Незаметная жизнь

(Запись рассказа о своей жизни) с 1927 до 1964 г.

От редакции

Когда скончался Евгений Алексеевич Карманов (20 сентября 1998 г.), “Альфа и Омега” опубликовала его некролог (см. № 4(18) за 1998 г. С. 10—13). Но некролог — жанр сковывающий, предопределенный заданными рамками. А жизнь Евгения Алексеевича при всем том, что сам он ее назвал “незаметной”, ни в какие рамки не укладывалась, — разве что в широчайшее русло русской истории ХХ века.

Тем, что мы получили для публикации автобиографические заметки Евгения Алексеевича, мы всецело обязаны его вдове Надежде Александровне, много потрудившейся ради того, чтобы подготовить для печати магнитофонные записи^[1]. Эти записи делались (отнюдь не для печати) во время последней болезни Евгения Алексеевича и не были доведены до конца. Помешала смерть. Нелишним будет сказать (тем более что это имеет прямое отношение к последующему), что у Кармановых никогда не было магнитофона и они долго стеснялись попросить его у кого-нибудь из знакомых.

Прежде чем предоставить читателю сам текст воспоминаний, хотелось бы сказать, что текст этот достаточно полно отражает основные свойства незаурядной личности автора. Прежде всего Евгений Алексеевич был бессребренником в самом прямом аскетическом смысле слова, — в такой степени, что те, кто знал его недостаточно близко, просто не могли понять, как этот человек не извлекает денежных доходов из своей совершенно невероятной эрудиции и при столь же невероятной работоспособности и постоянном стремлении оказывать профессиональную помощь. Но дело обстояло именно так: у него не было не только сбережений, но подчас и средств на текущую жизнь. Все появившиеся в доме деньги (отнюдь не “лишние”, а просто когда были) тратились на книги. Библиотека Евгения Алексеевича потрясала как количеством, так и подбором книг; здесь были редчайшие издания, и любой том свободно и радостно снимался с полки для вручения очередному жаждущему, — и не всякий жаждущий заботился о том, чтобы книгу вернуть, очевидно, простодушно считая, что у хозяина библиотеки они самозарождаются. А просто доброта и нестяжательность Евгения Алексеевича переходили все мыслимые в современном обществе границы, приближаясь к нравственной норме древних патериков.

Благодаря этому своему незаурядному свойству Евгений Алексеевич был и кормильцем страждущих. Многие ныне вполне благополучные люди должны с благодарностью вспоминать заказы на переводы, которые они получали от него в трудные годы, так что плата за эту работу, пусть и достаточно скромная, подчас служила главным источником существования семьи. Помню замечательный случай: молодая женщина, блестящий латинист и практически безработная, переводила по его заказу Тертуллиана. На ее вопрос о грядущей публикации Евгений Алексеевич грустно ответил, что это вряд ли возможно. “Но тогда зачем?!” — “А это наш долг перед потомством”. Книжная культура Церкви была всем для него; ею и ради нее он жил. И если попытаться определить род его занятий одним словом, то это будет древнее и почтенное слово книжник.

Блаженны были времена, когда из типографии появлялись один за другим первые номера “Альфы и Омеги”, и одной из составных частей этого блаженства были телефонные обсуждения с тогда уже тяжело больным Евгением Алексеевичем каждого вышедшего номера. Сколько полезного я узнавала! Сколько приятного он говорил, подчас растроганно чуть ли не до слез! С каким наслаждением мы перебирали вещи, никому практически не интересные: какие лучше ставить кавычки, как употреблять курсив, почему именно следует избегать по возможности жирного шрифта и закавыченных слов, не говоря уже о подчеркиваниях… Во времена прослушки наши разговоры сочли бы, наверное, самым изощренным и злокозненным кодом, потому что сколько же можно… а мы могли до тех пор, пока Евгений Алексеевич не уставал.