VI. Поход к местечку Кобылке
Итак, мы снялись с лагеря при Бресте, и после напутственного молебна Господу Богу милосердому, — Богу русскому, пустились в путь по дороге к Варшаве — гнездо буйного республиканизма. Теперь мы шли обыкновенным образом, и днем; переходы были небольшие; продовольствие войск самое лучшее; его доставляли жиды-подрядчики. Мы шли, как говорится, припеваючи, но в совершенном порядке и во всей готовности к битве. Чем ближе подходили к Варшаве, тем менее заметно становилось в селениях жителей и доброе на них лице. Они трепетали и старались скрываться. Республиканцы описали нас лютыми зверями, людоедами (1).
Теперь доставили нам наше зимнее платье из Вагенбурга; нам стало теплее; и отец наш Александр Васильевич надел на себя тогда же свою суконную куртку. Ни одного дня не проходило, чтобы он не видался с своими чудо-богатырями, чтобы, проезжая мимо, не поприветствовал ратников своих добрым взглядом и своим ласковым словом; всякий раз хоть на минутку да подъезжал и что-нибудь да говорил. Раз, шибко подскакавши, осадил свою лошадь, и начал говорить с нашим ротным начальником-богатырем Харламовым. «А что, Федор, слышал ли ты? Наши близко! (Это разумел он о корпусах Дерфельдена и Ферзена.) И мы с ними — вперед!… Ура!… Ведь давным-давно пора! Помилуй Бог, пора! А полячки-то копаются, как кроты в земле… Ждут нас не дождутся». Взглянув на роту гренадер, тесно его окружавших, и куда уж весь почти полк сбежался, он продолжал: «Они сердиты на нас! Помилуй Бог, крепко сердиты! А мы не виноваты. Ведь правда, Миша Михайлович, Огонь Огневич?», — говорил он шедшему возле известному гренадеру. — «Э, Ваше сиятельство, отец наш Александр Васильевич! отвечал Огнев: есть старая пословица: сердит да не силен — козлу брат; пьян да глуп, так больше бьют. С помощью Божиею, да по приказу вашему, и на горах, и за высокими стенами, и за глубокими рвами, доконаем их. Неужели нам впервину, под начальством вашим, приказания ваши исполнять? — Закопайся они на сто сажень в землю, и там достанем: прикажите только, батюшка наш Александр Васильевич! Ей-Богу, лицом в грязь не ударим!» — «Правда истинная, Ваше сиятельство! постараемся!» вскрикнули все гренадеры. — «Хорошо, братцы! знатно! Помилуй Бог, хорошо! — Вы богатыри! Вы витязи! Вы русские!» сказал Александр Васильевич и шибко поскакал от нас. — Он был повсюду: и в передовых войсках (в авангарде), и в замке войск, (в арриергарде); все видел, и во всех вливал дух порядка, дух богатырства. — Чудны были дела его!… Неутомима деятельность!…
В рядах наших разнеслись слухи, что близехонько Варшавы, на этой стороне реки Вислы, пред м. Прагою, поляки строят сильные укрепления, с глубокими рвами, с высокими, крутыми валами, с палисадами и с волчьими пред ними ямами. — Видите ль, братцы? говорили наши седоусые ратники: поляки нас побаиваются. Начальники их строят им, как курам с цыплятами, защиту от орлов. Строй они себе, что хотят, а мы их доедем без прогонов, по-русски. Был бы жив да здоров наш отец родной Александр Васильевич! Ведь другого Измаила не выстроят! А крепость была важная, и, как сказывали наши начальники, третья в свете; да и строили-то ее безбожники французишки… Нас было хоть и мало, и гораздо менее против турецкого гарнизона, и было время зимнее, — да взяли же!… А это, должен быть курятник; раскидать его — не устать. Да пусть устроят они и другой Измаил! Что ж, не поработаем? не возьмем? — Пусть только он, наш батюшка Александр Васильевич, прикажет!… Вот и наши Дерфельденцы и Ферзенцы скоро придут к нам, и тогда зачем стало? Пойдем и окончим, лишь бы Бог благословил! Правое слово, с Божиею помощию, возьмем и в прах всех обратим! Отольются волку овечьи слезки!!… Этот говор ратников был общим разливом целого корпуса; он восходил из их души, из их сердца — полных силы, храбрости и надежды на отца Суворова. — О! как он умел тронуть струны души русского воина! И как гармонически отозвался их голос на слова бессмертного своего полководца!
Мы все еще шли прямо по большой дороге к Варшаве. Пред 16-м числом октября поворотили в сторону, и пошли проселочною дорогою. Близ местечка Кобылки соединился с нами корпус храбрых Ферзенцев. Здесь при Кобылке был корпус поляков, числом тысяч в пять-шесть. Они осмелились вступить в сражение с Суворовым, 15-го октября. Несколько минут стояли отлично, храбро сражаясь. Натиск наших был быстрый: их смяли, и они принуждены были бежать в лес, сзади их стоявший. Тогда Александр Васильевич приказал егерским корпусам и нашей бригаде выбить их из лесу, а коннице — путь из него отступления шибко занять. Приказано, и быстро исполнено. Поляки, не просившие пощады, храбро защищавшиеся, все пали (2). Может быть, сотни три-четыре человек их взято в плен, и то тяжко раненых. — После всего этого, корпус Дерфельдена соединился с нами, и мы остановились здесь (при м. Кобылке) приготовиться к последней кровавой битве.
Наш корпус стал в средине; по левую нашу сторону расположился корпус Ферзена, а по правую корпус Дерфельдена. Приказано из близстоявшего леса плести туры, вязать фашинник, делать небольшие лестницы, и приготавливать для плетня хворост и колья. Зашумели в лесу топоры, и закипела работа. Офицеры показывали нам делать все то в меру, и всякий из нас трудился с сердечною радостью.
Так было с вечера 15-го до вечера 21-го числа октября. Все было приготовлено к штурму: штыки и сабли уж были отточены, — на пагубу человека! Бедное человечество!… Оставалось идти и померить могучесть свою русскую с восторженною силою ляхов. Слышно было между нашими ратниками, что у поляков за их укреплениями стояло выше тридцати тысяч человек и сотня пушек; а у нас было, как тогда говорили, пехоты с артиллериею до двадцати трех тысяч, да конницы с казаками до шести с половиною тысяч; всего на всего — около тридцати тысяч, но более или несколько менее, — не помню.
Александр Васильевич часто разъезжал по стану воинов, и осматривал работы. Говорил всегда с нами, ратниками, хоть несколько слов — да говорил, и тем возбуждал в нас живое, кипучее желание поколотить поляков и успокоить народ польский, волнуемый сумасбродными республиканцами.
В течение этих дней, к Александру Васильевичу раза два приезжали из укрепленной Праги польские важные сановники, — а зачем — не только нам, ратникам, но и гг. офицерам не было известно. Эти приезжавшие видели наши силы, как говорится, в белок глаза, и нельзя не подумать, чтобы у них, при виде наших чудо-богатырей, не билось, не трепетало тоскливо сердце; но гордость, но самость, — это порождение ада, — уверяла их в их непобедимости.
Дополнения
(1) И точно: один старичок поляк, чиншовый шляхтич, которого привел в роту наш ротный начальник, при вопросе нашем, говорил с удивлением, осматривая нас: «Как же это?..Я вижу, вы такие же люди, как и мы; а нам паны наши говорили и писали, да ксензы в косцеле сказывали, что вы и на людей-то не походите; что все те войска, которых люди родом из Белоруссии, из Смоленщины и Малороссии, остались дома; а вы — из Московщины, да из Сибири, — и людей-то, а особливо детей, жаривши, едите. И потому на нас напал такой страх, что мы и дома свои побросали… Я, как старый и ни к чему уже не пригодный человек, отпустивши семейство в лес, остался дома и спрятался в гумне на скирде хлеба. Гляжу, — вот конные с копьями, один по одному (казаки), шибко влетели в село, рассыпались по всем дворам, оглядывали повсюду, скакали взад и вперед. Ну! подумал я: зажгут село! — Ничего не бывало. Они, оставив здесь несколько своих, поскакали шибко вперед. Затем явились конные в другой одежде; их было много; они тянулись густою толпою с пушками; песни их разливались, а трубы грохотали. Ужас обнимал меня, но прошли и те; и вот ваша пехота, видимо не видимо, шла густою тучею. Музыка, барабаны, песни и блеск от ружей, довели меня до высочайшего страха; я дрожал как в лихорадке. — Долго шли; наконец вдали уж никого не стало видно, и я украдкою вошел в свою избу. Гляжу, — Иезус Мария! — все цело! Все, все, и у всех во всем селе, все цело; даже вода, которую я поставил у ворот в кадке, и глечик (кувшинчик) не тронуты. — Теперь вижу, что я на старости лет одурел: словам наших панов, да рассказам ксензов поверил. Сбрехали наши паны! Неправду говорили ксензы!… Они нас бедных только дурачат да грабят, а за обиду да за разоренье суда нигде не найдешь» — При последних словах у старика полились из глаз слезы. Его обласкали, дали водки и накормили в артели. Богатырь наш ротный начальник велел поднести ему стаканчик виноградного вина, подарил что-то из денег, и говорил: «Слышь ты, друг старинушка! мы не за тем идем, чтоб вас грабить да жечь: нет! Боже нас помилуй от этого! мы идем за тем, чтобы поколотить порядком ваших панов одуревших и глупую шляхту, за то, что, на прошлой страстной неделе, они в Варшаве изменнически, ночью, вырезали наших безвинно, да и короля своего не слушают. Слышь ты, друг! не бойся нас, и другим скажи о том же. Теперь с Богом ступай себе домой!» — И велел гренадерам Огню-Огневу да Орлу-Голубцову проводить старика до родного его села, которое было не так-то далеко от нашего стана, и где был уже караул от корпуса по приказанию Александра Васильевича. — Вот какие были мы людоеды, звери!
Кстати, расскажу один случай дисциплины, бывшей у нас в высшей степени при Александре Васильевич. — Пред соединением с нашим корпусом корпусов Дерфельдена и Ферзена, Александр Васильевич, проезжая к ним, увидел, что человек пять, бывши — как говорится — на отлете от своего места, зашли в деревню, наделали буйством своим большую тревогу, и прибили многих. Конвой Александра Васильевича схватил негодяев. — Вилим Христофорович встретил Александра Васильевича за версту или более от корпуса, и Александр Васильевич, между разговоров, строго говорил ему: «Разбой!… Помилуй Бог! Вилим Христофорович, караул! — Солдат — не разбойник! Жителей не обижать! — Субординация! Дисциплина!» Видим Христофорович удивлялся; у него, как ему казалось, не было беспорядка: молчал, и только говорил: виноват! не доглядел! — И Александр Васильевич приказал вахмистру Тищенке передать Вилиму Христофоровичу известный свой катехизис, советуя ему, не медля, списав копии, раздать в полки, и чтобы во всякой роте и эскадроне был он читан, и правила в нем написанные все знали и точно исполняли. — После этого, по приезде к корпусу, Александр Васильевич осмотрел на походе богатырей Дерфельденцев; поговорил с ниши по-своему, и воины в высочайшей степени обрадовались, увидав отца своего Суворова. Многие полки были в Турецкую войну под начальством его, и все от души любили непобедимого; даже и те, которые его не видали, преданы были ему безгранично. — После отъезда Александра Васильевича (он ездил во все походы верхом на лошади, и незнаком был с экипажем), Василий Христофорович Дерфельден приказал остановиться корпусу, пехоте выстроиться в две шеренги, снять с ружей погонные ремни и ими виновные были прогнаны сквозь строй. — Все это рассказывал вахмистр Тищенко, Киевского конно-егерского полка, человек образованный. Он находился в бессменных ординарцах при Александре Васильевиче.
Как! сказали бы иностранцы; как! наказание без суда?… Да, мм. гг! без суда, по древнему нашему правилу: чем скорее награда или наказание, тем лучше. Точно так, мм. гг! — Эта аксиома давным-давно решена, и толковать о ней более не для чего. Ошибок не бывало. Мы, православные христиане, веровали в то, как в нечто священное.
После этого сражения, в течение двух-трех лет, мне в душе и в глазах представлялись между грудами падших ляхов три заколотые юноши-офицера. Они лежали почти рядышком с саблями в руках, и возле них ползал тяжко исколотый седой старик в домашней егерской одежде, при своем оружии. Он плакал, лаская их; по-видимому, он был их дядька, а они единоутробные. Мучительная штыковая смерть не обезобразила их, а румянец играл еще на их прекрасных лицах; но они почили уже смертным сном. — Вид этот мучил меня года два-три сряду; даже и теперь, в самых преклонных моих летах, приводя на память прошедшее, мне становится грустно, тоскливо. — Боже наш милосердый! Как война — этот бич блага народов, косит смертною косою и насильственно отправляет людей восторженных, но часто невинных, на тот свет!… Но верно там и лучше будет здешнего. Там не будет ни войны, ни интриг, ни честолюбий; не будет и философии буйной волтерианской; даже не будет философии туманной, темной, ведущей людей к глупостям, т. е. к самости, — Чего хотели поляки? Вольности? Равенства? — Но взгляните на вашу руку: равны ли пальцы на вашей ладони?…Нет равенства ни в чем! Овому талант, овому два, говорит наше св. писание; и еще: Несть власть, аще не от Бога! Пословица русская гласит: у семи нянек дитя без глаза. — И не лучше ли бы было гг. полякам слушаться своего законного короля?… Польша в прежней своей обширной раме существовала бы и теперь, подкрепляемая своими единоплеменниками — русскими; была бы сильна, могущественна; и тогда вместо древней новгородской пословицы: кто против Бога и великого Новгорода? можно бы было сказать, кто против Бога, и Славянского племени?… А сколько еще его существует в Европе!… И какая великая разлеглость земли, ими обитаемой… и под управлением чужеродным!…
Комментировать