Воспоминания о Царской Семье

Еще мой дед был лейб-медиком императора Александра II и императора Александра ІІІ. Преемником его был назначен доктор Гирш, и, когда последний умер и императрицу Александру Федоровну спросили, кого она желает пригласить, она сразу сказала: «Боткина». В то время в Петрограде одинаково известны были два Боткина: старший сын моего деда — Сергей Сергеевич и мой отец — Евгений Сергеевич. «Того, который был на войне», — добавила Ее Величество.

Это было вскоре после русско-японской войны, которую мой отец всю провел в действующей армии. О его храбрости и неутомимой работе много говорили в Петербурге, и знала и Ее Величество.

Вначале мой отец ездил в Царское Село из Петербурга, но в апреле 1908 года он был назначен лейб-медиком Его Величества, и осенью мы все переехали в Царское Село, где жила Царская Семья с 1905 года.

Царская Семья жила в Александровском дворце, построенном еще Екатериной Великой для Наследника Александра Павловича. Красивое желтоватое здание в стиле ампир украшалось белыми колоннами и орнаментами. Дворец был построен покоем. Фасадом своим, центр которого занимало полукруглое окно кабинета Его Величества, он выходил на газонную площадку парка. Флигеля выходили на большой двор с чугунными воротами на улицу. За двором шел пруд с белыми лебедями и расстилался парк. В левом флигеле и нижнем этаже центра находились парадные комнаты: в правом флигеле помещалась часть свиты и коронованные гости; в верхнем этаже центра была спальня Их Величеств и комнаты Их Высочеств. Дворец уже становился мал для Царской Семьи, и жили они очень тесно. Алексей Николаевич имел две комнаты: спальню и классную. Великие княжны имели две спальные, в которых они жили по двое и где стояли их кровати, туалетные и письменные столы. Однажды мой отец застал великую княжну Анастасию Николаевну, лежащую ничком на полу и переписывающую заданный урок: в классной занимался Алексей Николаевич, а все столы были заняты ее сестрами или завалены вещами.

Ее Величество принимала моего отца в начале 10 часа в спальне, и он всегда заставал ее уже за работой: за вышиванием или рисованием какой-нибудь вещи, которая потом дарилась или продавалась на благотворительных базарах.

Его Величество уже тоже давно был на ногах и уходил в свой кабинет для принятия докладов. Кроме чисто медицинского разговора, Ее Величество почти всегда задерживала моего отца или расспросами о нашей семье, так что в конце концов они знати весь наш образ жизни и привычки, или какими-нибудь поручениями благотворительности и разговорами об Их Высочествах. Ее Величество, как редкая мать, входила во все мелочи жизни своих детей, выбирая им книги и занятия, распределяя их день, сама читая и работая с ними. Когда кончались уроки, Великие Княжны шли за рояль или за рукоделия, в которых они были большие мастерицы.

Кроме вышивания, они должны были шить на бедных, так же как и свитские дамы, каждой из которых Ее Величество поручала набирать в свою очередь 12 дам для изготовления определенного количества теплых и необходимых вещей. Все это отсылалось Ее Величеству, разбиралось и сортировалось фрейлинами и Великими Княжнами и рассылалось по приютам или лично им известным бедным семьям.

Мы жили в Царском Селе на Садовой улице, против большого Екатерининского дворца, и каждый день около 3 часов внимательно глядели в окно: в эти часы Великие Княжны и Наследник, а иногда и Императрица ездили кататься.

Мы знали это уже по тем приготовлениям, которые происходили в находящейся в нашем дворе конюшне. В этой конюшне были лошади Их Величеств, а лошади Великих Княжон и Наследника стояли отдельно, но тем не менее всегда заезжали сюда за конюшенным офицером, присутствовавшим при всяком выезде Их Величеств и Их Высочеств. Кроме того, шли всегда два конюха, расстилавшие коврики, а на запятках карет Государя и Императрицы стояли гайдуки в высоких шапках и синих кафтанах; за Великими Княжнами и Наследником скакали конвойцы.

Его Величеству и Ее Величеству подавали русский выезд. Долго запрягали лошадей, в последний раз все чистили и приводили в порядок, и наконец появлялся толстый кучер в медалях, которого несколько конюхов начинали подсаживать, запахивать на нем кафтан и подавать вожжи. Усевшись, кучер неизменно крестился, конюшенный офицер становился на подножку, и пара медленно двигалась с нашего двора под арку на Дворцовую улицу, а оттуда в ворота Александровского парка.

Великим княжнам подавали английский выезд, а Наследнику — низенькие саночки с ямщиком в круглой шапке.

Государь почти никогда не ездил кататься. Ее Величество ездила с кем-нибудь из фрейлин или с Анной Александровной Вырубовой. Раз я помню Вырубову, когда она была с визитом у моей матери. Полная и розовая, вся в пушистых мехах, она как будто преувеличенно ласково смотрела на нас, детей, и не очень нам понравилась.

Благодаря нашим наблюдениям Великие Княжны скоро заметили нас и знали в лицо, и всегда, увидав кого-нибудь из нас на улице, на следующий день говорили моему отцу:

— А мы Вашу дочь видели (или Вашего сына).

Вскоре они все знали нас по именам, постоянно посылали поклоны, иногда персик или яблоко, иногда цветок или просто конфетку, если же кто-нибудь из нас захварывал, — а со мной это случалось часто, — то непременно каждый день, даже Ее Величество, справлялись о здоровье, присылали святую воду или просфоры, а когда меня остригли после брюшного тифа, Татьяна Николаевна собственноручно связала голубую шапочку.

И вовсе не мы одни пользовались каким-либо исключительным расположением Царской Семьи: свои заботы и внимание они распространяли на всех, кого знали, и часто в свободные минуты Великие Княжны шли в комнату какой-нибудь судомойки или сторожихи, чтобы понянчить там детей, которых они все очень любили.

До осени 1911 года мы, дети, не видали Царскую Семью иначе, как на улице, и только слышали о них от наших родителей. Мой отец всегда говорил нам, что любит Их Высочества не меньше нас, своих детей. Рассказывал, как они трогательно дружны между собой, как, в особенности, Анастасия Николаевна любит Ольгу Николаевну, всюду ходит за ней и с уважением и нежностью целует у нее руки; как они просты в своей одежде и в образе жизни, так что Алексей Николаевич донашивал старые ночные рубашки своих сестер.

Вскоре после нашего переезда в Царское Село моя мать ездила представляться Императрице Александре Федоровне.

— Во-первых, оденьтесь как можно проще, — сказала моей матери одна из фрейлин — наша родственница Ольга Евгеньевна Бюцова.

И моя мать поехала в черном суконном платье. Ее Величество принимала ее одну в своей маленькой гостиной с сиреневой мебелью и все время расспрашивала о моем отце и о нас — детях, так что моя мать вернулась в восторге от простого и внимательного отношения Ее Величества.

Осенью 1909 года Их Величества были в Крыму, и Его Величество захотел испытать на себе тяжесть солдатского снаряжения. Поэтому он приказал принести себе таковое из 16-го стрелкового императора Александра ІІІ полка, стоявшего в Ореанде. Снаряжение было послано со стрелком, которому Государь сказал:

— Одевай меня, а то я не знаю, что надевать сначала.

Одевшись, Государь вышел из дворца, прошел по Ливадийскому парку и вышел в Ореанду и, пройдя по шоссе, нарочно остановился спросить у дворцового городового дорогу в Ливадию. Городовой, не узнав царя, ответил довольно резко, что туда нельзя идти и чтобы он повернул обратно. Вряд ли городовой узнал когда-нибудь свою ошибку, так как Государь молча повернулся и пошел, куда ему показали. Он ходил около двух часов по горам и, вернувшись, стал раздеваться при помощи все того же стрелка. Впоследствии ротный командир той роты, из которой посылали снаряжение, попросил Его Величество занести, как полагается всем стрелкам, собственноручно имя и фамилию в книжку и заполнить некоторые графы. У меня хранится фотография с первой страницы этой книжки, написанной Государем Императором.

Этой же осенью Ее Величество пошла с Вырубовой в Ялту за покупками. Вскоре пошел сильный дождь, так что, когда Ее Величество вошла в магазин, с ее зонтика натекли большие лужи на пол, и приказчик строго сказал ей, указав на подставку для палок и зонтиков:

— Мадам, для этого есть вещь в углу.

Императрица покорно поставила зонтик, но велико же было смущение приказчика, когда Вырубова сказала «Александра Федоровна», — и он догадался, с кем разговаривал.

В 1911 году Их Величества были опять в Крыму, и мой отец захотел, чтобы и мы с младшим братом провели там осень. Приехав в Севастополь, мы узнали, что отец лежит больной на «Штандарте» и что нам сегодня разрешено приехать его навестить. Только что мы успели закусить в гостинице, как приехал за нами мичман Бутаков (впоследствии убитый на войне) и усадил нас на Графской пристани на катер, ходивший к «Штандарту».

С трепетом подъезжали мы к Величественному и красивому «Штандарту», сверкавшему на южном солнце своей чистотой. Проведя нас по нескольким узеньким коридорам, Бутаков ввел нас в маленькую, но уютную и светлую каютку, в которой на диване лежал мой отец.

Только что мы успели поздороваться и сказать пару слов, как за дверьми послышались шаги, голоса, смех, затем стук в дверь, и появились все четыре Великие Княжны. Как сейчас помню, что старшие были в белых юбках и бледно-голубых вышитых блузках, а младшие — в красных с серыми горошинками юбках и белых блузках…

Великие княжны страшно мило с нами поздоровались, и старшие задали нам несколько вопросов о нашем путешествии, на которые мы еле-еле от смущения отвечали, а затем собрались уходить, когда мой отец попросил Татьяну Николаевну спросить у Ее Величества, разрешит ли она нам приехать и завтра.

Через несколько минут Татьяна Николаевна вернулась и сказала со своей милой манерой, быстро-быстро скрадывая слова:

— Мама сказала, что Таня и Глеб, пока Вы больны, могут приезжать каждый день.

Можно себе представить нашу радость и то нетерпение, с которым мы каждый день ждали двух часов, т. е. отхода катера с Графской пристани на «Штандарт».

Почти сразу после нашего приезда приходили младшие Великие Княжны, изредка старшие. Больше всего мы видели Анастасию Николаевну. Она приходила и садилась в ногах дивана, на котором лежал отец, а вечером, когда при закате солнца должна была стрелять пушка, она всегда делала вид, что страшно боится, и забивалась в самый дальний уголок, затыкая уши и смотря оттуда большими, деланно испуганными глазками. Иногда, чинно разговаривая, она, если мы вставали за чем-либо, незаметно подставляла нам ножку.

Мария Николаевна и Анастасия Николаевна страшно любили играть в нулики и крестики и знали какой-то секрет, при помощи которого всегда выигрывали, но сообразительный Глеб проник в их секрет, и Анастасия Николаевна, проиграв ему несколько раз, предупреждала Марию Николаевну:

— Берегись, Мари, он хорошо играет.

Глеб уже тогда очень хорошо рисовал людей со звериными головами, и княжны приносили кусочки бумаги и карандаши, чтобы срисовывать.

Однажды Анастасия Николаевна пришла, вся утопая в своих распушенных длинных волосах, в которых где-то витал маленький белый бантик, и усевшись в ногах дивана, вытащила из кармана целую гору смятых листков папиросной бумаги, которую она стала разглаживать на коленях и аккуратно складывать стопочкой.

— На что Вам эти бумажки? — спросил отец.

— А я с ними играть буду, — сказала Анастасия Николаевна и, сложив их горкой, запихнула обратно в карман.

Затем, просидев еще немножко, она рассказала нам, что Мария Николаевна все туфли портит, потому что надевает их, придавливая пятку; поговорив еще о чем-то, она встала, попрощалась и вышла, но не в коридор, а только за портьеру, так что мы видели кончики ее белых туфелек.

— А мы Вас видим, Анастасия Николаевна, — смеясь, сказал мой отец.

Она выглянула из-за портьеры, засмеялась и убежала. На следующий день то же самое: Анастасия Николаевна сделала вид, что ушла, но из-за портьеры выглядывал ее белый башмачок.

— А мы Вас видим, — сказал мой отец. За портьерой — молчание.

— Выходите Анастасия Николаевна, мы Вас видим.

Опять молчание.

Мы отодвинули портьеру, и там одиноко стояла белая туфля, а Анастасия Николаевна, поставив ногу в чулке на носок другой туфли, выглядывала из-за приотворенной в коридор двери.

Около пяти часов к моему отцу приходила Ее Величество, которой он ежедневно выслушивал сердце. К этому времени мой отец всегда просил нас подать ему вымыть руки, что мы и делали, наливая воду в стеклянную чашку, которую Великие Княжны назвали «простоквашницей».

Однажды, уже после нашего отъезда, мой отец попросил сидевшую у него великую княжну Анастасию Николаевну выйти в коридор и позвать лакея.

— Вам зачем?

— Я хочу вымыть руки.

— Так я Вам подам.

На протесты моего отца она сказала:

— Если это Ваши дети могут делать, то отчего я не могу?

Моментально завладев «простоквашницей», она начала усердно помогать моему отцу мыть руки. Вообще, простота и скромность были отличительными чертами Царской Семьи. Великие княжны говорили:

— Если Вам не трудно, то мама просит Вас прийти.

Никогда никто из окружающих не слышал от Их Величеств или от Их Высочеств слово «приказываю».

Ее Величество приходила всегда в очень нарядных белых капотах с длинной жемчужной нитью на шее, опускавшейся почти до самых колен. Она всегда удивительно ласково заговаривала с нами и, когда я целовала ей руку, целовала меня в висок.

Один раз пришел Государь, и от одного взгляда его чудных синих глаз я чуть не расплакалась и ничего не могла ответить на его вопросы о нашем путешествии. Не удивительно, что я, девочка, смутилась, но я знаю светских дам и мужчин, не один раз видевших Государя и говоривших, что от одного взгляда этих глубоких и ласковых глаз они еле удерживали слезы умиления и готовы были на коленях целовать у него руки и ноги.

Я помню, как мой отец рассказывал о жизни в Могилеве во время войны, когда в отсутствии Ее Величества Государь, сам разливая вечерний чай, спрашивал, указывая на сахар:

— Можно пальцами?

А для моего отца это было, действительно, счастьем получить кусочек сахара, тронутый Его Величеством.

Раза два приходил Алексей Николаевич. Ему было тогда 7 лет. Его очень интересовал костыль, приготовленный для моего отца, и, прислонившись лбом к плечу костыля, он выглянул между палками и спросил:

— Вы меня видите? А потом добавил:

— Чей это костыль?

Мы всегда называли моего отца «папуля», и поэтому брат ответил:

— Папулин.

Это слово, по-видимому, очень понравилось Алексею Николаевичу, т. к. он улыбнулся и в следующий раз повторил свой вопрос и был удовлетворен тем же ответом. Когда же после нашего отъезда Алексей Николаевич спросил моего отца: «Чей это костыль?» — и тот ответил: «Мой», — он сделал разочарованное лицо.

При Алексее Николаевиче состояли тогда няня Мария Ивановна Вишнякова и дядька-боцман Деревенько, но няня была скоро сменена, и на ее месте появился гувернер-швейцарец месье Жильяр — образованный и удивительно милый человек, которого сразу все полюбили, а Алексей Николаевич завязал с ним тесную дружбу и вскоре заговорил по-французски лучше своих сестер.

Уже гораздо позже появился англичанин мистер Гиббс, не бывший в таких близких отношениях с Царской Семьей, как Жильяр, а боцману Деревеньке в качестве помощников лакеев были назначены два матроса — Нагорный и Седнев.

Помню, как обрадовал моего отца Алексей Николаевич первой, обращенной к нему французской фразой:

— Jе vous aime de tout mon petit coeur (фр. — Я Вас люблю всем своим маленьким сердцем), — сказал он ему как-то вечером на прощание.

Большим было горем для всех, когда осенью 1912 года в Спале Алексей Николаевич захворал и настолько серьезно, что из Петербурга вызвали хирурга Сергея Петровича Федорова. Как мне потом объяснял мой отец, у Алексея Николаевича появилось внутреннее кровоизлияние на почве ушиба живота. Образовавшаяся опухоль давила на нервы, и этим вызвались страшные боли и неподвижность ноги. С трепетом следили мы за печатавшимися в газетах бюллетенями.

К сожалению, я, боясь обыска красноармейцев, сожгла все письма моего отца, а подробный дневник, который он вел во время болезни, остался в Царском Селе.

К декабрю Алексей Николаевич настолько поправился, что Царская Семья переехала в Царское Село.

С этой зимы при Алексее Николаевиче появилось новое лицо, остававшееся при нем неотлучно, — доктор Деревенко, ассистент профессора Федорова, к которому Алексей Николаевич очень привязался и сын которого постоянно играл с ним.

При великих княжнах состояла гоф-лектриса и учительница русского языка Ее Величества, в бытность ее невестой Государя, — Екатерина Адольфовна Шнейдер.

Из фрейлин в то время ближе других была Ольга Евгеньевна Бюцова — очень милый, но несколько несдержанный человек; из флигель-адъютантов: Александр Александрович Дрентельн, бывший преображенец, высокого роста, с большой лысиной и красивыми чертами лица, очень образованный и начитанный, большой любитель музыки, умевший на всякого произвести приятное впечатление, и Великий Князь Дмитрий Павлович.

Начальником военно-походной канцелярии был князь Орлов, непомерно толстый человек, которого мой отец очень любил за его сердечность, остроумие и широкую русскую душу.

Дворцовым комендантом был тогда генерал Дедюлин, скончавшийся осенью 1913 года от грудной жабы, и на его место был назначен командир лейб-гвардии гусарского Его Величества полка Воейков, человек дельный, но не очень симпатичный, большой карьерист и делец. Он нашел какой-то удивительный целебный источник в своем Пензенском имении, стал посылать воду на исследование, и через несколько месяцев уже всюду появились круглые бутылочки с этикеткой и надписью «кувака». Воейков доходил до смешного в рекламе своей чудодейственной воды. Помню, как мой отец рассказывал, что на одном большом выходе подошел к моему отцу Великий Князь Николай Николаевич и начал у него спрашивать средство для лечения ревматизма.

— Лучшее средство — «кувака», Ваше Высочество, — заявил вдруг бесцеремонно, прерывая их разговор, Воейков.

Великий Князь обернулся, замолчал и отошел.

В обществе над Воейковым смеялись и находили совершенно неприличным для генерала и дворцового коменданта такую торговлю, но это его нисколько не смущало, и он с гордостью продолжал рассказывать о том, как продал компании «Wagons lits» на три года вперед большое количество бутылок «куваки» и выручил за это 100 тысяч.

Осенью 1913 года мы опять были в Крыму и были однажды приглашены в Ливадийский театр, где приютские дети должны были играть для Великих Княжон пьесу об избрании Царя Михаила Федоровича. Из Великих Княжон приехали только Мария Николаевна и Анастасия Николаевна, затем были две дочери Великого Князя Георгия Михайловича, Наследник и сын доктора Деревенко. Не знаю, кто из нас больше стеснялся — Великие Княжны или мы; во всяком случае, в антрактах мы не могли связать и двух слов. Один Алексей Николаевич чувствовал себя непринужденно и весело и, играя в антрактах с Колей Деревенькой, возился неимоверно, ни минуты не сидя на месте и кувыркаясь то под столом, то на столе. Когда в дверях показывался боцман Деревенько или мой отец, Алексей Николаевич бежал к ним с криком:

— Взрослые должны уйти, — и захлопывал перед ними дверь.

Мы уехали очарованные и счастливые видеть Их Высочества, но не думаю, чтобы они вынесли о нас благоприятное впечатление.

С тех пор как в Ливадии был выстроен новый дворец, Их Величества и Их Высочества очень любили ездить туда и делали это два раза в год — весной и осенью.

Ливадийский дворец был единственный, выстроенный Государем и Императрицей за их царствование по собственному вкусу и соответственно требованиям их семьи. Это было здание белого мрамора в итальянском стиле, с красивыми внутренними двориками, все окруженное цветами. Громадные клумбы, треугольниками расходившиеся от дворца, еще до Пасхи начинали пестреть коврами желтых и красных тюльпанов, которые сменялись голубыми и розовыми гиацинтами или белыми нарциссами. Позже появлялись глицинии и розы, и весь дворец, точно в сказке «Спящая красавица», утопал в душистых ярко-розовых и желтых гирляндах.

Внизу помещалась белая столовая, она же зала, где для танцев после парадных обедов освобождали место, убирая столы, затем гостиная со старинной итальянской мебелью черного дерева, обитой розоватым шелком, по которому были вытканы темно-лиловые бархатные цветы. Из гостиной шла галерея с мебелью того же стиля, обитой яркожелтым штофом. Галерея приводила в официальный кабинет Его Величества, большую светлую комнату с мебелью красного дерева, обитой зеленовато-серым шелком. Кроме того, внизу была биллиардная, комнаты Великого Князя Дмитрия Павловича, одной из фрейлин и Жильяра.

Наверху была маленькая столовая, классная Великих Княжон, маленький кабинет Государя, будуар Ее Величества, их спальня, спальня Их Высочеств, классная Алексея Николаевича и гостиная Великих Княжон, где стояли четыре их письменных столика.

Спальни Великих Княжон и Наследника были как раз против окон старого свитского дома, в котором жил мой отец, так что в теплые летние ночи, когда открыты были все окна, мой отец слышал голос Алексея Николаевича, звавший «Дина» (так называл он боцмана Деревенько).

Во время пребывания Их Величеств в Крыму Ее Величество всегда устраивала базары с благотворительной целью. Впоследствии на деньги, собранные таким образом, а отчасти и на личные средства Ее Величества была построена в Массандре на берегу моря чудная санатория, куда во время войны посылались на климатическое лечение раненые офицеры.

Главный доход на этих базарах доставляли собственноручные работы Ее Величества и Великих Княжон, состоявшие в очень красивых рукоделиях или рисунках. Ее Величество замечательно искусно делала акварелью различные виньетки на каких-нибудь пресс-папье, рамочках или коробочках, сразу делавшие скромную вещь заметной своим изяществом и красотой. За столом с этими вещами всегда Ее Величество, а также и Великие Княжны присутствовали сами, и понятно поэтому, что толпа была невероятная и продажа шла с исключительной быстротой. За другими столами торговали светские дамы, проводившие сезон в Ялте, которых Ее Величество привлекала таким образом к благотворительности.

Изредка в Ливадии давались балы, отличавшиеся своей простотой и непринужденностью. К сожалению, я была еще очень мала и не видала ни одного бала. Зимой 1913-14 года один маленький бал для «подростков был дан у великой княгини Марии Павловны старшей, куда был приглашен мой старший брат, бывший в то время камер-пажем великой княгини Виктории Федоровны. Ему очень хотелось танцевать с Великими Княжнами, но он считал невозможным приглашать их сам, думая, что, если им угодно будет, они его пригласят. Раз его пригласила княжна Надежда Петровна, дочь Великого Князя Петра Николаевича, великие же княжны — ни разу. Он был очень огорчен этим, а на следующий день Великие Княжны выразили неудовольствие моему отцу, так как они считали, что брат нарочно обходил их, Великих Княжон. По их необычайной скромности им не могло прийти в голову, что мой брат считал невозможным и неприличным первым подходить к ним, и они приняли это как знак пренебрежения.

В конце 1913 или в начале 1914 года Петербург взволновался приездом иностранных гостей — Наследного принца Румынского и его молодого сына Кароля. В городе сразу заговорили о сватовстве, и «Новое Время» без всяких пояснений поместило в своем субботнем иллюстрированном прибавлении на одной странице портрет Великой Княжны Ольги Николаевны, а на другой — принца Кароля.

Рассказам и сплетням не было конца, и мой отец ужасно сердился, когда к нему бежали любопытные с вопросами:

— Ну что, кого из княжон выдают?

— Неужели Вы думаете, — отвечал он, — что Государь Император ходит спрашивать у свиты совета, за кого выдавать дочерей, да и вообще еще о сватовстве никто не говорит: приехали в гости.

Мой отец считал всегда совершенно недопустимым какие-либо пересуды и сплетни о Царской Семье и даже нам, детям, не передавал ничего, кроме уже заведомо свершившихся фактов.

Впоследствии я слышала от других, что, действительно, принц Кароль приезжал свататься к Ольге Николаевне, что ему больше понравилась Татьяна Николаевна, а на Великих Княжон он вообще не произвел особенного впечатления, и поэтому все мирно разъехались, так как Государь и Императрица настолько любили своих дочерей, что никогда бы не принесли счастья одной из них в жертву политическим интересам, хотя в свою очередь дочери готовы были на какую угодно жертву.

Вскоре в Петербург прибыл еще один иностранный гость — король Саксонский. Я запомнила его приезд, потому что ради него был дан парад всему царскосельскому гарнизону, а также потому, что о нем самом много тогда говорили. Говорили, что он, может быть, очень добр и мил как человек, но что очень мало образован, груб и нетактичен до крайности, так что совершенно невольно разобидел незаслуженно целую массу лиц свиты.

В день парада, который, как нарочно, выдался яркий и солнечный, все Царское Село было разукрашено бело-зелеными саксонскими флагами. Ярко блестели в весеннем солнце золотые купола церкви Большого дворца, перед которым на плацу уже пестрой лентой стройно вытянулись войска, а на них с любопытством смотрела толпа публики, льнувшая к подъездам и стенам дворца и с нетерпением ожидавшая появления Царской Семьи.

Вдруг воздух прорезал первый звучный аккорд Величественного гимна, и под стройные звуки «Боже, Царя храни» показалась из левых ворот группа блестящих всадников. Впереди в форме конвоя Его Величества ехал Государь. Едва замерли последние звуки «Боже, Царя храни», как воздух дрогнул от дружного «ура», катившегося широкой волной все дальше и дальше по всем полкам и оттуда перешедшего на публику.

Вслед за свитой, сопровождавшей Государя, показалась коляска, в которой ехала Государыня с Наследником, а затем — открытое ландо, где приветливо улыбались из-под больших белых шляп красивые личики Великих Княжон. Государыня ехала в экипаже, запряженном а la Daumont, т. е. тремя парами снежно-белых лошадей, причем на черной и последней паре сидели жокеи в черных, с золотой бахромой, шапочках, красных куртках, обтянутых рейтузах цвета крем-брюле и низких лакированных сапогах с отворотами. За ландо Великих Княжон следовали два конвойца.

Объехав войска, вся эта красивая группа двинулась мимо публики, налегавшей друг на друга, чтобы поближе увидеть красивую, добрую улыбку проезжающего Государя. Государь и свита стали верхами около центрального подъезда Большого дворца, на ступенях которого были приготовлены места для Государыни, Наследника и Великих Княжон.

Начался молебен. По окончании его публика, все время молча крестившаяся, вдруг зашевелилась. Из правых ворот показались первые ряды пехоты. Тут были сводно-пехотный полк и стрелковая дивизия, затем следовала кавалерия, т. е. конвойцы, гусары, кирасиры, казачья конная артиллерия и сводно-казачий полк. Каждый был хорош по-своему.

Из пехоты больше всего привлекали внимание барашковые шапочки, малиновые рубашки и русский кафтан с золотым галуном стрелков императорской фамилии, а кавалерия была так пестра и красива, что в публике все время вырывались крики восторга. Нельзя было решить, кто лучше: стройные конвойцы в черкесках, с тонкими талиями, красавцы гусары в снежно-белых ментиках, обшитых бобром, чуть колебавшихся на их спинах, блестевшие на солнце своими кирасами и грандиозными касками Величественные кирасиры или казаки в высоких шапках, лихо заломленных на затылок. Давно не видели такого парада. И кто думал тогда, что это последний в этом царствовании?

* * *

Лето 1914 года стояло жаркое и душное. Ни одного дождя. Вокруг Петербурга постоянные торфяные пожары, так что и дни и ночи нельзя было отдохнуть от запаха гари. Где-то грохотал гром, и сухие грозы каждый день кружили над Петербургом, не принося облегчения. Собиралась большая гроза, но другого рода. Все были встревожены убийством в Австрии сербом Наследного принца. Все симпатии были на стороне сербов. Уже с начала балканских войн говорили сочувственно о южных славянах, считая необходимой войну с Германией и Австрией.

Теперь эти разговоры усиливались; говорили, что Россия должна выступить на защиту своих меньших братьев и освободить и себя и их от германского засилья. Но были люди, яростно спорившие против подобных планов. Это были крайние правые, которые говорили, что Россия ни в каком случае не должна ссориться с Германией, так как Германия — оплот монархизма, и по этой, а также и экономическим причинам мы должны быть с ней в союзе.

Во время всех этих споров и разговоров в Петербурге шли беспорядки. Рабочие бастовали, ходили толпами по улицам, ломали трамваи и фонарные столбы, убивали городовых. Причины этих беспорядков никому не были ясны; пойманных забастовщиков усердно допрашивали, почему они начали всю эту переделку.

— А мы сами не знаем, — были ответы, — нам надавали трешниц и говорят: бей трамваи и городовых, ну мы и били.

И в этот самый момент вдруг появился долгожданный манифест об объявлении войны и мобилизации, а австрийские и германские войска показались на нашей территории.

Как только была объявлена война, вспыхнул грандиозный патриотический подъем. Забыты были разбитые трамваи и немецкие трехрублевки, казаков встречали криками радости, а вновь произведенных офицеров качали и целовали им погоны.

По улицам Петербурга ходили толпы манифестантов с иконами и портретами Его и Ее Величеств, певшие «Спаси, Господи, люди Твоя» и «Боже, Царя храни». Все бегали радостные и взволнованные. Никто не сомневался, что через три месяца наши победоносные войска будут в Берлине.

При таком настроении публики Государь приехал в Петербург читать в Зимнем дворце манифест об объявлении войны. Когда Их Величества проходили по залам Зимнего дворца, то возбужденная публика, забыв все этикеты, кидалась к ним, обступая их кольцом, целуя руки им обоим и подол платья Императрицы, у которой по красивому одухотворенному лицу текли крупные, тихие слезы радости.

Когда Его Величество вышел на балкон, то вся толпа, запрудившая площадь Зимнего дворца, так что еле можно было дышать, как один человек упала на колени, и все разом подхватили «Боже, Царя храни». Всем, видевшим события 1917 и 1918 годов, трудно поверить, что это была все та же толпа тех же рабочих, солдат и чиновников.

Через несколько дней Их Величества переехали в Москву. Мы поехали тоже.

В первый же день на пути от вокзала мы встретили манифестацию, но в Москве подъем был значительно меньший. В день чтения манифеста вся Царская Семья проехала прямо из дворца к Успенскому собору, в котором еще Александр І молился перед началом Отечественной войны. Молебен продолжался долго, но вот наконец, при звоне колоколов и при ярком свете золотистого августовского солнца, вышли Их Величества и Их Высочества из собора и прошли к своим экипажам по высоким мосткам, обитым красным сукном, под которыми колебалось море человеческих голов, волновавшееся и дрожавшее от дружного «ура».

В 10-х числах августа Их Величества вернулись в Царское Село и еще больше упростили и без того простой образ жизни своего двора, посвятив себя исключительно работе. Государь лично потребовал, чтобы ввиду продовольственных затруднений был сокращен стол. Стали подавать только два блюда за завтраком и три за обедом. Ее Величество в свою очередь сказала, что ни себе, ни Великим Княжнам она не сошьет ни одного нового платья, кроме форм сестер милосердия, да и те были заготовлены в таком скромном количестве, что Великие Княжны постоянно ходили в штопаных платьях и стоптанных башмаках, все же личные деньги Их Величеств шли на благотворительность.

В Царском Селе моментально стали открываться лазареты, куда Ее Величество постоянно посылала вина, лекарства и различные медицинские усовершенствования и дорогие мелочи.

Были открыты комитеты — Ее Императорского Высочества Великой Княжны Ольги Николаевны (помощь семьям запасных) и Ее Императорского Высочества Великой Княжны Татьяны Николаевны (помощь беженцам), и Великие Княжны лично председательствовали на заседаниях и входили во все дела.

Во всех дворцах были открыты склады Ее Императорского Величества, снабжавшие армию бельем и перевязочными средствами. Моментально были оборудованы санитарные поезда имени всех членов Царской Семьи, образцы чистоты и удобства, подвозившие раненых в районы Москвы и Петрограда.

В течение всей войны, каждое Рождество и Пасху, всем раненым царскосельского района выдавались великолепные подарки на личные средства Их Величеств, — как например, серебряные ложки и вилки с гербами, и кроме этого, еще устраивались елки с угощением. Их Величества не ограничивались общественной благотворительностью: значительные суммы раздавались нуждающимся раненым так что, наверно, многие из них и не подозревали, откуда идет им помощь. Еще менее знали об этом в обществе, так как это шло иногда через моего отца, иногда через других лиц, умевших хранить секреты. Между прочим, помогала в этом деле и Вырубова — человек очень щедрый и отзывчивый к чужому несчастью, благодаря чему, после того, как во время революции ее выпустили из тюрьмы, она, желая избежать вторичного ареста, находила приют в подвалах и каморках бедняков, когда-то вырученных ею из нищеты.

Сколько радости и утешения приносили Ее Величество и Великие Княжны своим присутствием в лазаретах! В первые же дни войны после своего приезда в Царское Село старшие Великие Княжны и Ее Величество стали усердно готовиться к экзаменам на сестер милосердия и слушать лекции, для того чтобы иметь право работать наравне с остальными сестрами. И впоследствии они работали так, что доктор Деревенко, человек весьма требовательный по отношению к сестрам, говорил мне уже после революции, что ему редко приходилось встречать такую спокойную, ловкую и дельную хирургическую сестру, как Татьяна Николаевна.

Великая Княжна Ольга Николаевна, более слабая и здоровьем, и нервами, недолго вынесла работу хирургической сестры, но лазарета не бросила, а продолжала работать в палатах наравне с другими сестрами, убирая за больными.

Ее Величество, если только ее здоровье позволяло ей это, приезжала также ежедневно в дворцовый или собственный Ее Величества лазарет, где работали Великие Княжны. Изредка Ее Величество занималась перевязками, но чаще просто обходила палаты и сидела с работой у изголовья наиболее тяжелых больных. Были случаи, когда больные заявляли, что не могут заснуть без Ее Величества или что только ее присутствие успокаивает их боли, и она приезжала, в каком бы это ни было лазарете, и сидела часа два, три только для того, чтобы доставить хоть немного спокойствия несчастным.

Однажды в Царском Селе на Братском кладбище хоронили скончавшегося в одном из царскосельских лазаретов офицера. Один из наших друзей-офицеров поехал на вечернюю панихиду и рассказывал нам впоследствии, как глубоко он был потрясен всем им виденным. Служба еще не начиналась, но публики в церкви собралось много, и в маленькой церкви стало так душно, что он вышел на улицу. Темнело, и в сумраке весеннего дня кое-где белели кресты могил. Вдруг у ограды кладбища остановился автомобиль, из которого вышла дама, вся в черном, и, войдя в ограду, остановилась у первой же могилы, осеняя себя крестным знамением. Офицер отошел из скромности возможно дальше и ожидал, что дама сейчас уедет или пройдет в церковь. Но велико было его удивление, когда она, отойдя от одной могилы, пошла дальше и, остановившись с молитвой перед следующей, обошла все кладбище, молясь перед каждым крестом. Когда она дошла до офицера, он узнал в ней Государыню Императрицу, которая одна ночью молилась за души погибших своих подданных…

Младшие Великие Княжны не работали сестрами милосердия, так как большая часть дня у них еще уходила на ученье, но ежедневно они посещали лазарет своего имени при Федоровском Государевом соборе, а днем вместе со старшими сестрами делали объезды остальных лазаретов.

Иногда в этих объездах принимал участие и Алексей Николаевич, очень любивший вступать в разговоры с ранеными. Однажды старшая сестра одного из лазаретов попросила офицеров, чтобы они как можно больше рассказывали Алексею Николаевичу из жизни на фронте, и действительно он был так заинтересован, что когда Великие Княжны, бывшие в соседних палатах, пришли звать его домой, он сказал:

— Ну вот, когда мне интересно, вы всегда уезжаете раньше, а когда скучно, так сидите, сидите без конца.

Но конечно, все-таки поехал тотчас же.

Часто в лазареты приезжали артисты императорских театров, и давались спектакли и концерты, на которых Великие Княжны и Наследник любили присутствовать. Еще до войны Великих Княжон очень редко вывозили, а с началом войны всякие развлечения прекратились совершенно. Помню, как Наследник смотрел в лазарете Большого дворца «Вова приспособился», что ему страшно понравилось, а уезжая, он просил поставить вторую часть — «Вова в отпуску», про которую он слышал от сестер, что это тоже очень забавно. Конечно, было решено возможно скорее удовлетворить его скромное желание, но революция расстроила все планы.

— Я удивляюсь их трудоспособности, — говорил мне мой отец про Царскую Семью, — уже не говоря про Его Величество, который поражает тем количеством докладов, которые он может принять и запомнить, но даже Великая Княжна Татьяна Николаевна: например, она, прежде чем ехать в лазарет, встает в 7 часов утра, чтобы взять урок, потом они обе едут на перевязки, потом завтрак, опять уроки, объезд лазаретов, а как наступит вечер, они сразу берутся за рукоделие или за чтение.

Действительно, во все время войны и без того скромная жизнь Царской Семьи проходила одинаково изо дня в день за работой.

Так проходили будни, праздники же отличались только тем, что вместо утреннего посещения лазарета Их Величества и Их Высочества ездили к обедне в Федоровский Государев собор.

Этот собор был, собственно говоря, полковой церковью конвоя и сводно-пехотного полка и возродился из маленькой церкви, сплошь уставленной старинными образами и первоначально устроенной в казармах сводно-пехотного полка.

Древнерусский стиль и старина икон так понравилась Государю, что вскоре был построен собор. Нижний пещерный храм был весь уставлен старинными иконами, и полумрак царивший там, придавал еще больше молитвенного настроения.

Помню всенощную в Великом посту во время говения Их Величеств, на которую мы приехали очень некстати, так как Их Величества изъявили желание, чтобы во время говения, кроме солдат, никого не было.

Я никогда не забуду того впечатления, которое меня охватило под сводами церкви: молчаливые стройные ряды солдат, темные лики святых на почерневших иконах, слабое мерцание немногих лампад и чистые, нежные профили Великих Княжон в белых косынках наполняли душу умилением, и жаркие молитвы без слов за эту семью из семи самых скромных и самых великих русских людей, тихо молившихся среди любимого ими народа, вырывались из сердца.

Верхний храм производил большое впечатление красивой живописью царских врат и массивных колонн, поддерживавших свод. Блеск золотых иконных риз, великолепие облачения духовенства. Величественные напевы хора как нельзя лучше гармонировали с ярким настроением больших праздников, когда хочется побольше торжественности и необычайности…

Царская Семья приезжала очень рано и проходила на свои места на солее, минуя публику, через маленькую боковую дверь. Государь и Наследник стояли всегда на виду у публики, большая колонна скрывала места Государыни и Великих Княжон. Около алтаря была маленькая молельня для Ее Величества, в которой горели неугасимые лампады и приносились к образам живые цветы.

Однажды, в самом начале войны, Ее Величество и Великие Княжны посетили лазарет, устроенный моим отцом в занимаемом нами казенном доме. Мы с младшим братом были только вдвоем дома. Мой отец, как всегда, страшно занятой, уехал по делам, а сестра милосердия ушла на полчаса домой, когда к нам наверх прибежала горничная с известием о приезде Ее Величества, и Великие Княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна, как всегда, скромно одетые в темные пальто и шляпы, уже были в лазарете.

Большинство раненых были выздоравливающие и, сидя, кто в халате, кто в нижнем белье, играли в карты. Ее Величество подошла к ним и спросила, во что они играют.

— В дурачки, Ваше Величество, — был ответ.

В это время подошли мы, и Ее Величество обратилась к нам с вопросами, но ласковый тон Ее Величества и счастье ее видеть, как всегда, лишили меня всякого самообладания, и я отвечала что-то очень бестолковое.

Тогда Ее Величество подошла к лежавшему. Это был солдат 35 лет, глухой, ревматик и до такой степени изнуренный, что ему можно было дать лет 75. Он лежал и читал Евангелие, ранее присланное Ее Величеством, и даже не обратил внимания на вошедших и не догадывался, кто это заговаривает с ним.

— Ты что читаешь? — спросила Ее Величество, наклоняясь к нему.

— Да вот все ноги болят.

Ее Величество улыбнулась и попробовала задать другой вопрос, но ответ был такой же бестолковый, и она, отойдя, попрощалась с нами и вышла вместе с Великими Княжнами в переднюю.

— Уже на зиму приготовили, — сказала, проходя, Ее Величество, указывая на валенки, стоявшие в передней.

Затем она вышла на крыльцо, кивнула нам еще раз и села в автомобиль.

Уже гораздо позже приехал к нам Алексей Николаевич. Он очень стеснялся идти в лазарет и, чтобы оттянуть это, пошел с моим отцом осматривать остальные комнаты нижнего этажа и нашел, что у нас очень уютно. Мы же тем временем ждали Алексея Николаевича в лазарете. Все встрепенулись, когда в дверях показалась его красивая маленькая фигурка.

Мой отец подвел к Алексею Николаевичу нескольких солдат, которые стояли, вытянувшись, около своих кроватей, а затем Алексей Николаевич прошел через лазарет в переднюю, а давно приготовленный граммофон звучно грянул «Боже, Царя храни», что, кажется, Алексею Николаевичу очень понравилось.

* * *

Однажды ко мне в лазарет, как раз в начале корниловского движения, когда вокруг Царского уже были вырыты окопы, а корниловские войска стояли на станции Дно, приехала и раньше часто бывавшая у меня фрейлина Маргарита Сергеевна Хитрово, работавшая вместе с Их Высочествами в собственном Ее Величества лазарете и страстная поклонница всей Царской Семьи.

— Я еду в Тобольск — объявила она мне.

Я уже раньше слышала об ее намерении ехать в Тобольск, но не ожидала, что это будет так скоро после их отъезда.

— Я еду завтра, у меня билет уже есть, а чтобы не возбуждать подозрения, я еду как будто бы на поклонение мощам Иоанна Тобольского. Туда много ездят, отчего же я не могу поехать на богомолье? А Вы мне дайте письмо, если хотите.

Я дала ей письмо к моему отцу, и она отправилась, взяв еще много писем к лицам свиты и даже Их Величествам.

Тем временем я уже получила письма от моего отца, сперва с парохода, потом из Тобольска.

3 августа Их Величества прибыли в Тюмень и ночью были переведены на пароход, который отошел к Тобольску.

По приезде в Тобольск в город выехали полковник Кобылинский и комиссар Макаров и вернулись с известием, что помещение еще не готово, так что Их Величествам пришлось жить на пароходе около двух недель.

В это время шел спешно ремонт губернаторского дома, в котором предполагалось поместить Царскую Семью, и дома купца Корнилова напротив — для свиты и части охраны. Кроме того, небольшой кусочек площадки перед губернаторским домом окружался высоким сплошным забором. Это место предназначалось для прогулки арестованных.

За время жизни на пароходе часть арестованных два раза съезжала на берег для осмотра помещений. Первый раз для этого был отправлен мой отец с Кобылинским и Макаровым, второй раз — камердинер Ее Величества Волков и камер-фрау Тутельберг.

Кобылинский и Макаров делали все, чтобы улучшить помещение. Часть мебели в губернаторском доме сохранилась еще от старого времени, недостававшие же вещи покупались в лучших домах Тобольска. Макаров настоял на покупке для Великих Княжон рояля. Упорно искали для Их Величеств пружинные кровати, так как не хотели давать им походных, предназначенных для Их Высочеств и лиц свиты. В конце концов и кровати были куплены в какой-то семье, поступившейся своим удобством. Для ремонта были приглашены обойщики, столяры, маляры и электротехники — пленные и военнообязанные немцы, единственные хорошие работники в городе.

В особенно плачевном состоянии были водопроводы, очень долго не чищенные, так что первое время вся грязь подымалась кверху и наводняла весь дом невероятным запахом, но это скоро было исправлено, и в обоих домах были поставлены ванны.

Наконец, в середине августа, Их Величества и свита переехали в город и пешком шли от пристани до домов, причем собравшаяся смотреть публика отметила их бодрое и веселое настроение.

Вскоре после отъезда Маргариты Хитрово я получила от своего отца разрешение ехать и была в отчаянии, что некоторые дела меня задерживали. Вдруг до нас дошли слухи об аресте Хитрово и препровождении ее под конвоем в Петроград.

Вслед за тем приехал Макаров, на смену которому в Тобольск был послан комиссар Панкратов с помощником — прапорщиком Никольским.

Бедная Хитрово была очень поражена всем случившимся, не представляя себе, что исключительно ее странное поведение повело к ее аресту, а ее приезд — к удалению Макарова и смене его на более доверенное лицо. Но, действительно, она вела себя так, точно хотела довести до этого. Уезжая, она вся закуталась в пакеты со всевозможной корреспонденцией, а с пути писала открытки родственникам следующего содержания: «Я теперь похудела, так как переложила все в подушку» или: «Население относится отлично, все подготовляется с успехом» и т. д.

Приехав в Тобольск, она моментально направилась в дом, где помешалась свита, и наткнулась на графиню Гендрикову, которая провела ее в свою комнату. Затем туда же пришел мой отец, и они все мирно разговаривали, когда появился Кобылинский и объявил, что он вынужден арестовать Хитрово. Корреспонденция был отобрана, у графини Гендриковой сделали обыск, и ее, моего отца и Хитрово допрашивали, причем последняя, говорят, держала себя очень вызывающе. Затем ее под конвоем отправили в Петроград.

В этой истории обе стороны держали себя глупейшим образом. Хитрово должна была подумать о том, что ее внезапный отъезд, ее переписка и появление неизвестной барышни в глухом Тобольске сразу будет отмечено революционными властями, придиравшимися к каждому пустяку, каким и была ее поездка. Она уехала самостоятельно, не по поручению каких-либо организаций и главным образом для того, чтобы как-нибудь, хоть мельком, повидать Царскую Семью. Может быть, она и лелеяла мечту подготовить почву к освобождению Их Величеств, но можно было понять, что не здесь кроется главная сеть организаций, настолько появление Хитрово было наивно. Ясно было, что на нее не стоило тратить революционного пыла. Для Их Величеств последствия были, несомненно, неприятные, так как из-за этого уволили Макарова, человека, безусловно, иначе настроенного, чем Панкратов.

Все это произошло незадолго до моего отъезда в Тобольск, куда я приехала 14 сентября. Наш маленький и грязный пароходишко часов в 6 с половиной утра подходил к Тобольску, еще окутанному голубоватой дымкой предрассветного тумана, сквозь которую просвечивали очертания больших белых зданий на нагорной части и серые тени каких-то лачужек у пристани.

Долгое время длилась процедура проверки наших бумаг, и наконец мы, т. е. старушка-воспитательница графини Гендриковой и я очутились на пристани и собрались выезжать в город, как вдруг помощник начальника милиции объявил нам, что не имеет права отпустить нас в город, так как мы едем к арестованным.

После часового ожидания, во время которого мы наблюдали за чуждыми нам типами длинноволосых провинциальных семинаристов, грязных киргизов и хорошо знакомыми фигурами стрелков отряда особого назначения, мне удалось наконец добиться разрешения пройти в город под конвоем солдата, чтобы по телефону сговориться с Кобылинским.

Было серенькое свежее утро, шел мелкий дождь, и все улицы представляли собой расплывшуюся скользкую массу, по которой я еле поспевала за быстро шагавшим солдатом. Оказалось, что по случаю праздника все магазины закрыты и нет ни одного телефона, по которому я могла бы позвонить. Тем не менее я потребовала, чтобы мне показали здание, где помещаются арестованные, и квартиру полковника Кобылинского.

Довольно скоро мы дошли до небольшой площади на главной улице с зеленевшим сзади крошечным городским садиком. Здесь находились два довольно больших здания: одно белое — бывший губернаторский дом, — теперь «Дом свободы», с огороженным пространством перед ним и часовыми вокруг, и другое — розовое, с завитками и украшениями, — Корниловский дом, где помещалась свита.

Я кинулась туда и наткнулась на графиню Гендрикову, но она, памятуя случай с Хитрово, отскочила от меня с возгласом «Не подходите ко мне, не подходите», — и справившись, благополучно ли я доехала, не прошла в двери до тех пор, пока я не ушла.

Полковник Кобылинский оказался в этом же доме и тотчас проводил меня сам обратно на пристань, где его бумажка от Керенского произвела на милицию магическое действие, и через полчаса я уже была водворена в комнатах моего отца. Корниловский дом был довольно большой, в два этажа, нелепо построенный, с мраморной лестницей и украшениями на деревянных крашеных потолках, изображавшими лепку.

В верхнем этаже помещались генерал Татищев, Екатерина Адольфовна Шнейдер, графиня Гендрикова, мистер Гиббс, князь Долгоруков, доктор Деревенко с семьей и три горничные.

Внизу была офицерская столовая и буфет, комната, в которой происходили заседания отрядного комитета, и комнаты, где жили мой отец, комиссар Панкратов, его помощник Никольский и прапорщик Зима. В подвальном этаже помещалась прислуга и 8 человек стрелковой охраны.

Мой отец имел две комнаты, из которых одна — большая, светлая, с окнами на дом Их Величеств была предоставлена мне, а в другой, меньшей и проходной, где двери никогда не запирались и через которую по утрам ходило мыться в ванную все население нижнего этажа и целый день пробегал к себе в комнату прапорщик Никольский, поместился мой отец с младшим братом Глебом.

Обстановка отчасти была казенная, отчасти купленная моим отцом, а один желтый штофный диванчик и стул к моему письменному столу, сделанному из крашеного деревянного умывальника, были присланы мне из другого дома Ее Величеством и великой княжной Ольгой Николаевной, несколько раз спрашивавшей, есть ли у меня мягкая мебель.

На этом же диванчике я нашла две подушки, вышитые: одна — Ее Величеством, а другая — великой княжной Марией Николаевной, — еще трогательный знак внимания с их стороны, всегда думавших о том, как доставить удовольствие окружавшим.

Из окон моей комнаты был виден весь дом, где помешались Их Величества, и площадка, отведенная для прогулок. В это утро, несмотря на дождь, Его Величество и Их Высочества вышли гулять в 11 часов, и я впервые увидала их здесь после Царского Села. Его Величество в солдатской шинели и защитной фуражке своей обычной быстрой походкой ходил взад и вперед от забора до забора. Великие княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна в серых макинтошах и пуховых шапочках — синей и красной — быстро шагали рядом с отцом, а Анастасия и Мария Николаевны, сидя на внутреннем заборе, отгораживавшем город и кладовые, разговаривали с караульными солдатами.

День Их Величеств в Тобольске проходил следующим образом: вставали все часов в 9 утра и после утреннего чая занимались каждый своим делом: Его Величество и Ольга Николаевна — чтением, младшие дети — уроками, Ее Величество продолжала преподавать детям закон Божий и занималась чтением с великой княжной Татьяной Николаевной. В 11 часов все выходили на прогулку за загородкой. В 1 час дня был завтрак и затем опять прогулка до 4 часов, когда подавался дневной чай. После чая опять занимались уроками и рукоделиями, а Алексей Николаевич часа два проводил за играми. В 7 с половиной подавался обед, после которого свита, обедавшая и завтракавшая с Их Величествами, оставалась на вечер. Тут устраивались игры в карты или домино, без денег, конечно, причем каждый вечер Его Величество читал вслух, преимущественно что-нибудь из классиков. Один Алексей Николаевич отсутствовал, так как сразу после обеда шел спать.

Преподаванием Алексею Николаевичу, кроме Ее Величества, занимались Е. А. Шнейдер, Жильяр и Клавдия Михайловна Битнер, приехавшая в Тобольск вместе с Кобылинским, очень образованная и милая женщина, искренне любившая Царскую Семью и помогавшая Кобылинскому переносить стойко все огорчения и мучения его тяжелой службы.

По воскресеньям Их Величествам разрешали ходить к ранней обедне в храм Благовещения, находившийся в нескольких шагах, и в который можно было пройти через городской сад, почти прилегавший к загородке около губернаторского дома. По всему саду расставлялись в две шеренги солдаты, между которыми и проходили Их Величества и свита.

В этой церкви служил отец Алексей Васильев, назначенный, по выбору епископа Гермогена, духовником к Их Величествам, человек, сыгравший роковую роль во всем, происшедшем впоследствии. Сам же епископ Гермоген, как известно, тоже погибший мученической смертью, вел тайную переписку с Их Величествами, посылал им просфоры и вообще до самой своей смерти не забывал их.

Их Высочества, несомненно, очень скучали: так часто их можно было видеть сидящими на подоконниках в зале и смотрящими по часу или два на пустынные улицы Тобольска. Развлечений было очень немного: сперва устроили они себе ледяную гору и ежедневно катались на ней, раскрасневшиеся от мороза, такие хорошенькие в своих серых костюмах и темных меховых шапочках, или устраивали на этой же горе грандиозную возню с Алексеем Николаевичем, князем Долгоруковым и Жильяром, который ходил в меховой куртке, замотанный башлыком, как он говорил, «a la kalmouk».

Они все неистово боролись, сбрасывая друг друга в снег, и громко смеялись. Государь в это время рубил и пилил дрова. В этом Великие Княжны ему тоже помогали, с необыкновенной ловкостью и силой взмахивая топором, так что щепки летели в разные стороны.

По вечерам они все сидели во главе с Ее Величеством, усердно занимались рукоделиями, так как приближалось Рождество, и по старому обычаю, они хотели сделать всем подарки. Была устроена елка не только для всей прислуги, но и для дежуривших в первый и во второй день взводов охраны, причем каждый из солдат и каждый человек из прислуги получили какую-нибудь полезную вещь собственной работы Ее Величества или Их Высочеств, вроде вязаной шапки или перчаток.

Как я уже говорила, мы с братом проводили Рождество одни, так как мой отец был с Их Величествами, а нас туда не пустили. Но благодаря вниманию Ее Величества, и для нас этот день не прошел незамеченный. Утром в сочельник Ее Величество спросила моего отца, есть ли у нас елка, и узнав, что нет, тотчас же послала кого-то из прислуги в город за елкой для нас и приложила к этому несколько подсвечников, «дождя», «снега» и свечей, собственноручно подрезанных Его Величеством.

Затем, вечером того же дня мы получили тоже по вышитой работе Их Высочеств, рисованную Ее Величеством закладочку и по вещице: моему отцу — вазу, брату — книгу с надписью и мне брелок — золотой самородок с брильянтом, который впоследствии, к моему великому горю, вместе с браслетом матери и брелочком отца был у меня украден. Не могу сказать, как тронуло нас это внимание со стороны тех, кто больше всего сами нуждались в поддержке и имели силу не только переносить все с мужеством и бодростью, но и оказывать столько внимания и ласки всем окружающим, не исключая людей, их предавших, державших их как узников.

Несомненно, что из всех заключенных больше всего выдержки, наибольшее присутствие духа было у тех, кто должен был больше всех страдать, — у Царской Семьи.

Несмотря на очень хорошие отношения и на искреннее желание свиты жить в мире, все-таки благодаря напряженному и нервному состоянию происходили мелочные споры и ссоры, после которых Илья Леонидович Татищев говорил: «Не надо мельчать, не надо мельчать». Настроение, конечно, у всех было мрачное, и некоторые из лиц свиты постоянно заводили разговоры о грубости Никольского, невоспитанности Панкратова и глупости отрядного комитета, — вместо того, чтобы всячески избегать подобных разборов, конечно, не способствовавших подобрению настроения Их Величеств.

Ледяную гору Великих Княжон солдаты разрушили на том основании, что, поднимаясь на эту гору, Их Высочества оказывались уже вне забора, на виду у публики, которая собиралась на них смотреть.

Опять охрана начала говорить про возможные покушения, о которых никто и не думал, так как большинство публики было настроено совершенно иначе. Один старенький полковник на следующий день после приезда Их Величеств надел полную парадную форму и в течение получаса стоял, вытянувшись во фронт, под окнами дома Их Величеств.

Некоторые ходили гулять специально, чтобы видеть в окно кого-нибудь из Царской Семьи, другие через моего отца, Деревенко и Кобылинского посылали конфеты, сахар, торты или каких-нибудь замечательных копченых рыб.

Из женского Ивановского монастыря привозили молочные продукты, квас, присылали просфоры, а в марте искусно испеченных жаворонков, по 50 штук в гнездышке величиной с десертную тарелку.

Конечно, уничтожение горы было лишением для Их Высочеств, воспитанных в здоровом духе здоровых физических развлечений, но не помню, кто, кажется, Жильяр, вскоре нашел другое занятие: домашние спектакли. Эти спектакли преимущественно ставились на иностранных языках под руководством Жильяра и Гиббса. Только один был русский, в котором единственный раз принимал лично участие Его Величество и от которого у меня сохранилась программа, написанная его рукой.

Действующими лицами чаше всего были Татьяна Николаевна, Мария Николаевна и Алексей Николаевич, и для мужских ролей — Жильяр и Гиббс, реже других — Анастасия Николаевна и Ольга Николаевна, иногда кто-нибудь из свиты. Мой отец категорически отказался от участия, прося оставить себе роль зрителя, которых и так было немного, но однажды Алексей Николаевич после обеда подошел к нему и с серьезностью делового человека сказал:

— Мне надо Вам кое-что сказать, Евгений Сергеевич.

После этого он взял моего отца под руку и пошел с ним взад и вперед по зале. Дело заключалось в том, что Алексей Николаевич просил моего отца взять на себя роль в следующем спектакле. Мой отец сперва отказался, но Алексей Николаевич так просил его сделать это для него, что это будет роль старого доктора, очень легкая, что мой отец согласился, но спектакль не состоялся, не помню отчего. Эти спектакли всем доставляли много удовольствия — не только игравшим, но и зрителям, так как Жильяр и Гиббс оказались искусными режиссерами, а Великие Княжны, в особенности Татьяна Николаевна, проявили много живости и таланта. Алексей Николаевич, с привязанной бородой и говоривший басом, был тоже необычайно мил.

20 мая 1918 года Великие Княжны Татьяна Николаевна, Ольга Николаевна и Цесаревич Алексей Николаевич на пароходе «Русь» выехали из Тобольска в Тюмень, а оттуда поездом в Екатеринбург.

Издевательство охраны продолжалось и на пароходе. К открытым дверям кают Великих Княжон были приставлены часовые, так что они даже не могли раздеться.

Вся провизия, присланная Их Высочествам местными жителями, Ивановским монастырем и заключавшаяся в ледниках с молоком, квасом, творогом, пирогами и печеньем, была отобрана красногвардейцами в свое пользование. Они выдавали им только немного молока, а у баронессы Буксгевден нашлось в кармане несколько холодных зраз и сладких кексов. Это было все их питание.

Не знаю, как продолжалось в поезде до Екатеринбурга, но по приезде туда все были немедленно разделены. Великие княжны и Наследник в сопровождении двух лакеев — штандартских матросов Нагорного и Седнева, повара и поваренка были отвезены в Ипатьевский дом, причем Великих Княжон самих заставили нести свой багаж, и Татьяна Николаевна поразила всех своей силой, неся с легкостью по чемодану в каждой руке.

Графиня Гендрикова и Екатерина Адольфовна Шнейдер, Татищев и камердинер Волков были отправлены в тюрьму, где первых двух по нездоровью поместили в тюремную больницу.

Жильяра, баронессу Буксгевден, несколько человек прислуги, Кирпичникова в том числе, отвезли на запасные пути, где уже скопилось до 35 000 беженцев, хворавших и умиравших в невероятной грязи, которая может образоваться от такого скопления народа.

Доктор Деревенко, как я уже говорила, под арест не попал, а стал жить свободным человеком, через день приходя к Их Величествам под конвоем и контролируемый в лечении Алексея Николаевича каким-то безграмотным фельдшером.

Когда же был назначен комиссаром Юровский, за Деревенькой перестали посылать, а он, по его собственному выражению, не хотел о себе напоминать большевикам и больше не бывал у Их Величеств. Таким образом он избегнул той ужасной участи, которая постигла всю свиту, и практиковал с большим успехом в Екатеринбурге.

С тех пор, как Их Высочества уехали, мы уже больше не имели никаких сведений ни от них, ни от моего отца, так как стали железные дороги, и вскоре мы очутились под разными правительствами благодаря чешскому движению. Все остальное я знаю со слов Жильяра и баронессы Буксгевден, которые, живя на запасных путях, изредка заходили в город и видались с доктором Деревенко.

В первые же дни по приезде в Екатеринбург Жильяр проходил мимо Ипатьевского дома, когда оттуда красногвардейцы вывели лакеев Нагорного и Седнева и, усадив на извозчика, увезли куда-то под конвоем. В тот же день оба были расстреляны.

Красноармейцы ими давно были недовольны, так как считали, что они позорят честь матросов, служа при Царской Семье. Теперь же, в Екатеринбурге, Нагорный не стерпел грубого обращения Родионова с Алексеем Николаевичем и, выйдя за ним, закричал на него, что если он еще раз позволит себе какую-либо грубость, он, Нагорный, его просто изобьет.
Только после ухода большевиков удалось разыскать по платью брошенные красногвардейцами и разлагающиеся тела матросов и похоронить их.

Та же участь, что и Нагорного с Седневым, постигла всю свиту, заключенную в тюрьме. В разное время были выведены из тюрьмы Татищев и князь Долгоруков и расстреляны. Графиню Гендрикову, Екатерину Адольфовну Шнейдер и камердинера Ее Величества Волкова перевели в Пермь и держали в одной тюрьме с супругой Его Высочества князя Иоанна Константиновича — Еленой Петровной и ее приближенными. Они очень нуждались в тюрьме, в особенности графиня Гендрикова, не имевшая при себе никаких вещей. Она сама стирала свое белье под краном, причем, имея только одну смену белья, она, стирая блузу, надевала рубашку, а стирая рубашку, надевала блузу. Однажды ее вызвали к комиссарам:

— Отчего Вы не попросите Ваши вещи? — спросили ее.

— Мне ничего не нужно, — спокойно сказала графиня.

— Что Вы хотите?

— Служить Их Величествам до конца дней своих.

— Ах так?

— Да, так.

— Ведите обратно в тюрьму.

Когда после этого пришла стража и велела графине и Екатерине Адольфовне идти за собой, то всем стало ясно, зачем. Графиня встала совсем спокойная и только сказала: «Уже?», но, по-видимому, потом она поверила словам красноармейцев, объявивших, что их просто переводят в другую тюрьму.

Кроме нее и Екатерины Адольфовны Шнейдер, в этой партии было еще несколько мужчин и женщин и камердинер Волков. Последний, заметив, что их ведут все дальше и дальше и слышатся какие-то подозрительные свистки из лесу, решился бежать, и в тот момент, когда ведшие их солдаты по одному из свистков свернули в чашу, он перепрыгнул через канаву и бросился бежать; за ним раздались выстрелы, и он слышал, как графиня Гендрикова вскрикнула. Впоследствии ее тело и тело Екатерины Адольфовны Шнейдер были найдены зарытыми около города. Теперь же они похоронены в Перми.

Жизнь арестованных в Ипатьевском доме становилась с каждым днем ужаснее. Произвели обыск и забрали все драгоценное, причем у Алексея Николаевича с кровати сорвали золотую цепочку, на которой висели образа. Принеся пищу, — то, что оставалось после караула, — плевали в нее или убирали, когда арестованные только что начинали есть.

Первое время Великие Княжны готовили Ее Величеству отдельно на спиртовке кашу и макароны, приносимые Деревенькой, но вскоре Деревеньку перестали пускать к ним, и они больше ничего не получали.

В то время в екатеринбургском совдепе состоял один германский шпион (впоследствии оказалось, что Яковлев — бывший русский офицер и тоже германский шпион). Член екатеринбургского совдепа — шпион германского правительства был впущен комиссарами к Государю и заявил, что вся Царская Семья будет освобождена и отправлена за границу, если Их Величества подпишут Брестский мир. Их Величества отказались, и после этого жизнь их стала еще хуже.

Был назначен новый комиссар — еврей Юровский. Отношение охраны было сплошным издевательством, а Их Величества сносили все с истинно христианским смирением святых мучеников. Они погибли мученической смертью в ночь с 3 на 4 июля (с 16 на 17 июля) 1918 года.

Слух об этом ужасном, неслыханном преступлении сразу пополз по Сибири, как ни скрывали его участники этого дела. Конечно, никто из нас не верил слуху до тех пор, пока по приезде во Владивосток я не увидела людей, лично читавших все дело, веденное генералом Дитерихсом. В ночь с 3 на 4 июля (16–17) 1918 года царственным узникам приказали собираться в дорогу. Вся Царская Семья, мой отец и прислуга были скоро готовы, и все сведены в подвальную комнату Ипатьевского дома. Там им предложили подождать. Они попросили стулья; было принесено два: на один из них сел Государь с Наследником на руках, на другой Императрица. Они недолго ждали, как вошел Юровский в сопровождении 12 солдат, из которых только два было русских, остальные евреи и латыши. Юровский обратился к Государю:

— Вы отказались принять помощь Ваших родственников, поэтому я должен Вас расстрелять.

Государь совершенно спокойно перекрестился и встал на колени, по-прежнему держа Наследника.

Императрица также перекрестилась и преклонила колена.

Раздались выстрелы. Юровский стрелял в Государя, солдаты по остальным. Когда уже переворачивали тела и добивали штыками, очнулась Великая Княжна Анастасия Николаевна и закричала. Ее тоже добили.

После этого тела были обобраны, свалены в автомобиль и свезены в лес, где сжигались на двух кострах — огневом и кислотном; несмотря на такое усердное уничтожение, некоторые мелкие вещицы уцелели в золе, и я видела фотографии с них и узнала известные мне вещи Царской Семьи и моего отца…

Так погибли эти великие люди, эти действительно верующие христиане.

Вся Россия виновата в ужасной смерти этих святых мучеников, и никто не подумает, никто не сознается в своих грехах! Теперь больше, чем когда-либо, надо прибегнуть к молитве, надо разбудить в себе заснувшую веру, надо призвать Христа, нашего Спасителя, и молиться, молиться за спасение душ всего народа, за каждого из нас, за всех нас, допустивших гибель своего Царя и Наследника.

Молитва, покаяние и сознание своего великого греха перед Царской Семьей, может быть, искупят этот грех, который иначе ляжет и на детей наших, и не будет у нас больше родины, не будет дано нам видеть благополучие земной жизни, не будет дано нам видеть Царствие Небесное. Да простит нам Господь Бог и святая семья царских мучеников наш великий грех, и да поможет нам Христос начать новую светлую жизнь по Его учению!