Протопоп Аввакум

Аввакум протопоп понужен бысть житие свое написати иноком Епифанием, – понеж отец ему духовной инок, – да не забвению предано будет дело Божие; и сего ради понужен бысть отцем духовным на славу Христу Богу нашему. Аминь. Всесвятая Троице Боже и Содетелю всего мира! Поспеши и направи сердце мое начати с разумом и кончати делы благими, яже ныне хощу глаголати аз недостойный; разумея же свое невежество, припадая, молю ти ся и еже от тебя помощи прося: управи ум мой и утверди сердце мое приготовитися на творение добрых дел, да, добрыми делы просвещен, на судилище⁹⁰ десныя ти страны причастник буду со всеми избранными твоими. И ныне, владыко, благослови, да, воздохнув от сердца, и языком возглаголю Дионисия Ареопагита о Божественных именех, что есть Богу присносущные⁹¹ имена истинные, еже есть близостные, и что виновные⁹², сиречь похвалные. Сия суть сущие: сый⁹³, свет, истинна, живот, толко четыре свойственных, а виновных много; сия суть: Господь, Вседержитель, непостижим, неприступен, трисиянен, триипостасен⁹⁴, царь славы, непостоянен, Огнь, Дух, Бог, и прочая по тому разумевай.

Того ж Дионисия о истинне: себе бо отвержение⁹⁵ истинны испадение есть, истинна бо сущее есть; аще бо истинна сущее есть, истинны испадение сущаго отвержение есть; от сущаго же Бог испасти не может, и еже не быти – несть⁹⁶.

Мы же речем: потеряли новолюбцы⁹⁷ существо Божие испадением от истиннаго Господа, святаго и животворящаго Духа. По Дионисию: коли уж истинны испали, тут и сущаго отверглись. Бог же от существа своего испасти не может, а еже не быти, несть того в нем: присносущен истинный Бог наш. Лучше бы им в символе веры не глаголати Господа, виновнаго имени, а нежели истиннаго отсекати, в нем же существо Божие содержится. Мы же, правовернии, обоя исповедаем: и в Духа Святаго, Господа истиннаго и животворящаго света нашего, веруем, со Отцем и с Сыном поклоняемаго, за Него же стражем и умираем, помощию Его владычнею. Тешит нас Дионисий Ареопагит, в книге ево сице пишет: сей убо есть воистинну истинный християнин, зане истинною разумев Христа, и тем богоразумие⁹⁸ стяжав, изступив убо себе⁹⁹, не сый в мирском их нраве и прелести¹⁰⁰, себя же весть трезвящеся и изменена¹⁰¹ всякаго прелестнаго неверия, не токмо даже до смерти бедъствующе истинны ради, но и неведением скончевающеся¹⁰² всегда, разумом же живуще, и християне суть свидетелствуемы¹⁰³. Сей Дионисий научен вере Христове от Павла апостола, живый во Афинах, прежде, даже не приитти в веру Христову, хитрость имый¹⁰⁴ ищитати беги небесныя; егда ж верова Христови, вся сия вмених быти яко уметы¹⁰⁵. К Тимофею пишет в книге своей, сице глаголя: «Дитя, али не разумееш, яко вся сия внешняя блядь ничто же суть, но токмо прелесть и тля¹⁰⁶ и пагуба? Аз пройдох делом и ничто ж обретох, но токмо тщету». Чтый да разумеет. Ищитати беги небесныя любят погибающии, по еже любви истинныя не прияша, воеже¹⁰⁷ спастися им; и сего ради послет им Бог действо льсти¹⁰⁸, воеже веровати им лжи, да суд приимут неверовавшии истинне, но благоволили о неправде. Чти Апостол, 275.

Сей Дионисий еще не приидох в веру Христову, со учеником своим во время распятия Господня быв в Солнечном граде и видев: солнце во тму преложися и луна в кровь, звезды в полудне на небеси явилися черным видом. Он ко ученику глагола: «Или кончина век прииде, или Бог-Слово плотию стражет»¹⁰⁹; понеже не по обычаю тварь виде изменену: и сего ради бысть в недоумении. Той же Дионисий пишет о солнечном знамении, когда затмится; есть на небеси пять звезд заблудных, еже именуются луны. Сии луны Бог положил не в пределах, яко ж и прочие звезды, но обтекают по всему небу, знамение творя или во гнев, или в милость, по обычаю текуще. Егда заблудшая звезда, еже есть луна, подтечет под солнце от запада и закроет свет солнечный, то солнечное затмение за гнев Божий к людям бывает. Егда ж бывает от востока луна подтекает, то по обычаю шествие творяще закрывает солнце.

А в нашей Росии бысть знамение: солнце затмилось в 162 году¹¹⁰, пред мором за месяц или менши. Плыл Волгою рекою архиепископ Симеон сибирской, и в полудне тма бысть, перед Петровым днем недели за две; часа с три плачючи у берега стояли; солнце померче, от запада луна подтекала. По Дионисию, являя Бог гнев свой к людям: в то время Никон отступник веру казил¹¹¹ и законы церковныя, и сего ради Бог излиял фиал гнева ярости своея на Рускую землю; зело мор велик был, неколи еще забыть, вси помним. Потом, минув годов с четырнатцеть, вдругоряд солнцу затмение было; в Петров пост, в пяток¹¹² в час шестый тма бысть; солнце померче, луна подтекала от запада же, гнев Божий являя, и протопопа Аввакума, беднова горемыку, в то время с прочими остригли в соборной церкви власти и на Угреше в темницу, проклиная, бросили. Верный разумеет, что делается в земли нашей за нестроение церковное. Говорить о том полно; в день века¹¹³ познано будет всеми; потерпим до тех мест.

Той же Дионисий пишет о знамении солнца, како бысть при Исусе Наввине во Израиле. Егда Исус секий иноплеменники, и бысть солнце противо Гаваона, еже есть на полднях¹¹⁴, ста Исус крестообразно, сиречь распростре руце свои, и ста солнечное течение, Дóндеже враги погуби. Возвратилося солнце к востоку, сиречь назад отбежало, и паки потече, и бысть во дни том и в нощи тридесять четыре часа, понеже в десятый час отбежало; так в сутках десять часов прибыло. И при Езекии царе бысть знамение: оттече солнце вспять во вторый-на-десять¹¹⁵ час дня, и бысть во дни и в нощи тридесять шесть часов. Чти книгу дионисиеву, там пространно уразумееш.

Он же Дионисий пишет о небесных силах, росписует, возвещая, како хвалу приносят Богу, разделяяся деветь чинов на три троицы. Престоли, херувими и серафими освящение от Бога приемлют и сице восклицают: благословенна слава от места Господня! И чрез их преходит освящение на вторую троицу, еже есть Господьства, начала, власти; сия троица, славословя Бога, восклицают: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! По алфавиту, аль – Отцу, иль – Сыну, уйя – Духу Святому. Григорий Ниский толкует: аллилуйя – хвала Богу; а Василий Великий пишет: аллилуйя – ангельская речь, человечески рещи – слава тебе, Боже! До Василия пояху во церкви ангельские речи: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Егда же бысть Василий, и повеле пета две ангельския речи, а третьюю – человеческу, сице: аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже! У святых согласно, у Дионисия и у Василия; трижды воспевающе, со ангелы славим Бога, а не четыржи, по римской бляди: мерско Богу четверичное воспевание сицевое: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже! Да будет проклят сице поюще. Паки на первое возвратимся. Третья троица, силы, архангели, ангели, чрез среднюю троицу освящение приемля, поют: свят, свят, свят, Господь Саваоф, исполнь небо и землю славы его! Зри: тричислено и сие воспевание. Пространно Пречистая Богородица протолковала о аллилуйи, явилася ученику Ефросина Пъсковскаго, именем Василию. Велика во аллилуйи хвала Богу, а от зломудръствующих досада велика, – по-римски Святую Троицу в четверицу глаголют, Духу и от Сына исхождение являют; зло и проклято се мудрование Богом и святыми. Правоверных избави Боже сего начинания злаго, о Христе Исусе, Господе нашем, ему же слава ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Афанасий Великий рече: иже хощет спастися, прежде всех подобает ему держати кафолическая вера¹¹⁶, ея же аще кто целы и непорочны не соблюдает, кроме всякаго недоумения, во веки погибнет. Вера ж кафолическая сия есть, да единаго Бога в Троице и Троицу во единице почитаем, ниже сливающе составы, ниже разделяюще существо; ин бо есть состав Отечь, ин – Сыновень, ин – Святаго Духа; но Отчее, и Сыновнее, и Святаго Духа едино божество, равна слава, соприсносущно величество: яков Отец, таков Сын, таков и Дух Святый; вечен Отец, вечен Сын, вечен и Дух Святый; не создан Отец, не создан Сын, не создан и Дух Святый; Бог Отец, Бог Сын, Бог и Дух Святый – не три бози, но един Бог; не три несозданнии, но един несозданный, един вечный. Подобие: Вседержитель Отец, Вседержитель Сын, Вседержитель и Дух Святый. Равне: непостижим Отец, непостижим Сын, непостижим и Дух Святый. Обаче не три вседержителя, но един вседержитель; не три непостижимии, но един непостижимый, един пресущный. И в сей Святей Троице ничто же первое или последнее, ничто же более или менее, но целы три составы и соприсносущны суть себе и равны. Особно бо есть Отцу нерождение, Сыну же рождение, а Духу Святому исхождение; обще же им божество и царство. (Нужно бо есть побеседовати и о вочеловечении Бога-Слова¹¹⁷ к вашему спасению.) За благость щедрот излия себе от отеческих недр Сын-Слово Божие и Деву чисту Богоотроковицу, егда время наставало, и воплотився от Духа Свята и Марии Девы, вочеловечився, нас ради пострадал, и воскресе а третий день, и на небо вознесеся, и седе одесную величествия на высоких и хощет паки приитти судити и воздати комуждо по делом его, его же царствию несть конца. И сие смотрение в бозе бысть прежде, даже не создатися Адаму, прежде, даже не вообразитися. (Совет отечь.) Рече отец сынови: «Сотворим человека по образу нашему и по подобию». И отвеща другий: «Сотворим, Отче, и преступит бо». И паки рече: «О, единородный мой! О, свете мой! О, сыне и слове! О, сияние славы моея! Аще промышляеши¹¹⁸ созданием своим, подобает ти облещися в тлимаго¹¹⁹ человека, подобает ти по земли ходити, апостолы восприяти, пострадати и вся совершити». И отвеща другий: «Буди, Отче, воля Твоя!» И по сем создася Адам. Аще хощеши пространно разумети, чти Маргарит. «Слово о вочеловечении»; тамо обрящеши. Аз кратко помянул, смотрение показуя. Сице всяй веруяй в онь не постыдится, а не веруяй осужден будет и во веки погибнет, но вышереченному Афанасию. Сице аз, протопоп Аввакум, верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю».

Рождение же мое в Нижегороцких пределех, за Кудмою рекою, в селе Григорове. Отец ми бысть священник Петр, мати Мария, инока¹²⁰ Марфа. Отец же мой прилежаше пития хмелнова; мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию. Аз же екогда видев у соседа скотину умершу, и той нощи, возставше, пред образом плакався доволно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть; и с тех мест обыкох по вся нощи молитися. Потом мати моя овдовела, а я осиротел молод, и от своих соплеменник во изгнании быхом. Изволила мати меня женить. Аз же Пресвятей Богородице молихся, да даст ми жену помощницу ко спасению. И в том же селе девица, сиротина ж, безпрестанно обыкла ходить во церковь, – имя ей Анастасия. Отец ея был кузнец, именем Марко, богат гораздо; а егда умре, после ево вся истощилось. Она же в скудости живяще и моляшеся Богу, да же сочетается за меня совокуплением брачным; и бысть по воли Божии тако. Посем мати моя отъиде к Богу в подвизе велице. Аз же от изгнания преселихся во ино место. Рукоположен во дьяконы двадесяти лет з годом, и по дву летех в попы поставлен; живый в попех осм лет и потом совершен в протопопы православными епископами, – тому двадесять лет минуло; и всего тридесят лет, как имею священъство.

А егда в попах был, тогда имел у себя детей духовных много, – по се время сот с пять или с шесть будет. Не почивая, аз, грешный, прилежал во церквах, и в домех, и на распутиях, по градом и селам, еще же и в царствующем граде, и во стране Сибиръской проповедуя и уча слову Божию, – годов будет тому с полтретьяцеть¹²¹.

Егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехми обремененна, блудному делу и малакии¹²² всякой повинна; нача мне, плакавшеся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя. Аз же, треокаянный врач, сам разболелъся, внутрь жгом огнем блудным, и горко мне бысть в той час: зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя и держал, Дóндеже во мне угасло злое разжежение, и, отпустя девицу, сложа ризы, помоляся, пошел в дом свой зело скорбен. Время же, яко полнощи, и пришед во свою избу, плакався пред образом Господним, яко и очи опухли, и моляся прилежно, да же отлучит мя Бог от детей духовных: понеже бремя тяшко, неудобь носимо. И падох на землю на лицы своем, рыдаше горце и забыхся, лежа; не вем, как плачю; а очи сердечнии при реке Волге. Вижу: пловут стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы, и все злато; по единому кормщику на них сиделцов. И я спросил: «Чье корабли?» И оне отвещали: «Лукин и Лаврентиев». Сии быша ми духовныя дети, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончалися богоугодне. А се потом вижу третей корабль, не златом украшен, но разными пестротами – красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо¹²³, – его же ум человечь не вмести красота его и доброты; юноша светел, на корме сидя, правит: бежит ко мне из-за Волъги, яко пожрати мя хощет. А я вскричал: «Чей корабль?» И сидяй на нем отвещал: «Твой корабль! Да, плавай на нем з женою и детми, коли докучаеш!» И я вострепетах и, седше, разсуждаю: «Что се идимое? И что будет плавание?»

А се по мале времени, по писанному, объята мя болезни смертныя, беды адавы обретоша мя: скорбь и болезнь обретох. У вдовы началник отнял дочерь, и аз молих его, да же сиротину возвратит к матери; и он, презрев моление наше, и воздвиг на мя бурю, и у церкви, пришед сонмом, до смерти меня задавили. И аз лежа мертв полчаса и болши, и паки оживе Божиим мановением. И он, устрашася, отступился мне девицы. Потом научил ево дьявол: пришед во церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я молитву говорю в то время.

Таже ин началник, во ино время, на мя разсвирепел, – прибежал ко мне в дом, бив меня, и у руки огрыз персты, яко пес, зубами. И егда наполнилась гортань ево крови, тогда руку мою испустил из зубов своих и, покиня меня, пошел в дом свой. Аз же, поблагодари Бога, завертев руку платом, пошел к вечерне. И егда шел путем, наскочил на меня он же паки со двема малыми пищалми и, близь меня быв, запалил ис пистоли, и Божиею волею на полке порох пыхнул, а пищаль не стрелила. Он же бросил ея на землю и из другая паки запалил так же, и Божия воля учинила так же – и та пищаль не стрелила. Аз же прилежно, идучи, молюсь Богу, единою рукою осенил ево и поклонился ему. Он меня лает, а я ему рекл: «Благодать во устнех твоих, Иван Родионович, да будет!» Посем двор у меня отнял, а меня выбил, всево ограбя, и на дорогу хлеба не дал.

В то же время родился сын мой Прокопей, которой сидит с матерью в земле закопан. Аз же, взяв клюшку, а мати – некрещенова младенца, побрели, амо же Бог наставит, и на пути крестили, яко же Филипп каженика¹²⁴ древле. Егда ж аз прибрел к Москве, к духовнику протопопу Стефану и к Неронову протопопу Иванну, они же обо мне царю известиша, и государь меня почал с тех мест знати. Отцы ж з грамотою паки послали меня на старое место, и я притащилъся: ано и стены разорены моих храмин. И я паки позавелся, а дьявол и паки воздвиг на меня бурю. Приидоша в село мое пясовые медведи з бубнами и з домрами: и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари, и бубны изломал на поле един у многих и медведей двух великих отнял, – одново ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле. И за сие меня Василей Петровичъ Шереметев, пловучи Волгою в Казань на воеводство, взяв на судно и браня много, велел благословить сына своево Матфея бритобратца. Аз же не благословил, но от писания ево и порицал, видя блудолюбный образ. Боярин же, гораздо осердясь, велел меня бросить в Волъгу и, много томя, протолкали. А опосле учинились добры до меня: у царя на сенях со мною прощались¹²⁵, а брату моему меншому бояроня Васильева и дочь духовная была. Так-то Бог строит своя люди!

На первое возвратимся. Таже ин началник на мя разсвирепел: приехав с людми ко двору моему, стрелял из луков и ис пищалей с приступом. А аз в то время, запершися, молился с воплем ко Владыке: «Господи, укроти ево и примири, ими же веси судбами!» И побежал от двора, гоним Святым Духом. Таже в нощ ту прибежали от него и зовут меня со многими слезами: «Батюшко-государь! Евфимей Стефановичъ при кончине и кричит неудобно, бьет себя и охает, а сам говорит: «Дайте мне батка¹²⁶ Аввакума! За него Бог меня наказует!» И я чаял, меня обманывают; ужасеся дух мой во мне. А се помолил Бога сице: «Ты, Господи, изведый мя из чрева матере моея и от небытия в бытие мя устроил! Аще меня задушат, и Ты причти мя с Филиппом, митрополитом московским; аще зарежут, и Ты причти мя з Захариею пророком; а буде в воду посадят, а Ты, яко Стефана Пермъскаго, паки свободиши мя!» И моляся, поехал в дом к нему, Евфимию. Егда ж привезоша мя на двор, выбежала жена ево Неонила и ухватила меня под руку, а сама говорит: «Поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш кормилец!» И я сопротив тово: «Чюдно! Давеча был блядин сын, а топерва – батюшко! Болшо¹²⁷ у Христа-тово остра шелепуга-та¹²⁸: скоро повинилъся муж твой!» Ввела меня в горницу. Вскочил с перины Евфимий, пал пред ногами моима, вопит неизреченно: «Прости, государь, согрешил пред Богом и пред тобою!» А сам дрожит весь. И я ему сопротиво: «Хощеши ли впредь цел быти?» Он же, лежа, отвеща: «Ей, честный отче!» И я рек: «Востани! Бог простит тя!» Он же, наказан гораздо, не мог сам востати. И я поднял и положил ево на постелю, и исповедал, и маслом священным помазал, и бысть здрав. Так Христос изволил. И наутро отпустил меня честно в дом мой; и з женою быша ми дети духовныя, изрядныя раби Христовы. Так-то Господь гордым противится, смиреным же дает благодать.

Помале паки инии изгнаша мя от места того другоряд. Аз же сволокся к Москве, и Божиею волею государь меня велел в протопопы поставить в Юрьевец-Поволской. И тут пожил немного – толко осм¹²⁹ недель. Дьявол научил попов и мужиков и баб – пришли к патриархову приказу, где я дела духовныя делал, и вытаща меня ис приказа собранием, – человек с тысящу и с полторы их было, – среди улицы били батожьем и топтали; и бабы были с рычагами¹³⁰. Грех ради моих, замертва убили и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибежали и, ухватя меня, на лошеди умчали в мое дворишко; и пушкарей воевода около двора поставил. Людие же ко двору приступают, и по граду молва велика. Наипаче ж попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: «Убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем!» Аз же, отдохня, в третий день ночью, покиня жену и дети, по Волге сам-третей ушел к Москве. На Кострому прибежал, – ано и тут протопопа ж Даниила изгнали. Ох, горе! Везде от дьявола житья нет! Прибрел к Москве, духовнику Стефану показался; и он на меня учиниться печален: на што-де церковь соборную покинул? Опять мне другое горе! Царь пришел к духовнику благословитца ночью; меня увидел тут, – опять кручина: на что-де город покинул? – А жена, и дети, и домочадцы, человек з дватцеть, в Юрьевце остались: неведомо – живы, неведомо – прибиты! Тут паки горе.

По сем Никон, друг наш, привез ис Соловков Филиппа митрополита. А прежде его приезду Стефан духовник, моля Бога и постяся седмицу з братьею, – и я с ними тут же, – о патриаръхе, да же даст Бог пастыря ко спасению душ наших; и с митрополитом казанским Корнилием, написав челобитную за руками¹³¹, подали царю и царице – о духовнике Стефане, чтоб ему быть в патриархах. Он же не восхотел сам, и указал на Никона митрополита. Царь ево и послушал, и пишет к нему послание навстречю: преосвященному митрополиту Никону новгороцкому и великолуцкому и всеа Русии радоватися, и прочая. Егда ж приехал, с нами, яко лис: челом да здо́рово! Ведает, что быть ему в патриархах, и чтобы откуля помешка какова не учинилась. Много о тех кознях говорить! Егда поставили патриархом, так друзей не стал и в Крестовую пускать! А се и яд отрыгнул. В пост Великой прислал память х Казаньской к Неронову Иванну. А мне отец духовной был; я у нево все и жил в церкве: егда куды отлучится, ино я ведаю церковь. И к месту, говорили, на дворец к Спасу, на Силино покойника место, да Бог не изволил. А се и у меня радение худо было. Любо мне, у Казанъские тою держаться, чел народу книги. Много людей приходило. В памети Никон пишет: «Год и число. По преданию святых апостол и святых отец, не подобает во церкви метания¹³² творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще же и тремя персты бы есте крестились». Мы же задумались, сошедшеся между собою; видим, яко зима хощет быти; сердце озябло и ноги задрожали. Неронов мне приказал церковь, а сам един скрылся в Чюдов – седмицу в полатке¹³³ молился. И там ему от образа глас бысть во время молитвы: «Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати!» Он же мне, плачючи, сказал; таже коломенъскому епископу Павлу, его же Никон напоследок огнем жжег в новогороцких пределех; потом – Данилу, костромскому протопопу; таже сказал и всей братье. Мы же з Данилом, написав ис книг выписки о сложении перст и о поклонех, и подали государю; много писано было; он же, не вем где, скрыл их; мнит ми ся¹³⁴, Никону отдал.

После тово вскоре схватав Никон Даниила, в монастыре за Тверскими вороты, при царе остриг голову и, содрав однорятку, ругая, отвел в Чюдов в хлебню¹³⁵ и, муча много, сослал в Астрахань. Венец тернов на главу ему там возложили, в земляной тюрме и уморили. После Данилова стрижения взяли другова, темниковскаго Даниила ж протопопа, и посадили в монастыре у Спаса на Новом. Таже протопопа Неронова Иванна – в церкве скуфью снял и посадил в Симанове монастыре, опосле сослал на Вологду, в Спасов Каменной монастырь, потом в Колской острог. А напоследок, по многом страдании, изнемог бедной – принял три перста, да так и умер. Ох, горе! Всяк, мняйся стоя, да блюдется, да ся не падет!¹³⁶ Люто время, по реченному Господем, аще возможно духу антихристову прелстити и избранныя. Зело надобно крепко молитися Богу, да спасет и помилует нас, яко благ и человеколюбец.

Таж меня взяли от всенощнаго Борис Нелединской со стрелцами; человек со мною шестьдесят взяли: их в тюрму отвели, а меня на патриархове дворе на чеп посадили ночью. Егда ж розсветало в день неделный¹³⁷, посадили меня на телегу, и ростянули руки, и вез и от патриархова двора до Андроньева монастыря, и тут на чепи кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, не ел, не пил; во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю – на восток, не знаю – на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох доволно. Бысть же я в третий день приалъчен, сиречь есть захотел, и после вечерни ста предо мною, не вем – ангел, не вем – человек, и по се время не знаю, токмо в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил, и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать – зело прикусны, хороши! – и рекл мне: «Полно, довлеет¹³⁸ ти ко укреплению!» Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало! Дивно толко человек; а что ж ангел? но нечему дивитца – везде ему не загорожено. Наутро архимарит з братьею пришли и вывели меня; журят мне: «Что патриарху не покорисся?» А я от писания ево браню да лаю. Сняли болшую чеп, да малую наложили. Отдали чернцу под начал, велели волочить в церковь. У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и за чеп торгают, и в глаза плюют. Бог их простит в сий век и в будущий: не то дело, но сатаны лукаваго. Сидел тут я четыре недели.

В то время после меня взяли Логина, протопопа муромскаго: в соборной церкви, при царе, остриг в обедню. Во время переноса снял патриарх со главы у архидьякона дискос и поставил на престол с телом Христовым; а с чашею архимарит чюдовской Ферапонт вне олътаря, при дверех царских стоял. Увы, разсечения тела Христова, пущи жидовскаго действа! Остригше, содрали с него однарятку и кафтан. Логин же разжегся ревностию Божественнаго огня, Никона порицая, и чрез порог в олтарь в глаза Никону плевал; распоясався, схватя с себя рубашку, в олтарь в глаза Никону бросил; и чюдно! растопоряса рубашка и покрыла на престоле дискос, было воздух. А в то время и царица в церкви была. На Логина возложили чеп и, таща ис церкви, били метлами и шелепами до Богоявленскова монастыря, и кинули в полатку нагова, и стрелцов на карауле поставили накрепко стоять. Ему ж Бог в ту нощ дал шубу новую да шапку; и наутро Никону сказали, и он розсмеявся, говорит: «Знаю-су я пустосвятов тех!» – и шапку у нево отнял, а шубу ему оставил.

По сем паки меня из монастыря водили пешева на патриархов двор, также руки ростяня, и стязався¹³⁹ много со мною, паки также отвели. Таже в Никитин день ход со кресты, а меня паки на телеге везли против крестов. И привезли к соборной церкве стричь, и держали в обедню на пороге долъго. Государь с места сошел и, приступи к патриарху, упросил. Не стригше, отвели в Сибирский приказ и отдали дьяку Третьяку Башмаку, что ныне стражет же по Христе, старец Саватей, сидит на Новом, в земляной же тюрьме. Спас ево, Господи! И тогда мне делал добро.

Таже послали меня в Сибирь з женою и детми. И колико дорогою нужды бысть, тово всево много говорить, разве малая часть помянуть. Протопопица младенца родила – болную в телеге и повезли до Тобольска; три тысящи верст недель с тринатцеть волокли телегами, и водою, и санми половину пути.

Архиепископ в Тобольске к месту устроил меня. Тут у церкви великия беды постигоша меня: в полтора годы пять слов государевых сказывали на меня, и един некто, архиепископля двора дьяк Иван Струна, тот и душею моею потряс. Съехал архиепископ к Москве, он без нево, дьяволским научением напал на меня: церкви моея дьяка Антония мучить напрасно захотел. Он же, Антон, утече у него и прибежал во церковь ко мне. Той же Струна Иван собрався с людми, во ин день прииде ко мне в церковь, – а я вечерню пою, – и въскочил в церковь, ухватил Антона на крылосе за бороду. А я в то время двери церковныя затворил и замкнул, и никово не пустил, – один он, Струна, в церкви вертится, что бес. И я, покиня вечерню, с Антоном посадил ево среди церкви на полу и за церковной мятеж постегал ево ременем нарочито-таки; а прочии, человек з двадцеть, вси побегоша, гоними духом святым. И покаяние от Струны приняв, паки отпустил ево к себе. Сродницы же струнины, попы и чернцы, весь возмутили град, да како меня погубят. И в полунощи привезли сани ко двору моему, ломилися в ызбу, хотя меня взять и в воду свести. И Божиим страхом отгнани быша и побегоша вспять. Мучился я с месяц, от них бегаючи втай: иное в церкве начюю, иное к воеводе уйду, а иное в тюрму проситься – ино не пустят. Провожал меня много Матфей Ломков, иже и Митрофан именуем в чернцах, – опосле на Москве у Павла митрополита ризничим был, в соборной церкви з дьяконом Афонасьем меня стриг; тогда добр был, а ныне дьявол ево поглотил. Потом приехал архиепископ с Москвы и правилною виною ево, Струну, на чеп посадил за сие: некий человек з дочерью кровосмешение сотворил, а он, Струна, полтину възяв и, не наказав, мужика отпустил. И владыка ево сковать приказал и мое дело тут же помянул. Он же, Струна, ушел к воеводам в приказ и сказал «слово и дело государево» на меня. Воеводы отдали ево сыну бояръскому лутчему, Петру Бекетову, за пристав. Увы, погибель на двор Петру пришла. Еще же и душе моей горе тут есть. Подумав архиепископ со мною, по правилам за вину кровосмешения стал Струну проклинать в неделю православия в церкве болшой. Той же Бекетов Петр, пришед в церковь, браня архиепископа и меня, и в тот час ис церкви пошед, взбесилъся, ко двору своему идучи, и умре горкою смертию зле. И мы со владыкою приказали тело ево среди улицы собакам бросить, да ж гражданя оплачют согрешение его. А сами три дни прилежне стужали¹⁴⁰ Божеству, да же в день века отпустится ему. Жалея Струны, такову себе пагубу приял. И по трех днех владыка и мы сами честне тело его погребли. Полно тово пълачевнова дела говорить.

По сем указ пришел: велено меня ис Тобольска на Лену вести за сие, что браню от писания и укоряю ересь Никонову. В таже времена пришла ко мне с Москвы грамотка. Два брата жили у царицы вверху¹⁴¹, а оба умерли в мор и з женами и з детми и многия друзья и сродники померли. Излиял Бог на царство фиял гнева своего! Да не узнались¹⁴² горюны однако – церковью мятут. Говорил тогда и сказывал Неронов царю три пагубы за церковный раскол: мор, мечь, разделение. То и збылось во дни наша ныне. Но милостив Господь: наказав, покаяния ради и помилует нас, прогнав болезни душ наших и телес, и тишину подаст. Уповаю и надеюся на Христа, ожидаю милосердия его и чаю воскресения мертвым.

Таже сел опять на корабль свой, еже и показан ми, что выше сего рекох, – поехал на Лену. А как приехал в Енисейской, другой указ пришел: велено в Дауры вести – дватцеть тысящ и болши будет от Москвы. И отдали меня Афонасью Пашкову в полк – людей с ним было 6 сот человек; и трех ради моих суров человек: безпрестанно людей жжет, и мучит, и бьет. И я ево много уговаривал, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона приказано ему мучить меня.

Егда поехали из Енисейска, как будем в Болшой Тунгуске-реке, в воду загрузило бурею дощеник мой совсем: налилъся среди реки полон воды, и парус изорвало, – одны полубы над водою, а то все в воду ушло. Жена моя на полубы из воды робят кое-как вытаскала, простоволоса ходя. А я, на небо глядя, кричю: «Господи, спаси! Господи, помози!» И Божиею волею прибило к берегу нас. Много о том говорить! На другом дощенике двух человек сорвало и утонули в воде. По сем, оправяся на берегу, и опять поехали впредь.

Егда приехали на Шаманъской порог, на встречю приплыли люди иные к нам, а с ними две вдовы – одна лет в 60, а другая и болши: пловут пострищись в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых замуж давать». И чем бы ему, послушав меня, и вдов отпустить, а он вздумал мучить меня, осердясь. На другом, Долгом, пороге стал меня из дощеника выбивать: «Для-де тебя дощеник худо идет! Еретик-де ты! Поди-де по горам, а с казаками не ходи!» О, горе стало! Горы высокие, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть – заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы – перие красное, вороны черные, а галъки серые; в тех же горах орлы и соколы, и кречаты, и курята инъдейские, и бабы, и лебеди и иные дикие, – многое множество, – птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие дикие: козы и олени, и изубри, и лоси, и кабаны, волъки, бараны дикие – воочию нашу, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков, со зверми, и со змиями, и со птицами витать. И аз ему малое писанейце написал, сице начало: «Человече! Убойся Бога, седящаго на херувимех и призирающаго¹⁴³ в бездны, его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобъство¹⁴⁴ показуешь», – и прочая: там многонько писано; и послал к нему. А се бегут человек с пятдесят: взяли мой дощеник и помчали к нему, – версты три от него стоял. Я казакам каши наварил да кормлю их; и оне, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачют на меня, жалеют по мне. Привели дощеник; взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит; начал мне говорить: «Поп ли ты, или роспоп?» И аз отвещал: «Аз есм Аввакум протопоп; говори: что тебе дело до меня?» Он же рыкнул, яко дивий¹⁴⁵ зверь, и ударил меня по щоке, также по другой, и паки в голову, и збил меня с ног и, чекан ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разболокши¹⁴⁶, по той же спине семьдесят два удара кнутом. А я говорю: «Господи, Исусе Христе Сыне Божий, помогай мне!» Да то ж, да то ж безпрестанно говорю. Так горко ему, что не говорю: «Пощади!» Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побой вскричал я к нему: «Полно бить-тово!» Так он велел перестать. И я промолыл ему: «За что ты меня бьеш? Ведаеш ли?» И он паки велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал, да и упал. И он велел меня в казенной дощеник оттащить: сковали руки и ноги и на беть¹⁴⁷ кинули. Осень была, дождь на меня шел, всю нощ под капелию лежал. Как били, так не болно было с молитвою тою; а лежа, на ум взбрело: «За что Ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково болно убить тому? Я веть за вдовы твои стал! Кто даст судию между мною и тобою? Когда воровал, и ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что́ согрешил!» Бытто доброй человек! – Другой фарисей з говенною рожею, – со владыкою судитца захотел! Аще Иев и говорил так, да он праведен, непорочен, а се и писания не разумел, вне закона, во стране варварстей, от твари Бога познал. А я первое – грешен, второе – на законе почиваю и писанием отвсюду подкрепляем, яко многими скорбми подобает нам внити во царство небесное, а на такое безумие пришел! Увы мне! Как дощеник-от в воду-ту не погрязе со мною? Стало у меня в те поры кости-те щемить и жилы-те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаяться пред Владыкою, и Господь-свет милостив: не поминает наших беззакониих первых покаяния ради; и опять не стало ништо болеть.

Наутро кинули меня в лотку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к самому болшему, Падуну, – река о том месте шириною с версту, три залавка¹⁴⁸ чрез всю реку зело круты, не воротами што попловет, ино в щепы изломает, – меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а на мне на плеча накинуто кафтанишко просто; льет вода по брюху и по спине, – нужно¹⁴⁹ было гораздо. Из лотки вытаща, по каменью скована окол порога тащили. Грустко гораздо, да душе добро: не пеняю уж на Бога вдругорят. На ум пришли речи, пророком и апостолом реченныя: «Сыне, не пренемогай наказанием Господним, ниже ослабей, от него обличаем. Его же любит Бог, того наказует; биет же всякаго сына, его же приемлет. Аще наказание терпите, тогда яко сыном обретается вам Бог. Аще ли без наказания приобщаетеся ему, то выблядки, а не сынове есте». И сими речми тешил себя.

По сем привезли в Брацкой острог и в тюрму кинули, соломки дали. И сидел до Филипова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да Бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил, – и батошка¹⁵⁰ не дадут дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: «Прости!» Да сила Божия возбранила, – велено терпеть. Перевел меня в теплую избу, и я тут с аманатами¹⁵¹ и с собаками жил скован зиму всю. А жена з детми верст з дватцеть была сослана от меня. Баба ея Ксенья мучила зиму ту всю лаяла да укоряла. Сын Иван – невелик был – прибрел ко мне побывать после Христова Рождества, и Пашков велел кинуть в студеную тюрму, где я сидел: ночевал милой и замерз было тут. И наутро опять велел к матери протолкать. Я ево и не видал. Приволокся к матери – руки и ноги ознобил.

На весну паки поехали впредь. Запасу неболшое место осталось; а первой разграблен весь: и книги, и одежда иная отнята была; а иное и осталось. На Байкалове море паки тонул. По Хилке по реке заставил меня лямку тянуть: зело нужен ход ею был, – и поесть было неколи, нежели спать. Лето целое мучилися. От водяныя тяготы люди изгибали, а у меня ноги и живот синь был. Два лета в водах бродили, а зимами чрез волоки волочилися. На том же Хилке в третьее тонул. Барку от берегу оторвало водою, – людские стоят, а мою ухватило, да и понесло! Жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком помчало. Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном; а я на ней полъзаю, а сам кричю: «Владычице, помози! Упование, не утопи!» Иное ноги в воде, а иное выполъзу наверх. Несло с версту и болши; да люди переняли. Все размыло до крохи! Да што петь¹⁵² делать, коли Христос и Пречистая Богородица изволили так? Я, вышед из воды, смеюсь, а люди-те охают, платье мое по кустам развешивая, шубы отласные и тафтяные, и кое-какие безделицы тое много еще было в чемоданах да в сумах; все с тех мест перегнило, – наги стали. А Пашков меня же хочет опять бить: «Ты-де над собою делаеш за посмех!» И я паки свету-Богородице докучать: «Владычице, уйми дурака-тово! Так она-надежа уняла: стал по мне тужить.

Потом доехали до Иръгеня озера: волок тут, – стали зимою волочитца. Моих роботников отнял: а иным у меня нанятца не велит. А дети маленки были, едоков много, а работать некому: один бедной горемыка-протопоп нарту зделал и зиму всю волочиться за волок. Весною на плотах по Ингоде-реке поплыли на низ. Четвертое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и городовой¹⁵³. Стало нечева есть; люди учали з голоду мереть и от работныя водяныя бродни. Река мелъкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палъки болшие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие – огонь да встряска, люди голодные: лишо станут мучить – ано и умрет! Ох, времени тому! Не знаю, как ум у него отступился. У протопопицы моей однарятка московская была, не згнила, – по русскому рублев в полътретьяцеть¹⁵⁴ и болши, по тамошнему – дал нам четыре мешка ржи за нея, и мы год-другой, тянулися, на Нерче-реке живучи, с травою перебиваючися. Все люди з голоду поморил, никуды не отпускал промышлять, – осталось неболшое место; по степям скитающеся и по полям, траву и корение копали, а мы – с ними же; а зимою – сосну¹⁵⁵, а иное кобылятины Бог даст, и кости находили от волков пораженных зверей, – и что волк не доест, то мы доедим. А иные и самых озяблых ели волъков и лисиц, и что получит – всякую скверну. Кобыла жеребенка родит, а голодные втай и жеребенка и место скверное кобылье съедят. А Пашков, сведав, и кнутом до смерти забьет. И кобыла умерла, – все извод взял, понеже не по чину жеребенъка тово вытащили из нея: лишо голову появил, а оне и выдернули, да и почали кровь скверную есть. Ох, времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех, а с прочими, скитающеся по горам и по острому камению наги и боси, травою и корением перебивающеся, кое-как мучилися. И сам я, грешной, волею и неволею причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам. Увы, грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слез, да же оплачю бедную душу свою, ю же зле погубих житейскими сластми? Но помогала нам по Христе боляроня, воеводская сноха, Евдокея Кириловна, да жена ево, Афонасьева, Фекла Симеоновна: оне нам от смерти голодной тайно давали отраду, без ведома ево, – иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца, колько сойдется, четверть пуда и гривенку-другую, а иногда и полъпудика накопит и передаст, а иногда у куров корму ис корыта нагребет. Дочь моя, бедная горемыка, Огрофена, бродила втай к ней под окно. И горе, и смех! – Иногда робенка погонят от окна без ведома бояронина, а иногда и многонько притащит. Тогда невелика была, а ныне уж ей 27 годов, – девицею, бедная моя, на Мезени, с меншими сестрами перебивался кое-как, плачючи живут. А мать и братья в земле закопаны сидят. Да што же делать? Пускай горкие мучатся все ради Христа! Быть тому так за Божиею помощию. На том положено: ино мучитца, ино мучитца веры ради Христовы. Любил протопоп со славными знатца, люби же и терпеть, горемыка, до конца. Писано: не начный блажен, но скончавый¹⁵⁶. Полно тово; на первое возвратимся.

Было в Даурской земле нужды великие годов с шесть и с семь, а во иные годы отрадило. А он, Афонасей, наветуя мне, безпрестанно смерти мне искал. В той же нужде прислал ко мне от себя две вдовы, – сенныя¹⁵⁷ ево любимые были, – Марья да Софья, одержимы духом нечистым. Ворожа и колдуя много над ними, и видит, яко ничто же успевает¹⁵⁸, но паче молъва бывает¹⁵⁹, – зело жестоко их бес мучит, бьются и кричат; призвал меня и поклониться мне, говорит: «Пожалуй, возми их ты и попекися об них, Бога моля; послушае тебя Бог». И я ему отвещал: «Господине! Выше меры прошение, но за молитв святых отец наших вся возможна суть Богу». Взял их, бедных. Простите! Во искусе то на Руси бывало, – человека три-четыре бешаных приведших бывало в дому моем и, за молитв святых отец, отхождаху от них беси, действом и повелением Бога живаго и Господа нашего Исуса Христа, Сына Божия-света. Слезами и водою покроплю и маслом помажу молебная певше во имя Христово, и сила Божия отгоняше от человек бесы и здрави бываху, не по достоинъству моему, – ни никако же, – но по вере приходящих. Древле благодать действовавше ослом при Валааме, и при Улияне мученике – рысью, и при Сисинии – оленем: говорили человеческим гласом. Бог иде же хощет, побеждается естества чин. Чти житие Феодора Едесскаго, тамо обрящеши: и блудница мертваго воскресила. В Кормчей писано: не всех Дух Святый рукополагает, но всеми, кроме еретика, действует. Таже привели ко мне баб бешаных; я, по обычаю, сам поститься и им не давал есть, молебъствовал, и маслом мазал, и, как знаю, действовал: и бабы о Христе целоумны и здравы стали. Я их исповедал и причастил. Живут у меня и молятся Богу; любят меня и домой не идут. Сведал он, что мне учинилися дочери духовные, осердилъся на меня опять пущи старова – хотел меня в огне жжечь: «Ты-де выведываеш мое тайны!» А как петь-су причастить, не исповедав? А не причастив бешанова, ино беса совершенно не отгониш. Бес-от веть не мужик: батога не боится; боится он креста Христова, да воды святыя, да священнаго масла, а совершенно бежит от тела Христова¹⁶⁰. Я, кроме сих тайн, врачевать не умею. В нашей провославной вере без исповеди не причащают; в римъской вере творят так – не брегут о исповеди; а нам, православие блюдущим, так не подобает, но на всяко время покаяние скати. Аще священника, нужды ради, не получиш: и ты своему брату искусному возвести согрешение свое, и Бог простит тя, покаяние твое видев, и тогда с правилцом¹⁶¹ причащайся Святых Тайн. Держи при себе запасный агнец. Аще в пути или на промыслу, или в яко прилучится, кроме церкви, воздохня пред владыкою и, по вышереченному, ко брату исповедався, с чистою совестию причастися святыни: так хорошо будет! По посте и про правиле¹⁶², пред образом Христовым на коробочку постели платочек и свечку зажги, а в сосудце водицы маленко, да на ложечку почерпни и часть тела Христова с молитвою в воду на лошку положи, и кадилом вся покади, поплакав, глаголи: «Верую, Господи, и исповедаю, яко Ты еси Христос Сын Бога живаго, пришедый в мир грешников спасти, от них же первый есм аз. Верую яко воистинну се есть самое пречистое тело Твое, и се есть самая честная кровь Твоя. Его же ради молю ти ся, помилуй мя и прости ми и ослаби ми согрешения моя, волная и неволная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведение, яже разумом и мыслию, и сподоби мя неосужденно причаститися пречистых ти таинъств во оставление грехов и в жизнь вечную, яко благословен еси во веки. Аминь». Потом, падше на землю пред образом, прощение проговори и, возстав, образы поцелуй и, перекрестясь, с молитвою причастися и водицею запей и паки Богу помолись. Ну, слава Христу! Хотя и умреш после тово, ино хорошо. Полно про то говорить. И сами знаете, что доброе добро. Стану опять про баб говорить.

Взял Пашков бедных вдов от меня; бранит меня вместо благодарения. Он чаял: Христос просто положит; ано пущи и старова стали беситца. Запер их в пустую избу, ино никому приступу нет к ним; призвал к ним чернова попа¹⁶³, – и оне ево дровами бросают, и поволокся прочь. Я дома плачю, а делать не ведаю что. Приступить ко двору не смею: болно сердит на меня. Тайно послал к ним воды святыя, велел их умыть и напоить, и им бедным легче стало. Прибрели сами ко мне тайно, и я помазал их во имя Христово маслом; так опять, дал Бог, стали здоровы и опять домой пошли; да по ночам ко мне прибегали тайно молитца Богу. Изрядные детки стали, играть перестали и правилца держатца. На Москве з бояронею в Вознесенском монастыре вселились. Слава о них Богу!

Таже с Нерчи-реки паки назад возвратилися к Русе. Пять недель по лду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская; иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедми итти не поспеем – голодные и томные¹⁶⁴ люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится – кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалиться: оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушъка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батко, меня задавил?» Я пришол, – на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долъго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!» Она же, вздохня, отвечала: «Добро, Петрович, ино еще побредем».

Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила робят на пищу Божиим повелением; нужде нашей помогая; Бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум приидет. Ни курочка, ни што чюдо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублев при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевлена Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую ис котла тут же клевала, или и рыбки прилучится, и рыбку клевала; а нам против тово по два яичка на день давала. Слава Богу, вся строившему благая! А не просто нам она и досталася. У боярони куры все переслепли и мереть стали; так она, собравше в короб, ко мне их прислала, чтоб-де батко пожаловал, помолилъся о курах. И я-су подумал: кормилица то есть наша, детки у нея, надобно ей курки. Молебен пел, воду святил, куров кропил и кадил; потом в лес збродил – корыто им зделал, ис чево есть, и водою покропил, да к ней все и отслал. Куры Божиим мановением исцелили и исправилися по вере ея. От тово-то племени и наша курочка была. Да полно тово говорить! У Христа не сегодня так повелось. Еще Козма и Дамиян человеком и скотом благодействовали и целили о Христе. Богу вся надобно: и скотинка, и птичка во славу Его, Пречистаго Владыки, еще же и человека ради.

Таже приволоклись паки на Иръгень озеро. Бояроня пожаловала – прислала сковородку пшеницы, и мы кутьи¹⁶⁵ наелись. Кормилица моя была Евдокея Кириловна, а и с нею дьявол ссорил, сице: сын у нея был Симеон – там родиться, я молитву давал и крестил, на всяк день присылала ко мне на благословение и я, крестом благословя и водою покропя, поцеловав ево, и паки отпущу; дитя наше здраво и хорошо. Не прилучилося меня дома; занемог младенец. Смалодушничав, она, осердясь на меня, послала робенка к шептуну-мужику. Я, сведав, осердилъся ж на нея, и меж нами пря¹⁶⁶ велика стала быть. Младенец пуще занемог: рука правая и нога засохли, что батошки. В зазор пришла; не ведает, что делать, а Бог пущи угнетает. Робеночек на кончину пришел. Пестуны, ко мне приходя, плачют; а я говорю: «Коли баба лиха, живи же себе одна!» А ожидаю покаяния ея. Вижу, яко ожесточил диявол сердце ея; припал ко владыке, чтоб образумил ея. Господь же, премилостивый Бог, умяхчил ниву сердца ея: прислала наутро сына среднева Ивана ко мне, – со слезами просит прощения матери своей, ходя и кланяяся около печи моей. А я лежу под берестом наг на печи, а протопопица в печи, а дети кое-где: в дождь прилучилось, одежды не стало, а зимовье каплет, – всяко мотаемся. И я, смиряя, приказываю ей: «Вели матери прощения просить у Орефы колъдуна». Потом и болнова принесли, – велела перед меня положить; и все плачют и кланяются. Я-су встал, добыл в грязи патрахель¹⁶⁷ и масло священное нашел. Помоля Бога и по-кадя, младенца помазал маслом и крестом благословил. Робенок, дал Бог, и опять здоров стал – с рукою и с ногою. Водою святою ево напоил и к матери послал. Виждь, слышателю, покаяние матерне колику силу сотвори: душу свою изврачевала и сына исцелила! Чему быть? Не сегодни кающихся есть Бог! Наутро прислала нам рыбы да пирогов, – а нам то, голодным, надобе. И с тех мест помирилися. Выехав из Даур, умерла, миленкая, на Москве; я и погребал в Вознесенъском монастыре. Сведал то и сам Пашков про младенца, – она ему сказала. Потом я к нему пришел. И он, поклоняся низенько мне, а сам говорит: «Спаси Бог! Отечески твориш – не помниш нашева зла». И в то время пищи доволно прислал.

А опосле тово вскоре хотел меня пытать: слушай, за что. Отпускал он сына своево Еремея в Мунгальское царство воевать, – казаков с ним 72 человека да иноземцев 20 человек, – и заставил иноземца шаманить, сиречь гадать: удаст ли ся им и с победою ли будут домой? Волъхв же той мужик, близ моего зимовья привел барана живова в вечер, и учал над ним волъхвовать, вретя ево много, и голову прочь отвертел и прочь отбросил. И начал скакать, и плясать, и бесов призывать и, много кричав, о землю ударилъся, и пена изо рта пошла. Беси давили ево, а он спрашивал их: «Удастъся ли поход?» И беси сказали: «С победою великою и з богатъством болшим будете назад». И воеводы ради, и все люди радуяся говорят: «Богаты приедем!» Ох, душе моей, тогда горко, и ныне не сладко! Пастырь худой погубил своя овцы, от горести забыл реченное во Евангелии, егда Заведеевичи на поселян жестоких советовали: «Господи, хощеши ли, речеве, да огнь снидет с небесе и потребит их, якоже и Илия сотвори». Обращ же ся Исус и рече им: «Не веста, коего духа еста вы; сын бо человеческий не прииде душ человеческих погубити, но спасти». И идоша во ину весь. А я, окаянной, зделал не так. Во хлевине своей кричал с воплем ко Господу: «Послушай мене, Боже! Послушай мене, царю небесный-свет, послушай меня! Да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроиши всем! Приложи им зла, Господи, приложи, и погибель им наведи, да не збудется пророчество дьявольское!» И много тово было говорено. И втайне о том же Бога молил. Сказали ему, что я так молюсь, и он лито излаял меня. Потом отпустил с войском сына своего. Ночью поехали по звездам. В то время жаль мне их: видит душа моя, что им побитым быть, а сам-таки на них погибели молю. Иные, приходя, прощаются ко мне, а я им говорю: «Погибнете там!» Как поехали, лошади под ними взоржали вдруг, и коровы тут взревели, и овцы и козы заблеяли, и собаки взвыли, и сами иноземцы что собаки завыли; ужас на всех напал. Еремей весть со слезами ко мне прислал: чтоб батюшко-государь помолиться за меня. И мне ево стало жаль. А се друг мне тайной был и страдал за меня. Как меня кнутом отец ево бил, и стал разговаривать отцу, так со шпагою погналъся за ним. А как приехали после меня на другой порог, на Падун, 40 дощеников все прошли в ворота, а ево, Афонасьев, дощеник, – снасть добрая была и казаки все шесть сот промышляли о нем, а не могли взвести, – взяла силу вода, паче же рещи – Бог наказал! Стащило всех в воду людей, а дощеник на камень бросила вода; чрез ево льется, а в нево не идет. Чюдо, как-то Бог безумных тех учит! Он сам на берегу, бояроня в дощенике. И Еремей стал говорить: «Батюшко, за грех наказует Бог! Напрасно ты протопопа-тово кнутом-тем избил; пока покаятца, государь!» Он же рыкнул на него, яко зверь, и Еремей, к сосне отклонясь, прижав руки, стал, а сам, стоя, «Господи помилуй!» говорит. Пашков же, ухватя у малова колешчатую¹⁶⁸ пищаль, – никогда не лжет, – приложася на сына, курок спустил, и Божиею волею осеклася пищаль. Он же, поправя порох, опять спустил, и паки осеклась пищаль. Он же и в третьи также сотворил; пищаль и в третьии осеклася же. Он ее на землю и бросил. Малой, подняв, на сторону спустил – так и выстрелила! А дощеник единаче на камени под водою лежит. Сел Пашков на стул, шпагою подперся, задумався, и плакать стал, а сам говорит: «Согрешил, окаянной, пролил кровь неповинну, напрасно протопопа бил; за то меня наказует Бог!» Чюдно, чюдно! По писанию: яко косен¹⁶⁹ Бог во гнев, а скор на послушание, – дощеник сам, покаяния ради, сплыл с камени и стал носом против воды. Потянули – он и взбежал на тихое место тотъчас. Тогда Пашков, призвав сына к себе, промолыл ему: Прости, барте¹⁷⁰, Еремей, – правду ты говориш!» Он же, прискоча, пад, поклонився отцу и рече: «Бог тебя, государя, простит! Я пред Богом и пред тобою виноват!» И взяв отца под руку, и повел. Гораздо Еремей разумен и добр человек: уж у него и своя седа борода, а гораздо почитает отца и боится его. Да по писанию и надобе так: Бог любит тех детей; которые почитают отцов. Виждь, слышателю, не страдал ли нас ради Еремей, паче же ради Христа и правды его? А мне сказывал кормщик ево, Афонасьева, дощеника, – тут был, – Григорей Телной. На первое возвратимся.

Отнеле же отошли, поехали на войну. Жаль стало Еремея мне: стал владыке докучать, чтоб ево пощадил. Ждали их с войны, – не бывали на срок. А в те поры Пашков меня и к себе не пускал. Во един от дней учредил застенок и огнь росклал – хочет меня пытать. Я ко исходу душевному и молитвы проговорил; ведаю ево стряпанье, – после огня-тово мало у него живут. А сам жду по себя и, сидя, жене плачющей и детям говорю: «Воля Господня да будет! Аще живем, Господеви¹⁷¹ живем, аще умираем, Господеви умираем». А се и бегут по меня два палача. Чюдно дело Господне и неизреченны судбы владычни! Еремей ранен сам-друг дорошкою мимо избы и двора моево едет, и палачей вскликал и воротил с собою. Он же, Пашков, оставя застенок, к сыну своему пришел, яко пьяной с кручины. И Еремей, поклоняся со отцем, вся ему подробну возвещает: как войско у него побили все без остатку, и как ево увел иноземец от мунгальских людей по пустым местам, и как по каменным горам в лесу, не ядше, блудил седм дней, – одну съел белку, – и как моим образом человек ему во сне явиться и, благословя ево, указал дорогу, в которую страну ехать. Он же, вскоча, обрадовалъся и на путь выбрел. Егда он отцу розсказывает, а я пришел в то время поклонитися им. Пашков же, возвед очи свои на меня, – слово в слово что медведь морской белой, жива бы меня проглотил, да Господь не выдаст! – вздохня, говорит: «Так-то ты делаеш? Людей-тех погубил столко!» А Еремей мне говорит: «Батюшко, поди, государь, домой! Молъчи для Христа!» Я и пошел.

Десеть лет он меня мучил, или я ево – не знаю; Бог розберет в день века. Перемена ему пришла, ти мне грамота: велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял; умышлял во уме своем: «Хотя-де один и поедет, и ево-де убьют иноземцы». Он в дощениках со оружием и с людми плыл, а слышал я, едучи, – от иноземцев дрожали и боялись. А я, месяц спустя после ево, набрав старых, и болных, и раненых, кои там негодны, человек з десяток, да я з женою и з детми – семнатцеть нас человек, в лотку седше, уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, амо же Бог наставит, ничево не бояся. Книгу Кормъчию дал прикащику, и он мне мужика кормщика дал. Да друга моего выкупил, Василия, который там при Пашкове на людей ябедничал и крови проливал и моея головы искал: в ыную пору, бивше меня, на кол было посадил, да еще Бог сохранил! А после Пашкова хотели ево казаки до смерти убить. И я, выпрося у них Христа ради, а прикащику выкуп дав, на Русь ево вывез, от смерти к животу, – пускай ево беднова! – либо покаятся о гресех своих. Да и другова такова же увез замотая¹⁷². Сего не хотели мне выдать; и он ушел в лес от смерти и, дождався меня на пути, плачючи, кинулъся мне в карбас. Ано за ним погоня! Деть стало негде. Я-су, – простите! – своровал: яко Раав блудная во Ерихоне Исуса Наввина людей, спрятал ево, положа на дно в судне, и постелею накинул, и велел протопопице и дочери лечи на нево. Везде искали, а жены моей с места не тронули, – лишо говорят: «Матушка, опочивай ты, и так ты, государыня, горя натерпелась!» А я, – простите Бога ради! – лгал в те поры и сказывал: «Нет ево у меня!» – не хотя ево на смерть выдать. Поискав, да и поехали ни с чем; а я ево на Русь вывез. Старец да и раб Христов, простите же меня, что я лъгал тогда. Каково вам кажется? Не велико ли мое согрешение? При Рааве блуднице, она, кажется, так же зделала, да писание ея похваляет за то. И вы, Бога ради, поразсудите: буде грехотворно я учинил, и вы меня простите; а буде церковному преданию не противно, ино и так ладно. Вот вам и место оставил: припишите своею рукою мне, и жене моей, и дочери иди прощение, или епитимию, понеже мы за одно воровали – от смерти человека ухоронили, ища ево покаяния к Богу. Судите же так, чтоб нас Христос не стал судить на Страшном Суде сего дела. Припиши же что-нибудь, старец.

Бог да простит тя и благословит в сем веце и в будущем, и подружию твою Анастасию, и дщерь вашу, и весь дом ваш. Добро сотворили есте и праведно. Аминь.

Добро, старец, спаси Бог на милостыни! Полно тово.

Прикащик же мучки гривенок с тритцеть дал, да коровку, да овечок пять-шесть, мясцо иссуша; и тем лето питалися, пловучи. Добрый прикащик человек, дочь у меня Ксенью крестил. Еще при Пашкове родилась, да Пашков не дал мне мира и масла, так не крещена долго была, – после ево крестил. Я сам жене своей и молитву говорил, и детей крестил с кумом – с прикащиком, да дочь моя болшая – кума, а я у них поп. Тем же обрасцом и Афанасия сына крестил и, обедню служа на Мезени, причастил. И детей своих исповедывал и причащал сам же, кроме жены своея; есть о том в правилех – велено так делать. А что запрещение то отступническое, и то я о Христе подноги кладу, а клятвою тою¹⁷³, – дурно молить! – гузно тру. Меня благословляют московские святители Петр, и Алексей, и Иона, и Филипп, – я по их книгам верую Богу моему чистою совестило и служу; а отступников отрицаюся и клену, – враги оне Божии, не боюсь я их, со Христом живучи! Хотя на меня каменья накладут, я со отеческим преданием и под каменьем лежу, не токмо под шпынскою¹⁷⁴ воровскою никониянъскою клятвою их. А што много говорить? Плюнуть на действо-то и службу-ту их, да и на книги-те их новоизданныя, – так и ладно будет! Станем говорить, како угодити Христу и Пречистой Богородице; а про воровство их полно говорить. Простите, барте, никонияне, что избранил вас; живите, как хочете. Стану опять про свое горе говорить, как вы меня жалуете-подчиваете: 20 лет тому уж прошло; еще бы хотя столко же Бог пособил помучитца от вас, ино бы и было с меня, о Господе Бозе и Спасе нашем Исусе Христе! А затем сколко Христос даст, тонко и жить. Полно тово, – и так делеко забрел. На первое возвратимся.

Поехали на Даур, стало пищи скудать, и з братиею Бога помолили, и Христос нам дал изубря, болшова зверя, – тем и до Байкалова моря доплыли. У моря русских людей наехала станица соболиная, рыбу промышляют; рады, миленькие, нам, и с карбасом нас, с моря ухватя, далеко на гору несли Тереньтьюшко с товарищи; плачют, миленкие, глядя на нас, а мы на них. Надавали пищи, сколько нам надобно: осетроф с сорок свежих перед меня привезли, а сами говорят: «Вот, батюшко, на твою часть Бог в запоре нам дал, – возми себе всю!» Я, поклонясь им и рыбу благословя, опять им велел взять: «На што мне столко?» Погостя у них и с нужду запасцу взяв, лотку починя и парус скропав, чрез море пошли. Погода¹⁷⁵ окинула на море, и мы гребми перегреблись: не болно о том месте широко – или со сто или с осмъдесят веръст. Егда к берегу пристали, востала буря ветренная, и на берегу насилу место обрели от волн. Около ево горы высокие, утесы каменные и зело высоки, – дватцеть тысящ веръст и болши волочился, а не видал таких нигде. Наверху их полатки и повалуши¹⁷⁶, врата и столпы, ограда каменная и дворы, – все богоделанно. Лук на них ростет и чеснок, болши романовскаго луковицы, и слаток зело. Там же ростут и конопли богорасленныя, а во дворах травы красныя, и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей, – по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем – осетры и таймени, стерьледи, и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великия в нем: во окиане море болшом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем; осетры и таймени жирны гораздо – нелзя жарить на сковороде: жир все будет. А все то у Христа-тово-света наделано для человеков, чтоб, упокояся, хвалу Богу воздавал. А человек, суете которой уподобится, дние его, яко сень¹⁷⁷, преходят; скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; съесть хощет, яко змия; ржет, зря на чюжую красоту, яко жребя; лукавует, яко бес; насыщаяся доволно, без правила спит; Бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает, и не вем, камо отходит: или во свет ли, или во тму, – день судный коегождо¹⁷⁸ явит. Простите мя, аз согрешил паче всех человек.

Таже в русские грады приплыл и уразумел о церкви, яко ничто ж успевает, но паче мольва бывает. Опечалиляся, сидя, разсуждаю: «Что сотворю? Проповедаю ли слово Божие, или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня». И виде меня печална, протопопица моя приступи ко мне со опрятъством и рече ми: «Что, господине, опечалился еси?» Аз же ей подробну известих: «Жена, что сотворю? Зима еретическая на дворе; говорить ли мне, или молчать? Связали вы меня!» Она же мне говорит: «Господи, помилуй! Что ты, Петровичь, говориш? Слыхала я, – ты же читал, – апостольскую речь: привязалъся еси жене, не ищи разрешения, егда отрешишися, тогда не ищи жены. Аз тя и з детми благословляю: деръзай проповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи; Дóндеже Бог изволит живем вместе; и егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай: силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петровичъ, – обличай блудню еретическую!» Я-су ей за то челом и, отрясше от себя печалную слепоту, начах по-прежнему слово Божие проповедати и учити по градом и везде, еще же и ересь никониянскую со деръзновением обличал. В Енисейске зимовал; и паки, лето плывше, в Тобольске зимовал. И до Москвы едучи, по всем городам и по селам, во церквах и на торъгах кричал, проповедая слово Божие, и уча, и обличая безбожную лесть. Таже приехал к Москве. Три годы ехал из Даур, а туды волокся пять лет против воды; на восток все везли, промежду иноземъских оръд и жилищ. Много про то говорить! Бывал и в ыноземъских руках. На Оби – великой реке предо мною 20 человек погубили християн, а надо мною думав, да и отпустили совсем. Паки на Иртыше-реке собрание их стоит: ждут березовских¹⁷⁹ наших з дощеником и побить. А я, не ведаючи, и приехал к ним и, приехав, к берегу пристал: оне с луками и объскочили нас. Я-су, вышед, обниматца с ними, што с чернцами, а сам говорю: «Христос со мною, а с вами той же!» И оне до меня и добры стали, и жены своя к жене моей привели. Жена моя также с ними лицемеритца, как в мире лесть совершается; и бабы удобрилися. И мы то уже знаем: как бабы бывают добры, так и все о Христе бывает добро. Спрятали мужики луки и стрелы своя, торъговать со мною стали, – медведен я у них накупил, – да и отпустили меня. Приехал в Тоболеск, сказываю: ино люди дивятся тому, понеже всю Сибирь башкиръцы с татарами воевали тогда. А я, не разбираючи, уповая на Христа, ехал посреде их. Приехал на Верхотурье, Иван Богданович Камынин, друг мой, дивится же мне: «Как ты, протопоп, проехал?» А я говорю: «Христос меня пронес и Пречистая Богородица провела; я не боюсь никово, одново боюсь Христа».

Таже к Москве приехал и, яко ангела Божия, прияша мя государь и бояря, – все мне ради. К Федору Ртищеву зашел: он сам ис полатки выскочил ко мне, благословиться от меня, и учали говорить много-много, – три дни и три ночи домой меня не отпустил и потом царю обо мне известил. Государь меня тотьчас к руке поставить велел и слова милостивые говорил: «Здорово ли де, протопоп, живеш? Еще-де видатца Бог велел!» И я сопротив руку ево поцеловав и пожал, а сам говорю: «Жив Господь и жива душа моя, царь-государ, а впредь, что изволить Бог!» Он же, миленькой, вздохнул, да и пошел куды надобе ему. И иное кое-что было, да што много говорить? Прошло уже то! Велел меня поставить на монастыръском подворье в Кремле и, в походы мимо двора моево ходя, кланяться часто со мною низенько-таки, а сам говорит: «Благослови-де меня и помолися о мне!» И шапку в ыную пору, муръманку¹⁸⁰, снимаючи з головы, уронил, едучи верхом. А ис кореты высунется, бывало, ко мне. Таже и все бояря, после ево, челом да челом: «Протопоп, благослови и молися о нас!» Как-су мне царя-тово и бояр-тех не жалеть? Жаль, о-су! Видиш, каковы были добры! Да и ныне оне не лихи до меня; дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры. Давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, чтоб я с ними соединилъся в вере; аз же вся сия яко уметы вменил, да Христа приобрящу, и смерть поминая, яко вся сия мимо идет. А се мне в Тобольске в тонце¹⁸¹ сне страшно возвещено (блюдися, от меня да не полъма¹⁸² растесан будеши). Я вскочил и пал пред иконою во ужасе велице, а сам говорю: «Господи, не стану ходить, где по-новому поют, Боже мой!» Был я у заутрени в соборной церкви на царевнины имянины, шаловал¹⁸³ с ними в церкве-той при воеводах; да с приезду смотрил у них просвиромисания¹⁸⁴ дважды или трожды, в олътаре у жертвенника стоя, а сам им ругалъся; а как привык ходить, так и ругатца не стал, что жалом, духом антихристовым и ужалило было. Так меня Христос-свет попужал и рече ми: «По толиком страдании погибнуть хощеш? Блюдися, да не полъма разсеку-тя!» Я и к обедне не пошел, и обедать ко князю пришел, и вся подробну им возвестил. Боярин миленькой, князь Иван Андреевичъ Хильков, плакать стал. И мне, окаянному, много столко Божия благодеяния забыть?

Егда в Даурах я был, на рыбной промысл к детям по льду зимою по озеру бежал на базлуках; там снегу не живет, морозы велики живут и льды толъсты намерзают, – блиско человека толъщины; пить мне захотелось и, гораздо от жажды томим, итти не могу; среди озера стало: воды добыть нелзя, озеро веръст с восьм; стал, на небо взирая, говорить: «Господи источивый ис камени в пустыни людям воду, жаждущему Израилю, тогда и днесь ты еси! Напой меня, ими же веси судбами¹⁸⁵, владыко, Боже мой!» Ох, горе! Не знаю, ка молыть; простите, Господа ради! Кто есм аз? Умерый¹⁸⁶ пес! Затрещал лед предо мною и разступился чрез все озеро сюду и сюду и паки снидеся: гора великая льду стала и, Дóндеже уряжение бысть, аз стах на обычном месте¹⁸⁷ и, на восток зря, поклонихся дважды или трижды, призывая имя Господне краткими глаголы из глубины сердца. Оставил мне Бог пролубку маленку, и я, падше, насытился. И плачю, и радуюся, благодаря Бога. Потом и пролубка содвинулася, и я, востав, поклонился господеви, паки побежал по льду, куды мне надобе, к детям. Да и в прочии времена в волоките моей так часто у меня бывало. Идучи, или нарту волоку, или рыбу промышляю, или в лесе дрова секу, или ино что творю, а сам и правило в те поры говорю, вечерню, и завтреню, или часы¹⁸⁸, – што прилучится. А буде в людях бывает неизворотно, и станем на стану, а не по мне товарищи, правила моево не любят, а идучи, мне нелзя было исполнить; и я, отступя людей под гору или в лес, коротенько зделаю – побьюся головою о землю, а иное и заплачется, да так и обедаю. А буде жо по мне люди, и я, на сошке складенки⁵ поставя, правилца поговорю; иные со мною молятся, а иные кашку варят. А в санях едучи, в воскресныя дни на подворьях всю церковную службу пою, а в рядовые дни, в санях едучи, пою; а бывало и в воскресныя дни, едучи, пою. Егда гораздо неизворотно, и я, хотя немношко, а таки поворчю. Яко же тело алъчуще желает ясти и жаждуще желает пити тако и душа, отче мой Епифаний, брашна духовнаго желает; не глад хлеба, ни жажда воды погубляет человека; но глад велий человеку – Бога не моля жити.

Бывало, отче, в Дауръской земле, – аще не поскучите послушать с рабом-тем Христовым, аз, грешный, и то и возвещу вам, – от немощи и от глада великаго изнемог в правиле своем, всего мало стало, толко павечернишные псалмы, да полунощницу, да час первой, а болши тово ничево не стало; так, что скотинка, волочюсь, о правиле том тужу, а принять ево не могу, а се уже и ослабел. И некогда ходил в лес по дрова, а без меня жена моя и дети, сидя на земле у огня, дочь с матерью – обе плачют. Огрофена, бедная моя горемыка, еще тогда была невелика. Я пришел из лесу: зело робенок рыдаетъ; связавшуся языку ево, ничево не промолыт, мичит к матери, сидя; мать, на нея глядя, плачет. И я отдохнул и с молитвою приступил к робяти, рекл: «О имени Господни повелеваю ти: говори со мною! О чем плачеш?» Она же, вскоча и поклоняся, ясно заговорила: «Не знаю кто, батюшко-государь, во мне сидя, светленек, за язык-от меня держал и с матушкою не дал говорить; я тово для плакала; а мне он говорит: «Скажи отцу, чтобы он правило по-прежнему правил, так на Русь опять все выедете; а буде правила не станет править, о нем же он и сам помышляет, то здесь все умрете, и он с вами же умрет». Да и иное кое-что ей сказано в те поры было: как указ по нас будет, и сколько друзей первых¹⁸⁹ на Руси заедем¹⁹⁰, – все так и збылося. И велено мне Пашкову говорить, чтоб и он вечерни и завтрени пел, так Бог ведро даст и хлеб родится, – а то были дожди безпрестанно; ячменцу было сеено неболшое место: за день или за два до Петрова дни – тотчас вырос, да и згнил было от дождев. Я ему про вечерни и завтрени сказал, и он и стал так делать; Бог ведро дал и хлеб тотъчас поспел. Чюдо-таки. Сеен поздно, а поспел рано. Да и паки, бедной, коварничать стал о Божием деле. На другой год насеен было и много, да дождь необычен излияси, и вода из реки выступила и потопила ниву, да и все розмыло, и жилища наши розмыла. А до тово николи тут вода не бывала, – и иноземцы дивятся. Виждь: как поруга дело Божие и пошел страною, так и Бог к нему странным гневом! Стал смеятца первому тому извещению напоследок: робенок-де есть хотел, так плакал! А я-су с тех мест за правило свое схваталъся, да и по ся мест тянусь помаленьку. Полно о том беседовать, на первое возвратимся. Нам надобе вся сия помнить и не забывать, всякое Божие дело не класть в небрежение и просто и не менять на прелесть сего суетнаго века.

Паки реку московское бытие. Видят оне, что я не соединяюся с ними; приказал государь уговаривать меня Родиону Стрешневу, чтоб я молъчал. И я потешил ево: царь-то есть от Бога учинен, а се добренек до меня, – чаял, либо помаленку исправится. А се посулили мне Симеонова дни сесть на Печатном дворе книги править, и я рад силно, – мне то надобно путче и духовничества. Пожаловал, ко мне прислал десеть рублев денег, царица десеть рублев же денег, Лукьян духовник десеть рублев же, Родион Стрешнев десеть рублев же, а дружище наше старое Феодор Ртищев, тот и шестьдесят рублев казначею своему велел в шапку мне сунуть; а про иных нечева и сказывать: всяк тащит да несет всячиною! У света моей, у Федосьи Прокопьевны Морозовы, не выходя, жил во дворе, понеже дочь мне духовная, и сестра ее, княгиня Евдокея Прокопьевна, дочь же моя. Светы мои, мученицы Христовы! И у Анны Петровны Милославские покойницы всегда же в дому был. А к Федору Ртищеву бранитца со отступниками ходил. Да так-то с полгода жил, да вижу, яко церковное ничто же успевает, но паче мольва бывает, паки заворчал, написав царю многонко-таки, чтоб он старое благочестие взыскал и мати нашу общую, святую церковь, от ересей оборонил и на престол бы патриаршеский пастыря православнова учинил вместо волъка и отступника Никона, злодея и еретика. И егда писмо изготовил, занемоглось мне гораздо, и я выслал царю на переезде с сыном своим духовным, с Феодором юродивым, что после отступники удавили ево, Феодора, на Мезени, повеся на висилицу. Он же с писмом приступил к Цареве корете со дерзъновением, и царь велел ево посадить и с писмом под Красное крылцо, – не ведал, что мое; а опосля, взявше у него писмо, велел ево отпустить. И он, покойник, побывав у меня, паки в церковь пред царя пришед, учал юродством шаловать, царь же, осердясь, велел в Чюдов монастырь отслать. Там Павел архимарит и железа на него наложил, и Божиею волею железа разъсыпалися на ногах пред людми. Он же, покойник-свет, в хлебне той после хлебов в жаркую печь влез и голым гузном сел на поду и, крошки в печи побираючи, ест. Так чернцы ужаснулися и архимариту сказали, что ныне Павел митрополит. Он же и царю возвестил, и царь, пришед в монастырь, честно ево велел отпустить. Он же паки ко мне пришел.

И с тех мест царь на меня кручиноват стал: не любо стало, как опять я стал говорить; любо им, как молчю, да мне так не сошлось. А власти, яко козлы, пырскать стали на меня и умыслили паки сослать меня с Москвы, понеже раби Христовы многие приходили ко мне и, уразумевше истинну, не стали к прелесной их службе ходить. И мне от царя выговор был: «Въласти-де на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил, поедь-де в ссылку опять». Сказывал боярин Петр Михайловичъ Салътыков. Да и повезли на Мезень. Надавали было кое-чево, во имя Христово, люди добрые много, да все и осталося тут; токмо с женою и детми и з домочадцы повезли. А я по городам паки людей Божиих учил, а их, пестрообразных зверей, обличал. И привезли на Мезень.

Полтора года держав, паки одново к Москве възяли, да два сына со мною – Иван да Прокопей – съехали же, а протопопица и прочий на Мезени осталися все. И привезше к Москве, отвезли под начал в Пафнутьев монастырь. И туды присылка была, – тож да тож говорятъ: «Долъго ли тебе мучить нас? Соединись с нами, Аввакумушко!» Я отрицаюся, что от бесов, а оне лезут в глаза! Скаску им тут з бранью з болшою написал и послал з дьяконом ярославским, с Козмою, и подьячим двора патриарша. Козма-то не знаю коего духа человек; въяве уговаривает, а втай подкрепляет меня, сице говоря: «Протопоп! Не отступай ты старова-тово благочестия; велик ты бушеш у Христа человек, как до конца претерпиш; не глади на нас, что погибаем мы!» И я ему говорил сопротив, чтоб он пак приступил ко Христу. И он говорит: «Нельзя, Никон опутал меня!» Просто молыть, отрекся пред Никоном Христа, так же уже, бедной, не сможет встать. Я, заплакав, благословил ево горюна; болши тово нечева мне делать с ним; ведает то Бог, что будет ему.

Таже, держав десеть недель в Пафнутьеве на чепи, взяли меня паки в Москву, и в Крестовой стязався власти со мною, ввели меня в соборной храм и стригли по переносе меня и дьякона Феодора, потом и проклинали, а я их проклинал сопротив. Зело было мятежно в обедню-ту тут! И, подеръжав на патриархове дворе, повезли нас ночью на Угрешу к Николе в монастырь. И бороду враги Божии отрезали у меня. Чему быть? Волъки-то есть, не жалеют овцы! Оборвали, что собаки, один хохол оставили, что у поляка, на лъбу. Везли не дорогою в монастырь – болотами да грязью, чтоб люди не сведали. Сами видят, что дуруют, а отстать от дурна не хотят: омрачил дьявол, – что на них и пенять! Не им было, а быть же было иным¹⁹¹, писанное время пришло по Евангелию: нужда соблазнам приити. А другой глаголет евангелист: невозможно соблазнам не приитти, но горе тому имъ¹⁹² же приходит соблазн. Виждь, слышателю необходимая наша беда, невозможно миновать! Сего ради соблазны попущает Бог, да же избрани будут, да же разжегугся, да же убелятся, да же искуснии явлении будут в нас. Выпросил у Бога светлую Росию сатона, да же очервленит¹⁹³ ю кровию мученическою. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо – Христа ради, нашего света, пострадать.

Держали меня у Николы в студеной полатке семнатцеть недель. Тут мне Божие присещение бысть; чти в Цареве послании, тамо обрящеши. И царь приходил в монастырь; около темницы моея походил и, постонав, опять пошел из монастыря. Кажется потому, и жаль ему меня, да уш то воля Божия так лежит. Как стригли, в то время велико нестроение вверху¹⁹⁴ у них бысть с царицею, с покойницею: она за нас стояла в то время, миленкая; напоследок и от казни отпросила меня. О том много говорить. Бог их простит! Я своево мучения на них не спрашиваю, ни в будущий век. Молитися мне подобает о них, о живых и о преставльшихся. Диявол между нами разсечение положил, а оне всегда добры до меня. Полно тово! И Воротынской, бедной князь Иван, тут же без царя молитца приезжал: а ко мне просился в темницу, ино не пустили горюна; я лишо, в окошко глядя, поплакал на него. Миленькой мой! Боится Бога, сиротинъка Христова: не покинет ево Христос! Всегда-таки он Христов да наш человек. И все бояря-те до нас добры, один дьявол лих. Что-петь зделаеш, коли Христос попустил! Князь Ивана миленкова Хованъскова и батожьем билм, как Исаию сожгли. А бояроню-ту Федосью Морозову и совсем разорили, и сына у нея уморили, и ея мучат; и сестру ея Евдокею, бивше батогами, и от детей отлучили, и с мужем розвели, а ево, князь Петра Урусова, на другой-де женили. Да что-петь делать? Пускай их, миленких! Мучася, небеснаго жениха достигнут. Всяко-то Бог их перепровадит век сей суетный и присвоит к себе жених небесный в чертог свой, праведное солнце, свет, упование наше! Паки на первое возвратимся.

По сем свезли меня паки в монастырь Пафнутьев и там, перши в темную полатку, скована держали год без мала. От келарь Никодим сперва добр до меня был, а се бедной он болшо тово же табаку испил, что у газскаго митрополита выняли напоследок 60 пудов, да домру, да иные тайные монастырьские вещи, что поигравше творят. Согрешил, простите, – не мое то дело: то ведает он, своему владыке стоит или падает. К слову молылось. То у них были любимые законоучителие. У сего келаря Никодима попроситься я на Велик день¹⁹⁵ для празника отдохнуть, чтоб велел, дверей отворя, на пороге посидеть; и он, меня наругав, и отказал жестоко, как ему захотелось; и потом, в келию пришед, разболелъся: маслом соборовали и причащали, и тогда-сегда дохнет. То было в понеделник светлой. И в нощи против вторника прииде к нему муж во образе моем, с кадилом, в ризах светлых, и покадил ево и, за руку взяв, воздвигнул, и бысть здрав. И притече ко мне с келейником ночью в темницу, – идучи говорит: «Блаженна обитель, – таковыя имеет темницы! Блаженна темница, – таковых в себе имеет страдалцов! Блаженны и юзы!» И пал предо мною, ухватился за чеп, говорит: «Прости, Господа ради, прости! Согрешил пред Богом и пред тобою; оскорбил тебя, – и за сие наказал мя Бог». И я говорю: «Как наказал? Повежд ми». И он паки: «А ты-де сам, приходя и покадя, меня пожаловал и поднял, – что-де запираесся!» А келейник, тут же стоя, говорит: «Я, батюшка-государь, тебя под руку вывел ис кельи, да и поклонился тебе, ты и пошел сюда». И я ему заказал, чтоб людям не сказывал о тайне сей. Он же со мною спрашивался, как ему жить впредь по Христе; «Или-де мне велиш покинуть все и в пустыню пойти?» Аз же его понаказав, и не велел ему келаръства покидать, токмо бы, хотя втай, держал старое предание отеческое. Он же, поклоняся, отъиде к себе и наутро за трапезою всей братье сказал. Людие же безстрашно и дерзъновенно ко мне побрели, просяще благословения и молитвы от меня; а я их учю от писания и ползую словом Божиим; в те времена и врази кои были, и те примирилися тут. Увы! Коли оставлю суетный сей век? Писано: горе, ему же рекут добре вси человецы. Воистинну не знаю, как до краю доживать: добрых дел нет, а прославил Бог! То ведает он, – воля ево.

Тут же приезжал ко мне втай з детми моими Феодор покойник, удавленной мой, и спрашивалъся со мною: «Как-де прикажешь мне ходить – в рубашке ли по-старому или в платье облещись? Еретики-де ищут и погубить меня хотят. Был-де я на Резани под началом, у архиепископа на дворе, и зело-де он, Иларион, мучил меня – реткой день, коли плетми не бьет, и скована в железах держал, принуждая к новому антихристову таинъству. И я-де уже изнемог, в нощи моляся и плача, говорю: «Господи! Аще не избавиш мя, осквернят меня, и погибну. Что тогда мне сотвориш?» И много плачючи говорил. «А се-де вдруг, батюшко, железа все грянули с меня, и дверь отперлась, и отворилася сама. Я-де, Богу поклонясь, да и пошел; к воротам пришел – и ворота отворены! Я-де по болшой дороге, к Москве напрямик! Егда-де розсветало, – ано погоня на лошедях! Трое человек мимо меня пробежали, – не увидели меня. Я-де надеюся на Христа, бреду-таки впредь. Помале-де они едут на въстречю ко мне, лают меня: ушел-де, блядин сын, – где-де ево возмеш? Да и опять-де проехали, – не видали меня. И я-де ныне к тебе спроситца прибрел; туды ль-де мне опять мучитца пойти или, платье вздев, жить на Москве?» И я ему, грешной, велел въздеть платье. А однако не ухоронил от еретических рук – удавили на Мезени, повеся на висилицу. Вечная ему память и с Лукою Лаврентьевичем! Детушки миленкие мои, пострадали за Христа! Слава Богу о них!

Зело у Федора тово крепок подвиг был: в день юродъствует, а нощ всю на молитве со слезами. Много добрых людей знаю, а не видал подвижника такова! Пожил у меня с полъгода на Москве, – а мне еще не моглося, – в задней комнатке двое нас с ним, и много час-другой полежит, да и встанет; 1000 поклонов отбросает, да сядет на полу и иное, стоя, часа с три плачет, а я-таки лежу – иное сплю, а иное неможется; егда уж наплачется гораздо, тогда ко мне приступит: «Долго ли тебе, протопоп, лежать-тово, образумься – веть ты поп! Как сорома нет?» И мне неможется, так меня подымает, говоря: «Встань, миленкой батюшко, ну, таки встащися как-нибудь!» Да и роскачает меня. Сидя мне велит молитвы говорить, а он за меня поклоны кладет. То-то друг мой сердечной был! Скорбен миленкой был с перетуги великия: черев из него вышло в одну пору три аршина, а в другую пору пять аршин. Неможет, а кишки перемеряет; и смех с ним и горе! На Устюге пять лет безпрестанно меръз на морозе бос, бродя в одной рубашке: я сам ему самовидец. Тут мне учинился сын духовной, как я ис Сибири ехал. У церкви в полатке, – прибегал молитвы ради, – сказывал: «Как-де от мороза-тово в тепле-том станеш, батюшко, отходить, зело-де тяшко в те поры бывает», – по кирпичью-тому ногами-теми стукаеть, что коченьем! А наутро и опять не болят. Псалътыр у него тогда была новых печатей в келье – маленко еще знал о новизнах; и я ему розсказал подробну про новыя книги; он же, схватив книгу, тотъчас и в печь кинул, да и проклял всю новизну. Зело у него о Христа горяча была вера! Да что много говорить? Как начал, так и скончал! Не на баснях проходил подвиг, не как я, окаянной; того ради и скончалъся боголепне. Хорош был и Афонасьюшко – миленкой, сын же мне духовной, во иноцех Авраамий, что отступник на Москве в огне испекли, и, яко хлеб сладок, принесеся Святей Троице. До иночества бродил босиком же в одной рубашке и зиму и лето; толко сей Феодора посмирнее и в подвиге малехнее покороче. Плакать зело же был охотник: и ходит и плачет. А с кем молыт, – у него слово тихо и гладко, яко плачет. Феодор же ревнив гораздо был и зело о деле Божии болезнен: всяко тщится разорити и обличати неправду. Да пускай их! Как жили, так и скончались о Христе Исусе Господе нашем. Еще вам побеседую о своей волоките. Как привезли меня из монастыря Пафнутьева к Москве, и поставили на подворье, и, волоча многажды в Чюдов, поставили перед вселенских патриархов, и наши все тут же, что лисы, сидели, – от писания с патриархами говорил много; Бог отверз грешъные мое уста и посрамил их Христос! Последнее слово ко мне рекли: «Что-де ты упрям? Вся-де наша палестина – и серби, и алъбанасы¹⁹⁶, и волохи¹⁹⁷, и римляне, и ляхи, – все-де тремя перъсты крестятся, один-де ты стоиш во своем упоръстве и крестисся пятью перъсты! Так-де не подобает!» И я им о Христе отвещал сице: «Вселенъстии учителие! Рим давно упал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги быта християном. А и у нас православие пестро¹⁹⁸ стало от насилия туръс аго Магмета, – да и дивить на вас нелзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас, Божиею благодатию, самодеръжство. До Никона отступника в нашей Росии у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно, и церковь немятежна. Никон-волък со дьяволом предали трема перъсты крестица, а первые наши пастыри, яко же сами пятью перъсты крестились, такоже пятью персты и благословляли по преданию святых отец наших: Мелетия антиохийскаго и Феодорита Блаженнаго, епископа киринейскаго, Петра Дамаскина и Максима Грека. Еще же и московский поместный бывый собор при царе Иване так же слагая перъсты креститися и благословляти повелевает, яко же прежнии святии отцы, Мелетий и прочии, научиша. Тогда при царе Иване быша на соборе знаменосцы¹⁹⁹ Гурий и Варсонофий, казанъские чюдотворцы, и Филипп, соловецкий игумен, – от святых русских». И патриаръси задумалися; а наши, что волъчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих, говоря: «Глупы-де были и не смыслили наши русские святыя, не учоные-де люди были, – чему им верить? Оне-де грамоте не умели!» О, Боже святый! Како претерпе святых своих толикая досаждения? Мне, бедному, горько, а делать нечева стало. Побранил их, побранил их, колко мог, и последнее слово рекл: «Чист есмь аз, и прах прилепший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: лутче един творяй волю Божию, нежели тмы беззаконных!» Так на меня и пущи закричали: «Возми, возми его! Всех нас обезчестил!» Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня бросились. Человек их с сорок, чаю, было, – велико антихристово войско собралося! Ухватил меня Иван Уваров, да потащил, и я закричал: «Постой, – не бейте!» Так оне все отскочили. И я толъмачю-архимариту говорить стал: «Говорил патриархам, – апостол Павел пишет: – таков нам подобаше архиерей, преподобен, незлобив, – и прочая; а вы, убивше человека, как литоргисать²⁰⁰ станете?» Так оне сели. И я пошел ко дверям, да набок повалился: «Посидите вы, а я полежу», – говорю им. Так оне смеются: «Дурак-де протопоп-от! И патриархов не почитает!» И я говорю: «Мы уроди²⁰¹ Христа ради! Вы славно, мы же безчестни! Вы силны, мы же немощни!» Потом паки ко мне пришли власти и про аллилуая стали говорить со мною. И мне Христос подал – посрамил в них римъскую ту блядь Дионисием Ареопагитом, как выше сего в начале реченно. И Евфимей, чюдовской келарь, молыл: «Прав-де ты, нечева-де нам болши тово говорить с тобою». Да и повели меня на чеп.

Потом полуголову царь прислал со стрелцами, и повезли меня на Воробьевы горы; тут же – священника Лазоря и инока Епифания старца; острижены и обруганы, что мужички деревенские, миленкие! Умному человеку поглядеть, да лише заплакать, на них глядя. Да пускай их терпят! Что о них тужить? Христос и лутче их был, да тож ему, свету нашему, было от прадедов их, от Анны и Каиафы, а на нынешних и дивить нечева: с обрасца делают! Потужить надобно о них, о бедных. Увы, бедные никонияня! Погибаете от своего злаго и непокориваго нрава.

Потом с Воробьевых гор перевели нас на Андреевское подворье, таже в Савину слободку. Что за разбойниками, стрелцов войско за нами ходит и срать провожают; помянется, – и смех и горе, – как-то омрачил дьявол! Таж к Николе на Угрешу; тут государь присыла ко мне голову Юрья Лутохина благословения ради, и кое о чем много говорили.

Таже опять ввезли в Москву нас на Никольское подворье и взяли у нас о правоверии еще скаски. Потом ко мне комнатные люди многажды присыланы были, Артемон и Дементей, и говорили мне царевым глаголом: «Протопоп, ведаю-де я твое чистое и непорочное и богоподражателное житие, прошу-де твоево благословения и с царицею и с чады, – помолися о нас!» Кланяючись, посланник говорит. И я по нем всегда плачю; жаль мне силно ево. И паки он же: «Пожалуй-де послушай меня, – соединись со вселенъскими-теми хотя неболшим чем!» И я говорю: «Аще и умрете ми Бог изволит, со отступниками не соединюся! Ты, реку, мой царь, а им до тебя какое дело? Своево, реку, царя потеряли, да и тебя проглотить сюды приволоклися! Я, реку, не сведу рук с высоты небесныя, Дóндеже Бог тебя отдаст мне». И много тех присылок было. Кое о чем говорено. Последнее слово рек: «Где-те ты ни будеш, не забывай нас в молитвах своих!» Я и ныне, грешной, елико могу, о нем Бога молю.

Таже, братию казня, а меня не казня, сослали в Пустозерье. И я ис Пустозерья послал к царю два послания: первое невелико, а другое болши. Кое о чем говорил. Сказал ему в послании и богознамения некая, показанная мне в темницах; тамо чтый да разумеет. Еще же от меня и от братьи дьяконово снискание²⁰² послано в Москву, правоверным гостинца, книга «Ответ православных» и обличение на отступническую блудню. Писано в ней правда о догматех церковных. Еще же и от Лазаря священника посланы два послания царю и патриарху. И за вся сия присланы к нам гостинцы: повесили на Мезени в дому моем двух человеков, детей моих духовных, – преждереченнаго Феодора юродивого да Луку Лаврентьевича, рабов Христовых. Лука-та московъской жилец, у матери-вдовы сын был единочаден, усмарь²⁰³ чином, юноша лет в полтретьяцеть²⁰⁴, приехал на Мезень по смерть з детми моими. И егда бысть в дому моем въсегубительство, вопросил его Пилат: «Как ты, мужик, крестисься?» Он же отвеща смиренномудро: «Я так верую и крещуся, слагая перъсты, как отец мой духовной, протопоп Аввакум». Пилат же повеле его в темницу затворити, потом, положа петлю на шею, на релех повесил. Он же от земных на небесная взыде. Болши тово что ему могут зделать? Аще и млад, да по-старому зделал: пошел себе ко Владыке. Хотя бы и старой так догадалъся! В те жо поры и сынов моих родных двоих, Ивана и Прокопья, велено ж повесить; да оне, бедные, оплошали и не догадались венцов победных ухватити: испужавси смерти, повинились. Так их и с матерью троих в землю живых закопали. Вот вам и без смерти смерть! Кайтеся, сидя, Дóндеже дьявол иное что умыслит. Страшна смерть – недивно! Некогда и друг ближний Петр отречеся и, изшед вон, плакася горько, и слез ради прощен бысть. А на робят и дивить нечева: моего ради согрешения попущено им изнеможение. Да уж добро, быть тому так! Силен Христос всех нас спасти и помиловати.

По сем той же полуголова Иван Елагин был и у нас в Пустозерье, приехав с Мезени, и взял у нас скаску. Сице реченно: год и месяц, и паки, – мы святых отец церковное предание держим неизменно, а палестинъскаго патриарха Паисея с товарыщи еретическое соборище проклинаем. И иное там говорено многонко, и Никону, завотчику ересям, досталось неболшое место. По сем привели нас к плахе и, прочет наказ, меня отвели, не казня, в темницу. Чли в наказе: Аввакума посадить в землю в струбе и давать ему воды и хлеба. И я сопротив тово плюнул и умереть хотел, не едши, и не ел дней с восм и болши, да братья паки есть велели.

По сем Лазаря священника взяли, и язык весь вырезали из горла; мало попошло крови, да и перестала. Они же и паки говорят без языка. Таже, положа правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука отсеченная, не земле лежа, сложила сама перъсты по преданию и долго лежала так пред народы; исповедала, бедная, и по смерти знамение спасителево неизменно. Сне-су и самому сие чюдно: бездушная одушевленьи обличает! Я на третий день у нево во рте рукою моею шупал и гладил: гладко все – без языка, а не болит. Дал Бог во временне часе исцелело. На Москве у него резали: тогда осталось языка, а ныне весь без остатку резан; а говорил два годы чисто, яко и с языком. Егда исполнилися два годы, иное чюдо: в три дни у него язык вырос совершенной, лиш маленко тупенек, и паки говорит, беспрестанно хваля Бога и отступников порицая.

По сем взяли соловецъкаго пустынника, инока-схимника Епифания старца, и язык вырезали весь же; у руки отсекли четыре перста. И сперва говорил гугниво. По сем молил Пречистую Богоматерь, и показаны ему оба языки, московъской и здешъней, на возду́хе; он же, един взяв, положил в рот свой, и с тех мест стал говорить чисто и ясно, а язык совершен обретеся в ръте. Дивни дела Господня и неизреченны судбы владычни! И казнить попускает, и паки целит и милует! Да что много говорить? Бог – старой чюдотворец, от небытия в бытие приводит. Во се петь в день последний всю плоть человечю во мъгновении ока воскресит. Да кто о том разъсудити может? Бог бо то есть: новое творит и старое поновляет, Слава ему о всем!

По сем взяли дьякона Феодора; язык вырезали весь же, оставили кусочек неболшой во рте, в горле накось резан; тогда на той мере и зажил, а опосле и опять со старой вырос и за губу выходит, притуп маленко. У нево же отсекли руку поперег ладони. И все, дал Бог, стало здорово, – и говорит ясно против прежнева и чисто.

Таже осыпали нас землею: сруб в земле, и паки около земли другой сруб, и паки около всех общая ограда за четырмя замъками; стражие же пред дверми стрежаху темницы. Мы же, здесь и везде сидящии в темницах, поем пред владыкою Христом, Сыном Божиим, песни песням, их же Соломан воспе, зря на матерь Виръсавию: «Се еси добра, прекрасная моя! Се еси добра, любимая моя! Очи твои горят, яко пламень огня; зубы твои белы паче млека; зрак лица твоего паче солнечных лучъ, и вся в красоте сияеш, яко день в силе своей» (хвала о церкви).

Таже Пилат, поехав от нас, на Мезени достроя, возвратился в Москву. И прочих наших на Москве жарили да пекли: Исаию сожгли, и после Авраамия сожгли, и иных поборников церковных многое множество погублено, их же число Бог изочтет. Чюдо, как то в познание не хотят приити: огнем, да кнутом, да висилицею хотят веру утвердить! Которые-то апостоли научили так? Не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолом так учить, еже бы огнем, да кнутом, да висилицею в веру приводить. Но Господем реченно ко апостолом сице: шедше в мир весь проповедите Евангелие всей твари. Иже веру имет и крестится, спасен будет, а иже не имет веры, осужден будет. Смотрю, слышателю, волею зовет Христос, а не приказал апостолом непокаряющихся огнем жечь и на висилицах вешать. Татаръской Бог Магмет написал во своих книгах сице: «Непокаряющихся нашему преданию и закону повелеваем главы их мечем подклонити. А наш Христос ученикам своим никогда так не повелел. И те учители явны, яко шиши²⁰⁵ антихристовы, которые, приводя в веру, губят и смерти предают; по вере своей и дела творят таковы же. Писано во Евангелии: не может древо добро плод зол творити, ниже древо зло плод добр творити, от плода бо всяко древо познано бывает. Да што много говорить? Аще бы не были борцы, не бы даны быша венцы. Кому охота венчатца, не по што ходить в Перъсиду, а то дома Вавилон. Ну-тко, правоверие, нарцы имя Христово, стань среди Москвы, прекрестися знамением спасителя нашего Христа, пятью персты, яко же прияхом от святых отец: вот тебе царство небесное дома родилось! Бог благословит: мучься за сложение перъст, не разсуждай много! А я с тобою же за сие о Христе умрети готов. Аще я и немыслен гораздо, неука человек, да то знаю, что вся в церкви, от святых отец преданная, свята и непорочна суть. Держу до смерти яко же приях: не прелагаю предел вечных, до нас положено: лежи оно так во веки веком! Не блуди, еретик, не токмо над жерътвою Христовою и над крестом, но и пелены не шевели. А то удумали со дьяволом книги перепечатать, вся переменить, – крест на церкви и на просвирах переменить, внутрь олътаря молитвы иерейские откинули, ектеньи переменили, в крещении явно духу лукавому молитца велят, – я бы им и с ним в глаза наплевал, – и около купели против солнца лукаво-ет их водит, такоже и церкви святя, против солнца же, и брак венчав, против солнца же водят, – явно противно творят, – а в крещении и не отрицаются сатоны. Чему быть? – дети ево: коли отца своево отрицатися захотят! Да что много говорить? Ох, правоверной душе! Вся горняя долу быша. Как говорил Никон, адов пес, так и зделал: «Печатай, Аръсен, книги как-нибудь, лишь бы не по старому!» Так-су и зделал. Да болши тово нечем переменить. Умереть за сие всякому подобает. Будьте оне прокляты, окаянные, со всем лукавым замыслом своим, а стражущим от них вечная память 3-ж!²⁰⁶.

По сем у всякаго правовернаго прощения прощу; иное было, кажется, про житие-то мне и не надобно говорить, да прочтох Деяния апостольская и Послания Павлова, – апостоли о себе возвещали же, егда что Бог соделает в них: не нам, Богу нашему слава. А я ни то ж есм. Рекох, и паки реку: «Аз есм человек грешник, блудник и хищник, тать и убийца, друг мытарем и грешникам, и всякому человеку лицемерец окаянной».

Простите же и молитеся о мне, а я о вас должен, чтущих и послушающих. Болши тово жить не умею; а что зделаю я, то людям и сказываю; пускай Богу молятся о мне! В день века вси жо там познают соделанная мною – или благая, или злая. Но аще и не учен словам, но не разумом; не учен диалектики, и риторики, и философии, а разум Христов в себе имам, яко ж и апостол глаголет: аще и невежда словом, но не разумом. Простите, – еще вам про невежество свое побеседую. Ей, зглупал, отца своего заповедь преступил, и сего ради дом мой наказан бысть; внимай Бога ради, како бысть. Егда еще я попом бысть, духовник царев, протопоп Стефан Вънифаньтьевичь, благословил меня образом Филиппа митрополита да книгою святаго Ефрема Сирина, себя ползовать, прочитая, и люди. Аз же, окаянный, презрев отеческое благословение и приказ, ту книгу брату двоюродному, по докуке ево, на лошедь променял. У меня же в дому был брат мой родной, именем Евфимей, зело грамоте горазд и о церкве велико прилежание имел; напоследок взят был к болшой царевне вверх во псаломщики, а в мор и з женою скончалъся. Сей Евфимей лошедь сию поил и кормил и гораздо об ней прилежал, презирая правило многажды. И виде Бог неправду в нас з братом, яко неправо по истине ходим, – я книгу променял, отцову заповедь преступил, а брат, правило презирая, о скотине прилежал, – изволил нас Владыко сице наказать: лошедь ту по ночам и в день стали беси мучить, – всегда мокра, заезжена, и еле жива стала Аз же недоумеюся, коея ради вины бес так озлобляет нас. И в день недельный после ужина, в келейном правиле, на полунощнице, брат мой Евфимей говорил кафизму непорочную и завопил высоким гласом: «Призри на мя и помилуй мя!» И, испустя книгу из рук, ударился о землю, от бесов поражен бысть, – начат кричать и вопить гласы неудобными, понеже беси ево жестоко начаша мучить. В дому же моем иные родные два брата – Козма и Герасим – болши ево, а не смогли удержать ево, Евфимия; и всех домашних человек с тритцеть, держа ево, рыдают и плачют, вопиюще ко Владыке: «Господи, помилуй! Согрешили пред Тобою, прогневали Твою благостыню, прости нас, грешных! Помилуй юношу сего, за молитв святых отец наших!» А он пущи беситься, кричит, и дрожит, и бьется. Аз же помощию Божиею в то время не смутихся от голки тоя бесовъския. Кончавше правило, паки начах молитися Христу и Богородице со слезами, глаголя: «Владычице моя, Пресвятая Богородице! Покажи, за которое мое согрешение таковое ми бысть наказание, да, уразумев, каяся пред сыном Твоим и пред Тобою, впредь тово не стану делать». И, плачючи, послал во церковь по Потребник и по святую воду сына своего духовнаго Симеона – юноша таков же, что и Евфимей, лет в четырнатцеть, дружно меж себя живуще Симеон со Евфимием, книгами и правилом друг друга подкрепляюще и веселящеся, живуще оба в подвиге крепко, в посте и молитве. Той же Симеон, плакав по друге своем, сходил во церковь и принес книгу и святую воду. Аз же начах действовать над обуреваемым молитвы Великаго Василия с Симеоном: он мне строил кадило и свещи и воду святую подносил, а прочии держали беснующагося. И егда в молитве речь дошла: аз ти о имени Господни повелеваю, душе немый и глухий, изыди от создания сего и к тому не внииди в него, но иди на пустое место, иде же человек не живет, но токмо Бог презирает, – бес же не слушает, не идет из брата. И я паки ту же речь вдругоряд, и бес еще не слушает, пущи мучит брата. Ох, горе мне! Как молыть? И сором, и не смею, по по старцову Епифаниеву повелению говорю; сице было: взял кадило, покадил образы и беснова и потом ударилъся о лавку, рыдав на мног час. Возставше, ту же Василиеву речь закричал к бесу: «Изыди от создания сего!» Бес же скорчил в колцо брата и, пружався²⁰⁷, изыде и сел на окошко; брат же быв, яко мерътв. Аз же покропил ево водою святою; он же, очхняся, перъстом мне на беса, седящаго на окошке, показует, а сам не говорит, связавшуся языку его. Аз же покропил водою окошко, и бес сошел в жерновный угол. Брат же и там ево указует. Аз же и там покропил водою, бес же оттоля пошел на печь. Брат же и там указует. Аз же и там тою же водою. Брат же указал под печь, и сам прекрестилъся. И аз не пошел за бесом, но напоил святою водою брата во имя Господне. Он же, воздохня из глубины сердца, сице ко мне проглагола: «Спаси Бог тебя, батюшко, что ты меня отнял у царевича и двух князей бесовских! Будет тебе бить челом брат мой Аввакум за твою доброту. Да и малчику тому спаси Бог, который в церковь по книгу и по воду-ту ходил, пособлял тебе с ними битца. Подобием он, что и Симеон же, друг мой. Подле реки Сундовика меня водили и били, а сами говорят: «Нам-де ты отдан за то, что брат твой Аввакум на лошедь променял книгу, а ты-де ея любиш». Так-де мне надобе брату поговорить, чтоб книгу-ту назад взял, а за нея бы дал денги двоюродному брату». И я ему говорю: «Я, – реку, – свет, брат твой Аввакум». И он мне отвещал: «Какой ты мне брат? Ты мне батко; отнял ты меня у царевича и у князей; а брат мой на Лопатищах живет, – будет тебе бить челом». Аз же паки ему дал святыя воды; он же и судно у меня отнимает и съесть хочет, – сладка ему бысть вода! Изошла вода, и я пополоскал и давать стал; он и не стал пить. Ночь всю зимнюю с ним простряпал. Маленко я с ним полежал и пошел во церковь заутреню петь; и без меня беси паки на него напали, но лехче прежнева. Аз же, пришед от церкви, маслом ево посвятил, и паки беси отъидоша, и ум цел стал; но дряхл бысть, от бесов изломан: на печь поглядывает и оттоля боится, – егда куды отлучюся, а беси и наветовать ему станут. Бился я з бесами, что с собаками, – недели с три за грех мой, Дóндеже възял книгу и денги за нея дал. И ездил к другу своему Илариону игумну: он просвиру вынял за брата; тогда добро жил, – что ныне архиепископ резанской, мучитель стал християнской. И иным духовным я бил челом о брате: и умолили Бога о нас, грешных, и свобожден от бесов бысть брат мой. Таково-то зло заповеди преступления отеческой! Что же будет за преступление заповеди Господня? Ох, да толко огонь да мука! Не знаю, дни коротать как! Слабоумием объят и лицемерием, и лжею покрыт есм, братоненавидением и самолюбием одеян, во осуждение всех человек погибаю, и мняся нечто быти, а кал и гной, есм, окаянной, – прямое говно! Отвсюду воняю – душею и телом. Хорошо мне жить с собаками да со свиниями в конурах: так же и оне воняют, что и моя душа, злосмрадною вонею. Да свиньи и псы по естеству, а я от грехов воняю, яко пес мертвый, повержен на улице града. Спаси Бог властей тех, что землею меня закрыли: себе уж хотя воняю, злая дела творяще, да иных не соблажняю. Ей, добро так!

Да и в темницу-ту ко мне бешаной зашел Кирилушко, московский стрелец, караульщик мой. Остриг ево аз и вымыл и платье переменил, – зело вшей было много. Замъкнуты мы с ним, двое с ним жили, а третей с нами Христос и Пречистая Богородица. Он, миленькой, бывало, серет и сцыт под себя, а я ево очищаю. Есть и пить просит, а без благословения взять не смеет. У правила стоять не захочет, – дьявол сон ему наводит: и я постегаю чотками, так и молитву творить станет, и кланяется за мною, стоя. И егда правило скончаю, он и паки бесноватися станет. При мне беснуется и шалует, а егда ко старцу пойду посидеть в ево темницу, а ево положу на лавке, не велю ему вставать и благословлю его, и докамест у старца сижу, лежит, не встанет, Богом привязан, – лежа беснуется. А в головах у него образы и книги, хлеб и квас и прочая, а ничево без меня не тронет. Как прииду, так въстанет и, дьявол, мне досаждая, блудить заставливает. Я закричю, так и сядет. Егда стряпаю, в то время есть просит и украсть тщится до времени обеда; а егда пред обедом «Отче наш» проговорю и благословлю, так тово брашна и не ест – просит неблагословеннова. И я ему силою в рот напехаю, и он и плачет и глотает. И как рыбою покормлю, тогда бес в нем въздивиячится, а сам из него говорит: «Ты же-де меня ослабил!» И я, плакавъся пред владыкою, опять постом стягну и окрочю ево Христом. Таже маслом ево освятил, и отрадило ему от беса. Жил со мною с месяц и болши. Перед смертию образумиться. Я исповедал ево и причастил, он же и преставился, миленкой, скоро. И я, гроб купя и саван, велел погребъсти у церкви; попом сорокоуст дал. Лежал у меня мертвый сутки: и я ночью, востав, помоля Бога, благословя ево мертвова, и с ним поцеловався, опят подле него спать лягу. Товарищ мой миленкой был! Слава Богу о сем! Ныне он, а завтра я также умру.

Да у меня ж был на Москве бешаной, – Филиппом звали, – как я ис Сибири выехал. В углу в ызбе прикован был к стене, понеже в нем бес был суров и жесток гораздо, билъся и дрался, и не могли с ним домочадцы ладить. Егда ж аз, грешный, со крестом и с водою прииду, повинен бывает и, яко мертв, падает пред крестом Христовым и ничево не смеет надо мною делать. И молитвами святых отец сила Божия отгнала от него беса; но токмо ум еще несовершен был. Феодор был над ним юродивой приставлен, что на Мезени веры ради Христовы отступники удавили, – Псалтыр над Филиппом говорил и учил ево Исусовой молитве. А я сам во дни отлучашеся от дому, токмо в нощи действовал над Филиппом. По некоем времени пришел я от Феодора Ртищева зело печален, понеже в дому у него с еретиками шумел много о вере и о законе; а в моем дому в то время учинилося нестройство: протопопица моя со вдовою домочадицею Фетиньею меж собою побранились, – дьявол ссорил ни за што. И я, пришед, бил их обеих и оскорбил гораздо, от печали; согрешил пред Богом и пред ними. Таже бес вздивиял в Филиппе, и начал чепь ломать, бесясь, и кричать неудобно. На всех домашних нападе ужас и зело голка бысть велика. Аз же без исправления приступил к нему, хотя ево укротити; но не бысть по-прежнему. Ухватил меня и учал бить и драть, и всяко меня, яко паучину, терзает, а сам говорит: «Попал ты мне в руки!» Я токмо молитву говорю, да без дел не ползует и молитва. Домашние не могут отнять, а я и сам ему отдалъся. Вижу, что согрешил: пускай меня бьет. Но – чюден Господь! – бьет, а ничто не болит. Потом бросил меня от себя, а сам говорит: «Не боюсь я тебя!» Так мне в те поры горько стало: «Бес, реку, – надо мною волю взял!» Полежал маленко, с совестию собрался. Воставше, жену свою сыскал и пред нею стал прощатца со слезами, а сам ей, в землю кланяяся, говорю: «Согрешил, Настасья Марковна, – прости мя, грешнаго!» Она мне также кланяется. По сем и с Фетиньею тем же образом простился. Таже лег среди горницы и велел всякому человеку бить себя плетью по пяти ударов по окаянной спине: человек было з дватцеть, – и жена, и дети, все, плачючи, стегали. А я говорю: «Аще кто бить меня не станет, да не имать со мною части во царствии небеснем!» И оне, нехотя, бьют и плачют, а я ко всякому удару по молитве. Егда же все отбили, и я, воставше, сотворил пред ними прощение. Бес же, видев неминучюю, опять вышел вон ис Филиппа. И я крестом ево благословил, и он по-старому хорош стал. И потом исцелел Божиею благодатью о Христе Исусе, Господе нашем, Ему ж слава.

А егда я был в Сибири – туды еще ехал – и жил в Тобольске, привели ко мне бешанова, Феодором звали. Жесток же был бес в нем. Соблудил в велик день з женою своею, наругая празник, жена ево сказывала, – да и възбесился. И я, в дому своем держа месяца з два, стужал об нем Божеству, в церковь водил и маслом осветил, и помиловал Бог: здрав бысть и ум исцеле. И стал со мною на крылосе петь в литорьгию, во время переноса, и досадил мне. Аз в то время, побив его на крылосе, и в притворе велел пономарю приковать к стене. И он, вышатав пробой, пущи и первова вбесясь, и в обедню ушел на двор к болшому воеводе, и сундуки разломав, платье княгинино на себя вздел, а их розгонял. Князь же, осердясь, многими людми в тюрму ево оттащили; он же в тюрме юзников бедных всех перебил и печь разломал. Князь же велел ево в деревню к жене и детям сослать. Он же, бродя в деревнях, великие пакости творил. Всяк бегает от него. А мне не дадут воеводы, осердясь. Я по нем пред Владыкою плакал всегда. По сем пришла грамота с Москвы, – велено меня сослать ис Тобольска на Лену, великую реку. И егда в Петров день собралъся в дощеник, пришел ко мне Феодор целоумен, на дощенике при народе кланяется на ноги мои, а сам говорит: «Спаси Бог, батюшко, за милость твою, что помиловал мя. По пустыни-де я бежал третьева дни, а ты-де мне явился и благословил меня крестом, и беси-де прочь отбежали от меня, и я пришел к тебе поклонитца, и паки прошу благословения от тебя». Аз же, на него глядя, поплакал и возрадовался о величии Божии, понеже о всех нас печется и промышляет Господь – ево исцелил, а меня возвеселил! И поуча ево, благословя, отпустил к жене ево и детям в дом. А сам поплыл в ссылку, моля о нем Христа, сына Божия-света, да сохранит его и впредь от неприязни. А назад я едучи, спрашивал про него и мне сказали: «Преставился-де, после тебя годы с три, живучи християнски з женою и детми». Ино и добро. Слава Богу о сем!»

Простите меня, старец с рабом тем Христовым, – вы мя понудисте сие говорить. А однако уж розвякался, – еще вам повесть скажу. Как в попах еще был, там же, где брата беси мучили, была у меня в дому вдова молодая, – давно уж, и имя ей забыл! Помнится Офимъею звали, – ходит и стряпает, и все хорошо делает. Как станем в вечер начинать правило, так ея бес ударит о землю, омертвеет вся, яко камень станет, и не дышит, кажется, – ростянет ея среди горницы, и руки, и ноги, – лежит яко мертва. И я, «О всепетую» проговоря, кадилом покажу, потом крест положу ей на голову и молитвы василиевы в то время говорю: так голова под крестом и свободна станет, баба и заговорит, а руки и ноги и тело еще мертво и каменно. И я по руке поглажу крестом, так и рука свободна станет; я – и по другой, и другая также освободится; я – и по животу, так баба и сядет. Ноги еще каменны. Не смею туды крестом гладить, – думаю, думаю – и ноги поглажу, баба и вся свободна станет. Вставше, Богу помолясь, да и мне челом. Прокуда-таки²⁰⁸ – ни бес, ни што был в ней, много времени так в ней играл. Маслом ея освятил, так вовсе отошел прочь: исцелела, дал Бог. А иное два Василия у меня бешаные бывали прикованы, – странно и говорить про них: кал свой ели.

А еще сказать ли тебе, старец, повесть? Блазновато²⁰⁹, кажется, да было так. В Тобольске была у меня девица, Анною звали, дочь мне духовная, гораздо о правиле прилежала о церковном и о келейном, и вся мира сего красоту вознебрегла. Позавиде диявол добродетели ея, наведе ей печаль о первом хозяине своем Елизаре, у него же взросла, привезена ис полону ис кумыков²¹⁰. Чистотою девъство соблюла и, егда исполнилася плодов благих, дьявол окрал: захотела от меня отъити и за первова хозяина зумуж пойти, и плакать стала всегда. Господь же пустил на нея беса, смиряя ея, понеже и меня не стала слушать ни в чем, и о поклонех не стала радеть. Егда станем правило говорить, она на месте станет, прижав руки, да так и простоит. Виде Бог противление ея, послал беса на нея: в правило стоящу ей, да и взбесится. И мне, бедному, жаль: крестом благословлю и водою покроплю, так и отступит от нея бес. И многажды так бысть. Она же единаче в безумии своем и непокоръстве пребывает. Благохитрый же Бог инако ея наказал: задремала в правило, да и повалилась на лавке спать, и три дня и три ночи, не пробудяся, спала. Я лишо ея по времяном кажу, спящую: тогда-сегда дохнет. Чаю, умрет. И в четвертый день очхнулась; села да плачет; есть ей дают, – не ест. Егда я правило канонъное скончав и домочадцов, благословя, роспустил, паки начах во тме без огня поклоны класть; она же с молитвою втай приступила ко мне и пала на ноги мои; и я, от нея отшед, сел за столом. И она, приступя паки к столу и плачючи, говорит: «Послушай, государь, велено тебе сказать». Я стал слушать у нея: «Егда-де я в правило задремала и повалилась, приступили ко мне два ангела и взяли меня, и вели меня тесным путем. И на левой стране слышала плачь, и рыдание, и гласы умиленны. Потом-де меня привели во светлое место²¹¹, зело гораздо красно, и показали-де многие красные жилища и полаты; и всех-де краше полата, неизреченною красотою сияет паче всех, и велика гораздо. Ввели-де меня в нея, ано-де стоят столы, и на них послано бело, и блюда з брашнами стоят. По конец-де стола древо кудряво повевает и красотами разными украшено; в древе-де том птичьи гласы слышала я, а топерва-де не могу про них сказать, каковы умилны и хороши! И подержав-де меня, паки ис полаты повели, а сами говорят: «Знаеш ли, чья полата сия?» И аз-де отвещала: «Не знаю; пустите меня в нея». Оне же отвещали: «Отца твоего, протопопа Аввакума, полата сия. Слушай ево и живи так, как он тебе наказывает перъсты слагать и креститца, и кланятца, Богу молясь, и во всем не протився ему, так и ты будеш с ним здесь. А буде не станеш слушать, так будеш в давешнем месте, где плакание-то слышала. Скажи жо отцу своему. Мы не беси, водили тебя; смотри: у нас папарты, беси-де не имеют тово». И я-де, батюшко, смотрила, – бело у ушей-тех их». Да и поклонилася мне, поклонилася мне, прощения прося. Потом паки исправилася во всем. Егда меня сослали ис Тобольска, и я оставил ея у сына духовнаго тут. Хотела пострищися, а дьявол опять зделал по-своему: пошла за Елизара замуж и деток прижила. И по осми летех услышала, что я еду

назад, отпросилася у мужа и постриглася. А как замужем была, по временам Бог наказывал, – бес мучил ея. Егда ж аз в Тоболеск приехал, за месяц до меня постриглася, и принесла ко мне два детища и, положа предо мною робятишок, плакала и рыдала, кающеся, безстыдно порицая себя. Аз же, пред человеки смиряя ея, многажды на нея кричал; она же прощается в преступлении своем, каяся пред всеми. И егда гораздо ея утрудил, тогда совершенно простил. В обедню за мною в церковь вошла. И нападе на нея бес во время переноса, – учала кричать и вопить, собакою лаять, и козою блекотать, и кокушкою коковать. Аз же зжалихся об ней: покиня херувимскую петь, взявши от престола крест и на крылос взошед, закричал: «Запрещаю ти именем Господним; полно, бес, мучить ея! Бог простит ея в сий век и в будущий!» Бес же изыде из нея. Она же притече ко мне и пала предо мною за ню же вину. Аз же крестом ея благословя, и с тех мест простил, и бысть здрава душею и телом. Со мною и на Русь выехала. И как меня стригли, в том году страдала з детми моими от Павла митрополита на патриархове дворе веры ради и правости закона. Доволно волочили и мучили ея. Имя ея во иноцех Агафья.

Ко мне же, отче, в дом принашивали матери деток своих маленких; скорбно одержимы грыжною; и мои детки, егда скорбели во младенчестве грыжною болезнию, и я маслом священным, с молитвою презвитеръскою, помажу всю чювъства и, на руку масла положа, младенцу спину вытру и шулнятка²¹², – и Божиею благодатию грыжная болезнь и минуется во младенце. И аще у коего отрыгнет скорбь, и я так же сотворю: и Бог совершенно исцеляет по своему человеколюбию.

А егда еще я был попом, с первых времен, как к подвигу касатися стал, бес меня пуживал сице. Изнемогла у меня жена гораздо, и приехал к ней отец духовной; аз же из двора пошел по книгу в церковь нощи глубоко, по чему исповедать ея. И егда на паперть пришел, столик до тово стоял, а егда аз пришел, бесовским действом скачет столик на месте своем. И я, не устранись, помолясь пред образом, осенил рукою столик и, пришед, поставил ево, и перестал играть. И егда в трапезу вошел, ту иная бесовская игра: мертвец на лавке в трапезе во гробу стоял, и бесовским действом верхняя роскрылася доска, и саван шевелитца стал, устрашая меня. Аз же, Богу помолясь, осенил рукою мертвеца, и бысть по-прежнему все. Егда ж в олтарь вошел, ано ризы и стихари летают с места на место, устрашая меня. Аз же, помоляся и поцеловав престол, рукою ризы благословил и пощупал, приступя, а оне по-старому висят. Потом, книгу взяв, ис церкви пошел. Таково-то ухищрение бесовское к нам! Да полно тово говорить. Чево крестная сила и священное масло над бешанными и болными не творит благодатию Божиею! Да нам надобе помнить сие: не нас ради, ни нам, но имени своему славу Господь дает. А я, грязь, что могу зделать, аще не Христос? Плакать мне подобает о себе. Июда чудотворец был, да сребролюбия ради ко дьяволу попал. И сам дьявол на небе был, да высокоумия ради свержен бысть. Адам был в раю, да сластолюбия ради изгнан бысть, и пять тысящ пятьсот лет во аде был осужден. По сем разумея всяк, мняйся стояти, да блюдется, да ся не падет. Держись за Христовы ноги и Богородице молись и всем святым, так будет хорошо. Ну, старец, моево вяканья много веть ты слышал. О имени Господни повелеваю ти, напиши и ты рабу-тому Христову, как Богородица беса-тово в руках-тех мяла и тебе отдала, и как муравьи-те тебя ели за тайно-ет уд, и как бес-от дрова-те сожег, и как келья-то обгорела, а в ней цело все, и как ты кричал на небо-то, да иное, что вспомниш во славу Христу и Богородице. Слушай же, что говорю: не станеш писать, я-петь осержусь. Любил слушать у меня, чево соромитца, – скажи хотя немношко! Апостоли Павел и Варнава на соборе сказывали же во Еросалиме пред всеми, елика сотвори Бог знамения и чудеса во языцех с ними, в Деяниях, зач. 36 и 42 зач., и величашеся имя Господа Исуса. Мнози же от веровавших прихождаху, исповедающе и сказующе дела своя. Да и много тово найдется во Апостоле и в Деяниях. Сказывай, небось, лише совесть крепку держи; не себе славы ища, говори, но Христу и Богородице. Пускай раб-от Христов веселится, чтучи! Как умрем, так он почтет, да помянет пред Богом нас. А мы за чтущих и послущающих станем Бога молить; наши оне люди будут там у Христа, а мы их во веки веком. Аминь.

Царь государь и великий князь Алексей Михайлович, мнагажды писахом тебе прежде и молихом тя, да примиришися Богу и умилишисяв разделении твоем от церковнаго тела. И ныне последнее тебе плачевное моление приношу, – ис темницы, яко из гроба, тебе глаголю: помилуй единородную душу свою и вниди паки в первое свое благочестие, в нем же ты порожден еси с преже бывшими тебе благочестивыми цари, родители твоими и прародители; и с нами, богомольцы своими, во единой святой купели ты освящен еси; единыя же Сионския Церкви святых сосец ея нелестным млеком воспитен еси с нами, сиречь единой православной вере и здравым догматом с нами от юности научен еси.

Почто по духу братию свою тако оскорбляеши? Единаго бо мы себе Отца имамы вси, иже есть на небесех, по святому Христову Евангелию. И не покручинься, царю, что тако глаголю ти: ей, истинна тако. Господин убо есть над всеми царь, раб же со всеми есть Божий. Тогда-ж наипаче неречется господин, егда сам себе владеет и безместным страстем не работает, но споборника имея благочестива помысла, непобедимаго самодержца безсловесных страстей, иже всех матеря похоти всеоружием целомудрия низлагает. Честь царева суд любит, по пророку²¹⁴. Что есть ересь наша или кий раскол внесохом мы во Церковь, яко-ж блядословят о нас никонияны, нарицают раскольниками и еретиками в лукавом и богомерском Жезле, а инде и предотечами антихристовыми. Не постави им Господь греха сего, не ведят бо, беднии, что творят. Ты, самодержче, суд подымеши о сих всех, иже таково им дерзновение подавый на ны. Не вемы в себе ни следу ересей коих – пощади нас Сын Божий от такова нечестия и впредь – ниж раскольства: Бог свидетель и Пречистая Богородица и вси святии! Аще мы раскольники и еретики, то и вси святии отцы наши и прежнии цари благочестивии и святейшия патриархи такови суть. О, небо и земле, слыти глаголы сия потопныя и языки велеречивыя! Воистинну, царь государь, глаголем ти: смело дерзаете, но не на пользу себе. Кто бы смел реши таковыя хульныя глаголы на святых, аще бы не твоя держава попустила тому быти? Вонми, государь, с коею правдою хощеши стать на Страшном Суде Христове пред тьмы ангельскими и пред всеми племены язык верных и зло верных. Аще во православии нашем, отеческих святых книгах и в догматех их, хотя едина ересь и хула на Христа Бога и Церковь Его обрящется, ей, ради мы за них прощаться пред всеми православными, паче же за то, аще мы что от себя внесохом, соблазны или раскол, во Церковь. Но несть, несть! Вся церковная права суть разумевающим истинну и здрава обретающим разум по Христе Исусе, а не по стихиям сего мира, за ню же мы страждем и умираем и крови своя проливаем.

Испытай, царю християнский, писание и виждь, яко в последняя времена исправления веры и обретения истинны нигде же несть и не будет; но везде писано есть, что в последняя времена отступят веры, а не исправят ю, и исказятъ писания и превратят, и внесут ереси погибельныя и многих прельстят. Сице везде суть – в писаниях святых узриши. И не дивися – тако истинна. Христос сам рече: егда приидет Сын Человеческий, обрящет ли веру свою на земли?²¹⁵. Не се богословцы глаголют: не обрящет, кроме малых избранных, забегших в горы, а во градех и селех не обрящется ни единаго православна епископа и попа. Тако будет, царю, по словеси Христову, и помяни дни Ноевы: много ли осталось благочестивых пред потопом? Веси, только осмь душ. И в скончании века тако будет: мало Христово стадо, много ж сатанино и антихристово воинство будет. И ты не хвалися. Пался еси велико, а не востал, искривлением Никона богоотметника и еретика, а не исправлением; умер еси по души ево учением, а не воскрес. И не прогневися, что богоотметником ево называю. Аще правдою спросити, и мы скажем ти о том ясно с очей на очи и усты ко устом возвестим ти велегласно; аще ли же ни, то пустим до Христова суда: там будет и тебе тошно, да тогда не пособить себе ни мало. Здесь ты нам праведнаго суда со отступниками не дал, и ты тамо отвещати будеши сам всем нам; а льстящии и ласкающии тебе, им же судом судиша нас, також и сами от Христа и святых Его осудятся, и в ню же меру мериша нам, возмерится им от Сына Божия. Несть бо уже нам к ним ни едино слово. Все в тебе, царю, дело затворися и о тебе едином стоит. Жаль нам твоея царския души и всего дому твоего, зело болезнуем о тебе; да пособить не можем, понеж сам ты пользы ко спасению своему не хощешь.

А о греческих властех и вере их нынешней сам ты посылал прежде испытовати у них догматов Арьсения Суханова, и ведаешь, что у них иссяче благочестие²¹⁶ по пророчеству святых царя Констянтина и Силивестра папы, и ангелы Божия явльшагося тогда Филофею, Цареградскому патриарху, и сказавшу о том же. Ведаешь ли, писано се во Истории о белом клабуце²¹⁷ и, ведая, почто истинну в неправде содержиши? Сего ради открывается гнев Божий на вас, и бысть многажды ты наказан от Бога и все царство твое, да не позналися есте.

А еже нас не велишь умерших у церкви погребать, и исповеди и святых тайн лишать в животе сущих еще коих, да Христос нас не лишит благодати своея: Той есть присно с нами и будет, надеем бо ся нань крепко и никго-ж человек смертной и тленной отлучити нас от Него возможет – с Ним бо стражем и умираем. А по смерти нашей грешная телеса наша добро так, царю, ты придумал со властьми своими, что псом пометати или птицам на растерзание отдати. Вемы бо, да и ты слышишь по вся дни во церкви, яко святым мучеником ни единому честнаго погребения не бысть от убивающих их или в темницах уморяющих, но метаху их в безчестныя места и в воду иных и в ровы, и в кал, овых же и сожигали мощи, да Христос их нигде не забыл; також и нас негли не забудет Надежда наша и купно с первыми соберет кости наша в последний день и оживотворит мертвенная телеса наша Духом Святым. Несть мы лутши древних мученик и исповедник – добро так нам валятися на земли. Земли же есть и добровольне себя святии отца погребали себя не повелеша великаго ради смирения, да большую мзду восприимут от Христа Бога. И елико ты нас оскорбляеши больши и мучишь, и томишь, толико мы тебя любим царя больши, и Бога молим до смерти твоей и своей о тебе, и всех кленущих нас спаси Господи и обрати ко истинне своей. Аще-ж не обратитеся, то вси погибнете вечно, а не временно.

Прости, Михайлович свет, либо потом умру, да же бы тебе ведомо было, да никак не лгу, ниж притворяяся, говорю: в темнице мне, яко во гробу сидящу, что надобна? Разве смерть? Ей тако.

Некогда мне молящюся о тебе з горкими слезами от вечера и до полунощи и зело стужающу Божеству, да же бы тебе исцелитися душею своею и живу быти пред Ним, и от труда своего аз многогрешный падох на лицы своем, плакахся и рыдая горко, и от туги великия забыхся, лежа на земли, и видех тя пред собою (зачеркнуто: стояща), или ангела твоего умиленна стояща, подпершися под лице правою рукою. Аз же возрадовался, начах тя лобызати и обымати со умиленными глаголы. И увидел на брюхе твоем язву зело велику, исполнена гноя многа, и убоях, вострепетал душею, положил тя взнак на войлок свой, на нем же молитвы и поклоны творю, и начал язву на брюхе твоем, слезами моими покропляя, руками сводити, и бысть брюхо твое цело и здорово, яко николи же боле. Душа-ж моя возрадовалася о Господе и о здравии твоем зело.

И паки поворотив тя вверх спиною твоею, видех спину твою згнившу паче брюха, и язва больши первыя явихся. Мне-ж, тако же плакавшуся, руками сводящу язву твою спинную, и мало мало посошлася, и не вся исцеле.

И очютихся от видения того, не исцелих тя всего здрава до конца. Нет, государь, большо покинуть мне, плакать о тебе, вижу, не исцелеть. Ну, прости-ж, Господа ради, дондеж увидимся с тобою.

Яко-ж присылал ко мне Юрья Лутохина и рекл он Юрье усты твоими мне на Угреше: разсудит-де, протопоп, меня с тобою праведный Судия Христос. И я на том же положил: буди тако по воли твоей. Коли тебе, государь, тако годе, оно и мне так любо: ты царствуй многа лета, а я мучуся многа лета, и пойдем вместе в домы своя вечныя, егда Бог изволит. Ну, государь, да хотя меня и собакам приказал выкинуть, да еще благословляю тя благословением последним, а потом прости, уж тово чаю только.

Царь государь Алексей Михайлович, любим бо еси мне, исповемся тебе всем сердцем моим и повем ти вся чюдеса Господня. Ей, не лгу – буди мне с сею ложью стати на Страшнем Суде с тобою пред лицем Господним. Того ради хощу тебе сказать яко мнит ми ся, не коснит Господь о кончине моей, и помышляет ми ся, будет скоро отложение телеси моему, яко утомил мя еси зело, еще-ж мне и самому о жизни сей нерадящу. Послушай, державне, побеседаю ти, яко лицем к лицу.

Нынешня 177 году, в Великий пост, на первой неделе, по обычаю моему, хлеба не вдох в понедельник, також и во фторник, и в среду не вдох, еще-ж в четверг не ядше пребых; в пяток же прежде часов начах келейное правило, псалмы Давыдовы пети, прииде на мя озноба зело люта, и на печи зубы мои розбило з дрожи. Мне же, и лежа на печи, умом моим глаголюшу псалмы, понеж от Бога дана Псалтырь и наизусть глаголати мне, прости, царю, за невежество мое, от дрожи тоя нападе на мя мыт²¹⁸; и толико изнемог, яко отчаявшу ми ся и жизни сея, уже всех дней не ядшу ми дней з десять и больши. И лежашу ми на одре моем и зазирающу себе, яко в таковыя великия дни правила не имею, но токмо по чоткам молитвы считаю, и Божиим благоволением в нощи вторыя недели, против пятка, разпространился язык мой и бысть велик зело, потом и зубы быша велики, а се и руки быша и ноги велики, потом и весь широк и пространен, под небесем по всей земли разпространился, а потом Бог вместил в меня небо и землю, и всю тварь. Мне же молитвы безпрестанно творящу и лествицу перебирающу в то время, и бысть того времени на полчаса и больши, и потом возставши ми от одра лехко и поклонившуся до земля Господеви, и после сего присещения Господня начах хлеб ясти во славу Богу.

Видишь ли, самодержавие? Ты владеешь на свободе одною Русскою землею, а мне Сын Божий покорил за темничное сидение и небо, и землю; ты, от здешняго своего царства в вечный свой дом пошедше, только возьмешь гроб и саван, аз же, присуждением вашим, не сподоблюся савана и гроба, но наги кости мои псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы; так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеянну и небом прикрыту быти; небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь – Бог мне дал, эко-ж выше того рекох. Да не первому мне показанно сице; чти, державный, книгу Палею²¹⁹: егда ангел великий Альтез древле восхитил Авраама выспрь, сиречь на высоту к небу, и показа ему от века сотворенная вся. Богу тако извольшу, а ныне, чаешь, изнемог Бог? Несть, несть, той же Бог всегда и ныне, и присно, и во веки веком. Аминь.

Хвалити ми ся не подобает, токмо о немощах моих, да вселится в мя сила Христова – не только тово Божия присещения. Егда мне темныя твоя власти волосы и бороду остригли и, проклявше, за твоим караулом на Угреше в темнице держали, – о, горе мне, не хочется говорить, да нужда влечет, – тогда нападе на мя печаль и зело отяготихся от кручины и размышлях в себе, что се бысть, яко древле и еретиков так не ругали, яко же меня ныне: волосы и бороду остригли, и прокляли, и в темнице затворили никонияня, пущи отца своего Никона надо мною бедным сотворили. И о том стужах Божеству, да явит ми, не туне ли мое бедное страдание. И в полунощи во всенощное чтущу ми наизусть святое Евангелие утреннее, над ледником на соломке стоя, в одной рубашке и без пояса, в день Вознесения Господня; бысть в дусе весь, и ста близ меня по правую руку ангел мой хранитель, улыскаяся и приклоняяся ко мне, и мил ся мне дея: мне же чтущу святое Евангелие не скоро и ко ангелу радость имущу, а се потом изо облака Госпожа Богородица яви ми ся, потом и Христос с силами многими, и рече ми: «Не бойся, Аз есмь с тобою». Мне же ктому прочетше х концу святое Евангелие и рекшу: «Слава Тебе, Господи», – и падшу на земли, лежащу на мног час, и, егда отьиде слава Господня, востах и начах утреннюю кончали. Бысть же ми радость неизреченна, еяже невозможно исповедали ныне. За любовь тебе Господню, Михайлович, сказано сие, понеже хощу умереть. Молю тя именем Господним, не поведай врагом моим, никониянам, тайны сея, да не поругают Христа Исуса Сына Божия и Бога: глупы веть оне дураки, блюют и на самого Бога нечестивые глаголы; горе им бедным будет.

По сем, государь мир ти и паки благословение, аще снабдиши, о немже молю твою царскую душу; аще ли же ни, буди воля твоя, яко-ж хощеши. Не хотелося боло мне в тебе некрепкодушия тововеть то всячески всяко будем вместе; не ныне, ино тамо увидимся, Бог изволит.

Благаго и преблагаго и всеблагаго Бога нашего благодатному устроению, блаженному и треблаженному и всеблаженному, государю нашему свету-светику, русскому царю, и великому князю Федору Алексеевичу, не смею нарещися богомолец твой, но яко некий изверг, и непричастен ногам твоим, издалеча вопию, яко мытарь: милостив буди Господи! подстилаю главу и весь орган тела моего со гласом: милостив буди мне Господи! – яко Серафинисса, жена еллинска, к Сыну Божию²²¹: ибо и псы ядят от крупиц, падающих на землю от трапезы господей своих²²². Ей пес есмь аз; но желаю крупицы твоей милости. Помилуй мя страннаго, устраньшагося грехами Бога и человек, помилуй мя, Алексеевич, дитятко красное, церковное! Тобою хощет весь мир просветится, о тебе люди Божии расточенныя радуются, яко Бог нам дал державу крепкую и незыблему. Отради ми, свет мой, отради ми, отрасль царская, отрада ми и не погуби меня со беззаконными моими, ниже в век враждовав соблюдеши зол моих. Зате ты еси царь мой и аз раб твой; ты помазан елеом радости²²³, а аз обложен узами железными; ты, государь, царствуешь, а аз во юдоли плачевной плачуся.

Увы мне! Кого мя рода мати! Проклят день, в оньже родихся, и нощь она буди тма²²⁴ еже изведе из чрева матери моея! Помилуй меня, сыне Давыдов, помилуй мя, услыши моление мое, внуши молитву мою не во устнах льстивых!²²⁵ Глаголю ти: разрешь чрево мое и посмотри сердце мое, яко с трепетом молю и мил ся делаю, припадаю, – приклони ухо твое и внуши глаголы моя, из болезненны души, царю, послушав. От лют мя избави: один бо еси ты нашему спасению повинен. Аще не ты по Господе Бозе: кто нам поможет? Столпи поколебашася наветом сатаны, патриархи изнемогоша, святители падоша и все священство еле живо – Бог весть! – если не умроша. Увы, погибе благоговейный от земли и несть исправляющаго в человечецех.

Спаси, спаси, спаси их, Господа, имижь веси судьбами! Излей на них вино, или масло, да в разуме приидут!

А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един день. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю. Да воевода бы мне крепкой, умной – князь Юрий Алексеевич Долгорукой!²²⁶ Перво бы Никона-того собаку, разсекли бы начетверо, а потом бы никониян-тех. Князь Юрий Алексеевич! не согрешим, не бойся, но и венцы небесные приимем! Помнишь, ты мне жаловал-говорил: если-де что, протопоп Аввакум, на соборе-том говорить, и я тебе сопротив безоответно реку. Государь винно так ты, да инде и слава Богу. А после и не так у них стало.

Бог судит между мною и царем Алексеем: в муках он сидит, – слышал я от Спаса: то ему за свою правду. Иноземцы-те что знают, что велено им, то и творят. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку²²⁷ да и моего Алексея в безумии поддержали, костельники и шиши антихристовы, прелагатаи, богоборцы!

Князь Юрий Алексеевич! здрав буди, и благословение мое на главе твоей. Помнишь, и дважды благословил тя; да и ныне так же. Прости и моли о мне Бога, да не разлучит нас во царствии своем в день века. Мои вы все князи и бояре; отступником до вас нет дела. Говорите Иоакиму – тому патриарху – престал бы от римских законов; дурно затеяли – право! Простой человек Яким-ат: тайные-те шиши, кои приехали из Рима, те его надувают аспидовым адом. Прости, батюшка-Якимушка! Спаси Бог за квас, егда напоил мя жаждуща, егда аз с кобелями-теми грызся, яко гончая собака, с борзыми, с Павлом и Ларионом.

Чюдо! Чюдо! заслепил диявол: отеческое откиня, имже отцы наши, уставом, до небес достигоша, да странное богоборство возлюбили, извратишася. Не своим умыслом, скверной, затеваю: ни, никакож; но время открывает, яко чаша в руце Господни вина нерастворенна исполнь растворения, и уклони от сию в сия, обаче и дрождие его не искидавшася²²⁸. Псалмопевец глагола: и дрождей не кинет даром, но испиют е грешнии земли. Рече Господь: имеяй уши слышати, да слышит²²⁹.

Прости, прости, прости, державне. Пад поклоняюся. Прости, Господа ради, в чем согрубил тебе свету. Благословление тебе от всемогущия десницы и от меня, грешнаго Аввакума протопопа. Аминь.

Твёрдое стояние протопопа Аввакума за старую веру на соборах 1666–1667 годов создало ему славу наиболее верного и видного вождя среди противников никоновских новшеств. На соборе 1666 года он остался единственным неподдавшимся увещеваниям и угрозам сторонником старого обряда, а на соборе патриархов 1667 года (хотя помимо его также Лазарь, Епифаний и Никифор, а позже дьякон Феодор отказались принять правку книг и новые постановления русских и греческих иерархов) все же именно Аввакум подвергся наиболее продолжительным и настойчивым уговорам признать новые книги и показал себя самым резким и непреклонным спорщиком с руководителями собора. До этого роль протопопа в борьбе с обрядовыми новшествами была скорее второстепенной, так как в начале 1650-х годов он был ещё молод и мало известен, а затем, во время своей сибирской ссылки, он был слишком далеко от событий в столице и центре страны, где общепризнанным вождём традиционалистов тогда был сам основатель боголюбческого движения протопоп Неронов. Возвращение Аввакума из ссылки в Москву совпало с отходом от активной борьбы Неронова, который все больше и больше сомневался в правильности своего сопротивления церкви, которое вело к открытому расколу, а на соборе 1666 года старик окончательно отказался от оппозиции и примирился с книжной правкой и церковным руководством. Поэтому, ввиду отхода Неронова от борьбы против никоновских правок книг, Аввакум во время своего полугодового пребывания в Москве весной и летом 1664 года смог, благодаря своей бескомпромиссной позиции в церковном вопросе, выдвинуться на самое видное место среди сторонников древнего благочестия.

Несмотря на литературный талант и значительную начитанность, недостаток богословского образования и отсутствие методологических навыков и привычки к систематической литературно-теоретической работе помешали Аввакуму занять в истории русского православия место, которое на Западе занимали Лютер или Кальвин. Неувязки и богословские промахи в его писаниях имели влияние и на его дальнейшее положение в русском старообрядчестве, которое в отличие от западных реформационных движений, в особенности лютеранства и кальвинизма, так и не выдвинуло одного, общепризнанного во всех богословских вопросах авторитета. Тем не менее по своим духовным и психологическим данным и складу своего религиозного дарования Аввакум был фигурой равной по величине таким религиозно одарённым основателям церквей, какими были Лютер и Кальвин на Западе или Магомет почти за тысячу лет до них – на Востоке. Он никогда не сомневался в правоте и смысле своей религиозной проповеди, чувствовал собственную духовную силу, осознавал свою ответственность и авторитет. Он был религиозным вождём, глубоко преданным Богу, действовавшим только ради Бога и бывшим уверенным, что «Бог гласит его устами». Каковы бы ни были мотивы, двигавшие в раскол широкие группы населения, для Аввакума единственным мотивом его борьбы была его несомненная преданность Господу Богу и религиозным идеалам, как он их понимал в свете древнерусской церковной традиции. В этом отношении его роль в старообрядчестве очень близка к роли Лютера в истории германского протестантизма, который, пойдя за религиозными призывами своего вождя, нередко был обязан своим успехом совсем другим, далеко не религиозным сторонам немецкой реформации.

Когда, повторяя основные догматы православной церкви, Аввакум писал «сице аз протопоп Аввакум, верую сице исповедую, сим живу и умираю», то это были не пустые патетические выражения, но подлинное исповедание искренней веры, ради преданности которой он всегда был готов, и даже рад умереть и ради которой он кончил свою жизнь на костре. В последние три десятилетия его жизни эта вера на фоне общего церковного «шатания» дала ему чувство личной ответственности перед Богом за судьбы русского православия и нередко выражалась в горделивом и самоуверенном сознании своей духовной силы и волевого превосходства над другими людьми. «Мне неколи плакать, всегда играю с человеки; ...в нощи что пособеру, в день и россыплю», – признавался он, не стесняясь высказать свою уверенность в праве распоряжаться судьбами и совестью людей. Нередко в его нравоучениях и советах слышится скорее уверенность ветхозаветных пророков, чем обычное сознание духовником своей обязанности руководить религиозной жизнью духовных детей. «О имени Господни, повелеваю ти», «изволися Духу Святому и мне», «не я, но тако глаголет Дух Святый», «не имать власти таковыя над вами и патриарх якоже я о Христе», «я небесные тайны вещаю, мне дано!» – писал Аввакум, и в этих выражениях отражалась убеждённость протопопа, что он исполняет и отражает волю Господню, а не просто высказывает своё мнение.

В последней челобитной, посланной царю из Пустозерска, он не только предсказывает Алексею Михайловичу горькую кончину, но и рассказывает о видении, во время которого Господь вместил в него, протопопа, «небо и землю, и всю тварь». Обращаясь к царю, он самоуверенно повторяет: «Видишь ли, самодержавие? Ты владеешь на свободе одною русскою землею, а мне сын Божий покорил за мое темничное сиденье и небо и землю». Он знает, что царя ожидают пышные похороны, между тем как ему суждено иначе: его кости «псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы», но это ничего не значит для жизни будущей, и снова прибавляет он: «Небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь Бог мне дал, яко выше того рек!» Этот рассказ Аввакума, конечно, не надо понимать как указание на то, что в его понимании Христос сделал его своим наместником на земле (указание на тварь) и в видимых небесах, но как осознание того, что он получил от Бога особую возможность видеть, что происходит в видимом мире, и право наставлять людей согласно воле Божьей. Протопоп, видимо, даже думал, что духовно он сильнее антихриста, и, повествуя о другом видении, он живописно рассказывает, что сам антихрист его испугался и даже преклонился пред ним.

Одарённость духовной силой, которая давала ему это ощущение морального превосходства над другими людьми, проявлялась и в его исцелениях бесноватых и больных. Вся последняя часть его знаменитого «Жития» посвящена рассказам о подобных целебных подвигах. Первый из них произошёл, когда Аввакум жил ещё в Лопатищах, но уже успел пострадать за веру, обличая за беззаконные действия местное начальство. Этот первый опыт удался ему только частично, так как одержимый бесами его собственный брат Евфимий оправился было после молитвы Аввакума, но полное исцеление пришло лишь позже, после молебнов, отслуженных игуменом Иларионом и другими лицами духовными. Последующие подвиги исцеления больных Аввакумом были более успешными, и из его рассказа можно понять, что силы его росли по мере роста преследований, особенно после его ссылки в Сибирь и проявления верности старому благочестию. Многие свидетели его жизни признавали за ним его духовное превосходство, число его духовных детей постоянно росло, и даже сам государь и двор до окончательного разрыва в 1666 году с уважением и вниманием относились к этому «сильному Христову воеводе против сатанина полка», как называл его даже осторожный в словах и часто скептически настроенный к темпераментному протопопу дьякон Феодор.

Сильная натура и ощущение своих могучих духовных сил не могли не делать из Аввакума оптимиста в оценке церковных событий в России и будущего старой веры. Не мог же Господь наделить его такими талантами и верой для ведения борьбы за заранее обречённое на поражение дело! Его отношение к кардинальному для всех старообрядцев вопросу о последнем отступлении и об антихристе во многом напоминает позицию Лютера, с которым у него, как это уже выше отмечалось, было немало общих психологических черт. Оба почитали папскую власть за страшную угрозу для христианства, оба обобщали Рим с вавилонской блудницей и силами антихриста, но оба также не считали победу сил зла над христианами за неизбежное развитие в истории человечества. Для пессимистического взгляда на события истории оба были слишком оптимистичны по своей природе, – хотя периоды уныния были, конечно, неизбежны и у них, – оба слишком прочно стояли на земле и верили в свои собственные силы, чтобы поддаться соблазну полного отчаяния. У обоих, немецкого реформатора и русского церковного консерватора, их разрыв со своей церковью был результатом их преданности вере и забот о будущности христианства, хотя понимание такового было у них совершенно различно. И протопоп, и этот бывший августинский монах были церковно глубоко националистичны, что и вело к широкому отклику на их призывы среди соотечественников. Кроме того, отталкивание от папского Рима было у обоих обусловлено развитием на Западе секуляризированной культуры, которую Аввакум вслед за Максимом Греком обобщал с «внешней», то есть стоящей вне христианства, философией. Сближает их и любовь к своему родному литературному языку, который оба, но, конечно, каждый на свой лад, творчески перерабатывают и сближают на страницах своих произведений с разговорным языком своего времени. Та же страсть в ненависти к врагам сказывается в писаниях Аввакума и Люгера и если первый собирался перерезать «никониян» как собак, то зато Лютер рекомендовал резать, вешать и жечь восставших анархически настроенных крестьян. Но, может быть, больше всего их сближает привязанность к жизни на земле, не своей жизни, а жизни человечества, к семье как христианской институции, ко всему миру Создателя. Лютер ушёл из монашества и, женившись на бывшей монахине, обзавёлся семьёй. Аввакум, который никогда не стал и не думал быть монахом и посвятил себя службе Богу в миру, был трогательно и патриархально привязан к своей семье. Он всегда защищал семью как институцию, физические отношения между мужем и женой и чадорождение от тех фанатиков целомудрия и сурового аскетизма, которые полагали, что только в отказе от мира и от всех соблазнов плоти можно найти спасение для своей души. «Честен брак, и ложе не скверно», – не раз напоминает Аввакум слова апостола Павла из послания к Евреям (Евр.13:4). В «Послании к Борису» он решительно выступает против попыток одного священника запрещать брачные отношения в переживаемое православием грозное время. Уже под самый конец своего сидения в подземной тюрьме он строго наставляет попа Исидора не возбранять его детям духовным вступать в брак и, повторяя упомянутые слова апостола, прибавляет: «И до скончания века быть сему так!» Даже резкости и режущие ухо грубоватые выражения протопопа имеют свои параллели у Лютера если не в богословских работах последнего, то в его часто слишком сочных Tischgespräche.

Эти общие черты у старообрядческого и протестантского вождей, само собой разумеется, ограничивались их характером, мировоззрением и религиозной психологией и никак не распространялись на их догматические и общецерковные установки или их богословский учёный уровень. Немецкий богослов-реформатор уже своим добровольным сложением монашества, женитьбой на бывшей монахине и отрицанием авторитета святых отцов вызвал бы подлинно апокалиптический ужас в душе протопопа, если бы тот был хорошо знаком с биографией отца реформации, но, с другой стороны, ведь и самому протопопу пришлось в конце концов порвать с церковью и приняться за весьма самочинное толкование если не писания, то, во всяком случае, канонических и обрядовых правил и создавать свою новую церковь старой веры.

Благодаря своему духовному оптимизму и своей убеждённости в своей миссии спасения старой веры Аввакум не мог целиком разделять рассуждения о последнем отступлении, неизбежности прихода в самое близкое время антихриста и его окончательной победе над русской православной церковью. Темы зловещего 1666 года, последнего отступления и победы антихриста интересовали его прежде всего в порядке обличения «никониян», и он обычно трактовал их попутно, в виде устрашающих иллюстраций, мало останавливаясь на деталях и конкретных, точных определениях. На почти что тысяче убористых колонок наиболее полного собрания его сочинений, изданного Я. Л. Барсковым и П. С. Смирновым, толкования об апокалиптическом числе 666 или 1666-м антихристове годе встречаются очень редко, да и то скорее в виде упоминаний, чем длительных и развитых рассуждений. До своей ссылки в Пустозерск протопоп в своих челобитных и посланиях вообще никогда не упоминал последнего отступления, пришествия антихриста или возможности близкого конца света. В одном из своих наиболее ранних сохранившихся произведений он настойчиво повторял, что врата адовы не одолеют церковь, и, осуждая иерархов, поддерживавших правку книг, он шутливо называл их «дрождями прокислыми мудрецами», а о самой правке отзывался в общих чертах только как о еретической порче книг.

В первой челобитной к царю, поданной в том же 1664 году, он тоже очень сдержанно писал о расколе и раздоре в церкви, происшедшем, по его мнению, из-за любоначалия иерархии, называл дело Никона агарянским – то есть басурманским или языческим – мечом, сравнивал самого бывшего патриарха с Арием и римским папою Формозом, но ни словом не упоминал о последнем отступлении или полном предательстве всего церковного возглавления. Никон был тогда для него просто злым еретическим начальником, которого достаточно устранить, и тогда «кротко и тихо все государство твое [царя] будет, яко и прежде Никонова патриаршества было». Мир в церкви зависит, писал протопоп, только от воли «света государя», «светоносное» лицо которого он жаждал видеть и «глагол священнолепных уст» которого он жаждал слышать. В таких же тонах были написаны его вторая и третья челобитные, поданные уже после второй ссылки в Мезень, но ещё до окончательного разрыва в 1667 году. В них он постоянно делал указания на главенствующую роль и ответственность государя в делах церковных и возлагал на него все свои надежды, так как в то время он, видимо, уже перестал верить, что владыки-архиереи образумятся и сами выступят на защиту подлинного благочестия: «аще архиереи справитии не радят, по не ты, христолюбивый государь, ту церковь от таковыя скверны потчися очистить... да поспешит ти, государю, благоговейно исправити, и лутчее в державе твоей присно зрети...» Как это ни странно, но даже после соборов 1666–1667 годов и ссылки в Пустозерск Аввакум всё ещё долго не мог расстаться с иллюзиями возможности возвращения самого царя к старой вере. В так называемой четвертой челобитной, посланной уже в 1668 году, протопоп продолжает именовать его «государем царем, державным светом» и со смирением высказывает мысль, что Господь простит тех членов собора, которые его проклинали и расстригали, так как это случилось не по их вине, но потому, что это сам «диявол наветом своим строил».

Только в последнем послании к Алексею Михайловичу, в котором он как бы прощается с ним и подводит итоги многочисленных, но неудачных попыток возвратить его к правой вере, Аввакум говорит о последнем отступлении, которое внесёт ереси пагубные. Пессимистическая нотка звучит и в замечании, что «в скончании века тако будет: мало Христово стадо, много ж сатанино и антихристово воинство будет». Но и в нем, несмотря на предсказание тяжких болезней царя и вышеупомянутое указание, что Алексей Михайлович только царь Руси, а протопопу Богом подчинена вся земля и небо, Аввакум находит ещё силы сказать ему несколько ласковых слов: «царю христианский», «свет Михайлович», а никониан обозвать только дураками: «глупы веть они дураки... горе им бедным будем». А в почти что одновременном, недавно открытом известным аввакумистом и охотником за старыми рукописями, В. И. Малышевым письме сестре царя, царевне Ирине Михайловне, все ещё слышится надежда на возможность обращения царя к старой вере: «Умоли царя, чтобы мне дал с никонияны суд праведный, да известна будет вера христианская и никониянская», – писал протопоп, и хотя и упоминал об антихристе, но говорил о нем тоже только в самых общих выражениях.

Только после 1670 года, когда Аввакум убедился, что все его доводы не производят никакого впечатления на царя, и смог наблюдать первую суровую волну преследований, его отношение к Алексею Михайловичу резко меняется. Протопоп теперь верит, что Никон и его приспешники превратили царя в последователя ереси, и не щадит его, говоря о нем в самых резких выражениях. «А царя Алексея велю (sic!) Христу на суд поставить. Тово надобно мне шелепами [батогами] медяными попарить», – угрожает он в том же недавно открытом тем же В.И. Малышевым «Слове о рогатом клобуке». «Грабишь нас и обижаешь нас от креста», «престани-де, государь, проливати кровь неповинных», «беспрестанно пьет кровь свидетелей Исусовых», «безумный царишка», апокалиптический «зверь-царь лукавый, любяй лесть и неправду», «царь отщепенец» и другие менее подходящие для печати выражения постоянно теперь встречаются в писаниях протопопа, который не любил щадить тех, кого зачислял в число противников благочестия. Но и все эти обильно рассыпанные на его страницах и относившиеся к царю эпитеты все ещё не значили, что он полагал, что Московское царство погибло для веры Христовой и попало под власть антихриста. Византийская история, о которой он имел понятие по сочинениям отцов церкви, повести о падении Царьграда, Хронографу и летописям или выдержкам из летописей, которые постоянно циркулировали по рукам московских книжных людей, очень часто упоминали о византийских императорах-еретиках, а иногда даже давали полные списки всех владык Византии, отмечая, кто из них был отступником от веры. Поэтому воспитанный на византийско-московском понимании власти, обязанностей и роли царя Аввакум мог легко себе представить, что после смерти царя-еретика старая вера снова станет верой Руси с помощью нового православного царя. Что же касается самого царя Алексея, то ведь и древние отцы церкви с Иоанном Златоустом во главе писали о царях-отступниках, да и русские церковные писатели, в частности Иосиф Волоцкий в своём «Просветителе», с которым Аввакум был знаком, указывали, что цари бывают и еретиками и отступниками и что их подданные не обязаны слушаться таких правителей.

Часто цитируемое замечание протопопа: «В коих правилах писано царю церковью владеть, и догматы изменять, и святая кадить?» – относилось именно к самому царю Алексею, а не вообще к отношениям царства к церкви, так как после смерти царя Алексея протопоп обратился с трепетным молением о возвращении к старой вере к новому государю Феодору Алексеевичу: «Аще не ты по Господе Бозе, кто нам поможет?» – писал он в этой челобитной. «Тобою хощет весь мир просветиться, о тебе люди расточенные радуются, яко Бог дал нам державу крепкую и незыблиму». Протопоп называл этого нового царя блаженным и триблаженным, дитятком красным церковным и находил несколько тёплых слов даже в отношении патриарха и бояр. «Говорите Иоакиму, тому патриарху, перестал бы от римских законов. Дурно затеяли право! Простой человек Яким-ат: тайные те шишики приходили из Рима [здесь протопоп, видимо, подразумевает учившихся в Риме треков вроде Арсения и Паисия Лигарида], те его надувают аспидным ядом. Прости Якимушка-батюшка: спаси Бог за квас, что дал егда напоили меня жаждущаго!» – писал он о патриархе, который, будучи архимандритом Чудовским, допрашивал и упрашивал Аввакума во время соборов 1666–1667 годов. О боярах он говорил ещё приветливее: «Мои вы все князи и бояре, отступникам до вас делу нет!» Разве мог бы писать протопоп такие слова уже в 1676 году, обращаясь к царю, боярам и патриарху, если бы он вполне утратил надежду на обращение православной Руси к старой вере и пришёл к убеждению, что антихрист одержал в ней свою окончательную победу и что последнее отступление уже произошло. В искренности его трудно сомневаться, так как и в этом послании-челобитной он в самых резких выражениях говорит об отце царя, недавно умершем Алексее Михайловиче. Несколько лет спустя, видимо в самом конце 1670-х годов, он с упрёком пишет попу Исидору: «А о царе Феодоре, за что не молите Бога, добрый он человек, спаси его Господи...»

Почти что перед своей казнью Аввакум, действуя из своей подземной пустозерской тюрьмы, организовал с помощью оставшегося на воле игумена Дорофея целый заговор для подачи торжественной челобитной царю Феодору Алексеевичу с целью убедить его в правоте старого благочестия и с его помощью вернуть Третий Рим к чистому православию. Это ещё раз показывает, что до самых последних дней своей жизни он верил в православную Русь древней веры и возлагал надежды на её восстановление, прежде всего на царскую власть, как это в своё время отмечал Н. Ф. Каптерев и совсем недавно немецкий историк X. Нойбауэр. Ведь недаром идеалом правителя, способного восстановить порядок в церкви, для него был Иван Грозный, который, по его мнению, быстро бы расправился с Никоном и его последователями. «Миленький царь Иван Васильевич скоро бы указ зделал такой собаке», – писал он, противопоставляя грозного царя слабохарактерному, по его мнению, царю Алексею.

Такая упорная надежда на конечное торжество истинного православия в России определяла отношение пустозерского отца к апокалиптической проблеме, числу 666 и к вопросу об антихристе. Для понимания этой проблемы Аввакумом очень характерен уже упомянутый рассказ о видении им антихриста, который он поместил в 8-й беседе его «Книги бесед», записанный, по всей вероятности, около 1672 года. Однажды, описывает протопоп, он заснул во время молитвы и увидел себя в чистом поле, по которому двигалось множеств лиц. На его запрос, что происходит, он получил ответ, что навстречу ему грядёт антихрист. Но Аввакум нисколько не ужаснулся, наоборот, «бодро» подпёрся своим протопоповским посохом и стал ждать. Наконец он увидел, что два человекоподобных существа в белых рясах ведут к нему «нагово человека, – плоть-то у него вся смрад и зело дурна, огнем дышит, изо рта и з ноздрей и из ушей пламя смрадное исходит». Вслед за этим существом, которое оказалось самим антихристом, следовала длинная процессия, возглавляемая самим царём Алексеем Михайловичем и властями. Протопоп рассказывает дальше, что «егда ко мне привели его, я на него закричал и посохом хощу бить. Он же мне отвечал: что ты, протопоп, на меня кричишь? я нехотящих не могу обладать, но волею последующих ми сих во облости держу. Да, изговоря, пал предо мною, поклонился на землю». Свой рассказ Аввакум заканчивает замечанием, что «скоро ему быть», но, несмотря на это и на другое замечание, что сам царь и власти следуют за антихристом, сама картина того царя тьмы, преклоняющегося до земли пред Аввакумом и боящегося Протопопова посоха, вряд ли была способна вызвать чувство непобедимой силы антихриста, который скорее представляется здесь каким-то пугалом, чем предвестником всеобщего религиозного отступления на земле. При этом антихрист, по словам Аввакума, сам признался, что может овладеть душами только тех, кто был готов повиноваться ему.

Насколько растяжимо и неглубоко было понятие Аввакума об антихристе, видно и из его беглого замечания в «Послании к братии на всем земном шаре», в котором он меланхолически высказывает мнение, что «и мы антихриста боимся и сами антихриста бываем», иными словами, разъяснял, что всякий человек, который грешит, делается в какой-то степени антихристом или его прообразом. Далее, в том же послании, он высказывает уверенность в конечной победе старой веры над происками антихриста: «Войско их побито будет на месте неком Армагедон... телеса их птицы небесные и звери земные есть станут; пускай оне нынче бранят Христа, а нас мучат и губят: отольются медведю коровьи слезы – потерпим, братья! не поскучим, Господа ради!» Такие оптимистические замечания и рассуждения о конечном поражении антихриста и о победе старого благочестия можно встретить почти что во всех работах Аввакума, тон их хотя иногда и меняется, но все же всегда остаётся в общем уверенным и бодрым. Отдельные более пессимистические высказывания и указания на то, что антихрист скоро появится, не меняют общей картины оптимистического настроения этого наиболее видного и влиятельного пустозерского отца, который нередко повторял: «Дайте только срок, собаки! [подразумеваются враги старого благочестия], не уйдете у меня! Надеюся на Христа, яко будете у меня в руках! выдавлю я из вас сок-от!»

Взгляды протопопа на царя, Московское царство и на проблему антихриста были во всем подчинены его отношению к «никонианской» Церкви, которое было в значительной степени двойственным. У него, конечно, не было ни малейшего сомнения, что все «никониянские» новшества были ошибочны и пагубны для церкви и что, согласившись на них, сами иерархи русской церкви поддались влиянию злых сил и впали в ересь. «Столпи поколебашася наветом сатаны, патриархи изнемогоша, святители ладоша, и все священство еле живо, – Бог весть, – если не умроша», – писал он царю Феодору в своей челобитной 1676 года. «Никонияньский дух, дух самого сатаны», – указывал протопоп; сам Никон был для него «шишь антихристов», и поддерживание отношения с «никонианами», которых он был готов перерезать, «как мерзких и студных жеребцов, что собак», было в его глазах вредным и опасным для души делом. «Не водись с никонияны, не водись с еретиками: враги они Богу и мучители христианам, кровососы, душегубцы»; «лучше принять чувственного змия василиска в дом, нежели никонианская веры и учения»; «да не молитися с еретики вкупе и в церкви, или в домех их»; «паче прежних еретик никонияне... блюдитесь от злых деятелей, не принимайте в дом свой никониян собак», – постоянно повторяет он в своих посланиях. Аввакум, конечно, запрещает обращаться к священникам, признавшим новые книги и оставшимся верными церковному руководству. Но он все же не делает из этого вывода, что благодать безвозвратна и окончательно иссякла в православной церкви. Присоединившись в 1668 или 1669 году в «Ответе православных» к мнению дьякона Феодора о недействительности новых, сделанных после 1654 и особенно после 1666 года рукоположениях священников, Аввакум впоследствии переменил своё мнение. Ему, конечно, было не по душе констатировать вместе с дьяконом и с Авраамием только агонию церкви. Наоборот, ему казалось необходимым, не теряя времени, строить и укреплять общество последователей старого благочестия, которое бы сохранило традицию и предание православия до тех пор, пока истинно православный царь снова не сделает Русь Третьим Римом.

В своём послании к «Рабом верным», написанным, по сведениям известного старообрядческого историка и библиографа Павла Любопытного, в том же 1669 году, то есть почти что одновременно с посылкой «Ответа» в Москву, Аввакум разрешает своим детям духовным не только ходить в те церкви, в которых новопоставленные священники служат по старым книгам, но и позволяет им брать такого священника в духовники: «А иже в православных церквах, где пение (церковная служба] без примеси внутри олтаря и на клиросах, а поп новопоставленный, о том посудит. Аще он поп проклинай никониян и службу их, и всею крепостью любит старину, по нужде настоящего времени, да будет поп! Как же миру быть без попов? К тем церквам приходить!» Позже в послании к отцу Ионе, которое датируется 1676–1680 годами, Аввакум делает оговорку, что все же такие новые попы могут служить все службы, кроме литургии, так как «страшно бо дело се и чистых рукополагаемых». Но он все же делает исключение для тех «новых» священников, которые кровь свою излиют за старое благочестие и тем добавочно освятятся Высшим рукоположением, и «будет оттоле поп совершен: литоргисав, и причащает невозбранно». Трудность найти таких священников, которые пострадали за веру и все же остались на свободе, заставляет его снять и это ограничение, и он заменяет это мученичество добавочным покаянием: «Чаю, егда новик [то есть священник нового рукоположения после 1666 года] оплачет себя стонаше, призовет духовное действие и в комкании» [комкание – причастие, от латинского communicatio], Наконец, Аввакум признавал действительным и крещение, совершенное даже «не раскаявшимися никониянскими попами», но советовал после этого прочитать добавочные молитвы, но не перекрещивать таких младенцев. Вопрос нового священства и признания действительности совершаемых ими таинств остался для Аввакума все же наиболее трудным, и нередко он даёт несколько противоречивые советы в разных посланиях, даже написанных, видимо, в одно и то же время, что и не было удивительным ввиду сложности положения старообрядцев.

Ввиду немногочисленности священников, сохранивших полную верность старому благочестию, и почти что полного отсутствия церквей, в которых они могли бы совершать богослужения, особенно острым и важным для старообрядцев стал вопрос возможности совершения таинств исповеди и причастия. Проблему исповеди Аввакум решил, внося в православную практику новые и весьма необычные черты. За неимением священника он советовал исповедоваться у благочестивых и сведущих в церковных делах мирян. «Есть в правилах, – пишет, – повелевает исповедатися искусному простолюдину, нежели невеже попу, паче же еретику». Но протопоп вразрез с православным русским обиходом полагал, что такая исповедь даёт человеку не только нравственное облегчение, но и может почитаться за таинство, так как при этом кающемуся отпускаются грехи. «Исповедайте друг другу согрешения, по Апостолу, и молитеся друг о друге яко исцелите», – добавляет он, давая этим понять, что такая исповедь полностью заменяет исповедь у священника. Не менее необычны были его советы и для причастия, для которого он рекомендовал в отсутствие священника пользоваться заранее полученными из благочестивой церкви запасными дарами. «Аще нужда приведет, и причаститься без попа можно святым комканием», – советовал он и предписывал совершать при этом даже особую короткую домашнюю службу, во время которой верующие миряне должны были кадить, класть поклоны и читать полагающиеся при причастии молитвы. Он, несомненно, понимал, что вводит в жизнь своей заочной паствы и вообще последователей старого благочестия весьма необычные в православной жизни нравы и обряды, которые, по существу, были гораздо большим отступлением от устава, чем сами «никонианские» новшества, но он советовал их лишь как временное, преходящее исключение, ввиду «нынешнево, настоящево огнеопального времени».

В этих постоянных и настойчивых поучениях и советах Аввакума слышится не только вождь церкви, учитель, защитник и проповедник праведной в его глазах веры, но и духовник, сердцу которого близки и важны интересы его духовных детей. Число их у него было очень велико и исчислялось многими сотнями, если не тысячами. Авторитетный и уверенный тон протопопа, его сильная воля, внимание, ласка и одновременно строгость не могли не привлечь к нему сердца и души верующих, которым, конечно, очень редко приходилось встречать человека такой твёрдой веры, строгого аскетизма и молитвенного подвига. Как и все его русские современники, Аввакум твёрдо держался буквы деталей и предписаний обряда, и в его наставлениях верующий находил привычную, но строгую и точную схему предписаний ежедневной духовной жизни. Сам он был примером такой несколько формальной обрядовой религиозности, много и горячо молился, строго, даже иногда слишком строго, соблюдал посты. Так, например, в 1671 году Аввакум и его друг Лазарь во время Великого поста провели сорок дней в полном воздержании от пищи, а десять дней «и воды не хлебали, да правила было отстали» и стали снова пить воду. В «Послании к Борису» он подробно рассказывает, сколько времени он проводил со своей семьёй каждый вечер в молитве, отслужив перед этим в церкви все полагающиеся по уставу службы. После ужина он прочитывал со всей семьёй ряд канонов, кондаков, молитв, а после этого уже только вместе с женой принимался снова за молитву, во время которой он клал 50 и затем ещё 300 земных поклонов и читал 600 раз молитву Иисусову и 100 раз молитву Богородице. Он наставлял своих духовных детей молиться так же часто и усердно. Узнав, что одна из его последовательниц, известная уставщица Вознесенского монастыря Елена Хрущёва, впав в аскетическое рвение, разлучила с мужем некую Ксению и чуть не явилась причиной смерти её ребёнка, он не только строго разбранил её, но и дал семилетнюю епитемию: три года отлучения от общения с верными и от входа в церковь, два года стояния затем только в притворе без входа в церковь и ещё два года посещения церкви без причастия. Кроме обычных молитв и поклонов он положил ей делать каждый день ещё тысячу метаний [глубоких поклонов]. Однажды он запер на три дня под пол своей избы без еды и питья одну легкомысленную жительницу Тобольска, которую он поймал в то время, когда она грешила с чужим мужем. Эта грешница едва не лишилась чувств от холода и голода, да и, выпустив её из подполья, Аввакум велел ей класть бесконечные поклоны, а пономарю приказал её отстегать. Доставалось от него и его любимой дочери духовной, боярыне Морозовой, которую он называл «глупая, безумная, безобразная... окаянная». Но для неё же и её сестры, когда они попали в тюрьму, у него находились и самые ласковые и патетические выражения. «Детки мои духовные...», «...земние ангелы и небесные человецы! О, святая Феодосия, и блаженная Евдокия, и страстотерпица Мария», «...светлые и доблие мученицы, столпи непоколебимые. О, камение драгое: и акинф, и измарагд, и аспис! О трисиятельное солнце и немерцающие звезды!» – писал он ей, её сестре княгине Урусовой и Марии Даниловой, нанизывая один за другим десятки и трогательных и торжественных эпитетов. В другом письме Морозовой он показывает себя тонким психологом, чутко отзывается на смерть её сына и жалеет её, что ей некого больше ласкать и наказывать. «И тебе уже неково чотками стегать, и не на ково поглядеть, как на лошадки поедет, и по головке неково погладить». Умение подойти к душе своих прихожан, найти нужные ласковые слова, которые встречаются не только в его прославленных письмах к Морозовой, но и почти что во всех личных посланиях, заслужило Аввакуму большую славу и создало ему вместе с его стойкостью и литературным талантом руководящее положение среди старообрядцев.

Несмотря на всю привязанность Аввакума к обрядовому исповеданию православия, все-таки не исполнение обряда, а любовь к Богу и ближнему была центральным местом его учений. В «Книге толкований и нравоучений» он посвящает целый длинный отдел вопросу, как нужно жить в вере. «Прежде всего имейте страх Божий в сердцах своих, да от того научитеся и Бога боятися. Се бо чада, заповеди Божия, еже любити Бога всем сердцем и всею душою, и всем разумом, и всем помышлением твоим. Ходящу ти, и седящу, и возлежащу, да парит ум твой горе к Богу, и яже на небеси и яже на земли, видимая и невидимая рассуждая о себе». Господа надо всегда величать и прославлять и постоянно помнить, что Сын Божий вочеловечшался и сошел на землю и пострадал ради нас – учил протопоп. Но одной верой и любовью к Богу, по его мнению, настоящий христианин не может ограничиться. И поэтому Аввакум постоянно напоминает второй закон Христа – «возлюби ближнего своего, яко самого себя». Он наставляет, что для другого надо делать то же, что хочешь сделать и для самого себя, и из этого делает совсем не подходящий для нынешних писателей, говорящих о демократизме Аввакума, вывод: «Се бо есть равенство! – а по превосходному уму себе желай хуждьшее, а искреннему лутшее... богатому поклонись в пояс, а нищему в землю... ударит кто тебя по ланите – обрати ему и другую и, отошед, ему же поклонися».

Заботы Аввакума о своей пастве, желание сохранить для сторонников древнего благочестия священство, сравнительная умеренность в отношении государства и «российской» церкви, за которой он все ещё признавал сохранение благодати, делали из него предвестника будущего поповского старообрядчества, но вместе с тем в его писаниях было немало и других черт, которые сближали его с религиозными радикалами, из которых выросли беспоповцы, и помешали ему выработать стройное и последовательное учение.

Наиболее странным диссонансом экстремизма в устах оптимиста, столь любившего людей и целиком принимавшего жизнь земную, звучали в его посланиях рассуждения о страшных гарях, которые начали шириться сначала в Поволжье, а потом и на Севере России. У протопопа тогда было достаточно авторитета, чтобы осудить и остановить эти ужасные самоубийственные смерти, которые проповедовали совсем не его ученики, но последователи изувера Капитона. К сожалению, он видел в них доказательство преданности русского народа старой вере, в какой-то степени пропагандное и эффектное стояние против «соблазнов никонианства». Вовсе не бегство от антихриста в спасительный огонь гарей руководило им, когда он восторгался этими самосжиганиями и поощрял распространение «новоизобретённого способа самоубийственных смертей». «Добро почитати сожженных за правоверие отец и братий наших», – умилялся он и прибавлял: «На места образная их не поставляем, Дóндеже Бог кое-кого прославит... а до тех[времен], сожженные кости держим в честном месте, кажение и целование приносим пострадавшим за Христа Спаса». Какое-то болезненное умиление пред этим религиозным ухарством и изуверством слышится в его похвалах: «Русачьки же, миленькия, не так! – во огнь лезет, а благоверия не предает...» Сравнивая самосожженцев с комарами, добровольно летящими на огонь костра, он как-то странно хвалит их действия: «Так же и русаки бедные, пускай глупы, рады: мучителя дождались; полками во огнь дерзают за Христа Сына Божия-света». В другом месте он тоже проявляет не менее странный восторг «А в Нижнем преславно (!) бысть: овых еретики пожигают, а инии распалившеся любовию о правоверии, не дождавшись еретического осуждения, сами в огонь дерзнувше...»

Восторгаясь этим русским духовным бесстрашием, он даже подыскивает соответствующие случаи в истории раннего мученичества и русской истории, чтобы богословски оправдать и благословить самосжигание. Под конец жизни Аввакума к нему в Пустозерск пришёл из Сибири посланник, запрашивая, должны ли там его последователи сжигаться или нет. Там, в Тюмени, в 1679 году вместе с 1700 последователями сгорел старый знакомец протопопа, некий поп Дометиан, и собравшееся новое скопище запрашивало теперь Пустозерск, как им поступить. Аввакум одобрил их намерение, но когда посланец вернулся домой, то кандидаты в самосжигатели ещё раз запросили Пустозерск, желая получить не личное Аввакума, а соборное, общее всех пустозерцев мнение, как лучше поступить. Пока посланец снова добрался до пустозерцев, все эти четыре отца уже погибли на костре, но не на костре самоубийственной гари, а устроенном правительственным палачом. Позиция Аввакума по вопросу гарей была тем более странна и нелогична, потому что он совсем не был обуян страхом антихриста и думал вовсе не о конце старой веры, а наоборот, о её конечной победе. Эта неувязка в его рассуждениях стоила жизни не одной тысяче человек и наложила мрачный оттенок на заключительные годы его проповеди.

Многие умеренные старообрядцы, как, например, игумен Досифей, Евфросин и другие возмущались Аввакумом за его подстрекательства к самосжиганиям и строго осуждали его за его прославляющие гари послания.

* * *

Распространение старообрядческого «мятежа» и образование центров сопротивления «древлего благочестия» в 1670-х годах в значительной степени выясняется из переписки протопопа Аввакума. Несмотря на все меры предосторожности, принятые правительством, четыре старообрядческих учителя вовсе не были так изолированы от массы своих последователей, как это казалось и было желательно правительству и высшему церковному руководству. Мученическое пустозерское сидение самого протопопа и его товарищей завоёвывало симпатии их стражей и местного населения. Из писаний Аввакума и его соузников видно, что сами стрельцы, охранявшие их подземные тюрьмы, помогали старообрядческим сидельцам сноситься с их единомышленниками на свободе. Так, например, пересылая уже в 1669 году на Мезень письмо своей семье, протопоп писал, что шлёт его со стрельцом М. Машигиным и просил, чтобы его послания были пересланы дальше и, в частности, чтобы в Соловки его писания отвёз его любимый последователь и ученик юродивый Федор. Там, в Мезени, послания и трактаты, шедшие из Пустозерска, переписывались и размножались и оттуда до конца 1669 года они распространялись по всей России. Первая письменная связь с Соловками установилась у Аввакума во время его пребывания в Москве в 1664 году, когда он рекомендовал царю поставить во епископы будущего вождя соловецкого мятежа архимандрита Никанора. Сопротивление знаменитого монастыря церковным новшествам, естественно, вызвало энтузиазм среди пустозерских старообрядческих вождей, и когда монастырь пал, то они в своих письмах уверяли, что замученные соловецкие монахи на том свете наказывали умершего царя Алексея Михайловича, распиливая его тело и подвергая его другим мучениям.

Появление в 1669–1670 годах в Пустозерске и Мезени стрелецкого полуголовы Елагина, где он повесил энергичного и непреклонного юродивого Федора, а семью Аввакума посадил в подземную тюрьму, очень усложнило связь пустозерского «центра» с внутренней Россией, но все же и после этого нашлось немало преданных людей, которые взяли на себя подвиг связи старообрядческих вождей с их единомышленниками.

Хотя юродивому Федору и не пришлось поддержать связь Аввакума с Соловками, вполне вероятно, что, несмотря на осаду, пустозерцам все же удавалось переписываться с соловчанами и они были в курсе дел соловецких событий. Первые годы осады блокада монастыря велась только с суши и не могла прервать сообщения обители с континентом. В течение нескольких лет поморскому населению удавалось доставлять в монастырь овощи и другие припасы, и возможно, что им же поручалась старообрядческими заправилами передача писем и известий из Пустозерска и других мест России. Правда, переписка не сохранилась, но это немудрено, так как при взятии монастыря и истреблении его защитников взявшие его войска вряд ли интересовались какими-нибудь письмами или другими документами.

После разгрома мезенского этапа связи старообрядческие посланцы возили писания четырёх пустозерских сидельцев уже прямо в Москву и другие области России. Среди этих посланцев особенно выделялся другой последовавший за протопопом на север юродивый, Киприан, в 1660-х годах отличавшийся своей активностью в Москве, который в конце концов пострадал за свою преданность Аввакуму: 7 июля 1675 года он был казнён в Пустозерске, где ему по приказу из Москвы отсекли голову. Помимо Киприана значительную роль в поддержании связи играл инок Филипп, в миру Феодор Трофимов, бывший одно время подьяком при патриархе Никоне. В 1650-х годах он был сослан сначала в Тобольск, а затем, после собора 1666 года, в Пустозерск. Филипп долгое время проживал на Кяткозере с знаменитым мафусаилом раскола старцем Корнилием и, видимо, оттуда и из других мест Поморья он наладил сношения пустозерца с другими центрами раскола. После вступления на трон царя Феодора, то есть после 1676 года, он был арестован, отвезён в Москву и уже там «сожжен огнем бысть». Ко времени казни Киприана относится не проведённый в жизнь проект перевода протопопа с «товарищи» из Пустозерска в Кожеозерский и Каменноспасский монастыри, находившиеся около Архангельска и Вологды. Правительство, по всей вероятности, предполагало, что перевод на новое место, ближе к Москве, приведёт к лучшей изоляции старообрядческих вождей. Приказ о переводе был послан, но не состоялся по каким-то, по всей вероятности, техническим причинам.

Из весьма многочисленного кадра пустозерских «связистов» известен и московский священник Дмитрий, бывший в начале 1660-х годов настоятелем церкви Жён Мироносиц при палатах известной своими симпатиями к старой вере боярыни Анны Петровны Милославской. При патриархе Никоне Дмитрий было принял новый обряд, но затем раскаялся, вернулся к старой вере и поселился где-то вблизи Пустозерска, где и служил в неизвестной историкам церкви, посылал просфоры и запасные дары Аввакуму и помогал ему поддерживать связь с Москвой, где жила его жена Маремьяна Федоровна, упорная и твёрдая последовательница Аввакума. Сама Маремьяна, которая разошлась со своим мужем-священником из-за его временной измены старой вере, долго оставалась в Москве, была одним из главных агентов протопопа в столице и передавала его благословения, поручения и советы московским «верным».

Вообще связи пустозерцев с Москвой и другими центрами, особенно в конце 1660-х и начале 1670-х годов, до гибели боярыни Морозовой, были настолько прочно организованы, что протопоп посылал целые бочки освящённой им воды своим духовным детям, получал от них деньги, одежду, еду и даже малину, до которой он был большой охотник.

Московская группа последователей Аввакума и других вождей старого благочестия после казни Авраамия и смерти боярыни Морозовой осталась без авторитетного возглавления. Правда, в Москву часто наезжал игумен Досифей, но, боясь правительственных репрессий, он здесь никогда долго не оставался, и, не будучи коренным москвичом, он, видимо, не смог объединить всех местных старообрядцев в единое сильное ядро. Тем не менее бывшие друзья и последователи Аввакума и Морозовой составляли в Москве центральную и наиболее влиятельную группу. Помимо Досифея к ней принадлежал и другой любимый ученик Аввакума, некий игумен Сергий, известный также под своим светским именем Симеона Крашенинникова. Так же, как и Досифей, игумен Сергий, видимо, бывал в Москве только наездами и вместе с ним принадлежал к числу ревностных организаторов старообрядческого движения. Одно время он увлёкся учением самосжигателей, о котором с энтузиазмом отзывался и сам Аввакум, и распространял письма протопопа, в которых тот оправдывал и хвалил самосжигание. Но, увидев на практике, в какие ужасные крайности впали проповедники «новоизобретенного способа самоубийственных смертей», игумен Сергий разочаровался в гарях и вместе с Досифеем стал одним из решительных противников этого изуверства.

Третьим разъездным эмиссаром, нередко навещавшим Москву, был священник Иов Тимофеев, который перед смертью причастил боярыню Морозову, а позже вместе со старцем Корнилием и Досифеем вёл проповедь раскола на Дону.

Из числа духовенства в Москве надо отметить ещё двух корреспондентов протопопа, попа Козьму и попа Стефана, который позже, во время старообрядческой попытки 1682 года вернуть Московское царство к старой вере, служил напутственный молебен о. Никите Добрынину, игумену Сергию и другим участникам этого заговора. Близок и дорог протопопу Аввакуму был и поп Козьма на Кулишках, один из первых эмигрантов из Москвы на юго-запад, в Стародубье, о котором Аввакум писал: «Козьма добрый человек, – я в его церкви и детей своих духовных причащал [в 1664 году]. Со мною говаривал; он обедню поет в алтаре, а я на клыросе у него певал». Хотя некоторые источники указывают, что священник Козьма с группой своих прихожан ушёл на Стародубье уже в 1668 году, сейчас же после большого патриаршего собора, но, как указывал П. Смирнов, автор этой информации, видимо, ошибся, так как священник Козьма ещё в 1676–1677 годах проживал в Москве и там платил окладные сборы, да и Аввакум упоминает его как жителя Москвы ещё в конце 1670-х годов.

Более холодные, а порой и неприятные отношения были у протопопа Аввакума с известным московским старообрядческим священником Исидором, который фанатически враждебно относился к духовенству, поставленному после начала реформ Никона, нередко выступал против брака как явления, не подобающего в мире, обречённом на господство антихриста, осуждал чадорождение, да и вообще занял крайнюю религиозно-пессимистическую позицию среди московских ревнителей доброго благочестия. Так же, как и с Исидором, протопопу приходилось бороться и с представительницей старой дворянской семьи Еленой Хрущёвой, которая, впав в эсхатологический ужас, тоже возмущалась, что в их апокалиптическое время люди смеют ещё жениться и рождать детей, настояла на расхождении некой Ксении Гавриловой с её вторым мужем и чуть не уморила их ребёнка. Возможно, что в данном случае некоторую роль играла и вражда разных аристократических семей. И Елена, и Ксения принадлежали к высшей московской аристократии, и обе были в своё время близкими подругами погибшей боярыни Морозовой. Елена Хрущёва даже была наставницей в бывшей морозовской обители, которая или в Москве, или в окрестностях столицы сохранилась и оставалась после смерти Морозовой под руководством все той же инокини Маланьи. Около обители инокини Маланьи группировались и другие друзья Аввакума из среды морозовского круга. В числе их следует упомянуть племянниц Морозовой – княжен Анастасию и Евдокию Урусовых; некоего Бориса, одного из редких представителей боярства, оставшихся верными старому обряду; Ксению Ивановну, бывшую казначею Морозовой, и её брата Игнатия; Марию и Андрея, сестру и брата Исайи (погибшего на костре дворецкого Салтыковых), и вышеназванную Маремьяну Феодоровну. Было среди них и много других из числа той «всей тысящи», о которой пишет Аввакум, но имена их и положение теперь уже очень трудно установить.

Немало этих неизвестных или малоизвестных старообрядческих исповедников стало жертвой преследований в 1670-х и 1680-х годах. Так, например, наряду с уже упомянутыми старообрядческими вождями из Москвы – иноком Авраамием, дворецким Исайей, иноком Филиппом (Феодором Трофимовым), Морозовой, её сестрой Урусовой и другими старообрядческий синодик упоминает в числе жертв того времени каких-то Максима, инока Иосафа, Михаила, Никиту, инокиню Иустину и несколько десятков других стояльцев за веру, погибших в Москве от руки палача.

Конечно, многие из этих друзей Аввакума только изредка бывали в Москве, да, по всей вероятности, и обитель Маланьи, уехавшей из дома Морозовой накануне ареста боярыни, была уже в начале 1670-х годов перенесена куда-нибудь в подмосковное селенье. Некоторые же из них, как, например, Феодора Нарышкина, урождённая Хамильтон, вообще скрылись от преследований из Москвы и жили в провинции или же, даже оставаясь в Москве, старались не попадаться на глаза правительству и не афишировать своих взглядов на веру.

Одним из важных районов для постоянного или временного исхода из Москвы, видимо, было Пошехонье, область к северу от Волги в пределах бывшей Костромской губернии Известный старообрядческий деятель того времени Евфросин, основатель Курженской пустыни, которого некоторые исследователи смешивают с умершим в 1660-х годах другим иноком, Евфросином, другом старца Епифания, соузника Аввакума, пишет, что в пошехонских пределах около города Романова сожглись две инокини из морозовской обители, что там проживала преданная Аввакуму Маремьяна Феодоровна и что там бывала и сама Морозова со своей сестрой княгиней Урусовой. Так как Евфросин говорит, что Морозова пришла в ужас от картины обгоревших трупов участников гарей, можно думать, что он упоминает о самосжиганиях конца 1665 года, о которых писали в своих донесениях воевода С. А Зубов и другие участники экспедиции 1665 года против лесных старцев, или даже о более ранних гарях, оставшихся неизвестными историкам. Уже сам факт этой карательной экспедиции 1665 года в Пошехонье показывает, что апокалиптические проповеди лесных старцев вносили большое смущение в умы тамошнего населения и, вероятно, вели к широкому распространению самоубийственных смертей. Там же, в Пошехонье, в 1670-х годах организовывал своих последователей и распространял письма Аввакума, в которых последний хвалил самосожжения, и самый любимый из находившихся ещё на воле учеников Аввакума, вышеупомянутый Симеон Крашенинников, ставший в 1670-х годах игуменом Сергием. В семидесятых и начале восьмидесятых годов Пошехонье стало одним из главных районов распространения гарей. Здесь помимо Сергия, который выступал скорее в роли советника, чем организатора гарей, «работал» Поликарп, главный затейник огненных смертей в этом крае, который в своих проповедях постоянно ссылался на писания Аввакума. Кроме него чуть ли не на каждой странице Евфросиньева трактата постоянно упоминаются его многочисленные последователи-проповедники: Симеон-«пророк», подьячий Иван Григорьев, сын последнего Иван, некий «звероподобный» Андрей, Тихон Юродивый, чернец Иосиф Поморский, Иван Кондратьев, Иван Коломенский, Корнилий, в данном случае, вероятно, известный старообрядческий мафусаил, основатель Выговской пустыни, старица Капитолина, которая в 1660-х годах обитала в Вязниковских лесах, и многие другие. Число гарей и жертв этих проповедников точно неизвестно, но Евфросин говорит о четырёх или даже о пяти тысячах погибших в Пошехонье на кострах самосжигателей только в 1670-х и 1680-х, а возможно, даже уже и в 1660-х годах. Наоборот, другой современник этих гарей, старец Игнатий, рассказывал Дмитрию Ростовскому, что к началу 1680-х годов было «всего» 1920 жертв. Помимо старообрядческих писателей и Дмитрия Ростовского официальные документы тоже подтверждают распространение гарей в Пошехонских лесах, в частности, в окрестностях сел Холм и Кузьмо-Демьянск.

Нетрудно понять, почему именно Пошехонье, через двести лет после гарей «прославленное» М. Салтыковым-Щедриным, стало одним из главных районов проповеди самосжигателей. Этот край был всегда одним из наиболее отсталых и заброшенных в средней России, и здесь уже в 1630-х годах старец Капитон начал свою проповедь аскетического изуверства. Его ученики могли легко скрываться в пошехонских дебрях, и сведения о их проповеди с трудом доходили до Москвы. Возможно, что сюда собирались из Москвы старообрядцы, желающие спастись очистительным огнём, а само Пошехонье, может быть, служило местом добровольных auto-da-fe благочестивых москвичей. Участие в гарях морозовских инокинь как бы подтверждает это предположение. С другой стороны, именно через этот край пробирались посланцы из Пустозерска в Москву, которые нередко доставляли письма Аввакума, прославлявшие гари. Недаром один из проповедников гарей, некий Иван, в своей проповеди, сохранившейся в пародийной передаче Евфросина, прямо ссылается на авторитет пустозерского учителя. Обращаясь к своей пастве, он говорил:

Елице есте добрии, яко же вы возлюбите

себе и спасение свое, со женами и з детми

в Царство [Божие] теките.

Полно вам плутати

и попом откуп давати.

Скорым путем,

да в Царство совсем;

добро сие и сладко, да вам

а не намь. А намь еще пожити на волном свету

нас попы не видят, за вами

что за стенами.

Так нам и свободно,

да вам сие негодно –

добро вам згореть

да не будет вам наветъ;

уже мы вас утвердили,

только бы вы не ослабели.

А мы себе поищем иных учеников,

и там нам место будет

и с наш век избудет.

О, братие и сестры, радейте

и не ослабейте!

Великий страдалець Аввакум благословляет

и вечную вам память любезно воспевает:

тецыте, тецыте,

да вси огнем сгорите.

В этой древнейшей русской стихотворной пародии Евфросин, конечно, высмеивал тех проповедников гарей, которые в последнюю минуту уходили из пламени своих костров, оставляя на сожжение своих последователей. Но они делали это, чтобы дальше нести свою страшную проповедь, стараясь спасти от антихриста как можно больше душ своих учеников. В конце концов они сами сгорали в особенно больших гарях, может быть даже состязаясь, кому удастся сжечь наибольшее число верных.

Проповедники самосжигания не являлись единственными представителями церковного раскола в Пошехонье. Кроме этих последователей Капитона там были и подлинные старообрядцы, последователи Неронова, Потемкина, Аввакума и других ранних борцов за старый обряд. За исключением Аввакума, никто из них не одобрял проповедь гарей, и поэтому игумен Досифей, инок Мина, сам Евфросин, жена попа Лазаря, видимо жившая тогда в Заволжье, и многие другие неустанно боролись с этими необузданными апокалиптическими миссионерами. Линия разделения между апокалиптическими миссионерами-пессимистами и подлинными старообрядцами-оптимистами, верившими в победу старой веры, сказавшаяся уже в вопросе о «последнем отступлении», об антихристе и о священстве, делалась все более ясной и резкой. Только отсутствие отчётливой доктрины, чувство общего негодования против правки книг и оскорблений русского православия собором 1667 года все ещё спаивали эти совсем различные составные части движения протеста против иерархии и против грецизации русской церкви. Все же Евфросин упоминает о серьёзном столкновении «у Тройцы» – в Сунарецкой обители – между игуменом Досифеем и «самосжигателем» Иваном Коломенским по поводу поминанья жертв самосожжения. Иван Коломенский попросил игумена Досифея помянуть погибших самосжигателей. Досифей «рассуждал, отложил поминать. Сами-де себе убили, а не законно пострадали». Тогда Иван Коломенский снова запросил Досифея, на этот раз прося его благословения на самосожжение. На это Досифей снова ответил отрицательно, в чем его поддержал и Евфросин. Оба ссылались на слова Христа: «Аще исповесть Мя кто пред человеки, исповем его и Аз пред Отцем Моим небесным. И ведени будете пред цари и владыки имени Моего ради, и глаголю вам другом своимъ: не убойтеся от убивающих тело, души же не могущих погубити», а также на слова Его: «Буди верен до смерти, – дам ти венец живота».

Не менее энергично, чем в Пошехонье, пропаганда самосожжения и религиозного радикализма велась в Вязниковских лесах, уже хорошо известных по событиям 1660-х годов и начала 1670-х годов. Здесь заправилами гарей эсхатологического миссионерства были прежние ученики Капитона, оставшиеся на свободе после «похода» 1666 года. Во главе их стоял все тот же Василий Волосатый, которого Евфросин явно по ошибке считал «первым законодавцем» самоубийственных смертей. На самом же деле, как это уже отмечалось, гари начались раньше, или при самом Капитоне, или же при его главных учениках Вавиле и Леониде.

Если в Пошехонье и Вязниковских пределах были главные гнезда пионеров радикального крыла церковного мятежа, то соседняя с ними область вокруг Нижнего Новгорода, особенно по реке Керженцу и в Чернораменских лесах, стала прочным и влиятельным приютом более консервативных старообрядцев, которые сохраняли большую верность духу русского православия, чем «лесные старцы» Капитона. По Керженцу, этому небольшому левому притоку Волги, уже с начала 1660-х годов, когда здесь поселились игумен Сергей Салтыков и инок Евфрем Потемкин, все больше и больше умножалось число старообрядческих скитов и починок. После ареста Салтыкова и Потемкина в 1665 году деятельность керженецких старообрядцев не прерывалась. В начале 1670-х годов главенствующее положение на Керженце приобрёл скит Смольяны, в котором после ареста Салтыкова и Потемкина поселился священник Дионисий из города Шуи. Так как он имел немало запасных Даров и исполнял требы, то в Смольяны стекались массы народа. Несколько позднее, но не позже 1678 года, некий старец Онуфрий основал на Керженце свой скит, ставший известным под его именем. Так как Дионисий был в очень преклонных летах, а следующим за ним по влиянию был старец Онуфрий, то он, как человек энергичный и хороший организатор, сумел сосредоточить у себя поступление всех средств, приходивших от жертвователей на Керженец, чем, конечно, приобрёл большую власть в этом районе. Немалое влияние скиту придавали любимый Аввакумом игумен Сергий [Симеон Крашенинников] часто живавший у Онуфрия. Недалеко от него был тоже славившийся своим благочестием скит старца Сафонтия Соловецкого и, кроме того, целый ряд других монашеских пустынь.

* * *

К сожалению, до сих пор остаётся неизвестным, кто отдал приказ о сожжении Аввакума и его пустозерских единомышленников, но трудно сомневаться в том, что инициатором их казни был тот самый «Якимушка-батюшка», как в своём письме царю Феодору протопоп называл патриарха. Привыкший к военной дисциплине и не любивший церемониться с врагами, патриарх Иоаким не переносил непослушания и неподчинения своей власти и, несомненно, рассматривал церковных «непокорников» просто как дезертиров или ослушавшихся начальства солдат. В годы фактического междуцарствия, 1676–1689, когда после смерти царя Алексея на троне сидел сначала болезненный юноша-наследник – царь Федор, а затем его братья, цари-дети Пётр и Иван, за которых их сестра София пыталась управлять Россией из кремлёвского терема, крутой и волевой бывший армеец Иоаким оказался одним из старших и наиболее влиятельных придворных и государственных деятелей. Его влияние возрастало с каждым годом. Ещё при царе Алексее, едва вступив на патриаршеский престол, Иоаким с помощью собранного им церковного собора быстро и решительно расправился со своим личным врагом архиепископом Иосифом Коломенским. Архиепископ Иосиф стал чуть ли не всероссийской знаменитостью благодаря своему жестокому обращению с подвластным ему духовенством и едкой критике богословски не очень учёного нового патриарха, про которого он говаривал, что тот «не учен, трус и не постоянен». Быстрая расправа со злополучным Коломенским владыкой явно показала, что Иоаким не заслуживал хотя бы последних из этих эпитетов.

В 1675 году, созвав новый собор, твёрдый, но осторожный и не опрометчивый «Якимушка», предпочитавший санкцию собора личному административному воздействию, добился окончательного проведения в жизнь постановлений собора 1667 года о неподсудности клира гражданской власти и о полном упразднении монастырского приказа. По существу, это было возвращение к традиционно средневековой общеевропейской и русской практике, которая исключала духовенство из общегосударственной юрисдикции, и было значительной победой русского епископата, который, как и католическая иерархия, всегда стремился к независимости от светских властей. Когда на соборе 1666–1667 годов митрополиты Павел Крутицкий и Сарский и Иларион Рязанский протестовали против решения иерархов Востока, что «патриарху быть послушливу царю», они, конечно, отражали настроение большинства русских архиереев.

После смерти царя Алексея, не теряя времени, патриарх Иоаким сейчас же, 14 марта 1676 года, созвал новый церковный собор, на котором ещё раз показал, что он не умеет забывать обид, и провёл на нём осуждение и ссылку в Кожеезерский монастырь ещё недавно очень влиятельного царского духовника Андрея Посникова и настоял на переводе из Ферапонтова монастыря и суровом заключении в Кирилло-Белозерской обители своего бывшего покровителя, а затем врага патриарха Никона²³¹.

Не менее успешно был проведён Иоакимом собор 1681–1682 годов, на рассмотрение которого правительство предложило план широкой, почти что революционной перестройки системы русской иерархии. Справедливо полагая, что в основе главных бед русской церкви – в том числе раскола между сторонниками старого обряда и основным телом церкви; отсутствия связи между владыками и клиром; злоупотреблений епископата и его клевретов-чиновников; недостатков работы низшего духовенства и других трудностей, – прежде всего лежит малочисленность епископов и обширность пределов епархий, советники Федора предложили увеличить число епархий и реорганизовать соотношения между митрополитами и епископами.

От лица московского правительства три царских любимца – Иван Максимович Языков, Алексей и Михаил Тимофеевичи Лихачёвы – и новая восходящая звезда русской государственной мысли молодой князь Вас. Вас. Голицын – предложили уменьшить размеры епархий, провести иерархическое подчинение рядовых епископов митрополитам и увеличить число таковых областных митрополитов до двенадцати, а общее число подчинённых им владык-архиереев до семидесяти двух. Предложенная реформа русской церковной иерархии увеличила бы общее число епархий почти что в пять раз, так как в то время в России было всего лишь семнадцать архиереев. Из числа этих семнадцати епархий пятнадцать было старых: одна, Московская, была патриаршей; четыре – митрополичьими: Новгородская, Казанская, Ростовская и Сарская (с резиденцией в Москве на Крутицах); восемь епархий были архиепископскими: Вологодско-Великопермская, Суздальско-Тарусская, Смоленско-Брянская, Рязанско-Муромская, Тверско-Кашинская, Астраханско-Терская, Сибирско-Тобольская и Псковско-Изборская; и две епископскими: Коломенско-Каширская и Карельско-Орчинская. В 1667 году к ним была добавлена Белгородская епархия и в 1672 году – митрополичья Нижегородская. Правда, собор 1666–1667 годов постановил открыть ряд других новых епархий, но оппозиция архиереев, боявшихся, что с уменьшением их епархий уменьшатся и их доходы, и уверявших, что на новые епископии нет ни средств, ни достойных кандидатов, уже тогда помешала упорядочению церковного управления.

Неудивительно, что и в 1682 году русский епископат отнёсся крайне враждебно к предложению правительства, которое так радикально предлагало уменьшить епископские округи и угрожало снижением доходов владык. Поэтому архиереи сначала предложили ограничить общее число епархий, включая и митрополичьи, всего лишь тридцатью четырьмя и в конце концов свели почти что на нет весь правительственный проект церковно-административной реформы, открыв всего лишь четыре новых епархии. Две из них были на сильно заражённом старообрядчеством Севере: Устюжская и Холмогорская, другие две – на неспокойной казачьей и мордовской юго-восточной Украине: Воронежская и Тамбовская. Но, соглашаясь на открытие новых архиерейских округов, русские владыки вместе с тем отказались организовать правильное иерархическое подразделение русских епископий, отвергнув проект подчинения рядовых архиереев областным митрополитам. В этом сказались как недоверие рядовых епископов к сильным и богатым митрополитам, так и прочно вкоренившаяся традиция иерархического равенства всех русских владык перед авторитетом главы церкви – патриарха и главы государства – царя, несмотря на то что они носили различные, но не имевшие административного значения названия сана: митрополита, архиепископа и епископа. Этот отказ координировать работу епископов под окормлением областных митрополитов был объяснён будто бы желанием избежать «разногласия, распри и высоты». Ряд других пунктов программы собора имел целью упорядочить жизнь монастырей и белого духовенства; монахам было запрещено переходить из монастыря в монастырь и вести бродячий образ жизни; для нищих и странников были организованы богадельни.

Особый отдел постановлений собора был направлен непосредственно против старообрядцев, которым запрещалось собираться на молитвы в частных домах и которых духовенство должно было отсылать к государственному суду для наказания. Царская грамота того же 1682 года давала епископату новые, расширенные полномочия по борьбе с расколом. Видимо, в связи с этими постановлениями Аввакум и его пустозерские единомышленники и погибли на костре в начале 1682 года.

Не пойдя навстречу пожеланиям правительства, которое, по всей вероятности, выдвинуло этот проект реорганизации церковного управления по инициативе кн. В. В. Голицына, увлекавшегося административной реформой русского управления, епископат последних десятилетий Московской Руси сохранил на короткое время свои доходы и свою независимость от иерархического возглавления. Но этим же епископат подорвал свой авторитет и потерял последнюю перед петровскими реформами возможность разумно реорганизовать и этим усилить русское церковное руководство. Не прошло и сорока лет после этого собора, как Пётр I, не спрашивая ни совета, ни мнения своих архиереев, сам перестроил и секуляризовал русскую церковную администрацию и умалил роль не только епископата, но и самой церкви в жизни государства и общества. А в течение этих четырёх десятилетий временно продолжавшая жить по-старому русская иерархия по-прежнему теряла своих детей духовных, все в большем и большем количестве уходивших в раскол от церковно-нерадивых владык.

Проявив себя сугубым охранителем привилегий высшего духовенства, патриарх Иоаким в то же время решительно выступил против родовитой аристократии, которая наподобие владык духовных держалась за свои старые преимущественные права, и 12 января 1682 года поддержал инициативу правительства в вопросе уничтожения местничества на чрезвычайном «сидении» совместной сессии боярской думы и освящённого собора. Во время этого сидения юный царь Федор, осудив древний обычай местничества, предложил думе и собору решить «всем разрядам и чинам быть без мест или по-прежнему быть с местами». Патриарх решительно поддержал царя и правительство и резко высказался за упразднение местничества, от которого, по его словам, «аки от источника горчайшего, вся злая и Богу зело мерзкая» злоба происходила. «Сидение» думы и собора решило принять предложение царя, и когда определявшие местнические соотношения разрядные книги были сожжены, то Иоаким ещё раз наставил членов думы крепко соблюдать начатое и совершенное дело.

Это совершенно различное отношение патриарха к упорядочению дел в администрации царства и администрации священства ещё раз подчёркивало его неспособность почувствовать настоятельнейшую необходимость поднять на должную высоту деятельность и духовную ответственность русской иерархии.

Созыв церковного собора 1681–1682 годов и уничтожение местничества оказались последними значительными государственными событиями царствования Федора Алексеевича. Молодой, но болезненный царь вскоре после этого стал быстро ослабевать от своих многочисленных немощей. Потеряв свою первую жену из западнорусской шляхты, Агафию Грушецкую, он женился 14 февраля того же 1682 года на незнатной дворянке Марфе Апраксиной. Возможно, что торжества, связанные со свадьбой, его очень утомили, и уже через два с половиной месяца после женитьбы, 27 апреля, его не стало. Царь Федор скончался, не оставив ни прямого наследника, не назначив себе преемника. Эта неясность династической последовательности привела к новой смуте, так как царская семья была разделена на два непримиримых лагеря.

Ещё при жизни царя Алексея наметился раздор в его семье – родственники и дети от его первого брака с Марией Милославской не могли примириться с новой мачехой царицей Натальей, урождённой Нарышкиной, с которой царь бракосочетался в 1671 году. Помимо Федора, от первого брака царя Алексея, его пережили только слабоумный, полуслепой и физически очень слабый Иван и многочисленные дочери, возглавляемые умной, крепкой и честолюбивой Софией. За царицу Наталью и её десятилетнего, в 1682 году родившегося сына Петра, отличавшегося здоровьем и умом, горой стояли многочисленные Нарышкины, их родственники, а после смерти Федора – и его любимцы, государственные дельцы Лихачёвы, Языков, и родственники царицы Марфы – Апраксины. Патриарх со свойственным ему здравым смыслом тоже стоял за здорового и умного царевича Петра и вёл за него агитацию среди духовенства и двора. Его выступления сыграли значительную роль в решении бояр и двора провозгласить царём молодого, но крепкого и живого Петра.

В тот же самый день 17 апреля, когда царь Федор умер, Нарышкины, родственники и примкнувшие к ним Лихачёвы, Языков и Апраксины и их сторонники собрали около царского дворца толпы москвичей, которые криками потребовали избрания Петра на царство. Патриарх и бояре, в свою очередь, приговорили, чтобы Пётр, а не его слабоумный брат Иван стал царём, и новое царствование началось. Но родня первой жены Алексея Михайловича, Милославские, возглавляемые честолюбивой царевной Софией, её дядей Иваном Михайловичем Милославским и их другом князем Иваном Андреевичем Хованским, подняли против Нарышкиных стрельцов московского гарнизона. Всего лишь через две недели после избрания Петра взбунтовавшиеся и недовольные своим начальством стрельцы выступили на «защиту прав Ивана». Три дня, 15–17 мая, Москва была в их руках; много Нарышкиных и их сторонников было убито. Иван был провозглашён соцарём Петра уже 26 мая, а 29-го под давлением стрельцов, за спиной которых стояли Милославские, бояре поставили «дел правление вручить... царевне Софии Алексеевне... для того что они, великие государи, в юных летах».

Стрелецкий бунт привёл к всеобщему ослаблению контроля власти и состоянию анархии в самой Москве. Испуганное правительство не только не наказало стрельцов, но дало им почётное звание «надворной пехоты» и распорядилось поставить памятник в честь их майских «подвигов». Падение авторитета власти позволило уже готовившимся с подачей челобитной старообрядцам усилить свою агитацию. Как уже упоминалось, ещё до казни Аввакума и его пустозерских соузников старообрядцы собирались подать царю Федору челобитную о восстановлении старой веры. Инициатором этого плана был неутомимый и неуловимый игумен Досифей, все время путешествовавший между Поморьем, Москвой и Доном, организовывая своих единоверцев. Аввакум тоже стоял за подачу челобитной и писал своим духовным детям Борису и «прочим рабам Бога высшего», что «изволившу Духу Святому вложити во ум отцу Досифею с челобитными по жребию стужати царю о исправлении веры». Казнь пустозерцев на время могла устрашить их московских сообщников, но последовавшая за ней смерть царя Федора, известного своей склонностью к Западу и нелюбовью к традиционалистам, и развившаяся затем стрелецкая смута, несомненно, ободрили раскольников. Можно предполагать, что подготовкой подачи челобитной руководил сам Досифей, оставшийся из осторожности вне Москвы. Непосредственное проведение подачи челобитной выпало, ввиду опасности этого предприятия, по жребию на нескольких монахов. Но неожиданно для раскольников их план значительно расширился и получил поддержку стрельцов, которые ещё со времени пребывания Аввакума в Москве сочувственно относились к старой вере. Реформы армии и организация полков иноземного строя, которые грозили полным уничтожением стрелецкого войска, раздражали стрельцов, озлобляли их против новшеств и перемен и ещё больше склоняли на сторону старообрядцев. Назначение после майского стрелецкого бунта главой Стрелецкого приказа кн. Ив. Андр. Хованского, наказанного батогами ещё в начале 1670-х годов за свою приверженность к древлему обряду, облегчала проведение подачи челобитной и давала, может быть, надежду даже на насильственное восстановление старой веры.

Стрельцы Титова полка сами проявили инициативу, шедшую навстречу пожеланиям Досифея. Они у себя в полку начали составлять челобитную, чтобы «старую православную веру восстановити, в коей Российские чудотворцы Боту угодили», и вошли для этого в контакт с представителями населения московских слобод.

Немедленно нашлись и идеологи, помогшие составлять текст челобитной. Это были те монахи, которые по поручению Досифея сошлись в Москву с разных сторон России для подачи челобитной, а может быть, и для подготовки реставрации старой веры с вооружённой помощью стрельцов. Как позже на допросах показывали эти монахи, все они были ставленники Досифея и его друга Иова и прибыли в Москву незадолго до стрелецко-раскольничьей попытки переворота. Один из них был из числа немногих уцелевших монахов-соловчан.

Многие «посацкие люди нецыи неискусные паче прельщения приступиша» к стрельцам. Появление на политической сцене этой новой социальной группы, усиленной чернью и холопами, стало заметно ещё во время майских беспорядков, когда были сожжены Судебный и Хлопский приказы, в которых хранились и крепостные, и уголовные архивы. В июне возбуждение в этих низших социальных слоях населения снова начинает расти. Большие толпы народу собирались на московских площадях и вместе со старообрядческими агитаторами обсуждали достоинства старого обряда и способы возвращения к нему. Тем временем раскольничий штаб в составе оставившего любопытнейшие записки об этих событиях бывшего келейника Макарьевского монастыря Саввы Романова, Никиты Борисова и иеромонаха Сергия – видимо, ученика Аввакума, игумена Сергия, в миру Симеона Крашенинникова, – продолжал работать над составлением челобитной. Нашлись и другие помощники. Сам «державший старое благочестие и читавший по старым книгам» князь Хованский помогал неожиданно сложившемуся раскольничьему центру. С его одобрения к составителям челобитной примкнул и старый участник событий 1666 года, в своё время покаявшийся на соборе патриархов, умный и систематичный священник Никита Дружинин. Появились и другие духовные вожди, в том числе спасшийся с Соловков о. Савватий и несколько волоколамских монахов. Решено было добиться от царей и патриарха устройства публичного диспута. Местом диспута было выбрано Лобное место, «перед всем народом и были бы тут цари государи, и благоверная царица Наталья Кирилловна, и патриарх со всем собором».

Заговорщики надеялись устроить прения 25 июня во время коронации царей Ивана и Петра, но Хованский отговорил их, боясь спровоцировать силы противников во время такого торжественного дня. Число сторонников старой веры росло все больше и больше. Девять стрелецких полков и московская артиллерия высказались в их пользу. Остальные десять стрелецких полков ещё колебались и пока что ещё не решались подписаться под челобитной о восстановлении старой веры. Так как в каждом из полков было около 700–1000 человек, то силы, на которые могли опираться заговорщики, оказались очень значительными. Хованский и сам спешил действовать. Порывистый, но не упорный, он успел уже несколько отойти от первых ролей после передачи регентства Софии. Сама София, жаждавшая власти, не собиралась делить её с честолюбивым князем. Силы, соединившиеся в мае для свержения Нарышкиных, теперь сами входили в конфликт, споря между собою о разделе управления государством. Положение самого Хованского усложнялось отсутствием средств. В руках его и его семьи были только Стрелецкий и Судный приказы, которые не располагали средствами и не могли финансировать его дальнейшей политической деятельности. В своих письмах он жаловался на безденежье и писал сыну: «А ныне я Бога свидетеля оставлю на душу свою. Если у меня была одна копеечка, и я бы тое на две рассек, половину бы к вам прислал... я [до сих пор] над собой такой нужи и бед не видал». Опасения за свою власть и погоня за деньгами толкали прослывшего под насмешливым прозвищем Тараруя-князя на опрометчивые поступки, и, не подготовив достаточно свои силы, он назначил выступление раскольников и диспут на начало июля.

Собрав стрелецких выборных и представителей слобод, Хованский прежде всего запросил их: «Все ли вы полки за едино хощете стоять за старую христианскую веру?» Ответ был единогласен: «Мы, государь, царский боярин, все полки и чернослободцы за едино рады стоять, за старую христианскую веру». Тогда Хованский повёл их к патриарху Иоакиму. Первый спор раскольников с патриархом, состоявшийся без народа, в палатах Кремля, не дал никаких других результатов, кроме того, что церковные власти сменили греческие жезлы на старые русские.

Новый публичный диспут был назначен на 5 июля. Любопытно отметить, что мать Петра, вдовствующая царица Наталья Кирилловна, в свою очередь, боясь усиления правительства Софии, предупредила своих недавних врагов стрельцов о том, что спор в помещении дворца может быть опасен для раскольничьих вождей, так как София могла бы их там легко арестовать.

Уже рано утром 5 июля на кремлёвской площади стали собираться толпы народа. Старообрядцы – монахи и священники, – расставив свои аналои со старыми иконами, усиленно проповедовали правду старой веры. Тем временем в Грановитой палате собрались царевны София и Татьяна и царица Наталья. Духовенство и бояре были в полном сборе. Староверческие вожди: священник Никита, соловчанин Савватий, Сергий, Савва Романов и другие в сопровождении стрелецких выборных и охраны тоже вошли в палату. По рассказу Саввы Романова, при входе произошла стычка между старообрядческим и «новообрядческим» духовенством, но стрельцы, «устремившись на попов и начавши их под боки кулаками бить», решили вопрос в пользу старой веры. В самой Грановитой палате спор сразу принял страстный характер, но патриарх Иоаким держался твёрдо и ни в чем не уступал. София энергично поддерживала патриарха и все время вмешивалась в спор в его пользу. Как всегда бывает в идеологическом споре, аргументы не могли убедить ни одну из сторон. Временами спор переходил в драку и старообрядец-священник Никита Дружинин, набросившись в пылу дискуссии на архиепископа Вологодского Афанасия, стал, по свидетельству Медведева, «бить и терзать иерарха». Упорность и страстность раскольников произвели тем не менее более сильное впечатление на присутствующих, чем богословская аргументация епископов, и психологически победа склонялась в их пользу. Чтобы не дать раскольникам возможности воспользоваться начальным успехом и этим подорвать авторитет церковных и государственных властей, София прервала прения и пригрозила, что в случае дальнейшего проявления неуважения к иерархии и власти она с царями уедет из Москвы.

Старообрядцы оставили палату торжествуя. «Победихом, победихом, – кричали они и поднимали руки. – Тако слагайте персты, веруйте люди по-нашему. Тако веруйте. Мы всех архиереев перепрахом и пострамиша. Нам-де государи приказали по-старому креститися». Они пели церковные песнопения и благодарили Бога за победу. Но их торжество длилось недолго; в июле счастье отвернулось от них так же легко, как и повернулось. За Софией и партией порядка стояли дворяне, – хребет московского государства, – и регулярные полки. Часть стрельцов заколебалась. Оскорбления, нанесённые патриарху и епископам, переменили настроения многих стрелецких офицеров. Особенно среди стрельцов «гвардейского» Стремянного полка быстро усилились симпатии к правительству. Сами старообрядцы не обладали ни влиянием среди правительства, ни средствами, необходимыми для обеспечения лояльности своих сторонников, и не имели опытных вождей. Умная София, пригласив к себе офицеров, подкупила одних из них, другим дала повышение или награды. Много денег попало и рядовым стрельцам. Большое количество пива, меду и водки, щедро розданное правительством, вывело из строя наиболее буйные элементы среди стрельцов и населения. Вожди раскола из духовенства были схвачены верными власти частями. Рано на рассвете 11 июля на Красной площади Никита Добрынин дорого заплатил за попытку реставрации старого обряда – он был «главосечен и в блато ввержен и псам брошен на съядение». Другие отцы были сосланы.

Хованский и не смог, и побоялся защитить своих единоверцев. Не умея маневрировать и рассчитывать, он своей поспешностью чересчур рано обнаружил силы и намерения старообрядцев. Его надменность и порывистость характера отпугивали всех окружающих. К тому же он, видимо, увлекался и другими делами: через несколько дней после казни Никиты и его недавних приверженцев он женился на вдове дьяка Лариона Иванова. Между стрельцами и холопами началась рознь. София со всем двором уехала из Москвы и этим поставила себя и правительство вне пределов досягаемости стрельцов и московской черни. Дворянство быстро мобилизовалось на защиту власти от мятежников. Вызванный к Софии под предлогом обсуждения вопроса церемониала князь Иван Хованский был схвачен, обвинён злоупотреблениях и превышении власти и казнён 17 сентября. Оставшиеся без военных и духовных вождей стрельцы очень быстро присмирели. Не выступив ни в защиту старообрядцев, ни на помощь Хованскому, они упустили последнюю возможность захватить власть, восстановить старую веру и усилить своё влияние в Москве.

Неудача попытки реставрации старой веры как общегосударственного исповедания в июле 1682 года ясно показала слабые стороны её сторонников. Весь аппарат власти был в руках дворянства и бюрократии, стоявших ещё до никоновских реформ в рядах врагов церковной партии и, за единичными исключениями, всегда выступавших против усиления церковного влияния на Руси. С ними же был патриарх и ведущее духовенство. Хованский со своими мечтами о старой вере также был одинок при дворе, как и десять лет перед этим были Морозова и Урусова. Сами старообрядцы, мало интересуясь вопросами политики, были совершенно не подготовлены к борьбе за власть. Значительная часть их, ужаснувшаяся перед тенью антихриста, даже не звала к борьбе за власть в церкви, а только старалась избежать столкновения и с силами сатаны, и с силами попавшего, но их мнению, под влияние сатаны правительства.

В 1685 году новые двенадцать подробных статей, изданные правительством царевны Софьи и, несомненно, рекомендованные патриархом Иоакимом, усиливали борьбу с церковной оппозицией. Ими повелевалось упорных «хулителей» церкви жечь; проповедников самосжигания казнить смертью; их последователей, согласившихся перейти в «старую» веру, было приказано для острастки «бить кнутом» и отсылать в монастыри под строгий начал. Укрыватели наказывались батогами, кнутом, ссылались и штрафовались. Имущество «раскольников», их укрывателей и поручителей отбиралось в казну. Этими мерами правительству и патриарху удалось смирить последних старообрядцев столицы страны. Неудача 1682 года и закон 1685 года ещё более усилили эту тенденцию бегства от антихриста. Все большие старообрядческие труппы Москвы и Подмосковья спешат покинуть находившиеся под строгим контролем города, бегут в леса, в Поморье, на Керженец, в степи на Дон, в Стародубье, за границу – в Польшу. Старообрядческая Москва пустеет.

Когда в 1696 году полковник Иван Цыклер, участник мятежа 1682 года, позже перешедший на сторону Петра, организовал новый заговор, в его группе участвовал только один приверженец старой веры, брат Морозовой. Сам Цыклер, уговаривавший своих сообщников выступить против Петра, «изрезать его в ножей пять», был просто неудавшимся карьеристом, мстившим царю за свои неудачи. Да и само число заговорщиков было невелико. Кроме Цыклера и брата Морозовой, Алексея Соковнина, «потаенного великой капитоновской ереси раскольника», в нем участвовало только два стрельца и один казак Самое тщательное расследование дела, проведённое лично Петром, не обнаружило ни следов более крупной группы заговорщиков, ни связей с раскольниками вне Москвы.

Последнее из политических выступлений стрельцов, с оттенком старообрядческой фронды, против московского правительства – бунт четырёх полков, бывших на походе из Азова на литовскую границу, – показало, что хотя среди стрельцов оппозиционные настроения были очень сильны и в 1698 году, но силы их были слабы и решимости и единства среди них не было, как не было и малейшей серьёзной возможности успеха. Считая, что правительство относится к ним несправедливо, стрельцы сделали попытку захватить Москву и посадить на престол заключённую в монастыре царевну Софию. Со своей стороны, София надеялась на возврат к власти и, вступив в сношения с делегатами стрельцов, писала: «Ныне вам худо и впредь будет хуже, идите на Москву...» 10 июня в Москву пришли вести, что подошедшие к Западной Двине стрельцы отказались повиноваться правительству и двинулись на Москву. В столице началась паника среди сторонников новых порядков и иностранцев. Один из проживавших в это время в Москве иезуитов писал: «Первейшим намерением стрельцов было истребить совершенно немцев и их слободу, этот удар всегда грозит этой народности и всем нам с ней, если, не дай Бог, умрет светлый царь [Петр]...» Но правительство было достаточно сильно, чтобы остановить продвижение стрельцов. Генерал Гордон во главе солдатского регулярного войска, насчитывавшего 3700 солдат и 25 пушек, 17 июня у Тушина остановил и разбил наголову стрелецкие полки. Слабость военного обучения, отсутствие организации и вождей обрекли и эту последнюю попытку стрельцов на неудачу. Хотя, видимо, у стрельцов и было намерение вовлечь в движение раскольников, части стрельцов, стоявшие в Казани и Астрахани, и казаков – никто не выступил им на помощь. Вернувшись из своего европейского путешествия, Пётр окончательно добил стрелецкое войско. В пытках и на плахе погибли последние воинствующие сторонники старых порядков и старой веры среди стрельцов, а само стрелецкое войско было уничтожено. Как бы отмечая эту победу над одним из устоев старой Руси, царь начал символическую европеизацию, или, точнее, модернизацию двора и высшего русского общества. На следующий же день по приезде в Москву, 26 августа 1698 года, на приёме придворных, он сам начал резать бороды бояр, символ древнего русского уклада жизни. На тех, кто отказывался резать бороду, была наложена особая пошлина – пеня. Через шестнадцать месяцев, по его же приказу, в первый день нового года, нового восемнадцатого века, его шуты стали резать и длинные старорусские одежды придворных. Так, хотя бы пока во внешности, государство Российское отказывалось и от старинных привычек, и от традиционной культуры и старалось сделать из старой Московской Руси новую, западного культурного типа страну.

Главари упорной оппозиции после собора 1667 г. были сосланы в северопечорский край, в так называемый Пустоозерский острог. То были: протопопы Аввакум и Лазарь, дьякон Федор и инок Епифаний. Условия ссылки были патриархальными, наивно-русскими, чужды и продуманной жестокости западных систем – инквизиции и коммунизма. Стража наблюдала только за пребыванием ссыльных на месте, но ничем не стесняла их в их «служении слова». Они агитировали вовсю, занимаясь главным образом перепиской в широком масштабе земли русской. Писали во все Приморье, в нижегородский Керженец, в Боровск южнее Москвы, где были сосланные боярыни: Морозова, Урусова, Данилова. В Москве служил адресатом для посланий «духовный сын» Аввакума инок Авраамий. Но истёк и для него срок свободы. В 1670 г. он был арестован и вскоре казнён. Другими адресатами, оступившими из столицы в провинцию, были попы Стефан и Козьма, монахиня Мелания. Они организовали тайную монастырскую жизнь.

Но образовать хотя бы и подпольный и гонимый, однако полный церковный modus vivendi, с иерархией и таинствами, нашему расколу не было суждено. Лишённый от начала епископского возглавления, он сразу обречён был стать церковным калекой. Отсутствие в нем духа свободомыслия и рационализма удержали раскол от самочинности. Он склонился пред трагедией бесцерковности. Нет священства и таинств. «Благодать на небо улетела». Стало быть, пришли последние времена. Надо не отчаиваться, а спасаться и под властью антихриста. Этот внезапный тупик, в который упёрлась история церкви, надо было осмыслить исходя из строгого догматического консерватизма. Создаётся целая новая экклезиология, каноника и литургика. А пока эмоционально цепляются за последних «истинных» священников, как за апостолов. На первом месте – за Аввакума. Ему даётся авторитет священномученичества, ибо он «омыл» своих пасомых не только слезами, но и кровью. Он власть имеет и анафематствовать и повелевать. Признавали в нем «огненный, благодатный ум». «Вся братия» обращалась к нему с бесчисленными вопросами, и он писал, писал без устали разные советы и решения, почитавшиеся «выше соборных». Ближайшее окружение Аввакума, а затем и широкие круги окрестного населения заражались экзальтацией видеть в своей среде такого «посланника Божия», устами которого «вещает Сам Дух Святый тайны небесные». К Аввакуму, как пророку, стекались массы, жаждущие чудес и исцелений. И по вере их получали. В своём автобиографическом «Житии», писанном около 1675 г., Аввакум со свойственными ему литературными гиперболами хвалится несомненно творившимися по его молитвам исцелениями бесноватых, немых, сухоруких. Волна экзальтации увлекала и холодных людей, но здравый смысл народа требовал удовлетворительного ответа на естественное недоумение. Как же это так оторваться от всей церкви, от царя, от всех властей церковных и гражданских, от Москвы и остаться одним? С кем и докуда же? Такую катастрофу надо было как-то объяснить. И вот начинается неизбежное «новотворчество». Убежали от новизны пустяковой и вошли в дебри новизны сплошной, догматической. Пока жив был царь Алексей, ещё грезили о каком-то раскаянии, исправлении. Аввакум болтал: «царь добрый был человек», но прельстил его Никон, «омрачил, ум отнял», «напоил вином своей ереси, и царь пьян стал, не проспится». Жалеть его приходится, но это не оправдание. Активные виновники разрухи, корыстные и циничные, не заслуживающие никакого оправдания, – это служилый мелкопоместный класс и церковные власти. Последние – «что земские ярыжки: что им велят, то и творят», «Жги, государь, христиан тех, а нам как прикажешь, так мы в церкви и поем; во всем тебе, государю, не противны. Хоть медведя дай нам в алтарь, и мы рады тебя – государя – тешить. Лишь нам погреба давай да кормы со дворца».

Дьякон Федор в объяснениях страшной катастрофы церковной болтал нечто другое, сваливая все на царя: это он «новые книги возлюбил, а старые возненавидел». Но почему же? Остаётся неясным. А Никон будто бы сам сознался «в блужении веры», а потому и счёл нужным покинуть патриаршество. Даже греческие иерархи не соглашались будто бы на отлучение раскольников. И только русские архиереи «ласканиями» и угрозами понудили их к этому. Напрасно искать логики и резонов в этих жалких бреднях искренних, но темных ревнителей.

Бессильные доказать среднему здравомыслящему человеку необходимость трагического разрыва не только с церковью, но и со всей окружающей средой, расколовожди покрывали себя действительно страшным догматом об антихристе и действительно пугающими совпадениями и приметами его тайного пришествия. И в эту точку чувствительно били как раз книжные тексты изданных в Москве до Никона авторитетных книг. Иосифовская «Кириллова книга» уже провозглашала, что мы живём после 1492 г., то есть после завершения 7000-летнего срока, определённого миру, уже в 8-й эсхатологической тысяче лет, и римский папа теперь является последним наивысшим предтечей антихриста. А безымянное слово об антихристе, напечатанное в другой иосифовской «Книге о Вере», развивает такое гадание. Пришествием Христа сатана был связан на тысячу лет. По истечении её сатана овладел Римом. В 1596 г. (год Брестской унии) отступление захватило и часть русской церкви (в Литве). Эго уже приближение к самому сердцу – к Москве. Если приложить антихристово число 666 к христианской тысяче, то получится 1666 год. «Кто весть, аще в сих летех 1666-х явственных предотечев антихриста или того самого не укажет?» («Кн. о Вере», гл. 30). Эти выкладки ещё и до собора 1666–1667 гг. пугали благочестивых москвичей. Братья Плещеевы писали протопопу И. Неронову: «Ныне число 1666 исполняется и раздоры по проречению Книги о Вере вводятся; дух антихристов широким путем и пространным нача крепко возмущати истинный корабль Христов». По более позднему толкованию дьякона Федора самое дело исправления книг было уже «ко антихристу присвоением».

Но годы шли, и точный расчёт грозил не оправдаться. Тогда инок Авраамий прибегает к ухищрениям. Что Никон творил антихристово дело, это видно по Ипполитову слову: «Льстец во всем хощет уподобиться Сыну Божию» и создаст в Иерусалиме каменный храм. И вот Никон создал Новый Иерусалим, реку Истру назвал Иорданом, селам дал имена – Назарет, Вифлеем. Тут и Галилейская пустыня и гора Голгофа... Связание сатаны на 1000 лет надо считать не с Рождества Христова, а со дня его сошествия во ад: 1000 + 33 1/2 + 666 = 1700. Антихрист царствует тоже 3 1/2 г. Таким образом, 1703 г. – год конца мира. И так как не все в Никоне совпадает с чертами антихриста, то Авраамий в некотором противоречии и смущении отводит Никону роль «предтечи».

Аввакум более благоразумно избегал точных указаний и, браня дело царя и Никона как антихристово дело, тем не менее замечал: «А о последнем антихристе не блазнитеся. Он еще не бывал, нынешние бояре его слуги, путь ему подстилают и имя Господне выгоняют. Да как вычистят везде, так Илия и Енох обличители прежде будут».

Диакон Федор – ум более примитивный, следуя толкованию «Книги о Вере», клонит к буквальному пониманию: «Иного отступления не будет. Вся отступления совершишася. Антихрист по седьмой тысящи явится сам. Второе Христово пришествие близ есть». Что значит «сам», неясно. Но пока он же, как змий древний, как диавол, уже реализуется, воплощается. По прошествии 1666 лет этот духовный змий «вошел в изобретенные своя сосуды: в двоицу окаянных человек – царя и патриарха». И вот уже пред нами «нечестивая троица: змия, зверя и лживого пророка, юже виде Иоанн Богослов». Змий – это диавол. Зверь – видимый антихрист – царь. Лживый пророк – это иерархия. «Цари нечестивые суть роти антихристовы; един от них (уже) есть, другой будет». Таким образом, пришествие антихриста растягивается в некоторый эсхатологический период истории.

Все это туманное богословие об антихристе нужно было, чтобы «раскачать» простых людей на дерзновенный уход из церкви не в другую благоустроенную церковь со священством, а в страшную трагическую пустоту. Инструкция вождей звучала так: «Не подобает православным христианам ни благословения от никониан приимати, ни службы, ни крещения, ни молитвы. Ни в церкви с ними не молитися, ниже в дому. Еретических книг не читати, чтения и пения еретического не слушати». Аввакум, как заботливая нянька, берет за руки своих духовных детей, проводит их сквозь строй ежечасных будничных искушений и хочет дать конкретные советы на все случаи жизни. «Не водись с никонианами, они – враги Божии». Не принимай никонианина в дом свой. А о молитве в православном храме и речи быть не может: «Суетно кадило и мерзко приношение». Если страх кого загонит в церковь, то он подлежит «очищению, яко прокаженный». «Лучше человеку не родитися, нежели тремя перстами знаменатися». Эта «щепоть – печать антихриста». В ней «тайна тайнам сокровенная: змий, зверь и лжепророк. Кто перекрестится тремя перстами, по неведению или в смех или страха ради, тот пусть кается, горько оплакивая свой грех».

Вот казуистика Аввакумова. Если никониане «затащат тебя в церковь, то молитву Исусову, воздыхая, говори, а пения их не слушай». Старым иконам, написанным по правилам, можно поклоняться, только не во время никонианской службы. Если придётся вынужденно прийти в церковь на исповедь к никонианскому священнику, «ты с ним в церкви той сказки рассказывай, как лисица у крестьянина кур крала; прости-де, батюшко, я не отогнал. И как собаки на волков лают; прости-де, батюшко, я-де в конуру собаки той не запер. Он сидя исповедует, а ты лег перед ним, да и ноги вверх подыми, да слюны пусти, так он и сам от тебя побежит: черная-де помочь ударила». Если священник придёт в дом со святой водой, «так ты в воротах яму выкопай да в ней роженья натычь, так он набрушится тут, да и попадет. А ты охай, около него бегая, будто ненароком. А если который яму ту перелезет и в дому твоем водою той намочит, ты после него вымети метлою. А святые иконы вымой чистой водой и ту воду снеси в реку и вылей. А ребятам вели по запечью от него спрятаться. А сам ходи тут да вином его пой и говори ему: прости, бачко, нечист, недостоин к кресту. Он кропит, а ты рожу-то в угол вороти или в мошну в те поры полезь да деньги ему давай. А жена собаку из-под лавки в те поры гоняй да кричи на нее. Он ко кресту зовет, а она говори: бачко, недосуг, собаку выгоняю, тебя же заест... Да осердись на него, раба Христова: бачко, какой ты человек, не время мне! Да как-нибудь что собаку и отжените его».

Но и эти аляповатые, детски-мелочные практические советы были только отсрочкой для грозно наступавшей мрачной действительности: отсутствия – и уже навеки! – старого «подлинного» священства. Дьякон Федор обобщал, что все ставленники времён Никона, и особенно после собора 1666 г., «неосвящены суть. Не подобает принимать от них ни благословения, ни крещения, ни молитвы. И в церкви с ними не молиться, ни в домах, если даже «и по-старому служат». К этой директиве Федора присоединили свою подпись и Аввакум, и затем в Москве – Авраамий. Но живая действительность не укладывалась в эту мервящую доктрину. Старые попы вымирают. И авторитет Аввакума придаёт принципу расширительное толкование. Можно ходить в церковь, где поп хотя и нового поставления, но «всею крепостию любит старину и проклинает никонианскую службу» и если у него пение и чтение идёт «внутрь алтаря и на крылосах без примеси», то есть по старым книгам. Тут уже непоследовательно признается реальность благодати священства, почерпнутой в «никонианском» источнике. Как можно черпать там, где якобы ничего нет? Та же запуганность мысли продолжается. Аввакум рекомендует принимать, под условием покаяния и даже проверки исповедничеством тех «нового поставления» иереев, которые уже служили по-новому, а потом «чисто стали хранить старое благочестие». Значит, «новое поставление» небезблагодатно?

Аввакум сознает наступление трагедии. Без священства наступила «нужда из нужд»: негде добыть таинства. Миряне должны действовать сами в пределах допустимого. «Повелеваем самим православным крестить. По нужде дозволено крестить простолюдину. А исповедаться пошто идти к никонианину? Исповедайте друг другу согрешения, по апостолу». А причащаться как? Пусть каждый сам себя (а не друг друга) причащает «святым комканьем» (то есть запасными дарами; древнеславянский перевод «communcatio»). Младенца причащает отец или иной муж.

Все до безысходных тупиков становилось неясно в учении, в дисциплине и практике. Без осязаемой иерархии водворялась автоматическая анархия. Одни пели «единогласно» (не многогласили) «на речь» (то есть без «хомового» растяжения), другие иначе, по местным старым привычкам. Некоторые отвергали даже Иосифовы книги, держась только Филаретовых и Иоасафовых... С Пустозерского Синая гремели громы Аввакума: «Глупцы! От гордости все пропадете, как черви капустные!» Надо жить «советно», младшие да подчиняются старшим. Но сами-то «старшие», сами-то вожди от невежества «плели лапти» в богословии и спорили между собой. Поп Никита отстаивал латинский догмат непорочного зачатия Пресвятой Богородицы. Диакон Федор по-латински соединял момент преложения Святых Даров с учредительными словами: «Приимите ядите». Поп Лазарь плёл отсебятину о Святой Троице: «Троица рядком сидит. Сын одесную, а Дух Святый ошую Отца на небеси на разных престолах. Яко царь с детьми сидит Бог-Отец. А Христос на четвертом престоле – особном сидит пред Отцем Небесным». На запрос московских последователей: что значит речение «поклоняемся Троице Трисущней Единой» (в «Цветн. Триоди» Иоасафского издания)? Московские совопросники были люди достаточно грамотные богословски, чтобы заподозрить в термине «трисущней» ересь. Но Аввакум приказал без объяснений абсолютно верить: «Не блазнитесь, право написано то». По тому же правильно возбуждённому вопросу Аввакум отписывался пред Игнатием соловецким: «Веруй трисущную Троицу. Несекомую секи: едино на три существа, не бойся». Пусть страдает православная догматика, только бы не порушился авторитет дониконовской печати! Сознательная фальшь упорного противленца церкви. А может быть, мы преувеличиваем богословскую грамотность Аввакума, ибо он договаривается до того, что и в утробу Девы Господь сошёл не своей Божественной природой, а только благодатью, и наоборот, во ад сходил «с плотию», вопреки ясному слову церкви: «Во аде же с душею яко Бог»; а «плотски – во гробе». Дьякон Федор почувствовал, что учители «зарапортовались» и назвал многое из этого «зломудрием». Аввакум ответил ругательствами и проклятиями и даже донёс страже. Федор выскочил в окно при появлении стрельцов. Федора взяли и били до крови. А Аввакум с Лазарем смотрели в окно и потешались.

Разрастание богословской и дисциплинарной анархии не могло не пугать вождей раскола. И потому в противоречии со своей проповедью об антихристовых временах и полном отвержении авторитета церкви вожди вдруг соблазнялись мечтой, что авось цари и патриархи покаются и наступит вновь «тишь да гладь». Ещё до второй северной ссылки Аввакум писал царю Алексию: «Вздохни-ка по-старому и рцы по русскому языку «Господи, помилуй мя грешного!» А «кирелейсон-от» оставь. Так Еллины говорят, плюнь на них! Ты ведь Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком, не унижай его ни в церкви, ни в дому, ни в красной речи». Не раз в своих писаниях Аввакум возвращается к мысли о возможном «исправлении о Христе Иисусе. Я надеюсь, что Господь прекратит дни сии. Он ждет обращения заблудших»; надо молиться, «иначе не пособить», чтобы Господь «привлек их к истине». Особенно надо молиться за царя. И Лазарь, и Авраамий были в этом единомысленны с Аввакумом. Отсюда целая литература так называемых «челобитных» по адресу царя: Лазаря 1668 г., Аввакума 1670 г., Авраамия 1670 г. Челобитная – это и мольбы и угрозы. Требовали «очной ставки» со всеми властями духовными и царскими и с книжниками, со всем «синклитом», чтобы царь «сам слышал каждое слово». Лазарь заявлял готовность идти «на Божию судьбу», то есть на испытание огнём (заносная с Запада идея), Аввакум писал царю: «Ты пал, а не восстал, послушав Никона, умер душою, а не воскрес. С каким оправданием хочешь ты явиться на страшный суд. Здесь ты нам не дал справедливого суда с отступниками, а там сам будешь отвечать пред нами. За всех на тебя одного падёт вина: ты – попустил. Тошно тебе будет там». И здесь на земле грозил бедами русскому царству. Лазарь после осуждения Никона писал одновременно к царю (1668 г.) и к новому патриарху Иоасафу II: «Силен Господь тобою – пастырем утишить лютое возмущение церкви». Начало уже сделано: «Никон низриновен», остаётся «загладить его след». «За нас будут судиться с тобою (то есть с патриархом Иоасафом II) православные цари, патриархи и святые отцы».

Неотзывчивость, почти безответное молчание властей повергали в недоумение оппозиционеров. Они были детьми Смутного времени, видели конец смуты. Естественно казалось им ждать благополучного конца и церковной смуты. И острые формы смуты, как осада Соловецкого монастыря и затем стрелецкий бунт 1682 г., не повергали их пока в отчаяние.

Приморский север Европейской России, колонии старого Новгорода, не знавшие крепостного права, таили в себе дух вольности от безусловных приказов Москвы. Сопротивление книжной справе Никона в самой Москве быстро передалось северному центру монашества Соловкам. Ещё до ухода Никона с патриаршества Соловецкий иноческий собор, возглавляемый игуменом Илией, составил приговор (8 июня 1658 г.) о непринятии новых книг. В этот момент, по уходе Никона 10 июля 1658 г. из Москвы, не раздалось никакого возражения против Соловецкого выступления. Бунтовское знамя Соловков как бы молчаливо было легализовано, и из Соловков разливалась открытая пропаганда по всему северу, пока безнаказанно отвергавшая все обрядовые и книжные исправления. Антиниконовская атмосфера Москвы благоприятствовала тому, чтобы соловецкая оппозиция никак не обсуждалась и замалчивалась. Преемник скончавшегося игумена Илии, Варфоломей, поставлен был на игуменство в Москве в 1660 г. без всяких инструкций о принятии входивших в употребление новых книг и обрядов. Почти через четыре года, в 1664 г. Варфоломей вновь был в Москве и был милостиво принят царём. Положение Варфоломея, дипломатически безвластного, было довольно щекотливым. Москва постепенно, состязаясь с Никоном по вопросу о власти царской и патриаршей, практически шла твёрдо по пути введения новоисправленных книг и давала почувствовать Соловецкому игумену, что его монастырская братия стоит на опасном пути. Действительно, в 1663 г. перед поездкой Варфоломея в Москву, она снова связала своего игумена приговором: не принимать в Москве никаких «нововводных чинов». Когда Варфоломею в 1666 г. пришлось быть на Большом Московском соборе, соловецкие иноки обременили его целой писаной протестующей челобитной. Большой Московский собор, одобривший книжные и обрядовые исправления, не мог уже замалчивать бунтующего положения Соловецкого монастыря и предпринял ряд административных мер к ликвидации бунта. Некоторые монахи были вызваны в Москву для личного допроса, а в Соловки командирован ревизором архимандрит ярославского Спасского монастыря Сергий с повелением от лица собора быть послушными церковной власти, с наложением на непокорных анафемы, а от царя – с угрозой «жестокими наказаниями». Монахи не приняли Сергия. На царские угрозы отвечали, что они оставят монастырь и уйдут в пустыню, но не покорятся. Изложили это откровенно на бумаге в виде новой челобитной. Москва сменила бессильного Варфоломея и послала в 1667 г. нового игумена, Иосифа. Иосифа опять не приняли, и бунтовская решимость усилилась. На имя царя бунтовщики отправили новую челобитную с претенциозным заглавием «О Вере». Это был уже ультиматум. Монахи писали: «Не присылай, государь, напрасно к нам учителей, а лучше, если изволишь книги менять, пришли на нас свой меч, чтобы переселиться нам на вечное житие». Казначей Геронтий написал и послал в сентябре 1667 г. пространную челобитную, которая изложила все мотивы старообрядческого восстания, стала как бы манифестом явившегося на сцену истории старообрядческого раскола. Эта знаменитая отныне челобитная исходила из твёрдого убеждения, что близится кончина мира, что повсюду в христианском мире идёт отступление за отступлением, что главные отступники треки, нельзя идти за ними, а между тем Москва совершила уже целую серию отступлений от старой веры. Приводится длинный список отступлений. Вывод: скорее умереть, чем принять этот путь к антихристу.

Царь распорядился оккупировать все береговые вотчины монастыря военными силами и начать фактически островную изоляцию или осаду монастыря. Озлобление осаждённых из религиозного превратилось в тотальное, в психологию гражданской войны. В последующем деле о Соловецком бунте читаем: «Воры – сотники с товарищи про великого государя говорили такие слова, что не только написать, но и помыслить страшно».

Главарями бунта оказались: живший на покое архимандрит Саввина звенигородского монастыря Никанор – человек книжный и характера твёрдого, казначей Геронтий, келарь Азарий и служка Фаддей. В деле о бунте сказано: «А все то пошло от архимандрита Никанора, казначея Геронтия, келаря Азария да от Фадюшки Бородина». Тяжело было московскому правительству пустить в ход оружие против священных стен монастыря, и потому тактически повели осаду, рассчитанную на то, чтобы взять бунтовщиков измором, и такая осада длилась целых 8 лет (!). Сменялись главнокомандующие, но цель ускользала из рук. Первому из командующих, Волохову, в 1668 г., а затем Иевлеву в 1672 г. даны были инструкции: «потеснить», но не делать «приступа» и «не стрелять по ограде». Это блокада, а не осада, и само снабжение монастыря, по-видимому, не прерывалось окончательно. Во всяком случае, запасы его были предусмотрительно собраны в весьма крупных размерах. Все амбары были полны хлебом. Было всего 90 пушек, 900 пудов пороху и множество снарядов – ядер. В 1670 г. бунтовщики первые начали стрельбу по царским войскам. Архимандрит Никанор ходил по стенам и башням, кропил святой водой и кадил пушки, говоря: «Матушки-голаночки, надежда у нас на вас. Вы нас обороните». Не все из братии были согласны решиться на артиллерийский бой. В числе их был и сам Геронтий. Но активисты взяли верх. Царские войска, однако, не стреляли. Блокада тянулась. Мятежники утомлялись. Приходилось им навинчивать настроение. В конце 1673 г. собрался монастырский собор. Постановлено: «За великого государя богомолье оставить». Иеромонахи и священники отказались это делать. Их бросили в тюрьму на голодовку. Началось внутреннее разложение. Стали увеличиваться перебежчики по льду в царский стан. От голодовки началась цинга. Умирали во множестве, без причастия. Хоронились без чинного отпевания. Наступал решительный момент. Из Москвы от царя пришёл приказ: «Искоренить мятеж». Мещерский приступил к тесному обложению и осадным работам. Перебежчик, старец Феоктист, указал воеводе секретный ход в калитку у Белой башни. Войско проникло внутрь ночью 22 января 1676 г.

Военная победа не изменила духовной атмосферы севера. Во время осады вереницы богомольцев, возвращавшихся безуспешно от стен осаждённого монастыря, были повсюду пропагандистами о страдающем благочестии и нечестии царя. 29 января 1676 г., как раз после победы, скончался царь Алексей. Поползла легенда, что перед смертью царь «познал» своё «преступление» и посылал приказ – отступить. Да было уже поздно. Побеждённые монахи прославлялись, как «новые страстотерпцы, преподобномученики».

Новое царствование Федора Алексеевича оживило надежды на возможный поворот в церковной политике. Как только весть о новом царе дошла до Пустозерска, Аввакум написал молодому парю просительное послание. Это – смесь традиционной преданности и фанатичного наступления. Он именует царя «блаженным и треблаженным». И обращается к нему: «Милостив буди мне, Господи! Помилуй меня, Алексеич, дитятко красное, церковное! Тобою хощет весь мир просветитися, о тебе люди Божии расточенные радуются, что Бог дал нам державу крепкую, незыблемую. Если не ты по Господе Бозе, кто нам поможет?» А вот и программа Аввакумова. Как в экстазе, он восклицает: «А что, царь-государь, если бы ты мне дал волю, я бы их, студных и мерзких жеребцов, что Илия-пророк, всех что собак перепластал в один день. Сперва Никона-собаку рассек бы начетверо, а потом и никониан... Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит – слышал я от Спаса, и то ему за правду». Тут Аввакум хватается за ветхозаветную секиру, а раньше в житии своём он считал физическое насилие делом антихристовым: «Чудо! как то в познание не хотят придти! Огнем, да кнутом, да виселицей хотят веру утвердить! Которые то апостолы научили так? – не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолам так учить, еже бы огнем, да кнутом, да виселицею в веру приводить. Татарский бог Магомет написал в своих книгах сице: не покоряющихся нашему преданию и закону повелеваем их главы мечам подклонить. А наш Христос ученикам своим никогда так не повелевал. И ти учители явно, яко шиши антихристовы, которые, приводя в веру, губят и смерти предают: по вере своей и дела творят таковы же». Это был последний поклон Аввакума царю. 1 апреля 1681 г. Аввакум вместе с другими «соузниками» был предан жестокой, чуждой России, заимствованной с Запада, огненной казни «за великие на царский дом хулы». Казнимых ввели в огромный дровяной сруб. Окружающий народ стоял в ужасе, сняв шапки. Аввакум, жестикулируя двуперстным крестом, выкликал: «Будете этим крестом молиться – вовек не погибнете, а оставите его – городок ваш погибнет, песком занесет. А погибнет городок, настанет и свету конец». Сжигание преследовало цель пресечения почитания могил и останков. Но со временем на месте казни появился крест, называвшийся Аввакумовым. Его власти не истребляли. Аввакум, конечно, канонизирован старообрядцами, и лик его изображался на иконах.

1620

Ноября 25. У священника с. Григорова Закудемского стана Нижегородского уезда Петра родился сын Аввакум. Поп Пётр, потомственный приходской священник, вероятно уроженец Нижегородского края, обосновался в Григорове, возможно незадолго до 1620 г., так как в этом же самом году здесь находился и другой священник, Артамон (или Афтамон) Иванов. Известны имена трех других его сыновей – младших братьев Аввакума: Герасим, Козьма, Евфимий. Возможно, был ещё один сын. Вероятно, это он и Евфимий умерли во время чумы в Москве в 1654 г. Два других брата Аввакума, Герасим и Козьма, были ещё живы в 1666 г. В григоровской церкви (носила имя Бориса и Глеба) поп Пётр прослужил около 15 лет. По словам Аввакума, отец его «прилежаще пития хмельнова», а мать Мария во иночестве Марфа, была большая «постница и молитвенница» и «всегда учаше» сына «страху Божию».

1624

У богатого кузнеца с. Григорова Марка родилась дочь Анастасия, будущая жена Аввакума. После смерти Аввакума Марковна до января 1693 г. (с октября 1664 г.) жила с семьёй в Холмогорах и в Окладниковой слободе на Мезени. При содействии князя В. В. Голицина семье Аввакума 4 января 1693 г. царским указом было разрешено выехать с Мезени, и Марковна с сыновьями Иваном и Прокопием поселилась в Москве. Около года она жила в Елохове у «свойственника своего», посадского человека Меркула Лукьянова, в приходе Богоявленской церкви, в последующее время проживала в собственном доме, в приходе Троицкой церкви, «что на Шаболовке», на участке капитана Якова Тухачевского (дом, вероятно, был куплен у Тухачевских). Умерла в 1710 г. и погребена при той же церкви. В XIX в. её надмогильная плита ещё сохранялась.

1629

Марта 10. Рождение Алексея Михайловича Романова, будущего царя.

1632

Января 31. Иван Неронов сослан на строгое покаяние в Никольский Карельский монастырь.

Мая 21. Рождение боярыни Феодосии Прокопьевны Морозовой.

1633

Октября 1. Смерть патриарха Филарета Никитича. Родился брат Аввакума Евфимий.

1636

Смерть отца Аввакума попа Петра. Аввакум остался сиротой 15-ти лет.

1638

Женитьба семнадцатилетнего Аввакума на четырнадцатилетней Анастасии Марковне.

1640

Ноября 28. Смерть патриарха Иоасафа.

1642

Марта 27. Иосиф возведён в патриархи.

Аввакум рукоположен в дьяконы.

1644

Родился старший сын Аввакума Иван. После казни отца Иван ещё десять лет находился в ссылке на Мезени. 14 января 1693 г. он был освобождён с братом Прокопием на «добрые поруки» в г. Романов. Однако, когда братья явились в Стрелецкий приказ, боярин Иван Борисович Троекуров «приказал им словесно жить в Москве свободно». В Москве Иван, по-видимому, выступал тайно в роли старообрядческого священника. В 1717 г. он был арестован по делу о распространении раскола, осуждён «в Кирилов монастарь в вечное пребывание» и, измученный допросами и переездами, умер 7 декабря 1720 г. в возрасте 76 лет, находясь в С.-Петербургской крепости за караулом.

Апреля 21. Издана в Москве «Кирилова книга» – сборник полемических статей против латинян, лютеран и армян.

Аввакум поставлен в попы.

1645

Июня (?). Родилась дочь Аввакума Агриппина.

Июля 12. Смерть царя Михаила Федоровича.

Июля 13. Вступление на престол царя Алексея Михайловича.

1646

Сентября 8. Издан Служебник, содержащий в приложении объяснение, почему православным христианам не следует брить бороду.

1647

Никон назначен архимандритом Новоспасского монастыря.

Февраля 1. Напечатана книга «Ефрем Сирин. Поучения».

Лето. Первое бегство Аввакума в Москву.

Сентябрь. Возвращение Аввакума в Лопатищи.

1648

Января 16. Свадьба царя Алексея Михайловича с Марией Ильиничной Милославской.

Мая 8. Напечатана в Москве «Книга о Вере».

Июня 1–10. Восстание в Москве (так называемый Соляной бунт).

Июль – август. Аввакум был обруган боярином В. П. Шереметевым, проплывавшим мимо Лопатищ на корабле в Казань на воеводство, и вытолкнут с корабля за разгон «плясовых» медведей и отказ благословлять «брадобритца» – сына воеводы Матвея. Произошло это, вероятно, напротив пристани Работки, неподалёку от которой имелись владения В. П. Шереметева.

Родился сын Аввакума Прокопий. Год смерти Прокопия неизвестен. В 1717 г. он ещё, по-видимому, был жив (Иван на допросе в 1717 г. не называл его в числе умерших членов семьи) и находился в Москве. Прокопий отличался меньшей стойкостью в приверженности к делам старой веры, чем старший брат.

1649

Января 17. Приезд в Москву Паисия, патриарха Иерусалимского, указавшего на различия в церковных обрядах русских и греков.

Января 27. В Москву из Киева прибыл Арсений Грек, рекомендованный Паисием, патриархом Иерусалимским. 25 июля он был арестован по обвинению в многократной перемене веры и заключён в Соловецком монастыре.

Иван Неронов переселился в Москву и поставлен протопопом Казанской церкви на Красной площади.

Марта 19. Никон посвящён в митрополиты Новгородские. Федосья Прокопьевна Соковнина выдана замуж за Глеба Ивановича Морозова.

1650

(Предположительно.) Родился сын Ф. П. Морозовой Иван Глебович; умер в 1672 г.

Декабря 8. В Москву приехал энергичный пропагандист греческой богослужебной практики митрополит Гавриил из Назарета; уехал из Москвы 20 июля 1651 г.

1651

Февраля 9. Введено единогласное пение в монастырях и приходских церквах.

Июля 18. Напечатан в Москве Служебник, узаконивший в предисловии единогласное пение, излагающий историю его происхождения.

1652

Марта 11. Митрополит новгородский Никон выехал в Соловецкий монастырь за мощами митрополита Филиппа Колычева.

Апреля 15. Смерть патриарха Иосифа.

Май. Спасаясь бегством от разъярённой толпы прихожан, Аввакум направляется в Москву, на пути останавливается в Костроме, где узнает о том, что местный протопоп Даниил также изгнан своими прихожанами.

Июля 9. Митрополит Никон привёз в Москву мощи митрополита Филиппа.

Июля 23. Митрополит Никон наречён в патриархи.

Июля 25. Митрополит Никон возведён в патриархи.

Аввакум поставлен в протопопы в г. Юрьевец-Повольский.

Не позднее декабря. Переезд семьи Аввакума из Юрьевца в Москву.

1653

Февраля 11. Выход Псалтыри с молитвословием, где были исключены разделы о 16 поклонах при произнесении молитвы Ефрема Сирина во время великопостной службы и о крестном знамении.

Между 20 и 27 февраля. «Память» патриарха Никона протопопу Казанского собора Ивану Неронову о введении трёхперстного крестного знамения и об уменьшении числа земных поклонов при исполнении молитвы Ефрема Сирина во время великопостной службы.

Августа 4. Арестован Иван Неронов, заключён в Новоспасский монастырь «под крепкое начало».

После 7 августа. Аввакум и Даниил Костромской написали челобитную царю, прося за Ивана Неронова.

Августа 12. Иван Неронов лишён сана (обряд совершил в Успенском соборе Крутицкий митрополит Сильвестр).

Августа 13. Подписан указ о ссылке Неронова в Спасо-Каменный Вологодский (на Кубенском озере) монастырь «под крепкое начало», и Неронов увезён из Москвы. Часть пути от Москвы его провожал Аввакум.

Аввакум возвратился в Москву после проводов Неронова в ссылку.

Августа 13, суббота, вечер. Аввакум «...чел поучение на паперти... лишние слова говорил, что и не подобает говорить» (из письма священника Ивана Данилова Неронову в Спасо-Каменный монастырь от 29 сентября 1653 г.).

Августа 13, «на завтрене первого часа». Аввакум был взят под стражу (по доносу священника Казанского собора Ивана Данилова) Борисом Нелединским со стрельцами из сушила во дворе Неронова во время совершения «всенощнаго» и доставлен на Патриарший двор, где ночью же посажен на цепь. Взятые вместе с ним шестьдесят человек (по другим сведениям – 33, 40) отправлены в тюрьму и «от церкви отлучены».

Августа 14, «...егда ж розсветало, в день недельный». Аввакум отвезён скованный на телеге («ростянули руки») в Андроньев монастырь; «Тут на чепи кинули в темную палатку – ушла в землю».

Августа 16. Кто-то неизвестный («не вем – ангел, не вем – человек») в «потемках» принёс оставленному без пищи Аввакуму «хлебца немношко и штец».

Августа 17, «наутро». Архимандрит с «братьею» вывели Аввакума из темницы и выговаривали ему за непокорство патриарху, но, услышав в ответ обличение патриарха «от писания», отдали «чернецу под начал», заменив, правда, большую цепь на малую, и «велели волочить в церковь» (РИБ, т. 39, стлб. 17).

Возможно, в тот же день («тут же в церкви») или же вскоре после того Аввакум, оказавшись во время обедни рядом с «подначальным» из Хамовников («наш брат подначальный»), заключённым за пьянство и страдавшим одержимостью, исцелил его (помолившись тут же за него) и запретил ему об этом рассказывать.

Августа 22. Аввакума «водили пешова» из монастыря в Патриарший приказ и «стязавси много... паки также отвели». В приказе Аввакум допрашивался о челобитной царю в защиту Ивана Неронова, написанной им совместно с костромским протопопом Даниилом и подписанной многими лицами. Патриарший «архидиакон» Григорий, «стязався и побраня» протопопа «матерны», велел отвести его обратно в монастырь.

Сентября 1. Написана память Патриаршего двора, за подписью дьяка Василия Потапова, Сибирскому приказу (боярину князю Алексею Никитичу Трубецкому и дьякам Григорию Протопопову и Третьяку Васильеву) по указу царя и по приказу Никона: «Входу Иеросалимского оставленаго протопопа» Аввакума с семьёй «за ево много безчинство» сослать в «Сибирский город на Лену» в «Якутский острог».

Сентября 8. У Аввакума родился сын Корнилий.

Сентября 14. Письмо Аввакума из Андроньева монастыря Ивану Неронову в Спасо-Каменный монастырь: сообщает о богослужении в «дому твоем в сушиле», во время которого был взят вместе с прихожанами под стражу, о тюремном режиме, о допросах в Патриаршем приказе, о ссылке Даниила Костромского в Астрахань, а Логгина – в муромские пределы, о поведении Стефана Вонифатьева («всяко ослабел»), о неполадках в доме адресата («сказывают, пьянствуют да бранятся»), из-за чего жена Аввакума «потерпела, да и з двора збрела», и о другом. Это письмо – первый известный автограф Аввакума.

Сентября 15. Аввакум привезён в Успенский собор (в Никитин день, во время крестного хода из Кремля) для расстрижения. «Держали в обедню на пороге долго». По просьбе царя не остригли. Подьячий Патриаршего двора Иван Васильев и пристав Василий Войков отвели Аввакума в Сибирский приказ для высылки в Сибирь и отдали дьяку Третьяку Башмаку, тайному стороннику протопопа (впоследствии инок Савватий, известный деятель старообрядчества). Аввакум сидел в Андроньевом монастыре «четыре недели».

Ноября 6. Иван Неронов в послании царю Алексею Михайловичу просит милости «заточенным, и поруганным, и изгнанным», имея, несомненно, в виду Аввакума, Даниила Костомского, Логгина Муромского и других своих единомышленников, наказанных безвинно, по клеветам, и «мирским судом», а не «соборне», как следовало бы разобрать их дела.

1654

Января 8–9. Воссоединение Украины с Русским государством.

Февраля 27. Иван Неронов в послании царю Алексею Михайловичу из Спасо-Каменного монастыря вновь просит за духовных лиц, «заточенных, поруганных, изгнанных без всякия правды» «мирским судом», имея в виду Аввакума, Логгина и других, разосланных по ссылкам противников нововведений Никона. В посланном в тот же день письме Стефану Вонифатьеву Иван Неронов изъявляет желание с этой «братнею» пострадати «любезно».

Март – апрель. Собор в Москве об исправлении церковных книг.

Мая 18. Отъезд царя Алексея Михайловича на войну с Польшей (возвратился в Москву в январе 1655 г.).

Июля 1. Иван Неронов отправлен через Вологду в Кандалакшский Рождественский монастырь.

Августа 2 (среда). Солнечное затмение (полное). Аввакум вспоминал об этом затмении в «Житии» примерно через 20 лет. Допустил две ошибки: 1) затмение было не за две недели перед Петровским постом, а в начале Успенского поста (15 августа); 2) оно было не «перед мором», а уже во время эпидемии чумы, которая в Москве началась в июле 1654 г.

Августа 25. Бунт против Никона во время чумы.

Июль – октябрь. Во время морового поветрия в Москве умерло два брата Аввакума.

1655

Марта 11. Вторичный отъезд царя Алексея Михайловича на театр военных действий (вернулся в Москву 10 декабря).

Марта 25–31. Церковный собор в Москве против двоеперстия.

Июня 27. В Тобольске получена царская грамота о переводе Аввакума с семьёй под стражей в Якутский острог с запрещением служить «божественные службы».

Получена в Тобольске «в та же времена» (т. е. одновременно с указом) «с Москвы грамотка», извещающая о смерти в столице от моровой язвы двух братьев Аввакума со всем семейством и многих сродников и друзей.

Августа 10. Бегство протопопа Ивана Неронова из ссылки – из Кандалакшского Рождественского монастыря.

Августа 18. А. Ф. Пашкова сменил на воеводстве в Енисейске (был енисейским воеводой с начала 1650 г.) стольник Иван Павлович Акинфов.

Августа 31. В Москве вышел Служебник, оправдывавший в предисловии вводившиеся исправления в службе и молитвословиях.

Декабря 25. Пострижение (по «совету» Стефана Вонифатьева) Ивана Неронова под именем инока Григория в Переяславль-Залесском Троицком Даниловом монастыре.

Аввакум живёт в Енисейске, где в это время формируется даурский полк воеводы Афанасия Филипповича Пашкова.

1656

Января начало (?). Осуждение и проклятие церковным собором Ивана Неронова.

Апреля 3 (?). Смерть епископа Павла Коломенского.

Апреля 23 – июня 2. На соборе В Москве одобрена новопечатная Скрижаль, осудившая двоеперстие, и провозглашено отлучение не повинующимся церкви последователям двоеперстия.

Мая 15. Отъезд царя Алексея Михайловича на войну со Швецией (возвратился в Москву 17 января 1657 г.).

Мая 18. Иван Неронов отлучён от церкви.

Июня 2. Вышел из печати сборник Скрижаль с дополнительными статьями, в котором излагались постановления собора 1655/56 г. в пользу Никоновой церковной реформы.

Июня 11. Ивашка Епишев, служивый человек, доставил в Якутск отписку тобольского воеводы Василия Ивановича Хилкова якутскому воеводе Михаилу Семеновичу Лодыженскому о переводе Аввакума с семьёй из Енисейского острога в Якутский острог, с запрещением служить «Божественные службы». Перевод не состоялся.

Июля 2. Прибыл на воеводство в Енисейск Максим Григорьевич Ртищев (воеводствовал здесь до 1659 г.) взамен И. П. Акинфова, по жалобе А. Ф. Пашкова.

Июля 4. Память енисейской приказной избы енисейскому солепромышленнику Алексею Тихоновичу Жилину о выдаче Аввакуму, в числе 300 служилых людей, собранных для даурского похода, шести пудов соли как «государева жалованья» на 165 (1657) г. и о взятии у протопопа о том «отписи» (расписки).

Сентября 15. Аввакум прибыл в отраде Афанасия Пашкова на Долгий порог, бит палачом на Долгом пороге кнутом по спине и по бокам (72 удара) за «малое писанейце», посланное Пашкову и осуждающее воеводу за грубость и жестокость в обращении с людьми. Перед наказанием бит самим воеводой по щекам и по голове. Сбитого с ног Аввакума Пашков, «чекан ухватя», ударил трижды по спине.

После 15 сентября – до 4 июня 1657 г. Даурские казаки и служилые люди подали челобитную на Аввакума, обвиняя его в написании «своею рукой» «воровской составной памяти», «глухой, безымянной», направленной против «начальных людей», у которых-де «везде... во всех чинех нет никакия правды», для учинения смуты между казаками и воеводой и привлечения казаков на свою сторону. Челобитчики оправдывают и приветствуют состоявшееся наказание Аввакуму кнутом, чтобы другие «такими же воровскими письмами смуты не чинили», и выражают верноподданические чувства царю и воеводе. Просят разрешить воеводе учинить «вору, и завотчику, и ссорщику» наказание «по Уложенной соборной книге» (полагалась смертная казнь), чтобы из-за него не попасть отраду в царскую немилость и чтобы «службе от такова вора и завотчика какое дурное не всчалось».

Октября 1. Отрад А Ф. Пашкова прибыл в Братский острог. Аввакум («с Покрова») заключён в «студеную тюрьму» – башню Братского острога, где сидел до Филиппова поста (15 ноября).

Ноября 11. Смерть царского духовника Стефана Вонифатьева, протопопа Благовещенской дворцовой церкви.

1657

Января 4. Встреча Ивана Неронова с патриархом Никоном на Патриаршем дворе и беседа между ними в Крестовой палате. Неронов определён патриархом на местожительство в московский Покровский, «что на убогих дому», монастырь.

Января 12. Иван Неронов во время всенощной накануне Татьянинова дня в церкви Спаса (на «Верху») обличал действия Никона перед царём.

После 14 января 1657 г. – до конца 1658 г. Неронов живёт в Игнатьевой (Вологодской) пустыни.

Лето. Прибытие отрада А. Ф. Пашкова на Байкал.

Июня 4. Казачьи десятники Никифор Максимов и Потап Федоров посланы в Москву с челобитной даурских казаков на Аввакума и сопроводительной отпиской Афанасия Пашкова, в которой он поддержал требование смертной казни для Аввакума. Пашков изображает Аввакума подстрекателем к измене царю и воеводе и приравнивает его действия к действиям организаторов восстаний в Сибири того времени, Мишки Сорокина и Фильки Полетаева, называет активных сторонников Аввакума – «Фильку Помельцова, Микифорку Свешникова, Иванку тельного» «с товарищи», говорит о «подметном воровском» письме Аввакума (речь шла, очевидно, о «малом писанейце» – обличительном послании Аввакума Пашкову на Долгом пороге).

Октября 10. В Соловецкий монастырь послан Служебник «новой печати».

Октября 27. В Москве (в Сибирском приказе) получена отписка Пашкова и челобитная даурских служилых людей и казаков о написании Аввакумом подмётного письма против властей и о наказании его за то кнутом.

1658

Января 11. В Сибирском приказе получена челобитная Симеона, архиепископа Сибирского и Тобольского (доставлена протопопом тобольского Софийского собора Мефодием), о том, что в 1656 г. Аввакум был послан из Енисейска с отрядом Афанасия Пашкова в Даурию «вместо белово попа» и о том, что на пути в Даурию Пашков «своими руками» бил Аввакума «чеканом по голове», а палач – по его приказанию – дал «протопопу на козле» кнутом «ударов с шездесят», а затем воевода держал избитого Аввакума в «студеной тюрме» «всю зиму», «с Покрова» до выезда отряда из Братского острога «в Дауры». Архиепископ жаловался на воеводу и писал, что к такому «озорнику» попов и дьяконов «посылать не смеет».

Февраля 10. В черновом отпуске царской грамоты архиепископу Сибирскому и Тобольскому Симеону сообщается о посылке царского указа о замене воеводы Афанасия Пашкова Дмитрием Зиновьевым.

Мая 6. Этим днём Неронов датирует своё видение в Игнатьевой пустыни в «кельи в нощи» Христа, приказавшего ему служить литургию по древним служебникам и по книгам, «кои книги в пустыни сей есть».

Июля 10. Никон оставил патриаршество.

1659

Января 6. Этим днём Неронов датирует явление «в нощи» в «старом» его «подворье» Христа, который спросил его, «почто» Неронов не рассказывал никому о видении 6 мая 1658 г., в котором приказывалось служить литургию по древним служебникам, и просил «возвестить об этом вся» митрополиту Питириму.

1662

Мая 12. Сын боярский Иларион Борисович Толбузин, назначенный нерчинским воеводой вместо А. Ф. Пашкова, принял от последнего в Иртенском остроге его даурский отряд.

Июля 25. Восстание в Москве (так называемый Медный бунт).

Лето. Аввакум на Байкале.

Смерть Глеба Ивановича Морозова, ближнего боярина, новгородского воеводы, мужа Феодосии Прокопьевны Морозовой.

1663

1664

Весна. Аввакум встречается впервые «у царевы руки» с Симеоном Полоцким, только что прибывшим на жительство в Москву: «И вместе я и он были у царевы руки, и, видев он ко мне царевы приятные слова, прискочив ко мне и лизал меня. И я ему рек: «Откуду ты, батюшка?» Он же отвеща: «Я, отченька, ис Киева».

Лето. Аввакум имел «наедине» беседы с царским духовником протопопом Лукианом Кирилловым, архиепископом Иларионом и окольничим Федором Михайловичем Ртищевым «о сложении перстов, и о трегубой аллилуии, и о прочих догматах» старых и «нынешних нововводных».

Июля 27. Окольничий Федор Михайлович Ртищев обратился к Аввакуму с вопросом – «достоит» ли «учитися риторике, диалектике и философии?» Аввакум ответил письмом («Собрание от Божественных писаний протопопа Аввакума Петрова»), которое заключил так: «Попросим с тобою от Христа Бога нашего истиннаго разума, како бы спастися, да наставит нас Дух Святый на всяку истинну, а не риторика с диалектиком».

Августа 29. Аввакума с семьёй и с домочадцами повезли в Пустозерский острог. До Яузы его провожал «для благословения» сторож московского Благовещенского собора Андрей Самойлов. Путь лежал через Вологду, Великий Устюг, Холмогоры и Мезень.

Октябрь. Аввакум «с великою нуждею доволокся до Колмогор» и отсюда написал челобитную царю (третью) с просьбой не везти его с семьёй в Пустозерск из-за трудности зимнего пути, а оставить «зде, на Колмогорах» или «как твоя государева воля».

Ноября 21. Юродивый Киприан подал царю третью челобитную Аввакума.

Декабря б. Старец Григорий Неронов подал царю челобитную об Аввакуме, в которой просил возвратить Аввакума и его семью из «того изгнания... и быти ему с мною в пустыни (Игнатьевой на Саре. – В. М.), да обще неразлучно пребудем, плачася грехов своих».

Декабря 29. Аввакум привезён с семьёй и домочадцами (всех 12 человек) на Мезень.

Начало преследований Ф. П. Морозовой.

У Аввакума родился меньший сын Афанасий.

1665

Январь, начало (29 декабря 1664 г. – 20 января 1965 г.). Аввакум подал челобитную царю с Мезени о выдаче «корма», «хотя человеку по алтыну на день».

Январь, начало. Мезенский воевода Алексей Христофорович Цехановецкий направляет отписку о прибытии Аввакума на Мезень и просит разрешения выдавать Аввакуму «корм». Одновременно сообщает о невозможности отправить протопопа в Пустозерск из-за отказа («бунта») кеврольских и верховских крестьян дать прогонные деньги и подводы. При отписке посылает челобитные Мезенского выборного земского заказчика и мезенского и олемского сотского на кеврольцев и верховцев.

Января 20. Челобитная Аввакума царю, отписка воеводы А X. Цехановецкого и челобитные заказчика и сотского доставлены двинскому воеводе Осипу Ивановичу Щербатову.

Августа 24. Указ о ссылке старца Григория Неронова в Спасский Игнатьев монастырь, что на Лому (в 60 км от Вологды).

Октября 4. Архимандрит Спасо-Ярославского монастыря Сергий с «товарищи» прибыл в Соловки с повелением братии подчиниться нововведениям.

Ноября 2, «по исходе». Смерть Спиридона Потемкина.

Декабря 9. Дьякон Федор взят под стражу и отведён во двор Павла Крутицкого в Кремле, где оставался «пять седмиц». Отобранные крестовым дьяком Никитой Казанцем келейные его книги переданы Павлу Крутицкому, а письма «домовыя и выписки из книг всякия» отправлены в Тайный приказ.

Дьякон Федор на допросе у митрополита Павла сказал, что слышал от протопопа Аввакума, будто «о книгах новые печати собор будет» и что протопопа предупредили присланные от царя люди, «чтоб терпел до собору»; имя посланца царя дьякон «не упомнит».

Декабря 13. На вторичном допросе митрополитом Павлом дьякон Федор сказал, что «грамотка» Аввакума, отправленная дьякону Федору Васильеву, адресована ему, Федору Иванову, что в отчестве «протопоп описался или запамятовал».

Декабря 9–13. У попа Никиты Добрынина при аресте в Суздале отобрана челобитная о церковных нововведениях Никона, не до конца завершённая, писавшаяся им несколько лет.

Указ о переводе попа Лазаря, Знаменского попа Дементьева и подьяка Федора Трофимова с семьями из Сибири в Пустозерский острог «за неистовое прекословье».

1666

Января 31. Архимандрит Троицкого Сергиева монастыря Иоасаф наречён патриархом.

Марта 1. Аввакум привезён в Москву, вместе с ним «съехали же» с Мезени сыновья Иван и Прокопий.

Марта между 1–9. Аввакум находился на увещании у митрополита Павла Крутицкого.

Марта 9. Аввакум послан «под начал» в Боровский Пафнутьев монастырь.

Марта 14. Неронов привезён на жилье «до указу» в Иосифо-Волоколамский монастырь.

Марта 23. Старец Ефрем Потёмкин отправлен из Керженских лесов в Москву, а келья его сожжена. На соборе 1666 г. он принёс покаяние и был прощён с условием, что прочтёт в Нижегородском уезде публично несколько раз своё покаянное воззвание, что и было исполнено.

Мая 10. Расстрижен и проклят на церковном соборе поп Никита Добрынин и отправлен в Николо-Угрешский монастырь.

Мая 11. Дьякон Федор на допросе подал собору «письмо» против церковных исправлений.

Мая 13. Аввакум и дьякон Федор расстрижены и преданы церковному проклятию в Успенском соборе.

Мая 14. Указ о присылке попа Лазаря из Пустозерска в Москву.

Мая 15. «В осмом часу» Аввакум привезён с попом Никитой и дьяконом Федором в Никольский монастырь на Угреши и помещён под церковью в отдельную «палатку студеную над ледником».

Мая 18–30. Дети Аввакума безуспешно пытаются приникнуть к отцу.

Мая 24. Этим днём Аввакум датирует своё видение (в «Вознесеньев день», в полночь, во время чтения наизусть утреннего Евангелия) Богородицы и Христа с «силами многими», сказавшего: «Не бойся, Аз есмь с тобою!»

Мая, после 24 числа. Письмо Аввакума из Николо-Угрешского монастыря к семье на Мезень (сообщает о своём положении и настроении после осуждения на соборе, о неудачных попытках сыновей, Ивана и Прокопия, проникнуть к нему в темницу, о видении ему Христа, даёт наставления, описывает быт тюрьмы и др.): «у Николы на Угреше сежю в темной полате, весь обран и пояс снят со всяцем утверждением, и блюстители пред дверьми и внутрь полаты, полуголова со стрельцами. Иногда есть дают хлеб, а иногда и щи».

Июня 2. Поп Никита и дьякон Федор принесли покаяние на допросе перед игуменом Николо-Угрешского монастыря Викентием.

Июня 22 (пятница). Солнечное затмение (кольцеообразно-полное).

Июля 1. Иван Неронов принёс покаяние собору.

Июля 7. Сыновья Аввакума Иван и Прокопий и племянник Макарко (сын брата Аввакума, священника Кузьмы) «за час до вечери» прибыли в Николо-Угрешский монастырь навестить Аввакума, отстояли всенощную и ночевали в трапезной с богомольцами.

Июля 8, «на зоре», Аввакума тайно навестили и имели с ним разговор через окно сыновья Иван и Прокопий и племянник Макар. Задержанные игуменом Викентием, они назвались на допросе племянниками Аввакума, детьми священника Кузьмы, сказали, что с Аввакумом в монастыре не видались и писем и слов к нему и от него не приносили. После обыска и допроса все трое были отправлены на конюшенный двор, где ночевали «за караулом».

Июля 9, в час дня. Иван и Прокопий предстали в Патриаршем приказе перед дворянином Ильею Кузьмичем Безобразовым и дьяком Иваном Калягиным, признались, что они сыновья Аввакума, и заявили, что говорили с отцом только о его здоровье.

Августа 2. Прибытие попа Лазаря в Пустозерск с Мезени «морем на лодье».

Августа 10. Сыновья Аввакума Иван и Прокопий по «памяти» строителю старцу Кириллу доставлены приставом Патриаршего разряда Иваном Каторжным в Покровский, «что на убогих дому», монастырь «под начал», с приказанием «держать в монастырских трудах, в каких годятца», и никуда из монастыря не отпускать до указа.

Августа 27. Дьякон Федор Иванов привезён из Угреши в Москву и отдан «под начал» митрополиту Павлу Крутицкому.

Дьякон Федор «перед преосвященным собором о прелестях своих покаяния принес и прощения просил».

После 27 августа. Дьякон Федор «для исправления и совершенного покаяния» послан в Покровский монастырь, «что на убогих дому».

Августа, после 27 числа. Сыновья Аввакума Иван и Прокопий подали челобитную царю об освобождении «из-под начала» «для всемирныя радости рождения» царевича Ивана Алексеевича (родился 27 августа 1666 г.).

Августа, между 27 и 30. Поп Никита Константинович Добрынин переведён из Угрешского монастыря в Москву и освобождён из заключения.

Августа 31. Неронов прислан «под строгий начал» в Иосифо-Волоколамский монастырь «за церковный мятеж и к освящённому собору за непокорение».

Поп Лазарь привезён в «Ижемскую слободку» и в тот же день «скован» послан в Москву с пустозерским стрельцом Игнашкою Афанасьевым.

Сентября 2. Царская «память» стрелецкому полуголове приказа И. Д. Зубова Григорию Салову о выдаче Аввакума из Никольского Угрешкого монастыря под расписку «присылным людям» из Патриаршего приказа для отсылки его в тюрьму Пафнутьева Боровского монастыря.

Царский указ игумену Боровского Пафнутьева монастыря Парфению о принятии Аввакума и содержании в монастырской тюрьме «накрепко, с великим опасением, чтоб он с тюрмы не ушел и дурна никакова б над собою не учинил, и чернил и бумаги ему не давать и никого к нему пускати не велеть, а корму давать, как и прочим колодникам».

Сентября 3. Аввакум выехал из Угрешского монастыря под конвоем стрелецкого полуголовы Г. О. Салова, четырёх стрельцов и двух денщиков, с приказанием конвою «велети ево вести с великим бережением, чтоб он з дороги не ушел и дурна б над собою не учинил».

Сентября 4. Распоряжением митрополита Павла Сарского и Подонского велено освободить на поруки сыновей Аввакума Ивана и Прокопия с подпиской, чтобы «церкви раскольникам не быть и ложных снов отца своево Аввакума никому не разсказывать».

Сентябрь. Аввакума уговаривали ярославский дьякон Козьма, который «привозил выписки в тетрадях от властей», и подьячий Патриаршего двора, «ис пушкарей» (не из села ли Пушкина, что в 25 верстах от Москвы, по Ярославской дороге?), Василий Васильев. Козьма вёл себя двусмысленно: «въяве уговаривает, а втай подкрепляет». С ними Аввакум послал «скаску» с «большой укоризною и бранью», написанную «им (для них. – В. М.) тут».

Сентября 20. Иван и Прокопий, сыновья Аввакума, дали подписку на поручной по них записи не быть «расколниками», не распространять «ложных снов отца», ежедневно являться до царского указа в Патриарший разряд к И. К Безобразову и дьяку И. Калягину и без указа и отпуска никуда не выезжать из Москвы.

Октябрь (?). Дьякон Федор, «не доэдав совершенного от священного собора розрешения и прощения», сбежал из-под «начала» в Покровском монастыре, захватив с собой «из дому своево» жену и детей.

Ноября 2. Приезд в Москву вселенских патриархов Паисия Александрийского и Макария Антиохийского.

Декабря 12. Низведён с патриаршества Никон.

После октября – не позднее 20 июня 1666 г. Дьякон Федор в объяснительном письме друзьям по поводу принесённого им покаяния собору сообщает о расстрижении их с Аввакумом 13 мая и описывает, как их везли из Москвы в Николо-Угрешский монастырь 15 мая.

1667

Января 30. Дьякон ярославский Козьма от имени Павла Крутицкого и Илариона Рязанского уговаривал Аввакума «и приходил к нему пьян ночью, хотел извести его».

Февраля 10. Возведён в Патриархи Иоасаф II.

Февраля начало. Подготовлена «выписка» – свод из документов собора 1666 г. В ней при перечне старообрядцев, судившихся на соборе, изложены взгляды Аввакума на православную церковь и сообщается о его расстрижении и проклятии собором.

Апреля 21. С попа Никиты Константиновича Добрынина после нескольких его покаянных челобитных собор снял проклятие, но «сана же пресвитерства Никита на удостоился».

Между февраля 10 и июля 10. Напечатан «Жезл правления» Симеона Полоцкого, в котором даётся характеристика деятельности протопопа Аввакума и его единомышленников: «Ныне же новоявлшимися отступники Никитою, Аввакумом, Лазарем, Федором, Феоктистом, Спиридоном со суемудреными пустынниками и прочими оторгнувшымися от единства церкви и своя богоненавидимая блядилища составляющими и строящими... Велия буря и нестерпимое волнение ударяет ныне на храмину Божественныя церкви чрез злохульные уста Никитины и его единомысленников: Лазаря-попа, Аввакума, Феодора-диакона и прочих, клевещущих, яко несть предание святых отец, еже греми персты крест первыми крест святый на себе воображати православным людем».

Июля 1. Неронов принёс покаяние собору и послан в Иосифо-Волоколамский монастырь.

Июля 17. Приговор собора в отношении Аввакума, Лазаря («паки... проклятию предаша») и Епифания («проклятию предаша, и иночества обнажиша, и острищи повелеша, и осудиша отослати к грацкому суду»).

Августа 4. Дьякон Федор поставленный перед собором в Крестовой палате, «собор неправославным нарече... и ни в чем не повинился и прощения не просил».

Августа 5. Допрос архимандритами Филаретом Владимирским, Иосифом Хутынским и Сергием Ярославским Аввакума, Лазаря и Епифания. «А по допросу Аввакум подал письмо своей руки».

Августа 26. Указ о ссылке протопопов Аввакума и Никифора, попа Лазаря и инока Епифания в Пустозерск с сотником Федором Акишевым и десятью стрельцами приказа Василия Бухвостова.

Августа 27. «Казнь» (урезанием языка) Лазаря и Епифания на «Болоте».

Августа 30–31. Аввакума, Никифора, Лазаря и Епифания из села Братошина (Братовщино, в 32 верстах от Москвы) повезли на «ямских подводах» в Пустозерский острог.

Ноябрь. Выход Служебника с соборным свитком, в котором дважды упомянут протопоп Аввакум как пострадавший «за непокорение» и преданный проклятию: «Невежди же аще будут прочитати, то неискуством их и неучением разум свой токмо будут проклята и постраждат, яко же пострада и Никита, поп Лазарь, Аввакум и прочии невежди». «А та клятва и проклятие, еже писано есть в книзе Жезл, возводится ныне точию на Аввакума, бывшего протопопа, и на Лазаря-попа, и Никифора, чернца соловецкаго, и Феодора-диакона, и не прочих их единомысленников и единомудренников и советников их, Дóндеже пребудут во упрямстве и непокорении». В Синодике XVII в. находится проклятие Аввакуму, составленное, как видно по тексту, ещё при его жизни, вскоре, по-видимому, после собора 1666 г., следующего содержания: «Бывый протопоп Аввакум, и поп Лазарь, Феодор-роздиакон, и Соловецкого монастыря бывый чернец Епифанец, и сообщници их развратницы правому учению, не покоряющиися святому собору, и охуждающии святыя тайны, и безумием своим в познании и покаянии и во общение ко святой церкви не приходят, да будут прокляты».

Не позднее первых чисел декабря. По местному народному преданию, Аввакум во время пути в Пустозерск и остановки стражи у села Усть-Цильмы на Печоре призывал собравшийся народ держаться старых обрядов.

Декабря 12. Аввакума, Никифора, Лазаря и Епифания привезли в Пустозерск и поместили «порознь, очистя пустозерских крестьян избы, по одному человеку в ызбе», за караулом сотника Ф. Акишева и девяти стрельцов.

Декабря 13. Из Пустозерска посланы воеводские памяти в Ижемскую и Усть-Илимскую слободки о присылке «по первому вешному водяному пути» строевого леса и плотников для строительства тюрем для Аввакума с «товарищи».

1668

Февраля 20 (?). Из челобитной попа Лазаря царю, посланной из Пустозерска: «Книг не имеет... а хлеба дают нам по полутора фунта на сутки, да квасу нужнова, ей, ей и псом больше сего метают! – а соли не дают, а одежишка нет же, ходим срамно и наго».

Февраля 21. Указ о ссылке дьякона Федора в Пустозерск под конвоем.

Февраля 25, «в другом часу дни». «Казнь» (урезание языка) дьякона Федора на «Болоте» (» Для казни... послан подьячий Иван Постников»); «сослан в Пустоозера сего ж числа».

Февраля 29. Новгородская четь отправила в Пустозерск царскую грамоту, в которой «велено по-прежнему и по сему государеву указу» для Аввакума «с товарыщи» «тюрьму строить как мочно», избы им «ставить» и корм «давать ис тамошнева хлеба».

Апреля 20. Дьякон Федор привезён в Пустозерск сотником Перфильем Чубаровым и помещён – «на особном на пустом дворе, от прежних колодников (т. е. Аввакума, Епифания, Лазаря и Никифора. – В. М.) порознь».

Мая 20. Пустозерский сотский Гаврилко Ортемьев подал в съезжей избе челобитную о привлечении к строительству тюрем для Аввакума «с товарыщи» ижемцев и усть-цилемцев.

Июня 8. Ижемский заказчик Ивашко Григорьев подал в Пустозерске от имени ижемцев и усть-цилемцев челобитную об освобождении их от строительства тюрем.

Июня 22. Стряпчий Игнатий Волохов начал осаду Соловецкого монастыря.

Июля 4. В Новгородской чети и приказе получена челобитная попа Лазаря с сопроводительной отпиской пустозерского воеводы И. С. Неелова.

Июля 8. В Пустозерске получена вторичная грамота о необходимости «тюрьма устроить и избы поставить, как мочно».

Ноября 1. Неронов возведён в архимандриты Данилова Троицкого Переславль-Залесского монастыря.

1669

Января 23. Из Пустозерска послана память «заказщику» Ижемской и Усть-Цилемской слободок, чтобы «по первому водяному пути лес... приплавили без всякого ослушанья».

Марта 3–4. Смерть царицы Марии Ильиничны (Милославской).

Марта 10. Усть-цилемцы и ижемцы сообщили пустозерскому воеводе, что они послали челобитчика в Москву и ожидают ответа, «а лес готовят».

В ночь с четверга на пятницу второй недели Великого поста. Так Аввакум датирует своё «видение» (после более десятидневного неприятия пищи): Бог «за темничное сидение» «вместил» в него (» покорил» ему) «небо, и землю, и всю тварь», описанное в челобитной царю 1669 г.

Мая 3. Запрещён подвоз припасов на Соловки.

Июля 4. Из приказа Сыскных дел получена грамота о немедленной постройке тюрьмы в Пустозерске.

Июля 6. Заказчик Никонка Кондратьев и ижемские и усть-цилемские мирские люди подали пустозерскому воеводе «скаску» о том, что они «великого государя указу грамот не нарушают, а с пустозерцы ссыльным людем тюрьмы не делают».

Июня 10. В Пустозерске получена царская грамота – ответ на челобитье ижемцев и усть-цилемцев, предписывающий воеводе «сыскать» по писцовым книгам, участвовали ли раньше ижемцы и усть-цилемцы в совместных с пустозерцами строительных работах, если да, то «велено всякие поделки делать», а если нет – «делать не велеть».

Июля 28. В Ижемской слободке получена царская грамота о взятии у попа Лазаря «скаски» «за ево рукою», о которой он сообщал при подаче челобитной.

Июля 31. Приказание пустозерского воеводы И. С. Неелова («память») сотнику Федору Акишеву взять у попа Лазаря «скаску».

Августа 7. Поп Лазарь направил царю челобитную (вторично) о том, что воевода Иван Неелов отказывается без предварительного прочтения послать его «скаски» за его печатью («за узлом») о «великом духовном и тайном царском деле» и о том, что жена его «Домница» «с робята» пятый год живёт «без корму и без подворья» и нуждается в переводе «в русские городы» в «миру кормитца».

Август. Послана отписка пустозерского воеводы Ивана Савиновича Неелова в Москву о том, что пустозерцы тюрьму и избы ставят, а задержка с постройкой произошла по вине ижемцев и усть-цилемцев.

Лето. Сыновья Аввакума Иван и Прокопий «прибрели» из Москвы на Мезень.

Октября 14. В Новгородской чети получена «скаска» попа Лазаря о том, что пустозерский воевода Иван Неелов не отправляет без прочтения его «церковное великое и великого государя тайное слово», сопровождаемая воеводской отпиской, в которой Неелов просит разрешения взять у Лазаря написанное «за ево печатью за узлом».

Октября 17. Состоялся доклад в Новгородской чети о промедлении в постройке тюрьмы в Пустозерске.

Ноября 25. Доклад в Новгородской чети по челобитью попа Лазаря относительно его сказок о «великом государеве церковном и патриаршем духовном делах» и о переводе его жены Домницы с детьми в «русские городы и в миру кормитца», и последовавшее решение – «велеть у нево взять скаска и прислать к Москве».

Не ранее 1669 г. Иноком Авраамием закончено составление сборника «Христианоопасный щит веры», где он приводит два сочинения Аввакума (первая челобитная царю Алексею Михайловичу и «Записка о заточениях и расстрижении и сношениях с Лазарем и Епифанием после первой их казни»), упоминает об ответном послании Аввакума Андрею Плещееву (в сборнике слов Спиридона Потемкина, слово пятое) и пытается доказать несправедливость возведённых на Аввакума собором обвинений и церковного проклятия, называя Аввакума священным страдальцем, стражем церкви, который, не стыдясь, сказал правду царю.

1670

Января 2. Смерть Ивана Неронова.

Февраля 6. В Пустозерске получена грамота о взятии у попа Лазаря сказок о «церковном великом деле и о твоём, великого государя, тайном слове и патриарше духовном деле».

Инок Авраамий вместе со своими учениками арестован и заключён под стражу на Мстиславском дворе за сношения с Аввакумом (перехвачены его хвалебные письма Аввакуму с вопросами ему).

Февраля 21. Жена попа Лазаря Домника Михайловна подала в Пустозерском остроге, в съезжей избе, челобитную царю о переводе её – «саму-четверту с робяты» из «Пустоозерья» в русские города, чтобы «нам, бедным, было мочно в миру прокормиться», ибо здесь «помираем голодом, и холодом, и наготою».

Сказки попа Лазаря отправлены в Москву с приставом Герасимом Лютово.

Февраля 23. Стрелецкий полуголова Полтева приказа Иван Кондратьевич Елагин получил в Тайном приказе 50 рублей «государева жалованья» на поездку на Мезень и Печору («для посылки кевронской и мезенской») для совершения казней над сторонниками Аввакума.

Март, вторая половина. Казнь (через повешение) Федора Юродивого и Луки Лавреньевича на Мезени. Сыновья Аввакума Иван и Прокопий, также приговорённые к повешению, «повинились» и были вместе с матерью «закопаны в землю» (посажены в земляную тюрьму); у Анастасии Марковны и сыновей, Ивана и Прокопия, «взяты скаски за руками» в Сыскной приказ о том, что она и дети «соборней и апостольской церкви ни в чем не противны».

Апреля 1. Пристав Герасим Лютово доставил в Новгородскую четверть «сказки» Лазаря и его жены Домны.

Апреля, около 10 числа. Приезд в Пустозерск стрелецкого полуголовы Ивана Кондратьевича Елагина «со стрельцами» для совершения казни узников. По словам Епифания, Елагин, «приехав к нам, и взяв нас ис темниц, и поставил нас пред собою, и наказ стал прочитати». После этого, до казни 14 апреля, «три дня нудил нас всяко отврещися святыя веры Христовы старой».

Апреля 14. Аввакум взят полугодовой Иваном Елагиным из тюрьмы, вместе с Епифанием, Лазарем и Федором, и поставлен перед плахой для зачтения приговора и исполнения публичной казни («перед всем народом пустозерским»). Указано Аввакума «вместо смертной казни» содержать в земляной тюрьме на хлебе и воде; отвели тут же в темницу. Лазарю, Федору и Епифанию вырезали языки (второй раз) и отсекли пальцы правой руки.

Апреля 15. Новгородский приказ доложил царю Алексею Михайловичу о получении из Пустозерска двух сказок попа Лазаря «ево, Лазарева, письма рукою». Государь, «выписки слушав», указал отдать сказки чудовскому архимандриту Иоакиму «да думному дьяку Лариону Иванову», что и было исполнено «того ж числа».

Апреля 21. Этим днём Епифаний датирует своё видение Богородицы и отсечённых перстов.

Августа 1. Григорий Михайлович Неелов, стряпчий рейтарского строя, стрелецкий голова, принял Пустозерское воеводство от московского дворянина Ивана Саввиновича Неелова. В сдаточной «описи предметам» сказано: «Да в особой тюрьме, в розных осыпных избах, ссыльные люди, бывшей протопоп Аввакум, роспопа Лазарь, роздьякон Федька, бывшей старец Епифаний за караулом московского сотника стрелецкого Лариона Ярцова и московских стрельцов – десятника Сеньки Тимофеева с товарыщи». В «описи» упомянуты также «в тюрьме Киприян Нагой» и «ссыльные люди»: Пименко Суконников с сыном Стенькою, «нищей» Юшко Федоров, жена Лазаря Домника, человек её Стенька и бывший благовещенский сторож Андрюшка Самойлов.

Апреля 16 («в третий день» после казни). Аввакум навестил Лазаря в его темнице, «во рте» у него «гладил рукою», нашёл, что «говорит по-старому, чисто».

Августа, после 12-го числа. Инок Авраамий, описывая свой допрос в Чудовом монастыре крутицким митрополитом Павлом, вологодским архиепископом Симоном, чудовским архимандритом Иоакимом и думным дьяком Иларионом Ивановым, сообщает о том, что «власти» ставили ему в вину связь с Аввакумом и преклонение перед ним, на что он ответил им, что считает «отца Аввакума» за «истинна Христова ученика», осуждение и проклятие его собором не признает справедливым, верит ему и «сего ради» обращается к нему с разными вопросами (о Никоне-антихристе и др.), «хотя от него научитися всякому доброму делу», Авраамий приводит отзыв «властей» о себе и Аввакуме, по которому он поставлен в один ряд с протопопом: «ведь у вас из еретишков тех толко Аввакум да черничишко то Аврамей, да и те бедные, не позная истины, заблудили от праваго пути».

Не ранее последней трети указанного года. Инок Авраамий в челобитной царю указывает, что «священный страдалец и от Бога помазанный протопоп Аввакум» и прочие с ним «страдальцы» «возвещали» ему, «дабы... умирил... миром... церковь, а не мечем», но царя «благаго их совета удалился», за что и получил «пагубные беды в державе». С такими же эпитетами Аввакум упоминается в выписке из сочинения инока Авраамия об антихристе. В послании «к некоему боголюбцу» Авраамий просит поминать «в молитвах своих» более всего «начальных страдальцов» – Аввакума, Лазаря, Федора, Епифания и Трифилия. То же повторяет он в посланиях к боярыне Морозовой и к «некоей дщери Христовой», написанных одновременно в заключении на Мстиславском дворе.

Конец 1670 года. Казнь инока Авраамия в Москве, на Болоте.

1671

Января 22. Брак царя Алексея Михайловича с Натальей Кирилловной Нарышкиной.

Июня 6. Казнь Степана Разина в Москве.

Ноября 16, «в ночь». Ф. П. Морозова и Е. П. Урусова взяты под стражу и после заключения в подклете дома Ф. П. Морозовой (дом находился в Белом городе, вблизи церкви Георгия на Горке) и допросов в Чудовом монастыре перевезены – первая на подворье Псково-Печерского монастыря (находилось в Белом городе), вторая – в Алексеевский женский монастырь, что вблизи Кремля, на «Чертолье».

1672

Февраля 17. Смерть патриарха Иоасафа II.

Июля 7. Возведён в патриархи Питирим.

Октября 17. Постановка при царском дворе «Комедии об Есфири» пастором Немецкой слободы Иоганном Грегори.

Декабря 22. Чудовский архимандрит Иоаким Савелов хиротонисан в митрополиты Новгородские.

Детям Аввакума: Афанасию, Агриппине, Акулине, Аксинье, жене сына Ивана Неониле с дочерью Марьей и трём домочадцам (Тимофею и Аксинье, имя третьего неизвестно) «велено» давать «поденной корм» из мезенских таможенных и кабацких сборов: членам семьи Аввакума «по 6 денег на день», а домочадцам «по 3 деньги на день человеку».

Смерть Ивана Глебовича Морозова, сына Ф. П. Морозовой.

1673

Апреля 19. Смерть патриарха Питирима.

1674

Июля 26. Возведён на патриаршество Иоаким.

1675

Июля 7, «в среду». Казнь (отсечением головы) юродивого Киприана «Нагого» за приверженность к проповеди старообрядчества в селении Ижма Пустозерского воеводства.

Середина года. Ученик и духовный сын Аввакума нижегородец Семен Иванов сын Крашенинников пострижен под именем Сергия в монастыре Живоначальные Троицы в Олонецком уезде игуменом Досифеем.

Сентября 9. Смерть митрополита Павла Крутицкого.

Сентября 11. Смерть Е. П. Урусовой в Боровской тюрьме.

Ноября с 1 на 2. Смерть Ф. П. Морозовой в Боровской тюрьме.

Ноября 10 (?). Смерть Епифания Славинецкого.

Декабря 1. Смерть М. Н. Даниловой в Боровской темнице.

1676

Января 22. Взятие царскими войсками Соловецкого монастыря.

Января 29. Смерть царя Алексея Михайловича.

Января 30. Вступление на престол царя Федора Алексеевича.

Августа 18. Пустозерский воевода сообщил в Новгородский приказ о том, что новоприсланных людей, «воров и мятежников, мирских людей, которые сидели в Соловецком монастыре в осаде», в Пустозерском остроге, в «переговорных» земляных избах «Аввакума с товарищи» сажать «негде».

Августа 25. Разрядный приказ послал в Новгородский приказ память о переводе Аввакума, Лазаря, Федора и Епифания из Пустозерского острога в Кожеозерский и Спасо-Каменный монастыри, в которой говорилось: «...держать их в тех монастырех под самым крепким началом, з большим бережением, чтобы они ис тех монастырей не ушли никоторыми делы, и никого к ним припускати не велеть и говорить с ними никому ничего не давать, и писем бы никаких у них никто не имал, и к ним от кого нихто не приносил никоторыми делы». Приказы предписывалось также известить о переводе пустозерского воеводу и названные монастыри.

Августа 26. Новгородский приказ известил отпискою Разрядный приказ о том, что Кожеозерский и Спасо-Каменный монастыри «в Новгороцком приказе неведомы» и что грамота пустозерскому воеводе «об отдаче» Аввакума «с товарыщи» «тому, кто по них будет прислан, послана будет тотчас».

Сентября 7 (?). Написан царский указ пустозерскому воеводе Петру Григорьевичу Львову о переводе Аввакума, Лазаря, Федора и Епифания из Пустозерского острога в Кожсозерский и Спасо-Каменный монастыри и о выдаче их «тотчас» присланному из Разрядного приказа и об извещении об этом Новгородского приказа.

Сентября 20. Дьяк Новгородского приказа Любим Домнин «отдал» ижемскому целовальнику Костьке Хозяинову «отвесть» пустозерскому воеводе П. Г. Львову царские грамоты, посланные из Разрядного и Новгородского приказов о переводе Аввакума, Лазаря, Федора и Епифания из Пустозерского острога в Кожеозерский и Спасо-Каменный монастыри и о выдаче их тем, «хто прислан будет» за ними из Разрядного приказа «тотчас, безо всякого молчания», а также о подаче отписки в Новгородский приказ о передаче этому лицу «колодников».

1677

Февраля 24. Сделана запись в Новгородском приказе о посылке грамоты в Пустозерск о возвращении протопопа «с товарыщи» из монастырей в тюрьму Пустозерского острога: «И февраля в 24 день, по памяти из Стрелецкого приказу послана великого (государя) грамота в Пустоозерский острог к воеводе. Велено, как Аввакума протопопа с товарыщи из монастыря в Пустоозерский острог привезут, и их велено посадить по-прежнему о тех тюрм, где преж сего сидели. Воиводе сее учинить по грамоте, какова прислана будет из стрелецкого приказу. Память и отпуск грамоте вклеен ниже сево. Февраля в 24 день».

Марта 14. В Пустозерске получены царские грамоты о переводе Аввакума «с товарыщи» из Пустозерского острога в Спасо-Каменный и Кожеозерский монастыри.

Апреля 16. Пустозерский воевода П. Г. Львов отправил отписку в Новгородский приказ о получении грамот о переводе Аввакума «с товарыщи» в монастыркие тюрьмы и о том, что за ними никто не приезжал, а 16 апреля новый караул под командой сотника Матвея Угрюмова, в составе десятника Никиты Солоношника (приказа Федора Головленкова) и 9 стрельцов, для охраня в тюрьме, в «прежних избах»: «и того же, великий государь, апреля в 16 день по твоему, великого государя, указу и по грамоте велел я, холоп твой, сотнику Матвею Угрюмову у сотника московских стрельцов, у Ондрея Чупреянова, колодников, Аввакума с товарыщи, в тюрьме, в розных прежних избах, в которых они посажены, принять и беречь накрепко, чтобы они не ушли, и никово к ним припускать, и говорить ни с кем, и чернил и бумаги дават отнюдь не велел, и над стрельцами приказал смотреть накрепко, чтобы никакова дурна не учинили. Да и сам я, холоп твой, досматриваю тех колодников по вся дни».

Мая 29. Этим днём дьякон Федор датирует «чудо»: по молитве Ф. П. Морозовой в день её именин вода, каждую весну наполнявшая его темницу «близ колена» от пола, «стече вся с мосту в землю, яко в пропасть, в четверть часа токмо» (в эту весну воды было особенно много потому, что «Аввакум научил стрельца просечь борозду» к его избе, за то, что дьякон «послал челобитную на него... царю» ).

Июль. Напечатано «Извещение чудесе о сложении триех первых перстов в знаменовании честнаго и животворящего креста» патриарха Иоакима, предназначенное для убеждения старообрядцев.

1678

Июня 9. Стольник Гавриил Яковлевич Тухачевский принял Пустозерское воеводство у князя Петра Григорьевича Львова.

1679

Января 6 (в ночь на 6-е). Самосожжение тюменского Знаменского попа, знакомого Аввакума, Дометиана, с 1700 человек в верховье реки Тобола, на заимке речки Березовки.

Сентября 2. В Пустозерске получена царская грамота, предписывающая содержать «Аввакума с товарищи» в тюрьме «с великою крепостью», и, если их тюремные помещения обветшали, «укрепить тотчас». В то время, по сведениям Пустозерской переписной книги и письма Г. Я Тухачевского, в Пустозерском остроге имелось «на посаде и в жирах посадских, тягловых, с монастырскими, опричь церковных причетников пятьдесят три двора, да нищих и вдов восемь дворов, а людей в тех дворех двесте шездесят восем человек, да бездворных и нищих сто семь человек. Кроме того, имелось шесть дворов причетников, в которых проживал 21 человек, и 23 пустых двора (жители сбежали или умерли), 4 церкви (Введенская, Никольская, Спасская и Пречистенская) и подворье («для рыбного промыслу») Красногорского Пинежского монастыря. Священником пустозерской Введенской церкви был Андрей, служивший по старым служебникам, ученик и последователь Аввакума, живший в Пустозерске ещё в 1713 г.

1680

Января 20. В Пустозерский острог прибыло 10 соловецких «мятежников» во главе с Логгином Степановым.

В Новгородском приказе получена отписка пустозерского воеводы Г. Я. Тухачевского (на царскую грамоту от 2 сентября 1679 г.), сообщающая о ветхости тюрем, в которых содержатся «Аввакум с товарыщи», и тына вокруг тюрем и о невозможности починить все это «без нового лесу», который приходится «добывать» из Ижемской слободки, за 500 вёрст. Г. Я. Тухачевский просил также указать, «ис каких доходов те тюрьмы делать».

Июля 30. Стряпчий Андреям Тихонович Хоненев принял Пустозерское воеводство у воеводы стольника Гаврилы Яковлевича Тухачевского. В росписном сдаточном списке Пустозерска сказано: «Церковныя раскольники, что сидят в тюрьме, в осыпных в розных избах, за караулом пустозерских стрельцов: бывший протопоп Аввакум, роспопа Лазарь, роздьякон Федор, бывшей чернец Епифаней». Здесь же сказано, что в Пустозерске «сто человек стрельцов и с ссыльными» и названы имена 10 бывших защитников Соловецкого монастыря, сидящих в тюрьме, четверых ссыльных, живущих на посаде, и имя ссыльной Домницы, жены попа Лазаря, которая «живет в Пустозерском остроге в своем дворе».

1681

Января 6. В день Богоявления, во время крещенского водосвятия, в присутствии царя Федора Алексеевича на «иордани», старообрядцы «безстыдно и воровски метали свитки богохульныя и царскому достоинству безчестныя... тайно вкрадучися в соборныя церкви, как церковныя ризы, так и гробы царския дехтем марали и сальные свечи ставили... наущением того же расколоначальника и слепаго вождя своего Аввакума. Он же сам... на берестяных хартиях начертавал царския персоны и высокия духовныя предводители с хульными надписании, и толковании, и блядословными укоризнами весьма запретительными, не токмо от всего Священного Писания, по от Божественных уст Спасителя нашего...»

Февраля 7. Якушка Первого, пустозерский стрелец, подал в Москве отписку пустозерского воеводы А. Т. Хоненева о том, что «в Пустозерском же, государь, остроге тюрьмы, где сидят ссыльные Аввакум с товарыщи, все худы и розвалились же, а починить тех тюрем нельзя ж, все згнили, а вновь построить без твоего, великого государя, указу не смею». По этой отписке, грамотой от 2 марта, велено было: «Тюремной двор построить вновь, буде починить не мочно. А строить велеть тот тюремный двор с великим береженьем, чтоб ис тюрьмы ис колодников кто не ушол, а строить преж велеть тюремный тын, а избы после с великим же остерегательством». Приказывалось также снестись с приказом Большой Казны, которому по этому поводу была послана 11 февраля память.

Августа 17. Смерть патриарха Никона.

1682

Февраля 8. Царь Федор Алексеевич в письме собору спрашивал, как поступить с раскольниками. Ответ собора – «по государеву усмотрению».

Март – первая половина. Капитан И. С. Лешуков ведёт сыск в Пустозерске по поводу распространения Аввакумом из земляной тюрьмы «злопакостных» и «злохульных» писаний, направленных против царя и высшего духовенства.

Апреля 14. Казнь (сожжение на костре) Аввакума, Епифания, Лазаря и Федора.

Апреля 27. Смерть царя Федора Алексеевича. По народному преданию, записанному в XVIII в., протопоп Аввакум предсказал царю скорую кончину после своей казни.

Посвящается В. А. Десятникову

...сковали руки и ноги и на беть кинули... Увы

мне! Как дощеник-от в воду не погряз со мною!

Протопоп Аввакум. Житие

Как река сибирская угрюма!

Камень судну стал наперерез!

Боль сжигает сердце Аввакума,

и тревога охватила думы:

грозен край, где скалы, топь и лес!

В первый раз он видит дебри эти!

Господи, куда же ты завлёк?!

На плечах горят ожогом плети.

Жизнь его сплошное лихолетье,

колеи неведомых дорог!

В земляной тюрьме его держали.

Издевались: встань и поклонись

книжице никонианской, звали

дураком и в бороду плевали,

выдирали волосы, дрались!

Ветер исхлестал худое тело

и дощаник покрывал водой.

На ногах цепь ржавая гремела.

Облако скользило тенью белой,

и за ним катился вал седой.

Слуги царские его встречали:

воеводы, дьяки и псари.

Били и бросали на мочале,

и гноили в ямах, подымали

в долгий путь задолго до зари.

Хоть и тяжко, но огромной силой,

Как братина мёдом, полон дух!

Как больное сердце защемило!

На холмах тайга шумит постыло,

чуждой речью оглашая слух.

Бьёт дощаник волнами о камень.

Распласталась синяя коса.

Где-то от костра бродячий пламень,

он скользит, ломается углами

у воды, качнувшей небеса.

Страшны птицы, звери дико люты.

Горы наклонились к облакам,

камни осыпая поминутно;

дует ветер горький и попутный,

прижимая к тусклым берегам.

Не стерпеть, наверно, этой муки!

Мокрая и снежная крупа

вновь пошла, и коченеют руки.

По тайге от ветра гул и стуки,

и кабанья в ельнике тропа.

Тают хлопья. Горы ближе, выше.

Подступила каменная рать.

Вот и ветки елей черной крышей

опустились. Сердце бьётся тише,

приготавливаясь умирать.

Бьёт река волной и с неохотой

подымает судно и влечёт.

Издалече будто крикнул кто-то,

и теперь видать от поворота,

как реку переграждает лёд.

1950–1963

h6C Поэма

Памяти В. И. Сурикова

1

Прежде нежели родиться – было

Во граде солнечном,

В Небесном Иерусалиме:

Видел солнце, разверстое, как кладезь.

Силы небесные кругами обступали тесно –

Трижды тройным кольцом Сияющие Славы:

В первом круге –

Облакам подобные и ветрам огненным;

В круге втором –

Гудящие, как вихри косматых светов;

В третьем круге –

Звенящие и светлые, как звезды.

А в недрах Славы – в свете неприступном –

Непостижима, Трисиянна, Пресвятая

Троица –

Подобно адаманту, вне мира сущему,

И больше мира.

И слышал я:

Отец рече сынови:

– Сотворим человека

По образу и по подобию огня небесного...

И голос был во мне:

«Ти подобает облачиться в человека

Тлимого,

Плоть восприять и по земле ходить.

Поди: вочеловечься

И опаляй огнем!»

Был же я, как уголь раскаленный,

И вдруг погас,

И черен стал,

И, пеплом собственным одевшись,

Был извержен

В хлябь внешнюю.

2

Пеплом собственным одевшись, был извержен

В хлябь внешнюю:

Мое рожденье было

За Кудмою-рекой

В земле Нижегородской.

Отец мой прилежаще пития хмельного,

А мати – постница, молитвенница бысть.

Аз ребенком малым видел у соседа

Скотину мертвую, и во ночи восставши,

Молился со слезами, чтоб умереть и мне.

С тех пор привык молиться по ночам.

Молод осиротел.

Был во попы поставлен.

Пришла ко мне на исповедь девица,

Делу блудному повинна,

И мне подробно извещала.

Аз же – треокаянный врач – сам разболелся,

Внутрь жгом огнем блудным.

Зажег я три свечи и руку

Возложив, держал,

Дóндеже разжеженье злое не угасло.

А дома до полунощи молясь: да отлучит мя Бог, –

Понеже бремя тяжко, –

В слезах забылся.

А очи сердечнии при Волге при реке и вижу:

Плывут два корабля златые –

Все злато – весла, и шесты, и щегла:

«Чьи корабли?» – спросил.

«Детей твоих духовных».

А за ними третий –

Украшен не золотом, а разными пестротами:

Черно и пепельно, сине, красно и бело.

И красоты его ум человеческий вместить не может.

Юнош светел парус правит.

Я ему:

«Чей есть корабль?»

А он мне: «Твой.

Плыви на нем, коль миром докучаешь!»

А я, вострепетав и седше, рассуждаю:

Аз есмь огонь, одетый пеплом плоти,

И тело наше без души

Есть кал и прах.

В небесном царствии всем золота довольно.

Нам же, во хлябь изверженным

И тлеющим во прахе, подобает

Страдати неослабно.

Что будет плаванье?

По мале времени, по виденному, беды

Восстали адовы, и скорби, и болезни.

3

Беды восстали адовы, и скорби, и болезни:

От воевод терпел за веру много:

Ин – в церкви взяв,

Как был – с крестом и в ризах

По улице за ноги волочил.

Ин – батогами бил, топтал ногами,

И мертв лежал я до полчаса и паки оживел,

Ин – на руке персты отгрыз зубами...

В село мое пришедше скоморохи

С домрами и с бубнами,

Я ж – грешник, – о Христе ревнуя, изгнал их.

Хари

И бубны изломал –

Един у многих.

Медведей двух великих отнял:

Одного ушиб – и паки ожил –

Друго отпустил на волю.

Боярин Шереметьев, на воеводство плывучи,

К себе призвал и, много избраня,

Сына-брадобрица велел благословить.

Я ж образ блудоносный стал обличать.

Боярин, гораздо осердясь,

Велел мя в воду кинуть.

Я ж взяв клюшку, а мати – некрещеного младенца,

Побрел в Москву – Царю печалиться.

А Царь меня поставил протопопом.

В те поры Никон Яд изрыгнул.

Пишет:

«Не подобает в церкви

Метание творити на колену.

Тремя перстами креститеся».

Мы ж задумались, сошедшись.

Видим: быть беде!

Зима настала,

Озябло сердце.

Ноги задрожали.

И был мне голос:

«Время

Приспе страдания.

Крепитесь в вере.

Возможно антихристу и избранных прельстити»...

4

Возможно антихристу и избранных прельстити.

Взяли меня от всенощной, в телегу посадили,

Распяли руки и везли

От патриархова двора к Андронью,

И на цепь кинули в подземную палатку.

Сидел три дня – не ел, не пил:

Бил на цепи поклоны –

Не знаю – на восток, не то на запад.

Никто ко мне не приходил,

А токмо мыши и тараканы,

Сверчок кричит и блох довольно.

Ста предо мной – не вем кто –

Ангел аль человек,

И хлеба дал и штец хлебать,

А после сгинул,

И дверь не отворялась.

Наутро вывели:

Журят, что Патриарху

Не покорился.

А я браню да лаю.

Приволочили в церковь – волосы дерут,

В глаза плюют,

Да за чепь торгают.

Хотели стричь,

Да государь, сошедши с места, сам

Приступился к Патриарху –

Упросил не стричь.

И был приказ:

Сослать меня в Сибирь с женою и с детьми.

5

Сослали меня в Сибирь с женою и с детьми.

В те поры Пашков, землицы новой ищучи,

Даурские народы под руку Государю приводил.

Суров был человек – людей без толку мучил.

Много его я уговаривал,

Да в руки сам ему попал.

Плотами плыли мы Тунгускою-рекой.

На Долгом на пороге стал Пашков

С дощеника мя выбивать:

«Для тебя-де дощеник плохо ходит –

Еретик ты:

Поди-де по горам, а с казаками не ходи».

Ох, горе стало!

Высоки горы,

Дебри Непроходимые.

Утесы, яко стены,

В горах тех – змии великие,

Орлы и кречеты, индейские курята,

И лебеди, и бабы, и иные птицы,

И многие гуляют звери –

Лоси и кабаны,

И волки, и бараны дикие –

Видишь воочию, а взять нельзя.

На горы те мя Пашков выбивал

Там со зверьми и с птицами витати.

А я ему посланьице писал.

Начало сице:

«Человече! Убойся Бога,

Сидящего на Херувимах и презирающего в бездне!

Его же трепещут Силы небесные и тварь земная.

Един ты презираешь и неудобство показуешь...»

Многонько там написано.

Привели мя пред него, а он

Со шпагою стоит,

Дрожит.

«Ты поп, или распоп?»

А я ему:

«Есмь протопоп.

Тебе что до меня?»

А он рыкнул, как зверь, ударил по щеке,

Стал чепью бить,

А после, разболокши, стегать кнутом.

Я ж Богородице молюсь:

«Владычица!

Уйми ты дурака того!»

Сковали и на беть бросили:

Под капелью лежал.

Как били – не больно было,

А лежа на ум взбрело:

«За что ты, Сыне Божий, попустил убить меня?

Не за Твое ли дело стою?

Кто будет судиею меж мною и Тобой?»

Увы мне! будто добрый, –

А сам, что фарисей с навозной рожей –

С Владыкою судиться захотел.

Есмь кал и гной.

Мне подобает жить с собаками и свиньями:

Воняем –

Оне по естеству, а я душой и телом.

6

Воняем: оне по естеству, а я душой и телом.

В студеной башне скованный сидел всю зиму.

Бог грел без платья:

Что собачка на соломке лежу.

Когда покормят, когда и нет.

Мышей так много – скуфьею бил,

А батожка не дали дурачки.

Спина гнила. Лежал на брюхе.

Хотел кричать уж Пашкову: «Прости!»

Да велено терпеть.

Потом два лета бродили по водам.

Зимой чрез волоки по лесу волоклись.

Есть стало нечего.

Учали люди с голоду мереть.

Река мелка.

Плоты тяжелы.

Палки суковаты.

Кнутья остры.

Жестоки пытки.

Приставы немилостивы.

А люди голодные:

Огонь да встряска –

Лишь станут мучать,

А он помрет.

Сосну варили, ели падаль.

Что волк не съест – мы доедим.

Волков и лис озяблых ели.

Кобыла жеребится – голодные же втай

И жеребенка, и место скверное кобылье –

Все съедят.

И сам я – грешник – неволею причастник

Кобыльим и мертвечьим мясом.

Ох, времени тому!

Как по реке по Нерчи

Да по льду голому брели мы пеши –

Страна немирная, отстать не смеем,

А за лошадями не поспеть.

Протопопица бредет, бредет

Да и повалится.

Ин томный человек набрел,

И оба повалились:

Кричат, а встать не могут.

Мужик кричит:

«Прости, мол, матушка».

А протопопица:

«Чего ты, батько,

Меня-то задавил?»

Приду – она пеняет:

«Долго ли муки сей нам будет, протопоп?»

А я ей:

«Марковна, до самой смерти».

Она же, вздохня, ответила:

«Добро, Петрович.

Ин дальше побредем».

7

Ин дальше побредем,

И слава Богу сотворившему благая!

Курочка у нас была черненька.

Весь круглый год по два яичка в день

Робяти приносила.

Сто рублев при ней – то дело плюново.

Одушевленное творенье Божье!

Нас кормила и сама сосновой кашки

Тут же клевала из котла.

А рыбку прилучится – так и рыбку.

На нартке везучи, в то поры задавили

Ее мы по грехам.

Не просто она досталась нам:

У Пашковой снохи – боярыни

Все куры переслепли.

Она ко мне пришла,

Чтоб я

О курах помолился.

Я думаю – заступница есть наша

И детки есть у ней.

Куров кропил, корыто делал,

Водой святил, да все ей отослал.

Курки исцелели,

И наша курочка от племени того,

Да полно говорить то:

У Христа так повелось издавна –

Богу вся надобно: и птичка и скотинка,

Ему во славу, человека ради.

8

Во славу Бога, человека ради

Творится все.

С Мунгальским царством воевати

Пашков сына Еремея посылал,

И заставлял волхва-язычника шаманить и гадать.

А тот мужик близ моего зимовья

Привел барана вечером

И волховать учал:

Вертел им много

И голову прочь отвертел.

Зачал скакать, плясать и бесов призывать.

И, много покричав, о землю ударился

И пена изо рта пошла.

Бесы давят его, а он их спрашивает:

«Удастся ли поход?»

Они ж ему:

«С победою великой

И богатством назад придут».

А воеводы рады: «Богатыми вернемся».

Я ж в хлевине своей взываю с воплем:

«Послушай мене, Боже!

Устрой им гроб! Погибель наведи!

Да ни один домой не воротится!

Да не будет по слову дьявольскому!»

Громко кричу, чтоб слышали...

И жаль мне их: душа то чует,

Что им побитым быти,

А сам на них погибели молю.

Прощаются со мной, а я им:

«Погибнете!»

Как выехали ночью –

Лошади заржали, овцы и козы заблеяли,

Коровы заревели, собаки завыли,

Сами иноземцы завыли, что собаки:

Ужас

На всех напал.

А Еремей слезами просит, чтобы

Помолился я за него.

Был друг мой тайной –

Перед отцом заступник мой.

Жалко было: стал докучать Владыке,

Чтоб пощадил его.

Учали ждать с войны, и сроки все прошли.

В те поры Пашков

Застенок учредил и огнь расклад:

Хочет меня пытать.

А я к исходу душевному молитвы прочитал:

Стряпня знакома –

После огня того живут недолго.

Два палача пришли за мной...

И чудно дело:

Еремей сам-друг дорожкой едет – ранен.

Все войско у него побили без остатку.

А сам едва ушел.

А Пашков, как есть пьяной с кручины,

Очи на мя возвел,

Словно медведь морской, белой –

Жива бы проглотил, да Бог не выдал.

Так десять лет меня он мучал.

Аль я его? Не знаю.

Бог разберет в день века.

9

Бог разберет в день века.

Грамота пришла – в Москву мне ехать.

Три года ехали по рекам да лесам.

Горы каких не видано:

Врата, столпы, палатки, повалуши –

Все богаделанно.

На море на Байкале –

Цветенья благовонные и травы,

И птиц гораздо много: гуси да лебеди

По водам точно снег.

А рыбы в нем: и осетры, и таимени,

И омули, и нерпы, и зайцы великие.

И все-то у Христа для человека наделано,

Его же дние в суете, как тень, проходят:

Он скачет, что козел,

Съесть хочет, яко змий,

Лукавствует, как бес,

И гневен, яко рысь.

Раздуется, что твой пузырь,

Ржет, как жребя, на красоту чужую,

Отлагает покаяние на старость,

А после исчезает.

Простите мне, никонианцы, что избранил вас,

Живите, как хотите.

Аз паче всех есмь грешен,

По весям еду, а в духе ликование,

А в русски грады приплыл –

Узнал о церкви – ничто не успевает.

И, опечалясь, седше, рассуждаю:

«Что сотворю: поведаю ли слово Божие,

Аль скроюся?

Жена и дети меня связали...»

А протопопица, меня печальна видя,

Приступи ко мне с опрятством и рече ми:

«Что, господине, опечалился?»

А я ей:

«Что сотворю, жена?

Зима ведь на дворе.

Молчать мне аль учить?

Связали вы меня!..»

Она же мне:

«Что ты, Петрович?

Аз тя с детьми благословляю:

Проповедуй по-прежнему.

О нас же не тужи,

Силен Христос и не покинет нас.

Поди, поди, Петрович, – обличай блудню их

Еретическую...»

10

Да, обличай блудню их еретическую...

А на Москву приехал –

Государь, бояра – все мне рады,

Как ангела приветствуют.

Государь меня к руке поставил:

«Здорово, протопоп, живешь?

Еще-де свидеться Бог повелел».

А я, супротив руку ему поцеловавши:

«Жив, говорю, Господь, – жива душа моя.

А впредь что Бог прикажет».

Он же, миленькой, вздохнул да и пошел,

Где надобе ему.

В подворье на Кремле велел меня поставить

Да, проходя, сам кланялся низенько:

«Благослови меня-де и помолись о мне».

И шапку в иную пору – мурманку снимаючи

Уронит с головы.

А все бояра – челом мне да челом.

Как мне царя того, бояр тех не жалеть?

Звали все, чтоб в вере соединился с ними.

Да видят – не хочу,– так Государь велел

Уговорить меня, чтоб я молчал.

Так я его потешил:

Царь есть от Бога учинен и до меня добренек.

Пожаловал мне десять рублев.

Царица тоже,

А Федор Ртищев – дружище наше старое –

Тот шестьдесят рублев

Велел мне в шапку положить.

Всяк тащит да несет.

У Федосьи Прокофьевны Морозовой

И днюю и ночую –

Понеже дочь моя духовна,

Да к Ртищеву хожу

С отступниками спорить.

11

К Ртищеву ходил с отступниками спорить.

Вернулся раз домой зело печален,

Понеже много шумел в тот день.

А в доме у меня случилось неустройство:

Протопопица моя с вдовою домочадицей с Фетиньей

Повздорила.

А я, пришед, обеих бил и оскорбил гораздо.

Тут бес вздивьял в Филиппе.

Филипп был бешеной – к стене прикован:

Жесток в нем бес сидел,

Да вовсе кроток стал молитвами моими.

А тут вдруг зачал цепь ломать –

На всех домашних ужас нападе.

Меня не слушает, да как ухватит –

И стал как паучина меня терзать,

А сам кричит:

«Попал мне в руки!»

Молитву говорю – не пользует молитва.

Так горько стало: бес надо мною волю взял!

Вижу – грешен: пусть бьет меня.

Маленько полежал, и с совестью собрался.

Восстав, жену сыскал и земно кланялся:

«Прости меня, Настасья Марковна!»

Посем с Фетиньей такоже простился,

На землю лег и каждому велел

Меня бить плетью по спине

По окаянной.

А человек там было двадцать.

Жена и дети – все, плачучи, стегали.

А я ко всякому удару по молитве.

Когда же все отбили –

Бес, увидев ту неминучую беду,

Вон из Филиппа вышел.

А в тонцем сне возвещено мне было:

«По стольком по страданье угаснуть хочешь?

Блюдися от меня – не то растерзан будешь».

Сам вижу: церковное ничто не успевает.

И паки заворчал,

Да написал Царю посланьице,

Чтоб он Святую Церковь от ереси оборонил.

12

Посланьице Царю, чтоб он Святую Церковь

От ереси оборонил:

«Царь государь, наш свет!

Твой богомолец, в Даурех мученой,

Бьет тебе челом.

Во многих живучи смертях,

Из многих заключений восставши, как из гроба,

Я чаял дома тишину найти,

А вижу церковь смущенну паче прежнего.

Угасли древние лампады,

Замутился Рим и пал Царьград.

Лутари, Гусяти и Колвинцы

Тело Церкви честное раздирали,

В Галлии – земле вечерней,

В граде во Парисе,

В училище Соборном

Блазнились прелестью, что зрит на круг небесный,

Достигши разумом небесной тверди,

И звездные теченья разумея.

– Только Русь, облистанная светом

Благости, цвела, как вертоград,

Паче мудрости любя простыню.

Как на небе грозди светлых звезд

По лицу Руси сияли храмы,

Города стояли на мощах,

Да Москва пылала светом веры.

А нынче вижу: ересь на Москву пришла –

Нарядна – в царской багрянице ездит, –

Из чаши подчует;

И царство Римское и Польское

И многие другие реши упоила

Да и на Русь приехала.

Церковь – православна,

А догматы церковны – от Никона-еретика.

Многие его боятся – Никона,

Да на Бога уповая, – я не боюсь его,

Понеже мерзок он пред Богом – Никон.

Задумал адов пес:

«Арсен, печатай книги – как-нибудь,

Да только не по-старому».

Так су и сделал.

Ты ж простотой души своей

От внутреннего волка книги приял,

Их чая православными.

Никонианский дух – антихристов есть дух!

Как до нас положено отцами –

Так лежи оно вовек веков!

Горе нам! Едина точка

Смущает богословию,

Единой буквой ересь вводится.

Не токмо лишь святые книги изменили,

Но вещи и пословицы, обычаи и ризы:

Исуса бо глаголят Иисусом,

Николу – Чудотворцем-Николаем,

Спасов образ пишут:

Лицо – одутловато,

Уста – червонные, власы – кудрявы,

Брюхат и толст, как немчин учинен,

Только сабли при бедре не писано.

Еще злохитрый дьявол

Из бездны вывел мнихи,

Имеющие образ любодейный.

Подклейки женские и клобуки рогаты;

Расчешут волосы, чтоб бабы их любили,

По титькам препояшутся, что женка брюхатая –

Ребенка в брюхе не извредить бы,

А в брюхе у него не меньше ребенка бабьего

Накладено еды той:

Миндальных ягод, ренскова,

И романей, и водок, процеженных вином.

Не челобитьем тебе реку,

Не похвалой глаголю,

А истину несу:

Некому тебе ведь извещать,

Как строится твоя держава.

Вем яко скорбно от докуки нашей

Тебе, о Государь!

Да нам не сладко,

Когда ломают ребра, кнутьем мучат,

Да жгут огнем, да голодом томят.

Ведаю я разум твой:

Умеешь говорить ты языками многими.

Да что в том прибыли?

Ведь ты, Михайлович, русак – не грек:

Вздохни-ка ты по-старому – по-русски:

«Господи, помилуй мя грешного!»

А Кирие-элейсон ты оставь.

Возьми-ка ты никониан, латынников, жидов,

Да пережги их – псов паршивых,

А нас – природных – своих-то распусти –

А будет хорошо.

Царь христианский, миленькой ты наш!»

13

Царь христианский, миленькой ты наш,

Стал на меня с тех пор кручиновати.

Не любо им, что начал говорить,

А любо, коль молчу.

Да мне так не сошлось.

А власти, что козлы, – все пырскать стали.

Был от царя мне выговор:

«Поедь-де в ссылку снова».

Учали вновь возить

По тюрьмам да монастырям.

А сами просят:

«Долго ль мучать нас тебе?

Соединись-ка с нами, Аввакумушка!»

А я их – зверей пестрообразных, – обличаю,

Да вере истинной народ учу.

Опять в Москву свезли,

В соборном храме стригли:

Обгрызли, что собаки, и бороду обрезали,

Да бросили в тюрьму.

Потом приволокли

На суд Вселенских Патриархов.

И наши тут же – сидят, что лисы,

Говорят: «Упрям ты:

Вся-де Палестина, и Серби, и Албансы, и Волохи,

И Римляне, и Ляхи – все крестятся тремя персты».

А я им: «Учители вселенстии!

Рим давно упал, и Ляхи с ним погибли.

У вас же православие пестро

С насилия турецкого –

Впредь сами к нам учиться приезжайте!»

Тут наши все завыли, что волчата,

Бить бросились...

И Патриархи с ними:

Великое антихристово войско!

А я им:

«Убивши человека,

Как литоргисать будете?»

Они и сели.

Я ж отошел к дверям да на бок повалился:

Вы посидите, а я, мол, полежу.

Они смеются:

Дурак-де протопоп, – не почитает Патриархов.

А я их словами Апостола:

«Мы ведь – уроды Христа ради:

Вы – славны, мы – бесчестны,

Вы – сильны, мы же – немощны».

14

Вы – сильны, мы же – немощны.

Боярыню Морозову с сестрой –

Княгиней Урусовой – детей моих духовных

Разорили и в Боровске в темницу закопали.

Ту с мужем развели, у этой сына уморили.

Федосья Прокопьевна, боярыня, увы!

Твой сын плотской, а мой духовной

Как злак посечен:

Уж некого тебе погладить по головке,

Ни четками в науку постегать,

Ни посмотреть, как на лошадке ездит.

Да ты не больно кручинься-то:

Христос добро изволил,

Мы сами-то не вем, как доберемся,

А они на небе у Христа ликовствуют

С Феодором – с удавленным моим.

Феодор-то – юродивый покойник

Пять лет в одной рубахе на морозе

И гол и бос ходил.

Как из Сибири ехал – ко мне пришел.

Псалтырь печатей новых был у него –

Не знал о новизнах.

А как сказал ему – в печь бросил книгу.

У Федора зело был подвиг крепок:

Весь день юродствует, а ночью на молитве.

В Москве, как вместе жили,

Неможется, лежу, – а он стыдит:

«Долго ль лежать тебе? И как сорома нет?

Встань, миленькой!»

Вытащит, посадит, прикажет молитвы говорить,

А сам-то бьет поклоны за меня.

То-то был мне друг сердечный!

Хорошо и Афанасьюшка – другой мой сын духовный.

Да в подвиге маленько покороче.

Отступники его на углях испекли:

Что сладок хлеб принесся Пречистой Троице!

Ивана – князя Хованского избили батогами

И, как Исаию, огнем сожгли.

Двоих родных сынов – Ивана да Прокофья

Повесить приказали;

Они ж не догадались

Венцов победных ухватить,

Сплошали – повинились.

Так вместе с матерью их в землю закопали:

Вот вам – без смерти смерть.

У Лазаря-священника отсекли руку,

А она-то, отсечена и лежа на земле,

Сама сложила пальцы двуперстием.

Чудно сие:

Бездушная одушевленных обличает.

У схимника – у старца Епифанья

Язык отрезали.

Ему ж Пречистая в уста вложила новый:

Бог – старый чудотворец –

Допустит пострадать и паки исцелит.

И прочих наших на Москве пекли и жарили.

– Чудно! Огнем, кнутом да виселицей

Веру желают утвердить.

Которые учили так – не знаю,

А мой Христос не так велел учить.

Выпросил у Бога светлую Россию сатана –

Да очервленет ю

Кровью мученической.

Добро ты, Дьявол, выдумал –

И нам то любо:

Ради Христа страданьем пострадати.

15

Ради Христа страданьем пострадати

Мне не судил еще Господь:

Царица стояла за меня – от казни отпросила.

Так, братию казня, меня ж, не тронув,

Сослали в Пустозерье

И в срубе там под землю закопали:

Как есть мертвец –

Живой похороненной.

И было на Страстной со мною чудо:

Распространился мой язык

И был зело велик,

И зубы тоже,

Потом стал весь широк –

По всей земле под небесем пространен.

А после небо, землю и тварей всех

Господь в меня вместил.

Не диво ли: в темницу заключен,

А мне Господь и небо, и землю покорил?

Есмь мал и наг,

А более вселенной.

Есмь кал и грязь,

А сам горю, как солнце.

Э, милые! Да если б Богу угодно было

Душу каждого разоблачить из пепла,

Так вся земля растаяла б,

Что воск, в единую минуту.

Задумали добро:

Двенадцать лет

Закопанным в земле меня держали:

Думали, погасну,

А я молитвами да бденьями свечу

На весь крещеный мир.

От света земного заперли,

Да свет небесный замкнуть не догадались.

Двенадцать лет не видел я ни солнца,

Ни неба синего, ни снега, ни деревьев,

А вывели казнить,

Смотрю, дивлюсь:

Черно и пепельно, сине, красно и бело,

И красоты той ум человеческий вместить не может!

Построен сруб – соломою накладен:

Корабль мой огненный –

На родину мне ехать.

Как стал ногой –

Почуял: вот отчалю!

И ждать не стал:

Сам подпалил свечой.

Святая Троица! Христос мой миленькой!

Обратно к Вам – в Ерусалим небесный!

Родясь – погас,

Да снова разгорелся.

1918

Расколом принято называть произошедшее во второй половине XVII века отделение от господствующей Православной Церкви части верующих, получивших название старообрядцев, или раскольников. Значение Раскола в русской истории определяется тем, что он являет собой видимую отправную точку духовных нестроений и смут, завершившихся в начале XX века разгромом русской православной государственности.

О Расколе писали многие. Историки – каждый по-своему – толковали его причины и разъясняли следствия (большей частью весьма неудовлетворительно и поверхностно). Рационализированные научные методики и широкая эрудиция учёных мужей оказались беспомощны там, где для решения вопросов требовалось понимание духовных, таинственных глубин народного сознания и благодатного церковного устроения.

Непосредственным поводом для Раскола послужила так называемая «книжная справа» – процесс исправления и редактирования богослужебных текстов. Не один историк останавливался в недоумении перед трудным вопросом: как столь ничтожная причина могла породить столь великие следствия, влияние которых мы до сих пор испытываем на себе? Между тем ответ достаточно прост – беда в том, что его не там искали. «Книжная справа» была лишь поводом, причины же, настоящие, серьёзные, лежали гораздо глубже, коренясь в основах русского религиозного самосознания.

Религиозная жизнь Руси никогда не застаивалась. Обилие живого церковного опыта позволяло благополучно решать самые сложные вопросы в духовной области. Наиболее важными из них общество безоговорочно признавало соблюдение исторической преемственности народной жизни и духовной индивидуальности России, с одной стороны, а с другой стороны – хранение чистоты вероучения независимо ни от каких особенностей времени и местных обычаев.

Незаменимую роль в этом деле играла богослужебная и вероучительная литература. Церковные книги из века в век являлись той незыблемой материальной скрепой, которая позволяла обеспечить непрерывность духовной традиции. Поэтому неудивительно, что по мере оформления единого централизованного Русского государства вопрос о состоянии книгоиздания и пользования духовной литературой превращался в важнейший вопрос церковной и государственной политики.

Ещё в 1551 году Иоанн IV созвал собор, имевший целью упорядочить внутреннюю жизнь страны. Царь самолично составил перечень вопросов, на которые предстояло ответить собранию русских пастырей, дабы авторитетом своих решений исправить изъяны народной жизни, препятствовавшие душеспасению и богоугодному устроению русского царства.

Рассуждения собора были впоследствии разделены на сто глав, откуда и сам он получил название Стоглавого. Предметом его внимания, среди многих других, стал и вопрос о церковных книгах. Их порча через переписывание неподготовленными писцами, допускавшими ошибки и искажения, была очевидна для всех. Собор горько жаловался на неисправность богослужебных книг и вменил в обязанность протопопам и благочинным исправлять их по хорошим спискам, а книг не пересмотренных не пускать в употребление. Тогда же возникло убеждение, что надо завести вместо писцов типографию и печатать книги.

После Стоглава вплоть до половины XVII века дело исправления книг существенных изменений не претерпело. Книги правились с добрых переводов по славянским древним спискам и неизбежно несли в себе все ошибки и неисправности последних, которые в печати становились ещё распространённее и твёрже. Единственное, чего удалось достигнуть, было предупреждение новых ошибок – патриарх Гермоген установил для этого при типографии даже особое звание книжных справщиков.

В Смутное время печатный дом сгорел, и издание книг на время прекратилось, но, как только обстоятельства позволили опять, за издание взялись с завидным рвением. При патриархе Филарете (1619–1633), Иоасафе I (1634–1641) и Иосифе (1642–1652) труды, предпринятые по этой части, доказали необходимость сверки не по славянским спискам, а по греческим оригиналам, с которых когда-то и делались первоначальные переводы.

В ноябре 1616 года царским указом поручено было архимандриту Сергиевой лавры Дионисию, священнику села Климентьевского Ивану Наседке и канонархисту лавры старцу Арсению Глухому заняться исправлением Требника. Справщики собрали необходимую для работы литературу (кроме древних славянских рукописей было у них и четыре греческих Требника) и принялись за дело с живым усердием и должной осмотрительностью. Арсений хорошо знал не только славянскую грамматику, но и греческий язык, что давало возможность сличения текстов и обнаружения многочисленных ошибок, сделанных позднейшими переписчиками.

Книгу исправили – себе на беду. В Москве огласили их еретиками, и на Соборе 1618 года постановили: «Архимандрит Дионисий писал по своему изволу. И за то архимандрита Дионисия да попа Ивана от церкви Божией и литургии служити отлучаем, да не священствуют». Пока происходили соборные совещания, Дионисия держали под стражей, а в праздничные дни в кандалах водили по Москве в назидание народу, кричавшему: «Вот еретик!» – и бросавшему в страдальца чем ни попадя.

Восемь лет томился в заточении архимандрит, пока патриарх Филарет не получил в 1626 году письменный отзыв восточных первосвятителей в защиту исправлений, произведённых Дионисием. Как первый, дальний ещё раскат грома предвещает грядущую бурю, так этот случай с исправлением Требника стал первым провозвестником Раскола. В нем с особой отчётливостью отразились причины надвигающейся драмы, и потому он достоин отдельного обстоятельного рассмотрения.

Дионисия обвинили в том, что он «имя Святой Троицы велел в книгах марать и Духа Святого не исповедует, яко огнь есть». На деле это означало, что исправители полагали сделать перемены в славословиях Святой Троицы, содержащихся в окончании некоторых молитв, и в чине водосвятного молебна исключили (в призвании ко Господу «освятить воду сию Духом Святым и огнем») слова «и огнем», как внесённые произвольно переписчиками.

Бурная и резкая отповедь, полученная справщиками, осуждение и заточение Дионисия кажутся большинству современных исследователей совершенно не соответствующими малости его «проступка»²³². Неграмотность и сведение личных счетов не может удовлетворительно объяснить произошедшее. Исправление в большинстве случаев сводилось просто к восстановлению смысла, да и против справщиков выступали не только малоучёные уставщики лавры, но и московское духовенство. Учёный старец Антоний Подольский написал даже против Дионисия обширное рассуждение «Об огне просветительном»...

Причина непонимания здесь – как и во многих иных случаях – одна: оскудение личного духовного опыта, присущего настоящей, неискажённой церковной жизни. Его значение невозможно переоценить. Мало того, что он даёт человеку бесценный внутренний стержень, живую уверенность в смысле и цели существования – в масштабах исторических он служит единственным связующим звеном в бесконечной череде сменяющих друг друга поколений, единственным мерилом преемственности и последовательности народной жизни, единственной гарантией понимания нами собственного прошлого. Ведь содержание этого духовного опыта не меняется, как не меняется Сам Бог – его неисчерпаемый источник.

Что касается осуждения Дионисия, то оно прямо связано с той ролью, какую играло понятие благодатного огня в православной мистике. Дело в том, что описать достоверно и точно благодатные духовные переживания человека невозможно. Можно лишь образно засвидетельствовать о них. В этих свидетельствах, рассеянных во множестве на страницах Священного Писания и творений Святых Отцов, чуть ли не чаще всего говорится об огне. «Огонь пришел я низвесть на землю: и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лк.12:49) – свидетельствует Сам Господь о пламени благочестивой ревности, любви и милосердия, которым пламенело Его сердце.

«Духа не угашайте» (1Фес.5:19), – призывает христиан первоверховный апостол Павел. «Я всеми силами молюсь о вас Богу, чтобы Он вверг в ваши сердца огнь, да возможете право править вашими намерениями и чувствами и отличать добро от зла», – говорил своим духовным чадам Антоний Великий, древний основатель скитского монашеского жития. Учитывая высочайший уровень личного благочестия на Руси в начале XVII века, полноту и глубину благодатного опыта не только среди иночества, но и у большинства мирян, с этой точки зрения вряд ли покажется странной болезненная реакция общества на правку Дионисия.

В ней усмотрели противоречие с самой духовной жизнью Церкви, заподозрили опасность пренебрежительного, бестрепетного отношения к благодати Божией, «огнем попаляющей» терние грехов человеческих. Опасность эта в общественном сознании, ещё не успокоившимся после мятежей Смутного времени, прочно связывалась с ужасами государственного распада и державной немощи. По сути дела, Дионисий был прав – слова «и огнем» действительно являлись позднейшей вставкой, подлежащей исправлению, но и противники его вовсе не были невеждами и мракобесами.

Дело исправления оказалось вообще трудным и сложным. Речь шла о безупречном издании чинов и текстов, переживших вековую историю, известных во множестве разновременных списков – так что московские справщики сразу были вовлечены во все противоречия рукописного предания. Они много и часто ошибались, сбивались и запутывались в трудностях, которые могли бы поставить в тупик и сегодняшних учёных²³³.

Впрочем, для успешности работ было сделано все, что можно. Непрестанное внимание уделялось предприятию на самом высоком уровне. «Лета 7157 (1649), мая в девятый день по государеву царёву и великого князя Алексея Михайловича всея Руси указу, и по благословлению господина святителя (Патриарха. – Прим. авт.) Иосифа... велено было ехати в Иерусалим». Следствием указа стало отправление на Восток за древними достоверными списками книг келаря Арсения Суханова, исколесившего в поисках таковых не одну сотню вёрст и вывезшего в Россию около семисот рукописей, 498 из которых были собраны им в афонских монастырях, а остальные обретены в «иных старожитных местах».

25 июля 1652 года патриаршество всея Руси принял Новгородский митрополит Никон. Связанный с государем Алексеем Михайловичем узами тесной личной дружбы, одарённый недюжинными способностями ума и волевым решительным характером, он с присущей ему энергией взялся за дела церковного устроения, среди которых важнейшим продолжало числиться дело исправления книг. В тот день вряд ли кому могло прийти в голову, что служение Никона будет прервано драматическими событиями: Расколом, борьбой за самостоятельность церковной власти, разрывом с царём, соборным судом и ссылкой в дальний монастырь – в качестве простого поднадзорного монаха.

Через два года по вступлении на престол первосвятителя России патриарх созвал русских архиереев на собор, где была окончательно признана необходимость исправления книг и обрядов. Когда первая часть работы была проделана, то для рассмотрения её Никон созвал в 1656 году новый собор, на котором вместе с русскими святителями присутствовали два патриарха: Антиохийский Макарий и Сербский Гавриил. Собор одобрил новоисправленные книги и повелел по всем церквам вводить их, а старые отбирать и сжигать²³⁴.

Казалось бы, все происходит в полнейшем соответствии с многовековой церковной практикой, её традициями и не может вызвать никаких нареканий. Тем не менее именно с этого времени появляются в среде духовенства и народа хулители «новшеств», якобы заводимых в Церкви и в государстве Русском всем на погибель.

Царю подавали челобитные, умоляя защитить Церковь. Про греков, считавшихся источниками «новшеств», говорили, что они под турецким игом изменили Православию и предались латинству. Никона ругали изменником и антихристом, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых грехах. Несмотря на то что подавляющее большинство населения признало дело «книжной справы» с пониманием и покорностью, общество оказалось на грани новой Смуты.

Патриарх принял свои меры. Павел, епископ Коломенский, отказавшийся безоговорочно подписать соборное определение, одобрявшее исправления, был лишён сана и сослан в Палеостровский монастырь, другие вожди Раскола (протопопы Аввакум и Иоанн Неронов, князь Львов) также разосланы по дальним обителям. Угроза новой Смуты отпала, но молва о наступлении последних времён, о близком конце света, о патриаршей «измене» продолжала будоражить народ.

С 1657 года в результате боярских интриг отношения царя с патриархом стали охладевать. Результатом разрыва стало оставление Никоном Москвы в 1658 году и его добровольное сомозаточение в Воскресенской обители. Восемь лет пробыл патриарх в своём любимом монастыре. Восемь лет столица оставалась без «настоящего» патриарха, обязанности которого самим же Никоном были возложены на Крутицкого митрополита Питирима. Положение становилось невыносимым, и в конце концов недоброжелатели первосвятителя добились своего: в конце 1666 года под председательством двух патриархов – Антиохийского и Александрийского, в присутствии десяти митрополитов, восьми архиепископов и пяти епископов, сонма духовенства черного и белого состоялся соборный суд над Никоном. Он постановил: лишить старца патриаршего сана и в звании простого монаха отослать на покаяние в Ферапонтов-белозерский монастырь.

Казалось бы, с опалой главного сторонника исправления книг и обрядов дело «ревнителей старины» должно пойти в гору, но в жизни все произошло иначе. Тот же собор, что осудил Никона, вызвал на свои заседания главных распространителей Раскола, подверг их «мудрствования» испытанию и проклял как чуждые духовного разума и здравого смысла. Некоторые раскольники подчинились материнским увещеваниям Церкви и принесли покаяние в своих заблуждениях. Другие – остались непримиримыми.

Таким образом религиозный Раскол в русском обществе стал фактом. Определение собора, в 1667 году положившего клятву на тех, кто из-за приверженности неисправленным книгам и мнимо-старым обычаям является противником Церкви, решительно отделило последователей этих заблуждений от церковной паствы...

Раскол долго ещё тревожил государственную жизнь Руси. Восемь лет (1668–1676) тянулась осада Соловецкого монастыря, ставшего оплотом старообрядчества. По взятии обители виновники бунта были наказаны, изъявившие покорность Церкви и царю – прощены и оставлены в прежнем положении. Через шесть лет после того возник раскольнический бунт в самой Москве, где сторону старообрядцев приняли, было, стрельцы под начальством князя Хованского. Прения о вере, по требованию восставших, проводились прямо в Кремле в присутствии правительницы Софии Алексеевны и патриарха.

Стрельцы, однако, стояли на стороне раскольников всего один день. Уже на следующее утро они принесли царевне повинную и выдали зачинщиков. Казнены были предводитель старообрядцев поп-расстрига Никита Пустосвят и князь Хованский, замышлявшие поднять новый мятеж.

На этом прямые политические следствия Раскола заканчиваются, хотя раскольничьи смуты долго ещё вспыхивают то тут, то там – по всем необъятным просторам русской земли. Раскол перестаёт быть фактором политической жизни страны, но как душевная незаживающая рана – накладывает свой отпечаток на все дальнейшее течение русской жизни.

Как явление русского самосознания Раскол может быть осмыслен и понят лишь в рамках православного мировоззрения, церковного взгляда на историю России.

Уровень благочестия русской жизни XVII века был чрезвычайно высок даже в её бытовой повседневности. «Мы выходили из церкви, едва волоча ноги от усталости и беспрерывного стояния, – свидетельствует православный монах Павел Алеппский, посетивший в это время Москву в свите Антиохийского патриарха Макария. – Душа у нас расставалась с телом оттого, сколь длительны у них и обедни и другие службы. Что за крепость в их телах и какие у них железные ноги! Они не устают и не утомляются... Какое терпение и какая выносливость! Несомненно, что все эти люди святые: они превзошли подвижников в пустынях», – удивлялся Павел россиянам.

Слова его, конечно, не следует воспринимать буквально. Да и длительное стояние в церкви само по себе ещё ни о чем не говорит. Однако всякий, имеющий внутренний молитвенный опыт, знает по себе, сколь невыносимо тягостно пребывание в храме «по обязанности» и как незаметно летит время, когда Господь посещает наше сердце духом ревностной, пламенной молитвы, совокупляющей воедино все силы человеческого естества «миром Божиим, превосходящем всякое разумение» (Флп.4:7).

Помня об этом, мы по-новому оценим и ту приверженность обряду, то благоговение перед богослужебной формой, которые, несомненно, сыграли в Расколе свою роль. Говоря «умрем за единый аз» (то есть за одну букву), ревнители обрядов свидетельствовали о высочайшем уровне народного благочестия, самим опытом связанного со священной обрядовой формой.

Только полное религиозное невежество позволяет толковать эту приверженность богослужебной форме как «отсталость», «неграмотность» и «неразвитость» русских людей XVII века. Да, часть из них ударилась в крайность, что и стало поводом для Раскола. Но в основе своей это глубокое религиозное чувство было здоровым и сильным – доказательством служит тот факт, что, отвергнув крайности Раскола, Православная Россия доселе сохранила благоговейное почтение к древним церковным традициям.

В каком-то смысле именно «избыток благочестия» и «ревность не по разуму» можно назвать среди настоящих причин Раскола, открывающих нам его истинный религиозный смысл. Общество раскололось в зависимости от тех ответов, которые давались на волновавшие всех, всем понятные в своей судьбоносной важности вопросы:

– Соответствует ли Россия её высокому служению избранницы Божией?

– Достойно ли несёт народ русский «иго и бремя» своего религиозно-нравственного послушания, своего христианского долга?

– Что надо делать, как устроить дальнейшую жизнь общества, дабы обезопасить освящённое Церковными Таинствами устроение жизни от разлагающего, богоборческого влияния суетного мира, западных лжеучений и доморощенных соглашателей?

В напряженных раздумьях на эти темы проходил весь XVII век. Из пламени Смуты, ставшей не только династическим кризисом, политической и социальной катастрофой, но и сильнейшим душевным потрясением, русский народ вышел «встревоженным, впечатлительным и очень взволнованным». Временной промежуток между Смутой и началом Петровских реформ стал эпохой потерянного равновесия, неожиданностей и громогласных споров, небывалых и неслыханных событий.

Этот драматический век резких характеров и ярких личностей наиболее проницательные историки не зря называли «богатырским» (С. М. Соловьёв). Неверно говорить о «замкнутости», «застое» русской жизни в семнадцатом столетии. Напротив, то было время столкновений и встреч как с Западом, так и с Востоком – встреч не военных или политических, которые Руси издавна были не в новинку, но религиозных, «идеологических» и мировоззренческих.

«Историческая ткань русской жизни становится в это время как-то особенно запуганной и пёстрой, – пишет церковный историк. – И в этой ткани исследователь слишком часто открывает совсем неожиданные нити... Вдруг показалось: а не стал ли уже и Третий Рим царством диавольским, в свой черёд... В этом сомнении исход Московского царства. «Иного отступления уже не будет, зде бо бысть последняя Русь»... В бегах и нетях, вот исход XVII века. Был и более жуткий исход: «деревян гроб сосновый, гарь и сруб...».

Многочисленные непрерывные испытания утомили народ. Перемены в области самой устойчивой, веками незыблемой – религиозной – стали для некоторых умов искушением непосильным, соблазном гибельным и страшным. Те, у кого не хватило терпения, смирения и духовного опыта, решили – все, история кончается. Русь гибнет, отдавшись во власть слуг антихристовых. Нет более ни царства с Помазанником Божиим во главе, ни священства, облечённого спасительной силой благодати. Что остаётся? – Спасаться в одиночку, бежать, бежать вон из этого обезумевшего мира – в леса, в скиты. Если же найдут – и на то есть средство: запереться в крепком срубе и запалить его изнутри, испепелив в жарком пламени смолистых брёвен все мирские печали...

Настоящая причина Раскола – благоговейный страх: не уходит ли из жизни благодать? Возможно ли ещё спасение, возможна ли осмысленная, просветлённая жизнь? Не иссяк ли церковный источник живой воды – покоя и мира, любви и милосердия, святости и чистоты? Ведь все так изменилось, все сдвинулось со своих привычных мест. Вот и Смута и «книжная справа» подозрительная... Надо что-то делать, но что? Кто скажет? Не осталось людей духовных, всех повывели! Как дальше жить? Бежать от жгучих вопросов и страшных недоумений, куда угодно бежать, лишь бы избавиться от томления и тоски, грызущей сердце...

В этом мятежном неустройстве – новизна Раскола. Ее не знает Древняя Русь, и «старообрядец» на самом деле есть очень новый душевный тип.

Воистину, глядя на метания Раскола, его подозрительность, тревогу и душевную муку (ставшую основанием для изуверства самосжигателей), понимаешь, сколь страшно и пагубно отпадение от Церкви, чреватое потерей внутреннего сердечного лада, ропотом и отчаянием.

Все претерпеть, отринуть все соблазны, пережить все душевные бури, лишь бы не отпасть от Церкви, только бы не лишиться её благодатного покрова и всемогущего заступления, – таков религиозный урок, преподанный России тяжёлым опытом Раскола.

САМОСОЗНАНИЕ НАРОДА не существует в «чистом» виде – это всего лишь отвлечённое понятие, помогающее духовно осмыслить исторический путь России. И все же – оно есть и действует как реальная, ощутимая сила, особенно ясно и отчётливо являя себя в деятельности исторических личностей переломных эпох, когда вихрь событий выносит на поверхность жизни глубинные пласты народной психики, мобилизует душевные силы народа, его религиозно-нравственные резервы...

Выдвигая на историческую авансцену людей, воплотивших в себе лучшие народные качества, Русь как бы приоткрывает покров таинственности, печатлеющий её Божественное предназначение, её промыслительное служение. Одним из таких людей, несомненно, является патриарх Никон. Внимательное рассмотрение его драматического жития помогает многое понять в непредсказуемой русской судьбе.

Святейший патриарх Никон, во святом крещении Никита, родился в 1605 году в селе Вельдеманове Княгининского уезда Нижегородской губернии. Рано лишившись матери и вытерпев много горя от злой мачехи, смышлёный мальчик сумел выучиться грамоте, а приобщившись через чтение и личное благочестие к дарам церковной благодати, возревновал об иноческом служении.

Двенадцати лет от роду он тайно ушёл в Макарьевский Желтоводский монастырь и восемь лет пробыл там послушником, готовясь принять монашеский постриг. За это время отрок хорошо изучил церковные службы, в монастырской библиотеке приобрёл обширные познания, набрался духовного опыта, удивляя братию силой своего характера и строгостью жизни.

Тем не менее Никите пришлось покинуть обитель, уступая просьбам родственников, – он вернулся домой и женился. Вскоре его пригласили священником в соседнее село, где с молодым умным пастырем познакомились московские купцы, приезжавшие на знаменитую Макарьевскую ярмарку. Они же уговорили его перейти на священническое место в Москву, где отец Никита и прослужил около десяти лет. Когда прижитые в браке дети умерли, он убедил жену принять постриг, а сам удалился в Анзерский скит Соловецкого монастыря.

Постригшись там с именем Никона, он предался суровым подвигам благочестия. Со временем переселившись в Кожеезерский монастырь, в 1643 году был избран там игуменом. Будучи тремя годами позже в Москве по монастырским делам, Никон впервые встретился с царём Алексеем. Величественная наружность игумена, его умные речи и широкое образование произвели на молодого, искренне прилежавшего Церкви государя неизгладимое впечатление. С того времени началось их сближение, перешедшее вскоре в тесную дружбу.

Желая иметь своего «собинного» друга возле себя, царь повелел перевести его архимандритом московского Новоспасского монастыря, где была родовая усыпальница Романовых. Алексей Михайлович часто приезжал в обитель молиться за упокой своих предков. В свою очередь, Никон должен был каждую пятницу являться к государю для доклада о нуждах бедных, обиженных и угнетённых. Совместная благотворительность сближала их ещё сильнее.

В 1648 году Никону было определено стать митрополитом Новгородским. От царя он получил особые полномочия – наблюдать за всем управлением и освобождать, по своему усмотрению, узников из темниц. На втором году его архиерейства в городе вспыхнул бунт: народ по незнанию принял хлеб, вывозимый в Швецию (в счёт выкупа за православных беглецов, искавших у России защиты), за признак боярской измены. Владыка бесстрашно вышел к мятежникам, вразумляя бунтовавших сперва кротко, а затем со всей силой митрополичьей власти и архипастырского дерзновения. Чернь избила его до полусмерти. Очнувшись, Никон собрал последние силы, отслужил литургию в Софийском соборе и крестным ходом пошёл на бунтующих. Поражённые его твёрдостью, они смирились, просили прощения и ходатайства Никона перед царём.

«О, крепкий воине и страдальче Царя Небесного, о, возлюбленный мой любимче и сослужебниче, святый владыко, – писал Никону царь двумя годами позже, приглашая его в Москву принять участие в выборах нового патриарха взамен почившего Иосифа. – Возвращайся, Господа ради, поскорее к нам... а без тебя отнюдь ни за что не примемся». Влияние Никона росло, несмотря на боярское недовольство, и на соборе в Москве он был назван в числе «двоюнадесяти духовных мужей», которые по велению царя были представлены духовенством в качестве кандидатов «ко избранию на патриарший престол».

22 июля съехавшемуся на собор священству было предложено возвести достойнейшего из них – «мужа благоговейного и преподобного» на патриарший престол. Митрополит Казанский Корнилий известил царя об избрании Никона, но согласие последнего последовало далеко не сразу. Разумея тяготы предстоящего служения, зная о враждебном отношении к нему со стороны боярства, Никон долго отказывался. Даже приведённый против воли в Успенский собор Кремля, он не соглашался и там.

Лишь тогда, когда царь и все присутствовавшие пали на землю и со слезами просили его не отрекаться вновь, он, умилённый, согласился, но потребовал от присутствующих обязательства «содержать евангельские догматы и соблюдать правила святых апостолов и законы благочестивых царей». «Если обещаетесь слушаться меня, – просил Никон, – как вашего главного архипастыря и отца во всем, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах, в таком случае я, по вашему желанию, не стану больше отрекаться от великого архиерейства». Царь, бояре и Освящённый собор произнесли пред святым Евангелием и чудотворными иконами обет исполнять предложенное Никоном, после чего он занял место патриарха всея Руси.

«Тесная дружба соединяла Никона с царём. Вместе молились они, рассуждали о делах, садились за трапезу. Патриарх был восприемником детей царских. Ни одно государственное дело не решалось без участия Никона. Великий ум последнего отпечатлен на счастливых годах царствования Алексея», – пишет церковный исследователь, осмысливая роль патриарха в русской жизни той поры с высоты XX столетия.

Державные заслуги первосвятителя велики и несомненны. Он сыграл чуть ли не решающую роль в деле присоединения Малороссии, благословил царя на войну с Польшей ради воссоединения русских земель. Отправляясь в 1654 году в поход, Алексей оставил Никона правителем государства, несмотря на очевидное недовольство родовитых бояр. По возвращении с войны, встреченный патриархом в Вязьме, царь от радости при свидании наградил Никона титулом «великий государь».

«Отец и богомолец» царский, «великий государь, святейший Никон, патриарх Московский и всея Руси» стал ярчайшим и авторитетнейшим выразителем русского взгляда на «симфонию властей» – основополагающую идею православной государственности, утверждающую понимание власти духовной и светской как самостоятельных религиозных суждений, церковных послушаний, признанных взаимными гармоничными усилиями управить «народ Божий» во благонравии и покое, необходимых для спасения души. В предисловии к Служебнику, изданному в августе 1655 года по его благословению, говорится, что Господь даровал России «два великия дара» – благочестивого и христолюбивого великого государя-царя и святейшего патриарха.

«Богоизбранная сия и богомудрая двоица», как вытекает из текста, есть основа благополучия и благоденствия Руси. «Да даст же (Господь) им, государем, по пророку (то есть согласно пророческим словам Священного Писания. – Прим. авт.), желание сердец их... да возрадуются вси, живущие под державою их... яко да под единым их государским повелением вси, повсюду православнии народи живуще, утешительными песньми славят воздвигшаго их истиннаго Бога нашего», – говорится в заключение. Именно нарушение этого взаимного сочетания властей, ставшее следствием целого ряда причин политического, религиозного и личного характера, легло в основание последовавшей драмы (а в перспективе более длительной – привело к ужасам советского богоборчества после Октябрьской революции).

Никон был суров и строг – равно к себе и царю – там, где дело касалось духовного здоровья общества, авторитета Церкви и её способности благотворно влиять на государственные институты России. «Патриаршие стрельцы постоянно обходят город, – писал упоминавшийся уже диакон Павел Алеппский, – и как только встретят священника и монаха нетрезвого, немедленно берут его в тюрьму и подвергают всякому поношению...

Замеченные в пьянстве или нерадивом исполнении пастырских обязанностей ссылаются в сибирские монастыри»²³⁵.

Трепетали перед Никоном и государевы люди. Его требовательность и непреклонность казались гордым боярам оскорбительными. «Неколи-де такого бесчестья не было, чтобы ныне государь выдал нас митрополитам», – роптали недовольные сановники. «Что же должны были они чувствовать, когда Никон сделался... вторым «великим государем», начал давать свои приказы и указы... заставлял их стоять перед собою и с покорностью выслушивать его волю, публично обличал их за то или другое, не щадя их имени и чести? Могли ли они не употребить всех своих усилий, чтобы свергнуть Никона?» – говорит Макарий, митрополит Московский, автор обширного труда по истории Церкви.

В 1658 году царю подали жалобу на Никона. Благовидным предлогом для неё стало обвинение патриарха в неприемлемых нововведениях, а настоящей целью – поколебать его положение, «вбить клин» между государем и первосвятителем²³⁶. Патриарх окружил себя недоступным величием, «возлюбил стоять высоко, ездить широко», – сетуют жалобщики. Это обвинение – в посягательстве на права и целостность царской власти – стало мощным орудием, с помощью которого недоброжелатели Никона последовательно и терпеливо разрушали его дружбу с царём.

На самом деле великолепие и пышность патриаршего двора не имели ничего общего с честолюбивыми устремлениями, в которых упорно обвиняли святейшего. Они ни в коем случае не простирались на его личную жизнь, по-прежнему отличавшуюся суровой аскезой. Величие Церкви и её первостепенную роль в русской жизни – вот что должны были, по замыслу Никона, знаменовать его торжественные, величественные богослужения.

«Мы были поражены изумительной правильностью и порядком всех этих церемоний и священнодействий, – пишут свидетели-иностранцы. – Несмотря на то, что мы чувствовали сильный холод и великую усталость вследствие долгого стояния без движения, мы забывали об этом от душевного восхищения, созерцая такое торжество Православия». К подобному отзыву нечего добавить...

Подозрительность и клевета одних, уязвлённое самолюбие и неуёмное тщеславие других, малодушие и неразумие третьих делали своё дело. Постепенно отношения Алексея Михайловича с патриархом стали охладевать, и охлаждение это неизбежно проявлялось в делах. Царь отменил некоторые распоряжения патриарха, стал назначать священников и игуменов без согласования с Никоном. Наконец летом 1658 года произошёл открытый разрыв.

«Царское величество на тебя гневен, – объявил святейшему князь Юрий Ромодановский, посланник царя. – Ты пренебрёг царское величество и пишешься великим государем, а у нас один великий государь – царь».

Внешности обвинений не стоит придавать слишком большое значение, зато их действительный смысл несомненен. Боярство, сумевшее в данном случае вовлечь в свои планы царя, заявляло о намерении существенно усилить влияние государства в церковной жизни, одновременно сократив воздействие Церкви на светскую власть.

Никон хорошо понимал губительность подобных притязаний. В то же время он ясно сознавал, что открытое междоусобие, «силовое» сопротивление царской воле со стороны духовной власти может вызвать в России очередную смуту, результаты которой станут трагедией для всей Руси, подорвав многовековые корни, питающие религиозную основу русского бытия²³⁷. После длительных молитвенных размышлений он выбрал единственно возможный для себя путь: незаконным притязаниям не подчиняться, в открытое противостояние не вступать; указывая на нетерпимость положения, рассчитывая на отрезвление и покаяние со стороны светской власти, оставить кафедру Московского первосвятителя и удалиться в подмосковный Воскресенский монастырь.

Отринув советы своих ближних бояр «престать от такового дерзновения и не гневать великого государя», патриарх утром 10 июля, после совершения литургии и произнесения положенного поучения из бесед Иоанна Златоуста, объявил вслух, что он оставляет патриаршию кафедру, поставил к Владимирской иконе Божией Матери патриарший посох и в ризнице написал письмо царю.

Смущённый царь желал успокоить Никона, но их примирение никак не входило в планы боярской верхушки. Посланный Алексеем князь Трубецкой вовсе не имел расположения мирить патриарха с царём, и вместо успокоительных речей обрушил на первосвятителя град упрёков. Никон обличил посланника в недостойных интригах, переоблачился и пешком отправился из Кремля на Иверское подворье. Народ простосердечно плакал и держал двери храма, пытаясь предотвратить отшествие архипастыря. С подворья патриарх уехал в Воскресенскую обитель, откуда прислал благословение управлять делами церковными митрополиту Питириму Крутицкому, оставив за собой три монастыря, особенно близких и дорогих своему сердцу. Царю написал тёплое, трогательное письмо, в котором смиренно просил о христианском прощении за свой скорый отъезд.

Бывали на Руси и раньше случаи оставления престола иерархами, но такого принародного ухода (и сохранения за собой патриаршего звания без управления делами) не случалось. Никон становился как бы живым укором для тех, кто настраивал царя против первосвятителя.

В своих монастырях патриарх устроил житие образцовое и благочинное. Всех странников и богомольцев приказывал поить и кормить по три дня даром, в монахи принимал безвкладно, всем давая платье за счёт обители. В праздники всегда трапезовал с братией и сам лично омывал ноги всем богомольцам и заезжим путникам.

Впрочем, былая дружба с государем давала время от времени себя знать, пугая бояр возможностью возвращения Никона. Царь утвердил оставление за ним трех просимых монастырей с вотчинами, справлялся о его здоровье, во время набега крымского хана – заботился о безопасности. Извещая патриарха письмом о болезни боярина Морозова (свояка и бывшего воспитателя), попутно просил простить его, если была от него святейшему какая-либо «досада». Никон ответил сердечным письмом – казалось, отношения снова налаживаются.

Но надежде этой не суждено было сбыться. Интриги и злоречие приносили свои горькие плоды – несколькими взаимными резкостями патриарх и царь оборвали тонкую нить возрождающегося единомыслия окончательно. В 1662 году в качестве последнего аргумента Никон пишет «Разорение» – обширное сочинение, насчитывающее более 900 страниц текста, в опровержение мнений своих противников и в защиту своей позиции.

Время шло, и положение Русской Церкви, лишённой законного управления, становилось нестерпимым. Наконец, в 1666 году в Москве собрались на собор русские пастыри, прибыли и специально приглашённые по этому поводу царём патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский, имея полномочия от остальных православных патриархов для решения судьбы Никона.

Решением соборного суда было: лишить Никона патриаршества и священства, сослать его в Ферапонтов монастырь. «Отселе не будеши патриарх, и священная да не действуеши, но будеши яко простой монах», – торжественно объявили судьи Никону. Однако народ любил его, несмотря на происки бояр и определения суда, так что, удаляя бывшего патриарха из Москвы, опасаясь волнений, его окружили многочисленной стражей, а к москвичам обратились с пространным манифестом, перечислявшим «вины» низложенного первосвятителя.

Царь не держал на Никона зла. По его воле положение узника в монастыре не было обременительным: ему позволено было иметь свою церковь, богослужения в которой совершали священноиноки патриаршего рукоположения, добровольно последовавшие за ним в заточение.

В монастыре Никона почитали все больше. Любя груды подвижнические, он расчищал лесные участки, разрабатывал поле для посевов хлебов и овса. Толпы народа стекались к нему за благословением. Алексей Михайлович присылал опальному иноку подарки, они обменивались грамотами. Радовался Никон второму браку царя, женившегося на Наталье Кирилловне Нарышкиной, и рождению царевича Петра. «От отца моего духовного, великого господина святейшего Никона иерарха и блаженного пастыря – аще же и не есть ныне на престоле, Богу так изволившу – прощения прошу и разрешения», – написал царь в своём завещании.

Узнав о смерти монарха, Никон прослезился и сказал: «Воля Господня да будет... Подражая учителю своему Христу, повелевшему оставлять грехи ближним, я говорю: Бог да простит покойного...»

С воцарением Феодора Алексеевича положение Никона ухудшилось. Из Москвы был удалён его доброжелатель боярин Артамон Матвеев, потеряли значение благоволившие к нему Нарышкины. Первенствующее значение при дворе получили Милославские и Хитрово, враги ссыльного архипастыря. Его перевели в Кириллов монастырь, где Никону предстоял «последний период испытаний, из которого вышел он как злато, искушённое в горниле» (М. В. Толстой). Страдая от угара в дымных кельях, теряя остатки здоровья, старец едва не скончался от «невыразимого томления», помышляя лишь о вечности, оставив мирские попечения и житейскую суету.

Мудрая тётка царя, царевна Татьяна Михайловна, всегда относившаяся к Никону с большой любовью, убедила нового государя поставить перед собором вопрос о дозволении старцу вернуться в Воскресенскую обитель, братия которой подала челобитную с мольбой о судьбе ссыльного первосвятителя. Патриарх Иоаким долго не соглашался, но весть о принятии Никоном схимы и его плачевном телесном состоянии решила дело: благословение на возвращение было дано.

День своего освобождения Никон предузнал заранее по тайному благодатному предчувствию. Ко всеобщему изумлению, он вдруг велел своей келейной братии собраться и отдал распоряжение готовиться в путь. Путь этот, ставший его последним земным странствием, послужил одновременно дорогой его духовного торжества. В сретение старцу выходили насельники окрестных монастырей, стекавшиеся местные жители благоговейно просили архипастырского благословения. Но силы уже окончательно оставляли его, и 17 августа 1681 года в обители Всемилостивого Спаса Никон мирно почил в кругу своих верных сподвижников и духовных чад.

Царь Феодор, не зная ещё о преставлении Никона, послал ему навстречу свою карету. Узнав же о случившемся и прочитав завещание усопшего, в котором святитель назначал его своим душеприказчиком, с умилением сказал: «Если так святейший Никон патриарх возложил па меня всю надежду, воля Господня да будет, и я его в забвении не положу». Участвуя в погребении, государь сам на плечах своих нёс гроб с телом покойного, а после, незадолго до собственной кончины, испросил усопшему разрешительные грамоты четырёх патриархов, восстанавливавшие Никона в патриаршем достоинстве и признававшие церковные его заслуги.

Историки часто сетуют на то, что поведение Никона в споре с государственной властью было политически непродуманным, противоречивым и непоследовательным. Не умея объяснить этого в умном и волевом патриархе, они придумали сказку о его «своенравии» и «тяжёлом характере». Слов нет, у каждого человека свои слабости, и Никон не был исключением, но вся его деятельность тем не менее была строго последовательна и ясно осознана – чтобы увидеть это, надо лишь взглянуть на неё с церковной точки зрения.

В Никоне с совершенной полнотой отразилось самосознание Русской Церкви, самосознание духовной власти, твёрдо разумеющей своё высочайшее призвание и величайшую ответственность; отвергающей возможность каких-либо уступок и послаблений в святой области её пастырских попечений, тщательно хранящей Божественный авторитет священноначалия и готовой исповеднически защищать его перед лицом любых искушений и скорбей.

«Непоследовательность» и «противоречивость» поведения патриарха, пример которым видят, как правило, в его «необъяснимом», «непродуманном» решении оставить кафедру (что укрепляло позиции врагов, «без боя» ослабляя влияние самого первосвятителя), коренится на самом деле в глубинах православного мировоззрения. Никон прекрасно понимал все извилины политических интриг. Но, разумея промыслительность происходящего, памятуя изречение Священного Писания о том, что «сердце царево в руце Божией», первосвятитель с определённого момента отстранился от придворной борьбы, полагая свою личную судьбу и будущее Отечества и Церкви полностью на усмотрение Божие²³⁸.

ЦАРСТВОВАНИЕ АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА являет собой взору внимательному и пытливому поучительную картину того, сколь плодотворно сказывается на жизни государственной неспешное, тихое, религиозно осмысленное самосознание власти. Несмотря на Раскол, несмотря на драматическую судьбу Никона и кризис русской «симфонии властей», царствование это можно назвать одним из самых плодотворных и удачных в русской истории.

Традиционная точка зрения современной исторической «науки» предполагает, что в XVII веке Московская Русь как общественный, государственный, культурный, политический и военный организм совершенно изжила себя, и лишь воцарение Петра I, царя-реформатора, вдохнуло в страну новую жизнь. О Петре I речь особая, что же касается Московской Руси, то деятельность Тишайшего царя блестяще опровергает этот убогий вывод²³⁹.

Симпатии историков к Петру и их неприязнь к Руси допетровской объясняется психологически просто: человек всегда приветствует то, что ему понятно, близко и отвергает, недолюбливает то, чего понять он не в состоянии. Это даже не вина, а достойная всяческой жалости беда современного массового сознания.

Именно Алексей Михайлович окончательно возвращает России земли Малороссии, отторгнутые от неё враждебными соседями в лютую годину татарского нашествия. Именно он ведёт с Польшей – давним и непримиримым врагом Руси – необыкновенно трудную войну и оканчивает её блестящей победой. Именно он, получив в наследство страну бедную, ещё слабую силами и средствами после Смуты, но уже стоящую перед лицом множества государственных и общественных задач – начинает эпоху реформ, причём реформ неторопливых и продуманных, захвативших область юридическую и экономическую, военную и религиозную.

Одно лишь знаменитое «Уложение» Алексея Михайловича, именуемое иначе «Свод всех законов», могло бы, по словам исследователя XX века, «составить славу целого царствования». А ведь оно – лишь малая толика того, что успел совершить Тишайший властелин России²⁴⁰.

Было окончательно утверждено дело исправления богослужебных книг, принят Новоторговый устав, издана Кормчая книга, не говоря уже о массе частных законоположений, призванных упорядочить русскую жизнь. Во внешней политике стратегическая инициатива после долгих лет застоя снова перешла к Москве. Литва и Польша окончательно утратили наступательный порыв, отступив в отношениях с Русью на роль стороны обороняющейся, без надежды на победу.

Сказанного достаточно, чтобы объяснить необходимость повнимательнее присмотреться к личности самого царя, которого историки признают человеком, воплотившим в себе наиболее характерные черты государственного, религиозного и бытового мировоззрения своих современников...

Россияне искренне любили своего монарха. Самая наружность государя располагала в его пользу: в живых голубых глазах светилась искренняя доброта, лицо было полно и румяно, ободряя и обнадёживая собеседника выражением добродушной приветливости, не мешавшей, впрочем, серьёзности и важности, приличествующей Августейшей особе. Полная фигура царя сохраняла осанку величавую и чинную, подчёркивая сознание Алексеем Михайловичем важности и святости сана, возложенного на него Самим Господом Богом.

Редкие душевные достоинства царя пленяли даже иностранцев. Их отзывы говорят о том, что «царь одарён необыкновенными талантами, имеет прекрасные качества и украшен редкими добродетелями... он покорил себе сердца всех своих подданных, которые столько же любят его, сколько и благоговеют перед ним». При всей своей неограниченной власти, отмечают они, «царь Алексей не посягнул ни на чьё имущество, ни на чью честь, ни на чью жизнь...». Он «такой государь, какого бы желали иметь все христианские народы, но не многие имеют».

В домашней жизни он (как, впрочем, и его державные предшественники) являл собой образец умеренности и простоты. Три, много если четыре, комнаты рядом, одна возле другой, служили для него весьма достаточным помещением. Были они не особенно обширны, своим простором равняясь обычной крестьянской избе (три сажени в длину и столько же в ширину). Внутреннее убранство покоев тоже немногим отличалось от крестьянского: те же лавки вдоль стен, та же утварь, и лишь кресла для самого государя – роскошь невиданная – выдавала с первого взгляда комнату царя.

Знаменитый исследователь старинного русского быта Иван Егорович Забелин, опубликовавший в начале века обстоятельное многотомное исследование «Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях», так описывает распорядок дня Алексея Михайловича:

«Государь вставал обыкновенно часа в четыре утра. Постельничий, при пособии спальников и стряпчих, подавал государю платье и одевал его. Умывшись, государь тотчас выходил в Крестовую палату, где его ожидал духовник или крестовый поп и крестовые дьяки. Духовник или крестовый священник благословлял государя крестом, возлагая его на чело и ланиты, причём государь прикладывался ко кресту и потом начинал утреннюю молитву; в то же время один из крестовых дьяков поставлял перед иконостасом на аналое образ святого, память которого праздновалась в тот день. По совершении молитвы, которая продолжалась около четверти часа, государь прикладывался к этой иконе, а духовник окроплял его святою водою...

После моленья крестовый дьяк читал духовное слово – поучение из особого сборника «слов», распределённых для чтения в каждый день на весь год... Окончив крестовую молитву, государь, если почивал особо, посылал ближнего человека к царице в хоромы спросить о её здоровье, как почивала? Потом сам выходил здороваться с нею в переднюю или столовую. После того они вместе слушали в одной из верховых церквей заутреню, а иногда и раннюю обедню.

Между тем с утра же рано собирались во дворец все бояре, думные и ближние люди – «челом ударить государю» и присутствовать в Царской Думе... Поздоровавшись с боярами, поговорив о делах, государь в сопровождении всего собравшегося боярства шествовал, в часу девятом, к поздней обедне в одну из придворных церквей. Если же тот день был праздничный, то выход делался... в храм или монастырь, сооружённый в память празднуемого святого. В общие церковные праздники и торжества государь всегда присутствовал при всех обрядах и церемониях. Поэтому и выходы в таких случаях были гораздо торжественнее.

Обедня продолжалась часа два. Едва ли кто был так привержен к богомолью и к исполнению всех церковных обрядов, служб, молитв, как цари. Один иностранец рассказывает о царе Алексее Михайловиче, что он в пост стоял в церкви часов по пяти или шести сряду, клал иногда по тысяче земных поклонов, а в большие праздники по полуторы тысячи.

После обедни в комнате в обыкновенные дни государь слушал доклады, челобитные и вообще занимался текущими делами... Заседание и слушание дел в комнате оканчивалось около двенадцати часов утра. Бояре, ударив челом государю, разъезжались по домам, а государь шёл к столовому кушанию, к которому иногда приглашал некоторых из бояр, самых уважаемых и близких...

После обеда государь ложился спать и обыкновенно почивал до вечерни часа три. В вечерню снова собирались во дворец бояре и прочие чины, в сопровождении которых царь выходил в верховую церковь к вечерне. После вечерни иногда тоже случались дела и собиралась Дума. Но обыкновенно все время после вечерни до ужина государь проводил уже в семействе или с самыми близкими людьми. Во время этого отдыха любимейшим занятием государя было чтение церковных книг, в особенности церковных историй, поучений, житий святых и тому подобных сказаний, а так же и летописей.

Оканчивая день после вечернего кушания, государь снова шёл в Крестовую и точно так же, как и угром, молился около четверти часа...»

Подумайте, каким внутренним умиротворение, каким ясным и покойным сознанием смысла своего существования, пониманием своего долга нужно обладать для того, чтобы жить в таком одновременно неспешном и сурово-аскетическом ритме. Сколь глубокое религиозное чувство надо иметь, чтобы из года в год, из поколения в поколение поддерживать этот уклад, зримо являя собой народу пример благочестия и чинности, трудолюбия и сердечной набожности. Вера, являемая жизнью, вера опытная, неложная, глубокая – такова первооснова этого бытия. Так жила Россия, так жил и Русский Царь, соединяясь со своим народом связью самой глубинной и прочной из всех возможных...

Подобно государевым покоям, немногим отличался от крестьянского и царский стол. Блюда самые простые: ржаной хлеб, немного вина, овсяная брага, а иногда только коричная вода – украшали трапезу Алексея Михайловича. Но и этот стол никакого сравнения не имел с тем, который государь держал во время постов. Великим постом, например, царь обедал лишь три раза в неделю: в четверг, субботу и воскресенье, а в остальные дни довольствовался куском черного хлеба с солью, солёным грибом или огурцом. Рыбу государь за время поста вкушал лишь дважды, строго соблюдая все семь постных седмиц.

«В Великий и Успеньев посты готовятся ествы: капуста сырая и гретая, грузди, рыжики соленые – сырые и гретые, и ягодные ествы, без масла – кроме Благовещеньева дня, и ест царь в те посты, в неделю (то есть в воскресенье. – Прим. авт.), во вторник, в четверг, в субботу по одиножды в день, а пьет квас, а в понедельник, и в среду, и в пятницу во все посты не ест и не пьет ничего, разве для своих и царицыных, и царевичевых, и царевниных именин», – сказывает современник Алексея Михайловича.

Государь имел ясное и твёрдое понятие о божественном происхождении царской власти и её богоустановленном чине. «Бог благословил и предал нам, государю, править и рассуждать люди Своя на востоке и на западе, на севере и на юге вправду», – сказал он как-то князю Ромодановскому. В одном из писем советникам царь писал: «А мы, великий государь, ежедневно просим у Создателя... чтобы Господь Бог даровал нам, великому государю, и вам, боярям, с нами единодушно люди Его разсудити вправду, всем равно».

Понимание промыслительности бытия рождало в Алексее Михайловиче мировоззрение чинное и светлое, неспешное и внимательное к мелочам. «Хоть и мала вещь, – говаривал царь, – а будет по чину честна, мерна, стройна, благочинна, – никтоже зазрит, никтоже похулит, всякий похвалит, всякий прославит и удивится, что и малой вещи честь и чин и образец положены по мере. Без чина же всякая вещь не утвердится и не укрепится; безстройство же теряет дело и возставляет безделье». Как ни пожалеть, что нынешнее безблагодатное воззрение на мир лишило нас способности чувствовать сердцем ту великую вселенскую упорядоченность, ту стройную чинность и чистую гармонию бытия, которой так дивился Тишайший царь, которая возводит верующего человека к созерцаниям светлым и тихим, возвышенным и умиротворённым.

Вера, возносящая человека над суетой и смутой мирских передряг, и в скорби делала государя добрым утешителем и разумным советчиком. У князя Одоевского внезапно умер сын Михаил – в самом расцвете сил. Отец в то время был по делам в Казани. Царь сам, особым письмом известил его о горькой потере, присовокупив утешения, свидетельствующие о своей высокой духовной настроенности. Описав благочестивую кончину князя, который после причастия «как есть уснул; отнюдь рыдания не было, ни терзания», Алексей Михайлович присовокупил: «Радуйся и веселися, что Бог совсем свершил, изволил взять с милостию Своею; и ты принимай с радостию сию печаль, а не в кручину себе и не в оскорбление... Нельзя, чтоб не поскорбеть и не прослезиться, – прослезиться надобно, да в меру, чтоб Бога наипаче не прогневать!..»

Были у царя, как и всякого человека, свои слабости. Хоть он и получил от современников прозвание Тишайшего²⁴¹, но бывал по временам весьма резок и вспыльчив. Осерчав на кого-нибудь, давал, случалось, царь волю и языку – награждая провинившегося нелестными эпитетами, и рукам – оделяя чувствительными тумаками. Впрочем, гнев царский был мимолётен и отходчив – частенько после вспышки Алексей Михайлович осыпал «пострадавшего» милостями, сам просил мира и слал богатые подарки, всемерно стараясь загладить размолвку.

При всем своём природном уме и богатой начитанности царь не любил споров, в отношениях с приближенными бывал податлив и слаб. Пользуясь его добротою, окружающие бояре своевольничали, порой забирая власть над тихим государем. В этом, пожалуй, кроется и разгадка драматических взаимоотношений царя с патриархом. Государь не нашёл в себе сил противиться боярскому нажиму, а Никон не счёл возможным подстраиваться под интересы знати, жертвуя – хотя бы и на время – законными интересами Церкви.

В исторических оценках минувших эпох людям свойственно проявлять максимализм и нетерпимость. С высоты прошедших столетий все кажется простым и ясным, соблазн поделить людей на «хороших» и «плохих», «наших» и «чужих» оказывается столь силен, что незаметно для себя живую и сложную историческую ткань русской жизни начинают безжалостно кроить и мять в угоду предвзятой, безжизненной схеме. Боль человеческой души, борьба духа с грешными, страстными порывами падшего человеческого естества, лежащая в основании всего человеческого бытия, оказываются при таком подходе совершенно вне поля зрения горе-исследователей.

Лишь обогатившись духовным опытом Церкви, познанием тайн, лежащих в основе жизни мятущегося и алчущего правды человеческого сердца, можно разорвать порочный круг «чернобелого» исторического сознания, приблизившись к пониманию его действительного, ненадуманного многоцветия. Вглядываясь в прошлое, возгреем в себе любовь и милость, покаяние и сочувствие – и оно отдаст нам свои секреты, увидев в нас друзей и продолжателей, а не прокуроров и судей.

Все это необходимо помнить особенно тогда, когда приступаешь к рассмотрению эпох переломных и неспокойных, исторических деятелей крупных и своеобразных. Царь Алексей Михайлович и патриарх Никон воплотили в себе характер и свойства той бурной эпохи. Вся она – с мятежностью Раскола и духовной высотой уходящей Московской Руси; с растущей державной мощью России и соблазнами нарушения симфонии властей; с проникающим в страну влиянием богоборческого Запада и народной приверженностью древним родным святыням – отразилась в двух этих незаурядных людях, как солнце отражается в малых каплях росы или дождя.

Россия вступала в период тяжёлых духовных испытаний, соблазнов и скорбей, дарованных ей Господом как очистительное пламя, долженствующее в горниле своём родить чистое злато живой, трепетной веры – уже на век, до Страшного Суда назначенной сиять на Русской земле. Мы и нынче горим в этом огне – спасительном, но скорбном и жгучем. На пути нашей истории, в её хитросплетениях и извивах привечает Господь трудников своих, готовых на терпение и на подвиг – каждый в меру своих сил – во славу Божию, на пользу Святой Руси. Таковыми трудниками явили себя царь Алексей и патриарх Никон – потому и помнит их Россия среди бесчисленных достойных сыновей своих.