Часть VI

Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби.

Мф.10:16

Из всех моих знакомых ближе всех по духу блаженному Иоанну был смиреннейший архимандрит Спиридон, – вспоминал отец Герман. – Со стороны не увидеть, не различить таинственной духовной связи меж ними. Даже отыщи мы ключ к разгадке их уз, мы не смогли бы добраться до их истоков. В церковном языке есть слово, точно выражающее эти узы, – сотаинник, то есть разделяющий с кем-то тайну монашеского пути.

Много уже написано о юродивости блаженного Иоанна, за коей скрывались ниспосланные ему свыше дарования. Писали и о том, что, живя горним миром, он не слишком заботился о мнении окружающих, не следил за своим внешним видом, вел себя “неподобающим образом”. Кое-кто считал его немного “не в себе”. Он же, прозревая жизнь глубже, чем окружающие, находил больше понимания у простодушных детей, нежели у высокоумных взрослых. Писали о его даре прозорливости. Всеми упомянутыми качествами обладал и отец Спиридон, сотаинник владыки Иоанна».⁶³⁷

Отец Спиридон сдержал слово, данное отцам при постриге, и наезжал в скит так часто, как позволяло его слабое здоровье и дела в Пало Альто, чтобы принять исповедь у отца Германа и отца Серафима и причастить их. «Чаще всего, – вспоминает отец Герман, – он приезжал один, на автобусе. Потиры и свою архимандричью митру вез в простом пакете. Мы встречали его на конечной остановке. Порой ему приходилось ждать нас очень долго, он смиренно сидел, как всегда, по-детски улыбаясь, не замечая мирской греховной суеты, бушевавшей вокруг. В руке у него старенькие четки, некогда принадлежавшие архиепископу Иоанну, с коими владыка не расставался.

Со временем отец Спиридон стал наезжать два-три раза в год и гостил у нас с неделю. Он служил Божественную литургию, устраивал беседы. Проповеди его – краткие и значимые – поражали нас: он выискивал либо малозаметные и непонятные отрывки из Евангелий, либо редкое жизнеописание, либо забытое Предание. Он любил рассказывать о Святой Земле, о царской семье, о сербских и грузинских святых. Особенно о грузинских: один из них был небесным покровителем его сестры, а отец их живал в Грузии. Сколь радостно было нам черпать из бездонного кладезя его памяти.

Отец Спиридон любил монашескую жизнь и удивительно много знал о монашеских обычаях – он был истинным монахом, а свою жизнь в миру считал лишь временной отлучкой из монастыря. Приехав к нам в первый раз, он повесил в церкви свою мантию, да там и оставил ее, видимо, чтобы мы всегда чувствовали его рядом. То же он сделал и со старенькой митрой».

Однажды некий русский мальчуган из детского лагеря скаутов случайно увидел отца Спиридона за молитвой (он был духовником скаутов): «Это было в походе. За деревьями я вдруг увидел силуэт человека, сидящего на складном табурете. Присмотрелся: да это же наш дорогой отец Спиридон. В руке он держал икону преподобного Германа. Батюшка беспрестанно крестился и пристально глядел на икону... Много позже, когда я познакомился с основателями Братства и увидел, какие духовные узы связывали их с ныне покойным отцом Спиридоном, мне вспомнился этот эпизод, и я понял, что плодотворная деятельность Братства зиждилась на молитвах таких вот святых монахов-подвижников, как отец Спиридон».⁶³⁸

Смешное, едва ли не «шутовское» обличие, которое отец Спиридон являл миру, вводило в заблуждение, и неудивительно, что люди и не подозревали, сколь проницателен и тонок душой этот провидец, подобный в этом архиепископу Иоанну. Но как бы ни скрывал он свой дар, кое-кто замечал его. Отец Герман писал, что «в Братстве убедились в этом не раз и не два. Когда нужно было разрешить какой-либо спор или сомнение, особенно в церковных терминах, как перевести на современный английский язык то или иное понятие из православного учения или выбрать материал для журнала, редакторы, не придя к единому мнению, обращались к отцу Спиридону. Телефона у нас не было, приходилось прибегать к письмам. А если и пытались дозвониться из придорожного магазина, то чаще всего безуспешно: отец Спиридон был в отъезде: либо в больнице, либо в школе городка Пало Альто, где преподавал. Отсылали письмо с вопросами и забирали корреспонденцию на наше имя (ее оставляли в магазине). И непременно среди писем находили весточку и от отца Спиридона, в которой он – нежданно-негаданно! – отвечал на волновавший нас вопрос, о котором мы только что поведали в письме!»⁶³⁹

В памяти отца Серафима сохранился еще один эпизод, в котором проявился провидческий дар отца Спиридона.⁶⁴⁰ В день празднования памяти архиепископа Иоанна в 1982 году отец Серафим повез группу молодых братий на литургию у гроба владыки, а потом они все вместе отправились в Пало Альто навестить отца Спиридона. С большинством этих молодых людей отец Спиридон не был знаком, но, как пишет отец Серафим, «благословляя их, он каждому, не задумываясь, сказал нечто, затрагивающее самую сердцевину именно его личной проблемы и пути ее разрешения».⁶⁴¹

Платинские отцы заметили, что лишь на лоне природы, вдали от мирской суеты, проявлялась истинная суть отца Спиридона. «Временами он весь светился неописуемой чистотой, словно дитя полнился радостью жизни, – вспоминает отец Герман. – Не забыть вовек тех минут, когда передо мной открывалась душа отца Спиридона. Эти редкие, случайные мгновения запечатлелись в сердце навсегда.

Как-то вскоре после Пасхи (уже в конце 70-х) наша соседка г-жа Шнайдер подарила нам две пары белоснежных голубей. Они порхали с дерева на дерево по всему монастырю, залетали на звонницу, важно прогуливались по церковному крыльцу, где мы сыпали им зернышки. В ту пору, в самом конце весны, и посетил нас отец Спиридон. Был он болен и немощен. А природа вокруг, напротив, являла возрождение жизни, ликовала буйным цветом. На черных дубах проклюнулись листочки, нежные, розоватые. Безоблачное майское небо довершало поистине праздничный вид.

После того как отец Спиридон совершил литургию, мы принялись готовить еду. Обычно отец Спиридон удалялся в келью, сегодня же присел отдохнуть на церковное крыльцо, погрузившись во внутреннее созерцание. Рядом без страха расположились голуби, и он заговорил с ними. Я увидел это, случайно выглянув в окно. Вот сидит человек в естественном окружении, в совершенном неотмирном покое. И голуби олицетворяют божественную кротость этого человека. Без сомнения, он думал о блаженном архиепископе Иоанне, тот также “водил дружбу” с голубкой.

Не знаю, долго ли сидел он, но я неотрывно глядел на него – хотелось навеки запечатлеть в памяти эту картину. Ведь сейчас приоткрылась тайна этого человека, тайна, которой делился он с блаженным Иоанном и которую сам он не откроет. Я чувствовал, что сейчас ему видится нечто другое, чем нам, он заглядывает в мир иной. Мы все лишь копошимся в мире сем, толком не сознавая свою причастность ко всеобщей гармонии, отец Спиридон же ощущал ее всем существом. Он всегда держался поодаль от всякой мирской суеты, к которой нас приучают сызмальства. Отец Спиридон всегда пребывал в состоянии, которое можно назвать отрешенным, замкнутым. Но, однако, перед лицом той [надмирной] реальности, которую он сейчас созерцал, не он, а именно мир сей оказывался в замкнутом пространстве, клокочущем внутренними катаклизмами.

Я подозвал отца Серафима к окну, дабы и он узрел, хоть на миг, откровение монашеской тайны».⁶⁴²

Молчаливый муж есть сын любомудрия, который всегда приобретает многий разум.

Прп. Иоанн Лествичник⁶⁴³

Не всякий безмолвник смиренномудр, но всякий смиренномудрый – безмолвник. ...Смиренномудрый во всякое время пребывает в покое, потому что нечему привести ум его в движение или в ужас. ...И если можно так выразиться, смиренномудрый несть от мира сего...

Прп. Исаак Сирин⁶⁴⁴

С искрой, возгоревшейся в сердцах отцов после пострига, они, ведомые отцом Спиридоном, все глубже постигали тайны монашества. И плоды их пустынножительства не заставили себя ждать.

Послушаем отца Германа: «Внимание наше мало-помалу обратилось к жизни вокруг. Мы увидели ее такой, как она есть, без шор человеческих мнений и суждений. Выл ветер, менялась погода, а с ней и настроение, шумел лес, гомонили птицы, копошились зверушки. Всякое дыхание дерева или растения исполнилось большого значения. Умирилась душа. Глаза стали прозревать сущность вещей, а не только внешнее, броское. Нас посещали любящие и готовые помочь друзья, но были они, пожалуй, даже в обузу: докучали своими поверхностными суждениями, заботой о преходящем, мирском, слепотой к истинно сущему. Какая же радость ложилась на сердце, когда вновь воцарялись покой и тишина, которая красноречивее любых слов».

Старец Зосима Сибирский,⁶⁴⁵ чьи письмена и житие во многом подвигли отцов на пустынножительство, писал о пустыни: «Как можно в точности описать все те внутренние духовные чувствования, которые до степени усладительны, что никакое благополучное царствование не порадует так и не успокоит, как пустынное житие! Ибо когда не видишь и не слышишь и не водишься с миром заблудшим, то и спокойствие находишь, и ум естественно устремляется весь к единому Богу. Нет в пустынном пребывании ничего такого, что бы препятствовало или отвлекало от богослужения или мешало заниматься чтением Священного Писания и питаться углублением в богомыслие, напротив, всякий случай и всякий предмет побуждают здесь простираться к Богу. Кругом дремучий лес, за которым весь мир скрылся: только к небу чистейший и незаграждаемый путь, привлекший взоры и желания сподобиться переселения в тамошнее блаженство. Но если взоры сии обратятся и на землю, рассматривая всю тварь, всю природу, то не менее восхищается сердце сладкою любовью ко Творцу всяческих, удивлением Его премудрости, благодарением Его благости: даже приятное пение птиц возбуждает к славословию и песнопению молитвенному. Вся тварь содействует безмерному духу нашему соединяться с Творцом своим!»

Далее старец Зосима пишет:

«Аще ли же бы кто изшел побеждаем и убеждаем будучи любовию Божественною Христовою, таковому уже воистину мню я в рай пребывание он свое имать».⁶⁴⁶

Это познал и отец Серафим. Отец Герман вспоминает, как однажды, проснувшись после кошмарного сна, он поспешил к брату – поделиться своими страхами.

– Мы чокнутые! – вскричал он. – Что мы забыли здесь, в этой глухомани?!

Отец Серафим спросонья потер глаза и ответил:

– Что ты, мы же в раю!

В другой раз, когда отец Герман напомнил отцу Серафиму о его неоконченной книге «Царство человеческое и Царство Божие», о возможности ее завершения и опубликования, отец Серафим ответил, что царство человеческое деградирует быстрее, чем он предполагал. «Что же до Царствия Божия, то его мы здесь и создаем. Оно уже здесь... и мы в нем».

Тут отец Герман рассмеялся. Жалкие хижины, непролазная дорога, летучие мыши, гремучие змеи, скорпионы, ни капли воды окрест. «А ты не смейся, – сказал отец Серафим. – Ведь так оно и есть». И с торжественным, серьезным видом указал на небо.

Отец Герман вскорости приметил и в своем сотаиннике черты неотмирности, столь присущие отцу Спиридону. Утром до богослужения отец Серафим имел обыкновение обходить монастырские «владения». Заря только золотила кроны раскидистых дубов, а отец Серафим уже ходил меж деревьев, благословляя и даже целуя их.

– Что это? – спросил отец Герман. – Зачем целовать деревья?!

Отец Серафим лишь взглянул на него, улыбнулся и пошел дальше.

Как мало кто на этой старой земле, отягощенной грехопадением человеческим, знал он, что дни ее сочтены, что исчезнет она в мгновение ока, преобразуется в землю новую. И в этой новой земле отец Серафим пребывал уже сегодня – это и засвидетельствовал отец Герман, наблюдая ежеутренние его обходы: «Он хотел умереть, слиться с землей, которую ждет преображение... Он целовал дерево, ибо в этом угадывалась неотмирность, ведь деревья, согласно учению преподобного Григория Синаита, изначально созданы нетленными в раю».⁶⁴⁷

Для того чтобы познать это преображенное царство, уготованное человеку с начала времен, отец Серафим преображался сам. Цель монашества – перерождение ветхого человека в нового, неотмирного, и неспроста столь почитаем монашеством праздник Преображения Господа на горе Фавор.

Но отец Серафим сознавал, что само по себе преображение не произойдет. Он не ждал, когда добродетели сами посетят его, он без устали трудился, стяжая их, уповая, что Господь даст ему силы. Каждый день шла непрестанная невидимая брань: недремлющим оком нужно следить за всеми уловками падшего человеческого естества и упреждать их. Это о таких, как он, сказал Христос: Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его (Мф.11:12). Один из тех, кто посещал тогда скит, рассказывает: «Отец Серафим считал, что истинно православная жизнь очень трудна, а потому надо держаться ее не просто крепко, изо всех сил, но даже в каком-то смысле «жестко” и цепко, даже неистово, ведь в этом мире все устроено так, чтобы не допустить подлинной жизни, отнять ее у человека, а взамен подсунуть дешевую подделку. Особенно он любил святых, целеустремленно следовавших своим путем, невзирая ни на какие препятствия. В частности, за это он так почитал архиепископа Иоанна (Максимовича), который, что бы ни происходило вокруг, хранил в неприкосновенности свою внутреннюю жизнь, всегда относясь с тихим безразличием к чьему бы то ни было мнению о себе».⁶⁴⁸

Отец Серафим никогда не забывал о необходимости понуждать себя на пути христианской духовной жизни. Он следовал завету преподобного Макария Великого, который и записал в своем дневнике:

«Но приступающему ко Господу надлежит, таким образом, прежде всего, даже против воли сердца, принуждать себя к добру, всегда с несомненною верою ожидая милости Господней; надлежит принуждать себя к любви, если кто не имеет любви; принуждать себя к кротости, если не имеет кротости; принуждать себя к тому, чтобы милосердым быть и иметь милостивое сердце; принуждать себя к тому, чтобы терпеть пренебрежение, и когда пренебрегают – быть великодушным, когда уничижают или бесчестят – не приходить в негодование... надлежит принуждать себя к молитве, если не имеет кто духовной молитвы. В таком случае Бог, видя, что человек столько подвизается и против воли сердца с усилием обуздывает себя, даст ему истинную кротость, утробы щедрот, истинную доброту и, одним словом, исполнит его духовного плода».⁶⁴⁹

Главное средство духовного перерождения – покаяние, осознание греховности всем сердцем, прозрение самых утонченных грехов и готовность жизнь положить, чтобы искоренить их и измениться. Мы помним, как в первые годы после своего обращения в Православие отец Серафим пережил глубокое покаяние, став после этого иным, новым человеком. Однако покаяние для него на этом не закончилось. Он прекрасно понимал, что подлинная духовная жизнь требует непрерывного покаяния и связанного с ним постоянного возрождения души, совершенствования внутреннего человека при содействии благодати Христовой. В 1964 году, вскоре после своего обращения, он говорил об этом в «проповедях мирянина». Размышляя о жизни благоразумного разбойника, который, вися на кресте, признал свой грех и исповедал Христа, отец Серафим писал: «Все мы, сознаем мы то или нет, пребываем в положении этого разбойника. Подобно ему мы осуждены собственными грехами и недостойны этой жизни. Как и ему, нам не на что надеяться в этом мире, и если не чаем никакой другой жизни, кроме этой, земной, то стоим перед лицом страдания и жалкой, бессмысленной смерти. Если же, подобно ему, даже в страдании и недостоинстве обратимся к Богу, не погнушавшемуся разделить с нами нашу человеческую немощь вплоть до позорной смерти, и будем верить, что Он силен исполнить данные нам обетования, – то наше осуждение отменено, и грехи наши прощены, и недостоинству нашему сделано снисхождение, и наши страдания, боль и смерть побеждены, растворены радостью вечной жизни».⁶⁵⁰

Каждый год Великим постом отец Серафим брался перечитывать «Исповедь» блаженного Августина и всякий раз рыдал, видя глубочайшее покаяние святого. Из тех мест в книге, которые он подчеркивал, явствует, что отец Серафим видел в описаниях блаженного Августина свою жизнь, приход к вере через бунтарское ее неприятие. Некоторые эпизоды словно взяты из его жизни и писаны его рукой.

Смиряясь в постоянном борении, каясь, отец Серафим истово восхвалял Господа и величие Его творения. Для отца Серафима преображение старого, падшего мира началось уже сейчас, в его душе. Постепенно очищаясь, пребывая в молении, покаянии и духовном бдении, он чувствовал, как сердце его расцветает райским цветом. Воистину Царствие Божие пребывало внутри его.

Глядя, как, глубоко задумавшись, отец Серафим гуляет по лесу, отец Герман мысленно отмечал: вот человек, обретший свое место. Он не корчится в муках одиночества, а воспаряет, ибо имеет мир собственный, которому раздольно в пустыни.

Еще отец Герман заметил, что отец Серафим всегда весел. Не чрезмерно счастлив, но весел. Святые, по словам самого отца Серафима, «постоянно и премного счастливы, ибо умы их с решимостью и постоянством обращены горе́, к небесам, где они чают себе места. И все мирское для них предстает в свете Божественном. Если же наблюдаемое ими причастно злу, если расставлены там бесовские сети, если царит там обмирщенность, тоска и уныние или даже нечто из обыденной, будничной жизни, – то все это должно отойти на второй план, и никогда нельзя придавать этому первостепенного значения».⁶⁵¹

Отец Герман говорит: «Отца Серафима не интересовало ничто земное, ни на минуту не забывал он о мире ином. Он сразу мог определить, что существенно, а что нет, и отметал все мелкое и низменное. Это стало его навыком, вошло в привычку. Обладая сильным характером, он умел сосредоточиться на самом важном. Из всего этого я заключил, что его невидимая брань началась задолго до нашей встречи».

Более всего поражало отца Германа то, что его сотаинник никогда не суесловил. Преподобный Антоний Великий писал: «Умен тот, кто Богу угождает и больше молчит, или если говорит, то говорит немного – и только нужное и Богу угодное».⁶⁵²

Отец Герман, напротив, склонен был поразглагольствовать о тех или иных сторонах их жизни и работы. Отец Серафим ценил брата как носителя святоотеческих традиций и не пенял ему на многословие, но слушал молча. Тем вроде бы все и оканчивалось, однако, к изумлению отца Германа, несколько времени спустя отец Серафим вдруг огорошивал его точной и замечательно лаконичной формулировкой того, что брат столь многословно пытался объяснить.

Отец Герман вспоминает: «Я ясно видел, что слова мои он “переваривал’’ не только разумом, но и сердцем, причем именно сердцем чуял то, что не подскажут ум и книги. Уровень мышления был у него совсем иной. Мысль сочеталась с молитвой, и Матерь Божия не оставляла его. Ему открывалось многое, но рассказать всего он не мог – его бы просто не поняли. Оттого-то он и говорил мало, как ни упрашивал я поделиться плодами размышлений».

Отец Герман вспоминает загадочный случай из давнего времени, когда он только-только свел знакомство с отцом Серафимом (тогда просто Евгением) и о Братстве еще не помышлял. Как-то раз они провели ночь у костра на океанском побережье. На небе высыпали звезды, и далеко на горизонте поблескивали буи. Евгений молча сидел несколько часов кряду. Потом повернулся, искоса взглянул на Глеба. Лицо у него было серьезным. «Я знаю тебя и знал раньше, знал, что ты придешь».

Глеб понимал, что слова эти не о «перевоплощении душ»: еще ранее из разговора об этом он уяснил, что Евгений полностью держится православных взглядов.⁶⁵³ Слова его означали скорее то, что он прозревает действительность на более высоком уровне, в ее связи с вечностью. Позже отец Герман спросил, как людям удается предсказывать будущее, и отец Серафим так и ответил: нужно взглянуть на мир с некоей высоты. «Оттуда, с неба, видишь идущего человека и знаешь, куда он держит путь, задолго до того, как он придет, – поясняет отец Герман. – В ту ночь отец Серафим сказал, будто знал меня раньше, потому что видел соединение наших судеб с высоты неотмирной, поднебесной. И для него такое было в порядке вещей.

В миру он чувствовал себя чужаком. В отличие от меня, в нем не кипела страсть к жизни, потому-то он и достиг таких высот, шагнул за пределы человеческого сознания».

Часто отец Серафим заговаривал об Истине, и всякий раз отцу Герману казалось, что речь идет не о принципе или идее, а о живой Личности. Однажды отец Герман застал друга в церкви: тот, стоя на коленях, истово молился. Отец Герман полюбопытствовал, о чем его сотаинник молится, и отец Серафим ответил, что мир отвращается от Истины, измельчала она в сердцах людей. Отец Герман поразился: какими же категориями надо мыслить, чтобы молиться об Истине!

Заставая отца Серафима в глубоком размыслительном созерцании, отец Герман говаривал в шутку: «Да ты настоящий молчальник!» (Ибо молчальники созерцают горнее непосредственно.) Отцу Серафиму не нравилось, когда брат называл его так. Он даже в сердцах заявлял, что вообще не понимает значения этого слова Конечно же, он не хотел, не познав сердцем, относить его к себе. Он ненавидел все показное и фальшивое. Духовную жизнь должно начинать на грешной земле, полагал он, исполняясь смирения и осознания своей духовной немощи. В юности он писал: «Человек, считающий себя самодостаточным, находится в диавольской ловушке, но если он к тому же возомнит себя “духовным”, и вовсе – осознанно или нет – оказывается прямым пособником сатаны».⁶⁵⁴

В любви к Истине отец Серафим более всего уповал на «трезвение ума», то есть на непредвзятое видение мира. Таково было состояние Адама в раю, объяснял он: «Адам пребывал в трезвении. Он видел мир вокруг в истинном свете. Не было присущей нашему падшему состоянию раздвоенности: видишь одно, а воображаешь совсем другое».⁶⁵⁵

Святые подвижники убедительно показали, что можно вернуть то состояние Адама до грехопадения. Потому-то и удавалось им жить в дремучих или пустынных уголках, как в Эдеме. В простоте сердца своего близился к этому состоянию отец Серафим. В воззрении на себя не было у него никакой «раздвоенности мышления», и не мнил он себя «духовным». Чем ближе он подходил к нетленному райскому состоянию, тем сильнее чувствовал, что не заслуживает его.

Отец Серафим дорожил каждым днем, который удавалось провести в лесу. Вероятно, он чувствовал то же, что и любимый им отшельник, преподобный Кирилл Белоезерский († 1429), который, найдя укромный уголок, уготованный ему Богородицей для спасения души, воскликнул: Сей покой Мой вовек века, зде вселюся (Пс.131:14).⁶⁵⁶ В 1972 году отец Серафим писал своему крестному Димитрию: «Конечно, я помню и ту Пасху, что мы провели вместе, и наши прогулки вокруг горы Тамалпаис (кажется, один раз мы там бродили во второе воскресенье Великого поста). А теперь Бог даровал нам великое счастье постоянно жить в такой атмосфере. Радость объемлет мое сердце, проникает самую глубину его, и если порой придавлен я грузом дел, то стоит только ступить за порог, и снова “радуюсь о Господе”».⁶⁵⁷

То же чувство благодарности Богу выражает отец Серафим и два года спустя, в декабре 1974 года, оставшись на несколько дней в полном одиночестве и «черпая вдохновение из жития старца Макария Оптинского».⁶⁵⁸ «Вчера поздно вечером пошел первый снег, – записал он, – а сегодня нападало уже с четверть метра. Если так будет продолжаться, к вечеру будет сантиметров сорок – сорок пять. И так это красиво, так радует душу! Мы постоянно благодарим Бога, давшего нам эту пустынь. Да произрастит она обильный плод!»⁶⁵⁹

Даже на день отцу Серафиму претило покидать душеспасительную пустынь. А когда приходилось ездить в город, он старался управиться как можно быстрее: не снижал скорости на горных дорогах, не задерживался нигде, выполнив порученное, тут же спешил домой. Особенно он не любил ездить в Сан-Франциско. После поездки на Рождество 1970 года оба решили: больше никаких «парадных» выездов! По обычаю преподобного Сергия Радонежского и других пустынножителей, они справляли праздники Рождества и Пасхи у себя в скиту, а накануне (или сразу после) ехали в какой-нибудь храм причащаться. В Сан-Франциско отцы наведывались раз в год, на литургию в усыпальнице архиепископа Иоанна в день его поминовения.

В «Православном слове» отец Серафим писал: «Воплощенное в жизнь христианство (и в первую очередь монашество) требует жизни на одном месте и самозабвенной борьбы за Царствие Божие. Конечно, и Господь может призвать на иное поприще, и обстоятельства способны вынудить к переезду. Однако лишь при твердом намерении и сердечном желании вынести все ради Бога, и причем на одном месте, не пытаясь убежать и увильнуть, можно дать прорасти семени духовности и принести обильный плод. К сожалению, при доступности современных средств связи некто способен и сидя на одном месте пребывать в мелкой многозаботливости, пренебрегая главным: вмешиваться в чужие дела, участвовать в церковных склоках вместо того, чтобы употребить все силы на спасение души в этом падшем, греховном мире.

Известны слова из книги “О постановлениях киновитянам” преподобного Кассиана Римлянина “избегать женщин и епископов”. Женщины – искушение плотское, а епископы – искушение тщеславным предложением принять священство, приблизиться к высшим иерархам. И сегодня предупреждение это кстати, разве что для монахов XX века можно еще добавить: бегите телефона, путешествий и сплетен, ибо эти средства “общения” привязывают к миру сему, гасят ревностный пыл и превращают монаха (даже в его уединенной келье) в игрушку мирских страстей и прихотей».⁶⁶⁰

Один из любимых философов отца Серафима, Лао Цзы, точно подметил: «Чем больше путешествуешь, тем меньше знаешь».

Однажды отец Герман спросил отца Серафима, куда бы тому хотелось съездить.

– Никуда, – последовал ответ.

– Как? Неужто даже на Афон?

Отец Серафим напомнил слова епископа Игнатия (Брянчанинова) о том, что Афон нужно носить в сердце своем. И прибавил:

– К тому же, мы создаем свой Афон в Америке. Жаль только, времени остается мало.

У святых отцов отец Серафим не раз читал о добродетели постоянства, то есть о пользе постоянного пребывания на одном месте.⁶⁶¹ Это говорилось по большей части о монашествующих, но, как понял отец Серафим, касается это не только иноков. Антоний Арганда, вознамерившийся в свое время завести семью, вспоминает, как отец Серафим сказал ему, что увещевание монахам о постоянстве относится и к мирянам в приходах. «Отец Серафим подчеркнул, что, прыгая с места на место, человек не имеет возможности пустить корни. Если у тебя в монастыре жизнь не такая подвижническая и сосредоточенная, как в соседнем, все равно лучше, говорит, оставаться, где ты есть, чем перебегать туда-сюда. Так и в приходе: даже если уровень духовной жизни кажется не очень высоким, исповедь поверхностна, хор поет нестройно и т.д., лучше все же не покидать его, не уходить туда, где духовная жизнь, кажется, поставлена более основательно. Над своим спасением надо работать там, где ты находишься, а не бродить в поисках совершенного выражения Православия, самой возвышенной духовности, самого богоносного старца и т.п. Отец Серафим сказал мне, что постоянство и верность – великие добродетели и что Богу более всего угодна наша настойчивость и смирение в деле спасения души на том месте, куда Он нас поставил».

Приезжие из шумных городов диву давались: неужто в современной Америке сыскалось такое место, как Платина? Один молодой человек, едва взойдя в монастырские ворота, исполнился благоговения: он увидел двух монахов в черных рясах, долговолосых и бородатых, несколько хижин, за ними – безмолвный лес. Пока отцы беседовали с ним, не раз он озирался на обступивший лес – густые кроны сокрывали от мира монахов, чьи молитвы, как встарь, в Древней Церкви, возносились прямо к Богу. Молодой человек попросил разрешения обойти скит. И глядя, как он, потрясенный увиденным, удаляется по тропинке, отец Серафим произнес: «Это – наш человек!»

О подобных гостях отцы отзывались коротко, они, мол, «ухватили суть». Однако суть эту, то есть, идеал пустынножительства, было нелегко доносить до людей. Отец Герман напечатал рассказ о своих странствиях по скитам Канады,⁶⁶² подвигнув одного молодого русского на подобное же путешествие.

Через несколько месяцев он приехал к отцам и поведал о своем разочаровании. «Вы так расписали канадские скиты, так красиво, так поэтично, – говорил он, поднимаясь с отцами на гору, – а я нашел там всего хижины-развалюхи да несколько старых русских монахов и монахинь. Поумирают – и там вообще ничего не останется. Зачем вы все так приукрасили? Ведь это неправда!»

Отец Герман ответил, что, возможно, он и придал больше видимого величия святым местам Америки, но только лишь затем, чтобы показать, сколь значительны возможности Православия у них на родине, чтобы поднять молодежь на труд, дабы возможности эти не пропали втуне. «Семена монашеского пустынничества уже взошли в Америке, и всходам, насколько хватает немощных сил, не дают погибнуть как раз те самые старики и старушки, которых вы видели в полуразвалившихся скитах. И если традиции умрут вместе с последними русскими монахами, не их в этом вина – они сделали все, что смогли, их жизнь в пустыни прошла в борении и молитве. Вина ляжет на нынешнее поколение православных, не уберегших оставленное им наследие».

Вечером, когда молодой человек уехал, отцы задержались в трапезной. Отец Герман по обыкновению принялся сетовать:

– Какой смысл в нашей работе? Как мы покажем идеал пустынножительства? Людям не то что принять, просто понять наши замыслы нелегко! Для них это тайна, о которой сколько ни читай – разгадки не найдешь! Может, это вообще не по зубам теперешней американской молодежи? Мы толкуем с ними о возвышенном, пытаемся их воодушевить, а они видят приземленную действительность нашей скитской жизни: постоянную борьбу за выживание, лишения, отсутствие почти всех благ цивилизации. И решимость их иссякает, они отступают. Так в чем же тогда смысл нашей жизни здесь?

– Ты очень хорошо сам ответил на этот вопрос сегодня, когда мы забирались на гору, – сказал отец Серафим. – Мы отвечаем за себя. Старики сделали, что смогли. Слово за нами.

Труднее всего многочисленным посетителям скита было смириться с отсутствием телефона. Особенно Валентине Харви, жившей примерно в сорока пяти милях к востоку от скита, в городке Рединг. Однажды пожаловалась епископу Нектарию: «Живут тут в лесу два монаха, в холоде и нужде. Я работаю в телефонной компании, даже знакома с работниками, которые устанавливают и обслуживают телефонные линии в Платине. Могла бы договориться с телефонной компанией, чтоб в монастыре бесплатно поставили телефон, а отец Герман и слышать ничего не хочет, “только через наши трупы’, говорит. Но почему?!»

Епископ Нектарий улыбнулся и поведал ей следующее: «Оптинский монастырь отделяла от города река, и добраться можно было только на лодке или пароме. Что, конечно, причиняло весьма значительное неудобство: в ледостав и ледоход до Оптиной не добраться, а с ростом монастыря росло и количество паломников. Монахи, однако, не торопились строить мост. Наконец горожане предложили всем миром сами перекинуть его бесплатно. Монахи наотрез отказались, объяснив, что они покинули мир и не хотят, чтобы связь с ним опять наладилась. Что мост в Оптиной, что телефон в Платине – все одно: это связь с мирским. Когда в России воцарились большевики, они сразу же построили мост и закрыли Оптину пустынь».

Но не только мирянам трудно было понять желание отцов избегать легкодоступной связи с миром. Попенял им на отсутствие телефона и отец Пантелеймон (его монастырь располагался в красивом особняке в пригороде Бостона). Однажды, навестив отцов, он заметил:

– У вас чудесная обитель, но долго вы так не продержитесь. Американские юноши просто не перенесут столь суровых условий.

– Чем же нам их облегчить? – спросил отец Герман, ожидая, что отец Пантелеймон заговорит о канализации, центральном отоплении, электричестве и подобных «удобствах».

– Вам, дорогой мой, нужно телефон завести!

– Телефон? Зачем?

– Чтобы созваниваться со мной.

– И от этого условия жизни здесь станут менее суровыми? Каким образом?

– Тогда я смогу посоветовать вам каждый раз что-то конкретное.

Стоявший поодаль отец Серафим изумленно воззрился на друга.

– Чего ради мы должны заводить телефон? Чтобы поддерживать связь с ним? – он кивнул вслед вышедшему отцу Пантелеймону.

– Ты лучше меня знаешь зачем, – ответил отец Герман.

– Тогда не будем больше к этому возвращаться, – решил отец Серафим.

Провожать отца Пантелеймона отцы вышли к воротам, округа огласилась

колокольным звоном. Когда машина скрылась из вида, отцы пошли обратно. Отец Серафим был удручен.

– Чем ты опять недоволен? – спросил отец Герман. – Нас, несчастных идиотов, посетил в этой глухомани едва ли не самый значительный представитель православного монашества в Америке.

– Нам с таким монашеством не по пути! – с сердцем произнес отец Серафим. – Мне оно претит!

Дa, отец Серафим не желал иметь ничего общего с образом монашества, нарисованным мирским воображением: чинные монахи, каждый шаг которых исполнен духовности, восторженные паломники, монастырь – уютное местечко со всеми удобствами, предназначенное для «отдохновения души». В Платине же всякая постройка казалась незавершенной. Отцы ставили стены да крышу – лишь бы укрыться от ветра и дождя, хотя не всегда удавалось даже это. Впрочем, как уже говорилось, они и не помышляли о настоящем, «солидном» монастыре. Это было лишь пристанище для христианского подвига на период их короткого странствования в мире сем. Даже церковь, над которой немало потрудился Господа ради диакон Николай (по своему же настоянию), так и не была достроена. Внутри, в полумраке, от темных стен веяло чем-то домашним, было уютно. Однако зимой холод пробирал до костей. «Бытует мнение, – отмечал отец Серафим, – что в церкви должно быть тепло, ибо разве можно думать о богослужении и приготовиться ко причащению, когда мерзнут ноги. Люди упрекают нас, дескать, нельзя со стылыми ногами возжечь сердце. Но суждение это неверно в корне. Святые отцы веками жили в самых неблагоприятных условиях. Разумеется, не нужно устраивать добровольную пытку и нарочно студить ноги, но это тем не менее весьма помогает трезвению в духовной жизни, помогает оценить то, что имеешь, а не принимать все блага как нечто само собой разумеющееся».⁶⁶³

Отец Герман вспоминает, как однажды он пожаловался на то, что в храме холодно. Отец Серафим тотчас напомнил ему, что убежден в том, что чем сильнее страдает он в студеной церкви, тем больше своей жизнью уподобляется тем самым подвижникам-аскетам, которых воспевает в стихирах. И холод мало-помалу отступил.

Хотя современное представление о монастыре нередко связано с ожиданием духовной радости, умиротворения и покоя, православное учение предполагает совсем иное: паломничество верующих по святым местам – подвиг всеочистительного покаяния, добровольные тяготы, в том числе и пеший многодневный путь до обители. Да и те, кому приезд в Платину принес больше всего пользы, искали там не отдохновения, а пусть и не великих, но трудностей. Они добровольно отказывались от привычной, самоугодливой изнеженности американской жизни.

Нелегко приходилось отцу Серафиму со случайными посетителями: они заезжали из любопытства. Но и с ними он держался учтиво, принимал их во имя Христа. Хотя отец Герман подмечал, какими трудами это ему дается, и часто брал хлопоты на себя. Отец Серафим облегченно вздыхал, осенял себя крестным знамением и спешил в келью – писать очередную статью.

В полное замешательство привел он однажды некую посетительницу. В огненно-красном платье разгуливала она по территории монастыря в сопровождении отца Серафима, явно тяготившегося спутницей.

– Как, должно быть, скучно вы живете! – воскликнула она. – Ни телевизора, ни радио, даже телефона нет! И как вы терпите?!

– А нам некогда скучать – дел по горло, – отрезал отец Серафим.

Позже, когда праздная любопытница уехала, он сказал отцу Герману:

«Богатый город привечает людей пустых, бедных сердцем, а богатых душой гонит. Бедная пустынь принимает богатых душой и позволяет им приумножить свое богатство».

Когда в осеннюю ясную ночь гляжу на чистое небо, усеянное бесчисленными звездами столь различных размеров, испускающими единый свет, тогда говорю себе: таковы писания отцов. Когда в летний день гляжу на обширное море, покрытое множеством различных судов с их распущенными парусами, подобно белым лебединым крылом, судов, бегущих под одним ветром, к одной цели, к одной пристани, тогда говорю себе: таковы писания отцов. Когда слышу стройный многочисленный хор, в котором различные голоса в изящной гармонии поют единую песнь божественную, тогда говорю себе: таковы писания отцов.

Свт.Игнатий (Брянчанинов)⁶⁶⁴

Отец Серафим писал: «Никогда прежде не было столько лжеучителей, как в нашем злосчастном XX веке, богатом разного рода безделушками и приманками, но чрезвычайно бедном разумом и душой. Самые нелепые, бредовые взгляды, ранее безоговорочно и повсеместно отринутые культурными людьми, сейчас находят “теоретическое обоснование” и непременного “учителя”. Кое-кто из них даже демонстрирует (или сулит) “духовную силу” или ложные чудеса, как оккультисты или харизматики. Но чаще современные учителя способны предложить лишь неудобоваримую смесь разных идей, полученных якобы из “космоса” или от современных самозваных “мудрецов” или “вещательниц”, познавших более, чем все светлые головы прошлого, только потому, что живут в наш “просвещенный” век. В итоге философия раздробилась на тысячу школ, а “христианство” – на тысячу сект. Где же в этом безбрежном океане отыскать истину, если ее вообще возможно отыскать в нашу вконец заблудшую эпоху?

Лишь в одном месте можно найти источник истинного учения, берущий начало от Самого Господа, не иссякший за долгие годы, живительный и поныне, один и тот же во всех тех, кто преподает это учение в незамутненном виде, а всех последующих ему возводящий к вечному спасению. Место сие – Православная Христова Церковь, источник благодати Всесвятого Духа, а истинные учители его Божественного учения, источающегося из этого духовного родника, суть святые отцы Православной Церкви».⁶⁶⁵

Именно из этого родника церковной благодати отец Серафим обогащал, напитывал свою душу, воспаряя на свободе пустынножительства. Из благодатного источника богодухновенного Священного Писания и его подлинных толкователей, святых отцов Церкви, черпал он воду жизни. «У святых отцов, – писал он, – обретаем «разум Церкви” – живое понимание Божественного Откровения. Они для нас – связующее звено между древними текстами, содержащими Божественное Откровение [то есть Священным Писанием], и нынешней нашей действительностью. Без такого связующего звена у каждого было бы свое толкование и существовали бы мириады разных толков и сект».⁶⁶⁶ В другом месте отец Серафим поясняет это цитатой из работы святоотеческого богослова, архиепископа Полтавского Феофана: «Церковь есть дом... Бога живого, столп и утверждение истины (1Тим.3:15). Истина христианства сохраняется Церковью в Священном Писании и Священном Предании; она требует правильного хранения и правильного толкования. И именно в этом заключается роль святых отцов: они самые верные хранители и толкователи этой истины силой святости их жизни, глубокого знания слова Божия и изобилия благодати Духа Святаго, почивающего на них.⁶⁶⁷

За годы усерднейшей вдумчивой работы над книгами отец Серафим приобрел обширные знания в области патристики. Всякое свое сочинение он сопровождал пространными цитатами из святоотеческих источников, как древних, так и современных, как с Востока, так и с Запада. Многие из них трудны для понимания и никогда не переводились на английский язык.

Однако отец Серафим не пытался стать «специалистом по святоотечеству». Таким «специалистам», писал он, зачастую чужды истинные святоотеческие традиции, для них это лишь «способ заработать на жизнь».⁶⁶⁸ Как всегда, отец Серафим, чтобы получить полное представление об изучаемом предмете, старался копнуть глубже. Ему мало было знать учение, ему важно было стяжать разум святых отцов, то есть научиться думать и смотреть на жизнь, как они. Как часто в современном Православии стараются переиначить веру, подогнать ее под образ мышления ныне живущего человека. Отец Серафим сознавал, что ему предстоит поступать как раз наоборот: он перестраивал свое миропонимание, дабы оно соответствовало разумению святых отцов и дабы во всей полноте вобрать в себя двухтысячелетний опыт христианства. Приобретая разум святых отцов и тем самым – разум Церкви, он в то же время стяжал и ум Христов, ибо Христос – Глава Церкви, путеводящий Свою Церковь в полноте истины.

В разговоре с новообращенными в скиту отец Серафим указывал, как приступать к стяжанию разума святых отцов. Один из главных подходов – это постоянство. «Постоянство, – говорил он, – это нечто, вырабатываемое посредством духовной дисциплины, основанной на мудрости, полученной по преемству от святых отцов, – не просто послушание Преданию ради Предания, а, скорее, сознательное усвоение того, что увидели й что записали мудрые в Господе люди. Со внешней стороны это постоянство вырабатывается немногословной молитвой; эта основополагающая молитва преподана нам в дошедших до нас церковных богослужениях. Конечно, в разных местах они совершаются по-разному, в большей или меньшей степени применительно к силе и крепости молящихся.

Постоянство также предполагает регулярное чтение духовной литературы, к примеру, за трапезой. Чтобы успешно противостоять миру, разъедающему наши души, нужно получать постоянные “впрыскивания” неотмирности. Стоит хоть надень их прервать – и мирское задавит, на два – поглотит совсем. Вскорости заметим, что и мысли у нас уже обмирщенные, и мы все меньше и меньше этому противимся, все меньше и меньше в нас разума, который не от мира сего.

Ежедневное насыщение себя духовной пищей – это, так сказать, внешняя сторона постоянства, внутренняя же сторона – то, что называется духовной жизнью. Духовная жизнь вовсе не подразумевает витания в облаках непрестанной Иисусовой молитвы или каких-то особых ритуалов. Она означает раскрытие законов духовности применительно к внутреннему состоянию того или иного человека, а также к его внешним условиям жизни. Законы эти познаются долгие годы: нужно внимательно читать святых отцов, записывать все, показавшееся особо важным, задумываться, как применить это в своей жизни. При необходимости пересматривать свои взгляды, дополняя их мудростью того или иного святого отца. Ни одна энциклопедия не даст такого. Но и святоотеческое учение – не просто собрание мудрых мыслей. Нельзя узнать все о том или ином предмете, раскрывая святоотеческие книги только по оглавлению. Читать нужно понемногу, впитывая каждое слово, и не торопиться: сколько сможешь, столько и успевай. По прошествии лет перечитаешь вроде бы знакомые страницы, и они подарят много нового. Так мало-помалу начинаешь примерять эти духовные заветы к себе. И с каждым новым прочтением книги будешь все глубже и глубже постигать ее...

Отец Николай Депутатов,⁶⁶⁹ один из тех, кто горячо любит святых отцов, читает их книги, подчеркивает запомнившееся, выписывает, говорит: “В минуты уныния, досады или безысходности я открываю записные книжки и читаю что-либо, некогда вдохновившее меня. И вдохновение почти всегда возвращается. Ибо душа, повторно напоенная живительным словом, паки обретает и вдохновение. Открывая страницы, некогда вдохновившие меня, я снова обретаю духовную отраду”».⁶⁷⁰

Отец Серафим указывал, что святоотеческое учение – вне времени: «Православие не меняется изо дня в день, из века в век. Глядя на римокатоличество или протестантство, замечаешь, как устаревают или “выходят из моды” некоторые их духовные писания. Кое-какие возвращаются, кое-какие забываются. Неоспорима их связь с миром сим, призыв к человеку конкретной эпохи, а точнее, к духу времени. С православными святоотеческими писаниями дело иное. Стоит нам приобрести цельное православное миросозерцание – одним словом, миросозерцание христианское, передаваемое Христом и апостолами нашей эпохе, как все становится современным. Читаешь преподобного Макария Великого, жившего в пустынях египетских в IV веке, и слышишь: он говорит для тебя и сейчас. Да, он жил в других условиях, но обращается прямо к тебе, говорит на родном для тебя языке Он описывает знакомые нам места, он мыслит тем же умом, он рассматривает те же самые искушения и грехопадения; в его словах нет ничего, что было бы нам чуждо. Таковы и прочие святые отцы, прошлых лет и нынешние, например, святой праведный Иоанн Кронштадтский. Все святые говорят с нами на одном и том же языке – на языке духовной жизни, который должны научиться понимать и мы».⁶⁷¹

Отец Серафим подчеркивал: «Подлинное, неизменное христианское учение передается нам устно и письменно, не прерываясь, от духовного отца к сыну, от наставника к ученику. Никогда не было такого времени, в которое Церковь оставалась без святых отцов или в которое было необходимо вновь открывать «утраченное” святоотеческое учение. Даже когда многие православные христиане, по всей видимости, относятся к этому учению с пренебрежением (как, например, в наши дни), остаются его истинные носители, неизменно передающие его жаждущим душам. Как важно нам, последним христианам, получить вдохновляющий пример и руководство святых отцов недавней поры или наших дней, тех, кто жил в таких же условиях, что и мы, и тем не менее сберег в целости и неповрежденности первоначальное нестареющее учение». Особенно он выделял в этом отношении двух русских духовных писателей: епископа Игнатия (Брянчанинова) († 1867) и епископа Феофана Затворника († 1894).⁶⁷² «Оба говорили с людьми на языке, близком языку нашего XX века. Все соблазны нашего времени были известны им, особенно хорошо разбирался в них святитель Игнатий, изучивший литературу Запада, преуспевший в инженерных науках, знавший новейшие теории в математике. Видя современное состояние западной философии, они противопоставили ей Православие, разрешили многие спорные вопросы. К примеру, епископ Игнатий написал труд об аде и о состоянии души после смерти, понятный и западному человеку. Эти отцы, равно и те, кто, изучив их работы, последовал им, передают нам Православие предельно доступно...

Взглянем же на себя: если ощущаем рвение к Православию, но не имеем связующей ниточки со святителем Игнатием (Брянчаниновым) или святителем Феофаном Затворником, то подвергаем себя опасности оторваться и от других святых отцов. Преемственность нельзя прерывать».⁶⁷³

Именно будучи верным сыном святых отцов современности и недавнего прошлого, начиная с архиепископа Иоанна (Максимовича) до святых Игнатия (Брянчанинова), Феофана Затворника, Паисия (Величковского) и других, отец Серафим стал и верным сыном святителей древности. Он не только воспринимал от них мудрость Православия, но и сам передавал ее своим современникам. И конечно, дело не в одном знании святоотеческой литературы – отец Серафим сроднился со святыми отцами сердцем и мыслью.

Проследив его духовное развитие, можно выделить некоторые черты, помогшие ему преуспеть там, где споткнулись другие.

1. Отторжение от мира сего – “мертвость миру сему”. Вкупе с благородством и перенесением страданий, неотмирность развивалась в отце Серафиме с юношеской поры до зрелых лет в пустыни, когда он начал жить подобно святым отцам. До своего обращения в Православие он успел познать тщету и пустоту мира сего, воочию увидеть, что все суета есть (Еккл.1:2). Он никогда не гнался за философской модой, дабы его услышал и признал мир. Когда дело касалось святоотеческого учения, идущего явно вразрез с духом времени, с современными религиозными, философскими и научными теориями, отец Серафим не боялся излагать его прямо и откровенно, во всей его чистоте. Пытаясь донести его до людей нашего времени, он не «разжевывал», не «смягчал» и не загонял его в рамки общих определений, чтобы «упростить» слушателям задачу. Он писал: «Надобно жить по святоотеческому учению, даже зная, что мир сей отвергнет нас, что жить в нем нам придется изгоями».⁶⁷⁴

2. Прозрение времени – “различение времен”. Отец Серафим отчетливо видел суть нигилистической философии своего века и ее корни. Он понимал, что все, в том числе и он сам, заражены ею и что только осознав недуг можно излечиться. Прочие современные православные мыслители оказались жертвами тонкого умонастроения модернизма именно потому, что не осознали его присутствия в самих себе.

3. Смирение. «Нужно обратиться к святым отцам, чтобы стать их учениками, чтобы вобрать учение об истинной жизни, о спасении души... – писал отец Серафим. – Отцы будут направлять нас, научат, как смиряться, не полагаться на собственное обмирщенное мудрование, хотя в наше тлетворное время сам воздух пропитан этим. Отцы научат нас уповать на Божиих угодников, а не на мир сей. В них найдем мы истинных отцов, столь редких сегодня, когда “во многих охладела любовь” (Мф.24:12), отцов, единственная цель которых – привести своих детей, то есть нас, к Богу и Его Небесному Царствию, где будем мы ходить и собеседовать с сими ангелоподобными мужами в неизреченной и нескончаемой радости».⁶⁷⁵

4. Любовь. Любящему и верному сыну и в голову не придет «быть мудрее мудрецов», то есть тех, кто дал ему жизнь. Но именно этот принцип, как выяснил отец Серафим, и является камнем преткновения для многих людей, мешая им во всей полноте принять дух святых отцов, дух Православия. Помеха эта порождена рационализмом западного мышления: стремлением с математической точностью рассчитать достоверность и вероятность чего- либо перед тем, как принять это. Отца Серафима отвращал такой холодный, интеллектуалистический подход к Православию, ему была по душе непосредственная и по-детски простодушная вера в святоотеческое Православие. Он благоговел перед Богом как дитя; он нарочно возгревал в себе это чувство, потому что на все хотел взирать чистыми очами. Он знал, что простота сердца – обычное качество христиан, а главным образом – глубокомысленных и проницательных святых отцов. Отец Серафим понял, что единственное упование нынешних православных христиан (особенно новообращенных) – это привлечение собственного сердца, чтобы прийти к вере с любовью, а не отвергать в Православии то, в чем не успевает сразу разобраться разум, напичканный предвзятыми или субъективными оценками. «Можно найти много необъяснимого и “нелогичного” в трудах святых отцов, – говорил отец Серафим, – потому-то и нельзя подходить к ним с обычными рациональными мерками. Нужно попытаться возвести наше мышление на более высокий уровень, а для этого требуется умягчить сердце, сделать его более чутким».⁶⁷⁶

5. Практичность. Отец Серафим понимал, сколь необходимо правильно применять учение святых отцов, сообразуясь с условиями жизни каждого человека. В нескольких статьях о том, как надо и как не надо читать святых отцов, он говорил и об умствующих богословах, и о неопытных обращенных: и те и другие черпают из кладезя святоотеческой мудрости, но духовно не обогащаются, а вскармливают свою гордыню, чтобы стать «мудрее мудрецов», или – того хуже – без основательной подготовки и руководства начинают следовать духовным наставлениям. С помощью многочисленных цитат из святых отцов отец Серафим объясняет, с какой готовностью люди попадают в капкан заблуждений, полагая себя достойными разных откровений, видений и прочего. «Нам надобно подходить к святым отцам со смиренным желанием начать духовную жизнь с низшей ступени и не помышлять о стяжании состояний, присущих высокой духовности, до которой неимоверно далеко ... Надобно помнить, что главная цель в чтении святоотеческих трудов не в том, чтобы “получить духовную радость и наслаждение” или укрепиться в сознании собственной праведности, стяжать высшую мудрость или особое “созерцательное” состояние, а в том лишь, чтобы сделать первый шаг на пути добродетели... И к чтению этих трудов должна подвести человека сама жизнь, тогда он извлечет больше всего пользы».⁶⁷⁷

6. Болезнование сердца. В этом – главный залог успеха отца Серафима, стяжавшего мудрость святоотечества. В писаниях святых отцов болезнование сердца означает изначальное внутреннее страдание, несение креста тем, кто следует за Иисусом Христом, дух, сокрушенный покаянием. Отец Серафим подчеркивал, что «страдание – реальность нашего бытия, первая ступенька подлинной духовной жизни».⁶⁷⁸ Следуя примеру архиепископа Иоанна, распинавшего себя в этой жизни, отец Серафим научился выносить страдания с благодарностью Господу, и это приносило плоды. Страдание, употребленное во благо, очищает сердце, а чистые сердцем... Бога узрят (Мф.5:8). Отец Серафим указывал, что «правильно принимает страдания только то сердце, которое смиряется перед ними во имя Высшей Истины, ибо знает, что Истина эта способна помочь не только перенести страдания, но и преобразить их в нечто совсем иное».⁶⁷⁹ По словам святого Марка Подвижника (V век), «память о Боге сопровождается болезнованием сердца о благочестии; всякий же забывающий о Боге бывает самоугодлив и бесчувствен».⁶⁸⁰ По словам преподобного Варсонофия Великого (Египетского), чьи духовные советы отец Серафим перевел на английский, «всякий дар приемлется через болезнование сердца».⁶⁸¹

Помимо общего значения этого выражения, у святых отцов болезнование сердца имеет и буквальное значение, поскольку сердце, в котором действует горячая молитва ко Господу, может действительно и буквально болеть. Отец Серафим отмечал, что в писаниях святых отцов «сердце – это не просто “чувство”, а нечто гораздо более глубокое – орган познания Бога».⁶⁸² Сердце – понятие и духовное, и физическое. В духовном смысле сердце есть средоточие человеческого бытия, то же, что дух; физически же – это место, где дух обитает⁶⁸³ и откуда взывает к Спасителю; и этот крик сердца, рожденный в муках и крайнем сокрушении, и все же с надеждой на Бога, привлекает благодать Божию. Это особенно заметно в православном делании Иисусовой молитвы. Если мы подходим к Иисусовой молитве в простоте, говорит старец Паисий Афонский, «мы сможем повторять ее много раз, и сердце наше будет чувствовать умилительную боль, и тогда Сам Христос даст нашему сердцу сладчайшее утешение».⁶⁸⁴

«Святоотеческое учение о болезновании сердца, – писал отец Серафим, – имеет сегодня первостепенное значение, ибо в наши дни чрезмерно возвеличены чисто умственные знания в ущерб должному развитию эмоциональной и духовной жизни. Отсюда и поверхностность, и банальность, и легковесность в изучении святых отцов в наши дни. Без серьезного анализа их учение невозможно применить в чьей-либо жизни. Можно достичь высочайшего понимания умом святоотеческой мудрости, можно вызубрить множество цитат из святых отцов на все случаи жизни, можно испытывать “духовные откровения”, вроде бы схожие с описанными в святоотеческих книгах, можно даже умозрительно представлять “рытвины” и “ухабы” на духовном пути – и все же без болезнования сердца человек останется бесплодной смоковницей, докучливым “всезнайкой”, который всегда прав, либо приверженцем всех новомодных харизматических течений, не знающим и не умеющим донести истинный дух святоотечества».⁶⁸⁵

Впервые открыв для себя мудрость святых отцов, епископ Игнатий (Брянчанинов) писал: «Что в первую очередь потрясло меня в работах отцов Православной Церкви? Гармония, чудная, великолепная гармония. Восемнадцать веков их уста свидетельствовали об одном всеобщем Божественном учении!»⁶⁸⁶

Подобным же образом пришел к мудрости святых отцов и отец Серафим. Как и епископ Игнатий, он в мучительных и тяжких поисках Истины сбросил шоры современного «знания». Как и русский святитель, он следил за всеми новейшими философскими течениями и видел, как захлестывает мир сей волна безбожия. Как и святитель Игнатий, отец Серафим видел оба мира: и современной мысли, и мудрости святых отцов, от которой современный человек удалился. И русский святой, и американский подвижник сумели навести мост меж двумя мирами. В своих работах каждый, применительно к эпохе, указывал людям пути, как с наибольшей пользой почерпнуть святоотеческую мудрость, как читать их книги сообразно замыслам авторов: в простоте и трезвении, без сложных и чуждых «толкований», порожденных современной мыслью, неглубокой и быстропреходящей. Можно сказать, отец Серафим сделал для XX века то, что епископ Игнатий (Брянчанинов) – для XIX. И работы его не заслоняют труды старшего собрата, а лишь дополняют их.

В предисловии к житиям и сочинениям святых отцов, издаваемым для современных читателей, отец Серафим говорил: «В наше время нет неразрешимых задач – на все можно найти ответ, внимательно и благоговейно читая святых отцов: будь то вопрос сект и ересей, столь распространенных сегодня, или проблема расколов и «юрисдикций”, или претензия на духовную жизнь, выдвигаемая «харизматическим возрождением”, или коварные искушения «благами цивилизации”, или сложные философские вопросы вроде эволюции, или очевидные вопросы совести и морали, как-то: аборт, эвтаназия, контроль рождаемости; или утонченное вероотступничество, подменившего Церковь – Тело Христово – чиновничьей организацией; или неприкрытое “обновленчество”: от введения нового церковного календаря до “протестантства восточного обряда”. К ответам на все эти вопросы нас могут привести лишь святые отцы прошлого и настоящего».⁶⁸⁷

В работах отца Серафима по передаче древнего святоотеческого учения современникам прослеживается весьма редкая ныне черта – предельная честность. И перед святыми отцами, и перед читателями, и перед собой. Беззаветная любовь к Истине выделяла его среди прочих писателей, приспосабливающих учение святых отцов под модернистские понятия.

Отец Серафим подходил к святоотеческим истинам с крайним благоговением, зная, что их открыл людям Сам Христос, живущий в Своей Церкви, в Коем Одном есть жизнь вечная. «Подлинное учение святых отцов, – писал он, – содержит истины, от которых зависит наша духовная жизнь или смерть».⁶⁸⁸

Богословие как наука обычно опирается на исторический подход, и в результате достигается понимание внешней стороны вещей. А поскольку при этом отсутствует подвиг и внутренний опыт, такое богословие полно неясностей и вопросов.

Старец Паисий Афонский, 1975г.⁶⁸⁹

С практической точки зрения лучше всего не полагаться на собственные обширные познания, а принимать веру так, как она нам передана.

Отец Серафим Роуз, 1979г.⁶⁹⁰

Отцу Серафиму выпало жить в то время, когда среди ученых и философов модно было порассуждать о «возрождении святоотечества» в Православии. Само по себе явление отрадное, ибо многие редкие и малоизвестные книги святых отцов получили известность в современном мире. Но, на взгляд отца Серафима, таилась в этом и опасность. Среди православных исследователей и богословов того времени отец Серафим отметил появление новой школы, представители которой «вырабатывали совершенно новый подход к Православию»,⁶⁹¹ и старался показать в своих работах, какие опасности таятся в этом новом подходе.

Новое поколение богословов вышло первоначально из так называемой «парижской школы» православной мысли, представителями ее были в основном русские интеллигенты. В «русском Париже» 1930-х годов жили десятки тысяч эмигрантов из России, бежавших от коммунистических властей. Наиболее яркими деятелями парижской школы были такие консервативные православные исследователи, как Владимир Лосский († 1958), свободомыслящие либералы вроде Николая Бердяева († 1948) и бывшие философы-марксисты Петр Струве († 1944) и отец Сергий Булгаков († 1944).

Богословским центром эмигрантского сообщества был Парижский Свято-Сергиевский богословский институт. Отец Сергий Булгаков, бывший его деканом, провел последние годы жизни, защищая систему еретических взглядов, впоследствии осужденных Русской Церковью как в Советском Союзе, так и в свободном мире. Его софиология представляла такую угрозу целостности православного учения, что в 1937 году архиепископ Иоанн (Максимович) даже счел необходимым написать трактат, в котором, опираясь на учение святых отцов, разбирал ошибочность этих взглядов.

Учение отца Сергия ни в коей мере не отражало общее положение дел в Парижском институте. Там преподавали православные ученые, с гораздо большей осторожностью относившиеся к изложению основ веры. Среди них наиболее традиционных взглядов придерживался отец Георгий Флоровский († 1979). Интересно, что Иван Концевич, которого отец Серафим считал носителем истинной православной богословской традиции, тоже учился в Свято-Сергиевском институте. Духовно он сформировался в Оптиной пустыни, а в Парижском институте взял для себя лучшее из того, что на тот момент было.

И тем не менее, несмотря на разношерстный профессорско-преподавательский состав с его противоречиями и разногласиями, наиболее либерально мыслящее его крыло слыло рассадником богословского модернизма в русской эмигрантской среде. Так его воспринимали многие, особенно в Русской Зарубежной Церкви.

После Второй мировой войны некоторые православные исследователи из Парижа и других городов Европы уехали в Америку и оказались в стенах главного богословского учебного заведения Американской Митрополии – Свято-Владимирской семинарии в Крествуде (Нью-Йорк). Среди них были и двое ученых из Парижского института – Георгий Федотов († 1951) и отец Георгий Флоровский.⁶⁹² Потом, в 1950-е годы, из Парижского института в Свято-Владимирскую семинарию приехали преподавать представители нового поколения мыслителей: отец Александр Шмеман († 1983), отец Иоанн Мейендорф († 1992) и Сергий Верховской († 1986).⁶⁹³ И это-то новое поколение, особенно в лице отца Александра Щмемана и отца Иоанна Мейендорфа, пользовалось особым влиянием во времена отца Серафима.

Как истинные сыны неоднородной по своим взглядам парижской школы, новое поколение академических богословов в некоторых вопросах держалось традиционных взглядов, а в некоторых – модернистских. Отвергая ошибки прошлых поколений свободомыслящих богословов (например, софиологию отца Сергия Булгакова), они тем не менее подвергали критике православную историю, Предание, Писание, святоотеческое учение, литургику и практику. Они принимали участие в новейших римокатолических и протестантских богословских движениях, особенно в «литургическом движении», и направлениях, ратовавших за «возврат к корням».

Нетрудно понять, почему отец Серафим не мог присоединиться к новому поколению богословов из Парижа с их критикой и почему считал их деятельность опасной. Как мы помним, много лет назад он уже отказался от современного академического подхода из-за «скептицизма, порождаемого академической системой», который развивался, несмотря на «цельность мышления лучших ее представителей».⁶⁹⁴ Современный критический академический подход был для отца Серафима продуктом чрезмерной рационализации западного сознания, при которой современный человек смотрит на своих предков с позиции превосходства и использует свои интеллектуальные дары для критического анализа истории и традиций. На первый взгляд эта критика выглядит объективной, в действительности же, как сказал отец Серафим, она «доводит человека до проповеди субъективизма и неверия»,⁶⁹⁵ поскольку современный исследователь неизбежно придает старым понятиям новые значения, основываясь на собственных теориях. Даже до обращения в Православие отец Серафим отвергал такой подход в пользу традиционного, того, который характерен для истинных представителей духовной традиции, например Чжи Мин-шеня, писавшего, что «изучающий китайскую философию должен... доверять точке зрения, традиционной для Китая, а не следовать новоизобретенным доводам современных противников традиции». В дальнейшем, уже в Церкви, святые носители Православия, начиная с архиепископа Иоанна, учили его тому же подходу: смиренной верности традиции и благодарной любви к святым отцам, передавшим ее.

Изначально рационалистическая критика христианской традиции родилась в недрах римокатолицизма и протестантизма. Понаблюдав, как та же самая критика усугубляет духовный распад самих этих конфессий, отец Серафим чувствовал огромное беспокойство из-за проникновения ее в Православную Церковь. Познав на собственном горьком опыте тщету академического подхода и отвергнув его, он теперь весьма резко реагировал на попытки насадить его в Православии. «В среде русской эмиграции, – писал он, – “богословы” новой школы... рвутся идти в ногу с интеллектуальной модой, цитируя новейшие работы римокатолических и протестантских исследователей, перенимая у современной жизни, и особенно у академического мира, даже их “небрежный” тон».⁶⁹⁶ Размышляя об изучении святоотеческой традиции инославными западными учеными, он писал: «Такая “патрология” – это всего лишь рационалистический анализ, предметом которого на сей раз становится учение святых отцов... Когда православные ученые берут те же инструменты исследования, что и эти псевдопатрологи, и проводят изыскания в том же рационалистическом духе, результат может оказаться трагическим. Ведь таких ученых многие принимают за “рупор Православия”, а их рационалистические высказывания считают частью “исконного святоотеческого” взгляда на мир. Это вопиющий обман множества православных христиан».⁶⁹⁷

Говоря о новых православных академиках, отец Серафим заметил: «...все Православие превращается в череду необычайно важных «проблем”, разрешить которые под силу лишь редким ученым головам».⁶⁹⁸ Среди перебравшихся из Парижа в Америку богословов некоторые критически относились к «старомодному благочестию», особенно предреволюционной России. Они полагали, что подобная «набожность» (даже само слово они употребляли с уничижительным оттенком) – результат «культурных наслоений». Современным ученым предстоит оценить их заново и удалить слой за слоем. Они утверждали, что Православие попало в «западное пленение», что в его богословии последних столетий преобладало «западное влияние». Они высказывались за поиск «новых путей православного богословия», за «переосмысление истории» и тем самым за «восстановление Православия в его чистом виде». В этом они видели задачу нового богословского «движения», возникшего в 20–30-х годах.

Отец Серафим осознавал, что в последние столетия Православие и впрямь подвергалось «западному влиянию». Однако и архиепископ Иоанн, и другие «живые носители» учили, что влияние это было внешним и не затрагивало сердцевину православной традиции, которая, таким образом, в полной мере сохранила преемственность. «Архиепископ Иоанн, – сказал как-то на одной из лекций отец Серафим, – очень взвешенно относился к вопросу о западном влиянии». Яркий пример тому – отношение владыки Иоанна к церковному деятелю XVII века митрополиту Петру Могиле, которого часто обвиняют в том, что он довел русское Православие до «западного пленения». «Говорят, что митрополит Петр во всем поддавался влиянию Запада. Некоторые даже хотели бы вообще выбросить его вон, мол, он и не православный вовсе. Однако же архиепископ Иоанн глубоко почитал его. И на этом примере мы видим нечто очень важное в отношении к вопросу о западном влиянии в целом...

Бывало, митрополит Петр говорил фразами, прямо пришедшими от латинян; этих фраз у святых отцов не было. И все же в подобных случаях расстраиваться не стоит. Дело в том, что православное Предание – это Предание Истины, и оно само исправляет ошибку, если говорящий заходит слишком далеко. Так, “Катехизис” Петра Могилы впоследствии подправил один греческий богослов, потом (в России) митрополит Платон и наконец митрополит Московский Филарет,⁶⁹⁹ великий иерарх, усилиями которого богословие перестали преподавать на латыни».⁷⁰⁰

Еще в 1957 году отец Серафим прочитал у Рене Генона о тех современных ученых, кто интересуется традиционными религиями только для того, чтобы найти «нечто сообразное их собственным взглядам» и на этом основании доказывать: они, мол, держатся исконных и подлинных корней, «а все прочие ответвления – более поздние, искажающие первоначальное учение».⁷⁰¹ Отец Серафим понимал: это типичный подход теперешних православных богословов. Они не пытаются восстановить Православие в ныне утраченной людьми чистоте, а «обновляют» его, подгоняя под мерки сегодняшних весьма субъективных взглядов. На словах не принимая новейшего реформирования Церкви, они на деле смыкаются с протестантами, о которых Генон писал: «Подвергая Божественное Откровение чисто человеческим интерпретациям, протестантство, по сути, отрицает его... Оно породило пагубное “критиканство”, ставшее в руках так называемых “историков религии” грозным оружием против самой религии».

Примером такого подхода для отца Серафима была книга отца Александра Шмемана «Введение в литургическое богословие» (1961), в которой автор подверг критике самую суть православного богослужения. По мнению отца Серафима, отец Александр при этом исходил скорее из взглядов протестантства, нежели Православия. Он ориентировался скорее на вышеназванные римокатолические и протестантские «литургические движения». На него оказал сильное влияние англиканский исследователь литургики Дом Грегори Дикс⁷⁰² и еще большее – французские римокатолические мыслители.⁷⁰³ Они представляли духовенство – священство и иерархию – Римско-католической Церкви, но в своей критике дошли до выводов, по сути близких протестантству. В основном из-за этого Второй Ватиканский Собор принял решение о реформировании Римской Церкви.

Пытаясь вырваться из «западного плена» в православной литургике, отец Александр, по словам отца Серафима, «сам стал пленником рационалистических идей в литургическом богословии»,⁷⁰⁴ опираясь в своей критике на инославные западные источники, исторические допущения и методологию. Основные этапы развития православного богослужения он рассматривает просто как отражение исторического процесса, объясняя их изменением внешних условий и отвергая традиционное православное учение о «богоначертанной и промыслительной» истории богослужения.

Как и богословы-протестанты (а также некоторые современные римокатолики), он с сомнением отзывался о переменах в начале Константиновой эпохи: дескать, они означали не новую форму выражения прежнего истинного благочестия, а «перерождение восприятия богослужения и отклонение от первохристианских литургических духа и форм». Истинная «эсхатологическая» природа богослужения, как он полагал, во многом затушевана «мистериологическим благочестием» и «аскетическим индивидуализмом», в чем главным образом «повинно» монашество. Соответственно, и богословский смысл служб суточного круга он вслед за ученым-иезуитом Жаном Даниелу находил «затемненным вторичными пластами устава». «Вторичными пластами» отец Александр считает как раз то, от чего уже отказалось протестантство: разделение на клир и простых верующих; выделение церковных праздников из чреды обычных дней; прославление святых, почитание мощей и т.д. Он усомнился в «окончательной литургической состоятельности Православия», резко осудил современное «литургическое благочестие», заявил, что Церковь находится «в литургическом кризисе».

Книгу отца Александра Шмемана высоко оценили как неправославные, так и православные богословы. Однако других, как, например, отца Михаила Помазанского, одного из наставников отца Германа в Джорданвилле, взгляды отца Александра встревожили. Отец Михаил, получивший богословское образование еще в дореволюционной России, счел себя обязанным отозваться на книгу отца Александра. Написанную им статью отец Серафим перевел на английский и опубликовал в «Православном слове». По мнению отца Серафима, написана она была превосходно: ровно, с беспристрастным и четким изложением основ Православия.

О самом авторе «Введения в литургическое богословие» отец Михаил писал: «Он отдает дань методу, целиком господствующему в современной науке: он, оставляя в стороне идею благодатного осенения, мысль о святости созидателей богослужебного строя, ограничивается целым рядом причин и следствий. Так позитивизм вторгается ныне в христианскую науку, в область истории Церкви во всех ее разветвлениях. Но если позитивный метод признан как научно-рабочий принцип в науках естественных, то его никак нельзя приложить к живой религии, а значит, и ко всем областям христианства и Церкви, поскольку мы остаемся верующими».⁷⁰⁵

Представляя читателям «Православного слова» статью отца Михаила Помазанского, отец Серафим писал: «Справедливости ради следует сказать, что, возможно, сам он и не видит себя в роли “реформатора”, и лишь грядущие поколения, души менее искушенные и еще более далекие от подлинно православной жизни, извлекут неизбежные иконоборческие выводы из уже протестантских воззрений отца Александра Шмемана».⁷⁰⁶

Необходимо отметить, что все «реформы» отца Александра Шмемана суть искренние попытки поднять дух современной приходской жизни, сделать веру не формальной, а осознанной, а верующих не просто пассивными наблюдателями за ходом богослужения. И конечно же, он был не только ученый, но и православный священник, пастырь, и душа у него болела о стаде Христовом, он желал умножить в нем веру. В одной из статей он указывал, что «финансовое банкротство Митрополии лишь раскрывает и отражает ее духовное состояние – состояние апатии и деморализации».⁷⁰⁷ Он совершенно точно определил недуг, как заметил отец Серафим, но прописал не то лекарство. Правящий иерарх Митрополии митрополит Ириней пытался как-то спасти положение и сохранить хотя бы некоторые части богослужебной практики Русской Церкви. Однако отец Александр считал, что даже этот минимум кажется прихожанам бессмыслицей. Отец Серафим писал: «Он [отец Александр Шмеман] готов переписать Типикон [Устав богослужений] в свете наших знаний о его историческом развитии, с привключением обрядовой практики других конфессий и т.п. Короче говоря, богослужения должны каким-то образом стать приятными для духовно несостоятельных людей! Отец Александр бросается из огня да в полымя, ратует за “новый Типикон” низшего порядка, но ведь и его последующие поколения прихожан Митрополии, несомненно, сочтут “бессмысленным” и чересчур “строгим”!»⁷⁰⁸

Отец Серафим усматривал результат критики современными учеными церковной жизни: начав с недовольства существующим, традиционным ее уровнем, эта критика ведет к его снижению. Он также отмечал, что «новые поколения православных приспосабливают веру к ныне бытующему низкому духовному уровню сознания – такова, за редким исключением, общая тенденция современности».⁷⁰⁹

Отец Серафим свидетельствовал, что то же направление развивается на популярном уровне. Пример тому – статья в газете «Забота», выпускаемой Американской Митрополией для подростков. «Там есть новая рубрика об “освобождении женщин”. Ее редактор, умненькая новообращенная девушка, пишет: “Когда я пришла к Православию, я знала о многих проблемах, с которыми столкнусь в Церкви. О позорном национальном разделении, о ссорах и группировках – этом биче приходской жизни, о религиозном невежестве...”.⁷¹⁰ Далее редактор рубрики предлагает и выдвигает доводы за “реформирование” существующего порядка: отмену сорокадневного периода после родов, когда женщина не может посещать храм, и других “устаревших” правил, которые она, “просвещенная” современная американка, находит “несправедливыми”. Возможно, она никогда не встречала подлинно православного клирика или мирянина, способного объяснить ей смысл традиционного православного образа жизни или передать его тон и настрой. А может быть, даже встретившись с таким человеком, она сама не пожелала прислушаться и понять его, осознать тот факт, что самая тяжкая “проблема” новообращенных христиан в наше время – не в православном окружении, в которое он попадает и которое так легко критиковать, а, скорее, в нем самом, в его мыслях и отношении к жизни. Тот образ жизни, который рисует газета “Забота”, – неправославный, сам тон статей почти полностью перекрывает путь к православной жизни. Подобные издания и мероприятия в этом духе отражают отношение большинства: избалованных, эгоцентричных, легкомысленных современных молодых людей. Придя к религии, они рассчитывают обрести “духовность со всеми удобствами”, которая сразу же поразит своей разумностью и логичностью их незрелые умы, притупленные “современным образованием”».⁷¹¹

Отец Серафим высказывался и против попыток снижения уровня требований церковной жизни – на подготовительной встрече к «VIII Вселенскому Собору», созванной в 1971 году радетелями реформ. Он должен был сыграть роль Второго Ватиканского Собора (состоявшегося за шесть лет до того), только для православных. Один из докладов назывался «Пересмотр церковных предписаний, касающихся поста, в соответствии с требованиями нашего времени». В нем предлагалось – коль скоро большинство православных не соблюдает всех установленных Церковью постов – облегчить сами посты, «дабы избежать конфликтов верующих с собственной совестью из-за нарушения строгих церковных правил».

«Такой подход совершенно чужд Православию, – писал отец Серафим. – Он являет собой очевидное и неприкрытое подражание реформистскому духу латинской Церкви. Там дело кончилось почти полной отменой постов. Православное правило пощения служит не для того, чтобы предотвратить “конфликты с совестью”, а для того, чтобы призвать верующих на стезю трудной и смиренной, но вдохновенной христианской жизни. И если им не по силам следовать по этому пути, они, по крайней мере, сознают, сколь далека их жизнь от образца, от извечной незыблемой нормы. Порочный современный принцип самодостаточности, провозглашенный Римскими папами, либо “попускает” верующим отход от этой нормы через выдачу соответствующего “разрешения” (что уже проникло и в некоторые православные юрисдикции), либо изменяет саму норму, чтобы облегчить задачу верующего. – и тот приобретает чувство самодовольства: ведь он “соблюдает закон”! В этом суть различия мытаря и фарисея: православный всегда чувствует себя грешником, ибо не соответствует высоким требованиям Церкви (если не по букве, то по духу), тогда как “современный” человек ищет покоя в самооправдании, а не угрызений совести из-за своего нерадения».⁷¹²

Отец Серафим понимал, что исцеление от этого недуга не в пересмотре высоких требований православной жизни, а в воссоздании единого православного учения как цели, к которой стремились бы люди. Он писал: «Мы, христиане последних времен, далеки от нормальной благочестивой православной жизни. Сколько же нужно сил и усердия, дабы к этой нормальной жизни вернуться! Но сколь вдохновляет путь к ней!»⁷¹³ Отец Серафим указывал, что «естественное преподание Православия» может совершаться в «нормальном приходе», если служит там «священник “старого уклада”, сердце у которого пламенеет Православием, и кто так радеет о спасении своей паствы, что не попустит им грехи и мирские привычки, но понудит к высокой духовности».⁷¹⁴

Богословы новой школы сами не замечали своего разрыва с православной традицией, но отец Серафим видел, насколько оторваны они от подлинного, живого Предания Церкви и от смиренных его носителей. Он писал: «В наше смутное время, когда от имени Православия выступает целый сонм самых противоречивых глашатаев, важно понять, кому можно доверять, кто представляет истинное Православие. Мало ратовать за Православие святых отцов, нужно самому проникнуться святоотеческими исконными преданиями, не просто заново открыть их на лекциях в современных академиях и семинариях, а получить их непосредственно от живого носителя святоотеческой мудрости. Тот, кто умно толкует учение отцов, не обязательно проникается им; умудрен лишь тот, кто не полагается на собственное суждение, а постоянно спрашивает своих духовных наставников, как правильно подходить к уразумению учения святых отцов».⁷¹⁵

Говоря о 84-летнем отце Николае Депутатове из Австралии, «живом связующем звене» со святоотеческими традициями, отец Серафим отмечал, что таких подлинных богословов, как правило, «не сыскать ни в православных академиях, ни на престижных богословских конференциях. Их можно найти в глубинке, да и не станут они величать себя «богословами”. Равно и не считают дело свое – передачу святоотеческих Преданий – чем-то особенным, бо́льшим, нежели просто «верностью святым отцам”. Но именно эта верность, это смирение и отличает носителей истинного наследия Православия, именно этих черт и не хватает самым известным и именитым сегодняшним “православным богословам”».⁷¹⁶

После смерти архиепископа Иоанна таким наставником для отца Серафима стал архиепископ Аверкий – именно к нему отсылал братию за советом владыка Иоанн. Отец Серафим отмечал, что «архиепископ Аверкий твердо держится святоотеческих преданий – таких среди нынешних православных отцов осталось совсем мало. Будучи учеником великого богослова XX века архиепископа Феофана Полтавского, он сам не только несет, но и передает истинное святоотеческое учение – не прерывается непосредственная связь с прошлым, которому грозит забвение со стороны нынешнего поколения молодых «богословов”, “затмивших” мудрость святых отцов своим горделивым умствованием. В последние годы голос архиепископа Аверкия как никогда громок и суров... ибо он пытается донести истинное учение до православных христиан, которые почти утеряли “соль Православия”».⁷¹⁷

Писал о «новых богословах» и сам архиепископ Аверкий: «Увы! Как мало в наше время, даже среди образованной публики, а порой и среди современных “богословов” и священнослужителей, таких, кто понимал бы, что такое Православие и в чем его суть. Об этом они судят поверхностно, формально, наивно, не замечая ни глубины его, ни всей полноты его духовного содержания».⁷¹⁸

Отцу Серафиму было ясно, что дух современного «научного» богословия никак не совместить с монашеской жизнью. Хотя некоторые новые богословы и превозносили монашество как таковое, но одновременно и возлагали на него основную вину за ту набожность и те церковные устои, которые вызывали у них самих неприятие. Монашеское подвижничество, по их убеждению, шло вразрез с «Православием мирян», рисуемым ими в своем воображении.

Они не понимали, что именно монашество со своей дисциплиной и поощряет мирян к жизни истинно христианской, задавая тон всей Церкви. Отец Серафим писал: «Церковные богослужения построены по образцу монастырских служб, потому что именно монашество наиболее ярко выражает идеал, к которому устремляется вся Церковь верующих. Во всякое время именно состояние монашества являлось одним из лучших показателей духовного здоровья как Церкви в целом, так и любой Поместной Церкви. И соответственно этому, чем сильнее тянутся приходы к идеалу монастырских служб, тем выше духовность проводимых там богослужений».⁷¹⁹

Отец Серафим утверждал, что прежде всего и естественнее всего Православие приходит в мир и преподается ему через монастыри, «где не только послушники, но и ревностные миряне научаются не только беседой с особо почитаемым старцем, но и самой атмосферой святого места».⁷²⁰

Возражая тем, кто говорил о «западном пленении» православного богословия, отец Серафим подчеркивал, что «в последние столетия истинно православное Предание живет больше в монастырях, чем в академиях».⁷²¹ Несомненно, он имел в виду такие святые места, как Оптина пустынь и Афон, где святоотеческое учение прежде всего воплощалось в жизнь, а потом уже распространялось по всему православному миру.

Проникнувшись духом традиционного Православия, взрастившего небывалый сонм святых, в том числе и того, кого ему посчастливилось знать лично – владыку Иоанна, отец Серафим сильно сомневался, что «воссозданное Православие» современных ученых-богословов принесет те же плоды. Насколько он мог судить, богословы эти уже утратили вкус к подвижническому благочестию, в котором воспитывались святые. Отец Серафим попытался объяснить в «Православном слове», почему так происходит: «Нынешнее бессилие Православия, несомненно, проистекает из скудости и неосновательности современной жизни. Православие в наши дни, с его клиром, богословами и мирянами, стало обмирщенным. Молодые люди живут в комфортабельных условиях и потому принимают и ищут религию, не уводящую от столь привычной им удобной жизни. Профессора и лекторы, чья питательная среда – ученый мир, ничто не принимают всерьез, ничто не считают вопросом жизни и смерти. Академический дух – это дух мира сего, дух самодовольства и самодостаточности. Все эти факторы в совокупности порождают искусственную, тепличную атмосферу, в которой Православие не может дойти до глубины души, о каких бы высоких православных истинах ни говорилось, поскольку весь контекст и мирская направленность и говорящего, и слушающего препятствуют этому. В таких условиях не может возникнуть и некогда обычная для православных христиан преданность, и полная самоотдача».⁷²²

Общим у отца Серафима и ученых-богословов было стремление донести до сознания людей смысл и истоки православной веры. Но прежде всего он старался воодушевить новое поколение аскезой, подвигом. «Главное – жить духовной жизнью, а не рассуждать о ней».⁷²³ Именно подвиг позволил величайшим проповедникам, этим «живым звеньям святоотечества», самим приобщиться святости, и именно подвиг породит новых святых на американской земле. По словам архиепископа Аверкия, «Православие – вера подвижническая, она призывает к аскетическому труду, чтобы с корнем вырвать греховные страсти и насадить христианские добродетели».⁷²⁴ «Преподобный Иоанн Лествичник и другие святые отцы учили: прежде чем делать первый шаг в богословии, человек должен победить свои страсти».⁷²⁵

Почти в каждом номере «Православного слова» платинские отцы помещали житие того или иного подвижника, истинного боговедца. Отцы знали, что к подвижничеству людей более всего приводит любовь к самим подвижникам. Однако в новомодных богословских журналах не найти и следа этой любви. Отец Серафим замечал, что «без любви к святым православный что слепец, не знает, куда идти, ибо святые суть пример для подражания».⁷²⁶

В 1973 году отцы принялись публиковать жития пустынников Северной Руси, а до того положили немало трудов, чтобы собрать эти жития по крохам из редких труднодоступных источников. Цель их – по их же словам – явить примеры «не мертвой истории, а живого Предания». Не успели они опубликовать всю серию, как один из ведущих богословов попенял им в печати на то, что они, дескать, «зовут в несуществующие пустыни», а сами жития, по его разумению, отражают лишь романтическое прошлое, ничего общего не имеющее с современными условиями жизни. Наконец, когда все жития были собраны и опубликованы отдельной книгой под названием «Северная Фиваида», отец Серафим счел возможным ответить на критику:

«И впрямь, почему мы должны воодушевлять современную православную молодежь примером Северной Фиваиды, более привлекательной и доступной нынешнему ревнителю веры, нежели выжженная египетская пустыня?

Прежде всего, описываемая нами монашеская жизнь не бесследно канула в Лету: и по сей день возможно найти православный монастырь, в котором можно усвоить заветы святых отцов, и сегодня можно вести подобную жизнь православного монаха, исполненную самоукорения, – сколь ни была далека жизнь современных подвижников от жития древних отцов... Однако и в нашем бесплодном XX веке истинно и с умом ищущий обретет свою “пустынь”.

Впрочем, книга наша предназначена не только этим счастливцам. Каждый православный христианин обязан знать жития пустынников, равно и мучеников, дабы вдохновляться примером христианской борьбы в собственной жизни. Всякий должен знать о Валааме, Соловках, Свири, Сии, Обноре, Белом озере, Сорской пустыни, о людях, которые жили там и еще до преставления на Небо уподобились Ангелам. Они вели истинно православную духовную жизнь, к коей призван каждый православный, – в меру его сил и обстоятельств жизни. Всякий христианин почерпнет вдохновение в житиях этих людей, в их борьбе, в их пути, который далеко отстоит от путей мира сего. И ничего “романтического” в этом нет. Кого и можно назвать “романтиками”, так это нынешних “обновленцев”, “парижских реформаторов”. Они с пренебрежением относятся к подлинному православному Преданию... и тщатся заменить истинно православное миропонимание обмирщенной подделкой, основанной на современной западной философии. Духовная жизнь в подлинно монашеских традициях – норма нашей христианской жизни, и не дурно бы знать о ней до пришествия ужасного последнего дня, когда нас призовут к ответу за нерадивую жизнь. И судимы будем не за то, что не знаем модных богословских словечек, а, несомненно, за то, что избегали духовной брани на пути к спасению. Коли нам не под силу жить по меркам святых, надобно хотя бы умножить наши пока, увы, слабые попытки подвига, дабы приблизиться к Богу, наши горькие слезы покаяния, наш непрестанный упрек себе за то, что столь далеки мы от примеров совершенства, кои Господь показал нам в Своих досточудных святых».⁷²⁷

Так отзывался отец Серафим об ученых-богословах того времени, так видел тогда (в 1975 году) эту проблему. Позднее модернизм в академическом богословии продолжал по-прежнему вызывать у него беспокойство, но внимание его переключилось на другой трудный вопрос, который стал казаться ему даже более насущным: фарисейство среди традиционалистов. По мере того как сам он возрастал духовно и вера его углублялась, обогащаясь бесценным опытом, он все яснее видел, насколько важно не только быть верным Преданию, избегая ухабов модернизма, но и взращивать в себе основные христианские добродетели сострадания и смирения, дабы не угодить в капкан самоугождающего «традиционалистского» мышления. Мы увидим, как от этого углубленного восприятия изменился тон его публикаций. В поздние годы жизни он писал о проблемах Церкви уже не столько с полемическим задором, сколько в духе скорби. «Все рассуждения о нынешних благоглупостях ничего не стоят, если сам ты не ставишь себя в этот ряд, не считаешь их нашей общей бедой».⁷²⁸

Говорят, слышал я, будто невозможно навыкнуть добродетели без ухода вдаль и убегания в пустыню, и удивился, как вздумалось им неопределяемое определить местом. Ибо если навык в добродетели есть восстановление сил души в первобытное их благородство и сочетание воедино главнейших добродетелей для свойственного ей по естеству действования; а это не совне приходит в нас, как нечто вводное, а прирождено нам от сотворения, и чрез это входим мы в Царство Небесное, которое, по слову Господа, внутри нас есть, – то пустыня излишня, когда мы и без нее входим в Царствие – чрез покаяние и всякое хранение заповедей, что возможно на всяком месте владычества Божия, как поет божественный Давид: Благослови, душе моя, Господа на всяком месте владычества Его (Пс.102:22).

Прп.Никита Стифат, из «Добротолюбия»⁷²⁹

Хотя отцы и знали, что пустынь в лесных дебрях определена Господом как поприще их трудов во имя спасения, они не рассчитывали, что каждый гость непременно последует тем же путем. Они понимали: большинство тех, кого вдохновляло пустынножительство и жития святых отшельников, пребудет в миру, ибо именно такие обстоятельства Господь назначил им, чтобы идти ко спасению.

По определению отца Серафима, «пустынь – убежище от мирских потрясений и соблазнов, место неустанного духовного борения во имя Царствия Небесного».⁷³⁰ Это положение неоспоримо – жизнь в пустыни и впрямь располагает к совершенствованию души, но еще важнее внутреннее расположение души, ощущающей себя в «изгнании». Это состояние могут стяжать все христиане в любых обстоятельствах и условиях жизни.

Как мы уже видели, пустыннический идеал является историческим продолжением мировосприятия первых христиан, которым приходилось скрываться от преследования языческого Рима в катакомбах, –сознательной веры, преобразующей всего человека, сохраняющей его ум и сердце от мирской пагубы, дающей ему силы и готовность в любой момент принять смерть за Христа. Отец Серафим часто приводил слова преподобного Макария Великого: «У христиан свой мир, свой образ жизни, и ум, и слово, и деятельность свои; инаковы же и образ жизни, и ум, и слово, и деятельность у людей мира сего. Иное дело – христиане, иное – миролюбцы; между теми и другими расстояние велико».⁷³¹ Отведав небесной сладости пребывания во Христе, христианин чувствует, что он призван к неотмирности, к отречению от своего падшего естества, к приобщению, как говорил преподобный Никита Стифат, «пустыни страстей», то есть бесстрастия, что позволит человеку подняться над мирской суетой.

Рассказывая о пустынниках русских лесов – Северной Фиваиды, отец Серафим указывал, что миропонимание пустынников следует воспринять всем, кто следует за Христом, и в монашестве, и в миру. «Глас Северной Фиваиды зовет нас, – писал отец Серафим, – если не уйти в пустынь (такая удача выпадает некоторым и сегодня, ибо остались еще на земле леса), то хотя бы сохранить “благоухание” пустыни в сердце своем, умом и сердцем пребывая с Божиими угодниками, подобными Ангелам, сделать их своими ближайшими друзьями, молитвенно беседуя с ними; сторониться увлечений и страстей мира сего, даже если они возобладают в религиозных учреждениях или пленят кого-либо из иерархов; помнить первым делом, что принадлежишь горнему граду Иерусалиму, граду Небесному, к которому устремлены все дела и помыслы христиан, и уже во вторую очередь – о принадлежности к гибнущему миру сему. Вкусивший однажды благоухания пустыни и радостотворного чувства свободы во Христе, трезвения в непрестанной брани, никогда уже не удовольствуется ничем мирским, а воскликнет вслед за Иоанном Богословом: “Гряди, Господи Иисусе!” – дабы услышать: “Ей, гряду скоро!” (Откр.22:20)».⁷³²

Вот что хотели донести до людей в своих книгах и журнале отец Серафим и отец Герман. И неудивительно, что сподобились и конкретными делами помогать христианам в жизни. Об их помощи Владимиру Андерсону уже упоминалось. Он по-прежнему по выходным работал в книжной лавке в Сан-Франциско, живя в небольшом городке Уиллитс и стараясь спасать собственную душу сознательной православной жизнью. Пережив тяжелое сиротское детство, он теперь посвятил свою жизнь помощи обездоленным. Работая в католической благотворительной общине, он с женой Сильвией кормил, одевал и давал приют бездомным. Бродяги не обходили стороной их дом при дороге – знали, что там их ждет вкусная еда и ночлег. Владимир порой брал целые семьи, если видел, что они нуждаются в помощи.

К этим богоугодным трудам Андерсоны добавили и книгопечатание. Владимир и Сильвия были заядлыми книголюбами, могли часами искать в библиотеке древние, редкие книги. Так они отыскали огромное количество английских переводов православной духовной классики, давным-давно не переиздававшейся. Остро сознавая нехватку православной литературы на английском языке, они задумали выпускать эти книги для массового православного читателя. Купили для этого печатный станок, и в 1970 году в их семейном издательстве (Владимир работал вместе с сыновьями) «Православные книги» вышли в свет их первые четыре издания. В последующие годы они выпустят еще более двухсот наименований книг и брошюр. При подборе материалов для публикации они советовались с отцом Серафимом.

Платинские отцы были призваны свыше помочь еще одному вдумчивому богоискателю, Крэйгу Янгу, римокатолику, школьному учителю, как и Владимир. Он также разочаровался в Римско-католической Церкви после внезапных и неоправданных перемен Второго Ватиканского Собора. В 1966 году, прослышав о православной книжной лавке в Сан-Франциско, он поехал туда. Так он познакомился с будущими отцами. Много лет спустя он вспоминал: «Я вышел в тот день из лавки и подумал: “Вот это да! Сам магазинчик и эти двое – прямо из иного мира: старомодные, настоящие, с пылкой верой. И не очень-то их интересует светская жизнь вокруг”. И захотелось узнать побольше об их мире».⁷³³

Вскорости состоялись похороны архиепископа Иоанна, и Крэйг присутствовал на них. Они вылились в высокое и благоговейное прославление православного святого, и у Крэйга осталось неизгладимое впечатление. Ему тогда было всего двадцать два года. За год до описываемых событий он женился на девушке такого же возраста, римокатоличке.

Следующая встреча Крэйга с платинским отцами произошла в соборе в Сан-Франциско в 1970 году, в Великую Субботу, за полгода до их пострига. К тому времени Крэйг и его жена Сюзанна после долгих сомнений и духовной борьбы решили перейти в Православие. После окончания Божественной литургии в соборе они подошли к архиепископу Антонию и сообщили ему о своем решении. Подозвав отцов, прибывших из Платины на празднование Пасхи, владыка попросил их поговорить с супругами. После долгих расспросов на предмет серьезности их решения отцы сказали, что испросят для них у владыки Антония благословение стать членами Церкви, и вызвались переписываться с ними как с оглашенными, дабы им лучше подготовиться к принятию Православия. В августе того же года Крэйг, Сюзанна и их четырехлетний сынишка Ян присоединились к Православной Церкви. Крэйг принял имя Алексей, в честь Алексия, человека Божия.

Он с семьей уже два года жил в местечке Этна (семьсот пятьдесят жителей) на границе штатов Калифорния и Орегон. На сотни миль окрест не было ни православных церквей, ни православных прихожан. Алексей призадумался, не переехать ли обратно на побережье, поближе к Сан-Франциско, чтобы не отрываться от активной приходской жизни. Он написал о своих раздумьях братии в Платину и получил такой ответ отца Серафима: «Уповай на Господа, уповай на волю Его, приведшую тебя из города в маленькое селение».

В обитель преподобного Германа Алексей приехал впервые в сентябре 1970 года. По дороге не туда повернул, и машина застряла в грязи. Добравшись до скита пешком, он поведал о своих злоключениях. Отец Герман сказал, что это – добрый знак. И на недоуменный вопрос Алексея пояснил, что путь Православия труден, каждый шаг дается в борьбе.

Отцы думали о том, понимает ли Алексей, почему люди в здравом уме предпочли жить в столь «невыносимых» условиях: на горе, кишащей змеями, без воды, в лачугах с худыми крышами? Но, как стало ясно позже, Алексея привлекала подвижническая жизнь, избранная отцами. Он вспоминал: «Отцы очень тепло и радушно меня приняли, пригласили в большую комнату, служившую одновременно гостиной, трапезной и временной часовней. Угостили свежей, холодной водой и ломтиками арбуза и сразу же заговорили о житиях святых и старцев – так они всегда говорили и со мной, и со всеми паломниками. Разговора о мирском не было вообще, если не считать обсуждения чисто практических бытовых вопросов жизни в лесной пустыни. Все это было удивительно и очень, очень вдохновляло. Даже такой неопытный новообращенный, как я тогда, явственно ощущал неотмирную атмосферу, царившую у них в скиту...

В тот раз мы проговорили несколько часов, а потом отец Серафим сказал, что спустится со мной к машине посмотреть, как вытащить ее из грязи. Он шел и пел молитвы и тропари святым, и голосу его тихо вторило лесное эхо, сливаясь с птичьим щебетом. Подошли к машине. Тянули, толкали, выбиваясь из сил, но все без толку. В конце концов пришлось отправиться в город, чтобы вызвать подмогу. Пока, возвратившись, ждали тягач, отец Серафим заметил, что я расстроен и беспокоюсь насчет своей машины, и вдруг сказал, обводя жестом величественную панораму гор и лесов вокруг: “Видишь, какая красота? Вон те горы – сколько они здесь стоят? Кажется, они будут стоять всегда. Только ведь это не так. Даже этим горам когда-нибудь суждено исчезнуть”. Мне ясно было, что он хочет сказать: зачем волноваться из-за сиюминутной проблемы вроде застрявшей машины, которая так или иначе скоро решится, если даже этим величественным горам не дано стоять вечно? Так впервые мне от отца Серафима передалась тишина сердца. Потом много будет таких случаев. Внезапно я ощутил мир и покой, волнение улеглось, как не бывало. Его присутствие потом часто на меня так действовало».⁷³⁴

Во второй раз Алексей приехал уже с женой и сынишкой. За чаем посетовал на свою учительскую долю – ему претило то, что он, как современный учитель, должен был насаждать в душах и умах детей. Отцы прониклись участием к Алексею и его семье – милым и совестливым людям. Оставшись наедине с отцом Серафимом, отец Герман воскликнул: «Мне они нравятся!»

Перед отъездом Алексей зашел попрощаться.

– Не торопись! – остановил отец Герман. – Поклонись иконам на дорогу. Ждите меня в церкви.

Алексей вышел, а отец Герман обратился к отцу Серафиму:

– Что мне сказать им?

– Что на сердце, то и говори.

Перекрестившись, отец Герман вошел в церковь и запел «Всех скорбящих Радосте», главный гимн собора архиепископа Иоанна, его подхватили и Алексей с женой (они выучили мелодию и слова по магнитофонной записи поминальной службы).

Глядя на гостей и размышляя, с чего начать, отец Герман заговорил об отце Адриане из Ново-Дивеева, удивительном священнике: куда бы ни забрасывала его судьба – в Киев ли, Берлин, Вендлинген или штат Нью-Йорк, он собирал и сплачивал православные общины. Даже в тяжелейшее военное время в Германии отец Адриан сумел стяжать внутренний покой, утерянный было после православного детства, сумел создать условия и настрой, с которым он и его паства могли жить христианской жизнью во всей полноте ее благодати. И теперешняя его община на севере штата Нью-Йорк духовно процветает, потому что он воспитал в людях сознательную православную философию жизни. Находясь в миру, и он, и его паства были не от мира, как островок Православия в безбрежном океане

Отец Герман указал, что движителем всей жизни общины отца Адриана был круг ежедневных богослужений, совершать который он посоветовал и Алексею с женой, даже дал им конкретное правило: из восьми ежедневных служб они должны совершать хотя бы одну – девятый час.

Напутствие отца Германа глубоко тронуло Алексея. «Теперь у меня есть пример для подражания, – сказал он, – большего мне и не нужно».

А вернувшись домой в Этну, он устроил пустынь у себя на заднем дворе. Ежевечерне он с женой и сыном шел в часовню, которую разместил в водокачке и назвал в честь святых Адриана и Наталии.⁷³⁵ Там они вычитывали девятый час, к которому потом добавилась вечерня.

У Алексея был диплом журналиста и писательский талант, и он тоже потихоньку начал писать о своей новой жизни православного христианина. Летом 1971 года он прислал отцам собственную короткую статью. Чувствуя себя неуверенно на этом новом поприще, он спрашивал их мнения.

Отец Серафим ответил: «Никоим образом не считаю Ваше желание написать статью “тщеславным и дерзким”. Очевидно, только таким способом Вы сможете разобраться в собственных чувствах и мыслях и развить их... Мне даже видится, где статья Ваша будет к месту, – в газете под названием “Православная Америка”. Помимо новостей в православном мире, просветительских материалов, комментариев на злобу дня с православных позиций там должен быть раздел, в котором делились бы мыслями и надеждами дети православной Америки. Увы, такой газеты не существует! Как знать, может, и появится со временем».⁷³⁶

Замысел православной газеты в Америке («Православная Америка») по образу «Православной Руси» исходил от отца Германа, а того, в свою очередь, навел на эту мысль семинарский товарищ, отец Алексий Полуектов. Отец Серафим и не подозревал, что, вскользь упомянув об этом, он всколыхнет волну воодушевления в Алексее. В ответном письме тот рассказал отцам о своем замысле более скромного и несколько иной направленности периодического издания – отсюда и иной формат, и название.

Отец Серафим поддержал Алексея, указав на необходимость издавать больше православных книг и журналов на английском языке. «Но прежде чем напечатать первую строчку, все следует тщательнейшим образом продумать и... выстрадать! Наш опыт подсказывает, что важнейшее для такого издания – иметь собственное лицо, собственный руководящий принцип и способ его выражения. Лицо проглядывает не только в содержании, оформлении, редакционной политике, но также и в стиле. Важно и то, кто стоит за изданием данного журнала или газеты. И причем не столько имя, сколько род деятельности и склад характера: ученый муж, проповедник, учитель, рупор той или иной юрисдикции, новообращенный, несущий слово к таким же, как и он сам, и т.д. Важно и то, кому предназначен журнал или газета: интеллигенции, широкому кругу читателей, новообращенным. Определить все это очень и очень непросто, но до́лжно хотя бы чувствовать, что у издания есть четкая направленность, что это не просто случайный набор разнообразных материалов.

Мы с отцом Германом были бы рады помочь советом (вот уж где одна голова – хорошо, а две лучше), хотя бы и общим, либо отзывом о конкретном материале. Основное же бремя “творчества” ляжет на Ваши плечи и плечи Ваших сотрудников, ибо создать свое лицо – дело непростое. Оно должно быть не искусственной маской, а выражать определенное стремление выполнить определенную задачу... Лучших советчиков Вы найдете среди себе подобных, так и получится издание для новообращенных силами новообращенных...

Думай, советуйся, молись. Молись владыке Иоанну. Без него никакого “Православного слова” сейчас и в помине не было бы».⁷³⁷

Свое детище Алексей хотел назвать «Никодим», в честь святого, которому Христос сказал: Если кто не родится свыше... (Ин.3:3). Выходить он должен был раз в три месяца и рассказывать в основном о заботах мирян и «рожденных свыше», то есть тех, кто/приобщился Православия.

Отец Серафим написал о будущем журнале архиепископу Антонию, дабы, как он выразился, «сколько-нибудь сократить пропасть (языковую и психологическую), разделяющую новообращенных и епископов».⁷³⁸ Алексей планировал поехать в Сан-Франциско просить благословения у архиепископа на свое новое начинание, и отец Серафим посоветовал ему: «Перед тем как предстать перед архиепископом, обязательно сходи к владыке Иоанну, моли его о помощи и прямо там, у его гроба, проси благословить дело, если оно угодно Богу. Если владыка Иоанн благословит, дело пойдет, какие бы ни возникли трудности!»⁷³⁹ Алексей так и сделал, и, как он потом вспоминал, «архиепископ Антоний благословил наше начинание от всего сердца, даже с воодушевлением... Отца Серафима и отца Германа он назначил моими, как он выразился, «направляющими”».⁷⁴⁰

Алексей отправил отцам для редактирования макет первого номера журнала, и отец Серафим прислал ему подробное письмо с предложениями. Алексей проработал эти предложения и отослал первый выпуск по списку адресов подписчиков «Православного слова», который отцы предоставили ему, желая помочь новому изданию.

Получив по почте первый номер журнала, отец Серафим возрадовался. «Взошел побег, который посадил владыка Иоанн, – писал он в летописи, – и который поливало и наше Братство. Первый выпуск скромен, но в нем ясно чувствуется живая, пламенная вера. И какая же для нас радость видеть, что кто-то не просто хочет делать, а закатав рукава делает что-то! Да поддержит Господь это доброе начинание».⁷⁴¹

В последующие годы отец Серафим много помогал Алексею: переводил статьи, сочинял рецензии, в частых письмах к Алексею наставлял его в духе православного трезвения.

На примерах миссионерской и издательской работы Владимира и Алексея отцы убедились воочию: зароненные ими семена дают первые всходы самостоятельной православной деятельности среди новообращенных. Радуясь этому, они в то же время понимали, насколько важно беречь и лелеять эти нежные ростки. Отец Серафим заметил в летописи: «Сегодня мало у кого из новообращенных есть возможность получить руководство, которое помогло бы им не сбиться с пути и со временем не перегореть. Тут даже нескольких слов бывает достаточно, чтобы они почувствовали: они не одни, есть кому вдохновить и подбодрить их. Благодарю Бога за Алексея Янга и Владимира Андерсона, в них горит искра, они несут благие труды, работают лучше, чем какие угодно общества и комитеты! Боже, даруй нам разум сколько можем помогать им советом и поддерживать и их, и других».⁷⁴²

Тем временем семья Алексея продолжала проводить ежедневные службы в своей импровизированной домашней часовенке. Перемены в их жизни заметили соседи. Однажды к ним подошла жившая рядом женщина и спросила: «Простите за любопытство. Каждый день вечером я мою посуду и вижу, как вы спешите к водокачке. А выходите через полчаса, и лица у вас спокойные, светлые. Что вы там делаете?»

«Приходите – увидите сами», – последовал ответ.

Несколько времени спустя эта женщина с дочерью – приверженцы пятидесятников – зачастили на богослужения к Янгам. Одна из коллег Алексея, прознав о православной общине, тоже захотела принять участие в их ежедневных службах. Со временем и эти, и некоторые другие люди приняли Православие. После встречи с ними отец Серафим писал: «Православное слово доходит до американских сердец, пусть пока до немногих. И как же заботливо нужно их пестовать!»⁷⁴³

В январе 1974 года отцы впервые посетили дом и часовню Алексея. Служили в часовне (ее к тому времени переделали и покрасили) вместе с Янгами и еще двумя семьями новообращенных. Из нескольких семей в Этне уже составилась небольшая община. «Отцы спели с нами акафист Иисусу Сладчайшему, – вспоминает Алексей, – научили нас этому прекрасному русскому напеву. Пели они с такой пламенной верой и сокрушением сердца, что даже в той скромной обстановке мы «не знали, на земле мы или на небе”, подобно послам крестителя Руси, святого князя Владимира, рассказывавшим о своем первом посещении православного богослужения».⁷⁴⁴

Посетив Этну, отец Серафим отметил: «Побеги Православия там принялись хорошо...» В другом месте он пишет: «Пока община развивается правильно, являя собой островок Православия».⁷⁴⁵

Этот первый «побег» на древе Братства заставил отцов выработать принципы мирских православных общин в современных условиях. В одной из статей для «Православного слова» отец Серафим обратился к учению и личности отца Адриана (к тому времени архиепископа), дабы нагляднее определить эти принципы: «Суть подлинно православной жизни – благочестие, что, по определению Оптинского старца Нектария,⁷⁴⁶ исходившего из прямого значения слова, есть “воздание чести тому, что от Бога”. Это не просто правильное учение, это проникновение Господа в каждую клеточку повседневности, это жизнь в трепете и страхе Божием... На таком основании строится православный быт, под коим разумеется не только поведение, привычки и обычаи православных, но и сознательная духовная борьба человека, для которого Церковь и ее законы – средоточие всех дел и помыслов. В сознательном приобщении жизни, ритм которой задается кругом ежедневных богослужений, и образуется подлинно православная община, со своим особым ощущением неотмирности, радости и душевного покоя. Непричастным или не полностью причастным Православия трудно вообразить такое, легче отмахнуться: дескать, это субъективное ощущение. Но ни один из тех, кто всем сердцем принял жизнь православной общины, монашеской или мирской, не усомнится в этом православном чувстве».⁷⁴⁷

Вскоре после того, как эти строки были напечатаны, Алексей показал отцам письмо на ту же тему от некоего православного в Греции. Отец Серафим ответил далекому корреспонденту: «Ваши письма чрезвычайно интересны. Мы немало думали о православной общине, и кое-какие мысли изложены в последнем номере «Православного слова». Однако полностью высказаться на страницах журнала невозможно – читатели наши еще слишком незрелы, а замысел православной общины весьма привлекателен, хотя никто толком не готов к тяготам и лишениям, с коими неизбежно столкнется, отсюда – безнадежность и разочарование после первых же шагов.

Но если смотреть трезво и не ждать от мирской общины того же, что и от монашеской, ею не следует пренебрегать, в наши дни община православных мирян может сыграть очень важную роль. Сегодня приходская жизнь в противоестественно больших городах, среди неслыханных и невиданных ранее искушений, ненормальна для Православия. У нас есть в Нью-Джерси знакомый священник, весьма ревностный православный, у него многочисленная паства, немало молодежи. Он пишет, что ведет неравный бой: молодых прихожан своих он видит час-другой в воскресенье да в субботу на вечерней службе или занятиях церковной школы. Всю неделю они подвержены влиянию совершенно чуждому: школьной среды, телевидения и пр. Совершенно естественно желание создать обстановку, в которой Церковь бы больше влияла на молодежь, в этом нет ничего “странного”, ничего от “прелести”, как многие полагают».⁷⁴⁸

Верующие из общины в Этне приезжали в Сан-Франциско раз в месяц, чтобы причаститься Святых Христовых Таин. Для каждодневных «духовных впрыскиваний» они читали духовную литературу и ходили на богослужения в свою домашнюю часовню. Отец Серафим писал, что «ежедневные богослужения (пусть и не полный круг) – краеугольный камень православной общины и ее самая приметная отличительная черта. Это некий стержень, вокруг которого обращается вся остальная жизнь».⁷⁴⁹

В серии статей о богослужебном уставе отец Серафим пытался развеять «расхожее и неверное мнение, будто православным христианам не дозволяется проводить богослужения без священника: без него, дескать, верующие беспомощны и “неспособны к молитве”, а сегодня все чаще и чаще паства остается без пастыря». Он привел призыв архиепископа Аверкия ко всем православным: собираться вместе для молитвы, даже когда нет священника, и заключил: «Общая молитва мирян может и должна совершаться как можно чаще и в приходах, лишившихся пастыря, и там, где верующих очень мало и они не в состоянии содержать священника, и в удаленных от церкви местах, где еще не сформировался приход, да хотя бы и в семье, где нет возможности ходить в храм по воскресеньям и праздникам».⁷⁵⁰

Вскоре Алексея стали смущать все возрастающие пастырские заботы. Отец Серафим в письме с любовью приободрил его: «Не пугайся новых обязательств, новых людей, встречающихся на пути. Господь попустит лишь то, что по силам понести, да и что же нам, бедным христианам, остается, как не помочь хотя бы в малости тем, кто жаждет истины? Так потрудимся же ради других, ведь им порой не к кому обратиться в бесплодной пустыне современной жизни; нас же ждет отдохновение в жизни грядущей, но сперва нужно взрастить и собрать плоды на духовной ниве и сберечь их от зла! Даже в бедах наших и горестях, к коим нужно всегда готовиться, Господь посылает нам, недостойным, превеликую радость!»⁷⁵¹

Отец Серафим полагал, что маленькая община выстоит благодаря тяготам и заботам, выпавшим в жизни ее братьям и сестрам. В летописи он отметил: «Всем взрослым в общине досталось немало страданий... Это залог их твердой веры в Православии».⁷⁵² Поэтому и обратился он к ним однажды со словом о «сердоболии» – святоотеческом учении о том, как принимать тяготы и горести, что суть путь ко спасению. «Страдание, – указывал отец Серафим, – есть благорасположение Господне».⁷⁵³

Когда Алексей начал расширять свою часовню, отец Серафим предостерег его от попыток добиться статуса прихода. «Мы рады слышать о том, что работа над часовней продвигается успешно, – писал он Алексею. – Работайте без оглядки на архиепископа Антония. Конечно, его нужно будет известить, когда вы откроете церковь. Узнай он о вас сейчас, решит, что вы уж готовы открыть церковь, – в этом и подвох, ибо такое вам пока не по плечу. Не торопитесь величать свой обустроенный сарай церковью, не стройте больших планов. Пока вы лишь кучка православных, а не “приход’ или нечто “официально зарегистрированное” в епархии».⁷⁵⁴

Через несколько лет после смерти отца Серафима Алексей вспоминал: «Отец Серафим не раз говорил и писал: “Не учите русский язык. Иначе окунетесь во все суды-пересуды и соблазнитесь в них участвовать. И бегите приходских советов! Бойтесь как проказы всяких церковных интриг!” Конечно, он ратовал за то, чтобы мы с семьей ездили причащаться Святых Таин в разные приходы, но предостерегал от приходской деятельности, которая, как ему казалось, отвлечет меня от истинного “призвания” ниспосланного Господом, – миссионерства печатным словом и проповедничеством. В итоге многие русские православные величали меня “старообрядцем”!»⁷⁵⁵

В письме к греческому знакомцу отец Серафим пояснял, почему таким общинам, как у Алексея, следует избегать влияния обмирщенности: «В современных условиях надобно сознательно уклоняться участия в суете мира: лучше жить в малых городах, освободиться от пут телевидения, газет, телефона и пр. И еще: избегать светского духа самой Церкви, то есть не погрязать в будничной приходской жизни.

Община в Этне никоим образом не идеал и не пробный камень, она возрастает в естественных условиях, чрезвычайно благоприятных для самосохранения Православия, хотя главное, разумеется, в их усердии. Парадокс в том, что они, на свое счастье, удалены от православных приходов и, следовательно, не изведали их рутинной жизни, они не воспринимают Церковь как нечто данное им свыше, не кивают на церковные власти, которые якобы отвечают за службы и прочее. Люди в Этне вынуждены сами проводить богослужения, и службы им только дороже от этого. Каких трудов стоит им добраться до священника, чтобы причаститься, – и они превелико ценят это счастье, буквально в страхе и трепете “зарабатывая” свое спасение. Нам, американцам, Господне благословение и в том, что Православие для нас внове, а значит, и более ценимо. Всякий новый перевод жития или новая служба – откровение и возможность самостоятельно приобщиться этого сокровища».⁷⁵⁶

В письме к Алексею отец Серафим отмечал: «Благодарите Бога за возможность жить уединенно и независимо, ибо так Православие может истинно войти в повседневную жизнь».⁷⁵⁷ В другом письме он так отозвался о журнале «Никодим»: «Мы рады видеть семена подлинного Православия, его всходы, столь необычные и непривычные для Америки: община мирян, не поддавшихся обмирщению; они хотят отыскать глубокие корни веры, понимая, что не сродниться им с миром сим. Людям этим, в отличие от многих иных, мало держаться «православной точки зрения”, они ищут ответы у святых отцов, и не на заумные богословские вопросы, а на насущные, жизненные. В вашей общине Православие не просто добавлено к американскому образу жизни со многими мотивациями, оно не “разжевано” для иноверцев, не втиснуто в ряд официальных религий в качестве четвертой по счету. Православие само изменяет жизнь, а православные – вызов миру сему, они отстоят от всяческой мирской суеты, но вызов этот вполне обоснован и здрав».⁷⁵⁸

В то же время отец Серафим, понимал, сколь хрупок этот драгоценный сосуд – жизнь такой общины, сколь сильны козни диавола, направленные на то, чтобы ослабить и уничтожить подобные общины. «Без постоянной сознательной православной борьбы любая самая лучшая община превратится в этакую “теплицу” с искусственным православным “климатом”, в которой лишь внешние проявления Православия “дарят радость”, входят в привычку, а душа не меняется, пребывая в лености и довольстве, вместо того чтобы напряженно ратовать за свое спасение. Сколько примеров: становится община процветающей и известной и теряет драгоценное рвение и единодушие первых трудных дней. Нет рецепта богоугодной православной жизни. Всякое ее внешнее проявление может оказаться фальшивым, все зависит от состояния души, трепетно предстоящей Богу, во всем поступающей по закону Его, превыше всего ставящей то, что от Бога».⁷⁵⁹

Отец Серафим ревностно молился о том, чтобы православные Этны оставались такими, какие есть, со страхом Божиим и любовью к ближнему, чтобы и впредь ценили свои «живые звенья святоотечества» – такие, как епископ Нектарий. Навестив их в ноябре 1975 года, отец Серафим отметил в летописи: «Маленькая и слабая община отчаянно борется, чтобы жить в духе истинного Православия и благочестия. Сейчас для этого самая пора. Вырастет община и утеряет столь важное единомыслие и единодушие или “привыкнет” к Православию, как к чему-то обыденному. В начале недели их посетил епископ Нектарий, чем весьма воодушевил, а отец Серафим после вечерни (в перестроенной часовне) провел беседу о том, как важно хранить православное Предание. Связующим звеном могут послужить даже новые царские врата из храма Казанской иконы Божией Матери в Сакраменто. Смастерил их Алексей Макушинский из русского церковного подполья. Он пел в хоре святого праведного Иоанна Кронштадтского, чудесно исцелился у мощей святого Василия блаженного... Да сохранит Господь единство умов и душ этих людей!»⁷⁶⁰

Следующим этапом развития общины должно было стать обретение собственного священника, но на все есть времена и сроки, начертанные Божиим Промыслом. А пока община строила основательный духовный фундамент ежедневной общей молитвы – пример тем, кто ищет тихий островок неотмирной христианской жизни в бурном море нашего материалистического, постхристианского общества.

Кольми паче Кровь Христа, Который Духом Святым принес Себя непорочного Богу, очистит совесть нашу от мертвых дел, для служения Богу живому и истинному! И потому Он есть ходатай нового завета, дабы вследствие смерти Его, бывшей для искупления от преступлений, сделанных в первом завете, призванные к вечному наследию получили обетованное.

Евр.9:14–15

Но Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками. <...> Будучи врагами, мы примирились с Богом смертью Сына Его.

Рим.5:8, 10

Ты был заклан, и Кровию Своею искупил нас Богу.

Откр.5:9

В 1973 году отцу Серафиму волей свыше случилось защищать Русскую Зарубежную Церковь – и Церковь в целом – от чуждого нового влияния, которое, по его словам, не только разрушительно по сути, но «может привести к полной катастрофе».⁷⁶¹ Речь шла о догмате искупления, ложное толкование которого было выдвинуто в начале XX века первоиерархом Русской Зарубежной Церкви митрополитом Антонием (Храповицким) (†1936).

«Митрополит Антоний, – писал отец Серафим, – вне всякого сомнения, является великим деятелем Церкви, но прежде всего он пастырь. Для него богословие было вторично, оно проистекало из его пастырской мысли и чувства. Он пытался сделать догматы “вдохновляющими”... говорил о перефразировке догматов исходя из “нравственного монизма”; иногда у него это получалось, иногда нет. У него было большое сострадающее сердце, но когда он пытался выразить свои чувства богословским языком, сталкивался с трудностями. Иногда он получал резко негативный отклик. Но только его “Догмат искупления” вызывает серьезные споры; что касается других его идей, там тоже могли быть несогласия, но в “ереси” его тогда никто не обвинял».⁷⁶²

Применяя собственную теорию «нравственного монизма» к догмату искупления, митрополит Антоний думал противостоять гипертрофированному толкованию смысла искупления, предложенному западными схоластами после откола Запада от Православия: мол, Христос пострадал и умер на Кресте, ибо Сам Бог Отец нуждался в умилостивлении.⁷⁶³ Вместо этого объяснения митрополит Антоний выдвинул свое, взяв его из собственного пастырского опыта «сострадания» своей пастве. Согласно его формулировке, Христос искупил нас «душевным страданием», «болью сострадающей любви».⁷⁶⁴ Он был прав, ставя акцент на любви Христа в деле искупления, – этот акцент мы находим и в Священном Писании, и у святых отцов, – но в конечном итоге он в своем объяснении столкнулся с непреодолимыми трудностями. Возражая латинским схоластам, он ушел слишком далеко в противоположном направлении. Таким образом, его объяснение подрывает учение, которое находим в Священном Писании и у святых отцов, а именно: искупление человечества от греха и смерти произошло посредством жертвенной смерти Христа на Кресте и, как следствие, Его воскресения из мертвых.

«По мысли митрополита Антония, – поясняет отец Серафим, – душевные муки Христа отделены от телесных страданий: им не только отводится центральное место, но они, по сути дела, отождествляются с нашим искуплением. Но святые отцы такого разделения не делают». Далее, в учении митрополита Антония центр тяжести, или «центральный момент искупления, переносится с Голгофы в Гефсиманский сад, то есть главной становится молитва Христа в Гефсимании. Голгофу митрополит Антоний не исключает из своей теории искупления, поскольку на Кресте Христос тоже “испытывал душевные муки”». Однако, по наблюдению отца Серафима, «Кресту митрополит Антоний придает второстепенное значение... Такое учение противоречит всему, что есть у святых отцов, в Божественных службах и в литургии. Везде центральное место в нашем искуплении отводится Голгофе как центральному моменту нашего спасения».⁷⁶⁵

Умаление Креста по сравнению с молитвой в Гефсимании в деле искупления человечества стало самым явным новшеством в этом новом «догмате». Но за этим стоит еще более фундаментальная проблема. Как объясняет отец Серафим, митрополит Антоний «отвергает мысль о Христовой жертве на Кресте в любом смысле, кроме метафорического».⁷⁶⁶ Считая средством нашего искупления «душевные страдания» Христа, митрополит Антоний упускает из виду истинное значение крестной смерти Христа.

Святоотеческии догмат искупления рассматривает крестную жертву Христа как жертву в буквальном смысле этого слова и смерть Христову как имеющую объективную ценность в Божественном домостроительстве спасения человека. Святитель Афанасий Великий († 373), именуемый отцом Православия, утверждает: «Именно это доказывало Его Божество через Его дела: Он [Христос] мог предложить жертву за всех, предав смерти Свой собственный храм за всех, вызвать человека из смерти и освободить его от главного последствия первого преступления».⁷⁶⁷

Согласно святоотеческому толкованию Священного Писания, до грехопадения тело человека не было подвержено смерти и тлению, в душе у него обитала благодать Святого Духа.⁷⁶⁸

Вследствие грехопадения, как пишет святой Иоанн Дамаскин († 750), «человек... был лишен благодати, потерял дерзновение к Богу, подвергся суровости бедственной жизни... облекся в смертность, то есть в смертную и грубую плоть... по праведному суду Божию был изгнан из рая, осужден на смерть и сделался подвластным тлению».⁷⁶⁹ Смерть стала наказанием за грех. Христос принял на Себя это наказание, но так как Он был безгрешен и не заслуживал такого наказания, наказание это было отменено для всего человечества, и человечество освободилось от последствий первородного греха.

Святой Иоанн Дамаскин поясняет: «Господь наш Иисус Христос, будучи безгрешным... не подлежал смерти... Он умирает, претерпевая смерть за нас, и Самого Себя приносит в жертву за нас Отцу... Смерть, Вкусив безгрешного и животворящего Тела, погибает и отдает назад всех, коих некогда поглотила».⁷⁷⁰ Святитель Афанасий говорит об этом так: «Таким образом, приняв тело, подобное нашему, которое склонно к тлению смерти, Он отдал Свое тело на смерть за всех и предложил его Отцу. Это Он сделал из-за явной любви к нам, так, что в Его смерти все могли умереть, и закон смерти таким образом отменился бы».⁷⁷¹ Также и преподобный Симеон Новый Богослов († 1022) говорит: «Таким образом, Бог, Который есть несравненно выше всего видимого и невидимого творения, восприял естество человеческое, которое есть выше всего видимого творения, и принес его в жертву Богу и Отцу Своему. Устыдившись такой жертвы, скажу так, и почтив ее, Отец не мог оставить ее в руках смерти, почему уничтожил приговор Свой».⁷⁷² «Приемлет [жертву] Отец, – объясняет святитель Григорий Богослов († 390), – не потому, что требовал или имел нужду, но по домостроительству [οἰςκονομία]»,⁷⁷³ то есть для осуществления Божественного замысла нашего спасения.

Освободив человека от власти первородного греха, крестная смерть Христа сделала возможным восстановление того, что человек потерял в грехопадении. Человек теперь способен достигнуть всего, для чего был создан. Может исполниться благодати, отнятой у него первородным грехом, может быть избавлен от духовной смерти, вызванной грехопадением, может быть воссоздан и получить новую, вечную Жизнь во Христе; может войти в союз с Богом и снова вселился в раю, в Царствии Небесном. Силой Христовой жертвы во плоти люди рождаются свыше в святом крещении, знаменующем смерть и воскресение Спасителя. «Души их, – пишет святой Симеон, – оживотворяются и опять приемлют благодать Святого Духа, как имел ее и Адам до преступления. Потом крещеные помазуются святым миром и посредством его помазуются Иисусом Христом и благоухают преестественно. Сделавшись таким образом достойными того, чтобы быть общниками Бога, они вкушают Плоть Его и пиют Кровь Его и посредством освященных хлеба и вина соделываются сотелесными и сокровными воплощшемуся и принесшему себя в жертву Богу».⁷⁷⁴ И наконец, в неизбежно следующем за жертвенной смертью воскресении Христовом человек обретает залог собственного грядущего воскресения: однажды он восстанет в духовном теле, неизмеримо превосходящем нетленное тело Адама до грехопадения.⁷⁷⁵ «Единой смертью Своей плоти и единым воскресением ее Христос исцелил нас от сугубой для нас смерти (души и тела) и освободил нас от сугубого плена, именно– плена души и тела», – говорит святой Григорий Палама († 1359)⁷⁷⁶.

Спасительные плоды Христовой смерти получили жившие не только после Него, но и до Него, потому что, пробыв три дня во гробе, Христос сошел во ад и вывел оттуда праведников, томившихся там от века. «Смерть [Сына Божия], – пишет святой Симеон, – была необходимой жертвой и за благочестивых, умерших прежде пришествия Его во плоти».⁷⁷⁷

Святой Иоанн Дамаскин так подводит итог всем последствиям крестной смерти Господа: «Ибо не иным чем, как только крестом Господа нашего Иисуса Христа, упразднена смерть, разрешен прародительский грех, ад лишен своей добычи, даровано воскресение; нам дана сила презирать настоящее и даже самую смерть, устроено возвращение к первоначальному блаженству, открыты врата рая, естество наше воссело одесную Бога, и мы сделались чадами Божиими и наследниками. Все это совершено крестом.

Елицы во Христа Иисуса крестихомся, – говорит апостол, – в смерть Его крестихомся (Рим.6:3); во Христа облекостеся (Гал.3:27). Христос же есть Божия сила и Божия премудрость (1Кор.1:24). Таким образом, смерть Христа, или крест, облекла нас в ипостасную Божию мудрость и силу».⁷⁷⁸

Наиболее яркое и сжатое изложение святоотеческого учения об искуплении мы находим в трудах святителя Григория Богослова: «Мы возымели нужду в Боге воплотившемся и умерщвленном, чтобы нам ожить. С Ним умерли мы, чтобы очиститься; с Ним воскресли, потому что с Ним умерли; с Ним прославились, потому что с Ним воскресли».⁷⁷⁹

Таково учение святых отцов об искуплении человечества смертью и воскресением Христа. Это учение основано на Священном Писании. Митрополит же Антоний считал, что Крест имеет скорее поучительное, так сказать, прикладное значение, дабы темные, невежественные верующие, неспособные понимать «душевные страдания»⁷⁸⁰ (что, по его мнению, и породило искупление), прониклись страданиями физическими при виде распятия. В работе «Догмат искупления» митрополит Антоний писал: «Телесные муки и телесная смерть Христова нужны прежде всего для того, чтобы верующие оценили силу Его душевных страданий, как несравненно сильнейших, нежели те телесные муки Его, которые и сами по себе приводят в трепет читателей и слушателей Евангелия».⁷⁸¹ Он заявлял, что отнюдь не утверждает, будто в этом единственный смысл смерти Христа, но, не сумев обосновать свои взгляды учением святых отцов, в конце концов сводит все к назидательной ценности Креста, исходя из точки зрения «нравственного монизма».⁷⁸²

Отец Серафим подчеркнул, что это «рационалистический взгляд, придающий Честному Кресту некое сентиментальное значение». Некогда и сам относившийся к «избранным ученым умам», он заметил некоторую элитарность в учении митрополита Антония, узрел возможные последствия такого взгляда: он порождал «снисходительное отношение ко Святому Кресту». Отец Серафим писал: «Тут разделение православных христиан на две категории... посвященные в истинное учение (слушатели [богословских] академии] и масса, которой нужна ведущая ее движущая сила... Вообще это очень похоже на западных протестантских писателей его (митрополита Антония) времени, Эллен Уайт, основательницу секты адвентистов 7-го дня, и других».⁷⁸³

Отец Серафим поясняет, что митрополит Антоний известен в православном мире не как «богослов, тщательно исследующий проблему, а как великий пастырь, а богословие его при этом подвержено порывам и эмоциям... Его богословие на самом деле порой можно сравнить с экспрессионизмом в живописи... Хотя он и любил порассуждать о возврате к первоисточникам, к святым отцам и т.д., однако сам скорее принадлежал к роду литераторов-интеллигентов (таковые имеются и в среде иерархии), а не к “святоотеческому” крылу духовенства, которое представляют, например, Оптинские старцы, митрополит Филарет Московский и многие другие иерархи».⁷⁸⁴

Публикация в 1917 году в России статьи митрополита Антония «Догмат искупления» сразу вызвала огонь критики. Однако основной спор возник лишь в 1925 году, когда Синод епископов Русской Зарубежной Церкви одобрил предложение заменить в церковных школах Катехизис митрополита Филарета Московского⁷⁸⁵ Катехизисом митрополита Антония с его новым учением об искуплении. «Это предложение произвело фурор, – писал отец Серафим. – Против него восстали виднейшие русские иерархи, твердо державшиеся учения святых отцов. Особый протест выражал один из руководящих членов Синода, известный своей подвижнической, святой жизнью, – архиепископ Феофан Полтавский († 1943).⁷⁸⁶ Он написал проникновенный труд на шестидесяти двух страницах с острой, взвешенной критикой учения митрополита Антония, основываясь на Священном Писании и множестве святоотеческих текстов. К нему присоединился еще один святой иерарх Русской Зарубежной Церкви, архиепископ Серафим (Соболев) († 1950).⁷⁸⁷ Архиепископ Серафим написал доклад с указанием грубых ошибок, найденных им в Катехизисе митрополита Антония. Видя несогласие этих иерархов и других представителей Церкви, митрополит Антоний просил не вводить официально свой Катехизис.⁷⁸⁸

В последующие годы новый «догмат» оказал значительное влияние в некоторых кругах, но по-прежнему вызывал споры. В 1931 году святогорские монахи написали «Послание протеста иноков Горы Афон против брошюры митрополита Антония “Догмат искупления”». В 1938 году, то есть через два года после смерти митрополита Антония, писатель-богослов отец Георгий Флоровский также выступил с острой критикой нового «догмата», в котором он ощутил «непобежденный привкус психологизма». Он писал: «В этой искусственной конструкции сразу же поражает рассудочность и примитивность доводов, какое-то богословспгование от здравого смысла, который упрямо насилует свидетельства откровения».⁷⁸⁹

В Русской Зарубежной Церкви мнения по поводу нового «догмата» резко разделились. Некоторые иерархи даже называли его «ересью»: другие просто высказывали свое категорическое несогласие с ним, воздерживаясь от определений; некоторые горячо пропагандировали его без всякой задней мысли, не допуская, что их основатель и первоиерарх мог ошибиться.⁷⁹⁰

Архиепископ Иоанн, кажется, не принадлежал ни к одной из этих категорий. Питая огромную любовь к митрополиту Антонию, изначально вдохновившему его на служение Церкви, он старался защитить его доброе имя, подчеркивал лучшее в его учении о любви Христовой и в то же время тщательно избегал его явных отклонений от святоотеческого Предания или поправлял его. В 1938 году верующие собрались почтить память два года назад почившего митрополита Антония. На этой встрече владыка Иоанн хотел спасти его от обвинения в ереси, постаравшись представить его учение в наиболее сочувственном виде.⁷⁹¹ Однако в том же году он написал статью, в которой исправил ошибку митрополита Антония относительно молитвы Христа в Гефсимании,⁷⁹² при этом ни разу не упомянув его имени.⁷⁹³ В этой статье, как и в последующих статьях и проповедях, владыка Иоанн строго придерживался православного учения об искуплении падшего человека крестной смертью Христа.⁷⁹⁴ Отец Серафим отмечает, что «владыка Иоанн всегда давал почитать новообращенному прежде всего вышеупомянутый Катехизис митрополита Филарета Московского, в котором содержится истинное учение об искуплении».⁷⁹⁵

К тому моменту, как архиепископ Иоанн стал главой Сан-Францисской епархии (в 1962 году), новый «догмат» уже был официально осужден Православной Церковью в России (Московской Патриархией.⁷⁹⁶ Когда отец Серафим (тогда еще Евгений) задал ему вопрос об учении митрополита Антония, владыка лишь махнул рукой, словно говоря: «Это несущественно».⁷⁹⁷ А потом сразу же заговорил о блаженном Августине – праведном иерархе, также не избежавшем богословских ошибок. Отец Серафим сделал из этого вывод, сравнив потом блаженного Августина и митрополита Антония: «Оба эти учителя хромали в богословии, но были великими в благочестии, нравственном вдохновении и православной жизни».⁷⁹⁸

После кончины архиепископа Иоанна духовные наставники отца Серафима единодушно отвергали новый «догмат». Архиепископ Аверкий, которому владыка Иоанн доверил дело духовного, «богословского» водительства Братства, был духовным сыном первого главного противника этого учения, архиепископа Феофана Полтавского. Выступая от лица членов Русской Зарубежной Церкви, архиепископ Аверкий назвал учение митрополита Антония «нашей раной». В 1963 году с благословения владыки Аверкия отец Константин Зайцев написал и опубликовал редакционную статью в русскоязычном периодическом издании Свято-Троицкого монастыря «Православная Русь», в которой предостерегал от увлечения новым ложным учением и однозначно утверждал, что искупление человека произошло посредством крестной смерти Христа.⁷⁹⁹

Не соглашались с «догматом» и другие наставники отца Серафима: архиепископ Леонтий,⁸⁰⁰ епископы Савва и Нектарий, И.М.Андреев, отец Михаил Помазанский, а также Иван и Елена Концевичи.⁸⁰¹ Как и их предшественники в Зарубежной Церкви, отвергавшие это новое учение (митрополит Анастасий, архиепископы Тихон Сан-Францисский, Иоасаф Канадский, Виталий Джорданвилльский и т.д.), почти все они, по словам отца Серафима, «были чрезвычайно расположены к митрополиту Антонию и сочувствовали ему».⁸⁰² Изобличая несостоятельность его ошибочных суждений, они не переносили свой суд на личность, чтили его память как великого пастыря Христовой Церкви.

«Рана», нанесенная учением митрополита Антония, не затягивалась в основном потому, что некоторые руководители Русской Зарубежной Церкви – архиепископ Никон,⁸⁰³ архиепископ Гавриил,⁸⁰⁴ архиепископ Виталий Канадский,⁸⁰⁵ епископ Григорий (в прошлом протоиерей Георгий) (Грабе)⁸⁰⁶ (мы перечисляем лишь имена самых заметных деятелей) – продолжали распространять «догмат» в русскоязычных изданиях. Эти иерархи, кажется, заботились о пропаганде «догмата» энергичнее, чем сам митрополит Антоний. Через шесть лет после кончины митрополита Антония архиепископ Серафим (Соболев) написал работу с подробной критикой «догмата», в которой подчеркивает: «Сам митрополит Антоний был чужд стремления, свойственного еретикам, распространять свое учение во что бы то ни стало. Он исполнил нашу просьбу и не печатал более ничего в защиту своего взгляда на искупление. К сожалению, в душе своей он от него не отказался. В 1933 году я беседовал с ним наедине относительно его догматического учения и заявил ему вновь, что оно не согласно со Священным Писанием и учением святых отцов. На что он ответил, что его учение согласно с Божественным Откровением. Более беседовать об этом с митрополитом Антонием мне уже не пришлось.

Но если сам митрополит Антоний не настаивал на распространении своего учения о сострадательной любви как средстве нашего искупления, то об этом распространении стали заботиться его последователи».⁸⁰⁷

По словам Елены Концевич, водораздел между двумя «традициями» епископов Русской Зарубежной Церкви проходил именно здесь, в отношении к новому «догмату»: одни поддерживали его, другие отвергали38. Возможно, этот взгляд, который Елена Юрьевна не преминула изложить отцу Герману и отцу Серафиму, является упрощенным. Как уже говорилось, архиепископ Иоанн, к примеру, целиком не отвергал, но и не поддерживал этот «догмат». Поражает, однако же, тот факт, что в период травли архиепископа Иоанна в Сан-Франциско все его друзья и защитники были против «догмата», а те, кто гнал его, являлись самыми рьяными сторонниками «догмата». Отец Серафим хорошо осознавал этот факт. У него не возникало ни малейших сомнений по поводу того, к какой «традиции» ему следует примкнуть.

Из всех наставников отца Серафима более других переживал по поводу нового «догмата» епископ Нектарий. По натуре он был мягким, кротким человеком, никогда не возвышал голос, не высовывался, стараясь оставаться в тени и занимать низшее положение. Но в то же время был он иерархом Христовой Церкви и понимал, что главная его обязанность – охранять чистоту православной веры. Он, носитель богатой святоотеческой традиции Оптиной пустыни и ее старцев, хорошо знал эту веру и, столкнувшись с угрозой истинным догматам Церкви, переступил через свой кроткий, послушливый нрав, нарушил привычное молчание. Он был викарным епископом, то есть одним из низших в иерархии Русской Зарубежной Церкви, но в те годы он выступил как наиболее открытый и непримиримый противник ложного «догмата». Как мы увидим, он помог предотвратить страшную катастрофу, нависшую тогда над Русской Зарубежной Церковью, отразить огромное искушение для всей Православной Церкви. И сделал он это не без участия отца Серафима, с которым, как сам он писал, «был единомыслен по этому вопросу».⁸⁰⁸

В начале 70-х годов вопрос о «догмате» всерьез угрожал православной миссии среди коренных американцев, то есть тех, к кому в основном была обращена проповедь отца Серафима. Забота о стаде Христовом не позволяла ему молчать, как и епископу Нектарию.

В то время отец Пантелеймон и его монастырь в Бостоне встали на сторону главного защитника нового «догмата», архиепископа Виталия Канадского. Вместе они выпустили несколько номеров англоязычного издания «Истинная лоза». В письме от 16 июня 1972 года отец Серафим попытался объяснить одному из сподвижников отца Пантелеймона проблему «догмата» и рассказать об участии в этом деле архиепископа Виталия. «Взгляд владыки Виталия на этот “догмат” – неверный, – писал он, – этот взгляд не принимают лучшие богословы нашей Церкви, как ныне здравствующие, так и усопшие».⁸⁰⁹

Более всего встревожило отца Серафима то, что Бостонский монастырь сам начал пропагандировать «догмат», цитируя самые сомнительные положения из писаний митрополита Антония и выдавая их за лучшие образцы богословия XX века. В монастыре был английский перевод «Догмата искупления», и один из монахов писал, что они надеются издать эту работу.

Узнав об этом, епископ Нектарий обратился к платинским отцам, считая, что именно они способны отговорить отца Пантелеймона от публикации работы митрополита Антония. 21 ноября 1972 года епископ Нектарий писал отцу Серафиму и отцу Герману:

«Может быть, еще есть какая-либо возможность остановить печатание “Догмата искупления” архимандритом Пантелеймоном. Ведь этот труд митрополита Антония (Храповицкого) – явная ересь. А так как есть архиереи, как, например, архиепископ Никон и другие, разделяющие учение митрополита Антония, то это и может быть воспринято как точка зрения всей Зарубежной Церкви. Если вопрос догмата всплывет на поверхность, то это будет “ахиллесовой пятой” нашей Церкви, если внутри нее никто не станет на защиту истины. Последствия могут быть весьма грустными – вплоть до раскола. Да сохранит нас Господь от этого. Советы только и ждут повода, к чему бы придраться для того, чтобы уничтожить Зарубежную Церковь, а архимандрит Пантелеймон этим печатанием сам толкает ее в пасть удаву. Это козырь врагам нашей Церкви для обвинения нас в ереси.

Я был у владыки Аверкия в день его Ангела. В этот день у него было много посетителей, приехавших с поздравлениями. К сожалению, не было никакой возможности говорить с ним “с глазу на глаз”. Задерживаться я тоже не мог, так как был связан временем и должен был спешить к храмовому празднику в Сан-Франциско. Однако я имею в виду специально поехать к нему по этому делу, так как считаю важность его первостепенной.

На днях вышлю вам фотокопии статьи протоиерея Георгия Флоровского “О смерти крестной”, которую вы просили у Елены Юрьевны...

Был бы очень рад встретиться с вами для того, чтобы ознакомить вас и с другими очень ценными материалами по этому вопросу. Сообщите, пожалуйста, есть ли сейчас возможность к вам добраться, или вы занесены снегом?»

В январе 1973 года отцу Пантелеймону нужно было ехать на западное побережье на конференцию в один из приходов, тесно связанный с монастырем. К тому времени отец Пантелеймон уже имел много последователей среди духовенства и прихожан по всей стране, в основном из новообращенных. Для отца Никиты (Паласиса), приходского священника в Сиэтле (штат Вашингтон), к кому и собирался ехать отец Пантелеймон, это было большим событием; о грядущей конференции он даже уведомил через газету. Ждал он и отца Серафима с отцом Германом, тоже полагая их своими сторонниками: они опубликовали хвалебные статьи как об отце Пантелеймоне, так и об отце Никите, назвав последнего «ревнителем Православия». Отец Никита послал в Платину билет на самолет на двоих человек с припиской: «Непременно приезжайте!»

Обоим отцам было не приехать: в скиту гостил двенадцатилетний крестный сын отца Серафима. Отец Герман просил поехать отца Серафима, с одной лишь целью: раскрыть отцу Пантелеймону глаза на «догмат».

Покидать свою пустынь отцу Серафиму ох как не хотелось. «Отсылаем Вам обратно билет на нас двоих, – написал он отцу Никите. – Если Вам удастся поменять его на билет для одного меня, то да свершится воля Божия, я склонюсь в послушании, доверюсь молитвам владыки Иоанна и долечу благополучно (самолетом я еще ни разу не летал)».⁸¹⁰

Епископ Нектарий посоветовал подготовить доклад о «догмате». Отец Серафим так и сделал, написав доклад в форме тезисов на русском и английском языках (русский вариант, написанный им для епископа Нектария, был пространнее и полнее). В первый и последний раз в жизни сел он в самолет и вскорости встретился с отцом Пантелеймоном на конференции. Отец Серафим записал потом: «С одобрения владыки Нектария... я отдал отцу Пантелеймону «доклад” о «догмате”, рассказав ему об ошибках в нем, на которые указывают архиепископ Полтавский Феофан, отец Михаил Помазанский и другие».⁸¹¹

В начале доклада отец Серафим предупреждает, что не говорит в нем «ничего от себя, а лишь то, что передано нам лучшей богословской традицией Русской Зарубежной Церкви». Далее он показывает, что, во-первых, святые отцы никогда ничего подобного не отстаивали (впрочем, сторонники «догмата» сами признавали это, но объясняли это тем, что за многовековую историю святые отцы просто не смогли до этого «додуматься»); во-вторых, в «догмате» происходит смешение того, что относится к человеческой, а что к Божественной природе Христа.

Отец Михаил Помазанский писал отцам в Платину, что Православная Церковь защищена от этого нового учения литургическим богословием,⁸¹² ибо бесчисленные древние тексты церковной службы изрядно указывают на искупление, осуществленное через распятие и воскресение.⁸¹³

Отец Серафим указал также, что «признание «догмата” открывает путь не только “творческому” богословию, но и многим реформам. Например, пересмотру богослужений. Уж если святые отцы “недоучли” значение Гефсимании, когда составляли церковные службы, то эти службы должно пересмотреть, дабы устранить этот недостаток».⁸¹⁴

В заключение доклада отец Серафим дал четкое православное определение этому «догмату», во-первых, указав на невозможность защитить и принять его, а во-вторых, оправдав самого митрополита Антония: «Одним словом, пропасть несуразиц, их нельзя защитить, можно лишь извинить как проявление богословской увлеченности любящего пастырского сердца. Защищать “догмат” – значит отказаться от дела возврата к святым отцам в угоду “творческому” богословию митрополита Антония, опирающегося на собственный разум и чувства... Лишь самое снисходительное отношение могло бы спасти митрополита Антония от обвинения в грубой ошибке, если не в ереси».⁸¹⁵

Ознакомившись с докладом отца Серафима, отец Пантелеймон засомневался, мог ли митрополит Антоний допустить грубую богословскую ошибку. Отец Серафим вспоминает: «В тот момент он и слышать об этом не хотел, находясь под влиянием модного тогда мнения, что митрополит Антоний – непревзойденный богослов».⁸¹⁶ Отец Серафим умолял отца Пантелеймона не публиковать английский текст о «догмате», и тот согласился. «Он, по крайней мере, увидел, что [с этим догматом] не все так гладко, – отметил отец Серафим, – и сказал, что ему так или иначе в обозримом будущем не представится возможности опубликовать подобный материал».⁸¹⁷

В 1974 году возникла гораздо более серьезная угроза: доклад о «догмате» был включен в повестку дня предстоящего Собора епископов Русской Зарубежной Церкви. Как заметил в письме к платинским отцам епископ Нектарий, «если Собор примет доклад, это будет повод для обвинения и осуждения нашей Русской Зарубежной Церкви».⁸¹⁸ Епископ Нектарий понимал, что настал момент, когда он должен во всеуслышание выразить протест. Он решил высказаться по этому вопросу на предсоборном заседании Синода. 10 июня 1974 года епископ Нектарий писал отцам Серафиму и Герману:

«В конце заседания .Синода я сказал, что хочу поделиться с членами Синода своей тревогой В связи с тем, что на повестке дня деяний предстоящего Всезарубежного Собора стоит доклад митрополита Филарета “Догмат искупления”. Я напомнил о том, что после того, как был опубликован труд митрополита Антония (Храповицкого) на эту тему, возникла бурная реакция, критика, осуждение и обвинения в ереси. Говорил о том, что враги нашей Церкви только и ждут того, чтобы нас в чем-либо уличить, и если в докладе митрополита Филарета будут те или иные мысли, подвергавшиеся в свое время критике и осуждению, то это даст повод осуждения не только митрополита, но и «сей нашей Церкви даже в ереси... Зачем нам давать повод врагам нападать на нас и обвинять нас в нарушении догмата, то есть в ереси. Естественно, что и отец Александр Шмеман, и Церковь в Советском Союзе не упустят случая, снесясь с поместными патриархами, низложить нас. А кроме всего этого, возможен и раскол внутри нашей Церкви.

Владыка Никон сказал, что это личное и частное мнение митрополита Антония. На это я ответил, что личное мнение можно иметь только тогда, когда догмат еще не установлен. Тогда идет обсуждение и высказываются личные мнения, но после того, как догмат установлен, и, как мы верим, Духом Святым, личного мнения иметь нельзя, так как это будет грех и отступление от истины. Кроме того, это явится прецедентом и даст повод каждому иметь в вопросах веры свое личное мнение, то есть “веровать по-своему”, что так модно в наше лукавое время.

Неожиданно меня поддержал владыка Афанасий.⁸¹⁹ Он сказал, даже в довольно резком тоне, что догмат искупления в изложении митрополита Антония – явная ересь, и если его принять, то надо из всех церквей выносить все кресты.

Владыка Никон сказал, что все же надо разъяснять пастве догматы. На это и я, и владыка Афанасий сказали, что это необходимо делать, но только по святым отцам.

Более подробно расскажу при встрече.

По этому вопросу не было вынесено постановления. И заседание Синода было закрыто.

Митрополит Филарет уехал в Магопак. На другой день я поехал к нему проститься. Я чувствовал, что причинил митрополиту горечь и что он был обижен моим выступлением на заседании Синода. Мне было очень неприятно, но я чувствовал также, что иначе поступить не мог, так как совесть меня упрекала бы очень тяжело.

Прощаясь с митрополитом, я просил простить меня за то, что причинил ему неприятность, но что по совести я должен был, как архиерей, поделиться своими опасениями с членами Синода и этим выполнил свой долг перед Церковью в этом вопросе.

Совершенно неожиданно владыка митрополит мне сказал, что он дал распоряжение владыке Лавру сообщить Предсоборной комиссии о том, что он снимает свой доклад о догмате искупления с повестки дня Собора... Обо всем этом я рассказал владыке Андрею и владыке Аверкию. Оба они перекрестились, услышав, что владыка митрополит снял свой доклад о догмате. Владыку Андрея я очень просил, чтобы он уговорил митрополита Филарета не печатать и не публиковать своего доклада. Владыка Андрей обещал».

Позже платинские отцы узнали, что отец Пантелеймон передал английский текст архиепископу Виталию – для печати. Тот опубликовал его в 1979 году и в своем предисловии пошел еще дальше, чем сам автор «догмата», возведя «догмат» в абсолют, умалив значение Христовой смерти на кресте. Цитируя самые неудачные положения из книги, он называл новый «догмат» «истинным Божественным Откровением», «гласом всей Православной Церкви», «чудом богословской мысли», «вершиной богоданной мудрости». Новый «догмат» сравнивался по значению с догматами Халкидонского Собора.⁸²⁰ Владыка Виталий подтвердил самые большие опасения отца Серафима, выразив желание создать церковные песнопения, которые утвердили бы новый «догмат».⁸²¹ Против этого отец Серафим предостерегал особо, боясь проникновения ложного догмата в тексты православных служб.

Хотя «догмат» еще не был официально утвержден, архиепископ Виталий своим архипастырским влиянием всячески его рекомендовал, создавая видимость, будто фактически «догмат» уже принят. Этого больше всего и опасался отец Серафим. По его словам, «в миссии англоязычного Православия появилось препятствие, мешающее главному – знакомить с православным учением по наследию святых отцов».⁸²²

Сразу после выхода в свет книги о «догмате» отец Серафим написал одному православному британскому книготорговцу: «Владыка Виталий только что опубликовал на английском “Догмат искупления” митрополита Антония. Епископ Григорий (Грабе) превозносит эту книгу до небес. Прошу, не рекламируйте и не продавайте эту книгу. Учение митрополита Антония об искуплении уже много десятилетий вызывает споры, его отвергли лучшие наши иерархи и богословы. В Джорданвилле и других книжных центрах ее не держат (намеренно), наш епископ Нектарий просил отца Никиту не распространять ее. Несколько лет назад мы, по настоянию владыки Нектария, предостерегали отца Пантелеймона против этого учения, но он все же попался на эту удочку – по политическим соображениям».⁸²³

В 1992 году Братство преподобного Германа напечатало полный русский текст доклада отца Серафима о «догмате»,⁸²⁴ а также статьи на эту тему архиепископа Серафима- (Соболева) и архиепископа Полтавского Феофана53. В 1994 году доклад отца Серафима вышел на английском языке.⁸²⁵ Это, конечно, не пространная, хорошо проработанная статья, а всего лишь тезисы, но в них в ясной, сжатой форме представлены многие проблемы, стоящие за ложным «догматом». Благодаря настойчивости епископа Нектария отец Серафим потрудился на благо Церкви – помог отстоять чистоту ее учения. Но прежде всего он послужил Главе Церкви – Христу, в Котором мы имеем искупление Кровью Его, прощение грехов, по богатству благодати Его (Еф.1:7).

«Традиционализм» – совсем не то же самое, что подлинная верность традиции.

Рене Генон⁸²⁶

Фанатизм стесняет образ мыслей человека, истинная вера дает ему свободу.

Прп.Макарий Оптинский⁸²⁷

Из всех современных философских доктрин, с которыми довелось столкнуться Алексею Янгу – сначала простым учителем, а потом директором школы, самым могущественным явилось учение об эволюции. Он видел, что многие родители не понимают самых убедительных научных доводов, опровергающих эту теорию, как не понимают и того, что учение это (зачастую намеренно) используют, чтобы подорвать основы христианского мировоззрения.

К таким родителям он решил обратиться со статьей, дабы раскрыть им глаза и показать, какую пищу для ума получают их чада. Он отослал статью на рецензию отцу Серафиму, получил вскорости его замечания и благословение напечатать статью в «Никодиме».

А несколько времени спустя, к удивлению отцов, пришло весьма неодобрительное письмо по поводу этой статьи, написанное священником Русской Зарубежной Церкви, находившимся под духовным влиянием и руководством Бостонского Свято-Преображенского монастыря. Согласно воззрению отцов Бостонского монастыря, «эволюция – тема запретная», и автор письма очень огорчился, что Алексей не согласен с мнением таких авторитетных людей. Шокированный тем, что Алексей посмел высказаться против такого общепризнанного «факта», как эволюция, автор письма решил, что имеет дело с новообращенным, не освободившимся окончательно от «католических» замашек, а посему недостойным выступать с печатным словом. Платинским же отцам написал, что «прекращает всяческую помощь “Никодиму”».

Отец Серафим в годы работы над «ˆЦарством человеческим и Царством Божиим» глубоко изучал эволюционизм, его общественные, философские и духовные корни. На богословских курсах, учрежденных владыкой Иоанном, он познакомился с учением Православной Церкви о сотворении мира, основанном на Священном Писании и трудах святых отцов.⁸²⁸ Он давно понял, что теория эволюции прямо противоположна православному учению, и теперь пришел к заключению, что нынешние критики Алексея «толком сами не понимают, что такое эволюционизм, ни с научной, ни с религиозно-богословской точек зрения». Алексею он написал: «Статья Ваша, видно, тронула нечто важное (по правде говоря, мы удивлены, что люди, так пекущиеся о делах церковных и экуменических, не дали себе труда задуматься над столь важным вопросом, как эволюция. Очевидно, они полагают, что вопрос этот вне сферы церковной жизни)».⁸²⁹

Отец Серафим посоветовал Алексею отнести незаслуженную критику на счет простой неосведомленности авторов, а не их ошибочных взглядов. «Ввязываться в полемику не стоит, – писал он, – лучше подготовить более аргументированное изложение этого вопроса». Отец Серафим также предупредил, что статья, несомненно, добавит Алексею «дурной» славы. Впрочем, не стоит огорчаться и «уходить в глухую защиту».⁸³⁰

Но этим дело не кончилось. Алексей захотел напечатать статью о Туринской плащанице. Он отослал материал на отзыв отцу Серафиму, и тот в письме отсоветовал печатать ее в первоначальном виде: обилие римокатолических терминов введет в заблуждение православных. Увы, письмо запоздало: Алексей не успел передать автору статьи замечания отца Серафима, и статья была разослана всем подписчикам «Никодима». «Узнав об этом, я очень расстроился, – рассказывал потом Алексей, – ведь у отца Серафима были дельные, продуманные исправления, и их легко было бы внести в статью».⁸³¹

Статья о плащанице добавила критикам Алексея «улик»: вот, он как был католиком, так им и остался, не покаялся. Отец Серафим вспоминал: «Мы отослали отцу N два письма в защиту Алексея. Признавая его ошибки, мы просили отнестись к нему так, как относился к нам владыка Иоанн: он доверял миссионерам, одобрял их, не загонял в прокрустово ложе шаблонов, не подчинял какому-либо признанному авторитету. К великому нашему огорчению, отец N ответил, что в этом вопросе владыка Иоанн допустил ошибку и что новообращенным иногда следует «давать хорошую взбучку”».⁸³²

С подобными взглядами отец Серафим сталкивался не раз и не два. Он писал: «Мы пришли в ужас, узнав, что отец N с год назад предложил, чтобы миссионерской работой и священниками руководил владыка Виталий [Канадский], дабы избежать «ошибок” прошлого. Да, с «ошибками” будет покончено (хотя и это еще надо доказать), равно и с самим православным миссионерским движением в Русской Зарубежной Церкви. Точка! И никакой уже более терпимый иерарх не поможет. Страшен сам принцип “искоренения ошибок”».⁸³³

Вскоре Алексей получил «открытое письмо» на двадцати одной странице из Бостонского монастыря касательно напечатанных статей. Отец Серафим по этому поводу заметил:

«Автор письма поступил с Вами нечестно, использовав авторитет монастыря в борьбе с малоизвестным одиночкой. Автор следует всем новомодным философским течениям, но это все преходяще. Монастырю сослужит плохую службу увлечение быстроменяющейся модой в ущерб истинно важным философским вопросам сегодняшнего дня. Молитесь владыке Иоанну, чтобы наставил Вас. Помните: не все зависит от “мнения” некоторых людей. Да и в трудную минуту многие вступятся за Вас».⁸³⁴

«Открытое письмо» было напечатано в газете и разошлось по всей стране. Несколько лет спустя отец Серафим дал такую оценку действиям Бостонского монастыря и его приверженцев:

«Не тому огорчились мы, что они выступили против статей, а тому, как они это сделали. Из долгой переписки с [ними] мы поняли, что они не допускали инакомыслия по важным вопросам: православная точка зрения, по их мнению, должна быть едина – в пользу эволюции (!) и против плащаницы. Мы полагали, что православный люд имеет, по крайней мере, право обсудить эти вопросы в дружеской обстановке. Но Бостон считает, что вместо обсуждения всем должно признать мнение православных авторитетов... После этого они начали советовать всем “держаться подальше от Этны”, ибо Алексей Янг –именно римокатолик. Увы, мы знаем людей, которые последовали этому совету...

Огорчились мы в первую очередь из-за того, что увидели: в недрах нашей Церкви создана политическая партия, и те, кто “не соответствует партийной линии”, устраняются, предаются забвению или – того хуже – ими начинают пугать других... Памятуя о русской традиции долготерпения, мы не предавали огласке то, что видели, не питали вражды к ним – все еще надеялись, что это лишь “недоразумение” и со временем все образуется».⁸³⁵

К 1973 году отец Серафим и отец Герман стали подмечать, что не только создана «политическая партия», но используются чисто политические уловки для достижения цели. К примеру, в 1972 году один из священников пресловутой группировки вдруг предложил Алексею Янгу объединить «Никодим» с их газетой, дескать, они рады будут помочь Алексею «облегчить» его труды. «Нам показалось это странным, – вспоминает отец Серафим, – и мы посоветовали Алексею продолжать независимое издание. Потом уже догадались: таким путем группировка хотела прибрать к рукам “Никодим”, чтобы в печать не проникало ни строчки, не согласованной с “партийной линией”.

Позднее «партия” предложила англичанину Эндрю Бонду помочь в распространении его издания “Старый стиль” в Америке, правда, с одним условием: ни одной статьи без их одобрения печататься не будет. В 1973 году мы тоже обратились к ним за помощью в распространении русскоязычного журнала, который мы в ту пору замышляли (правда, дальше замысла дело не пошло). Они, однако, потребовали также права печатать этот журнал. Мы поняли, что даже наши русскоязычные материалы пройдут непременную “цензуру в Бостоне”, и добро бы у русских, а то у новообращенных американцев, едва знакомых с русским языком.

Другой излюбленной политической уловкой партии были оговоры: распространялся слух, дескать, такая-то статья или такой-то человек “не соответствует партийной линии”. Например, после публикации статьи о плащанице Алексей получил несколько писем от “группы товарищей” с уведомлением, что они отказываются от дальнейшей подписки на “Никодим”. Вместо дружеской критики – ушат ледяной воды. Алексея в ту пору так огорчило подобное отношение, что он бросил бы издавать журнал, не поддержи мы его; заверив, что отношение других людей в нашей Церкви совсем не такое оскорбительно-холодное».⁸³⁶

Итак, на многих примерах отцы воочию убедились, что новая партия, проводя свою линию, намеревается подчинить себе не только новообращенных американцев в Русской Зарубежной Церкви, но и самих русских. «Сама попытка эта столь чужда православной духовности, – писал отец Серафим, – столь отвратительна, будто в Церковь нашу прокралось иезуитство».⁸³⁷

Отец Серафим отметил, что новая партия начала на практике пользоваться иезуитским принципом «цель оправдывает средства». Отец Серафим вспоминал, как в 1973 году на конференции он услышал об этом от одного из священников, но не придал особого значения его словам. Только позже понял он, сколь опасна клика. Священник тогда сказал, что «ради правого дела можно пойти на обман, подлог». Грустно, но мы убедились, как действует этот принцип, как оговаривают члены группировки тех, кто им не по душе, передергивают факты, критикуя неугодных, и т.п.⁸³⁸. Чтобы опорочить Алексея, они стали приводить выдержки из якобы составленных им писем. Отец Серафим посоветовал Алексею «трезво и спокойно отнестись к клевете, коль скоро в ход пошли несуществующие письма, и не отвечать на нее, как и подобает честному человеку. Пусть делают и говорят, что им вздумается».⁸³⁹

Более прочего «открытые письма» группировки убедили отцов, что дела в Церкви обстоят совсем не благополучно. С 1973 года письма эти стали сочиняться уже не только против верующих Русской Зарубежной Церкви, «критике» подвергались даже ее глава и некоторые из иерархов.

«Письма эти оставили у нас гадливое впечатление, – писал отец Серафим. – Будь они даже справедливы в частностях, недопустим их тон, самоуверенный и глумливый, с оттенком холодного презрения».⁸⁴⁰

Многие из этих писем являли собой целые трактаты, дабы поразить читателей эрудицией, хотя долгие богословские отступления почти не относились к теме письма. Один молодой новообращенный из Англии, получив подобную отповедь в свой адрес, огорчился не на шутку. Отец Серафим показал «ну, что за этим письмом скрывается «холодное и расчетливое средство к утверждению самолюбия – и все под маской елейного благочестия и смирения...» Отец Герман, человек русский и прямой, прочитав письмо, лишь сказал: «Писавший это не верит в Бога». Он имел в виду, что все святое, духовное, каноничное гнусно использовано в письме для целей тайных и совсем иного свойства. «Нет в письмах православного сердца и духа... И ответа они не заслуживают. Ответь им хоть слово, эти врали его тут же переиначат и извратят».⁸⁴¹

Отец Серафим назвал подобное отношение «любованием собственной духовностью в зеркале».⁸⁴² Он подметил, что все письма «партийцев» написаны словно одной рукой – так близки они по духу, хотя некоторых авторов отцы знали лично и особой идейностью они не отличались. «Недавно, – писал отец Серафим, – натолкнулся на письмо из Бостона двенадцатилетней давности. Как разительно отличается оно от нынешних. В ту пору монастырские подвижники были слишком заняты трудами обыденными, некогда им было письмотворчеством баловаться. Так что же за эти годы произошло?!»⁸⁴³

Для того чтобы утвердить свои взгляды повсеместно в Русской Зарубежной Церкви, новая фракция не удовольствовалась открытыми письмами, а принялась планомерно подрывать авторитет наиболее почитаемых православных наставников недавнего прошлого. Главное их оружие в этом, отмечал отец Серафим, «это недавняя академическая мода отыскивать “западное влияние” повсюду в наших богословских текстах».⁸⁴⁴ Как заметил отец Серафим, начиная со святого Никодима Афонского до архиепископа Аверкия почти всем был приклеен ярлык «схоластов» и вменено в вину именно «западное влияние». «Партийные идеологи» пытались внушить верующим, что лучше разбираются в богословии, чем святитель Нектарий Пентапольский, чем святой праведный Иоанн Кронштадтский (говоривший о «заслугах» Христа), архиепископ Иоанн (повелевший написать церковную службу западному святому, блаженному Августину) и все Оптинские старцы. Отец Серафим писал, что «подобные мнения только повредят делу возрождения христианской жизни, отвратив ее от чистых родников православного Предания».⁸⁴⁵

Как и предполагал отец Серафим, шумиха вокруг «западного влияния» основывалась на полуправде. «Отец Михаил Помазанский, – писал он, – да и другие добросовестные богословы охотно подтвердят, что “западное влияние” коснулось богословских книг последнего периода русской и греческой истории, но “влияние” это было лишь внешним, не затронувшим сути православного учения. Иначе пришлось бы признать, что Православие утеряно (!) в последние века и лишь сейчас “новые богословы” паки отыскивают Православие святых отцов. И если согласиться с тем, что такие великие богословы, как митрополит Филарет Московский, епископ Феофан, Затворник Вышенский, епископ Игнатий (Брянчанинов), архиепископ Аверкий, протоиерей Михаил Помазанский, равно и учение, которое они преподают в наших семинариях последнее столетие, не имеют отношения к Православию, тогда наше положение почти безнадежно, и где тогда искать авторитет, на который опереться, дабы избежать ошибок и заблуждений нашего времени. Богословы [из новой партии] учат: мы покажем вам, что истинно, мы растолкуем вам святых отцов, мы привьем вам правильные взгляды. У нас лучшие переводчики, толкователи, православнее самих православных, и святителя Феофана Затворника, и митрополита Филарета Московского, и архиепископа Аверкия, и всех прочих. Опасную игру затеяли “новые богословы”, подрубают сук, на котором сидят, подрывая основы православной веры».⁸⁴⁶

Отец Серафим видел, что эти ярые ревнители «традиционализма» в Православии смыкались в конечном счете с обновленцами-либералами Парижской школы. И те и другие разрывали связь времен, отсекали ростки древнего святоотечества, взошедшие в недавнюю пору, почитали лишь себя истинными авторитетами. Богословы новой «традиционалистической» школы утверждали, что в силах отсеять все схоластические примеси богословия и вернуться к вере святых отцов. То же самое сулили и богословы Парижской школы. В письме к одному священнику отец Серафим указывал, что «такой подход приведет к протестантству. Вы обнаруживаете брешь в православном богословии и полагаете, что лишь вы и ваши приверженцы способны ее залатать, перескочив через период «латинского пленения” и вернувшись к подлинным истокам... Само понятие «латинского пленения” обыгрывается Шмеманом и его сторонниками с целью уничтожить идею преемственности православного Предания. НЕ УГОДИТЕ В ЭТУ ЛОВУШКУ! Немало выдающихся богословов последних веков пользовались терминами, которые сегодня кому-то не по душе. Но из этого вовсе не следует, что святые отцы пребывали в “латинском пленении” и их надобно дискредитировать. В те же термины они вкладывали иной смысл, нежели латиняне, поэтому и спорить, собственно, не о чем».⁸⁴⁷

Писал отец Серафим и о том, что «нормальному, без “перекосов”, Православию не страшны влияния извне. Все нужное и ценное оно преобразует и впитает, а зашоренные “партии” сами отсекают себя от главного русла Православия».⁸⁴⁸

В конечном счете отец Серафим назвал этот неотрадиционализм «обновленчеством справа». Он писал: «Православие по-бостонски – не что иное, как правое крыло “парижского православия” – реформированного, “правильного”, порожденного человеческой логикой, вне святоотеческих традиций. Это страшное искушение нашего времени».⁸⁴⁹

Говоря об отсутствии корней у неотрадиционалистов, отец Серафим писал: «Они все пытаются создать сами, не опираясь на авторитеты прошлого и на устоявшееся Предание в качестве ориентира. А их корни – это сегодняшняя Америка, отсюда и модернистский стиль их эпистолярных “трудов” и полное непонимание значения, религиозных основ и содержания “эволюции”. Мы уже убедились на примерах (особенно когда “традиционалисты” пытаются толковать о русской духовности, в чем ничего не смыслят), сколь легковесны их суждения, подкрепленные лишь впечатлениями и прихотью, но никак не солидными богословскими знаниями. Русским старцам они не верят (а есть ли у них кто-то из греческих старцев – в этом мы сильно сомневаемся...). Постоянно хвастают, что только они “великие богословы”, отыскавшие утерянные традиции. Однако богословие их примитивно и поверхностно, особенно в сравнении с работами великого богослова истинного святоотеческого Православия – нашего отца Михаила Помазанского из Джорданвилля, мыслителя тонкого и глубокого. “Молодые таланты богословия” его просто не замечают. Мы сами, не будучи богословами, нередко прибегали к советам как отца Михаила, так и других богословов, которых мы уважаем, кому доверяем. Мы знали, что получим верные ответы на все вопросы, не полагаясь на свое, возможно ошибочное, суждение».⁸⁵⁰

Одним из объектов нападок неотрадиционалистов был Катехизис XIX века митрополита Филарета Московского, который они планировали заменить на более поздний Катехизис митрополита Антония (Храповицкого). Работу митрополита Филарета называли и «римокатолической», и «ужасной», хотя, как мы помним, именно этот Катехизис архиепископ Иоанн неизменно рекомендовал новообращенным.⁸⁵¹

Нападкам подвергались и некоторые святые, которых неотрадиционалисты считали неправославными, а то и вовсе еретиками, и предлагали изъять их имена из календаря. Как огорчился отец Серафим, прочитав в газете бессмысленную ругательную статью о горячо любимом им блаженном Августине. Всех почитателей этого святого статья объявляла «невеждами в богословии», склонными к латинству. Отец Серафим в одном из писем отметил, что среди «невежд» оказались и архиепископ Иоанн, и святой Никодим Афонский, и все последователи греческой и русской богословской школы XIX и XX веков, не говоря уже об отцах V Вселенского Собора. «Во всем мире православные почитают блаженного Августина как святого отца, хотя и указывают его (богословские) заблуждения, так же, как и в случае со святителем Григорием Нисским на Востоке».⁸⁵²

Нападки на блаженного Августина показали отцу Серафиму, что неотрадиционалисты мыслят вне духа православного богословия. «И не потому, что не умны или не начитанны, – писал он, – а потому, что уж больно рьяно тщатся доказать всегда свою правоту».⁸⁵³ В другом письме читаем: «Истинная православная позиция в том, чтобы, усомнившись в чьих-то взглядах, задаться вопросом: а что думают по этому поводу наши старцы? Что писали святые отцы недалекого прошлого? И лишь уважительно осмыслив их мнения, составить собственное представление о том или ином вопросе... Всякий, кто читал “Исповедь” блаженного Августина и проникся состраданием, вряд ли охотно изымет его из календаря. Ибо в “Исповеди” горячая вера и любовь, то есть именно то, чего так недостает в церковной жизни сегодня!.. Именно благодаря своему “западному сознанию” блаженный Августин столь важен нам, «пленникам Запада” и его философии».⁸⁵⁴

Отец Серафим вспомнил, как однажды он спросил архиепископа Иоанна, как следует относиться к «догмату» митрополита Антония, и владыка, не отвечая непосредственно на вопрос, вместо этого начал говорить о блаженном Августине, словно проводя мысленную параллель между митрополитом Антонием и блаженным Августином... Обдумав ту беседу, отец Серафим как-то сказал: «Если считать блаженного Августина еретиком, таков же и митрополит Антоний; если же с благосклонностью относиться к последнему, – а он великий иерарх, – простив ему его заблуждение, то следует аналогично воспринимать и блаженного Августина».⁸⁵⁵ Такое понимание шло вразрез с логикой неотрадиционалистов: отвергая блаженного Августина, они превозносили митрополита Антония как единственного учителя в нынешние времена, полностью свободного от «западного влияния».

Под настоящим западным влиянием, как объяснил однажды отец Серафим отцу Герману, находятся те, кто ставит мнение одного человека (их «партийного» лидера) выше свидетельства живого Предания. Именно из-за такого неверно истолкованного «послушания» и возникли богословские заблуждения в современной Римско-католической Церкви. В одном из писем он сетовал: «Неужто Православие в Америке так узко, что должно повиноваться диктату какого-нибудь “пантифика-эксперта” и неукоснительно следовать ‘партийной линии” в любом вопросе?! Это противоречит тому, чему учил владыка Иоанн, всей его миссионерской деятельности».⁸⁵⁶

Такую узость взглядов отец Серафим называл «гиперкорректностью», «сверхправильностью», а иногда – «недугом правильности». Болезнь эта, как он видел, очень заразна среди людей молодых, как новообращенных, так и рожденных на Западе исконно православных. «Сверхправильные пастыри дают им “простые” ответы на сложные вопросы, что весьма привлекает тех, кто еще не тверд в вере... Многие новообращенные тянутся к “правильности”, как младенец к соске. По-моему, им куда полезнее для спасения души чуть- чуть отступить от “правильности” да прибавить в смирении».⁸⁵⁷

Модернистский, чрезмерно логический подход «сверхправильных» богословов ставится выше простого верования православных греков «старой школы». Отец Серафим понимал, что и многострадальным русским новый подход совершенно чужд. В одном из писем он отмечал:

«Всем этим “мудрецам” недостает главного в православной жизни, на что указывали святые отцы, – страдания. Новая “мудрость” рождена в праздном умствовании, в бесплодных и бессмысленных спорах. Истинно глубокой является мудрость выстраданная (какую Господь ниспослал нынешней России), хотя она и не даст “бойкого” ответа на всякий глумливый вопрос. Так давайте глубже проникнемся этим страданием, при содействии подаваемой нам от Бога благодати!»⁸⁵⁸

«Новые мудрецы» нашли «простой ответ» даже на такой сложный вопрос, как взаимоотношения разных Православных Церквей. Они утверждают, что все Церкви, держащиеся нового календаря или вовлеченные в экуменическую деятельность, – еретические и «неправомочные». И вообще, их нельзя считать Церквами, а их Таинства благодатными. А епископов их иначе как лжеепископами не назовешь.

Между прочим, ведущие из новоявленных «мудрецов» до вступления в Русскую Зарубежную Церковь были рукоположены как раз в одной из новых «еретических» Церквей – в новостильной Греческой Архиепископии в Америке. Так вот, эти священники разработали целую теорию, согласно которой Греческая Архиепископия из-за своей экуменической деятельности лишилась благодати уже после их рукоположения.

На беду, у одного из них брат все еще продолжал служить в Греческой Архиепископии. Приехав однажды в Платину, этот священник гордо заявил отцу Герману: «Конечно же, я не молюсь за брата!» Речь шла о поминовении православных во время литургии. Ошеломленный отец Герман тут же пошел к отцу Серафиму:

– Представляешь! Он говорит такое о родном брате, их обоих рукополагал один и тот же епископ!

Отец Серафим лишь оторопело воззрел на собрата, потом сказал со вздохом:

– Что ж, он и в этом «правильный».

Когда в «Православном слове» появился призыв помочь голодающей Уганде⁸⁵⁹ (а положение там было крайне тяжелое: не хватало одежды, не говоря уж о духовной литературе и иконах), один из «сверхправильных» священников спросил отцов в письме: а уместно ли считать братьями православных африканцев, ведь они приняли новый календарь, принадлежат к «безблагодатной» юрисдикции (что и было на самом деле), и нужно ли таким помогать. «Лучше я чем могу посодействую достойной православной семье или организации», – писал он.

– Ну как бороться с этим равнодушием и высокомерием?⁸⁶⁰ – воскликнул отец Серафим, прочитав письмо.

Точка зрения «традиционалистов» на благодать, точнее, на безблагодатность, доставила немало хлопот Русской Зарубежной Церкви. Заправилы этой группировки представляли дело так (особенно впечатлительным новообращенным), будто иерархи Русской Зарубежной Церкви считали ее единственной в мире истинно православной, а большинство остальных Церквей – «безблагодатными». Отец Серафим заметил по этому поводу: «Наши иерархи никак не желают внести ясность в этот вопрос, отделить черное от белого. Убежден: наши епископы – все до одного! – и не помышляют называть эти Церкви “безблагодатными” Напротив, признают за ними благодать Божию; во всяком случае, не находят достаточно оснований к ее отрицанию».⁸⁶¹ Многие из этих иерархов выступали против экуменизма, капитуляции перед миром и тому подобного, но не порвали отношений ни с одной Церковью, кроме Московской Патриархии, но даже и ее не позволяли себе называть «безблагодатной». Как писал отец Серафим, «епископы [Русской Зарубежной Церкви] несколько раз однозначно отказывались официально заявить такое. А в заявлении Собора 1976 года к истинным пастырям Московской Патриархии, не согласным с положением дел в России, Русская Зарубежная Церковь обращается так, как полагается обращаться к иереям, обладающим Божией благодатью и преподающим ее другим».⁸⁶²

Во время визита в Грецию представители «сверхкорректности» решили наладить «политические» отношения между Русской Зарубежной Церковью и наиболее радикальной группировкой радетелей «старого стиля» – «матфеистами», которые считали «безблагодатными» не только Церкви, перешедшие на новый календарь, но и всякую с ними сотрудничавшую. Однако затеявшие интригу сами от нее и пострадали: «матфеисты» разобрались, что Русская Зарубежная Церковь совсем не такая, какой хочет себя показать, и сочли ее чересчур «либеральной».

В 1976 году американской православной миссии был нанесен еще один удар: представители «традиционализма» предписали всем верующим (главным образом – еще довольно шатким новообращенным), ранее принадлежавшим к иным православным Церквам, креститься заново. «Недавно, – писал отец Серафим, – некоторые намеревались “перекрестить” прихожан нашей западноамериканской епархии, но наш архиепископ Антоний проявил мудрость, не согласившись на это, а мы его полностью поддержали. Ведь это было бы равносильно открытому объявлению отсутствия благодати в Греческой Архиепископии».⁸⁶³

Епископ Нектарий был встревожен неслыханным нововведением. Он даже полагал, что «повторное крещение “смывает” благодать изначального».

В 1976 году в разгар буйствования «традиционалистов» отец Серафим объяснил в письме к одному из новообращенных, почему ему не по пути с этими новыми «ревнителями» веры:

«Их “непреклонность” в церковной политике выходит на первый план, а духовность остается на втором. Не мудрено, случись, например, мне призадуматься над тем, как и чем “правильнее” сегодня выражать ревность в вере, – и покоя в душе как не бывало. За одним вопросом последует другой: с какими Церквами порвать, как к этому отнесутся люди, что скажет Греческая Церковь (и, собственно, какая из?), каково мнение митрополита? У меня уже не останется ни времени, ни желания черпать вдохновение в пустыни, в книгах святых отцов, в достославных житиях святых прошлого и настоящего, обитавших в мире горнем. Конечно, в наше время нельзя полностью игнорировать вышеприведенные вопросы, но, право же, не стоит забывать о главном».⁸⁶⁴

В другой раз он писал: «Если мы хотим остаться верными истинно православному Преданию, нам придется проявлять твердость и относиться к нашей вере ревностно, не впадая при этом в фанатизм и не беря на себя дерзость учить наших епископов, что им следует делать. А прежде всего надлежит хранить ни с чем не сравнимое благоухание Православия, быть хотя бы немного «не от мира сего”, отстраняться от всякого политиканства, даже церковного, насыщая душу небесной пищей, подаваемой Церковью в таком изобилии».⁸⁶⁵

В ту пору отец Герман опасался, как бы «сверхправильные» не возобладали и не стали бы задавать тон среди новообращенных в Православие американцев, а особенно тех, которые стали членами Русской Зарубежной Церкви. Отец Серафим, однако, не разделял таких опасений, хотя самого его и ранил радикализм, совративший немало людей. Он приводил брату слова Авраама Линкольна: «Можно одурачить всех на некоторое время, можно одурачить некоторых навсегда, но всех навсегда одурачить невозможно».

По тому, как разворачивались события, отец Серафим предрек: со временем «сверхправильные» усилят свое влияние, устроят раскол и кончат маленькой, закосневшей в своих догмах сектой.

Он не раз повторяет это в письмах:

15 июня 1976 года: «В будущем «правое крыло” в Православии, вероятно, распадется на множество мелких «юрисдикций” и большинство из них будут грызться друг с другом, крича друг другу “анафема”... Нам же следует поддерживать живую связь со старым русским духовенством, даже если кто-то из них нам кажется чересчур “либералом”. Иначе мы просто сгинем в этих диких зарослях, взращиваемых повсюду вокруг “ревнителями”».⁸⁶⁶

8 июля 1980 года: «Мы уже сами чувствуем, что о.N. и другие одной с ним направленности ведут дело прямо к расколу, которого теперь уже, кажется, не избежать, если только он не переменит своих взглядов. Раскол этот никому не нужен. В Греции сейчас столько всяких группировок “правильных” православных (и все они вне общения друг с другом), что одной больше, одной меньше... Появление новой группировки просто лишний раз докажет, как ловок диавол сеять рознь среди православных».⁸⁶⁷

27 октября 1980 года: «С болью и скорбью сердечной смотрю я на всю эту ситуацию... Однако же бессилен что-либо изменить... Дело неизбежно идет к расколу, они его готовят, и если мысли их не переменятся, это станет последним этапом процесса, остановить который могут только они сами».⁸⁶⁸

17 сентября 1981 года: «Судя по недавним бурным событиям, раскол вот-вот свершится, и боюсь, что “молчаливое большинство” наших священников и мирян лишь вздохнет с облегчением, когда бунтовщики уйдут, оставив после себя плоды злой воли и с ненавистью выкрикивая оскорбления уже из-за ограды своей новой “юрисдикции”.

Да сохранит нас Господь от всего этого! Простите меня, пожалуйста, за такую откровенность, но я чувствую, что еще чуть-чуть – и будет поздно, а потому если кто может что-то изменить, то сейчас самое время. Знаю, что Бог не оставит Свою Церковь, и верю, что Он взрастит едва народившуюся в нашей Церкви православную миссию... Но для тех душ, что окажутся уловлены в сеть этого творимого по самоволию раскола, трагедия будет неизмеримая...»⁸⁶⁹

8 декабря 1981 года: «Как трагично, что некоторые сейчас уводят свою паству (пусть и немногочисленную) от всякого общения с теми, кто только и может научить ее подлинному Православию, пробудить от грез и фантазий “сверхправильного” Православия, нигде в природе не существующего...»⁸⁷⁰

Предсказание отца Серафима, увы, сбылось, и именно так, как он написал. Случилось это вскоре после его кончины.

«Все кончится, как кошмарный сон», – предсказывал он в письме.⁸⁷¹ Сожалея о той поддержке, что сам он оказывал в прошлом «сверхправильной» группировке, он писал: «Похоже, нас бессовестно предали... Мы долгие годы верили, что люди эти с нами единомышленны и единодушны и беззаветно трудятся на ниве миссионерства в Америке. На деле же все эти годы они лишь прославляли себя, обманывая доверие простодушных русских епископов, священников и мирян...⁸⁷² Боюсь, что и наши публикации прошлых лет о “ревности в вере” помогли взрастить такое чудище!»⁸⁷³

Разочарованы, разумеется, были обе стороны. Вожди новой «партии», взлелеянные во многом стараниями платинских отцов, полагали, что те теперь присоединятся к их движению и станут выполнять «указания из Бостона». Велико же было их разочарование, когда они наконец поняли, что отцы не станут придерживаться их линии. Поначалу партийцы думали, что отец Серафим жаждет абсолютной «правильности», как и они. Но то было заблуждение – отец Серафим жаждал Истины, а это совсем иное и совсем на другом, более глубоком уровне. Он писал:

«Они построили себе карьеру в Церкви на зыбком, хотя внешне и красивом, фундаменте: на предпосылке, будто главная опасность для Церкви в недостаточной строгости. Но нет, истинная опасность сокрыта глубже – это потеря аромата Православия, чему они сами и способствуют, несмотря на всю свою строгость... Не спасет она нас, коли не “осязаем” и не “обоняем” мы Православия».⁸⁷⁴

В последние десять лет жизни отец Серафим положил немало сил и затратил уйму времени, анализируя «сверхкорректность», вновь призывая вернуться к православному сознанию, дарованному нам святыми отцами. Отец Серафим противопоставлял последнее всем разновидностям «богословия» неотрадиционалистов. Нужно было не просто писать статьи, но тщательно продумывать ответы тем, кто обращался с вопросами о «новой волне» в Церкви.

Оглядываясь назад, можно склониться к мысли, что, пожалуй, то была пустая трата времени. По словам самого отца Серафима, это были «студенты колледжа, играющие в Православие»⁸⁷⁵, которым жесткостью и непокладистостью просто хотелось выделиться в своей среде. Способных глубоко и серьезно мыслить, подобно отцу Серафиму, не было. Их совсем не интересовали слова отца Серафима, тем более если они расходились с «партийной линией».

Но так ли уж напрасны были его старания? Есть несколько соображений, не позволяющих считать те труды пустой тратой времени. Во-первых, как остро сознавал отец Серафим, речь в этом деле шла о спасении человеческих душ: ведь, уводя людей от общения с Церковью, «традиционалисты» перекрывали им путь спасения. «Кто-то уже в гневе покинул нашу Церковь, – горевал отец Серафим, – и другие, как я вижу, явно собираются последовать за ними. Мы предостерегаем в «Православном слове” от этого гибельного шага, фактически самоубийства, надеясь уберечь от него как можно больше людей. Есть тревожные признаки: совсем недавно священник храма N в NN сказал двоим моим духовным чадам, которых я же к нему и направил, что наши русские епископы “предают” его своим “экуменизмом”. Другой греческий священник сообщил своей пастве, что скоро они опять останутся без епископов, потому что вынуждены будут покинуть Русскую Зарубежную Церковь. Еще один клирик открыто называет некоторых наших епископов “еретиками”. Опасность, о которой мы предупреждаем, отнюдь не воображаемая».⁸⁷⁶

Во-вторых, посредством этих трудов отец Серафим смог яснее осознать и выразить то, что имел сказать современному миру. Как мы уже убедились, «бацилла правильности» (в разных, куда более утонченных формах, чем описанные) грозила многим – это и впрямь великое искушение для православных последних времен, когда во многих охладевает любовь (см.: Мф.24:12). Ведь «правильность» входит в само понятие Православия, то бишь правой, правильной веры. Ключевой вопрос современности, стоявший перед отцом Серафимом, таков: «Как остаться правильным (православным) верующим и не впасть в упоение от собственной праведности?»

Ответив на этот вопрос, отец Серафим весьма помог своим современникам выбраться с обочины на дорогу Православия. Он сам лицом к лицу столкнулся с «правильным» экстремизмом. Не будь этого, его статьи и впрямь оказались бы малополезными: рассказ о собственном опыте помог другим избежать тех же ошибок. Теперь же его обращение к современникам звучит отрезвляющим предостережением от скатывания влево или вправо на обочину обновленчества, от слепого следования букве закона, от чисто внешнего «традиционализма», лишенного сути – любви! «Под любой оболочкой может скрываться подделка», – писал он.⁸⁷⁷

Не следует преуменьшать и значения этой борьбы для роста его собственной души. Ведь и он начинал как «ревнитель Православия», и необходимо было проникнуть в суть этой ревности, которая сама по себе ответа не давала. Нужно было пройти многолетний путь страданий, дабы получить правильный ответ, дабы искоренить рудименты холодного, умозрительного, доступного лишь-«избранным» понимания христианства, не изменяя, однако, делу истинного Православия. Как он заметил в одном из писем, «я думаю, что таким путем, как бы это внешне ни выглядело, Господь помогает нам прийти к более глубокому и истинному христианству. Наше нынешнее Православие во многом столь полно самодовольства и ощущения собственной праведности или, говоря мягче, теплохладно и комфортно, что небольшая встряска нам не помешает. Только да сохранит Господь Своих овец, да не пропадут и не погибнут!»⁸⁷⁸ И в другом письме: «В глубине души я надеюсь, что мы “перестрадаем” эту проблему, и в конечном итоге проявится, выйдет на свет Церковь с сердцем более глубоким, чем сейчас».⁸⁷⁹

Эти страдания помогли отцу Серафиму добиться редкого сочетания качеств: непреклонного борца за истину и чуткого, доброго православного сердца. Отсутствие именно этих качеств отличает ревнителей мертвящего «традиционализма» от истинных носителей живой традиции, таких, как архиепископ Иоанн.

Сегодня надобно мыслить глубоко, вне общественного мнения, иначе не узреть всего величия всех творений Божиих, описанных в книге Бытия. И помогут сбросить эти оковы с наших закабаленных душ святые отцы – самые тонкие, самые образованные мыслители своего времени.

Отец Серафим (Роуз)⁸⁸⁰

Представители «сверхправильной» группировки направили Алексею Янгу «открытые письма», протестуя против его статьи с критикой теории эволюции, и эти письма открыли отцу Серафиму глаза на необходимость выступить с более основательным и подробным разбором эволюционизма одновременно с разъяснением взгляда святых отцов на вопрос о сотворении мира. Понимая, сколь важен для нашего времени этот вопрос, он призвал Алексея написать на основе той его статьи брошюру. А тем временем провел собственные углубленные изыскания по этому предмету – и по теории эволюции, и по святоотеческому учению о сотворении мира, первозданном мире и первом человеке. Он обнаружил, что отцы древности, хотя и не отвергают теорию эволюции как таковую (просто потому, что ее тогда еще и в помине не было), фактически приводят все необходимые доводы, опровергающие ее основные положения и распутывающие те сети, в которые попадают ее приверженцы. Святые отцы подробно указывают на различия между «видами» организмов как сразу после их сотворения, так и впоследствии, совершенно четко по существу отвергая любую философию, смешивающую эти различия. Их учение допускает вариации внутри каждого вида организмов, но никоим образом не допускает мысль о превращении одного вида в другой. «Одно время я полностью уверовал в эволюцию, – признавал в 1973 году отец Серафим, работавший тогда над этим исследованием, – и не по глубокому убеждению, а потому, что в нее тогда верили все, полагая, что “эволюция – неоспоримый факт”, а факта не опровергнешь. Позже я серьезно принялся размышлять над этим вопросом и вскорости убедился, что далеко не всегда так называемая “наука” оперирует фактами, скорее она полагается на абстрактные умозаключения. И тогда я мало-помалу стал отделять научные факты от научной философии».⁸⁸¹ Как подметил отец Серафим, «теория эволюции развивалась рука об руку с философией (начиная с Декарта) задолго до того, как появилось ее научное обоснование».⁸⁸²

Но эволюция – это не просто философия под личиной науки. «Это вроде научно-фантастического богословия, – писал отец Серафим, – продукт веры (веры атеистической, но все-таки веры). И по ее популярности сегодня можно судить не только о низком уровне богословия, но и о почти полной утере простого здравого смысла. Помню, на первом курсе преподаватель зоологии распространялся о “великих идеях человека”. Самой великой ему представлялась “идея эволюции”, он ставил ее выше “идеи Бога”».⁸⁸³

Уже много воды утекло с тех пор, как отец Серафим определил веру современного человека – хилиазм, возможность нашему падшему миру достичь совершенства. Этому верованию эволюция – постепенное развитие от низших форм к высшим – приходилась как нельзя кстати. «Все посылки хилиазма логически следуют из теории эволюции», – как подметил отец Серафим.⁸⁸⁴

Он называл эволюцию (вместе с хилиазмом вообще) глубинным, едва ли не врожденным предрассудком, овладевающим умами людей вопреки логике и здравому смыслу. Неудивительно, ведь понятие об эволюции вдалбливается всякому чуть ли не с колыбели, и потом очень трудно отрешиться от этого, дать трезвую оценку. Эволюция – не просто безобидная идея, а враждебное Православию мировоззрение.⁸⁸⁵

В XVIII веке научная «вера» была иной: веровали в Ньютонову механическо-деистическую модель Вселенной совершенного порядка. Столетие спустя Вольтер высмеял ее в «Кандиде», и мода переменилась. И эволюция – всего лишь преходящее модное увлечение, указывал отец Серафим. «Православие же не следует современным философским течениям, у него своя философия, основанная на Откровении, Святые отцы дают четкое богословское объяснение и происхождению человека, и всему творению. И объяснение это никоим образом не связано с мимолетными философскими пристрастиями... Наша философия не от мира сего – вот ответ на все домыслы современного человека!»⁸⁸⁶

Изучив святоотеческие труды о происхождении человека и Вселенной, отец Серафим убедился, сколь точно и ясно там все изложено. «После этого поражаешься, как велика власть “эволюции” даже над просвещенными умами православных. Крепко держит человека мир сей и его модные идеи!»⁸⁸⁷

После своей статьи об эволюции Алексей Янг получил три открытых письма. Некий монах из «сверхправильных» написал более шестидесяти страниц (!), блуждая вокруг да около эволюции, но не касаясь ее напрямую. Он утверждал, что эволюция (которую он рассматривал как научный «факт», а не как философскую теорию) – это низшая ступенька познания и людям высокодуховным, воспарившим на большие высоты, вообще не важна. По его разумению, если ребенок из православной семьи, придя домой из школы, рассказывает матери, что узнал на уроке, будто человек происходит от низших приматов, матери лучше всего ответить так: «Сынок, Господь создал нас по Своему разумению, и никто не сможет объяснить или понять Его пути. Мы можем лишь благодарить Господа за то, что сотворил нас».

«Либо мы сошли с ума, либо отец N воспарил в облака и уже не замечает, что творится сегодня в мире, что происходит в умах людей, – это ли не забота православных христиан? – писал Алексею отец Серафим. – Пытаясь пренебречь ответом на насущный вопрос, автор письма отнюдь не показывает, что сам находится на высшей ступени познания (как ему хотелось бы представить); скорее, он использует свои “высшие” познания для весьма “низких”, приземленных целей. Мы весьма огорчены такой узостью взглядов. Ответ матери православному сыну-школьнику по сути ответ самого автора письма на вопрос об эволюции... Неужто он не видит, сколь противно христианству такое, с позволения сказать, “научное” образование? Его ответ подталкивает подростка принимать все, чему учат в школе, потому что мы, разнесчастные православные христиане, с высоты своей образованности не видим малого».⁸⁸⁸

Отец Серафим показал, что такая нечеткая позиция объясняется неполной уверенностью людей в эволюции (поскольку она явно противоречит и Священному Писанию, и Священному Преданию) с одной стороны и страхом оказаться среди «отсталых ретроградов» с другой. Отец Серафим не ведал подобной раздвоенности. Он писал: «Я считал и считаю, что теория эволюции (со всеми ее ответвлениями) – это важная часть интеллектуального наследия современной Америки, от которого я отказался, приняв Православие Мне и в голову не могло прийти, что всякий сознательный православный христианин сочтет эту теорию чем-то маловажным, особенно сейчас: от нее бесповоротно отреклись многие ученые (из сугубо научных соображений), а ее сторонники явно обнаружили свою лжерелигиозность, и теорию эволюции взяло на вооружение масонско-экуменическое движение и все современные адепты псевдорелигиозного модернизма».⁸⁸⁹

Отец Серафим обнажил связь между целями эволюционизма и экуменизма – хилиазм, создание «нового порядка», при котором все прежние устои объявляются «относительными», «применительными лишь к отдельной эпохе» и всецело заменяются новыми. В этой связи ему было чрезвычайно важно познакомиться с работами Тейяра де Шардена, одного из самых авторитетных глашатаев «нового христианства». Палеонтолог по профессии, философ-римокатолик Тейяр де Шарден довел теорию эволюции до ее логического конца – хилиазма. Он писал: «Современный мир эволюционирует, постоянно меняется, поэтому нужно переосмыслить старые, устоявшиеся взгляды на духовную жизнь и по-новому взглянуть на основополагающее учение Христа».⁸⁹⁰ Тейяр де Шарден рассматривал совершенство и бессмертие грядущего века не как неотмирностъ (в соответствии с традиционным христианским учением), а как эволюционное развитие мира сего. В этом процессе, согласно Тейяру, формируется «сверх-Христос», осуществляющий «синтез Христа и Вселенной». Этот «эволюционирующий Христос», по утверждению Тейяра, объединит все религии мира: «Слияние всех религий под началом «всеобщего” Христа, удовлетворяющего требованиям каждой, – это, по-моему, единственный путь преобразования мира, единственная форма, в которой может мыслиться религия будущего».⁸⁹¹ Очевидно, что это будет религия антихриста, нового лжеспасителя, который сулит царство духовности в мире сем.

Отец Серафим так отзывался о взглядах Тейяра де Шардена: «Он в полном согласии как с современным мировоззрением, так и с римокатоличеством – и то и другое сейчас устремляется к новому миропорядку. На первый взгляд Шарден резко расходится с римокатоличеством дня вчерашнего, с его абсолютизацией папства, однако, если копнуть глубже, он не только плоть от плоти его, но и восхитительно точно выражает сокровенные духовные чаяния вероотступника-Рима: использует «неотмирностъ” для достижения мирских целей хилиазма или, говоря словами нынешних Римских пап, “для освящения мира сего”. ...Тейяр верно подметил, что эволюция – коль скоро она истинна – не может обособленно существовать в человеческом сознании, но оказывает глубокое влияние на все взгляды человека. Он даже и не пытался «примирить” теорию эволюции с отдельными положениями христианского учения, справедливо полагая, что такое «примирение” попросту невозможно. Для него эволюция – это “новое откровение” человечеству. Это важнейшая часть мировоззрения “Третьей Эры Святого Духа”, и сейчас оно предлагается человечеству последних времен. В свете эволюции коренным образом переменится все: не только “старые, устоявшиеся взгляды” на Священное Писание и Священное Предание, но и отношение к жизни, к Богу, к Церкви».⁸⁹²

Потому-то отец Серафим и расходился во взглядах с «новыми ревнителями»: они боролись лишь с теми современными течениями, которые непосредственно угрожали Церкви (такими, как масонство, экуменизм), не обращая внимания на прочие явления, как эволюционизм. В ответе одному из критиков Алексея Янга отец Серафим писал: «Не понимаю, как можно отрицать, что все модернистские идеи в конце концов суть одно и то же. Они сложились вне Церкви, их породили философы-атеисты, и они распространились далее, дошли до Церкви, уже видоизменившись, стараясь быть “модными” направлениями философии и всем угодить. “Эволюционизм” – одно из таких учений, пока оно вроде бы не осуществляет прямого натиска на Православие. Но взгляните, что оно сотворило с римокатоличеством! Ведь полнейшее «разжижение” римокатолицизма за последнее десятилетие напрямую связано со “вспышкой” тейярдизма (до недавнего времени книги его были так или иначе запрещены).

Мы искренне удивлены, что Вы и Ваши коллеги, как мне помнится, заявили, что не читали книг Тейяра и не знакомы с его идеями. Неужели вы ждете, когда они ударят и по Православной Церкви, и лишь тогда начнете их изучать? Несомненно, тейярдизм – это “христианство” (в том числе и “православие”) будущего, точнее, его метафизическое обоснование (как это перекликается с современными “харизматическими” феноменами). И сейчас самое время разобраться, что угрожает нам. И только во благо, что положение Алексея (положение мирянина, ранее не знавшего Православия и с головой увлеченного духовными исканиями и философией эволюционистов) позволяет ему узреть то, что не могут рассмотреть опытные православные (духовенство, монашество, “потомственные” миряне), нашедшие в Православии благодатный приют. Как ликовал я сам, приобщившись в свое время Православия, поняв, что в этом пристанище смогу полностью изменить свою мысль и дух, избавиться от засилья идей, царящих в обществе (эволюционизм – одна из ключевых). Правда, я заметил, что другие принявшие Православие не вполне это понимают. Они продолжают толковать о новомодных идеях, о том, как их понять, принять или раскритиковать на языке Православия. Какое неверное представление! Ведь это два разных мира, и различий меж ними больше, чем меж английским и китайским языками...

Мы полностью согласны с Алексеем в том, что идея эволюции – одна из самых опасных для православного христианства сегодня. Возможно, в ней сокрыт умозрительный ответ на вопрос, каков будет натиск на Церковь со стороны антихриста, какова будет его философия (а она существует!)».⁸⁹³

Отец Серафим понимал, что ведет борьбу не столько с атеистической несуразной «эволюцией» физического мира, сколько с якобы более тонкими и неочевидными формами эволюции «духовной», или «божественной». «Она даже не столько изощрена, сколько “размыта” и запутанна, – указывал он. – Так называемая “божественная” эволюция, как мне кажется, есть измышление тех, кто боится, что эволюция мира физического уж слишком “научна”, вот они и “всовывают” Бога то туда, то сюда, чтобы хоть как-то примирить богословие с “последними научными открытиями”. Но такое противоестественное толкование может удовлетворить лишь самые дремучие умы (для которых все, что не укладывается в рамки, скажем, второго закона термодинамики, ниспосылается Богом). Ни богословам, ни ученым оно не подходит, ибо смешивает богословие и науку. Эволюция “духовная”, однако, применяет “выводы” атеистической эволюции физического мира к духовной области. Результаты чудовищны и неприемлемы ни с научной, ни с богословской точки зрения: нелепица и путаница, изложенная причудливым языком в стиле Тейяра де Шардена. И то и другое целиком зависит от признания эволюции физического мира, отвергни ее – и рухнет вся система прочих эволюций. Кроме того, “научная” и “духовная” эволюции противоречат одна другой, ибо главная цель эволюции физического мира – найти объяснение этого мира вне. Бога, то есть такая теория по своей природе атеистична. И смешно наблюдать некоторых «богословов”, старающихся поспеть за новейшими “научными” изысканиями, дабы “не отстать от времени”».⁸⁹⁴

В то время, когда отец Серафим писал эти строки, среди православных писателей и мыслителей было модно проповедовать эволюционизм. Официальный орган Греческой Архиепископии «Ортодокс обзервер» («Православный наблюдатель») поместил статью под названием «Эволюция: ересь?»,⁸⁹⁵ цитируя известного православного богослова, сторонника теории эволюции Пайотиса Тремпеласа. А издаваемый Американской Митрополией журнал для юношества «Забота» поместил статью под названием «Эволюция как способ Божьего творения».⁸⁹⁶ Автором являлся биолог Феодосий Добжанский. Известный сторонник теории эволюции, он только что получил докторскую степень Honoris causa в Свято-Владимирской семинарии.⁸⁹⁷ Отец Серафим написал по этому поводу: «Перед вами доводы православного эволюциониста. Вчитайтесь и ответьте: верит ли этот человек в Бога, как подобает православному? Нет! Он верит на современный лад как деист. Показательны заключительные строки его статьи: “Один из величайших мыслителей нашего века Тейяр де Шарден писал: «Что такое эволюция? Теория, научная система взглядов, гипотеза? Она всеохватна, это краеугольный камень, на котором зиждутся все теории, все системы. Соответствие эволюции и есть критерий научности и истинности. Эволюция – свет, озаряющий все факты действительности, путеводная звезда, за которой должна следовать наша мысль».⁸⁹⁸

Задолго до этого Тейяра превозносили богословы парижской школы. Один из них, отец Иоанн Мейендорф, писал, что «Тейяр наделен глубочайшим святоотеческим провидением»⁸⁹⁹, а другой, редактор православного парижского издания «Вестник Русского студенческого христианского движения» (предположительно Никита Струве), писал, что Тейяр преодолел отрицательное отношение к миру, глубоко укоренившееся среди христиан.⁹⁰⁰

«Столь велико невежество людей в патрологии, что любой “богослов” может сказать что угодно, приписав святым отцам, и это сойдет ему с рук, – сетовал отец Серафим. – Особенно это касается эволюционистов: они приводят пространные “обоснования” и “подтверждения” своей новомодной “веры”, кивая на святых отцов».⁹⁰¹

Все «живые связующие звенья» православного Предания (из тех, кого знал отец Серафим) отлично понимали, что теория эволюции – это скорее религиозное убеждение, нежели научная теория в чистом виде. Нападавшие на статью Алексея Янга держались другого духовного авторитета традиционного Православия, д-ра медицины Александра Каломироса, сторонника теории эволюции. До этого отец Серафим весьма высоко ценил его работу «Против ложного единства», развенчивающую экуменизм. Будучи незнаком с другими работами этого греческого богослова, вышедшими на греческом, и огорчаясь тем, что уважаемое имя постоянно ставится ему в пику, отец Серафим написал д-ру Каломиросу с просьбой изложить его взгляды. Тот пообещал прислать исчерпывающий ответ на английском с цитатами из святых отцов. Алексею отец Серафим сообщил, что ждет ответа «с открытым сердцем и надеждой, что получит подтверждение тому, чего опасались: его превратно истолковывают, пытаясь представить сторонником эволюции».⁹⁰²

Прошло несколько месяцев, отцы получили обширное, на сорока страницах, послание от д-ра Каломироса. Отец Серафим потом признался Алексею, что оно потрясло его до глубины души, он не ожидал такого неприкрытого и необузданного натиска эволюционизма, от утверждения о «развившемся в ходе эволюции “звере” Адаме» до ультиматума: «кто отрицает эволюцию – тот отрицает Священное Писание». Но с одной стороны письмо даже порадовало отца Серафима: впервые перед ним предстал авторитетный оппонент, настоящий православный эволюционист, откровенно заявляющий о своих взглядах, в то время как другие боятся выступать открыто, чтобы не оскорбить тех, кто по слабости веры подпал «западному влиянию».⁹⁰³

Отец Серафим писал, что «со святоотеческой точки зрения ответ д-ра Каломироса очень слаб. Свои взгляды он основывает на двух-трех цитатах из святых отцов, толкуя их весьма пристрастно... Очевидно, к их работам д-р Каломирос обратился, будучи уже уверенным в своей правоте, в том, что эволюция – неоспоримый “факт”. Он явно не дал себе труда задуматься и проверить очевидность этого “факта”. Поэтому поначалу нам нужно воззвать к его мысли, а не сопоставлять с учением святых отцов доводы, основанные на современной западной “мудрости”... Д-р Каломирос – не богослов, но смело берется за святых отцов и... попадает впросак... Он очень невнятно трактует сам термин “эволюция”, полагая, что развитие человека из эмбриона и есть эволюция, равно как и существование различных рас».⁹⁰⁴

Отец Герман вспоминает, что отец Серафим тогда всецело сосредоточился на ответном письме.⁹⁰⁵ Обдумывая и излагая на бумаге вопрос о сотворении мира в противоположность эволюции, он постоянно взывал к Богу в горячей молитве. Работая над богословскими и философскими проблемами такого масштаба, он не просто изучал их, а должен был «выстрадать» ответ, страданием погрузиться в мысль святых отцов. Ему мало было просто прочесть их писания – требовалось живое общение с отцами древности как единоверцами, членами Тела Христова, сосудами Божественной Премудрости. Особенно близок ему был отец Церкви IV века святитель Василий Великий, написавший помимо прочего святоотеческое толкование на библейское повествование о шести днях сотворения мира, труд под названием «Шестоднев».

Отвечая на письмо д-ра Каломироса, отец Серафим пишет: «Мы имеем искреннюю любовь к святым отцам, желаем жить в согласии с их учением и чувствуем, что и у вас такое же отношение. Да поможет нам Господь во имя этой любви, молитвами святых отцов начать “диалог” с вами, дабы нам прийти к истинному святоотеческому учению в этом вопросе с пользой также и для других людей.

Все, что я напишу, прочтет и критически оценит мой собрат отец Герман, у которого я нахожусь в послушании, и, кроме того, мы постараемся узнать мнение некоторых уважаемых нами русских богословов».⁹⁰⁶

Ответ отца Серафима получился таким же длинным, как письмо д-ра Каломиреса. Исследуя святоотеческое учение применительно к теории эволюции, отец Серафим понял, что прежде всего следует дать определение самому термину «эволюция». С первых строк он пояснил, что «большинство споров между сторонниками и противниками эволюции бессмысленны, ибо спорят о разном... Поэтому сразу же уточню, что я понимаю под словом “эволюция” (толкование это есть во всех учебниках)... Это узконаучная теория о том, как появились на свет живые существа во временно́й их протяженности: “посредством преобразования одного вида в другой, от простых к сложным; этот естественный процесс занимает миллионы и миллионы лет..” (“Общая зоология” Сторера).

Поясню, я никоим образом не отрицаю факт изменения и развития в природе, того, что человек вырастает из эмбриона, а большой дуб из крохотного желудя, того, что появляются новые разновидности организмов, что существуют разные расы людей, как и разные породы кошек и собак или фруктовых деревьев, но все это не эволюция, это изменения в рамках одного вида. Они никоим образом не доказывают, даже не дают повода думать (если, конечно, взгляды ваши не плод веры), что один вид может развиться в совершенно иной и что вся ныне существующая живая природа – результат развития примитивных одноклеточных организмов, одного или нескольких...⁹⁰⁷

Ни сторонники, ни противники эволюции не станут отрицать, что свойства всякой твари могут меняться. Но это еще не эволюция, никто не доказал, во-первых, что один вид может, изменяясь, порождать другой, и во-вторых, что эти изменения носят непрерывный характер, начиная от самого примитивного организма».

Отец Серафим привел обширные цитаты из работы святителя Василия Великого «Шестоднев», показав, что святой отец говорит об изменениях внутри конкретного вида тварей Божиих и выступает против «трансформации» (перехода из одного вида в другой, то бишь эволюции). «Совершенно очевидно, – писал отец Серафим, – что святые отцы не верили в подобные теории, да и сформировалась эта теория эволюции лишь в наше время... Уверен, Вы согласитесь со мной, что мы не вправе вольно толковать Священное

Писание, а должны держаться толкования святых отцов. Боюсь, что не все из тех, кто сейчас старается переосмыслить Книгу Бытия, следуют этому принципу. Некоторые воители так рьяно ополчаются на протестантский фундаментализм, что ударяются в крайность и клеймят всякого, кто пытается “дословно” истолковать священный текст Книги Бытия. И невдомек таким ратоборцам обратиться к святителю Василию Великому или иным толкователям Книги Бытия: они четко изложили принципы, которым должно следовать, разбирая Священное Писание».

Исходя из работ святых отцов отец Серафим убедительно показал, что все они трактовали Книгу Бытия просто, не мудрствуя лукаво, или, по выражению святителя Василия Великого, «как оно написано». Они предостерегали от «вольных объяснений» многих трудных для неискушенного разума мест. Все отцы учили, что первый человек Адам, равно как и все первые твари, «появился на свет иначе, нежели его потомки, не размножением, а по слову Божию...

Теория эволюции пытается уразуметь тайны Божия творения с помощью естественных наук и мирской философии, не допуская, что нечто в этих тайнах может быть недоступно человеческому познанию, что Книга Бытия описывает творение Божие по свидетельству “боговидца Моисея”, которому открывался Господь и чьи видения подтверждаются опытом святых отцов.

Полагаю, что современная наука знает о свойствах рыб и о других сугубо научных фактах больше, нежели святитель Василий Великий, святитель Иоанн Златоуст или преподобный Ефрем Сирин. С этим никто не спорит. Однако кто знает больше о путях Господних: современная наука, ставящая под сомнение само существование Бога и пытающаяся объяснить мир без Него, или богоносные святые отцы?»⁹⁰⁸

В конце письма отец Серафим уделил внимание самому важному вопросу в православном богословии, который оспаривается теорией эволюции, – природе человека, и в особенности первого человека Адама. Д-р Каломирос, пытаясь «увязать» текст Книги Бытия с теорией эволюции, высказал мнение, что Адам «не является образом Божиим изначально – по природе он животное, эволюционировавший зверь», осененный на каком-то этапе развития (тело его тогда еще могло быть «совершенно обезьяньим») благодатью Божией и тем самым превращенный из животного в человека «без единого изменения анатомических свойств его тела, даже одной клетки».⁹⁰⁹ Отец Серафим, обращаясь к святым отцам, показал, что человек был сотворен по образу Божию в своей собственной природе, что изначально он был бесстрастен и добродетелен, что душа и тело его были сотворены одновременно и с самого начала облечены сиянием благодати и тело было изначала нетленным, и лишь с падением человека изменилась его природа.⁹¹⁰ Отец Серафим поясняет: «Святые отцы со всей ясностью учат, что Адам, согрешив, утратил не нечто, добавленное к его природе, но сама человеческая природа изменилась, подверглась тлению, и одновременно с этим человек потерял благодать Божию... Все наше православное учение о воплощении Христа и нашем спасении через Него связано с правильным пониманием изначальной природы человека, которую восстановил Христос».⁹¹¹

Натуралистические взгляды д-ра Каломироса скорее сродни более позднему учению Фомы Аквинского, нежели взглядам богопросвещенных отцов. Цитируя из Summa Theologica, отец Серафим доказал, что Фома Аквинский «не знал об изменении природы человека после грехопадения», что он понимал первозданный мир, как и нынешние христиане-эволюционисты, исключительно с точки зрения падшего человека. Совершенно иная позиция святых отцов: первозданный мир они видели в корне отличным от мира сегодняшнего, погрязшего в грехе. Отец Серафим писал: «Состояние первозданного Адама и всего мира навсегда останется за гранью научного познания, за непреодолимым барьером грехопадения, изменившего самое природу Адама и всего тварного, равно и природу познания. Современная наука знает лишь то, что способны наблюдать и разумом выводить из наблюдаемого... Истинно познать Адама и первозданный мир (в полезных пределах) можно только по откровению Божию или по божественным видениям святых».⁹¹²

Православное понимание изначального состояния человека прямо влияет на понимание православного догмата искупления. Как уже говорилось, Священное Писание и святые отцы учат, что Адам подвергся тлению и смерти лишь в грехопадении, что смерть стала наказанием за грех и что Христос, как Второй Адам, приняв на Себя наказание и умерев за нас, предлагает человечеству искупление от всех последствий первородного греха. Учение это – и в особенности учение о том, что одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть (Рим.5:12), – становится очень туманным и расплывчатым, если вообще не теряет смысл, если считать, что человек за миллионы лет развился из низших созданий.

Далее отец Серафим пишет о том, что взгляды, касающиеся происхождения человека, коренным образом влияют на наше понимание основных догматов Православной Церкви: «Сегодня многие православные священники нам говорят, будто “вера наша в Христа не зависит от взгляда на происхождение человека и толкования Книги Бытия. Можете думать как хотите”. Но как может отсутствие точного понимания одной части Божия Откровения (тесно связанной к тому же со Христом как Вторым Адамом, воплотившимся, дабы восставить нас в нашем первозданном состоянии) не привести к недопониманию всех догматов Православной Церкви? Не зря же святитель Иоанн Златоуст тесно связывает правильное и строгое толкование Священного Писания (особенно Книги Бытия) с правильностью догматов, от которых непосредственно зависит наше СПАСЕНИЕ. Святитель Иоанн Златоуст говорит о тех, кто толкует Книгу Бытия аллегорически: “Но мы, прошу, не станем внимать этим людям, заградим для них слух наш, а будем верить Божественному Писанию, и следуя тому, что в нем сказано, будем стараться хранить в душах своих здравые догматы, а вместе с тем и вести правильную жизнь, чтобы и жизнь свидетельствовала о догматах, и догматы сообщали жизни твердость. Как в том случае, если мы, содержа правые догматы, станем жить небрежно, не будет нам пользы, так и тогда, когда, живя хорошо, будем нерадеть о правых догматах, не можем ничего приобресть для своего спасения. Если хотим мы избавиться и геенны, и получить Царство, то должны украшаться тем и другим – и правотою догматов, и строгостью жизни”».⁹¹³

Лишь через два года дождался отец Серафим ответа от д-ра Каломироса и был весьма разочарован. Д-р Каломирос писал, что не знает ни одного ученого, кто усомнился бы в теории эволюции. Он обвинял отца Серафима во враждебном отношении к науке, вновь воззвал к «теории цикличности» Эрнста Геккеля как доказательству эволюции: зародыш человека проходит стадии развития, характерные для других видов. Теорию эту «опровергали сами эволюционисты, признав ее домыслом XIX века». Споткнувшись на простом, д-р Каломирос, однако, воспретил отцу Серафиму вступать с ним в научные дискуссии, пока тот не получит докторской степени в области естественных наук. «Обычная уловка тех, кто уклоняется от свободного обсуждения вопроса!» – так отозвался об этом сам отец Серафим.⁹¹⁴ Еще д-р Каломирос не преминул, как водится, упрекнуть своего оппонента в «подверженности западному влиянию». Дескать, в таком положении отец Серафим и сам толком не понимает, что хочет сказать.

Отец Серафим заверил д-ра Каломироса, что никоим образом не «против науки». Он писал: «Верно, у меня нет высоких степеней, но в колледже нам читали курс зоологии, да и сам я изучил немало научных источников по теории и фактологии эволюции... Похоже, Вы и не подозреваете, как много появилось в последние годы научной литературы с серьезнейшей критикой теории эволюции, ее относят скорее к легендам или сказаниям-метафорам, нежели наукам (например, профессор Констанс, ботаник из университета в Беркли), а то и вовсе не признают. Если хотите (впрочем, есть ли в этом смысл?), я составлю Вам список сотен (а то и тысяч) имен весьма уважаемых ученых, которые либо вообще не верят в эволюцию, либо полагают, что это весьма сомнительная научная теория».⁹¹⁵

К этому времени отец Серафим понял, что брошюры на тему эволюции, которую он призывал написать Алексея Янга, было бы явно недостаточно. Вместо этого они с Алексеем замыслили целую книгу под названием «Книга Бытия. Творение. Первый человек». Отец Серафим собирался составить святоотеческий комментарий к Книге Бытия, написать главу о философских истоках учения об эволюции. Алексей же брался за разделы «Эволюция как научная теория» и «Христианская эволюция». Отец Серафим писал: «Наша работа призвана внести полную ясность в представление многих людей об эволюции. Она уже во многом прояснила мои собственные взгляды, ибо раньше я не додумывал до конца многие вопросы этой теории».⁹¹⁶

Переписка с д-ром Каломиросом показала, как важно быть в курсе происходящей на Западе полемики об эволюции. Отец Серафим писал: «Нельзя вообще обсуждать теорию эволюции, если не знаешь всех ее научных “обоснований”. Не обязательно быть биологом, чтобы обсуждать научную сторону вопроса; в конце концов, она не так важна, а ученые-естественники как раз на этом и сосредоточивают свое внимание. Но если полностью игнорировать научный аспект, то нельзя обсуждать вопрос во всей его полноте. Нельзя, например, сказать с уверенностью, появился ли человек на земле семь или восемь тысяч лет назад (святые отцы дают приблизительную дату), зато, вооружившись радиометрическими приборами, анализом геологических пластов, ученые “доказали”, что человек живет на земле уже “миллионы лет”. Современные научные методы исследования сейчас широко доступны (и у радиометрического анализа есть свои плюсы и минусы), суть их нетрудно объяснить и в краткой статье. А вот вопрос о том, существует ли человек тысячи или миллионы лет, затрагивает некоторые основополагающие принципы Православия: является ли генеалогическое древо, представленное в Священном Писании, точным (в чем не сомневались святые отцы) или лишь схемой, в которой опущены многие звенья; были ли некоторые патриархи Ветхого Завета конкретными лицами или это обобщенные образы; существовал ли сам Адам (особенно в свете почитаемой сейчас эволюционистами полигенетической теории – возможности одновременного появления на свет нескольких пар особей одного вида) и т.п. Очевидно, чтобы ориентироваться в этих вопросах, человеку, обычному мирянину, необходимы научные факты как за, так и против эволюции... Главным принципом, разумеется, должно быть соответствие истины научной (в отличие от частных мнений и заблуждений) Истине Богоявленной, при условии, что мы понимаем и ту и другую правильно».⁹¹⁷

Такого мнения о науке держались святые отцы раннего христианства. Говоря о «Шестодневе» святителя Василия Великого, отец Михаил Помазанский указывал: «Святитель Василий Великий признает все научные факты естествознания. Но он не принимает современных ему философских концепций или истолкования этих фактов, механической теории происхождения мира и прочее... Святитель Василий умел возвыситься над современными ему теориями об основных началах мира, и его “Шестоднев” выступает как светлая, осмысливающая бытие возвышенная система, в сравнении с первыми, как птица, парящая над существами, способными двигаться только по земле».⁹¹⁸

Изучая научную сторону теории эволюции, отец Серафим обнаружил, что даже многие эволюционисты сами не находили подтверждения своей теории, отделываясь общими словами вроде «такое допущение более разумно» или «противоположное мнение просто немыслимо», намекая на Божие творение Отец Серафим привел цитату из историка-эволюциониста Дж.Г.Рандала мл.: «Биологи признают, что, строго говоря, мы ничего не знаем о причинах возникновения новых видов. И приходится, отойдя на рубеж «научной веры’, согласиться: дескать, возникают они из-за химических изменений плазмы зародыша».⁹¹⁹ И впрямь, это – «вера», ибо переход одного вида живых организмов в другой никогда не демонстрировался, мы видели лишь изменения внутри одного вида.

Изучение ископаемых останков также не дало подтверждений этой теории – находят останки конкретных видов, а не переходных форм. Отец Серафим отмечал: «Дарвина и самого весьма беспокоила его гипотеза. Он писал: “Согласно моей теории, должны быть миллионы переходных видов, но я не обнаружил ни одного. Почему каждая геологическая формация и каждый слой не содержит переходных форм? Геологи явно не обнаруживают такой мелкоступенчатой цепи постепенно изменяющихся живых организмов. Это, пожалуй, самое очевидное и серьезное свидетельство против моей теории. Думаю, все объясняется крайним несовершенством учета и обработки данных геологических раскопок”.⁹²⁰ На сегодняшний день палеонтологи утверждают, что ископаемых останков более чем достаточно; возможно, найдены все виды, ископаемых набралось больше, чём существующих видов, и тем не менее лишь один или два из них можно интерпретировать как неким образом виды переходные».⁹²¹

В письме к д-ру Каломиросу отец Серафим не обошел вниманием и ископаемые останки человекоподобных обезьян – «доказательство» происхождения человека. Его высказывания интересны еще и тем, что отчетливо «высвечивают» влияние Тейяра де Шардена на современную научную мысль: «Тейяр был непосредственно причастен к раскопкам и анализам почти всех ископаемых останков, найденных при его жизни, которые использовались как доказательство эволюции человека...

А доказательства таковы: неандерталец (много останков), “пекинский человек” (несколько черепов), так называемые “яванский” и “гейдельбергский” человек, останки, найденные в Пилтдауне, и недавние раскопки в Южной Африке – везде найдены лишь разрозненные кости. Плюс еще несколько фрагментарных останков. Если все “доказательства” эволюции человека собрать вместе, они поместились бы в небольшой гроб. Более того, все останки найдены в разных уголках земли, нет их точного (и даже приблизительного) возраста, нет никаких намеков, как все эти “люди” соотносились друг с другом генеалогически.

Далее: один из “предков” нынешних людей, так называемый “пилтдаунский человек”, двадцать лет назад был изобличен как намеренная подделка. Любопытно, что одним из тех, кто нашел его, был Тейяр де Шарден, хотя этот факт замалчивается во всех его биографиях...

Несколько времени спустя тот же Тейяр де Шарден присутствовал при обнаружении и, главное, при “интерпретации” “пекинского человека”. Благодаря описаниям и домыслам Тейяра (а к тому времени он уже снискал репутацию одного из крупнейших палеонтологов) “пекинский человек” во всех учебниках значится предком человека нынешнего...

Тейяр де Шарден также был причастен и к находке “яванского человека”, точнее, к описанию разрозненных костей, и везде, где бы ни работал Тейяр, он неизменно находил подтверждение, в точности соответствовавшее его чаяниям, что человек произошел от обезьяны.

Если объективно истолковать все ископаемые останки, якобы подтверждающие эволюционное происхождение человека, не найти ни одного убедительного и даже отдаленного доказательства. Все найденное используется лишь для подкрепления угодной человеку веры в философию, одной из посылок которой является происхождение человека от обезьяны»; человек хочет верить в философию, объясняющую его происхождение от обезьяноподобных существ».⁹²²

В своих исследованиях отец Серафим обнаружил, что деятельность ученых-креационистов, пытающихся воссоздать «научную картину» прошлого, весьма полезна, потому что они собирают и те материалы, которым эволюционисты намеренно не придают никакого значения. (Скажем, факты о возрасте Земли, не превышающем десять тысяч лет, следует сопоставить с «доказательством» более древнего возраста нашей планеты и т.п.) «Модель мироздания, предлагаемая креационистами, сулит новые возможности найти ответ на этот вопрос. Конечно, религиозные воззрения этих ученых мужей недальновидны (они, например, ничего не знают о святоотеческих толкованиях Книги Бытия; впрочем, и большинство православных пребывает в неведении)».⁹²³

Как указывал отец Серафим Алексею, цель их будущей книги – не доказать несостоятельность эволюции и истинность Божия творения, а показать, что «эволюция», преподносимая широким массам как «факт» и «истина», не имеет под собой надежных научных доказательств. Все доводы, используемые для утверждения эволюции, могут также служить любой другой теории, в зависимости от субъективных предположений.⁹²⁴

Отец Серафим не дожил до выхода в свет их с Алексеем труда «Книга Бытия. Творение и первый человек», хотя продолжал работать над ней до самой смерти. Алексей прислал ему на отзыв свои главы, отец Серафим дополнил их, даже отослал на рецензию профессору естественных наук, а сам тем временем продолжал делать записи и составлять план новых глав. Лишь за год до смерти, в 1981 году, он вновь всерьез взялся за эту работу. Летом 1981 года он прочел серию лекций – в рамках курса Ново-Валаамской богословской академии⁹²⁵ – паломникам на тему святоотеческих толкований первых трех глав книги Бытия. В подготовку этого курса он вложил много сил, составив пространную рукопись последовательных комментариев каждого стиха с цитатами из святых отцов, многие из которых сам и перевел на английский. Восемь лет, проведенных им за книгами, в раздумьях и молитве об успехе этого начинания, не пропали даром. Мысль его, возросшая и окрепшая в общении со святоотеческим Преданием, излагалась в этих лекциях как никогда емко, ясно, зрело. Ведь он как, может быть, никто другой в наше время поднял огромнейший пласт святоотеческих писаний, стремясь разыскать и явить людям учение святых отцов о сотворении мира. Сколь воодушевляло святоотеческое слово, которое отец Серафим нес слушателям! Сколь разнилось оно с «толкованием» иных богословов, старавшихся «приспособить» святых отцов к веяниям современной интеллектуальной моды!

Следующий курс лекций отец Серафим прочел летом 1982 года, изложив комментарии на Книгу Бытия, главы с четвертой по одиннадцатую. Через две недели после завершения курса он внезапно заболел, а спустя еще неделю отошел ко Господу. Таким образом, святоотеческое толкование Книги Бытия стало последним большим делом в его жизни.

Поначалу отец Серафим был так обескуражен взглядами д-ра Каломироса на эволюцию, что не хотел связываться с этим вопросом. Слава Богу, он преодолел это искушение и, напитавшись усердием от самих святых отцов, взялся за дело. Попутно преодолев и другой едва ли не врожденный свой недостаток – стремление быть «мудрее мудрецов». Отец Серафим открыл, сколь благородны и поистине бесценны творения святых отцов. Читая его комментарии, понимаешь, что святоотеческий разум – не просто плод человеческой мудрости; есть в нем и что-то Божественное.

Как заметил отец Серафим, пророк Моисей, автор Книги Бытия, получил знание о сотворении мира в Божественном видении – по-гречески «теория». Святые отцы, комментировавшие Писание, тоже были общниками Божественного созерцания и благодаря этому стали из-за этого единственно достоверными толкователями повествования Моисея. Отец Серафим, погрузившись в мысль отцов, представил современному миру святоотеческое видение всего сотворенного мира, выведя дискуссию далеко за рамки исключительно рациональных, научных определений.

Многие из святых отцов, будучи провидцами, на опыте познали, каковым замышлялся человек: первоначально нетленный Адам жил естественно, теперешняя же жизнь, подверженная тлению после падения человека, является неестественной.⁹²⁶ Святые отцы⁹²⁷ учили, что до грехопадения все в тварном мире было нетленным, бессмертным. Подобно отцам древности, современным христианам тоже дается возможность вкусить от естественной жизни, еще будучи на земле, ненадолго узреть мир преображенный, непорочный, ради которого и создавался человек.

Отец Серафим считал, что величайшая беда сегодняшних христиан в том, что они утратили сознание того, кем был Адам до грехопадения, до того, как изменилась сама природа человека. По этому поводу отец Серафим писал: «Когда в момент грехопадения у Адама и Евы открылись глаза, они уже потеряли жизнь в раю... Взор их стал открыт лишь для низменного, земного, а горнее, Божие видится уже с трудом. Они перестали быть бесстрастными, и с тех пор все мы живем в приземленной суете и страстях».⁹²⁸

Борясь со страстями молитвой и прочими аскетическими подвигами, святые, хотя и находились в тленном теле, стяжали в некоторой степени сходство с Адамом до грехопадения. Подобно ему они делались неподвластными стихиям, подобно ему руководили другими тварями, и твари им повиновались. В житиях святых пустынников отцы Серафим и Герман находили поразительные – почти современные! – примеры праведной, Адамовой жизни человека: каким он был сотворен вначале и каким ему предстоит быть в грядущую эпоху, когда преобразится все творение и человек восстанет в теле нетленном.

«Даже в нашем падшем состоянии, – писал отец Серафим, – сама природа, окружающая нас, напоминает нам о рае и о нашем падении. В зверях нетрудно разглядеть страсти, нами завладевшие, а ведь напротив – мы должны были возобладать над этими страстями; в мирном шелесте лесов, укрывших столько подвижников, можно угадать “рай растений”, изначально уготованных нам для создания жилищ и питания. Да и сейчас созерцание рая доступно для тех, кто, подобно апостолу Павлу, способен быть восхищенным на небеса».⁹²⁹

До середины XX века ученые и не помышляли посягнуть на эволюционную модель развития человека и мира. Любую гипотезу тщательно проверяли, но только не эту – на ней зиждилось все их естественнонаучное мировоззрение. Немногих, даже очень крупных ученых, пытавшихся оспорить «догму», записывали в «еретики», заносили в черный список. В 50-е годы, когда д-р Каломирос еще ходил в школу, не верить в эволюцию считалось едва ли не преступлением. Отсюда его попытки как «ученого святоотеческой школы» примирить святых отцов с эволюцией. Позже, как мы убедились, положение начало меняться. Все больше видных ученых открыто выступали со своими заключениями: научные факты и открытия не подтверждают теорию эволюции. При жизни отца Серафима подобные дискуссии велись в основном в узких научных кругах, поэтому люди, желавшие, подобно отцу Серафиму, разобраться, что к чему, вынуждены были изучать специальную литературу. В дальнейшем, после его кончины, «непримиримость» ученых зазвучала громче и дошла наконец до широких масс. В то же время обнаруживались все новые и новые факты – особенно в таких «строгих» науках, как генетика и биохимия, заставляющие все сильнее сомневаться в правоте эволюционистов.⁹³⁰ Некоторые ученые заняты поисками иной модели развития мира, хотя поиск идет вслепую. Не стоит тешить себя мыслью, что они изберут «креационистскую модель» (то есть модель Богом сотворенного мира), потому что, по убеждению отца Серафима, как и эволюция, эта теория не может быть научно доказана. И та и другая лежат скорее в сфере религиозной веры и философии и зависят от субъективно выбранных предпосылок. Одно можно сказать с уверенностью: сегодняшний ниспровергатель теории эволюции, в отличие от своего предшественника сорокалетней давности, вооруженный фактами и скепсисом ведущих ученых, уже вряд ли пополнит ряды тех, кто утверждал и утверждает, что земля плоская. ,

Итак, очевидно, что д-р Каломирос и иже с ним отстали от времени, боясь, как бы эволюция не стала «фактом» и не было бы найдено ее соответствующее «доказательство», а отец Серафим, пребывая вне времени, свое время опередил! В 1998 году популярная православная газета «Христианский активист» опубликовала статью д-ра Каломироса (сам он к тому времени уже умер), где он высказывал свои «православно-эволюционистские» взгляды. Статья эта вызвала широчайший отклик среди православных читателей, причем отклик однозначно негативный, – может быть, потому что людям с каждым днем становится все больше известно о многочисленных прорехах в эволюционной теории, а может, они всё лучше узнают учение святых отцов. Ни в 1970-х, ни в 1980-х годах такого сильного и единодушного отклика нельзя было ожидать. В результате в следующем номере газеты было опубликовано с небольшими сокращениями пространное письмо отца Серафима д-ру Каломиросу. Редакция отметила, что мнение отца Серафима о теории эволюции, подтвержденное взглядами святых отцов, отражает традиционное православное понимание этого вопроса. С тех пор письмо отца Серафима д-ру Каломиросу целиком или частями печатается в различных изданиях в России, Сербии и самой Америке.⁹³¹ Сегодня оно считается одним из наиболее полных изложений святоотеческого учения о сотворении мира. Содержащееся в этом письме опровержение теории эволюции на основе учения отцов Церкви признается самым четким и ясным из всех, когда-либо написанных.

В 2000 году Братство преподобного Германа Аляскинского закончило ту работу, которую начал отец Серафим. Книга вышла (на английском языке) под предложенным отцом Серафимом названием: «Бытие, творение и первый человек». Это исчерпывающее собрание существенно важного материала – рукописи, письма, заметки и набранные с магнитофонной пленки лекции – все, что осталось после отца Серафима на тему творения, после девяти лет работы, вплоть до его кончины. В результате получилась книга объемом в семьсот страниц с предисловием известного критика дарвинизма Филиппа Е.Джонсона.⁹³² Она успела оказать глубокое влияние на души многих людей и вызвала интерес у влиятельных ученых, философов и писателей- богословов.⁹³³ Уже вышли издания на русском, сербском и румынском языках, в данный момент готовится греческий перевод. Особый отклик книга вызвала в России, где возникло православное движение защиты и преподавания библейского и святоотеческого взгляда на сотворение мира. Основным источником для этого движения стали работы отца Серафима.⁹³⁴ В рамках этого движения в 2000 году по благословению Патриарха Московского и всея Руси Алексия II был основан миссионерско-образовательный центр под названием «Шестоднев». В его работе участвуют православные писатели-богословы и ученые, центр считает исследования отца Серафима, связанные с Книгой Бытия, основополагающими для себя.

Отец Серафим преодолел зыбучие пески модных философских учений, понял, что, прежде чем задаваться целью, куда идти, человек должен найти истинный ответ на вопрос, откуда он родом. Незадолго до смерти отец Серафим писал: «Ответ мы найдем в мудрости Церкви, доверившись нашим пастырям и святым отцам, жившим до нас. Люди готовы это услышать».⁹³⁵