Вселенские учители. Выпуск III. Иоанн Златоуст. Очерк жизни и деятельности

Когда св. Григорий Богослов покидал Константинополь, он просил избрать на свое место мужа достойного, который явился бы крепким борцом за православие. Преемник Григория, Нектарий, не был, однако, таковым. Но желание Григория Богослова исполнилось, когда после Нектария константинопольскую кафедру занял св. Иоанн Златоуст.

Характерно определение его личности: «Он совсем не боялся людей, потому что боялся Бога. Если он находил что-нибудь справедливым, необходимым высказать, то никакие посторонние соображения не могли воспрепятствовать ему в этом». Он не знал сделки с совестью, не налагал молчания на уста, если нужно было говорить. В этом отношении он не только не уступал, но, можно сказать, даже превосходил нередко Григория. Поистине он является «светильником мира, учителем вселенной, столпом и утверждением Церкви». Его величавый образ, окруженный славой мученичества, ярко выделяется на фоне IV века. Не даром дано ему такое наименование: самые блестящие церковные ораторы всех протекших веков христианства уступают Златоусту-проповеднику, который жег сердца людей своим глаголом. «Его грозное, огненное слово (и надо прибавить, всегда дышавшее любовью) и обличило, и осветило древний мир, по имени христианский, но погруженный в бездну беззакония; оно вызвало подъем его духовных сил, привело его на путь возрождения».

Слово Златоуста не умолкло с его смертью. Его творения и ныне являются истинно питательной пищей и благодатным светом. Они – отражения жизни, ибо, во-первых, изобилуют любопытными сведениями о том времени, его нравах, а, во-вторых, Иоанн как поучал жить, так и жил сам. Слово и дело не расходилось у св. проповедника, который «во свидетельствование истины сносил всеобщий укор и хотел быть оправданным пред лицом Бога», не заботясь о суде мира. Но мир, когда-то гнавший его, его же и признал своим светильником, стал искать истины и уроков христианской нравственности не только в его творениях, но и в его жизни, которая показывает всем дивную высоту христианского совершенства. Отдав всего себя на служение Богу и Его Церкви, пройдя тяжелый путь жизни, закончившейся смертью в изгнании, Златоуст покидает земную юдоль с благодарностью Богу за все. «Слава Богу за все!» – таковы последние слова изгнанника-святителя, испившего ту чашу страданий, одной капли которой довольно для большинства, чтобы вызвать на уста ропот укоризны и чуть не возмущения против воли Провидения. Понятно, что такая жизнь поучительна уже сама по себе, потому что она сама по себе уже – свет, разгоняющий тьму. Знакомство с жизнью Златоуста может не только уяснить его личность, дать понятие о его времени, но и принесет нам укрепление в борьбе с грехом, поднимет наш слабый дух и осветит мрак наших мятущихся душ. Великий проповедник может служить для нас образцом неустрашимости в беде, верности правде, образцом любви к ближнему и беззаветной покорности воле Божией.

Св. Иоанн родился в 347 году в Антиохии, на Сингонской улице, на которой жил некоторое время апостол Павел.

Антиохия отличалась красивым местоположением и занимала видную роль среди городов Востока. Большой и великолепный город, с самого своего основания Селевком, Антиохия не переставала возрастать с того времени, как она сделалась частью римской империи. Особенно украшенная при Диоклетиане многими храмами, дворцами и термами¹, а при Константине великолепною церковью, она являлась вместе с Константинополем и Александрией одною из трех, не имеющих соперниц митрополий Востока. «Старый город, так называемая Палея, лежал по протяжению реки Оронта; новый занимал на самой реке большой остров, соединенный с берегами посредством пяти мостов. Жители гордились той великолепною улицей, длиною в 36 стадий и с обеих сторон окаймленною портиками – улицей, которая прямою линией, параллельно реке, пересекала город. Снабжение водой было устроено удивительно. Бани были обширны и великолепны.

Антиохия также выдавалась превосходным устройством правильного освещения. Ночь отличалась от дня только качеством света, и каждый по своему желанию мог без затруднений продолжать ночью и труд и удовольствия. Антиохия имела своею оградою богатые селения и, кроме того, целый пригород Дафну, которым до такой степени гордились сирийцы, что обыкновенно самую столицу называли его именем – «Антиохиею при Дафне». Император Констанций называл ее «столицей Востока».

Равнина, которая окружала город, изобиловала виноградниками, лавровыми и миртовыми рощами. Антиохия славилась приятным климатом.

Народонаселение Антиохии простиралось до 200 тысяч и состояло из римлян, греков, сирийцев евреев, арабов и др. В образовательном отношении Антиохия для Азии являлась тем же, чем были для Европы Афины.

Христианство рано распространилось в Антиохии. Здесь впервые раздалось евангельское благовестие для языческого мира; «здесь в первый раз было произнесено самое имя христианина, и здесь в лоне зарождавшейся Церкви возник первый спор о соблюдении закона (обрезания), который заставил ап. Павла в «лицо противостать» ап. Петру. Христианство, рожденное при ап. Павле, окрепло и сформировалось в знаменитую апостольскую Церковь. Антиохия имела у себя епископом св. Игнатия, известного своими дивными предсмертными посланиями и мученической смертью в Риме. Из 200 тысяч жителей Антиохии при Златоусте уже половина считалась христианами, хотя, конечно, многие из них были христиане только «по видимости».

Родители Иоанна Златоуста, Анфуса и Секунд, не были таковыми христианами. Отец занимал видный пост военачальника. Он умер, когда Иоанн был еще ребенком. На руках молодой вдовы (ей было еще 21 год) осталось двое детей: дочь и сын. Девочка скоро умерла, и Анфуса вся отдалась воспитанию сына, которого любила беззаветно и ради которого отказалась от нового замужества.

Она принадлежала к тем женщинам, которыми гордились христиане и которым удивлялись язычники. Именно по поводу Анфусы вырвалось восклицание у знаменитого языческого философа Ливания: «Что за чудные женщины у этих христиан!»

Да, такие женщины составляли украшение христианского общества, и им не мало обязана Церковь. Их истинная любовь, их горячая ревность приносила добрые плоды. Они для многих служили примером, поддержкою; они воспитали и сохранили для Церкви тех, которые стали потом оплотом Церкви. Любовь Анфусы оберегала детство Иоанна Златоуста и стояла на страже его юности. «Она забыла свою молодость, вся ее жизнь точно ушла в жизнь сына. Она воспитала его душу; то, что дала ему любовь, осталось для него чистым источником, из которого он черпал отраду и силу до конца своей жизни».

Анфуса желала дать сыну хорошее образование. Вследствие распоряжения императора Юлиана, в христианских школах было запрещено преподавание высших наук. Приходилось обратиться за научным познанием к языческим учителям. Но, прежде чем отдать сына в языческую школу, благочестивая Анфуса занялась его воспитанием. Она поручила священнику преподавать начальные уроки по Священному Писанию и сама читала с мальчиком Библию, наставляя его беседами в христианской нравственности, закрепляя все это примером своей христианской жизни. В то же время отроку Иоанну, у которого душа только что раскрывалась к сознательному восприятию впечатлений, пришлось быть свидетелем отчаянной борьбы язычества с христианством. «Овладев императорским престолом, Юлиан сбросил с себя маску лицемерного благочестия и открыто выступил врагом христианства, ненависть к которому давно таилась в его душе. Повсюду он начал поднимать разлагавшееся язычество и подавлять христианство. Так как Антиохия была одним из главных оплотов христианства, которое там имело славных учителей и доблестных исповедников, то Юлиан не преминул обратить свое внимание на этот очаг ненавистной ему религии и принял все меры к тому, чтобы истребить ее. Направляясь в Антиохию, Юлиан посетил ее предместье Дафну, где был славившийся в свое время храм Аполлона. Некогда храм этот, с окружавшей его священной рощей был местом постоянных языческих торжеств, но теперь Юлиан был поражен его пустотой. Даже жертвы не из чего было принести, и встретивший его жрец должен был по случаю неожиданного торжества заколоть своего собственного гуся. Эта картина глубоко поразила императора, тем более, что тут же поблизости находившийся христианский храм, в котором лежали мощи святого Вавилы, оглашался священными песнопениями и наполнен был молящимися. Юлиан не стерпел и приказал закрыть христианский храм и мощи из него удалить. Это несправедливое распоряжение однако не подавило духа христиан. Они торжественно перенесли мощи, и когда совершалась эта величественная процессия, оглашавшая окрестности и улицы Антиохии пением псалма: «Да посрамятся кланяющиеся истуканам, хвалящиеся о идолах своих, то Юлиан ясно мог видеть и многочисленность христиан и их восторженную преданность своей вере. Тогда изменяя своему спокойствию и лицемерной веротерпимости, он велел арестовать многих христиан, бросить их в тюрьму, а некоторых из них даже приказал подвергнуть пытке. Между тем небесный гнев разразился над идольским капищем. Храм Аполлона был поражен ударом молнии и сгорел дотла. Ярость Юлиана была безгранична, и он велел закрыть главный христианский храм в Антиохии, причем престарелый пресвитер его, св. Феодорит, отказавшийся выдать языческим властям священнейшие принадлежности храма, был предан мученической смерти. Одна знатная вдова Публия подверглась побоям за то только, что из ее дома послышалось пение псалма: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его», в то время, как мимо проходил Юлиан. Двое из молодых военачальников из императорской гвардии однажды в товарищеской компании выразили жалобу на несправедливость правительства относительно христиан, и по доносу немедленно были арестованы, заключены в тюрьму и, когда отказались перейти в язычество, немедленно были обезглавлены; тела их с почестями были, погребены христианами. Давая волю своей ярости, Юлиан действовал всеми способами, стремясь подавить христианство. Он осмеивал христианство, облагал христиан большими налогами, конфисковал церковные имущества, изгонял епископов и священников, обходил христиан наградами и сквозь пальцы смотрел на усердие губернаторов, известных ненавистью к христианской вере. Наконец, в издевательство над христианством, он порешил восстановить в Иерусалиме храм иудейский, чтобы опровергнуть тем предсказание Иисуса Христа о его полном разрушении. Иоанн, как и его благочестивая мать, переживал много тревожных дней во время этих гонений. Можно даже думать, что он принимал живое участие в погребении мучеников и проливал вместе с другими христианами горячие слезы над обезглавленными трупами.

На шестнадцатом году Иоанн поступает к знаменитому учителю красноречия, Ливанию, у которого некогда брал уроки и Василий Великий. Ливаний был, действительно, замечательным человеком своего времени. Сначала он учил в Константинополе, потом в Афинах, и закончил свою деятельность и жизнь в Антиохии, где родился. Он относился к христианству свысока и, не питая к нему ожесточенной вражды, не прочь был посмеяться над учением «сына плотника». Посетив однажды христианскую школу, где учителем был набожный христианин, Ливаний с иронией спросил последнего: «А что поделывает теперь сын плотника?» Учитель отвечал: «Тот, Кого ты насмешливо называешь сыном плотника, в действительности есть Господь и Творец неба и земли. Он, – добавил учитель, – строит теперь погребальные дроги». Вскоре после этого было получено известие о неожиданной смерти Юлиана, который во время персидского похода, смертельно раненый, в безумной ярости бросал к солнцу комья грязи с запекшейся своей кровью и в предсмертном издыхании воскликнул: «Ты победил меня, Галилеянин!» Ливаний, узнав о смерти Юлиана, не мог не призадуматься над ответом христианского учителя. Со свойственной замечательным умам проницательностью, Ливаний скоро оценил выдающиеся способности своего ученика (как ранее он отметил среди своих слушателей Василия Великого) и полюбил его как за блестящий ум, так и за его благородное сердце. Ливаний обратил особенное внимание на даровитого юношу, и этот последний не терял даром времени, пользуясь благорасположением знаменитого ритора. Успехи Иоанна были так быстры и поразительны, что Ливаний приходил в восторг, постоянно хвалил своего талантливого ученика, которому предсказывал блестящую будущность на адвокатском поприще. Желая отличить своего любимца в ряду прочих, Ливаний однажды в дружеском собрании товарищей-учителей прочитал речь Иоанна, вызвавшую восторг слушателей. Сам Ливаний воскликнул при этом: «Счастливы императоры, что царствуют в такое время, когда мир владеет столь удивительным писателем!» В своей речи юный Иоанн, по словам Ливания, «с искусством судебного слова соединил силу ораторских доказательств».

Изучив красноречие и греко-римскую литературу, Иоанн покинул школу Ливания и занялся философией, которую преподавал Андрафагий. И в новой школе Иоанн обнаружил свой глубокий самостоятельный ум, свою способность быстро усваивать изучаемое. Наставления этого философа, по словам арх. Агапита, «много способствовали усовершенствованию в Иоанне наблюдательности, ясного и верного взгляда на предметы, чем отличаются его сочинения».

Юный Иоанн держался просто и не любил роскоши. «Его одежда всегда была чистая и приличная его состоянию, но без роскоши и без всякой изысканности; никогда нельзя было заметить в его движениях, в его походке и обращении с другими желание выказать себя, что всегда служит признаком ума легкого и человека неразумного. Тогда как некоторые из его товарищей, вместе с ним учившихся, одни являлись в училище верхом на лошади, богато убранной, другие в великолепных колесницах, окруженные толпой слуг или рабов, Иоанн приходил туда один или в сопровождении только слуги. Напрасно друзья его отца убеждали его приобрести экипаж, приличный его рождению и соответствующий его состоянию». «Я не хочу подчиняться предубеждениям других, – отвечал он, – я могу обойтись и без этих излишеств; я не люблю ни блеска, ни роскоши, которой не может одобрить ни разум, ни учение боговдохновенных писателей. Слово Божие говорит: «всяк возносящийся смирится, а смиряющийся вознесется».

Двадцатилетним юношей Иоанн закончил свое школьное образование и сделался адвокатом. Это сразу ввело Иоанна в бурный круговорот жизни, и он стал «лицом к лицу с тем миром неправд, обид, угнетений, вражды и лжи, слез и злорадства, из которых слагается обыденная жизнь людей». Адвокатская деятельность до некоторой степени принесла пользу Иоанну, давши ему возможность познакомиться с теми пороками, которые впоследствии он так ярко изображал и так беспощадно преследовал в своих проповедях. Но, с другой стороны, эта светская жизнь представляла и не мало опасности. Она открывала доступ к высшим должностям и увлекала своими удовольствиями. Молодой адвокат не избежал отчасти увлечения светскою жизнью. Он бывал в театрах, в цирках; но неиспорченная его натура возмущалась пустотой, которую многие принимали за настоящую жизнь. Иоанн скоро увидел, как этот мир с его злобами, неправдами далек от того божественного идеала, который, по собственному любимому его выражению, преподносился ему, когда он, «напоив свою душу из чистого источника Св. Писания, с непорочным сердцем вступил на поприще жизни». У Иоанна был друг Василий, который оставался верен «истинному любомудрию». Этот друг постоянно влиял на Иоанна и был отчасти виновником благотворного переворота, который произошел в Иоанне, увлекшемся несколько светской жизнью. Иоанн порешил бросить адвокатуру и посвятить себя на служение Богу. Друг глубоко обрадовался этому решению и молился вместе с Иоанном, который горько, оплакивал свое временное увлечение и благодарил Создателя, исторгшего его из опасности вечной погибели. Иоанн снял с себя светские одежды и оделся в одежду черного цвета. Такая одежда была носима теми из христиан, которые обрекали себя на аскетическую жизнь. Иоанн заперся в доме своей матери и посвятил себя всецело молитве, чтению Священного Писания, при чем умерщвлял себя постом и бдением, спал на голой земле. Приняв святое крещение от епископа Мелетия, он в 370 году был поставлен чтецом. В это время Иоанн задумал отдаться подвигам монашества, к чему уже давно склонял его Василий. Глубоко уважая мать, он не решился поступить без ее родительского благословения, но когда мать узнала об его намерении, то решила воспрепятствовать поступлению сына в монашество. Она была христианка, но также и мать, горячо любившая сына, который являлся для нее «радостью жизни». И вот, «когда моя мать, – рассказывает сам Златоуст, – узнала о моем намерении, она безмолвно подошла ко мне, взяла меня за руку и повела в свою комнату; мы оба сели возле той постели, на которой я был рожден, и она заплакала... Затем стала говорить слова еще печальнее слез. «Сын мой, – сказала она, – одно мое утешение в эти долгие одинокие годы было смотреть на тебя, в твоих чертах узнавать того, кого уже не было со мною. С самого твоего младенчества, когда ты еще говорить не умел, в ту пору жизни, когда дети наиболее дают радости, в тебе одном я находила все мое утешение. Теперь прошу тебя об одном – пожалей меня: не заставляй во второй раз переживать ужас одиночества, снова проливать те горькие, уже выплаканные слезы! Подожди немного; быть может, я скоро умру – тогда поступай, как знаешь; а пока потерпи меня, не скучай пожить еще со мною; не обижай ту, которая никогда ничем не обидела тебя, – иначе ты прогневишь Бога. Хотя ты и говоришь, что у тебя много друзей, но никто из них не может доставить больше спокойствия, чем я, потому что нет никого, кто бы заботился о твоем благополучии столько, сколько я». Златоуст был тронуть пламенными мольбами матери, и исполнил ее желание.

Оставшись в миру, Иоанн отдался весь изучению Священного Писания, беседуя с друзьями и преимущественно с Василием, с которым он так сходился по настроению своей души. Чтобы больше укрепиться духовно и сосредоточить свою мысль на возвышенных предметах, он наложил на себя обет воздержания, не позволяя себе никаких шуток, праздных разговоров и этим накоплял в себе духовные силы, которые понадобились ему впоследствии.

Гонения на христианство, свидетелем чего был Иоанн в свои отроческие годы, в царствование Юлиана Отступника, приняли несколько другой характер при Валенте, который, как арианин, преследовал православие. Епископ Мелетий, пользовавшийся общей любовью, был осужден на изгнание и заточение. Этот неустрашимый защитник православия не соглашался ни на какие уступки в угоду императору. Народ, всегда умевший защищать настоящего пастыря, грозил убить чиновника, исполнявшего волю царя. Но кроткий Мелетий, живший по завету Христа, прикрыл чиновника своей мантией и уговорил толпу не делать ему никакого зла. Помимо Мелетия были изгнаны и многие другие православные иерархи. «Епископы, оставшиеся на своих местах, спешили заместить вакантные кафедры лицами, отличавшимися не одним только благочестивым житием, но и мудростью в слове, и как епископам православным нужно было отражать еретические заблуждения силою слова, вооруженного глубоким знанием слова Божия и отчасти философией и диалектикою. Несмотря на уединенную и скромную жизнь Иоанна и Василия, слава о их добродетелях и дарованиях распространилась далеко за пределы Антиохии; поэтому епископами и предположено было возвести их на упраздненные кафедры. Друзья смутились, когда узнали о решении епископов и начали совещаться, что предпринять в таком затруднительном случае. Иоанн, узнав о колеблющемся согласии Василия принять епископство, не хотел лишать Церкви такого достойного мужа, каким был Василий, и положил действовать к его посвящению. Иоанн просил друга повременить решением, которое подскажут обстоятельства; друзья расстались. Василий был убежден, что Иоанн также не уклонится от епископства. В назначенное время Василия вызвали в заседание собора и объявили ему решение, касавшееся его Он согласился на принятие сана. Но он был очень удивлен и опечален, когда узнал, что Иоанн удалился в пустыню, избегая посвящения». За это упрекали Иоанна многие, в том числе и сам Василий. Но Иоанн оправдывался тем, что он считал себя не подготовленным к такому высокому ответственному посту и не считал себя достойным такого важного сана. Он удивлялся, как могли пастыри найти в нем, 27-летнем юноше, такие таланты, которые делали бы его достойным для занятия епископской кафедры. По этому случаю Иоанн написал 6 бесед «О священстве», в которых выразил свой взгляд на задачи и обязанности священника (не отделяя священника от епископа). «Читая эту книгу, – говорит архимандрит Агапит, – каждый чувствует себя проникнутым чувством удивления и благоговения к священству, понимает, что священник не есть лицо обыкновенное, но существо отличное от других, что он есть посредник между небом и землей, есть человек’ божественный. Это творение Златоуста с самого своего появления до наших времен по своей полноте сохраняет к себе общее уважение. Эта книга во все времена доставляла великое утешение священникам, которые желали просвещаться точным познанием своих обязанностей и приносить обильные плоды на ниве своего служения». В своих беседах о священстве Иоанн между прочим говорит: «Когда требуются люди, могущие управлять Церковью и взять на свое попечение столь многие души, пусть предстанут нам те герои, которые великою мерою превосходят всех других и столько превышают всех совершенством души, сколько Саул превышал весь народ еврейский высотой тела, или еще гораздо более. С тех пор, как великий апостол первый услышал повеление пасти овец Христовых и тот вопрос, который предшествовал повелению (Любишь ли меня паче сих?), любовь ко Христу стала первым условием пастырства, а само пастырство высшим ее выражением»... «Христианам преимущественно перед всеми запрещается насилием исправлять впадающих во грехи и законами нам не дана такая власть и даже, если бы и была дана, мы не могли бы воспользоваться ею, так как Бог награждает тех, которые воздерживаются от пороков по доброй воле, а не по принуждению. Посему требуется много искусства для пастыря, чтобы страждущие духовно убедились добровольно подвергнуться врачеванию и даже благодарили бы за это врачевание» ... «Стадо идет во след Своего пастыря, куда он поведет его; если же какие овцы уклонятся от прямого пути, удалившись от хорошей пажити, ему следует только закричать сильнее, чтоб собрать их; но если человек совратится с пути правой веры, то священнику предстоит много трудов, усилий и терпения. Человека нельзя ни силою влечь, ни страхом принуждать, но должно только убеждением вернуть к истине, от которой он отпал. Посему для священника нужна душа мужественная, чтобы не ослабеть, чтобы не отчаяться в спасении заблуждающихся»... «Священнослужение совершается на земле, но по чиноположению небесному. Посему священнодействующему нужно быть столь чистым, как бы он стоял на самых небесах посреди небесных сил» ... «Люди, живущие на земле, священники, поставлены распоряжаться небесным и получили власть, которую не дал Бог ни ангелам, ни архангелам, ибо не сим последним, а пастырям сказано: елико аще свяжете па земли, будут связана на небеси; и елико аще разрешите на земли, будут разрешена на небесех». «Что священники совершают на земле, то Бог довершает на небе, и мнение рабов утверждает Владыка. Не значит ли это, что Он дал им всю небесную власть? Им же отпустите грехи – отпустятся; и им же держите – держатся. Отец суть даде Сынови, а Он этот суд вручил священникам. Какая власть может быть больше этой?.. Священники для нас суть те мужи, которым вручено рождение духовное и возрождение крещением; через них мы облекаемся во Христа. Посему справедливо мы должны не только страшиться их более царей и властителей, но и почитать более отцов своих» ... «Священник должен быть бодрствующим и осмотрительным и иметь множество глаз со всех сторон, как живущий не для себя одного, а для множества людей. Мало научиться пренебрегать яствами и мягким ложем; но переносить оскорбления, клевету, язвительное слово, укоризну от начальников могут не многие. Можно видеть, что люди крепкие возмущаются этими неприятностями и свирепствуют. Таких нужно удалять от обители священства»... «Пастырь должен быть важным и не гордым, суровым и благосклонным, властным и общительным, беспристрастным и услужливым, смиренным и не раболепным, строгим и кротким, чтобы он мог удобно противостать всем препятствиям»... «Священник должен иметь душу чище лучей солнечных, чтобы никогда не оставлял его без Себя Дух Святой. Священник должен иметь большую силу и твердость, чтобы охранять душу свою от всякой нечистоты и соблюдать неповрежденною духовную красоту. Стройность походки, сплетение кудрей, намащение волос, драгоценность одежд, красота драгоценных камней – все это может привести душу в смятение. Избегнув этих сетей, многие впадают в другие: неприбранные волосы, грязная одежда, грубое обращение, несвязная речь»...

Характеризуя книгу «О священстве», св. Исидор Пелусиот говорит в письме к Евстафию: «Я посылаю тебе книгу, которую ты у меня просил, и желаю, чтобы она принесла тебе столько же добра, сколько приносила повсюду. Чтение этой книги, проникая в душу, уязвляет ее божественною любовью. Иоанн, этот мудрец, ученый толкователь тайн Божиих, светильник для всех церквей, написал эту книгу с таким благоразумием и. тщанием, что все, как те, которые для распространения славы божественной исполняют обязанности священства, так и те, которые совершают эти обязанности с небрежением, найдут в ней – одни пищу для своего благочестия, другие – побуждение к исправлению своих поступков».

Имея в виду послужить Церкви, Иоанн удалился в пустыню, чтобы закалить себя подвигами и освободиться от немощей, которые мешают пастырскому служению². В пустыне его ожидали товарищи Максим и Феодор, – тот самый Феодор, который оставил было монашество и ушел в мир, соблазнившись красотою одной девицы; но Иоанн написал ему огненное послание и этим заставил Феодора раскаяться и вернуться к пустынножительству. Отправляясь в монастырь, Иоанн всей душой жаждал подвига, но в пустыне ждало его искушение. Ничем ненарушимое уединение наполнило ужасом душу, полную жизни. Ему захотелось оставить пустыню, но он поборол себя и, поступивши в монастырь, во главе которого стоял Диодор Тарсийский, отдал себя духовному руководству одного старца, «чтобы через отречение от своей воли и безусловную покорность водительству другого без препятствия достигнуть совершенства смирения, которое есть основание всякого нравственного совершенства».

Интересно познакомиться вообще с образом жизни пустынников, живших на лесистых холмах, окружавших Антиохию. Это знакомство мы почерпаем из бесед Иоанна Златоуста. «Пустынники, – говорит Златоуст, – едва начинает восходить солнце, или еще до рассвета, поднимаются с ложа и поют гимны Богу. Пропевши свои песни, с коленопреклонением призывают прославленного Бога на помощь в делах. После этого один берет Исаию, другой беседует с апостолами, иной читает о других предметах духовных. Все это сладко, приятно и исполнено духовного благоухания. Иные занимаются рукоделием и трудами рук своих приобретают необходимое для бедных, потому что они любят нищих и увечных и за их столом всегда много таких гостей; один врачует раны недужного, другой водит слепого, иной носит безногого. У пустынников не только одна пища, одна одежда, но и одна душа по любви, и потому они не гордятся один пред другим. Разговор их всегда исполнен спокойствия и смиренномудрия. Трапеза их без всякого излишества, ибо в пищу употребляется только хлеб и вода. Если же хотят приправить пищу, то овощи составляют лакомство. Многим постелью служит только трава, небо вместо покрова и луна вместо светильника. Они презирают пышное одеяние, как паутину. В течение дня, в определенные часы, они собираются на общую молитву, называющуюся часами третьим, шестым и девятым и вечернею».

В глуши пустыни, в иноческой обители, прожил Иоанн «четыре года, проводя время в молитве, в делах самоумерщвления. Он изучал слово Божие под руководством Диодора и особенное старание прилагал к познанию самого себя. Всеми силами стремясь к высшему совершенству, он все более и более увеличивал подвиги самоумерщвления, пост, телесные труды и ночные бдения. Таким образом св. Златоуст, подкрепляемый всемощною силою благодати, воодушевляемый примером святой жизни многих подвижников, подобно кораблю в открытом море при попутном ветре, на всех парусах, быстро шел путем нравственного усовершенствования».

Но не удовольствовавшись монастырским подвигом, Иоанн удалился в уединенную пещеру, которая находилась в довольно большом расстоянии от монастыря, среди скал, в необитаемом лесу. «Одному Богу известно, – говорит Агапит, – те подвиги, какие он там совершал, все труды, кои подъял, все скорби, кои испытал, и та пламенная молитва, которую возносил к небу». В этой глубокой, мрачной пещере Иоанн провел два года, не имея ни постели, ни стула, ни стола, питаясь одним хлебом, приносимым ему другом. Он засыпал, опираясь на стену пещеры.

Здоровье его не выдержало, силы сломились, дальнейший подвиг становился невозможным, да и душа, укрепленная пустынножительством, возжаждала деятельной жизни. Он возвратился в Антиохию, где его радостно встретил епископ Мелетий, снова занявший свою кафедру. Монашеская жизнь принесла Иоанну несомненную пользу. Она нанесла ущерб здоровью, но из шестилетней иноческой жизни Иоанн вынес глубокое знание Писания «и пламенную веру в действительность всего невидимого, ту ясную проницательность, которая присуща всем великим святым, выходившим в мир из глубины пустыни, где они проводили долгие годы, точно скрытые в тайне лица Божия».

Перенося подвиги иноческой жизни и веря в высокий идеал монашества, Иоанн вел неустанную борьбу со всеми восстававшими против иночества. Представителем последних являлся сам император Валент. Увлеченный сетями ариан, он оказался жестоким врагом монашества, как оплота христианства. По царскому приказанию разорены были знаменитые нитрийские монастыри, и это гонение закончилось сожжением 24 пастырей в Никомидии. Приближенные Валента ставили всевозможные преграды для лиц, желавших принять монашество. И вот Иоанн выступил на его защиту, написав три книги: «К враждующим против тех, которые привлекают к монашеской жизни». Здесь он излил весь пыл своего сердца и красноречиво доказал, какое счастье находит душа в пустыне – в уединенном собеседовании с Богом. Впрочем, надо прибавить, что Иоанн, придавая большое значение пустынножительству, впоследствии требовал от монахов деятельности в пользу общества, оставшись верным своей мысли, что пустынножительство есть подготовительная школа к пастырскому труду. Так, во время своего путешествия в ссылку, Иоанн встречает одного из тех монахов, которые совершенно запирались в келье, прекращая всякое общение с миром. Он убедил монаха, что было бы делом несравненно более угодным Господу, если бы он возвратился к деятельной жизни и отправился миссионером для распространения христианства. Ставя высоко монашескую жизнь, Иоанн не хотел, чтобы только отшельники являлись истинно религиозными людьми, и не признавал, что для остального человечества достаточно более низкого уровня христианской жизни. Он говорил, что мирянина от монаха отличает только один обет безбрачия. Так, он писал между прочим следующее: «Вот ты христианин по самому рождению, воспитан в сей превосходной религии и ничего такого не исполняешь. Что ты скажешь на сие? Без сомнения, станешь отвечать: я укажу тебе других, которые исполняют, именно монахов, обитающих в пустынях. Но не стыдно ли тебе признавать себя христианином и отсылать к другим, как будто не можешь показать сам на себе того, что отличает христианина? Язычник не замедлит возразить тебе: какая иве нужда ходить по горам, следят пустыни? Ежели нельзя быть благочестивым, живя в городе, то небольшая честь христианским уставам, если надобно для них оставить город и бежать в пустыни. Напротив, покажи мне человека, который имеет жену, детей и дом, и однакож живет благочестиво. Что скажешь на сие? Не должно ли нам потупить взоры и устыдиться?» (На посл. к Римл.)

Чтобы закончить повествование об отшельнической жизни Иоанна, коснемся вкратце того, как Господь «восхотел проявить святость Своего слуги через чудотворные действия». Рассказывают, что один молодой человек, по имени Евплий, с детства не видел правым глазом. По молитве Иоанна он получил исцеление и стал им видеть так же, как и здоровым. Кроме того, Иоанн исцелил от продолжительной болезни некую Христину, взяв с нее обет быть мягкой со слугами и подавать милостыню. В окрестностях одного города лев нападал на людей и на стада. Жители просили Иоанна помочь им. Он помолился и дал им крест с тем, чтобы они поставили его на том месте, откуда выходил обыкновенно лев. Жители это сделали, и вскоре нашли бездыханный труп льва, лежащий у подножия креста.

Окрепшим духовно, вполне готовым к служению на пользу Церкви, вернулся Иоанн в Антиохию. Школа дала ему знание философское; адвокатура приучила к красноречию; пустыня закалила его подвигом, усовершенствовала самоуглублением, умудрила созерцанием, сделала сильным познанием Священного Писания. Теперь ждало его дальнейшее изучение жизни, знакомство с человеческим страданием и нуждами. Епископ Мелетий, обрадованный возвращением любимого своего духовного сына, поспешил воспользоваться его высокими качествами и посвятил его в сан диакона. Обязанности диакона были довольно сложны. Диакон исполнял поручения епископа, служил в церкви, но главным образом он трудился в области благотворительности, заботясь о разных нуждах больных и бедных христиан. «Ему приходилось посещать больных, утешать умирающих, помогать бедным и изыскивать средства на их содержание. Должность трудная, требовавшая полного самоотвержения и любви. Но вместе с тем эта должность была прекрасной школой для дальнейшего служения. В пустыне Иоанн, заботясь о спасении своей собственной души и не видя людских бедствий, удручающих страждущее человечество, мог ослабеть в своем человеколюбии, так как; не видя пред собой несчастных, не трудно совсем забыть о них. Теперешнее диаконское служение вновь поставило его в среду действительной жизни и открыло пред его глазами весь этот мир, полный слез и страданий. Раньше, будучи адвокатом, он мог знакомиться с оборотною стороною людской жизни; но там самое его занятие побуждало его становиться на сторону сильных и богатых в их тяжбах с бедными и слабыми, теперь же он выступил защитником этих последних, и ему приходилось бороться с жадностью богачей, укрощать их посягательства на тощий кошелек бедняков, защищать обездоленных лиц от притеснений алчных и бессердечных чиновников, облегчать по возможности жизнь тех труждающихся и обремененных, которых особенно призывал к себе Христос. Картина, которая открылась глазам Иоанна, была печальна, но знакомство с ней было необходимо для него в предстоявшем ему служении, и она именно сделала из него того истинного пастыря и благотворителя страждущим, каким он стал впоследствии. Первое серебро, которое он отдал бедным, было его собственное, и с этого времени до самой смерти он ничего не называл своим: все, что имел, считал принадлежностью бедных».

Диакон не проповедовал в церкви – поучение паствы лежало на обязанности пресвитера. Не выступая с поучением пред мирянами в церкви, Иоанн продолжал поучать письменно, написавши за время своего диаконского служения несколько замечательных сочинений. К ним относятся: «Два слова к молодой вдовице», «Три слова к подвижнику Стагирию» и историческое сочинение «О мученике Вавиле».

В наставлениях Стагирию Иоанн Златоуст утверждает его в вере в Промысл и поучает покоряться воле Божией. Он показывает, что все в мире происходит или по определению, или по попущению Божьему; что все бедствия, нас постигающие, потеря имущества, здоровья, почестей служат иногда наказанием, иногда испытанием и всегда – выражением Божьего благоволения к нам, средством к нашему спасению; что Он иногда поражает скорбями и тех, которых любит, и мы должны переносить мужественно, с покорностью, с верой и упованием все бедствия, ниспосылаемые на нас Божьей благостью. «Помни, – писал Златоуст к Стагирию, – что время наград и венцов – в будущем веке, а настоящий век – время борьбы и трудов, если только мы хотим насладиться вечным покоем. Если кто из беспечных хочет насладиться здешними удовольствиями и небесными наградами, уготованными для трудящихся и скорбящих, тот сам себя обманывает и обольщается. Если и на светских играх никто не получает венца без трудов, имея противников одной с собой природы, т. е. человеков, – то как же там, где ратуют против нас лукавые силы, можно победить их неистовство без скорби и страданий».

В сане диакона Иоанну пришлось убедиться воочию в бедственности жизни, и, обращаясь к молодой вдове, он произносит приговор над честолюбивыми стремлениями мира.

Пять лет прослужил Иоанн в сане диакона. Мелетий умер. Его заменил Флавиан, который, признавая в Иоанне полезного деятеля, посвятил его в сан пресвитера. В это время Иоанну было тридцать девять лет. Антиохии, более чем всякому другому городу, нужен был пастырь мужественный и ревностный в борьбе со всем, что вредило христианству и истинно христианской жизни. Из двухсот тысяч жителей только половина признавала христианство, другую половину составляли язычники и евреи. «Доживавшее свой век язычество», говорит А. Лопухин в своей прекрасной статье об Иоанне Златоусте, «имело своих виднейших представителей, которые, не желая признавать победы христианства, силились выставить против него обрывки своей учености и подновить язычество. В языческих школах преподавали знаменитые по тому времени философы и риторы, у которых учились даже христиане, причем многие из последних невольно заражались воззрениями своих учителей. С другой стороны, евреи, сильные своим богатством и промышленностью, держали население в своих руках и, как ярые ненавистники христианства, нередко заключали союз с язычниками, чтобы сильнее наносить удары ненавистной для них религии. Самая совместная жизнь христиан с евреями и язычниками, с которыми их по необходимости связывали многочисленные деловые и торговые интересы, невольно накладывала на них своеобразную печать, и в них не было уже той цельности религиозного настроения, какое бывает в жителях города, населенного одними христианами. В огромной части это были еще полуязычники. Они приняли христианство, исполняли его внешние предписания, но не были проникнуты его духом. В их жизни было много обычаев, отзывавшихся язычеством. Под влиянием такой смеси убеждений среди христиан, постоянно выступали учителя, которые хотели собственным разумом постигать и переделывать христианство». Образовывались партии, происходил, так сказать, раскол, царили ереси. На ряду с религиозным настроением и общественная жизнь не отличалась высокой нравственностью. Конечно, были люди благочестивые, но большинство вело жизнь языческую, предавалось всевозможным удовольствиям, неприличным для христиан. Для этого большинства театр и цирк были дороже и ближе храма, сердца этого большинства были чужды христианской любви к ближнему. Богатство и бедность шли вперемежку. Великолепные дворцы богачей поражали глаз своей роскошью, но тут же, рядом с дворцами, ютились бедные лачуги, и в то самое время, как богачи утопали в неге, пресыщались, на их глазах бедные гибли от голода и болезни. То время еще не признавало благотворительности. Каждому предоставлялось самому заботиться о себе. Думая только об удовольствиях жизни, богачи бессердечно теснили слабых и неимущих, которые, выведенные из терпения, мстили им жестоко. Неоднократно подымались мятежи, и разыгрывались те кровавые сцены, которые должны были приводить в ужас всякого истинного христианина.

Таково было время и условия антиохийской жизни. Она создала свои требования, и им вполне отвечал Иоанн. Он был крепок духом, силен в науках, знал хорошо родной город, изучил его жизнь и в качестве адвоката и еще более в сане диакона. Флавиан понимал, кого посвящал, и Провидение благословило его выбор. Архимандрит Агапит отмечает замечательное обстоятельство, случившееся при рукоположении Иоанна, – обстоятельство, успокоившее и самого Златоуста, всегда смиренного и неуверенного в своем достоинстве. В то время, как Флавиан во время божественной службы возложил руки на посвященного пресвитера, влетел белый голубь и в присутствии многочисленного народного собрания сел на голову Иоанна, как символ чистоты его души и присутствия Святаго Духа, наполнявшего его сердце.

Посвящение Иоанна было встречено с радостью православными и с тревогою арианами. Православные благословляли Бога, видя в Иоанне нового защитника своей веры, ариане же негодовали, признавая его обширные познания и таланты. Еще никто не знал Иоанна как оратора. Он был известен как ученый писатель и деятельный диакон. Но епископ высоко ценил его, как оратора, и потому возложил на его обязанность проповедовать в церкви. В то время христианские города еще не были разделены на приходы, и потому Златоусту приходилось поучать все антиохийское общество, проповедуя в различных церквах города. Важнейшею из них была «Великая церковь», описанная Евсевием фессалийским. Она, по словам Пюша, не принадлежала в строгом смысле к классу базилик. Очень высокий купол опирался на корпус восьмиугольного здания. Кругом была обширная ограда, застроенная небольшими добавочными зданиями. Повсюду изобиловали ценные украшения. Эта церковь называлась также Золотою от массы золотых украшений. Старая церковь, или Палея, не имела того великолепия и не была так хорошо приспособлена для огромных собраний. Великая церковь имела удобное устройство: аудитория ее была просторна и хорошо защищена летом от жары, зимой от холода. Тем не менее Иоанн предпочитал древнюю церковь; да ее больше любила и паства. Впрочем, собрания не всегда происходили в городе. Окрестности Антиохии были усеяны часовнями в честь мучеников. Эти часовни носили название мартирий.

На другой день после рукоположения Златоуст произнес первую церковную проповедь, которая произвела на всех молящихся сильное впечатление. Иоанн начал так: «Ужели истинно случившееся с нами? Сбывшееся действительно ли сбылось, и мы не в обольщении? Ужели настоящее не ночь и сновидение, но действительно день, и мы бодрствуем? И кто бы поверил этому, что днем, когда люди бодрствовали и не спали, убогий и отверженный юноша вознесен на такую высоту. Все сбылось и совершилось. Народ внимает нашему убожеству, как будто слышит от нас что-то великое и превосходное. Прошу всех вас, чтобы вы вдохнули бодрость в нас усердием к молитвам и умолили Дающего глагол благовествующим силою новою дать и нам слово на отверзение уст наших». После этого смиренного вступления Иоанн говорит, что он желал бы принести в духовный жертвенник жертву хвалы Божеским совершенствам, но помнит, что не красна похвала в устах грешника, и потому он довольствуется прославлением Божьих дел и Его благодати, сияющей в благочестивых людях и верных Его служителях. Воздав хвалу Флавиану, он обратился к слушателям с просьбой всегда быть преданными Божией воле, уповать на его помощь и помолиться о нем самом, недостойном проповеднике. «Если у вас есть сколько-нибудь внимания ко мне», говорил он слушающим, «то помолитесь, да придет ко мне свыше великое подкрепление, ибо я прежде нуждался в защите, тем более теперь мне потребны многие руки и бесчисленные молитвы, да возмогу в целости возвратить залог давшему его Господу в тот день, когда получившие таланты будут позваны и введены и должны будут отдать отчет. Итак, помолитесь, чтобы мне не быть в числе связанных, ни в числе выброшенных в тьму, но в числе могущих получить хотя малое снисхождение благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава и поклонение вовеки веков».

Дальнейшие проповеди еще более понравились населению, которое вообще любило послушать ораторов. Быстро разнеслась молва о новом проповеднике, и тот храм, где поучал Иоанн, всегда был полон народа. Иоанн проповедовал по два раза в неделю, а иногда и чаще. Слава его росла. Послушать его сходились не только православные, но даже ариане, иудеи и язычники; последние ставили Иоанна даже выше Ливания. Ливаний услаждал слух, но не трогал сердца. Ученик Ливания «не прибегая ни к какому искусственному словосплетению и не увлекаясь звоном фраз, поражал необыкновенной жизненностью своей речи: у него каждое слово дышало силой и жизнью, потому что бралось из известной всем действительности и пояснялось примерами, которые были одинаково понятны высокообразованному патрицию и непросвещенному земледельцу. Таких проповедей еще никогда не раздавалось в Антиохии, и жители ее с изумлением внимали словам проповедника, который вполне овладел их сердцами». Иоанн не стеснялся формами речи, допуская в своих беседах остроты, пословицы, если только это нужно было для пользы дела. «Поэтому нередко случалось, что от его пламенных речей на лицах тысячей слушателей засвечивалась радостная улыбка, хотя чрез несколько мгновений он мог заставить этих же самых слушателей обливаться горькими слезами; то он своим едким сарказмом заставлял их краснеть из-за своего лицемерия; то окрыленной стрелой убежденности поражал их в самое сердце; то метал прямо громами и молниями, так что под его молниеносными обличениями невольно смирялся самый отчаянный грешник». Если к этому прибавить, что проповедник всегда выказывал бесстрашие и отличался искренностью, а голос его, симпатичный, чистый и звучный, ласкал слух, проникая в отдаленные углы храма, то понятно то обаяние, какое производила его проповедь на всех слушателей. Иоанн не читал проповедей, а вел живые устные беседы, которые записывались скорописцами и продавались среди жителей. Скоро слава Иоанна достигла такой высоты, что каждая проповедь являлась событием для города. Все бежали послушать его. Купцы оставляли торговлю, ремесленники бросали работу, адвокаты суд; для многих даже не находилось места в храме. Иоанна за его красноречие прозвали Златоустом. Предание сохранило самый случай, при котором произошло это название. Не ограничиваясь нравственными наставлениями, Иоанн иногда выступал с догматическим учением о возвышенных истинах религии и вдавался в такую богословскую премудрость, которая для большинства оказывалась недоступной. При одном таком случае некая простая женщина, с благоговением слушавшая поток речи проповедника, никак не могла проникнуть в смысл их и с чисто женскою нетерпеливостью крикнула ему: «Учитель духовный, или, лучше сказать, Иоанн Златоустый, ты углубил кладезь своего святого учения настолько, что наши умы не могут постигать его!» – Народ подхватил название, высказанное женщиной, и, увидев в нем указание Божие, порешил звать проповедника «Златоустом». Этот титул был формально признан за Иоанном на Халкидонском соборе V века. Указание женщины не было оставлено без внимания Иоанном. Он уже редко углублялся в богословие и старался говорить так, чтобы каждый из слушателей получал духовную пищу, понимая все в проповеди.

Характеризуя Иоанна как проповедника, Пюш говорит: «Красноречие Златоуста замечательно. Его легкость поистине изумительна даже для оратора Востока; он обладает живостью и страстностью, гармонией и звучной плавностью; период его обилен и силен, как у римлянина, но имеет сирскую грацию, несколько нежную, всегда элегантную и трогательную. У него есть образность; сравнение его верно и резко. Практичность его проповедей также ставит их очень высоко». Многие из слушателей, по обычаю того времени, аплодировали Иоанну, что ему крайне не нравилось, и он говорил: «Не нужно мне ни рукоплесканий, ни волнений, ни восклицаний. Одного желаю, чтобы, слушая с безмолвием, вы исполняли сказанное. Это для меня рукоплескание, это для меня похвала».

Мятеж антиохийцев особенно выдвигает Иоанна Златоуста, как проповедника и истинного пастыря. Но прежде чем перейти к повести об этих бурных днях в летописи Антиохии, коснемся вкратце содержания проповедей, которые так волновали общество и привлекали многочисленных слушателей в храм. Я имею в виду не проповеди «по случаю», а те, которые были направлены против постоянных пороков общества и язв тогдашней жизни. Борясь неустанно с язычеством, иудейством и ересями, Златоуст выказывает не меньшую, если еще не большую ревность в просвещении христиан, живущих далеко не по заветам, Христа. Проявляя постоянно заботу об улучшении нравов, о насаждении добродетели, он желал, чтобы его паства была истинно-христианская. «Подобно великому апостолу Павлу, которому он старался подражать, св. Златоуст прилагал попечение о всякой душе; просветить, научить, привести к Богу и спасти всех – было главным его желанием и старанием. Вот цель, которой он посвятил всю свою жизнь, все данные ему Богом силы, талант красноречия, молясь непрестанно, постясь, поучая, утешая скорбящих, помогая бедным и вдовам, вразумляя заблудших, примиряя враждующих, немощный со слабыми, малый с нищими, делясь подобно ап. Павлу всем для всех, чтобы всех приобрести Иисусу Христу». Нравы христианского общества того времени были таковы, что не могли не вызывать скорби в сердце подвижника. Изображение этих нравов, сделанное самим Златоустом, ярко и образно. «Бедствия, – говорит св. Златоуст, – теперь угнетающие св. Церковь, нисколько не меньше, – что я говорю? – они гораздо более, чем были в предшествовавшие века. Я ищу между овцами словесного стада истинных христиан и не нахожу. Есть ли такие, которые бы не злословили братьев, не имели зависти, не предавались ненависти и мщению, не увлекались бы скупостью? Какое растление в юношах и небрежение в старцах!.. Никто не хочет заниматься воспитанием детей. Язычники смотрят на нас внимательно: святость нашей жизни должна бы возбуждать их к лучшей жизни, но – увы! на деле выходит противное. Что может их побудить к принятию христианской веры, когда видят, что ты, христианин, ведешь столь же преступную жизнь, так же любишь, богатство и содрогаешься при одной мысли о смерти? Не столько ли же мало мы выражаем терпения при постигающих нас бедствиях, болезнях? Не с такой же ли стремительностью бежим в цирк и театр, как и они? Как они могут верить в те истины, которые мы проповедуем? Что может их убедить? Чудеса? Но они в настоящее время немногочисленны. Святость нравов? Но ничья жизнь не служит образцом для сего. Наша любовь? Но наши души совершенно опустели и в них нет и следа теплого чувства любви».

Со всей пламенностью своего могучего красноречия Иоанн вооружался против роскоши и скупости богачей. Богатые не знали пределов своим прихотям, тогда как бедняки изнывали в когтях нужды. Роскошь бросалась в глаза во всем: и в устройстве домов, и в одежде, и в пирах. Иоанн несколько раз описывал в своих беседах непомерную роскошь. Он изображал спальни, стены которых целиком обложены мрамором или настилкою из вызолоченного металла; описывал прекрасные колонны с такими же золочеными капителями, покрытые золотыми пластинками. Он описывал палаты, окружающие их сады, изящные фонтаны среди этих садов и портики. Дачные дома не менее великолепны, чем городские чертоги. «Каких только приготовлений не делал богач, число рабов у которого доходило до двух тысяч, для переезда на несколько дней, для простой дачной прогулки! С какой свитой слуг пускался он в путь на носилках, в повозке, запряженной разукрашенными мулами». Не менее была роскошна и обстановка домов. Здесь также везде блестело золото, бросались в глаза кровати и стулья, сделанные из слоновой кости. Колесницы покрывались золотыми бляхами, сверкавшими при малейшем движении, благодаря драгоценным камням. Сбруя мулов была также вся украшена. Также роскошь царила в одежде. Все старались носить парчу и шелк. Шелк употребляется даже для украшения обуви. Пиры устраивались также с большой торжественностью: кушанья отличались изысканностью. Обеды кончались обыкновенно попойками и зрелищами, причем оскорблялась чистота. Обращаясь к любителям таких пиров, проповедник говорил: «Из пиршеств рождаются все наши похоти. Выходя из-за стола, разгоряченные вином и яствами, вы идете прямо в яму нечистот». Роскошью в нарядах отличались по преимуществу женщины, которые себя изнеживали до крайней степени. Проповедник бечевал их за это, с негодованием говоря о их пустом тщеславии, о любви к нарядам. «Для женщин нет ничего, чего бы они ни сделали, чтобы достать только себе прекрасные серьги в уши. Одна завидует другой и одна безумствует пред другой». Почему наряды – зло? Потому, что из-за них совершаются преступления: взятки, поборы, воровство. Люди идут на все, чтобы достать украшения. Забываются бедные, все заповеди любви. Нарядами стараются прельстить, возбудить зависть. По поводу одежды Златоуст писал между прочим Олимпиаде – дьякониссе: «Скажу о простоте одежды. Кажется, эта добродетель ниже других, но если внимательно рассмотреть ее, то найдешь что она весьма величественна и требует души, стоящей выше всего житейского. Ап. Павел, предостерегая от ценных одежд женщин, хорошо понимал, что щегольство – тяжелая болезнь души; она самый верный признак испорченного сердца, и с этой болезнью трудно бороться!». «О! для вас ваши драгоценности дороже детей!» с горечью восклицает Иоанн Златоуст, и это была глубокая правда ... В то самое время, как роскошествовали так богачи, жизнь ремесленников и сельских жителей представляла из себя безотрадную картину. Изморенные голодом, они работали без отдыха, удрученные нестерпимыми оброками, осужденные на тяжелую жизнь, не лучшую, чем жизнь ослов и мулов. «Что я говорю, – восклицает Иоанн, – этих несчастных берегут меньше, чем берегли бы камни; им не дают дышать и одинаково изнуряют, плодоносны ли их поля, или нет. Может ли быть нищета подобна их нищете, когда они в конце зимы, проведенной в грубой работе, изнуренные холодом, дождем и ночными трудами, возвращаются домой с пустыми руками и притом еще в долгу. Они трепещут пред наказанием, пред незаконными поборами и грабительством управителей».

Нападая на роскошь, он не отрицал права на обеспечение, даже на самое богатство, хотя понимал его только как даруемое Богом средство заменить Его при распределении Им благ. Богачу богатством дается возможность служить Богу. Скупой богач – святотатец, обкрадывающий самого Бога. Предоставляя богатым пользоваться своим имуществом, Иоанн призывал их к милосердию. Он является вдохновенным апостолом милосердия и ставит его выше всех остальных добродетелей. «Пост, коленопреклонение, – говорит он, – приносят пользу только одному, соблюдающему их, и не спасают никого более; но милостыня простирается на всех. Она обнимает все члены Христа, а ведь гораздо прекраснее добрые дела, простирающиеся на многих, чем ограничивающиеся одним; любовь – величайшее дарование. Будем постоянно проявлять ее, и мы будем не ниже Петра и Павла, несмотря на их чудеса». Не долг только заставлял так говорить Иоанна, но и его любвеобильное сердце. Он носил в себе тот же дар любви, который предание усвояет и его одноименному апостолу Христову – Иоанну Богослову. Сам он не только делился доходами, но и роздал бедным все свое имение. По словам Иоанна Златоуста, рука бедняка есть жертвенник, на котором мы приносим благоуханную жертву Богу. Бедные суть представители Самого Христа, Который принимает за действие для Него Самого все, что сделали для страждущих Его членов. Требуя, чтобы милостыня подавалась щедро, с любовью, Иоанн обращается с такими словами в слушателям: «Я вижу, что вы сеете, но не полною рукою, почему и опасаюсь, что вы не обильную жатву соберете. Бедные суть также дети одного Отца небесного, в лице которых нам представляется сам Иисус Христос. Он благоволил, чтобы доставить нам случай засвидетельствовать к Нему любовь и признательность, являться к нам в лице бедных, странников, узников и болящих. Он говорит нам устами сих несчастных: если вы не хотели быть признательными ко Мне за все, что Я сделал и потерпел для вас, имейте сострадание к Моей бедности; если Моя бедность не трогает вас, сжальтесь над Моими страданиями, которые изнуряют Меня, над моими цепями, которые тяготят Мои руки и ноги. Если Мои страдания, бедность, цепи не трогают вас, подумайте хотя о том, как мало то, чего Я у вас прошу. Я не требую от вас многоценных приношений: Я прошу только один кусок хлеба, кров от темной ночи, слово ласковое и совет добрый. Подайте Мне милостыню, чтобы приобрести право на те небесные награды, которые Я обещал милостивым. Я терпел и теперь терплю под видом бедных, Я и теперь еще алчу, жажду, наготую, терплю холод, болезни, страдания в лице меньших Моих братьев, чтобы привлечь вас к Себе, чтобы дать вам случай к делам милосердия и наградить в вечности. Я не говорю вам: освободи меня от бедности, сделай богатым, хотя Я сам обнищал, чтобы обогатить вас; Я прошу у вас немного хлеба и несколько лоскутков ненужного для вас платья; Я не требую от вас, чтобы вы сняли с Меня цепи, хотя Я сам разорвал для вас цепь вечного осуждения за грех, но Я прошу вас посетить Меня в темнице; для Меня достаточно утешения, которое принесет Мне ваше сердечное участие и в награду за это Я вам обещаю небесное блаженство. Я мог бы и без этого увенчать вас, но Я хочу быть вам должником, хочу доставить вам радость иметь хотя некоторое право на награду; поэтому-то Я, имея довольство в самом себе, прихожу в мир просить милостыню, стоя у ваших дверей с протянутою рукой; по любви к вам Я хочу сидеть за вашим столом, чтобы в великий день всемирного суда поставить вас на вид всей вселенной, восхвалить вашу сострадательность и сказать пред всеми: вот те, которые Меня напитали».

Требуя милосердия к бедным, Иоанн входит в подробности и перечисляет то, что относится к делам милосердия. По его мнению, недостаточно дать нищему обол (маленькую монету) на улице: нужно поделиться остатками своего обеда, отдать старые одежды; следует дома иметь маленький ящик или кружку и ежедневно, прежде чем совершать молитву, опускать туда пожертвование, как бы незначительно оно ни было. Мало-по-малу накопится сумма, которая будет в состоянии не только облегчить несчастного, но иногда и спасти его от беды. Но люди, умея копить для себя, не умеют копить для бедных. Иоанн находит необходимым, чтобы каждый отдавал десятую часть своих доходов бедным. Но милостыню можно проявлять не только материальным подаянием. Услуги, покровительства, совет – та же милостыня. Безвозмездные заботы, о больных со стороны врачей – также дела милосердия. Иоанн рекомендует вмешательство между кредитором и его должником. «Если ты увидишь на площади должника, преследуемого безжалостным доверителем, предложи ему себя порукою, заплати, если можешь, долг, а если не можешь, то постарайся смягчить и склонить доверителя своими мольбами». Иоанн считает также делом милосердия гостеприимство. «Солдатам, – говорит он, – по требованию гражданских властей, дают помещение, но не хотят сделать того же для бедных, по требованию Христа». Говоря о гостеприимстве, Иоанн с такими словами обращается к слушателям: «Отдели в своем дому комнату для гостя, т. е. для Христа, имей о нем попечение; если ты отказываешься от такой жертвы и не хочешь ввести Лазаря в свой домашний очаг, прими его хотя в конюшне. Ты трепещешь? Но несравненно хуже отказать ему у своей двери».

Нужно ли входить в расспросы бедных и определять степень их нужды? Иоанн Златоуст отвечает отрицательно. Он хочет, чтобы, совершая милостыню, не разведывали о нищем. Нужно давать одинаково всем: милосердие должно иметь закрытые глаза и отверстую руку. Милосердие должно подражать благости Божией. «Разве Бог, – восклицает Иоанн, – когда-либо говорит нам: «так как вы не трудитесь, Я не зажгу для вас солнца; так кар вы не делаете ничего полезного и доброго, Я погашу луну, закрываю лоно земли, осушаю озера, источники и реки, удерживаю дожди». Нет, Он всегда снабжает нас своими дарами с одинаковою щедростью; Он расточает их не только для праведных, но даже и для злых. Если бы вы, – продолжает Златоуст – прежде чем дать милостыню, предварительно производили исследование, то сколько времени было бы потеряно? И до какой степени ваши разведывания рисковали бы быть неточными! Можно ли надеяться, чтобы кто-либо из тех, кто представляется таким равнодушным и возмутительно холодным, оказался настолько добродетельным, что серьезно произвел бы эти розыски. По малейшему подозрению он бросит все расспросы и по вине некоторых будут подозревать всех нищих». Особенно восстает Иоанн' за укоры бедным. «Ты не только не имеешь к нему жалости, – говорит он, – но еще издеваешься над ним и поносишь пришедшего, которому надлежало бы оказать сострадание. Если не хочешь подать, то для чего еще укорять бедного и сокрушать его огорченное сердце? Он пришел к тебе как в пристань и просит руку помощи. Для чего же ты воздвигаешь волны и бурю делаешь еще свирепее?» Христианское милосердие совсем не то же самое, что гуманность. Гуманный человек, творя милостыню, прежде всего думает облегчить нищету и исправить существующее зло. Благотворительность, о которой говорил Иоанн, совсем не та благотворительность, какую понимаем теперь. Мы хотим улучшить благосостояние, а для Златоуста было достаточно, чтобы бедняк имел пропитание; богач должен делать добрые дела для своего спасения. Милостыня полезна для обоих. Она врачует раны души. Бедняк дает нам спасительный урок. Он как бы говорит нам: не возносись в своих помыслах, потому что мир бренен. Быстро исчезает юность, и настает старость, красота сменяется безобразием, сила – слабостью, здоровье – болезнью, почет – позором, богатство – бедностью. Сегодняшний богач может быть завтра бедняком. Милостыня столь же хороша для того, кто ее творит, как и для того, кто ее получает. Любовь не входит в рассмотрение того, от чего человек пострадал и впал в нищету. Христианская любовь не наказывает бедняка за то, что он сделался бедняком от своего порока, от лености. Сегодняшнего нищего она пригревает и одевает, не спрашивая, кем он был вчера. Милосердие идет навстречу воякой нужде, и христианская любовь любит каждого ближнего, жалея его за пороки, но не преследуя и не наказывая его за них. Она старается поднять его, а не толкает холодно в бездну падения, и чем сильнее падение, тем сильнее любовь.

Друг бедняков, Иоанн иногда резко обращался к богачам и говорил, что в происхождении всех богатств лежит неправда, обман и насилие. «Всякий богач – беззаконник или наследник беззаконника. Ты получил свое богатство по наследству, – пусть так. Ты не грешил сам, но уверен ли ты, что теперь не благословляешь воровство и прежние преступления? Богатство – это произведение жадности и скупости, двух самых ужасных пороков. Кто самый неумолимый кредитор, разоряющий слабых? Это – богач. Кто рад неурожаю, чтобы получить барыш? Это богач». «Св. Писание учит нас, – говорил Иоанн, – что вор не только тот, кто похищает чужое, но и тот, кто не раздает того, что имеет в излишке. Когда медведь или волк насытятся, они прекращают погоню за добычей; богач никогда не насыщается». В сущности, – говорит Пюш, – основная идея, которою всегда вдохновлялся Иоанн, – идея глубоко христианская. Он обосновывает первоначальное равенство людей напоминанием общности их происхождения. Они братья в истинном смысле слова». «Какие дивные меры принял Бог с самого начала, чтобы внушить нам чувство человечности и любовь, которая соединяла бы одних с другими? Он дал нам общего отца Адама. Почему не являемся мы в мир совершенно возмужавшими, как сам Адам? Нет, нужно было, чтобы мы были усыновлены, рождены нашими родителями, нужно было родиться одним от других, чтобы нас соединила взаимная любовь. Отсюда проистекают семейные чувства, взаимная любовь родителей и детей, братьев и сестер. Чтобы расширить круг этой чистой и глубокой любви, Бог запретил браки между родственниками. Этим он желал смешать одни семьи с другими. Наконец, Он даровал нам сладкое чувство дружбы, сделал нас зависимыми друг от друга, неспособными обойтись без взаимных братских услуг. Если нас соединяют такие отношения, – заключает Златоуст, – то какая важность в тех различиях, в какие ставят нас звания и богатства?»

Бичуя скупых богачей, стараясь пробудить в них милосердие к бедным, Иоанн обращался к последним со словом утешения, но не восстановлял их против богачей, не указывал на богатство, как на счастье жизни. Он говорил, что жестокий богач должен возбуждать сожаление, ибо он несчастнее бедняка. Он всегда имел в виду небо, а не землю, как место нашего временного странствования. Он заботился о душе, потому-то, обращаясь к бедным, он говорил: «Плачьте, плачьте со мною, но не о себе самих, а о ваших грабителях, несчастных более вас».

Четвертый век, когда жил и действовал Иоанн Златоуст, уже совсем не походил на век апостольский. Вера ослабла, ибо христианами по большей части не делались по убеждению, пораженные примерами мученичества, как то было прежде, а рождались. Роскошь внесла порчу в жизнь, в чистоту нравов. Сущность переходила в обрядность. Златоуст кратко, но выразительно характеризует это печальное явление, говоря: «Обязанности религии сделались формальностями, выполняемыми по привычке. Все – -не более как навык».

Знанием Св. Писания также не могли похвастаться антиохийские христиане. Поверхностное понятие о вере и ее основах делало многих склонными к суеверию и к восприятию всякой лжи. Мало читали св. книги, но наружное их почтение было велико. Многие женщины носили на шеях в виде медальона крошечное Евангелие. Во время болезни на немощных также клали Евангелие. Все это вытекало из благочестия, но не того, которое желательно было видеть в христианах Иоанну, и он мало придавал значения такой наружной религиозности. Он хотел, чтобы все основательно знакомились с Св. Писанием, и настаивал на том, чтобы православные не только ходили слушать церковные проповеди, но и прочитывали раньше дома текст, который служил для беседы. Он хотел также, чтобы отец семейства, возвращаясь домой, передавал семейным проповедь и объяснял ее. Он требовал, чтобы все, как богатые, так и бедные, как ученые, так и мало просвещенные, старались освежать душу чтением св. писания, потому что это чтение есть лекарство от всех зол. «Вдали от солнца тень увеличивает тело, вблизи – уменьшает его. Нужно поместиться в полном свете Писания, чтобы вполне сознать пустоту человеческих дел. Св. Писания дает смысл и зрение невидимого. Кто из вас, – говорил Златоуст, – находясь дома, берет в руки христианскую книгу, вникает в ее содержание? Никто не может этого сказать о себе. Шашки, игральные кости найдутся у многих, а св. книги – ни у кого или у немногих, да и те занимаются ими не более таких, которые вовсе их не имеют, связывая и навсегда отлагая книги в шкафы, и вся забота только о тонкости кожи, на которой написаны книги, о красоте письма, а не о самом чтении. Книги приобретаются не для пользы, а чтобы показать свое богатство, похвастать просвещенностью или ложным благочестием. До такой степени доходит тщеславие. Если дьявол не терзает проникнуть в тот дом, где есть Евангелие, тем более не коснется он души, усвоившей себе Писание. Освяти твою душу, имея всегда Св. Писание и на устах и в сердце». Суеверие есть оборотная сторона веры. Й суеверия были сильно распространены в антиохийском обществе. Христиане замечали времена, дни и встречи. Те и другие у них были счастливые и несчастливые. Златоуст укоряет их за то, что они, «выходя из дома, наблюдали, с кем в первый раз встретятся – с больным или со здоровым, с бедной женщиной или с богатой, – и по этой встрече определяли добрый или худой день; носили на шее или на ноге медальоны Александра Македонского вместо того, чтобы возлагать все свое упование на крест Спасителя. Он укорял их за то, что они зажигали множество восковых свеч при рождении детей и этим свечам давали разные названия, чтобы потом дать дитяти имя той свечи, которая долее прогорела, как предзнаменование долголетней жизни».

Все считали необходимым встречать новый год пиршествами, веселием, чтобы весь год жить радостно. Пиры начинались еще на заре. Двери домов украшались цветами, чаши наполнялись винами, давались общественные танцы, зрелища, города иллюминовались, на улице везде встречались пьяные. Иоанн восстает против такой встречи нового года и произносит обличительное слово. «Ныне, – говорит он, – надлежит нам сразиться не с варварами, сделавшими набег, но с злыми духами, которые ходят по площади торжественно. Наш город веселится, красуется, весь увенчан; площадь, как любящая наряды женщина, украшается; всякий мастеровой хочет перещеголять своего товарища. Если хочешь украшать, то украшай душу, а не площадь, не дом, дабы ангелы наградили тебя своими дарами. Более всего огорчают меня игры и гадания, эти пиршества, где мужчины и женщины напиваются без всякой меры. Безумно по одному счастливому дню заключать, что так будет и в течение всего года. Счастлив будет для тебя год не тогда, когда ты напьешься пьяным в первый день, но тогда, когда и в первый и в прочие дни будешь делать то, что угодно Богу. Если ты будешь расположен каждый день проводить в молитвах, в милосердии, то весь год будет для тебя счастлив. А если, забыв добродетель, будешь ждать себе счастья от начала месяцев и исчисления дней, то ничего у тебя доброго не будет». Он особенно нападал на пьянство, потому что этот порок сделался общим. Над непьющими даже смеялись. Полное непонимание веры Христовой, покоящейся на любви и всепрощении, заставляло многих христиан доходить до безумия во время ссор с врагами-язычниками. Они молились: «отомсти за меня, Господи, чтобы враги мои видели, что у меня есть Бог». Таким образом, христиане делали Бога участником их злобы. Иоанн старался выяснить всю грубость, всю нелепость и греховность такого обращения к Богу. «Как! – восклицал он: – ты испрашиваешь у Бога прощения своих грехов и молишься, чтобы Он был беспощаден к другим! Что сказал бы ты, если бы человек, пришедший к тебе просить себе пощады, увидя своего врага, в момент стояния пред тобою на коленях, поднялся бы и стал бы бить его? Три отрока в пещи не молились против Навуходоносора; ты же говоришь: порази моего врага, возврати ему на сыне его зло, сделанное им мне».

Существовало нелепое убеждение, что присяга в синагоге имеет особенную силу. Раз Златоуст встретил человека, который тащил женщину в синагогу: он имел тяжбу с нею и хотел вынудить от нее клятву в пользу своего дела. Женщина не хотела присягать пред иудеями. Златоусту стоило большого труда убедить христианина, что клясться запрещено и что тем менее можно вынуждать клятву. Удивленный тем, что христианин вел женщину в синагогу, Иоанн спросил его, почему он это делает? Тот отвечал: «Меня уверяли, что присяга, принесенная в синагоге, страшнее, чем все другие».

Формализм и рутина проникали всюду. Даже таинство причащения страдало от обрядности и суеверия. Считалось обязательным причащаться в Пасху, и если приходилось пропустить ее без причащения, то христиане переживали суеверный страх. Зато, кроме дней Пасхи, вовсе не причащались. По вопросу о частном причащении Златоуст дает следующее решение: «Надо иметь чистую душу. Если душа чиста, приобщайся так часто, как хочешь; если нет – не приобщайся и в Пасху».

Многие неверно смотрели и на пост. Ему приписывали ту силу, которой он не имеет сам по себе. В нем видели исцеление грехов, хотя бы он ограничивался только пищей, не сопровождаемый делами. Иоанн Златоуст всегда говорил, что сила поста в обуздании плоти, в исправлении пороков, проявлении добрых дел, и что вне этого, он недействителен, потому что один без добрых дел не приносит спасения. Он говорил: «Бог требует от нас поста и воздержания не для того только, чтобы мы пребывали в неведении, но чтобы употребляли свое время на духовные занятия; так как человеческая природа расположена к невоздержанию, то пост изобретен как врачество, дабы отвлечь нас от удовольствий. Но если кто по слабости нуждается в подкреплении, пусть подкрепляется, не лишает себя духовного поучения и о нем гораздо больше заботится. Я не хулю пост, – продолжает он, – я его ценю высоко, но скорблю, видя вас, пренебрегающих всеми другими повелениями и думающих, что для стяжания спасения достаточно одного поста, тогда как в сонме добродетелей пост занимает только последнее место». Иоанн Златоуст допускает оправдание несоблюдения поста слабостью здоровья и позволяет (и это сделалось правилом Церкви) заменять пост в этом случае милостыней, примирением с врагами, – одним словом, добрыми делами. «Кто будет исполнять это, тот совершит истинный пост, такой, какого именно и требует от нас Господь, ибо и самое воздержание от пищи Он заповедует для того, чтобы мы сделали плоть послушною в исполнении заповедей. 'Гак как главная цель поста – укрощение страстей, то какая важность в том, что вы идете другим путем к достижению той же цели?»

Не мало приходилось бороться Иоанну Златоусту с неуважительным отношением к дому Божию, с неверным понятием о самой молитве. Он постоянно напоминает, что молитва только тогда имеет силу, когда исходит из сердца правого и чистого. Краткая внутренняя усердная молитва важнее длинной небрежной... Нет нужды шептать губами и воздевать руки. Многие впадали в уныние, не получая тотчас же после молитвы просимого. Иоанн всегда говорил, что если молитва не услышана, то потому, что она не была достаточно сильной, и прибавлял: «Должно испрашивать только то, на что Бог может согласиться, и притом просить с ревностью и верой. Нельзя требовать чудес». Говоря о чудесах, он неустанно поучает, что чудеса ниже дел, и любит повторять слова Иисуса Христа к 70 ученикам: «Не тому радуйтесь, что духи вам повинуются, но тому, что имена ваши написаны на небесах. Любовь – вот истинное чудо». Вот почему он говорил, что если бы кто имел любовь апостолов Петра и Павла, то не был бы ниже их, хотя они имели бы преимущество чудотворения. «Что утверждает нашу жизнь, – спрашивает он: – чудеса или доброе поведение? Конечно, последнее. Прежде была нужда в чудесах, но они не необходимы теперь, потому что сами дела гласят об истинности веры». Это не значит, – справедливо замечает Пюш, – что Златоуст не допускает чудес. Он несомненно подтверждает их и говорит об исцелениях от святых мощей. «Иногда он говорил, что предпочел бы прорицание чуду в собственном смысле, потому что в известной степени и бесы могут подражать чудесам и давать обманчивое правдоподобие, тогда как, при попытке предсказывать, прорицания опровергаются событиями».

Людям, боявшимся скорбей, он преподносил поучение о пользе скорбей. «Ныне, – говорил он, – наслаждаясь миром, мы ослабели, обленились и наполнили церковь тысячами зол. Когда же терпели гонение, тогда были благонравнее, усерднее, ревностнее; что огонь для золота, то скорбь для души: она стирает с нее скверну, делает ее чистою, свежею и ясною. Скорбь вводит в царство, а беспечальная жизнь – в геенну». Неуважение к церкви проявлялось часто и огорчало Иоанна. Стоявшие в церкви громко разговаривали между собою, иногда даже ссорились во время раздаяния евхаристии. Всех болтливее были по обыкновению женщины. Иоанн сурово обличал такое поведение христиан, понимая, каким злом грозит подобное отношение к дому Божьему. «Что ты делаешь, человек, – восклицал он, – как не боишься, что в то время, как ты разговариваешь, нерадишь, демон, нашедший душу праздною, войдет в нее, как в дом без дверей. Верь, что в момент освящения хлеба и вина небо открывается, и ангелы сходят с него». Сказание передает, что он действительно видел, как они окружали алтарь.

Иоанн всегда говорил, что всякий дом должен быть церковью. Все советы, даваемые Златоустом христианским семьям, сводятся к одному: «Сотвори церковь из твоего дома».

Но из этого не должно делать вывода, что домашняя молитва лучше церковной. «Дома, конечно, молиться можно и нужно, но нельзя молиться так, как в церкви, где такое множество отцов, где возносится к Богу единодушный глас. Не так скоро ты услышан будешь, молясь сам по себе, как вместе с братьями твоими, ибо здесь есть нечто более, как-то: единодушие, согласие, союз любви, молитва священников. Такая молитва имеет гораздо большую крепость, большее дерзновение, чем молитва домашняя». Так утверждает сам Иоанн Златоуст.

Теперь перейдем к тем бурным дням, к тому мятежу антиохийцев, который едва не погубил их всех и не стер самый город с лица земли.

Мятеж произошел незадолго до Великого поста, в 388 году.) Народную бурю вызвал указ императора Феодосия о новом налог. Желая отпраздновать десятилетие своего царствования, Феодосий нуждался в деньгах; поэтому он и сделал налог на некоторые богатые города, среди которых Антиохия занимала видное место. Но население вовсе не желало участвовать своими средствами в торжестве Феодосия и встретило его указ не только не сочувственно, но и с раздражением. Антиохийские сенаторы и знатные люди гневно воскликнули: «Этот налог разорит город!» Их крик был подхвачен народной толпой, особенно теми бездомными уличанами, которые являются в подобных случаях самыми усердными слугами мятежа. Прошло немного времени, и весь город уже был в полном возмущении. Толпа прежде всего бросилась к Флавиану, чтобы просить его ходатайства об отмене налога; но епископа не было дома. Возмущение росло. Многочисленная толпа разрушила бани и кинулась ко дворцу, где жил правитель. Он спрятался через потайную дверь и ускакал в Дафну, где были расположены лагерем императорские войска. Толпа начала осаждать дворец. «Мятежники начали разбивать ворота топорами и молотами. Наконец, сделав из остова мраморной скамьи своего рода таран, они громили им ворота до тех пор, пока дубовые вереи не повалились с треском. Воспользовавшись этим, народ ринулся прямо в большую палату суда. В ней никого не было. Вокруг государственного кресла, у стенки выступа, стояли бронзовые и мраморные статуи императорской фамилии. Всех выше была статуя Феодосия с диадемой на челе и с повелительно протянутою рукой. Рядом со статуей императора стояла статуя Флакциллы, любимой, недавно умершей eго супруги, которая своею нежностью всегда оказывала благотворное влияние на вспыльчивого императора. По сторонам их находились меньшие статуи двух сыновей Феодосия, Аркадия и Гонория. Немного в стороне от них находилась статуя отца императора».

Воспитанная в благоговении к императору и ко всему царскому дому, толпа невольно остановилась пред царскими изображениями. Вероятно, благоговейное чувство победило бы пожар страстей и мятежники удалились бы из суда, не сделав ничего дурного, но какой-то буян-мальчик бросил камнем в одну из статуй и разбил ее. Обаяния как ни бывало! Камень шалуна явился искрой, брошенной в порох. Стихнувшие на миг страсти, вспыхнули с новой силой, искра превратилась в пожар, и толпа мятежников с криками: «Долой тиранов!» продолжала разбивать статуи и разрушать все в палате. Через некоторое время статуи были вытащены на улицу, их с глумлением волочили по мостовой, а потом сбросили в реку Оронт.

Ужасное дело совершено. Страсти опять потухли, и страх за соделанное вдруг охватил мятежную толпу. Она поняла, что совершила такое преступление, которое не может быть прощено императором. Нужно было ждать его гнева. Мятежникам угрожали казни, городу – полное разорение. Но что сделано, того нельзя было вернуть. «Было что-то ужасное в той противоположности, какую представлял город в его обычном состоянии и теперь, когда мрачная туча уныния окутывала его жителей. При обычном состоянии бойкий шум жизни не прекращался до тех пор, пока запах лилий и жасминов не распространялся в холодном сумраке звездного неба. Среди колоннад, блиставших бесчисленными лампами, легкомысленная толпа, состоявшая из всевозможных национальностей и одетая в самые яркие костюмы, обыкновенно бродила до глубокой ночи, беззаботно смеясь, болтая, занимаясь куплей и продажей. Теперь же улицы были пусты, и если кое-где и показывалось несколько человек, то они торопливо и украдкой пробирались подобно привидениям, оглядываясь по сторонам. Если на каком-нибудь перекрестке случайно встречались два-три человека, то они останавливались лишь на короткое время, чтобы только спросить, что нового, или перекинуться двумя словами о том, что могло ожидать их. Правитель Антиохии, зная, что ему самому придется отвечать за оскорбление, нанесенное императору, решил доказать свое негодование беспощадным мщением. Стрелецкие десятники, каждый со своим отрядом, входили в дома и выводили закованных в цепи узников. Началось разбирательство дела. Арестовывали даже мальчиков, подвергая их пытке. Допросы производились быстро и заканчивались жестокими приговорами».

Откуда было ждать спасения? Кто мог оказать его? Никто, кроме Бога! И развращенные, мятежные антиохийцы бросились в храм, к своему учителю Златоусту, которого они прилежно слушали и которого так огорчали своим поведением. Пораженный сам горем и страдавший за своих духовных чад, Иоанн целую неделю не говорил проповедей. Между тем народное горе возросло, чувство раскаяния, стыда и страха жгло сердца людей. И вот, в воскресенье сыропустной недели Златоуст в церкви св. Вавилы выступил со своим первым словом к антиохийской пастве. Народ собрался в огромном количестве. Стояла мертвая тишина. Антиохийцы жаждали слова от Златоуста, которого любили и уважали. Они знали, что ему далеки соблазны мира, что он недоступен чувству страха и является олицетворением справедливости. Все видели в нем отца и друга, того воина, который боялся только одного Бога.

Взволнованным и тихим голосом начал Иоанн свою беседу, но голос его скоро возрос и зазвучал как металл под сводами церкви.

– «Что мне сказать? О чем говорить? – с глубокой скорбью вопросил проповедник. – Теперь время слез, а не слов; рыданий, а не речей; молитвы, а не проповеди. Так тяжко преступление, неизлечима рана, так велика язва; она выше всякого врачества и требует высшей помощи. Так и Иов, лишась всего, сидел на гноище; услышав об этом, друзья пришли и, увидев его издали, разодрали одежды, Посыпали себя пеплом и возстенали. Дайте же и мне оплакать настоящее. Семь дней молчал я, как друзья Иова: дайте мне теперь открыть уста и оплакать общее бедствие. Кто пожелал зла нам, возлюбленные? Кто нам позавидовал? Не было ничего славнее нашего города; теперь ничего не стало жалче его. Плачу и рыдаю теперь не о великости угрожающего наказания, а о безрассудстве сделанного. Скажите мне, как мм перенесем стыд от наших дел. Ничего не было прежде счастливее нашего города; теперь нет ничего горестнее его. Жители его, как пчелы, жужжащия около улья, каждый день толпились на площади, и все почитали нас счастливыми. Теперь этот улей опустел, потому что как пчел разгоняет дым, так нас разгоняет страх. Нет ничего любезнее родины, но теперь нет ничего горестнее ее. Как от дома, объятого пламенем, бегут не только живущие в нем, но и все соседи, стараясь спасти свое тело, так и теперь, когда гнев царя, подобно огню, угрожает упасть сверху, каждый спешит удалиться и спасти хотя тело. Наше бедствие стало загадкой: без врагов – бегство, без пленения – плен. Все знают о нашем бедствии, потому что, принимая к себе наших беглецов, от них слышат о поражении нашего города. Но я не стыжусь этого и не краснею. Пусть знают все для того, чтобы вознесли общий от всей земли голос Богу и умолили Царя небесного о спасении. Недавно наш город подвергся землетрясению, а теперь сотрясаются самые души жителей; тогда колебались основания домов, теперь содрогается у каждого самое основание сердца. Все мы каждый день видим смерть перед глазами, живем в непрестанном страхе и терпим наказание Каина, страдая более, нежели заключенные в темницы, и выдерживая осаду необыкновенную и новую, ужаснее которой и вообразить нельзя... И как для осажденных небезопасно выйти за городскую стену по причине окружающих его врагов, так для многих из жителей города небезопасно выйти из дома и явиться на площади, потому что везде ловят виновных и невинных, хватают среди площади и влекут в суд без всякого разбора. И не только город, самый воздух, даже светлый круг солнца, кажется, теперь помрачился скорбью и сделался темнее, не потому, чтобы изменилось свойство стихии, но потому, что наши глаза, помраченные печалью, не могут ясно, с прежнею легкостью, принимать свет солнечных лучей».

Выразив свою скорбь, оплакав бедствия родного города, Златоуст поспешил ободрить паству. «Предайте мне ваши души! – воскликнул он: – отбросьте ваши печали, возложим все на Бога. Это послужит нам к прекращению бедствия, потому что когда Господь увидит, что мы со вниманием слушаем Его слово и в самое бедственное время не оставляем молитвы и любомудрия, то скоро подаст нам помощь и благую перемену, превратив бурю в тишину. Не упадем же духом, возлюбленные! Не столько мы печемся о себе, сколько Тот, Кто даровал нам душу и дает такое множество благ. Окрылим себя надеждою и будем благодушно ожидать, что благоугодно будет Господу сотворить с нами».

Народ оставил храм со слезами, но с облегченною душою, с надеждою в сердце на спасение.

И народ не ошибался, потому что он имел у себя таких' великих пастырей, как Иоанн Златоуст и Флавиан. В то самое время, как никто не смел восстать на защиту несчастных и ходатайствовать о них, престарелый епископ Флавиан, полубольной, несмотря на суровую зиму, отправился в Константинополь умолять императора о пощаде, – даже тяжелая болезнь сестры не остановила пастыря от поездки. Пренебрегая опасностями, рискуя даже самою жизнью, он отправился в дальний путь (до Константинополя было 1200 верст), не питая надежды увидеть сестру уже живой по возвращении. Когда гибли тысячи, епископ забыл о себе и о близких. Он делал то, чего не сделал бы ни один язычник. Эго сами язычники говорили Иоанну.

Флавиан уехал. Но что скажет ему император? Смягчит ли епископ царский гнев? Народ томился в неизвестности. По просьбе духовенства пытки были прекращены, но их могли возобновить с большею силою по повелению императора, который отличался добрым сердцем, но был вспыльчив, раздражителен да, наконец, разве самой доброте нет предела? Никогда еще в Антиохии в Великий пост не было такой святой тишины, как теперь. Цирки и театры опустели; лавки закрылись. Весь город точно превратился в одну церковь. Даже те, которые никогда не заглядывали в храм, теперь почти совсем не выходили из него. Иоанн не пропустил момента й воспользовался им на благо своей паствы. Он продолжал проповедовать и действовать на сердца антиохийцев. На другой же день отъезда еп. Флавиана Златоуст в соборной церкви обратился к народу с утешительною речью. Он упомянул об отсутствующем епископе и затем продолжал: «Когда посмотрю на этот престол, праздный и оставленный учителем, то вместе и радуюсь и плачу; плачу потому, что здесь не вижу отца; радуюсь потому, что он отправился в путь для нашего спасения и пошел избавить столь многочисленный народ от царского гнева. Это для вас украшение, что имеете такого отца; для него – венец, что так любвеобилен к чадам и оправдал самым делом, что сказал Христос, что пастырь добрый полагает душу свою за овцы (Ин. 10:11), он пошел с готовностью положить душу свою за всех нас, хотя и многое препятствовало ему отправиться в путь и принуждало его остаться здесь. Если Христос, говорит он, предал Себя за нас, то какого извинения и прощения будем достойны мы, которым вручено управлять столь многочисленным народом, если не решимся и сделать и потерпеть все для безопасности вверенных нам?.. И он решился потерпеть всякую опасность, и ничто не могло удержать его здесь. Уповаем, что наши надежды будут благоуспешны, потому что Бог не презрит такого усердия и попечения и не попустит, чтобы Его служитель возвратился без успеха. Знаю, что как только он предстанет и увидит благочестивого царя, то одним своим видом в состоянии будет тотчас укротить его гнев, потому что у святых не только слова, но и самые лица исполнены духовной благодати». Потом, обращаясь к народу, Иоанн добавил: «Призовем и мы Господа и помолимся Ему, и Он несомненно укротить гнев царя и избавит нас от всех угрожающих нам скорбей. Отец там предстательствует пред царем земным, а мы здесь будем предстательствовать пред Царем небесным и помогать ему молитвами. Много может целая церковь, если мы вознесем молитвы с скорбящей душой и сокрушенным сердцем».

Гонцы, посланные в Константинополь правителем, в своих донесениях опередили Флавиана. Разгневанный император немедленно послал в Антиохию двух своих сановников для того, чтобы они примерно наказали мятежный город. И вот они, из которых одного звали Еллевихом, а другого Кесарием, вступили в Антиохию ранним утром во главе отряда войск. Они объявили волю императора, указ которого гласил: 1) Антиохия лишается звания столицы Сирии, и это звание переходит к городу Лаодикии; 2) впредь до дальнейшего распоряжения все общественные бани, цирки, театры и другие места увеселения в городе закрываются; 3) пытки, которые были прекращены, повелевалось возобновить и всех виновных предать суровому наказанию; 4) императорская хлебная дача, распределявшаяся среди бедных, прекращается.

Началось разбирательство и суд над виновными. Возобновились пытки и казни. Тюрьмы были переполнены. Никто из адвокатов не осмелился защищать обвиненных. Каждый страшился за себя. И только один Иоанн Златоуст посещал темницы, проводил в них ночи, утешал измученных пытками заключенных, ухаживая с любовью и нежностью за истерзанными и не уставая ходатайствовать за них пред властью.

Народные вопли достигли в пустыню, где спасались подвижники, отрекшиеся от мира, но не от любви к братьям, горе которых отозвалось болью в их сердцах. Они покинули свои уединенные жилища и толпою вошли в город. Они были одеты, – рассказывает Фаррар, – в кожи и грубые овчины, некоторые едва прикрывались лохмотьями, так как остатки одежды их давно уже превратились в клочья. По плечам у них спускались длинные волосы. Лица у них были тощие, мрачные, движения порывистые. Многие из них по целым годам не бывали в Антиохии и однако во всей поступи этих странных людей не было боязливости и раболепства. Сановники, ехавшие в суд, увидев их, пришли в изумление. Пустынники не кланялись, не плакали, не умоляли, а стояли прямо в угрожающей позе. Оба сановника пришли в еще большее удивление, когда из среды этих странных людей выступил один и, схватив за узду лошадь Кесария, повелительно приказал ему сойти с лошади.

– Кто этот сумасшедший? – спросил Кесарии.

Ему отвечали:

– Это не сумасшедший, это Македоний ячменоед.

Кесарий слышал о Македонии, ибо слава об этом подвижнике гремела на весь христианский мир. Кесарий и его товарищ немедленно спешились и опустились на колени пред пустынником. Не ведая страха, не обращая внимания на удивление свиты, Македоний промолвил:

– Идите, друзья мои, и так скажите императору: «Ты также человек, хотя и повелеваешь людьми. Смеешь ли ты разрушать образ Божий? Статуи легко восстановить, как это уже и сделано, – но можешь· ли ты восстановить в жизни образ Божий, когда он разрушен тобой? Можешь ли ты заставить хоть один волос опять вырасти у людей, которых ты осудил на смерть».

И другие пустынники подтвердили эти слова, добавив:

– Мы все готовы положить свою жизнь за этот город. Мы готовы умереть за тех, которых вы осуждаете; если дарю нужны жертвы, то пусть ими будем мы, пусть он казнит нас и пощадит горожан. Мы не оставим этого города, пока он не будет прощен.

Царские посланники исполнили волю пустынников. Судопроизводство было приостановлено, и Кесарий немедленно поехал в Константинополь. Когда он прибыл туда, Флавиан уже успел представиться императору и получить от него прощение мятежникам.

Поручение, возложенное на Флавиана, было одно из труднейших. Нужно смягчить гнев Феодосия, но что можно было привести в оправдание бунтовщиков? Феодосий не был жестоким. Он проявил свою ревность к вере, заботу о населении, своим мудрым правлением дал возможность городам (в том числе Антиохии) развить промышленность и скопить большие богатства. Десять лет его царствования были годами спокойствия. Антиохийцы могли не сочувствовать налогу, просить о сложении его с них, но они не смели выражать свое несочувствие так грубо, так оскорбительно для государя. Все это понимал епископ и чувствовал себя в крайне затруднительном положении. «Феодосий, – говорит Фаррар, – не придавал особенного значения внешнему восточному блеску и явился запросто, взойдя на трон в конце залы. Это был крепкий красивый испанец, окруженный стройными телохранителями из готов. Сквозь простоту просвечивало величие императорской власти, дававшей о себе знать в необыкновенном достоинстве всей его поступи. Подавленный горькими чувствами, Флавиан не смел даже приблизиться к императору и, остановившись поодаль, на другом конце палаты, опустив глаза и склонив седую голову, горько заплакал. От охватившего его волнения он не мог даже говорить. Сердце Феодосия клокотало от гнева, но император не мог вынести этого зрелища: он сошел с трона, подошел к епископу и, взяв старца за руку, заговорил с ним ласковым тоном, будто сам нуждался в оправдании.

– Неужели я, – сказал он, – заслужил такое отношение к себе со стороны Антиохии? Разве я не был всегда милостив к этому городу? Разве я не намеревался лично посетить его? Пусть у антиохийцев была какая-нибудь причина обижаться на меня, но зачем они оскорбили моего благородного отца? Зачем оскорбили моих сыновей, а главное, зачем они подвергли оскорблениям покойную императрицу, которую я так нежно любил и потеря которой для меня так тяжела. Разве она сама не была воплощенной добротой? Разве бедные не пользовались ее попечением и материнской любовью? Не она ли без свиты, как обыкновенная женщина, посещала бедных и больных? Не она ли всегда ходатайствовала за всех у меня? И ее так оскорбить! Над памятью ее так глумиться! Это уж слишком, отец! Как я могу простить зверскую толпу, которая разбила в куски изображение моей супруги и с гнусным оскорблением влачила ее статую по улице?

Епископ с плачем отвечал императору:

– Мы согрешили! Мы признаем все твое великодушие, мы не заслужили твоего сострадания и твоего прощения. И все-таки прости, прости! Этим ты лучше всего можешь разрушить зло. Когда дьявол лишил человека рая, то разве Бог не открыл небо падшему роду? О, уподобься же Богу! Взоры всех иудеев, язычников, греков и варваров в Антиохии обращены к тебе. Если они увидят, что милость господствует над судом и прощение утишает гнев, то они все воскликнут в один голос: о, как велика сила христианства! Вспомни, государь, о благодушии мудрого Константина, когда его статуи были также подвергнуты оскорблению. Он только улыбнулся и, подняв руку к челу, сказал, что он не чувствует никакого вреда и никакой боли. Вспомни также и о твоей собственной нежности, государь, когда ты, отпуская пленных на свободу, воскликнул: «О, если бы я мог также возвратить и мертвых!» Хуже землетрясений и пожаров были для нас наши преступления и твой гнев. Но вспомни о том дне, когда и сам ты предстанешь пред судилищем Того, Кто сказал: «Если вы прощаете человекам прегрешения их, то и Отец ваш небесный простит вам согрешения ваши». Прости же нам нанесенное тебе оскорбление, как Бог повседневно прощает оскорбления, которые люди наносят Ему. Он повелевает своему солнцу сиять на добрых и злых, падать дождю на праведных и неправедных. Ты добр и милостив: покажи же себя благороднее, чем того заслуживаем мы. Иначе я уже никогда не возвращусь в родной город, а скрою мой стыд в каком-нибудь месте изгнания».

Феодосий был глубоко тронут речью епископа и едва мог удержаться от рыданий.

– О, – воскликнул он, – разве Христос был распят не теми самыми людьми, которых Он пришел спасти? И Он простил их! Не следует ли и мне простить подвластных мне?

И уже совершенно чуждый гнева, дав полную волю своему доброму чувству, император добавил, обращаясь к епископу:

– Возвратись домой, отец, возвратись как можно скорее, скажи, что я прощаю и отменяю все постановления, которые сделал. Антиохия не будет разжалована. Я возвращаю ей все права, а обвиненным даю полное прощение.

Пораженный неожиданной радостью, престарелый епископ упал в обморок. Кто-то из свиты подхватил Флавиана. Придя в себя, он прерывающимся голосом едва мог поблагодарить императора и вознести благодарение Богу.

Сильно утомленный дорогой и немного прихворнувший, Флавиан не сразу отправился назад в Антиохию, но, желая скорее утешить ее жителей, он послал немедленно с курьером письмо, в котором извещал о милости императора. Как только собрался с силами, Флавиан поспешил в Антиохию, куда и прибыл накануне Пасхи. Чуть ли не все антиохийцы вышли к нему навстречу, и он был, как триумфатор, внесен в город. Златоуст ликовал вместе с своими духовными детьми и произнес восторженное слово пред радостными и счастливыми слушателями. «Благословен Бог, – сказал он голосом, прерывавшимся от радостных слез, – благословен Бог, Который сделал неизмеримо больше того, чего мы просили или о чем помышляли; нам казалось достаточным и того, чтобы на время быть избавленными от угрожающих бед, но милосердый Бог, далеко превосходя своими дарами наши прошения, возвратил нам нашего отца скорее, чем мы могли ожидать». Златоуст убеждал народ никогда не забывать этого страшного испытания. Горестное событие отошло в прошлое, но оно явилось хорошим уроком для антиохийцев и доказало всем язычникам силу христианства, все его великое благотворное влияние. «Исход этого события, – говорит Лопухин, – сплетает неувядаемый венок на чело главных его деятелей, и все они были христиане, пастыри и подвижники Церкви Христовой: неустрашимый престарелый епископ, который не убоялся ни трудности далекого пути, ни гнева императора, чтобы только походатайствовать за свой народ; самоотверженные отшельники, которые, отбросив свое безмятежное жительство в безмолвной пустыне, явились в мятежный город спасать человеческие души, – и особенно величайший сладкогласный пастырь и учитель этого народа, изо дня в день произносивший дивные беседы, которые во время ужасов и томлений раздавались неустанно то как угрозы праведного судии, то как ласки глубоколюбящего отца и производили потрясающее впечатление на сотни тысяч слушателей. Эти речи отзывались в сердцах не только христиан, но и язычников. Язычники массами посещали храмы в надежде почерпнуть утешение и для своей страждущей души. Они с изумлением слушали, как христианский проповедник изобличал пороки и безумства, как он наподобие трубы призывал всех к исправлению. Язычники с несомненной ясностью убеждались в том, насколько суетны и мимолетны земные почести и богатства, как они не в состоянии снасти жизнь во время опасности и бедствия и насколько выше их христианское упование, полагающее цель и благо жизни в нетленных сокровищах загробного мира. Они узнали, что для добродетельного человека смерть есть только переход к- блаженной жизни, и что здешние страдания полезны, так как очищают душу. Этот мир, в котором так много суеты и горя, получал в глазах язычников новый интерес, когда они слышали от Златоуста, что существует превечный и всемогущий Творец, Который, как отец, печется о всех людях, простирая Свою заботу до того, что без Его воли не падет волос с головы». Во всем величии проявило себя христианство, представители которого бесстрашно поднялись па защиту несчастных в то время, как знатные язычники, полные земного страха, не смели произнести слова в защиту мятежных. И масса язычников пожелала креститься, чем еще более увеличили радость Златоуста и Флавиана, счастливого уже тем, что его ходатайство спасло антиохийцев от ужасной кары.

Жизнь потекла обычным порядком. Иоанн продолжал свою проповедническую деятельность, посещал больницы, хижины бедных, дома вдов и сирот, везде и всем неся утешение, ласки и врачество. Любовь населения к нему росла с каждым годом,

Крепла связь паствы с пастырем, который не оставлял без внимания ни одного жизненного явления, пользовался каждым случаем, чтобы поучать, облегчать скорбь и являться другом пасомых. Происходило ли землетрясение, постигала ли город болезнь, наступал ли голод, Иоанн являлся со своей помощью и со своим словом. В каждую минуту скорби, смятения, он был, как верный страж, на своем посту, и к нему стекался народ, ища поддержки, ободрения и наставления. Он утирал слезы, смягчал печаль, обнадеживал отчаявшихся, утишал бурю страстей, подкреплял надежды слабых. Он отзывался на все, что тревожило, занимало бедных и богатых, отвечал на все вопросы, возникавшие в умах антиохийцев, не обходил ни одного явления, которое порождало недоумение, и оттого все его беседы, поучения были так житейски, так близки и понятны всем. Связь крепла между ним и паствой, и Златоуст на себе самом показал всем¹ пастырям будущих веков пример того, чем может быть истинный пастырь, что он в состоянии сделать и какой любви заслужить. Да, он знал своих овец, и овцы знали его и слушали его голоса. Между Иоанном и христианами установилась такая безграничная любовь, что он не мог существовать без паствы, а паства без него. Если случалось Иоанну, утомленному трудами, удаляться за город, чтобы подышать горным воздухом, то к нему сейчас же посылалась масса писем, в которых умоляли его скорее вернуться, потому что «паства скорбит и томится в его отсутствии». И он, забывая о своем здоровье, возвращался в Антиохию, счастливый и радостный от сознания такой любви к себе.

Но мешало ли это Иоанну быть суровым в обличениях и строгим в поучениях? Нет! Он верно понимал любовь, и эта любовь заставляла его для блага же пасомых не молчать об их пороках, обличать их недостатки, призывать грешников к покаянию и исправлению. Ненавидя грех, он скорбел о грешниках, потому что он любил человека, как образ Божий, и был «безжалостен ко греху, но исполнен милосердия к грешнику».

Златоуст желал никогда не покидать Антиохии и был уверен, что это так и будет; но его ожидало более широкое поприще, ему было назначено послужить Церкви в сане константинопольского патриарха.

В 397 году умер патриарх Нектарий. В это время царством вал уже сын Феодосия, Аркадий, – человек недалекого ума, слабой воля, находившийся под влиянием сановников, а впоследствии под влиянием своей жены, Евдоксии. Евтропий, сановник, имевший тогда влияние на императора, был когда-то в Антиохии и слышал проповедь Златоуста. Он прельстился красноречием антиохийского пресвитера, и вот теперь, когда поднялся вопрос об избрании патриарха, Евтропий указал императору на Иоанна, как на самого достойного заместителя Нектария. Аркадий согласился с мнением Евтропия и утвердил избрание Иоанна. Но, зная любовь антиохийцев к Иоанну и боясь их открытого сопротивления, Евтропий решил взять Златоуста хитростью. Сановник пригласил Иоанна за город, как бы желая с ним вместе посетить гробницы мучеников. За городом уже ждала колесница, на которую посадили Златоуста и быстро помчали в столицу. Иоанн не знал, зачем везут его, и никто не смел объяснить ему правды. С тоской смотрел он на исчезавшую из глаз Антиохию, где он родился и прожил столько счастливых лет, сроднившись душою с паствой.

Когда Иоанн прибыл в Константинополь и услышал из уст Евтропия о своем назначении, он в смущении воскликнул: «О, пощади меня! Я не хочу этой почести! Я предвижу, что все это закончится несчастием!»

– Я знаю, что ты не добивался высокого положения, – сказал Евтропий, – но такова воля его вечности, императора.

Иоанн был смущен этим титулом и со свойственной откровенностью и прямотой воскликнул: «Какой неподходящий титул! Как же называть после этого Христа? Всякая плоть, как трава: трава засохнет – человек пропадет... О, верните меня в мой скромный домик в Антиохии! Я не привык дышать воздухом, наполненным лестью».

Слова Иоанна изумили и озадачили сановника. Он не мог не улыбнуться, хотя в то же время почувствовал глубокое почтение к этому независимому пресвитеру, в лице которого он встретился с истинным христианином.

– Такова воля императора, – повторил Евтропий, – иди к нему, он ждет тебя.

Иоанн должен был покориться, но он чувствовал себя осиротелым без антиохийской паствы и понимал, каким горем наполнятся сердца всех антиохийцев, когда они узнают о разлуке с ним.

И он не ошибался: горю антиохийцев не было границ и меры.

Император принял Иоанна в Пурпурной палате, которая получила такое название от того, что пол и стены ее были выложены порфиром и ее украшали занавесы пурпурные, шитые золотом. Пол был посыпан золотой пылью; то там, то здесь виднелись украшения из агата и сердолика; потолок поддерживался колоннами из нумидийского розового и золотистого мрамора. Иоанна сопровождала блестящая свита сановников. В зале стояли придворные воины в плащах, унизанных жемчугом, и в шлемах, украшенных смарагдами. Посредине залы стоял трон, поддерживаемый золотыми львами. Вблизи трона разместилась готская стража, воины которой имели золотые воротники на своей одежде. На троне, на шелковых подушках, расшитых жемчугом, сидел император Аркадий. На его пурпурной одежде были вышиты золотом драконы, в ушах красовались огромные рубины; вокруг шеи сверкало ожерелье из крупных жемчужин, на грудь опускались цепи из драгоценных камней; вся фигура Аркадия, благодаря своей золотой одежде, сверкала; на голове Аркадия была надета диадема, которая так шла к его черным волосам. Наружность императора не отвечала его блестящей обстановке. Это был молодой человек девятнадцати лет, небольшого роста, худо сложенный, лишенный силы и жизни, уже в эти годы похожий на слабого старика. Он имел сонный вид и, когда сановники, преклонивши пред ним колени, представили ему Иоанна, Аркадий проговорил вяло, точно в полусне; «Рад тебя видеть, – и, помолчав, прибавил; – в двадцать шестой день этого месяца тебя посвятят в епископы».

От императора Иоанн в сопровождении той же свиты отправился в покои императрицы. Евдоксия являлась полной противоположностью своего мужа. Это была женщина блестящая, красивая, энергичная, полная жизни, жаждавшая власти. Евдоксия, – рассказывает Фаррар, – встала, чтобы приветствовать Иоанна, и не только не позволила ему поцеловать себе руку, но сама горячо приложила к своим губам край его одежды.

– Искренно поздравляю твое святейшество с этим великим повышением, – сказала императрица.

– Благодарю тебя, государыня, – отвечал Иоанн, – но я смущаюсь от этого титула и сана, потому что в Антиохии служил в простоте Богу и Его Церкви.

Иоанн говорил со смирением, но независимо.

– Я знаю, – ответила императрица, – что мы будем друзьями. Тебе предстоит много потрудиться для Церкви и бедных, и мой казначей получил уже от меня распоряжение щедро содействовать твоей благотворительности.

Иоанн горячо благодарил Евдоксию за ее милостыню церквам.

26 февраля 398 года Иоанн был посвящен в сан архиепископа константинопольского. Хиротония состоялась в великой церкви св. Софии. Это был великолепный храм. Ворота блистали бронзой и были украшены барельефами, окна сделаны из тонких плит алебастра, капители колонн вырезаны в виде листьев, и все это было из порфира. Купол был отделан мозаикой на золотом фоне, раскрашен многоцветными красками. В алтаре посредине стоял великолепно убранный престол, сделанный из золота, украшенный драгоценными камнями; между колоннами, поддерживающими алтарь, висели шелковые занавеси, на которых были вышиты золотом изображения Спасителя, Иоанна Крестителя и ап. Павла. Иконостас был из серебра. Позади престола находился трон патриарха, а также синтрон, или место для пресвитеров, и над ними возвышался серебряный вызолоченный балдахин. Амвон для чтеца был выложен драгоценными мраморами с мозаичными изображениями агнцев, голубей, рыб и павлинов. К алтарю вели два ряда ступеней, один на западной, другой на восточной стороне, а над ними высился великолепный балдахин, поддерживаемый восемью колоннами. Иоанна рукополагал Феофил, патриарх александрийский, который был недоволен избранием Иоанна, потому что хотел провести на константинопольскую кафедру своего любимца, епископа Исидора. Иоанн сразу понял к себе вражду Феофила, который и не скрывал неприязненных чувств к новому архиепископу. Грустные чувства волновали Иоанна. Он с тоской вспоминал оставленную Антиохию и даже уносился мечтами к тому времени, когда он проводил мирные дни в пещере. С душою, полною скорби, и с сердцем, волнуемым тревогою, произнес он свою вступительную речь. В этой речи он коснулся многих общих вопросов, затем перешел к себе, как к архиепископу, и продолжал:

– В Константинополе есть еще язычники: я постараюсь привесть их к Церкви, представляя им пример христианской жизни, стараясь содействовать осуществлению идеала христианской жизни. В Константинополе много ариан и других еретиков: я не употреблю против них иного оружия, кроме меча Св. Духа, который есть слово Божие; я буду епископом, а не гладиатором, ибо ненавижу ожесточения в богословских спорах. Я отвергаю употребление насилия в деле церковной проповеди. Я готов скорее подвергнуться невежественной клевете, направленной на Василия Великого, что будто его учение подобно реке, сбегающей со скал, чтобы укрыться в песках, чем допустить раздражительные разногласия. Богословские споры оказываются несравненно более слабым доказательством православия, чем простая беззаветная преданность вере. Пчелы, говорил Василий, летают роями и не отнимают друг у друга цветов; не так бывает у нас: каждый гораздо более заботится об удовлетворении своего гнева, чем о спасении, и стремится к тому, чтобы ужалить своего ближнего. За это Василия безумные называли еретиком. Но он на это отвечал только: я порешил не пренебрегать никаким трудом и не бояться пользоваться никаким смиренным словом и делом, и потому не освобожу себя ни от какого путешествия, не уклонюсь ни от какого бремени, чтобы только мне достигнуть награды, обещанной миротворцам. Так говорил Василий. Что касается меня, то я при помощи Божией буду смело обличать пороки; я не буду входить ни в какие соглашения, не буду заключать никакого договора с адом. Для нечестия и порока я буду непреклонным врагом. Но отношению к самим грешникам я всегда готов действовать в духе сострадания и, насколько это будет зависеть от меня и возможно мне, не вредя правде и благу Церкви, буду жить в мире со всеми. Но, возлюбленные, человек есть ничто, Бог есть все во всем. Помогите мне своим сочувствием, поддержите вашей молитвою.

Этой проповедью Златоуст сразу определял себя как пастыря, и ту дорогу, по которой он намерен был идти, служа Церкви в новом сане.

Нектарий любил роскошную жизнь. Дом, который он занимал, так называемый дворец патриарха, был обставлен дорогой мебелью, богато украшен. Покойный патриарх держал большой штат прислуги, потому что часто принимал знатных гостей, даже самого императора; патриаршие обеды славились в столице. Подражая двору, Нектарий окружал себя блеском и недоступностью. В сане патриарха он оставался тем же сановником и светским человеком, каким был раньше.

Не таков был Иоанн, этот Божий воин, друг бедных, сирых и обездоленных, подвижник и первый слуга каждого. Роскошь для него была неприятна, и он считал ее грехом. Он являлся служителем Того, Кто родился в яслях, всю жизнь не знал, где преклонить голову, ходил босой и любил бедных. Многие говорили, что самый сан требует обстановки, но Златоуст понимал, что величие пастыря не в роскошной мебели и не в богатых одеждах, а в его добродетельной жизни. Он справедливо возражал: «Разве апостолы не должны были поддерживать своего сана, своего величия? Но у Павла была только одна одежда, и никто из них не знал роскоши. Да и что же я буду тратить на бедных, если стану много издерживать на себя?»

Все изменилось в патриаршем доме, который состоял из нескольких больших комнат, прекрасно обставленных и богато украшенных. По своему великолепию особенно выдавалась Фомаита – мраморная палата, и судебная палата, в которой происходил разбор церковных дел. Все залы были устланы дорогими коврами, украшены шелковыми занавесями; столы были покрыты парчовыми тканями. Иоанн приказал убрать все ковры, занавеси и дорогую мебель.

– Мне этого не нужно, – сказал он, – я к этому не привык. Да это и неприлично для служителя церковного.

Патриарх поселился в одной просторной комнате, но и из нее велел вынести роскошную мебель, заменив ее простой, которая прибыла вскоре из Антиохии вместе с книжными шкафами. Все же драгоценности, ковры, шелковые занавеси он велел продать, чтобы этими деньгами можно было утолить горе бедных и страдающих. Он выстроил дом призрения и две больницы: одну для горожан, другую для приезжих.

Вслед за этим он распустил огромный штат прислуги, совсем для него лишний, так как он не намеревался задавать пиры и обеды. Он повел скромную уединенную жизнь. Он берег время, чтобы иметь возможность заниматься Священным Писанием; для людей, нуждавшихся в нем, двери его дома всегда были открыты – доступнее его еще не было патриарха в Константинополе. Но он вовсе не желал принимать праздных болтунов, для которых посещение дворца патриарха было приятным развлечением, доставлявшим притом удовлетворение тщеславию. Иоанн посещал бедных, больных, помогая им материально и утешая их беседами.

Десятки поваров оказались не нужными, потому что и теперь Иоанн продолжал питаться только хлебом, овощами и водой, прибавляя в нее немного виноградного вина.

Любовь его к бедным простиралась настолько, что он во время голода отдал все свои доходы и продал лишние церковные сосуды, говоря, что спасение бедных от голодной смерти Богу более приятно, чем обилие лишней утвари в церквах. Все эти поступки нового патриарха вместо того, чтобы вызвать к нему благоговейное уважение, породили неудовольствие и ропот среди духовенства и богатых константинопольцев. Не того ждали от нового патриарха эти люди, избалованные Нектарием.

– Что это за патриарх! – говорили они про Иоанна, – одевается бедно, как простой монах, никого не принимает и возится только с нищими.

Ропот все рос и рос. Когда Иоанн, не обращая внимания на то, что о нем говорили, продолжал идти своим путем и начал нападать на сытых и богатых, стал их обличать, то он возбудил к себе сильную неприязнь обеспеченных классов, высшего духовенства и приближенных ко двору; те и другие начали клеветать на него, обвиняя его во всевозможных преступлениях. Говорили, что он только для виду так постится, но, запираясь в уединении, предается объедению; говорили, что он жаден и распродал все драгоценности и церковные сосуды, чтобы деньги присвоить себе. Против него начали возбуждать двор. Все низкое судило о нем по себе, мерило его на свой аршин; оно не задумывалось в выборе средств в борьбе с Иоанном, желая погубить его. А врагов у него становилось все более и более,– благодаря его обличениям и нелицеприятным отношениям ко всем. Знатные люди и духовные лица, жившие совсем не по-христиански, не могли выносить его упреков. Потом к ним присоединилась уже и сама императрица, но пока еще она да и многие из сановников сохраняли с патриархом добрые отношения; прикрываясь маской благочестия, Евдоксия даже вызвала похвалу со стороны Иоанна за свое участие в духовной процессии при перенесении мощей. В конце 398 года в Константинополь были присланы мощи св. мученика Фоки и останки мучеников Сисиния, Мартирия и Александра. Иоанн перенес их торжественно ночью в церковь св. Фомы, которая находилась в 12 верстах от города. «Огромное шествие было сопровождаемо множеством военных и гражданских сановников, которые, несмотря на свой чин, смиренно шли рядом с простым бедным народом. Мало того, сама императрица Евдоксия прошла весь этот путь пешком. В скромной одежде, она вместе с народом пела священные песни и держала кисть богатого шелкового покрова, под которым покоились мощи. Это внешнее благочестие царицы произвело на всех в высшей степени отрадное впечатление». Даже сам Златоуст был объят радостью. Он подумал, что императрица действительно будет покровительницей бедных и православной веры. Когда процессия достигла церкви, то патриарх произнес восторженную речь. «Что мне сказать? – воскликнул он. – Я ликую вне себя от радости. Смотрите, какой пример подала нам царица! Она, как простая служанка, шествовала позади этих мощей. Будь ты благословенна, царица! Ты сделалась покровительницей мощей, матерью церквей. Мы причисляем тебя к благочестивым матронам, ибо в построении храмов, в почитании мучеников ты пользуешься твоей земной царственностью, как средством для достижения вечного блаженства». На другой день церковь св. Фомы посетил и император Аркадий.

Иоанн не мог оставаться патриархом, который ничего не делает, не обличает пороков, не устраивает церковных дел. Он знал, что его ждет за это, быть может, кара здешнего мира, живущего ложью, но он не боялся никого, потому что боялся одного Бога, к Которому и обращался с усердною молитвой: «Я не искал своего повышения. Ты возложил на меня это бремя, так дай же сил для него, научи меня творить Твою волю». И не заботясь об осуждениях мира – духовенства, знати и даже двора – Иоанн Златоуст начал делать то, что было благоугодно Богу.

Ставши во главе константинопольской церкви, Иоанн Златоуст прежде всего принялся за исправление нравов своих подчиненных, которые нуждались в «очищении». Духовенство было распущенно, жизнь его не отличалась нравственною строгостью. Оно поучало по обязанности, обратив это в формальность, но само не поступало по заповедям Божиим, и дела шли вразрез со словами. Еще блаженный Августин говорил: «В наше время нет ничего легче, приятнее и желаннее епископства, священства или диаконства, если эти должности выполнять легкомысленно, стараясь только угождать другим. Но в таком случае перед Богом нет ничего более жалкого, печального и достойного осуждения. Зато, напротив, в наше время нет ничего более трудного, удручающего и опасного и вместе с тем лучшего в очах Божиих, как епископство, священство или диаконство, если выполнять обязанности этого священного служения по повелениям небесного Государя». Но большинство константинопольского духовенства было таково, что заслуживало осуждения. Священнослужители вели предосудительную жизнь. Они любили женское общество, были повинны в чревоугодии, сластолюбии, небрежно относились к церковным делам и охотно пировали у богатых и знатных людей. Изнеженные, избалованные, они не только боялись подвига, но тяготились постом и понимали только жизнь, полную радости. По большей части они походили на того римского церковника, который, по словам Иеронима, будучи рожден в крестьянской семье и вскормлен в деревне простою кашей и просом, надев рясу, получил талант узнавать по вкусу поданные к столу рыбы и отличать колхидского фазана от египетского. Если не было возможности пировать дома, то диаконы и священники старались бывать чаще у богачей, которые кормили их вкусными блюдами и поили их дорогими винами. Все эти пороки невольно вызывали за собой и другие. «Когда законных доходов, – говорит Амедей Тьерри, – недоставало для потребностей клириков, то обыкновенно они запускали руку в церковное имущество, которым злоупотребляли друг перед другом. Церковники и даже епископы мало стеснялись, привыкнув церковные имущества считать своею собственностью. За обманным пользованием церковным достоянием следуют и другие присвоения: оттягивание у семейств их наследств и похищение сборов в пользу бедных».

Иоанн Златоуст собрал у себя представителей духовенства и обратился к ним с обличением и наставлением. Он начал с того, что коснулся честолюбия и непозволительной преданности удовольствиям мира. Пастыри должны подавать пример высокой нравственности, а не жить роскошно. «Вам следовало бы, – сказал Иоанн, – жить проще и скромнее. Прискорбно видеть, как пресвитеры Христовы унижаются у вельмож, как паразиты. Не говорите мне, что вам нужно доставать у них деньги на благотворительные дела. Простота и искренность доставили бы вам влияние вдесятеро более законное и вдесятеро более полезное. Как вы можете обличать других в излишестве, когда вы сами предаетесь ему более, чем светские люди? Как вы можете обличать других в алчности, когда вы сами глубоко заражены ею? Как вы будете укорять других в роскоши, когда вы сами пребываете в ней? Вы корыстолюбивы, и единственная цель многих из вас заключается в том, чтобы склонить на свою сторону какого-нибудь придворного сановника и через него получить епископство. Я не хотел бы говорить о себе самом, но разве я не старался подавать пример в этих отношениях? Я не делаю праздных угощений. В палатах патриарха я стараюсь жить монахом-отшельником. Я не делаю шага во дворец императора, если меня не зовут туда великие нужды Церкви и благо паствы не требует моего ходатайства».

Зло было сильно. Искоренить его было невозможно. Оно ответило Иоанну ненавистью, клеветой и начало борьбу. Но все же ему удалось сделать не мало, очистить Церковь от многих недостойных служителей. Он укорял, исправлял и изгонял тех, которые не поддавались исправлению. Все безнравственное и низкое восстало против него, все же лучшее среди духовенства стало на его сторону, признав в нем истинного пастыря и воина Божия.

Всегда уважая истинное монашество, Златоуст решил и его поставить на должную высоту, очистив от тех, которые только унижали его и роняли его своим поведением в глазах мирян. Он обращался к инокам со следующими словами: «Сильная скорбь объемлет мою душу, когда я вижу, что вы, которые исповедуете единственную божественную философию, вы, которые должны бы вести ангельскую жизнь, когда я вижу, как вы ходите праздно, намащенные и завитые, пресмыкаетесь в передней богачей, нашептываете слова лести в уши нарумяненных женщин, выпрашиваете милостыню для сомнительных целей, валяетесь в грязной тине невежества, производите всевозможные смуты, вмешиваясь в мирские дела, ежедневно нарушаете обеты, – когда я все это вижу, то чувствую потребность воскликнуть вместе с Илией: «ныне, о, Господи, возьми от меня жизнь мою!» Этих монахов, шныряющих по всем закоулкам Константинополя и нередко забавлявших даже чернь за несколько оболов, было очень не мало и они возмущали Златоуста до глубины души. Он старался принудить их к сидячей жизни, к занятию ремеслами и к исполнению своих прямых обязанностей. Некоторые монастыри ему пришлось совсем упразднить. Он много заботился и о благоустроении женских монастырей. «Монастыри существовали и до него, но они не столько были местом молитвы и спасения, сколько просто убежищем для лиц, наскучивших суетой мирской жизни и искавших себе приятного отдыха там, без нарушения связи с миром. Св. Иоанн подверг монастыри коренному преобразованию. Он лично расспросил всех проживавших там монахинь и, когда убеждался, что какие из них находились там не для спасения своей души, а по примеру своих светских подруг продолжали более помышлять «о банях, благовониях и нарядах, чем о посте и молитве», то он советовал им лучше возвратиться в мир, так как монастыри должны быть исключительно местом молитвы, поста и покаяния. Эта строгость привела к тому, что монастыри действительно очистились от своих недостойных членов и наполнились лирами, которые искренно желали найти покой своим душам от окружающей мирской суеты и всецело посвятить себя на служение Богу и ближним. Радость св. Иоанна была тем большею, когда в очищенные и преобразованные им обители стали поступать святые, избранные души. На голос святителя стали стекаться в них даже знатные и богатые вдовы, которые посвящали и свою жизнь и все свое состояние на служение немощной братии. Чтобы иметь более возможности послужить утруждающимся и обремененным членам христианского братства, эти знатные вдовы чаще всего поступали на должность диаконисс, на обязанности которых было, кроме того, давать наставления оглашаемым женского пола, приготовлять их к крещению, руководить первыми их шагами в возрожденной жизни, а также нести различные обязанности и служения в церкви преимущественно по отношению женского пола и детям. Служение было весьма не легкое, и тем больше чести тем благочестивым женщинам, которые, пренебрегая всеми трудностями, принимали на себя это служение и доблестно несли его до конца своей жизни».

Среди этих женщин по своей добродетельной жизни, по силе преданности Церкви отличались четыре: Сальвина, Ампрукта, Пентадия и Олимпиада. Сальвина была дочь известного тирана Гиль- дона, обманувшего императора Феодосия. Сальвина воспитывалась при императорском дворе и сделалась усердной христианкой. Овдовев вскоре после замужества, она дала обет вечного вдовства. Сделавшись диакониссой, она, как богатая и влиятельная женщина, явилась покровительницей восточных церквей при дворе Аркадия. Она глубоко уважала Златоуста и эти ее симпатии к патриарху повредили ей в глазах двора. Пентадия была жена консула, которого погубил Евтропий. Ее жизнь была в опасности от происков Евтропия. Но за Пентадию заступился патриарх и спас ее от злобы царедворцев. Благодарная женщина посвятила себя церкви, в которой нашла убежище во время своих преследований. Еще Феодосием был издан закон, дававший церквам право укрывать тех, которые прибегали к их защите.

Самой славной из диаконисс была Олимпиада. Она происходила по матери от знаменитого префекта Аблавия. Она очень юной вышла замуж за одного владетельного князя при дворе Феодосия. Вскоре овдовевши, она решила остаться навсегда вдовою. Император решил однако выдать ее за своего родственника Ельпидия. Она отказала. Феодосий, оскорбленный ее отказом, приказал взять в казну ее наследство и отдать ее самое под опеку до тех пор, пока не достигнет она тридцатилетнего возраста. Тогда Олимпиада написала следующее письмо Феодосию: «Благодарю тебя, августейший монарх, за то, что с мудростью и благоволием, достойным благотворения не только государя, но и епископа, ты соизволил возложить на себя управление моим имением и тем облегчить мне тяжесть земных забот. Соблаговоли увенчать твое дело, раздав это богатство бедным и церквам, как я то намеревалась сделать. Твои уполномоченные это исполнят с большим знанием дела, а сверх того, ты избавишь меня от уколов преступного тщеславия, которые очень часто сопровождают благотворение». Это письмо устыдило Феодосия, он снял опеку с Олимпиады и вернул ей ее имущество. Нектарий принял ее в число диаконисс и оказывал ей полное доверие. Еще большее доверие имел к ней Златоуст, узнав всю силу преданности этой высоко-благородной женщины, ее горячую любовь к бедным и к Церкви. «Не было города, или деревни, или пустыни, где бы не пользовались милостями Олимпиады. Она доставляла помощь церквам, монастырям, странноприимным домам, темницам, местам ссылки. Не сосчитать тех невольников, которым она даровала свободу выкупом у господ». Олимпиада смотрела на Златоуста, как на отца. Она, – говорит Тьерри, – вносила сладостное утешение в жизнь этого строгого и сосредоточенного в себе человека – в жизнь, исполненную стольких затруднений. Ежедневною ее заботою было смягчить строгость его характера. Она взяла все хлопоты по дому, потому что Златоуст, совсем неспособный к низменным заботам о себе самом и доводивший любовь к одиночеству до высшей степени, мог совсем расстроить здоровье, уже и без того потрясенное подвижнической жизнью в предыдущие годы. Гонение, воздвигнутое потом на этого великого, несчастного человека, было для Олимпиады началом целого ряда испытаний, которые обнаружили все сокровища ее души: диаконисса не дрогнула ни пред изгнанием, ни пред мученическим застенком.

Говоря о врагах Иоанна среди духовенства, нельзя забывать и его друзей среди константинопольского клира. К числу его друзей и почитателей, доказавших свою преданность к нему впоследствии, принадлежали: диакон Гераклид, Прокл, на обязанности которого лежало докладывать епископу обо всех, желавших его видеть, аскет Филипп, правитель шкод, пресвитер Герман и ученый диакон Филипп из Сиды и много других лиц Восточной Церкви. К ним нужно присоединить еще и диакона Кассиана, подвизавшегося в одном из сирийских монастырей. Увлеченный проповедью Златоуста, послушать которого он прибыл в Константинополь, Кассиан сделался его учеником и впоследствии основал в Марсели знаменитую обитель св. Виктора. В числе же приближенных к Златоусту находился и диакон Серапион, суровый египтянин, глубоко преданный патриарху, но очень резкий, даже несколько грубый и отчасти высокомерный.

В Константинополе Златоуст продолжал с тем же бесстрашием, с той же силой красноречия бичевать богачей, глухих к страданию бедных и слепых к общественной нужде. «Проникнутый евангельским милосердием, Иоанн предавался невольным порывам чувства, возмущенного общественным неравенством. Он ставил тщеславие богатства на одну доску с жестокосердием и преследовал как то, так и другое беспощадно». Палладий называет это погружением бритвы в сердца богачей, дабы вырезать из них нарыв гордости. Златоуст беспрестанно возвращался к вопросу о богаче и Лазаре и метал проклятия на те траты, которые расточаются на торжества во дворцах, театрах и свидетельствуют о голодании бедных. Императорский двор не представлял собою примера добродетели, как думали о том в провинции. Он скорее был источником соблазна и действовал заразительно на все высшее общество. Сановники, чтобы поддерживать свое положение, прибегали к хищничеству. Они ни перед чем не останавливались, лишь бы жить роскошно. Глубоко возмущенный, Иоанн восклицал, обращаясь к ним: «Для чего, скажи мне, ты носишь шелковые одежды, ездишь на златосбруйных конях и украшенных лошаках? Лошак украшается снизу, золото лежит и на покрывале его; бессловесные лошаки носят драгоценности, имея золотую узду; лошаки украшаются, а бедный, томимый голодом, стоит при дверях твоих, и Христос мучится голодом. О, крайнее безумие! какое оправдание, какое прощение получишь ты, когда Христос стоит пред дверьми твоими в виде бедного, а ты не трогаешься?»

Видя бедных, внимательных к слову Божию, Иоанн говорил о богатых, редко посещавших храмы: «Я желал бы знать, где теперь те, что они делают, и какое лучшее занятие могли избрать, нежели прийти сюда, как пришли другие, эти бедняки, стерегущие святое место от полуночи до утра, не изгоняемые отсюда ни сном, ни нуждами? Мне хорошо известно, что у тех (богатых) нет никакого занятия и что их отсутствие есть следствие их чванства и спеси. Скажите мне, прошу вас, какое имеете вы основание так величаться и думать, что вы очень нас обязываете, когда приходите сюда слушать истины, необходимые для вашего спасения? Для чего показывать столько высокомерия? Не потому ли, что вы богаты, одеты в шелк? Но не должны ли вы рассудить, что эти ткани – дело червей, которые сопряли им, и изобретение варваров, которые их соткали. Но ведь воры и грабители имеют такие же шелковые одежды, как и вы. Спуститесь с ложной высоты, куда вас вознесла надменность сердца, и подумайте о вашей низости, о ничтожности вашей природы. При всей вашей гордыне, вы только рабы грехов. Вы походите на того, кто, будучи у себя дома ежедневно бит своими слугами, величался бы, прохаживаясь по площади, тем, что имеет толпу слуг и власть над своими согражданами».

Неравенство состояний, составляющее основу гражданского общества, всегда возбуждало пыл проповедника который постоянно возвращался мечтами к первым христианским общинам, где все было общее и потому не было споров и того материального различия членов, какое явилось потом в христианском обществе.

Вокруг Константинополя лежало много селений, принадлежавших богатым и знатным лицам. Жители этих селений были лишены всякого религиозного просвещения, и христиане немногим отличались от язычников. Богатые владельцы ничего не делали для того, чтобы просветить селян словом Евангелия, поднять их нравственный уровень. И вот к этим-то богачам-владельцам обращался патриарх со своим словом. «Вы создаете, – говорил он, – бани и рынки и портите этим нравы. Старайтесь лучше обратить поселян в христианскую веру, если они еще язычники, или привести их на путь добродетели, если они уже обращены в христианство. Воздвигайте церкви вместо роскошных бань, которые соперничают по красоте с дворцами. Пусть ни у кого не будет поместья без церкви. Не говори, что церковь есть в другом соседнем пригороде, – ей нужно быть в твоем собственном имении. Обеспечь ее необходимой суммой для содержания причта_, дай приданое этой церкви, как даешь его твоей дочери, и церковь будет поистине твоей дочерью. Если бы император просил тебя построить ему дом для его помещения, ты бы повиновался его требованию. Не поступай иначе по отношению к Богу».

Подобные требования не нравились богачам. Обличения же богатых женщин вызвали целую бурю против патриарха, и в то время, как в Константинополе у Иоанна были женщины-друзья (Олимпиада и другие), у него явились и женщины-враги, среди которых, по испорченности своей натуры и по безнравственной жизни, выдавались Марса, Кастриция и Евграфия. Все они, уже немолодые летами, любили наряжаться и прибегали ко всевозможным уловкам, чтобы поддержать в себе утраченную красоту. Так, Евграфия являлась в церковь набеленной, нарумяненной, с раскрашенными бровями, с глазами, подведенными сурьмою. Иоанн не выносил этого и прямо обличал их в храме. Он угрожал им отлучением, если они не раздадут денег бедным, а будут тратить их на свое обезображение. «Предупреждаю вас, – говорил он, – что если вы не исправитесь, я изгоню вас отсюда и, если услышу, что, изгнанные из моей церкви, вы найдете убежище у еретиков, я отступлюсь от вас». Следуя наставлению апостола Павла, рассказывает Палладий, «Златоуст входил в частные жилища учить женщин честной жизни», и здесь он был так же суров и строг ко греху. Эти обличения восстановили против Иоанна многих знатных дам, прибегавших к всевозможным косметикам для поддержания увядающей красоты. В домах Евграфии и других подобных ей женщин, ненавидящих Иоанна, собирались все его враги. Здесь составлялись всевозможные клеветы на него. Евграфия с удовольствием привлекала к себе всех мирян и духовенство, недовольных архиепископом. «Всякий недовольный клирик, – говорит Тьерри, – всякий отрешенный от должности священник или диакон, совершивший непростительные поступки, всякая отставленная диаконисса, сейчас же прибегали к Евграфии, чтобы умножить своими сплетнями весь этот склад клевет и злословий». Этот недостойный союз низких мужчин и безнравственных женщин сделался опасным для Иоанна, когда против него вооружилась и сама императрица.

Но если проповеди возбудили такую бурю среди богатых, то эти же пламенные речи привлекли к архиепископу бедное население столицы. Он сделался любимцем всех бедных, которые толпой сопровождали его, как отца и друга. Эти бедняки являлись его охраною и не раз во время опасности сторожили его двери, спасая его от смерти. Златоуст платил им такою же любовью и говорил им растроганным голосом: «Я люблю вас так же, как и вы меня. Вы заменяете мне отца, мать, братьев, детей, вы для меня все, на свете. Нет, у меня ни радости, ни печали, которые бы не были вашими, и, когда один из вас погибает, погибаю и я».

Арианство еще имело силу в Константинополе, хотя и не было уже так могущественно, как ранее до Григория Богослова и в первое время его епископства. Оно было даже стеснено законом Феодосия, который запретил арианам иметь церкви в черте города. При Нектарии, благодаря его слабости, арианство несколько усилилось. Ариане в виде протеста начали совершать крестные ходы за город, распевая при этом громко возмутительные гимны, в которых осмеивали православие. Эти гнусные выходки возбудили в Иоанне справедливый гнев, потому что он никогда не прибегал к насилию и, не желая порождать волнения, относился к арианам всегда мягко. Он и теперь не прибег к государственной силе, а стал бороться «мирным оружием». Так как из любопытства в арианских процессиях принимали участие и православные, то Златоуст стал устраивать такие же процессии и для своей паствы. Императрица, еще не разорвавшая окончательно добрых сношений с патриархом и желавшая казаться благочестивой, подарила несколько серебряных крестов для ношения в процессиях и сама приняла участие в ночных крестных ходах. Эти последние повели однако к беспорядкам. «Встретившись между собою, православная и арианская процессии не могли не возбуждать взаимного раздражения; ариане дерзко бросали в православных камнями, так что в одном смятении было ранено много народу с той и с другой стороны, и императорскому царедворцу Врисону была пробита голова камнем. Это печальное обстоятельство вынудило правительство запретить подобные процессии по улицам». Иоанн Златоуст, придававший большое значение ночным молитвам, которые были распространены у христиан в первые века, продолжал устраивать ночные богослужебные собрания в храмах. По поводу ночных молитв он говорил между прочим: «Ночь создана не для того только, чтобы ее проводить во сне и покое. Церковь Божия встает в полночь. Вставай и ты, и созерцай хор звезд, это глубокое безмолвие, эту безграничную тишину. Преклонись пред твоим Господом. Поверь мне, не столько огонь обыкновенно очищает ржавчину, сколько ночная молитва очищает ржавчину грехов наших. Устыдимся по крайней мере ночных стражей, если не стыдимся кого другого. Они в исполнение человеческого закона с громким криком ходят по ночам во время стужи и ходят по улицам часто обмокшие и иззябшие; ходят для тебя, для твоей безопасности и для сохранения твоих денег. Страж о твоих деньгах так печется, а ты не печешься о своей душе. Я не принуждаю тебя ходить на открытом воздухе, как он, ни кричать громко, ни надрываться; но дома, в самой спальне, преклони колени и призови Владыку своего. Для чего сам Христос проводил ночи на горе? Не для того ли, чтобы быть нам примером? Тогда, т.-е. ночью, оживают растения; тогда и душа, более чем они, принимает росу благодати. Что днем опалено солнцем, то ночью прохлаждается. Более всякой росы ночные слезы погашают запальчивость и разгорячение и не допускают до порочных страстей. Если же душа не получит сей росы, то днем она будет опалена. Да не будет кто-либо из нас опален сим огнем. Но да прохладит и усладит нас Бог человеколюбием своим, дабы все мы освободились от тяжести грехов благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа».

Златоуст любил духовное пение и придавал ему высокое религиозно-нравственное значение. Чтобы утвердить в народе усердие к духовному пению, он ввел пение священных песней в домах, в мастерских, во время работ на полях. «Ничто, – говорил он, – не возбуждает так и не окрыляет душу, ничто не располагает так к любомудрию и не возвышает над житейским, как гармонический стих и священная песнь, сложенная по закону ритма. Наша природа так услаждается песнопением, что и грудные беспокойные дети засыпают под пение. Путешественники, в жаркий полдень едущие, пением облегчают тяжесть своего путешествия. Поют земледельцы, мореходцы, женщины, занятые своими домашними работами. Все эти люди поют для того, чтобы усладить труды свои, потому что душа при звуках песни легче выносить скуку и труды. Если так полезны песни обыкновенные, то тем более псалмы, доставляющие удовольствие и пользу. Эти псалмы – источник освящения, потому что Св. Дух нисходит в души поющих».

Старания Златоуста не остались бесплодными. Народ полюбил духовное пение, ночные бдения. Всего более против ночных бдений восставало само духовенство, которому было лень оставлять теплые постели и отправляться ночью в храм. Заботы Златоуста о немощной пастве сказались и здесь. Видя, что для многих трудно выносить продолжительность литургии, он сократил ее, составив свою, которая известна под именем «литургии Иоанна Златоуста». Но надо заметить, что литургия, которая теперь известна под именем златоустовской, хотя в главных своих частях и сходна с той, которая совершалась при Иоанне, однако в нее впоследствии вошли некоторые дополнения. Так, песнь «Единородный Сыне» введена во время Юстиниана; песнь «Святый Боже» вошла в состав богослужения при св. Прокле; «Херувимская» составлена при императоре Юстине младшем; «Символ веры» введен в литургию только патриархом Тимофеем в 510 году; хвалебная песнь Богородице «Честнейшую Херувим» заимствована уже после Иоанна из четверопеснца св. Косьмы на Великий пяток; в конце литургии песнь «Да исполнятся уста наша хваления» введена при патриархе Сергии в 620 году.

Борьба с арианством не мешала Иоанну заботиться о просвещении язычников. Действуя словом на язычников столицы, посылая миссии для просветительной цели в Финикию, Иоанн Златоуст заботился и о возрождении евангельским светом скифов, которые жили на севере и северо-востоке Европы, в пределах теперешней России. Дикие кочевники, стоявшие на самой низкой степени развития, не были заражены многими из тех пороков, которые уже свили гнездо в просвещенных народах. Они были варвары, но Златоуст понимал чистоту этих детей природы и хотел их приобщить к стаду Христову, тем более, что в них проявлялось желание узнать учение Воскресшего. Медлить было нельзя, потому что их могли уловить в свои сети ариане-готы. И вот Златоуст послал к скифам миссию для проповедования Евангелия. К великой радости патриарха, миссия имела блестящий успех; благодаря Златоусту, воздвиглись алтари истинному Богу в варварской стране. «Суровые воины, почти не сходившие с коней, преклонились пред крестом распятого Христа».

В Константинополе было много готов, призванных на службу империи. Одни из них были ариане, другие язычники. Златоуст ревностно просвещал их, и ему удалось многих обратить в христианство, которое они приняли в истинной форме его – православии. Готы не знали греческого языка, и Златоуст посвящал для них в священники и чтецы готов. При поставлении одного священника из готов, окруженного соотечественниками-чтецами, Златоуст воскликнул: «Я хотел бы, чтобы эллины присутствовали здесь и видели, что тут происходит. Не даром был распят Христос! Сила креста торжествует над демонами! Философские догматы рассеиваются. Где теперь доктрины Платона и Пифагора? Все остановлено. А где доктрины рыбаков и делателей палаток? Они блестят сильнее, нежели свет дня, не только в Иудее, но и среди варварских племен».

Раньше уже было сказано о законе Феодосия, по которому церкви имели право давать убежище для преследуемых. Феодосий прямо заявил, что находятся в полной безопасности все, скрывшиеся в храме или далее в зданиях, принадлежащих храму. И Церковь никогда не отказывала в убежище своим чадам, принимая их раскаяние. Но этот закон не нравился многим и более всего Евтропию, временщику при дворе Аркадия. Император издал указ, которым отменялся закон, данный Феодосием. Иоанн был против отмены и продолжал признавать за Церковью право убежища. Он это и показал на том же Евтропии, который, отменяя неприятный ему закон, не думал, что действует против самого себя.

Властолюбивый временщик так много возомнил о своей власти, что начал дерзко обращаться с Евдоксией. Императрица много терпела от него, но однажды, сильно оскорбленная им, бросилась к императору, захватив с собою обеих дочерей. Упав пред императором на колени, она воскликнула: «Твоя ли я жена, или нет? Императрица я, или раба? Твои ли это дети, и неужели их мать для тебя ничего не значит?» – В чем дело? – спросил император. «Меня оскорбил Евтропий, – сказала Евдоксия: – он угрожает низвергнуть меня, когда только захочет этого. Скажи, кто же император: ты или он?»

Разгневанный Аркадий, уже давно тяготившийся подчиненностью Евтропию, немедленно приказал арестовать его. Для Евтропия не было нигде спасения, кроме Церкви, у которой он уговорил императора отнять священное право милосердия. Но теперь, несмотря на все это, он кинулся тайным ходом из дворца в храм св. Софии, прошел в алтарь и там упал у подножия престола, ухватившись руками за одну из колонн. Алтарь огласился его рыданиями.

Узнав об этом, Иоанн немедленно явился в храм в сопровождении священников и диаконов. Евтропий, еще издали увидев патриарха, затрясся всем своим существом; скрывая лицо под престолом, он плакал и рвал на себе волосы, и сначала был так потрясен, что не в состоянии был высказать ни слова. Затем он немного приподнялся, но продолжал скрывать лицо в своей одежде, которая намокла от слез и запачкана была грязью.

– Судьба безжалостна, – сказал Иоанн, обращаясь к Евтропию. – Молись Христу, да поможет Он тебе. Тот, Кто распростер свои руки на кресте, имеет достаточно сострадательное сердце, чтобы обнять всякое горе и простить глубочайшую преступность, если грешник раскается.

Отдернув занавес, Иоанн вышел к народу. Солдаты закричали: – Отдай евнуха, он здесь!

При таких событиях Иоанн всегда оказывался на высоте свойственного его сану величия и непреклонного великодушия. Патриарх, смотря на эти сверкающие глаза и раскрасневшиеся от ярости лица, был совершенно спокоен, как будто разговаривал в своем кабинете. Хотя внешность Иоанна не отличалась величественностью, но он духом стоял на высоте своей задачи.

– Тише вы, солдаты, и тише вы, народ, – сказал Иоанн. – Молчите!

Изумленные безбоязненностью патриарха, солдаты и толпа смолкли.

Иоанн продолжал:

– Евтропий отдался под покровительство Церкви. Он здесь неприкосновенен.

– Ты должен отдать его, – закричали опять солдаты, – а то мы сами возьмем его!

Иоанн поднял руку и, как бы преграждая движение, воскликнул:

– Не сметь! Прочь отсюда!

Солдаты сослались на указ императора: он велел взять Евтропия.

Но Иоанн величаво ответил на это:

– Приказ императора не имеет значения в святилище Божием. Здесь власть только одного Его – Всевышнего. Мы Его служители и знаем Его' повеления.

Один из солдат выдвинулся вперед и обнажил меч.

– Как! – воскликнул Иоанн, – ты дерзаешь нарушить святилище своего Спасителя? Опомнись!

– Отдай евнуха!

– Ни за что. Вы войдете в алтарь только через мой труп и через трупы моих пресвитеров.

Воины несколько смирились. Тогда Иоанн отправился сам во дворец, взяв слово с начальника солдат защищать святыню от мятежников.

Аркадий смутился при виде патриарха. – «Но он виновен,– – проговорил император, – он заслуживает кары». Иоанн согласился с тем, что Евтропий действительно злоупотреблял своей властью. – Но дело не в том, – сказал патриарх, – а в правах Церкви, в правах Христа.

Аркадий уступил, и святилище церкви не было оскорблено; храм не явился свидетелем насилия.

На другой день в храм собралось множество народа. Прибыл и сам император с Евдоксией. Выйдя на кафедру для проповеди, Иоанн велел отдернуть завесу алтаря, и там «пред глазами всех присутствующих предстал человек, который в один день извергся с вершины человеческого величия в глубочайшую бездну человеческой бедственности. Евтропий опять лежал у подножия престола, представляя собой в высшей степени жалкое зрелище: он был бледен как мертвец и конвульсивно держался за одну из золотых колонн. Если бы он хоть на момент поднял свое несчастное лицо, то увидел бы пред собой огромную массу народа, среди которой было воины, составлявшие часть его конвоя, а также рабы, для которых один его намек был законом; граждан, которые по целым часам восторженно приветствовали его в общественных местах; а выше, в золоченой галерее, он увидал бы императрицу, которую он возвел из ничтожества, и императора, с которым он обращался как с ручным животным. Но он ничего этого не видел и от ужаса поник головою. Зато в ушах его, как набат смятенной совести, раздавался голос великого проповедника, который говорил: «Суета сует и все суета. Всегда истинно это изречение, еще более теперь. Где теперь блеск, где убранства, где раболепные крики города? Все прошло, буря ринулась на дерево, вырвала его с корнем и повергла на землю. Где ложные друзья? Столы, уставленные яствами, чаши, наполненные винами? Все исчезло, как сон. Запишите же на ваших стенах, на ваших одеждах, на окнах домов ваших, в совести вашей запишите и повторяйте это: суета сует и все суета». И, обратившись к Евтропию, Иоанн продолжал: «Разве я не говорил тебе, что богатство улетает, а ты не хотел слушать меня? Разве не говорил, что слава – дым, как и уверения фальшивых друзей? Я сделался твоим врагом, потому что говорил тебе правду, но я был более твоим верным другом, чем те, кто тебе льстили. Они ушли к твоим врагам, а я один поддерживаю тебя. Ты оскорбил Церковь, а Церковь открыла тебе свои объятия». И, снова обратившись к народу, он продолжал: «Не думайте, что я хочу оскорбить павшего человека. Я нахожусь здесь не для того, чтобы усиливать страдания раненого, но чтобы сохранить здоровье тем, которые еще не ранены. Я здесь не для того, чтобы погружать в волны потерпевших кораблекрушение, но чтобы указать подводные камни тем, паруса которых надуты благоприятным ветром и корабль которых рассекает волнующееся море. Я знаю, что среди вас найдутся и такие, которые укорять меня за то, что я защищаю Евтропия. Он нападал на Церковь и в ней нашел убежище. Не должны ли мы благодарить Бога, за то, что враг Церкви признал ее милосердие, ее силу? Посмотрите на святой престол: он украшен золотом и драгоценными камнями, но богатейшее его украшение не золото и не камни, а этот несчастный беглец, который припал к подножию престола. Не ропщите, что человек, отнявший право убежища у Церкви, воспользовался сам этим убежищем. С Церковью бывает то же, что и с монархом, который не тогда бывает величайшим, когда он восседает в порфире на своем троне, с диадемой величества на челе, а тогда, когда варвары со связанными назад руками лежат побежденные у его ног. Приступите же и совершим теперь святое таинство; затем вместе обратимся к императору и попросим его милосердия и прощения Евтропию. Повергнем к его стопам золотые колосья жатвы нашего сострадания».

Евтропий был сослан, избежавши смерти, благодаря заступничеству Иоанна. Здесь во всем блеске сказалось духовное величие патриарха, как представителя Христовой Церкви.

Вскоре после падения Евтропия произошло восстание Гайны, гота, командовавшего римской конницей и пехотой. Посланный для усмирения Трибигильда, своего родственника, который поднял возмущение во Фригии, Тайна соединился с Трибигильдом и начал угрожать империи и Константинополю. Не имея достаточно военных сил для отражения мятежников, Аркадий вступил с Тайной в переговоры, соглашаясь на уступки. Тайна заявил, что он не хочет вступать в переговоры, если к нему не будут посланы три сановника империи: князь Иоанн, Сатурин и Аврелиан. Аркадий вынужден был согласиться на это требование. Но Тайна не удовольствовался этим, а требовал, чтобы сам Аркадий явился для личных переговоров. Как ни было оскорбительно такое требование для чести римского императора, но сын великого Феодосия, уступая необходимости, нашел себя вынужденным вести переговоры с возмутившимся военачальником. Местом для свидания назначен был Халкидон, куда прибыли Тайна и Аркадий. Вошедши в церковь, где почивают мощи св. мученицы Евфимии, оба – царь и варвар – дали друг другу клятву, что но будут злоумышлять один против другого. Вследствие сего договора Тайна, получив от царя власть управлять конницей и пехотой, снова мог безопасно входить в Константинополь.

Но Тайна, почувствовав свою силу, предъявил новое требование. Он пожелал, чтобы арианам была предоставлена одна церковь в самой столице.

Он сказал императору:

– Неприлично для меня, главного вождя, ходить молиться за город украдкой.

Император не знал, что ответить Тайне. Он боялся отказать готу и не решался сделать шага против православной церкви. Подумав, он сказал:

– Я в этом не властен. Это дело патриарха, поговори с ним.

Гайна согласился. В назначенный день Гайна явился во дворец, куда прибыл и Златоуст со своими епископами. Гайна повторил свое требование и сказал в заключение своих слов: «Несправедливо, что мне отказывают в церкви. Ведь нужно же мне иметь молитвенный дом». Иоанн заметил ему на это, что все церкви города открыты для него.

– Но я не принадлежу к православным, – сказал Гайна. – И, кажется, мое требование справедливо, потому что я очень много сделал для империи.

– Правда твоя, – ответил Иоанн, – но зато ты возвеличен и вознагражден. Вспомни, ты пришел бедным, а теперь носишь роскошные одежды.

Гайна намекнул, что он может силою добиться своего желания.

– Тогда ты будешь изменником, – сказал Иоанн, – а так государь не может исполнить твоего требования.

И, обратясь к Аркадию, Златоуст добавил:

– Государь! Лучше потерять царскую' власть, чем оказаться неверным пред Богом, который искупил тебя своею кровью. Отдать православный храм арианам, не признающим божества Христа, значить оскорбить Его. Ты этого не сделаешь, государь.

Аркадий, поддерживаемый патриархом, ободрился и ответил готу:

– Ты видишь, что здесь не моя власть.

Гайна покорился, хотя и ушел из дворца рассерженный. Но покорность его продолжалась недолго. Он снова восстал, начал производить грабежи и угрожать Константинополю. Аркадий упал духом и не знал, что предпринять. Никто не хотел отправляться к Гайне для переговоров. И вот снова выступил Златоуст, добровольно пожелавший отправиться в лагерь мятежников. Все опасались за жизнь патриарха, но мощь духовная оказалась сильнее мощи военной. Гайна, несмотря на то, что был арианин, не мог не признавать нравственных достоинств патриарха: бесстрашие, искренность этого последнего вызывали в душе гота благоговейные чувства. Гайна презирал этих сановников, продажных, испорченных, трусливых и раболепных, но уважал пророка Божьего, смелого воина за веру. Когда Гайне доложили о приходе патриарха, то он пошел к нему навстречу и, подойдя, взял патриарха за руку и приложил ее к своим глазам в знак смирения. Потом он позвал своих сыновей и попросил патриарха благословить их, стоявших перед ним на коленях. Уважая Иоанна, Гайна смирился и не причинил вреда столице. Вскоре он погиб, преследуемый войсками.

В азиатских епархиях царил полный беспорядок. В церкви эфесской, «возлюбленной дочери ап. Иоанна», была распространена симония. «Все там продавалось и покупалось: епископство, священство, диаконство, и дары св. Духа были обложении пошлиной, смотря по тому, что ими приносилось. Равная испорченность царила и в пастве и в пастырях. Необходимость избираемому на епископский престол кандидату покупать голоса избирателей порождала со стороны избранного епископа новую необходимость – продавать духовные должности под опасением быть разоренным».

Когда умер Антонин эфесский, запятнанный множеством преступлений в области симонии и хищничества, то дела епархии оказались в полном расстройстве. Образовались партии, и каждая хотела, чтобы ее избранник занял кафедру Антонина. Шли подкупы. Клир боялся, что новый епископ окончательно растратит церковные имущества. И вот в это трудное время духовенство эфесской церкви обратилось к Златоусту, слава о котором, как об истинном пастыре и неустрашимом борце за веру, распространилась по всему православному миру. Эфесский клир писал Иоанну: «Святейший отец! Много лет управляют нами вопреки всяким постановлениям и всякому праву: просим тебя пожаловать сюда, дабы эфесская церковь через твое содействие обрела устройство более достойное Господа. Бедствие наше не имеет себе равного. С одной стороны, ариане, с другой – корыстолюбие, честолюбие ложных православных разрывают нас безнаказанно. В то самое время, как мы пишем тебе, щедро даются деньги, и стая волков бросается на наш епископский престол, как на свою добычу».

Стояли суровые холода. Златоуст был болен. Но, узнав об опасности, которая угрожает вере и Церкви Христовой, он не колебался ни минуты и тотчас же отправился в Эфесс, передав на время управление константинопольской епархией своему земляку Севериану. Севериан раньше управлял церковью в городе Гавалах. Оттуда он прибыл в Константинополь, где был обласкан Златоустом и имел некоторый успех своими проповедями, в которых угождал высшим чинам и двору. Он понравился Евдоксии: ой были не по вкусу суровые обличения Златоуста, и нравились сладкие угодливые проповеди Севериана. В отсутствие у патриарха Севериан еще более сблизился с двором, вошел окончательно в милость императрицы и начал действовать против Иоанна, увлекаемый честолюбивыми мечтами, надежду на исполнение которых в нем поддерживала сама Евдоксия. Она уже охладела к Иоанну, даже более – относилась к нему враждебно. Для этого было много причин. Суровое обличение богатых, любящих роскошь, конечно, касалось и самой императрицы, потому что она первая подавала всем пример роскошной жизни. Затем, заступничество за Евтропия также вооружило Евдоксию против патриарха, в котором она думала видеть союзника в борьбе против евнуха. Овладев волею императора, Евдоксия начала вооружать мужа против Иоанна, который еще более задел ее своею проповедью о винограднике Навуфея. Жадная до золота, завистливая и ненасытная по натуре, Евдоксия пользовалась широко своею властью и притесняла беззащитных под видом государственной конфискации. Так, она отобрала у бедной вдовы виноградник, славившийся своим виноградом. Проповедь Златоуста как раз совпала с этим возмутительным насилием императрицы над бедною женщиной. Приближенные – быть может, та же Марса и ее подруги – донесли Евдоксии, что Златоуст под Иезавелиею имел в виду именно ее. Нет ничего удивительного, что патриарх, знавший дела Евдоксии, выступил обличителем корыстолюбивой царицы. Он делал только то, что делали и многие святые мужи. Так, Исаия, как известно из Св. Писания, укорял Ахаза; Иеремия противодействовал Иоакиму и Седокии; Даниил мужественно выступил против гнева Валтасара и Дария; Иоанн Креститель обличал Ирода; св. Афанасий Великий мужественно восставал против Константина; Василий Великий противодействовал Юлиану и Валенту; Амвросий Великий доблестно боролся против самовластия императрицы Иустины.

Евдоксия не раз жаловалась императору на Иоанна за его обличения и посылала своих приближенных к Иоанну для выражения неудовольствия. Златоуст отвечал посланным императрицы: «Не могу не слышать голоса обиженных и плачущих; не могу не обличать согрешивших: я – епископ, и мне вручено попечение о душах. Поэтому я должен неусыпным оком на все смотреть, принимая от всех прошения, всех наставлять и не кающихся укорять, ибо я знаю, как опасно не обличать беззакония. Если умолчу о беззаконии и неправде, то заслужу обвинение пророка: священники утаили путь Господень (Ос.6:9). И апостол учит нас: проповедуй слово, наставляй временно и безвременно, обличай, угрожай, увещавай (2Тим.4:2). Я обличаю беззакония, но не творящих беззаконие; не называю никого, но учу всех не делать зла, не обижать ближнего. Если же кого из слушателей моих совесть обличает в неправедном деле, то ему не на меня, а на себя самого следует негодовать; следует ему и стараться исправить жизнь свою. Если царица не знает зла за собой, то ей не за что сердиться; она скорее должна радоваться, что я усердно наставляю на добро подданных ее. Я не перестану говорить правду, потому что я должен более угождать Богу, нежели человеку».

Евдоксия возненавидела Иоанна и начала покровительствовать Севериану, имея в виду погубить патриарха. Приведя в порядок дела азиатских церквей, низложив недостойных епископов и поставив на место их других, Иоанн вернулся в Константинополь, куда уже его давно вызывал диакон Серапион, сообщавший о кознях Севериана.

Вернувшегося патриарха народ встретил шумными овациями. На набережной и соседних улицах собралась народная толпа в несколько тысяч человек. Воздух потрясался от радостных криков. «Иоанн двигался к епископскому дому в сопровождении этих преданных ему масс или, лучше сказать, увлекаемый на их руках. Прибыв к воротам своего дома, он отпустил их вследствие сильного утомления, отложив до следующего дня благодарственную речь, с которой намеревался к ним обратиться, и назначил им собраться в своей церкви». На другой день, конечно, она была полна. Златоуст произнес речь. До нас дошла эта речь, горячая и умилительная, которая дышит радостью архипастыря, вновь свидевшегося со своею церковью, вновь возвратившегося в отчизну своего сердца, снова обретшего по возвращении свое верное стадо таким, каким он оставил его при отъезде. Но не скрывая ничего, далекий от мысли набрасывать покров на то, что произошло в его отсутствие, на черные измены лиц, которых он не называет, он затем благодарит этот народ, который отверг их преступные отзывы. «Благодарю вас, – сказал он толпе, осаждавшей кафедру, – благодарю за верность, несмотря ни на что оказанную вами, вопреки всем соблазнам, которыми вас окружали. Вы были непорочною женой, которая глуха ко всем преступным предложениям во время отсутствия своего супруга; вы были бдительным псом, который хранит стадо в отсутствие пастыря; вы были мореходцами, которые оберегали ход судна, покинутого кормчим; воинами, которые потеряв, полководца, не дали победить себя».

Спустя несколько дней Златоуст, говоря другую проповедь, воскликнул: «Позовите ко мне этих жрецов несчастия, которые едят за трапезой Иезавели, чтобы я сказал им, как некогда Илия: доколе будете хромать на обе ноги? Если Ваал бог, последуйте за ним; если трапеза Иезавели – также бог, объедайтесь ею до тошноты». Эти слова произвели сильное волнение во дворце.

Севериан не смутился от речей патриарха и не раскаялся в своих поступках. Он продолжат держаться надменно и, желая оскорбить диакона Серапиона, сгоряча высказал мнение, которое было кощунственно, потому что оскорбляло религию. Златоусте запретил Севериану вход во все церкви. Народ, не любивший Севериана и возмущенный его дерзким отношением к патриарху, выказал вдруг такую враждебность к надменному епископу, что тот счел за лучшее скорей оставить столицу. Но императрица велела ему вернуться, что он охотно исполнил. Тогда Евдоксия стала хлопотать, чтобы Иоанн простил Севериана. Видя непреклонность патриарха она прибегла к хитрости. Она явилась в храм с маленьким сыном на руках и, пользуясь правом, принадлежащим особам царского дома, вошла в алтарь, прошла прямо к патриаршему месту и, положив сына на колени Иоанна, просила его от имени младенца простить Севериана. «Отказать ей в этом значило бы произвести страшное смятение в священном месте, и глаза патриарха наполнились слезами. Он наклонился и поцеловал невинного ребенка, которого императрица оставила на его руках. Всецело сосредоточившись мыслями на этом невинном маленьком ребенке, он предался священным воспоминаниям о том событии, когда смиренная Приснодева Мария положила святейшего Младенца на руки престарелого Симеона, и сердце его смягчилось. Он не мог противиться женской настойчивости, которая не останавливалась даже пред такими приемами, чтобы только достигнуть свей цели.

– Государыня, – сказал он, – я едва в праве противиться этим просьбам; я снимаю с себя ответственность по твоему повелению, которое я понимаю как повеление императора, и готов вновь допустить Севериана к нашему общению».

Но Златоуст не мог простить Севериана, не объяснившись с народом, который так горячо стоял на стороне патриарха в происшедшей истории. Поэтому Иоанн в следующее воскресенье обратился к народу с речью, в которой сказал между прочим: «Голова должна соединиться с членами, и таким образом Церковь с пастырем, народ с императором. Как ветвь не может отделиться от корня или река от своего источника, так сыны должны быть в единении со своим отцом, ученики со своими учителями. Вы часто обнаруживали свою любовь ко мне, свое послушание мне и ради меня вы готовы жертвовать даже своей жизнью. Мы едино в обязанностях, едино в любви. Как моим духовным детям, советую вам сохранять мир. Между нами были смуты. Пусть они окончатся, пусть о них будет забыто, – примите нашего брата Севериана».

«Залог мира был укреплен пред святым престолом, – говорит Фаррар. – Патриарх был совершенно верен ему и ни словом, ни делом, ни даже взглядом не нарушал его. Но Севериан продолжал попревшему строить козни, и его льстивые притворные улыбки явно выдавали завистливость его коварного сердца, – и небосклон омрачался все более и более».

Скоплявшиеся тучи предвещали грозу. Иоанн предвидел ее, но он положился во всем на Бога, Которого одного боялся. В числе врагов, продолжавших свои козни, был и александрийский патриарх Феофил. Он сам хотел сделаться константинопольским патриархом, или по крайней мере возвести на эту кафедру своего ставленника. Когда это не удалось, он сделался врагом Иоанна, которому в день его хиротонии выказал свое недружелюбие. Успехи Златоуста, как проповедника и устроителя Церкви, были неприятны Феофилу. Зато он был рад, когда узнал, что в высших столичных сферах возникли неудовольствия против Иоанна. Феофил с своей стороны старался вредить Иоанну втайне. Тут случилось одно событие, которое могло бы погубить Феофила, но он со свойственной ему ловкостью увернулся от обвинений и добился даже суда над невинным патриархом. Все это произошло таким образом. Престарелый Исидор получил от одной александрийской вдовы большие деньги для раздачи бедным и для покупки им одежды. Вдова, зная жадность Феофила, просила Исидора не говорить о своей лепте епископу и взяла при этом с Исидора даже клятву. Но Феофил узнал и потребовал от Исидора деньги; когда тот отказал, Феофил низложил Исидора, который бежал в пустыню, где жили монахи; среди них славились своим благочестием четыре брата: Аммоний, Диоскор, Евсевий и Евфимий, прозванные за свой высокий рост «долгими братьями». Феофил требовал от них, чтобы они сделали ложный донос на Исидора. Когда они отказались, то он избил престарелого Аммония, а потом сделал нападение на их убежище в пустыне, сжег их кельи, разграбил имущество, разрушил часовни, уничтожил библиотеку. «Долгие братья» бежали в Иерусалим, а потом в Константинополь, где обратились к защите Златоуста. Патриарх отнесся к ним с любовью и состраданием и написал письмо к Феофилу; но тот не ответил на письмо и, обвиняя «долгих братьев» в ереси, обвинил в ней и Златоуста. Монахи обратились к императору с жалобой на Феофила. Дело приняло дурной оборот. Ему угрожал суд, и если бы Иоанн согласился стать во главе этого суда, то Феофилу не избегнуть бы кары. Но Златоуст, боясь смут и раскола Церкви, уклонился от суда над Феофилом... Этот последний явился в столицу и сумел оклеветать Иоанна, обвинив его самого в ереси. Это ему было тем легче, что Евдоксия была на его стороне, потому что хотела изгнать Иоанна. II вот этот недостойный патриарх созвал собор из 23 епископов, которые съехались в Дубе, предместье Халкидона. Большинство епископов были именно те, которых Иоанн лишил епископства и которые, понятно, питали вражду против него. Этот незаконный собор постановил обвинительный акт против Златоуста и потребовал его самого для ответа. В то время, как посланные от собора прибыли к патриарху, он беседовал с епископами, которые оставались ему верными. Златоуст велел впустить посланных и, когда они вошли, спросил, кто они такие. «Мы епископы, – ответили они, – и привезли письмо к тебе. Позволь прочесть его». Златоуст разрешил, Собравшиеся епископы повелевали Иоанну явиться в Дуб. Это письмо было оскорбительно и тем, что в нем Иоанн был лишен своего титула, как будто бы осужденный. Епископы, оставшиеся верными Иоанну, возмутились письмом и написали следующий ответ Феофилу: «Прекрати нарушение церковных постановлений и разделение Церкви, этой дщери небесной, для которой Христос принял плоть. Если, вопреки святым постановлениям Никейского собора, ты хочешь судить вне пределов твоей территории, приди сюда, в город, где благоустроенный порядок, и не старайся завлечь Авеля в поле, по примеру Каина. Судить должны мы и осудить тебя первого, ибо у нас в руках обвинительный акт, заключающий семьдесят пунктов преступлений, тобою совершенных, и, сверх того, наш собор гораздо многолюднее, нежели твой. Вас только двадцать три и почти все из одной провинции; нас сорок из различных провинций и среди нас 6 архиепископов».

Иоанн с своей стороны продиктовал также ответ, но не Феофилу, а собору: «Доныне не знаю я никого, кто бы с каким-нибудь видом законности мог жаловаться на меня. Тем не менее, если вы хотите, чтобы я предстал пред вашим собранием, прежде исключите из него моих явных врагов, тех, кто не скрывал своей ненависти и умыслов против меня. Исполните это, и я не буду оспаривать место суда надо мною, хотя этим местом, по всем правилам, должен бы быть Константинополь. Но если уж непременно хотите, чтобы мои враги присутствовали, то велите им явиться в качестве обвинителей, чтобы положение их выяснилось и я знал бы, с кем имею дело. Под этим условием явлюсь к вам, явлюсь, если то надо, пред собором, всего мира; но знайте, что хотя бы прислали тысячу раз за мной, вы не получите иного ответа».

Когда на соборе было получено это послание, то все пришли в неистовое бешенство. Епископы вскочили со своих мест, бросились на послов Иоанна, двух из них избили, а третьего схватили, заковали в цепи, приготовленные для Иоанна, и несчастный посланный епископ был брошен в лодку и оттолкнут от берега. Незаконный собор, не дождавшись Иоанна, низложил его, и приговор был поднесен Аркадию для утверждения. Император подписал, но не велел употреблять силы против патриарха. Народ, узнав об атом, в огромном количестве собрался вокруг церкви и патриаршего дома, чтобы охранять своего пастыря. Среди народа раздавались крики: «Требуем вселенского собора!»

«Осажденный, так сказать, и словно в плену среди этих одушевленных стен, воздвигнутых вокруг него преданностью народа, на глазах которого было опасно прибегать к насилию, он непрестанно переходил из своего помещения в церковь и из церкви в свое помещение. Там ему нужно было утешить своих служителей и нескольких верных священников, здесь – растерянную толпу, которую его появление и слово исполняли горя и радости. Известия становились час от часу более зловещими. Рассказывали о депутациях епископов, приходивших одна за другой из Халкидона умолять императора, чтобы он подкрепил силою приговор и значение собора, и императрица присоединилась к ним, испытывая все средства влияния на своего слабого супруга. Говорили, что идет речь уже не о ссылке, но о казни, колебались только между топором или мечом. Сам архиепископ помышлял о предстоящей смерти и проповедовал народу о покорности Провидению».

Севериан забылся до того, что, войдя в одну из церквей, позволил себе произнести речь против Златоуста. Плохо пришлось бы Севериану от рассвирепевшего народа, но он успел скрыться и переплыть пролив. Златоуст, узнав о поступке коварного епископа, воспылал справедливым гневом и произнес в своей церкви следующую речь пред толпой, колыхавшейся вокруг амвона: «Братия, ужасная буря застигла нас, и волны поражают нас с небывалой силой; но мы не боимся потопления, потому что опираемся на скалу. Сколько бы ни свирепствовало море, скала эта не потрясется. Сколько бы ни вздувались и ни хлестали волны, корабль Христов не погибнет. Чего же страшиться мне? спрашиваю вас. Смерти? Но я скажу с апостолом: «Жизнь моя Христос, и смерть мое стяжание». Изгнания? Но земля принадлежит Господу, и со всем, что она содержит. Лишения имущества? Я ничего не принес в этот мир и ничего не унесу из него с собой. Все, что может заставить человека трепетать, я презираю. Смеюсь над богатством, смеюсь над почестями, которых другие так жаждут. Богатство для меня не более, как нищета, и если я желаю жить, то только для того, чтобы быть с вами, трудиться над вашим душевным совершенствованием. Я говорю вам так, как поступаю, и взываю к любви вашей, да будет эта любовь доверчива. Нет, нет! Церкви не рассекают и не увечат ее: Церковь неделима. В ней не отделяют главы от членов: они остаются в единении, невзирая ни на что. Скажите мне, что сталось с тиранами, которые некогда покушались подавить Церковь? Скажите, где их застенки, костры, где зубы их хищных зверей и отточенные мечи их палачей? Они хотели действовать, но ничего не сделали. То же молчание и то же забвение покрывают всегда и тиранов и арсенал их преступлений. А Церковь? Она блистает светлее солнца по всей вселенной, и если тираны не могли задушить веру, когда едва существовали христиане, как же могут они надеяться на то ныне, когда христиане покрывают всю землю? Как же хотят устрашить целый народ?.. О, они совсем не знают нас! Христос со мною! Чего я устрашусь? Его Евангелие в руках моих – посох, на который я опираюсь. Вот где мое прибежище, вот мирная пристань души моей. Бури, на меня воздвигнутые, море, на меня низвергнутое, неистовства государей и сильных мира – все это для меня не более паутины, и если бы наша взаимная любовь не удерживала меня в этих местах, я не воспротивился бы удалиться отсюда... Знаете ли вы, возлюбленные братия, за что хотят погубить меня? За то, что я не приказывал стлать пред собою богатые ковры, что никогда не хотел я одеваться в золотую и шелковую одежду, что я не унизился до того, чтобы удовлетворять жадности этих людей, и не держал стола, открытого для них. Племя аспида всегда господствует; осталось потомство у Иезавели, но и благодать подвизается с Илиею. Иродиада также здесь; Иродиада все еще пляшет, требуя головы Иоанна, и ей отдадут голову Иоанна, потому что она пляшет».

На другой день после произнесения этой проповеди к патриарху явился императорский чиновник и объявил, что именем государя требует, чтобы он немедленно выехал из города, в противном случае его возьмут и увезут силою. «Император, – закончил чиновник, – не допускает больше никакой отсрочки; готов корабль, чтобы отвести тебя в место ссылки».

Боясь кровопролития между солдатами и народом, который бросился бы защищать патриарха, Златоуст тайно вышел из дома и отдался в руки правительства. Его посадили на корабль и отвезли в Пренет.

Это случилось ночью. Когда наутро стало известно в городе, что патриарх увезен, то в Константинополе поднялось возмущение. «По улицам начались схватки и буйства, во время которых многие были изувечены и даже убиты, и городу угрожали разные бедствия. Народ заволновался, как разъяренное море, и повсюду – и в церквах и на площадях – только и было речи, что о вопиющей неправде состоявшегося над Иоанном суда. Среди толпы поднимались даже шумные голоса, требовавшие, чтобы главный виновник этого события, Феофил, был побит камнями, и это случилось бы, если б он, узнав об угрожавшей ему опасности, тайно не выехал из столицы. Тогда, не имея возможности излить свою ярость на Феофила, народ огромной массой двинулся к дворцу и там с криками и рыданиями просил, чтобы ему, был возвращен святитель Иоанн. Слыша эти угрожающие крики, Евдоксия испугалась, но продолжала настаивать на своем, надеясь, что народные вопли пронесутся и смолкнут, как ветер. Тем не менее сердце ее дрогнуло, и она в тайнике души уже начала раскаиваться во всем совершившемся. Когда она таким образом колебалась, вдруг произошло страшное землетрясение. Толчки все более и более возрастали, и, наконец стены дворца были потрясены. Испуганная императрица, которой казалось, что стены ее опочивальни сейчас рухнут, накинула на себя одежду и бросилась к императору.

– Это за наш грех! – воскликнула она. – О, возврати скорее Иоанна!

Император охотно исполнил требование жены, потому что в душе он но переставал уважать Иоанна, и если согласился на его изгнание, то только по слабой воле. Евдоксия сама написала письмо к Иоанну и послал его с гонцом. Она писала: «Да не подумает твое святейшество, что я ответственна за то, что случилось с тобой. Я неповинна в твоей крови: епископы и злые люди составили этот заговор против тебя. Бог, Которому я служу, свидетель тем слезам, которые я пролила о тебе». Она умоляла далее Иоанна как можно скорее вернуться в столицу. «Великий святитель, – говорит Лопухин, – забыв о всех нанесенных ему оскорблениях, со всепрощением праведника возвратился в город, где уже несметные массы народа, и на берегу пролива и на многочисленных лодках и судах, покрывавших весь Босфор, приготовились встретить своего любимого архипастыря. Иоанн сначала не хотел было вступать в самый город, желая, чтобы предварительно созван был собор епископов, который отменил бы состоявшееся над ним осуждение придубского собора. Но народ не хотел и слышать о таких формальностях и почти силою взял Иоанна».

Уже наступил вечер. Массы народа сопровождали Иоанна с факелами в руках, и «шествие приняло вид огненной реки», по выражению Фаррара. Впереди шла сама императрица. Народ пел гимны. Придя в храм, народ возвел Иоанна на амвон, и все, как один человек, опустились на колени, прося благословения. Патриарх благословил народ со слезами на глазах и вознес славословие Господу: «Благословен Бог, удаливший меня! Благословен Он, возвративший меня! Благословен Бог, попустивший на меня бурю! Благословен Он, удаливший ее!» Затем сказал всем собравшимся, что на следующий день побеседует с ними, а теперь просит дать ему покой. В этот же вечер Златоуст получил второе письмо от императрицы, в котором она писала: «Молитва моя услышана и достигла цели. Это для меня более богатое украшение, чем моя диадема, и опять возвратила себе первосвященника, я возвратила телу его голову, кормчего – кораблю, жениха – брачному чертогу».

На другой день патриарх произнес слово, излив свою душу пред любимым народом. Торжество Иоанна было полное. «В это время, – справедливо замечает Фаррар, – едва ли сам император был так могуществен в своей столице, как патриарх Иоанн. Он немедленно же с привычною ему строгостью приступил к исполнению многочисленных обязанностей своего служения. Первейшею необходимостью было очистить духовенство от разных изменников, и он сделал это твердой рукой».

Новый собор, состоявшийся в Константинополе из 60 епископов, отменил постановления собора в Дубе.

Наступивший мир не был однако продолжительным. Иоанн оставался тем же бесстрашным борцом за веру, праведником, который боялся только Бога, а императрица – той же гордой, разнузданной женщиной, хотевшей властвовать и наслаждаться жизнью, не справляясь с постановлениями Церкви. Суеверная, трусливая она боялась только знамений; религиозная наружно, но в душе далекая совсем религии, она благочестие ограничивала исполнением одних обрядов. При таком различии столкновение между Евдоксией и патриархом могло произойти каждую минуту, и оно скоро произошло, благодаря ненасытному тщеславию и властолюбию императрицы. Она захотела, чтобы была воздвигнута в честь ее статуя на лучшей площади города. Угодливый сенат поспешил исполнить ее волю. Статуя была воздвигнута на Августовой площади, между царским дворцом и храмом в Софии, очень близко к церкви. На массивном фундаменте в стихах и в прозе были вырезаны похвалы Евдоксии. На пьедестале стояла колонна, и на ней серебряная статуя императрицы, которая своим повелительным жестом как бы угрожала церкви, сенату, народу и всей столице.

Открытие статуи состоялось при торжественной обстановке. Народ собрался в огромном количестве, и торжество происходило в то самое время, когда в церкви совершалась литургия. Музыка, крики комедиантов, гул толпы, пляски и песни – все это нарушало богослужение, заглушая не только слова пастыря, но и самое пение. Иоанн высказал свое неудовольствие префекту. Угодливый слуга Евдоксии и язычник в душе, префект холодно выслушал архиепископа. На другой день гулянье возобновилось, и крики, доходившие до бесчинства, опять мешали церковной службе. Иоанн понял, что это делается нарочно. Он обратился к народу с речью. «С высоты амвона он гремел против тех, кто принимал участие в этих нечестивых играх, против префекта, устроившего их, против той, в честь кого они праздновались и кто в своей гордости допустил осквернить святое место непристойными криками, как бы ставя себя выше самого Бога. История свидетельствует, что никогда еще слово его не было более резко,' чем теперь». К вечеру весь город пришел в волнение.

Оскорбленная императрица решила отомстить Иоанну. Не получив от Аркадия согласия на немедленное изгнание патриарха, она обратилась за содействием к своим сторонникам, и те согласились созвать новый собор для суда над Иоанном. Призванные епископы поспешили в Константинополь. Большинство их состояло из врагов Иоанна. Лишь немногие, в том числе благородный Феодот Тианский, вернулись сейчас же в свои епархии, как только узнали, что их призвали не для беспристрастного суда, а для заговора против патриарха. Иоанн не был, конечно, против собора. Он даже желал его. Ему объявили: «по постановлениям антиохийского собора в 341 году, епископу, низложенному собором, воспрещалась возвращаться на кафедру до возвращения его другим собором», Иоанн отвечал на это: «Собор придубский был незаконным; он нарушал все церковные законы, обычное право, он был составлен из сторонников Феофила. Затем, если бы придубский собор был и законный, то его постановления отменены шестидесятые епископами, почти двойным числом против того числа епископов, которые подавали голоса при Дубе В-третьих, патриарх вернулся но по своей воле в столицу, а был возвращен своим народом и притом с согласия императора. И, в-четвертых, сам антиохийский собор, издававший известный канон, был собором арианским, значит, еретическим, и постановления его отвергнуты православною Церковью».

Между тем время уже приближалось к Пасхе. Патриарх оставался на своем месте; собор не пришел ни к какому выводу! Тогда епископы стали настаивать, чтобы император собственной властью изгнал Иоанна, потому что он все равно будет осужден. Аркадий послал приказ Златоусту немедленно удалиться из города.

«Я не могу исполнить этого, – отвечал спокойно Иоанн. – Я принял эту церковь от самого Бога, моего Спасителя, дабы пещись о спасении народа, и не покину ее». Когда же чиновник настаивал, он прибавил; «Если император хочет этого, пусть принудит меня к тому силою, ибо город принадлежит ему. Насилие будет моим оправданием пред Небом, но никогда не выйду отсюда добровольно».

Это передали Аркадию. Что оставалось делать? Увести силой? Аркадий вспомнил о землетрясении, и не решился. И вот он объявил, чтобы Иоанн никуда не выходил из своего дома; патриарх был подвергнут, так сказать, домашнему аресту. Златоуст повиновался. «Но затем, – говорит Тьерри, – он почувствовал угрызения совести. Страстная неделя, во время которой совершались приготовления к св. Пасхе, налагала на епископов особые обязанности, тем более в Великую субботу, которая в древней Церкви так же, как и канун Пятидесятницы, была назначаема для крещения оглашенных. Сам епископ обыкновенно совершал это освящение новообращенных в жизнь христианскую, приготовив их наставлениями в течение всего года. Златоуст знал, что более 3.000 новообращенных должны явиться в Великую субботу к купелям архиепископского храма, дабы принять там святое крещение. По мере того, как приближалось торжественное мгновенье, он все сильнее укорял себя в нарушении святого долга, в бегстве от своего стада, за которое добрый пастырь должен полагать жизнь свою, и, наконец, в уклонении от зла, при чем навлек на себя зло, быть может, еще большее. По зрелом обсуждении, он решился в субботу быть в своей церкви и исполнить там обязанности епископа.

И действительно, в Великую субботу, с утра, архиепископ нарушил свой плен, отправился в храм, где тысячи новообращенных, расположившись под галереями, ожидали часа крещения. При его появлении началась обедня»,

Об этом сообщили Аркадию, который послал за епископами. Те настаивали на удалении и, чтобы успокоить императора, сказали ему, уподобившись еврейским первосвященникам, требовавшим смерти Иисуса и Пилата; «Не бойся, государь. Мы берем вину на себя. Да будет его осуждение на головах наших». После этого Аркадий велел силою увести патриарха в его помещение.

В храме шла служба. Происходило крещение; часть оглашенных уже находилась в купели, а другая в белых одеждах дожидалась совершения таинства крещения. В эту самую минуту в храм ворвались солдаты. Они схватили Златоуста и повлекли его по коридорам в квартиру. «Произошло страшное смятение. Грубые воины бросились на крещаемых. Многие из них были женщины, не мало было мальчиков и девочек, большинство из них уже были раздеты, приготовившись к погружению в купель, – и вот, устрашенные теперь этим неожиданным нападением, они принуждены были поспешно предаться бегству, не имея даже времени захватить с собою самых необходимых одежд. Священники и диаконы, совершавшие таинство, были схвачены, и на них порваны их священные одежды; многие из них были серьезно ранены, и прозрачная вода купели обагрилась ужасным цветом крови. Воины между тем, предавшись грабежу, осквернили святой престол, и доспехи легионеров обагрились вином, разлившимся из опрокинутой чаши святого причащения».

Разбежавшиеся верующие с наступлением вечера собрались в общественных банях, чтобы там докончить таинство крещения и встретить Пасху. Передадим дальнейшее словами архимандрита Агапита.

«Епископы, враждебные Златоусту, узнав об этом, просили военачальника, чтобы он рассеял это собрание. Но военачальник отказался, говоря, что теперь ночь, народ сильно раздражен и может произойти смятение. Один из епископов говорил ему: «Церкви опустели, и мы боимся, чтобы император, при шедши в храм и не видя там никого, не подумал, что народ не пришел по любви к Иоанну и по ненависти к нам». – Военачальник, уступая их усиленным просьбам, дал им одного из подчиненных себе начальников, язычника, по имени Люция, с находившимся под его распоряжением отрядом воинов; но, отпуская его, он приказал ему, чтобы он не употреблял насилия, а кротко убеждал народ идти в церковь. Люций отправился туда с намерением в точности исполнить приказание начальника и кротко убеждал народ идти в церкви; но народ его не слушал. Тогда воины ворвались в средину собрания и стали разгонять народ, махая во все стороны обнаженными мечами. Сам Люций подошел к крещальне, чтобы воспрепятствовать совершению таинства, и с такой силой толкнул диакона, что тот разлил священное миро. Пресвитеров, стоявших в облачении, били и изгоняли вон, забыв о том почтении, которое внушали их сан и старческие лета; в самой крещальне опять пролита была кровь. Женщины, готовившиеся к восприятию крещения, боясь быть убитыми, бежали полунагие от дерзких злодеев; некоторые были сильно ранены. Слышны повсюду крики, вопли; священники и диаконы, насильно изгоняемые, бежали в своем священном облачении. Повторилось то же, что произошло раньше в храме».

Церкви опустели, никто не хотел идти туда; многие из верных отправились за город, чтобы там, в поле, совершить пасхальную заутреню. Император, отправившийся также за город в одну из церквей, заметил толпу народа в белых одеждах. «Что это за люди?» – спросил он. Ему отвечали: «Это последователи одной секты, которые собрались сюда, чтобы нанести оскорбление церкви». «Так прогоните их, – сказал император, – и захватите их учителей». И вот конные солдаты бросились на беззащитную толпу. Лошади топтали мужчин, женщин, детей, священников, а солдаты рубили их мечами и грабили с богатых одежды; солдаты, срывая у женщин серьги, отрывали часть ушей. Такая резня произошла во многих местах за городом.

Положение Златоуста с каждым днем становилось все тяжелее и тяжелее, Он был заключен в своем доме. Его приверженцев и друзей, получивших кличку иоаннитов, преследовали, арестовывали по первому доносу, подвергали пыткам, заключали в тюрьмы. Они мужественно переносили страдания, пели псалмы, и если случался между ними священник, то сейчас же начиналось богослужение. Темницы были тогда, – говорит Палладий, – истинными церквами Божиими, а церкви – местом беззакония и богохульства.

И сам Иоанн был небезопасен в своем доме. Однажды утром близ патриаршего дворца какой-то человек, прикинувшись бесноватым, старался проскользнуть в ворота. Ему это не удалось; когда его схватили и стали обыскивать, то нашли у него кинжал. Толпа отвела его к префекту, но Златоуст, узнав, об этом, послал к префекту просить, чтобы этого человека помиловали. Через несколько дней другой человек сделал снова попытку пробраться к патриарху. Он был уже на пороге прихожей, когда схватили его. Ударом ножа он положил на месте слугу. На крики сбежалась толпа и схватила преступника. Его потащили к судье. При обыске у злодея нашли три острых ножа. Он сознался в своем намерении убить Златоуста и сказал, что получил вперед от священника Ельпидия 50 золотых. Его посадили в тюрьму, но он неизвестно куда исчез в ту же ночь. Это раздражило народ. Вокруг патриаршего дома из парода образовалась стража, которая охраняла архипастыря днем и ночью. «Мы сами будем охранять нашего отца, – говорил народ, – если власти не заботятся о нем и выпускают убийц».

Иоанн, сохраняя спокойствие духа, обратился с письмами к папе Иннокентию и к некоторым западным архиепископам, потому что ему нечего было ждать от епископов восточных. Западные епископы сочувствовали Златоусту, удивляясь злобе его врагов, но не могли ничем помочь ему. Между тем врага продолжали принимать меры, чтобы изгнать его из города. Они наконец уговорили Аркадия, и тот согласился выслать архиепископа. И вот, на рассвете июньского дня, явился к Иоанну чиновник императора и объявил: «Поручи свое дело Богу и уходи отсюда безотлагательно». Златоуст отправился в храм, чтобы в последний раз помолиться в нем. Собрались войска и окружили храм святой Софии. Народ также в огромном количестве собрался вокруг церкви. Иоанн, боясь кровопролития, захотел удалиться тайно и приказал оседлать и покрыть попоной свою лошадь и держать ее наготове у западных дверей. Видя лошадь толпа терпеливо стала дожидаться выхода патриарха, который между тем прощался с друзьями и преданными епископами. Поцеловав двоих из них и отвернувшись в слезах, он сказал остальным: «Целую вас всех в лице этих. Побудьте в святом храме, чтобы я мог успокоиться немного прежде, чем уйду». Потом он отправился к крещальне, где были собраны диакониссы. Подозвав их, он сказал им: «Слушайте меня внимательно, дочери мои. Чувствую, что все кончено Путь мой совершен. Быть может, мы не увидимся более. Не нарушайте уважения к Церкви. Кто будет возведен с общего согласия на мое место, покоритесь ему, как мне самому. Не забудьте меня в своих молитвах». Диакониссы бросились к его ногам, целовали их, обливая слезами. Простившись со всеми, он быстро прошел через церковь в восточные двери и отдался в руки солдат. Его повели к морю. Чтобы не быть узнанным, Златоуст закрыл лицо складками одежды. Но в пути его все-таки узнали. Образовалась громадная толпа народа, которая хотела освободить патриарха. Но Иоанн обратился с просьбою к народу – не нарушать приказа царя. «Я покоряюсь, – сказал он, – и не хочу, чтобы лилась кровь. Это огорчит меня». Толпа повиновалась, Он благословил ее и последовал далее.

Но кровь все-таки была пролита.

Народ, дожидавшийся у храма, догадался, что патриарха увезли. Тогда вся толпа бросилась в храм, охраняемый солдатами. Начался снова бой, в котором пало много жертв. Бой еще не кончился, когда поднялась буря с сильной грозой. Молния ударила в храм св. Софии, и храм загорелся. Ветер раздувал пламя, огонь перешел с храма на сенат и превратился в целое море. Многие здания сгорели, и сам дворец едва уцелел. От Великой церкви осталась только часовня, в которой находилась ризница патриарха. Воспользовавшись пожаром, враги Иоанна обвинили друзей его в поджоге. Опять начались преследования, пытки. Многие друзья Златоуста умерли при истязаниях. Олимпиада также была призвана на суд; она смело говорила на суде. Ее однако не пытали, а подвергли только большому штрафу и приговорили к изгнанию; но се не торопили выездом, благодаря некоторым связям при дворе.

На патриаршую кафедру был возведен брат покойного Нектария, престарелый Арсакий.

Златоуст был сражен. Евдоксия торжествовала. Все это в порядке вещей на земле, где зло часто празднует победу над добром и грешники ликуют по поводу гибели праведных. Еще Христос сказал: «Если Меня гнали, то будут гнать и вас, и если мир возненавидел Меня, то он возненавидит и вас». И этот мир возненавидел Златоуста, добился его поражения и теперь временно торжествовал. Начался крестный путь для страдальца патриарха. Его повезли в Никею. Вместе с ним отправились и несколько человек, преданных ему; тут были епископы, священники и диаконы. По на дороге их догнал офицер из Константинополя, посланный с приказом арестовать спутников Златоуста. Они были заподозрены в поджоге. Иоанн требовал, чтобы и его арестовали и вместе с ними заключили в тюрьму. Но офицер имел приказ взять только его спутников, которых он заковал в цепи и отправил в Халкидон. Иоанна повезли /далее. Отправляя его из Константинополя, Евдоксия приказала воинам обращаться с «арестантом» как можно грубее. И сначала с ним действительно обращались жестоко, но сердце загрубелых солдат оказалось все-таки более сострадательным, чем сердце императрицы. Конвоиры Златоуста, видя его страдания, сжалились над ним, и эта жалость перешла потом в любовь к нему. «Во время отдыха они старались добывать ему пищу лучше своей и доставлять ему несколько часов отдохновения. Когда от удушливого зноя желудочные боли усилили его страдания до высшей степени, он почувствовал припадки четверодневной лихорадки, против которой было только одно средство – ванны; между тем конвою было запрещено останавливаться в городах, где можно было найти баню. Когда сильный припадок приближался, Иоанн должен был употреблять вместо ванны отрезок бочки; стражи помогали ему в этих случаях с трогательным усердием. Конвоем командовали два молодых офицера из Константинополя, которые, нисколько не осуждая услуг своих солдат, в сами окружали изгнанника почтительною заботливостью. Их звали Анатолием и Феодором; они были хорошей фамилии и хорошего воспитания. Златоуст упоминает о них с похвалой в своих письмах. Благодаря их терпимости, пленник мог дорогою видаться со священниками, к нему расположенными, которые приносили ему новости, мог писать и получать письма. Все это было большим утешением для человека, который не перенес бы полного лишения свободы».

В последних числах июля Златоуст прибыл в Никею, где назначена была ему остановка до того времени, пока будет известно место его ссылки. Здесь Иоанн отдохнул и поправился от мучительной лихорадки. Императорский приказ не заставил себя ждать. Местом ссылки для Иоанна назначался городок Кукуз, в Малой Армении. Друзья Златоуста усиленно хлопотали о том, чтобы его поселили в Себасте, большом городе, где были удобства жизни и откуда можно было удобнее сноситься с близкими людьми. Аркадий ничего не имел против этого, но Евдоксия продолжала месть до конца и настояла на том, чтобы Златоуста сослали в Кукуз. Из Никеи Златоуст писал Олимпиаде: «Не тревожься, что мои друзья не могли выбрать мне другого места ссылки. Славу Богу за все. Я никогда не перестану повторять этого». Из Никеи же Иоанн писал своим товарищам по изгнанию, священникам, епископам и диаконам, схваченным на дороге и увезенным потом в Константинополь: «Не сомневаюсь нисколько в том, что ваши страдания даже увеличат вашу цену пред Богом, Который дарует вам еще более силы для перенесения их... Апостолы, обремененные цепями, всегда вспоминали о своем посланничестве в глубине темниц, простирая свое попечение на весь мир; ваше попечение также распрострется на страдания наших церквей. Пользуйтесь всяким случаем, какой представится вам, для осуществления вашей ревности и усердия, и собственными силами и через других, имеющих большую свободу действия; не пренебрегайте ничем, ни в вашем поведении ни в ваших словах, для того, чтобы укротить ожесточенную бурю. Эта ревность даст добрые плоды, – это несомненно; если бы было иначе, то Бог вознаградил бы вас не менее за ваши намерения и усилия».

В Никее Златоуст получил очень неутешительные вести о\ Финикии, где он так старался распространить христианство. Там оно опять было заглушено язычеством, благодаря бездействию многих и тем препятствиям, которые создались для дела сейчас же, как только патриарх попал под опалу двора. Христианские церкви были разрушены, монахи-миссионеры прогнаны, языческие капища восстановлялись. Сердце Иоанна было взволновано этими известиями. Энергичный изгнанник решил возобновить миссионерское предприятие, пользуясь теми днями, которые он пробыл в Никее. Он убеждал священников, с которыми пришлось ему разговаривать, писал также письма ко многим, побуждая их на миссионерскую, деятельность. Так, он писал (своему другу, священнику Констанцию, которого просил поддержать дело и отыскать достойных исполнителей ею. В окрестности Никеи спасался один монах, человек высокой жизни. Он никуда не выходил из кельи, желая умереть в затворе, не сообщаясь с миром. Этого- то пустынника Златоуст и решился избрать вождем в борьбе с язычеством. Он обратился к нему с письмом, в котором убеждал его выйти из кельи. «Покинь свои горы, – писал Златоуст, – и оставь там свою склонность, которая не может послужить людям. Возьми посох и отправься в Антиохию и отыщи священника Констанция. Войди с ним в соглашение о низвержении идолов Финикии». Монах колебался. Второе письмо Златоуста убедило отшельника, и он оставил келью, отправившись на подвиг миссионерский. Не имея ни обола, ни власти, но охваченный жаром, Златоуст действовал как властительный патриарх. Единственною его силой было огненное слово; единственною его властью – обаяние его личности, ореол его праведности. Он обещал миссионерам поддержку, и она нашлась: кошельки многих богачей явились к услугам Златоуста, и все золото он отдал на борьбу с язычеством.

В средине июля Златоуст выехал с конвоем из Никеи, чтобы следовать в Кукуз. Дорога опять дурно повлияла на Златоуста. Стояли жары, страдальца мучила бессонница, которая завершилась такой сильной лихорадкой, что он прибыл в Кесарию почти полумертвым. Но здесь он был встречен глубоким сочувствием. Вот как подробно описывает сам Златоуст Олимпиаде свое пребывание в Кесарии и дальнейшие свои заключения, благодаря проискам своего врага Фаретрия, епископа Кесарии каппадокийской. «Не огорчайся тем, что я тебе расскажу, – писал Златоуст, – напротив, радуйся о Господе. Все скорби и гонения, которые я должен был вытерпеть от тех лиц, от которых менее всего мог ожидать этого, мне дают случай заслужить прощение грехов; скажу еще более: в этом мои победные пальмы, мои венцы, мои бесчисленные богатства, мое бессмертное сокровище. Я готовился вступить в пределы Каппадокии, но на дороге многие встретили меня и говорили, что епископ Фаретрий ожидает меня с нетерпением, ищет по всем путям, чтобы иметь удовольствие обнять Меня и оказать все знаки всевозможного почтения и любви, и с этим намерением он послал мне навстречу множество монахов и монахинь. Зная хорошо, какие чувства питал ко мне Фаретрий, я чрезвычайно был удивлен этим; впрочем, никому не выразил своей недоверчивости к словам говоривших. Наконец, я достиг Кесарии, но я был чрезвычайно утомлен и изнурен до изнеможения продолжительностью пути, нестерпимым жаром солнечных лучей; невыносимый жар лихорадки, достигший высшей степени своего развития, так сильно сожигал меня, что я испытывал муки предсмертных страданий. Я остановился на конце города, спешил найти какую-либо помощь, спрашивал лекаря, который бы мог погасить эту печь, которая палила меня, – но не находил. Наконец, Бог сжалился надо мною; вскоре меня обступили весь клир, народ, иноки, инокини, врачи, все спешили помочь мне, все старались оказать мне какую-либо услугу. Жар лихорадки, пожигавший меня и доводивший до чрезвычайного изнеможения, наконец, при содействии врачей и отрадного участия окружающих меня, мало-помалу стал утихать и ослабевать. Но Фаретрий не являлся, а нетерпеливо ожидал только моего выхода, и я никак не мог понять этому причины. Когда я почувствовал, что болезнь моя стала проходить, я стал помышлять о дальнейшем путешествии в Кукуз. Мне хотелось сколько можно скорее прибыть туда, чтобы насладиться необходимым отдохновением после тревог и беспокойств моего трудного путешествия. Когда я занят был такими мыслями, вдруг разнесся слух, что вооруженные исавряне расхищают окрестности Кесарии и уже одно важное местечко истребили, предав все огню и мечу. Трибун, взяв воинов, какие у него были, вышел из Кесарии, чтобы защитить ее от нападений врагов. Все жители пришли в чрезвычайный страх. Молодые люди присоединились к вооруженным воинам, а старики оставались охранять стены. Ночь прошла в страхе и трепете. Впрочем, я был покоен, во всем предаваясь на волю Божию; но думая только о нападении исаврян, я не ожидал удара с противоположной стороны. Каково же было мое удивление, когда на рассвете дня окружило мой дом множество монахов, с яростью кричавших и угрожавших, что сожгут его, обратят в пепел и причинят всевозможное мне зло, если я не выйду из города. Напрасно говорили им о жалком состоянии моего расстроенного здоровья, об опасности попасть в руки врагов: ничто не могло их утишить. Мои преторианцы устрашенные прибежали ко мне и умоляли выйти из города, чтобы только избежать ярости сих диких зверей, несмотря на то, что нам предстоит опасность впасть в руки исаврян. Когда слух о сем дошел до губернатора, он поспешил к моей квартире, желая мне помочь. Но и его убеждения не тронули их; не находя после сего никаких средств к устроению спокойствия, он послал к Фаретрию и убеждал его, чтобы он дал мне хоть несколько дней сроку как ради болезни моей, так и ради окружавших опасностей. Но его просьба осталась без ответа; на другой день монахи приступили еще с большим неистовством, с большею яростью. С этой минуты я уже не видел ни одного священника. Все открыто говорили, что это делается по мысли епископа Фаретрия, и самые смелые из пресвитеров скрылись, не смея более посещать меня: никто после не хотел подать мне сего утешения, несмотря на мои смиренные просьбы. Итак, я решился отправиться, и хотя я был убежден, что иду на явную смерть, однакоже в самый полдень бросился на носилки и вышел из города. Весь народ плакал, рыдал, проклинал виновника моих несчастий. Все сокрушались и проливали слезы. Вскоре по выходе моем из города некоторые из клириков вышли тайно и шли со мною, выражая знаки самой искренней и нежной любви. Я слышал, как некоторые из них разговаривали между собою обо мне: «куда вы ведете его на явную смерть?» Но один клирик, больше всех любивший меня, подошел ко мне и сказал: «Иди, умоляю тебя; попадись ты исаврянам, только избавься от нас: ибо куда бы ты ни попал, ты везде будешь безопаснее, если только уйдешь от наших рук». Между тем среди множества знавших меня нашлась одна благородная особа, Селевкия, жена министра Руфина, которую я знал и которая уже много оказала мне услуг. Тронутая состраданием при виде окружавших меня бедствий и угрожавших мне опасностей, она пригласила меня на время удалиться в один из ее домов, находившийся в ее селении, отстоявшем от Кесарии на петь миль; дала мне верных проводников, и я туда удалился с сопровождавшими меня воинами. Но несчастия мои этим не кончились, гонения врагов преследовали меня и в этом смиренном уединении. Лишь только Фаретрий узнал о месте моего пребывания, стал делать страшные угрозы этой благочестивой жене, доставлявшей мне успокоение. Но я ничего не знал: Селевкия не говорила мне об этом; напротив, приказала своим слугам предпринять все средства к моему успокоению; даже приказала своему управителю собрать поселян из других селений на тот случай, если придут для возмущения моего спокойствия, и отразить их силою оружия. На третий день после сего Селевкия, заботясь о моем благосостоянии, тогда как я ничего не знал, просила меня удалиться в одну из ее деревень, в которой был укрепленный замок, прибавляя, что это место будет более прилично для моего помещения и удобное для успокоения; но так как я не имел надлежащего понятия о происходившем вне моего жилища, а между тем был доволен своим помещением, то отказался от сделанного ею предложения. Между тем мои гонители не удовольствовались своим бешенством против меня. Фаретрий с страшными угрозами стал требовать от Селевкии, чтобы она выгнала меня вон из своего дома. Эта благоговейная жена, не имея сил более противиться ему, решилась отпустить меня на произвол судьбы. Но, не смея открыть мне этой постыдной тайны, как после мне она сказала, решилась выслать меня под предлогом набега варваров. В самую полночь, по ее наставлению, прибежал ко мне пресвитер Евсевий, разбудил и кричал мне громко: «Встань, умоляю тебя! Варвары приступили, они близко здесь!» Ты, конечно, можешь понять, в каком был я тогда ужасе. Недоумевая, что предпринять, я спрашивал его мнения, и он сказал мне, что лучше советует скорее отправиться в путь, чем возвратиться в город. Но была полночь: непроницаемый мрак покрывал всю землю; мы не имели никого, кто бы помог нам или указал путь – все нас оставили. Мучимый страхом, изнуренный болезнью, совершенно обессиленный, едва живой, я наконец встал и велел зажечь факелы. Но пресвитер их сначала загасил, боясь, чтобы варвары, привлеченные светом, не напали на нас. Мы отправились в путь без светильников по узкой, каменистой, шероховатой дороге. Едва успели пройти полмили, как мой мул споткнулся и упал на колени. Носилки вместе со мной свалились, и я получил такой сильный удар, что едва не умер. Кое-как я поднялся и шел, держась за пресвитера Евсевия; меня волокли, потому что невозможно было идти в таком неудобном месте, по этим тяжким горам. Я не могу тебе рассказать всех неудобств, всех лишений, которые я должен был вытерпеть. Но благодарение Богу за все случившееся. Я вспоминаю обо всем этом и, перебирая в уме все неприятности путешествия, радуюсь как человек, обладающий огромными богатствами, и тебя умоляю радоваться и прославлять Бога, удостоившего меня столько претерпеть».

Пройдя Вифанию, Галатию, Каппадокию, Иоанн прибыл в Кукуз в сентябре 404 года. Дорога была трудна. Иоанн не был лишен утешения, встречаемый во многих местах епископами, народом, который выказывал ему уважение и любовь. В одном месте его встретили подвижники с громким плачем и восклицанием: «Лучше бы солнце угасло, нежели уста Иоанна умолкли!»

Между тем папа Иннокентий, узнав все подробности дела, написал письмо к Аркадию. «Кровь брата моего Иоанна, – писал Иннокентий, – вопиет к Богу на тебя, государь, как в древности кровь Авеля вопияла на Каина, и она будет отмщена, потому что ты во время мира воздвиг гонение на Божью Церковь, изгнал ее истинного пастыря, изгнав вместе с тем и Христа, и стадо Его вручил наемникам». Аркадий отнесся пренебрежительно к этому письму, равно как и к письму своего брата Гонория, управлявшего западной частью империи. Но гнев Божий наконец начал сказываться, и враги Иоанна получили свое воздаяние. Императрица умерла в невыразимых страданиях, и вслед за ней смерть поразила многих ее соучастников. Один из епископов, особенно сильно нападавший на Иоанна в собрании, убился, упавши с лошади; другой заболел гнойной водянкой; третий заживо был съеден червями; четвертый заболел злокачественной рожей и умер, страдая от ужасного зуда; один из клеветников был поражен опухолью языка, так что не мог дышать; он оставил после себя записку, в которой сознался в своем преступлении. Феофил помешался и умер скоропостижно от паралича. Так сбылось изречение: «Ненавидящие праведного погибнут»,

Кукуз был такой ничтожный городок, что скорее его можно было назвать деревнею, чем городом. Он был расположен в глубокой долине Тавра и отличался нездоровым климатом: после знойно-удушливого лета наступала суровая ветреная зима. В Кукузе Златоуст был встречен сочувствием и любовью. Богатый житель, некто Диоскор, предложил ему для помещения свой дом, а затем епископ предложил ему свою квартиру; губернатор также оказал внимание изгнаннику. Следуя им, и многие граждане, владевшие соседними поместьями, выказали свое сердечное расположение Златоусту, который поселился у Диоскора, потому что он прежде всех предложил свой кров. Наперерыв все помещики предлагали Златоусту различные вещи, необходимые для обзаведения; его двери осаждали или сами владельцы, или их управляющие. Он с кротостью отказался от всех предложений.

Когда стало известно, что Златоуст поселился в Кукузе, туда сейчас же начали стекаться его поклонники и друзья. Антиохия не забыла своего пастыря, и из этого города масса людей направилась в Кукуз. Тут были миряне и духовные лица. Скоро приехала из Антиохии тетка Златоуста (по отцу), диаконисса Сабиниана. Ея присутствие было особенно ценно для изгнанника, заброшенного далеко от константинопольских друзей-женщин, к попечениям которых привык патриарх, совсем но умевший заботиться о себе со стороны домашнего благоустройства.

Наступившая холодная зима заперла Златоуста в комнате, в которой пришлось поддерживать постоянный огонь. Но это не помогло, Иоанн простудился и заболел. У него поднялся сильный кашель, сопровождаемый кровавой рвотой. Он лежал целые дни в постели, плотно закутанный. Аппетит пропал, и его начала мучить бессонница. А между тем в Кукуз продолжали съезжаться люди разных положений и состояний, уважавшие Иоанна и желавшие видеть его. Те, которые не могли приехать, писали Златоусту, который получал массу писем со всех сторон. Полные любви, эти письма однако были преисполнены грустных вестей о состоянии Церкви, о жизни в столице. Иоанн отвечал на письма, диктуя кому-нибудь из окружавших его, а когда чувствовал себя лучше, писал и сам. Особенно деятельно переписывался он с диакониссой Олимпиадой, которая пала духом и предалась глубокой скорби. Златоуст утешал ее и поддерживал ея бодрость своими наставлениями. «Поверь, дорогая и досточтимая жена, – писал он, – есть одно только зло – грех, и нет другого блага, кроме добродетели, все остальное, счастье или несчастие, как бы его ни называли, есть один дым, призрак и мечта. Другими словами, зло в нас самих, мы его производим, мы сами создаем его собственным нашим падением: что вне нас – не может возобладать· над нами, если мы останемся тверды в уповании на мудрость и благость Всевышнего. Ты смущаешься от раздоров, которые нас обуревают, твои друзья страдают от них, и ты от них страдаешь и плачешь. Правда, Церковь терзается, ее вожди изгнаны, волки вторглись в овчарню, но что же? разве никогда не случалось подобного в мире? Разве Церковь Христова не возрастала среди смут, и сам Христос от колыбели до могилы не был окружен поруганием? А если это так, то зачем роптать? и что такое мы, со всеми нашими жалкими страданиями, когда Сын Божий и Его апостолы принесли нам истину лишь посреди мучений и преследований?» Советуя Олимпиаде не предаваться отчаянию и верить в возрождение правды и добра, Златоуст пишет: «После гибели, смерти и соблазнов порядок восстановляется и водворяется тишина, и правда возобновляет свой путь. Вы хотите исследовать повеления Провидения. Преклонитесь лучше перед Его законом, ибо: «глубина намерений Божиих, кто может постигнуть вас!» сказал апостол». И затем Златоуст разъясняет свою мысль дальше: «Если представить себе человека, никогда не видавшего ни восхода, ни захождения солнца, не соблазнился ли бы он при виде, как исчезает дневное светило с небосклона и ночь охватывает землю? Он подумал бы, что Бог его покидает. А тот, кто видел только весну, не соблазнился ли бы он, увидев наступление зимы, этой смерти природы? Он подумал бы, что Бог, отрекаясь от своего творения, оставляет мир, Им созданный. И тот, кто видит, как сеют семя в землю и как это семя изгнивает под землею и инеем, не соблазнится ли он, спрашивая: для чего погибло это семя? Но позже он увидит его возрождение в желтеющих нивах; другой увидит солнце, восходящее вновь на небосклоне, и весну, снова сменяющую зиму. Эти люди раскаются потом в своем ослеплении и преклонятся с благоговением перед порядком, установленным Провидением. Так и в нравственном мире и в событиях жизни: достаточно наблюдать их, чтобы вскоре убедиться со скорбью, что подобное сомнение есть просто богохульство».

Олимпиада возражала, что благодаря гонению многие соблазняются. Иоанн возражал ей: «А ты думаешь, что не было учеников, соблазнившихся при виде креста? Когда враги овладели Христом, то при виде Его унижения многие соблазнились. Христос покинут учениками. «Если Ты Сын Божий, – кричали Ему у подножия креста, – то сойди и мы уверуем в Тебя!» Но верхом оскорбления было предпочтение разбойника. «Кого хотите отпустить – Христа или Варавву?» «Варавву, а Христа распни!» Была ли когда-нибудь смерть более позорная? Никогда все соблазны, вместе взятые, не могли сравниться с таким соблазном. Вот как истина, ниспосланная с небес, получила свое начало на земле. Она осуществила Божественное слово, ей самой произнесенное: горе соблазняющемуся. О, если бы мое письмо, – воскликнул Златоуст, – могло принести тебе утешение и укрепить твое здоровье! Хочу встряхнуть этот печальный пепел, которым покрылась ты».

И слово учителя мало-помалу смягчало горе и скорбь Олимпиады.

Несмотря на свой недуг, Иоанн продолжал дело распространения православия. Он посылал снова деньги в Финикию, чтобы поддержать монахов-миссионеров, которые начали нуждаться. Он вербовал новых миссионеров и в число их включил некоего священника Руфина, который отличался бестрепетным сердцем. В конце концов настойчивые усилия Иоанна достигли цели. Христианство начало одерживать верх, воздвиглось несколько церквей. Потребовалось, конечно, много времени для довершения дела, но в конце концов вся страна стала христианской. Это случилось уже после Златоуста, но несомненно обращение в христианство Финикии неразрывно связано с энергичными усилиями изгнанника- патриарха.

Кроме того, Златоуст, находясь в Кукузе, задумал широкое и смелое дело: обратить в христианство Персию, и вот, как только эта мысль возникла у него, он сейчас же обратился к епископу Марутасу, одному из тех епископов, который заявил себя его врагом в Дубе. Но почему же Златоуст обратился именно к нему? Тьерри дает этому следующее объяснение: «Персия не была совершенно закрыта попыткам христианской проповеди, и (не упоминая о временах апостольских) некоторый успех был приобретен при жизни Константина мужественным почином одного отшельника, по имени Симеона низибского; но огнепоклонники скоро одержали снова верх, и гонение Сапора уничтожило на полвека эти начатки христианской веры. Случайное обстоятельство воззвало их снова к жизни. Императору Феодосию нужно было вести переговоры с царем персидским по какому-то делу, и он выбрал для этого священника из провинции Софенской. Это был человек простой, но сметливый. Наблюдая религиозный быт персов, он заметил, что семена христианства не настолько заглохли, чтобы их уже нельзя было воскресить. Он вошел в доверие царя, основал церковь на реке Нимфее. Вокруг этой церкви построились дома и образовался городок, названный Мартирополем. Этот город избрал себе в епископы священника, которому был обязан своим основанием. Священник этот был Марутас». Но Марутас не отозвался на призыв Златоуста, и желание патриарха осталось неосуществленным.

Не забывал Златоуст в заточении и православных готов, для которых он в Константинополе построил церковь, поставил несколько священников из готов и сам несколько раз проповедовал в их церкви. Живя в Кукузе, Златоуст тревожился о состоянии церкви готов, жил ее интересами и помогал ее устроению.

Нечего и говорить, что он не оставлял и свою константинопольскую паству, о которой болел любящим сердцем. Узнав из писем, что константинопольские пресвитеры, Саллюстий и Феофил, нерадиво проповедуют в храме, он написал им пламенное увещательное письмо следующего содержания: «Я с чрезвычайным прискорбием узнал, что вы небрежете об исполнении своих обязанностей; с самого моего отъезда вы не ходите к церковной службе и не проповедуете слова Божия; никакое известие в моем изгнании не могло бы принести мне столько скорби, как это. Не огорчайте вашего друга леностью, недостойною священства. Неисчислимые награды назначены за дела благочестивой ревности; но также какое наказание должно ожидать вас за нерадение о ваших обязанностях! Как же вы осмеливаетесь предаваться преступному бездействию, тогда как из прочих епископов и пресвитеров одни подвергаются гонениям, другие изгоняются вон, а некоторые заточаются в ссылке? Утешьте же вашею ревностною деятельностью мою опечаленную душу. Поддержите этот бедный народ скорбящий, это стадо Иисуса Христа преследуемое, и старайтесь заслужить вашими трудами награду, которую Домовладыка обещал верным и прилежным деятелям».

Ничтожный Кукуз сделался центром духовной жизни, сюда стекались люди со всех сторон, отсюда исходил свет. Изгнанный патриарх не был живым трупом; он действовал и привлекал к себе внимание всего православного мира: не только восточные, но и западные епископы и лучшие люди интересовались Златоустом, писали ему и резко порицали действия его врагов. Эти последние еще более озлобились, встревоженные таким положением дела. Они восклицали: «Вся Антиохия в Кукузе! Этот мертвец становится опасным!» Он особенно показался им опасным в ту минуту, когда умер Арсакий. Они испугались, что Аркадий, лишившись жены и ее влияния, в душе сам уважавший архиепископа, может вспомнить о нем и, поддаваясь увещаниям его друзей, захочет вернуть его в столицу. Низкие душою, они судили о Златоусте по себе и боялись его мщения. Они пустили в ход все средства и сумели так повлиять на слабовольного Аркадия, что он согласился перевести Златоуста из Кукуза в Пиоиунт – полуразрушенный городок, лежавший на берегу Черного моря, у подножия Кавказа, на дальних границах империи. Отдан был приказ немедленно взять Златоуста и отправить его в новое место ссылки, при чем отдано тайное повеление обращаться с Иоанном в дороге без всякого сострадания, не давая ему отдыха. Были посланы нарочно офицеры, не расположенные к Златоусту, и при этом им обещали повышение в чинах, если они окажутся ревностными исполнителями приказа. Они с точностью исполнили приказ. Они умышленно увеличивали страдания узника. «Шел ли дождь, как из ведра, они выбирали именно это время для отправления в путь, и продолжали его до тех пор, пока одежда па изгнаннике не промокла, и ручьи текли по его груди и спине. Выезжали ли в какую-нибудь сожженную равнину под безоблачным небом, они вели узника с обнаженной головой по солнцу в самый развал зноя. Голова Златоуста была лишена волос, л это мучение было для него смертельным. Если им случалось проезжать через город, где изгнанник мог бы отдохнуть и взять ванну, которая была ему необходима, потому что лихорадка сжигала его внутренности, то конвой отказывал ему в остановке; привалы делались в ничтожных селениях или в пустынях, где нельзя было получить никакой помощи. Начальник приходил в бешенство, когда встречные жители жалели изгнанника и обращали к нему несколько утешительных слов».

Прошло три месяца, – рассказывает Палладий, – как узник и конвой подвигались таким образом через горы, долы, и добрались до Коман. Лицо Иоанна, по словам того же Палладия, было точно обожжено, голова склонена на грудь. Силы Златоуста совсем упали; он не мог идти, но солдаты грубо влекли вперед. Они дошли до церкви св. Василиска, в которой почивали мощи этого мученика. Здесь конвоиры несколько сжалились над Златоустом и позволили ему пробыть ночь в доме священника. Ночью во сне Златоусту явился мученик Василиск и сказал: «Не унывай, брат Иоанн. Мужайся: завтра мы будем вместе». Напрасно наутро патриарх просил конвоиров оставить его в доме священника до полудня. Солдаты грубо повлекли его вперед. Но он, пройдя несколько верст, окончательно выбился из сил. С ним сделался жестокий припадок лихорадки, и он не мог сделать далее ни шагу. Пришлось вернуться назад. Златоуста взяли на руки и донесли до церкви. Здесь он попросил священника дать чистые белые одежды. Облекшись в них, он принял св. причастие из рук священника, помолился и, произнеся: «Слава Богу за все!» перекрестился, лег на плиты храма, вытянулся во всю длину тела и отошел к Богу, Которому служил, Которого одного боялся и за Церковь Которого пострадал. Это случилось 14 сентября 407 года; Иоанну было 60 лет.³

Весть о смерти Златоуста быстро разнеслась по окрестностям. На погребение его собралось множество народа. Пришли отдать последний долг патриарху многие священники, диакониссы, отшельники и миряне. Страдальца патриарха похоронили с торжеством в церкви св. Василиска, рядом с его мощами. Когда достигла Константинополя скорбная весть, народ встретил ее плачем и рыданиями.

Через девять месяцев после смерти Златоуста умер Аркадий, и на престол вступил Феодосий.

Кончилось жизненное странствие Златоуста. Его возлюбленная диаконисса Олимпиада была поражена смертью своего учителя, но в то же время она как бы утешилась от мысли, что его мученичество кончилось, и он теперь нашел свое успокоение в царствии Христа. Неразрывная дружба Олимпиады с Златоустом обязывает нас докончить историю этой благородной женщины. Она оставила столицу, переезжала из изгнания в изгнание, и затем поселилась в Никомидии. Здесь ее посещали ее друзья, которые были друзьями Златоуста, и оказывали ей глубокое уважение. Палладий говорит, что она продолжала ту же жизнь, нося простую одежду, изнуряя тело и благотворя бедным насколько могла, потому что ее материальные средства стали очень малы. Дом ее походил на церковь, потому что в нем раздавались только молитвы. Она угасла в глуши, забытая двором. Перед смертью она сказала епископу, чтобы ее прах положили в гроб и бросили в море: «Бог позаботится о том, чтобы я не осталась без погребения», – прибавила она. Ее воля была исполнена. Море долго носило ее гроб по своим волнам и, наконец, прибило к берегу в месте, называемом Брохти, близ Константинополя, но на противоположной его стороне. Жители местечка сбежались навстречу, извлекли гроб из воды и положили его в церковь св. Фомы. В 618 году патриарх Сергий перенес нетленное тело Олимпиады в столицу и положил его в женском монастыре, ею основанном еще в годы патриаршества Златоуста.

Прошло тридцать лет. На престоле императорском сидел сын Аркадия Феодосий второй, тот самый, который ребенком был положен матерью на колени патриарха в алтаре. Патриархом константинопольским был теперь Прокл, один из преданнейших друзей Златоуста. Свято храня память о владыке, Прокл постоянно говорил народу о нем, о его жизни и делах. И вот в 137 году, в день памяти Иоанна, Прокл произнес похвальное слово Златоусту и между прочим сказал следующее: «О, Иоанн! Жизнь твоя была многотрудна, но смерть славна, гроб твой блажен, и воздаяние обильно по благодати и милосердию Господа нашего Иисуса Христа. О благодать, препобеждающая предел, место и время! Место препобедила любовь, предел уничтожила незабвенная память, и местом не ограничивались чудеса святителя. Он лежит в Понте, а восхваляется во всем мире!» Народ прервал речь патриарха криками: «Мы требуем, чтобы нам возвратили Иоанна! Мы хотим тело нашего отца!»

Патриарх передал об этом желании императору. Феодосий, благодаря заботам своей старшей сестры, воспитанной в любви к Златоусту, благоговел перед его памятью. Он немедленно согласился на просьбы народа и, желая перенести мощи с торжеством, он отправил в Команы посольство, состоящее из высших государственных сановников. Посланные приступили к открытию могилы. Ее открыли, но, – говорит сказание, – несмотря на всевозможные усилия, не могли сдвинуть гроб с места. Сообщили об этом Феодосию, который сейчас же призвал патриарха, чтобы посоветоваться с ним. Патриарх высказал то мнение, что Феодосию нужно просить святого, изгнанного с бесчестием Аркадием и Евдоксией, вернуться в Константинополь. Император написал письмо Златоусту, как бы живому, и в этом письме умолял Иоанна вернуться к своей пастве, забыть все оскорбления, причиненные ему родителями императора. Лишь только, продолжает сказание, это письмо положили на перси св. изгнанника и совершили молитву, как гробница была без труда поднята. Священники подняли на плечи гроб с мощами святого и в сопровождении сановников и народа отправились в путь. Весть о перенесении мощей распространилась по всей империи.

Пресвитеры, пустынники и миряне всех возрастов и состояний стекались к дороге, по которой двигалась процессия, присоединялись к ней и шли далее, неся в руках зажженные факелы и распевая псалмы и гимны. В Халкидоне ожидала императорская трирема, великолепно украшенная, и приняла останки Златоуста. Весь город вышел навстречу: император, сенат, военные и гражданские чины и масса народа. Море покрылось множеством судов и лодок, так что, по картинному выражению, «море от устья Понта Евксинского до Пропонтиды казалось сушею». Затем мощи были с императорского судна переложены в царскую колесницу и доставлены в церковь св. апостолов. Народ плакал от радости. Император и его сестра преклонили колени. Феодосий, сняв с себя все знаки царского достоинства, подошел к священной гробнице, покрыл ее своей порфирой и обратился с мольбою к святому, ходатайствуя перед ним за отца и мать, сделавших ему много зла. Когда император отошел от гробницы, Прокл поставил ее на патриаршее место, и народ воскликнул: «Святейший отец! Займи опять твой прежний престол!» Уста Златоуста открылись, – говорит сказание, – и произнесли вслух: «Мир вам!»⁴.

Спустя некоторое время православная Церковь причислила Иоанна Златоуста к лику святых и чествует его память следующими песнопениями: «От небес приял еси Божественную благодать, и твоими устами вся учиши поклонятися в Троице Единому Богу, Иоанне Златоусте, всебдаженне, преподобие, достойно хвалим тя; еси бо наставник, яко Божественная являя». (Кондак.)

«Уст твоих якоже светлость огня, возсиявши благодать, вселенную просвети; не сребролюбия мирови сокровища сниска, высоту нам смиренномудрия показа; но твоими словесы наказуя, отче Иоанне Златоусте, моли Слова Христа Бога, спастися душам нашим». (Тропарь.)

Жизнь св. Иоанна Златоуста и его деятельность – перед глазами читателей. Несмотря на все старание, конечно, я многое упустил и не мог не упустить, но и при этих условиях картина вышла яркая и сильная, – не по изложению, зависевшему от меня, а по самому богатству содержания. Имея в виду это содержание и желая представить образ Златоуста как можно выпуклее, деятельность его яснее, я иллюстрировал мой рассказ словами самого Златоуста, столь драгоценными при обрисовке его религиозного идеала, и пользовался теми местами из источников, которые так красноречивы и сильны, что всякая передача их только повредила бы цели. Каждый, прочитавший внимательно очерк, проникнется благоговением к великому борцу за веру, не знавшему страха, когда дело касалось Церкви, не понимавшему лести для приобретения личных выгод, ибо он об одном только думал, как бы выполнить долг свой перед Христом. И он шел неуклонно своей тернистой дорогой, закончив ее «мученичеством без пролития крови».

Проповедник милосердия, любви, св. Иоанн Златоуст является перед нами цельным человеком, слово которого исходит из сердца. Истинно апостольская Церковь всегда была его идеалом. Он проводил свой идеал в жизнь и достиг такой высоты, что в нем мы имеем образец для пастырей. Он, по верному определению Пюша, обладал теми качествами, которые были дивно соединены в Божественном Учителе, т. е. ревностью дерзновенных людей, восхищавших небо, и святою кротостью смиренных. Смиренный, когда дело шло о нем самом, Златоуст становился дерзновенным до отрицания всякого страха, если он боролся за Христову истину. Этой борьбе он не изменил ни в годы власти, ни в изгнании, где, лишенный всякой власти, он сохранял ее в самом себе. Сильный духом, он в изгнании оставался борцом, поднимал на свои рамена тяжелое бремя и мощью духа покорял других, понуждал их на служение Богу.

Его слово жгло, как огонь, и волновало сердца. И не потеряло своей силы это слово, перешедшее из уст Златоуста на бумагу, сохраненное до нашего времени. Сколько он написал – с точностью определить нельзя. Многое навсегда исчезло, но довольно и того, что уцелело и сделалось достоянием всего христианского мира. Как учитель нравственности, он остался учителем для всех и ныне, и только безумные могут отвергать это, те безумные, которые ищут света в ложном знании, забывая, что истинный свет – свет Божественного учения: «Во свете Твоем узрим свет». Этот свет и нес всюду Златоуст. Этим светом он и просвещал все земли и народы. Златоуст жаждал одного, чтобы любовь Божия проникла во все сердца, и он говорил: «Кто воспламеняется любовью к Богу, тот уже не хочет более смотреть на предметы, подлежащие зрению телесному, но, имея у себя другие очи, очи веры, постоянно устремляет ум свой к предметам небесным, их созерцает и, ходя по земле, делает все так, как бы жил на небе, не встречая ни в чем человеческом препятствия к подвигам добродетели».

Кто хочет познакомиться подробно с мыслями Златоуста, тому открыты его творения. Но в первый день Пасхи, после заутрени, во всех храмах священник обращается к верующим со словом Златоуста. Великий патриарх как бы сам снова беседует с паствой, поучать которую было для него таким наслаждением, такой сердечной потребностью. Да, это говорит сам Златоуст, ибо это его яркий и пылкий язык, его жгущие глаголы: «Аще кто благочестив и боголюбив, насладится сего доброго и светлого торжества! Аще кто раб благоразумный, да внидет радуяся в радость Господа своего! Аще кто потрудился постяся, да воспримет ныне динарий. Аще кто перваго часа делал есть, да приимет днесь праведный долг. Аще кто по третием часе прииде, благодаря да празднует. Аще кто по шестом часе достиже, ничтоже да сумнится, ибо ничим же отщетевается. Аще кто лишися и девятаго часа, да приступит ничтоже сумняся, ничтоже бояся. Аще кто точию достиже и во единонадесятый час, да не устрашится замедления: любочестив бо сый Владыка, приемлет последняго, якоже и перваго; упокаевает во единонадесятый час пришедшаго якоже делавшаго от перваго часа. И последняго милует, и первому угождает; и оному дает, и сему дарствует; и дела приемлет, и намерение целует; и деяние почитает, и предложение хвалит. Темже убо внидите вси в радость Господа своего! и первии и втории мзду приимите, богатии и убозии друг с другом ликуйте; воздержницы и ленивии день почтите; постившиеся и непостившиеся возвеселитеся днесь! Трапеза исполнена, насладитеся вси; телец упитанный, никто же да изыдет алчай: вси насладитеся пира веры, вси восприимите богатства благости! Никто же да рыдает убожества, явися бо общее царство; никто же да плачет прегрешений, прощение бо от гроба возсия; никто же да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть. Угаси ю, иже от нея держимый; плени ада, Сошедый во ад; огорчи его, вкусивша плоти Его. И сие предприемый Исаиа возопи: ад, глаголет, огорчися, среть Тя доле. Огорчися, ибо упразднися; огорчися, ибо поруган бысть; огорчися, ибо умертвися; огорчися, ибо низложися; огорчися, ибо связася. Прият тело, и Богу приразися; прият землю, и срете небо; прият елее видяше, и впаде во еже не видяше. Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа? Воскресе Христос, и ты низвергся еси; Воскресе Христос, и падоша демони; Воскресе Христос, и радуются ангели; Воскресе Христос, и жизнь жительствует; Воскресе Христос, и мертвый ни един во гробе: Христос бо востав от мертвых, начаток усопших бысть. Тому слава и держава вовеки веков! Аминь».

Аминь, повторим и мы вместе со святым Иоанном Златоустом, который предлагает и от себя христианам духовную трапезу, чтобы все ею насытились.

1) Творение святого отца нашего Иоанна Златоуста, архиепископа константинопольского, в русском переводе. Спб., 1895 г. Изд. Спб. дух. академии.

2) Собрание поучений, избранных из творений св. отца нашего Иоанна Златоуста Стефаном Дерябиным. 1896 г.

3) Жития святых, чтимых православною Церковию, сост. преосвящ. Филаретом (Гумилевским), архиеп. черниговским. 1892 г.

4) Жизнь и труды св. Иоанна Златоуста. Статья А. Лопухина (при первом томе собран, творений Иоанна Златоуста).

5) Жизнь св. Иоанна Златоуста, арх. константинопольского, и его пастырская деятельность, соч. архим. Агапита. 1874 г.

6) Св. Иоанн Златоуст. Сост. иеромонах Феодосий. 1897 г.

7) Св. Иоанн Златоуст в звании чтеца и пресвитера. (Труды Киевской дух. академии, 1890–92 г.).

8) Св. Иоанн Златоуст и императрица Евдоксия. Соч. Амедея Тьерри. Перевод с французского. 1884 г.

9) Жизнь и труды свв. отцов и учителей Церкви. Очерки церковной истории Ф. Фаррара. Перевод с английского А. Лопухина. 1891 г.

10) Власть тьмы в царстве света. Рассказ из врфмеп Иоанна Златоуста. Соч. Ф. Фаррара. Пер. Лопухина. 1897 г.

11) Св. Иоанн Златоуст и нравы его времени. Эме Пюша. Пер. с франц А. Измайлова. 1897 г.

12) История православной Церкви до начала разделения церквей. Спб. 1895 г.

13) Вселенский учитель св. Иоанн Златоуст. Составил священник Алексей Миролюбов. 1899 г.

14) Историческое учение об отцах Церкви. Филарета (Гумилевского). Спб. 1882 г.

15) Жития святых Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста. Прот. Дебольского.

16) Tableau de l’eloquence chretienne au IV siecle, par M. Villemain. Paris, 1855· (Saint Jean Chrysostome, стр. 149–211).