Глава XII
Погребли его трое, он был их четвёртый друг,
Земля набилась ему и в глаза, и в рот;
А их путь лежал на восток, на север, на юг, —
Сильный должен сражаться, но слабого гибель ждёт.
Вспоминали трое о том, как четвёртый пал, —
Сильный должен сражаться, но слабого гибель ждёт.
«Мог бы с нами он быть и поныне, — каждый из них толковал, —
А солнце все светит, и ветер, крепчая, нам в лица бьёт».
«Баллада»
Нильгау разгневался на Торпенхау. Дику было приказано лечь в постель — слепые всегда вынуждены подчиняться зрячим, — но, едва возвратившись из Парка, Дик не уставал проклинать Торпенхау за то, что он жив, и род людской за то, что все живы и могут видеть, а сам он мёртв, как мертвы слепцы, которые только в тягость ближним. Торпенхау помянул некую миссис Гаммидж, и рассвирепевший Дик ушёл к себе в мастерскую, где снова принялся перебирать три нераспечатанных письма от Мейзи.
Нильгау, грузный, неодолимый и воинственный, остался у Торпенхау. Рядом сидел Беркут, Боевой Орёл Могучий, а между ними была расстелена большая карта, утыканная булавками с чёрными и белыми головками.
— Насчёт Балкан я ошибся, — сказал Нильгау, — но теперь уж ошибки быть не может. В Южном Судане нам придётся все повторить сызнова. Публике это, само собой, безразлично, но правительству отнюдь нет, оно сохраняет спокойствие и занято приготовлениями. Вы сами это знаете не хуже моего.
— Помню, как нас кляли, когда наши войска были отозваны от Омдурмана. Рано или поздно мы должны за это поплатиться. Но я никак не могу поехать, — сказал Торпенхау, указывая на отворённую дверь: ночь была нестерпимо жаркая. — Неужто вы способны меня осудить?
Беркут, покуривая трубку, промурлыкал, как откормленный кот:
— Никто и не подумает тебя осуждать. Ты на редкость великодушен и все прочее, но каждый — в том числе и ты, Торп, — обязан выполнить свой долг, когда речь идёт о деле. Я знаю, это может показаться жестоким, но Дик — погибший человек, песенка его спета, ему крышка, он gastados[6]опустошён, кончен, безнадёжен. Кое-какие деньги у него есть. С голоду он не умрёт, и ты не должен из-за него сворачивать с пути. Подумай о своей славе.
— Слава Дика была впятеро громче моей и вашей, вместе взятых.
— Только потому, что он подписывался без разбора под всеми своими работами. А теперь баста. Ты должен быть готов к походу. Можешь назначить любые ставки, ведь из нас троих ты самый талантливый.
— Перестаньте меня искушать. Покамест я остаюсь здесь и буду присматривать за Диком. Конечно, он опасен, как медведь, в которого всадили пулю, но, думается, ему приятно знать, что я с ним рядом.
Нильгау отпустил нелестное замечание по адресу слабодушных болванов, которые из жалости к подобным же болванам губят свою будущность. Торпенхау вскипел, не в силах сдержать гнева. Забота о Дике, требовавшая постоянного напряжения, лишила его выдержки.
— Возможен ещё и третий путь, — задумчиво произнёс Беркут. — Поразмысли над этим и воздержись от глупостей. Дик обладает — или, верней, обладал — крепким здоровьем, привлекательной внешностью и бойким нравом.
— Эге! — сказал Нильгау, не забывший того, что случилось в Каире. — Кажется, я начинаю понимать… Торп, мне очень жаль.
Торпенхау кивнул в знак прощения.
— Но вам было жаль гораздо больше, когда он отбил у вас красотку… Валяйте дальше, Беркут.
— В пустыне, глядя, как люди гибнут, я часто думал, что ежели б весть об этом мгновенно облетела свет и можно было бы примчаться, как на крыльях, у смертного одра каждого из обречённых оказалась бы женщина.
— И пришлось бы услышать чёртову пропасть самых неожиданных исповедей. Нет уж, спасибо, пускай лучше все остаётся как есть, — возразил Нильгау.
— Нет уж, давайте всерьёз поразмыслим, нужен ли сейчас Дику тот неумелый уход, который Торп может ему предоставить… Сам-то ты как полагаешь, Торп?
— Ясное дело, нет. Но как же быть?
— Выкладывай все начистоту перед Советом. Ведь мы же друзья Дика. А ты ему особенно близок.
— Но самое главное я подслушал, когда он был в беспамятстве.
— Тем больше у нас оснований этому верить. Я знал, что мы доберёмся до истинного смысла. Кто же она?
И тогда Торпенхау поведал обо всем в коротких и ясных словах, как подобает военному корреспонденту, который владеет искусством сжатого изложения. Его выслушали молча.
— Мыслимо ли, чтоб мужчина после стольких лет вновь возвратился к своей глупой детской влюблённости! — сказал Беркут. — Мыслимо ли такое, скажите на милость?
— Я излагаю только факты. Теперь он не говорит об этом ни слова, но когда думает, что я не смотрю на него, без конца перебирает те три письма, которые она ему прислала. Как же мне быть?
— Надо поговорить с ним, — сказал Нильгау.
— Ну да! И написать ей — а я, прошу заметить, не знаю даже её фамилии, — да умолять, чтоб она приехала и опекала его из жалости. Вы, Нильгау, когда-то сказали Дику, что вам его жаль. Помните, что за этим последовало? Так вот, ступайте к нему сами, уговорите во всем признаться и воззвать к этой самой Мейзи, кто бы она ни была. Я совершенно убеждён, что он всерьёз посягнёт на вашу жизнь: ведь с тех пор, как он ослеп, физических сил у него изрядно прибыло.
— Ясно как день, что у Торпенхау только один выход, — сказал Беркут. — Пускай едет в Витри-на-Марне, это по линии Безьер — Ланды, туда от Тургаса проложена одноколейная ветка. В семидесятом пруссаки раздолбали этот городок снарядами, потому что на холме, в тысяче восьмистах ярдах от местной церкви высился тополь. Там сейчас расквартирован кавалерийский эскадрон — во всяком случае, должен быть расквартирован. А где мастерская, о которой упоминал Торп, сказать не могу. Пускай сам разыскивает. Маршрут я указал. Торп правдиво объяснит этой девице, как обстоят дела, и она поспешит к Дику, «ничто, кроме её проклятого упрямства, не могло вынудить их расстаться».
— Их совместный доход составит четыреста двадцать фунтов годовых. Дик никогда не путал счёт, даже в бреду. Торп, у тебя нет ни малейшего повода отказаться от поездки, — сказал Нильгау.
Вид у Торпенхау был крайне растерянный.
— Но ведь это бессмысленно и невозможно. Не стану же я тащить её сюда за волосы.
— Наша работа — та самая, которую так щедро оплачивают, — в том и заключается, чтоб делать бессмысленное и невозможное — обычно безо всякой причины, лишь бы только угодить публике. А тут есть причина, и очень важная. Все прочее — вздор. До возвращения Торпенхау мы с Нильгау переберёмся сюда. В самое ближайшее время город наводнят оголтелые корреспонденты, и здесь будет их штаб-квартира. Вот и ещё причина спровадить Торпенхау. Поистине провидение помогает тому, кто помогает ближнему, и притом… — Беркут, который говорил уверенно и плавно, вдруг сбился на торопливый шёпот: — Не можем же мы допустить, чтоб Дик висел у тебя на шее, когда начнут драться. Это единственная возможность получить свободу, и Дик сам будет тебе благодарен.
— Будет — но от этого не легче! Конечно, я могу съездить и попытаться что-то сделать. Мне трудно себе представить, чтоб разумная женщина отказалась от Дика.
— Вот и внуши это его девице. Я своими глазами видел, как ты уломал злобную махдистскую ведьму и она щедрой рукой отсыпала тебе фиников. А то, что предстоит теперь, в десять раз легче. Так вот, к завтрашнему вечеру чтоб духу твоего не было, поскольку мы с Нильгау уже завладеем помещением. Приказ отдан. Изволь выполнять.
— Дик, — спросил Торпенхау на другое утро, — могу я как-нибудь тебе помочь?
— Нет! Отстань. Сколько раз тебе напоминать, что я слепой?
— Может, надо сходить, сбегать, раздобыть, принести чего-нибудь?
— Нет. Убирайся к черту, хватит скрипеть тут сапожищами.
— Бедный малый! — пробормотал Торпенхау. — Видно, в последнее время я засел у него в печёнках. Нужно, чтоб он слышал подле себя лёгкие женские шаги. — И продолжал громко: — Что ж, превосходно. Ежели ты такой самостоятельный, я уеду дней на пять. Простись же со мной. О тебе позаботится домоправитель, а мои комнаты займёт Беркут.
Дик сразу помрачнел.
— Но ты вернёшься хотя бы через неделю? Я знаю, что стал вспыльчив, но без тебя мне никак не обойтись.
— Разве? Вскоре ты будешь вынужден без меня обходиться и порадуешься избавлению.
Дик ощупью вернулся в кресло, недоумевая, что могут значить эти слова. Он вовсе не желал, чтоб за ним присматривал домоправитель, но и нежные заботы Торпенхау были ему в тягость. Он сам не знал, чего хочет. Тьма, его окружавшая, не рассеивалась, а нераспечатанные письма Мейзи вконец обветшали и истрепались, потому что он не выпускал их из рук. Он уже никогда в жизни не прочитает их своими глазами; но Мейзи могла бы написать ещё, и это принесло бы новое утешение. Нильгау сделал ему подарок — комок мягкого ярого воска для лепки. Он решил чем-нибудь занять Дика. Несколько минут Дик ощупывал и мял воск пальцами.
— Ну на что это похоже, в конце-то концов? — сказал он удручённо. — Возьмите назад. Вероятно, то обострённое осязание, которое дано слепым, я обрету в лучшем случае лет через пять — десять. Кстати, вы не знаете, куда это уехал Торп?
Нильгау ответил, что не знает.
— Но мы поживём у него, покуда он не вернётся. Может, тебе нужна наша помощь?
— Сделайте милость, оставьте меня. Только не сочтите это неблагодарностью: просто мне лучше, когда я один.
Нильгау тихонько фыркнул, а Дик вновь предался унылым раздумьям и сетованиям на свою судьбу. Он давно уже забыл о своих работах, сделанных в прошлом, и само желание работать его покинуло. Он испытывал к себе бесконечную жалость и находил в своей тихой скорби единственное утешение. Но телом и душой он стремился к Мейзи — только к Мейзи, которая одна могла бы его понять. Правда, разумом он сознавал, что Мейзи, поглощённая собственной работой, останется к нему безразличной. Жизненный опыт подсказывал, что женщины бросают того, кто остался без денег, и когда человек упал, другие топчут его немилосердно.
— Но все же, — возразил Дик самому себе, — она по крайней мере могла бы использовать меня, как я когда-то использовал Бина, — хоть для этих этюдов. Мне ведь не нужно ничего, только бы снова быть с ней рядом, пускай бы даже я при этом знал, что за ней волочится кто-то другой. Бр-р! Я жалок, как побитый пёс.
На лестнице чей-то голос затянул весёлую песенку:
Когда мы решим уехать, уехать, уехать в дальнюю даль,
Возопят кредиторы, возропщут, заплачут навзрыд,
Пронюхав о том, что покинем мы в будущий вторник свой дом
И из Англии в Индию плаванье нам предстоит.
Потом послышались тяжёлые, уверенные шаги, дверь Торпенхау со стуком распахнулась, там яростно спорили, и кто-то заорал во все горло:
— Во, взирайти, мои молодчики, мио раздобыло фляго нуово патенто фирмо, высоко сорто — каково? Само через себя сразу открыто, когда надо.
Дик вскочил. Он сразу узнал знакомый голос. «Это Кассаветти вернулся с континента. Теперь я знаю, что побудило Торпа уехать. Где-то уже дерутся, а я… я никому не нужен!»
Нильгау тщетно требовал тишины.
— Это он ради меня старается, — сказал Дик с горечью. — Птички собираются улетать и не хотят, чтоб я об этом проведал. Я слышу голоса Мортена из Сэзерленда и Маккея. Там у них целое сборище, добрая половина лондонских военных корреспондентов, а я… я никому не нужен.
Спотыкаясь, он побрёл через лестничную площадку и ввалился в квартиру Торпенхау. Сразу же он понял, что там полным-полно людей.
— Где дерутся? — спросил он. — Неужто наконец на Балканах? Тогда почему никто мне об этом не сказал?
— Мы полагали, что тебе это не интересно, — ответил Нильгау в замешательстве. — А воевать будут в Судане, дело известное.
— Вот счастливцы! Позвольте, я посижу здесь и послушаю ваши разговоры. Валяйте без стеснения, я не стану вас смущать, как череп на пиру… Кассаветти, ты где? Я слышу, ты насилуешь английский язык по-прежнему.
Дика усадили в кресло. Он услышал, как зашелестели военные карты, и разговор возобновился, пленяя его воображение. Все говорили разом, толкуя о цензуре, о железнодорожных линиях, о перевозочных средствах, о снабжении питьевой водой, о стратегических способностях генералов — и все это в таких выражениях, от которых доверчивые читатели пришли бы в ужас, — вызывающе, самоуверенно, презрительно, с громовым хохотом. Все ликовали, уверенные, что война в Судане вот-вот разразится. Так утверждал Нильгау, и следовало быть начеку. Беркут уже успел послать в Каир телеграмму, требуя лошадей; Кассаветти умудрился выкрасть заведомо ложный список колонн, которым якобы в самые ближайшие дни будет отдан приказ выступить, и громко прочитал этот список, прерываемый издевательскими выкриками, а потом Беркут представил Дику какого-то никому не известного художника, которого Центрально-южное агентство намеревалось послать в район военных действий.
— Это его боевое крещение, — сказал Беркут. — Посоветуй ему что-нибудь полезное — к примеру, как ездить верхом на верблюдах.
— Ох уж эти верблюды! — возопил Кассаветти. — Не миновать мне снова выучать садить себя в седло, а я себя избаловал. Во, мои молодчики, я через истинно знаю все военно плано. Первиссимо выступят Аргалширо-Сэзэрлендски королевски карабинери. Так говорил верный людо.
Взрыв хохота заглушил его слова.
— Сядь и нишкни, — сказал Нильгау. — Даже в военном министерстве ещё нет списков.
— А будут ли брошены части на Суакин? — спросил кто-то.
Тут галдёж усилился, возгласы перемешались, и можно было расслышать лишь обрывки фраз:
— Много ли египетских войск отправят туда?
— Помогай Бог феллахам!..
— Через Пламстерские болота проходит железная дорога, там движение налажено.
— Теперь наконец-то проложат линию от Суакина до Берберы…
— Канадские лодочники слишком уж робеют…
— Я предпочту иметь на борту полупьяного черномазого лоцмана…
— А кто командует колонной, которая двинется напрямик через пустыню?..
— Нет, скалу в излучине у Гизы до сих пор так и не взорвали. Придётся опять волоком…
— Скажите мне, наконец, прибудет ли подкрепление из Индии, не то я всем головы проломлю…
— Карту, карту не разорвите…
— Говорю вам, эта война затевается с целью оккупации, чтоб не было больше помех для южноафриканских кампаний.
— В тех краях чуть ли не каждый колодец кишит волосатой глистой…
Тут Нильгау, отчаявшись утихомирить крикунов, взревел, как пароходный гудок в тумане, и грохнул обоими кулаками о стол.
— Но где же все-таки Торпенхау? — спросил Дик, спеша воспользоваться тишиной.
— Торп куда-то запропал. Небось влюбился без памяти, — ответил Нильгау.
— Но он сказал, что останется здесь, — прибавил Беркут.
— Да неужто? — вскричал Дик и выругался. — Ну, нет. Я сильно сдал за последнее время, но ежели вы с Нильгау крепко его подержите, я сам этим займусь и вышибу из него дурь. Останется здесь, скажите на милость. Да вы все ему в подмётки не годитесь. Под Омдурманом предстоит серьёзное дело. Теперь уж мы не отступим. Но я забыл о своём несчастье. Как хотелось бы мне поехать с вами.
— Нам тоже хотелось бы этого, Дикки, — сказал Беркут.
— А мне в особенности, — подхватил художник, нанятый Центрально-южным агентством. — Но позвольте спросить…
— Я могу посоветовать вам только одно, — перебил его Дик, направляясь к двери. — Ежели в рукопашном бою кто-нибудь полоснёт вас саблей по голове, не обороняйтесь. Пускай зарубит насмерть. Это будет самый лучший исход. Благодарю за радушный приём.
— У Дика отважная душа, — сказал Нильгау через час, когда все, кроме Беркута, разошлись.
— Призыв боевой трубы — святое дело. Ты видел, как он весь встрепенулся? Вот бедняга! Пойдём, надо его проведать, — сказал Беркут.
Волнение, вызванное недавним разговором, уже улеглось. Когда они вошли в мастерскую, Дик сидел за столом, уронив голову на руки. Он даже не пошевельнулся.
— Как тяжко, — простонал он. — Прости меня, боже, но это невыносимо тяжко. И ничего не поделаешь, жизнь идёт своим чередом. Свидимся ли мы с Торпом до его отъезда?
— Да. Конечно, свидитесь, — ответил Нильгау.
[6] Выдохшийся (искаж. исп.).
Комментировать