Церковь и общество

«Меньшинство всегда право», – говорит Ибсен².

Но кто прав, тот всегда в конце концов побеждает.

Мировая история – это триумфальное шествие гонимого меньшинства, от которого шаг за шагом отступают те, кто считает себя непобедимыми всемогущими владыками, ослеплённые количественным своим превосходством.

Не горсть ли учеников Сократа опрокинула торжествовавший, «признанный всеми» философский нигилизм софистов?

И тот же самый народ, который подал Сократу чашу, наполненную ядом, через несколько десятков лет не признал ли Платона национальным гением?

Кто победил языческую жизнь? Кто потряс до основания разлагавшийся, но всё ещё могущественный строй Римской Империи? Кто совершил одну из величайших, а может быть, и величайшую революцию «человеческого духа»? Не горсть ли «фанатиков», «безумцев», распинаемых и гонимых, над которыми большинство издевалось на протяжении нескольких столетий? Не перед несколькими ли рыцарями Господа покорно склонились непобедимые римские легионы.

А дальше. В средние века. Когда у отдельных борцов за истину проснулась творческая мысль и дух свободного исследования и запылали костры святой инквизиции, – кто вышел победителем из этой страшной тяжбы? Огонь ли, который разжигало в диком фанатизме «большинство» духовных рабов, или кровь отдельных воинов, которая лилась на этот огонь? Не бежала ли в ужасе позорная инквизиция перед отдельными рыцарями свободного человеческого творчества.

Новые века. С их борьбой за политическое освобождение. Вспомните историю последних двухсот лет: не всюду ли подтверждение великого закона, по которому побеждает не сила, а правда. И если до сих пор не всюду одержана победа меньшинством, – то пусть большинство вдумается в прошлое мировой истории и ждёт в будущем грозного суда над собой.

Всегда большинство распинает меньшинство, возводит отдельных воинов на лобное место, повторяет страшные дни Голгофы. И всегда само падает побеждённым.

Почему до сих пор оно так упивается временным торжеством своим и почему до сих пор сознанье человеческое отравлено кощунственной мыслью, что «один в поле не воин», почему воля отдельных борцов так обессиливается от сознанья одиночества? Куда ушли герои с опустевшего поля? Пусть они пристально всмотрятся в прошлое, и тогда радостно и смело пойдут вперёд.

И один в поле воин!

Пусть не тогда вспыхивает вдохновенье, когда всё шумит и движется вокруг нас, а тогда, когда тяжёлый сон пошлости, трусости и рабской покорности сковал человеческие души. Всё погружается в пошлость, задыхается в бесцветной, отупевшей жизни, – но вы-то, живые люди, живые души, не бросайте ваших славных постов. Правда за меньшинством, и победа за теми, кто прав! Можно ли было бы жить, если не эта вера, подтверждённая всей кровавой историей земли, – вера в то, что торжествующее большинство обратится в бегство перед правдой; что невежество, суеверие, предрассудки – всё, как тяжёлый мрак, исчезнет перед светом, который по-настоящему вспыхнет хоть в одной человеческой душе.

Нельзя в это не верить – и жить нельзя без этой веры.

Пусть же всякий, в ком не умерло стремление к лучшему, со всей силой поймёт, что один в поле воин, что один человек с душой живой сильней тысяч бездушных марионеток, – пусть поймёт это, и тогда над всей страшной неправдой жизни свершится Божий суд!

В одном из своих писем Мадзини говорит⁴:

«Стыдите русских за то, что они спят, что они забыли своё достоинство людей».

Как часто, с чувством жгучего стыда нам, русским, приходится повторять эти слова:

― Стыдно! Забыли достоинство людей...

И тогда не веришь в Россию – в великую Россию. Не ждёшь грядущего обновления. Начинаешь сомневаться, что когда-нибудь придёт «настоящий день». Жизнь представляется тупой, однообразной, серой, как бесконечная, унылая степь в осенний день... Уж какая там «великая Россия»! Одна слякоть. Да холодное, свинцовое небо. Да голые поля без конца и краю...

Легко произнести приговор над русским народом: слишком для этого много внешних «достаточных оснований». Но надо глубже заглянуть в душу народную, и тогда поймёшь, что казавшееся «сном» его – на самом деле великое терпение. А «забытое достоинство людей» – великое страдание.

И не только не «осудишь», не только «простишь», – но преклонишься и перед его терпением, и перед его страданием и уверуешь свято в подлинную, великую Россию.

Недавно пришлось мне ехать по Волге. День был пасмурный, ветреный. На корме парохода какой-то лавочник собрал вокруг себя целую толпу. Чуть ли не весь «третий класс». Ругал Россию. Толстый, с заплывшим, обрюзгшим лицом, маленькими острыми глазками, хриплым голосом, не торопясь, он говорил:

― Разве в России люди? Прохвосты. С голоду подыхает, а работать нейдёт... Ни тебе торговля, ни тебе ремёслы... Жид да немец на нашем брате едет. Ни к чему не пригодны. Грязь, необразованность, лень да водка... Самая последняя страна... Другая собака лучше. Я так крестьянина и за человека не почитаю.

Публика слушала молча, сосредоточенно. Вздыхали. А толстый лавочник хрипел:

― Тёмный народ. Только кнута и слушается. Кабы не вешали да не пороли, давно бы друг друга пожрали: звери!.. Сын у меня собственный в остроге сидит – и поделом. Пьяница, безобразник. Перепились на Троицу. Парню кухонным ножом брюхо распорол. Вот и сидит. Зверь-народ... Я бы всех драл – живо бы в разум пришли...

Лавочник всё хрипел, и было такое чувство, как будто бы расползается липкая грязь и затягивает всех – и говорившего, и слушателей, и пароход, и Волгу. Однотонный, размерный, хриплый голос выпускал одну мерзость за другой, нагоняя какую-то тупую тоску, и, видимо, совсем покорил слушателей.

И вдруг, неожиданно из задних рядов раздался голос. Точно солнце взошло. Угрюмые лица засветились. Улыбнулись. Мёртвое оцепенение рассыпалось в прах... Всё ожило.

Говорил старик:

― А ты постой... Ишь заколотил нашего брата. Со скотиной грешно человека равнять. Грешно. Я ещё в турецкую войну солдатом был – народ не хуже тебя знаю. Водку пьёт – да и Бога не забывает. Да. Надо понять. Понять надо. А ты «собака», говоришь! Слушать тошно. Сын, говоришь, в остроге – жалко мне его: верно, в отца пошёл.

Публика засмеялась.

― Главное – понять надо. И снисхождение иметь. Всё бить да бить. Или души в тебе нет? И то нет. Ишь разъелся, а у нашего брата душа есть. Понять это надо.

И лавочника больше никто уже не слушал.

Чтобы понять великую Россию – надо понять душу народа.

Слов нет – «отсталая страна». И «торговля», и «ремёслы» отстали. И грубость страшная, и темнота, и грязь, и невежество, и пьянство, и вот тот самый «сон», который даёт право бросить упрёк в том, что народ забыл своё достоинство.

И всё-таки прав старик: надо понять, надо «снисхождение иметь», и тогда за невежеством и пьянством увидишь душу, способную на великое, заключающую в себе непочатые богатства творческих сил. Почувствуешь святость народной совести и поймёшь её великое призвание.

Недаром же отсталая страна, как только получила возможность произнести своё слово, потребовала отмены смертной казни.

И не ясно ли для всякого, что если бы России дать парламент, выражающий волю народа настолько же, насколько, положим, выражает он её во Франции, – то отсталая Россия дала бы самое радикальное законодательство в мире.

И это так потому, что русский народ в целом обладает особой нравственной силой решать вопросы «по совести», с точки зрения высшей справедливости.

Вот в этой способности, в этой нравственной силе – его оправдание.

В ней же залог грядущего обновления и вера в будущую славу великой России.

Можно ли издать такой закон, который нельзя было бы перехитрить при известной административной «технике»?

Я думаю, что в России, по крайней мере, такого закона издать нельзя.

В России не существует плохих и хороших законов – существуют «лёгкие» и «трудные». То есть законы, которые всякий перехитрит, и законы, которые требуют для этого некоторой виртуозности.

Чем закон «труднее», тем большей «талантливости» он требует от администратора.

Совсем как на скрипке: попробуйте-ка сыграйте концерт Паганини?

Один из самых «трудных» законов последнего времени – бесспорно, закон о «свободе совести»⁶.

Из всех других «свобод» он, как никак, более всех перешёл в практику, – потому ли, что эта «свобода» оказалась наиболее назревшей или наименее опасной для «дальнейших видов России», как выражался Манилов⁷, – но, во всяком случае, это несомненно.

В старообрядческих церквях зазвонили в колокола.

Это – факт.

Тем более должна быть отмечена та администрация, которая «обходит» даже этот самый «трудный» закон. И при этом без всякой «грубости», без всяких отживших приемов «доконституционного» строя.

Нет, обходит с такой джентльменской чистотой, что невольно думаешь: «Красота!»

Дело касается многострадальной так называемой «Симбирской общины».

О ней много писали, и подробностей рассказывать я не буду. Суть в том, что ещё 9 сентября 1908 года в г. Симбирске группа лиц, с неким Абрамовым⁸ во главе, подала заявление в губернское правление. Подписавшиеся в этом заявлении, ссылаясь на Высочайше утверждённые правила от 17 октября 1906 г., просят разрешить им устройство в г. Симбирске общины «свободных христиан», «во внутреннем управлении независимой от существующих церквей».

Конечную цель своей общины они формулировали так:

«Община попытается создать жизнь на началах книги Деяния IV главы, когда люди имели сердце едино и душу едину».

Такая цель ничего доброго не предвещала для просителей.

И действительно, придравшись к каким-то формальным причинам, администрация ответила отказом.

Но «общинники» не успокоились. Выполнили все формальности и снова возбудили ходатайство.

«Теперь уже дело общины затормозить нельзя», – радовались они, заранее уверенные в успехе.

Ну и ошиблись, конечно.

Закон «трудный», слов нет. Так ведь и концерт Паганини трудный. Играют же!

В самом деле, казалось, как не утвердить? Всё сделано. До последней чёрточки всё. А утвердить нельзя.

Как же быть-то?

А вот как.

Для ускорения в регистрации по отношению справок полиции члены предполагаемой общины были записаны только в двух местах: в Симбирске 44 и в с. Ключишах 20. Итого 64 человека. По закону, требуется для самостоятельной общины не менее 50, здесь же более 50! Отсюда ясно, что административная задача сводилась к следующему: как сделать из «более» – «менее»?

Обычно администрация в таких случаях прибегает к вычитанию.

В данном случае такой способ оказался неудобен. Во-первых, не евреи, во-вторых, народ смирный, в-третьих, вообще как-то грубо.

Задача!

Думали, думали и решили.

Пристав через городового отдаёт распоряжение – явиться всем подписавшимся в часть, к 8 ч. вечера.

«А если которые» не явятся, будут выключены из числа подписавших заявление.

Общинники заявляют, что, мол, одна женщина есть безногая, есть старик 80 лет. Кое-кто, наконец, временно уехал. И что вообще это требование незаконно.

Да, трудная задача.

Но ведь и Паганини – не лёгкая вещь.

И вот придумывается чудо административной виртуозности.

Весь концерт сыгран на одной струне.

Приглашают «члена общины» в полицию. Спрашивают: какого ты вероисповедания.

Отвечает, ничего не подозревая: православный.

― Так вот, – любезно говорит джентльмен-пристав, – подпишите эту бумажку. Нам нужна справка о вашем вероисповедании.

Подписал.

Другого вызвали. Та же история:

― Вероисповедание?

― Православное.

― Подпишите.

И задача решена была блестяще. Из «более» стало «менее». Ввиду заявления о православном вероисповедании, все эти лица как раскаявшиеся в желании образовать «сектантскую общину» были вычеркнуты из числа подписавших заявление.

А ввиду того, что подписавших заявление об организации самостоятельной общины насчитывается менее пятидесяти человек, «согласно Высочайше утверждённых правил» от такого-то числа, такого-то года, в ходатайстве таким-то лицам отказать.

Ну, разве не виртуозно? Да ведь это верх административной техники.

Закон? Я немею перед законом!

И в то же время всё по-старому.

Бедная «Симбирская община»! Дождётся ли она когда-нибудь, что в этой оригинальной тяжбе поставят, наконец, перед администрацией такую «задачу», которую она будет бессильна «решить», и даст, наконец, возможность этим «странным» в наше время людям «попытаться создать жизнь на началах книги Деяний IV главы, когда люди имели сердце едино и душу едину».

Едва ли⁹.

Уж где там «едина душа и едино сердце», когда столько кругом джентльменов-городовых, джентльменов-стражников, околодочных, приставов и пр., и пр., и пр.

Конечно, есть закон.

Ну, а смекалки-то разве нет?

С детства у меня сохранилось воспоминание об одном, теперь уже давно умершем, смешном старике – Апакове¹¹.

У него были больные ноги, и ходил он на костылях. Усы и бороду стриг. Лицо имел умное и хитрое. Был несколько туговат на ухо. Большой делец, коммерсант, до смерти не любивший платить долгов.

Бывало, сидит Апаков и разговаривает, острит, смеётся. Слышит плоховато, но слышит, – и вот кто-нибудь скажет:

― Это всё так, да вот деловой-то разговор мы не кончили.

― Что? – спрашивает Апаков.

― Деловой разговор, говорю, не кончили. Как вы насчёт денег?

― Ась? Что вы?..

― Насчёт денег...

― Что? А?.. Погромче бы?..

Не слышит Апаков! Ему и так, и сяк. Не слышит, приставляет рупором кулак к уху. Нет. Точно занавесило. А сам всё спрашивает:

― Ась? Как вы?

И лицо отражает полнейшую невинность: не слышит, т. е. так-таки ни одного слова и не разберёт.

Нечто подобное случилось и с нашей высшей церковной бюрократией¹².

― Конечно, предстоящий церковный Собор... автономия Церкви и прочее. Но мы ещё насчёт государственного контроля денежных сумм не кончили.

― Ась? Что такое?.. Сумм? Нельзя ли погромче...

― Подчинить, говорю, духовное ведомство общегосударственному контролю следовало бы...

― Ась?.. Как вы говорите?..

Не слышит. Хоть что ты хочешь делай.

Почему же «не слышит» духовная бюрократия? Мешают каноны.

― Мы и знать, и слышать ничего не хотим ни о каком контроле, – говорят иерархи, – потому что на основании священных канонов не может светская власть вторгаться в дела Церкви.

Прекрасно.

Но вот что никак не поймёшь: почему одни каноны обладают этим свойством и прекрасно предохраняют духовное ведомство от неприятных слов, а другие, как раз наоборот, сами не доходят до слуха высших иерархов.

30-е Апостольское правило, например, гласит: «Аще который епископ, мирских начальников употребив, чрез них получит епископскую в Церкви власть: да будет извержен и отлучен, и все сообщающиеся с ним».

Так вот: деньги духовного ведомства контролировать нельзя. Каноны мешают. Не слышим.

Ну, а тут-то как же? Найдите хоть одного архиерея, который без «светской власти» занял свою кафедру. Что же, признать их «отлучёнными»? А как же «и всех сообщающихся с ним»? Тоже?

Едва ли еп. Евлогий¹³ согласится «отлучить от Церкви» всех епископов, священников и мирян!

Другой канон: 15-е правило Первого Вселенского Собора воспрещает «переводить» епископов с одного места их служения на другое.

Но ведь этот канон нисколько не мешает иерархам «слышать», когда какой-нибудь епископ «тульский» (имярек) назначается архиепископом «казанским» и т. д., и т. д.¹⁴

А как быть с каноном, воспрещающим приглашать к больному «врача жидовина», также под угрозой отлучения от Церкви?¹⁵

Разве мало иерархов пользовалось, пользуются и будут пользоваться услугами «жидовинов» для исцеления своих «телесных немощей».

Очевидно, канон, только потому, что он канон, ещё не гарантирует безусловность исполнения. Стало быть, надо входить в обсуждение вопроса по существу. И решать, сообразуясь с убедительностью этого канона, а не только с тем, что он указан в постановлении того или иного Собора.

Что-нибудь из двух одно: или все каноны одинаково обязательны, – тогда отлучайте епископов, назначенных светской властью, перемещённых с кафедры на кафедру, пригласивших врача-еврея, – будьте последовательны до конца. Или признайте, что канон может не исполняться в связи с изменившимися историческими условиями, – и тогда признайте ссылку на канон, как таковой, недостаточною¹⁶.

Но в этой парламентской борьбе Церкви с государством есть ещё другая сторона. Более знаменательная:

Церковь запротестовала против вмешательства в её дела светской власти, против вмешательства государства.

О, если бы это было не по вопросу о денежном контроле!

Непривычную, странную роль взяла на себя духовная власть, защищая прерогативы Церкви перед государством.

Государство не вправе вмешиваться в церковные дела!

Но кто систематически, упорно втягивал светскую власть в «дела церковные»? Не духовная ли бюрократия? Кто обращался за содействием к администрации в борьбе с «инославными» вероисповеданиями? Кто обращался к полиции с требованием запечатывать молельни, разгонять сектантов? Кто к делу христианской миссии привлёк государственную власть?

Не духовная ли бюрократия создала целую теорию, по которой слияние Церкви с государством – не величайший исторический грех Церкви, а нечто святое, чуть ли не самим Богом предуказанное?

Веками сеяли представители духовной власти идею необходимости слияния Церкви с государством и теперь должны пожинать то, что посеяли.

Они были бы правы, протестуя против вмешательства государства в церковные дела, если бы протестовали против этого вмешательства сверху донизу, от первого слова до последнего, если бы имели мужество провозгласить отделение Церкви от государства.

А то, что за картина получилась?

Контроль денежным сумм – нельзя! Вмешательство в дело Церкви.

А силой, при помощи светской администрации, занять польский костёл – это можно¹⁷. Здесь полнейший союз двух ведомств.

Что же, и здесь канон?

Эти слова ап. Павла написаны громадными буквами на полотне, у кафедры, в молитвенном собрании баптистов в петербургском Тенишевском училище.

Сейчас заканчивается баптистский съезд¹⁹. Делегатов прислали общины почти всех главнейших городов России. Съезд усиленно подчёркивает разрастающуюся миссионерскую деятельность баптизма.

Открываются новые приходы, воскресные школы, «церковь» расширяет свои пределы, десятками принимает новых членов, новые «спасённые души», издаются новые брошюры, листки, воззвания, ко времени Петербургского съезда приурочена закладка своего собственного молитвенного дома.

«Проповедуем Христа распятого».

Работа кипит вовсю.

И неутомимый Фетлер, этот современный «апостол», в чёрном сюртуке и крахмальных воротничках, привычно-восторженным тоном говорит:

― Я радуюсь, что Господь обильно изливает на нас свои милости. Радуюсь, что привлекает ко спасению столько душ. Радуюсь, что не оставляет сестёр и братьев своей благодатью.

И, взмахивая Евангелием, поёт вместе со всем собранием:

― Венчает!.. Венчает!..

Но на самом-то деле есть ли чему радоваться? Положительное или отрицательное явление «баптизм», не с внешней точки зрения «народной трезвости», а в более глубоком, религиозном смысле? Что в конце концов проповедуют его вожди: «Христа распятого» или что-нибудь другое?

* * *

Русский народ – пьяный, грубый, невежественный народ²⁰. Тупость, жестокость, грязь и ложь душат человеческую жизнь.

И если мир не превратился в сплошное безумие, то это – не потому, что много праведников на земле, а потому, что в человечестве как в едином целом живёт великая идея о прекрасной, божественной жизни.

Люди грешат, падают, задыхаются во лжи.

Но они знают в каждом акте своего греха, своего падения, что это – их грех, что это – их зло, что тёмная жизнь их суть ложь и неправда.

Это сознание греха – есть религиозное сознание человечества.

Все люди измельчали, озверели, изолгались. Один сознаёт это в большей степени, другой – в меньшей. Но всё человечество в целом сознаёт, в полном объёме, что жизнь не такова, какою должна быть. Делами, жизнью своей, злою своей волей человечество утверждает на земле царство греха.

Религиозным сознанием своим – отвергает собственную свою безобразную жизнь.

За чудовищной реальной, действительной жизнью стоит великая мечта о жизни иной.

И чем ярче сознаётся эта мечта, тем ближе человечество к перерождению. Если же мечту эту уничтожить вовсе или подменить другой, – вся жизнь полетит в пропасть.

И подлинными вождями человечества должны быть названы те, кто приближал к нему мечту о божественной жизни, в которой Истина, Добро и Красота сливаются в единое целое. Кто делал более ярким образ вечной правды? Кто раскрывал новые скрытые черты прекрасного, кто всем этим до жгучей боли доводил сознание греха и ужаса действительной жизни и побуждал человеческую совесть разрывать цепи, сковывающие душу?

Вот почему есть глубокая внутренняя связь между пророками, поэтами и героями. Как бы ни жил поэт, его творения имеют для человечества пророческий смысл, ибо в своих произведениях он показывает людям красоту, незримую для обыкновенных глаз. Показывая красоту, он учит тому, какою жизнь должна быть.

Ибо жизнь должна быть прекрасной.

Какою бы ни была жизнь героя в целом, один его героический поступок имеет пророческий смысл, потому что новая жизнь должна переродить волю, должна сделать её бесстрашной, беспрерывно устремлённой к добру.

И в героическом подвиге раскрывается – какою должна быть человеческая воля.

Ближе к спасению не тот человек, который «чуточку» добродетельнее, чуточку «почище», кто ворует не миллионы, а гроши, кто пьёт не бутылками, а рюмками, кто имеет одну любовницу, а не десяток, – ближе к спасению тот, в ком ярче горит любовь к подлинной жизни, более жгучее сознание греха, кто – во зле сильнее – всем существом своим этого зла «не принимает».

Добродетель и Истина меряются не вершками и гирями, они меряются кровавыми слезами человеческими.

Как отдельный человек – так и весь народ.

Моё глубочайшее убеждение, что русский народ – «богоносец» именно в том смысле, что в нём, как ни в одном другом народе, сильно это сознание, что люди живут не «по правде», и, как ни в одном народе, ярко горит мечта о новой жизни.

Пусть он пьёт, пусть до невероятной, нелепой, тупой жестокости доходит подчас в своей озлобленной тупой жизни.

Но найдите мне народ, в котором была бы такая трогательная мечта о праведной жизни²¹.

Найдите страну, в которой бы литература до такой степени была бы проникнута думой о Вечном, о добре, с такой нестерпимой мукой совести останавливалась бы перед неразгаданным фактом – человеческого страдания!

Найдите в XIX столетии другое великое сердце, которое бы с такой же пророческой силой жаждало «вечной гармонии», как великое сердце Достоевского!

Русский народ бессознательно живёт идеей вселенского христианства. «Учить» его можно только одному: углублять, раскрывать, помогать осуществлять в жизни это христианство.

Учить так – это и значит: «проповедовать Христа распятого».

* * *

Баптисты – хорошие люди.

Баптизм – крайне вредное явление.

Баптисты и многие другие опростители христианства не пьют, воздерживаются от пищи, целомудренны, не говорят скверных ругательств – это хорошо.

Они собираются в молитвенные дома, читают Евангелие, слушают проповеди – это тоже хорошо.

Но они называют это: проповедью «Христа распятого».

И это так плохо, что вся их трезвость, и вегетарианство, и целомудрие – ничто по сравнению с тем злом, которое они приносят, подменяя вегетарианством «Христа распятого».

Поймите, наконец: христианство – не попечительство о народном здравии, и дом молитвы – не чайная общества трезвости!

Поймите, что люди распяли своего Бога!

Не осмыслишь этого, не примешь своей совестью, если всё дело в воздержании от водки и в пении «песней Сиона».

Не пейте, не развратничайте – это очень хорошо и полезно для здоровья, но при чём тут Распятый?

Оставьте Его.

Вы хотите сказать: посмотрите на нас: мы осуществляем то, о чём вы только учите; значит, мы – христиане, а вы – нет.

Нет, неправда! Ужаснейшая ложь! Вы осуществляете совсем не то, о чём мы учим. И если бы той мечтой, о которой я говорил, было бы то, что в жизни осуществляется баптизмом, то не стоило бы осуществление этой мечты и капли человеческой крови.

Хорошо. Допустим, что все приняли баптизм. Все стали такими, как члены ваших общин. Вместо баранины едят рыбу, помогают ближним, не пьют вина, распевают духовные песни – ну, ещё что? Живут только со своими жёнами, не ругаются и не обманывают и пр., и пр.

Словом, по-вашему, на земле наступил рай.

И вот я представляю себе Голгофу и Христа на кресте.

И если бы Он с креста увидел этот ваш баптистский рай, ужели вы думаете, что распятый Богочеловек благословил бы ваше «мирное житие»? И неужели же радостью наполнился бы дух Его? И Он бы сказал, что Его жертва была ненапрасной? Неужели надо было входить на лобное место, чтобы вы теперь вместо щей ели гороховую похлёбку?

Нет. Это – клевета, и то, чему учил Распятый, смысл Его ученья и Его дела не укладываются в ваши рамки.

И надо на деле Иисуса поставить крест, если действительно ваша проповедь – есть проповедь Христа распятого.

Но, к счастью, это не так.

Вы не пьянствуете – это хорошо.

Но называя вашу трезвость христианством, вы делаете то, что делают и все гасители духа:

Вы гасите подлинный христианский идеал народа и заменяете его бессильной подделкой.

Если бы меня спросили, какой грех я считаю самым тяжёлым, самым непростительным, – я, ни минуты не задумываясь, ответил бы:

– Грех покаяния.

В христианстве существует таинство покаяния. И мне думается, смысл этого таинства в том и лежит, чтобы предотвратить величайший из грехов – грех покаяния.

У Верхарна есть замечательная пьеса «Монастырь»...

«Убийца» Балтазар десять лет живёт в монастыре. Десять лет «кается». Напрасно приор убеждает ревностного монаха, что грех его заглажен подвигами благочестия. Балтазару нужна публичная исповедь, публичное покаяние.

И вот на монастырском собрании он кричит:

Я своего отца убил! Я своего отца убил!

Я грех свершил великий...

Глубоким гневом встречает собрание эту «публичную» исповедь. Приор говорит:

О Балтазар-монах!

Ты над Самим Христом свершаешь поруганье,

От тех, кто кается, Он требует молчанья;

А ты нарушил всё, презрев Господень страх...

Из братии раздаются голоса:

Палач Христа!

Вор покаянья!..

Балтазара изгоняют из монастыря.

У кого в жизни не было хоть одного дня, когда он подобно Балтазару не «воровал» покаяния? У каждого.

Покаяние необходимо. Без него немыслимо духовное движение вперёд.

Покаяние одной чертой отделяется от величайшего преступления.

Где же выход?

Для тех, кто верует в церковное таинство, выход дан: исповедь.

Для тех, кто не верует в церковное таинство, но верует в Бога, выход в покаянии только перед Богом.

Для тех, кто не верует ни в таинство, ни в Бога, выход в покаянии только перед своей совестью²³.

Перед людьми допустим один вид покаяния: жить по-новому.

Никаких словесных «деклараций» – просто стать другим.

В покаянии перед людьми – всегда или величайшая гордость, граничащая с окончательной духовной смертью, как у Балтазара, или величайшая слабость, окончательное, почти безнадёжное бессилие: человек упал под ношею своих грехов, грехи придавили его, и вот, вместо того чтобы стряхнуть их, он кричит о них, и ему кажется, что он «освобождается», в то время когда он просто ими раздавлен.

Так, после горького и тяжёлого опыта, я думаю о покаянии²⁴.

Надо перестать «каяться», надо по-новому жить.

Между тем, в современной, чрезвычайно сложной общественной атмосфере всё сильней и сильней даёт себя чувствовать эта больная струя «покаянья».

Началось года два тому назад. Появились «публичные» исповеди в печати. Все мало-мальски видные писатели были, буквально, завалены письмами-исповедями.

Люди каялись в своих личных грехах.

Затем робко, один за другим стали раздаваться покаянные голоса от имени целых групп, целых «течений». Особенно много каялись так называемые декаденты и, переходя к ясному, более сознательному и реалистическому творчеству, считали своим долгом принести покаяние в прежних заблуждениях.

Но вот появились знаменитые «Вехи».

Это уж был не робкий голосок, а какой-то покаянный вопль.

Люди не плакали и «рыдали», не говорили, а «кричали»:

Я своего отца убил! Я своего отца убил!

Я грех свершил великий...

Это уж было самое настоящее покаяние. И не только за себя, а за всех, за всю интеллигенцию. Полномочий в таком «великом» деле, разумеется, не спрашивают. Если кто «упорствует», за него, мол, ещё больше просить нужно:

– Не судите его, он «бессознательный», – виновато говорили «кающиеся».

Каются писатели, до Бурнакина включительно, этой едва ли не самой юмористической фигуры в русской литературе²⁵, каются «кадеты», всевозможные общественные деятели, интеллигенция, и старики, и учащаяся молодёжь...

Есть что-то глубоко антипатичное в этом всеобщем покаянии.

Было время на Руси, когда тоже вдруг захотелось всем «покаяться».

Но какая громадная разница с теперешним бессильным «причитаньем».

Тогда каялись и шли в народ. Хотели делом, сейчас же, не откладывая, искупить перед ним вековечные «барские» грехи.

Было что-то молодое, радостное, подлинное в этом деятельном покаянии.

Люди каялись перед своей совестью.

В народ же шли не каяться, а искуплять свою вину. Вы нам служили – теперь мы вам хотим служить. Может быть, наивно. Но молодо, смело, с искренним моральным пафосом.

А теперь? Какое-то «истерическое», «слезливое» хныканье.

― Обманули мы вас, братцы... не интеллигенты мы... прохвосты... Простите, Христа ради... Кабы не правительство, дай Бог ему доброго здоровья, погубили бы мы вашу душу. Окаянные мы.

Кадеты – те прямо говорят:

― Виноваты!..

Каются, причитают, издают вопли, а сами ни с места.

Наше современное «покаяние» – это симптом общественного разложения. И не из этой бессильной психологии можно ждать великого, обновляющего движения.

В больном организме начался процесс гноения. Умершие части должны отпасть. И чем скорей отпадут, тем лучше. Они только тормозят, как ненужный балласт, и не дают простора новым молодым всходам.

Довольно каяться. Надо жить по-новому. И, главное, не откладывая. Сегодня же. Сейчас же. Не ждать «движения» – тогда, мол, и мы задвигаемся. Нет, пусть «двигается» каждый за себя и поможет двигаться вперёд другим – будет тогда и «движение».

А крики: «Я своего отца убил!» – противны. Грешен? Иди в церковь, кайся перед лицом Божиим, проси прощения у своей совести, а сам, чем грешней, тем с большим воодушевлением начинай новую жизнь.

Что все люди лгут и что вся наша жизнь соткана из фальши, притворства и обмана, – я думаю, признают все, если не открыто, то в глубине собственной своей совести.

Один лжёт тоньше, другой грубее, один лжёт, как артист, другой – как сапожник, один лжёт, наряжаясь во фрак и смокинг, другой – в «косоворотку» и стоптанные сапоги.

Отношения людей – это сплошной и систематический обман. Обман не только подлый, но и глупый, потому что все отлично знают, что они лгут, и никто в глубине души друг другу не верит. Лгут учёные, притворяясь, что они решили все вопросы и очень «спокойны», когда на самом деле ничего не «решили» и так же боятся смерти, как и «ничего не решавший»; лгут атеисты, что они «всё отрицают»; лгут «христиане», что они «веруют», ибо «кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец»²⁷. Лгут и дети, и взрослые, и старики. И самое большое в жизни – любовь – превращено в какой-то торжествующий апофеоз фальши. Все мужчины лгут женщинам без исключения. И те, которые, ухаживая, говорят пошлости, и те, которые ведут умные разговоры, и те, которые рассказывают двусмысленные анекдоты, и те, которые говорят о философии. Каждое наше слово направлено ложью. Мы выработали особый «язык» – фальшивый, слащавый, пересыпанный сотнями условных фраз, деликатных, благовоспитанных, на «вы», которым никто не верит, но за попытку выбросить которые обижаются.

И может быть, никто во всём мире с такой силой не почувствовал этой стороны жизни, как Лев Толстой. Недаром вся наша культурная жизнь, лишённая своего лживого, мишурного покрова, рисуется ему как какое-то нелепое зрелище, где «оскотинившиеся люди носятся по земле на экспрессах и при свете электрических фонарей показывают, как они оскотинились».

Но если общечеловеческая ложь стыдливо прикрывается громкими идеями, то в международных отношениях она уже до такой степени беззастенчива, до такой степени всеми «признана», что трудно решить, более ли она смешна или отвратительна. Надо изумляться, для кого пишут все эти «ноты», говорятся все эти «приветствия»? Ужели же есть хоть один человек на свете, который после стольких тысячелетий верит в «дружеские» чувства дипломатов и серьёзно думает, что сильнейший сосед при первой удобной возможности не готов разорвать на куски слабейшего? Ужели до сих пор есть хоть один такой Манилов, который бы думал, что Турцию до сих пор не поделили не потому, что боялись подраться друг с другом, а потому, что все дожидались, не провозгласят ли там конституцию?

Ещё так недавно перед лицом всего мира была разыграна чудовищная комедия: взаимный обмен приветствиями двух виновников насильственного захвата Боснии – императоров Вильгельма и Франца Иосифа.

И вот новый фарс. «Экскурсия» наших «депутатов» в Англию²⁸. Фарс тем более изумительный, что он разыгрывается если не «лучшими», то, во всяком случае, вполне образованными и лично, может быть, довольно правдивыми: такова сила международной лжи.

«Экскурсанты» вот уже два года разыгрывают перед лицом мира комедию в Таврическом дворце. Пишут законы, которые не одобряет Государственный совет, а те, которые «одобряет», отменяют исключительные положения.

И после двух лет такого коллективного вычёрпывания воды решетом наши «представители» двинулись в Англию. Зачем? Решительно недоумеваю!

Говорят, «экскурсанты» посетили Палату общин. Очень полезная, разумеется, экскурсия. Но какое дело Гучкову до Палаты общин?

Маклакову был устроен торжественный банкет, и он ответил «блестящей речью на английском языке». О чём он говорил в своей речи и, вообще, кому и зачем нужна его «блестящая» речь «на английском языке»?

Русские «депутаты» устроили ребяческую комедию какого-то «сближения между русским парламентом и английскими политическими деятелями». Ну, русских я ещё понимаю: положим, это «дети». Но как не стыдно англичанам говорить весь этот напыщенный вздор, которым они встречают русских «чудаков». Ведь трудно не принять всего, что они наговорили, за самое откровенное издевательство. Неужели они так-таки и не знают, что за «депутаты» к ним приехали?

Не могут не знать. Англичане слишком умные люди. Но умные люди превращаются в заводные говорящие куклы, как только дело касается «интересов международного мира» и «искренних чувств к дружественной державе».

И эти заводные куклы, пожилые, образованные, серьёзные, начинают выкрикивать бездушные слова, всегда одни и те же: о высоких качествах своих гостей, великих задачах международного сближения и пр., пр., пр.

Встают, улыбаются, запивают своё враньё шампанским и, очевидно, очень довольные расходятся по домам. И ложась спать, я думаю, каждый дипломат говорит своей жене: ну и наврался же я сегодня.

«Экскурсия» русских войск в Персию, направленная к ликвидации персидского освободительного движения, кажется, кончится неудачно: под давлением Англии «экскурсантам» предложено возвратиться в Россию²⁹.

«Потешные» входят в моду...³¹

По всем городам, от Петербурга до сибирского захолустья, организуются всевозможные «потешные» отряды – отряды маленьких детей-солдат, которые, как настоящие большие солдаты, проделывают всевозможные военные упражнения: и лагерные сборы, и солдатскую гимнастику, даже свои «большие» манёвры...

Так хотят воспитать в детях воинственный дух, чтобы ребёнок со школьной скамьи готовился быть в будущем храбрым воином. Из «потешного» гимназистика превратился бы в бесстрашного рыцаря.

До того «потешные» входят в моду, что появилась даже «потешная» карамель. Тоненькие, маленькие конфетки, действительно очень хорошенькие и очень «потешные».

Скоро соберутся в Петербурге законодатели: третья Государственная дума³².

«Маленькие» депутаты откроют «высокое» собрание, как взрослые, и начнутся «потешные» законодательные манёвры.

Прежде всего произойдёт скандал по вопросу о том: вставать или не вставать оттого, что умер Муромцев³³.

Скажут одни «потешные»:

― Это был величайший герой русской жизни – надо встать.

― Нет, – закричат другие, – это был величайший преступник, сидеть!

Потом всё смешается в хаос, председатель позвонит, и «потешные» законодатели успокоятся. Потом начнут свою «спокойную» работу...³⁴

А в это время многомиллионный русский народ, состоящий не из «потешных», а из настоящих, страдающих, живых людей, будет ждать, томиться, изнемогая от своих ожиданий.

Будут ждать по деревням, когда кончатся голод, холод, темнота, пьянство, зверство.... Когда дадут учителей, докторов, когда вместо кабака и трактира – в каждом селе будет читальня, библиотека, театр.

«Потешные» законодатели будут и «вставать», и «сидеть», и собираться в комиссии, и, совсем как взрослые, всходить на кафедру «высокого собрания», – а живые люди, по своим тёмным деревенским углам, будут медленно гибнуть от невежества, нищеты и пьянства.

Из потешных-школьников, может быть, когда-нибудь и вырастут великие воины, но «потешный» депутат никогда не станет великим законодателем!

Когда-то «потешные» отряды Петра Великого реформировали всю русскую армию.

Но я глубоко убеждён, что не сможет реформировать русскую жизнь «потешный» парламент.

На могиле Муромцева полиция отрезала 30 лент...

О событии этом газеты рассказывают так:

«19 октября, поздно вечером, в монастырь³⁶ прибыл усиленный наряд полиции, во главе с приставом, который потребовал провести явившихся к месту хранения венков. Были заложены фонари, и полиция принялась тщательно рассматривать ленты венков, перечитывая надписи на каждой. В результате продолжительного осмотра полицией было срезано свыше 30 лент, содержавших, по мнению полицейских чинов, противоправительственные надписи».

В этом факте много своеобразной поэзии! Так сказать, «полицейской» поэзии. Кладбище. Ночь. Фонари. Пристав. Противоправительственные надписи. Ножницы. Ленты.

Но я не буду критиковать действие администрации: где уж! что уж! Муромцев, несомненно, виноват. Но в чём же его вина? Человек он был сравнительно умеренный, даже не самый левый из кадетов: какой уж это революционер!

А вот в чём.

Давно-давно, до начала в России «событий», в Петербурге было частное совещание земских и городских деятелей. Нашёлся среди собравшихся ярый славянофил. Он рисовал картину идеального монархического строя, рисовал в том патриархальном стиле, в каком это обычно делают славянофилы.

Покойный граф Гейден³⁷, когда очередь говорить дошла до него, сказал по этому поводу следующее:

– Всё это прекрасно. Но ведь такой строй возможен только при одном царе – при царе Горохе...

Муромцев не верил в легендарного царя Гороха. А потому глубоко верил в конституцию.

В этом его вина.

Вот и всё.

И за эту маленькую вину он так жестоко наказан. Я не шучу, не иронизирую: да – жестоко наказан:

На его могиле ленты конфискованы.

Есть учение, что после смерти человека душа его посещает те местности, с которыми связывают её земные воспоминания. А потом душу ведут по мытарствам.

Пусть это «достояние». Но несомненно, если бессмертен человеческий дух, если с последним ударом сердца не угасает человеческое сознание, – какая-то связь с оставленной жизнью должна сохраняться.

Перешедши за грань тленного мира, дух человеческий видит «что-то вечное, что-то неразлучное»³⁸, – и земную жизнь нашу созерцает в полноте, нам недоступной.

И вот покойный Муромцев, перешагнувший эту грань, увидал по-новому нашу землю, по-новому увидал всю свою прожитую жизнь.

Что испытывал дух его – тайна, которую не разгадает никто. Но каким бы величием ни было исполнено его состояние, как бы ни страдал он от сознания своих личных грехов и ошибок, каким бы ничтожным, пред лицом вечности, ни казалось ему теперь многое из того, что считал он великим на земле, – ему, наверное, стало мучительно больно за нашу грустную жизнь, когда он видел, как на его могиле «наряд полиции, с приставом во главе, срезал противоправительственные надписи».

Может быть, неверие в Царя Гороха и большое преступление. Но надо быть снисходительным к мёртвым и не наказывать их так жестоко!

Выбрали председателем третьей Государственной думы А. И. Гучкова. Ну и великолепно!

Он поблагодарил за честь. Поклонился. На крайней левой кто-то свистнул. В центре захлопали.

Какая скука. Какая тоска. До чего всё это не нужно, не важно, никчёмно!

Ну Гучков, ну Капустин, ну Сидоров, Карпов, Задирихин – не всё ли равно⁴⁰.

Всё равно! Решительно всё равно!

У Гучкова борода и усы, роста среднего. Задирихин брюнет и бороду бреет. Сидоров в очках, а Карпов без очков. Капустин ходит в таком пиджаке, а Задирихин в эдаком, у Гучкова тенор, а у Карпова бас...

Всё равно! Решительно всё равно!

О Думе писать, в конце концов, не стоит. Не следует. Самое лучшее, что могли бы сделать журналисты, это сговориться вовсе не писать об этом «потешном» учреждении. Так-таки ничего и не писать.

Пусть себе заседают, если это им не опротивело.

Ведь надо же иметь такое удивительное терпение, чтобы сидеть три года, высидеть два «новых» закона: о местном суде и народном образовании, из коих один забракован Государственным советом, а другой – министром народного просвещения, – и всё-таки продолжают сидеть и своё сиденье считать для кого-то нужным.

И вот «выбирается» новый председатель, который будет руководить этим «собранием»; так разве не всё равно, кто будет руководить им?

Каждый одинаково хорош и одинаково никуда не годится – потому что тот и другой одинаково не нужны.

Читая отчёты о разных думских заседаниях и газетные статьи о Думе, я всегда спрашиваю себя: неужели они верят, что всё это так важно и серьёзно? Неужели в самом деле они так себя загипнотизировали?

До чего люди привыкли морочить и друг друга, и себя!

Поймите же, господа, что здесь сплошное недоразумение. И право, вы только себя обманываете.

Недоразумение и совершенно неважный вздор всё, что вы говорите там, в «высоком собрании», и с пафосом, и без пафоса, и правые, и левые, и умные, и глупые.

Не важно и то, кого вы выбрали своим председателем.

А. И. Гучкова?

Ну что же, очень приятно.

Поздравляем вас!

Ещё один позорный день в 3-й Государственной думе.

И может быть, самый позорный за всё трёхлетнее бесславное её существование.

До тех пор говорилось там многое такое, за что «избранникам народа» должно было бы быть стыдно перед людьми. Но 29 ноября в Гос. думе произошло нечто, за что стыдно не только перед людьми, но и перед животными, которые неспособны ни на такое бесстыдство, ни на такое зверство.

Я имею в виду поведение правых при запросе о телесных наказаниях в каторжных тюрьмах.

Телесные наказания – отвратительный, жестокий и унизительный вид пытки. Русское законодательство, не решившееся совсем и навсегда изгнать его из употребления, всё же нашло возможным до последней степени сузить её применение. Оставив для тюрем розги, оно имеет в виду применение их только в силу крайней необходимости.

И действительно, если вообще бить людей гадко, то бить их в тюрьмах преступно.

Человек на свободе может защищаться. Человек в тюрьме совершенно беззащитен, и потому всякое незаконное насилие над ним – преступление не только перед «гуманностью», но и перед основным духом всякого закона: защищать не только сильных и слабых, не только полноправных, но и лишённых прав.

Разве недостаточно, что людей отделили от близких, от общества, от жизни каменной стеной, заперли на замки, заковали цепями, – чтобы требовалось ещё бить их? Разве мало иных способов в руках тюремной администрации, чтобы справиться с несколькими сотнями закованных, запертых людей, чтобы было необходимо ещё сечь их розгами.

Говорят, в исключительных случаях закон допускает. И вот, пользуясь растяжимостью понятия «исключительный случай», люди готовы оправдать всякое истязание.

Казалось бы, ясно, что незакономерность может выражаться именно в том, что «всякий» случай будет возводиться на степень «исключительного».

Ясно для всякого, кто сознательно не хочет истязать и издеваться над людьми, и потому неясно для депутатов 3-й Гос. думы.

29 ноября в Гос. думе был поднят вопрос о телесных наказаниях в вологодской и зерентуйской тюрьмах⁴². Допустим, неправда, что в тюрьмах бьют и запарывают до смерти людей, добивают до чахотки, до психического расстройства, до самоубийства, наконец. Допустим, всё это выдумано.

Но всякий, в ком есть хоть капля живого человеческого чувства, содрогнётся от этих обвинений и будет требовать, чтобы факты были проверены.

Будет требовать одинаково как представитель «оппозиции», так и представитель «полиции», будет требовать всякий уважающий человеческое достоинство и достоинство власти.

Вот почему рассказ о событиях в вологодской и зерентуйской тюрьмах должен был бы одинаково взволновать всех.

Нужна тщательная проверка? Согласен. Но неужели можно считать «проверкой» официальный запрос правительства начальникам тюрем? Ведь они обвиняемые, на них жалуются, их считают виновниками тех ужасов, которые творились в этих тюрьмах. Спрашивается: может ли их ответ успокоить совесть кого бы то ни было, совесть хотя бы Хрулёва, главного начальника тюремного управления?⁴³

Неужели же можно думать, что люди, способные истязать закованных в кандалы людей, так-таки и ответят на запрос из министерства: «Истязатели ли они?» – «Да, мы истязатели».

Ведь для всякого очевидно, что, какие бы факты в вологодской тюрьме ни произошли, официальный ответ начальника тюрьмы может быть только оправдывающий его деяния.

Да, проверка должна быть тщательной. И тем более осторожной и внимательной, что арестантам, дающим показание, приходится дальше продолжать жить, в большинстве случаев, под властью тех же начальников. Отсюда понятная боязнь показывать правду. Разве мало ужасов творится в тюрьмах только потому, что об них не решаются говорить заключённые. Вот почему расследование должно было быть произведено так, чтобы гарантировать свидетелям безопасность, избавить их от возможной мести. Так должны были бы к запросу отнестись в Гос. думе – без различия политических партий, без различия, кто представитель народа и кто представитель правительства.

Но нашёлся в Думе некто, недостойный звания не только человека, но даже зверя (потому что звери неспособны на такую жестокость), и этот некто – позор для нашего парламента, способного и слушать, и смеяться над его беспримерным цинизмом.

Марков 2-й⁴⁴ сказал следующее: «Ещё недавно полагалось пороть за маловажные проступки не только розгами, но и плетью. Но это в 1906 году отменено, о чём я весьма сожалею. (Продолжительный смех справа.) Под влиянием иудейского страха многие начальники тюрем, действительно, отделяли политических от каторжников обыкновенных и не применяли к политическим каторжникам тех мер, которые рекомендует закон. К счастью, нашёлся начальник тюрьмы, который в надлежащем случае выпорол надлежащее количество негодяев. Если окажется, что дали 102 удара вместо 100, тогда вы можете говорить о незакономерности, а ведь пока говорят, что вообще пороли. Может быть, даже и 100 ударов не дали, к моему глубочайшему сожалению, ограничились 20-ю ударами. (Смех справа.) ».

Звери бывают очень кровожадны, но до такой жестокости им далеко.

Стыдно! Стыдно перед зверями должно вам быть! Они лучше вас. Чище. Добрее. Если забыли, что вы люди, поучитесь хотя бы у зверей. Не додумывается самый жестокий из зверей до такого ужаса, чтобы запирать себе подобных в каменные стены, связывать, бить, мучить и потом ещё хохотать над этим. Стыдно тем, кто слушал спокойно и эти слова, и этот смех. Стыдно парламенту, в котором можно говорить такой ужас, стыдно стране, которая может посылать такого депутата.

Преосвященный Гермоген внёс в Святейший синод предложение предать анафеме целый ряд наиболее известных русских писателей: Леонида Андреева, Арцыбашева, Д. Мережковского и др.⁴⁶

Точного списка газеты не сообщают.

Об этом замысле преосвящённого Гермогена писалось уже давно. Тогда же и называлась цифра будущих анафем: 132!

Может быть, цифра эта и была преувеличена; может быть, проклятию предадут не всех наиболее выдающихся писателей, а несколько десятков, – но несомненным является то, что собираются проклинать современную литературу.

За «известными» стоят менее «известные», за менее известными – совсем неизвестные, но все они спаяны в одно внутреннее целое. И совершенно ясно, что, «проклиная» одних, а не проклиная других, будут руководствоваться не тем, что одни грешны, а другие не грешны, – будут руководствоваться чисто внешним признаком: одни «знамениты», другие не «знамениты».

Итак, «анафематствовать» будут не писателей, а литературу, и не «учительную» литературу, не «еретическую», а художественную. Иначе не сваливали бы в одну кучу своеобразного религиозного мыслителя Мережковского с Леонидом Андреевым, не написавшим ни одной теоретической статьи по религиозным вопросам.

Но что такое художественная литература? Не есть ли это отображение духовной жизни общества данной эпохи? Возможен ли был Леонид Андреев в эпоху «Бедной Лизы»? И могут ли волновать кого-нибудь сейчас оды Державина?

Писатели говорят вслух о том, о чём общество думает про себя.

Таким образом, кто бы «формально» не провозглашался «анафемой» – по существу, проклятию будет предаваться вся русская литература, а с нею и всё русское общество.

Церковь, вступившая на такой путь, не должна останавливаться на этом.

Проклиная одних по духу, она должна других проклясть по точному смыслу канонов.

Основываясь на точном смысле постановлений Апостольских и Вселенских Соборов, она должна отлучить от Церкви всех пользующихся услугами «врача жидовина». То есть весь чиновный Петербург, всех «сановников», не раз, конечно, пользовавшихся услугами профессоров «жидовинов».

Далее дойдёт очередь и до самих иерархов: «Непозволительно епископу оставляти свою епархию и во иную переходити».

А так как все епископы без исключения не раз и не два за время своего служения «оставляют» и «переходят» в иную епархию, – то и они должны быть «извержены».

Те немногие, которые умирают, не успев побывать в другой епархии, – тоже не спасаются от «анафем» по другому правилу: «Аще который епископ, мирских начальников употребив, чрез них получит епископскую в Церкви власть, да будет извержен и отлучен, и все сообщающиеся с ним»⁴⁷.

Но ведь все епископы утверждаются у нас светскою властью, и потому все они должны быть «извержены». Остаются «миряне», благонравные, не читающие Леонида Андреева. Но их ждёт та же участь. Сказано: «и все сообщающиеся с ним». Так как все верующие сообщаются с архиереем через своих духовных отцов, то и все миряне – «анафемы».

Что же в конце концов получится?

Да то, что наше государство из «Святой Руси» превратится в какое-то «проклятое царство», в страну анафем.

На днях ехал я по железной дороге. Вагон почти пустой. Тихо. Только в соседнем отделении без умолку болтает маленькая гимназистка – она едет с мамашей.

Девочке скучно, и она болтает «для развлечения», а потому прыгает с предмета на предмет.

Только что говорила про какие-то «хорошенькие-хорошенькие яблоки», то вдруг заявляет:

― Терпеть я не могу Закона Божия.

― Вот! Почему это? – смеётся мамаша.

― Такой скучный, такой скучный этот «катехиз»!..

― Катехизис, – поправляет мамаша.

― Скучища! – от всей души восклицает девочка. – Стихи люблю, историю люблю, читать люблю. А «катехиз» – пра-ативный. И зачем это, мамаша, «катехиз» учат?

― Катехизис, – поправляет мамаша.

Бедная, милая девочка! От всей души сочувствую её горю. И так понимаю, что она упорно не хочет называть то, чему её учат, «катехизисом», а зовёт «катехизом»: так гораздо выходит «пра-ативнее».

Всё скучное, неизвестно зачем нужное, что зовётся в гимназии «Законом Божиим», – действительно, не «катехизис», а «катехиз»⁴⁹.

«Стихи люблю, историю люблю, читать люблю. Закон Божий не могу терпеть».

Но разве уж такая «противоположность»?

И да, и нет.

Если бы до детской души дошло то, что говорится в «Законе Божьем», так же, как доходят отрывки из произведений Пушкина, Гоголя, Тургенева, Толстого, – этот «пра-ативный катехиз» стал бы любимым предметом.

Девочка «любит читать» потому, что это волнует её душу, будит мысль, вызывает чувство радости, горя, сострадания, умиления. Дети так легко смеются и плачут над книгой.

Но в «Законе Божьем» больше, чем во всех произведениях вместе взятых, содержится то, что может пробуждать радость, сострадание, умиление: будить и чувство, и мысль.

Надо только уметь передать это детской душе!

А для этого надо перестать преподавать «катехиз», надо попытаться раскрыть детям религию.

И тогда не будет никакого «противоположения» между «чтением», любовью к поэзии, к литературе и «Законом Божиим». Потому что религия и искусство по духу бесконечно близки друг к другу.

Девочка любит стихи и терпеть не может катехиз.

А саратовский епископ Гермоген очень любит «катехиз» и терпеть не может стихов.

Так не любит, что предполагает предать анафеме 132 русских писателя!

То есть, можно сказать, почти всю современную русскую литературу.

Саратовский архиерей, наверное, как девочка думает: «Катехиз люблю, а писателей – нет… пра-ативные!.. »

Пока неизвестны ещё имена будущих ста тридцати двух анафем, но ясно, что всё это люди, занимающиеся именно тем самым делом, которое так по душе милой девочке, ненавидящей «катехиз». Не «еретиков», в узком смысле слова, хочет отлучить от Церкви саратовский епископ, а «язычников». «Языческую литературу», то есть, в конце концов, всю русскую интеллигенцию, ибо наша литература есть самое полное, самое лучшее выражение всей духовной сущности русской интеллигенции.

Девочка за «катехизисом» не чувствует религии.

Саратовский архиерей за «катехизисом» не чувствует русской литературы.

И там и здесь мешает этот ужасный «катехиз»!

Если бы девочка почувствовала религию, она бы полюбила её. И если бы саратовский епископ по-настоящему почувствовал христианство, он полюбил бы русскую литературу.

И для того, и для другого – выход в одном: надо махнуть рукой на «катехиз» и обратиться к религии.

Я верю, что маленькая гимназистка, когда станет взрослой девушкой, когда переживёт много тяжёлых разочарований, измучится, исстрадается, – она узнает, что такое религия.

Но узнает ли, что такое русская литература, маститый саратовский архиерей, я сомневаюсь.

Религию от детских глаз не может долго заслонять «катехиз», потому что девочка его ненавидит.

Литературу же, я думаю, он будет для архиерея заслонять навсегда, потому что архиерей «катехиз» любит.

Акт отлучения русских писателей, по образцу отлучения Льва Толстого, будет полным торжеством «катехиза» в Русской Церкви.

Это будет не отлучение «язычников» или «еретиков», это будет отлучение и предание анафеме всего живого, подлинного, святого в русской жизни.

Христианский Бог не есть Бог мёртвых, но – живых. А тот бог, от имени которого хотят проклясть русскую литературу, – бог мертвецов, подменивших живую творческую религию бездушным «катехизом».

Как бы ни были «безбожны» русские писатели – Христос всегда с ними. Ибо ни в одной литературе нет такой скорби, таких напряжённых исканий, как в литературе русской. И отлучая литературу, в лице 132 современных писателей, Церковь тем самым отлучит себя от живой жизни.

Было бы великим счастьем для православной Церкви, если бы она нашла в себе силы вместо проклинающих слов, которые подсказывает ей саратовский архиерей, сказать слова любви: понять и принять то, что в современной жизни, в литературе, в культуре есть подлинно христианского. Но для этого надо исповедовать не мёртвую религию «катехиза», а творческую религию Бога живого!

Недавно отпразднованный юбилей В. Короленко (25-летие возвращения из ссылки) и только что исполнившаяся тридцатилетняя годовщина со дня смерти Достоевского, почти юношей приговорённого к смертной казни и потом помилованного и сосланного на каторгу, – невольно приковывают внимание к одному изумительному явлению русской жизни, давно уже ставшему «бытовым»: почти все лучшие русские писатели, т. е. лучшие люди страны, гордость и утешение России, в большей или меньшей степени, переносили на себе тяжесть правительственной репрессии:

Пушкин, Лермонтов, Чернышевский, Герцен, Салтыков, Тургенев, Достоевский. Аксаков, Мельшин, Вл. Короленко, Максим Горький и пр., и пр., и пр.⁵¹

Толстой едва не был заключён в Суздальский монастырь, Вл. Соловьёву на долгие годы запрещено было чтение публичных лекций.

Может быть, ни в чём другом с такой силой не обнаруживается пропасть, отделяющая русское общество от русской бюрократии, как в этой, поистине трагической судьбе русского писателя.

Всякий большой писатель потому и делается «признанным», что общество видит в нём выразителя своих дум, своих надежд, своих мучений. Истина общепризнанная и общеизвестная, что по литературе, по лучшим её представителям, всегда можно судить о духовном состоянии общества, – в великих произведениях отражаются главнейшие черты переживаемой эпохи.

Не признавая писателя, считая его «вредным», изгоняя для «безопасности» на окраину, бюрократия тем самым провозглашала вредным, достойным «изгнания» и всё общество.

Общество преклонялось перед своими писателями-вождями.

Бюрократия считала их опасными.

Общество говорило: вы наши пророки, потому что говорите нам о той грядущей правде, которую мы смутно сознаём в своём сердце.

Бюрократия удаляет этих людей, считая их деятельность угрожающей спокойствию государства.

Точно два разных языка, два народа, два совершенно различных мира.

Бюрократия, не понимавшая писателей, тем самым расписывалась и в том, что она не в силах понять общества.

Общество, видя непонимание бюрократии, теряло всякое к ней уважение.

И замечательно, что никому из современных бюрократов не придёт в голову ссылать теперь за то, за что были сосланы когда-то Пушкин, Лермонтов и Достоевский. Письмо Белинского к Гоголю, чтение которого было поставлено в вину Достоевскому, переиздано теперь много раз несколькими издательствами. «Вредные» произведения Пушкина и Лермонтова изучаются теперь в гимназии. Стихотворение Лермонтова «На смерть Пушкина», за которое он сослан был на Кавказ, заучивают наизусть гимназисты пятого-шестого класса.

Таким образом, то, чем общество жило в тридцатых, сороковых, пятидесятых годах, бюрократия перестала считать вредным лишь в начале двадцатого столетия.

Другими словами, сознание бюрократии отстаёт от общественного сознания приблизительно на полстолетия.

Вот к каким неизбежным выводам приводят размышления над тяжёлым «бытовым» явлением русской жизни.

А размышление над тем фактом, что бюрократия отстаёт от общества на пятьдесят лет, вызывает ещё более грустные думы:

Бюрократия для общества, а не общество для бюрократии. Но могут ли быть на высоте положения люди, когда они отстают от жизни на пятьдесят лет?⁵² И может ли быть «взаимное доверие и понимание», когда люди говорят на разных языках, и то, что одни считают величием и славой, другие карают как «преступление».

Величайшая гордость России – её литература.

Во всех других областях человеческого творчества и жизни – Россия одна из самых отсталых стран.

Гордиться литературой мы можем не потому только, что у нас было много великих писателей, а потому, что в литературе отражается душа народа. И по литературе, по этой «душе», можно судить не о том, каков народ есть, а о том, каким он может быть.

И вот на вопрос «каким может быть русский народ?» литература наша с гордостью могла бы ответить: может быть великим народом.

Но если Россия вправе гордиться литературой, то русская интеллигенция – своими писателями.

Светлые образы русских писателей – это лучшее, что дала интеллигенция. Не только писались великие произведения, – жили великие люди.

Русское общество привыкло смотреть на своих писателей как на светочей, моральных и духовных вождей.

И это было действительно так.

Пушкин, Толстой, Тургенев, Достоевский, Гаршин, Успенский, Чернышевский, Добролюбов, Шелгунов – всё это люди не только первоклассных талантов, это люди с великою совестью. Писатели-мученики. Люди-апостолы.

Вот почему ни в одной стране не создался такой культ писателю, как в России. Этот культ в основе своей имел не «оценку» деятельности писателя, а любовь, поклонение, благодарность за всю его жизнь, за его страданья, за его великое сердце. Так было.

Современная литература катится вниз.

Это факт общепризнанный.

Отдельные вспышки таланта тонут в общей массе безнадёжных серых «общих мест»!

Падение русской литературы – зловещий признак. За ним стоит упадок и разложение если не всего народа, то, во всяком случае, русской интеллигенции⁵⁴.

Всего ярче это сказывается в другом несомненном факте: угас прежний яркий образ русского писателя.

Кто прислушивается к личности Леонида Андреева, Куприна, Чирикова, Ценского и пр., и пр., и пр.? Кому дорог духовный их облик не как писателей, а как людей?

О Гаршине, об Успенском, о Достоевском знали, что это – вожди своего народа. На них радовались, ими гордились, ими жили.

А теперь?

Известно, что у Андреева моторная лодка, а Куприн летал на воздушном шаре, а какая-то группа литераторов травила кошек собаками в Петербурге.

Вот и всё.

Страшно мало!

Русскому читателю некого любить. Потому что писатели, которых он возводит на пьедестал, оказываются не пророками, а какими-то коммерческими дельцами.

Раньше читателей благоговейно умиляло, что их вожди – мученики, что они страдали на каторге, сходили с ума от ужаса жизни.

Теперь поражает, кажется, только одно: величина гонораров.

Андреев продал «Просвещению» свои сочинения за столько-то тысяч. А Куприн за столько-то. А этому предложили столько-то, но он отказался потому, что в другом месте дали столько-то.

«Признанные» писатели начинают писать «пьесы», явно не имея драматического таланта. Просто потому, что театр больше даёт «авторского дохода». Другими словами, торгуют своим именем оптом и в розницу.

И читатель не любит современного писателя.

Напрасно он по традиции толкует о проклятых вопросах. Его не любят, потому что ему не верят.

Между прежним творчеством и теперешним – целая пропасть. Дело не в величине талантов. Дело в том, что прежде писали, имея на это право, а право писать покупается ценой страданья.

Теперь право писать покупается «популярностью».

То, что выстрадано, всегда народно.

Вот почему, как ни велика отчуждённость интеллигенции от народа, прежние писатели всё же народны. Теперешние – нет.

Пушкина, Тургенева, Достоевского народ «не понимает» только потому, что он неграмотен, неразвит, тёмен.

Но дайте ему хоть самую первую ступень образования, и он поймёт и полюбит их. Он узнает в них свою душу, свои боли, свои сомненья.

Но Андреевы, Чириковы, Куприны, не говоря уже о тех, кто «поменьше», никогда не будут «понятны» народу.

И спасение их в том, что по невежеству своему народ их не понимает.

Если когда-нибудь и поймёт, то и отвергнет. Как грубую подделку.

«Хороший человек» живёт в очень скверном городе. Больше: в самом отвратительном городе в России, где вместо улиц – песок и дохлые кошки, а вместо людей – какое-то сплошное «недоразумение»!..

«Хороший человек» пытается кого-то «просвещать» в этом удивительном городе. Продаёт он газеты и книги.

Недавно, по поводу одного народного журнала, посланного мною ему, он пишет:

«Журнал мне нравится, да и все одобряют, кто читал его, но очень забивает лубочная литература; не только молодёжь, но совершеннолетние питаются этой бездушной духовной пищей».

«Забивает лубочная литература»!

Милый «хороший человек», не лубочная литература виновата, что ею питаются, а люди, что у них есть потребность в этой «бездушной духовной» пище.

Говорят: скажи мне, с кем ты знаком, я скажу тебе, кто ты.

Вдвойне это применимо к литературе: скажи, что ты читаешь, что тебе в литературе нравится, и выдашь себя с головой.

«Потребность» в пинкертоновщине – явление глубоко знаменательное. Это поистине может быть названо «общественным бедствием».

Вы только вдумайтесь: кем нужно быть, чтобы получать удовлетворение от этих безграмотных лубочных изданий.

Я бы хотел когда-нибудь посмотреть «автора» «Палачей Берлина»⁵⁶ и прочей мерзости. Ведь такой безвкусицы нарочно не выдумаешь – это «от души»; каков же должен быть духовный облик «творца»?

Думать жутко.

Поразительно, что чтения пинкертоновщины даже не «стыдятся»! Очевидно, совершенно не понимают, в чём они расписываются, покупая такую книгу. А то, если не иное что, так хоть самолюбие заставило бы читать пинкертонов «тайно».

Разве кто-нибудь согласится выйти на улицу и заявить: «Посмотрите, милостивые государи, какое я представляю из себя духовное убожество, – ни мыслей, ни чувств, ни вкуса, ни сколько-нибудь живого человеческого переживания нет в моей душе, – одно сплошное свинство».

Едва ли найдётся хоть один столь откровенный господин в России.

А ехать на трамвае, по железной дороге, сидеть на вокзале, углубившись в «Палача Берлина», – это сколько угодно!

Но разве здесь не одно и то же?

Уверяю вас – никакой разницы. Спрашивается, какую надо иметь душу, чем должен человек «жить», каков у него должен быть «вкус», если ему могут нравиться все эти расквашенные носы, электрические стулья, все эти герои из сыскного отделения, убийства, грабежи, петли... Каков должен быть «мозг», если его может «заинтересовать» самый ход «событий» всех этих «таинственных пещер». А ведь читают с «захватывающим интересом»! Каков, наконец, должен быть «вкус», если не тошнит читателя от одной обложки лубочных изданий!

Не ясно ли, что только полнейшее умственное и духовное убожество может «упиваться» этой дрянью. И «углубляясь» в неё, всякий публично признаётся в своём нравственном вырождении.

Я пинкертоновщину называю «общественным бедствием» потому, что чтение её свидетельствует о разложении известных слоёв общества, о каком-то внутреннем гниении. Ибо мало-мальски духовно здоровый человек от пинкертонов ничего, кроме отвращения, получить не может.

Бороться с лубочной «литературой» – занятие праздное. Надо бороться с душевной пустотой, которая её обусловливает.

Мой «хороший человек» – человек «неучёный». Но сам любит хорошую книгу. Бороться ему приходится в одиночку, да и какая

борьба с «пустым местом»? Ибо в скверном городе, в котором он живёт, даже и чертей настоящих нет – так, «мелкие бесы» одни.

Но всё-таки от души говорю: дай Бог успеха. Если всюду будут «хорошие люди» бороться «в одиночку», то скоро, очень скоро перестанет общество питаться «бездушной духовной пищей», и весь этот кошмар пошлых и кровавых «Палачей Берлина» исчезнет, как тяжёлый туман.

У нас любят возмущаться лубочной литературой.

И действительно, здесь есть чем возмущаться. Но странно слышать упрёки по адресу простых людей, читающих копеечную лубочную литературу, из уст «признанных» писателей.

А между тем, кто у нас в литературе только не иронизировал над пинкертоновщиной!

Казалось бы, лучшим средством борьбы с уличными бездарными, грубыми и вредными изданиями – могло бы быть создание настоящей народной литературы.

А для этого настоящие писатели должны начать писать для народа.

Теперь это не принято. Даже слегка роняет «денежный престиж» писателя, его «рыночную» стоимость. Помилуйте, он пишет в «захудалом», «бедном», «грошовом» изданьице!

Разве настоящий писатель будет там сотрудничать?

И действительно, как только заходит речь об изданиях для народа, так сейчас же препятствие: некому сотрудничать.

Я понимаю, есть много тем, переживаний, идей – чуждых простому народу, недоступных, а иногда и ненужных ему.

Они нужны и понятны интеллигенции.

Но неужели в душевном и литературном багаже любого русского писателя не найдётся ничего «подходящего» для простых читателей. Почему бы каждому пишущему не обязать бы себя хотя бы один час из десяти, занятых работой, отдавать народу. Один печатный лист из десяти писать для тех, кто отравляется лубочной литературой. Книжный рынок завален всевозможными изданиями с мудрейшими издательскими марками. Каких слов тут нет. И Аполлоны, и Сфинксы, и Скорпионы, и Мусагеты, и пр., и пр., и пр.⁵⁸ И хотя бы что-нибудь для рабочего и мужика.

В нашей «интеллигентской» литературе появился даже особый вид писателей, которых все знают и никто не читает.

Найдите мне такое ископаемое, которое было бы знакомо с произведениями Георгия Чулкова?

Наверное не найдёте, кроме редакторов и специалистов рецензентов.

Но найдите хотя бы одного интеллигентного читателя, который не знал бы, что такой писатель существует.

Тоже не найдёте.

Причина проста.

Раньше писателей сначала читали, потом они делались «известными».

Теперь «писатель» вращается в литературных кругах и начинает «перечисляться» в числе сотрудников всех журналов.

Получается «имя»!

А произведения не читаются, потому что бездарны. Если читаются, то сейчас же забываются.

Так появляются Чулковы, Архиповы и многие другие.

Другими словами – имя! Во что бы то ни стало – имя!

Ради «имени» люди, не имеющие таланта, втираются в литературу, «печатаются» во всевозможных модных издательствах.

Из боязни «скомпрометировать» своё «литературное имя» люди, имеющие талант, не пишут для народа.

Пора, наконец, бросить этот предрассудок, пора понять, что писать для народа не может унизить ничьё самое прославленное писательское имя, ибо нет более отзывчивой, более благодарной и более нуждающейся аудитории, как аудитория народная.

Пишите в своих «Аполлонах» на «веленевой» бумаге, если это вам нравится, но хоть раз в месяц говорите с народом на серой, копеечной бумаге.

Пусть там – для «славы», для «деньги», для «святого» искусства, наконец, если уж вам необходимо, чтобы за вами признали «возвышенную цель».

А здесь – для души, для совести.

Пишите для народа! И поверьте – вся лубочная мерзость исчезнет.

Дайте хорошую книгу, газету, журнал, и через год провалится сквозь землю Пинкертон.

Гоголь дал великий завет писателям всех поколений: он сказал им, что со словом надо обращаться честно и что горе писателю, если он непродуманное, ложное слово выпустит из-под своего пера в широкую массу читателей⁶⁰.

Этот великий завет современными писателями забыт совершенно.

У них исчезло сознание ответственности за каждое написанное слово.

Но грех «ложного слова», пущенного в обращение, гораздо глубже личного греха.

За личную жизнь человек ответственен перед своей совестью, но когда писатель свой грех, свою ложь выпускает на соблазн многим, – он принимает на свою душу ответственность перед тысячами людей, которых выучил неправде.

Писатель, который пользуется своим талантом для того, чтобы отравлять человеческое сердце, свершает в своём роде «преступление по должности». Русская современная литература последних лет приняла грубо-эротическое направление. Целый ряд известных имён привлекался к суду за порнографию. Появлялись целые альманахи («Жизнь»), где все рассказы до одного включали в себя описание изнасилования⁶¹. Русская литература как бы стремилась наверстать прошлое. От Гоголя до Чехова весь свой славный путь литература прошла, не замарав себя ни одним грязным пятном. Целомудрию русской литературы удивлялся весь мир. И действительно, Гоголь, Некрасов, Щедрин, Толстой, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Лесков, Писемский, Гаршин, Успенский, Чехов, Короленко – все лучшие писатели со словом обращались честно!

Зато наверстали сразу! И начали писать нечто такое, что стало вызывать отвращение даже в наших соседях.

«Преступление по должности» – легкомысленное, непростительное отношение к своему писательскому долгу – даёт достойные плоды. Писатели в столицах очень красиво и со вкусом рисовали всевозможные сладострастные картины, какие рисовались их нездоровому воображению, а в глухой провинции средние люди захлёбываясь читали, что пишут «властители дум».

Писатели – пописывали. Читатели – почитывали.

Но вот читателям захотелось дать отчёт в том, как они «усвоили» себе «пикантные» произведения современных писателей. И они этот отчёт дали.

На конкурсе имени Островского со всех концов из провинции были присланы «произведения» средних обывателей⁶². Все они бездарны. И это в данном случае хорошо: значит, писали не «писатели», а обыватели. Именно те самые «читатели-обыватели», которые воспитывались на модных альманахах.

Теперь столичные учителя могут с удовольствием лицезреть успех своих учеников! В пьесах, присланных на конкурс, по словам газет: «студенческая молодёжь выводится только как пьющая, кутящая, орущая песни, с плоскими разговорами. Вводится в пьесах грубое обличение в скотстве. В одной пьесе босяки по очереди насилуют девушку. Другая драма написана под влиянием Арцыбашева: выведен тип растлителя, растлевающего 17 невинных девушек» и т. д., и т. д.

Ведь все эти «драмы» есть не что иное, как домашние сочинения провинциальных учеников на тему: «Чему мы научились у современных писателей».

И прочтя эти «сочинения» – «учителям» должно сделаться стыдно. Стыдно за то, что они ничего не дали своему читателю, ничему его не научили и только ещё более загрязнили и развратили и без того грязную и развращённую душу современных представителей расшатанной эпохи.

Задумывались ли вы когда-нибудь над вопросом: почему наши современные писатели не покажут нам ни одного настоящего героя?

Пусть жизнь мало даёт «героических» примеров, но, казалось бы, тем с большей силой должны тосковать люди о настоящем человеке, и если действительность сера, тускла, бессильна, то тем напряжённее в творчестве своём они должны стремиться к пророку.

Присмотритесь к «героям» нашей литературы за последние двадцать пять лет. Без различия «направлений», и у декадентов, и у реалистов, и у талантливых, и у бездарных, и в стихах, и в романах, и в драмах – сплошное «нытьё», ни одного смелого, яркого, определённого призыва. Ни одного образа, который бы захватил душу, как несбыточная мечта. Ни одного героя, про которого можно было бы сказать: это пророк!

Безлюдье, скажете, безвременье.

Нет, не то.

Есть писатели, несомненно, талантливые, и если бесцветная жизнь не даёт им ярких красок для создания настоящего героя, они могли бы найти их в собственной душе, и если нельзя описать пророка «с натуры», они могли бы и должны были показать его как свою задушевную мечту.

Очевидно, пророка нет ни в действительности, ни в мечтах...

И в то же время несомненно, что наша эпоха – канун перед какими-то великими историческими событиями, и что современное человечество полно напряжённого ожидания подлинного пророка, что никогда ещё во всех областях жизни не чувствовался такой тупик, не чувствовалось, что старое изжито, и не ожидалось новых слов, новых призывов пророческой силы.

Почему же такое бессилие творчества? Почему писатели явно не могут дать того, чего от них хотят? Почему они не покажут в своих произведениях тот образ нового человека, о котором истосковались все?

Причина в том, что пишут те, кто ни о каких пророках не тоскует, а те, кто тоскует и ждёт, не пишут.

Ждёт – народ.

Пишут – писатели-интеллигенты.

Пишут те, кто изжил жизнь. Упёрся в стену. Стоит и ноет.

Ждут те, кто чувствует неиссякаемый источник сил для нового, великого жизненного пути.

Только тогда литература наша сможет дать творческий образ настоящего героя, нового человека, грядущего пророка, когда народные силы, народная вера, вся духовная мощь его, его пламенное упование на новую жизнь на новой праведной земле, – дойдут до души современных писателей.

А для этого они должны соединиться с народом.

Не внешним «опрощением». И тем более не подделкой под народный «тон», и не тем, что писать рассказы из «народного быта».

Нет. Надо душой, сердцем своим, всей своей внутренней сущностью подойти и слиться с народом. Этого нельзя сделать «насильно». Но это случится неизбежно, если писатели, как и все люди, перестанут обманывать себя, что они куда-то ушли вперёд и знают какие-то великие научные истины. Надо, чтобы каждый, как некогда Толстой, задал себе серьёзно вопрос «зачем жить и как жить?». И тогда он решит эти вопросы так, как решает их религиозное сознание народа. Обязательно решит так, ибо это единственное возможное решение.

Тогда произойдёт и внутреннее слияние «интеллигенции» с народом. И обновится творчество. И придёт и в литературу, и в жизнь образ подлинного пророка.

Если бы наши писатели, и особенно публицисты, почаще общались с своими читателями, но только не с читателями «интеллигентными», которые, из требований «высшей деликатности», никогда не скажут в лицо писателю правды, – а с читателями из народа, по захолустным провинциальным углам, много бы им пришлось услыхать горькой и поучительной правды.

Я, по крайней мере, в своих скитаниях понаслышался многого, совершенно по-иному осветившего мне смысл и значение «публицистической деятельности»! И если писатель не хочет заниматься самообольщением, не хочет обманываясь себя, что, мол, делает «важное дело», в то время как вся его «деятельность» сводится или к прославлению своего имени в кучке так называемых «интеллигентных людей» (если у него есть талант), или к заполнению необходимого количества строк в «периодический печати» (если таланта нет), словом, если он не хочет заниматься деятельностью, по виду чрезвычайно полезной, а на самом деле совершенно ни для кого не нужной, для собственной же личности писателя вредной и развращённой, – он должен чутко прислушаться к думе своего читателя.

И в большинстве случаев серьёзный и честный человек должен будет тогда сознаться, что пишет он – меньше всего о том, что ждёт от него читатель. И что наиболее важного и нужного для самого писателя в большинстве случаев он не затрагивает. И это потому так, что пишут у нас по «инерции». Решив, что больше всего люди интересуются «злобами дня».

Но поезжайте по России – прислушайтесь, о чём говорят и спрашивают читатели, и вы увидите, что Пуришкевичи, Марковы, кадеты, политика, Австрия и Персия – всё это надоело до тошноты.

Настоящий читатель, который читает не для того, чтобы не было скучно ехать в трамвае, т. е., в конце концов, именно тот читатель, для которого имеет смысл писать, – хочет совсем другого: во-первых, он хочет указаний, как относиться к текущим событиям с точки зрения правды; и во-вторых, хочет в написанном почувствовать живую душу писателя, чтобы вместе с ним поболеть душой и в этой общности переживаний найти облегчение своему горю и своему одиночеству.

Ведь о том, о чём больше всего болит сердце, говорить друг с другом не принято! Ну а писатели уж такой народ, это их «специальность» о болях человеческих писать. И вот напишет он, а тысячи прочтут.

И точно душа в душу с кем-то побеседуют.

Таким образом, писатель должен: учить и утешать⁶⁵.

И вот тут-то обнаруживается целая трагедия, которая начинается между современным русским писателем и читателем. Трагедия, мало ещё для большинства заметная.

Она состоит в том, что читатель больше не верит писателю.

Недавно мне пришлось разговаривать о литературе с несколькими такими «не верящими» людьми. Из простых. Не избалованными «хорошей книгой».

– Не верим мы тому, что пишут, – с искренней горечью говорили мне, – пишут нынче все складно. А живут плохо. Мы раньше думали, что складно писать может только тот, кто всё это переживал. А теперь видим, что нет. И не знаем, кому можно верить, кому нет. И всем потому не верим, пока лично не узнаем... Не влияет уж на нас так хорошее слово, как раньше...

Вдумываясь в их слова, я вижу, что они во многом правы. Поскольку писатель должен учить, не имеет значения, как он живёт. Если вор скажет «не укради», это не перестанет быть истиной. Но писатель, который живёт не как учит, лишается главного своего назначения – утешать людей. Если читатель не верит, что писатель пережил то, о чём пишет, уж он не может искать в его писаниях отраду совместного переживания. И литература перестаёт быть великим средством для общения людей⁶⁶.

Толстому многие не верили, и потому интересовались только его «учением». Но когда поверили, пошли к его произведениям, как истерзанные дети к любящему отцу. И влияние его удесятерилось. И если читатель изверится в писателе окончательно, изверится не в святости его, а в том, что в самом страшном падении своём писатель остаётся искренним, – русская, и без того одинокая, жизнь осиротеет ещё больше.

У Горького в «На дне» один пьяный малый всё время твердит:

– Ничего не хочу, ничего не желаю!

Глупая, бестолковая и надоедливая фраза.

Не так давно молодой талантливый критик-публицист, по словам «Русской мысли», признался, что все современные интеллигенты в глубине души повторяют эту фразу⁶⁸.

Только раньше делали это с лихостью.

А теперь – с тихостью.

Я лично убеждён, что отсутствие определённых желаний есть самая основная духовная болезнь нашего времени.

«Простится то тебе, чего не сможешь, – говорил Бранд. – Че- го не захотел ты – никогда!»

Можно ошибаться, можно падать нравственно, можно не раз и не два, а много раз коренным образом менять свою жизнь, можно, наконец, мучительно переживать разлад своей жизни со своим «учением», по слабости воли не иметь «силы» осуществлять то, что хочешь.

Всё это простится, потому что без этого немыслима человеческая жизнь.

Там, где люди живут по-настоящему, они и мучаются, и падают, и подымаются вновь. Но обязательно надо хотеть. Надо каждый час своей жизни к чему бы то ни было стремиться, куда-то идти, что-то искать.

Хотение – это пульс жизни. Не хотят только те, в ком нет горячей крови, у кого остановилось сердце.

«Ничего не хочу, ничего не желаю» – не как нелепую фразу в пьяном виде, а как серьёзную душевную исповедь может сказать только духовный мертвец.

И между тем русская интеллигенция в глубине души уже почти готова расписаться под этой фразой.

Правда, ещё делается вид, что всё идёт «по-прежнему». По стенам интеллигентных квартир висят портреты Герцена, Добролюбова, Михайловского, «по-прежнему» говорят о высоких общественных идеалах, но в застывшем сердце невнятно, но неотступно звучит одна мысль: «Ничего не хочу, ничего не желаю!»

Если бы захотеть! Я знаю, вы скажете: режим, правительство, штрафы, положение печати и пр., и пр., и пр.

Верно, тысячу раз верно! Но, Боже мой, неужели в эпоху Нерона было лучше? Неужели в эпоху инквизиции было свободней?

А ведь хотели. И как хотели!

«Времена великого ужаса бывают временами великих надежд», – говорил Сабатьё⁶⁹.

Вы толкуете всё о «великих ужасах». Так покажите же нам и великие надежды!

Чтобы спасти дух свой от окончательной гибели, интеллигенция должна перестать лгать, должна перестать делать вид, что она чего-то хочет.

Должна искренне признать смертельную опасность своей болезни и обратиться туда, где умеют хотеть без трескучих фраз, но с великой, неотступной надеждой и ещё более великим терпением – к народу.

Этот вопрос был поставлен Добролюбовым по поводу романа Тургенева «Накануне». Но если взять всю историю русской общественности и русской мысли, – вся она от начала до конца проникнута тоской о грядущем «настоящем дне». Спрашивали о нём и великие выразители национальной совести – русские писатели-пророки, писатели-граждане, нёсшие на своих измученных плечах непосильную ношу народного и всечеловеческого горя. Спрашивали русские публицисты, властители дум молодых поколений. Спрашивали лучшие представители интеллигенции, с непоколебимой верой шедшие за своими вождями.

Как будто бы надо всей русской жизнью поднялся «красный цветок», приковал к себе больную совесть многострадального русского писателя и зажёг в нём восторженную мечту Гаршина, что надо вырвать с корнем красный цветок, и тогда погибнет мировое зло и придёт, наконец, настоящий день.

В наши тяжёлые, беспросветные дни почти насмешкой звучит этот вопрос, серьёзно и искренно его не задают; звучит он бессильно, по традиции, не столько с надеждой на будущее, сколько в память давно минувшего.

Но большинство всегда не право, говорит Ибсен⁷¹.

Позвольте же мне, случайному фельетонисту, наперекор всему и всем, без всякой надежды на успех, поднять мой слабый голос в защиту близости грядущего возрожденья. Ведь величайшие исторические события редко предвиделись современниками, и только впоследствии наука устанавливала их неизбежность. Только не подумайте, что я хочу пропеть какой-нибудь «бравурный марш»: смотрите, мол, вы все в унынии, а я вот какой молодец! Нет, где уж мне. Я, может быть, склонен к унынию больше вашего. И всё же я непоколебимо и глубоко верю, что настоящий день близок. Не думайте также, что я идеализирую действительность и усматриваю, что где-то что-то «осуществлено». Нет, нигде ничего не «осуществляется». Вера моя родилась от сознания, что дошли мы до последней черты⁷².

Была ли когда-нибудь так бесцветна, так пуста политическая жизнь России, как сейчас? Никогда. Мы знаем эпохи ужасные, помним Аракчеева, Муравьёва, Плеве, – пусть это было зло, но это всё же была определённая активная сила, по-своему яркая. А теперь – бессильное топтание на месте, безликий октябризм, нечто худшее, чем зло, какое-то торжествующее пустое место.

Общественная жизнь сведена на нет. Пресекается малейшая попытка выйти из безнадёжно застывшего состояния, заботливо устраняется всё, что может нарушить обывательский покой. Пусть гуляют по скверу, или Невскому проспекту, или устраивают пикники на Воробьёвых горах.

А какой тупик в литературе, в искусстве, в журналистике.

Есть недурные беллетристы – но нет никакой литературной школы. Есть писатели, но сами они признаются, что ничему не учат и никуда не ведут. Благороднейший тип русского писателя поблёк, распылился на какие-то мелкие неузнаваемые осколки. По старой памяти хотели были Горького возвести на пьедестал – упал. Попытались Л. Андреева – падает. Руководящей критики нет: есть частное мнение отдельных писателей. Каждая эпоха имела своего выразителя в публицистике, своё «лицо» – были Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Михайловский. Теперь у безличной эпохи нет и не может быть никакого определённого выразителя, определённого «лица».

В искусстве кризис. В театре все пути пройдены. Станиславский признал, что Художественный театр описал полный круг и пришёл на прежнее место⁷³. Торжествует кинематограф с кокотками в трико, с тёщами, с расквашенными носами.

Русская жизнь дошла до последней черты.

Но что же за этой чертой? Или окончательное разложение, или настоящий день! Я не хочу лгать и говорить, что вижу то, что я не вижу; никакой зари и пр. видеть я не могу. Но я никогда не поверю, чтобы напрасны были все вековечные, беспримерные страданья русского народа; чтобы могла бесследно исчезнуть земля, которую пропитали человеческие слёзы; чтобы погиб великий народ, давший общечеловеческой культуре Гоголя, Толстого и Достоевского.

Но жить дальше так – он не может.

Не жизнерадостный оптимизм, а напротив, сознанье всей безысходности и непроглядности окружающей ночи заставляет меня на вопрос «когда же придёт настоящий день?» со всей серьёзностью ответить: скоро! Мы живём воистину «накануне».

В Москве состоялось торжественное открытие памятника Гоголю. Невольно напрашивается сравнение гоголевских дней с незабвенным пушкинским праздником⁷⁵. И какие безнадёжные и до осязательности ясные выводы подсказывает это сравнение.

Пушкинский праздник стоит на рубеже двух эпох общественной жизни России. «Эпоха великих реформ» закончилась, реакция одержала полную победу над освободительным движением шестидесятых и начала семидесятых годов, «ликвидация» недавнего великого прошлого шла по всей линии. Пушкинский праздник был как бы лебединою песнью пробуждённой и вновь скованной России. Но что это была за песнь! Её пропели люди, созданные недолгой эпохой свободы, великаны русского национального гения. Все самые противоположные течения русской жизни имели здесь своих блестящих представителей, от западника Тургенева до редактора «Московских ведомостей» Каткова. Объединил ли их пушкинский праздник? Во всяком случае, ненадолго. Уже на банкете после знаменитой речи Достоевского сказалась вся непримиримая рознь Тургенева и Каткова. Катков протянул бокал Тургеневу в знак примирения, но тот не ответил на это приветствие и, когда друзья стали упрекать его, сказал: «Я старый воробей, меня на шампанском не проведёшь!»⁷⁶ И оказался прав: не прошло трёх дней, как Катков возобновил свою травлю либерализма. Но как бы ни было, пушкинский праздник, на пороге новой эпохи русской жизни, показал обществу лучших представителей враждующих между собой идейных течений.

И вот потянулись беспросветные, монотонные восьмидесятые годы, потом девяностые, наступило двадцатое столетие, как ураган пронеслась русская революция и перед нами новое торжество и на нём новые люди. Гоголевские дни – это смотр. Пусть же русская жизнь покажет, что могла она дать, каких людей создала в политической и общественной атмосфере последних тридцати лет.

Кто придёт на праздник, как представитель реакции вместо Каткова? Поэт Пуришкевич? Или обвиняемый в подстрекательстве к убийству Герценштейна Дубровин? И какому Тургеневу протянут они свой бокал в знак примирения? Приват-доценту Сакулину?⁷⁷ Или писателю Куприну? Кто пойдёт на кафедру вместо Достоевского и перед кем упадёт в обморок потрясённый молодой человек, как упал он перед Достоевским на пушкинском празднике? Очевидно, Леонид Андреев...

Тридцать лет удушливой, отупляющей общественной жизни не могли пройти бесследно. И враги, и друзья свободы – все одинаково измельчали, поблёкли, посерели.

Но может быть, и гоголевские дни также стоят на рубеже новой русской жизни. Может быть, на них подводится итог старой России. И как за пушкинскими днями открывалась эпоха безнадёжного застоя, так за днями Гоголя откроется эпоха свободы и возрожденья.

Говорят, Азеф любил детей.

Чудовище в человеческом образе, чья рука не дрогнула предавать людей десятками на неизбежную смерть, – любил играть, «возиться», «дурачиться» с маленькими детьми.

Может быть, и в его мёртвой душе что-нибудь светило в эти часы. Недаром же говорят, и дети его любили. Чувствовали же они в нём проблески чего-то для себя родного?

Как бы низко не пал человек, в душе его всегда найдётся хорошее для ребёнка. Как бы ни был угрюм – улыбнётся. Как бы ни был жесток – смягчится. «Любить детей» – нет никакой заслуги. Это общечеловеческая потребность. Почти инстинкт.

И детей все любят.

Но для детей общество почти ничего не делает.

Я не говорю о детях улицы. Здесь возникают вопросы о благотворительности, о социальных реформах... Сейчас не о том речь.

Я говорю вот о тех самых детях, которых «все любят», на которых все «радуются» и которых вовсе не надо спасать от голодной смерти.

Недавно мне рассказывали о прогулке детей за город.

Дело происходило в одном отвратительнейшем, пыльном, грязном поволжском городе. На десятки вёрст кругом – ни деревца.

― Куда же, – спрашиваю, – вы ходили?

― На гору.

― Да ведь жарко: ни леса, ни сада...

― Там на горе ручей есть.

― Что же, довольны дети?

― Уж так довольны: расспрашивали, когда ещё пойдём.

Рассказывал мне это человек, который ходил с ними, – простой крестьянин. Дети были (человек двести) по преимуществу бедного населения, но не нищие. И в благотворительности не нуждающиеся. И вот прогулка «на гору», где вся прелесть в каком-то «ручье», привела их в восторг.

Я понимаю этот восторг. Слава Богу – не забыл ещё, как сам был ребёнком. Детская душа хрупкая, нежная, – она изнемогает от городских впечатлений. Как цветок без воды сохнет – так душа ребёнка без природы. Обязательно надо, чтобы хоть маленький ручеёк был. Хоть какая-нибудь «гора». И, главное, настоящая зелёная, душистая трава.

Надо заняться детьми – это сознали теперь все. И вот, многие официальные учреждения и всевозможные общества «занялись».

От слов перешли к «делу».

Началась игра в «потешные»...

Взрослые люди принялись «воспитывать» молодёжь. И сразу же обнаружили, что они не понимают, что детям нужно. Вот почему то, что проделывается теперь по всем концам России над ребятишками, – до глубины души обидно и больно.

Скажут: физическое воспитание необходимо, а «потешные» игры детей и преследуют цель физического развития.

Не спорю. Но не потому больно за потешные упражнения детей, что их физически развивают. Это хорошо. Но сам дух, само направление – вредно. Какие мускулы ни развейте у «потешных», – всё это ничто перед тем, что к отравляющим впечатлениям города на детскую душу наваливают ещё пускай «потешные», но всё же «казарменные» впечатления. За строем и военными упражнениями – дети не увидят ни травы, ни ручья, ни горы, ни лесной тени, – в каких бы райских местах ни происходили эти упражнения, – потому что душа-то их загнана в строй.

Не то детям нужно. Им нужно облагораживающее, благотворное влияние природы, простоты, полей и лесов. Им надо от города, от его душных впечатлений уйти. Городские дети – слишком мало дети, их нужно заставлять быть не маленькими солдатами, а настоящими детьми. На то и зелёная трава, и голубое небо.

В наши дни это нужно особенно.

Ведь в то время как организуются «потешные» игры в солдаты, дети сами организуют игры в потешные преступления. Почитайте газеты: сообщается об игре «в виселицу», «в расстрелы», в «телесное наказание», и это не в одном каком-нибудь месте, а в разных концах России. Значит, явление не случайное, а общественное, и среди детей не «уличных», а гимназистов и реалистов, – значит, уже класса более или менее интеллигентного.

О, я отлично понимаю, что эти страшные детские игры создала наша жестокая, безумная современная жизнь и что одними «прогулками» не спасёшь детей. Но, во всяком случае, помочь детям стряхнуть с плеч кошмарные впечатления – священный долг общества. Против «потешных» виселиц нельзя бороться «потешными» военными упражнениями, надо бороться чем-либо таким, что гнало бы прочь мрачные впечатления, что умиляло бы детскую душу, вызывало в ней светлые, радостные чувства.

Для этого усилия общества должны быть направлены на то, чтобы приблизить детей к природе, а не к казарме, – чтобы сделать из них настоящих людей, а не храбрых солдат.

Общеземский съезд по народному образованию высказался против «потешных».

Слава Богу! Хотя одно авторитетное слово против опасности, надвигающейся на русских детей.

Отдельные голоса раздавались, но они странными мотивами обусловливали своё отрицательное отношение к игре в солдатики.

А. И. Гучков сказал: «Не нравится мне эта шагистика и ружистика, потому что по спинам детей кто-то карабкается, чтобы сделать себе карьеру».

Г. Петров против потешных, потому что этому делу придали националистический характер.

Нет, дело и не в карьеризме, и не в национализме.

А дело в том, что военный дух органически чужд русским детям. И не может быть правильного воспитания там, где воспитательные приёмы идут явно вразрез с духовными свойствами детей.

Русские люди умеют умирать на войне. Россия вела много победоносных войн. Но в глубине народного сознания живёт глубокое отвращение к войне. Она всегда для народа русского страшное несчастие, неизбежное зло.

В русском мужике нет «воинственного» духа. Никакого стремления нет в нём «бряцать оружием». Мир – он всегда предпочтёт самой выгодной ссоре.

Каков весь народ – таковы и его дети.

Среди русских студентов никогда не будет считаться доблестью иметь бесконечное количество шрамов от дуэлей, как это считается в Германии. И никогда не будут волновать душу русского ребёнка военные подвиги так, как волнуют народные сказки.

Но дети всё же дети. И с ними можно сделать многое. Привить совершенно чуждое и развить то, что с годами исчезло бы само собой.

Жестокое, мрачное время, которое мы переживаем, и без того слишком чёрною тенью легло на светлую детскую душу, слишком рано заставляет детей страдать, задумываться, бояться и, главное, слишком рано делает их «горожанами».

Город шумом своим давно уже отравляет и деревню. И там мало-помалу дети становятся не детьми.

Очередная задача воспитания именно в том, чтобы парализовать жестокие черты современности, научить детей быть настоящими детьми.

И вдруг вместо таковых задач выдвигается почти явно противоположное:

Школа превращается в «потешную» казарму, а школьники – в «потешных» солдат.

Не карьеризм тех или иных личностей и не националистическое направление принесёт здесь главнейший вред, – а то, что из школ улетучится последний остаток живой непосредственности. И мёртвый «строй» будет накладывать свою печать на чуткие души русских детей ещё раньше, чем они начнут жить.

Давно уже газеты отмечали как «курьёзный» факт, что дети в разных концах России стали играть «в виселицу».

Несколько лет тому назад играли «в забастовку». Теперь игра переменилась.

И вот на днях мне самому пришлось, собственными глазами, видеть эту ужасную игру.

Три маленьких карапуза «вешали» худенького, бледненького мальчика, «преступника». Двое карапузов изображали «стражу» с деревянными ружьями на плечах, а третий – «палача».

Около забора была сделана настоящая «виселица» из тонких досок, и к ней была привязана грязная мочальная верёвка.

Лица у мальчиков были серьёзные, не похожие на лица «играющих» детей. Не радостные. Но всё же чувствовалось в них своё «возбуждение»: очевидно, они по-своему сильно переживали «игру». Особенно выразительно было лицо «преступника».

Он положительно страдал, и не знаю – от холода или от нервного состояния, но то и дело вздрагивал худеньким телом.

Я остановился и стал смотреть.

― Арестант Санька, – провозгласил один из стражников, – вешается за кражу белья. Он не повинился, и судья велел его повесить.

― Теперь прощайся с народом, – сказал другой стражник.

Худенький мальчик поклонился на все стороны и, заикаясь,

сказал:

― Прощайте... помру я... маменьке поклонитесь... прощайте...

Затем «палач» надел на горло мальчика верёвку, тот слегка

поджал ноги и закрыл глаза.

― Готов! – провозгласил «палач».

Игра кончилась.

Недавно В. Короленко назвал смертную казнь «бытовым явлением». Вот это – больше чем бытовое явление. И пусть задумаются защитники смертной казни, до чего может дойти народ, дети которого начинают «играть в виселицу».

Маленький факт. Почти смешной. Глупые дети, глупая игра. Но вдумайтесь в глубь этого факта, и вы ужаснётесь. Вы увидите за ним страшную, тёмную силу, которая угрожает России полным моральным разложением. В этой «игре» симптом страшной болезни, которая угрожает гибелью стране.

Сколько писалось всевозможных теоретических рассуждений за и против смертной казни. Писали и учёные, и богословы, и художники, и публицисты. Обсуждали вопрос со всех точек зрения – и с государственной, и с моральной, и с религиозной.

А здесь, в этой детской игре, не «рассуждение», а живой факт. Я не хочу спорить и «доказывать». Не хочу разбираться в «текстах» и углубляться в дебри юридических, политических или богословских теорий.

Пусть правы те, кто утверждает, что смертная казнь позволительна, что она заслуженное наказание преступникам. Что есть такие испорченные люди, которых сам Бог повелел казнить мечом.

Пусть так. Я сейчас не об этом хочу говорить.

Но пора понять – и может быть, задумавшись над таким «пустяком», как детская игра «в виселицу», понять это легче всего, – пора понять, что смертная казнь ужасна не только потому, что она убивает людей, но потому, что она развращает живых.

Все схоластические тонкости, объясняющие разницу между убийством просто и убийством по закону, не усваиваются народом. Он воспринимает только один голый факт. Правительство тоже допускает убийство. Значит, убийство возможно. Лишь бы оно было "за дело». Стирается психологическая черта, делавшая всякое убийство преступным, недопустимым. И так как человек склонен считать себя непогрешимым судьёй, то достаточно ему при случае решить, что человек «заслуживает» убийства, – чтобы он и убил его, если в глубине души убийство считает «допустимым».

Каждый день народ читает в газетах о смертных казнях, и если даже были бы правы те, которые думают, что каждый день вешают «за дело» и что общество «очищается» от вредных элементов, – то не ясно ли, что избавляются люди от одного преступника, а десятки тысяч людей приучаются к мысли о допустимости убийства, и потому становятся ближе к преступлению.

Убийство раньше казалось ужасным. Чтобы перешагнуть эту черту, требовалось состояние невменяемости или полное озверение души. Сейчас к убийству так привыкли, что в него «играют» дети. И вот, когда вырастут эти маленькие «стражники», этот маленький «палач», вешавший бледного мальчика на грязной верёвке, – они вырастут в атмосфере «допустимого» убийства, и не много надо будет «наталкивающих» сил, чтобы детская игра принесла страшный плод.

Я никогда не забуду этих детей, игравших «в виселицу», потому что, когда я смотрел на них, мне до осязательности ясно чувствовалось, как смертельный яд «законных» убийств вливается в душу народа, и за этой смешной игрой, точно кровавый кошмар, вставал призрак будущих преступлений⁸¹.

Время от времени в литературе и в обществе с новой силой вспыхивают споры по вопросу о смертной казни. Одни смертную казнь считают «преступлением», другие – страшной, но необходимой мерой наказания.

Много в этих спорах приводится всяких соображений, и богословских, и юридических, и моральных.

Но иногда небольшое жизненное явление, если в него пристально всмотреться, решает вопрос глубже и правильней, чем самые тонкие отвлечённые рассуждения.

Мне уже приходилось говорить в печати, что таким решающим явлением в вопросе о смертной казни является так называемая «игра в виселицу». Газеты неоднократно указывали, что в различных углах России появилась страшная игра, в которую играют дети.

Маленькие мальчики творят форменный «суд» над одним из своих товарищей, возводят его на «эшафот» и потом или «вешают», или «расстреливают» из деревянных палок.

Я указывал, что явление это с несомненностью свидетельствует о том, что постоянные казни, о которых сообщают газеты, приучают мысль к тому, что можно убивать людей, лишь бы это было по «закону», а так как слово закон в общежитии, под влиянием возбуждения, легко превращается в слово «за дело», а «за дело» ли, каждый считает себя вправе решать сам, то смертная казнь, устрашающая десятки, сотни тысяч, приучает к мысли о допустимости «законного» лишения человека жизни – и потому не уменьшает, но увеличивает преступность.

«Игра в виселицу» детей – была чудовищной иллюстрацией к тому, до какой степени далеко зашла эта привычка.

Ведь если дети могут забавляться виселицей – значит, они совершенно свыклись с мыслью о ней, то есть стали воспринимать лишь внешнюю сторону казни. Сделали её своей игрой.

Не ясно ли, что все, как бы ни были различны их религиозные и политические взгляды, должны признать злом ту форму наказания, главнейший смысл которой в устрашении оставшихся, – если жизнь доказывает, что вместо устрашения она, как раз наоборот, создаёт привычку.

Но всё же там была речь об «игре», грубой игре, по преимуществу уличных детей.

И вот недавно произошло нечто до того поразительное, после чего даже для смелых должно стать ясно, насколько отравляет общество, а не предохраняет его смертная казнь.

«Игра» – перешла в преступление.

«Царицынская мысль» рассказывает следующее:

«Третьего дня во дворе одного царицынского домовладельца произошла такая история. В этом дворе, в отдельном флигеле, квартируют, вместе с пожилой родственницей, трое учеников одного из местных средних учебных заведений. Старшему – лет 13, а младшему – лет 10. В указанный день ученики играли вместе с пришедшим к ним товарищем, тоже учеником среднего учебного заведения, в садике двора и во время игры поссорились с самым младшим. Тотчас после этого трое учеников составили «суд», разобрали все проступки «обвиняемого» и вынесли приговор: повесить. Моментально один из «судей» достал из кармана верёвку, набросил её на «осуждённого» и, опутав его со всех сторон, поволок к столбам устроенной в садике детской качели. Остальные двое помогли тащить виновного к «виселице». Для того чтобы «преступник» не кричал, его той же верёвкой «взнуздали», заставив взять верёвку в рот и крепко стянув её сзади узлом. После этого один конец верёвки был заброшен на крюк столба, и все трое «судей» подтянули «преступника» на столб, с аршин от земли. Повешенный закачался на столбе и посинел. К счастью, в этот момент вошёл во двор домовладелец, увидел необычайную картину и, быстро подбежав к столбу, вырвал конец верёвки из рук злых проказников. Опустившийся на землю мальчик некоторое время не понимал, что с ним случилось, а потом залился слезами. На родственницу это происшествие произвело потрясающее впечатление»⁸³.

«На родственницу»? Но не должно ли это произвести «потрясающего впечатления» и на всех, кто защищает смертную казнь и считает её «страшным, но неизбежным» злом?

Ведь и защитники, и противники не отрицают, что казнь – наказание ужасное. Но этот ужас считается неизбежным для спасения всего организма, то есть для общества.

Так всмотритесь в жизнь этого общества! И если вы увидите там, что ваша мера ведёт не к тому, чего вы хотели достигнуть, то откажитесь от неё.

Вы хотели, чтобы из боязни казни люди перестали убивать друг друга. А достигли того, что дети на улицах «играют» в виселицу и 13-летние гимназисты «казнят» своего десятилетнего товарища.

Из всех «итогов», подведённых за истекший год, самый страшный – «итог самоубийств»⁸⁵.

И не потому он страшен, что много людей умерло. А потому, что это грозный суд надо всей нашей жизнью.

Самоубийство принято осуждать.

Одни осуждают с точки зрения «сильных людей». Говорят: трусость перед жизнью – покончить с собой.

Другие – с точки зрения «общественных педагогов». Вредно, мол, восхвалять самоубийство, окружать его «ореолом», это наталкивает людей на самоубийство.

Я не хочу ни хвалить, ни порицать. Я хочу понять. Я хочу, чтобы люди, поняв, пожалели, но не словом, а делом.

«Бравурным маршем» не заглушить марш похоронный. И пустыми, риторическими криками «да здравствует жизнь!» – не рассеешь ту тоску и мрак, который охватывает душу, обрекающую себя на смерть.

Всё это и глубже, и серьёзней.

Громадное большинство самоубийств совершается потому, что «незачем жить»⁸⁶.

Неужели эта фраза не жжёт вашей совести?

«Незачем жить». А разве вы, оставшиеся, большинство оставшихся, живёте потому, что знаете, зачем жить?

Ничего подобного.

Большинство живёт спокойно не потому, что они «сильны» и «победили жизнь», а потому, что они стали её рабами. Живут изо дня в день. «Служат», обедают, ложатся спать, делают детей и снова едят, пьют, «служат».

Они не потому живут, что знают, «зачем», а потому, что и не спрашивают об этом по-настоящему.

Неотступно, до пота кровавого, добиваться ответа на этот вопрос – это значит или найти его в религиозном отношении к миру и жизни, или покончить с собой. «Соглашаться» жить и не верить в бесконечное бытие – это значит быть мертвецом или трусом.

Вы хотите помочь «самоубийцам»? Вам хочется спасти жизнь от страшной опасности? Так не кричите тогда «гордых» слов о том, что человек царь и жизнь прекрасна, – это не дойдёт ни до чьих сердец, – вместо всей этой трескотни пусть вам станет безумно стыдно, что они умерли, а вы живёте как ни в чём не бывало, ни разу по-настоящему не подойдя к вопросу «зачем жить».

Помочь жизни вы можете только одним: так же, как они, всей силой души своей захотев решить вопрос зачем жить и как жить. И тогда человечество очень скоро примет давно уже открытое ему решение. А приняв его, покажет, что жизнь прекрасна, потому что она должна соответствовать своему вечному назначению. Сейчас большинство верит, что всё кончится гнилым мясом и червями, и потому жизнь превратилась в разлагающийся труп.

Вечная память мученикам жизни – одиноким, не нашедшим настоящей дороги, и потому ушедшим!

Вечная память – не потому, что хорошо убивать себя. А потому, что хорошо так мучительно искать выхода, как искали они. А нам, оставшимся, смертью своей они завещали найти ту «зелёную палочку»⁸⁷, которая так близко от каждого из нас, и найдя которую, можно оживить исстрадавшуюся человеческую душу.

«В Харькове, в частной мужской гимназии Давыденко⁸⁹, на уроке географии, покушался на самоубийство ученик 1-го класса Кавалевский.

По окончании общей молитвы, когда начался урок, мальчик неожиданно выхватил из кармана пузырёк с какой-то жидкостью и, крикнув: «Прощайте!», начал пить. Произошла суматоха. Все бросились к мальчику. В бессознательном состоянии его отправили в больницу. Причина покушения пока не выяснена. При Кавалевском оказалась записка».

Многим это самоубийство «первоклашки» покажется «смешным». Теперь в газетах часто мелькают такие «смешные» самоубийства. На меня они производят какое-то особенное впечатление... Всю душу переворачивают. И жалко, и жутко, и, главное, стыдно и стыдно. Точно ты виноват во всём. Точно мог и не захотел спасти этого милого, больного, может быть, но, уж конечно, несчастного, страшно несчастного мальчика.

«При Кавалевском оказалась записка». Но о содержании записки не сообщается, и потому «причина покушения пока неизвестна».

Нет, известна!

На неё, с силой истинного пророка Божия, указывал Толстой. Но его плохо слушали. Потому что в данном случае «слушать» – значит «исполнять». А «исполнять» – это значит перевернуть всю жизнь по-новому. Люди предпочитают жить «кое-как», в полусне, изо дня в день увязая всё глубже и глубже в бессмысленной пошлости житейских «мелочей».

Причина самоубийства, говорил Толстой, безумие современной жизни⁹⁰.

Если это правда по отношению взрослых, то ещё более правда по отношению детей, здесь до полной осязательности чувствуется, что наша жизнь виною их смерти.

Перед детским сознанием гораздо раньше, чем принято думать, встаёт вопрос о «смысле жизни». У ребёнка слишком мало «знаний», чтобы отвечать на этот вопрос «теоретически». Его мог бы удовлетворить ответ только самой жизни. Но что ему отвечает окружающая жизнь?

Она даёт ответ явно безумный. Внешняя трескотня «культуры». Автомобили, трамваи, аэропланы. Тупая, мёртвая жизнь провинции. А на газетных столбцах: убийства, грабежи, насилия, казни.

На больной вопрос «зачем жить?», так рано проснувшийся в детской душе, всё кругом грубо и нагло кричит: незачем! незачем! незачем!

Нужно много пережить, чтобы за безумием окружающей жизни увидать высший смысл бытия. А для этого надо дожить.

Вот почему убийцами детей являемся все мы, участники безумия современной жизни. Мы виноваты, наш грех.

Надо начинать жить по-новому, и тогда не будет «смешных» самоубийств.

В Петербурге обнаружен «клуб самоубийц» – целая организация, поставившая себе безумную цель – самоистребление⁹².

Читаются рефераты, вербуются новые члены, издаётся своя литература – и всё это для убийства, во имя убийства.

Ужас и безумие такой «организации» – очевидны для всякого нормального человека.

Но если глубже вдуматься в нашу жизнь – вся она почти сплошной «клуб самоубийц», хотя и прикрытый декорациями внешней культуры.

У нас тоже читаются и рефераты, и лекции, организуются и кружки, и «общества» – всё, как у живых людей, – но скрытая цель всего – самоубийство.

Наша культурная жизнь как бы нарочно придумана для того, чтобы не давать жить людям, мучить их, душить их.

Начать с того, что внешняя культура, внешняя роскошь требует каторжного труда фабричных рабочих. И наши изящные дамы, и высокообразованные кавалеры весь жизненный путь свой проходят по трупам миллионов людей, убивающих свою жизнь в рудниках, в шахтах, в чаду отравленной фабричной атмосферы.

Эти рабы-рабочие – те же «самоубийцы», отдающие свою жизнь за право есть чёрствый хлеб и одеваться в лохмотья.

А те, кто идёт по этим трупам, разве они не самоубийцы? Разве не вырождается их потомство? Разве сами они не падают жертвами собственного своего безволия, собственной своей изнеженности, нездоровой пищи, нездоровой жизни.

Они в роскоши своей топчут людей. И сами задыхаются и гибнут от разрушительных последствий своей работы.

И «рабы», и «господа» – одинаково виноваты. Первые – в том, что они «рабы», вторые – в том, что они «господа». Виноваты перед жизнью, которую превратили в клуб самоубийц!

В Саратове гимназистка 3-го класса бросилась под поезд.

В кармане её была найдена записка: «Догорели огни, облетели цветы, непроглядная ночь, как могила темна. Люся»...⁹⁴ Бедная, милая девочка! И огней-то настоящих она не могла ещё видеть, и цветов настоящих не могла знать, – и уж «догорели», «облетели».

Легко сказать: вырождение, непригодность к жизни, «туда и дорога»! Но разве легче от того, что страшный факт обзовём каким-нибудь жёстким словом?

Да. За девочкой 14-ти лет нельзя признать права добровольно уходить из жизни. И не способен нести жизненный подвиг тот, чьи плечи подогнулись под крестом в самом начале жизненного пути. Это не глубокое и сознательное «неприятие» мира, как у Ивана Карамазова. Саратовская гимназистка производит впечатление жалкого, больного ребёнка.

Пусть всё это так.

И всё-таки – нисколько не легче. И никуда не спрячешься от кровавого призрака... «Положение девочки признано тяжёлым, у неё оказалась проломленной голова и выбит глаз. Если она и поправится, то на всю жизнь останется уродом».

Это не саратовский поезд изуродовал её, а всероссийский «тихий омут».

Тихий омут – всегда самый страшный. Если вода кипит, ревёт и пенится – бояться нечего. В такой воде не утонешь. Побросает из стороны в сторону. Может быть, ушибёт. Может быть, захлебнёшься немного. Но выйдешь цел.

Беда – если омут стоит неподвижно. Чёрный и тихий. Так и потянет ко дну. И никакими силами не спасёшься. Точно железные руки протянутся из воды. Из тихого омута – немногие выходят на свет Божий.

Так и жизнь: когда исполнена она движений, борьбы, – бояться её нечего.

А когда затихает, как чёрный тихий омут, – жди великих несчастий.

Такое затишье покрыло и нашу страну⁹⁵.

И чувствуешь весь ужас этого затишья только по временам, когда на поверхности покажется вот такая же изуродованная девочка с «проломленной головой» и «выбитым глазом».

Что же создало тихий омут, в котором гибнут человеческие души?

Политика?

Да, и политика. Но глубокое заблуждение искать «виновников» только на стороне.

Не «в политике» дело. И не во внешних условиях.

Когда я говорю: «такое затишье покрыло нашу страну», – я имею в виду то, что принято разуметь под «обществом», т. е. городской интеллигентный класс.

Но никакое затишье не коснулось народа.

В нём идёт своя глубокая жизнь. Идёт своим великим путём, как река многоводная.

И страшный тихий омут среди городской интеллигенции создался потому, что кучка людей отрезала себя от движения этой многоводной реки.

Оторвавшись от народа, общество изжило самое себя. Обессилело, изолгалось, развратилось, создался моральный и духовный застой. И в этой мёртвой атмосфере тления – огни не горят, и цветы вянут, не распустившись. А слабые как былинка детские души предпочитают такой жизни – поезд и проломленную голову. Дотянуться до живой воды народной – у них не хватает сил.

И много, много погибнет ещё в тихом омуте и чистых девушек, и честных юношей! Но должно наступить время, когда все поймут, что подлинная правда жизни сохранилась в душе народной.

И тогда исчезнет «тихий омут», и загорятся огни победные, и зацветут цветы, в которые теперь почти уже никто не верит!

Каждый год, в середине лета перед молодёжью встаёт вопрос: по какой дороге идти?

Делать выбор приходится сразу на всю жизнь. В зависимости от того, по какому адресу послано «прошение», человеку суждено быть доктором, инженером, агрономом, учителем или адвокатом.

Очень немногие определённо сознают своё «призвание», большинство в выборе своём руководствуется всевозможными внешними соображениями.

Ведь «призвания» все наперечёт: доктор, учитель, математик, естественник, агроном, техник, адвокат. Вот и всё. Но в эти определённые рамки могут укладываться очень немногие человеческие души. Для большинства людей вся сложность, все разнообразные оттенки их внутреннего мира, все скрытые духовные силы их – не могут найти никакой «определённой» формы для своего приложения. И им остаётся «выбирать» деятельность, сообразуясь с целым рядом внешних обстоятельств: семейных, экономических и т. д., оставляя вопрос о «призвании» в стороне.

Особенно беден выбор для женщины. Здесь «призвание» ограничивается почти исключительно медициной и педагогикой, всё же остальное – «для заработка или для себя».

У Бунина в «Деревне» есть очень хорошее выражение: «жизнь проходит, как вода между пальцев»⁹⁷. Именно так проходит она у большинства. И опять-таки не по вине отдельного человека.

Вы подумайте только: учится человек в гимназии. Ему говорят, что жизнь его впереди. И сам он гимназические годы ещё не считает «настоящей» жизнью. Оканчивает гимназию, поступает в высшее учебное заведение. Теперь ему говорят, что вот он кончит и начнёт жить. Сам он спешит, чтобы поскорее прошли четыре года, чтобы получить диплом, стать самостоятельным и начать жить. Кончает, женится, поступает на службу и через два-три года начинает с грустью вспоминать свою «молодость», которая была «так прекрасна»; ему уже кажется, что «жизнь» прошла, что впереди ряд тяжёлых однообразных дней... Подрастают дети, их отдают в гимназию и опять так же говорят им, что «жизнь впереди».

Так и проходит она, как вода между пальцев. Течёт незаметно – и ничего не остаётся.

Кто же, в конце концов, виноват?

Вся суть в том, что общественная жизнь наша застыла в неподвижных, однообразных рамках и не даёт выхода живым, творческим силам человеческой души. Человек учится, развивается, чувствует избыток сил, они просятся наружу, он готов отдать всего себя, только бы знать – как, в какой форме. Но оказывается, что у нашей общественности ничего, кроме «адвоката» и «доктора», в запасе не имеется.

Отсюда «разочарование» и такой излюбленный теперь выход, как самоубийство.

Жить – это значит расти внутренне и проявлять свои духовные силы вовне.

Но если мой внутренний рост скован определёнными, чуждыми мне рамками, а силы мои не находят себе выхода, – я перестаю жить. Мелькают дни, мелькают люди, я хожу на службу, рождаю детей, но не живу вовсе.

И оказывается, в конце концов, что всё сводится к «заработку», всё, что обещали под словом «начнёшь жить», – сводится к той или иной «службе».

Для того, чтобы жизнь не уходила, как вода, она должна реформироваться сверху донизу. Из механической, застывшей, безнадёжно-консервативной (не в политическом, разумеется, а в духовном смысле) она должна стать истинно общественной. Не замкнуто-индивидуальной, а коллегиальной в высшем смысле этого слова.

Тогда понадобятся люди. Понадобятся не акушерки и учительницы, а все силы души человеческой. И будет дана им работа, будет дан выход. Каждый человек со всей сложностью своей найдёт иное определённое место, своё истинное призвание.

И будет жить. Он будет замечать, что живёт. Потому что «деятельность» и «жизнь» сольются у него воедино.

Тогда, выходя в путь-дорогу, молодые люди не будут ломать голову, куда «лучше» послать прошение. Они будут смело идти вперёд, потому что будут верить, что всегда найдут возможность отдать свои силы на благо общества. Тогда перед молодёжью будет стоять только одна задача: до конца развить свою личность, сделать из себя вполне человека. А какое «место» придётся занять, – это будет зависеть уже от того, кто каким человеком станет.

Вот почему в путь-дорогу будут люди выходить тогда радостные и смелые, а не узко-расчётливые, как сейчас. И вся жизнь будет не однотонной серой, а живой и яркой.

И мне хотелось бы всем выходящим в путь-дорогу пожелать не «успеха», как это принято, а твёрдой решимости повести жизнь совершенно по новому пути и увлечь за собой грядущие поколения!..

Людей, отрицающих суды и тюрьмы, общество называет утопистами, правительство – преступниками.

Я не хочу быть – в данной статье – ни тем, ни другим. И буду рассматривать тюрьму как факт.

Хорошо ли, нет ли, справедливо или несправедливо, но факт, что людей, которых считают преступниками, для изоляции от остального общества заперли в каменное здание, обнесённое, как крепость, стеною, разместили по камерам, к железным дверям приставили часовых.

Изолировали.

Но найдётся ли хоть один юрист, хоть один администратор, хоть один человек на свете, который сказал бы открыто, что люди, посаженные в тюрьмы, перестают быть людьми, что человек делается вне закона, когда он охраняется часовым, что больной тифом «преступник» не нуждается в лечении, что здоровые товарищи его по заключению не вправе требовать изолирования от них больного, что тюрьма даёт право не щадить здоровье и жизнь заключённых.

Ни один не скажет.

Но мало ли, что «не щадить». Это утопия, а я хочу говорить о факте.

Факт же, что только теперь «Главное тюремное управление разослало циркуляр губернаторам, градоначальникам и начальникам областей с предложением принять меры к изоляции тифозных больных в особые помещения. Если же таких помещений при тюрьмах не имеется, то принять меры к размещению больных арестованных в городских и земских больницах».

Это только теперь. Когда тюрьмы, как чёрные факелы, зажглись эпидемией сыпного тифа по всей России, когда зараза из тюрем хлынула за высокие каменные стены, и смерть косит не только преступников, которым «туда и дорога», но и тюремную администрацию, и врачей, и свободных российских граждан⁹⁹.

Неужели же только страх мог заставить сделать то, что должно было заставить сделать самое элементарное сознание долга. Неужели, чтобы «министерство разослало циркуляр», требовалось столько человеческих жизней, требовался тот ужас, который переживает наша тюрьма.

Я не утопист. Я не хочу быть преступником. Ну, заперли, изолировали. Ну, пусть тюрьма факт. Но не увеличивает ли этот факт нашу ответственность за жизнь тех, кого мы заперли. Подумайте только: лишить людей свободы, отнять у них и возможность, и право спасаться от страшной заразы собственными средствами, а самим не сделать ничего, чтобы избавить здоровых от заражения и смерти.

Неужели же надо быть утопистом или преступником, чтобы страдать от всего этого!

В Московской пересыльной тюрьме арестантами убито четыре надзирателя¹⁰¹.

Это кровавое событие с новой силой выдвигает вопрос об ужасах наших каторжных тюрем.

Вполне понятно, что общественная совесть с особой болезненностью реагирует на страшные слухи об истязаниях, которым подвергают арестантов. Во-первых, у десятков тысяч заключённых в тюрьмах десятки и сотни тысяч родственников, друзей, живущих на воле. Судьба заключённых не может не волновать их. Во-вторых, вообще из всех видов насилия самый ужасный, самый непростительный и преступный – это насилие над заключёнными. Ибо люди, сидящие в тюрьме, лишены прав, лишены возможности защищаться, они отданы в полное распоряжение своего начальства. Бить и мучить закованного, запертого человека, пользуясь своей над ним властью, – самая чудовищная несправедливость, какую только можно себе представить.

С этими общими положениями согласятся все: и правые, и левые, и «террористы», и представители правительства.

Недаром губернатор Джунковский¹⁰², на выраженное убившими надзирателей арестантами опасение, что их будут истязать, сказал: об истязании не должно быть и речи, так как их и по закону в тюрьме не может быть.

Не место в настоящей статье доказывать, бывают или не бывают нарушения этого закона.

Я хочу говорить только о бесспорном, о том, что не может не быть признано всеми.

Таким бесспорным является тот факт, что слухи об ужасах наших тюрем волнуют общество. Не дают покою общественной совести.

И долг всякого правительства разобрать, насколько основательны эти слухи.

И если основательны – подвергнуть строжайшему наказанию виновных.

Если неосновательны, и в тюрьмах никаких истязаний, избиений и других беззаконий нет, – успокоить общество.

Проверка слухов не должна быть простым запросом центрального правительства начальникам тюрем: всё ли у них благополучно? Начальники тюрем в данном случае сами являются обвиняемыми, и ответ их никого успокоить не может. Успокоить может только одно:

Беспристрастная и всесторонняя ревизия всех тюрем.

Если правительство нашло нужным ревизовать интендантское ведомство, где злоупотребления касались власти материальной, то тем более оно обязано назначить ревизию учреждений, которым вверена человеческая жизнь и вверена не для уничтожения, а для исправления и временной изоляции.

Беспристрастной ревизией будет только та, при которой арестантам будет гарантирована защита от возможной мести со стороны начальников, против которых будут даваться свидетельские показания.

Опросив поодиночке всех заключённых, легко устранить возможность клеветы со стороны арестантов.

Насколько велика боязнь истязаний и какое она должна иметь значение при показаниях, можно судить опять-таки по разговору арестантов, убивших надзирателей московской тюрьмы, с губернатором Джунковским.

Люди, только что убившие своих начальников, уверенные, что за это им предстоит смертная казнь, боятся не смерти, а возможных истязаний.

― Выдайте оружие убитых, – потребовал губернатор.

― Не выдадим, нас будут истязать.

Арестантам обещают, что их истязать не будут.

― Обещайте отправить нас немедленно в Таганскую тюрьму. Мы здесь всё-таки боимся оставаться...

Арестантам обещают.

Очевидно, истязания – страшнее самой смерти.

Итак, невыносимое положение, созданное в обществе странными слухами из каторжных тюрем, может быть ликвидировано правительством только одним путём – путём неотложной, беспристрастной ревизии.

И хочется верить, что правительство на этот путь вступит. Ибо ни одно правительство не может желать бессмысленных жестокостей над обезоруженными и скованными людьми. И ни одно правительство не может желать той напряжённой общественной тревоги, которая всё сильней и сильней охватывает русскую молодёжь и вообще всю интеллигенцию.

Телеграф принёс известие, что в Вологде «уволен начальник временной каторжной тюрьмы Воронец, за время начальствования которого заключённые были подвергнуты массовой экзекуции, послужившей поводом к запросу в Госуд. думе»¹⁰³.

Но ведь отдельный случай наказания виновного ещё не меняет дела. Важно не наказание начальника Вологодской тюрьмы, а перемена всей системы. Тюремная администрация должна понять, что тюрьма не превращает людей в животных. Что тюрьма есть тяжёлое, но чаще всего временное наказание. И что всякое нарушение прав арестанта со стороны начальников должно быть вдвое строже наказуемо, чем нарушение прав свободных граждан, ибо арестант – не только человек, но и человек беззащитный.

Министр юстиции утвердил новую «тюремную инструкцию»¹⁰⁵.

Некоторые параграфы её подсказаны гуманным чувством: например, для евреев, магометан, раскольников и сектантов, содержащихся в местах заключений, допускается приготовление особой пищи, требуемой их обрядами. Для арестантов инославного вероисповедания, если их содержится значительное число, допускается приглашать духовных лиц для совершения богослужения по обрядам их веры.

Нельзя не приветствовать «новые» правила этой инструкции.

Но есть там одно очень старое правило, хотя, надо правду сказать, несколько по-новому изложенное:

«Телесное наказание применяется к арестованным в случаях совершения ими выдающихся проступков против тюремной дисциплины и по закону не освобождённых от этого наказания, причём по соображению не только с тяжестью вины арестанта, но и с его личными особенностями, уровнем его образования и умственного развития, степенью его нравственной чувствительности, принадлежностью к тому или другому классу населения, предшествующим поведением во время заключения» и т. п. При этом, кроме лишь исключительных случаев, к провинившемуся арестанту предлагается предварительно применять другие меры «исправления».

Итак, телесное наказание, т. е. «розги» остаются по-старому. Правда, дважды делается оговорка об «исключительных случаях», и начальству вменяется в обязанность считаться с «нравственной чувствительностью арестанта», – но всё это очень ненамного меняет дело.

Положительное значение эти оговорки могут иметь только для тех начальников, которые бьют арестантов не за совесть, а за «страх», думая, что чем строже, тем приятнее начальству. Теперь такие начальники могут усмотреть в новой инструкции указания, что центральное правительство вовсе не склонно усиливать жестокость.

Для всех же остальных желающих быть «строгими» и применять «розги» – простор остаётся полный. Во-первых, само собой ясно, для всякого мало-мальски знакомого с тюремным режимом, что «начальник» не очень-то компетентен в определении «нравственной чувствительности» уж по одному тому, что начальники тюрем вербуются не из педагогов... А во-вторых, другая оговорка об «исключительных случаях» так растяжима, что при желании начальник может любой проступок прозвать «исключительным» и применить телесное наказание с соблюдением всех необходимых формальностей.

Таким образом, на практике простор произволу остаётся полный.

Старая розга перешла в новую инструкцию.

И вот невольно рождается вопрос: зачем нужна эта бесчеловечная жестокость? Зачем к ужасному наказанию – лишению свободы – прибавлять ещё более ужасное – истязание человека? Кому и зачем это нужно?

«Исключительные случаи»? Но я просто представить себе не могу такого «исключительного случая», который бы осмысливал «розгу».

Ведь тюрьма обладает буквально всеми средствами «борьбы» с арестантом, зачем же ещё бить? Неужели без этого нельзя «сладить» с людьми, запертыми в каменном мешке.

Помимо розги, начальник обладает самыми разнообразными средствами воздействия: он может посадить в «одиночку», может посадить в «карцер», может лишить «прогулок», может, наконец, заковать в кандалы. Неужели всего этого недостаточно?

Человек лишён свободы, к нему приставлена стража, руки и ноги его скованы цепью, – зачем же бить ещё?

Как бы кто ни доказывал, что жестокости в тюрьках преувеличены, отдельных фактов злоупотребления не отрицает и само правительство. Чтобы изгнать подобные злоупотребления из тюрьмы прочь, есть только одно средство: отменить телесное наказание без всяких оговорок совсем и навсегда.

Опубликована новая «тюремная инструкция».

В общем, надо отметить её гуманное направление: магометанам, евреям, сектантам разрешено употреблять ту пищу, которую требует их религия, а инославным разрешается приглашать своё духовное лицо для совершения богослужений.

Но в «инструкции» есть один параграф, который сводит на нет всю эту «гуманность».

«Телесное наказание применяется к арестантам в случаях совершения ими выдающихся проступков против тюремной дисциплины».

Далее имеется ещё несколько оговорок, что начальник должен считаться с «умственным развитием» арестанта, с его «личными особенностями» и даже «нравственной чувствительностью». Несмотря на все эти гуманные оговорки, суть остаётся та же: бить можно.

Для всякого ясно, что «оговорки» практического значения иметь не будут, «исключительный случай» – понятие очень растяжимое, и всякий начальник при желании может признать «исключительным случаем» любое нарушение дисциплины.

Другими словами, если захочет – может бить, когда ему вздумается.

Таким образом, новая инструкция, несмотря на свои попытки быть «гуманной», узаконивает пытку.

В Тобольске, как раз против каторжной тюрьмы, есть музей¹⁰⁷. В одной из зал этого музея собраны тюремные реликвии: на стенах висят кандалы и плети. Начиная от железных палок и громадных ременных жгутов семнадцатого столетия до наших усовершенствованных «лёгких» наручников и розог.

«Новые инструкции» не прекратят дальнейшего пополнения этой позорной комнаты Тобольского музея: розга будет «развиваться» дальше.

Будет развиваться вопреки ясному моральному сознанию людей и вопреки простому здравому смыслу.

Моральное сознание говорит: розга – позорная, ужасная, преступная жестокость.

Здравый смысл говорит, что розга – вопиющая бессмыслица.

Нет такого «исключительного случая», который бы мог оправдать и осмыслить эту пытку в тюрьме.

Вы представьте только: человек заперт на замок, как зверь в клетке. У дверей его стража. За «нарушение дисциплины» его могут лишить прогулок, бросить в карцер, наконец, заковать в наручные и ножные кандалы... Неужели всех этих мер недостаточно для того, чтобы начальник мог справиться с арестантами?

Более чем достаточно!

И «узаконенную пытку» нельзя оправдать ничем, никакими «высшими» государственными соображениями.

(Христианский праздник)

19 февраля – крестьянский и христианский праздник по преимуществу.

В этот день, пятьдесят лет тому назад, крестьяне были освобождены от крепостной зависимости.

Рабы – стали свободными.

Все, в ком есть живое человеческое сердце, с радостью отпразднуют пятидесятилетний юбилей «освобождения».

Но ни в чьём сердце не отзовётся «19 февраля» чувством такого великого счастья, как в сердце каждого крестьянина и каждого христианина.

Празднуя освобождение крестьян, все будут праздновать прекращение ужасов дореформенного порядка.

Людей продавали, как животных, распоряжались и жизнью, и смертью. Запарывали на конюшнях. Нет таких жестокостей, от самых грубых до самых утончённых, – каких бы не знало крепостное право. Поруганию предавались и душа, и тело, и честь человеческая.

И все честные люди, вспоминая 19 февраля, эту страшную страницу русской истории, – скажут: «Ныне отпущаеши»...

Но никто не может сказать этого с таким жгучим чувством и боли за прошлое, и радости за то, что прошлое миновало, как те, кого били, кого мучили, кого бесчестили, – как наши мученики-крестьяне.

Празднуя освобождение крестьян, люди будут праздновать победу «гуманных идей», новую ступень «прогресса», шаг на пути к общечеловеческому счастью...

Христиане будут праздновать этот день как торжество высшей правды.

Ибо только христианство провозглашает полную и окончательную свободу, и потому только оно одно может ненавидеть рабство во всём его объёме и значении.

Как ни велики были физические и нравственные страдания крепостных крестьян, самым ужасным злом всё же были не розги, не насилие над честью, не изнурительный труд, а самая идея рабства, царившая полновластно в сознании не только тех, кто владел рабами, но и в сознании тех, которыми владели.

Превращение человека в вещь или в животное, в «скотину», которую можно «выгнать» на базар и продать, – вот в чём главный ужас. И не в «гуманности» тут дело. Не в «жестокости». А в том, что кощунственная идея рабства отравляла свободную душу человека, лишала её сознания себя как носителя божественного начала, – а стало быть, систематически отравляла многомиллионный народ, лишая его жизнь высшего смысла.

Отмена крепостного права не «с неба упала», её подготовили сложные экономические и духовные причины. Ко времени освобождения сознание не только «образованных» людей, но и крестьян внутренне уже осудило рабство.

Но 19 февраля это было признано всенародно и окончательно. И с этого дня начинается новая жизнь русского крестьянина.

Празднуя великий день пятидесятилетия со дня освобождения, мы не хотим закрывать глаза на действительность. Пятьдесят лет «свободной жизни» своей крестьянин голодал, страдал и от бесправия, и от невежества, пил, умирал в грязи и холоде, и великая реформа освобождения ещё не сделала его «счастливым». И, радуясь крестьянскому и христианскому празднику, мы с тою же силой, с которой радуемся, – с той же страдаем, страдаем – что радость наша не может быть полной.

Мы дожили до того дня, о котором мечтал Пушкин, мы увидали: «Рабство, падшее по манию царя».

Но по-прежнему не видим ещё «народ не угнетённый» и по-прежнему, вместе с Пушкиным, можем спросить:

И над отечеством свободы просвещённой

Взойдёт ли, наконец, прекрасная заря?

Празднуя 19 февраля, мы думаем о будущем.

Скоро ли народ перестанет быть угнетён невежеством, голодом, бесправием? Скоро ли к людям, которые нас поят и кормят, прекратится чрезмерное презрение? Скоро ли признают за мужиком право быть настоящим человеком, который имеет право на кусок хлеба и на удовлетворение высших потребностей духа? Скоро ли? Скоро ли за все труды его и страдания – ему дадут хотя бы крохи того просвещения и благ культуры, которыми наслаждаются те, кто называет себя «высшим классом»? И надо всей страной нашей «взойдёт ли, наконец, прекрасная заря»?

Мы празднуем великий праздник, но ждём ещё более великого. Мы ждём его с надеждой и верою, как Светлое Христово Воскресение!

В газетах появилось сообщение, что следователь по важнейшим делам «разыскивает» Максима Горького¹¹⁰.

Этот поистине изумительный факт обсуждался в целом ряде статей.

Было над чем посмеяться и над чем понегодовать: знаменитого писателя, о месте жительства которого на острове Капри знает каждый грамотный человек, – никак не может найти русское правосудие.

Всё это очень смешно. Но нам, простым русским гражданам, право, не до смеха.

Ведь «ищут такого-то» имеет вовсе не такой невинный смысл.

Это значит вот что: ищут, т. е. публикуют о поиске такого-то, и если человек будет найден после публикации, то его арестовывают как «скрывавшегося».

Как видите – смешного довольно мало.

Положение русских граждан совершенно безвыходное, прямо отчаянное.

Можете ли вы поручиться, что какой-либо следователь не «разыскивает» вас в данный момент? Можете ли вы поручиться, что вы не «скрываетесь»? И что в один прекрасный день, когда вы, ничего не подозревая, отправитесь на прогулку, «выследивший» вас господин приятной наружности не отправит в ближний участок?

Сейчас вы гражданин, а через полчаса – «находка» ревностного «агента».

Если вы просто гражданин, у вас всё же есть смутная надежда, что, если вы ничего не украли, никого не убили, вас никто «разыскивать» не будет, и вы можете гулять сравнительно спокойно.

Но если вы, сохрани Бог, имеете отношение к литературе, то ваше положение совершенно безнадёжное. Вы решительно не можете поручиться, что та или иная ваша статья не найдена государственным преступлением¹¹¹, и потому, выходя из дому на самую весёлую прогулку, каждый раз должны снаряжаться так, чтобы «агент» не застал вас врасплох.

Может быть, кому-нибудь это смешно, – мне, по крайней мере, совсем не смешно¹¹².

Сейчас два часа ночи. Я пришёл из театра и хотел писать «театральные заметки»¹¹⁴. Я написал бы о том, что здесь настоящие артисты, что у них есть талант, есть живая душа... Но я чувствую, что это будет «не про то», что сейчас душа слишком болит для театрального отчёта.

Дело не в достоинствах пьесы (здесь можно было бы много возразить) и не в искренней и талантливой игре артистов (хотя и это имеет некоторое значение), дело в самой теме, в совпадении этой темы с жизненными впечатлениями последних дней.

Вы читали в газетах, как недавно отравилась проститутка: сначала неудачно, её отвезли в больницу, она всё время просила «дать умереть», её «отходили», вернули в притон, и через несколько дней она снова отравилась, на этот раз «удачно» – умерла. Прочли, наверное, и «письмо проститутки». Оно было перепечатано в «Царицынской жизни»¹¹⁵ и, может быть, даже покоробило ваш благовоспитанный вкус: уж слишком открыто говорится о «таких» вещах. За этими фактами стоят тысячи им подобных, тысячи живых людей, тысячи искалеченных душ.

Есть вещи, о которых стыдно молчать, но не менее стыдно и говорить, потому что для обличения их надо говорить языком пророка. Но где же найти слова достаточно сильные, чтобы прорвать ужасающую груду лжи, лицемерия, равнодушия и всяческих предрассудков, связанных с этим вопросом. Лицемерие и ложь, несоответствие слов и дела нигде с таким цинизмом не прощается обществом, как здесь. Найдите мне хоть одного писателя, хоть одну газету, которые не считали бы проституцию одним из величайших преступлений, – не найдёте. Но найдите мне мужчину, который бы в большей или меньшей степени не был соучастником этого преступления, – найдёте одного из ста тысяч. Вы скажете: мира не переделаешь, все так живут, проституция всегда была и всегда будет. Гении и пророки выступали на борьбу с ней – и всё остаётся по-прежнему. Не в газетном же фельетоне исправлять человечество, – это, в лучшем случае, донкихотство. И пусть донкихотство! Я давно знаю, что общественное сознанье отравлено подлейшей идеей: «все так делают», «один в поле не воин»! Вся гнусность, в которой мы живём, вся беспросветная пошлость, весь ад, в который мы превратили жизнь, – всё питается этой идеей.

Я мира не переделаю; но пусть кричит всякий, где может и как может, о том, что чувствует искреннюю боль и ужас от сознанья, что десятки тысяч женщин – измученных, истерзанных, больных, пьяных – гибнет на наших глазах. Если может говорить – пусть говорит, если может писать – пусть пишет. И не потому, что сам уж очень хорош, но потому, что много страдал и много видел. Дойдёт же когда-нибудь этот крик до живых человеческих душ, до живой общественной совести.

Ведь весь ужас даже не в факте проституции, а в том, что общественная совесть совершенно притупилась и сжилась с ним. В глубине души люди приняли проституцию «неизбежным злом» и в громадном большинстве случаев говорят о ней между собой, как о чём-то «забавном».

Разве доктора не посылают к проституткам «для здоровья», разве студенты, врачи, адвокаты, журналисты и простые обыватели не делятся впечатлениями о своих «похождениях». Разве не извращение общественной совести – презрение к проституткам, которые жизнью своей заплатили за свой позор, и почти одобрение покупающим этот позор за деньги. Посадит ли кто-нибудь продажную женщину за стол вместе со своими дочерьми, и остановит ли хоть одного отца, отдающего свою дочь жениху, мысль, что будущий муж посетитель публичных домов.

Прежде чем бороться с проституцией, надо побороть вопиющие предрассудки, преступное легкомыслие и безобразнейшую ложь, которые усыпили нашу человеческую совесть.

Есть один страшный вопрос не только русской, но и общемировой жизни, который до сих пор ещё лежит под каким-то «запретом». Говорить об нём считается «неловким», почти «безнравственным». Серьёзное, деловое его обсуждение – бесполезным. Он всецело предоставлен в ведение или моралистов и проповедников, или же, наоборот, в ведение бульварных писак, которые ужас его низводят на степень «пикантных сюжетов».

Вопрос этот – борьба с проституцией.

Для того чтобы понять ужас его, право, не надо быть ни проповедником, ни пророком – достаточно мало-мальски серьёзного отношения к жизни. Не надо тревожить ни «высоких идеалов», ни христианской морали – достаточно вдуматься в чудовищные цифры...

Среди молодёжи более 60% пользуются услугами публичных женщин. В Варшаве около 75% холостых мужчин больны венерическими болезнями, полученными по преимуществу от проституток. В Берлине насчитывается до 40 000 женщин, торгующих телом. И пр., и пр., и пр.

Проституция всего мира измеряется не десятками, а сотнями тысяч.

Таким образом, помимо требований «высшей морали», для всякой мало-мальски живой человеческой совести ясно, что вопрос об уничтожении проституции не есть нечто такое, что можно отложить до утопических времён, – это есть дело неотложное, дело сегодняшнего дня. Проституция разлагает человеческие души, человеческое тело – она превращает сотни тысяч женщин, матерей, сестёр, дочерей наших в животных, хуже, чем в животных. Это одно из самых позорных и самых страшных пятен на общественной совести.

У нас принято проституцию считать неизбежным злом нашего социального строя – и на этом успокаиваться. Раз «неизбежно» – и бороться нечего!

Но большинство, слава Богу, ещё верит в могущественное влияние идей, и потому не имеет права так легко складывать оружие.

Возьмите такой пример.

Требуется ли особенно высокая нравственность, чтобы чисто относиться к своей сестре или дочери? Ведь даже в нашем развращённом обществе половое влечение к сестре, матери, дочери считается чудовищным исключением. Почему? Не потому ли, что мы с молоком матери впитываем в наше сознание идею недопустимости таких влечений. Ведь дикарь сходится и с сестрой. Животное не различает ни матери, ни дочери.

И если не отдельные люди, а общество в целом усвоит себе недопустимость проституции, если проституция будет признана величайшим злом, а посещение домов терпимости – общественной совестью будет клеймиться как преступление, – тогда очень скоро факты проституции станут исключением. Сейчас осуждают публичные дома больше для «приличия». Но в глубине души – они для всякого «неизбежное зло». И вам не придёт в голову не подать руки человеку, который скажет, что он был в публичном доме. И если человек, живущий с своей дочерью, будет для вас отвратителен, то человек, пользующийся услугами проститутки, не будет вызывать в вас никакого отвращения.

Итак, надо, прежде всего, всеми силами, какие только имеются в распоряжении людей, перевоспитать сознание общества. Для этого надо начать с того, чтобы дома терпимости перестали быть «официальными» домами. Правительство не должно санкционировать проституцию. Не говоря про то, что прямая цель «официальных» публичных домов – предохранение от заразы – совершенно не достигается, факт допущения проституции законом мешает понять обществу, что проституция – преступление. Что было бы, если бы правительство отвело специальные районы, где разрешалось бы убийство? Разве не колебало бы это отношение к убийству как к преступлению? То же самое и здесь. Проституция не только грех – это преступление, и правительство не может брать его под защиту закона.

Недавно Ростов-на-Дону высказался за полное уничтожение в городе публичных домов. Это постановление Думы должно быть отмечено. Мы горячо его приветствуем. Пусть другие города сделают то же. Тогда правительство пойдёт навстречу общественной инициативе. А когда государство признает проституцию преступлением – будет уничтожена главная опора того страшного зла, которое отравляет общественную совесть.

Травля еврейского народа – одно из позорнейших пятен на чёрной совести продажной, «истинно-русской» печати.

Какие только проходимцы не делали себе «карьеры» на этом патриотическом спорте: ругани и издевательстве над измученным общей ненавистью и бесправием «жидов»! Какие только тёмные личности не «обеляли» себя патриотическим решением еврейского вопроса!

По отношению еврея всё позволено. Чёрная печать давно объявила еврея «вне закона». На него всё можно валить. Можно и лгать, и ругать, и оскорблять. И чем хлеще – тем лучше. Когда человек проворуется, попадётся в подлоге или в другой какой-либо подлости и затем пожелает вернуть себе доброе имя, а заодно «тёплое местечко», – он начинает писать по еврейскому вопросу. И через месяц превращается в «публициста» какого-нибудь патриотического издания. «Русские люди» за хорошую клевету на «жида» всё признают – и подлоги, и воровство, и шантаж.

Самой чудовищной клеветой, которая время от времени пускается в ход «патриотами», является, бесспорно, клевета о ритуальном убийстве.

Пользуясь тем, что в тёмных массах живёт дикая, ни на чём не основанная легенда об убийствах, совершаемых евреями во время пасхального богослужения, «патриоты» придираются ко всякому удобному и неудобному случаю, чтобы поддержать это нелепое суеверие.

Ненависть к евреям подсказала легенду о закалывании христианских детей евреями. И теперь, в свою очередь, легенда эта разжигает ненависть. Расчёт у «патриотов» правильный: поддерживая страшную сказку, они вместе с тем поддерживают и жгучую ненависть¹¹⁸.

Рассказы о ритуальных убийствах возникли в эпоху невежественную.

Никогда не было фактических подтверждений этих рассказов, одни лишь тёмные, зловещие, таинственные слухи, сильней всяких фактов действующие на воображение.

Но то, что в средние века было результатом фанатизма и невежества, в наше время является вопиющей недобросовестностью, заведомой ложью, преступным расчётом.

Сейчас «патриоты» заговорили о ритуальном убийстве в связи с известным убийством в Киеве мальчика Ющинского¹¹⁹. Оснований для объяснения этого убийства ритуальными целями нет никаких. Да разве нужны основания для клеветы? Важно разжечь в тёмных людях ужасающую ненависть, а для этого за отсутствием «оснований» можно сослаться на профессора Оболонского, будто бы подтвердившего вскрытием, что убийство Ющинского было совершено с ритуальными целями. Правда, проф. Оболонский сейчас же опроверг нелепую ссылку на него и заявил, что ничего подобного никому не говорил. – Но и опять-таки неважно: разве все читают «опровержения»? А ложь пущена в оборот, что и требовалось доказать.

До сих пор всё же клевета дальше «печати» не шла, и потому почти никого не возмущала; слишком все свыклись с мыслью, что писатель-"патриот» за тридцать сребреников продаст кого хотите, напишет что угодно.

Но сейчас свершилось нечто беспримерное: вопрос об ритуальном убийстве стал предметом запроса правительству в Государственной думе.

Таким образом, чудовищная преступная клевета берётся как бы под защиту «представителей народа».

Правда, запрос правых признан не «спешным», и правый октябрист Шубинский¹²⁰ заявил, что никогда ещё не вносилось таких шатких и ни на чём не основанных запросов, как в данном случае, – но всё же факт остаётся фактом: нашлась группа «народных представителей», которая сочла возможным в законодательном учреждении говорить серьёзно о нелепой сказке, выдуманной невежественной массой, с явно преступной целью – натравливания доверчивых тёмных людей на несчастный еврейский народ.

Что бы сказали народные представители, если бы в Думу внесён был запрос социал-демократов в таком роде: известно ли правительству, что Пуришкевич превращается ночью в оборотня и в качестве такового разгуливает по Елагину острову около дворца Столыпина, и если известно, то что правительство намерено предпринять, дабы оградить председателя Совета министров от волшебных сил и возможной произойти «порчи»?

Но право, это было бы только смешно, ибо никому не вредно.

Здесь не смешно, а стыдно, больно, оскорбительно. Стыдно за русский народ, что он всё готов стерпеть. Больно за евреев, на которых клевещут и которые лишены возможности защищаться. Оскорбительно, что такие люди могут называться представителями народа.

Тёмным, необразованным людям – грех их простится: они не ведают, что творят. Но вот этим сознательным лжецам, предателям, ведающим, что они творят, преступление их не должно быть прощено.

Я никогда не забуду своих впечатлений от покойного Грингмута¹²².

Это было в Москве, во время выборов в первую Государственную думу¹²³. «Публика» свободно допускалась в помещения, где происходили выборы. Я попал в «Арбатский участок».

В громадной прихожей столпилась масса народу. На широкой лестнице, по которой шли «избиратели», стояли представители партий и выкрикивали:

― Подавайте за партию народной свободы!..

― Подавайте за партию «Союза 17 октября»!..

Они раздавали бюллетени.

В углу прихожей, в стороне от всех, я заметил высокого, плотного старика с странным и неприятным лицом.

Довольно полный, но бледный, нездоровый. Мясистый нос горбом и громадные, полувыцветшие глаза навыкате. Болели ли они у него, или всегда так, – но в них был красноватый оттенок, это придавало лицу его какой-то особенный отталкивающий вид.

Старик стоял совершенно одиноко и пристально всматривался во входящих избирателей.

Настроение было приподнятое. «Любимцев» встречали аплодисментами. А старик всё стоял и не двигался.

Многие заметили его, и я услышал шёпот:

― Это Грингмут. Редактор «Московских ведомостей»...

Шёпот донесся, очевидно, и до него. Он ушёл.

А в «Московских ведомостях» появился ряд статей, где доказывалось, что «выборы» – ерунда. Что голосуют «крамольники», а народ никаких выборов не желает, и потому в них не участвует.

Когда теперь я читаю о «Союзе русского народа», я всегда вспоминаю эту странную, одинокую фигуру Грингмута с красными неподвижными глазами. Представителя «русского народа» без народа, в уголке злобно посматривающего на радостную молодую Россию.

В самом деле, разве весь «Союз русского народа» не такой же «одинокий» Грингмут?

Кто верит в эти крики, что за нами, мол, миллионы стоят? Никто. Кто верит, что этих «представителей» действительно «уполномочил» говорить от своего имени русский народ? Да никто не верит, даже сами руководители. «Народ» никакого понятия о «союзе» не имеет. Это «организация» салонно-чиновно-дворянская. «Народ» здесь для декорации, для вывески. Нельзя же сказать «союз гр. Игнатьевой и К°»¹²⁴. Гораздо лучше звучит «Союз русского народа». Так и завелось: народный союз без всякого участия народа.

Ведь если бы руководители искренно верили, что за ними «миллионы», что против них «кучка» интеллигенции, – чего же проще: дайте всеобщее избирательное право, и пусть ваши миллионы выберут своими представителями Дубровиных, Пуришкевичей и Никольских. Будьте уверены, что все тогда признают за вами право говорить от имени народа и преклонятся перед его волей.

Народ не будет участвовать в выборах.

Но, Боже мой, неужели ваши Минины и Пожарские не могут объяснить ему, что такое участие необходимо для спасения родины?!

Конечно, смешно, чтобы «Союз русского народа» добивался всеобщего избирательного права. Как смешно было бы, если бы Грингмут не пожелал тогда, на выборах, в Арбатском участке, чтобы ему аплодировали. Грингмут прекрасно знал, что он один с своими «Московскими ведомостями», – точно так же, как теперь Совет «Союза русского народа» прекрасно знает, что он один, без народа, с петербургскими салонами. При чём же тут «всеобщее избирательное право»?

Происходящий сейчас в Москве всероссийский съезд «Союза русского народа» почти совершенно бросил эту ненужную комедию игры в «народ». Он действует начистоту. В этом смысле его нельзя не приветствовать.

На съезде уже нет речи, мол, за нас «вся Россия» и пр.; речи вертятся вокруг влиятельных петербургских имён. Но провинция всегда отстаёт. В Москве и Петербурге уже признаются прямо: нет у нас народа, а есть барыни. И только один неугомонный иер. Илиодор продолжает не в меру «усердствовать». «У нас тысячи», «только клич кликнете»... Организует, «записывает» и пр.

Опоздали. Теперь уж этого не требуется...

Один раз в своей жизни я видел Грингмута. Это было во время выборов в первую Государственную думу.

Он пришёл посмотреть, как идёт агитация «Союза русского народа».

На широкой лестнице, по которой шли избиратели, стояли молодые люди с бюллетенями и выкрикивали:

― Подавайте за партию народной свободы!..

― Подавайте за партию «Союза 17-го октября»!..

Изредка раздавался голос:

― Подавайте за «Союз русского народа»!..

И этот «призыв» вызывал дружный хохот возбуждённой, радостно настроенной молодёжи, собравшейся посмотреть, как идут выборы в первый русский парламент!¹²⁶

Грингмут стоял в отдалении – и тяжёлым взглядом красноватых, выцветших глаз навыкате – наблюдал «выборы».

И смешно было – и жутко.

Такое же чувство вызывает во мне всякое выступление «Союза».

Возьмите хотя бы последний «всероссийский» съезд и новые их дебюты. С рассылкой по России лучших своих ораторов... Ведь это смех на всю Россию! Великолепен Пуришкевич с своим письмом о «тёмных деньгах» и подлинной распиской Дубровина¹²⁷. Ещё того лучше Никольский, только что вернувшийся с побоища¹²⁸. Замечательны речи духовенства. Самый факт «всероссийского» съезда, собравшегося вопреки постановлению главного совета, – сплошная юмористика¹²⁹.

Подойдите к любому человеку на улице и заговорите о «союзниках», о Пуришкевиче, о съезде, – ни один не станет говорить серьёзно. Рассмеётся:

― Это о «таких-то» разговаривать! Ведь они только и существуют для «Сатирикона»¹³⁰ да смехотворных фельетонов.

Да, конечно, – всё это было бы смешно...

Но, как это ни ужасно, ни чудовищно, ни невероятно, – но ведь этим людям из «Сатирикона» принадлежит руководящее значение в современной политической жизни страны.

Уж какой тут смех! Из-за спины «юмористов» выглядывают страшные, неподвижные, кровавые глаза действительности.

Ведь подумайте только: собираются люди как будто бы сознательно для того, чтобы показать всё ничтожество своё: «Посмотрите, мол, какие мы клоуны».

А когда рассмешат, бросят вам в лицо:

– И всё-таки, что захотим – то и будет!..

И смех ваш застынет на устах. Станет больно до слёз за унижение великой страны, над которой издеваются шуты. Стыдно за себя и за других, что бессильны мы зажать рот оскорбителям, и невольно начинаешь терять веру в ближайшее счастливое будущее России.

Несчастная третья Дума доживает последние дни, и все партии мало-помалу начинают готовиться к выборам в новую, четвёртую Думу.

Будет ли новый состав «русского парламента» таким же жалким и бездарным, как нынешний, или, напротив, явится подлинным выражением воли народной – предугадать не трудно. Избирательный закон, предоставляющий на выборах все преимущества «цензу», и администрация, уже начавшая всячески способствовать выбору из господ наиболее чёрных, – всё это свидетельствует с непреложностью, что четвёртая Дума будет такой же серой, никчёмной, как и нынешняя.

Невольно является вопрос: как относиться к выборам христианам? Прежде всего: участвовать ли?

Безусловно: да.

Христианин меньше всего должен думать о последствиях своих действий, он должен руководствоваться сознанием своего религиозного долга, предоставляя высшей Воле направлять всё к благой цели. А религиозный долг каждого христианина – принимать участие в общественной жизни и всеми доступными ему средствами уменьшать существующее общественное зло.

Другой вопрос: кого выбирать в Думу?

Христиане не организованы в особую политическую партию, а по основному требованию христианства – безусловной свободе личности – едва ли могут быть организованы в политическую партию в современном смысле слова. Значит, христианам придётся «примыкать» на выборах к другим.

К кому же?

Этот вопрос находится в связи с другим вопросом. Что может положительного сделать четвёртая Государственная дума?

Реформировать страну она не может. Создать творческое, новое законодательство не в её силах и власти. Лучшее, что можно от неё ожидать, – это разъяснение народу, где его враги. То есть выполнение задачи чисто агитационной и оппозиционной.

И христиане должны поэтому поддерживать на выборах тех, от кого больше всего можно ожидать честного выполнения этой задачи.

Другими словами, и духовенство, и верующие миряне должны голосовать за кандидатов крайних левых партий.

Вы читали, конечно, о торжественном открытии вновь отстроенного помещения ресторана «Яр»?

Было много приветственных телеграмм. Ресторану желали успеха.

Я не осуждаю. Если кто любит цыганский хор и загородные рестораны – почему ему и не прислать приветственную телеграмму? К чему надевать на себя маску ханжества и, глядя на дом обжорства, пьянства и кутежей, делать «скорбную» физиономию, когда хочется крикнуть: да здравствует «Яр»!

Нет. Уж лучше откровенность и искренность.

Я не понимаю другого, я не понимаю, каким образом на торжестве открытия ресторана:

«В два часа дня, перед принесёнными из местных церквей иконами, в новом зимнем зале благочинный церквей 1-й гренадерской дивизии, протоиерей о. Орлов¹³³, соборне с местным духовенством, при дивном пении хора певчих, совершил молебствие».

Вот это воистину удивительно!

Молебен был, очевидно, о даровании «успеха».

Чему?

Чтобы пили да не допивались до смерти? Или чтобы веселей пели цыганки? Или чтобы с большим удовольствием проводилось время в отдельных кабинетах?

А что если о. Орлову надо было сказать на этом молебствии «слово»? Что бы он сказал, в напутствие г-ну Судакову, хозяину «Яра»¹³⁴? Я бы очень хотел послушать!

И ведь не один, а «соборне». Да ещё с иконами из местных церквей!

Ну, а что бы сказал отец Орлов, если бы недельки через две г. Судаков пригласил к себе в ресторан богомольного батюшку, часа в два ночи, посмотреть на успешные последствия «соборного» молебствия?

Пошёл ли бы о. Орлов смотреть, как поют голые шансонетки и пьют в отдельных кабинетах шампанское московские купцы?

Ведь не пошёл бы? Так почему же можно молиться за «успех» того, куда стыдно войти?

Ведь о. Орлов наместник Христа на земле. Дана ему власть «вязать» и «разрешать». Да, Христос бывал с мытарями и грешниками, но для чего? Неужели для того, чтобы желать «успеха» ихнему пьянству, разврату, прожиганию жизни! И апостол Иоанн проповедовал на острове Патмос, но он обличал оргии, и пьяные, разнузданные люди каялись и шли за Христом, – апостол не служил молебнов, чтобы оргия была веселей и чтобы устроитель её имел успех!

Неужели о. Орлов не понимает, какой страшный соблазн он вносит своим «молебствием»?

Я знаю, не прекратится разврат и торговля женским телом от того, что священник не придёт с иконами в загородный ресторан, – и не будет иметь Судаков больше успеха от того, что к его эстраде были прислонены иконы. Но поймите, что всё это – и ресторан, и пьянство, и мерзость открытых сцен и закрытых кабинетов, – всё это делается как зло, всё это осуждается как недолжное. Людей удерживает это моральное сознание от окончательного скотства. Но если вы понесёте в дома оргии и безобразного издевательства над образом Божиим в человеке иконы и начнёте молиться о ниспослании на всю эту грязь «благословения Божия», подумайте, что же будет в конце концов?

О. Орлов как представитель Церкви держится, очевидно, другого мнения.

Он полагает, что молиться обо всём этом можно.

Ну а вот о театре молиться нельзя!.. Ибо театр учреждение языческое и Священным Писанием осуждённое. И ни один священник не станет служить молебен в театре.

Языческое учреждение! Да, апостолы не осуждали французских шансонеток, потому что их тогда не было. И наша Церковь хочет следовать во всём букве закона.

И в конце концов, дело и не в «Яре», и не в «театре», – а в том, до чего мало в современной Церкви живой религиозной правды.

Точно слепые. Точно во сне или в бреду. Надо совершенно забыть Христа, совершенно потерять способность религиозного отношения к жизни, чтобы до такой степени потерять способность различать, о чём можно и о чём нельзя молиться!

Представители высшего церковного управления снова взялись за охрану свободной религиозной мысли: целый ряд наиболее талантливых профессоров Академии подвергнуты дисциплинарным взысканиям «за вольнодумство»¹³⁶, а блестящая диссертация Коновалова Синодом не утверждена¹³⁷.

И здесь, как и всюду, поражает не столько «злая воля», сколько «неразумие»; не столько безнадёжная отсталость, сколько безнадёжная лживость. Лживость перед собственной своей совестью.

Кого охраняют блюстители «чистоты» религиозной мысли от вредоносных «протестантских» идей? Не русскую ли интеллигенцию? Но разве не знают они, лучше чем кто-нибудь другой, что громадное большинство интеллигенции к религии никакого отношения не имеет.

Или будущих пастырей? Но разве не общеизвестный факт, что нигде нет такого количества атеистов, как в наших семинариях и высшей духовной школе. Или, может быть, русского крестьянина? Но разве духовенство озаботилось, чтобы русский крестьянин читал научные диссертации?

Во имя чего и против кого направлены все эти порабощающие свободную мысль мероприятия? Не есть ли это простая демонстрация? Демонстрация победителей, готовых везде и всюду показать свою силу побеждённым.

Если вы хотите действительно служить религиозному возрождению, то вы прежде всего должны освободить от цепей религиозную совесть и религиозную мысль¹³⁸. Не «вольнодумство» отталкивает от религии, а религиозное невежество. Только в стране религиозного рабства сантиментальный Ренан мог стать «апостолом» и учителем жизни. Разрушительная, но истинно-научная критика Вельгаузена¹³⁹, которую предают остракизму в духовных школах, никогда бы не принесла такого вреда. Страшны для религии не атеисты, а недоучки, не «отрицатели», а те, кто легкомысленно повторяет чужие слова и первые услышанные идеи.

Если вы болеете за упадок религиозных интересов, то шире распахните двери, за которыми скрыта свободная, научная – пускай разрушительная – мысль. Истина не боится честных врагов. И если вы верите, что истина религиозная – не обман и притворство, не охраняйте её насилием. Дайте ей лицом к лицу увидать врага своего, она сумеет его покорить без вас.

Недавно я получил от одной матери письмо. Между прочим она пишет:

«Особенно нужно обратить вниманье на школы и преподавание Закона Божия. Вы не можете себе представить, как сушит душу Закон Божий и как ненавидят его дети. И вот с детских лет зарождается или равнодушие, или отвращение ко всему духовному, религиозному. Нужно смотреть в корень, говорит Прутков, ну а корень-то сгнил уже давно».

«Закон Божий» – безусловно, один из сгнивших «корней», обусловливающих неверие нашей интеллигенции.

«Вы не можете себе представить, как он сушит душу»... Нет, могу. Потому что сам учился и очень хорошо помню «впечатления» от этих уроков.

По отношению религии существуют у нас не столько серьёзные отрицания, сколько грубейшие недоразумения, наивные, но на всю жизнь усвоенные предрассудки – и вот в них-то действительно повинен «Закон Божий». Картина получается такая:

Приходит в класс батюшка. Читает молитву и усаживается на кафедру. Затем начинает рассказывать о чудесах в Ветхом или Новом Завете или догматах и учении православной Церкви.

Кто его слушает? Мальчики 10–16-ти лет, для которых вопрос о существовании Бога уже «давно» решён в отрицательном смысле.

Пусть это неверие наивное, детское, если хотите, смешное, – но для детей-то оно ведь вполне серьёзное. Они усвоили его в семье, от старших братьев и т. д., и т. д. Я утверждаю, что в гимназиях среди детей 99% «неверующих». И вот таким «непризнающим Бога» детям батюшка начинает рассказывать об Ионе во чреве кита и о воскрешении Лазаря, а позже о Троице и Богочеловеке.

Всё это рассказывается так, как будто бы вера самая детская, самая нетронутая, предполагается само собой.

На самом же деле всё как раз наоборот.

Чудеса никого не трогают. Кита с Ионой изображают мелом на доске. А тексты, подкрепляющие учение о триединстве, предаются проклятию, ибо они не волнуют ни ума, ни сердца и исключительно служат для отметки в «балльнике».

Повторяю, неверие гимназистов очень наивное, очень поверхностное, – но несомненно, что Иона во чреве кита поколебать его не может, и в результате люди на всю жизнь остаются с своим «гимназическим» атеизмом. И снова возвращаются к религиозным вопросам только тогда, когда внутренняя жизнь приведёт к ним тернистым путём страданий.

Вы скажете: что же мальчуганам десяти лет «доказывать» бытие Божье?

Не относитесь к «мальчуганам» так высокомерно. Поверьте, вопросы о Боге, о бессмертии и т. д. встают гораздо раньше перед сознанием, чем это принято думать взрослыми, которые удивительно быстро забывают, как они сами были детьми.

И на вопрос ваш я скажу: да, Закон Божий должен преподаваться так, чтобы преподающий имел в виду детей неверующих.

Это коренным образом реформирует всю систему преподавания.

Нельзя, разумеется, «научить» вере, но можно так рассказать об ней, что и дети поймут всю серьёзность, всю сложность религиозных вопросов, и если не научатся вере, то во всяком случае научатся уважению к ней и не будут рубить всё сплеча, научатся задумываться над религиозными вопросами, а не отбрасывать их, как уже «давно» решённые, вопросы о Боге перестанут считать ясными как «дважды два четыре», – потому что поймут всю их трудность, важность, ибо над решением их бьются лучшие умы и в громадном большинстве случаев решают их в положительном смысле.

Это можно передать и ребёнку.

Тогда «Закон Божий» перестанет быть мёртвым, отвратительно трудным сборником смешных рассказов и непонятных текстов, а станет живым, любимым и самым нужным предметом в школе.

Не надо «веры», достаточно неполной уверенности, что всё там «вздор», чтобы христианская религия поучалась бы с величайшим интересом. Беда именно в том, что у гимназиста даже «сомнения» нет, что там всё вздор и что это «давно доказано».

Так вот, чтобы уничтожить одну из основных причин непозволительно легкомысленного отношения к религии среди нашей интеллигенции, надо изгнать из школ теперешнюю систему преподавания «Закона Божия».

Но это не всё.

Одной «системы» – мало.

Надо ещё людей. Надо, чтобы люди сами болели религиозными вопросами и понимали всю трагедию неверующей души. Надо, чтобы для самих преподавателей «Закон Божий» перестал быть «катехизисом Филарета», а стал бы, наконец, «учением Христа».

Но вопрос о людях – вопрос не «публицистики», а «практики».

Я же хотел лишь сказать о том, что должно быть.

Я хотел лишь заглянуть «в корень».

Открылся монашеский съезд¹⁴². Чёрное духовенство обсуждает «внутренние», почти бытовые вопросы.

Состав съезда искусственно подтасован архиеп. Никоном, пригласившим представителей только от 39-ти монастырей. Председатель упрашивает «смиренных» избегать разногласий.

Но слишком наболел в церковной среде «архиерейский» вопрос, слишком много за чёрной рясой скрыто неправды и зла, чтобы могло быть достигнуто какое-нибудь единство.

И всероссийский съезд монахов превращается во всероссийское демонстрирование бессилия и полного внутреннего разложения тех, кто, по идее, призван стоять в первых рядах духовного возрождения.

«Церковь в параличе», – сказал Достоевский.

«Церковь в рабстве», – говорил Вл. Соловьёв.

Церковь и в рабстве, и в параличе.

В рабстве у тех, кто лишь как мёртвый культ признаёт омовение ног, в рабстве у забывших великую заповедь: кто хочет быть первым, пусть будет всем слугой¹⁴³.

В рабстве у отцов, превративших себя во «владык», «начальников» белого духовенства, задушивших голос мирян.

Церковь в рабстве, потому что дух властолюбия ворвался в её святое святых и, гордо попирая слова Того, Кто заповедал быть всем слугою, куёт из года в год, из века в век свои кощунственные цепи.

Церковь в параличе, потому что с бессильною болью видит она своё унижение и нет у неё силы, нет соборного творчества, которое бы скинуло прочь поработителей религиозной мысли, и религиозной совести, и религиозной жизни.

Носители чёрных ряс, выродившиеся из великих подвижников и смиренных борцов с тёмными началами мира в сытых, обеспеченных «администраторов» в колясках, съехались решать свои монашеские дела.

У верующих только одна надежда. Надежда на то, что чаша гнева Господня переполнится когда-нибудь, надежда на то, что тайное станет наконец явным и духовные «владыки» будут извергнуты из святого храма, который они превратили в вертеп разбойников¹⁴⁴.

«Общественная» реакция, ликвидировавшая немало всевозможных благих порывов и ещё более благих слов, нигде, кажется, до такой степени не свела на нет всё недавнее прошлое, как именно в сфере «церковной реформации».

Правда, не очень духовенство шумело. Но всё же шум этот был чрезвычайно знаменателен. Ведь он раздался с той стороны, где давно уже не только никто не шумел, но даже не говорил слышным человеческим голосом.

И вот, полнейшая ликвидация. Ни слуху, ни духу. Точно никогда и не было никаких «протестов», «призывов», «организаций» и пр., и пр., и пр.

Куда же это всё исчезло? И почему исчезло?

Но для ответа на эти вопросы надо ответить на другой вопрос:

Почему всё это было?

Церковное освободительное движение не было самостоятельным религиозным. Оно не имело никакой связи с тем народным религиозным движением, которое в настоящее время никакой реакции не подвержено и, напротив, растёт и вширь и вглубь.

Это явление было совершенно обособлено. Его породила общая освободительная волна, и потому в нём были какие угодно черты – политические, экономические, профессиональные, – только не религиозные.

Бастовали булочники, газетчики, железнодорожные служащие, бастовали трамваи, конки, водопроводы, собирались митинги студентов, рабочих, журналистов, общественных деятелей, дам, – и батюшки задвигались.

На митингах говорили своим языком – светским.

Батюшки заговорили своим – духовным.

Там говорили: всеобщее избирательное право, восьмичасовой рабочий день, хотим дышать свободно, свободно говорить, писать, думать...

Батюшки говорили: о Поместном Соборе, об оздоровлении прихода, о выборном духовенстве... И даже о «Вселенской Церкви».

И тогда было ясно, что, хотя слова все «духовные», «христианские», «церковные», но как-то странно они говорятся, совсем так же, как о восьмичасовом рабочем дне, только чуточку менее странно, более «благочинно».

А теперь уже и вовсе нет никакого сомнения, что за всеми этими реформаторскими разговорами стояла не религиозная, всегда пламенная и непримиримая психология, а та же самая светская «свободная», только лишённая непосредственной силы. Одним словом, какое-то робкое эхо чужого мощного голоса.

Вот почему, когда этот мощный голос сам говорит шёпотом – эхо не слышно вовсе.

И право, так лучше. По крайней мере, никакой подделки.

Молчать и молчать.

Но хоть и лучше, а сколько в этом молчании трагедии! Ведь оно свидетельствует о полной оторванности от народа. Ведь это молчание в то время, когда народ, как никогда, может быть, раньше, весь охвачен религиозным брожением.

А оторванность от народа для духовенства – равносильна смертному приговору.

Сейчас Церковь не сознаёт этого. Живёт прошлым, питается той старой связью, которая крепко вошла в быт, и в понятия, и в миросозерцание. Но неужели не ясно, что с каждым годом и каждым днём эта связь рвётся по швам. Что тысячи бегут из старой церковной ограды.

И спасение не в том, чтобы «выше строить монастырские стены» – жизнь ворвётся, хотя бы выстроили вы стены до небес, – а в том, чтобы шире распахнуть двери пробуждающейся народной религиозной жизни.

Этот голос новый не потому, что он сказал что-нибудь новое, а потому, что он раздался в третьей Государственной думе из уст священника, где такие речи в диковинку.

По существу же высказанные депутатом-священником Титовым¹⁴⁷ мысли более чем старые. Они стали почти аксиомой, «истиной, не требующей доказательств». Теперь «не признают» их не те, кто с ними не согласен, а те, кто не хочет их осуществления. При таком положении «споры» излишни.

Священник Титов, «констатируя всё усиливающееся разобщение духовенства, крестьянства, рабочих и интеллигенции, видит причину его в установленном ещё петровским регламентом низведении Церкви на степень простого государственного учреждения. Это начало, постепенно развиваясь, привело к подчинению Церкви государству. Духовенство, воспитанное на отрешении от мира, живёт под страхом жестоких репрессий светской власти. Оратор говорит, что были употреблены огромные усилия, чтобы разъединить интеллигенцию в её работе на пользу народа от духовенства, вышедшего из народа, но живущего народом и для работы на пользу этого народа. Искусственно понижался образовательный уровень духовенства. Лишив 20 лет назад духовенство муниципальных и избирательных прав, теперь правительство призвало его к законодательной работе для поднятия удельного веса духовенства в обществе. Религия стала для наших законодателей средством, а духовенство – орудием для достижения политических целей. Духовенство потеряло доверие в широких кругах общества, и первая отшатнулась от него интеллигенция. Евангельские истины оказались смешанными с политическими программами партий, проповедующих погромы. Отец Титов сравнивает позицию, занятую духовенством, с позицией французского духовенства времени Наполеона III. Об этом своевременно вспомнить, пока ещё большинство духовенства не стоит в рядах Союза русского народа. Для поднятия престижа духовенства необходим созыв церковного собора, который один только может разрушить стену между мирянами и духовенством».

Я нарочно привёл речь свящ. Титова почти дословно, как она сообщена по телеграфу, дабы не было сомнений в точности моей передачи. А речь эта настолько необычна, что сомнение было бы возможно. Ведь свящ. Титов сказал то самое, что говорили, писали, доказывали самые радикальные представители русской религиозной мысли¹⁴⁸.

Позиция «голгофских христиан» по отношению к православной и всякой иной церкви известна. «Уход из церкви» – мы считаем делом личной религиозной совести. Мы считаем, что реформаторское движение может назревать и в формах существующих исповеданий, зарождение новых религиозных идей может идти путём роста из корней старых. А потому поддерживаем и приветствуем освободительный процесс во всякой церкви, видя в нём новый шаг к подлинному религиозному обновлению мира.

Вот почему мы с радостью приветствуем и речь свящ. Титова как показатель, что религиозная совесть просыпается даже в условиях работы третьей Гос. думы.

Это добрый знак.

«Новый голос» свящ. Титова, даст Бог, будет первым голосом священника после наступившего молчания, и за ним раздадутся другие голоса, может быть, ещё более уверенные и авторитетные.

У нас вошло в моду, что вновь назначенные сановники беседуют с корреспондентами о своих планах.

«Побеседовал» и вновь назначенный обер-прокурор.

Саблер – фигура слишком определённая, и, собственно говоря, незачем было ему отрекомендовываться обществу¹⁵⁰.

Но, очевидно, сподвижник Победоносцева думает иначе, и потому счёл нужным ознакомить Россию с своей «программой» и «побеседовал».

Изумительная беседа! Всё в ней характерно. Но, кажется, больше всего – чисто русская способность: наговорить страшно много либеральных вещей, но сделать это как-то так, что в конце концов всё остаётся на прежнем месте. Эту способность русские сановники выработали в беседах с западными корреспондентами: для Европы колоссальные общие места, поражающие своим либерализмом, а для нас, русских – какая-нибудь маленькая «оговорка», которая имеет обыкновенно очень определённый смысл.

― Я всегда являлся сторонником созыва церковного собора, – сразу заявляет новый обер-прокурор.

Ну, слава Богу! Наконец-то назначили кого следует. А то все эти Извольские да Лукьяновы только тормозили дело¹⁵¹.

― Собор, без сомнения, осветит многие церковные нужды и вольёт свежую и чистую струю в жизнь духовенства.

Конечно, кто же теперь в этом сомневается! И почему это раньше не назначили обер-прокурором действительного тайного советника Саблера. Ведь есть же у нас чиновники с широким кругозором и настоящей либеральной программой.

― Я утверждаю, что собор в высшей степени желателен...

Ну, конечно, конечно! Никто и не спорит. И вам начинает казаться подозрительным, зачем это новый сановник, да ещё всем известный Саблер, так подчёркивает свой либерализм. Вы предчувствуете недоброе.

И действительно. Это всё общее место. «Для Европы». Или «для печати». «Для общественного мнения».

А вот «настоящее»:

― Вопрос только во времени. Столь серьёзное дело нельзя начинать без определённой программы и достаточной подготовки.

И потому «точно определить срок созыва церковного собора не представляется возможным».

Святая истина. Но неужели до сих пор нет «определённой программы»? И неужели всё ещё не «подготовились»? Десятки томов написали, всех архиереев допросили, в особую комиссию даже «мирян» сведущих пригласили. Заседали-заседали, писали-писали, говорили-говорили, – наконец и программу выработали, и циркуляры благочинным разослали, и чуть ли не день собора назначили, – и вдруг через два года является новый обер-прокурор и говорит:

― Это всё они «так». У них и программы нет, и подготовки нет, а дело серьёзное. Надо повременить.

Что же, в конце концов: готовы или не готовы? Кому верить: архиереям или тайному советнику?

Архиереям верить трудно: ибо, если они «готовы», почему не «собираются»?

Но Саблеру верить ещё труднее после того, как выслушаешь дальнейшее изложение его программы.

Корреспондент очень резонно спрашивает поборника церковного собора:

― В обществе раздаются голоса, что с вашим назначением на пост обер-прокурора затормозится осуществление свободы совести. Насколько эти слухи верны?

― Должен сказать, что авторами этих слухов являются люди, недостаточно знакомые с моим политическим credo. Они знают меня лишь по моим выступлениям в Гос. совете, но в том-то и дело, что член Гос. совета – одно, а обер-прокурор Святейшего синода должен всегда помнить, что он стоит на страже церковных интересов.

Вот и скажите теперь, можно ли верить человеку, у которого такое оригинальное credo: член Гос. совета – одно, а обер-прокурор – другое. Так разве взгляды тайного советника меняются в зависимости от того, какую он должность занимает? В Гос. совете боролся против свободы совести, а через два дня в Синоде станет её защищать?

Да, мы не знали, что у нового обер-прокурора такое «политическое credo», хотя и догадывались об этом. Но знает ли он, как такое «credo» называется?

В заключение тайный советник впадает в лирику:

– Какою бы властью ни пользовался человек, он не может остановить течение времени. Попробуйте как-нибудь направить течение реки по обратному направлению. Это будет совершенно бесплодная работа.

Очень мило сказано. Но немного неожиданно для человека, который до действительного тайного советника дожил и всю жизни только тем и занимался, что направлял течение реки «по обратному направлению».

Очень поучительно, разумеется, если даже Саблер пришёл к заключению, что делать этого не следует.

Но я боюсь, что «лирика» эта «для Европы».

Ибо будь это искренним credo обер-прокурора, он бы имел совсем другую «программу».

Реку, действительно, нельзя повернуть назад. И потому Церковь, если она не хочет, чтобы река разбила в щепки обветшавшее здание, – должна не поворачивать её по «обратному направлению», а вести её за собой по новому жизненному руслу. Она должна перестать «готовиться» к Собору и немедленно, не откладывая ни дня, приступить к его осуществлению.

(О свободе Церкви)

Ваше преосвященство!

Царицынские события, в которых Вы принимали ближайшее участие, закончились полнейшей Вашей победой. Иеромонах Илиодор вопреки постановлению Синода оставлен в прежнем месте, а по слухам, после посещения Саровской пустыни его ожидает в Петербурге посвящение в сан архимандрита. Обер-прокурор Синода Лукьянов подал в отставку, и на его место назначен Саблер, митрополит Антоний, заболевший от нервных потрясений, в недалёком будущем удаляется на покой, и кандидатом на кафедру Петербургского митрополита называют архиепископа Арсения¹⁵³.

Я глубоко не сочувствую деятельности иеромонаха Илиодора, но я её понимаю.

Ваше же участие в царицынских событиях, когда Вы вместо исполнения поручения, данного Вам Вашей церковной властью¹⁵⁴, вместо принятия неотложных мер к удалению о. Илиодора из

Царицына, занялись горячей агитацией за оставление его на прежнем месте служения, было бы совершенно непонятно, если бы Вам самим не угодно было объяснить внутренний смысл царицынских событий.

Вы заявили, что в Царицыне шла борьба за свободу Церкви.

Уже после Вашей победы Вы прислали из Саратова ответную телеграмму сторонникам о. Илиодора, в которой выражали радость по поводу того, что в Царицыне нашлось такое количество сотрудников в Вашей борьбе за освобождение Церкви.

Вы, епископ Русской Церкви, произнесли то слово, в котором заключается святое святых лучших представителей религиозной мысли. Вы лозунгом своей борьбы выставили то, что мы привыкли слышать от поборников свободы, в большей или меньшей степени всегда гонимых представителями церковной власти.

Свободу Церкви!

Мы привыкли произносить эти слова с чувством благоговения перед их громадным религиозным значением и с чувством стыда и боли от сознания ужасной церковной действительности.

Если бы Вы, епископ Русской Церкви, воистину возвысили свой голос во имя церковной свободы, это был бы день великой радости, день долгожданного чуда: параличная Церковь сделала бы первое движение встать. И поверьте, тысячи, не царицынские, а настоящие, со всех концов страны отозвались бы на Ваш призыв, ибо измучилось, исстрадалось русское сердце по живому религиозному слову.

Но то, что сделали Вы, – не торжество свободы, не торжество правды Христовой, а новое вящее её поругание. Сотни отрицателей свободы Церкви не принесли ей столько вреда, как Вы Вашей «защитой».

Высшая церковная власть в России принадлежит Св. синоду.

Государство давно уже превратило это учреждение в один из своих департаментов, и давно уже Синод не выражает собой голоса Церкви.

Церковь подчинена государству.

Факт этот можно по-разному оценивать, но нельзя не признать.

И вот в деле о. Илиодора церковная власть потребовала от Вас того, что шло наперекор Вашим желаниям. Вы не послушались и объявили войну. Кому? Светской власти? Можно ли воевать с тем, кто и не нападает, и не защищает? Неужели Вы серьёзно не понимаете, что, если бы светская власть пожелала, она в полчаса могла бы разнести по кирпичу весь Ваш монастырь. Неужели Вы думаете, что сотни казаков не было бы достаточно, чтобы разогнать всех девиц и женщин, ночевавших на подворье? Ведь Ваша «крепость» была юмористическим укреплением. И если её не взяли, то не потому, что Вы её защищали, как Вы усиленно старались внушить народу, а просто потому, что её осаждали не казаки, а телеграммы митрополита Антония, над которыми Вы глумились.

Вы боролись за свободу Церкви! Но почему же в этой борьбе опирались не на Церковь, а на петербургские салоны?

Я понял бы, если бы Вы, борясь за церковную свободу, обратились за поддержкой ко всем епископам Русской Церкви, к восточным патриархам, наконец, к общинам верующих, я понял бы Вас, если бы Вы написали окружное послание, призывающее вселенских христиан к защите порабощённой Церкви¹⁵⁵, но Вы вместо этого обращались к великосветским дамам, и в Вашей борьбе мы не слыхали имён ни епископов, ни патриархов, но слышали очень много имён различных титулованных особ.

У Вас был самый ближайший путь: обратиться к духовенству и ко всей Церкви в пределах собственной своей епархии.

И Вы, по-видимому, к этому пути прибегли, но и здесь Ваше обращение больше походит на глумление, чем на великий религиозный акт.

Вы собрали священников не для того, чтобы призвать их бороться за свободу Церкви, а только затем, чтобы спросить их, возьмутся ли они вывести о. Илиодора из алтаря! Заведомо зная, что ни один священник не решится возвысить свой голос против о. Илиодора, ибо это было бы равносильно переходу в захолустный приход. И действительно, на Вашем совещании священники безмолвствовали или, желая выслужиться перед Вами, льстили о. Илиодору¹⁵⁶.

Вы собрали запуганных Вашим управлением епархией людей, обременённых семьями, боящихся за свою судьбу, и, пользуясь их страхом и слабостью, вынуждали вопреки их совести хвалить перед Вами человека, которого в душе они ненавидят.

Вот как совещались Вы с пастырями о церковной свободе.

В своей борьбе – Вы не свободу Церкви защищали, Вы Церковь унижали.

Вы добивались, чтобы Церковь была подчинена не существующему правительству, а случайным и произвольным влияниям великосветских салонов. Власти чиновничества Вы предпочли диктатуру религиозно настроенных дам. И пожелали, чтобы высшим церковным учреждением руководили не обер-прокуроры, а «покровительницы».

И это Вы называете «свободой Церкви»! Неужели по совести, перед самим собой, Вы не понимаете, что Ваша победа была ужасающим унижением Церкви?¹⁵⁷ Что во всех, кто сколько-нибудь верил в самостоятельность Церкви, после царицынских событий явилась твёрдая уверенность, что с Церковью можно делать всё что вздумается, лишь бы привлечь на свою сторону какую-нибудь богомольную графиню.

Нет, пусть уж лучше Церковь будет в подчинении государству! Избавь её Христос от такой свободы. Там, по крайней мере, мы знаем, с кем имеем дело.

А здесь – сегодня графиня Игнатьева, завтра Лахтина, послезавтра ещё какая-нибудь дама или девица¹⁵⁸. Пусть лучше будет один господин, который ведёт Церковь туда, куда она не хочет¹⁵⁹, чем десятки барынь будут тащить её в разные стороны.

Мы по мере сил своих тоже боремся за свободу Церкви, но Вы не союзник наш. Вы нам злейший враг. И «свобода», которую Вы хотите дать, ничего общего не имеет с свободой, в которую мы верим, о которой мы молимся, во имя которой живём и на торжество которой надеемся.

Наша свобода другая!¹⁶⁰

«Князья народов господствуют над ними, и вельможи власт- вуют ими; но между вами да не будет так»¹⁶¹.

Вот основной закон Христов, определяющий внутренний смысл церковных отношений «начальствующих» и «подчинённых».

Никакой внешней принудительной власти, всё должно быть основано на внутреннем моральном авторитете¹⁶².

Это может быть только тогда, когда в Церкви, по примеру времён апостольских, будет проведено сверху донизу выборное начало.

Свободная церковная организация, где община группируется около выборного пастыря, где многие общины объединяются выборным из среды пастырей епископом, а епископы совместно с специально выбранными пастырями и мирянами составляют

Собор¹⁶³, – такая свободная организация, основанная на чувстве братской любви, не может зависеть от государства. Глава Церкви – Христос, и Церковь свободна от каких бы то ни было внешних рамок, она связана лишь одним: внутренним духом Христовым¹⁶⁴.

Признавая всякую власть от Бога как необходимую организующую силу для мира, ещё не ставшего Церковью, – во всех случаях конфликта с государством, то есть именно в тех случаях, когда внешняя языческая сила будет пытаться сковать свободный дух Христовой Церкви, – апостолы предписывают руководиться правилом: аще праведно есть вас послушати, паче нежели Бога?¹⁶⁵

И апостолы мученической кончиной своей засвидетельствовали, что они именно так понимали свободу Церкви, если бы они понимали её иначе, их не казнили бы как мятежников.

Свобода Церкви – это первое условие возрождения, ибо только тогда верующие объединятся не внешне, как сейчас, а внутренне¹⁶⁶.

Вся современная церковная организация, благодаря подчинению государству, соединяет верующих на светский лад, то есть механически. Дайте Церкви свободную внутреннюю организацию, и будет вызвано к жизни соборное единение людей в духе Христовом.

И тогда оживёт Церковь, снова пробудится религиозное творчество и даст людям то, что давала в золотой апостольский век: новое откровение.

Вот какой свободы Церкви добиваемся мы.

Но для достижения её ни при чём о. Илиодор, ни при чём знатные барыни, ни при чём вся та суетная, рекламная демонстрация, которая устроена была Вами в Царицыне.

Делайте своё дело, но, по крайней мере, не оскорбляйте религиозное чувство верующих своим глумлением над великой идеей свободной Церкви. И, будучи врагом свободы, не называйте себя её защитником.

«Русское слово» передаёт беседу с одним архимандритом, кандидатом в епископы¹⁶⁸, по поводу известной жалобы прихожан на Макария Гневушева, настоятеля Московского Новоспасского монастыря¹⁶⁹.

Беседа замечательная! Она отражает ужасающий упадок религиозного духа в современном высшем духовенстве. Архимандрит говорит вещи буквально кощунственные для всякого мало-мальски религиозного человека. Но он говорит их тоном: «Чего ж тут особенного», – и говорит так потому, что чувствует, что вместе с ним думает так же и большинство духовной бюрократии.

И весь ужас этой беседы в том заключается, что архимандрит прав: большинство действительно с ним.

«Всё то, о чём говорится в прошении, не представляет ничего особенного, – сказал о. архимандрит. – Судите сами, что неестественного и предосудительного в том, что настоятель распорядился о покупке для него вороных кровных рысаков. Разве один о. Макарий любит хороший выезд? Вы посмотрите, например, какой шикарный выезд у настоятеля Покровского монастыря о. Аристарха¹⁷⁰. Поезжайте в Троицкую лавру – и вы увидите, какие рысаки имеются там для монастырских властей. «Лошадиный» вопрос обыкновенно сильно интересует всякого настоятеля. Он небезразличен не только для рядовых архимандритов, но, например, и для таких, как ректора академий и семинарий. Обыкновенно бюджеты этих учебных заведений скромные, а ведь и здесь лошади покупаются дорогие и кровные. Один из ректоров этой академии не постеснялся нарушить монастырские правила и сделал конюшни в стенах лавры, – и это для того, чтобы иметь своих лошадей, а не одолжаться каждый раз у монастырских властей. Можно было бы привести массу примеров, подтверждающих мысль о том, что покупка для архимандритов рысистых лошадей не представляет прихоти одного о. Макария. Было бы более удивительно, если бы он этого не сделал. Деньги есть, отчего же их не тратить, хотя бы и на такие нужды, как лошади: ведь это – монастырское дело, монастырская потребность.

Указывают, что о. Макарий завёл роскошь в своей квартире. Но, опять-таки, составители прошения не были, очевидно, в кельях других настоятелей московских монастырей. Несомненно, что у него не было ничего такого, чего нельзя было бы встретить у других архимандритов. Мраморные ванны – да ведь они есть почти у каждого настоятеля. Мраморные ванны так же, как лошади, почему-то, обращают на себя особенное внимание сторонних наблюдателей. Мраморная ванна, например, причинила немало, неприятностей бывшему ректору академии еп. Евдокиму¹⁷¹. А что в этом особенного? Эка важность: что стоит устройство её для общего расхода такого монастыря, как Новоспасский! Почти что ничего». И т. д., и т. д.

Положительно не знаешь, чему больше удивляться в этой изумительной речи о. архимандрита!

О. Макарий «не один» любит роскошный выезд, другие настоятели «тоже», а потому, по логике о. архимандрита, это «естественно» и «непредосудительно».

О. Макарий окружил себя роскошью. Чего тут особенного, пожимает плечами о. архимандрит: вероятно, жалобщики не были в кельях у таких-то и таких-то... И опять-таки, по логике защитника, если в других монастырях роскоши ещё больше, то жалоба на о. Макария неосновательна. Но спрашивается: если бы жалобщики знали, что в других монастырях есть кельи ещё роскошнее, – неужели они должны были бы признать жизнь о. Макария соответствующей монашескому быту?

Было время, когда деяние пастыря оценивалось ссылками на церковное прошлое, на жизнь святых, а теперь стали ссылаться на другие «примеры», на тех, у кого лошади ещё «породистее» и ковры ещё дороже.

Но верх совершенства фраза «Деньги есть – отчего же их не тратить».

Да, деньги есть! Но задумывался ли о. архимандрит когда-нибудь над вопросом, откуда эти деньги?

Если бы задумывался, у него язык бы не повернулся сказать такое кощунство: деньги есть – их можно тратить на лошадей.

Ведь эти деньги принесены в монастырь по грошам. Они пропитаны потом и кровью полуголодного простого народа. Они облиты слезами горькими людей, пришедшими сюда, в монастырь, как в последнее убежище с своим невысказанным народным горем.

А вы говорите «эка важность» – взял да купил себе ковры и мраморную ванну.

Неужели же до того потеряно религиозное – нет, просто человеческое чувство, – что так-таки совсем и не стыдно!

Люди приносили в монастырь грошовые, жёлтые восковые свечи, а о. Макарий освещал ими ёлку для своего «семейства». Я спрашиваю вас: если бы народ знал, куда идут его свечи, принёс ли бы он их в монастырь? Никогда! Значит, вы обманываете народ, вы торгуете святыней монастыря. Народ верит и чтит святыню, потому что его научили этому рассказы о великой жизни подвижников, – а вы, пользуясь верой народной, катаетесь на рысаках, покупаете ковры, купаетесь в мраморных ваннах.

В заключение «беседы» о. архимандрит сказал:

«Вообще, если судить о. Макария с точки зрения идеалов монашеских, то, конечно, он виноват во всём, что излагается в прошении. Если же судить с обычной человеческой точки зрения, то всё это дело ничего не стоит. Всё это обычно: так было, есть и, несомненно, будет».

Нет, отец, обычной точки зрения мы не хотим, – мы, ещё сохранившие в душе своей каплю религиозного чувства!

Да, мы все в грязи, во лжи, в роскоши, в блуде, во всякой мерзости, – но если ещё не погибли окончательно, то именно потому, что не хотим, не можем принять «обычной» точки зрения. Этим и живы. А если вы «приняли», согласились, то умерли вы, и все те, от имени которых вы говорите.

«Так было и, несомненно, будет». Нет, позвольте усомниться! Было – это так. Это ваше. Прошлое за вами. Но будущее наше, будущее принадлежит всем тем, кто, как бы низко ни пал, – никогда не согласится признать кощунственное осквернение святыни «естественным фактом».

Было – верно! Но – да не будет! Говорю это с чувством глубокой веры, по праву, данному всякому верующему христианину.

Мы живём накануне величайшей духовной революции.

Внешняя, дошедшая до последних пределов своего развития, материальная культура – при ужасающем нравственном и духовном падении общества – неминуемо подготовляет «мировой кризис», который разрешится полнейшей переоценкой всех ценностей, полнейшим перерождением всех чувств, всех понятий, всей жизни.

«То, что было слева, – станет справа, а то, что было справа, – станет слева»¹⁷³. В основу новой исторической жизни будет положена идея религиозная. Культура примет иное направление – вместо задач материальных она обратится, наконец, на человеческую душу. Человеческая душа будет признана величайшей ценностью – и не на словах, не в «учениях», а в самой психике человеческого общества. Культура душ человеческих – вот новая задача, которая встаёт перед миром. И религия свободного человека – вот новый путь, который намечается перед людьми.

Но великим творческим эпохам всегда предшествуют эпохи упадка.

Не оживём, если не умрём¹⁷⁴. Как в личной жизни великий подъём почти всегда связан с великим падением, так в жизни исторической перерождению мира, обновлению человечества – должна предшествовать эпоха упадка и разложения.

Две тысячи лет назад из иудейской, мёртвой, развращённой фарисеями церкви – вышел Христос.

Из современного мёртвого, развращённого фарисеями христианства – должно явиться новое религиозное откровение.

Тот, кто плохо верит в новую грядущую правду, пусть почувствует со всей силой ужас наступившего разложения. И в отчаянии своём, в боли своей – поймёт, что всякому беззаконию, всякой мерзости – должен быть конец. И что ужас наших дней – долго продолжаться не может.

Обо всей жизни говорить не буду. Я буду говорить о том, что ближе всего моему сердцу. Вот о том самом «святом месте», на котором, по пророческому слову Христа, «мерзость и запустение», – я буду говорить о жизни религиозной.

Что делается в современной Церкви?¹⁷⁵

Умерла? Унижена? Развратилась? – Нет, хуже. В миллион раз хуже.

Она отдана в руки тех самых врагов Христа, которые не смогли победить Его две тысячи лет назад в качестве открытых врагов, и потому решили попробовать одержать победу, прикинувшись друзьями¹⁷⁶.

Они не смогли обратить христианство в прах, и потому решили извратить его в самой основе. Не смогли победить распятием – решили отравить фарисейством.

Разве не узнаёте вы в современных Илиодорах тех, которые некогда разрывали свои одежды в Синедрионе?

Правда, они не кричат: распни Его! О, они многому научились за две тысячи лет. Теперь они устраивают какие-то шествия с знамёнами, с флажками, с «значками», устраивают хоры «из девочек» и называют их «серафимами», из мальчиков – «херувимами», они и впереди своих процессий – несут образ Христа в венце терновом.

Иудейские фарисеи надели этот венец на голову Христа.

Но разве эти жестокости можно сравнить с утончённой жестокостью фарисеев современных, которые разукрасили страдальческий Лик Его – разноцветными флагами?¹⁷⁷

Там, где внешняя, показная, мишурная «религиозность» – там внутри гниение и смрад; и в самом деле, что творится внутри, под всеми этими флагами?

Я бы сказал: дружеское сближение «юродства» с развращёнными петербургскими салонами. Суетная церковная шумиха наших дней есть показная сторона петербургских вакханалий с участием «старцев».

Есть нечто глубоко отвратительное в этом хождении босых старцев Василиев, Григориев и прочих по петербургским великосветским гостиным¹⁷⁸.

Развращённых аристократок «потянуло на юродивых». И вот начинается «отхожий религиозный промысел». Стекаются «юродивые», «святые», «прорицатели» – и их «показывают» по салонам, как раньше показывали итальянских теноров.

Это в «светской церкви»!

А в монашестве?

Давно ли Макарий Гневушев оправдывался в том, что тратил деньги богомольцев на рысаков, ковры и ванны, – тем, что другие настоятели «тратят ещё больше».

А вот ещё факт: «ревизией в Алатырском Троицком монастыре Симбирской губернии открыт между прочим подземный хорошо устроенный ход в торговые бани»!

Ведь это не анекдоты. И не «случайные» факты. Это общий дух¹⁷⁹.

Было время, когда отшельники рыли себе пещеры, – теперь они роют «хорошо устроенные» ходы в торговые бани.

В этих словах – весь «путь», пройденный нашим монашеством от Сергия Радонежского до Макария Гневушева.

Разве же это не близость конца?

Поистине мерзость и запустение стали на святом месте. Развратились, изолгались, ни во что не верят, задыхаются в своём разврате, в своей мерзости – мёртвые души свои прикрывают «флажками»!

Торжествуют свою победу. Надеются на свою силу.

Но и фарисеи торжествовали. Не они ли распяли? Не они ли в гроб положили? И казённой печатью запечатали, и стражников поставили.

Но воскрес. Христос воскрес. Правда воскресла. Ни печати, ни стражники не помогли.

И теперь близок час Его воскресения.

Пока по петербургским салонам идёт отвратительное лобызание с «юродивыми», пока монахи роют свои ходы в торговые бани, а Илиодор занимает толпу зрелищами, шумом и треском, – в глубине народной, в глубине живых душ человеческих свершается великая работа религиозной мысли.

Уже веет над миром Животворящей Силой Духа Утешителя.

И из гроба снова восстаёт Живой Христос!

Св. синод, по почину одного из иерархов, снова приступает к разрешению задачи, которую он никогда разрешить не сможет, потому что в тех рамках и с теми основными принципами, которые берутся за точку отправления, – задача эта неразрешима вовсе.

Речь идёт об «оживлении православного прихода».

О вопросе этом много говорилось и писалось года полтора назад, когда казался близким Всероссийский Церковный Собор. Приход, как живая клеточка церковного организма, рассматривался всесторонне. Все приходили к единогласному заключению, что приход умирает, что нужны какие-то экстренные и радикальные меры, чтобы сохранить его от окончательного разложения.

Священникам были даны инструкции. Поощрялись приходские совещания, привлечение мирян к внутреннему распорядку приходской жизни. И всё ни к чему. Разговоры остались разговорами, и как прежде никакой приходской жизни не было, так её нет и сейчас. В церквах идёт богослужение, влачат жалкое существование церковно-приходские школы. Старосты и благочинные пишут отчёты – вот и всё.

Приход – это в меньшем масштабе вся Церковь. И болезнь всей Церкви находит своё отражение в приходе. Воскрешать приход – это значит подымать вековечный вопрос о том, как исцелить расслабленного.

Церковь в параличе, сказал Достоевский. И приход – омертвевшая клеточка больного тела. Вопрос надо поставить или во всей полноте, не боясь всей грандиозной его сложности, или не ставить вовсе. Частичные меры к оживлению прихода так же бессильны, как ремонт крыши, когда готово рухнуть всё здание.

В народной массе, то затихая, то вновь вспыхивая, идёт громадное религиозное брожение. Церковный строй в своём настоящем виде – старые мехи.

Когда же, наконец, поймут это те, кто призван хранить дело Христово на земле!

Сейчас думать о реформе прихода несвоевременно. Это уже поздно. Сейчас надо думать об окончательном разрыве со всем старым, отжившим, умирающим. И о выхождении на новую творческую религиозную дорогу.

Летом, хотя все отдыхают, Синод решил «поработать»...

Реформируют школу... Реформируют приход...

Кипит работа!

«В заседание 2-го августа Синод неожиданно приступил к обсуждению вопроса о реформе прихода. Этому вопросу будет посвящено ещё одно экстренное заседание, на котором, по распоряжению В. К. Саблера, прения будут закончены. Такая спешка объясняется тем, что П. А. Столыпин предлагает внести соответствующий законопроект на обсуждение совета министров не позже трёх часов завтрашнего дня».

Итак, завтра у нас будет новый приход. Поздравляем. Как просто, оказывается! Люди десятки лет говорили-говорили, писали-писали, совещались-совещались, – наконец решили, что дело это нескольким архиереям не под силу, надо передать его Всероссийскому Церковному Собору...

И вдруг... в двадцать четыре часа!

Кипит работа.

Военный дух проник и в духовную среду: глазомер, быстрота и натиск¹⁸². И наши смиренные отцы, которые, бывало, семь раз примеривали и в конце концов предпочитали не отрезывать вовсе, – теперь так и режут, так и режут!

А что делает в это время «Церковь»?

Подойдите к любому среднему «прихожанину», «члену Церкви» и спросите его:

― Вы слышали? В Петербурге-то Церковь реформируют?

В лучшем случае он ответит:

― Да, читал что-то такое...

В Петербурге работают не покладая рук, а «Церковь» только из газет и знает, что её «обновляют». Неужели же можно верить в жизненную силу такого «обновления»? Разве можно реформировать Церковь, не спросясь Церкви? Разве можно религиозному возрождению назначать сроки: «завтра к трём часам»?

Реформа Церкви – есть акт религиозного церковного (т. е. соборного) творчества и потому не может исходить откуда-то из Петербурга, а должен исходить из Церкви.

Вся беда в том, что у нас полнейшее отсутствие церковной жизни. С пробуждения этой жизни и надо начать «реформы» – остальное придёт.

Вы скажете, реформы Синода и направлены на пробуждение этой жизни. Надо, мол, с чего-нибудь начинать. Иначе получается заколдованный круг: чтобы пробудить Церковь, надо реформы, – а чтобы были реформы, надо, чтобы проснулась Церковь.

Нет уж, извините. Никакого заколдованного круга не получается.

Для того чтобы пробудить церковную жизнь, можно найти определённый и прямой путь. Возьмите хотя бы тот же вопрос о приходе.

Вместо того чтобы торопиться преобразовывать приход «к завтрему», гораздо правильнее было обратиться ко всем русским приходам с предложением обсудить этот вопрос и сказать: как, по мнению духовенства и мирян, должен быть приход реформирован.

Как ни замерла жизнь в нашей Церкви, всё же мы узнали бы тогда подобие церковного голоса, подобие церковного решения вопроса. И самый процесс обсуждения реформы прихода, невольно затронувший бы все живые религиозные силы на местах, – самый процесс этот бесконечно больше дал бы Церкви «возрождающего», чем вся бумажная работа, все бумажные реформы «в Петербурге», с какой бы головокружительной быстротой они там ни проводились.

И напрасно смиренные отцы утомляют себя в летнее время. Отдыхали бы по своим епархиям. А осенью предоставили бы эту работу самой Церкви. Куда было бы лучше.

А то ведь такая работа, выражаясь опять-таки военным языком, – «бег на месте»: движенья много, шуму ещё больше. Быстрота. А смотришь – ни с места.

У нас мало интересуются «церковными делами». Громадное общественное значение церковных дел признают все, независимо от религиозных взглядов, – и если не интересуются, то просто потому, что очень уж там «всё ясно»!

Но сейчас происходит нечто исключительное. Нечто такое, что не может не привлечь к себе общественного внимания.

За последние два года деятельность Синода вызывала какое-то недоумение: во всей стране реакция, а в самом консервативном учреждении Империи разговоры о реформах.

Назначение Саблера было полнейшей ликвидацией нового духа. Саблер – это именно та фигура, которая больше всего подходит к современному положению. Правда, он при назначении своём обмолвился что-то о церковном Соборе. Но никто, разумеется, всерьёз этого не принял.

Начинается изумительная работоспособность летнего «каникулярного» состава Синода.

Это поистине исторические каникулы.

В несколько заседаний, по классическому предписанию председателя Совета министров – представить проект реформы прихода «завтра к трём часам дня», – Синод в составе нескольких архиереев, без участия митрополитов, пользуясь своим формальным правом, решает важнейшие вопросы церковной жизни – о школе и приходе.

И не только решает новые вопросы, но отменяет проекты, только что одобренные Синодом и уже вошедшие в законную силу.

И всё это за три недели до окончания летней сессии!

Другими словами, явно «наспех», явно желая воспользоваться случайным составом Синода в каникулярное время.

Обер-прокурор Саблер при вступлении своём на новый пост обещал решение важнейших вопросов церковной жизни предоставить церковному Собору, который «будет не так-то скоро, потому что дело серьёзное и надо подготовиться».

А теперь неожиданно оказались до того «готовы», что все реформы закончили «завтра к трём часам».

Но, однако, и это было бы не так ново. В таком роде бывало во времена Победоносцева.

А новое вот что: «Экзарх Грузии Иннокентий¹⁸⁴ отправил письмо Саблеру, в котором в прямых и смелых выражениях указывает последнему, что путь, на который толкают архиепископы Антоний волынский и Сергий финляндский, не примирит церковь, а внесёт в неё лишь новые раздоры и несогласия. Экзарх обращается, кроме того, с посланием к епархиальным епископам, приглашая их сплотиться вокруг Петербургского владыки и выступить на защиту церкви, которую превратили в арену борьбы за карьеру».

Самый факт такого выступления экзарха «с благословения митрополита Антония» – имеет громадное общественное значение.

Митрополит Антоний – трагическая фигура в Русской Церкви. Человек мягкий, просвещённый.

Один из любимейших передовых профессоров превращается, благодаря бесхарактерности и внешним обстоятельствам, в покровителя реакционной деятельности Синода.

Вероятно, он страдал, видя, что творится вокруг него. Много пережил, не будучи в силах делать по-своему. И вот теперь, больной, на краю могилы, не выдержал: благословил на борьбу за Церковь, превращённую в арену для достижения чинов и почёта.

Исход борьбы предугадать не трудно.

Но не исход сейчас важен. Важно начало. В Русской Церкви подготовляется великий раскол. Уже не по букве, а по духу. И общество не может оставаться безучастным к этому вопросу, ибо исторические последствия его неисчислимы.

Митрополит Антоний унёс в могилу некую тайну: каким образом могла пройти так бесплодно, так обидно бесцветно святительская деятельность одного из благороднейших, даровитейших представителей официальной Церкви?

Казалось, всё было дано ему, чтобы сыграть выдающуюся историческую роль в эпоху зарождающейся церковной реформации: широкий идейный кругозор, глубокое понимание неотложных религиозных задач, смелое и свободное отношение к устаревшим традициям, настойчивость, выдержка, наконец, самая внешность и личное обаяние.

И в результате – пустое место; ничто, сосновый гроб, скорбь о погибшем прекрасном человеке, и только...

Митрополит Антоний душой был с передовым духовенством.

Один из самых деятельных священников «Союза 32-х» рассказывал мне о своих беседах с митрополитом.

― Намерения ваши святы. Пусть Господь вас благословит...

«В 1901, в 1903 и, наконец, в 1907 годах, – говорит о. Григорий Петров, – мне приходилось не раз иметь горячие, часто даже ожесточённые, несдержанные споры с покойным глаз на глаз в кабинете.

― Как вы терпите это? Как можно мириться с этим? Допускать, чтобы какой-то старый, выеденный молью вицмундир помыкал вами? – вырывалось, бывало, в пылу спора... а он только молчал, но чувствовалось, что ему дорого стоило это молчание.

Тяжёлое молчание его как бы говорило:

― Не хуже тебя знаю, сам всё понимаю, но что ж поделать? Не герой я. Одно скажу: зла не сделаю, а если и сделаю... то вынужденный к тому, не своею силой, не по доброй воле.

Приходила к нему дама жаловаться, что полиция запрещает читать Евангелие.

― Что могу я ей ответить? – пожимал плечами митрополит Антоний. – Погоревал вместе и с тем отпустил».

Но почему же благородный, честный, искренний иерарх был с теми, кто из политических целей лишал сана священника Петрова? Почему подписывал он явно бессмысленное заявление о японских миллионах? Зачем благословлял в 1907 году «дубровинский» съезд «Союза русского народа»?¹⁸⁶

Что же: струсил? Боялся «отставки»? Слишком любил почёт, уважение, блага мира сего?

Нет! Вся жизнь его говорит, что – нет.

В молодости он был скромным учёным, профессором гомилетики в Казанской духовной академии. У него умерла жена и трое детей. Личная жизнь была разбита. Оставался один путь – монашество. Горе глубоко залегло в его душу и давало ему спокойствие и твёрдость в житейских столкновениях. «Запугать» Антония было трудно. Властолюбия он не знал. Помогал всем, кому мог. Такие люди не станут торговать своей совестью. Бояться им некого и нечего. Почему же он «не смел»? Почему сочувствие было только с глазу на глаз? Почему были у него силы заявлять даже в Синоде, на заседаниях, в комиссиях, в Совете министров – и о свободе совести, и о необходимости «устранить слишком бдительный контроль светской власти над жизнью Церкви», и, наконец, о том (при обсуждении 42-й и 43-й глав Основных Законов, где говорится о «господствующей Церкви» и о государе «блюстителе догматов»), что не следует настаивать, чтобы в законе оставалось выражение «господствующая Церковь», идея господства не христианская; достаточно, если в законе будет сказано, что «государь есть защитник православной Церкви». И почему не хватало смелости быть «героем», общественным вождём, не скромным подателем «особых мнений» в комиссиях, а пламенным церковным реформатором?

Разгадать эту тайну – значит разгадать религиозную трагедию всей его жизни. А это значит разгадать трагедию современной церковной эпохи.

Христос обратился к ап. Петру с пророческими словами: «Истинно, истинно говорю тебе: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состареешься, то прострёшь руки твои, и другой препояшет тебя и поведёт, куда не хочешь» (Ин. 21:18). В этих словах усматривают указание на мученический венец апостола, казнённого в старости.

Но в них же раскрываются судьбы и всей Церкви.

На заре христианства, свободная духом, хотя и гонимая, униженная, поруганная светской, языческой властью, Церковь препоясывалась сама и победоносно шла туда, куда хотела: завоёвывать силою Креста одряхлевший языческий мир.

Теперь состарилась. Простёрла руки свои. Другой препоясал. И повёл, куда не хочет...

Митрополит Антоний был верным сыном Православной Церкви. И потому в нём отражалась вся судьба её. Мог ли он идти, куда хотел, когда всю Церковь ведут, куда она не хочет?

Трагедия нашей церковной жизни в том и состоит, что деятельность, внешнее проявление, общественное участие в жизни – прямо противоположно религиозным устремлениям «церковного народа». Религиозная совесть народа, соборное сознание верующих благословляет освобождение, – а кто-то сильнейший заставляет благословлять рабство. Не трусость, не бессилие, не корыстолюбие виноваты, – с мукой сердца идёт церковный народ туда, куда ведут. Но не идти не может, доколе не изживёт всю трагедию, которую ему надлежит изжить.

Митрополит Антоний «пожимал плечами» и беспомощно спрашивал «что же делать?». Когда к нему приходили жаловаться, что полиция запрещает чтение Евангелия, – «погоревал и отпустил».

Что делать митрополиту Петербургскому, первоприсутствующему Святейшего правительственного синода, когда околоточный запрещает чтение Евангелия?

Ужели «пожимать плечами», «погоревать и отпустить»?

Запретить, запретить властью, данной ему от Бога, издеваться над верной ему паствой.

– Что же я могу сделать?

И это спрашивает глава Церкви, облечённый громадной духовной властью.

Если бы митрополит не только хотел, но и мог, он бы не спрашивал, он бы знал. Он бы обращался не к «комиссиям», а к пастве, к народу, к Церкви, к собранию верующих. И каким пламенным восторгом отозвались бы эти призывы в исстрадавшихся сердцах его «духовных детей». Все «записки», все «особые мнения», вся бесплодная его «деятельность» – была бы искуплена одним таким общественным выступлением, это было бы фактом историческим.

Если бы Петербургский митрополит Антоний свои пожелания – честные, искренние, свободные – перенёс бы на свою деятельность: обратился бы с ними к Церкви, к народу – со всей авторитетностью первоиерарха Русской Церкви, – это был бы великий день, настоящее Светлое Христово Воскресение.

И мог бы, мог он это сделать! Хватило бы и умения, и силы, и смелости.

Но в том-то и дело, что личная трагедия его была лишь отзвуком общецерковной, «когда состареешься, то прострёшь руки твои, и другой препояшет тебя и поведёт, куда не хочешь»...

Есть вещи до такой степени ясные, что их «глупо» доказывать. Но есть люди, которые не понимают такие ясные вещи, что приходится эту «глупость» делать и доказывать, что и без того ясно, как дважды два четыре.

К числу таких истин, «не требующих доказательств», принадлежит вопрос о свободе совести¹⁸⁸.

Всякий может молиться Богу, как хочет и как верит. Это бесспорное положение «развивали» и «доказывали» сотни лет.

Наконец, все поняли и все согласились.

И России дарована «свобода совести».

Но у нас есть «ревнители христианства». Куда более благонадёжные, чем само правительство. И они остаются «при своём мнении», что дважды два пять. И что молиться надо обязательно по чину Иоанна Златоуста и Василия Великого.

На собрании баптистов в Москве в богослужение «сектантов» вмешалось «православное духовное лицо»¹⁸⁹, а в Одессе молитвенные собрания баптистов срываются православными, поющими «Достойно есть».

Великолепный способ мешать людям молиться посредством церковного пения!

А что сказали бы «православные», если бы к ним на литургию явился бы «ревностный мулла» и во время Херувимской начал бы призывать во весь голос «правоверных», как он это делает с минарета? Или те же баптисты, наученные православными «свободе совести», – запели бы, в целях «сорвать обедню», какой-нибудь свой духовный гимн?

Воображаю, каким бы негодованием разразились «ревнители православия».

О, как скоро забывается история!

Если бы помнили её православные, и особенно «православное духовное лицо», им бы должно быть глубоко стыдно за свою «ревность». Не христианство ли больше всего страдало от религиозной нетерпимости?

Не религиозный ли фанатизм языческих императоров создал эпоху беспримерных в истории человеческих страданий. Не христианам ли больше всех помнить надлежит, как велики страдания «религиозных гонений».

Нет, видно, всё забыли и ничему не научились¹⁹⁰.

С назначением Саблера явно усиливается «миссионерская» деятельность православной Церкви.

И понятно: Саблера выдвинул тот же «кружок», который выдвигает и Скворцова. Всероссийский миссионер почувствовал под ногами почву. А с ним вместе и все иерархи, объединившиеся вокруг петербургского салона, «ведающего дела церковные».

Миссионерская деятельность в епархии Гермогена саратовского получила особенно стремительный характер.

Епископ – ловит момент!

Миссионерствовать приказывается всем и всюду. И сельскому духовенству, и городскому, и подготовленным, и не подготовленным, и там, где есть сектанты, и где их нет¹⁹².

Миссионерская, то есть апостольская, проповедническая деятельность Церкви – одно из основных начал всякой религиозной организации. Это есть главнейший нерв её, свидетельствующий о жизненности и силе. Ни в чём, может быть, не выражается так полно внутреннее состояние Церкви, как именно в характере миссии.

В первые века «миссионерами» были апостолы. «Миссионер» апостол Павел выступал перед греческим ареопагом. Христианская миссия первоначального христианства была огненным подвигом служителей Христовых. Миссионеров впереди ожидала почти неизбежная мучительная смерть, на которую они шли, как Учитель их всходил на Голгофу. Современных «миссионеров» никто не «мучает».

Проповедь «миссионеров"-апостолов разрушила языческий мир.

Проповедь миссионера Скворцова мирно и тихо заносится в консисторские отчёты. И не волнует ни раскольников, ни баптистов, ни свободных христиан.

Почему же такое явное бессилие церковной миссии?

Ответ ясен, конечно:

Потому что Скворцовы – не апостолы¹⁹³.

Но есть и другая, так сказать, более непосредственная причина.

Ведь то, что современные миссионеры – не апостолы, ещё не объясняет такого полного неуспеха нашей миссии. Тогда и время было труднее нашего. Наконец, пусть бы результаты были меньше, но какие-нибудь. Есть же и среди современных проповедников люди верующие и способные.

В чём же дело?

А дело в том, что у нас две миссии, одна другую исключающие.

Первая миссия – проповедь христианства официальными проповедниками – это проповедь словами.

Другая миссия – проповедь официального духовенства – делами¹⁹⁴.

Слова хорошие, но старые и повторяющиеся, как затверженный урок. Эта миссия производит очень слабое впечатление.

Дела же очень сильные, настолько сильные, что не только на нет сводят первую миссию, но ещё остаётся очень значительный

минус¹⁹⁵.

В то время, когда Скворцов разъезжает по миссионерским съездам, а епископ Гермоген «предписывает» по своей епархии всюду бороться с еретиками, где они есть и где их нет, – свершается другая миссия: Илиодор мажет дёгтем прохожих, а Макарий Гневушев организует девичьи хоры и проч.

Спрашивается, что больше произведёт впечатление? Ловкое доказательство официального миссионера, что Дух Божий от Отца исходит, или всенародное признание, что православная Церковь, по выражению экзарха Грузии Иннокентия, «превращена в арену борьбы за карьеру»?

Что более убедительно, первая ли миссия, убеждающая сухими текстами, или вторая, смазывающая дёгтем?

И не ясно ли, что если официальный проповедник «спасёт» одну заблудшую овцу и вернёт её в лоно Церкви, – то «религиозный ураган» Илиодора и «девичий хор» Макария оттолкнёт тысячи¹⁹⁶.

Ряд «сектантских» съездов свидетельствует о могучем росте религиозных исканий в нашем народе.

«Свобода совести» застала представителей официальной Церкви врасплох. И они решительно не знают, что делать им перед несомненным и, главное, «свободно выражаемым» религиозным протестом народа.

Раньше всё было очень просто.

Имеются сектанты – как быть с ними?

– Упразднить!

И упраздняли всеми доступными и законом предоставленными способами.

И вдруг: упразднять нельзя!

Было от чего растеряться.

Но выход из «безвыходного» положения нашли очень оригинальный, хотя, надо правду сказать, по меньшей мере, неожиданный.

Миссионеры, с Скворцовым, Восторговым и Айвазовым¹⁹⁸ во главе, решили, что раз нельзя упразднять существующих сектантов, надо начать упразднять несуществующих.

Сектантами объявляются последователи православного трезвенника братца Иванушки, сектантами объявляются «голгофские христиане» и, наконец, вообще русские писатели.

Раньше было так:

Только та епархия благополучна, где нет сектантов.

А потому даже там, где они были, делали так, что их «как бы нет». Вся задача миссии заключалась в том, чтобы загнать в подполье, стереть с лица земли.

Теперь сделать этого нельзя. Настоящие сектанты «не стираются».

Остаётся объявлять сектантами кого вздумается, причислять к секте какой вздумается, разумеется, по возможности, к «особо вредной», – и затем уже стирать и упразднять.

Положение такого «сектанта» поневоле положительно отчаянное!

Его убеждают не в истинах православия, а прежде всего в том, что он сектант, и вредный сектант. А потом или сажают в тюрьму, или «пресекают» деятельность – это уже сообразно с мерою "вины».

В результате «новое» направление нашей «миссии» приведёт её к ужасающей путанице¹⁹⁹.

«Сектантское» движение идёт своим порядком. Обилия «толков» бояться нечего. Всё, что в основе имеет искреннее искание правды, – хорошо. Когда-нибудь люди придут к этой единой всеобъемлющей правде. Но в этом большом и сложном народном движении официальная Церковь не сумела найти своего подобающего места. Айвазовы втянули её в опасную и неблагодарную игру в сектанты поневоле.

В «Колоколе» напечатана статья «Лжепророк (По поводу возобновившейся деятельности В. Свенцицкого)»²⁰⁰.

Эта статья во многих отношениях замечательна. В ней, как в капле воды, отразилась вся «суть» наших религиозно-чёрных органов печати.

Здесь всё, что угодно, – начиная от лжи и кончая доносом: «Мы призываем обратить внимание на эту искру зла, пока она не разгорелась в страшный пожар».

Всё то личное, что заключается в этой статье-доносе, я, разумеется, оставил бы без внимания. Для меня было ясно только одно, что снова появились охотники залезать в мою личную жизнь, охотники, которых, действительно, было достаточно много два-три года назад. Я думал, что меня оставили в покое. Оказывается – ошибся. Но запретить писать о себе всякий вздор я не могу, а потому заявляю наперёд, что ни «спорить», ни «опровергать», ни «привлекать к суду», какую бы мерзость обо мне ни написали, не буду.

Но в этой статье есть нечто другое, так сказать, принципиальное.

За последнее время в деятельности миссионеров наблюдается совершенно новая черта: насильственное приобщение к сектантам.

Было время, когда церковная «администрация» действовала как раз наоборот.

Конечно, сектантов преследовали, «выискивали», но не выискивали новых «сект», даже старались иногда делать вид, что всё благополучно там, где вовсе не было благополучно. Иногда сектанту очень трудно было «доказать», что он принадлежит к какой-либо новой секте. Возникновения нового лжеучения в «вверенной епархии» боялись, как огня. Успех миссии видели в отсутствии лжеучений. Самые преследования сектантов в корне своём носили идею сделать их не видными, загнать в подполье, с глаз долой.

Особенно резко бросалось в глаза отношение к интеллигенции. Старались «не замечать» её неверия. Смотрели сквозь пальцы. Лишь бы «свидетельство о говении» представили²⁰¹. И больше ничего.

Теперь всё изменилось.

Образовался какой-то своеобразный миссионерский спорт по розыску новых лжеучений и лжеучителей. «Сектанты» упорно отмахиваются от такого «насильственного» образа действия, Христом Богом уверяют, что они настоящие православные и только что водку не пьют.

― Знаем мы, какая водка. Не водка, а «свальный» грех.

― Да побойтесь вы Бога, никакого свального греха нет – трезвость и жизнь по-Божьи.

― Знаем-знаем, все хлысты так говорят.

И несчастного «братца Ивана» и его «трезвенников» тащит неутомимый современный «апостол» Айвазов по всяческим мытарствам.

Так поступают с «сектантами», которые упираются.

А с теми, которые не упираются, поступают ещё проще: их записывают в сектанты без всякой церемонии, не спросясь и даже не зная их вероучения²⁰².

Так теперь объявляет «Колокол» «иерархом» и меня. Так объявляют «сектантами» «голгофских христиан»²⁰³, так можно причислить к сектантам любого религиозного мыслителя.

Изменилось отношение и к интеллигенции. Гермоген предлагает подарить России 132 новых анафемы – современных русских писателей, а с ними, конечно, и всех «единомышленников», т. е. всю русскую интеллигенцию.

Что же это «новое направление» в нашей официальной Церкви доказывает? Может быть, возрождение? Может быть, Церковь почувствовала внутренние творческие силы и хочет «отмежеваться» от всего «чуждого»?

Нет, тогда бы не создавали сектантов поневоле.

Это свидетельствует совсем о другом. О том, что последние силы церковные, последнее влияние её люди, стоящие у церковного кормила, хотят использовать в личных целях.

― Церковь превращена в арену борьбы за карьеру, – сказал экзарх Грузии Иннокентий.

Теперь её хотят превратить ещё в арену личной мести.

* * *

Допустим, как сообщают газеты, так и есть: «голгофские христиане» и смертную казнь не признают, и национальность отрицают, и собственность отрицают, и существующий строй низвергают.

Может быть, это очень «вредное» учение, но при чём здесь «секта»?

Сектантство – это есть уклонение от Божественных истин, установленных Церковью. Их непреложность Церковь установила на Вселенских Соборах.

Теперь я спрашиваю, отрицая смертную казнь, какую божественную истину, установленную Церковью, отвергают «голгофские христиане»? Защита смертной казни есть частное мнение того или иного иерарха – не более²⁰⁴. Люди иного мнения могут быть, с точки зрения государства, очень вредными, но, с точки зрения церковной, это не сектанты, а просто идейные противники. Мало ли было разногласий по различным церковным вопросам, и если всякое разногласие было бы основанием для признания сектой, тогда сект было бы столько же, сколько писателей. Владимир Соловьёв не признавал смертную казнь – тоже сектант? Достоевский не признавал – тоже? Но так же, как и смертная казнь не есть Божественная истина, и существующий строй, и национализм, и прочее – нигде это не берётся под защиту соборной Церкви, а потому не может быть речи о нарушениях Божественных истин.

Итак, никаких церковных оснований для названия сектой нет. Остаётся «вред».

Но нельзя же всё, что вредно, обзывать сектой.

Очевидно: «голгофские христиане» – не секта. Это не «учение», это очевидно религиозное движение народа. Смысл его, «пафос» его в стремлении раскрыть и провести в жизнь то, что окаменело в церкви, и потому прежде всего вернуть апостольское христианство.

Я понимаю, почему спешат назвать его сектой. Но неужели не понимают, что истина не станет ложью оттого, что сделают о ней «постановление». «Постановлением» не убить то, что оживает в народе; и то, что умерло в официальной церкви, нельзя воскресить в административном порядке.

Наступила весна. Всё оживает: оживает и «хождение» русского простого народа по монастырям, по «Божьим людям», в неустанных поисках праведной жизни. А вместе с этим «оживанием» напряжённее становится и сектантская жизнь. Время года играет большую роль. Удобные пути сообщения – больше «идущих» паломников, из которых очень и очень многие начинают Киево-Печерской лаврой, а кончают баптизмом. В деревнях для бесед уже не нужно забиваться в душные избы – можно говорить о вере всем и со всяким, знакомым и незнакомым.

За последние годы в своих путешествиях по России я больше всего присматривался к проявлениям религиозной, «сектантской» жизни народа. И мне бросилась в глаза одна совершенно новая черта сектантского движения, ещё не получившая «теоретически» выражения в том или ином сектантском «толке», но уже глубоко проникшая в «психологию», – не случайная и чреватая громадными религиозными последствиями.

Попросту говоря, её можно назвать: терпимостью.

Основная и общепризнанная черта сектантства до сих пор была: исключительность, вера, что спасёмся только мы – баптисты, мы – субботники, мы – молокане и т. д., а остальные все погибнут, остальные все «проклятые». Эта узость, эта исключительность права на спасение – была главнейшей причиной, обессилившей сектантское движение. Секты, замкнувшись в своё неумолимое отрицание всех остальных, чахли и, мало-помалу, вырождались. И вот, в народе началось стремление к религиозному раскрепощению. Сектанты, сохраняя свою собственность, почувствовали потребность освободиться от своего «сектантства» в смысле упорного отрицания всех остальных. Началось чрезвычайно глубокое народное движение к «объединению». Оно выразилось, прежде всего, в признании права на спасение в других – в низко верующих. Даже руководитель их, например, известный баптист Фетлер, идя навстречу этой нарождающейся потребности, публично заявил, что спасение не только в баптизме, что и во всех других могут быть настоящие проповедники, но что баптизм, как истинная вера, даёт спасение легче, скорее и для широких масс, а не только для натур исключительных²⁰⁶.

Какой это колоссальный шаг, поймёт всякий, хоть сколько-нибудь знакомый с сектантским движением. Это «новое в сектантстве» свидетельствует о пробудившейся в народе настоящей религиозной жизни. В будущем это приведёт к слиянию раздробленных религиозных «сект» в единую, всеобщую народную веру, живую, творчески-вдохновенную. Этот вывод получает особое обоснование, когда всмотришься в современное православие, где дух «сектантства» как раз увеличивается с каждым днём, где готовы проклинать всякого верующего по-своему, и где даже одни православные – илиодоровцы – готовы избивать других – иринарховцев²⁰⁷.

Там, где разделение, – там смерть. Там, где стремление к единству, – там жизнь.

Если верить слухам, со второй недели Великого поста в Синоде начинается «предварительное обсуждение» вопроса о созыве Церковного Собора²⁰⁹.

Вот уже три года, как время от времени начинаются эти «предварительные обсуждения», – доходит до того, что назначается и место, и время Собора, – но в конечном счёте момент оказывается неудобным, вопрос недостаточно «разработанным» – и созыв Собора откладывается на неопределённое время.

Как это ни странно, но на этот раз в близость Собора верится больше, чем когда-либо.

Помню, какое волнение вызвала первая весть о предстоящем Соборе. Заволновались все. Даже совершенно чуждые религии и церковным вопросам люди. Каждый по-своему возлагал надежды на крупнейшее и долгожданное событие церковной жизни.

В это время в Петербурге издавался популярный среди духовенства журнал «Век». За статью «Мёртвый собор» по специальному докладу Роговича журнал этот был закрыт²¹⁰. Появился ряд «предсоборных сборников»²¹¹. Группа, объединившаяся вокруг проф. Булгакова, выпустила два тома «Вопросов религии», московское духовенство издало сборник, специально посвящённый предстоящему Собору. Известный петербургский союз «32-х священников» готовился с волнением к «борьбе». Волновались и профессора, и духовенство, и даже иерархи.

Всё это «оживление» заставляло с сомнением относиться к возможности Собора. И действительно, очень скоро выяснилось, что момент признан «неудобным».

Теперь совершенно не то.

Предстоящее обсуждение соборного вопроса в Св. синоде никого не задевает за живое. Всё тихо и смирно. Никому до него нет дела.

Вот потому-то почти с полной уверенностью можно сказать, что момент будет признан вполне своевременным, и Собор созовут.

Недавно еп. Гермоген вынес «сор из избы». И мы с изумлением узнали, что Россию хотят подарить «синодальным патриархом»²¹².

Не подлежит никакому сомнению, что нас ожидает теперь «Синодальный собор».

Вызовут для участия в соборе архиереев, «назначат» представителей от белого епархиального духовенства и не пустят мирян. Такой «безопасный собор» как раз ко времени.

И вот почему.

Последние события, связанные с выступлениями еп. Гермогена, иеромонаха Илиодора, как бы кто их ни оценивал, в результате потрясли до основания и без того расшатанный авторитет «Святейшего правительственного синода»²¹³. Для того чтобы поддержать этот авторитет, «подкрепить» его чем-либо, нужна высшая инстанция, то есть Собор²¹⁴. Для того чтобы постановления Собора не шли вразрез с деятельностью Синода, Собор должен быть тем же Синодом, но только «побольше».

Вот и всё.

За последнее время слишком много «обнаружилось» – необходимы «церковные ширмы»²¹⁵.

Эту роль и выполнит предстоящий «Синодальный собор».

Я думаю, что созовут.

По крайней мере, никогда не верилось в это так, как верится теперь.

И не потому, что очень это «назрело» и все с волнением «ждут». А как раз наоборот: именно потому, что, хотя оно и «назрело», но никто и не волнуется, и не ждёт, и вообще давно уже махнули рукой²¹⁷.

Это верный признак, что момент для созыва Собора найдут самым подходящим.

Возьмите Государственную думу.

Когда от Государственной думы чего-то ждали, с волнением следили за её деятельностью, – существование её признавалось «не прочным», сомневались в «жизненности» нашего «законодательного» учреждения.

Теперь, когда все рукой махнули, – Государственную думу начинают признавать за учреждение, необходимое в общем государственном механизме.

То же и с Собором.

Четыре года тому назад, когда особенно много говорили о Соборе и особенно много ждали от него, я принимал ближайшее участие в издании очень популярного и влиятельного среди прогрессивного духовенства журнала «Век». И вот помню, какое оживление было. С какой страстностью обсуждался соборный вопрос, как волновалось духовенство и как готовилось к реформированию Церкви.

Журнал «Век» по специальному докладу Роговича был закрыт, а спор и все «толки» о Соборе прекратились...

Момент нашли несвоевременным²¹⁸.

Несколько раз после этого снова заговаривали о Соборе, но всё тише, всё глуше.

В. К. Саблер при своём назначении на пост обер-прокурора не преминул тоже высказаться о Соборе.

Как полагается в таких случаях, выразил «сочувствие» идее Собора, но... «вопрос этот очень сложен и требует серьёзной подготовки»²¹⁹.

Оказывалось, таким образом, что за четыре года всё ещё не подготовились!

Затем синодальная жизнь потекла обычным своим порядком – и что-то неслышно было, чтобы обер-прокурор «разрабатывал» вопрос о Соборе.

Но вот разразились события, закончившиеся ссылкой Гермогена и Илиодора.

Как бы к этим событиям кто ни относился, для всех ясно, что удар авторитету Синода нанесён почти смертельный...²²⁰

Где же выход?

Созвать Собор. И авторитетом Собора восстановить потерянный авторитет Синода. Для этого, разумеется, Собор должен быть «синодальным», должен представлять из себя не что иное, как расширенное заседание Св. синода.

И такой собор соберут.

Я, по крайней мере, верю в это более чем когда-либо!

На первый взгляд кажется чрезвычайно странной та «боязнь», с которой относятся к предстоящему Собору высшие руководители официальной Церкви. Ведь, как будто бы, созвать Собор прямой расчёт: авторитет Синода расшатан, церковная организация распадается, – почему же не вызвать в Синод лишних 10–20 архиереев, не назвать это «поместным собором» и, таким образом, не «подпереть» готовое рухнуть здание?

А боязнь существует несомненная.

С одной стороны – Предсоборное присутствие, заявление обер-прокурора о близости Собора, с другой – резкая статья в «России» с не менее определённым заявлением о несвоевременности Собора²²². С одной стороны признаётся «необходимость» и «неотложность», с другой – «неподготовленность» и «преждевременность».

И хотят – и боятся.

Я думаю, обстоятельства вынудят и обер-прокурора, и Синод преодолеть на этот раз страх – и собор созовут.

Но я уверен также и в том, что эта нерешительность и робость имеет пророческий смысл, что внутренний «инстинкт» в данном случае верно подсказывает руководителям Церкви, что созыв Собора будет иметь роковое значение в истории нашей русской реформации.

Собор создаст лишь «самообман» церковного благополучия. Религиозного и нравственного авторитета народ за ним не признает²²³, потому что 30 архиереев, не имеющих такого авторитета, нисколько не больше заслуживают доверия, чем 5 или 10. Когда качество остаётся то же – количество дела не меняет.

Но в деле реформации такой собор не будет только «безличен» – он явно послужит ей на пользу. Вот это-то и чувствуют бессознательно, этого-то и боятся, это-то и заставляет всё откладывать и откладывать его на неопределённое будущее.

Синодальный собор – будет экзаменом синодальной Церкви.

Пока «малоуспешность» правящей Церкви есть частное мнение тех или иных лиц. На упрёки говорят: «Вот подождите, созовут Собор – и всё обновится».

И вот, когда собор созовут, и будет очевидно, что ничего «обновить» он не в силах, экзамен окажется невыдержанным – тогда останется два выхода:

Или – навсегда отречься от всяких надежд на обновление. Или – смело выйти на путь церковной реформации²²⁴.

Новый «летний» состав Синода приступил к занятиям. В газетах уже отмечалось, что в Синод на летнюю сессию не вызвано ни одного «авторитетного имени». Удивляться тут нечему: на то и лето, чтобы всё было «полегче».

Только я должен решительно опровергнуть заявление «Русского слова» о том, что пермский епископ Палладий²²⁶, бывший викарный епископ Саратовской епархии, «близок к Гермогену». На основании этого заявления некоторые газеты даже стали строить догадки: не свидетельствует ли вызов «геромогеновца» Палладия о перемене отношений к опальному епископу?

Но на самом деле тут полное недоразумение.

Правда, Палладий был викарием Саратовской епархии и служил вместе с Гермогеном, но всегда они были лютыми врагами, и всегда епископ Палладий, при одном упоминании епископа Гермогена, приходил в состояние крайнего возбуждения. Духовенство знало это и, обращаясь к Палладию, никогда не ссылалось на Гермогена, и наоборот.

Всё это я говорю не потому, чтобы был «поклонником» епископа Палладия, а так – «правды ради».

Несомненно, во всяком случае, что летние архиереи приглашены не для серьёзных дел, а для «отсидки», – чтобы дать время отдохнуть в своих епархиях своим серьёзным «коллегам»²²⁷.

Повторяю: всё это понятно. Но едва ли такое положение можно приветствовать. Больше того: в некоторых отношениях оно доказывает – непростительное равнодушие к церковному вопросу.

Как? По заявлению обер-прокурора, за наши церковные порядки «приходится краснеть», изменить их может «только церковный собор», к созыву церковного Собора архиереи ещё «не приготовлены», – и вдруг, вместо того чтобы вызывать в Синод людей авторитетных, – приглашаются летние архиереи и даётся отдых на несколько месяцев архиереям настоящим. Конечно, всякий нуждается в отдыхе, но «неприготовившиеся» до сих пор к Собору владыки могли бы и повременить с отдохновением. Можно было бы летнее время употребить не на мирное житие на архиерейских дачах, а на неотложную работу по реформированию Церкви, за порядки в которой «приходится краснеть».

К Собору готовится не только «предсоборное присутствие» но и вся Церковь с своим высшим управлением во главе. «Состав Синода» в такое время должен определяться не временами года, а громадностью предстоящей исторической задачи.

Передо мной лежит удивительная «бумага». В ней говорится, что: «журнальным определением Епархиального училищного совета» от 12-го сентября за номером таким-то «на основании бывших рассуждений» и доклада «епархиального наблюдателя, содержание учителю церковно-приходской школы, такому-то, определено вместо 20 руб. в 10 рублей в месяц без квартиры и отопления»²²⁹.

Мне поясняют: это ещё что, у нас в церковно-приходской школе учительница получает 8 руб. 50 коп.

О том, как можно «жить» на 8 рублей в месяц, я думаю, распространяться нечего. Последняя судомойка, получающая 2–3 рубля в месяц, получает больше, потому что она получает, кроме того, стол, квартиру, отопление и освещение.

Меня интересует здесь другой вопрос: как Церковь может ставить «просветителей народа» в такое положение.

Средств нет?²³⁰

Но тогда зачем же руками и ногами цепляться за «школу», всячески стараться оттянуть её от земства.

О каком народном образовании может быть речь, когда учитель получает 10 рублей в месяц, а в школе вместе с учениками «воспитываются» телята и свиньи?

В связи с этой бумагой я спросил:

― Неужели учитель останется?

― Нет, уйдёт, вероятно. А вот в соседней деревне останется, потому что параличом разбит, деваться некуда.

Совершенно очевидно, что при таких «окладах» останутся в школах только «паралитики».

Мы только что «отпраздновали» Ломоносовский день²³¹.

И мне захотелось вспомнить, как и по сие время просвещаются у нас «архангельские мужики». Много ли можно найти таких «мучеников», которые бы согласились голодать и учить? А если придётся искать «паралитиков» – многому ли они научат народ?

С человека, которому приходится жить с телятами, спрашивать много не приходится. Перед его геройством можно лишь преклоняться.

Вся ответственность падает на Церковь.

Какие богатства хранятся в монастырях, всем известно. И потому, материальная вина за голодание учителей непростительна. А в «духовном» отношении Церковь сейчас больше всего занята, как бы не прошёл законопроект о сокращении праздников²³², – большим она не интересуется.

И моральная вина Церкви перед голодающими учителями непростительнее вдвое.

На Россию снова надвигается страшное бедствие – голод.

В губерниях Тобольской, Уфимской, Пермской, Симбирской, Казанской, Саратовской – солнце буквально выжгло дотла и траву, и хлеб, и даже лес, потому что благодаря засухе всюду начались лесные пожары. Всё это я видел собственными глазами.

Из Сибири, с сожжённых мест, люди буквально бегут в ужасе перед голодной смертью. Коров и лошадей кормить нечем. Сено дошло до 70 копеек за пуд. И чтобы скотина всё равно не подохла с голоду, её продают за бесценок, за 5–6 рублей! Телята идут по 80 коп., а овцы по 30 коп.

Людям грозит полное разорение. Если они даже могут перебиться до весны – всё равно весной им не справиться: нечем будет пахать землю. Голод выметет всё дочиста с мужицкого двора – и лошадей, и коров, и птицу. Кулаки скупят последние крестьянские наделы. Всё это грозит неисчислимыми бедствиями для России.

Одна из самых неоспоримых истин, что человеку надо есть. Человек не может жить без куска хлеба. Но русская жизнь упорно восстаёт против этой истины. И вынуждает вечно работающего и вечно недоедающего мужика – «жить» и не «есть» уж вовсе.

Россия и голод – стали словами нераздельными. И мы перестали понимать весь ужас «голода». Сытый голодного не разумеет. И чем-то бесконечно «отвлечённым» рисуется нам картина «голодных губерний». Мы знать не хотим, что за словом «голод» стоит медленная страшная смерть, болезни, тупое безысходное горе. Что дети умирают на глазах матерей. И просят, и плачут, и кричат: «Мама, хлеба!» А у матери у самой пересохло во рту от голода и некуда пойти, не у кого просить. Люди с ума сходят от страданья, убивают детишек, не в силах видеть их мучений. Продают своих дочерей, как это было в Тетюшском уезде. Если бы картины голода не были от нас так далеко, если бы мы не читали об них равнодушно в газетах, а видели непосредственно своими глазами, – даже каменное сердце дрогнуло бы, и мы не смели бы спокойно спать, когда рядом творится такой ужас.

Но разве меняется что-нибудь от того, что не рядом, а за 500, за 1000 вёрст.

Голодным начинают организовывать помощь. Правительство, земство, частные лица. Но всё это капля в море. И такая помощь обычно не удовлетворяет и десятой доли нужды.

А между тем, в России есть полная возможность спасти голодных людей. На это хватило бы и средств, и работников: если бы на путь борьбы с голодом вступили наши монастыри.

Русские монастыри и богаты, и рассеяны по всем концам страны. Они могли бы организовать помощь, осветив дело религиозно. Это было бы самое благородное, самое достойное начинание людей, посвятивших себя Богу: накормить голодного. Это было бы делом поистине святым и справедливым, так как монастырь бы отдал средства тому же народу, который по крохам приносил их в обитель.

Это было бы делом творческим и живым, потому что русский монастырь тем самым вступал бы на путь общественного служения.

В борьбе с голодом правительство вступило на совершенно новый путь.

В самые мрачные времена реакции никогда оно не решалось воспрещать людям делать то, что есть не только неотъемлемое его право, но и священнейшая обязанность, прямое исполнение одной из главнейших заповедей Божиих: накормить голодного.

Голодный просил у вас есть, и вы не дали: вы не дали не голодному, а Мне, Христу – и потому недостойны Царствия Божия²³⁵.

Русские граждане лишены возможности исполнить эту заповедь.

Просит Христос.

А правительство говорит: не давайте. Мы сами накормим.

И всё это потому, что предстоят выборы в четвёртую Государственную думу, и подающие голодному хлеб «могут» заняться агитацией...²³⁶

Но не будем спорить. Пусть с «высшей государственной» точки зрения – это необычайно «мудро». Пусть правы те, кто думает, что не так важно кормить голодных, как добиться избрания правых депутатов. Пусть так.

Но почему бездействует Церковь?

Неужели нашу Церковь, наши монастыри могли бы заподозрить в преступной агитации? Неужели и для Церкви убедительны слова представителей светской власти:

– Не давайте – мы сами накормим.

Неужели у Церкви хватит равнодушия отвернуться от Христа, когда Он, в образе нищего, просит есть, ибо «алчет»?

Ведь если бы все монастыри, все церкви отчислили на борьбу с голодом 5% своих доходов, то и тогда не осталось бы в России ни одного голодного²³⁷. Если бы все монастыри в голодающих местностях, все церкви в опустошённых сёлах организовали бы бесплатные столовые, то не было бы ни одного случая смерти от недоедания на «святой» Руси.

Давно ли епископ опубликовал в газетах, что голодные просят отслужить последнюю литургию, чтобы встретить голодную

смерть²³⁸.

Почему Церковь только «служит»? Почему только литургия?

Не о едином хлебе жив человек. Но нигде не сказано, что он может жить без хлеба одной молитвой!

В годину, когда правительство по своим «высшим» соображениям не позволяет «посторонним лицам» кормить голодных, бездействие Церкви – не простое «равнодушие», а страшный, непростительный грех.

Газеты полны «публицистических статей» о голоде.

Некоторые литераторы считают при этом своим «нравственным долгом» пококетничать:

― Ах, нам стыдно писать о голоде...

― Да почему же?

― А потому, что мы пишем и читаем свои статьи, запивая их кофе и заедая филипповскими калачами с маслом.

Так вот: стыдно ли, в самом деле, писать о голоде?

Я лично в такой «чуткой совести» не вижу ничего, кроме кокетства перед собой и перед своими читателями.

Если стыдно писать – то нисколько не стыднее, чем жить.

Если можно вообще жить, когда люди «дохнут с голоду», когда крестьяне обращаются к священникам с просьбой «отслужить последнюю литургию перед голодною смертью», если можно не только жить, но и пить вино и есть несколько блюд за обедом, – можно и писать. Даже должно писать, чтобы хоть сколько-нибудь уменьшить свою вину перед народом. Сам, мол, по слабости, по духовному ничтожеству своему, живу, как ни в чём не бывало, так вы хоть помогите.

И если уж писателю стало искренно стыдно писать, то он обязательно сейчас же по-иному начнёт жить, а потому и стыдиться ему не придётся.

Но я верю всё же, что русским литераторам действительно чего-то стыдно. И я думаю, что причина этого смутного чувства лежит очень глубоко, в общем сознании вины перед народом. Это сознание вины обостряется в период страшного народного бедствия. Кроме этой основной причины, есть другая, более внешняя, если так можно выразиться, «профессиональная».

И в самом деле: писатель пишет о голоде – и получает за это деньги!

Если собрать всю сумму уплаченных в России гонораров за «голодные статьи», получится сумма, на которую можно прокормить не одну сотню, а может быть, тысячу крестьянских семей.

Это, действительно, – стыдно!

Но выход отсюда очень прост: всем русским литераторам отказаться в пользу голодающих от гонораров за статьи о голоде.

Новый год принято считать «праздником».

С новым годом «поздравляют», пьют шампанское и желают торжественно «нового счастья».

Полно, есть ли чему радоваться? И с каким «новым счастьем» мы можем поздравлять друг друга?

Вы скажете: зачем же так серьёзно. Почему не повеселиться один раз в год, хотя бы придравшись к новому году?

Но в том-то и дело, что мы живём вовсе несерьёзно, и потому веселимся вовсе не весело.

Мы живём не серьёзно, а скучно, мрачно, нудно.

И веселимся – легкомысленно, не радостно, с явным оттенком пошлости.

«Новый год» в этом отношении действительно подводит итог и нашей скуке, и нашему легкомыслию.

Дальше питья и обжорства вообще наши праздники не идут.

Но нынешний год чувствуется с особой силой, как всё это некстати.

Во втором томе посмертных произведений Льва Николаевича Толстого есть замечательный «Рассказ для детей»²⁴¹. Этот «детский рассказ» следовало бы прочесть вслух всем взрослым перед ужином «на Новый год».

Господские дети с няней ехали через деревню. Сломалось колесо. Они зашли в крестьянскую избу. Там плакали голодные крестьянские ребята.

«Соня спросила:

― Отчего она кричит?

― Есть хочет, – сказала мать.

― Так дайте же ей.

― И дала бы, да нету».

Няня стала кормить господских деток.

«Но Соня не стала есть, отодвинула от себя стакан. То же, посмотрев на неё, сделал и Петя.

― Разве это правда, что у неё молока нет? – сказала Соня.

― Кто её знает, не наше это с вами дело, а вы кушайте.

― Не стану, – сказала Соня.

― Не стану и я, – сказал Петя.

― Ей отдай, – сказала Соня, не спуская глаз с девочки.

― Ну, будет вам пустое говорить, – сказала няня, – кушайте, а то простынет.

― Не буду кушать, не буду, – вдруг закричала Соня, – и дома не буду, если ей не дашь.

― Кушайте вы сначала, а останется – и ей дам.

― Не станем, пока ей не дашь».

Дети не стали есть. А взрослые, как ни в чём не бывало, будут пить шампанское. И ещё поздравлять друг друга «с новым счастьем».

Надо бы поздравлять ещё с большим позором. Ибо ни о каком счастье не может быть речи, когда люди до того зачерствели, что в дни голода, на глазах у детей, которые плачут, потому что нет «молока», – могут и опиваться, и объедаться.

Что такое «патриотизм»?

Патриотизм – это шампанское.

Когда народ питается тюрей из картофеля и опилок, умирает от цинги и тифа – это называется голодом. Когда на рауте у графа Бобринского²⁴³ пьют за славу России – это называется «патриотизмом».

Права на исключительное пользование «патриотизмом» предъявляют в наши дни националисты во главе с Меньшиковым и «вдовствующим братом» А. Столыпиным (выражение кн. Мещерского²⁴⁴).

Вопрос о национализме – старый и больной вопрос русской жизни. Казалось одно время, после знаменитой полемики Вл. Соловьёва с славянофилами²⁴⁵, что «национальный вопрос в России» решён окончательно и бесповоротно.

По существу, оно так и было.

Теоретическое славянофильство рухнуло. И если теперь снова выплывают на свет Божий «национальные вопросы», то вовсе не как «идейное возрождение», а как практика жизни. «Философия» – перешла в «политику». Искренний пафос Аксакова – в шампанское графа Бобринского.

Что же общего между голодом и «патриотизмом»?

Очень много.

Если бы все были одинаково сыты, не на что было бы пить шампанское. Другими словами, если бы не было голода, не было бы «патриотизма».

Таким образом, те, кто говорят: «Диета помогает», – правы. Очень даже помогает: она даёт «жизнь» современному патриотизму и веселит сердце человеческое...

Надо правду сказать, такое взаимоотношение голода и патриотизма – совершенно новое. Русское общество таких вещей ещё не слыхивало.

Всяко бывало. Ставили патриотизм в связь с бородами, с кафтанами, с париками, с борзыми собаками и даже с лакейскими ливреями. Но теперешняя связь его с голодом – это наше, собственное, над этим можно плакать или утешаться – уж это у кого какой вкус. Но признать за последнее слово современности неизбежно должен всякий.

* * *

«Патриотам» на Руси живётся прекрасно.

Они управляют страной, ведут её к «славе» и «счастью». Земли у них много. Их окружает почёт и уважение. В благодарность за всё это народ они не забывают: как только выдаётся случай, сейчас же пьют шампанское и говорят восторженные речи о терпении, трудолюбии и покорности русского мужика.

Такая идиллия продолжается до тех пор, пока губернаторы доносят, что в деревне всё благополучно.

― Святая Русь, – умиляются патриоты, – ах, славянофилы! Как они правы.

Но когда в министерство внутренних дел начинают поступать «тревожные сведения», настроение на патриотических раутах меняется, и хотя шампанское пьют по-прежнему, но говорят уже совсем другие речи:

― Мужик – дармоед, лентяй, вор... Прочтите «Наше преступление» Родионова – замечательно!..²⁴⁶

Особую ненависть в патриотах возбуждает слово: Голод!..

― Неправда! Ложь! Обман! Жидовские газеты!.. Нет голода... Урожай необычайный.

В этом почти стихийном стремлении «патриотов» откреститься от голода – вскрывается вся подлинная сущность нашего «шампанского патриотизма».

Если народ по-настоящему любили бы, по-настоящему бы любили страну, то весть о страшном несчастии, на неё надвинувшемся, заставила бы чутко отзываться и душой, и сердцем. Когда с любимым человеком случается несчастье, мы склонны скорей преувеличивать опасность. Так и здесь. Если бы любили «святую Русь», «покорных» мужиков, – скорее преувеличили бы ужасы голода.

А теперь:

Оренбургский епископ печатает: во многих селениях крестья- не обращались к священнику с просьбой отслужить последнюю литургию перед голодной смертью. Помогите!..

― Ложь! – кричит «Колокол»²⁴⁷, – не было этого. Неправда. Запросить губернатора. Запросить министра. Запросить!.. Клевета!

Из Глущицы, Николаевского уезда, Самарской губернии, телеграфируют: тысячи голодных со слезами просили священника разрешить им резать лошадей и есть конину.

― Жидовская интрига! Революция!.. Подкуп!..

Отчего же такая боязнь признать факт голода?

При настоящем патриотизме – это было бы необъяснимо. Но при нашем «патриотизме» – это ясно как день.

Если правда, что люди умирают от голода, то:

1) Всё-таки стыдно пить шампанское.

2) Неспокойно на душе: а вдруг «терпения» у русского мужика не хватит.

3) Надо «принимать меры» к оказанию помощи.

Правительству самому сделать это трудно, а общество допустить «опасно». Что же остаётся?

Да только и остаётся кричать:

― Ложь! Жиды! Клевета!..

У Джонсона есть замечательный афоризм: «Последнее прибежище негодяя – патриотизм»²⁴⁹.

Джонсон едва ли имел в виду Россию. И, уж конечно, не знал, что слова эти ни к одной стране не могут быть применены с таким правом, как к нашей.

Процесс Герценштейна, убийство Караваева, споры о «тёмных» и «светлых» деньгах²⁵⁰ – всё это засвидетельствовало непреложно: когда человек дошёл до последней черты, потерял последние остатки образа и подобия Божия, когда всё в жизни пройдено, не осталось ни стыда, ни совести, ни чести – терять больше нечего, идти некуда, тогда остаётся последнее прибежище – патриотизм.

Было время, когда с «патриотами» можно было спорить, не соглашаться, но разговаривать, как с людьми. «Самодержавие, православие и народность» – было некоторой идейной формулой.

С теперешними «патриотами» разговаривать не о чем и незачем. За старой «формулой» давно уже стоит: «произвол, ханжество и шампанское». Эта новая основа патриотизма ничего общего с идеями не имеет, и потому её можно только заклеймить.

«Патриоты», заплёвывающие праведника-мученика Толстого, публично называющие его «вором» и «мошенником», позволяющие себе писать о благороднейшем русском писателе Короленко «маститый каторжник», «жидовский батька», «продажный человек»... Это не только не патриоты, но даже не люди.

Это выродки, дошедшие в своём духовном падении до последних пределов безумия, оскверняющие, заплёвывающие не только свою страну, не только лучших граждан, праведников наших, утешение наше, людей, за жизнь которых Бог прощает нам нашу мерзкую жизнь, – но и самих себя, точно и вправду безумные, исступлённые.

Таким людям действительно прибежище одно – патриотизм.

У нас любят свалить всё на «точку зрения».

Поставьте перед любым человеком вопрос ребром: хорошо или плохо?

Он обязательно ответит:

― Как вам сказать? Всё зависит от точки зрения...

Однажды в поезде шёл деловой разговор о покупке крестьянами земли у какого-то помещика. Подвыпивший мужичок слушал-слушал да и говорит:

― Не покупайте... верно вам говорю... придёт и на их землю своя точка зрения: даром получите.

Это было шесть лет тому назад. «Мужичок ошибся» – своя точка зрения на помещичьи земли не пришла... И не только не пришла, а самым неожиданным образом перевернула всё шиворот-навыворот, и там, где ожидалось наделение крестьян землёй, – очутилось нечто весьма далёкое и от земли, и от крестьян, и вообще от народа:

Наш современный национализм.

Конечно, это тоже «своя точка зрения», если не идейная, то «сердечная». Если в теории возрождающийся национализм представляет из себя сплошной сумбур, сплошную путаницу без всяких руководящих начал и «точек зрения», – то в «сердцах», в «вожделениях» – это нечто вполне определённое, законченное и твёрдое.

Деятельность националистов в Думе, публицистика Меньшикова, теперешний «всероссийский съезд националистов»²⁵² – всё это объединяется некоторым единым внутренним пафосом и по определённости своей стоит любой «точки зрения»!

После знаменитой полемики Вл. Соловьёва с славянофилами, после его «Национального вопроса в России», казалось бы, национализм можно считать похороненным навсегда.

Теоретически оно так и есть.

Но «реальные интересы» настолько могущественны, что сколько бы «теоретических похорон» ни справляли, национализм будет «воскрешаться» и по временам даже играть руководящую роль.

В статье «Что же нам делать?» Меньшиков, вспомнив слова из завещания великого князя Симеона Гордого: «Блюдите, чтобы свеча не погасла», – говорит: «Ещё много-много нужно работы, чтобы собрать растерянную национальную силу и сосредоточить её до неугасимого горения».

Это очень красиво сказано²⁵³.

Но «национализм» можно сравнивать с такой всеразгорающейся свечой только в переносном смысле: сколько, мол, его ни опровергай, сколько ни доказывай, сколько ни «туши», – всё равно он выплывет наружу, ибо суть его не в «теории» и не в «истине», а в тех реальных интересах, которые убедительнее для многих всяких логических доводов.

«Неугасимая свеча» меньшиковского национализма никому не светит и никого не греет. Тепло от неё только «хозяевам»...

Но ведающих, что они творят, публицистов это не смущает. И Меньшиков делает следующее, поистине классическое заявление: «Враги национализма злорадствуют, подсчитывая скромные силы нашей партии. Но они делают при этом комическую ошибку. Национально-русская партия вовсе не исчерпывается теми членами, которые значатся в списках, ни даже теми, которые сочувствуют нам, вступая в союз. Истинным и действительным националистом следует считать каждого русского подданного, кто честно трудится на честном деле, увеличивая этим общий капитал нации, общее её могущество. Они могут даже и не знать, что они националисты, они могут даже не разделять наших теорий, но по самому существу их деятельности они работают для России, для неё одной».

При такой всеобъемлющей «точке зрения», разумеется, очень легко расширить рамки своей партии:

Все «честные» – наши члены, даже сами того не зная.

Все прохвосты – принадлежат к другим партиям, хотя бы и считали себя «националистами».

Националист Меньшиков разумеет, конечно, «бессознательную» народную массу. Уж такова судьба нашего многострадального народа: каждый вербует из него себе «недостающих» членов, без всякой церемонии и без всякого спроса. Когда на выборах «Союз русского народа» получает два-три голоса, и его спрашивают: «Кто же уполномочивает вас говорить от имени народных масс?», – Союз отвечает: «А разве вы не знаете, что все не участвовавшие в выборах – наши сочлены»?

Теперь, когда «враги национализма злорадствуют, подсчитывая скромные силы партии», – выход опять тот же:

– А разве вы не знаете, что все честные люди «бессознательные националисты»?

Но о бессознательных говорить не приходится.

Посмотрим на лучших, на «сознательных».

* * *

Съезд – это «смотр» партии.

И вот начался смотр.

Во-первых, послали две телеграммы: одну вдове П. А. Столыпина, с выражением скорби по поводу трагической смерти министра; другую Долиной, по случаю 25-летия её артистической деятельности²⁵⁴.

Затем постановили ходатайствовать о канонизации патриарха Гермогена.

Подсчитали кассу – в наличности оказалось 59 рублей.

Занялись выяснением программы.

«Программа» должна вытекать из каких-либо основных начал. Но когда их нет, какая может быть программа? Просто – кто во что горазд. И прежде всего, разумеется, о евреях.

1) Права евреев ни в каком случае расширены быть не могут.

2) Следует изыскать средства активной борьбы с еврейским засильем.

Это одно из первых постановлений съезда, и едва ли не самое определённое. Националисты путаются, как школьники, по всем основным политическим вопросам. Они не знают, что «требовать», потому что не знают, чего «хотят». И только одно знают твёрдо: евреев надо стереть с лица земли.

Новым является здесь только одно: «изыскать средства активной борьбы».

Это зловещий пункт программы. Мы хорошо знаем, что на патриотическом языке означает приискание средств "активной борьбы».

Лишение прав, черта оседлости, систематическая и неустанная травля евреев везде и всюду – это, по мнению националистов, ещё не есть «активная борьба». Не ясно ли, что речь идёт о «физическом воздействии».

Вот единственное постановление съезда, которое, по-видимому, вылилось «от души».

Дальше идут «мелочи», политическая «риторика». «Содействие всеми доступными средствами величию и достоинству православной Церкви». Созыв Церковного Собора. «Усиление военной мощи Империи». Совершенно одиноко звучит: «подготовка армии народных учителей», и особенно: «широкое развитие крестьянского и мелкого ремесленного кредита». А под конец опять «от души»:

«Недопущение расширения прав евреев. Пересмотр устарелого законодательства в смысле действительной борьбы с евреями».

Евреем начали – евреем кончили. Дальше – ни с места!

И это понятно.

Благосостояние народа, «армия учителей» и даже дела церковные – всё это «так», а внутри настоящее – ненависть к инородцам и забота о собственном благополучии.

Все пункты «программы» служебные, кроме этих скрытых «платформ»: ненависти и себялюбия. Даже канонизация Гермогена – явно не религиозное требование. Всё принесено в жертву, даже уважение к народным святыням.

Съезд «националистов» имеет громадное значение не тем только, что дал возможность с «злорадством» подсчитать незначительное количество «сознательных» членов партии, – гораздо важнее другое: перед всей Россией было продемонстрировано, что современный, выродившийся до последней черты национализм ничего, кроме ненависти, за душой не имеет, что сказать ему нечего, обещать народу нечего, ждать от этой партии нечего – что вся эта заносчивая компания оторвана не только от народа, но даже и от русского общества, что это, в конце концов, даже не партия, а просто сборище злобных людей, устраивающих своё личное благополучие.

Но в то время, когда в Петербурге горит эта «неугасимая свеча» господского «национализма», – в народе действительно разгорается неугасимая лампада национального самосознания.

* * *

Зарождающийся «народный национализм» будет прямо противоположен современному человеконенавистническому национализму.

В основе своей он религиозен, а потому любовен. Не разъединяющий, а соединяющий. Источник его – не столько сознание своих «прав», сколько сознание своего долга.

Далеко ещё до «политической платформы», но рост национального самосознанья не подлежит никакому сомнению. Народ начинает сознавать себя единым целым. Первые неудачи народного «движения» лишь углубили общественное чувство, с внешних, часто пафосных, «платформ» перенесли его вглубь, в самую душу народную, пробудили в нём жажду самобытного национального самоопределения.

Неугасимая лампада народной совести до сих пор горела жаждой только личного подвига, после освободительного движения в ней загорелось новое, большое народное чувство: жажда общественной справедливости.

Личное и общественное в нём начинают сливаться в единое стремление. И как личный вопрос жизни всегда народ стремился решать «по совести», «по-Божьи» – так захочет он решить и общественный вопрос.

В какую бы форму это стремление ни вылилось, несомненно одно, что не будет там места тому, что даёт «жизнь» современному национализму: ненависти к инородцам.

То есть народный национализм будет в корне отрицать современный.

Народ, «сознавший себя», не будет духовным нигилистом, как ни во что неверующий, а потому всех ненавидящий Меньшиков, – напротив, он весь будет проникнут сознанием великих своих сил и великой ответственности своей перед жизнью. Вера эта не может питать ненависти, потому что тому, кто верит в свои силы, нечего бояться инородческого «засилья»²⁵⁵. Напротив: народ всех призовёт к себе как братьев, чтобы вместе, с любовью, с радостью свершать своё дело и выполнять своё великое мировое назначение.

Можно ли быть христианином и любить своё отечество, быть «патриотом»?

Не теми патриотами, имя которых употребляется почти как бранное слово, – о тех и говорить нечего. Дело так ясно и просто: люди живут, поживают и добра наживают. При чём тут «патриотизм»? Такое «мирное накопление богатств» можно называть, конечно, «иносказательно» каким угодно словом – и «консерватизмом», и патриотизмом, – но, когда ставится вопрос о совмещении любви к родине с религией, разумеют нечто иное.

Настоящую любовь. Самоотверженную и бескорыстную. Любовь, которая может вылиться в подвиг, которая заставляет человека положить душу свою за свою страну, подобно заповеди Христовой: положить её за други своя.

Вот эта-та любовь может ли «ужиться» с христианством?

Новому религиозному движению придётся по-своему отвечать на все вопросы жизни. Придётся по-своему ответить и на этот вопрос. Разумеется, не все вопросы придётся решать заново. Громадная работа мысли предшествовала современному движению. Не с неба оно упало. Главнейшим его вдохновителем был, бесспорно, Вл. Соловьёв, – поскольку речь идёт об идейной основе движения. И здесь часто придётся быть только «популяризатором», доводить до сведения масс то, что давно уже решено в недоступных большинству его религиозно-философских трактатах.

Вопрос о «патриотизме» как будто бы и прост для решения. В самом деле, можно ли задавать его по отношению учения Христа, учения, которое проповедует, что надо всех ближних и всех врагов любить, как самого себя, что нет ни эллинов, ни иудеев? Раз человек будет немцев, французов, русских – любить, как самого себя, т. е. одинаково, не ясно ли, что ни о каком «патриотизме», т. е. исключительной любви к данному народу, – не может быть и речи.

И всё-таки вопрос этот считался, считается и долго, вероятно, ещё будет считаться спорным.

Причина этого психологическая.

Умом очень легко «доказать себе», что любить свой народ больше всякого другого народа противоречит учению Христа.

Но чувству доказать это гораздо труднее.

Всякий, всматриваясь в своё чувство любви к родине, видит, что это настоящая любовь. И вдруг ему говорят: надо от этой любви отказаться. Она – ложь.

Трудно человеку принять это и вырвать из своего сердца настоящую любовь. Он не может не чувствовать её правды.

Но в том-то и дело, что вырывать ничего и не надо.

Правы те, которые скажут, что подлинная правда в их любви к своей стране.

И правы те, которые скажут, что любовь к своей стране несовместима с полной правдой христианской. Христианство всегда отрицает низшую ступень во имя высшей. Но никогда не говорит: просто выбрось ступень, на которой стоишь.

И любовь к своему сыну есть некоторая правда. Но лучше любить всю свою семью, чем одного её члена. И когда человек полюбит всю свою семью, любви к одному уже не останется, она сольётся с любовью ко всей семье.

Но лучше, чем любить свою семью, любить весь свой народ. В эту широкую и самоотверженную любовь войдёт и любовь к семье. Здесь уже личный эгоизм расширяется до таких пределов, когда в любом является подвиг и самоотречение.

Но ещё лучше любить всех людей, весь мир, и тогда не будет ни эллина, ни иудея, ни своих, ни чужих, человек станет «всемирным патриотом».

Таким образом, полнота христианской правды несовместима с «патриотизмом», ибо меньшее всегда будет поглощено большим. «Патриотизм» – это капля любви, и если разольётся море любви всечеловеческой, оно поглотит эту каплю, не потому, что она «противоположна» морю, а потому что она однородна с ним по существу, но бесконечно меньше его, и войдёт в него, как часть целого.

Достижение высших степеней совершенства в христианстве всегда должно идти изнутри. Хорошо отказаться от любви к своей семье во имя любви к отечеству. Но если человек не любит семью, потому что «так учил Христос», а вместо этого неспособен и на любовь к родине, – то он опускается ещё ниже, ибо отказывается от всякой любви.

Так и в вопросе о любви к своему отечеству.

Если человек «заменяет» свой патриотизм любовью «вселенской», он прав. Это именно то, чему учил Христос.

Но если он, основываясь на словах Христа, просто «отказывается» от любви к родине, то он не выполняет и большей любви и отказывается от меньшей.

Любящий весь мир больше христианин, чем любящий только свой народ. Но не любящий ни мира, ни своего народа – не христианин вовсе, совсем!

В Государственной думе, при обсуждении бюджета, председатель Совета министров Коковцов, обращаясь к любым партиям, между прочим сказал:

– Не говорите от имени народа – он вам не дал никаких прав, у вас нет этих мандатов...²⁵⁸

И на этом основании министр от имени народа заявил, что народ пойдёт за правительством, за теми, кто ведёт его «к труду, порядку и славе».

Я согласен, что русский народ не дал права депутатам третьей Государственной думы говорить от его имени²⁵⁹. Но интересно было бы знать, какими путями получил этот «мандат» – говорить от имени народа – сам председатель Совета министров? Почему депутаты, которых народ не выбирал, не могут говорить от народного имени, а министр, которого также не выбирал народ, может говорить, да ещё тот самый министр, который немало в своё время потрудился, чтобы лишить народ возможности послать в Думу своих представителей.

Да, у депутатов нет прав говорить от имени народа, им народ не вручил этих мандатов.

Но почему?

Не потому ведь, что он передал эти мандаты кому-то другому, а потому, что его лишили избирательных прав, т. е. лишили возможности передать мандаты кому бы то ни было²⁶⁰.

В устах председателя Совета министров всё это звучало бы беспощадной насмешкой над народом и нашими «депутатами», если бы не говорилось так серьёзно и с таким «патриотическим подъёмом»!

В самом деле, лишить народ, ввиду его недостаточного «политического развития», избирательных прав, издать новый закон о выборах, на основании которого в Думе обеспечивается большинство из «господ», крупных помещиков и капиталистов, – а потом с патриотическим пафосом провозглашать:

– Не говорите от имени народа – он вам не дал никаких прав.

Святая истина: «не дал». Но ведь благодаря вам не дал!

Если председатель Совета министров искренно думает, что народ за левыми партиями не пойдёт, а пойдёт за представителями правительства, которые поведут его к «труду, порядку и славе», – так чего же проще: дайте немедленно всеобщее прямое избирательное право, чтобы народ мог поскорей вручить свои «мандаты» Коковцову и тем публично осрамить левых лгунов, которые обманным образом говорят от народного имени.

Но я боюсь, что Коковцов плохо верит в народные симпатии и в глубине души очень сомневается, что ему бы вручил народ свои права, если бы народ действительно об этом спросили.

Я сомневаюсь не «так себе», а на основании фактов.

Во время тех же общих прений о бюджете тот же Коковцов заявил по поводу стеснения общественной помощи голодающим, что «Красный Крест» не пользуется симпатиями, потому что через него «неудобно распространять вместе с мукой и врачебной помощью предвыборную литературу»²⁶¹. Таким образом, оказывается, частная помощь воспрещена из боязни, что в муке будут прокламации. Но где же торжественное заявление Коковцова о русском народе, который знает, за кем идти?

Если знает – то чего же бояться «мучных» прокламаций?

А если есть чего бояться, то уж, значит, плоха вера в то, что народ передаст свои «мандаты» людям, ведущим его к «порядку».

Да, от имени народа говорить очень легко! Народ молчит – и лишён возможности сказать своё слово. При таком условии всякий может приписывать ему что угодно, какие угодно «мандаты», какие угодно идеалы, какие угодно направления и пути.

Но если бы к народу была действительная любовь и действительное уважение, не стали бы так легко говорить от его имени, а со всей любовью и со всем уважением обратились бы к нему и предоставили бы говорить народу самому от своего имени.

(Письма из Петербурга)²⁶²

День «колоса ржи»²⁶³ – настоящий праздник:

Вспомнили о мужике.

Внешняя картинка та же, что и в день «белой ромашки». Только хорошо, что вместо белого цветка – не искусственный, а настоящий колос ржи, тот самый колос, над которым трудился голодающий теперь мужик. Остальное всё то же: те же автомобили, те же барышни, те же кавалеры с «кружками» и плакаты с надписями «Колос ржи».

Всё это внешнее, больше похожее на забаву, на весёлый карнавал.

Но в сегодняшнем празднике всё же чувствуется и другая какая-то нота.

Должно быть, «колос ржи» многим напомнил о наших грехах перед народом, у многих, должно быть, шевельнулась совесть: вспомнили, что весь сытый Петербург создан теми, кто добывает ржаные колосья, как крот всю жизнь свою живёт в землянках, в сырости, в холоде, – и в благодарность за весь труд свой, за всё страдание своё не имеет даже куска хлеба.

Барышни подходили и говорили: пожертвуйте на голодающих! И я не видел никого, кто бы «отвернулся».

Я видел несколько лиц, очень взволнованных. Один господин, очень седой и почтенный, шёл по Невскому с «колосом ржи» в руках. Уронил его и сначала не заметил, – но потом быстро вернулся, поднял и стал бережно очищать от грязи. Носится в воздухе какая-то серьёзная дума, к «колосу ржи» отношение как к символу. Точно этот маленький колос выражает собой страдание народное, и к нему подходят с уважением и с чувством вины своей.

На плакатах надписи: «Каждый, кто опустил хотя бы 5 коп., накормит одного голодного, пострадавшего от неурожая».

Эта надпись придаёт особый, «обязательный» смысл каждому опускаемому пятачку. И Петербург, видимо, спешит, несмотря на всю холодность свою, оплатить хоть маленькую часть своего долга голодному «мужику».

* * *

Петербург – вспомнил о мужике. Слава Богу!

«Каждый купивший хотя бы на 5 коп. – накормит одного голодного».

Слова эти огненными буквами должны были бы гореть на нашей совести всегда, каждый день, а не только в день «праздника» колоса ржи.

Ведь как немного надо? Всего 5 коп. – и один голодный – сыт.

И спросите по совести любого петербуржца: жалко ли ему этих 5-ти копеек, даже если бы давать их каждый день. Я уверен, что почти все ответят:

― Не жалко.

Почему же не дают?

Не по злости, не по скупости, а по страшной русской халатности: покуда не укажут как, не подойдут с кружкой – сам по себе никто пальцем не пошевельнёт.

― Не стоит возиться – и без нас сделают. Велики ли деньги – 5 копеек. Всё равно всех не накормишь.

И вот оказывается, что накормишь.

Если бы все, кому не жалко, – а таких громадное большинство, – ежедневно бы вносили по 5–10–20 к. на голодающих, т. е. ту сумму, которую каждый, не замечая, тратит на папиросы, на газеты, – если бы все сделали так – в России давно бы уж не осталось ни одного голодного.

Чтобы облегчить забывчивым вносить эту плату, можно было бы городским управлениям (разумеется, с разрешения «высшего начальства») обложить население: добровольным ежедневным налогом в пользу голодающих.

Пока этого нет, приходится радоваться хотя бы одному дню, когда сытый, утопающий в роскоши Петербург вспомнил о «колосе ржи» и о тех, кто, сам голодая, кормит нас, праздных, нас, развратных, нас, сытых – этим колосом.

Народ-мученик терпит нас, прощает нам. Простит он и «колос ржи» – и с благодарными слезами, которых мы не стоим, за помощь скажет: спасибо.

День «колоса ржи» прошёл, как говорится, «блестяще». Судя по тому, что на улицах не было ни одного человека – от расфранчённой барыни до последнего дворника, – у которого не красовался бы на груди «колос ржи», денег соберут много. Даже городовые и околоточные признали, что голод есть, и вставили в свои петлицы ржаной колос.

Таким образом, ближайшая задача «праздника» – материальная помощь голодным – будет достигнута.

Уже одному этому можно порадоваться.

Но кроме «ближайшей цели» «праздника», можно порадоваться и другому – внутренней его стороне: день «колоса ржи» во многом и к лучшему отличался от дня «белой ромашки»!

Не знаю, потому ли, что «голод» всем «понятен», или потому, что вина наша перед голодными уж очень очевидна, – но день «колоса ржи» не был в такой степени похож по настроению своему на «барскую забаву», как день «белой ромашки». Было много серьёзного, хорошего и подлинно народного.

Был большой соблазн осудить «праздник» за некоторые внешние черты. В самом деле, разодетые барышни, продающие по «пятачку» ржаные колосья! Собирать на «голодных» и в то же время надеть на себя шубу, за один воротник которой «голодного» можно кормить целый год. «Ржаной колос», как живой укор, безусловно, «резал глаз» на фоне меховых муфт и бархатных туалетов.

Но все эти черты доказывают, что желание помочь – лицемерие. Господская жизнь так далеко ушла от мужицкой, что нет уже непосредственного сознания и чувства, что сеятель наш и кормилец действительно есть мужик, что все мы его хлеб едим, его труд «присваиваем». Дни идут за днём, и мы привыкаем к мысли, что вся наша просвещённая жизнь откуда-то с неба сваливается и что живём мы на «свои средства», а вовсе не на мужицкой шее.

В глубине души у каждого остаётся всё же смутное чувство какой-то несправедливости, какой-то вины перед народом.

Но чувство это вспыхивает с большей или меньшей силой только на минуты исключительные.

И прежде всего, разумеется, в эпоху народного горя.

У отдельных людей иногда свершаются неожиданные «перевороты» – они раздают «всё имение своё» и начинают жить с народом и как народ.

Господская масса на такой подвиг, разумеется, неспособна.

Слишком одряхлела она духовно, слишком изнежилась, развратилась, обессовестилась.

Осудить за это очень легко. Но это уже общий грех, грех всей жизни, а не специально для «колоса ржи».

Вот почему ржаные колосья рядом с блестящими туалетами, как бы это по внешности ни резало глаз, – в общем, свидетельствовали о хорошем. Не о перерождении душ, конечно, – уж какое там перерождение, – а об искреннем чувстве «стыда» перед голодным народом и об искреннем желании помочь ему.

Многое было поистине трогательно. Особенно глубокое впечатление производило то, что колос ржи был не искусственный, как белая ромашка, – а настоящий. Я уверен, что многие петербуржцы впервые сегодня увидели настоящий колос ржи, – до сих пор знали его только по картинкам. И вот, этот колос у каждого в руках. У каждого в руках было именно то самое, над чем для нашей роскошной, праздной жизни всю жизнь свою трудится мужик и что мы отнимаем у него, заставляя умирать с голоду.

Скрытая мысль эта чувствовалась во всём.

И когда продавцы «ржаного колоса» подходили и говорили: «Пожертвуйте на голодающих!» – «жертвовали» не только те, у кого ещё не было в руках колоса, но и те, у которых были целые пучки. И не потому, что «неловко перед барышней», а потому, что стыдно перед теми, во имя которых просили «жертвовать».

Празднику помогла и погода.

Не было ни дождя, ни тумана. Оттепель. Хороший день ранней весны. В воздухе ещё чувствуется зимний холод, а солнце уже греет по-новому.

И порядку в «праздник» больше, чем в день «белой ромашки»; говорят, продавцов около 4000. Колос ржи разнесён по всему Петербургу.

Меня интересовало, чувствуется ли «праздник» на окраине. Я прошёлся по узким переулкам Новой Деревни²⁶⁴.

Это было около 12 часов дня, и здесь у всех уже на груди были приколоты колосья.

Я видел такую сцену. Два подростка спорили:

― Настоящий колос?

― Где настоящий.... Дурак ты... Разве настоящий будут покупать?

― А ты ковырни.

― И ковырну.

― Ну и ковырни.

Мальчик растёр колос и торжествующе сказал:

― Видишь, настоящий? Ага!

Другой мальчик захохотал:

― Вот и остался без колоса!

Тот понял, видимо, что действительно остался без колоса, и начал плакать навзрыд. Колоса было жалко – не одному этому мальчику. Его было жалко всем. Все относились к ржаным колосьям в этот день так, как должны бы относиться всегда: серьёзно, бережно, с сознанием, что за ними стоит многострадальный русский народ.

В день «колоса ржи» собрали много денег. Это хорошо.

В этот день многое пережили – и это тоже не пропадёт даром!

Л. Н. Толстой в одном из писем к своей двоюродной тётке, фрейлине А. А. Толстой, говорит:

«Я не так понимаю, как вы, слово крест, который мы несём. ...«Возьми крест свой и иди за Мной» – это одно нераздельное слово. «Возьми крест свой» – отдельно не имеет, по-моему, смысла, потому что крест брать и не брать не в нашей воле; он лежит на нас, только не надо нести ничего лишнего – всё то, что не крест. И нести крест надо не куда-нибудь, а за Христом, то есть, исполняя его закон любви к Богу и ближнему. Ваш крест – двор, мой – работа мысли – скверная, горделивая, полная соблазнов»²⁶⁶.

Крест нельзя «взять» – он уже лежит на каждом. Но можно нести его за Христом, исполняя закон любви, можно нести его за «отцом лжи», можно упасть под ним, как под непосильной ношей, – но »бросить« нельзя. И если некоторым людям кажется, что они живут очень «легко», без всякой тяжести, то это вовсе не значит, что они освободились от креста своего, а значит только, что несут они его не в гору, не к Истине и Добру, – куда его нести тяжело, – а падают с ним под гору, в чёрную пропасть зла и лжи, куда падать очень »легко».

Каждый несёт свой крест. У каждого есть свой период страстной седмицы. У каждого есть своя Голгофа, и каждый, бесстрашно идущий вперёд и не устрашающийся голгофских страданий, – доходит и до воскресения...

Но Голгофский крест ложится не только на жизнь отдельных людей, он ложится на целый народ, на целую страну.

И я думаю, что ни один народ не несёт столь тяжёлого Голгофского креста, не несёт его так долго и терпеливо, как народ русский.

Его называют Богоносцем.

Неверное название!

Крестоносцем…²⁶⁷

«Страстная седмица» затянулась для него на долгие века. А он всё ждёт, всё терпит, всё верит в своё воскресение.

«Нести крест надо не куда-нибудь, а за Христом».

Исполнил ли этот завет русский народ?

Исполнил. Избрал самый трудный путь – в гору.

У всех в памяти, как на одном недавнем процессе об истязаниях крестьян урядником²⁶⁸, без всякой ненависти, без всякого чувства мести – мученики-крестьяне не давали свои показания. Надо было только изумляться и преклоняться силе народного всепрощения и «любви к врагам».

Никакие вспышки «народного гнева» с такой непреложностью не свидетельствуют, что время народного воскресения близко. Пусть проявления любви и прощения никого не «устрашают»: люди зла, в добро не верующие, добра не боятся. Но оно одно несёт им настоящую гибель.

И час, когда народ скажет «свершилось», – гораздо ближе, чем думают. Страстным дням скоро конец. Уже восходит звезда утренняя.

Христос пришёл не к богатым, знатным и счастливым – Он пришёл к бедным, униженным и несчастным. Никого не оттолкнул

Христос, не оттолкнул и богатых, – но Он сказал им: «Ступай, раздай имение своё».

Он взял под свою защиту всех «жаждающих и обремененных»²⁷⁰ – принёс миру золотую весть освобождения.

И доныне Христос среди несчастных, грязных, оборванных. Невидим для глаз наших – но видим для нашей совести, когда мы не одурманиваем её житейской трескотнёй. Если бы мы могли духовным зрением видеть так же отчетливо, как видим нашими глазами, – мы в ужас пришли бы от того, что открылось бы перед нами.

Громадные роскошные дома, разукрашенные шёлком и золотом, – и пусто в них, смрадно, как в склепе.

Грязные, холодные, полутёмные домишки – и в них живёт вместе с измученным народом сам Господь Иисус Христос.

Христос не там, где в честь Его воскресения уставят роскошные столы заграничными винами.

Он – в голодных русских деревнях.

Мы гордимся своей пышностью и с презрением смотрим на всякого, кто ниже нас. Мы смотрим «властелинами» – 10–20 лет, покуда не заколотят в гроб.

Нищие, голодные мученики – жалкие «дикари», которых мы не пускаем к себе на порог, – они избранные, они идут на Царский пир Христов.

Мы всё переиначили на свой лад. Все понятия христианские, все оценки, все требования – вытравили из жизни. И купец первой гильдии или генерал со звездой – внушают нам гораздо больше благоговения, чем голодный мужик, который стоит рядом со Христом.

Но так не будет всегда.

Тайное должно стать явным. Скрытый в народе Христос – должен снова и окончательно победить жизнь. Пусть похоронили Его. Христос воскрес. Также воскреснет и народ.

Внешне мёртвая жизнь, нас ослепляющая, разлагается день ото дня.

Скрытая, высшая, духовная жизнь народа – разгорается всё лучезарней.

Мы жили в своё удовольствие, веселились, объедались, упивались, думали, что мы для того только и созданы. Считали себя избранными счастливцами. И в этом кошмарном, кладбищенском веселье потеряли своё сердце, свою совесть, иссушили душу свою.

Народ, презираемый всеми, шёл своей дорогой, терпел, трудился, голодал, издыхал – и всё, всё прощал нам: «так Богу угодно»! И в этой несчастной жизни нашёл высшее сокровище, высшее благо, – которое даст ему подлинное могущество.

Скоро наступит весна. Загорится небо яркими лучами, зазеленеют леса мягкими, душистыми листьями, зацветут поля, птицы запоют, земля станет тёплая, пахучая, ветер трепетный, ласковый...

Природа воскреснет.

Народ закован в ледяные цепи. Как на дальнем севере, долгая-долгая, глухая ночь. Холодно, жутко, пусто.

Но загорится небо яркими лучами.

Придёт христианская весна...

Воскреснет народ!

В пасхальные дни, в дни «красные», радостные, «праздника праздников» и «торжества из торжеств», не любят вспоминать чёрной тени самоубийцы-предателя.

Пусть дни нашей «Пасхи» далеки от подлинно христианского праздника, пусть «визиты», куличи, пасхи и окорока мало имеют общего с воистину воскресшим. Но всё же много хорошего есть и в той радости, которую из года в год приносит Пасха-красная; и заутреня с тёплыми свечами, и крашеные яйца, и радостное «Христос воскресе» – всё это сближает людей, волнует и умиляет душу.

Вот почему забывают об Иуде. Стараются сделать вид, что его вовсе и не было. Слишком много и так в нашей жизни печали и горя, чтобы омрачать счастливейший день в году.

А мне, напротив: никогда так неотступно не вспоминается Иуда, как именно в пасхальные дни.

Тайна Иуды осталась до сих пор неразгаданной.

Попытки разгадать её – до последней Леонида Андреева²⁷² – в общем должны быть признаны неудачными.

Все жгучие вопросы, связанные с страшным именем Иуды, до сих пор остаются в силе.

Зачем предал Иуда своего Учителя?

Зачем тридцать сребреников? Зачем плата, явно не могшая соблазнить Иуду, зачем плата – явно для «насмешки», для «издевательства»?

Зачем бросил Иуда сребреники к ногам фарисеев?

Зачем лишил себя жизни? Угрызения совести? Значит, любил? Значит, понимал, Кого предаёт? Но зачем тогда предал?

Здесь тайна не только души Иуды, его жизни, его личной трагедии. Здесь тайна мировая, тайна какой-то изначальной связи добра и зла²⁷³.

Пусть мы ещё не разгадали этой «мировой загадки», может быть, долго ещё не разгадаем её, может быть, не разгадаем никогда. Но с несомненностью мы знаем одно: связь добра со злом тесная, роковая и изначальная, вне всяких сомнений. Мы знаем страшную и таинственную истину: у каждого святого дела есть свой Иуда-предатель.

Если отрешиться от ближайших событий «дня», загораживающих общую картину жизни, и посмотреть на всё с высоты, не теряясь в мелочах, замечая лишь основные черты исторического движения, – то и в судьбах целых народов можно видеть ту же евангельскую трагедию. Нельзя думать об этом без трепета, без ужаса. Точно заглядываешь в какую-то запретную и страшную область, где всё тайна, где скрыты сокровенные нити всего.

В судьбах народов не только повторяется крестный путь Христа, Голгофа Его, и смерть, и воскресение, но и предательство Иуды, – выявляется страшный образ «сопроводителя добра». Не в виде отдельных лиц, а в виде особых исторических сил.

В судьбах русского народа с такой потрясающей силой выражен лик страдающего Христа, что мы, как за радостью Пасхи, не хотим видеть за этой скорбью страшного лица Иуды. Врагами России мы считаем ничтожных шутов в духе Пуришкевичей. Но зло, сопровождающее многострадального русского Христа, – Иуда-предатель русской жизни – и глубже, и страшней²⁷⁴.

Какая будущая судьба его?

В Евангелиях это раскрыто. Он ещё не завершил своего дела. Но когда завершит: бросит сребреники к ногам фарисеев. Уйдёт в чёрную пустоту небытия, как Иуда-предатель, и русский народ воскреснет, как воскрес Христос!

Мы не устанем повторять, что самым достойным правительственным актом в день Воскресения Христова могла бы быть только амнистия.

Мы знаем, что прямого практического значения заявление наше иметь не может. Правительство с общественным мнением не считается, и было бы смешно думать, что статья в «Новой земле» – какие бы доводы в ней ни приводились, – могла бы убедить председателя Совета министров, что дарование амнистии – дело не только политически мудрое, но и нравственно необходимое.

Зная практическую бесплодность подобного обращения к правительству, мы всё же неукоснительно, из года в год, будем повторять его потому, что считаем для себя священной обязанностью вслух говорить правду – не предрешая практических от этого последствий.

Мы полагаем, что, если бы все говорили во весь свой голос, не считаясь с тем, молчит или кричит его сосед, то у нас никогда не наступила бы такая чёрная общественная реакция. Как бы ни затихали вокруг нас, как бы странным и одиноким ни казался наш голос, мы будем говорить так, как велит наша совесть, не считаясь совершенно с тем, есть «движение» в стране или его нет.

И думаем, что, если бы все рассуждали так, – «движение» бы не прекращалось никогда.

Отношение наше к тюрьмам известно, взгляд на возможность «христианской власти» – тоже. Но мы исходим из факта: тюрьма есть и власть есть – причём, по специальному акту этой власти, люди, содержащиеся в тюрьме, могут быть выпущены на свободу – акт этот называется амнистией.

И вот мы говорим:

Не только самый «подходящий» день, но неизбежно требующий амнистии, – есть день воскресения Христа.

Две тысячи лет назад, когда судили и приговорили к смертной казни Христа, – согласно обычаю, по требованию народа, разбойника выпустили на свободу – даровали ему амнистию.

Через две тысячи лет, если не могут вовсе отказаться от тюрем, то в этот день должны сделать хотя бы то же, что сделали распинавшие Христа:

Выпустить «разбойника» на свободу – растворить тюрьмы.

В тот день, когда воскрес Христос, смертью смерть поправ, когда была дарована Богом миру окончательная свобода, люди, не могущие всегда и во всём следовать заветам Христа о всепрощении, – должны прощать.

Они должны прощать, если не на основании «учения», которое они понимают как-то по-своему, то на основании радости, которую признают теоретически все христиане (в этот день) без исключенья.

Если радостные события временной земной жизни ознаменовывают помилованием заключённых, то радость вечная, праздник праздников и торжество из торжеств, должна ознаменовываться милостью ещё в большей степени.

Христос воскрес! Христос победил смерть: так даруйте жизнь заживо погребённым!

Всякий поступок можно оценивать с двух сторон. Во-первых, с точки зрения принципиальной, общепризнанных нравственных начал, во-вторых, с точки зрения условной, условно встав на точку зрения совершающего тот или иной поступок, – тогда приходится говорить о последовательности, а не о правоте.

С принципиальной точки зрения можно не признавать государства, тюрем и наказаний как не соответствующих общеобязательным нравственным требованиям Евангелия (Лев Толстой). С точки зрения условной можно критиковать правительственные мероприятия как нелогичные, непоследовательные, и потому вдвойне несправедливые.

Допустим, что «преступление» должно влечь за собой «наказание». Но если это и так, всё же нельзя за одно и то же преступление одних подвергать смертной казни, других – двум неделям ареста.

Если это делается, то совершенно очевидно, что законодательство полно внутренних противоречий и несообразностей.

Беру факт:

«Ковна. 22 марта. Сегодня в окружном суде разбиралось дело по обвинению восьми надзирателей губернской тюрьмы в истязаниях арестантов. Свидетельские показания нарисовали кошмарную картину избиения беззащитных арестантов. Надзиратели избивали их ключами, гирями, камнями, завёрнутыми в полотенца.

Окружной суд приговорил семерых обвиняемых к двухнедельному аресту при полиции, а одного – к заключению в тюрьму на три месяца».

Если бы арестант подверг своего начальника истязаниям при исполнении им служебных обязанностей – его бы ожидала, в лучшем случае, каторга. А когда тот же начальник, при исполнении своих служебных обязанностей, истязает арестанта, – начальника приговаривают к двум неделям ареста при полиции!

Между тем преступление начальника несравненно ужаснее, потому что он облечён особым доверием и особой властью.

Я оставляю в стороне «высшую» точку зрения, а встаю на условную точку зрения защитников тюрем и заявляю:

Необходимо уравнять наказания и наказывать совершившего преступление во время исполнения своих служебных обязанностей с той же строгостью, как наказываются у нас преступления против начальствующих лиц.

На Амурской железной дороге творится нечто беспримерное даже у нас в России²⁷⁸.

Гучков не выдержал!

И ему показалось слишком, и он представил доклад Столыпину.

Японцы недавно тоже строили железную дорогу на Востоке среди полудикого народа. Они начали с того, что объявили в местностях, прилегающих к новой линии, обязательное обучение – и выстроили ряд школ.

Христианский русский народ строит иначе!

Надзиратели изощряются в издевательстве и доводят каторжан и измученных рабочих до того, что они бегут в тундру. Бегут на верную голодную смерть. Как загнанные звери, блуждают по пустыням и мрут от истощения. Даже тундра кажется им облегчением. Даже смерть – радостной. До того, значит, довели, до такого исступления дотерзали, что в петлю, в тундру, к чорту – только бы прочь от истязателей.

Об этом пишут газеты. И какие газеты! «Новое время»... Министр юстиции назначил расследование. Расследование поручили тем же заправилам. И то сообщение отчасти подтвердилось, и половина надзирателей уволена. Из какой же «части» подтвердилось расследование? Истязают, но не до смерти?

Проклятая дорога!

Помните у Некрасова «Железную дорогу»? Что бы написал он теперь – если бы имел несчастие дожить до наших дней?

Помните:

Пряма дороженька: насыпи узкие,

Столбики, рельсы, мосты;

А по бокам-то всё косточки русские...

Сколько их! Ваничка, знаешь ли ты?

Чу! восклицанья послышались грозные!

Топот и скрежет зубов;

Тень набежала на стёкла морозные...

Что там? Толпа мертвецов!

То обгоняют дорогу чугунную,

То сторонами бегут.

Слышишь ты пение?.. «В ночь эту лунную

Любо нам видеть свой труд!

Мы надрывались под зноем, под холодом,

С вечно согнутой спиной,

Жили в землянках, боролися с холодом,

Мёрзли и мокли, болели цингой.

Грабили нас грамотеи десятники,

Секло начальство, давила нужда.

Всё претерпели мы.

Последние строки написаны как будто бы про наше проклятое время. И если есть в чём разница, то в самых последних словах: «всё претерпели мы»...

Нет, оказывается, тот ужас, до которого мы дожили, сломил терпение и всепокорного русского человека: не «вытерпели», бегут, бегут умирать, «дохнуть» в голодную сибирскую тундру²⁷⁹.

А остальное совсем «про нас». Но вот в чём вопрос. Встревожат ли такие образы «Ваню», когда он поедет через несколько лет по Амурской дороге? Или он, прикрывшись спасительным «лес рубят – щепки летят», как ни в чём не бывало покатит по чугунным рельсам?²⁸⁰ Я боюсь, что совесть русского человека отучится «мучиться», привыкнет буквально ко всему. И что теперь не услышит никто «песни мертвецов», как услышал её Некрасов.

А ведь Амурская дорога пройдёт не только по человеческим костям – она пройдёт по живым душам человеческим, которых заставляли так невыносимо страдать, что они проклинали жизнь и искали у смерти защиты.

Дай Бог, чтобы когда-нибудь «Ваня» почувствовал это по-настоящему. И хоть сколько-нибудь постарался искупить свой грех перед замученными людьми.

Некрасов говорит:

Да не робей за отчизну любезную...

Вынес достаточно русский народ,

Вынес и эту дорогу железную –

Вынесет всё, что Господь ни пошлёт!

Мы знаем теперь, что Некрасов ошибся: Господь послал такое, что не смог вынести. Но всё же «не робей за отчизну»! Не может быть, чтобы Господь, который всё видит, не простил бы многострадальному русскому народу его «слабости», не простил бы того, что у него не хватило больше терпения. Не робей за отчизну – потому, что, если есть на свете хоть какое-нибудь подобие справедливости, – народ, столько терпевший, столько страдавший, не может не заслужить в будущем настоящего человеческого счастья.

На Ленских золотых приисках расстреляно более трехсот рабочих²⁸².

За что?

За то, что они потребовали от хозяев законного удовлетворения своих экономических требований.

Терпели долго. Просили, убеждали. Доказывали, что и рабочий хочет есть, и у рабочих есть дети, которых надо поить, кормить и одевать. «Хозяевам», тратящим десятки и сотни тысяч на шампанское, кокоток и роскошную развратную жизнь, плохо верится, что грязный рабочий, презираемый раб труда – не может жить без хлеба.

Но всякому терпению бывает конец, даже терпению русского рабочего!

Не выдержали они – и потребовали то, о чём просили раньше.

― Бунтовщики! Злодеи! Арестовать «агитаторов»!..

Всегда виноваты «агитаторы», всегда преступны, кто кричит, не выдержав боли.

Что же оставалось делать? Собраться всем: вместе идти требовать своих человеческих прав.

Но разве рабочие – люди?

И храбрый ротмистр приказывает солдатам – стрелять. Толпа бросается на землю – снова стреляют в лежачих.

Убитых более двухсот. Раненых столько же. Победа полная.

Даже для нас, холодных, чёрствых, бессовестных, кровавая расправа эта невыносима. Кажется, ко всему привыкли. Отупели, опустились. Но и нашу совесть разбудил храбрый ротмистр. И русское общество болезненно содрогнулось и крикнуло:

― Мучители, убийцы, перестаньте же, перестаньте же!...

Но будем хладнокровны. Постараемся говорить спокойно. Надо же разобраться во всём случившемся.

Первый вопрос – холодный до цинизма, но неизбежный в наших политических условиях: «Закономерно ли это?»

Я знаю, вопрос звучит чудовищно... Закономерно ли убить триста человек безоружных людей? Но пусть, пусть такой вопрос возможен. Пусть надо спрашивать: закономерно ли поступил ротмистр, приказав стрелять в толпу?

Всё дело в словах. Мы всё, всю правду, всё человеческое свели к «словам».

Да, скажут, закон предоставляет право в крайнем случае прибегать к расстрелу. В бунтовщиков можно стрелять.

Извольте доказать, был или нет «крайний случай». Допустим, далее высшее начальство скажет:

― Не было.

Но разве ротмистр не может ответить:

― Ваше высокопревосходительство, по-моему, было-с!

И что ответит на это Его высокопревосходительство?

Защитники расстрелов скажут:

– Не бунтуйте – никто в мирных граждан не стреляет.

Но позвольте, какой же выход для рабочих? Жаловаться? – Жаловались. Просить? – Просили. Кричать? – Кричали, не слышат. Терпеть? Но доколе же, Господи? Безвыходность и беспомощность рабочих могла бы оправдать даже более резкую вспышку. А ведь они никакого насилия ни над кем не производили и не намеревались. Где же «крайний случай»? Где же закономерность?

Но допустим самое худшее: рабочие не правы. Они не могли собираться в толпу и требовать. Допустим. Так неужели отсюда вывод, что их можно за это лишать жизни?

У нас давно спутались представления о преступлении и наказании. И когда за «политическое преступление» ссылают на 20 лет каторги или вешают, законники говорят: не делай того-то и того-то. Но они должны были бы о другом подумать: не о том, был ли виновен, а о том, можно ли за такую вину отнимать у человека жизнь.

Так и здесь.

Лев Тихомиров пишет: ротмистр прав. Так и надо. Сначала залп боевой, а уж потом подгонять холостыми. У нас всегда наоборот делали: сначала холостые – потом с пулями. Но вы отрешитесь на минуту от гипноза: что, мол, если виноват – значит, можно стрелять. И постарайтесь сосредоточивать внимание не на том, «виноват ли», а в чём виноват, – и ужаснётесь.

Даже Вы, Ваше высокопревосходительство, ужаснётесь.

Ведь вина только в том, что требовали улучшить материальное положение. Ведь если за такой грех можно командовать «пли», – всех людей придётся перестрелять. Пусть спросит себя любой, от самых высоких особ до последнего нищего: нет ли у них на душе грехов и посерьёзнее? Уж конечно, есть. Так, стало быть, всех и расстреливать?

Закономерно ли?

Не знаю и знать не хочу, – потому что преступно, бесчеловечно, невыносимо жестоко!

Что за дьявольское время мы переживаем. Никогда ещё так не расцветал у нас в России клерикализм, внешняя показная церковность, никогда так не выдвигались вопросы «религии». Каждый год открываются новые мощи святых. Каждый год в разных концах России являются и блаженные, и прозорливцы, и старцы. Но никогда не проливалось столько братской крови, никогда не казнилось столько людей, никогда так низко не падала цена человеческой жизни.

«Слава долготерпению Твоему, Господи!» – Пусть это дерзко, безумно, непростительно, но хочется крикнуть:

– Нет, не надо! Не надо долготерпения. Довольно. Будет!

Не терпение и прощение хочется призывать, а гнев. Не только на них, но и на нас, на себя. За бессилие, за бессовестность, за малодушие. Мрак так беспросветен, что осветить его может только огненный меч гнева Господня. Скоро ли, когда же подымет его Господь над землёй?²⁸³

Религиозное понимание жизни невольно заставляет к каждому крупному событию относиться с особой, высшей точки зрения.

Таким наиболее крупным событием последнего времени является расстрел рабочих на Ленских приисках.

О том, как оскорблено Ленскими событиями религиозное чувство, поймёт каждый, и верующий, и неверующий. В каждом убийстве – для религиозного сознания совершается акт величайшего преступления, ибо человек – сын Божий, носитель божественного начала, и убийство есть новое соучастие в Голгофской казни Богочеловека.

Но есть здесь и другая сторона, не религиозно-моральная, а религиозно-общественная. И на ней необходимо остановиться.

Я имею в виду бездействие Церкви в такие важные моменты общественной жизни, как Ленские события.

Церковь, очень охотно принимающая участие в политической жизни, до полицейского воздействия на избирателей, в частности, – прикрывается «невмешательством» в политику там, где речь вовсе не о «политике», – речь о прямой обязанности Церкви перед душами тех, кто считает себя «православными христианами».

Политическая сторона вопроса будет достаточно обсуждена Думой. Пусть правительство отвечает на запрос, пусть доказывает закономерность или незакономерность массового убийства, пусть наказывает или прощает преступников. Это дело и обязанность государственной власти. Это «кесареви». Но Богови? Кто, как не Церковь, должен вступиться за Божью Правду? Ведь те, кто совершил преступление, – не только «агенты власти», они ещё и «члены Церкви», – и Церковь должна обратиться к ним с грозными словами обличения. Пусть государство отрешает их от должности – Церковь может отлучить от Церкви. Почему «ересь» писателя вызывает отлучение, а кощунственное преступление людей не вызывает религиозного протеста? Бездеятельность власти карается судом человеческим. Бездеятельность Церкви заслуживает суда бесконечно более страшного – суда Божьего.

Монахи не могут совершать двух таинств: крещения и брака.

Не могут участвовать в «грязном деле». Не могут благословлять зачатие и приветствовать рождение.

Зачатие – грех, «грязь"… положим, родится ребёнок – «ангел», но – «лучше не надо».

Говорят: монашество ушло от мира.

От мира ли? Не от жизни ли? Не смешало ли «мир» с «жизнью». И, проклиная мир, не прокляло ли жизни²⁸⁶. А если жизнь проклята – что же остаётся?

Чёрный гроб чёрной схимы...

Монашество – высший чин православия. Говоря о «правде православия», должны иметь в виду не «слабость», не «уступки», а высшее лучшее – то есть монашество. Если неправда в монашестве – значит, неправда в самом «лучшем», в святая святых православия; а если неправда в святая святых, – то, значит, ложь в основе. И всё во лжи.

Православие, допуская брак как «слабость» людскую и крещение как невольный результат этой «слабости», говорит всей жизни: «лучше не надо»!

Говорит не прямыми словами, а всей своей психикой.

Подумайте только:

Брак и основа его, половое сношение, – грязь.

Но грязь – всякое общение полов, не только людей, но и животных. Недаром на старом Афоне изгнаны не только женщины, но и все животные женского пола. Грязь – самое желание, где бы и в ком бы оно ни было.

Но как же быть с жизнью, когда в основе её лежит это желание, и без него ничего не может быть, кроме чёрного гроба с изображением черепа и костей – кроме гроба, в котором хоронят схимников?

Вот наступила весна.

И на молодых деревьях показались радостные, зелёные листья... Как быть с ними афонским монахам? Ведь это брак, крещение. Ведь без зачатия, без рождения не было бы ни леса, ни зелёных листьев, ни весны.

Пусть «грязь» здесь едва заметна для человеческого глаза, но от этого она не перестаёт быть грязью. В основе то же. В основе то же и разделение полов, и совокупление, и зачатие, и рождение.

Что же: «лучше не надо»? Пусть стоят в лесу сухие мёртвые деревья?

А цветы? С ними как же? Растоптать, сжечь, проклясть? Зачем на грязи растут!

Афонские монахи не могут держать животных и птиц женского пола. Но как быть с теми, которые сами прилетают, не зная, что они оскверняют святую обитель. Как быть с ласточками, когда они носятся стаей над святою горой и поют песни, как новобрачные, и рождают детей, и вьют свои гнезда. А животные? Те ещё ближе к человеку. Как с ними? Задушить? Чтобы не оскверняли, не рождались, не жили?

К счастью, это не во власти афонских монахов. Но если бы им дать эту власть, по духу своего учения они должны были бы истребить всё – начиная от «рождающихся из грязи» детей, кончая последним «рождающимся из грязи» зелёным листочком. Всё закрыть, задушить чёрным своим клобуком.

Святая святых монашеского православия – отрицание жизни. Этим оно само убивает себя. В этом залог его осуждения²⁸⁷.

Пусть это покажется почти нелепым, но мы утверждаем самым решительным образом, что русский народ в религиозных переживаниях своих неправославен²⁸⁸, что народ душой никогда не примет религию смерти, что живучесть некоторых языческих черт в русском народе, связанных большею частью с браком, свидетельствуют о том, что византийское монашество не могло вполне удовлетворить чаяний религиозной народной души.

И наконец, что народное христианство ещё не нашло своего полного исторического выражения.

Вопрос, по меньшей мере, нелепый.

Но что поделаешь: вопросы ставим не мы, а жизнь, – нам волей-неволей приходится отвечать на них.

Да и вопрос этот нелеп только с идеальной точки зрения. А если исходить из «факта», то, напротив, он вполне логичен и более чем своевременен.

«Церковь» и «департамент духовных дел» – понятия у нас тождественные. Мне вспоминается по этому поводу один очень характерный случай.

Года четыре тому назад я был привлечён к ответственности за статью «Обращение верующего к Православной Церкви». Обвинение было предъявлено по 129 ст. Дело слушалось в Петербургской судебной палате. Прокурор доказывал, что я обращался не к церкви, а к войскам, так как если бы желал обратиться к Церкви, то представил бы докладную записку митрополиту Антонию или обер-прокурору.

И вот мне, тогда ещё студенту, пришлось объяснять прокурору палаты, что «Церковь» и «обер-прокурор» – не одно и то же²⁹⁰.

Но в известном смысле я был неправ – я рассуждал с «идеальной» точки зрения. Прокурор исходил из факта.

Если Церковь есть «департамент», то ясно, к какой партии она должна принадлежать. Ведь «департамент духовных дел» есть составная часть «правительства». А посему, как самое «управление» церковное, так и те общественные группы, которые к нему «примыкают», – должны принадлежать к партии правительственной.

Но вот новый обер-прокурор заявляет, что «церковь молится о мире всего мира». Что не следует возмущать её благодатной «тишины». Что политических демонстраций надо «всецело избегать», и прочее, и прочее.

С первого взгляда можно подумать, что речь идёт о какой-то высшей «беспартийности». Даже о некотором «вселенском» начале. Помилуйте: «О мире всего мира». Это уже «космополитизм» своего рода.

Но язык церковный – язык особенный: «сие надо понимать духовно».

Под словом «мир» надо разуметь департамент духовных дел, а под словом «благодатная тишина» надо разуметь то неподвижное состояние, в котором находится церковь в качестве правительственной партии. Таким образом, перекладывая пожелания обер-прокурора на общечеловеческий язык, получится: не надо устраивать таких демонстраций, которые бы шли вразрез с общим направлением департамента духовных дел.

Под словом «тишина» ничего иного и не может подразумеваться, так как никакой иной «тишины» в Церкви нет. «Покой» может быть от полноты жизни и от отсутствия жизни. Там, где жизнь, – там, прежде всего, борьба и движение вперёд. В делах церковных это обязательно выражается в стремлении к соборности²⁹¹.

Недавно закончились съезды баптистов, беспоповцев и старообрядцев. Пусть общественная жизнь в этих общинах чуть теплится, но всё же она есть. А потому есть и стремление «собираться», «общаться». Церковь же наша и не хочет, и не нуждается в «соборе», – она вылилась в форму «правительственной партии» и наслаждается «благодатной тишиной»!

И только когда появляется слишком ревностный «член партии», который начинает нарушать тишину «необычными» демонстрациями, «церковь» тревожится и предлагает молиться «о мире всего мира».

Опять поднят старый и запутанный вопрос: возможно ли «либеральное православие» или неизбежно соединение православия с реакцией, с консерватизмом, с черносотенством?²⁹³

Вопрос так запутан потому, что редко ставят его на строго принципиальную почву. Обыкновенно подымают его в целях политических, и тогда спор превращается в ряд более или менее недобросовестных упрёков.

Одни говорят: вы православные – значит, черносотенцы, а черносотенцы – значит, мерзавцы; значит, если не хотите быть мерзавцами, перестаньте быть православными.

В подтверждение приводят «имена» православных-черносотенцев.

Православные на это отвечают: нет, православие наше нисколько не мешает самым благонамеренным либеральным программам. Религия сама по себе, политика сама по себе.

В подтверждение такого взгляда тоже начинают перечислять «имена». Вот, мол, вам Сидор Сидорович или Пётр Петрович – и православный, и либерал: значит, можно!

Надо перестать ссылаться на «имена»! Перестать заниматься более или менее остроумным жонглёрством вроде сопоставлений Илиодора с Булгаковым и т. д. Что хорошо для газетного фельетона, то никуда не годится для серьёзного религиозного решения вопроса. Сравнивать невера, нигилиста и религиозного хулигана с убеждённым православным Булгаковым можно только в погоне за дешёвым эффектом: посмотрите, какие мы глубокомысленные, даже в самых противоположных явлениях умеем найти сходство!

Надо перестать также ссылаться на либеральных православных. Действительно, были такие православные, даже не либеральные, а самые что ни на есть «крайние левые», и всё-таки это решительно ничего не доказывает. Или, пожалуй, доказывает, что плохие они православные. Я сам долгое время считал такое противоестественное соединение возможным, но теперь убеждён, что всякий либерал постольку либерал, поскольку неправославен, и, напротив, постольку православен, поскольку не либерал. И это так потому, что истинное православие неминуемо требует реакционной общественности. Пора перестать на это «обижаться» и посмотреть правде в глаза прямо. Истина эта кажется такой «горькой» в силу того, что давно уже валят в одну кучу слова: «консерватор», «черносотенец», «интендант», «субсидия», «тёмные деньги» и пр., и пр. А так как интендантом никому быть не хочется, то все либеральные «православные христиане» открещиваются от реакционной общественности. Словом, спор принимает самый неожиданный оборот: возможно ли быть православным и остаться порядочным человеком?!

Но откинем все эти предвходящие страхи и опасения – взаимные упрёки и всяческие заподозривания, поставим вопрос по существу: возможно ли либеральное православие? И если невозможно, то почему? Для выяснения этого надо вскрыть те мистические корни, которые делают православие нераздельным с реакционной общественностью.

Бесспорным и общественным может считаться то положение, что православие является выражением аскетического, монашеского уклона в христианстве.

Не только высшее церковное управление в православии в руках монахов, но и высшие религиозные идеалы. Святые православия – православные «угодники Божьи», «аскеты», схимники, затворники, молчальники. Умерщвление плоти – вот основа православной религиозной жизни, чёрный клобук – её завершение.

Всё это относится к жизни религиозной. Жизнь «светская», социальная, экономическая и политическая, обычно рассматривается «либеральными православными» как жизнь мирская. А раз православие, т. е. монашеское христианство, «не от мира сего», – значит, мол, в этой светской, «мирской», области можно быть «кем угодно», религия здесь ни при чём.

Но на самом деле – это глубокое заблуждение²⁹⁴.

Действительно, православие и монашество дают известное право вовсе не участвовать в общественной жизни, «уйти от мира», «от зла», «и сотворить благо», но если участвовать, то обязательно в духе реакции.

И вот почему.

Тело каждого отдельного человека должно, по учению аскетического христианства, «умерщвляться», подавляться, сводиться на нет. В этом религиозная задача личной религиозной жизни каждого православного, степенью приближения к ней меряется степень приближения к Богу.

Но в жизни всего человечества должно быть «умерщвлено» то, что основывается на потребностях тела. Телом в человечестве являются отношения экономические, социальные и политические, как непосредственное их следствие.

Православие, «умерщвляя» тело отдельных людей, неминуемо должно стремиться к умерщвлению тела человечества, т. е. того, что возникает на почве потребностей тела отдельных людей.

Вот где корень православной реакционности.

Общественный и политический консерватизм православия – это не что иное, как общественное и политическое схимонашество.

Не признать его, не признать «консерватизма» и остаться православным так же невозможно, как не признать за «святость» неподвижное стояние на камне Серафима Саровского.

Конечно, нелепо говорить, что православие неминуемо связано с неограниченным образом правления; важно то, что православие будет всегда на стороне наиболее консервативной политики данного исторического момента²⁹⁵.

Потому что оно будет всегда видеть перед собой одну и ту же религиозно-общественную задачу: «умерщвления» общественной и политической жизни.

Пусть на «православии» и «реакции» многие люди, ничего общего с верой не имеющие, делают себе карьеру, продажничают и лицемерят. Можно лицемерить и торговать и либерализмом, и чем угодно. Но речь не о них.

Речь о православии подлинном, как великой исторической силе.

И здесь вопрос должен быть решён без всяких оговорок:

«Либеральное православие» невозможно, ибо православие и реакция – два ствола, растущих из одного общего корня: аскетического христианства.