“Учиться жить здесь и сейчас…”

“Мы живём или гото­вим­ся жить?” — вот вопрос, кото­рый часто зада­ёт один мой хоро­ший зна­ко­мый. Вопрос очень умный. А вы зна­е­те, что в мате­ма­ти­ке пра­виль­но сфор­му­ли­ро­ван­ная зада­ча — это поло­ви­на пра­виль­но­го отве­та. Итак, мы живём или гото­вим­ся жить? 

Ино­гда мы гото­вим­ся жить и не живём, пото­му что, зна­е­те, школь­ник дол­гие годы сиде­ния за пар­той всё меч­та­ет о том дне, когда он поки­нет эту пар­ту нена­вист­ную и нако­нец всту­пит во взрос­лую жизнь. И бла­го­да­ря пере­но­су мыс­лей в буду­щее он упус­ка­ет мно­гое во вре­ме­на сиде­ния за пар­той, и это потом уже не наго­нишь. Так, напри­мер, чело­век лежа­щий в боль­ни­це все­ми мыс­ля­ми стре­мит­ся туда, за боль­нич­ные сте­ны и хочет быст­рее выписаться.

Он дума­ет, что там жизнь, что здесь он не живёт сей­час, вре­мен­но лечит­ся, а жить будет когда вый­дет из боль­ни­цы. Думаю, что мно­гое теря­ет, пото­му что и это вре­мя, кото­рое он про­во­дит в боль­ни­це, это тоже жизнь со сво­им опы­том, со сво­и­ми плю­са­ми и мину­са­ми, и из это­го опы­та мож­но выне­сти нема­лое сокровище. 

Это каса­ет­ся всех. Мы всё вре­мя куда-то стре­мим­ся, о чём-то дума­ем, что будет потом, как бы пред­по­сы­ла­ем мысль в буду­щее, думая что там жизнь, а здесь под­го­тов­ка к жиз­ни. Это очень важ­но. Мы можем всю жизнь про­жить в ожи­да­нии жиз­ни, и потом ока­жет­ся, что мы и не жили вовсе, а чего-то хоте­ли, к чему-то стре­ми­лись. Мы как чехов­ские герои, меч­та­тель­но смот­ря­щие в небо, гово­ря­щие, что мы пожи­вём, пожи­вём и уви­дим небо в алма­зах и услы­шим Анге­лов пою­щих. Как буд­то вот здесь и сей­час это не жизнь.

А на самом-то деле жизнь это здесь и сей­час, ибо про­шлое уже мино­ва­ло и ока­ме­не­ло и ста­ло исто­ри­ей, а буду­щее ещё не пода­ре­но. Учить­ся жить здесь и сей­час — это вели­кая нау­ка. И, как часто это быва­ет, луч­шим учи­те­лем быва­ют скор­би и непри­ят­но­сти. Учит молит­ве скорбь боль­ше всех дру­гих учи­те­лей. Когда Божьим свер­лом про­свер­ли­ва­ет­ся серд­це, чело­век начи­на­ет вопить. Из него откры­ва­ют­ся фон­та­ны живых слов, он начи­на­ет вопить на Небо. Эти вопли его быва­ют искрен­ны, чест­ны и до Бога доход­ны. Учит нас жить скорбь, пото­му что мы не можем знать вку­са хле­ба, когда едим хлеб каж­дый день. Не можем знать, что такое сво­бо­да и запах сво­бо­ды, пока мы не были лише­ны сво­бо­ды насиль­но — служ­ба в армии, крат­ко­вре­мен­ное заклю­че­ние, не знаю, что там ещё… 

Для того, что­бы пого­во­рить на эту тему далее, о том живём мы сей­час или гото­вим­ся жить, я возь­му в помощь Фёдо­ра Михай­ло­ви­ча Досто­ев­ско­го, Цар­ство ему Небес­ное. Лич­но для меня это самый вели­кий писа­тель, во всей миро­вой лите­ра­ту­ре. Фёдор Михай­ло­вич Досто­ев­ский в сво­ей жиз­ни пре­тер­пел мно­гое. Но было нечто такое, что не каж­до­му даёт­ся, а имен­но — при­го­тов­ле­ние к смер­ти и потом вне­зап­ное помилование.

По делу о пет­ра­шев­цах он был осуж­дён на смерт­ную казнь и был при­го­во­рён к рас­стре­лу… Они были выстро­е­ны на пла­цу Пет­ро­пав­лов­ской кре­по­сти, им были наде­ты белые бала­хо­ны на голо­ву, уже заби­ли бара­ба­ны, уже был зачи­тан осуж­да­ю­щий доку­мент… Потом бала­хо­ны были сня­ты, бара­ба­ны пере­ста­ли бить и был про­чи­тан дру­гой доку­мент, кото­рый высо­чай­шим пове­ле­ни­ем заме­нял смерт­ную казнь на тюрем­ное заключение.

Досто­ев­ский по сути пере­жил смерть, он уже умер. Потом он это опи­сы­вал в сво­их рома­нах, в част­но­сти, в романе “Иди­от” он пишет об этом. Бла­го­да­ря это­му опы­ту уми­ра­ния жизнь для него ста­ла в те мину­ты прон­зи­тель­но пре­крас­ной. Он пишет о том, что по три чело­ве­ка (вкла­ды­ва­ет кня­зю Мыш­ки­ну в уста этот рас­сказ о чело­ве­ке, кото­рый гото­вил­ся к смер­ти) их выво­ди­ли под рас­стрел. Он был по счё­ту вось­мым. Это зна­чи­ло, что ему нуж­но было ещё пожить минут пять.

“Невда­ле­ке была цер­ковь, и вер­ши­на собо­ра с позо­ло­чен­ною кры­шей свер­ка­ла на ярком солн­це. Он пом­нил, что ужас­но упор­но смот­рел на эту кры­шу и на лучи, от неё свер­кав­шие; ото­рвать­ся не мог от лучей; ему каза­лось, что эти лучи — его новая при­ро­да, что он через три мину­ты как-нибудь сольёт­ся с ними… Неиз­вест­ность и отвра­ще­ние от это­го ново­го, кото­рое будет и сей­час насту­пит, были ужас­ны; но ниче­го не было для него в это вре­мя тяже­лее, как бес­пре­рыв­ная мысль: «Что, если бы не уми­рать! Что, если бы воро­тить жизнь, — какая бес­ко­неч­ность! И всё это было бы моё! Я бы тогда каж­дую мину­ту в целый век обра­тил, ниче­го бы не поте­рял, каж­дую бы мину­ту счё­том отсчи­ты­вал, уж ниче­го бы даром не истра­тил!». Эта мысль у него нако­нец в такую зло­бу пере­ро­ди­лась, что ему уж хоте­лось, что­бы его поско­рей застрелили”. 

Мыш­кин “рас­ска­зы­вал” о том, что пере­жил сам писа­тель… Соб­ствен­но писа­тель уста­ми сво­е­го героя рас­ска­зы­ва­ет свой внут­рен­ний опыт. Если бы теперь пожить? Если бы всё вер­нуть обрат­но? Каж­дую секун­ду я бы жил пол­ной, насто­я­щей, вни­ма­тель­ной, пол­но­цвет­ной жиз­нью. Уж ниче­го бы не потерял!

Кажет­ся, в романе “Пре­ступ­ле­ние и нака­за­ние” он тоже пишет при­мер­но подоб­ное, гово­ря, что чело­век так цеп­ля­ет­ся за жизнь, так хочет жить, и он для жиз­ни создан, а не для смер­ти. Что если бы ему (то есть писа­тель фан­та­зи­ру­ет) дать воз­мож­ность или покон­чить жизнь или жить на малень­ком пятач­ке зем­ли спи­ной к отвес­ной ска­ле, а вни­зу была бы про­пасть, что и дна не вид­но — на вет­ру сер­ди туч нося­щих­ся, в ужа­се при­ле­пив­шись спи­ной к стене, чело­век согла­сит­ся жить целую веч­ность. Толь­ко лишь бы ему не уми­рать. И гово­рит Досто­ев­ский в “Пре­ступ­ле­нии и нака­за­нии”, что под­лец после это­го чело­век, но под­лец и тот, кто его под­ле­цом за это называет. 

Жаж­да жиз­ни в чело­ве­ке дей­стви­тель­но очень вели­ка и глу­бо­ка. Нам нуж­но без рас­стре­лов и пове­ша­ний  быть вни­ма­тель­нее к жиз­ни, заме­чать её, пото­му что доб­ро­воль­но мы лиша­ем себя и вку­са, и цве­та, и запа­ха, и глу­би­ны, и тон­ко­сти, и широ­ты из-за того, что как-то всё не живём мы здесь, не нахо­дим­ся там, где нахо­дит­ся наше тело. Как гово­ри­ли гре­ки: упус­ка­ем мысль из-под кожи. А чело­ве­ку нуж­но забрать­ся имен­но под соб­ствен­ную кожу, что­бы жить здесь и видеть то, что на тебя смотрит. 

Нако­нец, в том же романе “Иди­от” он пишет о том, что хотел бы я посмот­реть на одну кар­ти­ну (гово­рит Мыш­кин), на кото­рой изоб­ра­же­но лицо чело­ве­ка толь­ко-толь­ко сей­час вот взо­шед­ше­го на эша­фот, кото­ро­го сей­час поло­жат под нож гильотины. 

“Мне кажет­ся, он навер­ное думал бы доро­гой, когда шёл, на эту казнь: «Еще дол­го, еще жить три ули­цы оста­ет­ся; вот эту про­еду, потом еще та оста­нет­ся, потом еще та, где булоч­ник напра­во… еще когда-то доедем до булоч­ни­ка!». Кру­гом народ, крик, шум, десять тысяч лиц, десять тысяч глаз, — все это надо пере­не­сти, а глав­ное, мысль: «Вот их десять тысяч, а их нико­го не каз­нят, а меня-то каз­нят!». И так далее.

Кста­ти гово­ря, Энштейн, тот кото­рый Аль­берт, кото­рый явля­ет­ся твор­цом общей тео­рии отно­си­тель­но­сти, гово­рил, что несколь­ко стра­ниц из любо­го рома­на Досто­ев­ско­го ему более полез­ны и при­ят­ны, неже­ли любая новей­шая кни­га по мате­ма­ти­ке или физи­ке, то есть спе­ци­аль­ная лите­ра­ту­ра, по кото­рой он зани­мал­ся и был гени­аль­но одарён. 

Так что сто­ит читать хоро­шую лите­ра­ту­ру, сто­ит учить­ся у людей думав­ших глу­бо­ко, что­бы и мы при­об­ре­та­ли некий углуб­лён­ный взгляд на вещи и не толь­ко кото­ви­лись к чему-то в буду­щем, но уме­ли жить здесь и сей­час. Научить­ся это­му чрез­вы­чай­но важ­но, что­бы не про­жить жизнь даром. Вот та мысль, кото­рую я сего­дня в пере­да­че Фёдо­ра Михай­ло­ви­ча Досто­ев­ско­го через меня к вам, хотел поде­лить­ся с вами, брать­ся и сест­ры. Это был роман Фёдо­ра Михай­ло­ви­ча Досто­ев­ско­го “Иди­от”. Кста­ти, недав­но пре­крас­но экранизирован.

До ско­рой встре­чи, доб­рой ночи, Анге­ла Хранителя!