Глава 10. Всенощная. Продолжение
Каждение завершилось. Флавиан вошёл в алтарь. Царские врата закрылись. Паникадило погасло. Церковь погрузилась в тёплый полумрак. Хор закончил песнопение и воцарилась тишина.
— Миром Господу помолимся! — уже не восторженно-ликующий, но властно призывающий голос Флавиана, подобно призыву вождя — к оружию, братья! — разорвал трепещущую тишину храма.
— Го-споди, поми-луй — мягко, но с ощутимым внутренним напряжением отозвался хор, и я почувствовал в этом напряжении — напряжение воина, поднимающегося на битву и воздвизающего, неторопливо, но уверенно несокрушимое оружие — молитву христианскую.
— О свышнем мире и спасении душ наших, Господу помолимся! — вот, за что — за ниспосылаемый свыше от Господа мир и спасение от вечной погибели наших душ — разворачивается сражение!
— Го-споди, поми-луй!
— О мире всего мира, благостоянии святых Божиих Церквей и соединении всех, Господу помолимся! — ратный призыв уже вырывается за стены храма, пронзая пространства охватывает весь мир, созывает в соединение и благое стояние в подвиге христианские воинства Божьих Церквей всего мира!
— Го-споди поми-луй! — верим, Господи! Верим в Твою милость, одну лишь могущую дать силы для победы!
— О святем храме сем и с верою, благоговением и страхом Божиим входящих вонь, Господу помолимся! — и, нас, вошедших и стоящих, и молящихся, благоговеющих перед величием милости Твоей, укрепи, Господи!
— Го-споди, поми-луй! — выдохнул единым молитвенным вздохом, набирающий силу звучания хор.
— О великом господине и отце нашем Святейшем Патриархе Алексии и о господине нашем Высокопреосвященнейшем архиепископе…, честнем пресвитерстве, во Христе диаконстве, о всем причте и людех, Господу помолимся! — помяни, укрепи, утверди Силою Твоею, Господи, ведущих нас на битву воевод Твоих, пастырей, служителей, братий и сестёр наших, предводимых и ведущих воинство Христово к вечной славе Победителя-Христа!
— Го-споди, поми-луй! — грянуло несокрушимо.
— О богохранимей стране нашей… О всяком граде… о верою живущих… о изобилии плодов… о страждущих, плененных… о избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды, Господу помолимся! — всем, Господи, всем, каждому и во всём, необходима Твоя животворящая и спасительная милость!
— Го-споди, поми-луй!
— Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию!
— Го-споди, поми-луй! — и, нет больше желаний, нет собственных сил, нет иной радости и жизни, кроме Твоих, Господи, божественных Милости и Любви…
— Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную, Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувше, сами себе и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим! — Матерь Божья! Святые Божьи! Помогите прийти к Вам и быть с Вами в Жизни Вечной у престола Христа Бога! Жизни свои, сердца и души предаём…
— Тебе, Го-споди! — с радостным изнеможением рухнул хор.
— Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков!
— А‑минь!
Мощь церковной молитвы потрясла меня. Первый раз в жизни, я участвовал в богослужении, причём, не просто стоял или присутствовал, но именно участвовал! Всё происходящее в храме было не театральным лицедейством, которое ты наблюдаешь со стороны, лишь в той или иной мере позволяя ему затрагивать твои эмоции и вызывать соответствующую чувственную реакцию.
Богослужение совершалось не передо мной, и даже не вокруг меня, но, скорее внутри, проходя меня насквозь, как проходит солнечный свет сквозь прозрачный сосуд наполненный чистой родниковой водой. Моё сердце, будто очищенное от кожуры, обнажённо пульсировало, мои тело, душа, всё существо, словно сами превратились в Храм, в котором совершалась божественная служба.
Я был в храме, и храм был внутри меня, и в обоих присутствовал, явственно ощущаемый своей благодатною Силою Бог.
— Глас шестый, блажен муж, Аллилуйа! — вновь прозвенел с клироса ангельский голосок Серёжи-именинника.
— Блажен муж, иже не идет на совет нечести-и-ивых, Ал-ли-лу-у-ийа, Ал-ли-лу-у-ийа, А‑а-а-а-ли-лу-у-у-у-ийа… — тревожно-трепетно подхватил хор, и завораживающий ритм псалма заструился прерывистым течением то взлетающей, то рассыпающейся горным ручьём мелодии.
И я, словно листок, подхваченный этим стремительным потоком, поплыл по нему, отбросив попытки контролировать ход своих мыслей и чувств и всецело отдавшись несущей меня упругой волне священного песнопения.
— … и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе… — это не про меня, столько лет топтавшего пути всех возможных грехов…
— …яко весть Господь путь праведных, и путь нечестивых погибнет.— Господи! Проведи меня в остаток дней моих путём праведных, да минует пути погибельные душа моя…
Вновь встало передо мной несчастное заплаканное лицо Ирины, — лежит, наверное, бедняжка, в пропахшей лекарствами и чужой болью больничной палате, смотрит с тоской в окно… А, может быть, молится… может быть, и обо мне… Может быть, я потому и вижу её перед собой, и чувствую её страдание, что это она сама обо мне молится? Ведь, Флавиан назвал же её в числе молитвенников за меня, наверное он знает… Господи! Помоги бывшей жене моей, Ирине!… Почему, бывшей? — брошенной мною, жене моей, Ирине, другой-то всё равно ведь нет у меня… Да, и у неё тоже, никого… Кроме Бога… Господи! Не оставь её, ей плохо, больно, одиноко… как и мне было ещё два дня назад! Господи, даруй и ей утешение в скорби, вылечи её, Господи! Исправь, то, что я исковеркал в её душе, пусть Твоё Божественное утешение восполнит всё, чем я обделил её в нашей совместной жизни, пожалей её, Господи! Ты же пожалел погибающего меня, открыл мне другую, настоящую жизнь, наверное ведь и её молитвами! Теперь я прошу, молю тебя, Господи, помоги Ирине, сделай так, что бы ей стало легко, не больно и не одиноко! Господи, и меня помилуй, Господи!
Очнувшись, я увидел, что царские врата вновь открыты и перед ними, с дымящимся кадилом в руке, стоит величественная фигура Флавиана. Справа и слева от него, в сверкающих золотом облачениях-стихарях, с большими, обёрнутыми зелёной лентой свечами в руках, стояли Семён и Серёженька, хор заканчивал какое-то песнопение. Вот наступила тишина.
— Премудрость, прости!— возгласил Флавиан, начертав кадилом знамение креста в отверстых царских вратах.
— Свете Тихий святыя славы Безсмертного Отца Небесного, Святаго, Блаженного, Иисусе Христе… — затаённо-таинственно начал хор.
Флавиан степенно-благоговейно перекрестившись и поклонившись, приложился к иконам Спасителя и Божьей Матери справа и слева от царских врат, обернувшись, широким крестом благословил Семёна и Серёжу, перешедших и соединившихся на амвоне лицом к алтарю, в то время, когда он сам прикладывался к иконам, и вошёл в алтарь, где вновь несколько раз неторопливо звякнуло кадило. Серёжа и Семён поклонились друг другу, и, через разные боковые двери, также вошли в алтарь.
— Вонмем! Мир всем! Премудрость! — прозвучал из алтаря торжественный голос Флавиана.
— Прокимен. Псалом Давидов. Глас шестый. — зазвенел в ответ колокольчиком уже успевший выйти на клирос Серёженька — Помощь моя от Господа, сотворшаго небо и землю!
— Помощь моя от Господа… — мягко повторил за ним хор — сотворшаго небо и землю.
— Возведох очи мои в горы, отнюдуже приидет помощь моя! — голосок Серёженьки взлетел ещё выше.
— Помощь моя… — также мягко повторил хор.
— Помощь моя от Господа! — голос Серёжи зазвенел натянутой струной.
— Сотворшаго небо и землю! — утвердительно завершил хор.
Во время этого диалога, через левые двери алтаря плавно и осторожно, ступая словно по тонкому льду, вышел Семён, могучий в сверкающем золотом стихаре, благоговейно неся перед собою большую, в потёртом кожаном переплёте книгу. Он прошёл по солее, спустился по ступенькам амвона вниз, и, повернувшись лицом к алтарю, положил свою книгу на быстро подставленную ему шустрой старушкой «разножку» — раскладной аналой, после чего перекрестился и кротко поклонился стоящему в глубине алтаря Флавиану.
— Премудрость! — воскликнул в алтаре Флавиан.
— Притчей чтение! — густым, рокочущим басом отозвался Семён.
— Вонмем! — призыв Флавиана пролетел во все уголки замершего храма.
— Память праведного с похвалами, и благословение Господне на главе его. Блажен человек, иже обрете премудрость…Блажен… блажен значит — счастлив, это я уже догадался, а, вот — иже, иже — наверное — который… Ну, да! Получается — счастлив человек, который обрёл премудрость. Это — про меня. То, что я счастлив, я частично ощущал сердцем, частично понимал умом. Счастье пришло ко мне вместе с Богом, то есть я пришёл к нему, когда я пришёл к Богу, и, следовательно, счастье — быть с Богом! Вот это и есть Премудрость! Премудрость, то есть Мудрость превосходящая все земные мудрости, скорее — земные мудрёности, лишь пытающиеся показаться настоящей мудростью и прикрывающие свою пустоту театральной мантией ложной таинственности. Оказывается, настоящая Мудрость проста — быть с Богом. А Бог это — Любовь, я уже это знаю, не просто верю в это, но — знаю, так как испытал и испытываю это на самом себе. Следовательно, Премудрость — быть в Божественной Любви, иметь её в себе, нести её другим. И в этой Премудрости — блаженство, то есть — счастье. Надо же! Чего я теперь знаю! Господи, слава Тебе! Благодарю Тебя, что ты умудряешь мой ничтожный самолюбивый разум Своей божественной Премудростью!
— …и вернии в любви пребудут Ему: яко благодать и милость в преподобных Его, и посещение во избранных Его! — прогремел высоко под куполом мощный голос Семёна, и возникшая за этим тишина, словно ознаменовала застывший благоговейно мир, услышавший глас Самого Бога.
— Рцем вси от всея души, и от всего помышления нашего рцем! — раздался из алтаря голос Флавиана. Царские врата затворились.
— Рцем — по-церковному значит — скажем! — прошептала мне на ухо, опытная в богослужениях Клавдия Ивановна. Я благодарно кивнул.
— Господи, помилуй! — с готовностью отозвался хор.
— Господи Вседержителю, Боже отец наших, молим Ти ся, услыши и помилуй! — Флавиан чётко и внятно проговаривал каждое слово, и оно входило в твоё сознание, отзывалось в сердце и становилось, как бы уже твоим собственным.
— Господи, помилуй! — вместе с хором повторяло сердце.
— Помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей, молим Ти ся, услыши и помилуй!
— Господи помилуй, Господи помилуй, Господи поми-и-луй! — словно бы разбегаясь и взлетая прозвучал ответ хора.
— Еще молимся, о Великом Господине и Отце нашем Святейшем Патриархе Алексии, и о Господине нашем…
Я, тем временем, несколько отключился от происходящего вокруг, и, как-бы сквозь сон, слышал как Флавиан призывает молиться — о богохранимей стране нашей… о блаженных и приснопамятных создателях святаго храма сего… о милости, жизни, здравии, спасении… о плодоносящих и добродеющих… — и хор преданно поддерживает его молитву троекратным — Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!
Слушая, как отзывается где-то в глубине моего сердца это, троекратно повторяемое призывание милости Господней, я вдруг вспомнил одну странную старушку, которой помог как-то на заре моей студенческой молодости. Было это так. Я приехал на электричке на одну подмосковную, недалёкую от города станцию праздновать с друзьями Новый Год и сразу же заблудился в частых извилистых улочках дачного посёлка, перетекающего в деревню. Повернув в очередной раз за очередной поворот, я увидел какую-то странную фигурку, копошащуюся в снегу придорожной канавы и, что-то причитающей. Приняв, поначалу, эту фигуру, по естественной логике собственного, слегка уже навеселе, состояния и наступающего праздника, за местного пьянчужку, я намеревался было пройти мимо — сам напился — сам вылезай! Но вдруг отдельные слова жалостного причитания коснулись моего слуха и я, с удивлением распознал — Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй…
Я заинтересованно подошёл поближе и обнаружил странного вида старушонку, как капуста растопыренную множеством одёжек, пытающуюся вытащить из канавы съехавшие туда детские санки с привязанным к ним большим мешком картошки. Напрягая свои дряхлые силёнки она охала, вздыхала и беспрестанно повторяла своё — «Господи, помилуй».
— Бабуль, посторонись, дай-ка я сам — не без труда вытащив на дорожку санки с тяжеленным мешком и, слегка запыхавшись, я спросил — Бабуль, дом-то твой далеко?
— Недалеко, сыночек миленький, спаси тя Христос, недалеко! Вон, за той берёзкою налево, а там четвёртый дом по правой стороне, спаси тебя, Господи, родненький!
Я дотянул салазки до бабулькиной калитки, и, пропустив её вперёд открывать двери, которые оказались не запертыми а просто припёртыми палочкой, втащил мешок в сени.
— Бабушка! Покажи, куда поставить, давай в дом занесу, а то помёрзнет в сенях!
— Спаси тя Христос, голубчик, за заботу о старухе никчёмной, огради от зла и помилуй! Сюда, миленький, сюда, Лёшенька, в закуточек за умывальничком!
В тот момент, ворочая тяжёлый мешок, я и не «въехал» сразу, что она назвала меня по имени, хотя я ей не представлялся. Поставив мешок в уголке между печкой и оловянным старым умывальником, висящим над, видавшим виды, эмалировнным тазиком, стоящим на колченогой табуретке, я, разогнувшись, огляделся.
Домик, а точнее сказать — избушка была маленькой, приблизительно три на четыре метра, с низким закопчённым потолком и, занимающей почти половину пространства, слегка растрескавшейся русской печкой. Кроме печки, в комнате были: столик со стоящими на нём алюминиевыми кружкой, миской и чайником, кривенький обшарпанный стульчик, большой сундук, застеленный какой-то немыслимой драненькой войлочной кошмой, с лежащими на ней, таким же драненьким тулупчиком и свёртком из тряпок, вместо подушки. Кровати в комнате не было! Единственной мебелью, кроме вышеупомянутого, была небольшая фанерная вешалка, крашеная «серебрянкой», с висящими на ней порыжело-чёрными одежонками. Зато, в правом углу, сверкая позолотой и мерцая лампадками, находился целый иконостас из множества разновеликих, но, явно старинных икон, между которыми висели и стояли старинные фотографии каких-то вельмож и священников.
— Ого-го! Бабушка! Да как же ты не боишься дом на палочку закрывать? Это ведь сколько ж денег, у тебя тут висит, не дай Бог, воры влезут, ограбят ведь!
— А, Бог и не даст, миленький! Не бойся! Кого Он сюда не пустит, тот и не войдёт, а уж коли войдёт — на то Божья воля! А, висят здесь не деньги, сыночек, а святые образа — чудотворные святыни, Лёшенька… придёт время — поймёшь, ангел мой!
В это время брякнули со скрипом жестяные часу с кукушкой, я глянул на них.
— Ой, бабулечка, побегу я, мне ещё дачу друзей успеть найти надо до Нового года, заблудился я тут у вас!
— Найдёшь, родненький, Ангел-Хранитель приведёт, подожди, голубок, мгновеньице, я тебя Иерусалимским Крестиком благословлю!
Она скинула свою кацавейку, вязанную драненькую безрукавку и протёртый, некогда пуховый, платок, и оказалась в странной одежонке, вроде чёрного капюшона с передником и погончиками, расшитых белыми херувимчиками, крестами и славянскими буквами. Бочком проковыляв к иконам, странная старушка взяла откуда-то среди них небольшое распятие из тёмного, полированного дерева, и, повернувшись ко мне, широким взмахом перекрестила меня этим распятием, проговорив что-то про Отца, Сына и Святого Духа. Затем, устремив на меня взор, неожиданно ярких, светящихся радостью глаз, сказала — Ну, иди сыночек, буду молиться за тебя, и Алексея Божьего человека упрошу молиться, да спасёт тебя Господь за твоё доброе сердечко, иди милый!
Выйдя от старушки, не успев ещё переварить своими, затуманенными хмельком мозгами, увиденное, я уже через пять минут наткнулся на, указанную мне друзьями как опознавательный знак калитку, со столбами вырезанными в виде сказочных богатырей. А, ещё через пять минут, я уже допивал вторую «штрафную», догоняя провожающих старый год, друзей. Вернувшись в Москву, через три дня сплошного «гулянья», «поправив здоровье» пивком, я приступил к институтской жизни, напрочь забыв и странную старушку, и поразивший меня иконостас, и Иерусалимский Крест.
И, сейчас, взглянув на стенную роспись слева от меня, я вдруг увидел изображение святого в точно таком же капюшоне с передником расшитых крестами, и вся сцена со старушкой отчётливо встала перед моим внутренним взором.
— Клавдия Ивановна! — прошептал я — А, что это за одежда такая, вот на этом святом? Кто такую носит?
— Это Великая Схима, Лёшенька, — также тихо прошептала в ответ Клавдия Ивановна — носят её схимники, которые монахи высшего пострижения — Ангелы земные!
— Господи! — подумал я — сколько же раз призывал Ты меня, и как дивно! Как же я был глух и слеп! Прости меня, Господи!
Тем временем, левые двери алтаря отворились и из них на солею вышла целая процессия: впереди сосредоточенный и серьёзный, держа в руке лёгкий напольный подсвечник со вставленной в него высокой и толстой свечой, шёл именинник Серёжа, хрупкий и, какой-то весь светящийся. За ним, не менее сосредоточенный, громадный в своём сверкающем стихаре на фоне хрупкого Серёженьки, держа перед собой струящееся ароматным дымком ладана кадило, шествовал Семён. Флавиан замыкал шествие одетый, вместо торжественно блестящей ризы в длинную чёрную мантию, без рукавов, со множеством мелких складок по центру спины. Его крупную, слегка склонённую, голову венчал высокий монашеский клобук. Когда процессия спустилась с амвона, сзади к ней пристроились певчие, заранее спустившиеся с клироса и поющие на ходу, что-то призывно-покаянное. Народ в центре храма раздвинулся, освобождая место идущим, и вся процессия вышла в притвор. Я, было, потянулся перейти на другое место, откуда мне видно было бы происходящее в притворе, но что-то остановило меня, какая-то внутренняя неловкость — чего, мол, глазеть — не в театре же…
— Правильно, Лёшенька, во время службы, по храму бегать-то не положено — шепотком одобрила Клавдия Ивановна — стой, вон — как свечечка, и молись сердечком, Господу так-то угоднее.
Я благодарно кивнул ей и прислушался.
— Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое, посети мир Твой милостию и щедротами… — негромкий, сосредоточенный голос Флавиана, мягким эхом отдавлся из притвора по всему храму — … и низпосли на ны милости Твоя богатыя: молитвами Всепречистыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии: силою честнаго и животворящего Креста: предстательствы Честных Небесных Сил безплотных: честнаго славного пророка, предтечи и Крестителя Иоанна: святых, славных и всехвальных Апостол… — голос Флавиана наливался силой — … святых славных и добропобедных мучеников, святых новомучеников и исповедников Российских и святых Царственных Страстотерпцев, преподобных и богоносных отец наших, святых и праведных богоотец Иоакима и Анны… — звуки голоса Флавиана, словно взмахами больших лебединых крыльев, взлетали всё выше — и преподобного и богоносного отца нашего Сергия, Игумена Радонежского и всея России чудотворца, егоже честных мощей обретение днесь светло празднуем, и всех святых… — это был уже крик, крик пастуха, приведшего сквозь бурю, перепуганных, доверчиво жмущихся к нему овец, крик обращённый к хозяину об отворении закрытых ради ненастья врат овчарни — … молим Тя, многомилостиве Господи, услыши нас, грешных, молящихся тебе, и помилуй нас!
— Господи, помилуй, Господи помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй… — скороговоркой, словно боясь остаться вне родного пристанища, во тьме и страхе смертном — заторопился хор — Господи, помилуй, Господи, помилуй…
— Сейчас сорок раз будут повторять, потом пятьдесят — тихонько прокомментировала мне на ухо Клавдия Ивановна, — это, чтобы милости у Господа побольше выпросить.
Я опять молча кивнул ей. Подумалось — А, ведь какие удивительные слова «Господи, помилуй»! Ведь, когда мы говорим «помилуй» мы имеем в виду и — «прости грехи», и «укрепи в вере», и «защити от зла», и «научи жить по христиански». Да, и многие другие просьбы о вещах, необходимых для спасения души, заложены в этих, удивительно всеобъемлющих словах — «Господи, помилуй»!
— Услыши ны, Боже, Спасителю наш, упование всех концев земли и сущих в мори далече: и милостив, милостив буди, владыко, о гресех наших и помилуй ны. Милостив бо и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков! — Исполненный непоколебимой надежды на милосердие Божье, звенящий напряжённостью всех чувств и сил души, голос Флавиана прорезал воцарившуюся в храме благоговейную тишину и, пролетев все уголки церкви, отозвался под куполом.
— Аминь! — смиренно засвидетельствовал хор.
— Мир всем! — с радостью возвестил Флавиан, словно объявляя, что наша молитва услышана, и Мир Божий подаётся нам Всещедрым Владыкой.
— Главы наша Господеви приклоним! — «Господеви» значит — Господу — догадался я, склоняя голову.
— Владыко Многомилостиве, Господи Иисусе Христе Боже наш, молитвами Вспречистыя Владычицы нашея Богородицы и приснодевы Марии; силою честнаго и животворящего Креста; предстательствы честных небесных Сил Безплотных; честнаго славного пророка Предтечи и Крестителя Иоанна; святых славных и всехвальных Апостолов; святых славных и добропобедных Мучеников; преподобных и богоносных Отец наших; иже во святых отец наших…
— Господи! — подумал я — скольких же заступников, ходатаев и помощников Ты даровал нам, грешным, в помощь! Сама Богородица, Святые Небесные Силы — Ангелы, молятся о нас, Иоанн Креститель, Апостолы и Мученики, все святые, которых во множестве перечисляет сейчас в молитве Флавиан, все они готовы прийти к нам на помощь. А мы, в своём гордом нежелании их замечать, — «я сам!» — тыкаемся по жизни как слепые котята, тонем, отвергая протянутую нам с Неба спасающую руку. И, ведь, не обижаются же они, святые, на нас за наше к ним небрежение, наверное, потому они и святые, что не обижаются… Не то, что я, грешник… Прости меня, Господи, молитвами святых Твоих!
Хор допел что-то щемящее-трогательное и наступила тишина.
— Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко…— тихим глубоким голосом запел Флавиан, и в этом голосе слышна была усталость старого, утомлённого боями и походами воина, который шёл сколько мог, потом ещё столько, сколько был должен, и вот теперь, выполнив свой солдатский долг смиренно принимает из рук военачальника увольнительную навечно — яко видеста очи мои спасение твое,— старый воин видит грядущую Великую Победу, он жалеет, что уже не будет к ней причастным, но чувство исполненного долга наполняет радостью его сердце, которое ликует, видя грядущий — свет во откровение языков, и славу людей Твоих Израиля!
Углублённый в сопереживание этого дивного песнопения, я не заметил, как лёгким лучом мимо меня проскользнул Серёженька и встал на солее перед иконой Божьей Матери.
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас! — звонкий, детски чистый, детской же верой исполненный, голос мальчика взлетел над головами молящихся, — слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков, Аминь!
— Действительно — как ангел, — вспомнил я ласковое сравнение Клавдии Ивановны, — наверное, сами ангелы с такой же, серёженькиной, любовью и искренней преданностью служат Богу…
— Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого! — мальчик не пел, не читал, не возглашал — он жил — жил, произносимой им молитвой, он весь, как бы сам превратился в молитву и летел, летел обгоняя звуки своего ангельского голоса туда, ввысь, где ожидал его любящий Небесный Отец.
— Яко Твое есть Царство и сила и слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков! — засвидетельствовал уверенным возгласом Флавиан.
— Аминь! — подтвердил хор.
У меня начала кружиться голова. Боясь потерять сознание и всех смутить, я начал тихонько пробираться к выходу.
Комментировать