Карманов Е.А.
Незаметная жизнь

• Полный текст
• Незаметная жизнь
• (Запись рассказа о своей жизни) с 1927 до 1964 г.
• Примечания

Незаметная жизнь

(Запись рассказа о своей жизни) с 1927 до 1964 г.

От редак­ции

Когда скон­чался Евге­ний Алек­се­е­вич Кар­ма­нов (20 сен­тября 1998 г.), “Альфа и Омега” опуб­ли­ко­вала его некро­лог (см. № 4(18) за 1998 г. С. 10—13). Но некро­лог — жанр ско­вы­ва­ю­щий, пред­опре­де­лен­ный задан­ными рам­ками. А жизнь Евге­ния Алек­се­е­вича при всем том, что сам он ее назвал “неза­мет­ной”, ни в какие рамки не укла­ды­ва­лась, — разве что в широ­чай­шее русло рус­ской исто­рии ХХ века.

Тем, что мы полу­чили для пуб­ли­ка­ции авто­био­гра­фи­че­ские заметки Евге­ния Алек­се­е­вича, мы все­цело обя­заны его вдове Надежде Алек­сан­дровне, много потру­див­шейся ради того, чтобы под­го­то­вить для печати маг­ни­то­фон­ные записи[1]. Эти записи дела­лись (отнюдь не для печати) во время послед­ней болезни Евге­ния Алек­се­е­вича и не были дове­дены до конца. Поме­шала смерть. Нелиш­ним будет ска­зать (тем более что это имеет пря­мое отно­ше­ние к после­ду­ю­щему), что у Кар­ма­но­вых нико­гда не было маг­ни­то­фона и они долго стес­ня­лись попро­сить его у кого-нибудь из знакомых.

Прежде чем предо­ста­вить чита­телю сам текст вос­по­ми­на­ний, хоте­лось бы ска­зать, что текст этот доста­точно полно отра­жает основ­ные свой­ства неза­у­ряд­ной лич­но­сти автора. Прежде всего Евге­ний Алек­се­е­вич был бес­среб­рен­ни­ком в самом пря­мом аске­ти­че­ском смысле слова, — в такой сте­пени, что те, кто знал его недо­ста­точно близко, про­сто не могли понять, как этот чело­век не извле­кает денеж­ных дохо­дов из своей совер­шенно неве­ро­ят­ной эру­ди­ции и при столь же неве­ро­ят­ной рабо­то­спо­соб­но­сти и посто­ян­ном стрем­ле­нии ока­зы­вать про­фес­си­о­наль­ную помощь. Но дело обсто­яло именно так: у него не было не только сбе­ре­же­ний, но под­час и средств на теку­щую жизнь. Все появив­ши­еся в доме деньги (отнюдь не “лиш­ние”, а про­сто когда были) тра­ти­лись на книги. Биб­лио­тека Евге­ния Алек­се­е­вича потря­сала как коли­че­ством, так и под­бо­ром книг; здесь были ред­чай­шие изда­ния, и любой том сво­бодно и радостно сни­мался с полки для вру­че­ния оче­ред­ному жаж­ду­щему, — и не вся­кий жаж­ду­щий забо­тился о том, чтобы книгу вер­нуть, оче­видно, про­сто­душно счи­тая, что у хозя­ина биб­лио­теки они само­за­рож­да­ются. А про­сто доб­рота и нес­тя­жа­тель­ность Евге­ния Алек­се­е­вича пере­хо­дили все мыс­ли­мые в совре­мен­ном обще­стве гра­ницы, при­бли­жа­ясь к нрав­ствен­ной норме древ­них патериков.

Бла­го­даря этому сво­ему неза­у­ряд­ному свой­ству Евге­ний Алек­се­е­вич был и кор­миль­цем страж­ду­щих. Мно­гие ныне вполне бла­го­по­луч­ные люди должны с бла­го­дар­но­стью вспо­ми­нать заказы на пере­воды, кото­рые они полу­чали от него в труд­ные годы, так что плата за эту работу, пусть и доста­точно скром­ная, под­час слу­жила глав­ным источ­ни­ком суще­ство­ва­ния семьи. Помню заме­ча­тель­ный слу­чай: моло­дая жен­щина, бле­стя­щий лати­нист и прак­ти­че­ски без­ра­бот­ная, пере­во­дила по его заказу Тер­тул­ли­ана. На ее вопрос о гря­ду­щей пуб­ли­ка­ции Евге­ний Алек­се­е­вич грустно отве­тил, что это вряд ли воз­можно. “Но тогда зачем?!” — “А это наш долг перед потом­ством”. Книж­ная куль­тура Церкви была всем для него; ею и ради нее он жил. И если попы­таться опре­де­лить род его заня­тий одним сло­вом, то это будет древ­нее и почтен­ное слово книж­ник.

Бла­женны были вре­мена, когда из типо­гра­фии появ­ля­лись один за дру­гим пер­вые номера “Альфы и Омеги”, и одной из состав­ных частей этого бла­жен­ства были теле­фон­ные обсуж­де­ния с тогда уже тяжело боль­ным Евге­нием Алек­се­е­ви­чем каж­дого вышед­шего номера. Сколько полез­ного я узна­вала! Сколько при­ят­ного он гово­рил, под­час рас­тро­ганно чуть ли не до слез! С каким насла­жде­нием мы пере­би­рали вещи, никому прак­ти­че­ски не инте­рес­ные: какие лучше ста­вить кавычки, как упо­треб­лять кур­сив, почему именно сле­дует избе­гать по воз­мож­но­сти жир­ного шрифта и зака­вы­чен­ных слов, не говоря уже о под­чер­ки­ва­ниях… Во вре­мена про­слушки наши раз­го­воры сочли бы, навер­ное, самым изощ­рен­ным и зло­коз­нен­ным кодом, потому что сколько же можно… а мы могли до тех пор, пока Евге­ний Алек­се­е­вич не уставал.

И в этих для посто­рон­них ушей зануд­ных, а для нас крайне инте­рес­ных раз­го­во­рах про­яв­ля­лось дра­го­цен­ное свой­ство Евге­ния Алек­се­е­вича — его ни на что не похо­жая и ни с чем не срав­ни­мая мяг­кая иро­ния, кото­рая в первую оче­редь бывала обра­щена на него самого. Чита­тель озна­ко­мится с ней и, наде­емся, по досто­ин­ству оце­нит. Эта иро­ния сво­ими теп­лыми лучами осве­щает и согре­вает рас­сказ о, каза­лось бы, невы­но­си­мых муче­ниях, кото­рые при­шлось пре­тер­петь Евге­нию Алек­се­е­вичу в моло­дые годы, и пре­вра­щает их в мел­кие пре­хо­дя­щие непри­ят­но­сти, отча­сти даже комичные.

Вот такой чело­век — доб­рый, щед­рый, сми­рен­ный, очень обра­зо­ван­ный и чрез­вы­чайно тру­до­лю­би­вый, крайне нес­тя­жа­тель­ный и глу­боко бла­го­род­ный, все­гда пре­бы­ва­ю­щий в радо­сти о Гос­поде, прямо ска­жем, чело­век уни­каль­ный — назвал свои вос­по­ми­на­ния “Неза­мет­ная жизнь”. Мы пред­ла­гаем их чита­телю, в свою оче­редь, испол­няя свой долг, — как перед памя­тью почив­шего, так и перед рус­ской цер­ков­ной книжностью.

…Евге­ний Алек­се­е­вич пре­красно гово­рил: легко, складно, без обыч­ных для уст­ной речи сло­ве­чек типа вот и чего-то подоб­ного. У него был уди­ви­тель­ный темп речи: и вроде бы быстро гово­рит чело­век, и в то же время неспешно. И очень при­ят­ный тембр; голос доста­точно высо­кий и одно­вре­менно мяг­кий. Его излюб­лен­ные фразы и обо­роты в тек­сте сохра­нены со всей воз­мож­ной береж­но­стью, так что те, кто имел сча­стье с ним раз­го­ва­ри­вать, слы­шат голос в немых стро­ках. Для осталь­ных же мы сде­лали все, что могли.

* * *

В одной восточ­ной сказке рас­ска­зано было неким, при­нуж­ден­ным Шехе­ре­за­дой, о том, что он мог рас­ска­зать, и он начал гово­рить: Я родился на пять лет раньше сво­его отца… И еще что-то уди­ви­тель­ное и очень восточное.

У меня все было как у людей. Я родился гораздо позже сво­его отца, позже доста­точно вели­кой соци­а­ли­сти­че­ской рево­лю­ции на десять лет, но на три дня раньше, поэтому мой день рож­де­нья нико­гда в семье не справ­лялся отдельно. Его соеди­няли с празд­но­ва­нием вели­кой соци­а­ли­сти­че­ской рево­лю­ции. Почему я родился так поздно? Веро­ятно, я все-таки ждал, что из этого всего полу­чится. Когда стало совер­шенно ясно, что ничего хоро­шего не полу­чится и ждать больше нечего, я взял и родился. Я был шестой чело­век в своей семье, самый послед­ний. Папа мой был масте­ром музы­каль­ных инстру­мен­тов, хоро­ший мастер, само­учка, и он очень хотел почему-то, чтобы у него был наслед­ник его ремесла. Как все взрос­лые, как все дети, он тоже ошибся, ничего хоро­шего из этого не получилось.

У меня была мама — одна штука, папа — один штук, три сестры живых в свое время, еще одна сестра, кото­рая умерла в очень юном воз­расте, ребен­ком, и еще один брат, Вик­тор, кото­рый не хотел уми­рать, но ему дали при лече­нии лоша­ди­ную дозу какого-то лекар­ства, и он скон­чался. Чем меня лечили, я не помню, но как я родился, я четко помню.

Это было в пят­ницу, 4 ноября 1927 года по Рож­де­стве Хри­сто­вом, в три часа дня, в празд­ник Казан­ской Божией Матери, в городе Сверд­лов­ске. Город Сверд­ловск нахо­дится в два­дцати кило­мет­рах восточ­нее гео­гра­фи­че­ской гра­ницы между Азией и Евро­пой. Зна­чит, я азиат.

Когда я родился, я почему-то запла­кал. Навер­ное, я знал, что ничего доб­рого из моей жизни не полу­чится. Мама тоже пла­кала. Почему, я не знаю, она мне не гово­рила. Может быть, она тоже чув­ство­вала, не будучи про­ро­ком, что ничего из меня хоро­шего не полу­чится. Но это ничего, это прошло.

Через три месяца я устроил первую заба­стовку: я пере­стал пить мамино молоко. Тре­бо­вал ли я вме­сто него водку или нет, не помню, но отец очень рас­сер­дился и то ли соби­рался меня поко­ло­тить, то ли нашле­пал, но резуль­тата ника­кого. Я пере­стал пить мамино молоко. Чем меня тогда кор­мили, я не знаю. Позже меня кор­мили как самого малень­кого вкус­ными вещами — пря­ник или еще что-нибудь такое. Я поль­зо­вался боль­шой попу­ляр­но­стью у своих стар­ших сестер. Все ста­ра­лись утром уби­рать мою кро­вать, потому что обя­за­тельно под подуш­кой был нена­ча­тый или недо­еден­ный пря­ник. И вообще за мной уха­жи­вали, как могли, и по обы­чаям тех вре­мен мы выез­жали или ухо­дили за город. Меня, как импе­ра­тора, везли в отдель­ной коляске, и одна­жды сестры, ста­ра­ясь про­ка­тить меня, доста­вить мне удо­воль­ствие, до того рассо­ри­лись, что упу­стили коляску, а дорога шла под уклон, и я поехал совер­шенно само­сто­я­тельно. Чем это кон­чи­лось, не помню, но кажется, сест­рам попало.

Отец имел две про­фес­сии. Это было пре­красно для него, но для нас это было плохо, мы посто­янно пере­ез­жали с места на место. На родине своей я мало пожил, потом мы куда-то поехали, потом вер­ну­лись, про­дали дом; при каж­дом пере­езде куда-то что-то дева­лось. Так куда-то все заде­ва­лись мои игрушки, мои книжки во время этих бес­чис­лен­ных переездок.

Кроме Сверд­лов­ска, я жил одно время в Кур­ске. Время было очень хоро­шее, 1933‑й год. И на моих гла­зах и на памяти стар­ших сестер начался голод. Как рас­ска­зы­вают стар­шие, это нача­лось уди­ви­тельно быстро. Сна­чала все было и очень много. Отец рабо­тал в какой-то теат­раль­ной кино­вед­че­ской орга­ни­за­ции, даже сохра­ни­лись снимки, как он нас на раз­ные кино­се­ансы для обо­рвы­шей водил и устра­и­вал все это. Потом вдруг все исчезло. Настал голод, нача­лось воров­ство; у нас из под­вала тоже всю кар­тошку украли. Один раз отец заме­тил, что на нашей груше сидит чужой маль­чик, и при­ка­зал ему слезть, не кушать наши груши, потому что это тоже было пита­ние. На улицу я почти не выхо­дил, но слы­шал, что на улице стоят боль­шие оче­реди, и время от вре­мени кто-нибудь в этих оче­ре­дях падал мертвый.

Отец пере­шел на какую-то работу в сов­хоз или кол­хоз. Это было дале­ко­вато. Мы его частенько встре­чали. Он при­но­сил какую-нибудь пищу: то какую-то баночку меда, то еще что-нибудь к тому, к чему уже и добав­лять-то нечего было. Я помню, с каким аппе­ти­том мы чистили кар­тошку и эти помы­тые очистки (на Укра­ине корки назы­вают) в под­вале печи можно было под­жа­рить, и они очень вкусные.

Потом ко мне при­це­пи­лась какая-то болезнь, и около месяца я был на грани того и сего. Сни­лись кош­мары с какой-то опре­де­лен­ной, пуга­ю­щей тема­ти­кой. Что-то такое уве­ли­чи­ва­лось до бес­ко­неч­но­сти, было очень страшно, я про­сы­пался, потом засы­пал и опять сни­лось. Инте­ресно, что через какое-то время опять где-то звер­ски забо­лев, я видел те же самые сны. Видимо, в кино­про­кате у боль­ных выбор небольшой.

Потом мы ока­за­лись в Азово-Чер­но­мор­ском крае в Неза­ма­ев­ском зер­но­сов­хозе. Там отец был бух­гал­те­ром. Ездили мы потому, что отец то был бух­гал­те­ром, то рабо­тал по люби­мой спе­ци­аль­но­сти — по изго­тов­ле­нию музы­каль­ных инстру­мен­тов, что ему хоте­лось и где, как он мог устроиться.