Глава II. Бог
1. Откровение личного Бога. Богословие и богопознание
Христианство наряду с иудаизмом и исламом принадлежит к числу монотеистических религий, называемых также «авраамическими». Все три религии восходят к откровению, данному Богом Аврааму и зафиксированному в Ветхом Завете. Христианство исповедует, что Бог един, что Он – Отец всех людей, что Он – Творец мира материального и мира духовного.
Согласно христианскому пониманию, Бог не есть абстрактное отвлеченное начало, безликая духовная сила, имперсональное бытие. Бог христиан – это Бог Личность, Бог Живой. Он открывается человеку в личном общении, личном опыте, личной встрече. В то же время Бог трансцендентен человеку, непостижим, неописуем, невидим. В этом изначальный парадокс религиозного опыта, – парадокс, который невозможно объяснить человеку неверующему или агностику, далекому от религии.
В христианстве эмпирический опыт имеет решающее значение. Тому, кто сам опытно не ощутил присутствие Божие, невозможно доказать даже существование Бога. Все попытки доказательства бытия Божия, предпринимавшиеся в истории, были доказательствами для тех, кто желал их принять. Так, например, Фома Аквинский в «Сумме богословия» приводил пять доказательств бытия Божия: 1) через движение (ex motu); 2) через производящую причину (ex ratione causae efficientis); 3) через необходимость (ex possibili et necessario); 4) от степеней бытия (ex gradibus rei); 5) через целевую причину (ex gubernatione rerum). Первое доказательство исходит из того, что в природе все движется, а всякое движение имеет своей причиной нечто иное, следовательно, необходимо дойти до некоего перводвигателя, который сам не движим ничем иным: таким перводвигателем является Бог. Второе доказательство таким же способом, через понятие причинно-следственной связи, приходит к признанию первопричины всего, которой является Бог. Третье доказательство основывается на том, что для всех предметов этого мира возможно быть или не быть, но должна быть такая сущность, для которой не было бы внешней необходимости существования: такой сущностью является Бог. Четвертое доказательство отталкивается от того, что в мире имеются предметы более или менее совершенные, но необходимо высшее совершенство, которое было бы причиной всякого блага и совершенства: им и является Бог. Наконец, пятое доказательство исходит из того, что предметы, лишенные разума, подчиняются целесообразности, будучи руководимы сознательной волей: «следовательно, есть разумное существо, полагающее цель для всего, что происходит в природе; и Его мы именуем Богом».
Ни одно из этих доказательств, основанных на философии Аристотеля, не сможет убедить неверующего человека в существовании Бога. Именно поэтому святоотеческое богословие Восточной Церкви в первом тысячелетии, а вслед за ним и православное богословие второго тысячелетия воздерживалось от попыток доказать бытие Божие при помощи рациональных доводов и логических выкладок. Как утверждает преподобный Максим Исповедник, бытие Божие воспринимается на веру, и эта вера «доступнее всякого доказательства», поскольку она есть истинное знание, «превышающее и ум и разум».
Некоторые православные авторы позднего времени использовали рациональные доказательства бытия Божия, заимствованные из западной схоластики, в учебных или апологетических целях, однако изначальной богословской интуиции Восточной Церкви такие доказательства были чужды и не нужны. Воздерживаясь или отказываясь от них, православное Предание основывалось на том, что рациональное признание бытия Божия отнюдь не идентично вере в Бога, ибо вера есть опытное познание Бога, встреча с Богом Живым, а такая встреча вообще невозможна на путях рационального познания. Религиозный опыт сверхрационален, и для его выражения требуются иные способы, чем употребляемые в философском дискурсе.
В православной традиции само понятие «богословия» менее всего связано с рациональным познанием, и богословие не воспринимается как наука, как отвлеченное теоретизирование. Богослов древней Церкви не был человеком, сидевшим за письменным столом в окружении книг, словарей, справочников, учебных пособий. Отцы Церкви в подавляющем большинстве своем были епископами или монахами: они либо занимались активной церковной деятельностью, либо подвизались в монастырях. Их богословие рождалось из внутреннего мистического опыта, обогащенного ежедневным соприкосновением с Преданием Церкви через богослужение, молитву, чтение Писания и общение с народом Божиим. Классическая формула Евагрия Понтийского (IV век) гласит: «Если ты богослов, то будешь молиться истинно, а если истинно молишься, то ты – богослов». В этом определении грань между богословием и богопознанием, между богословием и молитвенным опытом полностью стирается: богословие есть не что иное, как опыт мистической встречи с Богом в молитве, опыт богообщения.
О богословии как опыте встречи с Богом Живым говорит в своем «Догматическом богословии» В.Н. Лосский:
«Бог – не предмет науки, и богословие радикальным образом отличается от философского мышления: богослов не ищет Бога, как ищут какой-либо предмет, но Бог Сам овладевает богословом, как может овладевать нами чья-то личность. И именно потому, что Бог первый нашел его, именно потому, что Бог, так сказать, вышел ему навстречу в Своем откровении, для богослова оказывается возможным искать Бога, как ищем мы всем своим существом, следовательно, и своим умом, чьего-либо присутствия. Бог богословия – это «Ты», это живой Бог Библии. Конечно, это Абсолют, но Абсолют личностный, Которому мы говорим «Ты» в молитве».
Отцы Восточной Церкви предупреждали против профанирования и десакрализации богословия, превращения его в предмет пререканий, объект страстных споров. Богословие – не занятие для рынка, подчеркивал святитель Григорий Нисский, не без доли сарказма обличавший своих современников за чрезмерное пристрастие к спорам на богословские темы:
«Иные, вчера или позавчера оторвавшись от своих обычных трудов, внезапно стали учителями богословия, другие – может быть, слуги, не раз подвергавшиеся бичеванию, бежавшие от рабского служения, – с важностью философствуют у нас о непостижимом... Все в городе полно такими людьми: улицы, рынки, плошади, перекрестки. Это и торговцы одеждой, и денежные менялы, и продавцы съестных припасов. Ты спросишь о монетах, а он философствует перед тобой о рожденном и нерожденном; хочешь узнать цену хлеба, а он отвечает тебе, что Отец больше Сына; справишься, готова ли баня, а он говорит, что Сын произошел из ничего».
По словам святителя Григория Богослова, «философствовать о Боге», то есть богословствовать может только тот, кто ведет созерцательный образ жизни и очищает себя для Бога; участвовать в богословских дискуссиях могут не все, а лишь те, кто занимается этим «усердно»; наконец, не всякая богословская тема может обсуждаться вслух:
«Не всякому, говорю вам, можно философствовать о Боге, не всякому. Это вещь не дешевая и не для пресмыкающихся по земле! Добавлю так что не всегда, не перед всеми и не обо всем можно философствовать; но нужно знать, когда, перед кем и о чем. Итак, не всем это доступ, а только тем, которые испытали себя и провели жизнь в созерцании прежде всего очистили душу и тело, или, по крайней мере, очищают. О чем же можно философствовать и в какой мере? О том, что доступнее для нас, и в такой мере, в какой простирается на это способно сила слушателя... Я не говорю, что не нужно всегда вспоминать о Боге. Вспоминать о Боге нужно чаше, чем дышать!.. Запрещаю не вспоминать о Боге непрестанно, но богословствовать непрерывно; притом запрещаю не само богословие как что-то неблагочестивое, но богословие не вовремя; запрещаю не учительство, но несоблюдение меры».
Необходимым условием богословствования святой Григорий считает очищение себя: «Великое дело – говорить о Боге, но еще больше – очищать себя для Бога». В этом изречении очищение-катарсис не противопоставляется богословию: по сути, богословие и есть то духовное очищение, которое необходимо для познания Бога. Слово очищенное, слово о том, что превыше слов, разума и слуха, должно рождаться из молчания:
«Вы не знаете, каким даром Божиим является молчание и то, чтобы не иметь нужды в любом слове, но по своему усмотрению одно избирать, а другого избегать и быть для себя распорядителем как слова, так и мoлчания! Ведь по природе своей всякое слово немощно и удобоколебимо... а слово о Боге – настолько более, насколько предмет его выше, ревность сильнее, опасность страшнее. Но чего мы испугались и на что понадеемся? На ум, на слово или на слух, если всем трем угрожает опасность? Ибо постичь (Бога) трудно, изьяснить невозможно, а найти очищенный слух труднее всего».
Тема молчания – лейтмотив восточнохристианского богословия. Священномученик Игнатий Богоносец, как мы помним, говорил за два столетия до Григория Богослова о том, что обладающий словом Христа «может слышать даже Его молчание». Спустя три столетия после Григория преподобный Исаак Сирин скажет: «Молчание есть таинство будущего века, а слова суть орудие этого мира». Отцы Восточной Церкви остро сознавали неадекватность, неприспособленность человеческого языка для выражения божественной реальности. Поэтому в святоотеческой традиции так называемое катафатическое (положительное) богословие уравновешивается апофатическим (отрицательным). Катафатическое богословие стремится описать Бога при помощи человеческих слов, наделить Его теми или иными свойствами, соответствующими свойствам человека. Апофатическое богословие путем отрицания всего, что не есть Бог, приводит к пониманию непостижимости Бога, Его абсолютной трансцендентности. Апофатическое Богословие соответствует пути богопознания как совлечения рационального познания и умолкания перед тайной, выразить которую человеческое слово не в силах.
Суть катафатического и апофатического богословия была наиболее полно выражена Дионисием Ареопагитом в трактате «О мистическом богословии». Вслед за Григорием Богословом и Григорием Нисским автор трактата сравнивает путь богопознания. Бог познается через мрак, или сумрак «неведения» (незнания), то есть через отрешение от всякого рационального познания, утверждает Дионисий. Конечная цель богослова – оказаться «в этом пресветлом сумраке и посредством невидения и неведения видеть и разуметь то, что выше созерцания и знания, что невозможно ни видеть, ни знать». Для этой цели апофатический метод, по мнению Дионисия, более подходит, чем катафатический. Последовательно отрицая все то, чем Бог не является, богослов приходит к утверждению о полной непознаваемости Первопричины всего сущего, Которая,
«будучи выше всего, и несущностна, и нежизненна, не бессловесна, не лишена ума и не есть тело; не имеет ни образа, ни вида, ни качества, или количества, или величины; на каком-то месте не пребывает, невидима, чувственного осязания не имеет; не воспринимает и воспринимаемой не является... Она не душа, не ум; ни воображения, или мнения, или слова, или разумения Она не имеет; и Она не есть ни слово, ни мысль; Она и словом не выразима и не уразумеваема; Она и не число, и не порядок, не величина и не малость, не равенство и не неравенство, не подобие и не отличие; и Она не стоит, не движется, не пребывает в покое, не имеет силы и не является ни силой, ни светом; Она не живет и не жизнь; Она не есть ни сущность, ни век, ни время; Ей не свойственно умственное восприятие; Она не знание, не истина, не царство, не премудрость... ни что-либо другое из доступного нашему или чьему-нибудь из сущего восприятию... К Ней совершенно не применимы ни утверждение, ни отрицание; и когда мы прилагаем к Ней или отнимаем от Нее что-то из того, что за Ее пределами, мы и не прилагаем, и не отнимаем, поскольку выше всякого утверждения совершенная и единая Причина всего, и выше всякого отрицания превосходство Ее, как совершенно для всего запредельной».
Гносеология Дионисия Ареопагита представляет собой классический образец христианского мистицизма. Согласно Ареопагиту, путь богопознания есть «путь отвлечения и отрицания, путь упрощения и умолкания»; Бог познается только в покое незнания, которое есть сверх-знание. Мистическое незнание есть не что иное, как экстаз – исступление, исхождение человека из самого себя и вступление в божественную реальность, исхождение из сферы рационального и вступление в сферу непостижимого:
«...Бог познается и во всем и вне всего. И разумом Бог познается, и неразумием. И Ему свойственны и разумение, и смысл, и знание, и осязание, и чувство, и мнение, и воображение, и имя, и все прочее, и Он и не уразумеваем, не осознаваем, не называем. И Он не есть что-то из сущих, и ни в чем из сущих не познается. И Он есть «все во всем» и ничто ни в чем, и от всего всеми Он познается, и никем ни из чего. И то ведь говорим мы о Боге правильно, что от всех сущих, чьей причиной Он является, соответствующим образом Он воспевается. И существует также божественнейшее познание Бога, осуществляемое через незнание путем превосходящего ум единения, когда ум, отступив от всего сущего, оставив затем и самого себя, соединившись с пресветлыми лучами, оттуда и там освещается недоступной исследованию глубиной Премудрости. Хотя, как я сказал, подобает Ее познавать и во всем, ибо Она, согласно речениям, Создательница всего, постоянно всем управляющая, и Причина несокрушимого соответствия! и порядка, постоянно соединяющая завершения первых с началом вторых, прекрасно творящая из всего единую симфонию и гармонию».
Исступление человека из самого себя так же необходимо для встречи с Богом, как и исхождение Бога навстречу человеку. Сама мистическая встреча с Богом становится, таким образом, плодом синергии, совместного действия человека и Бога, соединяющихся друг с другом в гармоничном единстве. В процессе мистического восхождения к Богу катафатическое богословие, оперирующее положительными понятиями, имеет сугубо вспомогательное значение: оно служит лишь трамплином для ума, который благодаря ему должен разогнаться и выйти в свободный полет к вершинам богопознания. В процессе полета ум все более отрешается от всех земных понятий, будь то катафатических или апофатических. В конце концов, достигнув наивысшей доступной для него меры совлечения и незнания, он вступает туда, где рациональное мышление прекращает свое действие, поскольку человек, выйдя за пределы определений, имен, слов и понятий, соединяется с Тем, «Кто выше всякого имени, всякого слова и знания».
В VII веке преподобный Максим Исповедник, продолжатель и комментатор Дионисия Ареопагита, начинает свои «Главы о богословии и домостроительстве воплощения Сына Божия» серией противоречивых и взаимоисключающих утверждений апофатического и катафатического характера. Противоречивость этих утверждений, однако, намеренная, ибо она призвана продемонстрировать относительность всякого человеческого понятия применительно к Богу:
«Бог, как это доступно нашему познанию, не есть Сам по Себе ни начало, ни середина, ни конец; не является Он и ничем из того, что, следуя за Ним, созерцается естественным образом. Ибо Бог безграничен, неподвижен и беспределен, так что Он безгранично превосходит всякую сущность, силу и действие.
Бог не есть сущность... Бог не есть возможность... Бог не есть действие... Но Бог есть созидающее сущность и сверхсушностное Первоначало бытия; Он есть созидающая силу и наимогушественная Основа; наконец, Он есть бесконечное и действенное Состояние всякого действия. Кратко сказать, Бог есть Творческая Причина сущности, силы и действия, то есть начала, середины и конца.
Бог... заключает в Себе всю совокупность подлинного бытия и в то же время превосходит это бытие. А если это так, то вообще ничто из того, что обозначается словом «бытие», не обладает бытием в подлинном смысле слова. Ведь вообще ничто из того, что отлично от Бога по сущности, не созерцается вместе с Ним от вечности – ни век, ни время, ни те (существа), которые обитают в них. Ибо подлинное и неподлинное бытие никоим образом не сочетаются друг с другом.
Всякое начало, середина и конец вовсе не отрицают категорию отношения. Бог же, существуя в беспредельной бесконечности, превосходит вообще всякое отношение и, естественно, не является ни началом, ни концом, ни серединой. Ибо Он не есть какая-либо вешь из тех, в которых возможно созерцать категорию отношения.
Бог есть Начало, Середина и Конец сущих, так как Он является действующим, а не претерпевающим. Он также есть и все то, чем именуем Его мы. Ибо Бог есть Начало как Творец, Он – Середина как Промыслитель и Конец как Описание. Ибо (апостол) говорит: Все из Него, и к Нему (Рим. 11:36)».
Апофатический метод богословия обладает рядом преимуществ перед катафатическим, ибо он приводит к пониманию того, что Богу соответствуют не слова, но отсутствие слов, благоговейное и трепетное молчание. В то же время у апофатического метода есть один серьезный недостаток: отсутствие слов совсем не всегда обеспечивает человеку реальное богообщение, встречу с Живым Богом. Для того чтобы привести людей к Богу, о Нем нужно говорить, считает Григорий Богослов, причем говорить не только отрицаниями, но и утверждениями, несмотря на то что никакое утверждение о Боге не может быть исчерпывающим. Катафатический метод богословия есть лишь некое дополнение к апофатическому методу, однако без этого дополнения апофатический метод ведет в никуда:
«...Любопытствующий о природе Сущего не остановится на том, чем Он не является, но к тому, чем Он не является, добавит и то, чем Он является, ведь легче что-то одно постичь, чем все по отдельности отрицать; добавит, чтобы через исключение того, что не есть Бог и утверждение того, что Он есть, сделать то, о чем мыслит, более доступным пониманию. Ибо говорящий о том, чем что-либо не является, и умалчивающий о том, чем оно является, подобен тому, кто, спрошенный, сколько будет дважды пять, отвечает «не два, не три, не четыре, не пять, не двадцать, не тридцать...», но не говорит, что это будет десять, и не остановит ум вопрошающего на самом искомом. Ведь намного легче и короче показать, что не есть предмет, объяснив, что он есть, чем, исключая то, что он не есть, показать, что он есть».
Такое рассуждение может показаться недопустимым упрощением хотя бы потому, что «природа Сущего» – не то же самое, что дважды пять, и если на вопрос «сколько будет дважды пять» есть лишь один положительный ответ, то на вопрос о природе Бога такого ответа нет и быть не может. Однако Григорий Богослов и не утверждает, что по поводу Божественной природы можно дать исчерпывающий ответ. Он лишь считает, что положительное утверждение о природе Сущего может «остановить ум» человека на Боге, тогда как непрерывная цепь отрицаний может увести от Бога.
Григорий сравнивает путь богословия и богопознания со схождением в бездонные глубины: чем ниже спускается разум, тембольше сгущается вокруг него тьма; при этом он ничуть не приближается к цели, так как дна не существует. Погружение в бездны Божества не имеет конца, и это обусловлено ограниченностью человеческого разума и слова, которые не в силах проникнуть в тайны сущности Божией и судеб Божиих:
«Итак, всякая истина и всякое слово остаются темными и неудобосозерцаемыми... А слово о Боге чем совершеннее, тем непостижимее... Так, Соломон... чем больше погружается в глубины, тем большее чувствует головокружение и какой-то вершиной мудрости считает то, чтобы найти, насколько мудрость удалилась от него (см, Еккл. 7:24)».
А Павел покушается исследовать, не говорю «природу Бога» – он знает, что это совершенно невозможно, – но лишь «судьбы Божии», и поскольку не обретает исхода или остановки в восхождении, ведь не достигает любопытство разума какого-либо явного предела, но всегда остается нечто невыявленное, то... облекает слово в изумление, называет все это богатством Божиим и глубиной, исповедует, что судьбы Божии непостижимы (см.: Рим. 11:33), говоря почти то же, что Давид, когда называет судьбы Божии бездной великой (Пс. 35:7), дна которой нельзя достичь ни мерою, ни чувством, то говорит, что дивно для него и его природы веление Бога, что оно слишком высоко и превышает его силы и возможность постижения.
«Путь богопознания заканчивается удивлением и изумлением перед чудом – в этом состоянии всякое дискурсивное мышление прекращается, слово умолкает. Это состояние не есть познание Бога – оно есть умолкание всякого человеческого знания перед лицом Божественной беспредельности и бездонности. Познание сущности Бога недоступно человеку, пребывающему в теле, говорящему на земном языке и мыслящему земными категориями. И вся катафатическая богословская терминология, созданная на протяжении веков, свидетельствует лишь о «косности нашего языка и бессилии нашей мысли перед тайной личного Бога, являющего Себя трансцендентным всему тварному"».
2. Бог в Ветхом Завете
Имя Божие и слава Божия
В Библии имя воспринимается как полное и действительное выражение именуемого предмета. На языке Библии имя – не просто условное обозначение того или иного лица или предмета: имя указывает на основные характеристики своего носителя, являет его глубинную сущность. Узнать чье-либо имя означало войти в связь с носителем имени, познать его внутреннюю суть. Наречь имя предмету или лицу значило войти в обладание им, понять его внутреннюю суть. В контексте такого восприятия имени узнать имя Божие означало бы познать сущность Божию. Поэтому Бог в Библии предстает как Существо таинственное и не-именуемое. В библейском рассказе о борьбе Иакова с Богом Иаков спрашивает об имени Божием, но не узнает его:
«И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков. И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. Спросил и Иаков, говоря: скажи имя Твое. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моем? И благословил его там. И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, говорил он, я видел Бога лицем к лицу, и сохранилась душа моя. (Быт. 32:24–30)».
Это повествование, которое в христианской экзегетике толковалось по-разному, говорит о неименуемости Бога. Характерно, что все общение Иакова с Богом происходит в сфере имен: Бог благословляет Иакова через наречение ему нового имени, что знаменует вступление Иакова в более тесные взаимоотношения с Богом; Иаков благословляет Бога через наречение имени месту, на котором присутствие Божие стало для него видимым. Однако на вопрос об имени Божием Иаков не получает ответа. В то же время Иаков говорит о том, что видел Бога «лицем к лицу», и называет место видения именем «Пенуэл», что означает «лицо Бога».
Мысль о недоступности имени Божия для человека присутствует во многих других повествованиях Ветхого Завета, в частности в рассказе Книги Судей о явлении Ангела Маною:
«И сказал Маной Ангелу Господню: как тебе имя? чтобы нам прославить тебя, когда исполнится слово твое. Ангел Господень сказал ему: что ты спрашиваешь о имени моем? ибо оно чудно... И сказал Маной жене своей: верно, мы умрем, ибо видели мы Бога» (Суд. 13:17–22).
Последние слова Маноя показывают, что ему являлся Бог, а не Ангел, следовательно, отказ назвать Свое имя принадлежит Самому Богу.
Наряду с мыслью о неименуемости Бога, которая проходит как лейтмотив через всю Библию, в Ветхом Завете Бог называется разными именами-определениями: ученые насчитывают не менее ста таких имен Бога в Библии. Бог Ветхого Завета – это Еl («Бог»), или Еlohim («Бог» во множественном числе), Творец неба и земли (Быт. 1:1). Он – «Господь», Аdonay (буквально «Господь мой» во множественном числе), Господин и Владыка вселенной, Господин по отношению к людям, которые являются Его рабами. Он – Еl Shadday, Всемогущий (буквально «Бог, Который на горе», Горний, Всевышний): с этим именем Бог открылся Аврааму (см.: Быт. 17:1, 35:11). Он – Господь воинств, Zeboat («Саваоф»), Создатель и Начальник ангельского мира. Множественное число в именах Божиих Elohim и Adonay, по мнению некоторых исследователей, представляет собой грамматическую форму pluralis majestatis (множественное величия), или pluralis divinitatis (множественное Божественности): эта форма употребляется, дабы подчеркнуть величие именуемого субъекта.
Каждое из имен Божиих, встречающихся в Ветхом Завете, указывает на те или иные свойства Бога: на Его могущество, праведность, святость, справедливость, любовь, мудрость, милосердие. Прежде всего в именах Божиих отражается всемогущество Бога, Который на небесах и на земле «творит все, что хочет» (Пс. 113:11). Его могущество особым образом проявляется в судьбе народа израильского. Он – предводитель воинства израильского, Он участвует в битвах на стороне израильтян, Он ведет народ израильский «рукою крепкою и мышцею простертою» (Пс. 135:12). Бог «Пастырь и твердыня Израилева» (Быт. 49:24), Он –«помощь и щит» дома Израилева и всех боящихся Его (Пс. 113:17–19).
Бог Ветхого Завета – это Бог Живой (1Цар. 17:26, 36; 4Цар. 19:16). Выражение «Жив Господь Бог» (3Цар. 17:1,12, 18:10, 15 и др.) было одной из наиболее распространенных форм упоминания о Боге в клятве или приветствии: упоминая Бога, человек как бы приводил Его в свидетели истинности своих слов. Сам Господь, обращаясь к народу израильскому, говорит: «Живу Я» (Иез. 5:11). Бог всегда жив и активен, Он «не дремлет и не спит» (Пс. 120:4), «не утомляется и не изнемогает» (Ис 40,28). Его живое присутствие ощущается всем народом израильским и каждым членом этого народа. На Его присутствие откликается природа: перед лицом Бога «море... побежало, Иордан обратился назад, горы прыгали, как овны, и холмы, как агнцы» (Пс. 113:3–4).
Ветхозаветный Бог – это Бог «Святый» (Ис. 57:15), имя Его «свято и страшно» (Пс. 110:9, 98:3). Перед Святым Богом не могут стоять другие народы (см.: 1Цар. 6:20), а народ израильский предстоит святости Божией со страхом и трепетом. Между Богом и народом израильским заключен Завет, скрепленный святостью Бога. Поэтому народ называет Бога «Святый Израилев» (Пс. 70:22; Ис. 5:24), а Бог, обращаясь к народу, называет Себя «среди тебя Святый» (Ос. 11:9).
Ветхозаветный Бог – это «Судия всей земли» (Быт. 18:25); «Он будет судиться со всякой плотью, нечестивых Он предаст мечу» (Иер. 25:31). «Бог – судия праведный... всякий день строго взыскивающий» (Пс. 7:12); Он восседает на Престоле и производит суд (см.: Пс. 9:5); Он «одного унижает, а другого возносит» (Пс. 74:8); Он воздает «возмездие гордым» (Пс. 93:2). Справедливость Бога выражается в том, что Он щедро награждает за праведность и сурово карает за грехи. Яхве – «Бог человеколюбивый и милосердый, долготерпеливый и многомилостивый и истинный, сохраняющий правду и являющий милость в тысячи родов, прощающий вину и преступление и грех, но не оставляющий без наказания, наказывающий вину отцов в детях и детях детей до третьего и четвертого рода» (Исх. 34:6–7).
Бог Ветхого Завета – это Бог Единый и единственный: «Прежде Меня не было Бога и после Меня не будет. Я, Я Господь, и нет Спасителя, кроме Меня» (Ис. 43:10–11). Бог – «ревнитель» (Исх. 34:11, 20:5), не позволяющий поклоняться другим богам, воспринимающий народ израильский как Свою невесту (см.: Ис. 54:5; Иер. 2:2) и всякое уклонение Израиля в идолопоклонство как измену и блудодеяние (Исх. 34:15–17; Ис. 1:21; Иез. 16:1–43). Настанет время, говорит Бог в книге пророка Осии, когда народ израильский отвергнет поклонение ложным богам и будет соблюдать верность Яхве, как жена мужу:
«И будет в тот день, говорит Господь, ты будешь звать Меня: «муж мой», и не будешь более звать Меня: «Ваали». И удалю имена Ваалов от уст ее, и не будут более вспоминаемы имена их... И обручу тебя Мне навек, и обручу тебя Мне в правде и суде, в благости и милосердии. И обручу тебя Мне в верности, и ты познаешь Господа... И посею ее для Себя на земле, и помилую непомилованную, и скажу не Моему народу: «ты Мой народ», а он скажет: «Ты мой Бог!» (Ос. 2:16–23).
В ветхозаветных текстах Бог нередко предстает как человекообразное существо, имеющее руки и ноги, глаза и уши, сердце и уста. Говорится о том, что Бог ходит (см.: Быт. 3:8), отдыхает (см.: Быт. 2:2), вспоминает (см.: Быт. 8:1, 19:29, 30:22) и забывает (см.: Пс. 9:32–33), ненавидит (см.: Пс. 11:5; Ис. 61:8; Иер. 44:4; Ам. 5:21; Зах. 8:17), Отвращается (см.: 4Цар. 17:20; Иез. 23:18), Скорбит И раскаивается (см.: Быт. 6:6), спит и пробуждается (см.: Пс. 43:24). Иногда присутствие Божие связывается с конкретным местом: Моисей и Аарон видят «место стояния Бога Израилева», после чего Господь говорит Моисею: «Взойди ко Мне на гору» (Исх. 24:12). В основе этого антропоморфизма лежит опыт встречи человека с Богом живым, – опыт, который авторы библейских книг описывали конкретным и простым языком, далеким от философской абстракции. Многие имена Божии в Ветхом Завете носят подчеркнуто антропоморфный характер, например «Муж брани» (Исх. 15:3).
От всех перечисленных выше имен Божиих следует отличать священное имя Yahweh (Яхве, «Сущий») – имя, с которым Бог открыл Себя Моисею (в русской Библии это имя, как и Adonay, передается словом «Господь», а иногда «Бог» или «Иегова»). Сам Бог придает имени Яхве особый смысл, когда говорит: «Я Господь»(Yahweh). «Являлся Я Аврааму, Исааку и Иакову с именем Моим «Бог Всемогущий» (Еl Shadday), «а с именем Моим «Господь» (Yahweh) не открылся им» (Исх. 6:2–3).
Культ священного имени Яхве занимает в Библии исключительное место. Книга Исход связывает откровение этого имени с Моисеем, которому Бог явился на горе Хорив, когда Моисей увидел куст, который горел и не сгорал:
«И воззвал к нему Бог из среды горящего куста, и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я! И сказал Бог: не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая... И сказал Господь: Я увидел страдание народа Моего в Египте... Итак, пойди, я пошлю тебя к фараону, и выведи из Египта народ Мой, сынов Израилевых... И сказал Моисей Богу: вот, я приду к сынам Израилевым и скажу им: Бог отцов ваших послал меня к вам. А они скажут мне: как Ему имя? Что сказать мне им? Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий (asher ehyeh). И сказал: так скажи сынам Израилевым: Сущий (Jahw послал меня к вам. И сказал еще Бог Моисею: так скажи сынам Израилевым: Господь, Бог отцов наших, Бог Авраама, Бог Исаака и Иакова, послал меня к вам. Вот имя Мое навеки, и памятование Мне из рода в род» (Исх. 3:4–15).
Понимание точного смысла этого рассказа крайне затруднено. Дело в том, что употребленное здесь еврейское выражение ehyeh asher, переведенное на славянский как «Я есмь Сущий», буквально означает «Я есмь Тот, Кто Я есмь»: это можно воспринять как формулу, указывающую на нежелание говорящего ответить прямо на вопрос. Иными словами, повествование может быть понято не как откровение Богом Своего личного имени, а как указание на то, что на человеческом языке нет слова, которое было бы «именем» Бога в еврейском понимании, т.е. неким всеобъемлющим символом, полностью характеризующим его носителя. Ответ Бога Моисею на вопрос об имени Божием, таким образом, имеет тот же смысл, что отказ Бога назвать Свое имя Иакову.
Если же воспринимать священное имя Яхве как личное имя Бога, то этимология этого имени остается неясной. Даже огласовка составляющих его четырех согласных букв является гипотетической. Дело в том, что после вавилонского плена, во всяком случае не позднее III века до Р.Х., евреи из благоговения перестали вообще произносить священное имя Яхве, которое стало восприниматься как собственное имя Бога. Лишь однажды, в день Очищения (Yom Kippur), первосвященник входил во святое святых, чтобы там произнести это священное имя. Во всех же прочих случаях его заменяли на Аdonay или другие имена, а на письме обозначали четырьмя согласными YHWH (так называемый священный тетраграмматон), которые, однако, не произносили. С веками правильное произношение этого имени окончательно забылось. С XVI века на Западе стали употреблять искусственную вокализацию Yehovah (Иегова), появившуюся в результате добавления к согласным YHWH гласных из имени Adonay, и только в середине XIX века ученые пришли к мнению, что тетраграмматон следует читать как Yahweh. Хотя такая вокализация имени YHWH считается в современной библеистике общепринятой, сохраняются значительные расхождения между учеными в толковании смысла этого имени. Большинство исследователей тем не менее сходится во мнении о том, что это имя связано с глаголом Hayah, означающим «быть», «существовать», «иметь бытие», и что само имя означает «Я есмь», или «Я есмь то, что есмь».
«Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов пред лицем Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои. Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно» (Исх. 20:2–7).
В первой заповеди Моисеева законодательства имя Божие полагается в исторический контекст: Яхве – Тот Самый Бог, Который сыграл решающую роль в истории народа израильского, выведя его из Египта. Бог Яхве противопоставляется другим богам. Вторая заповедь содержит запрещение произносить имя Божие напрасно. Смысл этого запрещения в том, что, как слава, воздаваемая имени Божию, восходит к Самому Богу, так и бесчестие имени Божия означает оскорбление Самого Бога. Имя Яхве практически отождествляется здесь с Самим Яхве.
Хотя значение имени Яхве остается сокрытым и само имя не описывает Бога, именно это имя в еврейской традиции стало восприниматься как собственное имя Бога: все другие имена Божии воспринимаются как толкования священного имени Яхве. Об этом свидетельствует рассказ книги Исход о явлении Бога Моисею на горе Синай:
«И говорил Господь с Моисеем лицем к лицу, как бы говорил кто с другом своим; и он возвращался в стан; а служитель его Иисус, сын Навин, юноша, не отлучался от скинии. Моисей сказал: покажи мне славу Твою».
«И сказал Господь: Я проведу пред тобою всю славу Мою и провозглашу имя Иеговы пред тобою, и кого помиловать – помилую, кого пожалеть – пожалею. И потом сказал Он: лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых. И сказал Господь: вот место у Меня, стань на этой скале;когда же будет проходить слава Моя, Я поставлю тебя в расселине скалы и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду; и когда сниму руку Мою, ты увидишь Меня сзади, а лице Мое не будет видимо. И вытесал Моисей две скрижали каменные, подобные прежним, и, встав рано поутру, взошел на гору Синай, как повелел ему Господь; и взял в руки свои две скрижали каменные. И сошел Господь в облаке, и остановился там близ него, и провозгласил имя Иеговы. И прошел Господь пред лицем его и возгласил: Господь, Господь, Бог человеколюбивый и милосердый, долготерпеливый и многомилостивый и истинный, сохраняющий милость в тысячи родов, прощающий вину и преступление и грех, но не оставляющий без наказания, наказывающий вину отцов в детях и в детях детей до третьего и четвертого рода. Моисей тотчас пал на землю и поклонился Богу» (Исх. 33:11, 18–23, 34:4–8).
В этом повествовании сначала говорится о том, что Бог беседовал с Моисеем «лицем к лицу», но потом Бог говорит, что человек не может увидеть лицо Божие и остаться в живых. Моисей видит Бога «сзади», и наивысшим моментом откровения является провозглашение Богом имени Яхве (Иеговы), т.е. Своего собственного имени. Все прочие имена, которые следуют за именем Яхве – «Бог человеколюбивый», «милосердный» и другие, – являются лишь толкованиями этого священного имени, как бы добавляют обертоны к его основному звучанию.
В цитированном отрывке присутствует еще одно ключевое понятие Ветхого Завета, неразрывно связанное с понятием имени Божия: слава Божия или слава Господня (kabod Yahweh). Наивысшим моментом откровения этой славы является провозглашение имени Яхве. Но что такое слава Божия? Адекватно перевести это понятие на современный язык сложно: в Ветхом Завете в него вкладывали прежде всего представление о таинственном присутствии Божием, являемом в зримых образах (например, в образах облака или огня). Слава Божия явилась народу израильскому в облаке, когда народ возроптал на Господа (см.: Исх. 16:9–10); слава Божия сошла в виде облака на гору Синай и пребывала на ней в течение шести дней (см.: Исх. 24:16): вид славы Божией при этом описывается как огонь поядающий (Исх. 24:17).
Слава Божия нередко оказывается локализованной в каком-либо конкретном месте или связанной с тем или иным священным предметом: облако славы Божией наполняет скинию завета (см.: Исх. 40:34–35). оно же является над золотой крышкой ковчега (см.: Лев. 16:13). Слава Божия и ковчег между собой тесно связаны; потеря ковчега означает утрату славы Божией (см.: 1Цар. 4:21–22). Крышка ковчега, вернее, пространство над ней, было местом особого присутствия славы Божией: Там Я буду открываться тебе и говорить с тобою над крышкою (Исх. 25:22). Впоследствии, в таргумической литературе, присутствие Божие над крышкой ковчега будет обозначено термином «Шехина», означающим «присутствие Божие».
В книге Второзакония повторена заповедь Божия, данная Моисею: Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, причем к ней прибавлено: ибо не оставит Господь без наказания того, кто употребляет имя Его напрасно (Втор. 5:11). Угроза наказания звучит и для тех, кто не имеет страха перед именем Яхве: Если... не будешь бояться сего славного и страшного имени Господа, Бога твоего; то Господь поразит тебя и потомство твое (Втор. 28:58–59) – Страх перед Богом – неотъемлемая составляющая ветхозаветной религии. Поскольку же в библейском понимании Бог отождествляется со Своим именем, страх Яхве, или «страх Господень» (pahad Yahweh), перерастает в религиозное почитание имени Яхве, к которому предписывается относиться со страхом и трепетом.
Во Второзаконии выражение «имя Яхве» (shem Yahweh) приобретает смысл, сближающий это понятие с понятиями «славы Божией», «силы Божией», «присутствия Божия». Выражение «имя Яхве» употребляется во Второзаконии не только и не столько как синоним Самого Яхве, сколько как указание на явление, присутствие, действие Яхве. Если Сам Яхве обитает на небе, то «имя Яхве» присутствует на земле: оно – Его земной представитель. Такое словоупотребление приведет к появлению в позднем иудаизме представления об Имени (shem) как самостоятельной силе, некоем посреднике между Яхве и людьми.
Страхом перед Яхве и Его именем проникнут ветхозаветный религиозный культ. Об этом с особенной яркостью свидетельствует повествование из 3-й книги Царств о строительстве Соломоном храма:
«Когда священники вышли из святилища, облако наполнило дом Господень; и не могли священники стоять на служении, по причине облака, ибо слава Господня наполнила храм Господень. Тогда сказал Соломон: Господь сказал, что Он благоволит обитать во мгле; я построил храм в жилище Тебе, место, чтобы пребывать Тебе во веки. И стал Соломон пред жертвенником Господним впереди всего собрания Израильтян, и воздвиг руки свои к небу, и сказал: Господи Боже Израилев! нет подобного Тебе Бога на небесах вверху и на земле внизу; Ты хранишь завет и милость к рабам Твоим, ходящим пред Тобою всем сердцем своим.Поистине, Богу ли жить на земле? Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее сей храм, который я построил. но призри на молитву раба Твоего и на прошение его, Господи Боже мой; услышь воззвание и молитву, которою раб Твой умоляет Тебя ныне. Да будут очи Твои отверсты на храм сей день и ночь, на сие место, о котором Ты сказал: «Мое имя будет там»; услышь молитву, которою будет молиться раб Твой на месте сем. Когда народ Твой Израиль будет поражен неприятелем за то, что согрешил пред Тобою, и когда они обратятся к Тебе, и исповедают имя Твое, и будут просить и умолять Тебя в сем храме, тогда Ты услышь с неба и прости грех народа Твоего Израиля, и возврати их в землю, которую Ты дал отцам их. Если и иноплеменник, который не от Твоего народа Израиля, придет из земли далекой ради имени Твоего, – ибо и они услышат о Твоем имени великом и о Твоей руке сильной и о Твоей мышце простертой, – и придет он и помолится у храма сего, услышь с неба, с места обитания Твоего, и сделай все, о чем будет взывать к Тебе иноплеменник, чтобы все народы земли знали имя Твое, чтобы боялись Тебя, как народ Твой Израиль, чтобы знали, что именем Твоим называется храм сей, который я построил. (3Цар. 8:10–13, 22, 23, 27–29, 33, 34, 41–43)».
Вся жизнь Соломонова храма сосредоточена вокруг почитания имени Божия: храм называется именем Господним; в храме пребывает имя Господне; в храм приходят, услышав об имени Господнем; в храме исповедуют имя Господне. Священное имя Яхве определяет весь богослужебный строй храма. Даже после того, как первый храм будет разрушен и на его месте будет построен второй храм, он будет по-прежнему восприниматься как место, в котором обитает имя Божие (см.: 1Езд. 6:12). И даже когда вступит в силу запрещение произносить имя Яхве и это имя в устной речи станут заменять на другие, священник единожды в год будет входить в святилище специально для того, чтобы там – со страхом и трепетом – шепотом произнести над крышкой ковчега это священное имя.
В Ветхом Завете Бог предстает как Существо величественное и грозное, Которое открывается человеку в буре и облаке, в молниях и громе и с Которым тягаться человек бессилен. Книга Иова содержит развернутое повествование, в котором Иов, пораженный болезнями и скорбями, в беседе с друзьями упрекает Бога в своих несчастьях. Неожиданно в беседу вступает Сам Бог, Который отвечает Иову «из бури»:
Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла? Препояшь ныне чресла твои, как муж: Я буду спрашивать тебя, и ты объясняй Мне: где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь.
Кто положил меру ей, если знаешь? или кто протягивал по ней вервь? На чем утверждены основания ее, или кто положил краеугольный камень ее, при общем ликовании утренних звезд, когда все сыны Божии восклицали от радости?
Кто затворил море воротами, когда оно исторглось, вышло как бы из чрева, когда Я облака сделал одеждою его и мглу пеленами его...
Давал ли ты когда в жизни своей приказания утру и указывал ли заре место ее...
Нисходил ли ты во глубину моря и входил ли в исследование бездны?
Отворялись ли для тебя врата смерти, и видел ли ты врата тени смертной? Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все это. (Иов. 38:2–9, 12, 16–18).
Господь не отвечает Иову ни на один из его упреков. Смысл ответа Господа Иову: как смеешь ты, слабый человек, спорить со Мною, твоим Создателем? Пораженный и раздавленный величием Господа, Иов отвечает Богу: Знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено... Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле (Иов. 42:2,5–6). В этом рассказе, как и в рассказе о борьбе Иакова с Богом, о явлении Бога Маною, о явлении Бога Моисею, говорится о непосредственном видении «лицем к лицу», – видении, которое было доступно ветхозаветным избранникам Божиим, несмотря на пропасть, отделяющую человека от Бога.
Таким образом, с одной стороны Ветхий Завет утверждает, что Бог неименуем, с другой – называет Его имена. С одной стороны, Яхве – Бог сокровенный (Ис. 45:15), лицо Его невозможно увидеть и остаться в живых, с другой – праведники видят Его лицом к лицу. Бог вдали, но Он и вблизи (Иер. 23:23). Между Богом Святым и человеком существует непреодолимая дистанция, но вместе с тем – Бог преодолевает эту дистанцию, когда хочет открыться человеку.
Дух Божий, Слово Божие, Премудрость Божья
Важным богословским понятием Ветхого Завета является «Дух Божий». Во время сотворения мира «Дух Божий носился над водою» (Быт. 1:2). Дух Божий создал человека (см.: Иов. 33:4) и живет в ноздрях его (см.: Иов. 27:3) – Дух Божий, или Дух Господень – это «дух премудрости и разума, дух совета и крепости, дух ведения и благочестия» (Ис. 11:2). Он сходит на царей, священников и пророков, поставляя их на служение, открывая им тайны, являя видения. Дух Божий в Ветхом Завете лишен личностных атрибутов – это скорее дыхание Божие, Его энергия, Его творческая и животворящая сила.
Существенную роль играет в Ветхом Завете и понятие «слово Божие». Слово Господа пребывает вечно (см.: Ис. 40:8), оно навеки утверждено на небесах (см.: Пс. 118:89). Оно является той силой, посредством которой Бог управляет природой и всем мирозданием: «Посылает слово Свое на землю; быстро течет слово Его; дает снег, как волну; сыпет иней, как пепел; бросает град Свой кусками; перед морозом Его кто устоит? Пошлет слово Свое, и все растает; подует ветром Своим, и потекут воды» (Пс. 147:4–7). Слово Господа не подобно слову человеческому: оно «подобно огню» или «молоту, разбивающему скалу» (Иер. 23:29). «Слово» Божие «никогда не возвращается к» Богу «тщетным» (Ис. 55:11); «ни одно слово» Божие «не осталось неисполнившимся» (Нав. 23:14). Слово Божие действует без промедления: «Он сказал – и сделалось; Он повелел – и явилось» (Пс. 32:9). Слово Божие обладает целительной силой (см.: Пс. 106:20). В то же время «всемогущее слово» Божие, «как грозный воин» (Прем. 18:15) с мечом в руках, является инструментом Божиего суда и наказания.
Слово Божие связано с Духом Божиим: «Дух Господень говорит во мне, и слово Его на языке у меня» (2Цар. 23:2). При сотворении мира Слово и Дух действуют совместно: «Словом Господа сотворены небеса, и духом уст Его – все воинство их» (Пс. 32:6). Этот стих псалма привлек особое внимание христианских толкователей, которые увидели в нем указание на то, что в сотворении мира принимали участие три Лица Святой Троицы.
Указание на троичность Божества видят и в тех ветхозаветных текстах, где Бог говорит о Себе во множественном числе (см.: Быт. 1:26, 3:22, 11:7; Ис. 6:8), и в имени Elohim, представляющем собой множественное число от El (Бог), хотя грамматически это объясняется употреблением pluralis majestatis (множественного величия) или pluralis divinitatis (множественного Божественности).
В рассказе о явлении трех мужей Аврааму (см.: Быт. 18) множественное число тоже чередуется с единственным. Контекст повествования позволяет объяснить это тем, что иногда Авраам обращается к трем мужам, а иногда к одному, и отвечают ему иногда все трое, а иногда один – главный из них. Этот главный из трех мужей отождествляется с Господом, а два других – с Ангелами (Быт. 18:33, 19:1)- Однако в христианской богословской традиции, нашедшей отражение и в православной иконописи (в частности, в иконе Пресвятой Троицы преподобного Андрея Рублева), весь этот рассказ воспринимается как таинственное указание на троичность Божества.
Существенную роль в Ветхом Завете играет представление о Премудрости Божией. Иногда Премудрость описывается как одно из качеств Бога: «у Него премудрость и сила, Его совет и разум» (Иов. 12:13), «у Него могущество и премудрость» (Иов. 12:16), «дивны судьбы Его, велика премудрость Его» (Ис. 28:29). Однако в трех библейских книгах – Притчей Соломоновых, Премудрости Соломона и Премудрости Иисуса, сына Сирахова – Премудрость предстает как сила Божия, наделенная чертами живого духовного существа:
«Познал я все, и сокровенное и явное, ибо научила меня Премудрость, художника всего. Она есть дух разумный, святый, единородный, многочастный, тонкий, удобоподвижный, светлый, чистый, ясный, невредительный, благолюбивый, скорый, неудержимый, благодетельный, человеколюбивый, твердый, непоколебимый, спокойный, беспечальный, всевидящий и проникающий все умные, чистые, тончайшие духи. Ибо премудрость подвижнее всякого движения, и по чистоте своей сквозь все проходит и проникает. Она есть дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя: посему ничто оскверненное не войдет в нее. Она есть отблеск вечного света и чистое зеркало действия Божия и образ благости Его. Она – одна, но может все, и, пребывая в самой себе, все обновляет и, переходя из рода в род в святые души, приготовляет друзей Божиих и пророков; ибо Бог никого не любит, кроме живущего с премудростью. Она прекраснее солнца и превосходнее сонма звезд; в сравнении со светом она выше; ибо свет сменяется ночью, а премудрости не превозмогает злоба. Она быстро распростирается от одного конца до другого и все устрояет на пользу... Она возвышает свое благородство тем, что имеет сожитие с Богом, и Владыка всех возлюбил ее: она таинница ума Божия и избирательница дел Его» (Прем. 7:21–30, 8:1, 3, 4).
Премудрость символически описывается в виде женщины, у которой есть ДОМ (см.: Притч. 9:1; Сир. 14:25) и слуги (см.: Притч. 9:3). Она заколола жертву, растворила вино, приготовила трапезу и пригласила всех на нее: «идите, ешьте хлеб мой и пейте вино, мною растворенное; оставьте неразумие, и живите, и ходите путем разума» (Притч. 9:5–6). В христианской традиции это повествование воспринимается как прообраз Евхаристии, а библейская Премудрость отождествляется с Сыном Божиим. По словам апостола Павла, Христос – «Божия сила и Божия премудрость» (1Кор. 1:24). Несмотря на то что Премудрость названа «духом» и «дыханием», Она в христианской традиции не отождествлялась со Святым Духом. Сама книга Премудрости Соломоновой делает различие между Святым Духом и Премудростью Божией: «Волю же Твою кто познал бы, если бы Ты не даровал Премудрости и не ниспослал свыше Святого Твоего Духа?» (Прем. 9:17).
Пророчества о Мессии
Как уже говорилось, христианство воспринимает Ветхий Завет через призму новозаветного откровения о Христе. В связи с этим многие места Ветхого Завета, которые в иудейской традиции воспринимаются как относящиеся либо к народу израильскому, либо к царю Давиду, либо к ожидаемому Мессии, в христианстве истолкованы как указывающие на Иисуса Христа. По подсчетам ученых, Ветхий Завет содержит в общей сложности более 450 пророчеств о Христе. Из них не менее ста содержится в Псалтири. К числу мессианских относятся, в частности, псалмы, в которых упоминается Сын Божий:
«Сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих. Жезл силы Твоей пошлет Господь с Сиона: господствуй среди врагов Твоих. В день силы Твоей народ Твой готов во благолепии святыни; из чрева прежде денницы подобно росе рождение Твое. Клялся Господь и не раскается: Ты священник вовек по чину Мелхиседека. Господь одесную Тебя. Он в день гнева Своего поразит царей; совершит суд над народами, наполнит землю трупами, сокрушит голову в земле обширной. Из потока на пути будет пить, и потому вознесет главу» (Пс. 109).
В некоторых псалмах говорится о Сыне Божием как о Царе и Помазаннике. В христианской традиции за этими наименованиями прочно закрепилось мессианское толкование:
«Зачем мятутся народы, и племена замышляют тщетное? Восстают цари земли, и князья совещаются вместе против Господа и против Помазанника Его. «Расторгнем узы их, и свергнем с себя оковы их». Живущий на небесах посмеется, Господь поругается им. Тогда скажет им во гневе Своем и яростью Своею приведет их в смятение: «Я помазал Царя Моего над Сионом, святою горою Моею; возвещу определение: Господь сказал Мне: Ты Сын Мой; Я ныне родил Тебя; проси у Меня, и дам народы в наследие Тебе и пределы земли во владение Тебе; Ты поразишь их жезлом железным; сокрушишь их, как сосуд горшечника». Итак вразумитесь, цари; научитесь, судьи земли! Служите Господу со страхом и радуйтесь [пред Ним] с трепетом. Почтите Сына, чтобы Он не прогневался, и чтобы вам не погибнуть в пути вашем, ибо гнев Его возгорится вскоре. Блаженны все, уповающие на Него» (Пс. 2:1–12).
21-й псалом в христианской традиции воспринимается как говорящий о страданиях Иисуса Христа на кресте:
«Боже мой! Боже мой! [внемли мне] для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! я вопию днем, – и Ты не внемлешь мне, ночью, – и нет мне успокоения. Но Ты, Святый, живешь среди славословий Израиля. На Тебя уповали отцы наши; уповали, и Ты избавлял их; к Тебе взывали они, и были спасаемы; на Тебя уповали, и не оставались в стыде. Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе. Все, видящие меня, ругаются надо мною, говорят устами, кивая головою: он уповал на Господа; пусть избавит его, пусть спасет, если он угоден Ему». Но Ты извел меня из чрева, вложил в меня упование у грудей матери моей. На Тебя оставлен я от утробы; от чрева матери моей Ты – Бог мой. Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет. Множество тельцов обступили меня; тучные Васанские окружили меня, раскрыли на меня пасть свою, как лев, алчущий добычи и рыкающий. Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно было бы перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище; делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий. Но Ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя! поспеши на помощь мне; избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою» (Пс. 21:2–21).
Пророчества о грядущем Мессии содержатся и во многих других псалмах. В частности, Пс. 15 воспринимается как указание на тридневное погребение и воскресение Христа. Первая часть псалма 44 (стихи 2–9) воспринимается как относящаяся к Христу, а вторая часть (стихи 10–16) – как относящаяся к Пресвятой Богородице. Некоторые стихи псалмов 68 и 117 толкуются как изображающие страдания Христа. Псалом 71 интерпретируется как повествующий о справедливости суда Мессии. В псалме 108 (в частности, в стихах 6–20) видят пророчество об Иуде-предателе. Многие стихи псалма 118 в христианской традиции воспринимаются как написанные от лица Христа.
Множество предсказаний о Мессии содержится в пророческих книгах Ветхого Завета. Наиболее «мессианской» из них является книга пророка Исаии: она широко используется в православном богослужении в связи с различными событиями из жизни Христа. Исайя предсказывает, что «Дева во чреве приимет и родит Сына» (Ис. 7:14) и что родившемуся Младенцу нарекут имя: «Чудный, Советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира» (Ис. 9:6). На Отроке, Которого держит за руку Господь, почиет Дух Господень, и Он «возвестит народам суд, не возопиет и не возвысит голоса Своего, и не даст услышать его на улицах; трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит; будет производить суд по истине». Господь хранит Его и поставит Его «в завет для народа, во свет для язычников, чтобы открыть глаза слепых, чтобы узников вывести из заключения и сидящих во тьме – из темницы» (Ис. 42:1–7). Дух Господень помажет Его «благовествовать» нищим и пошлет Его «исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным» (Ис. 61:1–2).
В дни Страстной седмицы в православных церквах за богослужением читается пророчество Исаии о страданиях и смерти Мессии:
«Как многие изумлялись, смотря на Тебя, – столько был обезображен паче всякого человека лик Его, и вид Его – паче сынов человеческих! Так многие народы приведет Он в изумление; цари закроют пред Ним уста свои, ибо они увидят то, о чем не было говорено им, и узнают то, чего не слыхали. Кто поверил слышанному от нас, и кому открылась мышца Господня? Ибо Он взошел пред Ним, как отпрыск и как росток из сухой земли; нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему. Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали, как овцы, совратились каждый на свою дорогу: и Господь возложил на Него грехи всех нас. Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих; как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих. Ему назначали гроб со злодеями, но Он погребен у богатого, потому что не сделал греха, и не было лжи в устах Его» (Ис. 52:14–15, 53:1–2, 4–7, 9).
Уже первое поколение христиан воспринимало эти пророческие тексты как относящиеся к страданиям и крестной смерти Иисуса Христа, и последующая христианская традиция прочно утвердила за ними именно такой смысл. По словам апостола Петра, через пророков вещал Дух Христов, когда Он предвозвещал Христовы страдания и последующую за ними славу (1Пет. 1:11).
Мессианские пророчества рассыпаны по всему корпусу Ветхого Завета; многие из них уже в Новом Завете цитируются как исполнившиеся на Иисусе Христе. Все сие произошло, да сбудется реченное Господом через пророка (Мф. 1:22) – подобные выражения часто встречаются в Евангелии от Матфея и других новозаветных Писаниях. Сам Христос видел Свою миссию как исполнение ветхозаветных пророчеств (см.: Мф. 26:54; Лк. 24:47).
3. Бог в Новом Завете
В христианском понимании Новый Завет был продолжением и восполнением того откровения, которое Бог дал народу израильскому в Ветхом Завете. Иисус Христос видел Свое служение именно так. Он отвергал обвинение в том, что Его учение противоречит ветхозаветному закону, и настаивал на непреложности закона: «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все» (Мф. 5:17–18). В Своих проповедях Иисус неоднократно апеллировал к закону, однако давал заповедям закона новое толкование, нередко неожиданное для Его слушателей. Вся Нагорная проповедь состоит из толкования ветхозаветных установлений, которым Иисус придает новый смысл: «Вы слышали, что сказано древним... А Я говорю Вам...» (Мф. 5:21–22, 27–28 и далее).
Новый Завет – новое откровение о Боге
Не отвергая ветхозаветное откровение о Боге, Новый Завет раскрывает Бога по-иному, с новой полнотой. Если Ветхий Завет был откровением Бога невидимого, Бога, чье лицо человек не мог увидеть и остаться в живых, то в Новом Завете Бесплотный воплотился, Невидимый стал видимым. В Ветхом Завете Бог являлся в громах и молниях, и только особые избранники удостаивались видеть Его «сзади», тогда как в Новом Завете все человечество узрело лик Бога воплотившегося. В Ветхом Завете Бог нередко предстает как антропоморфное существо, а Его присутствие бывает связано с конкретным местом или предметом – горой Синай, Иерусалимом, ковчегом завета, Иерусалимским храмом. В Новом Завете подчеркивается духовная природа Бога и духовный характер взаимоотношений между Богом и человеком: «Наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу... Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине» (Ин. 4:21, 24). В Ветхом Завете доминировал образ Бога Судии, наказывающего детей за грехи отцов до третьего и четвертого рода, а в Новом Завете превалирует образ Бога Спасителя, желающего не судить людей, но помиловать и спасти их. «Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну», – свидетельствует Христос об Отце (Ин. 5:22). О Себе же Он говорит: «Я пришел не судить мир, но спасти мир» (Ин. 12:47).
Один из лейтмотивов Ветхого Завета – тема справедливости Бога, поощряющего добродетель и наказывающего за грехи. Лейтмотив Нового Завета – тема прощения грехов милосердным Богом. Бог «благ и к неблагодарным и злым» (Лк. 6:35), Он «повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф. 5:45). В притчах Иисуса Бог предстает не как наказывающий за грехи, а как прощающий их: в этом, в частности, основной смысл притч о погибшей овце, о потерянной драхме и о блудном сыне (см.: Лк. 15:1–32). Бог Нового Завета – это Тот, Кто выходит на поиск заблудившейся овцы и, найдя, берет ее на плечи; Тот, Кто радуется об обретении одной потерянной драхмы; Тот, Кто терпеливо ждет возвращения блудного сына и, когда тот возвращается, не наказывает его, но возвращает в сыновнее достоинство. Будучи Богом воплотившимся, Иисус Своим собственным примером свидетельствует о Божественном всепрощении. Он не осуждает женщину, взятую в прелюбодеянии, но отвечает ее обвинителям: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень» (Ин. 8:7). Будучи распинаем на кресте, Он обращается к Отцу с молитвой о прощении Своих распинателей: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают» (Лк. 23:34).
Ветхий Завет лишь изредка упоминал о Боге как об Отце (см.: Втор. 32:6; Ис. 63:16, 64:8; Мал. 1:6, 2:10), И чувство нежной сыновней любви по отношению к Богу не было характерно для древних евреев: более характерным было чувство рабского страха и трепета перед Богом. В Новом Завете тема отцовства Бога является центральной. Обращаясь к Богу в молитве, Иисус называет Его Отцом: таких обращений в Евангелиях насчитывается 51. Иногда евангелисты передают это обращение как «Авва Отче» (αββα ο πατηρ) – (Мк. 14:36), используя ласкательную форму еврейского слова «отец», указывающую на особую близость Сына к Отцу. Эту близость Иисус хочет разделить со всеми верующими, научая их начинать молитву Богу словами: «Отче наш» (Мф. 6:9; Лк. 11:2). По мысли апостола Павла, право обращаться к Богу «Авва, Отче» является свидетельством усыновления христиан Богу: «А как вы – сыны, то Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего: «Авва, Отче!» Посему ты уже не раб, но сын; а если сын, то и наследник Божий через Иисуса Христа» (Гал. 4:6–7).
В Ветхом Завете иногда говорилось о любви Божией к народу израильскому (напр., Иер. 31:3), однако эта любовь проявляется прежде всего как ревность по отношению к другим богам: Яхве не допускает поклонения им, потому что Он – Бог ревнитель. В Новом Завете любовь Божия к человеку открывается как любовь жертвенная, не обязывающая к взаимности. Бог возлюбил человека прежде, чем человек возлюбил Бога, и вне зависимости от любви человека к Богу. Любовь Бога к роду человеческому проявилась в наивысшей степени в ниспослании в мир Сына Божия, Который воплотился, пострадал и умер за людей:
«Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир Единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь через Него. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши». «И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем. Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас». (1Ин. 4:9–10, 16, 19).
В Новом Завете Бог раскрывается не только как милосердный и сострадательный, но и как страждущий ради спасения рода человеческого. Будучи равен Богу, Сын Божий сделался подобным человекам (см.: Флп. 2:6–7). «Он должен был во всем уподобиться братиям, чтобы быть милостивым и верным первосвященником пред Богом, для умилостивления за грехи народа» (Евр. 2:17). Смерть Бога на кресте стала наивысшим проявлением солидарности Бога с человечеством, желания Бога разделить с человеком его страдания, вплоть до богооставленности. На кресте Иисус возопил к Своему Отцу словами 21-го псалма, приведенными евангелистами на еврейском языке: «Или, Или! лама савахфани? – что значит: Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:46; Мк. 15:34). Этот вопль Христа означает не то, что Бог отошел от Него в момент Его страданий на кресте, но то, что Он как человек испытывал муки богооставленности, свойственные человеку. При этом, по учению Церкви, даже в момент богооставленности Он был Богом, и Его Божество ни на миг не разлучалось с человечеством.
Ветхий Завет был откровением о едином Боге, Новый Завет стал откровением о Боге Едином в трех Лицах. Согласно синоптическим Евангелиям, когда Иисус Христос, крестившись от Иоанна, выходил из воды, «се, отверзлись Ему небеса, и увидел Иоанн Духа Божия, Который сходил, как голубь, и ниспускался на Него. И се, глас с небес глаголющий: Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение» (Мф. 3:16–17). У евангелистов Марка и Луки Отец обращается непосредственно к Сыну: «Ты Сын Мой возлюбленный» (Мк. 1:11; Лк. 3:22).
Голос Отца звучит и в двух других евангельских повествованиях – о преображении Господнем и о беседе Христа с народом. В первом случае евангелисты говорят о том, что, когда Христос преобразился, облако светлое осенило учеников и голос из облака произнес: «Сей есть Сын Мой возлюбленный; Его слушайте» (Мк. 9:7; Лк. 9:35; Мф. 17:5). Во втором случае рассказывается о том, как во время беседы с народом Иисус обратился к Отцу: «Отче! прославь имя Твое». И тотчас «пришел с неба глас: и прославил, и еще прославлю. Народ... слышавший то, говорил: это гром; а другие говорили: Ангел говорил Ему. Иисус на это сказал: не для Меня был глас сей, но для народа» (Ин. 12:28–30).
Из трех повествований, в которых звучит голос Бога Отца, наибольшую важность для развития христианского учения о Боге Едином в трех Лицах, получило повествование о Крещении Господнем. В христианской традиции описанное в нем событие воспринимается как одновременное явление трех Лиц Святой Троицы – Отца, Сына и Святого Духа: Сын явлен народу в Своем человеческом облике, голос Отца свидетельствует о Сыне, а Дух в виде голубя сходит на Сына. В Православной Церкви празднование Крещения Господня называется Богоявлением. В тропаре этого праздника говорится: «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи, троическое явися поклонение. Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленного Тя Сына именуя, и Дух в виде голубине извествоваше словесе утверждение» («Когда Ты, Господи, крестился в Иордане, было явлено поклонение Троице, ибо голос Родителя свидетельствовал о Тебе, называя Тебя возлюбленным Сыном, а Дух в виде голубя подтверждал истинность этого слова»).
Помимо рассказа о Крещении Господнем, другим важнейшим текстом, оказавшим влияние на христианское учение о триедином Боге, были слова Христа, обращенные к ученикам: «Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа» (Мф. 28:19). Именно эти слова стали крещальной формулой древней Церкви. На этой формуле основывалась тринитарная вера Церкви еще до того, как учение о Троице получило окончательное терминологическое оформление.
Тринитарные формулы с упоминанием Бога Отца, Господа Иисуса Христа и Святого Духа встречаются в Посланиях апостолов Петра и Павла: «По предведению Бога Отца, при освящении от Духа, к послушанию и окроплению Кровию Иисуса Христа: благодать вам и мир да умножится» (1Пет. 1:2); «Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любовь Бога Отца, и общение Святого Духа со всеми вами» (2Кор. 13:13). Впрочем, гораздо чаще апостол Павел приветствует адресатов своих Посланий именем Бога Отца и Господа Иисуса Христа. Это объясняется не столько недостаточной разработанностью тринитарной терминологии в его времена (учение о равенстве трех Лиц Святой Троицы и о единосущии Отца, Сына и Святого Духа было окончательно сформулировано лишь в IV веке), сколько христологической направленностью его Посланий. Именно благовестие об Иисусе Христе, «Который родился от семени Давидова по плоти и открылся Сыном Божиим в силе, по духу святыни, через воскресение из мертвых» (Рим. 1:3–4), было главным содержанием всех Посланий апостола Павла.
Иисус Христос – Бог воплотившийся
Новый Завет был откровением Бога воплотившегося, Бога, ставшего человеком. С точки зрения христианства, догмат о Боговоплощении является завершением и оправданием ветхозаветной истории. В центре новозаветного благовестия – личность Иисуса Христа, через Которого совершено спасение и искупление человека. По учению евангелистов, Иисус – Тот Самый Мессия, пришествие Которого предсказывали пророки.
Ключевым вопросом, от ответа на который зависит принятие или непринятие христианства, является вопрос о Божестве Христа. Монотеистические религии отвечают на этот вопрос по-разному. Иудеи считают, что признание Христа Богом противоречит ветхозаветному откровению о едином Боге. Мусульмане признают историчность Христа, однако считают Его одним из пророков, учение Которого было впоследствии искажено христианами. И только христиане – и православные, и католики, и протестанты – видят в Иисусе Христе Бога и Спасителя.
Надо отметить, что до IV века и внутри христианской Церкви не было единого понимания Божества Христа. В частности, Божество Христа отрицали ариане, осужденные за это I и II Вселенскими Соборами. В более позднее время Божество Христа отрицалось в разных формах в искусстве, литературе, философии, богословии, библейской критике. Живопись эпохи Возрождения, представлявшая Христа гуманизированным, очеловеченным, была имплицитным отрицанием Его Божественной природы. Философские системы эпохи Просвещения и немецкий идеализм XIX века не оставляли места для веры в Богочеловека. В ХIХ-ХХ веках предпринимались многочисленные попытки создания образа «исторического» Христа, как в произведениях Э. Ренана и Л.Н. Толстого, или «альтернативного» Христа, как в «Иуде Искариоте» Л.Н. Андреева или «Мастере и Маргарите» М.А. Булгакова. Художественная ценность этих произведений различна, но их объединяет одно – отрицание Божества Иисуса Христа, восприятие Христа как простого человека.
Что говорят о Божестве Христа евангелисты и авторы апостольских Посланий? На чем основана вера христианской Церкви в то, что Иисус Христос – Бог и Спаситель? И как соотносится эта вера с тем строгим монотеизмом, который пронизывает весь Ветхий Завет?
Сам Иисус, говоря о Себе в третьем лице, чаще всего называет Себя «Сыном Человеческим»: это имя встречается в четырех канонических Евангелиях около 80 раз. «Сын Человеческий» – идиома, означающая на арамейском языке не что иное, как «человек». Можно было бы предположить, что, называя Себя Сыном Человеческим, Иисус намеренно подчеркивает Свое человеческое, а не Божественное происхождение. Однако Сын Человеческий, о Котором говорит Иисус, – отнюдь не обычный человек: Он – «Сущий на небесах» (Ин. 3:13), «на Нем положил печать Свою Отец, Бог» (Ин. 6:27), к Нему восходят и нисходят Ангелы Божии (см.: Ин. 1:51). Сын Человеческий сошел с неба (см.: Ин. 3:13), чтобы спасать души человеческие (см.: Лк. 9:56). Он «имеет власть на земле прощать грехи» (Мф. 9:6), Его Плоть и Кровь должны вкушать верующие, чтобы иметь в себе жизнь (см.: Ин. 6:53). Он воскреснет из мертвых (Мк. 9:10) и вознесется на небо (см.: Ин 3:13) – «туда, где был прежде» (Ин. 6:62). Его пришествие будет неожиданным (см.: Мф. 24:44, 25:13 и др.), подобным молнии, сверкнувшей на одном краю неба и блистающей до другого (см.: Лк 17, 24). Он придет «в славе Отца Своего со святыми Ангелами» (Мк. 8:38), сядет в пакибытии на Престоле славы Своей и посадит апостолов на двенадцати престолах «судить двенадцать колен Израилевых» (Мф. 19:28), пред Ним соберутся все народы, и Он будет отделять среди них овец от козлищ (Мф. 25:31–33).
Иисуса нередко называют Сыном Божиим (Мф. 14:33). Сыном Бога Живаго (Мф. 16:16; Ин. 6:69), и Он принимает это наименование (Лк. 22:70). На вопрос первосвященника «Ты ли Христос, Сын Божий?» Иисус отвечает: «ты говоришь» (т.е. «да, Я Сын Божий»), но при этом добавляет: «отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках воздушных» (Мф. 26:64). В отношении Самого Себя Иисус употребляет имена «Сын Человеческий» и «Сын Божий» в качестве синонимов:
«Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын Человеческий, сущий на небесах. И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него. Верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден, потому что не уверовал во имя Единородного Сына Божия» (Ин. 3:13–18).
«Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут. Ибо, как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе. И дал Ему власть производить и суд, потому что Он есть Сын Человеческий» (Ин. 5:25–27).
Библейское имя «сын Божий» само по себе совсем не обязательно указывает на Божественность его носителя, особенно когда употребляется во множественном числе. В книге Бытия говорится о «сынах Божиих», которые стали «входить к дочерям человеческим» (см.: Быт. 6:1–4). Сынами Божиими называются ангелы, в числе которых сатана (см.: Иов. 1:6, 2:1). Сынами Господа Бога называется народ израильский (см.: Втор. 14:1). Однако в Новом Завете выражение «Сын Божий» приобретает особый смысл применительно к Иисусу Христу. Иисус – Единородный Сын Божий (см.: Ин. 3:16, 3:18;), Единородный от Отца (см.: Ин. 1:14), Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил (Ин. 1:18). В беседах с учениками и с иудеями, записанных евангелистом Иоанном, Иисус многократно свидетельствует о Своем единстве с Отцом:
«Иисус же говорил им: Отеи Мой доныне делает, и Я делаю. И еще более искали убить Его Иудеи за то, что Он не только нарушал субботу, но и Отцем Своим называл Бога, делая Себя равным Богу. На это Иисус сказал: истинно, истинно говорю вам: Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего: ибо, что творит Он, то и Сын творит также. Ибо Отец любит Сына и показывает Ему все, что творит Сам; и покажет Ему дела больше сих, так что вы удивитесь. Ибо, как Отец воскрешает мертвых и оживляет, так и Сын оживляет, кого хочет. Ибо Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну, дабы все чтили Сына, как чтут Отца. Кто не чтит Сына, тот не чтит и Отца, пославшего Его. Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь... Я ничего не могу творить Сам от Себя. Как слышу, так и сужу, и суд Мой праведен; ибо не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца» (Ин. 5:17–24, 30).
«Я сошел с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца» (Ин. 6:38).
«Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца» (Ин. 10:15).
«Дела, которые творю Я во имя Отца Моего, – они свидетельствуют о Мне... Я и Отец – одно» (Ин. 10:25, 30).
«Никто не приходит к Отцу, как только через Меня. Если бы вы знали Меня, то знали бы и Отца Моего. И отныне знаете Его и видели Его. Филипп сказал Ему: Господи! покажи нам Отца, и довольно для нас. Иисус сказал ему: столько времени Я с вами, и ты не знаешь Меня, Филипп? Видевший Меня видел Отца; как же ты говоришь, покажи нам Отца? Разве ты не веришь, что Я в Отце и Отец во Мне? Слова, которые говорю Я вам, говорю не от Себя; Отец, пребывающий во Мне, Он творит дела. Верьте Мне, что Я в Отце и Отец во Мне» (Ин. 14:6–11).
На Тайной Вечери, молясь обо всех верующих в Него, Иисус просит Отца сохранить между ними то единство, которое скрепляет Его с Отцом:
«Отче! пришел час, прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя... Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить. И ныне прославь Меня Ты, Отче, у Тебя Самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира. Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое... Я о них молю: не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои. И все Мое Твое, и Твое Мое; и Я прославился в них... Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их, да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино» (Ин. 17:1, 4–6, 9–10, 20–21).
Хотя Иисус многократно называет Себя Сыном Божиим и свидетельствует о Своем единстве с Отцом, Он нигде в Евангелиях не называет Себя Богом. Более того, когда некто назвал Его «Учителем благим», Иисус сказал ему: «Что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог» (Мф. 19:17; Мк. 10:18; Лк. 18:19). Ответ Иисуса можно понять в том смысле, что Он отрицает Свою Божественность, противопоставляя Себя Богу. Однако слова Христа могут быть поняты и в ином смысле: «называя Меня благим, ты признаешь Мою Божественность». В христианской традиции получило распространение толкование слов Спасителя как упрек юноше в том, что он не признает Его Божественность. Так понимал это место святитель Григорий Богослов: «Слова «никто не благ» заключают в себе ответ вопрошающему законнику, который признавал благость во Христе как в человеке. Вот Он и говорит, что благо в высочайшей степени принадлежит единому Богу».В Евангелиях и Посланиях апостольских имя «Бог» употребляется главным образом применительно к Отцу, тогда как по отношению к Христу последовательно употребляется имя «Господь». В Деяниях апостольских говорится о том, что Бог «соделал Господом и Христом» того Иисуса, Который был распят иудеями (Деян. 2:36). «Бог воскресил Господа,» говорит апостол Павел (1Кор. 6:14). В апостольских Посланиях неоднократно встречаются выражения «Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа» (1Пет. 1:3; Рим. 15:6; 2Кор. 1:3, 11:31; Еф. 1:3–17; Кол. 1:3) или «Бог Отец наш и Господь Иисус Христос» (напр.: Рим. 1:7), и другие сходные формулы.
Само по себе слово «Господь» (греч. Kύριος) как будто бы не указывает на Божественность: оно обозначает «господин». Однако уже в Септуагинте это слово использовалось для передачи имен Божиих Yahweh (Яхве, Иегова, Господь, Бог) и Adonay (Господь), а в Новом Завете имя Господь (κύριος) постоянно употребляется по отношению к Богу Отцу наряду с именем Бог (θεός). В общине учеников Христовых приложение имени «Господь» к Иисусу, безусловно, означало признание Его Божественности. Апостол Фома употребляет слова «Господь» и «Бог» в качестве синонимов, когда обращается к воскресшему Иисусу со словами: «Господь мой и Бог мой!» (Ин. 20:28). По словам апостола Павла, «никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым»(1Кор. 12:3). В Посланиях апостола Павла имена «Бог», «Господь» и «Христос» нередко употребляются синонимично: Павел говорит о Церкви Бога и Церкви Христа, Царстве Божием и Царстве Христа, благодати Божией и благодати Христовой, Духе Божием и Духе Христовом. По мнению Иоанна Златоуста, имя «Бог» не больше имени «Господь», и имя «Господь» не меньше имени «Бог», поскольку в Ветхом Завете Бог Отец непрестанно называется Господом.
Наиболее явным утверждением веры ранней Церкви в Божество Иисуса Христа является пролог Евангелия от Иоанна, в котором Христос отождествляется со Словом Божиим:
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1:1–5).
«Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал. Пришел к своим, и свои Его не приняли. А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими, которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились. И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца» (Ин. 1:9–14).
В Православной Церкви этот евангельский отрывок читается на главном богослужении года – Божественной литургии в ночь святой Пасхи, когда празднуется Воскресение Христово. Именно эти слова являются манифестом веры древней Церкви в Божество Иисуса Христа, – веры, которую Церковь считает краеугольным камнем своего бытия. В прологе Евангелия от Иоанна содержится эксплицитное признание того, что Слово Божие, Единородный Сын Божий, есть Бог. Это Слово Божие изначально существовало «у Бога» (греческое выражение προς τον Θεον точнее переводится как «с Богом» или «к Богу»), то есть Оно всегда было с Богом Отцом: не было такого момента, когда бы у Бога не было Единородного Сына. Слово Божие «стало плотью», воплотилось, сделалось человеком и жило среди людей. Именно в том, что Бог стал человеком, и заключается благая весть, которую принесли миру евангелисты и апостолы Христа. Именно в этой вести – новизна христианства как Нового Завета между Богом и людьми.
Пролог Евангелия от Иоанна заканчивается словами: «Бога не видел никто никогда. Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин. 1:18). Современные критические издания Нового Завета приводят этот текст в несколько иной редакции: вместо «Единородный Сын» (μοονογενης υιος) в них стоит «Единородный Бог» (μονογενης Θεος). Это чтение основано на наиболее древних рукописях (тогда как чтение «Единородный Сын» встречается лишь в некоторых рукописях, начиная с IV века). Аутентичность этого чтения подтверждается также использованием выражения «Единородный Бог» у Василия Великого, Амфилохия Иконийского, Григория Нисского и многих других восточнохристианских авторов. Выражение «Единородный Бог» является еще одним подтверждением веры ранней Церкви в Божество Христа.
Имя Иисуса
Свидетельством веры ранней Церкви в Божество Иисуса Христа является то, что ветхозаветный культ имени Божия в общине учеников Христовых превратился в почитание имени Иисуса Христа. Эта трансформация нашла отражение на страницах всех четырех Евангелий, Деяний, корпуса апостольских Посланий и Апокалипсиса.
В Евангелиях тема имени Иисуса занимает важное место. В беседах с учениками и народом Иисус часто говорит о Своем имени. Призвав дитя, Он поставил его посреди учеников и сказал: «Кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает» (Мф. 18:5; Мк. 9:37; Лк. 9:48). Он предупреждает о том, что ученики будут гонимы за имя Его: «возложат на вас руки... и поведут пред царей и правителей за имя Мое... и будете ненавидимы всеми за имя Мое» (Лк. 21:12,17; Мф. 10:18,22, 24:9; Мк. 13:13). Явившись ученикам после Своего воскресения, Он напоминает им о том, что «так написано, и так надлежало пострадать Христу и воскреснуть из мертвых в третий день, и проповедану быть во имя Его покаянию и прощению грехов во всех народах» (Лк. 24:46–47).
В синоптических Евангелиях неоднократно говорится о чудотворной силе имени Иисуса. Иоанн обращается к Иисусу с вопросом: «Учитель! мы видели человека, который именем Твоим изгоняет бесов, а не ходит за нами; и запретили ему, потому что не ходит за нами». На это Иисус отвечает: «Не запрещайте ему, ибо никто, сотворивший чудо именем Моим, не может вскоре злословить Меня» (Мк. 9:38–39). Иисус посылает семьдесят учеников на проповедь; по возвращении они с радостью говорят Ему: «Господи! и бесы повинуются нам о имени Твоем», Он отвечает: «тому не радуйтесь, что духи вам повинуются; но радуйтесь тому, что имена ваши написаны на небесах» (Лк. 10:17–20). Впрочем, Иисус подчеркивает, что не только призывание имени Божия, но и совершение чудес именем Иисуса не является спасительным для человека, если он не приносит добрые плоды или совершает беззаконные дела:
«Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие» (Мф. 7:21–23).
В Евангелии от Иоанна тема имени Иисуса является лейтмотивом. Уже в прологе этого Евангелия говорится о том, что «верующим во имя Его» Иисус «дал власть быть чадами Божиими» (Ин. 1:12). Далее упоминается о многих уверовавших во имя Его в Иерусалиме в праздник Пасхи (см.: Ин. 2:23). В беседе с Никодимом Иисус говорит об осуждении того, кто «не уверовал во имя Единородного Сына Божия» (Ин. 3:18). Веровать во имя Сына Божия, таким образом, означает веровать в Сына Божия, то есть признавать Его Сыном Божиим, посланным от Отца.
В Своей последней беседе с учениками Иисус трижды призывает учеников обращаться «во имя Его» с прошением к Отцу. Настойчивость, с которой Он говорит об этом, показывает, что этой Своей заповеди Он придает особое значение:
«Если чего попросите у Oтцa во имя Мое, то сделаю, да прославится Отец в Сыне; если чего попросите во имя Мое, Я то сделаю» (Ин. 14:13–14).
«Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал, дабы, чего ни попросите от Отца во имя Мое, Он дал вам» (Ин. 15:16).
«Истинно, истинно говорю вам: о чем ни попросите Oтцa во имя Мое, даст вам. Доныне вы ничего не просили во имя Мое; просите и получите, чтобы радость ваша была совершенна... В тот день будете просить во имя Мое, и не говорю вам, что Я буду просить Отца о вас, ибо Сам Отец любит вас, потому что вы возлюбили Меня и уверовали, что Я исшел от Бога» (Ин. 16:23–24, 26–27).
Рассказ о земной жизни Иисуса Христа заканчивается в Евангелии от Марка последним наставлением Иисуса: «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет. Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов, будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы» (Мк. 16:15–18). В Евангелии от Луки Христос говорит ученикам: «Так написано, и так надлежало пострадать Христу и воскреснуть из мертвых в третий день, и проповедану быть во имя Его покаянию и прощению грехов во всех народах» (Лк. 24:46, 47). Что же касается Евангелия от Иоанна, то в нем рассказ о воскресении Христовом завершается словами: «Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и, веруя, имели жизнь во имя Его» (Ин. 20:31).
В книге Деяний апостольских с именем Иисуса связано несколько тем: 1) покаяние, прощение грехов и крещение во имя Господа Иисуса; 2) спасение именем Иисуса; 3) страдание за имя Иисуса; 4) вера во имя Иисуса; 5) чудотворная сила имени Иисуса. Характерен рассказ о беседе Петра и Иоанна после того, как они исцелили хромого, со священниками, старейшинами и саддукеями:
«На другой день собрались в Иерусалим начальники их и старейшины и книжники... и, поставив их посреди, спрашивали: какою силою или каким именем вы сделали это? Тогла Петр, исполнившись Духа Святого, сказал им: ...именем Иисуса Христа Назорея, Которого вы распяли, Которого Бог воскресил из мертвых, Им поставлен он перел вами здрав... ибо нет другого имени под небом, данного человекам, которым наллежало бы нам спастись» (Деян. 4:5–12).
Далее повествуется о том, как старейшины и книжники решили с угрозою запретить Петру и Иоанну, «чтобы не говорили об имени сем никому из людей» (Деян. 4:17). Однако апостолы не выполняют указание старейшин «отнюдь не говорить и не учить об имени Иисуса» (Деян. 4:18) и продолжают проповедовать и совершать чудеса, молясь Богу: «дай рабам Твоим со всей смелостью говорить слово Твое, тогда как Ты простираешь руку Твою на исцеление и на соделание знамений и чудес именем Святого Сына Твоего Иисуса» (Деян. 4:29, 30). Апостолов вновь призывают в синедрион, где первосвященники спрашивают их: «Не запретили ли мы вам накрепко учить о имени сем?» – на что апостолы отвечают: «должно повиноваться больше Богу, нежели человекам» (Деян. 5:28, 29). После диспута с апостолами старейшины вновь запрещают им «говорить об имени Господа Иисуса», а апостолы выходят из синедриона, «радуясь, что за имя Господа Иисуса удостоились принять бесчестие» (Деян. 5:40–41).
Весьма интересен рассказ о том, что последовало за обращением Савла, который встретил Господа на пути в Дамаск. После этой встречи Господь явился Анании и приказал ему идти к Савлу, чтобы исцелить его от слепоты. Анания ответил: «Господи! я слышал от многих об этом человеке, сколько зла сделал он святым Твоим в Иерусалиме; и здесь имеет от первосвященников власть вязать всех, призывающих имя Твое». Но Господь сказал Анании: «иди, ибо он есть Мой избранный сосуд, чтобы возвещать имя Мое пред народами и царями и сынами Израилевыми» (Деян. 9:13–15) – Анания отправляется к Савлу, который принял крещение и тотчас начал в Дамаске «смело проповедовать во имя Иисуса», придя в Иерусалим, он так же «смело проповедовал во имя Господа Иисуса» (Деян. 9:27,28).
Таким образом, вся деятельность апостолов связана с именем Иисуса Христа: это имя они проповедуют, за него страдают, его считают спасительным, им совершают чудеса, в него крестят. В Деяниях рассказывается о нескольких случаях крещения «во имя Господа Иисуса» в результате проповеди апостолов. Так, когда после проповеди Петра в Иерусалиме народ умилился сердцем и спросил «Что нам делать?», Петр ответил: «Покайтесь, и да крестится каждый из вас во имя Иисуса Христа для прощения грехов, – и получите дар Святого Духа» (Деян. 2:38). Проповедуя в доме Корнилия, Петр говорит о Христе: «О Нем все пророки свидетельствуют, что всякий верующий получит прощение грехов именем Его», – после чего обращается к слушателям с призывом креститься «во имя Господа Иисуса Христа» (Деян. 10:43,48). В Ефесе Павел крестит «во имя Господа Иисуса» тех, кто ранее был крещен крещением Иоанновым (Деян. 19:5).
Об имени Иисуса говорится и в Соборных посланиях, в частности у апостолов Петра и Иоанна:
«Если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны» (1Пет. 4:14).
«Пишу вам, дети, потому что прошены вам грехи ради имени Его» (1Ин. 2:12).
«Чего ни попросим, получим от Него, потому что соблюдаем заповеди Его и делаем благоугодное пред Ним. А заповедь Его есть та, чтобы мы веровали во имя Сына Его Иисуса Христа и любили друг друга, как Он заповелал нам» (1Ин. 3:22, 23).
«Сие написал я вам, веруюшим во имя Сына Божия, дабы вы знали, что вы, веруя в Сына Божия, имеете жизнь вечную» (1Ин. 5:13).
В Посланиях апостола Павла тема имени Иисуса Христа занимает весьма существенное место. В частности, 1-е Послание Павла к Коринфянам открывается увещанием к Коринфской Церкви «со всеми призывающими имя Господа нашего Иисуса Христа» (1Кор. 1:2) по поводу разделений, имеющих место среди них:
«Умоляю вас, братия, именем Господа нашего Иисуса Христа, чтобы все вы говорили одно, и не было между вами разделений... Я разумею то, что у вас говорят: «я Павлов»; «я Аполлосов»; «я Кифин»; «а я Христов». Разве разделился Христос? разве Павел распялся за вас? или во имя Павла вы крестились? Благодарю Бога, что я никого из вас не крестил... дабы не сказал кто, что я крестил во имя мое» (1Кор. 1:10–15).
Далее в том же Послании апостол Павел говорит о членах Коринфской Церкви, которые омылись, освятились и «оправдались именем Господа нашего Иисуса Христа и Духом Бога нашего» (1Кор. 6:11). В Послании к Колоссянам Павел говорит о том, что необходимо «все делать во имя Господа Иисуса Христа» (Кол. 3:17), а в Послании к Римлянам – о благодати и апостольстве, полученном им от Христа, «чтобы во имя Его покорять вере все народы» (Рим. 1:5). Здесь же слова пророка Иоиля: «Всякий, кто призовет имя Господне, спасется» (Иоил. 3:5) отнесены к тем, кто исповедует Иисуса Христа Господом (см.: Рим. 10:9–13): Павел переносит на имя Иисусово то понимание, которое в Ветхом Завете вкладывалось в имя Яхве.
В Послании к Филиппийцам мы находим один из самых значительных новозаветных христологических текстов, в котором говорится об имени Иисуса:
«Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человеку и по виду став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной. Посему и Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос в славу Бога Отца» (Флп. 2:6–11).
Имя, которое Бог Отец даровал Сыну, как явствует из контекста, есть имя «Господь» (Κυριος). Но греческое слово Κυριος, как уже говорилось, не что иное, как один из переводов еврейских имен Божиих Yahweh и Adonay. Таким образом, Иисус Христос отождествляется с Богом Ветхого Завета, и имя Иисуса Христа – со священным именем Божиим. Темой приведенного текста апостола Павла является обожение человеческого естества Христа: Иисус Христос как человек, смирив Себя до крестной смерти, возвысил человеческое естество до славы Божией, благодаря чему имя Господа Иисуса Христа-Богочеловека приобрело вселенское значение, став объектом поклонения не только людей, но и Ангелов и демонов.
Культ имени Иисуса занимает особое место в Апокалипсисе. Эта книга – наиболее таинственная и загадочная из всех книг библейского канона – возвращает нас в мир ветхозаветных пророчеств, образов и символов. Апокалипсис пронизан мистикой имен и чисел и в этом плане может рассматриваться как продолжение древнееврейской богословской традиции, хотя и написан на греческом языке. В частности, все основные аспекты почитания имени Божия, превратившегося в христианской Церкви в почитание имени Иисуса, нашли отражение на страницах этой книги.
Апокалипсис открывается обращением от лица Сына Человеческого к Ангелам семи асийских церквей, причем три из церквей получают похвалу за верность имени Его. Так, Ангелу Ефесской церкви Сын Человеческий говорит: «Ты много переносил и имеешь терпение и для имени Моего трудился и не изнемогал» (Откр. 2:3); Ангелу Пергамской церкви: «Знаю твои дела, и что ты живешь там, где престол сатаны, и что содержишь имя Мое, и не отрекся от веры Моей...» (Откр. 2:13); Ангелу Филадельфийской церкви: «Знаю твои дела; вот, Я отворил пред тобою дверь, и никто не может затворить ее; ты не много имеешь силы, и сохранил слово Мое, и не отрекся от имени Моего» (Откр. 3:8).
Основная тема Апокалипсиса – борьба между Богом и диаволом, Христом и антихристом, Агнцем и зверем, борьба, в которой одни из людей подпадают под власть зверя, другие побеждают его. Результатом победы над антихристом является получение таинственного нового имени, которое не изглаждается из книги жизни. Об этом говорится в обращениях к Ангелам Пергамской и Сардийской церквей: «Побеждающему дам вкушать сокровенную манну, и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает» (Откр. 2:17). В обращении к Ангелу Филадельфийской церкви имя, получаемое человеком, отождествляется с именем Божиим: «Побеждающего сделаю столпом в храме Бога Моего, и он уже не выйдет вон; и напишу на нем имя Бога Моего и имя града Бога Моего, нового Иерусалима, нисходящего с неба от Бога Моего, и имя Мое новое» (Откр. 3:12). Новое имя Иисуса – это то таинственное имя, которое не знает никто, кроме его носителя:
«И увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и сидящий на нем называется Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует. Очи у Него как пламень огненный, и на голове Его много диадим; Он имел имя написанное, которого никто не знал, кроме Его Самого. Он был облечен в одежду, обагренную кровию. Имя Ему: Слово Божие... На одежде Его и на бедре Его написано имя: Царь царей и Господь господствуюших» (Откр. 9:11–13, 16).
В описаниях эсхатологической славы праведников мистика имени играет существенную роль. Приведем некоторые наиболее впечатляющие видения автора Апокалипсиса, описанные в заключительных главах книги:
«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И вознес меня в духе на великую и высокую гору, и показал мне великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога. Он имеет славу Божию. Светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному. Он имеет большую и высокую стену, имеет двенадцать ворот и на них двенадцать Ангелов; на воротах написаны имена двенадцати колен сынов Израилевых: с востока трое ворот, с севера трое ворот, с юга трое ворот, с запада трое ворот. Стена города имеет двенадцать оснований, и на них имена двенадцати Апостолов Агнца. Храма же я не видел в нем, ибо Господь Бог Вседержитель – храм его, и Агнец. И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава Божия осветила его, и светильник его – Агнец. И не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни. И ничего уже не будет проклятого; но престол Бога и Агнца будет в нем, и рабы Его будут служить Ему. И узрят лице Его, и имя Его будет на челах их. И ночи не будет там, и не будут иметь нужды ни в светильнике, ни в свете солнечном, ибо Господь Бог освещает их; и будут царствовать во веки веков» (Откр. 21:1–4, 10–14, 22–23, 27, 22:3–5).
В этих описаниях сконцентрировано все библейское богословие имени. В центре всего – Агнец, у Которого есть таинственное имя, не известное никому, кроме Его Самого, но есть также и другие имена: «Слово Божие», «Царь царствующих», «Господь господствующих». Вокруг Агнца – рабы Его, у которых на челах написано имя Его: они воспевают имя Его. Атрибуты ветхозаветного культа присутствуют в этом описании, но в обновленном и преображенном виде: вместо ветхого Иерусалима – новый Иерусалим, сходящий с неба и наполненный славой Божией; вместо ветхозаветной скинии – новая скиния Бога со Своим народом; вместо ветхозаветного храма имени Божия – Сам Бог и Агнец; вместо ковчега завета – Престол Бога и Агнца. Имена двенадцати колен израилевых, написанные на воротах нового Иерусалима, символизируют ветхозаветный богоизбранный народ; имена двенадцати апостолов Агнца – новозаветное искупленное Христом человечество, записанное в книге жизни у Агнца.
Апокалипсис является заключительной книгой Библии и в этом смысле может рассматриваться как итог почитания имени Божия в Библии. Если в Ветхом Завете хула против имени Божия каралась смертью, то в Апокалипсисе говорится о «второй», или окончательной смерти хулящих имя Божие и не записанных в книгу жизни (Откр. 20:13–15). Если в Ветхом Завете Бог открывается как Яхве, а в Новом Завете Иисус получает имя «Господь», то в Апокалипсисе говорится об эсхатологическом «новом имени» Агнца, которое не знает никто, кроме Самого Агнца.
Святой Дух
Как мы помним, еще в Ветхом Завете встречались отдельные упоминания о Духе Божием. Однако именно в Новом Завете Дух Божий открывается не просто как таинственная сила, действующая от имени Бога, а как Божество, обладающее личными характеристиками. Новый Завет, кроме того, являет неразрывную связь, существующую между Сыном и Духом.
В течение земной жизни Иисуса Христа Ему постоянно сопутствует Святой Дух. Еще до Его рождения Ангел является Деве Марии и говорит: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим» (Лк. 1:35). Иисус рождается от Девы Марии и Святого Духа (см.: Мф. 1:18–20). Предтеча Иисуса исполнен «Святаго Духа от чрева матери своей» (Лк. 1:15). Он крестит людей «в покаяние», но говорит, что «Идущий» за ним «будет крестить... Духом Святым и огнем» (Мф 3:11; ср.: Мк. 1:8; Лк. 3:16). В момент крещения Иисуса Дух Святой в виде голубя сходит на Него и почивает на Нем (см.: Лк. 3:22). Тотчас после крещения «Иисус, исполненный Духа Святаго», отводится «Духом в пустыню» для искушения от диавола (Лк. 4:1).
В Своей проповеди Иисус многократно говорит о действии Духа Святого. Он предсказывает, что ученики Его будут гонимы, но увещевает их не обдумывать заранее, что надо говорить, ибо не они будут говорить, но Дух Святой (см.: Мф. 10:20; Мк. 13:11; Лк. 12:12). Иисус предупреждает, что хула «на Духа Святого не простится» человеку «ни в сем веке, ни в будущем» (Мф. 12:32; ср.: Мк. 3:29; Лк. 12:10).
Пока Иисус не был прославлен, на Его учениках не было Духа Святого (см.: Ин. 7:39). Смерть и воскресение Христа были необходимым условием для того, чтобы Его ученики получили Святого Духа. Об этом Христос говорит в прощальной беседе с учениками, одним из лейтмотивов которой является ниспослание Утешителя:
«И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек, Духа истины, Которого мир не может принять, потому что не видит Его и не знает Его; а вы знаете Его, ибо Он с вами пребывает и в вас будет...» (Ин. 14:16–17)
«Когда же приидет Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Дух истины, Который от Отца исходит, Он будет свидетельствовать о Мне... »(Ин. 15:26)
«...Лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду, Утешитель не приидет к вам; а если пойду, то пошлю Его к вам, и Он, придя, обличит мир о грехе и о правде и о суде: о грехе, что не веруют в Меня; о правде, что Я иду к Отцу Моему, и уже не увидите Меня; о суде же, что князь мира сего осужден. Еще многое имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить. Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину: ибо не от Себя говорить будет, но будет говорить, что услышит, и будущее возвестит вам. Он прославит Меня, потому что от Моего возьмет и возвестит вам. Все, что имеет Отец, есть Мое; потому Я сказал, что от Моего возьмет и возвестит вам» (Ин. 16:7–15).
После Своего воскресения Иисус является ученикам и через дуновение посылает им Духа Святого, говоря: «Примите Духа Святого. Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся» (Ин. 2:22–23). В то же время Он повелевает ученикам: «Не отлучайтесь из Иерусалима, но ждите обещанного от Отца, о чем вы слышали от Меня, ибо Иоанн крестил водою, а вы, через несколько дней после сего, будете крещены Духом Святым... Вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святой; и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли» (Деян. 1:4,8).
Предреченное Иисусом событие произошло в день Пятидесятницы, когда на апостолов сошли огненные языки, «и исполнились все Духа Святого, и начали говорить на иных языках, как Дух Святой давал им провещевать» (Деян. 2:4). В Иерусалим на праздник собралось множество народа, и каждый слышал апостолов говорящими на его родном языке, а некоторые сочли, что они напились вина (см.: Деян. 2:7,12). От лица апостолов с проповедью к народу обратился Петр, который сказал:
«Мужи Иудейские и все живущие в Иерусалиме! сие да будет вам известно, и внимайте словам моим: они не пьяны, как вы думаете, ибо теперь третий час» дня; «но это есть предреченное пророком Иоилем: «И буду в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут. И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется» (Иоил. 2:28–32). «Мужи Израильские! выслушайте слова сии: Иисуса Назорея, Мужа, засвидетельствованного вам от Бога силами и чудесами и знамениями, которые Бог сотворил через Него среди вас, как и сами знаете, Сего по определенному совету и предведению Божию преданного, вы взяли и пригвозлив руками беззаконных, убили; но Бог воскресил Его, расторгнув узы смерти, потому что ей невозможно было удержать Его... Итак, Он быв вознесен десницею Божиею и приняв от Отца обетование Святаго Духа, излил то, что вы ныне видите и слышите»... Услышав это, они умилились сердцем и сказали Петру и прочим Апостолам: что нам делать мужи братия? Петр же сказал им: покайтесь, и да крестится кажлый из вас во имя Иисуса Христа для прощения грехов; и получите дар Святаго Духа» (Деян. 2:14–17, 21–24, 33, 37–38).
С Пятидесятницы началась та миссия христианской Церкви, которая продолжается поныне и в которой действие Духа Святого играет центральную роль. Именно действие Святого Духа воспринимается в Церкви как гарант того, что учение Христа не подвергнется искажению, что Его служение будет продолжено Его учениками и последователями, что Христос будет оставаться живым и действенным Главой Церкви, осуществляя руководство ею при помощи Духа Святого. Дух Святой – Тот, Кого Иисус оставил в Своей Церкви вместо Себя: Он «другой Утешитель», Который, в отличие от Иисуса, не вознесется на небо, но пребудет с учениками Его вовек (см.: Ин. 14:16). Он будет говорить не от Себя, но от имени Христа (см.: Ин. 16:13–14).
Если синоптические Евангелия были посвящены преимущественно рассказу о земном служении Христа, а Евангелие от Иоанна и апостольские Послания – богословскому осмыслению этого служения, то книга Деяний апостольских является прежде всего свидетельством о благодатном действии Духа Святого в основанной Христом Церкви. Не случайно в Православной Церкви чтение Деяний апостольских начинается на пасхальной литургии, а завершается к празднику Пятидесятницы.
Действие Духа Святого на верующих в Деяниях апостольских описывается при помощи выражений «исполниться Духа Святого» (см.: Деян. 4:8, 4:31, 9:17, 13:9, 13:52) и «принять Духа Святого» (см.: Деян. 8:15, 8:17); говорится также о сошествии Духа Святого на верующих (см.: Деян. 8:39, 10:44, 11:15). Знаком сошествия Святого Духа нередко служило говорение на языках, о чем свидетельствует, в частности, следующий рассказ:
«Во время пребывания Аполлоса в Коринфе Павел, пройдя верхние страны, прибыл в Ефес и, найдя там некоторых учеников, сказал им: приняли ли вы Святаго Духа, уверовав? Они же сказали ему: мы даже и не слыхали, есть ли Дух Святый. Он сказал им: во что же вы крестились? Они отвечали: во Иоанново крещение. Павел сказал: Иоанн крестил крещением покаяния, говоря людям, чтобы веровали в Грядущего по нем, то есть во Христа Иисуса. Услышав это, они крестились во имя Господа Иисуса, и, когда Павел возложил на них руки, нисшел на них Дух Святый, и они стали говорить иными языками и пророчествовать» (Деян. 19:1–6).
В этом рассказе Дух Святой сходит на учеников не в момент крещения, а сразу после него, при возложении рук апостола Павла. О том, что крещение и возложение рук были самостоятельными тайнодействиями, свидетельствует и рассказ о сошествии Святого Духа на самарян, к которым апостолы послали Петра и Иоанна, чтобы они, придя, помолились о них, дабы они приняли Духа Святого. «Ибо Он не сходил еще ни на одного из них, а только были они крещены во имя Господа Иисуса. Тогда возложили руки на них, и они приняли Духа Святого» (Деян. 8:16–17).
Присутствие Святого Духа в раннехристианской Церкви во многом подобно присутствию Бога Яхве среди народа израильского. Дух Святой принимает живое и непосредственное участие в жизни христианской общины. Он говорит с учениками (см.: Деян. 13:2, 21:11), посылает их на проповедь (см.: Деян. 13:4), поставляет их на служение (см.: Деян. 20:28). Принимая те или иные решения, апостолы ощущают действие Святого Духа и объявляют о принятом решении словами: «Угодно Святому Духу и нам» (Деян. 15:28). Этой формулой впоследствии начинались определения Вселенских Соборов.
Если в Ветхом Завете присутствие Божие вызывало прежде всего благоговейный трепет и ужас, то действие Духа Святого в новозаветной Церкви наполняет ее членов радостью и побуждает их «говорить слово Божие с дерзновением» (Деян. 4:31). В то же время иногда действие Духа Святого через апостолов приводит всех в «великий страх» (см.: Деян. 5:5, 11), как это случилось после внезапной смерти Анании и Сапфиры. Как повествует книга Деяний, в первохристианской общине все верующие «были вместе» и «имели все общее», свою собственность они продавали и вырученные средства делили между собой, исходя из нужд каждого (см.: Деян. 2:44–45); поэтому среди них не было нуждающихся (см.: Деян. 4:34). Однако двое супругов, Анания и Сапфира, решили, продав свое имение, утаить от общины часть вырученной суммы. Когда Анания пришел и положил деньги к ногам апостолов, Петр сказал ему: «Анания! Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твое мысль солгать Духу Святому и утаить из цены земли? Чем ты владел, не твое ли было, и приобретенное продажею не в твоей ли власти находилось?.. Ты солгал не человекам, а Богу». Услышав эти слова, Анания пал бездыханным. Часа через три пришла его жена, еще не зная о случившемся, и Петр спросил ее: «Скажи мне, за столько ли продали вы землю?» Она ответила: «Да, за столько. Но Петр сказал ей: Что это согласились вы искусить Духа Господня? вот, входят в двери погребавшие мужа твоего; и тебя вынесут. Вдруг она упала у ног его и испустила дух» (Деян. 5:1–10).
Характерно, что для апостола Петра «солгать Духу Святому» и «солгать Богу» – синонимы, что подтверждает веру апостолов в Божество Святого Духа. Не менее характерна та бескомпромиссность, с которой апостолы относились к делам веры: они не признавали частичное, неполное обращение ко Христу, не допускали ложь в том, что касалось общих правил жизни общины.
Насколько недопустимым считалось утаивание реальной цены проданного имения, настолько же непозволительным воспринималось стремление получить благодать Святого Духа за деньги. Об этом свидетельствует история Симона-волхва, который, «увидев, что через возложение рук апостольских подается Дух Святой, принес им деньги, говоря: дайте и мне власть сию, чтобы тот, на кого я возложу руки, получал Духа Святого. Но Петр сказал ему: серебро твое да будет в погибель с тобою, потому что ты помыслил дар Божий получить за деньги» (Деян. 8:18–20). В последующие века Церковь неустанно боролась с «симонией», дачей взяток за рукоположение в священный сан: согласно канонам, извержению из сана подлежали и тот клирик, который получил рукоположение за деньги, и рукоположивший его епископ.
О Святом Духе говорится в Соборных посланиях, в частности в 1-м Послании Петра, где Святой Дух назван «Духом Христовым» (см.: 1Пет. 1:11), «Духом Славы» и «Духом Божиим», почивающим на тех, кого злословят «за имя Христово» (см.: 1Пет. 4: 14). По учению апостола Петра, тот же Дух Святой, посланный с небес, Который действовал в пророках, действует в благовестниках христианской веры, апостолах Христовых (см.: 1Пет. 1:11–12). Петр призывает христиан очищать души «послушанием истине чрез Духа» (1Пет. 1:22), напоминая, что украшением их должен быть «сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа» (1Пет. 3:4).
По учению апостола Иоанна Богослова, причастность Святому Духу является признаком пребывания человека в Боге: «Что мы пребываем в Нем и Он в нас, узнаём из того, что Он дал нам от Духа Своего» (1Ин. 4:13) – Апостол говорит о том, что Христос пришел «водою, кровию и Духом, не водою только, но водою и кровию, и Дух свидетельствует о Нем, потому что Дух есть истина» (1Ин. 5:6). Христиане тоже спасаются через дух, воду и кровь (см.: 1Ин. 5:8), то есть через крещение, мученичество и причастие Святого Духа. Говоря о необходимости испытания духов, апостол противопоставляет «Духа Божия» духу антихриста, действующему в лжепророках: «Духа Божия (и духа заблуждения) узнавайте так: всякий дух,который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста» (1Ин. 4:2–3). Таким образом, критерием для распознавания Духа Святого и отличения Его от ложных духов является вера в Боговоплощение.
Учение о Святом Духе занимает существенное место в Посланиях апостола Павла. В его богословском видении действие Духа Святого неразрывно связано с искупительным подвигом Христа. В Послании к Римлянам Павел призывает христиан к «жизни по духу», видя в таком образе жизни залог будущего воскресения:
«Посему живущие по плоти Богу угодить не могут. Но вы не по плоти живете, а по духу, если только Дух Божий живет в вас. Если же кто Духа Христова не имеет, тот и не Его. А если Христос в вас, то тело мертво для греха, но дух жив для праведности. Если же Дух Того, Кто воскресил из мертвых Иисуса, живет в вас, то Воскресивший Христа из мертвых оживит и ваши смертные тела Духом Своим, живущим в вас. Итак, братия, мы не должники плоти, чтобы жить по плоти; ибо если живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете. Ибо все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии. Потому что вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, Которым взываем: «Авва, Отче!» Сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы – дети Божии. А если дети, то и наследники, наследники Божии, сонаследники же Христу, если только с Ним страдаем, чтобы с Ним и прославиться» (Рим. 8:8–17).
Выше мы уже обращали внимание на мысль апостола Павла о том, что право обращаться к Богу Отцу с молитвой «Авва, Отче!» свидетельствует об усыновлении христиан Богу. По учению Павла, когда христианин обращается к Богу в молитве, он молится не сам от себя, но в нем молится Отцу Святой Дух: ибо мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными. Испытующий же сердца знает, какая мысль у Духа, потому что Он ходатайствует за святых по воле Божией» (Рим. 8:26–27).
В 1-м Послании к Коринфянам, говоря о тайной и сокровенной премудрости Божией, апостол Павел утверждает, что эту премудрость Бог открывает духовным людям посредством Духа Святого:
«Но, как написано: не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его. А нам Бог открыл это Духом Своим; ибо Дух все проницает, и глубины Божии. Ибо кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? Так и Божьего никто не знает, кроме Духа Божия. Но мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога, что и возвещаем не от человеческой мудрости изученными словами, но изученными от Духа Святаго, соображая духовное с духовным. Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всем, а о нем судить никто не может. Ибо кто познал ум Господень, чтобы мог судить его? А мы имеем ум Христов» (1Кор. 2:9–16).
Предостерегая коринфских христиан против небогоугодной жизни, апостол Павел восклицает: Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог: ибо храм Божий свят; а этот храм – вы (1Кор. 3:16–17). Недопустимость блуда объясняется, по апостолу Павлу, тем, что тела христиан суть члены Христовы и храм Духа Святого (1Кор. 6:15–19).
Особое внимание апостол уделяет многообразию даров и действий Святого Духа в Церкви Христовой. По его учению, все служения в Церкви распределяются Духом Святым, и все они необходимы для сохранения единства, целостности и полноты церковного организма:
«Дары различны, но Дух один и тот же; и служения различны, а Господь один и тот же; и действия различны, а Бог один и тот же, производящий все во всех. Но каждому дается проявление Духа на пользу. Одному дается Духом слово мудрости, другому слово знания, тем же Духом; иному вера, тем же Духом; иному дары исцелений, тем же Духом; иному чудотворения, иному пророчество, иному различение духов, иному разные языки, иному истолкование языков. Все же сие производит один и тот же Дух, разделяя каждому особо, как Ему угодно. Ибо, как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело, – так и Христос. Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело, Иудеи или Еллины, рабы или свободные, и все напоены одним Духом» (1Кор. 12:4–13).
4. Бог в творениях Отцов Восточной Церкви
В творениях отцов Восточной Церкви новозаветное благовестие о Боге Едином в трех Лицах получило продолжение и всестороннее развитие. В Православной Церкви учение о Боге сохраняется в том виде, в каком оно было сформулировано восточными отцами. Основными вехами в развитии восточнохристианского святоотеческого учения о Боге были: 1) формирование христианского богословия в творениях мужей апостольских, христианских апологетов и учителей Церкви II-III веков; 2) тринитарные споры IV века и учение Великих Каппадокийцев о Боге Едином в трех Ипостасях; 3) богословские споры V-VIII веков; 4) антилатинская полемика, начиная с XI века, по вопросу об исхождении Святого Духа; 5) исихастские споры XIV века и учение святителя Григория Паламы о сущности и энергиях Бога.
Главные темы восточнохристианского святоотеческого учения о Боге: непостижимость Бога; единство Божие; Бог Троица; имена Божии; свойства Божии; любовь Божия; сущность и энергии Божии; исхождение Святого Духа. Ниже мы рассмотрим эти темы на основе творений отцов Восточной Церкви со II по XIV век. Особое внимание будет уделено Григорию Богослову (в изложении учения о непостижимости Божией, о единстве Божием, о Троице, о Божественном свете), Григорию Нисскому и Дионисию Ареопагиту (при рассмотрении учения о Божественных именах), Исааку Сирину (в изложении учения о любви Божией), Симеону Новому Богослову (в изложении учения о Божественном свете), Григорию Паламе (при рассмотрении вопроса о сущности и энергиях Бога) и Марку Ефесскому (при анализе учения об исхождении Святого Духа), а также (при рассмотрении различных вопросов) Максиму Исповеднику и Иоанну Дамаскину.
Непостижимость Бога
Исходным пунктом богословствования отцов Церкви на Востоке и на Западе было представление о непостижимости Бога, унаследованное от Священного Писания. По словам преподобного Максима Исповедника, «Бог един, безначален, непостижим и обладает всей силой целокупного бытия; Он... недоступен для всех сущих и не познается ни одним из сущих через Свою естественную проявленность». Преподобный Иоанн Дамаскин начинает «Точное изложение православной веры» главой «О том, что Божество непостижимо»:
«Бога не видел никто никогда: Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил (Ин. 1:18). Итак, Божество неизреченно и непостижимо, ибо никто не знает Отца, кроме Сына, ни Сына, кроме Отца (см.: Мф. 11:27). Также и Дух Святой ведает Божие, подобно тому как дух человеческий знает то, что в человеке (см.: 1Кор. 2:11). Кроме же Самого первого и блаженного Существа, никто никогда не познал Бога, разве только тот, кому Он Сам открыл, – никто не только из людей, но даже и из премирных Сил, из самих, говорю, Херувимов и Серафимов».
Тема непостижимости Божией заняла центральное место в богословии восточных отцов Церкви в IV веке, что было вызвано необходимостью противодействия ереси Евномия. Последний утверждал, в числе прочего, что сущность Божия постижима для человека: «О сущности Своей Бог знает ничуть не больше, чем мы; нельзя сказать, что она ведома Ему более, а нам менее»; «Я знаю Бога так, как Бог знает Самого Себя». Учение Евномия было попыткой рационализации христианства, в котором не должно было остаться ничего таинственного, превышающего возможности человеческого ума. «Религия в пределах только разума», которую пытались создать европейские рационалисты XIX века (И. Кант, Э. Ренан, Л.Н. Толстой и другие), фактически уже была создана за пятнадцать столетий до них.
Согласно Евномию, утверждение о непостижимости Бога есть не что иное, как атеизм, отрицание бытия Божия. Согласно отцам Церкви, напротив, утверждение о том, что Бог постижим в Своей сущности, есть верх безбожия и богохульства. Такое утверждение, по словам Иоанна Златоуста, является «корнем всех зол»:
Какой же это корень всех зол?.. Человек дерзнул сказать: я знаю Бога так, как Сам Бог знает Себя. Нужно ли обличать это? Нужно ли доказывать?.. Это – явное безумие, непростительное безрассудство, новейший вид нечестия; никто никогда не дерзал ни помыслить, ни произнести языком ничего подобного. Подумай, несчастный и жалкий, кто ты и Кого исследуешь? Ты – человек, а исследуешь Бога?.. Неужели, скажи мне, ты исследуешь Бога, безначального, неизменяемого, бестелесного, нетленного, вездесущего, превосходящего все и превышающего всякую тварь?.. Но ты скажешь: я человек, почтенный свободою. Ты почтен не для того, чтобы употреблять свободу на прекословие, а для того, чтобы употреблять эту честь на послушание Почтившему. Бог почтил тебя не для того, чтобы ты оскорблял Его, но чтобы прославлял; оскорбляет же Бога тот, кто исследует существо Его.
Христианский богослов смиренно признает, что имеет дело с тайной, превышающей возможности разумного постижения, вопреки рационалисту, претендующему на то, что знает Бога не хуже, чем Сам Бог знает Себя. Аксиомой богословия отцов Церкви стало утверждение святителя Григория Богослова: «Божество непостижимо для человеческой мысли, и невозможно представить Его целиком таким, какое Оно есть». Но почему Бог остается непостижимым? Причину непостижимости Божией мы не знаем, отвечает Григорий, однако знаем, что между нами и Богом стоит наша «телесная тьма», как некогда между Израилем и Египтом (см.: Исх. 10:22) Иными словами, пока человек находится в материальном теле, он не может постичь Божественную сущность, так как материальность остается преградой между ним и Богом. Вращаясь в замкнутом круге телесности, невозможно выйти на тот уровень, на котором происходит подлинное богопознание. Сущность Божества всегда ускользает от человеческого языка и разума, как бы они ни пытались описать или представить Бога:
«Нам, узникам земли, как говорит божественный Иеремия (см.: Плач. 3:34), облеченным в эту грубую плоть, известно то, что, как невозможно обогнать собственную тень, даже тому, кто очень спешит, ибо она настолько же уходит вперед, насколько бывает достигнута... так невозможно и для тех, кто находится в теле, быть всецело причастным умосозерцаемым реальностям без посредства чего-либо телесного. Ибо всегда примешается что-нибудь наше, даже если ум, максимальным образом отрешившись от видимого и став тем, чем он является сам по себе, стремится прилепиться к тому, что ему родственно, и к невидимому... Так затрудняется ум наш выйти из области телесного и общаться непосредственно с бестелесными реальностями, пока он, оставаясь немощным, рассматривает то, что превосходит его силу».
Следует ли из этого, что человек познает сущность Божию, когда освободится от тела? Григорий оставляет вопрос открытым, впрочем, сам он склоняется к тому, чтобы дать на него положительный ответ. Познание Бога станет возможным в состоянии обожения, когда ум человека соединится с тем, что ему родственно, то есть с Божеством:
«Бога – чем Он является по природе и сушности – никто из людей никогда не находил и не найдет; а найдет ли когда-нибудь – пусть исследуют это и философствуют об этом желающие. Я же скажу, что найдет тощ когда это богоподобное и божественное в нас – я имею в виду наш ум и разум, соединится со сродным им, и образ взойдет к Первообразу, к Которому ныне только стремится. И именно это, думается мне, выражено в том весьма философском учении, что мы познаем, подобно как сами познаны (см.: 1Кор. 13:12). А то, что ныне достигает нас, есть лишь некое тонкое излияние, подобное малому отблеску великого света».
Единство и троичность
Краеугольным камнем христианского богословия является библейское представление о единстве Бога. «И ветхозаветное и новозаветное Писания учат, что начало всего едино, Бог всяческих и Отец Господа нашего Иисуса Христа», – пишет Феодорит Киррский. «Бог по природе есть всегда и в подлинном смысле слова Единый и Единственный», – говорит Максим Исповедник. По словам Иоанна Дамаскина, «что Бог один, а не много богов, не подвергается сомнению со стороны верящих Божественному Писанию».
Учение о единстве Божием выражено в начальных словах Никео-Цареградского Символа веры: «Верую во единого Бога». В этих словах Символа святитель Кирилл Александрийский видит указание не только на единство, но и на трансцендентность Бога, природа Которого превышает всякую тварную природу:
«Отцы изрекли: «Веруем во единого Бога» – это с той целью, чтобы в самом основании, или в глубине, разрушить мнения язычников, которые... служили стихиям мира, вымыслив не только многих, но и бесчисленных богов. Потому-то отцы для искоренения заблуждений многобожия называют Бога единым, нисколько не отступая от Священного Писания и ясно показывая красоту истины всем живущим во вселенной... Потому-то всехвальные отцы в намерении дать твердое основание вере, то именно, что должно и мыслить и исповедовать, что Бог есть един и единствен по естеству и по истине, прекрасно сказали: «Веруем во единого Бога».
Христианские авторы II века доказывали единство Божие в противовес языческому многобожию и гностическим ересям. «Наше учение признает единого Бога, Творца этой вселенной, Который Сам не сотворен, ибо сущее не получает бытие, а только не сущее», – писал Афинагор Афинский. Характерно, что главным обвинением со стороны язычников в адрес христиан было обвинение в безбожии, атеизме, ибо христиане не признавали языческих богов. Отвечая на это обвинение, Афинагор писал: «Мы не безбожники, когда признаем единого Бога безначального, вечного, невидимого и бесстрастного, необъятного и неизмеримого, постигаемого одним умом и разумом, преисполненного светом и красотою, духом и неизреченною силою, Который Словом Своим все сотворил и устроил и все содержит».
Единый Бог христианства есть Бог Творец: по словам Иринея Лионского , Он «сотворил небо и землю и все, что в них... Нет ничего ни выше, ни ниже Его... Он един есть Бог, един Господь, един Творец, един Отец и един содержит все и всему дает бытие». Как пишет Кирилл Александрийский, «называя Его «Творцом всего на небе и на земле», отцы тем самым дают нам понять его несродность ни с каким творением, потому что ни с чем не сравнима разница между Творцом и тварью, между нерожденным и рожденным, между природой подчиненной, служебной, и природой, украшенной владычественными достоинствами, имеющей Божественную и сверхмирную славу».
В IV веке, когда Церковь была раздираема тринитарными спорами, отцы Церкви столкнулись с обвинением теперь уже не в атеизме, а в тритеизме, «троебожии»: это обвинение выдвинули против Церкви ариане. По мнению последних, учение о единосущии Отца, Сына и Святого Духа разрушает веру в единого Бога и представление о «монархии», единоначалии Бога Отца, вводя трех самостоятельных, равных друг другу Богов. Идея «монархии» Бога была для Ария основополагающей. Утверждение о совечности Сына Отцу именно потому и отвергалось Арием, что он усматривал в нем нарушение принципа единоначалия Отца: ему казалось, что, настаивая на вечном рождении Сына, православные вводят «два нерожденные начала».
Полемизируя с арианским пониманием «монархии», Григорий Богослов утверждал, что этот термин относится не к Ипостаси Бога Отца, но к Божеству в целом, ко всем трем Ипостасям в совокупности. Для него это понятие связывается не с единоначалием Отца, но с единством Божества, которое сохраняется при исповедании трех равных, совечных и единосущных Ипостасей:
«Есть три самых древних мнения о Боге – анархия, полиархия и монархия. Двумя из них забавлялись дети эллинские – пусть и дальше забавляются... Ибо анархия есть бесчинство, а полиархия есть и раздор, и такое же безначалие, и такое же бесчинство. То и другое приводит к одному – к бесчинству; а бесчинство – к разрушению. Ибо бесчинство разрушительно. Мы же почитаем монархию, но не ту монархию, которая ограничена одним Лицом – ведь и одно, если в раздоре с самим собой, становится множественным, – но то, которое составляет равночестность природы, единодушие воли, тождество движения и возвращение к Единому Тех, что от Единого, что невозможно для тварной природы, так что Они, хотя и различаются по числу, не разделяются по сущности. Поэтому изначальная монада, движимая к диаде, остановилась на триаде. И это у нас – Отец, Сын и Святой Дух».
Идея расширения монады в диаду и диады в триаду призвана подчеркнуть изначальное единство Божества, не нарушаемое догматом о Святой Троице. Подобная идея встречалась уже в III веке у святого Дионисия Римского: «Мы расширяем Божественное единство в триаду и, наоборот, сводим триаду, не уменьшая ее, в единство». Эти слова показывают, что в христианстве единство Божие понимается не статически, а динамически. В этом отличие христианского монотеизма от монотеизма иудаизма и ислама, где любое представление о множественности в Боге воспринимается как противоречащее тому Откровению, которое Бог дал Аврааму. С христианской же точки зрения, учение о Боге Едином в трех Лицах, основанное на Откровении Нового Завета, не противоречит ветхозаветному Откровению, но довершает и восполняет его.
Говоря о единстве и троичности в Божестве, Григорий Богослов употребляет термин «Единое», относя его к Единому Богу, из Которого происходят и к Которому возвращаются «Те, что от Единого». Григорий опровергает мнение о том, что христиане верят в трех Богов:
«Если, – говорят, – Бог, Бог и Бог, то как же не три Бога?»... Один у нас Бог, потому что Божество одно. И к Единому возводятся Те, Которые от Единого, хотя и веруем в Трех. Ибо как Один не больше, так и Другой не меньше есть Бог, и Один не раньше, и Другой не позже; Они не рассечены волей и не разделены силой... Напротив, Божество неразделимо в разделенных... как в трех солнцах, заключенных одно в другое, одно растворение света. Итак, когда взираем на Божество и Первую Причину и монархию, тогда представляемое нами одно; а когда на Тех, в Ком Божество, на Тех, Которые от Первой Причины существуют вневременно и равночестно, тогда поклоняемся трем».
По учению Григория Богослова, единство и троичность в Боге не противоречат одно другому, но неразрывно связаны:
«Не успею помыслить о Едином, как бываю озаряем Тремя; не успею разделить Трех, как возношусь к Единому. Когда представится мне нечто Единое из Трех, я думаю, что это и есть Все: Оно наполняет мое зрение... я не могу объять Его величия... Когда соединяю в созерцании Трех, тогда вижу один светильник, будучи не в силах разделить или измерить единый свет».
Троичность в Боге не есть лишь отвлеченная идея: это истина, раскрывающаяся через подражание Богу. Тайна единства в троичности открывается людям в том числе и для того, чтобы научить их жить в единстве мира и любви. Сам Иисус Христос молился о том, чтобы пример единства между Ним и Отцом вдохновлял Его учеников на заботу о сохранении единства: «Да будут все едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино» (Ин. 17:21).
Единство трех Ипостасей является тайной, выходящей за пределы человеческого восприятия; поэтому никакие сравнения, никакие подобия из жизни тварного мира не способны изобразить это единство. Отцы Церкви, говоря о единстве Троицы, прибегали к сравнениям, но лишь для того, чтобы сделать это учение более наглядным, более доступным для простого верующего: они всегда оговаривались, что подобные сравнения условны и не исчерпывают тайну Троицы. Человеческая семья, по мнению некоторых Отцов, является образом Святой Троицы: как Сиф рожден от Адама, а Ева взята из ребра Адама, так и Сын рожден от Отца, а Святой Дух исходит от Отца. Другие образы: родник, ключ и река; солнце, солнечный луч и солнечный свет; солнечный зайчик, который движется по стене столь быстро, что бывает видим одновременно в нескольких местах.
Однако у всех этих образов есть существенные недостатки: первый образ наводит на мысль о движении в Божестве и сводит Божественное единство к единству арифметическому; второй представляет Божество сложным и, приписав сущность Отцу, делает два другие Лица несамостоятельными; в третьем слишком очевидно наличие приводящего в движение, тогда как первоначальнее Бога нет ничего, да и вообще движение и колебание не свойственны Божеству. Поэтому, заключает Григорий Богослов, «я рассудил, что лучше мне отставить в сторону все образы и тени как обманчивые и весьма удаленные от истины, самому же придерживаться более благочестивого образа мыслей, остановившись на немногих терминах... и других по мере сил убеждать поклоняться Отцу и Сыну и Святому Духу – Единому Божеству и силе».
Представление о единстве Божием в святоотеческом богословии связано с идеей простоты Божественной природы. Эту идею выражает, в частности, святитель Григорий Нисский: «Божественная природа, блаженная и превосходящая всякую иную природу, проста». Под «простотой» Божественной природы понимается отсутствие в ней сложности, делимости на части: «Божественная природа, какова бы она ни была по сущности, едина; она есть нечто простое, и единовидное, и несложное, и никак не умопредставляется в какой-либо разнообразной многосоставности». Троичность Лиц в Боге не нарушает простоту Божественной природы, так как эта природа остается единой для трех Лиц – Отца, Сына и Святого Духа. Как мы помним, бытие каждого из Лиц Святой Троицы Великие Каппадокийцы обозначали термином «ипостась», который они использовали наряду с термином «лицо». Бог един по «сущности», говорили они, но Един в трех Лицах, или Ипостасях. Слово «Бог» указывает на единство сущности Божией, подчеркивает святитель Григорий Нисский:
«Если бы наименование «Бог» служило для обозначения Лиц, то, именуя три Лица, по необходимости именовали бы мы трех Богов. Если же имя «Бог» означает сущность, то, исповедуя единую сущность Святой Троицы не без основания славим Единого Бога, потому что слово «Бог» есть единое имя единой сущности. Поэтому, сообразно и с сущностью и с именем, един есть Бог, а не три Бога. Ибо не называем «Бог и Бог и Бог», как именуем «Отец и Сын и Святой Дух», к именам, означающим лица, приставляя союз «и», потому что Лица не одно и то же, но они разные, различаются же одно от другого значением имен... Отец Бог, и Сын Бог, и Дух Святой Бог... Но как сущность – Отец, сущность – Сын, сущность – Дух Святой, но не три сущности, так и Бог – Отец, Бог – Сын, Бог – Дух Святой, а не три Бога. Ибо один Бог и Он один и тот же, так как и сущность одна, и она одна и та же...»
Терминология «ипостаси» и «сущности», заимствованная из языка древнегреческой философии, была необходима для объяснения учения о Троице на том этапе исторического развития Церкви, когда мыслящие люди активно пользовались этим языком. Однако уже отцы IV века сознавали всю условность языка абстрактных понятий применительно к Богу, подчеркивая, что Бог – превыше всяких определений и не может быть объят ни одним философским термином. В этом смысле автор «Ареопагитского корпуса» (V век) называет Бога «Тем, Кто выше всякой сущности и познания». Первопричина всего сущего, по словам Ареопагита, не есть сущность: «Она – не что-то из не-сущего и не что-то из сущего; ни сущее не знает Ее такой, какова Она есть, ни Она не знает сущего таким, каково оно есть». Комментируя эти слова, преподобный Максим Исповедник (VII век) говорит:
«Да не смутит тебя эта глава, и да не подумаешь ты, что богохульствует этот божественный муж. Его цель – показать, что Бог не есть что-то сущее, но выше сущего. Ведь если Он, сотворив, ввел все это в бытие, как же может Он оказаться чем-то одним из сущего?.. Ничто из сущего не знает Бога таким, каков Он есть; имеется в виду – Его немыслимую и сверхсущественную сущность, или существование, каким Он существует... Ни Сам Бог не знает сущее таким, каково оно есть, т.е. не может подходить к чувственному чувственно или к существам, как существа, ибо это несвойственно Богу... Сущее, или же тварь, стать выше своей природы в мышлении не может. Естественным образом, взирающее на самое себя не знает Божественную Природу такой, какой Она является... Никто не знает Пречистую Троицу такой, какова Она есть; иными словами... нет ничего подобного Ей, способного познать Ее такой, какова Она есть. Мы ведь знаем, что представляет собой человеческая природа, поскольку мы люди. Что же представляет собой образ существования Пречистой Троииы, мы не знаем...»
Учение о Боге, Едином в трех Лицах, является краеугольным камнем православного богословия, неотъемлемой составной частью церковного Предания. Оно нашло отражение в Символах веры, богословских трактатах отцов Церкви, богослужебных текстах, христианской поэзии. Одним из многочисленных образцов литургического изложения троичного догмата является стихира, исполняемая на вечерне в праздник Пятидесятницы:
«Приидите, людие, триипостасному Божеству поклонимся, Сыну во Отце со Святым Духом: Отец бо безлетно (вневременно, вечно) роди Сына соприсносущна и сопрестольна, и Дух Святый бе (был) во Отце, с Сыном прославляемь: едина Сила, едино Существо, едино Божество, же покланяющеся вси глаголем: Святый Боже, вся содеявый Сыном, действом Святаго Духа, Святый Крепкий, Имже Отца познахом и Святый прииде в мир, Святый Безсмертный, Утешительный Душе, от Отца исходяй и в Сыне почиваяй, Троице Святая, слава Тебе».
В поэтической форме учение о Троице было в XI веке изложено преподобным Симеоном Новым Богословом, который, обращаясь к Богу в одном из своих гимнов, писал: «Ты один пребываешь, ибо Сам Ты – Единство. Это Божье единство несказанно, незримо И неведомо всякой материальной природе... Эта Божья природа есть Единство в трех Лицах, Есть единое царство, Божество же и Сила, Есть Единство в Триаде, и Триада в Единстве. Бог один, а не три их, но один Он в трех Лицах, Однородных друг другу в существе и природе, Равносильных всецело и всегда равносушных, В единенье неслитно остающихся вместе, В разделенье, напротив, нераздельных и слитных... Триединство святое есть Едино в трех Лицах, То есть три есть Едино, а едино есть Троица. Разумей, поклоняйся и всегда в это веруй!»
Троица: формирование догмата
Христианское учение о Троице складывалось на протяжении более трех столетий и окончательно сформировалось лишь к концу V века. В основу этого учения легло изложенное выше учение Нового Завета о Единородном Сыне Божием, посланном от Отца для спасения мира, и о Святом Духе, исходящем от Отца и изливающемся через Сына на Церковь Христову. Как уже говорилось, важнейшим формирующим фактором христианской триадологии стала крещальная формула, данная Самим Христом: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа». Из этой формулы вырастали крещальные Символы веры, один из которых – Никео-Константинопольский – стал общепризнанным выражением веры Церкви на протяжении многих столетий вплоть до настоящего времени. Толкование Символа веры входило в задачу катехизаторов, которые готовили оглашенных к принятию крещения. Таким образом, значительно раньше, чем догмат о Святой Троице был сформулирован богословами IV века, он присутствовал в крещальной практике Церкви.
Тринитарный догмат являлся неотъемлемой частью христианского богослужения с самых первых веков. Все основные молитвы литургического чина, в частности те, что вошли в «Апостольское предание» святого Ипполита Римского (III век), заканчиваются славословием Отцу, Сыну и Святому Духу. Триадологические формулы апостольских Посланий были в самое раннее время усвоены литургическим Преданием Церкви, о чем свидетельствуют тексты дошедших до нас древних литургий. Слова апостола Павла «Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любовь Бога Отца, и общение (слав, «причастие») Святого Духа со всеми вами» вошли в христианскую евхаристическую литургию. Учитывая тот факт, что жизнь раннехристианской Церкви определялась прежде всего Евхаристией, а отнюдь не богословскими трактатами, наличие тринитарной терминологии во всех литургических чинах невозможно недооценивать в качестве формирующего фактора православного учения о Троице.
Непосредственным же поводом к разработке тринитарной терминологии стали ереси, возникавшие в Церкви во II–IV веках и побуждавшие отцов Церкви искать максимально точные формулировки для выражения того учения о Троице, которое имплицитно содержалось в Новом Завете. Сам термин «Троица» впервые встречается в памятниках II века: первым из известных нам восточных отцов Церкви его употребил святитель Феофил Антиохийский; первым западным писателем, применившим этот термин (лат. trinitas), был Тертуллиан. В III веке термин «Троица» уже широко используется христианскими авторами, в частности Оригеном, который также ввел в употребление формулу «Единый Бог в трех Ипостасях». В IV веке термин «Троица» стал одним из основных христианских терминов, применяющихся по отношению к Богу, одним из главных «имен Божиих».
Святитель Григорий Богослов, рассуждая в конце IV века о догмате Святой Троицы, говорит о том, что этот догмат есть часть Предания, дошедшего от ранних отцов Церкви: «О, если бы нам исповедовать до последнего дыхания и со многим дерзновением то, что является добрым залогом святых отцов, более близких ко Христу и первоначальной вере». Размышляя о том, как тайна Троицы раскрывалась в истории, Григорий Богослов выдвигает идею постепенного развития церковной догматики, которое происходит благодаря тому, что он называл «прибавлениями», то есть благодаря постепенному уточнению и обогащению богословского языка. По мысли Григория, уже в ветхозаветные времена Бог открывался человечеству, однако ключевым моментом откровения было единство Божества, которое утверждалось в противовес языческому многобожию; поэтому объектом откровения был Бог Отец. Новый Завет открыл человечеству Сына, а «нынешний» период является эрой действия Духа Святого, когда догматические истины получают свое окончательное выражение. Таким образом, Григорий Богослов не считает, что новозаветное откровение исчерпало все богословские проблемы и что ответ на любой вопрос можно найти в Священном Писании Нового Завета. Напротив, Новый Завет – лишь один из этапов «восхождения» христианского богословия «от славы в славу». Это восхождение, по мнению Григория, будет продолжаться до скончания века:
«В течение всех веков было два знаменательных изменения жизни человеческой, которые и называются двумя Заветами... Одно вело от идолов к Закону, другое – от Закона к Евангелию... Ветхий Завет ясно проповедовал Отца, Сына же более затемненно. Новый Завет явил Сына и дал намек на Божество Духа. Ныне пребывает с нами Дух, давая нам более ясное видение Себя. Ибо было небезопасно, прежде чем исповедано Божество Отца, ясно проповедовать Сына, а прежде чем признан Сын... обременять нас Духом Святым... Напротив, постепенными прибавлениями и, как говорит Давид, восхождениями (Пс. 83:6) и продвижениями от славы в славу и преуспеяниями, озарит просветляемых свет Троицы... Так думаю об этом я, так хотел бы, чтобы всякий, кто мне друг, чтил Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святого – три личных свойства, но единое Божество, нераздельное в славе, чести, сущности и царстве...»
Этот важнейший для понимания всей истории христианского богословия текст содержит несколько ключевых идей: 1) откровение Божие, начавшееся в ветхозаветный период, не окончилось Новым Заветом, но продолжается в наши дни; 2) откровение происходит не путем принуждения, но путем убеждения, для чего и необходима определенная тактика со стороны Бога-Педагога; 3) тактика эта заключается в том, что откровение совершается постепенно и поэтапно, путем раскрытия и все более полного уяснения тех или иных догматических истин; 4) Библия не является последним словом христианской догматики, но лишь определенным этапом ее развития; 5) Сам Христос не сказал в Евангелии всего, что необходимо знать христианину о Боге: Христос продолжает открывать Бога людям через посредство Духа Святого, то есть новозаветное откровение продолжается в Церкви. Таково динамичное понимание Григорием развития православной догматики и поэтапного откровения в истории тайны Троицы. Речь у него не идет о введении новых догматов, но о постепенном все более полном раскрытии тех догматов, которые в виде «намека» содержатся в Писании.
Григорий Богослов выразил здесь традиционную для восточно-христианского богословия идею Священного Предания Церкви как главного источника веры. Мы уже говорили о том, что восточное богословие не знало того противопоставления Писания и Предания, которое было характерно для Западной Церкви. В восточном понимании Писание есть часть Предания: Писание выросло из Предания и отражает определенную стадию развития Предания, – развития, которое на этой стадии не закончилось. «Тайное знание», то есть учение Христа, не вошедшее в новозаветный канон, не является выдумкой гностиков: оно существует, но существует не у них, а в Предании Церкви. Именно Церкви вверил Христос это знание, и именно в опыте Церкви, в ее богословии продолжают раскрываться фундаментальные истины христианской веры.
Великим Каппадокийцам выпало на долю сформулировать три-нитарный догмат в эпоху, когда Церковь более всего в этом нуждалась. В противовес арианскому представлению об иерархическом подчинении Сына Отцу они разработали учение о Троице как единстве трех равных и единосущных Ипостасей. Каппадокийцы продолжали линию Никейского Собора и святителя Афанасия Александрийского, однако ввели четкое разграничение между понятиями «ипостаси» и «сущности». Это словоупотребление помогло Каппадокийцам эффективно отбить атаки ариан, обвинявших их то в савеллианстве, то в «троебожии». Кроме того, Каппадокийцы последовательно применяли термин «рождение» для описания происхождения Сына от Отца и термин «исхождение» для описания происхождения Святого Духа от Отца:
«Отец – рождающий и изводящий, впрочем, бесстрастно, вневременно и бестелесно; что же касается двух других, то Один – рожденное , а Другой – изведенное , или не знаю, как можно было бы Их и назвать, полностью абстрагируясь от видимых предметов. Ибо не дерзаем назвать это «излиянием благости», как осмелился сказать один из философствующих эллинов: «как чаша, переливающая через край», – так ясно сказал он, философствуя о первой и второй причине. Не дерзаем, чтобы не ввести невольного рождения и как бы естественного и неудержимого исторжения, что совершенно не соответствует понятиям о Божестве. Поэтому, оставаясь в наших предел вводим нерожденное, рожденное и от Отца исхолящее (Ин. 15:26), как где-то сказал Сам Бог Слово».
По учению Великих Каппадокийцев, Бог Отец в Троице является «Началом» Сына и Святого Духа. Термин «начало» – один из основных триадологических терминов IV века. Им пользовались как православные, так и ариане, однако вкладывали в него разный смысл. Ариане считали, что только Бог безначален: все, что имеет начало, не является Богом, следовательно, Сын – не Бог. «Мы гонимы, потому что утверждаем, что Сын имеет начало, тогда как Бог безначален», – говорил Арий. Каппадокийцы тоже утверждали, что Сын имеет начало, однако не считали безначальность Отца синонимом Его Божества. Безначальность, по учению Григория Богослова, есть свойство Отца, отличающее Его от Сына; однако и Сын, и Отец обладают полнотой Божества. Сын не безначален по отношению к Отцу, но безначален по отношению к времени. Рождение Сына совечно бытию Отца, между Отцом и Сыном нет никакого промежутка, никакой последовательности, никакого неравенства.
Другим термином, применявшимся Великими Каппадокийцами к Богу Отцу, был термин «причина»: Отец является Причиной Сына и Духа. Термины «начало» и «причина» нередко употреблялись в качестве синонимов:
«Не подобает быть ни столь отцелюбивым, чтобы отнимать у Отца отцовство, – ибо чьим был бы Он Отцом, если бы Сын был вместе с тварью отстранен и отчужден от Него по сущности? – ни настолько христолюбивым, чтобы даже не сохранять сыновство Сына, – ибо чьим был бы Он Сыном, если бы не восходил к Отцу как Причине? Не подобает также в Отце умалять свойственного Ему как Отцу и Родителю достоинства быть началом – чтобы не оказаться Ему началом чего-то низменного и недостойного, если Он не Причина Божества, созерцаемого в Отце и Духе. Следует, напротив, исповедовать Единого Бога и три Ипостаси, то есть три Лица, причем каждое с Его личным свойством».
Если центральным пунктом спора между арианами и православными в первой половине IV века был вопрос о Божестве Сына, то во второй половине IV века объектом спора становится Божество Святого Духа. Одно из «Слов о богословии» Григория Богослова целиком посвящено защите учения о Божестве Святого Духа. Как мы уже говорили в разделе, посвященном истории Церкви, в IV веке по вопросу о Святом Духе терминологические разногласия имелись не только между православными и арианами, но и в среде самих православных. В частности, некоторые православные авторы избегали называть Святого Духа Богом, ограничиваясь применением к нему термина «Господь» (подобно тому как апостол Павел не применял термин «Бог» к Сыну Божию). Григорий Богослов, исходя из своей идеи постепенного уяснения догматов путем развития догматической терминологии, считал необходимым применение термина «Бог» не только по отношению к Сыну, что в его время стало общепринятым среди православных, но и по отношению к Святому Духу.
Ариане в споре с православными настаивали на том, что вера в Божество Святого Духа не основывается на Писании. В ответ на это Григорий, во-первых, указывает на то, что отказ от использования внебиблейских терминов означает не что иное, как полную стагнацию догматического богословия. Во-вторых, Григорий излагает свою теорию постепенного раскрытия тринитарного догмата, которую мы уже рассмотрели выше. В-третьих, он ссылается на крещальную практику Церкви:
«Если Дух не достоин поклонения, как Он обоживает меня в крещении? Если же достоин поклонения, как не достоин и почитания? А если достоин почитания, как Он – не Бог? Здесь одно связано с другим: это поистине золотая и спасительная цепь. От Духа – наше возрождение, от возрождения – воссоздание, а от воссоздания – познание о достоинстве Воссоздавшего».
В-четвертых, Григорий обращается к Библии и доказывает, что Божество Святого Духа засвидетельствовано Писанием. Христианская вера не является учением о каком-то «странном и неписаном Боге». Напротив, Писание ясно показывает, что Дух есть Бог и что Дух неразрывно связан с Сыном: «Христос рождается – Дух предваряет; Христос крестится – Дух свидетельствует; Христос искушаем – Дух возводит Его (в пустыню); Христос совершает чудеса – Дух сопутствует Ему; Христос возносится – Дух преемствует». Имена Духа, употребляемые в Писании, свидетельствуют о Его Божестве, и качества, которыми Он наделен в Писании, тоже свойственны Богу, а не тварному существу:
«Он делает (меня) храмом, обоживает и ведет к совершенству, почему и предваряет крещение, и взыскуется после крещения. Он действует так, как действует Бог, разделяясь в огненных языках и разделяя дары (См.: Деян. 2:3; 1Кор. 12:11), делая (людей) апостолами, пророками, евангелистами, пастырями и учителями».
Имена Божии
Одной из ключевых тем восточнохристианского святоотеческого учения о Боге была тема имен Божиих. Эта тема получила развитие в связи с арианскими спорами IV века и нашла свое классическое выражение в ареопагитском трактате «О Божественных именах».
В представлении отцов Церкви IV века Бог не только непостижим, но и неименуем. О неименуемости Бога свидетельствует, по мнению Григория Богослова, то почитание, которым в древнем Израиле было окружено имя «Сущий»: на письме оно изображалось священной тетраграммой, а в период после вавилонского плена его даже вовсе перестали произносить. В этом Григорий видел прямое указание на то, что природа Божества превосходит всякое имя:
«Божество неименуемо. И это показывают не только логические рассуждения, но дали нам понять и мудрейшие и древнейшие из евреев. Ибо те, которые почтили Божество особыми знаками и не потерпели, чтобы одними и теми же буквами писались и имена всех, кто ниже Бога, и имя Самого Бога, чтобы Божество даже в этом было непричастно ничему свойственному нам, могли ли когда-нибудь решиться... наименовать Природу неразрушимую и единственную? Ибо как никто никогда не вдыхал в себя весь воздух, так и сущность Божию никоим образом ни ум не мог вместить, ни слово объять».
Григорий разделяет имена Бога на три категории: те, которые указывают на Его сущность, те, которые указывают на Его власть над миром, и, наконец, те, что указывают на Его «домостроительство», т.е. какие-либо действия во благо человеку. К первой категории относятся имена Сущий, Бог и Господь. Ко второй категории относятся имена Вседержитель, Царь славы, Царь веков, Царь сил, Царь царствующих, Господь Саваоф (Господь воинств), Господь сил, Господь господствующих. К третьей категории относятся имена Бог спасения, Бог отмщения, Бог мира, Бог правды, Бог Авраама, Исаака и Иакова и другие имена, связанные с действиями Бога в истории израильского народа. К этой же категории относятся имена Божии «после воплощения», т.е. собственно имена Христа. Преимущественно перед другими именами Бог называется Миром и Любовью.
Каждое из имен Божиих характеризует то или иное свойство Бога. Однако эти имена настолько относительны и неполны, что ни каждое из них в отдельности, ни все они в совокупности не дают возможности представить, что есть Бог в Своей сущности. Если собрать все имена Божии и все образы, с которыми Бог связан в Писании, и слепить их в одно целое, получится некая искусственная умозрительная конструкция – скорее идол, чем Бог.
Всякое упрощенное, частичное, односторонне катафатическое представление о Боге сродни идолопоклонству: оно облекает Бога в категории человеческой мысли. Те антропоморфические представления о Боге, которые содержатся в Священном Писании, должны пониматься как иносказание: сквозь «букву» Писания следует проникать в его «внутреннее содержание».
Есть вещи, которые названы в Писании, однако не существуют в действительности: именно к этой категории относятся библейские антропоморфизмы. В Писании о Боге говорится, что Он спит, пробуждается, гневается, ходит и престолом имеет Херувимов. «Здесь представлено то, чего в действительности не существует. Ибо мы наименовали Божественное именами, взятыми из нашей реальности», поясняет Григорий Богослов. Если Бог по каким-то Ему известным причинам не проявляет видимых знаков заботы о нас, нам кажется, что Он спит; если вдруг оказывает благодеяние – пробуждается. Он наказывает, а мы думаем, что гневается; Он действует то здесь, то там, а нам кажется – ходит. Бог быстро движется – мы называем это полетом (см.: Пс. 17:11); Он взирает на нас – называем лицом (см.: Пс. 33:17); Он дает нам что-либо – именуем рукой (см.: Пс. 144:15). «Так и всякая другая сила и другое действие Божии изображаются у нас чем-либо телесным».
Мысль о неименуемости Бога является лейтмотивом трактата святителя Григория Нисского «Против Евномия». Согласно автору трактата, Бог, будучи непостижимым и неизреченным, по естеству выше всякого имени:
«...Бог... не может быть объят ни именем, ни мыслью, ни какой-либо другой постигающей силой ума. Он пребывает выше не только человеческого, но и ангельского и всякого премирного постижения, – неизглаголан, неизреченен, превыше всякого обозначения словами и имеет одно только имя, служащее к познанию Его собственной природы, именно, что Он один выше всякого имени».
«Каким именем объять мне необъятное? Каким речением высказать не-изглаголанное? Итак, поскольку Божество превосходнее и выше всякого обозначения именами, то научились мы молчанием чествовать превышающее слово и разумение».
«Когда Маной желал знать имя, дабы, по исполнении на деле обещанного, по имени прославить Благодетеля, то Он говорит ему: что спрашиваешь о нем? Оно чудно (Суд. 13:18). Отсюда можно научиться, что одно есть имя, означающее Божескую сущность, – именно, само удивление, неизреченно возникающее в душе при мысли о ней».
«Недостаток сотворенного имени у Бога вовсе не служит к какому-либо ущербу Божественной славы; наоборот, бессилие выразить неизреченное, обличая естественную нашу скудость, тем более доказывает славу Божию, научая нас, что одно есть, как говорит апостол, соответственное Богу имя – вера, что Он выше всякого имени (см.: Евр. 11:6). Ибо то, что Он превосходит всякое движение мысли и обретается вне постижения при помощи наименования, служит для людей свидетельством неизреченного величия».
Имена Божии, содержащиеся в Писании, в том числе те, которые были впервые произнесены Самим Богом, являются человеческими словами – продуктом деятельности человеческой мысли, считает Григорий Нисский. Если Бог пользуется этими словами, то не потому, что Он их изобрел или в них нуждается, но потому, что человек не может понять Бога каким-либо иным способом. Бог снисходит к нашей немощи и говорит на человеческом языке, поскольку на ином языке мы говорить не умеем. И как нельзя назвать глухонемым того, кто общается с глухонемыми при помощи знаков, так нельзя приписывать Богу человеческие слова на том основании, что Он по снисхождению пользуется человеческим языком.
Каково происхождение Божественных имен? Согласно Нисскому святителю, Бог получает имена в соответствии со Своими действиями (энергиями) в отношении людей:
«...Превысший всякого имени у нас получает многоразличные наименования по различию благодеяний: Он называется светом, когда рассеивает тьму неведения, жизнью, когда дарует бессмертие, путем, когда выводит из заблуждения: так и столпом крепости (см, Пс. 60) и градом ограждения, и источником, и камнем, и виноградом, и врачом, и воскресением, и всем таковым именуется Он у нас, многоразлично разделяя Себя в Своих к нам благодеяниях».
«Бог не есть речение и не в голосе и звуке имеет бытие. Призываюшим же Его именуется не само то, что Он есть, – ибо естество Сущего неизглаголанно, – но Он получает наименование от действий, которые, как мы верим, касаются нашей жизни».
Означает ли сказанное Григорием Нисским об именах Божиих, что у него утрачено то понятие о достопоклоняемом священном имени Божием, которым пронизан весь Ветхий Завет? Отнюдь нет. Ветхозаветная тема имени Божия трансформируется у Григория Нисского (так же как и у других двух каппадокийских отцов) в тему неименуемости Божией. Более того, все, что Григорий говорил об именах Божиих в противовес Евномию, относилось к тем человеческим именам, которые состоят из звуков и букв и которые по самой своей природе неспособны охарактеризовать естество Божие; в то же время Григорий не исключает возможность существования некоего сокровенного имени, которое обозначало бы естество Божие Однако он настаивает на том, что это имя нам неизвестно и что, во всяком случае, оно не может быть вербально выражено:
«Мы не знаем имени, которое обозначало бы Божеское естество. О бытии сего естества мы знаем, но что касается наименования, которым бы во всей силе обнималось неизреченное и беспредельное естество, то мы говорим, что его или совершенно нет, или оно нам вовсе неизвестно а слово, которое посредством значения имени обещает дать какое-либо понятие и объяснение беспредельного естества, не подобно ли тому, кто собственной ладонью думает объять все море? Ибо что значит горсть по отношению к целому морю, то же значит вся сила слов по отношению к неизреченному и необъятному естеству».
Неименуемость Бога является исходным пунктом трактата Дионисия Ареопагита «О Божественных именах». Этот трактат представляет собой наиболее полное и систематическое – к тому же в отличие от антиевномианских сочинений Великих Каппадокийцев лишенное полемической заостренности – изложение темы имен Божиих во всей восточнохристианской патристике. Божество, по словам Дионисия, «превосходит всякое слово и всякое знание и пребывает превыше любого ума и сущности, все сущее объемля, объединяя, сочетая и охватывая заранее», Оно «совершенно необъемлемо, не воспринимаемо ни чувством, ни воображением, ни суждением, ни именем, ни словом, ни касанием, ни познанием». Говорить о Божественных именах можно только на основе действий Божиих, проявлений Бога в тварном мире. Бог не может идентифицироваться ни с одним из человеческих понятий, но, будучи Причиной всего существующего, Он может быть воспеваем «исходя из всего причиненного Им, что в Нем – всё и Его ради, и Он существует прежде всего, и все в Нем состоялось, и Его бытие есть причина появления и пребывания всего...».
Именно поэтому, продолжает Дионисий, «богословы и воспевают Его и как Безымянного, и как сообразного всякому имени». Как анонимность, так и именуемость Бога основывается на свидетельствах Священного Писания:
«Он безымянен, говорят, потому что Богоначалие сказало в одном сим волическом богоявлении из разряда таинственных видений, упрека! спросившего «Каково имя Твое?» и как бы отводя его от всякого знания Божьего имени: На что ты спрашиваешь о имени Моем? Оно чудно (Быт. 32:29). И не является ли поистине удивительным такое имя, которое превыше всякого имени (Флп. 2:9), неназываемое, пребывают «превыше всякого имени, именуемого не только в сем век, но и в будущем (Еф. 1:21)? Многоименен же Он потому, что при этом Его представляют говорящим: «Я есмь Сущий», «Жизнь», «Свет», «Бог», «Истина», и в то же время те же самые богомудры воспевают Причину всего, заимствуя имена из всего причиненного Ею, как-то: «Благой», «Прекрасный», «Мудрый», «Возлюбленный», «Бог богов», «Господь господствующих.». Таким образом, ко всеобщей все превышающей Причине подходит и анонимность, и все имена сущего как к настоящей Царице всего, от Которой все зависит и Которой все принадлежит как Причине, как Началу, как Завершению».
Согласно Дионисию Ареопагиту, богословы заимствуют имена для Причины всего «не только от всеобщих или частных промыслов, или предметов предпопечения, но и из некоторых божественных видений, озаривших посвященных или пророков в священных храмах или в других местах; превосходящую всякое имя Благость они называют именами то одной, то другой причины и силы, придавая Ей то человеческие, то огненные, то янтарные формы и вид». Отсюда многочисленные в Библии антропоморфические описания Бога, в которых Бог предстает как имеющий очи, уши, волосы, лицо, руки, спину, крылья, плечи и ноги, как снабженный венками, престолами, кубками, чашами «и другими полными таинственного смысла вещами».
Изложив учение об именуемости и неименуемости Бога, Дионисий Ареопагит разделяет Божественные имена на две категории – объединяющие и разделяющие. «Объединяющие» имена относятся ко всем трем Лицам Святой Троицы: таковы а) имена «Сверхдоброе», «Сверхбожественное», «Сверхсущественное», «Сверхживое», «Сверхмудрое» и т.п., выражающие превосходство Троицы над всем существующим; б) все отрицательные имена, указывающие на трансцендентность Троицы всему существующему; в) все «понятия причинности», как-то: «Благое», «Красота», «Сущее», «Порождающее жизнь», «Мудрое», т.е. катафатические имена Бога, заимствованные из Его действий. Что же касается «разделяющих» имен, то это имена, отличающие одно Лицо Троицы от другого: прежде всего речь идет об именах «Отец», «Сын» и «Дух Святой», а также об имени «Иисус» и всех других именах, относящихся к Сыну Божию.
Источник Божественных имен, согласно Дионисию Ареопагиту, находится в «благолепных исхождениях (προοδοι) Богоначалия вовне». Под этими «исхождениями» (термин переводят также как «выходы», или «выступления») понимаются проявления Бога вне Своей сущности. Здесь Ареопагит следует характерному для восточнохристианской традиции разделению между, с одной стороны, сущностью Божией, с другой – действиями, проявлениями Бога ad extra (вовне). Это различие, встречающееся уже у каппадокий-ских отцов, приобрело окончательное догматическое выражение в трудах святителя Григория Паламы, о чем будет сказано ниже. Таким образом, имена Божии – это имена Божественных «исхожде-ний», но не имена сущности Божией.
Основная часть трактата Дионисия Ареопагита представляет собой богословское толкование имен Божиих. Бог называется Благом (Добром), потому что Он есть «сверхблагая Благость», распространяющая благость на все сущее, из Него все возникло и существует, Оно все к Себе привлекает. Это Благо есть умственный Свет, Который собирает и обращает к Себе все зрящее, движущееся, освящаемое, согреваемое, Который очищает умственные очи человека от мглы неведения, оживляет и отверзает их. Благо воспевается как Прекрасное и Красота, потому что от Него сообщается красота всему сущему, потому что Оно – причина благо-устроения и изящества; в нем все прекрасное предсуществует как в своей Причине. Оно есть Любовь, Которая «не позволила Себе бесплодно остаться в Самой Себе и подвигла Себя действовать для преизбыточного порождения всего».
В толковании имени «Сущий», занимающего центральное место в Ветхом Завете, Ареопагит исходит из того смысла, который это имя имеет в греческом варианте, то есть он толкует не еврейское Yahweh, а греческое o ων. Все его толкование вращается вокруг понятия «сущности» (ουσια), которое рассматривается им как философская категория, применимая к Богу лишь постольку, поскольку сущность Божия «выступает» вовне. Согласно Ареопа-гиту, Бог называется «Сущим» потому, что, будучи выше всякой сущности, Он является источником всякой сущности, всего существующего:
«Сущий является сверхсущественной субстанциальной Причиной всякого возможного бытия, Творцом сущего, существования, субстанции, сущности, природы, начала, и Мерой веков, и Реальностью времен, и Вечностью сущих, и Временем возникающих, и Бытием всего, что только бывает, и Рождением всего, что только появляется. Из Сущего – и вечность, и сущность, и сущее, и время, и возникновение, и возникающее, сущее в сущих и каким бы то ни было образом возможное и наставшее. И существует Сущий Бог ведь не как-то иначе, но просто и неопределенно, все бытие содержа в Себе и предимея. Потому Он и называется «Царем веков», что в Нем и около Него – все, что относится к бытию, к сущему и к наставшему. Его же Самого не было, не будет и не бывало, Он не возникал и не возникнет, и – более того – Его нет. Но Он Сам представляет Собою бытие для сущих; и не только сущие, но и само бытие сущих – от предвечно Сущего, ибо Он Сам есть Век веков, пребывающий до веков».
Последовательный апофатизм приводит Ареопагита к парадоксальному утверждению о том, что Бога «не было и нет». Такое утверждение было бы немыслимо на языке Библии (вернее, оно было бы воспринято как богохульство), поскольку библейское понимание соответствия между словом-именем и стоящей за ним реальностью исключало бы возможность подобного рода утверждений. На языке спекулятивной философии, которым пользуется Ареопагит, это утверждение, напротив, выглядит как вполне убедительное завершение логической цепи отрицаний всего, что не есть Бог. Если Бог не есть «бытие» и «сущность» в человеческом понимании этих терминов, которые приспособлены только к описанию реальности тварного мира, а не к описанию Божественного бытия, то, следовательно, производные от них глаголы «быть» и «существовать» тоже не приспособлены для описания бытия и существования Бога, Который «пред-имеет и сверх-имеет предбы-тие и сверхбытие»: как термин «бытие», так и термин «небытие» равно удалены от Бога, а потому сказать «Бог есть» – все равно что сказать «Бога нет». Дионисий Ареопагит идет по тому же пути, по которому шел Григорий Нисский в своей полемике против Евномия, однако доходит до предела в стремлении доказать относительный характер человеческого языка. При этом он широко пользуется инструментарием греческой спекулятивной философии. Впрочем, было бы большой ошибкой видеть в ареопагитском трактате «О Божественных именах» попытку противопоставить рационализм греческой философии мистицизму библейского благовестия. Культурный и языковой контекст Дионисия, так же как и контекст других греческих отцов, резко отличался от библейского, однако его богословское видение глубоко мистично: это отнюдь не голый философский рационализм, поставленный на службу христианству. Напротив, в описываемом Дионисием процессе восхождения к Богу спекулятивное мышление постепенно уступает место мистическому созерцанию. Трактат «О Божественных именах» завершается торжественным утверждением полной неадекватности имен Божиих тому, что они призваны выразить:
«...Все превышающая Божественность, воспеваемая как Единица и как Троица, не является ни единицей, ни троицей в нашем или кого-нибудь другого из сущих понимании. Но мы называем и Троицей, и Единицей превышающую всякое имя и сверхсущественную по отношению к сушим Божественность, чтобы по-настоящему воспеть Ее сверхобъединенность и богородность. Ведь никакая единица, никакая троица, никакое число, никакое единство, ни способность рождать, ни что-либо другое из сущего или кому-нибудь из сущих понятное не выводит из все превышающей, – и слово, и ум, – сокровенности сверх всего сверхсущественно сверхсущую Сверхбожественность, и нет для Нее ни имени, ни слова, потому что Она – в недоступной запредельности... Собрав вместе эти умопостигаемые имена Божии, мы открыли, насколько было возможно, что они далеки не только от точности... но и от песнопений как Ангелов... так и самих богословов и их последователей...»
Дионисий Ареопагит довел до логического завершения традиционную для восточного христианства антиномию именуемости и неименуемости Бога. Кроме того, хотя тема имен Божиих достаточно подробно разрабатывалась предшествующими авторами, в частности Великими Каппадокийцами, никто до Дионисия Ареопагита не сумел столь ярко показать ее значимость для мистической жизни христианина. Отметим, что и после Дионисия никто из восточных отцов не сказал ничего принципиально нового на данную тему, и его трактат на протяжении многих столетий на Востоке, а затем и на Западе считался нормативным ее изложением.
Учение Великих Каппадокийцев и Дионисия Ареопагита об именах Божиих было воспринято преподобным Исааком Сириным. По его словам, все известное нам о Боге основывается на том, что Сам Бог открыл нам через Свои Божественные имена, записанные в Священном Писании:
«То, что можно узнать о Боге при помощи разума, – а именно те вещи, которые по любви Он воспринял на Себя ради нашей пользы, – составляет образ чувственных указаний, ибо посредством их Святое Писание указывает нашим чувствам то, что может быть понято относительно сверхчувственного мира, хотя эти указания на самом деле не принадлежат ему. Речь идет, в частности, о том, что Бог сказал Моисею: Являлся Я Аврааму, Исааку и Иакову с именем «Бог Всемогущий» и «Сущий», а с именем Моим «Господь» не открылся им (Исх. 6:3). Разница между «Всемогущим» и «Сущим» заключается в порядке научения: она такая же, как между указаниями на наше познание их и самой реальностью этого познания».
В этом сложном для понимания тексте Исаак говорит о различных уровнях Божественных имен: есть имена – такие, как «Всемогущий», – которые указывают на действия Бога по отношению к тварному миру, а есть имена – такие, как «Сущий», – которые говорят о самой реальности Божественного бытия, о Боге в Самом Себе. Но и те и другие имена суть лишь некие таинственные указания на реальность, превышающую всякое человеческое имя и всякое человеческое слово. Поэтому, как подчеркивает Исаак, «было, когда у Бога не было имени, и будет, когда у Него не будет никакого имени». Все имена, с которыми мы узнаем Бога, восприняты им на Себя из любви к нам, ради того, чтобы мы через них могли узнавать Его и приобщаться к Нему. В Самом же Себе Бог – превыше... всякого имени, именуемого не только в сем веке, но и в будущем (Еф. 1:21).
Тема неименуемости Бога и имен Божиих прочно вошла в христианскую поэзию. В одном из своих стихотворений Григорий Богослов обращается к Богу как к носителю всех имен и вместе с тем к Тому, Кто превыше всякого имени, к Тому, Кого весь мир прославляет словом и молчанием:
«О Ты, Который по ту сторону всего! Ибо что иное можно воспеть о Тебе? Как слово воспоет Тебя? Ибо Ты невыразим никаким словом! Как ум воззрит на Тебя? Ибо Ты непостижим никаким умом! Ты один неизреченен, ибо Ты родил все изрекаемое. Ты один непознаваем ибо Ты родил все познаваемое. Тебя провозглашает все говорящее и неговорящее. Тебя чтит все разумное и неразумное. Общие для всех желания, общие болезнования всех Устремлены к Тебе! Тебе все молится. Тебе все, Понимающее Твое повеление, воссылает безмолвный гимн. Тобою единым все пребывает. К Тебе все в совокупности стремится. Ты предел всего, Ты и Един, и Всё, и Никто, И ни единое, ни все. О Всеименуемый! Как назову Тебя, Единого неименуемого? Сквозь заоблачные покровы Какой небесный ум проникнет? Будь милостив, О Ты, Который по ту сторону всего! Ибо что иное можно воспеть о Тебе?»
Этот вдохновенный гимн Григория, очевидно, и имел в виду Дионисий Ареопагит, когда говорил, что «богословы» воспевают Бога «как безымянного и носителя всякого имени». Как мы помним, в византийской традиции «богословом» называли прежде всего Григория, чьи произведения воспринимались как эталон богословской точности.
Другой автор, получивший именование «богослова», Симеон Новый Богослов, также воспевал Божественное Благо, Единое в трех Лицах, как обладающее множеством имен:
«Потому это Благо называем мы часто Не одним только словом, но по-разному: светом, Миром, радостью, жизнью, пищей, влагой, росою, Одеяньем, покровом, пренебесным чертогом, Воскресеньем, востоком, утешеньем, купелью, И огнем, и водою, и источником жизни, И рекой, и потоком, и богатством для верных, Хлебом нашим насущным и вином животворным, Новым пиром сладчайшим, наслаждением тайным, Солнцем вечно светящим, вечно яркой звездою И лампадой, что в сердце светит ярко и ясно».
Свойства Божии. Бог и зло. Промысл Божий
С темой имен Божиих тесно связано святоотеческое понимание свойств Божиих. Необходимо отметить, что восточная патристика не создала стройное учение о свойствах или качествах Бога, подобное латинскому схоластическому учению о Божественных атрибутах. В несколько трансформированном виде латинское учение о Божественных атрибутах вошло в поздние (ХVII-ХIХ века) православные учебники догматики, такие как «Догматическое богословие» митрополита Макария (Булгакова), где свойства Божии разделяются на общие свойства существа Бога (непостижимость, единство в существе и троичность в Лицах), частные свойства существа Бога (самобытность, независимость, неизмеримость, вездеприсутствие, вечность, неизменяемость, всемогущество), свойства ума Божия (всеведение, высочайшая премудрость), свойства воли Божией (свобода, святость, благость, справедливость). Однако восточной патристике такое деление было чуждо. Отцы Восточной Церкви предпочитали говорить об именах или энергиях Божиих, а не о свойствах или качествах Бога, они не пытались представить Бога в виде суммы атрибутов и были вообще далеки от богословского рационализма, характерного для схоластики.
Тем не менее, весьма условно, некоторые высказывания восточных отцов о Боге могут быть сгруппированы в общую тему «свойства Божии». К этой теме можно отнести, в частности, приведенные выше мысли отцов о непостижимости и единстве Божества, о неименуемости Бога и именах Божиих, о простоте Божественной природы. Сюда же можно включить учение отцов о духовной природе Божества, о вечности, безначальности и бесконечности Бога, о благости Божией, о всемогуществе и всеведении Божием, о любви Божией.
Одна из глав «Точного изложения православной веры» Иоанна Дамаскина называется «О свойствах Божественной природы». Здесь Дамаскин определяет Бога как Существо «несозданное, безначальное, бессмертное, беспредельное и вечное; бестелесное (нематериальное), благое, вседеятельное (обладающее творческой силой), праведное, освещающее, неизменное, бесстрастное, неописуемое, необъемлемое, неограниченное, неопределяемое, невидимое, непостижимое, вседостаточное (ни в чем не нуждающееся), самодержавное и самовластное (независимое), вседержительное, жизнеподательное, всесильное, беспредельно мощное (бесконечно могущественное), освящающее и подающее, обнимающее все и сохраняющее, обо всем промышляющее (заботящееся)».
В святоотеческой традиции Бог называется несозданным, потому что Он никем не создан, не имеет внешней причины Своего бытия, будучи Сам Создателем и Творцом всего существующего. Бог безначален, поскольку не имеет начала во времени. Однако термин «начало» может быть понят как в смысле «причины», так и в смысле временного начала. Если понимать термин в первом смысле, то речь может идти только о безначальности Отца, если же во втором смысле, то о безначальности всех трех Лиц Святой Троицы. Григорий Богослов говорит: «Отец есть Отец и безначален; потому что ни от кого не имеет начала. Сын есть Сын и не безначален; потому что от Отца. Но если начало будешь понимать в отношении времени, то и Сын безначален, потому что Творец времен не подвластен времени».
Будучи вне времени, Бог бессмертен и вечен, поскольку не имеет начала или конца во времени. Он неизменен, поскольку изменение сопряжено с существованием во времени. Бог самодержавен и самовластен, поскольку не имеет внешнего двигателя, внешней побудительной причины к действию. Бог пребывает вне пространства, поэтому Он описывается как беспредельный, неограниченный, не-объемлемый. Будучи совершенен, Бог ни в чем не имеет недостатка или нужды. Бог всемогущ: для Него нет ничего невозможного. Бог обладает всеведением: от Него ничего не сокрыто. Об этих и других свойствах Божиих известно из действий Бога по отношению к человеку, но Бога невозможно свести ни к одному из этих свойств, ни к их совокупности.
Согласно христианскому вероучению, Бог есть Существо бестелесное: Бог есть Дух (Ин. 4:24; 2Кор. 3:17). Термин «дух» (πνευμα) в святоотеческом богословии применяется как к Богу вообще, когда речь идет о духовной, нематериальной природе Божества, так и к Святому Духу. Нематериальность и бестелесность Бога отличает Его от человека, облеченного телом. Как пишет Симеон Новый Богослов, «Бог – несозданный, мы – Его созданья, Нетленен Он, мы – тление и прах. Он – Дух, Который выше всех бесплотных, Творец небесных духов и Господь, А мы – тела земные и простые».
Согласно святоотеческому учению, Бог есть Существо благое, праведное и вседеятельное, то есть всецело обладающее творческой силой. В «Беседе о том, что Бог не виновник зла» Василий Великий говорит, что отрицание благости Божией равносильно отрицанию бытия Божия. Но если Бог – источник и создатель только добра, то откуда же произошло зло? Бог не является создателем зла, отвечает Василий, но возможность зла коренится в свободной воле разумного существа. Бог создал добрых Ангелов, но одни из них благодаря устремлению своей воли к Богу сохранили благость, а другие склонились к греху и превратились в демонов. Точно так же и человек является причиной зла и греха, когда добровольно, по своей воле, совершает грех. Относительно болезней Василий говорит, что они не изначально присущи человеческому естеству, но появились вследствие грехопадения: «Бог сотворил тело, а не болезнь. Поэтому же Бог сотворил душу, а не грех». Что же касается стихийных бедствий, то они посылаются Богом для наказания и вразумления; они «пресекают возрастание греха» и «предотвращают порождение истинных зол».
Христианская традиция всегда отвергала учения о совечности зла и добра, о наличии в мире двух равносильных начал – Божественного и демонического. Эти учения Афанасий Александрийский суммировал в следующих словах: «Некоторые еретики, отпав от церковного учения и потерпев крушение в вере, в безумии своем приписывают также злу самостоятельность. Кроме истинного Отца Христова, воображают себе иного бога, и этого нерожденного творца зла и виновника злобы признают и создателем твари».
Гностические и манихейские представления о зле как о совеч-ном и равном Богу начале, творце всего материального и телесного, находящемся в постоянном противоборстве с Богом, были решительно отвергнуты Церковью еще во II–IV веках. Григорий Богослов вполне единодушен с церковной традицией, когда говорит: «То не было тьмы. Ибо зло не могло противопоставлять себя на равных Богу. Если была тьма, то не признаешь Бога. Ему не пристало быть в единомыслии (со злом); Если же они в борьбе, победит тот, кто сильнее; а если они равносильны, Кто третий приводит их в единство своей мудростью и прекращает борьбу?»
Согласно восточнохристианской традиции, зло не есть сущность, а есть лишь отсутствие добра, точно так же, как тьма является отсутствием света. Зло неипостасно, оно есть «ничто». Часть ареопагитского трактата «О Божественных именах» посвящена вопросу о происхождении зла. Автор трактата утверждает, что зло само по себе не обладает сущностным бытием: ему «надо приписать случайное бытие, возникающее благодаря другому, а не из собственного начала». Есть абсолютное Добро, каковым является Бог, источник всякого добра. Но нет абсолютного зла, – нет зла, полностью отпадшего от Добра. Зло есть «несовершенное добро», оно есть «ущербность», которая борется с Добром. Зла нет ни в Боге, ни в чем-либо из сущих: ни в Ангелах, ни в демонах, ни в душах, ни в телах, ни в бессловесных животных, ни в материи, Демоны происходят из благих Ангелов, но они «изменили свою природу», поэтому в них появилось зло.
По учению Ареопагита, зло само по себе лишено творческой способности. Оно имеет эту способность лишь постольку, поскольку оно причастно Добру:
«...Зло, будучи злом, никакой сущности и рождения не производит и только по мере сил причиняет зло и порчу лику сущего. Если же кто-то скажет, что оно способно порождать бытие и что, разрушая одно, оно дает бытие другому, следует истинно ответить, что не оно в той мере, в какой разрушает одно, дает бытие другому, но что в той мере, в какой оно разрущение и зло, оно только разрушает и причиняет зло, бытие же и сущность появляются благодаря Добру. Так что зло оказывается причиняющим само по себе разрушение, способным же порождать является благодаря Добру, и зло как таковое не является ни сущим, ни способным творить сущее, но благодаря Добру оказывается и сущим, и благим сущим, и творящим блага».
Зло никогда не является следствием действия Божия, но бывает следствием Его «попущения». По словам Иоанна Дамаскина, в Священном Писании «есть обыкновение называть Божие попущение Его действием», зло никогда не является следствием действия Божия, но бывает следствием Его «попущения». По словам Иоанна Дамаскина, в Священном Писании «есть обыкновение называть Божие попущение Его действием», из-за чего может создаться впечатление, что Бог инициирует зло. Так, например, в Библии говорится, что Бог ожесточил сердце фараона (см.: Исх. 4:31, 7:3, 14:4); послал злого духа на Саула (1Цар 16:14, 19:9); попустил народу недобрые учреждения (Иез. 20:25); предал людей нечистоте, постыдным страстям и превратному уму (Рим. 1:24–32), заключил людей в непослушание (Рим. 11:32), дал им дух усыпления, глаза, которыми не видят, и уши, которыми не слышат (Рим. 11:8). Все подобные места Священного Писания «должно понимать не так, как будто Сам Бог сделал это, но так, что Бог только попустил». Слово «зло» имеет двоякий смысл: «иногда оно обозначает злое по природе, что противно добродетели и воле Божией, а иногда злое и тягостное только лишь для нашего чувства, то есть скорби и напасти. Они, будучи тягостными, только кажутся злыми; на самом же деле добры, ибо для понимающих они служат причинами обращения и спасения. О них-то Писание говорит, что они бывают от Бога».
Мир управляется Промыслом Божиим, действию которого подчинено не только добро, но и зло, совершающееся в мире. Промысл Божий (забота Божия) есть «воля Божия, по которой все сущее целесообразным способом управляется». Но из того, что принадлежит Промыслу, «одно бывает по благоволению, другое по снисхождению», или попущению, то есть одно соответствует воле Божией, а другое Бог лишь допускает. Например, Бог в воспитательных целях попускает, чтобы праведник впал в несчастье. Бог попускает совершение греха, но выбор того, что должно быть сделано, находится целиком во власти человека, и ответственность за грех, совершенный человеком, лежит на нем, а не на Боге.
Иоанн Дамаскин делает различие между предвидением (предведением) Божиим и предопределением. Бог все заранее знает, для Него нет неизвестного будущего. Но тот факт, что Бог заранее знает о греховных поступках людей, не означает того, чтобы люди были «предопределены» к совершению этих поступков:
«Бог все предвидит, но не все предопределяет. Так, Он предвидит то, что находится в нашей власти, но не предопределяет этого; ибо Он не хочет, чтобы явилось зло, но не принуждает силою к добродетели. Таким образом, предопределение есть дело Божественного повеления, основанного на предведении. Бог, по Своему предведению, предопределяет то, что не находится в нашей власти; ибо Бог уже предопределил по Своему предведению все так, как того требует Его благость и справедливость... Добродетель дана нам Богом вместе с нашей природой... Но в нашей власти или остаться в добродетели и последовать Богу, Который к ней призывает, или оставить добродетель, то есть жить порочно и последовать диаволу, который – правда, без принуждения – нас к этому призывает; ибо зло есть не что иное, как удаление от добра, подобно тому как тьма есть удаление от света».
Святоотеческая традиция опровергает представление о том, что человек заранее предопределен к той или иной судьбе, к совершению тех или иных поступков. Учение о роке, унаследованное от греческой мифологии, решительно отвергается отцами Церкви. Нет людей, заведомо предопределенных к погибели, все люди предопределены к спасению. По словам Дамаскина, Бог заранее желает, чтобы все спаслись и сделались наследниками Его Царства: Он создал людей не для того, чтобы их наказывать, а чтобы они стали причастниками Его благости. Если же Он наказывает их, то этого требует Его правосудие. Но причиной для наказания служит грех, совершаемый человеком по собственной воле, а не по предопределению.
Любовь Божия
Из всех имен Божиих особое значение для восточной патристики имело имя «Любовь»: Григорий Богослов считает, что это имя «благоугоднее Богу, чем любое другое имя». О Боге Любви писали многие отцы Церкви, включая Великих Каппадокийцев, Максима Исповедника, Иоанна Лествичника, Симеона Нового Богослова.
Исключительный интерес представляет учение о Боге Любви преподобного Исаака Сирина. В его понимании Бог есть прежде всего безмерная и неизреченная Любовь, которая за пределами человеческого понимания и превыше всякого словесного описания. Эта Любовь, согласно Исааку, может быть познана через рассмотрение действий Бога по отношению к тварному миру и человеку: «Среди Его действий нет ни одного, которое не было бы исполнено милости, любви и сострадания: это составляет начало и конец Его отношения к нам». Божественная любовь была главной причиной сотворения Богом мира и пришествия Его во плоти; она является главной движущей силой тварного бытия: «Единственная причина сотворения мира и пришествия Христа в мир заключается в явлении преизобильной любви Божией, которая привела в бытие то и другое. Сила любви Божией по отношению к твари отражена в пришествии Христа в мир». В сотворении мира любовь Божия проявила себя во всей полноте:
«Чему подобно то Бытие, Которое невидимо, безначально по естеству Своему, Которое едино в Себе, Которое по естеству Своему – за преде лами познания, ума и чувства тварей, Которое вне времен и эпох, Которое – Создатель всего этого... Подумаем теперь, сколь богат в своем изобилии океан творчества Его и как много тварей принадлежит Богу и как в Своем сострадании Он носит все, посещает все, заботится обо всем и руководит всем; и как Он со Своей безмерной любовью пришел к устроению мира и началу творения; и как сострадателен Бог, и как терпелив Дух Его, и как любит Он эту тварь, и как переносит ее, снисходительно терпя ее суетность, грехи и различные злодейства, неимоверные богохульства демонов и злых людей».
Любовь Божия есть продолжающееся и нескончаемое откровение Божества в Его творческом действии. Любовь лежит в основании мира, она управляет миром, и она же приведет мир к тому славному исходу, когда он будет всецело «поглощен» Божеством:
«О, какая глубина богатства, какой великий замысел и какая высокая премудрость у Бога! О, какое сострадательное милосердие и богатая благость у Создателя! С какой мыслью и с какой любовью сотворил Он этот мир и привел его в бытие!.. Любовью привел Он мир в бытие; любовью ведет Он его в этом его временном образе существования; любовью Он приведет его к тому чудному изменению, и любовью мир будет поглощен в этой великой тайне Того, Кто совершил все это; в любви заключается исход всей истории существования твари».
По отношению к вселенной Бог не есть только Демиург и Перводвигатель; Он – «поистине Отец словесных существ, которых родил Он Своим попечением, чтобы стали они наследниками славы Его во время грядущее, дабы явить им богатство Его для их наслаждения нескончаемого». Бог, согласно Исааку, есть тот единственный «истинный Отец, Который Своей безмерно великой любовью превосходит всякую отеческую любовь». Поэтому Его отношение к тварному миру характеризуется непрестанной промыслительной заботой обо всех, кто его населяет: об Ангелах и демонах, о человеке и животных. Промысл Божий является общим для всех и простирается на все. Ни одно создание не исключено из области любвеобильного Промысла Божьего, но всякому в равной мере уделяется любовь Создателя: «Как нет в знании Создателя ни единого тварного естества, которое было бы раньше или позже, но в сознании Его извечно находится то, что Он привел в бытие... так нет никого впереди или позади в Его любви к ним: нет у Него вообще «больше» или «меньше». Напротив, как есть равенство и постоянство в знании Его, так есть равенство и постоянство в любви Его».
Все живые существа находились в уме Божием прежде их сотворения. Еще до того, как они были приведены в бытие, каждое из них получило свое место в иерархическом строе вселенной. Это место не отнимается ни у кого даже в случае отпадения от Бога:
«В сознании Его всякий имеет свое единственное место в чине любви соответственно образу, который Он узрел в них прежде, чем создал и все остальные твари, прежде чем замыслил Он сотворение мира. Он, Чья любовь не имеет начала, изначально обладал начальным побуждением к сотворению мира. У Него единый чин совершенной бесстрастной любви ко всем им, и у Него единый Промысл как о тех, кто пал, так и о тех, кто не пал».
Ничто происходящее с тварями не может повлиять на естество Создателя, которое высоко, величественно, славно и преисполнено любви. Промыслительная забота Бога и Его любовь распространяются на Ангелов, которые были первым произведением творческого акта Бога, – включая тех, которые отпали от Бога и превратились в демонов. Согласно Исааку, любовь Создателя не уменьшается по отношению к падшим ангелам после их падения, и она ничуть не меньше, чем полнота любви, которую Он имеет по отношению к прочим Ангелам. Говорить, что любовь Божия уменьшается или исчезает вследствие грехопадения тварного существа, значит низводить естество Создателя до немощи и изменчивости. Ибо «мы знаем, и всякий человек убежден, что нет изменчивости у Создателя, нет у Него каких-либо более ранних и более поздних намерений, нет ненависти или негодования в естестве Его, нет «больше» или «меньше» в любви Его, нет «прежде» или «после» в знании Его. Ибо если всякий человек верит, что по благости и любви Создателя творение пришло в бытие, тогда мы знаем, что они никогда не уменьшились и не изменились в естестве Создателя в результате беспорядочного течения творения».
Бог равным образом любит и праведников и грешников, не делая различия между ними: «У Него одна любовь по отношению к нам и к святым Ангелам. И к грешникам она такая же, как к праведникам. Свидетельством этого является Боговоплощение». Прежде сотворения человека Бог уже знал о его будущей греховной жизни – и все-таки сотворил его. Бог знал всех людей прежде, чем они стали праведниками или грешниками, и в Своей любви не изменился из-за того, что они подверглись изменению. Даже многие предосудительные деяния человека принимаются Богом с милостью, «и прощаются совершители их – без всякого осуждения – Богом, Который знает все, Которому все известно прежде, чем оно происходит, и Который знал о нуждах естества нашего прежде, чем Он создал нас».
Когда Бог наказывает человека, Он делает это из любви и ради его спасения, а не ради воздаяния. Бог уважает свободную волю человека и не хочет делать что-либо вопреки ей:
«Бог вразумляет с любовью; Он не мстит – да не будет сего! – но, напротив, хочет восстановить Свой образ в человеке. Он не гневается до тех пор, пока исправление не становится невозможным, ибо Бог не ищет отмщения Самому Себе! Вот цель любви: наказание любви бывает для исправления, а не в целях возмездия... Тот, кому нравится считать Бога мстителем, и кто предполагает, что тем самым он свидетельствует о справедливости Божией, обвиняет Бога в недостатке благости. Но да не будет того, чтобы в этом Источнике любви и Океане, наполненном благостью, была каким-либо образом обнаружена мстительность!»
Образ Бога Судии полностью заслонен в восприятии Исаака Сирина образом Бога Любви и Милости. Милосердие, считает Исаак, несовместимо с правосудием:
«Милосердие противоположно правосудию. Правосудие есть уравнивание точной меры, потому что каждому дает то, чего он достоин... А милосердие есть печаль, возбуждаемая благодатью и склоняющаяся ко всем с состраданием: кто достоин зла, тому не воздает, а кто достоин добра, тому дает его вдвойне. И если очевидно, что милосердие относится к области праведности, то справедливость – к области зла. Как сено и огонь не могут находиться в одном месте, так милосердие и справедливость не могут сосуществовать в одной душе».
Поэтому не следует говорить о справедливости Божией, а можно говорить только о милосердии, превосходящем всякую справедливость:
«Как песчинка не уравновешивает большое количество золота, так требования правосудия Божия не выдерживают равновесия в сравнении с милосердием Божиим. Что горсть песка, брошенная в великое море прегрешения всякой плоти в сравнении с Промыслом и милостью ей. И как источник, изобилующий водою, не заграждается горсткой так милосердие Создателя не побеждается пороками тварей».
Отвергая с такой решительностью идею справедливого мздо-воздаяния, Исаак учит, что ветхозаветное представление о Боге как карателе грешников, наказывающем детей за вину отцов до третьего и четвертого рода (Исх. 20:5; Чис. 14:18), не соответствует тому откровению, которое мы получаем через Христа в Новом Завете. По мысли Исаака, если в Ветхом Завете Бог являл Себя как Судья и Господин, то делалось это в педагогических целях; на самом же деле Бог всегда хотел быть для людей Отцом. «Отцовство» Божие нашло свое максимальное выражение в Боговоплощении:
«После грехопадения Бог явил Себя людям как Судья, а в последующих откровениях – как Господин, как в случае с Ноем, Авраамом и теми, кто после него... От пришествия же Христова и далее начались откровения, которые являли чин отцовства – что Он поистине Отец и не хочет действовать по отношению к нам как господин или судья».
Хотя Давид в псалмах называет Бога правосудным и справедливым (см.: Пс. 118:137), Сын Божий показал, что Он скорее благ и благостен, – подчеркивает Исаак. Христос подтвердил «неправосудие» Божие и Его благость притчами о работниках в винограднике и о блудном сыне (см.: Мф. 20:13–15; Лк. 15:20–22), но еще более Своим искупительным подвигом, совершенным для спасения грешников. «Где же правосудие Божие? В том, что мы грешники, а Христос за нас умер?» – спрашивает Исаак. В другом месте он говорит решительно: «В учении Христа нигде не упоминается о правосудии».
По мнению Исаака, не следует понимать буквально те ветхозаветные тексты, где речь идет о ярости Бога, о Его гневе, ненависти или ревности. Все это – «немощные» имена, не соответствующие величию и благости Создателя: «...Имена и названия страстей, таких как гнев, ярость и суд, несоответственны и весьма немощны, когда используются по отношению к Богу...». Если в Писании встречаются подобные антропоморфические термины, они употребляются в переносном смысле, ибо Бог никогда не делает чего-либо из гнева, ненависти или ревности: все это чуждо естеству Его. Так как новозаветное откровение приблизило нас к правильному понятию о Боге, мы должны видеть под буквой Ветхого Завета сокровенный и путеводный Промысл Божий, а не воспринимать все буквально, как написано. «Бойся Бога из любви, а не из-за того, что Его считают жестоким», – говорит Исаак. В Боге нет ненависти, гнева или ревности по отношению к кому бы то ни было, есть только всеобъемлющая любовь, не делающая различия между праведником и грешником, между другом истины и врагом истины, между Ангелом и демоном. Всякое тварное существо драгоценно для Бога, обо всяком Своем создании Он заботится, всякий находит в Нем любвеобильного Отца. Если мы оставляем Бога, Он не оставляет нас: Если мы не верны, Он пребывает верен, ибо Себя отречься не может (2Тим. 2:13). Что бы ни происходило с человечеством и со всем творением, как бы далеко ни ушло оно от Бога, Бог остается верным ему в Своей любви, от которой не может и не хочет отречься.
Сущность и энергии Божии
В богословском Предании Православной Церкви особое место занимает учение о сущности и энергиях Божиих, изложенное святителем Григорием Паламой в полемике против Акиндина и Варлаама и утвержденное Константинопольскими Соборами середины XIV века. Это учение ставило целью дать богословское обоснование христианского понимания Бога как одновременно непостижимого и постижимого, трансцендентного и имманентного, неименуемого и именуемого, неизреченного и изрекаемого, неприобщимого и приобщимого. Данный парадокс мы проследили выше на примере учения Дионисия Ареопагита о Боге как неименуемом и вместе с тем обладающим всяким именем. Другим примером того же парадокса может служить христианское учение о боговидении: Бог по естеству невидим и вместе с тем открывает Себя достойным; человек не может увидеть Бога и остаться в живых (Исх. 33:20), и вместе с тем отдельные избранники Божии созерцают Бога лицем к лицу (Быт. 32:30; Исх. 33:20; Втор. 34:10), видят Бога как Он есть (1Ин. 3:2). Еще одним примером может служить учение о богопознании: Бог непостижим и в то же время в Нем есть нечто постижимое.
Одним из путей объяснения данного парадокса в восточно-христианской традиции служило понятие о «действиях», или энергиях Божиих, отличных от сущности Божией. Если сущность Божия незрима, энергии могут быть видимы; если сущность неименуема, энергии могут быть именуемы; если сущность Божия непостижима, то энергии могут быть постигаемы разумом. По словам святителя Василия Великого, «мы знаем Бога нашего по Его энергиям, но не претендуем на то, что можем приблизиться к Его сущности; ибо энергии Его нисходят к нам, сущность же Его остается недоступной». В учении о Божественных именах, как мы помним, понятие энергий-действий имело ключевое значение: согласно Григорию Нисскому, Бог «получает наименование от действий, которые... касаются нашей жизни». Та же идея высказывалась Дионисием Ареопагитом, который называл действия Божии ad extra (вовне) «исхождениями», «выступлениями» (προοδοι): имена Божии описывают не Божественную сущность, но «исхождения» Бога вовне.
Заслуга святителя Григория Паламы заключается в том, что он сумел богословски обосновать отличие сущности Божией от энергий Божиих, выявить соотношение между сущностью и энергией, показать, что между ними общего и в чем различие, описать природу Божественных энергий. Прежде всего он показал, что Божественные энергии есть связующее звено между Богом и тварным миром:
«...Если есть приобщающиеся Богу, а сверхсущая сущность Бога совершенно! неприобщима, то значит, есть нечто между неприобщимой сущностью и приобщающимися, через что они приобщаются Богу. Уберешь то, что между неприобщаемым и приобщающимся, – о, какой ущерб! – ты отсек нас от Бога, отбросив связующее звено и положив великую и непроходимую пропасть между тем Основанием и возникновением и устроением возникшего... Есть, таким образом, нечто между возникшим и неприобщаемой той Сверхсущественностью, и не одно только, а многое... Но оно... не само по себе существует: это силы Сверхсущности, единственным и единящим образом предвосхитившей все неисчислимое множество приобщающегося, в котором она размноживается при исхождении и, всеми приобщаемая, неисходно держится своей неприобщимости и единства... Неприобщим, стало быть, и приобщим Сам Бог, неприобщим как Сверхсущий, приобщим как имеющий сущетворную силу и всепреобразующую и всесовершающую энергию».
В то же время Палама постоянно подчеркивает, что наличие в Боге энергий никак не обусловлено существованием тварного мира – они совечны сущности Божией:
«Предзнание, воля, Промысл, самосозерцание и все подобные деяния Бога безначальны и предвечны; но если созерцание, Промысл и предзнание, то и предопределение и воля суть безначальные деяния Бога, а значит, и добродетель, потому что во всем из перечисленного есть добродетель и существование, потому что существование предшествует не только сущности, но и всему существующему, будучи первичным. Потом, разве воля и предопределение не добродетель? Прекрасно многознающий в божественном, Максим говорит, что «и существование, и жизнь, и святость, и добродетель суть деяния Божии, не сделанные во времени»; а чтобы никто не подумал, что они существуют в веке, хотя и не во времени, продолжает: «Никогда не было, чтобы не было добродетели, благости, святости и бессмертия»... Они допускают приобщение себе, а уже им как безначальным деяниям причастны причащающиеся существа и совершаемые во времени деяния».
Божественные энергии, кроме того, не являются эманациями Божества в плотиновском смысле: они – не какие-то частичные проявления Божества, но Сам Бог в Его действии и откровении миру. Каждая энергия Божия, будучи неотделима от сущности Божией, содержит в себе всего Бога:
«Ни нетварная благость, ни вечная слава, ни жизнь и тому подобное не являются сверхсущностной сущностью Бога, ибо Бог как Причина превосходит их. Жизнью же мы Его именуем, Благом и тому подобным лишь по обнаруживающим энергиям и силам Его сверхсущности... Но так как Бог присутствует всецело в каждой из боголепных энергий, по каждой из них мы именуем Его».
«...То, что является или умопостигается, или становится причастным, не есть часть Бога... но каким-то образом Он весь и проявляется и не (проявляется), и уразумевается и не уразумевается, и бывает приобщим и остается неприобщим».
Согласно Паламе, «каждая (Божественная) сила или каждая энергия есть Сам Бог». В этом смысле энергия Божия, будучи связующим звеном между Богом и тварным миром, не является «посредником» между тварным и нетварным, между человеческим и Божественным: это не какая-то промежуточная природа, отличная от Божественного и человеческого. Все энергии Божии нетварны и Божественны, все они являются Самим Богом, Самим Божеством в Его проявлении вовне: «Как бы их ни называли – благодатью, божественной жизнью, светом, озарением, – энергии, или Божественные действия, принадлежат самому существованию Божиему; они представляют Его существование для нас. Значит, не только оправданно, но и необходимо употреблять по отношению к ним собственные определения Божества: они суть Бог (Θεος) и Божество (Θεοτης)».
Последние два термина употребляются Паламой в качестве синонимов: оба обозначают Божественную энергию. Как отмечает протопресвитер Иоанн Мейендорф, существует консенсус восточных отцов, утверждающих, что термин «Бог» этимологически обозначает Божественную энергию, а не сущность. То же относится и к термину «Божество», употребление которого применительно к энергии Божией санкционировано Константинопольским Собором 1341 года, в 5-й анафеме против Варлаама провозгласившим:
«...Мудрствующим и говорящим, что имя Божества относится только к Божественной сущности, и не исповедующим, согласно с богодухновенным богословием святых и благочестивым мудрствованием Церкви, что оно прилагается и к Божественной энергии, и таким образом всеми способами, настаивающим на едином Божестве Отца, Сына и Святого Духа, хотя бы кто из божественных тайноводцев назвал Божеством либо сущность Их, либо энергию, и этому нас учащим, анафема трижды».
Всякое имя, слово, всякий термин, включая термины «Бог» и «Божество», могут быть применимы по отношению к сущности Божией лишь условно: уже Дионисий Ареопагит называл Бога «сверхбожественным», а Иоанн Дамаскин говорил о «сверхбожественном Божестве», тем самым подчеркивая относительность понятий «Бог», «Божество», «Божественный» применительно к Тому, Кто превосходит всякое понятие, слово и имя. Вслед за Ареопагитом Григорий Палама называет Бога «сверхбожественным», указывая на то, что, поскольку сущность Божия выше всякого имени, все имена Божии обозначают те или иные действия Божии, а не сущность Божию. Для нас в Боге не доступно ничего, кроме энергии; говоря о «Боге» и «Божестве», мы можем иметь в виду только энергию Божию, так как сущность Божия за пределами нашего понимания и восприятия.
Изложенное выше учение Григория Паламы, утвержденное Константинопольскими Соборами середины XIV века, подводит итог многовековому развитию восточнохристианского учения о Боге, окончательно формулируя мысль о неименуемости сущности Божией и именуемости энергий Божиих. Все имена Божии, включая имена «Бог» и «Божество», являются именами энергий, а не сущности Божией. Они могут применяться и в отношении сущности, однако лишь в условном смысле, так как сущность Божия неименуема, сверх-именуема, выше всякого именования и постижения.
Кроме того, паламитское учение о сущности и энергиях Божиих на новом уровне поднимает вопрос об относительности человеческого языка применительно к Богу. Всякое слово, имя, всякий термин, будучи частью человеческого языка, приспособлены для описания тварных реальностей, но не могут вместить в себя реальности нетварного Божественного бытия. Хотя имена Божии являются именами энергий Божиих, но и применительно к энергиям они имеют лишь условное значение: обладая всеми свойствами сущности Божией, энергии Божии обладают и неименуемостью. Мы именуем Бога только по Его энергиям и никак не по Его сущности, но даже по отношению к энергиям Божиим, таким как Божественный свет, человеческие имена условны и неадекватны.
«Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1:9), то есть Отец. Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть Сын. Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть другой Утешитель (См.: Ин. 14:16, 14:26). «Был», «был» и «был», но был един; «свет», «свет» и «свет», но единый свет, и един Бог. Это же представил прежде Давид, говоря: Во свете Твоем узрим свет (Пс. 35:10). Ныне же мы и узрели, и проповедуем, от Света-Отца приняв Свет-Сына во Свете-Духе, краткое и простое богословие Троицы».
Наиболее полно учение Григория о Боге как о свете раскрыто в проповеди, посвященной празднику Крещения Господня, называемому в литургическом календаре Восточной Церкви «днем светов». Григорий говорит здесь о свете Святой Троицы, который, с одной стороны, находится за пределами всего чувственного и умопостигаемого, с другой же – возглавляет всю иерархию светов от духовного до материального. Свет Святой Троицы абсолютно трансцендентен тварному бытию, вместе с тем он пронизывает собою весь тварный мир, так что все существующее есть различные уровни причастности этому свету:
«Бог есть свет высочайший, недоступный, несказанный, ни умом не постигаемый, ни словом не изрекаемый, просвещающий всякую разумную природу. Он – то же в духовном мире, что солнце – в чувственном. По мере нашего очищения Он представляется нами, по мере представления возбуждает к Себе любовь, по мере любви нашей вновь умопредставляется; Он созерцаем только Сам Собою и постижим лишь для Самого Себя, изливаясь лишь в малой степени на то, что вне Его. Я говорю о свете, созерцаемом в Отце, Сыне и Святом Духе, богатство Которых есть одноприродность и единое излияние светлости. Второй же свет – Ангел, некая струя или причастие первого света, имеющая просвещение благодаря своему стремлению к первому свету и служению Ему: не знаю, получает ли он просвещение в соответствии с чином, в котором находится, или по мере просвещения получает свой чин. Третий свет есть человек, что известно и внешним. Ведь и они, в силу присущего нам логоса, называют человека φως, и из нас самих наиболее богоподобные и приближающиеся к Богу. Знаю и другой свет, которым изгнана и пресечена первоначальная тьма: этот свет – первооснова видимого творения, а именно – циклическое вращение звезд и небесная стража, освещающая весь мир».
Божественный свет
Различие между сущностью и энергией Божиими, сформулированное Григорием Паламой, помогает понять восточнохристианское святоотеческое учение о Боге как о свете, а также природу того мистического феномена, на котором это учение основано.
Первым христианским писателем, объявившим, что «Бог есть свет», был святой апостол и евангелист Иоанн Богослов. Эту истину, по его словам, он услышал от Самого Иисуса Христа: «И вот благовестие, которое мы слышали от Него и возвещаем вам: Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1Ин. 1:5). Последняя фраза представляет собой, вероятно, одно из λογια Ιησου – афоризмов Иисуса, которые запомнились ученикам Христа и частично вошли в новозаветный канон, частично в апокрифические писания, частично же сохранялись в течение долгого времени в устном предании. О Себе Самом Иисус говорил: «Я свет миру» (Ин. 9:5). Для Иоанна Богослова Иисус был Светом, Который во тьме светит и Который просвещает всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1:5,9). Учение о Христе как о «Свете от Света» вошло в Никейский Символ веры; оно также нашло отражение в богослужении Православной Церкви.
Тема Божественного света была лейтмотивом всего творчества Григория Богослова. Один из любимых образов Григория, когда речь идет о Боге, – образ солнца. Григорий пользуется этим образом, в частности, говоря о врожденном стремлении человека к Богу как к наивысшему благу:
«...Из многих и великих (даров)... которые мы получили и ещё получим от Бога, величайшим и более всего (свидетельствующим) о человеком подобии (Божием) является наше стремление к Нему и родство с Ним. И что солнце для существ чувственных, то Бог – для умственных; Он освещает мир видимый, а Он – невидимый; оно делает телесные взоры солнцевидными, а Он умственные природы – боговидными. И ка солнце, давая возможность видящему видеть, а видимому быть видимы» само несравненно прекраснее видимого, так и Бог, сделавший, чтоб существа мыслящие мыслили, а мыслимые были осмысливаемы, Сам есть вершина всего мысленного, так что всякое желание останавливается на Нем и далее никуда уже не простирается. Ибо нет ничего выше Его и даже вовсе ничего не находит ум самый продвинутый в философии, возвышеннейший и любопытнейший. Бог есть предел желаемого: в нем находит упокоение всякое созерцание».
Григорий подчеркивает тринитарный характер Божественного света. Бог Троица есть свет, и каждое из Лиц Святой Троицы есть свет, говорит Григорий, ссылаясь на евангелиста Иоанна:
«Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1:9), то есть Отец. Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть Сын. Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть другой Утешитель (См.: Ин. 14:16, 14:26). «Был», «был» и «был», но был един; «свет», «свет» и «свет», но единый свет, и един Бог. Это же представил прежде Давид, говоря: Во свете Твоем узрим свет (Пс. 35:10). Ныне же мы и узрели, и проповедуем, от Света-Отца приняв Свет-Сына во Свете-Духе, краткое и простое богословие Троицы».
Наиболее полно учение Григория о Боге как о свете раскрыто в проповеди, посвященной празднику Крещения Господня, называемому в литургическом календаре Восточной Церкви «днем светов». Григорий говорит здесь о свете Святой Троицы, который, с одной стороны, находится за пределами всего чувственного и умопостигаемого, с другой же – возглавляет всю иерархию светов от духовного до материального. Свет Святой Троицы абсолютно трансцендентен тварному бытию, вместе с тем он пронизывает собою весь тварный мир, так что все существующее есть различные уровни причастности этому свету:
«Бог есть свет высочайший, недоступный, несказанный, ни умом не постигаемый, ни словом не изрекаемый, просвещающий всякую разумную природу. Он – то же в духовном мире, что солнце – в чувственном. По мере нашего очищения Он представляется нами, по мере представления возбуждает к Себе любовь, по мере любви нашей вновь умопредставляется; Он созерцаем только Сам Собою и постижим лишь для Самого Себя, изливаясь лишь в малой степени на то, что вне Его. Я говорю о свете, созерцаемом в Отце, Сыне и Святом Духе, богатство Которых есть одноприродность и единое излияние светлости. Второй же свет – Ангел, некая струя или причастие первого света, имеющая просвещение благодаря своему стремлению к первому свету и служению Ему: не знаю, получает ли он просвещение в соответствии с чином, в котором находится, или по мере просвещения получает свой чин. Третий свет есть человек, что известно и внешним. Ведь и они, в силу присущего нам логоса, называют человека φως, и из нас самих наиболее богоподобные и приближающиеся к Богу. Знаю и другой свет, которым изгнана и пресечена первоначальная тьма: этот свет – первооснова видимого творения, а именно – циклическое вращение звезд и небесная стража, освещающая весь мир».
Помимо иерархии светов, существуют, согласно Григорию, другие виды света: речь идет о проявлениях Божественного света в человеческой истории. Вся Библия, вся жизнь Церкви вплоть до вхождения в эсхатологическое Царство Божие могут рассматриваться как откровение Божественного света. Это откровение дается отдельным людям, целому народу, всем христианам, наконец – в будущем веке – всей полноте спасенных.
Тема Божественного света объединяла трех духовных писателей, которым Православная Церковь присвоила титул «Богослова», – апостола Иоанна Богослова, Григория Богослова и Симеона Нового Богослова. Для Симеона эта тема имела особое значение, поскольку его богословие было основано на его собственном мистическом опыте созерцания Божественного света, – опыте, который он столь ярко описал в своих словах и гимнах. Вслед за Григорием Богословом Симеон говорил о Боге как о свете, который ускользает, как только человеку покажется, что он достиг его:
»...Имея свет, ты не имеешь его,
Ибо ты имеешь, потому что видишь,
Но ни удержать его ты не в силах,
Ни взять своими руками.
Тебе кажется, что ты ничего не имеешь,
Но ты раскрываешь ладони,В них светит солнце,
И ты думаешь, что держишь его...
Внезапно ты сжимаешь их,
И оно оказывается неудерживаемым,
И, таким образом, ты снова ничего не имеешь».
Симеон воспроизводит учение Григория Богослова о мире как о иерархии светов, восходящей к источнику света – Богу:
«Бог есть свет, и свет беспредельный и непостижимый... Отец есть свет, Сын есть свет, Дух Святой – свет. Они – единый свет, простой, несложный, вневременный, совечный, равночестный, равнославный. Также и то, что от Него, есть свет как от Света нам подаваемое. Жизнь – свет; бессмертие – свет; источник жизни – свет; вода живая – свет; любовь, мир, истина, дверь Царства Небесного, само Царство Небесное – свет. Брачный чертог – свет, дворец, рай, наслаждение рая, земля кротких, венцы жизни, сами одеяния святых – свет. Христос Иисус, Спаситель и Царь всего – свет. Хлеб пречистой Плоти Его – свет, вино честной Крови Его – свет; воскресение Его – свет, лик Его -– свет; рука, перст, уста Его – свет, очи Его – свет. Господь – свет, голос Его словно свет от света; Утешитель – свет; жемчужина, зерно горчичное, истинный виноградник, закваска, надежда, вера – свет... Ибо Един Бог во Отце, Сыне и Духе Святом – свет неприступный и предвечный... как научен я самим опытом этому наученными...»
Симеон постоянно возвращается к мысли о том, что Бог Троица есть один непостижимый свет: эта мысль – краеугольный камень его богословия и мистицизма. Все Божественные свойства Симеон также описывает в терминах света: он говорит о свете Божественной славы, свете Божественной благодати, свете лика Христова, свете Божественной любви, свете знания, свете Священного Писания, свете вечной жизни, свете бессмертия, бесстрастия, Божественных заповедей. Симеон часто сравнивает Бога с солнцем, используя аналогию, ставшую традиционной для святых отцов. Развивая концепцию Григория Богослова о двух солнцах в двух мирах, Симеон пишет:
«Бог от начала сотворил два мира – видимый и невидимый... В двух мирах соответственно сияют и два солнца – одно чувственное, а другое мысленное. И чем для видимого и чувственного является солнце, тем же для невидимого и мысленного является Бог... Один из двух миров, то есть чувственный и то, что в нем, освещается этим чувственным и видимым солнцем, другой же, то есть умственный и то, что в нем освещается и озаряется мысленным Солнцем правды».
Симеон рассматривает всю историю мира в целом как одно непрерывное откровение Божественного света. Божественный свет сотворил Ангелов, эти «вторые светы». Хотя Божественный свет совершенно трансцендентен видимому миру, Бог не оставил этот мир без всякого света, но сотворил солнце, луну и огонь. Человек был создан по образу и подобию Божию и облечен в «светоносные и божественные ризы», которых он впоследствии лишился. Сын Божий стал человеком, чтобы мы через нашу сообразность и сопричастность Ему стали «вторыми светами», подобными первому Свету.
Божественный свет в понимании Симеона Нового Богослова – это не Ангел и не какое-либо тварное существо или явление. Согласно Симеону, Божественный свет есть Сам Бог в Его откровении человеку: «Свет Твой – это Ты, Боже мой», – говорит он. Как и у Григория Богослова, свет у Симеона порой отождествляется со Святой Троицей; в других случаях – со Святым Духом. Довольно часто Симеон также говорит о видениях Христа как света.
Свет, описываемый Симеоном, не есть физический или материальный феномен: Симеон определяет его как «нематериальный», «простой и безвидный, совершенно несложный, бестелесный, неделимый». При помощи апофатических выражений Симеон подчеркивает, что Божественный свет – за пределами любых категорий материи или формы, как и за пределами человеческой речи и понимания: это «сокровище невыразимое, неизреченное, бескачественное, бесколичественное, безвидное, нематериальное, не имеющее формы, оформленное лишь невыразимой красотой, все простое как свет, который превыше всякого света». Последнее выражение указывает на то, что термину «свет» Симеон не придает буквальный смысл: этот термин лишь символически указывает на реальность, далеко превосходящую всякое человеческое слово.
Будучи нематериальным, Божественный свет есть свет «мысленный» (умственный): он появляется в уме, светит в нем, озаряет его, очищает его, охватывает его мистическим восхищением к Богу. Божественный свет невидим для телесных глаз, но его можно видеть умом или, вернее, тем, что Симеон называет «оком ума», «умными очами сердца», «очами души». Порой Симеон даже утверждает, что Божественный свет «неприступен для умных очей сердца»; в других местах он утверждает обратное, говоря, что Неприступный бывает доступен для его умных очей.
Говоря о Божественном свете, Симеон пользуется как традиционными для восточнохристианской богословской литературы образами, так и такими, которые характерны только для него самого. Традиционный образ солнца используется им постоянно: он говорит о видении Бога как солнца, о солнце, сияющем в его сердце, о солнце, сияющем в его руках, об умственном солнце, невыразимо приятном для чувств солнце, недостижимом солнце, незаходящем солнце, блистающем солнце, о солнечном круге, солнечных лучах, красоте солнца, о свете, превосходящем солнечный. Образ луны встречается у Симеона лишь изредка; чаще возникает образ звезды, светильника, свечения, световидного облака. Иногда различные образы объединены в одно описание Божественного света: «Я вижу Тебя, как солнце, созерцаю, как звезду, рассматриваю, как светильник, зажженный внутри сосуда, и ношу в недре, как жемчужину». В других случаях разные образы указывают на разные стадии видения света: «Ты бываешь видим вдали, как восходящая звезда, мало-помалу расширяешься... и видишься, как солнце».
Учение о Боге как о свете, раскрытое в трудах Григория Богослова и Симеона Нового Богослова, получило дальнейшее развитие в богословии святителя Григория Паламы. Он раскрывал тему Божественного света в контексте своего учения о сущности и энергиях Божиих. Говоря о природе Божественного света, Григорий Палама подчеркивает, что этот свет, с одной стороны, является нетварным и Божественным; с другой – отнюдь не есть сущность Божия. Божественный свет, согласно Паламе, есть энергия Божия, изменяющая и преображающая человека. Созерцая Божественный свет, человек видит Самого Бога; при этом Бог продолжает оставаться невидимым:
«Конечно, Бога не видел никто (Ин. 1:18) и не увидит, ни человек, ни Ангел, – но постольку, поскольку Ангел и человек видят чувственно или умственно. Став же Духом и в Духе видя, как не узрит он подобное в подобном, согласно выражению богословов? Впрочем, даже самому видению в духе всепревосходящий Божественный свет является лишь в еще более совершенной мере сокровенным. Ибо кто из тварей сможет вместить всю безгранично-сильную силу Духа, чтобы благодаря ей рассмотреть все, (относящееся к) Богу? А что я называю здесь той сокровенностью? Самый блеск того света, непостижимо пользующийся как веществом взором смотрящего, обостряющий через единение духовное око и делающий его все более способным вместить самого себя, никогда во всю вечность не перестанет озарять его все более яркими лучами, наполнять его все более сокровенным светом и озарять собою то, что вначале было темным. Еще и потому богословы называют беспредельным свет, через который, после успокоения всякой познавательной силы, в силе Духа Бог становится видимым для святых, соединясь с ними как Бог с богами и видимый (ими), что, превратившись в нечто лучшее благодаря причастности лучшему и, по пророческому слову, изменившись в силе (см.: Ис. 40:31), они прекращают всякое действие души и тела, так что и являют собою и созерцают лишь (свет)... »
На человеческом языке нет имени для описания Божественного света; все имена, сравнения и аналогии могут употребляться лишь в условном смысле, поскольку сам Божественный свет неименуем:
«...Бог выше не только знания, но и непознаваемого, как и Его проявление тоже сокровенно – оно Божественнейшее и в то же время необычайнейшее. Божественные видения, даже если они символические, недостижимо непознаваемы: они открываются каким-то иным порядком, другим и по отношению к Божественной, и по отношению к человеческой природе, – если можно так сказать, – в нас выше нас, – так что имени, способного их точно выразить, нет. Это показывают слова того, кто на вопрос Маноя Как тебе имя? ответил: И оно чудно (Суд. 13:17–18); то есть как бы и его видение тоже чудно, будучи не только непостижимым, но и безымянным. Впрочем, если видение выше отрицания, то слово, толкующее это видение, остается ниже отрицательного восхождения, двигаясь путем сравнения и аналогий, и не случайно имена и названия часто сопровождаются здесь частицей «как», передающей значение уподобления, поскольку видение невыразимо и сверх-именуемо...»
«Будучи невыразимым, сверх-именуемым, безымянным и непостижимым, то есть обладая всеми свойствами Самого Бога, Божественный свет в то же время не есть сущность Божия:»
«...Свет видится в свете, и в подобном же свете – видящее; если нет никакого другого действия, то видящее, отойдя от всего прочего, само становится всецело светом и уподобляется видимому, вернее же, без смешения соединяется с ним, будучи светом и видя свет посредством света: взглянет ли на себя – видит свет; на то ли, что видит, – все тот же свет; на то ли, через что видит, – свет и здесь. В том-то и есть единение, чтобы всему этому быть одним, так что видящему уже не распознать ни чем он видит, ни на что смотрит, ни что это такое, кроме только того, что он стал светом и видит свет, отличный от всякой твари... Как говорит божественный Максим: «Сущий в Боге оставил позади себя все, что после Бога»; и еще: «Все дела, имена и достоинства, стоящие после Бога, будут ниже тех, кто будет в Боге действием благодати»... сущность Бога выше и не-сущего, превосходящего сущее, недаром Он есть и «сверхбожественный» и по превосхождению «несущее», духовно видимое умным чувством и, однако, являющееся ничуть не сущностью Бога, но славой и блеском, которые неотъемлемы от Его природы и через которые Он соединяется лишь с достойными, Ангелами и человеками».
Божественный свет не является чувственным или символическим, но есть Само Божество в Его откровении человеку. Он есть энергия Божия, то есть Сам Бог в Его явлении ad extra. Будучи энергией Божией, Божественный свет может быть назван Богом:
«...Когда созерцание приходит, по разливающейся в нем бесстрастной радости, умному покою и возжегшемуся пламени любви к Богу видящий точно знает, что это и есть Божественный свет... Но он вовсе не считает то, чего удостоился видеть, прямо природой Бога... В богоносной душе рождается свет от вселившегося в нее Бога, хотя единение всемогущего Бога с достойными все-таки выше этого света, потому что в Своей сверхъестественной силе Бог одновременно и целиком пребывает в Себе и целиком живет в нас, передавая нам таким образом не Свою природу, а Свою славу и сияние. Это Божественный свет, и святые справедливо называют его Божеством, ведь он обоготворяет; а если так, то он еще и не просто (Божество), а Само-по-себе-божественность, то есть богоначалие. «Это кажется разделением и усложнением Единого Бога, но ведь Бог – с равным успехом и Первобог, и Сверхбог, и Сверхизначальный»; Он один в Своем Едином Божестве, а Первобог, и Сверхбог и Сверхизначальный Он потому, что в нем основание этой Божественности обожения... Поднявшиеся до этой высоты созерцания знают, что видят умным чувством свет и что свет этот есть Бог...»
Изложенное учение о Божественном свете, наряду с учением о сущности и энергиях Божиих, является одним из краеугольных камней православного богословия. Истоки этого учения содержатся уже в Новом Завете; в той или иной степени это учение разделяет и западная богословская традиция. Однако именно на православном Востоке учение о Божественном свете было столь детально разработано и всесторонне осмыслено. Это учение отразилось не только в богословии Православной Церкви, но и в ее богослужении, а также в иконописном искусстве. Пронизанная лучами света икона Преображения Господня кисти Феофана Грека, так же как и множество других византийских и русских икон XII-XVI веков, свидетельствует о том, насколько глубоко учение о Божественном свете укоренилось в православном Предании.
Исхождение Святого Духа
В силу исторических обстоятельств важное место в православном учении о Боге заняла тема исхождения Святого Духа от Отца. «Нет ни одного средневекового византийского богослова, который так или иначе не принял бы участия в бесконечном споре об исхождении Святого Духа», – отмечает протоиерей Иоанн Мейендорф. Этот спор возник из-за сделанной на латинском Западе прибавки к Символу веры, согласно которой Святой Дух исходит не от Отца, а от Отца и Сына (Филиокве).
Предпосылки учения о Филиокве содержатся в триадологии блаженного Августина. В его трактате «О Троице» отправным пунктом становится не «монархия» Бога Отца, как это было принято на Востоке, а единство Божественной Природы: три Лица Святой Троицы действуют как «одно начало», единый Творец и единый Господь. По Августину, Они суть одно начало и по отношению к Святому Духу, Который является «общим даром» Отца и Сына, будучи общением между Отцом и Сыном и любовью, которую Они изливают в наши сердца. Именно тринитарная доктрина Августина предопределила появление в латинском Символе веры утверждения об исхождении Духа от Отца и Сына, ставшего одной из причин разрыва между Востоком и Западом. Хотя разрыв произошел значительно позже, можно констатировать, что западная концептуальная модель Троицы, которая получила вполне законченный вид у Августина, уже в IV веке существенно отличалась от восточной.
Как мы помним, на христианском Востоке латинское учение о Филиокве было замечено задолго до великого раскола 1054 года. Первым из восточных отцов, кто коснулся вопроса об исхождении Святого Духа от Отца и Сына, был Максим Исповедник, однако он не видел принципиальной разницы между восточным учением об исхождении Духа от Отца через Сына и латинским учением об исхождении Духа от Отца и Сына. Значительно более резкой была позиция патриарха Фотия, который увидел в Филиокве признаки савеллианства. После великого раскола 1054 года полемика еще более обострилась. Свой вклад в формирование православной позиции по вопросу о Филиокве внесли, среди прочих, святители Григорий II Кипрский, патриарх Константинопольский (1283–1289), Григорий Палама и Марк Эфесский.
В ходе полемики греческие отцы выдвинули против латинского учения о Филиокве разнообразные возражения, которые можно свести к пяти основным:
1) сам факт прибавления слова к Никео-Константинопольскому Символу веры является недопустимым нововведением;
2) учение о Филиокве противоречит Священному Писанию;
3) учение о Филиокве противоречит писаниям восточных отцов Церкви, авторитет которых подтвержден Вселенскими Соборами;
4) учение о Филиокве нарушает принцип «монархии», единоначалия в Троице, вводя в Троицу «второе начало»;
5) предвечное исхождение Святого Духа от Отца не тождественно Его ниспосланию во времени от Сына.
Некоторые современные православные богословы к этим возражениям против Филиокве, сформулированным в патристическую эпоху, добавляют свои возражения. В.Н. Лосский, например, увязывал Филиокве с учением о папском примате и доказывал, что внесение изменения в догмат о Троице привело к экклезиологическим искажениям на латинском Западе. С другой стороны, В.В. Болотов относил учение об исхождении Святого Духа от Отца и Сына к числу теологуменов (частных богословских мнений), основанных на авторитете западных отцов, и не считал Филиокве непреодолимым препятствием для единства между православными и католиками. Ни тот, ни другой взгляд нельзя признать вполне соответствующим тому пониманию проблемы, которое мы находим в трудах восточных отцов Церкви. Последним не свойственно было ни преувеличивать, ни приуменьшать значение Филиокве как фактора разделения. Восточные отцы Церкви, насколько можно судить, не пытались рассмотреть Филиокве в экклезиологическом контексте: они возражали против папских притязаний на вселенскую юрисдикцию безотносительно к вопросу о Филиокве. В то же время они отнюдь не рассматривали Филиокве как выражение частного богословского мнения, но воспринимали его как вторжение в ту область, которая охраняется Священным Преданием, – в область богооткровенных догматов.
Рассмотрим возражения восточных отцов против латинского учения об исхождении Святого Духа от Отца и Сына по порядку.
Прежде всего учение об исхождении Святого Духа от Отца было, как подчеркивает патриарх Фотий, утверждено шестью Вселенскими Соборами: «Вторым из семи святых и Вселенских Соборов было точно определено, что Святой Дух исходит от Отца; это (учение) принял третий (Вселенский Собор), подтвердил четвертый, с (этим учением) был согласен пятый, его проповедал шестой, его запечатлел светлыми подвигами седьмой». Внесение каких бы то ни было изменений в Символ веры, утвержденный авторитетом Вселенских Соборов, с точки зрения восточных отцов, недопустимо. Святитель Григорий Палама, обращаясь к латинянам, пишет:
«Как вы смеете говорить то, что не было сказано дерзновенно проповедавшими истины, что не возвестил Дух, возвестивший всякую истину, что не засвидетельствовал и о чем не поведал Тот, Кто известил своих друзей обо всем, что слышал от Отца, Кто пришел для того, чтобы свидетельствовать об истине? Как вы смеете вводить чуждую прибавку в определение веры, которое совместно написали избранные отцы, духодвижимо собранные для этого, написали Символ неложного мнения об Отце и Сыне и Святом Духе и передали его, как пробный камень истинного богопознания и неизменное исповедание всем избранным править слово истины?.. По нашему мнению, вначале надо убрать вашу прибавку, а затем – обсуждать, от Сына ли или не от Сына Дух Святой, и утверждать, соответствует ли это явленное (суждение) богоносцам».
Святитель Марк Ефесский ссылался на постановление IV Вселенского Собора о Никео-Константинопольском Символе веры: «Довлеет для полного познания благочестия и утверждения – святой сей и блаженный Божественной благодати Символ, ибо он совершенно учит об Отце и Сыне и Святом Духе». Тот же Собор постановил, что «никому не допускается вносить иную веру, т.е. писать, или составлять, или учить, или вносить. Дерзнувших же писать или составлять иную веру, таковых, если они епископы или клирики, – отчуждать епископов от епископства и клириков от клира, а если миряне, – анафематствовать их». Седьмой Вселенский Собор постановил: «Мы держимся законов Церкви; мы соблюдаем определения отцов; мы прибавляющих или убавляющих нечто от Церкви анафематствуем... Если кто все Предание церковное писаное и неписаное презрит, да будет анафема». Комментируя эти соборные акты, Марк Ефесский на Ферраро-Флорентийском соборе говорил:
«Разве вы не нарушаете писаное предание отцов тем, что вносите новшество? Как вы не краснеете, произнося в остальном весь Символ так, как его составили те отцы, а одно-единственное слово вставляя отсебятины? Ибо прибавлять или изымать слова, это – дело еретиков, которые желают благодаря сему укрепить свою ересь. Разве вы поступили бы так в отношении Евангелия или апостола или кого-нибудь из ваших учителей?.. Разве не стыдно в чужие писания, уже изданные и господствующие во всей вселенной, вставлять свои собственные слова и этим возбуждать такой соблазн в Церквах?»
Учение о Филиокве, по мнению восточных отцов, противоречит словам Христа о том, что Святой Дух от Отца исходит (Ин. 15:26). Правда, Христос также говорит: Дух Святой, Которого Отец пошлет во имя Мое (Ин. 14:26), Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца (Ин. 15:26); а апостол Павел называет Его Духом Христовым (См.: Рим. 8:9), Духом Сына Божия (Гал. 4:6) и Святым Духом, Которого (Бог) излил на нас обильно через Иисуса Христа (Тит. 3:5–6). Однако ни в одном из текстов Священного Писания не говорится об исхождении Святого Духа от Отца и Сына; говорится лишь о ниспослании Его на людей Сыном или Отцом во имя Сына.
Учение о Филиокве противоречит многочисленным свидетельствам отцов Восточной Церкви об исхождении Святого Духа от Отца. Приведем лишь несколько таких свидетельств, относящихся к IV веку:
«Ибо Словом Господним небеса утвердились, и Духом уст Его вся сила их (Пс. 32:6). Слово же – не знаменательное видоизменение в воздухе, производимое словесными орудиями, и Дух – не пар из уст, исторгаемый дыхательными членами, но Слово, Которое в начале у Бога и Бог (Ин. 1) и Дух уст Божиих – Дух истины, Который от Отца исходит (Ин. 15:26).(Дух Святой) от Отца исходит и, будучи свойствен Сыну, от Него дается ученикам и всем верующим в Него».
«Он называется Духом Божиим (Мф. 3:16) и Духом истины, Который от Отца исходит...Я знаю Духа с Отцом, однако же Духа – не Отца; я принял Духа с Сыном, однако же не именуемого Сыном. Но сознаю родство Его с Отцом, потому что исходит от Отца, и родство Его с Сыном... И Сын от Отца произошел, и Дух от Отца исходит; но Сын от Отца образом рождения, Дух же – от Бога неизреченным образом. Святой Дух, от Которого всякое подаяние благ истекает, как из источника, на тварь, связан с Сыном и с Ним неразрывно понимается и от Отца имеет причину Своего бытия, от Которого и исходит; Он имеет сей отличительный знак личного ипостасного свойства: познаваться после Сына и вместе с Сыном и от Отца иметь бытие... (Учи исповедовать) Единого Духа Святого, исшедшего или исходящего от Отца. Дух же Святой есть Дух, исходящий из Отца, но не сыновне, и не рожденно, а исходно».
У восточных отцов мы находим представление о Сыне как о посредствующем звене между Отцом и Святым Духом. Григорий Нисский, в частности, пишет:
«Исповедуя отсутствие различия в естестве (Божества), мы не отрицаем различия в том, чтобы быть Причиной и происходить от Причины; понимаем, что только тем мы можем различить одно (Лицо) от другого, что, как веруем, одно является Причиной, а другое – от Причины. В том же, что от Причины, мы опять же представляем себе другое различие: ибо одно (происходит) непосредственно от Первого, другое же – от Первого через то, что (происходит) непосредственно, так что единородность, несомненно, остается при Сыне. Но и Духу несомненно также принадлежит бытие от Отца, ибо серединное положение Сына и Ему Самому сохраняет единородность, и Духа не отдаляет от естественной близости с Отцом».
Исходя из такого понимания, некоторые восточные отцы говорили об исхождении Святого Духа «от Отца через Сына». Подобные выражения встречаются, в частности, у Кирилла Александрийского:
«Христос называет Утешителя Духом Истины, то есть Себя Самого, говорит, что Он исходит от Отца. Это потому, что Он есть как собственный Дух Сына, природно в Нем существующий и через Него исходящий, так и Дух Отца».
«Это Дух Бога Отца и в то же время Дух Сына, Тот, Который сущностным образом принадлежит Двоим, то есть изливается от Отца через Сына».
Интересным документом является Послание Максима Исповедника к пресвитеру Марину, посвященное вопросу об исхождении Святого Духа и о прародительском грехе. Подлинность послания оспаривалась некоторыми учеными, однако большинство современных ученых признают его творением Максима. В этом послании Максим считает возможным поставить знак равенства между восточнохристианским пониманием исхождения Святого Духа от Отца через Сына и латинским учением об исхождении Святого Духа от Отца и Сына:
«Конечно, отцы из владыки городов не нашли, что возразить на столь большое количество глав соборных посланий нынешнего и святейшего папы, о которых вы мне писали, но высказали свои возражения только относительно двух глав. Одна касается богословия; они его упрекают в том, что он сказал: «Дух Святой исходит также от Сына». Другая касается Боговоплошения; они его упрекают в том, что он написал: «Господь свободен от прародительского греха как человек». По первому вопросу (из Рима) представили соответствующие изречения римских отцов, а также таковые святителя Кирилла Александрийского – отрывки из его святого сочинения, посвященного толкованию Евангелиста Иоанна. Исходя из этих свидетельств, они показали, что не считают Сына Причиной Святого Духа, ибо они знают Отца как единую Причину Одного по рождению, а Другого по исхождению, но они лишь хотели обнаружить факт исхождения Святого Духа посредством Сына и обосновать через это единство и неразличность сущности».
Таким образом, Максим Исповедник полагал, что латиняне признают Отца единой Причиной Сына и Духа. Между тем на Флорентийском Соборе латиняне настаивали на том, что Святой Дух исходит от Отца и Сына как единого начала. Булла папы Евгения IV , подписанная греками на Флорентийском Соборе, гласила:
«...Определяем, что Святой Дух вечно существует от Отца и Сына и что Он имеет Свою сущность и Свое субсистентное бытие одновременно от Отца и Сына и вечно исходит как от Одного, так и от Другого как от единого начала и единого дуновения. Мы заявляем, что то, что говорили святые отцы и учители, что Святой Дух исходит от Отца через Сына, дает понять, что это значит, что Сын, как и Отец, является, согласно грекам, причиной, а согласно латинянам – началом субсистениии Святого Духа».
Итак, латиняне утверждали, что западное «от Отца и Сына» идентично восточному «от Отца через Сына», как в свое время думал и Максим Исповедник. Однако в свете латинского учения об Отце и Сыне как едином начале интерпретация этих выражений потребовала дальнейших уточнений. Участник Флорентийского Собора, не подписавший его документы, святитель Марк Ефесский считал, что выражения «от Отца через Сына» и «от Отца и Сына» отнюдь не идентичны. Выражение «Дух Святой исходит от Отца через Сына» употребляется в том смысле, «что, исходя от Отца через Сына, Он проявляется или познается, или просвещает или познается, как являющий» Сына. Дух Святой «не иное какое отношение имеет к Сыну, как только то, что Он с Ним познается; как по отношению к Отцу – что Он от Него имеет бытие. Итак, Дух Святый не от Сына исходит и не от Него имеет бытие». Именно поэтому «никто не найдет, чтобы где-нибудь говорилось, что Дух исходит через Сына, без того, чтобы упоминался Отец, но говорится: от Отца через Сына».
По учению Григория Паламы, Марка Ефесского и других отцов поздневизантийского периода, мнение об исхождении Святого Духа от Отца и Сына «как от единого начала» нарушает традиционное для восточнохристианской патристики представление о «монархии» Отца, об Отце как единственной Причине бытия Сына и Духа. Как мы уже говорили выше, по учению восточных церковных писателей, только Богу Отцу принадлежит свойство быть безначальным и Началом, или Причиной, Сына и Духа. В ходе полемики с латинянами учение об Отце как единой причине бытия Сына и Духа приобрело первостепенное значение, и восточные отцы ревностно его защищали. По словам Григория Кипрского, «Дух – Святой Дух Отца, как от Отца исходящий, и Дух Сына, не как из Него, но как через Него от Отца исходящий, ведь единственная причина – Отец». А Григорий Палама писал: «Говорящий, что Сын – причина Божества, отрицает Сына, сказавшего в Евангелии Отец Мой больше Меня (Ин. 14:28), не только как человека, но и как Бога, причинностью Божества». Отец больше Сына не как Бог, но как Причина, и по Божеству Сын равен Отцу, тогда как по «причине» не равен. Поэтому «мы и признаем равенство Сына с Отцом по природе, и исповедуем превосходство Отца по причинности, которая объемлет и рождение и исхождение». Если бы выражение «через Сына исходит» указывало на Сына как причину Святого Духа, а не на то, что Он через Него просвещает и является и вообще вместе с Ним происходит и сопровождает Его, то все богословы по очереди не отнимали бы, столь подчеркнуто, причину бытия Святого Духа от Сына и не приписывали бы ее одному Отцу, утверждает Марк Ефесский.
Учение о Филиокве, с точки зрения восточных отцов, неизбежно приводит к признанию «двух начал» и «двух причин» в Троице. Если бы Святой Дух действительно исходил от Отца и Сына, то Он исходил бы от Них «или как от двух Ипостасей, или как из общего Их естества, или же от изводительной Их силы», – говорит Марк Ефесский. Но во всех трех случаях налицо были бы два начала, две причины и два изводителя в Божественной Троице.
Наконец, следует сказать о различии между предвечным исхождением Святого Духа от Отца и Его ниспосланием во времени через Сына. Это различие не было отчетливо сформулировано в сочинениях богословов эпохи Вселенских Соборов. Так, например, Максим Исповедник писал: «По природе Святой Дух в соответствии со Своей сущностью сущностно исходит через рожденного Сына». Согласно Иоанну Дамаскину, Отец «вечно был, имея из Себя Свое Слово, и через Свое Слово Свой Дух, из Него исходящий». В обоих случаях речь идет о предвечном исхожде-нии Святого Духа от Отца через Сына.
Впервые различие между предвечным исхождением Святого Духа от Отца и Его ниспосланием во времени через Сына ввел в богословский обиход святитель Фотий, патриарх Константинопольский: «Дух Христов не как от Бога из Него происходит, но как от человека, и восуществился (от Сына) не изначально и предвечно, тогда же, когда и от Отца, но тогда, когда Сын воспринял человеческое смешение».
По мысли Марка Ефесского, ниспослание Святого Духа в мир через Сына соответствует той фазе Божественного откровения, которая следовала за Новым Заветом (здесь святой Марк воспроизводит учение о постепенном откровении Святой Троицы, впервые сформулированное Григорием Богословом):
«Отец познается в Ветхом Завете, Сына же подобало познать в Новом. Поэтому послание Сына является как бы тем, что Он был явлен Отцом в мире. Затем, когда Сын познан, подобало познать и Духа Святого; поэтому говорится, что от Отца и Сына, уже предпознанных, Он посылается, то есть является. Ибо что иное может означать послание и отослание Бога вездесущего и совершенно не меняющего Свое место? Поэтому Христос говорит: Если пойду, то пошлю Его к вам (Ин. 16:7). Совершенно очевидно, что это говорится не о вечном происхождении...»
По учению Григория Паламы, Святой Дух посылается достойным от Отца и Сына, но исходит только от Отца:
«Когда же Слово Его (Родителя) посредством плоти беседовало (вступило в общение) с нами, то и мы научились отличному от Отца имени существования Духа. И это произошло не только от Отца, но и от Него Самого. Ведь Он сказал: Дух Истины, Который от Отца исходит (Ин. 15:26)... Ведь Святой Дух, – Отца и Сына предвечная радость, общая для Них по обладанию, потому Он и посылается достойным от Обоих, – но существующая по существованию только от Отца. Потому от Него только исходит по существованию».
Однако Григорий Палама вводит важное уточнение в православную триадологию, применяя различие между сущностью и энергией к троичному догмату. Он утверждает, что все те места в творениях отцов Церкви, в которых говорится о ниспослании Святого Духа на людей, следует понимать в том смысле, что энергия Святого Духа, Его действие, Его дар сообщаются людям, а отнюдь не Ипостась Святого Духа. Ипостасно Святой Дух исходит только от Отца, а энергия Святого Духа передается людям от Отца через Сына или от Сына. «Святой Дух принадлежит Христу по сущности и по энергии, потому что Христос есть Бог; однако по сущности и ипостаси Он Ему принадлежит, но от Него не исходит, в то время как по энергии Он Ему принадлежит и от Него исходит», – пишет Григорий. Если восточные отцы когда-либо говорили об исхождении Святого Духа от Отца и Сына, то речь шла не о предвечном исхождении Духа, а о ниспослании Духа на людей во времени. Именно так толкует Григорий Палама те тексты Кирилла Александрийского, в которых говорится об исхождении от Отца через Сына:
«Когда ты услышишь, что Святой Дух исходит от Обоих, ибо Он исходит сущностно от Отца через Сына, ты должен понимать его учение в следующем смысле: то, что изливается, есть силы Божии и сущностные энергии, но не Божественная Ипостась Духа. Ипостась Пресвятого Духа не исходит от Сына; она не дается и не получается никем; (получается и дается) только благодать Божия и Божественная энергия».
Ибо если исхождение Духа для Них (Отца и Сына) всегда общее – как (исхождение) от Них, – то Дух будет только энергией, а не в ипостаси, ибо только энергия – это то, что для Них общее.
Итак, исхождение Святого Духа от Отца имеет предвечный и ипостасный характер, а ниспослание Духа через Сына имеет энергийный характер. Таково православное понимание исхождения Святого Духа, как оно было сформулировано в ХIV-ХV веках.