Воспоминания. Часть 3. В поисках Нового Града

Воспоминания. Часть 3. В поисках Нового Града - Глава четвертая

Краснов-Левитин Анатолий Эммануилович
(16 голосов4.8 из 5)

Глава четвертая

После стихов — проза

А жизнь шла своим чередом. Впервые начали появляться трещины между мною и некоторыми из моих друзей.

У меня в это время было три рода деятельности. Одна — школьная, официальная. Вторая — работа в «Журнале Московской Патриархии» — полуофициальная. Уже в это время я стал заниматься деятельностью совсем неофициальной: писанием работ, как тогда называли, НДП — «не для печати». Эти работы распространялись лишь в узком кругу и представляли собой зачаток «Самиздата».

И тут начали проявляться впервые расхождения. Формулируя свои принципы, я, разумеется, не делал тайны из того, что являюсь христианским социалистом. Но мои друзья боялись этого слова так, как правоверный еврей боится «хазер» — свинины. Это я в первый раз почувствовал в лагере, когда прочел одну из моих статеек, написанных от руки, своему товарищу по узам — верующему старичку. Он сказал: «Это все правильно. Я сам за справедливость и против богатых. Только слово-то уже очень противное. Нельзя ли вместо него какое-нибудь другое?» Я невольно вспомнил щедринскую купчиху, которая боялась слова «жупел». Точно так же боятся этого слова многие за границей.

Но я всегда был сторонником ясности и определенности. Если бы я жил в Англии, я был бы левым лейбористом, в Германии, Италии, Франции я был бы вместе с левыми католиками (с людьми типа Генриха Беля) и был бы заодно с социалистами.

В старой России я примыкал бы (подобно епископу Михаилу Семенову и о. Григорию Петрову) к народным социалистам. Я принимаю целиком и полностью всю программу эсеровской партии (партии, немарксистской и уважающей религиозные верования). Не признаю я только террор. Народные социалисты — это та часть эсеровской партии, которая отвергла террор.

Но мой социализм заставлял морщиться моих друзей-церковников, и я мучительно сознавал свое от них отчуждение.

«Вы никогда не найдете ни с кем общего языка, потому что вам надо такой идеологии, которая была бы одновременно и красной, и белой, и зеленой, и розовой, а так не бывает», — говорила мне очень неглупая женщина, моя приятельница. «Если вы сумеете оставить после себя какой-то след, может быть, через сто лет вами заинтересуются».

«Ну, что же — сто лет не так уж много, — подожду», — отвечал я. И декламировал стихи Луи Арагона, опубликованные им под псевдонимом «Дестан» в годы немецкой оккупации Франции.

«Но колебанья бесполезны. Все ясно для меня.
Я говорю из тьмы железной для завтрашнего дня».

А мой ближайший друг Евгений Львович острил, вышучивал мой интерес к личности Троцкого: «Вам надо, чтобы Троцкий воскрес и принял христианство. Вот тогда вы будете довольны».

«Ну что ж, это было бы не так уж плохо», — отвечал я.

«Ну, уж ни за что бы не хотел, чтобы мною правил профессиональный оратор», — сказал один из друзей, присутствовавший при этой беседе.

«Вы предпочитаете профессионального бандита или плохого агронома?»- парировал я.

В это время мы разъехались с мачехой, продав предварительно отцовский домик в Вешняках. Екатерина Андреевна переехала в Москву, а я купил себе крохотную комнатку в Ново-Кузьминках.

Знают эту комнатку все мои друзья и знакомые. Здесь прошла вся моя деятельность. Здесь я провел самые знаменательные 11 лет своей жизни. И на дружеском жаргоне моих ребят самое место стало называться «Ново-Левитинки».

Также интересное это место. Вслед за Вешняками проходит Рязанское шоссе — дорога, ведущая из Москвы в Рязань. Тут граница владений графов Шереметьевых. За шоссе начинались владения князей Голицыных, которые оканчивались великолепным парком, окружавшим княжеский дом, сгоревший в 1917 году. Недалеко от Кузьминок (так называлось имение Голицыных) — Ново-Кузьминки, поселок, возникший уже в советское время, в тридцатые годы, состоявший из крохотных деревянных домиков, переполненных жильцами. Домик, совладельцем кото рого я был, — крохотный, но в нем было шесть владельцев. Самое маленькое владение — мое: 11 метров, да коридорчик — 4 метра. Комнатка отделена фанерной стенкой от соседей. Все слышно, как в одной комнате, только не видно — фактически не стенка, а занавеска. И каждый человек на виду. В домике живут простые рабочие люди.

Вся моя деятельность протекала здесь, соседи знали о ней, если не все, то, во всяком случае, многое. Милиция и «органы» их осаждали без конца, но не было случая, чтобы кто-нибудь дал этим «блюстителям порядка» какие-нибудь сведения. А с некоторыми из соседей у меня сохранилась самая теплая дружба до сей поры.

Стало быть, кое с кем общий язык я сумел найти раньше, чем через сто лет. Вообще лучше всего я нахожу общий язык с простыми русскими людьми: и в лагере меня любили, и ученики (особенно в Марьиной Роще, где только рабочие ребята) были мне свои, родные, и соседи стали мне близкими. И семинаристы (из деревенских парней) меня жаловали. Только с интеллигентами (и там, и здесь, в эмиграции) у меня отношения не ладятся. Не любят они меня. Ну, а я их. Как же не народный социалист?

Между тем вскоре произошли грозные события, которые поставили всех нас перед роковым выбором и опять перевернули всю нашу жизнь наизнанку. Все наши теоретические разногласия сошли на нет. Стало не до споров.

С самого начала правления Никиты начала обозначаться четкая антирелигиозная тенденция, совершенно как будто сошедшая на нет в последние годы правления Сталина. Осенью 1954 года, однако, начавшаяся по инициативе Хрущева антирелигиозная кампания была притушена; было опубликовано Постановление ЦК КПСС «Об ошибках в научно-атеистической пропаганде» за подписью Хрущева. Это была явно победа какой-то антихрущевской группы, причем Никите (который был явным инициатором этой кампании) пришлось высечь самого себя.

После этого антирелигиозная кампания заглохла на несколько лет. Лишь в отдельные моменты появлялись антирелигиозные брошюрки, составленные в довольно агрессивном тоне, напоминая о том, что там, «наверху», о борьбе с религией не забыли и что затишье в этом вопросе есть затишье перед бурей. Так, в 1956 году была издана в Москве брошюрка некой Киры Воронаевой (кандидата исторических наук) «Жил ли Христос?», написанная в необыкновенно агрессивном, задорном тоне и изданная огромным, стотысячным тиражом. Всякому знакомому с приемами антирелигиозной пропаганды 20-х, 30-х годов сразу бросилось в глаза, что Воронаева лишь механически повторяет штампы своих предшественников. Ни одной новой мысли, ни одного нового аргумента, причем ясно было, что Воронаева совершенно не знакома с новейшими достижениями археологии и истории. Так, ей, видимо, остались совершенно неизвестными кумранские находки, о которых тогда писали газеты всего мира и о которых ни одним словом не обмолвились советские источники.

Митрополит Николай, который тогда был ведущей фигурой в Совете Мира, поручил написать ответ моему другу, который фигурирует в настоящих воспоминаниях под условным псевдонимом Ивана Николаевича Павлова (он очень не любит шумиху вокруг своего имени). Иван Николаевич тщательно проштудировал все материалы, относящиеся к историческим свидетельствам о Христе, и написал на эту тему блестящую работу под названием «Жил ли Христос», где, полемизируя с Воронаевой, не оставил буквально камня на камне от официальной антирелигиозной аргументации.

Блестящий стиль, глубокий анализ всех дошедших до нас источников, при резкой, остроумной полемике с Воронаевой делают эту работу выдающимся произведением русской богословской мысли этого времени. Здесь в полной мере проявился великолепный талант этого человека, глубокого религиозного мыслителя, талант, к сожалению, мало проявившийся и в значительной степени оставшийся неизвестным широкой публике.

Работа была одобрена Митрополитом Николаем и подписана его именем. Все мы единодушно решили, что это будет наиболее целесообразно. Далее эта работа была распространена Митрополитом среди известных историков, членов Совета Мира и других деятелей. Ответа не последовало. Антирелигиозная кампания вновь притихла.

Летом 1957 года в Москве происходил Международный фестиваль молодежи. Со всего мира хлынула в Москву молодежь всех партий, групп, оттенков.

И очень заметную струю в этой волне составляла религиозная молодежь (католическая, протестантская, мусульманская, буддийская). Духовенство было привлечено к приему гостей и соответствующим образом инструктировано. Весной 1957 года имело место в связи с этим особое совещание представителей московского духовенства под председательством Митрополита Николая при участии сотрудников Совета по делам Православной Церкви. Но вот окончился фестиваль. Разъехались иноземные гости. И вновь поднимаются волны антирелигиозной кампании. На этот раз более решительной и воинственной, чем когда-либо.

Чувствовалось, что это уже не конъюнктурное явление. За религию принялись, как следует. Сыграло роль, конечно, укрепление позиций Хрущева. Весной 1957 года, после разгрома группы Молотова, Кагановича, Маленкова и, как тогда выражались, «примкнувшего к ним Шепилова», Хрущев становится диктатором в полном смысле этого слова. И в числе других своих забот он решил взять реванш и на «антирелигиозном фронте». Начинается долголетняя упорная борьба против религии, продолжавшаяся со все нарастающей силой на протяжении семи лет (вплоть до самого ухода Хрущева в 1964 году). Каковы были причины, побудившие Хрущева начать эту беспрецедентную после 1941 года кампанию? Их по меньшей мере три.

Начнем с самой незначительной. Уязвленное самолюбие диктатора, которого раз заставили его противники из ЦК унизительно отступить в этом вопросе. Диктаторы, какие бы то ни были и где бы то ни были, таких вещей не прощают.

Вторая черта более важная. В противоположность своим коллегам из ЦК Хрущев был человек искренний и в какой-то мере принципиальный. Более того, в нем сохранился юношеский романтизм. Он любил вспоминать молодость: он и стихи друга юности, умершего в начале двадцатых годов в полной безвестности, цитировал, и свою учительницу, учившую его грамоте в первом классе, разыскал и возвеличил. Особым ореолом было окружено для него имя Ленина, тем романтическим ореолом, теперь уже малопонятным, каким оно было окружено в сознании полуголодных, раздетых и разутых комсомольцев и коммунистов времен революции и гражданской войны. В сознании Хрущева те дальние годы и образ Ленина ассоциировались с антирелигиозной пропагандой, со стихами Демьяна Бедного (которые он велел переиздать), с глумливыми антирелигиозными выходками комсомольского митингового оратора, каким он оставался до конца дней. И наконец, третье — самое значительное. Этот митинговщик, всеми осмеянный и хулимый после своего падения, был государственным деятелем. И государственным деятелем крупного масштаба. Во всяком случае, более крупным, чем кто-либо из его преемников.

Когда-то, до революции, родилось едкое выражение по поводу тогдашних архиереев, покорных Синоду и царской власти: «чиновники в рясах». Про правящую клику нынешнего времени можно сказать: «чиновники с красными книжечками и цекистскими значками».

Чиновники консервативные, ограниченные и способные лишь идти по инерции. Хрущев таким не был: он был человеком дальновидным и способным на решительные действия, крутые повороты, как это показал 1956 год.

Он был по-своему глубоким, хотя и не очень умелым политиком, и он понимал, что единственная альтернатива для господствующей так называемой марксистско-ленинской идеологии в СССР может быть христианская религия. В самом деле не штаны же заграничного фасона и телевизоры иностранного образца могут зажечь молодежь.

Никита знал, что за этим «знаменем» могут пойти только всевозможные «Лимоновы», дегенеративные, никчемные юнцы. Стоит ли их опасаться и за них бороться?

Религия, наоборот, может стать знаменем в борьбе; за заграничные штаны никто умирать не пойдет. А за Христа будут стоять насмерть и, если надо, будут за Него умирать. И в этой правильной констатации — источник хрущевской ненависти к религии.

Так или иначе в 1958 году началась агрессивная, истерическая кампания против религии. Ее открыла брошюрка некоего Евграфа Дулумана — в недавнем прошлом кандидата богословия, выпускника Московской Духовной Академии, а затем преподавателя Саратовской Духовной Семинарии. Эта брошюрка как бы пунктиром намечала будущее развитие антирелигиозной пропаганды. Прежде всего, рабское следование «классическим образцам» — вся она в значительной степени списана с «классических» трудов «патриарха антирелигиозной пропаганды» Емельяна Ярославского, к тому времени уже давно умершего и основательно забытого, творение которого «Библия для верующих и неверующих» была, однако, переиздана огромным тиражом через несколько лет.

Развязность, недобросовестность, глубокое невежество — таков стиль этого «классика» антирелигиозной пропаганды, заимствованный у него и еще более усугубленный его учеником Дулуманом. Эта брошюрка была поднята на щит антирелигиозной пропагандой. Изданная огромным тиражом, она была во всех библиотеках, красовалась на всех библиотечных стендах, на всех книжных витринах, пропагандировалась всюду и везде: в увеселительных садах, в фойе рабочих клубов и кинотеатров. Печать отмечала выход брошюры в панегирических тонах. Газеты в это время были переполнены антирелигиозными статьями.

Тысячи пропагандистов (в том числе и сам Дулуман) бросились в турне, выступали всюду и везде. Как правило, это были люди невежественные, неудачники, потерпевшие фиаско во всех амплуа, в которых они пытались сделать карьеру, и бросившие якорь в этой сфере, где можно было говорить и писать что угодно, как угодно, кому угодно.

Публика эта была на редкость невежественная и бесталанная. Но их слушатели (обычно молодежь) были еще более невежественны. Ведь в России уже в течение сорока лет не было никакого религиозного обучения — какое бы то ни было религиозное воспитание было запрещено под страхом привлечения к уголовной ответственности. Люди, изучавшие в старое время Закон Божий и что-то знавшие о религии, доживали последние дни.

А молодой человек, знавший о религии понаслышке, мог поверить чему угодно и кому угодно.

Сказали, что религиозные люди приносят человеческие жертвы, — поверили (почему бы и нет?). Сказали, что Христос велел побивать камнями женщин (об этом мне говорил мой приятель — кандидат наук), — поверили (почему бы нет?). Сказали, что наука давным-давно опровергла существование Бога, — поверили. Почему бы и нет?

Вся эта нечистоплотная, бесшабашная, паразитирующая на людском невежестве орава выливала ушаты помоев на всех перекрестках. Основным их объектом было сектантство — баптисты, адвентисты, пятидесятники, иеговисты.

Сектантство особенно пугало вождей атеистической казенной идеологии, так как оно являлось чем-то неконтролируемым, стихийным, уходящим в гущу народную, а этого больше всего на свете боятся «Дроздовы».

В отношении церкви употреблялись те же приемы. Здесь с особым удовольствием размазывались грязные сплетни про духовенство, про баснословные доходы священников; сообщалось о тех грехах, в которых были повинны в основном агенты КГБ в рясах, пролезшие в церковь после сталинского конкордата. Они служили двойную службу; доносили КГБ о верующих и заодно компрометировали церковь в глазах мирян, подавая повод для пропагандистской травли духовенства. Честные священники, семинаристы, академики были растеряны. Никто этого не ожидал, никто не был подготовлен ни к какому отпору. За прошедшие 17 лет усиленно внушали, что антирелигиозная политика советского правительства принадлежит прошлому и конкордат с советским правительством упрочил церковь на долгие годы. В состоянии растерянности пребывала Патриархия. Глубокий душевный кризис переживал главный вдохновитель политики конкордата Митрополит Николай.

В этих условиях опять встает передо мной извечный вопрос всех честных русских людей: что делать?

Первое решение: ничего не делать — заниматься преподаванием.

«Конечно, я не думаю, что вы станете профессором университета или министром. Но вы будете преподавать в школе, читать книги, поддерживать контакт с друзьями. Это лучше, чем сидеть в тюрьме. Не мне говорить вам об этом», ~ сказал мне мой старый приятель коммунист, работавший директором школы.

«Пока припухни, момент не благоприятствует. А там, через несколько лет, ты сможешь стать штатным сотрудником журнала», — говорил мне мой старый друг Павлов.

«Оставайтесь учителем. Не спорьте. Начальство же ваше не спорит. Ну, и вы молчите», — говорил мне старый лагерный друг Каневский.

Я все выслушал, все учел… и в один прекрасный день принялся за писание опровержения Дулумана. Это было в августе 1958 года. В моей полутемной каморке. Мне было трудно сидеть (у меня разыгралась в это время обычная болезнь людей, ведущих сидячий образ жизни). Стоя около полубуфета, оставшегося у меня от питерской отцовской квартиры, при свете настольной лампы в зеленом абажуре, я выводил свои каракули на листах школьной тетради. Так родился церковный самиздат.

Потом, правда, выяснилось, что одновременно со мной написал письмо Дороманскому (также священнику, снявшему с себя сан) от. Сергий Желудков.

Я писал ответ Дулуману в течение месяца — в сентябре 1958 года. Так как это была первая проба пера в этом направлении, то я стал читать эту статью многим.

Прежде всего я пошел к покойному о. Николаю Пульхеридову, жившему по соседству со мной в Кускове.

Интересный и удивительно симпатичный это был человек. Царство ему Небесное. Уроженец Пензы, кондовый церковник. Все его предки были из духовных. Интересно происхождение его фамилии. Однажды, лет полтораста назад, привозит в бурсу сельский священник своих сыновей-близнецов, двух очень красивых мальчиков. Посмотрел на них отец ректор и говорит: «Ну, один пусть будет Калистов (калос по-гречески — красивый), а другой — Пульхеридов (пульхус — красивый по-латыни)». Этот Пульхеридов и приходится прадедом моему знакомому. Николай Пульхеридов по традиции предков поступил в семинарию. Это были предреволюционные годы. Веяния времени коснулись и семинаристов. Как-то раз Николай Михайлович показал мне групповую фотографию выпускников семинарии. Половина семинаристов была правыми или левыми эсерами, кое-кто — представителями иных партий.

Николай Михайлович, человек широкий и высококультурный, был в то же время человеком глубоко религиозным.

В 1919 году он принимает сан священника от известного иерарха, епископа Иоанна Помера, трагически погибшего от руки советских агентов в 1934 году в сане архиепископа Рижского в Латвии. Участь о. Николая также не из легких. Он был стойким священником и сохранял верность Патриарху Тихону во время сотрясавших церковь смут в двадцатые годы.

Эти смуты особенно болезненно ощущались в Пензенской епархии. Здесь приходилось защищать церковь и от сторонников архиепископа Владимира (отщепенца, отколовшегося от Патриарха еще в 1918 году), и от живоцерковников. В то же время, как человек живого темперамента, о. Николай не мог не интересоваться проблемами церковного обновления. В связи с этим в двадцатые годы он имел продолжительную беседу с епископом Антонином Грановским. Дальнейшая судьба талантливого, горящего батюшки понятна. Многолетнее заключение в лагерях. Освобождение уже в старости. Работа сторожем в Кусковском парке и проживание вместе с женой в утлой лачужке у входа в парк. И преждевременная смерть от сердечного припадка.

Это был человек больших, многогранных талантов: прекрасный богослов, врач-гомеопат (любитель), художник, великолепный переводчик. Еще один из задавленных коммунистическим режимом. Еще один, не захотевший жить «применительно к подлости».

Он-то и был одним из первых читателей моей работы, направленной против Дулумана, под «нарочито скромным названием» (по выражению журнала «Наука и религия») — «Библиографические заметки». Потом я дал прочесть еще нескольким людям. Одобрили. И пошла работа по рукам.

Помещаю ее в приложении. Конечно, теперь, в годы расцвета всяческого самиздата, эта работа покажется многим чересчур примитивной. Многие положения покажутся недостаточно обоснованными, аргументы не очень убедительными. Но не надо забывать, что это первая ласточка — первый голос церковного человека после почти сорокалетнего молчания, раздавшийся на фоне полного затишья и трусости.

Первые слова во весь голос, без цензуры и оглядочек на начальство, сказанные в церкви молчания.

«В курганах книг, похоронивших стих,
Железки строк случайно обнаруживая,
Вы с уважением ощупывайте их,
Как старое, но грозное оружие».

(Маяковский)

Итак, написанные мною «Библиографические заметки» были пущены в плавание.

Так как это было первое произведение церковного самиздата, все приходилось начинать заново. Все было внове. Под каким именем? Вспомнил времена «туманной юности», когда в подпольных студенческих кружках я выступал под фамилией «Краснов». Подписал и это произведение этой же фамилией.

Под этой фамилией меня узнала русская церковь. Это имя прилипло ко мне затем на всю жизнь. Вероятно, и после моей смерти меня будут вспоминать (если будут) под фамилией «Краснов».

Далее. Как быть с печатанием? Пошел на Большую Спасскую, где жил перед арестом, разыскал пожилую симпатичную даму, дочь священника. Отпечатала трижды по пять экземпляров. Потом струсила: «Это же получается типография». Пришлось искать других машинисток. Нашел. Печатал и печатал. Отпечатал и пустил около сотни экземпляров. Потратил на это все деньги, поступавшие ко мне из двух источников: из школы (зарплата) и гонорар из «Журнала».

А как распространять? И здесь выходит на сцену новое лицо, с которым наши пути скрестились, по выражению журнала «Наука и религия», на долгие годы; Вадим Михайлович Шавров.

О Вадиме писали много: и друзья, и недруги, и он сам в своей автобиографии, и я. Напишу еще раз.

Сын старого коммуниста, военного, дядя также старый коммунист, и ныне здравствующий, персональный пенсионер, проживающий в Москве. Дед и бабка — крестьяне из села Тридубье Тверской губернии. Мать — дворянка из старинного хорошего рода. Ее сестра замужем за Арсеньевым — потомком бабушки Лермонтова (она была также Арсеньева). Мать Вадима — внучатая племянница Тургенева. Это, впрочем, не удивительно. Дворянские старинные роды все в родстве между собой.

Остальное хорошо известно. Родился в Москве 9 сентября 1924 года; детство советского генеральского сынка (его отец, Михаил Юрьевич, в эти годы занимал крупную должность в военном министерстве).

В 1941 году вместе с братом Алексеем отправляется сначала в военное училище, потом на фронт. Сражался на фронте всю войну. Весь изрешечен. Около 10 ранений. Самое страшное — в голову. Приложишь руку к виску, слышно, как мозг бьется.

После войны учился в университете и в Институте международных отношений.

В 1948 году арест отца. (Припомнили старые связи с Тухачевским.) Он устраивает при аресте отца скандал. Кричит чекистам: «Бандиты». Через несколько дней арестовывают и его. Лагерь. Сначала на Далеком Севере, потом его переводят под Куйбышев.

Становится верующим. В силу своей страстной, эмоциональной натуры весь отдается религии. Постится целыми днями. Молится все ночи напролет. Имеет видения.

Накануне его освобождения (для всех неожиданного) явилась ему Божия Матерь, сказала: «Вот ты и свободен».

После освобождения в течение года оканчивает экстерном Одесскую Духовную Семинарию. Затем работает в «Журнале Московской Патриархии» фотографом.

Религиозный экстаз продолжается. Но слабое место — женщины. Как на беду — писаный красавец. Женщины от него без ума. Человек импульсивный, порывистый. Трудно себе представить большие противоположности, чем он и я. Но противоположности сходятся.

Еще в лагере был ко мне горячо привязан. Я также его полюбил. Люди, не укладывающиеся в обычную колею, всегда мне были близки. После Бориса Григорьева — друга юности — это, пожалуй, мой самый близкий друг, почти брат.

Он-то и принялся с необыкновенным жаром распространять мои «Библиографические заметки».

Человек огненной энергии, он одержал на этом поприще невероятные успехи. В рекордно короткие сроки ознакомил с моим «творением» всю Москву, весь Питер; совершил несколько поездок в провинцию.

Мои «Заметки» через некоторое время стали известны всей церковной России. Впрочем, и я не дремал. Отнес их А. В. Кареву — генеральному секретарю Совета евангельских христиан-баптистов, сообщил их католикам. И даже (под большим секретом) дал их прочесть моим друзьям коммунистам (директору одной из школ и учителям).

Реакция различная. Молодые священники и семинаристы в восторге. Эти заметки подняли их дух, показали, что не так страшен нечистый, как его малюют. Показали, что возможна борьба за веру и в советских условиях. Митрополит Николай прочел внимательно, сказал сдержанно: «Это серьезно» (высшая похвала в его устах). Патриарх также прочел, сказал Вадиму: «А я думал, что мысль уже совсем умерла».

Анатолий Васильевич дипломатично промолчал.

Мой старый друг Павлов, с которым мы к этому времени уже совершенно расплевались, встретив меня в кулуарах «Журнала» на Новодевичьем, раздраженно сказал: «Никому твои заметки не нужны. Напрасно только ты их писал. По-моему, и Анатолий Васильевич так думает». Ошибся. Анатолий Васильевич думал не совсем так.

Мой друг Евгений Львович, смеясь, сказал: «Самое смешное — это то, что ваше произведение написано совершенно в стиле полемики социал-демократов со своими противниками». Его супруга Татьяна Акимовна сказала: «Анти-Дулуман» (намекая на «Анти-Дюринг», главное произведение Энгельса). Учительница из Ленинграда, моя коллега, заметила: «Почему такой фельетонный стиль?» Жена одного из священников со вздохом констатировала: «Он все же допускает по отношению к Дулуману желчные выходки. Где же тут кротость?» В. Ф. Тендряков, прочтя, сказал: «Надеюсь, вы не думаете, что меня убедили. Но как мастер мастеру должен сказать: превосходно».

Так продолжалось месяца три. Начиналась шумиха. Назревал нарыв. В конце декабря 1958 года нарыв лопнул.

У Вадима был приятель, его бывший профессор в те времена, когда он учился в Институте международных отношений, профессор философии Павел Сергеевич Попов. Личность колоритная и очень характерная для старой, приспособившейся к советским условиям интеллигенции, одним из последних представителей которой он был. Следует рассказать о нем подробнее.

Итак, старый русский интеллигент. Интеллигент бесспорный, чистых кровей. Отпрыск европеизированной купеческой династии — текстильщиков Поповых. Богачи, миллионеры, соперничали с Морозовыми. У Морозовых главная резиденция Орехово-Зуево, у Поповых — Богородск (ныне Ногинск). Павел Сергеевич родился в конце XIX века. В семье образованного заводчика увлекались искусством. И даже маленький Павел носил прозвище «Патти» (видимо, за очень громкий голос). Оканчивает в 1915 году университет. Остается при университете, пишет диссертацию. Увлекается религиозной философией. В этом качестве застает его 1917 год. Трудно пришлось, но быстро приспособился. Продолжает преподавание в университете. Организует книжную лавку. И женится. На внучке Льва Николаевича Толстого. В двадцатые годы защищает докторскую диссертацию. И, как это ни странно, начинает заниматься антирелигиозными делами. Правда, он не занимается непосредственно антирелигиозной пропагандой. Но статьи его, написанные в академической манере, доставляли материал безбожникам, но не было ни одного антирелигиозного органа, ни одного антирелигиозного сборника, в котором бы он не участвовал.

Через некоторое время он приобретает известность как крупный антирелигиозный деятель. Правда, иногда бывают маленькие закавычки. Декан факультета ему говорит: «Говорят, вас иногда видят в церкви, Павел Сергеевич». — «Ну, конечно, я же должен знать, что там творится, мне это нужно для моих статей».

Уже в 1957 году его коллега профессор университета однажды ему сказал: «В воскресенье я вас видел в неожиданном месте — в церкви Ваганьковского кладбища. Что вы там делали, профессор?» Последовал ответ: «А вы что там делали, профессор?» В ответ коллега Павла Сергеевича глубоко поклонился.

Вадим по возвращении из лагеря встретил профессора на улице, разговорился с ним. Узнав о религиозных увлечениях Вадима, профессор пригласил его к себе.

А через некоторое время Вадим стал своим человеком у него в доме. Павел Сергеевич был одиноким человеком: жена умерла, с пасынком он сильно не ладил, а у Вадима очень сильно то, что французы называют «шармом»: когда он в хорошем настроении и когда хочет, любого очарует. Попробовал Вадим раза два и меня привести к профессору, но я пришелся там не ко двору. Стал задавать бестактные вопросы, критиковать профессорские статьи (профессора этого… ах, как не любят, да, впрочем, не одни только профессора). Словом, больше я там не бывал.

Но во время моих посещений у профессора составился любопытный квартет: Вадим, один молодой антирелигиозник (ученик Попова), сам профессор и ваш покорнейший слуга. Это дало повод старику назвать наш импровизированный кружок термином «АПО» (атеисты-православные-обновленцы). Так и осталось, впрочем, неизвестно, к какой из этих категорий причислял себя сам хозяин дома. Быть может, ко всем трем.

И вот однажды, в декабре 1958 года, говорит профессор Вадиму: «Вадим, едемте в Загорск. Говорят, там в клубе выступает Дулуман. Я хочу его послушать».

Сказано — сделано. Отправились друзья в Загорск, причем в портфеле у Вадима моя статья о Дулумане. Приехали с опозданием. Народу много. В раздевалке нашлось лишь одно свободное место. Повесили наши друзья оба пальто на один номер. Номерок взял Вадим. Далее предоставляю слово профессору.

«Входим в зал. На трибуне молодой человек. Говорит хорошо, гладко, никогда не скажешь, что это провинциал.

Рядом со мной Вадим. Сидит, листает вашу рукопись. Нервничает. Вдруг в тот момент, когда Дулуман на сцене начинает говорить о семинариях, Вадим восклицает: «Нет, этого терпеть нельзя!» Момент — и я не верю своим глазам. Вадим вскакивает — и он на трибуне. Дулуману (громко): «Вы говорите неправду. Я сам семинарист. Разрешите вам возразить». Дулуман поперхнулся на полуслове, а Вадим настаивает. Дулуман (в смущении) к президиуму: «Я не знаю. Ведь это не диспут». Председатель: «У нас не диспут. Я не даю слова». А в публике шум. Один говорит: «Пусть возразит». Другие к Вадиму: «Убирайся вон». Вадим: «А вы боитесь. Тогда я буду сейчас говорить в вестибюле. Кто меня хочет слушать, идемте».

Впоследствии выяснилось, что речь Дулумана передавалась по радио, и радиопередача была сорвана по всей линии. Пришлось радио выключить. И вот, Вадим выходит из зала, и многие идут за ним. Дулуман промямлил еще несколько слов. И председатель быстро закрывает собрание. А мое-то положение. Номерок от пальто у Вадима. Выйти без пальто я не могу: на улице мороз тридцать градусов. Поневоле иду за Вадимом. Подхожу к Вадиму: «Вадим, ну, довольно. Идемте». Куда там! Не слушает. И вдруг начинает произносить речь. Кто-то кричит: «Ты — выродок!» — «Нет, я не выродок. Я только заглянул в себя поглубже… Загляните и вы в себя, и вы увидите то же».

Ему задают вопросы, он отвечает. Новый импровизированный доклад. Наконец я подхожу к Вадиму: «Вадим, ну идемте же. Вадим!»

Вадим: «Нет, я буду ждать Дулумана. Я хочу, чтобы он меня выслушал». В это время говорят: Дулуман вышел другим ходом и уехал на автомобиле. Наконец Вадим взял наши пальто. Мы пошли. И тут произошло самое страшное: вся толпа хлынула вслед за нами. И шла, пока мы не сели в поезд».

На другой день А. В. Ведерников был вызван в Совет по делам Православной Церкви. Там ему сказали: «Что ж это такое? Мы же договорились, что ваш журнал не будет заниматься миссионерской деятельностью, и вот, что делает ваш работник-фотограф».

Включают микрофон. Здесь записан на пленку весь инцидент с перепалкой Дулумана с Вадимом. Вадим тут же был уволен из редакции.

Я еще не был раскрыт. Но моя работа непрерывно перепечатывалась и распространялась. Особенно рьяно ее распространял священник Лесняк из Питера. Из-за этого многие думали, что «Краснов» — это псевдоним отца Лесняка.

Но, конечно, раскрытие моего псевдонима было лишь вопросом времени. В смутном ожидании предстоящих событий оканчивался знаменательный и тревожный 1958 год. О том, что было в дальнейшем, мы расскажем в следующих главах.

И предоставим читателю познакомиться с пресловутой работой, направленной против Дулумана, принадлежащей перу автора этих строк. Перепечатываю эту работу с самиздатского экземпляра. Знаменательна судьба этого экземпляра. Этот экземпляр попал каким-то образом за границу. Из Европы он перекочевал в Америку, в руки Высокопреосвященного Иоанна, архиепископа Сан-Францисского. От него опять же в Европу и был перепечатан журналом «Грани» за 1967 год, а затем вернулся опять к Высокопреосвященному в Америку.

Три года назад Владыка любезно предоставил этот экземпляр автору.

С этого совершившегося кругосветного путешествия экземпляра мы и перепечатываем эту работу, которая является первым творением церковного самиздата.

Комментировать