Книга третья
I. Анекдоты
I
По взятии Праги, Александр Васильевич жил в палатке, разбитой на неприятельском укреплении. В тогдашнее глубокое осеннее время пылал пред нею костер дров. Ратники его караула и войска, вокруг стоявшие, имели свои огни и свои кружки, в которых какой-нибудь Парни, гениальный старик-ратник богатырь, эпически рассказывал о подвигах, давно минувших, русского воинства, бывшего под начальством бессмертного Александра Васильевича. — В один вечер, в страже его был разговор ратников о походах кубанских с отцом Александром Васильевичем, о бое и драках с неодолимыми по местоположению черкесами. Умный рассказчик тешил рассказами своих товарищей-богатырей; все внимание их обращено было на то, как наши брали штурмом одно горное укрепление, как кучами сваливали штыками своими басурманов, и как шашки их надвое раскалывали наших богатырей. Вдруг нежданно Александр Васильевич выбегает из своей палатки прямо к огню, скидает с себя рубашку, крутит ее над огнем, распускает и опять крутит; эта продолжалось минут шесть, и после того, надевши на себя, бежит в палатку. Ратники, увидавши это, с умилением смотрели на его проделки, и говорили: «Вот и отец наш Александр Васильевич терпит нужду хуже нас! Ведь ему не одно дело! И об нас пекись, и об войне думать! Наверняка, Прошка не дает ему белой рубашки. за своим недосугом. И он, сердечный наш отец, не обливался водою вчера и нынче. «Ну! дал бы я этому Прошке за его недосуги, если бы попался он в мои руки! Забыл бы пьянствовать и грубить отцу Александру Васильевичу!» — сказал старик, заслуженный сержант Белорусского егерского корпуса. Эта весть разнеслась в армии между всеми ратниками; и Прошка, первый слуга Александра Васильевича, и Митька, его повар, покланявшиеся частёхонько греческому Бахусу (Русской ёлке), потеряли после этого уважение наших ратников.
II
Глубокой осенью 1794 года пронеслась между офицерами весть, что поляки в Польше затевают кой-где собрания, для нас неприятные, и что в самой Варшаве мелькают лица пасмурные, свирепые. Значительные дворяне не показывались; казалось, скрылись.
23-го ноября крепко морозило, и ввечеру отдано было приказание быть на утро параду для высокоторжественного дня именин нашей матушки царицы. Все войска, стоявшие в Варшаве, числом до семи тысяч, пехота, артиллерия и конница, раным-рано собрались на одной площади. Народу собралось видимо-невидимо; но знати было слишком мало, а экипажей вовсе не было видно. Александр Васильевич явился часу в 10-м, и тогда же начал ученье и движения быстрые. Наконец войска выстроили фронт, сделали по приказу залп выстрелов из ружей и пушек вверх холостыми зарядами; в то же мгновение барабанщики ударили тревогу, трубы и валторны заиграли натиск, и войска, сорвав с плеча ружья на перевес, с криком ура! бросились по улицам бегом, продолжая кричать ура! Народ обомлел, растерялся, и в запуски пустился бежать.
Надобно сказать, что войскам строжайше было приказано не делать ни малейшей обиды и неприятности жителям, и это было исполнено ими в точности.
Минуты чрез три Александр Васильевич приказал ударить сбор, и войска, бегом возвратившись, устроились по-прежнему скоро и быстро, и прошли повзводно мимо Александра Васильевича.
Этим маневром такой был задан страх, что после того свирепые лица исчезли…
NB. Слышал обо всем этом от гг. офицеров, которые рассказывали у Ф. В. Харламова, командовавшего полком по князе А. И. Горчакове.
III
По окончании дел в Варшаве, Александр Васильевич, в исходе 1794 или в начале 1795 года, не упомню, отправился в С.-Петербург, отдать отчет государыне императрице. — В один день, в кабинете своем государыня изволила спросить: «Александр Васильевич! все ли по заслугам награждены? Не остался ли кто из достойных?» — «Виноват, матушка государыня! Прости меня! Виноват! Просмотрел! Позабыл одного молодого храброго майора, а он и теперь лежит раненый и не награжден! (Александр Васильевич назвал его.) Виноват! Прости мне, всемилостивейшая государыня!… Да он, матушка, и сам-то не прав — самохвал!» — Тут он рассказал о его самохвальстве, и добавил, что он очень храбрый офицер. — «Вина ваша, Александр Васильевич, невелика», с улыбкою изволила сказать государыня. — «Он наказан за дело, надобно же и наградить его за дела. Садитесь же, и напишите ему достойную награду.» — Александр Васильевич тут же сел, и написал повеление в следующих словах: «Г-н секунд-майор! Всемилостивейшая Государыня наша, Матушка-Царица, всемилостивейше пожаловала вам: за Мачин[79] — чин, за Брест — крест, за Прагу — золотую шпагу, а за долгое терпенье — сто душ в награжденье.» — Государыня, прочитавши написанное, с особенно высоким благоволением сказала: «Вот это хорошо, Александр Васильевич! Запечатайте же, и мы отправим эту бумагу к нему.» — Александр Васильевич упад в ноги государыни, благодарил и просил простить его. Матушка наша, поднявши его, пожаловала ему руку, поцеловала в голову, и с улыбкою милости говорила: «Ведь мы с вами исправили дело. Теперь г-н самохвал не будет сердиться, не будет вперед и хвалиться; и я охотно, с удовольствием снимаю с вас, Александр Васильевич, вину».
NB. Эта быль известна в тогдашнее время была всем, даже до последнего ратника; я же слышал, как кн. А. И. Горчаков рассказывал ее гг. офицерам нашего полка.
IV
Александр Васильевич, по воле государыни императрицы, в 1792 году или в начале 1793-го (не упомню), прибыл в г. Херсон для командования войсками, в том краю расположенными. Он занял квартиру на Греческом Форштадте. Комендантом в Херсонской крепости был полковник Девитт. Здесь расположен был Ряжский пехотный полк: командиром его был полковник Марков. Солдаты этого полка были в высочайшей степени запущены, и вовсе не занимались службою; имели свои хаты-мазанки, веди торговлю рыбою и всякою мелочью; словом, на ратников нисколько не походили. Увидавши это, Александр Васильевич в то же время приступил к их образованию по-своему. Он начал учить их сам лично каждый день, исключая воскресенья и праздников; дал им известный свой катехизис, и требовал, чтобы каждый солдат знал все написанное в нем, и вытвердивши, вторично помнил и исполнял; требовал усердия к службе, молодцеватости, бодрости, опрятности и истинного почтения и любви к православной нашей вере; строил, по правилам науки, земляные укрепления, становил в них по очереди каждую роту, учил защищать укрепление; невзначай, поздно вечером, собирал остальные роты и шел ночью штурмовать это укрепление. Так в короткое время Александр Васильевич, никого не браня и не наказывая, привел полк в высочайшее совершенство. После ученья и развода караулом, он говорил речь ратникам, вливал в них дух повиновения, христианства и богатырской самости; и воины полюбили его полным сердцем, истинною душою, — и из двух тысяч человек, для мирного жителя страшных своею безнравственностью, Александр Васильевич сделал русских ратников, храбрых и честных.
Известно, что Александр Васильевич соблюдал все праздники и посты по древнерусскому обычаю, и любил все древнерусское. — Так, перед Светлым Христовым Воскресеньем, близ своего дома он велел поставить на площади разного рода качели. В день Светлого Христова Воскресенья, после обедни, все военные офицеры, значительные чиновники и жители города разговлялись у него полною закускою — по-русски. Пред этим он в церкви христосовался по обычаю со всеми. По окончании закуски, гости разъехались, а он лег спать. В десять часов утра, в полном мундире, он явился под качели, где народ кишмя кипел. Тут же были полковые музыканты, певчие и песенники. Александр Васильевич подвел несколько значительных дам к горизонтальным качелям, посадил их туда, сам сел с женою коменданта, и приказал качать. Потом, обошедши другие качели и покачавшись в них с купцами и купчихами, пригласил значительных чиновников к себе на чай к вечеру.
Жители все, без исключения звания, душевно полюбили Александра Васильевича, и за счастие считали быть близ него. Безнравственность военных и спутница их — шалость совершенно исчезли.
Близ самого Херсона, при протоке, называемом Кошевая, была роща довольно большая и тенистая, куда в летнее время съезжалась вся знать и честной русский народ для препровождения времени. Там стоял разваливавшийся дом в роде вокзала. Александр Васильевич приказал исправить это строение, наделать в роще аллеи и дорожки, и усыпать их песком. Этим дал он совершенно другой вид гульбищному месту. Летом, в каждое воскресенье и в праздничный день, по приказанию его, собирались туда полковые и морские музыканты, певчие и песенники, и становились по разным местам. Жители города толпою стекались сюда, и каждый с нетерпением ожидал приезда Александра Васильевича. Лишь он являлся, то крик — ура! оглашал воздух; песенники, певчие и музыканты начинали петь и играть. Обходя аллеи, он здоровался со всеми и приветствовал всех по-своему, и все от радости не слухали в себе души. Вечером в том доме открывались танцы; все веселилось и все было благопристойно.
Александр Васильевич подметил между знатью что-то такое, что пробивалось на французскую стать. Это ему, как истинно русскому, не понравилось, и он над такими подтрунивал, а этим самым выгнал нечистый дух, гнездившийся между знатью. По крайней мере, никто не смел при нем говорить между собою по-французски; сам он разговаривай на этом языке лишь с иностранцами, которые не знали вовсе нашего языка, и советовал им учиться говорить по-русски.
Однажды Александр Васильевич вздумал сам своею особою открыть танцы. Отозвавши к себе комендантского сына, молодого юношу, воспитанного и образованного на французский манер, словом, легковетра, взял его за руку, и сказал: «Молодой человек! помилуй Бог!… мы с тобой будем танцевать! — Музыканты! Козачка!» — Стали на место. Молодой человек начал творить удивительные штуки ногами, выделывая небывалые антраша и чудные па. Всякий раз, когда он подплясывал близко к Александру Васильевичу, Александр Васильевич подтопывал правою ногою и поворачивался кругом. Когда же пришла очередь и Александру Васильевичу плясать, он сказал: «Помилуй Бог! я стар! не могу. А вот тебе пара.» — С этим словом он подвел молодца к молодой даме, в высокой степени франтихе и кокетке. Молодой человек понял свое смешное положение и наставление Александра Васильевича, с тех пор перестал болтать по-французски и вести себя на заграничную стать. — Так сильно подействовал на него урок, данный Александром Васильевичем! — На бале в этом собрании Александр Васильевич бывал не более часу.
NB. Все это слышал я от капитан-лейтенанта Панькова, который в это время находился на службе в Херсоне, и сам был всему очевидцем.
V
В 1791-м году Александр Васильевич устраивал крепости и укреплял места по финляндской границе. Строилось Давыдовское укрепление. Александр Васильевич приехал сюда обозреть и ускорить работу. Здесь он заметил при рабочих одного офицера, лучше многих делами и распоряжениями. Он прежде всех приводил людей на работу; в урочное время работа в его команде кипела; все было в порядке, и ни одной ошибки при данном уроке не было. Офицер этот ввечеру, по окончании работы, отпускал в порядке своих служивых в казармы, поручая старшему по себе, а сам оставался на месте, просматривал сработанное и получал от инженерного офицера на следующий день уроки. — Так, в одну прекрасную ночь, при свете полного месяца, он долго рассматривал новостроящееся укрепление и, вынув карандаш, стал снимать на бумагу окружность местоположения. Закинув назад голову, и смотря на окружающие возвышения, он, казалось, размышлял. В это самое время Александр Васильевич невзначай шибко подходит к нему, и говорит: «Г. офицер! а далеко ли до месяца?» — Офицер, несмотря на такую нечаянность, не смешался и хладнокровно отвечал: «Я не считал; но думаю, что не больше трех солдатских переходов; но с условием, Ваше сиятельство: только под вашею командою!» — Александр Васильевич поворотился от него, припрыгнул, и сказал: «Г-н поручик! правда ли это?» — Ваше сиятельство! во-первых я не поручик, а только подпоручик; во-вторых вот что: ведь 11-го декабря 1790 года луна была в ваших руках. и вы передали ее нашей матушке царице», отвечал офицер. Этим он намекал о взятии Измаила. — «Г. капитан! — кланяясь в пояс ему, говорил Александр Васильевич: милости прошу ко мне сегодня поужинать, а завтра и обедать.
В последствии времени Александр Васильевич доведал, и нашел этого офицера образованным науками (он был воспитанник 1-го Кадетского корпуса); и спросил у государыни ему чин поручика, потом капитана, и доставил место в Инженерном корпусе. — Так Александр Васильевич узнавал людей, как говорится, не в своей тарелке сидящих, и доставлял им случай быть полезными отечеству.
NB. Эту быль я слышал от капитана Ст. Ник. Сутырина, который, в первом офицерском чине, был в то время писцом при Александре Васильевиче.
VI
Александр Васильевич терпеть не мог придворных, осветленных на французскую стать, лишившихся чрез чужеземное образование русской души, — и обученных французскими учителями русских, подражающих во всем заграничным умникам, считал обезьянами, сороками, болтушками, а в особенности не жаловал тех из них, которые уверены были в себе, что они умны и разумны. Отчего в нем была такая антипатия к ним? Оттого, что пользы отечеству от них ни в каких случаях и ни в чем ожидать было нельзя.
NB. Слышал это еще в молодости от образованных офицеров.
VII
Один из сослуживцев Александра Васильевича, штаб-офицер рассказывал мне следующее:
«В семидесятых годах Россия заняла Крым, и корпус русских войск был расположен в нем. Это было в 1775, 1776 и следующих годах. Александр Васильевич Суворов был командиром этого корпуса; он устраивал по берегу Черного моря полевые укрепления, для того, чтобы турки не могли сделать высадки войск своих на помощь крымцам, большею частию не желавшим покориться русским, — и зорко, по обыкновению своему, наблюдал за спокойствием народа крымского. В одно время Александр Васильевич собирался осматривать береговые посты, и готов был уже выехать, как в это самое время является к нему из С.-Петербурга молодой придворный, с письмами в руках. Он был в щегольском атласном кафтане, в шелковом камзоле и таком же исподнем платье, в шелковых чулках, в башмаках с красными каблуками и золотыми пряжками. Голова его была напудрена; волосы убраны фризурами и с кошельком на затылке. Щеголь, опрысканный духами[80], расшаркался и с ужимкою танцующего менуэт, подал Александру Васильевичу письма от своих родных.
Старики просили Суворова, чтобы он молодого человека, прибывшего из Парижа, принял под свое покровительство, потрудился выгнать из него французскую дурь, и сделал его человеком русским, полезным отечеству, таким как и отец его покойник был.
Александр Васильевич, прочитав письма, сказал: «Так это ты Васенька?… И не узнаешь! А я тебя знал еще крошечным, носил на руках, и покойников твоих, батюшку и матушку, любил. Помилуй Бог! какой же ты стал молодец! Поцелуемся, Вася!» И поцеловал его, и осмотрел с ног до головы. — «3наешь ли Вася, что тут в письмах написано? Знаешь ли, что государыня матушка-царица о тебе пишет?» — «Знаю, mon général, отвечал парижанин: мне велено, и я хочу быть при вас несколько недель, и понаучиться чему-да нибудь». Эти слова показали всю меру образования модника, и Александр Васильевич сказал: «Хорошо! помилуй Бог, хорошо! мы с тобою сделаем бон вояж; хочешь, и сейчас же; смотри: сможешь ли?» И юноша убедительно просил взять его с собою. — «хорошо; поди, переоденься» сказал Суворов. — Нет, mon général! я и так, как есть, готов ехать,» сказал Василий. «Велите сейчас приготовить для рекрута побойчее лошадь!» сказал Александр Васильевич своему адъютанту, и вышли из покоев. Александр Васильевич сел на казачью лошадь, парижанина посадили на такую же, и поехали. Первый быстрый переезд был по берегу моря, по горам и ярам, около сорока верст без отдыха. Молодой человек, изнемогая от устали и от жажды (а это случилось весною), должен был ехать обок Суворова, который показывал ему красоту мест, говорил об исторических здешних событиях, и указывал: «Вася! посмотри: вот здесь с древности было укрепление венециян; вот крепость, построенная татарами! А вот, смотри-ка, Васенька, жаворонок взвился к небу, и как сладко поет! А вот стада стрепетов и куропаток; вот туча перепелок, вот другая туча скворцов! Вон, смотри, какое множество куличков! А гуси, а лебеди, ах, как их много! И как хорошо, как мирно все здесь/… Вася! это рай!» А Васеньке было не до древностей, не до красот природы, не до земного рая. Он страдал сильно от пути-дороги, а в особенности ноги его, в шелковых чулках, от казачьего седла. Приехали, и наш парижанин, растрепанный, в пыли, едва слез с лошади, едва дышал от устали. Александр Васильевич спросил его; «А знаешь ли ты, Вася, инженерную науку? Умеешь ли чертить планы?» Василий, от устали, или оттого, что эта наука не входила в часть его образования, смотрел на него и не отвечал ни слова. «А? не занимался, забыл, Вася, ты! Подайте мой кожаный сундучок». Подали; Александр Васильевич вынул из него математический инструмент, лист бумаги и дощечку; сели, и Александр Васильевич велел Василию чертить план полевого укрепления. «Передний фас 60 аршин: выходящие углы в 5 аршин, во столько-то градусов», и так далее … Василий не понимал. —«Помилуй Бог, Вася! да чему ж ты учился в Париже? — Этак ты дома и огорода не обгородишь! Нехорошо! Однако ж мы с тобою поучимся чему-да-нибудь! Ты что да-нибудь будешь знать русское!» Распорядившись об устройстве укрепления и поотдохнувши, поели солдатской кашицы, с свиным садом да с сухариками. После этого простого кушанья, приносящего русскому солдату чистое здоровье, Александр Васильевич, чтобы подкрепить силы Василия, велел подать бутылку старого рейнвейна, налил крошечный стаканчик, и, подавая Василию, сказал: «Васенька! Выкушай; это здорово, когда пъется только в меру и по делу; а лишнее, помилуй Бог!… вредно…» — Далее говорил: «Вася, ты молодец! ты русский! богатырь ты, Вася! и отец твой мой начальник, был богатырь. Скинь с себя, Вася, эту дрянь тленную, французскую. Ты солдат; надень-ка на себя свое родное. Вот, подайте ему!» Подали казачье платье из тонкого сукна, взятое у донского есаула. «Ты, Вася, заплати за него деньги, вдвое, втрое заплати, и поди оденься; а французское-то с себя тряпье отдай ему на стирки». Василий оделся, остриг по-русски голову свою, оросил кошелек с затылка — и стал молодцом-витязем русским. Суворов взглянул на него, поцеловал и сказал: «Вася! ты герой, точнехонько как покойник отец твой». Благословил его и поцеловал еще. С лишком шестьсот верст в четверо суток объездил Александр Васильевич, распоряжаясь устройством охранных пунктов на берегах Черного моря. — Василий, отдохнувши дня два от небывалого с ним прежде путешествия, явился к Александру Васильевичу в полном военном конном мундире, и с тех пор долго служил при нем, душевно благодаря за данный урок. Он сердечно полюбил своего великого учителя, и безотчетно, всеми чувствами, был предан ему.
Как часто этот молодой человек рассказывал, что придворные, все вообще, совершенно не знают Суворова, что их рассказы ему об нем были чистая ложь, выдуманная злонамеренными людьми; один из зависти к талантам, другие из злобы, за слова прямо лицу сказанные, третий по глупости, и потому, что так думают их покровители, изливали ложь свою на дела и на характер великого.
[79] Места, где были сражения наших войск с неприятелем
[80] Без козлиной однако же бороды и без очков на носу: тогда этой красоты французы не умели еще выдумать, и наша молодежь, воспитанная ими, не имела счастия быть козлищами и близорукими. И, чудо! в ней не было и капли гордости; ребята все были добрые, — правда, говорили без умолку всякий вздор во французском вкусе; но и только. А нынче, о! нынче совсем другое: некоторые из наших юношей, да и, что греха таить, и из совершеннолетних, имеют счастие носить козлиные бороды, усы и волосы на голове, остриженные по моде милых французов. У иного пустая головушка причесана по-мужицки, a la moujik, или по-дьявольски, a la diable, а у другого волосы ветряной башки распущены космами, по-мадьярски, или острижены, как говорится, под гребенку, a la malcontent, — и у всех нос вздернутый, оседланный очками, руки в карманах панталон, — и все убийственно молчаливы, все с гордым взглядом и с самоуверенностью на свой умишко. (Бачите, Бог разуму не дав!). Повторю: многие из молодежи нашего времени наслаждаются этим счастием, и ничем более. Изволите ли видеть, им и заняться-то более уже нечем: в 20, в 25 лет своего возраста, они, так сказать, поглотили всю премудрость мира, испытали все, всем пресытились, разочаровались, все знают, исключая понятия о вере в Бога милосердого, — исключая России, своей матери-питательницы, своего милого отечества; а о любви к нему, о преданности к престолу царя-государя и о том, что они русские, едва ли помнят; может быть, и знают они это, да не понимают сущности.
Комментировать