- О матери
- Крутой маршрут
- Часть I
- Глава первая. Телефонный звонок на рассвете
- Глава вторая. Рыжий профессор
- Глава третья. Прелюдия
- Глава четвертая. Снежный ком
- Глава пятая. «Ума палата, а глупости – саратовская степь…»
- Глава шестая. Последний год
- Глава седьмая. Счет пошел на миги
- Глава восьмая. Настал тридцать седьмой
- Глава девятая. Исключение из партии
- Глава десятая. Этот день…
- Глава одиннадцатая. Капитан Веверс
- Глава двенадцатая. Подвал на Черном озере
- Глава тринадцатая. Следствие располагает точными данными
- Глава четырнадцатая. Кнут и пряник
- Глава пятнадцатая. Ожившие стены
- Глава шестнадцатая. «Простишь ли ты меня?»
- Глава семнадцатая. На конвейере
- Глава восемнадцатая. Очные ставки
- Глава девятнадцатая. Расставанья
- Глава двадцатая. Новые встречи
- Глава двадцать первая. Круглые сироты
- Глава двадцать вторая. Тухачевский и другие
- Глава двадцать третья. В Москву
- Глава двадцать четвертая. Этап
- Глава двадцать пятая. Бутырское крещение
- Глава двадцать шестая. Весь Коминтерн
- Глава двадцать седьмая. Бутырские ночи
- Глава двадцать восьмая. С применением закона от первого декабря
- Глава двадцать девятая. Суд скорый и праведный
- Глава тридцатая. «Каторга! Какая благодать!»
- Глава тридцать первая. Пугачевская башня
- Глава тридцать вторая. В Столыпинском вагоне
- Глава тридцать третья. Пять в длину и три поперек
- Глава тридцать четвертая. Двадцать две заповеди майора Вайнштока
- Глава тридцать пятая. Светлые ночи и черные дни
- Глава тридцать шестая. «Собака Глана»
- Глава тридцать седьмая. Подземный карцер
- Глава тридцать восьмая. Коммунисто итальяно…
- Глава тридцать девятая. «На будущий – в Ерусалиме!»
- Глава сороковая. День за днем, месяц за месяцем
- Глава сорок первая. Глоток кислорода
- Глава сорок вторая. Пожар в тюрьме
- Глава сорок третья. Второй карцер
- Глава сорок четвертая. Мы вспоминаем Джордано Бруно
- Глава сорок пятая. Конец карлика-чудовища
- Глава сорок шестая. Время больших ожиданий
- Глава сорок седьмая. Баня! Просто обыкновенная баня!
- Глава сорок восьмая. На развалинах нашего Шлиссельбурга
- Часть II
- Глава первая. Седьмой вагон
- Глава вторая. «Разные звери в божьем зверинце»
- Глава третья. Транзитка
- Глава четвертая. Пароход «Джурма»
- Глава пятая. «Вам сегодня не везло, дорогая мадам Смерть…»
- Глава шестая. На легких работах
- Глава седьмая. Эльген – по-якутски «мертвый»
- Глава восьмая. На лесоповале
- Глава девятая. Спасайся кто может!
- Глава десятая. Здесь жили дети
- Глава одиннадцатая. «Ветерок в кустах шиповника…»
- Глава двенадцатая. Между урчем и кавече
- Глава тринадцатая. Война! Война! Война!
- Глава четырнадцатая. Сорок девять по Цельсию
- Глава пятнадцатая. И свет во тьме
- Глава шестнадцатая. Молочные реки, кисельные берега
- Глава семнадцатая. Бледные гребешки
- Глава восемнадцатая. В чьих руках топор
- Глава девятнадцатая. Добродетель торжествует
- Глава двадцатая. Порок наказан
- Глава двадцать первая. Известковая
- Глава двадцать вторая. Веселый святой
- Глава двадцать третья. Рай под микроскопом
- Глава двадцать четвертая. Разлука
- Глава двадцать пятая. Зэка, эска и бэка
- Глава двадцать шестая. Mea culpa
- Глава двадцать седьмая. Снова преступление и наказание
- Глава двадцать восьмая. От звонка до звонка
- Часть III
- Глава первая. Хвост жар-птицы
- Глава вторая. Снова аукцион
- Глава третья. Золотая моя столица
- Глава четвертая. Труды праведные
- Глава пятая. Временно расконвоированные
- Глава шестая. И барский гнев, и барская любовь…
- Глава седьмая. «Не плачь при них…»
- Глава восьмая. Карточный домик
- Глава девятая. По алфавиту
- Глава десятая. Дом Васькова
- Глава одиннадцатая. После землетрясения
- Глава двенадцатая. Семеро козлят на идеологическом фронте
- Глава тринадцатая. Тараканище
- Глава четырнадцатая. Двенадцатый час
- Глава пятнадцатая. По радио – музыка Баха
- Глава шестнадцатая. Коменданты изучают классиков
- Глава семнадцатая. Перед рассветом
- Глава восемнадцатая. За отсутствием состава преступления
- Эпилог
- Лев Копелев, Раиса Opлова - Евгения Гинзбург в конце крутого маршрута
- Примечания
Глава тринадцатая. Следствие располагает точными данными
Я часто думала о трагедии людей, руками которых осуществлялась акция тридцать седьмого года. Каково им было! Ведь не все они были садистами. И только единицы нашли в себе мужество покончить самоубийством.
Шаг за шагом, выполняя все новые очередные директивы, они спускались по ступенькам от человека – к зверю. Их лица становились все более неописуемыми. По крайней мере, я не могу найти слов, чтобы передать выражение лиц тех, кто стал уже Нечеловеком.
Но все это постепенно. А в ту ночь следователь Ливанов, к которому меня вызвали, выглядел самым обыкновенным служащим с легкой склонностью к бюрократизму. Спокойное сытое лицо, аккуратный почерк, которым он уже заполнил левую сторону протокола (вопросы), немного обывательские, чисто казанские интонации и даже отдельные словечки. Он говорил «ужо» вместо «потом», «давеча» вместо «раньше». Это напоминало няню Фиму и вызывало целый комплекс домашних чувств.
На минуту снова мелькнула надежда, что безумие может кончиться. Оно, безумие, осталось там, внизу, где лязг замков, налитые страданием глаза золотоволосой девушки с реки Сунгари. А здесь – обычный мир нормальных людей. Вон она звякает за окном трамваями, знакомая старая Казань. И окно здесь не с решеткой и деревянным козырьком, а с красивой гардиной. И тарелка, оставшаяся от ужина следователя Ливанова, стоит не на полу, а на тумбочке, в углу кабинета.
Может быть, он вполне порядочный человек, этот спокойный Ливанов, медленно записывающий мои ответы на ничего не значащие, почти анкетные вопросы: с какого года работала там-то и там-то, когда познакомилась с тем-то и тем-то… Но вот страница исписана, и следователь дает мне подписать ее.
Что это? Он только что задавал мне вопрос, с какого года я знакома с Эльвовым, и я ответила – «с 1932-го». А здесь написано: «С какого года вы знакомы с ТРОЦКИСТОМ Эльвовым?» И мой ответ: «ТРОЦКИСТА Эльвова я знаю с 1932-го».
– Я так не говорила.
Следователь Ливанов смотрит на меня с таким недоумением, точно дело идет и впрямь о точности формулировки.
– Но ведь он же троцкист.
– Я этого не знаю.
– Зато мы знаем это. Мы установили. Следствие располагает точными данными.
– Но я не могу подтвердить то, чего не знаю. Вы можете меня спрашивать, когда я познакомилась с ПРОФЕССОРОМ Эльвовым. А троцкист ли он и знала ли я его как троцкиста – это уже другой вопрос.
– А вопросы, извините, ставлю я. Вы не имеете права диктовать мне формулировки. Вы только отвечаете.
– В таком случае запишите мой ответ не своими словами, а точно так, как я его формулирую. Кстати, почему нет стенографистки? Это было бы самое точное.
Эти мои рекордные по наивности слова покрываются вдруг раскатами хохота. Хохотал, конечно, не Ливанов. Это в комнату вновь вошло само Безумие в лице лейтенанта госбезопасности Царевского.
– А-а-а… Сидите уже за решеткой? А давно ли в нашем клубе доклад о Добролюбове делали? А? Помните?
– Помню. Это было действительно глупо. К чему вам Добролюбов!
Смысл реплики не доходит до этого взлохмаченного сухопарого парня с лицом маньяка.
– Так, стало быть, стенографистку требуете, ни больше ни меньше? Юмори-и-стка! Кажется, снова в редакции себя вообразили?
Он быстрыми скачущими шагами подходит к столу, пробегает глазами протокол, потом поднимает взгляд на меня. Его глаза отличаются от глаз Веверса тем, что в них, наряду с упоением палачества, живет какая-то темная тревога, какой-то подспудный ужас.
– Итак, сидите уже за решеткой? – снова издевательски обращается он ко мне с интонацией такой острой ненависти, точно я убила его ребенка или подожгла его дом. Потом продолжает уже более спокойно: – Вы понимаете, конечно, что ваш арест согласован с обкомом? Все раскрыто. Эльвов вас выдал. Да и муж ваш, Аксенов, тоже уже арестован и все рассказал. Он тоже троцкист.
Я мысленно сопоставляю это заявление со словами Веверса об отказе Аксенова от «такой жены». Да, Ляма была права. Врут они страшно.
– А разве Эльвов здесь?
– Да! Рядом с вами, в соседней камере. И все подписал против вас.
– Тогда дайте мне очную ставку с ним. Я хочу услышать, что он сказал обо мне. Пусть повторит в глаза.
– Ах, повидаться с дружком захотелось?
И он отпускает гнусную циничную фразу. Впервые в жизни я слышу такое по отношению к себе.
– Как вы смеете! Я требую, чтобы меня провели к начальнику управления. Здесь советское учреждение. Здесь никто не имеет права издеваться над человеком.
– А враги народа для нас не люди. С ними все позволено. Тоже мне люди!
И он снова разражается грязным гоготаньем. Потом он орет на меня во всю силу легких, стучит по столу точно таким движением, как Веверс, грозит мне расстрелом. Он требует, чтобы я подписала протокол.
С удивлением вижу, что спокойный, вежливый Ливанов взирает на это беснование с полным равнодушием. Для него это, видимо, привычное дело.
– Почему вы разрешаете вмешиваться в следствие, которое ведете вы? – спрашиваю я его.
Ливанов улыбается почти добродушно.
– Да ведь Царевский прав. Чистосердечное раскаяние облегчит ваше положение. Запирательство бесполезно. Ведь следствие располагает точными данными.
– Какими?
– О вашей контрреволюционной деятельности в подпольной организации, возглавлявшейся Эльвовым. Подпишите лучше протокол. Тогда к вам будет вежливое, спокойное отношение. Передачу разрешим. Свидание с детьми и мужем.
Пока говорит Ливанов, Царевский выдерживает паузу, чтобы с новыми силами наброситься на меня снова. После трех-четырех часов такой комбинированной обработки я окончательно убеждаюсь, что приход Царевского, принятый мной за случайность, – часть продуманной методики.
Синий февральский рассвет уже холодеет в проеме окна, когда наконец появляется вызванный звонком Царевского конвоир. Вслед мне несутся те же слова, которыми проводил меня накануне капитан Веверс. Только голос Царевского чаще срывается на фальцет.
– В камеру! И будете сидеть до тех пор, пока не подпишете!
Спускаясь по лестнице в подвал, я ловлю себя на том, что тороплюсь в камеру. Там, оказывается, лучше. Там на меня смотрят человеческие глаза товарища по несчастью. И грохот замков лучше, чем визги исступленных Нечеловеков.
Комментировать