XI. Заключение
Я кончил мои рассказы; написал все, что видел, слышал от людей достойных вероятия, и решительно скажу: написал только то, что мог припомнить теперь, при старости моих лет. При составлении рассказов, книг, в помощь ослабевшей памяти моей, под руками у меня не было, и достать было не у кого; из записок, веденных мною во время оно, остались одни ветхие, неполные, черновые лоскутки, не дававшие мне почти вовсе пособия. Один маршрут, писанный покойным (убитым в сражении) родным братом моим, был моим светочем; и тот я достал только в 1843 году, у роменского помещика, старого сослуживца, коллежского советника Григория Федоровича Редки; и по этим-то причинам, быть может, с чем-нибудь отвлеченном я и согрешил; написал не совсем то, что следовало бы изложить. Винюсь в том; по крайней мере я клал рассказы мои на бумагу из моей памяти, по совести.
Теперь приступаю к последнему рассказу моему; именно, о том, что выпущено в мир, на волю-вольную, людьми недоброжелательными русской славе, или народом, не имевшими понятия о характере русского былого ратника, в противность бывшей между ними военной дисциплине и всеобщей, беспредельной их любви к Александру Васильевичу. Сказка эта распущена была по выходе нашем из альпийских гор (но кем, не знаю), и, ползя во тьме, росла долго, одевалась в гладкую правдоподобную быль, — и стала она ныне фактом для будущих историков о делах великого Суворова, в позор чести русских ратников.
Вот она, эта ложь, одетая в зипун русской правды, ныне живущая, углаженная, ополированная:
«Русская рать-сила, корпуса Дерфельдена, пришла к Сен-Готарду, и увидав пред собою эту поднебесную гору, не хотела идти на нее; стала. Александр Васильевич. явившись к передовым, говорил им: копайте мне могилу! похороните меня в ней! Вы уже не дети мои; я вам не отец!» И после этого ратники подняли его на свои руки, и говорили: отец-батюшка, веди нас! мы идем!»
Слова русские; а так и пахнут затхлостью души иностранца или офранцузившегося русского.
Помнится мне, что эта сказка помещена и в Историю о делах Александра Васильевича в Италии и Швейцарии, составленную Егором Борисовичем Фуксом; а, следовательно она в печати, и, как неопровержимый факт былого, принадлежит векам.
И как в том не поверить г‑ну Фуксу? Он находился безотлучно при великом; он был у него по части переписки с иностранцами. А из этого и должно уже выходить, что сказка эта уже не сказка, а истина.
Да, ведь досточтимый Егор Борисович был в это самое время у Александра русского, точно так, как Клит у Александра Македонского, — хотя не в отношении расположения к нему великого, и не потому чтобы он (Егор Борисович) давал свои философические наставления единственному; но по должности, как человек к в звании гражданской службы штаб-офицера, не принадлежащий к военному ремеслу, он был при обозе, т. е. в кругу, где находилось все к главной квартире принадлежащее, все не имеющее ни сабли, ни штыка.
Выходит, г‑н Фукс, не был самовидцем того, что внес в свой сборник, названный им историею. Он мог слышать, скажут мне: но от кого? когда?
Уж верно слышал он все это не от Видима Христофоровича Дерфельдена и не от князя Петра Ивановича Багратиона, как от начальников рати, бывших тут?
Собиратель фактов исторических, важных по своему существу, как этот, должен бы вносить в свои записки лишь то, что слышал от людей значительных, участвовавших в том деле лично, любящих истину.
И как жаль! — Егор Борисович увлекся молвою во тьме, как тать на пагубу достояния тихомолком ходящею; не заблагорассудил критически поверить рассказ одного с рассказом другого, третьего! Повторю: жаль, крепко жаль!
Вот что я слышал и в чем уверился: я излагаю дознанное, по совести, как русский и старик ныне; пишу быль-истину, и грех тяжкий на душе моей понес бы я на тот свет, если бы я лгал! И для чего мне лгать? мне, единице из многих тысяч, имевших счастие служить под властию незабвенного Александра Васильевича Суворова!
Корпус Вилима Христофоровича Дерфельдена приблизился к Сен-Готарду, и князь Петр Иванович Багратион, распорядившись в авангарде для действия против врага, выслал наперед из полка своего имени (6‑го егерского), при избранном офицере, до восьмидесяти охотников, и в подкрепление их двинул две роты егерей с майором (имя я забыл), урожденным немцем, благовоспитанным, храбрым, но пылким человеком; при них были проводник и свитский офицер австрийской службы. Князь Багратион велел своему авангарду двигаться вперед, по узкой тропе, вверх на гору; а сам поехал к Александру Васильевичу, ехавшему пред войсками, за авангардом.
Передовые двигались на высочайшую гору медленно, и чрез несколько времени задние солдаты вдруг стали, столпились при ее подошве.
Остановка произошла вот отчего: майор шел с передовыми в товариществе с австрийским свитским офицером, и в разговоре дошло у них до крупных слов об австрийском недоброжелательстве к России. Австриец защищал горячо свое правительство; а русский, правдивый, благородный немец, доказывал свое. Вот уже по горе кончился всход егерского полка, и ссора русского с австрийским дейчером вспыхнула. Последний, с сердцем вышедший из себя, громко закричал проводнику: «стой! ни шагу вперед!» и опрометью бросился назад, и все остановились и не двигались[78].
Александр Васильевич, желая знать, почему и для чего остановились, поехал вперед с В. X. Дерфельденом, а князь Багратион понесся вперед. — Едут, и на встречу им свитский австрийский офицер впопыхах: он с пылкостью и скороговоркою донес: «не йдут! Бранятся!» Он солгал, не сказал истины. — Александр Васильевич вспыхнул, и понесся к передовым.
Гренадеры сводных батальонов Калемина, Ломоносова и Дендригина, опершись на ружья и стояли с пасмурными лицами пред горою, на ее взлобке. — Александр Васильевич, подъехав к ним, соскочил с лошади, и взглянув на них, строгим тоном спрашивал: «зачем стали?» и вслед за сим говорил: «разве не хотите идти?» И гренадеры в один голос закричали: «Помилуй отец! кто не хочет? — Да спаси нас Господь Бог от этого! Впереди стали, и нам, отец ты наш, идти нельзя, некуда.» — В это время князь Петр Иванович Багратион приехал с горы от передовых, и донес Александру Васильевичу, что вся эта остановка произошла от ссоры майора его полка с австрийским офицером; и рассказал обо всем, как было. Этому последнему сделан был строжайший выговор; а майор за пылкость свою был арестован до первого боя с врагом. — И только!
И на этой-то основе, — как изволите видеть, — господа историки соткали ложь, неправду чистую. — Как иногда происходят от малого дела великие!
От копеечной свечки Москва-город загорался! Майор был убит в сражении, в Швейцарии; а офицер свитский, солгавший по-Тугутовски, был у Александра Васильевича в немилости. — Бессмертный терпеть не мог лгунов, и его слова в Катехизисе явно это подтверждают; я выписываю их;
«Домека, — догадка, — лживка, — — лукавка, — краснословка, — краткомолвка, — немогузнайка! От немогузнайки много, много беды!»
В начале 1806 года, в доме князя Петра Ивановича Багратиона, я всякое утро, в его кабинете, занимался составлением в целое рассказов его, о его службе и о сражениях: на Линии с черкесами, с турками, в Польше, в Италии и Швейцарии, и о прочем. — По обыкновению своему, князь приходил ко мне утром, садился пить свой крепкий кофе, и слушал то, что я написал из рассказанного им накануне. Раз вдруг он меня спрашивает;
— А это что у вас за тетрадь? — Что вы писали?…
Я. Это мои записки об Италиянской и Швейцарской войне.
Князь. Прочтите!
Я начал читать, и когда дошел до входа войск наших в альпийские горы, коснулся и того, что наши ратники будто бы не хотели идти, князь Петр Иванович бросил курить трубку, вскочил с канапе, и не давая мне времени дочитать, с сердцем спрашивал:
— От кого вы слышали эту безбожную ложь? От кого слышали? — Говорите, сударь!
Я. Выслушайте, князь, все до конца; увидеть изволите, что это только вступление, молва, происшедшая от неизвестных людей; а вот и опровержение этой лжи. — И я прочел все, что слышал тогда от многих, бывших при том самовидцами, — и поверял слышанное, расспрашивая, в 1805 году, оставшихся в живых служащих в 6‑м егерском полку г‑д офицеров и стариков-ратников.
Князь. Так, да не совсем так, а похоже.
И рассказал мне все то, что я выше написал.
Дополнения
1) Доставалось тогда (в 1806 г.) и Макку, и Вейн-Ротеру, известным австрийским генералам. Макк, в 1805 году, командуя армиею в 70 тысяч человек, двинул ее слишком далеко вперед, к Ульму; расставил по частям, и после нескольких частных сшибок, сдал ее тут же, почти без выстрела, в плен Наполеону, по тайному (сказывали ) с ним соглашению. — Вейн-Ротер, того же года, в ноябре месяце, был генерал-квартирмейстером при нашем государе императоре.
Лишь принц Фердинанд, с 19‑ю тысячами австрийских войск, и генерал Кин-Майер, с 9‑ю тысячами, не вошли в состав этого бесчестного плана. Первый отступал на восток, к Богемии; а последний присоединился к авангарду нашему.
С лишком 40 тысяч вооруженных, образованных воинов Австрии — сдать в плен, и почти без выстрела, без общего целою массою отпора, — и сдать в то самое время, когда армия наша, из 28 тысяч человек, под начальством современника бессмертного Суворова, архистратига русской земли, Михаила Илларионовича Кутузова, при проливном дожде несшаяся день и ночь на подводах, была близко города Браунау, — а авангард ее готовился вступить в Баварию: не было ли это явною продажей Наполеону Царства Австрийского?
Так-то и в последствии времени падали Царства Германии!… И Наполеон возвеличился зело. Старики незабвенного 1812 года, не простого звания ратники, значительные в мире русском люди, в годину нашествия Наполеона на Россию, говорили, что правительства, руководствуясь ветхими правилами дейчерской военной тактики, связывали руки главнокомандующих армиями; да может быть, и не было уже способных людей, или ослепленные непрерывными победами французов, правительства Германии впали в страх, потерялись, и оставляя тех, которые имели способности но говорили горькую правду, отдавали управлять армиями людям ничтожным.
Вечно достойная памяти, Матушка Екатерина Алексеевна, государыня великая, зная, что начальник действующей армии должен быть свободным, вольным в своих распоряжениях, — поручила в 1794 году все одному Александру Васильевичу Суворову, и Польша пала. А сказать правду, войска польские были, если не лучше, то отнюдь не хуже французских войск 1799 года.
Если бы не было зависти, злобы и глупейших распоряжений эгоиста барона Тугута, с его Гоф-Кригс-Ратом, в 1799 году, явно враждебных истин и пользе: то Франция пала бы от меча великого Суворова, так же как и Польша в 1794 году; и Наполеон, с потоками человеческой крови, пролитой им в Европе, едва ли бы существовал.
Но судьбы Господа Бога неисповедимы!…
2) Слова князя Петра Ивановича, изложенные мною, слышал я от него много раз; первоначально в самом исходе декабря месяца 1805 года, во время пути из г. Львова в Варшаву.; но тогда рассказ его был неполный. По прибытии в С.-Петербург, князь говорил уже подробно, и много раз бывавшим у него значительным людям.
А у него бывали по вечерам, от 7 до 9 часов, старики: В. В. Энгельгардт; князь С. И. Саличов; обер-егермейстер Пашков; был несколько раз бывший государственный казначей Голубцов. Бывали также нередко А. Льв. Нарышкин, князья Долгорукие, П. П. и М. П., и многие другие, и разговор шел всегда об австрийской войне 1805 года и о швейцарских победах отца Александра Васильевича Суворова, — о победах над французами и над коварством Тугута.
Князь Петр Иванович, рассказывая, не мог хладнокровно говорить; но когда доходил до слов Александра Васильевича, в тайном совет сказанных: «мы на краю погибели! … но мы русские, и с нами Бог! и проч., он никак не мог усидеть; оставлял трубку, вскакивал с канапе, и начинал ходить; лицо его делалось поразительным; он делал жесты рукою; голос его становился звучен и силен; говоривши, он выходил почти из себя. Так живо чувствовал он лживость поступка австрийского маршала Тугута, с его Гоф-Кригз-Ратом, — лживость, нанесшую Александру Васильевичу сильное огорчение, — поступок враждебный, погубивший тысячи русских ратников, и каких ратников!
3) Максим Владимирович Ребиндер в это самое время послал своего шефского адъютанта, поручика Селявина, к Андрею Григорьевичу Розенбергу, просить в помощь из второй линии хотя один полк, но помощь не являлась, и адъютант не возвращался. При натиске на французов всеми своими силами, Ребиндер вторично послал родного своего сына, штабс-капитана Александра Максимовича, к Розенбергу уже с настоятельным требованием… Милорадович с своим полком и еще с двумя явился в бой на помощь. Так ли это было, я истинно не знаю, но все г‑да штаб и обер-офицеры об этом случае говорили тогда, как я выше написал; они добавляли к этим речам и то, что Розенберг был с давних времен в сильных неладах с Ребиндером. Если этот говор был справедлив, то Андрею Григорьевичу не делает чести его поступок.
Выходит по пословице: не по коню, а по оглоблям! Двинь Розенберг хотя один полк по первому требованию Ребиндера; вели полку этому занять в колоннах то место, с которого сделал Ребиндер удар на врага: тогда полки Ребиндера и Кашкина, теснимые многочисленным врагом, имели бы сильную опору, и потеря в людях была бы в половину меньше. Но так иногда делаются дела! И будучи скрыты пред верховным начальством, люди, сочинявшие их, еще и награждаются!
[78] Егеря, шедшие впереди, слушая и видя все это, говорили между собою: верно немец-цесарец не по той дороге нас повел, и наш храбрый начальник, душою-то русский, это дознал, ведь верить им нельзя, они совсем из веры выбились; все они обманщики, хоть брось, — все!
Комментировать