего громадного состояния»[635].

Великая княгиня Елисавета Феодоровна неоднократно путешествовала вместе с Зинаидой Николаевной, которая с восторгом описывала одну из таких поездок в Англию в 1897 году. Будучи там, Елисавета Феодоровна и Зинаида Николаевна отправились посмотреть впечатляющую традиционную процессию — въезд королевы. «Наша Великая княгиня, — вспоминала З.Н. Юсупова, — была хороша и красива, как день. Вообще она самая красивая из здешних принцесс, и наше сердце радуется. На возвратном пути нам кричали „ура» с таким азартом, махали платками, шапками…»[636].

В другом письме она сообщает сыну, что Великая княгиня приехала во Фридберг и уточняет, когда именно Елисавета Феодоровна вернется на Ордынку. «Не забудь, — подчеркивает Зинаида Николаевна, — что это ее день рождения»[637].

Интенсивность совместного проведения времени возрастала, когда местом общения становилось Царское Село. «Во время пребывания здесь Великой княгини, — писала Зинаида Николаевна, — я была все время на полном ходу. С 9-10 часов утра она уже сидела у меня или я у нее»[638]. Далее Зинаида Николаевна сообщает, как они вместе ездили в Гатчину к Императрице Марии Федоровне. В другой раз Елисавета Феодоровна привезла к Юсуповым в гости трех своих племянниц, дочерей Николая II.

Многое объединяло Великую княгиню и З.Н. Юсупову, но было обстоятельство в жизни Елисаветы Феодоровны, о котором скорбела Зинаида Николаевна. «Наша Великая княгиня, — писала Зинаида Николаевна, — уехала в воскресенье и прямо поехала на Ордынку. Это для меня тоже горе, так как я уверена, что переезд туда — первый шаг к пострижению! Я все надеялась, что сумеют здесь (в Царском Селе — И.К.) ее остановить…»[639]. Но решение Великой княгини было столь твердым и внутренне обоснованным, что даже родные и близкие друзья не могли ее переубедить.

Смиряясь с решимостью Елисаветы Феодоровны, З.Н. Юсупова еще более укрепляется в своем дружеском расположении и выражает большую радость в письме к сыну из Кореиза относительно наставничества Великой княгини по отношению к нему, уверенная в том, что ее благословение сохранит сына от многого.

Обращение к архивным материалам открывает еще один параметр этой близости — непрерывное благотворение З.Н. Юсуповой монастырям, храмам и отдельным священнослужителям. Об этом свидетельствует обмен телеграммами с таким известным пастырем, как о. Иоанн Кронштадтский. Вот, например, телеграмма 1896 года — ответ на № 361 Ее Сиятельству Графине Сумароковой (З.Н. Юсуповой): «Молюсь, да помилует и исцелит Господь болящего Феликса. Протоиер. Иоанн Сергиев»[640].

Постоянное общение поддерживала Зинаида Николаевна с духовником Марфо-Мариинской обители о. Митрофаном Сребрянским. Видя крайнее переутомление о. Митрофана, З.Н. Юсупова приглашает его в свое крымское имение и делает все, чтобы восстановить его силы.

Тронутый до глубины души заботой Зинаиды Николаевны, о. Митрофан отправляет ей письмо следующего содержания:

«Ваше Сиятельство, Глубокочтимая княгиня Зинаида Николаевна!

Сегодня мы с женой уезжаем из Вашего действительно „милого» Кореиза. Окруженные Вашим вниманием и заботами, вниманием и услугами Ваших служащих, мы прожили в этом воистину земном раю шесть недель, и я отдохнул, как никогда в жизни; надышался дивным воздухом, насладился зрелищем прекрасной, величественной природы! Здоровье мое восстановилось, и я еду сейчас в нашу обитель обновленным телесно и духовно. Всем этим я обязан Вам, Вашему истинно христианскому гостеприимству.

Княгиня! Чем же я могу отблагодарить Вас и доброго Князя, супруга Вашего? Благ земных Вам не нужно, да я их и не имею, но я знаю, что Вам и семье Вашей, как верующей христианской очень нужны благодать Божия и небесное благословение, которые всегда посылали бы Вам, как росу небесную — здоровье и благополучие! Вот и я обещаю Вам, как священник, всегда, до последнего мгновения моей жизни молиться пред Божьим престолом о спасении Вас и семьи Вашей. Здесь ежедневно молился за Вас на моей домашней молитве и за Вашу внучку — младшую княжну Ирину. Я знаю, что Вы особенно любите ее; прошу же Вас, Княгиня, принять от меня для княжны Ирины прилагаемый образок Спасителя, как мое священническое ей благословение. Этот образок я несколько лет носил сам, и он участник всех молитв о Вас и семье Вашей. Может быть, вы найдете возможным повесить эту иконку на ее детскую кроватку…

Как все дивно устроено в имении Вашем, какая набережная, купальня, дворец, парк, цветы. Я целые часы проводил там и не мог насытиться всем этим!

Однако довольно!

Благословляю Вас, Князя и всю семью Вашу! Господь да помогает Вам!

Искренне преданный Вам и благодарный протоиерей Митрофан Сребрянский.

1916. Сентябрь, 16, д. Кореиз»[641].

Ряд отсылок к документальным свидетельствам благотворения Зинаиды Николаевны Юсуповой, столь дорогим и близким Елисавете Феодоровне, можно значительно умножить. Но даже это письмо о. Митрофана Сребрянского показывает — в близких друзьях Великая княгиня более всего ценила то, что было так ярко развито в ней самой.

Елисавета Феодоровна разделяла с друзьями по Ильинскому не только радость, но и горе. Ее потрясла трагическая смерть старшего сына Зинаиды Николаевны, брата Феликса Юсупова — Николая. В день похорон все вместе выехали в Архангельское на захоронение его в семейной усыпальнице. Елисавета Феодоровна ожидала Юсуповых в Москве на вокзале. После погребения она некоторое время жила вместе с Зинаидой Николаевной Юсуповой. «Этим она поддержала нас всех, — пишет Ф. Юсупов, — особенно матушку, на которую смотреть было страшно»[642]. Уезжая, Великая княгиня просила Феликса Юсупова быть у нее в Москве, как только матушке станет лучше. Елисавета Феодоровна хотела поговорить с Феликсом о его будущем.

Вскоре Феликс отправился к ней в Кремль в поисках выхода из сложной жизненной ситуации. Великая княгиня сидела за письменным столом. «Молча я бросился к ее ногам, уткнулся лицом ей в колени и зарыдал, как дитя, — пишет Ф. Юсупов. — Она гладила меня по голове и ждала, когда я успокоюсь»[643]. Внимательно выслушав Феликса, Великая княгиня сказала: «Усомнился ты или впал в унынье — встань на колени у иконы Спасителя и помолись. Укрепишься тотчас… Счастье не в деньгах и не в роскошном дворце. Богатства можно лишиться. В том счастье, что не отнимут ни люди, ни события. В вере, в духовной жизни, в самом себе. Сделай счастливыми ближних и сам станешь счастлив»[644].

Великая княгиня просила Феликса больше заботиться о матери, призывала заниматься благотворительностью, в частности проявить заботу о больных чахоткой. И молодой князь действительно начал помогать больным. «Я был безмерно благодарен Великой княгине за то, что поняла мое отчаяние и умела направить меня к новой жизни»[645].

Но мучился он оттого, что Елисавета Феодоровна не знает о нем многого и считает лучше, чем он есть.

«Успокойся, — возразила князю Елисавета Феодоровна. — Я знаю о тебе гораздо больше, чем ты думаешь. Потому-то и позвала тебя. Способный на многое дурное, способен и на многое доброе, если найдет верный путь… Душа может остаться чистой и в грешной плоти. Мне душа твоя важна. Ее-то я и хочу открыть тебе самому. Я много молилась за тебя. Надеюсь, Господь внял и поможет тебе»[646].

Решив изменить образ и стиль жизни, Феликс Юсупов решил превратить Архангельское в художественный центр. В своих московских и петербургских домах хотел создать больницы, клиники, приюты для стариков и т. д. Великая княгиня поняла и одобрила его проект. Но матушка, Зинаида Николаевна Юсупова, возражала: Феликс — последний в роду Юсуповых, у него непременно должна быть семья, дети, для этого необходимо состояние. И это поняла Великая княгиня и отправилась ненадолго в Крым с Зинаидой Юсуповой и Феликсом, чтобы поддержать его матушку, здоровье которой после похорон сына очень медленно восстанавливалось.

После возвращения из Оксфорда Феликс Юсупов часто наведывался в Москву к Великой княгине Елисавете Феодоровне, в беседах с которой в эти дни был один лейтмотив: «… что ни слово, то просьба жениться. Но в невесты никого не предлагала»[647]. И свадьба действительно скоро состоялась. Женой Феликса Феликсовича Юсупова стала дочь Великой княгини Ксении Александровны, сестры Николая II и Великого князя Александра Михайловича — Ирина, внучка Великого князя Михаила Николаевича (четвертого сына Николая I, брата Александра II), выдающегося боевого генерала, редкой души человека.

На свадьбе Феликса и Ирины Великая княгиня не присутствовала. По ее мнению, присутствие монахини на мирской церемонии было неуместно. Накануне бракосочетания, однако, Феликс посетил ее в Москве. Она приняла его с обыкновенной своей добротой и благословила.

Заботясь о душе молодого князя, Елисавета Феодоровна неоднократно приглашала его в паломнические поездки. В 1913 году она предложила Ф. Юсупову совершить вместе с ней паломничество в Соловецкий монастырь.

Встречать Великую княгиню вышел весь монастырь. Обрадовала чистота келий, красота служб. Однако монастырская пища воспринималась с трудом, поэтому две недели сидели на хлебе и чае.

Великая княгиня ходила на все службы в Соловецком монастыре. Вспоминая эту поездку Юсупов писал: «Навек озарена моя жизнь светом этой замечательной женщины, которую уже в те годы почитал я как святую»[648].

На обратном пути из Соловков в Архангельске Великая княгиня все дни проводила в храмах. В эти дни Ф. Юсупов, путешествуя по городу, зашел в аукционный зал и купил там белого медведя. Великая княгиня уже сидела в вагоне со священниками, которые пришли ее проводить, как вдруг снаружи, возле вагона услышали свирепый рык (к поезду для транспортировки медведя прицепили товарный вагон). Узнав, в чем дело, Великая княгиня очень смеялась. «Ты сумасшедший, — сказала она мне по-английски, — пишет Юсупов. — Что подумают святые отцы?»[649].

На вокзале в Петербурге Елисавету Феодоровну встречало множество народа. Все были удивлены, увидев Великую княгиню-паломницу в сопровождении громадного медведя.

Ф. Юсупов с грустью вспоминает о последней встрече с Великой княгиней: «Она была бодра, хотя насчет будущего иллюзий не питала и также беспокоилась за судьбу Императора и близких его. Мы помолились вместе в часовне при обители и простились. С тоской я предчувствовал, что более ее никогда не увижу»[650].

В мемуарах Ф. Юсупова есть фрагменты, где он пытается осмыслить притягательность и безусловность духовной красоты Великой княгини Елисаветы Феодоровны. «Я не намерен приводить какие-то новые сведения о Великой княгине Елисавете Феодоровне, — пишет он. — Об этой святой душе достаточно говорено и писано в хрониках последних лет царской России. Но и умолчать о ней в мемуарах не могу. Слишком важным и нужным оказалось ее влияние в жизни моей. Да и сыздетства я любил ее, как вторую мать»[651].

Ф. Юсупов, справедливо замечая, что все знавшие Великую княгиню, восхищались красотой ее, равно как и прелестью души, делает несколько тонких штрихов к ее портрету. Великая княгиня была высока и стройна. Глаза светлы, взгляд глубок и мягок, черты лица чисты и нежны. «К прекрасной наружности добавьте редкий ум и благородное сердце…»[652].

После смерти мужа она, как известно, ради главного дела жизни продала часть драгоценностей и раздала близким. Матушка Феликса Юсупова Зинаида Николаевна купила у Елисаветы Феодоровны «изумительную черную жемчужину, Государев подарок. В свое время, даря ее свояченице, Николай Александрович сказал: теперь у тебя жемчужина не хуже, чем „Перегрина» Зинаиды Юсуповой»[653].

Значительная часть вырученных денег была отдана на созидание Марфо-Мариинской обители милосердия.

Последнее, что сделала она как бывшая светская красавица с безупречным вкусом, — пишет Юсупов, — заказала московскому художнику Нестерову эскиз рясы для монахинь: жемчужно-серое суконное платье, льняной апостольник и покрывало из тонкой белой шерсти, ниспадавшее красивыми складками.

Часто посещая Великую княгиню в обители, Юсупов видел простую мебель в ее комнатах. Спала она на топчане без тюфяка, положив под голову пучок сена. Спасение людей, служение им день и ночь не могло укрыться от народа. Популярность ее, как пишет Юсупов, росла день ото дня. Он был свидетелем поразительных картин: когда Великая княгиня выходила, народ становился на колени. Люди осеняли себя крестным знамением, целовали ей руки и край платья, подойдя к ее карете.

Горожанам предреволюционной Москвы был хорошо знаком образ одного из самых привлекательных сооружений на Новинском бульваре, созданных талантом архитектора Таманова и художника князя Сергея Александровича Щербатова. Хозяйкой этого дома, вошедшего в мир в качестве новой эстетической ценности, была великая благотворительница, которая творила добро тайно, близкий друг Елисаветы Феодоровны — княгиня Полина Ивановна Щербатова. Это княжеское семейство активно участвовало в благотворительной деятельности Великой княгини Елисаветы Феодоровны, внося по ее призыву самые большие пожертвования в дни Русско-японской войны, в годы иных катастроф, происходивших в России.

Уже будучи в эмиграции, князь С. Щербатов посвящает своей горячо любимой жене ценный труд «Художник в ушедшей России», где создает впечатляющий образ дома богатого и многостороннего функционального назначения. С. Щербатов проводит читателя по анфиладам комнат, завершая это путешествие в невидимой для всех комнате, показывая, как чтит он тайную деятельность своей супруги в содружестве с Великой княгиней Елисаветой Феодоровной.

С. Щербатов, зная о разрушении этого необыкновенного дома, признается в своих воспоминаниях, что ему хочется восстановить это видение, величественную громаду, не давящую, благодаря удачным пропорциям, но стройную, с ее оранжевого цвета стенами, белыми колоннадами, статуями и огромными каменными львами у входа, стражами дома.

Путешествие по дому С. Щербатов начинает с рассказа о фрагменте широкой лестницы, с полукруглым потолком, колоннами и падугой, которые составляют часть целого архитектурного ансамбля, благодаря сквозным аркадам в стене. Сквозь них видна перспектива смежных комнат — музыкального зала, такими же сквозными аркадами сообщающегося со столовой. Все вместе образовывало праздничную при солнечном свете или при зажженных люстрах анфиладу, напоминающую архитектурные фоны панно Тьеполо[654].

Отделка музыкального зала — самое тонкое достижение Лансере из всего, выполненного им для этого дома. На узких мраморных панелях, между шестью арками и тонкими пилястрами с канелюрами, им были исполнены в матовом мраморе нежные, как кружево, скульптурные орнаментальные панно по мотивам орнаментов Рафаэля в Ватиканских Лоджиях.

С потолка, полукруглого с падугой, свисали две легкие люстры екатерининской эпохи: с вьющихся из золоченой бронзы лент свисали похожие на струи дождя, тонкие длинные хрустали, а в центре яркой бирюзой светились фарфоровые урны с хрустальными букетами цветов. В гармонии с белой комнатой здесь располагались скульптурные античные мраморные вазы, бюсты и стулья с легкой позолотой, крытые белым шелком. Белая сирень в горшках (из оранжерей поместья в Наре) давала заключительную живую ноту в этой белой комнате, с контрастирующим пятном черного рояля[655].

Далее автор знакомит читателей с другими не менее прекрасными залами — столовой, портьерной галереей, библиотекой, своим кабинетом.

И, наконец, С. Щербатов приводит читателя к потаенной двери из картинной галереи, где протекала личная жизнь его жены, «никому не известная, кроме меня одного и нескольких посвященных друзей, ее широкая благотворительная деятельность. Она не любила говорить о ней, потому на этих страницах я не хочу приподнимать завесу над этой душевной тайной ее жизни. Всей душой она отдавалась ей…

Была только одна женщина в Москве поистине исключительной души, духовной чистоты и прелести, которая про это знала, с которой жена советовалась и находила ценное для нее покровительство и поддержку. Это была Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Ее секретарь и наш близкий друг Воля Мекк был связующим звеном и ценным советником.

Что это было за исключительное светлое явление — Елисавета Феодоровна! Всегда двоится в моей памяти ее незабвенный образ. Один ее облик, блестящей и неописуемой красоты, в чудесном бальном платье, с широкой бриллиантовой цепью на шее и с греческим узлом золотистых волос, связан с воспоминаниями о моих университетских годах… Другой ее лик, в белой косынке, в монашеской белой рясе, в учрежденной ею Марфо-Мариинской обители…

Там ее часто навещала жена, беседуя и советуясь с ней. Многое у этих двух женщин было общего в их душевном строе (и даже во внешности). Они понимали и любили друг друга»[656].

Поразивший всех особняк на Новинском бульваре С. Щербатов предназначал для некоего культурно-художественного центра, который в противовес прокуренным, скучным, официозным клубам давал бы литераторам, художникам, музыкантам ощущение уюта, комфорта, самого художественно приемлемого проведения свободного времени. Но в первые же послереволюционные годы интерьеры особняка были разрушены, дом полностью утратил свой первоначальный вид.

Напоминанием о мудрых хозяевах особняка остался эскиз хозяйки дома, выполненный А. Серовым.

С. Щербатов вспоминает, как однажды Остроухов сообщил, что Серов очень хотел бы написать портрет П.И. Щербатовой. С.А. Щербатов принял это предложение. Для позирования жена С. Щербатова была поставлена посреди комнаты в дымчатого тона шелковом платье. Она стояла возле большой мраморной вазы теплого тона Екатерининской эпохи. Фоном стала картина историка князя М.М. Щербатова в красном сенаторском мундире в стильной золотой старинной раме. Красиво сливалась вся гамма красок платья, золотых волос, белоснежных плеч и рук, нежного румянца лица, нитей жемчугов и вазы нежно-абрикосового тона с золотом.

Наконец рисунок портрета был закончен. На следующий день Серов обещал принести ящик с красками и начать работу. Он всегда был очень точен. Поэтому П.И. Щербатова ровно к десяти часам надела платье, в котором позировала. Художник, против обыкновения, опаздывал. Вдруг раздался телефонный звонок сына Серова, который сообщил, что отец умер.

С. Щербатову было слишком тяжело сохранять у себя рисунок для портрета жены. Немедленно заказав раму со стеклом и медной дощечкой, С. Щербатов написал на ней «Последняя работа Серова» и отправил эскиз в подарок Третьяковской галерее.

Так остался в России образ женщины, друга и сподвижницы Великой княгини, тайно творившей добро. Этот образ тем более дорог нам, что, как утверждали многие, П.И. Щербатова удивительно напоминала внешне образ Великой княгини Елисаветы Феодоровны, разделяя стиль ее общения. «Не подобает мужу описывать красоту и прелесть своей жены, — писал С.А. Щербатов, — но, как художнику, да будет мне дозволено все же сказать, что она была видением большой красоты и поэзии. С матовым, жемчужно-белым цветом лица, с нежно-розовым румянцем, с тончайшими чертами лица, с белокурыми волосами, отливающими червонным золотом, с редко красивыми поющими линиями ее высокой стройной фигуры, поражавшей своими античными пропорциями»[657].

Как и Великая княгиня, Полина Ивановна Щербатова отличалась не только красотой и эстетической одаренностью, но и высоким «образованием сердца», в котором с каждым годом все более глубоко воспитывался вкус к вещам святым.

Говоря об отношении к ближним Великой княгини, нельзя обойти молчанием то внимание, которое она оказывала их детям. Не имея своих детей, она, казалось, стремилась объять и согреть участием всю детскую семью. Подарки детям, забота о них, игра с детьми, помощь больному ребенку — все это стало неотъемлемым атрибутом жизни Великой княгини. Есть много свидетельств о материнском отношении Елисаветы Феодоровны к Марии и Дмитрию Романовым, племяннику — цесаревичу Алексию, к другим детям царской семьи, к Наташе Нестеровой, которая провела с Елисаветой Феодоровной целых два месяца во время эпидемии скарлатины, к детям интерната сирот на территории Обители. Вспоминала об этом и Анна Вырубова, которая писала: «С раннего детства мы, дети, обожали Великую княгиню Елисавету Феодоровну (старшую сестру Еосударыни Императрица Александры Федоровны), которая нас баловала и ласкала, даря платья и игрушки. Часто мы ездили в Ильинское, и они приезжали к нам — на длинных линейках, со свитой — пить чай на балконе и гулять в старинном парке»[658].

После тяжелой болезни Анна с родителями уехала в Ба-ден, а затем в Неаполь. Здесь Вырубовы жили в одной гостинице с Елисаветой Феодоровной и Сергеем Александровичем. В общении Елисаветы Феодоровны и Ани здесь было много радости и юмора.

Анна не раз встречалась с Великой княгиней после гибели Великого князя Сергея Александровича. «Меня поражал ее взгляд, — признавалась Анна, — точно она видела перед собой картину убийства мужа!.. Но наружно она всегда казалась спокойной, по праздникам одевалась вся в белое, напоминая собой рисунки мадонн»[659]. По отношению к Ане Великая княгиня была так же добра, как и прежде.

В том случае, если заболевали дети друзей Елисаветы Феодоровны, она откликалась немедленно, о чем вспоминала княгиня Т. Васильчикова. Когда у ее старшей дочери было воспаление легких, Елисавета Феодоровна сразу молитвенно отозвалась и прислала ей образ[660]. Число подобных примеров можно бесконечно множить. В этом редком отношении Великой княгини к детям важно увидеть главное. Используя богатый потенциал Марфо-Мариинской обители, Великая княгиня делала все возможное, чтобы помочь детям обрести гармонию, цельность, доброту. Лишь такой подход помогал вести непрерывный диалог с большим детским племенем. Только на такой основе можно было сформировать великие вселенские проекты, направленные на развитие подлинной культуры подрастающего поколения, за которым будущее. Его можно было построить только на основе богатой культурной традиции. Поэтому детям, которые попадали в орбиту ее влияния, Елисавета Феодоровна неоднократно в доступной форме излагала эти ключевые позиции, понимая, что народ, лишенный традиции, не способен к межкультурному диалогу. А это всегда становилось основанием для вражды и вооруженных конфликтов.

11.3. Память о почивших друзьях

Вопреки всем обстоятельствам повседневной жизни, которые требовали от Елисаветы Феодоровны постоянных усилий, она никогда не забывала почтить память соратников Сергея Александровича, его и ее почивших друзей и помощников. Так, в январе 1909 года, Великая княгиня присутствовала на панихиде и отпевании московского коменданта А.П. Гурковского. Это была светлая личность, как пишет В.Ф. Джунковский, боевой, честнейший офицер. Все его глубоко уважали за его справедливо-ровное отношение и доброжелательность. В Москве Гурковский пользовался всеобщей симпатией.

А в мае 1909 года Елисавета Феодоровна провожает в последний путь И.Ф. Тютчева, человека, которого очень ценил и уважал Сергей Александрович. Отпевание состоялось в Никитском монастыре. На гроб был возложен необыкновенной красоты крест из живых цветов. Погребение состоялось в фамильном имении Мураново. Джунковский вспоминает, что познакомился с Тютчевым еще в 1892 году, будучи адъютантом Великого князя Сергея Александровича. Это был честнейший и благороднейший человек. Великий князь всегда пользовался его услугами, когда нужно было провести серьезное расследование какого-либо вопроса. Он был сыном известного поэта Ф.И. Тютчева, его жена — из рода Баратынских. Вся семья, отмечает В.Ф. Джунковский, была выдающейся по своему благородству[661].

В октябре 1912 года Елисавета Феодоровна присутствует на отпевании человека, который на протяжении многих лет с 1890 года был настоятелем домовой церкви в генерал-губернаторском доме, кому неоднократно исповедовались Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна. По оставлении Великим князем должности генерал-губернатора и переезде в Николаевский дворец весь приход Александро-Сергиевской домовой церкви на Тверской во главе с настоятелем митрофорным протоиереем Константином (Зверевым) переходит в домовую Петропавловскую церковь при Николаевском дворце в Москве. Отец Константин был прекрасной жизни человеком, обладал поразительной скромностью. Великая княгиня Елисавета Феодоровна в течение последних десяти дней его тяжелой болезни (кровоизлияние, паралич) почти не отходила от его кровати. Он лежал в лазарете Марфо-Мариинской обители. 3 октября его хоронили на Даниловском кладбище.

В 1911 году ушли из жизни два выдающихся деятеля русской культуры, к творчеству которых Сергей Александрович и Елисавета Феодоровна относились с глубоким уважением.

18 мая 1911 года умер известный русский историк В.О. Ключевский. Отпевание состоялось в домовой церкви Московского университета, похороны — в Донском монастыре. Елисавета Феодоровна всегда с благодарным чувством помнила его лекции в доме генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича, который был большим почитателем русского историка и иногда приглашал его по вечерам. В.О. Ключевский много читал, рассказывал. Слушали его всегда с наслаждением.

22 ноября 1911 года на 46-м году жизни скончался талантливый русский художник В.А. Серов, а с ним ушла в небытие одна заветная мечта Великой княгини. В произведениях художника ярко отразились черты его характера — полная искренность и честность, не допускающая никаких компромиссов. Вскоре после убийства Великого князя Сергея Александровича Елисавета Феодоровна попросила В.Ф. Джунковского обратиться к В.А. Серову с просьбой написать портрет покойного Великого князя, который был поклонником таланта Серова. Это отношение Сергея Александровича стало еще более глубоким после того, как был написан портрет Александра III, висевший в служебном кабинете Великого князя прямо напротив входа. Серов выслушал Джунковского и ответил: «Сейчас не могу, слишком сильно впечатление его кончины, передайте Великой княгине мои извинения, но я не в силах сейчас писать его портрет, может быть потом, погодя, я и смогу, но сейчас нет…»[662]. Тяжело было огорчать Елисавету Феодоровну, но ее мечта так и осталась неосуществленной.

Великая княгиня искренне откликнулась на смерть глубоко почитаемого всей Россией Д.А. Милютина. В.Ф. Джунковский вспоминал, как в январе 1912 года тело усопшего прибыло в Москву. На вокзале усопшего встречали все военное руководство, градоначальник и представители города. Первый венок из белых лилий и ландышей был возложен генерал-адъютантом бароном Мейендорфом от Государя Императора; затем — крест из живых цветов от Великой княгини Елисаветы Феодоровны.

Предметом поклонения Великой княгини были не только выдающиеся деятели русской культуры, на прощание с которыми она непременно приходила, но и те люди, которых она никогда не знала, отдавая вместе с тем должное их памяти.

В ряду событий, которые глубоко тронули Елисавету Феодоровну, стало торжественное открытие в Москве 1 октября 1909 года памятника доктору Ф.П. Гаазу, вся жизнь которого была посвящена облегчению участи больных, нуждающихся и заключенных в тюрьмах. Будучи директором Московского попечительского комитета о тюрьмах, доктор Гааз способствовал улучшению содержания арестантов, помогая и семьям заключенных. Все заработки от частной практики, все свое жалование он тратил на помощь ближним и арестантам, отказывая себе во всем. Когда он умер, его за отсутствием средств хоронила полиция. В комнате была обнаружена пара старых туфель и подзорная труба, с помощью которой он любил созерцать звездное небо.

Москва открыла памятник во дворе больницы, где больные при его жизни окружаемы были лаской и заботой доктора. Торжество открытия памятника началось панихидой у могилы доктора Гааза. Затем ровно в два часа дня возле больницы перед закрытым пеленой памятником служил владыка Анастасий. Пели два хора — арестантский и детский (ввиду особой любви доктора Гааза не только к арестантам, но и к детям). При пении «Вечной памяти» пелена была снята, и взорам присутствующих предстал бюст «святого доктора», как называли Гааза современники. Надпись на памятнике гласила: «Ф.П. Гааз. 1780-1853. Спешите делать добро» — девиз, который он исполнял все свою жизнь. На открытии памятника присутствовало множество высших чинов Москвы, врачей, арестантов, представителей благотворительных организаций. Москвичи принесли на открытие памятника около 50 венков, среди которых выделялось два — крест из белых цветов от Елисаветы Феодоровны и венок от старинной дворянской семьи Самариных[663].

Инициатором создания памятника был доктор СВ. Пучков, хорошо известный москвичам, поскольку более 40 лет проработал в больнице, которой значительную часть жизни посвятил доктор Гааз. Именно по инициативе С.В. Пучкова во дворе больницы был установлен памятник «святому доктору». Принимая во внимание заслуги доктора С.В. Пучкова, Совет больницы решил ввести его пожизненно в свой состав и передать в его пожизненное пользование квартиру, в которой до самой смерти жил доктор Гааз.

Трудно перечислить все общественные обязанности, которые самоотверженно выполнял доктор Пучков. Он был председателем общины «Утоли моя печали», членом Ольгинского благотворительного общества при Александровской больнице, председателем Комиссии общественного здравия, попечителем Дома призрения имени братьев Баевых, членом Общества вспомоществования бывшим воспитанникам Ру-кавишниковского приюта и т. д.

Нет оснований отождествлять сущность подвига доктора Гааза и Великой княгини Елисаветы Феодоровны, двух иностранцев, разделенных во времени и пространстве, благотворивших в разных условиях, но удивительно похожих в характере доброделания.

11.4. Поклонение святым

Любовь к детям и поклонение святым тесно переплетались в жизни Великой княгини. Даже сама по себе констатация этого факта свидетельствует о внутренней нацеленности на создание наиболее устойчивой, озаренной Божественным светом модели общества. Мы не ставим специальной задачей подробно раскрыть характер отношения Великой княгини ко всем святым и святыням Отечества. Оставляя в стороне вопрос о посещении царской семьей Сарова, тем не менее нельзя не обратить внимание на одно важное обстоятельство в связи с именем преподобного Серафима.

Через несколько месяцев после поездки царской семьи в Сэров и прославления преподобного Серафима Саровского произошло долгожданное событие. В царской семье наконец родился мальчик, наследник, цесаревич.

Во всех храмах Москвы по случаю рождения царевича Алексея были совершены торжественные богослужения. 1 августа 1904 года в Большом Успенском соборе был отслужен торжественный молебен в честь этого знаменательного события, куда прибыли Великий князь Сергей Александрович, Великая княгиня Елисавета Феодоровна, их племянники и воспитанники — великий князь Дмитрий Павлович и великая княжна Мария Павловна — и принимали поздравления от москвичей, присутствующих за богослужением[664].

В честь этого великого долгожданного события игумения Московского Никитского монастыря Паисия приняла решение построить на хуторе этого монастыря близ станции Лобня Савеловской железной дороги (возле деревни Котюшки, где располагались монастырские дачи) церковь-школу, посвятив ее преподобному Серафиму Саровскому.

20 мая 1905 года к торжеству освящения храма-школы прибыл преосвященный Трифон, епископ Дмитровский. Крестьяне деревни Котюшки к встрече епископа устроили арку из зелени и цветов. По всей деревне до храма дорога была обращена в аллею из кустов можжевельника, к которым были прикреплены букеты живых полевых цветов. Перед каждым домом (в ожидании проезда епископа) был поставлен стол, накрытый белой скатертью с хлебом-солью.

Епископ Трифон был тронут такой встречей, остановился возле одного дома, взял хлеб, разрезал, откушал его и обратился к крестьянам с теплым словом.

По поручению Великой княгини на освящение школы-храма прибыла фрейлина Елисаветы Феодоровны княжна С.Л. Шаховская. Епископ Трифон передал игумений Паисии в благословение Казанскую икону Божьей Матери, а иконой прп. Серафима Саровского благословил строителя церкви-школы И.Е. Егорова, который положил много трудов на ее создание.

Передняя часть строения — храм, вторая, двухэтажная половина — школа на 50 мальчиков и девочек.

В церкви резной трехъярусный иконостас из дуба, хорошо художественно написанные иконы, богатая церковная утварь. Возле храма-школы разбиты прекрасные цветники, территория обнесена оградой.

Примечательно, что Серафимовская церковь-школа, связанная с рождением цесаревича Алексея, возникла на месте бывшей вотчины бояр Романовых[665].

Великая княгиня давно собиралась посетить эту церковь-школу. И смогла осуществить это намерение в 1909 году.

Дни памяти великого русского святого прп. Серафима Саровского занимали особое место в жизни Великой княгини Елисаветы Феодоровны. Эти дни она отмечала посещением мест, особо значимых в духовном отношении. Так, 2 января 1909 года, в один из таких дней, Великая княгиня посетила Серафимовский хутор Никитского женского монастыря близ станции Лобня Савеловской железной дороги. Со станции Великая княгиня с игуменьий Паисией проследовала в коляске на хутор. Крестьяне, встречавшие их, с радостью говорили о большой духовно-просветительской работе игумений, которая организовала на хуторе храм-школу. После молебна Елисавета Феодоровна посетила школу, раздала детям рождественские подарки. Посещение храма-школы в день памяти прп. Серафима Саровского было избрано не случайно, а в силу совершенно особого отношения святого к детям. Это тем более важно подчеркнуть, ибо Елисавета Феодоровна, как и многие русские люди того времени, понимала, что будущее именно за такими школами.

Глубочайшее почитание Великой княгиней прп. Серафима Саровского и доброго дела, совершаемого во имя этого святого, было особой характеристикой ее сущности.

В этой связи уместно обратить внимание на письма Ф.М. Достоевского последних лет его жизни. В письме А.Ф. Благонравову он пишет: «Первый признак неразрывного общения с народом есть уважение и любовь к тому, что народ всею целостностью своей любит и уважает более и выше всего, что есть в мире, то есть своего Бога и свою веру…

За то, что я проповедую Бога и народность, из всех сил стараются стереть меня с лица земли»[666]. Именно так, глубоко и беспредельно, любила святых, мир горний Великая княгиня.

Еще один святой, который стал предметом глубокого поклонения Великой княгини, был патриарх Гермоген, прославление которого она почтила своим присутствием.

В «Московском церковном вестнике» сообщалось, что в Кремлевских стенах перед открытием мощей 11 мая 1913 года за теми древними стенами, где страдал патриарх Гермоген, его прославят как священномученика и «адаманта веры». Богомольцы с далекого Севера, Кавказа, Днепра, усталые, еле передвигая ноги, с потемневшими от ветра и солнца лицами задолго до начала богослужений собрались в Кремле. На дворе Вознесенского монастыря у Спасских ворот, в его каретных сараях, в монастырском саду вповалку лежали и дремали паломники. Монахини угощали всех кипяченой водой и сухарями. Некоторые паломники отказывались и от сухих черных корок, говоря: «…грех вкушать в такой день, когда прославляют святителя, умершего голодной смертью». Дожидаясь крестного хода, народ начал петь, сначала тихо, потом все громче «Христос Воскресе».

11 мая 1913 года во всех храмах Москвы совершены последние заупокойные литии и панихиды по святому патриарху Гермогену. При заупокойных богослужениях присутствовала Ее Императорское Высочество Великая княгиня Елисавета Феодоровна. К началу всенощного бдения в Большой Успенский собор был доставлен драгоценный покровна гробницу святителя Гермогена собственноручной работы Великой княгини Елисаветы Феодоровны. На покрове изображение святителя выполнено шелком и золотом, положена настоящая мантия и в руку вложен посох. Этот покров несли вокруг собора крестным ходом, в котором участвовала Великая княгиня. На торжественной всенощной пел Синодальный хор. Духовенство было в облачениях из белой парчи с золотыми крестами, специально сделанными к этому дню.

На второй кафизме протопресвитер Большого Успенского собора Н.А. Любимов прочитал с амвона житие святителя Гермогена. При начале полиелея все священнослужители вышли к раке с мощами. В это время начался благовест на Ивановской колокольне.

12 мая с 9 утра раздался благовест к поздней литургии в Успенском соборе. К началу богослужения прибыла великая княгиня Елисавета Феодоровна. В 12-м часу к Успенскому собору начали собираться крестные ходы от московских храмов для участия в большом крестном ходе на Красной площади. К началу крестного хода стали подходить войска Московского гарнизона со знаменами и хорами. Крестный ход возглавили патриарх Антиохийский Григорий, митрополиты Петербургский и Московский, архиепископы. За ними следовала Ее Императорское Высочество Великая княгиня Елисавета Феодоровна. При следовании крестного хода войска брали «накараул», воинские хоры исполняли «Коль славен».

13 мая состоялось освящение первого храма в честь святителя Гермогена в подземелье Чудова монастыря, где был в заключении и скончался святой патриарх. К началу освящения храма прибыла Елисавета Феодоровна и оставалась там до конца богослужения. В этот день Великая княгиня пожертвовала к раке св. Гермогена ценную, художественно выполненную лампаду. Участвуя в прославлении великого русского святого молитвами, дарами, неизменным присутствием на всех торжественных богослужениях, Великая княгиня своим примером, который был бесспорен для всех православных граждан России, ориентировала на тот духовный максимум, который непосилен многим, но всегда желанен и приемлем как идеал. Такое отношение Великой княгини к почитанию памяти святого стало своеобразным средством уточнения собственной духовной позиции людей, развития способности отстаивать ценности православия в дни великих испытаний.

Каждый акт особого внимания Великой княгини к святыням и древностям проявлял не только ее личное отношение к великим именам и событиям, но свидетельствовал о внимании Дома Романовых к Божьим угодникам, предметам старины, церковным древностям, что получило особенно яркое подтверждение на знаменитой Романовской выставке в Москве. «Московские церковные ведомости» за 1913 год подробно освещали этот праздник. Здесь сообщалось, что 14 марта 1913 года в день восшествия на престол царя Михаила Федоровича в митрополичьих покоях Чудова монастыря в Кремле освящена и открыта выставка церковно-исторических памятников, посвященных московскому периоду царствования Дома Романовых[667].

К молебну прибыла Ее Императорское Высочество Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Молебен с водоосвящением совершался перед Федоровской иконой Божией Матери, представляющей список с той иконы, которой великая старица инокиня Марфа Иоанновна благословила Михаила Федоровича на царство. На молебне вместе с Елисаветой Феодоровной молились ректор Московского университета М.К. Любавский, Д.В. Цветаев, директор Московской консерватории М.М. Ипполитов-Иванов, профессор Д.И. Введенский, художники В.М. Васнецов, М.В. Нестеров, И.С. Остроухов и др.

После возглашения многолетия Государю Императору Николаю Александровичу и всему Царствующему Дому следовала «Вечная память» всем усопшим царям и царицам, Императорам и Императрицам и Великому князю Сергею Александровичу. Председатель церковного юбилейного комитета владыка Анастасий произнес речь об истоках Романовской выставки, ее целях и задачах. Он отметил выдающуюся роль представителей Царствующего Дома Романовых в деле развития русского искусства. По окончании речи Синодальный хор исполнил народный гимн «Боже, Царя храни». Затем Великую княгиню Елисавету Феодоровну пригласили на выставку, которую она осмотрела с особым вниманием. В витринах и шкафах первой палаты выставки были представлены церковные вклады Михаила Романова и его родителей — чаши, наперсные кресты, Евангелия, лампады, митры, облачения, блещущие золотом, самоцветами и жемчугами. На стенах палаты размещены драгоценные покровы гробниц. Вторая палата, отмеченная великолепием вкладов, посвящена царствованию Алексея Михайловича. В последней, третьей палате представлены церковно-исторические памятники последних царствований[668].

Елисавете Феодоровне, столь дорожившей фамилией Романовых, выставка напомнила слышанное с первых дней замужества — о потомственном, преемственном, небывалом почитании Русской Православной Церкви и ее святых. Выставка производила сильное впечатление, позволяя увидеть, как крепка была Русь еще пару столетий назад, когда убранство храмов свидетельствовало о могуществе державы.

Выставка, ставшая для Елисаветы Феодоровны памятью о почивших представителях рода Романовых, обнаружила много общего при рассмотрении экспонатов под углом зрения ценностной и эстетической проблематики, побудила серьезно задуматься о путях дальнейшего развития церковного искусства России, о том, станет ли тот или иной фрагмент наследия звеном между прошлым и будущим, вырастая в явление крупного культурного значения современности. Выставка послужила стимулом к осмыслению взаимосвязи универсальных и региональных традиций, наличие которой всегда открывает неисчерпаемые возможности развития национальной культуры.

Глава 12. Комитет Великой княгини в дни Первой мировой войны

12.1. Основные направления деятельности

Как только началась Первая мировая война, в России был создан Верховный Совет для координации усилий государственной и общественной деятельности по оказанию помощи семьям тех, кто был призван на войну, семьям раненых солдат и убитых. Возглавляла Совет Императрица Александра Федоровна. Родная сестра Императрицы Великая княгиня Елисавета Феодоровна увидела свой долг в оказании помощи государству и мощному патриотическому движению, став вице-председателем Верховного Совета.

В Москве под покровительством Великой княгини был образован Комитет по оказанию благотворительной помощи семьям лиц, призванных на войну. По всей России организовывались отделения Комитета, которые оказывали необходимую помощь раненым, семьям призванных на войну или убитых воинов. В дни войны Великая княгиня возглавила десятки учреждений, где становилась либо августейшей попечительницей, покровительницей, либо председательницей организации.

Руководство огромной работой Комитета требовало создания постоянного координирующего органа. 29 июля 1914 года на заседании Комитета, состоявшемся в доме Великой княгини в Марфо-Мариинской обители, с докладом выступил Н.М. Гучков, обосновав необходимость незамедлительного открытия канцелярии Комитета, которая уже 30 июля 1914 года начала работу на Пречистенке. На этом же заседании Комитета обсуждалось предложение об открытии справочного бюро при Комитете и начале приема денежных и вещевых пожертвований, на нужды семей запасных, а также об учреждении «Еженедельника», в котором будут освещаться все эти вопросы. Прием пожертвований был открыт в Марфо-Мариинской обители, Николаевском дворце и канцелярии Комитета, о чем немедленно публиковались сообщения в московских газетах.

Одна из главных задач Комитета состояла в обеспечении работой жен солдат, призванных на войну, что гарантировало выживание их детей. Под мастерские, где работали женщины, были задействованы дом генерал-губернатора, дом Российского благородного собрания и Старо-Гостиный двор.

В доме генерал-губернатора разместили швейную мастерскую на 475 машин. Здесь работали наиболее нуждающиеся женщины, не имеющие своих швейных машин. Для облегчения их труда в доме генерал-губернатора Москвы были открыты ясли и столовая с дешевыми обедами.

Дом Российского благородного собрания стал центром закройки для всех мастерских Москвы и раздаточным пунктом для работниц, у которых были свои швейные машинки и которые проживали в Москве.

В Старо-Гостином дворе открыли отдел, который снабжал раскроенным материалом иногородние организации.

В докладе члена Комитета А.А. Бахрушина сообщалось также, что в хозяйстве Комитета есть склад упаковочных материалов, собственный обоз с 25 рабочими лошадьми и два грузовых автомобиля.

В московских мастерских во время войны работало 11 тыс. женщин, в уездных — 15 тыс.[669].

В работе мастерских Комитета были сложные моменты. Так, 28 мая 1915 года на заседании Комитета в доме Елисаветы Феодоровны на Ордынке обсуждался вопрос о том, что к этому времени мастерские выполнили весь заказ и бездействуют. Комитет просил Великую княгиню телеграфировать Императрице и ходатайствовать о получении заказа.

Пока мастерские вынужденно бездействовали, жены воинов получали бесплатное питание в столовой Комитета. Вскоре от Красного Креста поступил заказ на 250 000 комплектов холодного белья, а председатель московского склада А.Д. Самарин передал Комитету заказ на шитье респираторов. Работа в мастерских Комитета возобновилась[670].

2 сентября 1915 года на заседании Комитета был заслушан доклад комиссии общих дел по поводу организации трудовой помощи семьям призванных. Отмечалось, что дело оказания такой помощи значительно продвинулось в течение последних двух месяцев, поскольку от интендантства получен крупный заказ. Требовалось срочно изготовить для фронта 665 000 штук ватных телогреек, 735 000 — теплых брюк, 600 000 — свитеров, 800 000 — теплых кальсон. Наличие столь крупного заказа потребовало открытия третьей мастерской в Благородном собрании, о чем говорилось выше.

Наряду с этим, поступил срочный заказ, который предстояло выполнить к лету: нужно было сшить 825 000 летних брюк защитного цвета, 30 000 походных рубах, 3 200 000 порционных сухарных мешков, 100 000 штук холодных кальсон (для Красного Креста)[671].

Самоотверженно выполняя эту остро необходимую армии работу, женщины спасали детей солдат, защищавших родину, от голодной смерти. Спасая семьи призванных на войну, Комитет Елисаветы Феодоровны делал главное для душевного спокойствия воинов.

Трудовая помощь семьям воинов, раненых или убитых на фронте была лишь одной из форм их поддержки. Не менее значимыми были две другие формы: помощь в возделывании крестьянских полей и призрение детей лиц, призванных на войну.

Журналы заседаний Комитета Великой княгини изобилуют рассмотрением просьб от жителей различных губерний об оказании помощи семьям призванных на войну в обработке пашни, в приобретении семян, необходимых для посева. Так, на заседании Комитета 27 марта 1915 года в доме московского генерал-губернатора с такой просьбой обратились отделения Комитета Московской, Тульской, Орловской и других областей[672].

В Москву отовсюду шли сообщения о создании ученических дружин по оказанию трудовой помощи семьям призванных на войну. Из Архангельска, Москвы, Оренбурга, Киева, Одессы, Минска, Петербурга, Ялты и других городов шли беспрерывные сообщения о трудовой помощи на полях, которую взрослые дети оказывали детям малым и их матерям. Вспашка и боронование паров, заделка яровых посевов, расчистка лугов и многое другое совершали старшеклассники.

Из Минска в Москву сообщали об отличной работе 19 трудовых ученических бригад. Киевляне докладывали Великой княгине о том, что 126 семьям воинов оказана сельскохозяйственная помощь. Сообщалось, что каждый ученик работал на крестьянских полях по 10 часов в день[673].

Работа старшеклассников была столь результативна и нравственно значима, что 28 июня 1916 года было утверждено по Высочайшему повелению положение о нагрудном знаке за участие в ученических дружинах по оказанию трудовой помощи семьям лиц, призванных на войну.

Этот знак имел зеленый эмалевый фон с вензелем Елисаветы Феодоровны в центре. Верх знака увенчивался золотой великокняжеской короной. Средняя часть знака окружена эмалевым белым ободком с надписью «За участие в ученических дружинах». На обратной стороне знака было написано: «Комитет Ее Императорского Высочества Великой княгини Елисаветы Феодоровны по оказанию помощи семьям воинов»[674].

После издания знака последовало много ходатайств в комитет Великой княгини о награждении старшеклассников.

На заседаниях Комитета Великой княгини непрерывно рассматривались вопросы об оказании помощи малолетним, особенно грудным детям лиц, призванных на войну.

На одном из первых заседаний Комитета в 1914 году было заслушано предложение Московского общества борьбы с детской смертностью о предоставлении в распоряжение Комитета стационарного отдела этого общества под ясли, а также о выдаче остро нуждающимся клиентам Комитета 800 бутылок молока в консультациях общества. Это сообщение было принято с благодарностью[675].

В свою очередь Комитет Елисаветы Феодоровны в 1915 году ассигновал Обществу борьбы с детской смертностью пособие в размере 1000 руб. на помощь грудным детям солдат, призванных на войну[676].

В первые же годы войны на улицах Москвы и России оказалось множество сирот. Как и в периоды прошлых войн, эта беда сразу нашла отклик в сердцах москвичей.

27 сентября 1914 года Комитет Великой княгини принимает решение об открытии ряда детских учреждений, в частности приюта грудных детей им. Ижболдиной (по Большой Ордынке, д. 68). Возраст младенцев, принимаемых в приют, не старше двух лет.

В этот же день Комитетом утверждается смета Марфо-Мариинского приюта на 300 детей; принимается предложение Сиротского дома Лобковых (Дурновский переулок) о представлении в распоряжение Комитета 10 свободных мест для девочек-сирот; женской гимназией В.В. Ломоносовой предоставлено 5 вакансий; Обществом распространения практических знаний между образованными женщинами 10 вакансий для девочек в школах этого общества[677]. А на предыдущем, августовском заседании Комитета было с благодарностью заслушано заявление Виктора Иммануи-ловича Баташева о его желании взять на воспитание 12 детей из семей лиц, призванных на войну[678].

Свое значимое место занимало Строгановское училище в оказании помощи семьям лиц, призванных на войну. Здесь обучались ремеслам 800 детей воинов, размещался лазарет раненых, предоставлялись семьям призванных дешевые или бесплатные квартиры и т. д. Посильную поддержку юным строгановцам оказывал, в свою очередь, Комитет Великой княгини. Так, на заседании было принято постановление разрешить члену Комитета Н.В. Глоба, зав. отделом трудовой помощи, директору Строгановского училища, произвести продажу обрезков, полученных при раскрое белья для воинов и внести вырученные деньги в кассу Общества вспомоществования (недостаточным) ученикам Строгановского училища[679]. Это решение было обусловлено не только гуманными чувствами по отношению к взрослым детям, но и тем, что ученики Строгановского училища безвозмездно раскраивали материал для шитья воинского обмундирования в закройной мастерской Комитета Великой княгини.

Великая княгиня всегда с большим вниманием относилась к развитию Строгановского училища, видя в нем надежную опору в помощи фронту, в оснащении его безусловно необходимыми в войне символическими атрибутами. Поэтому мимо ее внимания не мог пройти тот факт, что 13 декабря 1914 года в городском манеже состоялось торжественное освящение знамен, изготовленных Строгановским училищем по заказу города для ополченских дружин.

Дружины были выстроены в манеже. Перед ними был поставлен аналой для богослужения. Здесь же разместились адъютанты и знаменосцы. На торжество прибыл московский комендант Т.Г. Гаркавенко, главноначальствующий г. Москвы А.А. Адрианов, члены управы вместе с городским главою М.В. Челноковым.

Прибывший сюда временно командующий войсками А.Г. Сандецкий обходил ряды дружин, здороваясь с ополченцами. По окончании молебна М.В. Челноков обратился к ополченцам с речью, в которой выразил уверенность, что дружины оправдают начертанные на знаменах дорогие всем слова: «За веру, Царя и Отечество».

Командир ополченского корпуса в своей речи выразил надежду, что по окончании войны знамена останутся в Москве как реликвия, которая всегда будет напоминать потомкам, как их предки сражались за Царя и Отечество[680].

Московские газеты 29 января 1915 года сообщали, что в помещении младших классов Императорского Строгановского художественно-промышленного училища на Мясницкой улице, находившегося под попечительством Великой княгини Елисаветы Феодоровны, открылась выставка «Война в рисунках детей», которая организована Обществом преподавателей графических искусств[681].

На выставке, как сообщалось в другой газете, экспонируются произведения маленьких художников в возрасте до 12 лет — учащихся начальных городских и сельских школ. Выставка привлекает большое внимание всех, интересующихся творчеством детей. Выставка показала, как отражаются события войны в рисунках детей. Какая же тематика преобладала в детском творчестве? Образы казаков, поражающих неприятеля; немецкие самолеты и летчики, бомбардирующие мирных людей; трамвайные вагоны, в которых перевозили раненых; сестры милосердия с повязками красного креста и т. д. Весь сбор от продажи входных билетов поступил в пользу раненых[682]. В период с 29 января по 3 февраля выставку посетило более 2000 человек. Продано много детских рисунков; сумма, полученная от их продажи, также передана в пользу раненых воинов[683].

По призыву Великой княгини артисты России проводили огромную благотворительную работу в пользу воинов и их семей. Уже в октябре 1914 года, в большом зале Московской Консерватории в пользу Комитета Ее Императорского Высочества Великой княгини Елисаветы Феодоровны для оказания помощи семьям лиц, призванных на военную службу, состоялся первый спектакль пьесы «Возрождение». Исполнителями выступили артисты Петербургского Малого театра во главе с Арбатовым. И содержание пьесы, и цель ее постановки привлекли много публики. 2 октября та же пьеса с той же целью была поставлена второй раз[684].

А 5 октября с участием А.В. Неждановой и под управлением М.М. Ипполитова-Иванова, как сообщалось в «Московских ведомостях», состоится патриотический концерт, сбор от которого поступит в Центральное бюро при Московской городской управе по оказанию помощи семьям запасных и пострадавших от войны. В концерте примут участие заслуженный артист У. Авранек, артисты Большого театра Г.С. Пирогов и Д.С. Крайн, тенор оперы СИ. Зимина и И.С. Дыгас, симфонический оркестр Общества взаимопомощи оркестровых музыкантов, оперный хор Большого театра и военный оркестр Александровского училища[685].

28 ноября Большой театр давал еще один спектакль в пользу Комитета Великой княгини с целью оказания помощи семьям лиц, призванных на войну. На этот раз зрителям представляли «Миньон»[686].

Немного позже, 14декабря 1914 года в большом зале Благородного собрания состоялся концерт капеллы Ф.А. Иванова. Сбор от концерта поступил в пользу Комитета помощи раненым воинам — русским, черногорским и сербским, а также их семействам. Концерт начался исполнением гимнов союзных держав, которые были выслушаны стоя. Во втором отделении исполнялись такие произведения, как «Верую» П. Чайковского, А. Веделя «Помилуй мя, Господи, яко немощен есмь» и др.[687].

Среди форм оказания помощи воинам, сражавшимся на фронтах Первой мировой войны, следует особо выделить рождественские и пасхальные подарки. В декабре 1914 года Городская дума, Великая княгиня Елисавета Феодоровна отправили воинам русской армии несколько составов с рождественскими подарками. Для сбора вещей Москва была подразделена на 14 районов. В то время как взрослые москвичи оказывали пожертвования деньгами, переводя их от частных предприятий и отдельных лиц, табаком, чаем, сахаром, мылом, бельем, сапогами, дети средних школ изготовляли пакеты для отправки подарков. Сбором денежных и вещевых подарков занимался Комитет Великой княгини, расположенный в Марфо-Мариинской обители[688].

Благотворительная деятельность продолжала плодотворно развиваться и после Рождества Христова, достигнув значительного размаха к Вербному воскресенью. В эти дни в доме Лианозова (Камергерский переулок) была открыта выставка пасхальных яиц, сбор от которой поступил в помощь раненым, опекаемым Всероссийским союзом городов. Организаторы выставки получили пасхальные яйца от художников В.И. Сурикова, М.В. Нестерова, В.М. Васнецова, Н.П. Крымова, от композитора А.Г. Гречанинова, пианиста А.Б. Гольденвейзера, певицы А.В. Неждановой, архитектора А.В. Щусева. Старинные пасхальные яйца пожертвовала великая русская актриса М.Н. Ермолова, скульптор А. Голубкина, писатель А.Н. Толстой. Особую ценность представляли пасхальные яйца с автографами умерших писателей Л.Н. Толстого и А.П. Чехова. Многие экспонаты поражали своим художественным совершенством. На яйце М.В. Нестерова сохранилась надпись: «Христос Воскресе! Да будет этот дивный клич надеждой нашим воинам и нам всем на воскресение Родины, ее мощи, славы и величия»[689].

Анализ этих и многих иных фактов, опубликованных в московских газетах 1914 года, свидетельствовал о широком творческом диапазоне и многообразии форм помощи людям, пострадавшим от войны. Все эти формы рождались в человеке с чистым сердцем, который всегда невольно, без мучительных усилий вызывал отклик в сердцах людей. Жизнь в самые тревожные дни безошибочно определила непригодность многих модных проектов, но без раздумий принимала и реализовывала те, что рождались чистым сердцем Великой княгини и ее друзей.

С большим вниманием относился Московский комитет Великой княгини к сохранению детских школ, где обучались древним народным промыслам, например, к просьбе о материальной поддержке Кочемировской кружевной школы в Темниковском уезде Тамбовской губернии, где проходили обучение 40 девочек — дочерей воинов, сражавшихся на фронтах Первой мировой войны[690].

Но всенародная готовность помогать страдающим детям иногда выливалась в организацию случайных учреждений, не способных оказывать детям необходимую поддержку.

В этой связи на заседании Комитета 6 ноября 1915 года было принято и обнародовано решение, что за Комитетом Великой княгини должна быть сохранена руководящая роль в области всех начинаний в деле призрения сирот погибших воинов. А поэтому всякая организация, создаваемая с той же целью, должна работать в тесном сотрудничестве с учреждениями Комитета[691]. Это прозвучало в Москве как директива и не могло не учитываться в повседневной практике.

Несмотря на трудности военного времени, Великая княгиня никогда не забывала о том, что дети ожидают праздника и подарков. Поэтому по ходатайству Елисаветы Феодоровны к праздникам, особенно к Новому году, Комитет специально отпускал деньги на устройство елок для детей солдат, которые жили в приютах Комитета[692].

Громадное число инвалидов и раненых, поступавших с фронтов Первой мировой войны, требовало незамедлительных решений со стороны Комитета Великой княгини об устройстве их дальнейшего бытия.

В первую очередь Комитет решил открыть в Москве и Московской области временное пристанище для увечных воинов на 150 человек для их пребывания в Москве с целью выяснения в государственных инстанциях своих прав и положенных льгот, а также подыскания для трудоспособных места заработка.

Вторая задача состояла в создании или расширении трудового убежища с мастерскими на 200 человек. Особенно остро стоял вопрос об обучении увечных воинов ряду ремесел, крайне необходимых в дальнейшем для жизнеобеспечения.

Еще одно важнейшее направление деятельности Комитета Елисаветы Феодоровны заключалось в организации дома инвалидов на 100 человек для призрения увечных воинов, совсем потерявших трудоспособность.

Не менее важным сотрудникам Комитета представлялось создание института для восстановления трудоспособности увечных воинов на 200 кроватей.

Следующей задачей Комитета было создание посреднического бюро для приискания заработка увечным воинам. Важная работа Комитета состояла в организации склада одежды для распределения ее между воинами, которых определяли на рабочие места в Москве или отправляли на родину (дом Н.К. Пупышевой, Большая Ордынка, д. 37).

Наконец, актуальнейшей задачей было открытие Справочного бюро, где воины могли бы получить содействие в исходатайствовании прав на получение пенсии, различного рода пособий и иной помощи[693].

Со всех концов России в Московский Комитет Великой княгини поступали просьбы от воинов, изувеченных в сражениях за Родину. Воины ходатайствовали об отпуске им топлива, леса для строительства жилья; они просили денежной поддержки для приобретения инвентаря и домашних животных, поскольку в голодные годы скот вымирал; солдаты ожидали от Московского комитета и его отделений на местах защиты в связи с бытовыми тяжбами родственников или соседей.

Воины обращались в Комитет с просьбами о пособиях на лечение и помещение их в санатории; ходатайствовали о пособиях для приобретения одежды, оплаты квартиры и питания, о покупке специальных дорогостоящих предметов, необходимых для жизни, таких, например, как швейная машинка. Приобретение протезов, одеял, сахара, овса для лошадей, создание учебных пасек для инвалидов войны[694] — с какими только просьбами не обращались изувеченные солдаты к Великой княгине. И подавляющее большинство прошений удовлетворялось.

В июне 1915 года Комитет Великой княгини принял решение выделить 500 тыс. руб. на расширение Сергиево-Елисаветинского убежища для увечных воинов. Это решение было обусловлено не только тем, что убежищу, где уже жили инвалиды Русско-японской войны, предстояло разместить увечных воинов Первой мировой войны. Необходимо было, кроме того, поселить в убежище сирот — детей воинов, погибших в дни этой войны.

Увечные воины и сироты погибших солдат обучались в убежище ряду основных ремесел. Те, кому предстояло возвращаться в деревни, обучались сапожному и портновскому делу и применяли полученные знания и навыки в быту. Увечные воины — жители городов — нередко обучались в убежище переплетному делу[695], добрым словом вспоминая Московский комитет Елисаветы Феодоровны, который в трудные дни жизни помог устоять и обрести себя в новом трудовом качестве.

Сотрудники Комитета неоднократно обращались к рассмотрению вопроса об отношении к увечным и погибшим учителям. В дореволюционной России высоко оценивали личность учителя, понимали особую значимость этого труда.

Неудивительно поэтому, что Комитет уже 22 октября 1914 года рассмотрел предложение Всероссийского Фила-ретовского общества о принятии этим обществом на себя забот об удовлетворении повседневных нужд семей народных учителей, ушедших на фронт. Общество считало (и Комитет Елисаветы Феодоровны полностью поддержал его), что в особой заботе нуждались те педагоги, которые, вернувшись домой увечными, по недостатку стажа не могут рассчитывать на обычную пенсию. Особую заботу общество проявило также о семьях погибших учителей[696].

Размышляя о поддержке увечных учителей, Комитет Великой княгини в то же время думал об охране учебных заведений воинами, доказавшими в открытом бою способность постоять за свою отчизну и ее детей. Поэтому с таким вниманием и одобрением было заслушано на заседании Комитета сообщение Комиссии общих дел по поводу доклада Императрице Александре Федоровне, представленного учителем Городищенского мужского училища Пензенской губернии, губернского секретаря Павла Александровича Фокина. Комитет Елисаветы Феодоровны полностью поддержал предложение П.А. Фокина о представлении увечным воинам (участникам Первой мировой войны) исключительного права занятия должности сторожа учебного заведения[697].

Совершенно особой категорией воинов, которые нуждались в поддержке, были те, кто не выдержал трагедии войны. Поэтому забота о призрении душевнобольных воинов стала одним из направлений деятельности Комитета Великой княгини. Вместе с тем далеко не все в окружении Елисаветы Феодоровны были единодушны в подходе к этому вопросу, полагая, что эту заботу должно осуществлять лишь государство. Однако авторитетные члены Комитета: А.Д. Самарин, доктор А.П. Корнилов и др. — оказались в большинстве и были поддержаны Комитетом[698].

В трудные военные дни 1916 года принципиальное значение имело проведение все новых, разнообразных, ярких благотворительных базаров. Так, 1 апреля 1916 года вечером в Большом театре открылся грандиозный благотворительный базар, организованный Великой княгиней Елисаветой Феодоровной и Московским городским общественным управлением в пользу жертв войны. Базар был открыт оркестром и хором театра, а затем выступлением в «Танцах народов» г-жи Балашовой и г-жи Коралли. Зрительный зал был переполнен во всех ярусах, за исключением бенуара, занятого выигрышами лотереи-аллегри. На сцене были расположены киоски дружественных держав, где продавались различные вещи. В центре разместилась лотерея-аллегри с крупными выигрышами, в ряду которых много пожертвованных высочайшими особами, в том числе дорогой автомобиль. Рядом разместился киоск, где продавали изящные изделия императорского фарфорового завода. Зрительный зал был декорирован русскими национальными флагами, а киоски союзных держав на сцене — их национальными флагами и тропическими растениями.

В фойе при Императорской ложе организовали чайный буфет, где прислуживали дамы в костюмах маркиз. В левом боковом фойе устроили буфет с холодными закусками, а на специальной эстраде — концерт кабаре, в котором приняли участие артисты оперы и балета. Днем на сцене была дана специальная детская программа, а 3 апреля, в последний день базара, помимо других увеселений, предполагалось предложить зрителям еще цыганский концерт. Важная цель базара нашла отклик у московской публики[699].

Великая княгиня непременно принимала непосредственное участие в самых важных духовных акциях Отечества, к числу которых в 1916 году, в пору кровопролитных сражений Первой мировой войны, следует отнести отправление на фронт чудотворной Владимирской иконы Божией Матери, одной из главных святынь древней столицы. Икона 27 мая с торжественным крестным ходом была перенесена на Александровский вокзал, чтобы ее благословением осенить христолюбивое русское воинство на полях сражений. До начала крестного хода в 10 утра в Успенском соборе Кремля была совершена Божественная литургия, а затем молебен с акафистом Божией Матери. На богослужении присутствовала Великая княгиня в сопровождении B.C. Гордеевой. В своем слове протопресвитер Н.А. Любимов отметил огромное значение перенесения в действующую армию «великого и священного знамени Отечества», как называется в грамотах 1612 года эта чтимая святыня[700].

Когда в 2 часа дня в Кремле раздался торжественный благовест, к Успенскому собору начало съезжаться духовенство из всех храмов Москвы, облаченное в ризы из малинового бархата, на которых был изображен крест Христов с надписью: «Сим победа».

В 3 часа дня в Успенском соборе перед вынесенной на середину храма Владимирской иконой был отслужен молебен, который совершал Высокопреосвященный Макарий, митрополит Московский и Коломенский, другие представители высшего духовенства, протопресвитер собора Н.А. Любимов. На богослужении присутствовала Ее Высочество, другие официальные лица, огромное число молящихся.

Крестный ход, возглавляемый митрополитом, при пении Синодального хора направился на Красную площадь. Участники крестного хода несли множество хоругвей кремлевских соборов и монастырей, корсунские кресты, большой образ святителя Гермогена, написанный В.М. Васнецовым. Раздавался торжественный звон всех колоколов столицы. По пути от Успенского собора до Спасских ворот стояли части Московского гарнизона с оркестром. Через Спасские ворота крестный ход последовал на Лобное место, где была совершена лития. На Красной площади к торжественному шествию присоединилось духовенство с иконами и хоругвями из собора св. Василия Блаженного и Казанского собора. У Иверской часовни крестный ход остановился. Здесь была совершена вторая лития. Далее крестный ход двинулся по Тверской улице во главе с рядом епископов. Весь путь крестного хода от Кремля до Александровского вокзала следовала Ее Императорское Высочество Великая княгиня Елисавета Феодоровна с сестрами Марфо-Мариинской обители милосердия.

Как писала пресса, крестный ход представлял величественную картину. Многочисленные хоругви, блистая на солнце теплого весеннего дня, медленно двигались по обеим сторонам Тверской. В центре шествия — длинная малиновая лента идущего попарно духовенства, растянувшаяся почти на версту. За духовенством следовала чудотворная Владимирская икона, украшенная роскошными живыми цветами. За святынями сплошной стеной следовали десятки тысяч людей. Синодальный хор и хор общенародный попеременно исполняли тропарь Владимирской иконе Богоматери «Днесь светло красуется славнейший град Москва» и другой — «Заступнице Усердная»[701]. Из монастырей и церквей, находившихся по пути, выходило для встречи духовенство с хоругвями и иконами.

После молебна на Александровском вокзале чудотворная икона, помещенная в новый металлический киот, выложенный внутри малиновым бархатом и покрытый сверху зеркальным стеклом, была установлена в особом вагоне, убранном живыми цветами.

Приложившись к св. иконе, Ее Императорское Высочество отбыла с вокзала.

В 7 часов вечера поезд с чудотворной иконой вышел из Москвы. Святыню в действующую армию сопровождали: протопресвитер Успенского собора Н.А. Любимов, старший сакелларий собора Н.И. Пшеничников, протодьякон К.В. Розов и приехавший из ставки Верховного Главнокомандующего иеромонах Троице-Сергиевой лавры о. Максимилиан[702].

Непрестанное скольжение в воздухе в эти раскаленные дни небезупречной мысли о том, что не помогла, мол, великая святыня русскому воинству, указывало на пустоту, которая образуется в человеке через его отпадение от Бога.

Русские люди всегда шли в бой с верой в победу, но многие получили в этот день благословение, духовное подкрепление перед смертью, что для православного человека в предсмертной ситуации было последней, вожделенной требой, подобной предсмертной исповеди. Поэтому переоценить величие и значимость этой акции невозможно. Как невозможно не понять значимости для русского воина своих походных церквей, которые жертвовались или создавались вручную из доступного материала.

Число погибших множилось. Остро встал вопрос о братском воинском кладбище.

Уже в 1914 году Великая княгиня Елисавета Феодоровна начала работу по организации московского Братского кладбища, где могли найти упокоение воины и медсестры, положившие свою жизнь за спасение Родины. И вновь при определении места для Братского кладбища выбор пал на Всехсвятское. С этой целью приобрели более 11 десятин сосновой и липовой рощ. Причем значительная часть лесного массива была пожертвована из угодий расположенных здесь царских дач, а также земли полковницы А.Н. Го-лубицкой.

Для организации кладбища была создана подкомиссия, возглавлявшаяся председателем Совета московской общины сестер милосердия «Утоли моя печали» Сергеем Васильевичем Пучковым, который позднее стал попечителем Братского кладбища. Организаторы этого великого начинания в центре кладбищенской территории устроили зеленый партер с концентрически расположенными местами захоронений.

Попечительницей этого проекта стала Великая княгиня Елисавета Феодоровна, которая обратилась в городскую думу с предложением о создании мемориала в память об офицерах, солдатах, сестрах милосердия, погибших в годы войны за Отечество.

В храме Сергиево-Елисаветинского убежища, расположенного поблизости, состоялась литургия, где присутствовала Великая княгиня, представители московских властей, попечитель кладбища СВ. Пучков, сотрудники зарубежных посольств. После окончания литургии на кладбище состоялись первые похороны офицеров и солдат. Война продолжалась, на кладбище появлялись новые захоронения. Территория его увеличилась до 20 десятин. Москвичи украшали могилы цветами.

Братское кладбище с самого начала стало местом патриотических духовных деяний. Так, в день Усекновения главы св. Иоанна Предтечи во всех московских храмах совершалось поминовение воинов, погибших во время войны. На Братское кладбище из часовни у Москворецкого моста принесли чудотворную икону Всемилостивого Спаса. У могил воинов отслужили общую панихиду.

Московский архитектор Р.И. Клейн в 1915 году предложил план создания здесь грандиозного мемориала с памятниками и музеями. Выступая на заседании городской думы, он подчеркнул, что кладбище должно представлять собой один величественный всероссийский памятник — пантеон самоотверженным героям, покрывшим неувядаемыми лаврами славы и русское воинство, и русскую землю. Храм был построен в духе своеобразной стилизации под средневековую архитектуру Пскова по проекту А.В. Щусева и посвящен Преображению Господню.

Средства на сооружение этого храма были переданы супругами Катковыми, потерявшими в Первую мировую войну двух сыновей — Михаила и Андрея, святым небесным покровителям которых посвящены пределы церкви — св. Михаилу Архангелу и св. Андрею Первозванному.

После революции 1917 года память о героях, павших в дни Первой мировой войны, была предана забвению.

В августе 1918 года недалеко от этого кладбища были расстреляны архиепископ Ефрем и протоиерей, настоятель храма Василия Блаженного Иоанн Восторгов, которого почитала Елисавета Феодоровна и которому поручала самые ответственные задания в России и за рубежом по линии Императорского Православного Палестинского Общества.

В 1920-е гг. храм все еще действовал, но часть его помещений уже использовалась под склады. Видимо, в начале 1930-х гг. в храме уже не совершали богослужения. Братское кладбище постепенно сносили. В конце 1940-х — начале 1950-х гг. уже перестроенный храм Преображения Господня был разрушен при массовой застройке этого района. В 1959 году на месте храма построили кинотеатр «Ленинград». С начала 1990 года здесь идет сооружение воинского мемориала, построена часовня, установлены кресты, памятные знаки.

12.2. Источники средств

Многообразны были источники средств, которые в огромных размерах добывал и тратил Комитет на нужды воинов, создание инвалидных и детских организаций, на обмундирование армии и т. д.

В первые месяцы войны, когда еще не был организован целый комплекс мероприятий по накоплению средств, особую роль в решении этих вопросов играла инициатива Великой княгини, которая обратилась в Верховный Совет с ходатайством о получении в распоряжение ее Комитета 1 200 000 руб. Не получив такой суммы денег, Елисавета Феодоровна все же сумела достать 600 000 руб. для своего Комитета на призрение семей и лиц, призванных на войну, а также для оказания помощи раненым и похороны погибших воинов[703].

Большим источником доходов Комитета были пожертвования Русской Православной Церкви. Так, на одном из первых заседаний Комитета был заслушан и одобрен доклад о крупном пожертвовании Свято-Троице-Сергиевой лавры[704]. Неоднократно Великая княгиня обращалась к митрополиту и Священному Синоду о проведении кружечных сборов в пользу деятельности Комитета. Так, на заседании Комитета 22 октября 1914 года сообщалось о ходатайстве Елисаветы Феодоровны перед Святейшим Синодом о кружечном сборе по церквам России 20 и 21 ноября, в день св. Архангела Михаила, на что последовало официальное разрешение Синода[705]. Далее, по определению Святейшего Синода от 28 октября 1915 г. № 2751 Комитету Великой княгини было разрешено произвести во всех церквах Империи 2 февраля 1916 года, в день празднования Сретения Господня, за литургией и накануне за всенощным бдением тарелочный сбор пожертвований в пользу семей, призванных на войну[706].

Несколько раз Комитет Великой княгини проводил сбор средств, как и в прежние годы, на «Красное яичко» (март 1915 и апрель 1916 г.) для опеки бездомных детей в приютах Комитета и достройки помещения Детских трудовых артелей.

Важным источником доходов Комитета Великой княгини было проведение Вербных базаров. На заседании Комитета 6 февраля 1916 года заместитель Великой княгини по Комитету П.А. Базилевский докладывал, что на имя Елисаветы Феодоровны от директора Императорских театров г-на Те-ляковского поступила телеграмма, сообщавшая о предоставлении Комитету Ее Высочества зала Большого театра на 1, 2 и 3 апреля с оплатой аренды помещения за один день.

А.А. Бахрушин доложил, что сбор средств в эти три дня Вербного базара решено разделить на 3 части: 1/3 — на постройку дома для инвалидов; 1/3 — на подарки воинам передовых позиций к празднику Св. Пасхи; 1/3 — в пользу Комитета Великой княгини.

На Вербном базаре предполагалось устроить лотереи с большим количеством выигрышей и другие развлечения. В организации Вербного базара представителями Комитета были B.C. Гордеева, А.П. Корнилов, А.А. Зубов, А.А. Бахрушин, Н.С. Соколов[707].

Для предстоящего Вербного базара Елисавета Феодоровна пожертвовала фарфоровый кофейный сервиз Императорского завода Александра II, скатерть ручного шитья шелком и различные серебряные вещи[708].

Определенную прибыль приносили сборы от благотворительных концертов, например, в театре «Аквариум», где, наряду с профессиональными актерами, играли юные добровольцы; поступления от благотворительных выставок, организовывавшихся в Музее изящных искусств, в Строгановском училище и т. д.; от издания календарей, плакатов и открыток.

Своеобразной помощью фронту было издание открыток-репродукций с картин великих русских художников и рисунков самой Елисаветы Феодоровны. Множество таких открыток сохранилось в фонде Королевы эллинов Ольги Константиновны с подлинной подписью Елисаветы Феодоровны. Это большая авторская литография Великой княгини 1915 года с изображением Архангелов и мольбой об исцелении страждущего человечества, о сопутствии доблестным русским воинам, об укреплении служителей милосердия. Это и открытка, посвященная реальному факту явления Пресвятой Богородицы в небе на фоне огромного креста, указующей изумленному и благодарному воинству возможное направление их битвы, которую они выиграли. Это и специально изданная репродукция с картины М.В. Нестерова «Милосердие». Вспоминая о помощи, которая оказывалась фронту, М.В. Нестеров в ноябре 1915 года писал: «Вчера только я кончил второй рисунок для Великой княгини, на этот раз для благотворительных марок. Календарь же будет в конце ноября выпущен в 100 тысячах экземпляров по 75 коп. за штуку, да с этим же рисунком 100 тысяч открыток, да с другим открытки для „однодневного» сбора. Так что в этом году мой вклад в общее дело будет изрядный»[709]. На фронт большим тиражом была отправлена открытка «Покров Пресвятой Богородицы». Комитет Ее Императорского Высочества Елисаветы Феодоровны в 1916 году издает открытку, посвященную св. Георгию Победоносцу. Высоко в небе парит всадник на белом коне, сопровождая и охраняя русских воинов. Эту открытку Елисавета Феодоровна отправляет королеве эллинов накануне Пасхи с подписью «Христос Воскресе. 1916. Элла»[710].

Этот вид благотворительной деятельности Великой княгини, средства от которого направлялись в семьи воинов, внушал глубокое уважение. Нередко можно было наблюдать, какое доброе влияние оказывали эти открытки на воинов и их семьи, ожидающие возвращения родных домой. Открытки с картин великих художников, снабженные фрагментами из Евангелия, открывали воинам путь к культуре и православию.

Большим подспорьем в приобретении Комитетом необходимых средств было ежегодное издание календаря. Так, в 1916 году по примеру 1915 года Комитет Великой княгини приступил к изданию нового календаря. Рисунок к календарю выполнил художник академик М.В. Нестеров. Тираж календаря — 100 000 экземпляров, цена каждого экземпляра 22 коп., накладные расходы 30 коп., продажная цена 75 коп.[711].

Идея создания календаря принадлежала сестрам Марфо-Мариинской обители, в частности B.C. Гордеевой; идея была поддержана Комитетом в 1914 году, но тираж был в тот год увеличен со 100 000 экземпляров до 200 000[712].

С момента создания Комитета Елисаветы Феодоровны до 1 января 1916 года привлеченные средства позволили организовать следующие виды поддержки:

— оказана трудовая помощь семьям 75 000 призванных воинов;

— в приютах Комитета призревались 45 000 детей воинов, из них 30 000 в яслях;

— выдано остро нуждающимся 7 800 000 обедов;

— призревалось в бесплатных и дешевых квартирах и с этой целью получили пособие 25 000 лиц из числа призванных в действующую армию;

— изготовлено для нужд армии более 25 000 000 штук предметов обмундирования;

— выдано топлива бесплатно или по льготной цене примерно 89 000 семей воинов;

— оказано денежных пособий примерно 341 500 семей.

Общее число зарегистрированных нуждающихся семей воинов, которым оказывалась та или иная помощь учреждениями Комитета Елисаветы Феодоровны, превышает число 895 000.

В кассу Комитета Ее Императорского Высочества в Москве поступило за этот период 9 789 779 руб., израсходовано 8 781 554 руб.

На 11 августа 1916 года в Комитет Ее Высочества поступило 111 775 просьб, из которых удовлетворены 61 871, находилось в производстве 2639, направлены в другие организации 43 106 и отклонено Комитетом 2675 просьб[713].

Таков далеко не полный отчет Комитета о ряде основных направлений расходования собранных средств.

12.3. «Под благодатным небом»

Чем ближе к завершению подходило земное житие Елисаветы Феодоровны, тем чаще напоминало о себе ее материнское отношение к духовным истокам детских судеб.

В этой связи обращает на себя внимание короткая публикация в «Московских церковных ведомостях» за 1914 год № 40, где сообщается, что в продажу поступило новое роскошное издание «Под благодатным небом», принадлежащее Ее Императорскому Высочеству Великой княгине Елисавете Феодоровне[714]. Чистую прибыль от издания она отдает в пользу детей воинов, вставших во время мировой войны на защиту Отечества. К этому изданию как символу связи с большим миром страждущих детей Елисавета Феодоровна привлекла лучшие силы России — членов Императорской семьи, просвещенное духовенство, писателей, выдающихся художников.

В иллюстрировании этой редкой книги, которая представляла собой собрание житий, посвященных детству святых восточной и Русской Православной Церкви, приняли участие: сама Великая княгиня Елисавета Феодоровна, Великая княгиня Ольга Александровна, Рерих, Нестеров, Поленов, Богданов-Вельский, Одоевский-Маслов, фон Мекк, Щусев, Виноградов, Корин. Составлению житий особое внимание уделили ректор Императорской Московской Духовной Академии епископ Феодор, профессор Академии Д.И. Введенский и др.

Пройдитесь неторопливым взором по страницам этой удивительной книги, и вы откроете для себя множество сокровенных мыслей Елисаветы Феодоровны. С первых страниц сборника становится ясно, что это издание — исповедь Великой княгини перед огромной детской семьей и одновременно ее завещание, столь понятное современникам. Книга посвящена племяннику — сыну горячо любимой сестры, с будущим которого были связаны надежды России: «Посвящаю Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику, Цесаревичу и Великому князю Алексию Николаевичу»[715].

Сборник открывает очень серьезное, «недетское» обращение к читателю, где говорится о том, что в постоянных житейских заботах изглаживается память о смерти. Но смерть для каждого расставила как бы поверстные столбы, дальше которых нет пути. Дни кровавой брани 1914 года особенно часто напоминают о ней.

Каждый знает, что не трудно проводить жизнь в праздности. Гораздо труднее победить смерть. А эта победа дается только духовным богатырям. Внимание читателя останавливает эмоционально и жестко выраженная адресность сборника. Книга предназначена для «будущих граждан земли Русской и для взрослых, которым дороги их дети не только как будущие участники праздника жизни, но главным образом как честные деятели, с чистым сердцем, с ясным сознанием христианского долга. Такие деятели всегда нужны нашей Родине». Поражает масштаб вопросов, которые Елисавета Феодоровна ставит перед детьми. Если иметь в виду, что основным состоянием Елисаветы Феодоровны с детства было ощущение счастья, то, на первый взгляд, ее размышления с детьми о смерти могут кому-то показаться диссонансом. Однако Великая княгиня считала необходимой открытую постановку этих вопросов. Она сумела на сравнительно небольшом материале показать бесспорность жизни тех, кто свят с детских лет.

Принимая личное участие в иллюстрировании книги, Елисавета Феодоровна (как художник) избирает подготовку эскизов для двух житий — св. мученицы Василисы и св. Димитрия, митрополита Ростовского.

В житии юной мученицы Василисы мы видим ряд тонких штрихов, созвучных жизни самой Елисаветы Феодоровны. Та же чистота с глубокого детства, та же готовность простить мучителя, то же ощущение безмятежного счастья, несмотря на горькие испытания. Но есть еще одна деталь, которая приковывает внимание читателя: мученица Василиса изображается постоянно в обрамлении белых душистых цветов, которые Елисавета Феодоровна предпочитала всем остальным. Не случайно Великий князь Сергей Александрович все вагоны поезда, в котором Елисавета Феодоровна впервые ехала из Дармштадта в Петербург, украсил белыми душистыми цветами. В житии мчц. Василисы читаем, что она, сплетя венок из белых роз и душистого жасмина, надела его на золотые кудри и сказала: «Я невеста Христова». И далее — в огне она стояла как белая лилия.

Белые душистые цветы сопровождали Елисавету Феодоровну в течение всей жизни, свидетельствуя о необычной внутренней чистоте детски открытой и доверчивой души. «Она отовсюду вносила с собой чистое благоухание лилии; быть может, поэтому она так любила белый цвет: это был отблеск ее сердца»[716], — замечание архиепископа Анастасия уточняет причину ее выбора при иллюстрировании книги.

Иллюстрация детского образа св. Димитрия избрана тоже не случайно. Елисавету Феодоровну, безусловно, пленяло отношение святого к детям. Будучи основателем Ростовской школы, где он почитался главным учителем и воспитателем, он отдавал детям свою любовь, всегда вспоминая, какой любовью и попечением окружала его мать и как он, взращенный ее любовью, сам относился к сверстникам. Он преподавал детям, исповедовал и причащал их. Дети пели составленные им псалмы, играли написанные святым пьесы, а в каникулы по приглашению святого Димитрия жили у него на даче. Не случайно в день кончины он позвал в келью певчих-детей и просил их петь. Самую последнюю беседу на земле он имел с ребенком, которого ласково благодарил за сугубое усердие в переписывании его сочинений и поклонился мальчику до земли.

В течение всей жизни рядом со св. Димитрием Ростовским был образ св. великомученицы Варвары, которую он называл своим «патроном», своей «благодетельницей». Нельзя не видеть еще одного обстоятельства. Св. Елисавету до смертного часа сопровождала св. мученица Варвара.

12.4. Личное внимание к страждущим

Целый пласт жизни Великой княгини Елисаветы Феодоровны во время Первой мировой войны заслуживает специального изучения. Речь пойдет о бесчисленном количестве индивидуальных встреч с ранеными в лазаретах, с сиротами в приютах и т. д. Встречи увечных воинов и страждущих детей с человеком, на облике которого лежала печать гармонии, духовного равновесия, достоинства и огромных потенциальных сил, с человеком, который в те годы был одним из высших авторитетов Москвы, сообщали каждому импульс жизни, давали надежду на спасающее милосердие.

Так, уже в августе 1914 года в московской прессе «сообщалось о посещении Царской семьей и Великой княгиней Елисаветой Феодоровной первых раненых в хорошо оборудованной, просторной Солдатенковской (ныне Боткинской) больнице, построенной на Ходынском поле на средства знаменитого издателя — «текстильного короля» Козьмы Терентьевича Солдатенкова.

В декабре того же, 1914 года товарищ августейшей председательницы Комитета П.А. Базилевский сообщал на заседании Комитета, что 2 декабря Императрица Александра Федоровна с дочерьми Ольгой и Татьяной осчастливили своим посещением учреждения Комитета Ее Высочества, размещавшиеся в доме генерал-губернатора, а 3 декабря — посетили склад Комитета при Марфо-Мариинской обители, затем детский разборный пункт, приют в доме Ижболдиной. Императрица была глубоко удовлетворена состоянием учреждений Великой княгини Елисаветы Феодоровны[717].

Не имея возможности в рамках одной книги представить объемный указатель движения Елисаветы Феодоровны по болевым точкам Москвы, сделаем лишь небольшой срез этого пути в течение двух месяцев 1915 года с помощью публикаций «Московских ведомостей».

Вот лишь несколько хронологических зарисовок.

11 апреля Великая княгиня посетила госпиталь для раненых при Покровском мужском монастыре, где была встречена преосвященным Модестом, епископом Верейским с братией монастыря. После молебна Великая княгиня обошла всех раненых в госпитале[718].

7 мая Великая княгиня прибыла в Останкино на освящение дома для детей воинов, отданных матерями в приют. После молебна, на котором пели дети, состоялось окропление всего помещения святой водой.

Затем Елисавета Феодоровна посетила еще один детский приют и разборный пункт, где детей выдерживали до распределения их по приютам. Елисавета Феодоровна нашла детей и помещения в прекрасном состоянии. Дети были бодры и веселы, живя на деревенском приволье.

Далее в тот же день Великая княгиня направилась в село Марфино Богоявленского монастыря, где в большом каменном здании с церковью призревались девочки и мальчики — дети, чьи родители призваны в действующую армию. После молебна Елисавета Феодоровна осматривала классы, работы детей, а затем на лугу смотрела гимнастические игры детей, слушала пение детского хора. Особое внимание этим приютам обусловлено тем, что все они находились под наблюдением Комитета Елисаветы Феодоровны[719].

21 мая Елисавета Феодоровна прибыла в санаторий для больных воинов, устроенный на средства покойной А.И. Коншиной и находящийся в Петровском парке по Истоминскому проезду[720].

В тот же день она посетила лазарет имени А.И. Коншиной в Петровском парке. Лазарет устроен душеприказчиками покойной Н.А. Цветковым и А.Ф. Дерюжинским в ее бывшем владении, представляющем собой целый поселок. В прекрасном парке находился главный дом, вблизи было раскинуто несколько дач. Во всех этих зданиях находились раненые с ампутированными конечностями, ожидавшие изготовления протезов.

Помимо прекрасного ухода раненые в этих лазаретах с пользой проводили свой досуг, изучая различные ремесла и рукоделия. Образцы работ раненых — деревянный оправленный металлом ларь и братина, удивительно тонкой работы волосяная цепочка — были поднесены Елисавете Феодоровне. Здесь раненые обучались также сапожному мастерству, для чего им предоставляли необходимые материалы. Великая княгиня выразила глубокую признательность персоналу[721].

На следующий день, 22 мая, Елисавета Феодоровна посетила дом, который приобрела для раненых воинов. Предполагалось, что это строение будет соединено с лазаретом А.И. Коншиной на Большой Якиманке и станет представлять с ним одно учреждение.

В тот же день она побывала в 81-м свободном эвакуационном госпитале для душевнобольных воинов на Большой Полянке, в доме Учительского института. Находившимся в госпитале воинам Елисавета Феодоровна раздавала образки и св. Евангелия, а также живые цветы. После посещения госпиталя Великая княгиня зашла помолиться в домовую церковь при Учительском институте.

В те же майские дни Елисавета Феодоровна посетила городской лазарет СТ. Морозова по Ново-Песковскому переулку. Прибыв туда, прежде всего проследовала в сооруженную при нем временную церковь, где присутствовала на литургии. Раненые воины приобщались Святых Тайн. Из церкви Великая княгиня прошла в лазарет, где беседовала с ранеными воинами, раздавала им образки и св. Евангелия[722].

После посещения лазарета для раненых воинов на Большой Ордынке Елисавета Феодоровна осматривала дома, которые предполагалось снять для Марфо-Мариинской обители с целью создания приюта для слепых воинов[723].

Затем посетила лазарет для слепых воинов в Денежном переулке, обошла всех воинов, беседовала с ними. Отсюда проследовала в лазарет для ослепших воинов в Старо-Монетном переулке и беседовала с больными[724].

19 мая в 10 утра Великая княгиня посетила садоводство при Беклемишевском приюте Общества попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях, расположенное при доме названного приюта на Большой Серпуховской улице. Здесь Елисавета Феодоровна осмотрела оранжереи, где работали воспитанники приюта. Затем она отбыла в лазарет Общества распространения между образованными женщинами технических знаний, осматривала лазарет, беседуя с ранеными, раздавая им образки и св. Евангелия[725].

На следующий день, 20 мая, Елисавета Феодоровна посетила Нестеровский приют (для девочек) в доме Общества попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях, где состоялось годичное собрание Общества, утвердившего отчет за 1914 год. Елисавета Феодоровна присутствовала в саду приюта на играх девочек. Руководители приюта привлекли к работе над садовыми культурами мальчиков. Работа начала давать прибыль приюту. Великая княгиня выразила глубокую благодарность всем труженикам приюта[726].

4 июня Великая княгиня побывала у выздоравливающих воинов при 197-м пехотном запасном батальоне в Хамовнических казармах, где работали сестры Марфо-Мариинской обители. В тот же день после панихиды по Великом князе Константине Константиновиче в Архангельском соборе Кремля Елисавета Феодоровна направилась в склад Государыни Императрицы Александры Федоровны, где осматривала респираторы для действующей армии, которые были остро необходимы на фронте[727].

5 июня Великая княгиня с супругой главноначальствующего Москвы княгиней Юсуповой посетила лазарет при Мариинской больнице. Более двух часов беседовала с ранеными, оделяя их образками, Евангелиями и карточками для писем[728].

15 июня Елисавета Феодоровна прибыла в Строгановское художественное училище, где женами и дочерьми воинов, призванных на войну, изготавливались противогазы по новейшей технологии. После осмотра производства и беседы с руководителями Великая княгиня проследовала в лазарет, где раздавала раненым образки и св. Евангелия. В тот же день посетила Ново-Екатерининскую больницу, где обошла всех находящихся на лечении воинов, дарила образки и Евангелия, подробно расспрашивала о здоровье[729].

23 июня Великая княгиня прибыла в Комитет по оказанию помощи семьям лиц, призванных на войну, где ознакомилась с качеством работы по подготовке белья для воинов. В этот же день вновь посетила Строгановское художественное училище, где в складе интендантства наблюдала за упаковкой готовых вещей, белья и других предметов, отправляемых на фронт[730].

Как отмечалось выше, неизменное внимание Великая княгиня уделяла призрению воинских кладбищ. «Московские ведомости» сообщали, что в июне 1915 года Елисавета Феодоровна посетила находящееся под ее покровительством городское Братское кладбище в селе Всехсвятском. Великая княгиня обошла могилы воинов и возложила букеты живых цветов на могилы нижних чинов Никиты Еремина и Осипа Молякова, скончавшихся в лазарете Марфо-Мариинской обители от ран, полученных на войне. Затем посетила часовню при кладбище и помолилась там в ожидании погребения генерал-майора В.Н. Токарева. Затем присутствовала при погребении рядовых Матвея Маслова и Феофана Петренко. Осмотрев работы, которые ведутся по благоустройству кладбища, отбыла в Москву[731].

В жизни Великой княгини периода Первой мировой войны особое место занимали юные добровольцы. Поскольку поступало огромное количество обращений с просьбой принять мальчиков для зачисления в добровольцы и разведчики, о чем мы упоминали выше, возникала потребность в организации общежития для них. Но цель общежития состояла не в организации их воинской подготовки, а в оказании временного приюта эвакуированным с войны юным добровольцам до момента возвращения их родным и постоянного убежища тем юным добровольцам, которые не имеют родных или опекунов[732].

Узнав о создании такого общежития, многие люди начали оказывать содействие его развитию. Так, Великая княгиня Елисавета Феодоровна получила от господина Невежина 500 руб. на эти цели. Деньги с согласия жертвователя было разрешено употребить на устройство образовательных экскурсий. В числе первых для юных добровольцев была организована экскурсия в Хотьково и Сергиев Посад[733].

В годы Первой мировой войны объем деятельности Великой княгини достигает огромных размеров. Предметом специального исследования в будущем станут многие из ниже названных направленных усилий Великой княгини в годы войны (с 1914 по 1917 г.). Пресса сообщала: заботясь о помощи детям, Высокая покровительница детских трудовых артелей и детских ночлежных домов просила преосвященного Анастасия, епископа Серпуховского, отслужить молебен перед началом однодневного сбора «Красное яичко». Сумма пожертвований — более 41 тыс. руб.[734]; своим непосредственным участием отметила Великая княгиня 50-летний юбилей Рукавишниковского приюта для малолетних преступников[735]; перед отправкой на театр военных действий сестер милосердия общины «Утоли Моя Печали» в Городской думе преосвященный Дмитрий, епископ Можайский, совершил торжественный молебен, где присутствовала Елисавета Феодоровна, председатель попечительского совета общины СВ. Пучков, сорок сестер милосердия[736]; 17 августа 1914 года Комитет Великой княгини открыл в доме Н.Ф. Рихтера первую бесплатную квартиру для семейств призванных на войну[737]; 26 августа в Анненгофской роще в присутствии Елисаветы Феодоровны открыл сборный пункт для раненых при складе Красного Креста[738]; 5 октября 1914 года дамский и мужской тюремные комитеты оборудовали для раненых лазарет на 100 кроватей, устроенный в помещении попечительства Сергиево-Елисаветинского приюта[739]; 15 октября 1914 года на станции Московско-Киевско-Воронежской дороги в присутствии Елисаветы Феодоровны состоялось освящение поезда имени Ее Высочества[740]; 20 октября Елисавета Феодоровна посетила бесплатные квартиры Комитета, устроенные в доме на Пустой улице, д. 4, безвозмездно переданные Комитету домовладельцем Зотовым[741]; в канун праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы Комитет Елисаветы Феодоровны организовал сбор средств для оказания помощи семьям призванных на войну[742]. Объединенное совещание Управы и комиссии гласных Думы приняло решение перечислить в Комитет Великой княгини 10 тыс. руб. для снабжения увечных воинов искусственными протезами[743]; 17 февраля 1915 года состоялось открытие мастерской по изготовлению протезов для увечных воинов, устроенной Комитетом Елисаветы Феодоровны по Трубниковскому переулку, д. 9[744]; 16 июля 1915 года Елисавета Феодоровна присутствовала на освящении лазарета челюстных ранений при студенческом общежитии им. Великого князя Сергея Александровича на М. Царицынской улице, д. 18[745]; 26 апреля 1916 года Великая княгиня провожала поезд ее имени с ранеными, подлежащими лечению на Одесских лиманах[746]; 19 февраля 1916 года Великая княгиня присутствовала на молебне по случаю открытия на Пречистенке приюта для детей офицеров, священников и докторов, пострадавших в войну[747].

Неустанными заботами о людях была насыщена повседневная жизнь Елисаветы Феодоровны. Эти встречи преображали и укрепляли души страждущих. В предыдущем фрагменте приведена мизерная часть добрых дел Великой княгини, которые она всегда творила, прибегая к поддержке Русской Православной Церкви.

В 1917 году Комитет Елисаветы Феодоровны, столь самоотверженно служивший святому делу, начинает переживать трудные времена.

После отречения Императора от престола и переговоров Великой княгини с министром-председателем Правительства ЕЕ. Львовым и комиссаром Временного правительства Н.М. Кишкиным работу Комитета и его органов, согласно телеграмме князя Львова от 9 марта 1917 года, можно было продолжить, за исключением того, что Комитет стал называться теперь иначе — Московский комитет по оказанию благотворительной помощи семьям лиц, призванных на войну.

24 марта 1917 года П.А. Базилевский на заседании Комитета сообщил, что его председательница Великая княгиня Елисавета Феодоровна сложила с себя это звание.

С благоговением и любовью совершала свой непомерный труд Великая княгиня Елисавета Феодоровна, достигая тех результатов, той благодатной мощи, которая присуща русским страстотерпцам. Овеяв высоту исповедуемых идеалов своим божественным и милосердным всеприсутствием, огромным размахом социального служения, Великая княгиня под давлением жестких, бескомпромиссных обстоятельств смиренно оставила пост защитницы русского воинства и детства, но до смертного часа осталась верна России, продолжала служить вселенскому делу спасения.

В эпоху духовного смятения Елисавета Феодоровна открыто культивировала ценности социального служения. Люди видели яркий пример наполненной святостью воли, которая становилась огромной социально значимой силой. Культура милосердия Великой княгини как проявление культурного стиля со всей очевидностью заявила о себе в ту пору, когда Елисавета Феодоровна на глазах у всей России становилась все более целостной личностью. В период потрясения русской культуры в самых ее основаниях святой человек самоотверженно включился в процесс охраны самого бытия народа, помогая каждому выполнить свое главное назначение на земле, прививая людям вкус к святому поведению.

Великая княгиня сложила с себя полномочия руководителя Комитета. Она не могла больше автоматически брать на себя ответственность за его победы и поражения, видя, что ее нечеловеческие, сверхмерные усилия не находят должного ответа. Несмотря на крайнюю фрагментарность решений, принимаемых Комитетом в 1917 году, нельзя не видеть их благодатной силы и необходимости. Это и публикация тарифа № 59-1916, согласно которому с 20 октября 1916 года до окончания войны на учреждения Комитета по ходатайству Великой княгини распространялись льготы по железнодорожным перевозкам. Это и циркуляр Комитета от 17 мая 1917 года для региональных отделений о проведении на местах закупок продуктов первой необходимости (муки, крупы, макарон, масла и фуража для конных обозов). Продукты были остро востребованы для сирот воинов, находившихся на попечении Комитета, который в случае закупки гарантировал немедленный перевод денег региональному отделению. Это и циркуляр Комитета от 20 мая 1917 года, изданный в связи с дровяным кризисом. Комитет просил в недельный срок сообщить, какое количество и какие именно дрова потребуются учреждениям Комитета на отопление в 1917/18 гг.

Несмотря на крайне тяжелую ситуацию, которая ухудшалась с каждым днем, еще в декабре 1916 года было принято предложение об устройстве по окончании войны повсеместно в России особого военно-народного праздника согласно прилагаемой программе, разработанной еще в конце 1914 года на двух совещаниях в Туле и Курске. Основная идея празднества — единение народа и армии. Цель — оказание почета и народного внимания героям — воинам, пролившим кровь за Царя и Родину с тем, чтобы отметить и поддержать высокую доблесть и дух армии.

Эти и многие другие решения Комитета в последние трагические годы его работы повсеместно выполнялись. Однако положение радикально изменилось, когда 5 сентября 1917 года Московский комитет был упразднен, а его обязанности переданы министру Государственного призрения[748].

Летом 1917 года Великая княгиня Мария Павловна (младшая) посетила Елисавету Феодоровну, которая уже не руководила Комитетом. Поразил ее больной и измученный вид. Мария Павловна заметила перемены в поведении Елисаветы Феодоровны: ранее «она никогда не сидела на месте, теперь большую часть времени проводила в плетеном кресле с вышивкой или вязанием»[749].

Великая княгиня, в те дни еще более равнодушная, чем прежде, ко всему, что касалось ее быта, отчетливо видела признаки сознательной, планомерной подготовки конца света. Заняв открытую позицию ко всему, свершаемому на ее глазах, не имея возможности противостоять духовному и психическому распаду людей, она тем не менее смотрела на этот процесс смиренно и с надеждой на то, что это некое переходное состояние больного общества. Стремясь осмыслить новый наличный опыт, Великая княгиня понимала бесплодие лозунга свободы вне братской любви. Ей было очевидно, что спектакль, который развертывался перед ее взором, — это извращенная форма исканий, которая несет в своей основе демоническое начало, ставит вполне определенный социальный диагноз. Понимая двусмысленность своего положения, Великая княгиня могла теперь только напряженно ожидать финала, который стал мученическим венцом ее бескорыстного, всепоглощающего служения Богу и людям.

Глава 13. Святыни Дармштадта и Майнау

Минуло 90 лет со дня убийства Великой княгини Елисаветы Феодоровны. И хотя все в России согласны с тем, что перед нами житие святого человека, картина его становления и развития остается неполной, пока не замкнута ценностная линия, незримо проложенная душой Великой княгини между Москвой, Алапаевском, Дармштадтом, Лондоном и Иерусалимом. Остается без внимания множество фактов, которые лежат на поверхности.

Нет необходимости обсуждать этот вопрос в форме острой дискуссии. Напротив, преодолевая традиционность прямолинейных выводов и аргументаций, необходимо проследить в первую очередь тесную взаимосвязь между изначальным, дармштадтским, периодом ее земного бытия и последующими. Тем более что в земле Гессен и ныне живут люди, которые дорожат памятью о представителях велико-герцогского рода Дармштадта и царственных мучениках рода Романовых: эту память хранят владельцы дворцов в Вольфсгартене и Кранихштайне, хозяин архива этого Дармштадтского рода, директор и сотрудники Дармштадтского архива земли Гессен и замка-музея.

Особо следует сказать о храме Марии Магдалины, который возглавляет священник о. Иоанн.

Достаточно было услышать голос о. Иоанна, вслушаться в сам тон его беседы, чтобы понять глубокую духовность и доброжелательность этого человека. Уже по дороге в Карлсруэ на богослужение о. Иоанн благословляет прихожанина храма микробиолога Виталия Малашонка на оказание мне всей возможной помощи, которая продолжается с помощью факса и телефона и по сей день.

В августе 2002 года на пороге храма нас встречал преданный его служитель Данила, который ныне уже обитает в ином мире. Он так старался приветить каждого в этом русском храме, что после такой встречи в сознании путника эта благословенная церковь никогда не утратит своей привлекательности.

Любезность сотрудников замка и музея Дармштадта, доброхотного экскурсовода (нашей соотечественницы) по Висбадену и Баден-Бадену была изысканно интеллигентна и незабываема. Порой казалось, что нас повсюду ожидали.

За каждым шагом нашего движения в сторону познания истории великогерцогского рода Дармштадта пристально наблюдал руководитель крупной швейцарской фирмы г-н Янос Меркун, который оказал главную поддержку в реализации этого серьезного проекта, а также его очаровательная мудрая сотрудница Сабина Челнокова, сопровождавшая и помогавшая нам неустанно в течение всей этой прекрасной недели.

Итак, несколько слов о святынях Дармштадта и Майнау.

Поскольку духовное влияние царственных мучеников и преподобномученицы Великой княгини Елисаветы Феодоровны с годами становится все ощутимее, в число практических задач выдвигается бережное восстановление утраченных фрагментов семейного жития, изучение внутрисемейной установки на особое восприятие христианской духовности (в рамках Баденской династии в целом и ее Гессен-Дармштадской ветви в частности). Чем глубже мы погружаемся в исследование житий святых Александры Федоровны и Елисаветы Феодоровны Романовых, тем более убеждаемся, что жития эти нуждаются в изучении и дальнейшей интерпретации.

Отправной точкой продолжающегося исследования детства этих святых должно стать поклонение праху их родителей и православным святыням храма Марии Магдалины в Дармштадте, воздвигнутого царем-мучеником в честь своей супруги, принцессы Алике Гессенской и Рейнской. Николай II и его дядя Великий князь Сергей Александрович в силу давних родственных связей с герцогским домом Дармштадта часто посещали этот город. Вскоре после принятия православия супругой — Государыней Александрой Федоровной Николай II решает воздвигнуть в Дармштадте православный храм.

Особое участие венценосной четы в сооружении храма отмечено написанием и размещением в правой части церкви портретов Государя Николая II и его супруги Александры Федоровны. Портреты,написанные в утонченной, изысканной манере, запечатлели царскую чету в годы их молодости — в расцвете телесной и духовной красоты. Они свидетельствовали о нравственно-религиозном здоровье тех, кто вел за собой нацию, и после революционных погромов остались здесь как символ неуничтоженной, непокоренной России.

Поскольку посещения Дармштадта были регулярными, благочестивый русский царь и его супруга не допускали мысли, что, находясь вдали от родины, можно пропускать богослужения. Для строительства храма Государь пожертвовал часть земли на Матильденхохе, которая в то время была собственностью царской семьи. Храм стоит на земле, специально привезенной из всех губерний России[750]. И сегодня храм этот, как живой человек, переживший много потрясений в течение ряда десятилетий, погружает паломника в совершенно иной мир, а в Германии рассматривается как сокровище русского церковного зодчества.

Царь и его близкие присутствовали при закладке храма 16 октября 1897 года, в день памяти святого мученика Лон-гина Сотника.

Освящение церкви состоялось в октябре 1899 года, в день успения святого Иоанна Богослова. Царь пожертвовал на строительство храма 400 000 золотых марок. Сверх этой суммы большой вклад был сделан Государем в связи с мозаичными работами, которые завершились к осени 1903 года, к дню бракосочетания принца Андреаса Греческого и принцессы Алисы Баттенбергской (родителей великой герцогини Цецилии и принца Филиппа, супруга королевы Великобритании Елизаветы II).

По мере внутреннего и внешнего обустройства церкви она становилась центром значимых встреч венценосных особ Европы, семейным духовным домом европейского дворянства.

В 1903 году, когда полностью завершились работы по украшению храма, в Дармштадт на свадьбу родителей будущего принца Филиппа, супруга британской королевы Елизаветы II, были приглашены представители всех монархий Европы. При браковенчании присутствовали: русская венценосная семья, Великий князь Сергий и Великая княгиня Елисавета, греческая императорская семья, принц Генрих, брат германского императора Вильгельма II, Ирэн Прусская (урожденная принцесса земли Гессен) и др.

Перед началом Первой мировой войны это была последняя большая семейная встреча венценосных домов Европы[751].

Фотография, сделанная 8 октября 1903 года, запечатлела ближайших родственников — хозяина гостеприимного Дармштадта эрцгерцога Эрнста Людвига Гессен-Дармштадтского с родными сестрами и их мужьями (возле эрцгерцога его сестра Императрица Александра Федоровна и Государь Николай Александрович; сестра Эрнста Ирэн и принц Генрих Прусские; сестра Эрнста Великая княгиня Елисавета и Великий князь Сергий; сестра Эрнста Виктория и принц Людвиг фон Баттенберг).

С фотографии этой на современного человека, глаза в глаза, искренне и радостно, смотрит нерушимая, единая, проникнутая взаимным доверием и любовью семья. Здесь тщетно искать предощущение близкой трагедии. Изысканно эстетичные, благородные, доброжелательные люди, могли ли они предполагать тогда, сколь близок роковой час?

В их взгляде, обращенном к нам, сегодняшним, прочитывается по крайней мере один символ, одна монотема — рассмотрение семьи как высшей ценности на пути к гармонии и неповторимому стилю жизни, который проявляется во взоре, в позах, жестах, в элегантности костюма и еще в чем-то незримом, тайном, но ясно угадывающемся.

Каждый из них, безусловно, был очарован красотой и благодатностью новоосвященного храма. Кто же создал это чудо?

План храма был разработан ректором Санкт-Петербургской академии художеств профессором Бенуа, руководство строительством осуществлял архитектор Якоби. Мозаичное панно над фронтоном, посвященное образу Марии Магдалины, выполнено художником Фроловым. Драгоценный кавказский мрамор для сооружения цокольной части храма был привезен из России. Фронтоны и коньки крыш украшали стилизованные фигуры двуглавых орлов.

Иконостас, алтарная преграда и хоругви были привезены из Лондонской домовой церкви Великой княгини Марии Александровны (дочери Александра II). Кроме того, из Лондонской церкви подарен саркофаг с частью Гроба Господня. Вся церковная утварь была специально сделана для этого храма.

Церковь, как уже упоминалось, построена на средства царской семьи. Но распоряжением Императора от 14 февраля 1904 года она была передана в ведение Министерства иностранных дел с условием, что в Дармштадте должны периодически проводиться церковные службы (указ Духовной консистории Санкт-Петербурга № 1159 от 8.03.1904)[752].

Строение иконостаса церкви в Дармштадте следует канонам Русской Православной Церкви, хотя здесь отсутствуют иконы святой покровительницы храма и святого Иоанна Предтечи из-за миниатюрности церкви. Именно по этой причине образ святой равноапостольной Марии Магдалины расположен в тимпане над входом в церковь. Для поклонения верующих икона святой Марии Магдалины положена на аналой перед иконостасом. На втором аналое, с левой стороны — Казанская икона Божией Матери, о которой мы специально поговорим далее.

Иконостас, вырезанный из темного дуба, украшенный богатой резьбой, был расписан известным русским художником Неффом.

Не случайно такой авторитетный в Царском Доме и профессиональных кругах иконописец, как Нефф, был приглашен для росписи иконостаса в Дармштадт. Ранее он с учениками расписывал Храм Христа Спасителя, Исаакиевский собор, а в Германии — иконостасы русских храмов в Бад Эмсе, Висбадене, в Шлюс фон Ремплин, которые с 1935 года перевезены в русскую церковь Воскресения Господня в Брюсселе. Дармштадтские иконы Неффа написаны в византийском стиле и соответствуют эстетическим вкусам XIX века. В частности, большинство русских храмов этого века, расписанные за пределами России, выдержаны именно в этом едином стиле.

Мозаики в апсиде церкви, а также богатый орнамент на стенах и полуциркульных арках, хоругви возле иконостаса были спроектированы Виктором Михайловичем Васнецовым. В историю русского иконописания он вошел как художник, который смог соединить древнерусский стиль иконописи с четкими формами академической живописи. Мозаики по эскизам Васнецова были изготовлены художником-мастером Фроловым в Санкт-Петербурге, а затем смонтированы в церкви в Дармштадте. Орнаменты разработаны петербургскими художниками Перминовым и Кусик[753].

Мозаика в апсиде алтаря изображает Богоматерь с младенцем Христом на небесном троне в окружении ангелов. На обратной стороне хоругвей с изображением Спасителя и Пречистой Богородицы изображены небесные покровители венценосной четы — святой Николай и святая мученица Александра.

Выше уже отмечалось, что на левом аналое храма находится Казанская икона Божией Матери, принадлежавшая ранее Великой княгине Елисавете Феодоровне, которая подарила эту святыню русскому монаху игумену Серафиму. Будучи человеком глубоко преданным Дому Романовых и особенно Елисавете Феодоровне, игумен Серафим всю жизнь бережно хранил икону.

Именно он, памятуя просьбу Великой княгини похоронить ее по-христиански, вызвался в 1918 году перевезти останки мученицы Елисаветы и мученицы инокини Варвары через Китай на Святую Землю. И в течение двух лет, достойно и мужественно, с верой и упованием совершал этот подвиг, пока мощи страстотерпиц не нашли упокоения в храме Марии Магдалины в Гефсиманском саду. Незадолго до смерти о. Серафим подарил икону Королеве Швеции Луизе, урожденной принцессе фон Баттенберг, которую она передала церкви в Дармштадте, где ее родители венчались в 1903 году[754].

Когда вспыхнула Первая мировая война, церковь была закрыта, а вся утварь из драгоценных металлов, колокола, надкупольные кресты конфискованы как «имущество неприятеля» (полный перечень всех конфискованных вещей содержится в описи страхового акта 1926 года, где отмечалось, что были удалены позолота кровли колокольни, позолоченные кресты, украшения крыши, медные желоба и оправы, пять колоколов, четыре окна с витражами и оправой из свинца и железа, позолоченные кованые алтарные двери)[755].

В связи с удалением части кровли и водосточных желобов возникли сильные разрушения из-за проникновения воды внутрь здания. Во время Второй мировой войны храм получил значительные повреждения во время бомбардировки 1944 года. Часть золотых и серебряных литургических принадлежностей вошли в состав контрибуции. Церковный инвентарь сохранялся в Дармштадтском музее до 1946 года. Но еще до начала войны СССР в устном послании посольству Германии в Москве отказался от владения церковным имуществом, находящимся на территории Германии. После этого акта отречения в 1938 году Дармштадтский храм стал частью Зарубежной Русской Православной Церкви, находившейся под попечительством Всемирной диаспоры русских эмигрантов[756].

Для русской эмиграции, как отмечает автор упомянутого выше издания, церковь в Дармштадте являлась одновременно местом паломничества и особым памятником истории. После гибели царской семьи в день 4 (17) июля ежегодно здесь служили панихиду о царственных мучениках, а с момента их прославления в 1981 году в этот день начали служить литургию и молебен царственным мученикам[757].

Однако возобновление регулярных служб стало возможным после многочисленных реставрационных работ, осуществленных в 1954-1955 гг., а затем в 1975-1976 гг., когда было проведено серьезное обновление церкви, в организации которой приняли участие мэрия Дармштадта, руководство земли Гессен, Ее Высочество принцесса Маргарет Гессенская и Рейнская, Евангелическая земельная церковь Гессен-Нассау, Католическая епархия Майнца, а также Германская епархия Русской Православной Церкви за рубежом, многочисленные частные жертвователи.

Повседневная жизнь храма Марии Магдалины поддерживается исключительно пожертвованиями православных верующих.

С 1958 по 1988 гг. в Дармштадте действовала еще одна русская церковь, освященная в честь Казанской иконы Божией Матери и расположенная в доме престарелых на Ру-дерсхаймерштрассе, д. 115. Этот дом, где тогда проживало 80 эмигрантов, был построен на средства Евангелической церкви. В течение десяти лет попечение о жителях этого дома лежало на священнике о. Никодиме Кафанове, который и сам жил в этом доме. Несмотря на свой преклонный возраст, он служил каждую субботу и в праздники — литургию, а накануне — вечерню. Прихожане этого храма посещали также и церковь Марии Магдалины. Постепенно сложилась традиция праздновать двумя общинами Рождество Христово. В 1988 году эта церковь закрылась, поскольку в Доме престарелых осталось слишком мало эмигрантов[758].

Мы не случайно уделили специальное внимание обзору материалов, опубликованных в упомянутом выше издании, где жизнь святого для русского сердца храма представлена в скупых цифрах и исторических фактах. Эта ретроспективная панорама представляет возможность увидеть историю храма как часть истории культуры дореволюционной и эмигрантской России.

Дармштадтский храм, первоначально создаваемый Царским Домом как уникальное духовное и архитектурное явление во имя святой Марии Магдалины, в послереволюционные времена становится объектом заботы верующих и неверующих, православных и неправославных, русских и нерусских, объединяя всех в необычной сфере духовного творчества. Главное, что объединяло всех охранителей этого очага духовности, заключалось в покаянном чувстве одних и в поиске пути спасения — других. Чем более внимательно вчитываемся в летопись дармштадтского храма, тем отчетливее видим нравственную и культурную оправданность многосторонней заботы о Русской православной церкви, затерявшейся во времени и пространстве, далеком от России. Сегодня никого не удивят огромные затраты на строительство депозитариев всемирно признанных картинных галерей и библиотек. Когда же многолетнюю борьбу за спасение царского храма (в условиях конфликта государств, в пору открытого непризнания исторической значимости Дома Романовых) ведут люди разных национальностей и вероисповеданий, это свидетельствует о боговдохновенности данных действий, о мудрости и культуре их мышления. Эти объединенные усилия создали реальные предпосылки для нынешнего понимания людьми потенциальной значимости духовных сокровищ, сокрытых в дармштадтском храме и в самом факте существования этой святыни.

Рекламные щиты Москвы зовут на пляжи Турции и Индийского океана, соблазняют восхитительными напитками, экзотическими фруктами, пятизвездочными отелями. Но в тени остается главное — чему действительно стоит посвятить отдых тем, кто ищет Истину. В рекламе нет ответа на вопрос, каковы должны быть критерии выбора в мире культуры, что именно общество должно предлагать человеку в качестве достойных объектов наследования в свободные от работы дни. И если пришло то время, когда общество готово предоставить индивиду возможности для подлинно духовной аккультурации, то одним из значимых маршрутов должен стать Дармштадт, который был для Государыни, святой мученицы Александры Федоровны и преподобномученицы Великой княгини Елисаветы Феодоровны столь же дорогим местом на земле, как Москва, Петербург, Лондон, Ливадия, Ильинское.

В Германии есть еще ряд мест, связанных с памятью о Великом князе Сергее Александровиче и Великой княгине Елисавете Феодоровне. Сегодня считаем необходимым упомянуть лишь об одном.

Несколько лет тому назад мне подарили картину «Остров цветов», где миллионы цветущих тюльпанов на фоне ослепительно голубого Бодензейского озера сразу породили в душе собирательный образ Земной Благодати. В те дни я ничего не знала об этом острове, но он сразу вошел в мою жизнь как предчувствие его необычной связи с памятью о Великой княгине Елисавете Феодоровне и Великом князе Сергее Александровиче.

Когда мы подъехали к острову, начинался пик наводнения 2002 года в Германии и других странах Европы. (Но мы, к счастью, об этом не знали.) Перед нами встал старый и неизменно актуальный вопрос: «Как сквозь бури, дождь и грозы достичь цели?» Сопровождавшие нас зарубежные друзья даже не предполагали, что мы решимся вступить в потоки воды и войдем на остров. В воде довольно спокойно блуждали павлины и утки, но посетителей этого земного чуда не было вовсе.

Сад цветов поразил обилием и красотой многометровых утопающих в многоцветье сооружений, изяществом аллей и тропинок, гротов, лестниц в скалах, маленьких зверинцев, мощью и раскидистостью крон деревьев, садом роз возле замка, сказочным пирсом и уютным кафе, куда мы не зашли, жалея время.

Два часа бродили мы по острову под проливным дождем, пока не вышли на огромную плантацию душистых лилий, образу которых постоянно уподобляли Великую княгиню Елисавету Феодоровну. Двухметровые красавицы раскрыли свои огромные колокольцы белого, розового, кремового, сиреневого и других оттенков навстречу драгоценной влаге, а мы достигли цели, погрузившись в тот мир, который вмещал в себя невыразимое на человеческом языке чудо воплощения давно отлетевшей ангельской души. Бесконечно прекрасно безбрежное Бодензейское озеро, которое омывает остров цветов. Все необычно на этом божественном озере. Но мы достигли той его точки, где наша душа исполнилась светом далекой звезды.

Потомки редких людей часто даже не предполагают, что становятся выразителями одной из главных мыслей жизни своих предков. Сегодня в Баден-Бадене, Висбадене, на острове Майнау, где расположен удивительный сад, и даже в Дармштадте редко кто знает и помнит об этой великокняжеской чете. По внешним признакам (даты, события, приезды, отъезды и т. д.) трагическая жизнь Великой княгини Елисаветы Феодоровны и не лишенное драматизма, но все же благополучное бытие семьи Бернадоттов на Майнау вряд ли сопоставимы. Но во внутреннем, конечном измерении остров цветов Леннарта Бернадотта — это земное свидетельство о неземной красоте преподобномученицы Елисаветы — редком цветке Дармштадта и Москвы.

Мать графа Леннарта Бернадотта Великая княгиня Мария Павловна младшая (после смерти ее матери греческой принцессы Александры и вынужденного отъезда за рубеж отца — Великого князя Павла Александровича Романова) стала приемной дочерью Великого князя Сергея Александровича и Великой княгини Елисаветы Феодоровны. Ее детство протекало в дворцах Петербурга и Москвы, среди цветов Ильинского и роскошных плантаций роз в Ливадии. Красота мира, вошедшая в жизнь великой княжны с раннего детства, со временем обратила ее в профессионального фотохудожника, что позволило пережить за рубежом трудные послереволюционные годы.

С великим благоговением относилась Великая княгиня Елисавета Феодоровна (и при жизни, и после убийства мужа) к воспитанию племянников, уделяя много сил взращиванию Мари и Дмитрия.

Дети взрослели, и наконец пришел час, когда Елисавета Феодоровна с радостью и упованием на Бога восприняла известие о предстоящей свадьбе своей повзрослевшей племянницы. 7 апреля 1908 года в Николаевском дворце в Москве Великая княжна Мария Павловна в присутствии Великой княгини Елисаветы Феодоровны и родного брата Великого князя Дмитрия Павловича принимала поздравления от общественных и сословных учреждений по случаю предстоящего брака с принцем шведским.

Депутация московских дворян во главе с А.Д. Самариным поднесла великой княжне икону святой Марии Магдалины — копию с работы В.М. Васнецова в Киевском соборе. Икона была написана дочерью В.М. Васнецова. А.Ф. Самарин просил принять икону как благословение на счастливую жизнь и утешение Елисавете Феодоровне, радости и скорби которой были всегда близки московскому дворянству[759].

И.И. Тучков, П.И. Калашников, С.Я. Мамонтов от городского управления поднесли Иверскую икону Божией Матери. При этом Тучков сказал: «Москва привыкла считать Вас, Ваше Императорское Высочество, Московской Великой княжной. Вы коренная москвичка. Вы родились под Москвой, воспитывались в стенах Москвы, и Ваша деятельность по оказанию помощи бедным протекала совместно с деятельностью Великой княгини Елисаветы Феодоровны. Теперь вы покидаете Москву, и Московская городская дума поручила мне совместно со старейшими гласными напутствовать Вас особо чтимой в Москве иконой Иверской Божией Матери »[760]. Поздравления поступили также от московских купцов, от мещан, от хорутвеносцев Храма Христа Спасителя, от Комитета Великой княгини Елисаветы Феодоровны. Дамы Москвы (более ста человек) во главе с Ермоловой поднесли Великой княжне ларец из серебра с надписью: «Ваше Императорское Высочество, примите наше сердечное поздравление и пожелание полного счастья в семейной жизни в Вашем новом отечестве. На память о Москве, где под дорогой опекой дяди и тети протекали годы молодости Вашей, позвольте в этом русском ларце поднести Вам святое Евангелие…»[761].

Однако самые добрые пожелания оказываются тщетными, если возникает союз между несхожими по сути натурами. Именно из-за крайнего несходства натур молодых многие близкие люди, в частности отец Мари и Дмитрия Великий князь Павел Александрович, В.Ф. Джунковский и др., сомневались в стабильности этого брака. Так и случилось. 15 июня 1914 года последовал Высочайший указ о расторжении брака Великой княгини Марии Павловны с принцем Вильгельмом Шведским и о наименовании ее во всех случаях Великой княгиней Марией Павловной младшей[762].

После развода с принцем Вильгельмом в соответствии с законами Швеции Великая княгиня Мария Павловна младшая на долгие годы была лишена встреч с сыном Леннартом Бернадоттом. Но и для него, впитавшего тонкость, изысканность натуры матери, отражение красоты мира средствами фотоискусства стало основным делом жизни.

Будучи людьми европейски образованными, связанными тесными родственными узами с королевскими династиями Германии, Греции, Швеции, Великобритании, Испании, Румынии и других стран, многие воспитанники царской и великокняжеских семей глубоко ощущали, что при всем богатстве культурного наследия Запада нельзя механически переносить этот опыт на русскую почву, но нельзя и бездумно отвергать его. И лишь такая осмысленная позиция открывала уникальную возможность видеть повседневную жизнь в ее целостности.

Эта мысль, истинная для любого воспитанника царской семьи, становилась неоспоримой, когда речь шла о тех представителях Дома Романовых, чье детство или юность протекали за пределами родины предков. Именно там, вдали от России прошли юные годы племянников Великого князя Сергея Александровича и Елисаветы Феодоровны.

На детей, взращивавшихся в семье Великого князя Сергея Александровича, было перенесено многое из тех приемов воспитания, которые в детстве испытывали на себе они сами. Основываясь на материалах книги Великой княгини Марии Павловны младшей, изданной в США[763], шведский исследователь С. Скотт подтверждает, подчеркнем это еще раз, что великий князь Сергий к своим племянникам Марии и Дмитрию относился «лучше заботливой матери»[764].

Вместе с тем он, ссылаясь на эту книгу, пишет о сетовании Великой княгини Марии Павловны младшей на недостаточность полученного ею образования, где особое внимание уделялось нравоучительному и религиозному чтению[765]. Но надо полагать, что возрастание именно в такой семье сформировало человека, который, несмотря на мятущуюся натуру и необдуманные поступки, вызывал большое уважение и симпатию со стороны образованной знати Европы, в частности короля Швеции, женой сына которого она была и который испытывал к Марии самые добрые чувства, неизменно приходя ей на помощь в трудные дни. Это воспитание помогало Великой княгине Марии Павловне младшей правильно ориентироваться в самые сложные периоды жизни вдали от родины. Это воспитание привело ее в годы Первой мировой войны на фронт. Два с половиной года двоюродная сестра Государя, забыв о зарубежье, работала в госпитале в русском городе Пскове. Это воспитание в свое время помогло ей приохотить своего сына-шведа Леннарта Бернадотта и его семью к старым русским обычаям.

Строгость, сдержанность, внутренняя собранность Сергея Александровича и Елисаветы Феодоровны были непременным условием воспитания опекаемых ими детей. Внимательное чтение подлинных дневниковых записей Великого князя Сергея Александровича внушает глубокое уважение к опыту его воспитательных усилий. Дневник буквально пронизан штрихами-зарисовками его повседневной жизни с детьми — участие в богослужении, благотворительных акциях, посещениях друзей, театров, концертов, выставок; проведение множества часов жизни за семейным чтением, глубоким, умудряющим, оставившим след в душе воспитуемых на всю жизнь[766].

Кем же стал внук Великого князя Сергея Александровича Леннарт Бернадотт, сумевший воплотить в жизни необыкновенную красоту мира Божьего и так тонко отразить ее в своих фотокартинах? Профессор земли Баден-Вюртемберг, почетный доктор ряда университетов мира, создатель уникального парка отдыха на Бодензейском озере, организатор международных научных встреч в области сохранения окружающей среды. Его отец, принц Вильгельм Шведский, был прямым наследником французского маршала Жана Батиста Бернадотта, известного под именем Карл Иоаганн, король Швеции и Норвегии. Династия Бернадоттов происходит из старинного французского рода, который жил в Бьерне на юге Франции[767].

В 1932 году Леннарт Бернадотт отказался от всех титулов и женился на простой женщине, которая подарила ему пятерых детей. В том же году отец, принц Шведский Вильгельм, передал сыну остров Майнау — бывшую летнюю резиденцию Великого герцога земли Баден (наследство от бабушки, королевы Виктории Шведской). На острове располагался замок немецкого Тевтонского Ордена XVIII века, итальянский сад роз, значительное число редких деревьев и тропических растений[768].

С нескрываемой тревогой отправлял граф Бернадотт на выставку своих фотографий в холодный каменный Нью-Йорк. Есть ли в этом официальном мире люди, знающие или желающие знать язык фотоискусства, язык Царства Цветов? Успех превзошел ожидания. Последовали другие города и страны — Норвегия, Япония, Россия.

Избрав бабушку, шведскую королеву Викторию в качестве фотомодели, юный Леннарт искал путь выхода из холодной атмосферы стокгольмского дворца в мир, полный любви и красок. Пройдя трудную дорогу создания научно-популярных и учебных фильмов в качестве сценариста, оператора, режиссера и диктора, освоив работу главного редактора самой крупной фотогазеты, Леннарт Бернадотт в итоге жизни открывает новое фотографическое измерение его растительных, ботанических моделей. Он проникает во внутренний мир цветка.

Но это происходит уже после встречи с его матерью, которая, пережив долгие годы скитаний в Румынии, где умер ее второй сын, в Швеции, где она вновь жила в течение 12 лет, перебирается в Аргентину. В Буэнос-Айресе у нее была небольшая квартира с садом. Здесь все свободное время Великая княгиня Мария Павловна младшая посвящает живописи. Леннарт приезжает к матери в 1947-1948 гг. и наконец многое узнает о своих предках по линии русского Императорского Дома. В гостях у сына на острове Майнау Великая княгиня в 1949 году, через много лет, дружелюбно встречается с бывшим мужем принцем шведским Вильгельмом. В 1958 году она умирает от воспаления легких. Ее гроб поместили в крипте дворцовой церкви Майнау, рядом с прахом родного брата Дмитрия, умершего много лет назад в Швейцарии. Бесценное собрание книг Великой княгини Марии Павловны младшей было передано в университет.

Нашел свое место в жизни и сын последнего хозяина Ильинского Дмитрия Павловича Романова, внук Великих князей Павла и Сергея Александровичей. Поль Ильинский в течение нескольких лет служит мэром города Палм Бич. Поль родился в Лондоне, детство провел в Париже, а затем в пансионе в Англии. Президент городского совета Лесли Смит говорил: «Поль великий джентльмен и в этом качестве определяет имидж Палм Бич. На различных встречах и благотворительных вечерах он сразу оказывается в центре внимания. Это помогает ему оставаться членом Царской Семьи. Он обладает хорошей грацией, хорошо осознает, кто он есть, и не собирается ничего доказывать»[769].

Время не пощадило облика многих святых мест, которые были дороги Великой княгине Елисавете Феодоровне и Великому князю Сергею Александровичу. Но есть явления в жизни рода, которые неустранимы из памяти потомков и сохраняются как надежды на генетическом уровне. Так сохранилась и воссоздана в реальности на острове Майнау небывалая любовь этой ветви рода к цветам. Хорошо известно отношение Великой княгини Елисаветы Феодоровны к цветам, в которых утопала Марфо-Мариинская обитель, Ильинское, Ливадия и другие дома, где проходила ее жизнь. Повсюду выбор цветов был утонченным, изысканным. Предпочтение всегда отдавалось белым цветам с тонким ароматом. В то время как графа Леннарта Бернадотта интересовала внутренняя жизнь цветов самой экзотической формы и окраски, привезенных на остров из самых разных уголков земного шара. Остров цветов стал своеобразным откликом на огромную любовь Великого князя Сергия к цветам. Его главный воспитатель Д.С. Арсеньев, видя, с каким интересом юный князь Сергий относится к искусству, заметил однажды, что страсть Сергея Александровича к уникальным художественным произведениям была подобна той, которую в детстве он испытывал к цветам, «когда каждый цветок казался ему как бы живым, милым существом»[770].

Огромный интерес к постижению души цветов есть вопрос, который никогда не потеряет своей актуальности, поскольку носители многовековой христианской культурной традиции неизменно хранили в своем сердце образ Эдема, образ райского сада, каким по замыслу Творца должна была стать земля.

Майнау как остров цветов есть редкий необычный для враждующих землян питомник красоты, некое подобие домашнего скриптория, где отобраны и сохранены образцы древнего природного инобытия, дарованного людям Богом. Наверное, не случайно этот питомник, этот мир цветов возник в Германии, чтобы наглядно показать людям меру возможного духовного взлета на фоне невиданного духовного падения в первой половине XX века в стране высочайшей культуры.

Остров цветов, став местом упокоения Великих князей Марии и Дмитрия Романовых, воспитанников Великого князя Сергея Александровича и Великой княгини Елисаветы Феодоровны, обрел в их лице святых небесных покровителей, душа которых всегда тяготеет к месту упокоения их воспитанников и к этому очагу нерукотворной красоты, подтверждая мысль Ф.М. Достоевского о том, что «цветы — это надежды».

Надежды на жизнь вечную и неминуемость грядущей встречи тех, кто некогда был так дорог и близок друг к другу.

Глава 14. Уроки великокняжеской четы: русская святость и русская культура

Завершение земного бытия Великого князя Сергия и Великой княгини Елисаветы свидетельствовали, что это зрелые плоды жизни в ее духовном, душевном и телесном выражении. В истории православия немало написано о таких понятиях, как святость и духовность. Обращаясь к рассмотрению этого вопроса, Антоний Сурожский утверждал, что святость Церкви заключается в том, что она есть место, где Бог присутствует в своей полноте среди своего народа. Мы же в какой-то мере приобщаемся этой святости в зависимости от нашей верности, от нашего врастания в тайну Церкви, в тайну Бога. Но когда апостол Павел говорит о том, что все христиане святы, он совсем не имеет в виду, что мы уже достигли святости. Святость, подчеркивает Антоний Сурожский, начинается в момент, когда мы посвящены Богу, когда мы добровольно принесены ему в дар…

Размышляя о святости, он обращает наше внимание на понятие духовность, где второе неразрывно связано с первым. Духовность, по словам Антония Сурожского, это не достижение, а путь. Духовность заключается в том, что Святой Дух действует в нас, потому что мы Христовы, и в силу этого мы постепенно возрастаем действием Святого Духа.

Появление в России таких людей, как Великий князь Сергий и Великая княгиня Елисавета, поставило перед нами вопрос о взаимосвязи русской святости и русской культуры.

Вполне понять, постичь и оценить глубину взаимосвязи русской святости и русской культуры могут люди, приобретшие высокую степень духовного совершенства. Наличие таких людей проблематично для любой эпохи. Но этот вопрос неумолимо встает именно сегодня, когда на смену самолюбивому удержанию десятка сомнительных истин приходит массовая постановка ряда ценностных аксиом:

Первая из них — переживание ценностной пустоты как катастрофы. Все в мире человеческих поступков значительно, все имеет глубокий ценностный смысл.

Вторая — способность без предвзятости и страха посмотреть на хаотичный мир ценностей современного общества, соотнося свободу выбора в этом мире с задачей его культурного самостояния.

Третья — тотальное неприятие ценностей агрессивного поведения, понимание, что на пути насилия, стяжательства, лжи и злобы ни мудрость, ни счастье не достижимы.

Четвертая — актуализация ценностей региональной культуры, акцентирующих особую значимость малой родины, своего маленького мира, защищенного от шквальных ветров.

Пятая — попытка определить систему главных хранителей ценностей национальной культуры, способных вернуть людям уверенность в базовых ценностях, среди которых Бог считается наивысшей.

Рассматривая эти ключевые неоконсервативные ценностные позиции в общем потоке современного размытого обыденного сознания, можно ощутить суть того фона, в недрах которого бьется мысль о взаимосвязи русской святости и русской культуры.

Тактика носителей неоконсервативных идей сегодня полна противоречий. С одной стороны, очевидна тенденция к возрождению ценностей консерватизма, а с другой — стремление к отрицаемому радикализму в методах проведения своих идей; с одной стороны, намерение быть вне традиционных, не оправдавших себя объединений, с другой — желание войти в них и взорвать изнутри; с одной стороны, отрицание любого эгалитаризма, а с другой — призыв к объединению консервативных элементов всех стран в некий конгломерат и т. д.

Нельзя не заметить резкого несовпадения ряда ценностных позиций с идеалом «чрезмерности», составляющим базовое ценностное основание образа жизни последовательных сторонников неоконсервативной парадигмы. В такой ситуации не удивительно спонтанное умножение числа людей, намеренных не только переформулировать некоторые базовые ценности, в частности представление о «чрезмерности», но реально воплотить новые в образе собственной жизни на основе диогеновского постулата о том, что лишь чрезмерным примером можно научить людей соблюдать меру. Иллюзорные представления о путях реализации в культуре основных ценностей социальной и индивидуальной жизни сочетаются с отработкой ряда действительно важных механизмов становления подлинно культурного бытия человека. К их числу можно отнести такой момент. Еще совсем недавно нарочитое безразличие людей к дефи-нированию явлений сменяется сегодня стремлением определить и сформулировать (хотя бы в духе классической гуманистической парадигмы) собственные представления о долге, чести, совести, радости, страдании, культуре и т. д., обращая это понимание в своеобразное средство преодоления внутренних и внешних конфликтов, в способ выстраивания культурных отношений между людьми.

С точки зрения интересующих нас вопросов, высвечивается притягательная для многих сегодня вереница определений таких понятий, как образованность, воспитанность, нравственность, культура, духовность и, наконец, святость.

Не рассматривая подробно каждое из этих понятий, ограничимся некоторыми раздумьями, которые неизбежно ведут к духовности как острой потребности исстрадавшегося человеческого сознания, жаждущего благородного деяния ничуть не менее, чем экономической эффективности своего дела и материальной выгоды. Активно оперируя понятием «духовность», люди принимают его как самоочевидную данность, но весьма затрудняются при определении его сущности. С одной стороны, это свидетельствует о своеобразной силе, мощи понятия, с другой — понятие, к которому обращались мыслители многих поколений, «не дается» нашему современнику, в частности и потому, что в течение десятилетий отвергались ценность и таинство внутреннего поиска личности, нарушалось ее право на самостоятельную и неприкосновенную духовную жизнь. Но еще более потому, что жонглирование в литературе этим понятием соседствовало с углублявшейся бездуховностью в реальной жизни.

Говоря сегодня о духовности как особом состоянии внутреннего мира человека, определенном строе его мыслей, чувств и отношения к другим людям, наш современник отчетливо выражает потребность в бескорыстном интересе, порой лежащем в сфере абстракции, но всегда соотносимом с высокими нравственными мотивами и принципами (если, разумеется, анализировать это понятие в интересующем нас аспекте).

Вопросы качества общения невозможно рассматривать вне взаимообусловленности и различий понятий «духовность», «нравственность» и «культура личности». Если нравственность охватывает в целом сферу поступков личности, то духовность выявляет их исходный смысл и мотивацию. Духовность шире культуры в том отношении, что проясняет замысел бытия личности. В то же время духовность личности уже ее культуры, так как последняя аккумулирует весь пройденный путь, отраженный, как в капле росы, в отдельной человеческой судьбе, являясь индивидуальным проявлением всеобщего.

Культура личности и личность — понятия в значительной мере тождественные, ибо какова культура личности, такова и личность. Подобную зависимость далеко не всегда возможно применить к духовности личности в силу реального отсутствия строгой корреляции между образом мышления, чувствования и образом жизни человека. Если подходить одномерно к духовности личности, неизбежна утрата амбивалентности, особенно в тот момент, когда человек находится во внутренне конфликтной ситуации. Ведь то, что диктуется духовностью, нередко противостоит насущным запросам бытия, тому реальному миру, в котором живет человек. И тогда процесс принятия решения может протекать весьма мучительно. В этой ситуации вводятся в действие такие координаты в структуре личности, как мужество, воля и любовь. Воля — особый компонент, отличный от культуры, нравственности и духовности, она есть актуальная, реальная способность к действию (вопреки рациональным соображениям, в ущерб себе, ради высокого смысла служения избранной идее).

Совершенно особым понятием является святость, которую можно определить как бескорыстную и безусловную, молитвенную и действенную любовь к Богу, к ближним и дальним. Определение «русская святость» вбирает в себя те же компоненты, но, помимо того, в течение долгих веков соотносится не только с любовью к ближним и дальним, но с глубочайшей православной верой, абсолютной преданностью Государю и Отечеству вплоть до ежесекундной готовности принять смерть ради Христа.

Такое представление о русской святости всегда коррелировалось с понятием «христианская культура», которая, согласно И.А. Ильину, есть дело, сущность которого состоит в том, чтобы усвоить Дух Иисуса Христа и творить из него земную культуру, принимая на себя ответственность за все свои решения, постоянно при этом взывая к Богу.

Русская святость и русская культура в определенной мере синонимичны, когда носитель этой культуры имеет Дух Иисуса Христа в мыслях, в сердце и в делах. И тогда не анахронизмом, а спасительным импульсом отзовется в нас понятие «христианский национализм», который, по слову И. Ильина, есть восторг от созерцания своего народа в дарах Божией благодати. Поэтому «истинное величие почвен-но. Подлинный гений национален»[771].

Причем было бы неверным в качестве носителей русской святости и культуры видеть лишь выдающихся личностей — ученых, художников, композиторов — свв. Андрея Рублева, Александра Невского, Дмитрия Донского и др. Отблеск христианской святости пронизывает всю толщу народной жизни, не только деяния ее мучеников, но и исповедников. В этой связи Достоевский в своем Дневнике за 1876 год вспоминает «Семейную хронику» Аксакова, тот эпизод, когда мать умолила мужиков перевести ее через широкую Волгу в Казань к больному ребенку, по тонкому льду, весной, когда уже несколько дней никто не решался ступить на лед. Через несколько часов после перехода лед взломался и прошел. Мужики, совершив этот опасный подвиг, и денег брать не хотели, т. к. сделали это «из-за слез матери и для Христа Бога нашего»[772].

Поэтому писатель призывает судить о русском народе не по тем мерзостям, которые он порой совершает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в мерзости своей постоянно воздыхает. Ведь в народе, как замечает Достоевский, есть прямо святые: сами светят и всем путь освещают. Писатель призывает судить наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, но они-то и спасли его в века мучений[773].

Подтверждением этой мысли Достоевского были те события, которые развернулись в России летом 1876 года, когда лучшая часть граждан Отечества, ее офицеры и солдаты, сотнями отправлялись в православную Сербию и слагали там свои головы во имя Христовой истины, воплощая в жизни славянскую идею, понимаемую как потребность жертвы ради братьев, ради всеславянского единения. В то лето, как и в предыдущие, казалось, что народ заражен материальным и духовным развратом, что он не уберег в своем сердце, давно похоронил память о своих духовных истоках. И вдруг — чудо. Вся Россия проснулась. Достоевский приводит достоверный факт. Вместе со всем потоком христиан в Сербию устремляется старый воин, который мог бы быть на покое. Идет пешком, спрашивая дорогу, идет за тысячи верст, чтобы защитить сербов от турок, и ведет с собой девятилетнюю дочку, уверенный в том, что, пока он воюет, христиане поберегут его дитя, — «а уж я пойду, послужу делу Божию». И таких примеров, как подчеркивает писатель, тысячи. Это лучшие люди, которые видны с первого взгляда. «Лучший человек, — пишет Достоевский, — по представлению народному — это тот, который не преклонился перед материальным соблазном, тот, который ищет неустанно работы на дело Божие, любит правду и, когда надо, встает служить ей, бросая дом и семью и жертвуя жизнью»[774].

Для нас подобные примеры являются яркими свидетельствами глубоких христианских прорастаний в народе. Но рядом налицо иная позиция, когда безусловный отблеск православной святости воспринимается как лишенный гуманистического смысла стереотип, концептуальный пережиток, как символическая дань христианской идеологической установке.

В такой ситуации пристальное исследовательское внимание взаимосвязи русской святости и русской культуры — не роскошь, не привилегия, но путь спасения, путь совершенствования культурной среды обитания современного человека.

И в наши дни, и рядом с нами уверенно звучит недобрый голосок, твердящий из года в год, из века в век псевдоинтеллигентский рефрен — «чернь всегда есть чернь», забывая о том, что образованность не панацея от бескультурья, игнорируя действительно значимые традиции в оценке духовности народа, развивающиеся из глубин русской культуры.

Все, что в ней есть прекрасного, по словам Достоевского, взято из народа, начиная со смиренного простодушного типа Белкина, созданного Пушкиным. Поворот поэта к народу в столь раннюю пору его деятельности до того был беспримерен и удивителен, представлял для своего времени столь неожиданное новое слово, что «объяснить его можно лишь если не чудом, то необычайною великостью гения»[775].

В вопросе об отношении к народу, по мнению писателя, заключено все наше будущее. Он считает необходимым преклониться перед народом, перед правдой народной и ждать от него и мысли и образа. «Мы должны склониться как блудные дети, двести лет не бывшие дома, но воротившиеся однако же все-таки русскими, в чем, впрочем, великая наша заслуга»[776].

Отблеск святости, который навсегда запечатлен на лучших представителях народа, часто неграмотных или полуграмотных крестьянах, в той же мере почивает и на просвещенной его части. Эту мысль неоднократно акцентировал в своих работах Георгий Петрович Федотов, который писал: «Заслуга Нестора в том, что он передал в русский агиографический канон… книголюбие, любовь к духовному просвещению, пресекая с самого начала на Руси соблазн аскетического отвержения культуры»[777].

Пытаясь найти некий общий коэффициент для характеристики древнерусской святости, Федотов указывает прежде всего на отсутствие в ней радикализма, отмечает пост и трудничество как основные разновидности аскезы. Во-вторых, выделяет в качестве основных составляющих милостыню и благотворительность — как непременное условие процветания святых обителей. Третьей характерной чертой святости считает абсолютное бесстрашие ее носителей перед властью. Отмечает, в-четвертых, непременное знание святоотеческой литературы, иконописания, гимнографии, иных видов церковного искусства и богословия. И, наконец, специально подчеркивает, что глубокое смирение русских святых нередко граничит с юродством. Худые ризы великих святых старцев нередко вводили в соблазн мирян. Безгневие и безвластие святых порой с трудом удерживало в допустимых пределах монастырскую дисциплину. Но в этом уничижении святых виделся образ самого Спасителя, не покидавшего Россию.

Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил благословляя. (Ф. Тютчев)

Г. Федотов видит большую разницу в проявлениях святости в Древней Руси и в более поздние времена, что находило свое отражение в характере веры народной. Древняя Русь была сильна простой и крепкой верой, до конца утоляемой в ограде Церкви. А теперь «ищут небывалой, несбыточной святости в потонувшем Китеже»[778].

Это замечание Г.П. Федотова могло бы послужить отправной точкой для одной из типологий русской святости, выстроенной по соотнесению ее временных характеристик. Возможны, разумеется, и другие принципы типологии, обусловленные, в частности, особенностями пути к достижению святости.

Один путь отмечен возрастанием святого в монастыре, в скиту, запечатлен аскетическими подвигами, умным деланием. В этом случае можно даже не приводить специальных примеров, ибо целые школы агиографов создали незабываемые образы русских святых, торжествующих над временем.

Однако в современной агиографической традиции все более пристальное внимание уделяется рассмотрению другого пути человека к святости, который, получив мощный христианский импульс в детстве, до конца своих дней жил как светский человек, овладевший богатствами как религиозной, так и светской культуры. Одним из удачных примеров личностей, в которых соединились и русская святость и русская культура, можно считать великокняжескую чету Сергия и Елисаветы Романовых. Постоянная домашняя и церковная молитва, многочисленные посещения монастырей органично соединялись в их жизни с овладением основами отечественной и мировой культуры. Прикоснувшись к архивным материалам дневникам, различным записям, фотографиям, их письмам можно ощутить всю глубину понимания ими той трагедии, которой было окрашено бытие современной им России, увидеть реальные попытки противостоять ей, которые могли позволить себе только святые люди, в любую минуту готовые пожертвовать жизнью за правду. Вместе с тем это люди, постоянно, до последнего дня жизни впитывавшие в себя богатства светской культуры, преданные ближним и дальним, способные ценить комфорт дружеского общения, стремящиеся одарить близких красотой и благородством.

Множество великолепных педагогов, заботливо отобранных матерью Императрицей, позволили Великому князю получить разностороннее образование, хорошее знание русского, английского, французского, немецкого, итальянского языков, русской и зарубежной литературы. О своих любимых педагогах Великий князь помнил и помогал им материально в течение всей жизни.

В архивных документах немало сообщений об увлечении великокняжеской четы театрами, мистериями на христианские темы, танцами, пением, играми.

Как же соотносится все это с русской святостью и русской культурой? Ведь путь высокочтимых русских святых был иным. Наверное, такое времяпрепровождение было бы печально для души, если бы налицо был глубокий разрыв между образовательным, духовным и нравственным потенциалом личности, а жизнь выглядела бы как наполненная мишурой пустота. Однако необходимо слышать «чистый тон» личности, видеть конкретную жизнь в ее гармоничной обустроенности, поднимаясь над двусмысленностью оценок, над произволом суждений, ригористичностью вымышленных норм-запретов, если речь идет о человеке — носителе благородного культурного стиля, последовательном хранителе этики и этикета своего рода, главных истин православия.

Обратим внимание на последнюю книгу подлинных дневниковых записей Великого князя. На каждый убегающий день жизни ровно одна маленькая страница. Изменил ли Великий князь своим культурным пристрастиям в эти последние месяцы и дни жизни? Нет, они остались прежними, хотя привычные слова, которые Великий князь каждый год писал в самом начале дневника, впервые выдают его тревогу: «Господи, благослови и пощади нас!» Да еще несколько жестких слов о забастовках, выстрелах и т. д. А в остальном все так же. Только решительный отказ от охраны, нежелание подвергать кого бы то ни было опасности. Дневник пестрит сообщениями о деловых встречах, дружеских и семейных чаепитиях. Почти каждый день запись: «Читал детям».

А вот самая последняя запись 3 февраля 1905 года, о которой следует сказать еще раз, где Великий князь пишет о восторге детей от очередного семейного посещения оперы, в которой пел Ф. Шаляпин[779].

Здесь нет никаких внешних намеков, внешних свидетельств его будущей славы христианина, которого Великая княгиня Елисавета Феодоровна всегда считала святым. Нельзя думать, что краткость записей в дневнике была явлением случайным. Можно лишь догадываться о причинах этой краткости. Сквозь скупые строки дневника Великого князя, тем не менее, прорывается его безупречное отношение к Русской Православной Церкви и к русской культуре, детям, жене и близким. Краткость текстов не заслоняет суетности мира, в котором живет Великий князь, позволяет увидеть борьбу, которая идет между разными порядками чувств, но сводит к абсолютному минимуму представление об основных мотивах его повседневного подвига. Дневник Великого князя обнаруживает его особый духовный такт, звучит как голос его совести, не позволяя ни одной строке вырваться за пределы нравственно допустимой информации.

Никогда не меркнущим светом будут сиять в нашей жизни и те подвижники благочестия, чьей характеристикой является прежде всего святость, и те, в чьей жизни сливаются понятия святость и культура. Каждый из них в грядущие времена получит свое имя на том белом камне, о котором говорил Иоанн Богослов. Именно тогда станет очевидной выстраданная народом русским истина, что «вся Россия для того только и живет, чтобы служить Христу и оберегать от неверных все Вселенское Православие»[780].

В 1914 году Великая княгиня Елисавета Феодоровна пишет свое завещание, которое называет последним, отменяющим все предыдущие распоряжения на случай ее смерти. За четыре года до трагической кончины она пишет так, будто предвидит этот конец, завещая брату и сестре выполнить все ее поручения. Отдельным пунктом она сообщает: «Целью моей жизни — окончательно устроить обитель Милосердия и скит при ней, а затем собственными деньгами накоплять капитал, чтобы содержать мою обитель на тот случай, если доброхотные пожертвования не будут для сего достаточны»[781].

Как и завещание Великого князя Сергия, оно отличается той силой покоя и достоинства, которая венчает состоявшуюся жизнь святого человека. Здесь спокойно подводится итог напряженным духовным исканиям и направляются последние распоряжения близким людям. Особенно важно подчеркнуть, что в завещании содержится настоятельная просьба о захоронении (или перезахоронении ее, если смерть настигнет за границей) непременно в Москве, в Марфо-Мариинской обители милосердия.

Великая княгиня просит не возлагать на ее могилу венков — лучше предназначенные для этого деньги передать в ее Обитель. Если все-таки венки будут, металлические она просит отдать в приюты, а серебряные — переплавить, обратить их в слитки, сделать из них ризы к иконам, церковные сосуды с указанием лиц и учреждений, возложивших эти венки[782].

Тяжелый, трудный путь из Алапаевска в Иерусалим в 1921 году был завершен. В Египте мощи встречала сестра Великой княгини Виктория. Встреча с покойной Эллой состоялась в греческом храме, куда на ночь были поставлены гробы. «Там были отец Серафим, монах, который ни разу не оставил их еще с Алапаевска… Было очень тихо и уединенно и спокойно в этой маленькой часовне, — пишет Виктория брату. — Только по одной свече горело у изголовья каждого гроба. Казалось таким странным — идти при лунном свете в этом отдаленном городе через пустые улицы, — идти и встретить все, что осталось от нашей дорогой Эллы…»[783].

Связывая хрупкий мир прошлого с ощущениями этой трагической ночи, Виктория в идеальном образе Эллы увидела не только бесконечно дорогого человека, но целый огромный мир ее души, наполненный вселенской отзывчивостью, мир святого человека, провидевшего свое будущее.

Благоговейная, почтительная тишина наполняла в ту ночь часовню, подтверждая абсолютное значение подвига страстотерпиц.

Великокняжеская чета явила собой новое измерение культуры. Своей жизнью и смертью они утверждали, что поиск истинного пути ради общего блага возможен повсюду. Они показали, что главная задача человека культуры — нести в себе Божественный свет и даровать его людям. Эта подлинность вынашивалась силой духа. Духовно расколотый человек всегда неудовлетворен. Внешние блага не утешают его, так как не достигнута гармония между верой, знанием и культурой. Расколотое сознание свидетельствует о болезни духа. Как мы стремились показать выше, великокняжеская чета постепенно становилась центром духовной жизни, которая упорядочивала бытие многих людей, помогала сконцентрировать их силу. Контраст света и тьмы так очевиден при доброжелательном взгляде на эту жизнь. И нет сомнения в том, что переход в инобытие стал для них радостной вестью, самым сильным аргументом в пользу состоявшегося искупления.

Апокалиптическая окраска жизни, постоянная осознанная память о смерти, вера в великую миссию русского народа создали незабываемые образы святых людей, которые, по слову о. Иоанна Восторгова, свидетельствовали о том чуде, «когда жизнь истинствует».

Послесловие

У каждого человека есть право на особое видение мира культуры прошлого и одновременно возрастающая с годами потребность во взыскательном отношении к формированию глубоких смысловых уровней освоения культурного наследия. Не случайно поэтому сегодня так актуально звучат два давних вопроса: «что наследовать?», «как наследовать?». Современного человека уже не удовлетворяют ответы на эти вопросы, построенные на компромиссе с капризной модой. Необходимо обращение к надежным критериям, способным стать своеобразным ключом к раскрытию сущности тех или иных явлений культуры прошлого.

Однако можем ли мы быть уверены в том, что, выбирая направление жизни, обращаясь к необъятным пластам культурного наследия, мы обладаем наилучшими критериями для этого? Но где же как не внутри духовной культуры возможно разыскать такие критерии, ориентированные на абсолютные ценности, которые можно и должно чтить всегда и повсюду, что бы ни случилось.

Можем ли мы обрести свое подлинное призвание, свои ценности-критерии, не совершая подвига памяти, то есть не становясь наследниками и продолжателями жизни наших авторитетов внутри духовной культуры?

Может ли каждый из нас состояться как личность, если мы не рождаемся духовно, если память не становится максимой нашего поведения?

Понимаем ли мы до конца, что бытие окружающего мира существенно зависит от того, сумеем ли мы разыскать и обрести в культурном наследии своих духовных родителей, принимаемых за совестно чтимые авторитеты?

Эти вопросы неотступно вставали перед автором при подготовке к печати рукописи, посвященной подвигу Великой княгини преподобномученицы Елисаветы Феодоровны.

Книга создается в надежде на то, что обращаясь к памяти этого уникального человека, среди множества разных ролевых обликов и привычных нам образов поведения, в делах серьезных и досужных, мы сможем догадаться и осмыслить, какова могла бы быть наша наиболее подлинная и достойная жизнь, ради которой стоило родиться на свет, никогда не сожалея об этом.

Благодарное отношение к прошлому, к дорогим именам, к старинному дому на Тверской или Ордынке, любимым тропикам в Нескучном саду, к дереву, склоненному над рекой в Ильинском, к стенам Ливадийского храма, стерегущим молитвы царского дома, к дивному храму в Дармштадте — все это путь к истокам культуры. Всматриваясь в причудливые изгибы давно умолкнувшей жизни, мы начинаем осознавать устойчивую тенденцию к росту «проницаемости» культурных эпох, ясно ощущать дефицит общения с культурой великокняжеской семьи, обретающей сегодня непреходящую ценность.

Самая, быть может, для кого-то горькая, но и самая реалистическая, самая трудная, но и самая необходимая, самая суровая, но одновременно простая истина состоит в том, что людям следует без колебаний отказаться от тех исчерпавших себя, хотя и живучих иллюзий, которые не соответствуют новой ситуации. Это сложно, подчас невыносимо сложно, но неотвратимо, поскольку без отказа от груза некоторых былых убеждений возникает риск отрыва от действительности, который может повести к трагическим последствиям.

Каждый непредубежденный человек видит, что Москва и Россия вплотную подошли к тому рубежу, когда установка на приоритет ценностей православной культуры становится требованием жизни, выработки своеобразного этического кодекса.

К счастью, в конце XX — начале XXI вв. люди опомнились от синдрома забвения многих великих людей. И в отношении к имени Великой княгини Елисаветы Феодоров-ны произошли существенные изменения. Можно говорить даже о подлинном духовном взрыве в оценках этого редкого бытия с его трагическим завершением.

Панорама жизни Великой княгини свидетельствовала о ее стремлении жить деятельно и духовно, очищая мир от равнодушия. Вся сила личности Елисаветы Феодоровны проявилась в том большом деле, которому была посвящена ее жизнь. Пустых промежутков времени у нее вовсе не было. А поэтому творчество жизни умножало первоначальные силы, венчая долгий путь борьбы за новый, наивысший этап ее развития.

В ряду событий, которые остались центральными, судьбоносными в жизни Великой княгини, нельзя не назвать 4 февраля 1905 года — день убийства мужа — Великого князя Сергея Александровича. Именно в эти дни вызревало понимание, что любой разрушительной ситуации, даже такой, как смерть любимого человека, можно противостоять только духовно, становясь великой и милосердной заступницей всех униженных и оскорбленных.

Идея преображения мира на самой высокой духовно-нравственной основе требовала созидания духовной среды, где возможна достойная жизнь единомышленников, готовых противостоять злу бескорыстием и любовью.

Обретая добрый круг общения, радость духовного союза с сестрами Марфо-Мариинской обители милосердия, Великая княгиня приступила к самому важному делу своей жизни. Каждый шаг в развитии обители свидетельствовал, что огромная работа в обществе, погруженном в беды и страдания, невозможна, немыслима без любви к человеку. Именно так направляла работу обители Елисавета Феодоровна в годы Первой мировой войны, в дни чрезвычайных ситуаций (голод, наводнения, пожары).

Особой страницей в этой жизни была культура благотворения, затронувшая все стороны бытия Великой княгини: помощь монастырям и храмам, приютам детей и инвалидов, учебным заведениям и больницам, музеям и творческим организациям, поддержка старых больных людей, от которых отказались родные и хозяева; организация лазаретов, мастерских в помощь фронту, экипирование санитарных поездов, отправляющихся в действующую армию; благотворительные издания книг, брошюр, плакатов, открыток; организация выставок и концертов, устройство новогодних елок для детей с раздачей подарков; подготовка ярмарок, гуляний, празднеств для крестьян с непременным одариванием приятными для них вещами; неизменная забота о похоронах близких людей, активное участие в создании Братского кладбища погибших героев и т.д.

Несмотря на трагические обстоятельства жизни, это была самая счастливая пора активного участия Великой княгини в милосердной помощи людям, в культурном и духовном обустройстве столицы.

Великая княгиня входила в круг тех выдающихся людей начала XX века, которые в области социального и духовного творчества были носителями национальной идеи в ее наиболее тонком и высоком воплощении. Императорский исторический музей, Московская Духовная Академия, Строгановское художественно-промышленное училище, Императорское Православное Палестинское общество, Московское археологическое общество, Музей изящных искусств, Синодальное училище, Московское музыкальное филармоническое общество и множество других организаций ощутили значительное влияние и поддержку Великой княгини.

Культура в лице ее персонифицированных носителей, таких как Великая княгиня Елисавета Феодоровна и Великий князь Сергей Александрович, своими способами боролась против сил, направленных на ее истребление. Поэтому целостное осмысление своеобразного завещания о культуре благотворения выдающихся представителей Дома Романовых — это не просто дань уважения их памяти, но и необходимая сторона самого бытия культуры.

Любовь к беднякам, открытие и опека лазаретов, забота о детях, создание кремлевского склада, многообразных благотворительных обществ, помощь монастырям и храмам, память о муже-мученике и почивших друзьях — все это и многое другое, что наполняло жизнь Великой княгини, позволило современникам называть ее «небочеловеком», Ангелом-Хранителем Москвы.

«Любовью преданных сердец
Плетется Вам златой венец»[784]–

таким образом губернский секретарь Иван Гончаров выразил всенародную веру и благодарность Великой княгине.

Изучение архивных материалов, дореволюционных публикаций, не искаженных более поздней цензурой, помогает понять, что для Елисаветы Феодоровны вся жизнь, все отношения, любая благотворительная деятельность, паломнические поездки и даже музыкальные вечера — это в первую очередь православное строительство. Неудивительно, что почти скульптурная завершенность и оформленность этой жизни во всем предполагала гармонию, лад, соответствие, соразмерность, смирение. Вопрос о бесконечных духовных ожиданиях и исканиях, который мучит многих в течение всей жизни, решался у Елисаветы Феодоровны в младенчестве, а затем в первые годы замужества, когда православное понимание духовного аристократизма становится незыблемым. Это первично, это ведет к духовному очищению и спасению души.

Действенная и молитвенная память о ближних и дальних, о русских, и нерусских, о верующих и неверующих, о православных и неправославных — такова максима поведения Великой княгини, преподобномученицы Елисаветы Феодоровны.

«Ты теперь на Святой Земле, — пишет королева Румынии Мария, — жертва мира, который слишком мрачен для твоего света; и вместе с тем одержана полная победа, ибо ничто не сможет заслонить память о тебе. Они смогли расправиться только с твоей земной красотой, но память о твоем обаянии, доброте, любви будет жить с нами всегда, подобно звезде в ночи»[785].

Великая княгиня жила и совершала свой подвиг памяти во имя будущих поколений России, которые ныне имеют шанс совершить свой подвиг памяти во имя нее.

И наши современники совершают этот подвиг. Развивается жизнь возрожденной Марфо-Мариинской обители. Умножаются научные и публицистические издания, посвященные этому удивительному бытию. В 2007 году состоялись уже девятые и десятые Свято-Елисаветинские чтения, посвященные памяти преподобномученицы Великой княгини Елисаветы Феодоровны, организуемые Паломническим центром Московского Патриархата, Марфо-Мариинской обителью милосердия и Государственной академией славянской культуры.

В России, Белоруссии, Украине создаются монастыри и храмы во имя преподобномученицы Елисаветы. Люди приносят цветы к подножию памятника святой Елисаветы в Марфо-Мариинской обители, созданного известным скульптором В.М.Клыковым; возносят усердные покаянные молитвы в женском монастыре Алапаевска, в часовне, построенной рядом с шахтой — местом убийства Великой праведницы.

Нет сомнения в том, что изучение жития такой личности, как Великая княгиня Елисавета Феодоровна, — это духовная опора для развития самосознания людей. Такое развитие пойдет тем интенсивнее, чем глубже будет осознаваться, что житие Великой княгини — это свое, родное, что это дорогая часть прошлого Отчизны.

В процессе самостоятельного изучения жизни преподобномученицы Великой княгини Елисаветы Феодоровны было бы целесообразно разделить этот процесс на несколько смысловых частей. Первым направлением самостоятельного поиска мог бы стать анализ основных истоков этого удивительного бытия. Второе направление может быть посвящено особенностям благотворительной деятельности Великой княгини. Третьим — изучение исторического центра Москвы и его главных памятников, с которыми была связана жизнь Великой княгини. Четвертое может быть направлено на исследование вопросов духовного учительства в бытии Елисаветы Феодоровны, ее отношения к паломническим путешествиям. Пятое — могло бы коснуться изучения особенностей художественного и музыкального творчества Великой княгини. Но это лишь примеры возможного исследования богатой и поучительной жизни величайшей подвижницы XX века.

Жизнь в златоглавой Москве отвечала изысканному вкусу Великой княгини, сформированному по критериям эстетики высшего порядка. Эта жизнь органично вписалась в сложный виток развития национального самосознания первой четверти XX века. В ней отразилась та мера личностного совершенства, которая является особой наградой обществу на любом отрезке исторического времени.

Примечания

[1] ГАРФ.Ф. 601. Оп. 1. Д. 1254.

[2] Там же.

[3] Там же.

[4] Там же.

[5] Diers M. Hildegard von Bingen. Miinchen, 1998. S. 19, 21.

[6] Horst E. Hildegard von Bingen. Die Biographic Munchen, 2003. S. 18.

[7] Там же. S. 13.

[8] Там же. S. 17, 19,20-21.

[9] Там же. S. 97, 95.

[10] Diers M. Hildegard von Bingen… S. 24.

[11] Цит. по: Horst E. Hildegard von Bingen… S. 20

[12] Там же. S. 20.

[13] Там же. S. 29.

[14] Там же. S. 36.

[15] Там же. S. 36.

[16] Цит. по: Horst E. Hildegard von Bingen, Die Biographie. S. 89.

[17] Там же. S. 99.

[18] Там же. S. 90.

[19] Там же. С. 76.

[20] Там же. S. 134.

[21] Там же. S. 135.

[22] Там же. S. 138.

[23] Там же. S. 139, 140.

[24] Там же. S. 77.

[25] Там же. S. 80.

[26] Там же. S. 81.

[27] Там же. S. 84.

[28] Diers M. Hildegard von Bingen… S. 50.

[29] Там же.

[30] Horst E. Hildegard von Bingen… S. 222, 223.

[31] Die HI. Elisabeth von Thuringen. Regensburg, 2003. S. 2.

[32] Там же. S. 8..

[33] Triese M. F.ine Heilige in Thiiringen: Elisabeth. Erfurt, 2000. S. 13.

[34] Die HI. Elisabeth von Thuringen. Regensburg, 2003. S. 15.

[35] Там же. S. 16.

[36] Там же.

[37] Там же. S. 19.

[38] Triese M. Eine Heilige in Ihuringen: Elisabeth. Erfurt, 2000. S. 36.

[39] Там же. S. 41.

[40] Die HI. Elisabeth von Thuringen. Regensburg, 2003. S. 21.

[41] Triese M. Eine Heilige in Thuringen: Elisabeth. Erfurt, 2000. S. 45-46.

[42] Die HI. Elisabeth von Thuringen… S. 24.

[43] Пастернак Б. Охранная грамота. Шопен // Современник. 1989.

[44] Там же.

[45] Alice Grossherzogin von Hessen und bei Rhein Prinzessin von Grossbritannien und Irland. Mittheilungen aus Ihren Leben und aus Ihren Bnefen. Zweite Auflage. Darmstadt, 1883. S. 415-416.

[46] Мак-Карти. История нашего времени от вступления на престол Королевы Виктории до Берлинского конгресса с 1837 по 1878 г. Кронштадт, 1881. Т. I. С. 79.

[47] Цит. по: Указ. соч. С. 80.

[48] Там же.

[49] Там же. С. 85-86.

[50] Alice Grossherzogin von Hessen und bei Rhein … Darmstadt, 1883. S.67.

[51] Noel G. Princess Alice. Queen Victoria’s forgotten daughter, l.d, 1974. P. 194.

[52] Alice Grossherzogin von Hessen und bei Rhein … S. 99.

[53] Там же. S. 106.

[54] Там же. S. 158.

[55] Там же. S. 108.

[56] Архив Дармштадта земли Гессен. Фонд: Д 24, Nr:/2/l.

[57] Alice Grossherzogin von Hessen und bei Rhein … S. 158, 184, 31.

[58] Там же. S. 203.

[59] Olsoufieff A. The Grand Duchess Elisabeth Feodorovna of Russia. P. 3-4.

[60] Noel G. Princess Alice… С 196.

[61] Alice Grossherzogin von Hessen und bei Rhein… S. 99.

[62] Там же. S. 257.

[63] Noel G. Princess Alice… P. 202.

[64] Там же.

[65] Цит. по: Маерова В. Елизавета Федоровна. Биография. М., 2001. С. 27.

[66] Alice Grossherzogm von Hessen und bei Rhein… S. 418.

[67]‘NoelC;. Princess Alice… P. 201.

[68] Там же. Р. 202.

[69] The Darmstadt Museum. Brussels, 1996

[70] Alice Grossherzogin von Hessen und bei Rhein… S. 355.

[71] Маерова В. Указ. соч. С. 32.

[72] Там же. С. 37.

[73] Alice Grossherzogin von Hessen und bei Rhein… S. 355.

[74] Там же. S. 367.

[75] Там же. S. 82.

[76] Noel G. Princess Alice… P. 205.

[77] Pf. Dr. Sell. Zum Gedachtniss der Huchstselingen Grossherzogin Alice von Hessen. Darmstadt, 1878. S. 11, 8-9 — Архив Дармштадта земли Гессен. L/475/1.

[78] Там же. S. 13.

[79] Там же.

[80] Alice Grossherzogin von Hessen und bei Rhein… S. 407, 408.

[81] Там же.

[82] Там же. S. 3-4.

[83] Там же.

[84] Noel G. Указ. соч. Р. 200.

[85] Alice Grossherzogin von Hessen und bei Rhein… S. 416.

[86] Там же.

[87] Там же. S. 417.

[88] Там же. S. 420.

[89] Pf. Dr. Sell. Zum Geduchtniss… S. 17.

[90] Там же. S. 18.

[91]ГАРФ. Ф. 648. Оп. 1. Ед. хр. 18. С. 592.

[92] Цит. по: Великий князь Сергей Александрович Романов. Биографические материалы. Книга первая. 1857— 1877. М„ 2006. С. 257

[93] ГАРФ. Ф. 648. Оп. 1. Ед. хр. № 18. С. 604.

[94]Там же. С. 607.

[95] Федорченко В. Императорский дом. Выдающиеся сановники. В двух томах. М., 2000. Т. I. С. 253..

[96] Три века Санкт-Петербурга. Т. I. С. 668.

[97] ГАРФ. Ф. 648. Оп. 1. Ед. хр. 18. С. 695.

[98] Там же. С. 699..

[99] Там же. С. 665.

[100] Там же. С. 668

[101] Там же. С. 674

[102] Таганцев Н.С. Пережитое. Второй выпуск. Петербург, 1919. С. 5-6..

[103] Там же. С. 8..

[104] Там же. С. 11

[105]Там же..

[106] Проблемы истории архитектуры. СПб., 1998. С. 59..

[107]. Там же. С. 63.

[108] ГАРФ. Ф. 648. Оп. 1. Ед. хр. 18. С. 920..

[109] Тамже. С. 810-811

[110] Там же. С. 836..

[111] Там же. С. 859..

[112] Храм Пресвятой Богородицы в Нижней Ореанде. Симферополь, 2002. С. 10.

[113] Верная Богу, Царю и Отечеству. СПб., 2005. С. 42-43..

[114]Русский архив. 1911. № 12. С. 567-568.

[115]Там же. С. 568.

[116] Там же. С. 575-579.

[117] Там же. С. 582-583

[118] Там же..

[119]‘Там же. С. 616..

[120]Каратыгин П.П. Императрица Мария Александровна. 1824-1880. СПб., 1881. С. 7..

[121] Там же. С. 11..

[122] Там же. С. 24-28..

[123]Пономарев В.В. Кончина и погребение в Возе Почившей Государыни Императрицы Марии Александровны, великой матери Русской земли. М., 1880. С. 23.

[124] Там же. С. 24

[125] Там же..

[126]Фриндман Э.Е. Монумент Марии, или о Бозе почившей Государыне Императрице, матери сирот и родительнице вдов Марии Александровне. Вильно, 1881. С. 9, 25

[127] Там же. С. 25, 35..

[128] ГАРФ. Ф. 648. Оп. 1. Ед. хр. № 19. С. 2549

[129] Там же. С. 2557.

[130]Там же. С. 2594.

[131] Там же. С. 2608.

[132]Там же. С. 2613.

[133]Там же. С. 2616..

[134] ссылка пустая

[135] Там же. С. 2619

[136] Там же. С. 2622..

[137] Там же. С. 2624

[138] Цит. по: Федорченко В. Императорский дом. Выдающиеся сановники. В 2-х тт. М, 2000. Т. I. С. 448

[139] Цит. по: Никольский А.Д. Некоторые обстоятельства бракосочетания Великого князя Сергия Александровича и Великой княгини Елисаветы Феодоровны (по материалам музея Мураново) // Отблеск Нетварного Света. Материалы VI юбилейных Свято-Елизаветинских чтений. Отв. ред. И.К. Кучмаева М., 2005. С. 41.

[140] Там же..

[141] ГАРФ. Ф. 648. Оп. 1. Ед. хр. № 19. С. 2630.

[142] Там же. С. 2634..

[143] Там же. С. 2637..

[144] Коеhlег L. Saint Elisabeth. The New Martyr. NY., 1988. P. 16..

[145] PГИA. Ф. 554. Оп. 1.Д. 1.Л. 2..

[146]Историческая летопись. 1914. № 6. С. 694-695..

[147] Там же. С. 696-697

[148] Там же. С. 699-700.

[149] РГИА. Ф. 554. Оп. 1. Д.6. Л.3, 1.

[150] Olsoufieff A. H.J.H. The Grand Duchess Elisabeth Feodorovna of Russia. Ld, 1923. P. 4..

[151] Ильин И. Книга надежд и утешений. М., 2006. С. 24.

[152] Там же. С. 11.

[153] Лесков Н.С. Собр. соч. Т. 6. М„ 1957. С. 397.

[154] Три века Санкт-Петербурга. В трех томах. Книга вторая. СПб., 2003. С. 250.

[155] Там же. С. 248-251..

[156] Review inflight. 2004. Март..

[157] Пункт пропущен..

[158] Review inflight. 2004. Март..

[159] Цельядт М.П. Дворец Белосельских-Белозерских. СПб. 1996. С. 20, 26..

[160] Дьяченко Г. Из области таинственного. М, 1900. С. 112..

[161] Федорченко В. Императорский дом. Выдающиеся сановники. М., 2000. Т. I. С. 448; Три века Санкт-Петербурга. Т. II. С. 404

[162]РГИА. Ф. 554. ОП. 1 Д. 18. Л. 1-15

[163] Три века Санкт-Петербурга. С. 404

[164] Цит. по: Миллер П. Указ. соч. С. 41-42…

[165] Императорские резиденции в окрестностях Петербурга. СПб. 2003. С.86

[166] Там же. С. 149.

[167] Там же..

[168] РГИА. Ф. 554. On. I. Ед. хр. 11. Л. 34, 34 об. 35, 35об. 36

[169] Там же. Л. 37 об.

[170] Там же. Л. 50 об.

[171] Там же. Л. 72, 72 об.

[172] Там же. Л. 72 об,. 73

[173] Тамже. Л. 81 об. 82

[174] Там же. Л. 86 об.

[175] Там же. Л. 92, 92 об, 93

[176] Там же. Л. 93 об..

[177] Там же. Л. 131, 131 об..

[178] Там же. Л. 191.

[179] Там же. Л. 196 об.

[180] Там же. Л. 51..

[181] Там же. Л. 172, 173..

[182] Narodny J. Music at the court of the Czar // Musical America. 1912. 10. VIII..

[183] Там же.

[184] Там же.

[185] Там же.

[186] ЦИАМ. Ф. 16. Оп. 125. Ед. хр. 292. Л. 1..

[187] Там же. Л. 1,2, 2 об.

[188] Калужские губернские ведомости. 1891. № 51. С. 326..

[189] Там же. № 52. С. 334

[190] Материалы к житию преподобномученицы Великой княгини Елисаветы. Письма, дневники, воспоминания, документы. М., 1995. С. 71.

[191] Там же. С. 48

[192] ЦИАМ. Ф. 16. Оп.190. Ед. хр. 408. С. 2

[193] Константин Константинович (Великий Князь). Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма. М., 1998. С. 207.

[194] Царские и императорские дворцы. М., 1997. С. 213-214.

[195] Материалы к житию… С. 119, 120

[196] Государственный архив Дармштадта земли Гессен. Ф. Д 24. ед. хр. 35/9..

[197] Московские ведомости. 1903. 27 ноября. № 325. С. 3-4

[198] Там же. С. 4.

[199] Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1876 г. СПб., 1911. С. 400

[200] Новости дня. 1903. 21 марта. № 7107. С. 2

[201] Там же.

[202] Там же.

[203] Там же.

[204] Новости дня, 1903, 26 марта, № 7112. С. 2

[205] Заботами царской семьи. Фрагменты дневника Ивана Забелина / Публикация и комментарии Н.А. Каргополовой. С. 24-30

[206] Московские ведомости. 1902, 28 декабря. № 357. С. 3

[207] Там же.

[208] Новости дня. 1903. 3 февраля. № 7061. С. 2

[209] Московские ведомости. 1902. 23 декабря. № 353. С. 3

[210] Там же. 1903. 17 декабря. № 345. С. 4

[211] Русские ведомости. 1904. 31 декабря. № 362. С. 3

[212] Московский архив. М., 2000. С. 112-116

[213] Московские церковные ведомости. 1903. № 17. С. 221

[214] ЦИАМ. Ф. 203. On. 546. Ед. хр. 10. С. 1.

[215] Русская духовная музыка в документах и материалах. Т. I. M., 1998. С. 347

[216] Там же.

[217] Там же. С. 399-400

[218] Там же. С. 117

[219] Там же. С. 585, 594

[220] Там же.

[221] Московские ведомости. 1903. 30 ноября. № 328. С. 2-3.

[222] Немирович-Данченко В.И. Рождение театра. М. 1989. С. 118-119

[223] Там же. С. 119

[224] Там же. С. 121

[225] Там же. С. 122

[226] Теляковский В.А. Дневники директора Императорских театров. 1898-1901. М. 1998. С. 20

[227] Там же. С. 87

[228] Там же. С. 273

[229] Там же. С. 255

[230] Шаляпин Ф.И. Маска и душа. Мои сорок лет на театрах. М., 1989. С. 255

[231] Там же.

[232] Теляковский В.А. Указ. соч. С. 76, 584

[233] Там же. С. 429

[234] Там же. С. 460, 446

[235] Там же. С. 245

[236] Там же. С. 259

[237] Там же. С. 260

[238] Там же. С. 264

[239] Там же. С. 290

[240] Московский листок. 1896. № 187. С. 2

[241] Там же.

[242] Московские ведомости, 1904, 19 января, № 19. С. 2

[243] Там же.

[244] ЦИАМ, ф. 16, оп. 204, ед. хр. 139. Л. 1

[245] Там же. Л. 7, 10

[246] ЦИАМ, ф. 16, оп. 88, ед. хр. 188. Л. 1 об

[247] Там же. Л. 3.

[248] Там же. Л. 4

[249] РГИА, ф. 554, оп. 1, д. 6, 7, 9, 11, 12, 14, 18, 22, 28, 33

[250] Цит. по: Маерова В. Указ. соч. С. 151

[251] Маерова В. Указ. соч. С. 74..

[252] ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Ед. хр. № 24. С. 35.

[253] ГАРФ. Ф. 648. Оп. 1. Ед. хр. 150.

[254] Там же.

[255] Из записок высокопреосвященного Леонида, архиепископа Ярославского. 1866 г. Московские церковные ведомости. 1911.

[256] Marie, Queen of Roumania. The story of My Life. V. I. Ld, 1934. P. 76

[257] Там же. С. 79

[258] Там же.

[259] Там же. С. 93

[260] Там же. С. 93-94

[261] Там же. С. 94

[262] Там же.

[263] Мария Павловна. Мемуары. М., 2003. С. 7

[264] Там же. С. 8-9

[265] Там же. С. 9

[266] Там же. С. 172

[267] Там же. С. 134

[268] Там же. С. 123

[269] Там же. С. 173

[270] Там же. С. 10

[271] Там же. С. 19

[272] Там же. С. 25

[273] Там же. С. 23

[274] Там же. С. 47

[275] Мария Павловна. Мемуары. М., 2003. С. 19-20.

[276] Там же. С. 21

[277] Там же. С. 95

[278] Там же.

[279] РГАДА. Ф. 1290. Оп. 9. Ед. хр. 624.

[280] Там же. Ед. хр. 174. С. 2.

[281] Юсупов Ф. Мемуары. М, 1998. С. 85.

[282] Там же. С. 86.

[283] Там же.

[284] Гавриил Константинович (Великий князь). В мраморном дворце. СПб., 1993. С. 211

[285] ЦИАМ. Ф. 303. Оп. 2. Ед. хр. 255. С. 1-2, 2 об. 3-4.

[286] Мария Павловна. Мемуары. М., 2003. С. 22

[287] Давыдов В. Ильинское: Судьба подмосковной усадьбы // Московский журнал. 1991. № 12. С. 57

[288] Калужские губернские ведомости. 1898. № 80. С. 4

[289] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. I. M., 1997. С. 426

[290] Волков А.А. Около царской семьи. Париж, 1928. С. 21

[291] Там же.

[292] Marie, Queen of Roumania. The story of My Life. V. I. l.d, 1934. P. 214-215

[293] Мария Павловна. Мемуары. М., 2003. С. 39

[294] ГАРФ.Ф. 1115. On. 1.Уд.хр.№7.С. 1-11

[295] Греч А.Н. Венок усадьбам // Памятники Отечества. Вып. 32. М., 1994. С. 7

[296] Там же. С. 8

[297] ГАРФ. Ф. 1115. Оп. 1. Ед. хр. № 7. С. 2

[298] Седов Д.А. Один век из истории Звенигорода в фотографиях. М., 2004. С. 97-99

[299] Там же. С. 99

[300] Там же.

[301] ГАРФ. Ф. 1115. On. 1. Ед. хр. № 7. С. 4.

[302] ГАРФ. Ф. 1115. Оп. 1.Ед. хр. №59. С. 5

[303] ГАРФ. Ф. 1115. Оп. 1. Ед. хр. № 59. С. 7-8

[304] Тамже. Ед. хр. №31. С. 8

[305] Там же. С. 3

[306] Там же. С. 4

[307] Там же. С. 7

[308] Там же.

[309] ГАРФ. Ф. 660. Оп. 1. Ед. хр. № 24. С. 37

[310] Там же.

[311] Там же. С. 38-39

[312] Там же. С. 40

[313] Тамже. С. 42

[314] Там же. С. 44-45

[315] Там же.

[316] Там же.

[317] Там же.

[318] ЦИАМ. Ф. 184. Оп. 5. Д. 1255. С. 1 об., 2, 4 об

[319] Там же. С. 2 об

[320] Там же. С. 5 об

[321] Московские церковные ведомости. 1903. № 3. С. 397-398

[322] ЦИАМ. Ф. 203. Оп. 744. Ед. хр. № 2335. С. 6 об., 7 об., 9 об

[323] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. I. С. 236

[324] Московские епархиальные ведомости. 1907. № 39. С. 1223-1224

[325] ЦИАМ. Ф. ЗОЗ.Оп. 2. Ед. хр. № 255. С. 17 об. 18, 18 об

[326] Московские церковные ведомости. 1892. № 39. С. 532-533

[327] ЦИАМ. ф. 203. Оп. 209. Ед. хр. № 717. С. 1, 1 об

[328] Михаева Т.В. Страницы истории села Усово // Красногорье. 2004. № 8. С. 8, 12; Михаева Т.В., протоиерей Алексий Бабурин. Спасская церковь села Усово // Московский журнал. 2003. № 7. С. 38.

[329] Памятники Отечества. Мир русской усадьбы. 1992. № 25. М., 1992. С. 75

[330] Николай II и Великие князья. Л.-М., 1925. С. 52

[331] Там же. С. 53

[332] ЦИАМ. Ф. 114. Оп. 1.Ед. хр. 4. С. 1-5 об

[333]‘Там же. С. 13

[334] ЦИАМ. Ф. 114. Оп. 1, Ед. хр. 19. С. 64

[335] Там же. Ед. хр. 21. С. 22

[336] Там же. С. 49-49 об.

[337] Там же. С. 9

[338] Московские церковные ведомости. 1892. № 3. С. 358-359

[339] Исторический очерк развития благотворительной деятельности Елизаветинского общества в Москве и Московской губернии за 20 лет с 1892 по 1912 г. М., 1912. С. 6

[340] ЦИАМ. Ф. 114. Оп. 1.Ед.хр. 5. С. 5 об

[341] Исторический очерк… С. 6-7

[342] Исторический очерк… С. 14.

[343] РГАДА. Ф. 1290. Оп. 5. Ед. хр. 419. С. 1

[344] Отчет 10-летней деятельности Комитета Детских Очагов Елисаветинского Благотворительного Общества. М., 1913. С. 3, 4

[345] Там же. С. 5-6

[346] Там же. С. 7-8

[347] Там же. С. 11

[348] Там же. С. 12-14

[349] Там же. С. 15

[350] Краткий очерк благотворительной деятельности Елисаветинского Общества i Москве и Московской области. С. 2

[351] ЦИАМ.Ф. 114. Он. 1.Ед. хр. 161. С. 66 об. 67

[352] Там же. С. 66,67 об.

[353] Там же. С. 144, 144 об

[354] Там же. С. 188.

[355] Там же. С. 295

[356] Там же. С. 187

[357] ЦИАМ. Ф. 114. Оп. 1. Ед. хр. 161. С. 262 об

[358] Исторический очерк… С. 18-20

[359] ЦИАМ. Ф. 114. Оп. 2. Ед. хр. 132. С. 1 об. 2 об

[360] Краткий очерк благотворительной деятельности Елисаветинского Общества в Москве и Московской области. С. 8-9.

[361] Исторический обзор двадцатипятилетней деятельности состоящего под Августейшим Ее Императорского Высочества Великой Княгини Елисаветы Феодоровны покровительством Общества попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях в Москве. М., 1908. С. 1

[362] Там же. С. 23

[363] Там же. С. 25

[364] Там же.

[365] Там же. С. 33-38

[366] Там же. С. 43-46

[367] Там же.

[368] Там же. С. 48

[369] Там же. С. 51

[370] Там же. С. 58

[371] Там же. С. 59

[372] Там же. С. 61

[373] Там же. С. 76

[374] Московские епархиальные ведомости, 1892. № 16. С. 483-485

[375] См., например, «Детская помощь». 1893. №№ 1, 3, 8, 10, 12, 23, 24

[376] ЦИАМ.Ф. 16. Оп. 191. Ед. хр. 443

[377] ЦИАМ. Ф. 16. Оп. 197. Ед. хр. 45. Л. 10, 12, 16

[378] Государственный архив Дармштадта земли Гессен. Ф. Д 24. Ед. хр. 35/9

[379] ГАРФ. Ф. 648. Оп. 1. Ед. хр. 75

[380] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. I. M., 1977. С. 34-42

[381] Olsoufieff A. The Grand Duchess Elisabeth Feodorjvna of Russia. P. 5

[382] Мария Павловна. Указ. соч. С. 63-65.

[383] Там же. С. 95

[384] Там же. С. 64.

[385] Московские епархиальные ведомости. 1905. № 7-12

[386] Джунковский В.Ф. Воспоминания. М., 1977. Т. I. С. 43

[387] Слово. М„ 1905. С. 28

[388] ГАРФ. Ф. 656. Оп. 1. Ед. хр. 21. С. 4

[389] Там же.

[390] Там же. С. 5.

[391] Там же. С. 6

[392] Там же. С. 7

[393] Там же.

[394] Там же. С. 8

[395] Там же. С. 38

[396] Там же. С. 60

[397] Степанов М.П. Храм-усыпальница Великого Князя Сергея Александровича. М., 1909. С. 29

[398] Степанов Ф.П. Отчет о состоянии в 1910 г. подведомых прокурору Московской синодальной конторы учреждений. М., 1911. С. 41-48

[399] Калужские епархиальные ведомости. 1906. № 14. С. 513-514.

[400] Там же. С. 516

[401] Там же.

[402] Там же.

[403] Там же. С. 517-518

[404] Калуга в шести веках. Калуга, 1997. С. 212-213

[405] Калужские епархиальные ведомости. 1906. № 14. С. 521

[406] Там же.

[407] Историческая летопись. 1914. № 5. С. 590-591

[408] Там же. С 591

[409] Там же. С. 597

[410] Калужские губернские ведомости. 1911. № 108. С. 3

[411] Там же.

[412] Калуга Б шести веках. Калуга, 1997. С. 212-213

[413] Московские церковные ведомости. 1908. № 15-16. С. 388, 392

[414] Московские епархиальные ведомости. 1909. № 49. С. 849-850

[415] Цит. по: Московские церковные ведомости. 1909. № 15. С. 291

[416] Новь. 1909. № 19. С. 212.

[417] Московские церковные ведомости. 1909. № 15. С. 296

[418] Цит. по: Джунковский В.Ф. Воспоминания. С. 135

[419] Государственный архив г. Дармштадта земли Гессен. Ф. Д 24. Ед. хр. 5/9

[420] Там же.

[421] Countess A. Olsoufieff. The Grand Duchess… P. 4

[422] Там же. С. 4-5

[423] Отчет Склада Ее Императорского Высочества Великой княгини Елизаветы Федоровны в Москве по сбору пожертвований на помощь раненым и нуждающимся вследствие войны на Дальнем Востоке. М., 1907. Приложение № 3. С. 1-14

[424] Материалы к житию… С. 121

[425] OlsoufieffA. The Grand Duchess… P. 5.

[426] Московские ведомости. 1904. 6 апреля. № 94. С. 4.

[427] Русское слово. 1905 г. 22 ноября. № 308. С. 3.

[428] ГАРФ. Фонд 656. Ед. хр. 39. С. 1-2

[429] Там же. С. 3.

[430] Отчет Склада… С. 8

[431] Countess A. Olsoufieff. The Grand Duchess… P. 4

[432] Московские ведомости. 1904. 6 апреля. № 94. С. 4

[433] Московские церковные ведомости, 1900. № 31. С. 387

[434] Тамже, 1901. № 17. С. 218

[435] ГАЯО. Ф. 79. Он. 5. Д. 2725. Л. 47 об. 48

[436] Отчет Склада Ее Императорского Высочества… С. 9-10

[437] Московские церковные ведомости. 1892. № 30. С. 363

[438] ЦИАМ. Ф. 203. Оп. 478. Ед. хр. 3. С. 8

[439] Московский листок. Иллюстрированное прибавление. 1909. № 45. С. 7

[440] Countess Alexandra Olsoufieff A. The Grand Duchess… P.6

[441] Васильчикова В.В. С. 309-311

[442] Рукопись книги Е.Ф. Гордеевой (Малиновской). Из истории моих родных. М., 2001. С. 73

[443] Дудина Т.А., Никитина Т.Н. Каменное узорочье Москвы. М., 2006. С. 8-9

[444] Olsoufieff A. The Grand Duchess Elisabeth Feodorovna of Russia. LA, 1923. P. 7

[445] ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1254. Л. 48-55 об

[446] Olsoufieff А. Указ. соч. Р. 9

[447] Московские церковные ведомости. 1915. № 34. С. 505; № 42. С. 600-601

[448] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. I. С. 272

[449] Материалы к житию… С. 74.

[450] Голос Москвы. 1911. 27, 28 апреля.

[451] Там же. 14, 15 мая

[452] Там же. 2 октября

[453] Московские ведомости. 1913. 4 января

[454] Голос Москвы. 1913. 27 января

[455] Московские ведомости, 1913. 13 июня

[456] Голос Москвы. 1913. 13 августа

[457] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. I. С. 304-305.

[458] ЦИАМ. Ф. 457. Оп. 1. Ед. хр. 24. С. 20, 20 об. 30 об. 32, 61 — 64, 64 об

[459] Голос Москвы. 1911. 29 декабря. № 299. С. 4

[460] Московские церковные ведомости. 1916. № 18-19. С. 266

[461] Московские церковные ведомости. 1916. № 17. С. 226-230

[462] Московские церковные ведомости. 1914. № 42. С. 874-875; 1915. № 21. С. 338

[463] Там же. 1910. № 10. С. 208

[464] Богословский вестник. 1915. № 4. С. 885

[465] Цит. по: Нестеров М.В., Нестерова Н.М. Помнить себя — помнить всех… (из воспоминаний о Великой княгине Елисавете Феодоровне). Отв. ред. Кучмаева И.К. М., 2003. С. 11

[466] ЦИАМ. Ф. 203. Оп. 478. Ед. хр. 3. С. 2

[467] Там же. С. 3

[468] Там же. С. 4

[469] Нестеров М.В. Письма. Избранное. Л., 1988. С. 228

[470] Там же.

[471] Там же. С. 231

[472] Там же.

[473] Там же. С. 234

[474] Там же. С. 240

[475] Цит. по: Нестеров М.В., Нестерова Н.М. Помнить себя — помнить всех… М., 2003. С. 29

[476] Нестеров М.В. Письма. Избранное. Л., 1988. С. 247

[477] Цит. по: Нестеров М.В., Нестерова Н.М. Помнить себя — помнить всех… М., 2003. С. 48

[478] Там же. С. 68

[479] Там же. С. 70

[480] Все фрагменты воспоминаний М.В. и Н.М. Нестеровых цит. по: Нестеров М.В., Нестерова Н.М. Помнить себя — помнить всех… М., 2003. С. 29, 30, 44, 48, 66-68, 70, 76.

[481] Подробнее об убранстве Покровского храма и его освящении см.(сб.: «Память как максима поведения») р. И.К. Кучмаева. М., 2001. С. 10-18

[482] Материалы к житию… С. 59

[483]30 сентября 1910 года Елисавета Феодоровна была избрана почетным членом Московской Духовной Академии «во уважение к высокому служению Ее Императорского Высочества делу христианской любви и благотворительности и покровительству духовному просвещению, особенно на миссионерском поприще» (Журнал собраний Совета Московской Духовной Академии за 1910 год. Сергиев Посад. 1911. С.389-390)

[484] Московские церковные ведомости. 1912. № 17. С. 450-451

[485] Там же. С. 575-576.

[486] Там же. С. 541

[487] Бунин И. А. Жизнь Арсеньева. Роман. Рассказы. М,. 1987. С. 534-535

[488] Голос долга. 1915. № 7-9. С. 349

[489] Там же.

[490] Там же. С. 350

[491] Там же.

[492] Там же. С. 351

[493] Там же. С. 349

[494] Olsoufieff A. The Ground Duchess… P. 9

[495] Там же. Р. 13-14.

[496] Юсупов Ф. Мемуары. С. 109

[497] Там же. С. 110

[498] Козлов В.Ф. Марфо-Мариинская община сестер милосердия в 1920-е годы // Память как максима поведения. Отв. ред. И.К. Кучмаева. М., 2001

[499] ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1264. Л. 48-55 об

[500] ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1254.

[501] Там же. Л. 44-47 об

[502] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. I. С. 398, 400.

[503] ТГОМ. Каш Ф. КВФ. 141. Кашинский филиал Тверского государственного музея.

[504] Протоиерей Иоанн Попов. В Кашин и Полтаву. Владикавказ, 1909. С. 6

[505] ТГОМ. Каш Ф. КВФ. 141. С. 54. Кашинский филиал Тверского государственного музея. С. 56

[506] Протоиерей Иоанн Попов. В Кашин и Полтаву. С. 7

[507] Там же.

[508] ГТОМ. Каш Ф. КВФ. 141. Кашинский филиал Тверского государственного музея. С. 56

[509] Тверские епархиальные ведомости. 1909. № 23-24. С. 256

[510] Московский листок. 1909. № 135. С. 2

[511] Там же. № 134. С. 12.

[512] Тверские епархиальные ведомости. 1909. № 23-24. С. 258.

[513] Тверские епархиальные ведомости. 1909. № 25. С. 275-282

[514] Тверские епархиальные ведомости. 1909. № 20. С. 391

[515] ТГОМ. Каш Ф. КВЖ 1481

[516] Громов М.Н. Философская семантика образа святого Георгия // Святой Георгий Победоносец в истории и культуре. Сост. и отв. ред. И.К. Кучмаева, М.Н. Громов. М., 2000. С. 18

[517] Смолич И.К. Русское монашество. М., 1999. С. 434

[518] Там же. С. 434-435

[519] Тамбовские епархиальные ведомости. 1886. 1 ноября

[520] Там же.

[521] Там же.

[522] Там же.

[523] Земная жизнь Пресвятой Богородицы и описание чудотворных Ее икон. Ярославль, 1993. С. 222-223

[524] Пребывание Их Императорских Высочеств Великого князя Сергея Александровича и Великой княгини Елизаветы Федоровны в пределах Ярославской губернии. 2-6 июня 1892 г. Ярославль, 1892. С. 1.

[525] Там же. С. 20

[526] Там же. С. 25

[527] Там же. С. 26

[528] Там же. С. 32-33

[529] Там же. С. 35-36

[530] Там же. С. 70-71

[531] Словарь исторический о русских святых. М., 1990. С. 147

[532] Пребывание Их Императорских Высочеств Великого князя Сергея Александровича и Великой княгини Елизаветы Федоровны в пределах Ярославской губернии. 2-6 июня 1892 г. Ярославль, 1892. С. 98-99

[533] Там же. С. 102

[534] Там же. С. 104

[535] Мищенко А.К. Святые Елизавета и Сергий (пребывание в Орле). Орел, 2004. С 7

[536] Там же. С. 31

[537] Там же. С. 33

[538] Там же. С. 34

[539] Там же.

[540] Там же. С. 10

[541] Свято-Введенский женский монастырь Орловской епархии. Орел, 2004. С. 4

[542] Там же. С. 2

[543] Там же. С. 3-4

[544] Там же. С. 6

[545] Там же. С. 5-6

[546] Сказание о чудотворных иконах Богоматери и ее милостынях роду человеческому. Коломна, 1993. Т. 1. С. 399-400; Энциклопедия православной святости Авт.-сост. А.И. Рогов, А.Г. Парменов. М., 2003. Т. I. С. 69

[547] Мищенко А.К. Указ. соч. С. 10-11

[548] Волошун П.В., Ефимов А.Б. Покровительство Великой княгини Елисаветы Феодоровны Православной Уфимской Миссии // Петербург и Москва в жизни Великой. княгини Елисаветы Феодоровны. Отв. ред. И.К. Кучмаева. М., 2008

[549] Там же.

[550] Там же.

[551] ЦИАМ. Ф. 1786. Оп. 1. Ед. хр. 147. Л. 2, 2 об

[552] Там же. Л. 2 об

[553] Там же. Л. 3

[554] Там же. Л. 3 об.

[555] Там же. Л. 4

[556] Голос долга. (Пермь). 1912. № 8. С. 438-439

[557] Энциклопедия православной святости. Т. I. С. 64

[558] Энциклопедия православной святости. Т. I. С. 320-321

[559] Голос долга. Пермь. 1913. №2. С. 112

[560] Там же. С. 13

[561] Энциклопедия православной святости. Т. II. С. 63, 151

[562] Там же. С. 102-103

[563] Там же. Т. I. С. 273-277

[564] Голос долга. Пермь, 1912. № 6. С. 343

[565] Голос долга. Пермь, 1915. №3. С. 184-185

[566] Православные обители России. М., 1998. С. 119-123

[567] Голос долга… С. 188-189

[568] Там же. С. 192-193.

[569] Там же. С. 194

[570] Голос долга. Пермь, 1915. № 4. С. 237

[571]Там же. С. 238. В период ГУЛАГа в храме скита был устроен штрафной изолятор. А.И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» рассказывает об изуверском характере пыток в этом изоляторе: так называемые «жердочки», на которых заключенные должны были балансировать, не касаясь ногами земли и не засыпая; лестница, по ступеням которой смертников скатывали с этой высокой горы, привязав к бревну. У подножия Секирной горы проходили массовые расстрелы. У лестницы, ведущей на вершину горы, в 1992 году был воздвигнут деревянный крест в память о мучениках и жертвах Соловецкого лагеря

[572] Там же. С. 239

[573] Во времена ГУЛАГа храм братского кладбища был единственной действующей церковью Соловков до конца 1920-х годов. В 1939 году разрушен до основания. Православные обители России. С. 176— 177

[574] Голос долга … С. 243

[575] Цит. по: Смолич И.К. Русское монашество. М., 1999. С. 367-368

[576] Голос долга. Пермь, 1914. № 12. С. 759.

[577] Православные обители России. С. 328-329, 330-331, 334,343

[578] Русский паломник. 1914. № 29

[579] Там же.

[580] Зайцев Б.К. Река времени. От Афона до Оптиной. М., 2007. С. 458-486

[581] Там же. С. 490

[582] Голос долга. Пермь… 1914. № 8. С. 521-522.

[583] Энциклопедия православной святости. Т. II. С. 202-204

[584] Голос долга. Пермь… 1914. № 8. С. 530-532

[585] Там же. С. 533

[586] Там же. С. 534

[587] Там же. С. 536

[588] Голос долга. Пермь, 1914. №9. С. 611

[589] Там же. С. 613.

[590] Там же. С. 615

[591] Там же. С. 617

[592] Там же. 1914. № 10— 11. С. 708

[593] Там же. С. 710

[594] Там же. С. 711

[595] Великая княгиня Елизавета Федоровна в Верхотурье. Верхотурье, s.d., s.l. С. 4

[596] Там же.

[597] Там же. С. 6

[598] Россия. Романовы. Урал. Сб. материалов. Екатеринбург, 1993. С. 23

[599] Энциклопедия православной святости. Т. II. С. 157-159

[600] Голос долга. Пермь, 1915.№2.С. 114-115

[601] Там же. С. 115

[602]Вознесенский Е.П. Воспоминания о путешествиях высочайших особ благополучно царствующего Императорского Дома Романовых в пределах Костромской губернии в XVII, XVIII и текущем столетиях. Кострома, 1859. СП

[603] Там же: Приложение.

[604] ГАКО. Ф. 756. Оп. 1. Ед. хр. 266. Л. 199-200.

[605] Костромские епархиальные ведомости. 1916. №1. С. 202

[606] Там же.

[607] Там же. С. 202-203

[608] Там же. С. 203

[609] Материалы к житию… С. 69, 74-75, 77, 78

[610] Епископ Арсений (Жадановский). Воспоминания. М., 1995. С 80

[611] Там же. С. 94

[612] Старец Алексий Зосимовой Пустыни. Париж, 1989. С. 28

[613] Там же. С. 46

[614] Золотой святыни свет. М., 2006. С. 410

[615] Старец Алексий Зосимовой Пустыни. Париж, 1989. С. 61

[616] Четаерухин И., протоиерей, Четверухина Е. Преподобный Алексий, старец Смоленской Зосимовой пустыни. Свято-Троицкая Сергиева лавра, 2003. С. 89

[617] Материалы к житию… С. 27

[618] Цит. по: Миллер Л. Святая мученица Российская Великая княгиня Елизавета Федоровна. Франкфурт-на-Майне, 1988. С. 183

[619] Архимандрит Симеон (Холмогоров). Схиархимандрит Гавриил старец Спасо-Елеазаровой пустыни. СПб., 1996. С. 122-123, 133

[620] Там же. С. 142

[621] Там же.

[622] Цит. по: Архим. Симеон (Холмогоров). Един от древних. М., 2003. С. 470

[623] Великие русские старцы. М., 2001. С. 366, 370

[624] Там же. С. 472

[625] Там же. С. 473

[626] Там же. С. 475-476

[627] Краткое изложение организации скита приводится по воспоминаниям епископа Арсения (Жадановского).

[628] Епископ Арсений (Жадановский). Воспоминания. М., 1995. С. 143

[629] Там же. С. 38

[630] Там же. С. 39

[631] Цит. по: Материалы к житию… С. 38

[632] Материалы о житии о. Митрофана Сребрянского составлены на основе ряда интервью Н.Ф. и В.И. Борячек в 1998 и 1999 гг.

[633] Шереметев С. Князь Оболенский. М., 1905. С. 5-6

[634] Там же. С. 9

[635] Цит. по: Река времен. Книга истории и культуры. Кн. 2. М„ 1995. С. 100

[636] Там же. С. 107

[637] Там же. С. 124

[638] Там же. С. 125

[639] Там же. С. 116

[640] РГАДА. Ф. 1290. Оп. 9. Ед. хр. 105.

[641] РГАДА. Ф. 1290. Оп. 9. Ед. хр. 127. С. 1-2

[642] Юсупов Ф. Мемуары. С. 103

[643] Там же. С. 110.

[644] Там же.

[645] Там же. С. 111

[646] Там же.

[647] Там же. С. 138

[648] Там же. С. 145

[649] Там же.

[650] Там же. С. 236

[651] Там же. С. 105

[652] Там же.

[653] Там же. С. 106-107

[654] Щербатов С. Художник в ушедшей России. М. 2000. С. 355-356.

[655] Там же. С. 356-357

[656] Там же. С. 379-380

[657] Там же. С. 205

[658] Верная Богу, Царю и Отечеству. СПб. 2005. С. 18

[659] Там же. С. 26

[660] Васильчикова Т. Воспоминания

[661] Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. I. С. 351, 395

[662] Там же. С. 566, 615-616

[663] Тамже. С. 413-414

[664] Московские церковные ведомости. 1904. № 32. С. 354-355

[665] Там же. 1905. № 23. С. 256-257

[666] Достоевский Ф.М. Полное Собрание Сочинений. Т. 30. Ч. I. Л., 1988. С. 236

[667] Московские церковные ведомости. 1913. № 12. С. 242

[668] Там же. С. 243

[669] ЦИАМ.Ф. 113. Оп. 1.Ед. хр. 3. С. 108 об. 109

[670] Там же. С. 62 об

[671] Там же. С. 83 об, 84, 84 об

[672] Там же. С. 47

[673] Там же. Ед. хр. 161. С. 9, 19,45,56,79

[674] Там же. С. 3, 5

[675] Там же. Ед. хр. 3. С. 2

[676] Там же С. 83

[677] Там же. С. 9-10

[678] Там же. С. 4 об

[679] Там же. С. 31

[680] Голос Москвы. 1914. 14 декабря. № 288. С. 5

[681] Московские ведомости, 1915. № 23. 29 января. С. 5

[682] Там же. 31 января. № 25. С. 4

[683] Голос Москвы, 1915. 3 февраля. № 27. С. 5

[684] Московские ведомости. 1914. 2 октября. № 228. С. 4

[685] Там же.

[686] Там же. 1914 г. 28 ноября. № 276. С. 4

[687] Голос Москвы. 1914. 15 декабря. С. 2. Экстренное прибавление к № 288

[688] Московский архив. М., 2000. С. 488, 489

[689] Цит. по: Московский архив. М., 2000. С. 493

[690] ЦИАМ. Ф. 113. оп. 1. Ед. хр. 3. С. 92 об, 93

[691] Там же. С. 96 об

[692] Там же. С. 100 об

[693] Там же. С. 102

[694] Там же. Ед. хр. 139. С. 37, 40, 42, 42 об, 58, 59, 91, 92, 94

[695] Там же. Ед. хр. 3. С. 69 об

[696] Там же. С. 15 об

[697] Там же. С. 24

[698] Там же. Ед. хр. 3. С. 102 об

[699] Московские ведомости. 1916. 2 апреля. № 76. С. 4

[700] Там же. 28 мая. № 122. С. 3

[701] Там же.

[702] Там же.

[703] ЦИАМ. Ф. 113. Он. 1. Ед. хр. 3. С. 21 об, 22

[704] Там же. С. 9

[705] Там же. С. 6

[706] Там же. С. 88 об

[707] Там же. С. 108, 108 об

[708] Там же. С. 119 об

[709] Нестеров М.В. Письма. М„ 1988. С. 263

[710] ГАРФ. Ф. 686. Оп. 1. Ед. хр. 74. С. 418

[711] ЦИАМ. Ф. 113. Оп. 1. Ед. хр. 3. С. 93 об

[712] Там же. С. 16 об

[713] Там же. С. 136 об

[714] Московские церковные ведомости. 1914. № 40. С. 795-796

[715] Под благодатным небом. Сергиев Посад. 1914. С. 1

[716] Материалы к житию… С. 69

[717] ЦИАМ.Ф. 113. ОпЛ.Ед. хр. 3. С. 21

[718] Московские ведомости. 1915. № 83. С. 4

[719] Тамже. № 105. С. 4

[720] Там же. № 117. С. 3

[721] Там же. № 121. С. 3

[722] Там же.

[723] Там же. № 125. С. 3

[724] Там же. № 126. С. 4

[725] Там же. № 114. С. 3

[726] Там же. № 116. С. 3

[727] Там же. № 128. С. 3

[728] Там же. ,о 129. С. 4

[729] Там же..Мо 137. С. 3

[730] Там же. № 144. С. 3

[731] Там же. № 143. С. 3

[732] Там же. № 139. С. 4

[733] Там же.

[734] Московские ведомости. 1914. 28 марта

[735] Там же. 22 мая

[736] Там же. 8 августа

[737] Там же. 17 августа

[738] Там же. 26 августа

[739] Там же. 5 октября

[740] Там же. 16 октября

[741] Там же. 21 октября

[742] Там же. 20 ноября

[743] Там же. 9 декабря

[744] Там же. 1915. 18 февраля

[745] Там же. 17 июля

[746] Там же. 1916. 26 апреля

[747] Там же. 19 февраля

[748] ЦИАМ. Ф. 113. Оп. 1.Ед. хр. 2а. С. 7, 10,53,55,59

[749] Мария Павловна. Указ. соч. С. 268

[750] Die Russische Orthodoxe Kirche der HI. Maria Magdolena auf der Mathildenhohe in Darmstadt. Miinchen, 1997. S. 2

[751] Там же. S. 14

[752] Там же. S. 5, 7

[753] Там же. S. 11

[754] Там же. S. 13

[755] Там же. S. 5

[756] Там же. S. 9

[757] Там же. S. 3

[758] Там же. S. 17

[759] Джунковский В.Ф. Воспоминания. М., 1997. Т. I. С. 297

[760] Там же.

[761] Там же. С. 297-298

[762] Там же. Т. И. С. 329

[763] Marie. Grand Duchess. Education of a Princess. NY, 1931

[764] Скотт С. Романовы. Екатеринбург, 1993. С. 165

[765] Тамже. С. 162

[766] Достаточно обратиться к Дневнику Великого князя Сергея Александровича за любой год с той поры, как он и его супруга стали опекунами его малолетних племянников. См.: ГАРФ. Ф. 648

[767] Бернадотт Л. Оптические сны. Майнау, s.d. S. IV

[768] Там же.

[769] Цит. по: Калинина Н.Г. Летопись родного края. М., 2004. С. 32

[770] Жизнеописание Великого князя Сергея Александровича. ГАРФ. Ф. 648. Оп.1. Ед. хр. 19. С. 2176

[771] Ильин И.А. Христианская культура. С. 46

[772] Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1876 год. СПб., 1911. С. 133

[773] Там же. С. 49

[774] Там же. С. 349

[775] Там же. С. 49

[776] Там же. С. 51

[777] Федотов Г.П. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 58

[778] Там же. С. 237

[779] ГАРФ. Ф. 648. Оп. 1. Ед. хр. № 40

[780] Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1876 год. СПб., 1911. С. 416

[781] Цит. по: Миллер Л. Святая мученица Российская Великая княгиня Елизавета Федоровна. Полтава, 2004. С. 390

[782] Там же. С. 391

[783] Там же. С. 330

[784] ГАРФ, ф. 648, on. 1, ед. хр. 145

[785] Marie, Queen of Roumania. The story of My Life. P. 87-88

К оглавлению

Жанры и темы

Проза, Жизнеописания, Новомученики

Рекомендуем

Комментировать