Рационализм и православие

Во второй половине нынешнего века жизнь наша, и общественная, и семейная потерпела сильное крушение. Новые идеи о церкви, о государстве, о семье и школе сбили её с прежних устоев. Чувствовалось, что колебались самые основы жизни, устранялась вера, дело клонилось к явному безбожию. Все эти новые идеи неслись к нам с Запада, но там он возникали и развивались более или менее последовательно, и этим несколько ослаблялось их зловредное влияние. У нас до некоторой поры задерживалось распространение этих новых идей: в 60-х же годах, под стремительным напором их, наконец распахнулись двери, и пошёл страшный круговорот, породивший необозримое множество психических болезней, унёсших преждевременно также необозримое множество жизней и, среди разных страшных крушений, преждевременно и с таким жестоким насилием, снёсший драгоценнейшую жизнь благороднейшего и величайшего из царей, пока ,наконец, этот последний страшный удар не поставил перед нами рокового вопроса: куда же мы идём?

«Общество само себя отлучает от Церкви», говорил одиннадцать лет (1882 г.) тому назад, вскоре после страшной катастрофы цареубийства, с обычною прямотой святитель Никанор, «одни оставляя таинства, обряды и всю дисциплину церковную, другие, устраняя себя от таинств и хождения в церковь, а третьи и прямо отпадая от церкви». «Ясно ли, – спрашивал он, – куда мы идём, даже пришли уже?...» И продолжает: «По ветхо- и новозаветным пророчествам река времен подмывает берег, на котором до сего дня стоит величественный, чрезвычайно прочный и архитектурно художественный, божественно прекрасный, храм христианства, в котором доныне славится имя Бога истинного, Бога высочайшего, не ту скалу, она не сокрушится, на которой зиждется вселенская Христова Церковь, но те устои, на которых Христова Церковь держалась у нас, в нашем народе, и которые, по-видимому, расшатываются и подгнивают. Многие ли со страхом присматриваются к тому, не двигается ли светильник Христов с места своего от нас вдаль куда-либо, в иные места, примерно, в Японию?» «Пока дело заключалось только в дикой болтовне слепых вождей слепой, хотя и мнящейся зрячею, толпы», говорит он в том же слове, «она-то и знала, что забавлялась. А как сверкнули громы-молнии ужасных дел, все сперва испугались, а затем махают рукой: будь, что будет, только бы мимо нас, – после нас хоть потоп. Поворотить назад всё оказываются бессильными, даже толкают друг друга идти вперёд по склону истории, хотя и в бездну погибели... Думаю ли я сам, что мы можем поворотить историю назад? Помоги Боже» «У Бога вся возможна суть»¹.

Теперь, по милости Божией, под сению мудрого Государя нашего, переживаем мы знаменательное время просветления мыслей, исправления сделанных ошибок, восстановления прежних путей, завещанных нам тысячелетнею историю России.

Что же это за враг, накинувшийся на тысячелетнее достояние России и драгоценнейшее наследие наше от отцов и предков наших? Враг этот уже ясно и рельефно обозначился. Имя ему рационализм.

Имя рационализма – пленительное в особенности для молодых умов. Оно происходит от латинского слова ratio, которое значит разум. Этим он хочет сказать, что как во всех вещах, так и в делах религии, всё должно быть разумно.

Что же? Неужели христианская вера не согласна с разумом? Напротив: она одна только из всех существующих вер и согласна с ним. Прииди и виждь (Ин.1:46), вот её девиз. Посмотри, вникни, удостоверься, ты несомненно увидишь и убедишься, что здесь истина.

Разуму в деле веры предоставлена широкая область: он и удостоверяет подлинность источников веры Писания и Предания, и раскрывает и уясняет богооткровенные истины. Догматы веры прошли уже через длинный и многосложный процесс разумного их сознания и уяснения, имеют свою историю, и ещё остаётся необозримое поприще для новых и новых исследований разума. Едва ли какая либо другая наука представляет такой глубокий, захватывающий всю душу интерес, как христианская догматика. Свидетели сему – те, известные нам поименно, светские люди, которые, раз заинтересовавшись глубокими богословскими вопросами, оторваться от них уже не в силах, и с радостью и увлечением наполняют их исследованием свои досуги.

Но разум должен знать свои границы, проводимые его собственными законами. Нельзя выдумывать того, чего нет, или что ещё не открыто. Если что дано свыше или было в действительности, так надо и понимать, как что дано, или происходило. Это основные законы логики. Их держится разум во всех науках: и в истории, и в естествознании, должен держаться и в Богословии. Предание сохрани, – говорит Апостол, т. е. талант веры вселенской, объясняет эти слова один церковный учитель, сбереги в целости, неповрежденности. Что тебе вверено, то пусть и остаётся у тебя, то ты и передавай. Ты получил золото, золото и отдавай. Не хочу, чтобы ты мне подкидывал вместо одного другое; не хочу, чтобы вместо золота подставлял ты нагло и через обман свинец или медь, не хочу золота по виду, давай его натурой ².

Целость догматов при всестороннем и глубоком, непрестанно продолжающемся их раскрытии и уяснении строго и неприкосновенно блюдёт разум Церкви вселенской: в этом, главным образом, состоит сущность и сила Православия ³. Но с первых веков христианства являлись попытки со стороны разума человеческого – примешивать к истине христианского учения свои измышления, давать вместо золота Откровения своей низменной работы композицию. И должно сознаться, что в особенности страдал этим Восток, и в этих умственных грехах Востока наибольшую долю участия принимала пытливая, привыкшая к философским изворотам и хитростям, мысль греческая. Запад был относительно покоен. Там не было такого бурного волнения ересей. Этим относительным спокойствием Запада в сравнении с бурями Востока даже хвалились папы перед патриархами.

Но все эти, возникавшие на Востоке, ереси – и apиaнская, и македониева, и несторианская, и монофизитская, и монофелитская, и иконоборческая, и иные – были не более, как только попытки разума поставит ошибочное человеческое рассуждение на место Богооткровенной вселенской истины, дать своей выделки свинец или медь вместо золота Откровения, попытки частные, большей частью личные, победоносно, хотя и не без трудной, иногда даже кровавой, борьбы, отражённые и послужившие затем к уяснению богооткровенных истин. Эти ереси или исчезли бесследно, как ересь арианская и македониева, или остались, как нечто закоченевшее в мёртвой формуле, которой дают иной смысл повторяющие её, держась одной буквы, в некоторых отторгшихся от единства вселенской церкви церквах Востока – иаковитской, маронитской, коптской, причём в других отношениях эти церкви остаются верными древней Церкви и даже хранят у себя достоподражаемые её черты, у других несколько измененные и даже утраченные.

Рационализм последних веков совсем не то. Это не одиночная мысль, не частное какое-либо заблуждение, а целое сформировавшееся во всех отраслях жизни направление. Стремление его состоит в том, чтобы совсем вытеснит веру из сознания, чтобы изгладить, если бы это оказалось возможным и самое имя Бога христианского. Уже и была поставлена в легкомысленнейшей из всех стран Запада, хотя и наиболее из всех их даровитой, в храме, посвящённом имени Бога Вышнего, и несколько времени стояла там позорная фигура богини Разума... Вот затея рационализма!

Где же народился рационализм в нынешнем его виде? Родина рационализма – тот спокойный н благодушный в отношении ересей Востока – Запад, откуда он и принёсся к нам. Начала гнездившегося там рационализма можно уследить в самой ранней истории Запада. Несколько сформировавшись, впервые он выглянул на свет Божий в пелагианской ереси, против которой с такою силой и энергией воинствовал блаженный Августин. Пелагианство это как бы модель будущего здания, как бы контур имеющего явится впоследствии исполина: в нём рационализм обрисовался сразу во всех своих качествах и стремлениях.

По лжеучению Пелагия, грех Адамов не имеет значения наследственности и заразительности по отношению к его потомству. Все люди и теперь рождаются такими же невинными и непорочными, какими были прародители до своего грехопадения. Следует только научить человека, как он должен себя вести, укрепить его волю в данном направлении, и человек будет добр и свят.

Вот эти-то три ложных идеи и составляют сущность рационализма. Каждый человек мыслится сам по себе, совершенно отрешённым от исторических связей, и личность его отрешается от всех стоящих пред ним авторитетов: это первая и основная черта рационализма – абстрактизм. Нет общей повреждённости человеческой природы, значит, нет нужды и в искуплении, не нужно и благодати возрождения и других таинств. Это – вторая черта рационализма – ложный оптимизм и отвержение всего, что носит на себе печать высшей помощи: не за чем она, без неё всё может быть хорошо. Превознесение знания, научения, в которых представляется всеисцеляющее средство от зол и бед человечества, или так называемый интеллектуализм – составляет третью основную черту рационализма, откуда происходит и самое его название⁴.

Хотя ересь Пелагия и была отвергнута на многих соборах Запада и окончательно – на III вселенском соборе, но она не исчезла, а во всех религиозных движениях Запада она постоянно появляется вновь, иногда в прямом виде, чаще в несколько умеренном, так называемом полупелагианстве. При каждом своем появлении пелагианство постоянно обнаруживало стремление захватить всю область веры и нравственности и перестроит их на свой лад.

Как образовался рационализм из семян, брошенных Пелагием, трудно изобразить: для сего нужно проследить всю истории Запада за 13 и более веков, потому что и само пелагианство, как выше замечено, имело свои причины в ранней истории Запада. Главная же трудность дела в том, что в мировом движении, подготовлявшем последнее страшное нападение на веру и церковь со стороны рационализма, менялись положения: доброе, по-видимому, движение, по действию врага, обращалось во зло церкви, и наоборот из самого крайнего зла, по действию Промысла, извлекаются добрые последствия. И, наконец, это увлекло бы нас слишком далеко. Посему ограничимся только указанием главных стадий, по которым зло рационализма шло к своему обнаружению и совершению. Такие стадии представляют: 1) отделение западной церкви от единства Церкви вселенской, 2) возникновение протестантства, 3) появление новой философии на развалинах средневековой схоластики.

Католичество на Западе представляет как бы противовес протестантскому вольномыслию, но и католицизм в основе своей есть одна из дерзких попыток, которою пред лицом Церкви заявил себя будущий рационализм. Частная церковь своё неосновательное суждение осмелилась противопоставить вселенской истине, прямо и ясно открытой в Писании и также прямо и ясно определённой Церковью на Вселенском соборе. В то же время, один из пяти патриархов, совершенно равный им по степени и власти, пользуясь внешними благоприятствующими обстоятельствами, своевольно вышел из определённых вселенскими канонами границ своего положения и пытался предвосхитить власть над всей Церковью, принадлежащую единому вечному главе Церкви Господу Иисусу Христу. Католичество, с другой стороны, содействовало образованию рационализма измышлениями и подлогами в пользу папских притязаний и несоответственными вере мерами в отношении противников в роде инквизиции и ей подобных. Большой грех католицизма и в том, что он внешнюю блестящую сторону религии связал с распущенностью дворов, напр., французского, и высших классов в этой и других странах, и в том, что он вмешался в дела, не подлежащие духовной власти и запутался в политике, как и теперь, на наших глазах, он ведёт чрезвычайно опасную игру с демократией и социализмом. Во всём этом скоплялись горючие материалы: сюда направлены были стрелы и язвительные издевательства рационалистов, от которых так смущалась совесть слабых верою.

Но если католичество с его стремлениями и заблуждениями представляло среду благоприятную для развития рационализма, то протестантство было уже прямо его кормилицей. Оно провозгласило право собственного (субъективного) убеждения в делах веры. Этот принцип субъективности тотчас же, по возникновении протестантства, и заявил себя на Западе во всех областях, как в религиозной, так и в нравственной и политической и общественной. Лютер видел, куда пошло дело, и в последние годы свои пытался удержать распространение вольномыслия, но напрасно. Пробка выскочила из наполненного газами сосуда, и собрать эти газы опять в сосуд не было уже никакой возможности. Против вольномыслия в протестантстве образовалось даже целое направление – так называемый пиетизм, но своим напускным благочестием и ханжеством он только способствовал развитию рационализма и ускорил его появление.

В секте социнианской видим как бы естественный переход от протестантства к рационализму: социнианство уже прямо и явно заявляет все принципы рационализма, хотя и усиливается ещё держаться на почве религиозной.

Возникновение новой философии на развалинах средневековой схоластики было естественным и законным и, во многих отношениях, благоприятным даже для веры движением великих умов, свергших тяжкие узы, наложенные на человеческую мысль папством и латинством, и открывших для неё высокие сферы и широкие пространства. Имена Рене-Декарта, Бэкона Веруламского, основателей новой философии – почтенные и великие имена: это мировые гении, изобретатели новых путей и в науке и в искусстве. В их великих трудах основа для тех блестящих открытий, которыми так славится наше время. Их великие идеи ценны и для богословской науки. Как близко свободный полёт их мыслей соприкасался с областью высшего Откровения! О, если бы этот полёт философской мысли удержался в том направлении, какой намечали для него эти великие мыслители, благоговевшие пред тайнами веры! К великому бедствию человечества, ко времени этого движения новой философии репрессалиями католичества и своеволием протестантства уже подавлена была вера на Западе, расшатаны и ослаблены были устои, на которых так величественно стояла некогда церковь западная, а разум, благодаря трудам и успехам этих великих мыслителей и ореолу славы, окружавшему их имена, слишком был прославлен и возвышен. Засим он уже не удержался в должных пределах и заявил притязание быть руководителем и веры. Надо много силы и ума, и воли, чтобы мысля свободно в своей философской сфере, питать приискреннее благоговение к высшему откровению и в своих мыслях постоянно иметь ту границу, которая разделяет область веры и разума, а чтобы быть верным первой требуется и ещё важное условие, – нужно быть чистыми сердцем, ибо им дано обещание зреть Бога. Этим условиям не всегда отвечали и сами великие мыслители: последователи же их, не имея их ума, страдая от гордости и других слабостей, перешли эту границу. Всё с большею и большею дерзостью философские принципы: „de omniвus disputandum est», „cogito, ergo sum» и др. стали применят и к вопросам веры, и всё превышающее в ней разум, открытое свыше, таинственное, – относить к предметам, подлежащим сомнению. И стародавнее Пелагианство обнаружилось уже в виде исполина: это и есть рационализм. Отсюда с половины XVII века и начинается его распространение и господство в миpe христианском.

Но с этих же самых пор начались и превращения рационализма. Оказывается, что сам разум не может твердо держаться без твёрдых опор богооткровенной веры. Жизнь постоянно протестовала против его выводов и законоположений, и ему самому нельзя было не сознавать сделанных им ошибок и допущенных заблуждений. Возникают разные философские системы, каждая со своим особым воззреньем на вопросы и дела веры. В начале своего возникновения каждое из этих философских учений старается, по видимому, весьма добросовестно исправить недостатки и увлечения предшествовавших учений, обещает дать успокоение встревоженным умам, но затем вдаётся в противоположную крайность, в новые увлечения и ошибки, а подкладка рационализма остаётся та же самая, по русской пословице, раздаются те же старые погудки на несколько иной лад и т. д. без конца, или вернее, до того печального конца, к которому рационализм теперь приходит.

Первая форма, в которой выразилась философия в качестве наставницы веры, была так называемый деизм, который взялся очистить христианство от излишних, как казалось многим, а на Западе отчасти и действительно было, и искажённых оболочек положительного церковного учения и богослужения и высвободить из под них существенную истину. Деизм возник в Британии, родине первого рационалиста Пелагия, и в начале отличался серьёзностью, как будто и в самом деле хотел сделать что-нибудь доброе, но вскоре сошёл на почву легкомысленного и насмешливого отношения ко всему, что касалось веры и церкви и, наконец, дошёл до того, что всё содержание Откровения, не только Предание, но и само Писание, стал объявлять за преднамеренное измышление: всё выдумали священники, по своему недоразумению, а часто и с умыслом для своего возвышения и обогащения. Англичане, вследствие присущей этому народу практичности, скоро образумились, и первые зачинщики в деле неверия теперь с особою бдительностью охраняют своё исповедание. Но враждебное христианству направление подхватили легкомысленные французы; здесь нашёл удобное и широкое поле для своих издеваний над религией Вольтер, сюда подвернулся умилённый развратник Руссо, и вспыхнул в этой стране такой пожар, который, несмотря на страшные потрясения, испытанные ею, пылает там и теперь. Немцы возвели идеи деизма в некоторую систему, в которой он стоит, как философско-религиозное учение.

По учению деистов, есть Бог, но Он где-то за облаками, без всякой жизненной связи с миром. Благодаря великим открытиям Ньютона, изъяснившего движение миров, и Канта, определившего в душе человека нравственный императив, законы, по которым действуют миры вещественный и духовный, постигнуты. К чему ещё нужно вводить особое воздействие на мир Божества? Бог сотворил мир, дал ему первый толчок, и пошла работать машина миpa, как идут хорошо устроенные часы. «Две вещи», заключает Кант критику практического разума, «наполняют душу мою всё новым и возрастающим изумлением и благоговением, чем чаще и настойчивее занимается ими мышление: звёздное небо надо мною и нравственный закон во мне». Какие, по-видимому, прекрасные слова, но погодите восхищаться, вникните глубже в эти слова, и пред вами встанет деистическое воззрение с его узким кругозором.

Итак, нет, по учению деистов, ни Промысла, ни откровения, ни искупления и никакого чуда. Все, что нужно нам, мы имеем в природе и совести. Кто же Иисус Христос? Это мудрец галилейский, благочестивый равви, он более других древних мудрецов постиг истину, учил людей добру и верность своему убеждению запечатлел своей смертью. Те великие слова, которые говорил Он, восточная риторика преувеличила, поэтому надо подводит их под мерку разума; чудеса, которые рассказываются о нём, должно объяснят естественно. Посему главную сущность в Христианстве составляют те наставления в мудрости и добродетели, которыми, прежде всего мы обязаны Иисусу Назаретскому, а, кроме него, и другим мудрецам древности, и то, что называют Церковью, есть учреждение для такого именно назидания и обучения и никак не более. Особенных благодатных средств нет и быть не может: учение о таинствах и других посредствах благодати – это опасный для нравственности мистицизм. Вся суть дела только в обучении.

Мы с особенным вниманием остановились на деизме, потому что именно он сместил на Западе веру с престола и поставил на этот престол разум. Обыкновенно отождествляют деизм с рационализмом, но вернее считать деизм только первой формой рационализма, за которой следовали другие, вызывавшие одна другую односторонностью и крайностью воззрений.

Деизм признаёт Бога, но лишает его жизни и деятельности. Что же это за мертвенное существо? И вот философия вводит этого отдалённого и мертвенного бога в миp и предоставляет ему разнообразно проявить здесь неистощимое богатство сокровенной в нём жизни. Нет Бога как отдельного от мира и личного существа, но сам мир и есть бог. Является пантеизм, господствуют над умами Спиноза, Гегель, Шеллинг и др. Живо помним, какое обаяние во время нашего учения на молодые умы оказывали магические слова: Бог в себе – нечто обладающее великими силами, но не оформленное и неопределенное, Бог вне себя т. е. разно­образно выражающийся в многочисленных видах природы, Бог для себя, т. е. приходящий к своему сознанию в человеке. Если деизм оттолкнул умы от христианства, то пантеизм привёл их к язычеству: всё божественно, и камень, поднимающийся в утёсе, и былинка, прозябающая из-под земли, и животное, и особенно человек. И Господь наш Иисус Христос, по учению пантеистов, тем и велик, что в первый раз сознал и провозгласил себя Богом. Бредни сии до сих пор возглашает у нас сбившийся со своей дороги граф Толстой.

Из крайностей пантеизма выродился материализм, тот же пантеизм, только обернувшийся на другую сторону. Идеи о Боге в себе, вне себя и для себя, о deus implicitus и deus explicitus и другие – материализм объявил пустой и праздной фантазией. Никаких нет идей, а во всём и везде движется и разнообразится одно вещество. Мышление – это или химический процесс, или простое физическое вещедвижение. Ни Бога, ни ангела, ни духа, ни бессмертия нет: все это, по учению материалистов пустые слова. Это было время господства Фейербаха, Фохта, Молешотта, Дарвина, Конта и других мыслителей, чтением которых упивалось уже последующее за нами учившееся поколение.

Но ведь есть же какие-то условия, при которых одно и тоже вещество проявляется здесь в этой, а там в другой форме. Эти условия представляются не случайными, а носят печать определённости, целесообразности и какой-то присущей веществу разумности. В объяснение этого является философия бессознательного. Являются Шопенгауер, Гартман и другие мыслители. По учению их, существует какое-то слепое влечение бытия, по которому всё и делается в мире. Мир – продукт этого слепого влечения и тяготения к бытию. Это слепое влечение бытия названо волею мира, из которой выводятся законы и определяются условия жизни миpa. Это учение уже последнего времени, ещё и теперь господствующее над многими умами.

Всегда, пред глазами всех указанных мыслителей, стоял вопрос о зле. История грехопадения и учение о наследственном грехе рационализмом отвергнуто: откуда же зло в миpe? Деисты причину зла в человеке искали в превратном воспитании, влиянии со вне дурных примеров, а разные нестроения в природе объясняли из случайных причин, и эти нестроения в природе, напр. лиссабонское наводнение и др., представляли как доказательство безучастия Божества к миpy. Пантеизм отрицает само бытие зла в миpe: кажущееся нам зло не более, как только недостаток добра, это тень, отбрасываемая светом, это даже необходимое условие для жизненного движения и прогресса. Материализм и в особенности последняя философия бессознательного утвердили за злом норму жизни. Нечего предаваться иллюзиям. Зло, нестроения, бедствия – это неизбежная принадлежность миpa, образ его бытия. Самый счастливый из нас не знает лучшего момента в жизни, как момент засыпания, и самый несчастный не имеет ничего худшего, как момент пробуждения. Ни одно благо не удовлетворяет человека: после каждого наслаждения является чувство тяготящей тоски. Скорби и страдания вообще нагромождены в миpe исполинскими массами. Не лучше ли было бы, если бы и не возникало такого миpa? Да, твёрдо и настойчиво отвечает философия последнего времени, небытие лучше бытия. В том только и преимущество человека перед животными, что он во всякую минуту может отделаться от жизни пулей, петлей, отравой. Самое лучшее было бы найти такое взрывчатое вещество, чтобы можно было весь мир взорвать и уничтожить всякое бытие. Но и на этой мечте пессимизм не может успокоиться. Кто может поручиться, вздыхает он, что слепая воля бытия не сделает с нами опять злой своей шутки и не втолкнёт нас опять в мир на его страдания. Поэтому не лучше ли из этой мировой неурядицы извлечь какую-либо хотя временную, хотя на один день, усладу горя. И вот, пессимист по убеждению, делается оптимистом по вкусам и привычкам: тоскует о мировой скорби и спешит в то же время насытится удовольствиями, какими только можно. Но и жизнь сибаритов, по-видимому, вполне удовлетворённых жизнью, часто кончается или пулей, или от стрихнина. Делается это очень просто: сидел, беседовал, был, по видимому, так покоен, весел: вышел в другую комнату, выстрел и конец всему.

К этой игре с мировой скорбью удивительно как подошёл азиатский буддизм с его влечениями к нирване. И вот в Париже, где так шибко бьётся пульс мировой жизни, уже распространяется это стародавнее язычество, повыписали туда и бонз и махатм, Будде создаются алтари, и возносится курение фимиама, и серьёзные мужи и знатные дамы преклоняют пред идолом свои колена.

Весьма остроумно ко всему этому погибельному движению рационализма применяется, в особенности ненавистная ему, история грехопадения. Неужели Бог сказал? – вот девиз первой формы рационализма – деизма. Ко всему прилагается вопрос: неужели это от Бога? и затем отрицается и то, и другое, и третье – и откровение и промысл: остаётся только одно имя Божье... «Вы сами будете, как боги» – это девиз пантеизма. «И жена увидела, что было бы хорошо вкусить от древа и ела» – это символ материализма. Страх, смущение, попытка скрыться, ложь и прочее и прочее – всё это может быть отнесено к скорби и отчаянию пессимизма.

Можно спросить: всё же это философия и известные философские школы, работают великие ученые в тиши своих кабинетов, читают со своих кафедр лекции избранному числу слушателей, книги их такие большие, мудрёные, язык непонятный, тяжёлый: как же они распространяются? Нельзя философских идей удержать в кабинетах или аудитории. Через верхние слои – учёных, правителей, через учащуюся молодежь, через журналы и газеты, через разные популярные издания они быстро распространяются и сильно влияют на жизнь. Все философские движения последнего времени уже ярко отпечатлелись и в положении церкви и в устройстве государств, и в политике, и в торговле, во всех отраслях жизни. И непричастная учености толпа жадно вслушивается в выводы противных вере и закону Божию философских учений и пользуется ими для разнуздания своих страстей. Бывали попытки охранить философские идеи от их популяризации, но оказалось, что в наше время нельзя ничего утаить. Дух времени, враждебный вере, проникает через все стены и преграды тысячами незримых путей и волнует и разрушает жизнь, как об этом заявляет она фактами слишком громкими и печальными.

Невозможно изобразить, трудно даже перечислить все те нестроения, которые произвел рационализм последних веков. Самое, конечно, гибельное – это отвержение веры, церкви и за сим отвержение одной за другой всех основ, на которых держится жизнь человеческая, о чём уже достаточно сказано выше. Но неверие, как давно замечено, болезнь не столько ума, сколько воли. Суждения в роде следующих: «я этого не понимаю», «я этого не признаю», означают не столько какое-либо углубление мысли в предлежащий суждению вопрос, сколько именно движение злой воли. «Мне это не нравится», «это мешает тому-то» – вот сокровенная подкладка большей части заявляемых сомнений и недоумений. От этих порывов своеволия нарушается повиновение старшим, презираются авторитеты, отвергается первая из властей по своему происхождению – родительская и даже самая высшая по своему значению – царская, разрываются супружеские связи, открыто существуют и нагло заявляются незаконные сожития и так далее и далее, до отравления детей, до отцеубийств, до самоубийств и парами и целыми семьями при самой цинической обстановке. Такой же переворот или, вернее, переполох произвёл рационализм и в понятиях о государственном управлении, об общественных связях, отношениях. Конституционное правление есть ещё некоторое примирение между требованиями рационализма и исторически данными властями государства, и, как компромисс, само находится в постоянном колебании и неизбежно, при всех предусмотрениях, колеблет жизнь народов. Но излюбленные формы правления у рационализма – это республика, демократия и, если бы только возможно было, полное безначалие. Девиз рационализма – полная свобода во всем, «оставьте, пусть делает всяк, что хочет». И вот, под страшным гнётом своеволия, одно за другим стали рушится все ограждения, которые удерживали общественные отношения людей в пределах закона и порядка, и распахнулись двери страстям и всякому разврату: развилась до ужасающих размеров страсть к наживе; ростовщики, по преимуществу евреи, забрали в руки страшные капиталы; размножились трактирные и питейные заведения, пошлые мелкиe театры, заведения для танцевальных увеселений, разные «варьете» и «ренессансы»; усилилось до последней степени пьянство в народах, возрос до ужасающей цифры процент преступлений. До крайности опошлено само искусство, под разнузданный вкус публики писались, в надежде на барыш, соблазнительные картины, в роде известной «Нана». Провозглашалась сентенция, что собственность есть воровство, оправдывались всякие хищения и страшные уголовные преступления. И сам рационализм крал из сокровищницы Откровения высокие истины, выдавал за свои, будто бы только через него они и явились миру, и перетолковывал их на свой лад. Какие страшные злоупотребления рационализм сделал из христианских понятий свободы, равенства, братства, показывают ужасы французских революций и коммуны. Вообще нет области в жизни человеческой, где бы не отпечатлел рационализм своего страшного зловредного влияния.

Но есть один нерв в церковной, государственной и общественной жизни, который в особенности нежен и чуток ко всем переворотам философии с тех пор, как она стала учительницей веры, – это школа, не одна высшая и средняя, но и низшая и даже, как ни странно это кажется, сия последняя по преимуществу. Зная такую чуткость школы к передовым идеям века и великое значение в особенности начального воспитания и образования для народных масс, и сами проводники и распространители этих новых идей старались действовать на общество посредством школы. Так, например, Руссо зажёг пожар революции во Франции известным педагогическим романом «Эмиль». Базедов, Песталоцци, Динтер, Дистервег – все эти так знакомые и нашей школе руководители её на Западе – стояли в ближайшей и даже непосредственной связи с философскими движениями своего времени и были проводниками их в школу и общество. Надо сказать даже более: нет ни одного выдающегося мыслителя, поэта, который бы так или иначе не повлиял на школу. Разверните историю педагогики за последнее время: в ней вы увидите все известные умственные знаменитости нашего времени, и так как все они более или менее учили и действовали в духе рационализма, то дух этот глубоко и со всех сторон проник в школы, в том ряду и в нашу бедную сельскую школу.

Возьмём каждую из трех главных идей рационализма и посмотрим как они отразились на школе.

Первая идея рационализма – абстрактизм, т. е. свобода и независимость каждой особи от всех исторических связей и всех авторитетов. Это стремление к абстрактизму выражалось в усилиях педагогов отстранить от детей всякое постороннее влияние. Идеал воспитания, по Руссо, в том, чтобы до 12 лет выдержать ребёнка и отрока здоровым и сильным в такой непосредственности, чтобы он не умел отличить правой руки от левой. Тогда, по уверению Руссо, он скоро, под руководством умного наставника, сделается рассудительным. «Лишь бы сделал он дюжим, а потом скоро будет и разумным». 15-ти лет Эмиль не знает, есть ли у него душа. Ему рано знать об этом даже и на 18 году. Узнает – чего доброго ранее, никогда о ней хорошо не узнает. Но как такая изоляция ребёнка, отрока, юноши возможна только в романе, а не в действительности, то по убеждению педагогов-рационалистов, по крайней мере надо всячески стараться изолировать школу от посторонних влияний. Школа, по словам рационалистов, – самостоятельная величина, стоящая отдельно и независимо и от семьи, и от церкви, и даже от государства. Никто не смей соваться в её дела. В особенности она должна быть независима от церкви. Долой священников. Чему нужно, могут научить и светские люди. Любопытны резоны, по которым церковь на Западе отстранялась от школы. «Школа искони – дочь церкви» – говорили патеры и пасторы. «То было и прошло», возражали им педагоги-рационалисты. Теперь школа достигла совершеннолетия и имеет полное право сама собою, вольным путём проходит жизнь. Мать-де сама т. е. церковь должна позаботиться, чтобы дочка её школа встала на свои ноги». «Церковь воспитала и взлелеяла школу, должна же иметь связи с нею», возражали те. «Да, отвечали им педагоги-рационалисты, – прежняя схоластическая школа была взлелеяна Церковью, но она оказалась никуда негодной. Нынешняя швейцарская и немецкая школа выросла из всеобщего народного образования, приобретённого собственным трудом народа. Потому ей нет никакого дела до церкви. Церковь есть только частица общественного устройства (замечание, должно сказать, справедливое и весьма едкое по отношению к протестантству и даже самому католичеству), нельзя к ней привязать школу: она общее достояние». «Церковные ведомства смотрят на школу, как на дело стороннее. Нет у них, т. е. у служителей церкви, ни досуга, ни средств, ни достаточного образования, ни педагогической опытности, ни умения, ни такта для ведения школьного дела и особенно руководительства им». «Без твёрдого религиозного и нравственного образования не возможны ни повиновение закону, ни гражданский порядок», говорили защитники церкви. «Вот и открывается, возражали на это защитники прав школы, зачем нужен надзор священников – это шпионы, это доносчики на учителей». Спор выступал из пределов вопроса и ставился другой вопрос: должна ли школа быть в зависимости от государства? Говорят: «нет, не должна. Учитель не чиновник, нельзя ему «подделываться к политике» и обделывать умы на разные лады». Дистервег советовал каждому своему воспитаннику прусскому шульмейстеру, «да будет он охвачен порывающимся потоком эпохи», «да овладеет он отвагою свободомыслия». Автокефальность школы некоторое время признавалась как будто и государственною властью напр. в Пруссии, пока эта же государственная власть не забрала её в свои руки для употребления в качестве орудия в известной культурной борьбе. На что страшен был князь Бисмарк, но и он некоторое время заискивал у сельских учителей и писал им: «вы товарищи мои в борьбе против врага», враг этот – церковь. Вся эта борьба за самовластность школы отдавалась и у нас, и наши сельские учители возымели особенную отвагу противодействовать по крайней мере влиянию на школу духовенства... Священники не напрасно сторонились от школы. Им невыносимо было явно неприязненное отношение к ним учителей. Кому неизвестно, что и у нас поднимался вопрос о светских преподавателях Закона Божия и едва не был решён утвердительно?

Оптимизм рационализма отразился в школе превозношением природы вообще и человеческой в особенности. Руссо начинает своего Эмиля словами: «всё прекрасно выходит из рук творца; всё портится в руках людей». При этом однако совершенно игнорируется греховная испорченность людей, так резко обнаруживающаяся и в самом раннем детском возрасте, а видятся одни только прекрасные свойства детской натуры. Некто Зульцер, получив в своё заведывание народное образование в Силезии, в докладе королю Фридриху Великому распространялся в похвалах естественной доброте людей, всё более и более открывающейся ему при исполнении порученного ему дела. Любезный Зульцер, отвечает ему Фридрих Великий, «вы не знаете этой негодной породы». Это трезвое слово умного человека однако же не подействовало на увлечённых педагогов. Природа человеческая признана была совершенством и в педагогии утверждается принцип «сообразного с природой развития», «свободного и не стеснённого развития натуры». Этот принцип сообразного с природою развития известен под именем антропологического, который выставляется школою в противовес церковному, вообще христианскому. Корень зла, по учению слова Божия, в эгоизме и гордости, а напротив эти-то именно греховные наклонности и выдвигались новой школой, как корень и источник всех благородных движений сердца. «Разве не естественная самолюбовь (т. е. по нашему сказать, эгоистическое самолюбие) заставляет нас любить того, кто нам желает добра? восклицает савойский викарий, деист по убеждению, в Эмиле. Выдвинув на первый план самолюбие, школа целью своей полагает подготовление к самопомощи, чтобы ни от кого не быть в зависимости и ни в ком и ни в чём не нуждаться. Почему главным в учении почитается практически полезное: всё, не имеющее отношения к обыденной жизни, пренебрегается школой, как предмет трансцедентальный: отсюда узкий утилитаризм новейшей школы. Все эти принципы так несогласные с учением христианской религии, что она никак не могла ужиться с ними в школе. И вот начинается в школе гонение на христианство, догму, уставы, обряды. Прежде всего поднимается гонение на катехизис. Зачем эта сушь, этот набор каких-то непонятных формул и текстов? «Если бы мне пришлось», говорит Руссо, «символически изобразить глупость, то я представил бы педанта, обучающего детей по катехизису». И у нас было своего рода не то что гонение на катехизис, а игнорирование его: катехизис был в известном целостном его составе изъят из школьной программы. Символ веры, молитва Господня и Заповеди отнесены к молитвам, там в ряду других даётся им объяснение, и довольно. Затем стали урезывать священную историю. Поднимается гонение в особенности на Ветхозаветную священную историю. Слышатся возглашения: «зачем Ветхий Завет? Мы люди Нового завета. Там дух страха, здесь любовь». И у нас – сказав несколько слов о сотворении миpa и грехопадении – прямо шагали к истории Новозаветной. Глубоко воспитательные, ни чем незаменимые для первоначального детского образования, рассказы из священной истории, напр. история Иосифа, отлагаются в сторону. «Зачем, говорили также у нас, читать Псалтырь и Часослов? Не лучше ли читать Евангелие? Зачем по-славянски? Лучше по-русски». Слова иногда слышались красивые, но смысл в них был худой. Затем ветхозаветную и новозаветную историю начали резать на мелкие куски, перемешали эти куски с отрывками из объяснения молитв, из учения о Богослужении, и всю эту путаницу преподнесли школе в виде так называемой совместной, или, как громко тогда возглашали, концентрической системы. Всему этому можно было бы подвести цитаты: это взято из Базедова, это из Песталоцци, это из Динпера и Дистервега, и всё это представлялось притом в виде утрированном и искажённом. И всё это делалось, по-видимому, с доброй целью – облегчить детей, всячески уяснить им, через разные сближения, непостижимое и высоким умом, никак не подозревая, что там, откуда шли эти заимствования, целью всех желаний и мыслей было одно – всячески урезать, унизить, обезличить, омертвить преподавание Закона Божия в погибельных видах рационализма. Пока у нас вводили все эти диковинки, заграницей давно исключалось из школ всё, что носило печать веры и церкви. «Дело учения, говорил ещё Базедов, не католическое, не лютеранское, не реформатское: мы филантропы и космополиты. Естественная религия и нравоучение, – вот предмет обучения в школах». В своей Дессаутской школе Базедов сам преподавал Закон Божий и хвалился, что в его школе все равны, и иудеи, и магометане, и деисты (о христианах уже ни слова). Он завёл в школе даже своё особенное школьное богослужение. Отделана была особая комната-молельня. Главный цвет на стенах перемежался чёрными штрихами, чтобы представить перевес добра над злом. Середина пола представляла подобие гроба для напоминания о смерти. Главную святыню сего самодельного храма составлял ковчег, в котором хранилась книга законов и завета Господня. Крышка ковчега зеркальная: испытуй-де себя по закону Господню. По сторонам ковчега две свечи: они означали два способа научения – стороннего поучения и собственного научения. Над ковчегом 4 статуи: символы рассудительности, умеренности, справедливости и благотворительности. – Известный философ Гердер, за узкость и односторонность этой системы, всё сводившей к одной отвлечённой морали и прозаическому благоразумию, дал о ней такой отзыв: «по этой системе я не позволил бы воспитывать даже телят, а не только детей». Дело однако же шло далее и кончается тем, что из школ выносят иконы и запрещают в них произносить имя Бога.

Интеллектуализм школы выразился в том, что в начальной школе главным делом считалось не религиозное настроение, не нравственное воспитание, а сообщение наибольшего количества знаний. «Ближайшая задача народной школы состоит в том, говорят велемудрые педагоги новой школы, чтобы давать определённую меру научных и практических познаний, а потребности настоящего времени определяют эту меру не низко». И вот то широкое поле, которое прежде отводилось в школе церковному и вообще религиозному воспитанию, было заполонено разными предметами, не имеющими к начальной школе никакого отношения. По школьной программе одного из округов Германии одиннадцатилетние девочки, дочери простых и бедных людей, изучали историю египтян, индейцев, ассириян, греков, римлян, знакомились с песнию Нибелунгов; в великом герцогстве Гессенском в одноклассных народных школах и в самых ничтожных деревнях преподавались зоология, минералогия, химия, физика. Что сей крайности не избегли и наши школы, свидетельствуют те хрестоматии и книги для чтения, которые явились у нас в 60-х и 70-х годах и, без сомнения имели в виду ответить потребностям времени: чего, чего не набито в них! Вполне естественно, что по мере того, как увеличивается число предметов, самое необходимое именно чтение и письмо (не говоря уже о Законе Божием) сильно страдает и становится недостаточным, и вот не раз не только у нас, но и заграницей раздавались жалобы, что за последнее время школа отстала в самых простых предметах – именно в письме, чтении и счислении. Но главное зло от этой многопредметности – это верхоглядство, самомнительность, кичливость и презрительность, развивавшиеся в молодом поколении. Здесь наихудшие опасности для общества. Некоторые думали предупредить зло тем, что вводили в школы элементы государственного права и национальной экономии, чтобы создать таким образом в учащемся поколении некоторый оплот против социальной демократии. Но это повело к новому нагромождению предметов и нисколько не помогало делу, напротив ещё – придавало школе политический оттенок. Сельские учителя ещё более возомнили о себе, как о двигателях не только науки, но и самой политики. Выше сказано было, как ухаживал за ними сам знаменитый Бисмарк, пока не согнул их под свою железную руку. Кому неизвестно, что и у нас школа для крамольников была одним из средств и притом самым действенным хождения в народе, и чего не наговорили бы детям разные Нечаевы и Соловьёвы там в четырёх стенах школы, где открыты им нежные, доверчивые и впечатлительные, как воск мягкий, детские сердца и где никто посторонний их не слышит..., если бы дать им ту волю, какой требует рационализм для школы.

Из представленного краткого и беглого очерка рационализма открывается, что это страшный враг веры и церкви, далеко оставляющий за собою все бывшие в ней ереси и лжеучения, подготовлявшийся в течение 17 веков и поставивший задачей упразднить христианскую веру и церковь и возвратить народы к минувшим временам язычества, и если бы оказалось возможным, то и к допотопному безверию и совершенному погружению в чувственность. В обнаружении, подготовлении, выступе, действиях этого врага видна нечеловеческая сила. Что значим мы, слабые люди, даже великиe из нас, в той мировой борьбе, которую от начала веков ведёт древний змий, человекоубийца искони, с Агнцем Божиим, закланным за грехи миpa. Там колесницы и кони, как это было открыто тайновидцу, другу Господню.

Натиск этого врага был особенно стремителен и опасен у нас. Как бурный ветер, он вдруг ворвался в двери нашего дома. Потерпев тяжкую болезнь и перенеся какое либо жестокое испытание, мы с ужасом оглядываемся назад и представляем, в какой мы были страшной опасности, а в то время как будто её не замечали. То же самое представляется теперь, когда оглянемся на эти ужасные шестидесятые и семидесятые годы, а в то время как будто бы и не чувствовали особенных опасностей. Нам казалось: такое уж время было, так-де должно было быть, ничего не поделаешь. Понемногу, шаг за шагом, мы шли всё далее и далее в глубь бездны, соглашались на разные уступки, боялись и сказать что либо против, в особенности подраставшему поколению, отцы раболепствовали перед детьми, матери плакали втихомолку от страшных, неслыханных прежде, дерзостей сынов и дщерей, начальники поступались своею властью, на суд неумытной правды нагло заявлялись и затем оправдывались самые тяжкие преступления. Так легко привыкли смотреть на всё. Ну, и поплатились же, и какими страшными жертвами поплатились. Какая часть общества, какое учреждение, какой дом, какая семья могут считать себя совершенно уцелевшими от пронёсшегося урагана?

Poccия, если спасена, то единственно милостью Божию. Ни в одно время её существования не было столь многих, стол явных, стол поразительных чудес. Нельзя было не видеть десницы Господней. Живу Аз, – говорил нам Господь в то время, когда со всех сторон и слышалось, и читалось, и сквозь строки и явно, об универсе, об абсолюте, о ничто всемогущем. Поэзия – живая выразительница мыслей и чувств народных. При помним вдохновенные слова поэта, по поводу самого поразительного, величайшего из чудес, явленных в наше время. Слова сии в свое время произвели на всех такое сильное впечатление.

Тут ураганы, тут стихии

Тут подняты, тут возмущены

Сердец народных всей Poccии

Заповедные глубины!

Пред ней, пред всей стомиллионной,

Одно из Божиих чудес.

Стремится, славой окруженный,

Сонм Божьих ангелов с небес,

И средь крушений масс железных,

Хранит Царя, Его Семью,

И сам Господь, с высот надзвездных,

Простер над ними длань свою.

И зрим от хладной полуночи

До Гималая образ сей,

И упиваются им очи,

И слезы льются из очей.

Да! среди забвений веры, среди увлечений ваалами и астартами нашего времени, была как будто новая, как бы только открывалась свыше истина, что есть Бог живой, всемогущий, и что Он, а невоображаемое «ничто», правит миром.

Рационализм в последнее время уже видимо сам разрешается в ничто. Это разрешение началось с той поры, как вслед за идеалистическим пантеизмом стал распространятся материализм. Он не раз уже являлся в мире и всегда был признаком разложения. Деизм и пантеизм скинули с людей узы закона Божия и разнуздали чувственность, а чего желает сердце, то усиливается оправдать разум. Материализм теоретический есть последствие материализма практического. Но он уже конец философии, смерть для всего идеального. Если за пределами видимого нет больше уже ничего, то естественно философия прекращается: возможна физика, химия, что хотите, только не философия. Но и у поражённого смертью бывают конвульсивные подёргивания. Явилась попытка самому материализму придать вид трансцедентальной науки в так называемом позитивизме, и на этом дело не стало – явилась философия бессознательного. Борьба ещё далеко не окончена. Опасность настоит, и ещё многие гибнут. В церкви ежедневно возглашается молитва: «вразуми заблуждшия, вложи в них страх Твой божественный, направи их на путь истины». Времена некоторого затишья – самые опасные в мировой борьбе. Кто знает: враг веры и церкви, может быть, уже куёт новое против них оружие! Кто из наших отцов и предков мог ожидать, что во 2-ой половине XIX века Господу Спасителю противопоставят индийского будду, что христианские поэты разукрасят его цветами, сорванными с Евангелия, и что ему будут поклонятся в самом центре цивилизованного миpa. Всесильное «ничто» ещё господствует над многими умами. Поэзия и здесь является провозвестницей и истолковательницей жизни. В апрельской книжке Русского Вестника нынешнего года напечатано стихотворение другого нашего маститого поэта Полонского, и тотчас же всеми было отмечено, как живая и яркая картина современного направления умов.

Всесильное ничто – бездушный мрак, могила

Бездонная всего, что движется, – что было

И есть и будет, – смерть смертей!

Я не могу без содроганья

Ни мыслить о тебе, ни о судьбе людей,

Прильнувших в вихре мирозданья,

К земле, на миг, чтоб быть игралищем страстей,

Безумных оргий, иль страданья.

Но если иногда ничтожество моё

Мне говорит, что я не вечен,

Ничто! – Ужели я тобой вочеловечен

Или – подобие твоё?...

Ужели мне тобой даны и слух, и очи

И осязанье, для того,

Чтоб я, как Бог, из ничего

Творил минуты, дни и ночи

И наполнял – бы их собой,

Сердечным трепетом и трепетным сознанием,

То отрицанием, то враждой,

То безобразием, то дивной красотой

И умиленным упованием!

Цепь бесконечная существований стала

Невидимой, или она ушла,

Чтоб тьма иль пустота её оборвала!

И чтоб она на век пропала!

О Господи! земных творцев Творец!

Не вижу, не могу и видеть, где конец

Того, где Ты всему начало!

О Господи! верни мне то,

Чего не покорит всесильное ничто, –

И веру, и любовь, и правду, и незлобье...

Верни мне образ Твой, верни Твоё подобье!

Так ещё далеко не освободились мы от безумия нашего века. И вера, и любовь, и правда, и незлобие – это ещё предмет желания, мольбы. Погрузившись в чувственность, признав в горилле свою праматерь, люди забыли о своём Первообразе, забыли о своём Творце. «Верни мне образ Твой, верни Твоё подобье!»

Что же делать? Отвернутся со злобой и негодованием от всего, выработанного наукою и искусством последнего времени? Сжечь книги, в которых так или иначе выразила себя, заявила о себе противница веры безбожная философия? Перестроить во всём свою жизнь и семейную, и общественную, и государственную на манер XVI и XVII веков? Но, во-первых, это невозможно, во-вторых, и не требуется духом Православия. Не напрасно, а в высших целях Провидения, было допущено и это господство рационализма; иначе нужно было бы и нам усомнится в той великой истине, что есть Бог, что Он, а не «ничто», правит мирoм. И наконец мы столько выстрадали, такие страшные понесли потери, и ничего не получить от этой ужасной борьбы было бы и не разумно. В эти два последние века среди господствовавшей над умами лжи – всё-таки сказано, написано, сделано много и хорошего. Нет ни одного лжеучения, где бы нельзя было отыскать нескольких зёрен истины. Есть много доброго в самых противных вере сочинениях. Некоторые страницы из того же душепагубного Эмиля, напр. о том, с каким вниманием должны относится матери – сами матери непосредственно, а не через нянек и кормилиц – к первоначальному воспитанию своих детей так хороши, что их целиком можно было бы перепечатать в наших духовных журналах. Преподавание многих предметов в школе трудами новой педагогии, хотя и действовавшей в духе рационализма, упрощено, облегчено, выяснено, благоустроено. Было бы грешно не воспользоваться тем, что сделано для облегчения детей в учении. Так и в других областях жизни. Притом, не все же писатели и вообще деятели прошедших двух веков и были в равной степени заражены рационализмом. Во всё продолжение истории этих двух веков мы видим одновременно два течения: с одной стороны, широкою полосою и как бы господственно распространяются лжеумствования рационализма, с другой, раздаются против его увлечений и крайностей трезвые голоса со стороны тех же мыслителей, правителей народа, служителей веры, дышащие глубокою правдою жизни и искренним убеждением в истине. Собрать эти свидетельства истины и воспользоваться ими – было бы в целях доброго воспитания, благоустроения семьи и общества. Вся искушающе добрая держите (1Сол.5–21), вот правило Православия.

История иногда повторяется в жизни народов. Современное положение рационализма и православия во многом напоминает состояние человеческого рода перед временем пришествия Спасителя. И тогда философия, взявшаяся быть руководительницею народов, приходила к своему упадку. Было такое же неверие, погружение в чувственность и разврат. Но в трудах великих мыслителей Сократа, Платона, Аристотеля и других предлежала миpy богатая сокровищница. Воссиял свет веры христианской, и в школах александрийской, антиохийской и константинопольской и на самом Западе совершается несколько веков продолжающийся процесс усвоения и переработки завещанных древнею философию идей, согласно великим истинам бытия и жизни, возвещённым в Откровении. Подобная сему богатая сокровищница мыслей, воззрений, идеалов предлежит и теперь христианскому православному любомудрию, и уже началась великая работа мысли, как это показывает особенное оживление у нас богословской и философской науки за последнее время. То же самое должно быть и в других областях науки, в искусстве, в педагогии, в жизни. При этом усвоении философских идей и научных открытий, всеми мерами мы должны хранить, как самое дорогое сокровище, как зеницу ока, святыню Православия. Православие – это дар, свыше вверенный нам для хранения, в нём наша сила, в нём залог преуспеяния Poccии и всех успехов её в будущих судьбах миpa,

Заключу свое чтение словами богомудрого учителя нашего века. «Новый Израиль, благодатный народ Божий, не преставай хранить в себе святое семя: и оно хранить тебя не престанет. Семя слова Божия в уме, семя веры во Христа и любви к Нему в сердце, да питается молитвою, да растёт подвигом, да являет свою силу в жизни и делах благих; и вселяющийся верою в сердца Христос, созидая Церковь Свою в каждом и во всех, будет для вас твердынею незыблемого стояния, оградою безопасности, вашим светом и миром внутри, вашим победоносным оружием против всякого внешнего приражения враждебных сил видимых и невидимых!»⁵